КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Лермонтов [Лидия Алексеевна Обухова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лермонтов



Нет, я не Байрон, я другой,

Ещё неведомый, избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

И раньше начал, кончу ране,

Мой ум не много совершит:

В душе моей, как в океане,

Надежд разбитый груз лежит.

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? Кто

Толпе мои расскажет думы?

Я — или — Бог — или никто!

М. Ю. Лермонтов

Литературная энциклопедия,

т. 4, М., 1971

ЕРМОНТОВ, Михаил Юрьевич [3(15). X. 1814, Москва, — 15(27). VII. 1841, Пятигорск] — русский поэт. Его отец — капитан в отставке Юрий Петрович Лермонтов (1787—1831), мать — Мария Михайловна, урождённая Арсеньева (1795—1817). Ранние годы будущего поэта прошли в усадьбе его бабки Е. Л. Арсеньевой в с. Тарханы Чембарского уезда Пензенской губернии (ныне с. Лермонтове), куда он был перевезён из Москвы нескольких месяцев от роду. Уже в детстве, наблюдая картины крестьянского быта и сельской природы, Лермонтов с живым интересом относился к народным песням и легендам, сочувствовал нуждам крепостных. Позднее Лермонтов записал в дневнике, что ещё в Тарханах он слышал рассказы про волжских разбойников, т. е. предания о Степане Разине, о восстании Пугачёва, захватившем и Пензенскую губернию. В детские годы Лермонтов трижды ездил с родными на Кавказ (1818, 1820, 1825) для лечения минеральными водами; впечатления этих поездок оставили неизгладимый след в его памяти.

В 1827 г. Лермонтов переехал с бабушкой в Москву, а в 1828 г. поступил на 4-й курс Благородного пансиона при Московском университете. Именно в это время он, по собственным словам, «начал марать стихи», участвовал в рукописных журналах, в альманахе «Цефей» (1829), состоящем из произведений воспитанников пансиона. Тогда же написаны первые поэмы «Черкесы» (1828) и «Кавказский пленник» (1829), отмеченные ученическим подражанием А. С. Пушкину; сделан первый набросок «Демона» (1829). Литературная атмосфера пансиона, поддерживаемая такими учителями Лермонтова, как Д. Н. Дубенский, А. Ф. Мерзляков, С. Е. Раич, благотворно влияла на развитие способностей и литературных интересов молодого поэта.

После двухлетнего пребывания в пансионе Лермонтов осенью 1830 г. поступил на нравственно-политическое отделение Московского университета, ставшего в те годы одним из центров идейно-культурной жизни. Студенческая среда, кружки, в которых обсуждались политические и философские вопросы, разговоры о недавно подавленном восстании декабристов, запретные революционные стихи, ходившие по рукам, — всё это сыграло свою роль в формировании мировоззрения Лермонтова. Одновременно с ним в университете учились В. Г. Белинский, X. И. Герцен, Н. П. Огарёв, уже тогда влиявшие на общий идейный уровень студенчества. К этому времени относится начало интенсивной литературной работы Лермонтова: он пишет лирические стихи (например, цикл, посвящённый Н. Ф. Ивановой), поэмы, драмы («Испанцы», 1830, «Люди и страсти», 1830). В его драме «Странный человек» (1831) с наибольшей полнотой отразились мысли и чувства, владевшие в ту пору участниками передовых студенческих кружков, — ненависть к деспотизму и крепостничеству.

В университете участвовал в нескольких столкновениях с реакционными профессорами. В 1832 г. он покинул университет и переехал в Петербург, где поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Годы, проведённые здесь, оказались «двумя страшными годами» его жизни, ибо они были заполнены военной муштрой, учениями, смотрами. Но и в этих условиях Лермонтов тайком и урывками продолжал литературные занятия. Он работал над романом «Вадим» (1832—1834), в котором нашла дальнейшее развитие социальная тема, наметившаяся ещё в раннем его творчестве. Несмотря на незрелость литературной манеры и сверхромантичные черты в характере главного героя, этот роман, рисующий эпизоды пугачёвского восстания, очень важен для истории развития творчества Лермонтова.

По окончании школы (1834) Лермонтов был определён в лейб-гвардии гусарский полк, стоявший в Царском Селе. Однако большую часть времени молодой гусар проводил в столице, впервые почувствовав себя свободным и погрузившись в светские развлечения. Очень скоро он охладел к тем, кто задавал тон в петербургских салонах и гостиных. Его критические наблюдения над жизнью аристократического общества легли в основу драмы «Маскарад» (1835), которую Лермонтов переделывал несколько раз, тщетно добиваясь разрешения поставить её на сцене. В том же году в «Библиотеке для чтения» появилась романтическая поэма «Хаджи Абрек». К 1836 г. относится работа Лермонтова над повестью «Княгиня Лиговская» (не закончена), в которой дан первый набросок характера Печорина; автобиографические элементы этой повести (как и неоконченной драмы «Два брата», 1836) связаны с В. А. Лопухиной, глубокое чувство к которой всю жизнь не покидало Лермонтова.

В январе 1837 г., в дни гибели Пушкина, обозначился крутой перелом в судьбе Лермонтова. По меткому выражению А. И. Герцена, его душу пробудил пистолетный выстрел, убивший Пушкина Потрясённый гибелью поэта, перед которым он преклонялся, Лермонтов написал стихи, выражавшие гнев и боль всех передовых людей того времени. М. Горький назвал «Смерть поэта» «...одним из сильнейших стихотворений в русской поэзии» («История русской литературы», 1939, с. 162). Стихи, быстро разлетевшиеся по всей стране в многочисленных списках (их распространению содействовал друг поэта С. А. Раевский), произвели огромное впечатление на современников. В них отразилась народная любовь к только что погибшему поэту. И если в первой части стихотворения автор осуждал авантюриста Дантеса, то в последних 16 строках, прибавленных позднее, речь шла уже о придворной знати, «жадною толпой» стоящей у трона, о подлинных виновниках трагедии, водивших рукой убийцы. Предрекая справедливый суд палачам Свободы и Гения, молодой поэт восклицал: «И вы не смоете всей вашей чёрной кровью поэта праведную кровь!»

Как только эти смелые строки стали известны во дворце, Лермонтов был арестован. Высшие сановники империи и сам Николай I, не скрывая крайнего раздражения, решили расправиться с поэтом. С этого дня начались почти непрерывные преследования Лермонтова, завершившиеся спустя 4 года его трагической гибелью в горах Кавказа. Согласно «высочайшему повелению», Лермонтов был переведён, т. е. фактически выслан, из Петербурга в Нижегородский драгунский полк, находившийся на Кавказе и постоянно участвовавший в военных действиях против горцев. 19 марта 1837 г. Лермонтов выехал к месту новой службы; по пути останавливался в Ставрополе, лечился в Пятигорске и Кисловодске. Затем получил возможность проехать вдоль линии русских войск по Кубани и Тереку, побывать в имении родственников близ Кизляра. Таким образом, несколько месяцев провёл он «...в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом» (Соч., т. 6, 1957, с. 440). Во время ссылки значительно расширился кругозор поэта; в его развитии немалую роль сыграло общение с людьми, враждебно относившимися к самодержавию; среди них был поэт А. И. Одоевский и другие декабристы, отбывавшие ссылку на Кавказе. Косвенные данные позволяют предполагать, что недолгое пребывание в Тифлисе позволило Лермонтову сблизиться с грузинской интеллигенцией. Покорённый природой и поэзией Кавказа, Лермонтов проявлял живой интерес к фольклору горских народов, начал изучать кавказские языки (главным образом азербайджанский язык); раньше, чем профессиональные фольклористы, он записал известную восточную сказку «Ашик-Кериб» (1837). Кавказские темы и образы позднее нашли широкое отражение в его зрелом творчестве — в лирике и поэмах, в романе «Герой нашего времени» (1840). Они запечатлёны также в многочисленных зарисовках и картинах Лермонтова, одарённого живописца и рисовальщика.

Усердные хлопоты Е. А. Арсеньевой и ходатайство поэта В. А. Жуковского привели к тому, что Лермонтов был «прощён» и переведён в Гродненский гусарский полк, расположенный неподалёку от Новгорода и нередко служивший местом ссылки. В январе 1838 г. он приехал с Кавказа в Петербург, где провёл около месяца: бывал в театре, делал «церемонные визиты», навестил Жуковского, которому вручил поэму «Тамбовская казначейша», вскоре опубликованную в «Современнике». В феврале Лермонтов выехал в полк, а после дальнейших ходатайств перед царём в апреле 1838 г. был переведён в свой прежний лейб-гвардии гусарский полк, стоявший в Царском Селе. Тогда же (30 апреля) в «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду» появилась без имени автора, не пропущенного цензурой, «Песня про царя Ивана Васильевича...», имевшая огромный успех ещё в рукописи.

Лермонтов снова погрузился в петербургскую жизнь, в глазах общества он был теперь известный поэт, пострадавший за крамольные стихи, побывавший в опасной ссылке. «Целый месяц я был в моде, меня разрывали на части, — писал он в конце 1838 г. М. А. Лопухиной, — ...Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, с наслаждением окружает меня лестью» (там же, с. 740). В июле 1838 г. в «Современнике» появилась (также анонимно) сатирическая поэма «Тамбовская казначейша» (под усечённым цензурой названием «Казначейша»). Он создаёт три новые редакции «Демона», в том числе шестую, которую готовит к печати; пишет стихотворения «Кинжал», «Дума» и др.; начинает работать над «Героем нашего времени». К началу 1839 г. Лермонтов сближается с редакцией «Отечественных записок», издаваемых А. А. Краевским, и постепенно входит в среду петербургских писателей. Он посещает литературные вечера у В. Ф. Одоевского, знакомится с семьёй историка А. М. Карамзина, встречается с В. А. Жуковским, В. А. Соллогубом, И. П. Мятлевым, А. И. Тургеневым, И. И. Панаевым и другими литераторами; позднее сближается с В. Г. Белинским. В передовых литературно-общественных кругах в нём видят теперь надежду русской литературы. В одном из писем 1839 г. Белинский под впечатлением стихотворения «Три пальмы» воскликнул: «На Руси явилось новое могучее дарование — Лермонтов!» (Полн. собр. соч., т. 11, 1956, с. 378). В другом письме, упомянув стихотворение «Терек», критик писал: «...страшно сказать, а мне кажется, что в этом юноше готовится третий русский поэт и что Пушкин умер не без наследника» (там же, с. 441).

Тем временем неумолимо углублялся давно наметившийся конфликт между поэтом и светским обществом, аристократическими кругами николаевского Петербурга. Близкое знакомство с этими кругами обостряло оппозиционные настроения Лермонтова. Он сам писал об этом М. А. Лопухиной: «...Новый опыт принёс мне пользу, потому что дал мне в руки оружие против общества, и, если когда-либо оно будет преследовать меня своей клеветой (а это случится), у меня будут по крайней мере средства мщения; несомненно нигде нет столько подлостей и столько смешного» (Соч., т. 6, 1957, с. 740).

К концу 30-х гг. окончательно определились основные направления лермонтовского творчества. Вольнолюбивые настроения и горький скептицизм в оценке современности нашли выражение в его гражданско-философской лирике («Дума», «Поэт», «Не верь себе...», «Как часто пёстрою толпою окружён...» и др.); они своеобразно преломились в романтичных и фантастических образах «кавказских» поэм — «Мцыри» (1839) и «Демон», над которыми поэт работал в течение всей жизни (начиная с 1829-го); наконец, критическое и реалистическое изображение современной жизни оказалось характерным для зрелой прозы Лермонтова. В марте 1839 г. в «Отечественных записках» появилась повесть «Бэла. Из записок офицера о Кавказе», в ноябре — повесть «Фаталист», которую редакция сопроводила следующим примечанием: «С особенным удовольствием пользуемся случаем известить, что М. Ю. Лермонтов в непродолжительном времени издаст собрание своих повестей и напечатанных и ненапечатанных. Это будет новый, прекрасный подарок русской литературе» (там же, с. 834). «Собрание повестей», о которых здесь говорится, образовало роман «Герой нашего времени». В феврале 1840 г. в журнале была опубликована «Тамань», а в апреле вышел отдельным изданием весь роман, явившийся как бы итогом раздумий автора о современном обществе и о судьбах своего поколения.

«Герой нашего времени» распространялся в те дни, когда Лермонтов был предан военному суду и находился в заключении за дуэль с сыном французского посла в Петербурге Э. Барантом. Эта дуэль, состоявшаяся 18 февраля, окончилась ничем и могла бы остаться незамеченной. Однако власти поспешили использовать незначительный сам по себе эпизод как повод для расправы с непокорным поэтом. Военный суд, согласно прямому указанию Николая I, приговорил Лермонтова к вторичной ссылке на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк, готовившийся к сложным военным операциям. Царь не скрывал своей ненависти к поэту и внимательно следил за его литературной деятельностью, читал «Героя нашего времени», о котором отзывался резко отрицательно. Одно из писем Николая I этого времени, адресованное императрице и почти целиком посвящённое Лермонтову, заканчивалось зловещими словами: «Счастливого пути, господин Лермонтов!» Травля Лермонтова, завершившаяся ссылкой, явилась выражением политической борьбы, которая развёртывалась вокруг поэта. Недавние организаторы преследований и убийства Пушкина не могли простить Лермонтову его стихов на смерть поэта: они узнали себя в той «жадной толпе», стоящей у трона, о которой с негодованием писал автор этих стихов.

Находясь под арестом, Лермонтов написал несколько стихотворений, в том числе «Журналист, читатель и писатель». Здесь, в заточении, его посетил Белинский, до того мало знакомый с поэтом. Встреча и беседа с ним произвели сильнейшее впечатление на Белинского, о чём он подробно и взволнованно рассказывал и писал друзьям.

В начале мая 1840 г. Лермонтов выехал из столицы. До конца мая он пробыл в Москве, где встречался с Н. В. Гоголем, для которого читал «Мцыри», С. Т. Аксаковым, Е. А. Баратынским, Н. Ф. Павловым, Ю. Ф. Самариным, А. С. Хомяковым и другими. 10 июня Лермонтов был уже в Ставрополе, а в конце июня — в военном отряде под командованием генерала А. В. Галафеева, стоявшем под крепостью Грозной на левом фланге Кавказской линии. Здесь Лермонтов сблизился с несколькими кавказскими офицерами. Вскоре ему пришлось принять участие в военных действиях — в кавалерийских вылазках, оружейной перестрелке и даже рукопашных боях. Особенно отличился он в тяжёлом сражении при реке Валерик (11 июля 1840 г.), которое описал в стихотворении «Я к вам пишу...». В официальном донесении отмечалось, что Лермонтов, «...несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» (там же, с. 852). «Он был отчаянно храбр, — рассказывает современник, — удивлял своею удалью даже старых кавказских джигитов...» (Мануйлов В. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова, 1964, с. 140). Дважды представляли Лермонтова к награде за отвагу; но награда означала бы облегчение его участи, поэтому Николай I неизменно отклонял ходатайства военного командования.

Пока Лермонтов сражался в далёком горном крае, почти в каждом номере «Отечественных записок» появлялись его новые стихи. В октябре 1840 г. вышла из печати небольшая книжка «Стихотворения», куда автор после строгого отбора включил лишь 26 стихотворений и 2 поэмы — «Песню про царя Ивана Васильевича...» и «Мцыри». Тогда же в журнале одна за другой печатались статьи и рецензии Белинского, в которых стихи и проза Лермонтова нашли глубокое и верное истолкование.

После настойчивых просьб Е. А. Арсеньевой удалось добиться разрешения царя на короткий отпуск для Лермонтова — с оговоркой: «ежели он по службе усерден». В начале февраля 1841 г. поэт приехал в Петербург, в душе надеясь получить отставку и остаться в столице. Но вскоре он ощутил острую неприязнь к себе в кругах, близких ко дворцу и к царской семье. Ему приходилось выслушивать унизительные выговоры и угрозы. Уже и конце февраля Лермонтов писал знакомому кавказскому офицеру: «...я скоро еду опять к вам, и здесь остаться у меня нет никакой надежды... 9-го марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку; из Валерикского представления (к награде. — Ред.) меня здесь вычеркнули...» (Соч., т. 6, 1957, с. 457—58). В то же время его любовно, даже восторженно встретили друзья, знакомые, многие литераторы. «Отечественные записки» (1841, № 4, отд. 6, с. 68), где работал Белинский, спешили сообщить: «...он теперь в Петербурге и привёз с Кавказа несколько новых прелестных стихотворений, которые будут напечатаны в «Отечественных записках», тревоги военной жизни не позволили ему спокойно и вполне предаваться искусству...; но замышлено им много, и всё замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от него драгоценнейшие подарки».

Немногие недели, проведённые Лермонтовым в столице, были насыщены до отказа. Он продолжал работу над «Демоном», подготовив новую редакцию поэмы, приспособленную к требованиям цензуры (этот список был представлен поэтом для чтения во дворце). Он написал стихотворение «Родина», «Любил и я в былые годы...», «Последнее новоселье» и другие. Лермонтов бывал в редакции «Отечественных записок», обдумывал план издания своего журнала, посещал Карамзиных, В. Ф. Одоевского, общался с А. А. Краевским, подружился с Е. П. Ростопчиной. Белинский, с которым поэт поделился своими планами и замыслами, позднее рассказывал читателям журнала: «Уже затевал он в уме, утомлённом суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романтическую трилогию, три романа из трёх эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь и некоторое единство...» (Полн. собр. соч., т. 5, 1955, с. 455).

В апреле 1841 г. власти решили положить конец относительно привольной жизни Лермонтова в столице. Вызванный к генералу П. А. Клейнмихелю, он получил приказ в течение 48 часов оставить Петербург и отправиться на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк. Он выехал 14 апреля, полный мрачных предчувствий, и говорил друзьям о близкой смерти. С дороги он писал одной из своих знакомых: «Пожелайте мне счастья и лёгкого ранения, это всё, что только можно мне пожелать» (Соч., т. 6, с. 759). Вероятно, тогда же у него сложились гневные строки восьмистишия, поразительные по своей социальной насыщенности и экспрессивной сжатости: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ...» Неделю Лермонтов пробыл в Москве, где «приятно провёл время» в кругу друзей, а затем отправился через Ставрополь в полк, стоявший в крепости Темир-Хан-Шура. Во время путешествия, длившегося несколько недель, Лермонтов испытывал необычайный прилив творческой энергии. Именно в это время созданы им такие лирические шедевры, как «Утёс», «Спор», «Сон», «Свиданье», «Листок», «Нет, не тебя так пылко я люблю...», «Выхожу один я на дорогу...», «Морская царевна», «Пророк» — последнее произведение Лермонтова.

По пути в полк Лермонтов решил задержаться в Пятигорске, сославшись на необходимость лечения. Он приехал 13 мая вместе со своим родственником и другом А. А. Столыпиным и встретил здесь много петербургских знакомых. Среди «золотой молодёжи», собравшейся на водах, оказалось немало тайных недоброжелателей поэта, знавших, как относятся к нему в придворных кругах; некоторые из них боялись его острого языка, другие завидовали его славе, третьи считали его выскочкой, не имеющим особых преимуществ перед ними. Вокруг поэта складывалась атмосфера интриг, сплетен и ненависти. В конце концов была спровоцирована ссора Лермонтова с офицером Н. С. Мартыновым (13 июля). 15 июля, после шести часов вечера, у подножия Машука состоялась дуэль, закончившаяся трагической гибелью поэта. Все обстоятельства дуэли, весьма запутанные участниками (секунданты — М. П. Глебов, А. И. Васильчиков, А. А. Столыпин, С. В. Трубецкой), но тщательно изученные в современное время, показывают, что её следует рассматривать как преднамеренное и хорошо подготовленное убийство. Сохранились слова одного из современников, который считал, что если бы Лермонтова не убил Мартынов, то убил бы кто-нибудь другой. Похороны состоялись 17 июля на городском кладбище «при стечении всего Пятигорска», с участием представителей всех полков, в которых служил поэт. Позднее гроб с телом Лермонтова был перевезён в Тарханы и 23 апреля 1842 г. погребён в семейном склепе Арсеньевых.

Подлинное значение гибели Лермонтова тогда же определил Белинский. Он писал в «Отечественных записках»: «...Новая, великая утрата осиротила бедную русскую литературу» (1841, № 9, отд. 6, с. 2).

Лермонтов выступил как продолжатель лучших традиций русской литературы, как прямой наследник Пушкина. Его героическая поэзия родилась в ту эпоху, когда дворянская революционность — после разгрома декабристского движения 1825 г. — искала новых форм и путей развития. Сверстник А. И. Герцена, Н. П. Огарёва. В. Г. Белинского, Лермонтов принадлежал к числу русских деятелей разбуженных пушечными выстрелами на Сенатской площади в 1825 г. Гениально одарённый поэт-мыслитель, драматург, прозаик, он стал певцом и выразителем их надежд и стремлений. Это решительно подтверждает Герцен в своих суждениях о Лермонтове: «Он полностью принадлежит к нашему поколению. Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днём, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слёзы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли — и какие мысли!.. То были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме... Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах» (Собр. соч., т. 7, 1956, с. 225).

Уже юношеская лирика Лермонтова была проникнута страстной мечтой о свободе, отрицанием всякой косности и застоя, содержала призывы к действию («Жалобы турка», «Монолог»). Герой его ранних стихов, поэм и драм, в которых заметны отзвуки идей утопического социализма, мучительно размышляет о своём призвании, о невозможности приложить избыток сил к живому делу, мечтает о подвиге. Следуя поэтам-декабристам, молодой Лермонтов обращается к историческому прошлому России, воспевает борьбу народа против угнетения. Его Вадим Новгородский (поэма «Последний сын вольности», 1831) — республиканец, восстающий против деспотизма Рюрика, подобно тому как декабристы подняли руку против деспотизма Николая I. Эта параллель не случайна, она подчёркнута в начале поэмы, где упоминаются изгнанники («есть поныне горсть людей»), которые и в далёкой глуши «не перестали помышлять... как вольность пробудить опять». Есть у Лермонтова и прямые обращения к сосланным декабристам («Сыны снегов, сыны славян, зачем вы мужеством упали?», 1830). Современные политические события также приковывают к себе напряжённое внимание поэта. Крестьянские бунты 1830 г. наводят его на мысль о тех временах, «когда царей корона упадёт». Революционное брожение в Западной Европе вызывает у него восторженные отклики: он посвящает стихи Июльской революции 1830 г. во Франции, радуется падению монархии Карла X. Тема французской революции прочно входит в сознание Лермонтова и в разных вариациях возникает в позднейших его сочинениях; так, в поэме «Сашка» упоминается с иронической интонацией некий «богатый маркиз», который «жертвой стал народного волненья: на фонаре однажды он повис, как было в моде, вместо украшенья». Далее Лермонтов набрасывает картину революционных событий 1789 г. («Сборища народные», «Святых голов паденье» и т. д.).

Обстановка реакции последекабристской поры наложила свою печать на лермонтовское творчество, окрасила его в пессимистические тона, но она же внушила ему острокритический взгляд на современность и тоску по идеалу, непримиримый скептицизм и мысли, «полные ярости». Как поэт подлинно национальный и глубоко современный, Лермонтов по самой природе своего дарования не мог найти «спасения в лиризме». Продолжая дело Пушкина, развивая многие его художественные принципы, он выразил новый этап в развитии русского общественного сознания, и это определило отличие лермонтовской поэзии от поэзии его учителя, тонко уловленное Белинским. Отметив у Лермонтова «избыток несокрушимой силы духа и богатырской силы в выражении», критик продолжал: «Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце... Да, очевидно, что Лермонтов поэт совсем другой эпохи и что его поэзия — совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества» (Полн. собр. соч., т. 4, 1954, с. 503). Творчество Лермонтова, выросшее на почве исторической действительности 30-х гг., питали героические традиции декабристов, их романтическая поэзия и другие литературные влияния, в том числе влияние байронизма, через которое прошёл в своё время и Пушкин. Вполне закономерно, что в этих условиях именно романтизм оказался наиболее близким Лермонтову художественным направлением. Особенности романтического искусства, вполне отвечавшие индивидуальному складу Лермонтова-художника, облегчили ему задачу — поэтически выразить гордые и мятежные идеалы, способствовали утверждению центральной идеи всего лермонтовского творчества — идеи свободы личности. С различными преломлениями этой идеи мы сталкиваемся и в юношеской, и в зрелой лирике Лермонтова, в его драмах и поэмах, в его прозе. Лермонтовский романтизм, далёкий от всякой пассивности или созерцательности, присущих, например, такому романтику, как В. А. Жуковский, наполнен силой трагически обострённого чувства, напряжённой мыслью. При этом он включает в себя элементы реалистического видения мира — порой в своеобразном переплетении, порой как жизненную основу повествования (здесь же, по-видимому, истоки и возможности развития полнокровно реалистической линии у Лермонтова, постепенно занимавшей всё большее место в его творчестве). Это подтверждают ранние «кавказские» поэмы, где изображение гордых, вольнолюбивых людей, наделённых мощными характерами, сочетается с исторической достоверностью рассказа о некоторых событиях кавказской войны («Измаил-Бей», 1832, и др.); это видно в романе «Вадим», содержащем наряду с романтическим образом главного героя реальные эпизоды крестьянского бунта с его слепой жестокостью. А. А. Блок считал, что в «Вадиме» «... содержатся глубочайшие мысли о русском народе и о революции... Будучи дворянином по рождению, аристократом по понятиям, Лермонтов, как свойственно большому художнику, относится к революции без всякой излишней чувствительности, не закрывает глаз на её тёмные стороны, видит в ней историческую необходимость» (Собр. соч., т. 11, 1934, с. 421).

Необычайно характерна для Лермонтова эволюция некоторых его замыслов — показатель стремительного развития поэта, свидетельство его постоянных художественных исканий. Ещё в юности Лермонтов задумал рассказать о молодом монахе, который томится в душной монастырской келье. В поэме «Исповедь» (1830) отшельник-испанец произносит монолог о свободе. Эта тема повторялась в «Боярине Орше» (1835), но здесь уже выражен протест против социальной несправедливости и ханжеских законов церкви. Однако наиболее совершенное воплощение давний замысел получил в зрелой поэме «Мцыри» (1839); в основу этой романтической поэмы Лермонтов положил реальный сюжет, типичный для кавказской жизни того времени, и острую идейную коллизию: вольный горец взят в плен царским генералом и заточен в христианский монастырь; его жажда свободы и тоска по родине, его ненависть к Богу, который дал ему «вместо родины тюрьму», становятся обобщённым символическим выражением протеста против всякого гнёта и подавления личности. Сюжетную канву поэмы обогащают мысли об исторических судьбах Грузии, мотивы народных легенд и песен. Сходную эволюцию претерпела поэма «Демон». В разных её редакциях менялись место действия, подробности сюжета, условно-романтическая обстановка уступала место жизненно конкретным описаниям. И с каждым новым вариантом поэмы всё более прояснялась главная цель автора — стремление выразить переполнявшую его жажду свободы, истины и борьбы, создать в Демоне — фантастическом образе могучей силы — грандиозное аллегорическое воплощение мятежа против несправедливости «мирового порядка», «гордой вражды» с землёй и небом. Передовые современники Лермонтова именно так восприняли философский смысл «Демона», явившегося вершиной русской романтической поэзии. Белинский, по свидетельству П. В. Анненкова, находил в поэме «пламенную защиту человеческого права на свободу». Позднее А. Блок писал, что Демон — «...самый могучий и загадочный из всех образов Лермонтова...» (Собр. соч., т. 11, 1934, с. 414).

Со второй половины 30-х гг. творчество Лермонтова становится многообразнее по содержанию, богаче в жанровом и стилистическом отношении. Романтический подход к действительности всё чаще уступает место её объективному изображению, связанному с воспроизведением определённой социальной среды, быта, персонажей из народа. Работая над новыми романтическими и героическими поэмами, Лермонтов одновременно пишет стихотворные повести из современной жизни («Сашка», 1835—1836, «Тамбовская казначейша», 1837—1838, «Сказка для детей», 1840, и др.), в которых обращается к «сниженным» бытовым коллизиям, выводит обыденные персонажи, весьма далёкие от всякой героики, с блеском применяет сатирические краски. Простотой и точностью стилистической манеры отмечен роман «Княгиня Лиговская» (1836), в котором выведен — один из первых в русской литературе — образ бедного чиновника, лишь несколько лет спустя увековеченный Н. В. Гоголем в «Шинели», и сделана попытка обнажить социальные противоречия большого города. В некоторых произведениях Лермонтов пересматривает прежние романтические принципы, а позднее прямо декларирует необходимость преодоления штампов, осуждает их «несвязный и оглушающий язык» (стих. «Любил и я в былые годы...», 1841).

С нарастанием реалистичных элементов связано утверждение в творчестве Лермонтова народной темы и образа человека из народа. На основе былин и исторических песен, из родников устного народного творчества выросла «Песня про царя Ивана Васильевича...», в центре которой — полная драматической силы фигура купца Калашникова и монументальный портрет Ивана IV, «словно изваянный из меди» (Белинский); в «Песне» звучит излюбленный Лермонтовым мотив борьбы человека за свою независимость и достоинство. Русский народный характер воплощён в образе ветерана Отечественной войны 1812 г., глазами которого Лермонтов воспроизвёл картину Бородинской битвы («Бородино», 1837). Героем своего эпического рассказа в стихах он сделал — впервые в русской литературе — простого человека, солдата, проложив тем самым путь для новых открытий реализма; этот путь в дальнейшем вёл к Л. Н. Толстому, считавшему «Бородино» тем зерном, из которого выросла эпопея «Война и мир». Рядом с героем 1812 г. в лермонтовской галерее народных персонажей стоят современники поэта, участники кавказской войны — герой «Завещания» (1840), храбрые и человечные солдаты, сражавшиеся при реке Валерик («Я к вам пишу...»), армейский офицер Максим Максимыч, мать-казачка, поющая над колыбелью сына («Казачья колыбельная песня», 1838). Душевная чистота и сила этих людей противостоят у Лермонтова испорченности «высшего» круга. Народно-реалистическую тему венчают стихи Лермонтова о России, и прежде всего «Родина» (1841), в которой поэт заявил о своём неприятии официального патриотизма, дал обобщённый и поэтичный образ крестьянской страны и сказал о своей любви к ней. По мнению Н. А. Добролюбова, эти стихи показали, что Лермонтов «...понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно» (Собр. соч., т. 2, 1962. с. 263).

В поэтичный мир Лермонтова вторглись большие вопросы современности, думы о судьбе целого поколения, о трагичном одиночестве свободолюбивого человека, о нравственном состоянии общества. В зрелых своих творениях он явился поэтом-трибуном, не только гневным обличителем «света», но сознательным противником дворянско-крепостнического общества. В «Смерти поэта» он бесстрашно обличил верхушку государственного аппарата николаевской империи; в «Думе» (1838) осудил бездействие своих сверстников, равнодушных «к добру и злу»; в стихотворении «Как часто, пёстрою толпою окружён» (1840) поэт бросил в лицо аристократической черни свой «железный стих, облитый горечью и злостью». В стихотворении «Поэт» (1838) Лермонтов провозгласил высокие идеалы гражданской поэзии, которая должна воспламенять «бойца для битвы», а в стихотворении «Журналист, читатель и писатель» (1840) утверждал необходимость для литературы обрести «язык простой и страсти голос благородный».

В лермонтовской лирике тесно переплелись общественно-гражданские, философские и субъективные, глубоко личные мотивы. Лермонтов ввёл в русскую поэзию интонации «железного стиха», отмеченного героическим звучанием, небывалой прежде энергией выражения мысли, что характерно не только для ораторского пафоса «Смерти поэта», но и для элегических строк «Думы», и для страстных монологов героя поэмы «Мцыри». О стихе этой поэмы Белинский писал: «Этот четырёхстопный ямб с одними мужскими окончаниями... звучит и отрывисто падает, как удар меча, поражающего свою жертву. Упругость, энергия и звучное однообразное падение его удивительно гармонируют с сосредоточенным чувством, несокрушимою силою могучей натуры...» (Полн. собр. соч., т. 4, 1954, с. 543).

Лермонтовский протест был нередко окрашен в мрачные, безнадёжные тона. Но его отрицание современной жизни было порождено великой жаждой свободы и справедливости. Недаром проницательный Белинский в личном общении с поэтом сумел разглядеть в его озлобленном и охлаждённом взгляде на жизнь «семена глубокой веры» в достоинство человека, веры в будущее. Эта вера и поддерживала пафос лермонтовского обличения, внушала ему страстность поэта-гуманиста и певца свободы. Лермонтов никогда не был проповедником смирения. Скорбь и безотрадность в его стихах — следствие горьких раздумий о страданиях личности в мире рабства и угнетения. Но рядом с этой безотрадностью у Лермонтова с огромной силой выражены мечты человека о счастье, стремление преодолеть одиночество, найти пути к народу. Ему в высокой мере была присуща «вера гордая в людей и жизнь иную» (стихотворение «Памяти А. И. Одоевского», 1839).

Торжеством лермонтовского реализма явился роман «Герой нашего времени», насыщенный глубоким общественным и психологическим содержанием и сыгравший выдающуюся роль в развитии русской прозы. Развивая идейный замысел «Думы», Лермонтов изобразил типическую фигуру своего современника, дал «портрет, составленный из пороков всего нашего поколения в полном их развитии» (из предисловия). Печорин, показанный на фоне жизни современного общества, наделён деятельным характером, острым умом, стремлением приложить свои «силы необъятные» к живому делу. Но эпоха безвременья наложила на него неизгладимую печать. Писатель безжалостно обнажает в своём герое «противоречие между глубокостию натуры и жалкостию действий» (Белинский), показывает, как бесплодно растрачиваются его силы. Лермонтов осуждает Печорина (как прежде Арбенина, героя драмы «Маскарад») за равнодушие к людям, за холодный эгоцентризм, которому в романе противостоят человечность и простодушие Максима Максимыча, чистая любовь Бэлы, искреннее чувство Мери. Художник-реалист подверг глубокой критике жизненную философию своего героя и окружил сочувствием жертв печоринского эгоизма. В этом сказалась идейная зрелость Лермонтова, открывшего новый этап в развитии русской литературы. Она сказалась и в художественном новаторстве романа, в совершенстве и своеобразии его композиции, в тонком психологическом рисунке характеров, и несравненном по своей точности и чистоте языке, которым восхищались крупнейшие русские писатели, считавшие Лермонтова своим учителем. Творчество Лермонтова, обращённое к будущему, проникнутое мечтой о свободном человеке, подготавливало новый расцвет отечественной литературы. Лермонтовская муза отвечала насущным потребностям русской духовной жизни и освободительного движения, она вдохновляла многие поколения русских деятелей и литературу последующих десятилетий. У Лермонтова учились поэты-петрашевцы, участники кружка 40-х гг., от Лермонтова прямые нити тянутся к народно-патриотической лирике Н. А. Некрасова. Преклоняясь перед Лермонтовым и Гоголем, молодой Чернышёвский писал в своём дневнике, что за них он «готов отдать жизнь и честь». Мужественной и героической лермонтовской поэзии многим был обязан в своём развитии и Добролюбов. Влияние Лермонтова отчётливо прослеживается в творчестве И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, а также советских поэтов, в том числе А. А. Блока и В. В. Маяковского. Наследие Лермонтова нашло многообразную интерпретацию в работах многих художников, композиторов, деятелей театра и кинематографа. Его драматургия сыграла значительную роль в развитии русского театрального искусства. Сама жизнь поэта послужила материалом для бесчисленных романов, поэм, драм, кинофильмов.

Изучение жизни и творческой деятельности Лермонтова привело к созданию целой отрасли современного литературоведения — лермонтоведения. Опираясь на суждения и оценки Белинского, учитывая опыт первых биографов Лермонтова (прежде всего П. А. Висковатова), современные учёные проделали огромную текстологическую и комментаторскую работу, впервые установив наиболее точные редакции произведений Лермонтова; много сделали для изучения сложной идейно-художественной проблематики лермонтовского наследия и отдельных его произведений; привлекли множество историко-архивных и других материалов, недоступных прежним исследователям, и на этой основе сумели почти заново воссоздать биографию поэта, историю его короткой и трагической жизни.



Лидия Обухова ИЗБРАННИК

ГЛАВА ПЕРВАЯ


а красной вечерней заре распевали птицы. Ребёнок поднял от подушки голову — круглый тяжёлый плод на слабеньком стебельке. Он уже понимал, когда его окликают: Миша. Но больше не знал о себе ничего. Даже то, что он — Лермонтов.

Мамушка Лукерья услыхала натужное шевеление в колыбели (холопские уши сторожки), живо отпрянула от окна, куда высунулась глотнуть свежего воздуха; в арсеньевском доме топили жарко до Троицы. Из белых пелён на неё уставились два тёмных широких, как у совы, глаза.

   — Ай, Мишенька, ай, батюшка, глянь на ясный месяц: конь скакал, подкову потерял.

Подхватила, прижала к тёплой груди. Поспешно затворила окошко.

   — Баюшки, распрекрасный младенчик. Баю-бай!

Он всхлипнул, лишившись пенья зяблика: заливистая трель с кудрявой завитушкой на конце притягивала. Но покорно сомкнул веки. Ему полтора года. Он в Тарханах. Его мать ещё жива.


Ребёнок рос в мире догадок. Знания у него ещё не было. Круг интуиции всегда шире достоверных сведений.

То, что он узнает потом о своих родителях, навсегда останется отрывочно и искажённо: семейная драма разверзлась перед ним в юности, но тень её витала сызмала.

В 1811 году, по пути из Москвы в Тарханы, пензенская помещица, вдова гвардии поручика Елизавета Алексеевна Арсеньева, урождённая Столыпина, сделала крюк: заехала погостить к тульским родственникам мужа.

Её дочь Машеньку, которую по слабости здоровья мать поспешила забрать из пансиона благородных девиц и везла теперь домой, на деревенский свежий воздух, арсеньевская родня любила и баловала. Это была застенчивая угловатая барышня едва шестнадцати лет, черноволосая, с бледным ртом, во всём покорная матери. Когда Елизавета Алексеевна в кругу золовок вспоминала своё замужество как время счастливое и беспечальное, дочь смотрела в пол. Не было тайной, что в последние годы её отец влюбился без памяти в соседку по имению. Когда та наотрез отказалась приехать к Арсеньевым на домашний новогодний спектакль, Михайла Васильевич в отчаянии принял яд. В семье об этом не вспоминали. Всякий Новый год вдова встречала в глубоком трауре и о покойном отзывалась как о примерном отце и супруге.

   — Всё-то он твердил, голубчик, перед смертью: жаль покидать Лизаньку да Машеньку...

Дом Василия Васильевича и Анфимьи Никитишны Арсеньевых в сельце Васильевском близ Тулы был хлебосольный, уютный, деревянный. Прислонён к рощице. Гости наезжали всякий день. Слуги по праздникам щеголяли в холщовых кафтанах с синими стоячими воротниками. Толчея и гам — во всех комнатах! Дворовые смело разговаривали со своими господами, прислуживая им во время обеда. В течение дня на столах и подоконниках выставлялись простодушные лакомства: брусника, мочёные яблоки. Каждый проходящий запускал руку. Соседские барышни Лермонтовы, пять сестёр, жеманясь, не позволяли себе привозить в гости рукоделье, сидели праздно с арсеньевскими девицами и болтали о нарядах. Мужчины важно обсуждали начало осенней поры, чтобы по чернотропу азартно гоняться за зайцами. Вечерами горничные девки плясали и пели перед гостями. Неслись нестройные звуки домашнего оркестра. Беспрестанно кипел сменяемый самовар.

Хоровод деревенских удовольствий неожиданно закружил диковатую Машу Арсеньеву. Пока старшие проводили вечера за карточным столом, разыгрывая пассажи старинной игры лентюрлю, молодёжь каталась на тройках, затевала маскарады и танцевала, танцевала до упаду! Фортепьяно вовсе охрипло от лендлеров, вальсов и галопов, и клавиши в нём западали.

Елизавета Алексеевна, тасуя колоду, лишь мельком взглядывала на разрумянившуюся дочь, на то, как ловко вёл её в паре молодой Юрий Лермонтов, называемый в дружеском кругу Юшей. Она находила в нём столичный шик: он не носил ярких жилетов, а фрак с бархатными отворотами был от петербургского портного Руча.

То, что Юрий Петрович в двадцать четыре года, дослужившись в Кексгольмском пехотном полку до капитанского чина, подал в отставку, не вызывало недоумений: дворяне шли в армию не для службы, а для приобретения лоска и полезных знакомств. Малородовитому Лермонтову конечно же лучше заняться родительским имением и приумножить трудом своё достояние. Елизавета Алексеевна смотрела на приятного молодого человека благожелательно, никак не предвидя, что между ним — каким-то захудалым Лермонтовым! — и её дочерью, отпрыском столыпинского рода, может возникнуть не просто мимолётная симпатия, а влюблённость. Как же она корила себя потом: проглядела начало опасного романа!

Чтонеопытную Машеньку очарует русоволосый красавец, представший перед нею в ореоле кумира всех её кузин, можно было догадаться, и не обладая материнской проницательностью. Неожиданным скорее стало ответное чувство Юрия Петровича. Чем его-то успела пленить маленькая Арсеньева?

Искушённый в волокитстве, он ещё так недавно любил повторять в кругу полковых сердцеедов, что, разумеется, приятно понравиться женщине, но вызвать в ней страсть хлопотно и скучно. Теперь он сам потерял голову. Стоило мелькнуть в просвете дверей стройному девичьему силуэту с тонкими руками в пышных рукавах, едва он слышал ломкий шелест её платья из персидской тафты — сердце начинало замирать и колотиться. Она поразила его воображение!

Болезненность делала несмелый взгляд Маши мягким и глубоким, непохожим на лукавые взоры знакомых барышень, которые громко прыскали от смеха и много ели, хотя и пытались порой напускать на себя мечтательность. В те времена меланхолия была в моде. Но в Марье Михайловне она не казалась насильственной. Любое её движение выражало трогательную естественность, пробуждало доверие к её чувствам.

Когда молодая пара во всеуслышание объявила о взаимной склонности, Елизавета Алексеевна попробовала было возмутиться, но хор родни дружно принял сторону влюблённых, и Маша Арсеньева покинула Васильевское помолвленной невестой. Оттягивать неизбежную свадьбу не имело смысла: любое огорчение могло надорвать слабый организм девушки.

Ненависть к навязанному зятю уже никогда не покидала самовластную Арсеньеву...

Однако Юрий Петрович вовсе не был тем «худым человеком», как позже отозвался о нём с неодобрением пензенский губернатор Сперанский. Мнение покоилось на пристрастной почве многолетней дружбы Сперанского с Аркадием Столыпиным, братом лермонтовской бабки, на пересудах сплочённого столыпинского семейства. Вот и готов был опальный канцлер, некогда умнейшая голова Российской империи[1], посчитать дурным и «странным» всякого, «кто Елизавете Алексеевне, воплощению кротости и терпения, решится делать оскорбления».

«Оскорбление» заключалось в желании отца самому воспитывать сына. Да и не была вовсе бабушка ни кроткой, ни терпеливой! Родня трактовала дарственное письмо зятю на двадцать пять тысяч рублей как «отступное», чуть ли не как выкуп за внука. А то было законное приданое Марьи Михайловны, из капиталов её отца Михайлы Васильевича Арсеньева.

В горчайшей печали после ранней кончины дочери Елизавета Алексеевна могла, конечно, посчитать, что зачахла несчастная Маша от небрежения мужа. Юрий Петрович подал тому повод безрассудствами. Но не корыстолюбием, не холодным преднамеренным расчётом! Будь иначе, что мешало ему, двадцатидевятилетнему вдовцу — и при деньгах к тому же! — сделать новую выгодную партию? А он прожил свои годы в глуши, затворником, рано умер. Взятые деньги почти полностью — за вычетом расходов по обветшалой усадьбе в родовом Кропотове — вернулись сыну.

Да, был Юрий Петрович самолюбив, запальчив, непостоянен сердцем. Но виноват ли, что родился и вырос в среде, где собственное удовольствие ставилось превыше всего? Он жадно тянулся к этой — как он был уверен — всеобщей мечте: блеск, самоуверенность, богатство... Однако и странным назвал его Сперанский не случайно, хотя вкладывал в это иной смысл. Была-таки у Юрия Петровича неудобная для карьеры черта: в нём не оказалось искательства. Он органически не мог пресмыкаться и льстить. Так же как внутренняя гордость, которой он наделил по наследству сына, не позволяла ему замахиваться на слабейшего. Он был положительно непригоден для преуспевания в обществе, в котором родился и жил. Хотя так и не осознал этого за неприкаянностью судьбы, за мелочами усадебного быта. Не разгадал собственную натуру.

   — Губитель! Дочь погубил! — нёсся истошный вопль тёщи, пока Юрий Петрович, хлопая дверями, в ярости мчался к выходу.

В просторных сенях, еле освещённых парой сальных свечей («скупая ведьма!»), он остановился, отдышался, подставил плечи под тяжёлую шубу, которую с видимым облегчением поспешно поднёс ему из полутьмы свой кропотовский лакей, отрывисто спросил, отворачивая от него пламенеющее пятнами лицо:

   — Возок заложен?

   — С обеда ужо, — с нескрываемым сочувствием отозвался кропотовский. — Мигом умчим, батюшка Юрий Петрович.

Лермонтов глубоко вздохнул и шумно выдохнул, словно собираясь с мыслями. Спустился уже с крыльца, но остановился. Красивое гневное лицо передёрнулось гримаской нежности и страданья. Не снимая шубы, он обернулся и вновь поднялся по ступеням, теперь уже твёрдо и властно. Прошёл, не глядя, мимо окаменевшей Елизаветы Алексеевны, которая без кровинки на обвисших щеках лежала в креслах, запрокинув голову, но при виде вернувшегося зятя дёрнулась, как под действием гальванического тока, открыла рот, не издав при этом ни звука. Он миновал её, оставляя позади пахучую струю ненавистного ей запаха табака, французской душистой воды, морозного меха, отогревшегося в передней, и прошёл, беззастенчиво стуча сапогами, в детскую. Там никого не было, кроме мамушки Лукерьи, на которой всегда невольно отдыхал его взгляд — так опрятна, статна, розовощёка была молодица! — да няньки Христины Осиповны Ремер с овечьим добро-плаксивым лицом.

Юрий Петрович подошёл к беленькой кроватке, а вернее, колыбели любезного сынка, которого у него отнимали, нагнулся, неловко поднял его к себе, видя на всём личике лишь рвущиеся ему навстречу широкие тёмные глаза, будто две мокрые сливы, поцеловал смуглые веки сына, почувствовал под губами беспомощное родное трепетанье — и коротко отчаянно всхлипнул. Отрывая от себя ребёнка, он словно бы кидал его в неизвестность, в темноту, а на самом деле просто передал на торопливо подхватившие Мишеньку руки Лукерьи.

   — Береги, — сквозь стиснутые зубы пробормотал Юрий Петрович.

   — Не печалуйтесь, барин, — скорым шёпотом отозвалась та, — Пуще глаза... Да что же, Мишенька, батюшка, — громко нараспев добавила она, — Подайте папеньке ручку: прощайте, мол, папенька. Ворочайтесь с гостинцами. А мы вас ввек не позабудем. Богу за вас молить станем, чтобы дорожка перед вами скатертью, чтоб ясный месяц фонариком, чтоб лошадки...

Юрий Петрович вышел, уже ничего не слыша.

Через минуту малиновый звон его колокольчиков растаял в метельном раннем вечере.

Шла первая половина марта 1817 года.

Жизнь в тархановском барском доме вернулась на обычную колею. Елизавета Алексеевна велела накапать себе гофманских капель, переменила парадный чепец с рюшами на домашний, благословила на ночь внука, ни словом не обмолвившись о коротком вторжении «капитанишки», выговорила Лукерье, что, мол, масло в лампадке на исходе — хватит ли до утра? Лукерья с безмолвной готовностью поклонилась в пояс, — и ночь бы прошла ровно, безмятежно, не затревожься перед сном Мишенька. Он заёрзал головой по подушке, негромко позвал отца. Потом словно успокоился, затих, задремал. И вдруг среди ночи громко вскрикнул, горько зарыдал:

   — Па-пень-ка... Где мой папенька?!

Лукерья подхватила его на руки, забормотала успокоительно. Так её и застала встревоженная бабушка: Лушка ходит взад и вперёд по комнате, бубнит что-то, косясь испуганно на барыню, не смея сказать единственное, что могло бы утешить ребёнка: что отец его отлучился ненадолго, вернётся поутру и всё станет в доме по-хорошему.

К утру Миша уже горел в лихорадке. Ко лбу то и дело прикладывали платки, вымоченные в разведённом уксусе. Ребёнок метался, не желая мириться с недугом, к которому у него не было покорной привычки взрослых. Он страдал от раздражения ничуть не меньше, чем от самой боли, яростно расчёсывал золотушную сыпь и отдирал с болезненным стоном прилипшую к мокрому телу рубашонку. Потом наступали часы бессилья. Он лежал неподвижно, смежив веки. Христина Осиповна облегчённо принималась за бесконечный чулочек, позвякивая спицами. Лукерья задрёмывала в уголке. Она жалела хилого питомца, которого к тому же обещалась беречь барину, — такому доброму, красивому, писаная картина, да и только! Но было у неё и своих забот множество, которых суровая барыня не желала брать в расчёт: изба, запустелая без хозяйки, неприсмотренный муж-кузнец Иван Васильевич, заброшенные дети. От новорождённой Танюшки её оторвали чуть не силой, увезли в Москву, где молодая барыня ждала разрешения от бремени. Что Лукерье были те обновы — сарафаны, платки, душегрейки, — когда всякая короткая дремота возвращала её под родной кров, к брошенной люльке! Её уверяли, что должна радоваться, Бога благодарить: сам управляющий Абрам Филиппович Соколов привёл на их двор пятнистую рыжую корову, барынин дар, да ещё деньгами дал рубля три, в счёт будущей службы. А дура Лушка выла, валялась в ногах, просила ослобонить... Вернувшись через полгода из Москвы в Тарханы, она и здесь была в себе не вольна: сидела неотлучно в детской, домой забегала от случая к случаю, ненадолго. Раздавала детям Мишенькины обноски (ведь их четверо, мал мала меньше!), совала каждому ломоть сладкого пирожка, а уж чтоб прибраться, поскоблить липовые лавки, обмести паутину в углах — до этого руки не доходили. Даже повыть над могилой Танюшки не дали вволю: без неё померла, без неё схоронили. Через год родила Васятку, но и он рос мимо её рук. Лукерья жила затаясь. Про себя каялась, что, верно, невзлюбила бы барское дитя, будь оно ладное, с налитым белым тельцем, звонкоголосое. Но у неё на руках лежал сиротка заморыш, обиженный судьбой с первых дней жизни. И Лушина душа поневоле полнилась сердобольем. Не по барской воле, по своей. Она ловила с беспокойством признаки выздоровления, научилась распознавать их раньше других не по отхлынувшему жару, не по зажившим болячкам, а по тому приливу радости, который вдруг воскресал в ребёнке. Он рано начал говорить, а вот слабые ножки не держали лет до четырёх.

Луша удивлялась, как он ничего не забывал: не забывал и тех ночей, когда его била лихорадка, а защитой, облегчением оказывались лишь её руки. Он тянулся к ним с благодарностью, потому что ничем иным не мог побороть своего смятения и ужаса.

Луша, укутав питомца в одеяло, подносила его к окну, усеянному звёздами. Так они оба и стояли, вперившись в безмолвие ночи, без единого слова.

Когда Лукерью посчитали лишней при Мишеньке, доверили его заботам бонны Христины Осиповны, которая говорила с ним по-немецки, и приставленному Андрюхе Соколову — его для важности называли дядькой, хотя был он всего белозубый застенчивый парень, оторванный властной рукой родича-управляющего от привычных деревенских занятий и, должно быть, от сердечной тайной зазнобы, — душевная связь подрастающего барича с крепостной мамкой отнюдь не оборвалась.

Новый барский дом — Елизавета Алексеевна выстроила его на месте прежнего, чтобы стереть саму память о прежних бедах: самоубийстве мужа и кончине дочери, — отделялся от деревни тремя прудами, обойти их можно было лишь с версту крюком. Но избы под побуревшей соломенной кровлей вдоль запруженной реки Милорайки зорким глазам ребёнка казались совсем близкими.

Миша просил нести себя по одичавшему саду-лесниге на зелёную поляну, сначала полную жёлтых одуванчиков, а потом белых ромашек, и, никому не сказываясь, отыскивал глазами избу Шубениных, где жила его мамушка. Нет, он ничего не забывал.

Выйдя из младенчества, впервые посаженный в шарабанчик смирнейшей из кобыл, охраняемый сбоку дядькой, он мог уже своенравно отдаться любопытству к деревенской жизни — близко соседствующей и настолько отграниченной от его собственной! — наведываться в избу Шубениных чаще, когда ему вздумается, если не было, конечно, прямого запрета ревнивой бабушки.

Попервоначалу тархановские мужики и бабы — все эти Вертюковы, Летаренковы, Соколовы да Куртины — казались ему одноликими, с общим выражением приниженности и смирения, с упорным желанием спрятать взгляд в поясном поклоне. Они были готовы вообще не разгибаться, пока маленький барич не минует их. Лишь затем с облегчением шли своим путём, выкинув нежелательную встречу из головы.

Более чем всякий другой ребёнок его возраста, Миша был чуток на фальшь. Он не поверил туповатым маскам, которые поспешно натягивали на себя тарханцы (само это слово означало хитрость и предприимчивость: тарханить — скупать задешево, перепродавать с выгодой, втридорога), но упорно доискивался до истинных лиц, прибегая к изворотливым, хотя и вполне невинным уловкам.

Сначала он примелькался в семье Шубениных. И так как не всякий раз являлся к ним с гостинцами, то есть благодетелем-дарителем, то и показная почтительность многочисленных Лукерьиных отпрысков, включая Васятку, которого мамушка упорно называла молочным братцем Михайлы Юрьевича, понемногу сменилась более естественным отношением детей, без страха и угодливости.

Лукерья сохраняла к вскормленному ею питомцу жалостливую нежность, могла ему сунуть, забывшись, ржаную горбушку — а он охотно грыз её, будто с утра не евши. Уравнявшись в таких малостях с крестьянскими детишками, Миша добился-таки своего: его перестали обегать и опасаться. Он видел, как при нём спины мужиков выпрямлялись, лица принимали свойственное им обычное выражение: у одних меланхолическое и задумчивое, у других плутовское, у третьих угрюмое или даже отталкивающе сварливое. Словом, это были люди такие же, как бабушка, бабушкины сановитые братья, бабушкины тульские золовки — незамужние сёстры деда Михайлы Арсеньева, которых бабушка и привечала за внешнее сходство с умершим мужем, но и не уставала корить, что не в добрый час сосватали Машеньку с соседским сыном Юшкой Лермонтовым. (Бабушке само имя зятя было ненавистно! Однажды она даже записала внука не Юрьевичем, а Евтихиевичем, вычитав в святцах, что будто бы Юрий-Георгий и Евтихий имеют одного ангела-хранителя.) Примелькавшись и деревне, Миша молча дивился про себя, почему эти люди, которые болеют, ссорятся между собою, сострадают беде ближнего и ничем, ну ничем, кроме бедности, не отличаются от его семейства, почему они его рабы, а он — их барин?

Многие совестливые дворянские мальчики безотчётно томились в детстве тем же жгучим недоумением. Но с годами принимали незаслуженные дары уже с охотой и без раскаянья, позабыв о прошлом смятении. Миша Лермонтов не забывал. Таким уж он уродился. Елизавета Алексеевна, слепая ко всем и всему, полная барственного пренебрежения не только к малым сим, но частенько и к ровням, над Мишенькой парила горчайшим ястребом, видя и замечая всё, что до него касалось.

Бывало, она с беспокойством следила, как ещё неуверенно ковыляющий ребёнок, обрадовавшись первому весеннему цветку на бледной мохнатой ножке, дотрагивался пальчиками до сырых комьев нагретой земли.

   — Что ты, Мишынька? — спрашивала бабка, уловив в огромных глазах неожиданную муку, так не соответствующую первому радостному движению к проклюнувшейся травинке. — Чему испугался, голубчик?

   — Холодно и тепло... Почему? — невнятно лепетал ребёнок.

   — Унесите с солнышка, — приказывала Елизавета Алексеевна нянькам. — Головку напекло.

А на самом деле его впервые поразил контраст ожившего и ещё мёртвого, тянувшегося к солнцу и недвижимого.


Бабушка не умела относиться к детским страхам Мишеньки с лёгкой успокаивающей улыбкой. Она или придавала им слишком много значения, искала в напугавшей ребёнка мимолётной тени птичьего крыла зловещее предзнаменование, или отмахивалась, обижая и ожесточая его. Внутренняя память невольно путала в её восприятии большеголового неуклюжего внука, его легко застывающий сосредоточенный взгляд, с образом грациозной девочки, податливой на ласку, чьи тёмные глазки, увеличившись в размере и погрустнев, теперь снова жили на лице её сына...

«Господи, прости меня, грешную», — суеверно шептала бабушка, отгоняя наваждение и любя внука ещё более отчаянно и самоотречённо.

Привычное раздражение от бабушкиного деспотизма (деспотизма обожания, покорности ему!) рано пробудило в нём необходимость независимого взгляда вокруг. Как полагаться на других, если одни лгут из любви, а другие потворствуют из страха? И то и другое становилось одинаково мерзко Мише, едва он выбрался из младенческих платьиц.

Мир без авторитетов — опасная обстановка детства!

Отец был любим им, но чужд во всём, до мелочей. При редких встречах сын упрямо проявлял к нему пылкую нежность, что становилось вызовом и оружием против бабушки, благородным притворством, но никак не истинной привязанностью и любовью.

Слово «любовь» было в тарханском обиходе постоянным, навязчиво-вымогающим.

Волнуемая впечатлениями душа Миши тоже алкала любви, но любить ему было некого; он только оборонялся.

Ранним утром он нетерпеливо откидывал занавеску, распахивал окно, чтобы в сонную комнатку хлынул майский холод черёмухи, блеск ещё не греющего солнца, звук далёкого кукования. Шумел ветер по вершинам деревьев тарханского парка. Утро было независимо и тем прекрасно. Ничья воля над ним не властвовала, оно существовало вне человека.

Миша не умел поверхностно любоваться природой. Он кидался в любое впечатление как в водоворот, когда пловец и пучина становятся равными. Но, вбирая, он не растворялся в увиденном, а как бы становился им: становился зеленеющим под ярким солнцем дубом, таинственно-тёмным шатром ели, прудом, с мелко бегущею рябью под ветром; травой, вздыхающей под торопливыми шагами. Он был счастлив до боли. Не придавлен полнотой ощущений, а как бы освобождён: тайная дверца в нём отмыкалась — и это были уже стихи!

Вот он кружит по саду, длинной аллеей забредает в одичавшую леснигу, откуда рукой подать до настоящего леса, и всё твердит, повторяет на несколько ладов одни и те же слова, чтобы вместить в них обилие пробудившихся чувств.

Любая малость волнует его. Впечатление от мерцающей реки или от ореховой ветки, насквозь просвеченной солнцем, сродни откровению. Ему необходимо выразить это вслух; он изнемогает от немоты — свистит, кричит и, как за якорь спасения, ухватывается за чьи-то строчки, твердит их, окружая простенький куплет радужной оболочкой. Произнесённое слово ещё не полностью воплощено. Он смутно понимает это и спешит в мезонинчик, отмахивается от вопросов Христины Осиповны, раскрывает тетрадь, чтобы записать стихи, которые, так кстати вспомнившись, пришли ему на выручку... Пишет, пишет, не замечая, что уже вырывается из чужого текста, переиначивает его по-своему. Он сочиняет, почти не ведая того.

Христина Осиповна, не зная, как отнестись к внезапному прилежанию питомца, то и дело заглядывает через порог, шумно вздыхает, даже произносит вполголоса по-немецки, чтобы успокоить самое себя, что-то вроде благочестивой сентенции: прилежание украшает доброго мальчика.

Всё напрасно. Миша не оборачивается. Он пишет.

Наконец по лестнице подымается бабушка. Она несколько часов подряд не видела внука. Слава Богу, вот он, за столиком. Круглая темноволосая голова и светлый клок надо лбом.

   — Мишынька...

   — Бабушка! Послушайте, что я написал.

Он читает вслух, торопясь, захлёбываясь и уже хмурясь: только что эти же рифмы звучали в нём, как целый оркестр, а сейчас сникают и гаснут. На глазах у него слёзы, лицо обиженное и несчастное.

   — Ах, да что же ты, голубчик мой? Право, переписано красиво, ровно... О чём ты?

   — Ах, ах, — вторит немка, хлопая по бокам ладонями, как всполошённая курица.

А мальчик плачет всё горше, не умея ничего объяснить. Про себя он думает в ожесточении, что никогда больше не станет читать и списывать этих гадких стихов. Он полон к ним вражды, недоверья. Но проходит минута, другая... утешенный ложкой варенья, он ласкается к бабушке и просит привезти ему новые книги, в смутной надежде отыскать в них то, чего недоставало в прежних.

   — Будь по-твоему, дружок, — соглашается бабушка. — На будущей неделе пошлю Абрамку Соколова в Москву для хозяйственных надобностей. Пусть сходит на Поварскую к братцу Дмитрию Алексеевичу[2]. Дам письмо. Ужо отыщут тебе на Кузнецком мосту самые лучшие стихи с картинками!


На следующий день Миша опять сидит над раскрытой тетрадкой. Как все дети, он не может жить ожиданием, ему нужно дело, которое приносит немедленные плоды. Переписывая чужие стихи, он переиначивает их всё чаще и смелее. Стремится найти такую рифмованную строку, которая одним глотком утолит в нём бессознательную жажду. Это и произошло однажды, подобно удару грома. Строка из Бестужева-Марлинского[3] вонзилась внезапно, едва наткнулся взгляд. Канула в него, как камень в колодец.

Без плеска. Иногда казалось, что она всё ещё летит, не достигая дна. Да и есть ли дно у души?..


...Белеет парус одинокий...

Он помнит, как захватило дыхание. Испытал нечто похожее на удар по сердцу. На пророческую весть издалека. На опалённость неземной любовью... Ах, да что сравнения?! Всю полноту жажды жизни, всю боль прощанья с нею пережил он в этот миг.


Белеет парус одинокий...

Бедняга Марлинский! Ведь он читал его поэму, как слепой:


...То видим, то опять смываем,
Ловец плывёт на челноке
Белеет парус одинокий,
Как лебединое крыло,
И грустен путник ясноокий;
У ног колчан, в руке весло...

Водил глазами, но не ощущал строк. А они толкались, громоздились и давно бы уже задавили собою ту единственную, если бы Лермонтов не держал её на дрожащих ладонях, у трепетных губ, будто глоток воды посреди пустыни.


Белеет парус одинокий!

Но всё это случилось гораздо позднее, когда его детские и отроческие годы уже миновали.

Впрочем, лермонтовский возраст — явление совершенно особое, поразительное, не совпадающее ни с кем и ни с чем. Не погрешим против истины, приняв как данность: если есть чудо в русской литературе, то это Лермонтов!

Осмелимся и на дерзостную вольность, бросим взгляд на это чудо из сегодняшнего дня.

Словно гигантский метроном отсчитывал над ним дни, часы и минуты во всё убыстряющемся темпе. С шестнадцати до двадцати семи неполных лет он прожил колоссальную по возможностям и великую по свершениям жизнь. Так и не успев, кажется, полюбить по-настоящему никакую женщину, он оставил пример редкого однолюбия — в мысли и поэзии.

Бесполезно искать истоки грандиозности духа поэта в натуре порывистого, желчного, но малопредприимчивого отца. Энергии Юрия Петровича хватило лишь на выгодную женитьбу. Воспользоваться её плодами он уже не умел.

Юная мать скользнула по жизни сына бледным пятнышком. Проживи она до старости, едва ли запомнилось большее: тоскливая песенка вполголоса, покорное увядание души. И Марья Михайловна исчерпала жизненные силы в одном-единственном желании — отдать себя отставному офицеру из тульского захолустья, который делил родительский кров с целым выводком сестёр-бесприданниц.

Бабке ко дню рождения внука едва перевалило за сорок лет. Это потом она намеренно прибавляла себе годы, чтобы в борьбе с зятем выставлять напоказ мнимую дряхлость! Елизавета Алексеевна была тяжела на руку, прижимиста и ограниченна. Ни в чём не переступала обычаев клана Столыпиных, дворян-предпринимателей, разбогатевших на винокурении. Вела хозяйство жёстко и старомодно: не спускала мужикам копеечную недоимку и за любую провинность драла крепостных. Но могла, не дрогнув, заложить имение, чтобы дать взаймы крупную сумму любимой племяннице Марье Шан-Гирей. Была хлебосольна, торовата: в доме постоянно жили чужие, всевозможные вдовы и сирые девицы, вроде поповен Макарьевых (их отец-расстрига был сослан в монастырь за пьянство). А чтобы не скучал в учении Мишынька (правописание из бабкиных писем), собрала целый пансион из окрестных дворянских сынков. Кроме братьев Юрьевых и княжат Максютовых (их село Нижнее Ломово стало впоследствии местом действия романа «Вадим») пригласила, смирив нрав, родню по лермонтовской линии — прилежного мальчика Пожогина-Отрашкевича, сына Мишиной тётки Авдотьи Петровны.

Для учения внука бабушка средств не жалела! На Благородный пансион выкладывала, не моргнув, по шестисот пятидесяти рубликов, вырученных на ржи, овсе и горохе, а гувернёр-англичанин Виндсон обходился ей и того дороже — в три тысячи рублей за Но вечно прибеднялась; объявила казне доход с имения в пятьсот рублей, а действительный был свыше двадцати тысяч. И она же со странной алчностью пеняла потом Михаилу Юрьевичу, почему не берёт за стихи денег из «Отечественных записок»? Словом, Елизавета Алексеевна Арсеньева, урождённая Столыпина, была фигурой сильной, волевой, но вполне ординарной.

Можно и дальше перебирать одного за другим его предков и родичей в обозримом прошлом, начиная с четырнадцатого века, когда ордынский мурза Ослан перешёл на службу к московскому князю, а его крещёный сын Арсений положил начало фамилии.

Или же, ведя корень по отцу, с начала семнадцатого века, от шотландца Джорджа Лермо́нта[4], наёмная шпага которого честно обороняла арбатские ворота в дни Смутного времени. Следующий Лермонтов (долго писалось — Лермантов), Пётр Юрьевич, считался уже русским дворянином, имел пожалованные пустоши и деревеньки, сидел воеводой в Саранске. Все Лермонтовы, поколение за поколением, целый ряд Юриев Петровичей и Петров Юрьевичей (родовому имени изменили лишь под давлением самовластной бабки) носили армейские мундиры, не запятнав их трусостью.

Водились в обширной родне странности и чудачества. Но над всем преобладала хозяйственная хватка. Случались, впрочем, и всплески вольнодумства, как у двоюродного деда Аркадия Алексеевича Столыпина, сочувственника декабристам, отца будущего любезного дружка. Монго[5]. Или примеры стойкости характера, как у бабкиной родной сестры Екатерины Алексеевны, в замужестве Хастатовой, кавказской генеральши, «авангардной помещицы», обосновавшейся на самой границе с немирными аулами. Эти оба прожили свою жизнь не вовсе обыденно.

И всё-таки, обегая взглядом пёструю вереницу родословной, невозможно отрешиться от ощущения, что судьбы этих людей подобны неспешным ручьям с устоявшимся руслом. Тогда как гениальный дар Лермонтова, вся его колоссальная фигура были вне берегов! Минуя кровных родичей, созидаясь духовными усилиями целого народа, он, как и другие его великие современники — Пушкин, Гоголь, Глинка, — был Сыном России. То, что солнечный блеск пушкинского имени не затмил Лермонтова, что он, почти юноша, был назван его наследником, говорит уже само за себя. (Даже царь нехотя, сквозь зубы принудил себя после первого искренне вырвавшегося восклицания: «Собаке собачья смерть!», — поправиться с постной миной: «Господа, тот, кто должен был заменить нам Пушкина, погиб»).

Но, разумеется, Лермонтов не только наследовал! От него, как с валдайского водораздела, возникали многошумные реки русской словесности. Зачиная новый жанр, он достигал в нём совершенства, не оставляя эту работу кому-то на будущее. (Достаточно припомнить досадливо-восхищённые слова Льва Толстого: «Если бы этот мальчик прожил подольше, ни мне, ни Чехову нечего было бы делать в русской литературе»).

Лермонтовское перо знало лишь одно измерение: в глубину!

Непревзойдённый стилист Бунин, замыкая круг литературных и жизненных прозрений, за два дня до смерти сделал удивительное признание: «Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин. Нет, это Лермонтов.

Просто представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб двадцати семи лет...»

Этот мальчик... Этот великий поэт... Создатель противоречивого Героя времени... «Худородный втируша в высшее общество», как карикатурно обрисовал Лермонтова в повести «Большой свет» Соллогуб... «Демон самолюбия, а не страдания» — по ревнивому мнению Гоголя... «Глубокий и могучий дух, русский поэт с Ивана Великого», «Представитель настоящего» — как понял его Белинский, для которого, по свидетельству Анненкова, отношения с Лермонтовым «составляли крупную психическую потребность его жизни»...

Кто же он? Изгой общества, гордо отстранившийся ото всех, если довериться близоруким воспоминаниям современников и романтическому допущению советского поэта («А Лермонтова чёрные глаза с небес на землю смотрят одиноко»)?

Или, напротив, средоточие грозового облака своей эпохи, сгусток её мысли и энергии? Предвестник близких перемен, которые он первым угадал в застойном воздухе николаевского безвременья?!

Смены душевных состояний подрастающего Мишеля, так непонятные ни бабушке, ни товарищам игр, когда он, только что оживлённый, разрумянившийся, хохочущий, вдруг как бы застывал сам и обдавал других дуновением холода, можно объяснить всё возрастающим в нём давлением мысли.

Тархановских пансионеров учили не мудрствуя, «вдолбяжку»; твердили урок, пока не заучивали его наизусть. Мишина душа металась: «вторить» было противно его натуре, он схватывал на лету. Но быть хуже других ему не хотелось, он привык главенствовать во всём и с отвращением выучивал урок даже прежде других, что служило ему маленькой отрадой.

Занятая днём по хозяйству бабушка, однако, не хотела упускать из виду никакой черты в развитии внука и иногда вечерами просила его рассказать ей что-нибудь из выученного. Но скоро приметила, что при повторении слово в слово глаза у Мишеньки тускнеют, он дёргается от нетерпения, и никак не могла взять в толк, отчего это?

   — Бабушка, дайте расскажу урок по-своему, — вырвалось однажды у него.

   — Как это, мой дружок? Разве кто-нибудь учится «по-своему»?

Но видя, что от неумения объяснить, от досады на неё и на самого себя он нервически замотал шеей, пугаясь возможности внезапного приступа плача, она согласно закивала:

   — Ну, будь по-твоему, рассказывай, как знаешь.

Миша открыл было рот — и запнулся на первом же слове. Выученное «вдолбяжку» так и застыло в памяти, не перекладывалось другими словами. Он стоял перед недоумевающей бабкой униженный, с красными пятнами на щеках.

   — Да ты здоров ли, миленький? — всполошилась Елизавета Алексеевна. — Христина Осиповна, отведи Мишыньку в постелю. Завтра не невольте его учением.

   — А книжки пусть дадут, — быстро вставил внук, — Сам прочту из географии и из истории... — И с непоследовательным оживлением добавил: — Бабушка, когда же к нам приедет дяденька Афанасий[6]? Он мне не досказал давеча про Бородинский бой.

   — Ужо пошлю нарочного за Фонюшкой, — отвечала та, сама сердечно любя младшего брата, такого статного, молодого, что, хоть приходился он Мишеньке двоюродным дедом, тот звал его дядей.

Нервический припадок явно не грозил повеселевшему внуку, но Елизавета Алексеевна не отменила распоряжения насчёт ранней постели, да к тому же наказала дать Мишеньке ложку декохту, в целебные свойства которого верила безгранично. Пререкаться было бесполезно. Миша покорно побрёл за Христиной Осиповной в свою верхнюю спаленку и, болтая ногами на жёлтом полосатом диване, следил, как та отмеряет в узкую рюмку порцию снадобья. Декохт был болотно-зелёного цвета, терпкий и густой. Миша пил его зажмурившись.

Ему не терпелось, чтобы ритуал умывания и облачение в длинную ночную рубашку остался позади. Он послушно клал под правую щёку ладошку, закрывал глаза и принимался дышать размеренно, нимало между тем не помышляя о сне.

Добрая немка некоторое время сидела возле кровати, баюкая блеющим голосом:


Шляф, киндхен,
Бальде ин вальде,
Ин грюнем грассе...

А Миша недоумевал про себя: зачем понадобилось укладывать «детку» в лесу, на зелёной траве? Простодушная колыбельная будила фантазию.

Едва Христина Осиповна удалялась, он бесшумно прокрадывался к окну и отодвигал занавеску.

Как быстро бежали по небу снеговые тучи! Их очертания менялись, создавая причудливые образы. О чём думал в эти минуты маленький мальчик, приникнув смуглым широким лбом к двойной раме? Мысли его были разрозненны, но образы чётки и волшебны.

Любимыми мечтами его детства стали фантазии о матери. Они требовали уединения и тишины, а так как его почти никогда не оставляли в одиночестве, то он научился отвлекаться от окружающего шума, от человеческих лиц и, глядя на свою няньку или бабушку, смотрел словно сквозь них. Воспоминания о матери стали воспоминаниями о песне. Он отказывался считать портрет холодноватой чернобровой женщины с высоким плоёным воротником и любезно приподнятыми уголками губ, который висел в позолоченной раме на стене гостиной, её настоящим изображением. Заметил, что и бабушка смотрит на портрет равнодушно, хотя, вспоминая о покойной дочери, всякий раз выказывает волнение, иногда до слёз. Но её слёзы непременно окрашивались обидой и запальчивостью, непонятными ребёнку.

Для него мать была чем-то воздушным, воплощением нежности и грусти. А главное — тишины, из которой, как цветок, произрастала её песня. Мелодия звучала ненавязчиво, сливаясь то с шорохом первых снегопадов, то с прохладной росой на траве, когда туман оседал на стебли рядами мелких жемчужин и было так весело стряхивать их на ладошку...

Няньки думали, что он забавляется, а он углублялся в мечты. Всё его существо преисполнялось покоем. Он отдыхал от посторонних звуков, даже от щебета птиц. Никому не слышимые волны колыхали его.

Он возвращался к этой немой песне и в вечерний час, на подушке, после молитвы, которую повторял вслух за бабушкой, невнимательно торопя слова, лишь бы очутиться наконец наедине с собою, погрузиться в поток материнской щемящей нежности.

Через много лет он продолжал жадно прислушиваться к итальянским ариям, которые помпезно летели с подмостков оперной сцены, к интимным звукам фортепьянных пьес, даже к жидким голосам барышень, которые старательно музицировали на домашних посиделках в долгие зимние вечера. Понемногу он отчаялся возродить канувшую в небытие мелодию! Она продолжала звучать лишь в глубинах его существа. Отбрасывая перо, он ощущал ненадолго то же растворение себя в чём-то бесконечном и высшем, как и в детстве...

Елизавета Алексеевна призвала Христину Осиповну и, едва завидя её в дверях, начала срывающимся голосом:

— Ты, матушка, кундштюки свои оставь! У тебя на руках русский барич из рода Столыпиных, а не немецкий голодранец, которому нужда расшаркиваться перед каждым. Моему внуку, окромя государя, кланяться никому невмочно.

   — Я не понималь... — пробормотала немка, покрываясь красными пятнами.

   — Распрекрасно всё понимаешь, мать моя! Мишынька всему имению хозяин, хоть мал ещё. Пнул, накричал — его воля. А ты вон что удумала: барину перед дворовым человеком извиняться! Прощенье просят только в Светлое Воскресение, да и то с разбором.

   — Жестокосердие не есть хороший воспитание для кинд, — Как всегда при волнении, Христина Осиповна сбивалась в русском произношении. — Если кинд не может чувствовать, он не есть благородный... Я перед Богом за него отвечаю... — Слёзы брызнули из серых добрых глаз.

   — Перед Богом в ответе я, а не ты, — сказала бабушка, чуточку поостывая. Любовь к Мишеньке её трогала. — Сама подумай, зачем его учить тому, что не в правилах порядочного общества? Прошлым месяцем повели девку на конюшню драть; полон двор ребятишек, все забавляются возле снежной крепости, не видят. Один Миша бросил салазки — и за ней. Плачет, кричит: «Не позволю бить!» Кидается на всех, швыряет чем попало... Ну, гоже это?

   — Милое дитя, — прошептала Христина Осиповна, улыбнувшись сквозь слёзы.

Бабушка несколько секунд озадаченно смотрела на неё.

   — Сгоню я тебя со двора, мать моя. Дождёшься.

Христина Осиповна побагровела и затрясла щеками:

   — Сам ушоль... Корочку хлеба, вода глоток, но душа не есть виновата перед мой любимый малшик Михель...

   — Полно, полно, — примирительно сказала хозяйка, прикинув в уме, что прогнать няньку не штука, а вот где взять другую, чтоб честна была на руку, не попивала втихомолку, не затевала шашней? Какая-никакая, а иностранка, не баба сиволапая, деревенская. — Полно, мать моя. И пирожком сладким не обнесут тебя в Тарханах. Преданность твою ценю, знаю. Ступай с Богом, а слова мои помни. Ты не будешь бить, тебя побьют. Не нами свет устроен.

Она протянула руку, и Христина Осиповна приложилась к ней, будто клюнула, замочив остатками слёз.

«Глупая, да верная, — подумала Елизавета Алексеевна со вздохом. — Мал ещё Мишенька. Войдёт в разум, сам переменится. Он столыпинский, арсеньевский... От капитанишки одна фамилия. Тьфу, каинова печать!»

Даже мимолётная мысль о зяте вызвала в ней желчь. Руки задрожали, заколотилось от ненависти сердце. Хорошо, что у крыльца в тот миг зазвенели бубенцы, а из сеней уже бежали с докладом:

   — Братец пожаловали! Господин Столыпин.


Маленький Лермонтов кинулся в историю, как в увлекательный роман: он лепил героев древности из цветного носка, сочинял им пышные речи на домашнем театре, перекладывал каждую знаменитую личность на себя. С лёгкостью жил в разных эпохах. Вечерний рассказ у жарко натопленной печи в мирной тархановской гостиной заночевавшего Афанасия Алексеевича о Бородинском сражении, коего он был свидетель и участник, перевернул Мишино сознание. Значит, геройское время не вовсе миновало?! Вот сидит перед ним дед Афанасий, покуривает, небрежно крестит зевающий рот, собираясь на боковую — а между тем именно он дышал пороховым дымом славной битвы! Его глаза видели мелькающие значки неприятельских полков, уши слышали гром бонапартовых пушек...

Он забирался на колени к Афанасию Алексеевичу — крепкому, плечистому, черноусому, — теребил его за рукав, ловил каждый взгляд лихорадочно расширенными глазами.

   — Что тебе рассказать, братец ты мой? — гудел тот, поглядывая на ровное пламя свечей, словно оно-то и помогает ему воскресить прошлое. — Дело началось на рассвете. Солнце ещё не поднялось. Наш батарейный командир как приметил движение кирасир, так и взял на передки, выехал рысью. Ожидали неприятеля в полном спокойствии. Мои орудия были заряжены картечью. Я подпустил французов поближе; приказ был расстроить их ряды, чтоб споспешествовать в атаке кирасирам. Ну, скомандовал первый выстрел, затем другой, третий...

   — Дядя, миленький!.. Вы победили?!

   — Манёвр удался. Но то было лишь начало. Баталия длилась до темноты. Лошадь подо мною убило. Жаль конька! Прыткий был, киргизских кровей...

   — Да полно, Мишынька, — сказала наконец бабка. — Гебе спать пора. И Фонюшка завтра чуть свет к себе уедет.

   — Как уедет? — дрожащим от слёз голосом вскричал мальчик. — А кто мне расскажет дальше про Бородино?

   — Да кто хочешь, — добродушно отозвалась бабушка. — Пол-России там воевало. Хоть постоялец у Лушки Шубениной, Митрий... Он тоже на Бородине был. Велю его тебе завтра кликнуть. А сейчас Христос с тобою, ступай. Отведи его, Христина Осиповна.

Миша ушёл, глубоко озадаченный новым открытием: история приютилась в избушке Шубениных?

Когда он на следующий день смотрел на отставного солдата Дмитрия Фёдоровича, призреваемого семейством Шубениных — более уже известных в Тарханах под прозвищем Кормилицыны, — то удивлялся всему его виду и ухваткам, полным скромного достоинства. Но особенно лицу. Сморщенное, увядшее, вместе с тем спокойное и доброжелательное, оно казалось похоже не как у других стариков на растрескавшуюся кору дерева или кожуру печёной картофелины, а было исхлёстано морщинами вдоль щёк и поперёк лба, будто встречным сильным ветром — резко, благородно.

Миша обошёл всех тарханских служивых одного за другим. И Егора Леонтьева, которого забрали на государеву службу ещё за десять лет до Отечественной войны; и дворового Петрушу Иванова; и молодцеватых братанов Усковых — один служил эскадронным писарем, другой конником; пехотинцев Васильева с Андреевым; пензенских ополченцев Никиту Шошина и Иуду Ижова, которых бабушка снаряжала за собственный счёт, дав им, как положено, на дорогу по две нижних холщовых рубахи да порты из синего холста без карманов, домотканые суконные штаны, шапку, льняные портянки с онучами, в придачу к сапогам с полушубком.

Везде Миша, не чинясь, присаживался на лавку, поспешно обметённую от сора, с любопытством оглядывал горницу, на треть занятую пузатой печью без трубы (бревенчатые стены в глянцевитой саже, а от дыма хозяева отодвигали под низким потолком волоковое оконце). В избе густо пахло сбруей, что висела на колках возле двери вперемешку с шапками; из чуланчика за печью неслось повизгиванье молочного поросёнка; возле порога по зимнему времени стояла колода с тёплым коровьим пойлом. Девчонки пряли кудель; Мишины сверстники щепали лучину из запаренных в печи дубовых чурбаков, вставляли в светец. Угольки падали в корытце, шипели. Быт был скудный, но устоявшийся, обжитой.

Степан Рыбаков, бывший вахмистр, охотно повествовал барчонку, как навидался со своим эскадроном чужих земель: дрались с отступавшим Бонапартом под Лейпцигом и Дрезденом, прошли на рысях Магдебург, стояли на мызе под Гамбургом. Послушать его, так немецкие фольварки были вроде расписных картинок, а крестьянские девицы в высоких крахмальных чепцах только и ждали солдатского привала, чтобы поплясать с русскими усачами.

Рыбаковская жена Евгения обижалась на мужнины побасёнки, плаксиво тянула:

   — Ты бы, Стёпушко, — все тарханцы сильно окали, — поклонился Михайле Юрьичу: мол, окажи, батюшка, милость, согласись быть крестным отцом нашему младенчику.

   — Что ж, я рад, — поспешно отвечал мальчик.

   — Тогда и брёвнышков пожаловали бы крестнику, избу подпереть. Того гляди, завалится.

Миша Лермонтов опасливо оглядывал ветхий кров.

Бывший вахмистр морщился как от кислого. Жена возвращала его из лучезарного прошлого в скудную подневольную жизнь, словно воинское братство ему только приснилось.

   — Все Тарханы так живут, не мы одни, — отмахивался от жениных слов.

Но Мише Лермонтову они западали в память. Однако желание поговорить про лихой эскадрон пересиливало.

   — А у дяденьки Афанасия пулей лошадь убило, — неожиданно выпаливает он. — На Бородине. Киргизских кровей была... вот бы мне на такой проскакать!

   — Так конька-то добудем! — неожиданно умилялся бывший вахмистр. — Сложимся миром и перекупим у цыган. Ай тарханитьразучились?! Ты до нас желанный, и мы до тебя.

   — Домой пора, Михайла Юрьич, — говорил от порога дядька Андрей Соколов. Он смирно сидел всё время, раскрыв рот, да вдруг спохватился: — Барыня осерчают.

Миша неохотно влезает в шарабанчик, но у конторы велит придержать вожжи. Смутная мысль бродит у него в голове: если просить у бабушки леса для крестьян, она наверняка скажет, что нету. А попытает-ка он у Прокопия Ускова, писаря, откуда в Тарханы возят брёвна для усадьбы? Чай, не соврёт, побоится.

Писарь сидел за столиком, записывал происшествие со слов парня с рассечённой губой. Приговаривал вслух, словно выпевал песню:

   — Иваном меня зовут, Яковлев сын, по прозванию Калашников. От роду имею осемнадцать лет. Был на ярманке до сумерек, приезжал оттоль по вечеру. Место тесноватое; ударил сполох и зажёг анбар, а лошадь меня в овраг сбросила...

Писарь так увлёкся, что не приметил поначалу барчука в дверях. Вскочив, торопливо отбил поясной поклон.

   — На Долгой даче лес у нас нерубленый, батюшка Михаил Юрьевич, — сказал простодушно.

Елизавете Алексеевне некуда было податься: обещала-таки мужикам брёвен на новые избы!

   — И камня для печных труб дайте, — сурово добавил внук. — Своя ведь у нас кирпичня? А то у них дым через крышу идёт. — Улыбнувшись, совсем по-детски признался: — Мужички мне коня подарят, киргизского...

Едва отошла распутица, бабушка заторопилась на кавказские воды, к сестрице Екатерине Алексеевне Хастатовой. Все столыпинские отпрыски — пятеро братьев и пять сестёр — крепко держались друг за друга, не ища на стороне ни совета, ни утешения.

Мишу везли в Горячеводск второй раз, но лишь десятилетнему открылось красочное разнообразие долгой дороги.

Они катили недели три целым обозом, в рыдванах и возках. Ночевали на почтовых станциях, трогались в путь до рассвета. Понемногу рубленые избы сменились белыми мазанками; раскидистые дубы — вытянутыми в струну тополями. За Доном расплеснулась степь; кивала им серебряными султанами ковылей, словно на дорогу с двух сторон надвигались несметные рати в перистых киверах. В пустом небе петляли ястребы; тяжко отрывались от земли чуть ли не из-под колёс серо-крапчатые дрофы; весенний звон жаворонков стоял в зените, будто солнечное сияние обрело голос. В траву Миша уходил мало что по плечи — с головой! Жаль, бабушка не велела надолго останавливаться.

Ближе к Кавказской линии обоз притормаживал, поджидал попутную «оказию»: солдатский конвой с небольшой пушкой. Слыша отдалённую стрельбу, бабушка не крестилась, не просила погонять лошадей. Держалась с полным хладнокровием.

   — Бабушка, вы же грома боитесь?

   — Гром, мой друг, Божье предостережение. А разбойники мне не указ!

В Горячеводске по склону Машука над домом Хастатовых располагался казачий пикет. Перед сном Миша слышал перекличку часовых.

Всё было прекрасно и диковинно вокруг! Дни казались ему долгими, как целые годы. Он не боялся жары, ноги его были неутомимы. Успевал набегаться и набеситься с тёзкой Мишей Пожогиным-Отрашкевичем, двоюродным братцем по лермонтовской линии (бабушка привечала того за услужливый нрав), повертеться возле кузин Столыпиных, из которых пятнадцатилетняя Агафья строила из себя барышню, а близкие ему по возрасту Маша и Варюша играли ещё в куклы.

Вечерами за самоваром старшие пускались в разговоры. У Александра Алексеевича Столыпина, бывшего адъютанта Суворова, и отставного штабс-капитана Павла Петровича Шан-Гирея (мужа Мишиной тётки Марьи Акимовны, урождённой Хастатовой) воспоминания, естественно, вертелись вокруг боевой службы. Да и у «авангардной помещицы» было что порассказать: Екатерина Алексеевна пережила набеги горцев, бесстрашно стояла перед дулом, пряча в широких юбках маленького сына. А её покойный муж генерал Хастатов провёл штурм Очакова бок о бок с Измаил-беем Атажуковым[7], про которого было потом много толков.

Шан-Гирею пришлось уже самому сражаться с Измаил-беем, выжигая «гнезда хищников» — аулы князей Атажуковых (вернее, Хатакшоковых по-кабардински). Павел Петрович и сочувственно досадовал на Измаил-бея, в недавнем прошлом отважного офицера, что тот не сумел склонить сородичей к покорности, и негодовал на него за измену присяге.

Это захватывало воображение. Когда всем семейством отправились на праздник в мирной аул, в каждом джигите под высокой бараньей шапкой Миша Лермонтов готов был видеть романтического Измаил-бея. Тайным переживанием его души в это лето, кроме ранней влюблённости в маленькую гостью кузин, стала сыновняя привязанность к тётушке Марье Акимовне, сверстнице его матери. Пытливо вглядывался мальчик в ласковые черты, старался невзначай коснуться рукой её платья... Всякая мелочь, связанная с Марьей Акимовной, наполняла сердце трепетной нежностью. Последние дни перед отъездом он уже не отходил от молодой женщины, осунулся, украдкой плакал.

Неусыпная бабушка уговорила Шан-Гиреев ехать вместе, погостить в Тарханах, пока не присмотрят себе именья поблизости (Шан-Гиреи подумывали перебраться в центр России). Узнав о согласии, Миша ожил и повеселел.

На обратном пути, уставший от впечатлений, дремля на бабушкиных коленях, он рассеянно думал: как мягко катится коляска по размытым российским колеям и с каким грохотом разлетались камни из-под колёс на горной дороге!..

Третье место в карете пустовало. Добрая немка Христина Осиповна осталась под могильным крестом в Горячеводске. Видно, не всем годилось «пользование» водами; старое сердце не выдержало.


Пока Миша Лермонтов выискивал крохи истории в рассказах тех, кто сам в ней участвовал или слышал от верных людей (дворня упивалась былями и небылицами про пугачёвцев, которые дошли и до Тархан, разве что не пустили здесь красного петуха; глаза прях в девичьей вспыхивали при этом бедовыми огоньками. Да и папенька Юрий Петрович при Бонапартовом нашествии, не мешкая, надел мундир ополченца, был ранен и долго перемогался в Витебском госпитале), — словом, пока мальчик впитывал любую подробность не только ушами, а всем своим раскрытым существом, история вживе надвинулась на Россию. Конец 1825 года, потрясая основы империи, грянул восстанием декабристов!

За несколько месяцев перед этим бабушка оплакала скончавшихся в Москве в одночасье одного за другим братьев Аркадия Алексеевича и Дмитрия Алексеевича. Тех Столыпиных, которых вместе с опальным Сперанским заговорщики прочили в правительство. По многозначительным намёкам можно было подозревать, что внезапные смерти приключились как бы кстати, не положив опасного пятна на фамилию...

Тревожные слухи о мятеже доползли до Пензы не сразу. По усадьбам начались поспешные аресты, а с амвона тарханской церкви поп призывал перехватывать подмётные письма о скорой отмене крепостного права и выдавать смутьянов властям.

Опасливая недоговорённость родных толкала к размышлению...

«Союз спасения» и «Союз благоденствия» образовались, когда Лермонтову не исполнилось и двух лет, в феврале 1816 года. Весь шум, восторг, пыл упрёков, мечты о разумном будущем шли вдали от ребёнка, неведомо для него. До тарханской глуши не долетало никаких отголосков. Быт оставался кондовым, улежавшимся. Бабка круто вела хозяйство; женила и разлучала дворовых по своему усмотрению, взыскивала неусыпно; по наветам наушницы Дарьюшки могла каждого ни за что ни про что «отпендрячить по бокам».

Никита Муравьёв, глава Северного общества, в проекте конституции писал, что «власть самодержавия равно гибельна и для правителей, и для общества... Нельзя допустить основанием правительства — произвол одного человека...».

Этих слов Лермонтов не услышит и через двадцать лет! Новое поколение начинало свой путь не с пригорка, а опять от низины — собственными ногами, своим разумением.

ГЛАВА ВТОРАЯ


Мишель — так его называли теперь московские кузины вслед за Сашенькой Верещагиной, дальней роднёй и близким другом всех лет юности[8], — бесцельно стоял у битком набитого шкапа в мезонине на Молчановке. Наугад достал растрёпанную книгу «Зрелища Вселенныя», привезённую из Тархан вместе с другим скарбом, полистал се бегло, усмехнувшись надписям нетвёрдой детской руки: «Кирик и Улита — Утюжная плита».

Ах, он всегда был одержим страстью к плетению рифм, с самого малолетства, сколько себя помнил.


Великий Каракос
И маленький Мартирос...

А это про что? Что-нибудь из рассказов Хастатовых там, в Горячеводске? Время протекло, надпись осталась. Выдумает же этакое: великий Каракос и маленький Мартирос!

А между тем они уже начинали возникать перед внутренним взором: раздутый мясистый Каракос, усатый, с яростно вспыхивающими белками, и тщедушный Мартирос, заслонившийся от него худыми желтоватыми ручками.

Лермонтов захлопнул книгу, поставил на место.

   — Кирик и Улита, утюжная плита, — протяжно проговорил он, думая совсем о другом.

О чём же? Да разумеется о Таше Ивановой[9], которую он церемонно называл Натальей Фёдоровной. Она была постоянным предметом его мыслей с того дня, как Мерзляков свёз его в их загородный дом на Клязьме.

Угрюмый и неловкий Алексей Фёдорович Мерзляков приходил к своему воспитаннику для нештатных занятий по пятницам, в постный день. Отведывал за хозяйским столом рыбного пирога, домашних пастил, пил чай из самовара. Уходя в мансарду, низко кланялся Арсеньевой. Но в общем был с нею безмолвен, смотрел букой.

Бабушка, проявив хлебосольство и даже некоторое заискивание, как всегда по отношению к тем, кто имел над Мишенькой хоть малейшую власть, поджимала губы, качала головой ему вслед на закрытую дверь.

Сын купчишки, пермяка солёные уши. Чай, из самой мелкоты, дома щи лаптем хлебал? Ни манер, ни наружности. Учёности, конечно, от него не отнимешь. Профессор, говорят, отменный. Однажды поднялась в мансарду, когда учитель читал собственные вирши. Велела не прерывать, села в сторонку с любезным видом. Мерзляков покосился на неё, проговорил деревянным голосом:


Мой безмолвный друг, опять к тебе иду.
Мой зелёный сад, к тебе тоску несу!

Взглянул исподлобья на склонённый чепец нежданной слушательницы и вдруг заговорил о непонятном для неё: ударных и безударных слогах, стопах и рифмах.

Мишель слушал наставника, не отводя глаз.

Бабушка поднялась, зашуршав юбками, и хмуро удалилась. Вот невидаль: развеять кручину во зелёном саду! Этакое-то в девичьей, в Тарханах, всякий день поют! И без денег. Зачем напускать туману? Она сама была не чужда пиитизму. Когда Машенька подрастала, покупала ей альбомы в английском магазине. Бывало, полистает странички, умилится:


Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно,
Тот изъясняется приятно и свободно...

А от мерзляковского всуплета разит тюрей с квасом. Но если Мишеньке на пользу, если ему нравится...

Мерзляков однажды предложил свезти Лермонтова в приятный дом.

   — Семейство покойного моего добродея Фёдора Фёдоровича Иванова. Служил смолоду капитаном в морском полку, но стяжал славу в отставке сочинением пьес: «Марфа Посадница» да «Семья Старичковых». Вам, молодым, они уже неизвестны? Жаль. В сих сочинениях воображение отлично сочеталось с рассудком. А из чего же и составляется ум? Бывало, целыми вечерами мы предавались стихотворству, подкалывая и веселя друг друга! Рассеянность характера делала его невнимательным к глазури света, которую ничтожество так удачно на себя наводит, — с некоторым ожесточением добавил Мерзляков. — Вдова его вторично замужем за Чарторижским, но дом всегда открыт для старых друзей, и барышни Ивановы — прелюбезные девицы; старшая Наталья Фёдоровна знает множество стихотворных пьес... Да не так, как попугайничают многие, а понимая размер и рифму.

Услышав это, Лермонтов уже загорелся поскорее посетить Ивановых вместе со своим наставником.

Они ехали сначала по московским улицам, причём коляска сворачивала во всё более кривые и невзрачные, приближаясь к предместью, а потом и вовсе выехала за черту города и катила уже вольно, в окружении зелёных холмов, пообочь светлой Клязьмы, к именьицу Никольское-Тимонино.

Мешковатый застенчивый Мерзляков совершенно преображался в незатейливой гостиной Ивановых. Словно сам клязьминский воздух зажигал его толстое отёчное лицо румянцем воодушевления.

Принимала их хозяйка, ещё моложавая, приветливая, привыкшая при первом муже жить в центре литературных слухов и мнений, и обе её умненькие дочки, почти лишённые жеманства, прилично воспитанным барышням, — по крайней мере охотно сбрасывающие его в «своей компании». Они на равных участвовали в общем разговоре.

Здесь Лермонтов неожиданно узнавал, что обожаемый им Пушкин с насмешливым неодобрением относился к Чацкому, герою «Горя от ума» (в гостиной Ивановых пьесу называли по-грибоедовски: «Горе уму») и считал Чацкого вовсе не умным человеком, лишь нахватавшимся возле умных людей громких фраз, которыми он сыпал к делу и без дела.

Лермонтова этот отзыв поверг в скрытое смущение. Личность Грибоедова остро интересовала его, любой беглый разговор о Грибоедове он впитывал с жадностью. Чацкого мыслил несомненным героем. Но ведь Пушкин...

Пушкинские стихи Лермонтов клал под подушку, просыпался с ними и засыпал. Прежде чем сесть за занятия, прочитывал несколько строф, а тогда уже начинал свой день. Иногда, задумавшись, вместо нужного урока вписывал в учебную тетрадь строки из «Кавказского пленника»...

В Таше Ивановой привлекла Лермонтова прежде всего атмосфера самого дома. Ради этой атмосферы, иной, чем в обычных дворянских гостиных, Мерзляков и привёл его к ним. По-детски тщеславясь, почтенный наставник с умилением декламировал посвящённое ему «Послание»:


Нет! Меньше прихотей, мой милый Мерзляков,
И жизнь легохонько помчится.
Ты знаешь, век никто на розах не проспит...

   — Как это верно, — бормотал он, утирая глаза. — Розовое ложе для немногих... Ну, милая девица, прочтите-ка из папеньки!

Таша не чинилась и выбирала чувствительное, переводы из Оссиана:


С сердцем, грустию исполненным,
И с лицом, от слёз зардевшимся.
Ждёт Минвана белогрудая
Мила друга с поля ратного...

Лермонтов слушал не стихи, а её самое. Душа, которая с детских лет искала чудесного, готова была поверить в чудо родственности другой души!

Наталья казалась ему более чуткой и переимчивой, чем её сверстницы. Она угадывала чужое настроение, на лету подхватывала чужую мысль. Не много же надо было неискушённому мальчику, чтобы подпасть под иллюзию понимания!

Почти с первой встречи между Ташей и Мишелем началась та вдохновенная игра, которую в юности опрометчиво называют любовью. Взгляды, вздохи, интонации — всё выражало полную искренность. Будь они поопытнее, каждая уловка выдавала бы себя сама. Но молодые люди верили без рассуждений не столько словам, сколько скрытой в них жажде доверия. Они обманывались и обманывали друг друга пылко, простодушно. Таша с врождённым лукавством, Мишель с драматизмом поэта. Впрочем, время стихов пришло чуть позже, когда он уже был ею отвергнут.

Любовь — это особое состояние духа, оно почти не зависит от предмета любви.

Все мысли Лермонтова сосредоточились на Таше Ивановой потому, что настало время ему влюбиться. Он оттолкнулся от неё, как от берега, — и с каждым днём глубина чувства увеличивалась. Он уже не чуял под собою дна!


Источник страсти есть во мне
Великий и чудесный;
Песок серебряный на дне,
Поверхность лик небесный;
Но беспрестанно быстрый ток
Воротит и крутит песок,
И небо над водами
Одето облаками.

Почти в каждом заключены подспудные чувства, которые превыше сил. Поднимаются желания, и их нельзя преодолеть. Горевать значительно легче, чем наслаждаться: горюют о прошлом, которое можно подправить поздним милосердием к самому себе. Счастье не терпит проволочек и обрушивается всей силой; оно давит грудь, его едва можно вынести. Что-то поднимается из глубин, подобное чёрному хаосу, и переворачивает душу, как пласт земли лопатой. При свече он писал:


...Мне тяжко бденье, страшен сон;
Я не хочу, чтоб сновиденье
Явило мне её черты;
Нет, я не раб моей мечты,
Я в силах перенесть мученье...

День за днём, неусыпно и ревниво наблюдая за Натальей, Лермонтов видел, как легко и естественно она существует в окружающем мире. Её радуют цветы — и она проворно, изящно управляется с ними, составляя букеты для гостиной. Хорошая погода манит её из дому на зелёные клязьминские берега, и, в отличие от других барышень, она не боится долгих прогулок, а кружевной зонтик берёт только для приличия, нимало не прячась от обжигающих лучей. Если нравились стихи, она могла декламировать их с чувством и удовольствием, легко заучивая на память, хоть целый вечер. Всё ей было интересно, и во всём она готова была участвовать, если находила в занятиях радость и пользу.

«В ней слишком много жизни, — уныло думал Лермонтов. — Она любит всё подряд, а следовательно, не может любить меня. Между нами пропасть. Ведь я хотел бы существовать ради неё одной...»

Он возвращался в Середниково, где гостил то лето у вдовы двоюродного деда Столыпина, к целому цветнику кокетливых барышень; там была и проницательная Саша Верещагина, и её романтическая подруга Катишь Сушкова[10], прозванная им мисс Черноглазкой. Как ещё недавно он посвящал ей сердито-ревнивые стихи! Но теперь его мысли были прикованы к Тимонино.

Госпожа Чарторижская, ровная в обращении, вечно улыбающаяся — нечто вроде уютной лампы под розовым абажуром в гостиной, — велела кликнуть старшую дочку.

Мишель Лермонтов только что ушёл, и на лице Таши играл лихорадочный победоносный румянец.

Екатерина Павловна полюбовалась ею, мягкой белой рукой, несколько крупной для светской барыни, поправила растрепавшийся локончик, усадила рядом с собой на канапе под холщовой накидкой (летом мебель берегли от пыли).

   — Мой ангел, — сказала она по-французски, — у меня к вам разговор.

Таша с готовностью подняла глаза под тёмными ресницами. Прозрачно-лукавый взор был одним из главных её очарований. Он выражал беспечную резвость и одновременно твёрдую волю, редкую в барышне её лет.

   — Третьего дня, — продолжала Екатерина Ивановна уже по-русски, — твоему отчиму был представлен молодой человек, настойчиво искавший знакомства. — Она помолчала, чтобы Таша сделала надлежащий вывод из последних слов. — Некто месье Обресков, бывший кирасир, разжалованный из-за проступка, возможно даже шалости, на которые горазды молодые офицеры, особенно если бились об заклад... Впрочем, это предположение. Ничего достоверного мне неизвестно. Но у него в петлице Георгиевский крест, заслуженный в Турецкой кампании. Он из хорошей семьи. Порядочно богат. Зван на послезавтра.

   — Надеюсь, ещё не свататься? — беззаботно сказала Таша.

   — До этого далеко. Но он видел тебя и в приличной форме выразил восхищение.

Мать и дочь посмотрели друг на друга.

   — А Мишель? — шёпотом спросила Таша.

   — И, полно! Он дитя. К тому же не выйдет из воли бабушки... Тебе не к чему спешить, душенька, но девушка твоих лет должна быть благоразумной.

   — Вы, маменька, всегда благоразумны?

Екатерина Ивановна с укоризной подняла брови, и Таша прижалась к ней с неожиданным смирением. От матери пахло как в детстве: ванилью и малиновыми пенками...

Екатерина Ивановна была довольна своими дочерьми; крошкой Сонечкой, отпрыском её второго брака, подрастающей Дашей, а главное — старшей, Натальей. Таша только второй год выезжала в свет, и, хотя не числилась среди московских красавиц, а тем более не обладала большим приданым, её замечали: на балах без кавалеров не просидела ни одного танца. Привлекало врождённое достоинство: она оборачивалась с таким видом, словно не сомневалась, что за нею тянется непременный шлейф поклонников. Но тут же и забывала о них в притворной рассеянности. Невеликая ростом, пухленькая, румяная, с безбоязненным взглядом серых глаз и упрямым подбородком, она могла бы показаться гордячкой, если бы не вечная улыбка в приподнятых уголках губ.

Дочь обещала стать украшением любой гостиной.

Екатерина Ивановна кривила душой, когда уверяла Ташу, что той нет нужды спешить с замужеством. Покойный Фёдор Фёдорович Иванов оставил вдове совсем немного. Отчасти это было причиной её скорого второго замужества, но и Михаил Николаевич Чарторижский оказался небогат, что, впрочем, искупал заботливостью о жене и падчерицах.

Разговор с матерью ничуть не удивил Наталью. И сама бы так думала. Просто не успела подумать. Дала себе волю попраздновать «именинные дни души» (откуда слова? Из альбома). Она влюбилась в Лермонтова, будучи девушкой своенравной, воспитанной без строгого надзора, но с чётким осознанием себя как сироты, вынужденной заботиться о приличном будущем. И вот явился солидный искатель: Обресков. Она ещё ничего не знала о нём, но повела себя как хитрая невеста: одного отталкивала, другого приманивала тенью отвергнутого. Тем более что сестра Даша то и дело трунила над смешными сторонами Мишеля. Он и стал в её глазах не тем. Раньше глядела внутрь. Теперь только по поверхности. В самом деле! Мишель неловок: то пылок и податлив, то ворчлив, надут. Никакой ровности отношений. Он очень многого хочет от Таши. Она обижается. Ей приятнее, если бы он просто любовался ею. А он почти не замечает ни вышитых косынок, ни туфелек под цвет платью. Она вся и игре, хотя и без притворства. Он погружается в чувство с головой, захлёбывается, ничего не видит. Никакой светскости. Уходит целиком в себя в такие моменты, когда девушка не может этого извинить. Он оглушён не ею, а своей страстью, новизной того, что с ним творится, своим внутренним гулом.

Живой, стремительный в движениях Мишель, баловник, фантазёр, подле неё становился угрюм, замедлен в любом жесте. Он мучительно всматривался в себя; вслушивался — в неё. Звук голоса, его журчание, перебои вздохов — всё это было для него важнее смысла речей. Пугающая проницательность Лермонтова уже и сейчас проявлялась, почти не осознаваемая им. Он вдруг вперялся тяжёлым взглядом в свою любезную — и она начинала ёжиться, вертеться, взрывалась досадой.

Однажды он ей прочёл, насупленно глядя в сторону:


Душа моя должна прожить в земной неволе
Недолго. Может быть, я не увижу боле
Твой взор, твой милый взор, столь нежный для других.
Звезду приветную соперников моих;
Желаю счастья им. Тебя винить безбожно
За то, что мне нельзя всё, всё, что им возможно...
...Но если ты при мне смеялась надо мною.
Тогда как внутренне полна была тоскою.
То мрачный мой тебе пускай покажет взгляд.
Кто более страдал, кто боле виноват!

   — Мишель! — вскричала Таша, невольно подымая руки к лицу, словно защищаясь от удара.

   — Я испугал вас?

Она гордо вскинула голову.

   — Мне нечего бояться. Просто удивила ваша холодная ярость. Вы так бездушны, что любите только себя.

   — Вы ошибаетесь, мне будет нелегко изгнать вас из своего сердца. Я не умею забывать.

   — Привыкли копить в памяти мнимые обиды? — колко ввернула она и тотчас устыдилась под взглядом его тоскующих глаз.

   — Не умею забывать прежнюю любовь.

   — Но вы ещё молоды, перед вами столь долгая и, конечно, счастливая жизнь... Всё ещё может поправиться!

Он покачал головой.

   — Моё счастье остаётся подле вас. Я дарю его вам. А долгая жизнь... да я уже прожил свои лучшие минуты! Всё, что меня ждёт впереди, одни повторения.

Разговор начинал тяготить Наталью, как не имеющий цели. В отличие от многих других, она нимало не подпала под влияние Лермонтова. У неё была, может быть, и ограниченная, но вполне независимая натура.

   — Я не отказываю вам в дружбе, — сказала она почти с прежней теплотой. — Ни сейчас, ни после.

Он понял многозначительную уклончивость ответа, но ухватился за соломинку.

   — Никогда?

Таша с важностью кивнула.

Лермонтов медленно ехал прочь. Коню передавалась растерянность седока: он часто сбивался с ноги, забирал в сторону. Что-то важное переломилось в судьбе Лермонтова, и длинная тень от этого горького часа словно простиралась далеко вперёд, на всё его будущее.


В ранних сумерках конца октября 1831 года в доме по Малой Молчановке топили печи. Бабушка одиноко сидела возле рабочего столика (она любила вышивать бисером) в домашнем капоте и шерстяной шали на плечах. Услыхав шаги внука, возвратившегося после университетских лекций[11], поспешно отложила иголку и, боясь, что он проскользнёт к себе в мезонин мимо неё, как часто бывало в последнее время, окликнула его с улыбкой, немного жалкой от старчески обвисших щёк:

   — Присядь, Мишынька, послушай, какую потешную историю описывает мне Прасковья Александровна. — Она потянулась за листком плотной глянцевитой бумаги, на которой Лермонтов тотчас узнал руку давнишней бабкиной приятельницы. Отодвигая листок подальше от глаз, начала читать с живыми интонациями, словно сама пересказывала провинциальную тяжбу богатого полковника Крюкова с соседом и недавним приятелем поручиком Муратовым за именьице сего последнего. Муратов владел землёю испокон веку, да документы сгорели. А тут, на беду, борзая Муратова обскакала собаку Крюкова, над чем владелец борзой простодушно отпустил шуточку. Крюков счёл смех обидой себе; старинная дружба врозь, а в наказанье Крюков задумал разорить насмешника, отнять деревеньку. Дело пошло в суд города Козлова, решение было в пользу Крюкова.

   — Чай, немало он помаслил судейских, — усмехнулась бабушка. — Да, вишь, ещё издержки по стряпчим возложил на того недотыкомку. Истинно, с богатыми не судись.

   — Так это же гадко, бабушка! Столько страданий от того, что одна собака обогнала другую. Погубить человека из-за пустого самолюбия!

   — Всё-то ты судишь сгоряча да с налёту, мой друг, — недовольно проговорила бабушка. — Живём мы не сами по себе, а на миру. Каждому честь по положению.

   — Значит, кто беден, тот всегда не прав? — проговорил Лермонтов с болезненным нажимом, подумав при этом о своём отце, похороненном три недели назад, без него в Кропотове.

Елизавета Алексеевна чутко переняла его мысль. Неужто тень капитанишки вечно будет стоять между нею и внуком? Как и прежде, живой, он тщился разлучить её с дочерью?

   — Экий ты торопыга, Мишынька, — примирительно сказала она. — На то ум да Божья милость человеку, чтобы подняться выше первоначального состояния. Хочешь карьеру сделать — поклонишься и промолчишь.

   — Ради выгоды сносить обиду?!

   — Смотря что почесть обидой и от кого её снести. — Голос бабушки звучал вразумляюще, взгляд, устремлённый на внука, светился постоянным тревожным раздумьем: в кого уродился нетерпивцем, мятежником?

Они помолчали. Лермонтов вертел в руках бабушкину фарфоровую табакерку с живописной миниатюрой. Как она пленяла его в детстве! Сейчас даже не взглянул. Неотступная мысль сверлила мозг: из-за двух борзых... из-за двух псов на охоте...

   — А вам, бабушка, приходилось к кому-нибудь подлаживаться? — спросил он, тряхнув головой. И несколько испугался своей прямоты.

К его удивлению, Елизавета Алексеевна спокойно отозвалась, кивнув батистовым чепцом старомодного покроя с кружевами:

   — А как же, мой друг. Без этого не проживёшь. Да вот расскажу тебе про свои молодые годы... Сядь подле меня поближе. Не приказать ли самовар?

   — Не надобно, бабушка. Вы рассказывайте.

Он любил семейные предания. Глаза засветились любопытным вниманием.

«Чистые зеркала, — подумала бабка, любуясь. — И Машенька была черноглаза, да потухли её глазыньки, как четверговые свечки...»


Уютный особняк на Молчановке уже давно напоминал грозовую тучу. Она неотступно нависала ещё с той поры, когда Елизавета Алексеевна написала своё жестокое завещание, грозя отнять наследство, если внук не станет жить при ней постоянно.

Призрак обиженного зятя витал над всполошённой бабкой днём и ночью! Всякий звон дорожного колокольчика повергал её в ужас: дворовые по очереди сторожили на дереве, высматривали, чья коляска? Маленького Мишу спешно укутывали и на всякий случай увозили из усадьбы. Каково же ей было вытерпеть три недели, когда сама привезла и оставила его летом 1827 года в Кропотове? Что там творилось по-за глазами?! Жертвы этой было не миновать: для определения внука в Московский благородный пансион нужны бумаги с подтверждением дворянства. Сама-то она под зятевым кровом не хотела ночевать ни дня; уехала за тридцать вёрст к арсеньевской родне.

Пока Юрий Петрович рылся в старых документах, его сын рассматривал в полутёмной гостиной, где окна заплело хмелем и разросшимся вьюном, фамильные портреты. У прадеда красовался на парадном кафтане нагрудный знак депутата комиссии по составлению нового Уложения при Екатерине Второй. Дед Пётр Юрьевич был в седых буклях завитого парика. Солнечное пятнышко на светлой стороне стены — портрет матери, списанный с тархановского.

   — Вот, друг мой, чем утешается моя печаль по обожаемой женщине, — сказал отец, появляясь в дверях и проследив взгляд сына. — Недоверие ко мне твоей бабушки уязвляет. Я бы желал совершенно удалиться от людей, но забота о сёстрах, твоих тётках, и привычка не позволяют этого.

   — Можно, папенька, я пройдусь по деревне? — спросил сын, потупившись.

   — Разумеется. Здесь твой родной кров и всё тебе дозволяется. Ступай.

Сельцо Кропотово было вовсе невеличкое, но вот странность — мужики жили привольнее, чем в Тарханах: и лица веселее, и песни слышались чаще. В каждом дворе стояло по две-три лошади (подрабатывали извозом; добрый барин Юрий Петрович охотно отпускал), в овчарнях блеяло по десятку-другому овец.

Обыденные сцены тархановской жизни всякий раз, когда мимоходом принижался человек, приобретали в глазах подростка Лермонтова очертания драмы. Он мучительно стыдился за бабушку, за своих родственников — таких приветливых и терпеливых с ним, но холодных и безжалостных с дворовыми. Чужая боль стягивала ему жилы. Здесь он словно отдыхал.

Набродившись по земляничным берегам Любашевки, по обширному фруктовому саду, он возвращался и с прилежностью принимался писать акварелью папенькин портрет, которого недоставало в ряду. Отец позировал терпеливо.

   — Ты одарён способностями, мой сын, не любишь безделья, это меня утешает. Помни, что за талант ты дашь отчёт Богу. Не употребляй его на бесполезное!

Юрий Петрович давно уже не выглядел петербургским франтом. Его подтачивали болезнь и меланхолия. Иногда целый день ходил небрит, в старом вытершемся по швам халате. Сыновнее сердце сжималось от участливой нежности. Он ценил, что отец говорит с ним как со взрослым.

   — Беспокойство мысли в юных летах образовывает ум. Поверь мне, друг мой, что философия — спасительное средство от фанатизма и обыденности. Это не моё мнение, а умнейших людей.

В Москве они виделись лишь урывками. Гувернёры в угоду бабке твердили, что приезды отца отвлекают Мишеля от занятий. Да и сам отец был тороплив, озабочен; хлопотал о закладе имения в казну: денег на жизнь не хватало.

Последний его приезд в апреле 1831 года был ужасен; семейная драма вырвалась-таки из-под спуда!

...Не тогда ли именно возникла впервые лермонтовская поза, нужда в ней? Ему требовалась срочная подмога, чтобы устоять против бабушки и отца. Он больше не узнавал их в лицо. Они терзали его с самозабвенным наслаждением. Палили друг в друга, как из пистолетов, злобой и несправедливостью, а попадали в него, в него... И долго после всплывало впечатление горькой юности, когда в некий горячечно-драматический час он, совсем было уже собравшийся уйти с обездоленным отцом — может быть и желчно-несправедливым, но таким одиноким, таким исхудавшим и нуждавшимся в сыновней любви! — он за несколько секунд переменил решение, сломленный не попрёками, не бранью бабки, а её внезапно прорвавшимися слезами, беспомощностью и отчаянием, ещё горшим, чем у отца!

Ему было присуще какое-то странное отвращение, род сердечного недуга перед чужими слезами, хотя у самого от сущей безделицы глаза часто становились мокрыми. Он остался, но не простил ей этих слёз. Он и раньше был неровен, взбалмошен, эгоцентричен. Но — открыт. Доверие к близким рухнуло в одночасье. Скрытность — вовсе не замкнутость, не молчанье. Это притворство. Он притворился сначала спокойным и безразличным, всё скоро забывшим. А потом и вовсе балагуром, шутником. Шутки становились всё ядовитее — ах, но ведь Мишель так избалован!

Он накручивал на себя свою позу, будто пряжу на веретено — всё толще, всё плотнее, невидимее для других.

Злосчастный переворот совершился в его натуре: он больше никому не верил, никого не любил с безусловной ребяческой искренностью. Выставлял напоказ дурные свойства характера — если их не было, придумывал их себе! — лишь бы уязвить, уколоть почувствительнее, мало разбирая, на кого падут удары.

А по отцу тосковал, запёршись ночами, тайно. Капал на неровные строки оплывшей свечой пополам со слезами.


О мой отец! Где ты? Где мне найти
Твой гордый дух, бродящий в небесах?
В твой мир ведут столь разные пути,
Что избирать мешает тайный страх.

Смерть отца становилась одновременно загадкой бытия. Он вопрошал со страстной требовательностью:


Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне
О днях, потерянных в тревоге и слезах?
О сумрачных, но вместе милых днях.
Когда в душе искал ты, как в пустыне.
Остатки прежних чувств и прежние мечты?
Ужель теперь совсем меня не любишь ты?

Как мало, как преступно мало знал он своего отца! О чьей философии толковал тот ему в Кропотове четыре года назад? Не знает. Не понял. С вопросами мирозданья остался один на один. А они его терзали не меньше отвергнутой любви. Попробовал открыться в ней милому мальчику Алёше Лопухину[12] (Лопухины жили на Молчановке рядом), тот прыснул в ответ...

Душа Лермонтова откликалась на всё: вести о кавказских походах исторгают у него не воинственный клик, а вздох сочувствия:


Кавказ! Далёкая страна!
Жилище вольности простой!
И ты несчастьями полна
И окровавлена войной!..

Нет, не один Пушкин посылал привет «во глубину сибирских руд»; безвестный школьник из Московского благородного пансиона тоже стремится подбодрить узников:


Сыны снегов, сыны славян.
Зачем вы мужеством упали?
Зачем?.. Погибнет ваш тиран.
Как все тираны погибали!..

«Каторжные норы» виделись ему так ясно, словно он разделял заточение.

Лето 1830 года взорвалось в Европе бунтами и революциями. О, как ликует сердце Мишеля! Ни минуты не колеблясь, он мысленно лишь на одной стороне баррикад. Албанские повстанцы вызывают его восхищение:


Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны...

Он произносит это слово так, будто уже на себе ощутил его тяжесть. Словно ненависть к самодержавию у него в крови. Карлу Десятому бросает в лицо[13], как перчатку:


Ты мог быть лучшим королём.
Ты не хотел. Ты полагал
Народ унизить под ярмом.
Но ты французов не узнал!
Есть суд земной и для царей.

Что ж, Николаю Павловичу Романову нельзя отказать в интуиции[14]. Нагрянув внезапно в Благородный пансион, едва протолкнувшись сквозь толпу непочтительных юнцов, которые не дали себе труда узнать в рассерженном генерале русского императора, он нюхом учуял вольнолюбивое кипение в этих стенах. Московский «лицей» доживал последние дни...


С Лермонтовым происходила обычная для всякого пишущего вещь: он жадно и дотошно пытался вникнуть в дела человечества, в завихрения истории, в прихотливый изгиб мысли то одного, то другого гения, но оставлял на потом перипетии собственной судьбы. Хотя прозрения, уловки ухватить истину с нужной стороны, повернуть к свету поярче конечно же черпал из самого себя гораздо более, чем из окружающего. Но собственная личность умеет долгое время оставаться как бы невидимкой, позволяя черпать и черпать, не задумываясь о дне. Почти бессознательно погружался он в глубочайшие пучины. Рифмованные строки не более, чем волна, выплеснутая на поверхность. Какова же глубина, если так мощно вздымался вал его поэзии?!

Человеческие глаза — прообраз водной стихии. Есть глаза-ручейки с видным дном, с песком и камушками — открытые, одномерные. Есть и глаза-реки. Замутнённые от напора, от боренья чувств. Море ещё глубже, ещё многозначнее. Хотя и море морю рознь. Ближе ли был взор Лермонтова океану? Ещё нераскрытому? Где есть и поверхностное кипение мечты, и глубоководное течение ума, и дальнее дно, но не ровное, как в пресноводных водоёмах, а со сложным рельефом хребтов и впадин? Лермонтов был весь ещё впереди, весь — в самом начале. Но и на пути к вершине, потому что сквозь молодую жажду жизни всегда знал о себе: срок ему отпущен невелик.

Он слишком рано и чересчур стремительно постигал подоплёку поступков других людей. Даже те их побуждения, которые не вылились в поступок, но неизбежно вели к нему. В нём вспыхивала интуиция, подобно шахматной. Но ведь он был всё-таки ребёнком, подростком, юношей. Прозрения мысли выливались у него с детской непосредственностью и детским же преувеличением. Извинительные, право же, хитрости и подвохи школьных приятелей, нерасчётливая фраза, брошенная кем-то на ходу и без умысла, под страстным пером Мишеля неизменно принимали трагическую окраску, становились вселенской скорбью его души. На мизерной площадке факта он концентрировал весь взрывчатый запас своей натуры. Лермонтов был безмерно одарён. Но этого не подозревал ещё никто. Даже он сам. Нервный мальчик мужал медленно, быстрее мужало его перо. Оно бесстрашно выводило:


Нет, я не Байрон, я другой
Ещё неведомый избранник...

Сам же он до конца дней склонен был постоянно преуменьшать свои литературные удачи. (Достаточно вспомнить сверхстрогий, прямо-таки безжалостно-пуританский отбор стихотворений — или, как тогда выражались, пьес — для единственного его прижизненного сборника! Мы считаем «Парус» шедевром. Он так не считал. Как узнать, как догадаться — почему? Неужели из-за преувеличенной щепетильности: строка из другого поэта?..)


Мишель давно освоился с соседями и вбегал в гостиную Лопухиных, как к себе домой[15]. Старшей, Марии[16], он доверялся, со сверстником Алёшей был запанибрата. Лизу, девицу на выданье, охотно развлекал или дразнил, смотря по настроению. И вдруг наткнулся на новое лицо: его представили младшей сестре, только что приехавшей из смоленского имения, назвав её церемонно по-французски: Барб.

Она взглянула на него и вспыхнула — словно изнутри се осветили. Всё в ней стало внятно ему, до мельчайшей чёрточки. Он стоял перед девушкой не дольше минуты, но время уже изменило своё течение. Она существовала подле него — или внутри его! — с начала времён...

— Мишель, вы нынче неловки, — попеняла Мария, — Варенька[17] ещё не привыкла к вашим эксцентричностям и может принять молчание за неучтивость.

...Варенька? Ну конечно же Варенька! Мадемуазель Барб её можно назвать только осердясь.

Её кожа продолжала светиться румянцем, как фарфоровый колпачок над пламенем свечи, но глаза даже при улыбке казались ему грустными.

Она несмело протянула руку, он слегка пожал — и это было как тайное обручение.

Потом он встречал её уже всякий день; первое волнение исчезло, словно начисто позабылось. Приятно следить за её движениями: так летит птица или гнётся дерево.

Но и только...

Он был так ещё молод! Целый мир заполнял его, и для новой любви пока не освобождалось местечка.

Лермонтов чувствовал всю жизнь привязанность и благодарность к старшей из сестёр Лопухиных — разумной, сдержанной и благожелательной Марии, которая на много лет стала его конфиденткой. В её письмах он находил всегда лишь то, что хотел найти: участие и благие пожелания без навязывания советов или опасной проницательности. Это была сердечная, но и поверхностная дружба. Внутренний мир Марии Лопухиной, тогда уже вполне взрослой и не очень счастливой горбатой девушки, задержавшейся в родительском дому надолго, остался юному Лермонтову чужим. Чрезмерно впечатлительный, пылкий мальчик, он был полностью занят собственными страстями. Отношение Марии Лопухиной ко всей этой молодёжи — соседу Мишелю, брату Алёше и сестре Варе — было поневоле материнским: они нуждались в ней как в «копилке секретов». Разница всего в несколько лет словно давала им право на бессознательный эгоизм. С приятелями мужского пола, старшими его более значительно, Лермонтов обходился как с ровнями. Марии Лопухиной он отказывал в этой привилегии, бессознательно проявляя известную чёрствость к своему многолетнему другу.

Варенька была существом совсем другого рода. Не отягощённая ни заботами, ни обязанностями по дому, она любила бродить по саду с полуоткрытой книгой, могла подолгу сидеть в уголке широкого дивана, зябко закутавшись в пуховую шаль. Её полуопущенные веки, тёмно-коричневые, словно от бессонницы или скрытых слёз, наводили на мысль о некоей загадочности... Словно она и молчала неспроста, и внимала ему из своего диванного уголка недаром. Она казалась постоянно бледной, потому что никогда невыходила на воздух без шляпки и зонтика. Ручки у неё были слабые, мягкие, приятно податливые... Наслышанная о несчастной любви Мишеля, она простодушно сочувствовала ему. И ещё не догадывалась, что полюбила...


С самых ранних лет, привыкнув главенствовать в любой компании сверстников, Лермонтов, в сущности, не делал для этого ничего; первенство приходило к нему как бы само собой, по незримому праву, и он никогда не ставил такое право под сомнение.

А в университете дело повернулось по-иному. Аудитория была полна горластых самоуверенных юнцов; на Лермонтова никто не оборачивался. Он удивился, замельтешил перед чужими глазами, начал громко смеяться, сыпать торопливыми остротами, но вскоре опомнился, закусил от унижения губу и отошёл в сторонку, замкнувшись в презрительном молчании.

Понемногу кипение страстей улеглось. Вокруг складывались умные словоохотливые группы; их пылкие споры доносились до него ежеминутно. Он слушал издали, не подавая вида, но жадно навострив уши.

Ему было что сказать в любом из этих споров, и с каким бы наслаждением он вмешался, блеснул знаниями, ввернул яркое словцо, но он уже сам обрёк себя на изоляцию и, не сумев выйти из неё вовремя, затем увязал в придуманной отчуждённости всё глубже и безнадёжнее.

Его фронда переходила буквально на всё и на всех. С надменной рассеянностью он слушал лекции, изображая на лице лишь утомление и иронию.

Происходило нечто странное: погружаясь в мир студенчества, всё замечая и впитывая, проигрывая в уме собственное участие в сходках и дискуссиях, он не открывал между тем рта и вскоре снискал неприятную славу надутого аристократишки.

Профессора в класс входили с раздражением. Бельмо на глазу: сидящий сбоку, вызывающе-безразличный, без явной насмешки, но и без всякого внимания к ним... юноша? По летам — да. Молокосос. Только слово это никак не идёт к нему. Ученик? Студент? По званию, по положению именно так. А по сути? Неординарность, неуместность. Талантлив? А в чём? Вот они, будущие российские орлы, — пусть ныне непокорные, но глаза блестят оживлением, неосторожные пылкие речи на устах... Всё понятно в них учёным мужам.

А что такое Лер-мон-тов? Пожимание плечами. Прищур глаз. Сердитое дрожание пальцев.

В Благородном пансионе он шёл одним из первых, получал награды, в рукописном журнале помещались его стихи. А в университете он даже не аттестован ни по одному предмету. Зато вечерами танцует на балах, сыплет мадригалами, бесится с досады, когда Катишь Сушкова предпочитает ему какого-нибудь кавалергарда или, побившись об заклад со старичком князем Лобановым-Ростовским на пуд конфет, что не носит накладных волос, на виду у всех раскидывает до полу свои роскошные чёрные косы. «Какое кокетство!» — бормочет Мишель. Она отвечает ехидным шёпотом: «Утешьтесь, я поделюсь конфетами с вами». Она убеждена, что Мишель влюблён в неё: выдумщица Саша Верещагина подсовывает стихи, якобы обращённые к ней... Всё это веселье прерывает холерный карантин. Москва затихает, по улицам возят телеги с мертвецами. Лермонтов вновь погружается в мрачные мысли, пишет стихи о чуме...


То ли вследствие избалованности, когда любой его поступок с раннего детства, самый резкий и неожиданный, безоговорочно принимался бабушкой — и не только из-за её слепой любви, а может быть, ещё в большей степени благодаря неимоверной гордыне, с которой она наотрез отказывалась признать, что внук Столыпиных может сделать что-то не так, — возможно, и от свойства собственной натуры Лермонтова, когда энергия действия часто опережала в нём внутреннюю оценку, — как бы то ни было, понять собственные чувства он способен был лишь после того, как они отодвигались в прошлое. Он был подвержен жгучему чувству ностальгии не только по людям, но и по обстановке своей прежней жизни. Если потребность в общении с отцом возникла с особой силой, когда тот уже умер (желание объясниться, объяснить, высказаться перед ним то и дело возникает в его стихах), а печальная привязанность к Вареньке Лопухиной окончательно прояснилась в его сознании лишь тогда, когда любое реальное приближение к ней стало полностью немыслимым; то и Московский университет, принятый им поначалу с насмешкой над порядками и ограниченностью его профессоров, на фоне гвардейской школы, куда Лермонтов поступил в начале ноября 1832 года[18], представился уже совсем иначе.


Святое место!.. Помню я как сон
Твои кафедры, залы, коридоры...

Порывистость решений и почти не контролируемая рассудком привычка ни минуты не терпеть временных неудобств играли с Лермонтовым злые шутки во всю его жизнь.

Мнимая обида — требование повторить в Петербурге первый курс, пройденный им в Московском университете, по правде-то говоря не полностью и с грехом пополам из-за холерного карантина, — этот столь незначительный урон самолюбию заставил его ринуться в условия жизни гораздо более стеснительные и неподходящие.

Каждый раз он, словно в насмешку над самим собою, выбирал худший, а не лучший поворот в судьбе. И в то же время дело вовсе не обстояло так просто! Внешняя взбалмошность уравновешивалась упорной, поистине железной и несгибаемой работой ума, феноменальным возмужанием его внутренних сил. Юнкерская школа стала для Лермонтова тем неожиданным упором со всех сторон, при котором его однобоко направленная в детстве природная сила сопротивления вдруг получила новый, уже по-настоящему мощный стимул: творчество. Бросив вызов всем запретам, замкнувшись по ночам, он писал там «Вадима», самый разоблачительный и яростный свой роман! (Подлинное название навсегда от нас сокрыто: в некую тревожную минуту автор косым срезом ножа изъял заглавную страницу.) Однако роман завяз, не пройдя и половины пути. Почему? Не потому ли, что юный ум бился над загадкой самой истории, когда зарево крестьянского бунта неизбежно бросало отблеск на близкое грядущее? «Умы предчувствовали переворот и волновались...» Причина «пугачёвского года» виделась ему лишь в жестокости господ. А ежели рабовладелец чудом подобреет? Неужто «русский народ, этот сторукий исполин», в самом деле «желает быть наказанным, но справедливо»? Существует ли «справедливое» наказание для бесправного?.. Недоумение заставляло перо спотыкаться: «Мой роман — сплошное отчаяние», сознавался он в письме к Марии Лопухиной.

Есть плоды, которые, созревая, разрываются с пушечным звуком, далеко раскидывая семена. Если бы можно было подключить невидимый фонограф к лермонтовскому внутреннему «я», щелчки и разрывы раздавались бы ежедневно, ежечасно.

...Но что это было за заведение — школа гвардейских подпрапорщиков, переименованная новым шефом великим князем Михаилом Павловичем в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров?

Ещё так недавно — несмотря на приказ царя всячески ужесточать правила, будить учащихся на заре барабанным боем, — устройство и обиход школы мало отличались от университетского, они были заведениями, схожими по духу, разве только что в «школе» преподавались военные науки. Возможно, это сталось так потому, что командиром школы был полковник Измайловского полка, добрый и всеми уважаемый Павел Петрович Годеин. Помощников он выбирал себе под стать, образованных и умных. Личные приязненные отношения с Николаем Павловичем, тогда ещё великим князем, позволяли Годеину вершить дела школы самостоятельно, без вмешательства высших армейских чинов.

После восшествия на престол Николая школа перешла в ведение его брата. Сначала великий князь Михаил ограничился увеличением часов, отведённых строевым занятиям, да запрещением в стенах школы читать книги литературного содержания; ведь смута на Сенатской площади мыслилась царским семейством лишь как следствие либерального воспитания! Но с 1830 года Михаил Павлович, уже начальник всех военных учебных заведений, стал наведываться в школу всякую неделю, и каждое посещение сопровождалось раскатами громового голоса. Один из подпрапорщиков вызвал его гнев нарушением правил чинопочитания — а всего-то дело в том, что юноша шёл по Невскому проспекту рядом с офицером, родным братом! В другой раз, нагрянув невзначай, великий князь велел первому встречному юнкеру раздеться — и обнаружил под мундиром... жилет. Шёлковые галстухи приравнивались им к проявлению революционного духа. Посыпались аресты и взыскания. Годеин был заменён бароном Шлиппенбахом[19], убеждение которого состояло в том, что науки мешают службе, а командиром эскадрона стал Алексей Степанович Стунеев[20] — мишень лермонтовской насмешки:


Пускай в манеже
Алёхин глас
Как можно реже
Тревожит нас...

Ах, разумеется, Лермонтов с первых же дней пребывания в казарме понял, что совершил страшную ошибку, что не мелкие стеснения и пустяковые уколы самолюбия ожидают его здесь, а нечто вроде каменного мешка, где ни света, ни воздуха. Обилие противоречивых чувств и мыслей, которые обуревали его до сих пор, были, в сущности, пока его единственной заботой: как понять самого себя, добиться ясности, выразиться наиболее точно стихами? Всё это подвергалось теперь смертельной опасности от тупого внешнего воздействия «школы».

Лермонтов был воспринимаем разными людьми с полярных сторон. В глазах университетских однокашников он слыл гордецом и аристократической штучкой, а подруги юности — умненькая, острая на язык Сашенька Верещагина и заботливая Мария Лопухина — в письмах предостерегали на все лады, чтобы в сей критический момент его судьбы он помнил обещание при отъезде. «Берегитесь слишком поспешно сходиться с товарищами... Вы характера доброго и с любящей Вашею душой Вы тотчас увлечётесь; в особенности избегайте молодёжь, которая кичится всякого рода молодечеством и видит особое удовольствие в фанфаронстве, — увещевала Мария. — Умный человек должен быть выше всех этих мелочей... Это хорошо для мелких умов, им и предоставьте это, а сами идите своим путём».

Оба письмеца ему принёс собственный слуга, тархановский человек, вместе с корзиночкой домашних лакомств, уложенных бабушкой. Елизавета Алексеевна тоже разошлась умом: укоризненный гомон, поднятый роднёй вокруг решения Миши бросить университет и идти на военную службу, толкал её на защиту внука, доказывание его правоты. А в то же время, зная его самолюбивость, нервные срывы, угрюмую неуживчивость, она трепетала за ближайшее будущее. Волновалась и Сашенька, барышня отнюдь не сентиментальная, а скорее жестковатая нравом.

Косо, с поспешностью разорвав конверт, Лермонтов погрузился в чтение письма, как в живой голос, чёткий и легко грассирующий во французской речи.

За первую неделю своего юнкерского житья-бытья он уже успел пережить всю гамму испуга, растерянности, ожесточения и теперь наметил линию поведения на все два года вперёд. «Я переживу их», — поклялся он себе, не разжимая пухлых, детского рисунка губ, которые так часто принуждал кривиться в желчной усмешке.

Советы запоздали; он уже давно не обнажает душевных порывов перед другими. Даже перед близкими — перед ними в особенности! И не собирается никем очаровываться — было бы кем! А вот избегать новых товарищей не станет; совсем напротив, сделается таким же, как все они. Да, да, милая Мария и Сашенька! Фанфароном и буяном почище других. Таков единственный путь уцелеть, сохраниться в безвоздушной атмосфере юнкерского каземата.

Он ставил над самим собою эксперимент: не только существовать в чуждой среде, но и выделяться в ней. А если удастся, то и главенствовать.

Сам себя прозвав Маёшкой, кличкой циника из модного французского романа, он вовсю развлекал холостяцкий Петербург забубёнными поэмками:


...Но без вина что жизнь улана?
Его душа на дне стакана,
И кто два раза в день не пьян.
Тот, извините, не улан!
...Сквозь дым волшебный, дым табачный.
Мелькают лица юнкеров.
Их рожи красны, взоры страшны.
Кто в сбруе весь, кто без штанов...

(Остепенившиеся дебоширы до конца жизни не желали принимать стихи Лермонтова всерьёз, считая его лишь кутилой и скабрезником. Утехи юности неприличны столпам общества!).

Он, которого с детства коробила несправедливость к подневольному человеку, теперь присоединялся к беспечному жестокому гоготу юнкеров, когда один из них, ухарства ради, незаметно надламывал свою тарелку, громоздил на неё груду других, а служитель, убирая господский стол, ронял всю стопку и получал наказание. Тягался с известным на всю школу силачом Евграфом Карачевским: наперегонки они гнули шомпола, плели из них верёвки. (Лермонтов совал потом украдкой деньги унтер-офицерам, ответственным за казённую амуницию.) Начальник школы Шлиппенбах не так был не прав, назвав эти выходки глупым ребячеством. На что Лермонтов за его спиной с усмешкой возразил: «Хороши дети, шомпола узлом вяжут!»

Нельзя сказать, что эта разрушительная стихия не захватила его: в восемнадцать лет крушить предпочтительнее, чем созидать. Лермонтов-юнкер упивался безрассудствами. Лермонтов-поэт относился к ним с внутренней брезгливостью. Но больше всего он боялся прослыть неженкой и страшно вспылил, когда допытался у дворового человека, что бабушка велела будить внука до боя барабана, чтоб резкий звук не испугал его своей внезапностью.

Жестокий искус юнкерского житья длился всего два месяца. Молодецки вскочив в седло плохо объезженной лошади, Лермонтов не смог укротить её; она металась по манежу, путалась между другими лошадьми, те стали лягаться, и одна ударом копыта расшибла ему ногу до кости. Лермонтова без чувств вынесли с манежа.

Остаток зимы он пролежал на квартире у бабушки, и Алексей Лопухин спрашивал его в письмах, сможет ли он вообще продолжать военную службу?

Лермонтов не знал и сам. Он опять надолго оказался в привычной обстановке домашнего уединения и уюта. Неприятное ошеломление, которое произвёл на него поначалу Петербург «своим туманом и водой», людьми, похожими, — как он писал Марии Лопухиной, — на французский сад, где хозяйские ножницы уничтожили всё самобытное, начинало понемногу проходить. Он с любопытством вглядывался в посетителей бабушкиной гостиной.

В один прекрасный день бабушка ввела за руку молодого человека в партикулярном платье — крестника, внука пензенской подруги детства, ныне чиновника Департамента государственных имуществ Святослава Раевского[21].

   — Мишынька, Славушка, вспомните и полюбите друг друга! — сказала она, распахивая перед собою дверь в радостном нетерпении. — Славушка, вишь, какой ты заморённый! Велю стол накрыть попроворней. А вы, голубчики, пока потолкуйте. Да не дичитесь, без церемоний будьте, как в детстве. Что же ты, Мишынька, насупился?

   — Я рад, — сказал Лермонтов, не спуская глаз с пришельца, которого ему с такой бесцеремонностью предложили в товарищи.

Тот спокойно, с серьёзным любопытством выдержал долгий испытующий взгляд. Отозвался просто:

   — Я тоже.

Присаживаясь с папироской, он сказал без нажима и показного интереса, но с той же приветливой естественностью:

   — Говорят, вы пишете стихи?

   — Кто их нынче не пишет, — отозвался Лермонтов. — Башмаками следят по паркету, пером — на бумаге. Тьма-тьмущая развелась альбомных стихотворцев!

   — Совершенно с вами согласен. А так как льстить, не способен, то промолчу, когда прочтёте свои.

Кажется, он заранее рассчитывал на худшее. Самолюбие Лермонтова было задето.

   — Я стихов наизусть не затверживаю, — небрежно отозвался он. — Да и обнародовать их, признаться, не люблю. Но чтобы скоротать время, пока накрывают на стол... Извольте. Я эту пьесу написал для одной премилой московской барышни. — Он зорко искоса поглядел на нового знакомца.

Тот молча дожидался. При словах о московской барышне лицо его несколько вытянулось. Злорадное предвкушение всё более охватывало Лермонтова. Он тянул, продолжая бубнить светским тоном:

   — Прогуливался по Петербургу, любовался осенней погодой; я вообще обожаю слякоть. А тут ещё серое дождливое море, челнок на волнах... Весьма романтично.

Раевский решил всё вытерпеть, хотя невольно уже поглядывал на дверь.

Внезапно в лице Лермонтова что-то изменилось; облако, заслонявшее лоб, сошло само собою. Тёмно-карие глаза посветлели.

«А не сероглаз ли он? — мелькнуло у Раевского. — Какой странный. Хотел надо мною посмеяться, а теперь, кажется, робеет?»

   — Так слушайте же, — почти сердито вырвалось у Лермонтова. И он начал, уставясь в сторону:


Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?..

Приятный грудной голос вздрагивал и вибрировал, как музыкальный инструмент.

Раевский смотрел на него с удивлением. Он непроизвольно сжал пальцы, рискуя обжечься дотлевающей папиросой. Что-то заныло у него в груди.


Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнётся и скрыпит...
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!

Голос звучал настойчиво, тревожно:


Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури.
Как будто в бурях есть покой!

Лермонтов резко оборвал, а Святослав всё ещё ждал чего-то. Неужели это тот младенец, которого он видел в Тарханах, куда его привозили мальчиком погостить? Который ползал по полу, застланному толстым зелёным сукном?..

— Барыня просят пожаловать откушать, — пропела сладким голоском Дарьюшка, заглядывая в дверь и рыская по сторонам глазами-буравчиками.

Раевский, выходя из-под обаяния мятежного паруса, молча подал руку. Лермонтов, не произнося ни слова, опёрся на неё — и так они вошли в столовую, где бабушка уже усаживалась за переполненный блюдами и супницами стол под опрятной льняной скатертью.

— Подружились, голубчики? Вот и славно, вот и ладно.


Его наставники, его учителя... Их было много, они сменяли друг друга. Одни ему нравились, другие сумели быть полезными, третьи остались безвредными. Тётушки, гувернёры, университетские профессора, лекторы гвардейской школы... Но духовным событием жизни стал чиновник Раевский, старше его всего шестью годами. И — Пушкин. Тот говорил с ним постоянно лёгкими строфами стихов. И никогда — живым человеческим голосом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ


«Гусар мой по городу рыщет, и я рада, что он любит по балам ездить; мальчик молоденький, в хорошей компании и научится хорошему», — писала бабушка пензенской приятельнице.

Вздохнула на мгновенье, поправила очки. Пенза... Улицы степенно переваливают с холма на холм; за каждым забором зеленеют сады. Тихо, уютно. Недаром и Михайла Михайлович Сперанский, опальный губернатор, говаривал в добрую минуту, когда не чувствовал себя печально в окружении людей не равных ему по уму и знаниям, что в Петербурге служат, а в Пензе живут в своё удовольствие.

Елизавета Алексеевна скучала по родным местам. Однако знала про себя, что для пользы Миши не только в Петербург, а и на край света поскакала бы; хоть к магометанскому султану, хоть к диким в Америку. Корила себя втихомолку: нет ничего хуже пристрастной любви! Но и извиняла тотчас: ведь один свет очей, единое блаженство у неё в жизни...

Кончался 1834 год. В Тарханах сугробы по пояс, а петербургские проспекты подметает лишь сырая позёмка. Мишенька уже три недели как корнет. Сторговала ему скакуна серого в яблоках, как заведено в их лейб-гвардии гусарском полку. Серебряные шпоры заказала лучшему мастеру, чтоб с особенным звоном. Слава Богу, становится как все. Шалит, кутит — бабушка только рада, слова не скажет в упрёк. Летом можно тронуться в Тарханы со спокойной душой, заняться хозяйством. Денег теперь только припасай! Внук Столыпиных никому не должен уступать в щедрости и блеске. Наняла ему квартиру в Царском Селе, вблизи казарм, пополам с племянником Алексеем Григорьевичем[22]; тот девятью годами старше Миши, штабс-капитан. И присмотрит и наставит по-родственному. Скоро к ним присоединится третий Столыпин, сын покойного Аркадия, Алексей Аркадьевич[23]. Мишенька ещё в юнкерской школе прозвал его Мунгом, по кличке ньюфаундлендской собаки, которая мешала ученьям, хватая лошадей за хвост. Забава, простительная по Мишенькиному легкомыслию! Мунго — иначе Монго — помладше, ещё не произведён, но в свете имеет успех: красив, воспитан. Нет в нём досадной Мишиной порывистости, его внезапного простосердечия. Ну да авось обтешется среди добрых людей!

Бабушка полна радужных надежд.


Алексей Григорьевич Столыпин с удобством лежал на диване, покрытом рыхлым персидским ковром, лениво бренчал на гитаре, припевая вполголоса:


Ай да служба! ай да дядя!
Распотешил, старина!
На тебя, гусар мой, глядя.
Сердце вспыхнуло до дна.

Час был поздний, вернее, ранний. За окнами стояла непроницаемая туманная мгла, сдобренная мелкими, беспрестанно кружащимися снежинками. Они до сих пор влажно блестели на бровях и ресницах Лермонтова. Оба только что прискакали по декабрьскому морозцу из Петербурга в Царское.

Лермонтов как приехал, так и присел к столу, скинув только шинель с длинным серым капюшоном, исписывал бумагу и грыз перо.

Алексей Григорьевич, напротив, успел умыть лицо, протереться душистой водкой и, как ни кратковременно должно было продлиться это ночное бдение перед тем, как окончательно отправиться в постель (ибо он отчаянно зевал), надел пёстрый архалук[24].

Наконец Лермонтов в досаде отбросил перо. Столыпин задумчиво наблюдал за ним. С тех пор как по его совету Мишель поступил в военное училище, в нём жило охранительное чувство к младшему «братцу». Он искренне хотел способствовать его карьере. То, что Лермонтов жил не своею жизнью, что богатый наследник, светский жуир — лишь роли, навязанные ему обстоятельствами, что он продирался сквозь них, как сквозь дремучую чащу, — разумеется, и в голову не приходило заботливому штабс-капитану.

У обоих осталось совершенно разное ощущение от прошедшего вечера. Алексей Григорьевич, лишь недавно принятый в большом свете, удачно продвинулся в своём искательстве руки княжны Марии Трубецкой, особы, приближённой к домашнему кругу императорской семьи[25], тёзки и подруги старшей дочери царя. Посреди толпы нарядных женщин и важных сановников он дышал своим естественным воздухом, излучая ответное обаяние.

Лермонтов, посещавший пока гостиные второго ранга, в одинаковой степени был недоволен собою и светом.

   — Если хочешь, чтобы тебя заметили, мон шер, — благодушно процедил Столыпин, отставляя гитару и сладко позёвывая, — нужно устроить громкую историю со светской женщиной. Твои гусарские фарсы остроумны, но не выходят за стены казармы. Свету до них нет дела. Человек комильфо, который не умеет играть сердцами, неинтересен.

Лермонтов остановил на нём пристальный тяжеловатый взгляд.

   — Катишь Сушкова? — полувопросительно бросил он.

Тот небрежно пожал плечами, что можно было понять как «пожалуй» или «изволь, если хочешь». Он снова зевнул и поднялся с дивана.

   — У меня поутру выездка лошадей. А ты будешь в манеже?

   — Скажусь больным.

Они расстались до утра. Вернее, до полудня, когда Столыпин вернётся с манежа, а Лермонтов покинет спальню. Нервы Лермонтова были раздражены; из-под пера вылилась лишь неудачная эпиграмма (он скомкал листок). Мысли беспрестанно возвращались к бальному вечеру. К целой их череде. Принять лукавый совет — казарменные фарсы разыграть в светской гостиной? Мысль показалась забавной. Она требовала дерзости и энергии. Смуглые щёки Лермонтова зажглись слабым румянцем.


Катишь была бойка и невоздержана на язык. Отсутствие такта лишь в ранней юности казалось в ней очаровательной живостью, бьющими через край силами. Пропустив своё золотое цветение и не достигнув заветной цели — блестящего замужества, она предстала во второй раз перед Мишелем уже опытной светской волчицей — вечно алчущей и не находящей поживы. Она уже порядком примелькалась в том «втором обществе», которое взирало на «большой свет» исподтишка, ловя крохи его сплетен. Но и злословье Катишь отдавало безнадёжностью старой девы.

Впрочем, Лермонтову она обрадовалась искренне; тем более искренне, что не бескорыстно. Приятный её памяти образ влюблённого насупленного мальчика никак не совпадал уже с теперешним многознающим, замкнуто-колючим и мстительно-тщеславным офицериком, богатым наследником да ещё поэтом! — каким его знали в гостиных. Но на Катишь словно нашло сентиментальное ослепление: она ничего не желала видеть и полна была решимости продолжать их отношения с позавчерашнего дня.

Выпрыгнув из саней прямо на влажный снег атласными туфельками, не оглянувшись на сестру и тётку (всякий выезд был для неё свободой от семейной тоски!), она взбежала на несколько ступенек парадной лестницы, устланной ковром и разукрашенной зелёными растениями. Едва успела оглядеть себя в огромное зеркало, обрамленное бронзовыми купидонами, — платье с пунцовыми звёздочками, живые гвоздики в волосах, — как дорогу ей заступил Лермонтов. Она его узнала тотчас. Всё так же невзрачен, бедняжка. Но возмужал, плечи стали шире, лихие усики оттеняют пухлый рот. Золотое шитье гусарского доломана ему к лицу.

   — Я давно караулю у дверей, чтобы первому ангажировать вас на мазурку.

   — Охотно. Но как же мы не встретились ранее? По слухам, вы здесь уже два года?

   — Не хотел появляться на глаза в юнкерском мундире. Эполеты дают надежду...

   — О, как откровенно, — усмехнулась бывшая мисс Черноглазка. — Однако лишь скрытые чувства заслуживают уважения. Они интереснее, когда их угадываешь!

Катишь была в ударе и танцевала со многими кавалерами.

Всякий раз, когда надо было подержать её веер или принести блюдечко мороженого, рядом оказывался Лермонтов.

Не только потому, что мисс Черноглазка безжалостно дразнила его в Москве и Середникове, а самолюбие предписывало злопамятство, и даже не от того, что её иронические гримаски и сверкающие взоры до сих пор волновали его отнюдь не безгрешно, — причиной усиленного внимания к ней были и два письма в шкатулке на его столе: от Марии Лопухиной и Саши Верещагиной. Обе тревожились об одном и том же: о начавшемся ещё прошлой весною во время прогулок по Нескучному саду бурном романе между Алёшей Лопухиным и мадемуазель Сушковой. Тогда они не посчитали это серьёзным, потому что девятнадцатилетний Алёша не мог выйти из воли отца. Но теперь всё переменилось; старик Лопухин внезапно умер, сын его становился сам себе хозяин, да к тому же богатый наследник. Через неделю-другую он собирается в Петербург, не скрывая, что там его ждут.

