КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Зеркало морей: воспоминания и впечатления. Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с «Нарцисса» [Джозеф Конрад] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джозеф Конрад

От автора

Эта книга, пожалуй, меньше всякой другой нуждается в предисловии. Но, поскольку все остальные мои книги (даже и «Летопись жизни», представляющая собой просто отрывок биографии) снабжены предисловиями «от автора», я не могу выпустить ее без предисловия, чтобы читатели не объяснили этого равнодушием или усталостью. Я очень хорошо знаю, что задача будет не из легких. Необходимость — мать изобретательности, а так как в данном случае о необходимости и речи нет, то я не придумаю, о чем говорить с читателем. Необходимость, кроме того, — величайший стимул к усилию над собой, а без него я не знаю, как и приступить к своей задаче. Тут играет роль одна особенность моего характера: я всю жизнь терпеть не мог делать над собой какие бы то ни было усилия.

Несмотря на эти расхолаживающие обстоятельства, мне придется все же выполнить свой долг: я обещал написать это предисловие. Несколько неосторожно сказанных слов связали меня обязательством, которое с тех пор камнем лежит у меня на душе.

Дело в том, что настоящая книга по содержанию своему очень лирична. Что же могут прибавить две-три странички предисловия к тремстам страницам задушевнейших излияний? В моей книге, откровенной, как предсмертная исповедь, я пытался раскрыть сущность моей ненасытной любви к морю. Возникшее таинственным образом, — как всякая великая страсть, неисповедимой волей богов посланная нам, смертным, — чувство это росло, нерассуждающее, непобедимое, выдержав все испытания, устояв против разочарований, которые таит в себе каждый день трудной, утомительной жизни. Душа наполнилась радостями и мучениями любви, с первого до последнего часа принимая их с удивлением и восторгом, без горечи и без сожалений.

Покоренный, но ничуть не обезволенный, я весь отдался этой страсти, могучей и многообразной, как сама жизнь, имевшей свои периоды дивной безмятежности, какую находишь иногда даже на груди неверной любовницы, полной коварства и злобы, но способной и на чарующую нежность. Тем, кто увидит в моих словах только лирическую иллюзию старого романтика, я отвечу, что двадцать лет я, как отшельник, удалившийся от мира, жил лишь этой своей любовью. Мир за линией морского горизонта для меня не существовал, как не существует он для мистиков, которые уединяются на вершинах высоких гор. Я говорю сейчас о сокровенной внутренней жизни, заключающей в себе все самое прекрасное и самое худшее, что только может происходить в глубинах человеческой души, о том, что человек безусловно вынужден переживать один, не теряя, однако, надежды на общение с себе подобными.

Пожалуй, это будет достаточным предисловием к моей прощальной исповеди, последним воспоминанием о моей великой страсти к морю. Я говорю «великой», ибо мне она представляется такой. Пусть другие называют меня безумцем. Ведь это говорят обо всех влюбленных. Но, что бы там ни говорили, одно несомненно: это чувство слишком огромно, чтобы его можно было выразить словами.

Я всегда это смутно понимал, — и потому дальнейшие страницы можно назвать подлинной исповедью, в которой чуткому и дружески настроенному человеку откроется внутреннее содержание почти всей моей жизни. Конечно, период от шестнадцати до тридцати шести лет нельзя назвать веком, но это довольно большая полоса жизни, тех переживаний, которые постепенно учат человека видеть и чувствовать. Для меня этот период полон особого значения; и когда я его пережил и очутился в иной атмосфере, я сказал себе: «Теперь нужно рассказать обо всем этом, иначе я до конца дней останусь непонятым». Меня поддерживала не оставляющая нас ни в одиночестве, ни в толпе неистребимая вера в то, что в конце концов когда-нибудь, в какой-то день и час люди меня поймут.

И я оказался прав! Меня поняли так тонко и верно, как только может быть понят человек в нашей жизни, состоящей главным образом из загадок. О моей книге даны были отзывы, глубоко меня тронувшие, тем более что это говорили люди, профессия которых состоит в том, чтобы понимать, толковать, разбирать все, — словом, литературные критики. Они высказывались на совесть, и некоторые из них говорили вещи, которые вызвали во мне одновременно и радость и сожаление о том, что я вздумал исповедоваться. Они поняли, — одни смутно, другие ясно, — к чему я стремился, и пришли к заключению, что я поставил себе достойную задачу. Они поняли, что моя цель — раскрытие себя, но нашли, что в некоторых случаях раскрытие осталось неполным.

Один из критиков пишет: «Читая эти главы, все время ждешь откровения. Но личность нигде полностью не выявляется. Можно только поверить, что такое-то событие действительно пережито мистером Конрадом, что он знавал такого-то человека, что так прошла его жизнь, оставив ему эти воспоминания. Это рассказ о событиях его жизни, не всегда любопытных и значительных, чаще всего — о тех случайных событиях, которые, неизвестно почему, запечатлеваются в мозгу и встают в памяти много лет спустя как символы какого-то неведомого священного ритуала, происходящего за завесой».

На это я могу сказать одно: книга моя написана с полной искренностью, ничего не утаивает, в ней только не выступает как действующее лицо сам автор. Это не исповедь в грехах, а исповедь в чувствах. Это наилучшая дань, какую я мог благоговейно отдать тому, что окончательно сформировало мой характер, убеждения и, в некотором смысле, определило мою судьбу: дань вечному морю, кораблям, которых уже нет, и простым людям, окончившим свой жизненный путь.

Д. Конрад
1919 год

― ЗЕРКАЛО МОРЕЙ ―

Воспоминания и впечатления
… Над пучиной вод

Под парусами плыли корабли, —

Одни к земле, другие от земли.

Д. Чосер. «Рассказ Франклина»

ПРИБЫТИЕ И УХОД В МОРЕ

I
Прибытие и уход в море отмечают ритм жизни моряка и корабля. От берега к берегу — вот в четырех словах земной путь корабля.

Под «отплытием» невежественные жители суши разумеют не то, что означает это слово для моряка. С «прибытием» дело обстоит проще: корабль «прибыл» тогда, когда с него увидели берег, а момент этот зависит от зоркости глаза и ясности воздуха. «Уход» же корабля на языке моряков не означает выход его из гавани. Слово это (так же как термин «прибытие») они относят не столько к самому событию, сколько к определенному действию, которым завершается целая процедура на судне. Прибытие для моряка — это момент точного определения некоторых береговых ориентиров при помощи картушки компаса.

«Землю» — будь то гора необычной формы, или скалистый мыс, или гряда дюн — вы сперва охватываете одним взглядом. Позднее вы знакомитесь с местностью подробнее. Но в сущности прибытие, так или иначе, происходит в тот момент, когда раздается первый крик: «Земля!» Отплытие же есть некий морской церемониал: если даже судно уже несколько времени назад вышло из порта и много дней находится в море, — пока берег не скрылся из виду, плавание, по понятиям моряка, еще не начиналось.

Отплытие — не только последний момент, когда еще видна земля: это, так сказать, официальное прощание моряка с берегом в отличие от эмоционального «последнего прости». С этой минуты моряк оторвался от суши, оставшейся за кормой его корабля. Для моряка это — событие его личной жизни. Не корабль, а он сам уходит в море, когда крюйспеленгами определяют место первой карандашной отметки на белом поле морской карты, на которой в дальнейшем каждый день будет таким же крестиком отмечаться местонахождение судна в полдень. Путь от одного порта до другого бывает отмечен шестьюдесятью, восьмьюдесятью… любым числом таких крестиков. За время моей службы наибольшее число крестиков — сто тридцать — пришлось на рейс от лоцманской станции Сэндхэдса в Бенгальском заливе до маяка на Силийских островах. Трудный то был рейс…

Отплытие всегда проходит благополучно, во всяком случае — относительно благополучно. Если погода и пасмурная, это не имеет большого значения для корабля, перед которым открытое море. А вот прибытие может быть удачно или неудачно. Вы идете к земле, фиксируя в своем поле зрения только какую-то одну точку, и на всем пути, отмеченном извилистым узором на корабельной карте, судно неуклонно движется к этой точке, будь то островок среди океана, или мыс, который одиноко высится над длинным побережьем материка, или маяк на береговой круче, или попросту остроконечная верхушка горы, издали похожая на плавающий в волнах муравейник. Если вы верно определили местоположение этого ориентира, то прибытие будет благополучным, но туманы, снегопады, бури с дождем и густой облачностью — вот враги, мешающие благополучно подойти к берегу.

II
Иные капитаны уходят в плавание огорченные, недовольные, с грустью покидая родной берег. У них есть жена, а может быть, и дети, во всяком случае — какая-нибудь привязанность или хотя бы только слабость, к предмету которой они не вернутся год, а то и больше. Я припоминаю лишь одного-единственного капитана, который взошел на палубу танцующей походкой и весело отдал первую команду. Но он, как я потом узнал, оставлял позади лишь кучу долгов и грозивший ему судебный процесс.

Я знавал многих капитанов, которые сразу же, как только судно выходило из узкого Ла-Манша, скрывались от своей команды на три-четыре дня. Они ныряли к себе в каюту и через несколько дней появлялись оттуда уже с более или менее ясным лицом. С такими капитанами ладить было легко. К тому же полное удаление от дел в первые дни плавания как бы являлось доказательством большого доверия капитана к своим помощникам, а такое доверие не может не льстить всякому порядочному моряку.

Помню, например, как я был польщен таким доверием славного капитана Мак-В. во время моего первого плавания в роли помощника и с каким наслаждением выполнял свои обязанности, чувствуя себя фактическим командиром судна. На самом деле это было, конечно, самообольщение: подлинным командиром оставался все-таки поддерживавший во мне эту иллюзию невидимый капитан за обшитой кленовой фанерой дверью с белой фарфоровой ручкой.

В эти первые дни по выходе в море душа командира неслышно говорит с вами сквозь дверь каюты, как из святая святых какого-нибудь храма, ибо, как ни называйте свой корабль — храмом или «плавучим адом», капитанская каюта всегда остается местом священным.

Славный Мак-В. не выходил даже к обеду и завтраку и съедал в своем святилище все, что ему приносили на подносе, покрытом белой салфеткой. Наш буфетчик иронически поглядывал на дочиста опустошенные тарелки, которые уносил из каюты. Тоска по дому, одолевающая женатых моряков, не лишала капитана Мак-В. законного аппетита. Буфетчик неизменно приходил ко мне, сидевшему в кресле капитана во главе стола и торжественным шепотом сообщал: «Капитан требует еще кусок мяса и две картофелины». Нам, офицерам, было слышно, как капитан ворочается на своей койке или легонько похрапывает, как он тяжело вздыхает, плещется и фыркает в ванной. Мы докладывали ему обо всем сквозь замочную скважину. И наивысшим проявлением его прекрасного характера был кроткий и дружелюбный тон ответов: ведь иные капитаны в такие периоды затворничества постоянно находятся в сварливом настроении, их раздражает, кажется, самый звук чужого голоса, они воспринимают его как личную обиду и оскорбление.

Впрочем, такой сердитый затворник не причиняет своим подчиненным никакого беспокойства. А вот когда капитан — человек с сильно развитым чувством долга (или, пожалуй, скорее сознанием собственного достоинства) и упорно желает проветривать свое дурное настроение весь день, а то и половину ночи на палубе, то это чистое наказание! Он расхаживает на юте, бросая вокруг угрюмые взгляды, словно хотел бы отравить море, и свирепо обрезает всякого, кто неосторожно вымолвит слово на расстоянии, с которого может быть услышан капитаном.

Переносить эти капризы начальства терпеливо, как подобает мужчине и офицеру, тем труднее, что в первые дни плавания у всех на корабле довольно плохое настроение. Сожаления, воспоминания, безотчетная тоска по прошедшим дням праздности, инстинктивное отвращение ко всякой работе. К тому же вначале обычно все не клеится, и особенно это дает себя знать в раздражающих мелочах. А в голове — неотвязная мысль о том, что впереди целый год нелегкого существования, — ведь в прежние времена южный рейс редко когда длился меньше года.

Да, должно пройти несколько дней. прежде чем моряки встряхнутся, все войдет в колею и успокоительная рутина жизни на корабле начнет оказывать на всех свое благотворное действие.

Эта размеренная жизнь в море — великий целитель наболевших сердец и буйных голов. Мне приходилось наблюдать, как она хотя бы на время успокаивала самые мятежные натуры. В ней есть нечто здоровое, мирное, есть удовлетворение от завершенного круга ежедневных трудов, ибо каждый день жизни на корабле словно свершает свой круг внутри огромного кольца морского горизонта. Он заимствует какую-то прелесть монотонности от величественного однообразия моря. И кто любит море, любит и всегда неизменный порядок жизни на корабле.

Нигде дни, недели, месяцы не уходят в прошлое так быстро, как в открытом море. Они словно остаются за кормой так же незаметно, как легкие пузырьки воздуха в полосе белой пены, бегущей по следу корабля, и тонут в великом безмолвии, в котором проходит судно, как волшебное видение. Уходят дни, недели, месяцы, и только шторм может нарушить эту размеренную жизнь на корабле.

Но колдовское очарование монотонности, которое как будто сказывается даже и на голосах и движениях людей, сразу исчезает, когда на корабле узнают о близости земли.

Тут душа капитана снова приходит в смятение. Но теперь он не ищет уединения, не склонен сидеть запершись в тесной каюте, безучастный ко всему, и знать лишь радости утоления своего здорового аппетита. Когда начинаются приготовления ко входу в гавань, командира терзает неуемное беспокойство. Он уже не в состоянии оставаться хотя бы несколько секунд в своем святилище, капитанской каюте. Он стремится на палубу, и когда наступает желанная минута, жадно глядит вдаль прищуренными глазами. Душа его находится в состоянии крайнего напряжения. Тем временем тело капитана слабеет из-за потери аппетита. Таковы мои наблюдения, хотя, быть может, «слабеет» не то слово. Вернее было бы сказать, что капитанское тело «одухотворяется» оттого, что обладатель его пренебрегает пищей, сном и всеми простыми телесными радостями, какие может доставить морская жизнь. Правда, в двух случаях я заметил, что в такие моменты забвение всех низменных потребностей организма не распространялось, к сожалению, на спиртные напитки.

Но эти два случая были, собственно говоря, патологические и единственные в моей морской практике. В первом случае жадная потребность в возбуждающих средствах возникла просто от душевного беспокойства, и я не решился бы утверждать, что капитан в какой бы то ни было степени утратил из-за этого свои качества опытного моряка. Момент был очень тревожный: земля оказалась неожиданно близко и не там, где ее ожидали, а погода к тому же была пасмурная и дул сильный ветер. Сойдя вниз к капитану, так как мне нужно было с ним поговорить, я имел несчастье застать его как раз в ту минуту, когда он торопливо откупоривал бутылку. Должен признаться, это меня порядком испугало: я хорошо знал болезненную обидчивость моего капитана. Мне удалось отступить незамеченным, и затем я вошел снова, нарочно как можно громче стуча сапогами по лесенке, ведущей в каюту. Но если бы я не был невольным свидетелем этой сцены, ничто в поведении капитана в течение следующих суток не вызвало бы у меня ни малейшего подозрения, что нашему капитану иногда изменяет мужество.

III
Совсем иначе было с бедным капитаном Б. Тут спиртное не играло никакой роли.

В молодости у капитана всегда, когда судно подходило к берегу, начиналась жестокая головная боль. Когда я познакомился с ним, ему уже перевалило за пятьдесят. Этот невысокий, плотный мужчина, важный, даже, пожалуй, немного чопорный, поражал меня своей образованностью. Менее всего похожий с виду на моряка, он, несомненно, был одним из лучших капитанов, под начальством которых мне выпало счастье служить. Родом он был, кажется, из Плимута, сын сельского врача, и оба его старших сына изучали медицину. Б. командовал большим лондонским судном, имя которого в свое время было довольно широко известно. Я безмерно уважал капитана Б. и потому с особым удовлетворением вспоминаю его последние слова при прощании со мной после полутора лет плавания,

Это было в доках Данди, куда мы доставили груз джута из Калькутты. В то утро мы получили расчет, и я пришел на пароход забрать свой сундучок с вещами и проститься. Капитан со свойственной ему немного высокомерной учтивостью осведомился о моих планах на будущее. Я ответил, что сегодня дневным поездом еду в Лондон держать экзамен на чин капитана. Я прослужил уже достаточно времени, чтобы получить диплом. Капитан Б. похвалил меня за то, что я не теряю даром времени, и проявил к моим делам такой явный интерес, что даже удивил меня. Затем встал со стула и сказал:

— А вы уже наметили себе судно, на котором хотели бы плавать, когда выдержите экзамен?

Я отвечал, что у меня пока ничего нет на примете. Он пожал мне руку и произнес памятные слова:

— Если окажетесь без работы, помните, что пока у меня есть корабль, на нем для вас всегда найдется место.

Вот самая большая похвала, какую может услышать от капитана его штурман, когда плавание окончено и о субординации больше нет речи! Это воспоминание волнует меня тем более, что бедняге Б. не суждено было снова выйти в море. Он чувствовал себя плохо уже тогда, когда мы проходили мимо острова Святой Елены, и окончательно слег, когда мы миновали Западные острова, но поднялся с постели, чтобы самому вести судно к берегу. Он через силу оставался на палубе до тех пор, пока мы не поравнялись с меловыми утесами, а там усталым голосом отдал необходимые распоряжения и на несколько часов поставил судно на якорь, чтобы послать телеграмму жене и принять на борт лоцмана, который должен был помочь ему провести наш корабль вдоль восточного берега. Он не чувствовал себя в силах самому выполнить эту задачу, ибо такое дело даже опытного морского волка держит на ногах целую ночь и целый день.

Когда мы прибыли в Данди, миссис Б. уже оказалась там — ожидала мужа, чтобы увезти его домой. Они поехали в Лондон тем же поездом, что и я. К тому времени, когда я сдал экзамен, корабль успел уйти в новый рейс без своего капитана, и, не попав на него, я отправился навестить бывшего начальника. Это единственный из моих капитанов, у кого я побывал в гостях. Он уже не лежал в постели и, объявив мне, что «совсем поправился», сделал несколько неверных шагов мне навстречу, когда я вошел в гостиную. Было очевидно, что ему не хочется отплывать из этого мира в тот единственный рейс с неизвестным маршрутом, который делает в своей жизни моряк.

Все было очень мило — просторная солнечная комната, окно-фонарь, у окна глубокое кресло-качалка с подушками, со скамеечкой для ног, бесшумные и внимательные услуги пожилой кроткой женщины, которая родила ему пятерых детей, а жила с ним под одной крышей вряд ли полных пять лет из тех тридцати, что прошли со дня их свадьбы.

Была здесь еще и другая женщина, в простом черном платье, совсем уже седая. Она сидела на стуле очень прямо и что-то шила, поглядывая украдкой на капитана. За все время моего визита она не вымолвила ни слова. Даже когда я отнес ей чашку чая, она лишь молча кивнула мне головой с тенью улыбки на крепко сжатых губах. Это, вероятно, была незамужняя сестра миссис Б., которая пришла помочь ей ухаживать за больным.

Младший сын, мальчик лет двенадцати, непоседа и, видимо, страстный любитель крикета, с увлечением рассказывал о подвигах Грэйса. Видел я и старшего сына, новоиспеченного врача, который увел меня в сад покурить и с важностью ученого специалиста, но в то же время с искренней печалью бормотал: «А аппетита у него все нет и нет! Не нравится мне это, совсем не нравится».

Последнее, что я помню, — это как капитан кивал мне головой из окна, когда я обернулся, закрывая за собой калитку.

Посещение умирающего оставило в моей душе глубокое впечатление. Я не знаю, как назвать смерть — прибытием в гавань или уходом из нее. Но этот морской капитан, сидевший в глубоком кресле, по временам смотрел перед собой тем пристальным, напряженным взглядом, каким глядит командир судна, направляя его к берегу. На этот раз он не говорил со мной ни о моей будущей службе, ни о судах, ни о том, что собирается опять в плавание. Нет, он рассказывал о своей прошлой жизни, говорил много, но отрывисто, как все капризные больные. Видно было, что женщины беспокоятся за него, но они молчали, не мешая ему говорить, и из этой нашей беседы я узнал о нем больше, чем за все полтора года совместного плавания. Узнал, что он «отслужил срок» у знаменитой Компании медных рудников, делая рейсы между Суонси и чилийским побережьем, — вывозил уголь и ввозил медную руду. Ходил в оба конца с тяжелым грузом, словно бросая вызов великим морям за мысом Горн. Задача эта под силу лишь очень стойким судам и была хорошей школой выносливости для моряков Запада. Этой (давно уже несуществующей) Компании служила целая флотилия барков с медными днищами, с такой прочной деревянной обшивкой и шпангоутами, с такой прекрасной оснасткой, какую вряд ли когда-нибудь можно было увидеть у других судов, и с закаленным экипажем под командой молодых капитанов.