«Добро же, госпожа Летучая Мышь, — бормотал про себя Лермонтов, неотступно провожая взглядом белое платье с пунцовыми звёздами. — Вы привыкли цепляться крыльями за всё встречное, ну так не угодно ли запутаться в собственных сетях?»

Остаток вечера они проговорили, сидя в уголке гостиной. Лермонтов гадал ей по руке и вспоминал московских знакомых. Сушкова избегала имени Лопухина. Тогда он принялся шутливо предлагать ей одного за другим проходящих.

   — Чтобы я решилась выйти за подобного урода? Неужели в ваших глазах я такая дурнушка? — кокетливо воскликнула она.

Он ответил высокопарно:

   — Вы воплощённая мечта поэта. Но зачем вас прельстила мишура? Неужели так звучно называться мадам Лопухиной? Да не будь у него пяти тысяч душ, вы на него и не взглянули бы.

   — Есть имена и получше, — досадливо возразила Катишь. — Знайте, что богатство для меня лишь переплёт; глупую книгу оно не сделает более занимательной.

   — Ой ли? А букетик незабудок в Нескучном саду? Я всё знаю, у Алексея нет от меня тайн.

Катишь вспыхнула. Болтливость нареченного уязвила её. На самом деле Лермонтов почерпнул подробности из письма Саши Верещагиной, которой сама же Катишь всё и рассказала. Интрига заплелась!

Две недели кряду Лермонтов не отходил от мисс Черноглазки ни на шаг. Утром проезжал в санях мимо её окон взад-вперёд раз по десять; днём являлся с продолжительным визитом (тётка Беклешева, воспитательница сестёр Сушковых, считала его несносным, но неопасным мальчишкой), вечерами танцевал с нею на балах.

Ему нравилось попеременно обращаться к Катишь разными лицами; то чувствительным, покорным, почти влюблённым, то язвительным и циничным до грубости. Сбитая с толку, растерянная, помимо воли втягиваясь в эту опасную для неё игру, она стремилась уже только к тому, чтобы одержать верх. Позабыв о всякой осторожности, сама искала встреч, вела томительно-длинные, полные загадочной двусмысленности разговоры, сносила лермонтовские выходки, извиняя их про себя, — и всё это неслось со скоростью водопада к развязке, о которой она боялась и помыслить, — к скандалу, к разрыву, к «истории»... В борьбе двух самолюбий Катишь выглядела всё более беспомощной, ещё не осознав этого полностью.

Отдыхая однажды после мазурки в маленькой гостиной, они слушали, как в распахнутые двери неслись звуки пушкинского романса:


Я вас любил. Любовь ещё быть может...

Лермонтов рассеянно играл веером своей дамы.


Но пусть она вас больше не тревожит... —

слышалось из зала.

Лермонтов с силой ударил веером по колену.

   — Нет! Пусть тревожит. Это средство не быть забытым. Я не могу желать вам благополучия с другим; хочу, чтобы вы потеряли всякий покой, это связало бы нас навеки... А ведь такая сладкая натура, как Лопухин, чего доброго, пожелал бы вам в самом деле счастья!.. Кстати, он послезавтра приезжает. Будьте осторожны: в ваших руках две жизни.

Катишь не на шутку перепугалась.

   — Мишель, что же мне делать?

Он живо ответил:

   — Не говорите ему обо мне ни слова. Он сам скоро поймёт, что вы его не любите.

   — Но я обещала... моя судьба почти решена.

   — Какая пошлость — любовь по приказанию! Вы сами в это не верите. Да этого и не будет. Вы полюбите меня, так случится непременно. Иначе нас с Лопухиным рассудят пистолеты!

   — Боже мой, Мишель, не хватало только, чтобы посреди бала мне мерещился ваш окровавленный труп!

Он взглянул на неё вполне дружественно.

   — Благодарю. Вы мне подали прекрасную мысль для стихотворения. О, я напишу многое, и вы везде будете героиней.

   — Вы что-нибудь уже сочинили?

   — Пока на деле заготавливаю материал, — загадочно отозвался он.

Романс кончился, гости стали расходиться. Когда приехал Лопухин, Лермонтов был в Царском Селе, но тотчас прискакал и бросился ему на шею. Казалось, что к обоим вернулись прежние московские времена. Они болтали беззаботно, взахлёб.

Но спустя день или два Лермонтов стал ловить себя на внутреннем раздражении, ему не нравилось, что Алексей так серьёзно и благоговейно относится к Катишь Сушковой, отделываясь полунамёками или просто отмалчиваясь. Эти чувства (которые Лермонтов назвал про себя телячьими нежностями) сами просились на испытательный костёр: сгорит или выстоит? Сколько раз ставил он подобные эксперименты над собою... Алёшу ему было отчасти жаль, но он разделял нежелание своих добрых приятельниц Марии Лопухиной и Сашеньки Верещагиной видеть его рядом с мисс Чёрные Глазки. Тем более пожизненно.

Что это с ним? Дружеская забота или тайная досада? Желание пощекотать нервы мастерски сплетённой интригой, позабавить ею свет и ещё раз проверить себя на ловкость и хладнокровие?

Ах, всё равно. Игра начата. Он втянулся в неё — или вновь был притянут Катишь? Её романтической экзальтацией, весьма преувеличенной, её трезвостью и практицизмом, всячески преуменьшаемым... Нет, он не любил её, не уважал, не сочувствовал. Но как она ему по временам нравилась!

И не странно ли? Слово «любовь» беспрерывно порхало в воздухе то легкомысленной бабочкой — безглазой, бесчувственной, этакое насекомое! — то прокалывало воспалённый воздух парфянской стрелой. Во всяком случае, всё время присутствовало и курсировало, наподобие равнодушного посланца, от язвительного, стянутого усмешкой рта Лермонтова к румяным устам Катишь, приоткрытым влекущей улыбкой. И ни-че-го не выражало. Более мёртвое, чем звук падающего камня.

А при последнем разговоре с Варенькой под липами Середникова оно, напротив, не было названо ни разу, хотя пылало в них и над ними, явственно угадываясь в самом мимолётном движении Варенькиных ресниц, в дрожаще-стиснутых пальцах Мишеля.

Подходя к обоим вплотную, сам-третей, оно в последний миг всякий раз умело миновало оглашения, отступало, окружённое, словно ореолом, своей неназванностью...

Вся история с Сушковой уложилась в месяц. К началу января её отношения с Лопухиным полностью разладились. Тот приходил вечерами и, к восторгу родных, часами просиживал с дядюшкой Беклешевым за вистом. Едва удавалось шепнуть Катишь два-три слова наедине.

   — С кем вы вчера танцевали мазурку? — ревниво спрашивал краснощёкий толстый Алексис.

   — С Лермонтовым.

   — Перестаньте шутить. Я до полуночи просидел у его постели и оставил Мишеля спящим.

   — Ну, так он выздоровел после вашего ухода, чтобы поспеть к мазурке!

Лопухин надулся. Ей, видно, просто хочется скрыть имя нового поклонника. Катишь была не из терпеливых.

   — У вас нет права устраивать мне сцены, — надменно отозвалась она. — И не лучше ли нам теперь же расстаться, чтобы искать счастья отныне врозь?

Она ничего не могла с собой поделать: чем благосклоннее принимали Лопухина её родные, тем меньше он ей нравился.

В день отъезда отвергнутого Лопухина Лермонтов сочинил на четырёх страницах анонимное письмо, в котором настоятельно советовал остерегаться молодого человека М. Л. Велел кучеру вручить конверт владельцу мелочной лавки напротив дома Беклешевых, а тот уже передал его слуге. Колокольчик зазвонил в десять вечера, в крещенский сочельник, когда все были дома. Письмо, как и рассчитывал Лермонтов, прочли дядя и тётка, а уж затем вызвали для объяснения племянницу. В доме его больше не принимали; Катишь было запрещено танцевать с ним на балах.

Какое-то время спустя он столкнулся с нею на музыкальном вечере. Катишь заметно похудела.

   — Мадемуазель, — шепнул на ходу, — побыстрее верните ваши чудесные краски! Мимолётная досада не стоит долгого уныния, поверьте.

Она прошла не взглянув. Добрый порыв Лермонтова увял.


...Когда он пытался пересказать Раевскому ещё не ясный ему самому, едва брезживший сюжет будущей «Княгини Лиговской» (названия пока не было), тот слегка пожал плечами.

— В журналах пруд пруди светскими историями, — сказал он. — Хорошо бы расширить рамки твоей будущей повести. Кроме света, есть ведь и другой мир — мелкого чиновничества, тех молодых людей, которые всё берут на веру и сразу попадают в избитую служебную колею. Свободное время они проводят бесцельно, шатаясь по петербургским улицам, заглядывая в освещённые окна и мечтая о том, как бы поскорее достичь такой же заманчивой жизни, которая им грезится за чужими занавесками. Просиживают часами в мелких кондитерских на Гороховой за чашкой скверного шоколада и трубкой табаку. Разговор их вертится вокруг повседневных мелочей. Да и откуда взяться другим темам? Разве они приготовлены воспитанием к чему-либо иному, кроме раболепия и чинопочитания?

Лермонтов слушал очень внимательно, потупившись и хмурясь.

   — От какого же толчка возникнет перелом в такой душе? Появится свой взгляд на жизнь?

   — Может быть, сильная любовь? Или внезапная потребность стихотворства? — предложил не очень уверенно Раевский, мысленно оглядывая бледную вереницу юнцов, которых только что обрисовал.

Лермонтов в некотором нетерпении барабанил пальцами.

   — Нет, Слава. Настоящую искру способна выжечь только обида. Зависть сама по себе малосильна. Непереносимое оскорбление — вот удар по кремню.

Его воображение уже заработало. Он представил слякотные петербургские сумерки и молодого человека в волглой шинели, бредущего после служебного присутствия домой, в какую-нибудь дурно отапливаемую каморку. А между тем этот человек красив, пылок и полон тщеславия. Что может вызвать в нём энергию ненависти? Не рысак ли какого-нибудь барина, баловня судьбы, обдавший его в своём равнодушном беге комьями грязи? В такой миг, почти случайный, станет наглядна и особенно непереносима для гордого сердца пропасть между сословиями.

Раевскому понравился план завязки.

   — Принимайся за повесть, — сказал он. — Столкни две касты, два чувствования. Это будет новым в нашей словесности.

   — Если ты мне поможешь. Будем писать вместе?

   — Изволь.

Однако следующий день увёл от этого намерения. На костюмированном вечере в доме богача Энгельгардта[26], что на Невском проспекте, случилось происшествие, которое толкнуло фантазию совсем в другую сторону: некая дама, скрыв себя маской, подарила маскарадному знакомцу браслет и была узнана по этой вещице!

У Энгельгардтов веселились всякую неделю, а на святках и масленой ежевечерне. В роскошно обставленных залах с бронзовыми люстрами, на мраморных лестницах и по яркому паркету скользили гости в «капуцинских» плащах. Цена входного билета по пяти рублей собирала публику довольно разношёрстную. Все говорили друг другу «ты», женщины смело интриговали мужчин, в боковых кабинетиках назначались мимолётные свидания. Даже когда появлялся царь, было принято делать вид, что он не узнан. Как и его дочери Мария и Ольга, одетые в розовое и голубое домино.

Лермонтов знал нравы маскарада. И он иногда толкался в разгорячённой толпе. «Ты кого-то ждёшь? Не меня ли?» — «Как тебя зовут, маска?» — «Угадай сам». — «Мы увидимся ещё раз?» — «Если хочешь». — «Где?» — «Ах, мой Бог! В чьей-нибудь гостиной. Может быть, в театре. Или у кухмистера на Васильевском острове. Узнай меня!» — «До кареты проводить?» — «Это против правил. Прощай!» Вот и всё. Бесстыдно и весело, как лёгкий хмель.

Бабушке казалось, что внук упивался развлечениями (в двадцать один-то год!), а он, не понятый ею ни в чём и никогда, на канве обычной сплетни гостиных уже вышивал трагический узор. В свете зло всегда побеждает добро, и самому мощному уму нет выхода из роковых заблуждений! Героя звали Арбениным. Другие имена — Штраль, Звездич, Шприх — он взял из модных тогда повестей. Лермонтов никогда не чурался готовых находок: что из того, что об этом говорил уже другой? Лишь бы сказал хорошо. Он добивался одного: предельной выразительности собственной мысли.

Волна вдохновения полностью захлестнула его. Он набрасывал драматические сцены где придётся: в караульном помещении казармы, за шахматной доской между двумя ходами, даже пируя с однополчанами под цыганский хор!

   — Мишель! — окликнул Раевский, поглядывая на друга испытующе. Он перебелял рукопись «Маскарада» и вдруг отбросил перо, поражённый внезапной мыслью. — Разве тебе решительно не по сердцу твой Арбенин?

   — Почему же? Люблю его как самого себя. Иногда мне кажется, что это и есть я сам, только в какой-то другой жизни.

   — Но тогда... воля твоя, я не понимаю! Он же шулер?!

   — Конечно, — спокойно отозвался Лермонтов. — А что тебя удивляет?

   — Именно это, чёрт побери! Зачем понадобилось делать героя, своего двойника, как ты говоришь, карточным мошенником?

   — А кем он ещё может быть в нашем обществе? Разве в свете процветает честность? Благородный человек не имеет ни малейшего шанса. Будь Арбенин другим, не видать ему ни богатого дома, ни жены-красавицы. А без Нины какой сюжет?!

   — Гм, он-то сам понимает это?

   — Конечно. Ты же помнишь его монологи? Полон презрения к другим, да и к самому себе. Нет, он просто не может быть иным!

   — Теперь уразумел. — Перо Раевского снова заскрипело по бумаге.

«Одно мне в диковинку, — подумал он про себя. — Откуда ты-то, милый друг, додумался до всего этого? Барчук, баловень от рождения...»

Лермонтов словно подслушал его мысль.

   — Я не изобрёл ничего нового. Многие люди общества начинали сходно. Ты Карамзина считаешь почтенным человеком?

   — Разумеется. — В голосе Раевского чувствовалась озадаченность.

   — Представь, отец многотомной «Российской истории» в молодости несколько лет кормился карточной игрой.

   — Ты что же, с него списал Арбенина?

   — Нет. Совпало. А про Карамзина узнал недавно, из пересудов в бабушкиной гостиной.

   — Не важно, с чего человек начал, — буркнул Раевский. — Важно, к чему он пришёл.

   — Да-а... будущее моего Арбенина не сходится с карамзинским. Как и я не усидел бы двенадцать лет за письменным столом. Скучища!

Раевский снисходительно пожал плечами: Мишель опять стал похож на избалованного сорванца.

Но Лермонтов мысленно уже погрузился в мир своих героев. Нина погибла, а ему было жаль Арбенина! Ни на кого из них он не смотрел уличающе. Уличать — немного подсматривать в щель: ага, вот ты каков на самом деле! Он не злорадствовал. Любое явление, как и любое лицо, представлялось ему крупным, достойным открытого чувства уважения, ненависти, презрения, отчаяния. Его любовь к людям выражалась в печали. Никогда — в радости.

А между тем он не был мизантропом, он обладал здоровым зрением и видел мир в реальном свете.

...Таким образом и получилось, что история Печорина и Лизаветы Негуровой (иначе — Катишь Сушковой) отодвинулась почти на полтора года. Но не была им забыта.

Лермонтов постоянно возвращался к одним и тем же образам и сюжетам не потому, что не мог в силу какой-то загадочной заторможенности двинуться дальше. Он поражался чему-то и доискивался до причины удивления. Был неутомим и безжалостен к себе.

С отроческих лет в нём жила неосознанная гордость большого таланта: он не заботился об оригинальности. Единственная забота была о том, чтобы полнее воплотиться, передать вовне как можно больше из внутреннего запаса. А жизнь сама неустаннопополняла этот запас!


На раннюю Пасху, в апреле, над Петербургом пронёсся буран. Свирепо затрещал мороз. Бездомные погибали на улицах. Основательно прозябнув в открытых санях, несмотря на медвежью полость, Лермонтов только что прикатил на Садовую из Царского Села после суточного дежурства и теперь, сидя с Раевским за шахматами, дожидался ужина.

Слуга топил печи. Гудящее пламя — то же колдовство, прообраз человеческой жизни: чем яростнее полыхает, тем короче срок.

Слуге родина не Тарханы, а захудалое Кропотово. Бедное, впрочем, только для господ. Дворовые до сих пор поминают своё непритесняемое крестьянское житьё при покойном барине.

Мал был Мишель, когда бабушка вершила его дела. А может, следовало осесть в отчем доме, бок о бок с тётушками? Не снимать с насиженных мест крепостных людей?

Пламя трещит, струится синими и жёлтыми язычками. Зима на исходе, а снег такой густой, прямой и плотный, словно это белый дождь. И, как от дождя, шуршанье по стёклам. Город почти не виден. Лишь чёрные галки на крестах и воротах.

   — Так ты ждёшь бунта, Слава? — спросил Мишель, продолжая разговор.

Спросил не с безмерным удивлением, как, может быть, ждал от него приятель, уверенный, что поразил его своим вольнодумством, а спокойно-сомневающимся тоном.

   — Нет, не бунта. Революцию, — отозвался Раевский. Слово «бунт» он произнёс по-русски, а «революция» — по-французски. — Сенатская площадь — высокий образец благородства!

Мишель молчал. Что мешало ему, как почти всегда, следовать за Святославом с одинаковым пылом? Возможно, запавшие в память, слышанные от кого-то скептические слова Грибоедова: сто прапорщиков хотят изменить порядок вещей. Или как-то похоже. Ведь не из первых уст, через десятых лиц слышал, переврали, не поняли. А он, Мишель, кажется, понял.

   — Слава, — сказал после колебания тихо, но настойчиво, принуждая себя не отводить глаз, хотя ему было бы больно видеть растерянность или смятение друга, единственного своего товарища не по крови, не по обстоятельствам, а по душе. — Как ты можешь не бояться революции, если всё семейство твоего прадеда убито пугачёвцами при мужицком бунте, а бабушку, тогда ещё несмышлёного ребёнка, уберёг лишь случай?

Вот он и высказал это. То, что держал на сердце, да всё не осмеливался выговорить вслух.

Раевский не изменился в лице, даже не смутился нимало. Ответил тотчас, словно давно продуманное:

   — Раболепство и покорливость в человеке надобно презирать. Но когда они становятся чертами народа, на это надлежит взглянуть проницательно и со стороны, как смотрит отдалённый во времени летописец. Русскому мужику поют уже над колыбелью, чтоб боялся сильного, кланялся пониже: сила, мол, соломинку ломит. Страшная философия, Мишель! Выдь в Тарханах на мир, кликни посреди деревни: добра вам хочу, люди! Не поверят, засмеют, вязать примутся. Ненавидят у нас смутьянов.

   — За что же?

   — За то, что те чище душой, что совестно перед ними. Так лучше вовсе не слушать, спокойнее выдать на расправу...

   — Ты не про то. Слава.

   — Про то. Если вор Емелька взбаламутил совесть народную, пусть кроваво, пусть безжалостно, за это ему поклон. Пример это, пойми, Миша! Начало пробуждения.

   — Но твой дед? Убиенный?!

   — Деду своему я внук. Народу — сын.

Лермонтов глубоко задумался, вперил глаза в пол.

   — Прости за этот разговор.

   — Давно его ждал. Сам до этого дошёл в своих размышлениях, и ты должен был дойти.

   — А нам-то что делать. Слава?

   — Бог весть. Ждать. Мне ходить в департамент, тебе служить в полку.

   — Шутишь?

   — Нимало. Я не знаю, вот и всё. Подойдёт случай, даст Бог, не струшу, найду своё место. А пока — ведать не ведаю. Да и что мы знаем о своём народе? Ни песен, ни говора его. Собрать бы побольше пословиц, сказок послушать. Не тех, что по приказу барыни сказывают ей на ночь, при бессоннице, а чем детушек своих стращают и радуют. Ещё в университете жажда меня одолела, а пуще чувство бедности своей, незнанья...

   — Ужинать пожалуйте, — раздался за дверью голос Дарьюшки, бабушкиной любимки и наушницы. — Барыня в столовой ждут.

Святослав быстро взглянул на младшего товарища:

   — Слышала?

Мишель пренебрежительно махнул рукой:

   — Подлянка, но дура. Куда ей понять!

Оба поднялись с некоторым облегчением: трудный разговор остался позади.

Кроме бабушки в её неизменном батистовом чепце старого покроя за столом сидел Акимушка Шан-Гирей[27]. Он уплетал за обе щеки свежие ватрушки и обстоятельно, с оживлением рассказывал бабушке происшествия дня.

С тех пор как Миша Лермонтов увидал в Горячеводске шестилетнего троюродного братца, они уже почти не расставались. Аким годами жил в Тарханах, учился в бабушкином «пансионе», затем переехал к ним в Москву, на Молчановку. Добросовестно таращил глаза, слушая стихи к таинственной Н. Ф. И., оставшись на всю жизнь в уверенности, что Мишель всё это «списывал с Байрона», а никаких привязанностей, кроме Вареньки Лопухиной, у него не было.

Приехав в Петербург поступать в Артиллерийское училище (скромному отставному кавказцу содержать сына в гвардии было не по карману), он со значительным видом передал от Вареньки привет. «Скажи, что я спокойна и счастлива» — вот её слова на прощание.

Мишель выслушал как-то небрежно, отворотившись. Аким попенял ему на бесчувственность, тот отозвался с напускной важностью:

— Ты ещё ребёнок и ничего не понимаешь.

Акимушка и в самом деле не понимал. Даже в письмах к Марии Лопухиной, позволяя себе болтать обо всём на свете, о Вареньке Мишель справлялся обиняком, не называя имени.

Ординарная дюжинная душа томилась бы разлукой с досадливостью, спеша как-нибудь её избыть: пропить, проплакать, проспать, что ли! Но Мишель (сам себе удивляясь) ощущал в долгой разлуке с Варенькой не только разумную предначертанность, но и своё тайное блаженство: наполненность души была богаче именно теперь, а не в счастье, не в возможном свершении любви. Так уж получалось у него: минуты радостей и удач быстро вызывали скуку. Лишь страданье давало взлёт и прозорливость чувствам. Господи, да возможно ли такое: быть счастливым от печали?! Но что такое счастье? Я жить хочу, чтоб мыслить и мечтать... Мечтать? Уходить в одиночество? Конечно. Только одиночество позволяет углубиться в себя, будто в колодец заглянуть... Нет, у Пушкина иначе: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!»

Но тогда — что такое страдания? Страдать — вовсе не хныкать, не сожалеть. Страда — труд. Мужики называют страдой дни жатвы. Страдание — жатва души...


Первые дни после поразившего его известия о её замужестве он ничего не мог с собою поделать: глаза поминутно наполнялись слезами; он должен был отворачиваться, спешить тайком к умывальнику, чтобы не распухали и не краснели веки.

Как всегда, в доме стояла толкотня от родственников и приятелей. Спасаясь от проницательности чужих глаз, он теперь охотнее задерживался в Царском Селе. Даже брал дежурства вне очереди. Хорошо, что бабушка уже уехала в Тарханы. А штабс-капитан Алексей Григорьевич всё более погружался в свои матримониальные планы относительно княжны Марии Трубецкой и бывал в их общей квартире редко.

Зато зачастил любезный друг Монго, который с нетерпением донашивал юнкерский мундир, ожидая скорого производства в офицеры. Он обожал поваляться у Мишеля на мягком диване, полакомиться домашними сластями. Его безоблачное наивное себялюбие никогда не переходило границ и не обижало. При нужде он мог быть отзывчивым и даже добрым.

   — Ты мрачен, Мишель? — спросил Монго, сбрасывая шинель небрежным движением. Лицо Лермонтова, изжелта-бледное, мелькнуло перед ним в отражении зеркала. Алексей Аркадьевич обернулся, чуть нахмурившись. Он был привязан к Лермонтову. Приходился ему двоюродным дядей, хотя и был моложе. — На кого-то дуешься?

   — Я... несчастен, — упавшим голосом пробормотал Лермонтов.

Эти простые слова, а ещё более тон без обычной едкости и подтрунивания не на шутку встревожили Столыпина. Он был добрый малый, а кроме того, эгоистически не выносил вокруг себя страданья.

   — Давай потолкуем, — участливо сказал он, присаживаясь рядом. — Поведай, что стряслось? Всё можно изменить и поправить к лучшему.

   — Не всё.

Лермонтов протянул московское письмо о замужестве Вареньки Лопухиной. Монго пробежал его глазами. Лопухину он не знал. Разве только по многим стихам Мишеля. Но, как и все в семье, он считал эти стихи данью байронической моде, когда молодому человеку прилично чувствовать себя обуреваемым страстями и несчастным от них.

Он взглянул на Лермонтова чуть виновато, впервые прозревая правду.

   — Она так много значила для тебя? — озадаченно спросил он.

Лермонтов молча кивнул. Все эти дни горло ему то и дело перехватывало спазмой.

   — Вы хоть объяснились тогда, в Москве? Пообещали что-то друг другу?.. — И на второй безмолвный кивок вдруг взорвался благородной досадой: — Сам кругом виноват! Уехал на два года. Писал ей?

   — Нет. Только сестре.

   — Велико утешение для бедной девочки! Она вправе была решить, что ты её позабыл вовсе. А тут ещё злосчастный фарс с мадемуазель Сушковой! Ты так хитроумно оттасовывал её от братца твоей Вареньки, тот, по слухам, сулил с тобою стреляться...

   — Эта женщина злая, я обязан был оградить от неё Алёшу! — вскричал Лермонтов, прижимая руку к болезненно бьющемуся сердцу.

   — Но ей-то откуда про это знать?! Нет, мон шер, твоя недальновидность переходит все пределы. Представляю, как бедняжка мучилась... Брат неистовствует против тебя, добрая сестрица весьма небрежно припрятывает письма, где ты хвастливо расписываешь свою интригу, но, конечно, и не думает при этом открыть правду младшей... Даже лучшие из женщин полны неосознанного коварства. — Эти слова Монго произнёс по-французски вскользь, на секунду возвращаясь к тону салонного фата. Но тотчас продолжал по-прежнему серьёзно: — Чем ты высказал ей свою преданность? Хоть раз?

   — Подарил «Демона». Это была повесть о нас с Нею[28]. Она не могла не понять, что только в ней заключено моё счастье.

   — Бедный Мишель. Твоя пиеса так же далека от подлинной жизни, как теперешние слёзы на твоих глазах от прежних поэтических рыданий. Полно, успокойся, мой друг. Не вини её ни в чём. Да и себя не вини. Вы были просто дети, а судьба судила по-иному.

   — Спасибо, Монго. Но ты меня не утешишь.

   — Время утешает, — резонерски произнёс тот.


На исходе декабря Лермонтов получил отпуск и через Москву поехал в Тарханы. Набравшись духу, он сделал визит в дом к Лопухиным. Там только что прошли крестины; ребёнок у Бахметевых родился не в срок, слабый. Да и юная мать еле перемогалась.

Лермонтов смотрел на Вареньку издали. Она была как опущенная в воду. Двигалась, улыбалась — но всё это будто сквозь зыбкую пелену. Подошла к нему:

   — Хотите посмотреть малютку?

Он с готовностью вскочил, еле сдержав себя, чтобы не протянуть к ней рук.

   — А сюда не принесёшь? — спросил издали Бахметев, рассуждая о чём-то с шурином Алёшей Лопухиным.

Она ответила тихо:

   — Нет, мой друг, здесь от трубок дымно.

Муж добродушно помахал перед собой, разгоняя сизые кольца:

   — Твоя правда, душенька.

Они двигались по полутёмным переходам, взошли на скрипучую лесенку, Варенька на полшага впереди. Он всё время ощущал веяние её платья, ловил блеск туго скрученных волос. Они стояли уже над колыбелью, когда он опомнился. Мамушка поспешно выплыла за дверь; он и не заметил её вовсе.

Ребёнок спал, нахмурив лобик. Как всякий младенец, он был замкнут в собственное бытие и ещё ни на кого не похож.

   — Можно, я поцелую? — шёпотом спросил Мишель.

Она кивнула.

Он благоговейно коснулся губами шёлковой щёчки, которая пахла чем-то сладким, молочно-тёплым...

Когда выпрямился, глаза его стали мокры.

Прежде чем вновь объявилась мамушка с белым ворохом пелёнок, он ещё успел сказать почти беззвучно Вареньке:

   — Всё забывается, кроме первой любви. Как утреннее солнышко, она осветила начало жизни и согреет напоследок. Разминулись мы... Но молю, вспоминайте, когда умру.

Она прервала с неожиданной горячностью:

   — Там будет свидание, Мишель, я верю! — Глаза её сияли, бледные губы пытались улыбаться.

Лермонтов держал Вареньку за руку. Он знал — это так прекрасно и так зыбко! Так недолговременно. Радость мига. Тупик будущего.

Первым кинулся за дверь, проламываясь, как сквозь стену, полутьмой скрипучей лестницы. У дверей гостиной наткнулся, будто на гвоздь, на взгляд Бахметева.

Тот спросил через всю комнату, попыхивая трубкой, как Михаилу Юрьевичу показался ребёнок, его, Бахметева, первенец и наследник[29]?

   — Очень мил, — ответил Лермонтов, усаживаясь поодаль.

Варвара Александровна возвратилась много позднее. Взгляд её более ни разу не обращался к Лермонтову. Она разливала чай, и он с жалостью следил за исхудалой слабой рукой, которая протягивала гостям фарфоровые чашки, разрисованные незабудками. Издавна знакомый ему сервиз. Её приданое.


Дорога от Москвы до Пензы прошла в тягостных снах наяву. Он едва замечал, как на почтовых станциях менялись тройки, а вместо снежных вихрей между инистыми деревьями в утреннем полумраке блестела луна — серебряное блюдечко с отбитым краем.

Мерещились перепутанные картинки прошлого. Голубоглазая девочка в Горячеводске. Он был безнадёжно влюблён в неё целую неделю... Искрой вспыхивал единственный поцелуй Таши Ивановой — но что за поцелуй! Душа его тогда вздрогнула и возликовала, через сто лет не позабыть. И так ли уж она дурна? Вовсе нет. Практичная, умненькая. Вздыхать по Лермонтову сумеет впоследствии, как о сиреневом цвете девичества... Беспорядочно всплывали, качаясь на волнах дыма, лица цыганок с растрёпанными маслянистыми косами... Жеманные танцорки, насурмленные старательно и без вкуса... («Бедные. Они же с голоду, за деньги нас веселят!»).

...А после дождя, на закате, весь середниковский сад был окунут в мёд. Цвели липы...

Лермонтов судорожно думал о своей невоплотившейся любви. Что-то спугнуло её тогда. Взаимное непонимание, лёгкое как воздух. Возможно, он не так взглянул на Вареньку, она же превратно истолковала самый невинный его поступок? Какие ничтожные причины сеют иногда раздор между любящими! И чего в этом больше: судьбы или нелепицы?

В самые неожиданные моменты, когда, казалось, он размышлял совсем о другом, его посещала внезапная мысль, подобная ожогу: едва ли за одну человеческую жизнь можно дважды встретить преданную женскую любовь. «Тем более за такую короткую жизнь, как моя», — почти бессознательно добавлял он. На Вареньку Лопухину... ах, ныне Бахметеву!.. он смотрел уже из какой-то заплывшей туманом дали, где лица различались с трудом, а губы двигались беззвучно.

На последнем перегоне от Пензы до Тархан он еле уломал ямщика за двойную плату продираться сквозь пургу сто с лишним вёрст. Закутавшись в башлык и ничего не видя, кроме взбесившегося снега, он уже начал задрёмывать, как вспомнил ещё одну беззаветную женскую душу. Не барышню, не актёрку. Просто дворовую девочку Надёжку, с которой в детстве бегал, взявшись за руки, по лесниге. Но всего через год-два как томительно стал он подкарауливать её в закутке под лестницей или ловить за углом амбара! А когда бабушка привезла его в Тарханы из юнкерской школы со сломанной ногой, полулежащего в коляске. Надёжна выбежала с дворней навстречу, и он не сразу узнал её. Белёсые бровки потемнели, закруглились двумя коромыслами, льняная коса опустилась ниже пояса. Он мечтал о ней неотступно!..

   — Дёжка, — шептал в темноте Лермонтов, — ты как трава, как майский луг, обрызганный росою... Отчего это?

   — Барыня велели всякий раз полынным веником париться, — простодушно отозвалась девушка.

Он отпрянул, словно его ударили.

   — Так тебя бабушка послала?!

   — Ага ж. Оне.

Лермонтов отвернулся к стене, застонав от унижения.

Надёжка растерялась, всхлипнула. Но быстро опомнилась. Легонько погладила ему плечо твёрдой ладошкой. Сказала напевно, вполголоса, будто про себя:

   — Я по тебе обмирала, мой желанный. Вся дворня смеётся, девки корят. Барыня по щекам лупит. А я без памяти... Ну, барыня и скажи: ступай к нему, примет — твоё счастье. А нет — сошлю с глаз, чтоб унылостью не досаждала...

   — Правда ли это. Дёжка?

   — Да уж куда правдей. — Она прерывисто вздохнула. — Короткий денёк, да мой!

И не робко, не покорно, как прежде, а с пылкостью, с неожиданной яростной силой притянула его к себе.

Были они оба молоды и безоглядны. В Тарханах стоял март с синими тенями на снегу, с тёплым солнечно-лазоревым небом. Нога у Лермонтова почти не болела.

Бабушка его уже не ждала, выскочила на крыльцо под снегопад без памяти, раздетая. Ямщику на радостях подарила бронзовые часы-каретник с боем и в футляре со стёклышком. Заказала в домовой церкви благодарственный молебен.

   — Вот радость нежданная! Я ведь страдала, что ты болен, оттого и не едешь, — твердила беспрестанно. — К Новому году поспел, мой голубчик.

Морозы не спускали целую неделю, все пути-перепутья замело. Они коротали дни вдвоём.

   — Что ты, мой друг, всё озираешься, словно потерю какую отыскиваешь? — спросила Елизавета Алексеевна, вскидывая на лоб очки, чтоб оглядеть при своей старческой дальнозоркости внука в другом конце гостиной.

Лермонтов бесцельно слонялся из угла в угол, а теперь надолго замолк у метельного окна. Был самый полдень, но круженье хлопьев нагнало в комнату ранние сумерки.

   — Давно не был, соскучился, — отозвался нехотя Лермонтов. — Смотрю, всё ли на своих местах! Все ли жили без меня подобру-поздорову?..

   — Чай, ждёшь, когда пурга уймётся, чтобы к Лушке Шубениной скатать на санях? — не без ревнивой нотки вставила бабушка.

   — И к ней. К мамушке.

   — Лошадь по брюхо завязнет.

   — Обожду, пока дровнями раскатают.

Снег стал мельче и суше. Ледяные крупинки царапали стёкла, словно кто-то смиренно, но настойчиво просился в дом.

   — А то кликнуть девок, пусть попоют? — бросила в пространство бабушка, не вынеся тишины.

Лермонтов от окна сказал, словно только вспомнив:

   — Вот, кстати, а где Надёжка? Я её, помнится, не видал, как приехал.

   — И-и, спохватился! Её ещё позалетошний год окрутили. Мужик непьющий, старательный, даром что вдовец. Они ведь, козлиное племя, любят зенки заливать: то на поминках, то на девятый день, то на сороковины... А там и приохотятся.

Лермонтов нетерпеливо прервал:

   — Надёжка охотой шла за него?

Бабушка поджала губы.

   — На то не её воля, а моя. У мужика на руках сиротинки остались, мал мала меньше. Должна я о них порадеть? Девка крепкая, гладкая. И чужих, и своих вынянчит.

   — У неё свои тоже есть?

   — Чего ж не быть, мой друг, коли замуж отдали? Да тебе-то к чему голову забивать? Была Дёжка и нет Дёжки... Полна девичья их, толстомордых...

   — Пойду хоть на крыльце постою, — рванулся Лермонтов. — Мочи нет от духоты!

   — Шубу накинь, Мишынька, — неслось вслед. — Воздух студёный не глотай!..

Но он не пошёл на крыльцо, а поднялся к себе, в мезонин. Комнаты были пусты и как-то мертвы от снежного дня: розовые и жёлтые цвета мебели и обоев блекли на глазах. Лишь лампадка с детской простотой теплилась у киота смородиновым огоньком.

Лермонтов присел и задумался. Шуршание снега по стёклам напоминало ему шлёпанье войлочных подошв. Так осторожно, словно вечно конфузясь, ступала по тархановским полам Христина Осиповна. Её доброе овечье лицо всплыло перед ним, поморгало короткими ресницами, губы беззвучно зашептали по-немецки и сомкнулись. Исчезла, как не бывала. Ворвался на миг и папенька в заиндевелой шубе, шумливый, раздражительный, ещё молодой, нимало не напоминающий того понурого, рано поседевшего человека, каким он увидал его в последний раз. Лермонтов старательно перебирал в памяти многие лица. А тоскливая, виноватая мысль о Дёжке не отступала. Сколько с ним случилось всего за это время! А у неё ничего. Подневольное венчанье — в этом-то он не сомневался! — да бородатый мужик в курной избе. Не в Тарханах, в двух шагах от барской усадьбы. Бабушка уж позаботилась, отправила подальше, в Михайловку. Спасибо, что вовсе не сбыла с рук... И ведь не спросишь! Кого? О чём?..

Душу по-прежнему саднило. Он в чистых натопленных комнатах, а она, может быть, в ту самую минуту по колено в снегу бредёт по лесу с вязанкой.

«Не жениться же мне на ней было!» — оборвал самого себя. И тотчас понял: не то, не о том. Будь проклято рабство, безжалостное к ним обоим!

Унимая нервную дрожь, решительно присел к столу. Макнул перо в заботливо наполненную чернильницу. Единственный, кто мог бы его понять, — Святослав. Но и тому он не станет открываться. Обнажать сумбур и сумятицу чувств.

Перо быстро бежало по глянцевитой бумаге, успокаивая, примиряя.

«Слушаю, как под окном воет метель; снег в сажень, лошади вязнут...»

Раздались шаги бабушки. Приоткрыла дверь, молча постояла у порога: Мишынька пишет, слава Богу, отвлёкся.

Он не оборачивался. Неоконченное письмо отставлено, на листке начальные строки новой поэмы:


Наш век смешон и жалок, — всё пиши
Ему про казни, цепи да изгнанья.
Про тёмные страдания души,
И только слышишь муки да страданья...

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ


Редко перед кем открывалась бездонная глубина внутренней жизни Лермонтова. Столкнувшись с ним, почти каждый ощущал нечто неприятно-неподатливое, будто наткнулся на каменную глыбу или стену. Он не дарил быстрого понимания.

Лермонтов воспринимал мир как очень молодой человек, но судил его со взрослой зоркостью. Он был по-молодому честолюбив и почти по-детски тщеславен, по-молодому готов наедине с собою лить поэтические слёзы, являвшиеся не столько признаком печали, сколько следствием переизбытка чувств. По-молодому горд. И в то же время умел сожалеть о прошедшем — которое ещё не было его собственным! — со скептическим пониманием следить за игрой жизни, словно сам стоял уже над нею, был знающ и равнодушен ко всему.

Эта двойственность восприятия мира сказалась и на его отношении к Пушкину.

Оно было столь сложным, что Лермонтов инстинктивно не вдумывался: просто жил образом Пушкина, как какой-то добавочной вселенной! Переходил от восторга к горечи, от досады к тихому обожанию. Пушкин царствовал в поэтических строфах — и был принижен на светских раутах! Щуплый, с вертлявыми движениями и высоковатым голосом — он весь был блистательная неуместность. И двигался не так, и говорил иначе.

Лермонтов видел его издали. Странная робость заставляла его избегать тех гостиных, где он мог встретиться со своим кумиром и быть ему представленным. Чего он опасался? Что не понравится Пушкину? Или что Пушкин не понравится ему? Он слишком обожал его и боялся разочарования.

Разочарование — одно из самых мощных сокрушительных свойств лермонтовской души. Очаровывался он ненадолго и вполсилы; бес анализа не оставлял его ни при каких обстоятельствах. Зато разочаровывался со всей страстью. Словно это и был тот вулкан, который способен привести в бурление энергию, родить новые мысли.

Лермонтов боготворил Пушкина и, наверное, не изменился бы к нему, доведись им встретиться. Пушкинская гармония была для него притягательной прежде всего потому, что казалась недостижимой.

Терпимый же Пушкин, скорее всего, Лермонтова не воспринял бы вовсе: тот мог показаться ему из-за желчности мелким, из-за мрачности — напыщенным. Лермонтовская натура, направленная в одну сторону, одержимая чувством протеста, была антиподом Пушкину, который бушевал чувствами и оступался в жизни, но был трезв и уравновешен в мыслях и в стихах.

Однажды Лермонтов совсем уже было собрался подойти к Пушкину, когда перемигивания, шёпот, едва заметные покачивания головой за спиной мрачного поэта, особенно беззащитного перед толпой, наполнили грудь такой острой жалостью, что горло перехватило и слёзы навернулись на глаза. Лермонтов бросился вон из зала.

Лермонтов вправе был предполагать своё внутреннее родство с Пушкиным: ведь он застал того в драматическое время, когда от пушкинской жизнерадостной проказливости, от ясного и дружелюбного Пушкина ничего уже не осталось.

Пушкин видел почти в каждом новом приближающемся к нему человеке клеврета Третьего отделения. Издерганный слежкой, он становился мнителен.

Поэт был одинок и трагичен. А если временами натягивал на себя маску беспечности, то Лермонтов-то был мастер разгадывать любые маски! Тем более такую прозрачную у человека, столь мало способного к притворству. И столь любимого Лермонтовым! Одно это не могло не обострить его интуицию. Встречаясь с Пушкиным всякий день, друзья-приятели Вяземский, Жуковский, Карамзины ничего не замечали, кроме скверного характера и неуместных выходок любезного «арапа». А вовсе незнакомый офицерик, который видел его мельком, издали, где-нибудь на лестнице или из-за колонны, понимал и предчувствовал ВСЁ.

Начиная стихи «Смерть поэта», Лермонтов ещё не знал, о чём и как станет писать. Страшная весть потрясла его до глубины, раскачала внутренние волны. Перо подчинилось подземному гулу, но куда всё это вынесет его, он не знал ни в первый, ни в третий, ни даже на седьмой день. Волны внутри себя и волны, приносимые извне, сталкивались, сшибались... Погиб поэт! Какая боль. Какое злодейство!

Первый листок мгновенно испятнала клякса.


Его противник хладнокровно
Наметил выстрел...

Не кончив строку, он перескочил на следующую:


Пустое сердце бьётся ровно,
В руке не дрогнул пистолет...

Ага! Вот оно как: не «наметил выстрел», а «навёл удар». Заменил слово «противник» на «убийцу». На полях перо, словно само собою, чертило чей-то лисий профиль: длинные усы, острые глазки, вытянутый вперёд подбородок... Ба! Да это же Дубельт. Жандармский генерал. Тоже столыпинский родственничек[30], чёрт его побери... Нет, не стану отвлекаться.


Сюда заброшен волей рока,
Подобный сотне беглецов.
Искатель счастья и чинов...

Лермонтова посетило внезапное воспоминание: когда ему случалось сталкиваться с Дантесом, поражало, с какой лёгкостью тот менял формы поведения! Бывал то циничен, то беззаботен или чванлив до высокомерия, в зависимости от окружения. Но всегда бесстыден, всегда душевно пуст.


Его душа в заботах света
Ни разу не была согрета
Восторгом русского поэта.
Глубоким пламенем стиха...

Что-то ещё от недавнего любования этим холёным жеребцом осталось на дне души... Но зачем оскорблять лошадей? Хищник, хорёк, забравшийся в чужой дом, обитатель подполья... В ушах раздался самодовольный хохот: Дантес веселился над собственной площадной остротой. Зачеркнуть о душе. Потаскун фортуны!


Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы,
Не мог щадить он нашей славы...

Пушкин, Пушкин! К чему были ему все эти люди? Скопище мерзавцев, наглых клеветников...


Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет, завистливый и душный...

Пушкин становился понятен до нестерпимого ожога сердца. Уже невозможно было провести черту между ним и собою...

Двадцать девятого января поутру Лермонтов стоял у окна с разрозненными мыслями, бесцельно следя за экипажами и пролётками. По Садовой взад-вперёд торопливо и как-то бестолково сновали люди. Он смотрел и не понимал: о чём можно хлопотать и печься, если умирает Пушкин?

Придворный медик Арендт приехал покрасневший от резкого ветра, суетливо грел рука об руку, хотя обычно такое было не в его манере. Спросил Лермонтова о самочувствии, но тот махнул рукой.

   — Что с ним?

Арендт сбросил с лица докторскую полуулыбку, щёки обвисли. Сел со вздохом.

   — Часы, часы... да скорей бы. Муки не по вине.

Он начал рассказывать, как Пушкин бредит от невыносимой боли, как, опоминаясь, зовёт друзей. И они приезжают один за другим, подходят к его ложу, жмут пылающую руку, целуют в лоб, покрытый испариной, со слипшимися волосами. Молча рассаживаются по углам.

У ворот по всей Мойке толпы чужого народа. Стоят, вытягивая шеи. На каждого покидающего дом взирают с надеждой и враждебностью: жив ли? Словно эти-то выходящие и есть огнестрельщики, душегубцы...

   — А как спрашивают про него? — невнятно сказал Лермонтов, но Арендт понял.

   — Как про поэта. У народа чутьё: ехал как-то к дому Хитрово, замешкался свернуть, спрашиваю, как лучше проехать? «К дому-то героя?» — спрашивают. «Какого героя?» — Мне невдомёк с налёту. Отвечают: «Папенька ихний был герой». А другой добавил: «И муж со знаменем на поле преставился. Сам Бонапартец перед ним шапку скинул». Да... не забыты ни Кутузов, ни молодой Тизенгаузен... Василия Андреевича Жуковского, слыхал вот, называют царским учителем. А Пушкина — поэтом.

Арендт говорил, а сам всё проницательнее, озабоченнее смотрел на Лермонтова.

   — Нервическая лихорадка не унимается ваша. Пить валериану, лежать спокойно.

Лермонтов опять махнул рукой.

   — Что же государь?! Неужели спустит французику, сукиному сыну? Доктор, вы всё знаете... что дворец?

Арендт вздёрнул и опустил брови. Правое веко у него дёргалось.

   — У двора свой счёт, — отозвался нехотя.

Когда Арендт уехал, Лермонтов присел к столу и над готовыми стихами написал не задумываясь, в той же лихорадочной поспешности, как и жил все эти дни:


Отмщенье, государь, отмщенье!
Будь справедлив и накажи убийцу...

   — К вам братец, Николай Аркадьевич, — раздался от порога голос Вани, дворового человека, который не отлучался от Лермонтова с гвардейской школы, числясь денщиком.

Лермонтов досадливо дёрнул плечом, хотел чем-нибудь отговориться. Не успел. Столыпин, брат Монго, уже входил в комнату с обычной покровительственной улыбкой, которая так раздражала последнее время Лермонтова.

   — Да ты, мон шер, в самом деле нездоров? А я-то, грешным делом, подумал: службой манкируешь, затеял новую интрижку... Оказывается, смирнёхонько хвораешь? Именно в то время, когда стал положительно в моде! Во всех салонах барыни читают твои стихи про Пушкина. Жуковский отзывается самым одобрительным образом. А великий князь Михаил Павлович[31] даже пошутил, что, если ты примешься отдавать взводу команду стихами, он тебя упечёт под арест... хе-хе...

Комната как-то внезапно стала наполняться. Следом за Столыпиным с шумом и звоном шпор возникли трое гусар — заехали по пути после дежурства. Дуэль Пушкина с Дантесом продолжала быть у города на устах; все четверо тотчас заговорили о ней.

Лермонтов нервно кусал губы. Понимал, что терпения его хватит ненадолго.

Бабушка вошла при начале разговора вместе с двумя родственницами, молоденькой и старой, на которых Лермонтов настолько мало обратил внимания, что потом едва мог вспомнить, кто его навестил. Хотя бабушкину сестру Наталью Алексеевну недолюбливал за вздорность и мелочность суждений, а её дочь Анюта, третий год как вышедшая замуж за Философова, адъютанта великого князя Михаила, была предметом его былого детского обожания[32].

Обе дамы уселись в креслица, раскинув бархатные подолы.

Лермонтов в домашнем архалуке, с закутанным горлом полулежал на ковровом диване, подсунув под локоть подушку с золотыми шнурами. Он приподнялся с рассеянной вежливостью.

Николай Аркадьевич Столыпин сидел перед ним на стуле с твёрдой спинкой в напряжённой позе легавой, вскидывая иногда с ироническим недоумением брови на длинном гладком лице, обрамленном тощими бачками.

Трое однополчан устроились поодаль, старательно дымя трубками.

Едва вошли дамы, гусары вскочили, щёлкнули каблуками и поспешно застегнули вольно распахнутые красные доломаны. Затем приняли прежние позы.

   — Надымили-то, насмолокурили, — заворчала бабушка, отгоняя от лица синеватые струйки. — Здорово ли это для тебя, мой друг? Прими советы Арендта, а то шибче прежнего расхвораешься. Про что толкуете? Слышу из-за дверей: Пушкин да Пушкин... А я вам вот что скажу: не в свои сани забрался молодчик! А севши, коней не сумел удержать. Вот они и помчали его в сугроб, а оттуда путь прямиком в пропасть. — Увидев, как искривилось в болезненной гримасе лицо внука, словно хотел что-то сказать, да с трудом удержался, она заторопилась: — Недосуг мне чужие косточки перемывать. Хотели, голубушки, проведать Мишыньку? Вот он. Авось четверть часа не поскучаете ни хандрою его, ни лихорадкою.

Она выплыла, шурша тугим платьем, а прерванный было разговор вспыхнул снова.

   — Эти проклятые авантюристы, дантесы, иностранишки ползают по России, как тли по растению; пожирают его и гадят на нём, — с невыразимым отвращением сказал Лермонтов.

   — Дантеса принудила к дуэли честь, — возразил Николай Аркадьевич. И не без ехидства ввернул: — Твоя желчь пристрастна. Разве ты сам не приятельствовал с ним?

В памяти Лермонтова немедленно всплыл единственный раз в конце прошлой осени, когда после пирушки сначала у гусар в Царском Селе, а потом в Новой Деревне, где стояли кавалергарды, они, очутившись вдвоём с Дантесом, проходили мимо ресторанного зеркала, и Лермонтов увидел, какой же рядом с ним плечистый красавец. Но — страшный: он есть и его нет. Осязаемо большое тело. И ничего внутри. Нет человека! Его передёрнуло.

Не пожелав отозваться на реплику Столыпина, он продолжал своё:

   — Коль уж Россия дала им кров, то именно честь обязывала не подымать руку на лучших людей государства!

   — Напрасно апофеозируешь Пушкина, — сказал Столыпин, скидывая воображаемую пылинку с обшлага отлично сшитого сюртука. Служа в Коллегии иностранных дел по ведомству Карла Васильевича Нессельроде (которого Пушкин озорно представил карлой Черномором) и будучи завсегдатаем салона его жены, он одевался с особым тщанием.

   — Пушкин — наша слава! — хрипловато выкрикнул Лермонтов. — Убить его было хуже разбоя!

   — Помилуй, Мишель, ты увлекаешься. При дворе числят Пушкина прежде всего камер-юнкером. И хочешь знать о нём мнение одного значительного лица? Препустой и заносчивый человек — вот как тот отозвался ещё ввечеру. Заметь, никто не оспаривал!

Анюта Философова, зашедшая мимоходом и присевшая словно невзначай, не сняв капора, следила за разговором с острым любопытством, приоткрыв малиновый ротик.

   — Неужто правда, что госпожа Пушкина сделала историю с приёмным сыном барона Геккерна? Ах, опрометчиво! Можно ли так забываться перед лицом света? Но муж-то, зная, что дурен собою... Разве не глупо было ему требовать от неё верности?..

   — Пушкин погиб жертвою неприличного положения, в которое себя поставил, — глубокомысленно изрёк гусар.

   — Уверяю, мадам, вдова не долго пробудет вдовою. Траур ей не к лицу, — вставил Столыпин, обращаясь к дамам.

Лермонтов зажал ладонями уши. Его трясло.

   — Это невыносимо! — простонал он. — Что вы говорите?! Прошу тебя, Николя, замолчи...

Тот пожал плечами.

   — Изволь. Но если причиной женская ветреность...

   — Подлое петербургское общество причиной! Гадость высшего света! — закричал Лермонтов, страшно вращая глазами. — Уходите немедленно! Не могу видеть... — Схватив клочок бумаги, он стал что-то быстро писать, ломая карандаши один за другим и уже не обращая ни на кого внимания.

Анюта Философова тихонько ойкнула и попятилась к двери. Её мать с обиженным видом тронулась следом.

   — Твоё ребячество переходит всякие границы, — отозвался Николай Аркадьевич. — Даже если при этом рождаются стихи. — Он с достоинством выпятил губу.

Выйдя уже за дверь, довольно громко сказал переполошённой бабушке — та перехватила его на полдороге к прихожей, — что Мишель, разумеется, умён, но ум имеет разные свойства, в их числе врождённое чувство приличия. И не худо бы ему приобрести навыки в сем последнем.

Что возразила Елизавета Алексеевна, не было слышно, но к внуку она не вошла, то ли озадаченная, то ли вконец разгневанная.

Гусары тоже потянулись за остальными.

   — Плюнь, Лермонтов, — посоветовал один. — Вели, брат, сварить пуншу. Отлично помогает от горловой хвори!

Оставшись один, Лермонтов неожиданно заплакал.

Слёзы взрослого человека вызывают недоверие и даже отчасти отвращают: что-то безвозвратно окаменело уже в чертах лица, слёзы на нём, как промоины в глине.

Но в Лермонтове оставалось много детского. Он плакал, омываясь слезами. Рот коверкался совсем по-младенчески, без стыда и самолюбия.

Он плакал по Пушкину, уже неделю как убитому; по оскорблённой поэзии, которую подобно нищенке оттирают в углы; по отчизне, которая с рабским неведением дремлет на необозримых просторах в убогих снах. И только самого себя он не оплакивал.

Слёзы высыхали на воспалённом лице; удары сердца, беспорядочно сотрясавшие грудную клетку, обретали определённый ритм. Он неподвижно смотрел перед собою пылающим взором, словно только сейчас смутно ощутив собственное предназначение.


А вы, надменные потомки...

Стихи распахнулись сразу во всю ширь, как ворота. Их не потребовалось собирать по строчкам и рифмам. Они оказались выкованными из цельного листа железа и, подобно железу, громыхали, как вызов дальнего будущего убогости этого дня.

Лермонтов писал не отрываясь. В густых сумерках перо брызгало, скрипело, но безошибочно находило свой путь. Оно казалось не менее одушевлённым, чем рука поэта — смуглая, с гладкой горячей кожей, с крепкими пальцами. Движимая не только усилием мышц, но ещё более — быстротою мысли.

Стихи всегда были лермонтовским дневником, его памятными заметками. В меняющихся стихотворных ритмах словно выявлялась сама архитектура личности. С собою он говорил раскованно, не сдерживая дыхания...

Таким и застал его Раевский, без стука поспешно вбежавший в сумеречную комнату, на ходу сбрасывая на руки слуге камлотовую шинель на байке. Мишель бледен до синевы, глаза как две мерцающие свечи.

   — Слава, вот... — сказал, с трудом разжимая стиснутые зубы.

Раевский хотел спросить о чём-то, но Лермонтов повелительным кивком указал на ближайший листок, и Раевский послушно подобрал его, подошёл к окну, ловя последний отблеск дневного света, близко поднёс к глазам:


Вы, жадною толпой стоящие у трона.
Свободы, гения и славы палачи.
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи...

Поражённый, оглянулся на нахохленную, почти слившуюся с темнотой фигуру. Поспешно дочитал до конца. Незримо захлебнулся. Начал читать снова. Лермонтовский набат уже гудел и в нём.

   — Но ведь это... это же воззвание?! Послушай, не время болеть... Непременно надобно, чтобы всё, всем... — Он бормотал невнятно, охваченный какой-то неотступной мыслью. И вдруг гаркнул, распахнув дверь: — Вздуйте свечи! Самовар нам! Встряхнись, Миша. Работы на всю ночь. А поутру засажу свою канцелярию... Кто там? А, Юрьев. Садись, брат, тоже писцом будешь. Андрей Иванович, — адресовался он к переступившему порог лермонтовскому дядьке с зажжённым шандалом в вытянутой руке. — Побольше света, а к самовару булок. Пусть Дарья покруче чайку заварит. Михаилу Юрьевичу для горла полезно, да и мы с улицы прозябли. Вина ни-ни. И — никого сюда, как на часах за дверью стой. Просидим до рассвета.

Пока Раевский хлопотал, Николенька Юрьев пробежал глазами ближайший листок и даже присвистнул в изумлении. Вернулся к его началу. Задумчиво стал складывать листок к листку всю кипу.

Он был добрый малый, этот дальний родственник Столыпиных. Прекрасно декламировал стихи и восхищался Лермонтовым ещё со времён военного училища, которое они кончали вместе. Первым естественным движением его был заботливый испуг за Мишеля. Он даже полуобернулся к тому, приоткрыл рот — и не произнёс ни слова. Немудрёную его душу охватило — как знобящей струёй ветра — ощущение некоего вверенного им троим высокого жребия.

Николай проворно скинул драгунский мундир, придвинул поближе шандал с четырьмя свечами под синим жестяным козырьком, обмакнул перо. Сказал просто:

— Ну что ж, братцы, я готов.

...И всю эту ночь, метельную, ветреную, Лермонтову ощутимо дул в лицо ветер судьбы. Он был счастливо возбуждён, собран и решителен не только в каждом движении, но даже в мимолётной мысли. Ночь подвига. Груда листков готовилась завтра выпорхнуть на улицы...


Едва стихи разлетелись по Петербургу, Лермонтов всем стал известен, хотя оставался безымянным. Но у поэзии есть свойство: она высвечивает поэта до полной узнаваемости каждому, кто прочёл его не поверхностно. Не столкнувшись ни разу в повседневном быте, они — поэт и читатель — уже сблизились, почти породнились через дыхание из уст в уста.

В эти вьюжные дни с порывами сырого ветра по Петербургу, кроме мельтешения снега, совершался полёт бумажных листков. Их читали повсюду. И то, «другое общество», которое так яростно и не скрываясь оплакало Пушкина, и посетители модных гостиных, принявшие стихи как опасную новость.

Их принесли на Мойку Александрине Гончаровой, чтобы она передала вдове. Ещё не оправившись от обмороков и судорог, Наталья Николаевна жадно читала всё, что касалось мужа.

   — Как это правдиво, — прошептала она. — Но кто же сочинитель?

   — Кажется, какой-то гусар. Лементов или Лермонтов.

Наталья Николаевна прикрыла глаза, и слёзы вновь брызнули из-под опухших век. Её беспомощный мозг осаждали обрывки недавнего прошлого. Мелькали лица; голоса перебивали один другого:

«Мадам, можете ли вы понимать чувства людей, которые вас окружают?» — это нашёптывает Геккерен, снедаемый страстью к интригам, ревностью и страхом, что Жорж из-за русской простушки сломает себе карьеру. «Ты живёшь как во сне, сестра. Мне страшно от этого». — «Отчего же? Что в этом трагичного?» — «То, что к трагическому концуприходят другие, не ты». — «Александрин, ты выражаешься так, будто я виновата перед тобою. А виновата передо мною ты!» — «Ну, не делай вид, что ревнуешь! Ты топала ножкой на Александра, потому что так принято. Ты слыхала, что существует ревность, но сама не способна испытывать её...» — «Тебе неведома страсть, моя раскосая мадонна. Может быть, поэтому я так обожаю тебя. Ты — берег, не достижимый ни одним пловцом». — «Натали, когда вы входите в зал, вы раскрываетесь как цветок!» — «Не из вашего букета, месье Жорж». — «Цветком владеет тот, кто осмелится вдохнуть его аромат. О, ваши губы!.. Если я завтра возьму барьер и моя кобылка обгонит всех, вы поцелуете меня?» — «Какие глупости, Жорж. Ах, лишь бы завтра не было дождя!» — «Мадам, ваши шторы были опущены, когда я дважды утром проезжал мимо вашего дома. Почему? Вам неприятно изъявление покорности терпеливого поклонника?» — «О нет, государь, как можно! Я принимала модистку». — «Значит, завтра в саду мы сможем полюбоваться новой шляпкой? Она розовая?» — «Голубая, государь, и отделана стеклярусом, который похож на лёд». — «Как ваше сердечко. Мой Пушкин держит в плену снежную деву... Мадам, ждём вас завтра. Вы лучшее украшение моего, двора. Хотя ваша красота возбуждает в обществе комеражи. Адьё, мадам!.. Как мила и как простодушна...» — «Но ведь мир вокруг не коробка с шоколадными конфетами, милая Натали́...» — осторожно увещевала Софья Карамзина. Наталья Николаевна плакала и затыкала уши.

А лермонтовские стихи продолжали свой бесшумно-громовой полёт.

Один из множества, некто Бурнашев, литератор с острым репортёрским носом, известный под хлёсткой кличкой Быстропишева, приткнулся к задней комнате кондитерской Вольфа, спросив чернил. Стихи он получил от знакомого улана и невольно вспомнил день, когда возвращался от гроба Пушкина. Не потому что был близок с тем при жизни, но тысячи шли прощаться с прахом поэта, смерть уравняла в правах званых и незваных. Растревоженный величием минуты, Бурнашев переписывал лермонтовские строки с таким волнением, будто сочинил их сам — и именно в эту минуту! Подобно железным гвоздям, они вбивались ему в череп. Какое-то время легкомысленный писака жил в совсем ином, несвойственном ему мире.

Поистине стихи оказались с зарядом пороха внутри! Когда Дантесу, сидевшему под арестом, прочли их, топорно переводя с русского на французский, тот поначалу лишь презрительно пожал плечами, но потом впал в раздражение.

   — Я вовсе не ловец чинов, не авантюрист, — восклицал он. — Меня на службу пригласил российский император, я принят в высшем свете, куда этот захудалый дворянчик не войдёт дальше порога. Как же, отлично его помню: кривоногий и без всякой выправки! Я бы вызвал его к барьеру, если бы распоряжался своей свободой... — Дантес закатил глаза и жалобно застонал, словно от сильной боли в раненой руке. Поднёс к ноздрям флакончик с нюхательной солью. Флакончик был оплетён золотой сеткой, в пробку вделан маленький бриллиант: вещица для туалетного столика кокотки, а не из обихода кавалерийского офицера!..

Поначалу смазливый кавалергард перетрусил до колик, вообразив, что его станут сечь плетьми в каком-нибудь тайном каземате. Но снисходительность военного суда и ворох дамских записочек приободрили, он снова принялся фанфаронить, отзываясь о Пушкине уже не иначе как о посредственном версификаторе, каких-де в Париже десятками. Во всём, что он говорил и делал, было много напускной развязности, рисовки. Но стихи Лермонтова задели за живое. Припечатали, как клеймом. Мало того, что карьера в России по милости Пушкина безвозвратно оборвана, что от выходок этого ревнивого бретёра он изнервничался до того, что на дуэли рука прыгала и, выпалив наугад, он угодил противнику в живот — это же стыд для такого стрелка, как он, хотя бы в грудь или в голову! — так на тебе, теперь ещё весь Петербург потешается стихотворным пасквилем!

Дантес бранился и топал ногами.

Дежурный офицер постоял у дверей, послушал, отошёл с бормотаньем:

   — Бульварная сволочь. Чешутся руки дать этому Дантесишке плюху!

Когда Лермонтова взяли под стражу, история приняла другой оборот. Хотя поначалу Бенкендорф был склонен не раздувать страстей и отнестись к поэтической вспышке «мальчика Лермонтова» как к пустому ребячеству. Такого же мнения держался и великий князь Михаил, командир гвардейского корпуса.

Но царь решил иначе. Пока Бенкендорф колебался, докладывать или нет о дерзкой приписке к уже известным стихам Лермонтова — пусть экзальтированным, но не переступавшим общепринятых границ, — одна из великосветских сплетниц, «язва гостиных», сунула ему листок с шестнадцатью строками, ехидно приговаривая: «Вот, граф, как нас отделали!» Медлить стало нельзя. Шеф жандармов отправился на доклад к царю.

И опоздал. Когда вошёл, у того на столе уже лежал знакомый листок, присланный с городской почтой. Анонимная надпись на стихах «Воззвание к революции» была для Николая подобно красной тряпке перед быком.

   — Да этот господин, верно, помешан? — произнёс царь ледяным тоном. — Я велел медикам его освидетельствовать, а Веймарну сделать обыск вещей. Далее мы поступим по закону.

События завертелись с головокружительной быстротой.

Бабушка металась по городу, её коляску немилосердно трясло. Одних она не заставала дома, другие не могли понять её страхов.

   — Господи, — я ведь не хочу многого, — твердила она, — у других полный короб просьб. У меня желание лишь одно, и его хватит на всю жизнь: сохранить Мишу, единственного, последнего...

Елизавета Алексеевна входила в чужие дома, словно проламывала стену. Всё рушилось перед её напором.

Новый родственник Столыпиных Алексей Илларионович Философов, человек очень на виду (его прочили в воспитатели царских сыновей), взялся просить о заступничестве Бенкендорфа.

Тот выслушал не перебивая, слегка прищурился. Один глаз у него был крупнее другого, и он тщился скрыть этот маленький недостаток. Сказал, что стихи Лермонтова непростительно вольнодумны и даже преступны. Назидательно добавил:

   — Ведь можно скорбеть прилично, благонравно, не так ли? Князь Вяземский был усопшему приятель. И что же? Как он пишет? — Бенкендорф для вида порылся в бумагах. Искать не было надобности, всё лежало в неукоснительном порядке. Отнеся листок подальше от глаз, прочёл голосом, полным удовольствия:


Всем затвердит одно рыдающий мой стих:
Что яркая звезда с родного небосклона
Внезапно сорвана средь бури роковой...

Пожевал губами, пропуская строки мимо глаз, пока не остановился на заключительных:


Что навсегда умолк любимый наш поэт,
Что скорбь постигла нас,
Что Пушкина уж нет!

   — Вот и всё. Читает в салонах со слезою в голосе. — Бенкендорф крякнул в досаде на самого себя: сарказм не входил в его расчёт. Он сделался строг и даже отчасти печален. — Мы всё льём слёзы.

Философов поспешно подхватил:

   — Уверяю, ваше сиятельство, молодой Лермонтов выразил чувства истинного русского патриота. Его бабушка припадает к вашим стопам. Окажите ей милость, походатайствуйте перед государем!

Бенкендорф побаивался петербургских старух, сильных своими связями. К тому же продолжал думать, что незачем привлекать к стихам внимание, делая из их автора мученика.

Он со вздохом согласился. Однако выбрал не лучшую минуту.

Когда, запинаясь, выдавил: «Бабка Арсеньева уверяет, что у внука благородные чувства», — Николай внезапно выкатил глаза.

   — А мне не нужны благородные чувства. Не допущу повторения Сенатской площади! Мне нужны верноподданные, сударь! — Голос сорвался на фистулу.

Бенкендорф давно не испытывал на себе приступы царского гнева и невольно втянул голову в плечи.

Николай тяжело дышал, как после бега, но белые пятна уже сходили с его лица.

После минутного молчания он добавил успокоенным голосом:

   — На Кавказ, Александр Христофорович, под пули. С чувствами...

Бенкендорф понял, что царь усмехнулся, но не видел этого, склонясь в низком поклоне. Мысленно он проклинал старуху Арсеньеву, а заодно и самого себя за мягкосердечье.

За вечерним чаем возник разговор в царской семье о Лермонтове.

   — Он смело держится в седле, — прогудел великий князь Михаил, приземистый, с широким лицом и толстым затылком. — Пусть потужит по гвардейскому ментику. Вернётся ниже травы, ручаюсь. Полковое братство верноподданно.

Царь пожал плечами, но понял брата. Лишение парадировок и блестящего гвардейского фрунта ему самому мыслилось как безусловный урок судьбы. Братья Романовы обладали мышлением, вытянутым в ниточку, будто носки сапог в строю. Шаг назад или шаг в сторону просто не попадали в поле их духовного зрения.


...Человек жёстко приторочен к месту и времени. Но кроме родины в пространстве, у него может существовать особая отчизна — тот кусок истории, к которому он чувствует себя наиболее пригодным. Был ли Лермонтов «человеком декабризма», лишь по ошибке родившимся на десять лет позже? Мог бы он воскликнуть, как Одоевский, спеша к Сенатской площади: «Ах, как славно мы умрём!» — захотел бы сказать это? Следует ли довериться его горестному четверостишию:


Моё грядущее в тумане,
Былое полно мук и зла...
Зачем не позже иль не ране
Меня природа создала?

Может быть, в своём времени Лермонтову было не только тесно: оно стало для него смертельно несовпадающим?

ГЛАВА ПЯТАЯ


   — Меня восхищает этот карнавал, который ежеминутно течёт перед глазами. Готов сидеть на скамье хоть целый день и смотреть до изнеможения. Что за преуморительные физиономии! Какие курьёзные платья! Вон тот в нанковом сюртуке и с золотой кокардой на залихватском картузе. Или дама в вуалях под охраной черкесской папахи... Поистине водяное общество — уродливый сколок с большого света! То же разделение по ступеням, та же невидимая субординация. Генерал не потерпит, чтобы его стаканчик висел на крючке наравне с капитанским. Да инвалид-служитель и сам не посмеет ошибиться! Нет, ты обязательно обрати внимание. Сатин[33], с каким беспокойством публика следит, где поместят их посуду!

   — А в каком ранжире обретаешься ты сам?

Лермонтов небрежно пожал плечами.

   — Я брезглив и хожу с собственной кружкой.

Молодые люди замолкли, но продолжали следить за проходящими. Жидкая тень липок, не так давно привезённых с лесистых склонов Машука, чертила сквозные узоры по песку центральной аллеи пятигорского бульвара и на зонтиках гуляющих барынь. Каждая двигалась в сопровождении маленького двора, где ей спешили услужить или занять беседой. Дама глубокомысленно кивала, между тем как быстрые взоры ревниво обшаривали толпу, выделяя туалеты встречных соперниц, проходивших мимо с таким же точно чванливым и настороженным видом. То, что доходило до ушей обоих приятелей, касалось материй скучных: как часто и в каком количестве следует пользовать целебные воды?

На Горячей горе каждые полчаса сторож отбивал время большим колоколом, давая знать, когда начинать и когда кончать приём ванн в Николаевских купальнях. Для верности он сверялся с солнечными часами, которые были установлены в сквере. Дни на водах протекали в хлопотах.

   — Да здесь, кажется, пропасть хорошеньких, — продолжал Лермонтов, развалясь с удобством на скамье. — Кто та провинциалочка в розовом капоре с опущенными глазками? Ты ведь всех, верно, знаешь, Сатин?

   — Ошибаешься. Я не жуир. Первое время лежал недвижим, еле стал передвигаться... Но барышню, как и её родительницу-майоршу, ту, с бородавкой на лбу, по случайности знаю; обе из Симбирска, места моей высылки. Госпожа Киньякова с дочерью. Мать лечит печёночные колики, выпивает в день по полведра воды из источника, а дочка отчаянно скучает. Её прозвали здесь по-английски Мери.

   — Мери? Княжна Мери... — почти беззвучно повторил Лермонтов. Душа его внезапно напряглась. — На ближайшем балу в четверг в ресторации Найтаки буду с нею танцевать. Сам увидишь.

   — Я туда не хожу, Лермонтов. Сил нет, да и жаль времени, которое можно употребить с пользой. Поверь, ты разочаруешься. А вот эта в самом деле мила! — воскликнул он с молодой живостью, опровергая предыдущие постные слова. — Сколько естественности в каждом движении! Походка без вычурностей. Да и лицо ласковое.

Лермонтов пристально посмотрел на приближающуюся троицу: отставного подполковника — его явственно подтачивала болезнь, щёки были впалы и сероваты от бледности, — сухопарую даму, выступавшую с энергией матери-командирши, и их привлекательную дочку, которая без робости бросала вокруг любопытные взгляды. Лермонтову она ещё издали обрадованно улыбнулась уголками губ.

   — Представь, это мои знакомцы, — вполголоса бросил он Сатину. — Почтеннейшее семейство Мартыновых из Москвы. Дочки все красотки... Перед нами средняя, Наталья.

Мартыновы приближались. Лермонтов поднялся и сделал навстречу несколько шагов. Приложился почтительно к ручке маменьки, козырнул подполковнику и с оттенком шутливой дружественности кивнул барышне.

   — Не ждали подобной встречи, — в нос с кислым видом произнесла барыня. — Имели о вас от Николя совсем другие сведения.

   — Немощи одолели, милостивая государыня Елизавета Михайловна! Приехал весь в ревматизмах, из коляски на руках вынесли. Здесь лечусь по методе доктора Реброва, — бойко ответствовал Лермонтов, слегка склонив голову.

Та подозрительно окинула взглядом его свежее загорелое лицо.

   — Теперь-то находим вас, слава Богу, в отменном здоровье, Михаил Юрьевич.

   — Меньше недели как покинул госпиталь. Укрепляю ноги долгими прогулками, ежедневно беру ванны.

   — Мы тоже купили билеты на ванны, — обрадованно вставила барышня. — Будем часто встречаться, и вы развеете здешнюю скуку, Мишель, не правда ли?

   — Почту за удовольствие, Наталья Соломоновна! Можно нанять верховых лошадей и выезжать в горы. Вы запаслись амазонкой?

   — Разумеется! — Наталья Мартынова одарила его мерцающим взглядом из глубины глаз.

Мать дёрнула её за руку.

Затем все четверо обменялись церемонными прощальными поклонами, и Лермонтов с облегчением вернулся к Сатину.

   — Спасу нет от знакомых, — пробормотал он, глядя вслед Мартыновым. — Можно взобраться на верхушку Эльбруса и там натолкнуться на московскую кокетку под охраной свирепой матушки.

   — Однако же признайся, она сделала на тебя впечатление?

   — Натали Мартынова? Нимало. Единственная женщина, которой я сейчас увлечён, это княжна Мери.

   — Тёзка симбирской барышни? Проживает на водах?

   — Надеюсь, что скоро появится... Не стану интриговать: она лишь лицо романа, который я не делаю, а пишу.

Сатин весело расхохотался. Его бледное болезненное лицо слегка зарумянилось. Да и солнце припекало всё жарче.

   — Вот это славно! А я уж подумал за болтовнёй, что ты вовсе отстал от литературы, впал в апатичность. И это тогда, когда твои стихи ходят по всей России! Симбирская молодёжь рвёт их из рук.

Лермонтов поморщился. Любой разговор о литературных занятиях вызывал в нём замешательство и тайное смущение. Он не умел говорить о поэзии вслух; она не должна служить предметом шуточек и сарказмов!

Сатин заметил заминку и чутко переменил разговор.

   — С кого же ты возьмёшь черты своей княжны? Какую розу здешнего цветника предпочтёшь? Твоя Мери, разумеется, красавица?

   — Не уверен. В ней должна быть сдержанность чувств, ирония и одновременно простодушье. Внутренние черты важнее внешних. Хотя, разумеется, без красоты женщина немногого стоит. Только ведь и красоту можно искать в разном. Для меня очень важны походка и прямой нос. Что касается волос... О, взгляни-ка на ту стройную даму с длинными локонами!

   — Кажется, это госпожа Иванова. Шляпка почти заслонила ей лицо.

   — Тем лучше. Вдруг оно окажется глупым или уродливым? Не потерплю разочарования. Знаешь, Сатин, в чём разница между светской женщиной и кровным скакуном? При близком соприкосновении женщина всегда проигрывает. А к породистой лошади привязываешься всё теснее и пламенней!

   — Полно, брат, щеголять цинизмом и оттачивать попусту злословье. Хочешь наговориться всласть, приходи ко мне ближе к вечеру. Здесь нынче Виссарион Белинский, умник преотменный. В русской словесности живёт, как в собственном дому... А соседом у меня доктор Майер, философ и самый оригинальный субъект на Кавказских водах. Придёшь?

   — Благодарствую. Непременно.

   — Кстати, Белинский ведь из наших, из Московского университета.

   — Эх, Сатин, сам я давно не ваш.

   — Да уж, выкинул штуку, облёкся некстати в мундир... Добро бы был из тех пустоголовых, которым кроме как в уланы и податься некуда. — Сатин с искренним сокрушением махнул рукой. — До встречи?

   — До встречи. Впрочем, обожди. Всё собираюсь спросить, за что тебя два года назад выслали? Московские происшествия по дороге в Петербург теряются.

   — Пустое. За пасквильные куплеты. Распевали хором что-то вроде:


Русский император
В вечность отошёл.
Ему оператор
Брюхо распорол...

А добрейший граф Бенкендорф обиделся. Жандармы страсть как чувствительны! Автора, Сергея Соболевского[34], ты его знаешь, в Шлиссельбургскую крепость, меня, Герцена и Огарёва в ссылку. Такой вот фарс с куплетами!

Приятели расстались. Сатин, придыхая, поплёлся в гору вдоль прямой улочки с белыми опрятными домами, в одном из которых он квартировал, а Лермонтов, глядя ему вслед, чтобы отогнать неприятные мысли, стал рассеянно думать о том, что Пятигорск при самом своём рождении имеет уже разграфлённый, какой-то утомительно немецкий вид! Ему стало жаль того живописного поселения Горячие Воды из своих детских воспоминаний с войлочными кибитками и наскоро возведёнными балаганами под тростниковой кровлей, с кремнёвыми осыпями, по которым он, бывало, карабкался, едва переступал порог дома; с толкотнёй окрестных горцев, волокущих за рога лохматых баранов на продажу, с кучами новых пахучих седел и жестяных кувшинов затейливого орнамента, выбитого молоточками аульных мастеров... Он мог бродить по ежедневной ярмарке часами, выворачиваясь из-под руки Христины Осиповны или ускользая от зазевавшегося дядьки. Уши с восторгом ловили гортанный говор, вскрики и зазыванье; глаза купались в разноцветье цыганских юбок, черкесских бешметов, бараньих папах, ермолок, солдатских бескозырок, шляпок и платков. Всё было празднично и свободно вокруг. И в то же время ощутимо сквозило опасностью: даже на прогулку не отправлялись тогда без конвоя...

Лермонтов обвёл глазами усмирённые склоны. С гор текло горячее марево. Дамы притаились под зонтиками, подносили к губам платочки, часто, мелко дышали. Лермонтов, подставив лицо солнцу, медленно побрёл прочь. Голова его уже была занята первой встречей Печорина с княжной Мери. Как того поразил её бархатный взгляд, притушенный ресницами! Образ княжны вырисовывался всё яснее с каждым шагом. Она походила немного на застенчивую симбирскую барышню Киньякову; ещё более и несомненнее на бойкую Наталью Мартынову. Но были в ней также твёрдость и самоуважение стройной дамы в длинных локонах. Лермонтов всё прибавлял и прибавлял шаг.

Но, как назло, попадались знакомцы! Бывший улан Колюбакин[35], разжалованный за пощёчину командиру, привстав ему навстречу со скамьи, не удержался на раненой ноге — и Лермонтов проворно подал ему уроненный костыль. Колюбакин был храбрец, забияка, но непереносимый фат. Всего лишь тремя годами старше его самого.

   — Последние дни ношу эту гадкую шинель, — громко сказал он, самодовольно оглядываясь по сторонам. — Приказ о производстве в прапорщики уже подписан.

   — Рад за тебя, — рассеянно отозвался Лермонтов, — хотя не понимаю, чем армейский мундир лучше? Особенно от здешнего портного.

   — Хотя бы тем, что, если мне захочется, смогу вызвать тебя на дуэль! — захохотал Колюбакин.

   — По числу дуэлей мне тебя не обогнать. Попробую потягаться в волокитстве, — отшутился Лермонтов, ускользая таким манером от его навязчивости.

Вдали мелькнул зонтик дочери доктора Реброва. Её звали Ниной, а это имя имело странную власть над Лермонтовым. Учтиво проводив барышню, он пустился к дому, уже не оглядываясь.

Скорее за стол. К рукописи. Плотно сшитые листы сероватой бумаги дожидались его у распахнутого окна, в которое торкались ветки черешни.

Всё, что он видел, слышал — даже порхнувшее мельком, прихваченное боковым зрением, — немедленно включалось в активный полёт воображения. Дальние мечты и повседневные мелочи словно перемалывались жерновами, рождая черты ещё не существующих личностей. Их жизненный путь совершался на его глазах, восходил и закатывался, подобно звёздам на чётком августовском небе. Нестройная вереница требовала трезвой работы мысли. Одних следовало задвинуть подальше, приберечь на будущее их нетерпеливый воинственный натиск, дать им наплескаться в рыбном садке замыслов. Но других предстояло вывести в первый ряд за руку, приободрить, оправить складки их одежды — словом, держаться старшим братом или скорее терпеливой нянькой. Новое творение не могло возникнуть само собою. Когда он грыз в нетерпении перо — это было лишь внешнее движение мысли. Лоб пылал, но сознание оставалось ясным. То, что возникало рывком, сердечным сжатием, требовало сплава со спокойно льющимся ритмом русской речи.

Необъятность родного языка захлёстывала, словно он сам был островком в океане. Но в иные минуты его перо приобретало могущество маршальского жезла. Он видел вымышленные им лица так ясно, будто их высвечивала молния! Они не толпились бестолковыми новобранцами (которые и ему, бывало, попадались во взводе), а маршировали рядами обстрелянных воинов; их обветренные умные лица были повёрнуты прямо к нему.

Откуда всё это бралось в нём? А откуда берётся свет небесных звёзд? Откуда внезапный порыв даёт нам иногда столь сильное ощущение бытия, что по коже бегут мурашки? Разве талант стучится в двери, предупреждая мир о своём явлении?! Следовал ли Лермонтов лишь тайным нашёптываниям из глубины собственного существа или весь был обращён вовне — Бог весть!.. На свой счёт он не обольщался: обуревавший его поток образов требовал ещё и труда каменотёса! Перед натиском фантазии он становился скромен и исполнителен.

Однажды он рассеянно перелистывал попавшую под руки старую неоконченную рукопись о горбаче Вадиме. Его так и подмывало пройтись пером по страницам заново — столько несуразностей стиля подмечал теперь глаз: ангельские черты... демонская наружность... роковая клятва... Слава Богу, цветистость слога осталась позади. Он старается держать перо в подчинении, писать внятно для всех. Сочинитель одинок только по способу труда. Разве не бесспорный коллективист тот, чей взгляд неотрывно направлен в толщу человеческой массы? Кто в явлениях жизни ловит странности сильного характера с таким же стоическим упорством, как и раскапывает серую однотонность малозаметного существования? И находит в обоих блестки поэзии! Люди, послужившие толчком, давно исчезли с горизонта, их судьбы пошли собственным путём. Но тень на страницах успела облечься плотью и обрела иную цель существования...


Лермонтов покинул Петербург в досаде и страданье, чувствуя вину перед Раевским, сосланным из-за него в Олонецкую губернию.

На следствии по делу о непозволительных стихах на смерть Пушкина он держался твёрдо, никого не называл, пока генерал Веймарн, который вёл допрос, не прибегнул к коварному приёму — а ведь Лермонтов был ещё так молод и простодушен! — не сказал, что послан прямо от государя. Что это царь хочет слышать правду от офицера Лермонтова, присягавшего ему. А тем, кто переписывал стихи, ничего-де не будет. Нет, Лермонтов не испугался угрозы, что при запирательстве его сошлют в солдаты, хотя в покаянном письме Раевскому великодушно выставил это как причину («вспомнил бабушку... и не смог. Я тебя принёс в жертву ей»). Воспитанная с пелёнок дворянская верность престолу, магические слова «спросили от государя» — вот что толкнуло его к минутной слабости! Со времён юнкерской школы на парадах при приближении императора, вознесённого над всеми крупом серого жеребца, и ему, скептику и протестанту, невольно передавалась заразительная искра бездумного обожания. Он тоже ловил цокот приближающихся копыт в сладком забытьи, рот его сам собою раздирался в «ура». И за это, пребывая потом в желчном похмелье, он без жалости язвил себя. Лермонтов упорно вырывался из предрассудков своей среды. Но явным это сделалось гораздо позже. Пока что его протест воспринимали как незрелую браваду. Недаром грубоватый брат царя Михаил Павлович, пробегая глазами громовые «шестнадцать строк», недоумённо пожал плечами; «Эк, разошёлся. Будто он сам не из старинного рода?»

Минута острого отчаяния, в которой Михаил Юрьевич сознался одному лишь любезному другу Святославу, миновала не вовсе бесследно. Но чем смятеннее было у Лермонтова на душе, тем беспечнее представлялся он окружающим! Словно находил особое наслаждение представляться пустейшим из самых пустых перед людьми, которых не уважал и не считал себе равными. Щеголял на их глазах презрением к судьбе и ядовитыми шуточками.

Две недели в Москве прошли в суматошных удовольствиях. Вечерами ходил в театры, утром навещал родню, а днём развлекал и смешил до упаду в доме однокашника по юнкерскому училищу Николая Мартынова его сестёр[36].

Но едва сел в дорожную кибитку, как наигранное оживление исчезло. Силу ему давало только одиночество. Люди вокруг расслабляли; кого-то он жалел, от кого-то отталкивался. Словно плыл и всё время размахивал руками — держался на воде.

Твёрдой землёй становилось лишь одиночество.

Лермонтов ехал и ехал, а Кавказ всё не приближался. По-старому мелькали пологие холмы и крестьянские пашни с прямыми бороздами — будто гребнем чесали волосы. Деревни возникали не кучно, не сбившись по-овечьи, а растягивались в нитку по течению реки или вдоль дороги, тоже вытянувшейся и устремлённой вперёд.

Что-то богатырское, но и кроткое, заглядывающее в душу было в постоянно меняющемся пейзаже. Небо кудрявилось облаками, мягко обтекало лесистый окоём. Бесконечная дорога, так созвучная внутренней потребности каждого русского человека, навевала на путника попеременно то унылость, то удальство. Смена полярных чувствований, составляющих народный характер!

В потряхивании возка на колдобинах, в звоне бубенцов, к которому ухо скоро привыкало, уже почти не слыша его, в ветровом шуме, упругом или мимолётно-ласковом, — повсюду существовал ритм, струение поэтических форм. Лермонтов бормотал стихи, свои и чужие, не разбирая этого, лишь бы вписывались в дорожную грусть мыслей, в дорожную весёлость сердца...

От Москвы до Ставрополя было 1359 вёрст.

В Ставрополе он сразу попал в родственные объятия генерала Петрова[37]. Павел Иванович Петров был старым кавказцем, его ценил в своё время Ермолов, приговаривая, что тот полк, которым командует Петров, будет наилучшим в России. Ныне он исправлял должность начальника штаба Кавказской линии и Черномории.

Он обрадовался приезду Лермонтова не только потому, что ценил его — и тотчас попросил сделать для себя список стихов на смерть Пушкина, — но ещё более оттого, что его покойная жена любила своего двоюродного племянника. Анна Акимовна скончалась год назад, и резкий в проявлении чувств Павел Иванович до сих пор не мог примириться с потерей. Шурин Аким Акимович Хастатов, служивший при нём адъютантом, шумливый храбрец ростом под потолок, мало утешал его. Осиротевших детей Петров любил, но в своём подавленном состоянии скупился на ласку. Приезд Лермонтова несколько оживил мрачный дом. Тринадцатилетнему Аркадию, воспитаннику пансиона швейцарца Тритена в Одессе, он тотчас сочинил экспромт, и сёстры Маша и Варя, сопя от нетерпения, рвали друг у друга альбомчик. Старшая Катя присела к фортепьяно, принялась подбирать к новорождённым стихам мелодию. Она умела перекладывать лермонтовские стихи на музыку...

Ставрополь был тогда немноголюден; каменные дома строились лишь в центре. Главная площадь была незамощённым полем на краю оврага. Весной становились явственны полынные запахи степи. Но ещё сильнее пахло лошадьми и амуницией: половину населения составляли солдаты.

Лермонтов, простуженный ещё в пути на резких апрельских ветрах с дождями, в Ставрополе окончательно слёг. Стараниями Петрова он был переведён для поправки в Пятигорский госпиталь.


Вечером по пути к Сатину за ним увязались трое незнакомых офицеров, тоже лечившихся на водах. Они слонялись возле ресторации Найта́ки, не заходя внутрь по причине карточного проигрыша, и ввалиться в чужой дом на дармовую выпивку им показалось соблазнительным. Но тесная комнатка с устойчивым запахом свечного нагара, на столе же вместо бутылок раскрытые фолианты (Сатин взялся за перевод Шекспира), развеяла их смутные надежды. Лермонтов уселся на свободный стул. «Банда» уныло последовала его примеру.

Кроме хозяина в комнате обретался забавно-уродливый мужчина в расстёгнутом сюртуке армейского медика и молодой человек в штатском, сутуловатый, с впалой грудью. Взгляд его светлых задумчивых глаз встречал каждого ещё на пороге. Он сидел неловко, жался на стуле, выдавая застенчивость и отсутствие лоска, хотя лицо светилось воодушевлением, а голос, когда они вошли, звучал напористо и задорно.

Прерванный разговор споткнулся, перейдя на малозначительные частности.

Однако тратить время на пустословие было решительно не в характере Белинского! То, что близкие именовали в нём «излишней энергией», составляло неотъемлемую часть его натуры. В стремлении жаждущего ума не застывать в праздности он не признавал никаких препон.

Внезапный перескок от ленивой болтовни к пылкому славословию французских энциклопедистов (Белинский наугад раскрыл книгу, и она оказалась «Записками» Дидро) произвёл на Лермонтова комическое впечатление. Самый дельный собеседник при горячности и многословии немедленно проигрывал в его глазах.

   — Гениальность Вольтера отдаёт плесенью прошлого, — небрежно отозвался он. — Уверяю вас, что нынче его не взяли бы в порядочный дом даже гувернёром!

На секунду Белинский был озадачен, но тотчас со всей серьёзностью пустился в возражения. Он перешёл к философии Шеллинга и Гегеля, захвативших его с недавних пор. Находясь попеременно под обаянием то одной, то другой идеи, он быстро перерастал свои увлечения — «отрезвлялся», по его собственному выражению, — но всякий раз они овладевали им целиком.

Лермонтов отделывался шуточками; горячность Белинского подзуживала на колкие реплики. Не лишённые, впрочем, тонкого смысла, если в них хорошенько вдуматься, как молчаливо признавал про себя Сатин.

Белинский сдерживался изо всех сил. Ему всё ещё хотелось вернуть разговор в дружественное, а главное, литературное русло. Он много знал стихов Лермонтова в списках от общих знакомых. И не то чтобы захотел польстить ему — это было решительно не в нраве неистового Виссариона, — а утихомирить желчь задиры в армейском мундирчике. (Белинский плохо разбирался в отличиях обмундирования. Ему одно и то же, что гвардейская треуголка с перистым султаном, что барашковый кивер гречевником у нижегородских драгун. Ведь он стремился вернуть для себя в Лермонтове не солдафона, а поэта!).

   — Вы не можете возражать против самого себя, — живо сказал он. — Разве не о гармонии мира и всего сущего в нём трактует ваша пьеса «Когда волнуется желтеющая нива...»? Да позвольте, я ведь её знаю слово в слово. — И он начал читать стихи.

Но чем больше искренности, увлечения звучало в голосе Белинского, тем неуютнее ощущал себя Лермонтов. «Банда», которую он так некстати затащил в гости к Сатину, уже переглядывалась, скучая и подтрунивая над чтецом.

   — Как это прекрасно, как верно! — сказал Белинский почти шёпотом. Он потерял дыхание под конец и слегка закашлялся. — Здесь много таинственного, невыговоренного, но внятного сердцу. Какое успокоение души: «И счастье я могу постигнуть на земле...»

   — Вы так полагаете? — Лермонтов подмигнул приятелям. — Но разве счастье возможно «постигнуть на земле» в окружении одной лишь флоры? Здесь явно не хватает дамского элемента для полноты картины! Нет, пьеска решительно не удалась! Я писал её, помнится, на гауптвахте и поневоле пребывал в монашеском состоянии.

Приятели грохнули жеребячьим смехом.

Белинский дрожащими пальцами ухватился за шляпу и, задыхаясь от обиды, невнятно пробормотал хозяину, что его неотложно ждут дела. В сторону Лермонтова он едва поклонился.

   — Знатно проучил умника, — сказал кто-то из «банды».

Сатин, закусив губу, неодобрительно покачал головой:

   — Ты, братец, удержу не знаешь в своих колкостях. Боюсь, что он тебя почёл отъявленным пошляком.

   — Полно, — отозвался Лермонтов, с некоторым смущением поглядывая на безмолвного доктора Майера, за молчанием угадывая его проницательность. — Ей-богу, само собою получилось. А так... что мне в нём? Хотя смерть не люблю пиитических натур с их восторгами.

За остальное время в Пятигорске Белинский и Лермонтов видели друг друга лишь мельком и сухо кланялись издалека.

А ведь в душе Лермонтов был тронут тем, с каким воодушевлением принял его стихи этот московский литератор, статьи которого он и сам не пропускал в журналах! Время для разговора было неудачно выбрано.

Впрочем, сказалось и нечто другое. Лермонтов, может быть, впервые натолкнулся на то, что написанное им живёт уже своей собственной, отдельной от него жизнью.

Для него каждый стих был выражением минутного переполнения души. Мыслью, которая сверкнула именно в определённый миг и имела веский внутренний повод.

Он отлично помнил тот хмурый февральский день с липким сырым снегом на стёклах здания Генерального штаба, ну ничем решительно не отличавшегося от соседних домов, с такими же лепными веночками и гипсовыми ленточками над парадным входом. И всё-таки это была тюрьма, где ему не разрешалось иметь ни чернил, ни тетрадки для записей. И он с нетерпением ожидал дядьку Андрея Ивановича: тому было велено завёртывать обеденную посуду в чистую серую бумагу. На ней-то обгорелыми спичками Лермонтов и писал тогда эти стихи.

Первое ошеломление от жандармского дознания притупилось. Хотя он ещё не полностью отошёл от чувства вины перед Славой Раевским (Святослав утешал потом, что уже прежде того жандармы имели точные сведения о распространении листков с лермонтовскими стихами. Сам он не запирался, пробуя только прикинуться глуповатым и опрометчивым — что, разумеется, никого не обмануло! Но Лермонтов не утешился и до конца жизни считал это пятном на совести, не прощал себе, казнясь за минуту слабости. «Я пожертвовал тобою ради бабушки», — твердил он Раевскому. Это было почти так. И всё-таки... Вспоминая, Лермонтов готов был застонать от стыда).

Так что же он чувствовал, набрасывая мало разборчивым слитным почерком умиротворённые строки о желтеющей ниве? С кем примирялся? От кого получал прощение, столь умилившее Белинского?

Он баюкал самого себя плавным размеренным стихом, как усталого испуганного ребёнка. Рисовал картины сладостные и отрешённые от мутных заснеженных окон, от двери с караульным по ту сторону, от всей унижающей процедуры допросов и объяснительных записок... И всё это поверх незаживающей раны: Пушкина больше нет! Иностранишка, проходимец всадил ему с десяти шагов пулю в живот. Тому уже минуло месяц. Немой, навсегда безгласный, заколоченный в лиловый гроб — Пушкин?!

Память делала зигзаг, ходила странными кругами.

...Но всё-таки откуда «желтеющая нива», если окружающее было столь жестоко и печально? Конечно, он сочинял импульсивно, подчиняясь порыву, но нынче поневоле задумался, припомнив, какие выводы сделал из его стихов умница Белинский (Лермонтов отлично понимал, что его земляк — редкий умница, а если и дразнил его, то скорее для проверки, в виде испытания: можно ему довериться впредь? Стоит ли перед ним приоткрыться?).

Лермонтов привык к чёткости мысли, принуждал себя к анализу — такова была одна из форм его беспощадного самовоспитания.

Ощущал ли он себя счастливым, радостным, когда складывались те стихи? Ах, конечно же нет. Душа просто устала от тревоги, позволила себе передышку, подобие смутного сна наяву... Как же Белинский не обратил на это внимание? Ведь здесь всё сказано:


Когда студёный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, —
Тогда смиряется души моей тревога.
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога...

Тревога души способна смириться лишь тогда, когда... А вот «когда» этого не было на самом деле, и, видно, оно уже не выпадет ему в жизни. На роду не написано...

   — Что нос повесил, Лермонтов? — Приятель увесисто хлопнул его по плечу. Другой бы согнулся от бесцеремонного шлепка, но литые мускулы Лермонтова отбросили ладонь, словно под мундиром у него не плечо, а камень.

Они шли по пятигорскому бульвару с его низкими деревцами в зыбком свете недавно поставленных фонарей.

   — Да вот, — отозвался Лермонтов, — смотрю на ту, в длинной мантилье. В женщинах, мон шер, важна порода, то есть изящная нога.

   — Тогда остаётся приподнять ей юбки, — последовал глубокомысленный совет.

Лермонтов цепко смерил его взглядом; ради щегольства тот носил на водах вместо мундира горский бешмет с галунами. Сущая находка для Грушницкого!..

На следующий день Лермонтов зашёл к Сатину, не застал его и по внезапному наитию постучался к доктору Майеру. Тот не удивился; по толстым выпяченным губам скользнула понимающая усмешка. Хромая, он отступил вглубь комнаты с приглашающим жестом.

Некоторое время оба молчали, поглядывая друг на друга, пока одновременно не рассмеялись.

   — Доктор, — сказал Лермонтов, — у меня такое ощущение, что вы хотите ответить на вопрос, который я ещё не успел задать?

   — Пожалуй. Вы бросили взгляд на стопку книг, и вас заинтересовало, чем именно я увлечён? Так вот: ничем. Я набит таким количеством всевозможных знаний, что в чужих идеях нет нужды. Лучшие советы — мои собственные! Вас посетило недоумение: зачем же весь этот книжный хлам? Не так ли?

   — Вы положительно ясновидящий! Сознаюсь, подобная мысль у меня мелькнула.

   — Охотно отвечу. Я читаю, и много, чтобы избавиться от грустных воспоминаний. Род наркотического средства.

   — Позвольте и мне поиграть в отгадки, — сказал Лермонтов. — Задумались о вчерашнем? Точнее, о господине Белинском.

   — Он вам не по душе?

   — Нимало. Напротив. К тому же мы оба пензенские. На Кавказе это приобретает значение.

   — На что же, осмелюсь спросить, ополчились давеча?

Лермонтов, подумав, честно ответил:

   — Видимо, на его желание уцепиться за готовую теорию. Просветительство и примирение с действительностью — куда как просто! Но не выход из лабиринта. Ещё одна иллюзия. От пламенных душ обычно больше дыма и гари, чем тепла. В конце концов излишний энтузиазм утомляет органы слуха. Ей-богу, человечество перекормлено сластями!

   — Браво. Я сам сторонник горьких лекарств. Точку опоры незачем искать вне повседневного бытия. Хотя бы даже и в Божественном Промысле.

   — Ба! Да вы атеист?

   — Скорее мистик. А вот в вас сидит какой-то демон неистовства.

   — Ах, доктор! — проникновенно отозвался Лермонтов, увиливая в сторону от неожиданного поворота разговора. Ему почудилось, что Майер наслышан о его «Демоне». Говорить же о своих стихах он решительно не хотел. — Люди — такая тоска! Хоть бы черти для смеха попадались.

Майер бросил исподлобья лукавый взгляд. Удивительно, как могло преображаться от смены выражения его курносое, с вывороченными глазами и шишковатым нечистым лбом карикатурное лицо!

Лермонтов почувствовал себя положительно влюблённым в этого человека. Мысленно он уже отыскивал ему место возле Печорина.

   — Одних отпугиваете легкомыслием, других стращаете умом? Любите мистификации?

   — Обожаю, — сознался Лермонтов. — Но ещё с большей охотой валяюсь на траве и грызу орехи!


...Спустя месяц, в Тамани, скучая ожиданием попутного судна на Геленджик, куда ему надлежало явиться в отряд генерала Вельяминова[38], он уже набрасывал черты характера доктора Вернера.

ГЛАВА ШЕСТАЯ


Проспав под буркой у подножия дуба в густом ночном тумане — так что, ворочаясь с боку на бок и приоткрыв на мгновенье глаза, он видел лишь белую мглу, лишённую силуэтов и очертаний, — Лермонтов пробудился, как ему казалось, от частых ударов барабанных палочек. Ему и сон привиделся соответствующий, что-то из времён юнкерского училища.


От маршировки
Меня избавь,
В парадировки
Меня не ставь... —

пробормотал он, зевая.

Дробный звук не утихал. Он сел и огляделся. Туман ещё не рассеялся полностью, но новорождённое утро дышало свежей прелестью. Открылась и тайна барабанных палочек: осевшие капли скатывались, как по ступеням, с одного широкого дубового листа на другой, производя короткий, по-своему мелодичный звук.

«Боже мой, — подумал он про себя. — Я один, я свободен. Я, как и мой Печорин, кочую на перекладных и никому не подчинён. Писать, писать!»

Не заходя в душную саклю, где спал денщик, не дожидаясь самовара, он примостился тут же у ствола дуба с дорожной тетрадью. Ему казалось, что он и не расставался со своим героем, и начал новую строчку впритык к прошлой.

   — Михаил Юрьевич, оказия, сказывают, вот-вот прибудет, — осторожно раздалось за его спиной.

Он оглянулся. Время шло к полудню. Денщик в походном платье со всей их поклажей стоял наготове.

   — А перекусить?

   — Чай давно простыл, ваше благородие.

   — Не беда. Спасибо, что не тревожил. Налей стакан вина, обойдусь сухомяткой.

Как быстро прошли эти часы тишины и работы! Он был спокоен и счастлив.


Когда по совету Петрова он пустился догонять за Кубань отряд генерала Вельяминова («отличишься — и прощение не замедлит»), то до Тамани добрался быстро. Но там море разгулялось уже по-осеннему, и пришлось поневоле застрять.

Тамань лежала голой и плоской на берегу пустынного Азовского лимана. Белые мазанки под камышовыми крышами подковой расположились вдоль побережья. За последними из них начинались холмы, но и те казались сглаженными в степном краю, где вперемежку с сухими травами рдел малиновый чертополох.

Лермонтов, скучая, бесцельно бродил кривыми улочками, путаясь между плетнями, возле которых на горячем ветру клонились низкие тополя. Часами качался на стуле местного полицейского управления, вызывая воркотню служивых: «Казённую мебель сломаете», — а вслед явственным шёпотом: «Шалопут!» Но чаще сидел на завалинке и смотрел на море: вода была настолько тёмно-синей, что местами даже лиловела.

Мазанка, куда его определили на постой, лепилась на утёсистом берегу. Она была едва шестнадцати шагов в длину, с двумя широкими лавками и струганым столом посередине. Низкие оконца выходили во двор и на море, а глинобитный пол был устлан полынью. Спозаранку у печи копошилась тугая на ухо старуха. Ей помогал слепой мальчик в сермяге. Самого хозяина по прозвищу Царынник (прежде он досматривал степные покосы, по-здешнему царыну) постоялец видел редко, лишь его молоденькая дочь то и дело мелькала во дворе и над обрывом. Её одежда являла диковинную смесь казачьих и азиатских обычаев, но наружность показалась ему замечательной! Он не уставал наблюдать её: смугло-матовое лицо; пряди тёмных волос, закрывших щёки; косо бегущие от переносицы к вискам брови; нос и лоб на одной линии, придающей всему облику выражение сосредоточенности, неспешного ожидания. Рот, сомкнутый молчанием (когда губы приоткрываются, видны тесные крепкие зубы), и — венец творения! — глаза. Глубочайшие очи в голубом снегу белка, то сияющие, то притушенные ресницами. Движения её были угловаты, но как-то скульптурно свободны, будто у горного животного, беспечного, шаловливого, настороженного... Ундина!

Любованье кончилось в одночасье. Он заподозрил, что баркасы Царынника возят контрабандное оружие для продажи горцам, и вся стайка разлетелась, прихватив его военное платье, дагестанский кинжал, шкатулку с бумагами. Местное начальство лишь посмеялось: воровской, мол, тут народ, — но поспешило усадить его, обобранного и досадующего, на шаткий парусник до Анапы.

Плыть дальше в Геленджик не имело смысла, осенняя кампания отменялась по случаю скорого прибытия царя, и отряд Вельяминова уже покидал Ольгинское укрепление. Лермонтов услышал всего лишь несколько выстрелов в густых камышах на левом берегу Кубани. («Не иначе как абрек Казбич салютует Рыжему генералу!» — шутили казаки, называя Рыжим генералом Вельяминова).

Пока ему выписывали обратную подорожную № 21 от Ольгинской до Тифлиса («Во внимание, что ваше благородие прибыли к действующему отряду по окончании первого периода экспедиции... предписываю вам отправиться в свой полк...»), под окном мелькнула знакомая осанистая фигура в цветном бешмете.

   — Мартыш! — вскричал Лермонтов, бросаясь вон. (Писарь с подорожной выскочил за ним следом).

Приятели обнялись посреди улицы.

   — Не чаял тебя нагнать. Думал, ты при Вельяминове. А он, слышно, уехал ранее, захворал водянкой?

Мартынов слегка покраснел и надулся. В Кавказский корпус он попал своей охотой, запасся всякими рекомендательными письмами и надеялся на быструю карьеру. Но генерал Вельяминов, то ли уже наслышанный о его неисполнительности в прежнем полку, то ли доверяя чутью старого кавказца, не любящего внешнего щегольства, возложил на Мартынова скучную заботу по охране транспортов и фуражировку тыловых служб. Вот тот и покидал Ольгинскую среди последних.

Между тем Лермонтов, нимало не подозревая о неловкости своего беглого замечания, уже каялся, что не довёз писем и денег, вложенных при нём в пакет отцом и сёстрами Мартынова ещё в Пятигорске и хранимых им в украденной шкатулке.

   — Триста рублей я, разумеется, отдам из своих, а вот что сплетничала обо мне Наталья Соломоновна, нам уже не узнать!

Успокоившись насчёт денег, Мартынов повеселел. Его увлекла история коварной ундины. Из всего многообразия жизни он трогался только одним — женщинами.

   — У тебя, Лермонтов, дар не получать взаимности, — самодовольно сказал он. — Право, женись побыстрей, а я уж позабочусь о рогах!

   — Но мы ведь не знаем, любезный друг, что таило послание твоей сестрицы, — шутливо отозвался тот. — Вдруг она согласна разделить мою давнюю склонность, и тогда твоя угроза станет решительно невозможной! Но прости, ты, верно, спешишь?

   — А! — махнул рукой Мартынов. — Оставлю обоз на унтера. До Ставрополя мы их нагоним, а теперь двинем-ка по соседству, на ярмарку в Екатеринодар. Благодаря тебе мой кошелёк снова звенит!


В Ставрополе начало октября выдалось знойным. Чтобы явиться к начальству, Лермонтов дожидался, пока ему сошьют новую форму взамен украденной: куртку с кушаком, шаровары и кивер из чёрного барашка с большим козырьком, как положено нижегородскому драгуну.

Вечера коротал у доктора Майера, тот уже возвратился из Пятигорска к месту постоянной службы. В его тесных двух комнатках с низкими потолками было не продохнуть от трубок, а из запотевших глиняных кувшинов гостям разливали по стаканам дешёвое красное вино. Из Сибири только что прибыли несколько ссыльных декабристов, и Лермонтов сожалел, что накануне его приезда поэта Одоевского отправили с конвойным казаком дальше, да и Назимов с Нарышкиным задержались не более чем на день[39]. При штабе оставались только Голицын и Кривцов[40]. Оба служили на Кавказе уже по нескольку лет; Голицын за заслуги в боях был произведён в прапорщики, Кривцов дожидался того же. Перед ними в ближайшем будущем маячила желанная отставка! Другие только начинали свою солдатчину.

Разговор обычно затевал князь Валериан Михайлович Голицын, аристократ до мозга костей. Свои суждения он преподносил с видом врождённого превосходства, сдобренного любезной иронией. Перелистывая наваленные в беспорядке на столе фолианты — «Историю французской революции» Минье, «Историю контрреволюции в Англии» Карреля или Токвиля «О демократии в Америке» (доктор читал на трёх языках), — Голицын переходил на отечественных летописцев.

   — В своё время, — говорил он, — нас возмущала «История Государства Российского», потому что её автор умилялся гармонией и порядком в любом обществе. Даже несовершенное, оно якобы освящено веками. А наша цель была изменить порядок, вызвать перемены. Мы хотели стать первым толчком.

Лермонтов пробормотал явственно для других:


В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута.

   — Пушкин любил Карамзина и частенько защищал его! — с горячностью прервал Кривцов, недовольный вмешательством малознакомого офицера. — Эта эпиграмма только приписывается ему. Теперь я и сам думаю, что Карамзин во многом прав: Россия не дозрела до свободы.

   — Дух времени переменился? — с улыбкой спросил доктор Майер.

   — Не спорю.

   — И вместе с ним люди?

   — Может быть. Но мы же и не хотели ничего чрезмерного!

   — А разве известна мера вещей? — опять не удержался Лермонтов. — Особенно если то, на что вы замахивались в мечтах, даже ещё не начало? Лишь предвестье.

   — То, что вы говорите, страшно, — подумав, отозвался доктор.

   — Страшен русский мужик, господа. Страшен бунт народный. Он — поток, а мы — досточки и щепки поверху. Куда прибьёт? Куда вынесет?

   — Ах, милый друг, — примирительно вмешался Голицын. — Что будет, то будет. Мы все живём по завету князя Вяземского, помните? Катай-валяй! — И продекламировал:


Меня, о Время, не замай.
Но по ухабам жизни трудной
Катай-валяй!

   — Впрочем, — уже серьёзно добавил он, — мой старый товарищ недалёк от истины. Мы видели в государе справедливого судью и открывались перед ним совершенно, не утаивая ни себя, ни других...

   — А как иначе? Ведь он наш государь! — с запальчивостью воскликнул Кривцов. — Дворянин, как и мы.

   — Я тоже так мыслил в юнкерском училище, на парадах, с разинутым ртом, — едко ввернул Лермонтов.

   — И всё-таки наша молодость незабвенна, как первый шаг к преобразованию умов! — вздохнул Голицын.

   — Тут я с вами согласен, князь. Нынешнее поколение оставит после себя одни жандармские мундиры да гусарские ментики.

Провожая Лермонтова последним, доктор Майер слегка пожал плечами:

   — Они очень отстали образом мнений от настоящего времени. А знаете, — добавил он другим тоном, — что Грибоедов называл кавказскую войну борьбой барабанного просвещения с лесной свободой?

   — Вот как? — живо подхватил Лермонтов.


   — Ваше благородие, — вполголоса сказал денщик, разложив у подножия дуба походный поставец с сыром, хлебом и варёными яйцами. — В сакле ночевали ещё один проезжий. При них конвойный казак.

Лермонтов встрепенулся.

   — Как фамилия?

   — Казака? Тверитинов он.

   — Да нет, проезжего.

   — Не могу знать. Одоевский вроде.

Уютное пристанище располагалось позади сакли, у глухой стены. Лермонтов огляделся. Кумачовое солнце, подпоясанное облаком, как лихой молодец, перегнулось уже через вершину дуба. Полуденный ветер свистнул в самые уши.

   — Князь, — сказал Лермонтов, слегка поклонившись сгорбленно сидящему в стороне высокому, худому, плохо побритому человеку в солдатской шинели. — Мне сказали, вы ждёте оказии в Нижегородский полк? Прапорщик Лермонтов. Назначен туда же. Окажите милость присоединиться.

Одоевский вскочил, взял под козырёк, потом опустил руку. Замешательство его длилось не более секунды.

   — Сердечно рад, — отозвался немногословно.

Тогда, может быть, откушаем? В поставце яйца вкрутушку... — У него вырвалось словцо из далёкого детства, когда нянюшки и мамушки подносили ему то блюдце, то тарелку, умильно заглядывая в лицо и припевая: «Попробуй, батюшка, только лизни...»

Одоевский заулыбался, отчего крупные глаза ярко поголубели. Остаток скованности его покинул.

— Ах, как славно: вкрутушку! Сто лет не едал.

Они присели рядом и заговорили уже совсем по-свойски.


По горным морщинам подобно дымно-лиловым потокам сползали вечерние тени, а причудливые зубцы скал остро толпились на рдеющем небе. Лермонтов не мог отделаться от подспудного ощущения, что эти картины уже жили в нём, не только питаясь полубессознательными детскими впечатлениями от поездок в Горячеводск, но вообще жили в нём изначально, что кочующие вереницы снеговых туч над Тарханами или сахарные купола московских облаков уже будили предчувствие раскалённой архитектуры Кавказа...

Говорят, у каждого человека, помимо места его действительного появления на свет, есть и родина души. Внутреннее сродство с незнакомым доселе краем пронзает человека мгновенно, будто луч света. Он стоит ошеломлённый, охваченный тихой радостью. Лермонтов был счастлив горами.

   — Прочти, Саша, ту свою пьесу про летящих журавлей, — сказал он, прилёгши на суховатую траву и следя за медленным движением подсвеченных зарей облаков.

   — Как ты про неё сведал? — живо спросил Одоевский простодушно и застенчиво.

Лермонтов усмехнулся. Тёмные его глаза были полны ласковости.

   — Да Назимов сказывал, как вы скакали в коляске к Ставрополю и он первым увидал клин. Сказал тебе, что надобно стихами приветствовать славную вереницу. Изгнанники из тёплых краёв возвращались на свою родину, как вы из Сибири.

   — У меня была другая пьеса про возвращение на родину. Так, мечтанье. Бог весть, сбудется ли? — Он тоже вперил глаза в небесную даль. Лицо, омытое закатным светом, стало удивительно красиво.

«Сбудется ли?» — повторил про себя Лермонтов с сомнением.

Встрепенувшись, поторопил:

   — Читай же!

   — Какое, мой друг?

   — Которое ближе к сердцу.

Одоевский, не отводя взгляда от изменчивых красок неба, нараспев проговорил:


Как сладок первый день среди полей отчизны
На берегах излучистой Усьмы!
Опять блеснул нам луч давно минувшей жизни
И вывел нас из долгой скорбной тьмы...

Запнувшись, он поморгал влажными глазами.

   — Уволь, не могу.

   — Полно, — пробормотал смущённый Лермонтов. — Всех нас где-то ждут реки из нашего младенчества... Только мы уже не дети. Хочешь, помолчим?

   — Нет, мой друг. Мне больно было бы отказать тебе в просьбе. Хотя, по чести, приличнее мне просить тебя: я ведь дилетант, а поэт — ты.

Он произнёс это так просто, так дружественно, что настал черёд Лермонтова смешаться.

   — Ну, так тому и быть! — воскликнул с напускным оживлением. — Будем читать по очереди. Чур, ты первым.

Одоевский, повеселев, оборотился к нему лицом:

   — Так слушай и будь снисходителен!


Куда несётесь вы, крылатые станицы?
В страну ль, где на горах шумит лавровый лес.
Где реют радостно могучие орлицы
И тонут в синеве пылающих небес?
И мы — на юг! Туда, где яхонт рдеет,
И где гнездо из роз себе природа вьёт,
И нас, и нас далёкий путь влечёт...
Но солнце там души не отогреет,
И свежий мирт чела не обовьёт.
Пора отдать себя и смерти и забвенью.
Не тем ли после бурь нам будет смерть красна.
Что нас не севера угрюмая сосна,
А южный кипарис своей покроет тенью?..

   — Было ещё что-то, да позабыл, — добавил он после молчания.

   — Ты сам себе злодей, Саша! С таким небреженьем относишься к музе. Ничего не записываешь.

   — Да Бог со мною, не кори меня много. Лучше сам прочитай.

Лермонтов на секунду задумался.

   — У меня есть в том же роде.


Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?..

...Так они странствовали, то пускаясь вдогонку попутному транспорту, то с беспечностью отставая от него.

Если бы не закладывало уши, можно подумать, что они всё ещё в степи: предгорья остались внизу, а вершины по-прежнему далеки и туманны. Кругом леса, мелкий кустарник, почва в плоских сахарно-белых мергелях: трава пополам с камнем. Сильный прохладный ветер гудит в ушах. Сутулая фигура Одоевского ныряет между травами и кустами. А в двадцати шагах от него взмывает сокол.

Позади оставалась Северная Кабарда, там, где она смыкается с Осетией, — горы в полусолнечной дымке трав, ложбины, засеянные овсом, купы плодоносного шиповника и ореховые заросли, переходящие в скудный горный лес. Даже встретилось одно дождевое озерцо: появилось после ливней и вот же, не мелеет. Воздух жужжал пчёлами и звенел кузнечиками. Слоистое небо нависало ровным колпаком — словно стоишь в центре мира...

Разговоры их не прерывались ни на минуту и становились всё горячее, всё откровеннее.

   — Дело надо было доводить до конца, — жёстко сказал Лермонтов. — Царская фамилия преградой стояла на пути к свободе, что ж вы не стреляли по государю, стоя против него в каре на площади?

   — Помилуй, как можно, — пробормотал Одоевский, зябко поводя плечами. — Я с ночи дежурил у спальни государя. Ночью он проснулся, спросил, что за шум у дверей? Я ответил, что смена караула. Мы были одни...

   — Эх ты, смена караула... — Лермонтов смотрел на него с участливой жалостью. — Только чёрных воронов распугали... Сделай милость, не принимай в обиду. Верно, и я тогда поступил бы не лучшим образом. Все мы сильны задним умом.

   — Но я и сейчас не сделал бы иначе.

   — Знаю. Поэтому и злюсь на вас, святые души!

   — Полно, полно, — испугавшись, забормотал Одоевский. — Не веди ты эти речи, ради Христа. Предупреждал генерал Вельяминов: повсюду незримо голубые мундиры.

   — Моя голова ими уже помечена, — отозвался Лермонтов с напускной беспечностью.

Они помолчали, думая каждый о своём.

   — Не прими и ты в обиду, — выдавил наконец Одоевский, не в силах сладить с неотвязной мыслью. Он поднял на Лермонтова взор, полный смущения. — Но откуда у тебя эта холодная злость ко всему, чем утешаются другие люди? Ты молод, имеешь любящую родню и обеспеченное будущее... государь наверняка скоро простит тебя... Наконец, ты поэт, каких у нас мало! Верю, ты наследуешь пушкинскую лиру!

Лермонтов как бы внутренне отмахнулся от половины лестных слов дружелюбного попутчика. Отозвался лишь на то, что грызло его изнутри.

   — Вы жили смолоду в мире, который улыбался близкими свободами. Даже Сибирь не охладила вам сердец. У меня нет таких обнадёживающих воспоминаний. Мой опыт другой, а время — тёмная ночь без всполоха и отклика.

   — Но за ночью неизбежно приходит рассвет! — вскричал Одоевский в волнении.

   — Для тех, кто успеет его дождаться... А! — добавил Лермонтов совсем другим тоном. — Вот и мой денщик с твоим казаком! Видно, подоспела оказия.

   — Вы удачливее нас, — сказал он, когда они снова остались наедине. — Вы верили мечте и сполна познали борьбу. Наш удел — лишь разочарованность прояснённого ума. Всё мертво, всё вытоптано вокруг нас.

   — Прояснённый ум обязательно найдёт выход на живую тропу, Миша, — возразил Одоевский, касаясь его рукой, жестом милосердным и почти детским, тронувшим Лермонтова. — Только ты, сделай милость, не задирайся, не зли всех вокруг.

   — Не могу я слышать благоглупости! Вечные надежды на чудеса.

   — Нет, ты не прав. Поверь, есть достойнейшие люди. Жаль, ты не сошёлся с Назимовым покороче. Знаешь, как он ответил государю? «Вы, ваше величество, превратили дворец в съезжую!»

Одоевский увлёкся и ушёл от прежнего разговора в сторону. Лермонтов не прерывал его. Он чувствовал себя намного взрослее милого Саши. Ему стало грустно почти до слёз.

Он слишком рано отучился жить чужим умом и брать на веру успокоительные истины. Почти ребёнком он ощутил себя уже вырвавшимся из общего стереотипа; груз неосознанного трагизма и тогда незримо угнетал его. Но с годами почувствовал неблагополучие в вечном противостоянии собственной духовной личности окружавшей его массе людей. «Отрада одиночества» решительно перестала тешить повзрослевший ум. Мучительно тянуло окунуться в «толпу» — уже не романтическую и отстранённую, а вполне реальную, состоящую из множества разнородных личностей, возможно, во многом подобных ему, но ещё не выявленных, не дошедших полностью до его сознания, а следовательно, и не сроднившихся с душой.

Жадность, чисто писательская, к окружающим его людям, проявлению их характеров теперь дополнялась желанием быть понятым в свой черёд другими, чтобы ум с сердцем были в ладу, чтобы не страдать от отчуждённости, которая, при трезвом рассмотрении, грозила душе бесплодием.

Полоска лазури лежала поверх горы, как ленточка надо лбом, придерживая лохматое облачное небо.


То, что здесь, на краю света, в Тифлисе, у него нашлись родственники, и рассмешило и раздосадовало его. Казалось, мир состоит из Столыпиных и Арсеньевых, из Арсеньевых и Столыпиных со всеми их разветвлениями. Но не из Лермонтовых. Если арсеньевские и столыпинские ветви были пышны, раскидисты, изнемогали от обилия отростков и листвы, то его захудалые тётки, из которых лишь две вышли замуж, — три лермонтовских поблекших листочка — тихо увядали в Кропотове. А ведь это и его был родовой кров! Единственный дом, по сути. Ощущение бездомности защемило сердце, как случалось с ним с детских лет, когда он думал об отце.

Он знал завещание бабушки: всё ему, но в случае его смерти имущество должно утечь по естественному руслу в столыпинский род. Всё равно кому, но — Столыпиным.

Он отдавал себе отчёт: не окажись он случайно единственным бабушкиным внуком, если бы у неё выросли другие дети, кроме тщедушной дочери — его маменьки, — он не оказался бы наследником и светом бабкиных очей! Сам он, в сущности, не имел к этому никакого касательства; важна была лишь капля столыпинской крови.

Ощущение бездомности продолжало сосать его душу, когда он расстался с Одоевским.

Большой дом Ахвердовых с частью сада был к тому времени продан (разыгран в лотерею). Достался он мадам Кастелас, владелице частного пансиона для девиц. Но во флигеле продолжал жить подпоручик Егор Ахвердов, пасынок лермонтовской тётки. У того он и остановился. Егор Фёдорович подолгу гостил в Цинандали у Чавчавадзе: старшая дочь князя Нина, вдова Грибоедова, с детства воспитывалась у Прасковьи Николаевны Ахвердовой, урождённой Арсеньевой. Та вышла за боевого кавказского генерала, который одно время был губернатором Грузии, славилась столичной образованностью и любезным обхождением. Князь Александр Герсеванович Чавчавадзе, сторонник сближения русской и грузинской культур, охотно доверил ей свою Нино. Обе семьи связала многолетняя дружба. В гостиной Ахвердовой произошла и помолвка княжны с Грибоедовым.

Сама Прасковья Николаевна давно перебралась в Петербург, но Лермонтов, снабжённый её рекомендациями, был принят радушно.

Нина Александровна Грибоедова живо напомнила ему милых его кузин, подружек юности. Она была оживлена и доброжелательна, держалась просто, смотрела с тихой лаской. Он глубоко вздохнул.

Нина тотчас спросила:

   — Вы вспомнили что-нибудь тревожное?

Казалось, она с лёгкостью читала по его лицу и ничего язвительного, отпугивающего чрезмерной проницательностью не находила в нём.

   — В воздухе вашей гостиной есть нечто ангельское.

Нина вскинула брови, словно спеша отклонить банальный комплимент, но он продолжал серьёзно:

   — Вы, наверно, заметили, что в разных местах ощущаешь себя неодинаково, даже если это происходит в один и тот же день? Ваше внутреннее чувство подчиняется чужому влиянию. И совсем необязательно это должен быть человек. Гора, дерево, облако — тоже способны вызвать в душе перемену.

   — Мне понятна ваша мысль, — сказала Нина. — Так бывает и со мною. Словами не выразишь, но будто весть издалека... — Усилием воли она отогнала набежавшее воспоминание. («О погибшем муже», — безошибочно догадался Лермонтов.) — Однако, уверяю вас, что ангелы не присаживались в эти кресла! — шутливо докончила она.

   — А это уж позвольте судить мне, — подхватил он ей в тон. — Я столько писал об ангелах и демонах, что шелест крыла моё ухо ловит безошибочно, так же как и нос запах серы.

   — Что же вы писали?

   — О, это просто набросок. Во мне живёт неотвязный образ. Я назвал его Демоном. И сколько раз уже приступал... Он, видите ли, полюбил смертную девушку.

   — Разумеется, прекрасную?

   — Разумеется. Не прекрасных женщин нет, если на них смотрят глаза, которые их обожают. А Демон полюбил впервые в жизни. Знаете, как начинались мои наброски?


Печальный Демон, дух изгнанья.
Витал под сводом голубым....

   — Как странно, — сказала она. — У нас есть горское сказанье, злой дух Гуд тоже полюбил грузинскую девушку...

   — Не может быть! Вот и попробуй придумать что-нибудь новенькое! Но я даже рад. Иногда мне кажется, что мой Демон на самом деле существует, что он сам диктует эти стихи.

   — Наверное, поэт не может чувствовать иначе, — просто сказала она.

Лермонтов благодарно нагнулся к её руке.

   — Вы мне расскажете это предание?

   — Непременно. Приезжайте к нам в имение, в Цинандали. Оно рядом с полком в Царских Колодцах... Какое прекрасное лицо у вашего друга месье Одоевского!

   — Вы правы — он мой друг.

   — Я тотчас угадала. Между поэтами родство.

Она мимолётно задумалась. И тень грусти снова была им разгадана: Саша Одоевский приходился её мужу двоюродным братом.

   — Я хотела бы подарить вам обоим что-то, что принадлежало ему. Приезжайте же. Непременно.

   — Я уведу твоего гостя, милая Нино, — сказал, появляясь в дверях, князь Чавчавадзе, широколобый, смуглый от солнца, с раздавшимися плечами, но всё ещё стройный и прямой.

Впрочем, как показалось Лермонтову, не было мужчины, которого не красила бы кавказская одежда — чоха, перетянутая поясом, с воинственными газырями на груди и молодцевато отброшенными рукавами. Худощавого она делала гибким; отяжелевшего, скрывая излишний жир, превращала в величественного и монументального.

Лермонтов отметил лёгкость походки князя: Александр Герсеванович ступал почти неслышно мягкими сапожками, хотя пять десятков прожитых лет отложились на нём и обильной сединой, и некоторой оплывчатостью черт.

   — Для дочери, — сказал мимоходом, учтиво полуобернув лицо (он шёл на полшага впереди), — каждый петербуржец словно запоздавшая весть от моего погибшего зятя. Как отец, я желал бы ей нового брака. Она сама не ищет утешения.

   — Да, — неопределённо отозвался Лермонтов, — северный ветер был немилостив к вашему дому.

Он имел в виду не только трагическое вдовство Нины Александровны, но и недавнюю ссылку самого князя, после неудачного заговора сторонников восстановления династии Багратиони. Хотя Чавчавадзе настойчиво отрицал участие и даже сочувствие этому заговору, он был обвинён в том, что не открыл замысла «родственников и единоземцев».

   — Державное неудовольствие всегда выражается в понуждении к перемене мест, — тонко пошутил Чавчавадзе, — а Тамбов или Тифлис... это уж как укажут в подорожной!

Лермонтов с лёгкостью рассмеялся. Хозяин дома так великодушно уравнял их обоих! Это стирало грань поверхностного знакомства, открывало возможность отношений с более дружественным оттенком.

Отставной генерал Нижегородского драгунского полка Александр Чавчавадзе произнёс со значением:

   — Мы дважды братья: как офицеры одного полка, но более того — как поэты!

Серьёзность этого слова внезапно смутила Лермонтова.

   — Вы слышали о моих опытах?.. — спросил он.

Чавчавадзе плавным торжественным жестом приподнял правую руку.

   — Песнь над гробом Пушкина, подобная трубе гнева, не могла не быть услышана всеми благородными сердцами. — И добавил, задумчиво глядя на Лермонтова: — В доме моего доброго друга Прасковьи Николаевны Ахвердовой в Петербурге, когда она представила мне вас, я и думать не мог, что эта песнь будет пропета именно вами, таким юным тогда.

Лермонтов ощутил счастливую раскованность рядом с этим удивительным человеком. Он беспечно махнул рукою:

   — Да уж! Наружность моя достаточно ординарна, под стать армейской фуражке. — Он сделал вид, что именно так понял слова князя.

Чавчавадзе тонко усмехнулся, принимая игру.

   — Лучший цветок Тифлиса, застенчивая Маико, сказала, что вы подобны выдернутому из ножен клинку.

   — Маико? — повторил Лермонтов, невольно вслушиваясь в музыку имени, которое было ему неведомо ранее.

   — Княжна Орбелиани. Подруга моей дочери. У нас в городе много красавиц! Вы их увидите ещё не раз.

Но Лермонтов не сделал попытки поторопить заманчивое мгновенье. Гораздо интереснее был ему сейчас хозяин дома. Помимо светской беседы, шёл между ними другой разговор, подспудный, который должен был или отдалить, или приблизить их друг к другу.

Между тем князь ввёл Лермонтова в дальнюю комнату, убранную в восточном вкусе.

   — Наш юный собрат поэт Николоз Бараташвили, — представил он.


Когда Лермонтов возвращался ночью в дом Ахвердовых, который стоял на окраине, в предместье, и шёл мимо тёмных садов, ловя слухом их загадочное шевеление, вдыхая терпкий запах кипарисовых смол, его переполняло чувство задумчивого спокойствия. В нём самом и вокруг него так много было дремлющих сил, таинственности и красоты, которая ждала воплощения!..

Через неделю, вдоволь набродившись по Тифлису и перезнакомившись с массой интересного народа (в его беглой зашифрованной записи упомянуты офицеры Петров и Герарди, а также «учёный татар. Али и Ахмет»), он отправился в урочище Карагач вблизи Царских Колодцев, где располагались драгуны.

...А первого ноября 1837 года был получен номер «Русского инвалида» с приказом о переводе прапорщика Лермонтова в Гродненский гусарский полк, который стоял под Новгородом.

Подписывая приказ о возвращении Лермонтова, Николай проронил с усмешкой:

   — Пусть побудет на глазах. Образумился — его счастье. А нет — упеку в такое местечко, что и ворон костей не сыщет. Моя империя обширна благодаря Богу.

Царь пребывал в благодушном настроении. Ещё был свеж в памяти церемониальный марш нижегородских драгун на тифлисском параде. Не снисходя до справок, он остался в убеждении, что и Лермонтов шагал, вытягивая ногу стрункой. Идеалом Николая был офицер, во всём подобный машине. Ритм парадов успокоительно завораживал, приводил царя в разнеженное состояние.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ


Новгород предстал с первого взгляда городом-витязем. Над Волховом в синем мартовском небе застыли лобастые облака, похожие на древнерусские кремли. Город просвечивался солнцем насквозь: от начала улицы виден был её конец, упиравшийся в чистое поле или в твёрдую от льдистого панциря реку. Над золотыми куполами по-былинному кружили вещие птицы.

Лермонтов не очень удивился, услышав возле паперти собора голос гусляра, скрытого от глаз обступившей его толпой. Приблизившись, он увидал, что певец не стар и вовсе не слеп. Голос его звучал без плаксивой жалобности. Глаза глубоко запали. Послушав минуту-другую, Лермонтов удивился: что тот поёт? Не имея времени задерживаться, бросил гусляру мелкую монету.

   — Приходи как-нибудь ввечеру к Селищенским казармам. Велю тебя пропустить. Потешишь офицеров — получишь рубль серебром.

Толпа почтительно ахнула, а гусляр сорвал с лохматых волос шапчонку.

Лермонтов вернулся к казённым санкам, которые дожидались его за поворотом, и поскакал уже без остановок к казармам: из «Новогорода великого» в «Новогород ужасный» (как он писал незадолго перед тем дядюшке Петрову на Кавказ).

Гродненский полк стоял в шестидесяти вёрстах, на месте аракчеевского поселения «пахотных солдат»[41] (у всех ещё был на памяти бунт несчастных поселенцев и кровавое его усмирение).

Каменные угрюмые дома окружали с четырёх сторон обширный плац, на котором помещался крытый манеж: в нём могли выстроиться сразу три конных эскадрона. Кроме казарм, складов, гауптвахты с каланчой, цейхгауза, всевозможных мастерских и лазарета стояли офицерские флигели с садиками за чугунными решётками, а правый крайний, предназначенный для холостой молодёжи, прозывался «домом сумасшедших» — такая кутерьма и галдёж затевались там во внеслужебные часы!

Лермонтов делил кров с молоденьким корнетом Николаем Краснокутским, меломаном и любителем живописи, так что постепенно стены их комнаты были размалёваны, а затем и записаны лермонтовскими стихами.

Приезду Лермонтова в полк отнюдь не предшествовала слава первого поэта России («Тамбовской казначейше» только ещё предстояло появиться в тоненькой розовой книжке «Современника», куда её передал Жуковский. С ним Лермонтов познакомился проездом в Петербурге. «Демона» в списках здесь тоже ни у кого не оказалось). Новичка приняли довольно равнодушно; он водил компанию больше с прежними знакомцами по юнкерской школе: Михаилом Цейдлером и братьями Безобразовыми. Но если Цейдлер — сын иркутского губернатора, который в своё время очень сочувственно отнёсся к жене декабриста Марии Волконской, — был юноша добрый и образованный, то Безобразовы, как и прежде, оставались бесшабашными кутилами и время за картами проводили охотнее, чем в манеже, где приходилось выучивать на слух тридцать шесть различных сигналов полкового трубача, постигать тонкости заездов и поворотов конного строя.

Бродячий гусляр прибрёл к Селищенским казармам на исходе следующего дня. Пока денщик вёл его по длинному коридору, из-за каждой двери раздавалось то треньканье гитары, то хлопанье винных пробок или выстрелы по мишени.

Лермонтов был у себя. Он закончил очередной кавказский пейзаж со всадниками, старательно выписав листочки на деревьях и пуговицы на мундирах, и теперь лощил свою картину, размышляя, где убить близкий вечер. Приход певца обрадовал. Велев его накормить, а рваный полушубок затолкать куда-нибудь в угол, подальше от глаз, сам побежал по соседним комнатам.

Гости собрались охотно, заняли стулья и обе железные кровати, переглядывались, ожидая какой-нибудь потехи. Посредине комнаты сидел на табурете ледащий мужичок с гуслями на коленях.

   — Тише, господа, слушайте! — возбуждённо восклицал Лермонтов.

Он подал знак гусляру, и тот без смущения ударил по звонко дребезжащим струнам, заговорил нараспев, носовым голосом, почти не меняя интонаций, отчего ярче оттенялся зловещий смысл сказания.

   — В лето семь тысяч восемьдесят первое, на второй неделе после Пасхи, — так начался речитатив, — во вторник поутру, по указу великого государя на Пожаре среди Москвы уготовлено триста плах, а в них триста топоров, и триста палачей стояли возле тех плах. Московские же князья, и бояре, и гости, всякого чину люди, видя надвигающуюся беду, страхом одержимы были. Когда настал третий час дня, царь и великий князь Иван Васильевич выехал на площадь в чёрном платье и на чёрном коне со стрельцами и холопами и со псарями и велел палачам хватать сто князей, сто бояр и сто гостей, купцов именитых, на плахи их класть. Люди были в великом смятении, не знаючи, за какую вину. И схватили прежде из гостиной сотни семерых гостей, и на плахах казнили...

Молодые офицеры недоумённо переглянулись, но прерывать не стали. Глаза Лермонтова горели.

   — Восьмого, именем Харитон Белоулин, не могли свалить на плаху. — Голос гусляра окреп и зазвучал громче. — Собою велик, волосы чёрные, лицо ужасное, и кричит царю: «За что льёшь нашу неповинную кровь?» Смело кричит, дерзко. Выскочили тут псари в помощь палачам, отсекли ему голову. Голова вырвалась и говорящий язык вывалила. Труп же сам собою поднялся и закачался из стороны в сторону. Пытались сбить его палачи наземь, но и с места сдвинуть не осилили. Царь смутился, испуг его охватил, и умчался со своими стрельцами, холопами и псарями за Неглинную, в свои царские хоромы. Палачи стояли, не смея никого трогать без царского повеления. Немного прошло времени, в шестом часу от царских хором скачет гонец, кричит громко, шапкой машучи: «Государь помиловал!»

Невольный вздох вырвался у слушателей. Стулья заскрипели.

Гусляр продолжал:

   — Палачи тотчас отпустили всех схваченных князей, и бояр, и купцов, плахи убрали и по домам разошлись, славя Бога. Труп же тот содрогался весь день и лишь во втором часу ночи рухнул. Утром мёртвых похоронили по повелению царёву сродники, каждый своего...

Струны, прозвенев прощально, затихли. Ответом был неловкий смешок; ну, что Лермонтов нашёл в этой варварской песне?

Саша Арнольди, выпускник пажеского корпуса, не блиставший оригинальностью ума, педантичный поборник гусарской «артели», уловив общее настроение, легкомысленно воскликнул: сколько-де посулили мужичку за пенье? Рубль? Вот два, и пусть отправляется восвояси...

   — Господа, господа, тройки ждут, — тотчас зашумели братья Безобразовы. — Договорились ведь нынче в Спасскую Полисть. И столы, чай, там уже накрыты! Лермонтов, ждём тебя у ворот.

С шумом, с шутками разошлись, оставив по комнате раскиданные стулья.

Поправляя кивер, Краснокутский спросил мимоходом, отчего его сожитель, словно остолбенев, смотрит на тёмное окно?

Лермонтов нехотя повернул голову. Он и сам не понимал, что с ним: слушали и ничего не услышали! Не в первый раз его мысли забегали так далеко вперёд, что он оставался в полном одиночестве.

   — Эге, да ты, Лермонтов, уж не сочиняешь ли? Отложи, брат, на потом. Негоже отставать от товарищей! — И, подхватив под руку, Краснокутский без церемоний вывел его из комнаты.

В десяти вёрстах от Селищенских казарм на Московском тракте, в станционном здании, смахивающем на длинный утюг, хозяин ресторации толстенький немец Карл Иванович уже зажёг все шандалы, вставил свечи даже в горлышки пустых бутылок. Пирушка удалась на славу при согласном звуке полковых трубачей. (Безобразовы не тяготились тратами).

Лермонтов пил наравне с другими, но не пьянел — свойство, приносившее ему частые неприятности. Кутилы усматривали в осмысленном взгляде нечто оскорбительное, доходило почти что до вызова на дуэль.

Песня гусляра не шла у него из головы. Она как бы подтверждала его собственного «Купца Калашникова», которого он начал ещё на Кавказе, считал почти готовым, а теперь ему захотелось кое-что подправить и дописать.

Пока Лермонтов шарил по карманам в поисках карандаша, до него донёсся голос Мишки Цейдлера; по обыкновению, тот уже сочинил свежий анекдот, где действовал сиволапый певец и он сам, Цейдлер, берущий уроки сермяжного вокала.

   — Нет, в самом деле, Лермонтов, — от души смеясь, повернулся к нему Владимир Безобразов, — что это тебе вздумалось потчевать нас подобным вздором?

   — Отечественная история — не вздор.

Безобразов замахал руками:

   — Читали Карамзина ещё в юнкерской школе! Уволь от прописей.

   — Но в этой сказочке нет разумной морали, нет благородных страстей. Одно невежество и дикость, — подхватил Цейдлер, перегибаясь с дальнего конца стола.

В Лермонтове, который только что был очень оживлён, произошла перемена. Лицо его передавало череду настроений с большой выразительностью.

   — Вы судите так, оттого что немец, — холодно сказал он. — Вы привержены категоричности суждений, а естественная жизнь вам ни к чему. Русский ум имеет более здравое понятие и, ополчась на зло, умеет понимать величие ужасного, как и героического.

   — Вы оправдываете красноречие топора и плахи?!

   — Я сказал то, что хотел сказать. Толковать мои слова предоставляю степени вашего разумения.

Лермонтов слегка поклонился и вышел с язвительной усмешкой на губах.

   — А ведь он оскорбил тебя! — воскликнул один из офицеров, словно опомнившись.

Все задвигались, будто ветер прошёл по древесной чаше.

   — У меня этот столичный хлыщ не ушёл бы без пощёчины! — подхватил другой.

   — Полно, господа. Звать к барьеру из-за философического спора? Лермонтов отродясь такой: со странностями, но добрый малый. Ручаюсь, наедине он недоволен собою, коли кого обидит. Он ведь поэт. Это многому даёт объяснение.

   — Эскадронный командир сказал ему, что надо взводом хорошо командовать, а не стишки писать.

Все засмеялись. Напряжённость сошла сама собою.

   — А премиленькую пьесу сочинил он вчера. Начала не помню... Да он её в нашей спальной на стене записал, — с неожиданной широкой улыбкой сообщил Краснокутский.

   — Как ты с ним уживаешься? — проворчал Арнольди.

   — Да вы, ей-богу, несправедливы, господа! У нас всё славно. Он даже просит: посвищи, мол, на кларнете, а то рифма не даётся. Или примемся за акварель: кто лучше пейзаж за окном снимет...

На следующее утро, столкнувшись в казарменном коридоре с Цейдлером, Лермонтов спросил:

   — Ты сердит на меня, Цейдлер?

   — Я, Лермонтов, миролюбив от природы. К тому далёк от разделений высшего света, где партия Бенкендорфа не в ладах с приверженцами Васильчикова и Орлова[42]. Я русский офицер, какая бы у меня ни была фамилия.

Лермонтов с раскаянием и досадой закусил губу.

   — Мне больно, что я так был тобою понят, Цейдлер, — сказал он. — Что касаемо до высшего света, то ни русской, ни остзейской его половинам равно не выказываю почтения. Одинаковые сукины сыны, истинное благородство им неведомо, а под мундирами сердца подлецов. В давешнем разговоре мною имелось в виду лишь различие в умозрительном подходе к явлениям...

   — Полно, я не сержусь вовсе, — повторил Цейдлер. — Но ведь тебе и другие могут попасться на язык. Будь осторожен.

Лермонтов бесшабашно махнул рукой.

   — А, что там! Хочешь сатисфакцию?

Цейдлер вытаращил глаза.

   — Да нет, без крови. Вылепи мою карикатуру. Арнольди небось карандаш затупил на мне. Вот и ты попробуй. Не обижусь, ей-богу!

Через несколько дней Цейдлер получил назначение в Отдельный Кавказский корпус, и его провожали на тройках до той же Спасской Полисти. Чадили фитильками свечи, гремел хор трубачей. Лермонтов со стаканом шампанского в руке прочёл сочинённые им строки:


Русский немец белокурый
Едет в дальнюю страну,
Где косматые гяуры
Вновь затеяли войну...

Сам он тоже не надолго задержался в полку: в апреле бабушка выхлопотала ему перевод обратно в лейб-гвардию.


Царское Село — по-старому Саарская мыза, — вызывавшее столько вдохновенных откликов, оставило Лермонтова почти равнодушным. Его донимали эскадронные учения. Бабушкина тройка стояла всегда наготове, чтобы умчать в Петербург при первой возможности. Царскосельские парки в листве, светящейся позолотой, не находили в нём своего певца; в отличие от Пушкина, он не любил осени. Он бывал мрачен и зол, но никогда меланхоличен. Весь образ Царского Села уместился у него в насмешливых строчках о похождениях Маёшки и Монго:


Садится солнце за горой.
Туман дымится над болотом...

Лермонтов не нуждался в толчке извне для рождения стиха. И уж тем более не утихомиренной природе было становиться его музой!

Многие оставили на царскосельских дорожках свои зримые следы. Лермонтов промелькнул отстраняющей тенью.


...Он вернулся перед рассветом в прескверном настроении. Много острил, ловко танцевал, старался понравиться женщинам, выпил сверх меры шампанского — в общем, делал всё, чтобы убедить себя и других, что он счастлив и беззаботен.

Ещё шесть лет назад, когда в Париже появилась новинка — роман Стендаля «Красное и чёрное», Лермонтова поразилразговор с Жюльеном Сорелем русского Каразова о том, что в свете нельзя грустить, чтобы не предположили, что вы бедны и несчастны, а следует лишь скучать, так как это наводит на мысль о полном вашем благополучии и пресыщенности им.

Эта мысль произвела впечатление на юного Мишеля. Возможно, она послужила толчком к созданию его собственной светской маски?..

Царскосельская квартира встретила его той напряжённой атмосферой, когда хотят что-то скрыть и полны растерянности от этого. Не вдумываясь, просто ощущая домашнее неблагополучие, как нервные люди, помимо воли, предугадывают близкий слом погоды, он сумрачно скользнул взглядом по выскочившему на стук двери Ване Вертюкову, молча скинул плащ ему на руки и прошёл в кабинет, общий у них с Монго Столыпиным. Там было темно. Ваня только ещё вносил свечку в шандале, чтобы вздуть огонь, и от поспешности споткнулся на пороге.

Лермонтов, который и сам частенько задевал за этот выступающий порожец, нелепый между двумя комнатами, кинул на слугу безотчётно злой взгляд.

Восемнадцатилетний Ванюша Вертюков, недавно осиротевший и взятый к молодому барину из Тархан, потупившись зажигал канделябр. Но фитили не разгорались, капал воск, пахло жжёным.

Из глубины квартиры со стороны людской нёсся какой-то неясный гул. Лермонтов наконец осознал его.

   — Что там? — спросил отрывисто, всё ещё погруженный в самого себя.

   — Петра опять, — сильно окая, выдавил Ваня.

   — Пьян?

Ваня кивнул.

   — Позови его.

   — Не надо бы, Михайло Юрьич. Глупой он нонче...

   — Кликни.

И сам пожалел, когда, всклокоченный, с выкаченными глазами, у притолоки возник Пётр, старше его самого всего несколькими годами.

   — Ну что ты колобродишь? — спросил Лермонтов, враждебно оглядывая ладного, красивого, несмотря на растерзанный вид, парня. — Затвори дверь, дубина.

   — Всё одно, жизни нет, — невпопад ответил тот, не отводя лихорадочных глаз, но послушно прикрывая дверь.

Чтобы утишить сухое, опасное горенье этих глаз, Лермонтов спросил о другом: готовил ли он сегодня обед? Сам был сыт. Спросил для порядка.

   — Не нонче и не вчерась, — дерзко ответил тот.

Ваня Вертюков с беспокойством прислушивался за запертой дверью. До него долетали всё усиливающиеся вскрики пьяного Петра и возмущённый, почти яростный голос Лермонтова.

   — Нашему брату ничего не вольно! — кричал уже в голос Пётр. — Пропади всё пропадом! И не замай меня, барин. Добром отойди...

Вертюков распахнул дверь в тот момент, когда Лермонтов, не то потеряв равновесие, не то от кулака Петра (о чём Ванюше и помыслить было страшно!), загребая ногой по ковру, тяжело свалился в кресло.

   — Бог с тобой, Петра, уймись, опомнись... — повторял Ваня, хватая того за руки и за плечи, стараясь вытолкнуть вон.

Пётр, бессмысленно поводя глазами, по-чёрному выбранился и, шатаясь, вышел.

Ваня кинулся к барину. Лермонтов приподнялся, потирая плечо и шею, куда, видимо, пришёлся тычок. Ванюша страшился взглянуть ему в лицо, а когда всё-таки взглянул, то удивился. Лермонтов был негневен, как ожидал Ваня. Напротив, спокоен и задумчив. Первые слова, которые он произнёс, прозвучали обыденно.

   — Сними нагар, — кивнул на оплывшую свечу в канделябре.

Вертюков поправил фитиль — язычок пламени выпрямился, — но продолжал стоять в нерешительности посреди комнаты.

   — Он так часто? — спросил Лермонтов.

   — Коли вы в отлучке, завсегда, — признался Ваня.

Лермонтов подумал.

   — Перебирайся днями на Садовую. Сколько я здесь бываю? Петра придётся в Тарханы отправить.

Ваня уставился на него, дрожа губами.

   — Что ты?

   — Пропасть ему там, — пролепетал обречённо. — Старая барыня... сами знаете... забьёт или в солдаты отдаст.

Лермонтов отвёл взгляд, покраснел слегка.

   — А кто о чём узнает? — быстро и тихо сказал, не глядя на Ваню. — Проспится, сам забудет. И ты молчи. Я приказываю, понял? Ни с глупу, ни со зла чтобы...

Лермонтов смотрел на него заговорщицки. Огромные глаза отражали в своей черноте мигающее пламя свечей.

   — Довольно об этом, — добавил властно. И именно от этого барского тона Ванюша пришёл в себя полностью. — Принеси трубку да готовь постелю. Утром мне идти в караул. Хоть бы печи топили, ленивцы!

Вертюков поспешил вон с успокоенным сердцем. А Лермонтов задумался: почему он поступил именно так? Снёс молча удар от своего дворового да ещё готов отвести от него наказанье?

Ему были сызмала отвратительны мучительства людей. Но и запанибрата держал он себя с одним лишь дядькой Андреем Иванычем. Просто не мог иначе — любил его. (Пожалел было, что нет сейчас при нём Андрея Иваныча. А потом порадовался: неизвестно, как тот бы взглянул на выходку Петра и не доложил бы самовольно бабушке?).

Лермонтовым овладело смешанное чувство: и совестно и досадно. Пётр был беззащитен перед ним. В этом-то всё дело. Вот он сам весь вечер толкался в свете. И не для удовольствия, а как бы напоказ, для других. Внушал себе, что в этом есть смысл и даже приятность. Пётр куражился, чтобы вызвать сходное ощущение.

«Надо сказать бабушке, чтобы не держала Петра в дворне, отправила бы на село, в Михайловку, женила... Главное, чтобы не догадалась ни об чём!»

Ванюша принёс трубку, подал халат. Печь была не протоплена поутру; Лермонтов, ёжась, посидел с полчаса и прошёл в спальню. Заснуть. Не думать. То, что Монго не оказалось дома, он ощущал как огромное облегчение.


Два года назад Святослав Раевский познакомил Мишеля со своим университетским однокашником, журналистом Краевским[43]. Сдержанный в движениях, щуплый, с узким бледным лицом и умным, иногда неожиданно печальным взглядом, Андрей Александрович был тогда ещё при малозаметном деле: помощником редактора «Журнала народного просвещения». Но одновременно участвовал в составлении «Энциклопедического лексикона», вёл у Пушкина в «Современнике» корректуры. Он был хорошо образован, сам писал статьи в духе возникающего славянофильства. Наследственная деловая хватка (его мать содержала в Москве пансион) вскоре сказалась; он стал негласным редактором «Литературных прибавлений» к газете «Русский инвалид», а в конце 1838 года уже перекупил журнал «Отечественные записки» (куда и пригласил из Москвы Белинского).

Лермонтова он отличил сразу, безошибочным чутьём. Досадуя на школярский нрав любезного Мишеля — тот врывался в кабинет, гремя плохо пристёгнутой саблей, бесцеремонно раскидывал деловые бумаги, однажды даже опрокинул стул вместе с почтенным редактором! — Краевский умел ценить стихи, которые Лермонтов небрежно бросал ему на стол.

Печатал всё и немедленно. Уезжая на Кавказ, Лермонтов оставил «Бородино» — Андрей Александрович сумел опубликовать опального автора. Иногда без подписи, иногда одной буквой, а затем и полностью всю фамилию, со смелостью и упорством представлял читающей России новое светило. Он привёл Лермонтова с «Тамбовской казначейшей» к Жуковскому. В его редакционном кабинете тот перезнакомился со всеми тогдашними литераторами.

Ближе других Лермонтов сошёлся поначалу с Владимиром Соллогубом[44]: оба начинали одновременно с большими надеждами. Оба принадлежали к свету.