«Вот в какой школе я учился», — сказал мне почти хвастливо капитан Б., полулежа на подушках и кутая ноги одеялом. Свою деятельность капитана он, совсем еще молодым, начал на одном из этих барков. И, по его рассказам, он неизменно перед тем, как после дальнего плавания повести судно к берегу, несколько дней чувствовал себя больным, но болезнь эта проходила мгновенно, как только покажется впереди знакомый береговой знак. Потом, когда он стал постарше, это прошло совсем он больше не волновался.

В то время как Б. говорил это, его усталый взгляд был неподвижно устремлен куда-то вдаль, так смотрит вперед моряк на корабле, когда ничего нет между ним и линией горизонта, где сливаются море и небо и где должно появиться то, чего всегда ищут вдали глаза моряка. Но, наблюдая за капитаном, я заметил также, что глаза его с любовью останавливались на лицах окружающих, на всех знакомых предметах родного гнезда, картина которого, должно быть, часто возникала в его памяти во время плавания, в минуты тревоги и напряжения. Чего искали его глаза вдали? Готовился ли он ввести свой корабль в неведомую гавань или неомраченный ум его намечал курс последнего плавания?

Трудно сказать. Ведь в этом рейсе, из которого никто не возвращается, прибытие и уход мгновенны, они сливаются в единый миг высшего и последнего напряжения. Я хорошо помню, что не заметил никаких признаков нерешительности в сосредоточенном выражении его изможденного лица, ни тени нервного беспокойства молодого капитана, который готовится пристать к незнакомому, не отмеченному на карте берегу. Нет, он был достаточно опытен, он столько раз в жизни приводил свой корабль к берегу и уводил его в море! И разве он не «отслужил свое» у знаменитой Компании медных рудников, не учился в этой школе стойких и смелых моряков?

СИМВОЛЫ НАДЕЖДЫ

IV
Прежде чем сняться с якоря, необходимо якорь «отдать». Эта совершенно очевидная, не требующая доказательств истина вызывает у меня сейчас желание поговорить на тему о недопустимом упрощении нашей морской терминологии, которое наблюдается в литературе.

Почти неизменно — все равно, идет ли речь о судне или о целом флоте — журналист употребляет выражение «бросать якорь». Между тем якорь никогда не «бросают», и обращаться так бесцеремонно с техническими терминами — это преступление против ясности, точности и красоты языка.

Якорь — это замечательное изделие из железа, отлично приспособленное для употребления, а технический язык — инструмент, создававшийся веками, доведенный до совершенства, безупречно отвечающий своему назначению.

Якорь в прошлом (я говорю «в прошлом», ибо в наши дни разные изобретения растут как грибы и появились какие-то штуки вроде клешней, с виду — ничем не замечательные, обыкновенные крюки) представлял собой изобретение в своем роде весьма остроумное. Доказательством служит уже хотя бы его величина — нет другого предмета, столь несоразмерно малого по сравнению с выполняемой им огромной задачей! Посмотрите на якоря, висящие на кран-балках большого судна, какие они маленькие по сравнению с корпусом! Будь они золотые, они сошли бы за безделушки, за драгоценные украшения, не больше сережки в женском ухе. А между тем от них частенько зависит участь корабля.

Якорь изготовлен таким образом, и ему придана такая форма. чтобы можно было рассчитывать на его надежность. Дайте ему за что зацепиться, и он будет держать судно до тех пор, пока от него не отделился канат, а уж если канат отделится, то, что́ бы потом ни случилось с судном, якорь «погиб». У этого грубого, но честного куска железа, такого простого на вид, больше частей, чем у человеческого тела членов: кольцо, шток, пятка, веретено, лапы, зубцы. И все это, если верить газетным писакам, «бросают», когда судно прибыло на якорную стоянку!

Столь упорное употребление этого совершенно неверного термина объясняется тем, что безнадежно невежественный житель суши, видимо, представляет себе, будто якорь швыряют за борт. На самом же деле якорь в тот момент, когда его пора пустить в ход, находится уже за бортом, причем его не бросают, а просто дают ему опуститься. Он висит над водой на конце тяжелого, выдвинутого наружу бревна, которое называется «кран-балкой» или «кат-балкой», на короткой массивной цепи, последнее звено которой мгновенно размыкается ударом деревянной колотушки или нажатием рычага, когда отдан приказ об этом, причем приказ гласит не «бросать якорь», как, по-видимому, воображают журналисты, а «отдать якорь».

Вообще с борта ничего не «бросают», кроме лота, которым исследуют глубину воды в том месте, где находится судно. О привязанной шлюпке, о запасном рангоутном дереве и обо всяких предметах, укрепленных неподвижно на палубах, говорят, правда, что они «брошены на воду», когда их отвязывают. Но якорь никогда не «бросают».

Точнее всего будет сказать, что мы «ставим на якорь» судно или флотилию. Несколько менее специально, но не менее правильно выражение «стать на якорь», вполне допустимое в литературе. Выражение это и коротко и звучит по-морскому. А что касается выражения «бросать якорь», якобы принятого на судах (а почему в таком случае «бросать», а не «швырять» или «метать» якорь?), то оно просто нестерпимо для уха моряка. Помню, один лоцман каботажных судов (которого я знавал в молодости и который имел обыкновение усердно читать газеты), когда хотел выразить последнюю степень презрения к невежеству в морском деле какого-нибудь жителя суши, говорил о нем: «Он один из этих жалких „якоребросателей“».

V
С первого до последнего дня плавания мысли моряка заняты якорем и не столько потому, что якорь — символ надежды, сколько потому, что это самый тяжелый из предметов, с которыми приходится возиться на судне во время плавания. Начало и конец каждого рейса знаменуются возней с якорями. Когда судно вошло в Ла-Манш, его якоря всегда уже наготове, якорные цепи налажены — ведь берег почти виден, а в уме моряка якорь и земля неразрывно связаны между собой. Но как только судно вышло из Канала в открытое море, в широкий мир, и между ним и Южным полюсом не лежит более никакой сколько-нибудь значительный клочок суши, якоря убираются.

Якорные цепи исчезли с палубы, но якоря не исчезли — они, как выражаются моряки, «укреплены на борту», то есть привязаны канатами и цепями к рымам на баке, в носовой части судна, и лежат праздно, в ленивой дремоте под тяжелыми полотнищами парусов. Так, под заботливым присмотром, связанные, бездеятельные, но полные скрытой мощи, лежат эти символы надежды, единственные товарищи сигнальщика в часы ночной вахты. Идут дни за днями, а эти куски железа такой своеобразной формы покоятся, отдыхая, видные почти с каждого места на палубе, и ждут работы, предстоящей им где-то на другом конце света, а судно стремительно несет их вперед, пеня волны и вздымая водяную пыль, от которой покрываются ржавчиной их массивные члены.

О приближении к берегу, еще пока скрытому от глаз команды, впервые возвещает лаконичный приказ старшего помощника капитана боцману: «Сегодня после обеда (или „завтра с утра“, смотря по обстоятельствам) будем отдавать якоря». Ибо старший помощник — хранитель якоря и якорных цепей.

Есть суда хорошие и плохие, суда благоустроенные и такие, где старшему помощнику никогда, от первого до последнего дня плавания, нет покоя. А «судно таково, каким его делают матросы» — это изречение матросской мудрости в основном несомненно справедливо.

Впрочем, бывают суда, на которых (так мне сказал однажды старый, поседевший в море штурман) «все всегда неладно».

И, глядя с кормы, где мы оба стояли (я в тот день пришел навестить его в доках), штурман добавил:

— Вот наше — как раз такое.

Он посмотрел мне в лицо и, прочтя на нем приличное случаю товарищеское сочувствие, поспешил вывести меня из естественного заблуждения.

— Нет, нет, старик у нас молодец, он ни во что не вмешивается: смотрит только, чтобы все делали, как следует морякам, и больше ему ничего не надо. Но все-таки у нас на судне дело не ладится. А знаете почему? Потому что оно от природы такое нескладное, плохо руля слушается.

Под «стариком» он разумел, конечно, капитана, который как раз в эту минуту вышел на палубу в цилиндре и коричневом пальто и, кивнув нам «по-штатски», отправился на берег. Ему было лет тридцать, не больше, а пожилой его помощник, тихо буркнув мне «это наш старик», продолжал приводить доказательства природной «нескладности» своего судна. Излагал он все это каким-то извиняющимся тоном, словно говоря: «Не думайте, что я на него за это зол».

Примеров его приводить не буду. Суть в том, что действительно бывают такие суда, на которых все идет не так, как надо. Но на каждом судне, хорошем или плохом, удачливом или незадачливом, бак — это то место, где старший помощник у себя. Здесь его царство, хотя, разумеется, он надзирает за всем, он на судне — исполнительная власть. Здесь, на баке, его якоря, его фок-мачта, его пост маневрирования, когда командует капитан. И тут же на полубаке живут матросы, руки корабля, которым старший помощник обязан задавать работу всегда, во всякую погоду. Старший помощник — тот единственный из ютовых офицеров, который бросается вперед и начинает хлопотать при команде «Все наверх!». Он — сатрап этой провинции в деспотической монархии корабля и несет личную ответственность за все, что здесь случается.

Когда судно идет к берегу, старший помощник вместе с боцманом и плотником спускает якорь, руководя работой матросов своей вахты, которых он знает лучше других. Он следит за тем, как готовят якорную цепь, как размыкают лебедку, открывают компрессоры; а потом, отдав последнее распоряжение: «Отойти от каната!», стоит настороженно, ожидая, пока корабль среди общего безмолвия медленно прокладывает себе дорогу к выбранной для него стоянке. Теперь старший помощник ждет громкой команды с кормы: «Отдать якорь!» Мгновенно наклонясь, он смотрит, как надежное железо с громким всплеском тяжело опускается в воду перед его глазами, и зорко следит, чтобы оно долетело до дна не зацепившись.

Когда о якоре говорят, что он опустился с судна в воду «без зацепки», то имеют в виду, что он не зацепился за собственный канат. Якорь должен опуститься с носа в воду так, чтобы его канат не навернулся ни на одну из его частей, иначе судно будет «стоять на нечистом якоре», как выражаются моряки. Если цепь не тянет непосредственно за рым якоря, то нельзя рассчитывать, что якорь будет надежно удерживать судно. При каком-либо натяжении он будет волочить судно, ибо всякое орудие, точно так же как и человек, дает нам то ценное, что есть в нем, лишь тогда, когда мы умеем с ним обращаться. Якорь — символ надежды, но «нечистый» якорь хуже самой ложной из всех надежд, когда-либо тешивших человека или целый народ иллюзией безопасности. А уверенность в безопасности, даже самая обоснованная, — плохой советчик.

Именно она обычно предвещает близкую катастрофу, подобно тому, как неестественно повышенное ощущение благополучия есть зловещий признак надвигающегося безумия. Моряк, который слишком спокоен за свое судно, немногого стоит. Поэтому я из всех моих помощников более всего доверял мистеру Б., рыжеусому мужчине с худощавым, кирпично-красным лицом и беспокойными глазами. Это был настоящий моряк. Впрочем, анализируя теперь, через много лет, чувства мои к этому человеку, вернее, то, что от них сохранилось, я без особого удивления обнаружил в них некоторый привкус неприязни. Я прихожу к заключению, что в общем для меня, молодого капитана, это был один из самых неудобных помощников, какие только бывают на свете. Если бы можно было критиковать умерших, я сказал бы, что бесценное для моряка качество — осторожность и неуверенность в безопасности — было в нем развито слишком уж сильно. У него всегда — даже когда он сидел в столовой по правую руку от меня за тарелкой солонины — был вид человека, готового к борьбе с надвигающимся бедствием, и это очень неприятно действовало на окружающих. Спешу прибавить, что он обладал еще и другим качеством, необходимым настоящему моряку, — абсолютной уверенностью в себе. Беда только в том, что этими качествами он был наделен в угрожающей степени. Его вечная настороженность, нервная, отрывистая речь, даже многозначительное молчание как будто намекали (и, по-моему, это не только казалось, но так и было), что пока судно под моим управлением, он за него никак не может быть спокоен. Таков был человек, ведавший якорями на пятисоттонном барке, первом судне, которым я командовал (судно это уже давно исчезло с лица земли, но я до конца жизни буду с нежностью вспоминать о нем). Под пронизывающим взглядом мистера Б. якорь никогда не мог быть отдан неправильно. Мне, капитану, было приятно сознавать это, когда на открытом рейде в моей каюте слышался визг лебедки. И все-таки бывали минуты, когда я от души ненавидел мистера Б. Судя по злобным взглядам, которые он иногда бросал на меня, я полагаю, что он часто платил мне тем же, и даже с лихвой. Оба мы очень любили наш маленький барк. И мистер Б., в силу тех своих бесценных качеств, о которых я уже говорил, никак не хотел верить, что судно под моей командой находится в безопасности. Во-первых, он был старше меня лет на пять, а оба мы были в том возрасте, когда пять лет составляют значительную разницу: мне было двадцать девять, ему — тридцать четыре. Во-вторых, когда мы в первый раз вышли в море, маневрирование мое между островами Сиамского залива заставило моего помощника пережить незабываемый испуг, и с тех пор его не оставляла тайная и мучительная мысль о моем отчаянном безрассудстве.

Но в общем (если меня не обманывает память и если крепкое рукопожатие при расставании что-нибудь да значит) я склонен думать, что мы с мистером Бангкоком (не вижу, собственно, надобности скрывать его имя) за два года и три месяца совместного плавания все-таки успели привязаться друг к другу.

Связью между нами служило наше любимое судно. В этом отношении судно отличается от любимой женщины, хотя в английском языке оно женского рода и любим мы его так же безрассудно, как женщин. Нечего и говорить, что я был страстно влюблен в это первое вверенное мне судно, но должен признать, что чувства мистера Б. к нему были гораздо более высокого порядка. Оба мы, разумеется, усердно заботились о том, чтобы предмет нашей любви имел хороший вид. Я жадно собирал на берегу все комплименты по адресу барка, а Б. любил его стыдливой любовью, гордился им, как преданная служанка. Эта горячая преданность и восторженное обожание были так сильны, что Б. ходил по судну и своим шелковым платком — подарком жены, вероятно, — смахивал пыль с полированных деревянных лееров.

Так выражалась любовь его к барку, а его достойное восхищения вечное беспокойство за барк однажды довело его до того, что он сказал мне: «Ну, сэр, вы, право, счастливчик! Вам везет».

Сказано это было весьма многозначительно, но не то чтобы вызывающе, и, должно быть, только врожденный такт помещал мне спросить, что он имеет в виду.

Смысл его замечания стал мне ясен позднее, в одну темную ночь, когда мы шли при сильном встречном ветре и были в большой опасности. Я вызвал Б. на палубу, чтобы вместе обсудить крайне неприятное положение. Долго размышлять было некогда, и Б. резюмировал свое мнение следующим образом:

— Что бы мы ни предприняли, дело дрянь. Но ведь вы, сэр, всегда каким-то образом выпутываетесь из беды.

VI
Трудно, думая о якорях, не вспомнить о старшем помощнике капитана, человеке, который следит за тем, чтобы якоря благополучно достигали дна, и видит иногда, как они «ползут» не удерживая судна, когда ветер или прилив качает его. Ибо самый неусыпный надзор не всегда может помешать ветру или приливу качать судно, если якорная цепь от неудачного движения навернется на шток или лапу якоря. В таких случаях процедура доставания якоря и затем его укрепления недопустимо затягивается и утомляет старшего помощника.

Он же наблюдает «рост якорной цепи» — матросское выражение, которое сочетает в себе всю содержательность, точность и образность профессионального жаргона простых людей, острым наблюдательным глазом подмечающих во всем главное и находящих всегда надлежащее выражение — мечта писателя! Поэтому матрос никогда не скажет «бросить якорь», а капитан с кормы кричит помощнику на бак импрессионистскую фразу: «Ну, как там растет цепь?» И в этом слове «растет» очень хорошо отображено долгое, медленное движение каната, который появляется над водой, косо натянутый, как струна. И капитану лаконично и почтительно отвечает голос хранителя якорей: «Встает прямо по носу, сэр», или «Растет прямо вверх, сэр», или другое что-либо, разъясняющее, как обстоит дело.

Ни одна команда на борту плывущего домой торгового судна не отдается так громогласно и не встречается такими могучими и дружными криками, как команда: «Людей к лебедке!» Ожидавшие этой команды матросы выскакивают из полубака, хватают ганшпуги, и топот ног и звяканье цепей сливаются в волнующий аккомпанемент заунывному пению «встающего» якоря и оглушительному хору голосов. Когда наблюдаешь этот взрыв шумной деятельности всего экипажа, то чудится, будто проснулось и подало голос самое судно, которое до этой минуты «спокойно спало на своем якоре», по образному выражению голландских моряков.

И в самом деле, когда судно со спущенными на горизонтальных реях парусами, все, от клотика до ватерлинии, отражается в сверкающей зеркальной глади закрытой бухты, глаза моряка видят в нем совершеннейшее олицетворение дремотного покоя. В недавнем прошлом поднятие якоря на торговом судне, уходящем из чужого порта домой, было шумной церемонией и шум был веселый, радостный — словно вместе с якорем, символом надежды, люди на корабле готовились поднять из глубины моря и удержать в крепких руках каждый свою личную надежду, мечту о родном доме, об отдыхе, о свободе, о разгуле, о неутомимых наслаждениях после долгих и тяжких трудов между небом и водой. Это шумное ликование моряков в минуты выхода их судна в обратный рейс составляет разительный контраст с бесшумным входом его в чужеземный порт — когда оно, со спущенными парусами, движется вперед к выбранной стоянке и ненатянутые полотнища тихо колышутся над головами матросов, стоящих неподвижно на палубах, в то время как капитан с юта внимательно вглядывается вдаль. Постепенно оно замедляет ход — вот уже едва движется, и на баке видны только три фигуры, они с напряженным вниманием следят за кат-балкой, ожидая последней команды после целых девяноста дней плавания: «Отдай якорь!»

Это — последнее слово, знаменующее конец рейса, заключительное слово тяжких трудов, перенесенных лишений и всех достижений судна. В существовании, которое измеряется переходами от порта до порта, всплеск воды при падении якоря и громыхание его цепи заканчивают долгий период. Судно как будто сознает это, и легкая внутренняя дрожь сотрясает весь его корпус. С каждым проделанным рейсом ближе неизбежный конец, ибо плавание, как и жизнь человеческая, не может длиться вечно. Эти звуки для судна подобны бою часов, и в наступившей затем тишине оно как будто размышляет об уходящем времени.

«Отдай якорь» — последняя торжественная команда. А дальше — уже обычные распоряжения. Еще раз слышится голос капитана: «Давай сорок пять саженей от берега», затем и капитан скрывается на некоторое время. В течение многих дней он предоставляет своему старшему помощнику выполнять все, что полагается в порту, следить за якорем и руководить обычной работой матросов. Много дней не разносится по палубам громкий голос капитана, суровый и отрывистый голос начальника, — пока, наконец, не наступит день, когда закроют люки, — и в настороженной тишине прозвучит с кормы команда: «Люди к лебедке».

ИСКУССТВО МОРЕПЛАВАНИЯ

VII
В прошлом году, просматривая одну газету (газета эта серьезного направления, но сотрудники ее упорно желают — о ужас! — «бросать» якорь и плавать «на» море), я наткнулся на статью о сезонном спорте — плавании на яхтах. И представьте себе, статья мне понравилась. Для человека, который очень редко плавал по морю для удовольствия (хотя всякое плавание — удовольствие) и, уж конечно, никогда не интересовался гоночными яхтами, критические замечания автора статьи о гандикапах во время гонок были понятны — и только. Но не буду скрывать, что перечисление всех больших состязаний за текущий год не вызвало во мне ни малейшего любопытства. Что же касается столь восхваляемых автором 52-футовых линейных яхт, то я очень рад, что он их одобряет, но описания, которые в уме яхтсмена создадут четкую картину, мне ничего не говорят.

Автор восхищается этой категорией гоночных яхт; и я готов верить ему на слово, каквсякий, кто любит суда всех видов и сортов, Я склонен восторженно и почтительно отнестись к 52-футовым яхтам, когда их одобряет человек, который так сочувственно и с таким пониманием дела скорбит о том, что этот вид спорта приходит в упадок.

Разумеется, гонки яхт — это организованное развлечение праздных людей, удовлетворяющее тщеславие некоторых богатых англичан почти столько же, сколько их врожденную страсть к морю. Но автор статьи, о которой я говорю, справедливо и вдумчиво отмечает, что для множества людей (кажется 20 000, по его словам) это не развлечение, а средство существования, это, как он выражается, своего рода промысел. А духовная сторона всякого ремесла, производящего или не производящего оправдание его; «идейность» такой работы для куска хлеба состоит в том, чтобы профессионал «приобрел и сохранял» как можно более высокую квалификацию. Такое искусство, искусство техники, есть нечто большее, чем простая добросовестность. Оно шире: тут и честное отношение к делу, и талант, и мастерство сочетаются в одном возвышенном и бескорыстном чувстве, которое можно назвать «трудовой доблестью». Оно создастся из накопленных традиций, питаемых личной гордостью, проверяемых профессиональными навыками, и его, как и всякое более высокое искусство, поддерживает и воодушевляет похвала знатоков.

Вот почему существенно важно добиваться мастерства в своем деле, самых тончайших оттенков совершенства. В погоне за куском хлеба можно естественным образом достигнуть величайшей эффективности в работе. Но есть нечто более высокое, чем простая ловкость опытного мастера: тайное чувство любви к своему делу и гордости, почти вдохновение, всегда безошибочно угадываемое в мастере и придающее его творению ту законченность, которая и есть искусство.

Как люди исключительного благородства устанавливают высокий стандарт общественной совести, далеко превышающий уровень честной посредственности, так и профессионалы, мастерство которых переходит в искусство, своим неустанным стремлением к совершенству повышают уровень добросовестной ремесленной работы во всех профессиях на суше и на море. Следует с величайшей заботливостью создавать надлежащие условия для роста такого высокого и живого искусства, совершенства и в труде и в забаве, чтобы они не погибли от незаметно подкрадывающегося внутреннего разложения.

Поэтому я с глубоким сожалением прочел в статье о гоночных яхтах, что искусство мореплавания на этих яхтах уже теперь не то, каким было еще совсем недавно, несколько лет назад.

Такова была основная идея статьи, написанной, видимо, человеком не только сведущим, но и понимающим — явление гораздо более редкое, чем вы думаете, ибо того рода понимание, о котором я говорю, рождается лишь любовью, а любовь, хотя и сильнее смерти, вовсе не удел всех и не так неизбежна, как смерть. Настоящая любовь, будь то любовь к людям, к вещам, идеям или к своему делу, — редкость. Она — враг поспешности. Она ведет счет уходящим дням, она не забывает о людях, ушедших из жизни, о высоком искусстве, медленно зревшем много лет, но обреченном быстро сойти со сцены. Любовь и скорбь проходят рука об руку в этом мире перемен, быстрых, как отражения бегущих облаков в зеркале моря.

Судить о яхте по ее успехам в гонках было бы несправедливостью по отношению и к экипажу и к судну. Это значило бы не ценить совершенства ее форм и мастерства тех, кто ей служит, — ибо ведь мы, люди, всегда служим тому, что мы создали. Мы в вечном рабстве у творений нашего мозга и наших рук. Человек рожден, чтобы отслужить свой срок на земле, и есть что-то прекрасное в том, что он служит из побуждений бескорыстных. Искусство весьма требовательно к своим рабам.

И, как уверяет с жаром влюбленного автор статьи, которая вызвала у меня эту вереницу мыслей, плавание на яхте — тонкое искусство. Он говорит, что состязания довели искусство мореплавания до высокой степени совершенства. Но к капитану яхты предъявляются разнообразнейшие требования, и если для самого спорта полезно, что о яхте судят по ее удачам в состязаниях, то на искусство мореплавания это оказывает явно разрушительное действие. И тонкое искусство гибнет.

VIII
Плавание на яхтах и гонки создали категорию моряков-специалистов по косому парусному вооружению, людей словно рожденных и выросших на море: зимой они рыбачат, летом уходят в море на яхте; им известны все тайны управления судами этого типа. Именно стремление их к победам подняло развлекательный спорт на высоту настоящего искусства. Я уже говорил, что я профан в гоночном деле и очень мало знаком с особенностями косого парусного вооружения, но преимущества таких судов очевидны, в особенности для катанья и спорта. Ими легче управлять, здесь можно быстро и точно регулировать размеры парусов в зависимости от ветра, и огромным преимуществом является сплошная поверхность парусов. Здесь можно на минимальном количестве рангоутных дерев поместить максимальное количество парусов. Легкость и концентрация энергии — вот главные достоинства косопарусных судов.

Флотилия таких судов, стоящая на якоре, пленяет своеобразным хрупким изяществом своих линий. Когда они движутся, паруса их напоминают распростертые крылья, легкость хода радует глаз. Это морские птицы, они не плывут, а словно летят над водой, и движение их кажется естественным движением живых существ.

Эти парусные суда поражают своей простотой и красотой, откуда на них ни посмотри. Шхуна, ялик или катер, управляемые хорошим моряком, маневрируют так, как будто они наделены способностью мыслить и быстро выполнять свои решения. И какой-нибудь ловкий маневр вызывает у нас умиление и радость, как всякое проявление сообразительности живого существа или грациозная четкость его движений.

Из названных мной трех разновидностей судов с косым парусным вооружением катер, гоночное судно par excellence[1] имеет наиболее внушительный вид благодаря тому, что все его паруса соединены в один. Огромный парус придает катеру гордую величавость, когда он тихо скользит вдоль линии берега или огибает мол перед вашим восхищенным взором. На якоре шхуна выглядит лучше; она производит впечатление большей мощности и равновесия благодаря своим двум мачтам, размещенным вдоль корпуса с наклоном к корме. Легче всего, по-моему, управлять яликом.

Итак, для гонок — катер, для дальней увеселительной поездки — шхуна, для крейсирования в отечественных водах — ялик.

Управление всеми ими — несомненно тонкое искусство. Для этого требуется не только знание основных правил мореходства, но и специальное знакомство со свойствами судна. В теории все суда управляются одинаково, так же как отношения наши со всякими людьми строятся на одних и тех же общих принципах. Однако если хотите добиться в жизни тех побед, которые даются лишь любовью и доверием окружающих, не подходите одинаково к двум людям, как бы схожи характером они вам ни казались. Могут существовать какие-то общие правила поведения, но отношения между людьми не подчиняются никаким правилам. Подход к людям — такое же искусство, как управление кораблями. И те и другие живут в ненадежной стихии, подвергаются разным неуловимым, но сильным влияниям и хотят, чтобы вы оценили их достоинства, а не занимались выявлением их недостатков.

Чтобы создать полное единение со своим кораблем, моряку не надо выяснять, на что этот корабль не способен. Прежде всего следует точно узнать, на что он способен и чего можно от него ожидать, когда для него наступит момент показать себя,

На первый взгляд как будто все равно, как именно вы будете выяснять трудный вопрос о предельных возможностях судна. На самом же деле это далеко не все равно. Все дело в подходе к этой задаче. В конце концов управлять судном — дело более мудреное, чем управлять людьми.

И это искусство, как и всякое другое, должно основываться на свободе и глубокой искренности чувств, которые, подобно закону природы, подчиняют себе бесконечный ряд различных явлений. Ваши усилия должны идти от чистого сердца. Вы разговариваете по-разному с угольщиком и с профессором. Но разве это значит быть двуличным? Ничуть. Важно то, что в обоих этих людях, столь похожих и столь различных, вы искренне видите товарищей своих на опасном жизненном пути. Конечно, какой-нибудь обманщик, думающий только о том, чтобы выиграть свою жалкую игру, пустит в ход всякие хитрости. Людей — кто бы они ни были, профессора или угольщики, — обмануть легко. Более того, они даже имеют удивительное свойство поддаваться обману, какую-то странную, необъяснимую склонность сознательно позволять обманщику водить себя за нос.

Но судно — это наше творение, и сотворили мы его, побуждаемые стремлением идти все вперед и вперед. Судно не потерпит, чтобы им командовал шарлатан, оно не станет мириться с ним, как мирится общество, например, с мистером А., видным государственным деятелем, или мистером Б., известным ученым, да и с кем угодно, кому повезло в игре. Хоть я и не охотник до пари, но готов держать пари на большую сумму, что ни один из первоклассных шкиперов гоночных яхт не был шарлатаном. Слишком трудно было бы такому человеку управлять судном — ведь тут имеешь дело не с толпой, а с отдельным судном, как бы с индивидуумом.

В каждом человеке есть что-то от толпы, какая-то частица ее души и темперамента. Как бы серьезно мы ни воевали друг с другом, мы остаемся братьями, нас роднят даже самые низменные стороны нашего интеллекта и нестойкость наших чувств. Не то с судами. Они не имеют друг с другом ничего общего. Эти чуткие существа глухи к нашим ласковым уговорам, одними словами их не улестишь, нужно что-то большее, чтобы заставить их выполнить нашу волю и завоевать нам славу. И это очень хорошо — иначе среди мастеров мореплавания было бы больше дутых репутаций. Повторяю: суда не имеют ушей, но я знавал суда, которые, право, как будто имели глаза. Чем же другим можно объяснить то, что один тысячетонный барк отказался слушаться руля и тем самым спас от страшного столкновения два судна и спас репутацию очень хорошего капитана? Я был два года близко знаком с этим барком и ни разу ни до, ни после этого случая не замечал за ним никакого непослушания. А с капитаном, которому барк верно служил (вероятно, потому, что чувствовал, как любит его капитан), я был знаком еще больше времени и должен отдать ему справедливость: это происшествие (хоть и окончившееся столь благополучно) не только не поколебало, но еще усилило его доверие к своему барку. Да, наши суда не имеют ушей — и потому обмануть их нельзя. Я хочу подкрепить свою мысль относительно взаимной верности, связывающей капитана и его судно, мастера и его искусство, следующим утверждением, которое может показаться парадоксом, на самом же деле вполне естественно: если шкипер гоночной яхты думает только о том, чтобы победить в состязании и прославиться, он никогда не завоюет себе высокой репутации. Настоящий моряк, подлинный хозяин судна (говорю это уверенно на основании моего большого опыта) стремится к одному: сделать все, что в его силах, при помощи вверенного ему судна. Забыть о себе, посвятить всего себя служению своему великому искусству, — вот единственный путь для моряка.

Здесь, пожалуй, уместно будет поговорить о разнице между моряками прошлого (которые и сегодня еще с нами) и моряками будущего, их преемниками. История повторяется, но никогда не возродить нам умершего искусства. Неповторимый голос его ушел из моря навсегда, отзвучал, как песня убитой дикой птицы. Нет того, на что раньше откликалась душа радостью, искренним увлечением. Плавание на парусных судах — искусство, и прекрасная тень его уже уходит от нас в мрачную долину забвения. Плавание вокруг света на современном пароходе (хотя не следует преуменьшать всей ответственности и этой задачи) не дает моряку того ощущения близости к природе, без которого невозможно никакое искусство. В управление современные пароходом моряк вкладывает меньше души, но оно требует от него большей точности. Оно не так трудно, как управление парусным судном, но зато не дает того удовлетворения, ибо здесь нет тесной близости между художником и средствами его искусства. Другими словами, в работе моряка на пароходе меньшую роль играет его любовь к своему делу. Результаты этой работы заранее точно измерены во времени и пространстве, как нельзя измерить творческие достижения художника. Это обязанности, которые может выполнять любой человек, не слишком сильно страдающий от морской болезни, их можно выполнять охотно, но без увлечения, добросовестно, но без любви. Точность — вот что здесь требуется. В строго упорядоченной работе нынешнего моряка нет места той неуверенности, которая сопутствует художнику в каждом новом начинании. Он не переживает великих часов веры в себя и не менее великих часов сомнений и угрызений. В наши дни дело моряка — ремесло и, конечно, как во всяком ремесле, в нем есть своя романтика, своя честь, своя награда, свои тяжкие тревоги и часы блаженного удовлетворения. Но в современном мореплавании нет поэзии борьбы человека один на один с чем-то безмерно более могучим, чем он. Труд моряка на парусных судах был напряженным, целиком захватывавшим творчеством, исход которого решали боги. А в наши дни это уже не подвиг, не достижения таланта и темперамента отдельного человека, а просто — умелое использование покоренных сил природы, еще один шаг на пути к полной победе над нею.

IX
Еще недавно каждый рейс судна, на котором поспешно начинали брасопить реи, как только ступит на борт лоцман с карманами, полными писем, походил на состязание, состязание с временем, стремление добиться результатов, превосходящих все ожидания. Как всякое подлинное искусство, управление судном имело свою технику, и о ней всегда с упоением толковали моряки, для которых их работа была не только средством к существованию, но и выходом сил и темперамента. Использовать наилучшим, наивернейшим способом бесконечно изменчивые настроения неба и моря — не для передачи на полотно, а для нужд своего дела — навсегда стало их призванием. Они вкладывали в него всю душу, и черпали в нем не меньше вдохновения, чем любой человек, когда-либо водивший кистью по полотну. Среди этих мастеров искусства замечалось огромное различие темпераментов. Некоторые из них напоминали довольно распространенный тип члена Королевской академии. Они отнюдь не поражали оригинальностью или свежестью и смелостью идей. Они были осторожны, весьма осторожны. Они держались важно, уверенные в незыблемости своей дутой репутации. Имен называть не буду, скажу только, что я помню одного субъекта, который мог бы быть их типичным представителем, — так сказать, президентом Королевской академии мореплавания. Его обветренное, но красивое лицо, осанистая фигура, крахмальная манишка и широкие манжеты с золотыми запонками, его надменный вид производили впечатление на смиренных зрителей (таможенных чиновников, портовых грузчиков, приемщиков груза), когда он сходил на берег по трапу своего корабля, стоявшего на причале у круглой набережной в Сиднее. Голос у него был густой, могучий, тон повелительный, как у какого-нибудь принца крови, очутившегося среди простых матросов. За всякое дело он принимался с таким видом, что привлекал к себе всеобщее внимание, и от него ожидали чего-то необыкновенного, а результат всегда оказывался самый заурядный, не давал пищи ни уму ни сердцу, и нельзя было к нему отнестись серьезно. На судне он завел образцовый порядок, и это могло бы его характеризовать как хорошего моряка, если бы не его мелочная придирчивость. Помощники его смотрели на всех нас сверху вниз, но тайная скука сквозила в их мрачной покорности прихотям командира. Только на неукротимую жизнерадостность юнг не влияла священная серьезность этой почтенной посредственности. Их было четверо: один — сын врача, другой — полковника, третий — ювелира. Фамилия четвертого была Туэнтимен — и это все, что я о нем знаю. Ни один из этих мальчиков, видимо, не питал в душе ни искры благодарности к капитану. Несмотря на то что капитан был по-своему добрый человек и поставил себе за правило на каждой стоянке знакомить их с лучшими людьми города для того, чтобы они не попали в дурную компанию юнг с других судов, я должен с сожалением констатировать, что мальчики строили ему рожи за спиной и на глазах у всех передразнивали его чопорную осанку.

Этот мастер великого искусства мореплавания изображал из себя важную персону — и только. Но, повторяю, в среде моряков я наблюдал бесконечное разнообразие типов. Были между ними великие импрессионисты. Эти внушали вам страх перед Богом и перед необъятным, другими словами — страх потонуть, в обстановке, полной грозного величия. Можно было бы думать, что не так это важно, при каких условиях вы, захлебнувшись в воде, перейдете в иной мир. Но я в этом все-таки не убежден. Быть может, я чересчур впечатлителен, но, сознаюсь, мысль внезапно быть выброшенным в разбушевавшийся океан среди мрака и рева волн вызывает во мне всегда судорожное отвращение. Может быть, по мнению невежд, утонуть в пруду стыдно, но я считаю это мирным и веселым концом земного пути по сравнению с другими, при мысли о которых я весь дрожал в минуты тяжелых невзгод на море.

Однако будет об этом. Некоторые капитаны, влияние которых до сих пор сказывается на моем характере, сочетали бешеную быстроту соображения с уверенностью действий, а объяснялось это тем, что они правильно оценивали имевшиеся у них в распоряжении средства и возможные последствия: это и есть величайшее достоинство человека действия. А всякий подлинный мастер — человек действия, все равно, создает ли он что-либо, изобретает ли какое-нибудь средство для достижения целя или находит выход из трудного положения.

Знавал я и таких капитанов, искусство которых заключалось в умении избегать осложнений. Нечего и говорить, что они на своем судне не творили чудес. Но презирать их за это не следует. То были скромные люди, сознававшие свою ограниченность. Их учителя не вложили священный огонь в их холодные и умелые руки, завещав хранить его. Одного такого капитана я помню особенно хорошо, — он уже почил навеки в море, которое при жизни, должно быть, представлялось ему местом мирных трудов, не более. Один только раз он решился на смелый шаг — ранним утром при устойчивом бризе вошел на загроможденный судами рейд. Этот маневр мог бы быть, но не был порывом истинного художника. Капитан заботился лишь о себе: он жаждал суетной славы и ждал ее от этого «эффектного» трюка.

Когда мы огибали темную лесистую косу, купавшуюся в солнечном блеске и свежем воздухе, мы заметили впереди, примерно в полумиле от нас, группу судов на якоре. Капитан позвал меня с полубака к себе на корму и, вертя бинокль в коричневых руках, сказал:

— Видишь это большое тяжелое судно с белыми мачтами? Я хочу встать на причал между ним и берегом. Так что ты смотри, чтобы наши матросы по первому слову команды сразу же принялись за дело.

Я ответил «Есть, сэр», искренне думая, что это будет славное зрелище. Мы лихо прорвались сквозь целую флотилию судов — здесь были голландские, английские, несколько американских и два-три немецких, и все они в восемь часов подняли флаги, словно в честь нашего прибытия. Должно быть, на их палубах в этот момент немало было разинутых от удивления ртов и следивших за нами глаз… Это могло быть эффектным маневром, но ничего из него не вышло, оттого что к порыву примешались корыстные побуждения, и наш скромный «заслуженный артист» изменил своему темпераменту. Здесь было не искусство для искусства, а искусство для личных выгод. И за этот величайший из грехов капитан расплатился позорным провалом… Правда, могло быть и хуже — ведь мы не наскочили на мель, не пробили большой дыры в высоком судне с выкрашенными белой краской мачтами. Но только каким-то чудом мы удержали цепи обоих якорей, ибо, как вы легко можете себе представить, я не стал дожидаться команды «Отдать якорь», которую выкрикнул капитан дрожащими губами, каким-то новым, незнакомым мне отрывистым голосом. Я отдал оба якоря с быстротой, которой сам до сих пор удивляюсь. Никогда еще ни одно среднее торговое судно не отдавало якорей с такой сказочной быстротой. И оба якоря легли благополучно. Я готов был с благодарностью целовать их шершавые железные лапы, но они уже зарылись в ил на глубину десяти саженей. В конце концов мы встали на якорь рядом с утлегарью голландского брига, проткнувшей нашу контр-бизань, и только. Семь бед — один ответ. Но не в искусстве.

Позднее капитан смущенно сказал мне шепотом:

— Почему-то вдруг наше судно не захотело вовремя повернуться носом к ветру! Что с ним?

Я ничего не ответил. К чему? Все было ясно. Судно почуяло минутную слабость своего командира. Из всех живых существ на земле и на море одни лишь суда не обманешь пустыми претензиями на доблесть, не заставишь их примириться с бездарностью капитанов.

ПАУТИНА НА ВЕТРУ

Х
С клотика корабля средней высоты можно охватить взглядом горизонт на много миль вокруг, и в этом кольце каждое судно видно до самой ватерлинии. Теми самыми глазами, которыми я сейчас перечитываю свои строки, я когда-то неподалеку от морских островов насчитал более сотни парусных судов, попавших в штиль. Они стояли словно зачарованные какой-то магической силой. Среди них вряд ли было хотя бы два, повернутых в одинаковом направлении, — казалось, все они пытались различными путями вырваться из заколдованного круга. Но чары штиля были сильны — и на другой день суда все так же неподвижно стояли направленные в различные стороны. А когда, наконец, поднялся ветер и по воде побежала темная рябь, казавшаяся густо-синей на светлом фоне моря, все они двинулись в одном направлении. Это были суда, шедшие домой, в обратные рейс, из дальних концов мира, и впереди, во главе флотилии шла фалмутская шхуна с грузом фруктов, самая маленькая из всех. Она показалась мне прелестной, несмотря на свою миниатюрность, до меня будто доносился аромат лимонов и апельсинов, который она оставляла за собой. Прошел еще день, и с наших топ-мачт уже можно было увидеть только судов семь, не более, да вдали, за магическим кругом горизонта, мелькало несколько пятнышек — одни верхушки мачт.