Соллогуб был терпим и покладист — самая притягательная в нём черта. И не менее опасная. Он никому не мог отказать, даже Пушкину, когда тот сгоряча вызвал его на дуэль[45]. Хорошо, что их быстро помирили. Пушкин расхохотался своим нервным переливчатым смехом, Соллогуб тоже улыбался, хотя никак не мог отойти от леденящего ужаса, что ещё чуть-чуть — и ему пришлось бы целиться в Пушкина. К его чести надо сказать, что о себе он не подумал вовсе. Он не был трусом. Просто светская жизнь воспитала в нём бессознательную привычку измерять окружающее мерками тех людей, возле которых ему случилось находиться.

В доме Панаевых он был истинным демократом, и когда его попросили похлопотать через императрицу о неизвестном ему высланном студенте по фамилии Герцен, он исполнил эту миссию охотно, найдя хитроумный ход.

В салоне у Владимира Фёдоровича Одоевского (двоюродного брата декабриста) становился мистиком и философом и, как истинный аристократ, с почтением провожал взглядом пышную княжескую карету по-старинному с лакеем на запятках (над чем подшучивали более молодые посетители литературного салона Одоевского).

С Пушкиным или Вяземским Соллогуб держался непринуждённо, светски, на дружеской ноге, пускался в литературные каверзы, слыл острословом и рифмачом, готовым подхватить любой намёк.

В кабинете Краевского, напротив, был озабоченным автором, без всяких шуточек или великодушных жестов, вроде тех, которыми щеголял Мишель Лермонтов, который просто дарил издателю чудные создания своей музы и хорошо, что редакторский карандаш Краевского немел перед его строчками, а то он и поправок бы, верно, не заметил с барственным пренебрежением к «безделкам пера».

А впрочем, может быть, Лермонтов искренне не понимал собственного дара? Прикладывал к себе иной, исполинский аршин? Ведь спросил же он однажды, бледнея от волнения, с какой-то детской обезоруживающей робостью, что правда ли, мол, в нём есть талант? И ждал ответа от него, Соллогуба, как от судьи... В то же время Лермонтов видел приятеля во всех скрытых слабостях, с изъянами натуры, которую прогрызает изнутри невидимый червячок. Иногда Соллогуб ощущал к нему из-за этого такую острую неприязнь, что, казалось, стань Лермонтов под его пистолет — с наслаждением спустит курок. Но жестокая мысль рассеивалась почти мгновенно, словно никогда и не возникала. Соллогуб по-прежнему льнул к Лермонтову. Был очарован его сосредоточенным взглядом настолько, что, оставшись наедине, старался и сам смотреть вглубь зеркала, как власть имеющий, без суетливой улыбочки и любезного помаргивания век.

Светская привычка не вглядываться вглубь чужой души, а скользить лишь по поверхности человеческого облика, обращая внимание на внешность и манеры, — как если бы на выставке посетителя интересовала не живопись, а лишь рамы картин — решительно не годилась в общении с Лермонтовым!

   — Ты нынче угрюм, Лермонтов? — сказал Соллогуб с обычной ужимкой, которой тщился выразить сочувствие и понимание, но довольно натянуто. — Вижу, карандаш твой что-то изобразил? О, да это наводнение.

На листе острые гребни волн захлёстывали оконечность Александровской колонны с венчающим её ангелом.

   — Видел высокую воду, с детства испуган, но такой не бывало!

   — Будет, — недобро пообещал Лермонтов, продолжая на рисунке вздувать Неву всё яростнее. — Ты думаешь, кроме чухонок-молочниц да петербургских лихачей-извозчиков в России другого народа нет? Ты где рос, в имении?

   — Нет, — с сожалением проронил Соллогуб. — Мы уже порядком порастряслись к моему рождению. Квартировали у бабушки Архаровой на даче в Павловске, вблизи от дома вдовствующей императрицы...

Соллогуб хотел было по привычке козырнуть близостью своей семьи к высоким лицам; ведь Александр I заходил к его матери запросто, гуляя, по пути, а он, мальчиком, задавал царю наивные вопросы. Но, чутко уловив совсем иное настроение у Лермонтова, тотчас присобрал на лбу задумчивые складки.

   — Ещё в малолетстве моём поехали мы большим обозом в симбирскую деревню, ну, сам знаешь, как путешествует наше дворянство? Со своими поварами, няньками, дядьками, горничными, лекарем, а папенька прихватил ещё и художника: снимать окрестные виды. Не помню, где и когда, но стало входить в меня на том подорожье сознание, что кроме мира придворного, светского и французского, кроме мира моей благодушной бабушки есть мир совсем иной, коренной русский, простонародный и имя ему — громада...

   — Ты прав! — подхватил Лермонтов. — Сызмала, ещё когда бабушка велела упражнять меня во французском, я знал про себя, что в песнях наших больше поэзии, чем во всей французской словесности. Досадно, право, чувствовать себя подчас не струёй в общей волне, а лишь сором и накипью поверх неё... — Угрюмая задумчивость вновь овладела Лермонтовым.

Соллогуб отозвался на неё отражённо, как звук эха, но очень в лад и без промедления:

   — Я тоже такого мнения, Лермонтов! Русская трудовая жизнь волнуется, шумит, усердствует, и это поучительнее, чем трагедии Расина!

По мере того как Соллогуб воодушевлялся и готов был ораторствовать, Лермонтов, напротив, остывал и отходил от своих тайных мыслей. Он уже наблюдал вертлявого щёголя с холодным любопытством. Не то чтобы тот был насквозь фальшив, но мелководен и лишён природной простоты. Он умел забавлять, вносить оживление. Многие годы, казалось, могли проходить над ним невредимо, не затрагивая ни ума, ни весёлости его...

   — Вижу, в тебе разыгралась безотрадная фантазия, — совсем другим тоном добавил Соллогуб, уже с рассеянностью обводя взглядом лермонтовский кабинет.

Как только Лермонтов умолк, сникло и его воодушевление. Он нетерпеливо постукивал сапожками. Они были щегольские, сшитые на заказ. Впрочем, это делалось поневоле: граф, к своему огорчению, имел совсем не аристократические ноги.

Однажды Владимир Соллогуб досадливо следил несколько минут с безмолвной завистью, как Лермонтов быстро вёл пером по бумаге. Но смотрел-то Соллогуб не на нервную мускулистую руку поэта, а на его лицо, подсвеченное изнутри, с пробегающими по нему живыми волнами и скрытой улыбкой сомкнутых губ.

   — Я мучаюсь над листом белой бумаги, боюсь его порой, — произнёс Соллогуб с неохотой, сквозь зубы, но и невольно восхищаясь. — А ты, Лермонтов, пишешь, будто спешишь от счастья. Откуда ты берёшь свои стихи?

Лермонтов слегка пожал плечами, не отрываясь от листка.

   — Я их слышу.

Неожиданно отложил перо и словно задумался, то ли припоминая что-то, то ли размышляя; надо ли говорить?

   — Несколько раз в жизни у меня бывали странные случаи, — как-то нехотя начал он. — Это не имело отношения к людям. Словно раздёргивалась завеса, и весь мир — с дождём ли, с солнцем, морозом или сухим пыльным ветром, — входил в меня целиком. Мальчиком, на Кавказе, впервые увидав синие горы, я потерял на секунду самого себя. Стоял очарованный. Но не униженный их величием, а вознесённый до их вершин! Воздух был сладостно свеж, солнце горячо, над головой парила чёрная неподвижная точка. Я ещё не знал тогда, что это орёл. Никогда не видел прежде орлов. Как, впрочем, и гор. Но, ничего не зная о них, я был переполнен чувством нашего родства... Или позже, в Тарханах. Я был болен тогда, меня возили в колясочке. И вдруг хлынул короткий дождь, как только бывает жарким летом: шумел, хлестал, светился, капли пели, как птицы, струи играли смычками... Всё прошло, и всё осталось во мне.

   — Ты промок? — спросил Соллогуб, чтобы вставить хоть что-нибудь, потому что Лермонтов замолк на полуслове и уронил голову на грудь.

Кривая неприятная усмешка исказила лицо Мишеля.

   — Если бы няньки не прикрыли вовремя, моя добрая бабушка спустила бы с них шкуру кнутом... Им-то было не до поэзии, любезный друг!

Слом настроения произошёл внезапно. Соллогуб с трудом подавил волну недоброжелательства.

«Есть в нём всё-таки нечто бесовское, — мелькнуло у него. — Наши бальные барыньки не так уж не правы. Где в нём суть, где наигрыш? Кого он любит? Да и любит ли кого-нибудь?..»

   — Ты читаешь без разбору, — сказал Соллогуб, перебирая одну за другой книги, сваленные кипой на столе. — Не жаль времени?

Лермонтов заложил страницу.

   — Ты не прав. Нет такой пошлой книжонки, в которой хоть на одной странице, в одной фразе не мелькнёт что-то верно подмеченное или не прозвенит простодушная нота из самого сердца.

   — Ради единственной малости перерывать кучи мусора? У меня не хватает терпения. Да ведь и ты не из терпеливых?

У Лермонтова изменилось выражение лица. Это с ним часто бывало, когда он не хотел или не мог продолжать прежнего разговора.

   — Если говорить о почтенном занятии мусорщиков, то что мы делаем с тобой каждый вечер в гостиных? Разве не подкидываем на лопатах в образе господ и госпож сор и гниль? — Он отрывисто засмеялся, и этот смех неприятно задел Соллогуба. Он пожалел, что взял неверный тон, спугнув первоначальную доверительность приятеля.

Соллогуб имел обыкновение слушать Лермонтова с тем большей жадностью, чем меньше показывал это внешне. Приходя домой, он старательно записывал смысл лермонтовских внезапных исповедей и подолгу сидел в одиночестве над теми стихами, которые удавалось унести из-под лермонтовской руки — благо тот разбрасывал их повсюду с беспечностью ребёнка, который не отличает в своей игре цветных осколков от драгоценных каменьев.

Соллогуб давно понял, что ему не тягаться на равных с глубиной и внезапностью лермонтовских прозрений. Он восхищался им в душе, но из светской гордости не желал этого показывать.

   — Досадно, что ты такого мнения о светских гостиных, — сказал вслух с напускным сожалением. — Я ведь приехал звать тебя на музыкальный вечер к Виельгорским[46]. А теперь вижу, что ты откажешься.

Соллогуб даже хотел этого в душе, потому что частые беседы Лермонтова с Софьей Виельгорской и то, как эта милая девятнадцатилетняя девушка с простодушным удовольствием взглядывала на сумрачного поручика, едва завидев его в дверях, начинало задевать Соллогуба. Он был влюблён в Софью второй год, не скрывал этого и, как ему казалось, был близок к возможности получить её руку.

   — Почему же откажусь? — живо отозвался Лермонтов, проворно откладывая перо и намереваясь скинуть домашний архалук.

   — А как же кучи мусора? — лукаво ввернул Соллогуб, уже радуясь, что они проведут вместе несколько часов.

   — Чего не сделаешь ради единственного жемчужного зерна? — в тон ему отозвался Лермонтов.

«Конечно, он о Софье, — мелькнуло у Соллогуба. — Шалишь, друг. Здесь победа будет моя!»

И пока Лермонтов одевался в спальной, он, по обыкновению, перебирал исписанные листки, скомканные и ещё не перебелённые поэтом.


Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово...

На листке были зачёркнуты слова и целые строфы:


Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
В них трепет свиданья...

А зачёркнуто вот что:


Надежды в них дышут
И жизнь в них играет...
Их многие слышут,
Один понимает.

Соллогуб достаточно разбирал руку Лермонтова, чтобы пробиться сквозь помарки. Он задумчиво разглаживал пальцем смятый листок. Это было о Софье, сомнений не оставалось. Только её голос звучит так притягательно и не похоже на других. Она несколько растягивает слова, словно на иностранный лад, а сам тембр излучает тепло и доверчивость. Соллогуб прикрыл глаза от внезапного волнения. Ему захотелось не мешкать, сразу запереться в свой кабинет и при свечах, брызгая и спотыкаясь пером, найти для неё слова столь же светоносные, как эти стихи. Ведь любит Софью он, а вовсе не Лермонтов! Тот только наблюдает и любуется ею отстранённо, будто картиной.


Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно...

Где же здесь чувство к живой женщине? Её речи ничтожны для него. Ах, Лермонтов...

— Ну, я готов, — сказал Мишель, распахивая дверь.

Они отправились к Виельгорским.

Бес, который сидел в Лермонтове и подзуживал его дразнить ближних, не мог оставить в покое и Владимира Соллогуба. Тот был собран, как мозаичное изображение из множества кусочков, и Лермонтов отлично видел их все, словно специально исследовал с увеличительным стеклом. Слишком светский жуир, чтобы стать настоящим писателем, Соллогуб не был в то же время и законченным фатом, именно потому, что отдавался писательству. Салонный волокита в Софью Виельгорскую влюбился искренне и готов был её добиваться с несвойственным ему энтузиазмом.

Лермонтов отдавал себе отчёт, что бес, который по временам вселялся в него самого, отнюдь не гордый Демон, а нечто из разряда мелкоты, и не очень был доволен собою, когда подмечал на лице Соллогуба смесь тревоги и тайного страданья, чему виной были оживлённые беседы его, Лермонтова, со средней дочерью Михаила Юрьевича Виельгорского — Софьей. На старшую, Аполлинарию, подругу детства великой княжны Марии Николаевны, вдыхавшую придворные миазмы чуть не с пелёнок, он не обращал никакого внимания, хотя она была красива без надменности и, пожалуй, даже умна. Младшая, ещё подросток, лёгкая и нежная, как утреннее облачко, обещала с годами удаться во вторую сестру. Он издали следил за нею с удовольствием.

Но Софья была уже не бутоном, а приоткрывшимся цветком. Лермонтов не мог противиться её простодушному обаянию, хотя вовсе не был влюблён. Но ему всегда была необходима женская дружба, полная необидного милосердия и деликатного понимания. Возле Сашеньки Верещагиной или Марии Лопухиной он предавался душевному отдыху. Личины спадали с него одна за другой; не надобно было следить за собою, придавать себе тот или иной облик. Его словно омывала тёплая безгрешная волна. В ледяном Петербурге он отчаивался встретить такое существо, пока однажды в модном музыкальном салоне братьев Виельгорских не наткнулся взглядом на нечто, выпадающее из светского шаблона. Сначала он услышал её голос, полный непередаваемых интонаций, похожий на безыскусственную речь ребёнка, ломкий и певучий одновременно, сходный со щебетанием птицы или струением воды.

Он подошёл к ней. Его представили.

Первые слова, с которыми она обратилась к нему, самые банальные и обыденные, зазвучали родственной приветливостью. Он их даже не понял, а отозвался на голос. Поднял глаза и встретил взгляд голубой, распахнутый, хотя лицо выражало застенчивость, а локотки несколько пугливо прижаты к бокам. Он отошёл с ощущением нечаянной радости, маленького подарка.

Софья третий год выезжала в свет, но он находил её всегда в сторонке. Она не смеялась громко, улыбалась как бы про себя, от чего-то внутреннего.

Лермонтов ненадолго присаживался возле неё и успокаивался. Он видел, что его остроты соскальзывают с неё, и переставал острить. Если начинал рассуждать о чём-нибудь глубокомысленном, она отвечала почти не задумываясь. Это было не то чтобы умно, но до того простосердечно, будто сквозь слова просвечивает донышко самой её души.

Лермонтов ездил и ездил к Виельгорским — это было уже замечено, — а дома, холодея от прихлынувшего вдохновения, писал посвящённые ей стихи[47], полные благодарной нежности и лишённые всякой страсти...

   — Неужели вы ни чуточки не верите в счастье? — спросила Софья, слегка морща гладкий лоб и глядя на него с выражением, близким к мольбе; пусть наконец этот странный человек скажет что-нибудь успокоительное!

Лермонтов внимательно, не без жалости следил за игрой разнородных чувств на девичьем лице. «Если бы я даже любил её, тем меньше оснований щадить, — мелькнуло в уме. — О, этот кукольный мир высшего света, оранжерея для слабых никчёмных душ!»

   — Почему же? Конечно, верю. Коль скоро замечаю его отсутствие, — отозвался он рассеянно. — Однако мы можем разойтись в понимании счастья. Я почитаю его напряжением всех душевных сил.

   — И только? — с сомнением протянула Софья.

   — Чего же вам ещё? Голубое небо прекрасно вперемежку с тучами. От вечных сладостей непременно потянет к солёному огурцу.

   — Фи, — протянула барышня, по привычке отметая грубое сравнение. Она слушала, чуть склонив голову. Русый локон, легко и невесомо, подобно одуванчику, колыхался над обнажённой шеей.

«Как хороша и как ещё беззащитна перед светом, — подумал Лермонтов. — Однако, — желчно одёрнул он себя, — не пройдёт и десяти лет, возможно, станет его свирепой законодательницей. Разноцветная бабочка и прожорливый червяк гусеницы суть одно и то же. Вот в чём парадокс человеческой натуры! А, вот и верный мотылёк спешит на выручку».

Лермонтов видел, как от дверей, за спиною Софьи, сквозь толпу гостей пробирался изящный, улыбающийся граф Соллогуб.

«Губы ты кусаешь в большой досаде, приятель. Сейчас я освобожу поле боя. Но напоследок ещё одну стрелу».

Вслух он сказал:

   — Знаете, как должны были бы кончаться чувствительные романы, если бы их сочинители имели хоть каплю здравого смысла? Соединяя героев на последней странице, следовало добавлять: они полюбили друг друга и были оттого очень несчастливы!

Лермонтов слегка поклонился и отошёл, смиренно уступая место возле Софьи Соллогубу. Та едва взглянула на своего верного поклонника. Её смятенный взгляд против воли следовал за широкой сутуловатой спиной Лермонтова.

   — Он вас обидел или рассердил? — поспешно спросил Соллогуб.

   — О нет, нет... — Софья встрепенулась, заученная улыбка порхнула по её губам. — Месье Лермонтов очень необычный человек, — прибавила она по-французски, прогоняя, как наваждение, вихрь взбудораженных мыслей.

   — Он злой позёр, — с ревнивым раздражением вырвалось у Соллогуба. — Рисуется под лорда Байрона не только в стихах, но и в жизни. Не может простить, что не принадлежит к квинтэссенции света.

   — Это недостойно вас, месье Вольдемар, — серьёзно оборвала Софья, сдвигая брови.

Соллогуб опомнился.

   — Простите. Я... я обожаю вас. И поэтому, возможно, несправедлив.

Они помолчали.

   — Скажите, Вольдемар, — спросила Софья, всё ещё в плену неотвязной мысли, — если вам случится писать какую-нибудь повесть, где под конец соединяются влюблённые, какими словами вы окончите эту историю?

Соллогуб приосанился; интерес Софьи к его литературным занятиям льстил.

   — Закончу так, как подскажет собственное сердце, — несколько театрально ответил он.

   — И что же оно вам подскажет? — упрямо добивалась Софья.

   — Ну... предположим, что они прошли жизненный путь рука об руку и были бесконечно счастливы!

   — Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась Виельгорская, к полному недоумению кавалера.


   — Мишель, — торжественно провозгласил Монго, принимая вид старшего. — Нам необходимо объясниться, и я прошу тебя быть вполне откровенным.

   — Мой милый, вполне откровенен я только с женщинами. А знаешь почему? Они ни за что не поверят в мою откровенность.

На лоб Алексея Аркадьевича, обитель спокойствия, налетело облачко.

   — Оставь парадоксы, они становятся скучны. Я намерен говорить о серьёзных вещах.

   — Что ты считаешь серьёзным?

   — Неудовольствие государя и честь женщины.

Лермонтов слегка присвистнул.

   — Начинай с последнего. Маленькая Виельгорская?

   — Да.

Они помолчали.

   — Тебя что-нибудь шокирует в моём поведении? — самолюбиво спросил Лермонтов.

   — Нет. Но... твои намерения?

   — Намерения? Никаких.

   — Так ты не собираешься искать её руки?

   — Нимало. Как это могло взбрести тебе в голову?

   — Но, помилуй, ты летишь со всех ног, едва завидишь её в бальной зале!

   — Разве я виноват, что мне нравится её смех?

   — А если она станет смеяться над тобою?

   — На здоровье. Посмеёмся вместе. Но пока её потешает надутая мина влюблённого Соллогуба.

   — Что за страсть наживать врагов!

   — Успокойся, милый Монго, — сердечно сказал Лермонтов. — С графом мы не поссоримся. Он слишком привык перелистывать мои черновики. Ей-богу, это толковый малый, и если бы он выбрал наконец что-нибудь одно — свет или бумагомарание, — в обоих случаях из него вышло бы нечто порядочное.

   — Не увиливай в сторону. — Столыпин начинал сердиться и, как всегда при волнении, заикаться и пришепётывать. — Ты знаешь, что Виельгорские — родня царствующему дому, а государь любит повторять, что он прежде всего дворянин Романов?

   — При чём здесь я? — ввернул Лермонтов. — Я ведь не собираюсь родниться с его величеством.

   — Твоё поведение с мадемуазель Софи государь может посчитать намеренной дерзостью!

   — Да что же это за каземат наша жизнь! — воскликнул Лермонтов. — Даже на то, чтобы любезничать с барышней, нужно разрешение с гербовой печатью!

   — Сделай милость, побереги вольнолюбивые тирады к вечеру, когда соберутся наши приятели, все «шестнадцать»[48]. — Последнее Столыпин произнёс по-французски «ле сэз». — Я тебя предупредил по долгу родственника, а поступай, как знаешь.

   — Ты, Монго, добродетелен, потому что тебе лень стать злодеем, — сказал Мишель с досадой.

Тот усмехнулся ясной зеркальной улыбкой. Будто в ней отражались другие, но не он сам.

   — А в тебе кипит желчь, — ответил, растягивая слова. — Пожалуй, соус за обедом был слишком жирен. Люблю здоровую домашнюю пишу, как у бабушки. Кстати, когда навестим старушку?

   — Ты не задумывался, что силы зла требуют большей энергии, чем добродетель? Добродетель — это отстранение от действия. Уклонение от участия в жизни, а, Монго? Да перестань ты полировать ногти! Великий злодей может быть гениален, как Грозный, как Наполеон. А где великие праведники? Ну, Христос, ну, Франциск Ассизский...

   — Никола-угодник, спаситель на водах, — вставил Монго, перестав улыбаться, но не изменяя безмятежного выражения лица. — Подумай, как страшно тонуть... брр... холодно, одиноко.

Лермонтов секунду смотрел на него, привычно попадая под власть этих совершенных черт, где всё соразмерно и прекрасно. Он был привязан к Алексею Столыпину, немного завидовал ему и временами тяготился неразлучностью с ним.

   — Я умру скоро, а ты, наверно, никогда, — проговорил задумчиво. — В тебе есть что-то бессмертное. Как в траве.

Алексей Аркадьевич неожиданно обиделся:

   — Ну что у тебя за язык? Вечно какие-то гадкие сравнения. Ей-богу, пожалуюсь бабушке и съеду с квартиры.

Мишель уставился на него с детской растерянностью. Глаза стали пугающе черны, переполнились разнородными пронзительными чувствами и — застыли. Будто дно под прозрачным льдом. Монго передёрнуло.

   — Бог с тобой. Я не сержусь, — сказал он совсем как бабушка, примиряюще и сварливо. — Ну, сравнил бы с птицей, с ретивым конём, на худой конец... Так поедем? Посидим за самоваром, у тёплой печки...

Мишель вырвался из оцепененья. Отозвался покорно:

   — Как скажешь. Поедем.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ


Лермонтовские поступки диктовались не рассеянностью и легкомыслием, как казалось столыпинской родне. Он поступал себе во вред, что со стороны было видно каждому. Но не ему самому. Ведь то, что он внутренне считал для себя неприемлемым, он и не мог разглядеть в жизненных возможностях, равнодушно отворачивался. Это противоречило доводам здравого рассудка, но вполне согласовалось с его собственным мерилом.

И всё-таки он с неохотой вспоминал тот январский маскарад, когда, поддавшись злому озорству, отозвался на заигрывание немолодой, от души веселящейся дамы. Он без труда узнал царицу Александру Фёдоровну[49], хотя она была плотно закутана в тёмное домино; вблизи роились ряженые, сопровождая и оберегая её.

   — Господин поэт, — прошептала она по-французски, меняя голос и давясь от хихиканья, — удостойте меня парой благозвучных рифм! — Она дёрнула его за рукав, довольно неловко и робко, как ранее подходила и к Монго, интригуя его.

Лермонтов вместо того, чтобы отозваться учтиво, в духе светского флирта, вдруг крепко ухватил её под локоть, увлёк за колонну и, отгибая перчатку на пухлой белой руке, сильно, почти грубо поцеловал выше запястья.

   — Лучшая из рифм, милая маска, это сочетание влюблённых губ!

Она негромко вскрикнула, то ли сконфузясь, то ли очарованная. И ещё несколько секунд оставалась за колонной уже одна, привалившись спиной к холодному мрамору.

Неизвестно откуда возник граф Бенкендорф, молча предложил ей руку, боковым ходом вывел к карете. Императрица в лёгком домино под снегом и ветром дрожала, но не промолвила ни слова. Она боялась этого человека. Он неусыпно следил за нею; его зловещая тень нависла над всеми её маленькими запретными удовольствиями на Елагином острове, куда она ездила тесной компанией, чтобы забыться от скучного величия. Это он разлучил её с милым Бархатом — Александром Трубецким, и тот, отдалившись от царицы, предался ныне страсти к балетным танцовщицам. Бенкендорф держал в руках все тайны недалёкой, суетной, сентиментальной женщины, опасаясь её влияния на царя. Ведь когда-то смолоду тот был влюблён в свою жену, устраивал в её честь турниры и, победив, преподносил на кончике шпаги белую розу... Александра Фёдоровна постоянно просила мужа за какого-нибудь провинившегося молодого человека, а это могло нарушить собственные планы Бенкендорфа.

«Мальчик Лермонтов», за которого он хлопотал два года назад, ныне тоже мог стать ему опасным...

Маскарадная шалость втягивала Лермонтова в придворные водовороты.

Двор погрязал в мелочах. Предавался им с упоением, со страстью, с хитроумием и энергией, которых, верно, хватило бы на целую военную кампанию. После встряски 1825 года уют и затишье наступивших лет особенно ценились царской семьёй, а следовательно, и всем высшим светом, который исполнял вокруг царя и его присных роль кафедрального эха: нюанс настроения, уроненное вполголоса словцо, любая солдафонская острота Николая подхватывались, разносились, множились, будто в ряду зеркал, и возвращались, верноподданнически обкатанные и неизменно приятные ему.

Свет тянул Лермонтова не потому, что нравился, — напротив, вражда к нему укоренялась с каждым выездом всё больше и осознанней, — но то была арена, схожая с цирковой! Он входил в очередной салон, подобравшись, одинаково готовый к нападению и к обороне, взбудораженный, обострив чувства до предела. Нет, он не задирался нарочито, не фрондировал, но мускулы его были напряжены. Он оставался постоянно настороже, словно в самом деле входил в клетку с дикими зверями.

Кипела молодая страсть к действию, желание понять самого себя и окружающий мир. А мир представал то в отвратительной наготе крепостничества, то хороводами масок.

Впрочем, вскоре, не без юмора, он подметил в высшем свете черты схожести с Тарханами. Пензенская усадьба жила прозрачной для взоров жизнью. Люди там занимали от рождения до смерти определённые места, и всё, что происходило с ними, дурное или трогательное, давало пищу пересудам. Нечто подобное он наблюдал и в большом свете, который жил замкнутой, мельтешащей, но внутренне драматической жизнью. Только младенчество было скрыто завесой домашнего быта. Едва ребёнок подрастал, начиналось его общение с предначертанным кругом сначала на детских праздниках, потом в закрытых пансионах, в юнкерских школах, где тот с естественностью усваивал бесспорную разделённость людей по родовитости, богатству, а особенно по «придворной фортуне» (последнее таило в себе заманчивый налёт дерзости и приключения). Любовные свидания, свадьбы, тайные интрижки, повышение в чинах, внезапная милость — всё это составляло постоянно пульсирующий нерв высшего света, причудливо переплеталось с личной жизнью каждого и государственной политикой в целом.

Понятие России съёживалось до ежедневного лицезрения нескольких сотен семей, давно перероднившихся и азартно враждующих между собою... Злословье, смертельные удары исподтишка, предательство и наговоры, редкие вспышки искренности — всё, всё, как в Тарханах! Где даже деспотическая барыня, обладая властью над судьбой и имуществом крепостных, не вольна была изменить их чувства и мечты.

Лица тарханских дворовых — как и столичных придворных! — носили множество разнородных масок, одинаково далёких от прямых понятий добра и зла. В свете не выносили ни малейшего намёка на угнетённость духа. Фрейлинам, подобно сенным девушкам, не позволялось уставать или чувствовать нездоровье. Только улыбаться, порхать! Злословье сдабривалось ангельскими голосами.


Общепринятое мнение имеет чрезмерную власть над людьми определённого круга. Даже если их собственные наблюдения не совпадают с ним. Лермонтов — этот дерзкий пролаза в высший свет, неуклюжий офицерик с неприятным выражением лица и злым языком — в одночасье превратился в знаменитость, остроты его повторялись почти благоговейно, гостиные распахивались с льстивой поспешностью, а в наружности его явственно обозначилось уже нечто львиное, манящее, почти прекрасное...

Свет, конечно, и раньше знал Лермонтова; гусар с хорошей роднёй, но без собственного громкого «имени». Стихи создали ему это «имя». Словно с ним только что познакомились! Стали наконец видеть, а не обегать взглядом.

И не просто замечать — нет, за ним уже тянулись искательные взоры, словно шлейф пыли за промчавшимся экипажем. Он сделался в моде.

   — Как мила графиня Эмилия, не правда ли? — жеманно пропищала дама между двумя фигурами мазурки.

   — Истинная правда, — смиренно отозвался Лермонтов, потупляя глаза с опасным блеском, полным иронии. — Я не знаю талии более гибкой и влекущей.

   — Фи, я имею в виду душу. Графиня так благовоспитанна, так скромна...

   — То есть не имеет ни пороков, ни добродетелей и, скорее всего, страдает несварением желудка?

   — В вас нет доброты, месье Лермонтов!

   — Вы правы, я не родился легковерным или способным к всепрощению.

   — Лучше быть убитой на месте, чем стать мишенью вашего злословья!

   — Что вы, я вовсе не кровожаден. Моя стрельба по мишеням абсолютно безвредна.

И так час за часом, вечер за вечером. Он мрачно веселился и вдыхал отравленный воздух гостиных, напитывал им, как желчью, своё перо.

Толкаясь в свете, ловя на себе многие любопытные взгляды, Лермонтов понимал, что, воплощаясь, мечты не всегда сбываются. Просто потому, что человек меняется сам, и то, чего он жаждал прежде, теперь не ищет нимало. Он стал другим. Свет не притягивал его больше ни вероломством политических интриг, лежащих на дне, ни постоянно меняющейся зыбкой мишурой поверхности.

«Бэла» была уже написана. В дерзкие выходки Печорина он вложил раздражение от бездеятельности своих салонных друзей и тоску посреди мелководья. Обогащённый опытом Кавказа, здесь, в Петербурге, он видел, что общество решительно не хочет взрослеть! Даже приятели по «кружку шестнадцати» не составляли исключения.

Не политическое единство, но юношеское стремление к товариществу (так ненавидимое царём в гусарских полках!) собирало их ежевечерне на квартире Лермонтова и Монго, чтобы за поздним ужином и сигарой потолковать о последних придворных сплетнях, о ржавом механизме империи, который давал постоянные сбои то в дипломатии, то в войне (многие из них были офицерами, другие начинали служить по гражданским ведомствам).

Все «ле сэз» были хорошо образованны, искренне порывались к деятельности, но с первых шагов споткнулись о тупой деспотизм николаевской империи. В глазах царя нетерпеливость и знания одинаково вызывали подозрительность.

В них не было печоринской горечи, но печоринским неприятием действительности они обладали и готовы были найти выход хотя бы в пылких речах замкнутого кружка.

Истоки недовольства были пестры. Кто-то, воспитанный гувернёром-французом, ратовал за безусловное равенство сословий. Другой, презирая Европу, мечтал о дикой Америке, представляя её весьма туманно и приблизительно. Третий не мог простить обиду, нанесённую «Рюриковичам», и корил царя, в сущности, лишь за то, что тот «людей хороших фамилий» заменял тёмными личностями, готовыми служить ему по-лакейски. При этом и вся русская история представала искажённой: в противовес нынешнему самодержавию ставилось доброе старое время удельных князей. Пятый (варшавянин по рождению, из богатейшей семьи, которая ловко нажилась на политических смутах) ратовал за свободу Польши, нимало не помышляя при этом о самих поляках.

Сын могущественного председателя Государственного совета князь Ксандр, как его прозвал обожавший клички Лермонтов, молодой Александр Васильчиков[50] славился в среде студентов вольнолюбивыми рацеями. Морщась, когда ему напоминали о высоком положении отца, он тем не менее чувствовал себя безопасно под защитой родительского крыла. Небрежно бросал приятелям, что гнев великого князя Михаила Павловича на «разбойное гнездо» для них не опасен, не станет тот-де ссориться с любимцем императора! Князь Ксандр преподносил это, разумеется, с долей иронии на длинном лице с пухлыми, по-петербургски бледными щеками. Но не без тайного тщеславия всеми своими повадками он походил на избалованного мальчика, который отродясь не пробовал розог.

Податливый на влияния Андрей Шувалов поначалу и языка-то родного не знал, вырос за границей. Иван Гагарин готов был ухватиться за любую химерическую идею, лишь бы заполнить пустоту окружающего. Миша Лобанов-Ростовский, хотя и обуреваемый желанием приносить отечеству пользу, решительно не знал, как за это взяться. Самый старший из них, меланхолический Николай Жерве или отменно храбрый под кавказскими пулями Дмитрий Фредерикс — все они являли в своём облике нечто схожее, незавершённое: готовы были посвятить свои жизни — но чему? Маета безвременья вела их к ранней смерти. (Что и сбылось впоследствии почти с каждым из них).

Как бы горячо ни окунался Лермонтов в вечерние беседы за стаканами, в табачном дыму, после театра или бала, незримая дистанция между ним и другими оставалась.

   — Франция словно подземный очаг, который вечно подогревается и вулканизирует Европу, — увлечённо восклицал Васильчиков. — Она не приемлет тирана даже в облике Наполеона! А у нас где сознание гражданственности?

Лермонтов встрепенулся. В Наполеона он был влюблён с детства. Очарован его одиночеством на Святой Елене. Один против всех. Это роднило опального императора с изгнанником Демоном. Побеждённый Наполеон, перестав быть врагом России, стал мифом человечества. Мишелю виделся его образ в страстном сострадании. Властителя Наполеона он ненавидел; гонимого, обречённого корсиканца — обожал. Он ответил, кривя губы:

   — Мы произрастаем в тишине и немоте. Всю Россию можно проехать как какой-то пустырь, где неусыпные глаза следят, чтобы не проявилась в чём-нибудь новизна. Наши мнения — лишь отголоски того, что говорится там. — Лермонтов неопределённо указал кверху. — Если я сегодня не сталкиваюсь с голубыммундиром нос к носу, то уж наверняка где-то поблизости маячит его двойник в виде пашпортника, фискала или тайного визитёра чужих карманов и писем... — Спохватившись, что страстность его выходит за рамки «бабильяжа» (от французского слова «болтовня», как они сами окрестили свои разговоры), он без всякого перехода сделал неожиданное заключение: — Что нам французы? Молчаливость — лучшее условие, чтобы предаться созерцанию своего пупа, не отвлекаясь пустыми толками. — И отрывисто засмеялся, увидев полное ошеломление на лицах любезных друзей.

Был ли Лермонтов на этих сборищах до конца открыт? Ждал ли от его участников чего-нибудь по-настоящему дельного? Едва ли. Но из мозаики их характеров складывался портрет Печорина. Да и собственные взгляды Лермонтова под влиянием непринуждённых споров принимали более чёткий, законченный вид. Их общий взгляд на декабристов как на «благороднейших детей» Лермонтов отчасти разделял. Ему ещё так живо помнились встречи в тесном обиталище доктора Майера!


...Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом...

И всё-таки какая-то натяжка, душевная несостоятельность в снисходительном суждении «ле сэз» ощущались им всё явственнее. Разве пристало младшему Васильчикову, без заслуг вытянутому наверх, как малокровное растение, лишь прихотью злого случая (отец графский титул выслужил на Сенатской площади, а княжеский не имел ещё от роду и года!), судить о таком человеке, как Саша Одоевский?!

Старший годами, с ранней сединой и плешивинкой, Одоевский был обезоруживающе молод, намного моложе, наивнее и воодушевлённее многих сверстников Мишеля. Саша не утратил пылкости идеалов, которых следующее поколение уже не знало вовсе.

Одоевский тоже стал подспорьем Печорину, только наоборот: всё, что звучало в Одоевском, было недоступно внутреннему слуху Печорина. Грустный камертон! Страдальческий путь Одоевского был всё-таки дорогой вперёд. Жизнь Печорина, как ни любил его Лермонтов, упиралась в тупик. Саша восхищал и щемил сердце Мишеля. Печорин надрывал его.

Вопреки укоренившейся легенде о мизантропии и одиночестве Лермонтова, он всегда очень тесно и плотно был окружён людьми. Родственники, приятели, однокашники, сослуживцы, знакомые женщины... Часы одиночества выпадали ему как редкий дар, он научился писать на людях. Вероятно, это требовало огромной сосредоточенности, силы мысли и молниеносности воображения, которые не под силу даже очень недюжинным людям. Но Лермонтов был не из дюжины, не из сотни, даже не один на миллион. В век, богатый талантами, аналогов ему всё-таки не отыскать.

Лермонтов почти ничего не выдумывал. Не успевал. Чужая строка, мимоходный рассказ, зрительное впечатление — всё освещалось мгновенной вспышкой, начинало двигаться, дышать. И становилось уже не чужим, а своим, лермонтовским. Ещё мальчиком, переписывая пушкинские стихи, он незаметно отталкивался от них, будто веслом от берега, почти не почувствовав поначалу, как выходит в открытое море...

«Бэла» и «Фаталист», появившиеся в мартовской и ноябрьской книжках «Отечественных записок» 1839 года, вобрали в себя самые разнородные впечатления. Память воскресила и девочку-горянку в усадьбе Хастатовых — она хоронилась за углы, трогательно прикрывая подбородок и губы широким рукавом, — и недавнее знакомство с Катенькой Нечволодовой, тоже найдёнышем на горных дорогах, обворожительной юной женой подполковника Нечволодова в Царских Колодцах. Вся офицерская молодёжь перебывала у них в доме, любуясь прекрасной Сатанаисой (её черкесское имя), заслушиваясь рассказами бывалого Григория Ивановича Нечволодова, много раз разжалованного, благородного, независимого во мнениях (Григорий Печорин отчасти повторил его послужной список). Существовал реальный прототип Вулича. А историю с пьяным казаком рассказал Лермонтову не кто иной, как его дядюшка Ажим Акимович Хастатов, отчаянный храбрец.

Упоение, которое охватывало Лермонтова всякий раз, когда он погружался в свою рукопись, было ни с чем не сравнимо. В сочинительстве он следовал необоримой потребности любить; мир расширялся, перо населяло его многими людьми, которые жили, страдали, предавались несбыточным мечтам — и он их всех любил! Не только мятущегося Печорина или умного Вернера, но и ничтожного Грушницкого. С надеждой следил за борением его чувств и, не сумев предотвратить конца, всё-таки не был спокоен, описывая последние минуты жизни Грушницкого. В том словно вспыхивают напоследок погубленные душевные силы, и, видя этот мигнувший бесплодно отсвет, Лермонтов в тоске и бессилии задерживает перо. Лишь собравшись с духом, он пишет: «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах лёгким столбом ещё вился на краю обрыва».

Если свет, особенно его женская часть, просто не желали делать различия между Лермонтовым и его Печориным, остро любопытствуя, жеманно сторонясь странного поручика (которого проще было считать безнравственным и демонически ужасным, чем искать более глубокие причины его отличия от них самих), то и сам Мишель иногда терял внутреннюю дистанцию — как это часто, впрочем, происходит с автором и его персонажем! С одной лишь поправкой: обыкновенно не герой воплощает собою автоpa, но автор пытается вчувствоваться в своего героя. Почти до физического тождества. Так и Лермонтов, подчиняясь общему закону сочинительства, в какие-то мгновения ощущал словно за двоих — за себя и за Печорина. Это были «добрые» минуты Печорина: те, когда полно, счастливо он впивал природу или излучал энергию всем существом, скача ли на коне, влюбляясь ли безрассудно в Бэлу, испытывая ли в последний раз перед поединком Грушницкого... Близок до тождества был Лермонтову и Печорин размышляющий, доискивающийся до первопричины своих чувств.

Но — странно! Повторяя на Печорине свои дурные склонности — неистребимый эгоизм, приступы чёрствости и злого озорства, то, что как раз совпадало у них биографически, — тут-то автор становился далёк своему герою. Видел его беспощадно и со стороны. Подчиняясь феномену сочинительства, который не только сокровенно выражает пишущего, но и очищает, облагораживает его.

Действие героя на автора удивительное: это и увеличительное стекло, и разлагающая призма, направленная на самого себя. Создав Демона, Михаил Юрьевич как бы оставил позади юность с её туманными поисками, с энергией, готовой растратить себя на космические порывы — такие бесполезные для земного создания!

Печорин — повторяющий Демона неприкаянностью — жил уже в реальном времени. Для Лермонтова наступила пора зрелости; он прокладывал себе путь пером. Единственно возможный путь познания для писателя.


В начале февраля 1839 года императрица попросила Соллогуба принести ей «Демона», который ходил в списках.

Лермонтов снова сел за поэму, смягчая что можно. Переполошённый Акимушка Шан-Гирей заглядывал через плечо, давал наивные советы, как поправить сюжет: пусть-де Ангел и Демон спорят в присутствии Тамары, а та из сострадания захочет спасти страдальца Демона.

— План твой недурен, — рассеянно отозвался Лермонтов, — да уж больно смахивает на Альфреда де Виньи. Помнишь его «Эолу, сестру ангелов»?

Готовый вариант, каллиграфически переписанный, читал Александре Фёдоровне и её дочерям генерал-адъютант Василий Алексеевич Перовский, не чуждый литературным увлечениям (царице нравилось, что его голос «запинается от чувств»).

Когда прозвучали последние строфы «Демона», царское семейство сидело в некотором остолбенении. Императрица, слегка дёргая головой от нервного тика, который возник у неё после перепуга от выстрелов на Сенатской площади, задвигалась, зашевелилась первой. Она была непоседлива и смешлива от природы; улыбка запорхала на её ярких, ещё довольно упругих губах.

   — Это прелестно, как крепкое вино, — сказала она по-французски.

   — Красиво, но как-то боязно, — добавила её младшая дочь Ольга. — Я в затруднении: кого же из них жалеть? По-христиански — только погибшего жениха!

Великая княжна Мария Николаевна, очень похожая на отца, с твёрдым подбородком и прилизанными за уши волосами, раздражённо прервала:

   — Лермонтов берёт на душу тяжёлый грех, облекая в красоту ложные идеи. Когда зло так привлекательно, от него трудно бежать. Оно соблазняет.

Ольга, более похожая на мать, семнадцатилетняя, с детским простодушием всплеснула ладонями.

   — Вспомните, как он был забавен, когда стоял у колонны в маскараде с таким нахмуренным байроновским видом, а сам без всякой выправки и мал ростом.

   — Нет, он очень интересен, — возразила императрица. — Малый рост досаден для мужчины, но...

   — Жить без упованья! — продолжала Мария Николаевна, словно не замечая дамского щебетания матери и сестры. — Тот, кто отказывается заранее от надежды на лучшее, — чудовище. Лермонтов — чудовище.

   — Ведь это не он, а его Демон, Мари! — заступилась за поэта Ольга.

   — Не будь наивной. Он на время снял гусарский мундир, чтобы ловчее нас подурачить.

   — Ах, как вы похожи на государя, дочь моя, — невпопад, с некоторым испугом пробормотала императрица, видя, как юное лицо белокожей немочки на её глазах принимало выражение застывшего упрямства.

Мария Николаевна едва заметно пожала плечами.

   — Он ещё наделает хлопот, вот увидите.

   — Надо обласкать месье Лермонтова, — непоследовательно сказала императрица. — Нет, в самом деле... В свете так много о нём говорят!

   — А я попрошу месье Соллогуба, чтобы он хорошенько отделал его в каком-нибудь сочинении!


Ещё летом, в Царском Селе, вдова Карамзина Екатерина Андреевна пригласила Лермонтова к себе в дом. В полумраке опустелого кабинета знаменитого историка он услышал, как размеренно постукивали английские часы.

Слабо, по-стародавнему, пахло нюхательным табаком и пачулями...

Зато во всех других комнатах кипела молодая жизнь! Вокруг неутомимой танцорки и выдумщицы старшей дочери Карамзина Софи собирался целый хоровод дам: Анна Оленина[51], к которой некогда безуспешно сватался Пушкин; черноглазая Александра Осиповна Смирнова[52], урождённая Россет, воспетая многими поэтами «дева-роза»; младшая дочь Карамзина Лиза. Наполняли дом и знакомцы братьев Карамзиных — Андрея, Александра и Владимира. Все были немного влюблены друг в друга, проводили время превесело, держались без церемоний: дамы в простых платьях, мужчины в цветных фраках. Днём прогуливались по дорожкам вокзала (первый паровоз пустили лишь год назад, железная дорога оставалась новинкой, и билет в «кареты первого ряда» стоил дорого). Вечером, за чайным столом, принимая чашки из рук всегда ровной, улыбающейся Екатерины Андреевны, перебрасывались остротами, читали стихи или затевали домашние спектакли.

К обеду частенько приезжал Пётр Андреевич Вяземский, сводный брат хозяйки дома. Его сын Поль — к неудовольствию отца, который недолюбливал Лермонтова, — совершенно прилепился к Михаилу Юрьевичу[53], смотрел ему в рот и ходил следом. (Это именно он потом устроит забавную мистификацию с подделкой записок Адель Омер де Гелль[54], где фигурирует и Лермонтов).

   — Как быстро бежит время, — кокетливо вздыхала молоденькая Лиза Карамзина. — Кончилось лето, и мы с тобою, Сонюшка, постарели на целый год. Нас уже никто не полюбит!

   — Что вы! — галантно восклицал Лермонтов, обращаясь к Софи Карамзиной, но бросая косвенный взгляд на тридцатилетнюю красавицу Оленину. — Мужчине нет дела до возраста женщины, если у той изящная ножка.

   — Вы вечно шалите, — донельзя довольная отзывалась Софи, выставив из-под раскинутого веером подола узкий нос башмачка.

Она начисто забыла на тот миг пушкинский мадригал, обращённый к Олениной:


Ходит маленькая ножка,
Вьётся локон золотой...

Аннет не проронила ни слова. Её лицо приняло мечтательное выражение — специально для Лермонтова.

«Ах вы любезные птицеловки! — подумал он. — Желаю вам успеха в пленении зазевавшихся петушков. Но сам в эту сеть не ступлю».

Думая столь вероломно, он продолжал смотреть на зарумянившуюся Софи преданно, а переводя взор на Аннет — чуть лукаво.

Подметив их игру, ревнивая к чужому успеху Александра Осиповна Смирнова-Россет слегка повела белоснежными плечами; при смоляных волосах она носила чёрные платья, и язвительный Вяземский называл её за глаза мухой в молоке.

   — Жизнь измеряется не годами, — томно сказала она. — Всему на свете я предпочитаю минуты веселья. Но, Боже мой, разве так веселились в прежние времена? В зиму на тридцать второй год, ещё в бытность мою фрейлиной, не было конца свадьбам и балам. На масленой во дворце танцевали с утра в декольте и в коротких рукавах. Ездили на Елагин: правили пошевнями мужики в красных рубахах, а сзади привязывали салазки; государь усаживался с Урусовой или Варенькой Нелидовой, а государыня с Салтыковой или князем Трубецким. На крутом повороте салазки опрокидывались — то-то смеху! Хотя кучер говорил мне, что у него душа уходила в пятки на этом повороте. Тогда впервые явилась в свет Аврора Демидова[55]. У Виельгорских играют с тех пор сочинения графа в её честь. У неё необыкновенный цвет лица и зубы как жемчуг. Но, на мой взгляд, сестра её Эмилия[56] ещё краше. Таких синих глаз и белокурых волос больше не встретишь! Сознайтесь, Лермонтов, если бы её не подхватил с налёту Владимир Мусин-Пушкин, вы бы не устояли против брачных уз? Да ещё теснились бы в длинной череде... Она ангел и вам безумно нравится!

   — Охотно сознаюсь. Особенно когда не открывает рта, как прилично ангелам. Небесным созданиям к лицу чувствительная меланхолия, а не громкий смех.

   — Злюка. Не обмолвитесь при князе Вяземском: она — его последнее увлечение, и Пётр Андреевич в сердцах бросит вам перчатку!

В доме Карамзиных Лермонтов чувствовал себя лучше, чем в других местах. Он зачастил к ним. Но и там не был полностью раскован. Изобретательная остроумка Софи, которая так явно благоволила к нему, что иногда стоило некоторого труда обращать её слова и вздохи в «фарсу», привычную и ценимую в их литературном кругу, — эта самая милейшая Софья Николаевна принимала его настолько, насколько он совпадал с атмосферой салона и соответствовал её собственному бойкому, но недалёкому уму.

Мимикрия гусарского ментика с годами давалась Лермонтову всё удачнее и легче. Обострив внутреннюю проницательность почти до ясновиденья, он стал вместе с тем гораздо терпимее к людям. Казаться таким, каким стремятся тебя увидеть — да что может быть проще!..

Вяземский с удовольствием оглядывал красную гостиную, чуть склонясь в сторону Екатерины Андреевны и Софи.

   — Вот дом, который устоял перед всеобщим хаосом и неустройством. А хотите, обрисую свет, что остался за вашим порогом? Одни повелевают, другие молодцевато подтягиваются, третьи раболепно пресмыкаются. Четвёртые, развалившись в креслах, щурятся в лорнет... Свинский Петербург!

Князь Пётр Андреевич только что вернулся из театра, где давали водевиль, в котором он усмотрел насмешку над московскими нравами. После чашки чаю раздражение его не улеглось, и разговор принял общий характер.

   — Нам колют глаза, — сказал он, — и оскомину набили какой-то «грибоедовской Москвой». Знавал покойника, и хоть сам не моралист… впрочем, сейчас не об этом. Я родился в старой Москве, воспитан в ней, но не знал той, которая рисуется под пером ретивых комиков! В каких-то закоулках, может быть, и таилась «фамусовская Москва», но мы-то все жили иначе, и не она господствовала, а другая, которая жила умственной жизнью!

   — Дядюшка, вы рисуете почти идеал. Этакую гладкую поверхность без воздыхания и ряби, — сказал иронический Александр Карамзин.

   — Вовсе нет. В обществе всегда были люди, чающие движения, противуположные по верованиям и даже по эпохам. В московских гостиных сталкивались те, кто созрел под блестящим солнцем Екатерины, и выброски крушений следующего царствования. А молодые силы первоначальных годов правления Александра навеяли совсем иную температуру. Отсвечивались самые разнообразные оттенки... Так что прошу, господа, без бумагомарательных шаржей!

   — Однако скажите, отчего же вся Москва шушукалась и казала друг на друга пальцем, едва появилась сия стихотворная сатира? Считали, что Грибоедов списал живых личностей, ручались друг другу за верность портретов. Это ли не подтверждение и Фамусовых, и Репетиловых, и Чацких?

   — Чацких у нас действительно в достатке! Только от Чацкого до Молчалина невелика дистанция!

   — Как так? Объяснитесь.

   — Извольте. Кто более Чацкий, чем сам Грибоедов? Умён, красноречив. Из-под чернильных брызг так и сквозит дерзкая душа. А между тем сам имел гладкий почерк и подписывался где надо «верноподданный Александр Грибоедов». Чином своим не манкировал. Ум Грибоедов имел обширный. Но зеркало души — лицо? Что в нём было от бунтаря? Причёска с казённым коком, как у исполнительного чиновника Молчалина.

Вяземский извергал свои сарказмы, а Лермонтов вслушивался не только в их смысл, но более того разгадывал подспудное чувство, владевшее златоустом литературных салонов. Зависть к чужому таланту? Ревность к непроходящей посмертной грибоедовской славе? (А будет ли она у него самого, Вяземского?) Желчные, но, возможно, и точные попадания в болевые точки создателя «Горя от ума»?

...Грибоедов! Это имя всегда будоражило Лермонтова, как загадка и, может быть, пророчество. Однако, в самом деле, что же такое Чацкий? Он не ищет примирения со светом; отвергнутый им, отвергает сам. Уход эффектен: вон из Москвы, бегу, не оглянусь... Но куда? Вопрос не праздный. Возможно ли жить, не примиряясь, но и ничего не создавая? «Где лучше? Где нас нет». Ответ горького разочарования во всём человечестве. Мизантропия, близкая чаадаевской.

Лоб Лермонтова пылал. Словно он искал разгадку не чужой жизни — своей.

Уехать в деревню, заботиться о крестьянах, защищать по мере сил от произвола уездных властей обиженных? Чуждаться грубого разврата соседей? Отчаянно скучать и прослыть в конце концов «странным человеком»? Ба, да это же Онегин!

А если вообще сбросить путы цивилизации? Податься к цыганам, как хотел Пушкин? Осесть на Кавказе? Уехать в Персию? Попросту говоря, быстрее протянуть время собственной жизни — без цели, без смысла, без счастья?..

Лермонтов неприметно мотнул головой, прогоняя мрачные видения, которые увели его столь далеко, пока Вяземский продолжал витийствовать.


Многие молодые женщины и юные девушки, с которыми дружил, которыми пленялся Михаил Юрьевич в свою короткую бурную жизнь, казалось, должны были утолить его духовный голод: они понимали его с полуслова, были остры на язык, хорошо начитаны. А он уходил. Он искал единственную. С добрым сердцем и ясным умом. Его эмоциональный вкус не опережал времени; идеал восходил к пушкинскому, несмотря на разность их натур. Потупленная головка Вареньки Лопухиной, как и простодушная тихость Натальи Гончаровой, взывали к лучшему, что заключено в мужском сердце, — к великодушному сбережению.

Девятнадцатилетняя вдова княгиня Щербатова[57] выглядела в свете залётной пташкой и появилась поначалу в сопровождении бабки Серафимы Ивановны Штерич, величавой старухи с гладко зачёсанными седыми волосами, горестным ртом и породистым римским носом. Та ещё не оправилась от ранней кончины любимого сына, дяди Щербатовой, Евгения Штерича, молодого дипломата, который вернулся из Италии в злой чахотке и с разбитым сердцем. Неизвестно, что более свело его в могилу? Носились слухи, будто пылкая любовь к уличной плясунье-коломбине была отринута по настоянию матери.

Эта история шестилетней давности окружила имя Щербатовой добавочным ореолом, когда её собственная драма была у всех на устах. Сёстры Штерич — Мария и Поликсена — росли круглыми сиротами в глуши Украины. Старшая Мария вышла замуж, едва шестнадцатилетней, за молодого офицера князя Щербатова и овдовела прежде, чем истёк год супружества. Её ребёнок родился через несколько дней после смерти отца. Но она была ещё слишком молода, чтобы навсегда оставаться безутешной, и после положенного траура стала появляться в свете, вызывая толки и внимание. Одни искали её руки, другие волочились ради моды, новинки.

Лермонтов лишь исподтишка, когда никто не мог подкараулить смятение его чувств, слабо и незащищенно улыбался детскими губами, впивая влекущий образ: прямые шелковистые пряди волос, мерцающие глаза, щёку, обожжённую румянцем, — всё то щедрое трепетание жизни в каждом даже незначительном её движении, в гибкости стана, в бесшабашности жеста, которые так притягивали его.

   — Да хороша ли хоть? — спросил Акимушка Шан-Гирей с досадой и невольной завистью.

Сам он если и очаровывался, то скромненько, издали, не очень расходуя себя в бесполезных мечтах, зная, что час его ещё не настал. Сначала служба, упроченное положение, а уж затем он поищет в кругу дворянских барышень свою суженую, может быть, вовсе не на бальном рауте, а в уюте родовой усадьбы. С хорошим именем, с приличными манерами, белокурую, с нежной шейкой, перехваченной бархатной лентой... Аким вздохнул, возвращаясь к чужому роману.

   — Так хороша твоя княгиня? — повторил он, потому что не был вхож в те салоны, где блистала Мария Щербатова.

   — Ах, Аким, ни в сказке сказать, ни пером описать!

   — Ты, конечно, преувеличиваешь. Потому что сам описываешь её, и даже не гусиным, а стальным аглицким пером! — Он усмехнулся, довольный подобным каламбуром.

Аким не лез в остроумцы. Всё, что он говорил и делал, было прямолинейно и обстоятельно.

Лермонтов часто посещал Марию Алексеевну — Машет, как называли её в дружеском кругу, — её дачу в Павловске и городской дом на Фонтанке. Искал глазами ещё издали ряд прямых чистых окон, где ему чудилась её тень. Во фронтоне дома было что-то чопорное, строгое, что наводило на мысль о клетке для жизнерадостной Машет.

При его приходе зажигалась «маленькая луна» — люстра из матового молочного стекла. Иногда они подолгу молчали, оставшись наедине, и не тяготились этим молчанием. Но чаще вели доверительные беседы. Она рассказывала о своём детстве среди вишнёвых садов Украины. Лермонтов — о своих утраченных иллюзиях в большом свете.

Щербатова смотрела на него, невесомо держа пальчики в перчатке над его рукой, не касаясь, но словно оберегая.

   — Я хотела бы для вас успокоения, Мишель.

   — Избави Боже! — живо откликался он. — Покой — это край всех желаний! А у меня их так много!

   — Одно из ваших желаний — любовь? — спросила юная княгиня, искупая прямоту слов пленительным румянцем.

   — Моя прелесть! — серьёзно сказал Лермонтов, слегка пригибаясь, чтобы поймать из-под поспешно уроненных ресниц васильковый взгляд. — Любовь — это зеркало, в которое мы смотримся. Но видим в нём лишь самих себя. Я не умею быть счастливым. Любовь, как маленькая тучка, тянется к широкому облачному небосклону, к целой гряде жизненных удач. У меня удач никогда не будет; надо мною беспощадное солнце. Где уж тут устоять золотой тучке! Истает и она без следа...

Машет секунду размышляла.

   — Вы говорите так грустно... Прошу вас, молитесь, когда нападёт тоска. — И тотчас без перехода добавила: — А вот я полетела бы с вашим Демоном за облака и опустилась на дно морское!

Он отшучивался, уходил, но всё чаше вспоминал эту статную, оживлённо улыбающуюся женщину с чудесным, оттенка сливы, румянцем на щеках.

В сущности, он ничего о ней не знал; его проницательность странно пасовала перед резвой открытостью её характера, перед тайной её души. Ничего не знаешь... но если любишь, может, этого уже достаточно? Разве любовь не важнее понимания? Вот только любит ли он? Пока не ясно. А любит ли она его? Ах, Господи, конечно нет. Или почти что нет. Ещё более не ясно.

И из вечера в вечер, пока княгиня Щербатова кружилась в вальсе, лишь изредка, будто случайно, бросая на него ласковый смеющийся взор, Лермонтов стоял неподвижно с застывшим тревожным лицом.


Андрей Александрович Краевский кликнул извозчика и повёз в цензуру рукопись «Бэлы», которую намеревался опубликовать в мартовской книжке «Отечественных записок» Он умел ладить с почтенным профессором русской словесности Александром Васильевичем Никитенко, который цензуровал его журнал. Вошёл, улыбаясь и расшаркиваясь.

   — Надеюсь, что это не исповедь самого автора? — сказал Никитенко, переворачивая листы плотной белой бумаги с видом недоверия, но и любопытства. — После Жан-Жака Руссо каждому умному человеку должна опротиветь мысль издавать свои записки, столько пустяков и вздору наговорил тот, такое самолюбие и высокомерие в них выразил. Поучительно одно: вы видите, сколько в гениальном человеке заключено вовсе не гениального и даже не умного.

Краевский терпеливо слушал разглагольствования почтеннейшего Александра Васильевича с миной почти умилённого внимания.

   — Ну, какая там гениальность, — скромненько вставил он. — Проба пера, первый опыт. Автор, как вы знаете, молоденький гусар, удалая голова. Излагает кавказские шалости.

Цензор погрозил ему пальцем.

   — Стали бы вы за гусарские шалости так распинаться, Андрей Александрович!

   — Так ведь талант, Александр Васильевич!

   — Вот то-то, что талант, — вздохнул Никитенко. — Талант, как огонь: то жжёт, то светит.

   — Засветит, Александр Васильевич. Да ещё как. Даст Бог, на всю Россию!

   — Не пугайте, сударь мой. От беглых огоньков спасу нет в нашей словесности... А впрочем, нынче же посмотрю и назавтра дам своё заключение.

Краевский помялся.

   — Осмелюсь предварить: заглавие «Героя» надобно понимать в ироническом смысле. Он без особых добродетелей, знаете ли...

Никитенко хитро усмехнулся:

   — Эх, сударь, я много видывал ничтожных вещей на свете, но ничтожнее человеческих добродетелей ничего не встречал! Если хороший знакомый начинает оказывать особенную приязнь, берегись! Непременно собирается тебе нагадить... Впрочем, это в сторону. Вот вы утверждаете о своём гусаре — талант. А нужны ли нам таланты, дозрело ли до них государство, раз всё стремимся выписывать из-за границы, как заморские вина или плоды? Обидно!.. Прочту и сделаю заключение, — совсем другим тоном закончил цензор, вставая и выпроваживая издателя. — Честно и нелицеприятно прочту, как положил себе служить русской печати.

Краевский откланялся озадаченный, но и обнадеженный этим разговором.

«Герой нашего времени» начал издаваться.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


В редком декабрьском солнышке даже хмурый Петербург улыбнулся. Единообразные дома, выстроенные по ранжиру, как солдаты на плацу, робко заиграли тёмными стёклами.

«А Москва в такой денёк хохочет во весь рот, — подумалось Лермонтову. — И небеса там румянее, и маковки горят, как жар».

Он притерпелся к Петербургу, но не полюбил его, не чувствовал душевного сродства с ним. Здесь не жили в своё удовольствие, как в Москве: здесь служили и добивались фортуны. Если кто кого полюбит, то с оглядкой на выгоду. Лермонтов по молодому самолюбию не хотел отстать от этой игры, но так и не научился ей радоваться.

«Чёрт бы побрал все эти шашни, карьеры, свадьбы! — в сердцах бранился он про себя. — Государь кокетствует, как гулливая бабёнка. Бенкендорф подсовывает ему на стол выписки из частных писем, выбирая места понескромнее. А дряхлый сплетник князь Голицын, управляя почтовым ведомством, читает всё прежде их обоих, так что, говорят, сам Бенкендорф жалуется; жандармы-де опасаются писать откровенные донесения... Мерзость и срам сверху донизу!»

Лермонтов шёл по Михайловскому саду, то и дело сбиваясь с расчищенной дорожки и загребая снег правой, слегка хромавшей после падения с лошади ногой.

Какие же свадьбы так печалили и раздражали его? То ли, что Алёша Лопухин нашёл свою семейную «узкую дорожку», а сам он её «перепрыгнул» и осталось лишь слать поздравления («Ребёнка милого рожденье приветствует мой запоздалый стих»)? То ли, что Сашенька Верещагина стала ныне баронессой Хюгель и жила не в Москве, а где-то в глуши вюртембергских земель, в замке Хохберг, и ему, скорее всего, больше её не увидеть? Или го, что, позабыв всякий стыд, в бывшей квартире Пушкина на Мойке ровно через год после того, как его гроб вывезли тайно ночью, чтобы похоронить в далёком Святогорском монастыре, в тех же самых комнатах, роскошно отделанных, праздновалась свадьба дочери Бенкендорфа с Григорием Волконским — и никому не пришло на память имя поэта? Злая ухмылка судьбы почудилась, может быть, и в том, что Катишь Сушкова стала его родственницей, выйдя за молодого дипломата Александра Хвостова, мать которого урождённая Арсеньева? Он был на их свадьбе, и, не дождавшись конца венчания, приехал раньше всех в дом молодых. Приговаривая в досаде «пусть всю жизнь ссорятся и враждуют», опрокинул на пол солонку. Или же его оскорбила и унизила свадьба Алексея Григорьевича Столыпина, к которому он привык относиться по-братски? Было непонятно, как мог честный малый добиваться руки Марии Трубецкой, беспутной вертушки, любовницы наследника престола? Их свадьба с пышностью праздновалась в Аничковом дворце в присутствии императорского семейства (Лермонтов был приглашён как родственник жениха). Царица расчувствовалась, неосторожно обронила, что они-де любят милую Машу, будто она дочь их дома... Что ж, скромный гусарский штабс-капитан сделал прыжок вверх по придворной лестнице. Он стал адъютантом герцога Лейхтенбергского, молодого мужа великой княжны Марии Николаевны.

А тут ещё пришлось спасать от вожделений царя, от его грубых приставаний молодую даму, влюблённую в красавца Монго. Лермонтов первым подал мысль отправить её побыстрее за границу, всеми правдами и неправдами выправив документы. Ранее по той же причине спешно выдали замуж, чтобы удалить её от двора, сестру Монго Машу Столыпину. Эти два афронта царь никогда не простил Лермонтову. Личная ненависть Николая находила весьма простое и низменное объяснение. Дышать в свете становилось всё душнее, невыносимее.

Рассеялся кружок «ле сэз». Едва ли среди них нашёлся прямой наушник, но неосторожными болтунами были почти все — немудрено, что вскоре «шестнадцать» оказались под всевидящим оком Третьего отделения! Одного за другим по разным причинам их вынуждали без шума покидать столицу (спустя год все они встретились на Кавказе).

Лермонтов оглянулся. Его окликнул Владимир Фёдорович Одоевский. Вдвоём пересекли Михайловский сад с его снежными деревьями и галками, которые вились вокруг крестов и маковок ближнего храма, обсели узорную ограду.

   — Петербург красен решётками, — тонко пошутил Одоевский, словно из дальней дали глядя глубоко посаженными мечтательными глазами с ярким чистым белком.

   — И чем красивее, тем они крепче, — подхватил Лермонтов. — Думаю, душа графа Бенкендорфа ликует, когда он видит, что все входы и выходы замкнуты!

За воротами их ждала карета. Полозья заскрипели по мягкой колее. Рысак весело раскидывал из-под копыт снежные комья.


В среде сочинителей Лермонтов появлялся редко и неохотно, всем видом подчёркивая свою непричастность к пишущей братии. Но журнальные споры и новые литературные веяния привлекали его гораздо живее, чем светская толкотня. Он стал широко известен; весь 1839 год Краевский публиковал его произведения из номера в номер. Январские «Отечественные записки» напечатали «Думу»; февральские — «Поэта» («Отделкой золотой блистает мой кинжал»). В марте была помещена «Бэла»; в апреле стихотворение «Русалка». В пятой майской книжке появилась «Ветка Палестины» и «Не верь себе». Июньский номер открылся «Еврейской мелодией» («Из Байрона») и стихотворением «В альбом» («Из Байрона»). В том же месяце журнал «Московский наблюдатель» напечатал статью Белинского, где упоминался Лермонтов. В августе у Краевского вышли «Три пальмы». В ноябре — «Фаталист» и стихи «Молитва». Декабрьскую книжку закрыли опять же две лермонтовские вещи — «Дары Терека» и «Памяти А. И. Одоевского».

Ещё в конце августа, когда Лермонтов кончал «Мцыри» и весь словно был наэлектризован пламенной историей подлинного, а отнюдь не романтически выдуманного им — да и Пушкиным тоже! — кавказского пленника, до Петербурга дошёл слух о смерти Александра Одоевского. Бедного Сашу изнурила лихорадка, и он скончался на берегу Чёрного моря в гиблых болотистых Субашах под походной палаткой.

Весть о его гибели, как удар по кремню, выбила из сердца тщательно скрываемый Лермонтовым, но всегда живой родник печали и нежности. Он писал запёршись, поминутно утирая слёзы. Готовые стихи привёз к Краевскому поутру, в сильном волнении. И когда тот, отводя глаза, промямлил что-то об ожидающих цензурных трудностях, с непривычной властностью сказал, что если Краевский не напечатает в ближайшем номере, то, вот ему святой крест, больше не получит от него ни строчки.

Краевский взял рукопись и с тяжёлым вздохом поехал к Никитенке.


Кроме салона для избранных у Карамзиных (где раздавали дипломы на известность, по отзыву острословов), кроме открытого дома Владимира Фёдоровича Одоевского, в Петербурге существовали и другие литературные кружки.

В Фонарном переулке у Кукольника по средам собиралась льстящая хозяину дома компания бражников[58] — игроков, спекуляторов, всяческой газетной шушеры и «маленьких талантиков». Некогда популярный драматург и поэт, томный, задумчиво-бледный Нестор Кукольник ныне превратился в объёмистого телесами «клюкольника». Он ещё бубнил по привычке, что искусство-де — его святыня и он обрёк себя на служение ему; спьяну врал, будто Пушкин, снедаемый завистью, изобразил в Сальери самого себя, тогда как Моцарт — это он, великий Кукольник; ещё Глинка, помня их молодую дружбу, изредка писал романсы на его тексты — но уже всё молодое и мало-мальски честное старалось обходить Фонарный переулок стороной, опасаясь наткнуться там на Булгарина[59], который норовил ухватить каждого за руку и, брызгая слюной, молить, чтобы его полюбили, не слушая наветов врагов и разных аристократишек, вроде Соллогуба, величающего себя графом, тогда как в Польше графов отродясь не бывало, или Вяземского, готового прислуживать издателю Полевому[60], купцу третьей гильдии, или князя Одоевского, который за плату тиснет статейку про что угодно...

Фаддей Булгарин, мишень многих эпиграмм (в том числе и лермонтовской: «Россию продаёт Фаддей и уж не в первый раз, злодей»), несмотря на мелкое доносительство и падкость на наживу, был способен и на искренние порывы — чем иначе объяснить многолетнюю дружбу с ним Грибоедова? Завирался он с вдохновением, сочинял бойко. Меткий глаз устремлялся на типические явления, а острое чутьё помогало откликаться на желательную для властей злободневность. Возможно, Булгарин уверовал в свою просветительскую миссию среди россиян? За поучения читателей «Северной пчелы», издаваемой им совместно с Гречем — «одноглазым циклопом», как дразнили того в кругу Карамзиных, — он брался рьяно и из номера в номер.

С Лермонтовым знаком не был, видел его лишь издали, но приметил сразу. После выхода в свет «Героя нашего времени» печатно заявил, что прочёл роман дважды сряду, а это случилось с ним будто бы впервые за двадцать лет. (Правда, злые языки и тут уличали Фаддея Бенедиктовича в коммерческом интересе: не то издатель Глазунов приплатил за рецензию, не то бабушка Лермонтова с барственной щедростью вложила в посланную книгу пятьсот рублей ассигнациями...).

По субботам любезного Михаила Юрьевича имели честь просить пожаловать князь и княгиня Одоевские. Он ехал на Фонтанку, сначала задерживаясь в гостиной у Ольги Степановны, где светская публика снисходительно разглядывала в лорнеты пробиравшихся бочком к кабинету князя гостей в плебейских гороховых сюртуках. Затем переходил на половину Владимира Фёдоровича.

В небольшой продолговатой комнате вперемешку с грудами книг и пожелтевших пергаментов на этажерках особого фасона и на столах с выдвижными ящичками размещались таинственные склянки, химические реторты, старинные музыкальные инструменты. А под портретом композитора Бетговена (как произносил князь) скалился череп.

Владимир Фёдорович был мистик и оригинал. Его званые обеды отличались экстравагантностью: подавали то пулярку, начиненную бузиной, то соус из ромашки. Гости давились, хозяин же приговаривал с серьёзным видом, что блюда варились по учёным рецептам под его личным присмотром.

По рождению Одоевский принадлежал к родовитой знати, но придворные обязанности переносил с трудом. Всякий раз, когда собирался во дворец, жена капала ему на кусочек сахара успокоительное. Его интересы лежали исключительно в абстрактных сферах. Он увлекался животным магнетизмом и только что закончил утопический роман «4338 год. Петербургские письма». С детским воодушевлением читал Лермонтову отрывки про хрустальные крыши на домах будущего: ночами те волшебно светились.

Он был добр и часто обманывался в людях, уныло признаваясь, что ошибся, ничего, мол, не поделаешь. Несмотря на разницу в возрасте (князю было под сорок), с Михаилом Юрьевичем они сошлись коротко и скоро стали на «ты».

Однажды Лермонтов прочёл ему свою «Казачью колыбельную»:


Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою...

Владимир Фёдорович прикрыл глаза, вслушиваясь.

— Как плавно, как невесомо... Стих способен отрешиться от всякой телесности и звучать, подобно дуновению. Убеждён, что издревле наш язык был намного мелодичнее. Вместе с вольностью он утратил музыкальность: обеззвучилась речь и обеззвучились души...


У многих людей жизнь движется как бы толчками. Между более или менее значительными событиями простирается аморфная масса времени. Нечто пористое, безмолвно засасывающее, наподобие торфяного болота или снежной равнины без начала и конца.

Лермонтов был обуреваем любопытством и энергией. Его ум не мог находиться в праздности. Когда чёрные глаза застывали, а взгляд приобретал ту пугающую тяжесть, о которой спустя десятилетия с содроганием вспоминали современники — потому что им была чужда и непонятна сама природа этого взгляда, — в эти-то мгновения и проявлялась с особой силой стихия лермонтовского провидения.

Неужто он ощущал токи общества как огромный потаённый магнит?! То, чем через год-два должна будет всколебаться отечественная литература, срывалось с его пера, словно предвестие. В 1831 году он написал: «На запад, на запад помчался бы я...» — и кому могло прийти в голову, что стучится в ворота, предупреждает о своей назрелости уже близкое разделение двух непримиримых лагерей: западничества и «славянофилизма»?!

Лермонтов первым произнёс приговор «европейскому миру», чётко осознав его, как «игралище детей» («Измученный в борьбе сомнений и страстей, без веры, без надежд...»).

Раньше других он заглянул в пустоты нигилизма, измерил их взглядом — и отвернулся.

Время, скорее всего, понятие трагическое. Мы постоянно вступаем с ним в единоборство. Пытаемся подогнать, замедлить, переиначить... Оно побеждает нас или мы его? Наивная тщета сопоставить несоизмеримое! Лишь самому большому поэту в короткие мгновения внятен его гул. О, если бы понять, как поэт слышит Время?! Когда включается и почему отключается от него? Впадает в немоту? Ведь он такое же бренное существо, как и все мы. Приблизившись к Поэту, мы хоть краешком заглядываем и в себя...

Несомненно, у Лермонтова было собственное высокое мерило сущего. Он не отступался от него никогда. Его безотчётно притягивало всё безмерно большое: бездна звёздного неба, нелюдимые уступы гор, струение вод к пугающему лону океана. У большинства людей инстинктивный страх перед космическими величинами заложен ещё в клеточках доисторической памяти: как отпечаток прошедших вселенских катастроф и предчувствие будущих. В Лермонтова природа вложила иной закон: не отталкивания, а притягивания, влечения. Не то чтобы он вечно был полон жаждой противоборства, вовсе нет, чаше он жил в полной гармонии своих мыслей и звёздного неба, российских равнин — неоглядных, бескрайних — и собственного, напруженного сгустком молодой готовности к движению ловкого подвижного тела.

Тех, кто сталкивался с ним тогда, он поражал смесью проницательности ума и наивной неоглядчивости поступков. Казалось, он всё знал про других; собственная судьба его не заботила.

Отвага лермонтовских стихов была сродни грозовому разряду в душную безысходно долгую ночь. Молния не возникает сама по себе, её вспышка предопределена.

Но возможность проявить накопленную энергию возникала ничтожно редко. Ведь даже не поклониться «графине Пупковой», как шипел между своими в бессилии и горечи Вяземский, могло быть уже сочтено оскорблением двора. Отступление от правил этикета рассматривалось как неблагонадёжность. Третье отделение вынюхивало любую тень недовольства.

И вот в эту глухую стену, при малейшем намёке на трещину или щель в ней, разил Лермонтов. Он не откладывал вспышку до каких-то иных, более благоприятных моментов. Для него существовал только этот, один-единственный день и то неизбежное мгновение, которое выбрало его своим мстителем.

Поэт не должен бояться Времени. Даже такого гнетущего, перед которым многие отступали шаг за шагом, пятясь назад, уходя в воспоминания, в пору розовых надежд. Лермонтов имел мужество смотреть прямо перед собою.

В средние века, полные смутного алкания истины, было принято выражать идеал в начертании фамильного герба, в кратком девизе при нём. Извечная потребность человека понять собственную суть, закрепив её в символе. Лермонтов, который мыслил весьма чётко и современно даже для более позднего времени, вынашивал любимый им образ Демона. Целое десятилетие этот Демон претерпевал изменения, перемещаясь из абстрактной Испании на высоты Кавказских гор, столь знакомых поэту. Но, меняясь. Демон оставался незыблемым в своей сути — бунтарской и неприкаянной.

Нетерпение Лермонтова представляло ему общественную жизнь в ещё более замедленном темпе, чем это было на самомделе. Перемены рассчитывались ходом истории на двадцать-тридцать лет. Ему оставалось меньше двух.


Мечтая о Марии Щербатовой, он проборматывал про себя стихи, плывя по их звуковому течению:


Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко...

Наполненность каждой клетки мозга и тела в такие мгновения была сродни быстрому бегу. Бессмертие каждого дня, о котором он всегда мечтал, ощущалось сейчас в нём самом, а не извне. Он слегка удивился этому, потому что обычно связывал понятие действия с чем-то не принадлежащим ему лично, но требующим усилий и завоевания. Может быть, его подстёгивала теперь любовь?

Хотя то, что он принимал за любовь, могло оказаться лишь отсветом чужой жизни, подобно тёплому солнечному лучу. Мария Щербатова с бессознательной щедростью рассыпала вокруг воркующий смех. Её сливовый румянец смуглотой и яркостью выделялся из череды бледных петербургских лиц. Попадая в поле её притяжения, Лермонтов явственнее ощущал самого себя. Всё в нём словно наполнялось светом. Он замечал и впитывал множество мелочей, сердце билось шибче. Он думал: «Любовь! Наконец-то!» Но не замечал, что её-то самое, влекущую Машет, рассматривает — пристально до безжалостности — более пристально, чем весь окружающий их хоровод людей и вещей. В то же время внутренняя пульсация не утихала, его радостно покачивало, вскидывало невидимым гребнем. Он продолжал твердить про себя, упиваясь звучанием слов: «Любовь! Наконец-то!» Воображение уже населяло не будущее их, но прошлое — словно оно на самом деле существовало! Он видел до осязаемости ясно угол какой-то комнаты (потом она оказалась балконом под плоским навесом), бренчал дождь, они были соединены молчанием. Щемило чувство нежности к её полуотвёрнутой щеке... Протекали годы, века — всё то же молчание, всё тот же отведённый в сторону взгляд... Тогда он спохватывался, что привычно думает о Вареньке, её видит внутренним оком. И ликующие певучие слова — «Любовь! Наконец-то!» — увядали сами собою.

Он встряхивал головою, зная, что внезапная омертвелость посреди разговора пугает и отвращает от него людей. Стыдясь и боясь этого, он взглядывал с робостью, но и досадливо на беззаботную Марию, и — о чудо! — либо она ничего не заметила, либо ей польстил мрачный отсутствующий взгляд поэта. Она словно прочла в нём что-то иное, чем все. И в нём снова пробудились благодарные колокольцы: «Любовь! Наконец-то!» Он пытался вернуть ощущение той невидимой нити, которая только что связывала их, двух чужих людей среди мирского шума, делала бесспорным невысказанный выбор. Приходилось строго следить за собою, чтобы одно лицо не подменялось другим. Чтобы мечты плыли поверх волны и не осмеливались опускаться в глубину, на то мягкое тёмное дно, где похоронен балкон с навесом и бренчащий дождь.

«Любовь, наконец-то», — упрямо повторил он, вслушиваясь как бы не в сами эти слова, а в их отдалённое эхо. Неужели он обречён лишь вспоминать о любви? Любить одно отражение? И эта милая пленительная женщина тоже тихо проплывёт мимо него, подобно облачку, оставив по себе след в памяти, более яркий и осязаемый, чем её живое присутствие?

В испуге, в растерянности он протянул руку и, коснувшись тёплых пальчиков, непроизвольно сжал их.

«Наконец-то! — подумала Мария, вспыхивая и блестя глазами. — Он любит меня!»

Рождественский обед у Щербатовой начался при свечах, а кончился вовсе поздно. Гости расходились. Мария Алексеевна, стоя на верхней ступеньке лестницы, провожала их до обширной прихожей с нарядно убранной ёлкой (обычай, который стал входить в моду).

Когда Лермонтов уже взялся за шинель (а он медлил уходить), она негромко окликнула его:

   — Михаил Юрьевич, выгляньте на крыльцо и тотчас воротитесь, скажите мне, не кончилась ли эта докучная вьюга?

Лермонтов выбежал в одном мундире и отсутствовал так долго, что последний гость успел распрощаться. Когда он возвратился, весь пахнущий морозом, со снежинками в волосах, она ахнула, и тёплая, благоухающая, в открытом платье бледно-палевого тюля, сбежала ему навстречу, впорхнула в его объятия.

В передней никого не было, даже слуг.

   — Подайте мне шубку, — быстро сказала она. — Пойдёмте скорее туда, на волю.

в лихорадочном нетерпении Машет скинула атласные туфли с точёными каблуками. Лермонтов, стоя на коленях, натянул ей на ноги меховые сапожки, которые, как по мановению волшебства, нашлись тут же.

Двумя школярами они крадучись покинули дом.

Кареты давно разъехались. Лермонтовские сани с дремлющим Ванюшкой Вертюковым стояли на отшибе. Они взялись за руки и, не сговариваясь, повернули в другую сторону.

Неожиданно вызвездило. Последние слоистые тучи уплывали с морозного неба. Поворачивая за первые попавшиеся углы, беглецы очутились на Сенной площади. Они ещё не сказали друг другу ни слова, но рук не размыкали.

   — Как мне счастливо, как свободно... — проговорила Щербатова.

Лермонтов до боли сжал её руку всё ещё в вечерней митенке из тонких кружев.

   — Вы умеете отличать правду от лжи? — быстро, горячечно заговорил он. — Я кругом виноват, вся моя жизнь теперь, вероятно, разрушится. А между тем я переживаю счастливейшую ночь! Мне совершенно безразлично, что ожидает завтра и что остаётся позади. Мы всегда говорили с вами так, словно вы хотели уличить меня, а я увёртывался. Может быть, мне это и удавалось. Но сейчас всё прежнее потеряло цену и смысл. Вы верите? Вы должны поверить.

   — Верю. Да.

   — Вот и хорошо, вот и славно. Господи, я настолько грешен, что оправдываться — пустой труд. Да и зачем нам это? Я же не прошу вас поверить в то, что я чист. Я выдаю себя с головой, прихожу с повинной. Я счастлив! Вот мы стоим вместе на этой пустой площади. Глухая ночь, низкий туман, сквозь него просвечивают звёзды... От сотворения мира не было ничего подобного! Милая, вам не зябко? Не сыро? Я наговорил глупостей, но вы простили меня? Скажите, что простили. Если бы эта ночь могла длиться бесконечно, это означало бы, что вечное блаженство существует. Скажите что-нибудь. Ну, хотя бы, что я безумен и вы меня отвергаете.

   — Безумна я. Я вас не отвергаю. Если вы хотите, я буду вашей сейчас, в эту ночь. Ничего не вижу впереди за этой ночью. Но мне ни чуточки не страшно. Неужто я была замужем? Боже мой! Как всё странно... Значит, я счастлива? Наконец-то счастлива? И всё это свалилось как рождественский подарок. Мы должны будем расстаться?

   — Мы? Никогда!

   — Но ведь эта ночь подойдёт к концу... Всё опять изменится.

   — Все, кроме нас.

   — Вы верите в это? Вы мне обещаете?

   — Если случится иначе, мы умрём.

   — Верю, верю... Как всё хорошо! Как славно на свете и на душе. Добрый, милый...

   — Чудесная, смелая! Вы меня любите? Но как могло быть иначе в эту ночь, в эту волшебную ночь! Вы правы: мы подарены друг другу.

   — А если колдовство окончится? Нет, нет, не хочу. — И она схватила его за руку, решительно поворачивая к своему дому. Обратно они бежали ещё быстрее, скользя по намерзшему к ночи льду.

Сани Лермонтова со спящим кучером простояли у подъезда до рассвета.


Эрнест де Барант[61] — тонкокостный вертлявый французик, ужасное дитя в почтенной семье посла, известного учёными трудами историка и старательного дипломата Проспера Брюжьера барона де Баранта, — прославился в петербургских гостиных дерзким волокитством.

На зимних балах он делил внимание между княгиней Щербатовой, которая откровенно забавлялась его дурными манерами, и Терезой Бахерахт[62], женой русского консула в Гамбурге, — хорошенькой экзальтированной женщиной, мечтавшей повторить собою Жорж Занд как в литературной славе, так и по экстравагантности поступков. Тереза изнывала в захолустном добропорядочном Гамбурге. Возможность провести зиму в Петербурге она восприняла как праздник.

Её бойкость, начитанность, многообещающая улыбка, страстная тяга к модным литераторам, доходившая до навязчивости, — всё делало её заметной в чопорных светских гостиных, где без оглядки не скажут и словца. «Бахерахтша» забрасывала стареющего Вяземского льстивыми записками, пыталась проникнуть в салон Карамзиных и, уж разумеется, не пропустила своим восторженным вниманием Лермонтова. Болтовня с нею забавляла его; в дамских будуарах упивались политикой!

Отношения между европейскими странами в те дни были опасно натянуты. Англия и Франция соперничали из-за Среднего Востока, а русский посол отсутствовал в Париже уже более трёх месяцев, тогда как в Лондоне русская дипломатия, напротив, проявляла активность и вела негласные переговоры. Предубеждение императора Николая I к июльской монархии и к королю Луи-Филиппу[63], слухи о его сочувствии претенденту на французский престол племяннику Наполеона Луи Бонапарту вынуждали барона де Баранта с беспокойством и осмотрительностью следить за колебаниями политической атмосферы в одном из важнейших пунктов Европы.

Постоянно принимая в своём доме просвещённых людей русского высшего общества, прежде чем послать приглашение Лермонтову, старший Барант попросил общего с ним знакомого, только что вернувшегося из-за границы Александра Ивановича Тургенева[64], принести давние стихи на смерть Пушкина. Хотел убедиться, что в них нет поношения Франции как державы, о чём запальчиво твердил Эрнест.

Младший сын доставлял послу множество хлопот. Его едва оторвали от парижских кутежей, чтобы пристроить вторым секретарём при посольстве в Петербурге. Однако двадцатидвухлетний вертопрах не желал заботиться о карьере. Он продолжал вести ту же рассеянную жизнь. С Лермонтовым они сталкивались постоянно; открытое соперничество из-за княгини Щербатовой подсунуло светским сплетникам ту канву, на которой вышивались диковинные узоры к последующим событиям. Произошло же вот что.

Когда Михаил Юрьевич в разговоре с Терезой Бахерахт насмешливо сблизил имена Дантеса и Баранта, как одинаково пришлых прощелыг, опрометчивая дама не удержалась, чтобы в тот же вечер ревниво не кольнуть нелестным сравнением молодого де Баранта.

На ближайшем из раутов, отыскав Лермонтова в дальней комнате, Эрнест заносчиво потребовал объяснений. Лермонтов — возможно уже позабыв об уроненной мимоходом фразе — ответил, что не говорил о нём ничего предосудительного. Барант презрительно бросил, что будь он в своём отечестве, то знал бы, как окончить это дело. Лермонтов с замечательной выдержкой отозвался, что в России следуют правилам чести столь же строго, как и везде, и не позволяют оскорблять себя безнаказанно.

Дуэль была решена за несколько минут и состоялась через день на Черной речке, поутру. Развиднелось поздно. Шёл мелкий снег пополам с дождём; ноги скользили в мокрой каше. Секунданты подали рапиры. Невыспавшийся Барант нападал вяло. Продрогшие секунданты топтались в стороне, пока кончик лермонтовской рапиры при выпаде не обломился, а Барант, оступившись, не оцарапал противнику руку ниже локтя. Перешли на пистолеты. Барант промахнулся, Лермонтов разрядил свой вверх. Дуэлянты поклонились друг другу и разъехались.

Множество подобных стычек оставалось без последствий. Лермонтов надеялся на такой же исход. Чтобы не пугать бабушку, прямо с Парголовской дороги он прискакал к Краевскому: переменить замаранную кровью сорочку.

Андрей Александрович оказался дальновиден. На его столе лежала полная рукопись «Героя нашего времени», и, невзирая на воскресный день, он помчался отыскивать цензора, чтобы без промедления получить право на печатание. Лермонтовское легкомыслие приводило его в отчаяние!

Лермонтов продолжал бывать в свете, ухаживать за Щербатовой, посещать Карамзиных и Одоевского, сочинять стихи. Лишь через несколько недель слухи о дуэли просочились к военному начальству, и его взяли под стражу. Поначалу в упрёк ставилось лишь «недонесение» о поединке (Монго, секундант Лермонтова, поспешил явиться с повинной). Николай Павлович изволил даже выразиться, что раз дрался с французом, то три четверти вины долой.

Его содержали в верхних комнатах ордонансгауза, и он развлекался как умел. Высмотрев в окне «унтер-офицерскую дочку», рисовал её портрет и написал стихотворение «Соседка». Каждый день его навещали; молодой Шан-Гирей то и дело бегал с поручениями от бабушки. Лермонтов был ему рад, хотя добродетельный Аким порою казался дотошным и скучным. Любя своего Мишеля, он искренне страдал от его «ошибок» и всё рвался уточнить, поправить.


Не грусти, дорогая соседка...
Захоти лишь — отворится клетка,
И, как божии птички, вдвоём
Мы в широкое поле порхнём.
У отца ты ключи мне укрёдешь.
Сторожей за пирушку уейдишь...

   — Ну, какая она дочь тюремщика? — восклицал Аким, глядя преданно и неподкупно. — Здесь и тюремщиков никаких нет. Барышня, про которую сочинил, скорее всего, дочь чиновника при ордонансгаузе. Хорошенькая, ты прав... Решётки в твоём окне тоже не вставлены! — Чтобы не огорчать друга, поспешно добавлял: — Вот про часового всё верно, стоит у дверей. Я возле него оставляю всякий раз свою шпагу.

Казалось, Лермонтова он ни капли не раздражал. Тот лишь добродушно переводил разговор:

   — Почитаем, Еким, «Ямбы», — и открывал книжечку Барбье.

Дежурный офицер Горожанский с таинственным видом притворил за собою дверь.

   — Вот что, Лермонтов, из давней дружбы считаю долгом предупредить. Помнишь, в юнкерском училище ты сочинил фарсу на Шаховского, который втюрился в толстую гувернанточку, а та предпочла ему эскадронного Клермона? Ну что-то вроде: «Ах, как мила твоя богиня, за ней волочится француз, у неё лицо как дыня...» Дальше не совсем прилично, сколько помню. Так вот, кто-то переиначил слова «Ах, как мила моя княгиня» и пустил по гостиным, будто бы свежее твоё сочинение. Княгиня Щербатова не знает, куда деваться от сраму и, по слухам, спешно уезжает в Москву.

   — Когда?!

   — Бог знает. Может, и завтра.

   — Горожанский! Отпусти, брат, объясниться с нею. Только на полчаса. Я обернусь, слово чести порукой.

Тот помялся, сверился с брегетом — до вечернего обхода начальства оставалось три четверти часа — и согласился.

Как гнал Лермонтов взмыленного рысака! Из-под копыт и полозьев разлетались ледяные брызги (в Петербурге стояла гнилая оттепель).

Дорогой он твердил себе, что на разговор с Машет у него всего лишь пять минут: он не может подвести товарища. Взбежав по лестнице, застал её одну, в глухом платье, с заплаканным лицом.

   — Неужели вы поверили?!

   — Ах, я должна была всего ждать от вас.

   — Но ведь это неправда!

   — Стихи сочинены не вами?

   — Мною... очень давно... Я просто шалил... Поверьте же!

   — Мой ребёнок болен, — со странной суровостью произнесла она. — А я уезжаю. Бог меня накажет.

Лермонтов в горечи и досаде с силой ударил ладонью по стиснутому кулаку.

   — Как вам объяснить?! Я ничем не оскорбил вас. Клянусь. Мне пора. Прощайте. — На мгновенье он прижался горячими сухими губами к её безответной руке.

Оставшись одна. Машет всё ещё ощущала жгучий след поцелуя. «Как страшно любить его!» — смутно подумалось ей. Дёрнув сонетку, торопливо спросила:

   — Тройка заложена? Я еду нынче в ночь.

...А невидимые иглы продолжали вышивать узоры двусмысленных толков.

Акимушка выпалил с порога, что вот Мишель сидит себе взаперти, ничего не знает, а француз везде про него трезвонит громче труб, будто он хвастун и лжец, когда даёт показание, что стрелял в воздух, оказав тем сопернику милость и снисхождение.

Взрыв раздражительности Эрнеста де Баранта был вызван неловким, вызывающим смех положением, в котором он очутился в свете. Тогда как полный достоинства ответ снискал Лермонтову уважение. Баранту-отцу негласно передали мнение царя: его сын должен покинуть Петербург. Но барон медлил: уехать с «историей» за спиной — значит поставить крест на едва начатой карьере!

Между тем известие, столь опрометчиво переданное Шан-Гиреем, не столько огорошило Лермонтова, сколько побудило к немедленному противодействию. Набросав записку, он отправил с нею одного из товарищей-гусар с наказом немедленно приволочь сюда француза. Через самое короткое время бледный Эрнест стоял уже перед Лермонтовым. При двух свидетелях он заверил своего недавнего противника, что в повторной дуэли нет нужды, так как он полностью удовлетворён, а слухи, дошедшие до Лермонтова, неточны.

«Салонный Хлестаков», как прозвал его Лермонтов, не умел держать языка за зубами; вынужденное извинение унижало его. Он представил дело так, будто Лермонтов снова вызывает его. Отец Барант понял, что медлить с отъездом сына больше нельзя, а госпожа Барант отправилась жаловаться великому князю Михаилу Павловичу на кровожадность арестованного.

Ещё раньше педантичный служака Михаил Павлович велел взять у младшего Баранта показания, но министр иностранных дел Нессельроде задержал «вопросы» на несколько дней для перевода их на французский язык, а потом сказал, что Эрнеста де Баранта уже нет в России, хотя это было накануне появления того в ордонансгаузе.

Граф Карл Васильевич Нессельроде и его жена деятельно сочувствовали семейству французского посла, как прежде держали сторону Дантеса.

Возникло новое дело: о противозаконной встрече на гауптвахте и повторном вызове. Лермонтов должен во что бы то ни стало признаться в «искажении истины» (иначе лгуном окажется Эрнест) — так далеко не благородно мыслит почтенный историк и литератор Проспер де Барант. А чтобы вернуть его сынка в Петербург, Лермонтова надобно заслать подальше. И без права возвращения в столицу! Нити интриги потянулись к Бенкендорфу. От былой снисходительности к «мальчику Лермонтову» у Александра Христофоровича не осталось и следа. Теперь он стал самым ярым его врагом. (Должно быть, и Бенкендорфа занозил какой-нибудь едкий сарказм поэта!) Он взялся за Лермонтова с такой грубой настойчивостью, что тот был вынужден просить защиты у командира гвардейского корпуса Михаила Павловича: «Я искренне сожалею, что показание моё оскорбило Баранта... но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался...»

На второй неделе апреля 1840 года судьба Лермонтова была решена: в Тенгинский полк, на Кавказ, под чеченские пули. В этом сошлось всё — скрытая мстительность царя, недостойные происки де Барантов, тупая беспощадность Бенкендорфа и Нессельроде...


...А покамест Лермонтов ещё в Петербурге, и в типографии Глазунова выходит «Герой нашего времени». Белинский восторженно носится с тонкой книжечкой, как и раньше с каждым стихотворением Лермонтова. Он пытается за чертами литературных героев разглядеть самого автора, личность которого столь властно притягивает его. Краевскому наконец надоедают вечные разговоры о Лермонтове, он почти силой усаживает Виссариона Григорьевича в пролётку и везёт в ордонансгауз.

Всю дорогу Белинский потихоньку ныл, что вовсе незачем ехать, когда он едва знаком с Лермонтовым, и хотя ценит его удивительный талант, но тот уже однажды отнёсся к нему с насмешкой, как бы и теперь не случилось того же. Вообще, что за место для визитов — тюремное помещение? Как взглянет на это стража да и сам узник? Деликатно ли с их стороны? Может, и не помнит его Лермонтов?

Краевский слушал вполуха, отвечал односложно, явно скучая:

   — Да вы же, Виссарион Григорьевич, вместе с Лермонтовым у князя Одоевского были. Как ему вас не помнить!

Переступив порог ордонансгауза с обречённым видом, Белинский продолжал ворчать:

   — Я и тихо-то идя задыхаюсь на проклятых петербургских лестницах... Не скачите через ступеньки, сделайте милость!

Привёзши Белинского, Краевский лишь на минутку присел на твёрдый табурет, да тотчас и уехал, оставив их один на один.

Белинский заподозрил в том хитрую уловку, проделанную ради него, чтобы он поневоле преодолел свою застенчивость. Но покинул их Краевский совсем по другой причине. Зная, как Лермонтов обычно фамильярничает с ним — то подтолкнёт, то бумагу из рук вырвет, однажды расшалился до того, что перевернул вместе со стулом! — он побоялся ронять себя в глазах сотрудника, терпя эти выходки.

Краевский привёз Лермонтову роман Вальтера Скотта — с него и начался разговор. Но прежде Белинский с каким-то детским удовольствием повёл плечами:

— А у вас топлено. И лампа горит ярко. Люблю, когда тепло и светло.

Михаил Юрьевич сидел за небольшим столом в распахнутом мундире. Перед ним лежала бумага и обломанные карандаши. Смотрел на Белинского почти с таким же любопытством, как тот на него, положив про себя больше не задираться с пензенским земляком.

Белинский переехал из Москвы с растерзанным сердцем. Доискиваясь до истины, сменяя литературные и философские увлечения, он вступал в открытый бой не только с идейными врагами, но и с собственными недавними привязанностями. Он уже распрощался с идеалами старорусского быта, перешагнул через Гофмана (которого ставил одно время рядом с Шекспиром), в заметке о повестях Гоголя объявил фальшивыми поэмы по образцу «Илиады» — все эти «Освобождённые Иерусалимы», «Потерянные рай», «Россиады», — а перед самым отъездом рассорился и с Герценом. На сей раз из-за попыток выработать в себе «философский оптимизм», призывающий к «благоприятному разъяснению текущей минуты» (что Герцен посчитал отречением от прав разума и чудовищным самоубийством).

Лермонтов притягивал энергией стиха и независимой мыслью — новостью в тогдашней поэзии. Но как было принять лермонтовскую презрительную иронию, которая вспыхивала в ответ на любое тёплое побуждение?

Белинский кидался защищать Лермонтова от Лермонтова же. Уверял, что у Печорина произойдёт неизбежное примирение с жизнью, что есть в нём другой, лучший человек... Печорин вовсе не то, чем кажется самому себе! В нём силён инстинкт истины, а чаша жизни едва пригублена... Белинский нянчил Печорина, как добрая нянька, — не мог оторваться от этого образа. Лермонтов словно втягивал его в борьбу с собою. И — побеждал! Потому что лермонтовский скептицизм был нравственным здоровьем своей эпохи, а тогдашнее примиренчество Белинского, напротив, несло признаки болезни духа. Виссарион Григорьевич понял это, но значительно позднее, уже без Лермонтова...

Они сидели друг против друга без былого чувства разъединённости. Прежняя стена канула в рыхлую почву прошедших двух с половиной лет.

Гость в поношенном сюртуке (Краевский был скупенек на оплату авторов), но заранее самолюбиво отвергающий даже мысль о чьих-нибудь доброхотных услугах, сейчас выпрямился и расцвёл. Его глаза стали доверчиво светлы. С наслаждением прирождённого книжника он листал привезённый роман, лаская каждую страницу.

   — Вальтер Скотт первым одел историю в её подлинные одежды. Он обстоятелен до осязаемости во всех мелочах быта и нравов. Это, несомненно, признак исторического таланта, — сказал он.

   — А я ставлю выше его Фенимора Купера, — возразил Лермонтов.

   — Почему же? Разве благодаря более быстрому течению сюжета и романтике тех диких племён, о которых Европа знает лишь понаслышке?

   — Вовсе нет. Романтики в нём меньше, чем у Вальтера Скотта. И гораздо меньше картинности. Он скорее суховат, но зато точен: лошадей знает как кавалерист, лес описывает как пеший охотник. А романтика дикарей... Помилуйте! Какие же они дикари? Просто люди со своим разумным, хорошо приноровленным укладом. Мы и черкесов готовы величать дикарями лишь оттого, что они согласны скорее сжечь своё убогое жилище, чем впустить в него незваных пришельцев... Купера я ставлю выше знаменитого шотландца потому, что он ищет в прериях Америки не диковинок и не идеальных образов, но относится к каждому человеку с равным уважением, понимая в нём и дурное и хорошее.

   — С этим я, пожалуй, согласен. В. Вальтере Скотте сильны сословные предрассудки: плебей и вельможа могут у него сойтись лишь ненадолго. Каждый является предметом нравственных размышлений автора порознь. Впрочем, это согласовывалось с жизненным укладом тех времён, которые он описывает.

   — А ещё больше с ним самим, — подхватил Лермонтов, блестя живыми чёрными глазами, отчего изменчивые его черты мгновенно приобрели ещё большую притягательность. — С предрассудками самого сэра Скотта! Я не знаю, из какого сословия Купер, но его перо выше сословий.

Разговор принял направление слишком чувствительное для самолюбия разночинца Белинского. По его худому выразительному лицу прокатилось несколько разнородных оттенков: боязнь снисхождения от дворянина — даже от Лермонтова! — и удовлетворение здравостью суждений собеседника. Редкое чувство для отчаянного спорщика Виссариона Григорьевича! Наконец просто чистое наслаждение от литературного разговора, ибо литературные интересы составляли главный нерв его жизни. Он с упоением продолжал беседу, взяв вновь под защиту шотландского автора уже со стороны художественной.

   — Роскошь его описания стихий живописна и одушевлена, — заключил он, припомнив и почти дословно передавая эпитеты и метафоры автора «Айвенго».

Лермонтов покачивал головой с неопределённой улыбкой. Ему не терпелось дождаться конца тирады, чтобы вставить собственное суждение. Смуглые желтоватые щёки зажглись огоньками румянца.

   — Красоты натуры, которые мы можем для краткости назвать пейзажем по примеру живописцев, мне кажутся более действенными, если имеют две простые цели; точно обрисовать место действия и соответствовать самому герою. Пастух не может видеть природу теми же глазами, что и светская барынька. А читателю скучно задерживаться на длинных страницах, когда можно сказать запросто: берега были лесисты! Купер обладает именно таким верным глазом; его описания американских дебрей умеют сочетать целостную картину с необходимыми деталями. А все вместе без натуги составляет философию автора: то чувствование героя, к которому и надобно привести читателя.

   — Смею ли так понимать, что в краткости речи вы хотели бы взять за образец Купера?

   — Восхищаться не значит пользоваться образцами, — отозвался Лермонтов. — Я мыслю и пишу по-русски и не имею намерения ради забавы переноситься в чужедальние пределы.

   — А Печорин? — не утерпел Белинский. — Не умея жертвовать собою ни для кого, что он искал в Персии? К чему применится там его кипучая натура?

Лермонтов усмехнулся.

   — Жертвовать собою, может быть, и прекрасно, да кто нынче ждёт этой жертвы? Кто её примет?

Он замолчал. Ушёл глубоко в себя. Представился милый Саша Одоевский, который, выйдя на Сенатскую площадь, мог лишь воскликнуть с самозабвенной пылкостью; Ах, как славно мы умрём!» — но не победить, не пустить в дело свои идеи. Да и в чём они, эти идеи? Добрый царь? Их не бывает. Постепенное просвещение народа? Ой ли?

В который раз Лермонтов потрясал Белинского философским хладнокровием мысли. Объем лермонтовской личности стремительно расширялся в его восприятии. Будто в самом деле некий Демон сначала выпрямился во весь рост, а потом ещё и распростёр крылья...

А между тем они находились в достаточно тёмной и скудно убранной комнате гарнизонной гауптвахты, и перед сутулым, щуплым от болезни, с впалыми щеками Белинским, который то самолюбиво замыкался, то вспыхивал энтузиазмом и предельно распахивал себя перед собеседником, сидел низкорослый опальный офицерик, который был не только малозаметен в толпе, но если б даже и остановил внимание, то скорей какой-то неприятной дисгармонией черт, самоуверенной презрительностью мины, змеящейся ухмылкой и покоем широкого смуглого лба.

   — А всё-таки вы верите в людей больше, чем хотите в том признаться! — воскликнул напоследок Белинский.

Лермонтов отозвался с задумчивостью:

   — Дай-то Бог!


   — Давайте, бабушка, посидим рядком на прощанье.

Старуха прерывисто вздохнула, приподняла пальцем дергающееся веко. Оно всё чаще бессильно повисало над мутным зрачком. Устремила взгляд на внука.

   — Устала я, мой друг, с тобой прощаться. Помни: не за горами и вечное расставание... Посидел бы ты, Мишынька, хоть годок тихо, смирно, без шалостей...

   — Это и моё желание, милая бабушка! Помогите только скинуть мундир, выхлопочите отставку, и так славно мы с вами заживём! Я ведь вовсе намерен переменить свой жизненный строй.

   — Ай надумал жениться? — встрепенулась Елизавета Алексеевна с неистребимым женским интересом ко всевозможным марьяжным происшествиям. — То-то намедни сон видела, будто красное платье на меня надевают. Да уж такое рдяное, что и на пальцах от него красно. Обтираю, не могу обтереть. Не к худу ли, думаю? Ан, даст Бог, к добру.

   — А что? — весело отозвался Лермонтов. — Будет ваше благословение, я не прочь. Но сейчас не про то. Я, бабушка, намерен заняться делом. Вы пеняли, что не беру с Краевского за стихи денег. А что вы скажете, если стану выпускать свой журнал, капиталы заколачивать?

   — А сам-то писать бросишь? — с неясной надеждой спросила старуха.

   — Ну зачем же? К каждой книжке припасу что-нибудь новенькое. Уж я постараюсь, увидите!

   — Увижу, — неопределённо согласилась она. И задумалась, прикидывая что-то в уме. — На первоначальное обзаведение много ли надобно?

Лермонтов смутился.

   — Я ещё не считал, бабушка. Прежде отставку получить. Но думаю, не намного превысит то, что вы мне по доброте своей на гвардейское содержание определили.

   — То-то и оно, что превысит.

Но вдруг распустила мягкие складочки румяного лица, покивала сквозь улыбчатые слёзы.

   — Всё ведь твоё, душа моя! В домовине мне ничего не будет надобно.

   — Бог с вами, милая бабушка! Про что вы?

   — Про неизбежное, друг мой. Два века никто не живёт. Сядь-ка поближе, поглажу головушку твою непутёвую. Потемнела отметина — русая прядка? Не вижу, глаза слабы. От меня она. Смолоду коса была льна светлее... А Машенька родилась воронёнок воронёнком. И у отца твоего, Юрия Петровича, масть каштановая...

Впервые гордая старуха произнесла имя зятя без сухости, голос её не задрожал от старых обид.

Всё смывает время. Годы притупляют чувства. Одна любовь остаётся.

Лермонтов благодарно прильнул к её руке. Они расставались навсегда. Но ещё не знали об этом.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


Проездом в Москве Лермонтов появится уже не в гусарском доломане, а в невзрачном зелёном мундире поручика Тенгинского полка. Красный отложной ворот без всякого шитья не подпирал ему шею, и он чувствовал себя вольнее, чем в прежней форме.

Весна входила в полную силу. Цвела сирень. По арбатским садам разливался соловьиный щелкот. Лермонтова встретило множество прежних знакомых, среди них общительный душа-человек, умница Александр Иванович Тургенев, с которым он недавно виделся в Петербурге. На Николу Вешнего, девятого мая, оба были званы к историку Погодину на гоголевские именины.

Гоголь только что вернулся из Италии и с успехом читал по гостиным главы «Мёртвых душ». Своего дома он никогда не имел, жил налегке; сундучок с рукописями и платьем ему переносили от одних знакомых к другим. У Погодина он занимал застеклённую антресоль над крышей, что-то вроде башни с куполом. А именинный стол ему накрыли вдоль липовой аллеи. Гоголь нарядился в голубой фрак. Был он остронос, с блондинистыми волосами, которые жидкими прядями спускались почти до воротника. Довольно неуклюж: подрагивал при ходьбе коленками и махал одной рукой. Но карие глаза вперялись в человека с тонкой проницательностью. В обращении неровен: или говорлив и самоуверен, или увядал, свёртывался наподобие улитки.

На именинном собрании Лермонтову предстояло явиться перед лицом всего московского общества — молодых университетских профессоров, носителей западных идей; почтенных литераторов, щеголявших московским духом в пику северной столице; любителей византийской истории, славянофилов.

Пришёл холодно-молчаливый Чаадаев, встреченный с большой почтительностью; живчиком вкатился, самолюбиво кося глазом, поэт Хомяков; пожаловали добродушные приверженцы старины отец и сын Аксаковы; бывший декабрист генерал Михаил Фёдорович Орлов; романист Загоскин, актёр Щепкин, Баратынский, Чертковы, Свербеевы, Глинки — словом, вся интеллигентная Москва.

Именинника Лермонтов видел урывками: то он варил жжёнку, отдаваясь этому занятию с каким-то детским азартом, то таинственно уводил кого-нибудь под руку в сторону. Принимая книжечку «Героя нашего времени», на автора посмотрел любезно, но вскользь, а вот старику Аксакову сказал с неожиданным жаром, что в Лермонтове прозаик окажется сильнее поэта. Столкнувшись вновь у пруда, попросил Михаила Юрьевича почитать стихи; послушал из «Мцыри» битву с барсом, выбрался из тесного кружка с кислым видом. И опять кому-то говорил, что страсть и страданье — всё идёт у Лермонтова от самолюбия, что нет у него никакой любви к детям собственного воображения, что он мастер лишь на безрадостные встречи и беспечальные расставания.

Но не было ли это суждение обычным приёмом (не всегда осознанным) всех пишущих: свою одёжку примерить на другого, пересоздать его по своему образу и подобию?

Упрёк Лермонтову в демонском страдании мысли, а не сердца мог быть отнесён к самому Гоголю, особенно позднее, на трагическом переломе между «Мёртвыми душами» и «Перепиской с друзьями». Все гоголевские письма той поры полны учительной риторикой, но черствы к близким людям. Собирательное понятие «Русь» он ощущает бьющимся комком сердца. Горести сестёр и давних друзей смахивает рукой как нечто незначащее. Больная душа Гоголя всё более погружалась во мрак. Тогда как «холодный» Лермонтов неуклонно двигался от юношеской мизантропии к более солнечной и действенной стороне жизни...

В тот день прошёл дождь, потом солнце подсушило землю, защёлкали соловьи. Следующим вечером они встретились ещё раз в доме у Свербеевых. Тургенев оставил в дневнике запись: «Лермонтов и Гоголь. До 2 часов». Почему засиделись? О чём толковали?

(В 1847 году Гоголь запоздало признал: «Никто ещё не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой. ...Готовился будущий великий живописец русского быта...).


Чем ближе подкатывала коляска к особняку Щербатовой, тем беспорядочнее обуревали Лермонтова странные мысли.

«Нам нечего делать друг с другом! — почти с отчаянием повторял себе Михаил Юрьевич. — Это написано у каждого из нас на лбу. И всё-таки тянемся, как слабые магниты. Словно даже не руками, а муравьиными усиками. Значит, бывает и так между мужчиной и женщиной? А ведь всё, о чём говорим, — не только лишнее, но и враждебное нашему внутреннему строю. Духовно мы за тысячу вёрст. Каждая встреча нас разъединяет... Господи! Но неужели я всё-таки её люблю? Неужели она любит меня при всём этом?!»

   — Я должен сказать вам правду: я ценю вас и восхищаюсь вами, но недостаточно люблю. А для меня это невозможно — так относиться к женщине. Мне чудилось, что полнота чувств вот-вот придёт, стоит только прижать губы к вашим губам... Мне и сейчас безумно хочется поцеловать вас. Всякий раз хочется, когда ощущаю, что стена между нами поднимается выше.

   — Какая стена, Мишель? — прошептала Щербатова, не поднимая глаз, отягощённых слезами.

Он не отозвался. Продолжал говорить, будто бы сам с собою:

   — Но ведь это только от отчаяния, а не от любви. Сознаться ли? Я ощущаю облегчение, едва остаюсь один. Хотя меня переполняет печаль, когда вы уходите. Всё хочется что-то сказать, разрушить эту проклятую стену, а слова не находятся...

   — Нельзя всегда во всём сомневаться! — с досадой воскликнула Машет. — Есть же наконец что-то истинное?

Он слегка поклонился с деланной усмешкой:

   — Едва сомнение родило истину, как истина уже вновь рождает сомнения.

Их разговор шёл рывками. Марию сокрушала новая сплетня: будто бы вероломный Мишель на коленях умолял бабушку не соглашаться на его брак с нею.

   — Вы полюбили другую? — спросила Щербатова, улыбаясь сквозь слёзы.

Лермонтов покачал головой.

   — Я никого не люблю.

А сжавшееся сердце неслышно отстукало: «...даже вас». Щербатова нетерпеливо взмахнула рукой, словно заслоняясь от него.

   — Бог с вами, Мишель, я устала. Прощайте. — Уже в спину ему она добавила: — Мне жаль вас, хотя я ничего не понимаю в вас.

Он живо обернулся и понял, что она не кокетничает. Кокетство предполагает внутреннее напряжение, а она сидела в креслах вольно, без всякой скованности, печально и просто. Его сердце забилось с прежней болезненной силой. «Сейчас я навсегда теряю её», — мелькнуло в уме.

Он переступил порог не оглядываясь.

Лермонтов выехал из Москвы с опустошённым сердцем. Последнее свидание с Марией Щербатовой окончательно оборвало принудительность их связи. В сущности, Машет покинула его прежде, чем он её, хотя отречение произносил он. Она слушала невнимательно, уже всецело погруженная в собственные заботы. Смерть ребёнка, потеря состояния, которое теперь возвращалось в щербатовский род... ах, какой хмель любви устоит перед столь жестокими обстоятельствами? Виновата ли она, что похожа на остальных женщин: малодушна и слаба?

С каждой верстой Лермонтов отодвигал её всё в более дальний угол памяти. Он снова был одинок. Перед ним лежала дорога. Губы его улыбались печалям и одиночеству, как старым дорожным товарищам.

Он дышал глубоко, не насыщаясь встречной струёй воздуха. Безмолвие души, которое тяготило его последнее время, понемногу заменилось ритмом и звуками. В памяти пронеслось:


И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?
А годы проходят — все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно...

Да, он навсегда покидал Марию Щербатову, и это вызывало грусть по несбывшимся мечтам, столь поспешно и самонадеянно устремлённым к ней. Он клялся навсегда вытравить из себя те убогие чувства, неспособные на самоотверженность и жертву, которые он в светской слепоте так часто принимал за любовь.

Захотелось колючего ветра, обжигающего солнца, необозримых просторов, в которых он затеряется крошечной частицей. Только движение могло выветрить приторный душок, досадное неудовольствие самим собою. Перевёрнутая страница сердца оставалась позади.


Как в России повально цвела сирень, так здесь, на юге, в мае бушевала белая акация. Ветки были сплошь в цветах, словно в облаке. Земля лопалась от плодородия.

Обратить мир лишь на потребу человеку — такой взгляд был несвойствен Лермонтову. Земля цвела сама собой. Он тоже жил сам по себе. Чувство внутреннего равновесия, столь недостающего ему равенства между людьми, наедине с природой давалось без всякого усилия. Он подъехал к крепости Георгиевской поздним туманным утром. Накрапывал тёплый дождь. Дорога ныряла по холмам. Каждая мокрая травинка источала пряный аромат. Крепкие дубки стояли стеной, будто зелёная цитадель. Солдаты-пушкари и казаки-верховые зорко посматривали по сторонам. Колонна двигалась медленно. Лермонтов сошёл с повозки и шагал рядом с пушечным лафетом.

   — Хорошие края, — уронил он полувопросом.

   — Так точно, ваше благородие. Земли пропадает страсть, — охотно отозвался пушкарь.

   — Почему же пропадает? Всё идёт в рост.

Солдат пренебрежительно шмыгнул носом. Был он конопат, рыжеус и, несмотря на раннее время, загорел до медного цвета.

   — Непахано, несеяно — разве земля?

Солдат шёл на Кавказ, а нёс в себе Россию; держал оружие, но оставался крестьянином.

В Ставрополе Лермонтов задержался недолго. Там всё изменилось. Семейство Петровых переехало в Галич. Вместо покойного Вельяминова войсками Кавказской линии командовал Павел Христофорович Граббе, человек порядочный, но суховатый. Начальником штаба при нём состоял молодой полковник Траскин, отличавшийся неимоверной грузностью: ни одна лошадь не держала! Прямодушный Граббе не замечал его угодничества и склонности наушничать.

Служил здесь же, при губернском управлении, после олонецкой ссылки старый друг Святослав Раевский. Да на то время он оказался в отлучке; странствовал где-то по делам службы в астраханских степях при хане Букеевской орды...

Лермонтов предпочёл стеснительной должности командира взвода живое участие в чеченском походе генерала Галафеева. Добился назначения офицером связи при штурмовой колонне и двигался теперь вместе с отрядом. ...К пустому чеченскому аулу подошли на рассвете. Дорога была мокра от недавнего дождя. Серое, ещё словно неживое небо с тонкой серьгой месяца накрывало волнистую равнину. Убогие сакли и тополя, ручьи, бегущие по изрезанным балкам, и казацкие костры, меркнущие при свете разгорающегося утра, — всё дышало покоем, миром. А между тем начинались опасные места. И этот контраст безмятежности природы и настороженности человека вызывал недоумение. На западе возвышалась снеговая цепь остроконечных гор, сначала столь неясная и туманная, что он её принял за облака. И лишь толчок сердца подсказал о чём-то уже виденном в детстве. По мере того как солнце вставало, дальние вершины из белых становились розовыми. Их зубцы и грани выступали всё явственнее — и в то же время отдалялись; ковёр свежей травы в жёлтых мелких цветочках не мог служить для них подножием. Они казались роднёй небу, а не земле. Косое солнце, проясняя небесный купол, заставляло снеговой хребет выдыхать сизые облачка, и они перепоясывали вершины, так что те плавали уже без всякой связи с твердью.

Пока Лермонтов наблюдал небесную фантасмагорию, замычало и заблеяло тощее стадо, потянуло съестным дымом от солдатских костров. День начался.

Горы отплывали от дороги; белые паруса хребта таяли.

Передохнув, он ехал дальше, переходил вброд мутные глинистые реки Терек, Куму, Сунжу, Аргун. Копыта лошадей оскальзывались на мелких камнях. Дорога петляла между зелёной стеной леса, за которой почти не угадывались засеянные поля чеченцев. А ведь они, разумеется, были. Кружились птицы — сороки, грачи, — указывая на невидимоеприсутствие человека. Иногда лес распахивался, как ворот одежды, обнажая поросшую травами долину в маках и лютиках.

От крепости до крепости лежала, словно безбрежное море, враждебная страна — полмиллиона горцев, которые не желали признавать за турецким султаном право «уступить» их России, как произошло по Адрианопольскому договору[65]. Аульские старшины пытались когда-то втолковать это самому «Ярмулу».

Грозное имя Ермолова до сих пор витало над Кавказом[66]. Он напоминал воинов Святославова века: спал на плаще и всегда при сабле. Кутузов отозвался о нём как о человеке, который рождён командовать армиями.

Через три десятка лет после Георгиевского трактата о добровольном присоединении Грузии к России[67] Ермолов застал Кавказ в разброде и вражде. Южные мусульманские ханства готовы были отложиться и лишь ждали сигнала от Турции и Персии. Северокавказские и дагестанские народы считали, что кровавыми набегами можно вынудить Россию платить дань, как ранее откупалась от них маленькая Грузия. (О могуществе и размерах северной империи они просто не имели понятия! Даже храбрый Шамиль, уже пленённый, сознался, что, знай он о величине России, едва ли взметнул зелёное знамя газавата[68].) «Золото не охрана от неприятеля, а приманка. Ценно только железо», — любил повторять Ермолов и действовал в этом духе. Военно-Грузинская дорога делила Кавказ на две части: к востоку Чечня и Дагестан, к западу Кабарда, Закубанье с черкесами. Начиная с 1818 года Ермолов стал строить крепости — Грозную, Внезапную, — прорубать в густых дебрях просеки к чеченским аулам. Сжимал кольцо вокруг неприступных дагестанских гор. А южные ханства при любом удобном случае подчинял русской администрации (один хан умер бездетным, другие бежали). Когда в 1827 году Ермолова сместили, его тактика применялась уже с меньшей энергией. У императора Николая был свой план покорения Кавказа: по восточному берегу Чёрного моря выстроить цепь укреплений и тем отрезать горцев от снабжения водным путём. Но при бездорожье, при отсутствии связи малочисленные гарнизоны находились в постоянной осаде: заготовка сена, рубка дров, рытье могил — всё оплачивалось кровью. От цинги и других болезней погибало до половины солдат, а при захвате укрепления горцы вырезали всех до единого. Узнав о падении Михайловского форта и то, что на линию обороны двинуты батальоны Тенгинского полка, царь отменил трёхмесячный арест Лермонтова, предписав тому спешно отправиться к месту службы. (Царица, пытаясь смягчить мужа, дала ему в дорогу «Героя нашего времени». Тот возвращался пароходом после похорон прусского короля. Ей было невдомёк зловещее окончание письма Николая Павловича к ней, после того как он разбранил книгу: «Счастливого пути, господин Лермонтов!») Одновременно с Лермонтовым на Кавказ поехал и Монго; он вышел было в отставку, но от царя ему передали, что в его годы прилично служить...


Аполлон Васильевич Галафеев — приземистый, в туго обтянувшем его походном мундире, с тяжёлыми щеками — был смел и распорядителен, но неудачлив. Майская погоня за Шамилем по предгорьям Дагестана не дала результатов: всё междуречье Андийской койсу и Аварской койсу примкнуло к мятежному имаму. В июле заволновались чеченские аулы по Сунже — отряд метнулся в другую сторону. А Шамиль с молниеносной быстротой возник там, откуда только что ушли войска.

Двухтысячный отряд Галафеева двигался медленно, отягощённый обозной артиллерией. Сапёры прорубали и расчищали путь. Перекликались сигналами рожков. Чаще всего доставалось арьергарду; чеченцы вдруг вырастали из-за каждого дерева. Пока разворачивали ряды, нацеливали орудия — всё исчезало.

Лермонтов носился под пулями верхом на белом скакуне в распахнутом мундире без эполет и в заломленной холщовой фуражке. Он перестал бриться, вдоль щёк курчавились баки, волосы отросли. Его отвага изумляла даже бывалых кавказцев.

На привале расчищали под лагерь длинный четырёхугольник. Костры горели всю ночь; за погасший огонь с солдат строго взыскивали.

Лермонтов делил походную палатку с Монго Столыпиным и художником Григорием Гагариным, который напросился в экспедицию с ящиком красок и переносным мольбертом. Из «кружка шестнадцати» здесь были также Сергей Трубецкой и Александр Долгорукий.

Часто собирались в просторной палатке офицера Генерального штаба Льва Россильона, которого Лермонтов открыто недолюбливал.

Однажды к тому привели старика чеченца из сожжённого аула; все бежали, а он замешкался.

   — Куда ушли эти разбойники? — добивался Россильон.

Чеченец показывал то в одну, то в другую сторону.

Россильон в сердцах вскричал:

   — Да ты, видно, слеп, старик?

Толмач перевёл.

Старик бросил на него презрительный взгляд и, пошарив в отвороте черкески, вынул иглу, затем выдернул волосок из бороды, продел в ушко и снова прехладнокровно вколол иглу в укромное местечко одежды. Россильон смотрел на него во все глаза. Когда офицеры вокруг расхохотались, он с досадой пожал плечами.

   — Дикари, — пробормотал явственно.

   — Ай да хват!— громко сказал Лермонтов, хлопнув в ладоши.

В другой раз, когда Лермонтов сидел в стороне за шахматной доской, а остальные играли в карты, зашёл разговор о характере горских племён: кабардинцы благородны, тогда как чеченцы скрытны и мстительны. Сакли бросают без сожаления, но в лесу на поредевшую цепь бросаются коварно, с кинжалами и шашками. Их излюбленный поэтический образ в песнях — волк: он без страха идёт на сильнейшего и умирает молча.

Смуглое лицо Лермонтова кипело раздражением. Бледные губы были искривлены насмешкой, он еле сдерживался.

Россильон, который сидел к нему вполоборота и не видел выражения его лица, говорил с обличительным пылом:

   — Если горец — дитя природы, то это недоброе и испорченное дитя! Его легче взбунтовать, чем воззвать к здравому смыслу. Да и зачем ему здравый смысл? Тёмный ум охотнее питается самым невероятным вымыслом, чем фактами. Несбыточные надежды принимаются за чистую монету. Для горца словно не существует ни вчерашнего опыта, ни плана на будущее: все его мысли сосредоточены на сегодняшнем дне, на страстях и желаниях одного момента... Он кипуч и ленив одновременно, и нищета для него предпочтительнее, чем упорный труд.

Раздалось странное шипение, будто кто-то втягивал воздух сквозь стиснутые зубы. Россильон обернулся и невольно отпрянул: таким грозным показалось ему лицо низкорослого поручика.

   — Упорный труд... простите, вы так выразились? ...на вытоптанных лугах и нивах? Или, может быть, в сакле с сожжённой тростниковой крышей? Не много ли вы требуете, барон, от этих детей природы? И почему вы их числите детьми? Не оттого ли, что, кидаясь в битву, они умеют отрешиться от страха за себя, пренебрегают расчётами завтрашнего дня и не вздыхают по прошлому? Это свойство зрелых воинов, а не малолеток.

   — Но у них изначальная страсть к разрушению. Они готовы стоптать любые клятвы и ищут врагов охотнее, чем друзей. Русская державность несёт горцам освобождение от тьмы предрассудков, свет цивилизованности...

   — Это сбудется в том дальнем будущем, которому мы не станем свидетелями. — Лермонтов вдруг запнулся.

Разжалованный декабрист Лихарёв, рядовой Куринского егерского полка, который не вмешивался в разговор, но очень внимательно слушал и наблюдал, стараясь понять людей нынешнего времени, подивился игре лермонтовского лица. Оно не то чтобы утихло, подобно пробежавшей буре, но энергия раздражения переключилась на энергию мысли.

   — Во имя лучшего будущего творится страшное настоящее, — сказал Лермонтов тихо. — И наши с вами руки обагрены этим настоящим по локоть! Разве мы не подпадаем под правило всякой деспотии, когда раболепство перед высшими вымещается на возможности делать что вздумается с низшими? Наши солдаты трепещут перед своими офицерами и тем охотнее жгут беззащитные сакли горян.

Россильон не смог подавить волну недоброжелательства.

   — Вы рассуждаете не как русский, — обидчиво сказал он.

   — Зато вы как верноподданный, — живо отозвался Лермонтов. — Жаль, я не наветчик, чтобы передать приятное известие на Малую Морскую, в резиденцию графа Бенкендорфа.

Лермонтов с лёгким поклоном двинулся к выходу.

   — Здесь слишком шумно, — сказал он. — Пойду к артиллеристам, предложу партию Мамацеву.

   — Как неприятен этот человек! — сказал Россильон, отходя от ошарашенности, в которой его оставил Лермонтов. — Вообще он полон пустейшего самомнения!

   — Лермонтов не «вообще», — мягко поправил Лихарёв. — Им движет искреннее чувство. Судит безжалостно, но сердце полно любви к отечеству.

   — Возможно, что за вами правота, мой друг, — задумчиво вставил Карл Ламберт, поручик Кавалергардского полка, как и Лермонтов, офицер связи при Галафееве.

   — Господа, господа, — примирительно вмешался Монго Столыпин. — В Мишеле просто сидит бес противоречия. Если кто угрюм или мямля, он так и сыплет остротами, вертится юлою. А столкнётся с человеком развязным, тотчас утихнет и смотрит исподлобья.

   — Оригинальничает. Бабка набаловала, всё бы по его!

   — Ну уж нет, — решительно сказал Руфин Дорохов, забияка и дуэлист, многократно разжалованный, а с нынешней кампании командир конных добровольцев-охотников. Он с шумом бросил карты. — Лермонтов — честная, прямая душа. И удалец, каких мало!

   — Да, господа, — подхватил черноглазый Миша Глебов, товарищ Лермонтова по юнкерской школе, моложе его четырьмя годами. — Вспомните хотя бы его последнее молодечество! Пригласил нас, кажется, десятерых, — ты же был с нами, Трубецкой, помнишь? — поужинать за чертой лагеря. Денщики принесли бутылки, закуску, разожгли в ложбинке за кустами костерок. Было, конечно, не по себе, да успокаивала фигура дозорного казака в вечернем тумане. Лермонтов так нас смешил, что мы по траве валялись! А на обратном пути сознался, что никакого дозорного не было в помине: приладил чучело в бурке!

   — Вот как? Тем не менее он мне решительно не по вкусу, — проворчал Россильон. — Нигде ему не сидится спокойно.

По Малой Чечне шли осторожно, пуще глаза берегли обоз («до него горцы особо лакомы»). Засады таились за вековыми стволами: солдат не подпускали к воде, они черпали её под пулями. На стоянках какой-нибудь мюрид вертелся волчком на коне, вызывая на бой. И смельчак непременно выискивался...

Одиннадцатого июля на заре отряд Галафеева покинул сожжённый аул Гехи и углубился в дремучий лес. Первыми на большую поляну вышли три батальона куринцев-егерей и сотня казаков. Опушку пересекала речка в отвесных берегах заросшего орешником оврага. На левом берегу громоздились естественной крепостью завалы из толстых деревьев. Было тихо, на выстрелы никто не отвечал. Наконец на поляну выбрался и обоз. Решили готовиться к привалу. Но едва артиллерия стала сниматься с передков, как затаившиеся в овраге чеченцы открыли со всех сторон убийственный огонь. Пришлось с ходу прыгать с высокого обрыва в воду и вступать в штыковой бой.

Белые солдатские фуражки против бараньих папах! Распахнутые груди — и от жары, и от презрения к смерти. Заросшие бородатые лица. Рукопашная. Скрежет, натужное дыхание, короткие вскрики. Чей-то предсмертный стон...

Когда четыре арьергардных орудия подпоручика Мамацева обогнули завал и принялись засыпать его гранатами, на артиллеристов сбоку кинулись горцы. Атаку помог отбить Лермонтов; с отрядом охотников он поспел вовремя. Но вскоре оставил их, чтобы участвовать в главном штурме. Его красная канаусовая рубаха из-под распахнутого сюртука, казалось, мелькала повсюду — он должен был скакать к Галафееву, докладывать о ходе боя, затем переносил его приказания обратно на передовую.

Бой уже длился несколько часов; чеченцев дралось до шести тысяч. Лишь шаг за шагом они пятились к лесу. К вечеру резня прекратилась, последние одиночные выстрелы смолкли, и оставшиеся в живых смогли перевести дух.

Солдаты присаживались к костру; каша уже булькала в котле на двух рогульках. Пороховой дым не разошёлся полностью, хотя от реки тянуло ветерком, и вместе с запахом пропитанной кровью корпии, заскорузлых повязок просачивался пряный диковатый запах горных трав и свежих листьев.

Лермонтов прошёл между костров, вспыхивая малиновой рубахой из-под накинутого мундира без эполет. Он ничего не спрашивал, ни о чём не говорил. Его присутствие здесь было естественно, как вся картина начинающейся мирной ночи после дневного боя.

Солдаты провожали глазами небольшую фигуру с широкими плечами и крупной непокрытой головой, она то сливалась с сумерками, то вновь озарялась костром. Охотник из казаков сказал, шевеля затрещавший сучок концом штыка, чтобы поддать пламени под днище котла:

   — Их благородие со мною рядом были. Без спешки, без крика, а где пройдут, там делать больше нечего.

   — Пуля-то дура, дура... ан и умна, — добавил другой, рябоватый, с заросшим скошенным подбородком. Их отрывистый разговор был всем понятен, и больше к этому не возвращались, со вниманием следя лишь за пузырящейся в котле кашей.

Черкес-толмач расположился на примятой траве поодаль, вынув из перемётной сумы зачерствевшую лепёшку и кусок острого овечьего сыра, который крошился у него на зубах, как твёрдое зерно под мельничным жерновом. Запах каши его не соблазнял нимало. Он сосредоточенно жевал, уставившись перед собою, словно не было позади солдатских костров, а вокруг лишь одни вечные горы, пристанище свободы. Он не вздрогнул и не повернул головы, когда рядом на корточки присел офицер, обмахиваясь от мошкары фуражкой.

Лермонтов только что уложил в повозку почти бесчувственного Мишку Глебова[69] с туго стянутой повязкой ключицей, велев везти его быстрей к лекарям, но и не трясти понапрасну.

Теперь, когда потеря крови согнала с лица Глебова обычный смуглый румянец и он лежал с сомкнутыми белыми веками, его юность была особенно заметна. Ни молодечество, ни громкий голос, ни размашистые жесты не заслоняли более двадцати двух лет... Лермонтов хотел наклониться, поцеловать его, но испугался дурной приметы и только махнул рукой, чтобы трогали.

В стороне, в куче других тел, лежал безгласный Лихарёв, сорокалетний декабрист, сосланный на Кавказ за участие в мятеже на Сенатской площади. Серая шинель не придавила его, он оставался рассеянно-изящным при всех невзгодах. Лермонтов радовался, что рядом с ним есть человек, с которым они могли часами философствовать, нимало не заботясь о том, как кто взглянет, что офицер прогуливается дружески со своим солдатом.

Когда перестрелка почти утихла и оставалось лишь закрепиться на месте, Лермонтов, по обыкновению, взял Лихарёва под руку. От пережитого лихорадочного волнения хотелось отвлечься разумным человеческим разговором. Они медленно шли, вполголоса беседуя о том, что горец, умирая с воплем «Яшасын Шамиль!», так же тёмен и фанатичен, как и солдат, кинувшийся в штыковую атаку за батюшку царя.

   — По правде, я не вижу в этом разницы, — сказал Лихарёв, — оба мифа равно далеки от повседневной заботы этих людей. Но сама идея отечества... — Он вдруг смолк.

Лермонтов обернулся: запоздалая пуля ударила Лихарёву в спину навылет. Его улыбка и неоконченная фраза ещё словно витали в густеющем воздухе, а сам он уже лежал без движения.

Лермонтов, угрюмо тряхнув головой, чтобы отогнать свежее воспоминание, присел рядом с толмачом.

   — Верно, не один горский отряд дрался нынче, — сказал он, — тысяч до семи, полагаю?

Толмач безразлично кивнул. Тяжёлый взгляд офицера его не смущал.

   — У этой речки есть название? — снова спросил тот.

Чеченец наконец поднял глаза, странно блеснувшие из-под густых бровей. Отозвался гортанно:

   — Валеран-хи. — Ища слов, добавил со скрытым злорадством: — Смерть-река, так её наши старики называют.

Рябой казак, который говорил про пулю-дуру, проходил мимо с зачерпнутым ведёрком. При дневном свете видно было, как вода помутнела от крови. Но к вечеру быстрое течение уже промыло русло, струя стала снова свежей и чистой.

   — Попомнят вражьи дети наш штык! Чай, немало их полегло, — сказал казак бесшабашно. — Эй, кунак! Сколько мы ваших нынче побили?

Тот усмехнулся, но головы не повернул.

   — Ступай в горы, считай.

Казак опешил было, выбранился и захохотал.

Лермонтов пошёл прочь с чувством тяжести, которая, однако, сменилась холодящей лихорадкой разнородных чувств. Словно он только что поставил на самом себе смертельный эксперимент, который удался, потому что он жив. И напряжение готово было отхлынуть стихами:


...А там, вдали, грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной.
Тянулись горы — и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места хватит всем.
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»

Едва отряд возвратился в Грозную, последовал новый приказ: идти в Дагестан, к Темир-Хан-Шуре, на выручку генералу Клюгенау, которого осаждал Шамиль. Четыре батальона пехоты и сотня казаков, рассеянных по укреплениям горного Дагестана, не могли отбить многочисленных отрядов: в аул Чиркей на зов Шамиля стекались чеченцы, салатавцы, андийцы, гумбетовцы. Аулы переходили на его сторону без выстрела. Местный правитель Шамхал Тарковский был бессилен помочь генералу Клюгенау, человеку хладнокровному, который не стал дожидаться осады Темир-Хан-Шуры и с малыми силами пошёл навстречу противнику.

Сильно поредевший галафеевский отряд должен был пройти сто пятьдесят вёрст: через Герзель-аул и крепости Таш-Кичу и Внезапную к Миатлинской переправе на реке Сулак, затем мимо песчаного бархана Сарыкум по руслу речки Шура-Озень в Темир-Хан-Шуру.

Места Лермонтову были знакомы. Когда он писал «Бэлу», в памяти вставали обе крепости: и Таш-Кичу («Каменный брод» — ему понравилось название), и Внезапная с её дальними горами и высоким валом над рекой Акташ, серая струя которой была подобна змее-песчанке. С вала виднелся тонкой горловиной минарет ближнего Андрей-аула. Крепость была невелика, с несколькими пушками и пороховым погребом в виде землянки. Как и три года назад, во Внезапной дули ветры. Шелест ветвей и трав напоминал змеиное шипение. Оно шло со всех сторон, утомляя уши. Часовой у ворот однообразно окликал: «Ходи дальше!»

От Внезапной шли окраиной кумыкские степи; в предгорьях природа создала готовые тропы, обозные лошади брели хоть медленно, но не оступаясь. Горы наплывали, как волны.

Миатлинскую крепость ни разу не осаждали; отлогий правый берег с двухэтажной сторожевой башней и ступенями к быстрому Судаку надёжно защищал её с одной стороны, а обрыв холма по другую сторону также отгораживал от натиска горцев. Мюриды Шамиля ограничивались перестрелкой. Выстрелами отвечала и крепость. Лермонтов, нагнувшись, подобрал пулю — тяжёлую, свинцовую. Подбросил на ладони и зашвырнул в траву.

Тропа от переправы шла между горками с редкими кустами. Холмы будто переливались друг в друга фиолетовыми тенями.

Сулак мчался между высоких берегов. Они поднимались от воды не отвесно, а горбом. Долина реки была прекрасна! Зелёная, ровная, с редкими деревьями, которые далеко отстояли друг от друга. Бирюзовые волны Судака текли сквозь узкое горло между двумя угрюмыми горами, в просвете которых было ещё не небо, а вновь горы: Хадун-баш и Сала-Тау.

Солдаты не знали названия гор, столпившихся вокруг, но толмач-горец охотно назвал их Лермонтову и с одобрением взглянул на молодого офицера, когда тот без насмешки, со старанием повторил гортанные щёлкающие звуки: Хадун-баш, Гочто-шоб, Гибар-шоб, Берцинаб-ахеи...

В Миатлах простояли пять дней, давая отдых измученным лошадям и людям. Лермонтов и Григорий Гагарин усердно рисовали в дорожных альбомах. Батальный эскиз Валерикского боя, сделанный Лермонтовым, Гагарин расцветил акварелью. Третий художник экспедиции Дмитрий Палён набрасывал карандашом профильные портреты: Лермонтов в походной фуражке, с поднятым воротником оказался очень похож.

Отряд Галафеева приближался к Шуре, и Дагестан раскрывал перед поэтом своё неподатливое сердце. Голубел хребет Сала-Тау с белыми известковыми промоинами. Небо и горы казались сотканными из голубой дымки. А ближние горы словно были перепаханы мощным плугом, оставлявшим борозды в крупных камнях. Мышастый цвет осыпей и аспидно-чёрньм каменных гряд! По распадкам дубовые рощи и сизые поляны в полыни и высоких цветах с пронзительно-пряным запахом. Стрекотание сорок, воркование горлинок, жужжание шмелей. И вдруг райские места кончились; путь круто повернул на юго-восток по убитой земле без воды и тени. Пропылённый отряд еле плёлся, изнемогая от зноя и жажды. Пока не засветился, подобно миражу, высочайший песчаный бархан Сарыкум. Огибая его с востока, бежала шустрая речка Шура-Озень. Солдаты составили ружья в козлы, сняли мундиры и кинулись к воде. Офицеры их не останавливали.

«А ведь Валерик поуже Шуры-Озень!» — усмехнулся про себя Лермонтов. Жара мало донимала его. Лишь немного отдохнув, он взобрался на гору. (Толмач сказал, что это великан-нарт присел переобуться и высыпал из сапог набившийся песок).

«Господи, как высок купол неба!» — подумалось Лермонтову. Он лежал на горячем песке, раскинув по сторонам руки. Над ним кружил орёл — мягко, почти не помахивая крыльями. Счёт времени был потерян. Смутно бродили отрывочные строки:


Лежал один я на песке долины...
Уступы скал теснилися кругом...
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне...

Ум осаждали странные видения. Вспомнился рассказ одного штабс-капитана, который сутки пролежал под горой Ахульго, истекая кровью, в безнадёжных мыслях о невесте... «Не хватало ещё, чтобы посреди бала мне померещился ваш труп!» Ба! Да это же голос Катишь, ныне Хвостовой. Он послал ей, уже замужней, свой портрет. Гордячка. Не захотела даже взглянуть. Отослала обратно, не разворачивая. Он так долго отдыхал от пламенных глаз Катишь, от её вздорного, неотвязного когда-то образа, что сам уже не знал, чего в нём больше — ревнивой досады или позднего понимания? И вдруг почувствовал, что улыбается. Губы сами собою шептали:


Катерина, Катерина,
Удалая голова...

То, ЧТО написал на голубом листочке в альбом Сашеньке Верещагиной... то есть баронессе Хюгель. Собственная юность улыбалась ему через года.

Глубоко вздохнув, он обтёр тыльной стороной ладони мокрые глаза и, успокоенный, стал спускаться вниз, на звук сигнального рожка.

Ещё несколько переходов, и на горбатых холмах завиднелись всадники с флажками на длинный пиках — дозорные Темир-Хан-Шуры. «Шамиль есть?» — шутливо спрашивали солдаты в ближнем ауле. Хор детворы охотно отвечал: «Шамиль йок!» Действительно, Шамиля след простыл, хотя наведывался он сюда часто: за перевалом был его родной аул Гимры.

Пока солдаты чистили лошадей, смазывали колеса повозок. Палён сделал набросок нескольких офицеров на привале: Ламберт протягивает бутылку, Лермонтов, стоя вполоборота, держит стакан, Долгорукий прилёг, подпёршись рукой...

После долгого марша Шура показалась обжитой, даже уютной. На незамощенных улицах кроме цейхгаузов и казарм стояла церковь, был госпиталь, трактир, лавки. Прогуливались дамы под зонтиками. По четвергам в крепость спешили со всех окрестностей арбы с сеном, дровами, виноградом, посудой и знаменитыми базалийскими кинжалами. Главную улицу освещало несколько фонарей.

На заходе солнца Лермонтов взобрался на каменную глыбу, которая нависала над речкой, — отсюда был замечательный вид! Гимрийский хребет синел под облаками. Марево ложилось на его зелёные склоны, которые перемежались лилово-коричневыми проплешинами. Редкие сакли оживляли бесконечный простор белыми живописными точками. По долине между скалистыми уступами гнали овечью отару; ослики везли поклажу пастухов в высоких лохматых шапках.

Девушки шли с кувшинами к роднику у подножия скалы. Они слегка отворачивались от русских офицеров, но лица их не были прикрыты, и не одни глаза украдкой окидывали молодых Мужчин любопытным взглядом.

Одна из горянок посмотрела на Лермонтова в упор и, как ему почудилось, слегка усмехнулась. Он отошёл в сторонку, сел на камень, следил за нею взглядом неотступно. Она долго полоскала в быстрых струях кувшин — тёмная медь звенела, — наконец наполнила до краёв, выпрямилась, как ветка, которую выпустили из рук, стала подыматься вверх дальней тропою. На мокром камне, где она только что стояла, что-то ярко розовело. Лермонтов поспешно сбежал. На камне лежал свежий стебель с множеством крупных соцветий. Каждый венчик из пяти лиловатых лепестков, далеко отстоящих друг от друга, раскинутых наподобие крылышек, с высокими мохнатыми тычинками, испускал резкий аромат. Он был дик, никакой сладости, скорее привкус чеснока и кизячного дыма.

Лермонтов задумчиво поднялся с цветком к прежнему месту. Толмач-горец, кунак его, насмешливо покачивал головой.

   — Шайтан-девка, — сказал он. — Отчаянная.

   — А как её звать?

   — Бэлою.

Лермонтов вздрогнул. Совпадение имени удивило.

   — Увидать её можно?

   — Ты уже видал. А ещё раз столкнёшься — братья её зарежут.

Быстро опускалась ночная мгла. В саклях затеплились очаги. Внезапно раздалась песня; голосок был свеж и молод. Но ничего от плавных равнинных мелодий! Песня словно отталкивалась от горных уступов и затихала перекличкой эха по ущельям.

   — Про что она поёт?

   — Жениха зазывает.

Девушка пела: «В зимнюю ночь в окно сакли ударил клювом озябший сокол. «Впусти меня, девушка, я бездомен и сир». Пожалела я птицу, открыла оконце. Но ни пищи, ни воды не захотел сокол. Сел на моё плечо и обнял крыльями. Матушка! Ни один джигит не зажигал так моего сердца!»

Потом вступил мужской голос под глухое треньканье воловьих жил пандура. И был он звучен, сдержанно-благороден, лился без всякого напряжения, словно певец пил глотками ветер и небо. Мелодия уходила по горному склону, опускалась в теснину, раскатывалась горстью камней и вновь взлетала, едва касаясь крылом гребня горы, прощаясь с твердью и неизменно возвращаясь к ней...

За горой вставал туманный месяц. Край проходящего облака облило нежнейшей позолотой, будто то была девичья щека в пламени свечи. Очарование былой муки охватило Лермонтова. Всё и повсюду напоминало ему Вареньку! Чем глубже во времени, чем дальше в пространстве — тем горше и неотвязнее. Лермонтов узнал в себе новую черту: упорство чувства. Варенька высветлялась в его душе незыблемым идеалом, постоянной болью утраты и раскаяния.


Я к вам пишу случайно, право,
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? — ничего!
Что помню вас? — но. Боже правый.
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно.
И знать вам также нету нужды.
Где я? что я? в какой глуши?..

— Всё в жизни исправится, была бы жена красавица, — вздохнул где-то рядом в темноте Монго.

Лермонтов очнулся. Неужели Монго подслушал его мысли?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ


Всю осень 1840 года Лермонтов провёл в военных скитаниях.

Однажды в Большой Чечне он прохаживался на виду завала. Редкие пули ещё свистели в вечереющем воздухе.

   — Побереглись бы, — сказал пожилой офицер.

   — Не много ли забот об одной-единственной жизни? — отозвался Лермонтов.

   — Мальчишка, — проворчал офицер из числа старых кавказцев.

А Лермонтов подумал про себя с досадой: «Ответ глупейший, приличный Печорину, ей-ей». Когда он ловил себя на чертах, сходных с повадками своего героя, он ощущал повзрослевшим умом напыщенность и театральность этих выходок.

Кавказские Максим Максимычи, командиры Лермонтова всячески старались вывести его из-под огня. Его вставляли во все списки награждённых (награждённому полагался длительный отпуск), а царь вычёркивал: под пули, без поблажек!

Последние два года судьба словно включила ему метроном; время отщёлкивалось с неимоверной быстротой.

Десятого октября, после ранения Руфина Дорохова[70], Лермонтов принял команду конных добровольцев-«охотников» и с интересом приглядывался к ним. Он Ощущал в них какую-то особую мудрость и всё хотел понять: в чём она? Это были одинокие размышления. Смешно же толковать с беспечным Монго, всегда и повсюду занятым лишь самим собою. Или с сорвиголовой Сержем Трубецким, обожавшим покрасоваться на виду товарищей под визгом пули. Или с мистически настроенным Карлом Ламбертом. Чтобы понять солдат, надо было находиться с ними изо дня в день, есть и спать рядом. Только тогда приоткрывалось их спокойное хладнокровие перед опасностью, умение поддержать друг друга, облегчить тяготы, не бегая от них, но принимая жизнь такою, как она дана. Доверяться жребию каждого дня.

Приняв начальство над несколькими десятками дороховских головорезов (так ещё величали их по-старому в отряде), Лермонтов очень скоро, как-то чрезвычайно естественно и просто перенял их обычай одеваться не по уставу, а кто во что горазд: то, что доставалось в награду или перепало после набега. Вместо русских смазных сапог с твёрдыми голенищами на многих были бесшумные чувяки — полусапожки из мягкой кожи, широкие горские шаровары, папахи со сбившейся в комки обвисшей бараньей шерстью. Из-под этих лохм особенно бедово и задиристо поблескивали глаза! Лермонтов, большой чистюля, теперь неделями не снимал канаусовой красной рубахи с косым воротом, сюртука без эполет, не застёгивал его на все пуговицы, а то и вовсе скидывал, довольствуясь буркой внаброску. Здоровый запах мужского пота мешался с веяньем привядших трав, с чадом походного солдатского варева из сухарей с салом. Сюда же прибивался кисловатый запах металла и пороха, дым костров. А всё вместе прогонялось сильным внезапным дуновением горного ветра, который подстерегал их из-за какого-нибудь уступа с быстротой чеченской пули.

Не знавший ранее бытовых забот о других людях, Лермонтов впервые столкнулся с постоянной недостачей провианта, с негодной амуницией, с откровенным казнокрадством начальства. А ему ведь надобно было обуть и накормить свою «банду». Он взялся за это со свойственной ему энергией.

Он был обычен внешне, но лишь при самом беглом взгляде, когда и тяжёлый неподвижный лермонтовский взгляд мог показаться кому-то «маленькими бегающими глазками». Немного хромал после падения с лошади ещё в училище. Но не был мешковат или связан в движениях. Напротив, ловок и силён физически, а мускульная сила — мускульная уверенность тела в самом себе — не могла не придать ему известного изящества.

Внутренняя жизнь Лермонтова продолжала оставаться неприметной для окружающих. Он беспрерывно вкапывался вглубь души, разрабатывал собственную личность, не оставляя незамеченной никакую малость, беспощадно подвергал себя анализу и суду.

Горная речушка, играя после недавних дождей, бежала с грохотом по камням, над нею вились дикие голуби. Они призывно гукали в зарослях алычи, и этот рыдающий звук изо дня в день сопровождал движение отряда.

«Лермонтовская банда» редко шла в общих рядах; охотники разведывали путь в сторону, рыща по зарослям и выглядывая притаившихся абреков.

Заросшие кустами и травой лощины, каменные ущелья, осеняемые цепью спокойных гор с далёкими снежными верхушками, неумолчное стрекотанье насекомых под ногами, свиристенье и щебет птиц над головой, наконец, глубокое синее небо, отдающее временами фиолетовым цветом, если смотреть из густой тени, — были не только красивы, но и удивительно соразмерны; ничто не выпячивалось, не резало глаз, но всё вместе складывалось в гармоничную картину.

Однако солдаты словно вовсе не чувствовали, а вернее, не сочувствовали этой красоте. Из окружающего они выбирали лишь то, что можно было повернуть смешной или неприятной стороной. Каменистая пыль, смешавшись с потом, разъедала лица, и они всласть бранили её. Доставалось колючим кустам акации и терновника. Насмешничали над бесполезной малостью кизиловых ягод, проклинали воду ледяных ручьёв, в которую боязно опустить натруженные ступни — разом зазнобит. Не нравились солдатам и чистенькие пустые сакли под плоскими крышами, окружённые садами. Красного петуха в аул подпускали без жалости, а с каким-то даже раздражённым удовлетворением, как казалось Лермонтову.

Он старался понять, что двигало этими хоть и удалыми в деле, но обычно спокойными, добродушными людьми, когда они принимались крушить чужое жильё? Откуда возникало немилосердное остервенение? Присуще ли оно человеку изначально или навязано самим словом «война»? На войне должно остервеняться, должно ненавидеть врага, презирать всё, чем он живёт, что в нём и вокруг него. Но тогда и величавый покой чуждой природы инстинктивно воспринимается как нечто опасное и враждебное?

   — Что, брат, хороши места? — спросил он у рябого солдата, который служил уже лет пятнадцать и успел полностью проникнуться высокомерием бывалого служаки, который ценит на свете лишь воинское товарищество. С офицерами он неподобострастен, потому что знает себе цену, и готов хладнокровием и лихостью помериться с кем угодно.

   — Что в них хорошего, ваше благородие? — с вежливой ленцой отозвался охотник. — Бесполезная земля: камень, сушь.

   — Однако горцы здесь сады разводят, скот пасут, хлеб сеют.

Тот пренебрежительно выпятил нижнюю губу из-под щетинистого уса.

   — Бабы в подолах землицы наносят — вот и поле ихнее. Смех и грех! Нет, ваше благородие, с Расеей им ни в чём не тягаться.

   — А ты где служил все годы?

   — Да на Капказе же. Я ныне капказец с головы до ног, — с непоследовательной хвастливостью добавил солдат. — А коли суждено, то и голову сложу здесь. Хоть вот под той деревой схороните, ваше благородие. — Он усмехнулся и указал на прекрасную раскидистую чинару, стоявшую поодаль. — Она меня от полдневного жара укроет, ветерком обмахнёт. Любо! — Взгляд охотника был уже не ёрнический, не пренебрежительный, а почти умилённый.

«Странно, как наша душа ухитряется жить в несоответствии с нашими же словами и поступками? — подумал Лермонтов. — Ведь этот солдат восхищен Кавказом, привязан к нему. Только не осознает этого. Может, так никогда и не поймёт, а будет только насмешничать и браниться? Но переведи его в Воронежскую губернию — затоскует».

Вслух же сказал:

   — Не спеши в домовину, служивый. Бог даст, ещё поживём.

   — Так точно, ваше благородие, — бодро отозвался солдат, суеверно смущённый собственными странными словами и спеша освободиться от их гнёта. — Повоюем с чеченцами за милую душу!


В первых числах ноября Лермонтов попал на два дня в Ставрополь и наконец-то встретился с Раевским.

   — Дай карандаш, — сказал ещё от порога. — Пришли в голову две-три строчки для «Демона».

Раевский удивился.

   — Так ты всё ещё пишешь его? Не пора ли проститься? Лермонтов пожал плечами.

   — Ту жизнь, которой мы все живём, я не могу уважать. Готов кинуться куда угодно: в прошлое, в будущее, в глубину собственной фантазии, опуститься на дно морское, только вон из немытой России... знаешь? Таков отзыв о нас горцев. Бог весть, что они в него вкладывают? Для себя же я хочу только одного: побыстрее скинуть этот мундир. Служба стала для меня принудительна, как бесстенный каземат.

— Значит, ты уже не находишь выхода в храбрости офицера? — испытующе проговорил Раевский, стараясь проникнуть в друга, с которым их так надолго развело даже не само время, а то, что уместилось в нём. — А помнишь, — продолжал он с живостью, — твои же стихи? — И прочитал на память, запнувшись лишь на одном-двух словах:


Какие степи и моря
Оружию славян сопротивлялись?
И где веленью русского царя
Измена и вражда не покорялись?
Смирись, черкес! И Запад и Восток,
Быть может, скоро твой разделят рок.

Лермонтов рассмеялся, беззаботно блеснув чистыми ровными зубами. Махнул рукой.

   — Это всё из мусорной корзинки, любезный друг! Выкинь и ты их из головы. Я прочитаю другие стихи, если хочешь. Но ты сказал храбриться? Противу кого? Я не охотник до барабанного просвещения в кавказских аулах.

   — Ты упомянул о стихах, — напомнил Раевский, пожевав губами и не зная, как продолжить этот разговор

Лермонтов не стал чиниться. Без слова прочитал ему и «Пленного рыцаря» и «Валерик».

   — Да-а... — протянул изумлённый Раевский, — твоя трещина с родовым сословием всё увеличивается. А ведь сколько сидят по своим поместным гнёздам бывших сочувственников! Озабочены единственно тем, чтоб вопреки холерам и недородам выколотить побольше дохода. Куда уж им фрондировать против властей; от тех одних можно получить воспомоществование, заложив и перезаложив хиреющее именьице! Да и труд крепостных хоть и плох, зато дёшев. Вот и держатся за него. Не до идеалов нынче! Недавняя история попрана и забыта.

   — А знаешь, — сказал Лермонтов, вперяясь взглядом поверх головы друга. — Иногда я думаю, что у России вовсе нет прошедшего, она вся в настоящем и будущем.

   — Мне, напротив, хочется собрать опыт предков, показать его как образец. Ведь простонародные песни — это не только сколок прежнего крестьянского быта, но плод лучших минут жизни, вдохновенность народа возвышенным! Эти песни способны усовестить тех, кто пребывает в невежественном бездействии. — Лицо Раевского по-былому осветилось воодушевлением. Он протянул руку Лермонтову, и тот поспешно пожал её. — Я вовсе не в обиде, что судьба закинула меня в Олонецкую губернию.

Русский эпос, подобно сагам, живёт там в неприкосновенности. Знал бы ты, сколько я записал похоронных и свадебных «воплей»! Они абсолютно самобытны, а вовсе не вышли из подражания греческим, как полагал Гнедич. «Плачи» — чисто русская, славянская форма поэзии. Достаточно взять древнейший плач Ярославны. Я так много постиг через них, углубился в народное бытие...

   — Слава, — прервал его Лермонтов, как всегда при несогласии, покусывая нижнюю губу. — Опыт отцов мало что растолкует сыновьям. Отцы жили в убеждённости, будто история движется сама по себе. Волна несла их в назначенное; они не считали нужным ни к чему прилагать рук. Не проводишь ли ты умозрительную математическую проекцию, некую гармонию благополучия, которой не могло существовать в действительной жизни? Неужели таково действие перемены климата, что в Ставрополе и «вопли» убаюкивают? — сострил он.

   — Мне непонятна твоя ирония, Мишель, — пробормотал Раевский, обижаясь.

Лермонтовские сарказмы ещё никогда не направлялись против него. Он начал прозревать: нет больше пылкого впечатлительного мальчика, младшего товарища. Есть зрелый, твёрдый в своих взглядах мужчина. Раевский смотрел на него с прежней любовью, но и с недоумением; он уже отчасти не понимал его.

   — Разве ты стал отрицать важность исторической памяти?

   — Да не то, Славушка! — Лермонтов назвал его ласковым именем, которое употребляла бабушка, любившая своего крестника. — Сама жизнь стала историей. Мы ею дышим, осязаем ежеминутно, она проницает нас насквозь. Пристраститься только к прошлому — не значит ли отвернуться от настоящего?

   — Я так не думаю, — упрямо отозвался тот. — Поверь мне, никакое знание не уводит вспять. Тем более знание собственного народа. Прежде чем предлагать ему идеалы, не худо бы разведать: примет ли он их? Да и сами идеалы — не перевод ли с французского? Если они не связаны с экономическим и правовым бытием страны, то каков прок в них русскому человеку?

   — Слава, прерви свои политико-экономические мечтания! Я толкую о прямом деле. Помнишь, ты говорил когда-то, что станешь ждать своего часа? И тогда не струсишь, не отступишь?

   — Для меня этот час уже случился, Мишель.

На изумлённый взгляд Лермонтова он улыбнулся. Виднее стало время, иссёкшее лоб и углы его рта морщинами. Он покивал головой.

— Да, да. Я переписывал твои стихи о Пушкине. Бенкендорф назвал их воззванием к революции. Лучшего дела мне, может быть, уже не дождаться.

Настал черёд Лермонтова. Он нашёл руку товарища и крепко пожал.


Хлопотами бабушки и благодаря лестным отзывам Галафеева и Граббе Лермонтову был разрешён наконец двухмесячный отпуск. Он уезжал из Ставрополя в начале января 1841 года. Перед отъездом Павел Христофорович Граббе, бывший ермоловец, передал ему письмо, запечатанное личной печаткой.

   — На словах передайте Алексею Петровичу, что по-прежнему его верные апшеронцы преследуют противника по горам, а нижегородцы не страшатся атак в дремучем лесу!

Лермонтов, щёлкнув шпорами, вышел. Пряча конверт за отворот шинели, живо обернулся; показалось, что за спиною с ветвей сорвалась стая птиц. Но это лишь ветер подкинул горсть омертвелых листьев. Здесь всё ещё длилась осень, а он тосковал по русской зиме, любимому времени года! По ледяным веерам на стёклах, по треску берёзовой охапки в пламени.

Суровый Граббе, повидав Лермонтова в деле, проникся к нему приязнью, приглашал к себе в дом. За обедом возвращался памятью к ермоловской поре, когда во всём царил порядок. Хотя в наказаниях Ермолов был не скор, говаривал: «По правилу моему надобно, чтобы самая крайность к тому понудила». О солдатах заботился более, чем о своих детях (у него было несколько сыновей от местных горянок; в православный брак не вступал, но сыновьям давал своё имя и отправлял в Петербург, в кадетский корпус). Солдаты при нём жили не в казармах, а полуоседло, обживали край. Получив в подарок от ханов, как у тех заведено, семь тысяч овец, передал их в солдатские артели — чтоб и мясо и полушубки! Многое на Кавказе начато дальновидностью Ермолова: первая газета в Грузии, госпитали в Пятигорске и Кисловодске, прокладка дорог, разработка руд. В глазах преданных ему людей он был честен и прям, хотя другие считали его человеком с «обманцем». Он и сам не скрывал, что готов слукавить для пользы дела...

Лермонтов разыскал Ермолова в Москве не наПречистенке рядом с пожарной каланчой, как значилось на конверте, а в подмосковной усадьбе. Дорога оказалась не наезжена, полозья взрывали снежные комья.

   — Не робей, друг мой, входи! Твой дядя куда как был смел, даже под пулями! — приговаривал Ермолов, встречая гостя.

Подобное подбадривание никак не могло относиться к Лермонтову. Тот переступил порог не потупившись, а, напротив, сам пристально рассматривая знаменитого старца.

Ермолову было уже под семьдесят. Но его легендарный рост не умерялся старческой сгорбленностью. Взлохмаченные седые волосы, некогда напоминавшие львиную гриву, тоже не пригладились и не поредели. Одет по-домашнему в стёганное ватой просторное платье, рода поддёвки.

Он хотел знать о сегодняшних делах Кавказского корпуса. Но когда Лермонтов заговорил, слушал рассеянно и, видимо, порывался скорее перейти к собственным воспоминаниям.

   — Я неоднократно говаривал, даже и самому государю Александру Павловичу, что внутренние беспокойства горских народов имеют заразительный пример независимости для подданных империи. Покоряя Кавказ, я усмирял мятежный дух. Понимают ли это ныне на Кавказских линиях?

Лермонтов с деревянной интонацией ответил, что да, понимают.

Но Ермолов перескочил уже на другое. Он вспоминал Тифлис, в который въехал впервые в простой рогожной кибитке. Как мало он был похож тогда на европейский город! И сколько усилий требовалось, чтобы строить дома другого стиля, а самих грузин приохотить к выгодному производству шёлка и вина!

   — Я немцев не жаловал, тому все свидетели. И в дворцовой зале не постеснялся спросить у генералов: «А что, дескать, господа, не говорит ли кто-нибудь из вас по-русски?» — Ермолов засмеялся с дребезжанием. Из глаза выдавилась слёзка: так приятно было воспоминание.

Лермонтов тоже усмехнулся, живо представив генеральскую толпу в орденах и лентах, вытянутые досадой лица.

   — Однако, — продолжал Ермолов, — я не побрезговал поселить в Грузии пятьсот семей из Вюртемберга, чтобы те своим прилежанием показали пример хозяйственного порядка и довольства. Превыше всего для меня польза отечества! А наград не искал, видит Бог! Средства существования, хотя не роскошные, доставляла мне служба. И если желал, чтобы имя моё страхом стерегло наши границы крепче цепей, то лишь ради убережения сотен солдат от гибели, а тысяч мусульман от измены.

Он проницательно взглянул на сидящего перед ним офицера, скуластого, со смуглым кавказским загаром и какой-то противоборствующей думой на широком лбу.

   — А ты, сударь мой, полюбил ли Кавказ? — внезапно спросил он. — Понял ли, что русский солдат не мёртвая сила? Доложу тебе: не видел ни одного казака, стреляющего попусту! Под сильным огнём неприятеля едет не иначе как самым малым шагом... Удалец к удальцу! Чай, помнят ещё Ермолова?

   — Помнят, ваше превосходительство. Песни поют про прежнюю доблесть.

   — Ну, ну. — Тот придвинулся поближе с живым интересом. — Скажи хоть одну.

Лермонтов, едва сдерживая ядовитость взгляда, пересказал куплет, который в самом деле слышал у костра:


Не орёл гуляет в ясных небесах,
Богатырь наш потешается в лесах...
С ним стрелою громовой мы упадём,
Всё разрушим, сокрушим и в прах сотрём.

   — Ах, любо, славно, — пробормотал старик. — Снова кровь по-молодому стучит в сердце!

   — Извольте другую послушать, — настойчиво сказал Лермонтов. — Чеченцы поют её слово в слово:


В леса беги, моя семья!
Беги, жена, бегите, дети!
Ермолов рать свою ведёт;
Но он в лесу вас не найдёт.
Спасенья нет родному краю...
Бегите, близок уж рассвет.
Меня убьют, я это знаю,
Ермолову преграды нет.
Но я никак моим врагам
Без боя сакли не отдам.

Голос Лермонтова поднимался всё выше и выше, пока не зазвенел звуком меди.

Ермолов первым отвёл глаза.

   — Были и у них геройские молодцы. Помню Бей-Булата...

Лермонтов вновь прервал его:

   — Вы спросили, ваше высокопревосходительство, люблю ли Кавказ? Отвечу с охотой — люблю. Но в его роскошную природу включаю исконных обитателей гор. И не скрою: глядя на снежные вершины, ощущаю порой стыд, как офицер и как русский.

Ермолов заёрзал и насупился.

   — Это взгляд пиитический, — произнёс он с досадой, впервые давая понять, что отлично знает, кто перед ним. — Изволь, сударь, выслушать практический. Когда я объезжал Кавказские области, то вывел заключение, что под русским управлением они могли бы приносить доходов и выгод в десять раз больше, чем живя сами по себе. Да, мне выпало успокоить эту цветущую окраину государства, вырвать её из рук алчных азиатских деспотов, чтобы поставить на путь мирного развития. Разве в этом нет правоты?

   — Есть правота, ваше высокопревосходительство, — не сразу отозвался Лермонтов.

   — Я знал, что племянник моего боевого друга не может пренебречь доводами рассудка! — воскликнул повеселевший Ермолов. — А теперь оставим рассуждения, прошу к столу откушать. Да передай мне, как Петров? Здоровы ли его детки? Что Павел Христофорович Граббе?

Они перешли в столовую.

Уезжал Лермонтов в зимних сумерках со смешанным чувством неприятия и почтительности к опальному генералу.

Многие заметили, что Лермонтов в этот приезд изменился. Времяпрепровождение в свете больше не манило его. Он встретил там тех же дам с невинно-ядовитыми улыбками, тех же пустых адъютантиков. По гостиным пели те же самые романсы — и теми же сахарными голосами! Его воротило от них.

Придворные старательно исполняли своё докучное ремесло: с весёлой улыбкой холопствовали при высоких особах. Императрица старалась показываться лишь при свечах, когда её пышные плечи могли выглядеть соблазнительно. Николай Павлович возомнил себя полицмейстером Европы и вынюхивал малейший след революций. Даже на дам свиты он порой взглядывал как на солдат штрафного полка. Без него в столице не возводилось ни одно каменное здание, не утверждалась мода на причёски. Великий князь Михаил пробавлялся старыми каламбурами. На стол подавались те же яства, тот же водянистый переслащённый чай с бисквитами неизменной формы и вкуса... Свет напоминал комнату со спёртым воздухом. «Петербург создаёт себе подобное», — повторял Лермонтов. Когда прежние однополчане-гусары звали его к ломберному столу, он ставил несколько карт, зевал и удалялся.

В Москве он с некоторым удивлением увидел, как велика его популярность. Недавно вышедшую книжку стихов, куда он включил всего двадцать шесть произведений, покупали чуть не с боя. В Петербурге всё выглядело сдержаннее, но литературные круги встретили его уже как бесспорно своего. Белинский смотрел на него влюблённо, Краевский с жадностью хватал любой черновик, Карамзины обижались, если он пропускал хотя бы один их вечер.

Он вернулся в Петербург четвёртого февраля. Таяло. Бабушка не могла покинуть Тарханы из-за ранней распутицы.

На масленую он получил приглашение к Воронцовым-Дашковым[71] (Монго с недавнего времени был смертельно влюблён в графиню).

Казалось, как не затеряться среди шести сотен приглашённых? Ан нет. Царь, который явился совершенно неожиданно, высмотрел армейский мундир с короткими фалдами и выразил своё неодобрение дерзкому веселью не прощённого им поручика.

   — Бога ради, Лермонтов! Что ты тут делаешь? Уезжай скорей, — твердил перепуганный Соллогуб. — Чего доброго, тебя ещё арестуют! Видишь грозные взгляды великого князя?

   — У меня в доме не арестуют, — отозвалась графиня Воронцова-Дашкова.

Однако вывела его боковым выходом.

Бывать в свете Лермонтову решительно расхотелось. Зато теперь гораздо чаще он посещал своих литературных друзей.


Вечер у Карамзиных разгорался, как тёплый огонёк в печи. На столе шумел сменяемый самовар; гости, посидев за чайным столом, вновь переходили на диваны и кресла.

Пётр Андреевич Вяземский задал всем тему, утверждая, что стихи надобно читать, сообразуясь с логикой и смыслом, а не монотонной скороговоркой, как проборматывал их Пушкин.

Дух Пушкина всё ещё витал в этих стенах, и на него поминутно оборачивались.

   — Вот и нет! Пушкин читал как истинный поэт, — пылко возразила Евдокия Ростопчина[72], считавшая себя ученицей Пушкина с тех пор, как тот одобрил стихотворные опыты восемнадцатилетней девушки. Пушкину даже пришлось утихомиривать тогда её деда Пашкова, пришедшего в негодование от неприличия самого факта: стихи дворянской девицы, его внучки, напечатаны в альманахе «Северные цветы»!

Князь Вяземский, виновник этой публикации (происшедшей, кстати, без ведома юного автора), не стал вмешиваться в дальнейший ход событий и лишь подтрунивал над чванством старика. Но Пушкин, прослышав о семейном скандале и о слезах оскорблённой Додо, поехал в дом и долго увещевал переполошённое семейство. Визит «первого поэта», а более того придворного, близкого к государю и, как считалось тогда ещё, отличаемого им, смягчил Пашкова. Пушкин сумел польстить его самолюбию, расхваливая образованность и дарование внучки, также уверяя, что стихотворство лишь прибавит ей блеска в свете. Что, кстати, вскоре и оправдалось: Додо Сушкова вышла замуж за графа Ростопчина, любившего повторять, что он и сам-де небезразличен к поэзии, поскольку его отец выпускал во дни нашествия Наполеона лубочные листовки с раёшником для населения Москвы. (Успокаивать и поднимать дух москвичей полагалось по чину старому Ростопчину как московскому генерал-губернатору той поры).

   — Обыденность интонаций принижает стих, — продолжала Евдокия Петровна. — Без ритма он не может существовать. Поэт мыслит не только словами, но и мелодией. Вы согласны? — обратилась она сразу к нескольким присутствующим поэтам.

Владимир Фёдорович Одоевский кивнул со своим обычным сомнамбулическим видом. Мятлев неопределённо пожал плечами. Лермонтов задумался.

   — Пожалуй, действительно нельзя по старинке только выпевать стих, — сказал он. — У стиха есть мускулы, он способен напрячься. Страсть чувства передаётся остриём рифмы. О, я положительно несчастен, когда образ, найденный в кипении, вдруг застывает и давит на меня как надгробие. Стихи могут жить только в движении, в изменчивости обличий. Люблю сжимать фразу, вбивать её в быстрые рифмы, но когда нужно для мысли, вывожу её за пределы одной-двух строк, растягиваю в ленту. Мысль должна жить и пульсировать. Вот вам моё кредо, милая Авдотья Петровна!

   — Вы немыслимый вольнодумец, Мишель! Ищете свободу даже от цезуры и ямба, — отозвалась Додо, скорее одобрительно, чем порицая.

С тех пор как они с Лермонтовым вспомнили, смеясь, о своём детском знакомстве у кузин Сушковых в Москве в доме на Чистых прудах, графиня Евдокия Петровна относилась к Лермонтову с почти родственной мягкостью.

Посреди красавиц и хохотушек она была золушкой гостиных — небрежная в одежде, с отрешённым выражением лица и ломкими бровями. Стояла, задумчиво склонив голову.

Мятлев и Одоевский слушали их разговор с полным вниманием, сочувствуя Лермонтову, хотя его взгляды едва ли совпадали с архаическими поисками Одоевского или каноническим стихом Мятлева.

Пауза не ускользнула от острого внимания Софи Карамзиной.

   — Вот и прекрасно! — воскликнула она, торопясь дать нужное направление возникшей заминке. — Каждый станет читать свои стихи, а мы послушаем и решим, кто более прав. Согласны?

Гости задвигались и заулыбались. Чтение стихов было обычным на этих вечерах, где редко танцевали, не играли в карты, а вином обносили лишь в исключительно торжественных случаях.

— Вы начнёте, князь?

Пётр Андреевич Вяземский слегка поклонился и поправил очки. Он произносил стихи, как слова в разговоре, сопровождая их обычной для него улыбочкой, вкладывая двойственный смысл почти в каждое выражение:


Сердца томная забота,
Безымянная печаль!
Я невольно жду чего-то,
Мне чего-то смутно жаль.
Не хочу и не умею
Я развлечь свою хандру:
Я хандру свою лелею,
Как любви своей сестру.

Стихи были старые; Петру Андреевичу писалось всё труднее и труднее с каждым годом. Но сделали вид, что слышат их в первый раз.

Мятлев читал театрально, простирая вперёд руки, играя лицом и тоном. Он по-актёрски нажимал на те слова, которые казались ему особенно трогательными. Умница, дипломат, насмешник. Свалившись из-за границы в ночь под Новый год «неожиданным пирогом», он «отчесал» Карамзиным всю свою шуточную поэму про мадам Курдюкову и уверял при этом, что настоящая мать этой поэмы Александра Осиповна Смирнова, потому что он беспрестанно думал о ней, когда сочинял. Но сейчас Мятлев прочёл совсем иное:


Как хороши, как свежи были розы
В моём саду. Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой...

Настал черёд Лермонтова. Он произносил стихи сдержанно и отчётливо, без драматических ударений, выдерживая ритм. Его голос звучал то глуховато, то звенел. Но не тенористым высоким бубенцом, а баритональным металлическим гудением, словно издалека ударяли в трещиноватый колокол:


Люблю отчизну я, но странною любовью!..

Глаза не мигая смотрели на яркий огонь стеариновых свечей, которые горели светлее прежних восковых, но имели и что-то неуловимо неприятное, химическое в запахе.


...Но я люблю — за что, не знаю сам —
Её степей холодное молчанье.
Её лесов безбрежных колыханье.
Разливы рек её, подобные морям...

«Какое львиное трагическое лицо!» — пронеслось в уме у Одоевского, пока его уши жадно впитывали своеобразную мелодику лермонтовской речи.

«Боек не по возрасту и не по роду. В чертах что-то восточное. А вовсе не шотландское, как ему угодно вообразить!» — Князь Пётр Андреевич Вяземский тем сильнее раздражался, чем властнее брали его в плен помимо воли лермонтовские стихи.

«Ай да офицерик! Колышет строфу, как на волнах, и я качаюсь вместе... слушал бы да слушал...» — безгрешно восхищался Мятлев.

«Он называет меня Додо... Но есть ли в этом тайный знак нежности? Мы танцевали в детстве... Ах, если бы всё сложилось иначе... — В груди у графини Ростопчиной смутно и печально замирало сердце. Взгляд стал мечтательным. — Какие стихи! Сколько благоухания...»

«Конечно, он умнее их всех здесь, — думала Софи Карамзина. — Пушкин, бывало, забавлял меня и радовал, а от этого человека ознобно, как на морозе. Что готовит ему судьба? Боже! Защити и помилуй...»


Однажды Лермонтов явился к Карамзиным с толстой тетрадью под мышкой и попросил тишины.

— «У графа В., — начал он читать замогильным голосом, — был музыкальный вечер».

При этих словах все переглянулись в предвкушении неожиданного и подвинулись поближе, словно сам вертлявый граф Михаил Юрьевич Виельгорский незримо явился в красную гостиную, едва освещённую сейчас единственной лампой. Углы тонули в густом мраке, и лишь лицо Лермонтова — скуластое, смуглое, обуреваемое скрытой энергией даже в минуты покоя — чётко выступало из темноты. Когда он перешёл к описанию Лугина — приземистой нескладной фигуры с широкими плечами, — слушатели снова невольно переглянулись, словно обменявшись сравнением автора и его героя. Впрочем, это было уже последнее отвлечение; все подпали под обаяние повести. Сначала незримо находились в угловой гостиной дома Виельгорских с лепными головками в медальонах вдоль стен под потолком, а в зевающей даме явственно разглядели Смирнову (она тоже узнала себя, и это почему-то слегка смутило, даже напугало её: ничего дурного в портрете Минской не было, а ей стало не по себе, словно Лермонтов понял в ней всё, хотя сказал немногое). Затем гуськом двигались по промозглой от серо-лилового тумана улице, хлюпая калошами по снегу пополам с грязью. Картинки жалкой утренней жизни вспыхивали на мгновение и гасли в разыгравшемся воображении. В общем, гости Карамзиных находились довольно далеко от тёплого уюта затемнённой гостиной; своенравие автора выманило их к Кокушкиному мосту в поисках Столярного переулка. А шлёпанье старческих шагов таинственного Штосса глухой полночью в дальней комнате оледенило их ничуть не меньше самого Лугина, который трепетно вглядывался в полумрак распахнутой двери. Они томились вместе с героем лихорадочным нетерпением и досадой, когда Лермонтов отрывистым взволнованным голосом произнёс, почти не глядя в рукопись:

   — «Надо было на что-то решиться. Он решился».

Несколько секунд он молчал, неподвижно глядя перед собою. Внезапно отбросил тетрадь и засмеялся:

   — Это всё.

Слушатели ошарашенно задвигались. Софи жалобно пролепетала:

   — Как — всё? Но что же случилось дальше?

   — Сам не знаю, милая Софья Николаевна. Придумаю как-нибудь на досуге.

Но ещё не сразу перешли они к обычной болтовне, к шутливым упрёкам, что Лермонтов их провёл, оборвав начатый роман на интересном месте. Внесли канделябры с зажжёнными свечами, стало светло; таинственность понемногу таяла.

Лермонтов провожал графиню Ростопчину, сидя в её карете и отпустив своих лошадей. За весёлой мистификацией он скрывал понятное авторское беспокойство. Фантастическая завязка несколько смущала, и он хотел знать мненье чуткой Додо об этой едва им начатой рукописи. Осмелившись взять её захолодавшие пальчики в свои ладони, он бережно и дружески согревал их.

   — Вам было очень скучно? Я сочинил несообразность? Не щадите меня. Цель была показать любовь, которая родилась от желания защитить и спасти... Это смешно?

   — Милый Мишель, — сказала Додо глубоким грудным голосом, который появлялся у неё нечасто и всякий раз напоминал Лермонтову воркованье дикой горлинки в кавказских лесах. — Начало повести чудесно, как предвестье тайны. Но Боже мой! Вы всё-таки ещё ребёнок, не знающий настоящих страстей и лишь подражающий им с трудолюбием. Не знаю, по какой причине вы гримируетесь под старика... Я завидую той, которую вы наконец полюбите с пылом истинной юности... Нет, не отвечайте мне. Не портите нашей доверительности пустым комплиментом. Вот я и дома. Кучер отвезёт вас. Прощайте. — Она поцеловала его в лоб и вышла из кареты.


Дыша петербургским воздухом, Лермонтов всё чаще думал о Пушкине, примерял его судьбу к своей. И всё больше находил несовпадений.

Пушкин жил в окружении людей, близких по духу. Лицейское товарищество было важнейшей частью его жизни, тем светлым кругом от лампы, где душе казалось вольно и уютно посреди российского последекабристского мрака... Лермонтов, как и Тютчев, прошёл мимо Пушкина, ни тот, ни другой не были им замечены, находились за чертой света, хотя стихи их он читал. Возможно, у Пушкина и не было особой жадности к новым дарованиям? Он сам был переполнен до краёв. То, что он хвалил (и, наверное, искренне) стихи своих поэтов-приятелей, говорило лишь о том, что их пусто́ты и слаби́ны он безотчётно заполнял собою. Он нуждался в ласке и побратимстве. Лермонтов мог обходиться самим собою.

Пушкин не выходил из-под обаяния образа Петра. Восхищался им и противоборствовал ему, искал точной исторической оценки.

Для Лермонтова Пётр словно вовсе не существовал. Самой влекущей фигурой в истории для него стал Наполеон — почти современник (когда умер Наполеон, Лермонтову было уже одиннадцать лет). Иван Грозный был интересен не столько как личность, сколько как весь отрезок времени, придавленный тяжёлой дланью царя, — и то, как выпрямлялись люди, вырывались из-под этой длани. Мотив в высшей мере созвучный самому поэту! Но Пугачёв притягивал их обоих. Они постоянно возвращались к нему и пером и мыслью...

   — Ага, любезный друг! — вскричала Софи Карамзина, слегка прихлопнув от удовольствия ладошками. — Сейчас я намерена нанести вам удар неотразимый. Вы толкуете о новшествах, а Пушкин... ведь вы обожаете Пушкина?.. видел силу и вечную юность поэзии лишь в том, что она остаётся на одном и том же месте, тогда как век может идти вперёд вместе с науками, философией и гражданственностью, куда ему вздумается.

   — Я не знаю таких слов у Пушкина.

   — Тем не менее он их говорил, даже читал у нас набросок. Вы убеждались не раз в точности моей памяти. Уж её-то не возьмёте под сомнение?

   — Упаси Боже!

   — Так же как, надеюсь, и нашу семейную привязанность к бедному Александру? Он дарил нас доверием. Мы его хорошо знали и любили.

   — Видимо, мы любили двух разных Пушкиных. Его несовпадающие половинки.

   — Фи, теперь вы изъясняетесь не поэтически, а анатомически, — прекращая спор весёлым каламбуром, поспешно сказала признанная остроумка.

Резкие суждения — удовольствие, в котором Лермонтов не мог себе отказать время от времени, — как сахарной облаткой, обволакивались им салонной болтовнёй.

Однажды он написал в альбом Софи что-то слишком обнажённое, как часть сорванного бинта с раны — и что же? Милая вольтерьянка всполошилась, не поняла, почти обиделась. Поддавшись раздражению, он вырвал злополучный листок, изодрал на мелкие клочья и неделю не переступал карамзинского порога.

Но ему стало скучно, и, трезво разобравшись во всём, он остался решительно недоволен собою. Вольно ж ему было преувеличивать степень дружественности, на которую способны завсегдатаи салона! Он мог бы повторить слова Печорина, обращённые уже не к Грушницкому, а к себе самому: «А зачем ты надеялся?»

Зато следующий экспромт вызвал всеобщее удовольствие: демонический Лермонтов выступал в нём утихомиренным, покладистым, почти приручённым.


Любил и я в былые годы...

Софи смотрела из-за его спины, слегка опираясь рукой на его плечо. Продолжая любезно улыбаться, Лермонтов не совладал с собою. Как когда-то барышне в Середникове, он написал в осточертевшем альбомчике прямую дерзость («Три грации считались в древнем мире. Родились вы... их три, а не четыре»), так и тут в последней строфе пустил во всю компанию этакую небольшую и лишь чуть-чуть жалящую, но всё-таки стрелу!

Он неосязаемо отделял себя ею от приятного общества. Но делал это неприметно, зашифрованно. Лермонтов привык к шифрам ещё с тех юных лет, когда, рисуя облик постаревшего, худо побритого отца, неотличимого от множества других разбросанных в беспорядке на листе профилей и анфасов, вписал в штриховку отцовского халата ломаными буквами «Лермант». Или поместил заветные инициалы на плаще Наташи Ивановой — впрочем, имеющей для него уже тогда в нахмуренном облике драматические черты, что подтверждалось и видом облетевшего, сиротливо обнажённого дерева на рисунке рядом с нею... Теперешний шифр был добродушнее и ловчее:


Люблю я парадоксы ваши,
И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,
Смирновой штучку, фарсы Саши
И Ишки Мятлева стихи.

Понял ЛИ кто-нибудь? Бог весть. Все весело смеялись. Лишь к одной посетительнице салона Лермонтов не мог относиться даже с малейшей дозой притворства — это была вдова Пушкина. Он предпочитал обходить её, кланяясь с безукоризненным светским почтением, но издали и молча.

Никому бы не пришло в голову, что лермонтовское отношение к женщинам — а следовательно, и к Наталье Николаевне — было не влечением к красоте, а, напротив, настойчивым стремлением преодолеть преграду этой красоты.

Когда Лермонтов говорил о Марии Щербатовой, что её «ни в сказке описать», то тайный драматизм натуры, способность к сильным безотчётным поступкам он имел в виду гораздо в большей степени, чем сливовый румянец и синие глаза милой княгини.

Прекрасный цветок — Софья Виельгорская — не могла не увянуть в браке с Соллогубом; зрение графа не стремилось проникнуть дальше внешних черт, а они способны примелькаться.

То, что целиком поглощало и тешило поверхностное внимание, для Лермонтова оставалось лишь наружной тоненькой оболочкой, радужной корочкой, под которой то ли вулканический огонь, то ли мёртвый пепел. Его взор проникал в глубины другого существа — и это пугало, отталкивало многих. Лишь очень смелые или очень чистые души предавались ему без боязни. Как Наталья Николаевна Пушкина. В ней не было ничего скрытного. Она не выставляла себя напоказ по застенчивому складу натуры, но отнюдь не была притворщицей и не пыталась казаться лучше, чем она создана.

Девочка на Кавказе стала первым воплощением той странности всей лермонтовской жизни, той умозрительной впадины, куда хлынули бурные воды его полумладенческих чувств. И все его последующие Любови, многие страстные увлечения были лишь неудержимым стремлением заполнить собою представившийся сосуд. До любви равного к равной он так и не успел дожить. Да и могла ли она быть у него? Кто ему был равен? Может быть, всё та же бессмертная Наталья Гончарова? Чистейший образец чистейшей прелести в глазах обожаемого Пушкина? Возвеличенная и оставшаяся в веках не такой, какою она была, а какою поэт её увидел?

И Лермонтов, как ни был мрачно предубеждён против неё — но это издали, отвлечённо, понаслышке, — оказавшись вблизи, заговорив с нею, тотчас подпал под очарование пушкинского вымысла о ней. С изумлённой умилённостью поверил, почти убедился: Пушкин не лгал. Чистейшая прелесть. Образец её.

Наталья Николаевна, давно отвыкшая от того особого мира поэзии, который полон невесомых дуновений, втянувшаяся в докучный вдовий быт с болезнями детей и необходимостью экономить на шпильках, вдруг под чёрными глазами странного поручика начала освобождаться из невидимых пелён, дышать глубже и вольнее. Она просыпалась, хорошела на глазах, всё её существо, как встарь, излучало простодушную прелесть — на неё смотрел поэт!

   — Вы ещё будете счастливы, — сказала она ему благодарно.

Он покачал головой.

   — Человек счастлив, если поступает, как ему хочется. Я никогда этого не мог.

   — Почему? — Её большие близорукие глаза смотрели с ласковой укоризной.

   — Моя жизнь слишком тесно связана с другими. Сделать по-своему — значило бы оскорбить, причинить боль любящим меня, неповинным.

Она пролепетала потупившись:

   — Неповинным?..

Он ответил не слову, а тоске её сердца:

   — Все неповинны, вот в чём трудности. Некому мстить, и с кого взыскивать?

   — Многое начинаешь понимать и ценить, только потеряв, — сказала она, поборов близкие слёзы. — Это ужасно.

   — Нет, это благодетельно! Душа растёт страданьем и разлукой! Счастливые дни бесплодны. Вернее, они начальный посев. Но подняться ростку помогает лишь наше позднее понимание.

   — Я богата этим пониманием, месье Лермонтов. Но что с того? Он об этом никогда не узнает!

Лермонтов близко заглянул в её глаза с влажным блеском.

   — А если он знал всегда? Если его доверие было безгранично, как и любовь к вам?

Они долго молчали, близко нагнувшись друг к другу.

   — Бог воздаст вам за утешение, — сказала наконец она, откидываясь с глубоким вздохом. И вдруг прибавила непоследовательно, с живой ясной улыбкой:— Я очень люблю вашего «Демона». Почему-то ощущаю себя рядом с ним, а не с Тамарой. Особенно когда он так вольно, так радостно парит над миром. Я никогда не видала Кавказа... Всегда завидовала Александру, что он так много путешествует.

Движение её мысли сделало новый поворот. Черты стали строже, словно тень юности окончательно покинула эту женщину — вдову и мать.

   — Смолоду мы все безрассудны: полагаем смысл жизни в поисках счастья.

   — А в чём этот смысл? — спросил Лермонтов с напряжённым вниманием.

Казалось, от её слов зависит, упрочится или оборвётся возникшая между ними связь. Она была чрезвычайно важна для обоих и не таила ничего, что обычно влечёт мужчину к женщине, а женщину к мужчине. Хотя Наталья Николаевна была самой прелестной женщиной, а Лермонтов — мужчиной, способным покорять и добиваться. Она смотрела в его глаза, как в омут совести. Словно только он, поэт, мог судить и разрешать. Она же для него олицетворяла частицу пушкинского небосклона: отражённое небо, в котором пульсировали свет и блеск пушкинской мысли.

   — Думаю... нет, знаю! Назначение в том, чтобы наилучшим образом исполнить свой долг.

   — В чём же, в чём он? — добивался Лермонтов, не замечая, что сжимает её руку. Не для себя он ждал ответа. Да, пожалуй, и не для неё. Неужели для мёртвого Пушкина? Чтобы разрешить вечную загадку поэта? Понять предназначение поэта?

Тень беспомощности промелькнула по гладкому лбу Натали. Она не могла объяснить.

   — Это знает о себе каждый, — сказала она просто.

   — Вы правы, — отозвался Лермонтов спустя несколько секунд, словно смерив мысленным взглядом безмерные глубины и возвращаясь из них. — Главное, не отступать от самого себя. Довериться течению своей судьбы.

   — И Божьей милости, — добавила она.

На этом кончился их разговор. Он подал ей руку братским движением. Она поднялась с кресел и возвратилась к остальному обществу.

Весь конец вечера Лермонтов был спокоен и умиротворён. Вдова Пушкина оставила в нём чувство прекрасного и безнадёжного.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ


Бабушка так и не выбралась из Тархан, а отпуск Лермонтова кончился. Он продолжал мечтать об отставке, надеялся, что свадьба наследника престола, когда милости сыплются пригоршнями, смягчит его гонителей. Хлопотали со всех сторон; Жуковский, пользуясь своим придворным положением, через императрицу и наследника — без толку! Око Бенкендорфа нависало над Лермонтовым, как злая луна, прикрытая тенью.

Двенадцатого апреля поутру он в нервическом волнении вбежал в кабинет к Краевскому. То присаживался на стул, то бросался, словно в изнеможении, на диван.

   — Да объясни, что с тобою? — воскликнул наконец Краевский, с неудовольствием отрываясь от письменного стола.

Лермонтов ухватил его с какой-то судорожностью за отвороты сюртука.

   — Разбудили чуть свет, передали от Клейнмихеля[73]: за сорок восемь часов покинуть столицу и ехать в полк. Я знаю, это конец! Ворожея у Пяти углов сказывала, что в Петербурге мне больше не бывать, а отставка будет такая, после которой уже ничего не попрошу...

Краевский утешал неумело. Он был удручён.

Лермонтов ездил по Петербургу, прощался с друзьями. Настроение у него понемногу изменилось. Владимиру Фёдоровичу Одоевскому бросилась в глаза уже его внутренняя собранность, готовность к чему-то долговременному — работе, писанию. И — грусть. Дымка её надо лбом.

Одоевский в безотчётном предчувствии подошёл к окну, глядел на гнилые сумерки петербургской весны.

   — Душно у нас и темно, — сказал он.

   — Право? А я не чувствую, — рассеянно отозвался Лермонтов. — Мне здесь хорошо.

   — Отчего же хорошо, мон шер? — не то с досадой, не то с удивлением сказал князь. — Всё пятимся назад. Что было обнадёживающего, светлого, вспять течёт, как река.

   — Да реки вспять не идут, — сказал Лермонтов с мягкостью и терпением. — Реки к крутым обрывам стремятся. Я насмотрелся на кавказские стремнины: лишь сверзившись с высоты, разбившись на тысячу струй, тут-то река и собирает себя воедино, вольно течёт к морю.

   — Ты веришь в ясную будущность?

   — Разумеется. — Лермонтов тоже посмотрел на густеющий туман, на желтоватые капли испарины в стёклах. — Но не для себя. Мне-то головы не сносить. Царь — животное плотоядное.

   — Бог знает, что ты говоришь! — расстроенно вскричал Одоевский. — Грешно, брат.

   — Прости. Не стану.

Владимир Фёдорович с поспешностью стал рыться в ящичках и на этажерках. Откуда-то из-под спуда добыл замшевый, песочного цвета дорожный альбом в виде портфеля на застёжке. Макнул в чернильницу перо, сделал надпись широким почерком: «Поэту Лермонтову даётся сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне её сам и всю исписанную. К«н». В. Одоевский, 1841. Апреля 13-е. С. Пбург.»

   — Теперь попробуй ослушайся!

Они обнялись.

В тот же вечер на прощальном ужине у Додо Ростопчиной он прочёл скороговоркой, с перехваченным горлом:


От лести презренной, от злой клеветы
Уста мои чисты и святы,
И путь мой повсюду был путь правоты.
Трудами и горем богатый.

Заносить четверостишие в альбом Одоевского не стал. Но все последующие писал уже только туда.

Четырнадцатого апреля, едва развиднелось, Аким Шан-Гирей проводил Мишеля до почтамта, от которого закладывались кареты до Москвы. Опечаленный Акимушка никак не мог взять в толк многочисленные лермонтовские поручения ему на прощание. Услышал явственно лишь последнее:

   — Поцелуй за меня ручки у бабушки!

Карета тронулась.

Монго после отпуска выехал раньше; они встретились в Туле и продолжали путь вместе. Сердили долгие остановки на почтовых дворах из-за распутицы.

Его жизнь отсчитывала уже не годы — только месяцы, а он всё торопил и торопил летящие дни.


Тем же трактом вслед за Лермонтовым выехал Некто. Он тащился по раскисшей дороге, а после Воронежа трясся равниной, где чёрная влажная земля уже обильно пестрела всходами. Затем стали появляться горы. Сперва облачным сгущением, позже — как детские куличики.

Горы бодрили его. Даже эти холмы, похожие на дремлющих волов или на песчаных безголовых баб, выставивших вперёд животы в продольных трещинах, будто от исполинской капели.

Он ехал в нанятой коляске, не торопя возницу, потому что сам ещё не знал, когда потребуется от него служба и как за неё приняться?

Коляска Лермонтова обогнала его на два перегона. Лермонтов видел эти холмистые вздутья при ярком утреннем свете, а сейчас день клонился к закату. Карета поспешала за солнцем, которое опальный поручик вёз на запятках. Тьфу! Какими красными вдруг стали склоны!..

И всё-таки горы бодрили его. Пусть не с саблей наголо, как прилично офицеру, но он тоже шёл на штурм! Он собирался отвоевать свои эполеты, утраченные под звук пощёчины за картёжным столом. Солдату должно быть всё равно, неприятельский полк перед ним или всего один человек, низкорослый и большелобый, с дьявольски пристальным давящим взглядом, который он вперял в тебя медленно и надолго, как подзорную трубу. Брр... ни за что не хотел бы он столкнуться ещё раз с Лермонтовым глаз в глаз.

Но как нежно розовело небо! А вершинки за спиною теплились, будто пасхальные свечи... Можно было дышать глубоко, вольно, потому что хоть он и ехал по тайному казённому приказу, но сейчас наедине был только самим собой: опрометчивым молодым человеком, которому забудут его прошлое, если он точно исполнит приказ. Он — солдат. Почему же не исполнить? Подкрутив крысиные усики, путник беззаботно замурлыкал расхожий мотив.


Лермонтов переживал один из тех кризисов сознания, когда удар извне падает как бы в пустоту: он не готов был его встретить равным по силе противодействием.

Поворот судьбы угодил в момент отсутствия в нём ответной упругости. Ему надо было что-то обдумать, собрать какие-то концы в самом себе, связать их воедино.

Но одно он знал твёрдо: мундир больше не привлекает его ничем! Кончилась пора гусарства, звона шпор. В нём ещё было полным-полно мальчишества, по крайней мере в повседневной жизни, когда он не умел ни взвешивать своих поступков, ни предвидеть последствий неуёмного острословия. Однако жизнь духа шла иной тропой. Он уже улыбался краешком губ, понимая мелочность собственных бравад.

В то же время неясная тоска томила его сердце; не угнетала, но следовала бок о бок, как постоянная спутница. Он привык разрешать её стихами. Стихи лились потоком — а тяжесть на сердце не убывала. Картины смерти и безвыходности сменяли одна другую:


И с плачем безгласное тело
Спешили они унести...
Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали...
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать...

Скрытность Лермонтова прорывалась иногда почти детской доверчивостью. В случайном человеке он вдруг открывал что-то братское и становился с ним полностью откровенен.

Ремонтёр уланского полка Магденко, встреченный по дороге от Ставрополя к Георгиевской, своим грубоватым простодушием показался ему вдруг ближе надутого Монго. Вслух они об этом не говорили, но Лермонтов ловил на себе иногда странно-отчуждённый взгляд Алексея Аркадьевича. Исчезло само собой домашнее обращение — Мишель или шутливое, но сердечное — Маёшка. Столыпин даже наедине называл его, как принято между гусарами, по фамилии.

Жизнь Лермонтова постоянно уходила в тень. Он не затемнял её нарочито, но она сама собою углублялась, а эти глубины окружающим казались провалами. Заглянули, подали голос и ничего не увидали, ничего не услышали в ответ. Это раздражало, поселяло смутную мысль о неравенстве. И тогда-то — для равновесия! — каждый начинал подтягивать сравнения с Лермонтовым в свою пользу. Монго, например, знал, что он безупречно благороден, не отступает от жизненных правил приличного человека — а Мишель отступал постоянно! И не то чтобы оступался ненароком, спеша занести соскользнувшую ногу на твёрдую проторённую тропу. Уклонялся, вовсе не замечая. Мог идти по общей дороге, а мог продираться по обочине, не придавая этому особого значения. Монго, которому отступление от нормы давалось всякий раз с кровью и муками, путём внутреннего напряжения, решительно этого не одобрял. Чего стоила ему самому, к примеру, упрямая любовь к Воронцовой-Дашковой, капризнице, мучительнице, бездумной в своих поступках, поистине как «бабочка летом», по выражению Мишеля! Семья хотела для него приличного брака, устойчивой карьеры. Он бы и сам хотел этого! А вот же — наперекор всему держался за вымученное героическое обожание. Губил себя молча, как надлежит благородному человеку — без слова мольбы или упрёка. Мишель... тот, напротив, казнил себя за Вареньку Лопухину. Не хотел смириться ни с судьбою, ни с самим собой.

Досадно было Алексею Аркадьевичу и то, что он во всём следовал за Лермонтовым, не имел воли противиться ему. Когда-то в свете злословили, будто внук Арсеньевой хвостом таскается за красавцем кузеном. А давно уже стало наоборот.

Беспечный улан предложил им прокатиться в его коляске четверней до Пятигорска. На дворе ливмя лил дождь. До Темир-Хан-Шуры, куда указывало предписание, было ещё ой как далеконько, а Пятигорск в сорока вёрстах, за одним перегоном.

   — А что, — сказал Лермонтов за утренним самоваром, — в Пятигорске нынче тьма знакомого народу. Барышни Верзилины там. Поедем-ка, Столыпин!

Тот замотал головой. Лермонтов, насвистывая, вышел.

Ремонтёр очарованно смотрел вслед. Он уже прилепился к Лермонтову, не хотел с ним расставаться. Стал приставать к Столыпину:

   — Право, решайтесь, капитан.

Монго заволновался, вытащил подорожную.

   — Помилуйте, с чем это сообразно? Мы едем в полк, и только в полк!

Лермонтов вернулся, уже всё обдумав.

   — Полно мямлить. В Пятигорске комендантом Ильяшенков, старик добрый. Он устроит нам отпуск по болезни. Доверимся судьбе. — Вынул из кошелька монету и подбросил. — Упадёт кверху орлом, тогда уж в отряд. А решёткой...

   — Ре́шетом! Ре́шетом! — Магденко первым кинулся к зазвеневшему полтиннику.

Ехали под потоками дождя, трубки не раскурить. Лермонтов был как-то лихорадочно весел всю дорогу. Показал на озеро, вокруг которого за ним гонялись три черкеса. Скакали как бешеные; в спину ему толкались, догоняя, упругие хлопки выстрелов. Да карабахский конь был хорош, спас от неминучей гибели.

Монго держался натянуто и не раскрывал рта.

В пятигорской гостинице, которую держал армянин Найтаки, уже переодевшись в сухое, в зелёном халате, перепоясанном витым шнуром с золотыми желудями на концах, Лермонтов по-детски захлопал в ладоши:

   — Говорят, здесь нынче и Мартышка! — Велел Найтаки послать за ним. — Развеселись, Монго! Мартын сейчас придёт.

...Злая ухмылка судьбы! Лермонтов радовался Мартынову.

Плац-майор Чиляев, служащий комендатуры, предложил Лермонтову и Столыпину квартировать у него во флигельке (комнаты большого дома ещё прежде сняли Александр Васильчиков и Сергей Трубецкой[74]. По соседству, в надворном помещении Верзилиных, жили Мартынов и раненый Миша Глебов). Чиляев дал совет получить у покладистого лекаря Барклая-де-Толли, ординатора госпиталя, свидетельство о болезни. А уж затем являться к коменданту.

Добряк Ильяшенков при имени Лермонтова схватился за голову.

   — Опять этот сорванец явился на мою беду! — Чуть не со слезами увещевал: — Уговор, господа, не бедокурить, не шалить. Иначе, вот крест, вышлю в полки, не обессудьте.

   — А если при таком режиме мы умрём со скуки? — серьёзно сказал Лермонтов. — Вам же хлопоты, почтеннейший Василий Иванович. Хоронить придётся.

   — Тьфу, тьфу... Что за шутки? Терпеть не могу похорон. Вот если вы тут женитесь, на свадьбу приду с удовольствием.

   — Да по мне лучше помереть!

   — Ну вот, ну вот опять... Ещё накличете беду... Ступайте с Богом, молодые люди.

Лермонтов и Столыпин пошли устраиваться. Флигель Чиляева оказался обыкновенной мазанкой под камышовой крышей. Окошки низкие, разномерные. Стены оклеены домашним способом, в спальне Монго бумагой бланжевого цвета, у Лермонтова в кабинетике — серо-голубого. Мебель сколочена стараниями здешних солдат, кроме единственного зеркала в приличной раме красного дерева. Полы крашены жёлтой масляной краской, а двери и рамы — синей. Окно Столыпина выходило во двор; лермонтовское глядело в сад, заросший акациями и сиренью. Стол Михаил Юрьевич велел подвинуть вплотную к подоконнику, так что старая черешня протягивала ему свои ветки.

Он дёрнул за медное кольцо, выдвинул ящик, удовлетворённо подумал: «Будет куда засунуть деньги и положить альбом Одоевского». Как далёк был от него сейчас сырой, промозглый Петербург, где весна — худшее время года! Там остался кабинет вечно делового и озабоченного Краевского; кашляющий в неистовых спорах Белинский; окружённыйретортами одинокий мечтатель Одоевский; слабовольный и двойственный во всём Владимир Соллогуб с губами сладкоежки, который столь ревностно собирал клочки его рукописей; «дама в вуалях» Смирнова с голосом отравно-влекущим, как в итальянской опере; задумчивая Додо Ростопчина — они не договорили с нею о чём-то важном; вдова Пушкина с опущенной головой на белой шее, подобно водяной лилии...

Черешня за окном манила румяными ягодами.

   — Так берём квартиру? — спросил Столыпин.

— Ничего, здесь удобно. Дай задаток. — Их общая касса была у Монго. — Да надо бы присмотреть верховых лошадей Мартынов сказывал, серый Черкес продаётся?


Пятигорск скоро примелькался, как родной дом. Водяное общество не менялось; по-прежнему чванилось, прогуливаясь по бульвару, и кряхтело в горячих ваннах. Соперничали «хозяйки вод» — генеральши Верзилина и Мерлини. Первая привлекала хлебосольством и «тремя грациями»: дочерью от первого брака Эмилией («Розой Кавказа»), падчерицей Аграфеной, уже просватанной за ногайского пристава, и рыжекудрой Наденькой, резвушкой шестнадцати лет. У Мерлини шла крупная карточная игра. Она держала хороших лошадей и сама лихо гарцевала с Георгиевским крестиком на амазонке; в отсутствие мужа, коменданта кисловодской крепости, при набеге горцев бедовая дама не растерялась и командовала гарнизоном.

Лермонтов бывал у обеих, но вскоре стал отдавать предпочтение Верзилиным. Васильчиков, приятель по «кружку шестнадцати» («князь Ксандр»), находил более томным общество Мерлини. Сначала он льнул к Лермонтову, потом поостыл; тот дразнил его умником, это казалось обидным.

Два раза в неделю в Пятигорск приходила «тяжёлая почта» под конвоем казаков. Письма принимали по субботам, и всякий раз Лермонтов напоминал бабушке, чтобы не прекращала хлопоты об его отставке («Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если подам»). Просил послать сюда книгу стихов Ростопчиной и последнее издание Жуковского, а также полного Шекспира по-английски, если таковой найдётся в Петербурге; пусть Акимушка Шан-Гирей порыщет по лавкам.

Как повсюду, Лермонтов стремительно обрастал книгами. В магазине Челахова, где, согласно рекламе, продавалось всё, что «может удовлетворить требованиям франта и желудку гастронома», в задней комнате постоянно водились свежие газеты и журналы. Листая их, Лермонтов просиживал часы. Ещё по дороге от Петербурга к Москве, пока полозья еле тащились по размякшим колеям, он написал стихотворение «Спор», мысленно вернувшись к монументальной фигуре Ермолова, к их обоюдоострой беседе. Теперь Ермолов виделся ему уже в историческом ракурсе:


И, испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведёт, грозя очами,
Генерал седой...

Стихи поручил московскому знакомцу Самарину отнести в «Москвитянин». Изящная, чисто лермонтовская месть: недавно журнал поместил ругательную статью о нём критика Шевырева[75].

Появление стихов в «Москвитянине» вызвало радостный переполох среди славянофилов: не означает ли это, что они могут теперь зачислить Лермонтова в свой стан?!

Он же был на пути к крепости Георгиевской и ни о чём не подозревал. Он вообще многого не знал о самом себе. Зато жил добавочным ощущением будущего. Было ли это социальным предвидением или лишь бунтом совести, взрывом молодых чувств — едва ли бы стал объяснять, даже если бы его спросили в упор. Но спрашивать было некому. Хотя к его имени тянулось множество людей: его стихами не могло насытиться следующее за ним поколение. (Странно говорить о «следующем поколении» применительно к столь молодому человеку! Но таков феномен лермонтовского возраста: он для всех и намного лет вперёд). Российская читающая молодёжь готова была признать его своим вожаком, следовать за ним. Голос Лермонтова прозвучал как клич, как призыв к действию. Так и был понят. Поэт просто не успел ещё осознать, сколько единомышленников ему готовилось...

Не важно, кто с чего начинает. Главное, что человек становится тем, чем должен быть. Обстоятельства помогают этому не потому, что благоприятны, а оттого, что Человек Призвания поворачивает их к себе нужной стороной: чего-то не замечает вовсе, другое с жадностью впитывает.

Ожог! Не это ли сущность Лермонтова? Тёмное небо ожглось им, как метеором. Лермонтов — сгусток бунтарского пламени! — был погашен о чёрную дыру века...


В то жаркое лето на водах Михаил Юрьевич ощутимо менялся. Прежде всего для самого себя. Хотя вовне выплески его душевной энергии всё ещё создавали иллюзию капризных сломов.

По инерции он жил прежней жизнью: поутру ванны, до обеда болтовня с приятелями, обед непременно с вином, после обеда игра в карты или верховая прогулка, вечера почти ежедневно в гостиной Верзилиных, ухаживание за всеми барышнями поочерёдно, танцы под фортепиано, сочинение эпиграмм и шаржирование друг друга в верзилинском альбоме. Улыбчивая хозяйка, сидя в уголке, плела бесконечные кружева, редко раскрывая рот и не вмешиваясь в шумные забавы молодёжи. Сёстры Верзилины ни в чём не повторяли друг друга, но все три были миловидны и по-провинциальному приветливы. От румяных щёчек веяло здоровьем и свежестью. Лермонтов уже подумывал, не поволочиться ли за которой-нибудь из них, как на воды приехала с одной из своих многочисленных тётушек Катя Быховец[76].

Они числились родственниками, но такими дальними, что сама Катя определила это как правнучатая сестра. Михаил Юрьевич увидал её впервые несколько лет назад, почти подростком, в московском доме тётушки Мавры Егоровны Быховец, урождённой Крюковой, из столыпинской ветви, вдовы нижегородского губернатора. Отец Кати, отставной артиллерийский капитан и тарусский помещик, был роднёй покойного мужа Мавры Егоровны. Отставной капитан жил весьма бедно, имея семерых дочерей на руках.

Все эти Быховцы, Прянишниковы, Обыденные с детства передавали Катеньку друг другу на руки, как нежно любимую куколку. Вот она и удалась уживчивая, податливая на ласку, лёгкая на ногу. Ясные карие глаза точно выражали её душу. Уже в начале июня она загорела до бронзового цвета. Едва увидев её, Лермонтов воскликнул: «Ля бель нуар!» — так она с его лёгкой руки и стала для всех «прекрасной креолкой» (Лермонтов обожал давать прозвища).

Катя выглядела сущей простушкой, но для Лермонтова, напротив, была сплошной тайной, как каждое едва начинающее жить существо, полное неразгаданных возможностей и само не подозревающее о них.

Михаил Юрьевич давно знал, что подвержен пылкой влюбчивости, хотя его увлечения, начавшись лучезарным утром, иногда не дотягивали даже до пасмурной вечерней зари. И всё-таки всякий раз он переживал драму сердечного очарования с предельной искренностью.

Но ведь нынешнее лето было летом его взрослости, и он окидывал самого себя умудрённым оком.

Сколько женских лиц толпилось в смущённой памяти! Кузины и подруги кузин, балетные ученицы императорского театра, светские красавицы, визгливые цыганки из хора, резвые дворовые девушки, жеманные барышни, привезённые в старомодных рыдванах из глухих усадеб на «ярмарку невест», салонные петербургские остроумки, придворные бесстыдницы, интриговавшие его в новогодних маскарадах, черкешенки из мирньхх аулов с целомудренно прикрытым чадрою ртом и глубокими, как омуты, заплаканными глазами...

У него не было сожаления по утраченному.

Но едва он это подумал с высокомерной отмашкой, как сердце бухнуло колокольным ударом. Он заскользил обратной памятью, как по гладкому льду, врезаясь спиной с налёту во что-то пахучее, белое, полупрозрачное. В той дальней жизни оно могло быть кустом черёмухи, снежным вихрем, девичьем платьем. Как странно! Женщины, которых он домогался, которые щедро дарили его блаженством объятий, постепенно расплылись, потеряли осязаемость, а образ тусклый, словно лампадка над детской кроватью, оказался единственной и никогда не забываемой привязанностью! Любовь называлась, конечно, Варенькой Лопухиной, но, строго говоря, уже не была ею. То есть той болезненной, несчастливой в замужестве молодой женщиной, бледную руку которой он бережно, но ненадолго пожал на прощанье.

Щемящая верность, постоянство мечты были прикованы скорее к образу и имени, чем к живому существу. Не было ли это признаком, что он наконец дорос до своего идеала? Не понял поначалу, и лишь с годами, как из туманного облачка за плечом таинственного картёжника Штосса, черты только что найденного, но уже давно потерянного лица проявлялись всё явственней и отчаянней перед внутренним взором?

Иногда ему казалось, что он любил Вареньку изначально, задолго до встречи. Может быть, даже до собственного рождения? Ангел, который нёс его душу для мира печали и слёз, наградил младенца двумя несбывшимися дарами; песенкой матери и обликом возлюбленной — неузнанной, почти отвергнутой, но бесконечно любимой, теперь уже, наверно, до смертного часа.

Смерть постоянно присутствовала в его размышлениях. Он не торопил её, но и не отворачивался. Во всём, что он писал в эти весенне-летние месяцы, неотвратимо звучала нота прощания. Иногда и о Вареньке он думал как уже о покинувшей мир живых, и его охватывала братская грусть...

Катя Быховец, скромная провинциалочка, с невинной готовностью спешила ответить на всякий его взгляд, на тёплую, часто случайную интонацию глубокого грудного лермонтовского голоса. Её неискушённое сердце было прозрачно перед ним, как хрустальная розетка для варенья. Он усмехался неуместному сравнению, а горло перехватывало:


Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье...

Он остановил перо на мгновенье. Боже правый! Катенька предстала перед ним вдруг в таком золотисто-ярком сиянии юности, её кожа показалась такой нежной, точно пушистая кожура персика, а карие глаза такими ласковы ми, что он выставил вперёд ладонь, отгораживаясь. От дуновения свеча погасла.

Он оторопело смотрел из темноты сквозь низкое оконце на луну, распятую по крестовине. Нервно подёргал головой, стремясь изменить угол зрения, разбить зловещий вид. Объяснение конечно же должно найтись самое обыденное: либо игра тени от черешневых веток, либо облачный туман, столь причудливо преломивший лунное сияние... Но понемногу им овладело мрачное предчувствие, и оно, как ни странно, утишило нервы.

«Ещё одна весточка от моего Демона. Ты хочешь предостеречь меня, горный дух? Слишком многие жаждут моей крови. Я это знаю и уже почти не дорожу собой».

Высунувшись за подоконник, он ловил взором беглые призраки. Силуэты Тамары и Демона проявились в густеющей тьме двумя одушевлёнными облаками. Лермонтов видел их так ясно!

Тамара повернула тонкую шею, протянула доверчивые руки. Звёздочка над её головой тускла. Зато за спиной Демона играет синее лунное пламя! Они и Вселенная. Других свидетелей нет. Торопись, Тамара. Руки твои холодны, коса уронена на плечо, губы неодолимо тянутся к его губам. Торопись, пока не в меру заботливый Бог не прервал поцелуя...

Перо вернулось к бумаге, чтобы уже больше не отрываться.


К беседке на склоне Машука отправились большой компанией. Барышни Верзилины, Глебов с перевязанной рукой, Мартынов в цветном бешмете с большим кинжалом, из-за чего его стали называть Пуаньяром, кинжалом, даже малознакомые; молодой Николай Раевский из Тенгинского полка по кличке Слёток; прапорщик карабинеров, сын ермоловского генерала, погибшего на Кавказе, Семён Лисаневич (ему едва сравнялось девятнадцать лет, и он был без ума от младшей Верзилиной); приехавший из Тифлиса чиновник-стихотворец Дмитриевский (с Лермонтовым они были знакомы ещё с той поры, когда вместе бродили по тифлисским духанам) и, наконец, Лев Пушкин, в новых майорских эполетах, торопящийся, шумный, кудрявый и очень похожий на старшего брата.

Над Машуком ветер низко гнал лохмотья туч. Их белые края задевали за каменные выступы и оседали холодным туманом. Иногда слободка за Подкумком вовсе исчезала из глаз. Барышни кутались в шали и незаметно утирали влажные щёки батистовыми платочками.

Внутри беседки на круге были изображены направления тридцати двух ветров.

   — А я как-то не замечала, что их целых тридцать два, — сказала Эмилия, пренебрежительно махнув рукой в перчатке. — До сих пор считала, что только четыре.

   — Роза Кавказа всегда так тесно окружена, что сквозь забор из мундиров и четырём ветрам не пробиться, — ввернул Лермонтов.

   — Полноте. — Эмилия надула губки, но кукольное розовое лицо, обрамленное белокурыми локонами, отразило горделивое удовольствие.

   — Не понимаю, что приятного в этих звуках? — добавила она, прислушиваясь к гудению невидимой арфы, вделанной в нутро среднего столба. Пьедестал вращался, послушный движению флюгера, и ветер, проникая в продольную щель, ударял по струнам.

   — Роза — царица запахов, — безмятежно проговорил Лермонтов, — к чему ей обременять себя ещё и органом слуха?

   — Вы сделали мне дерзость и заслуживаете наказания!

   — Прикажите же Мартынову поскорей меня зарезать. Иначе его большой кинжал покроется ржавчиной от безделья.

   — Не беспокойся, я держу оружие в порядке, — без тени улыбки отозвался Мартынов.

Он недавно обрился наголо из щегольства. Всё в нём было преувеличенно и напоказ: бешмет с огромными газырями, густые бакенбарды, нахлобученная до бровей косматая белая папаха. Картинно опираясь о лёгкие перильца воздушной беседки, он с назойливой меланхолией смотрел вдаль, словно вовсе не участвуя в разговоре.

Лермонтов смерил его смеющимся взглядом от мягких кавказских сапожек до привздёрнутого носа и пробормотал скоро-скоро:


Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш
И блюди нас, как хожалый.

Сёстры Верзилины захихикали. Мартынов досадливо поднял брови.

   — Ты не один мастер на эпиграммы, — только и нашёлся он.

Барышни захлопали в ладоши.

   — Браво, месье Мартынов! Теперь ждём вашего экспромта.

Мартынов приосанился, даже приоткрыл было рот, но внезапно потупился с благородной миной.

   — То, что принято между солдатами, не годится для дамских ушей, — скромно сказал он.

Лермонтов привскочил, чтобы достать до мартыновской щеки. Звонко чмокнул.

   — Ай да Мартыш! Победил, не вынимая кинжала. Завтра, один на один, ты ведь скажешь мне свой экспромт? На сочинение у тебя остаются почти целые сутки. — И беспечно отвернулся, не замечая новой обиды, нанесённой щепетильному приятелю.

Стихи брызгали из него, как из кипящего самовара. Он готов был говорить в рифму по любому поводу. Зардевшейся Наденьке как-то написал в альбом:


Надежда Петровна,
Зачем так неровно
Разобран ваш ряд,
И локон небрежный
Над шейкою нежной...

Девица убежала причёсываться. А Лермонтов обернулся в сторону Глебова:


Милый Глебов,
Сродник Фебов,
Улыбнись,
Но на Наде,
Христа ради.
Не женись!

Обиделся один Лисаневич. Два дня отворачивался от Лермонтова даже при случайной встрече. Тот усмехался, но внутренне был недоволен собою. Сам он был раним, но не обидчив. Даже с Барантом оскорбился прежде всего за Россию. Но что ему было трудно подавлять в себе, так это властность. Он легко раздражался, если кто-то немедленно и естественно не подпадал под его влияние. Способен был относиться к другим с уважением, искренне восхищаться. Но бессознательно ставил в центр их существования самого себя. Не замечал, что даже любя готов верховодить, как некогда мальчишками в Тарханах.

Разобравшись в этом странном клубке противоречий, которые приводили его к поступкам, заставлявшим порой мучительно стыдиться самого себя, Лермонтов мечтал о железной самодисциплине, стремился к постоянному самоконтролю. Но в полной мере это ещё не давалось ему. Вспышки искренности и подавленная застенчивость перемежались, став понемногу чертой натуры. Лермонтов творил добро не рассуждая, деспотически. Зло вынашивал с мукой, подогревал самолюбием...

Кроме Мартынова, главной мишенью его острот стал «умник» Васильчиков.


Велик князь Ксандр, и тонок, гибок он,
Как колос молодой.
Луной сребристой ярко освещён,
Но без зерна — пустой.

Чем дальше, тем саркастичнее:


Наш князь Василь —
Чиков — по батюшке.
Шеф простофиль.
Глупцов — по дядюшке...

Васильчиков угрюмо перебирал в уме эти эпиграммы одну за другой, сидя в гостиной Мерлини в глубоком кресле и вытянув журавлиные ноги. В минуту горячности он написал отцу, что изгнанный из Петербурга Лермонтов и здесь, в Пятигорске, несносен. Тот уклончиво ответил, что государю нельзя напоминать о человеке, одно имя которого ему столь неприятно. Но обуздать наглеца можно на месте...

От этого письма у Васильчикова почему-то засосало под ложечкой. Он был недоволен собою. Лермонтов — наглец? Не-ет, не то, не так... Идя с ним по бульвару, он всякий раз слышал шёпот: «Лермонтов идёт!» Ну, а как ему, вольнолюбцу из кружка «Ле сэз», отправленному папенькой с чиновничьей комиссией по Кавказу, чтобы замять скандал, как ему-то разобраться в собственной душе?! Что там на дне — праведный бунт или смирение перед царём? (Тотчас встал перед мысленным взором поджарый широкогрудый Николай Павлович в измайловском сюртуке, застёгнутом на все крючки и пуговицы.) Васильчиков вздохнул и стал рассеянно смотреть, как в стороне за ломберным столом метали банк. Конечно, то был не роскошный стол резного дуба, обитый зелёным сукном, на восемнадцать стульев с резными спинками, как в столичном игорном доме. Но тщеславная генеральша тянулась изо всех сил. На стенах висели картины в тяжёлых рамах, ярко горели лампы под нечистыми фарфоровыми колпаками, на обшарпанной консоли вместо цветов стоял поднос с тремя разноцветными графинчиками.

К ним-то, неприметно озираясь, тянулся Некто с крысиными усиками, в сюртучке без погон. В молодом его лице таилась неуловимая порочность, и когда с искательной улыбкой он намеревался заговорить с Васильчиковым, тот всякий раз брезгливо отводил взгляд в сторону.

Банк держал недавно приехавший из Петербурга жандармский подполковник Кушинников. Семь лет назад царь «изволил найти нужным усугубить надзор за поведением большого скопления приезжих в Пятигорске» и пожелал, чтобы Бенкендорф лично ему докладывал о лице, которое избрано им для «исполнения сей обязанности со всевозможной точностью и осторожностью». С той поры голубые мундиры стали непременной принадлежностью кавказских вод.

Кушинникову было рекомендовано не заниматься сбором ничтожных сведений, как его предшественники, которые косились на чьи-нибудь янтарные чётки, видя в том знак тайного общества...

   — Сожалею, мон ами, но ваша карта убита, — с сочувственной улыбкой сказал подполковник Лисаневичу, который держал перед собою бубновую даму, положив поверх крупную ассигнацию.

Кушинников метал колоду на две стороны, и дама выпала ему, а не понтёру. Он сгрёб деньги себе.

   — Присядь, Лисаневич, освежись, — сказал Васильчиков. — Игроцкое счастье нельзя вверять даме. Даже карточной.

   — Ты заговорил как Лермонтов, — недовольно отозвался тот.

Услышав имя Лермонтова, Некто, праздно слонявшийся по комнате, мигом навострил уши. Обменялся с Кушинниковым взглядом. Подполковник повернулся широкой спиной, заговорив о чём-то с хозяйкой дома. Но и та уловила неприятное ей имя («...И Мерлини, как тигрица, взбешена...»).

   — Положительно, он стал чумой здешних мест! — вскричала кавалерственная дама. — Знаете, что мне противно в Лермонтове? Этот демонский взгляд зловещего всезнайства, который он обращает на вас посреди разговора. В нём есть что-то нечеловеческое. А его стихи? Обычные поэты пишут о предмете сердца. Он — только о мести, обиде, ненависти.

   — Ему душно в мире, — сказал Васильчиков, будто не отвечая, а думая вслух. — И другому тоже становится душно. Словно он заражает собою, как болезнь.

   — А для заразных определён карантин, не так ли, господа? — ввинтился со смешком Некто.

Васильчиков косо взглянул на него, затем, словно опомнясь, порывисто встал и со светским поклоном в сторону Мерлини раздражённо вышел. Навязчивый господин с крысиными усиками тотчас подсел к Лисаневичу, впавшему в меланхолию от проигрыша.

   — Я слышал, этот Лермонтов не раз задевал ваши нежные чувства?

Лисаневич встрепенулся;

   — Откуда вам сие известно, сударь?

Тот вздохнул с постным видом:

   — Весь Пятигорск наслышан, увы. Да, позвольте... Как это? Ага, вот: «За девицей Эмили молодёжь, как кобели. У девицы же Надин был их тоже не один...»

Лисаневич заскрипел зубами.

   — Молчите! Я, кажется, возненавижу его...

«Косым броском и мгновенным укусом!» — подумал Некто.

Придвинулся ближе, задышал в самое ухо:

   — Честь обязывает... Я, как благородный человек, готов передать ему ваш вызов. Решайтесь, мой друг!

Лисаневич внезапно отодвинулся и внимательно посмотрел ему прямо в лицо.

   — Не знаю, кто вы, милостивый государь, и знать не хочу. Но чтобы я поднял руку на такого человека, как Лермонтов?! Да за кого вы меня принимаете?

Глядя ему в спину. Некто подумал с презрением и злобой; «У-у, чистоплюй! Другого сыщем».


Тем же вечером в уютной гостиной Верзилиных, обитой палевым ситцем в цветочках, который сходился посередине потолка розеткой, а оттуда спускалась люстра с восковыми свечами, на узком диване вдоль стены сидели рядышком Лермонтов и Лисаневич, от души веселясь тем, что Лермонтов свёл выразительность шаржа на Мартынова к одной волнистой линии. На Лермонтова напал всплеск открытости, добродушия и болтания, свалившихся ниоткуда. Должно быть, просто от ощущения собственной молодости.

   — Вы умеете смеяться? — с удивлением сказала Эмилия, впрочем не спрашивая, а утверждая.

Странные слова в доме, переполненном молодёжью, где шутки раздавались с утра до вечера.

Лермонтов посмотрел на неё очень проницательно, вовсе не как на барышню, то есть существо детски примитивное.

   — Сознайтесь, вы нимало не уважали княжну Мери? — непоследовательно сказала она с обидчивой горячностью. Словно хотела сказать: вы не ставите меня ни во что.

   — Напротив, — отозвался Лермонтов, всё ещё не спуская с неё глаз. — Только её-то и уважаю.

   — За что? — живо спросила Эмилия.

   — За искренность и твёрдость, — отозвался Лермонтов. — Единственное, что ценю в людях. Почему вы сказали о моём смехе?

   — Потому что... вы засмеялись не напоказ, не от яда или насмешки, а будто очень здоровы внутри... ну, как бутон лопается, если время расцвести... — Она совсем смешалась и покраснела.

— Благодарю, — тихо сказал Лермонтов и тотчас отошёл, оставив Эмилию в досаде, в явном неудовольствии на него, будто это он виноват, что в ней приоткрылась какая-то щёлка в глубину, неведомая ей до сих пор и ненужная вовсе, в чём-то неприличная и уж конечно обременительная для дворянской девицы да ещё красавицы... Лишний повод для эпиграмм и злословья!

А Лермонтов давно и думать о ней забыл. Хотя слова о смехе запали глубоко. Он вспомнил пушкинский смех в бальной зале: отрывистый и словно неостановимый, хотя оборвался очень скоро. Смех — знак здоровья? Пушкин уже тогда был глубоко ранен. Теперь он это понимал. Возвратившись в свой флигелёк, он распахнул створки, и его обдало всегда волнующим бодрым запахом влажной зелени.

Не было ни дождя, ни ветра. Лишь издали мигали зарницы да гром погромыхивал прощально, уходяще. Чернота воздуха казалась свежей, будто открытое окно в мироздание. Жизнь начиналась сызнова; впереди рассвет, утро, день, вечер... Лермонтов откинулся. Улыбка, полная покоя и нежности, осветила его черты.


Стремясь с жадностью вникнуть в мельчайшие, даже противоречивые подробности течения жизни великого человека, потомки постоянно заблуждаются, думая, что этим они приближают его к себе. Он остаётся всё так же недосягаем и загадочен. Найдя общие слабости, разглядев пустяковые привычки, свойственные и нам и ему, что мы при этом узнали о том, чего в нас нет, но чем обладал он? Да ровным счётом ничего.

А разве нам самим захотелось бы, чтобы и нашу жизнь судили по той лени, с которой иногда начинается день, по мелкой раздражительности на неповинных близких (которые нас любят и потому простят), по мимолётным недобрым чувствам, которые нас посещают, хотя мы и не дадим им ходу впоследствии? Надо ли брать случайный день, произвольный отрезок душевной жизни, чтобы реконструировать личность?

В Лермонтове сказалась сила всего поколения. То, что уже перерастает отдельного человека и становится мускулом эпохи. Как подземный огонь, возникали во многих борение дум, кипение протеста. Лермонтов стал прорвавшимся вулканом. Именно в нём всё тайное сделалось явным. Недаром его стихи, его проза вызвали столь жадный и почти лихорадочный интерес у современников. Это не может не навести на мысль: они явились в ту самую минуту, когда их ждали и в них возникла нужда.

Нельзя согласиться с предположением, что Лермонтов не совпал со своим временем, что он либо отстал от декабризма запоздалым рождением, либо творчеством и устремлениями забежал в другую, более деятельную цареборческую эпоху, в которой жить ему уже не довелось.

Всё это, пожалуй, были бы незрелые и даже сентиментальные допуски. Личность Лермонтова, его перо решительно восстают против желания представить его страдательной, угнетённой фигурой.

Пленный гений? Ну уж никак нет. Пленной была его земная судьба, а дух оставался незамаянным. Ни разу он им не поступался и не обольщался ничем — хоть и его обольщали, не на уровне трона, как Пушкина, так вблизи него, и был он, пожалуй, по-человечески более уязвим, чем Пушкин: ни имени поначалу литературного за спиной, ни друзей вельмож-заступников, ни красавицы жены, которая хоть и вечное терзание, беспокойство, но и опора душе.

Лермонтов, напротив, одинок, некрасив, неприятен в общении, лишён пушкинского обаяния. Разве в одном благополучен — богат. Но бабка — дряхлая, незрячая в своём любвеобилии — обузой на нём, как ядро на ногах. У Пушкина такой обузы не было. Хоть и дети, хоть и родители, хоть и жена.

Пушкин жил на волне, пусть даже на спаде её. А Лермонтов уже под волной. Приоткрой рот — одна солёная вода. А он дышал! Вбирал свой глоток воздуха там, где душа, более приспособленная к свежему току, давно бы задохнулась. Отчаяние стало его твёрдостью, его шагом ввысь, а не книзу.

Как другим для полного дыхания нужна несжатая грудь, так Лермонтов в его мрачную эпоху больше кислорода поглощал во время предельной стиснутости.

Гений всегда приходит вовремя и говорит «во весь голос» то, что именно ему предназначено сказать миру. Он избран для этого.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ


Окружающие Лермонтова молодые люди не были уж вовсе ничтожествами. Напротив, многие по праву слыли храбрецами, остроумными собеседниками и обладали симпатичными человеческими свойствами: благородством — в дворянском понимании этого слова, верностью боевым товарищам, чувством патриотизма, а некоторые и свободолюбивым образом мыслей. Они были людьми своей среды и воспитания. Лермонтов — не всегда понимая это сам, — выламывался и из воспитания, и из среды. Он был другой. Не только его гениальный дар, но и человеческая личность не совпадали ни с кем из окружения. Он и хотел бы стать послушным внуком, беспечным воякой, галантным возлюбленным — хотел бы, да не мог. Сам способ дышать у него был иным. Глаза видели по-своему, мысль текла не банально, любой поступок, органичный для него, ставил всех в тупик, раздражал, вызывал подозрительность и недоумение. Он был рыбой других глубин и не мог бы изменить свою природу, очутившись на мелководье. Проще было задохнуться. И он задохнулся.

Но никогда он не был так внутренне ровен, полон планов и надежд на будущее, как в этот последний год. Общение с литераторами — хотя круг Карамзиных и Краевского он отлично видел со всеми их слабостями и недоговорённостями, таково уж было свойство его беспощадного внутреннего зрения! — дало ему очень много: это был прообраз среды, вращаться в которой ему могло быть интересно.

Судьба держала его силком в прибрежных водах.

...Мартынов? Что ж, Мартынов... Как каждый неумный тщеславец он лишь хотел быть на виду. Инстинктивно сознавал, что возможности его невелики, поэтому и замах всякий раз был маленький, беспроигрышный.

Он выбирал поприще, где конкурентов не находилось. Никому бы не пришло в голову с таким упорством цепляться за маскарад собственной внешности. У него был самый массивный кинжал и самая впечатляющая черкеска. Он по-горски сидел в седле. Уйдя в отставку, болтался среди прежних товарищей, чтобы вести их образ жизни, но без служебных тягот. Может быть, он надеялся натолкнуться на богатую невесту или карьерный «случай»? Мартынов плыл по волне ежедневной суеты с бездумностью щепки; то разыгрывая сам с собою роль сурового рубаки, то щеголял страстностью любовника, то иронией салонного льва. Он был начисто лишён этих качеств, но даже не подозревал об истинном положении вещей. Для него мир ограничивался собственной особой. Всё, что находилось вовне, представляло зыбкое туманное пятно. Не возникало даже желания углубиться на чужую территорию.

В Лермонтове он вызывал жалостливое сочувствие, но и раздражал. Часто Лермонтов наблюдал за ним с тем особым захватывающим наслаждением, которое доставляло ему исследование чужой души. Он мог предсказать, как поступит Мартынов в следующую минуту, что ответит, на что надуется. Наблюдения не наскучивали. Когда Мартынов внутренне скисал, погружался в апатию, Лермонтов, подобно опытному укротителю, слегка щекотал его эпиграммой. При всём том он искренне любил своего приятеля, как любил очень многих, щедро и неразборчиво, веря в странном самообольщении, что и они его любят, веселясь от души вместе с ним, когда он безжалостно потешался над самим собою и над ними.

Всякий раз приближаясь к человеку, он — такой проницательный! — безоглядно очаровывался чужой душой.

Васильчиков, например, несмотря на подтрунивания, представлялся ему более широким и свободным, чем был на самом деле. Лермонтов просто не мог вообразить обидчивой ограниченности его ума. Он спешил выговориться перед ним, найти единомышленника.

Князь Ксандр слушал с внутренним неудовольствием, хотя отвечал исправно, в тон. Он придерживался правила, что умный человек должен знать о своих ближних как можно больше и не отпугивать их возражением. К Лермонтову он сначала ощутил лёгкое презрение за его неоглядчивую доверительность, но вскоре усмотрел в этом надменность ума, превосходящего его собственный, и невзлюбил втихомолку, находя в приятеле множество погрешностей против хорошего тона. Он отлично знал, что двор относится к Лермонтову враждебно, и, чувствуя себя временно наравне с ним, с Васильчиковым, даже беря над ним верх (приходилось признавать и это!), поэт никогда не поднимется выше первой ступени той лестницы, по которой он сам сможет без труда пройти до самого верха.

Историчный отсчёт времени присущ, должно быть, одним людям: они постоянно не совпадают в его течении. Время Лермонтова не совпало не только со временем Мартынова и Васильчикова, но и со всем замедленным движением эпохи. Ей предстояло ещё лишь разворачиваться, как змее под солнцем — медленно, кольцо за кольцом, вытягиваться, поворачиваясь боками, блестя чешуёй. Лермонтовская судьба двигалась прямиком, как полёт метеора. То, на что у других уходила целая жизнь — работа, познанье, любовь, — ему пришлось втиснуть меньше чем в десять лет, если считать началом сознательного возраста шестнадцать — восемнадцать лет.

А что говорить о времени Мартынова! Куда ему было спешить? Он ещё и женится, и родит сыновей, и вдоволь насидится за карточным столом в Английском клубе, ловко передёргивая, по мнению партнёров. За рюмкой послеобеденного ликёра станет злословить — и с кем же? Да с Бахметевым! Мужем Вареньки Лопухиной, тогда уже вдовцом. Потому что Варвара Александровна пережила Лермонтова всего десятью годами, а узнав о его смерти, пролежала две недели без памяти, отворотившись к стене, не желая ни лекарств, ни врачей. Была безутешна. Увы, её замужество стало тем же гибельным шагом, что и гусарский мундир для Мишеля, как его отъезд в Петербург, их разлука... А Бахметев кипятился и всё доказывал, что покойная жена не могла быть выведена в «Княжне Мери»; родинка у ней не на щеке, а на лбу, и он никогда не возил её на кавказские воды...

Не совпали. Не совпали, но пересеклись. Оголённый провод выбросил искру: Лермонтов сгорел, а Мартынов, почадив чуть-чуть, пополз дальше.

Он ещё долго будет отягощать землю — холёный и бесполезный, — испытывая при имени Лермонтова отнюдь не раскаяние, а досаду: старая история, пора бы и забыть! Возможно, он искренне запамятовал, с чего она началась? И сестра его Наталья, якобы оскорблённая образом княжны Мери, давным-давно замужняя барыня, благополучно проживая за границей, едва ли вспоминала «несносного Мишеля», который не пожелал в неё влюбиться...

Причина ссоры Мартынова с Лермонтовым? Она могла произойти из-за чего угодно ещё восьмого июля, во время праздника в гроте Дианы, который Лермонтов — один из главных устроителей — собственными руками увлечённо украшал яркими шалями и цветными фонариками. Под звуки военного оркестра он кружился в бешеном вальсе то с «прекрасной креолкой» Катей Быховец, то с «розой Кавказа» Эмилией. Успел заметить и миловидную даму с ниткой жемчуга на шее — ей посвятил прочувственные «Карие глаза» его тифлисский знакомый Дмитриевский. Стихи Лермонтову понравились, он даже пошутил, что теперь, пожалуй, перестанет влюбляться в серые и голубые...

Тот вечер, к счастью, прошёл благополучно: Мартынов с Михаилом Юрьевичем ещё не столкнулся. На заре все мирно разошлись. Долина дремала в синем тумане, Эльбрус слабо розовел снежной вершиной, а по бульвару мелькали белыми пятнами, удаляясь, женские платья.

Михаил Юрьевич предложил руку своей кузине и довёл её до дому. Он сказал, что она похожа на девушку, которую он смолоду очень любил, да и теперь любит.

— Расскажите о ней, братец, вам и полегчает, — отозвалась простодушная Катенька.

Рядом с нею Лермонтова освещало ровное тепло, как от долгожданного костра посреди холодной ночи. Он боялся омрачить Катину ясную жизнерадостность случайным сарказмом и внимательно следил за собою.

Бог знает, в чём он нашёл у неё сходство с Варенькой? Та была светловолоса, с кожей необыкновенной прозрачности и белизны. Напоминала ромашку с золотой сердцевинкой. А Катя скорее — пунцовую мальву. Но ведь он смотрел глазами сердца. К тому же обе одинаково придерживали гладко причёсанные волосы тонким золотым обручем-бандо...

Между восьмым и тринадцатым июля (день вызова на дуэль) судьба прощально подарила Михаилу Юрьевичу встречу с умным, образованным человеком. Они провели вместе два вечера.

Иустин Евдокимович Дядьковский, знаменитый врач-клиницист, пятидесяти лет от роду, профессор Московского университета, терпевший гонения за вольномыслие в естественных науках, вёл знакомство с Арсеньевой ещё с Москвы, и Елизавета Алексеевна, не чинясь, передала с ним гостинец внуку.

Иустин Евдокимович сначала сам зашёл к Лермонтову, но не застал его, и тот поздним вечером поспешил в дом, где остановился профессор, прося прощения, что визит его случился впопыхах и он небрит. С первых слов церемонии показались докучны; они проговорили далеко за полночь.

Начав с личности Байрона и философии Бэкона, перешли на вопрос о нравственном идеале.

   — Каждый мыслящий человек помимо прямой деятельности видит свою задачу в утверждении этого идеала, — сказал Дядьковский.

   — А разве он есть? — прервал Лермонтов. — Разве Европа выработала такой идеал?

Полагаю, он в облегчении страданий многих людей?

   — Не то дурно, что люди терпеливо страдают, — сказал Лермонтов с какой-то задумчивой печалью, — а то, что большинство из них даже не осознают своих страданий! Нет, пока не выйдешь из толпы, не освободишься от её стихийных порывов, невозможно критически обозреть путь, общий с нею. Лишь затем придёт пора действовать. Мне сдаётся, смельчаки на Сенатской площади сделали слишком раннюю попытку встать поперёк течения. Как, впрочем, случалось не раз в нашей истории.

   — Когда же? — живо спросил Дядьковский, подперев ладонями лицо, что было у него знаком углублённого внимания.

   — А когда отвергли языческих богов и возникло критическое отношение к непогрешимой мудрости предков.

   — Вы именно так трактуете обращение Руси в христианство? Без державной воли Владимира Святого?

   — Владимир стал триумфатором. Он заканчивал. А ведь были прежде него побеждённые. Осмеянные одиночки, которые пролагали путь к новому миропониманию ценой своей жизни... Вообще же на Руси было лишь две возможности вырваться из рутины: разбойничество и монастырь.

   — Лю-бо-пыт-но... — протянул Дядьковский тоном сомнения. — Декабристский бунт, по-вашему, разбой?

   — Разбойничество, — поправил Лермонтов. — Тяга открыто освободиться от прежних предрассудков.

   — Допустим. А монастырь?

   — Тюрьма и каторга тот же затвор. Кто силён духом, тот не изменится.

Они помолчали.

   — Ну, а новое поколение?.. — спросил, недоговаривая, Дядьковский.

   — Увы, оно погрязло в бесплодных сомнениях ещё до всякого действия. У скольких душа окажется вскоре прикованной к гибкому хребту чиновника!..

   — Не смотрите так мрачно! — воскликнул почтенный профессор. — Девятнадцатый век родился на моих глазах, и на всех повеяло тогда струёй здоровой жизни. Пусть многие идеи оказались поверхностными. Но вы ещё дождётесь лучшего, молодой человек! — Он слегка захлёбывался от нетерпения, блестел доверчиво глазами.

Лермонтов ничего не ответил.

На следующий день он заехал за Иустином Евдокимовичем на дрожках и от имени хозяйки пригласил к Верзилиным на чай, где намеревался читать стихи. Он же его и отвёз вечером обратно.

   — Что за умница! — повторял Дядьковский своим домашним. — А стихи его — чистая музыка. Но такая тоскующая... Я его спросил: вы, верно, фаталист? Он ответил, что нет, но своё предопределение, кажется, знает. Удивительный человек! Забыл ему сказать, что вся Москва поёт его «Горные вершины»...


Вечеринка у Верзилиных протекала как-то тускло. За фортепьяно сел юнкер Бенкендорф («бедный» Бенкендорф, как его называли: шеф жандармов не только не жаловал дальнего родственника, но и препятствовал его карьере). Барышни под нестройный аккомпанемент запели жидкими голосами.

Лермонтов сидел с угрюмостью поодаль, закинув ногу на ногу. Пели, словно по стеклу скребли. Не вытерпев, сказал Раевскому:

— Слёток, сыграй кадриль. Лучше уж танцевать!

Раевский сменил Бенкендорфа, забарабанил первые такты. Стали составляться пары. Одной барышне партнёра недостало. А в дверях картинно возник Мартынов — нафабренные усы, отполированные ногти, черкеска из тонкого верблюжьего сукна, серебряный кинжал. Так и бросается в глаза!

   — Эй, Пуаньяр! — окликнул Лермонтов. — Тебя нам и не хватало. Становись в пару, дама ждёт.

Тот отворотился, будто не слыша, надменно закинув голову, прошёл в соседнюю комнату, к хозяйке дома.

Барышня смешалась почти до слёз. Лермонтов вспыхнул: она была из невидных, конфузливых, да и одета бедновато.

   — А вот неучтивость делать не след, — громко сказал он в сторону распахнутой двери. — Велика важность, как окликнули.

И всё-таки вечер раскручивался понемногу. Эмилия прошлась с Лермонтовым в туре вальса. К ним на узкий диванчик под ситцевым чехлом подсел Лев Пушкин; болтали втроём о чём придётся. Остроты не обходили никого из присутствующих, пока дело не дошло до Мартынова, который, опершись о крышку рояля, любезничал с рыженькой Надеждой. Случилось так, что, когда Лермонтов произнёс по-французски «горец с большим кинжалом», музыка на ту секунду стихла и колкое прозвище прозвучало явственно на всю комнату.

Мартынов приблизился, переливчато звеня серебряными колёсиками шпор — каждое подбиралось по тону! — сказал деревянным голосом, что неоднократно просил оставить эти шутки хотя бы при дамах. Спускать он их не намерен.

   — Ну вот, дождались ссоры, — недовольно укорила Эмилия.

   — Пустое. Завтра мы вновь будем друзьями, — отозвался Лермонтов.

Когда все расходились, Мартынов догнал его у ворот и повторил, что больше насмешек терпеть от него не станет.

   — Что же, нам к барьеру, что ли, идти? — В темноте чувствовалось, что Лермонтов улыбается. — Изволь, хоть сейчас извинюсь.

   — Нет! Я вас вызываю! — Мартынов опрометью кинулся прочь.

На рассвете, до жары, Лермонтов и Столыпин поехали, как и собирались ранее, в Железноводск, где взяли билеты на ванны. Ночному разговору с Мартыновым Михаил Юрьевич по-прежнему не придавал особого значения.

А между тем в Пятигорске, во флигеле, где жили Мартынов и Глебов, страсти не утихали, а разгорались. С запозданием о ссоре узнал Руфин Дорохов, который, как и многие боевые офицеры, перемогался от ран на кавказских водах, не уезжая далеко.

Лермонтова рубака Дорохов видел в деле и искренне полюбил; спустя годы помнил его стихи наизусть, мог сказать, когда и под каким настроением был написан каждый из них. Он-то понимал, чем грозит новая дуэль человеку, подобно Лермонтову находящемуся на плохом счету и под особым надзором!

Но у других — Глебова, Столыпина, Васильчикова, Трубецкого — серьёзных опасений всё ещё не было, им хотелось просто помирить обоих, чтобы не портить общего веселья. Знали, что Лермонтов покладист и никогда не доводил своих шуток до прямой обиды.

Неожиданно упёрся Мартынов;

   — Я от дуэли не откажусь, господа. И предупреждаю, не хочу, чтобы она была лишь предлог к бесполезной трате пыжей и попойке после.

Он упорно повторял нелепую фразу о пыжах, будто затвердил её с чьих-то слов.

Дело осложнилось. Поскакали в Железноводск к Лермонтову.Тот сказал:

   — Я в Мартышку стрелять не стану, а он как знает.

В Пятигорске приятели продолжали судить да рядить уже как секунданты: со стороны Мартынова — Глебов и Васильчиков, от Лермонтова — Столыпин и Трубецкой. Совет подал опытный Дорохов; Мартынов трусоват, так не назначить ли устрашающие условия поединка? Десять шагов. По три выстрела каждому. Чтобы на месте он опомнился, принял извинения, и всё кончится тихо, втайне? На том и порешили.

Лермонтов возвращался один от ключа с железистой водой по аллее, ещё недавно прорубленной в диком лесу. Несмотря на знойный день, было свежо от нависшей зелени; лучи солнца почти не проникали сквозь ветви. Когда выбрался на ровное место, смеркалось. Над близкими горами затеплились ранние звёздочки. Блаженные минуты воли и покоя!

Он уже два дня сочинял стихи о гонимом пророке, том самом, пушкинском, которому Бог вырвал грешный язык и вложил «жало мудрыя змеи». Но что же сталось с тем пророком, тем поэтом после?


Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья...

Лермонтов остановился, тяжко вздохнул. Ему не хватало Пушкина. Всегда не хватало в жизни!

...Но как розов вечер! И как короток. Будто глоток воды, если томишься жаждой.


И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи...

Тропинку перебежал ёж, ночной добытчик. Вспорхнул сизоворонок, готовясь ко сну, в последнем луче сверкнул дивным лазоревым оперением. Лермонтов приостановил шаг, чтобы никого не пугать.


Завет предвечного храня.
Мне тварь покорна там земная;
И звёзды слушают меня.
Лучами радостно играя...

Допоздна сидел при свече, марая бумагу. Потом перебелил в альбом Одоевского. Сколько чистых листов! Сколько стихов впереди! В памяти вспыхнули знакомые лица: Додо, Софи, Смирнова... Быстрая, как ласточка, движется легко, будто скользит. На цыганку похожа. Глаза огромные, а уши маленькие...

Строки стали складываться одна за другой. Он уже написал было на новом свежем листе с нажимом — «Смирновой», да вдруг потянуло в сон. Подумал; «Завтра», и отложил перо. Еле добрался до подушки. Брегет прозвонил полночь.

Всё-таки он скучал по Петербургу. Ему приснилась танцовщица Тальони, какой он видел её последний раз в «Сильфиде»; двигалась задумчиво, меняя позы и не повторяясь в них. Прогибала спину, откидывала руки назад, будто крылья, стремилась вперёд, подобно льющейся воде. Как плавны были её движения! Он безгрешно наслаждался ими. А Тальони стояла уже неподвижно, лишь играя кистями рук, словно ловя солнечный зайчик или вспугивая с ладоней цветастую бабочку... Его и разбудил солнечный луч.

Наступил вторник. Пятнадцатое июля.

Но и утром он не успел записать новые стихи. Они отклонились от мадригала, как задумывалось первоначально. Были нежны и задумчивы. Возвращали его к строгому идеалу маленькой Нины, образ которой едва-едва начал прорисовываться в «Сказке для детей». (Её тоже надо ещё заканчивать).

Мечталось, чтобы рядом была женщина — не просто весёлая, как зяблик, и румяная, словно яблочко, но та, одно присутствие которой внушает желание стать лучше, прибавляет силы жить...

Монго вошёл одетый для верховой езды, с хлыстиком в руке.

   — Ты не забыл, что к шести часам Мартынов будет ждать у подошвы Машука? Я еду в Пятигорск за кухенрейтерами. Прощай.

   — Прощай, — рассеянно отозвался Лермонтов ему в спину.

Потом пришёл Дмитриевский читать свои новые стихи.

А ближе к полудню приехала в коляске вместе с тётушкой Катя Быховец. Верхами их сопровождали «бедный» Бенкендорф и Лёвушка Пушкин. Дом сразу заполнился суетой и смехом.

   — Пикник, пикник! В Шотландке заказан обед; Ро́шке поставила на лёд кувшин кахетинского. Едем!

Лермонтов сел в коляску к кузине, и они тронулись.

Шотландкой называлось небольшое селение в восьми вёрстах от Железноводска, у подножия Бештау. Некогда здесь был аул Каррас, в который в начале века прибыли миссионеры — шотландцы из Эдинбургского библейского общества. Но проповедничество их шло вяло, они как-то незаметно исчезли, а в бывшем Каррасе обосновались предприимчивые немецкие переселенцы. Те охотно принимали весёлые кавалькады «водяного общества», угощали парным молоком, свежими фруктами, сыром, вином, горячими булочками.

Лермонтовская компания чаще всего наведывалась в домик Анны Ивановны Ро́шке, где кофе разносила миловидная племянница хозяйки Берта. Стол накрывали в саду под яблонями. На тесовой веранде в опрятных горшочках цвели незабудки.

Они просидели за столом довольно долго. Катя была в голубом платье под белым зонтиком с продернутой в нём голубой ленточкой (любимые лермонтовские цвета). Коса её вдруг рассыпалась, золотой обруч упал; Лермонтов подобрал его в траве и всё время навёртывал на пальцы гибкий ободок.

   — Отдайте, сломаете, — просила Катя.

Но он только качал головой.

   — Доверьте мне его до завтра. На счастье. А там верну сам либо кто другой.

Катя ничего не поняла, но согласилась. Он спрятал бандо на груди. (Как было знать наперёд, что пуля ударится в ободок и, отскочив, пробьёт ему оба лёгких?).

Когда собрались уезжать, Берта протянула Лермонтову кулёк со спелыми вишнями.

   — Чтоб не скучать по дороге, — сказала застенчиво.

Лермонтов поблагодарил и сунул ей в передник мелкую монету.

Прощались на въезде в Пятигорск. Облака скрывали ближние вершины, но главный хребет был тонко очерчен голубой кистью.

   — Кузина, душенька, — сказал Лермонтов, чуть отступая, чтобы полюбоваться в последний раз смуглой оживлённой Катенькой, принарядившейся с большим старанием. — Помните, у князя Вяземского?


Не для меня; так для кого же
И чёрным локоном завешено ушко...

Ей-богу, жаль, что не для меня!

   — Почему же не для вас, братец? — краснея, ответила кузина. — Ваше общество мне чрезвычайно приятно. Поверьте, я не хотела бы его променять ни на чьё другое.

   — Ну, ну, душенька, вы достойны лучшего, чем мимолётное восхищение грубого кавказца. Вы похожи на утреннее розовое облачко. Когда ещё рано-рано...


Дуэль должна была состояться около семи вечера у подножия Машука. Но уже часам к пяти, предварительно отобедав в пятигорской ресторации, некий господин, имя которого история не сохранила, а вернее, вовсе не имела о нём представления, так что для знатоков он может остаться лицом полностью вымышленным, этот Некто с крысиными усиками отправился на извозчике если не к самому месту дуэли, так как оно ещё не было точно определено, то просто к подножию Машука.

Однако версты за две он остановил изумлённого возницу, расплатился из кокетливо расшитого бисером кошелька — возможно, прощального дара неутешной покинутой им девы, — не торгуясь, но с видимой неохотой расставался с каждой монетой и, подождав, пока пролётка скрылась в клубах пыли на сухой, окаменевшей от дневного зноя дороге, не очень спеша двинулся вверх.

Намётанным взглядом он озирал местность, словно прикидывая, где, скорее всего, остановятся дуэлянты? Колючий терновник цеплялся за его сюртучок без эполет, он спотыкался на кремнистых осыпях и обтирал ладонью пот на висках. День был жаркий. Пйрило. Собиралась гроза. На левой стороне горы, при её подошве, от вершины пролегает широкая впадина, древний разлом, отбивший от Машука небольшую Перкальскую скалу — между ними идёт дорога на Шотландку. По сторонам она густо заросла кустарником, и не сразу усмотришь небольшую поляну.

Некто прошмыгнул в сторону и затаился подальше, между камней. Здесь он просидит согнувшись, почти не дыша до мартыновского выстрела.


Они шли довольно долго пешком, углубляясь тропинками в густые заросли горного подлеска.

Весь день нагнеталась духота, травы бессильно поникли, листья потеряли упругость. Впрочем, ко всему этому надо было приглядываться зоркими глазами натуралиста, у которого голова ничем больше не занята.

Эти же молодые люди в мундирах шли, поглощённые своими мыслями и рассеянные к окружающему.

Лермонтов несколько раз обернулся, когда ему показалось, что секунданты отстают. Он был молчалив, как и они, но ясен и бестревожен. Запускал руку в бумажный кулёк со свежими вишнями и брал ягоду двумя пальцами, осторожно, стараясь не замарать ладонь соком.

Размышлял так рассеянно и о столь многом, что связно передать ход мыслей было бы трудно. Может быть, впервые в жизни он не противоборствовал судьбе, а шёл с какой-то успокоенностью в чуждом ему направлении и по чужой указке, вовсе об этом не задумываясь. В нём роились прежние стихи и холодило предвкушение новых. Верховая езда придала телесную бодрость; он ступал по земле с удовольствием. Так славно ноги утопали в траве, высокой, хоть и пережжённой солнцем... Вспоминались давние строки, которые теперь зазвенели по-особому:


Дайте раз на жизнь и волю
Посмотреть поближе мне...

«Всё кончится пустяками, — заставлял себя думать Монго, невольно замедляя шаги. Ах, как не хотелось идти! — Мартышка струсит, до выстрелов дело не дойдёт. Мишелю пора уняться. Право, желчь его всем наскучила. Поделом, пусть постоит перед дулом... Бабушке, надеюсь, не перескажут... Проклятое родство! Как будто я к нему в няньки определён!»

Алексей Столыпин распалял себя раздражением против родственника, с которым он так долго и тесно жил бок о бок, что, кажется, и любить его перестал, набил душевную оскомину. Между тем независимо от сердитых поверхностных мыслей в глубине существа он ощущал сосущий холодок. Безмятежный лоб морщился, как от боли. Впереди маячила широкая сутулая спина Мишеля, которая то притягивала, то отталкивала от себя его взгляд. Будто ему одновременно хотелось и не выпускать его ни на секунду из виду, наивно веря в охранительную силу своего взгляда, или — ах, да провались он совсем! — вовсе уж не видеть больше никогда...

Тоже нимало не веря в дурной исход дуэли, Глебов объяснял своё замедление шагов не прошедшей ещё ломотой в раненой ключице. Он почему-то вспомнил с внутренней улыбкой, как Лермонтов заехал к нему по пути на Кавказ проведать болящего в сельцо Мишково. Как они славно, весело провели весь день, ни разу не вспомнив о чеченской реке, где его сшибла пуля. Пили чай из большого самовара, слушали на крыльце пенье дворовых девушек; и милая Оленька, которую сам Глебов отмечал, но, будучи человеком незлым и порядочным, не гусарил с нею, не распалял в себе страсть, а только любовался безгрешно её почти детскими плечиками и пепельно-русой косой, — Оленька, зарумянившись как маков цвет под взглядами офицеров, запевала тоненьким голосом, который поначалу вздрагивал и ломался, но потом песня повела её за собою, наделила силой и даже какой-то властью над душами людей.

Лермонтов слушал, как бы и вовсе не дыша. Лицо у него стало таким, какого Глебов никогда у него не видывал: иронические складки у губ разгладились; какая-то печально-светлая дума прошла по широкому смуглому лбу. Глебов в этот миг взглянул на небо, уже вечереющее, с одиноким светящимся облаком, и его посетила необычная мысль, что лермонтовский лоб и есть это уплывающее, ещё не погасшее облако! Он не успел удивиться странной игре фантазии — ведь он был человеком трезвым, приземлённым, стихов не читал, в Маёшке ценил доброго товарища-гусара, а вовсе не стихотворца, — как песня уже кончилась, оба вышли из-под её обаяния, а Мишель, сорвавшись с места, вложил в трепетную девичью ладошку не то монету, не то ещё какой-то мелкий подарок, потрепал её по щеке и даже чмокнул звучно во влажный от напряжения лобик. «А что, брат Глебушка, — сказал он тогда, — согласись, такая Оленька стоит наших кислых барышень? Добра и проста, как её песня!» Разговор не пошёл дальше. Не то что-то помешало, не то Лермонтов намеренно запнулся, Глебов так и не понял. А теперь с поздним удивлением возмутился: разве можно сравнивать дворовую девку, хотя бы и такую милую, как Оленька, с дворянской барышней?! (Надин Верзилина маячила перед ним вся бело-розовая, как пастила). Ему захотелось сказать об этом Лермонтову, да тот шёл впереди не останавливаясь. «Пусть постреляют, — подумал Глебов со вздохом, — Мартын пшют, да ведь его честь обязывает. Всё просто в жизни, и в дуэли этой дурацкой нет ничего особенного. Постоят у барьера и разойдутся...» Только ноги не хотели идти. Глебов отставал и отставал, так что временами вовсе терял Лермонтова из виду за хлёсткими кустами, с которых уже скатывались первые дождевые капли.

Васильчиков шёл, не думая о Лермонтове. Он думал о себе. Боролся с самим собою, бичевал в себе дурные чувства и вдруг нырял в них с головой, как в мутную воду, со стыдом и сладострастием. Жёг, как пощёчина, недавний пересказ грибоедовского анекдота: некий юнец отчебучил в благонравной гостиной дерзкую шутку да и сам струхнул по молодости. Вышло же так: сановный генерал разглагольствовал о правах сословий в России — многие принялись уже клевать носом — и спросил его мимоходом, со снисходительностью, знает ли, мол, он, сколько у нас состояний в России? «Так точно, ваше превосходительство, знаю. Два: рабство и тиранство!» То-то переполоху наделал.

Умничал по гостиным не один Чацкий; и Молчалин, при случае, мог либерального туманцу подпустить хотя бы для того, чтобы со слезой раскаяться и тем ублажить своих покровителей... Васильчиков скрипнул зубами.

   — Лучшего места, чем под Перкальской скалой, не найти, — громко сказал Глебов.

Мартынов молча кивнул. Они свернули налево.

Над Пятигорском вовсю грохотала гроза. Вот-вот она должна была разразиться здесь. Дорохов с Трубецким запаздывали. В кустах ржали и всполошённо били копытами лошади.

   — Так начнём? — произнёс в пространство Васильчиков.

Столыпин стал доставать кухенрейтеровские пистолеты. Гром гремел уже не переставая. Глебов и Васильчиков быстро отмерили тридцать шагов, барьер на десяти шагах отметили брошенными шапками. Поединщикам подали пистолеты. Лермонтов стоял лицом к северу.

Всё совершалось с какой-то лихорадочной поспешностью. В тот момент, когда Трубецкой и Дорохов, запыхавшись, появились на поляне, команда «сходись!» уже раздалась.

Лермонтов заслонился локтем и держал пистолет дулом кверху. Мартынов быстро прошёл несколько шагов, замешкался на мгновенье, переступил барьер и выстрелил почти в упор.

Страшный громовой разряд заглушил звук пистолета. Не все сразу поняли, что произошло. От тучи стало темно, как в полночь. Хлынул дождь.

Получив пулю в грудь, Лермонтов жил ещё минуту или несколько меньше, но достаточно, чтобы откинуть руку вперёд и вниз жестом последнего непримирения. Судьбу он принимал с несломленной гордостью, с беспощадным проникновением в суть события.

— Ми-ша! — раздался вопль сразу нескольких голосов.

А потом, объятые ужасом, все бросились прочь, без фуражек, с ручьями дождевой воды, текущей по обвисшим волосам. Вскочили на лошадей и поскакали к человеческому жилью, к огням, в Пятигорск... (Это после уверяли: за врачом, за повозкой, к коменданту...).

На поляне остался один Дорохов[77]. Он сидел в мокрой траве и держал на коленях, словно баюкая, голову Лермонтова...


Бабушка Елизавета Алексеевна после первого взрыва отчаяния, когда в тоске закричала, глядя на икону Спаса, висевшую в опочивальне: «Что же Ты не уберёг мне Мишу?! Я ли не молила Тебя?» — ещё только раз произнесла вслух имя внука. Почти незрячая, она нащупала свинцовую крышку гроба, привезённого из Пятигорска: «Так это и есть Миша?» Скончалась спустя четыре года, переписав завещание на младшего брата Афанасия Алексеевича Столыпина.

Дорохов и Глебов в разное время сложили свои головы на Кавказе. Глебов был убит наповал при осаде аула Салты; Дорохов изрублен в Гойтинском ущелье. Тело его выкупили за шестьсот рублей, изглоданное шакалами и расклёванное птицами.

Монго Столыпин вышел в отставку, вместо мундира облачился в элегантное пальто («почтенное и достойное одеяние человека комильфо» — по его словам). Он прожил жизнь беспечно, мало заботясь о завтрашнем дне. За границей в дни безденежья «пустился на литературное поприще»: для газеты «Ля демократа пасифик» сделал перевод на французский «Героя нашего времени», придав ему второе произвольное название: «Русские на Кавказе». Во время Крымской кампании, столкнувшись с молодым Львом Толстым, показался тому «славным малым». Но о Лермонтове речь у них не зашла. Возможно, Толстой даже не знал, что они родственники? Умер Монго во Флоренции, неожиданно для родных, от чахотки.

Васильчиков прожил ещё сорок лет в полном благоденствии. Владел в Петербурге домом на Английской набережной с роскошной библиотекой, которая указывала на учёные склонности автора двух объёмистых трудов: «О самоуправлении» и «О землевладении». Он выступил спустя много лет с короткими заметками о Лермонтове, словно бы защищая его память от «неверных и пристрастных отзывов», хотя сам, не удержавшись, винил «заносчивый и задорный» нрав поэта.

Не воскресло ли в нём страннейшее из ощущений, когда они оставались с Лермонтовым наедине: голоса их — друзья, глаза — враги?..

По странной прихоти судьбы сёстры Верзилины вышли впоследствии за братьев Шан-Гиреев: Эмилия за Акима Павловича, а Надежда за Алексея Павловича. Эмилия Шан-Гирей в своих записках вспоминала о Лермонтове с неудовольствием и холодностью.

«Альбом Одоевского» возвратился к Владимиру Фёдоровичу лишь 30 декабря 1843 года. Его привёз Аким Акимович Хастатов, дядя Лермонтова, который постоянно проживал в своём кавказском имении Шелкозаводское, а в Петербург наведывался изредка и ненадолго.

Владимир Фёдорович, прежде чем раскрыть тетрадь, придвинул кресло к тому окну, возле которого они стояли с Лермонтовым при прощании. Затем стал медленно переворачивать страницы.

Многие записи были сделаны карандашом, с помарками. На ходу или в дороге? Между страницами чёрточки, нумерация порядка. После нескольких страниц черновика перебелено жидкими чернилами коричневого цвета очень мелко: «Спор», «Сон», «Утёс», «Они любили друг друга...», «Тамара», «Сновиденье», «Лист», «Нет, не тебя так пылко я люблю...», «Выхожу один я на дорогу» (последняя строфа «Чтоб всю ночь...» перечёркнута, слова менялись), «Морская царевна», «Пророк».

А на чистом листе без желтизны и помарок успел лишь написать: «Смирновой». Всё. Конец. Небытие.

Одоевский беззвучно заплакал. Он знал: Лермонтов останется вечной незаживающей раной... Слёзы текли, а губы шептали:


В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня — но спал я мёртвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне...

Это был снова живой Лермонтов во всей силе, свете, тягости и яркости своих страстей!



Александр Титов ЛЕТО НА ВОДАХ

1


еда никогда не приходит одна. Судьба гвардии поручика Лермонтова не составляла в этом смысле исключения, и горести, большие и малые, с первых же дней нового года повалились на него со всех сторон.

К разряду малых относились служебные неприятности: явки на учения и парадировки, запрещение отлучек из полка, замечания от начальников. К ним Лермонтов привык и относился как к неизбежному злу.

Более крупными он сам считал неприятности литературные, или, лучше сказать, те, которые проистекали от его занятий литературой. Но мог ли он угадать, что небольшая стихотворная пьеска, написанная по поводу новогоднего маскарада в Благородном собрании, сделает в большом свете и при дворе впечатление почти такое же сильное, как три года назад те шестнадцать строк, которые он добавил к своим стихам на смерть Пушкина?

Разница заключалась в том, что тогда его стихи сразу же вызвали бурю, забросившую автора на Кавказ, в эту «тёплую Сибирь», куда с некоторых пор так же охотно отправляли провинившихся, как и в холодную, зауральскую. Теперь же они породили тишину — зловещую и обманчивую, как затишье перед бурей.

Бабушка, прочитав эти новогодние стихи внука, сказала, покачав пышными рюшами своего чепца: «Ой, Мишенька, как бы не пригласили тебя к Цепному мосту, да с синим усачом — и в Вятку!.. Что же мне, старой, тогда останется?..»

А Костя Булгаков[78] — не кавалергард, а лейб-московец, — пискляво пропев несколько раз на мотив модной французской шансонетки «О, как мне хочется смутить весёлость их...», с иронией, за которой слышалось и нечто серьёзное, спросил Лермонтова: «А в Сибирь после этих стихов тебе не хочется?»

Лермонтов, горько улыбнувшись, но стараясь заметить только иронию, отшутился тем, что не любит морозов и что должен спешить в Царское, в полк.

Но пока и это ещё были только цветочки: ведь даже тогда, после стихов о Пушкине, его вернули с Кавказа (правда, против его воли, но по желанию бабушки), вернули из Новгорода, и хлопотал за него не кто-нибудь, а сам великий князь Михаил Павлович, государев брат, и всесильный граф Бенкендорф, который отдавал своё покровительство далеко не всякому («Мне и Булгарину!» — смеясь, говорил потом Лермонтов).

А не будь и этого капризного и двусмысленного покровительства — оставалось лихое гусарское уменье махнуть на всё рукой и жить á la diable m’emporte[79].

Однако раз от разу судьба становилась злее и изобретательнее: даже если верить, что дуэль с французом сойдёт гладко, то от бабушкиной болезни нельзя было отмахнуться, отсидеться у цыган в Новой Деревне, как нельзя было провести через цензуру роман, прогуливаясь между станков в эскадронной конюшне и от нечего делать окликая лошадей по именам. А между тем и бабушкино здоровье (вернее, она сама), и роман (вернее, всё то, что он писал, его творчество), хотя и по-разному, были ему одинаково важны, ибо они составляли те внутренние опоры его существа, без которых он не мыслил своей жизни.

Сейчас, когда бабушка болела, родня хором упрекала Лермонтова в эгоизме и чёрствости, которая, в сущности, заключалась лишь в том, что он не торчал целыми днями в пропахшей лекарствами бабушкиной спальне и не расточал бесполезных вздохов, как это делали почти все Столыпины, кроме Монго: и тётушка Наталья Алексеевна, и кузина Аннет, и кузен Коко, тихоня с виду, которого Лермонтов за его себенаумелость терпеть не мог.

Лермонтов знал, что бабушке, с её гордым и энергичным характером, эти бдения не могли нравиться, да она в них и не нуждалась. Пользовал бабушку сам Арендт, который приезжал через день. Раза два он даже привозил с собой другого лейб-медика, Рюля, и они дуэтом, правда не очень уверенным, объявили, что у бабушки всего-навсего временный, хотя и резкий, упадок сил — от возраста и от городской жизни, привычки к которой у бабушки так и не образовалось...

На этот раз всё, решительно всё сошлось как-то не к месту и не ко времени: и бабушкина болезнь, и неопределённость с романом, и особенно — эта дуэль.

«Чёрт тебя нёс на дырявый мост!» — в сердцах сказал Монго, когда Лермонтов, делая вид, что ничего особенного не случилось, позвал его в секунданты прямо на балу у старой графини Лаваль.

В глубине души чувствуя себя виноватым, Лермонтов не возражал («И правда: чёрт меня нёс», — сокрушённо подумал он тогда), но дело было сделано, вызов принят, да и не принять его было невозможно.

Лермонтова нисколько не тревожил исход поединка сам по себе: ученик знаменитого Вальвиля, одного из столпов французской школы фехтования, он владел шпагой, как немногие в гвардии, а в стрельбе из пистолета соперников у него, пожалуй, и не было. Он даже поймал себя на горделивой уверенности, что, если б захотел, мог бы убить своего противника на месте, но, во-первых, он этого не хотел и никогда бы не мог захотеть, а во-вторых, знал, что главные беды ждут его после поединка.

Законы империи строго карали дуэлянтов, а тех, кто дрался с иностранцами, — строже вдвойне. Противник же Лермонтова был не просто иностранец, а дипломат и сын посла великой державы.

Монго, которому после самовольной отставки участие в дуэли было почти так же, как Лермонтову, неудобно и неприятно, хотя из гордости он в этом не признавался, в разговорах всё время упирал на то, что Барант — иностранец и что, дескать, драться с ним надо как-то по-особенному, не так, как со своими.

Лермонтов в ответ вяло удивлялся, но понимал, что в этом подспудно проявляется недовольство Монго самой дуэлью и невозможностью отказа от участия в ней, и опять-таки не возражал, а когда Монго привёз ему изящно изданную французскую книжицу — дуэльный кодекс, — скучливо, но покорно сел за её изучение.

Сейчас, с минуты на минуту ожидая приезда Монго, чтобы отправиться к месту дуэли, Лермонтов сидел в своей жарко натопленной петербургской комнате в бабушкиной квартире и, расстегнув костыльки доломана[80], курил пряно-душистую папиросу с мундштуком из золотистой мексиканской соломки. Он снова и снова переворачивал тугие листы похожей на карманный дамский альманах книжицы и с огорчением убеждался, что знание того, как нужно подходить к барьеру и кланяться противнику, ничем — увы! — не может облегчить его участи после поединка.

Монго появился ровно в десять, как было условлено. Он вошёл бодрой, немного вразвалку, кавалерийской походкой (в отставке он находился всего третий месяц), вытирая пёстрым шёлковым платком брови и маленькие бурые усы. Его дымчатый, под цвет кавалерийской шинели, редингот[81] блестел мелкими каплями растаявшего снега.

   — Погодка прескверная, — как все петербургские англоманы, проглатывая звук «р», сказал он, крепко пожимая Лермонтову руку. — Посидим немного на дорожку...

И так же, слегка вразвалку, отойдя в угол комнаты, он, как на стул, сел в стоявшее на подставке, ещё не испробованное английское седло и, рассеянно закурив, с преувеличенным вниманием принялся разглядывать у себя над головой беггровские[82] виды Петербурга, о которых он думал всегда одно и то же: что они зачем-то стилизованы под Берлин и что это чистенькое нежно-лазурное небо, яркая зелень боскетов[83] и тяжёлые колонны каких-то зданий не похожи и в то же время странно похожи на Петербург...

   — Да, так что я тебе ещё хочу сказать по долгу секунданта?.. — веско и медленно заговорил Монго, отворачиваясь от гравюр. — Помни, что при всех условиях нужно решительнее атаковать. Приёмы ты выполняешь быстро, но делаешь лишние, как нас учил когда-то старичок Вальвиль, и из-за этого медлишь с атакой. Французы все любят солидную и красивую оборону, такова их натура. А ты возьми их атакой, и Баранта этим возьми. А красивые позы будешь принимать в котильоне[84]...

   — Ах, да не будем ворошить весь этот вздор! — раздражённо отодвинув дуэльный кодекс и поднимаясь, прервал Лермонтов. — Поедем лучше да скорей развяжемся: дела ждут...

   — И то верно. Едем, — согласился Монго и тоже встал.

Лермонтов надел форменную шинель со стоячим бобровым воротником, опустил на подбородок твёрдый ремешок кивера, и оба пошли во двор, где их ждали сани Монго. Проходя через людскую, они кликнули столыпинского кучера Ферапонта, коротавшего время за картами с бабушкиными лакеями.

Ферапонт, широколицый бородатый мужик с серьгой в заросшем ухе, неохотно поднялся с табурета, бросил замусоленную колоду, которую только что тасовал, подтянул потуже пояс на своём синем армяке и с досадливым кряхтеньем пошёл вслед за Монго и Лермонтовым.

На дворе играла под ветром позёмка, мутной завесой серело низкое небо. Лермонтов поморщился и зябко передёрнул плечами.

Ферапонт, разрезая узкими полозьями снежную целину, вывел сани из-под навеса, снял с лошади попону, заботливо свернул и положил под облучок, к себе в ноги.

   — Там ящик с пистолетами, — сказал Лермонтову Монго, следивший за действиями кучера.

Лермонтов молча кивнул.

Ферапонт отогнул тяжёлую медвежью полость и, когда Лермонтов и Монго сели, укрыл их почти по грудь. Потом он, грузно примяв облучок, уселся сам и тронул вожжи. Длинноногий рыжий англо-нормандец с коротко остриженной стоячей гривой с места взял рысью, быстро пролетел под тёмной аркой и вынес сани на Сергиевскую.

   — Эх, кургузка — семь вёрст до Курска! — по обычаю ямщиков, пугающе протяжно выкрикнул Ферапонт, натягивая вожжи и отклоняясь назад. Англо-нормандец коротко покосился на него вдруг загоревшимся лиловым глазом и пошёл вдоль улицы ещё резвее и размашистее.

   — Ты, никак, с ума сошёл, болван! — рассердился Монго, вздрогнув от неожиданности.

Ферапонт, не ответив и даже не оглянувшись, погнал к ближайшей санной переправе — у Троицкого моста.

Встречный ветер на Неве, как огнём, жёг глаза и щёки, губы деревенели, и разговаривать было нельзя. Думать Лермонтову тоже ни о чём не хотелось.

Впрочем, переезд, довольно длинный, совершился неожиданно быстро — то ли благодаря резвости коня, то ли потому, что путь был очень уж привычный: этой дорогой ездили к цыганам в Новую Деревню.

Плоско, как на гравюре, мелькнули в глазах Лермонтова чёрным кружевом нагие деревья на Каменноостровском проспекте, отплыли куда-то назад, в туман, холодно желтевшие стенами заколоченные дачи, и показался знакомый изгиб Черной речки с тихой вереницей плакучих ив, опушённых бледно-голубым инеем.

Когда сани, миновав Чёрную речку, выбрались на Парголовскую дорогу и, визжа полозьями, будто коньками, проехали с полверсты по её гладко укатанному полотну, Монго приказал Ферапонту остановиться.

   — Здесь, что ль, выходить? — брезгливо отодвигая подбородком холодный, намокший от дыхания воротник шинели, спросил Лермонтов.

   — Да вот мне показалось, будто бы здесь, — отвечал Монго, нерешительно озираясь, — но, наверное, дальше.

Лермонтов недовольно пожал плечами и снова до половины спрятал лицо в воротник.

Длинноногий англо-нормандец, потемневший от талого снега и из рыжего ставший гнедым, шёл всё той же крутой и нарядной рысью, не проявляя никаких признаков утомления.

   — Ага, здесь! — сказал вдруг не перестававший озираться Монго и, отстегнув полость на своей стороне, пружинисто соскочил на дорогу.

Сани остановились. Лермонтов тоже вышел и, чтобы размяться, прошёл взад и вперёд учебным шагом, словно в экзерциргаузе[85].

Монго принял от Ферапонта тёмно-коричневый лакированный ящик с пистолетами и, зажав его под мышкой, повёл головой в сторону леса, мутно синевшего саженях в ста от дороги.

   — Вот видишь: избушка под ёлками — нам туда...

Между едва различимой избушкой и дорогой скучно горбилось бледными сугробами поле, в придорожных кустах тонко и нелюдимо гудел ветер.

Оставив сани на дороге и приказав Ферапонту ждать, Монго и Лермонтов попробовали поискать тропинку, чтобы не идти по целине, но не нашли.

   — Чёрт бы побрал дуэли и дуэлистов! — с полушутливой неприязнью сказал Монго и, шагнув с дороги в нетронутый снег, сразу же провалился по колено.

Лермонтов рассмеялся:

   — А как быть с секундантами?

   — А так же, как и с остальными дураками, — выпрастывая из сугроба длинную ногу в щегольском мелком ботинке, ответил Монго, — предоставить их собственной участи...

Когда они, уставшие, подошли к избушке — покинутой сторожке лесника, — около неё никого не было. Монго достал часы. Было двенадцать без четверти.

   — Ждать, ждать, всегда ждать, — с унылой покорностью вздохнул он, ища глазами, куда бы поставить надоевший ящик с пистолетами. — Неужели у этих потомков Баярда недостанет великодушия приехать без опоздания?

   — Уж больно высокую родословную ты приписываешь этим клеркам! — презрительно скривившись, ответил Лермонтов...

Устав наблюдать за дорогой, на которой одиноко темнели столыпинские сани, Лермонтов рассеянно оглянулся и вдруг совсем близко увидел выходящих из мелочей[86] французов — своего противника и его секунданта, графа д’Англеса, с которым познакомился в январе, на балу во французском посольстве.

Они, видно, подъехали с другой стороны и по глубокому снегу медленно пробирались через заросли, на каждом шагу отклоняя от лиц угрожавшие жгуче-холодным прикосновением упругие еловые лапы.

   — Идут, — с облегчением сказал Лермонтов, чувствуя вину за то, что Монго продрог и начинает беситься.

Подойдя почти вплотную, французы одновременно и церемонно, как на дипломатическом приёме, поклонились. Лермонтов взглянул на их некрасиво и жалко покрасневшие носы, и эта церемонность показалась ему смешной; но, вспомнив наивно-категорические рекомендации дуэльного кодекса и подражая Монго, он опустил глаза и ответил на поклон сдержанно и корректно.

Монго опять подхватил свой ящик с пистолетами, недоверчиво оглядев зажатые под мышкой у д’Англеса шпаги без перевязей, и все четверо, трудно ступая и проваливаясь, пошли вглубь леса. Пройдя шагов двести, остановились на круглой поляне, неожиданно открывшейся за тёмной стеной высоких елей. Д’Англес, оглядевшись, спустил с плеча прямо на снег свою крытую чёрным бархатом волчью шубу, бросил на неё шпаги и рукой показал Монго, чтобы он туда же поставил ящик. Потом, понимающе переглянувшись, они отошли к середине поляны и принялись утаптывать площадку, то медленно идя, то почти бегая друг за другом в однообразном и безрадостном танце.

Лермонтов и Барант со скукой смотрели на них, стоя неподвижно на краю поляны.

   — Vous avez bien travaillé, messieurs, — обращаясь к секундантам, с чуть заметной сухой усмешкой в голосе сказал Лермонтов. — Il est déja assez![87]

   — Oui, nous allons finir![88] — сразу же ответил д’Англес и, перестав топтаться, подошёл к своей шубе и поднял лежавшие на ней шпаги.

   — Финир — так финир! — тоже прекращая свой танец, в тон ему сказал немного оживший от движения Монго и, подойдя к д’Англесу, взял у него одну из шпаг. Передавая её Лермонтову, который снимал в это время шинель, он тихо добавил: — Помни, что я говорил тебе дома...

Лермонтов вынул шпагу из ножен, оценивающе взглянул на тускло заблестевший клинок и дважды, с оттяжкой до звона, ударил им по воздуху. Потом он посмотрел на Баранта и увидел, что тот, в одной короткой серой куртке и козловых штанах, заправленных в голенища, уже ждёт его, уперев конец шпаги в носок сапога.

Лермонтов, вспомнив дуэльный кодекс, сделал два или три шага в сторону Баранта и ещё раз ему поклонился — на этот раз ему одному. Барант в ответ поклонился так же церемонно, как и в первый раз.

Монго и д’Англес, стоявшие немного поодаль, о чём-то неслышно переговорили, и д’Англес, коротко взмахнув жёлтой перчаткой, отчётливо сказал:

   — Commencez, messieurs![89]

   — Да, да, начинайте, — повторил за ним Монго и ободряюще взглянул на Лермонтова.

Лермонтов сразу же начал атаку, стремясь разоружить противника и быстрее закончить дуэль мирным исходом. Сначала ему показалось, что это будет нетрудно, потому что француз действовал вяло.

Оставаясь в мере, то есть не сдвигая с места левой ноги, на которую опирался, Лермонтов сделал несколько ШТОССОВ — мелких круговых движений остриём, — чтобы запутать Баранта, и вдруг неуловимо быстрым выпадом всего тела послал клинок на прямой удар. На короткое мгновение совсем близко от своего лица он увидел серую куртку Баранта с двойным рядом мелких тёмных пуговиц и почти тотчас же почувствовал боль в правой стороне груди. Отбив шпагу француза вниз, Лермонтов попятился и впервые с начала поединка посмотрел ему в глаза. Глаза у Баранта были тёмно-жёлтые, как у совы, и в них светились вражда и загорающийся азарт.

Лермонтов понял, что быстро закончить поединок не удастся, и стал проявлять признаки нетерпения. Начав новую атаку, он неосторожно открылся и сам же наскочил на прямой удар Баранта.

   — Holá! — ликующе вырвалось у француза, когда он увидел распоротый от запястья до локтя рукав лермонтовского доломана и крупные яркие капли на снегу.

Монго дёрнулся было с места, но Лермонтов удержал его взглядом и, мстительно рассмеявшись в лицо Баранту, погрозил ему вытянутой вперёд шпагой, точно хлыстом.

Теперь, видя, что вялость француза — вовсе не вялость, а хитрость опытного дуэлиста, Лермонтов перестал думать о мирном исходе.

Однако он по-прежнему желал скорейшего окончания и решил испробовать излюбленный приём своего учителя — фланконаду, то есть удар сбоку.

Медленно тесня противника, Лермонтов снова замельчил перед его глазами штоссами, желая внушить ему, что опять готовится нанести прямой удар, как в первой атаке, когда Барант получил доступ к его груди.

Совиные глаза француза зажглись жестокой радостью — он поверил.

Тогда Лермонтов, едва уловимо для глаза вращая клинок, напрягся весь, как стальная пружина, поймал момент и, описав концом шпаги короткую невидимую дугу, нанёс удар справа. Послышался полый дребезжащий звон. Кончик его шпаги, неожиданно встретив чашеобразную гарду, предохранявшую руку француза, отломился и, неярко блеснув, упал в снег у ног Баранта.

Барант, побледневший, с тусклыми от страха глазами, стоял неподвижно, всё ещё держа шпагу перед собой. Монго и д’Англес, одновременно подняв руки, что-то прокричали. Барант опустил шпагу. Лермонтов несколько секунд растерянно смотрел на свой изуродованный клинок, потом, сильно размахнувшись раненой рукой и обрызгав кровью лицо, забросил клинок под густую ёлку, стоявшую у края поляны.

Как было условлено между секундантами, решили продолжить на пистолетах, и у Лермонтова опять появилась надежда на скорое окончание.

Его и Баранта развели на двадцать шагов, и Монго, передавая Лермонтову заряженный пистолет с угольно-чёрным воронёным стволом, громко сказал, что стрелять нужно по счёту, с места. Лермонтов кивнул.

Монго отошёл в сторону и, став рядом с д’Англесом, начал считать;

— Un!.. Deux!.. Trois!..[90]

Почти сразу же, покрывая его голос, раздался выстрел Баранта. Со странно возбуждающим, похожим на удар хлыста звуком пуля пролетела где-то совсем рядом, не задев Лермонтова. Бледный Барант сделал два быстрых шага вперёд, но, будто вспомнив что-то, остановился.

Лермонтов усмехнулся и вскинул пистолет. Он взглянул на своего противника, который, по всем правилам, стоял в три четверти оборота к нему, прикрыв грудь рукой, державшей пистолет.

На миг у Лермонтова возникло желание подержать Баранта подольше под дулом пистолета, но, увидев, что д’Англес уже готов закричать и броситься между ними, круто поднял дуло к бледному небу и нажал курок.

Эхо, упруго и раскатисто метнувшись к толстым елям, окружавшим поляну, отскочило в мелколесье и замерло вдали.

Лермонтов понюхал синий дым, жидкой струйкой выходивший из ствола, зачем-то дунул туда и отдал пистолет Монго.

   — Едем! — нетерпеливо сказал он.

   — Подожди, — ответил тот, — ещё не всё...

Лермонтов недовольно нахмурился. К ним подходили французы.

   — Спроси, удовлетворён ли он, — вполголоса сказал Монго.

   — Etes-vous satisfait, monsieur?[91] — обращаясь к Баранту, сухо, без всякого выражения спросил Лермонтов.

Беспокойно сияя глазами, голосом, дрожащим от трудно сдерживаемой радости, Барант ответил, что он entidrenent satisfait — вполне удовлетворён — и благодарит Лермонтова за оказанную честь.

Опустив смеющийся взгляд, Лермонтов снисходительно взял протянутую французом руку. Она слегка дрожала...

Когда они, разыскав Ферапонта, снова уселись в сани, Монго сказал:

   — Каков шельма! Прикидывается маменькиным сыночком, а сам бреттёр[92]...

2


Горечь и злость, поднявшиеся в душе Лермонтова из-за дуэли, улеглись как-то быстро. Острое раздражение и вражда к французу поостыли, не было и страха перед наказанием: начальство пока ничего о поединке не знало, и была надежда, что и не узнает. Или узнает когда-нибудь не скоро, думал Лермонтов, когда он станет сивоусым полковником, как его эскадронный командир Бухаров[93], либо же лысым и очкастым «известным нашим сочинителем», как князь Пётр Андреевич Вяземский.

Будничные дела — занятия в манеже, парадировки, пеший строй — продолжались только до обеда, и Лермонтов почти не уставал.

Исключение могли бы составить караулы, длившиеся целые сутки, но за это время он нёс караул только раз — в Александровском дворце — и то лёгкий, так как двора в Царском ещё не было.

Погода здесь стояла тихая, ясная, морозная по вечерам и почти тёплая после полудня. Пообедав в артели, Лермонтов шёл на конюшню, сам седлал солового нетабельного мерина Августа (Парадёру и так доставалось в манеже) и ехал куда глаза глядят.

Въехав через Орловские ворота в парк, Лермонтов сворачивал в пустынную боковую аллею, огибавшую Большой пруд слева, радостно вдыхая сладковатый предвесенний воздух, щурился на пылавшие под солнцем огромные дворцовые окна или, глубоко запрокинув голову, глядел с седла на раннюю, прозрачную, как стекло, луну, тонувшую в безбрежной голубизне.

Бродившее в нём возбуждение было похоже на то, которое он испытывал всякий раз перед тем, как садился писать, но теперь оно словно раскалывалось на отдельные ощущения, и каждое из них существовало само по себе, не сливаясь с другими и не образуя того тревожно-звучного, зыбящегося целого, без чего, как давно заметил Лермонтов, садиться писать и не стоило.

«Не пишется! Не пишется! Не пишется!» — без огорчения напевал он, пуская Августа размашистой рысью посередине аллеи, по дорожке, протоптанной в вязком снегу другими лошадьми. И, ритмично подпрыгивая на стременах, вторил самому себе: «Зато как скачется! Как скачется! Как скачется!..»

В субботу, двадцать четвёртого февраля, Лермонтов дежурил по полку.

Ещё в день дуэли, в санях по пути домой, Монгонастойчиво убеждал его «служить отлично, благородно» (он так и говорил этими словами, как писали в аттестациях), чтобы в случае чего иметь хорошие отзывы от начальства, и Лермонтов, неожиданно для себя самого, вот уже почти неделю строго, а главное — легко, следовал этому совету.

Был седьмой час вечера. В высоких полукруглых окнах голубели предвесенние сумерки. Лермонтов поднялся с узенького и жёсткого диванчика, со скукой оглядел голые грязно-зелёные стены дежурной комнаты, в которой он провёл большую часть суток, подошёл к окну и, привычными пальцами настукивая по стеклу «кавалерийскую рысь», стал разглядывать красные с белым кубики казарм и прилегавший к полковой канцелярии двор с тщательно расчищенными в снегу дорожками.

Сейчас по одной из этих дорожек должен прийти сменявший его новый дежурный по полку, поручик князь Долгоруков. Вдвоём они только что произвели смену караула, обошли казармы и конюшни всех семи эскадронов, проверяя порядок в помещениях и наличие людского и конского состава, но по дороге в полковую канцелярию рассеянный князь что-то вспомнил и, извинившись, бегом вернулся в казарму своего эскадрона и вот уже с полчаса как не появлялся.

За спиной Лермонтова скрипнула дверь. Обернувшись, он увидел входящего в «дежурку» вахмистра седьмого, резервного, эскадрона Лондырева, назначенного рундом, помощником, к Долгорукову. Вытянувшись и кинув руку к фуражке, Лондырев попросил разрешения остаться в «дежурке». У него были не по-солдатски пышные соломенные усы и томные, несколько странные и даже вызывающие в его положении манеры.

   — Ну, где же твой князь, братец? — дав разрешение кивком головы и сощурясь, спросил Лермонтов.

   — Их сиятельство в эскадроне-с, — солидно и кратко ответил Лондырев, проходя на своё законное место, к столу, и не смея показать, что во взгляде Лермонтова он с неодобрением заметил то же насмешливое любопытство, с которым к нему относились и другие офицеры.

   — Пора бы ему уже и здесь просиять, — без нетерпения, снова отворачиваясь и пряча невольную улыбку, сказал Лермонтов.

Лондырев промолчал.

На расчищенной дорожке, помахивая Лермонтову правой рукой в жёлтой неформенной перчатке и левой придерживая саблю, показался Долгоруков. Хлопнув дверьми и загремев шпорами, он ввалился в «дежурку» и с размаху сел на низенький табурет у стола.

   — Извини, ради Бога, — виновато улыбаясь и переводя дыхание, сказал он, — кое-какие делишки в эскадроне пришлось доделать...

   — Пустяки, Саша! — думая о своём, рассеянно и не совсем искренне отозвался Лермонтов. — Некуда мне торопиться...

А думал он о том, что каким бы спасительным и благоразумным ни было его желание последовать дружескому совету Монго и целиком отдаться службе, он не мог с головой уйти в мелочи полковой жизни и закопать себя в Царском.

Даже поставив крест на светских развлечениях, которые он очень любил, Лермонтов не мог отказаться от поездок в Петербург: бабушка всё-таки болела, а судьба романа, лежавшего в цензуре, оставалась неизвестной...

Лермонтов часто ловил себя на странной и, как ему казалось, недостойной серьёзного человека изменчивости чувств и мыслей. Что-то подобное происходило с ним и сейчас. А ведь ещё вчера как легко, с каким радостным отрешением от соблазнов заступил он на дежурство...

Долгоруков, уже не сверяя ни постовых ведомостей, ни строевых записок, поставил свою роспись в книге дежурств, и они отправились к замещавшему полкового командира полковнику Баратынскому с рапортом, после которого Лермонтов освобождался окончательно.

Лермонтов вышел вместе с Долгоруковым в коридор и, ещё не зная твёрдо, что делать, решил было закатиться в офицерскую артель, сесть у камина в уютной и светлой буфетной и, попивая из звонкого хрусталя что-нибудь крепкое, послушать безобидные сплетни старика буфетчика Акинфыча: «А намедни — слыхали, Михаил Юрьевич, как наши-то в Павловске у цыган начудесили?..»

Но вдруг Лермонтов передумал и, пожелав Долгорукову спокойного дежурства, снова вошёл в кабинет полковника Баратынского.

   — Ну-с, чему обязан? — слегка удивлённо, но дружелюбно спросил его Баратынский, впервые заменявший отсутствовавшего генерала Плаутина.

   — Мне необходимо уволиться, Ираклион Абрамович, — без обиняков ответил ему Лермонтов. — Бабка у меня больна, и роман в цензуре лежит...

Баратынский игриво взглянул на Лермонтова:

   — Бабушка, говорите, больна? А я-то думал, что у людей, которые сочиняют романы, фантазия побогаче, чем у нас, грешных...

Лермонтов сдержанно покачал головой.

   — Нет, Ираклион Абрамович, — сказал он, — это, к сожалению, правда.

   — Ну, ну, Михаил Юрьевич, — спохватился Баратынский, — я пошутил... Сколько дней вам нужно?

   — Мне достанет двух: воскресенье я провёл бы у бабки, а понедельник — в цензуре.

   — Ваша скромность делает вам честь, — сказал Баратынский, внимательно глядя Лермонтову в лицо. — Но есть в этом и нечто такое, что меня огорчает. Ведь писатель вашего ранга мог бы рассчитывать на другое положение.

Лермонтов вежливо улыбнулся и пожал плечами: я не писатель, господин полковник, я — кавалерийский офицер. Это и есть моё положение, по крайности, официальное.

   — Н-да... — тихо протянул Баратынский и, переменив тон на прежний, светски-любезный, продолжал: — Но мы отвлеклись. Я только хотел спросить, не мало ли вам два дня. По опыту, хотя бы брата, я знаю, что цензура наша несговорчива...

Полковник Баратынский, флигель-адъютант государя, был родной брат известного поэта Баратынского и коротко знал почти всех литераторов. Лермонтову он нравился: красивый без фатовства, отлично образованный, всегда приветливый и без малейшего налёта солдафонства.

Баратынский недавно женился на сестре поручика князя Абамелека, за малый рост прозванного в полку Мальчик с Пальчик. Абамелек страстно — и нередко в ущерб службе, как и сам Лермонтов, — увлекался живописью, и оба они частенько находили приют в полковничьем доме, где Мальчик с Пальчик, на правах родственника, оборудовал себе удобную мастерскую.

На мгновение Лермонтова охватил соблазн воспользоваться широким жестом Баратынского, который к тому же, оставаясь за генерала, был халифом на час и ни за что не отвечал. Но, снова вспомнив настойчивый совет Монго («А теперь, друже, служить отлично, благородно») и рассудив, что от служебного рвения зависит, быть может, вся его дальнейшая судьба, Лермонтов прогнал это мальчишеское желание.

   — Я очень признателен вам за доброе отношение, Ираклион Абрамович, — подавляя вздох, сказал он, — но последнее время я очень часто отлучался, и теперь мне необходимо навести порядок во взводе. Я прошу у вас два дня.

   — Ну что ж! Речь не мальчика, но мужа! Свои два дня вы получите...

Лермонтов встал.

   — Благодарю вас, Ираклион Абрамович. Разрешите идти?

   — Ну конечно же! — Баратынский тоже поднялся. — Передайте госпоже Арсеньевой, что я от души желаю ей скорейшего выздоровления, а вам в цензуре — ни пуха ни пера.

Лермонтов рассмеялся.

   — Как прикажете отвечать, Ираклион Абрамович? За первое — спасибо, за второе — к чёрту?

   — По обычаю, по обычаю! — тоже смеясь, ответил Баратынский. — Только не забудьте доложиться вашему другу Годеину, чтобы он отдал в приказе...

Полковой адъютант штабс-ротмистр Годеин, в полной форме и только отстегнув полусаблю и сняв тяжёлый кивер, сидел в своём кабинете, прилежно склонившись над раскрытым бюро. Сознание того, что служебные часы окончились, а он всё ещё не может уйти, мешало адъютанту сосредоточиться: в какой уж раз он перечитывал лежавшие перед ним бумаги и никак не мог вникнуть в их смысл. Вернее, он просто не мог придумать, что можно сделать, чтобы запрятать их истинный смысл, который сейчас был слишком на виду.

Дав себе слово не отходить от бюро, пока не придумает, что же всё-таки можно сделать с опостылевшими бумагами, но так и не придумав, адъютант нервно задёргал ногой, обутой в высокий лакированный сапог. При каждом движении, словно маленький колокольчик, тихо звенела шпора.

Адъютант прислушивался к этому звону сначала чуть-чуть раздражённо, потом безразлично, потом — с удовольствием. Незаметно для себя он стал нужным образом изменять ритм и вызвонил сперва генерал-марш («Всадники-други, в поход собирайтесь, радостный звук нас на подвиг зовёт...» — бездумно глядя в бумаги, шептал он знакомые слова), потом — «Mein lieber Augustin»[94], потом — модную шансонетку. Выходило недурно: так, по крайней мере, казалось адъютанту...

С бумагами обстояло хуже. По должности штабс-ротмистр Годеин обязан был каждые две недели составлять расписание учений — полковых, в которых принимали участие все бывшие налицо строевые чины и музыканты: команды наездников — солдат особой выучки, которых готовили к самым трудным и опасным действиям на войне, — и, разумеется, офицерских, в которых принимали участие только офицеры, обычно во главе с одним из полковников, так как генерал, состоявший в государевой свите и в комиссии по разработке нового кавалерийского устава, сам на учениях присутствовал редко.

Эта-то обязанность, при прежнем командире, генерале Хомутове, бывшая настолько формальной, что Годеин с лёгким сердцем переложил её на плечи старшего писаря, сделалась теперь источником тяжёлых неприятностей, дважды в месяц терзавших беззаботного в остальном адъютанта, который для большинства своих однополчан оставался просто Петькой, как в те времена, когда он всего-навсего командовал взводом.

Особенно мучительно для мягкого характером адъютанта было составлять расписания полковых и офицерских учений; нужно было изловчиться так, чтобы дни и часы этих учений не совпадали с концертами и спектаклями в Большом и Александрийском театрах и конечно же — с балами и раутами в лучших домах столицы, поскольку без участия гусар любые сборища теряли свою главную прелесть — так, во всяком случае, думали сами гусары.

Если Годеин — тоже, как назло, завзятый любезник и театрал — скрепя сердце пренебрегал балами и балетами, ему приходилось выслушивать ядовитые упрёки товарищей: когда же он угождал товарищам, ему устраивал разнос генерал.

Отодвинув в сторону расписание команды наездников, в котором не было ни пропусков, ни подтасовок и которое Годеин собирался завтра утром подать генералу первым, адъютант положил рядом, срез к срезу, полковое и офицерское расписания и закурил.

Оба расписания начинались с первого марта — Сыропустной пятницы — и покрывали собой как раз обе первые недели Великого поста. Отсутствие трёх учебных дней, не считая двух воскресений — третьего и десятого, — сразу же бросалось в глаза.

Первое марта просили не занимать поклонники балета во главе с Никсом Вяземским и Севкой Сипягиным: в Большом давали «Сильфиду» с Тальони; шестого, после долгого перерыва, была «Фенелла» с Новицкой и Голландом, и в Александринку собирался весь полк. Зиял пустотой и ещё один день: в цирке Лежара и Кюзана впервые выступала знаменитая наездница Людвига Спалачинская, уже успевшая вскружить головы лошадникам Парижа, Вены и Варшавы. Смотреть Спалачинскую тоже готовились все. Надежды на великопостный запрет не было; спектакли Тальони и Спалачинской никто не отменит, чтобы не платить иностранным гастролёршам неустойки, а своя «Фенелла» пройдёт под шумок...

Были ещё просьбы от приглашённых на концерты к Виельгорским, на thés dansants[95] к Карамзиным, на журфиксы к Бобринским, но, кроме одной или двух, выполнять эти просьбы Годеин не собирался.

Устало подняв голову от бумаг, адъютант чиркнул серной спичкой и долго глядел на огонь, пока не ощутил ожога. Придать бумагам мало-мальски заслуживающий доверия вид он больше не надеялся. Оставалось, положась на авось, нести их на подпись к генералу в том виде, как они были...

Из коридора, прервав оцепенение Годеина, донёсся шум шагов, звон шпор и удаляющийся голос Долгорукова, кому-то безразлично-весело сказавший; «Ты ещё здесь!» Ему, уже у самых дверей, запоздало и неразборчиво ответил что-то голос Маёшки — это было прозвище Лермонтова, полученное им ещё в юнкерской школе.

Открыв дверь, Маёшка приостановился на пороге и, как показалось Годеину, улыбнулся.

Затянутый в простую, как и полагалось на дежурстве, но сшитую по косточке синюю венгерку с голубым снуром, при сабле и ташке, сиренево, как все смуглые люди, побледневший от бессонной ночи, он молча прошёл в кабинет, обдав Годеина острым запахом конюшни и чуть не загасив свечи в канделябре, стоявшем на краю бюро. Пройдя к печке, Маёшка закрыл скрипучую дверцу и прислонился спиной к разогретым изразцам, ёрзая в поисках места похолоднее.

   — Сменился? — заговорил Годеин, соскучившийся от одиночества. — А я вот корплю над проклятыми филькиными грамотами...

   — Брось, — доставая сигарочницу и закуривая, сказал Маёшка, — завтра же воскресенье.

   — Боюсь, мой друг, что никакого воскресенья завтра не будет, — оживляясь при мысли, что сейчас они с Маёшкой пойдут в артель, ответил Годеин. — Патрон предупредил, что прямо с утра приедет в полк. Так что уж лучше готовься играть в лошадки.