Попутный ветер обладает коварной способностью рассеивать в разные стороны белокрылую стаю кораблей, шедших как будто в одном направлении с белой лентой бурлящей пены впереди. Штиль таинственным образом собирает суда вместе, а ветер их разлучает.

Высокое судно видно уже издалека, и белая верхушка, овеваемая ветром, первая дает представление о его размерах. Высокие мачты, поднявшие в воздух белые паруса, раскидывают их как силки, в которые хотят поймать невидимую силу ветра. Но вот постепенно появляются перед глазами, словно вынырнув из воды, парус за парусом, рея за реей, становятся все больше и, наконец, под этим высоким сооружением вы замечаете небольшое пятнышко — корпус судна.

Высокие мачты, как колонны, поддерживают в равновесии крылья-паруса, а те, безмолвные, недвижимые, вбирают из воздуха движущую силу, дар небес, ниспосланный человеку за дерзкую отвагу. Когда же с высоких рангоутных дерев сорван их белоснежный наряд, они склоняются перед гневом закрытого тучами неба.

Когда они, обнаженные, длинные и мрачные, покорно уступают шквалу, даже бывалого моряка в эти минуты невольно поражает их высота. Человек, столько раз на своем веку видевший эту картину, вдруг отдает себе отчет в несообразной высоте рангоутов. Кажется, что золоченые клотики, которые можно увидеть только задрав голову, непременно зацепятся за край горизонта. Такие моменты дают вам более четкое представление о высоте рангоутного дерева, чем многократные путешествия на самый верх мачты. Без сомнения, энергичный матрос в машинном отделении современного парохода может на какую угодно высоту взбираться наверх по железным лестницам, но я вспоминаю, что когда я карабкался на мачты, эти «машины» парусного судна, даже мне, гордившемуся своим проворством, казалось, что они достигают звезд.

Да, это своего рода машины, выполняющие работу совершенно бесшумно, и с неподвижной грацией, и в них будто кроется капризная, не всегда послушная человеку сила, которая действует независимо от материальных сил Земли. Здесь мы имеем дело не с безошибочной точностью и надежностью стали, движимой белым паром, питаемой красным огнем и черным углем. Парусное судно как бы черпает силу в самой душе мира, заимствует ее у своего грозного союзника — ветра, которого держат в повиновении такие хрупкие оковы, что его можно сравнить со злым духом, пойманным в силки из тончайших шелковых нитей. Ибо что такое крепчайшие канаты, высочайшие мачты и самые прочные паруса перед мощным дыханием Бесконечности? Не более как тростник под ветром, пушинка, осенняя паутина, дрожащая в воздухе.

XI
Да, все это — менее, чем ничто, и я видел, как ветер, великая душа мира, одним шумным вздохом сорвал новенький, исключительно крепкий фок, как будто это был клочок воздушной ткани легче осенней паутинки — и тот исчез из виду. Вот тогда-то высоким мачтам уже нужно было стоять крепко под страшной бурей. Машины должны делать свое дело, даже если душа мира обезумела.

Когда современный пароход плывет по спокойному морю, укрытому тенями ночи, корпус его дрожит пульсирующей дрожью, и где-то в глубине его по временам слышится лязг, словно в этом железном теле бьется железное сердце. В движении парохода есть какой-то глухой ритм, мерно стучит гребной винт, и далеко в ночи слышны эти торжественные звуки, как тяжелая поступь неотвратимого будущего.

А бесшумное в тихую погоду вооружение парусного судна во время шторма обретало не только силу, но и буйно ликующий голос души мира, ветра. Шел ли корабль вперед с качающимися мачтами или уже без них грудью встречал шторм, всегда его сопровождала дикая мелодия, монотонная, как церковное пение, в которой звучали и басы и пронзительный свист ветра, а временами грохот бьющейся о борт волны. Этот жуткий невидимый оркестр иногда так терзал нервы, что хотелось оглохнуть, чтобы более не слышать его.

Вспоминая это желание, не раз мной испытанное во время рейсов по нескольким океанам, на просторе которых есть где развернуться душе мира, я хочу отметить, что моряку, для того чтобы хорошо следить за рангоутами, надо иметь здоровые уши. На прежних парусниках моряки были так тесно спаяны со своим судном, что, кажется, им передавались все его ощущения и по собственному физическому утомлению они судили об усталости судовых мачт.

Только после того как я поплавал на морских судах, я убедился, что слух играет значительную роль, когда нужно определить силу ветра. Помню такой случай. Дело было ночью. Мы находились на одном из тех железных быстроходных клиперов, которые Клайд целыми роями пускал с грузом шерсти по свету в семидесятых годах прошлого столетия. То был период усиленного кораблестроения и, я бы сказал, чрезмерной перегрузки кораблей мачтами. Рангоуты на узких корпусах были тогда очень высоки, а клипер, о котором идет речь (на его световых люках из цветного стекла красовался девиз «За процветание Глазго»), несомненно, был особенно перегружен мачтами. Он был построен для спешных рейсов, и его бесспорно гнали со всей быстротой, на какую он был способен. Наш капитан считался мастером быстрых переходов — он привык их делать на старом корабле «Твид», прославившемся на весь мир своей быстроходностью. Но «Твид» был деревянный корабль, а его капитан перенес с собой на железный клипер традицию быстрых переходов. Я был тогда самым молодым из всего экипажа — третьим помощником капитана — и обычно стоял на вахте вместе со старшим помощником. И вот как раз во время одной такой ночной вахты при сильном и все крепнущем ветре я нечаянно подслушал разговор двух матросов в уголке верхней палубы. Один сказал: «Я так полагаю, что пора бы убрать некоторые из легких парусов». Другой матрос проворчал сердито: «Небось не уберут, пока старший на палубе. Он так глух, что не разбирает, какой силы ветер».

И в самом деле, бедняга П., совсем еще молодой, но дельный моряк, был сильно туг на ухо. При этом он имел репутацию отчаянного смельчака, спокойно ведущего судно под парусами при самом сильном ветре. П. удивительно ловко скрывал свою глухоту, и я не думаю, чтобы он при всем своем бесстрашии когда-либо сознательно шел на безрассудный риск: все дело тут было в его глухоте — он не слышал ветра. Никогда не забуду его наивного изумления, когда его однажды при мне журили за какой-то смелый и в высшей степени опасный трюк. Право распекать его имел, конечно, только капитан, но капитан и сам был блюстителем традиции дерзкого риска. И на меня, знавшего, что за человек мой командир, эти сцены производил большое впечатление. Капитан С. считался превосходным моряком, а такого рода слава вызывала во мне юношеское преклонение. И поныне я чту его память, ибо это он, так сказать, завершил мое обучение. Процесс этот частенько протекал бурно, но что об этом поминать! Я убежден, что капитан желал мне добра и никогда, даже в те времена, я не обижался на него за необыкновенный дар едкой критики. Но слышать, как он поднимает шум из-за слишком большого количества парусов при шторме было до того невероятно, что казалось сном.

Обычно дело происходило так:

По ночному небу мчались тучи, ветер выл, бом-брам-стеньги были подняты, судно неслось вперед во мраке, и широкая пелена белой пены доходила уже до лееров на подветренной стороне судна. Наш старший помощник капитана, мистер П., дежуривший на палубе, в самом безмятежном состоянии духа крепил на ветру бизань-мачту. Я, третий помощник, делал то же с наветренной стороны кормы, готовый броситься со всех ног при первом намеке на какой-нибудь приказ, но в остальном совершенно спокойный. Вдруг из рубки появилась высокая темная фигура с непокрытой головой, с прямоугольно подстриженной седой бородкой, резко белевшей в темноте, — капитан С., который читал внизу у себя в каюте и встревожился, когда судно начало плясать на волнах и сильно крениться на одну сторону. Стараясь удержаться на ногах, он, не говоря ни слова, прошелся раза два по сильно наклоненной палубе, постоял у компаса, обошел еще раз палубу и вдруг заорал:

— Что вы делаете с судном?

А мистер П., не расслышавший ничего за шумом ветра, вопросительно отозвался:

— Что, сэр?

Тут, под аккомпанемент нараставшего шторма, на корабле разразилась своя внутренняя буря: гремели крепкие выражения, в которые капитан вкладывал много пыла, а в ответ ему слышались жалкие протесты и оправдания его помощника, произносимые со всеми возможными интонациями оскорбленной невинности.

— Послушайте, мистер П.! И я в свое время водил корабли на всех парусах под штормом, но…

Конец фразы затерялся в бурном порыве ветра. Затем, среди наступившего затишья, прозвучал обиженный протест мистера П.:

— Да ведь оно как будто отлично выдерживает…

И новый взрыв — негодующий голос капитана:

— Такое судно только дурак может гнать в шторм на всех парусах!

И так далее, и так далее, а судно между тем мчится вперед, крен все сильнее, волны ревут все громче, все грознее шипит белая, слепящая пена с подветренной стороны. Любопытнее всего, что капитан С., видимо, органически не в силах был четко скомандовать, чтобы убавили парусов. И эта удивительно сумбурная сцена длилась и длилась, пока оба, наконец, не вспомнили с ужасом, что пора же что-нибудь сделать. Ибо высокие мачты, чрезмерно отягощенные парусами, проявляли уже опасное намерение по-своему вразумить обоих спорщиков, глухого и вспыльчивого.

XII
Таким образом на этом судне все-таки более или менее своевременно убавляли парусов, и его высокие рангоуты, за все время моей службы на нем, ни разу не снесло ветром в море. Но отношения между капитаном С. и мистером П. все-таки оставались несколько натянутыми. П. гнал судно «как сущий дьявол» только потому, что глухота мешала ему правильно определять силу ветра, а капитан С. (который, как я уже говорил, был, по-видимому, органически неспособен приказать кому-либо из своих подчиненных убавить парусов) негодовал на то, что он вынужден распекать мистера П. за его отчаянную смелость. Ведь капитан наш обычно упрекал своих помощников как раз в обратном — в том, что они недостаточно быстро ведут судно или, как он выражался, «не используют до последней возможности силу попутного ветра». Было еще одно психологическое объяснение тому, что экипажу клипера так трудно было работать с капитаном С.: капитан только что перешел сюда со знаменитого «Твида», судна, на вид тяжеловесного, но феноменально быстроходного. В середине шестидесятых годов оно обогнало на полтора дня почтовый пароход, шедший из Гонконга в Сингапур. Может быть, как-то особенно удачно размещены были на нем мачты — кто знает? Офицеры военных кораблей приезжали на борт «Твида», чтобы снять точный план и ознакомиться с размерами его парусного вооружения. А может быть, в обводах носа и кормы сказалась гениальная интуиция строителя, или то была счастливая случайность, перст благосклонной судьбы, — трудно сказать. «Твид» строился где-то в Ост-Индии, и весь, кроме палубы, был из тикового дерева. У него был большой продольный изгиб, высокий нос и тяжеловесная корма. Моряки, видавшие это судно, говорили мне о нем: «С виду ничего особенного, глядеть не на что». Но во время страшного голода в Индии (в семидесятых годах) «Твид», тогда уже старый, проделал несколько баснословно быстрых рейсов через Бенгальский залив, перевозя грузы риса из Рангуна в Мадрас.

Это судно унесло с собой в могилу тайну своей быстроходности и, несмотря на невзрачность, образ его несомненно занял славное место в зеркале морей.

Но дело-то в том, что капитан С., любивший повторять, что после его ухода «„Твид“ не сделал больше ни единого сносного рейса», видимо, полагал, будто секрет быстроходности этот судна заключался в его доблестном командире. Бесспорно, успехи многих судов объясняются качествами их капитанов, однако ведь капитану С. так и не удалось, несмотря на все его попытки, придать новому судну — железному клиперу — те свойства, благодаря которым сравнение с «Твидом» стало высшей похвалой в устах всех английских моряков. Было что-то трогательное в безнадежных усилиях капитана, как в попытках старого художника создавать такие же шедевры, как в молодости. Ибо рекордные рейсы «Твида» были шедеврами капитана С. Да, его попытки были трогательны, но, пожалуй, и немножко опасны. Во всяком случае я рад, что благодаря тоске моего капитана по былым триумфам, а также глухоте мистера П. мне довелось во время плавания пережить незабываемые моменты. Да и сам я под высокими мачтами этого клипера осмеливался на такие штуки, которых не проделывал ни до, ни после ни на одном другом судне.

Как-то во время рейса заболел второй помощник капитана и меня назначили вахтенным начальником, единственным распорядителем на палубе. Вот тогда-то система бесчисленных рычагов, управлявшая высокими мачтами, стала очень близка моему сердцу. Разумеется, мне, молодому моряку, было лестно доверие такого командира, как капитан С., — он, по-видимому, меня даже не контролировал, хотя, насколько помнится, ни тон, ни обхождение, ни даже смысл обращенных ко мне замечаний капитана, как их ни толкуй, не свидетельствовали о его высокой оценке моих способностей. И должен еще сказать: когда доходило дело до распоряжений на ночь, С. оказывался очень неудобным командиром. Если я должен был стоять на вахте с восьми до двенадцати часов, он около девяти уходил с палубы, сказав: «Парусов никаких не убирать!» Затем, уже спускаясь по лесенке вниз, добавлял отрывисто: «Да смотрите, чтоб ничего не снесло!» И могу похвастать, что я ни разу не терял ни одной мачты.

Но однажды ночью меня застала врасплох неожиданно резкая перемена ветра.

На корабле, разумеется, сразу стало очень шумно: беготня, крики матросов, щелканье парусов по ветру — все это могло разбудить мертвого. Но капитан так и не вышел на палубу. Когда же час спустя меня сменил на вахте старший помощник, капитан вызвал меня к себе. Я вошел в его каюту. Он лежал на кушетке, укрытый пледом, с подушкой под головой.

— Что у вас там стряслось наверху? — спросил он.

— Шквал налетел с подветренной, сэр, — доложил я.

— А вы разве не заметили, что ветер меняется?

— Да, сэр, я так и думал, что надо очень скоро ждать перемены.

— Почему же в таком случае вы сразу не переменили курс? — спросил он ледяным тоном, от которого кровь стыла в жилах.

Но вопрос этот был мне на руку, и я не преминул ответить на него.

— Видите ли, сэр, — сказал я тоном извинения, — судно так хорошо шло, делало одиннадцать узлов в час, и я рассчитывал, что оно сможет идти так еще добрых полчаса.

Он посмотрел на меня мрачно, исподлобья и несколько минут лежал молча, откинув голову на белую подушку.

— Гм… еще с полчаса… Вот так и теряют все мачты!

И это было все, в этом состоял весь полученный мной нагоняй. Я постоял еще минуту и вышел из каюты, осторожно прикрыв за собой дверь.

Да, я провел много лет в море, я любил его и расстался с ним, так ни разу и не увидев, как сносит за борт всю сложную систему снастей и парусов, эти «тростники зыблемые и паутину на ветру!». Это, конечно, чистая случайность, мне повезло. А вот бедняга П. — тот, я уверен, не отделался бы так дешево, если ли бы бог ветров не отозвал его раньше времени из этого мира который на три четверти состоит из океанов и поэтому представляет подходящее место для моряков. Через несколько лет после того как я ушел с клипера, я встретил в одном порту Индии человека, который плавал на кораблях той же компания. Мы стали перебирать имена прежних товарищей и, естественно, я осведомился о П.: как он, вышел уже в капитаны? Мой собеседник ответил небрежно:

— Нет, но он уже нашел себе место: его море смыло с кормы… во время шторма на пути из Новой Зеландии к Горну.

Так ушел П. от высоких мачт, которые он столько раз в бурную погоду заставлял из последних сил бороться с ветром. Он показал мне, что значит вести корабль наперекор стихиям. Не такой это был человек, от которого можно научиться благоразумию и осторожности. Во всем была виновата его глухота. Но я вспоминаю, какой у него был веселый характер, как упивался он юмором «Панча», вспоминаю его невинные причуды, например страсть выпрашивать у всех взаймы зеркала. В каждой каюте было свое зеркало, привинченное к переборке, и мы никогда не могли понять, на что ему нужны еще другие зеркала. Просил он зеркало всегда конфиденциальным тоном. Почему? Неизвестно. Мы строили разные догадки. Но теперь никто уже так и не узнает истины. Что ж, то была невинная прихоть. Да упокоит его душу так внезапно унесший его бог бурь где-нибудь в раю для настоящих моряков, где, как бы вы быстро ни мчали ваше судно, никогда вы не потеряете мачт!

ГРУЗ

XIII
Было время, когда старший помощник шкипера, с записной книжкой в руках и карандашом за ухом, следил одним глазом за такелажниками наверху, а другим — поглядывал вниз, в трюм, на грузчиков. Он проверял, как размещена кладь на судне, зная, что еще до выхода в море он этим самым обеспечивает ему легкий и быстрый ход. В нынешние времена вечная спешка, наличие в доках погрузочно-разгрузочных организаций, применение подъемных машин, которые работают быстро и не станут ждать, требование срочной доставки, самые размеры судов — все не дает времени моряку хорошо изучить свое судно.

Есть суда доходные и недоходные. Доходное судно может провезти большой груз сквозь все опасности штормовой погоды, а когда оно на отдыхе, то стоит себе в доке и переходит без балласта с одной стоянки на другую.

Сказать о парусном судне, что оно может плыть без балласта, значит сказать, что оно — верх совершенства. Я лично никогда не видывал столь образцовых судов, только читал о них в объявлениях о продаже. Такие исключительные добродетели судна всегда вызывали во мне какое-то недоверие. Конечно, никому не возбраняется утверждать, что его судно может плыть без балласта. И он это, конечно, скажет с видом глубокого убеждения, в особенности если не собирается сам идти на этом судне в море. Написав в объявлении о продаже, что судно может плыть без балласта, он ничем не рискует, так как не дает гарантии, что оно куда-нибудь доплывет. Кроме того, святая истина заключается в том, что большинство судов может плыть короткое время без балласта, но затем они опрокидываются и благополучно идут ко дну вместе с экипажем.

Судовладелец дорожит прибыльным судном, моряк гордится им. В красоте его он убежден, никакие сомнения на этот счет не возникают в его душе. А если он еще может похвастать его более полезными качествами, самолюбие удовлетворено вдвойне.

Погрузка судна в прежние времена требовала большой сноровки, толковости и специальных знаний. По этому вопросу написаны толстые тома, так, например, существует солидный труд Стивенса «О погрузке», который в известных кругах пользовался не меньшей популярностью, чем «Coke on Littleton». Стивенса читать приятно — он не только серьезный специалист, но и талантливый писатель Он приводит в своей книге все официально признанные теории, четко излагает правила, иллюстрирует все примерами, сообщает о тех судебных процессах, где в приговоре затрагивались какие-нибудь вопросы погрузки. Он ни в чем не педантичен и при всем своем пристрасти к широким обобщениям готов согласиться, что нет двух судов, к которым можно было бы подойти с одинаковой меркой

Погрузка, которая раньше считалась квалифицированным трудом, в наши дни быстро превращается в черную работу. Современные пароходы со множеством трюмов не «грузятся» в том смысле, в каком всегда употребляли это слово на парусных судах. Пароходы просто «набивают» грузом. Грузы не укладывают, а сваливают в трюм через шесть люков при помощи двенадцати (или около того) лебедок, и все это проделывается торопливо, среди шума и гама, в облаках пара и угольной пыли. Остается только проследить, чтобы гребной винт оставался под водой, чтобы, скажем, не швыряли бочки с маслом на тюки шелка, не клали железную пятитонную ферму моста или что-нибудь в этом роде на мешки с кофе, и тогда вы сделали все, что можно сделать в настоящих условиях, когда главное — быстрая доставка.

XIV
Парусное судно, каким я знавал его во времена его совершенства, было существом разумным. Говоря о «совершенстве» я имею в виду совершенствоконструкции и оснастки, остойчивость, подвижность, но не рекордную быстроту. Это последнее качество исчезло после перемены строительного материала. Никакое железное парусное судно недавнего прошлого не достигало никогда той волшебной быстроты хода, которой славные в свое время моряки добивались от его деревянных, обшитых медью предшественников.