   — Я, слава Богу, ночью наигрался...

И Лермонтов вспомнил, как всего несколько часов назад кровный английский жеребец Шекспир, которого, вместе с двумя другими — Шелли и Шериданом, — объезжали в полку для наследника, сорвался со строгой привязи, в щепки разбил дверь денника и прокуролесил по конюшне всю ночь, то угрожая разинутой желтозубой пастью, то гибко и гневно шарахаясь крупным телом и не давая дневальным поймать себя. Из-за этого Шекспира, чьё ржанье и беготня сильно тревожили и подстрекали других лошадей, дневальные не сомкнули глаз. Не спал и Лермонтов, которому пришлось распоряжаться поимкой норовистого тёзки великого драматурга...

   — Я наигрался ночью, — повторил Лермонтов, — а теперь до вторника еду в Питер. Так что отдай в приказе.

   — По мне, уезжайте хоть все, — раздражённо ответил Годеин. — Но ты-то... неужели тебе всё ещё мало?

Годеин знал все подробности дуэли, знал о совете, данном Лермонтову Монго, а главное, хотел провести с Лермонтовым вечер. Теперь это не получалось, и он сердился.

В коридоре раздались бодрые, по-хозяйски уверенные шаги и деловито-небрежно напевающий голос Долгорукова: «А Provence on гéсоltе des roses et du jasmin...»[96] Годеин узнал слова той самой шансонетки, которую недавно так удачно вызванивал на шпоре. Характер у него был лёгкий; он опять забренчал шпорой, улыбнулся, и ему уже трудно стало дуться на Лермонтова, который всё это знал наперёд и молча курил у печки.

   — Ну, хорошо, ты едешь, — уже обычным добродушным тоном сказал Годеин, — но только, Миша, помни...

   — Я всё, всё буду помнить, — перебил его Лермонтов. — Ведь я умею быть серьёзным... как и ты. Поэтому прошу тебя сделать одну вещь...

Годеин улавливал в голосе Лермонтова таинственность, и это ему начинало нравиться. Подыгрывая Годеину, Лермонтов отошёл от печки, несколько раз оглянулся и, достав из кармана рейтуз маленький ключик, подал ему.

   — Это от моего письменного стола, — почти шёпотом сказал Лермонтов, — как услышишь, что я арестован...

   — Ты всё-таки думаешь... — глядя на Лермонтова с мальчишеским ужасом и восхищением, заговорил Годеин.

   — Да, да, Петя, думаю, — нетерпеливо подтвердил Лермонтов, — вспомни тридцать седьмой год, — тогда у меня всё обшарили и здесь, и в Питере. Так вот: как услышишь, что я арестован, сразу беги и выгребай все бумаги. Правда, особенного там ничего нет, но поди влезь в душу жандарму, угадай, что ему может померещиться...

   — Можешь мне ничего не объяснять, всё будет сделано, как нужно, — сказал Годеин, гордясь своей причастностью к тому таинственному, во что вовлекал его Маёшка. Это было гораздо значительнее и интереснее, чем сидение с Маёшкой в артели. Годеин был вознаграждён.

Они распрощались.

«Какой, однако, Петька мальчишка, — уходя, подумал Лермонтов, — а ещё упрекают в этом меня...»

Когда, уже во дворе, шагая по мягкому, почти неслышно и вяло хрустящему снегу, Лермонтов подошёл к воротам, он услышал доносившееся из генеральской конюшни сердитое ржанье Шекспира.

«Опять, поди, сорвался, бестия!» — со смешанным чувством досады и восхищения подумал Лермонтов и приостановился. Ржанье повторилось — звонкое, злое, как брань, и после короткой тишины до Лермонтова донёсся дробный топот подков по деревянному полу, так измучивший его прошлой ночью.

«Разве пойти только посмотреть?» — опять подумал Лермонтов, и ему представилось, как изнеженный, похожий на молоденькую женщину Саша Долгоруков нетерпеливо топчется среди дневальных, которые откровенно боятся озорного коня, и неумелой матерной руганью пытается вселить в них дух великого Александра, укротившего когда-то Буцефала. Но, всё больше не слабея, а как-то пустея от усталости, Лермонтов махнул рукой и, уже не колеблясь, зашагал в ворота мимо часового, который сделал ему «на караул».

В сгустившихся сумерках Лермонтов шёл вдоль низкой чугунной ограды Екатерининского парка, над которой нависали опушённые снегом ветви деревьев. Иногда синица, вспорхнув, встряхивала ветку перед самым лицом Лермонтова, и тогда он, вместе с приятным холодком, ощущал едва уловимый, свежий и тоже холодный запах снега.

С тех пор как Лермонтов попал в Царское, его здесь больше всего поражали две вещи: зимой — вот этот запах снега, свежий, тонкий, летучий аромат, не похожий ни на один запах в мире; летом — изобильная, совсем не северная пышность листвы. Взойдёшь солнечным днём на верхушку Большого Каприза, и у ног твоих радостно заплещется, засверкает зелёное тёплое море. Все горести забываются, и ничего-ничего не надо; вот так бы только стоять и любоваться, сняв фуражку и подставив лицо и волосы тёплому ветру...

Квартировал Лермонтов на углу Большой и Манежной, в двухэтажном деревянном доме со множеством резных украшений. Из-за этих украшений дом выглядел немного ненастоящим и напоминал большую вятскую игрушку. Нетронутый снег, густо покрывавший веранду, был похож на ватную подстилку для рождественской ёлки.

До выхода в отставку здесь жил и Монго, сохранявший за собой комнаты и изредка наезжавший в Царское — навестить Лермонтова и бывших однополчан.

Когда Лермонтов, отворив запертую изнутри калитку и пройдя тихий и тёмный сад, отряхиваясь, взошёл на крыльцо, ему открыл его камердинер Вертюков.

   — Ужин готов, Михаил Юрьевич, — сказал он с той простотой и значительностью, с которой всегда говорил о домашних делах, — и постель нагрета...

   — Не надобно ни ужина, ни постели, — ответил Лермонтов, — я еду в Питер...

   — Поликей с утра пьяный лежит — ехать-то не с кем... — так же значительно, но уже с другим — суровым — оттенком в голосе сказал Вертюков.

   — Я поеду по чугунке, — ответил Лермонтов.

   — Не можно того, Михаил Юрьевич, — нахмурившись, возразил Вертюков, — барыня прогневается...

   — Ах, оставь! — с досадой процедил Лермонтов, сбрасывая шинель на руки Вертюкову и проходя в комнаты. — Подай-ка лучше чаю. Да пусть Сердюк вицмундир приготовит...

По привычке всех гвардейских офицеров Лермонтов во время дежурства и после, чтобы взбодриться, пил чай такой крепости, что цветом своим он был темнее мумма — самого тёмного из коньяков. У Лермонтова эта привычка была ещё сильнее, потому что и писал он чаще всего тоже по ночам.

Когда Вертюков подал дымящийся на подносе чай, Лермонтов поднял стакан и посмотрел через него на висевшую под потолком олеиновую лампу. Большое белое пламя блеснуло сквозь тёмно-бурую жидкость крошечной шафранной искоркой. Лермонтов благодарно кивнул и, сладко обжигаясь, сделал глоток.

Пока он пил чай, денщик, молодой солдат-хохол по фамилии Сердюк, стал приготавливать ему вицмундир. Несмотря на свойственную многим южанам медлительность в движениях. Сердюк был сметливый и расторопный солдат и в денщики попал только потому, что никак не мог научиться закрывать левый глаз при стрельбе.

Раскладывая на маленькой козетке травянисто-зелёный сюртук с малиновыми отворотами и золотым шитьём на воротнике и рукавах, который собирался надеть Лермонтов, Сердюк, не разгибая спины, сказал вопросительным тоном:

   — Ваш блаародь, а кажуть — нэзабаром воля выйдэ!

   — Вот хорошо! — прихлёбывая чай и с блаженным чувством вытягивая под столом ноги, ответил Лермонтов. — Наконец-то я от вас с Вертюковым избавлюсь! А заодно и от пьянчужки Поликея...

Вертюков, потомственный тарханский дворовый, стоя руки в боки и степенно наблюдая, как барин пьёт чай, укоризненно взглянул на Лермонтова.

   — Ни! Та воля выйдэ не для панов, а тильки для селян!— задумчиво протянул Сердюк, кончая раскладывать на козетке мундир и распрямляясь.

   — Хитры больно! — усмехнулся Лермонтов. — Сами хотите освободиться, а я оставайся в лапах ващей щайки!..

   — Ось, бачьтэ! — неожиданно обиделся и Сердюк. — Та що ж мы вам робымо?

   — В том-то и дело, что ничего не робите! — с притворной суровостью ответил Лермонтов. — На квартире кавардак и грязища; зимой волков морозить можно, летом — жара и мухи. Пойти вас куда-нибудь — потом с фонарём не сыщещь. Из Питера неделю добираетесь, да и то чуть не ползком...

   — Якый же то солдат, хто горилки нэ пье! — убеждённо, скороговоркой ответил Сердюк.

Лермонтов молча отставил стакан. Сердюк хотел было подать ему одеваться, но Вертюков остановил денщика строгим взглядом и, ловко перехватив сюртук, подал его Лермонтову сам.

   — Ваш блаародь! Так когда ж, вона, та воля выйдэ? — снова начал Сердюк. — Видписал бы на село землякам...

   — Не знаю! — сбрасывая пропахшую конюшней венгерку и надевая с помощью Вертюкова сюртук, ответил Лермонтов. — Спроси у эскадронного писаря.

   — Це вы про Ульянича? — разочарованно спросил Сердюк. — Та вин же пёрший дурень во всиму полку! Що такый вил може знаты?

   — Ну, тогда у полкового! — застёгивая крючок воротника и подходя к зеркалу, обронил Лермонтов.

   — О, це друге дило! — оживился Сердюк. — То дядько дуже головатый, тильки до грошей больно падкий.

   — Ладно! Будто ты до них не падкий. Ступай-ка прочь! — уже немного сердясь, ответил Лермонтов. Он не знал расписания поездов на железной дороге и боялся, что опаздывает.

   — Ось, ось! Завше так! — горестно сказал Сердюк, отходя вглубь комнаты. — Ты пана кресты, а вин кричит «пусты»...

   — Ну, будет мне тут с вами! — хватая из рук Вертюкова шинель, крикнул Лермонтов. — Дайте хоть убраться спокойно...

На ходу одеваясь, он быстро пошёл к двери, провожаемый вздохом Вертюкова, который больше не осмеливался напомнить Лермонтову о том, что бабушка запретила ему ездить по железной дороге.

   — Та неси вас Господи! — с независимым видом бросил вслед Лермонтову Сердюк, дождавшись, когда за ним хлопнула дверь.

Как Лермонтов и думал, до станции железной дороги ему пришлось идти пешком, — единственный извозчик попался только у Борового трактира, откуда до чугунки рукой подать.

Купив билет в низеньком станционном балагане и узнав, что до отхода поезда ещё чуть ли не десять минут, Лермонтов остановился на крылечке отдышаться после быстрой ходьбы.

Откуда-то сбоку послышался конский топот, тонкий визг полозьев, и мимо него, бойко перевалив через сугроб, пронеслись лёгкие сани-бегунки, круто и неожиданно развернувшись в нескольких шагах от крылечка.

в бледно-зелёном свете газового рожка Лермонтов увидел офицерские шинели седоков и, не желая встречаться ни с кем из знакомых, через пустой и тёмный путевой двор быстро пошёл к месту посадки. Там уже стоял недавно прибывший из Петербурга поезд, и приземистая машина, похожая на опрокинутую и приплюснутую бочку с высокой чёрной трубой, грохоча по рельсам и кидая в вечернее небо снопы оранжевых искр, катилась по обходному пути, чтобы, прицепившись к противоположному концу поезда, снова вести его в столицу.

Пассажиров было немного. У фонарных столбов толпилось несколько мешан в картузах и чуйках и два-три мелких чиновника дворцового ведомства; поодаль, отдельно от них, в длинных шинелях с низкими пелеринами и треугольных шляпах, надетых по-придворному, вдоль, сбившись в тесный кружок, негромко разговаривали отпущенные на побывку лицеисты.

Машина, обдав Лермонтова непривычным кисловато-горьким запахом каменного угля, подогнала поезд к жиденькому деревянному помосту и с длинным прерывистым лязгом остановилась. Мещане, подхватив с помоста узлы, заспешили на свои места, в третий класс. Степенно пошли садиться чиновники. И только лицеисты продолжали стоять кружком.

Оглядевшись, Лермонтов заметил остановившуюся шагов за двадцать впереди лакированную берлину[97] первого класса и направился к ней...

   — А и верно — это кто-то из гусар, чуть ли не Лермонтов, — услышал он за собой знакомый низкий голос. — Ей-богу, он! Эй, Лермонтов, пожалуйте к нам!

Лермонтов обернулся. У подножки другой такой же берлины стояли две высокие офицерские фигуры. Это были квартированные по соседству с гусарами жёлтые кирасиры — полковник Золотницкий и ротмистр Бодиско. Обоих, особенно Золотницкого, Лермонтов хорошо знал. Видно, это они и подъехали на бегунках, когда Лермонтов вышел из балагана.

   — Ну, ну, подходите, нелюдим вы этакий! — закричал Золотницкий.

Лермонтов неохотно пошёл. С откровенным любопытством всматриваясь в него сквозь темноту, оживлённо задвигались и зашептались лицеисты. Вместе с Бодиской и Золотницким Лермонтов поднялся в берлину. Над дверью в жестяном фонаре дрожало пламя свечи, окружённое мутно-радужным шаром, по плюшевой обивке диванчиков пробегали тени.

Лермонтов сел к тёмному окну, Бодиско и Золотницкий, весело переговариваясь и суетясь, устроились напротив.

   — Так, значит, на крыльце станции были вы, — обращаясь к Лермонтову, сказал Золотницкий и добавил, уже Бодиске: — А ведь твой Степан, смотри-ка, сразу узнал...

Бодиско, с жаром подхватив, принялся расхваливать своего денщика, как он расхваливал бы борзого кобеля, — убеждённо, обстоятельно и всё время подчёркивая в нём такие качества, которые вряд ли могли украсить человеческое существо.

Лермонтов, привалившись к стенке, лениво слушал и не мог понять, серьёзно говорится это или так — чтобы убить время.

   — Ты расскажи, как он обедню испортил, — прыская, перебил приятеля смешливый толстяк Золотницкий. — Да, да. Это уж непременно...

И Бодиско со смехом стал рассказывать, как Степан, привезя его однажды на станцию, вот так же, как сегодня — только дело было днём, — на обратном пути заехал в трактир, пропустил чарочку и, оставив лошадь у коновязи, навеселе пошёл бродить по Царскому. Любопытство привело его в костёл, где в это время шла служба. Всё ему здесь было интересно; и непривычная одежда священников, и музыка, и то, что — церковь, а все сидят. Сначала он постоял у колонны, недалеко от входа, а потом, когда его слегка разморило, тоже робко присел на краешек скамьи.

Ксёндз, закончив чтение какого-то текста из Священного Писания, громко провозгласил обычные; «Dominus vobiscum!»[98] Степану же послышалось, будто это его спросили про барина; «Дома ли Бодиско?» Он вскочил, стал во фрунт да как гаркнет на весь костёл; «Никак нет! Отбыли в столичный город Санкт-Петербурх!..»

   — Ну, беднягу, натурально, замели, — смеясь, продолжал Бодиско, — какой-то прапорщик-полячок самолично свёл моего Степу на «губу». Пришлось мне на другой день вызволять и его и мерина...

Рассказ, пожалуй, и в самом деле был забавен, но Лермонтов не засмеялся и только вяло кивнул. «Какой, должно быть, болван денщик у этого Бодиски, — подумал он, — да и сам-то барин недалеко ушёл...»

Извинившись тем, что провёл ночь на дежурстве, Лермонтов круче, чтобы не скользить, привалился к стенке и под неровный, нарастающий бег поезда задремал.

Раза два или три от каких-то толчков он просыпался, ловя обрывки разговора и мутно взглядывая в темноту сквозь толстые стёкла берлины. За окнами расстилались тянувшиеся до самого Петербурга поля, гулко-пустые и дремотные, и только однажды блеснули и пропали, будто падучие звёздочки, редкие огоньки Пулковской обсерватории.

3


С бабушкой Лермонтов свиделся только утром. Позавтракав в одиночестве, он собрался было послать на её половину казачка Гаврюшку, чтобы узнать, можно ли ему к бабушке, но пришёл Андрей Иванович, старый бабушкин лакей, и сам позвал его.

Как это бывало и прежде, Лермонтов застал её полулежащей среди огромных пуховых подушек, в розовом пеньюаре и высоком белом чепце с рюшами. Бабушка, тихим ровным голосом разговаривая со старушкой-приживалкой из однодворок, Фёклой Филипьевной, раскладывала пасьянс на пуховике, который лежал у неё на коленях.

Перед большим киотом над бабушкиным изголовьем тепло горела лампадка, освещая юношески тонкое, с блестящими дерзкими глазами лицо архистратига Михаила, небесного покровителя Лермонтова. Сладко пахло деревянным маслом и сухими листьями какого-то растения, привезённого в подарок бабушке из Палестины одним знакомым, и эти уютные запахи неприятно перебивались резким и сложным запахом лекарств.

При виде Лермонтова у бабушки радостно дрогнули колючие редкие брови, порозовели щёки, она светло улыбнулась и сказала:

   — Вот и внучек мой приехал мне показаться!.. Ну, ну — посиди с нами, старухами. А мы, кстати, чаек собрались пить, с вишнёвым вареньем да с жамками...

Лермонтов, склонившись, прижался щекой к морщинистой жёлтой руке. Потом сел к маленькому столику около бабушкиной постели и долго не отводил глаз от знакомого с детства лица, тревожно ища на нём признаки угасания. Но бабушкино лицо выражало скорее усталость, чем болезнь, и ту подвижную странную смесь величия и какого-то простонародного старушечьего смирения, которое всегда заставляло сжиматься сердце от жалости к ней. «Слава Богу! Слава Богу!» — думал Лермонтов, стараясь поверить в то, что она не больна, а просто ослабела и ничто страшное ей не угрожает.

Когда бабушка, отложив пасьянс и беспорядочной горкой сдвинув на пуховике карты, с неожиданной дотошностью стала расспрашивать Лермонтова о его здоровье и самочувствии, он испугался. «Уж не вызнала ли как-нибудь про дуэль?» — подумалось Лермонтову. Но вскоре он успокоился: бабушка, ещё больше зардевшись и переменив положение, вдруг сказала:

   — А Философов-то, Алексей Ларионыч, намедни уж так хвалил твоего «Демона», так хвалил! Да не только от себя, а со слов государыни. Сказал, будто не сомневается, что вещь понравится и государю. Авось и судьба твоя теперь переменится... — и улыбнулась нежно и жалко.

В ответ на бабушкины слова Лермонтов пожал плечами, отведя взгляд. Алексей Илларионович Философов, молодой артиллерийский генерал, адъютант великого князя Михаила Павловича, был женат на кузине Аннет и, пользуясь своей близостью ко двору, всегда сам, без чьей-либо просьбы, старался помочь Лермонтову.

   — Не обязательно, родная. Да вы и не огорчайтесь: благо такие люди, как Василий Андреич Жуковский, одобрили, да Гоголь из Москвы поздравляет меня через Тургенева. А государь — что ж?..

   — Не смей этак говорить ни при мне, ни, паче, без меня, Мишенька! — огорчённо возвысила голос бабушка. — Всё, что у нас ни делается на Руси, должно иметь одобрение от государя. Жуковский с Гоголем, греховодники, сами-то небось знают это, а вот тебя, младшенького, подстрекают!..

   — Где ж подстрекают, родная? Гоголь сам написал «Ревизора», — мягко возразил Лермонтов.

Бабушка сделала нетерпеливый жест рукой:

   — Написать-то он написал, да как прижали ему хвост — он вишь куды лыжи навострил — в Италию!.. А тебе этот путь заказан: ты не какой-нибудь малороссийский шляхтич, в тебе кровь наша, столыпинская...

Почувствовав, что бабушка готова оседлать любимого конька, Лермонтов решил переменить разговор.

   — А что, Фёкла Филипьевна, ходили вы нонеча ко всенощной? — обратился он к приживалке, которая истово и почти беззвучно, боясь нарушить благопристойность, наслаждалась кяхтинским лянсином — дорогим и грубым на вкус китайским чаем, — Лермонтов, во всяком случае, его не любил.

   — А как же, батюшка Михаил Юрьич! — отвечала та, ставя чашку и обтирая губы концом розового, в белую полоску, передника. — У Всех Скорбящих Радости была, за продление дней барыни-благодетельницы молилась...

   — И митрополичий хор пел? — спросил Лермонтов, прекрасно зная, что митрополичий хор не мог петь в чуть ли не захолустной церкви Всех Скорбящих, но желая отвлечь бабушку от избранной ею неприятной темы.

   — И-и, батюшка, какое там! — махнула рукой приживалка. — Солдаты надрывались козлиными голосами, а благолепие-то только от женского голосу и бывает...

   — Скажи-ка, Мишенька, — вновь вступая в разговор и сосредоточенно нахмурив брови, спросила бабушка, — а Плаутин-то бывает в полку? Не манкирует службой?

О полковом командире Лермонтова бабушка говорила таким тоном, будто это он был поручиком, а её внук генералом.

Улыбнувшись с ласковой иронией, Лермонтов ответил, что бывает.

   — То-то же! — сказала бабушка. — Он хоть и в чинах, а человек неосновательный, не при тебе будь сказано. Уж как куролесил в польском-то походе, что даже сюда об его галантериях слухи доходили...

Лермонтов опять забеспокоился. Ему показалось, что бабушка с другой стороны подбирается к той же неприятной теме.

   — А что, Фёкла Филипьевна... — начал он, желая повторить свой манёвр, но бабушка перебила его.

   — А Бухаров не остепенился? — строго спросила она. — Всё так же чижики в голове поют и всё так же дружит с Ивашкой Хмельницким?

Лермонтов любил своего эскадронного командира, человека непутёвого и неудачливого, но с доброй, открытой душой, и не давал его в обиду даже бабушке.

   — Да он со мной дружит, родная! — ответил он.

Бабушка непривычно язвительно усмехнулась.

   — С тобой да с Ивашкой! — сказала она. — Нечего сказать, хороша компания!..

Лермонтов знал, что после этого пойдут разговоры о мотовстве, о разорении дворянских имений, о долге перед отечеством и государем. И хотя бабушка из какой-то особенной деликатности никогда не делала ему прямых выговоров, он знал, что это всего-навсего её педагогическая метода. Поэтому, бросив в последний раз взгляд на освещённое лампадкой свежее лицо святого Михаила и черпая решительность в смутно ощущаемом чувстве обиды на бабушкины слова, Лермонтов поднялся.

   — Я пойду, родная, — целуя сморщенную жёлтую руку, сказал он.

   — Ну иди, иди, дружок, служба царская — прежде всего! — ответила бабушка, и в её голосе прозвучало раскаяние и сожаление о том, что Лермонтов уходит. — Иди, да не загуливай чересчур. Надеюсь, ты не отъедешь в Царское, не зайдя ко мне?

Когда Лермонтов, уже перешагнув порог бабушкиной спальни, закрывал за собой дверь, вдогонку ему прозвучало всегдашнее бабушкино предостережение:

   — Мишенька, помни, что я не позволяю тебе ездить по чугунке! Смотри, коли проведаю — рассерчаю!..

   — Да, да, родная, помню! — громко и с чуть заметным нетерпением в голосе отвечал Лермонтов, уже шагая по полутёмной галерее, которая вела на его половину. Потом, быстро оглянувшись, чтобы случайно не увидели слуги, он украдкой перекрестился и прошептал на ходу: «Слава Богу! Слава Богу!..»

Всё вокруг бабушки оставалось как будто прежним, привычным, уютным. Привычной и прежней казалась и она сама. Ненадолго это почти совсем успокоило его.


В понедельник утром Лермонтов проснулся в самом дурном расположении духа. Выгнав казачка Гаврюшку, пришедшего помочь ему одеться, он поднялся с постели, в ночной рубашке постоял у окна, отогнув штору, поглядел на громады домов, мутно серевшие за бледной завесой метели, потом, бесцельно побродив по комнате, сам разжёг трубку.

Сев по-дамски в так ещё и не испробованное седло, он обнаружил под собой свой любимый халат, бабушкин подарок, надел его и будто даже почувствовал некоторое облегчение.

Но радоваться всё-таки было нечему. Монго, приезжавший вчера навестить бабушку, которая доводилась ему тёткой, рассказал, что по городу уже поползли слухи о дуэли. Не сегодня-завтра они дойдут до Цепного моста или до самого Зимнего, а там... Впрочем, не будет ничего особенного, во всяком случае — ничего небывалого: военный суд, может быть, разжалование... А может быть, и нет: мало ли в Петербурге происходит дуэлей, несмотря на все запрещения.

Недаром Монго, которому как секунданту тоже угрожает суд — правда, не военный, а уголовный, — радуется, что причиной дуэли молва называет любовное соперничество. Он даже с удовольствием продекламировал стишки, которые тоже переносятся любителями новостей:


Поручик с дипломатикой затеяли дуэль;
Исторья неприятная, причиною — мамзель...

Стихи эти, сочинённые Ишкой Мятлевым, Лермонтов знал давно. Написаны они были совсем по другому поводу и вместо «дипломатика» у Мятлева был «камер-юнкер». Но теперь какой-то доброхот приспособил их к действующим лицам свежей истории и снова пустил в обращение, в восторге, конечно, от своей жалкой выдумки.

Это проявление людского недоброжелательства тяжело подействовало на Лермонтова, и он ещё больше помрачнел. «Чудак! — сказал Монго. — Да ты должен положить на музыку эти вирши. Ведь благодаря им никто не догадается, что Барант для тебя вроде Дантеса и что только поэтому дуэль-то и получилась!»

Возможно, Монго и прав, но садиться им обоим придётся теперь обязательно. Первым сядет, конечно, он, Лермонтов; военное начальство в таких делах расторопнее.

Лермонтов решил прямо сейчас ехать в цензуру: ведь сидючи за решёткой протолкнуть роман гораздо труднее, а то и вовсе запретить могут под предлогом неблагонадёжности автора-арестанта.

Приказав подать завтрак, Лермонтов открыл бюро и вытащил свой экземпляр романа, чтобы ещё раз посмотреть и погадать, что может вызвать особенное неудовольствие цензуры.

Из пяти составляющих его повестей три были уже напечатаны в журнале и, следовательно, прошли цензуру. Но в России это ничего не значило. В России цензор по отношению к писателю был как офицер по отношению к солдату: «Становись!» (подразумевалось — в общий строй с Булгариным); «Равняйсь!» (опять-таки — на Булгарина, а то — на Греча); «смотри веселей!» («на немытую Россию», как выразился однажды известный остряк Соболевский).

А в романе к тому же были две нецензурованные части, написанные вовсе заново, — «Максим Максимыч» и «Княжна Мери». Они-то, особенно «Княжна Мери», и могли задержать всю книгу...

Гаврюшка внёс на подносе завтрак, и Лермонтов кивком головы показал ему, чтобы он поставил поднос на край бюро.

Лермонтов отхлебнул крепкого, загустевшего, как ликёр, чая и развернул рукопись. Он знал, что «Княжна Мери» из всех частей романа самая лучшая. Знал по тому трепету, который сам испытывал всякий раз, садясь писать за Печорина его пятигорский дневник.

Захваченный прошлым, он писал от себя и первую запись в дневнике Печорина обозначил тридцатым мая — днём своего приезда в Пятигорск в тридцать седьмом году.

Дальше всё пошло само собой, как было тогда; и, вспоминая и волнуясь, Лермонтов записал: «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли.

Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками...»

Лермонтов писал эти строчки и, взглядывая на окна, действительно видел белые лепестки: декабрьский мороз изукрасил стёкла.

Была зима тридцать девятого года; был Петербург и Царское Село: были разводы, парады, балы и театры; были людские лица, мелькавшие, будто китайские тени, в одной из которых он, как бы со стороны, по временам узнавал самого себя; но жил Лермонтов, жил всеми своими чувствами — в Пятигорске, летом тридцать седьмого года...

Когда «Княжна Мери» была закончена, Лермонтов перечитал эти страницы и ужаснулся и обрадовался их правде. Потом подумал, поколебался и подлинные даты везде заменил вымышленными: казалось, что так ему лучше удастся отгородить себя от Печорина в глазах публики. Но это была капля в море: во множестве оставались другие, более живые и явные приметы. Стереть же их Лермонтов не решался: это были не просто строчки, это были невозвратимые уже и, может быть, лучшие миги его собственной жизни.

«Узнают, узнают, всех узнают: и Печорина, и Веру — Вареньку, и Мери... Ну, и пусть!» — устало и радостно думал Лермонтов...

Первым читал «Княжну Мери» Монго. Он листал пятигорский дневник Печорина со своей обычной меланхолической миной на лице, изредка поднимая голову и взглядывая наливающимися блеском глазами в сторону Лермонтова, который с притворным равнодушием курил, лёжа на тахте. Дочитав последнюю страницу, он глухо и как бы неохотно сказал:

   — Ты с ума сошёл, братец! Пожалуй, что старый сатир Вяземский прав: ты впрямь — европейский писатель...

Лермонтов крякнул, перевёртываясь на живот, чтобы лучше видеть Монго.

   — Можешь не сомневаться, их сиятельство знают, что говорят, — небрежно, посасывая чубук, сказал он, — писатель-то я европейский, да вот цензура у нас азиатская...

Кончив листать рукопись, Лермонтов заметил, что завтрак остался нетронутым, выпит был только чай. Он кликнул Гаврюшку и приказал подать себе другой вицмундир — новенький, ещё не надёванный, ало сиявший отворотами и золотым шитьём. Лермонтов осторожно, боясь сломать ногти, сам пристегнул эполеты с приглушённым матовым блеском, недели за две перед тем купленные у Битнера, на Троицкой.

Натянув узкие мундирные брюки со штрипками и облачившись в сюртук, он со всех сторон оглядел себя в зеркале и подошёл к окну. На улице белёсым дымом всё ещё курилась вьюга, да и показываться в открытых санях не стоило: могли арестовать раньше времени. Лермонтов приказал заложить бабушкину карету, поставленную на полозья.

Сидя на вытертых сафьяновых подушках, он старался представить себе разговор с цензором Корсаковым, у которого находился роман. Корсаков меньше остальных был «азиатский» цензор, недаром он в своё время разрешил «Капитанскую дочку», нолучшая из змей — всё-таки змея, и полагаться на её доброту было бы непростительным ребячеством. Выбора, однако, у Лермонтова не было, и он решил не растравлять себя заранее грустными мыслями...

Когда бабушкина карета остановилась у мрачного подъезда, над которым два бородатых гипсовых атланта с торжественным, как у архиереев, выражением на лицах бережно поддерживали облупившийся портик, Лермонтов упруго соскочил на панель, коротким толчком открыл тяжёлую дверь и, высокомерно бренча шпорами, прошёл мимо вытянувшегося швейцара.

Корсаков, сидевший у огромного письменного стола, заваленного бумагами, поднялся, сделав вид, будто только что оторвался от важного дела, и протянул Лермонтову красную волосатую руку. Пожатие его было крепко, и Лермонтов счёл это хорошим признаком.

   — Ну вот: «и они встретились», как сказано у вас в эпиграфе к «Максиму Максимычу», — проговорил Корсаков, когда он и Лермонтов уселись друг против друга.

   — У вас отличная память! — вежливо заметил Лермонтов.

   — Подождите с комплиментами, Михайла Юрьич, — усмехаясь, предостерёг Корсаков. — Скажите-ка лучше, откуда этот эпиграф?

Лермонтов не мог вспомнить и замялся.

   — Право, не вспомню, Пётр Александрович, — потирая пальцами лоб, ответил он. — Скорее всего, я умыкнул эту строчку у кого-то из новых сочинителей...

Корсаков внимательно посмотрел Лермонтову в глаза и, подвинув к себе синюю казённую папку, раскрыл её.

   — Вот она, эта строчка! — сказал он, уткнув палец в начало «Максима Максимыча». — Может, взглянете, так припомните?..

Лермонтов, глядя на знакомые строчки, покачал головой: он и в самом деле не припоминал.

Корсаков устало улыбнулся:

   — И не тужьтесь, голубчик, чего уж там! Пушкин-то Александр Сергеевич, писатель великого дарования и, значит, человек заведомо серьёзный, всё, бывало, как мальчик, который плутует, играл в дурачки, старался подсунуть эпиграф то из Рылеева, то из Кюхельбекера, то из Одоевского — того, знаете... — Корсаков, не оборачиваясь, показал большим пальцем куда-то за спинку своего кресла, словно за нею и впрямь стоял тот Одоевский, — и тоже, царство ему небесное, никогда не мог припомнить откуда.

Лермонтова покоробил этот бессознательно неуважительный жест, укололо безликое, будничное словечко «тот», поставленное рядом с именем Саши Одоевского, человека такой блистательной и такой несчастливой судьбы. «Когда-нибудь и обо мне этакий же чин скажет: тот Лермонтов», — подумал он с горечью и, чтобы скрыть вспыхнувшую вдруг неприязнь к Корсакову, опустил глаза.

   — У меня-то, пожалуй, Баратынский, — справившись с собой и сделав вид, что наконец-то вспомнил, сказал он. — Да, да, Баратынский...

Корсаков хмуро взглянул на него и покачал головой.

   — Бьюсь об заклад, что если покопаться, так сей Баратынский легко окажется Рылеевым, — ответил он. — Но не будем препираться, Михайла Юрьич: вешь настолько хороша, что даже самый лучший эпиграф ничего ей уже не прибавит. Как почитатель вашего таланта, я советую снять его...

Не дожидаясь согласия Лермонтова, Корсаков толстым красным карандашом перечеркнул эпиграф.

«Хорошенький почитатель!» — подумал Лермонтов, с замиранием сердца следя за движением карандаша. Вслух же запоздало произнёс:

   — Ладно, снимем...

Исподлобья взглянув на Лермонтова, Корсаков опять опустил глаза к рукописи. Вдруг он как-то неестественно быстро поднял голову и спросил:

   — Из-за этого лже-Баратынского чуть не забыл важной вещи: почему вы назвали роман «Один из героев начала века»?

Корсаков явно лукавил: он не мог забыть того, что сам признавал важным и что в действительности было для него самым важным. Не подав виду, что понимает это, Лермонтов равнодушно пожал плечами.

   — Как вам сказать, Пётр Александрович, — протянул он, притворяясь, будто застигнут врасплох, — почему, например, Жюль Жанен назвал один из своих романов «Мёртвый осёл и гильотинированная женщина»?

Корсаков поморщился.

   — Безвкусное и вызывающее название, — сухо сказал он. — Кстати, у нас этот роман числится в списке запрещённых.

Бросив притворство, Лермонтов улыбнулся — понимающе и злорадно.

   — У нас, как мне известно, запрещены мемуары его величества Карла Десятого, бывшего короля Франции, — с весёлой язвительностью напомнил он Корсакову.

   — Ну что ж! — философским тоном ответил Корсаков. — Запрещать или разрешать книги есть политика, а политика превыше авторских имён...

Лермонтов, услышав, что Корсаков заговорил несвойственным ему казённым языком, испугался: причиной этой перемены он счёл свою чересчур откровенную улыбку и неуместную язвительность.

Но Корсаков, внезапно захваченный каким-то сильным чувством, откинувшись на спинку кресла, возбуждённо заговорил:

   — Вы говорите: Карл Десятый! Что там Карл Десятый, иноземный монарх, никогда не видевший России в глаза, — с него и спросу нет! Ведь рядом с нами живут люди, которые родились в России, носят русские имена — да ещё какие! — едят русский хлеб и ничегошеньки не хотят понимать в русской действительности. Всё толкуют вкривь и вкось...

«Вот она, лучшая из змей, показывающая свой раздвоенный язык», — подумал Лермонтов и ощутил, как у него холодеют руки. Теперь он уже ясно видел, что будет дальше: возглашая анафему тем, кто «ничего не хочет понимать в русской действительности», Корсаков возьмёт свой кровавый карандаш и наискось выведет на титульном листе рукописи: «Печатать запрещается, поелику автором нарушены такие-то и такие-то статьи цензурного устава». А потом, улыбаясь, повторит Лермонтову, что остаётся почитателем его таланта и всегда готов к услугам...

Судьба книги, её разрешение или запрет, таинственной и неясной, но нерасторжимой связью связывалась для Лермонтова с его собственной судьбой, и сейчас, без всякого видимого логического повода, он впервые почувствовал настоящий страх перед арестом и жандармами, и ему вдруг страстно захотелось убежать, умчаться, спрятаться у бабушки на Сергиевской или в Царском; уйти на конюшню и там, ни о чём не думая, вдыхать устоявшийся до ощущения первозданной простоты сложный и древний запах сена, лошадиного пота и седельной кожи, который всегда непостижимым образом успокаивал его...

   — Как-то совсем недавно камергер и статский советник Мятлев... — словно откуда-то издалека донёсся до Лермонтова голос Корсакова.

Услышав знакомое имя, Лермонтов невольно прислушался.

   — ...Так вот, Мятлев прислал с человеком — заметьте, Михайла Юрьич, прислал! — Корсаков возмущённо поднял вверх толстый указательный палец, поросший рыжеватой шерстью, — не то с секретарём, не то с лакеем свою рукопись на цензуру — «Сенсация госпожи Курдюковой». Вы небось знаете: вещица довольно забавная, о прошлом годе сцены из неё на театре шли, а в домах Мятлев читал её ещё раньше... Ну и я думал, что знаю. Раскрыл так просто — для порядка больше, перед тем как подписать. Раскрыл — и последние, знаете, волосы на голове зашевелились: что, как проскочила бы такая вот штука! Головы бы не сносить! Священник там у него, у Мятлева, оказался добавлен. Ну, доложу я вам, и священничек: ни дать ни взять — завсегдатай злачного места откуда-нибудь с Коломенской... Вот тебе, думаю, и камергер, вот тебе и статский советник!..

Только теперь, слушая Корсакова и постепенно убеждаясь, что это благородное цензорское кипение направлено не против него, Лермонтов пришёл в себя. Впервые он сообразил, что, решив запретить роман, Корсаков не стал бы придираться ни к эпиграфам, ни к названию.

Мятлевские стихи о попе, остригшем бороду и, к соблазну окружающих, целующемся с молодой попадьёй на пароходной пристани в Кронштадте, и вообще всю историю, рассказанную Корсаковым, Лермонтов уже знал от самого Ишки Мятлева, но и сейчас она показалась ему забавной. Подавляя неожиданно подступивший смех, Лермонтов поддакнул Корсакову:

   — Вы подумайте, Пётр Александрович! Кто бы мог ожидать!

   — Вот именно! — благодарно взглянув на Лермонтова, подтвердил Корсаков. — Мало у нас клеветников на Западе, так ещё и свои норовят пустить отравленную стрелу. Конечно, мне пришлось запретить это место. И я же, натурально, оказался плох: мракобес, ретроград, душитель литературы... Сами небось так скажете, чуть выйдете отсюда...

   — В моём романе духовные особы даже не упоминаются, — не возражая Корсакову, скромно сказал Лермонтов.

   — И к лучшему оно, Михайла Юрьич! И к лучшему! — одобрил Корсаков. — Хорошо изобразить в литературе духовную особу так же трудно, как прекрасную и добродетельную женщину. Но... видите ли... я ведь вам неспроста рассказал про Мятлева: у него — безнравственный священник, а у вас... у вас — «герой начала века». Это, как хотите, тоже не годится, Михайла Юрьич.

Лермонтов снова напустил на себя саратовское простодушие (опять-таки bon mot Соболевского) и сказал:

   — Помилуйте, Пётр Александрович! Да что вы увидели в этом «начале века»?

Корсаков хитро прищурился:

   — Многое-с! Ой, многое-с, Михайла Юрьич! И вы сами изволите знать что...

   — Убейте — не знаю!

Ответ Лермонтова прозвучал очень искренне.

   — Ну, уж коли вы и в самом деле такой несмышлёныш, я вам объясню, — недоверчиво улыбнувшись, сказал Корсаков и, сделав паузу, важно, будто читая лекцию, продолжал: — В начале века было Бородино, поход на Париж, ниспровержение Наполеона... У вас в книге ничего этого нет...

   — Нет! — согласился Лермонтов, прекрасно понимая, к чему клонит Корсаков, и уже готовясь в нужный момент ему уступить.

   — Нет! — повторил Корсаков удовлетворённо. — Значит, нет будто и резону вспоминать начало века в заглавии. Но, с другой стороны, — Корсаков опять хитро прищурился и понизил голос, — с другой стороны, в начале века был Семёновский бунт[99] и было печальной памяти происшествие четырнадцатого декабря. И вот вы впутываете вашего Печорина в какую-то петербургскую историю, которая «наделала много шуму» — ваши собственные слова! — и потом отправляете его на Кавказ, куда, как известно, была отправлена большая часть действователей рекомого происшествия... Вот зачем вы, будто ни к селу ни к городу, вспомнили начало века. Хоть Пушкин-то и кричал на всех перекрёстках, что цензура — дура, мы эти хитрости господ сочинителей насквозь видим. А вы к тому же и хитрить-то толком не научились — молоды ещё...

Лермонтов не возражал: он решил дать Корсакову насладиться собственной проницательностью. Некоторое время оба молчали: Корсаков — торжествующе, Лермонтов — смиренно. Приближался момент, которого ждал Лермонтов.

Корсаков медленно придвинул к себе рукопись и сказал, открыв титульный лист:

   — Видите? «Печать дозволяется. 19 февраля 1840 года». Уже неделю назад я собирался подписать и только ждал вас, чтобы решить насчёт заглавия. Меняем его — и я тотчас же подписываю...

Лермонтов делал вид, будто всё ещё колеблется, но чувствовал, что момент уже наступил, и внутри у него всё ликовало от той лёгкости, с которой он сейчас получит подпись Корсакова. Тихо, стараясь придать голосу оттенок нерешительности, он сказал:

   — Согласен...

   — Давно бы так! — с облегчением, удивившим Лермонтова, вырвалось у Корсакова. Торопливо и буднично он поставил под датой свою роспись. — Как же теперь назовём?

   — Да всё равно, — уже с искренним безразличием отозвался Лермонтов, — важно, чтобы не было начала века...

   — Поставим: «нашего века»? — предложил Корсаков.

   — Давайте... — согласился Лермонтов. — Только уж тогда лучше не «один из героев», а просто «герой»...

   — Да, конечно! — так же охотно согласился Корсаков и, как давеча эпиграф, крест-накрест зачеркнул заглавие романа. Отбросив карандаш, он обмакнул в чернильницу металлическое перо и, протягивая его Лермонтову, сказал:

   — Хотите вашим почерком?

   — Да не обязательно, — ответил Лермонтов, — можете надписать вы... если нетрудно.

   — Нет, отчего же! — вежливо засуетился Корсаков. — С большим удовольствием...

Склонив лобастую голову с редкими светлыми волосами, он медленно вывел красивую надпись. «Герой нашего века», — прочитал Лермонтов перевёрнутую вверх ногами строчку.

   — Пётр Александрович, — попросил он, встав и обойдя стол и тоже наклоняясь над рукописью, — исправьте «века» на «времени»...

Корсаков, не поднимая головы, послушно заскрипел пером, разбрызгивая по бумаге мелкие капельки.

   — Что же у нас получилось? — задумчиво спросил он будто себя самого. — Действительно лучше: «Герой нашего времени»...

Положив перо, Корсаков сцепил крупные волосатые руки и, пощёлкивая пальцами по косточкам, медленно сказал:

   — Хочу ненадолго вернуться к нашему разговору... Я вас не очень задерживаю, Михайла Юрьич?

   — Боже мой — нисколько! — мысленно ругнувшись, заверил Лермонтов.

   — Как-то мне довелось услышать фразу, сказанную одним вельможей из военных, — доверительно продолжал Корсаков, — кем, я полагаю, не важно. Этот вельможа сказал: «Каждый литератор — прирождённый заговорщик». Помню, в первый момент меня будто ошпарило — до того мне показалось это грубо. Но, раздумавшись, я должен был признать, что доля истины — и солидная доля! — он выставил заросший указательный палец, — в этом изречении есть. Нуте-ка, освободите от цензуры хоть того же Булгарина — ведь он постепенно до чёртиков допишется... Впрочем, что там Булгарин: он слишком уж благонамеренный, такие искренними не бывают, он-то, конечно, допишется... Но возьмите действительно благонамеренного, искренне преданного правительству литератора — так и тот тоже нет-нет да и оступится. Конь, как говорится, хоть и о четырёх ногах... И это — при цензуре. А отмените, повторяю, цензуру — увидите, что получится... Конечно, в государстве, достигшем высокой степени просвещения, цензура, может быть, и не нужна. Наше же отечество далеко от такого уровня, и нам необходимы некие умственные плотины, которые сдерживали бы напор неосновательных, а порой — безрассудных и даже пагубных мнений...

   — Ну, конечно, — нетерпеливо и легковесно подтвердил Лермонтов, поднимаясь и ища глазами стул, на который он, войдя, сбросил свою шинель...

Прощаясь, Корсаков встал из-за стола, почти вплотную подошёл к Лермонтову и, ожидая, пока он наденет шинель, смотрел на него серьёзно и доброжелательно.

От нетерпения Лермонтов не мог попасть в рукав, и Корсаков, протянув свою большую красную руку, помог ему. Когда Лермонтов взял со стола рукопись, Корсаков с необычной для себя краткостью сказал:

   — Это большая книга. Берегите свой талант, Михайла Юрьич...

В другое время и в другом настроении Лермонтов был бы польщён такими словами от человека, которого уважал (наверное, всё-таки умеренно) сам Пушкин. Но сейчас слова Корсакова, не причиняя, правда, досады Лермонтову, никак на него не действовали. Его переполняла беспокойная, щекочущая радость, и он уже не думал ни об аресте, ни о возможном суде, и даже мысль о бабушкиной болезни только слабо мерцала где-то в глубине его сознания.

Встряхнув протянутую руку Корсакова, Лермонтов, слегка удивившись себе, фамильярно-весело провёл рукой по лацкану корсаковского сюртука и, звеня шпорами, выбежал в коридор.

Только чуть понизив голос и продолжая бежать, легко и звонко подскакивая, он запел сочинённую тут же, на бегу, песенку, и сразу же к ней как-то сами собой подобрались слова чьей-то эпиграммы: «Просвещения «Маяк» — издаёт большой дурак — по прозванию Корсак...»

Корсаков был не только цензор, но и издатель нового журнала «Маяк» — говорили, скучного.

Неожиданно, словно пройдя сквозь стену, перед Лермонтовым появился старый чиновник, которого час назад он принял за служителя. Лермонтов осёкся, перестал напевать и пошёл шагом.

Но, кажется, было поздно: по смятенному выражению на лице чиновника ясно было, что он всё и видел и слышал.

Густо и мучительно краснея, Лермонтов с нарочитой и трудной медлительностью продвигался к выходу, чувствуя на своей спине взгляд старика.

4


Был один из тех редких вечеров, когда Александра Фёдоровна, императрица всероссийская, чувствовала себя в Зимнем дворце как довольная жизнью немецкая хозяйка в своём домике под островерхой черепичной крышей где-нибудь на тихой окраине Хемница или Магдебурга, — спокойно, уютно и радостно.

Особенных причин, правда, к этому не было, — в положении императрицы всё оставалось так же, как было не только вчера и позавчера, но много-много лет назад: она коротала свой век нелюбимой женой, которой тем не менее воздавались все присущие её сану почести. Почести ей со временем надоели, а с равнодушием супруга она свыклась.

Правда, пока ей не стукнуло сорок, Александра Фёдоровна позволяла себе кое-какие увлечения, держа их, разумеется, в строжайшем секрете. Но природу обмануть невозможно: сорок лет — действительно бабий век, как говорят в стране, где ей суждено умереть.

Поняв это и трудно смиряя неугасшие желания, она вырвала из сердца последнюю свою нежную привязанность — любовь к красавцу кавалергарду Александру Трубецкому, которого в тайные минуточки называла она Бархатом — сокровенным словечком, откуда-то ставшим известным всему Петербургу.

С тех пор, оскорблённо и боязливо замкнувшись, императрица жила дочерьми, которых искренне любила, особенно старшую — Марию, вызывавшую в ней завистливое восхищение полным отсутствием страха перед грозным отцом.

Кроме любви к дочерям (сыновей от неё отдалили) жизнь императрицы скрашивала дружба с немногими придворными — по большей части женщинами — да вести из родной Германии.

И вот днём пришла эстафета от брата, наследного принца прусского, и братнее письмо было непривычно интимным и дружеским и заканчивалось приглашением приехать летом в Берлин, куда уже готовилась собраться вся родня: прусская, баварская, саксонская, вюртембергская.

Александра Фёдоровна так или иначе собиралась в Германию — для поправления здоровья врачи настойчиво посылали её в Эмс.

Как всякая добрая немка, Александра Фёдоровна любила родню, кроме, конечно, русской: её всегда шокировали, почти пугали сумасбродные пучеглазые братья и открыто развратные сёстры мужа. Тайную боль (а почти все её искренние чувства были тайными) причиняло императрице то, что бедная Marichen пошла в своих недостойных тёток...

Но в этот мартовский вечер императрица ни о чём подобном не думала. Она ходила по пустым комнатам своей половины и, остановившись где-нибудь, прикрывала веки и представляла себе прохладные аллеи Сан-Суси, огромный и с виду неуклюжий, но такой уютный внутри дворец, где протекало её детство, и короткие, широкие, как площади, солнечные улицы Потсдама, по которым можно ходить в любую погоду, не замочив ног. Это не какой-нибудь Петергоф или Гатчина...

И она, зная, что никто не может её видеть, улыбалась горделивой немецкой улыбкой...

Ровное хорошее настроение императрицы ещё больше поднялось за ужином, когда неожиданно приехала её близкая подруга Сесиль Фредерикс, а дежурные фрейлины Карамзина и Оленина украсили застольную беседу свойственным им тонким остроумием и корректной непринуждённостью.

После ужина, состоявшего на этот раз только из немецких блюд, императрица попросила Карамзину, чтобы кофе с любимыми ею кюммелькухенами[100] подавали в Малую гостиную, а сама, зардевшись болезненными пятнами (что всегда было у неё признаком внезапного волнения) и извинившись, вышла, сказав, что вернётся прямо туда.

Сесиль Фредерикс и обе фрейлины, заметив её волнение, но не подав виду, беззаботно болтая на смешанном франко-русско-немецком наречии, которое как-то само собой установилось на половине императрицы, перешли в соседнюю комнату (это и была Малая гостиная) и расселись вокруг низенького кофейного столика, перед камином, ограждённым экраном из разноцветного богемского стекла.

Вскоре в гостиную, шурша тяжёлым платьем, вошла и хозяйка. Она села в оставленное для неё кресло и, выпростав руку из-под свисавшей с острых плеч белой атласной накидки, положила на край столика несколько листков сиреневой бумаги. Мелко тряся завитой головой — императрица уже много лет страдала нервным тиком, — она с вялой улыбкой повела вокруг светлыми выпуклыми глазами и вибрирующим от волнения голосом сказала:

   — Мне сегодня очень хорошо, mesdames... Вы тоже имеете в этом долю, и я хочу быть благодарной...

Всё так же улыбаясь, она притронулась к листкам маленькой сухой рукой, на которой поблескивало одно только обручальное кольцо, и добавила:

   — Уверена, что вам не будет скучно. У меня сегодня интересные герои: таинственная, как Лорелей, madame Бахерахт, свежая и прекрасная, как Наталка-полтавка, madame Щербатова и две мужские персоны, которых ещё не умею определить... юный барон де Барант и наш поэт Лермонтов...

Это было уже не в первый раз: в дни особенно дурного настроения и в хорошие дни (их, впрочем, было гораздо меньше) императрица в кругу самых близких ей женщин читала вслух свой дневник — не подряд, конечно, а те страницы, которые не были слишком интимны: дворцовые и городские новости, беглые записи встреч и разговоров.

Не говоря уже о Сесили Фредерикс, Карамзина и Оленина чаще остальных удостаивались такого доверия: императрица знала, что они умеют хранить чужие секреты, и связывала это с их целомудрием, тогда как болтливость большинства придворных дам считала неизбежным следствием образа жизни...

   — Annete, — обратилась императрица к сидевшей с краю Олениной, — прикройте, пожалуйста, дверь, дитя моё. Кажется, я плохо её закрыла...

Оленина, высокая, с туго обтянутыми шёлком грудью и бёдрами, совсем не аскетического типа женщина, поднялась и подошла к двери, слегка приоткрыв её, прежде чем захлопнуть. В недавно покинутой столовой раздались мужские шаги и голоса.

   — Мы сделаем нашим дамам маленький сюрприз! — сказал за дверью высокий голос государя.

Оленина, тряхнув кольцами светлых волос, смятенно оглянулась в сторону кофейного столика и поймала испуганные взгляды остальных женщин. Императрица, ещё чаще и мельче тряся головой, схватила сухонькой рукой листки и снова спрятала под накидку. Позы женщин сразу стали натянутыми и неестественными, как у натурщиц, которые готовятся позировать перед капризной знаменитостью. Мужские шаги раздались совсем близко. Оленина распахнула дверь и присела в низком поклоне, пропуская государя.

   — Нет, нет, нет! Ради Бога, без церемоний! — кокетливо сказал Николай Павлович и, ловко поймав за кончики пальцев пухлую бледную руку фрейлины, поднёс к надушенным усам.

Подойдя к столику, он, с непринуждённо разыгранной почтительностью, приложился к дрожащей руке жены и по очереди подошёл к Сесили Фредерикс и Карамзиной, на которой чуть дольше задержался взглядом.

Повторяя жесты и чуть ли не слова государя, пришедшие с ним мужчины — генерал-адъютант граф Орлов, свиты генерал-майор Плаутин и камергер граф Виельгорский — привычно и бесстрастно исполнили требования этикета.

   — Надеюсь, мы не слишком помешали вашему уединению, mesdames, — отодвигая ногой в ботфорте низкий пуфик и ища глазами более достойную себя мебель, сказал государь.

   — О, как можно, ваше величество! — поспешно ответила императрица, тряся пепельными буклями. — Здесь всегда вам рады...

Николай Павлович, а за ним оба генерала и граф Виельгорский бесшумно расселись, вклинившись между женщинами.

Пока это происходило, императрица, сделав вид, будто ей жарко, сняла с плеч накидку и, незаметно обернув ею дневник, положила к себе на колени. Ей показалось, впрочем, что Виельгорский заметил это, но он был свой, его жена и дочь относились к числу немногих самых близких императрице людей, и то, что он что-то заметил, могло даже пригодиться.

Натянутость не исчезала. Императрица кроме испуга испытывала тяжёлую досаду и неудовлетворённость, которую всегда испытывает автор, внезапно лишившийся аудитории; Сесиль Фредерикс, полька и патриотка, почти открыто не любила Николая Павловича; Олениной не терпелось узнать пикантные, как она ожидала, новости, а Карамзина терзалась мрачными предчувствиями; сочетание имён, в которое попало имя Лермонтова, казалось ей зловещим.

Утратив свою обычную непринуждённость, она, хмурая и молчаливая, сидела между Виельгорским и Плаутиным, и щёки её багровели такими же некрасивыми нервическими пятнами, как у императрицы.

   — Annete, будьте до конца благодетельницей, — сухим и скучным голосом обратилась к Олениной Фредерикс, — поторопите с кофе...

Пышная Оленина величаво поднялась, притянув к себе быстрый взгляд Орлова.

   — А мы... мы можем рассчитывать, что и нас не забудут? — с наигранным смирением спросил Николай Павлович.

Императрица, хорошо знавшая цену этому смирению, снова испугалась.

   — Хозяин за этим столом — вы, государь! — сказала она и, не находя покоя рукам, погладила лежавшую на коленях накидку.

Раздался упругий хруст, и императрица вздрогнула всем телом. Граф Виельгорский шумно двинул стулом и, будто что-то поднимая, склонил гладкую лысину, в которой разноцветно отразился отсвет экрана. Николай Павлович настороженно скосил взгляд, но ответил, не изменив тона:

   — Нет, нет! Здесь все мы — только гости. Но у нас на Руси гостей-мужчин принято угощать чем-нибудь мужским...

   — Да, да, — почти обрадовалась императрица. — Annete, прикажите к кофе что-нибудь крепкое...

   — Не за себя хлопочу — за други своя, — кокетливо извиняясь, сказал Николай Павлович, когда Оленина вышла. — Орлов и Плаутин — кавалеристы, народ избалованный, не то что наш брат пехтура... Ведь верно, граф? — неожиданно обернулся он к Виельгорскому, который никогда не был на военной службе, если не считать короткого пребывания в ополчении в двенадцатом году.

Николай Павлович на этот раз не рисовался своей забывчивостью: военная служба была для него таким универсальным, таким обязательным состоянием, что ему, лишь сделав над собой усилие, удавалось допустить, что кто-то из живущих бок о бок с ним людей мог не быть в военной службе.

   — Vous aves raison mille fois, Sir![101] — ответил Виельгорский, как всегда в затруднительных случаях переходя на французский.

Бесшумно двигаясь, внесла на подносе кофе молоденькая румяная камер-юнгфера, в белоснежном кружевном фартуке и голландском чепце с торчащими, как уши, острыми накрахмаленными кончиками. За нею вошла Оленина с фарфоровым ликёрным кувшином в руках.

   — Вот такой же кофе я, помню, пил однажды в Варне, — глотнув из маленькой чашечки, растроганно сказал Николай Павлович и обвёл присутствующих выжидательным взглядом.

Упоминанием о Варне, где он во время последней русско-турецкой войны связал своим присутствием руки генералам, осаждавшим эту крепость, Николай Павлович преследовал двоякую цель: лишний раз сыграть перед публикой, хотя и немногочисленной, роль благодарного гостя и нежного супруга (это была попутная цель) и вызвать на воспоминания Орлова и Плаутина, чтобы они стали рассказывать о трудностях осады и о том, что крепость в конце концов была взята только благодаря выдающимся стратегическим способностям и неутомимой распорядительности его, Николая Павловича (это была главная цель).

Но ленивому от природы Орлову не хотелось ворошить в памяти давние события, да ещё тратить усилия на то, чтобы истолковать их в желательном для государя смысле, с риском к тому же сказать что-нибудь не то. И он просто промолчал, опустив глаза и перестав смотреть даже на Оленину.

Плаутина тоже нисколько не занимала Варна. Ещё в польскую кампанию, кочуя с полком по усадьбам магнатов и богатым монастырям, он приобрёл непобедимую страсть к хорошим ликёрам, а в кувшине, принесённом Олениной, был настоящий шартрез.

Николай Павлович повторил свою фразу о кофе, который он пил в Варне, и снова выжидательно посмотрел на обоих генералов. Генералы по-прежнему безмолвствовали.

«Ах, Боже мой, что за упрямые, беспонятливые люди! — опять пугаясь, подумала императрица. — Ну что им стоит поговорить немножечко об этой Варне?.. Недаром всё-таки военных издавна считают недалёкими...»

   — C’etait un bel assaut, comme on dit[102], — спасая положение, сказал Виельгорский.

Императрица поблагодарила его взглядом.

Но Николая Павловича этот дилетантский отзыв об операции, успех которой он привык считать делом своих рук, неприятно задел и сразу же заставил вспомнить, что Виельгорский никогда не был военным или, вернее, служил когда-то без году неделю. Он скользнул холодным взглядом по выхоленным розовым щекам Виельгорского и молча в первый раз протянул руку к кувшину с ликёром. Виельгорский, как ни в чём не бывало, повернулся к Карамзиной и тем же тоном, каким только что говорил о «великолепном штурме» Варны, начал рассказывать что-то о театре.

   — И здесь та же безрадостная картина, что и везде, — немного послушав, хмуро сказал Николай Павлович и поджал губы.

Виельгорский, завзятый театрал, думая, что Николай Павлович собирается ругать авторов и актёров, принялся горячо и уже искренне защищать их.

   — Допустим, что всё это так, — нетерпеливо сказал Николай Павлович. — Но театр — это не только авторы и актёры, это ещё и публика...

   — Вот именно, ваше величество: и публика, — подхватил довольный Виельгорский, не замечая, что перебивает Николая Павловича. — А наша публика — чуткий камертон изящного вкуса...

   — Уж чего изящнее, — с мрачной иронией согласился Николай Павлович. — Взять хотя бы вчерашний случай в Александринке...

И он, приводя по памяти целые фразы из утреннего доклада обер-полицеймейстера Кокошкина, рассказал, что накануне вечером, когда Асенкова, игравшая в «Гусарской стоянке», вышла на сцену, по роли туго обтянутая мундиром и рейтузами, какой-то измайловский офицерик громко, на весь зал, бросил ей грубо непристойную реплику. Оскорблённая артистка в слезах убежала за кулисы.

   — Ah, c’est affreux! Voili'a un ignoble coup de thearte![103] — растерянно произнёс Виельгорский, не замечая своего невольного каламбура.

   — Прямая дорожка молодцу на Кавказ, — жёстко усмехаясь и имея в виду измайловского офицера, сказал Николай Павлович. — Не хочешь шить золотом, так бей молотом...

В наступившей тишине скованность и неловкость ощущались почти физически, и даже императрица, продолжая про себя сокрушаться неподатливой молчаливостью генералов, раза два подливала в свой кофе ликёр.

   — Послушай, Плаутин, а по какому праву твои офицеры вмешиваются в мои отношения с иностранными государствами? — спросил вдруг Николай Павлович.

Тон у него был ровный и не выражал ничего, кроме простой заинтересованности. Однако притворство Николая Павловича было понятно всем, кроме Плаутина, который в это время, тихо и увлечённо сосредоточившись на своих ощущениях, мысленно сопоставлял качества ликёров, испробованных им в разных местах и в разные годы.

   — Должно быть, по праву родства, ваше величество, — не очень охотно, но в тон Николаю Павловичу, как ему показалось, отвечал Плаутин. — Ведь Ломоносов у меня, если изволите помнить, — брат нашего посланника в Мюнхене, Вяземский — кузен секретаря посольства в Париже, Шувалов — пасынок неаполитанского посла... Да из моих мальчиков можно было бы сформировать целое Министерство иностранных дел!..

   — А Лермонтов что ж? Лермонтов — директором департамента? — возвысив голос до звона, опять спросил Николай Павлович.

   — А Лермонтов сочинял бы у нас дипломатические депеши, — светло взглянув в лицо Николаю Павловичу, ответил Плаутин, ещё не расставшийся со своими грёзами. — Недаром же у него такое перо, что может пронзить подмётку солдатского сапога!..

В гостиной опять стало тихо. И было в этой тишине что-то заставившее Плаутина испугаться своей шутки. Произнеся её, он опомнился и, словно проснувшись, с беспомощной улыбкой огляделся вокруг.

   — Безобразие! По-зор! — гневно и по-фельдфебельски заливисто, как на плацу, выкрикнул Николай Павлович. — Как ты смел скрыть от меня, что Лермонтов дрался с чиновником французского посольства?

Плаутин поднял глаза и, встретив холодный уличающий взгляд Николая Павловича, решил не оправдываться, хотя он ничего не знал об этом поединке.

   — Виноват, ваше величество, — негромко сказал он.

   — Ты мне ответь, — звонко и зло продолжал выкрикивать Николай Павлович, — почему я последним узнаю о таких вещах? Последним — и от кого? Не от командира полка, что было бы естественно, а от женщины далеко не самой блестящей репутации...

Николай Павлович неожиданно запнулся, почувствовав, что сказал лишнее. Он побагровел от досады на самого себя, кинул быстрый взгляд в сторону императрицы и, в смущении оглядев ногти на правой руке, сказал почти обычным тоном:

   — Это неприятная история. Без суда здесь не обойтись. Сейчас вернёмся ко мне, и я дам тебе необходимые инструкции по этому делу...

Николай Павлович поднялся и, безмятежно и благодарно улыбаясь, поднёс к губам руку императрицы, потом не спеша подошёл по очереди к Сесили Фредерикс, к Олениной, к Карамзиной, заглядывая в глаза и успокоительно журча:

   — Благодарим, mesdames. Жаль покидать ваше общество, но — дела!..

Орлов и Плаутин поднялись и стали прощаться одновременно с Николаем Павловичем, а Виельгорский, не зная, идти ему или нет (штатские чины в свите государя чувствовали себя пасынками), беспокойно ёрзал на стуле.

Карамзина положила ему на плечо руку и прошептала:

   — Пойдите с ними, граф, и послушайте, что там будет говориться...

Виельгорский несколько мгновений раздумывал, сузив глаза под очками, потом встал с места и, обменявшись с женщинами взглядом заговорщика, быстро и решительно вышел.

Когда за ним закрылась дверь, императрица, устало улыбаясь, сказала:

   — Визит государя и его беседа с генералом Плаутиным избавили меня от приятного труда прочесть вам мой дневник. Тем более что, как оказалось, у нас один и тот же источник...

   — Твоя «таинственная Лорелей», не правда ли, Alexandrine? — язвительно перебила её Фредерикс. — Только Николай Павлович назвал эту особу точнее: «женщина не самой блестящей репутации...»

В усталых глазах императрицы снова мелькнул испуг.

   — Умоляю тебя, Сесиль!.. — тихо сказала она. — Оставим такие слова на совести мужчин, пусть они считают их своей привилегией...

5


Весь конец Великого поста прошёл в полку как один день беспрерывных разводов, муштровок и парадировок.

Вырваться из этого утомительного хоровода было нелегко, да Лермонтов и не делал никаких попыток, хотя после встречи с Корсаковым он ещё ни разу в Петербурге не был.

Известия о бабушке время от времени ему привозили слуги, что же говорилось в столице о его поединке с французом, он знал от однополчан, возвращавшихся из увольнения. Впрочем, нового ничего не было: до властей слухи пока не дошли.

Утром одиннадцатого марта Лермонтов проснулся в маленькой квартирке своего эскадронного командира. В окно прозрачно и густо вливалось ярко-белое солнце; треща и стреляя, горела печка, топившаяся с открытой дверцей.

В комнату вошёл Бухаров. Он был уже в форменных рейтузах и в сапогах со шпорами, но без мундира.

   — Привет тебе, о мудрый старый кентавр! — закинув руки за голову и с хрустом потягиваясь, чуть хрипло со сна сказал Лермонтов.

   — И вечно ты меня со всякими скотами сравниваешь, — притворно ворчливо, а на самом деле польщённо ответил Бухаров. — Вставай лучше, в эскадронах, поди, уже всё кипит.

   — Стыдитесь, полковник! Какие же кентавры — скоты?..

Когда Бухаров вышел, Лермонтов ещё раз потянулся, скинул одеяло и бодро сел на тахте. Он тоже надел рейтузы, сапоги, а венгерку оставил висеть на спинке стула, стоявшего рядом с тахтой. Мельком взглянув в окно и увидев, что около казарм пусто, Лермонтов понял, что солдаты и унтера, а может быть, и некоторые из офицеров уже около конюшен.

В эскадронах и впрямь, наверное, всё кипело: в этот день была выводка коней, которых собирался смотреть сам Плаутин. День выводки во всей гвардейской кавалерии назывался «судным», потому что частенько примерно десятая часть нижних чинов и офицеров вечер этого дня встречала на гауптвахте...


Согласно и тонко позванивая шпорами, Лермонтов и Бухаров сошли с низенького крыльца. Прозрачный воздух стеклянно голубел, как бывает только ранней весной; между рыхлых облаков светло и глубоко открывалось небо — тоже совсем весеннее в своей чистой и мягкой голубизне, и не хотелось думать о том, что всему этому время ещё не приспело и что ещё обязательно вернутся серые, как вечера, дни, метели и морозы.

От конюшен, расположенных в дальней стороне полкового двора, примыкавшей к пустому полю, упруго неслось разноголосое ржанье коней и людские голоса; было в этих звуках что-то привольное и беспричинно радостное, и Лермонтов с Бухаровым не сговариваясь прибавили шагу. Вдоль обоих фасадов офицерской конюшни на недоуздках, тесно сбившись у коновязей, стояли уже вычищенные кони, по-зимнему курчавые и седые от инея; немного в стороне, смеясь и переговариваясь, толпились денщики.

При Хомутове каждый офицер представлял на выводке только одну лошадь, какую хотел; Плаутин же приказал выводить всех, ходивших под верхом. Денщики от этого взвыли.

Лермонтов держал трёх верховых лошадей; кроме своего любимца Парадёра, купленного у бывшего командира, когда он оставлял полк, ещё солового мерина Августа и кобылицу.

Ухаживать за ними Сердюку помогал Вертюков. И сегодня рано утром, облачившись в нарочно сшитый для него серо-синий денщицкий мундир, Вертюков пришёл на выводку вместе с денщиком Лермонтова.

   — Глянь-ка, хохол, — барин! — хлопнув Сердюка по плечу и выходя из толпы, сказал Вертюков, первым заметивший Лермонтова.

Денщики, в том числе и лермонтовский Сердюк, оборвав разговоры и смех, напряжённо вытянулись, увидев офицеров; только Вертюков, сняв по-мужицки фуражку, дружелюбно-почтительно поздоровался с Бухаровым и с фамильярным радушием пожелал Лермонтову доброго утра, спросив по обыкновению, как почивалось.

Бухаров, осматривая и оглаживая лошадей, медленно пошёл к дальнему концу коновязи, а Лермонтов двинулся туда, где стояли его лошади.

   — Парадёр! — окликнул он своего любимца.

Парадёр, тёмно-серый в яблоках скаковой орловец, выгнув тонкую шею и остро подняв уши, оглянулся и тихо заржал. Подойдя, Лермонтов обнял его сухую голову и поцеловал в тёплый розовый храп. Огладив голову и шею коня, Лермонтов взглянул на свои руки в белых перчатках и не увидел на пористой лайке никаких следов пыли.

   — Ты, что ли, чистил его? — опросил он Вертюкова.

   — А то кто же? — ворчливо ответил Вертюков. — Хохол-то с ним не в ладах.

   — Как это — не в ладах? — переспросил Лермонтов.

   — Да так: то удилами задёрнет, то концом повода хлестнёт исподтишка. А чистить боится. Ябеды не люблю, а про такое молчать не стану...

   — Сердюк, я уже много раз говорил тебе, чтобы ты не портил коню характер, — хмуро сказал Лермонтов.

   — Та вин ось завше мэнэ пэрший займае! — привычно разыгрывая обиженного, ответил денщик, коротко и зло взглянув на Вертюкова.

   — Да кто же из вас умнее? — устало возразил Лермонтов. — Уступи ему.

   — Хай вин уступае! — упрямо ответил денщик. — Вы що думалы: вин глупый? Тю-тю! Це ж така хытра тварюка!

   — Почему же он меня никогда не займает, как ты говоришь? — спросил Лермонтов, сняв перчатку и голой рукой водя по нежной и гладкой, как атлас, коже в паху у коня. Парадёру было щекотно и холодно, он мелко подрагивал кожей, но охотно терпел это от Лермонтова.

   — О це ж и есть, що вин хитрый, як видьмак! — тоном обличения выкрикнул денщик. — Хочитэ знаты, що вин зараз думае?

Лермонтов усмехнулся:

   — Ну-ну, скажи, это любопытно...

   — Вин думае: «Колы я зроблю лыхо их благородию, воно прикаже мэнэ арапником видстегаты або вивса нэ даваты. Краще я зроблю якысь паскудство Сердюкови, бо вин хлопец малый и ни як нэ може мэни отомстить». Ось що вин думае, цей видьмак!

Лермонтов весело расхохотался:

   — Браво! Ай да Сердюк! Ты, оказывается, проникаешь в чужие мысли не хуже Бальзака. А ты не можешь сказать, о чём сейчас думает генерал?

Сердюк был озадачен и почти испуган.

   — Ось, бачьтэ! — опасливо покачав головой, сказал он. — Та хиба ж це можно? Хто же мае право знаты, що думае енерал? Це ж вам нэ кинь!..

Откуда-то издалека, со стороны полковой канцелярии, донёсся протяжный крик вестового. Через минуту он повторился уже ближе, его подхватили солдаты, окружавшие коновязи у ближних конюшен, и тотчас же несколько голосов, догоняя друг друга, понеслись вглубь огромного полкового двора: «Поручика Лермонтова к генералу!» В этот, начавшийся с диссонансов и вдруг ненужно стройно зазвучавший хор, вплеталось конское ржанье, вплетались певучие — каждый по-своему — полтавские, вятские, владимирские голоса, ударялись в каменные стены и отлетали изуродованным эхом — «у-у-э-э-у-у!». Разобрав своё имя, Лермонтов почувствовал, что у него, как тогда, в кабинете Корсакова, похолодели и взмокли руки: он и ждал вызова к генералу, и где-то в глубине души надеялся, что на этот раз пронесёт.

Встревоженно подошёл Бухаров. Лицо у него потемнело, редкие сизо-серебристые усы подрагивали. Не думая о том, смотрят на него или нет, он молча перекрестил Лермонтова, нагнулся и, обдав его запахом берёзовой настойки и уколов усами, поцеловал.

   — Ну, с Богом, Миша, не робей! — сказал он. — В случае чего — мы все за тебя горой...

После этого поцелуя, после этих слов Бухарова Лермонтову почему-то уже неудобно было идти в конюшню, хотя ему очень хотелось увидеть напоследок своих. Чувствуя острое щекотание в носу, он растерянно постоял на месте, глядя вслед уходящему Бухарову, потом махнул рукой и, отослав удивлённого, ничего не понимающего Вертюкова домой, отправился прямо к полковому командиру.

У крыльца полковой канцелярии толклись ветеринары, ординарцы, другие какие-то бездельные и беззаботные солдаты и унтера с весёлыми голосами и ухарскими жестами. Двое низкорослых крепышей, вцепившись друг другу в ремни и далеко назад отставив по одной ноге, боролись. Остальные, сойдясь полукругом, подбадривали их, подавали шутливые советы, спорили, кто кого перелобанит.

Глядя на них с завистью, Лермонтов дажеприостановился перед ступеньками, и никто не обратил на него внимания.

Как бы короток ни был путь от офицерской конюшни до дверей генеральского кабинета, каким бы сильным ни было смятение Лермонтова, подготовиться к встрече с генералом он всё-таки успел.

Когда Плаутин, внимательно что-то читавший, поднял взгляд от стола, Лермонтов, подобравшись и развернув плечи, стоял перед ним навытяжку, с тем неподвижным и бессмысленным, напоминающим маску выражением на лице, которое даётся одним только профессиональным военным и почти всегда действительно оказывается надёжной защитой от начальственного гнева.

Но никакой вспышки гнева не последовало. То ли генерал, видя эту маску на лице Лермонтова и зная по себе, как трудно пронять того, кто прибегнул к ней, решил приберечь силы для «судного дня», то ли по каким-то другим побуждениям, но разговаривал он тихо, с видом уставшего и незаслуженно обиженного человека.

   — Я не собираюсь читать вам нотаций, — вяло растягивая слова, сказал он, когда Лермонтов сел, — но жаль, жаль во всех отношениях, что о вашей дуэли с французом я узнаю одним из последних — и от кого? От самого государя... В беседе с государем я попытался приуменьшить значение этой истории, но это мне не удалось, поскольку разговор застал меня врасплох. Да и противник у вас необычный, таких дуэлей в Петербурге, пожалуй, ещё не бывало...

Лермонтову показалось, что Плаутин в глубине души польщён тем, что его офицеры дерутся не с кем-нибудь.

А с членами дипломатического корпуса, во всяком случае, обиженным он несколько мгновений не казался. По части дуэлей генерал и сам был не промах. Говорили, что в молодости он выходил к барьеру чуть не десять раз, а во время польской кампании ухитрился вызвать неприятельского полковника и ездил на место поединка под белым флагом, в сопровождении горниста, который был у него за секунданта.

Сейчас, впрочем, это не имело значения...

   — Я не сомневаюсь в том, что мотивы дуэли были достаточно веские, и потому ни о чём вас не расспрашиваю, — с непонятной Лермонтову деликатностью снова заговорил генерал. — Но по закону я обязан отобрать у вас рапорт об этом происшествии. Не изволите ли теперь же его и составить? Только помните, что он, возможно, будет фигюрировать на суде — я, кажется, не сказал ещё, что вам придётся предстать перед судом...

Генерал отвернулся и, не глядя на Лермонтова, придвинул ему несколько листов белой бумаги. Лермонтов, ещё не вполне доверяя себе, улавливал, как трудно выговаривались у Плаутина слова о суде. Разглядывая его склонённую, по-молодому темноволосую голову, Лермонтов подумал, что, наверное, он и в самом деле не так уж прост, этот генерал Плаутин, присланный государем «подтянуть» царскосельских гусар. Конечно, то, что знал о нём Лермонтов лично, а не понаслышке, аттестовало его как заскорузлого службиста и солдафона. Монго, например, объяснял свой уход в отставку придирками и самодурством Плаутина. (Особенно живописно он объяснял это дамам. «Меня заставили уйти из военной службы три Николая, — кокетничая и красуясь, говорил Монго, — Николай Романов — мой царь, Николай Плаутин — мой командир и Николай Кириченко — мой денщик. Романов постоянно унижал меня тем, что относился ко мне так же, как я отношусь к своему лакею; Плаутин посягал на моё время и не считался с моими желаниями; Кириченко приводил меня в отчаяние своей изнеженностью и любовью к тонким винам»).

У всех на памяти был и другой, уже более поздний случай, когда из-за грубости Плаутина чуть не покинул полк кроткий Петя Годеин.

И вот теперь вдруг — такая изысканная, можно сказать, версальская вежливость: «Не сомневаюсь, что мотивы веские, и ни о чём не расспрашиваю...», да ещё этот почти прямой совет насчёт осторожности в рапорте. И всё это — с кем? С ним, с Лермонтовым, самым беспокойным человеком в полку...

Взяв бумагу, Лермонтов поблагодарил генерала и, привстав на стуле, огляделся, где бы устроиться писать.

   — Можно туда, ваше превосходительство? — кивнув в сторону шахматного столика, стоявшего у окна, спросил он.

Плаутин, оторвавшись от чтения, тоже кивнул, и Лермонтов, стараясь не греметь шпорами, перешёл к окну.

У крыльца, на блестящей, повлажневшей от солнца дорожке, всё ещё тешились молодецкой забавой беззаботные нестроевики. «Правильно, ребята, — опять позавидовав им, прошептал Лермонтов, — какое вам дело до того, что происходит в поэтической душе поручика четвёртого эскадрона Михайлы Лермонтова...» И украдкой оглянулся на Плаутина — не услышал ли он его шёпота.

Рапорт получился короткий, на страничку, хотя Лермонтов упомянул обо всех основных событиях и того вечера, когда он поссорился с Барантом, и о перипетиях самого поединка. Имени д’Англеса Лермонтов не назвал, написав, будто не упомнил, о знакомстве с ним во французском посольстве тоже умолчал; ни слова и об участии Монго, хотя мало было надежд, что суд не потребует выдать имя второго секунданта.

Само собой, никакие правила божеские и человеческие не позволяли упоминать и про Машет; выше головы довольно и того, что она стала героиней соблазнительных слухов. Судя по манере, которую взял Плаутин, он не будет настаивать на том, чтобы Машет была упомянута, но согласятся ли проявить такую же скромность судьи?..

Встав, Лермонтов приблизился к столу и положил рапорт перед генералом. Плаутин прочитал его, покосился на Лермонтова и перечитал ещё раз.

   — Ну ладно, пусть будет так, — сказал он. — Две недели назад этой бумаги, наверное, хватило бы, а теперь вам придётся подписать ещё одну. — И Плаутин подвинул к Лермонтову какой-то документ. Лермонтов наклонился и стал читать. Это был приказ командира Гвардейского корпуса великого князя Михаила Павловича о том, что он, Лермонтов, «за произведённую им, по собственному его сознанию, дуэль и за недонесение о том тотчас же своему начальству предаётся военному суду при Гвардейской кирасирской дивизии, арестованным». Под приказом разбегалась на весь низ страницы крупная острая роспись — «Михаил». Лермонтов чему-то некстати улыбнулся, и Плаутин удивлённо поднял брови.

   — Напишите: «С приказом ознакомлен» — и распишитесь, — строго произнёс он и длинным отполированным ногтем показал где.

Лермонтов расписался.

   — Ну-с, теперь, я надеюсь, вы знаете, как поступить, — значительным тоном сказал Плаутин, отодвигая приказ и пытливо глядя Лермонтову в лицо.

   — Так точно, ваше превосходительство! — брякнув шпорами, ответил Лермонтов.

   — Вот и хорошо, — вздохнул с облегчением Плаутин. — Дико да и просто невозможно царскосельским гусарам конвоировать своих офицеров...

«Ах, вот как вы считаете, ваше превосходительство! — всё ещё удивляясь, подумал Лермонтов. — А кое-кто считает иначе...»

Лермонтову пора было уходить, но он чувствовал, что уйти так просто, с какими-нибудь незначительными словами, он не может, а значительные как-то не складывались.

   — Так поезжайте, Михайла Юрьич, — сказал Плаутин, — я вас больше не задерживаю. И помните, что судьи получат из полка только самые лучшие о вас аттестации...

Лермонтова пронзило мгновенное тоскливое чувство. А что, если из-за этой дурацкой истории ему опять придётся расстаться с полком? И стало мучительно жаль всего и всех, кого он здесь оставлял, — Бухарова, Годеина, Долгорукова, — жаль было сейчас даже генерала, несмотря на его карьеризм и почти открытую войну против полка.

«Конечно, ваше превосходительство, я хотел бы выйти в отставку и заниматься только литературой. Но ежели уж это мне невозможно, я хочу быть и оставаться лейб-гусаром». Эти слова, вдруг пришедшие Лермонтову на ум, на мгновенье показались ему как раз теми, которых ему недоставало. Но, представив себе, как они прозвучат для генерала, Лермонтов, несмотря на то что действительно так думал, уловил в них какую-то фальшивую нотку и не произнёс.

   — Благодарю вас, ваше превосходительство! — по-уставному, брякнув шпорами, сказал он вместо этих слов. — Прощайте!..

Во дворе, как и час назад, когда они с Бухаровым вышли из его флигелька, такой же нестерпимой белизной сияли аккуратно обрезанные лопатой сугробы, так же нежно голубело высокое небо, так же беспричинно весело у коновязей ржали кони и гомонили люди. Стараясь ничего этого не замечать, Лермонтов вышел через малые ворота на тихую горбатую Гусарскую улочку, спускавшуюся в поля, и свернул к дому...

6


Вертюков, который ушёл домой, недоумевая и тревожась, обрадовался при виде Лермонтова. Он засуетился, хотел бежать за поваром Зотом, чтобы барин мог распорядиться насчёт обеда, но Лермонтов, приказав закладывать тройку, прошёл прямо в кабинет. За последнее время он успел изъять из своих бумаг всё сомнительное, передав кое-что Пете Годеину, кое-что Бухарову, кое-что самому Алексею Илларионовичу Философову, мужу кузины Аннет. Даже юнкерские стихи, в которых, собственно, ничего, кроме непристойностей, не заключалось, Лермонтов на всякий случай отдал Никсу Вяземскому. Но сделать бумагам последнюю, хотя бы беглую, ревизию не мешало.

Лермонтов был почти разочарован, ящик за ящиком перешарив весь письменный стол и не найдя ничего, что стоило бы спрятать. На глаза попалась тоненькая связка писем и записок от Машет и последнее её письмо из Москвы, полное искреннего страха за его судьбу, нежности и ревнивых предположений, которых Лермонтов — увы! — не оправдал. Поколебавшись, Лермонтов сжёг эти письма.

Вошёл Вертюков и доложил, что тройка готова.

   — А Поликей-то в порядке? — спросил Лермонтов.

   — Пока в порядке, — неохотно ответил Вертюков.

Кучер Поликей, горький пьяница и нелюдим, был не тарханский и вообще не столыпинский и не арсеньевский, а из Кропотова, тульского имения, которое осталось после отца и недавно перешло к тёткам Лермонтова. На выговоры Вертюкова или степенного Зота, которые корили его за пьянство, Поликей, дико кося опухшими глазами, всякий раз отвечал: «Чхать я хотел на всю вашу столыпинскую братию! Я — не ваш, а лермонтовский, и Михайла-то Юрьич сам нашей фамилии...» «Ну-ну, поговори-ка ещё! — угрожал ему задетый Вертюков. — Как раз столыпинских батогов отведаешь, хоть ты и лермонтовский!» «А вот с этим придётся погодить, — уверенно и небрежно бросал Поликей, слюня цигарку, — штаны у вашей братьи коротки покамест...»

Из всех бабушкиных домочадцев что-то похожее на уважение Поликей испытывал только к Андрею Ивановичу, и на время суда Лермонтов решил переселить Поликея в Петербург, под его присмотр. Так Лермонтов и сказал Вертюкову, который в Царском всегда оставался за старшего, не упомянув, конечно, о суде и добавив, что если вскорости сам не вернётся, то со всеми нужными распоряжениями пришлёт Андрея Ивановича.

Вертюков не задал ни одного вопроса, но, слушая Лермонтова, всё больше мрачнел и хмурился, и по его лицу Лермонтов понял, что он вновь заподозрил неладное.

   — Ну, так до встречи, Иван, я поехал, — сказал Лермонтов, скомкав свои и без того краткие и путаные наставления.

   — Прощевайте, Михайла Юрьич, — дрогнувшим голосом ответил Вертюков, пряча лицо, — Бог вам поможет.

   — Да дай же руку, чурбан этакий! Ведь не чужие мы, чай! — ещё больше выдавая себя наигранной грубостью, сказал Лермонтов.

   — Рука-то — вот она, — с готовностью протянул свою широкую ладонь Вертюков, — да много ли она может...

Лермонтов сбежал с крыльца и сел в ожидавший его возок. Поликей был деловит и весел — как всегда в дороге. Крепкие, хотя и мелковатые шведки шли ходкой рысью, тряся подрезанными рыжими чёлками и бойко звеня колокольцами. Саженях в ста направо от шоссе, покрытого ржавым от навоза, разбитым подковами снегом, по невидимым рельсам, будто прямо по ослепительно белому насту, неслышно катился поезд, разматывая серебристую ленту пара.

Поликей не мог позволить заморскому «ходуну-самовару» обогнать своих лошадок. Он азартно гикнул, ударил по коренному, потом по обеим пристяжным, и лёгкими тенями замелькали в глазах Лермонтова конские ноги, словно не касавшиеся земли.

   — И-их вы, мои золотые! И серебрить вас не надо!

Лермонтов слыхал это и от других кучеров. Только они говорили иначе, правильнее: «Эх вы, мои серебряные! И золотить вас не надо!» Но Поликей не любил ничего делать так, как делали другие. Наверное, по этой же причине он всю дорогу, до самой городской заставы, громко пел озорные ямщицкие песни, ничуть не стесняясь Лермонтова...

7


Поликей не только с невиданной быстротой доставил Лермонтова в Петербург, но и разогнал его тяжёлые мысли. Лермонтову уже не казалось, что всё вокруг так плохо и что ему уж ничего не следует ждать от жизни, как он думал ещё совсем недавно, выходя из генеральского кабинета.

Сейчас мысли Лермонтова понемногу обращались к практическим вопросам: что сказать бабушке, уезжая под арест; стоит ли сообщать о своём аресте Машет, которая находилась в Москве; какими должны быть его и Монго ответы суду (что Монго будет привлечён — не могло быть сомнений). Вперемежку с этим он думал даже о том, куда именно его поместят и что лучше всего туда надеть. Его теперешний наряд — венгерка, простая фуражка, грубые рейтузы и сапоги — был бы, конечно, самым удобным, но в нём нельзя было показаться в канцелярии дежурного генерала Главного штаба, где надлежало оформить арест, — ревнители дисциплины завели бы новое дело.

Приехав домой, Лермонтов сразу же прошёл к себе и прежде всего решил переодеться — опять в вицмундир, потому что на нём было меньше ненужного арестанту золотого шитья сравнительно с доломаном или ментиком. Уже забывшись и напевая, Лермонтов достал из шкафа сюртук и брюки и начал расстёгивать венгерку.

   — Опять к какой-то титулованной старухе собрался? — услышал он голос за спиной и невольно вздрогнул.

Обернувшись, Лермонтов встретил укоризненный взгляд троюродного брата, Акима Шан-Гирея, который, по его соображению, должен был в эти часы находиться на службе, в училище.

   — Не понимаю, о чём вы, мальчик, — маскируя неудовольствие насмешкой, ответил Лермонтов.

   — Не понимаю! — копируя его гримасу, повторил Аким. — Видно, мало тебе того, что произошло у Лавальши...

Он шагнул к письменному столу и, взяв с подноса чью-то визитную карточку, пренебрежительно запустил ею в Лермонтова.

Лермонтов поймал карточку на лету и пробежал глазами: супруга вюртембергского посла, принцесса Гогенлоэ-Кирхберг, покорно просила Михаила Юрьевича Лермонтова оказать ей честь и отобедать сегодня с нею и «двумя-тремя amis á pendre et á déреndré»[104], составлявшими её интимный кружок.

   — Эх, темнота! А ещё при училище оставили! — уже весело сказал он. — Да знаешь ли ты, кто такая принцесса Гогенлоэ-Кирхберг?

   — Что тут знать! — неприязненно ответил Аким. — Какая-нибудь старая немка с белыми букольками и размалёванными щеками.

   — Вот это называется — пальцем в небо! Во-первых, она — моего возраста; во-вторых, она хороша собой, как Пушкина; в-третьих, она — русская, москвичка, и ещё не так давно её называли просто Катенькой — Катенькой Голубцовой... Впрочем, извини: насчёт возраста ты по-своему прав, ведь для тебя я и мои сверстники в самом деле старики...

Сделав вид, будто не замечает, как обидчиво вспыхнул Аким, не любивший намёков на свой юный возраст, Лермонтов спокойно продолжал:

   — И наконец, в-четвёртых, я собираюсь вовсе не к Катеньке, а в тюрьму.

   — В тюрьму? Ты — в тюрьму? — повторил поражённый Аким.

   — Ну, допустим, пока не в тюрьму — это я уж так, для красного словца. Однако приблизительно в том же направлении, на гауптвахту, — подтвердил Лермонтов.

Теперь Аким побледнел.

   — И что же? Суд? — спросил он.

Лермонтов кивнул.

   — Мишель, Мишель! — горестно проговорил Аким. — Что-то будет с бабушкой Лизой!

   — Она не должна ни о чём догадываться, — сказал Лермонтов, сбрасывая наконец венгерку. — Уж, пожалуйста, озаботься этим. А сейчас я схожу к ней...

Ещё в пути на бабушкину половину Лермонтов решительно не знал, чем объяснить своё предстоящее исчезновение, которое может продлиться и месяц, и больше. Но сияющее бабушкино радушие, её непоколебимое доверие ко всему, что он говорил, сразу же убедило Лермонтова, что найти подходящее объяснение будет нетрудно. И он, поговорив с бабушкой о домашних и вообще семейных новостях и испытывая только самое лёгкое угрызение совести, очень естественно и буднично сказал первое, что пришло в голову: что его с командой посылают в Красное Село готовить лагерь к приёму полка. Сказал и на мгновение испугался: вдруг бабушка вспомнит, что эти команды всегда высылаются в апреле, а не теперь.

Но бабушка не вспомнила. Она просто велела позвать Андрея Ивановича, и вместо дряхлой Фёклы Филипьевны за ним сбегал сам Лермонтов, к бабушкиному удивлению делая вид, будто все эти домашние дела и отношения наполняют и радуют его.

Бабушка, своим севшим, но ровным старческим голосом наказывала Андрею Ивановичу, чтобы он собрал Мишеньку, ничего не забыв; чтобы проводил его до самого Красного и оставался бы там до тех пор, пока не увидит, что барское дитя устроено как следует. Андрей Иванович внимательно слушал, что-то соображал и прикидывал и, неожиданно повернувшись к Лермонтову, спросил его, кого из слуг он берёт с собой и где намерен остановиться в Красном. Лермонтов слегка смешался, смугло покраснел и несмело ответил, что берёт только денщика, а остановиться думает у тамошнего богатея, огородника Шалберова, у которого он уже квартировал прежде и которого знала бабушка.

Мысль остановиться у Шалберова бабушка одобрила, а о денщике сказала, что взять только его — ещё хуже, чем никого не брать, поскольку казённые слуги — отъявленные бездельники и пьяницы.

   — Свезёшь туда Вертюкова и остальных, кто в Царском, — остановив взгляд на круглом спокойном лице Андрея Ивановича, заключила она.

Андрей Иванович молча наклонил голову.

   — Да мне они не нужны, родная, и деть мне их там некуда, — упрямо сказал Лермонтов, видя, что всё складывается не так, как он ожидал, и ложь разрастается.

Бабушка уловила его раздражение и не решилась настаивать: быть твёрдой с Мишелем она не умела.

   — Ну, хорошо, друг мой, — осторожно спросила она, поправляя подушку под головой, — как же ты там собираешься жить один?

Лермонтов, стараясь говорить как можно убедительнее, расписал своё будущее привольное житьё в доме красносельского богача. К его ужасу, получилась огромная разветвлённая ложь, укреплённая и украшенная множеством мелких неопровержимо правдоподобных деталей, которые почему-то вызывали в нём особенный стыд, — до того, что он не мог смотреть в доверчивые бабушкины глаза и слышать её голос, звучавший нежностью и заботой. Надо было кончать эту тяжёлую сцену и просто ехать под арест: авось за стенами гауптвахты ему удастся укрыться от необходимости лгать.

После некоторого сопротивления бабушка согласилась наконец, что Лермонтов поедет пока только с Сердюком и Андреем Ивановичем, а потом, если Андрей Иванович сочтёт необходимым, он привезёт и других слуг. Лермонтов поспешно поднялся с низенького кресла и, испытывая преувеличенную боязнь добавить словами лжи, подойдя к бабушке, молча поцеловал у ней руку.

Вернувшись к себе вместе с Андреем Ивановичем, Лермонтов, нервно рассмеявшись, сказал ожидавшему его Акиму:

   — Ну и вранья я сейчас нагородил, если б ты знал!

Поймав удивлённый и встревоженный взгляд Андрея Ивановича, Лермонтов даже обрадовался, что уже никакого вступления не надо, и прямо рассказал ему всю правду.

   — Эх, Михайла Юрьич, голубчик вы наш! — молча выслушав, сказал Андрей Иванович с тихим сожалением. — Уж каким послушным да ласковым вы дитятею-то были! Разве кто мечтал, что вас в гусары собьют? Только теперь что уж толковать: страшен сон, да милостив Бог...

Спросив у Лермонтова разрешения, Андрей Иванович ненадолго куда-то отлучился, а вернувшись, вместе с Акимом на Поликеевой тройке поехал провожать Лермонтова под арест. Решено было, что Андрей Иванович два-три дня поживёт в Царском — для бабушки.

8


Лермонтов явился под арест одиннадцатого марта, но только шестнадцатого его вызвали к допросу. Он уже знал, что Монго тоже арестован — добровольно явился в полицию и рассказал о своём участии в дуэли, — а оба француза на свободе и по-прежнему натирают паркеты петербургских гостиных. Это были известия, которых Лермонтов ожидал, но чего он не ожидал и что сильно ухудшило его самочувствие — это то, что не удалось спрятать секрета от бабушки: в день ареста Монго к ней приехал кузен Коко, разыгрывая нежного братца, оплакивал участь Монго, ставшего, по его словам, чуть ли не жертвой предательства со стороны Лермонтова. Бабушка, конечно, не поверила ни одному его слову. Узнав, что Лермонтов арестован, она уже просто не слушала Коко и стала собираться к коменданту — требовать свидания с внуком, но когда её одели, вдруг лишилась чувств, и её насилу отходили. Всё это рассказал Лермонтову первым Аким, посетивший его в ордонансгаузе на Садовой...


К месту суда Лермонтова везли в тюремной карете с проржавевшими решётками на окнах; рядом сидел жандармский унтер с заряженным карабином и открытой лядункой[105] на белом ремне, а двое верховых жандармов, дробно цокая о мостовую, скакали по бокам кареты.

Вместе с ветром, не смешиваясь с запахом смазных солдатских сапог и гнилым и грязным тюремным запахом, в карету залетали слабые и тонкие предвесенние ароматы, которые усиливались и становились влажнее и тревожнее, когда карета, гремя по ещё схваченной тонким ледком булыге, проезжала сначала мимо Михайловского, а потом — Летнего сада.

Лермонтова раздражало, что жандармы, заслонявшие от него крошечные оконца, мешали ему увидеть своими глазами, что успела сделать с природой приближающаяся петербургская весна.

Испытывая странное, похожее на нетерпение, чувство и не зная, как отвлечься, он некоторое время рассматривал сидевшего рядом унтера: скуластое, грубо румяное лицо с тёмными усами и маленькими бачками; один глаз настороженно косится в сторону арестанта, покрасневшие от небольшого морозца короткопалые руки крепко сжимают карабин, стоящий между колен.

«У такого рука не дрогнет», — тоскливо подумал Лермонтов и, зябко поёжившись под шинелью, отвернулся.

При повороте на Литейный жандарм, ехавший справа, отстал, и Лермонтов на несколько мгновений увидел белые колонны Преображенской полковой церкви, мелькнувшие за голыми деревьями, и на земле, между деревьев, — влажные чёрные проталины.

Когда проезжали мимо Сергиевской (Лермонтов угадал это по ударившему в оконце ветру), ему вспомнились оказавшиеся пророческими бабушкины слова о синем усаче, и он ещё раз, с новым, ещё более тоскливым чувством, взглянул на унтера. Вспомнилась и сама бабушка — больная, тоскующая о нём, всего в какой-нибудь сотне шагов. Впрочем, Бог даст, им разрешат свиданье...

В Кавалергардские казармы, где должен был заседать суд, Лермонтова повезли не привычной, сто раз хоженной и езженной дорогой — по Захарьевской, а к главным воротам, выходившим на Шпалерную. Отсюда ближе была гауптвахта, где Лермонтов должен был ожидать, пока соберутся судьи, и полковая канцелярия, одна из зал которой отведена была для судебных заседаний.

Тяжёлые чугунные ворота, украшенные запылёнными конскими головами в медальонах, были распахнуты: должно быть, эскадроны уже возвращались с занятий, и верховые жандармы, пропуская вперёд карету, отстали, но рослый часовой, которого Лермонтов видел из окна кареты перечёркнутым ржавыми штрихами решётки, сделал два стремительных шага от своей будки и, взяв ружьё наперевес, приказал кучеру-жандарму остановиться.

Вскоре появился разводящий — такой же, как часовой, рослый широкоплечий детина, в своей чёрной шинели и бескозырке скорее похожий на матроса, чем на кавалериста, — и, осмотрев сопроводительные бумаги, которые показал ему жандармский унтер, подошёл к карете, бросил сквозь решётку любопытный взгляд на Лермонтова и приказал пропустить.

Под аркой Лермонтову ударил в нос крепкий запах солдатских щей, а когда карета въехала на широкий, будто площадь, полковой двор, Лермонтов увидел, как унтер, взяв за спину карабин и широко кидая огромными сапогами, побежал к гауптвахте, чтобы поскорее закончить возню с арестантом и успеть к обеду в свои казармы на Кирочную. Лермонтов невольно улыбнулся.

На гауптвахте унтер сдал Лермонтова под расписку караульному начальнику, поспешно и не так умело, как это заведено в гвардии, откозырял ему и удалился, гремя сапогами. Караульный начальник, поручик маркиз Паулуччи, одетый в повседневный мундирный сюртук чёрного сукна, остановил на Лермонтове глубоко запавшие и от этого ещё более тёмные итальянские глаза, медленно, словно колеблясь, протянул ему руку и предложил сесть у своего стола, на котором в беспорядке валялись обычные, накапливавшиеся за сутки канцелярские бумажки и томик Поль де Кока.

Лермонтов, ответив сухим кивком, сделал вид, будто протянутой руки не заметил, и у стола не сел, а устроился на узеньком засаленном канапе, стоявшем в углу. Когда-то свой среди кавалергардов, Лермонтов не мог простить им того, что они взяли под защиту убийцу Пушкина. Теперь они были для него чужаками.

Находились знакомые и даже друзья, которые подшучивали над этой смешной и несветской intolerance[106], но для Лермонтова дело шло об одной из немногих в жизни действительно серьёзных вещей, и он оставался непримирим.

Паулуччи, как и все его однополчане, знал это и сейчас досадовал на себя за то, что, слишком точно следуя усвоенным с детства правилам светских приличий, попал в дурацкое положение.

Зардевшись от полученного оскорбления, он сердито и подчёркнуто громко вызвал из соседней комнаты вестового и приказал ему узнать, не пора ли доставить в суд арестованного поручика Лермонтова.

Услав вестового, Паулуччи напустил на себя равнодушный и рассеянный вид и стал притворяться, будто читает.

Но Лермонтов отгадывал его притворство и знал, что мстительный корсиканец с наслаждением отправил бы его в холодную и грязную комнату, назначенную для тех, кто ожидает суда, если бы мог безнаказанно преступить неписаный закон, по которому гвардейский офицер, волею обстоятельств оказавшийся в подобной роли по отношению к другому гвардейскому офицеру — а так случалось нередко, — должен был сделать всё, чтобы облегчить участь неудачника.

Нарушение этого закона никому не прощалось. Вот почему даже Плаутин, ограждённый, казалось бы, своим генеральским чином от осуждения со стороны безусых корнетов и поручиков, не отправил Лермонтова из Царского под конвоем, как требовал официальный закон, а просто отпустил его в Петербург, то есть поступил по закону неписаному.

Посланный Паулуччи вестовой быстро вернулся. Оказалось, что суд с полчаса как собрался и только ожидал подсудимого, не зная, что он доставлен.

Не дослушав доклада вестового, Паулуччи поднял голову от Поль де Кока и опять так же без нужды громко крикнул в соседнюю комнату:

   — Конвой для арестованного!

Оттуда донеслась резкая команда, громыханье отодвигаемых табуреток, стук тяжёлых сапог, и в дверях появились конвоиры. Их было трое: высокий усатый вахмистр и двое солдат — тоже высоких, плечистых, с широкими равнодушными лицами и неподвижными оловянными глазами. Одеты они были иначе, чем Паулуччи и остальные караульные: в белые парадные колеты[107], поверх которых сверкали ярко начищенные кирасы[108] и в каски с острым шишаком; огромные палаши в светлых металлических ножнах висели на лакированных чёрных портупеях.

Эта парадность ничего хорошего Лермонтову не предвещала, но он, радуясь, что так неожиданно быстро прервался его неприятный tete-á-tete[109] с Паулуччи, поднялся с канапе и почти весело пошёл навстречу конвоирам. Усатый вахмистр, бессмысленно округлив глаза и бегло оглядев арестованного, глотнул воздуху и отрывисто выкрикнул:

   — Палаши вон!

Раздался так хорошо знакомый Лермонтову свистящий щегольской звук вырываемых из ножен клинков. Взяв палаши на плечо, солдаты стали по бокам у Лермонтова.

   — Разрешите вести, ваше сиятельство? — тоже обнажая палаш и салютуя им Паулуччи, спросил вахмистр.

   — Да, да, ведите! — нетерпеливо и с вдруг появившимся акцентом ответил маркиз, исподлобья проводя по Лермонтову тяжёлым взглядом.

Из низенькой и приземистой, стоявшей на отшибе гауптвахты Лермонтова вели краем двора. В воздухе теперь ещё гуще пахло щами; мимо открытых ворот конюшни лейб-эскадрона только что вернувшиеся с учений солдаты, спешившись, водили взад и вперёд рассёдланных лошадей — высоких в холке, рыжих и крутобёдрых. Некоторые, держа лошадей в поводу, останавливались и с любопытством оглядывали процессию, в центре которой спокойно, будто на учениях, шагал невысокий смуглолицый офицер в дымчатой кавалерийской шинели и треугольной шляпе с белым плюмажем, заметно прибавлявшей ему росту.

У подъезда полковой канцелярии один из конвоиров ускорил шаг и придержал перед Лермонтовым дверь. Поднимаясь по узкой лестнице из серого пудожского камня, Лермонтов с каким-то странным горьким чувством думал о том, что и эта лестница, и высокий сводчатый коридор, к которому она сейчас его приведёт, и все до единой комнаты в этом коридоре — всё это давно и хорошо ему знакомо.

Два года после окончания школы — тридцать пятый и тридцать шестой — он бывал здесь чуть ли не через день, знавал и называл друзьями многих здешних офицеров, а некоторым даже открывал душу.

С болезненно гадливым чувством к самому себе, почти с ужасом Лермонтов всегда вспоминал, как в этих стенах он пил за одним столом, бездумно подхватывал остроты того страшного своей пустотой человека, от чьей руки не стало Пушкина. И сейчас, поднимаясь по знакомой лестнице, он не отгонял ни этого, вдруг снова нахлынувшего чувства гадливости к самому себе, ни картин своей былой близости к убийце Пушкина, которую невольно и безмерно преувеличивал.

Полковая канцелярия помещалась слева от лестничной площадки, а от зала суда — справа. Лермонтов сам, без команды, свернул направо, но, вступив в тихий полумрак свода, внезапно вздрогнул и замедлил шаги, поражённый не приходившей ему в голову раньше мыслью, что его будут судить в той же зале, где судили убийцу Пушкина. Он не мог сразу разобраться в своих ощущениях, но сквозь всё, что он сейчас чувствовал, настойчиво и неотстранимо пробивалось неясное, тёмное ощущение вины и возмездия. Дрожащей рукой он провёл по лбу. «Да я, никак, с ума схожу! — с тревогой и трепетом думал он. — Какая вина? Ведь я любил его и сейчас люблю, как мало кого...»

— Стой!.. Куды, ваше благородие?

Лермонтов слышал за собой тяжко суетливые бегущие шаги, лязг каблуков о каменные плиты, но только теперь, уловив злобную надсадную ноту в окликнувшем его голосе, понял, что сделал что-то не так. Он остановился и повернулся лицом к конвоирам. Усатый вахмистр, испуганно дыша, обдал его крепким кисловатым запахом табачного перегара.

— Не для шуток здеся, ваше благородие! Вон она, дверь-то...

Один из солдат с палашом на плечо стоял у двери, которую он только что открыл и мимо которой Лермонтов прошёл, не заметив. Рядом другой солдат, в той же позе, равнодушно ожидал, когда арестант, окликнутый вахмистром, исправит свою ошибку. Лермонтов виновато опустил плечи и, сделав несколько шагов, хотел пройти в дверь. Но вахмистр опередил его.

На мгновенье задержавшись у двери и убедившись, что Лермонтов принял ему в затылок, он, высоко поднимая ноги и печатая шаг, пошёл через порог. Солдаты, бесшумно сдвинув тяжёлые створки, догнали Лермонтова и, стоя у него по бокам, пошли рядом, выбрасывая ноги и опуская их на вытянутый носок, как это делал вахмистр.

Лермонтов шёл вольно и даже не в ногу.

Судебная зала была большая, со множеством окон, расположенных вдоль одной стены, и почти пустая. Судьи сидели за длинным, чуть не во всю ширину залы столом, крытым алым бархатом, свисавшим до самого пола. Все они, кроме секретаря — аудиториатского чиновника в тёмном мундире с узкими погончиками и зачем-то включённого в состав суда жандармского поручика, были одеты в парадную форму, словно на большом выходе в Зимнем. Только поверх колетов у них были не кирасы, как у конвоиров, а малиновые супервесты — короткие бархатные куртки без воротника и рукавов, с вышитым на груди серебряным орлом.

Здесь, в месте, где непосредственно должна была решиться его судьба, эта парадность заставила тоскливо сжаться сердце. «Палача велю одеть-нарядить...» — вспомнились Лермонтову собственные стихи.

На стене, за спинами судей, висел портрет государя, написанный во весь рост. Государь, величественный, как Каратыгин в пятом акте «Сида», пучеглазый и неестественно румяный, одетый в одинаковый с судьями мундир, сурово смотрел из рамы, словно тоже готовясь принять участие в судебной церемонии.

Лермонтова поместили на особой скамье, напоминавшей исповедальню в католической церкви: резная высокая спинка, высокие неудобные подлокотники, не было только передней стенки с отверстием для рта. Солдаты, неподвижные, как куклы из музея восковых фигур, не опуская палашей, снова встали по бокам.

Вахмистра подозвал сидевший с краю судейского стола аудиториатский чиновник и что-то тихо ему сказал. Тот вернулся к Лермонтову и объявил, что шинель и шляпу полагается снимать. Лермонтов молча подчинился, оставшись в зелёном вицмундирном сюртуке, при шарфе и эполетах, и в узеньких брюках навыпуск. Шинель и шляпу вахмистр куда-то унёс.

В это время за судейским столом началось перешёптывание: члены суда, поглядывая на Лермонтова, о чём-то тихо, но горячо спорили и передавали друг другу записки. Главными сторонами в этом споре, как определил Лермонтов, был сам председатель суда кавалергардский полковник Полетика[110] и жандармский поручик.

Быстро и нервно двигая карандашом, жандармский поручик что-то писал и по скользкому бархату передвигал записку к соседу, корнету графу Апраксину; тот, насмешливо взглянув на жандарма, пододвигал бумажку сидевшему рядом ротмистру Бетанкуру. Бетанкур, сдвинув тонкие тёмные брови, прочитывал, сердито тряс выбивавшимися из-под каски завитками тёмных волос и отдавал записку Полетике. К плечу Полетики с другой стороны нетерпеливо наклонялись остальные члены суда — штабс-ротмистр князь Куракин, поручик Зиновьев и корнет Булгаков. Так же, как и Бетанкур, они раздражённо качали головами, с чем-то не соглашаясь. Полетика, величественно поводя густыми эполетами, тоже не соглашался, и Лермонтов видел, как жандарм ещё торопливее и нервознее начинал строчить новую записку.

Позднее Костя Булгаков, со слов своего кузена, рассказал Лермонтову, что жандарм требовал, чтобы прежде чем его, Лермонтова, ввести в залу суда, с него сняли бы эполеты и шарф. Но тот же неписаный закон, который не позволил Паулуччи посадить Лермонтова в грязную комнату, запрещал и судьям согласиться на такое унижение гвардейского офицера, пусть это даже и Лермонтов, и Полетика пресёк домогательства жандарма, напомнив ему, что отнять эполеты может только сам государь...

Но это было позднее, а сейчас в душе Лермонтова вскипала досада на проволочку, и эта досада, деревянно-торжественный вид Полетики и злобная суетливость жандарма постепенно вытесняли в Лермонтове приподнятое настроение жертвенности, с которым он входил в залу суда и с которым ему было бы легче, и теперь Лермонтов попросту начинал злиться.

Он уже собрался, вопреки всяким правилам, напомнить Полетике, что пора открыть заседание, как сам Полетика, получив очередную записку жандармского поручика и рассеянно скользнув по ней взглядом, негромко сказал:

   — Господин секретарь, извольте огласить приказ его высочества...

Жандармский поручик, красивый выхоленный блондин, зашёлся сердитым румянцем, а сидевший рядом с ним чиновник с узенькими погончиками бесшумно поднялся и ровным, без выражения, канцелярским голосом прочёл уже известный Лермонтову приказ командира Гвардейского корпуса, великого князя Михаила Павловича, о предании его, Лермонтова, военному суду при Гвардейской кирасирской дивизии «за произведённую им, по собственному его сознанию, дуэль и за недонесение о том тотчас же своему начальству».

Окончив чтение приказа, чиновник пригласил Лермонтова к столу и дал ему подписать заранее заготовленную бумагу о том, что он, Лермонтов, с содержанием приказа ознакомлен. Подписывая бумажку — это вместе с чтением заняло две-три минуты, — Лермонтов заметил, что судьи-кавалергарды старались на него не смотреть; аудиториатский чиновник смотрел со свойственным его касте служебным недоброжелательством, зато жандармский поручик не спускал с него глаз, сравнивая, как казалось Лермонтову, свои наблюдения с тем, что ему было уже известно из бумаг.

Несмотря на мрачную парадность, витавшую в полупустой зале, Лермонтов в глубине души не верил всё-таки, что суд может вынести суровый приговор; кавалергарды, как он считал, не осмелятся во второй раз за какие-нибудь три года бросить вызов тем русским людям, которые всё ещё оплакивали гибель Пушкина и ждали, что друзья его убийцы хоть чем-нибудь попытаются искупить свою тяжкую вину перед Россией. И только присутствие жандарма, совсем необязательное по судебным правилам, вселяло в него какую-то тёмную тревогу.

Едва вернувшись к скамье и успев присесть, Лермонтов услышал голос Полетики:

   — Подсудимый, встаньте!

Лермонтов, поспешнее чем хотел, поднялся и почувствовал, как у него учащённо заколотилось сердце. В первый раз все до одного кавалергарды смотрели на него внимательно, не отводя взгляда. Лермонтов, не ловя этих взглядов, но и не избегая, приготовился отвечать на вопросы об обстоятельствах поединка, но Полетика, сведя над столом узкие волосатые руки в перстнях, хрустнул пальцами и, помедлив, опять негромко сказал:

   — Зачитывается предписание командующего Кавалергардским её величества полком генерал-майора барона Фитингофа о назначении судной комиссии...

Аудиториатский чиновник прежним ровным голосом стал читать эту новую бумагу, которая, к удивлению Лермонтова, оказалась намного длиннее великокняжеской. Из неё следовало, что Лермонтов нарушил не то четыре, не то пять статей Военно-уголовного устава, за что его и будут судить назначенные генерал-майором бароном Фитингофом судьи (следовало перечисление присутствовавших за столом, и Лермонтов узнал, что фамилия аудиториатского чиновника Лазарев, а жандармского поручика — Самсонов), но что он, Лермонтов, имеет право отвести любого из судей и требовать, чтобы назначили другого.

Лермонтова подмывало чем-нибудь позлить Полетику и особенно жандарма, и он уже собирался сказать, что даёт отвод поручику Самсонову и просит заменить его своим денщиком, но, вспомнив о бабушке, сдержался и ответил, что возражений против состава суда не имеет.

Тогда поднялся Полетика и, стоя, поручился за самого себя, пообещав, что будет судить Лермонтова по совести и в точном соответствии с существующими законами, потом потребовал того же от остальных. Кавалергарды по очереди нехотя вставали с мест, скороговоркой подтверждали, что намерены исполнить свой долг, как велит им их совесть, и снова садились, уткнувшись в бумаги. Аудитор и жандармский поручик принесли присягу последними.

После этого Полетика разрешил Лермонтову сесть и, несколько раз оглянувшись вокруг, снял тяжёлую каску с орлом, поставил её на стол и, вынув носовой платок, вытер свою жёлтую, будто костяную, лысину. Остальные кавалергарды тоже сняли свои блестящие каски, поставив их около себя, и Лермонтову на минуту представилось, будто он наблюдает странное чаепитие, на котором каждый из присутствующих пьёт чай из отдельного чайника. «Боже, какой вздор лезет в голову!» — подумал он, удивляясь самому себе.

Полетика опять неторопливо заговорил, и Лермонтов, поймав укоризненный взгляд аудиториатского чиновника, встал.

— Назовите вашу фамилию и имя, возраст, вероисповедание...

Лермонтов знал, что это — необходимая проформа, что без этого не бывает, и всё-таки злился и не мог заставить себя отвлечься от того простого и бесспорного факта, что, кроме чиновника в узеньких погончиках и жандарма, среди сидевших за столом людей не было ни единого, с кем бы он, Лермонтов, постоянно не встречался в петербургских домах, в театрах, в Красносельском лагере.

Ещё летом Бетанкуру, например, он проиграл подряд три партии на бильярде в ресторане Леграна, а Апраксина, наоборот, обошёл на офицерских скачках в Красном, попав с ним в один заезд. Самого Полетику, которого любовники его жены окрестили «божьей коровкой», Куракина, Зиновьева, косого заику Булгакова бессчётно встречал у тех же Философовых, да мало ли где ещё...

   — Зовут меня Михаил Юрьев, сын Лермонтов, от роду мне двадцать пять лет, веры греко-российской, — ответил он тоном ребёнка, которого взрослые спрашивают о вещах, им самим прекрасно известных и давно надоевших.

Со скучающим видом пропустив мимо ушей ответ Лермонтова, Полетика задал новый вопрос, такой же ненужный, как и первый; о том, где Лермонтов родился, из кого происходит и когда вступил на военную службу.

   — Родился в Москве, происхожу из дворян, а время вступления моего в службу видно из формуляра, — хрипло от раздражения ответил Лермонтов.

Кавалергарды, напоминавшие в своих великолепных одеяниях статистов роскошного безвкусного спектакля, опять уже не глядели на Лермонтова.

Куракин с Зиновьевым о чём-то тихо переговаривались; Булгаков, спрятав руки за стол, кажется, полировал ногти; Бетанкур и Апраксин водили карандашами по бумаге, но как-то рассеянно и праздно — похоже было, что просто рисовали традиционных заседательских чёртиков.

Когда откуда-то со двора донеслось далёкое ржанье, все, сразу оживившись, подняли головы и прислушались, и даже в скучных глазах Полетики промелькнула живая искра.

Аудиториатский чиновник скрипел пером, с привычным старанием записывая ответы Лермонтова, и только жандармский поручик с самого начала с неподдельным вниманием и заинтересованностью относился к тому, что происходило в зале.

   — Расскажите, где произведены были в первый офицерскийчин, в каких полках служили кроме лейб-гвардии Гусарского, не находились ли под судом или в штрафах, — скучным голосом продолжал Полетика.

До сих пор Полетика задавал Лермонтову вопросы, отвечать на которые было бы до смешного легко, если бы они не раздражали своей ненужностью. Да и этот вопрос тоже был бы лёгкий, если б не упоминание о штрафе, от которого сразу же хищно насторожился жандарм. Но Лермонтов решил не доставлять ему удовольствия.

Сохраняя прежний вид, он ответил, что в корнеты произведён был по окончании Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в лейб-гвардии Гусарский полк, что потом служил в Нижегородском драгунском и лейб-гвардии Гродненском и что, наконец, вернулся в родной полк, в коем ныне и состоит поручиком.

О штрафе, который на него, Лермонтова, в своё время налагали, можно справиться в формулярном списке. Последнюю фразу Лермонтов произнёс с расстановкой, специально для жандарма и кинув в его сторону быстрый недобрый взгляд.

Полетика удовлетворённо наклонил жёлтую лысину. Бетанкур и Куракин, оторвавшись от чёртиков, бегло взглянули на Лермонтова, переглянулись между собой и снова уткнулись в стол.

   — Господин полковник, — выпрямляясь, сказал жандармский поручик, — разрешите вопрос к подсудимому.

   — Извольте, — сощурив глаза и поморщившись, неохотно ответил Полетика.

И Полетика, и остальные кавалергарды, и Лермонтов знали, что сейчас жандарм спросит Лермонтова о штрафе. Неизбежно произнесено будет имя Пушкина, вспомянута его дуэль с Дантесом — словом, начнётся разговор, который кавалергарды всегда воспринимали как разговор о верёвке в доме повешенного.

Для Лермонтова этот разговор был неприятен и неудобен не только тем, что он в разгар суда прояснял и подчёркивал неблагонадёжность его, Лермонтова, перед властями, но и тем, что в этом разговоре могла всплыть истинная причина его дуэли с Барантом: ненависть ко всем, кто имел прямое или косвенное отношение к смерти Пушкина. И в том, что Лермонтов не хотел этого разговора, не было трусости, боязни перед наказанием, как, наверное, думал жандармский поручик, — было просто то, чего не понимали ни жандарм, ни кавалергарды: желание уберечь дорогое имя от запоздалой клеветы, повод к которой, хотя и невольно, дал бы он сам, Лермонтов.

Понимая, что в стремлении избежать этого разговора кавалергарды будут ему помогать, Лермонтов сознавал и другое: Полетика, хотя и председатель суда, хотя и офицер, намного старший по чину, всё-таки не мог просто запретить этому смазливому, в новом, с иголочки, мундире жандарму задавать каверзные вопросы.

Лермонтов выжидающе напрягся.

   — Скажите, господин поручик, — преувеличенно вежливо обратился к нему жандарм, — а за что подвергались вы штрафу, о котором изволили упомянуть?

И он остановил на Лермонтове внимательный жёсткий взгляд, так разительно противоречивший его вкрадчивому тону; потом с открытым злорадством посмотрел на своих соседей по столу, — вот, мол, как нужно вести допрос, — затем опять перевёл взгляд на Лермонтова.

Лермонтов покраснел и затеребил пуговицу на вицмундире. Злость, которая в нём накапливалась, — злость на проволочки, на глупые вопросы Полетики, на придирчивость жандарма — вывела его из равновесия.

   — В своём ответе господину презусу (таков был титул Полетики как председателя суда) я уже имел честь представлять, что этот штраф значится в моём формулярном списке! — сдерживая бешенство, сказал он хриплым и сдавленным голосом.

   — Однако я настаиваю... — побледнев, ответил жандарм и повернулся к Полетике.

Полетика взглянул на Лермонтова, поёрзал на стуле и, опять сведя над столом руки с длинными пальцами, медленно произнёс:

   — В таком случае дело полагается решать опросом членов суда. Ротмистр Бетанкур, ваше мнение?

Бетанкур нетерпеливо вскинул темноволосую голову.

   — Я полагаю, господин полковник, что подсудимый прав, — ответил он с особой интонацией, значение которой было понято только Лермонтовым и кавалергардами, — мы собрались здесь не для того, чтобы судить поручика Лермонтова за прежние проступки...

Жандармский поручик снисходительно, хотя всё ещё нервно улыбаясь, перевёл взгляд с Бетанкура на Полетику, как бы демонстрируя ему, насколько его помощник далёк от понимания своей роли. Но Полетика не ответил на взгляд жандарма.

   — Штабс-ротмистр князь Куракин! — тем же бесстрастным голосом назвал он имя следующего заседателя.

Куракин, уже ждавший этого, откинулся на стуле и, сдерживая раздражение, сказал:

   — Присоединяюсь к мнению ротмистра Бетанкура.

Младшие члены суда — поручик Зиновьев, корнеты Булгаков и граф Апраксин, уже изнемогавшие от скуки, с открытым злорадством глядя на жандарма, повторили то же самое.

Полетика развёл руками, показывая жандарму, что ничего не может поделать.

   — Переходим к допросу по существу! — с непривычной для себя торопливостью сказал он, не обращая внимания на протестующие жесты жандармского поручика.

Лермонтов бросил на жандарма мстительный взгляд и тут же подумал о своих судьях: «Боже, с кем я заодно!.. Но всё-таки они ловкачи, эти павлины...»

Кавалергарды оберегали честь полка, как они её понимали, и собственное душевное спокойствие. Но этим же они оберегали и Лермонтова, как бы вычеркнув из дела важное, отягчающее вину подсудимого обстоятельство: авторство, пусть и в прошлом, нашумевших «непозволительных стихов».

Подводившая многих формула «по совокупности проступков» Лермонтову больше не угрожала.

И хотя суд, собственно, ещё и не начинался, Лермонтов переступил с ноги на ногу и облегчённо вздохнул.

9


В тот день, шестнадцатого марта, допроса по существу дела так и не состоялось: судьи забыли представить Лермонтова на медицинское освидетельствование, а без официальной справки об этом затруднялось судоговорение, поскольку речь должна была пойти о дуэли.

Полетика, с явным облегчением, приказал вернуть Лермонтова на гауптвахту. Это облегчение чувствовали и остальные кавалергарды, и сам Лермонтов, и только жандармский поручик с трудом сдерживал свою досаду и разочарование.

В следующий раз жандармы подвезли Лермонтова прямо к лазарету. В приёмном покое нетерпеливо похаживал по гладкому кафельному полу щеголеватый поручик Самсонов, а в углу, у окна, на некрашеных табуретах сидели Бетанкур и Апраксин, о чём-то лениво переговариваясь. Когда Лермонтов, сопровождаемый конвоиром, вошёл, они поднялись, и Бетанкур как-то уж очень просто, не по-судейски и не по-военному, сказал:

   — Пойдёмте к доктору.

Лермонтов молча скинул шинель и шляпу на табурет и пошёл за кавалергардами и жандармом.

В кабинете их встретил штаб-лекарь Кавалергардского полка надворный советник Дубницкий в небрежно накинутом поверх мундира белом халате. Лермонтов знал и его: в лагерях, в Красном Селе, Дубницкий обычно дежурил на скачках во время офицерских заездов на тот случай, если бы кто-нибудь разбился.

   — Э-э, какой знаменитый наездник к нам пожаловал... — весело начал он, тоже узнав Лермонтова, но при виде голубого мундира сразу же осёкся. — Раздевайтесь, пожалуйста, — обратился он к Лермонтову уже более официальным тоном.

Лермонтов неохотно, но торопливо и, как ему казалось, униженно стал расстёгивать крючки и пуговицы на вицмундире, а скинув его, заколебался и белую тонкую рубашку снял только после того, как Дубницкий остановил на нём выжидательный взгляд.

   — Ну-с, покажите-ка, где на вас расписался французик? — снова шутливо заговорил Дубницкий.

Найдя взглядом узкую фиолетовую полоску на груди у Лермонтова, он погладил её холодными пальцами — самыми кончиками, как гладят бумагу, желая узнать, насколько она гладкая. Потом так же погладил и шрам на руке, который был несколько шире и глубже.

   — Пустяки, — сказал он, — почерк детский. Не так ли, Альфонс Августинович? А вы как считаете, граф?

Дубницкий повернулся к сослуживцам, нарочно не обращая внимания на жандармского поручика, который, близоруко сощурясь и напустив на себя понимающий вид, тоже разглядывал следы Барантовой шпаги.

   — Нам от вас и нужно только короткое письменное заключение, — неожиданно сухо сказал Бетанкур, и Апраксин кивнул и улыбнулся, смягчая его сухость.

Дубницкий сел к столу.

   — Так за что же вас судят? — поднял он глаза на Лермонтова. — За то, что мало попало? Или за то, что сами отпустили француза целёхоньким?

Лермонтов молча повёл смуглым плечом.

   — Можете одеваться, — сказал Дубницкий, заметив на плече мурашки. Не вызывая писаря, он сам написал бумагу, подписал её, скрепил лазаретной печатью и уже без своего обычного балагурства протянул Бетанкуру...

10


Плаутин оказался прав, предупреждая Лермонтова, что его рапорт будет «фигюрировать» на суде. Получилось даже так, что Лермонтов в рапорте как будто наперёд угадал вопросы, которые ему зададут судьи, и заранее ответил на них с той степенью ясности, которая вполне устраивала большинство членов суда. И поэтому говорить Лермонтову пришлось меньше, чем он ожидал. Полетика, держа рапорт перед собой, спросил только, каких именно объяснений требовал у него Барант и в чём, собственно, состояли их обоюдные колкости. Лермонтов чуть-чуть замедлил с ответом: избежать упоминания о Машет, так чтобы она даже не подразумевалась, было теперь невозможно. По лицам кавалергардов он старался угадать, потребуют они, чтобы он назвал её имя, или нет. В конечном-то счёте это было безразлично: он всё равно не назвал бы, но могла получиться лишняя проволочка.

То ли кавалергарды поняли это, то ли из простой человеческой порядочности, но, чувствуя, что Лермонтов должен будет заговорить сейчас о Машет, они словно по команде приняли равнодушно-скучающий вид.

   — Господин Барант настаивал, чтобы я сознался в том, будто говорил о нём невыгодные вещи одной особе... — сказал Лермонтов.

   — А ещё что он говорил? — делая ударение на слове «ещё», спросил Полетика тоном человека, не желающего останавливаться на пустяках.

Лермонтов благодарно оглядел его жёлтую лысину.

   — А ещё он сказал, что если бы находился в своём отечестве, то знал бы, как кончить это дело, — ответил он.

   — Voilá l’insolence d’un péquin![111] — вполголоса, но довольно явственно произнёс вдруг Куракин.

   — Oui, c’est certes. Et cela devait etre puni![112] — тоже вполголоса подтвердил сидевший рядом с ним Апраксин.

Зашептались и Зиновьев с Булгаковым.

   — Господин полковник! — впервые возвысил голос аудитор. — Я позволю себе напомнить, что судоговорение у нас, в России, происходит только на русском языке.

Полетика, слегка покосившись в его сторону, снова обратился к Лермонтову:

   — Ну, а вы?

   — D’abord, il m’a dit, — с удовольствием пользуясь случаем досадить аудитору, ответил Лермонтов, — que moi, je profiterais trop de ce que nous sommes dans un pays oú le duel est defendu, et je lui répondais alors: «Qu’á ca ne tienne, monsieur, je me mets enntiérement á votre disposition...»[113]

Увидев, что ещё более посеревший лицом аудитор, зло глядя на Полетику, покусывает перо, жандармский поручик, весь внутренне кипя, сказал:

   — Господин полковник, секретарь суда лишён возможности записывать показания подсудимого.

   — Не спешите, поручик, — невозмутимо ответил Полетика. — А вы, господин секретарь, записывайте...

И он медленно и внятно продиктовал перевод показаний Лермонтова. Спросив, согласен ли Лермонтов с переводом, и получив ответ, что да, согласен, Полетика повернулся к аудитору и будто машинально произнёс:

   — Точка...

Потом, под оживившимися взглядами остальных кавалергардов, снова заговорил с Лермонтовым:

   — Итак, подсудимый, барон де Барант упрекнул вас ещё и в том, что вы прячетесь за русские законы, воспрещающие дуэль. Может подтвердить это кто-нибудь из присутствовавших на балу?

   — Нет, — ответил Лермонтов, — нашего разговора никто не слышал. Но я надеюсь, что господин Барант не откажется от своих слов.

Куракин поинтересовался, когда же суд получит показания Баранта. Полетика, снова повернувшись к аудитору, спросил, отправлены ли во французское посольство опросные пункты. Тот важно ответил, что отправлены, но пока что находятся в канцелярии Министерства иностранных дел, где их переводят.

   — Слишком уж это затягивается, — сказал Куракин, — как будто они там Библию с древнееврейского собираются переводить.

   — Вот именно, — согласился Полетика, — возьмитесь-ка, князь, сами за перевод да прямо завтра же и пошлите через штаб полка.

   — Этого нельзя-с, господин полковник, — угрюмо возразил аудитор, — перевод должен быть утверждён в Министерстве иностранных дел.

Жандармский поручик торопливо поддержал его.

   — В таком случае я пошлю по-русски, — сказал Куракин.

Но жандарм и аудитор стали возражать и против этого, утверждая, что суд превышает свои полномочия, вступая в прямые отношения с посольством иностранной державы.

   — Ничего, ничего, — лениво отмахнувшись унизанной перстнями рукой, сказал Полетика. — Пошлите, князь...

У Полетики, как и у остальных кавалергардов, постоянно игравших роль публики на дипломатических приёмах, мысль послать во французское посольство бумагу, хотя бы и щекотливого свойства, не вызывала священного трепета, который испытывали аудитор и жандарм, не принадлежавшие к «premier Pétérsbourg»[114]. У жандарма же, как показалось Лермонтову, помимо этой личной причины, была и служебная, по которой он не хотел допустить, чтобы судьи своим обращением тревожили обитателей роскошного особняка на Неве, близ Литейного двора. Но спорить с Полетикой открыто он не мог... Продолжая читать рапорт Лермонтова, Полетика спросил, подтверждает ли он и здесь, на суде, что умышленно выстрелил на воздух, не желая проливать крови противника. Лермонтов ответил, что подтверждает.

   — Кстати, — спросил Полетика, — почему вы до сих пор скрываете имя вашего секунданта? Отставной поручик Столыпин уже несколько дней как арестован...

Лермонтов хотел притвориться, будто не знает об аресте Монго, но передумал и ответил, что молчал только потому, что его не спрашивали.

   — Ваш противник не так скромен, — сказал Полетика, — его-то уж и вовсе не спрашивали ни о Столыпине, ни о графе д’Англесе, однако он не умолчал о них...

Когда Полетика закончил допрос, жандармский поручик спросил Лермонтова, с чьего разрешения он уехал из Царского Села шестнадцатого февраля, в день ссоры с Барантом.

   — С разрешения командира полка, разумеется, — спокойно соврал Лермонтов.

   — Генерала Плаутина? — переспросил жандарм.

   — Да, Плаутина. Не Бенкендорфа же — у каждого свой начальник, — съязвил Лермонтов.

Жандармский поручик багрово покраснел от злости, но ничего не ответил и только укоризненно взглянул на Полетику.

   — Подсудимый, — вяло сказал тот, — я запрещаю вам пикироваться с членами суда.

После этого заседание закрылось, и Лермонтова увезли на гауптвахту.

На следующий день, утром, когда Лермонтов, позавтракав, скучал над томиком стихов Барбье, к нему вошёл плац-адъютант, полнеющий, но всё ещё молодцеватый армейский майор. Повертевшись на каблуках в середине комнаты, он бегло оглядел стены, бросил взгляд на потолок и объявил Лермонтову, что, ввиду предстоящей отделки помещения, его сегодня же переведут на Арсенальный караул, что на Литейном. Лермонтов, оторвавшись от чтения, тоже осмотрел потолок и нашёл его совсем чистым, побелённым никак не раньше минувшего лета. Ярко-жёлтые охровые стены — чистые, без единого пятнышка — наверняка были покрашены одновременно с потолком. Почти новым выглядел и паркет.

Лермонтов сообщил свои наблюдения майору.

   — Ничего, — благодушно ответил тот, — лишний раз не помешает. Квартирный отдел округа вдруг что-то раздобрился. А если теперь отказаться, так потом — ау! Дают — бери, бьют — беги, сами небось знаете...

Произнеся эту немудрёную сентенцию, плац-адъютант вышел, и вскоре за Лермонтовым пришли конвоиры — унтер и солдат Павловского полка...

Красить почти что свежевыкрашенные стены было, конечно, глупо. Но и до обеда переносить кирпичи из одного конца училищного двора в другой, а после обеда — на старое место, как бывало в юнкерские времена, тоже глупо. И держать овёс на интендантских складах, пока в нём не заведётся жучок, и только после этого отсылать в полки, на корм лошадям, тоже глупо. А ведь всё это делалось, делается и будет делаться.

Кто-кто, а Лермонтов знал её, эту живучую, неистребимую, непостижимую для штатского человека армейскую глупость, во имя которой с одинаково лёгким сердцем совершали всё это и многое другое одетые в мундиры дураки и здравомыслящие люди.

Когда, например, по полку дежурил Саша Долгоруков, блестящий умница, знаток искусств и тонкий комментатор немецких философов начала века, порядку было ничуть не больше, чем в дежурство какого-нибудь Тирана или Соломки, отъявленных тупиц и болванов. Вернее, в том и другом случае царил тот же особый, свойственный только армии и лишённый логики порядок, который — по-видимому, в отличие от подлинного порядка — называется распорядком.

Знал Лермонтов и то, что пусть изредка, пусть случайно, но армейская глупость нет-нет и обернётся для человека добром.

Так было и сегодня: благодаря армейской глупости Лермонтов переезжал на Литейный, где всех этих глазастых плац-майоров и плац-адъютантов и духу не было, а караулы тоже почти всегда занимали гвардейцы. И Лермонтов рассчитывал, что у него не только будет возможность видеться с кем захочет, но и выходить в город, — по крайней мере, иногда, по крайней мере, за тем, чтобы увидеть бабушку...

Но в первые два дня Лермонтову на Литейном не повезло: караулы были не от гвардии, а от внутренней стражи, и он не только никуда не смог выйти сам, но и к нему не пускали никого, кроме бабушкиных слуг, приносивших еду.

На третьи сутки, раздосадованный безвылазным сидением в большой, как танцевальная зала, почти пустой комнате и частыми неделикатными посещениями караульного начальника, который показал себя бдительным стражем и несговорчивым человеком, Лермонтов, усевшись с книжкой в руках в промятое и не очень чистое, но удобное кресло, позёвывая, смотрел сквозь непомерно высокое окно на улицу. За окном был виден большой кусок Литейного проспекта с недавно построенным для каких-то надобностей домом — серым, тяжко громоздким и нагоняющим тоску унылой сухостью своих линий. Эта часть проспекта, прилегающая к Неве и замкнутая круглой прокопчённой громадой Литейного двора, была почти безлюдна, и Лермонтову приходилось довольствоваться наблюдением за тихо падающими снежинками да вспоминать о своих немых разговорах через окно с девицей, живущей в одном из внутренних флигелей ордонансгауза. Книжка — роман Альфонса Карра «Sous les tilleules»[115] — с первых же страниц стала раздражать его длинными и серьёзными описаниями пустяков, и он пожалел, что сам же, ещё до ареста, долго выпрашивал её у Соболевского...

Было около шести часов вечера. Приближалось время смены караулов на гауптвахте и ужина, который Лермонтову, так же как завтрак и обед, каждый день приносили из дому вместе с написанными старинным узорчатым почерком записочками от бабушки, содержавшими наставления, напоминания и благословения.

Ожидая слуг с вестями из дому, Лермонтов старался угадать, какой караульный начальник заступит сегодня — гвардеец или нет. Ему очень хотелось, чтобы это был наконец гвардеец, а не mauvais sujet[116] вроде сегодняшнего армеута, от которого он был рад уехать даже в суд.

Стенные часы где-то в дальнем переходе глухо пробили шесть раз. Лермонтов машинально пробарабанил ногтями «развод караула» по твёрдой обложке романа и, обернувшись, нетерпеливо взглянул на дверь. Вскоре за дверью послышались шаги и гулкий стук обитого железом ружейного приклада: это для встречи офицеров делал «на караул» стоявший у дверей часовой. В дверь постучали.

   — Да! — громко крикнул Лермонтов и развернул кресло, чтобы лучше видеть.

Первым вошёл с какой-то бумагой в руке начальник отстоявшего свою смену караула, пожилой армейский штабс-капитан, тот самый, который за сутки сумел до тошноты надоесть Лермонтову. За ним шагнул через порог высокий бледный офицер в тёмно-зелёном, с голубыми отворотами, мундире Семёновского полка и в литых металлических эполетах. Лермонтов узнал Митеньку Кропоткина, с которым познакомился, ещё будучи юнкером, в Петергофском лагере. Митенька учился не в юнкерской школе, а в Пажеском корпусе, но в Петергофе и воспитанники школы, и пажи занимали места по соседству — в том же Кадетском лагере, расположенном близ Александрии.

Лермонтов не знал, стоит ли при штабс-капитане обнаруживать, что знаком с Митенькой, и молчал.

   — А вот, князь, тот арестант, о котором я имел честь вам докладывать... — важно и таинственно, хотя и с чуть заметным оттенком подобострастия, обращаясь к Митеньке, сказал штабс-капитан.

   — Да, да, я знаю, — вдруг зашагав мимо него, небрежно бросил Митенька и весело крикнул, подходя: — Здравствуй, Лермонтов! Я знал, что ты тут, и потому даже не лынял.

Увидев Митеньку, человека своего, гвардейского круга, услышав от него это хорошо знакомое словечко («лынять» значило отлынивать, уклоняться от службы), тоже своё, Лермонтов понял, что скрывать знакомство с Митенькой не нужно и что ближайшие сутки он проведёт так, как ему захочется. Он поднялся, загремев креслом, и пожал Митеньке руку.

   — Здравствуй, Кропоткин! Право, я рад тебя видеть, хоть и в таком месте, — сказал Лермонтов.

   — А что за место! — коротко и беззаботно оглянувшись вокруг, ответил Митенька и продолжал, подмигивая и смеясь: — Нет, я, пожалуй, больше рад. Ведь ты теперь стал такой знаменитостью, что увидеть тебя считается большой честью...

   — Ещё бы! — подтвердил Лермонтов. — Для того-то меня сюда и посадили, чтобы эта честь могла доставаться только избранным: часовым, разводящим да караульным начальникам.

Митенька, радостно блеснув глазами, засмеялся ещё громче, найдя шутку Лермонтова забавной.

Штабс-капитан, стоя около двери, с хмурым удивлением наблюдал эту сцену, сознавая себя чужим, ненужным и забытым.

Наконец он не выдержал:

   — Извините, князь, но в шесть часов вы должны были подписать рапорт о приёме караула. Сейчас четверть седьмого, а вы ещё не произвели проверки других арестованных и не пересчитали боевых запасов...

   — В самом деле? — весело удивился Митенька. — Что же вы раньше не сказали? Давайте я подпишу, и можете уводить ваших солдат.

Серые морщинистые щёки штабс-капитана чуть заметно порозовели.

   — Но, князь, — подавляя раздражение, с вымученной улыбкой сказал он, — это было бы нарушением воинского устава. Я обязан показать вам всё.

   — Ну, воля ваша, — пожимая широкими плечами, неохотно согласился Митенька, — показывайте!

Дружески улыбнувшись Лермонтову и громко пообещав, что скоро вернётся, он направился к двери. Штабс-капитан, дождавшись, когда Митенька прошёл в дверь, проводил его осуждающим взглядом и вышел вслед за ним, недовольно качая головой и что-то бормоча про себя.

Оставшись один, Лермонтов вернулся к окну и снова опустился в кресло. Он опять взял роман Карра и, мысленно придираясь к каждому слову, прочёл несколько страниц. Из коридора слышались раскатистые командные выкрики, ритмический шум шагов, те же надоевшие удары прикладов о каменный пол. Это новый караул занимал посты.

Лермонтов с досадой захлопнул книгу, и тотчас же за дверью, неожиданно и волнующе, раздались громкие барские голоса, смех и бряцанье шпор. «Премиленькая Бастилийка в самом центре Петербурга!» — узнал Лермонтов низкий гудящий баритон Соболевского, и почти сразу же, с шумом распахнув дверь, появился он сам — в расстёгнутой медвежьей шубе, под которой топорщилась мятая грудь пикейной сорочки, и держа вперекидку на левой руке странного, чтобы не сказать — дурацкого, вида мохнатую рыжую доху.

За Соболевским шумно вошли Саша Долгоруков и Костя Булгаков, а за ними, с широкой улыбкой гостеприимного хозяина, появился Митенька, только что проводивший хмурого армейского штабс-капитана.

Лермонтов почти физически ощутил, как в комнату влилась та беззаботная, радостно-беспокойная атмосфера, которая как-то сама собой, без чьих-либо усилий, устанавливается всегда, когда в одном месте собираются привычные к праздности и друг к другу молодые мужчины. И он заметил, как почти сразу же у него и у Митеньки голоса стали громче, а жесты размашистее и круглее — из невольного подражания голосам и жестам вновь прибывших.

   — Рад не рад, а мы тут! — бросив рыжую доху в кресло, сказал Соболевский и мутно-весело глянул на Лермонтова.

Все засмеялись, будто Соболевский и впрямь сказал что-то смешное. Засмеялись и Митенька с Лермонтовым.

   — А тебе-то с чего радостно? — сдвинув широкие брови, хмуро, почти зло спросил Митеньку Соболевский. — Неужто ты думаешь, что мы вот приехали и сейчас сядем с тобой в дурачки играть в этой конуре? Как бы не так! Тебе придётся отпустить Лермонтова к цыганам с нами.

   — Отпускаешь? — Долгоруков с шутливой угрозой потянулся к Митенькиному горлу.

   — Натурально, отпускаю, — просто ответил Митенька, точно он знал, что всё так и обернётся, — я ведь не по ведомству Бенкендорфа служу...

   — То-то же! — снисходительно похвалил его Соболевский.

Лермонтов колебался.

   — Но Кропоткину попадёт, если это узнается, — нерешительно сказал он.

   — Можешь спокойно ехать, Лермонтов, — отозвался Митенька.

   — Да опомнись, Кропоткин! — собирая остатки благоразумия и подавляя сильное желание уехать, сказал Лермонтов. — Я ведь не просто арестован, я — под судом. Следственно, риск тут для тебя особый...

   — Чтобы доказать тебе, как мало меня это пугает, я сам поеду к цыганам! — холодно ответил Митенька.

   — Послушай, Кропоткин, я предлагаю джентльменское соглашение, — мягко сказал Лермонтов, тихонько беря Митеньку за отворот мундира, — мы оба остаёмся на гауптвахте: я в качестве арестованного, ты — в качестве караульного начальника.

   — Нет, мы оба едем к цыганам! — мрачно отрезал Митенька.

   — Противно слушать нонешних офицеров! — брезгливо покосился на Митеньку Соболевский. — Так-то ты помнишь присягу!.. Поедет один Лермонтов, а ты останешься...

Все наперебой стали уговаривать Митеньку, но он, закусив удила, не признавал никаких доводов.

   — Очаровательная логика! — поводя плечами, говорил он. — Арестованный может ехать к цыганам, а караульный начальник не может!..

   — Да может, может!.. — с шутовской ласковостью в голосе неожиданно сказал Соболевский. — Если ты и есть этот самый начальник... — И уже своим обычным, чуть резким баритоном деловито скомандовал: — Едемте все! Не оставлять же здесь Мишеля из-за упрямства Кропоткина!..

   — Давно бы так! — рассмеялся довольный Митенька и, вскочив с места, побежал к двери.

Лермонтов, которому надоела борьба с собой и с Митенькой, слабо махнув рукой, согласился.

Митенька, вызвав фельдфебеля, путаной скороговоркой стал инструктировать его на случай появления дежурного по караулам или кого-либо другого из начальства.

   — Так ты понял, братец? — спросил он, устав в конце концов от собственного косноязычия.

   — Так точно, ваше сиятельство! — неохотно ответил седоусый служака, в глазах которого светилось осуждение.

Митенька, слегка сконфузившись, отвернулся и отослал фельдфебеля. Соболевский накинул Лермонтову на плечи рыжую доху (только теперь Лермонтов догадался, зачем её привезли), и вся компания, задевая у дверей обалдевшего часового, высыпала в коридор, а оттуда по узкой лестнице, скользя за Митенькой на выщербленных ступеньках и натыкаясь друг на друга, скатилась в крошечный, устланный свежим снегом дворик. Высокие ворота справа от лестницы, у которых тоже темнела длинноголовая от кивера фигура солдата, вели из этого дворика прямо на безлюдную Шпалерную.

Увидев себя на улице, свободного хотя бы по виду, Лермонтов вспомнил о бабушке и подумал, что по долгу и совести ему следовало бы воспользоваться обстоятельствами и увидеться с нею, успокоить её. Но именно по совести-то и долгу поступить сейчас и было невозможно: убежать из-под ареста к цыганам или к любовнице признавалось в кругу, где жил Лермонтов, похвальным молодечеством, убежать же к матери или бабушке (подумать только, какой enfant á la mamelle![117] — смешной сентиментальностью...

Из сумерек, тускло поблескивая лакированными боками, шагом подъехала щегольская венская карета, а за ней — лёгкие и вместительные долгоруковские сани. Соболевский хотел усадить Лермонтова в карету.

   — Ни к чему это. Я ведь ряженый, — оглядывая на себе доху и с деланной небрежностью вваливаясь в сани, ответил он.

Вдоль набережной дул сильный ветер, и Лермонтов (он был без фуражки) натянул доху на голову. По временам, слушая Долгорукова, он высовывался из дохи, как из скворечника, чтобы поймать относимое ветром слово, и прятался опять. Разговаривать было трудно, и всё-таки Долгоруков ухитрился передать Лермонтову целый ворох полковых новостей, выпаливая их без всякого порядка и не заботясь отличать пустячные от важных.

И Лермонтов, удивляясь себе, почувствовал, что ему это не безразлично. Потом Долгоруков рассказал, что Лермонтову посвящён целый альбом с очень смешными рисунками и подписями к ним. Какими именно — пока секрет.

   — Да, кстати, — вдруг перебил он себя, — в суд отправлена официальная бумага, в которой сказано, что в день ссоры с Барантом ты был отпущен из полка самим Плаутиным...

Лермонтов растроганно закивал головой в своём «скворечнике», догадавшись, что автор бумаги — Петя Годеин. Вообще по словам Долгорукова выходило, что Лермонтова оставят в полку. Такое же заключение вывел и Костя Булгаков из разговора со своим двоюродным братцем, заседавшим в суде. То же думали и в свете.

Дело теперь было за государем. Все знали, что государь ненавидел французского короля и презирал его посла. Кроме того, близилась Пасха, а на Пасху испокон веку милуют и не таких преступников, как Лермонтов.

Мысли о бабушке, недовольство собой за то, что поступает не по совести, не так, как поступил бы ещё в школе, куда-то отодвинулись, и Лермонтов опять ощутил то же возбуждение, которое испытал на гауптвахте при появлении этих неожиданных гостей.

   — Ну и прекрасно! — захлёбываясь ветром, прокричал он на ухо Долгорукову. — Всё к лучшему в этом лучшем из полков! Ну и выпьем сегодня за это!..

11


Цыгане, из-за дурной погоды, да и вообще глухого времени (шёл Великий пост) не избалованные визитами, по-восточному бурно обрадовались приезду хорошо знакомых и щедрых бар. В первые минуты неряшливые и простоволосые цыганки, суетясь и охая низкими грудными голосами, бегали через пахнущие кислой капустой прохладные сени, которые делили дом на две половины — хозяйскую и гостевую, исчезали, вновь появлялись и наконец, уже принаряженные и причёсанные, степенно вышли к гостям, кланяясь и произнося цветистые приветствия, на этот раз вполне искренние.

Хор всё-таки был не весь: часть увёз на тройках какой-то загулявший откупщик; несколько мужчин гуляли сами по себе в ближних трактирах, тут же, в Новой Деревне. Зато гостей встретил первый бас, известный на весь Петербург Михайла Иванович, он же Хапила, который, предвкушая весёлый вечер и хороший заработок, хотел непременно «закатить» величальную Соболевскому.

— Нет, нет! С чего это меня величать! — фамильярно беря под руку красавицу Фису и усаживая её рядом с собой на обитый красным ситцем диванчик, ответил тот. — Повеличайте лучше князя: ведь экую штуку он удрал!

И, приподнявшись с диванчика, вытолкнул в круг Митеньку. Митенька схватил за рукав Лермонтова:

   — Вот кого величайте! Нет для меня сегодня дороже человека!

Величали Лермонтова.

Запевала некрасивая почти до уродства, костлявая и плоская, но редкостно голосистая Алька, как почти все цыганки и цыгане тоже имевшая прозвище — Лётка. Стоя перед Лермонтовым с гитарой, она с неожиданно женственной плавностью наклонялась в такт песне, дико и ярко блестя округлившимися глазами и разудало тряся по-мальчишески лохматой смоляной головой.

Когда в последний раз прозвучали обязательные слова: «К нам приехал наш любимый Михаила Юрьич дорогой...» — смугло раскрасневшаяся Лётка приблизила к Лермонтову ещё звучавшую гитару вверх струнами, и он положил на них три сторублёвых ассигнации. Хапила разлил шампанское.

   — А вы так и не знаете, чавалы, откуда он приехал, — указывая бокалом на Лермонтова, сказал Соболевский. — А приехал он ни много ни мало — с гауптвахты... Да ещё и со сторожем — вот, с князем...

Алька, отставив вино, взяла на гитаре несколько аккордов. Потом, вскинув растрёпанную чёрную голову и ловя взгляд Лермонтова, запела:


Ты почто, поручик, сидишь на губвахте,
В грустном заточенье, колодник бесшпажный?..

Красавица Фиса, рыжая, как летняя белка, и не по-цыгански пышная телом, осторожно сняла с плеча руку Соболевского и придвинулась к Альке.

   — Да ты что, непутёвая, завела? — сердито прошипела она, вырывая гитару. — Зачем человеку ещё и здесь про это слушать?

Алька покорно выпустила из рук гитару и отошла в глубину комнаты, где вокруг овального стола, покрытого суровой полотняной скатертью, расселись Митенька, Саша Долгоруков и Костя Булгаков. Между ними замешались две или три молодые цыганки, которые тихонько перебирали гитарные струны и от нечего делать вполголоса напевали, ожидая, когда им прикажут петь по-настоящему. Алька подсела к ним. Лермонтова подозвал Долгоруков, и он тоже сел к столу и вместе со всеми выпил полстакана водки из высокого синего жбана с гранёными боками и закусил бутербродом a la tatar[118] — круто посоленным сырым рубленым мясом с перцем и луком, на тонком ломтике чёрного хлеба с чухонским маслом.