Было сделано все возможное для усовершенствования железных судов, но человеческий ум не в силах изобрести такой состав краски, который сохранял бы поверхность днища настолько чистой и гладкой, как медная обшивка. Пробыв в море несколько недель, железное судно начинает замедлять ход, словно от преждевременного утомления. Это оттого, что днище его портится. Когда железное судно не подгоняется беспощадным гребным винтом, то всякая мелочь сказывается на скорости хода. Часто невозможно бывает угадать, какое именно незначительное обстоятельство тормозит ход. Скорость судна — качество, окруженное некоторой таинственностью, — я говорю о скорости, которую развивали некогда парусные суда под командой опытных моряков. В те времена скорость судна зависела от капитана. Поэтому, помимо существовавших законов, правил и предписаний насчет хранения перевозимых грузов, капитан и по собственному почину усердно заботился о правильном размещении груза и балласта, или, как говорят, о правильной «осадке» судна. Некоторые суда плыли быстро на ровном киле, то есть не качаясь из стороны в сторону, другим же необходим был дифферент (наклон) около фута на корму, и мне рассказывали о судне, которое развивало наибольшую скорость по ветру, когда оно было нагружено до предельной осадки.

Мне вспоминается зимний пейзаж в Амстердаме. На переднем плане большой пустырь со сложенными тут и там штабелями леса, похожими издали на хижины какого-то нищего кочевого племени. Длинная полоса — Ханделскаде: холодные каменные набережные, посыпанные мелким снегом, неприветливая замерзшая вода канала, в которую неподвижной вереницей вмерзли суда со свободно болтавшимися заиндевевшими канатами и пустынными палубами, ибо (как мне сообщил старший грузчик, кроткий бледный человечек с несколькими золотистыми волосками на подбородке и красным носом) грузы, которых дожидались все эти суда, застряли из-за морозов на баржах где-то внутри страны. Вдалеке, за пустырем, параллельно веренице кораблей, тянулась улица. Домики теплого коричневого тона словно сгорбились под тяжестью заваленных снегом крыш. В конце улицы царя Петра звенели конные трамваи, то появляясь, то исчезая в просветах между домами. Издали и вагоны и лошади были похожи на игрушки, а люди — на маленьких детей играющих ими.

Я, как выражаются французы, кусал пальцы от нетерпения, злился на этот груз, застрявший далеко от порта, где-то в глубине страны, злился на замерзший канал, на жалкий вид судов, которые словно разрушались на глазах в угрюмой тоске по живой, текучей воде.

Я был тогда только что назначен помощником капитана и оставался на судне в полном одиночестве. Тотчас по прибытии я получил от владельца судна распоряжение отправить весь экипаж в отпуск, так как в такую погоду на судне делать нечего, разве только поддерживать огонь в печке каюты. Это делал невообразимо грязный, косматый, злющий и беззубый сторож — голландец, который едва мог сказать два слова по-английски, но, должно быть, все-таки знал этот язык очень хорошо, так как неизменно с удивительной точностью истолковывал как раз в обратном смысле все, что ему говорили.

Несмотря на то что топилась железная печурка, в моей каюте была такая температура, что замерзали чернила, и я предпочитал уходить на берег. Спотыкаясь, проходил через Арктику пустыря, дрожал в обледенелых конках — все для того, чтобы написать очередное письмо своим хозяевам не в каюте, а в шикарном кафе в центре города. Громадный зал, красная плюшевая мебель, всюду позолота, множество электрических ламп, и так тепло, что даже мраморные столики были на ощупь тепловатые.

После полного одиночества на судне я готов был увидеть в лакее, подававшем мне чашку кофе, близкого друга. Здесь, один среди шумной толпы, я медленно писал письмо в Глазго, содержание которого сводилось к тому, что груза все нет и никакой надежды нет на его прибытие раньше конца весны. И все время, пока я сидел в кафе, сознание, что надо возвращаться на судно, тяжко угнетало мою полузастывшую душу. Опять зябнуть до дрожи в трамваях, брести через заснеженный пустырь, опять вереница замороженных судов — черные мертвецы в белом море, такие безмолвные, безжизненные, бездушные…

Со всякими предосторожностями поднимался я на палубу моего собственного «мертвеца», скользкую и холодную как лед. Холодная койка, как погребальная ниша, заглатывала мое дрожащее тело и смятенную душу.

Жестокая была зима. Самый воздух, казалось, отвердел и резал ножом. Но все это не угашало священного пыла, с которым я тренировал свое судно. Какой молодой человек двадцати четырех лет, назначенный впервые в жизни помощником капитана, дал бы этой упорной голландской зиме проникнуть к нему в сердце? В то время я, кажется, ни на пять минут не забывал о своем повышении. Это оно, наверное, согревало меня даже во сне лучше горы одеял, определенно трещавших от мороза, когда я по утрам выбирался из-под них. Я вставал рано без всякой надобности, только по той причине, что мне одному вверено судно. Нового капитана еще не наняли.

Почти каждое утро мне приносили письмо от хозяев с приказом пойти к фрахтовщикам и требовать доставки груза. Мне советовали пригрозить им громадным штрафом за простой судна, добиваться, чтобы партия разных товаров, застрявшая где-то среди льдов и ветряных мельниц, немедленно была привезена в порт по железной дороге и погружена на судно.

Напившись горячего кофе, я, подобно исследователю Арктики, который отправляется в путь на санях к Северному полюсу, сходил на берег и, трясясь от холода, катил в трамвае в самый центр города, мимо чистеньких домов, мимо тысяч крашеных дверей с медными молотками, сверкавшими из-за деревьев, которые стояли вдоль мостовой голые, сухие — настоящие мертвецы.

Эта часть экспедиции была довольно легкой, хотя на спинах несчастных лошадей сверкали ледяные сосульки, а физиономии трамвайных кондукторов являли собой омерзительную смесь малинового с багровым. Но запугать мистера Гедига или хотя бы выманить у него какой-нибудь ответ, было далеко не так просто, как добраться до него.

Мистер Гедиг был высокий, смуглый, черноусый голландец с наглым взглядом. Он всякий раз, не дав мне раскрыть рта, начинал с того, что усаживал меня в кресло, дружески угощал толстой сигарой и на превосходном английском языке начиная бесконечный разговор о феноменальной суровости нынешней зимы.

Немыслимо было угрожать человеку, который, прекрасно владея английским языком, в то же время, казалось, не способен был понять ни единой фразы, сказанной недовольным или протестующим тоном. А ссориться с ним было бы глупо. Мороз был так жесток, а в кабинете мистера Гедига так тепло, так весело пылал огонь и хозяин смеялся так заразительно, трясясь всем телом, что мне всегда бывало очень трудно взяться за шляпу.

Груз в конце концов пришел. Сперва он прибывал небольшими партиями по железной дороге, а когда наступила оттепель и зашумели освобожденные воды, быстро стало приходить множество барж. У кроткого старшины грузчиков наконец-то дела оказалось по горло, а я, новоиспеченный помощник капитана, был озабочен — мне впервые в жизни нужно было правильно распределить груз на судне, на котором я еще ни разу не плавал.

Суда любят, чтобы их ублажали. И если вы хотите, чтобы легко было ими управлять, то надо приноравливаться к их особенностям во время размещения клади, которую вы поручаете им благополучно провести через все невзгоды и счастливые периоды плавания. Ваше судно — существо нежное и чувствительное, и с его особенностями надо считаться, если хотите, чтобы оно с честью для вас и для себя вышло из бурных испытаний.

XV
Так, видимо, думал и новый капитан, приехавший на другой день после окончания погрузки, накануне отплытия. Я увидел его в первый раз на набережной — совершенно незнакомого мне человека, явно не голландца, в черном котелке и коротком темном пальто, до смешного не гармонировавших с зимней картиной пустыря, окаймленного коричневыми фасадами домов, с крыш которых стекал таявший снег.

Незнакомец ходил взад и вперед по набережной, погруженный в созерцание моего судна. Он внимательно проверял расположение мачт от носа до кормы, а когда я увидел, как он, присев на корточки прямо в мокрый снег у самого края воды, наблюдает осадку судна под кормовым подзором, я сказал себе: «Это наш капитан». И тут же заметил его багаж — классический сундук моряка, который несли на веревке два матроса, два кожаных чемодана и сверток карт, зашитых в полотно и привязанных к крышке сундука. Неожиданное проворство и легкость, с которой он прыгнул с поручней на палубу, дало мне первое представление о его характере. Без всяких предварительных церемоний он обратился ко мне:

— Паруса размещены хорошо. А как насчет груза?

Я сказал, что мне удалось хорошо уравновесить судно и (как я тогда думал) треть всей нагрузки приходится на верхнюю часть судна, «над бимсами», как мы обычно выражаемся.

Он свистнул и смерил меня взглядом с ног до головы. Его красное лицо и хмурилось и улыбалось.

— Да-а, можно поручиться, что в этот рейс нам будет нескучно, — заметил он.

И он не ошибся! Как я потом узнал, он сделал на этом самом судне два рейса в качестве помощника капитана. Я встречал его почерк в старых вахтенных журналах, которые с понятым интересом просматривал у себя в каюте, знакомясь с летописью успехов моего нового судна, его особенностями, его удачами, бедами, которых он избежал.

Капитан предсказал верно. На пути из Амстердама в Семаранг с разнофрахтовым грузом, из которого — увы! — лишь одна треть по весу была уложена «под бимсами», у нас было чем поразвлечься, но нерадостные то были развлечения. Мы не знали ни минуты покоя, ибо никакой моряк не имеет ни телесного, ни душевного покоя, если на корабле по его вине неполадки.

Плавать на расхлябанном судне девяносто дней, а то и больше — несомненно великое испытание для нервов. Но на этот раз вся беда была в том, что из-за моей системы загрузки судно оказалось слишком остойчивым.

Никогда, ни до, ни после этого рейса, ни на одном судне, на котором я плавал, я не испытывал такой резкой и сильной бортовой качки. Стоило ей начаться, и нам казалось, что она никогда не прекратится. Это ощущение безнадежности, обычное во время плавания на судне, где центр тяжести из-за нагрузи переместился слишком низко, утомляло нас всех до такой степени, что мы едва держались на ногах. Помню, я раз подслушал, слова одного из матросов:

— Ей-богу, Джек, мне, кажется, все равно, подыхать сейчас или потом. Пускай эта проклятая старая калоша угробит меня, если ей так хочется.

А капитан частенько говаривал:

— Да, для большинства судов совершенно достаточно, чтобы треть груза приходилась над бимсами. Но дело-то в том, что вы не найдете на море двух судов с одинаковым характером, а наше — исключительно капризная шельма, привередливая насчет дифферента.

Попав в полосу бурь в больших широтах, оно отравляло нам жизнь. Бывали дни, когда даже на стойках с углублениями посуда не могла устоять и во всяком положении тело испытывало постоянное напряжение мускулов. Судно качалось, качалось ужасными, сбивающими с ног толчками. А мачты при каждом толчке гнулись так быстро, что при взгляде на них кружилась голова. Надо удивляться, как это матросов не сносило с рей, как реи не сорвались с мачт, а мачты не обрушились за борт.

Капитан, мрачный, сидел в своем кресле во главе обеденною стола, наблюдая, как ваза с супом летела в один угол каюты, а буфетчик на четвереньках ползал в другом углу, — и говорил, глядя на меня:

— Вот вам и ваша «треть над бимсами»! Одно меня удивляет — как это рангоуты еще держатся?

В конце концов у нас-таки снесло в море некоторые рангоуты поменьше — ничего важного, драйвер-реи, гики — так как иногда от страшной силы качки четырехкипные тали из новенького трехдюймового манильского троса разрывались, как какая-нибудь тоненькая бечевка.

Была высшая справедливость в том, что помощник капитана, сделавший ошибку (хотя, пожалуй, отчасти и простительную) в распределении груза на судне, поплатился за нее. Обломок одного из рангоутных дерев, сорванного ветром, угодил ему в спину, и помощник, упав ничком, катился довольно долго по скользкой палубе. Это имело разные неприятные физически последствия — «странные симптомы», как их называл лечивший меня капитан, — необъяснимые периоды полного бессилия, внезапные приступы каких-то загадочных болей. А пациент был вполне согласен с мнением заботливого капитана, который сочувственно бормотал, что лучше бы уж я при падении просто сломал ногу. Даже врач-голландец, к которому я обратился в Семаранге, не мог определить мою болезнь. Он сказал только: «Вот что, дружище, вы еще молоды, и эта история может серьезно отразиться на всей вашей жизни. Вам надо уйти с корабля и три месяца сидеть тихо, совсем тихо».

Он, разумеется, хотел сказать, что мне нужен покой, что я должен лежать в постели. Тон у него был весьма авторитетный, но по-английски он говорил по-детски нескладно. Никакого сравнения с бегло болтавшим мистером Гедигом, другой памятной мне фигурой.

Лежа на спине в просторной, полной воздуха и света палате дальневосточной больницы, я на досуге мог сколько угодно вспоминать жуткий холод и снег в Амстердаме, глядя на качавшиеся за окном пальмы и слушая шелест их листьев. Вспоминались возбуждение и щемящий душу холод во время моих путешествий в трамвае в город, для того чтобы, как выражаются дипломаты, оказать давление на милейшего Гедига, жаркий огонь в его кабинете, кресло, толстая сигара и неизменный вопрос свойственным ему благодушным тоном: «Надеюсь, они в конце концов перед отправлением назначат вас капитаном?» Может быть, эти слова диктовала ему только доброта души, серьезное неулыбчивое добродушие толстого смуглого человека с угольно-черными усами и неподвижным взглядом. А может, он был притом чуточку дипломат.

Я всякий раз из скромности не соглашался с его лестными предположениями, уверял, что это совершенно невероятно, так как я еще недостаточно опытный моряк.

— Нет, вы отлично справляетесь с деловыми поручениями, — отвечал Гедиг с притворной угрюмостью, омрачавшей его веселую круглую физиономию.

Интересно, смеялся ли он надо мной, когда я уходил? Думаю, что нет: мне кажется, дипломаты от начала до конца своей карьеры с примерной серьезностью относятся к себе и своим хитростям.

Все-таки Гедиг почти убедил меня, что я во всех отношениях подхожу для роли командира судна. И только после трех месяцев душевных терзаний, жестокой бортовой качки, угрызений совести и физической боли я понял, что значит недостаток опыта, и хорошо усвоил этот урок.

Да, к судну нужно уметь приноровляться. Нужно заботливо вникать в тайны его женской натуры, — и тогда оно будет вашим верным союзником в неустанной борьбе со стихиями, в борьбе, в которой поражение не позор. Отношения между капитаном и его судном — вопрос великой важности. Судно имеет свои права, так же как любое говорящее и дышащее существо. И право же, бывают суда, которые, по матросскому выражению, «только разве говорить не умеют» и для настоящего капитана сделают все.

Судно не раб. Вы должны облегчать ему плавание, не забывать, что обязаны думать о нем, отдавать ему свои силы и опыт, любить его как самого себя. Если вы все это будете делать естественно, без всякого усилия над собой, если это станет как бы вашей инстинктивной внутренней потребностью, — судно будет для вас плыть, стоять, мчаться, пока сил хватит, оно, как морская птица, отдыхающая на бурных волнах, вынесет самый сильный шторм, во время которого моряк начинает сомневаться, увидит ли он еще восход солнца.

ЗАПОЗДАВШИЕ И ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ

XVI
Я часто с грустным интересом просматриваю в газетах столбцы под общим заголовком «Сведения о судах». Встречаю названия судов, известных мне. Каждый год сходит со сцены несколько имен — все имена старых знакомых… Tempi passati![2]

«Сведения» эти имеют несколько рубрик, их подзаголовки следуют один за другим в определенном порядке, который очень редко меняется. Сперва идет «Рупор» — сообщения прибывших судов о судах, встреченных в море и обменявшихся с ними сигналами: указываются их названия, порты отправления и назначения, сколько дней были в пути, — и кончаются эти сообщения часто фразой «Все в порядке». Далее следует рубрика «Крушения и аварии» — довольно длинный перечень, если только в этот период погода не была ясная и тихая, благоприятная для судов во всех концах земли,

По определенным дням появляется в газете заголовок «Запаздывающие» — грозный предвестник утрат и несчастий, которые пока еще качаются на весах судьбы. Есть что-то зловещее для нас, моряков, в самом сочетании букв, составляющих это слово. Смысл его ясен, а угроза, в нем скрытая, редко оказывается напрасной.

Проходит немного дней — ужасно короткий срок для сердец, которые мужественно хотят надеяться во что бы то ни стало — три недели, или месяц, быть может, и названия судов, попавших в проклятый список «запаздывающих», появляются вновь столбце «Сведения о судах», но уже в последнем разделе «Без вести пропавшие».

«Корабль (или барк, или бриг) такой-то, отплывший из такого-то порта с таким-то грузом в такой-то порт, вышел такого-го числа, был встречен в море в последний раз тогда-то и с тех пор о нем нет никаких сведений. С сего числа занесен в список без вести пропавших».

Этот образец строго официального красноречия — единственное надгробное слово судам, изнемогшим в долгой борьбе, или захваченным врасплох неожиданным ударом, от которого не застрахованы самые предусмотрительные из нас, и давшим себя осилить врагу.

Кто знает — быть может, моряки этого корабля требовали от него слишком многого, искушали сверх меры ту стойкую верность, которая словно впаяна и вколочена в сочетание железа, дерева, стали, парусины и проволоки, называемое кораблем. Корабль — совершенное создание, люди своими руками создавшие его и спустившие на воду, наделили его индивидуальностью, характером, всякими положительными качествами и недостатками, — и те, кто плавает на нем, должны изучить его, узнать так близко, как не узнает никогда человек человека, полюбить почти так же сильно, как мужчина любит женщину, и так же слепо, ибо влюбленный не обращает внимания на недостатки своей избранницы.

Бывают суда, стяжавшие себе худую славу. Но я ни разу не встречал команды, которая не заступалась бы за свое судно, с негодованием отвергая всякую критику. Помнится, об одном судне говорили, что на нем в каждый рейс неизменно погибает кто-нибудь. Это не было клеветой, но я хорошо помню (несмотря на то, что дело было давно, в конце семидесятых годов), что экипаж судна даже гордился его дурной славой, как банда отпетых головорезов, хвастающая своей связью с каким-нибудь страшным убийцей. Мы, моряки других судов, стоявших на якоре у набережной в Сиднее, только головами качали, слушая их, и утешались мыслью о незапятнанной репутации наших собственных нежно любимых кораблей.

Не буду называть имени этого судна. Оно теперь числится «без вести пропавшим» после своего злосчастного, но весьма полезного для его владельцев плавания в течение многих лет по всем океанам земного шара. Сначала оно в каждый рейс губило кого-нибудь одного. Затем, быть может, став мизантропом под влиянием немощей, одолевающих с годами каждое судно, оно решило, перед тем как сойти с арены своих подвигов, убить весь экипаж разом. Достойный конец существования полезного, но полного преступлений: последний взрыв злобы, удовлетворенной сверх меры в одну бурную ночь, под шумные аплодисменты ветра и волн.

Каким же образом оно это сделало? В словах «пропало без вести» темная бездна сомнений и догадок. Ушло ли оно сразу из-под ног матросов и офицеров, или боролось долго, позволяя волнам разбивать себя, калечить корпус, заливать его все большими и большими массами соленой воды, и, наконец, без мачт, потеряв шлюпки, в страшнейшей бортовой качке, никем более не управляемое, измучив до полусмерти матросов, непрестанно выкачивавших воду, камнем пошло ко дну со всем экипажем?

Впрочем, такие случаи, должно быть, редки. Мне думается всегда можно смастерить какой-нибудь плот и, даже если на нем ни один человек не спасется, этот плот будет носиться, пока его не заметят, и на нем найдется какой-нибудь след исчезнувшего корабля. В таких случаях корабль, строго говоря, нельзя считать «без вести пропавшим». О нем напишут: «Погибло со всем экипажем». А между этими двумя формулировками есть некоторая неуловимая разница. Во второй — меньше таинственного и жуткого.