Подошёл Соболевский.

   — Знакомая картинка, — сумрачно усмехаясь, сказал он. — Вы здесь, в России, только и знаете, что хлещете водку, как тунгусы. Будто на свете нет ни музыки, ни поэзии, ни женщин...

Однако стакан, который поднёс ему сновавший вокруг стола Хапила, опорожнил единым духом. Потом, чуть задыхаясь, крикнул:

   — А ну-ка, Анфисушка, пристыди этих бражников, тряхни стариной!

Фиса привычным движением закинула ногу на ногу под взволновавшейся пунцовой юбкой и, обведя комнату затуманенным, невидящим взглядом, склонилась к гитаре. Сперва нерешительно, будто вспоминая, а потом всё увереннее, она заиграла что-то незнакомое, и струны под её живыми, гибкими пальцами звучали то протяжно и грустно, то отрывисто и вызывающе весело. Лермонтов почувствовал, как в нём опять пробилось на миг давешнее возбуждение, с которым он уезжал с гауптвахты.

Внезапно, прижав струны ладонью и словно стерев звук, Фиса резко подняла голову, откинув с низкого лба медный завиток волос, и, мрачно-радостно усмехаясь, спросила одного Соболевского:

   — Всегдашнюю?

   — Нет, — таким тоном, точно хотел её удивить, ответил он от стола. — «Во́ды».

И налил из синего жбана себе и Лермонтову.

Цыганки тревожно переглянулись, а одна из них, поймав Хапилу за отворот бархатного жилета, что-то горячо заговорила ему на ухо: пение всегда начиналось с «Конавелы», а «Воды» исполнялись только на прощанье.

Но Фиса уже пела. «Катили́ся во́ды с го́ры...» — вплетались в мелодию странные слова, и из-за них казалось, что поёт она на чужом, но откуда-то понятном прекрасном языке, нарочно созданном для таких вот песен, прелесть которых блекнет от обыденных слов.

   — Чёрт! Сто раз слышал, и каждый раз будто впервые! — счастливо и горько вздыхая, прошептал рядом Саша Долгоруков.

Лермонтов молча сжал ему пальцы.

Костя Булгаков, бледный от водки и от волнения, подавшись грудью к столу и подперев кулаками подбородок, слушал с закрытыми глазами.

«Катили́ся во́ды с го́ры...» — далёким, замирающим голосом медленно повела Фиса последний куплет да так и закончила — тихим, ясным, металлически звенящим фальцетом.

И никто ещё не успел сказать слова или переменить позу, как, замораживая победную улыбку Фисы, раздался оглушительный перезвон струн и сидевшие у стола молодые цыганки, подхватив одной рукой свои яркие юбки, выскочили на середину комнаты и пестро закружились в пляске.

Алька, с трудом подняв захмелевшую голову, тупо посмотрела на них, потом, поняв замысел товарок, которые хотели во что бы то ни стало удержать гостей, озабоченно вскочила на ноги и потянула за собой Митеньку. Тот, сперва не поддаваясь, постоял несколько мгновений, потом мельком взглянул на Соболевского и, гулко притопнув, отчаянно бросился в круг и уже там, круто остановившись и отпустив Алькину руку, дробно засеменил чечёткой.

   — Добрый цыган был бы, кабы не князь! — приближаясь к Митеньке в пляске и льстиво гримасничая, крикнул Хапила бархатной октавой.

Вся эта пестрота, шум, лихость, гримасы Хапилы болезненно ударили Лермонтову в сердце. «Что это? — подумал он. — Что со мной? Ах да! Бабушка — больная, одинокая, а я развлекаюсь с цыганами...»

Раскаяние, жалость, томительная тоска охватили его.

   — Думаю, нам пора отседова к чёрту, Миша, — неприязненно глядя перед собой, вдруг громко сказал Соболевский: когда на него накатывало дурное настроение, он всегда употреблял простонародные слова.

Лермонтов с любопытством взглянул на него: «Угадал?»

   — И правда, надо ехать. Не ровен час, на Литейном хватятся, — сказал Саша Долгоруков, обменявшись взглядом с Костей Булгаковым. Тот кивнул в сторону Митеньки, который в этот момент, картинно закинув голову, плавно нёсся по кругу в паре с Алькой.

У Соболевского дрогнули ноздри.

   — Отвезу вот тебя и этого беспута на Литейный — и домой, залягу на печь, — сказал он, поднимаясь.

Поднялись и Лермонтов с Долгоруковым, и Костя Булгаков.

Музыка зазвучала ещё порывистее, ещё пестрее и беспорядочнее замелькал круг пляшущих.

Подбежавший Хапила искренне, но с неистребимой театральностью, свойственной его племени, горестно разводя руками, заговорил:

   — Куда же, государи мои? До хрипоты для вас петь готовы!

   — Благодарствуйте, чавалы, кончилось наше времечко! — швыряя на стол ассигнации, нетерпеливо ответил Соболевский и пошёл к двери.

   — Едем домой, Кропоткин! — невесело усмехаясь и делая ударение на слове «домой», крикнул Лермонтов на ходу.

   — И то! Шутка ли — семеро по лавкам! — в тон ему откликнулся Митенька и, обходя беснующихся цыганок, нехотя вышел из круга.

Он протянул было руку к синему жбану на столе, но передумал и быстрым шагом догнал остальных.

Обратно Лермонтов и Митенька ехали в карете. Ехавший вместе с ними беспричинно мрачный Соболевский несколько раз повторил свою фразу о тунгусах, а потом сказал, что, дождавшись окончания суда и проводив Лермонтова в Сибирь, покинет «немытую Россию» и вернётся в Париж, где сейчас, по его словам, зацвела сирень.

   — В Сибирь? Почему в Сибирь? — упавшим голосом спросил Лермонтов.

   — А то куда же! — уверенно подтвердил Соболевский. — На Кавказе ты уже был, — как бы разъясняя, добавил он и, зевнув, замолчал.

12


На гауптвахте всё оказалось спокойно. Фельдфебель только что отослал в комендатуру заранее подписанный Митенькой вечерний рапорт и теперь обрадовался, увидев, что Митенька вернулся сам и привёз назад загадочного арестанта, который видом и поведением нисколько не отличался от любого другого гвардейского офицера. Но именно это и вызывало почему-то у фельдфебеля особую настороженность. Вяло поболтав с четверть часа в жарко натопленной по приказу фельдфебеля комнате, Митенька ушёл. Лермонтов лёг спать, но большую часть ночи провёл без сна, мучаясь тем, что не сделал даже попытки побывать дома и увидеть бабушку. Заснул только под утро, а когда проснулся от какого-то тревожно-радостного ощущения и увидел бабушку, в тёплом капоте и капоре стоящую у постели, а рядом с нею улыбающегося Митеньку, подумал, что всё ещё спит и это ему снится.

— Миша! Мишенька! Проснись же, душа моя! — явственно сказала бабушка своим обычным надтреснутым голосом, каким в сновидениях не говорят, и тогда Лермонтов понял, что уже не спит, и, смутно улыбаясь, сел на постели.

Кропоткина в комнате уже не было. Лермонтов зажмурился и вжал разгорячённое лицо в бабушкины ладони, чувствуя склонённой шеей её прерывистое дыхание. Несколько холодных капель кольнуло ему шею.

Так они пробыли долго.

   — А я ещё ввечеру была бы у тебя, если б не вьюга, — высвобождая наконец руки, сказала бабушка.

Лермонтов поднял голову. Бабушка уже справилась с дрожанием губ, и только покрасневшие веки выдавали, что она плакала.

   — И хорошо, что не были, — вспоминая вчерашнюю поездку к цыганам и виновато опуская голову, ответил Лермонтов. — Такой бурбон дежурил — не приведи Господь! Он бы вас ни за что не допустил.

   — И бабка твоя не лыком шита, мой друг, — остро прищурившись сказала бабушка. — Сам Алексей Ларионыч привёз мне разрешение от коменданта...

Лермонтов спустил ноги на пушистый домашний коврик и без стеснения и так же неторопливо, как в детстве, стал одеваться. Проходя к умывальнику через залитую белым зимним солнцем комнату, он, бодро улыбаясь, взглянул сквозь ресницы в сторону окна и увидел Андрея Ивановича, который, поймав его взгляд, сдвинулся с места и тоже улыбнулся.

   — Грехи мои! Совсем я заболталась на радостях! — уже весело оглядываясь вокруг, сказала бабушка. — Накрывай же, Андрюша, завтрак!

Пока Лермонтов плескался у казённого умывальника с позеленевшей медной доской, молчаливый Андрей Иванович, разобрав погребец, постелил на стол тугую от крахмала белую скатерть, вопросительно посмотрел на бабушку.

   — Не позвать ли, Мишенька, караульного офицера? — сказала бабушка. — Он, кажется, нашего круга.

   — Вполне, — с непонятной бабушке улыбкой согласился Лермонтов.

Андрей Иванович молча кивнул и стал собирать на три персоны.

Услышав, что за дверью меняют часового, Лермонтов вышел вкоридор и попросил разводящего позвать Митеньку.

Перед бабушкой Митенька был прост и скромен. Представляясь ей, он назвал свою фамилию без титула и, несмотря на то что Лермонтов два или три раза сказал ему: «Да садись же!» — сел только после бабушкиного приглашения.

Андрей Иванович, со спокойной важностью, будто дома, прислуживал за столом. Лермонтов догадывался, что блюда будут великопостные, но он так рад был видеть бабушку, что это не вызвало у него досады, как бывало раньше. Когда же Андрей Иванович налил тарелку и торопливо, будто обжигаясь, поставил её около бабушки, Лермонтов даже простонал от удовольствия: первым номером, оказывается, шла его любимая стерляжья уха на шампанском и к ней — пирожки с визигой и с налимьей телесой. На столе был графинчик с рейнским, но Лермонтов, сделав знак Андрею Ивановичу не трогать его, достал из ночного столика штоф водки, принесённый Вертюковым. Бабушка чуть-чуть дрогнула бровью, но не возразила. Она даже процитировала какое-то старинное церковное изречение, оправдывающее узников, которые принимают хмельное во время поста. И, повернувшись к Митеньке, добавила с поощрительной улыбкой:

— Et vous mon prince, vous etes aussi captif quoique sans tomber en faute[119].

Митенька, рассмеявшись, ответил тоже по-французски, что так себя и рассматривает, а что касается вины, то начальство, при желании, всегда может отыскать её у любого. Сегодня он караулит Мишеля, а завтра Мишель или ещё кто-нибудь будет караулить его, Митеньку. Бабушке этот ответ понравился.

По временам беседа шла только между бабушкой и Митенькой, а Лермонтов, рассеянно ковыряя вилкой паштет из раков — тоже любимое своё блюдо, — поражался тому, как хорошо бабушка говорит по-французски. Правда, немножко жеманно и старомодно, как, должно быть, говорили в Версале, в дни молодости Лафайета[120]. Водку, например, бабушка называла «élément liquide»[121], а зубы — «l’ameublement de bouche»[122]. И сами слова произносила по-старинному: не «mari», a «meri»[123], не «personne», а «рехоппе»[124]. Удивлённо и одобрительно наблюдая за бабушкой, Лермонтов отмечал про себя непринуждённую простоту и тонкость её манер, тех самых manieres gauloises[125], которые тоже теперь встречались всё реже и реже. Раньше он всего этого как-то не замечал — потому, может быть, что всегда видел бабушку только в окружении родственников да самых близких друзей.

И вот сейчас, после этого неожиданного открытия, Лермонтову показалось диким и странным присутствие бабушки здесь, на гауптвахте, где всё должно было представляться ей оскорбительно чуждым и словно из другого, низменного и нечистого, мира. Сама бабушкина непринуждённость — не вообще, а именно здесь — казалась ему теперь дорого достающейся святой ложью, на которую она пошла ради него.

И он горько винил себя, жалел бабушку какой-то пронзительной жалостью, и всё это причудливо мешалось в нём с радостью от того, что, как бы то ни было, бабушка всё-таки здесь, с ним, а когда уйдёт, то всё равно будет близко и он всё равно будет знать, что она делает, что думает и что говорит...

Во время спаржи под сабайоном (в глубине души Лермонтов до последнего момента надеялся на мороженое) за Митенькой пришёл вчерашний фельдфебель-служака.

   — J’espere vous révoir encore, mon prince[126], — как бы желая уходившего Митеньку подбодрить, сказала бабушка.

Митенька, скрывая за улыбкой досаду, ответил, что ещё обязательно вернётся.

   — Не князя ли Николая это сын? — спросила бабушка, когда за ним закрылась дверь. — Того самого, что владеет деревенькой недалече от твоей Кропотовки?

Разделившись с тётками, Лермонтов уже не имел отношения к Кропотову, сельцу в Тульской губернии, оставшемуся после отца, а окрестных помещиков он и совсем никогда не знал и потому молча пожал плечами.

   — Если того самого, — продолжала бабушка, — то жаль мальчика: папаша на редкость спесивый и пустой человек. Ну да Бог с ним! Поговорим лучше о твоих делах...

Она слабо взмахнула иссохшей жёлтой рукой, вызвав у Лермонтова мгновенную острую жалость, и опять стала такой, какой была до Митинькиного появления: ни французских речей, ни старомодно-изысканных жестов...

Машинально следя за неторопливыми движениями Андрея Ивановича, убиравшего со стола, и, видимо, уносясь воображением домой, бабушка рассказала о вчерашнем визите генерала Философова, который добыл ей пропуск на гауптвахту; о том, что он уверен в скором и благополучном окончании дела, поскольку-де Мишель защищал на поединке честь русского офицера и при этом ещё проявил не только великодушие, но и недоступное своему сопернику-дипломату благоразумие, выстрелив в воздух. Таково мнение не одного Философова, но и великого князя, которое он надеется внушить самому государю. (Точно передав смысл сказанного, бабушка опустила слова, тоже произнесённые великим князем: «Конечно, Лермонтов изрядный повеса и вольнодумец, но в сем случае...» И Лермонтов угадал это — по голосу бабушки).

Два или три дня назад судная комиссия допросила Алёшу Столыпина, и он подтвердил, что Мишель стрелял не целясь. Если это подтвердит и француз, дело прекратят в тот же день. Великий князь уже распорядился вызвать его...

   — Услышаны, видно, мои молитвы, — светло и робко улыбаясь, сказала бабушка, — После дождичка Бог даст и солнышко...

   — Хорошо, коли бы прекратили! — закуривая и ни с того ни с сего давясь дымом и кашляя, глухо ответил Лермонтов. — А меня бы — в отставку!

   — Господь с тобой, Мишенька! — как всегда, когда Лермонтов заговаривал об отставке, почти рассердилась бабушка, — Вон Алёша вышел в отставку против воли государя — и что? Сидит теперь в полицейской части на хлебе да воде и никого к нему не допускают. Лучше и не заикайся об отставке, если не хочешь опять меня в постель уложить!..

Лермонтов затянулся, притворяясь, будто следит за дымом, который клубился и исчезал в потоке лучей, перерезавших комнату. Андрей Иванович, укладывавший погребец, снисходительно-горестно покачал склонённой головой: вот, мол, кто сбил дитятю в гусары-то, а я только теперь догадался!..

13


В течение двух дней после свидания с бабушкой Лермонтов чувствовал себя отлично: хорошо спал, с аппетитом ел и много писал. У него уже полностью (правда, ещё без названия) было написано большое стихотворение в диалогах о литературе, где действовал князь Пётр Андреевич Вяземский — конечно, без имени и как читатель; журналист, под которым можно было подразумевать многих, и писатель, в котором отчасти Лермонтов изобразил себя. Были и ещё кое-какие наброски, которые тоже писались легко и скоро должны были прийти к окончанию.

Но всё пошло прахом, когда на третий день пришёл Аким Шан-Гирей и первое, что сделал, это показал Лермонтову мартовский номер «Отечественных записок», и Лермонтов увидел напечатанным сочинение, которое считал давно сожжённым, как игроки в bouts-rimes[127] сжигают плоды своего скороспелого творчества. «Большой свет», повесть в двух танцах графа Соллогуба», — оторопело прочитал Лермонтов знакомое название. «В двух танцах — должно быть, для приманки читательниц», — некстати подумалось ему.

Отодвинув свои бумаги, Лермонтов стал листать журнал, надеясь в глубине души, что автор повести — друг и соратник, так сказать, на литературной ниве — убрал из рукописи оскорбительные места. Он полистал повесть в начале, в середине, заглянул в конец. Нет! Всё так, как было: повесть о глупеньком армейском корнете Мишеле Леонине, которого не пускают в гостиные и который умудряется при этом быть влюблённым во всех светских львиц, откровенно его презирающих и высмеивающих.

Это бы ещё ничего: Лермонтов — не армейский корнет, в гостиные его не только пускают, а зазывают, что же касается манеры влюбляться в нескольких женщин сразу, то он, пожалуй, не влюблён даже в Машет; так что всё это его не касается и обидеть не может. Правда, изображён здесь и Соболевский под фамилией Сафьева, такой же дурацкой, как и Леонин, со своими обычными речами, чаще всего обращёнными к нему, к Лермонтову. И кто знает их обоих, не может не догадаться, кто такие Леонин и Сафьев. Но и на это можно было бы махнуть рукой. Махнуть и забыть...

Но можно ли махнуть рукой на то, что автор (он и себя изобразил в виде благородного героя, князя Щетинина) подло воспользовался откровенностью Лермонтова и карикатурно воспроизвёл свои разговоры с ним?

Один человек много, часто, доверчиво рассказывает другому о вещах не бытовых, не житейских, а выходящих за рамки обыденности — возвышенных, как называют люди; поверяет ему самые задушевные свои мысли и чувства, а тот потом идёт и со смехом пересказывает всё это толпе — теми же или, вернее, почти теми же словами, и получается ложь и клевета...

Листая журнал, Лермонтов чувствовал, как жарко у него рдеют щёки; он испытывал острый, мучительный стыд за свою откровенность, которая казалась ему теперь сентиментальной болтливостью, и в самом деле достойной осмеяния.

   — За такое — не на дуэль, а просто морду набить! — мрачно сказал Аким, и Лермонтов, не поднимая головы, чувствовал на своём горящем лице его взгляд.

Пересиливая себя и придавая своему голосу ироническую шутливость, Лермонтов наконец поднял голову и сказал:

   — У нас в школе учитель танцев за дополнительную плату обучал юнкеров хорошим манерам. А у вас?

Аким в замешательстве посмотрел на Лермонтова и пожал плечами.

   — Видишь ли, эта повестушка... — сказал он и запнулся. — Одним словом, не ради неё я пришёл...

И Аким, волнуясь и по нескольку раз повторяя одни и те же подробности, рассказал, что Барант, разъезжая по Петербургу, чуть ли не всех встречных и поперечных уверяет, будто Лермонтов дал на суде ложное показание — о том, что стрелял в воздух, — и что он, Барант, когда Лермонтова освободят, непременно накажет его.

   — Ах, вот как! Я убью этого сукина сына! — С побелевшими от бешенства глазами Лермонтов вскочил и ударил кулаком по столу. — Теперь уж я не сделаю этой глупости, за которую все старики в полку считают меня ослом!..

В этом бешенстве вылилась вся боль и обида, причинённая Лермонтову предательством Соллогуба. Он и в самом деле мог бы убить теперь Баранта, окажись тот перед ним, и искренне верил, что именно таково мнение о нём, Лермонтове, «полковых стариков». Аким, не ожидавший такого действия своих слов, испугался.

   — Ну-ну, Мишель! — растерянно сказал он, — А как же уроки хорошего тона?

Лермонтов внимательно оглядел его и снова опустился на стул. Придвинув к себе лист бумаги, он стал что-то писать и, не поднимая головы, сказал:

   — Сейчас ты пойдёшь к нему с моей запиской и приведёшь его сюда! (Лермонтов разумел Баранта).

Аким возразил, что не может, потому что едет в училище принимать дежурство. Лермонтов опять внимательно посмотрел на него и отбросил перо.

   — Верно, — сказал он. — И вообще никого, кто носит мундир, не стоит вмешивать сюда. Впрочем, сейчас придёт с ужином Андрей Иванович, я пошлю его...

   — Куда? В посольство? — удивлённо спросил Аким.

   — Да нет! — с досадой ответил Лермонтов, — К тому, кто приведёт мне сукина сына!..

Когда Андрей Иванович появился, Лермонтов дал ему уже запечатанное короткое французское письмо. Андрей Иванович должен был вручить его нигде не служившему графу Александру Браницкому, брату однополчанина Лермонтова, Ксаверия Браницкого. Братья жили на Невском, между Гостиным двором и Казанским собором.

   — Ты тоже можешь идти, — сказал Лермонтов Акиму и остался один.

В нетерпении он бродил по комнате, забыв об ужине и думая о том, что Андрей Иванович может не застать Александра, а если и застанет, то сам Александр может не застать Баранта или же Барант может отказаться от свидания с Лермонтовым. Наконец, может произойти и так, что Барант приедет, но не будет допущен караульным начальником...

Лермонтов приоткрыл дверь в коридор и с удивлением увидел, что на часах уже стоит новый караульный, совсем молоденький, — видно, из рекрутов — матрос Гвардейского экипажа. Лермонтов попросил вызвать офицера. Молоденький матрос охотно, даже как будто с удовольствием, позвонил в колокол, появился разводящий, и Лермонтов повторил свою просьбу ему. Разводящий, высокий костлявый унтер со смуглым рябым лицом, недовольно покачал головой.

   — Уж и не знаю, ваше благородие, — глухим басом сказал он, — к нам дежурный по караулам прибывши. Мичман с ним заняты...

   — Да ты только доложи, большего я не прошу, — с мягкой настойчивостью сказал Лермонтов.

Унтер ушёл, ничего не ответив. Лермонтов, не зная, доложит он или нет, нетерпеливо ходил по комнате, то и дело подходил к двери, открывал её и снова закрывал.

   — Слышь, Данилыч, — услышал он голос часового, подойдя в очередной раз к двери, но ещё не успев открыть её, — а жаль всё-таки офицерика, что здесь сидит. Всё, бедняга, слышно, мечется, ровно зверь в клетке. Тоже жаль, хоть и пехоташка...

   — Не пехоташка он, а гусар, — ответил бас рябого унтера, — конный, значится.

   — Конный, пеший — всё едино, не наш, не флотский. Ан жаль...

   — Это-то вестимо, — неохотно подтвердил унтер.

Лермонтов открыл дверь и спросил унтера, доложил ли он офицеру.

   — Доложить-то я доложил, — угрюмо ответил тот, — да вылазить-то не положено, ваше благородие...

Лермонтов хотел уже захлопнуть дверь, но, случайно взглянув вдоль коридора, увидел знакомое лицо: разговаривая на ходу с крупным горбоносым шатеном в чёрном флотском сюртуке и издали дружески помахивая Лермонтову рукой, приближался элегантный капитан-лейтенант, в золотом офицерском шарфе и при сабле. Это был Эссен, сын петербургского военного губернатора, несколько раз встречавшийся Лермонтову в разных домах. Он и был дежурный по караулам. Горбоносый шатен назвался мичманом Кригером, начальником караула. Они оба прошли в комнату Лермонтова; Эссен бегло её оглядел и, задержав взгляд на бумагах, разбросанных по столу, сказал с сочувственно-иронической улыбкой:

   — Небось дома столько бы не написали. Благодарите заботливое начальство.

Мичман Кригер, тоже улыбаясь, добавил в тон Эссену:

   — Я бы предложил, господин капитан-лейтенант, оставить здесь Михайлу Юрьича подольше.

Лермонтов, занятый мыслями о Баранте, не был расположен шутить и сухо промолчал. Потом он коротко рассказал, зачем звал Кригера и что за разговор предстоит ему с Барантом. Кригер, как бы искупая своё легкомыслие, ответил, что в вопросах чести все формальные соображения отступают на задний план и что он не колеблясь допустит на гауптвахту Браницкого и француза. Эссен шутливо сказал, что сам он постарается ничего не узнать об этом, а в случае, если гауптвахте будет угрожать приезд какого-нибудь начальства, он предупредит Кригера, послав вестового. После этого разговора моряки ушли, а Лермонтов ещё больше часу томился ожиданием, так и не дотронувшись до ужина.

Наконец, около восьми вечера, Кригер ввёл младшего Браницкого и Баранта. Александр был горд, что ему доверили такое щекотливое поручение, а Барант, пряча глаза, спросил Лермонтова по-французски, есть ли необходимость в таком экстренном свидании.

   — Без сомнения! — строго ответил Лермонтов, тоже по-французски. — Я ни одной лишней минуты не хочу слыть лгуном и фанфароном. А то, что вы, господин барон, говорите в петербургских домах, характеризует меня именно так. Если вы настаиваете на вашем мнении и не захотите отказаться от него в присутствии вот этих господ, — Лермонтов кивнул в сторону Браницкого и Кригера, — я предлагаю вам новый поединок после моего освобождения из-под ареста.

Лермонтов коротко поклонился. Барант, опустив глаза и стараясь овладеть голосом, ответил:

   — Сударь, дошедшие до вас слухи неточны, и я спешу сказать, что считаю себя вполне удовлетворённым.

   — Это другое дело, — медленно проговорил Лермонтов и, взглянув на Браницкого с Кригером, поймал на их лицах выражение презрительной жалости. — До свиданья, сударь, — видя, что Барант не двигается с места, сказал он.

Больше никто не произнёс ни слова. Когда француза увели, Лермонтов бросился на постель и заснул.

14


Каким манером начальство узнало о свидании Лермонтова с французиком на Арсенальной гауптвахте, оставалось тайной. При встрече присутствовал третьим только брат Ксаверия; по молодости он был очень горд этой миссией и, уж конечно, проболтаться не мог. Караульный начальник, мичман Кригер, был человек почти свой, во всяком случае, до конца надёжный. Кстати, теперь он там же и сидел — вместе с Митенькой Кропоткиным, который попал, слава Богу, не за цыган, а уже за что-то новое.

Самое бы время и ему, Лермонтову, посидеть в их компании на Литейном, но начальство с выговором вернуло его в ордонансгауз, снова под самый нос ко всем этим плац-майорам и плац-адъютантам, и, заперев под замок, держало со всяческими, прямо-таки тюремными, строгостями.

Однако страшны были не эти строгости. Страшно было другое: баронесса, мать Баранта, принесла официальную жалобу на Лермонтова за то, что он, сидя под арестом, повторно вызвал на дуэль её сына.

Рассказывая об этом в гостиной Нессельроде, баронесса, дрогнув увядшими плечами, воскликнула: «Les courer — jarrets qu’ils sont tous, ces russes — lá!»[128] Большинство гостей были тоже русские, и среди них — природный русский князь и поэт Вяземский, который, сделав вид, будто ничего не слышит, галантно склонился к уху соседки.

Жалобу супруги посла великой державы нельзя было оставить без последствий, и первые последствия уже наступили: ожидал наказания мичман Кригер, из стража превратившийся в узника; был вызван на допрос брат Ксаверия, который вёл себя по-мальчишески глупо, отрицая абсолютно всё и требуя, чтобы допрашивавшие его полицейские чины непременно обращались к нему «ваше сиятельство».

Во всём этом Лермонтов чувствовал свою вину и особенно терзался за Кригера. О себе же знал точно, что при любом исходе дела Петербурга ему теперь не видать как своих ушей. А каково это будет для бабушки, не хотелось даже и думать.

Каждый раз, дойдя в мыслях до бабушки, Лермонтов старался чем-нибудь отвлечься, вытеснить мысли о ней другими мыслями: страшно было признаваться себе, что детская вера в бабушкину долговечность, такая крепкая в нём ещё недавно, теперь исчезла, и её место заступила глухая, почти постоянная тревога.

Было уже начало апреля, близилась Пасха, но погода оставалась капризной и переменчивой: то, как месяц назад, шёл мокрый снег и над крышей противоположного флигеля низко нависала ровная молочно-серая пелена, то внезапно выходило солнце и комендантский двор наполнялся сиянием и блеском бегущих весенних струй.

На другой же день после вторичного водворения Лермонтова в ордонансгаузе в окне напротив опять появилась та девушка, которая интриговала его раньше и которую он демонстрировал тогда Акиму Шан-Гирею. Аким в следующий раз принёс с собой театральный бинокль, который потом затерялся при переезде на Литейный.

Стоя у окна, девица красовалась, принимая кокетливые позы, потом ненадолго отходила и вновь появлялась, уже переодетая. Распустив волосы, она закидывала за голову полные руки, волнующе белевшие из тёмной глубины окна, и на некоторое время томно застывала в этой позе.

Аким и Лермонтов рвали друг у друга бинокль, потому что на этом сеанс обычно заканчивался — возвращались домой родители девицы.

Однажды Лермонтов написал стихи, посвящённые этой девице, и дал прочесть Акиму.

   — Где ж тут у тебя решётка, — усмехнулся Аким, — да ещё двойная?

Не найдя, что ответить, Лермонтов пожал плечами.

   — И потом, — войдя во вкус, продолжал Аким, — с чего ты взял, что она — дочь тюремщика? Здесь тюремщиков нет. Просто — дочь чиновника при комендатуре...

   — Браво, Акимушка! — иронически похвалил его Лермонтов. — А я-то и не догадался, что мне следовало выразиться напрямик: «дочь чиновника» и указать для верности, какого класса. У вас в артиллерии все эдак о поэзии судят?

На этот раз не нашёлся с ответом Аким. Вспоминая с улыбкой этот разговор, Лермонтов подошёл к окну и сел в стоявшее прямо против него кресло — не такое глубокое и удобное, как на Литейном, но зато почище.

Странное дело: как только он снова переселился в ордонансгауз, ему опять стало недоставать этой девочки из окна напротив. Стоило ей не появиться в течение одного-двух часов, как он начинал испытывать не просто скуку, а какое-то щемящее сиротливое чувство. Машет, чьи поцелуи он ещё чувствовал на губах, не так его наполняла, как эта незнакомая девушка, которая наверняка не сыграет никакой роли в его жизни и забудется сразу же, как только его выпустят. Но пока он здесь, она была нужна...

Соседка не появлялась. Бросив последний взгляд на её окно, Лермонтов со вздохом поднялся и, отойдя вглубь комнаты, сел перед печкой и открыл дверцу. Дрова догорели, оставалась груда углей, яркая в середине и сумрачно-алая по краям, менявшая каждый миг очертания. Сами собой беспрерывно создавались и разрушались волшебные замки — с зубчатыми стенами, с башнями, со рвами и подъёмными мостами. Подхваченные тягой, сизые кусочки пепла быстро перемещались, будто бесшумно двигались слуги, выполняя приказания невидимого хозяина.

Лермонтов с детства любил этот таинственный, странно притягательный мир, в который так легко было заглянуть, — стоило лишь открыть печную дверцу, — и сейчас, чувствуя жар на щеках и глазах, он дремотно погрузился в созерцание, понемногу забыв и о соседке, и о Баранте, и о суде, и даже о том, где он находился сам. Стук в дверь вывел его из этого состояния.

   — Войдите!.. — неохотно, будто просыпаясь, разрешил Лермонтов, не отводя глаз от заколдованных замков в печке.

Вошёл с извинениями и чуть не на цыпочках караульный начальник, лейб-гренадерский поручик граф Гудович, молоденький, розовощёкий и очень стеснительный.

   — К вам хочет пройти какой-то господин учёного вида, — сказал он немного картаво, — назвался Белинским, неслужащим дворянином...

Лермонтов настолько не ожидал подобного визита, что не сразу сообразил, о каком Белинском идёт речь. Сообразив же, вспомнил, как поплатился мичман Кригер, допустивший к нему на Литейном Баранта, и хотел отказаться от встречи.

   — Вы не забыли, граф, — спросил он Гудовича, — что ко мне запрещено пускать кого-либо, кроме слуг?

   — Если вы боитесь, Михайла Юрьич, доставить мне неприятность, то напрасно, — краснея, ответил Гудович, ещё больше картавя, — сегодня никого из здешнего начальства уже не будет, а дежурный плац-адъютант поверял меня всего какой-нибудь час назад... Господин же Белинский очень просится...

   — Ну, смотрите сами, граф, — ответил Лермонтов, — если вы его не допустите ко мне, я не обижусь. Впрочем, свиданье наше не будет долгим: его, наверное, прислал Краевский по журнальным делам...

   — Ну, вот видите! — обрадовался Гудович, которому очень хотелось услужить известному писателю, — Раз по делу, так какие разговоры... Я пропущу его...

Он быстро вышел, позвякивая длинными пехотными шпорами, и через некоторое время Лермонтов услышал в коридоре его свежий юношеский голос: «Да, да, сударь, здесь!»

Раздался нерешительный стук в дверь. Прежде чем ответить, Лермонтов отклонился в кресле и посмотрел на окно: там, за стёклами, никакого движения не было, а палевая занавеска в окне соседки висела по-прежнему неподвижно. Потом он всё так же вяло произнёс:

   — Войдите!

Дверь со скрипом наполовину приотворилась, и на пороге показался Белинский — в короткой дошке, усеянной, как стеклярусом, блестками капель, и держа в руке остроконечную меховую, тоже намокшую, шапку, из тех, какие носят недостаточные чиновники и городские извозчики — «ваньки». Под мышкой у Белинского зажат был небольшой портфель из чёрной замши, который Лермонтов уже однажды видел в редакции «Отечественных записок». Протиснувшись в дверь боком, он тихо спросил с робкой, почти виноватой улыбкой:

   — Можно к вам, Михал Юрьич?

И, продвигаясь мелкими шажками вглубь комнаты, продолжал:

   — Вы, конечно, не ожидали такого пассажа, да и сам-то я не ожидал от себя...

Скрывая удивление, Лермонтов поднялся навстречу Белинскому и протянул ему руку. Тот поспешно пожал её маленькой красной рукой и, стоя в неловком молчании перед Лермонтовым, затеребил свою извозчичью шапку. Лермонтов предложил гостю снять доху и придвинул ему кресло, а себе принёс деревянный стул и поставил его так, чтобы, не поворачивая головы, можно было видеть окно.

   — Полагаю, что оказанной мне честью я обязан журнальным делам? — сказал Лермонтов, усаживаясь напротив гостя.

   — Вы почти угадали! — с деланной весёлостью ответил Белинский, пытаясь преодолеть свою застенчивость и роясь в портфеле, который он поставил себе на колени. — Андрей Александрович просил меня передать вам четвёртый нумер нашего журнала, где напечатана ваша сцена...

Белинский достал из портфеля свежий номер «Отечественных записок» с кем-то уже вложенной закладкой — узенькой картонной линейкой, употреблявшейся для отсчёта строчек, — и протянул его Лермонтову.

   — Благодарю вас, господин Белинский, — беря журнал, сказал Лермонтов, — но, право же, мне совестно, что из-за меня вам пришлось оказаться в таком месте...

Лермонтов не понимал, почему Краевский не передал журнала через Акима, с которым они оба имели постоянную связь и который, даже в случае своей занятости, мог послать журнал со слугами. Открыв журнал на закладке и делая вид, будто смотрит, в каком виде напечатана его «сцена», как назвал Белинский стихотворение «Журналист, читатель и писатель», Лермонтов украдкой взглянул на Белинского, стараясь угадать, зачем он пришёл.

Белинского Лермонтов знал ещё с тридцать седьмого года — в Пятигорске их познакомил некий Сатин, тоже бывший московский студент. Тогда у них вышла ссора; позднее, в Петербурге, они только что раскланивались, встречаясь в редакции или на квартире Краевского.

Хотя воцарившееся в комнате молчание и имело вполне приличное объяснение — Лермонтов читал или делал вид, что читает, — всё-таки и гость, и хозяин остро ощущали его неловкость. Неожиданно Белинский сказал:

   — Бросьте, Михал Юрьич, ломать голову, гадая, зачем я пришёл. Пришёл потому, что люблю ваши стихи, что считаю вас самым большим писателем нашего времени. Угодно вам указать мне на дверь, я встану и уйду без обиды...

Он действительно встал с кресла и взялся за свой чёрный портфельчик. В его голосе и позе не было уже ни малейшей неловкости, но, наоборот, Лермонтов уловил в его облике что-то упрямо независимое и даже странно торжественное. Глаза Белинского смотрели открыто и прямо, а губы, как показалось Лермонтову, подрагивали в чуть заметной иронической усмешке, значение которой он перевёл для себя так: «Неужели и ты, первый поэт России, мучишься барской спесью, как какой-нибудь пустоголовый фендрик?»

Лермонтов вдруг устыдился своей спеси, которая, как он знал сам, не была ему чуждой, и впервые за всё время знакомства с Белинским почувствовал что-то вроде симпатии к этому человеку, впервые подумал о том, какая, в сущности, у него трудная судьба. «Неслужащий дворянин», — вспомнились Лермонтову слова, с какими Белинский представился только что караульному начальнику, графу Гудовичу. Лермонтов хорошо знал пензенское дворянство и был уверен, что Белинский не дворянин, но, не скажи он так, графчик, конечно, и не подумал бы доложить о нём Лермонтову.

Так, наверное, и везде: «неслужащий дворянин». Лермонтову опять почему-то стало стыдно и очень жаль Белинского, который, открыто презирая дворянство, всё-таки называл себя дворянином — чтобы не быть парией.

Лермонтов захлопнул книжку и положил на стол.

   — Нет, что вы, право! Ради Бога, Виссарион Григорьевич! — сказал он, радуясь, что, не запнувшись, вспомнил отчество Белинского. — Я так вам благодарен, что нс побрезговали арестантом...

Белинский широко улыбнулся и сел, поставив рядом с собой портфель. Видно было, что он очень доволен, и если к нему опять вернулся его смущённый вид, то теперь — и Лермонтов понимал это — от избытка дружелюбия и благодарности. Лермонтов, тоже улыбаясь, некоторое время смотрел на своего гостя, а потом сказал:

   — Посмотреть со стороны — так вы больше гусар, чем я.

Белинский развёл маленькими руками, которые, согревшись, уже не выглядели такими красными.

   — Не могу судить об этом, — ответил он, — единственный гусар, с которым мне когда-либо приходилось встречаться, — это вы...

Прежняя неловкость исчезла, но говорить всё-таки было не о чем.

Лермонтов понимал, что обычные разговоры — о лошадях, о цыганах, о женщинах — не для Белинского. Но говорить о литературе — единственное, конечно, чего пламенно желал этот «неслужащий дворянин», — не хотел сам Лермонтов: для этого у него были другие, привычные собеседники — от Краевского, который безудержно восхищался каждой его строчкой, до самого князя Петра Андреича Вяземского, который почти всегда критиковал его, умно, тонко и язвительно.

Каков же критик был из себя этот господин Белинский, Лермонтов не знал, статей его, даже тех, которые хвалили знающие люди, не читал — руки не доходили.

«Вот те, Вася, и репка!» — подумал Лермонтов и, кашлянув, развернул свой стул так, чтобы лучше видеть соседкино окно. Палевые занавески, как и раньше, висели неподвижно. Белинский взял со стола журнал.

   — Вы не заметили здесь рецензии на одну любопытную вещь? — спросил он, с хрустом переворачивая плотные листы.

«Ага! Сейчас начнёт хвастать своей статьёй. Неужели он так груб?.. Или они все таковы?..»— подумал Лермонтов и снова ощутил исчезнувшую было неприязнь к Белинскому.

«Они» — это литераторы, не принадлежавшие к свету, люди, которых Лермонтов с несколько брезгливым, но от этого не менее острым любопытством наблюдал каждый четверг в кабинете Одоевского (дальше их не пускали) и по поводу которых острая на язык княгиня Ольга Степановна всякий раз спрашивала Лермонтова, когда он возвращался на её половину: «Ну-с, не хотите ли принять ванну после общения с субстанцией народного духа?..»

Ничем не выдав своих мыслей, Лермонтов спокойно перевёл взгляд на Белинского.

   — Рецензия на что? — спросил он. — На драму, на роман? Признаться, не заметил.

Белинский нашёл нужную страницу, отчеркнул заголовок рецензии коротким зазубренным ногтем и протянул журнал Лермонтову:

   — Вот, прочтите-ка. Рецензия на роман о Шекспире.

Лермонтов насмешливо улыбнулся.

   — У нас в полку объезжают английского жеребца с царской конюшни. Так его тоже зовут Шекспиром... — неизвестно за что желая наказать Белинского, сказал он, но, увидев, как изумлённо-горестно Белинский захлопал по-женски густыми и длинными ресницами, почувствовал тот же стыд, который испытал в коридоре цензурного комитета, когда старый чиновник застал его поющим глупый куплетец про Корсакова.

После такой неловкости отказать Белинскому было просто невозможно, и Лермонтов стал читать.

Рецензия не очень умело, но сочувственно разбирала недавно вышедший роман немца Кенига о Шекспире. Лермонтову даже показалось, будто он уже слышал где-то об этом Кениге, но потом сообразил, что фамилия эта нередка и среди петербургских немцев, да к тому же напоминает фамилию мичмана Кригера, который за последнее время не выходил у него из головы. Кениг, Кригер, Крамер... Всё равно что Иванов, Петров, Сидоров.

Раза два-три Лермонтов поднимал голову, притворяясь, что размышляет над прочитанным, а на самом деле пытаясь по виду Белинского определить, он или не он написал рецензию, Белинский сидел в кресле, заложив ногу на ногу и теребя свой чёрный портфельчик. Его болезненно светлые глаза, внимательно остановившиеся на Лермонтове, излучали что-то похожее на восторг.

«Он», — подумал Лермонтов и, не дочитав последней колонки и даже не заботясь скрыть это, отодвинул журнал.

   — Европа не хочет отказываться от наследия Вальтера Скотта! — взволнованно сказал Белинский глухим голосом и подался вперёд. — Очень жаль, что я не знаю немецкого...

«Ого!» — опять подумал Лермонтов, вспомнив, что в рецензии всё время речь шла о подлиннике, а не о переводе. Встав со стула и не слушая собеседника, он пошёл к окну. Короткая весенняя метель окончилась. За стёклами уже голубел апрельский воздух, с облупленного карниза под соседкиным окном матово светились голубые сосульки. Только само окно, затянутое палевой занавеской, чем-то напоминало глаз огромной заснувшей птицы. Лермонтов в досаде забарабанил пальцами по стеклу.

   — ...Очень жаль, что я не знаю немецкого, — донёсся из глубины комнаты голос Белинского, — ибо простодушие автора рецензии столь велико и несомненно...

Лермонтов быстро обернулся.

   — Но разве не вы написали рецензию? — спросил он.

   — Нет, — отмахнувшись маленькой рукой, ответил Белинский, — её написал человек, которого вы, кстати, тоже могли знать, — бывший московский студент Неверов. Януарий Неверов... Не припоминаете? Такой огромный, рыжий. Всегда громко кричал на всех сходках, а перед профессорами и инспекторами дрожал как осиновый лист... Не помните? Ну да Бог с ним: он был бедняком во всех смыслах, бедняком и остаётся...

У Лермонтова отлегло от сердца: значит, он напрасно заподозрил Белинского в мелком тщеславии. Теперь он решил загладить свою вину и исполнить желание гостя поговорить о литературе. Не оглянувшись на окно, Лермонтов вернулся к столу и сел.

   — Простодушие автора, которое вы изволили отметить, — сказал он, — главное достоинство рецензии. Не хваля и не порицая, он изложил содержание романа, и роман показался мне интересным...

   — Вот, вот, вот! — радостно закивал головой Белинский и заёрзал в кресле, — В романе этого немца мне видится живой Шекспир, а не оракул или сборник цитат, каким его представил другой немец, Шлегель...

Неожиданно он замолчал, как бы устыдившись своей горячности. Потом заговорил снова, уже медленно и подбирая слова:

   — Я вовсе не хочу охаить Шлегеля — дай Бог всякому так постигнуть Шекспира, как постигал он! Я просто хочу сказать, что порой живая фигура, со всеми присущими ей недостатками, живые картины, нарисованные рукою художника, гораздо вернее и глубже воспроизводят своеобычность эпохи и человеческих характеров, чем это могут сделать все историки и философы, вместе взятые.

   — Я так вас и понял, — тоже медленно сказал Лермонтов, внимательно разглядывая Белинского, — и целиком, пожалуй, разделяю ваше мнение. Тот же Вальтер Скотт, о котором вы изволили упомянуть, верен истине и поэтичен, когда он изображает историю через живые характеры и живые картины, но он сух и впадает в ошибки, когда прибегает к отвлечённым метафизическим рассуждениям. Для наглядности можно взять другого англосакса, Купера. В его романах отвлечённый мыслитель, метафизик, никогда не заслоняет собою художника. Оттого он всегда поэтичен, хотя, пожалуй, даже этому он научился у Вальтера Скотта. Дело заключается в том, чтобы чувствовать, чему именно следует учиться у мастеров...

Прозрачные глаза Белинского сияли, бледные щёки зарделись. Беспокойно двигаясь в кресле, он тихо и радостно улыбался и кивал крупной сухой головой.

   — Ах, Михал Юрьич, Михал Юрьич! — взволнованно говорил он. — Как же вы меня разодолжили! Как же я рад, что вы так думаете!..

Лермонтов вспомнил, что после их встречи в Пятигорске Белинский, как ему передавали, плевался и называл его пошляком, что он, Лермонтов, отнюдь не опроверг сегодняшней фразой о жеребце.

Это воспоминание почему-то развеселило Лермонтова, и он рассмеялся. Рыжеватые брови Белинского обиженно дрогнули.

   — Не подумайте ничего плохого, Виссарион Григорьевич, — сказал Лермонтов, — мне просто пришло в голову: как легко у нас на Руси обрадовать человека.

   — А ведь это очень верно, — с облегчением подтвердил Белинский. — И всё потому, что любое самое простое понятие затемнено у нас тысячью древних и новых предрассудков, и не часто встречаешь людей, способных видеть вещи в их истинном свете. Тут уж поневоле обрадуешься... Впрочем, то, о чём мы с вами сейчас говорим, не так уж просто. Вы, конечно, помните великолепные пушкинские строки — вот эти:


Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен,
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он...

Читал Белинский недурно, копируя, скорее всего невольно, какого-то хорошего актёра, но так громко и таким зычным голосом, что за дверью послышались беспокойные шаги часового, который обычно всю смену простаивал неподвижно, опершись на ружьё, и теперь неизвестно что подумал.

Белинский не заметил лёгкой тревоги, мелькнувшей на лице Лермонтова, и, сделав паузу, возбуждённо и настойчиво спросил:

   — А дальше? Вы помните, как дальше?

И, прикрыв ладонью глаза, он так же громко и зычно дочитал стихи до конца:


Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
........................................
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков, и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкодумные дубровы...

Будто чему-то удивляясь — не то пушкинским стихам, не то своим собственным словам, — Белинский заговорил, разводя руками:

   — Место художника в обществе, истоки его вдохновенья, даже его причудливость и странность — всё это заключено в немногих строках. Но сколько веков мы ждали этих строк!..

Лермонтов, молча слушавший гостя, случайно отвёл взгляд и увидел в окне соседку, которая наконец появилась и даже, как ему показалось, стоя у самого окна, делала какие-то знаки. Лермонтов ничего не мог ей ответить и остался на месте: обычная пантомима была бы по меньшей мере неуместна в присутствии Белинского, да и Лермонтов с удивлением поймал себя на том, что беседа этого человека становится ему интересной, а поведение чиновничьей дочки впервые представилось тем, чем оно и было на самом деле, — пустеньким кокетством.

Правда, Белинский, как заметил Лермонтов, излишне был склонен к преувеличениям. Например, сейчас он явно переборщил, сказав, будто простую мысль, заключённую в пушкинском стихотворении, кто-то ждал целые века. И до этого — что-то про Шлегеля... Ах да, что Шлегель, дескать, сделал из Шекспира сборник цитат.

Но это не казалось Лермонтову очень уж большим недостатком. Скорее, это было похоже на излишнюю норовистость резвого коня: держи его крепче на трензелях, и всё будет ладно...

   — Так, возвращаясь к книжке Кенига, — услышал Лермонтов уже обычный тихий голос Белинского, — я сказал бы, что строчки Пушкина, которые я вам напомнил, Кениг вполне мог бы взять эпиграфом к своему роману.

   — Если, конечно, рецензент ничего не искажает, — добавил Лермонтов.

   — Ну, разумеется, — поспешно согласился Белинский. — Тем более что, насколько я знаю Януария, на такое искажение у него не хватило бы изобретательности...

Постучав в дверь и не дожидаясь разрешения, вошёл истопник — отставной солдат, высокий тощий старик в затасканной форменной бескозырке и в дерюжном фартуке поверх вытертого мундира. Стараясь не глядеть на господ, он, шаркая, прошёл к печке, пошуровал кочергой уже погасшие уголья и звонко захлопал вьюшками.

   — Боже мой! Я совсем утратил представление о времени и о приличиях, — взглянув на часы, засуетился Белинский. — О книгах, конечно, можно говорить круглые сутки, но нужно же и честь знать...

Он с видимой неохотой стал подниматься.

   — Вам придётся немного подождать, Виссарион Григорьевич, — остановил его Лермонтов. — Нужно вызвать разводящего, чтобы он провёл вас мимо постов.

Белинский, не скрывая радости, снова опустился в кресло, а Лермонтов послал истопника в караульное помещение за разводящим.

   — Ей-же-ей, Михал Юрьич, занятнейшая штука-жизнь, как бы банально это ни звучало, — мечтательно расширив немигающие светлые глаза, сказал Белинский. — Как теперь, вижу вас на лекции Гарвея по английской литературе... Вы всегда сидели у окна, за первым столом, и аккуратно писали, что было дьявольски нелегко: ведь Гарвей забывался и минут по пятнадцать шпарил прямо по-английски, без единого нашинского словечка, будто дело происходило не в Москве, а где-нибудь в Оксфорде. Я, грешный, сперва в отчаяние приходил, а потом просто бросил всякие попытки писать за ним... Ну а Гарвея хоть помните? — тихо, со странной робостью спросил он.

   — Помню, — помолчав, ответил Лермонтов. — И Неверова вспомнил. Действительно, рыжий. И был любимчиком у немца Кистера.

   — Ну-ну! — поощряюще кивая головой, подхватил Белинский, — Ну конечно же!.. — И не совсем кстати, но горячо и с чувством добавил: — А ведь в самом деле очень верно сказано: «От головы до пяток на всех московских есть особый отпечаток!..»

Он хотел сказать или спросить ещё что-то, что, как чувствовал Лермонтов, было важно или, во всяком случае, интересно ему, Белинскому, но в дверь опять постучали. Белинский досадливо поморщился.

   — Да! — возвысив голос, произнёс Лермонтов.

На пороге смущённо остановился Гудович.

   — Мне доложили, что надобно проводить вашего гостя, Михайла Юрьич, — картаво сказал он и нерешительно прошёл в комнату.

Пока Белинский с преувеличенно серьёзным видом надевал доху, Гудович длинно и сбивчиво рассказывал Лермонтову о том, что он куда-то услал разводящего и только, дескать, поэтому сам поведёт теперь господина Белинского мимо постов. Лермонтов, давно угадавший, что графчик сгорает от любопытства, снисходительно кивал, посмеиваясь про себя над ним, а заодно и над Белинским, который, не зная военных порядков, видел в Гудовиче чуть ли не тюремщика и заметно побаивался его.

Когда они прощались, Лермонтову вновь показалось, что Белинский мучительно борется с желанием ещё что-то сказать ему. Но Белинский так ничего и не сказал; пожав Лермонтову руку, он только взглянул на него своими ясными глазами, неразборчиво что-то пробормотал про себя и вслед заГудовичем вышел из комнаты.

15


Осенью 1839 года черкесские племена, населявшие восточное побережье Чёрного моря, отбросив наконец страх и лукавые попытки обмануть друг друга, объединились под властью убыхского старшины Хаджи-Берзека для совместной борьбы с русскими. Момент выпал благоприятный: основные силы русских прочно завязли в Чечне и Дагестане, где они с сомнительным успехом действовали против имама Шамиля; но ещё важнее было то, что сам падишах, повелитель правоверных и естественный защитник ислама, торжественно обещал черкесам свою помощь.

Такое же обещание прислала и далёкая белая властительница, правившая где-то за морями. Через своего вестника, чьё имя — Джеймс Белл — равно не похоже было ни на черкесское, ни на чеченское, ни даже на русское, она передала черкесам подарок — «санджак независимости», шёлковое знамя зелёного цвета, символизирующее надежду, свободу и священную ненависть к русским.

Черкесы были польщены вниманием далёкой властительницы, о которой до сих пор не имели ни малейшего понятия, а обещание падишаха приняли с восторгом: оно вновь разбудило в них гордую мечту навсегда избавить родную землю от неверных. За какую-нибудь неделю Хаджи-Берзек получил в своё распоряжение сорок тысяч бойцов. Лучшим из них он приказал раздать дальнобойные нарезные ружья Ремингтона — тоже подарок заморской властительницы.

В Тифлисе, в штабе командующего Отдельным Кавказским корпусом, генерала от инфантерии Головина, ничего об этих событиях не знали.

А в феврале следующего, 1840 года Хаджи-Берзек неожиданным ночным нападением овладел фортом Лазаревским, вырезал его гарнизон и создал угрозу Ольгинскому тет-де-пону, прикрывавшему мостовую переправу через Кубань.

Едва эта весть дошла до Тифлисского штаба, как судьбу форта Лазаревского разделил другой форт — Вельяминовский. Здесь гарнизон тоже был вырезан до единого человека.

И только форт Головинский, к которому Хаджи-Берзек подступил уже в марте, сумел устоять, несмотря на подавляющее численное превосходство противника: туда морем, на паровом судне «Могучий», было подброшено подкрепление. И хотя оно было незначительное — всего одна рота Тенгинского пехотного полка, — самого этого факта оказалось достаточно: черкесы не только не решились на штурм, но и сняли осаду...

В форте Михайловском, построенном на сравнительно узком водоразделе речек Джубги и Вулана, всего в какой-нибудь полуверсте от моря, о падении Лазаревского и Вельяминовского фортов узнали от лазутчиков. Лазутчики эти, хотя и получавшие богатые подарки от русских генералов, были народ ненадёжный, и потому михайловский комендант, штабс-капитан пятого Черноморского батальона Лико, поверил им не сразу. Правда, из-за отсутствия дорог связи по сухопутью между фортами Черноморской береговой линии не было, но комендант рассчитывал, что достоверные известия о соседях он получит от военных моряков, доставлявших в форты продовольствие и боевые припасы. Через моряков же, если мрачные известия подтвердятся, можно будет запросить и подкрепления.

Однако транспорт, на котором Лико надеялся, кроме того, отправить в Анапу на излечение в тамошние госпитали около сотни больных болотной лихорадкой солдат, не приходил. А в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое марта в Михайловском вновь появился лазутчик.

Как всегда, он выбрал ночь тёмную и бурную. Часовой, укрытый в туре над самой головой лазутчика, даже и не догадался бы о его присутствии, если бы не забеспокоился сторожевой пёс.

Из-под тура вынырнула тень, и гортанный голос крикнул из темноты:

   — Урус, давай капитана! Сильна нада!..

Стараясь выдержать равные промежутки времени, часовой три раза ударил в колокол. Это был сигнал для вызова разводящего унтер-офицера. Немного подождав, он повторил сигнал и стал всматриваться в темноту, ожидая появления разводящего.

Часовой на соседнем туре, услышав звон колокола, отозвался заунывным и протяжным возгласом: «Слу-у-шай!» — и этот возглас медленно покатился в темноту, переходя с фаса на фас[129]. Послышалось хлюпанье луж под чьими-то ногами, и часовой, подававший сигнал, различил едва угадываемые в чёрной мгле силуэты — разводящего и одного из солдат бодрствующей смены.

   — Эй, Бородулин, ты, что ль, звонил? — крикнул заспанным голосом разводящий.

   — Я и есть! — отвечал часовой. — Тут, вишь, гололобый объявился за валом. Лазутчик, должно...

Горец, услышавший голоса на валу, нетерпеливо крикнул снизу:

   — Капитана, капитана давай! Моя ждать нет!..

Разводящий по шатким ступенькам поднялся в тур и, отогнав от бойницы пса, высунулся в неё сам и, не стараясь разглядеть в темноте горца, прокричал:

— Иди к воротам! Понял? Иди к воротам!

Разводящий и часовой увидели, как мелькнула и сразу же растворилась в окружающей черноте какая-то тень, и по звуку шагов поняли, что лазутчик направился к крепостным воротам, которые были обращены к берегу Булана.

Разводящий подбежал к гауптвахте, чтобы доложить о прибытии лазутчика дежурному офицеру. Дежурный, прапорщик Навагинского пехотного полка Симборский, узнав, в чём дело, тоже бегом кинулся по невидимым лужам к офицерскому флигелю за комендантом.

Штабс-капитан Лико, сопровождаемый прапорщиком Симборским и поручиком пятого Черноморского батальона Безносовым, встретил лазутчика у ворот. Охранявшие их солдаты, светя тусклыми фонарями, долго возились в темноте, отодвигая один за другим тяжёлые засовы, и, когда одна створка отошла настолько, чтобы пропустить человека, в ворота бесшумно проскользнул горец, лицо которого было закрыто башлыком.

Керченский грек родом и старый кавказский служака, Лико свободно говорил по-черкесски и по-чеченски. Он что-то отрывисто и как бы сердито спросил у горца и, получив ответ уже на ходу, повёл его к себе, не обращая больше внимания на сопровождавших его офицеров.

Лазутчик пробыл у капитана долго. Только перед самым рассветом он покинул укрепление. Провожал его опять сам Лико, — на этот раз уже один, — и караульные солдаты успели заметить, что комендант, самый спокойный из всех офицеров крепости, был чем-то сильно взволнован, хотя и старался держаться как обычно.

День после этой бурной ночи выдался пасмурный. Ветер — ледяной северо-восточный бора, который солдаты называли «Ббрей», — не стихал, и рваные тёмные облака стаями неслись из-за тускло черневших гор. Дождя уже не было, но во всех куртинах стояли огромные жёлто-зелёные лужи, накопившиеся за несколько дождливых дней и ночей.

С утра все офицеры, кроме дежурного, прапорщика Симборского, собрались у коменданта, но солдаты, оставленные на унтеров и, следовательно, получившие некоторую свободу действий, не покидали казарм из-за ненастья.

О ночном посещении лазутчика все уже знали от караульных и даже догадывались о цели этого посещения.

В длинном и узком, как гроб, бараке — самом большом в крепости, — где размещались две роты пятого Черноморского линейного батальона и рота Тенгинского пехотного полка, было особенно тесно и многолюдно. Не привыкшие к безделью солдаты не знали, куда себя деть. Одни вяло бродили между низких нар, расположенных двумя рядами вдоль противоположных стен, другие, сидя или даже лежа, вопреки уставным правилам, на нарах, лениво переговаривались. Третьи — большей частью недавно переведённые из России, — воспользовавшись свободным временем, совершали туалет: взяв в рот короткую верёвку и завязав её узелком на затылке, брились. Волосы выше верёвки оставлялись и превращались в бакенбарды, ниже — сбривались.

Из того конца барака, который занимали черноморцы, слышалась негромкая песня:


Чорна хмара наступав,
Лыбонь дощык будэ...
Вже ж нашого Запориззя
До вику нэ будэ.
Бо царыця, маты наша,
Напасть напустыда,
Славно вийско запоризько
Тай занапастыла...

Молодой солдат-тенгинец, лежавший подперев круглую стриженую голову рукой и задумчиво слушавший песню, вдруг спросил, ни к кому не обращаясь:

   — А что, братцы, коли здешняя татарва и впрямь полезет на нас?

Сосед молодого тенгинца, плотный, щекастый здоровяк лет за тридцать, рывшийся в деревянном, грубо выкрашенном охрой солдатском сундучке, который он держал на коленях, медленно обернулся и, осмотрев новобранца с видом превосходства, ответил:

   — Ни в жисть! Он не мастак супротив крепостев. Вот в лесах аль в горах — другое дело...

«Он» — это «басурман», противник, постоянное и самое распространённое слово, которым кавказские солдаты обозначали немирных горцев.

Довод соседа, хотя и высказанный в столь решительной форме, не убедил молодого солдата. Немного подумав, он снова спросил, явно желая услышать ещё чьё-нибудь мнение:

   — Ну а ежели всё-таки он полезет? Мы-то сдюжим?

   — Во чудило! — быстро подняв голову с жёсткой соломенной подушки и усаживаясь на нарах, громко сказал другой молодой солдат, широколицый, с крупными веснушками, густо осыпавшими его нос, щёки и даже лоб. — Куда ж ему супротив наших стен да пушек-то?

   — Про то и говорится, — значительно подтвердил щекастый солдат с сундучком.

   — Много вы оба знаете! — отмахнулся молодой тенгинец, задавший вопрос. — Послушали бы, что старики скажут... Дяденька Терехин, — обратился он к загорелому бритоголовому солдату с сивыми усами, с равнодушным видом сидевшему на узкой лавочке, вплотную прилегавшей к нарам, — а как ты располагаешь? Выдюжим мы против татарвы?

Терехин загадочно улыбнулся и медленно ответил:

   — Про то положено знать господам офицерам, а не нам, грешным... А уж коли на то пошло, то и они не знают, да и сам комендант не знает... Да что комендант! Сам, поди, генерал Головин, что в Тифлизе на́больший, и тот не знает. Басурманы, они тоже народ отчаянный, драться умеют. Такие нонеча времена пошли... Такие уж времена, что и не приведи Господь... — повторил он и замолчал.

Этот неопределённый ответ удручающе подействовал на обоих молодых солдат. Они невольно обменялись быстрыми взглядами, в которых затаился страх, а веснушчатый даже шумно вздохнул и снова положил голову на подушку. Солдат с сундучком смешался и опять принялся перебирать его содержимое.

Погрузившийся было снова в своё равнодушное молчание, Терехин неожиданно оживился.

   — А вот в прежнее-то время, — вдруг сказал он, хлопнув себя по костлявому колену, — в прежнее время было иначе. При Ермолове, Алексее Петровиче, всяк понимал свой манёвр — и офицер и солдат. А уж против татарвы, да ещё сидя в крепости, беспременно бы выдюжили... А не выдюжили, так хитростью взяли бы!.. Помню, в двадцать девятом ходили мы с Алексей Петровичем под турку, под самую что ни на есть сильную крепость в Туретчине — Арзрум. Пришли и стали лагерем под стенами — штурмовать-то сразу нельзя было: неизвестно, как там и что... Ну — стоим, костры жжём, пластуны поют вот так же, — Терехин кивнул вглубь барака, где всё ещё пели черноморцы, — да и песня, кажись, была та же: про чёрную хмару...

   — Дяденька Терехин, — прервал сивоусого молодой тенгинец, — а фельдфебель Комлев сказывал намедни, будто под Арзрум с Паскевичем ходили, а не с Ермоловым...

   — Э-эх, деревня-матка, — с сердцем сказал Терехин, — всюду нос сунут!.. Ну что вы с вашим Комлевым видели — даром, что он фельдфебель!

Солдаты, заинтересованные началом рассказа и успевшие собраться в кружок, с неудовольствием зашикали на молодого тенгинца. Тот конфузливо заёрзал на своём тюфяке и пробормотал:

   — Да я не от себя говорю, братцы, так фельдфебель сказывал...

Терехин оглядел слушателей и, убедившись, что выпад новобранца не поколебал их доверия к рассказу, успокоенно сказал:

   — То-то, что не от себя... Впредь слушай, да держи язык за зубами...

Он немного помолчал, не то ловя ускользнувшую было нить рассказа, не то ожидая поощрения, и, наморщив бронзовый лоб и сдвинув густые и такие же сивые, как усы, брови, продолжал:

   — Да, так вот: стали мы под Арзрумом и стоим. Штурмовать-то Арзрум сразу нельзя было, — озабоченным тоном сказал он, сделал короткую паузу, как бы размышляя, и тут же ворчливо сам себя опроверг: — Оно конечно, может быть, и можно было, да Алексей-то Петрович берёг солдата, не гнал его в пекло ради лишней звезды али ленты на пузо, как нонешние генералы...

Терехин вдруг повернулся в сторону молодого тенгинца и, шумно ударив себя руками по коленям, выкрикнул:

   — Ермолов, Алексей Петрович, с нами под Арзрумом был, а не твой Паскевич!

Слушателей этот жест убедил окончательно, и Терехин, отметя таким образом возможную помеху, приступил наконец к главной части своего рассказа.

   — А у него, у турки-то, всем войском командовал самый главный генерал, сераскир по-ихнему. И напужался же тогда этот сераскир нашего Алексей Петровича! А только тоже хитёр был турка — виду не подавал. Куды там! Грамотку этакую нахальную написал и в наш лагерь под белым флажком прислал с офицером ихним...

   — А в грамотке-то что было, дяденька? — спросил, подняв голову, щекастый солдат с сундучком.

   — В грамотке-то? — уже не сердясь, что его перебивают и добродушно сверкнув глазами, переспросил Терехин. — А вот слухай!..

В это время у входа в барак раздался какой-то шум, напоминавший не то возню, не то беготню, и туда опрометью, обегая встречных и придерживая болтавшийся у пояса тесак, устремился дневальный, оставивший пост, чтобы послушать рассказ вместе со всеми.

Едва он успел занять своё место у дверей, как оттуда донёсся хриплый тенорок пластунского есаула:

   — Черноморцы! Выходи на построение!

Почти сразу же появился и фельдфебель Комлев, который, молодцевато потанцевав у дверей и что-то досадливо буркнув дневальному, резким и отрывистым криком вызвал из барака тенгинцев.

   — Ну, делу время, братцы, ничего не попишешь! — без раздражения сказал Терехин и, взяв с нар сложенную конвертом шинель, встряхнул её за воротник и стал надевать.

Его слушатели, недовольно кряхтя и поругиваясь, расходились по местам, надевали амуницию, разбирали из пирамид ружья и, смешиваясь в дверях с казаками-пластунами, по скрипучим деревянным ступенькам сбегали на грязный крепостной плац. Подталкивая друг друга и перепрыгивая через мутно-зелёные лужи, солдаты бежали на середину плаца и становились на привычные места.

   — Дяденька Терехин! А как же Арзрум-то? Взяли? — громко, через три шеренги, шепча, спросил солдат с рыжими бакенбардами, только что стоявший дневальным.

   — Знамо дело — взяли! — не рассчитав, почти в полный голос, горделиво ответил Терехин. — И без единого выстрела. Обрядились в парадные мундиры, развернули знамёна — и с музыкой марш в город!..

На краю плаца, у гауптвахты, такой же низенькой и серой, как солдатские бараки, кучкой сбились офицеры, наблюдая за построением.

   — Терехин! Ты-то, старый, с чего разговорился в строю? — послышался оттуда скорее удивлённый, чем гневный голос командира взвода прапорщика Гаевского.

Терехин виновато вздрогнул и, коротко оглянувшись на правофлангового своей шеренги, замер, не дожидаясь команды...

Обойдя суетившихся пехотинцев, правый фланг заняли остатки двух взводов одиннадцатой гарнизонной артиллерийской бригады во главе с прапорщиком Ермоловым, о котором ходили слухи, будто он был сын прославленного кавказского героя и какой-то горянки — не то черкешенки, не то чеченки. Других офицеров у артиллеристов не было, так как личный состав бригады, долго действовавшей в нездоровой прибрежной местности, понёс большие потери от болотной лихорадки.

Немного отступя от артиллеристов, построились вторая и третья роты пятого Черноморского линейного батальона, сформированного из пеших казаков-пластунов. Численность этих рот тоже составляла лишь половину штатной, а офицеров налицо было только двое: сам комендант, штабс-капитан Лико, и поручик Безносов. Был ещё лекарь Самович, который, оставив больных на санитаров, добровольно вызвался помогать офицерам. Впрочем, раза два в день он появлялся и в лазарете, но вид изнурённых лихорадкой людей так угнетал его, что он вскоре же снова уходил, предписав выдать больным очередную дозу «рубанца», как солдаты называли mixtura roborans — средство от лихорадки.

За пластунами стояла девятая мушкетёрская рота Тенгинского пехотного полка, которой командовал подпоручик Краумзгольд, при субалтернах[130] прапорщике Гаевском и подпрапорщике Корецком. Волей-неволей офицерские обязанности исполнял и недавно получивший нашивки фельдфебель Комлев.

Строй замыкала шестая рота Навагинского пехотного полка. Навагинцам, прибывшим в укрепление Михайловское последними, повезло больше других: они имели в своих рядах троих офицеров — поручика Тимченко и прапорщиков Смирнова и Симборского, который, впрочем, будучи дежурным, на построении отсутствовал.

Когда наконец утихла суета, всегда сопровождающая построение, и смолкла ругань унтеров, офицеры, не торопясь, с хмурыми, сосредоточенными лицами заняли свои места в строю. Лекарь Самович, соблюдая важность, тоже стал на правом фланге третьей роты пластунов.

Поручик Безносов, исполнявший должность помощника коменданта, приблизился к середине фронта и, глубоким вздохом набрав в лёгкие воздуху, громко и заливисто скомандовал, налегая за звук «р»:

   — Гар-рнизон, смир-рно! Господа офицеры!

Из дверей низенького офицерского флигеля вышел комендант Лико и, не соблюдая никаких предписаний воинского этикета и даже не придерживая, как это делали все, шашки, бившей его по левой ноге, мелко семеня, пошёл через покрытый лужами плац к строю.

Увидев начальника, поручик Безносов, снова глубоко вдохнув воздух, сделал два или три шага назад, чтобы лучше видеть строй, и опять громко скомандовал:

   — Глаза налево! Смотреть веселей!

Плотно прижав шашку к левому боку, бренча длинными пехотными шпорами и разбрызгивая грязь, он деревянно пошёл вдоль фронта навстречу коменданту, который ещё издали делал ему знаки рукой, что рапорта не нужно. Безносов, по-видимому, не понял этих знаков и уже произнёс было первые слова рапорта, но Лико, подойдя, рассеянно и с оттенком досады в голосе сказал:

   — Подайте же вольно!

Когда Безносов исполнил приказание, Лико, не повышая голоса, гортанно проговорил:

   — Здорово, ребята!

Солдаты ответили нестройно, но дружно. Комендант, медленно и изредка останавливаясь, прошёлся вдоль строя, вглядываясь в лица солдат, потом вернулся на прежнее место и, полуоборотясь, заговорил, только теперь слегка возвысив голос:

   — Ребята! Война, которую мы с вами ведём, чтобы усмирить здешних мятежников, принимает новый оборот: черкесы восточного побережья до сих пор только мешали нам, когда, выполняя приказ, мы заходили в их земли. Теперь же, подговорённые турками и Шамилем, они сами коварно напали на нас. Тому будет уж больше месяца, как черкесы, имея предводителем убыхского старшину Хаджи-Берзека, взяли укрепления Лазаревское и Вельяминовское. Все защитники этих укреплений погибли... Вечная память воинам, честно исполнившим свой долг перед государем и родиной!..

Произнеся последние слова тихо, хотя и внятно, комендант снял белую холщовую фуражку и, переложив её в левую руку, перекрестился широким крестом и медленно склонил голову, уставившись неподвижным взглядом в землю.

Молча простояв так несколько мгновений, штабс-капитан снова поднял свою крупную черноволосую голову, надел фуражку и, опять только немного возвысив голос, сказал:

   — После неудачного нападения на форт Головинский, от которого мятежники отступили с большим уроном, они попытаются атаковать нас.

   — Встретим их так же, как головинцы, а если не хватит сил — умрём, но не опозорим ни имени русского, ни знамени, которому служим! Так ли, ребята? — снова обратился он к строю.

   — Так! Истинно так, вашблаародь! Урра! — мощно и теперь уже стройно прокатилось по рядам солдат.

На смуглом морщинистом лице коменданта появилась улыбка.

   — Теперь вы знаете главное, ребята! — окрепшим и уверенным голосом крикнул он в солдатские ряды. — Дальнейшие мои приказания вы получите от своих офицеров!..

Лико что-то тихо сказал поручику Безносову и, опустив голову, задумчиво побрёл к офицерскому флигелю, как и прежде не разбирая дороги и шагая по жёлто-зелёным лужам. Поручик Безносов громко приказал, чтобы люди занесли оружие в бараки и возвращались на плац.

   — Зачем же мы тогда их строили с оружием? — недовольно проворчал вполголоса молоденький прапорщик Гаевский, оглядываясь на свой взвод.

   — Забыли вас спросить, господин прапорщик! — неприязненно ответил за Безносова подпоручик Краумзгольд, и слух Гаевского резанул его нерусский акцент, которого Гаевский раньше не замечал.

   — Разумеется! — вызывающе громко сказал он, не зная, что сказать, но Краумзгольд уже отошёл и не слышал его...

Солдаты работали весь день, дотемна. Как было решено на совете у коменданта, чтобы сократить линию обороны (это было необходимо ввиду малочисленности гарнизона), укрепление в самом узком месте перегородили завалом из брёвен, тёса и громадных дубовых бочек, крепко вонявших кислой капустой и солониной. В завале проделали амбразуру для орудия, снятого с бастиона в отгороженной южной куртине; остальные орудия в этой куртине артиллеристы заклепали, чтобы их, в случае чего, не могли использовать горцы.

Работа шла дружно, быстро, унтерам и офицерам никого не приходилось подгонять, но той ловкости, которая появляется у людей, когда они делают близкое их душе, любимое дело, не было. Никто не шутил, не смеялся; лица были серьёзны, беспокойно хмуры.

Большинство тенгинцев — три взвода из четырёх — работали на устройстве завала. Здесь был и старый Терехин, рассказывавший об Ермолове, и почти все его слушатели: веснушчатый рекрут, который больше всех боялся «татарвы», солдат, разбиравший сундучок, добродушный силач Пиня Рухман. По общему молчаливому уговору самые большие тяжести доставались Пине и другому «большаку», Архипу Осипову, широкогрудому детине с воловьей шеей и могучими цепкими руками.

   — Берись-ка, Пётр! — подходя вместе с Пиней к неокоренному и не просохшему ещё дубовому стволу, говорил Архип, который, как видно, считал настоящее Пинино имя несерьёзным. — Раз! Два! Взяли!

Захватив с комля и с вершины каменно-тяжёлый ствол, они, громко и в лад крякнув, закидывали его на плечи и несли, провожаемые завистливо-одобрительными взглядами...

К Гаевскому подошёл Краумзгольд и без всякой начальственности, почти кротко, хотя и своим обычным бесцветным голосом и с тем же акцентом, попросил его пойти присмотреть за работами в центре северного бастиона, обращённого к горам. Там взвод пластунов, под командой лекаря Самовича, исправлял осыпавшийся бруствер и углублял ров.

Гаевский вздрогнул и порозовел, ощутив мгновенную необъяснимую жалость, чуть ли не нежность к этому белёсому скучному человеку, который в свои двадцать семь лет был точь-в-точь как сорокалетний бобыль, ничего уже не ждущий от жизни. Через несколько дней он, может быть, умрёт, так и не припомнив перед смертью ни одного светлого мига...

И хотя Гаевский только что сердито возмущался равнодушием «этого немчуры», который ни слова не возразил поручику Безносову, когда тот, будто нарочно, отделил от роты беспомощного Самовича, ему вдруг захотелось сказать Краумзгольду что-нибудь хорошее, идущее от души. Но, подавив в себе это желание, он молча откозырял и пошёл на северный бастион. По пути, машинально перепрыгивая через брёвна и фашины, вокруг которых суетились пластуны и навагинцы, Гаевский растроганно думал о том, что Краумзгольд дал ему это поручение только затем, чтобы иметь предлог заговорить с ним...

На полукруглой глинистой площадке, обнесённой невысокой стеной из сырцового кирпича, двое или трое артиллеристов чистили орудие. За стеной, на валу, стоял лекарь Самович, глядя вниз, в ров, где работали пластуны. Гаевский поднялся на площадку, прошёл боком мимо артиллеристов, едва не опрокинув ведро со щёлочью, и через орудийную амбразуру вылез к Самовичу.

   — А! Это вы? Здравствуйте! — некстати сказал Самович, уже много раз в течение дня видевшийся с Гаевским.

Глаза у него были потухшие, плечи под узкими чиновничьими погонами обвисли.

«И этот же... и этот умрёт», — снова ощутив ту же острую жалость, подумал Гаевский и нарочито буднично и грубовато спросил:

   — Ну, как тут у вас?

И, не слушая, что скажет Самович, взглянул вниз. Стоя в воде — прямо в сапогах, чтобы не простудиться, — пластуны обрывали лопатами берег рва, обмелевшего, несмотря на частые сильные дожди. Обрытую землю вычерпывали вёдрами и выплёскивали к подножию вала, у самой воды. Чуть пониже гребня, стоя на корточках, несколько пластунов забивали в доски длинные толстые гвозди — делали «ежи» — и тоже укладывали их у подножия вала, против тех мест, где ров особенно мелок. И вал, и ров, и эти доски с гвоздями не могли создать серьёзного препятствия в случае штурма и казались Гаевскому безобидными принадлежностями мальчишеской игры. Он вздохнул и покачал головой.

   — Ведь это всё-таки кое-что да значит — как вы считаете? — спросил Самович, не заметивший или не понявший этого жеста.

   — Ну конечно же! — преувеличенно бодро ответил Гаевский, желая его успокоить, и, ещё раз взглянув на копошившихся во рву пластунов, подумал: «И они тоже...»

Гаевский вернулся на площадку, где артиллеристы всё ещё чистили орудие, и по висячему тесовому настилу, уложенному на высокие бревенчатые опоры, пошёл посмотреть, окончена ли расчистка ружейных бойниц в стене и в турах. На этом фасе, от орудийной площадки до западного бастиона, обращённого к Вулану, работало отделение того же взвода под командованием урядника Загайного.

Всё, что можно было сделать, пластуны сделали: осевший бруствер был поднят; выпавшие из стены кирпичи поставлены на место и вмазаны раствором; бойницы, в просветах которых ещё утром колыхались по-весеннему бледные, не успевшие набрать силы стебли бурьяна, расчищены. Раздумывая, что можно было сделать ещё, Гаевский взглянул себе под ноги, на настил, где, как ему помнилось, были проделаны бойницы для стрельбы по противнику, уже проникшему в укрепление. Все они, кроме одной, были заложены досками, прибитыми к настилу. Удивлённый Гаевский спросил, зачем это.

   — А мы, ваше благородие, когда несём здесь караул, за нуждой по одному ходим, — обидчиво ответил Загайный, которому в вопросе офицера смутно мерещился подвох.

   — Хвала и честь вам за это, — через силу улыбнувшись, сказал Гаевский. — Но только это не то, что вы думаете, а тоже бойницы...

Он приказал отодрать доски, стал на колени у одной из бойниц, высунул в неё черенок лопаты и, сделав вид, будто стреляет в кого-то, находящегося под настилом, звонко прищёлкнул языком.

   — Вишь, как оно ловко! — виновато вздохнув, сказал Загайный. — А нам-то и невдомёк... И их благородие никаких замечаниев не сказали. Известное дело — лекари оне-с...

16


Вечером двадцать первого марта, в четверг, на четвёртой неделе Великого поста, Гаевский заступил дежурным по гарнизону, сменив своего однополчанина, подпрапорщика Корецкого. Мало сказать, что дежурство ему предстояло трудное — оно могло быть и последним в его жизни: ночью этого дня, по словам лазутчика, приходившего к коменданту неделю тому назад, черкесы собирались штурмовать укрепление. Но Гаевский, рассудком хотя и допускавший, что его могут убить, не представлял себе наглядно своей смерти, сколько ни старался, и поэтому настоящего страха перед нею не ощущал.

Было ещё светло, когда новый караул, возглавляемый взводным унтер-офицером из разжалованных Ордынским, занял посты, и Гаевский вместе с Ордынским обошли всё укрепление, кроме отделённой завалом южной куртины, и, поднимаясь в каждый тур, терпеливо и строго наказывали часовым смотреть и слушать вокруг особенно внимательно, чтобы вовремя поймать момент приближения противника и предупредить гарнизон.

Лазутчик, правда, обещал коменданту разложить в трёх местах костры, как только черкесы окажутся в пределах видимости из форта, но Ликоне очень-то полагался на его обещание и приказал выгнать за вал сторожевых собак, чтобы хоть этим смягчить внезапность нападения, если костры не появятся. Собак выгнали ещё засветло, при смене наряда, но они никуда не ушли, а тревожно и суетливо рыскали под самыми стенами укрепления и, когда замечали на валу человеческую фигуру, садились на хвосты и, подняв короткие, густо заросшие морды, беспомощно визгливым, нестройным хором начинали лаять, просясь назад.

Вот уже неделю в форте все спали не раздеваясь, в полной амуниции. Люди устали, сделались раздражительны и даже в строю откровенно и свирепо чесались. Баня, вытопленная два дня назад по приказанию коменданта, почти не отразилась на их настроении. Гаевский, которому из-за недостатка в офицерах пришлось дежурить и тогда, опоздал и мылся не с офицерами и даже не со своими солдатами, тенгинцами, а с навагинцами. В полутёмной угарной землянке с закопчёнными бревенчатыми стенами, сидя на скользкой лавке рядом с ушатом плохо нагретой, пахнущей илом воды, Гаевский услышал разговор двух солдат.

   — Вот мы всё ждём штурму от татарвы, — заговорил один, — а, может, её, штурмы-то, и не будет. Ить приехали же морячки пароходом и выручили головинцев... — Ему долго никто не отвечал; в липком тумане тихо, будто призраки, двигались серые тени, плескалась вода, изредка обо что-то тупо ударялись ушаты.

   — А ты на вал-то выходил эти дни? — вдруг спросил глухо прозвучавший из тумана голос. — Видел, как «Боря»-то на море играет?..

Первый солдат не ответил.

   — Ну то-то же! — с мрачным удовольствием сказал второй. — А то — морячки, морячки! Нам теперь ни один чёрт не помогнёт, все тут загинем...

На этом разговор окончился, и Гаевский в него не вмешался...

Сейчас, вернувшись на гауптвахту и расставшись с Ордынским, Гаевский прошёл к себе в «дежурку» и велел прикомандированному в его распоряжение горнисту зажечь олеиновую коптилку, подвешенную к низкому потолку. Засветив лампу, от которой сразу же потянуло жаркой вонью, и незаметно вытерев руки о полу шинели, горнист попросил отпустить его в комнату, где помешался караул, «погуторить с земляками».

— Иди, — с облегчением сказал Гаевский, которому хотелось побыть в одиночестве. — Если понадобишься, я позову...

Расстегнув шинель, он вынул из внутреннего кармана петербургский журнал, очередь на который дошла до него только сегодня, и присел к столу. Журнал был уже не новый, вышедший несколько месяцев назад, но здесь, на Кавказе, да ещё в отдалённой крепости, он был самой свежей новинкой. Главное же было то, что в нём печаталась повесть входившего в славу сочинителя Лермонтова под названием «Фаталист». Гаевский, гордившийся перед сослуживцами тем, что окончил ту же самую Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, откуда вышел и Лермонтов, знал наизусть всё, что Лермонтов написал ещё в школе, и с жадностью выискивал и читал написанное им позднее. От «Бэлы» — первое, что написал Лермонтов в прозе, — Гаевский неделю ходил как пьяный, а «Фаталист» был её продолжением.

Но, прочтя первую страницу, Гаевский с досадой обнаружил, что ему приходилось делать над собой усилие: ожидание предстоящего боя, несколько преувеличенное сознание своей ответственности за судьбу крепости, просто обрывки будничных впечатлений мешали ему сосредоточиться. Однако мало-помалу чтение захватило его и он отрешился и от своей тревоги, и от окружавшей его убогой обстановки...

Поначалу, впрочем, в повести и не было ничего, что могло как-то поразить воображение: герои живут такой же жизнью, какой жил сам Гаевский и его сослуживцы, так же собираются по вечерам у кого-нибудь из старших офицеров, ведут такие же разговоры, так же пьют и играют в карты.

Но вот прапорщик Печорин и поручик Вулич, соскучившись этой обыденностью, начинают свою дерзкую игру со смертью: их странный спор о предопределении, азартным игрецким жестом подброшенная вверх карта, заряженный пистолет, щёлкающий в тишине курком у виска Вулича, — всё это было сладостно-жутко и неодолимо влекуще.

«...Я замечал, и многие старые воины подтверждали моё замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться...»

Дойдя до этого места, Гаевский вздрогнул, поражённый мистическим смыслом этих простых и страшных слов, и ещё два или три раза перечитал их, шепча про себя. Он вспомнил, что «странный отпечаток», увиденный Печориным на лице Вулича, он сам, Гаевский, поймал на лицах Краумзгольда, Самовича, солдат и казаков в тот день, когда крепость готовили к обороне.

Гаевский лёг грудью на стол и медленно приблизил лицо к тревожно черневшему низенькому окну, с тайным страхом пытаясь разглядеть собственные черты. Но стёкла отражали только контуры лица.

«Пустяки, — бодрясь, подумал он, — сегодня я вообще ни у кого этого не заметил. Наверное, всё это вздор...»

Но на той странице, где предсказание Печорина сбывается и казак убивает Вулича, у Гаевского невольно сжалось сердце, и он даже захлопнул и отодвинул от себя журнал...

Всё, что говорил и делал Печорин, вызывало у Гаевского восхищение и желание подражать ему. Не верилось, что Печорина на самом деле не существовало, что его просто выдумал сочинитель. Казалось, стоило только выехать из опостылевшей крепостцы, любым способом выбраться на главные кавказские пути — на Военно-Грузинскую дорогу, например, — и обязательно встретишь живого Печорина, как дважды за короткий промежуток времени встретил Гаевский самого Лермонтова.

Гаевский ещё раз мельком взглянул на чёрные стёкла окна и, отведя взгляд, стал припоминать подробности своих встреч с сочинителем Лермонтовым, о которых любил рассказывать сослуживцам, только слегка и почти незаметно для себя самого видоизменяя то, что было в действительности.

Ещё юнкером, но уже накануне производства, во время двусторонних лагерных учений под Красным Селом, Гаевский, вызвавшись охотником, участвовал в рекогносцировке дороги вместе с фельдфебелем своей роты и был застигнут конным разъездом «противника». Конники, царскосельские гусары, гулко топоча и поднимая горько пахнущую, розовую от закатных лучей пыль, внезапно окружили юнкеров и, обезоружив, шагом конвоировали их в своё расположение. Начальник разъезда, смуглолицый офицер в фуражке с красным верхом и с длинной папиросой в зубах, по-домашнему расслабившись в седле, ехал сзади.

Гаевский, идя рядом с фельдфебелем, шёпотом уговаривал его бежать от гусар, стараясь убедить тем, что за пребывание в «плену» их в школе поднимут на смех. Фельдфебель всё не соглашался, но когда дорога пошла среди густых зарослей ольшаника, сам сжал пальцы Гаевского, подавая сигнал к бегству. Нырнув под опущенные пики гусар, Гаевский и фельдфебель, с треском подминая под себя кусты, бросились в чащу — один направо, другой налево от дороги. «Стой, барин! Стой, конём затопчу!» — кричал за спиной Гаевского гусар, и уже шумно дышал его конь. Захлёбываясь от ветра и от волнения, Гаевский резко шарахнулся в сторону и забежал за толстый ствол старой ольхи. Почти сразу же от дороги донёсся голос офицера: «Вернись, Полтавец! Они сами придут за ружьями!» Голос был сильный, полнокровный, мягко рокочущий, и Гаевскому показалось, что офицер смеялся.

Гусар, развернув коня и сделав круг по болотистому, поросшему бледной жёсткой травой лужку, исчез в кустах, Гаевский, только теперь подумав о ружье, медленно и пристыженно вернулся на дорогу; вернулся и фельдфебель, которому, свесившись с седла, помог перепрыгнуть через канаву преследовавший его гусар. Офицер, насмешливо пыхнув папиросой, молча тронул коня.

Гаевский и фельдфебель целые сутки проскучали в пустом сенном сарае в какой-то чухонской деревушке, пока за ними, с нагоняем, не приехал ротный. Но тогда Гаевский так и не узнал, что взявший их «в плен» офицер был Лермонтов.

Однако Гаевский всё-таки познакомился с Лермонтовым, и сейчас, настроившись на фаталистический лад, он вдруг подумал, что судьбе зачем-то нужно было это знакомство, а зачем именно — должно открыться позднее.

Прошлым летом Гаевский проводил свой первый офицерский отпуск в Петербурге, у дяди, служившего по цензурному ведомству. Однажды, узнав, что дядя по каким-то делам едет в редакцию «Отечественных записок», Гаевский попросил дядю взять с собой и его. В том, что, войдя в редакцию самого модного столичного журнала, он сразу же увидит всех мало-мальски известных сочинителей, Гаевский не сомневался. Он только боялся, что может почему-либо не увидеть Лермонтова, а его-то Гаевскому и хотелось увидеть больше всех.

В первой комнате, куда они вошли, за широким, низким столом, сплошь заваленным бумагами, сидел хмурый и жёлтый лицом господин с серыми бровями и серокурчавой головой. Встав из-за стола, он почтительно, но с достоинством приветствовал дядю и важно кивнул Гаевскому. Потом он сказал, что, хотя принципал и не велел никого принимать, на дядю этот запрет конечно же не распространяется. Дядя польщённо что-то пробормотал и исчез за высокой дверью редакторского кабинета, сделав Гаевскому знак дожидаться.

Досадуя и на дядю, и на курчавого господина, и на непоседливых сочинителей, бог знает где обретавшихся, Гаевский подошёл к окну, скучливо и чуть завистливо уставившись на медленно плывущую за стёклами нарядную толпу и на вереницы экипажей, ходко и независимо кативших вдоль широкого Невского.

Прошло довольно много времени, когда Гаевский услышал приближавшиеся к двери шаги в редакторском кабинете, потом дверь заскрипела, и появился дядя, за ним вышел смуглый и темноглазый гвардейский офицер в щегольском вицмундире, за офицером — сухощавый белокурый штатский франт лет тридцати с небольшим.

«Павел Иванович прав, — жёстко сказал белокурый франт, продолжая, видимо, начатый разговор. — Этих господ нужно редактировать как Сидоровых коз...» Офицер неудержимо расхохотался, и, внимательно взглянув на него, Гаевский впервые с любопытством заметил, что среди его гладко зачёсанных ореховых волос как-то странно и по-детски трогательно выделяется светлый клок надо лбом. Мягко рокочущий смех офицера показался знакомым, но откуда — на память не приходило. Гаевский всё ещё в нерешительности стоял у окна. Дядя подозвал его. «Позвольте, господа, представить вам моего племянника, — сказал он, — кавказский герой, без пяти минут Паскевич». Гаевский бросил на дядю укоризненный взгляд и покраснел. Франт равнодушно-любезно подал Гаевскому бледную руку и назвал себя. Это и был главный редактор «Отечественных записок» Краевский.

Когда офицер, глядя в лицо Гаевскому всё ещё смеющимися глазами, коротко и крепко сжал его руку и произнёс свою фамилию — Лермонтов, у Гаевского от волнения похолодели пальцы. «О Боже! Что за болван! — подумал он о себе. — И не догадаться об этом раньше...» «Так вы с Кавказа? В каком полку изволите служить?» — оглядывая мундир Гаевского и, как ему показалось, не угадывая названия полка, спросил Лермонтов.

Гаевский, судорожно напрягаясь, искал каких-то умных и значительных слов, которые он мог бы сказать Лермонтову и этим заинтересовать его, хоть ненадолго удержать около себя — вернее, удержаться самому. Но в голову, как назло, лезли никому не нужные, нелепые воспоминания о чудачествах школьных офицеров или плоские сентенции о литературе — совершеннейшие благоглупости, которые, как откровения, с таинственным видом поверяют друг другу смольнянки кофейного класса[131]... Не к Лермонтову было соваться со всем этим...

Заметив смущение Гаевского, Лермонтов вынул из кармана сигарочницу, открыл её с громким щелчком и протянул Гаевскому. Они закурили, и тогда, увидев лицо Лермонтова сквозь дым, Гаевский вдруг сразу вспомнил, будто тоже увидел, идущую в зарослях ольхи вечернюю дорогу под Красным Селом, свой неудачный побег из «плена» и услышал полнокровный, мягко рокочущий голос: «Вернись, Полтавец!..»

   — Костры! Слышите, Гаевский? Костры появились! — Перед ним бледный, в незастёгнутом мундире стоял Ордынский.

Гаевский посмотрел на него долгим, тупо-внимательным взглядом, и, поняв наконец, о чём он говорил, захлопнул книжку, и неестественно спокойно сказал:

   — Ага! Ну, сейчас мы выйдем, посмотрим вместе...

Гаевский чувствовал тревожный, возбуждающий холодок в животе; по спине, будто кто-то сыпал ему между лопаток холодный песок, пробегала дрожь, но он надевал и застёгивал шинель, а потом пристёгивал саблю с подчёркнутой неспешностью, словно дело шло об обычной поверке постов.

   — Горниста ко мне! — сказал он, когда они с Ордынским вышли в полутёмный узенький коридор.

Ордынский обогнал его и, неловко возясь на ходу с пуговицами мундира, побежал в караульное помещение.

На дворе Гаевского обступили темнота и шум моря. Оно глухо и глубоко гудело, и казалось, что этот ровный, однообразный, непрестанный гул издавала сама земля. Небо над морем было черно, но еле уловимое, серое издали мерцание воды позволяло угадывать разделявшую их границу. Там же, где громоздились невидимые теперь горы, чёрное как сажа небо сливалось и с ними, и со всем пространством, лежавшим между горами и крепостью. Постояв на месте, соображая, как ему лучше идти, Гаевский двинулся в эту густую и вязкую темноту, в которой он почти переставал ощущать своё тело. Вскоре, неизвестно как угадав направление, его нагнали Ордынский и горнист.

   — Костров пока два, — услышал Гаевский слегка запыхавшийся голос Ордынского, — первый, со стороны Булана, был замечен ровно в четыре утра. Второй, в стороне гор, — через десять минут. Те ли это костры?..

Гаевский почувствовал, как хотел Ордынский, чтобы он поддержал его сомнения, сказал бы: нет, мол, не те. Но Ордынский — не Самович, щадить его в таких обстоятельствах было бы против правил, и Гаевский сухо сказал, хотя ещё и сам сомневался:

   — Те...

Впереди, казалось, где-то далеко-далеко, одиноко блеснул крохотный огонёк — в туре закурил часовой. Через несколько шагов огонёк пропал, и часовой окликнул их. Ордынский назвал себя и Гаевского. Они поднялись в тур.

   — Кто разрешилкурить? — свирепым полушёпотом набросился Ордынский на часового.

   — Да перестаньте, — устало сказал Гаевский, — что уж теперь-то...

До костра, разведённого лазутчиками, должно быть, на краю чинарового леса, уходившего к самому Вулану, было больше версты, и выглядел он маленьким и слабым, как лампадка. Второй, правее его, был ближе и казался больше и ярче. Постояв с минуту в тесном туре и убедившись в том, что костры горят в тех местах, о которых говорил лазутчик, Гаевский негромко сказал:

   — Да, те... Те костры...

Это был окончательный ответ Ордынскому — и самому себе...

В офицерском флигеле было тихо, все его обитатели спали. Но под дверью комнаты, занимаемой комендантом, бессонно и неуютно светилась жёлтая щель. Гаевский постучался только ради проформы и сразу же вошёл. За столом, в середине, сидел комендант, а по бокам — Безносов, Ермолов и Самович, которого Гаевский никак не ожидал увидеть среди ближайшего окружения коменданта. Гаевский доложил о кострах.

   — И что же? — язвительно спросил Дико. — Вам этого сигнала не достаточно, чтобы объявить тревогу?

Гаевский пожал плечами.

   — Я думал, что необходим ваш приказ, — сказал он.

   — Знаете, кто ещё думал? — зло блеснув синеватыми белками, взорвался Лико. — Идите! Летите! Через пять минут доло́жите, что гарнизон построен!..

Гаевский удивился резкости обычно сдержанного коменданта, но раздумывать над этим у него не было времени. Столкнувшись у выхода с горнистом, Гаевский приказал ему играть тревогу. Воинственно-простая, привычная мелодия показалась Гаевскому теперь незнакомой, безжалостно пронзительной и угрожающей; острый холодок в животе стал ещё острее, превратившись почти в боль.

За первыми же звуками трубы в бараках раздались приглушённые голоса дневальных и унтеров, тускло осветились окна, в которых заметались солдатские тени. Гаевский, легко находя дорогу по окнам, зашагал к бараку, где размещались тенгинцы. У ближайшего входа строились пластуны: на правом фланге уже стоял флигельман[132] с фонарём в руке, а против него — урядник Загайный, который хрипло орал на подбегавших казаков. Чуть подальше горел такой же фонарь в руке тенгинского флигельмана, тоже слышались торопливые шаги множества ног, хлюпанье луж и сразу два голоса — фельдфебеля Комлева и унтер-офицера Просвирнина.

   — Это вы, ваше благородие? — спросил Комлев, когда Гаевский подошёл к строю, — А где ротный?

Гаевский перебил его:

   — Все ли в строю?

Широкая спина Комлева проплыла в лучах фонаря и пропала. Он отошёл за строй, чтобы взглянуть на окна барака.

   — Всё, кажись, — нерешительно сказал он, снова выходя. — Кроме ваших — тех, что в наряде...

И, подав команду «смирно», приказал людям рассчитаться по порядку номеров. Все оказались на месте, кроме взвода Гаевского, занимавшего караул.

Проверив пластунов, навагинцев и артиллеристов, Гаевский пошёл с докладом к коменданту. Раза два или три его обрызгали грязью пробегавшие к месту построения офицеры. На крыльцо офицерского флигеля вышел чей-то денщик с жёлто светившим фонарём, и почти сразу же из темноты двери в медном отблеске появились фигуры в чёрных шинелях. Гаевский прибавил шагу. Отыскав глазами Лико, который сходил с крыльца в сопровождении Безносова и Самовича, он доложил, что гарнизон построен.

   — Вал охраняется? — спросил Лико.

   — Так точно.

Уже на ходу Лико напомнил Гаевскому, что он сам и караул должны присоединиться к своей роте только после того, как весь гарнизон займёт оборону, и, помолчав немного, зачем-то рассказал, что Самович назначен командовать резервом из сорока человек, который заодно будет охранять и лазарет.

Гаевский понял, что этим деликатным способом Лико решил убить даже не двух, а сразу трёх зайцев: вернуть лазарету лекаря, дать охрану и снять с Самовича тяжкий груз офицерских обязанностей, которыми тот поначалу так легкомысленно прельстился. Гаевскому вспомнились рассказы о хитрости греков, вычитанные из учебников по древней истории, и он улыбнулся...

Издали оранжевые огоньки в руках флигельманов светились так тепло и мирно, что Гаевскому на миг показалось, будто стоит ему захотеть — и он сможет пойти и лечь спать или просто бухнуться на кровать с книжкой. И он даже вздрогнул от острого чувства разочарования, когда, приблизившись к строю, услышал вдруг резкий голос Краумзгольда, отдававшего команду для встречи Лико.

Уклонившись, по своему обыкновению, от церемонии, комендант остановился в нескольких шагах от первой шеренги, молча пытаясь разглядеть лица солдат. Лица видны были плохо; из темноты выступали только перекрещивающиеся на груди набелённые ремни да над головами неярко и тонко поблескивали штыки.

   — Ребята! — коротко кашлянув, сказал комендант. — Говорить мне вам долго нечего. Вот и настал день, когда мы должны доказать, что присяга для нас — не пустое слово. Если нужно умереть — умрём. Храбрецов наградит государь и родина не забудет, трусов сам пристрелю вот этой рукой! — Лико резко вытянул в сторону фонаря маленькую руку в чёрной перчатке и угрожающе потряс ею перед носом ближайшего солдата. — Я же, как и остальные офицеры, в бою буду всё время с вами, и что над вами сбудется, то и надо мной. Ну, Бог в помощь, ребята!..

Голос его дрогнул на последних словах, и, справляясь с собой, Лико особенно громко, хотя в этом не было надобности, скомандовал:

   — Господа офицеры! Извольте вести людей на бастионы!..

В суете, сопровождавшей расстановку солдат на бастионе, Гаевский не сразу заметил, как почти совсем рассвело. Солнце поднималось за огромным мутным облаком, неподвижно висевшим над горами и берегом, и в его неярком, рассеянном свете всё вокруг: и дальний лес, и травы, и море — выглядело поблекшим и скучным.

   — Неприятель в виду крепости! — где-то недалеко услышал Гаевский голос прапорщика Симборского.

И сразу же затрещали барабаны — сначала у навагинцев, а потом на всех бастионах — и тревожно, резко, негармонично зазвучали горны. Гаевский и стоявший рядом Краумзгольд поднесли к глазам зрительные трубы. Черкесы нестройными редкими толпами выходили из лесу, начинавшегося примерно в версте на северо-восток от крепости, и, слившись на поляне в плотную массу, двигались к дороге, соединявшей крепость с рекой Джубгой.

   — Никак не пойму, что это у них в руках, — не отрывая трубы от глаз, сказал Гаевский.

   — Осадные лестницы, — хмуро ответил Краумзгольд, — скверная штука...

Опустив трубу, он дал команду приготовиться. Но солдаты и без команды, стоя на своих местах, внимательно следили за противником и были готовы в любой момент открыть огонь. По деревянной галерее, перепрыгивая через стрельницы и ведя за собой остатки караула, бежал Ордынский. Краумзгольд непонимающе оглянулся, но, видимо вспомнив, откуда взялись солдаты, вяло махнул рукой.

   — Расставляйте на свободные места, — сказал Гаевский своему взводному.

А по Джубгской дороге приближались черкесы. Теперь уже в трубу были видны их лица, одежда, красные значки на коротких древках, заменявшие знамёна, и осадные лестницы, которые так не понравились Краумзгольду. Собаки, ночью, видимо, убежавшие от укрепления на свет костров, теперь, сбившись в стаи, кипели вокруг неприятельской толпы, будто на волчьей травле. Несколько раз черкесы стреляли в них, издали доносился одинокий предсмертный крик раненого животного, а потом — долгий, дикий, бессильно-яростный вой всей стаи.

Из лесу появилась черкесская конница. Она разделилась на два отряда: один двинулся прямо на Джубгскую дорогу, вслед за пешими горцами, а другой, выехав на дикое травянистое поле, лежавшее между лесом и берегом моря, стал обтекать крепость со стороны Вулана. Неожиданно развернувшись веером, наподобие казачьей лавы, этот отряд, набирая аллюр, с пронзительным гиканьем, приподнявшись на стременах, понёсся на крепостной вал.

   — Eine jämmerliche Schlauheit der Wilder[133], — презрительно дрогнув уголком рта, пробормотал Краумзгольд. — Атака-то будет не здесь...

С вала ударила пушка, и конники рассеялись, снова направляясь к лесу.

Почти сразу же прогремел орудийный выстрел и с Джубгского бастиона.

Гаевский повернулся туда, всё ещё держа у глаз зрительную трубу, но через её стёкла неприятельская масса казалась такой пугающе близкой, что он невольно опустил трубу, успев только заметить, как черкесы на бегу мгновенно заполнили пустоту, пробитую в середине толпы картечью. Их несмолкавшие клокочущие выкрики заглушили стоны раненых и умирающих.

Ещё через несколько мгновений Гаевский уже не видел красных значков, плывших над толпой, — передовые черкесы спустились в ров. Раздался ружейный залп с бастиона, беспорядочно затрещали одиночные выстрелы, у орудия засуетилась прислуга, разворачивая его для стрельбы вдоль рва. Промелькнула высокая фигура Ермолова с поднятой рукой, и снова, тяжко ухнув, орудие изрыгнуло картечь. Гаевский не мог видеть рва, но догадывался, что он теперь переполнен трупами. И наверное, по этим трупам прошли первые черкесы, вскочившие на бруствер. Пластуны дружно приняли их на штыки и снова сбросили в ров. Но за ними сразу же появились другие, с обнажёнными шашками в правой руке и с кинжалами — в левой. Черкесов взбиралось на бруствер всё больше и больше, и уже двое из них старались водрузить на стене свой значок, воткнув древко в плохо промазанную щель между кирпичами.

   — Вы на всякий случай оставайтесь здесь, — над самым ухом Гаевского вдруг прозвучал голос Краумзгольда, — а я со второй полуротой пойду туда.

Гаевский хотел возразить, попроситься сам, но Краумзгольд уже собирал на галерее вторую полуроту, шагая к лесенке, спускавшейся во двор. Корецкий и Комлев тоже уходили с ним. Потом Гаевский увидел, как, выхватив из ножен саблю, Краумзгольд побежал по грязно-зелёным лужам, крича своим птичьим голосом: «За мной! Не робейт!» В последний раз Гаевский увидел командира роты уже на бастионе, в самой гуще схватки. Над головой Краумзгольда сверкнула черкесская шашка, и его долговязая фигура, странно изогнувшись и присев, исчезла, и Гаевскому со своего места на галерее сначала трудно было понять, уклонился Краумзгольд от удара или нет. Но когда черкесы были отбиты и врассыпную побежали к Джубгской дороге, унося, однако, с собой осадные лестницы, Гаевский увидел на бастионе только трёх офицеров: Безносова, Ермолова и Корецкого. Краумзгольда среди них не было. Гаевский, быстро и мелко кидая пальцами, перекрестился, потом увидел, как крестились Просвирнин с Терехиным — широко и ладно, по-стариковски истово...

   — Наши! Ваше благородие, наши! — во весь голос закричал вдруг Пиня Рухман, радостно сияя на Гаевского карими глазами и протягивая руку куда-то в сторону Джубгской дороги.

Солдаты, повторяя: «Наши! Наши!» — рванулись от амбразур к краю галереи, махали руками, обнимались, крепко лупили друг друга по спинам, подбрасывали в воздух фуражки. Ликование перекинулось к ближайшим соседям — навагинцам; те же возгласы: «Наши! Наши!» — неслись с западного бастиона, где находился комендант.

Действительно, едва отступившие от крепости черкесы высыпали на Джубгскую дорогу, как они были атакованы конницей, которая беспощадно рубила их шашками и давила конями. Опешившие беглецы вяло оборонялись, поднимая над головой осадные лестницы. Это-то и увидели солдаты Гаевского, не поняв, что происходит.

Хаджи-Берзек, поседевший в боях с русскими, знал, как можно остановить бегство: черкесов рубила своя конница.

Поняв это сразу же, Гаевский решил молчать, предоставив людям догадаться обо всём самим, когда черкесы, остановленные конницей, снова бросятся на штурм, но на лице стоявшего рядом с ним Ордынского была написана такая трусливая радость, что Гаевский не выдержал.

   — Да не валяйте дурака хоть вы-то, — раздражённо сказал он. — Неужели не видите, что черкесов рубят свои...

Ордынский побледнел и сник, и плечи у него повисли, как у Самовича в тот день, когда впервые стало известно о готовящемся нападении. Гаевский отвернулся...

Между тем конница остановила отступление, и черкесы массой, гораздо более плотной, чем в первый раз, снова, постепенно набирая скорость, покатились к крепости. Часть конников — сотни три — спешилась и беглым шагом, держа наготове шашки, двинулась за наступающими.

   — Вот те и наши! — оторопело сказал барабанщик Халчеев, оглянувшись на Гаевского.

   — Как они своих-то по башкам, по башкам басурманы, проклятые! То ли ещё нам будет!.. — не скрывая страха, зажмурившись, отозвался другой барабанщик, Галкин.

Солдаты понуро возвращались на свои места. С Джубгского бастиона донёсся нетерпеливый пронзительный визг горна, глухая дробь барабанов. Оставаться на галерее, которую никто, как видно, не собирался атаковать, было бессмысленно, да и попахивало трусостью. Бездеятельность, кроме того, могла вконец деморализовать людей, особенно после этой вспышки надежды, погасшей так же внезапно, как и загоревшейся.

   — За мной, ребята! — не давая людям времени на раздумье, крикнул Гаевский и выхватил саблю, — Наше место в бою!

Он побежал по галерее, внимательно глядя под ноги, чтобы не провалиться в стрельницу, и всё-таки в нескольких шагах от лестницы провалился, едва не поранив саблей обогнавшего его солдата. «Как Цезарь по пути в сенат», — не очень кстати мелькнуло в голове. Кто-то сильно подхватил его под мышку, помогая подняться; Гаевский взглянул вверх и увидел Пиню Рухмана.

Молча выбравшись, Гаевский потёр сквозь голенище саднившую ногу и, держа саблю как трость, чтобы она не мешала, подскочил к лестнице. Несколько солдат уже бежали через двор с ружьями наперевес, другие спускались; прямо под собой Гаевский узнал детски худенькую загорелую шею Терехина. Оказавшись во дворе, Гаевский остановился и осмотрелся. Многие солдаты скатывались с галереи прямо по бревенчатым опорам, повесив ружья за спину. Среди них он увидел Архипа Осипова. Снова, вскинув над головой саблю и крикнув «За мной!», Гаевский устремился к Джубгскому бастиону. «Сейчас! Сейчас!» — шептал он одними губами, сам толком не зная, что он разумел под этим словом.

Взбежав на вал, он лицом к лицу столкнулся с тремя неприятелями, только что перепрыгнувшими бруствер. Очень высокий и худой черкес, с жёлтыми, избитыми оспой щеками, замахнулся на Гаевского шашкой, но оглушающе громкий выстрел из-за спины Гаевского свалил горца. Второй черкес, держа перед собой кинжал в толстом волосатом кулаке и готовясь броситься на Гаевского, в котором он узнал офицера, поскользнулся в луже чьей-то крови и упал. Не дав ему подняться, подбежавший Пиня Рухман с размаху ударил его прикладом в голову, и с ужасом Гаевский услышал звук, с каким арбуз разбивается о мостовую. Третьего черкеса, обежав Гаевского, встретил старик Терехин. Приняв по всем правилам оборонительную стойку, он едва заметными движениями вытянутого ружья отклонял в сторону шашку горца всякий раз, как тот пытался нанести удар, и, словно дразня, легонько покалывал его штыком в грудь и плечи. Черкес, красивый и сильный малый с тёмной молодой бородкой, глухо рычал от бешенства и от презрения к своему немощному противнику. Выбрав момент, Терехин коротким круглым движением штыка выбил шашку из рук черкеса, сделал выпад, выставив вперёд тощую ногу с острым коленом, и, крякнув, деловито воткнул штык в широкую грудь горца — в то место, где её покрывал только алый шёлковый бешмет.

   — Живый в помощи Вышнего! — услышал Гаевский голос Терехина, и в наивном благочестии этих молитвенных слов было такое пронзающее душу противоречие со всем творящимся вокруг, что Гаевский вздрогнул и приостановился, не думая об опасности. «Прости, Боже, этого бедного старика, которого научили убивать твоим именем!» — прошептал он, судорожно шевеля сухими губами.

Пиня Рухман и Архип Осипов действовали рядом. Часть стены, сложенной из наспех промазанных кирпичей, под тяжестью осадных лестниц, по которым взбирались атакующие горцы, обвалилась беспорядочной грудой, и образовалась брешь. Её-то и охраняли Пиня с Архипом. Ворвавшись в брешь, черкесы, секунду простояв на зыбком гребне и не видя другого пути, прыгали на кирпичи и падали, не удержавшись на острых углах и рёбрах. Никто из них после этого не поднимался: Архип и Пиня, стоявшие по обеим сторонам бреши, приканчивая беспомощно барахтавшихся горцев штыками и прикладами, стаскивали их трупы с кирпичей и, выпрямившись, отирали рукавами потные лбы и молча ожидали нового появления врагов. Гаевский не поручал Рухману и Осипову охрану бреши: он просто не успел в этой суматохе, где каждый сразу оказался по горло занят, никому ничего поручить или принять чьё-нибудь поручение — всё происходило само собой. Да при таком соотношении сил — двадцать на одного — иначе и не могло быть.

И всё-таки Гаевский вспомнил о коменданте, поискал его глазами, не особенно надеясь найти, и неожиданно увидел в толпе своих и горцев, перемешавшихся в схватке за орудие, которое, кажется, было повреждено и не могло стрелять. Лико, без фуражки, со стриженой, как у горца, окровавленной головой, отбивался солдатским ружьём от наседавших на него двоих или троих черкесов.

Гаевский хотел было послать кого-нибудь на помощь коменданту, потом решил бежать сам, но, оглянувшись на брешь, в просвете которой появилось сразу несколько горцев, увидел ползущего вдоль подножия вала черкеса, раненного не то в живот, не то в ноги, потому что за ним волочился по глине широкий ржавый след. Держа в зубах кинжал, горец подполз к Рухману, приподнялся на левой руке и, взяв кинжал в правую, замахнулся. «Сейчас!» — прошептал Гаевский и, вскинув пистолет, выстрелил. Горец ничком сунулся в глину и затих. Гаевский снова повернулся в ту сторону, где только что видел коменданта. Лико, уже ни от кого не отбивавшийся, что-то говорил прапорщику Симборскому, показывая вытянутой рукой куда-то за вал. Гаевский поискал глазами Безносова, других офицеров, но, никого не увидев, вспомнил об Ордынском и опять несколько раз оглянулся, ища его. Ордынского тоже не было.

В это время за валом раздалось мощное и такое слитное гиканье, что казалось, будто оно вырвалось из одной глотки, а потом — высокие, похожие на бабье причитание выкрики: «Ля илляхэ аль алла!» В один миг оборонявшие бруствер казаки и солдаты были сметены с вала, и неприятельская масса неудержимо, как река в прорванную плотину, хлынула на крепостной двор. Черкесы, не нападая, а только отбиваясь от русских, устремились в ту часть двора, где находились пороховой погреб, цейхгауз, офицерские флигеля, — за добычей, как догадался Гаевский. В своём движении они увлекли пластунов и навагинцев, среди которых, в последний раз, мелькнули в глазах Гаевского Лико и Симборский. Гарнизон оказался разрезанным надвое.

Провожая взглядом плывущую среди толпы коричневую от запёкшейся крови голову Лико, Гаевский на миг ощутил такую тоску, что у него перехватило дыхание.

— Тенгинцы! Ко мне! — закричал он срывающимся голосом.

И когда на его зов собралось человек десять его солдат, с Осиповым и Рухманом, и двое или трое казаков, не сумевших соединиться со своими, Гаевский, устыдившись минутной слабости, решил вести их обратно на северный бастион, где ещё оставалась исправная пушка. Шагая вдоль вала и стараясь не глядеть на убитых, Гаевский, отведя глаза, неожиданно увидел мёртвого Терехина. Старик стоял на коленях, уткнувшись лицом в банкет, и Гаевского, как давеча, поразила детская худоба его шеи. Гаевский зажмурился и тряхнул головой.

17


Понемногу, один за другим, как уголья в догоревшем костре, затухали очаги боя. Ещё раздавались одинокие выстрелы, слышались стоны боли, проклятия, ругань, звучала быстрая и торжествующая гортанная речь победителей, которые, как грачи в поисках червей, стаями и в одиночку шныряли по устланному трупами плацу и между бараков, зорко высматривая добычу и недобитых врагов.

Только на северном бастионе крепости уцелела непобеждённая горсточка русских. Здесь, за наскоро возведённым укрытием из набросанных фашин, человек пятнадцать артиллеристов, тенгинцев и пластунов, под командованием единственного ещё оставшегося в живых офицера, прапорщика Гаевского, собрались у единственной уцелевшей пушки.

Потрясённые быстротой происшедшей катастрофы, утомлённые нечеловеческим напряжением, лишённые надежды на спасение, эти люди действовали скорее автоматически, чем сознательно. Единственно незыблемым оставалось слово бумажно-бледного, но всё ещё кокетливого мальчика в перепачканном грязью мундирчике.

   — Ваш блаародь! Глянь, что деется у погреба то! — тревожно закричал фейерверкер Козлов, указывая рукой в сторону порохового погреба.

Гаевский, сидевший на зарядном ящике, снятом с колёс, медленно поднялся и через завал, сложенный из фашин, посмотрел в сторону, указанную Козловым. Толпа черкесов собралась около тяжёлой, окованной железом двери погреба и с нетерпеливыми криками старалась выломать её. С десяток горцев, залезши на крышу, хотели разобрать её, гулко ударяя по железу какими-то инструментами.

   — Надо дать туда огоньку... — усталым голосом тихо сказал Гаевский и сел снова.

   — Разворачивай орудие! — сразу же приказал фейерверкер Козлов, который ожидал этого распоряжения.

Тенгинцы и пластуны, не привыкшие к обращению с пушками, не знали, как это делается, и в нерешительности топтались на месте. Гаевский, тяжело поднявшись, сам помог трём оставшимся в живых артиллеристам развернуть орудие, и фейерверкер Козлов поджёг фитиль.

Картечь, коротко и пронзительно взвизгнув, хлестнула по стенам и крыше погреба, стальным горохом зазвенела об окованную дверь. С крыши, кувыркаясь как кули, скатилось несколько убитых горцев; трое или четверо из тех, которые теснились у двери, тоже упали. Остальные, испуганно и яростно крича, скрылись за гауптвахтой.

Гаевский снова опустился на зарядный ящик. Садясь, он случайно скользнул взглядом по бесполезной теперь орудийной амбразуре, расположенной в десяти — двенадцати саженях сзади и выше. Ровно неделю назад он стоял там и разговаривал с жалким, но тогда ещё живым Самовичем. Где теперь Самович? Где Краумзгольд? Где Корецкий? Где Безносов? Где Ермолов, оставивший ему, Гаевскому, эту пушку и своих солдат? Где сам Лико?.. Зажмурившись и несколько раз мелко, словно стараясь избавиться от боли, тряхнув головой, Гаевский отпил глоток воды из стоявшего прямо на земле котелка и сказал:

   — Нужно, братец Козлов, зарядить пушку ядром, выбить дверь и взорвать порох...

   — Оно бы и впрямь нужно, ваше благородие, — мрачно согласился фейерверкер, — да ядер-то нет, одни картечи...

   — Рада бы мама за пана, да пан нэ берэ!.. — не изменяя угрюмого выражения лица, пошутил плотный хохол-артиллерист, фамилии которого Гаевский не знал.

   — Чкай ваш блаародь, чкай! — услышал он вдруг оживившийся и снова ставший зычным голос Архипа Осипова. — Зараз я им дам прикурить, гололобым!

Гаевский медленно поднял голову. Архип Осипов, уже успевший оказаться за завалом, держа в правой руке горящий пальник, странно напоминавший неизвестно почему вдруг загоревшуюся малярную кисть, перескакивая через трупы своих и горцев, бежал прямо к двери порохового погреба.

   — Осипов! Куда ты? Вернись! — вдогонку ему крикнул офицер.

Не отвечая, Осипов коротко оглянулся на Гаевского и показал пальником в сторону порохового погреба.

   — Он хочет подпустить огоньку в погреб, — сумрачно усмехнувшись, сказал другой тенгинец, рядовой Фёдоров. — Он ещё до боя похвалялся, что взорвёт...

Артиллеристы и пластуны, растерянно переглядываясь, ожидали, что ответит офицер. Но Гаевский и сам не знал, что отвечать и что делать: бой был окончен, крепость в руках неприятеля, надежды выстоять с жалкой горсткой против нескольких тысяч не было никакой.

На миг он усомнился, стоило ли взрывать этот погреб. Но сразу же подумал, что, наверное, стоило, раз это пришло в голову не рекруту, не новобранцу, а старому солдату, каким был Осипов. Ненадолго Гаевского смутила мысль, что Осипов обязательно должен погибнуть. Но и это только на миг.

Разве все они — артиллеристы, пластуны, тенгинцы — фейерверкер Козлов, рядовой Фёдоров, Линя Рухман и, наконец, он сам, прапорщик Гаевский, — не должны погибнуть?

Гаевский, чувствуя незнакомую прежде гибельную дрожь в коленях, еле удерживал тело даже в сидячем положении, а эти раздумья отнимали последние силы, и потому, махнув рукой, он решил больше не думать, а пустить всё так, как оно само пойдёт.

Тем временем Осипов, сделав последний саженный прыжок, с размаху влепился в дверь погреба. Торопясь, он сильно нажал плечом, но дверь не поддалась ему, как за несколько минут перед тем не поддалась черкесам. Сделав ещё несколько бесполезных усилий, Осипов вдруг устало поник, всё ещё держа в руках пальник с крутящимся и дымящим на ветру прозрачно-оранжевым пламенем. Потом он медленно оглянулся в ту сторону, где находился офицер. Гаевский не мог разглядеть его лица, но безнадёжный наклон головы и беспомощно опустившиеся плечи, которыми Осипов опирался на дверь, чтобы не упасть, по странному психологическому контрасту пробудили в офицере затухшую было энергию.

   — Взломать дверь! Быстро! — скомандовал он.

Фейерверкер Козлов, схватив стоявший у орудия лом и грузно, но умело перепрыгнув через фашины, бросился на помощь Осипову. За ним, скача через трупы и какие-то бесформенные обломки, побежали Фёдоров и Рухман. Оба они размахивали большими, с закруглёнными лезвиями топорами, напоминавшими старинные боевые секиры.

Фейерверкер Козлов с ходу воткнул лом в щель между створками двери и всем телом налёг на него, действуя, как рычагом. Фёдоров и Рухман ударами топоров наугад пробовали сорвать дверь с петель. Железо, которым дверь была обита, глухо лязгало и скрежетало, но дверь не поддавалась. Архип Осипов всё ещё беспомощно стоял рядом, держа пальник и будто светя Козлову и обоим солдатам.

Потом Гаевский увидел, как Козлов, не переставая налегать на лом, обернулся в сторону Осипова и что-то сердито ему сказал. Осипов прислонил пальник к стене и, подойдя к Козлову, взял лом за конец, приподнял его так, чтобы, по примеру Козлова, упереться в него животом, и оба они, стараясь как можно сильнее оттолкнуться от скользкой земли, стали мерными движениями раскачивать лом, вставленный между створок. Фёдоров и Рухман успели к тому времени запустить лезвия своих топоров между дверью и притолокой и, оттягивая длинные дубовые топорища вбок, старались вырвать петли. Раздался сухой короткий треск, похожий на ружейный выстрел. Но дверь продолжала держаться.

В это время черкесы, то и дело суетливо высовывавшиеся из-за гауптвахты, сообразили, что орудие Гаевского не станет стрелять по своим, и, собравшись кучкой, с визгом и гиканьем, держа шашки наголо, бросились к двери погреба, чтобы помешать русским проникнуть туда.

Гаевский и оставшиеся у орудия солдаты с тяжёлым, обессиливающим волнением следили за тем, что делается у двери и на подступах к ней. Увидев бегущих к погребу горцев, Гаевский поспешно и хрипло скомандовал:

   — Разобрать ружья! Пали!

И сам, держа чьё-то солдатское ружьё дрожащими от волнения и бессилия руками, выстрелил в бегущую толпу черкесов. Несколько трупов осталось на земле, всего в каких-нибудь двадцати шагах от погреба. Гаевский, глянув туда с мрачным удовольствием, поднял с земли промятый медный котелок, в котором оставалось ещё немного мутной тепловатой воды, и сделал несколько глотков. От двери погреба нёсся почти непрекращающийся треск; обе створки её уже раскачивались, но проникнуть в погреб Архип Осипов всё ещё не мог.

Неожиданно откуда-то справа, от кавалер-батареи, прозвучал выстрел, звонкий и резкий, как удар хлыста. И тотчас же Рухман, выпустив топор и схватившись левой рукой за поясницу, упал навзничь — прямо в неглубокую зеленоватую лужу перед дверью. Фёдоров коротко оглянулся на него и, дрогнув спиной, продолжал работу. Осипов, отпустив лом, кинулся к Рухману.

   — Пётр! Петька! — позвал он густым и неожиданно слезливым голосом.

   — Назад! Я те дам Петьку! — выпрямившись, зло заорал фейерверкер Козлов. — Дело делай!..

Осипов, отчаянно блеснув белками, схватил лом и снова уныло и страшно закачался в лад с Козловым. Ритмично опускаясь и поднимаясь, они тяжело налегали на лом, который с каждым нажимом описывал всё большую дугу.

Наконец раздался треск такой оглушительный, что Гаевский заметил, как в испуге спрятались за угол головы черкесов, высовывавшиеся из-за гауптвахты. Фейерверкер Козлов и Архип Осипов, потеряв равновесие, упали и барахтались на земле. Фёдоров стоял во весь рост, не двигаясь, ошеломлённо глядя на дверь, правая створка которой, держась на одной нижней петле, свесилась внутрь погреба.

Первым опомнившись от падения, фейерверкер Козлов поднялся на одно колено, вытирая вымазанные грязью руки о полы шинели. Он уже напрягся, чтобы подняться совсем, но опять раздался тот же звонкий, как удар хлыста, выстрел, и Козлов снова тяжело рухнул на грязную землю. Услышав этот выстрел и увидев упавшего Козлова, Фёдоров заметался, ища, где бы укрыться. Третий выстрел из ремингтона (Гаевский узнал по звуку новое нарезное ружьё — из тех, которые целыми партиями тайно провозились на Кавказ англичанами) уложил его рядом с Рухманом. Архип Осипов, увидев гибель товарищей, ползком добрался по грязи до прислонённого к стене пальника, быстро вскочил, схватил пальник, высоко взмахнул им в воздухе и, повернувшись к орудию, крикнул, задыхаясь:

   — Прощай, ваше благородие! Прощайте, братцы!

Едва он скрылся за взломанной дверью, как по железной обивке хлестнула пуля ремингтона.

Гаевский и окружавшие орудие солдаты, стоя на фашинах, чтобы лучше видеть, не отрывали взгляда от тёмного проёма, в котором исчез Архип Осипов.

   — Помоги ему Бог! — перекрестившись и прерывисто вздохнув, сказал пожилой пластун со шрамом на загорелом лбу.

Вздыхая, крестились и остальные, и никто ни единым словом не обмолвился о той неотвратимой опасности, которая грозила им самим.

Сколько времени прошло с тех пор, как Осипов скрытен за дверью погреба, Гаевский сказать бы не мог. Как и все, он, внутренне сжавшись, с тягостным замиранием сердца ожидал взрыва, а о том, что должно быть после, думать ему не хотелось. Вдруг, когда уже какое-то странное чувство, прозябшее где-то на самом дне души, зашевелилось и оживило безумную эгоистическую надежду на то, что взрыва, может быть, не будет, обе створки двери погреба — и стоящая и висящая — осветились ярким красно-жёлтым пламенем, и через мгновение раздался грохот, наполнивший собою всё побережье, тысячеголосым эхом прокатившийся по ущельям, смявший и подавивший всё существо Гаевского.

Офицер машинально поднял руку перекреститься, но сразу же, хотя и ненадолго, почувствовал тупую, прижимающую к земле боль в плече, в голове, в ногах. «Прими, Господи, душу новопреставленного раба твоего Архипа...» — силился он произнести, но запёкшиеся, деревенеющие губы не слушались его.

Не зная, стоит он или уже упал, Гаевский почувствовал, что его, мягко качая, уносит куда-то упругая красно-жёлтая волна, сияние которой он впервые поймал на двери погреба. Красно-жёлтый свет был так густ, что за ним Гаевский уже не видел ни погреба, ни пушки, ни солдат около неё.

Этот свет, дрожа и переливаясь, широко катил свои тугие волны куда-то вдаль, увлекая за собою и Гаевского, но в то же время беспрестанно обгоняя его и вновь возвращаясь. В этом золотом и воздушном сиянии, в этом широком и плавном беге тёплых волн было что-то величавое и успокаивающее: ни трудов, ни суеты, ни боли. «Это я плыву в смерть», — догадалось что-то внутри его. Это «что-то» было и как бы постороннее ему, и вместе с тем — он сам.

Гаевскому захотелось улыбнуться оттого, что плыть в смерть так легко и нестрашно. Но губы опять не послушались его, и, ловя неизвестно откуда лившийся тихий дрожащий звон, он только подумал, что всё теперь хорошо и спокойно благодаря этому золотому сиянию и этому музыкальному звону.

18


Было уже восемь часов утра, когда военный министр граф Чернышёв вошёл в высокую дверь своего огромного, роскошного и неуютного кабинета в министерстве, которое помещалось по соседству с Исаакиевским собором, в знаменитом «доме со львами». Как раз в тот момент, когда министр, в сопровождении любимого адъютанта, поручика гвардейской конной артиллерии барона Штакельберга, переступил порог, стенные часы в виде готического храма с остроконечной башней пробили последний, восьмой раз. В этот момент граф должен был входить в другой кабинет — кабинет государя в Зимнем — для своего обычного утреннего доклада.

Но, промучившись бо́льшую часть ночи приступом подагры, граф долго не мог уснуть и, чтобы отвлечься от боли и как-нибудь скоротать время, уже почти под утро принялся читать.

Под руку ему попался роман госпожи Сузы «Eugéne de Rothelin», книга давно и хорошо ему известная — трогательная и поучительная история о благонамеренном молодом человеке из хорошей семьи. Да и самое авторшу граф знавал когда-то в Париже — в те далёкие и радостные времена, когда на Елисейских полях стояли казачьи бивуаки, а русские офицеры, не говоря уже о генералах, жили баловнями в самых фешенебельных особняках Сен-Жерменского предместья и Шоссе д’Антэн.

Благородные герои книги наперебой совершали великодушные поступки, а в перерывах обменивались между собой письмами, исполненными высоких чувств и изысканного красноречия, которым прославила французскую словесность сама госпожа Суза и другая не менее достойная дама — госпожа Жанлис (тоже знакомая!), чьи сочинения граф считал образцовыми, ибо, по его мнению, они содержали всё, что должен знать и чувствовать порядочный человек, то есть дворянин. И чего в них не было, того и не должно было быть, что бы там ни болтали новомодные либеральные авторы.

К досаде графа, нынешняя французская словесность — все эти Мюссеты и Бальзаки — заключала в себе главным образом то, чего не должно быть, и подавала губительный пример русской, в существовании которой граф — без всякого, впрочем, восторга — уверился сравнительно недавно, хотя в своё время близко знавал Карамзина, встречался в домах с Пушкиным, а милейшего Василия Андреевича Жуковского чуть не каждый день видал и поныне.

Но Карамзин и Жуковский — особ статья. Это люди, взысканные дружбой монархов, сумевшие найти верный путь даже на таком скользком поприще, как словесность, и вышедшие в генералы, пусть хоть и статские.

Правда, этого граф тоже не мог понять до конца, но он знал, что на свете существуют вещи, которые окончательному объяснению не поддаются и с которыми просто нужно мириться...

Вон ведь Карамзин, если верно то, что о нём говорят, занимался словесностью лет тридцать кряду, и ни разу не было с ним никакой скандальной истории, а у нынешних — где словесность, там и политика.

Вот и этот Лермонтов — наглец, мальчишка... Стоило ему взяться за перо, как он восстановил против себя и свет, и двор, и самого государя. И всё ему как с гуся вода: ездит по балам, красуется, чиркает в альбомчики. А кому это не нравится — к барьеру тащит. Тут уж не просто наглость, тут уж побольше, поопаснее, жакобинажем[134] попахивает...

Но всё кончится завтра (кинув взгляд на часы, граф подумал, что уже сегодня); завтра он, Чернышёв, во время утреннего доклада представит государю сентенцию военного суда над Лермонтовым, редижированную[135], правда, как-то двусмысленно — с припиской, которая, по сути дела, снимает с него все обвинения. Но вряд ли государь примет во внимание эту дурацкую приписку судей.

Граф спокойно, уже без отвлекающих мыслей, снова отдался чтению книги, так приятно напомнившей ему молодость, и, почти забыв о подагре, незаметно, даже не задув свечи, уснул часов в шесть утра, а в семь его с трудом разбудил камердинер.

Сложен и продолжителен был ежедневный графский туалет, но сегодня его пришлось упростить и сократить, так как государь Николай Павлович не любил, чтобы к нему опаздывали. Но и отказавшись от завтрака, граф всё равно должен был опоздать: нужно было доехать от дому до министерства, в министерстве захватить необходимые для доклада бумаги, а если — не дай Бог! — за ночь произошло что-нибудь важное, то и выслушать доклад дежурного генерала.

Если всё спокойно, то граф, захватив нужные бумаги, уже с вечера сложенные адъютантом в пухлый тёмно-коричневый портфель из крокодиловой кожи, сразу же отправится в Зимний и по пути постарается изобрести какое-нибудь благовидное извинение своему опозданию.

Граф только на самое короткое время присел перед огромным письменным столом с двумя готическими башенками по углам — чтобы немного отдохнуть перед отъездом в Зимний — и снова с досадой вспомнил о Лермонтове. В дверь постучали. Граф недовольно повёл завитой головой, а щеголеватый адъютант барон Штакельберг, деловито позвякивая шпорами, легко побежал к двери по мягкому ковру, крикнув на ходу:

   — Войдите!

Когда высокая белая дверь с бронзовыми украшениями, скрипя, отворилась, в кабинет шагнул дежурный генерал. У него был хмурый вид невыспавшегося человека, под мышкой он держал казённую синюю папку. Небрежно поклонившись — не по независимости характера, а от усталости, — генерал пробормотал официальное приветствие и, обойдя одну из готических башен, украшавших письменный стол, подошёл к креслу, в котором сидел министр.

   — Донесение вашему сиятельству от генерала Головина! — коротко сказал он, кладя синюю папку перед графом.

   — Боже мой, что там опять? — болезненно сморщился министр. — Ведь я уже и так опоздал на доклад к государю!..

   — Форт Михайловский пал... — усталым и скучающим тоном отозвался дежурный генерал, мечтавший о том, чтобы поскорее смениться и добраться до постели.

Дряблое, с висящими на обеих щеках брылями лицо министра побледнело. Раскрыв папку дрожащей старческой рукой, Чернышёв стал читать донесение командира отдельного Кавказского корпуса генерала от инфантерии Головина.

   — Фельдъегерь или курьер? — не поднимая головы спросил он через некоторое время дежурного генерала.

   — Виноват, ваше сиятельство?.. — отозвался тот, вздрогнув и с трудом прогоняя сон.

   — Я спрашиваю: привёз донесение курьер или фельдъегерь? — раздельно и с раздражением повторил министр, отодвигая от себя папку.

Сонный генерал не успел ответить. Готические часы, издав продолжительный жалобный хрип, пробили один раз: четверть девятого.

   — Боже мой, Боже мой! Что сегодня со мной будет! — бесцельно тряся над бумагами сморщенными руками, засуетился министр и неожиданно накинулся на дежурного генерала: — Что же вы стоите, как ефрейтор? Ступайте! Вы мне больше не нужны...

Выпроводив генерала, щеголеватый барон вернулся к столу и, сложив папку с донесением Головина, стал с трудом втискивать её в портфель.

   — Так как ты относишься к либералам? — спросил граф и пытливо уставился на адъютанта.

Штакельберг, продолжая возиться с чересчур тугим портфелем, удивлённо вскинул покрасневшее лицо.

   — Разумеется, плохо, ваше сиятельство, — после недолгого молчания искренне ответил он, — прежде всего, я их не понимаю.

   — А гусар Лермонтов — либерал?

   — Ещё какой! Ни я и никто другой из наших уж не выпустил бы французика живым, не стал бы стрелять на воздух.

   — Ах, ты об этом! — разочарованно протянул министр.

Поняв, что патрон ожидал от него другого ответа, но не догадываясь, какого именно, Штакельберг решил прекратить разговор и напомнил Чернышёву, что давно уже пора быть во дворце. Министр, взявшись руками за край стола, сделал вид, что хочет встать, но адъютант, осторожно и ловко поднял его из кресла, заботливо облачил в подбитую бобром генеральскую шинель с пелериной и дал в руки шляпу с белым плюмажем, которую министр, кряхтя и стараясь не примять буклей, надел на свою завитую голову.

Быстро накинув на себя шинель и взяв со стола портфель, Штакельберг подставил Чернышёву плечо.

   — Пожалуйте, ваше сиятельство! — сказал он с той смесью подобострастия и фамильярности, которая отличала адъютантов больших начальников, — Можно отправляться!..

В карете министр сел у окна. Глядя на улицу через толстое зеркальное стекло, он мучительно думал о том, как оправдаться перед государем за опоздание. Сказать правду, то есть рассказать о приступе подагры, промучившей его почти всю ночь, Чернышёв никогда бы не решился: Николай Павлович не любил больных министров и генералов и без сожаления заменял их здоровыми. Оставалась только ложь. Но ложь должна была как можно больше походить на правду, иначе государь сразу бы раскусил её.

Перебрав в уме несколько предлогов, которые на первый взгляд казались уважительными, Чернышёв с ужасом почувствовал, что ни один из них не убедит государя. И вдруг, как это случается нередко, министра осенило: ведь беседа о подробностях падения форта Михайловского вполне извинила бы его опоздание на доклад. Но кто привёз донесение Головина: курьер или просто фельдъегерь? Разговора с фельдъегерем, разумеется, быть не могло; но курьер, офицер штаба, — вполне подходящий собеседник, по крайней мере в данном случае. Министр теперь очень жалел, что, слишком поспешно прогнав дежурного генерала, не успел узнать у него этой мелочи, которая неожиданно оказалась такой важной.

   — Прикажи-ка остановить карету, Штакельберг! — повернувшись к адъютанту, который сидел против него, держа портфель на коленях, сказал Чернышёв.

Удивлённый барон, опустив переднее стекло, приказал кучеру остановиться и вопросительно посмотрел на своего патрона.

   — Вернись в министерство, — сказал ему Чернышёв, — и спроси у этого сони, дежурного генерала, кто привёз донесение из Тифлиса. Если курьер — пусть его подготовят к возможному свиданию с государем. Сам же, ни минуты не мешкая, садись верхом и скачи во дворец. Хорошо, если бы ты застал меня ещё в гардеробной...

Барон, придерживая саблю, выпрыгнул на мостовую, а карета министра снова покатилась в Зимний, который уже вставал за её окнами в сером облаке плывшего от Невы утреннего тумана.

Держа в руках тяжёлый портфель, министр медленно, но отказавшись от помощи двух выбежавших ему навстречу лакеев, вышел из кареты и прошёл несколько шагов,которые отделяли экипаж от ступенек министерского подъезда. Так же медленно, но стараясь держаться твёрдо и прямо, прошёл он длинный и в этот час ещё плохо освещённый нижний вестибюль. В гардеробной он с облегчением на время избавился от портфеля, бросив его на обитый малиновым бархатом низкий диванчик. Словно нарочно подлаживаясь к этой его медлительности, лакеи не спеша сняли с Чернышёва шинель, и он, отдав им шляпу, подошёл к овальному зеркалу, прибитому над диванчиком, и тоже не спеша стал поправлять седые букли. Несмотря на всё это, министр понимал, что Штакельберг в гардеробной застать его уже не сможет, — надо было подниматься наверх, в кабинет государя.

В этом кабинете, с одним огромным окном, широким и низким, выходившем на Адмиралтейство, государь обычно принимал министров и других сановников и работал.

К этому-то кабинету, расположенному в третьем этаже западного крыла дворца, медленно — отчасти по старческому слабосилию, отчасти чтобы дать время адъютанту догнать себя, — поднимался военный министр, с трудом таща толстый портфель. Дойдя до площадки, от которой начинался последний марш, министр, переведя дыхание, остановился и рассеянно, думая только о том, догонит его адъютант или нет, взглянул на огромного кавалергарда — часового, который отдал ему салют обнажённым палашом. Отдохнув две-три минуты, Чернышёв взял портфель под мышку и неожиданно бодро зашагал вверх по лестнице, блестя лакированными ботфортами и звеня шпорами.

   — А! Батюшка граф Александр Иванович! Наконец-то!— услышал он вдруг у себя над головой высокий, резкий голос, — Поднимайтесь-ка, поднимайтесь, ваше сухопутное сиятельство!..

Из маленькой приёмной, которая помещалась рядом с государевым кабинетом, навстречу Чернышёву вышел его коллега — морской министр и генерал-адъютант государя, светлейший князь Меншиков. Затянутый в чёрный флотский мундир с адмиральскими орлами на эполетах, Меншиков был высок ростом и не по летам строен и подвижен. Он пользовался славой опасного остряка и насмешника, чей злой язык погубил в глазах государя не одну репутацию. Боясь, как бы злоязычный князь не избрал на этот раз его мишенью для своих острот, Чернышёв, напустив на себя чрезвычайно озабоченный вид, сказал, поднимаясь на последнюю ступеньку:

   — Вот, проторчал в министерстве над донесением Головина. Опять на Кавказе неспокойно!..

   — Знаю, знаю, — снисходительно ответил своим резким голосом морской министр, — Мой курьер, капитан-лейтенант князь Мещёрский, обошёл вашего, штабс-капитана Толстого, ещё у Новгорода. Так же как я опередил вас на доклад...

«Ага! — радостно подумал Чернышёв. — Теперь я спасён. Хоть ты и хитрая вольтерьянская лиса, а всё-таки проболтался. Значит, донесение привёз не фельдъегерь, а адъютант самого Головина. Вот и отлично: меня задержала беседа с ним. Так и скажу государю...»

Адъютанта генерала Головина, штабс-капитана Толстого, Чернышёв знал достаточно хорошо, не раз с чувством, похожим на завистливое удивление, выслушивал его короткие дельные доклады о положении на Кавказе, дополнявшие официальные донесения, которые исходили из тифлисского штаба. Нужно было только предупредить Толстого, чтобы в случае, если государь лично захочет его выслушать, он подтвердил бы Николаю Павловичу, что уже имел беседу с министром. Чернышёв был уверен, что Толстой от этого не откажется: осуждённый в своё время по делу 14 декабря и долго прослуживший рядовым, он считал Чернышёва одним из тех, кто помог ему вернуть офицерский чин.

Поэтому, приняв свой обычный самоуверенный вид, Чернышёв прямо зашагал к двери царского кабинета.

   — Не спешите так, ваше сиятельство, — остановил его Меншиков. — Сейчас у государя министр финансов. Ваш же доклад будет заслушан после: одновременно с моим или мой одновременно с вашим — как хотите...

Меншиков уселся на диван — как раз напротив двери кабинета — и, постучав сухой рукой по бархатной обивке, с ироническим дружелюбием пригласил Чернышёва:

   — Садитесь-ка лучше, батюшка, в ногах правды нет...

И, как показалось Чернышёву, он издевательски посмотрел на слабые старческие ноги военного министра, дрожание которых не могли скрыть высокие генеральские ботфорты.

Чернышёв вздохнул и молча и поспешно сел. С лестницы до него донеслись молодые голоса и смех: это, наверное, появились дежурные флигель-адъютанты, которые, зная, что доклад министра финансов будет длиться, как всегда, не меньше часа, воспользовались случаем для устройства своих амурных дел с фрейлинами императрицы. Вскоре среди других он узнал голос своего адъютанта.

   — Ah, Штакельберг, est-ce que tu vas chercher ton vieux Pantalon?[136] — со смехом спросил не узнанный Чернышёвым голос свитского офицера.

   — Mais pas du tout! — в тон ему и тоже смеясь, ответил голос барона. — Се n’est maintenant qu’une jupe гарéе!..[137]

При этом ответе дружно засмеялась вся компания. Морской министр хмыкнул и, отведя взгляд, полез в карман за сигарочницей. Граф Чернышёв был до того потрясён наглой развязностью этой молодёжи, и особенно предательством своего любимца, что, к собственному удивлению, даже не почувствовал гнева. «Вот каковы они все — бездельники, неблагодарные!..» — прошептал он своими морщинистыми лиловыми губами и решил про себя, что уж «этот-то барончик» во всяком случае не останется безнаказанным.

Вскоре молодые офицеры вернулись в приёмную. Они входили парами, как гимназисты на прогулке, молодцевато и несколько небрежно отдавали честь обоим министрам, на мгновение вытянувшись и звякнув шпорами, и, вполголоса разговаривая между собой, становились у дверей царского кабинета. По взглядам, которыми они обменялись, Чернышёв догадался, что до этого они не знали об его присутствии в приёмной. С ними вместе вошли в приёмную Штакельберг и адъютант морского министра, капитан-лейтенант Беллинсгаузен, сын знаменитого путешественника, открывшего в прошлое царствование новый материк — Антарктиду. Штакельберг, тоже, по-видимому, не ожидавший, что сразу же столкнётся лицом к лицу со своим патроном, напустив на себя вид делового и спешащего человека, быстрым шагом подошёл к Чернышёву и негромко, отрывисто сказал:

   — Депеша от генерала Головина доставлена его адъютантом штабс-капитаном Толстым, ваше сиятельство!

   — Это мне уже известно! — сухо ответил министр и, отвернувшись от Штакельберга, стал неприязненно вглядываться в лица флигель-адъютантов, стараясь угадать, кто из них сымпровизировал тот оскорбительный каламбур.

Раздавшиеся за дверью царского кабинета громкие голоса и шаги прервали мрачные размышления Чернышёва, и, различив приближающийся капризный хрипловатый тенор самого Николая Павловича, он поднялся с диванчика одновременно с князем Меншиковым, готовясь встретить государя. Молодые офицеры, перестав переговариваться и улыбаться, тоже приняли напряжённые, как на плац-параде, позы. Когда дверь кабинета открылась, из неё, тяжело и неловко кланяясь, вышел толстый старик в генеральском мундире, с чисто выбритым обрюзгшим лицом. Это и был министр финансов граф Канкрин.

Чернышёв и Меншиков, чьи ведомства не могли бы существовать без министерства финансов, со всей почтительностью, на которую были способны, приветствовали «всероссийского конторщика», как его пренебрежительно называл за глаза тот же Меншиков. Сейчас же он, изящно согнув затянутую в чёрный, отлично сшитый мундир талию, сказал с прекрасно разыгранным радушием:

   — Вот и кормилец наш, граф Егор Францевич!.. Каким молодцом, батюшка! Каким молодцом!..

   — Шпасипо, шпасипо, княсь, — шепеляво ответил «конторщик», который очень пёкся о своём здоровье, — я и ф самом теле чуфстфую сепя лучше...

   — Вы бы, граф, оказали мне большую честь, — продолжал Меншиков, — если бы согласились принять участие в морской прогулке в Ревель... Не теперь, конечно, а в начале мая...

   — Та, та, — ответил Канкрин, — такая прогулка пыла пы мне ошень полесна...

Чернышёв тоже хотел сказать министру финансов какую-то любезность, но неожиданно из полуоткрытой двери кабинета послышался насмешливый голос государя:

   — Ба! Да здесь, кажется, Чернышёв!.. А я-то думал, что сегодня ты отменил свой доклад!..

Чернышёв испуганно выхватил крокодиловый портфель из рук адъютанта и, против обыкновения, робко вошёл в царский кабинет рядом с князем Меншиковым.

19


Николай Павлович стоял посреди кабинета, сложив на груди руки.

   — Ну-с, что новенького в «генеральской республике»? — обращаясь больше к Чернышёву, задал он вопрос, с которого начинался почти каждый доклад военного министра.

«Генеральской республикой» государь называл Кавказ, который и в самом деле не имел гражданского управления и где ещё с ермоловских времён присылаемые из Петербурга царские указы исполнялись не слишком быстро и не слишком точно, а некоторые и вовсе как бы забывались.

И с этой-то «генеральской республикой» у Николая Павловича были свои очень сложные счёты. Ожидая ответа Чернышёва, государь прошёл за письменный стол и сел, подняв на обоих вельмож вопросительный взгляд своих голубых, навыкате, глаз.

   — Ваше величество, двадцать второго марта горцы заняли укрепление Михайловское... — набравшись духу и подходя к царскому столу, ответил Чернышёв.

Бледное лицо государя побелело ещё больше и стало похоже на алебастровую маску.

   — Третье за месяц!.. — сказал он трагическим шёпотом, с силой скомкав какую-то бумагу на столе. — Они мне ответят за это!..

«Они» — это были, конечно, не горцы, занявшие укрепление, а опять-таки вожаки «генеральской республики» — кавказские генералы.

   — Подробности есть? — отрывисто спросил государь, машинально продолжая комкать бумагу.

   — Так точно! — присаживаясь на кончик стула и открывая свой портфель, ответил Чернышёв. — Вот донесение Головина...

Он хотел добавить свою выдумку о беседе с Толстым и этим исчерпать вопрос об опоздании, но отдумал, так как понял, что теперь государь к этому вопросу уж не вернётся и сам.

Рука Николая Павловича протянулась через стол и длинными дрожащими пальцами взяла донесение тифлисского главнокомандующего. В кабинете стояла тяжёлая тишина, и даже Меншиков, никогда не терявший своего независимого вида, тревожно нахмурился, следя за тем, как на лбу государя мало-помалу вздувались синеватые жилы.

   — Твой Серебряков тоже хорош, — сказал Николай Павлович, подняв голову и сощурив глаза на Меншикова, — это, оказывается, он не сумел вовремя выбросить десант на подкрепление михайловцам...

Серебряков был адмирал, который командовал эскадрой береговой обороны на Черном море.

   — Вашему величеству лично известно, насколько сильны шторма в этой части Чёрного моря весной и осенью, — ответил морской министр, стараясь не показать страха. — Во время шторма десант невозможен...

   — С каких это пор мои моряки и солдаты сделались такими неженками? — сорвавшимся голосом вдруг выкрикнул государь. — Что ты мне тычешь штормами? Или хочешь напомнить Сухум-Кале? Я и сам не забыл, как вы все в один голос твердили, что высадка невозможна, а я всё-таки высадился!..

Заговорив о штормах на Черном море, Меншиков, сознательно или бессознательно, заставил государя вспомнить, как во время поездки на Кавказ в тридцать седьмом году он едва не утонул в виду Сухум-Кале. И стоило Николаю Павловичу вспомнить хотя бы одну подробность этой поездки, как в памяти мгновенно вставали и остальные — от сломавшегося на Верийском спуске в Тифлисе колеса его экипажа до наглой разнузданности кавказских генералов, собравшихся для встречи государя в Ставрополе.

Николай Павлович вспомнил, как эти господа явились представляться императору, одетые кто во что горазд. Пример оскорбительного пренебрежения к особе государя подавал сам тогдашний командир корпуса Розен, одетый хотя и по форме, но со множеством вопиющих мелких отступлений, которые, вместе взятые, подрывали основы дисциплины и выдавали подлое, втайне, быть может, и впрямь республиканское нутро этого проконсула.

Легко уловимый pendant[138] составлял ему шкодливый тихоня Вальховский, начальник (тоже, слава Богу, бывший) корпусного штаба. Его новенький щегольской мундир с чёрным бархатным воротником не мог ввести в заблуждение такого опытного знатока фрунтовой службы, каким был Николай Павлович. Размер эполет чуть-чуть меньше уставного, одна не к месту расстёгнутая пуговица, чуждый запах не принятых при петербургском Дворе духов — пармских фиалок — сразу же обличали в нём закоренелого фрондёра и либералиста.

Нахал Граббе, в своё время обманувший виселицу, и краснорожий мерзавец Раевский (оба, к сожалению, ещё командуют) в течение всего приёма притворялись, будто им нестерпимо жарко, и так и не удосужились застегнуть мундиры, под которыми были поддеты шёлковые белые сорочки.

А эта страдающая одышкой жирная свинья Галафеев! Как лениво, с каким недовольным хрюканьем он поднялся с барабана, когда Николай Павлович прибыл в лагерь 20-й пехотной дивизии, стоявшей около Грозной! И тоже, скотина, был одет не по форме: из-под генеральского мундира торчал не то домашний архалук, не то бабья кацавейка...

Эти воспоминания мешали ему понять как следует то, о чём доносил Головин. Чёткие, выведенные писарской рукой строки прыгали перед глазами, а с детства любимые и понятные лаконичные формулы военного языка выглядели для него сейчас как кабалистика. Государь злился, но прогнать этих воспоминаний не мог...

Он почувствовал, что прошло гораздо больше времени, чем нужно было, чтобы прочитать донесение, и что молчание пора прервать. Поэтому, сохраняя на лице гневно-непроницаемое выражение, Николай Павлович отодвинул бумагу, так и не прочитав её, и спросил:

   — Какие предлагаются меры по этому донесению?