XVII
Есть какое-то кощунственное обаяние ужаса в мысли о последних минутах корабля, объявленного «без вести пропавшим» на столбцах «Флотской газеты». Ничего не обнаружено — ни единого спасательного круга, ни решетки, ни обломка шлюпки или весла с названием судна, и невозможно угадать место и время его внезапной гибели. Газета даже не сообщает о нем, как о «погибшем со всем экипажем». Оно просто остается «пропавшим без вести», оно загадочным образом исчезло, кануло в тайну судеб, великую, как мир, где может беспрепятственно бродить фантазия собрата-моряка, слуги и страстного поклонника кораблей.

Но все-таки бывают случаи, когда можно составить себе слабое представление о последних минутах корабля и его команды, об этой трагедии борьбы со стихией, непостижимой, хаотичной и таинственной, как рок.

Так было в один серенький день, во время затишья после трехдневного шторма, когда Южный океан еще бесновался вокруг нашего корабля, под небом, закрытым клочьями туч, словно искромсанных острым лезвием юго-западного ветра.

Наше судно, барк в тысячу тонн, построенный на Клайдской верфи, качало так сильно, что сверху что-то сорвалось в море. Не помню, что именно, но ущерб был настолько серьезен, что мне пришлось самому лезть наверх с двумя матросами и плотником: я хотел присмотреть за тем, чтобы они как следует исправили повреждение.

Местами приходилось, бросая все, обеими руками цепляться за качавшиеся мачты, и мы, в ужасе затаив дыхание, ожидали нового сильного толчка. Качаясь так, словно он хотел перевернуться вместе с нами, барк с залитыми водой палубами мчался со скоростью десяти узлов в час. Нас отнесло далеко к югу, гораздо дальше выбранного нами маршрута. И наверху, в шкотах фок-мачты, в разгар работы могучая лапа нашего плотника вдруг с такой силой впилась мне в плечо, что я просто взвыл от боли. Глядя мне прямо в лицо, он кричал:

— Смотрите, сэр, смотрите! Что это? — И свободной рукой указывал вперед.

Сначала я ничего не увидел. Море было как сплошная пустыня черных и белых холмов. Но в следующее мгновение я различил на его поверхности что-то, полускрытое среди бушующих, пенных волн. Что-то огромное то вставало, то падало, оно было похоже на бурлящую пену, но казалось тверже пены и светилось голубоватым светом.

Это был обломок плавучей льдины, частично растаявший, но еще достаточно большой, чтобы потопить корабль, и сидел он в воде ниже всякого плота, прямо на пути у нас, словно там, среди волн, нам кто-то устроил засаду. Нельзя было терять ни минуты. Я стал кричать сверху, кричал так, что голова у меня чуть не треснула. На корме меня услышали, и матросам удалось убрать с дороги погруженную в воду льдину, которая плыла сюда от самого Южного полюса, чтобы покуситься на жизнь ничего не подозревавших людей.

Случись это часом позже, ничто не спасло бы наше судно, так как невозможно было бы в сумерках заметить светлую льдину, через которую перекатывались волны с белыми гребешками.

Мы стояли рядом на юте — капитан и я — и смотрели на льдину, уже едва видную, но все еще совсем близкую от нашей кормы. И капитан сказал задумчиво:

— Да, не поверни я вовремя штурвал, было бы еще одно «без вести пропавшее» судно.

До сих пор не возвращался никто из «без вести пропавших», кто мог бы рассказать о тяжелой предсмертной борьбе судна и о внезапной мучительной агонии его людей. Никто не скажет нам, с какими мыслями, с какими сожалениями, с какими словами на устах они умирали. Но есть что-то прекрасное во внезапном уходе всех этих душ от тяжкой борьбы и отчаянных усилии, от страшного беснования шторма, от беспредельного, никогда не утихающего в ярости моря в глубокий покой его глубин, спящих мирным сном испокон веков.

XVIII
Но если слова «пропал без вести» уничтожают все надежды и свидетельствуют об убытках страховых обществ, то слово «запаздывает» лишь подтверждает тревогу, уже родившуюся во многих домах на берегу, и открывает дорогу спекуляции страховыми премиями.

Есть категория оптимистов, готовых перестраховать «запаздывающее» судно на большую сумму. Но сердца близких никак не застрахуешь от горького предчувствия несчастья.

Моряки моего поколения не запомнят такого случая, чтобы вернулось судно «без вести пропавшее». Но бывало, что название судна «запаздывавшего», которому грозил переход в рубрику, с роковым подзаголовком, появлялось в списке прибывших.

Каким ярким блеском вспыхивала, должно быть, перед тревожным взором, в страхе и трепете пробегавшим страницу газеты, тусклая типографская краска на тех нескольких буквах, из которых состояло название судна! Это название судна в списке прибывших — словно весть об отмене смертного приговора, нависшего над многими домами, даже если некоторые из команды этого судна — самые бездомные из смертных, когда-либо странствовавших по морям.

Делец, перестраховавший судно, этот оптимист, спекулирующий на несчастье, удовлетворенно щупает карман. А страховое общество, пытавшееся уменьшить размеры ожидаемых убытков, кается в своем преждевременном пессимизме. Судно оказалось прочнее, небеса — милосерднее, море — менее жестоким или, быть может люди на судне сильнее духом, чем рассчитывали страховщики.

«Судно такое-то, направлявшееся в такой-то порт и объявленное запоздавшим, по полученным вчера сведениям, благополучно прибыло по назначению».

Таков официальный текст помилования, обращенный к людям на берегу, над которыми висел тяжкий приговор. И слова эти приходят быстро с другого конца света, бегут по проводам и кабелям, ибо электротелеграф — великий утешитель встревоженных сердец. За первым сообщением следуют, конечно, подробности. Может, это будет рассказ о том, как люди были на волосок от смерти, как их упорно преследовали неудачи, рассказ о резких ветрах и штормовой погоде, о льдах, о бесконечном штиле или противном ветре, о перенесенных невзгодах, о борьбе с ними кучки людей среди великой пустыни моря? Рассказ о мужестве, о находчивости, а быть может, и о беспомощности…

Из судов, выведенных из строя морем, беспомощнее всех пароход, потерявший винт. Если его отнесет в пустынную часть океана, он очень скоро попадет в разряд «запоздавших». Опасность «запоздать» и в результате стать «без вести пропавшим» очень часто грозит пароходам, которые питаются углем, выдыхают в воздух черный дым и презирают ветер и волны. Один такой большой пароход, всегда аккуратно в срок прибывавший в порт, несмотря на ветер и бурное море, раз лишился гребного винта где-то в южных водах, на пути в Новую Зеландию. Это было в зимний мрачный период холодных ветров и сильного волнения на море. Когда у парохода оторвало гребной винт, жизнь словно сразу ушла из его большого тела, и от упрямой и дерзкой активности он перешел к пассивности бревна, несомой течением. Судно, пострадавшее из-за своей слабости, не трогает нас так, как судно, побежденное в борьбе со стихиями, — и в этом-то внутренняя драма парохода. Моряк не может без сострадания смотреть на искалеченное судно. Однако парусное судно, лишившееся своих высоких мачт, представляется ему побежденным, но не покоренным воином. Обломки мачт, подобно искалеченным рукам, торчат в воздухе, словно все еще бросая вызов грозно рычащему бурному морю. Высокое мужество чувствуется в обводах его корпуса, устремленных к носовой части. И стоит только, наспех укрепив мачту, распустить по ветру полотнище паруса, как судно снова с неукротимым и гордым мужеством подставляет грудь свою волнам.

XIX
Успешное плавание парохода зависит не столько от его стойкости, сколько от энергии, которую он носит в себе. Энергия эта бьется, как пульсирующее сердце, в его железной грудной клетке, и когда оно останавливается, пароход (который не столько состязается с морем, сколько презрительно игнорирует его) слабеет и умирает на волнах.

А парусное судно с его бесшумным корпусом как будто живет таинственной, неземной жизнью, граничащей с магией каких-то невидимых сил, жизнью, поддерживаемой дыханием ветров, живительным, но часто и смертоносным.

Большой пароход, о котором я говорил, потеряв гребной винт, был убит одним ударом, и его громадное неуклюжее тело, как труп, относило с пути других кораблей. Пароход, конечно, попал бы в список «опаздывающих», а то и «пропавших», если бы в снежную вьюгу на шедшем из полярного рейса китобойном судне не заметили вдалеке неясный предмет вроде странного плавучего острова. На борту парохода был большой запас продуктов, и вряд ли пассажиры его в этом необычном положении испытывали что-либо, кроме невыносимой скуки или неясного страха. Да и понятна ли когда-нибудь пассажиру жизнь судна, на котором его везут, как дорогой, легко портящийся груз? Я не могу ответить на этот вопрос, так как никогда не плавал на судах в качестве пассажира. Знаю только, что для моряка нет более тяжкого испытания, чем ощущать под ногами мертвое судно.

Это ощущение ни с чем не спутаешь — такое оно гнетущее, мучительное и сложное, столько в нем горечи и беспокойства. Если бы нужно было придумать кару на том свете для грешных моряков, умерших в море без покаяния, то нельзя вообразить себе более страшной для них муки, чем пребывание их душ на призрачных мертвых кораблях, вечно носящихся по бурному океану.

Поврежденный пароход, качавшийся на волнах в снежную бурю, показался матросам китобойного судна темным видением в мире белых хлопьев. Но, очевидно, они не верили в призраки, так как по приходе в порт капитан их сделал самое прозаическое заявление о том, что видел потерпевший аварию пароход на широте приблизительно 50° и долготе еще более неопределенной. На розыски вышли другие пароходы и в конце концов привели его на буксире с холодного края моря в гавань с доками и мастерскими, где удары молотов оживили его стальное сердце, и оно снова забилось. И вот уже пароход, гордый своей силой, питаясь огнем и водой, выдыхая из своих легких черный дым, подрагивая всем корпусом, снова надменно прокладывал себе путь среди высоких водяных валов, в слепом презрении к ветрам и морю.

Путь, проделанный им в то время, когда он несся по воде волн и сердце его не билось за стальными ребрами, походил на спутанную пряжу. Мне показывал его на белом поле морской карты мой приятель, младший штурман этого парохода. В удивительной путанице линий мелькали надписи мелкими буквами: «штормы», «густой туман», «льды», нанесенные штурманом для памяти. Оказалось, что пароход бесконечно возвращался на те же места, он столько раз кружил по выбранному наудачу пути, что чертеж представлял собой какой-то лабиринт карандашных линий, в котором ничего нельзя было понять. Но в этой-то путанице и таилась вся романтика «запаздывания» и грозная перспектива «пропасть без вести».

— Так мы мотались три недели, — сказал мой друг. — Подумай только!

— И как вы все это переносили? — спросил я.

Он сделал жест, как бы говоря: «Что ж, такое наше ремесло». Но затем, вдруг решившись, сказал:

— Знаешь… В последние дни я запирался у себя в каюте и плакал.

— Плакал?!

— Да. Самыми настоящими слезами, — подтвердил он отрывисто и свернул карту.

Ручаюсь вам, он был один из лучших моряков, какие когда-либо ступали на палубу, но он не мог вынести сознания, что находится на мертвом корабле, того тошнотворного, обессиливающего чувства, которое, вероятно, испытали все моряки «запаздывающих» судов, в конце концов пришедших в гавань под кое-как сооруженной временной мачтой. Они это чувство испытали, боролись с ним и преодолевали, самоотверженно выполняя свои обязанности.

ВЛАСТЬ ЗЕМЛИ

XX
Трудно моряку поверить, что его севшее на мель судно в этом ненормальном положении, без воды под килем, не чувствует себя таким же несчастным, как несчастен он, его хозяин, посадивший его на мель.

Сесть на мель — это, конечно, совсем не то, что затонуть.

Море не сомкнется над наполненным водой корпусом, сверкая солнечной рябью или сердито катя над ним быстрые волны, не вычеркнет название судна из списка живых. Нет, тут как будто украдкой протягивается со дна невидимая рука и, схватившись за киль скользившего по воде судна, удерживает его на месте.

Посадив судно на мель, моряк сильнее, чем во всех других несчастных случаях, чувствует, что совершил тяжкий промах. Есть мели и мели, но я беру на себя смелость утверждать, что в девяноста случаях из ста моряк, не считая себя опозоренным, все же жалеет, что он не умер. Без сомнения, девяносто процентов тех, кто пережил момент посадки судна на мель, хотя бы в течение пяти секунд желали себе смерти.

В таких случаях, когда обстоятельства относительно благоприятны, мы, моряки, употребляем выражение «сесть на мель». Но впечатление скорее такое, как будто судно наше захватила и держит земля. Тех, кто находится на палубе, охватывает удивительное ощущение. Кажется, что ноги запутались в неведомых и невесомых силках. Телу грозит потеря равновесия, а душевное равновесие вы теряете мгновенно. Это длится только одну секунду, ибо, пошатнувшись от толчка, вы тут же соображаете в чем дело и мысленно восклицаете с удивлением и ужасом:

— Ей богу, мы сели на мель!

И это в самом деле ужасно. В конце концов, единственная миссия моряка-профессионала состоит в том, чтобы не давать килю судна коснуться земли. Следовательно, с того момента, как судно село на мель или выброшено на берег, дальнейшее существование моряка ничем не оправдано. Его дело — держать судно на воде. Это его долг, это подлинная основа всех смутных стремлений, грез, иллюзий, которые в юности определили его призвание! Захват землей киля судна, если даже это влечет за собой не больше чем порчу такелажа и потерю времени, оставляет в душе моряка неистребимое ощущение несчастья.

Мы говорили здесь о тех «посадках на мель», которые рассматриваются как более или менее простительная оплошность. Но судно может быть «выброшено на берег» бурей. Это уже катастрофа, поражение. Быть выброшенным на берег — в этом есть унижение и едкая горечь совершенного греха.

XXI
Но почему же на мель садятся в большинстве случаев так неожиданно? В сущности такие посадки всегда неожиданны, но иногда их предвещает мгновенное сознание опасности, тревожное волнение, словно человек очнулся от невероятного, безумного сна.

Внезапно среди ночи прямо перед носом судна вырастет земля или вас будит крик: «Впереди воды нет!» Какое-то длительное заблуждение, сложное здание самообмана, чрезмерной веры в себя и неправильного хода мысли рушится мгновенно под роковым ударом, — и сердце опаляет треск и скрип киля по коралловому рифу. Этот тихий звук гораздо страшнее для моряка чем грохот погибающего мира. Но из хаоса вновь встает, утверждая себя, ваша вера в собственную дальновидность и предусмотрительность. Вы спрашиваете себя мысленно: «Куда меня занесло? Каким образом это могло случиться, черт возьми?» — и убеждены, что тут не ваша вина, а какое-то таинственное, роковое стечение обстоятельств, что морские карты все неверны, а если они верны, значит суша и море переменились местами, и что ваша неудача совершенно необъяснима, так как вы ни на секунду не забывали о вверенном вам судне, думали о нем, ложась и вставая, даже в часы сна ваш мозг был всецело во власти этого сознания ответственности.

Вы раздумываете о своей неудаче, и настроение ваше постепенно меняется, холодные сомнения закрадываются в вашу душу, и необъяснимый факт представляется вам уже в другом свете. Теперь вы спрашиваете себя: «Как я мог оказаться таким дураком и угодить сюда?» И вот вы уже перестаете верить в свой здравый смысл, в свои знания, преданность судну, во все то, что до сих пор считали лучшим в себе, что давало вам и хлеб насущный, и доверие других людей, служившее вам нравственной поддержкой.

Итак, судно разбито — или уцелело, но выброшено на сушу, и вы должны сделать для него все, что только возможно. Быть может, вы и спасете его своими усилиями, мужеством и силой духа, не сломившегося под тяжестью вины и неудачи. Иногда в том, что судно село на мель или выброшено на берег, виноваты туманы, или не нанесенные на карту моря, или опасный берег, или коварные приливы и отливы. Но спасено будет судно или нет, — все равно у его командира навсегда остается острое чувство утраты, ощущение той постоянной опасности, что таится во всех формах человеческого существования. Пожалуй, чувство это обогащает человека, но он никогда больше не будет прежним: он, как Дамокл, увидел меч, висящий на волоске над его головой. Пусть ценный человек от этого не станет менее ценным, но радости жизни навсегда утратят для него прежний вкус.

Много лет назад корабль, на котором я был помощником капитана, сел на мель, но бедствие не было для него роковым. Мы работали десять часов подряд, приводя в готовность якоря, чтобы с началом прилива сдвинуться с мели. Занятый чем-то на палубе, я вдруг услышал над самым моим ухом голос буфетчика:

— Капитан спрашивает, не придете ли вы в кают-компанию — ведь вы не ели весь день.

Я пошел в кают-компанию. Капитан, как статуя, сидел во главе стола. Все в этой уютной маленькой каюте было так странно неподвижно. Стол, в течение семидесяти дней непрерывно ходивший ходуном, теперь стоял совершенно спокойно, как и суповая ваза на нем.

Ничто не могло уничтожить багровый румянец, которым морские ветры щедро покрыли лицо капитана. Но между двумя пучками русых волос, сохранившихся над ушами, его голый череп, всегда словно налитый кровью, сейчас сиял мертвенной белизной, как купол слоновой кости. И вид у капитана был до странности неопрятный. Я заметил, что он сегодня не брился. А между тем самая страшная качка в самых бурных широтах, пройденных нами, не мешала ему бриться каждое утро с того момента, как мы вышли из Ла-Манша. Видимо, командиру не полагается бриться, когда судно его на мели? Я и сам потом командовал судами, но ничего вам на этот счет сказать не могу.

Капитан не начинал есть и не предлагал мне, пока я не кашлянул громко несколько раз, чтобы обратить на себя его внимание. Я весело заговорил с ним о каких-то делах и в заключение сказал уверенным тоном:

— Мы его снимем еще до полуночи, сэр.

Он слабо усмехнулся не поднимая глаз и пробормотал словно про себя:

— Да, да, судно на мель посадил капитан, а снимут его все. Затем, подняв голову, сердито закричал на буфетчика, долговязого робкого парня с бледным лицом и длинными передними зубами:

— Отчего это суп такой горький? Не понимаю, как мой штурман может есть эту дрянь! Наверное, кок по ошибке бухнул туда морской воды.

Обвинение было столь чудовищно, что буфетчик вместо ответа только смущенно опустил глаза.

Суп был как суп. Я съел две порции. На душе у меня было легко после многих часов энергичной работы вместе с дружной командой. Я был весело возбужден возней с тяжелыми якорями, тросами, шлюпками, тем, что работа шла гладко, без малейшей зацепки. Доволен тем, что во всеоружии знаний сумел подготовить и становой, и малый якорь самым выгодным образом. Горечи сидения на мели я тогда еще не ощущал. Это пришло позднее — и тогда только я понял, каким одиноким чувствует себя в такие минуты тот, кто отвечает за судно. «Судно на мель сажает капитан. А снимают его все».

ВРАГИ МОРЯКА

XXII
Мне кажется, ни один смертный не может положа руку на сердце сказать, что он когда-либо видел море таким молодым, как земля бывает весной. А некоторым из нас, тем, кто наблюдает океан любовно и внимательно, случалось видеть его таким старым, как будто со дна его, из недвижимых пластов ила поднялись на поверхность древние незапамятные века. Это штормы так старят море.

Когда теперь, через много лет, вспоминаешь пережитые бури, впечатление «старости» моря резко выделяется из массы других впечатлений, накопленных за столько лет тесного общения с ним.

Если хотите знать возраст Земли, поглядите на море в шторм. Серый оттенок всей его необозримой поверхности, глубокие морщины, которыми ветер изрыл лица волн, огромные массы пены, похожей на спутанные седые кудри, которые разметал и треплет ветер, — все придает морю в шторм вид такой беспросветной старости, как будто оно было сотворено раньше чем солнечный свет.

Возвращаясь мысленно к большой любви и большим невзгодам прошлого, чувствуешь, как в тебе просыпается инстинкт первобытного человека, который стремился олицетворять силы природы, внушавшие ему любовь и страх. И вот пережитые когда-то в море штормы представляются мне живыми врагами, но даже врагов этих ты готов обнять с тем нежным сожалением, которое неотделимо от прошлого.

Для моряка штормы имеют каждый свой индивидуальные облик и, пожалуй, в этом нет ничего странного: ведь, в сущности говоря, они — наши противники, над их злобной хитростью мы стремимся восторжествовать, с их грубой силой боремся и при всем том проводим дни и ночи в тесной близости с ними.

Сейчас я говорю как человек, проживший жизнь под мачтами и парусами. Для меня море — не просто «водный путь», а близкий друг и товарищ. Длительность рейсов, все растущее чувство одиночества, зависимость от сил, которые сегодня к нам благосклонны, а завтра, не меняя природы своей, становятся опасны, просто потому, что проявляют свою мощь, — все это создает ту близость с морем, которой никак не может быть у нынешних моряков, какие бы они ни были славные ребята. И кроме того, современный пароход во времяплавания ведет себя иным образом — ему не нужно приноравливаться к погоде и ублажать море. Он принимает разрушительные удары, но движется вперед. Это не война по всем правилам искусства, а просто упорное, терпеливое сопротивление. Машины, железо, огонь, пар встали между человеком и морем. Для современного флота море — просто нечто вроде проезжей дороги, которую он использует. Нынешнее судно уже не бывает игрушкой волн. Допустим, что каждый его рейс — триумф, торжество прогресса. Однако еще вопрос, не есть ли более высокий и более человеческий триумф — выдержать борьбу и достигнуть цели на парусном судне, которое является игрушкой волн.

Человек всегда — представитель своего времени. Неизвестно, будут ли моряки через триста лет способны нам сочувствовать. Неисправимый род людской все больше черствеет душой, по мере того как совершенствуется.

С какими чувствами будет новое поколение рассматривать иллюстрации к морским приключенческим романам наших дней или недавнего прошлого? Это трудно угадать. Моряк уходящего поколения с умилением смотрел на изображение старинной каравеллы, потому что его парусное судно было прямым ее потомком. Он не мог без удивления, любовной насмешки, зависти и восхищения смотреть на бороздившие моря сооружения, наивно изображенные на старинных гравюрах по дереву, ибо эти каравеллы, громоздкость которых вызывает у него возглас шутливого ужаса, управлялись его прямыми предками по профессии.

Нет, через триста лет моряки, вероятно, уже не будут с насмешливым умилением любоваться фотографиями наших, почти уже покойных теперь парусных судов. Они будут смотреть на них холодным, испытующим и равнодушным взором. Наши парусники будут для них не прямыми предками их судов, а попросту предшественниками, отжившими свой век, вымершим видом. Моряк будущего, каким бы судном он ни управлял, — не потомок наш, а только преемник.

XXIII
Судно создано руками человека, оно — его союзник, и от него в большой мере зависит, каким море покажет себя моряку. Помню, как однажды командир (официально шкипер, из вежливости называемый капитаном) прекрасного стального судна из торговой флотилии, перевозившей шерсть, качал головой, глядя на прелестную бригантину. Оба судна шли в разных направлениях. Бригантина была хорошо снаряжена, нарядная, красивая и, видимо, содержалась в образцовом порядке. В этот тихий вечер, когда мы проходили совсем близко от нее, она казалась воплощением кокетливого уюта. Встреча произошла близ Мыса, — я говорю, конечно, о мысе Доброй Надежды, которому открывший его португалец дал когда-то название «мыс Бурь». И потому ли, что о бурях не следует поминать в море, где они бывают так часто, а о своих «добрых надеждах» люди боятся говорить, — но мыс этот стал безымянным, просто Мысом. Второй великий мыс почему-то редко, почти никогда не называют мысом. Моряки говорят «рейс вокруг Горна», «мы обогнули Горн», «нас отчаянно трепало за Горном» и так далее, но очень редко скажет моряк «мыс Горн» — и не без основания, так как мыс Горн столько же остров, сколько мыс. А мыс Луин, третий в мире по силе штормов, обычно называют его полным именем — как бы в виде компенсации за отведенное ему второстепенное место. Таковы три мыса, которые бывают свидетелями страшных бурь.

Итак, маленькая бригантина огибала мыс Доброй Надежды. Быть может, она шла из Порт-Елизаветы в восточной части Лондона — кто ее знает. Это было много лет назад, но я отлично помню, как капитан нашего клипера, указав на нее кивком головы, сказал:

— Подумайте, каково путешествовать вокруг света в такой посудинке!

Капитан наш с юности плавал все на больших океанских судах, и большие размеры судна как бы входили в его представление о море. Может быть, он в эту минуту бессознательно представил себе маленькое суденышко такой же величины, как его каюта, среди бунтующего океана. Я ничего не спросил. Молодому штурману, каким я был тогда, капитан прелестной бригантины (он сидел верхом на раскладном полотняном стуле, уткнув подбородок в скрещенные на перилах руки), вероятно, казался каким-то царьком. Мы прошли мимо бригантины на таком расстоянии, на каком слышен человеческий голос, но не окликнули ее, и прочли название, которое можно было разобрать невооруженным глазом.

Будь это несколько лет спустя, я, младший штурман, слышавший сказанное вполголоса, почти невольно вырвавшееся замечание капитана, мог бы возразить ему, что моряк, всю жизнь ходивший в море на больших судах, тем не менее способен испытывать своеобразное наслаждение, плавая на такой, по нашему тогдашнему представлению, маленькой бригантине. Вероятно, капитан меня бы не понял. Он бы резко ответил: «Ну, нет, мне подавайте размеры!» — как сказал при мне другой капитан, когда кто-то восхвалял подвижность маленьких судов. Замечание это объяснялось не манией величия, не соображением о престиже командира большого судна, — нет, капитан продолжал с презрением:

— Уверяю вас, на маленьком паруснике вас в плохую погоду может вышвырнуть с койки прямо в море.

Не знаю… Я припоминаю несколько штормовых ночей именно на большом судне, когда нас не вышвырнуло с коек в море только потому, что мы и не пытались на них ложиться: слишком мы были измучены и безнадежно настроены, тогда делать такие попытки. Уловка, к которой мы прибегали, — вывалить постель на мокрый пол каюты и лечь — тоже доставляла мало удовольствия, так как и тут не удавалось улежать на месте и хоть секунду поспать.

А смотреть, как маленькое суденышко храбро несется среди огромного океана, — большое наслаждение. Этого не поймет лишь тот, чья душа остается на берегу.

Я хорошо помню, как мы где-то на пути между островами Св. Павла, Амстердамом и мысом Отуэй на австралийском побережье, в течение трех дней заставляли маленький четырехсоттонный барк идти вперед при шторме. Шторм был жестокий и долгий, над зеленым морем нависли серые тучи, погода была верная, что и говорить, но все-таки, с точки зрения моряка, терпимая. Барк под двумя нижними марселями и фоком на первых рифах несся, словно наперегонки с высокими волнами, которые никак не хотели улечься. Торжественно гремящие водяные валы с белыми гребнями настигали барк сзади, обгоняли его яростно кипя пеной вровень с фальшбортом, и с ревом и свистом уносились вперед. А маленькое судно, ныряя утлегарью в бурлящую пену, все мчалось и мчалось в стеклянном глубоком ущелье между двумя грядами водяных гор, закрывавшими горизонт. Так пленительны были в нем его дерзкая отвага и ловкость, неизменная остойчивость, сочетание мужества и выносливости, что я с восторгом следил за его ходом все эти три незабываемых дня. Мой помощник, не менее восхищенный, твердил, что наш барк «знаменито пробивает себе путь».

То был один из тех штормов, которые не раз вспоминаются в последующие годы, радуя своей гордой суровостью, — так вспоминаешь с удовольствием благородные черты незнакомца, с которым когда-то скрестил шпаги в рыцарском поединке и никогда больше не встречался. Штормы имеют каждый свой характер. Их отличаешь по чувствам, которые они в тебе вызывают. Одни действуют угнетающе, нагоняют уныние, другие, свирепые и сверхъестественно жуткие, пугают, как вампиры, готовые высосать из вас всю силу, третьи поражают каким-то зловещим великолепием. О некоторых думаешь без капли почтения, вспоминаешь о них как о злобных диких кошках, которые рвали когтями твои внутренности. Иные суровы, как божья кара. А было в моей жизни и два-три таких шторма, которые поднимаются теперь из глубины прошлого, как закутанные таинственные фигуры, грозные и зловещие. Во время каждой бури бывает один характерный момент, на котором как бы сосредоточиваются все наши переживания. Так, например, я помню один рассвет, четыре часа утра, среди нестройного рева черных и белых шквалов. Я вышел на палубу принять вахту, и вдруг мгновенно у меня возникла уверенность, что судно не продержится и часа в этом беснующемся океане.

Хотел бы я знать, что сталось с теми матросами, которые тогда молча стояли рядом (говорить было бесполезно, не слышно было собственного голоса) и разделяли, вероятно, мои предчувствия. Писать об этом — участь, может быть, не такая уж завидная… Но дело в том, что впечатления той ночи как бы суммируют в моей памяти множество других дней плавания в отчаянно опасную погоду. По причинам, о которых нет надобности здесь распространяться, мы находились тогда в близком соседстве от Кергелена. И поныне, стоит мне раскрыть атлас и поглядеть на несколько точек на карте Южного океана, как передо мной, словно запечатленная на бумаге, встает разъяренная физиономия пережитого там шторма.

А вот и другой такой шторм, но он почему-то вызывает в памяти только одного молчавшего человека. А между тем и тогда шума было достаточно — грохот стоял прямо-таки ужасающий. Эта буря настигла наше судно сразу, как pampero, — ветер, который поднимается совершенно неожиданно. Раньше чем мы успели сообразить, что надвигается, все поставленные нами паруса лопнули. Те, что были на рифах, развернулись, снасти летали в воздухе, море шипело — какое это было жуткое шипение! — ветер выл, судно легло набок, так что половина команды уже плавала в воде, а другая половина отчаянно цеплялась за все, что было под рукой. Пострадали все люди, находившиеся на палубе и с подветренной, и с наветренной стороны. О криках нечего и говорить, они составляли только каплю в океане шума. Однако, несмотря на все это, в моей памяти картина этого шторма как будто сосредоточилась целиком на одной детали — невысоком невзрачном мужчине без шапки, с землисто-бледным неподвижным лицом. Капитан Джонс — назовем его так — был застигнут врасплох. При первых признаках совершенно непредвиденного им шторма он отдал только два распоряжения, затем сознание огромности сделанного им промаха, видимо, совсем его пришибло. Мы делали все необходимое и возможное. Судно тоже вело себя молодцом. Конечно, нам не скоро удалось передохнуть от бешеных мучительных усилий. Но среди всеобщего волнения и ужаса, среди шума и грохота мы все время помнили об этом невысоком человеке на юте, неподвижном и безмолвном. Его часто закрывала от нас завеса водяной пыли. Когда мы, офицеры, наконец, поднялись на ют, капитан словно очнулся от столбняка и крикнул нам сквозь шум ветра: «Попробуйте пустить в ход насосы». Затем он исчез.

Надо ли говорить, что судно тогда не погибло (его поглотило море позднее, в одну из самых мрачных ночей, какие я могу припомнить), да и, по правде сказать, опасность вряд ли была так велика. Ночь была, конечно, шумная и в высшей степени беспокойная, а между тем, вспоминая ее, я думаю только о глубоком молчании, которое вечно.

XXIV
Ибо у штормового ветра голос мощный, — но, в сущности, он ничего не говорит. И только человек иногда случайной меткой фразой охарактеризует стихийные страсти своего врага, как бы говоря за него. Мне вспоминается еще один шторм на море: неутихающий, глухой рев ветра, лунный свет… и одна произнесенная вслух фраза.

Было это за тем мысом, который в обычном разговоре лишают его титула, так же как мыс Доброй Надежды лишают его названия: за мысом Горн. Я не знаю более страшной картины необузданности и безумия, чем шторм в светлую лунную ночь в удаленных от экватора широтах.

Судно наше остановилось и беспрерывно кланялось громадным сверкающим волнам. Все оно — от палубы до клотиков — блестело от воды. Единственный поставленный парус угольно-черным пятном выделялся в мрачной синеве воздуха. Я был тогда еще юношей и страдал от утомительной работы, холода и плохого качества своего клеенчатого костюма, во все швы которого проникала вода. Я жаждал общества людей и, уйдя с юта, стал рядом с боцманом (которого я не любил) на сравнительно сухом месте, где вода доходила нам в худшем случае до колен. Над головой непрерывно, с шумом, похожим на взрывы, проносился ветер, оправдывая матросское выражение о нем: «ревет, как пушка». Из одной только потребности общения с другим человеком я, стоя так близко от боцмана, сказал (вернее прокричал) ему:

— А ветер здоровый, боцман!

— Да. Если он еще хоть капельку усилится, все у нас начнет летать! Пока все на местах, беспокоиться нечего, а как полетит, — ну, тогда дело дрянь!

Нотка страха в его голосе и правильность этого замечания, услышанного столько лет назад от человека, мне антипатичного, наложили какой-то особый отпечаток на воспоминание об этом шторме. Выражение глаз товарищей, перешептывания в наиболее защищенном от ветра уголке, где тесной кучкой жмутся вахтенные, их выразительные вздохи при взгляде на небо, стоны усталости, жесты раздражения при каждом сильном порыве ветра — все это неотъемлемые детали в общей картине шторма.

В оливковом оттенке туч, несущих ураган, есть что-то особенно жуткое. Растрепанные водоросли чернильного цвета, гонимые норд-вестом, несутся с головокружительной быстротой, которая дает представление о движении невидимого воздуха. Когда поднимается резкий юго-западный ветер, нас пугает тесно сомкнутый вокруг горизонт, низко нависшее серое небо — мир кажется темницей, где нет покоя ни телу, ни душе. А есть еще черные штормы, белые штормы, грозовые штормы, неожиданные порывы ветра без единого предвестника в небе. И ни один шторм не похож на другой.

Бури на море бесконечно разнообразны, но если не считать тот особенный, страшный и таинственный стон, который слышится нам иногда в реве урагана, тот незабываемый звук, словно заунывная жалоба, исторгнутая из души вселенной, то в сущности только голос человека придает нечто одушевленное шторму.

ПОВЕЛИТЕЛИ ВОСТОКА И ЗАПАДА

XXV
Во всем мире побережий, материков, океанов, морей, проливов, мысов и островов нет такого угла, который не был бы подвластен господствующему там ветру, повелителю погоды. От ветра зависит состояние моря и вид неба. Но ни один ветер не царит спокойно и полновластно в своей области на суше и воде. Как и в царствах земных, здесь есть области мирные и мятежные. В среднем поясе земного шара пассатные ветры царствуют спокойно, самодержавно, как монархи в старых, давно «устоявшихся» государствах, где освященная традициями власть пресекает все мятежные стремления и держится не столько личной энергией монарха, сколько действием давно установленной системы. Межтропическая область пассатов — место, благоприятное для нормальных рейсов торговых судов. Здесь редко на крыльях ветра доносится трубный глас войны до чутких ушей моряков на палубах кораблей. В царстве северо-восточного и юго-восточного пассатов безмятежная тишина. Когда суда, идущие на юг в дальнее плавание, проходят через область этих пассатов, моряки отдыхают от постоянной напряженной бдительности. Эти граждане океана чувствуют себя в безопасности под эгидой нерушимого закона, исконной династии. Если есть где-либо на земном шаре такое место, где можно положиться на погоду, так это именно здесь.

Впрочем, слепо и безгранично верить ей и здесь тоже не следует. Даже в конституционной монархии пассатов к северу и к югу от экватора судам случается переносить всякие невзгоды и терпеть аварию, но, как правило, восточные ветры во всем мире отличаются удивительным постоянством.

Восточный Ветер в тех местах, где он господствует, славится своей устойчивостью. Когда он вторгается под большие широты во владения своего неукротимого брата, великого Западного Ветра, его чрезвычайно трудно оттуда выжить из-за его хладнокровной хитрости и величайшего коварства.

Узкие моря[3] вокруг наших островов, где английские флагманские суда охраняют границы Атлантического океана, отданы во власть буйного Западного Ветра. Назовите его норд-вестом или зюйд-вестом — это все равно, ибо это лишь две различные стороны одного характера, разные выражения одного и того же лица.

Северное или южное направление ветров, господствующих на море, не имеет никакого значения. Не существует на нашей планете Северного и Южного ветров, играющих сколько-нибудь важную роль. Северные и Южные ветры — лишь маленькие принцы тех династий, которые делают погоду на море. Они никогда не претендуют на господство на обширных пространствах. Они зависят от местных условий — конфигурации берегов, формы проливов, опасных мест у неприступных мысов, где они разыгрывают свою второстепенную роль. В государстве ветров, как и среди народов земного шара, настоящая борьба происходит лишь между Востоком и Западом.

XXVI
Западный Ветер — владыка морей, окружающих Соединенное Королевство. И от входов в каналы, с мысов, как с дозорных башен, из морских устьев рек, как из задних калиток, из заливов, проходов, проливов и бухт гарнизон нашего острова и экипажи судов, уходящих и приходящих, обращают взоры на Запад, чтобы по различным оттенкам великолепной мантии заката угадать настроение деспотического владыки. Конец дня — наиболее подходящее время глядеть в царственный лик Западного Ветра, вершителя судеб наших кораблей. Западный край неба, то великолепный и милостиво ясный, то пышный и зловещий, отражает скрытые от нас помыслы владыки. Облаченный в слепящую золотую мантию или, подобно нищему, прикрытый лишь лохмотьями черных туч, владыка Западный Ветер сидит на троне над западным горизонтом, и вся Северная Атлантика служит подножием его трону, а первые мерцающие звездочки украшают диадемой его чело. А моряки, верноподданные Погоды, соображают, как подготовить свои корабли соответственно настроению владыки. Западный Ветер — слишком великий монарх, чтобы быть обманщиком: это не расчетливый интриган, в темной душе которого зреют коварные замыслы. Он слишком могуч для мелких каверз. Во всех его прихотях — страсть, даже в благостной тишине ясных дней, в ласке голубого неба, чья необъятная и беспредельная нежность, отраженная в зеркале вод, обнимает, покоряет, баюкает белопарусные корабли. Западный Ветер — все для всех океанов мира. Он поэт на троне, величественный и простой; то необузданный как варвар, то меланхолический, великодушный, вспыльчивый, непостоянный, непостижимый, он для тех, кто его понял, всегда один и тот же. Иногда его закаты — показная пышность карнавала, возбуждающая восторги толпы, и драгоценности его царской сокровищницы все рассыпаны над морем. Другие закаты подобны интимным признаниям, овеяны грустью, словно в меланхолическом великолепии своем владыка морей предается раздумью о недолговечности затишья на море. Видал я также, как прорывается его с трудом сдерживаемый гнев, — он заставляет тогда солнце злобно сверкать на бледном, испуганном небе, подобно глазу неумолимого тирана.

Он — бог войны, он шлет свои батальоны атлантических волн в атаку на наши побережья. Повелительный голос Западного Ветра призывает к себе на службу всю мощь океана. По приказу Западного Ветра в воздухе над нашими островами разыгрывается сильная буря, и на берега стремительным натиском обрушивается громада волн. По небу бегут облака, огромные белые облака, они все больше и больше сгущаются, и вот уже кажутся сплошной броней на твердом своде небес, на сером фоне которого с головокружительной быстротой проносятся гонимые ветром водоросли, тонкие, черные, сердитые. Все гуще и гуще становится громадный купол тумана, все ниже и ниже нависает он над морем, суживая горизонт вокруг корабля. Перед нами типичная картина «Западной погоды» на море в густо-серых дымных, зловещих тонах. Она закрывает от людей горизонт, пронизывает сыростью тело, гнетет душу, пресекает дыхание страшными порывами ветра, оглушает, ослепляет, гонит пляшущее на волнах судно к берегам, скрытым завесой тумана и дождя.

Капризный характер ветров, как и своеволие людей, чреват гибельными последствиями: они переходят в разнузданность. Длительные припадки ярости, сознание своей неограниченной власти портят открытую и щедрую натуру Западного Ветра. Можно подумать, что сердце его отравлено злобой и тайной ненавистью. Тешась своей необузданной силой, он опустошает собственные владения. Юго-запад — вот та страна света, где видят его омраченный лик. Он изливает бешенство в ужаснейших шквалах и насылает на свое царство настоящее столпотворение туч. Он сеет тревогу на палубах кораблей, придает дряхлый вид исполосованному пеной океану и кропит сединой головы шкиперов на судах, которые держат путь домой, к Ла-Маншу. Западный Ветер, утверждающий свою власть, частенько напоминает помешанного монарха, который с дикими проклятиями преследует своих верноподданных, пока не доведет их до гибели.