Чернышёв, которого кавказские дела касались больше, заговорил первым:

   — Я полагал бы, ваше величество, весьма желательным внести некоторые изменения в устройство «генеральской республики»...

Николай Павлович поморщился: он не любил слов из революционного лексикона и, хотя сам изредка употреблял их, ему не нравилось, когда это делали другие. Чернышёв, поймавший эту беглую гримасу, растерялся и остановился.

   — Вот именно, — весело поддержал его Меншиков, который ничего не заметил, — устроить этакое восемнадцатое брюмера!..

Государь снова поморщился: императорские министры отпускают якобинские шуточки, в то время как на театре военных действий дела идут из рук вон плохо по их же вине. Но он решил сдержаться и не устраивать до поры до времени сцены гнева, так как тогда надежды на серьёзный разговор о кавказских делах и вовсе не останется.

   — Ну, хорошо, — сказал Николай Павлович спокойно, — допустим, что я согласился бы на это. С чего прикажете начать?

Меншиков едва заметно улыбнулся тонкими губами и промолчал. Чернышёв, прикрыв глаза синеватыми морщинистыми веками и остановив взгляд на огромной малахитовой чернильнице на царском столе, заговорил глухим старческим голосом:

   — Я уже много раз имел честь обращать внимание вашего величества на то, что кавказские генералы преувеличивали и преувеличивают трудности борьбы с непокорными горцами («Чёрта с два!» — подумал Николай Павлович, не доверявший суждениям Чернышёва, которого он в то же время не рисковал почему-то заменить). Это началось с лёгкой руки Ермолова, было подхвачено Розеном и его сподвижниками, а теперь то же самое утверждает и Головин со товарищи...

Чернышёв нарочно поставил Головина и других кавказских генералов в один ряд с давно удалённым от дел Ермоловым, которого государь не любил, чтобы сильнее возбудить неприязнь к ним Николая Павловича.

   — Разве не ясно, — продолжал он, словно читая по написанному, — что если бы они искренне хотели защитить береговую линию, то и Лазаревское, и Вельяминовское, и Михайловское укрепления были бы по-прежнему в наших руках?..

Это был ещё один ход конём в атаке, которую военный министр предпринял против «генеральской республики», — ход очень ловкий, поскольку идея создания Черноморской береговой линии родилась у самого государя и была им навязана кавказским генералам почти силой. Генералы требовали оставления этой линии, доказывая, что она вынуждает их распылять силы и причиняет войскам большой урон больными, так как почти все укрепления, составляющие линию, расположены в нездоровых болотистых местах. Государь же самолюбиво и раздражённо отметал эти представления и приказывал удерживать линию любой ценой. Он не раз давал понять, что считает её едва ли не самым крупным достижением русской стратегии на Кавказе, а генеральскую оппозицию — плодом jalousie de metier — профессиональной зависти, которую неизбежно испытывают опытные ремесленники, когда они сталкиваются с гениальным мастером.

Поэтому Чернышёв одной этой фразой чуть-чуть не добился цели — смещения Головина и других генералов, занимавших высокие посты на Кавказе, — но сам же испортил себе игру. После паузы, которую военный министр сделал намеренно, чтобы остановить внимание государя на этой фразе, он сказал:

   — Ведь сейчас на Кавказе нам противостоит лишь какая-то горсточка непокорных, всего несколько аулов, а если их разорить, то...

   — ...Настанет на земле мир и во человецех благоволение! — откинувшись на спинку стула, государь засмеялся оскорблённо и беспомощно, думая больше о злонравии кавказских генералов, чем о словах военного министра. — Нет, ваше сиятельство, дело обстоит не так просто. И не несколько аулов там, а несколько обширных областей, объединённых властью умного и энергичного правителя.

Чернышёв решил не сдаваться.

   — Но, ваше величество, — настойчиво сказал он, — если окончательное покорение Кавказа поручить человеку с твёрдой рукой...

   — Одной твёрдой руки даже жандарму недостаточно! — опять перебил его государь.

   — Вот именно, — улыбнувшись своими тонкими губами, вставил Меншиков, — поэтому, например, у графа Бенкендорфа по крайней мере две руки, которые отличаются не только твёрдостью, но и длиной...

Государь не ответил на шутку. Наклонив голову и сжав бледными пальцами виски, он сделал вид, будто задумался, и после короткого молчания сказал Чернышёву:

   — Повторяю ещё раз: допустим, я соглашусь отстранить Головина, Граббе, Раевского и ещё кое-кого из этой артели. Кем их заменить — ты знаешь?

Чернышёв фальшиво оживился.

   — У вашего величества, слава Богу, ещё немало преданных слуг! — сказал он с пафосом, театрально взмахивая сморщенной рукой.

Николай Павлович зло рассмеялся:

   — Оставим такие фразы для «Инвалида»! (Он имел в виду газету «Русский инвалид», издававшуюся военным министром.) Ты, видно, до сих пор не понял, что разговор сейчас идёт начистоту...

Государь с силой ударил ладонью по столу и забарабанил пальцами какой-то марш.

   — Я сам об этом думал и думаю; эти господа уже давно у меня вот где сидят, — сказал он мрачно и постучал себе бледными пальцами пониже затылка. — Но хотя Граббе и Раевский замешаны в декабрьском бунте, хотя Головин хитёр и своевольничает, но — чёрт возьми! — они умеют воевать, они знают кавказских солдат и офицеров, и те их тоже знают и идут за ними. А у нас здесь кто умеет воевать? За кем из здешних генералов пойдут кавказские войска? За тобой, что ли? — Николай Павлович улыбнулся почти весело, — Или за мной?

Уподобляясь Фоме неверному, государь влагал персты в рану: сейчас он не только кокетливо делал вид, что отрицает за собой способности военачальника, но и действительно отрицал. Однако отрицал только перед самим собой и только для себя, будучи уверенным, что Чернышёв и Меншиков постараются доказать ему, какой он гениальный стратег и как его любит армия.

Расчёт Николая Павловича оправдался. Оба министра застыли в напряжённой торжественности.

   — Как можно, государь! — с отлично разыгранным волнением в голосе воскликнул Меншиков. — Россия знает вас как победителя под Шумлой и Варной и гордится этим!..

Чернышёв, вспомнив, что государь уже одёрнул его, промолчал, но всем своим видом изобразил глубокое признание гениальных стратегических способностей Николая Павловича.

Государь величественно откинулся на спинку стула, — бальзам пролит, персты из раны можно вынуть.

   — Не будем этого обсуждать, господа, — небрежно сказал он. — Пусть даже и так — я всё равно не могу бросить все дела и ехать на Кавказ для руководства операциями...

Оба министра очень натурально вздохнули, сделав вид, будто действительно сожалеют о том, что это невозможно.

Но Чернышёву было завидно, что так хорошо принятая государем фраза о Шумле и Варне была произнесена не им, а Меншиковым, и, кроме того, он ещё не совсем потерял надежду опорочить в глазах государя кавказских генералов и потому сказал:

   — Замена ленивого и нерешительного Головина...

   — Кем? — нетерпеливо перебил государь. — Имя, Чернышёв, имя!

Чернышёв осёкся.

Меншиков понял, что государь по каким-то ему одному известным, причинам не хочет пока сменять кавказских генералов, и решил помочь ему отвязаться от Чернышёва.

   — Ваше величество, — тонко улыбаясь, сказал он, — если я правильно понял, граф Александр Иванович считает, что дело идёт всего лишь о разорении нескольких аулов. — Меншиков исподлобья взглянул на Чернышёва, — Если так, то лучше, чем граф Киселёв, и желать нельзя. После того как он по всей России разорил до нитки государственных крестьян, разорить несколько жалких горских аулов ему ровно ничего не будет стоить...

На этот раз государь принял шутку и уже почти весело рассмеялся.

   — Вот именно! — сказал он. — Только это и остаётся!..

Граф Киселёв, всю молодость прослуживший в армии и на склоне лет поставленный во главе Министерства государственных имуществ, в ведении которого находились государственные крестьяне, своим невежественным и жестоким управлением довёл их до крайней нищеты. Меншиков, напомнив об этом государю, убивал сразу двух зайцев: пресекал домогательства Чернышёва и приближал возможное падение Киселёва, которого не любил.

Чернышёв всё понял и смирился — до нового случая, когда ему, быть может, удастся атака не только против «генеральской республики», но и против её неожиданного защитника, адмирала князя Меншикова.

Покорно наклонив завитую старушечью голову, он раздельно сказал:

   — Как будет угодно вашему величеству.

   — Моему величеству угодно знать, что ваше сиятельство намерено сделать для возвращения и удержания потерянных фортов. Именно это я хочу знать прежде всего, — сухо и так же раздельно добавил Николай Павлович, остановив взгляд на Чернышёве.

Чернышёв поёжился. Он уже счёл было, что неприятности сегодняшнего утра, завершившиеся его неудачной атакой на кавказских генералов, окончились.

Подавив вздох, военный министр заговорил:

   — В одном из предыдущих донесений, если ваше величество изволите помнить, Головин сообщал, что вызвал в Тифлис Граббе и Раевского с их начальниками штабов для совещания о мерах, какими надлежит вернуть утраченные форты. Теперь, надо полагать, это совещание закончилось, и скоро мы узнаем...

   — Что решила эта троица, не так ли? — иронически перебил Николай Павлович. — Ну а какова здесь твоя роль как военного министра?

Чернышёв заморгал тяжёлыми веками.

   — Но, ваше величество, генералу Головину и его сотрудникам обстановка знакома лучше... — стараясь сделать вид, будто от Головина ему нужна безделица — всего лишь кое-какие факты, — возразил он.

   — Правильно, — резко подтвердил Николай Павлович, — на то он и есть Головин, а не Чернышёв... Что ж! Будем ждать, что решит Тифлис... авось и другие министры, глядя на тебя, научатся жить по циркулярам из Тифлиса. То-то для вас лафа настанет: ни забот, ни хлопот!..

Николай Павлович сухо и нервно рассмеялся. И вдруг, будто опытный мим, мгновенно сменил выражение лица; ирония и горечь исчезли, глаза гневно и холодно засверкали.

   — Нет, Чернышёв, таких аркадских времён ты не дождёшься!.. Сегодня у нас тринадцатое апреля. Двадцать седьмого ты представишь мне готовую во всех пунктах диспозицию. Морской министр предложит в ней свои меры по усилению боевой деятельности флота. Слыхал, Меншиков?

   — Так точно, ваше величество, — незаметно потирая под столом затёкшие ноги, ответил морской министр.

Чернышёв довольно прикидывал в уме, что план возвращения фортов, наверняка уже разработанный Головиным, будет получен через неделю, много — дней через десять. Основные пункты этого плана и составят диспозицию, которую требует государь, да кое-что подкинет Меншиков, если его как следует потеребить.

Граф почувствовал, что к нему начинает возвращаться хорошее настроение, и, услышав колокольный звон, приглушённый расстоянием и двойными рамами царского кабинета, с удовольствием вспомнил о том, что завтра Пасха.

   — Что у тебя ещё? — спросил государь, и Чернышёв, бодро приподнявшись со стула, положил ему на стол заранее приготовленную бумагу.

   — Донесение фельдмаршала князя Паскевича, — уже не настораживаясь, ответил он.

   — Это о перемещениях австрийских войск вдоль нашей границы? — протягивая руку, спросил Николай Павлович. — Знаю, Нессельроде докладывал мне об этом дня три назад.

Несколькими минутами раньше граф воспринял бы эту фразу как упрёк в нерасторопности, но сейчас она ему казалась обычной, не содержащей никакого скрытого смысла, и он пояснил государю:

   — Насколько можно судить, ваше величество, это простая перемена дислокации, которая имеет место ежегодно.

   — Проверим, — сказал Николай Павлович, — Нессельроде поручил Татищеву взять у венского кабинета официальные разъяснения... Что ещё?

   — Последнее, ваше величество, — с облегчением ответил Чернышёв, вытаскивая из портфеля толстую синюю папку и передавая её государю, — Сентенция генерал-аудиториата по военно-судному делу лейб-гвардии Гусарского полка поручика Лермонтова...

Николай Павлович нахмурился, молча взял папку из рук Чернышёва, положил её перед собой и стал читать.

Меншиков, отбросив вдруг свой рассеянный вид, уставил на склонённую голову государя внимательный взгляд выцветающих зеленовато-серых глаз.

Чернышёв видел Лермонтова два-три раза в жизни, во всяком случае — всего два-три раза обращал на него внимание; Николай Павлович встречался с Лермонтовым чаще и даже кое-что читал у него; Меншиков же хорошо знал Лермонтова лично, через сына-гусара, и читал почти всё им написанное.

Для Чернышёва и государя Лермонтов был просто нерадивый офицерик, неисцелимо заражённый к тому же пагубным вольнодумством и нагло сующийся в дела, явно превосходящие его поручичье разумение; для Меншикова, человека умного, хотя и редкостно циничного, тонко разбиравшегося и в людях, и в книгах, и во многом другом, Лермонтов был писатель европейского масштаба, ничуть не меньший, чем, например, граф де Виньи, тоже, кстати, кавалерийский офицер, которому на его родине никто не колол этим глаз...

Николай Павлович поднял голову и, встретив взгляд Меншикова, чему-то усмехнулся.

   — А твои, я вижу, навострились проказничать в глубине сцены, — сказал он, — Серебряков запаздывает с десантом, Кригер распахивает двери перед арестованным, Эссен прикидывается слепым... Смотри! Если верно говорят, что каков поп, таков и приход, то должно быть верно и обратное...

   — Такие тождества оправдываются не всегда, ваше величество, — своим резким голосом ответил Меншиков, — вспомните знаменитую притчу о критянах...

   — О каких крестьянах изволите говорить, князь? — хмуро спросил Чернышёв, не расслышав и думая, что Меншиков с какой-то подозрительной целью собирается возобновить разговор о Киселёве и государственных крестьянах.

Николай Павлович и Меншиков расхохотались.

   — Ради Бога, Чернышёв! — снова опуская глаза к бумагам, сквозь смех сказал государь. — Дай мне дочитать эту грамотку, она, честное слово, стоит того...

Но, прочтя несколько строк, Николай Павлович опять заговорил, не поднимая головы:

   — Ах ты Боже мой, каких страстей понаписали!.. Кто-нибудь может подумать, что они на костёр готовы послать молодца...

С любопытством вчитываясь в текст сентенции, государь недоверчиво покачивал блестящими залысинами.

   — А, ну вот... Теперь начинаю понимать: это как в дамском письме, где в постскриптуме сказано самое главное. Вы только послушайте, это любопытно, — Государь исподлобья быстро взглянул на министров и, иронически скандируя, стал читать вслух: — «Но, принимая в уважение, во-первых, причины, вынудившие подсудимого принять вызов к дуэли, на которую он вышел не по одному личному неудовольствию с бароном де Барантом, но более из желания поддержать честь русского офицера...» Вот оно что оказывается: Лермонтов — «невольник чести», chevalier sans peur et sans réproche![139] А мы-то сидим здесь и ничегошеньки об этом не знаем... — Николай Павлович хрипло и глухо рассмеялся и продолжал: — «...во-вторых, то, что дуэль не имела никаких вредных последствий; в-третьих, поступок Лермонтова во время дуэли, на которой он, после сделанного де Барантом промаха из пистолета, выстрелил в сторону, в явное доказательство, что он не жаждал крови противника, и, наконец, засвидетельствование начальства об усердной Лермонтова службе...» Допустим, что это, мягко выражаясь, враньё, — прервав чтение, сказал Николай Павлович, которому всё труднее давалась маска сдержанной иронии. — Этот усердный службист с гауптвахты не вылезает... Однако что там дальше? «...Подвергает участь подсудимого на всемилостивейшее его императорское величество воззрение, всеподданнейше ходатайствуя...» Подождите-ка, а где же подлежащее? — обеспокоенно забегал взглядом государь, будто весь вопрос сейчас заключался именно в подлежащем. — Ах, вот: подлежащее выше — «генерал-аудиториат...» Да, так «...ходатайствуя, — продолжал он, — о смягчении определяемого ему по законам наказания...»

Николай Павлович негодующе откинулся в кресле:

   — Ну знаете!.. Не часто приходится сталкиваться с подобной логикой: и виноват человек, и закон требует наказания — ан нет, давай мы его всё-таки помилуем... Да почему, позвольте?.. И все как сговорились: к сентенции приложены мнения строевых генералов — Плаутина, Кнорринга и моего любезного братца. Все трое в один голос — горой за Лермонтова... А Плаутин так ещё и врёт как сивый мерин: он, дескать, сам разрешил Лермонтову уехать в Петербург в день ссоры с французом, тогда как мне доподлинно известно, что Лермонтов плевать хотел на всякие разрешения и уехал без спросу.

Отодвинув папку подальше от себя, государь зло и устало махнул рукой.

   — А вы обратили внимание, ваше величество, на справку, которую Плаутин подбросил суду за своей подписью?.. — вкрадчиво заговорил Чернышёв.

   — Это об усердной-то службе? — переспросил государь и с досадой добавил: — Да я же только что читал вслух это враньё.

   — Не только об этом, ваше величество. В справке, о которой я говорю, чёрным по белому значится, что Лермонтов до суда штрафам не подвергался. На суде же он сам напомнил о своём штрафе в тридцать седьмом году. Однако сентенция оставляет признание подсудимого без внимания и не опровергает неверных сведений, присланных суду генералом Плаутиным.

Николай Павлович горестно пожал плечами.

   — Что ты хочешь? В этом деле где ни копни — нападёшь на неясность или на недоговорённость... Не считая уже прямого вранья...

«Подлец», — с презрительным любопытством оглядывая завитые букольки Чернышёва, подумал Меншиков. Он, конечно, знал это и раньше, но не ожидал, что министр и генерал-адъютант способен так открыто подличать по мелочам.

«Господин капитан, а Волконский (или кто-нибудь другой) списывает!» — вспомнился Меншикову рассказ министра двора, князя Волконского, однокашника Чернышёва по Пажескому корпусу.

Таким был Чернышёв за школьной партой, таким же он оставался и в министерском кресле... Впрочем, что-то очень похожее рассказывал о своём питомце и бывший воспитатель государя, пожелтевший от древности граф Ламсдорф. Тот же Волконский подтверждал это и прибавлял, что по-солдатски прямой и грубый Ламсдорф, уличив маленького Николая Павловича в ябедничестве, нещадно драл его и надолго ставил под ружьё у дверей классной комнаты, о чём впоследствии боялся вспоминать...

Почувствовав, что мысли его приняли опасное направление, Меншиков, чтобы от них отделаться, наклонился к Чернышёву и вполголоса, но так, чтобы слышал государь, вновь погрузившийся в чтение сентенции, спросил:

   — Когда вашему сиятельству угодно будет получить от меня соображения к диспозиции?

   — Чем скорее, тем лучше, — удивившись непривычной исполнительности ленивого Меншикова, ответил Чернышёв.

   — Тогда — в конце Светлой недели, не позже двадцатого, — пообещал Меншиков.

   — Отлично, князь! — обрадованно затряс серыми буклями Чернышёв.

Тем временем государь, несколько раз пролистав от начала и до конца военно-судное дело поручика Лермонтова, всё ещё не решил, как с ним поступить.

Николай Павлович испытывал сильное искушение пренебречь ходатайством генерал-аудиториата, пренебречь просьбами за Лермонтова жены и брата, великого князя Михаила, и, не мудрствуя лукаво, содрать с доброго молодца золотые эполеты и отправить по этапу куда Макар телят не гонял. Но, кроме этого, по меньшей мере странного ходатайства судей и генералов, кроме робких и униженных просьб жены и настойчивых уговоров брата (который, кстати, действовал явно по внушению своего любимчика Философова, лермонтовского родственника), было здесь ещё одно обстоятельство, которое мешало государю воздать по заслугам этому наглому стихоплёту: история Лермонтова известна была уже за пределами России и даже в Париже далеко не всеми истолковывалась в пользу молодого Баранта, а заодно — и старого.

При европейских дворах — в Берлине, в Париже, в Лондоне — никто, разумеется, Лермонтова не читал, но болтливые дипломаты и праздношатающиеся вояжёры вбили в головы тамошним нотаблям, что это — крупный поэт, заменивший России погибшего Пушкина, и выбросить его из общества было бы невозможно без значительного ущерба для престижа страны, которая претендует на роль цивилизованной.

В этом Николай Павлович отдавал себе ясный отчёт.

   — Ну-ка, Чернышёв, дай мне ещё раз взглянуть на донесение Головина! — бодро выпрямившись в кресле, неожиданно обратился он к военному министру.

   — Оно на столе у вашего величества, — с тревогой ответил Чернышёв, боясь, что доклад может теперь затянуться до вечера.

Меншиков тоже тоскливо оглянулся на окно, за которым желтели стены его министерства, и ему, будто школьнику домой, захотелось в свой кабинет. Не пустой и голый, как этот, а уютный, комфортабельный и элегантный, как каюта флагманского корабля...

   — Да, каша там заварилась крутенькая... — весело и негромко, как бы про себя, сказал государь, перечитывая донесение кавказского главнокомандующего. — Чернышёв, а ты заготовил приказ о зачислении навечно в списки полка... постой, какой там полк?.. в списки Тенгинского полка — рядового Осипова?

   — Я ждал распоряжения вашего величества.

   — Так вот, заготовить сегодня же. Такое геройство не должно остаться без награды.

Ясный взгляд Николая Павловича был серьёзен, а в голосе звучали низкие баритональные нотки, как всегда, когда он командовал на плацу или вообще произносил нечто важное и значительное.

Чернышёв почтительно наклонил голову.

И опять без всякого перехода, как умел это делать только один он, государь стряхнул с себя торжественность и серьёзность и сказал тем ёрническим тоном, от которого передёргивало женщин и дипломатов:

   — Но негоже нам обходить и господ офицеров, хоть одного из них надо зачислить. Так, что ли, Чернышёв? А? Ну, если не навечно, так, по крайней мере, на некоторое время...

Небрежно придвинув к себе сентенцию по военносудному делу поручика Лермонтова, государь взял первый попавшийся под руку карандаш, взглянул, хорошо ли отточен кончик, и быстро написал: «Поручика Лермонтова перевесть в Тенгинский пехотный полк тем же чином; отставного поручика Столыпина и гр. Браницкого освободить от подлежащей ответственности, объявив первому, что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным. В прочем быть по сему...»

Кудряво и крупно расписавшись — «Николай», государь поставил дату: «С. Петербург, 13 апреля 1840».

   — Ну вот, — кладя карандаш, сказал он, — теперь, думаю, все будут довольны...

В самом деле, теперь в Европе уже никто, даже из самых завзятых либералов, не осмелился бы осудить русского царя за то, что он перевёл офицера из одного гарнизона в другой. Ведь с Лермонтовым, в сущности, только это и произошло. Жена и брат тоже должны будут оставить его в покое...

Чернышёв, сохраняя на дряблом лице важность и почтительность, прочёл резолюцию и передал её Меншикову, поскольку слова «в прочем быть по сему» касались его подчинённых — мичмана Кригера, сидевшего на гауптвахте, и капитан-лейтенанта Эссена, отделавшегося замечанием.

Меншиков подержал бумагу только для виду: когда государь заговорил о внесении погибшего солдата Осипова навечно в списки Тенгинского полка, действовавшего в самых опасных, самых гиблых местах, у морского министра мелькнула догадка, что Николай Павлович втайне мечтает о такой же участи и для Лермонтова. Да, пожалуй, даже и не втайне: зловещая шутка о том, что нехорошо, мол, обходить господ офицеров, достаточно прозрачна...

20


Амабль Гийом Проспер Брюжьер, барон де Барант, посол французского короля при российском императорском дворе, принадлежал к той породе людей, которых никакие социальные бури, никакие перевороты и революции не могут лишить веса и значения в обществе. Предки посла, худородные дворяне, издавна обитавшие на юге Франции, сделали своей наследственной профессией справедливость, провозглашаемую от королевского имени, и ревниво следили за тем, чтобы во всех предусмотренных законом случаях преступник — особенно если он крестьянин или мелкий горожанин — неукоснительно и без проволочек отправлялся в тюрьму или на виселицу.

Во время Великой революции ни один из Брюжьер, г не дал сторонникам обречённого режима вовлечь себя в бесплодные попытки повернуть вспять колесо истории; ни одного из них не видели в Кобленце, где пылкий, но неумелый Конде формировал эмигрантскую армию.

Затаившись в провинциальной глуши, гражданин Брюжьер, отец посла, сочинял биографию своего любимого героя, Петрония Арбитра, стараясь придать ему сходство то с Мирабо, то с Дантоном, то даже с Робеспьером — смотря по тому, кто находился у власти, — и наделяя цезаря Нерона чертами короля Людовика XVI. В поступках обоих властителей гражданин Брюжьер старался находить общее и, сурово осудив безумие и жестокость римского цезаря, тем самым осуждал и свергнутого короля. Это, несомненно, лило воду на мельницу революционных властей, и гражданин Брюжьер рассчитывал, опубликовав трактат, получить в награду за него видную должность в провинции, а может быть, и в Париже.

Но опубликование трактата затягивалось: едва гражданин Брюжьер добивался ясного сходства между своим героем и очередным вершителем судеб Франции, как того сменял следующий. Большие переделки понадобились после девятого термидора, ещё большие — после восемнадцатого брюмера.

И гражданин Брюжьер, пренебрегая мелочной истиной факта, в Петронии Арбитре очень прозрачно изобразил первого консула, генерала Бонапарта, и добился того, что генерал прочёл рукопись.

Трактат, однако, напечатан не был: генерал Бонапарт побаивался слишком явной публичной лести, но гражданину Брюжьеру была назначена хорошая пенсия. А когда «се parvenu corsicain»[140] на глазах Франции и Европы превратился в «Sa Majeste Imperial»[141], гражданин Брюжьер вспомнил о своём дворянстве и заказал парадный экипаж с баронской короной на дверце.

Чадолюбивый, как все мужчины его семьи, старый барон, прежде чем переселиться в лучший мир, не пожалел усилий, чтобы обеспечить будущность сына: Амабль Гийом Проспер в тридцать лет стал префектом — сначала в Вандее, а потом — в Нанте.

Когда, ворвавшись во Францию, союзные армии свергли Наполеона, нантский префект так же легко поладил с прибывшим в их обозе Людовиком XVIII, как в своё время его отец — с Бонапартом. Барон Амабль Гийом Проспер де Барант остался префектом и, как залог будущих, ещё более высоких милостей, получил Большой крест Почётного легиона.

Во время Ста дней, следуя семейной традиции, барон де Барант счёл неуместными исходившие на сей раз от самого Наполеона бесплодные попытки повернуть вспять колесо истории и с горделивым смирением объявил, что остаётся «верным присяге», то есть Бурбонам.

Летом тридцатого года, когда последний король из династии Бурбонов — Карл X ещё упаковывал чемоданы перед отъездом в изгнание, государственный советник барон де Барант присягнул Орлеанскому дому и вот уж без малого десять лет снова хранил «верность присяге», в чём до сих пор не имел повода раскаиваться: король Луи-Филипп пожаловал ему звание пэра, перед лицом всей нации признав за ним высокий авторитет в сфере политики; учёные и литературные труды барона открыли ему дорогу во Французскую академию. Таким образом, барон был причислен к высшим авторитетам и в умственной сфере.

После этого никого в королевстве не удивило, что барон де Барант получил назначение на дипломатический пост, и не на какой-нибудь, а на самый почётный и самый доходный — в Петербург: чтобы не ударить в грязь лицом перед баснословной пышностью русского двора, аккредитованным при нём послам и всем чиновникам посольства королевская казна выплачивала двойное содержание.

К несчастью, пост посла в Петербурге был не только самым почётным и самым доходным, но и самым трудным, во всяком случае — для французского дипломата. Император Николай, игнорируя аргументы истории, упрямо держался того взгляда, что править Россией на веки вечные призваны Романовы, а Францией — соответственно Бурбоны. В свете этой концепции сын гражданина Эгалите мог быть в глазах русского самодержца только узурпатором, а сын гражданина Брюжьера — жалким его сообщником.

Был первыйдень русской Пасхи. Барон, усталый, но поддерживаемый сознанием хорошо исполненного долга, только что возвратился от пасхальной заутрени в домовой церкви Зимнего дворца. Короткий путь до дому, хотя и в открытой коляске, не освежил его: всё ещё слегка кружилась голова от долгого непривычного стояния, от тесноты, от запаха ладана, который пропитал густые кружева жабо и ощущался даже сейчас.

Барон, не любивший церковной службы, особенно русской, потому что в русской церкви надо было стоять, употребил всё же немало усилий, чтобы попасть на эту заутреню: будет или не будет на ней французский посол — от этого зависел престиж Франции.

На прошлой неделе, узнав, что австрийский, прусский и английский посланники и даже поверенный в делах Северной Америки уже получили пригласительные билеты на торжественное пасхальное богослужение в присутствии императорской семьи, а он, посол Франции, не получил, барон хотел уехать в Новгород, будто бы знакомиться с древностями, чтобы хоть этим сомнительным алиби смягчить впечатление от демонстративной неучтивости, если бы она была проявлена со стороны русских. Но приглашение, подписанное министром императорского двора и обер-церемониймейстером, в конце концов пришло. Престиж Франции не пострадал, служебное самолюбие её посла было удовлетворено.

Барон тем охотнее ехал в Зимний дворец, что надеялся там поговорить о делах своего сына Эрнеста, вынужденного покинуть Петербург в связи с судом над его противником, кавалерийским офицером Лермонтовым. Но на днях суд закончился, и барону не терпелось вновь увидеть сына возле себя. Каждый раз, когда барон думал об этой несчастной истории между Эрнестом и офицером, ему невольно приходил на память тридцать седьмой год. Тогда чиновнику посольства, виконту д’Аршиаку, который даже не дрался, а только присутствовал на дуэли, пришлось навсегда расстаться с Петербургом. И если барона вообще-то не слишком встревожила тогда судьба д’Аршиака, который не был ему «ни сват, ни брат, ни новая родня», как говорят русские, то судьба и карьера собственного сына были ему дороги. А карьера мальчика ожидала блистательная: в двадцать один год, сразу же после окончания университетского курса, — секретарь посольства в столице великой державы. Утверждение в должности должно было прийти из Парижа со дня на день, и вдруг разразилась эта нелепая дуэль, вызов в суд, от которого Эрнесту пришлось почти бежать, вмешательство излишне осторожного и щепетильного Тьера, отказавшего Эрнесту в утверждении...

Всё громоздкое и, казалось, такое прочное здание, сооружённое неустанными усилиями барона, грозило рухнуть, как карточный домик: пусть даже военный суд и осудил дерзкого офицера, осудил с какой угодно строгостью (а барон не сомневался, что человек, ставший на пути одного из Барантов, заслуживал самой суровой кары), всё равно Эрнест не сможет занять должность в посольстве, пока общественное мнение будет на стороне его противника. Эрнест в этих условиях становился persona non grata[142]. Таковы непереходимые законы дипломатической этики, которыми барон всегда восхищался.

Но сейчас, когда эти же самые законы оказались помехой для карьеры его сына, барон впервые ощутил к ним что-то вроде неприязни, впервые они показались ему стеснительной условностью.

И всё-таки он не отчаивался: все Баранты были хорошими отцами, а он, Амабль Гийом Проспер — ещё и опытный дипломат. Такое сочетание чего-нибудь да стоило...

В церкви Зимнего дворца барон видел человека, с которым как раз сегодня искал встречи и который мог бы многое сделать для Эрнеста, но ни поговорить с ним, ни даже просто подойти к нему не удалось: барон всё время чувствовал на себе любопытно-враждебный взгляд выпученных глаз великого князя Михаила, который и был непосредственным виновником внезапного отъезда Эрнеста.

После некоторого раздумья барон решил сегодня же разыскать этого человека. Не сегодня даже, а именно сейчас: встречаться с ним у себя или у него барону было неудобно, но сейчас этот человек почти наверняка находился в таком месте, где встреча с ним будет выглядеть случайной. Сняв неудобный, тяжёлый от обильного золотого шитья форменный сюртук, барон оделся в лёгкую светло-серую пару с белым жилетом и отправился на завтрак к супруге министра иностранных дел графине Нессельроде. К. этим завтракам допускались восемь — десять человек во всей столице, в том числе и тот, кого хотел увидеть барон, чтобы поговорить о судьбе сына.

Графиню и её гостей барон застал в зимнем саду, с радостью услышав из-за сыро и сладко пахнувшей зелени голос того, кого он искал.

— Comme c’est charmant de vorte coté, mon cher baron[143], — поворачиваясь и протягивая ему руку для поцелуя, сказала хозяйка, когда барон, обогнув цветущий куст миндаля, подошёл к столу. — Comme c’est charmant!

Она уже виделась с бароном в дворцовой церкви, но, по каким-то неуловимым признакам угадывая, что этого не следует показывать, повела себя так, будто встречается с ним в этот день впервые.

Барон благодарно взглянул ей в глаза и, нагнувшись, коснулся губами её руки. Потом он поздоровался с гостями общим поклоном и, сев за стол, повязал поданную лакеем салфетку. Делая всё неторопливо — неторопливо чокаясь, неторопливо накладывая закуску, неторопливо разговаривая, — он, борясь с нетерпением, напряжённо искал предлог, под которым, когда завтрак кончится, можно будет, встав из-за стола, подойти к графу Бенкендорфу и увести его вглубь сада. Граф сидел сейчас на другом конце стола рядом с молоденькой женой петербургского коменданта генерала Захаржевского и, блестя глазами, читал ей французские мадригалы.

«Une fois était une lune, un jour il etait un pont...»[144] — доносился оттуда игривый и разнеженный голос графа.

Барон, никогда не упускавший случая поупражняться в русском языке, вполголоса объяснял хозяйке свои дела. Он говорил ей то, что собирался сказать графу Бенкендорфу перед тем, как попросить его вмешаться в судьбу Эрнеста. Что господин Лермонтов, по-видимому порывистый от природы, обладал к тому же несколько резкими манерами, свойственными многим военным (нужно быть объективным!), и не только в России. Что легко представить себе, насколько остро должен был ощущать свою несовместимость с подобным человеком Эрнест, всем существом устремлённый в сферу чистой мысли и выросший в обществе, где любые проявления житейского, обыденного отрицаются как нестерпимо вульгарные.

Графиня внимательно слушала, кивала завитой головой и глядела на барона с таким сочувствием, что он сказал ей и то, о чём хотел умолчать. Он сказал, что молодость и пылкий темперамент мешали Эрнесту понять и русских женщин: среди них действительно много красивых (графиня польщённо зарделась), но ещё ни в одной барон не встретил ничего похожего на то обаяние, которое отличает француженок. Им недостаёт духовности, увлёкшись, продолжал барон, и нет ничего удивительного в том, что княгиня Щербатова предпочла Эрнесту господина Лермонтова, родившегося в степной усадьбе и воспитанного в петербургской казарме.

Графиня, природная русская, слушала и кивала головой...

Барон искоса глянул в ту сторону, где сидел Бенкендорф. Его место занимал теперь старичок сенатор Халанский, который продолжал развлекать молоденькую генеральшу. Граф же Бенкендорф, приблизившись и близоруко щурясь на барона, сказал очень естественно и в то же время значительно:

   — Вы, барон, помнится, обещали мне рассказать о вашем зимнем саде и дать несколько советов такому неудачливому садоводу, как я...

Барон извинился перед хозяйкой и, нетерпеливо взяв под руку графа Бенкендорфа, повёл его в дальний угол сада...

21


О том, что его переводят на Кавказ, Лермонтов узнал в тот же самый день, когда состоялась царская резолюция — накануне Пасхи. Но выпустили его из-под ареста только в конце Светлой недели. Когда его вызвали в канцелярию ордонансгауза, он не выдержал и стал сердито корить плац-адъютанта — того лысеющего моложавого майора, при котором месяц назад его переводили на Литейный.

   — Полноте, батенька, экий вы порох! — со знакомым уже Лермонтову благодушием отозвался майор, — Сосчитайте-ка, сколько инстанций должна была пройти бумажка, и вы увидите, что она пришла ещё очень рано...

И майор сам принялся считать, загибая толстые пальцы: императорская главная квартира — раз, Военное министерство — два, штаб Гвардейского корпуса — три, канцелярия генерал-губернатора — четыре... Потом он запутался, хотел ещё что-то сказать, но махнул рукой и подвинул Лермонтову бумагу, показав, что её надо подписать. Лермонтов подписал не глядя.

   — Ну-с, теперь вы свободны как ветер, — улыбаясь, сказал майор. — И позвольте пожелать вам использовать эту свободу лучше, чем до сих пор...

Майор поднялся со стула и протянул Лермонтову руку. «Он что — издевается или не понимает, что я еду под пули?» — подумал Лермонтов и внимательно посмотрел майору в глаза. Глаза эти отвечали ему серьёзным и дружественным взглядом, и Лермонтов почувствовал, что майор привык к нему и даже по-своему полюбил; но смысла перемены в судьбе Лермонтова он, конечно, не постигал — от неумения, от нежелания думать, от умственной лени. Лермонтов пожал пухлую майорскую ладонь и с иронической торжественностью обещал, что обязательно исполнит его пожелание...

Выйдя из подъезда ордонансгауза на Садовую, Лермонтов остановился у края панели, чувствуя радостное головокружение, как человек, только что поднявшийся после болезни. Постояв так некоторое время, с любопытством вглядываясь в соседние дома, в лица и фигуры прохожих, он пошёл к Марсову полю. Сквозь решётку Михайловского сада виднелись рыжевато-бурые, чуть-чуть начинающие зеленеть поляны, плоские голубые лужи в аллеях и на дорожках, а над ними — голые чёрные деревья; стройно убегала к Неве узкая лазурная полоса Лебяжьей канавки, и ещё не просохшая угольно-блестящая грязь на самой кромке её берегов резко и возбуждающе пахла. Лермонтов, сам не зная почему, выбрал как раз ту дорогу, которой ещё недавно его возили в тюремной карете. У церкви Святого Пантелеймона, с трудом протискиваясь через толпу, выходившую от обедни, в нескольких шагах от себя Лермонтов увидел Софью Николаевну Карамзину, смотревшую перед собой растроганным отсутствующим взглядом. Лермонтов уже хотел было окликнуть её, как заметил рядом с нею фрейлину Плюскову, развязную старуху, всегда пристававшую к нему с разговорами о поэзии, в которой она ничего не понимала.

Торопливо пробившись на другую сторону Пантелеймоновской, Лермонтов, мимо непривычно людных Гагаринской и Моховой, вышел на Литейный. Здесь тоже было много народу: у Преображения и в Сергиевском соборе тоже кончилась служба и публика не спеша расходилась. Многие, как в первый день Пасхи, несли зажжённые свечи, прикрывая ало светящимися ладонями их трепетные огоньки от ветра.

Взглянув на огромные окна Арсенала, Лермонтов вспомнил, как он завтракал там в странной компании — Митеньки Кропоткина и бабушки. Тогда, несмотря на странность такого сочетания, сам этот факт воспринимался как обыденный и мелкий. Теперь, когда он стал частью прошлого, и особенно ввиду неизбежного расставания с Петербургом, он вдруг показался Лермонтову дорогим и значительным.

Вдоль Сергиевской неслись звуки шарманки. Наивная мелодия странно взволновала Лермонтова, чуть не до слёз. И он понял, что причина была та же: скорая и неизбежная разлука с Петербургом.

В празднично беззаботной толпе простолюдинов, окружавшей шарманщика, Лермонтов увидел хорошенькую молоденькую горничную бабушки, Дарьюшку. Нечаянно встретившись с ним взглядом, Дарьюшка охнула и, вскрикнув: «Господи! Михайла Юрьич вернулись!» — кинулась в дом. Лермонтов окликнул её, но Дарьюшка, оглянувшись и испуганно-радостно сверкнув на него глазами, убежала она была счастлива, что ей доводилось первой принести барыне долгожданную весть.

Лермонтов, растроганно посвистывая, кинул шарманщику, смуглому молдаванину, серебряный рубль и с бьющимся сердцем взошёл на парадное крыльцо.

22


В первое время по возвращении Лермонтова домой бабушка по нескольку раз в день от буйной радости переходила к мрачному отчаянию и наоборот. Она приказала слугам никого не принимать и, что ещё хуже, никуда не пускала Лермонтова. Так бабушка вела себя и в радости, и в горе. «Ну что же! Спасибо твоим дружкам! — иронически-радушно говорила она, — Не доводилось мне живать среди людоедов, теперь поживу: Алексей Ларионыч сказал, что тебя отправляют против чеченцев, а уж одного тебя я туда не пущу!..»

Бабушка тем-то и отличалась, что всегда трезво и практично смотрела на жизнь, и то, что сейчас она говорила несбыточные химерические вещи (куда, в самом деле, ей ехать в Чечню?), означало у неё крайнюю душевную растерянность, почти отчаяние. И Лермонтов в такие минуты готов был разрыдаться от жалости к бабушке, несмотря на то что был зол на неё за то, что она почти насильно держала его взаперти.

Даже заказать новую форму бабушка не отпустила его: Андрей Иванович привёз закройщика от Штауба, знаменитого в Петербурге военного портного, и тот снял мерки с Лермонтова и с Монго, который тоже должен был ехать на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, куда он поступал добровольно, но, разумеется, приняв совет государя. Теперь Монго переселился на Сергиевскую, чтобы вместе с Лермонтовым готовиться к отъезду.

Впрочем, бабушке очень скоро пришлось отменить свои запреты. Но лучше бы и не приходилось: Лермонтова неожиданно вызвали в Третье отделение, к самому Бенкендорфу. Как раз в это время от Штауба привезли готовые уже мундиры и шинели, и самочувствие Лермонтова испортилось окончательно.

Примеряя сюртук, он с горестным безразличием видел в зеркале, как некрасиво, будто юбка, качались от каждого движения длинные фалды, ударяя его под коленки.

   — Да-а, не к роже кокошник! — удручённо сморщившись, протянул он вслух.

Плохи были пехотные шпоры — глухие, тусклые; ужасен прямой, как стамеска, и нескладный палаш.

И всё это выглядело особенно жалко рядом с блестящей кавалерийской экипировкой Монго...


Как всегда в подобных случаях, скрыть вызов к Цепному мосту от бабушки не удалось. «Господи Боже мой! Что им теперь-то от тебя нужно?» — по-простонародному голосисто запричитала она. Но этого Лермонтов и сам не знал, хотя смутно догадывался, что разговор пойдёт о Баранте. Не знал он, и как держать себя при этом разговоре: в тридцать седьмом году он притворился этаким пустоголовым фендриком, который сгоряча скропал вирши, сам не понимая их ядовитого смысла, а когда понял — тут же и раскаялся, что было подтверждено и почтенной роднёй его (подразумевалась бабушка и Алексей Илларионович Философов), и начальниками.

Как ни странно, этот нехитрый приём тогда удался. Сейчас он удаться не мог: и не о виршах дело шло, и Бенкендорф с государем достаточно просветились на его, Лермонтова, счёт и ни за что в его наивность теперь бы не поверили.

Лермонтову нужен был толковый совет, но ни Аким, ни Монго, жившие рядом, дать его не могли: Аким — по молодости и неопытности, Монго же — потому что заболел новой причудой.

Сидя на съезжей, в полиции, он от нечего делать перевёл на французский «Бэлу», а теперь целыми днями просиживал за переводом «Княжны Мери», говоря, что ему не терпится испробовать выработанный им слог на тексте, в котором, как он выразился, «содержится кое-какая психология и есть даже метафизические пассажи». Ничего другого он просто не воспринимал.

А Лермонтова, наоборот, нисколько сейчас не интересовали эти переводы, хотя, к его удивлению, Монго справлялся с ними преотлично.

За советом он отправился к зятю князя Петра Андреевича Вяземского, Пьеру Валуеву. Княгиня Вера Фёдоровна с младшей дочерью была за границей, на водах, князь Пётр Андреевич несколько дней назад уехал в свою подмосковную деревню Остафьево, к голодающим мужикам, в надежде хоть чем-нибудь им помочь.

В небольшой валуевской гостиной на втором этаже Лермонтов застал самого хозяина, его жену Машу, сияюще радушную молодую даму, которую портил курносый нос и которую прозвали за это la belle Laide[145], брата Валуева, Родольфа, и дальнего родственника княгини Веры Фёдоровны, молодого дипломата, князя Ивана Гагарина. Князь Иван, состоявший в должности второго секретаря российского императорского посольства в Париже, возвращался на днях к месту службы, и, как говорили, — против своей воли.

Сейчас, в белой рубашке и чёрном галстуке, но без сюртука и даже без жилета, сидя на диване, он возбуждённо говорил, беря одновременно книги из беспорядочно набросанной перед ним груды и бегло проглядывая их; те, которые князь решал брать с собою в Париж, он кидал на ковёр, к ногам стоящего рядом камердинера-француза месье Куртада.

   — Патерик берём, Остромира берём, Поль де Кока — дубьём! — прерывая свою речь, вполголоса приговаривал он, сортируя книги, а увидев Лермонтова, многозначительно улыбнулся и возвысил голос: — Вот и ещё один, кому вреден север!..

Лермонтов, обойдя мужчин с рукопожатиями и приложившись к ручке хозяйки, уселся рядом с нею на угловой диванчик и машинально закурил сладкую дамскую пахитоску, которую она ему предложила.

Разговор, как оказалось, шёл о поездке князя Петра Андреевича, поездке не нужной и бесцельной, поскольку, не имея денег, он уехал с пустыми руками — просто чтобы в тяжёлое время не оставлять людей одних.

Голодали не только его мужики. Голодали крестьяне нескольких губерний: Московской, Тульской, Орловской, Калужской. Прошлым летом во многих уездах из-за засухи не собрали ни одного зерна, чуть не весь скот пал от бескормицы. Уже с осени люди ели только хрен да лебеду, зимою — солому с крыш. Весною не стало и этого. По дорогам бродили толпы исхудавших, оборванных крестьян, прося милостыню у проезжих, а кое-где — и грабя. Дворовый человек кого-то из Нарышкиных состряпал подложный манифест о «воле» и читал его в трактирах и на постоялых дворах, подбивая мужиков на бунт против господ. Лермонтов ничего об этом не знал (Пензенская губерния не голодала), но вспомнил разговор о «воле» с Сердюком и пересказал, представляя в лицах себя и своего бывшего денщика.

   — Плохая тут забава, барин! — мрачно ответил князь Иван, которому показалось, будто Лермонтов недостаточно серьёзно относится к предмету разговора.

   — Да уж что за забава, — сразу же согласился Лермонтов, — но ты скажи другое: откуда они всё знают? «Нэзабаром воля выйдэ», — повторил он слова Сердюка. — Да я сам, например, едва слышал об этом.

   — В том-то наша и беда, — ещё мрачнее сказал князь Иван, — Мы думаем, что вопрос о воле касается больше их (он сделал ударение на этом слове), а на самом деле нет важнее вопроса для нас. А попал он в руки людей, которые не только никогда не смогут, но и не захотят его разрешить: Блудов, Киселёв, Орлов, Меншиков и твой лучший друг, граф Бенкендорф, — князь Иван улыбнулся Лермонтову, — не помню уж, кто ещё. Но можно быть уверенным, что ничего практически полезного этот комитет не решит. Орлов и Бенкендорф будут пугать государя призраком мужицкого бунта, как будто мужики, которым серьёзно пообещали близкое освобождение, больше расположены бунтовать, чем те же мужики, у которых вовсе нет никаких надежд на свободу. В конце концов всё выльется в какие-нибудь идиотские полумеры, которые и действительно вызовут мужицкий бунт, — да какой! По сравнению с ним пугачёвщина покажется не страшнее кулачных боев, которые мужики устраивают на святки. И солдаты тогда уж не будут спрашивать вас, когда выйдет воля, а просто поднимут на штыки или порубят саблями, как сейчас вы их учите рубить лозу.

Князь Иван округлил свои тёмные глаза и остановил их на Лермонтове, словно говорил для него одного. Лермонтов слабо улыбнулся. Воцарилась неприятная тишина.

   — Надеюсь, что всё это произойдёт не настолько быстро, чтобы мы не успели выпить шампанского, — с натянутой шутливостью сказал Пьер Валуев.

Он позвонил и приказал вошедшему лакею принести шампанского.

   — Пью за то, чтобы ваше пророчество никогда не сбылось, князь, — будто от холода подёргивая плечами, сказала la belle Laide, подняв бокал.

   — Вашими бы устами, дорогая кузиночка... — хмуро ответил князь Иван, чокаясь с нею. Все остальные чокались в молчании.

Лермонтов подумал, что хорошо бы переменить тему, и, поставив бокал, заговорил:

   — Кстати, о моём друге, графе Бенкендорфе. Он жаждет лицезреть мою особу, а мне противно, и не знаю, как держать себя...

   — Да ты просто презирай его! — снисходительно улыбаясь и делая знак подошедшему месье Куртаду, что он может забирать книги, сказал князь Иван.

   — А я и презираю.

   — Ты презираешь его отвлечённо, разумом, и только как жандарма, — деловито объяснил князь Иван. — Этого мало. Нужно презирать его чувствами и как человека, тогда тебе будет легко с ним.

   — В самом деле, что тебе стоит! — улыбаясь и почти радостно блестя на Лермонтова очками, сказал Пьер Валуев, довольный, что неприятный разговор перебился.

La belle Laide, поняв мужа, тоже с облегчением рассмеялась и, подавившись дымом, закашлялась.

   — Кстати, ты знаешь, что он боится кошек? — спросил князь Иван.

   — Не знаю, но верю тебе... И мне в связи с этим взять с собою в Третье отделение кота? Чёрного? И колоду гадальных карт? Так, что ли? — Лермонтов, поднявшись с места, стал искать глазами пепельницу, не видя, что она перед ним.

   — Это, может быть, и лишнее, — отвечал князь Иван, — но знать, что взрослый мужчина, да ещё генерал, боится кошек, — по-моему, уже презирать его...

   — Шутники-с вы, ваше сиятельство! — увидев наконец пепельницу, сказал Лермонтов.

   — Да я вовсе не шучу! — возразил князь Иван, сердито глядя на месье Куртада, который приближался с новой стопкой книг. — Убежать из чужой страны, не заплатив долгов, как однажды сделал наш герой, по-твоему, тоже шутка? Et il l`а fait, lui. Il a fait un trou á la lune, comme disent les compatriotes de ce monsieur[146].

Месье Куртад, положив книги, остановился около дивана, как уже делал раньше, но мелькнувшее на его лице любопытство не понравилось князю.

   — Alles vous occuper de vos affaires![147] — отослал он француза, досадливо дрогнув тонкими бровями.

И, стараясь говорить только по-русски, рассказал, что в его руках находилась целая переписка, из которой явствует, что в молодости Бенкендорф наделал в Париже множество долгов и, не заплатив, тайно уехал. Долги потом, разумеется, были уплачены (хотя и не Бенкендорфом), но тогдашнему послу, князю Куракину, только с большим трудом удалось потушить скандал.

   — Недурно, а? — сказал среди общего молчания князь Иван. — Особливо если припомнить, что сей добродетельный муж поставлен ныне следить за честностью других... Вот какие ничтожные людишки нами правят, — добавил он с неожиданной злобой и жестокостью, которые поразительно не вязались с мягкостью черт его породистого лица, с изысканностью всего облика, — но мы этого не осознаем, нам подавай какие-то особенные факты, чтобы мы научились презирать...


Встреча с Бенкендорфом, состоявшаяся на следующий день, протекала тяжело, и Лермонтов, внутренне усмехнувшись, отметил про себя, что князю Ивану не удалось внушить ему настоящего презрения к шефу жандармов.

Подъехав к особняку у Цепного моста, Лермонтов отпустил кучера Василия и, потоптавшись нерешительно у подъезда, прошёл мимо часового в вестибюль и показал чиновнику в форточке вызов. Тот сам провёл его на второй этаж и сдал другому чиновнику, помоложе летами и постарше, как догадался Лермонтов, чином. Этот, знаком пригласив Лермонтова идти за собой, провёл его через роскошный внутренний вестибюль с белыми мраморными колоннами и очень порядочными фресками на стенах и, свернув в какой-то закуток, ввёл в полутёмную, убого обставленную горницу. Там, как раз напротив двери, сидя за небольшим столом, что-то писал франтоватый молодой брюнет — уже не чиновник, а офицер, в классическом небесно-голубом мундире с аксельбантом и серебряными басонными[148] эполетами. Подняв блестящую от помады голову, он с неприязненным любопытством взглянул на Лермонтова и подставил ухо чиновнику, который шёпотом что-то сказал ему и вышел.

— Попрошу сесть и подождать! — неопределённо кивнув напомаженной головой, процедил сквозь зубы брюнет и снова склонился над столом.

Лермонтов осмотрелся вокруг: кроме грязного кожаного дивана, стоявшего у стены, другой мебели в комнате не было. Лермонтов брезгливо поморщился и покачал головой.

«Отчего это все жандармы щёголи? — прислонившись к стене и разглядывая напомаженного брюнета, подумал он. — Вот и Самсонов тоже, который заседал в суде... Впрочем, отчего бы ни было, чёрт с ними!» — зло ответил он сам себе и отвернулся. Вынув из кармана часы, Лермонтов увидел, что время, на которое его вызывали, уже вышло.

   — Сударь, — сказал он брюнету, — я приглашён сюда для свидания с графом Бенкендорфом и прошу вас напомнить ему обо мне.

Брюнет, будто его ужалили, вскинул свою зализанную голову и с обидой ответил:

   — Я вам не сударь, а офицер корпуса жандармов! А напоминать у нас не принято, у нас все ждут...

И снова опустил взгляд в бумаги, хотя Лермонтов видел, что он всё ещё переживает обиду. Лермонтов подождал, пока брюнет вновь собрал внимание и целиком сосредоточил его на своей писанине, потом опять достал часы и нажал на головку. Раздался резкий, дребезжащий звук. Брюнет, вздрогнув, болезненно дёрнулся на стуле и метнул гневный взгляд на Лермонтова:

   — Кто вам позволил забавляться здесь?

   — А я и не забавляюсь. Я справляюсь о времени...

Через некоторое время появился чиновник, опять новый, с продолговатой, облысевшей пятнами, будто вытертая шуба, головой и повёл Лермонтова к Бенкендорфу.

Бенкендорф во время разговора смотрел на Лермонтова так, будто видел его впервые, и заставил испытать множество мелких унижений, против которых человек, оказавшийся в подобном месте и в подобном положении, бессилен, как он был бы бессилен против тигра в его клетке. Бенкендорф, например, два раза просто выгонял Лермонтова из кабинета, предлагая ему «подумать в коридоре» и согласиться на его предложение. Лермонтов, сдерживая бешенство, выходил; выходил и Бенкендорф, надолго исчезавший где-то в недрах своего учреждения.

Особенно долго он не приходил во второй раз. Потеряв терпение и не очень задумываясь о последствиях, Лермонтов хотел уже уйти. Но часовой, стоявший у выхода на лестницу, не выпустил его. И тогда, вопреки здравому смыслу, вопреки сентенции суда, вопреки царской резолюции, всё-таки оставлявшей его офицером, Лермонтов ощутил, как всем его существом завладел страх, внезапно и неодолимо поднявшийся из каких-то глубин, где с ним ещё можно было справляться: а что, если его навсегда оставит здесь этот тучный, краснолицый, с лиловыми прожилками на щеках старик, у которого такие пустые и холодные глаза?..

   — Так вы надумали? — спросил Бенкендорф.

Спросил не сразу, а после того, как, появившись, медленно открыл ключом дверь кабинета, пропустил вперёд себя Лермонтова, прошёл за ним сам, сел у стола, дождался, когда сядет Лермонтов. В пустых ещё недавно глазах светилось ожидание и то, чего Лермонтову не хотелось замечать, но что всё-таки было: ум и какая-то дьявольская, инквизиторская способность проникать взглядом в душу собеседника.

   — Так вы надумали? — повторил Бенкендорф, потому что Лермонтов не ответил.

Бенкендорф хотел заставить Лермонтова написать письмо Баранту-сыну и признать в нём, будто он, Лермонтов, неверно показал на суде, что умышленно выстрелил мимо на поединке.

Лермонтов уже раньше решительно ответил Бенкендорфу несколько раз, что он не может так написать, поскольку это было бы ложью. За эти-то ответы Бенкендорф и выгонял его дважды в коридор...

Но сейчас Лермонтов не думал о смысле ответа. Он только хотел помешать Бенкендорфу почувствовать свой страх. И он, прямо и твёрдо глядя в глаза Бенкендорфу, негромко ответил после долгого молчания:

   — Надумал, ваше сиятельство...

Бенкендорф оживился; и лицо, и глаза, и жесты его подобрели.

   — Вот и хорошо! — почти весело сказал он, — Я же торжественно повторяю своё обещание просить за вас государя... (Речь шла о возвращении в полк).

Лермонтов приподнялся на стуле и церемонно поклонился:

   — Благодарю, ваше сиятельство... Однако позвольте мне объясниться...

Бенкендорф смотрел на него с непритворным, почти дружеским вниманием.

   — В том, чтобы я написал письмо, лично заинтересован барон Эрнест де Барант, — по виду спокойно сказал Лермонтов, — но особенно настаивает на этом его отец, барон Проспер...

   — Видите ли, — мягко и фамильярно, будто доверяя близкому человеку домашний секрет, перебил Бенкендорф, — на этом сходятся интересы обоих...

   — Совершенно верно. Но и у меня есть свои интересы.

Бенкендорф слегка поморщился.

   — Я сегодня дважды обещал вам своё покровительство, — сказал он с едва уловимой досадой. — Обещаю в третий раз.

Лермонтов опять привстал и поклонился:

   — По логике я и должен был бы послать вызов барону Просперу, но он, как известно, глава дипломатической миссии и выходить на поединки не может...

   — Простите... Я, кажется, ослышался! — стараясь справиться с внезапным смятением, сказал Бенкендорф.

   — Нет, нет! — замотал головой всё больше бледневший Лермонтов. — Вы слышали как раз то, что я сказал... Итак, послать вызов отцу нельзя, послать сыну — бесполезно, он за границей... Когда я выйду отсюда, я пошлю вызов вам, чтобы избавиться от шантажа! — раздельно закончил он, переходя на шёпот.

   — Как? Что вы сказали? — тоже шепча из невольного подражания Лермонтову и всё ещё не веря своим ушам, ошеломлённо спросил Бенкендорф.

Лермонтов молчал, глядя ему прямо в глаза и до боли в пальцах сжимая неудобные резные подлокотники кресла. Молчал и Бенкендорф, взгляд которого постепенно наливался ненавистью и начинал зелено, по-волчьи блестеть.

   — Безумец! Мальчишка! — с трудом овладевая собой, сказал он. — Благодарите Бога и государя за то, что они так высоко меня поставили и месть такому ничтожеству, как вы, для меня невозможна!..

Лермонтов, ослабевший, без кровинки в лице, шатаясь, поднялся.

   — Разрешите мне уйти, ваше сиятельство! — прошептал он.

Бенкендорф, не отвечая и не глядя на него, некоторое время тяжело о чём-то раздумывал, а потом позвонил и, заикаясь от тихого бешенства, приказал вошедшему чиновнику «проводить господина поручика»...

Вернувшись домой, Лермонтов бросился на постель и проспал до вечера, а после ужина пошёл успокоить бабушку, солгав ей, будто Бенкендорф вызывал его единственно затем, чтобы сделать отеческое внушение и предостеречь на будущее, ну и конечно же передать поклон ей, бабушке. Лгал Лермонтов, как всегда, когда хотел уберечь бабушку от волнений, то есть с той поразительной простотой и правдивостью, которая делала его ложь во сто крат убедительнее самой истинной правды.

   — «Passez mes amitiés á madame vorte grand’ mére»[149], — передал он бабушке будто бы сказанные Бенкендорфом слова. — Но я думаю, — тоном лёгкого сомнения добавил Лермонтов, — что здесь больше любезности, чем искренности, вы же знаете, какой граф куртизан.

— Ну, конечно, душа моя, конечно! — отвечала сразу повеселевшая бабушка, — И всё-таки: вот хоть и немец, хоть и жандарм, а нутро-то в нём, глядь, человеческое...


Весь следующий день Лермонтов сочинял письмо великому князю Михаилу Павловичу, прося защиты от домогательств Бенкендорфа.

Монго, которому Лермонтов без утайки рассказал всё, что произошло в доме у Цепного моста, покачав головой, несколько раз повторил:

   — Ну и урод же ты! Ну и урод!..

Отложив на этот раз «Княжну Мери», он принялся помогать Лермонтову составлять письмо, поскольку считалось, что он, как никто, умеет подпустить слезу и при этом не вызвать презрения.

Когда письмо, написанное почти целиком под диктовку Монго, было окончено, Лермонтов перечитал его, стараясь представить себе, что речь в письме идёт не о нём, а о ком-то другом, и в первый момент действительно готов был прослезиться от жалости к несчастному юноше, который вот-вот потеряет «невинно и невозвратно имя благородного человека». Но в следующий момент ему показалось двусмысленным и немножко смешным как раз это сочетание — «невинно и невозвратно» — и он хотел чем-нибудь заменить его.

   — Нет, нет! Ты просто не чувствуешь, как нужны эти оттенки. Это необходимо оставить! — сказал Монго с той неприятной самоуверенностью, которая появилась во всех его суждениях с тех пор, как Лермонтов похвалил его переводы. Спорить было бесполезно, и Лермонтов уступил.

Монго запечатал письмо, велел Лермонтову надписать адрес и, вызвав Андрея Ивановича, отправил его с письмом в штаб Гвардейского корпуса, на Дворцовую площадь.

23


Последние дни апреля заполнены были прощальной суетой: визитами к родственникам, к друзьям, к некоторым — очень немногим — литераторам. Везде обязательно появлялся неизбежный le vin de l’étrier[150], и Лермонтов постоянно видел всё окружающее чуть-чуть зыбко, будто сквозь воду.

Поехал он и к Краевскому, с которым, кроме того, нужно было окончательно условиться, что именно следовало включить в сборник стихотворений, ожидаемый осенью. За время сидения на гауптвахте Лермонтов виделся с ним только один раз, ещё до того, как в журнале появилась соллогубовская повестушка. После этого Краевский, чувствуя свою вину, больше ни разу не приезжал к Лермонтову, ограничиваясь коротенькими, хотя и вполне дружескими записками.

О повести Соллогуба у Лермонтова был разговор с князем Одоевским, вскоре после освобождения из-под ареста.

«C’est incroyable, cette chose-lá![151] — густо краснея и пряча глаза, сказал Одоевский (он был в журнале вторым лицом после Краевского). — Такие номера возможны только у нас, dans la chere матушка-Русь... Тут, как я слышал, сыграло главную роль давление со стороны очень могущественных сфер... высоких, как небо, и голубых, как небо...» — натянуть пошутил он.

У Лермонтова обида уже прошла, и теперь он не испытывал никакого другого чувства, кроме жалости, к этому красивому, умному и важному барину, который сейчас так растерян. Не от хорошей жизни небось написал свой пасквиль на приятеля и Соллогуб. «Э, чёрт с ним! — сказал Лермонтов, — Тем паче что я действительно» уезжаю на Кавказ, как это и написано у Соллогуба...»

И вот теперь так же виноват и растерян был Краевский. Он несколько раз пересмотрел все поправки, сделанные Лермонтовым в стихах, отобранных для сборника, а когда продолжать возиться с ними стало уже невозможно, сказал, без нужды перекладывая с места на место лежавшие на столе бумаги:

   — Ты, верно, ждёшь от меня объяснений по поводу повести Соллогуба...

   — Ах, оставь, Андрей! Чёрт с ним! — ответил Лермонтов.

   — Видишь ли, — не слушая его, продолжал Краевский с видом человека, решившегося на трудное, но необходимое дело, — то, что я тебе сейчас расскажу, почти невероятно, но ты знаешь, где мы живём, и поверишь мне...

И он рассказал Лермонтову о встрече в театре с Дубельтом; о том, как тот, приторно улыбаясь, выразил желание поскорее прочесть «высокоталантливый роман» графа Соллогуба, о котором «все говорят так много лестного», о своих попытках уклониться от решительного ответа Дубельту и о том, как он, Краевский, убежал в антракте из театра, по-мальчишески веря, что этим дело и кончится; и, наконец, о формальном вызове в Третье отделение якобы для разговора о делах журнала вообще.

   — Ты себе не представляешь, — возмущённо выкатив глаза, сказал Краевский, — как просто и откровенно разговаривал со мной Бенкендорф. Но что это была за простота, что за откровенность! Совсем как на большой дороге: «Кошелёк или жизнь!» Иными словами, или печатай Соллогуба, или под первым же попавшимся предлогом закрою журнал... Вот в таком-то положеньице я и оказался... Вещь, конечно, нестаточная ни в одной порядочной стране, ну, да ведь у нас дело другое, нам никто не указ... Только я — слышь, Миша? — только я-то знаю, что человеческой вины это с меня не снимет — согрешил, окаянный. Делай со мной что хочешь.

Лермонтов отлично знал, с каким нетерпением люди ждали каждый месяц и в столицах, и в провинции того дня, когда выходили в свет «Отечественные записки». Поэтому ничего «делать» с Краевским Лермонтов не собирался; он мог только ещё раз пожалеть этого человека, который, чтобы иметь возможность постоянно говорить своим согражданам хоть часть правды о русской жизни, изредка должен был совершать подлость.

Краевский пытливо взглянул Лермонтову в глаза, стараясь угадать, о чём он думает, потом потряс тщательно напомаженной белокурой головой, потёр пальцами виски, будто прогоняя боль, и снова виновато заговорил:

   — А потом, меня немного успокоило отношение к этому Белинского: он ведь ни о чём не догадался и никого не узнал, когда прочёл рукопись. Сказал даже, что это, мол, повыше всех Гюго и Бальзаков, вместе взятых. Не мог бы он, при всей своей восторженности, так сказать, если бы понял, где тут собака зарыта; ведь ты для него — второе после Пушкина лицо в русской литературе, а теперь, когда вышел «Герой», может, и первое. А уж коли этот редакционный зубр не понял, подумал я, так читатели и подавно не поймут. Публика — дура...

Лермонтов хотел прекратить тяжёлый для Краевского разговор и начал какую-то фразу, но Краевский, не поняв этого, перебил:

   — Вообще-то ты прав. Белинский в таких вещах наивен, несмотря на весь свой ум. А я, конечно, подлец, рептилия. Пойду вот завтра и напрошусь на именины к Булгарину, теперь мне одна дорога...

   — Почему ты думаешь, что у него завтра именины? — делая ещё одну попытку переменить разговор, шутливо спросил Лермонтов.

   — А что — не завтра? — нервно рассмеялся Краевский. — Ну, всё равно. Пойду в другой день...

«Вот и сохрани человеческое достоинство на Руси!» — слушая этот смех и наблюдая непривычно суетливые, вертлявые жесты Краевского, с горечью подумал Лермонтов.

Краевский отошёл к книжной полке у противоположной стены и, сняв с неё толстый том в чёрном кожаном переплёте, вернулся к столу и просительно сказал:

   — Позволь поднести тебе книжку, которую я перечёл недавно с наслаждением. Здесь, между прочим, рассказывается, как Сократ, присутствуя на представлении «Облаков», где Аристофан гнусно над ним издевается, поднялся со своего места, чтобы публика могла судить, верно ли актёр его изображает.

Лермонтов взял книжку из рук Краевского и раскрыл. Это оказались «Диалоги» Платона на французском.

   — Благодарствуй, — весело сказал он, довольный тем, что неловкость начинает проходить, — постараюсь в точности следовать примеру Сократа, но если дело дойдёт до цикуты, то, пожалуй, заменю её каким-нибудь более современным напитком.

   — Кстати, насчёт современных напитков, — вдруг с несвойственной ему игривостью подхватил Краевский, — если ты не возражаешь, едем сейчас обедать к Леграну. Не откажи в последней просьбе своему смиренному редактору...

И, хотя это сильно расстраивало его планы, Лермонтов согласился.

24


Несколько лет назад, когда Лермонтов, уже окончив два курса в Московском университете, захотел перевестись в Петербургский, ему предложили здесь начать всё сначала, с первого курса. Он обиделся и наотрез отказался. И тут-то бабушка, мечтавшая видеть внука гвардейским офицером, действуя где уговорами, где настояниями, убедила его поступить на военную службу. Недавний студент шутя сдал экзамены в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и, после двух лет муштры, к вящей гордости и удовольствию бабушки, надел золотые эполеты.

Так Лермонтов оказался в полку, который стал ему как дом родной.

Полк, как принято говорить, был блестящий: с золотыми шифрами на киверах и ташках за Кульм, с георгиевскими штандартами за Париж, с серебряными трубами за Варшаву; шефом полк имел самого наследника, а князья Рюрикова колена, отпрыски древних боярских родов и иностранные принцы считали за честь служить в нём младшими офицерами. Но не поэтому дорожил Лермонтов полком. Вот уже почти сорок лет, с самой смерти императора Павла, ни один царскосельский гусар не совершил зловещей прогулки по «зелёной улице», ни один фухтель, свистя, не обвился вокруг оголённой солдатской спины. И никто в полку не кичился этим: просто это была трудно, но уже давно достигнутая, привычная facon de vivre[152], не считаться с которой означало не считаться с полком.

Поэтому «фрунтовые профессора» в полку не заживались: одним указывали на дверь («На Орловские ворота», — как неожиданно сострил обычно молчаливый штабс-ротмистр Гончаров, шурин покойного Пушкина), другие уходили сами, поняв, что их представления о службе здесь не ко двору.

Впрочем, среди полусотни офицеров было всё-таки трое или четверо поклонников фухтеля, более или менее успешно боровшихся со своей страстью и только поэтому остававшихся в полку.

Среди старожилов полка ещё сохранились друзья и собеседники остроумного и глубокомысленного ротмистра Чаадаева, которые помнили, как в офицерской артели, там, где теперь царил возле буфета Акинфыч, молоденький лицеист в куцем мундирчике с короткими рукавами, хмельной от жжёнки и от гордости, что дружит с победившими самого Наполеона героями, широко и непринуждённо жестикулируя, читал стихи:


...Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!..

И слушатели искренне восхищались этими стихами, но в глубине души не верили, что лицеист сочинил их сам, — до того они были настоящие.

Молоденький лицеист давно уже успел превратиться в прославленного поэта и завершить свой земной круг; ротмистр Чаадаев, воспарив в заоблачных высях метафизики, успел забыть, что носил когда-то красный ментик царскосельского гусара. А их «прекрасные порывы» остались жить в полку, то затаиваясь, то проявляясь вновь.

Конечно, чаще эти «порывы» затаивались — такова жизнь! — и полк послушно шёл усмирять восставшую Польшу (серебряныетрубы за Варшаву!), посылал своих офицеров на Кавказ истреблять тамошних «хищников», отпускал в царскую свиту. Но даже и это — с достоинством, насколько его можно соблюсти в России, со сдержанностью, за которой угадывалась безвыходность, и, уж конечно, без восторженного раболепия кавалергардов или безликого холопства каких-нибудь там жёлтых кирасир.

В тридцать седьмом году, когда государю и «синим усачам» стало известно, что автор «прибавления» к стихам на смерть Пушкина — всё он же, Лермонтов, Бухаров, сидя за обедом, загремел басом на всю артель, будто в манеже: «Считай, Миша, что мы все подписались под этими стихами!» Поднявшись с места, подошли и пожали ему руку многие — первым, кажется, Петя Годеин.

И вот теперь Лермонтов расставался со своим полком...

Прощальный обед, который готовился давно, был неожиданно запрещён. Плаутин вызвал Петю Годеина и сказал ему об этом, прозрачно намекнув, что такова воля самого государя, считающего неуместным официально чествовать Лермонтова и других отъезжающих, ничем не отличившихся в положительном смысле (эти штрафные, кроме Монго и Лермонтова, были: Саша Долгоруков, который во второй раз подряд отправлялся на Кавказ для участия в экспедиции против горцев, Андрей Шувалов и Ксаверий Браницкий, которые уезжали в Варшаву адъютантами к Паскевичу).

Впрочем, это запрещение касалось только полковой территории: обед не мог состояться ни в артели, ни в офицерских флигелях. «Хотите устраивать вне полка — пожалуйста. Только, ради Бога, поменьше шуму» — так Петя Годеин передал последние слова Плаутина.

«Тайная ве́черя», как сразу же назвали обед, была устроена у Ксаверия Браницкого, в его отдельном двухэтажном доме в Кузьмине, стоявшем далеко от дороги, в глубине сада.

Входя вместе с Монго и Сашей Долгоруковым в гостиную, где были накрыты столы, Лермонтов увидел Ксаверия и рядом с ним — толстого, добродушного артельного буфетчика Акинфыча и сухопарого, смуглого и рябого венгерца Керени, который вёл хозяйство братьев Браницких.

   — А мы просо сеяли, сеяли! — обводя вокруг себя руками, весело сказал Ксаверий, заметив входящую троицу.

   — А мы его вытопчем, вытопчем! — в тон ему отвечали они...

Уезжая из дому, Лермонтов настроился на грустный лад, но ничего грустного вокруг не было: и светлая зала, и гирлянды цветов на её стенах — прекрасных кремовых роз, и сверкающий многоцветный частокол графинов и бутылок, и любимые закуски на тяжёлом артельном серебре: блёкло-жёлтые маринованные грибы, оранжевая сёмга, паюсная икра — всё было как всегда и как всегда располагало к веселью, тем более что о поводе, по которому собрались, никто не говорил.

Двустворчатая белая дверь на веранду была распахнута, и оттуда, из голого апрельского сада, подернутого прозрачным зеленоватым туманом, в залу втягивался сырой и крепкий запах прошлогодней листвы. Вдоволь насидевшись за столом, вдоволь наговорившись и наслушавшись разговоров, Лермонтов, хмельной и разгорячённый, вышел в сад. Как всегда бывало и прежде, за ним пошёл Петя Годеин, не любивший надолго с ним расставаться. Быстро темнело. Побродив по невидимым дорожкам среди неподатливых, колючих кустарников, они вернулись к веранде и, насобирав в освещённой полосе сухих веток, разожгли как бы шутя маленький костерок. Увидев это, Ксаверий приказал слугам принести дров, и вскоре дрожащие золотые столбы огня поднялись среди синей тьмы в трёх местах, по краям поляны, окружавшей веранду. Между кострами поставили несколько столов, и, не сдерживая приятной дрожи — от вечерней сырости, от того древнего волнения, которое люди всегда испытывают в темноте перед огнём, — все опять расселись.

Лермонтова заставили читать, и он читал кусок из «Казначейши», посвящённый полку:


...О, скоро ль мне придётся снова
Сидеть среди кружка родного
С бокалом влаги золотой
При звуках песни полковой?
И скоро ль ментиков червонных
Приветный блеск увижу я,
В тот серый час, когда заря
На строй гусаров полусонных
И на бивак их у леска
Бросает луч исподтишка?..

Эти строчки Лермонтов договорил с трудом, голос его чуть-чуть не сорвался; из залы приглушённо и нежно доносились печальные звуки фортепьяно — младший Браницкий, не вернувшийся больше к столу, играл Шопена. Когда Лермонтов кончил, раздались два-три жидких хлопка и сразу же испуганно смолкли: к его волнению, передавшемуся слушателям, аплодисменты как-то не подходили. Молчали долго.

   — Музыка, Миша! Магия! — растроганно потрясая медными от красного отблеска костра лохмами, сказал наконец Бухаров и горестно уронил на грудь свою большую голову...

Неожиданно появился Баратынский, которого не позвали только потому, что не хотели подвергать лишней неприятности. Вдруг из темноты в полосу багрового света вплыла странно самостоятельная, будто без тела, конская голова и нависла над столом. Вынырнувший оттуда же, из темноты, молоденький, очень стройный по силуэту кучер в коротком армячке и лихо заломленном картузике, взявшись за уздечку, отодвинул голову назад и, развернувшись лицом к столу, оказался Анной Давыдовной, женой Баратынского.

   — Офицер, дай на водку! — протягивая руку, озорно выкрикнула она, обращаясь к своему брату, Семёну Абамелеку, сидевшему рядом с Лермонтовым и Петей Годеиным.

   — Слышите, Лермонтов? — раздался голос подходившего Баратынского. — Эта реплика для вас: «Героя нашего времени» успела, дескать, прочесть...

Баратынский привёз настоящего клико — гусарская хлеб-соль на дорогу отъезжающим, — и решено было его попробовать. Тост он же и предложил: за то, чтобы в этом же составе, на этом же месте встретиться ровно через год. Выпив, разбили бокалы о шпоры.

   — В таких положениях, как сегодня, — заговорил Баратынский, будто продолжая свой тост, — мне как-то сами собой вспоминаются прекрасные слова, сказанные, впрочем, довольно средним писателем. Помните: «Le temps а deux alles: l’une emporte nos joies, et l’autre essuie nos larmes»?[153]

Все молчали, и похоже было, что никто этих слов не помнил, даже Саша Долгоруков, считавшийся, наравне с Лермонтовым, лучшим в полку знатоком французской литературы. И Лермонтов сказал:

   — Действительно, прекрасные слова. Но они есть и по-русски, и сказаны крупным писателем. Помните?

И он, на этот раз отлично владея голосом, продекламировал:


...И веселью, и почали
На изменчивой земле
Боги праведные дали
Одинакие криле...

   — Не только не помню, а и впервые слышу, — ответил Баратынский. — Чуть-чуть старинно, но очень кратко и крепко. Чьи это стихи?

   — Баратынского! — ответил Лермонтов.

   — Ах, даже так? — натянуто рассмеялся полковник. — Теперь вы видите, в каком невежестве я коснею по милости брата!..

25


Вернувшись вместе с Монго на следующий день из Царского, Лермонтов нашёл короткую записку Алексея Илларионовича Философова. В записке говорилось, что великий князь, тронутый горестным положением Лермонтова, имел беседу с государем и всё уладил: граф Бенкендорф дал слово оставить Лермонтова в покое.

Лермонтов уже хотел ехать благодарить Философова, а заодно и попрощаться, но тут совсем неожиданно нагрянули Соболевский с Костей Булгаковым, которые с некоторых пор подружились, и утащили его к цыганам. Монго не поддался ни на какие уговоры и, несказанно удивив Соболевского и Костю, уехал в университет, где он ещё до ареста получил разрешение слушать лекции академика Броссе по грузинскому языку. Вернувшись ночью, Лермонтов застал его за толстенным русско-французско-грузинским словарём Чубинова, только что выпущенным Академией наук.

С Монго последнее время творилось что-то неладное...

Прощанье с бабушкой в день отъезда было очень тяжёлым: бабушка лишилась чувств, Дарьюшка, голосисто крича, сбежала за Лермонтовым к самому возку, на улицу. Лермонтов вернулся и долго с тупым щемящим чувством смотрел, как Фёкла Филипьевна, дрожащей рукой суя бабушке в нос пузырёк с крепко пахучим уксусом «четырёх разбойников», старалась привести её в чувство. Бабушка очнулась. Открыв глаза, она остановила страшный, помертвевший взгляд на Лермонтове, потом потянулась к нему руками, стараясь обхватить за шею, но вдруг взгляд её просветлел, она слабо улыбнулась и сказала:

   — И верно, что старость не радость, Мишенька... Ну, да всё прошло, слава Богу. Поезжай, душа моя, куда велит тебе долг, а бабка твоя тебя не оставит.

   — Я это знаю, родная, — тихо и глухо ответил Лермонтов, склонясь и целуя бабушке руки. Выпрямившись, он, не посмотрев на бабушку, выбежал из комнаты...

Самые последние часы в Петербурге Лермонтов провёл у Карамзиных, в их доме у Пустого рынка, куда он приехал в крытом ямском возке, уже простившись с бабушкой, но ещё не расставшись с нею чувствами.

В хорошо знакомой Лермонтову гостиной было всего несколько человек: кроме хозяев — фрейлина Смирнова, смуглая, темноволосая, в белом платье и белой газовой накидке — настоящая муха в молоке, как кто-то назвал её однажды; граф Соллогуб, автор повестушки о корнете Леонине, князь Иван Гагарин, считавший, видно, что он ещё успеет в Париж, и Саша Долгоруков, который собирался выехать на Кавказ в один день с Лермонтовым или на сутки позже.

Лермонтов привёз Софье Николаевне экземпляр «Героя», последний ещё оставшийся у него. Когда Софья Николаевна, залившись горделивым румянцем, несколько раз перечитывала надпись, сделанную Лермонтовым на обложке, князь Иван, попросив книгу, небрежно стал её перелистывать.

   — Ага! Вот по поводу этого местечка у меня, пожалуй, есть замечание, — сказал он, подняв глаза на Лермонтова. — Слушай-ка, Мишель!

И князь Иван прочёл отрывок из размышлений Печорина перед дуэлью: «Зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, назначение мне было высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначения, я увлёкся приманками страстей пустых и неблагодарных...»

   — Да пусть бы он и не увлёкся приманками, — с бодрой решимостью сказал князь Иван, возвращая книгу Софье Николаевне, — всё равно ни одна земная, житейская цель, будь она самой высокой в людском понятии, не может составить смысла жизни. Смысл жизни лежит где-то вне пределов постижения человеческим разумом, и нам он откроется только после того, как мы перешагнём границу земного бытия... Верно: Печорин твой — пехотный прапорщик, и, командуя взводом, трудно ставить перед собой высокие цели. Ну а если бы он был великий полководец или знаменитый философ — означало бы это, что он оправдал своё земное назначение и постиг ли бы он тогда смысл жизни? Нет и ещё раз нет. Ибо, повторяю, никакая житейская деятельность не может составить смысла жизни или вести к его объяснению.

Лермонтов, всё ещё переживавший прощание с бабушкой, не был готов к разговору, который завёл князь Иван.

   — А что же тогда может? — рассеянно спросил он, но, боясь показаться князю Ивану наивным и плоским, поспешно добавил: — Впрочем, в одном я, пожалуй, готов с тобой согласиться. Действительно, Наполеон и Суворов одержали множество блестящих побед; Гёте и Пушкин создали множество великолепных произведений в стихах и в прозе — и что же? Все они стали добычей смерти, словно ничем не отличались от последнего из своих современников. Их смерть, по крайней мере по отношению к ним самим, обессмысливает всё, что они сделали. Посмертная же слава, какая бы она ни была громкая, не вознаграждает человека за потерю жизни, она ведь всего-навсего — суррогат бессмертия. Я бы, например, не написал «Памятника», если б даже и имел на это право... Но я всё-таки не могу помириться с мыслью о том, что смысл жизни может нам открыться только после смерти, я просто не могу поверить этому — не могу потому, что не представляю себе другого вместилища для своего духа, своего разума, кроме вот этого тела. Сколько бы я ни старался, как бы ни напрягал фантазию, я не могу представить себе, что же такое бессмертие души, а значит, не могу и поверить в него. Смерть я воспринимаю как полное уничтожение и тела и духа — того самого духа, который делает неповторимой личность каждого человека... Да, и духа, и духа обязательно, — с силой повторил Лермонтов, видя, что князь Иван нетерпеливо трясёт головой. — Не может дух существовать без тела или уж во всяком случае не может вне тела сохранить своей неповторимости. А раз так — зачем оно, это бессмертие?

   — Oui, c’est juste! Michel a bien raison, — вмешался Саша Долгоруков. — Il у а meme un proverbe:[154] не торопись на тот свет, там кабаков нет.

Князь Иван, возбуждённый словами Лермонтова и страдающий от невозможности сразу же возразить ему, зло взглянул на Долгорукова и, нетерпеливо улыбаясь, повернулся к Лермонтову.

   — Ну а теперь я прямо спрошу тебя, — сказал он, — ты в Бога веришь?

   — А я тебе прямо не смогу ответить, — светло и твёрдо глядя в лицо князю Ивану, ответил Лермонтов. — Ещё недавно мне казалось, что верю. Я ходил в церковь, молился вместе со всеми и, как все, искренне чувствовал то, что полагается чувствовать. Признаюсь, мне и теперь трудно удержать слёзы, когда бабушка в Прощёное Воскресение сзывает дворовых и просит у них прощения за обиды. Но когда я задумываюсь над тем, как бессмысленна жизнь, которая неизбежно кончается смертью, я чувствую, что вера моя колеблется... Можешь мне поверить, что вульгарного страха перед смертью, трусости, что ли, у меня нет, — я всё-таки военный. Это что-то другое — гораздо больше и страшнее.

Князь Иван, будто врач, диагноз которого подтверждается, удовлетворённо сверкнул глазами.

   — Голубчик мой, — сказал он, — то, что ты говоришь, типично для любого атеиста. Могу только повторить, что иную форму бытия, бессмертие, человек обретает сразу же вслед за тем, как он покидает земную жизнь и узнает наконец, зачем она была ему дана...

   — C’est charman, cа! — снова вмешался Саша Долгоруков, поощряемый нетерпеливыми подмигиваниями Софьи Николаевны. — Nous autres russes, nous en disons:[155] спустя лето — по малину!

Князь Иван презрительно скользнул взглядом по его осанистой фигуре и, словно никто его не прерывал, докончил:

   — А что до этой своей неповторимости, о которой ты так печёшься, так там она тебе и не понадобится вовсе.

Лермонтов, стараясь не замечать унылого вида Софьи Николаевны, которую этот разговор явно тяготил, произнёс:

   — Ну хорошо! Допустим, я расстался с земной жизнью, перешёл в иной мир и там наконец узнал, зачем жил на земле. Что мне даст это знание? Как я смогу его употребить? Да и я ли как таковой получу это знание? Ведь моей индивидуальности уже не будет, она сольётся с чем-то не имеющим ни образа, ни названия... Что ты скажешь на это?

Князь Иван посмотрел на Лермонтова с тихим сожалением, как на больного ребёнка, и ответил:

   — Только то, что ты не способен отрешиться от мышления в здешних, земных категориях. А к тому, что ожидает человека за гранью земной жизни, они неприложимы. Кабаков там действительно нет, как нас только что оповестили...

Разговор больше не увлекал князя Ивана, заметно было, что он не только устал, но и начинал раздражаться тем, что ни в чём не сумел убедить Лермонтова. Повернувшись к Софье Николаевне, князь Иван утомлённо улыбнулся и сказал:

   — Можете забирать это чудовище безверия; вижу, что вам не терпится...

За ужином Лермонтов старался возбудить себя, острил, лихорадочно смеялся. Саша Долгоруков слегка переделал свою любимую шансонетку, и они напевали её дуэтом:


Au Caucase on récolte
Des roses et du jasmin
Et des tra-ta-ta...[156]

Но подавить в себе тоску Лермонтову не удалось. Он прошёл к окну и остановился, глядя, как над бледной молодой листвой Летнего сада плывут прозрачные облака, сквозь которые светится неяркая небесная синева. Тут у него окончательно сложились стихи о тучках, начатые ещё в марте, в Царском, когда он вот так же стоял у высокого окна кордегардии в Александровском дворце и смотрел на небо. Тогда он никак не мог найти несколько строк, а сейчас нашлось всё недостающее, из чего ему самому больше всего понравилась строка о ядовитой клевете друзей.

Когда Лермонтов кончил читать эти стихи, он понял, что все присутствующие отнесли их к Соллогубу, который, однако, и глазом не моргнул.

   — C’est du Pouchkine, cela![157] — пристально и, по своей обычной манере, нескромно глядя в глаза Лермонтову, сказала красавица Смирнова.

   — Non, c’est du Lermontoff, ce qui vaudra Pouchkine![158] — значительно подняв брови, поправил её Соллогуб.

Слушая его похвалы, Лермонтов смутно улыбался. «Или на вас тяготит преступление, или друзей клевета ядовитая?..» — проносилось у него в голове.

Во дворе, когда Лермонтов садился в возок, Софья Николаевна, до этого тихо проливавшая слёзы, вдруг громко разрыдалась, уткнувшись лицом в грубую холстину кибитки. Князь Иван, притворяясь весело оживлённым, некстати дурачился, Смирнова была внимательна к Лермонтову и в меру печальна — сказывалась придворная школа.

Безутешнее всех выглядел Соллогуб, и этой его неискренности Лермонтов был даже рад: когда все любят и жалеют тебя неподдельно, расставаться ещё труднее...

Уже сидя в возке, Лермонтов с досадой на себя подумал, что так и не простился ни с Философовыми, ни ещё с двумя-тремя родственными семействами, хотя бабушка, пока она была способна о чём-то думать и разговаривать, взяла с него слово, что он это сделает. Чтобы отвлечься от этих мыслей, Лермонтов достал из внутреннего кармана сюртука письмо от Машет, которое он получил ещё накануне, да так за всеми хлопотами и суетой не сумел прочесть, вскрыл его и, злясь на тряску, стал читать.

Странно: он почти забыл Машет, и её нежность и нетерпение, сквозившие в каждой строке, не трогали его.

26


В Москву Лермонтов приехал восьмого мая, а назавтра был Николин день, и Александр Иванович Тургенев, петербуржец, бывший здесь по каким-то делам, повёз его на именины к Гоголю. Жил Гоголь на Девичьем поле, у Погодина, и Тургенев вёз туда Лермонтова со стороны Лужников, как когда-то в детстве возил гувернёр monsieur Капэ, когда они ездили вдвоём гулять в сад Новодевичьего монастыря.

Народу у Погодина набралось много, а петербургских всего трое: кроме Тургенева князь Вяземский и поэт Баратынский.

Гоголь показался Лермонтову немолодым и некрасивым, к тому же каким-то запущенным, несмотря на отлично сшитый белый фрак с буфами на плечах и щегольские серые панталоны в полоску, элегантно обтягивавшие икры. Эта запущенность всегда в чём-то проскальзывала у людей, редко выезжающих, домоседов, больше привычных к халатам и поддёвкам. Он с величественной и небрежной простотой принимал поклонение собравшихся вокруг него московских знаменитостей — нескольких университетских профессоров и самого Погодина, которому оказывал честь, живя у него в доме, актёра Щепкина, князя и академика Вяземского, первого после Пушкина русского лирика Баратынского. На равной ноге с Гоголем держал себя только изящный маленький Чаадаев, с необыкновенно розовой и гладкой, будто зеркальной, лысиной, да красавец и великан Михайла Орлов, декабрист-южанин, уцелевший благодаря родству с государевым любимцем графом Орловым.

Гоголь отнёсся к Лермонтову как к близкому знакомому, с которым долго был разлучён по каким-то случайным обстоятельствам. Разговоров о литературе не заводил, а всё расспрашивал об общих петербургских знакомых — о Карамзиных, о Репниных, о Смирновой, полуприкрыв блестящие карие глаза, говорил о том, что в Москве нравы чище, что здесь вообще всё проще, яснее, патриархальнее и что поэтому-то он и живёт в Москве, а не в Петербурге. Но это — только Лермонтову, а для всего стола — громкие, снисходительно-шутливые именинные реплики...

Когда обед кончился, все разбрелись по саду, и Лермонтов читал «Мцыри» Гоголю, Чаадаеву, Погодину и ещё кому-то. Гоголь был очень доволен. Он сходил в дом и принёс в подарок Лермонтову страницу из тетради, в которой писал свои «Мёртвые души», ещё не оконченные, но частями уже известные всей России. Это был отрывок о дорожной тройке, которая сравнивается с птицей, — вполне подходящий к положению Лермонтова. Но страницу едва не отнял Погодин; он уже выхватил её из рук Лермонтова и хотел отнести на место, но Гоголь, заверив Погодина, что это — один из черновиков, вернул страницу Лермонтову...

   — Ну-с, господа гусары, сейчас я попотчую вас вашим традиционным напитком! — сказал Гоголь, взяв под руки Лермонтова и Чаадаева и ведя куда-то вглубь сада.

Он привёл их к беседке, в которой всё уже было готово для жжёнки — и серебряный таз, и сахарные головы, и несколько бутылок рому.

   — А ты, Миша, будешь мне помогать! — закатывая рукава сорочки, сказал Гоголь, и Лермонтов, не успев удивиться такому обращению, дёрнулся было с места, но оказалось, что это относилось к Погодину, шедшему сзади...

Голубое пламя, дрожа, покрывало прозрачным, будто из тончайшего стекла, колпаком крутые бока сахарного конуса, струилось по ним в таз, а над тазом торжественно-внимательно склонился Гоголь, кончиком длинного носа чутко и нервно ловя опьяняющий запах крепкого спирта и тех остро и непривычно пахнущих заморских снадобий, которые обыкновенно кладут в ром.

Пить жжёнку пришли почти все, а уходил Лермонтов из беседки, в которой стало тесно, с Тургеневым. Понемногу разговорившись, он сообщил Тургеневу свои впечатления от Гоголя.

   — Да, в общем он — штучка трудная, — не сразу откликнулся Тургенев, — но можете мне поверить, что никакой игры здесь нет; нет, может быть, даже и осознания необычности своего поведения. Просто он обладает самочувствием гения и глубоко и искренне убеждён, что имеет право на то, на что другие не имеют.

   — Я не оспариваю его гениальности, — ответил Лермонтов, — но думаю, что и ему самому, и окружающим было бы намного легче, если бы он обладал самочувствием обычного человека, а не гения.

   — Окружающим — конечно, но не ему самому, — убеждённо сказал Тургенев. — Вот вам близкий пример: Пушкин. Пусть он там написал «Памятник», это не важно, но самочувствие у него было обычного человека — не в вульгарном смысле обычного, не какого-нибудь Иван Иваныча, а, разумеется, человека светского — d’un homme соmmе il faut. И что же? Уберегло ли это его самого, его талант от гонений со стороны властей или светской черни? Как нам с вами известно, не уберегло. А поставь он себя, как поставил Гоголь, прояви он эту детски капризную беспомощность, разве пришло бы кому-нибудь в голову клеветать на него перед государем, вынуждать к поединку, да мало ли что ещё? Нет, конечно... Да чёрт с ним, в конце концов, с этим отливом инфантильности, даже юродивости, который действительно заметен у Гоголя, зато литературе нашей сохраняется большой писатель. Эта юродивость, если хотите, — защитная окраска, мимикрия, и очень жаль, что ею не обладал Пушкин, да и вы, например, не обладаете.

   — Хорош бы я был: гений в чине поручика! — искренне развеселился Лермонтов.

   — Вот, вот! И это тоже наша старая беда: мы, русские, сами о себе судим по чину, который носим. Вы видите в себе поручика, Пушкин видел камер-юнкера: «Памятник» — «Памятником», а мундир обязывает. Воззрение страшно отсталое, азиатское. Державин, например, пока обретался в низких чинах, и о стихах своих был низкого мнения. А как сравнялся по службе с сильными мира, так и стихи свои начал ставить наравне со стихами Пиндара и Горация... Гоголь в этом отношении несравненно выше и Державина, и вас с Пушкиным: утверждая свою исключительность, он вполне европеец, как Вольтер или Гёте...

Истолковав по-своему молчание Лермонтова, Тургенев на ходу сжал ему руку выше локтя и негромко добавил:

   — И не обижаться на это нужно, голубчик Михайла Юрьич, а попробовать как-нибудь изменить...

Лермонтов между тем нисколько не обижался на Тургенева, а скорее был готов согласиться с ним, хотя и не во всём...

Собираясь пробыть в Москве несколько дней, Лермонтов пробыл три недели, и почти каждый день его таскал куда-нибудь неугомонный Тургенев. Лермонтов самонадеянно считал, что знает всех интересных москвичей. Тургенев и в этом его разуверил. Но как это ни было увлекательно — заново знакомиться с городом, в котором ты родился, — Лермонтов двадцать восьмого мая всё же выехал из Москвы, держа путь на Воронеж.

27


Когда мелькнул последний дом Калужской заставы — щегольской розовый фасад с итальянским окном за молодой зеленью, — Лермонтов, оглянувшись на него, подумал, что вот и Москва позади. И Петербург тоже.

«Петербург, снега, подлецы, департамент — всё это мне снилось», — вспомнились Лермонтову слова, несколько раз повторенные князем Петром Андреичем Вяземским за столом на именинах у Гоголя. Потом оказалось, что слова эти произнёс когда-то сам Гоголь, и князь повторил их, чтобы сделать имениннику приятное.

«Да, снилось, снилось — и снега, и подлецы, и департаменты, и французское посольство, и Третье отделение, — качая головой, шептал Лермонтов и тут же спохватывался: — Но и бабушка, и друзья, и полк, и ещё многое, многое, что стало дорого в Петербурге, неужели всё это тоже только снилось?..»

Лермонтов чувствовал, что кончилась целая полоса жизни, которая никогда уж больше не повторится, и ему было больно и грустно. Но в этой боли и грусти было что-то сладостное.

Неприятные же ощущения, тоже сами по себе сложные, которые одновременно жили в нём теперь, касались его отношений с Машет. Когда он в начале мая приехал из Петербурга, Машет встретила его светлыми слезами радости. Потом она тоже много раз плакала, но уже от ревности, изводя и Лермонтова и себя. Например, перечитав «Тамань» (уже в книге), она, тревожно и пытливо глядя Лермонтову в глаза, заставляла его клясться, что между ним, то бишь Печориным, и молодой контрабандисткой не было ничего, кроме неудавшейся лодочной прогулки. Лермонтов, разумеется, возражал, что Печорин — вымысел, не имеющий к нему как личности никакого отношения, и клясться отказывался. «А Лопухина с родинкой на щеке — тоже вымысел? — сквозь слёзы выкрикивала Машет и, судорожно сминая страницы, невнятно от рыданий, читала: — «...среднего роста, блондинка с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке чёрная родинка...» Ну, как? — вскидывала она злые глаза на Лермонтова и продолжала: — «Я её не видел ещё, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил в старину...» Ну как? Как? — горестно твердила Машет и с презрением и сарказмом добавляла: — Хоть бы не раскрывался уж так-то на всю Россию! Людей бы постеснялся!..»

А перестав плакать, вкрадчиво и задушевно спрашивала: «И что ты в ней нашёл? Ведь цвет-то лица чахоточный, сам пишешь... Да и здесь, в Москве, все её уродиной считают. Так и говорят: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка...»

Бесило всё это Лермонтова страшно. Он сказал тогда Машет, с трудом удерживая себя от какой-нибудь крайности: «Не говорят, а говорили когда-то! И только те, кто имел право шутить с нею. Но тебе я запрещаю так говорить!..»

Расставаясь, Машет опять плакала покорными светлыми слезами и, скорбно и гибко склонившись, поцеловала у Лермонтова руку. Чуть-чуть Лермонтов не сжал её в объятиях и не позвал с собою, но, вспомнив о бабушке, удержался. Сделать Машет женою у него не хватало духу, но и порвать с нею — тоже не хватало. Это было — как недописанная страница, про которую знаешь, что никогда и не допишешь, а выкинуть всё-таки жаль...

В переднем возке ехали Вертюков и сын Андрея Ивановича, Ванюшка, — здоровенный детина с соломенными, подстриженными в кружок волосами, с ласково-застенчивой улыбкой. До Тулы с ними же ехал и Поликей, которого решили переправить в Кропотово, поскольку с бабушкиными дворовыми он не уживался. Поликей просился на Кавказ, но Лермонтов не хотел ослушаться бабушки, которая была против, и отказал. Теперь Поликей, странно притихший, полулёжа в тряской телеге и опираясь на локоть, меланхолически напевал слова слышанной им где-то солдатской песни:


Ты почто, мой друг, стремишься
На сей гибельный Кавказ?
Ты оттоль не возвратишься,
Говорит мне тайный глас!..

Чем ближе был Ставрополь с его пропахшими канцелярским запахом штабами, с его генералами и адъютантами, с писарями, лекарями и интендантами, тем сильнее волновал Лермонтова вопрос: что же будет с ним? Неужели над ним в точности будет исполнена царская резолюция и его пошлют либо в захолустную лабинскую станицу Ивановскую, где располагалась штаб-квартира Тенгинского полка, либо в один из забытых Богом фортов на Черноморском побережье?

В Ивановской люди смертельно скучали, в фортах, как правило, смертельно заболевали. Ни то, ни другое Лермонтову не улыбалось.

Уже приехав в Ставрополь и сидя за ужином в гостинице, которую здесь, как и в Пятигорске, держал всё тот же Найтаки, Лермонтов высказал свои опасения Карлу Ламберту и Сержу Трубецкому, которые (правда, из разных мест) приехали раньше, но тоже ещё не являлись по начальству.

— Ерунда! — лениво сощурив синие глаза, сказал Трубецкой. — Ты что, у Бога телёнка съел? Поедешь со всеми!

«Со всеми» — означало в отряд, который формировал командир 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Галафеев и который недели через две должен был отправиться в экспедицию, в Малую Чечню. Чтобы принять в ней участие, Трубецкой, бывший кавалергард, переведённый на Кавказ, нарочно отпросился из станицы Червлёной, где он служил последнее время; а Ламберту для этого же пришлось проделать ещё более далёкий путь — из Италии.

   — Veder Napoli époi morir[159], — шутил он.

Сейчас он промолчал, но в его глазах Лермонтов прочёл ту же глубокую убеждённость в исключительности всего петербургского, которая прозвучала в голосе Трубецкого. «Мы — петербургские гвардейцы, — говорили эти тёмные, южные, но странно холодные глаза, — нам пристало воевать только вместе, не смешиваясь avec ces polichinelles de l'аrméе russe»[160].

Лермонтов, не находивший ничего плохого в l’аrméе russe (разве что несвежее бельё или дурное французское произношение), не разделял такого взгляда, но на этот раз ему хотелось, чтобы Трубецкой и Ламберт оказались правы и чтобы он поехал «со всеми».

   — Чёрт их знает, этих капризников! — с сомнением сказал он, имея в виду ставропольских генералов, и в первую очередь дипломатичного и осторожного Граббе.

Южные глаза Ламберта холодно блеснули.

   — Капризничать с нами им и в лоб не влетит, — сквозь зубы процедил он, — все наши будут вместе...

И опять «наши» — это были петербуржцы: те же Трубецкой и Ламберт, Монго Столыпин, Саша Долгоруков, Митенька Фредерикс и другие друзья и приятели, среди которых он привык жить и которых считал своими, да, кстати, и не мог не считать. Кого тогда, если не их?

Иногда — как это было после смерти Пушкина — в душе у него поднималось что-то недоброе и враждебное к ним ко всем, и он гневно и презрительно с ними разговаривал, бросал страшные, оскорбительные слова, которые, казалось, должны были неминуемо привести к разрыву со всеми и со всем: с полком, со светом, с Монго, даже с бабушкой, но почему-то не приводили. И сначала это бесило его, но проходило время, он остывал, и оглядывался, и спрашивал себя: а с кем же жить? Кто я-то такой? Куда бы я мог податься в случае чего? В Аравию, в Персию — как Печорин? Или воевать с алжирцами, как когда-то сделал Алексей Илларионович? Увы! Лермонтов ни на минуту не забывал, что он далеко не всегда может поступать, как Печорин.

И выходило, что податься некуда, да и случая никакого быть тоже не могло. А вот Серж Трубецкой и Карл Ламберт относились к нему привычно по-дружески, а через несколько дней приедет Монго, и с ним появится частица чего-то уже совсем домашнего, бабушкиного, и ему, Лермонтову, станет легко всё решать и легко определять своё отношение ко всему, что до этого казалось тёмным и трудным.

Конечно, капризничать с ним, кто как равный появился в компании Трубецких, Долгоруковых, Столыпиных и Ламбертов, кавказское начальство не будет. Нужно только правильно поставить себя. Прийти в штаб и сказать этак небрежно: «Ах, значит, и мне придётся ловить этого ужасного Шмеля? Ну что ж! Авось повезёт, и тогда уж я обязательно отправлю его в посылке какой-нибудь кузине...»

И растаявший адъютантик, польщённо осклабившись на шутку модного петербургского сочинителя, напишет в приказе: «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов (как всё-таки отвратительно, плебейски это звучит!) командируется в Чеченский отряд, состоящий под командованием генерал-лейтенанта Галафеева, на должность...» Какая там будет должность — уже не важно, главное то, что он будет «со всеми», со своими...

Так, кстати, и произошло, хотя Лермонтов чуть-чуть всё-таки этому удивился. В течение нескольких дней никого из петербуржцев не было, а потом разом появились почти все: и Монго, и Саша Долгоруков, и Митенька Фредерикс, и Миша Глебов, и измайловец Валерьян Канкрин, сын министра, а с ним — бывший адъютант Чернышёва, «этот барончик» Штакельберг, которого выгнал на Кавказ разгневанный патрон.

Выбрав день, толпой отправились в штаб войск Кавказской линии и Черномории и, придя туда, с расчётливой бесцеремонностью хлопали дверьми и стучали сапогами, развязно шумели и курили в кабинете старшего адъютанта, немного переигрывая во всём этом, но не настолько, чтобы могли заметить непосвящённые.

Старший адъютант, капитан Костенецкий, оказался бывшим московским студентом и, волнуясь, наговорил Лермонтову кучу новостей о людях, чьи имена он впервые слышал. Лермонтов, начисто не помнивший и самого-то Костенецкого, сделал вид, будто отлично помнит и его, и всех остальных, и даже просил при случае передать им поклоны.

Размягчённый воспоминаниями, Костенецкий, быстро набросав черновик приказа, которым вся компания командировалась в отряд Галафеева, заставил писаря перебелить и сам же бегом отнёс на подпись к начальнику штаба полковнику Траскину. Когда через несколько минут он вернулся, никто уже, кроме самого командующего, не смог бы услать Лермонтова в ту жуткую дыру, название которой стояло в его подорожной, полученной в Петербурге. А ещё через два дня все петербуржцы такой же толпой представлялись в Грозной командиру 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Галафееву, из войск которой — а также из казаков — формировался отряд, направлявшийся в Малую Чечню. Лермонтов получил назначение на должность отрядного адъютанта, и на его плечи легла не только боевая документация, но и вся канцелярщина; все писаря и несколько переводчиков-офицеров тоже были подчинены ему. Прочие гвардейцы, кроме Канкрина и Штакельберга, назначенных командирами рот, были оставлены ординарцами при самом Галафееве, они же составляли резерв на случай замены выбывших офицеров.

Лермонтов долго не мог приобрести лошадь, которая теперь была ему необходима, но неожиданное знакомство избавило его от хлопот. Как-то придя в штаб дивизии, который располагался в крепости, а не в лагере, он нос к носу столкнулся с высоким и плотным драгунским майором, в лице которого мелькнуло что-то очень знакомое.

   — Ага, вот и прекрасно: это Лермонтов! — сказал майор и заступил ему дорогу.

Но почему-то бесцеремонность майора нисколько не задевала Лермонтова, он остановился и с любопытством ожидал, что будет дальше.

   — Прошу извинить меня, — внимательно глядя Лермонтову в лицо, сказал майор, — но другого случая может и не представиться, ведь мы на войне. Пушкин, — добавил он, протягивая руку, — Пушкин Лев Сергеевич.

Через полчаса они уже сидели в офицерской артели Куринского егерского полка, где у Пушкина были друзья, и пили на «ты».

А обедать непоседливый Пушкин решил в лагере, в палатке своего бывшего однополчанина, знаменитого Дорохова. Этот Дорохов, разжалованный в рядовые уже в третий или четвёртый раз, начальствовал над командой охотников, состоявшей из самых отъявленных головорезов: казаков, татар, калмыков, волонтёров и нескольких таких же горемык — разжалованных, как сам их начальник.

Дорохов тоже пожелал выпить с Лермонтовым на «ты» и, узнав, что он ищет лошадь, велел позвать кого-то из своих молодцов.

   — Ну, Мурзулаев, — пряча ухмылку, обратился он к смуглому малому в коричневом бешмете, когда тот вошёл в палатку, — расскажи господам, как ты дома жил.

   — Как жил? Кар-рош жил! — ответил тот, видно, уже не в первый раз. — Волгам шатал, базарам гулял...

   — Ну а здесь? — снова спросил Дорохов.

   — Зыдес? — сверкнув на него раскосыми тёмными глазами, переспросил Мурзулаев. — Зыдес ещё карош: чечен убивал — лошадка имал, апицер продавал...

   — Вот, вот! — перебил Дорохов. — А сейчас у тебя есть лошадка?

   — Сычес? Ест, ест! — радостно закивал Мурзулаев. — Белий!

Действительно, конь, приведённый Мурзулаевым на показ, оказался белый лов — очень резвая местная порода, выведенная черкесами. Лермонтов отдал за него четыреста рублей и сотню накинул за седло, хотя и не новое, но тоже настоящее черкесское.

28


Шестого июля утром, когда жара ещё не успела стать изнурительной, отряд, с музыкой пройдя через пустынный крепостной плац, оставил за собой Грозную и двинулся к переправе через реку Сунжу, носившей у чеченцев название Тай-Астага-Тимер — Мост хромого Тимура, так как здесь, по преданию, проходил некогда Тамерлан[161].

В авангарде, которым командовал полковник барон Фрейтаг, шли три батальона Куринского егерского полка, две роты сапёров и несколько сотен донских и линейных казаков, при четырёх полевых и двух конных орудиях. В центре, под прикрытием батальона Мингрельского егерского полка, двигался обоз, а в арьергарде — два батальона Грузинского гренадерского князя Варшавского полка, с четырьмя конными орудиями и сотней донцов. Командовал арьергардом полковник барон Врангель.

Штаб начальника отряда, генерала Галафеева, состоявший из многочисленной свиты кавказских и прикомандированных из гвардии офицеров, двигался верхами сразу за авангардом. Сам генерал ехал на малорослом буланом коньке, каких здесь было много, и, добродушно оглядываясь вокруг и щурясь от солнца, время от времени заговаривал с кем-нибудь из офицеров.

   — Смотри-ка, Чернявский, — обращаясь к своему адъютанту и кивая в сторону ехавших обособленной стайкой гвардейцев, сказал он, — сколько у нас нонеча гостей из Красного-то Села! Ей-богу, сам Шамиль испугается, коли узнает!

Адъютант неопределённо усмехнулся.

   — Мы всегда рады гостям, ваше превосходительство, — ответил он.

   — Надо бы послать кого-нибудь узнать, что в колонне делается, — опять сказал генерал.

   — Я съезжу, — с готовностью ответил адъютант.

   — Не надо! — остановил его Галафеев. — Пусть из них кто-нибудь!..

Полуобернувшись в седле, генерал всмотрелся в группу гвардейцев и, возвысив голос, позвал:

   — Поручик Лермонтов, пожалуйте ко мне!

Лермонтов, пришпорив своего высокого и тонконогого белого лова, подъехал к генералу и щегольски, словно он и впрямь был в красносельском лагере, откозырял.

   — Поезжай-ка, братец, в авангард, — сказал ему Галафеев, — да посмотри, порядок ли там. Фрейтага предупреди, чтобы не дремали заставы — скоро переправа.

Лермонтов снова откозырял и, развернув коня, поскакал обочиной в голову колонны.

Солдаты шагали бодро и легко. Поравнявшись с куринцами, Лермонтов поймал обрывок залихватской песни:


...К Речке смерти шли они,
По команде дружно стали.
Там их горцы ожидали,
Разложив огни.
Горцы ждут своих гостей,
А на них-то наши пушки,
Черномазые старушки,
Смотрят всё грозней...

Не замедляя аллюра, Лермонтов проскакал дальше, так и не услышав, что было потом с «черномазыми старушками».

Разыскав полковника Фрейтага, Лермонтов передал ему приказание генерала Галафеева усилить охранение.

   — Скажите его превосходительству, что всё уже сделано. Я распорядился усилить казачьи пикеты на флангах и выслал к переправе казачью сотню, — обстоятельно, как если бы он докладывал самому генералу, ответил Фрейтаг.

Барон Фрейтаг был остзейский дворянчик, но, как и Врангель, в отличие от большинства своих земляков, перевёлся на Кавказ не для карьеры, а из странной в его положении любви к беспокойной походной жизни. Под начальством Фрейтага рядовым солдатом служил декабрист Лихарёв, который как дома чувствовал себя в палатке своего полковника и разговаривал с ним на «ты», — разумеется, лишь с глазу на глаз или в присутствии посвящённых.

Лермонтов оборотил коня и поскакал вдоль колонны навстречу генералу и его свите...

Переправа через Мост хромого Тимура совершилась спокойно, без всяких происшествий, хотя и медленнее, чем хотелось генералу Галафееву, — слишком многочислен и громоздок был отрядный обоз.

Первым по огромным ребристым глыбам, которые и в самом деле как будто тесал когда-то сам Тимур — мощный и нетерпеливый, переправился генерал со своим штабом. Остановившись под высокой темнолистой чинарой, генерал спешился, желая отдохнуть от седла, и тяжело опустился на установленный денщиком барабан, чтобы следить за тем, как будут переправляться войска. Сюда же подъехали и Фрейтаг с Врангелем, отрядный квартирмейстер подполковник барон Россильон, начальник артиллерии полковник князь Белосельский-Белозерский и начальник кавалерии полковник князь Голицын. Свита верхами расположилась поодаль.

   — Лермонтов, — громко и нетерпеливо вдруг сказал генерал, который по привычке многих военных обращался к подчинённым то на «ты», то на «вы», — поезжай и проследи, чтобы обоз двигался быстрее. Вернёшься, когда начнёт переправляться арьергард...

У переправы, верхом на таком же низкорослом буланом коньке, на каком ездил генерал Галафеев, стоял начальствовавший над обозом майор Мингрельского полка Митин — маленький, чернявый и смешливый человек, который без всякой офицерской строгости подгонял своих обозников прибаутками.

Подскакав к нему и не отдавчести, Лермонтов сказал с напускной суровостью:

   — Вы здесь изволите шутки шутить, господин майор, а генерал и весь штаб не могут дождаться конца переправы!..

Митин смутился, покраснел и, словно кадет, стал оправдываться перед Лермонтовым, хотя на целых три чина был старше его. Лермонтов в душе забавлялся его растерянностью, но принял извинения как должное и продолжал сохранять строгий вид.

   — Смотрите, майор, — наставительно сказал он, — вам же будет хуже, когда генерал потеряет терпение...

   — Да я что... — ещё больше теряясь, ответил Митин и вдруг, угрожая кому-то нагайкой, сорвавшимся голосом выкрикнул ругательство.

Две пароконные повозки, одна из которых хотела обогнать другую, сцепились постромками и остановились у самого выезда на берег. Задрались кони, с пронзительным ржанием поднимаясь на дыбы и норовя ударить друг друга передними ногами. Правившие конями фурштатские солдаты, с искажёнными лицами, изо всех сил натягивали вожжи, ругаясь на чём свет стоит и проклиная ни в чём не повинных животных. Задние повозки тоже остановились.

Митин на своём буланом коньке спустился к воде и, подъехав по камням вплотную к сцепившимся повозкам, стал бить нагайкой обоих солдат по очереди — раз по одному, раз по другому.

Суматоха от этого только усилилась, ещё злее и пронзительнее заржали кони, рвавшиеся из постромков. Лермонтов, не желавший получить выговора от генерала, тоже спустился к воде и, протянув с седла руку, взял под уздцы самого злого и шумного из коней — длинноногого, как лось, тощего рыжего мерина.

Мерин упрямо и резко мотнул головой, стараясь стряхнуть руку Лермонтова, но, когда это не удалось, скосил на него налитой кровью глаз и, с силой натянув постромки, рванулся вперёд.

Он несколько саженей волоком протащил обе повозки, а заодно и своего соседа по упряжке, малорослого пегого конька, который из упрямства или от неожиданности почти не переставлял ног. Когда — уже на берегу — вторая повозка отцепилась, оказалось, что у неё сломан валик и порваны постромки.

Митин, из-под нагайки которого Лермонтов увёз солдат, несколько раз бесцельно махнул ею в воздухе и, приказав, чтобы повозку чинили оба солдата, коротким галопом поскакал в голову обоза.

А на переправу уже вступили первые роты арьергарда, встречать которые подъехал хмурый барон Врангель.

Лермонтов вернулся к свите, со смутным чувством досады думая о пустячных поручениях, какие даёт ему генерал.

29


Ханкальское ущелье, теснина которого представляла значительные удобства горцам, если бы они вздумали атаковать отряд, прошли форсированным маршем. Дальше, до самого Гехинского леса, простиралась равнина, на которой чеченцы появляться в виду войск не рисковали.

За время четырёхдневного пути отряд трижды останавливался на ночёвки: в Дуду-Юрте, Чах-Гери и Урус-Мартане.

Одиннадцатого, на рассвете, отряд, растянувшись узкой лентой, вступил в Гехинский лес.

Нести охранение здесь было гораздо труднее, чем даже в Ханкальском ущелье, и потому первые выстрелы, сделанные горцами, были восприняты войсками как неожиданность. Беспорядочный, но густой огонь чеченцев беспокоил войска, и генерал Галафеев отдал приказание авангарду отбросить неприятеля.

   — Молодец Врангель! — довольно и громко произнёс генерал, наблюдая в зрительную трубу, как быстро пехота теснит горцев. — Фу-ты — не Врангель, а Фрейтаг! — поправился он, вспомнив, что в авангарде идут куринцы, и, хитро поведя одним глазом на Чернявского, добавил: — Запутаешься здесь с этими русскими патриотами из Ревеля да из Либавы...

На первой же встретившейся поляне генерал Галафеев перестроил отряд в боевой порядок и приказал следовать дальше — к тому месту, где дорога пересекается рекой Валерик.

Сведённая в один кулак артиллерия, под прикрытием сотни казаков, на рысях обогнала отряд, громыхая пушками, которые тяжело подпрыгивали на ухабах.

Артиллерийские офицеры Евреинов и Вонлярлярский, тоже петербуржцы, объезжая двигавшуюся шагом свиту, что-то возбуждённо-весело прокричали, махая руками.

Лермонтов, ехавший между Монго и Сашей Долгоруковым, улыбнулся и тоже махнул рукой.

   — И чего радуются, ослы? — недовольно проговорил Монго. — Небось думают, что их там ждёт забава...

Дорогу снова преградил лес. Он двумя клиньями подходил к ней с обеих сторон, а Валерик, протекавший по самой его опушке в глубоких, совершенно отвесных берегах, пересекал дорогу почти строго перпендикулярно. На левом берегу, где должны были находиться главные силы неприятеля, поднимался невысокий, но крутой и густо заросший холм, который, как предполагал генерал Галафеев, мог быть сильно укреплён при помощи завалов и волчьих ям, на которые горцы были большие мастера.

Генерал, ехавший и без того медленно, остановился совсем и подозвал к себе офицеров своей свиты.

   — Ну-ка, молодцы, послушайте, что я скажу!.. Ты, красносёл (генерал указал нагайкой на Лермонтова), поезжай к Фрейтагу и прикажи ему занять лес, чтобы чеченцы не мешали огнём форсированию реки, а всем прочим приказываю отправиться туда же и оставаться в распоряжении Фрейтага до конца боя... Ступайте!..

Он снова тронул лошадь и, не взглянув больше на офицеров, медленно поехал вперёд. С ним остались Россильон с Чернявским да несколько вестовых казаков.

Фрейтага, находившегося с несколькими офицерами на обочине дороги, на расстоянии нескольких сот саженей впереди генеральской свиты, отыскали сразу же.

Выслушав приказ Галафеева, он послал первые полубатальоны куринцев занять лес справа от дороги, а вторые — слева от дороги.

К правой колонне, которой командовал майор Пулло, Фрейтаг прикомандировал Сашу Долгорукова и Карла Ламберта; к левой, где командовал майор Витторт, — Сержа Трубецкого и Митеньку Фредерикса. Монго, как и Лермонтов, остался свободным в передвижениях.

Лермонтов и Монго, стоя рядом с Фрейтагом, видели, как пехота углубилась в лес, но выстрелов не было. Потом они увидели, как солдаты двумя потоками, сливавшимися на дороге, выходили из лесу и беглым шагом, держа ружья наперевес, двигались в сторону Валерика.

Тут только заработали ремингтоны чеченцев, бившие далеко и хлёстко, но, из-за того что чеченцы стреляли не залпами, по команде, а кто когда захочет, пехота не несла большого урона.

Куринцы, помогая друг другу, даже перенося на плечах не умеющих плавать, быстро форсировали неширокий Валерик и сосредоточивались для решительной атаки уже на противоположном, левом берегу.

Но первый бросок, который предприняли Пулло и Витторт, окончился неудачей: пехоту встретили прочные бревенчатые завалы, замаскированные свежесрубленными ветвями. Здесь, совершенно открытые неприятельским выстрелам, куринцы понесли чувствительные потери и поспешили вернуться на правый берег Валерика.

Лермонтов, спрятав зрительную трубу в кожаный футляр, галопом понёсся к генералу Галафееву с докладом об этой неудаче и с просьбой от Фрейтага об артиллерийской поддержке. Монго остался с Фрейтагом.

30


С лесистого холма на левом берегу, крутизна которого озадачила генерала Галафеева, пёстрая толпа всадников, окружавших горского начальника Ахверды-Магому, внимательно наблюдала за развёртыванием русского отряда, который двигался по дороге, шедшей из деревни Гехи в направлении реки Валерик.

Сам наиб, находившийся в центре толпы, казался совершенно равнодушным ко всем манёврам неприятеля. Слегка наклонив голову, увенчанную жёлтой чалмой — знак наибского достоинства, и рассеянно держа морщинистыми пальцами поводья золотисто-рыжего карабахца, Ахверды-Магома углубился в беседу с муллой Хаджи-Девлетом, своим главным советчиком и помощником, изредка о чём-то спрашивая нукера Мусселима.

Валерикские укрепления, подготовленные заранее, наиб считал неприступными.

Эту уверенность исповедовали вслед за Ахверды-Магомой не только мулла Хаджи-Девлет и мюриды, но и все жители Малой Чечни, поступившей теперь под начальство этого сурового и удачливого сподвижника Шамиля.

Неожиданно прервав разговор с муллой, Ахверды-Магома тронул коня и подъехал к двум просто, но странно одетым всадникам, державшимся поодаль от свиты и тоже внимательно наблюдавшим за русскими. Это были слуги и подданные могучей белой властительницы, правившей далеко за морем и тоже за что-то ненавидевшей жестокого и жадного царя, приславшего на Кавказ солдат с волосами как солома.

Изобразив улыбку на морщинистом и костлявом, почти лишённом щёк лице, наиб спросил заморских друзей имама по-аварски, так как знал, что чеченским языком они не владеют:

   — Что думают наши высокие гости об исходе боя, который сейчас произойдёт на их глазах?

Полковник колониальных войск её британского величества сэр Патрик Кинлох, прибывший на Кавказ с целью преобразовать дружины Шамиля в регулярную армию, и его помощник, лейтенант уэльских стрелков Артур Меррик, словно по команде отняв от глаз подзорные трубы, переглянулись.

   — Посоветуйте ему, лейтенант, — сказал на родном языке полковник, — посоветуйте ему выдвинуть пушки и помешать русским развернуться.

Молодой лейтенант, ещё недавно изучавший в Оксфорде адыгейские и тюркские языки, употребляя вслед за наибом аварский язык, передал Ахверды-Магоме совет полковника.

Наиб пожал узкими плечами под белой черкеской и что-то ответил.

   — Он говорит, сэр, — перевёл лейтенант, — что их пушки на таком расстоянии не достанут русских, и, кроме того, наиб не хочет, чтобы они, испугавшись пушек, отказались от атаки. Наиб уверен, что русские понесут на завалах большие потери...

Сэр Патрик Кинлох в свою очередь недоумённо пожал плечами.

   — Ваш наиб, — сказал он, — забывает, что имеет дело с европейскими войсками. Завалы, на которые он так уповает, будут взяты через час. Повторите, Меррик, что ещё не поздно выдвинуть пушки...

Лейтенант снова заговорил с Ахверды-Магомой. Снисходительно выслушав молодого англичанина, наиб улыбнулся и зрительной трубой указал в сторону леса, расположенного за рекой Валерик и обступавшего дорогу, по которой двигались русские колонны.

Уже две такие колонны, почти сразу же, одна за другой, подойдя к реке на расстояние пушечного выстрела и развернувшись, рассыпались редкими цепями и быстро исчезли в лесу, который был занят пешими горцами, преграждавшими доступ к реке.

Лейтенант, прислушиваясь к далёким частым выстрелам, гулко отдававшимся среди деревьев, смотрел туда, где исчезали русские цепи, и ожидал, что скажет наиб. Полковник невозмутимо закурил сигару, перестав, по-видимому, интересоваться происходящим.

   — Эфенди молод, — произнёс Ахверды-Магома, — и даже без помощи этой странной трубочки (наиб описал зрительной трубой маленькую дугу в воздухе) мог бы увидеть, что гяуры входят в лес, но не выходят из него. Азраил уже взял души многих из них; остальные умрут раньше, чем мне смогут понадобиться пушки. Пусть эфенди перескажет мои слова сердару!

Лейтенант, слегка изменив положение в седле и повернув голову к полковнику, опять перевёл ему ответ наиба.

Попыхивая сигарой, с прежним равнодушным выражением на лице, полковник сказал:

   — Мне не известно, где обучались военному делу наиб и упомянутый им мистер Азраил. Что же касается генерала Галафеева, который привёл сюда русских, то он прошёл хорошую школу и знает цену пушкам. Ого! Он это доказал ещё раньше, чем я думал!

Полковник Кинлох, выплюнув сигару, быстро поднёс к глазам зрительную трубу. Лейтенант последовал его примеру.

То же самое, медленно и как бы снисходительно, сделал и Ахверды-Магома.

Из-за поворота дороги, в клубах розоватой пыли, Показались неясные тёмные пятна, которые стали быстро расти. Это на рысях приближалась артиллерия русских. Ахверды-Магома, птичьим движением наклонив покрытую жёлтой чалмой голову, что-то нетерпеливо и отрывисто сказал Мусселиму. Мусселим, так же коротко и гортанно ответив наибу, тронул поводья своего рослого серого жеребца и рысью стал спускаться по скату холма, скрывшись вскоре за деревьями.

Полковник, внимательно следивший за двигавшимися по дороге русскими пушками, сказал:

   — Русские, кажется, решили установить пушки на самом берегу, чтобы обстреливать наш холм и соседний — тот, что за дорогой. Скажите ему, Меррик, что всё ещё не поздно выдвинуть пушки. Кстати, орудия русских уже снимаются с передков...

Действительно, русские артиллеристы, не уменьшая аллюра, съезжали с дороги и, развернув орудия в сторону реки и холмов, быстро отпрягали лошадей, готовясь открыть огонь.

Около пушек суетились тёмные фигуры солдат, яркими точками светились горящие пальники...

31


   — Метили в ворону, а попали в корову! — громко сказал Лермонтов, не отрываясь от зрительной трубы. Его развеселила неловкость артиллеристов.

Квартирмейстер отряда, подполковник барон Россильон, повернув длинную загорелую шею, выступавшую из чёрного бархатного воротника, хотел уже сделать Лермонтову замечание, но его прервал сам Галафеев, который уже давно и с нетерпением ожидал, когда артиллеристы откроют огонь.

   — Эх, мазилы! Чтоб вас!.. — И генерал смачно произнёс грубое мужицкое ругательство. Его жирные жёлтые щёки дрожали от ярости. Повернувшись к Лермонтову и стоявшему с ним рядом Чернявскому, он хрипло сказал: — Ну, кто из вас?.. Вот хоть ты, красносёл (генерал, как давеча нагайкой, ткнул зрительной трубой в сторону Лермонтова), поезжай к Белосельскому и скажи его сиятельству, что ещё один такой залп — и он пойдёт у меня рядовым в цепь! Быстро!..

Лермонтов коротким щегольским жестом, который давался только гвардейцам, ударил руку к околышу и с места послал лошадь в галоп.

Начальника артиллерии отряда, полковника князя Белосельского-Белозерского, Лермонтов хорошо знал. Не так давно он перешёл в лейб-гусары из гвардейской конной артиллерии, как когда-то Володя Меншиков, и здесь, на Кавказе, вспомнив прежнее ремесло, опять попросился к пушкам.

Родной брат знаменитой лет десять назад красавицы Волконской, теперь навсегда поселившейся в Италии, он и сам был статный молодец с бледным темнобровым лицом, которое не грубело даже под жарким кавказским солнцем.

Лермонтов застал князя в кучке артиллерийских офицеров, которые, спешившись, с вершины невысокого каменистого гребня наблюдали за стрельбой своих орудий, собранных на ровной, голой и тоже усеянной камнями площадке саженях в пятидесяти от подножия гребня. Но Евреинова и Вонлярлярского среди них Лермонтов не видел: они, наверное, были у орудий.

В промежутках между залпами, сухо и резко сотрясавшими мягкий утренний воздух, с площадки доносился жуткий хор осипших, надсадных голосов: это субалтерны и унтера выкрикивали команды.

Коротким галопом преодолев подъём и сдержав разгорячённого коня чуть ли не в одном шаге от князя, Лермонтов небрежно махнул у козырька рукою в перчатке.

   — Господин полковник! Генерал недоволен плохой работой артиллеристов! — тоже очень громко, хрипя от натуги и стараясь перекрыть звуки выстрелов, прокричал Лермонтов, нагнувшись в седле.

Среди окружавших Белосельского офицеров почувствовалось замешательство. Двое или трое из них, постарше чином, возмущённо жестикулируя, повернулись к своему начальнику.

   — Кой чёрт! Вы что там — все ослепли с вашим генералом? — внезапно закипая бешенством и гримасничая, выкрикнул бледнолицый князь и, как давеча Галафеев, тоже нехорошо выругался. — Не видите разве, что всё уже наладилось?..

Лермонтов, не покидая седла, приложил к глазам трубу и оглянулся в сторону невидимой в берегах реки. Над левым берегом, который занимали горцы, вместе с землёй высоко взлетали брёвна, казавшиеся отсюда не длиннее и не толще серной спички. В нескольких местах завал был уже полностью разрушен и в брешах чернела взрытая книпелями[162] земля. Среди непроглядно пышной, казавшейся отсюда синей листвы, которая покрывала холмы, расположенные за рекой, рвались гранаты, и их сизый дым, медленно опускаясь, сливался с остатками начавшего было исчезать утреннего тумана.

   — Через двадцать минут мы прекратим огонь, — подходя к Лермонтову и глядя на часы, уже спокойно-шутливо сказал Белосельский, — и пехота, ко всеобщему ликованию, рванётся в бреши. «Музыка играет, полки стройно шагают — господа офицеры, какой восторг!» Помните, как писал Суворов?

Лермонтов, поражённый быстротой, с какой этот утончённый аристократ превращался в грубого вояку и вновь обретал всегдашний свой облик, ничего не ответил.

   — Хотите посмотреть на друзей? — улыбнувшись, снова спросил Белосельский. — Слышите этот гвалт, как в хоральной синагоге? Там и их голоса...

Лермонтов непременно хотел принять участие в атаке пехоты и потому спешил, да и в любой момент он мог понадобиться генералу.

   — Спасибо, Эспер Александрович, сейчас недосуг. А вечером можно сообразить банчок! — ответил он и пришпорил своего белого лова, беря направление по выстрелам прямо к реке, через мокрую, заросшую низким кустарником луговину.

Когда пушки умолкли, куринцы снова редкими цепями высыпали из лесу, обступающего дорогу с обеих сторон, и бегом двинулись к берегу Валерика. Впереди левой колонны, прыгая через кочки и ямы и легко, будто игрушечным, размахивая тяжёлым солдатским ружьём, бежал простоволосый, без фуражки, Серж Трубецкой. Увидев Лермонтова, он что-то приветливо и беззаботно крикнул ему, коротко оглянулся на бежавших сзади егерей и первым, подняв брызги, шумно бросился в воду. Лермонтов, нашедший брод саженей на пятьдесят ниже, ещё раз видел Трубецкого уже на том берегу — когда он, взобравшись вверх по склону холма с криком «ура!», скрылся за кучей оставшихся от завала брёвен.

Лермонтов, возвышаясь в седле над бегущими пехотинцами и словно дразня неприятеля, послал коня к широкой бреши, пробитой в самой середине завала.

   — Глупо! Глупо, господин офицер! — услыхал он рядом с собой прерывающийся хриплый голос. — Убить могут!

Высокий армейский майор с багровым лицом и седыми бакенбардами, трудно перебирая тонкими ногами в тяжёлых сапогах, бежал рядом с Лермонтовым, удивлённо-неприязненно оглядывая его снизу вверх.

   — Спасибо, что предупредили! — сердито ответил Лермонтов и отвернулся.

В это время передние цепи егерей уже завязали рукопашную с чеченцами, вылезшими из траншеи, заранее вырытой в некотором отдалении от завалов, разнесённых и раскатанных ядрами.

Сзади неожиданно раздалось мощное «ура». Лермонтов оглянулся и увидел ниже себя сразу нескольких всадников, за которыми, как муравьи, карабкались солдаты. Вглядевшись, он узнал во всадниках полковника Фрейтага, Монго и Сашу Долгорукова. Ободрённый, Лермонтов, пришпорив коня, поскакал к ним.

32


   — Смотрите, Меррик, и запоминайте, — сказал полковник Кинлох, с внезапно проснувшимся профессиональным интересом наблюдая точную методическую стрельбу русских артиллеристов. — Вот что могут, вопреки разглагольствованиям этой старой азиатской обезьяны (он кивнул в сторону наиба), сделать пушки в умелых руках...

Ho лейтенант, который впервые видел, как стреляют настоящие пушки, и сам не мог оторваться от этого зрелища. С волнением следя за тем, как русские ядра разворачивают завалы, он, чтобы заглушить в себе невольное чувство страха, насвистывал бодрую солдатскую песенку «It’s a long way to Tipperary...»[163]. Знакомый мотив как будто приближал всё, что было дорого лейтенанту и находилось теперь так далеко от этого затерянного мира, каким ему представлялся Кавказ.

Внезапно грохот пушек смолк.

   — Сейчас будет атаковать пехота, — тоном театрала, присутствующего на спектакле, который он видел много раз, сказал полковник, опуская на короткое время зрительную трубу. — Мы посмотрим начало...

Действительно, Меррик, не отрываясь смотревший в трубу, увидел, как почти сразу же в пробитые ядрами бреши одновременно в нескольких местах устремились бегущие с ружьями наперевес русские солдаты. Лейтенант увидел маленьких, будто кукольных, барабанщиков и даже услышал далёкую барабанную дробь, от которой у него сильнее и тревожнее забилось сердце.

Какие-то сумасшедшие русские — должно быть, офицеры — прорвались за завалы верхом и, размахивая блестевшими на солнце клинками, звали своих солдат в атаку.

   — Теперь, Меррик, нам пора убираться отсюда, — услышал лейтенант жёсткий голос полковника, — иначе путь до Типперери и в самом деле окажется слишком долгим!..

Лейтенант вздрогнул от этих слов. Потом он обернулся, чтобы позвать проводника — мюрида Ахверды-Магомы по имени Талчик. Этот Талчик, гортанно споря о чём-то по-чеченски с другими мюридами, упрямо выкрикивал какое-то одно слово и долго не обращал внимания на англичанина.

В это время с русской стороны снова послышался пушечный залп, и через несколько секунд, шурша об листву и с хрустом ломая верхушки деревьев, покрывавших холм, начала рваться картечь. Было ясно, что русские артиллеристы стреляли теперь по самому наибу и его мюридам.

   — Едем же, Меррик, едем! — нетерпеливо повторил полковник и, не оглядываясь в сторону горского начальника и его приближённых, повернул коня и сразу же пустил его крупной рысью по тропинке, которая через лесную чащу вела к аулу Ачхой, а оттуда — на Дарго, резиденцию Шамиля.

Лейтенант, пригрозив Талчику гневом имама, сумел наконец вытащить его из толпы мюридов, и они вместе галопом пустились вдогонку полковнику.

Русская картечь продолжала рваться. Один снаряд, сделав клевок, обдал всадников землёй и поднятым с тропинки камнем сильно ушиб ногу лошади Талчика.

Несмотря на это, и он, и оба англичанина, не останавливаясь в Ачхое, который доживал последние мирные часы, к ночи достигли Дарго. Едва войдя в дом, гости имама повалились в ртведенной им комнате на ковёр и сразу же уснули. А ещё через четыре дня полковник Кинлох и лейтенант Меррик, пройдя в тумане мимо русских патрульных судов, отплыли в Стамбул на присланной за ними турецкой феллуке.

33


Когда чеченцы, понеся значительные потери, отступили, сапёры навели переправу. Обоз и арьергард перешли на левый берег Валерика. Отряд, уже не встречая неприятеля, двинулся к аулу Ачхой, расположенному на речке Натахы. В Ачхое застали не успевшую бежать семью, состоявшую из двух старух — матери и дочки. Дочка сказала, что чеченцы не верили в то, что русские смогут перейти Валерик, и потому до самого появления войск работали в поле. Работала и она сама.

Заночевав в лагере на реке Натахы, отряд четырнадцатого июля вернулся в Грозную. В обозе, среди раненных на Валерике, ехали Серж Трубецкой и Миша Глебов. Большую группу офицеров, в том числе Лермонтова и всех остальных «красносёлов», Галафеев представил к награде.

Вторую половину июля Лермонтов провёл в седле, в марше на Темир-Хан-Шуру и обратно в Грозную: готовилась и не состоялась экспедиция в Северный Дагестан под командованием генерала Клюки фон Ютюгенау, и войска Чеченского отряда — правда, не все — должны были принять в ней участие.

Август и начало сентября Лермонтов прожил то на водах — в Пятигорске и Кисловодске, то в Ставрополе. Писем писал и получал мало: от бабушки, от Машет, от Краевского, сообщившего, что цензура разрешила наконец сборник стихотворений. Но сейчас это почему-то не волновало, так же как и доходившие сюда, порой очень забавные, пересуды о «Герое нашего времени»; да и статьи о нём, из которых Лермонтов прочитывал только заголовки, тоже почему-то не волновали — не льстили и не сердили. Потому, может быть, что и на водах, и в Ставрополе он каждый день ждал предписания коменданта выехать в Грозную для участия в походе.

Уже осенью в Ставрополе Лев Сергеевич Пушкин представил Лермонтова командующему войсками Кавказской линии и Черномории генералу Граббе, который оказался отменным знатоком литературы — отечественной и европейской — и говорил о ней охотно, со вкусом, тонко похваляясь перед собеседником своим красноречием и знанием того, что известно только записным литераторам. Впрочем, у генерала был и ещё один конёк, которого он частенько седлал, — военное искусство. Однажды, когда Лермонтов вместе с Лёвушкой Пушкиным обедал у Граббе, зашёл разговор о войне.

   — Полководец, как умелый и заботливый садовник, кропотливо готовит почву, на которой благодаря его усилиям расцветает кровавый, но прекрасный цветок боя, — ставя на стол только что выпитый бокал, важно сказал Граббе, заканчивая какое-то длинное рассуждение.

Лермонтов внимательно посмотрел на него, но говорил ли он искренне или морочил собеседников, понять было трудно. Всё-таки Лермонтов возразил, сказав, что раз кровавый, то уже не прекрасный и что вообще оперировать категориями прекрасного, говоря о войне, простительно только тому, кто её не видел. Лёвушка Пушкин незаметно, но сильно толкнул Лермонтова под бок. Генерал спокойно и дружелюбно разглядывал их обоих.

   — Раз кровавый — значит, не прекрасный... — медленно повторил он. — Не вам бы, художнику, так говорить. Или вы отказываете в эстетической ценности всем святым Себастьянам, всем Христам Возрождения?

   — Их кровь и муки я вижу только на полотне, ваше превосходительство. Кроме того, великие художники умели заставить зрителя видеть в первую очередь не кровь и муки, а благочестие и мужество, — ответил Лермонтов.

Генерал победоносно улыбнулся.

   — Ну вот, Михал Юрьич, вы сами себя и опровергли, — сказал он, — полководец, как, впрочем, и последний солдат, если он хочет успешно заниматься своим ремеслом, тоже не останавливает внимания на крови и муках, а призывает на помощь себе мужество и если не благочестие, то, во всяком случае, веру в свою правоту...

Неожиданно Граббе проговорился, что в предстоящей экспедиции военные действия будут распространены и на Большую Чечню, куда наши войска не заходили со времён Ермолова, и что командовать отрядом будет он сам.

   — Пора заставить этих хищников уважать наше оружие, — коротко оглядываясь на стоявшего за его спиной лакея, чтобы он наливал, сказал Граббе.

С разных концов стола послышались реплики, подтверждавшие слова генерала. Рыжеватая дама, с круглым, обрызганным веснушками лицом, стала рассказывать неизвестные подробности похищения горцами семьи моздокского купца Улуханова. По словам дамы, девятнадцатилетняя дочь купца, к стыду и ужасу отца и матери, не пожелала вернуться домой, когда родственники внесли выкуп за её семью, и чуть ли не сама попросилась в гарем Шамиля.

   — Вот что значит свобода от предрассудков! — весело сказал Лёвушка Пушкин и, обернувшись к своей соседке, спросил: — Ну а вы, баронесса, могли бы решиться на такой поступок?

Белокурая красавица с сильно оголёнными плечами и грудью презрительно вскинула голову.

   — Не в пример этой девице и вам я не считаю себя свободной от того, что вы называете предрассудками, — сухо ответила она. — И на вашем месте я остереглась бы задавать такие вопросы замужней женщине.

   — Браво, браво, баронесса! — так же весело одобрил её Лёвушка и, подмигнув своему vis-á-vis[164], широкоплечему и плотному инженерному капитану, сказал: — Твоя супруга, Андрюша, каждый раз заставляет меня жалеть о том, что я холост.

Баронесса, зардевшись, метнула на Лёвушку испепеляющий взгляд. Её муж, барон Дельвиг, двоюродный брат поэта, был молодой, но уже с именем военный инженер, командированный из Петербурга для строительства укреплений по Кубани и Тереку. Сейчас он боялся, что, выведенная из себя подтруниваниями Лёвушки, жена сорвёт на нём своё дурное настроение, и умоляюще посмотрел на Лёвушку через стол.

Тот, сразу приняв серьёзный вид, продолжал уже совсем другим тоном:

   — Что на сторону Шамиля перешла заневестившаяся купеческая дочка, меня не очень беспокоит. Но вот говорят, будто её примеру последовал правитель Аварии Хаджи-Мурат, которому наше начальство слишком доверяло. Это правда, ваше превосходительство? — Лёвушка обернулся к Граббе.

   — К сожалению, да, — сразу же впадая в раздражение, ответил генерал. — Через своих людей он продолжает сеять смуту в Аварии, и уже кое-какие шайки угрожают сообщениям Хунзахского гарнизона с Темир-Хан-Шурой, где расположены главные силы Дагестанского отряда...

Граббе сердито оглянулся на лакея, поднял налитый им бокал и, плеща вином через край, сильно чокнулся с Лёвушкой, но не выпил.

   — Этот Хаджи-Мурат — предатель, клятвопреступник и хладнокровный убийца, — держа бокал на весу и поворачивая его перед глазами, продолжал Граббе. — Начал он с того, что позволил прежнему имаму Гамзату убить своего молочного брата Умма-хана; когда имамом стал Шамиль, ему он принёс в жертву уже родного брата, Османа, а после смерти Османа дал торжественную, при большом стечении народа, клятву отомстить Шамилю, «взять с него кровью», как они говорят. Тогда-то мы, вместо того чтобы en mesure préventive[165] вздёрнуть этого Хаджи-Мурата на первом же суку, пригрели его, обрадовавшись этой ложной клятве и взяв с него ещё одну — на верность нам. Уйдя теперь к Шамилю, Хаджи-Мурат стал клятвопреступником дважды, но я уверен, что, если он опять попросится к нам, мы опять его примем, дав повод истолковать это как нашу слабость.

Граббе резко, словно желая покончить с чем-то неприятным, поднёс бокал к губам и залпом выпил.

   — Но, ваше превосходительство, — вмешался Лермонтов, тоже выпив свой бокал, — не следует забывать, что эта особенность свойственна психологии любого горца: религия учит его, что клятва, данная гяуру, не считается клятвой и нарушить её вовсе не значит совершить преступление.

   — Не наше дело вникать здесь в рассмотрение таких тонкостей, — с прежним раздражением ответил Граббе. — Мы воюем, а не занимаемся этнографией.

   — Боже мой, Павлуша! От тебя ли я это слышу? — с искренним ужасом на лице сказала молчавшая до сих пор генеральша, миловидная молоденькая женщина с гладко зачёсанными каштановыми волосами и тёмной мушкой под глазом. — Вспомни господина Шамполиона[166]!

Граббе скользнул по ней недовольным взглядом.

   — У Шамполиона было своё дело, у нас — своё, милочка, — снисходительно ответил он и, оживляясь, сказал уже для всех: — Во всяком случае, господа, могу сообщить, что в предстоящей экспедиции примут участие силы, вполне достаточные для достижения значительного результата. И вам, Михаил Юрьевич, придумаем другую должность, а то в Петербурге считают, что у нас здесь адъютанты бездельничают.

И генерал, совсем развеселившись, приказал подать шампанского.

34


Генерал-лейтенанту Галафееву, старому и заслуженному воину, не так уж часто приходилось чувствовать себя гостем — к тому же не очень почётным — в собственной штаб-квартире. Но именно в таком положении он оказался, сидя в своём кабинете, за своим столом и слушая план предстоящей экспедиции, который, с комфортом живя в Ставрополе, лично разработал и теперь излагал командующий войсками Кавказской линии и Черномории генерал Граббе — человек, носивший, между прочим, такой же чин. Правда, Граббе был ещё и генерал-адъютантом царской свиты, это-то и меняло дело...

Не показывая вида, что всё это ему не нужно и скучно, генерал Галафеев рассеянно слушал полнокровный и хорошо поставленный, словно у актёра, голос командующего, а сам думал о том, какую же роль отведёт ему Граббе в этой экспедиции.

   — А знаете, Аполлон Васильевич, — перебил Граббе его мысли, — что сказал Раевский о нашей летней экспедиции? (Говоря о «нашей», Граббе разумел, конечно, «вашей».) Он сказал буквально следующее: «Единственным серьёзным следствием её оказалось стихотворение поручика Лермонтова о потасовке на «Валерике». Так и сказал: «о потасовке» — не о бое, не о сражении, а о потасовке. И мне оставалось только согласиться...

Галафеев знал чуть не наизусть это стихотворение, которое было написано или, во всяком случае, впервые прочтено в его походной палатке; знал и генерала Раевского, который поставлял шутки и каламбуры на весь Кавказский корпус.

Ведь именно он, а не кто-нибудь метко окрестил самого Граббе за высокий рост и несколько грузную фигуру «Статуей командора».

Но согласиться с Раевским насчёт летней экспедиции Галафеев не мог. Для него всё это было достаточно серьёзно.

Его подмывало прямо сказать об этом собеседнику, был даже короткий момент, когда он хотел оскорбиться и потребовать извинения у этого красавца, но дисциплина, а главное — сознание бесполезности каких бы то ни было возражений остановили его.

И, поборов себя, он вздохнул и сказал то, о чём часто думал, но совсем не то, что хотел бы сказать сейчас:

   — Да, поручик Лермонтов... Шалопай, сорвиголова, но какой талант!.. Кому-то там не угодил в Питере...

Командующий тонко улыбнулся, но промолчал: он-то знал, кому в Петербурге не угодил поручик Лермонтов.

Да знал, конечно, и Галафеев, так что говорить об этом не стоило.

   — Ну-с, — поднимаясь во весь свой рост, сказал командующий, — пойдём к войскам?

Он сказал это таким тоном, будто не сомневался, что его появление должно войска осчастливить.

Галафеев, не то удивляясь, не то соглашаясь, кивнул большой головой в белой холщовой фуражке и тоже поднялся — приземистый, толстый, с отёчным желтоватым лицом.

В тесной приёмной перед кабинетом Галафеева к генералам присоединилась свита, среди которой в непривычном изобилии пестрели гвардейские мундиры, и вся процессия двинулась на плац, где командующий намерен был произвести короткий смотр войскам, назначенным в экспедицию.

Был конец сентября, и деревья, окаймлявшие с двух сторон обширный плац, уже тронулись желтизной. На мостовой, хотя и не часто, попадались опавшие листья.

Командующий решил обойти фронт пешком; заметив это ещё издали, поспешно слез с коня оставленный Галафеевым за себя полковник князь Голицын.

Когда генералы со свитой приблизились к правому флангу отряда на дистанцию трёх взводов, князь Голицын, набрав в лёгкие воздуху и повернувшись к строю, прокричал:

   — Смирно! Глаза налево! Смотреть веселей!

Принимая команду, зазвенели удилами конница и артиллерия, стоявшие на правом фланге, волнисто колыхнулась и замерла серая лента пехоты.

Князь Голицын, вырвав из ножен шашку и держа её «подвысь», гулко зашагал парадным шагом навстречу командующему. Приняв рапорт, генерал Граббе сдеожанно-любезно пожал руку князю и, сразу же отвернувшись от него, громко сказал своим актёрским голосом:

   — Здравствуйте, донцы-молодцы!

Произнёс он это изысканно, по-барски смягчая: «донци́» и «молодци́».

Казаки, сидевшие на своих малорослых лошадках, как один, подняли плечи, набирая в лёгкие воздух, и дружно и неразборчиво ответили:

   — Здра-жа, ваш прево-ссо!..

Величественно улыбаясь и ни на кого не глядя, командующий, в этот момент особенно похожий на статую командора, проследовал мимо казаков.

   — Здравствуйте, артиллеристы! — с умело разыгранным задором поздоровался он.

Артиллеристы ответили, и, уже не глядя на них и не оборачиваясь ни к свите, ни к Галафееву, командующий перешёл к стоявшей в сомкнутом строю пехоте.

   — Здорово, куринцы! — уже гораздо теплее прозвучал голос Граббе, который был лично дружен с командиром Куринского полка бароном Фрейтагом. Дождавшись ответа, командующий остановился и уже просто и по-приятельски пожал руку барону.

   — Как настроение? — улыбаясь, спросил он.

   — Всё слава Богу! — солидно, с лёгким немецким акцентом ответил барон.

К Граббе и Фрейтагу присоединились Галафеев и Голицын, и всех четверых, разговаривая вполголоса, обступили офицеры свиты.

Командующий, поговорив с бароном, принялся оглядывать строй.

На правом фланге охотничьей команды, состоявшей под начальством Дорохова, он увидел высокого осанистого человека лет сорока, в солдатской шинели. Лицо у солдата было холёное, барское, взгляд независимый.

Командующий сделал несколько шагов и, остановившись около этого солдата, обратился к нему:

   — Вы, вероятно, из декабристов?

Граббе, бывший когда-то адъютантом у самого Ермолова, состоял в «Союзе благоденствия» и привлекался к следствию по делу декабристов.

Примирившись с Николаем Павловичем, он теперь служил ему верой и правдой, но сохранил сочувствие к своим бывшим единомышленникам. Поэтому, ожидая ответа заинтересовавшего его солдата, командующий смотрел на него дружелюбно и с сожалением.

   — Никак нет, ваше превосходительство, — ещё больше вытянувшись, ответил солдат, — я из ноябристов!..

Тёмные брови командующего удивлённо подскочили. Офицеры свиты — молодёжь — весело засмеялись. Граббе укоризненно взглянул на стоявшего рядом Дорохова и снова заговорил с солдатом.

   — Не понимаю! — покачав головой, сказал он. — Объясните, пожалуйста!

   — В ноябре прошлого года уголовной палатой Тульского губернского суда я был осуждён на каторгу. По ходатайству матушки оную заменили мне Кавказом!..

   — Нн-да!.. — разочарованно протянул командующий. — И за что же?

   — За взятки-с! — с готовностью ответил осанистый солдат.

Генерал сердито крякнул и отошёл. У него пропала охота продолжать смотр, и, подозвав адъютанта, он приказал сигналить выступление.

35


Вскоре после выступления из Грозной был ранен Дорохов, и начальствование над его молодцами перешло к Лермонтову. «Я хочу дать вам побольше материалу для размышлений о сущности войны, — намекая улыбкой на состоявшийся несколько дней назад разговор, сказал Граббе, устроивший Лермонтову это назначение, — ну и конечно же возможность вернуться в гвардию».

Материалу для размышлений о войне Лермонтову хватало и так, а вот выслужить награду — и значит, отставку — на новом месте было легче. Кроме того, Лермонтов любил самый азарт боя, и все другие ощущения в сравнении с этим азартом казались ему пресными.

Самой естественной и нестрашной Лермонтов считал смерть в бою, — военные воспитатели и полковое окружение сделали своё дело. Порой ему рисовалось даже, как спокойно и просто он умирает в походной палатке, а рядом Монго, Саша Долгоруков, Серж Трубецкой — одним словом, свои — потягивают кахетинское и тихими голосами беседуют, как ученики вокруг Сократа, испившего чашу с цикутой. Потом вдруг ему становилось стыдно за эту картину: ведь и он, Лермонтов, далеко не Сократ, и Монго с Сашей и Сержем — не ученики, и, несмотря на мысль о простоте, самой-то простоты в этой картине не было, а было что-то книжное, ребячески-романтичное, ненастоящее.

И отношения к войне — настоящего, цельного, единого — ему тоже не удавалось выработать; то есть в области чистых умозрений он, конечно, отрицал войну, однако обстоятельства вынуждали его участвовать в ней, и он участвовал и ловил себя на мысли, что мог бы участвовать и без этих обстоятельств. Осознавать такую двойственность в себе самом было мучительно, и, не зная, как от неё избавиться другим способом, Лермонтов старался забыть о ней. Но забыть надолго не удавалось.

Поход в Большую Чечню был кровопролитным; каждый день солдаты поджигали горские деревни, угоняли скот, вырубали сады, а на самом высоком месте бывшего селения ставили деревянный столб с поперечной доской, на которой по-татарски было написано, чем жители аула провинились перед «белым царём»...

36


Воротясь из экспедиции, Лермонтов отпросился у генерала Галафеева в Ставрополь и, приехав туда, поселился в гостинице Найтаки, в которой живал и прежде.

Уже отсюда он послал рапорт командиру Тенгинского полка, в котором числился, прося полковника Хлюпина официально разрешить ему отпуск. Практически Лермонтов в таком разрешении не нуждался, но это был вежливый жест в сторону человека, от которого могло зависеть получение и другого отпуска — в Петербург.

Встречая в Ставрополе знакомых — а их было много, — Лермонтов слышал постоянные комплименты: все уже успели прочесть «Героя нашего времени», а кое-кто подсовывал ему для подписи и стихотворения, вышедшие всего какой-нибудь месяц назад в Петербурге.

Неожиданно для себя Лермонтов стал знаменитостью. Однако были и обстоятельства, омрачавшие это приятное ощущение. Например, доктор Майер, которого Лермонтов искренне любил, при встречах отворачивался от него, глубоко обиженный тем, что Лермонтов вывел его в своём романе в образе хромого и некрасивого доктора Вернера.

Встретив его как-то в гостинице, у входа в бильярдную, Лермонтов, протянув навстречу ему руки, радостно выкрикнул:

   — Ах, Боже мой, Николай Васильич! Сколько мы не виделись, сколько воды утекло!..

   — Вы совершенно правы, господин Лермонтов, — отступая на шаг, холодно ответил доктор, — сколько воды, сколько чернил, сколько яду...

Голос его дрожал от обиды, от злости, от презрения к Лермонтову.

   — Желаю оставаться! — вкладывая какой-то зловещий смысл в свои слова, сказал он этим голосом и, не глядя на Лермонтова, быстро ушёл...

Второе обстоятельство, пожалуй ещё сильнее угнетавшее Лермонтова, — отсутствие писем от бабушки. Удалось ли ей что-нибудь в смысле отставки?

Лермонтов даже не знал, в Петербурге она или в деревне, здорова или больна. И он мучительно думал о том, как бы суметь пожелать так сильно, чтоб она не болела: бабушка была ему дороже всех романов на свете — написанных, задуманных или разыгранных в жизни; и он готов был даже отказаться от отставки, если такой ценой можно купить бабушкино благополучие.

В день по нескольку раз заходя в штаб, чтобы узнать о петербургской почте, и узнав, что ему ничего нет, Лермонтов возвращался в гостиницу и, лёжа с папиросой на тахте, вспоминал, как в Петербурге, соскучившись по бабушке, он, где бы ни находился — в полку ли, в театре или у цыган, — бросал всё и со щемящим сердцем, гонимый тревогой и нетерпением, мчался домой, на Сергиевскую, и почти врывался в бабушкину комнату...

Но однажды — это было уже в начале зимы 1841 года — Лермонтова вызвали в штаб через вестового. Бегом прибежав туда, он получил сразу всё: и голубой конверт со знакомым бабушкиным почерком, и отпускную в Петербург, и уже подписанную подорожную.

В тот же день он уехал, и только в пути, ещё раз перечитавписьмо, понял, что бабушка не в Петербурге, а пока ещё в Тарханах.

Мимо него бежали почтовые станции, мелькали безлюдные улицы зимних русских городов, но всё это было словно во сне.

Остановившись всего на сутки в Москве, Лермонтов поскакал дальше...

Миновав «Четыре руки», последнюю станцию перед Петербургом, Лермонтов уже не мог справиться с волнением. Он больше не прятал лицо в воротник шинели, а, наоборот, расстегнул её и надел внакидку. Он не замечал холодного январского ветра, клонившего к земле голые и почерневшие придорожные кусты.

   — Погоняй же! Погоняй! — то и дело говорил он ямщику, с тоской глядя на колыхавшиеся крупы лошадей, бежавших, как ему казалось, слишком медленно.

Ветер, нёсший снежинки, свистел в ушах, щипал за щёки, заставлял закрывать глаза. В виски с болью ударяла кровь, подгоняемая сильно бившимся сердцем.

   — Погоняй! Погоняй! — снова говорил Лермонтов ямщику, заправляя под фуражку выбившиеся волосы.

В страхе косились на безумную тройку и красную фуражку сидевшего в возке офицера чухонцы, которые везли в столицу свежепойманную подо льдом рыбу и берёзовые дрова. Их приземистые косматые лошадки пугливо жались к краю дороги, едва не валясь в канаву.

Вот и Средняя Рогатка. У дороги, перегороженной полосатой жердью шлагбаума, — такая же полосатая будка. Рослый семёновский солдат в кивере и с голубым воротником, увидев офицера в незнакомой форме, любопытно испуганно косясь, сделал на караул. Из будки выскочил усатый унтер, придерживая на ходу широкий тесак.

   — Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов! — услышал он нетерпеливый и властный офицерский голос.

С перепугу унтер не запомнил ни чина проезжего офицера, ни непривычного названия полка — только эго барское нетерпение и властность подействовали на него.

   — Бомвысь! — скомандовал он сам тоже нетерпеливо. Солдат с голубым воротником повернул тяжёлую рукоятку, и конец черно-белой жерди медленно пополз вверх.

   — Пошёл! — крикнул Лермонтов, толкнув ямщика в ватную спину.

Лошади рванули с места. Ямщик и Вертюков едва успели нагнуть головы, пролетая под шлагбаумом.

Замелькали убогие домишки Московской заставы, тоскливо серевшие на заснеженных обочинах. Ещё четверть часа — и Лермонтов увидит город, оттолкнувший его в ранней юности, но потом навсегда привязавший...

37


В Петербург Лермонтов приехал в разгар масленой недели. Как и в прошлом году в это время, столица напропалую веселилась. Балы, маскарады, спектакли следовали один за другим. Уже на второй день по приезде Лермонтов, почти целый год не видавший настоящей большой залы, танцевал у Воронцовых-Дашковых, где обычно не только собиралась вся петербургская fachion[167], но и присутствовали члены императорской семьи. Кружась в вальсе с хозяйкой, Лермонтов несколько раз встретил внимательный взгляд великого князя Михаила Павловича, который, стоя у колонны, беседовал о чём-то с Алексеем Илларионовичем Философовым и свитским генералом князем Суворовым.

Когда, окончив танец, Лермонтов по образовавшемуся в толпе узкому проходу отводил графиню на место, в дверях появилась императрица под руку с государем. Сашенька Воронцова высвободила руку, как бы прощаясь с Лермонтовым, повернула на миг к нему своё прелестное лицо и пошла навстречу царской чете.

Николай Павлович, величественно глядевший поверх очков из-под кирасирской каски, увидел Лермонтова и, нахмурившись, отвернулся.

   — Ты с ума сошёл, братец! — услышал Лермонтов громкий голос, звучавший притворной тревогой. — Тебя же арестуют!

Рядом с ним стоял неизвестно откуда взявшийся Соллогуб.

   — Если ты не будешь так кричать, то, может быть, и помилуют, — улыбкой и интонацией давая понять, что знает цену этой тревоги, ответил Лермонтов.

Соллогуб стушевался и, что-то неловко пробормотав, исчез в толпе.

   — У меня не арестуют! — деловито оглядев Лермонтова сквозь лорнет, бросил мимоходом граф Иван, который, задевая мундиры, фраки и упругие дамские шелка, вслед за женой пробирался туда, где всё ещё возвышалась блестящая каска государя.

Лермонтов, в дурном настроении, уехал домой...

Бабушки в Петербурге всё не было (её задержала ранняя оттепель, сделавшая дороги непроезжими), и Лермонтова, лишённого привычной опеки с её стороны, скоро стало тяготить ощущение пустоты, которую ничем невозможно было заполнить. Балы, спектакли, поездки к цыганам его теперь только утомляли; он давал себе слово сделать передышку, но каждый вечер за ним кто-нибудь заезжал — Монго, Саша Долгоруков, Петя Годеин, — и Лермонтов позволял себя увезти. «Ладно, отдохну на том свете», — улыбаясь слабой, никогда прежде ему не свойственной улыбкой, говорил он. «Типун вам на язык, Михайла Юрьевич!» — испуганно обрывал его Вертюков и, что-то шепча, крестился.

Лермонтов так быстро, можно сказать, так внезапно сделался знаменитостью, что не успел ни удивиться, ни обрадоваться. Глазунов, например, затеял второе издание «Героя», прислал с приказчиком уйму денег, а Лермонтов, забывшись и не сразу поняв, в чём дело, заподозрил какое-то недоразумение и чуть не выгнал его. Хорошо, что неожиданно появился «русский немец белокурый», Мишка Цейдлер; Лермонтов опомнился, выдал приказчику расписку и сел с Мишкой пить вино. Попивая, они не торопливо вспоминали юнкерскую школу, где вместе учились, и Гродненский гусарский полк, в котором Цейдлер продолжал служить и поныне.

Вертюков, очень не хотевший возвращаться на Кавказ, глядя на Лермонтова с тайным упрёком, вспоминал почему-то не Царское, а именно Селище, совместное с Лермонтовым житьё-бытьё на берегах Волхова, где у гродненских гусар были зимние квартиры. Зная, что Лермонтов не прогонит его от такого редкого гостя, Вертюков с обезоруживающим нахальством расспрашивал Цейдлера о прежних своих приятелях-денщиках, а когда тот уехал, задумчиво сказал, имея в виду гродненских офицеров:

— Ить хорошие господа, душевные...

Отпуск Лермонтова уже подходил к концу, а бабушки всё не было. Андрей Иванович, встречаясь с ним, глядел соболезнующе и даже почему-то виновато. После завтрака Лермонтов ездил на прогулку в коляске. Дни стояли ясные, яркие. Петербургские улицы — мостовые и стены домов — сверкали белыми дрожащими пятнами, нестерпимо горевшими в окнах.

Краевский уговорил Лермонтова позировать молодому художнику Горбунову, и теперь они втроём каждое утро съезжались на квартире Краевского, на Литейном.

Горбунов хотел докончить портрет Лермонтова в масле, начатый им же ещё три года назад, как раз по возвращении из Селища. Лермонтов был на том портрете в ментике, гладко причёсанный, со светлым клоком, который видно не всегда. Но теперь Лермонтов не хотел надевать ментика — это уже казалось ему чем-то тайным и незаконным. Решили, что Горбунов будет рисовать его в тенгинском мундире и акварелью.

Лермонтов, туго закутав шею малиновым шёлковым платком (он был простужен) и держа шашку между колен, сидел в кресле боком к окну и изредка, соскучившись, непроизвольно старался заглянуть на улицу.

   — Послушай, Андрей! — сердито отодвигаясь от мольберта и обращаясь к Краевскому, говорил Горбунов. — Я устал иметь дело с этим человеком! Пусть его рисует кто хочет!

Краевский сокрушённо качал напомаженной головой.

   — Бог мой! Бог мой! — негромко говорил он. — Какие мальчишки! И это люди, чьи имена с гордостью будут повторяться в России через сто лет!..

Нетерпеливо ожидая бабушку, Лермонтов опустился в собственных глазах до того, что перечитал чуть не все статьи о «Герое», напечатанные ещё в прошлом году в петербургских и московских журналах. Согласиться до конца он не мог ни с одной, в каждой обязательно была ложка дёгтю. Белинский, например, в общем верно понявший Печорина, самому Лермонтову ни с того ни с сего вздумал приписывать «субъективно-салонный взгляд на жизнь». (Уж не из разговора ли в ордонансгаузе вывел он такое заключение?) Шевырев, слово которого всегда значило для Лермонтова очень много, объявил Печорина каким-то неопределённым «mirage de l’occident»[168], не имеющим будто бы ничего общего с русской жизнью. Вот так раз, господин профессор! Пальцем в небо, как говорится, изволили...

Чего же было ждать от какого-то Бурачка (или дурачка!), который, конечно, и высказался соответственно: и Печорин, мол, и сам Лермонтов, и (что всего забавнее!) княжна Мери — как есть «неперебесившиеся казарменные прапорщики», и ничего больше.

А кстати, какие ещё бывают прапорщики? Лучше всех, судя по его статье, к «Герою» отнёсся Булгарин, но в городе ходили упорные слухи, будто бабушка вместе с экземпляром романа послала ему пять сотенных ассигнаций, вложив их между страницами.

Когда Лермонтов, не зная, сердиться ему или смеяться, спросил у Акима, насколько это верно, тот ответил, пожав плечами:

   — Абсолютно верно. Или тебе мало Соллогуба?..

Знал Лермонтов, что «Героем» недоволен и Василь Андреич Жуковский, хотя и не показывает виду. Что это так, понял Лермонтов из того, что Василь Андреич, как-то сидя у Карамзиных, то и дело напевал, всячески расхваливая, песню Казбича «Много красавиц в аулах у нас...» и песню про море и кораблики, которую поёт контрабандистка в «Тамани». О прозе же ни полслова...

Софи Карамзина под большим секретом рассказала Лермонтову, что видела длинное письмо государя, полученное императрицей прошлым летом в Эмсе, когда она лечилась на водах. В письме государь, как заправский рецензент, придирчиво разбирал «Героя» по косточкам, но всех подробностей Софи не упомнила, ей только удалось, нарочно для Лермонтова, затвердить наизусть две фразы: «Je trouve le second volume détestable et tout á fait digne d’etre á la mode. C’est avec ces romans-lá que l’on gate les moeurs et fausse les caractéres»[169].

Лермонтов искренне подивился, что после такого отзыва цензура разрешила второе издание...

Софи рассказала ещё, что прошлым же летом, живя в Петергофе, в Большом дворце, Николай Павлович услышал однажды доносившиеся с веранды смех и оживлённые голоса. Желая выяснить причину веселья и продемонстрировать, как прилежно исполняет он наказ императрицы в её отсутствие «присматривать за детьми», государь вышел на веранду и застал расположившееся там на скрипучих соломенных стульях небольшое общество: своих дочерей Марию и Ольгу, мужа Марии, герцога Максимилиана Лейхтенбергского, и брата невесты наследника, принца Гассен-Дармштадтского.

Мария, держа перед глазами лермонтовского «Героя», тут же, á livre ouvert[170], переводила его на французский сыну Евгения Богарне и немецкому принцу. Какое это было место, Софи точно не знала, но, кажется, дуэль.

«Отдай-ка мне эту книжку, Мери, я не хочу, чтобы её читали в моей семье», — приблизясь к Марии, сидевшей в центре, сказал государь. Ольга и оба принца поднялись бледные как бумага. Государь, бросив на них косой, безразличный взгляд, снова обратился к Марии: «Я жду!»

«Я, папенька, замужняя женщина и вопрос о том, что мне читать, могу решать сама», — ответила Мария, продолжая сидеть и делая вид, будто не замечает отчаянных гримас сестры.

«Живо, Марья, живо!» — сверкая побелевшими от гнева глазами, крикнул государь и нетерпеливо протянул руку.

«Этот тон, папенька, приберегите для своих лакеев и министров, на меня он не действует!» — ответила Мария и, захлопнув книгу, поднялась и подчёркнуто медленно прошла мимо государя к ступенькам, спускавшимся в сад...

На миг Лермонтов задохнулся от гордости: его произведения обсуждаются в царской семье, как ещё недавно обсуждались произведения Пушкина. Но спокойное, трезвое отношение, которое у него выработалось за последний год-полтора к тому, что он пишет, заставило Лермонтова покраснеть и отвести глаза из страха, что Софи поймёт его чувства.

Второе издание «Героя» Лермонтов решил снабдить предисловием, в котором содержался бы ответ всем критикам. Он сидел за столом, обложившись журналами, а напротив, с пером и с бумагой наготове, — Аким.

   — Пиши, — сказал Лермонтов, — «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь...»

   — Ужасно оригинально! — пожав плечами, вполголоса отозвался Аким, но послушно наклонил голову и застрочил.

Лермонтову не только хотелось ответить этим журнальным писакам, но и пусть фразой, пусть одним только словом дать понять, что ему известно мнение хозяина Зимнего дворца и что он, Лермонтов, бывший хозяин сельца Кропотова, не считает это мнение для себя обязательным. Коротко доказав, что он не имел надобности выдумывать Печорина, а взял его из самой действительности, Лермонтов нашёл и слова для ответа государю.

   — Пиши! — лихорадочно блестя глазами, хрипло сказал он Акиму. — Пиши: «Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины...»

Софи Карамзина, прочтя это место, в весёлом ужасе всплеснула руками.

   — Боже мой, Лерма! Ведь это же дерзость! — сказала она. — А вдруг государь прочтёт и всё поймёт?

Лермонтов отшутился:

   — А вы бы разве хотели иметь царя, который всё читает и ничего не понимает?..


Бабушка приехала в тот момент, когда Лермонтов почти отчаялся её дождаться. Был мартовский вечер, бледной зеленью светилось небо, пронизывая слабым отсветом холодный воздух, крася тонкие стеклянистые корочки, поблескивавшие на поверхности луж. Лермонтов, сойдя с крыльца и звонко ломая на ходу молодой ледок, направлялся через двор к коляске, собираясь уехать. Вдруг за воротами, на улице, зазвенел непривычный в городе ямской колоколец, и Лермонтов сразу же почувствовал, что это бабушка. Он кинулся под сумрачную арку и, выскочив на панель, увидел, как бабушка, закутанная в толстый капот, трудно вылезает из возка, а около неё вьются, хлопочут Андрей Иванович, швейцар Данила, звонкоголосая Дарьюшка, ещё кто-то из прислуги...

   — Ну вот и доехала, слава Богу! — сказала бабушка, сидя на низеньком канапе в своей спальне, уже умытая, переодетая, оглядывая себя и словно не веря, что это она. — Как вы все тут? Как ты, душа моя? — Бабушка подняла взгляд на Лермонтова.

   — Да так как-то всё!.. — машинально ответил он шутливой фразой, но сразу же перевёл разговор на серьёзный лад и добавил: — А вы бы, родная, похлопотали насчёт отставки, так авось мне и уезжать никуда бы не нужно было. Ведь отпуск-то мой кончился...

К удивлению Лермонтова, бабушка ответила, что уже давно хлопочет об его отставке и что даже есть надежда, ибо хлопотами занят не только Алексей Илларионович Философов, но и великий князь.


Выслали Лермонтова из столицы неожиданно, в сорок восемь часов.

— Что ж! В конце концов, это к лучшему, — нервно смеясь, сказал он, приехав прощаться к Краевскому. — Я всё никак не мог угадать своего призвания: война или литература? Судьба сделала выбор за меня...

38


Лето сорок первого года, начиная с самого приезда в Пятигорск, обещало стать для Лермонтова сплошным праздником. Казалось смешным, почти забылось ещё недавно, при отъезде из Петербурга, владевшее им безотчётное чувство, будто на Кавказе ждёт его какая-то таинственная опасность, может быть, даже смерть. Вокруг него были друзья, были красивые женщины; отношения с начальством складывались легко — никакой службы, никаких обязанностей, никакой субординации, и всё, о чём просил Лермонтов, сразу же исполнялось: пятигорский комендант, полковник Ильяшенков, согласился просить начальника штаба войск, полковника Траскина, разрешить Лермонтову задержаться в Пятигорске; Траскин разрешил.

Не последнюю роль в этом играла слава: теперь уже Лермонтов почти не встречал людей, которые не читали бы «Героя», а за книжкой его стихотворений охотились даже писари.

Но главное наслаждение доставляло Лермонтову лето, его зной и блеск. Его радовала жаркая сквозная тень на бульваре, пробегавшая по светлым платьям женщин, по мундирам и сюртукам, по влажным, лоснящимся телам лошадей, дрожавшая на клумбах и цветниках, увеличивая их пестроту; радовал золотистый сумрак, застаивавшийся в таинственной путанице ветвей и листьев в саду при домике, который он снимал вместе с Монго. На улицах ему доставляло удовольствие глядеть на приезжавших по торговым делам черкесов-гуртовщиков, конных барышников, оружейников. Они ходили, никого не замечая, — высокие, костлявые, с равнодушно блестящими круглыми глазами. То ли они зачем-то ловко разыгрывали это полнейшее равнодушие ко всему окружающему, написанное на их неподвижных лицах, то ли им действительно была не интересна эта чужая и непонятная жизнь.

А Лермонтову и они были интересны, и он даже собирался написать о них что-нибудь и только ждал случая, который бы сблизил его с кем-нибудь из них...

Петербуржцев собралось много — почти столько же, сколько в прошлом году в Чеченском отряде.

Но иногда нет-нет да и прорывалось у Лермонтова тревожное, острое чувство, что вся эта радость и праздничность — последняя счастливая полоса в его жизни и за этой полосой — конец. Так сказала и гадалка в Петербурге — между прочим, та самая, которая предостерегала Пушкина против «белого человека на белой лошади». Лермонтов вспомнил свой наигранно-беззаботный смех, не рассердивший, а удививший старуху, которая подняла на него кроткий, соболезнующий взгляд.

Впрочем, и без гадалки будущее выглядело мрачно, если спросить себя, что будет, когда перестанет сиять солнце и небо нахмурится. Ведь из валерикского представления вычеркнули, в отставку не пустили, отношения с Машет зашли в тупик.

Серж Трубецкой, чьи дела были не лучше, назвал весёлую пятигорскую жизнь пиром во время чумы. «Нет, — серьёзно возразил Саша Долгоруков, — отпировать нам удастся, чума наступит потом».

Неожиданно почти что прямо из Царского приехал однополчанин, которого и Лермонтов, и Долгоруков, и Монго успели прочно забыть, но которому теперь даже обрадовались. Это был поручик Тиран, с фамилией которого в полку постоянно каламбурили. Он был так этим затравлен, что не рисковал на публичный выговор даже своему денщику, а остальных солдат только что не звал на «вы». Но каламбуров он этим не прекратил, любви солдатской не заслужил, зато в глазах кое-кого из начальников прослыл вольнодумцем и либералом, чуть ли не таким же, как Лермонтов и Долгоруков, которые, впрочем, по мнению этих начальников, и то не в пример были строже с нижними чинами.

Тиран чистосердечно признался, что напуган репутацией, которую сам себе схлопотал, и теперь выпросился в отпуск, в чём ему помог Петя Годеин. Тиран привёз Лермонтову письма от него и от Бухарова.

   — Бухаров? — услышав эту фамилию, переспросил Лёвушка Пушкин (дело было за обедом в ресторации Найтаки). — Конный егерь, помнится, с висящими чёрными усами? Я знал его когда-то.

   — Не егерь — гусар, — ответил Лермонтов, — а усы у него теперь сивые.

   — Этого Бухарова я запомнил — слышите, господа? — продолжал Пушкин, — как автора великолепного афоризма, который он повторял всякий раз, как мы собирались: «Пить надо начинать с утра и больше уж ни на что не отвлекаться». Что-то в этом есть эдакое... ну как вам сказать? — Пушкин несколько раз прищёлкнул пальцами, ища слов. — Что-то мистико-философическое: желание проникнуть в таинственный мир, который кроется на дне бокала, в ту самую sphére infinie[171], по которой тосковал Паскаль.

   — Прекрасный комментарий! — засмеявшись, сказал Лермонтов. — И вы оба просто трогательны в своём авторском бескорыстии: Бухаров уверял меня, что этот афоризм — твой.

   — Мой? — растерянно спросил Пушкин. — Неужто и в самом деле мой? А я-то, дурак, пользуюсь им не иначе как со ссылкой... Впрочем, Миша, не обмолвись об этом случайно при начальстве. Бог с ним, с авторитетом...

После того как Лермонтов и Монго поселились у Чиляева, Лёвушка Пушкин стал почти каждый день бывать у них по утрам и, сидя на веранде за лермонтовским столом, переписывал в нарочно заведённую тетрадь стихи, которые Лермонтов сочинил накануне. Если новых стихов не было, он корил Лермонтова за лень и, покачивая густой зарослью жёстких рыжеватых кудрей, говорил:

   — Что же это ты? Дурно, братец! Нехорошо!

Все списанные стихи Лёвушка выучивал наизусть и читал потом в доме местного старожила, генерала Верзилина (а иногда в ресторации у Найтаки) в своей особой манере, которой Лермонтов не встречал, пожалуй, ни у кого: если в стихах преобладал элегический тон или дело шло о высоких материях, Лёвушка тянул строки, будто распевая, если же изображались обычные положения, из которых состоит каждодневное житьё-бытьё, он читал так, будто просто рассказывал. Хотя и тогда оставалось нечто такое, что в простом рассказе бывает не часто: мало кому дающееся умение подчёркивать не замечаемые сразу оттенки смысла и глубоко запрятанная взволнованность, невольно передававшаяся слушателям.

   — Мы, как на театре, разыгрываем в лицах твою «Княжну Мери», — сказал однажды Лёвушка Лермонтову, когда они большой и весёлой компанией — Монго, Серж Трубецкой, князь Ксандр Васильчиков, Саша Долгоруков, Миша Глебов — шли обедать к Найтаки. — Либретто полное и точное: воды, шампанское, карты, женщины, танцульки, поездки к Провалу. Нет пока только дуэлей на шести шагах. Но, кажется, и это скоро будет: говорят, из георгиевского госпиталя приехал Дорохов и откуда-то появился «немирной» Колюбакин. Эти ребята не любят шуметь без толку: «...пистолетов пара, две пули — больше ничего — вдруг разрешат судьбу его...»

   — Вряд ли Дорохов настолько оправился, чтобы затевать дуэли, — ответил Лермонтов, — прошлой осенью его изрядно продырявили в Большой Чечне. А Колюбакин, слыхать, присмирел, разжалования боится.

   — Ты ещё плохо знаешь этих людей, — с сухой усмешкой сказал Лёвушка. — Они и отдыху не рады, если никто не стреляет.

У Найтаки их поместили в отдельном кабинете с окнами на бульвар; лакей Геворк, молодой, но уже сильно располневший армянин, чтобы смягчить доносившийся оттуда шум, опустил кремовые полотняные шторы.

   — Так луччи, — сказал он, ни к кому не обращаясь, — а двер в зал закрыт ны будым...

И, неторопливо двигаясь в горячем полумраке, освещённом жёлтым сиянием штор, захлопотал у стола.

Из залы послышался стук входной двери, шаги, и чей-то очень знакомый нетрезвый голос громко сказал:

   — Ба! Никак, Дорохов? Здо́рово, брат! Но, побойся Бога: ты опять рядовой! Смотри: даже я капитан!

   — Не с чем поздравить, — хрипло отвечал Дорохов. — Пока ты вёл себя порядочно, ты тоже был рядовым.

   — Но, но! Ты хоть чуть-чуть думай, когда говоришь! — обиделся неузнанный.

   — Что мне думать! За меня такие вот, как ты, думают, в эполетах! — с открытой издёвкой ответил Дорохов.

   — Замолчи, жалкий человек! — крикнул в сердцах тот.

   — Пусть я жалкий человек, а ты дурак! — ответил Дорохов, и по его голосу было слышно, что он усмехается.

   — Нет, вы послушайте, что он несёт! Вы только послушайте! — возмущённо забубнил неузнанный.

   — Ты что, секундантов кличешь? Кличь, кличь! И то руки чешутся! — с той же усмешкой сказал Дорохов.

   — А! Так это Колюбакин, лёгок на помине! — смеясь, проговорил вполголоса Лёвушка Пушкин.

   — Надо их развести, — сказал Лермонтов, поднимаясь и готовясь выйти.

   — Тэ, тэ, тэ! Не торопись! — остановил его Лёвушка, — Ручаюсь тебе, что друг с другом они не раздерутся. А мы тем временем позабавимся.

Лёвушку поддержали остальные, и Лермонтов неохотно уступил.

Геворк, которого в шутку называли Геургом, как знаменитого на Кавказе оружейника, успел в это время накрыть стол и, ловким движением наклонив горлышко, без хлопка откупорил бутылку шампанского.

После первого же бокала Серж Трубецкой попросил Лёвушку почитать стихи.

   — С превеликим удовольствием, — ответил тот, — только дайте мне, господа, войти в нужный градус, у меня тогда лучше получается. Послушаем пока наших соседей.

А в зале уже шёл разговор почти мирный.

   — Эх, Руфка, Руфка! — задумчиво говорил Колюбакин. — Жалкие мы с тобой люди: всего-то и таланту у нас, что головорезничать.

   — А я и не желаю красоваться в белых перчатках, — резко ответил Дорохов, — Только по себе ты рано расплакался: погоди вот, нацепят тебе майорские эполеты, потом — подполковничьи, потом — полковничьи, а там, глядишь, и генеральские; дадут в руки цветные карандаши и посадят в кабинетик малевать синие да красные стрелки. А я воевать буду.

   — Больно ты быстрый: уж и генеральские! — недоверчиво возразил Колюбакин, тоже не раз разжалованный. — Скорее эти отымут!

   — А тебе жалко? Неужто и вправду жалко? — с искренним удивлением спросил Дорохов. — Послушай, а ты «Героя нашего времени» читал?

Лёвушка сделал круглые глаза и приложил палец к губам. Разговор начинал интересовать Лермонтова.

   — Ну, читал, — ответил Колюбакин. — Кто ж его нынче не читал.

   — Да не «ну, читал», а ты говори прямо: читал?

   — Да читал! Ну и что?

   — Опять «ну»!.. Помнишь там Грушницкого? Так все говорят, что он с тебя списан, — язвительно сказал Дорохов.

   — Да слыхал! — сдерживая раздражение, ответил Колюбакин. — Только не возьму в толк, чем он на меня похож, этот твой Грушницкий.

   — А тем и похож, что так же, как ты, эполетам радовался: «Эх, звёздочки! Путеводительные звёздочки!..» А по какому пути ведут эти звёздочки человека и куда приведут, он не думал. И ты не думаешь.

   — Не к добру ты, я вижу, в литературу ударился, — с тем же плохо сдерживаемым раздражением заметил Колюбакин. — Поучаешь других насчёт путей жизненных, а у самого-то какой путь? Ну какой у тебя путь, можешь ответить?

   — Могу, да не стоит: не поймёшь, — высокомерно сказал Дорохов. — С твоим мой путь, во всяком случае, разошёлся.

   — Скажите пожалуйста — загадочная личность! «Je haïs les hommes pour ne pas les mépriser...»[172] Так, что ли? Вот ты-то и есть Грушницкий, а не я.

   — Однако ж не я, а ты цитируешь на память его апофегмы, — отрезал Дорохов.

   — А ты что, не знаешь? Люди с толком и всегда в русских книжках одни только французские пассажи читают: раз, раз — и не копайся. И времени много не берёт, и суть — вот она тебе, на ладошечке...

Лермонтов и все сидевшие за столом рассмеялись.

   — Эти господа действительно немало нас позабавили, — сказал Саша Долгоруков, — и будет справедливо, если мы позовём их к себе.

Лермонтов вышел в залу и вернулся, ведя за собой Дорохова и Колюбакина. Геворк уже нёс приборы для них.

   — Мне всегда приятно побыть в обществе Лермонтова, — усаживаясь, говорил Дорохов, не то шутя, не то серьёзно, — несмотря даже на то, что он похитил мою славу. Ведь моих молодцов, которых я из-за раны принуждён был передать ему, все называют теперь «лермонтовской командой». Каково?..

Колюбакин, севший рядом с Лёвушкой Пушкиным, стал рассказывать, что офицеры Нижегородского драгунского полка мечтают хоть раз увидеть своего знаменитого однополчанина в штаб-квартире полка, в Царских Колодцах. Лёвушка, числившийся в списках этого полка и ни одного дня не прослуживший в его рядах, отшутился, сказав, что не такая уж это большая потеря для нижегородцев.

Разговор оживился, и Геворк едва успевал подносить шампанское в серебряном ведре, каждый раз обновляя лёд.

   — Позвольте, Лев Сергеевич, напомнить вам ваше обещание почитать стихи, — обмахиваясь от жары салфеткой, сказал Саша Долгоруков.

   — Охотно позволяю, потому что меня хлебом не корми, шампанским не пои, а дай стишки почитать, — ответил Лёвушка и, несколько раз оглядевшись вокруг себя, попросил закурить.

Лермонтов и Долгоруков подвинули ему свои сигарочницы, и он с недовольной гримасой взял «мексиканскую соломку».

   — Оставь это новомодное баловство, — сказал Дорохов и, опустив руку под стол, вытащил из-за голенища трубку с коротким чубуком. — Вот трубочка, которую ровно двенадцать лет назад, в июле двадцать девятого года, курил твой брат во Владикавказе, когда возвращался из поездки в Арзрум.

Простенькую пенковую трубку у Дорохова чуть не вырвали, и она пошла по рукам.

   — Руфин Иванович, — сказал Ксандр через стол, — даю вам за неё пятьсот рублей!

   — Нет-с, князь, — сухо ответил Дорохов, — у нас, старых кавказцев, как-то не заведено торговать памятью друзей. Извольте-ка передать трубочку сюда, если вы её осмотрели...

Лёвушка наконец закурил дороховскую трубку и с наслаждением пустил густую струю дыма, повисшего в горячем неподвижном воздухе. Потом, поставив локти на стол, он сощурился и, невидяще глядя перед собой, стал читать, предупредив, что стихи принадлежат ему.


«Куда от стебля, лист отпалой,
Осиротелой и увялой,
Стремишься ты?» — «Не знаю сам,
Сломила буря дуб огромной,
Я цвёл в тени его ветвей;
С тех пор на холмы от полей
С долины тихой по горам
Меня несёт Борей суровой
Иль утра тихий ветерок,
Куда и розовый листок,
Куда летит и лист лавровой,
Куда и всё уносит рок».

Стихи были элегические, и Лёвушка растягивал, распевал их, движениями своих тёмных бровей отмечая те слова, которые он особенно хотел донести до слушателей. Лермонтов сразу узнал в них довольно близкий перевод известного стихотворения французского поэта Арно, которое натолкнуло его самого на мысль написать «Дубовый листок оторвался от ветки родимой...». Лаконичные Лёвушкины стихи показались ему точнее и выразительнее своих собственных.

Когда Лёвушка окончил чтение, все зааплодировали, а Серж Трубецкой налил ему шампанского.

   — А стишки-то ничем не брильируют[173], — сказал вдруг Дорохов, — и я, признаться, в них даже не вслушивался. Но читаешь ты, бестия, даже лучше, чем читал Александр.

Лермонтову стало неловко от бесцеремонности Дорохова и жаль Лёвушку. Но тот, нисколько не смутившись, отвечал, раскуривая погасшую трубку:

   — Ох уж эти мне генеральские сынки, притворяющиеся грубыми солдатами! Послушай-ка другое, что потом скажешь.

Лёвушка сделал несколько глотков из бокала и, так же невидяще глядя перед собой, снова начал читать:


Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остаётся жить!
Поедешь скоро ты домой;
Смотри ж... Да что? Моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен...

Это были лермонтовские стихи, написанные ещё в прошлом году, но известные разве что Монго и Саше Долгорукову, и Лермонтову было интересно, как общество воспримет Лёвушкину мистификацию. Теперь в его голосе не было ни малейшей напевности, наоборот, слова звучали скорее отрывисто или, во всяком случае, так, как они звучат, когда обычный человек, не актёр, обращается к обычному человеку, тоже не актёру. И в то же время этот обычный человек — вернее, оба они — не петербургские или московские франты, приехавшие развлечься на воды, а кавказские офицеры; тот же, от чьего лица написаны стихи, смертельно ранен и обращается с последней просьбой к товарищу, уезжающему в отпуск. Лёвушка так проникся всем этим, так легко нашёл дорогу к мужским сердцам, доступным и воинственным порывам, и мирным чувствам только тогда, когда они настоящие, что на какой-то миг Лермонтову показалось, будто это и впрямь не его стихи, а стихи самого Лёвушки.

Слушали Лёвушку в полнейшей тишине, и когда в проёме двери показался Геворк, неся очередное ведро с шампанским, Дорохов строго погрозил ему пальцем и заставил скрыться в зале. А Лёвушка голосом умирающего офицера просил невидимого товарища рассказать на родине о его судьбе:


А если спросит кто-нибудь...
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю...

После короткой паузы, которую Лёвушка сделал мастерски, как настоящий художник, офицер заговорил о самом дорогом, что есть у него в жизни:


Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых....
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их:
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали...

Здесь Лёвушка сделал только самую коротенькую паузу, и от этого сразу проступили горечь, презрение и сарказм, которыми пропитана последняя строфа:


Соседка есть у них одна...
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит... всё равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет...
Ей ничего не значит!

Лёвушка кончил, а все продолжали сидеть некоторое время молча и без движения. Наконец Дорохов, опустив глаза и неловко пытаясь достать папиросу из лермонтовской сигарочницы, сказал:

   — Да, Лев, разодолжил ты нас этими стихами, под ними и Александр не побрезговал бы подписаться.

Все наперебой стали поздравлять Лёвушку, и только Монго и Саша Долгоруков, помнившие эти стихи, растерянно смотрели на Лермонтова.

Лёвушка, перехватив их взгляды, расхохотался, и его хохот показался большинству присутствующих странным и неуместным.

   — Ах, господа! Нельзя и пошкольничать, — сказал он, — стихи действительно не мои, а Лермонтова.

Теперь захохотали все, и Геворк степенно внёс своё ведро из залы.

   — Ну и Пушкин! Ну и Хлестаков! — давясь смехом, говорил Дорохов. — Ведь какого «Юрия Милославского» отмочил!..


Восьмого июля в гроте Дианы был устроен бал, который продолжался почти всю ночь. Подготовкой его руководили Лермонтов с Лёвушкой Пушкиным и должен был ещё князь Голицын, с которым Лермонтов познакомился в прошлом году в Чеченском отряде.

Князь непременно хотел, чтобы бал состоялся в Ботаническом саду, но ехать туда было далеко, и Лермонтов с Пушкиным, отстаивая интересы дам, запротестовали. Тогда князь рассердился и отказался от участия в бале. Но всё обошлось отлично и без князя.

Все пятигорские дамы были в восторге от этого бала, но особенно благодарна была Лермонтову его молоденькая родственница Катя Быховец, впервые так далеко выехавшая из калужской деревни своих родителей и сразу же встретившая такого доброго, весёлого да ещё и знаменитого кузена. Лермонтов, не очень любивший танцы, на балу танцевал много, и почти все танцы с Катей. Только два или три раза он прошёлся в вальсе с падчерицей генерала Верзилина, Эмилией Клингенберг, которую с его лёгкой руки вот уже второй год все называли Верзилией.

У Верзилии были ещё две сестры — Надя и Грушенька, и всех их вместе называли «грациями». Лермонтов и остальные петербуржцы почти все вечера проводили у «граций», танцуя под фортепьяно.

Постоянное развлечение Лермонтову, да и другим посетителям «граций», доставлял бывший кавалергард, переведённый в прошлом году в гребенские казаки и вышедший здесь в отставку, Никс Мартынов, или просто Мартышка. С Никсом Лермонтов учился в юнкерской школе, но подружился позднее, в тридцать шестом году, когда чуть ли не каждый день бывал на Захарьевской, в кавалергардских казармах, где Мартышка, вместе с братьями Трубецкими (Бархатом и Сержем) и Дантесом, составлял центр самого фешенебельного кружка в полку. Попав на Кавказ, Мартышка соблазнился ролью пострадавшего, чуть ли не ссыльного, не стесняясь играть её даже при тех, кто хорошо его знал.

Желая походить на джигита, он постоянно, даже выйдя в отставку, носил белую черкеску поверх щегольского шёлкового бешмета, с огромным кинжалом на поясе. Лермонтов так и прозвал его — «montagnard au grand poignard»[174] и часто рисовал в этом виде то в альбоме, то просто мелком на ломберном столе.

Когда-то Мартышка мечтал стать генералом — тройки по тактике и ситуации в юнкерской школе его не смущали, — но теперь всё своё честолюбие направил на завоевание репутации светского льва. Услышав как-то, что в Париже последней чёрточкой, заканчивающей облик этого высшего существа, считается причастность к литературе (он знал имена Альфреда де Мюссе и Жерара де Нерваля), Никс решил стать homme de lettre[175] и начал писать стихи.

   — Милый Никс, — обращалась к нему Верзилия, которая принимала всерьёз его писания, — прочтите что-нибудь новенькое, из себя...

Она брала его за руку и отводила в сторону, на угловой диванчик. «Новенькое» было почти всегда одно и то же: о любви девы-горянки к некоему узденю. Начинал Никс вполголоса, но мало-помалу щёки его покрывались жарким румянцем, а голос становился всё громче.


...Но тайком от отца
Узденя-молодца
Дева любит уж год, не забудь!
Оттого-то в дни смут
Очи искры дают
И вздымается белая грудь!..

Никс жадно глядел в разрез платья Эмилии.

Как-то Лермонтов, смотревший на эту сцену издали, подошёл и бросил вскользь какое-то шутливое замечание. Эмилия недовольно на него посмотрела, а Мартышка, недобро усмехнувшись, сказал с вызовом:

   — Не уходи! У меня к этим стихам новое окончание...

И он, зло и твёрдо глядя Лермонтову в глаза, продекламировал:


...Я убью узденя!
Не дожить ему дня!
Дева, плачь ты зараней о нём!
Как безумцу любовь,
Мне нужна его кровь.
С ним на свете нам тесно вдвоём!..

Лермонтова поразила значительность, которую Мартышка вкладывал в свой напряжённый взгляд, в интонации, в хищно насторожившуюся позу. Он впервые понял, что тот его ненавидит. За что? Причин, которые можно было бы припомнить, представить, объяснить, не было. Лермонтов вдруг ощутил на душе такую тягость, что ничего не смог сказать и, пожав плечами, отошёл.

   — И правда, как он тебя ненавидит, — растерянно и грустно покачав головой, сказал Лермонтову Серж Трубецкой, который находился поблизости и всё видел и слышал.

Но тяжёлые чувства никогда не владели Лермонтовым долго.

   — Ну, ну! — ответил он Трубецкому. — Ты-то ведь знаешь, что мы друзья...

Несколько дней спустя после бала в гроте, удавшегося с таким блеском и принёсшего Лермонтову славу незаурядного maitre de plaisir[176] была очередная вечеринка у Верзилиных.

Мартышка появился в гостиной, одетый, как обычно, по-черкесски, важный, томный, без тени улыбки. У двери, сделав надменную гримасу, он о чём-то заговорил с одним из завсегдатаев верзилинского дома, юнкером Бенкендорфом, у которого, наверное, в отличие от его знатного родственника, было прозвище «бедный Бенкендорф». Лермонтову показалось, что Мартышка за что-то делает безобидному шалопаю выговор, и уже хотел чем-нибудь отвлечь его, но в это время на помощь «бедному Бенкендорфу» поспешил его верный приятель, старик полковник Зельмиц. К удивлению пятигорских жителей, они были на «ты» и составляли такую же пару, как Лермонтов с Монго или Дорохов с «немирным» Колюбакиным.

Приблизившись, Зельмиц попросту отогнал Мартышку от «бедного Бенкендорфа». Найдя глазами Эмилию, Мартышка направился к ней.

   — Prenez garde, — сжав руку Эмилии и шутливо изображая на лице страх, сказал Лермонтов. — Void que s’approche le farouche montagnard[177].

В этот самый момент Серж Трубецкой, сидевший за фортепьяно и наигрывавший модный канкан, который ещё никто не умел танцевать, оторвал руки от клавиш, и слова «lе farouche montagnard» повисли в воздухе...

Глаза Мартышки, который уже успел подойти, на миг потемнели. Он принуждённо кивнул Лермонтову и поцеловал у Эмилии руку...

Когда расходились, Мартынов в темноте догнал Лермонтова у калитки и торопливо и злобно, по-старушечьи, стал ему выговаривать.

   — Ах, отстань! Я хочу спать, — в ответ на его длинную французскую тираду, махнув рукой, сказал Лермонтов и, отстранив его, пошёл.

   — А я не отстану! — догоняя, в бешенстве крикнул Мартынов. — Я тебя вызываю. Je vous provoque! — сам не зная зачем, повторил он...


Пятнадцатого, на третий день после ссоры, Лермонтов поехал на место дуэли из Шотландки, немецкой колонии, расположенной как раз на половине пути из Железноводска в Пятигорск. В Шотландке Лермонтов обедал в ресторане известной фрау Рошке с Катенькой Быховец, Лёвушкой Пушкиным и с неразлучной парой — Зельмицем и «бедным Бенкендорфом».

Лермонтов за обедом, весело гримасничая, рассказывал Катеньке о битве с «гигантом мартышкой», которая ему предстояла, а Катенька, по настоянию Лёвушки и с разрешения Зельмица выпившая шампанского, будто непроизвольно вкладывала смуглую ручку в руку Лермонтова, звонко смеялась. На прощанье она подарила ему своё бандо[178].

Расставшись с Катенькой и остальной компанией, Лермонтов сел верхом и, чтобы не вызвать ничьих подозрений, бесцельно и лихо покрутился на коне перед верандой, беспечно помахал рукой и поехал встречать своего секунданта, Мишу Глебова...


Едучи рядом с Глебовым и по временам сдерживая застоявшегося Черкеса, который рвался перейти на рысь, Лермонтов сосредоточенно и внимательно слушал своего спутника и в то же время тихо и чутко прислушивался к тому, что делалось внутри его самого. Он теперь уже знал, что меньше чем через час будет убит, что это где-то и кем-то уже давно решено и что он сам тоже готов к этому. И он ясно ощущал таинственную отчуждённость, уже отделявшую его от Глебова, от бабушки, от Монго, от потемневшего, но всё ещё голубого вечернего неба, частью закрытого как будто надвигавшимся Машуком; даже от Черкеса, на котором он сидел и теплоту которого чувствовал сквозь крылья седла. Словно прозрачная, но крепкая стена стояла между Лермонтовым и всем, что его окружало.

Он отвечал Глебову гладко, пространно, впопад, но временами ему вдруг казалось, что делает это не он сам, а кто-то за него; сам же он целиком отдался внутреннему разговору о том, что его ожидает так скоро, и о том, что же будет с синим высоким небом, с тёмно-зелёной, сухо трепещущей листвой алычи, с ручьём, пересекающим каменистую дорогу, с бронзовыми бликами, тепло итаинственно мерцающими в потемневшей прозрачности ручья, когда его, Лермонтова, не станет.

Впрочем, в глубине души Лермонтов сознавал, что после его смерти всё должно остаться по-старому — вот так, как сейчас, только просто без него, и от этой мысли на один миг становилось так страшно, что он вздрагивал, как это бывало по ночам, когда он, засыпая, вдруг, помимо своей воли, вспоминал о смерти или о Варенькином замужестве.

   — Мы с Ксандром приказали подать шампанское к девяти, — сказал Глебов, натягивая один повод и заставляя свою донскую кобылицу идти не по обочине, а посередине дороги, рядом с лермонтовским Черкесом.

   — К девяти? Пожалуй, это в самый раз, — притворно участливо ответил Лермонтов, хотя твёрдо знал, что шампанское не пригодится.

   — Ну да. А вдруг кому-нибудь из вас придётся переодеться, — просто, без всякой значительности, пояснил Глебов, стараясь выдрать колючку из гривы своей лошади.

Лермонтов знал, что и переодеваться тоже никому не придётся, и всё-таки ответил раздельно и громко, с прежним прекрасно разыгранным интересом:

   — Да, конечно, вдруг и впрямь придётся!

Вёрстах в двух от Пятигорска, не доезжая места, где дорога круто, почти под прямым углом, сворачивает в горы, Глебов и Лермонтов встретили молодую казачку Алку, дочь старухи Корсачихи из Капитанской слободки. Алка шла по самой середине дороги, напрягая крепкие загорелые ноги и балансируя под тяжестью коромысла, на котором висели две круглые лыковые кошёлки, закрытые сверху белым полотном. На полотне проступали лиловые пятна — Алка несла к ужину вишни в гостиницу Найтаки.

   — Ау! Шалопут-киргиз! Почто сегодня не на булеваре? — звонко крикнула она, узнав Лермонтова и метнув любопытный взгляд на незнакомого ей Глебова.

Выведенный из задумчивости, Лермонтов чуть заметно вздрогнул и улыбнулся Алке.

   — А мы тебя встречать выехали, — в тон ей сказал он.

   — Ну, ну, сказывай! Люди-то видят, как ты к атамановым дочкам бегаешь!

   — Ишь ты... ящерица! — сказал Лермонтов и остановил Черкеса рядом с Алкой.

Алка освободилась от коромысла и, щурясь от солнца, взглянула на Лермонтова. Из-за этого прищура взгляд у Алки был дерзкий и обещающий, что-то дерзкое и обещающее было в её звонком голосе, в ленивых изгибах её красивого крупного тела. Любуясь Алкиным лицом, чутко ловя исходящие от неё тёплые, смутно тревожащие токи, Лермонтов почувствовал, как начала исчезать угнетавшая его отчуждённость, как от взгляда зеленоватых Алкиных глаз рухнула неумолимая стена и мир снова предстал перед ним в своей прежней теплоте и интимности. Ничуть не удивившись этому волшебству, совершившемуся одним только Алкиным появлением, Лермонтов успокоенно и радостно рассмеялся. Мысль о смерти, только что тягостно его наполнявшая, показалась ему нелепостью, пришедшей из далёкого полузабытого сна. Алкин смех, беспричинный и такой же радостный, как его собственный, подтвердил это.

   — Я хочу пить. Дай-ка вишен! — сказал Лермонтов.

   — Ага! Вот и я пригодилась!

Гибко склонившись над кошёлкой, Алка развязала её и набрала вишен в ярко начищенный жестяной ковшик. Черкес, вытянув крутую блестящую шею и раздув ноздри, шумно понюхал ягоды и с брезгливым фырканьем отвернулся, звякнув удилами.

   — Кыш, дурак беломордый! Не про тебя запасали! — притворно рассердилась Алка и, обернувшись к Лермонтову, спросила: — Ну, куда тебе? Подставляй!

Лермонтов снял свою белую армейскую фуражку и протянул её Алке таким простым и естественным движением, как будто всю жизнь ни во что другое и не набирал вишен. Алка наполнила фуражку ягодами, и на белой тулье почти тотчас же проступили темно-алые пятна. Лермонтов порылся в карманах и, не найдя денег, попросил Глебова расплатиться.

   — Что? Небось все денежки на атамановых дочек потратил? — по-прежнему весело, но с едва уловимой ревнивой ноткой в голосе спросила Алка.

Глебов дал ей золотой.

   — Алка, будь дома вечером. Я приду к тебе, — неожиданно для самого себя сказал Лермонтов.

За всё знакомство с Алкой он впервые сказал это серьёзно. И девушка почувствовала это. Обычная дерзость покинула её. Она стояла внезапно притихшая, присмиревшая, с опущенными глазами.

   — Michel, il faut nous déрeсher, — нетерпеливо сказал Глебов, взглянув на часы, — On va nous attendre lá!..[179]

Эта короткая фраза, сказанная на чужом языке и чужим, как показалось Лермонтову, голосом, сразу же разорвала невидимые тёплые связи, снова связавшие было Лермонтова со всем, что его окружало. И опять между ним и миром встала та прозрачная и непроходимая стена, по одну сторону которой был он, Лермонтов, а по другую — пронизанная вечерним солнцем зелень алычи, Глебов, Монго, бабушка, Алка.

Лермонтов медленно отвёл взгляд от потемневшего Алкиного лица и молча дал шпоры Черкесу. В последний момент он заметил, как Алка подбросила вверх блеснувшую в косых лучах монету. Уже на скаку, сквозь мерное цоканье перешедших на галоп лошадей, ветер донёс тоскливый крик Алки:

   — Ой, не придёшь, шалопут! Не выпало!

Лермонтов не обернулся. Он уже и сам знал, что не придёт. Короткая французская фраза, нетерпеливо брошенная Глебовым, вновь отдала его во власть прежнего — не столько покорного, сколько странно заворожённого — ожидания наступающей смерти. И теперь совсем твёрдо, гораздо твёрже, чем до встречи с Алкой, Лермонтов знал, что будет убит и что теперь ничьё появление не сможет не только отвратить это, но даже и на один миг вновь сблизить его с жизнью...

Черкес был очень лёгок на галопе, и к месту поединка Лермонтов подскакал раньше Глебова. Ещё издали он увидел, как с дороги съехали дрожки, в которых сидели Мартышка и князь Ксандр Васильчиков, и скрылись за рдевшим от солнца высоким кустарником. Не дожидаясь поворота дороги, Лермонтов движением шенкелей послал Черкеса через канаву и въехал за кусты как раз в то время, когда кучер, привёзший Мартышку и Ксандра, привязывал свою лошадь. Лермонтов соскочил с седла и тоже привязал Черкеса, и только тогда подъехал Глебов.

Кустарник, к которому дуэлисты привязали лошадей, окружал обширную поляну у подножия Машука, скрывая её от глаз тех, кто проходил или проезжал по дороге, — место было удобное. Лермонтов и Глебов не спеша пошли вперёд, туда, где поляна одним своим краем медленно поднималась по склону Машука и где уже стояли Васильчиков и Мартынов.

Неловко и скованно поклонился Лермонтов своему противнику и с усталой отчуждённостью кивнул Ксандру, который, по-видимому, готовился что-то сказать, но не находил слов.

У Лермонтова пересохло во рту, и теперь, покинув неудобное седло, он жадно ел вишни, подолгу не проглатывая прохладный и кисловатый, с чуть заметной горчинкой, сок.

   — Господа, — услышал Лермонтов голос Ксандра, — показав готовность драться и удовлетворив требованиям чести, вы можете, ни в чём не упрекнув себя, примириться...

Лермонтов поднял глаза и увидел Мартынова, который стоял, выставив вперёд ногу в красном чувяке и заложив пальцы обеих рук за украшенный серебром с чернью черкесский пояс. Это напомнило Лермонтову живую картину, в которой когда-то участвовали и он, и Мартышка, и милая капризная Натали, Мартышкина сестра.

Натали изображала тогда прекрасную Паризину, полюбившую брата своего мужа, Лермонтов — её счастливого любовника, а Мартышка — ревнивого и мстительного синьора Малатесту. Натали, чудесно вошедшая в роль, трогательно произносила певучие итальянские слова о милости и примирении, а Мартышка, тоже недурно игравший, отрицательно поводил белокурой кудрявой головой и нетерпеливо постукивал по полу вытянутым носком сапога...

Он делал это и сейчас — Лермонтов нарочно взглянул. И как тогда, он так же поводил головой.

   — Nicolas, вспомни: ведь вы же дружили! — сказал вдруг Глебов, и в голосе его прозвучала тревога, которой раньше не было.

Стараясь не встречаться глазами с Лермонтовым, Мартынов пожал широкими плечами и возмущённо ответил:

   — Я не пойму, для чего мы сюда приехали, предаваться воспоминаниям или драться?

   — Да разведём их: пусть пальнут по разику — finita la commedia! — с судорожной беззаботностью сказал Ксандр, и в голосе его появилась та же тревога, что и у Глебова.

Глебов молча вынул из ножен саблю и воткнул её в землю около себя. Гибкое узкое лезвие задрожало, отбрасывая скачущие розовые блики. Ксандр попросил шашку у Лермонтова и, неловко заложив её под мышку, неестественно широко зашагал, чтобы отметить место второго барьера. По уговору между секундантами драться предстояло на десяти шагах. Движение же к барьеру противники начинали с дистанции ещё в десять шагов.

   — Миша, ты бы снял сюртук: ведь трудно придумать лучшую мишень, чем светлые пуговицы на чёрном фоне, — сказал Глебов, обращаясь к Лермонтову, и в голосе его опять прозвучала тревога, сомнение и боязнь того, что может произойти в ближайшие минуты.

Положив фуражку с вишнями на траву, Лермонтов устало улыбнулся, снял сюртук и остался в своей любимой рубахе из красного канауса.

   — Теперь другое дело, — сказал Глебов, беря из рук Лермонтова сюртук и бросая его под куст.

Лермонтов снова поднял фуражку.

Ксандр не умел обращаться с оружием, и оба пистолета заряжал Глебов, что было некоторым нарушением дуэльных правил. Сейчас, впрочем, никто не обратил на это внимания. Следя за его уверенными движениями, Ксандр испытывал нечто вроде презрительной зависти к этим людям, для которых пистолеты были такой же привычной вещью, как для него самого — маникюрная пилка. Двое из этих людей будут сейчас стреляться, и, кажется, не на шутку. А Найтаки ждёт с шампанским...

Зарядив пистолеты — отличные кухенрейтеры центрального боя, — Глебов один из них отдал Ксандру — для Мартынова, а другой, подойдя, протянул Лермонтову. Он хотел что-то сказать, но, как и Ксандр в начале встречи, не находил слов. Вместо этого, небрежно отсчитав десять шагов от места, где была воткнута его сабля, Глебов выбил каблуком чёрную ямку среди травы и, протянув на мгновение к ней руку в жёлтой перчатке, сказал:

— Становись здесь, Мишель!..

Лермонтов послушно сделал несколько шагов и, подойдя к чернеющей в траве лунке, остановился. Немного подумав, он бросил в траву фуражку с остатком вишен и, взяв пистолет за дульную часть, прикрыл им левую сторону груди.

Саженях в десяти перед ним, немного ниже по откосу, уже стоял Мартынов, держа пистолет наготове, но дулом чуть-чуть вниз. На фоне его широкой осанистой фигуры блестела лермонтовская гурда[180], обозначавшая барьер. Глебов и Васильчиков, отойдя ближе к дороге, в нерешительности топтались на месте и с мучительным недоумением вглядывались в лица противников и друг друга, будто спрашивая: «Ну а что же теперь? Неужели это всё-таки произойдёт?»

И хотя, как казалось Лермонтову, после истории с Алкой для него всё уже было решено безвозвратно, вопрос, который он уловил во взглядах секундантов, снова безмолвно, но мощно зазвучал в глубинах его существа и отодвинул куда-то всё остальное. «Неужели я буду сейчас убит?» — с холодящим трепетом думал он, хотя с виду оставался спокойным и устало-равнодушным.

Пока шли приготовления, окрепший ветер нагнал тучи. Они медленно плыли со стороны степи, нависая над землёй мрачной сизой громадой и покрыв густой тенью поляну, где собрались участники поединка. Исчезли красноватые блики, пробивавшие листву алычи, погасли лезвия клицков, обозначавших барьеры.

А над Пятигорском по-прежнему светило солнце. Туда ещё тучи не дошли, и, взглянув в направлении города, Лермонтов увидел светлые, расплывающиеся вдали пятна построек среди темнеющей по склонам холмов зелени.

Отведя взгляд от далёкой и неясной панорамы, Лермонтов посмотрел в сторону секундантов. В этот момент Ксандр, неестественно дёрнувшись и выступив на шаг вперёд, глухо и каким-то не своим голосом произнёс:

   — Раз!..

«А!.. Началось...» — подумал Лермонтов. Он не сразу понял значение этого возгласа, который в первое мгновение показался ему странным, а потому задержался на месте и начал движение к барьеру позже противника.

Мартынов шёл навстречу Лермонтову прямой и твёрдой поступью, в которой было и что-то величественное, и что-то неживое, деревянное, — поступью, доставлявшей ему когда-то, ещё в юнкерской школе, высшие отметки на занятиях по пешему строю. В вытянутой правой руке он держал пистолет, пока ещё не целясь, а только как бы примериваясь и то поднимая, то опуская дульную часть.

   — Два! — прохрипел тот же чужой голос, который теперь принадлежал Ксандру.

Мартынов, всё так же ровно и деревянно ступая, в последний раз чуть-чуть опустил дуло пистолета и, остановив его на уровне лермонтовского пояса, начал медленно и тщательно прицеливаться. Теперь воронёное дуло смотрело на Лермонтова снизу, как чей-то пустой и немигающий глаз, и Лермонтов, остро поражённый этим сходством, отвёл взгляд и увидел свой чёрный форменный сюртук, брошенный Глебовым под куст.

Куст низко клонился под ветром, но его растрепавшиеся тонкие ветки не поддавались мощной стихии и, словно нарочно, не хотели коснуться треугольного красного отворота на груди сюртука.

«Вот если хоть одна веточка дотронется, тогда я буду убит!» — загадал Лермонтов и, отведя взгляд, тотчас же опять посмотрел в ту сторону. Невысокая, совсем тоненькая веточка, росшая отдельно от куста, трепеща мелкой листвой, склонялась всё ниже и ниже, едва не касаясь самым верхним листочком красного отворота, но стоило ветру хоть на мгновение ослабнуть, как она вновь выпрямлялась.

«Хорошо! Держись, милая!» — с нежностью подумал Лермонтов, глядя, как веточка, словно поняв его и исполнившись к нему сочувствием, не поддаётся ветру.

   — Три! — прохрипел вдруг чужой голос, к которому Лермонтов за эти долгие миги так и не смог привыкнуть.

Смятый отдавшимся в горах грохотом, пронзённый мгновенной сковывающей болью, ослеплённый вспышкой порохового пламени или сверканием наконец-то разразившейся грозы, Лермонтов не успел заметить, коснулась веточка отворота или нет. А она коснулась — как раз в тот момент, когда Миша Глебов, с бледным, исказившимся лицом, первый подбежав к распростёртому на земле телу, сказал устало и безнадёжно:

   — Убит!..

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА


В ночь со 2 на 3 октября (с 14 на 15 октября по н. cm.) 1814 года в Москве, в доме генерал-майора Ф. Н. Толя напротив Красных ворот, в семье капитана Ю. П. Лермонтова и М. М. Лермонтовой (урож. Арсеньевой) родился будущий большой русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов.


1814-1827 годы. ДЕТСТВО. ТАРХАНЫ


Весна 1815 — Лермонтов вместе с бабушкой Е. А. Арсеньевой переезжают из Москвы в Тарханы Чембарского у. Пензенской губ., где прошли детские годы М. Ю. Лермонтова.

24 февраля 1817 — умерла М. М. Лермонтова, мать поэта, не дожив и до 22 лет.

5 марта 1817 — Ю. П. Лермонтов, отец поэта, уехал из Тархан в Кропотово Ефремовского у. Тульской губ.

Первая половина 1819 — Лермонтов с бабушкой живёт в Пензе, временами выезжая в Тарханы.

Лето 1820 — поездка с бабушкой на Кавказские минеральные воды к Е. А. Хастатовой.

Лето 1825 — поездка на Кавказ, в Горячеводск (Пятигорск). Первая детская любовь Лермонтова.

Конец лета 1827 — двенадцатилетний Лермонтов гостит в отцовском имении Кропотово.

Конец лета — осень 1827 — переезд в Москву. Начало занятий с домашним учителем А. 3. Зиновьевым.


1828 - 1830 годы. МОСКВА. ПАНСИОН


Весна 1828 — Лермонтов с Е. А. Арсеньевой живут в Москве, на Поварской улице.

Лето 1828 — поездка в Тарханы. Там Лермонтов пишет свою первую поэму «Черкесы».

Август 1828 — в дом Е. А. Арсеньевой приглашён француз-гувернёр Жан-Пьер Коллет-Жандро.

1 сентября 1828 — Лермонтов зачислен полупансионером 4-го класса в Московский университетский благородный пансион.

Осень 1828 — Е. А. Арсеньева с внуком переезжает с Поварской на Малую Молчановку, в дом Чернова. По соседству живут А. Н. и Е. П. Лопухины и их дети, с которыми Лермонтов стал очень дружен.

Сентябрьдекабрь 1828 — Лермонтов учится в 4-м классе пансиона; успешно сдаёт экзамены и переводится в 5-й класс.

1828 — этим годом датированы стихотворения «Поэт», «Осень», «Заблуждение купидона», «Цевница», поэмы «Кавказский пленник», «Корсар». К этому году сам Лермонтов относит начало своей поэтической деятельности.

19 февраля 1829 — экзамены в пансионе.

5 марта 1829 — подписан к выпуску «Цефей. Альманах на 1829 год.

Москва» (выходил в пансионе), где — предположительно — под псевдонимом публикуются первые литературные опыты Лермонтова.

6 апреля 1829 — торжественное собрание в пансионе по случаю 9-го выпуска. Присутствует поэт И. И. Дмитриев и другие почётные гости. Среди отличившихся воспитанников назван и Лермонтов.

Вторая половина 1829 — начало работы над поэмой «Демон».

Лето 1829 — Лермонтов и Е. А. Арсеньева проводят в Середникове под Москвой — имении Е. А. Столыпиной.

Декабрь 1829 — испытания воспитанников пансиона в языках, науках, искусствах. 29 декабря Лермонтов играет на скрипке аллегро из концерта Маурера.

Начало 1830 — вторая редакция «Демона».

11 марта 1830 — Пансион посетил Николай I, явившийся без свиты, без предупреждения. Император был неприятно поражён вольными порядками пансиона.

29 марта 1830 — по указу Сената Благородные пансионы при Московском и Петербургском университетах преобразованы в гимназии.

16 апреля 1830 — Лермонтову выдано свидетельство в том, что or обучался в пансионе и по своему прошению уволен.

Вторая половина апреля — начало мая 1830 — Лермонтов с бабушкой переезжает на лето в Середниково.

12 августа 1830 — датированы стихотворения «Благодарю» и «К Сушковой» («Вблизи тебя до этих пор...»). Увлечение Сушковой.

13 августа 1830 — поэт в сопровождении бабушки, кузин и Е. А. Сушковой возвращается в Москву.

17 августа 1830 — богомолье в Троице-Сергиевой лавре. Стихотворение «Нищий».

1 сентября 1830 — Лермонтов после сдачи необходимых экзаменов принят на политическое отделение Московского университета.


1830-1832 годы. МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ


Сентябрь 1830 — Лермонтов с бабушкой остаются в Москве, оцепленной военными кордонами в связи с эпидемией холеры. В ж. «Атеней» напечатано его стихотворение «Весна» — первое известное появление стихов Лермонтова в печати.

1830 — озаглавлена тетрадь «Разные стихотворения (1830 год)». Среди написанных в это время стихотворений целый цикл обращён к Е. А. Сушковой — юношеской любви поэта. Этим же годом датирована драма «Menschen und Leidenschaften».

Январьфевраль 1831 — учёба и светские развлечения.

16 марта 1831 — «Маловская история» (студенты Московского университета выгнали из аудитории реакционного профессора М. Я. Малова).

Начало июня 1831 — несколько дней Лермонтов гостит под Москвой в семье драматурга Ф. Ф. Иванова, в одну из дочерей которого, Наталью, он бурно, но ненадолго влюбился.

В этом же году, несколько позже, произошла его встреча с Варенькой Лопухиной, ставшей самой глубокой сердечной привязанностью Лермонтова.

1 октября 1831 — умер отец поэта — Юрий Петрович Лермонтов. Он скончался в Кропотове от чахотки 44 лет от роду.

31 декабря 1831 — Лермонтов на маскараде в Благородном собрании в костюме астролога с огромной Книгой судеб под мышкой.

10 мая 1832 — датирована поэма «Измаил-бей».

6 июня 1832 — прошение Лермонтова об увольнении из Московского университета.

Июльначало августа 1832 — Лермонтов вместе с бабушкой уезжает в Петербург.


1832-1834 годы. ПЕТЕРБУРГ. ШКОЛА ЮНКЕРОВ


Август 1832 — работа над романом «Вадим». Впечатления от петербургского общества. Новые стихи. Болезнь бабушки.

Сентябрь 1832 — начало более тесной дружбы с С. А. Раевским.

4 ноября 1832 — Лермонтов держит экзамены в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.

14 ноября 1832 — он зачислен в Школу юнкеров на правах вольноопределяющегося унтер-офицера л.-гв. Гусарского полка.

26 или 27 ноября 1832 — несчастный случай в манеже: лошадь расшибла Лермонтову ногу до кости ниже колена.

Середина апреля 1833 — после болезни Лермонтов возвращается в Школу юнкеров.

8 июня 1833 — Лермонтов держит экзамен в первый (старший) класс Школы юнкеров.

20 июня26 июля 1833 — находится в летнем лагере Школы юнкеров под Петергофом.

Начало 1834 — Лермонтов принимает участие в рукописном журнале Школы юнкеров «Школьная заря».

Друг и родственник поэта А. П. Шан-Гирей переезжает из Москвы в Петербург для поступления в Артиллерийское училище; живёт в доме Е. А. Арсеньевой, где часто встречается с Лермонтовым.

Первая половина 1834 — по заданию преподавателя русской словесности В. Т. Плаксина Лермонтов написал «Панораму Москвы».

4 июня 1834 — публичные экзамены в Школе юнкеров.

22 июня 1834 — выступление Школы юнкеров в лагерь под Петергофом.

Начало августа — возвращение в Петербург.

22 ноября 1834 — Лермонтов высочайшим приказом произведён из юнкеров в корнеты л.-гв. Гусарского полка.

4 декабря 1834 — встреча Лермонтова с Е. А. Сушковой на балу. Разговор с нею об А. А. Лопухине. Лермонтов впервые в гусарском мундире.


1835 год. ПЕТЕРБУРГ


Январьфевраль — разрыв Лермонтова с Е. А. Сушковой.

Весна — Е. А. Арсеньева уехала в Тарханы.

Май — В. А. Лопухина в Москве вышла замуж за Н. Ф. Бахметева.

Конец июляначало августа — в «Библиотеке для чтения» напечатана поэма Лермонтова «Хаджи Абрек».

Октябрь — Лермонтов представил драму «Маскарад» в драматическую цензуру.

8 ноября — драма «Маскарад» возвращена автору «для нужных перемен».

Первая половина декабря — создана вторая редакция «Маскарада» (4-актный вариант).

Конец декабря — «Маскарад» снова в цензуре.

20 декабря — Лермонтов получает отпуск из полка и отправляется в Тарханы с заездом в Москву.

31 декабря — приезжает в Тарханы.


1836 год. ТАРХАНЫ - ПЕТЕРБУРГ - ЦАРСКОЕ СЕЛО. ЗАПРЕЩЕНИЕ «МАСКАРАДА» и «КНЯГИНИ ЛИТОВСКОЙ»


Вторая половина марта — Лермонтов вернулся в полк.

Мартоктябрь — служба. Светская жизнь. Творчество.

28 октября — цензура запретила 5-актную драму «Маскарад» (под заголовком «Арбенин»),

Осень или зима — знакомство Лермонтова через С. А. Раевского с А. А. Краевским.

1836 — начало 1837 — работа над романом «Княгиня Лиговская».


1837 год. «СМЕРТЬ ПОЭТА» И ПЕРВАЯ ССЫЛКА НА КАВКАЗ


27 января — поединок А. С. Пушкина с Ж. Дантесом на Черной речке.

28 января — Лермонтов написал первые 56 стихов «Смерти поэта».

29 января — смерть А. С. Пушкина. Стихи Лермонтова переписываются в десятках тысяч экземпляров, перепечатываются и выучиваются наизусть огромным числом людей.

7 февраля — написаны заключительные 16 строк стихотворения «Смерть поэта» («А вы, надменные потомки...»).

18 февраля — Лермонтов арестован и помещён в одной из комнат верхнего этажа Главного штаба.

19 или 20 февраля — записка шефа жандармов А. X. Бенкендорфа об этих стихах и о том, что генералу Веймарну поручено допросить Лермонтова. Резолюция Николая I: «...старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он...».

20 февраля — у Лермонтова и С. А. Раевского сделан обыск.

22 февраля — «объяснение» Лермонтова по поводу стихов на смерть А. С. Пушкина.

23 февраля — начато дело «О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтовым и о распространении оных губернским секретарём Раевским».

25 февраля — дано высочайшее повеление: Лермонтова за сочинение «непозволительных» стихов перевести в Нижегородский драгунский полк, а Раевского, продержав месяц под арестом, отправить на службу в Олонецкую губернию.

После 27 февраля — Лермонтова отпустили домой проститься.

За время ареста, на клочках обёрточной бумаги, с помощью спичек, сажи и вина, Лермонтов написал несколько стихотворений, в том числе «Когда волнуется желтеющая нива...», «Сосед» («Кто б ни был ты, печальный мой сосед...») и «Узник» (переделанное стихотворение 1832 г. «Желанье»: «Отворите мне темницу...»).

14 марта — Лермонтов выехал из Петербурга в ссылку через Москву.

23 марта — приехал в белокаменную.

10 апреля — выехал на Кавказ.

Вторая половина апреляпервые числа мая — приехал в Ставрополь, «простудившись дорогой».

13 мая — Лермонтов подал рапорт об освидетельствовании его болезни и был помещён в Ставропольский военный госпиталь, а затем переведён в пятигорский госпиталь для лечения минеральными водами.

13 июля — Е. А. Арсеньева в письме к великому князю Михаилу Павловичу хлопочет о прощении внука.

Лето — в Пятигорске Лермонтов встречается с Н. М. Сатиным, знакомым ещё по пансиону, с В. Г. Белинским, с доктором Н. В. Майером, с семейством Н. С. Мартынова и др.

До 10 августа — он находится в Пятигорске, после чего продолжает лечение в Кисловодске.

Первая половина сентября — с Кавказских минеральных вод через Ставрополь Лермонтов выезжает в Тамань, чтобы оттуда отправиться в Геленджик, где находился отряд генерала Вельяминова. Происходит вынужденная задержка в Тамани.

29 сентября — возвращается из Тамани в отделение Ольгинское, где получает предписание отправиться в свой полк в Тифлис. По пути туда он задерживается в Ставрополе в доме своего родственника генерал-майора П. И. Петрова. Знакомится с сосланными декабристами С. И. Кривцовым, В. М. Голицыным, — может быть, и с А. И. Одоевским и А. И. Черкасовым.

10 октября — получен высочайший приказ по кавалерии о переводе прапорщика Лермонтова в Гродненский гусарский полк корнетом. Прощение Лермонтова.

Ноябрь — в Закавказье Лермонтов подружился с поэтом-декабристом А. И. Одоевским. Записал сказку «Ашик-Кериб».

Вторая половина декабря — по пути в Петербург Лермонтов останавливается в Ставрополе.


1838 год. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ


3 января — Лермонтов приезжает в Москву.

Конец января — он в Петербурге. Первые дни проходят в непрерывной беготне: представления, обязательные визиты, посещения театра; он навещает В. А. Жуковского, которому по его просьбе даёт «Тамбовскую казначейшу».

16 февраля (или несколько позже) — отъезд в Новгородскую губ., в первый округ военных поселений, в распоряжение штаба л.-гв. Гродненского гусарского полка.

26 февраля — Лермонтов прибывает к месту назначения. Поселяется в доме для холостых офицеров.

24 марта — по ходатайству Е. А. Арсеньевой А. X. Бенкендорф делает представление через военного министра А. И. Чернышёва о прощении Лермонтова и переводе его в л.-гв. Гусарский полк.

8 апреля — высочайший приказ о переводе Лермонтова в л.-гв. Гусарский полк. Лермонтов подаёт рапорт о болезни и ещё некоторое время остаётся в Гродненском полку.

24 — 25 апреля — он возвращается в Петербург.

30 апреля — в № 18 «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» за подписью «—въ» появляется «Песня про купца Калашникова».

14 мая — Лермонтов прибывает в свой полк, расквартированный под Царским Селом.

Около 20 июня — проездом в Петербурге останавливается В. А. Бахметева (В. Лопухина). Последнее свидание с нею.

1 июля — цензурой разрешён номер «Современника», в котором печатается «Казначейша».

Конец августа — знакомство с семейством Карамзиных.

22 сентября — по приказанию великого князя Михаила Павловича за очередную гусарскую шалость Лермонтов арестован.

9 октября — освобождён из-под ареста.

Первая половина ноября — Е. А. Сушкова вышла замуж за дипломата А. В. Хвостова. Лермонтов был на этой свадьбе шафером.

Осеньначало зимы — Лермонтов почти ежедневно бывает у Карамзиных, Валуевых, Репниных, у М. А. Щербатовой, В. А. Одоевского и др., а также на балах в Царском Селе и Павловске.

3 декабря — закончена работа над новой редакцией «Демона».


1839 год. «ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ». «КРУЖОК ШЕСТНАДЦАТИ»


1 января — цензура разрешила выход первого номера журнала «Отечественные записки», в котором печаталось стихотворение Лермонтова «Дума». С тех пор редкий номер этого журнала выходил без его произведений.

22 января — Лермонтов был в Аничковом дворце на свадьбе А. Г. Столыпина как родственник со стороны жениха.

Начало февраля — закончена последняя редакция «Демона».

8 и 9 февраля — при дворе состоялось чтение поэмы «Демон» по списку, специально приготовленному для этого автором.

Первая половина марта — в «Отечественных записках» напечатана повесть Лермонтова «Бэла. Из записок офицера о Кавказе».

Конец февралямарт — в Петербург возвращается С. А. Раевский, и Лермонтов тотчас же является к нему.

4 августа — рукой Лермонтова на обложке рукописи «Бэри» («Мцыри») поставлена дата: «Поэма 1839 года. Августа 5».

4 сентября — в Царском Селе Лермонтов записал в альбом М. А. Бартеневой стих. «Есть речи — значенье...» (первый вариант).

11 сентября — Лермонтов у Карамзиных читал отрывок из «Героя нашего времени».

14 ноября — в «Отечественных записках» печатался «Фаталист» и стихотворение «Молитва», а в примечаниях сообщалось: «С особенным удовольствием пользуемся случаем известить, что М. Ю. Лермонтов в непродолжительном времени издаст собрание своих повестей и напечатанных и ненапечатанных. Это будет новый, прекрасный подарок русской литературе».

Осеньзима — Лермонтов принимает участие в «Кружке шестнадцати».

5 декабря — высочайшим приказом Лермонтов произведён из корнетов в поручики.


1840 год. ПЕРВАЯ ДУЭЛЬ И ВТОРАЯ ССЫЛКА


1 января — Лермонтов приглашён на бал во французское посольство. («Стихотворение «Как часто, пёстрою толпою окружён...» датировано 1 января, а уже 1417января вышел номер «Отечественных записок» с этим стихотворением).

15 февраля — на балу у графини Лаваль происходит столкновение Лермонтова с сыном французского посла Э. де Барантом. Барант вызвал Лермонтова на дуэль.

18 февраля, воскресенье, 12 час. дня — дуэль Лермонтова с Барантом за Черной речкой на Парголовской дороге. После дуэли легко раненный в руку Лермонтов заезжал к Краевскому.

19 февраля — цензор П. А. Корсаков разрешил издание: «Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Часть I и часть II. Спб. В типографии Ильи Глазунова и К. 1840 год».

10 марта — Лермонтов арестован за дуэль и заключён в ордонансгауз.

14 марта — арестован А. А. Столыпин за участие на дуэли в качестве секунданта.

16 марта — допрос Лермонтова комиссией военного суда. Лермонтов дал письменные показания.

17 марта — переведён из ордонансгауза на Арсенальную гауптвахту.

5 апреля — комиссия военного суда закончила дело Лермонтова.

Апрель — распоряжение перевести поручика Лермонтова в Тенгинский полк тем же чином.

3, 4 или 5 мая — отъезд Лермонтова из Петербурга на Кавказ. Прощальный вечер у Карамзиных.

8 мая — Лермонтов приезжает в Москву.

9 мая — именинный обед в честь Н. В. Гоголя всаду у М. Л. Погодина.

Последние числа мая — Лермонтов уезжает из Москвы.

10 июня — прибывает в Ставрополь, откуда едет в действующий отряд.

11 июля — бой при р. Валерик.

17 июля2 августа — Лермонтов участвует в походе части отряда А. В. Галафеева в Сев. Дагестан.

Август — начало ноября — участие в военных действиях. Храбрость Лермонтова.

9 ноября — Лермонтов в Ставрополе.

920 ноября — Лермонтов участвует во второй экспедиции в Чечню.

20 ноябрядекабрь — приезжает в Ставрополь.

9 декабря — А. В. Галафеев пишет рапорт с приложением наградного списка и просьбой перевести Лермонтова «в гвардию тем же чином с отданием старшинства».

11 декабря — Лермонтову предоставлен двухмесячный отпуск.

21 декабря — рапорт командующего кавалерией действующего отряда на левом фланге Кавказской линии полковника В. С. Голицына генерал-адъютанту П. X. Граббе с представлением к награждению Лермонтова золотой саблей с надписью «За храбрость».


1841 год. ЗИМА В ПЕТЕРБУРГЕ. ЛЕТО НА ВОДАХ. ПОСЛЕДНЯЯ ДУЭЛЬ


14 января — Лермонтову выдан отпускной билет на два месяца. Вероятно, в этот день он выехал из Ставрополя в Петербург через Новочеркасск, Воронеж и Москву.

5—6 февраля — приезд в Петербург «на половине масленицы».

9 февраля — бал у графини Воронцовой-Дашковой, где среди гостей находился и вёл. кн. Михаил Павлович.

Февраль — близкое знакомство с графиней Е. П. Ростопчиной. Март — первая половина апреля — попытка Лермонтова выйти в отставку, чтобы посвятить себя литературной деятельности и издавать свой журнал.

Около 11 апреля — дежурный генерал Главного штаба граф П. А. Клейнмихель вызвал Лермонтова и сообщил ему предписание в 48 часов покинуть столицу и отправиться на Кавказ в Тенгинский полк.

13 апреля — В. Ф. Одоевский подарил Лермонтову записную книжку. В неё весной и летом 1841 г. Лермонтов запишет свои последние стихи.

14 апреля 8 час. утра — Лермонтов покинул Петербург.

17 апреля — приехал в Москву.

25 апреля — отправился дальше на Кавказ. По дороге он нагнал А. Столыпина (Монго), и далее они ехали вместе.

9 мая — Лермонтов и Столыпин приехали в Ставрополь и были прикомандированы к отряду «для участия на левом фланге».

20 мая — они приехали в Пятигорск, где подали коменданту рапорты о болезни. Оба получили разрешение лечиться минеральными водами.

Июнь — отправляясь в отряд генерал-адъютанта П. X. Граббе, Лермонтов заболел лихорадкой и получил позволение остаться в Пятигорске до излечения.

8 июля — бал в гроте Дианы.

13 июля — столкновение с Н. С. Мартыновым на вечере в доме Верзилиных. Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль.

14 июля — поездка Лермонтова и Столыпина в Железноводск.

15 июля между 6 и 7 час. вечера — дуэль с Мартыновым у подножия Машука. Лермонтов убит.


30 сентября 1841 — комиссия военного суда в Пятигорске приговорила Н. С. Мартынова, М. П. Глебова и А. И. Васильчикова: «за дуэль с поручиком Тенгинского полка Лермонтовым (на оной ныне убитым)» к «лишению чинов и прав состояния».

3 января 1842 — высочайшая конфирмация по военно-судному делу о Мартынове, Глебове и Васильчикове: Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а Васильчикова и Глебова простить, первого — во внимание к заслугам отца, второго — по уважению полученной им в сражении тяжёлой раны.

21 апреля — по просьбе Е. А. Арсеньевой гроб с прахом Лермонтова привезён из Пятигорска в Тарханы.

23 апреля 1842 — прах Лермонтова погребён в фамильном склепе в Тарханах.


Комментарии и хронологическая таблица составлены в основном по «Лермонтовской энциклопедии» (М., Сов. энциклопедия, 1981) с привлечением некоторых других справочных изданий.


Примечания

1

...отозвался о нём с неодобрением пензенский губернатор Сперанский [...] опальный канцлер, некогда умнейшая голова Российской империи... — Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839), государственный деятель, юрист, дипломат; с 1808 г. ближайшее доверенное лицо императора Александра I; член Государственного совета по департаменту законов, действительный тайный советник. Автор проекта конституционного ограничения монархии. В 1812 г. впал в немилость, отстранён от дел и сослан. С 1816 г. пензенский губернатор, с 1819-го — губернатор Сибири. Друг Аркадия Алексеевича Столыпина, который не изменял их дружбе и во время опалы Сперанского. М. М. Сперанский неоднократно писал А. А. Столыпину из Пензы письма, в которых откликался на распрю Е. А. Арсеньевой с Ю. П. Лермонтовым, принимая сторону первой как друг семьи Столыпиных. Он 13 июня 1817 г. вместе с пензенским предводителем дворянства засвидетельствовал завещание Е. А. Арсеньевой, разлучавшее отца с сыном до совершеннолетия последнего.

(обратно)

2

...Пусть сходит на Поварскую к братцу Дмитрию Алексеевичу. — Столыпин Дмитрий Алексеевич (1785—1826), брат Е. А. Арсеньевой; офицер с 1803 г. В качестве артиллериста участвовал в кампании 1805 — 1807 гг., отличился под Аустерлицем. Генерал-майор, позднее — военный теоретик. Служил в Южной армии, где командовал корпусом. Был близок с П. И. Пестелем, и его, как человека просвещённого и передового, декабристы прочили — наряду с его братом Аркадием Алексеевичем, а также с М. М. Сперанским и И. С. Мордвиновым — в состав Временного правительства.

(обратно)

3

Строка из Бестужева-Марлинского... — Бестужев Александр Александрович (псевдоним Марлинский; 1797—1837), писатель, декабрист. В 1823 — 1825 гг. совместно с К. Ф. Рылеевым издавал альманах «Полярная звезда». После 14 декабря 1825 г. был сослан, затем служил рядовым в действующей армии на Кавказе. В 30-е гг. XIX в. выступал под псевдонимом Марлинский, получил широкую популярность как автор светских и «кавказских» повестей и рассказов.

(обратно)

4

...ведя корень по отцу, с начала семнадцатого века, от шотландца Джорджа Лермо́нта... — Интерес Лермонтова к своей генеалогии по отцовской линии питался романтическими догадками о фамилии, казавшейся ему по языковым признакам производной от исторических имён — испанского Lerma или шотландского Lermonth, причём последнее имя он связывал с балладой В. Скотта о полулегендарном поэте-прорицателе Томасе-Рифмаче, прозванном Лермонтом, который считается зачинателем шотландской литературы (XIII в.). (Впоследствии Вл. Соловьёв пытался установить черты сходства в психологическом складе Лермонтова и Томаса Лермонта.) Основатель рода Лермонтовых в России шотландец прапорщик Георг (Юрий) Лермонт (М. Ю. Лермонтов приходится ему прямым потомком седьмого поколения) впервые оказался на русской земле в составе польского гарнизона, осаждённого русским войском в 1613 г. Около 60 шотландцев и ирландцев перешли в ряды московских войск, и Георг Лермонт в их числе. Служил офицером в войске кн. Д. М. Пожарского. В 1621 г., будучи поручиком, пожалован поместьями в Галичском у. Костромской губ. Погиб во время русско-польской войны 1632 — 1634 гг. в звании ротмистра рейтарского полка. Из трёх его сыновей (Вильям, Пётр и Андрей) дети были только у Петра, который в 1653 г. принял православие и в 1656 — 1659 гг. стал воеводой Саранска. Умер в 1679 г. Его сын Юрий (Евтихий) — стряпчий, потом стольник — умер в 1768 г., оставив трёх сыновей: Матвея, Петра и Якова (по линии Петра происходил М. Ю. Лермонтов). Пётр Евтихиевич (1698 — 1734), капитан, имел четырёх сыновей, двое из которых мужского потомства не оставили. От его сына Юрия Петровича (1722 — ?) идёт ветвь, оборвавшаяся на Лермонтове.

(обратно)

5

...как у двоюродного деда Аркадия Алексеевича Столыпина, сочувственника декабристам, отца будущего любезного дружка Монго, — Столыпин Аркадий Алексеевич (1778 — 1825), тайный советник, обер-прокурор Сената, затем сенатор. Отец А. А. Столыпина (Монго). Просвещённый и передовой деятель своего времени, близкий друг М. М. Сперанского. Был не лишён литературного дарования, в молодости сотрудничал в журнале «Приятное и полезное препровождение времени», где в 1795 г. было опубликовано его стихотворение «Письмо с Кавказской линии к другу моему Г. Г. П. в Москве» — первое в русской литературе стихотворное произведение о Кавказе. В декабристских кругах его уважали за гражданское мужество и даже прочили в состав Временного правительства наряду с его тестем Н. С. Мордвиновым, братом Дмитрием Алексеевичем и М. М. Сперанским.

(обратно)

6

...дяденька Афанасий... — Столыпин Афанасий Алексеевич (1788 — 1866), младший брат лермонтовской бабушки Е. А. Арсеньевой, общепризнанный глава рода Столыпиных, которого Лермонтов особенно любил и называл «дядюшкой», хотя тот приходился ему двоюродным дедом. Отставной офицер-артиллерист, штабс-капитан, участник Бородинского сражения, награждён золотой шпагой с надписью «За храбрость». С 1817 г. в отставке. Жил в своём имении Лесная Неёловка, на зиму переезжал в Саратов. Бывал наездами в Москве и Петербурге. С 1832 г. саратовский предводитель дворянства. Был человеком весёлым, умным, радушным... Знал и ценил поэзию Лермонтова. Не раз хлопотал за него перед Л. В. Дубельтом. Его рассказы о Бородинском сражении послужили одним из источников для создания стихотворений «Поле Бородина» и «Бородино».

(обратно)

7

Измаил-бей Атажуков (Атажукин) (ок. 1750 — 1811 или 1812), общественный деятель кабардинского народа; предполагаемый прототип главного героя поэмы Лермонтова «Измаил-бей». Происходил из старинной княжеской семьи. Долгое время жил в России, куда был послан отцом для получения воспитания и военного образования. За храбрость, проявленную во время штурма крепости Измаил, награждён орденом Георгия 4-й степени. В 1804 г. в чине полковника вернулся в Кабарду, прилагал много усилий для примирения кабардинцев с русскими.

(обратно)

8

...вслед за Сашенькой Верещагиной, дальней роднёй и близким другом всех лет юности... — Верещагина Александра Михайловна (в замужестве баронесса Xюгель; 1810 — 1873), родственница Лермонтова со стороны Е. А. Арсеньевой, двоюродная сестра М. А. Лопухиной, близкий друг Лермонтова. С 1828 г. встречалась с ним в Москве; жила на Молчановке, по соседству с Лермонтовым; в их доме часто собиралась молодёжь, любившая поэзию и музыку, одно время поэт бывал у них почти ежедневно. А. Верещагина всю жизнь бережно хранила стихи и рисунки Лермонтова. В 1831 г. он посвятил ей поэму «Ангел смерти». В 1836 г. во время заграничного путешествия она познакомилась в Париже с вюртембергским дипломатом бароном К. Хюгелем и вскоре вышла за него замуж. С 1837 г. жила за границей, несколько раз приезжала с семьёй в Россию. Умерла и похоронена в Штутгарте.

(обратно)

9

...о Таше Ивановой... —Иванова Наталья Фёдоровна (в замужестве Обрескова; 1813 — 1875), знакомая Лермонтова, предмет его юношеского увлечения. С нею и её сестрой Дарьей (в замужестве Островской) поэт познакомился, вероятно, в Москве или в их подмосковном имении в 1830 г. К Наталье Ивановой относится большой цикл стихов 1830 — 1832 гг.: «Н. Ф. И.», «Н. Ф. И...вой», «Романс к И...», «К***»(«Всевышний произнёс свой приговор...»), «Когда одни воспоминанья...», «К чему волшебною улыбкой...» (последние два включены в драму «Странный человек») и т. д. Всего исследователи творчества Лермонтова называют около 40 стихотворений, посвящённых Н. Ф. Ивановой. Она была дочерью драматурга Ф. Ф. Иванова (1777 — 1816). Между 1833 и 1836 гг. вышла замуж за Н. М. Обрескова и поселилась в Курске.

(обратно)

10

...и её романтическая подруга Катишь Сушкова... — Сушкова Екатерина Александровна (в замужестве Хвостова; 1812 — 1868), знакомая Лермонтова, мемуаристка. Они познакомились весной 1830 г. в Москве у А. М. Верещагиной. Красивая, умная, ироничная, она стала предметом увлечения Лермонтова. С её именем связан цикл стихов 1830 г., посвящённый преимущественно неразделённой любви: «К Сушковой» («Вблизи тебя до этих пор...»), «Благодарю!», «Зови надежду сновиденьем...», «Нищий», «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор...»), «Ночь» и др.

(обратно)

11

Услыхав шаги внука, возвратившегося после университетских лекций... — Лермонтов учился в Московском университете с сентября 1830 по июнь 1832 г. на политическом, потом на словесном отделении. В одно время с ним там учились А. И. Герцен, Н. П. Огарёв, В. Г. Белинский, И. А. Гончаров, Н. В. Станкевич. Существует мнение, что Лермонтов в университете держался особняком, бывал на занятиях нерегулярно, преимущественно уделяя внимание русской и английской словесности, немецкому языку, посещал лекции М. П. Погодина по истории., В лермонтовское время преподавание в Московском университете боыло поставлено хуже, чем в предыдущие и последующие годы. Случилось так, что на репетициях экзаменов Лермонтов вступил в пререкания с преподавателями; после объяснения с администрацией ему было посоветовано уйти. 1 июня 1832 г. он вынужден был написать прошение об увольнении по домашним обстоятельствам и о выдаче свидетельства для перевода в Санкт-Петербургский университет. Свидетельство было выдано 6 июня 1832 г. Однако в Петербургский университет Лермонтов поступать не стал, а в ноябре того же года поступил в Школу юнкеров.

(обратно)

12

Попробовал открыться в ней милому мальчику Алёше Лопухину... — Лопухин Алексей Александрович (1813 — 1872), близкий друг Лермонтова. Чиновник Московской синодальной конторы. Брат Марии и Варвары Лопухиных. Алексей Лопухин вместе с Лермонтовым учился в Московском университете. В 1834 г. Лермонтов помешал его предполагаемому браку с Е. А. Сушковой, считая её расчётливой кокеткой. В 1838 г. Алексей Лопухин женился на В. А. Оболенской.

(обратно)

13

Карлу Десятому бросает в лицо... — Карл X (1757 — 1836), французский король в 1824 — 1830 гг. В его правление были изданы июльские ордонансы 1830 г., ограничивавшие демократические свободы; начата экспансия в Алжир. Карл X был свергнут Июльской революцией 1830 г.

(обратно)

14

...Николаю Павловичу Романову нельзя отказать в интуиции. Нагрянув внезапно в Благородный пансион... — Николай Павлович Романов (1796 — 1855), российский император с 1825 г. Третий сын Павла I. Его правление началось с подавления восстания декабристов. Жестоко преследовал свободомыслие (Пушкин, Лермонтов, Герцен, Шевченко и др.). Впервые Лермонтов мог увидеть Николая I в пансионе; царь посетил его 11 марта 1830 г. без предупреждения и без свиты, был крайне недоволен царившими там вольными порядками и приказал реорганизовать в казённую гимназию. Уход Лермонтова 16 апреля того же года из 6-го класса был ответом на указ о реформе Пансиона.

(обратно)

15

Мишель... вбегал в гостиную Лопухиных, как к себе домой. — Лопухины — московское семейство, жившее по соседству с Е. А. Арсеньевой на Малой Молчановке. Лермонтов познакомился с ними в конце 1827 г. или начале 1828 г. и крепко подружился. Семью Лопухиных составляли: Александр Николаевич (1779 — 1833), его жена Екатерина Петровна (урожд. Верещагина; тётка А. М. Верещагиной), их дети: Елизавета (1809 — ?), Мария (см. ниже), Алексей, Варвара (см. ниже).

(обратно)

16

Лопухина Мария Александровна (1802 — 1877), близкий друг Лермонтова, которого она в некотором роде опекала. Поэт же отвечал ей постоянным расположением и откровенностью. Их дружба не прервалась и с отъездом Лермонтова в Петербург: он часто писал ей письма, порой похожие на лирическую исповедь, посылал стихи.

(обратно)

17

Лопухина Варвара Александровна (в замужестве Бахметев а (1815 — 1851), одна из самых глубоких сердечных привязанностей Лермонтова. Пережив бурное увлечение Н. Ф. Ивановой, поэт в 1831 г. встретится в семье Лопухиных с младшей их дочерью Варенькой. А. П. Шан-Гирей писал: «Будучи студентом, он был страстно влюблён... в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная... Чувство к ней Лермонтова было безотчётно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей...» Переезд Лермонтова в Петербург в 1832 г. и поступление в Школу юнкеров помешали обоюдному чувству развиться, а военная служба и светские развлечения на время заслонили образ любимой девушки. Однако Лермонтов постоянно интересовался судьбой Вареньки. Меж тем она — из-за молчания Лермонтова и, вероятно, под давлением родителей — в 1835 г. вышла замуж за Н. Ф. Бахметева, человека уже немолодого. Может быть, это решение было связано и со слухами о романе Лермонтова с Сушковой. С другой стороны, возможно, скорая развязка этого романа связана с известием о близком браке В. Лопухиной. Лермонтов тяжело пережил эту, по его мнению, измену любимой женщины, и горечь утраченной любви надолго вошла в его творчество. В. А. Лопухиной посвящены многие произведения Лермонтова: «К Л. —» («У ног других не забывал...», «К*» («Мы случайно сведены судьбою...»), «К*» («Оставь напрасные заботы...»), «Она не гордой красотою...», «Слова разлуки повторяя...», «Валерик», «К*» («Мой друг, напрасное старанье...»), «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою...»), «Расстались мы, но твой портрет...», а также третья редакция «Демона» и мн. др. Письма Лермонтова к В. Лопухиной, написанные до её замужества, были уничтожены Бахметевым.

(обратно)

18

...на фоне гвардейской школы, куда Лермонтов поступил в начале ноября 1832 года... — Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (Школа юнкеров) была учреждена в 1823 г. приказом Александра I для обучения молодых дворян, которые поступали в гвардию из университетов или частных пансионов, не имея военного образования или подготовки. Помимо изучения военных дисциплин, выездов на лагерные учения в окрестности Петергофа в летние месяцы и на осенние манёвры близ Красного Села, воспитанники получали тут знания по математике, словесности, истории, географии, судопроизводству, французскому языку. Пребывание поэта в Школе юнкеров длилось два года; он писал меньше, таясь от начальства, урывками. Продолжал и занятия рисованием. 22 ноября 1834 г. Лермонтов был выпущен из Школы корнетом в л.-гв. Гусарский полк. В нем сложились черты военного человека.

(обратно)

19

Шлиппенбах Константин Антонович (1795 — 1859) — барон, генерал-майор, с 1831 г. начальник Школы юнкеров, знакомый Е. А. Арсеньевой. «Враг всякой науки» (по выражению И. В. Анненкова), имел пристрастие к военной муштре. При нём юнкерам запрещали чтение художественной литературы, что было особенно тягостно для Лермонтова.

(обратно)

20

Стунеев Алексей Степанович — в 1832 — 1840 гг. командир кавалерийского эскадрона в Школе юнкеров. Лермонтов бывал на домашних вечерах Стунеева, любителя музыки, где мог встречаться с А. С. Даргомыжским и М. И. Глинкой, который в 1835 г. женился на сестре жены Стунеева.

(обратно)

21

...крестника, внука пензенской подруги детства, ныне чиновника Департамента государственных имуществ Святослава Раевского. — Раевский Святослав Афанасьевич (1808 — 1876), чиновник, литератор, этнограф, ближайший друг Лермонтова. Бабушка Раевского воспитывалась в доме Столыпиных вместе с Е. А. Арсеньевой, которая впоследствии считалась крестной матерью Раевского. Он бывал в Тарханах и помнил Лермонтова ребёнком. В 1827 г. окончил нравственно-политическое отделение Московского университета, но ещё год слушал лекции на словесном и физико-математическом отделениях. Оказал большое воздействие на формирование общественно-политических воззрений Лермонтова. В комментируемом тексте романа встреча Лермонтова и Раевского происходит в 1832 г. в Петербурге, однако известные исследователи жизни и творчества Лермонтова отмечают, что их сближение началось в Москве в 1827 — 1830 гг. В 1831 г. Раевский переехал в Петербург, где служил в Министерстве финансов. С осени 1832 г. вновь стал встречаться с Лермонтовым, поселившись на квартире Е. А. Арсеньевой.

(обратно)

22

Наняла ему квартиру в Царском Селе... пополам с племянником Алексеем Григорьевичем... — Столыпин Алексей Григорьевич (ок. 1805—1847), старший сын Григория Даниловича (сына троюродного брата отца Е. А Арсеньевой) и Натальи Алексеевны (младшей сестры Е. А. Арсеньевой), штаб-ротмистр л.-гв. Гусарского полка (1836 — 1839); с 1839 г. адъютант герцога М. Лейхтенбергского; двоюродный дядя Лермонтова. По его совету поэт поступил в Школу юнкеров. Одно время жил в Царском Селе вместе с Лермонтовым и А. А. Столыпиным (Монго) (см. ниже). Когда понадобилось разрешение Николая I на перевоз тела Лермонтова из Пятигорска в Тарханы, основные хлопоты легли на Алексея Григорьевича.

(обратно)

23

...третий Столыпин, сын покойного Аркадия, Алексей Аркадьевич. — Столыпин Алексей Аркадьевич (дружеское прозвище Монго́ ) (1816 — 1858), двоюродный дядя и друг Лермонтова. В 1835 г. был выпущен из Школы юнкеров в л.-гв. Гусарский полк. Вместе с Лермонтовым и А. Г. Столыпиным жил в Царском Селе в 1835 — 1836 и 1838 — 1839 гг. Был членом «Кружка шестнадцати». В 1837 г. ездил «охотником» на Кавказ, в ноябре 1839 г. вышел в отставку. После суда за участие секундантом на дуэли Лермонтова с Э. де Барантом Николай I предложил ему возвратиться на военную службу. Столыпин был негласным секундантом на дуэли Лермонтова с Мартыновым. Мнения современников об А. А. Столыпине противоречивы — от самых лестных до крайне отрицательных.

(обратно)

24

Архалук — мужская и женская верхняя распашная одежда у некоторых народов Кавказа.

(обратно)

25

Алексей Григорьевич... удачно продвинулся в своём искательстве руки княжны Марии Трубецкой, особы, приближённой к домашнему кругу императорской семьи... — Трубецкая Мария Васильевна (1819 — 1895), с 1839 г. жена Алексея Григорьевича Столыпина; сестра А. В. и С. В. Трубецких (А. В. Трубецкой был однополчанином убийцы Пушкина Дантеса; впоследствии генерал-майор; член «Кружка шестнадцати»; был фаворитом императрицы Александры Фёдоровны. Была близка к царскому двору, дружна с великой княгиней Марией Николаевной. В передаче Марии Васильевны известны две фразы Николая I, будто бы сказанные при получении известия о гибели Лермонтова: «Собаке собачья смерть» — в кругу родных, и: «Нас постигла тяжёлая утрата, умер тот, кто мог бы заменить нам Пушкина» — перед толпой придворных.

(обратно)

26

На костюмированном вечере в доме богача Энгельгардта... — Энгельгардт Василий Васильевич (1785 — 1837), полковник в отставке. Пользовался репутацией богача, острослова и игрока. В молодости был членом литературного кружка «Зелёная лампа». В 1829 г. получил привилегию от правительства на проведение в своём доме на Невском проспекте публичных концертов и костюмированных балов. «Маскерады у Энгельгардта», где бывали и члены царской фамилии, пользовались шумным успехом, что нашло отражение в драме Лермонтова «Маскарад».

(обратно)

27

...за столом сидел Акимушка Шан-Гирей... — Шан-Гирей Аким Павлович (1818 — 1883), троюродный брат и близкий друг Лермонтова. Учился в Артиллерийском училище, в 1842 г. адъютант начальника полевой конной артиллерии И. А. Арнольди, с 1865 г. общественный деятель в Закавказье. В последний раз виделся с Лермонтовым в 1841 г. в Петербурге. После смерти поэта разбирал его вещи и рукописи.

(обратно)

28

...Подарил «Демона». Это была повесть о нас с нею. — В конце 1838 г. Лермонтов послал В. А. Лопухиной список поэмы «Демон» (6-я редакция) с посвящением; в 1840 или 1841 г. — последнюю переделку поэмы. Третья редакция «Демона» была также посвящена ей. Отметим также, что к работе над «Демоном» поэт возвращался в течение почти всей своей творческой жизни (1829 — 1839).

(обратно)

29

...как Михаилу Юрьевичу показался ребёнок, его, Бахметева, первенец и наследник? — У Бахметевых родилась дочь Ольга. Возможно, к ней обращено стихотворение Лермонтова «Ребёнку»; обращение в муж. роде: «...говорят, Ты на неё похож?» — не противоречит такому предположению, т. к. это обращение к ребёнку.

(обратно)

30

Да это же Дубельт. Жандармский генерал. Тоже столыпинский родственничек... — Дубельт Леонтий Васильевич (1792 — 1862), генерал-майор, начальник штаба корпуса жандармов с 1835 г., с 1839 г. одновременно управляющий III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Один из гонителей Лермонтова. Родственными связями с Дубельтом (был женат на племяннице Н. С. Мордвинова, приходившегося тестем Арк. А. Столыпину) пользовалась бабушка Лермонтова, ходатайствуя перед ним за внука. Сам Лермонтов к Дубельту за помощью не обращался.

(обратно)

31

...великий князь Михаил Павлович (1798 — 1849) — младший брат Николая I, генерал-фельдцейхмейстер; в 30-е гг. командир Отдельного Гвардейского корпуса и главный начальник военноучебных заведений, почему и знал Лермонтова ещё по Школе юнкеров. Педант и формалист в соблюдении военного устава, Михаил Павлович наказывал Лермонтова за несоблюдение отдельных его положений. Так, по его приказу поэт в 1838 г. был арестован на 15 дней из-за слишком короткой сабли, с которой был на параде, а в 1839 г. — за неформенное шитье на вицмундире. Опасаясь либеральных влияний, был недоволен сплочённостью офицеров л.-гв. Гусарского полка, среди которых были и члены «Кружка шестнадцати», считал это следствием сходок на квартире Лермонтова и Столыпина (Монго). Однако неправильно было бы считать, что он последовательно преследовал Лермонтова, некоторые действия великого князя говорят даже о его благожелательном отношении к поэту. Например, он не без сочувствия отнёсся к нему в конце апреля 1840 г., когда тот письменно обратился к нему в связи с требованием А. X. Бенкендорфа признать ложными показания о выстреле в сторону на дуэли с Барантом. Содействовал также смягчению приговора Лермонтову по делу о дуэли и помогал ему в продлении отпуска, данного поэту в феврале 1841 г. для свидания с бабушкой.

(обратно)

32

...её дочь Анюта, третий год как вышедшая замуж за Философова, адъютанта великого князя Михаила, была предметом его былого детского обожания, — Философова Анна Григорьевна (1815 — 1892), дочь Григория Даниловича и Натальи Алексеевны Столыпиных, двоюродная сестра матери поэта — М. М. Лермонтовой. По мнению некоторых исследователей, Анна Григорьевна — предмет «второй» любви Лермонтова. С её именем связывают его стихотворения «К...» («Не привлекай меня красой...»), «Дереву», прозаические заметки «1830 (мне 15 лет)», «Моё завещание», а также драму «Menschen und Leidenschaften». Философов Алексей Илларионович (1800—1874), полковник; с 1828 г. — адъютант великого князя Михаила Павловича; с 1838 г. — воспитатель младших сыновей Николая I; позднее — генерал. Двоюродный дядя Лермонтова по жене Анне Григорьевне, урожд. Столыпиной. Высоко ценил поэзию Лермонтова и, будучи близок к придворным кругам, не раз хлопотал за него. В 1837 г. он через В. Д. Вальховского старался облегчить участь поэта на Кавказе. К нему же Лермонтов обращался с письмом, содержащим просьбу о свидании с Е. А. Арсеньевой в ордонансгаузе во время ареста 1840 г. В 1839 г. по совету А. И. Философова Лермонтов переработал «Демона» для чтения в придворном кругу.

(обратно)

33

Сатин Николай Михайлович (1814 — 1873) — переводчик Байрона и Шекспира, друг А. М. Герцена и Н. П. Огарёва, участник их кружка в Московском университете; в 1835 г. был вместе с ними арестован, затем выслан в Симбирскую губ. С Лермонтовым познакомился в Пансионе, где учился одновременно с ним. Летом 1837 г. поэт бывал у него на квартире в Пятигорске, где произошла его первая встреча с В. Г. Белинским. В конце того же года в Ставрополе Лермонтов вновь встретился с Сатиным и через него и Н. В. Майера познакомился с декабристами С. И. Кривцовым и В. М. Голицыным.

(обратно)

34

Автора, Сергея Соболевского, ты его знаешь... — Соболевский Сергей Александрович (1803 — 1870), эпиграмматист и острослов; друг Пушкина, Грибоедова, Баратынского, Дельвига. Владелец известной библиотеки (25 тыс. книг). С Лермонтовым встречался у Карамзиных, А. И. Тургенева. Сближала их и страсть к эпиграммам и карикатурам, возможно, Соболевский бывал иногда соавтором Лермонтова.

(обратно)

35

Бывший улан Колюбакин... — Колюбакин Николай Петрович (1811 — 1866), поручик Оренбургского уланского полка, разжалован в 1835 г. (за пощёчину командиру) в рядовые Нижегородского драгунского полка, стоявшего на Кавказе. Познакомился с Лермонтовым в апреле 1837 г. в госпитале в Ставрополе, а летом они встретились в Пятигорске. В его поведении и биографии много общего с Грушницким. Однако он был ещё и разносторонне образованным человеком, даровитым, храбрым и честным, дружил с декабристами. Так что Колюбакин был лишь одним из прототипов Грушницкого. Впоследствии Колюбакин был сенатором, одним из видных военно-административных деятелей на Кавказе.

(обратно)

36

...в доме однокашника по юнкерскому училищу Николая Мартынова... — Мартынов Николай Соломонович (1815 — 1875), убийца Лермонтова. Сын пензенского помещика полковника С. М. Мартынова. Вместе с Лермонтовым учился в Школе юнкеров, выпущен в декабре 1835 г. корнетом в Кавалергардский полк (где тогда же служил убийца Пушкина Ж. Дантес). В 1837 г., командированный на Кавказ, остановился в Москве и почти ежедневно встречался с Лермонтовым. Возвратившись в полк, в Петербурге продолжал часто с ним видеться, равно как и на Кавказе летом и осенью 1840-го. В феврале 1841 г. вышел в отставку в чине майора и в апреле приехал в Пятигорск. Был внешне красивый, но незначительный человек, всегда озабоченный успехом у женщин, обманувшийся в расчётах на быструю военную карьеру на Кавказе.

(обратно)

37

В Ставрополе он сразу попал в родственные объятия генерала Петрова. — Петровы — родственники Лермонтова со стороны матери. Павел Иванович (1790 — 1871) служил на Кавказе с 1818 г. под началом А. П. Ермолова; в 30-е гг. генерал-майор, начальник штаба войск Кавказской линии и Черноморья. Его дружба с Ермоловым продолжалась и в годы опалы славного генерала. При содействии Павла Ивановича Лермонтов был отправлен за Кубань в отряд А. А. Вельяминова. Анна Акимовна (урожд. Хастатова; 1802 — 1836), жена Павла Ивановича, двоюродная тётка Лермонтова. Аркадий Акимович (1825 — 1895), их сын, впоследствии участник Крымской кампании, поэт-дилетант; дочери — Мария, Варвара и Екатерина, старшая, которая впоследствии была замужем за С. О. Жигимондом; она обладала музыкальными способностями, написала романсы на стихи Лермонтова «Казачья колыбельная песня» и «Молитва».

(обратно)

38

...куда ему надлежало явиться в отряд генерала Вельяминова... — Вельяминов Алексей Александрович (1785 — 1838), командующий войсками Кавказской линии и Черноморья (с 1831 г.), соратник по Бородинскому сражению Аф. А. Столыпина, генерал-лейтенант.

(обратно)

39

...Лермонтов сожалел, что накануне его приезда поэта Одоевского отправили с конвойным казаком дальше, да и Назимов с Нарышкиным задержались не более чем на день. — Одоевский Александр Иванович (1802 — 1839), князь; поэт, декабрист. После семи лет каторги и трёх лет поселения в Сибири в 1837 г. был определён рядовым в Кавказский корпус, с 7 ноября 1837 г. — в Нижегородский драгунский полк (вместе с Лермонтовым). Умер от лихорадки, находясь в действующей армии на берегу Чёрного моря. Начало личного знакомства Лермонтова и Одоевского относят к периоду совместного пребывания поэтов в Ставрополе (8 — 10 октября 1837 г.) или в Грузии (начало ноября 1837). Существует предположение, что они вместе путешествовали, и тогда это ноябрь — начало декабря 1837 г. Одоевского называют одним из поэтических предшественников Лермонтова. Назимов Михаил Александрович (1801 — 1888), член Северного общества декабристов. После сибирской ссылки в 1837 г переведён на Кавказ, в Кабардинский егерский полк. Назимов, как и Лермонтов, любил делать зарисовки кавказских видов. Во время их бесед затрагивались и социально-политические вопросы; Лермонтов скептически относился к надеждам Назимова на отмену крепостнических отношений самим правительством. При Назимове поэт никогда не позволял свойственного ему шутливого тона. Нарышкин Михаил Михайлович (1798 — 1863), декабрист, полковник, член «Союза благоденствия» и Северного общества. Осуждён на 8 лет каторги. С 1837 г. — рядовой на Кавказе.

(обратно)

40

При штабе оставались только Голицын и Кривцов. — Голицын Валериан Михайлович (1803 — 1859), князь, член Северного общества декабристов, участник восстания 14 декабря 1825 г. После сибирской ссылки в 1829 г. был переведён на Кавказ. В мае 1837 г. получил первый офицерский чин. Существует предположение, что эпизод в «Герое нашего времени», когда Грушницкий после солдатских погон надевает офицерские эполеты, взят из жизни Голицына. Кривцов Сергей Иванович (1802—1864), член Северного общества декабристов, подпоручик. В 1831 г., после сибирской каторги и ссылки, направлен на Кавказ рядовым. С 1837 г. прапорщик, в 1839 г. уволен в отставку.

(обратно)

41

Гродненский полк стоял... на месте аракчеевского поселения «пахотных солдат»... — Аракчеев Алексей Андреевич (1769 — 1834), русский государственный деятель, граф, генерал, всесильный временщик при Александре I. В 1815 — 1825 гг. фактический руководитель государства, организатор и главный начальник военных поселений — особой организации войск в Российской империи в 1810 — 1857 гг., имевших целью уменьшение военных расходов. Совмещали военную службу с занятием сельским хозяйством. Были введены на казённых землях Петербургской, Новгородской, Могилёвской и некоторых других губерний. Муштра, жестокий режим, строгая регламентация жизни вызывали восстания, — в частности, новгородское в 1831 г.

(обратно)

42

...не в ладах с приверженцами Васильчикова и Орлова, — Возможно, имеется в виду Васильчиков Илларион Васильевич (1776 — 1847), генерал от кавалерии, командир отдельного гвардейского корпуса, впоследствии председатель Государственного совета. Орлов Алексей Фёдорович (1786 — 1861), граф, военный и государственный деятель; с 1836 г. член Государственного совета (с 1856 г. — председатель), с 1844 г. — шеф жандармов и начальник III Отделения; генерал-адъютант, генерал от инфантерии, с 1855 г. — князь. Один из немногих приближённых Николая I, пользовавшийся его неограниченным доверием. В августе 1841 г. А. Ф. Орлов принял участие в создании официальной версии о дуэли Лермонтова.

(обратно)

43

Два года назад Святослав Раевский познакомил Мишеля со своим университетским однокашником, журналистом Краевским, — Краевский Андрей Александрович (1810 — 1889), издатель, журналист. Воспитанник Московского университета, сотрудник «Московского вестника», редактор «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» (1837 — 1839), издатель «Отечественных записок» (1839 — 1864). Был также редактором «Литературной газеты» в 1840, 1844 и 1847 гг. Знакомство его с Лермонтовым состоялось во второй половине 1836 г.; оно сближало Лермонтова с писателями пушкинского окружения. Через Краевского стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» стало известно И. А. Вяземскому, В. Ф. Одоевскому, В. А. Жуковскому и др. Позже Краевский старался напечатать всё, что выходило из-под пера Лермонтова; даже после смерти поэта собирал и печатал все лермонтовские строчки, которые удавалось обнаружить, даже не перебелённые. Краевский неоднократно помогал преодолевать цензурные препятствия при публикации лермонтовских произведений. Содействовал сближению Лермонтова с Белинским. До конца жизни поэт поддерживал с Краевским дружеские и деловые отношения.

(обратно)

44

Ближе других Лермонтов сошёлся поначалу с Владимиром Соллогубом... — Соллогуб Владимир Александрович (1813 — 1882), граф, писатель. Был чиновником особых поручений при Министерстве внутренних дел. Выступал в печати одновременно с Лермонтовым и в одних и тех же изданиях: «Современник», «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», «Отечественные записки». Сближение их произошло в салоне Карамзиных, вероятно, в начале 1839 г. В течение этого года их отношения стали приятельскими. Соллогуб сообщил стихи Лермонтова императрице Александре Фёдоровне. Весной 1839 г. он читал царской семье свою повесть «Большой свет», где изобразил Лермонтова в образе «маленького корнета» Мишеля Леонина, мечтающего о большом свете. Повесть была написана по заказу великой княжны Марии Николаевны, в ней в пародийно-сниженном виде были использованы мотивы лермонтовской лирики и факты его биографии. Не исключена возможность, что Соллогуб с большим рвением исполнял это задание, поскольку ревновал к поэту С. М. Виельгорскую, свою будущую жену. Вместе с тем появившаяся в печати повесть не является пасквилем, её приняли как критическое изображение «большого света». Лермонтов сделал вид, что к нему она отношения не имеет, и продолжал бывать у Соллогуба.

(обратно)

45

...даже Пушкину, когда тот сгоряча вызвал его на дуэль. — В начале 1836 г. произошло столкновение Пушкина и Соллогуба из-за светской сплетни, и дело едва не кончилось дуэлью. С весны по осень 1836 г. Соллогуб находился в служебной командировке в Твери и Витебске, поэтому переговоры противников велись по почте. 5 мая 1836 г. они встретились в Москве, где благодаря П. В. Нащокину помирились.

(обратно)

46

...звать тебя на музыкальный вечер к Виельгорским. — Виельгорские — петербургское семейство, близкое ко двору. В их доме бывали многие выдающиеся музыканты, композиторы, литераторы. Знакомство с ними Лермонтова состоялось, очевидно, в 1838 г., когда они жили в доме Кутузова на Михайловской площади... Впечатление от вечеров у Виельгорских нашло отражение в повести Лермонтова «Штосс». Сам граф Виельгорский Михаил Юрьевич (1788 — 1856) был композитором и меценатом, гофмейстером двора. Известны романсы Виельгорского на слова Лермонтова: «Романс Нины» (из драмы «Маскарад»), «Отчего» («Мне грустно...»), «Тучи». Луиза Карловна (урожд. принцесса Бирон; 1791 — 1853), его жена. Матвей Юрьевич (1794 — 1866), брат М. Ю. Виельгорского, граф; виолончелист и музыкальный деятель, шталмейстер двора. Виельгорская Софья Михайловна (1820—1878), дочь М. Ю. Виельгорского, графиня; с ноября 1840 г. жена В. А. Соллогуба.

(обратно)

47

...писал посвящённые ей стихи... — В воспоминаниях о Лермонтове С. М. Соллогуб (урожд. Вильегорская) ошибочно утверждала, что ей посвящено стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю...». Существуют также предположения, что с её именем связаны стихотворения «Есть речи — значенье...», «Слышу ли голос твой...», «Она поёт — и звуки тают...» и «Как небеса твой взор блистает...», однако на этот счёт существуют разные мнения. Так, например, первый вариант стихотворения «Есть речи — значенье...» 4 сентября 1839 г. записан в альбом Марии Арсеньевны Бартеневой (1816 — 1870), фрейлины, сестры П. А. Бартеневой. Или стихотворение «Слышу ли голос твой...» (1837 или 1838): некоторые исследователи связывают его с известной певицей и красавицей П. А. Бартеневой, а другие — с именем Е. А. Чавчавадзе, дочери грузинского поэта А. Г. Чавчавадзе, сестры Н. А. Грибоедовой, — как и стихотворение «Она поёт — и звуки тают...» и «Как небеса твой взор блистает...».

(обратно)

48

...когда соберутся наши приятели, все «шестнадцать»...» — «Кружок шестнадцати» («16») — петербургский оппозиционный кружок аристократической молодёжи (1838—1840), участником которого был и Лермонтов. В него входили также: К. В. Браницкий-Корчак, П. А. Валуев, И. С. Гагарин, Б. Д. Голицын, А. Н. Долгорукий (Долгоруков), С. В. Долгорукий, Н. А. Жерве, Ф. И. Паскевич, А. А. Столыпин (Монго), Д. П. Фредерикс, А. П. Шувалов и др. О кружке мало что известно с достоверностью, и проявленная осторожность наводит на мысль о его конспиративном характере. Первое упоминание об этом кружке встречается в книге Браницкого-Корчака «Славянские нации» (Париж, 1879, на французском языке), пронизанной ненавистью к самодержавию и Николаю I и написанной в форме писем к одному из «шестнадцати» — Ивану Гагарину, принявшему католичество и покинувшему Россию в 1843 г. Больше прямых указаний на «Кружок шестнадцати» в литературе не обнаружено. На базе косвенных материалов делаются предположения, что этот кружок вырос на почве оппозиционных настроений старинной родовой знати и подвергся воздействию религиозных и исторических идей П. Я. Чаадаева. Однако, может быть, такое предположение слишком прямолинейно.

(обратно)

49

Он без труда узнал царицу Александру Фёдоровну... — Александра Фёдоровна (1796 — 1860), российская императрица, жена Николая I (с 1817 г.), дочь прусского короля Фридриха Вильгельма III. Под влиянием П. А. Плетнёва, который обучал царских детей, Александра Фёдоровна после смерти Пушкина начала интересоваться русской литературой, в частности — Лермонтовым. С 1839 г. Лермонтов стал известен при дворе; в январе он присутствовал во дворце на свадьбе своего родственника А. Г. Столыпина с княгиней М. В. Трубецкой, одной из любимейших фрейлин императрицы. В г. на бале-маскараде произошло столкновение Лермонтова с двумя масками в голубом и розовом домино. Некоторые исследователи считали, что это были дочери Николая I. Более убедительно предположение, что под одной из масок скрывалась императрица, любившая посещать маскарады.

(обратно)

50

...молодой Александр Васильчиков... — Васильчиков Александр Илларионович (1818 — 1881), князь, мемуарист. С 1840 г. член комиссии барона П. В. Гака по введению новых административных порядков на Кавказе. Существует предположение, что он состоял в «Кружке шестнадцати». С Лермонтовым познакомился ещё в Петербурге. Сблизились они в Ставрополе в 1840 г. Общение их продолжалось летом 1841 г. в Пятигорске. Был свидетелем ссоры Лермонтова с Мартыновым в доме Верзилиных 13 июля 1841 г., а потом — секундантом на их дуэли. Некоторые исследователи высказывают предположение, что Васильчиков был «тайный враг» Лермонтова, — однако это подлежит дальнейшему изучению.

(обратно)

51

Анна Оленина — Анна Алексеевна (1808 — 1888), младшая дочь А. Н. Оленина, археолога, историка, художника, директора Публичной библиотеки, президента Академии художеств. А. Оленина с 1840 г. была женой Ф. А. Андро. В своё время ею, умной и обаятельной, был увлечён А. С. Пушкин и даже сватался к ней в 1828 г., но получил отказ от её родителей. Лермонтов познакомился с ней в 1839 г. и встречался у Карамзиных, у М. А. Щербатовой, в доме Олениных и др. местах. Ей посвящали стихи А. С. Пушкин, И. А. Крылов, Н. И. Гнедич, И. И. Козлов, Д. В. Веневитинов. Лермонтов 11 августа 1839 г., в день рождения А. А. Олениной, написал ей в альбом стихи («А. А. Олениной»).

(обратно)

52

Александра Осиповна Смирнова (урожд. Россет; 1809 — 1882) — одна из выдающихся женщин петербургского светского общества, мемуаристка. С 1832 г. жена Н. М. Смирнова, чиновника Министерства иностранных дел, с 1829 г. камер-юнкера, впоследствии калужского, а затем петербургского губернатора. Окончила Екатерининский институт, где была ученицей П. А. Плетнёва. До замужества была фрейлиной. Славилась красотой, умом, образованностью и независимостью суждений. Была в дружеских отношениях со многими художниками и писателями. Личное её знакомство с поэтом произошло в ноябре 1838 г. у Карамзиных. В 1838 — 1841 гг. Лермонтов был частым посетителем её салона и посвятил ей стихи г. «А. О. Смирновой». В неоконченной повести «Штосс» она является прототипом Минской. Высоко ценила талант Лермонтова. При отъезде его в ссылку на Кавказ в апреле 1840 г. дала ему рекомендательное письмо к своему дяде декабристу Н. И. Лореру.

(обратно)

53

Его сын Поль... совершенно прилепился к Михаилу Юрьевичу... — Вяземский Павел Петрович (1820 — 1888), князь; сын П. А. Вяземского. Познакомился с Лермонтовым, будучи студентом Петербургокого университета. В 1838—1841 гг. встречался с ним у Карамзиных и Валуевых. Позднее — археограф, основатель Общества любителей древней письменности, сенатор.

(обратно)

54

...мистификацию с подделкой записок Адель Омер де Гелль... — Омер де Гелль Адель (1817 — 1871), французская писательница и путешественница. В конце 1830-х гг. путешествовала с мужем по России. Существует версия, что в это время она встречалась с Лермонтовым. П. П. Вяземский в 1887 г. опубликовал «Письма и записки» Омер де Гелль (перевод с французского), в которых описаны её встречи с поэтом на Кавказе и в Крыму осенью 1840 г. Однако в 1934 г. Н. О. Лернером и в 1935 г. П. С. Поповым был раскрыт подлинный автор этого сочинения — её мнимый переводчик П. П. Вяземский. Хотя существует косвенное свидетельство того, что возможность знакомства Омер де Гелль с Лермонтовым всё же не исключена.

(обратно)

55

Аврора Демидова — Шернваль фон Валлен Аврора Карловна, баронесса (1806 — 1902), сестра Э. К. Мусиной-Пушкиной (см. ниже), по национальности шведка. Известная красавица, адресат стихов Е. А. Баратынского и П. А. Вяземского; с 1831 г. фрейлина, с осени 1836 г. жена П. Н. Демидова, с 1846 г. замужем за Андреем Николаевичем Карамзиным.

(обратно)

56

...сестра её Эмилия... — Мусина-Пушкина Эмилия Карловна (урожд. Шернваль фон Валлен; 1810 — 1846), жена графа В. А. Мусина-Пушкина (1798 — 1854), в прошлом члена Северного общества декабристов. Известная красавица, в которую, по свидетельству В. А. Соллогуба, одно время был влюблён Лермонтов. Ей посвящён его мадригал «Графиня Эмилия...».

(обратно)

57

Девятнадцатилетняя вдова княгиня Щербатова... — Щербатова Мария Алексеевна (урожд. Штерич; 1820 — 1879), княгиня, в первом браке за князем М. А. Щербатовым, во втором — за И. С. Лутковским. Лермонтов был увлечён ею в 1839 — 1840 гг. Красивая и образованная женщина, Щербатова вела в Петербурге светский образ жизни, однако литературный салон Карамзиных предпочитала светским балам. Высоко ценила поэзию Лермонтова, испытывала к нему серьёзное чувство. Однако её бабушка С. И. Штерич, как вспоминает А. О. Смирнова (Россет), ненавидела Лермонтова и желала, чтобы на её внучке женился И. С. Мальцов. Лермонтов бывал у Щербатовой в её доме в Петербурге на Фонтанке и на даче в Павловске, встречался с нею у общих знакомых в Петербурге, а также в мае 1840 г. в Москве. Соперничество в ухаживании за ней считается одной из возможных причин дуэли между Лермонтовым и Барантом. Марии Щербатовой посвящены лермонтовские стихотворения «Молитва» («В минуту жизни трудную...») и «М. А. Щербатовой». Предположительно, к ней же обращено стихотворение «Отчего».

(обратно)

58

...у Кукольника по средам... — Кукольник Нестор Васильевич (1809 — 1868), поэт, романист, драматург, автор официально-патриотических драм: «Рука Всевышнего Отечество спасла», «Князь М. В. Скопин-Шуйский». Свидетельством отношения Лермонтова к официозному патриотизму может служить его «Эпиграмма на Н. Кукольника», написанная по поводу постановки пьесы «Князь М. В. Скопин-Шуйский».

(обратно)

59

...опасаясь наткнуться там на Булгарина... — Булгарин Фаддей Венедиктович (1789 — 1859), писатель, журналист, редактор «Северного архива» (1822 — 1828) и «Литературных листков» (1823 — 1824) издатель (вместе с Н. И. Гречем) «Северной пчелы» (1825 — 1859) и «Сына Отечества» (1825 — 1840), автор нравоописательных повестей, очерков и нравственно-сатирических и исторических романов. После 1825 г. отошёл от своего раннего поверхностного либерализма, сблизился с правительством и стал негласным осведомителем III Отделения. Вёл ожесточённую борьбу с А. С. Пушкиным и писателями его окружения. Адресат ряда памфлетов и эпиграмм А. С. Пушкина. В 1838 — 1841 гг. отрицательное отношение Лермонтова к Булгарину поддерживалось его литературным окружением (Одоевский, Краевский, Вяземский). Отзвуки полемики пушкинского круга с Булгариным есть и в «Журналисте, читателе и писателе»; возможно, прямо к нему относится строка: «...верно, над Москвой смеются // Или чиновников бранят», указывающая на обычные темы фельетонов Булгарина.

(обратно)

60

...издателю Полевому... — Полевой Николай Алексеевич (1796 — 1846), писатель, журналист, критик, издатель «Московского телеграфа» (1825 — 1834), где выступал как сторонник буржуазного прогресса и пропагандист новой романтической литературы. В 1839 г. приветствовал стихотворение Лермонтова «Дума» и «Поэт», в которых угадывал мысль о враждебности светского общества поэзии. Позже принижал значение творчества Лермонтова, ставя его в один ряд с Кукольником, В. Бенедиктовым. В свою очередь Лермонтов сближает его с представителями «торговой словесности», сводящими литературу к уровню коммерческого предприятия; в «Журналисте, читателе и писателе» есть отзвуки полемических выступлений против Полевого, сама фигура журналиста во многом наделена чертами Полевого.

(обратно)

61

Эрнест де Барант (1818 — 1859) — атташе французского посольства, сын французского посла, барона Амабля Гийома Проспера де Баранта (1782 — 1866). По определению В. Г. Белинского — «салонный Хлестаков». 16 февраля 1840 г. поссорился с Лермонтовым на балу у А. Лаваль; дело закончилось дуэлью. Сам Лермонтов называл причиной ссоры разногласия по вопросу о национальной чести русских; молва же указывала другие мотивы, в том числе соперничество из-за М. А. Щербатовой.

(обратно)

62

Тереза Бахерахт (1804 — 1852) — немецкая писательница, дочь русского министра-резидента в Гамбурге Г. А. фон Струве, жена секретаря русского консульства Р. И. фон Бахерахта (с 1825 г.), приятельница А. И. Тургенева и П. А. Вяземского, светская знакомая Лермонтова. Как предполагают, она по неосторожности предала гласности «в очень высоком месте» некоторые сведения о дуэли Лермонтова с Барантом, в результате чего Лермонтов был предан военному суду.

(обратно)

63

Предубеждение императора Николая I к июльской монархии и к королю Луи-Филиппу... — Июльская монархия — период в истории Франции от Июльской революции 1830 г., покончившей с режимом Реставрации, до Февральской революции 1848 г. Во время Июльской монархии в лице короля Луи-Филиппа (герцога Орлеанского) (1733 — 1850), пришедшего на смену Карлу X, правила верхушка буржуазии, так называемая финансовая аристократия. Попытки правящих кругов России, Австрии и Пруссии организовать военную интервенцию против Франции с целью восстановления прежней династии Бурбонов не удались, и в итоге все европейские державы, хотя и не сразу, признали режим Июльской монархии.

(обратно)

64

...только что вернувшегося из-за границы Александра Ивановича Тургенева... — Тургенев Александр Иванович (1784 — 1843), общественный деятель, археограф и литератор, брат декабриста Н. И. Тургенева, друг В. А. Жуковского, П. Я. Чаадаева, А. С. Пушкина. Оппозиционный характер общественных взглядов А. И. Тургенева способствовал его сближению с Лермонтовым. Личное их знакомство произошло, вероятно, в сентябре 1839 г., по возвращении Тургенева из двухгодичной заграничной поездки. Тургенев ввёл поэта в дипломатические круги. Последние их встречи датируются маем 1840 г., когда они виделись в Москве на именинном обеде у Гоголя.

(href=#r64>обратно)

65

Адрианопольский договор (Адрианопольский мир) — заключён 14 сентября 1829 г.; завершил русско-турецкую войну 1828 — 1829 гг. По нему к России отошли устье Дуная с островами и ряд крепостей на восточном берегу Чёрного моря. Турция признала присоединение к России Грузии, Имеретии, Мингрелии, автономию Молдавии, Валахии, Сербии и Греции.

(обратно)

66

Грозное имя Ермолова до сих пор витало над Кавказом, — Ермолов Алексей Петрович (1777 — 1861), генерал, соратник А. В. Суворова и М. И. Кутузова, полководец и дипломат. В 1815 г. назначен главнокомандующим на Кавказ. Николаю I были известны его оппозиционные настроения и некоторая близость к декабристам. В 1827 г. Ермолов получил отставку. Лермонтова с детских лет окружали люди, хорошо знавшие Ермолова (например, П. П. Шан-Гирей).

(обратно)

67

Через три десятка лет после Георгиевского трактата о добровольном присоединении Грузии к России... — Трактат этот заключён 4 августа 1783 г. в крепости Георгиевск по просьбе Ираклия II. Русское правительство гарантировало автономию Грузии и её защиту в случае войны.

(обратно)

68

Газават — «священная война» мусульман против иноверцев.

(обратно)

69

...уложил в повозку почти бесчувственного Мишку Глебова... — Глебов Михаил Павлович (1819 — 1847), друг Лермонтова, его секундант на последней дуэли. По окончании Школы юнкеров в 1838 г. был выпущен корнетом в л.-гв. Конный полк. Вместе с Лермонтовым участвовал в сражении при р. Валерик 11 июля 1840 г., отличился и был тяжело ранен, летом 1841 г. жил в Пятигорске в одном доме с Мартыновым. Некоторое время после дуэли оставался возле убитого Лермонтова, ожидая возвращения других секундантов. Но затем, по словам Раевского, ускакал в Пятигорск, доложил о случившемся Ильяшенкову, был посажен на гауптвахту. Приговор о лишении Глебова «чинов и прав состояния» Николай I отменил «по уважению полученной им тяжёлой раны». В сентябре 1843 г. попал в плен к горцам, но через полтора месяца был выкраден благодаря обещанной за него награде. Убит в 1847 г. при осаде аула Салты.

(обратно)

70

...после ранения Руфина Дорохова... — Дорохов Руфин Иванович (1801 — 1852), сын героя Отечественной войны 1812 г. генерал-лейтенанта И. С. Дорохова. Воспитывался в Пажеском корпусе, служил в учебном карабинерском, Нижегородском драгунском и др. полках. За буйное поведение и участие в дуэлях неоднократно бывал разжалован в солдаты. Он походил на удальцов, воспетых Денисом Давыдовым. Некоторые черты Дорохова воспроизведены Л. Н. Толстым в образе Долохова из «Войны и мира». Дорохов писал стихи и пьесы, был знаком с А. С. Пушкиным. Знакомство его с Лермонтовым началось в 1840 г., когда они оба служили в отряде Галафеева, где Дорохов возглавлял команду «охотников». После ранения он передал эту команду под начало Лермонтова. Последние их встречи произошли летом 1841 г. в Пятигорске. Дорохов испытывал тёплые дружеские чувства к поэту. Был убит в сражении с горцами в Гойтинском ущелье.

(обратно)

71

...он получил приглашение к Воронцовым-Дашковым... — Воронцовы-Дашковы: Иван Илларионович (1790 — 1864), граф; обер-церемониймейстер, член Государственного совета; его жена Александра Кирилловна (1818 — 1856), дочь К. А. и М. Я. Нарышкиных, одна из самых замечательных петербургских красавиц, обладавшая необыкновенным изяществом и тонким вкусом. В доме Воронцовых-Дашковых устраивались балы и приёмы, на которых бывали и члены царской семьи. А. К. Воронцовой-Дашковой посвящено стихотворение Лермонтова «К портрету» («Как мальчик кудрявый, резва...»).

(обратно)

72

Евдокия РостопчинаЕвдокия Петровна (урожд. Сушкова; 1811 — 1858), графиня, писательница. С 1833 г. замужем за графом А. Ф. Ростопчиным, сыном известного московского градоначальника, писателем и библиографом. Её знакомство с Лермонтовым относится к началу 1830-х гг. Ещё с 1827 г. она была знакома с А. С. Пушкиным, который ценил её дарование. В 1836 — 1837 гг. Ростопчина особенно сблизилась с А. С. Пушкиным и писателями его окружения. Она была сестрой товарища Лермонтова пансионских лет С. П. Сушкова и кузиной Е. А. Сушковой (см. коммент. к стр. 49). Юный поэт увлекался Ростопчиной и посвятил ей стихотворение «Крест на скале» (1830) и «Додо» (1831). Однако взаимное дружеское сближение их произошло уже в последний приезд Лермонтова в Петербург в начале 1841 г., когда она была уже известной поэтессой. В это время Лермонтов и Ростопчина встречались почти ежедневно у Карамзиных или у неё в доме. Уезжая, поэт подарил ей альбом, в который вписал посвящённое ей стихотворение «Я верю: под одной звездою...» ([Графине Ростопчиной], 1841). В свою очередь Ростопчина посвятила ему стихотворение «На дорогу!» (8 марта 1841 г.).

(обратно)

73

...передали от Клейнмихеля... — Клейнмихель Пётр Андреевич (1793 — 1869), дежурный генерал Главного штаба (с 1832 г.), управляющий Департаментом военных поселений (с 1835 г.), впоследствии граф.

(обратно)

74

Трубецкой Сергей Васильевич (1815 — 1859) — князь; офицер л.-гв. Кавалергардского полка. Брат А. В. Трубецкого. Лермонтов бывал в Петербурге у С. В. Трубецкого и его брата на офицерских собраниях. С. В. Трубецкой был в долгой опале у Николая I. Возможно, состоял членом «Кружка шестнадцати». В конце 1839 г. его перевели на Кавказ. Вместе с Лермонтовым он участвовал в экспедиции А. В. Галафеева; в сражении при р. Валерик был ранен. Его имя, как и имя Лермонтова, было вычеркнуто царём из наградных списков. На последней дуэли Лермонтова был негласным секундантом (участие Трубецкого было скрыто, к следствию не привлекался). После гибели поэта его выслали из Пятигорска.

(обратно)

75

...ругательную статью о нём критика Шевырева:— Шевырев Степан Петрович (1806 — 1864), поэт, критик, историк и теоретик литературы, участник журналов «Московский вестник» (1827 — 1830), «Московский наблюдатель» (1835 — 1837) и «Москвитянин» (1841 — 1845), основной теоретик «любомудров», в поздние годы — деятель правого крыла славянофильства. В 1841 г. выступил с критическим отзывом о «Герое нашего времени» и в том же году с рецензией на «Стихотворения» Лермонтова, где определил их как произведения необыкновенного, но ещё не развившегося таланта, нередко подражающего А. С. Пушкину, Е. А. Баратынскому, В. А. Жуковскому и др.; черты самобытности Шевырев усматривал лишь в лирике природы («Дары Терека», «Три пальмы», «Когда волнуется желтеющая нива...»), дружбы («Памяти А. И. Одоевского»), в «религиозных» и «фольклорных» стихах. Жёсткость и приуменьшение оригинальности Лермонтова-поэта в работах Шевырева отмечали даже близкие ему литераторы.

(обратно)

76

...на воды приехала с одной из своих многочисленных тётушек Катя Быховец. — Быховец Екатерина Григорьевна (в замужестве Ивановская; 1820 — 1880), дальняя родственница Лермонтова. В 1841 г. в Пятигорске была известна как «кузина» Лермонтова. Она — адресат его стихотворения «Нет, не тебя так пылко я люблю...». По мнению Быховец, она напоминала поэту В. А. Лопухину.

(обратно)

77

На поляне остался один Дорохов. — В числе свидетелей дуэли Лермонтова и Мартынова некоторые современники называли — кроме М. П. Глебова, А. И. Васильчикова, А. А. Столыпина и С. В. Трубецкого — и др. лица, в частности Р. И. Дорохова.

(обратно)

78

Костя Булгаков — Константин Александрович Булгаков (1812 — 1862), воспитанник Школы юнкеров, где учился одновременно с Лермонтовым, а ещё прежде они вместе учились в пансионе. Сын московского почт-директора А. Я. Булгакова. С 1835 г. офицер л.-гв. Московского полка. Известный острослов и повеса. Отношение к нему Лермонтова выражено в эпиграмме «На вздор и шалости ты хват...». К. Булгаков был также композитором-любителем и в 50-х гг. написал на слова Лермонтова дуэт «Из Гёте» («Горные вершины...»).

(обратно)

79

Буквально: «Чёрт меня возьми». Здесь: «Как получится» (фр).

(обратно)

80

Доломан — подбитая мехом куртка с поперечными шнурами.

(обратно)

81

Редингот — длинный сюртук, употреблявшийся и как пальто.

(обратно)

82

Беггров К. П. (1799—1875) — художник-акварелист, известный своими видами Петербурга.

(обратно)

83

Боскет — декоративные кустарники или купы деревьев.

(обратно)

84

Котильон — французский танец, состоящий из нескольких самостоятельных танцев и перемежающийся играми.

(обратно)

85

Экзерциргауз — крытое помещение для строевых занятий (нем.).

(обратно)

86

Мелочи— мелкий кустарник (охотн.).

(обратно)

87

Вы хорошо поработали, господа! Довольно уж! (фр.).

(обратно)

88

Да, мы кончаем! (фр.).

(обратно)

89

Начинайте, господа! (фр.).

(обратно)

90

Один!.. Два!.. Три!., (фр.).

(обратно)

91

Удовлетворены ли вы, сударь? (фр.).

(обратно)

92

Бреттёр — человек, ищущий любого повода для дуэли, злостный дуэлянт.

(обратно)

93

...эскадронный командир Бухаров... — Бухаров Николай Иванович (1799? — 1862?) — полковник л.-гв. Гусарского полка с 1837 г. Был известен своим удальством — настоящий тип старого гусара. Лермонтов посвятил ему стихи [К Н. И. Бухарову] и [К портрету старого гусара].

(обратно)

94

Старинная немецкая песня.

(обратно)

95

Чай с танцами (фр.).

(обратно)

96

«В Провансе собирают розы и жасмин...» (фр.).

(обратно)

97

Берлина — многоместная карета. Так же сначала назывались и пассажирские вагоны.

(обратно)

98

«Господь да пребудет с вами!» (лат.).

(обратно)

99

...в начале века был Семёновский бунт... — Семёновский бунт — восстание л.-гв. Семёновского полка в Петербурге в октябре 1820 г. против бесчеловечного обращения командира полка с солдатами. Полк расформировали (затем создали снова), зачинщиков прогнали сквозь строй и сослали на каторгу, остальных — в дальние гарнизоны.

(обратно)

100

Мятные хлебцы (нем.).

(обратно)

101

Вы тысячу раз правы, государь! (фр.).

(обратно)

102

Это был великолепный штурм, как говорят (фр.).

(обратно)

103

Ах, это ужасно! Вот мерзкая выходка! (фр.).

(обратно)

104

Друзьями до гроба (фр.).

(обратно)

105

Лядунка — футляр для пороха или готовых патронов.

(обратно)

106

Нетерпимостью (фр.).

(обратно)

107

Колет— короткий, особого покроя мундир в тяжёлой кавалерии.

(обратно)

108

Кираса — металлические латы, защищавшие от сабельных и штыковых ударов.

(обратно)

109

С глазу на глаз (фр.).

(обратно)

110

...кавалергардский полковник Полетика... — Полетика Александр Михайлович (1800 — 1854), с 1836 г. полковник л.-гв. Кавалергардского полка, позднее генерал-майор в отставке. Его жена, Идалия Григорьевна, была подругой Н. Н. Пушкиной, враждебно относилась к А. С. Пушкину и сыграла неблаговидную роль в его преддуэльной истории. Сам Полетика, по свидетельству П. И. Бартенева, был «приятелем Дантеса». В марте — ноябре 1840 г. был презусом (председателем) военного суда над Лермонтовым за дуэль с Э. Барантом.

(обратно)

111

Вот наглость штафирки! (фр.).

(обратно)

112

Да, конечно. И это должно было быть наказано! (фр.).

(обратно)

113

Сначала он сказал мне, что я слишком пользуюсь тем, что мы находимся в стране, где дуэли запрещены, и тогда я ему ответил: «Это ничего, сударь, я целиком в вашем распоряжении...» (фр.).

(обратно)

114

Петербургским верхам (фр.).

(обратно)

115

Под липами (фр.).

(обратно)

116

Мерзавец (фр.).

(обратно)

117

Маменькин сынок! (фр.).

(обратно)

118

По-татарски (фр.).

(обратно)

119

И вы, князь, тоже узник, хотя и без вины (фр.).

(обратно)

120

...в дни молодости Лафайета. — Лафайет Мари Жозеф (1757 — 1834), маркиз, французский политический деятель.

(обратно)

121

Жидкий элемент (фр.).

(обратно)

122

Меблировка рта (фр.).

(обратно)

123

Муж (фр.).

(обратно)

124

Персона, особа (фр.).

(обратно)

125

Буквально — галльские манеры. Здесь — старинные (фр.).

(обратно)

126

Я надеюсь ещё увидеть вас, князь (фр.).

(обратно)

127

Буриме (фр.).

(обратно)

128

Головорезы они все, эти русские! (фр.).

(обратно)

129

Фас— прямолинейный участок крепостной стены.

(обратно)

130

Субалтерн - младший офицер.

(обратно)

131

Воспитанницы младших классов Смольного института.

(обратно)

132

Флигельман — правофланговый солдат, из самых рослых в роте.

(обратно)

133

Жалкое ухищрение дикарей (нем.).

(обратно)

134

Якобинством (фр.).

(обратно)

135

Редижировать — составлять, редактировать.

(обратно)

136

Ты что, ищешь своего старого Панталоне? (фр.).

(обратно)

137

Вовсе нет! Это теперь не панталоны, а затасканная юбка! (фр.). (Игра слов: Панталоне — смешной и жалкий старик, персонаж итальянской комедии масок: pantalon — по-французски штаны, брюки).

(обратно)

138

Здесь: соответствие (фр.).

(обратно)

139

Рыцарь без страха и упрёка (фр.).

(обратно)

140

Этот корсиканский выскочка (фр.).

(обратно)

141

Его императорское величество (фр.).

(обратно)

142

Нежелательное лицо (лат.).

(обратно)

143

Как это прелестно с вашей стороны, мой дорогой барон (фр.).

(обратно)

144

«Однажды была луна, однажды был мост...» (фр.).

(обратно)

145

Прекрасная дурнушка (фр.).

(обратно)

146

А он это сделал. Он сделал дырку в луне, как говорят соотечественники этого господина (фр.).

(обратно)

147

Займитесь своими делами! (фр.).

(обратно)

148

Басонный - плетённый из басона, т. е. золотой или серебряной нити.

(обратно)

149

Передайте мой дружеский привет вашей бабушке (фр.).

(обратно)

150

Прощальный кубок (фр.).

(обратно)

151

Это невероятно! (фр.).

(обратно)

152

Образ жизни (фр.).

(обратно)

153

«У времени два крыла: одно уносит наши радости, другое утирает нам слёзы» (фр).

(обратно)

154

Да, это верно! Мишель вполне прав. Есть даже пословица... (фр.).

(обратно)

155

Это прелестно!.. Мы, русские, говорим об этом... (фр.).

(обратно)

156

На Кавказе собирают розы и жасмин... (фр.)

(обратно)

157

Это прямо из Пушкина! (фр.).

(обратно)

158

Нет, это из Лермонтова и вполне стоит Пушкина! (фр.).

(обратно)

159

Увидеть Неаполь, а потом можно и умереть (ит.).

(обратно)

160

С этими чудаками из русской армии (фр.).

(обратно)

161

…здесь, по преданию, проходил Тамерлан, — Тамерлан (Тимур) (1336 — 1405), среднеазиатский государственный деятель, полководец, с 1370 г. эмир. Создатель государства со столицей в Самарканде. Разгромил Золотую Орду. Совершал грабительские походы в разные страны, в том числе в Закавказье.

(обратно)

162

Книпель — артиллерийский снаряд, состоявший из двух чугунных полушарий или дисков, соединённых железным стержнем. Предназначался для разрушения препятствий.

(обратно)

163

«Путь далёкий до Типперери...» — песня, возникшая в 30-х годах XIX века среди английских войск, действовавших в колониях. Широко известна и в наше время.

(обратно)

164

В данном случае — сидящий напротив (фр.).

(обратно)

165

В качестве предупредительной меры (фр.).

(обратно)

166

Вспомни господина Шамполиона! — Шампольон Жан Франсуа (1790 — 1832), французский египтолог, основатель египтологии, разработал основные принципы дешифровки древнеегипетского иероглифического письма. Почётный член Петербургской Академии наук (1826).

(обратно)

167

Модное общество (англ.).

(обратно)

168

Призрак с Запада (фр.).

(обратно)

169

Я нахожу вторую часть отвратительной и вполне достойной быть в моде. Такими романами портят нравы и извращают характеры (фр.).

(обратно)

170

С листа (фр.).

(обратно)

171

...в ту самую sphére infinite [сфера бесконечного], по которой тосковал Паскаль. — Паскаль Блез (1623 — 1662), французский религиозный философ, писатель, математик и физик. С 1655 г. вёл полумонашеский образ жизни. В «Мыслях» (опубл. в 1669 г.) развивает представление о трагичности и хрупкости человека, находящегося между двумя безднами — бесконечностью и ничтожеством.

(обратно)

172

«Я ненавижу людей, чтобы не презирать их…» (фр.).

(обратно)

173

От briller — блестеть (фр.).

(обратно)

174

Горец с большим кинжалом (фр.).

(обратно)

175

Литератором (фр.).

(обратно)

176

Распорядитель удовольствий (фр.).

(обратно)

177

Берегитесь, вот приближается дикий горец (фр.).

(обратно)

178

Бандо — головная повязка.

(обратно)

179

Мишель, надо спешить... Нас там ждут! (фр.).

(обратно)

180

Гурда— шашка из особо прочной стали.

(обратно)

Оглавление

  • Лидия Обухова ИЗБРАННИК
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •   ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  • Александр Титов ЛЕТО НА ВОДАХ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31
  •   32
  •   33
  •   34
  •   35
  •   36
  •   37
  •   38
  • ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
  • *** Примечания ***