Погода при юго-западном ветре — погода пасмурная, par excellence. Это не туман, это скорее суживание горизонта. Берега скрыты за таинственной завесой облаков, которые образуют вокруг плывущего судна нечто вроде темницы с низкими сводами. Это не слепота, это только ослабление зрения. Западный Ветер не говорит моряку: «Ты будешь слеп», нет, он только ограничивает поле его зрения и будит в его сердце страх перед неожиданным появлением земли. Это отнимает у моряка половину его сил и работоспособности. Сколько раз, стоя в высоких резиновых сапогах и клеенчатом костюме, с которого ручьями бежала вода, подле моего командира на судне, плывущем домой, и глядя перед собой в серую взбаламученную пустыню, я слышал, как вздох усталости переходил в замечание, сделанное нарочито беспечным тоном:

«В такую погоду немного разглядишь впереди».

И я вполголоса механически отвечал: «Это верно, сэр».

То была инстинктивно выраженная вслух все та же неотвязная мысль о земле, скрытой где-то впереди, о быстроте, с которой несется к ней судно. Попутный ветер! Попутный ветер! Кто решится роптать на попутный ветер? Ведь это — милостивый дар Западного Владыки, который деспотически правит в Северной Атлантике от широт Азорских островов до широт мыса Фэруэлл. Попутный ветер — это великое подспорье для судна, которое кончает удачный рейс. И все-таки никто из нас почему-то не мог заставить себя улыбаться с признательностью верноподданного. Милость эту нам даровали с мрачным угрожающим видом — таков бывает наш великий самодержец, когда решает задать трепку каким-нибудь судам, а другие суда гнать домой одним своим дыханием, то жестоким, то благодетельным, но всегда одинаково тревожащим.

— Это верно, сэр. Немного увидишь впереди в такую погоду!

Так голос штурмана повторял слова капитана, и оба всматривались во мрак, а судно неслось, делая двенадцать узлов в час, к подветренному берегу, и впереди, в какой-нибудь миле или двух от его залитой водой, качающейся, утлегари, голой и торчавшей косо вверх, как копье, серым горизонтом вставала, все скрывая от глаз, громада волн, которые поднимались так стремительно, как будто хотели удариться о низко нависшие тучи.

Грозно и страшно темнеет лик Западного Ветра, когда он нагоняет тучи с юго-запада, а из тронного зала его на западе доходят до нас еще более сильные штормы, подобные диким крикам бешенства, которым лишь мрачное величие окружающей картины сообщает некоторое спасительное достоинство. По палубе и парусам барабанит проливной дождь, словно кто-то с воем шныряет струи сердитой рукой, и когда наступает ночь, ночь под юго-западным штормом, она кажется нам безнадежнее обители Гадеса. Когда великий Западный ветер приходит с юго-запада, настроение у него беспросветное, — нет солнца, луны или звезд, ни единого луча света, кроме фосфорических вспышек в массе пены, которая бурлит по обе стороны судна и бросает голубоватые блики на его темный, узкий корпус. А судно мчится качаясь, настигаемое громадными валами, словно обезумев от этого шума.

Да, скверные бывают ночи в царстве Западного Ветра для судов, плывущих домой. За этими ночами встают дни гнева, бескрасочные, мутные, подобные робким проблескам невидимых огней там, где только что бушевал гнев тирана, страшный своим однообразием и своей возрастающей силой. Все тот же ветер, те же тучи, та же бешеная пляска волн, все так же тесен горизонт вокруг. Но ветер крепчает, тучи сгущаются и давят сильнее, волны растут и кажутся грознее по мере того, как надвигается ночь. Часы и минуты, отмеченные шумом разбивавшихся волн, проносятся вместе со шквалами, которые с плеском и стоном обгоняют корабль, бегущий все вперед и вперед с потемневшими парусами, струящими воду мачтами и совершенно мокрыми снастями. Потоки дождя все чаще и сильнее. Перед каждым ливнем на судно надвигается какой-то таинственный мрак, будто тень проходит над сводом серых туч. Временами дождь льет как из ведра. Кажется, что он затопит наше судно еще раньше, чем оно пойдет ко дну. Воздух вокруг весь обратился в воду. Мы задыхаемся, плюемся, с нас ручьями течет вода, мы оглушены, ослеплены, нам кажется, что мы уже потонули, растворились в ней, стерты с лица земли, уничтожены. Каждый нерв натянут, и мы настороженно ждем, не прояснится ли чело Западного Владыки, — ведь прояснение может наступить с первой переменой ветра, это так же возможно, как и то, что все три мачты нашего корабля через мгновение снесет в море.

XXVII
Заранее возвещенный неистовством шквалов, а иногда и далекими зарницами, словно кто-то там, за тучами, дает сигналы, размахивая горящим факелом, наступает наконец критический момент: ветер меняется, гнетущее скрытое бешенство юго-западного ветра переходит в пылкий, сверкающий, режущий, откровенный гнев северо-западного. Вы видите другую стадию его разгула, ярость, украшенную алмазами звезд, а быть может, и венчающую чело светлым полумесяцем, сбрасывающую последние клочки своей разорванной мантии из туч вниз, в лилово-черные шквалы. Потоками кристаллов и жемчугов сыплются град и снежная крупа, отскакивая от мачт, барабаня по парусам, шурша на клеенчатых костюмах, укрывая белой пеленой палубы судов, плывущих к родным берегам. Красноватые вспышки молний мелькают среди россыпи звезд над верхушками мачт. Холодный ветер гудит в туго натянутых парусах, и судно дрожит все до самого киля, а насквозь промокших матросов на палубах трясет от холода, пронизывающего до мозга костей. Не успеет один шквал пронестись и сгинуть где-то в восточной стороне неба, как на западе над горизонтом уже мелькает край другого, — и летит стремительно, бесформенный, похожий на черный мешок, полный ледяной воды, который вот-вот лопнет над вашей обреченной головой. У властителя океана настроение изменилось. Каждый порыв его прежде был согрет жаром сердца, пылающего гневом, теперь же холодом веет из груди, замороженной внезапной переменой чувств. Владыка Запада уже не слепит людям глаза и не гнетет душу страшным своим вооружением из туч, туманов, дождя и волн, а презрительно колотит вас по спине ледяными сосульками, так что из утомленных глаз текуг слезы, а измученное тело дрожит самым жалким образом. В каждом настроении этого самодержца есть свое величие — и каждое одинаково тяжело обрушивается на нас. Но северо-западный ветер деморализует моряка не в такой степени, ибо между шквалами града и снега, которые он приносит с собой, видна даль, путь впереди.

Видеть! Видеть! — вот чего жаждет моряк, как и все слепое человечество. Каждая душа в этой бурной и омраченной тучами жизни страстно хочет видеть ясно путь впереди. При мне один сдержанный и молчаливый моряк, никогда не обнаруживавший, что и у него есть нервы, после трех мучительных дней в море при сильном шторме, воскликнул с тоской:

— О господи, хоть бы что-нибудь разглядеть, наконец!

Мы только что сошли на минутку посовещаться в каюту, где на липком и холодном столе под коптящей лампой была разложена большая мокрая белая карта. Склонившись над этим немым и верным советником моряка, упершись одним локтем в берег Африки, а другой поставив где-то вблизи мыса Гаттераса (то была общая карта морских путей Северной Атлантики), мой шкипер поднял обветренное, давно небритое лицо и посмотрел на меня не то сердито, не то ища сочувствия. Мы вот уже с неделю не видали ни солнца, ни луны, ни звезд. Испуганные яростью Западного Ветра, небесные светила попрятались где-то, а за последние три дня, как записано было в моем судовом журнале, юго-западный ветер из свежего стал резким, а затем и штормовым.

Мы со шкипером расстались: он пошел опять на палубу, повинуясь таинственному зову, который, кажется, всегда звучит в ушах командира судна, а я поплелся к себе в каюту со смутным намерением вписать слова «Погода очень бурная» в немного запущенный мной бортовой журнал, но, передумав, забрался на спою койку, как был, в сапогах и шапке (это не имело значения, на койке все было насквозь мокро, так как накануне вечером сильной волной залило иллюминаторы в кормовой части судна), чтобы полежать часок в кошмарном состоянии между бодрствованием и сном — это у нас называлось отдыхом.

Юго-западное направление Западного Ветра — враг сна, и даже полежать не даст ответственным людям на судне. После двух часов беспорядочных, бесплодных, похожих на бред размышлений обо всем на свете я вдруг вскочил и, выйдя из темной, залитой водой, разоренной каюты, стал взбираться на палубу. Владыка Северной Атлантики под покровом густого тумана все еще угнетал, тиранил свое царство и колонии до самого Бискайского залива. Ветер был так силен, что, хотя мы шли под под ним со скоростью приблизительно десять узлов в час, он упорно гнал меня на передний край кормы, где стоял мой шкипер.

Ну, что вы скажете? — крикнул он мне.

Сказать я мог бы только одно: что мне, как и ему, здорово надоела вся эта история. Методы управления, которые великому Западному Ветру угодно по временам применять в своих владениях, не могут быть по вкусу человеку мирному, уважающему законность и склонному делать различие между добром и злом даже наедине со стихиями, для которых, конечно, существует только одно мерило и один закон: сила.

Но я, разумеется, не сказал ничего, ибо для человека, зажатого между своим капитаном и великим Западным Ветром, молчание — наиболее безопасная форма дипломатии. К тому же я хорошо изучил моего капитана. Его вопрос вовсе не означал, что он интересуется моим мнением. Капитан судна всегда стоит перед тронами ветров, властителей морей, и ловит малейшее их дыхание. Поэтому у него своя особая психология, имеющая для судна и всех людей на судне не меньшее значение, чем капризу погоды. Для нашего шкипера, несомненно, ни мое мнение, ни мнение кого бы то ни было на судне не стоило ломаного гроша. Я догадывался, что он уже начинает терять терпение и вопрос его был просто попыткой выудить из меня какой-нибудь совет. Он больше всего в жизни гордился тем, что никогда не упускал возможности направить судно по ветру, как бы грозен, опасен и буен ни был шторм. Подобно людям, которые с завязанными глазами мечутся в поисках какого-нибудь пролома в заборе, мы заканчивали блестящий по своей быстроте рейс с другого конца света и мчались к Ла-Маншу при таком шторме, какого я не видывал до тех пор. Психология нашего шкипера не позволила ему остановить судно при наличии попутного ветра — во всяком случае, не по собственной инициативе. Однако он сознавал, что нужно поскорее что-нибудь предпринять, и хотел, чтобы инициатива исходила от меня, чтобы я предложил какой-нибудь выход, а он потом, когда беда минет, будет иметь право критиковать мой совет с обычной своей беспощадностью и свалить вину на меня. Надо отдать ему справедливость: такого рода самолюбие было его единственной слабостью.

Но он не дождался от меня совета: я понял его. Кроме того, у меня в те времена было немало своих слабостей (теперь у меня уже не те, а другие) и, между прочим, убеждение, что я отлично разбираюсь в психологии Западного Ветра. Скажу прямо: я верил, что гениально читаю мысли великого царя морей, и в тот момент мне казалось, что я уже улавливаю перемену в его настроении. Я сказал капитану:

— С переменой ветра погода обязательно прояснится.

— Это и без вас всем известно! — заорал он во весь голос.

— Я хотел сказать, что это будет еще до сумерек! — крикнул я.

Больше он от меня ничего не добился.

Жадность, с которой он ухватился за это предсказание, показывала, как сильно он встревожен.

— Ладно, — прокричал он с притворным раздражением, словно уступая долгим мольбам, — Ладно! Если до темноты ветер не переменится, снимем фок — и пускай судно спрячет на ночь голову под крыло.

Меня поразила образность этого сравнения, очень подходящего для корабля, который остановился, чтобы переждать шторм, и волна за волной перекатываются под его грудью. Я так и видел его стоящим неподвижно среди бешеного разгула стихий, как морская птица в бурю спит на мятежных волнах, спрятав голову под крыло. По своей образности и подлинной поэтичности это одна из самых выразительных фраз, какие я когда-либо слышал из человеческих уст. Но насчет разумности намерения снять фок до остановки судна у меня были сильные сомнения. И они оказались справедливыми. Этот много испытавший кусок парусины был конфискован по деспотической воде Западного Ветра, который в своем царстве распоряжается жизнью людей и трудами рук их. С шумом, напоминавшим слабый взрыв, парус исчез в тумане, от всего его плотного большого тела остался лишь один лоскут, из которого можно было разве только нащипать горсть корпии для раненого слона. Сорванный со своих тросов, парус растаял, как струя дыма, в процессии туч, рассеянных налетевшим ветром. Ибо ветер, наконец, переменился. Незакрытое больше тучами солнце сердито сверкало в хаосе неба над взбудораженным, страшным морем, кидавшимся на берег. Мы узнали этот скалистый берег и переглядывались в немом удивлении. Было ясно, что мы, нимало того не подозревая, шли вдоль острова Уайт, и эта башня перед нами, розовевшая, как вечерняя заря, в дымке соленого ветра, был маяк на мысе Св. Екатерины.

Шкипер мой первый очнулся от удивления. Его выпученные глаза постепенно снова входили в орбиты. Чувства его были понятны, ведь он избегнул унижения лечь в дрейф при попутном ветре.

И этот правдивый и прямой человек вдруг сказал, потирая коричневые волосатые руки, настоящие руки старого морского волка:

— Гм… Я так и думал, что мы находимся где-то в этих местах.

Такое явное и не лишенное изобретательности самообольщение, легкий тон и уже заметная гордость собой были попросту восхитительны. В действительности же это был для нашего шкипера настоящий сюрприз, один из величайших сюрпризов, какие когда-либо устраивал своим верноподданным Западный Ветер, сменив гнев на милость.

XXVIII
Как я уже говорил, ветры северные и южные — только мелкая сошка среди владык морей. У них нет собственной территории, они нигде не господствуют. Но из их рода произошли правящие династии, поделившие между собой все воды земного шара. Перемены погоды во всем мире — результат соперничества полярной и экваториальной ветвей этой династии тиранов. Западный Ветер — самый могущественный из царей. Восточный властвует между тропиками. Они поделили между собой все океаны.

Каждый из них гениален в своем роде. Владыка Запада никогда не вторгается в признанные владения своего брата. Он варвар северного типа. Он жесток без коварства и буен без злости. Его можно вообразить себе с обоюдоострым мечом на коленях, гордо восседающим на розовых облаках, позолоченных закатом. Склонив над землей голову в копне золотых кудрей, разметав на груди огненную бороду, сидит этот внушающий страх колосс с мощными членами, громовым голосом, надутыми щеками и свирепыми голубыми глазами, — сидит и подгоняет своих слуг, штормы. Второй брат, Восточный Ветер, царь кроваво-красных восходов, представляется мне сухощавым южанином с резкими чертами лица, чернобровым, темноглазым, в серой мантии. Он стоит, выпрямившись, в ярком солнечном свете, подпирая рукой гладковыбритую щеку, непроницаемый, всегда полный хитрых замыслов, ловкий и жестокий. Стоит и обдумывает нападение.

Западный Ветер сохраняет верность брату своему, господину Восточной Погоды. «Что поделено, то поделено», — как будто говорит своим грубым голосом этот немудрый царь, ради забавы гоняющий по небу огромные стада туч, швыряющий бурные волны Атлантики от берегов Нового Света на седые утесы старухи Европы, которая на своем дряхлом и морщинистом теле приютила больше монархов и правителей, чем все океаны мира. — «Что поделено, то поделено. И если на мою долю не досталось покоя и мира, — не мешай ты мне. Дай мне играть циклонами, метать, как диски, вьющиеся тучи и вихри из конца в конец моего мрачного царства, над большими рифами, или мимо плавучих льдов, одни — прямым путем в бухту Бискайского залива, другие — в фьорды Норвегии, через Северное море, где рыбаки разных национальностей глядят настороженно в мои гневные очи. Пришло время для моих царских забав».

Обоюдоострый меч лежит у него на коленях, заходящее солнце играет на груди, и владыка Запада испускает мощный вздох — видно, его утомили бесчисленные века трудного царствования и приводит в уныние неизменная картина океана под ногами и бесконечная перспектива веков впереди, в течение которых он будет продолжать свое дело — сеять ветер и пожинать бурю — до тех пор, пока его царство живых вод не превратится в недвижный застывший океан.

А брат его, бесстрастный и хитрый, поглаживая бритый подбородок большим и указательным пальцами тонкой вероломной руки, думает в глубине своей злобной души:

— Эге, наш западный брат в меланхолии! Ему надоело играть вихрями, и посылать штормы, и развертывать вымпелы туманов, тешась над своими несчастными подданными. Участь их очень плачевна. Сделаю-ка я набег на владения этого шумливого дикаря, великое нашествие от Финистерре до Гаттераса! Застигну врасплох его рыбаков, опрокину суда, которые на него полагаются, и направлю мои коварные стрелы прямо в печень морякам, ищущих его милостей. Никчемный он царь!

И, пока Западный Ветер размышляет о тщете своего непобедимого могущества, дело сделано. Восточный Ветер налетает на Северную Атлантику.

Преобладающая здесь погода показывает, как управляет Западный Ветер своим царством, над которым никогда не заходит солнце. Северная Атлантика — сердце великой империи. Эта часть владений Западного Ветра гуще всего заселена целыми поколениями прекрасных судов и отважных мореплавателей. Здесь, в цитадели Западного Владыки, свершались героические поступки и опасные подвиги. Лучшие в мире моряки родились и выросли под сенью его скипетра, у ступеней его повитого бурями трона учились они искусно и смело управлять своими судами.

Беспечные искатели приключений, труженики-рыбаки, самые мудрые и храбрые адмиралы в море изучали его знаки на западной стороне неба. Флотилии победоносных кораблей зависели от его дыхания. Он расшвыривал одной рукой целые эскадры не раз побывавших в бою трехпалубных кораблей и, потехи ради, рвал в клочья флаги, поднятые во имя традиции чести и славы. Он и добрый друг, и опасный враг — и нет от него пощады плохим судам и малодушным морякам. Он мало думает о жертвах своего разгула: он — царь с обоюдоострым мечом в правой руке. А Восточный Ветер, делающий набеги на его владения, тот — бесстрастный тиран и держит за спиной острый кинжал, готовясь нанести предательский удар.

Во время своих вторжений в Северную Атлантику Восточный ветер ведет себя, как ловкий и жестокий авантюрист без капли совести и чести. Я видел, как он, закрыв резко очерченное узкое лицо тонким слоем суровой темной тучи, подобно высохшему сморщенному разбойнику, шейху морей, останавливал длинные караваны в триста и более судов у самых ворот Ла-Манша. И хуже всего то, что никаким выкупом нельзя уталить его жадность. Ибо все то зло, которое творит во время их налетов Восточный Ветер, он творит только назло брату, Западному Ветру. Мы беспомощно наблюдали систематическое, холодное упорство Восточного Ветра; урезанный паек стал обычным явлением, и у всех матросов на задержанных ветром судах постоянно сосало под ложечкой от голода. Каждый день укорачивал нам жизнь. Большими и маленькими беспорядочными группами метались мы перед запертыми воротами. А тем временем суда, направлявшиеся из Канала в открытое море, проходили мимо нас, униженных, на всех парусах, какие только они могли поставить. По-моему, Восточный Ветер покровительствует уходящим в дальнее плавание кораблям в злой надежде, что они все безвременно погибнут и о них никто больше ничего не услышит. Полтора месяца разбойник-шейх загораживал путь торговым судам всего мира, а наш сеньор Западный Ветер, в это время спал крепко, как утомленный титан, или пребывал в том состоянии ленивой хандры, которое знакомо лишь широким натурам. В западной стороне все было недвижимо, и тщетно смотрели мы туда, где находилась цитадель Западного Владыки: он все еще спал так крепко, что не слышал даже, как его брат-узурпатор стащил у него с плеч мантию из подбитых золотом пурпуровых облаков. Куда девались ослепительные королевские бриллианты, которые выставлялись напоказ к концу каждого дня? Исчезли, уничтожены, похищены, не осталось ни единого золотого обруча, не блеснет ни единый солнечный луч в вечернем небе! День за днем по полоске пустынного неба, убогого, серого и холодного, как внутренность железного сейфа, уже без прежней пышности и торжественности, не шествовало, а робко кралось солнце без лучей, ограбленное, стремясь поскорее скрыться под воду. А владыка все спал или оплакивал тщету своей власти и силы, пока тонкогубый узурпатор налагал на небо и моря печать своего холодного и неумолимого духа. Каждый день на заре восходящее солнце вынуждено было перебираться через зловеще светившуюся багровую реку, — не была ли тут разлита кровь небесных тел, убитых ночью?

В тот раз подлый захватчик шесть недель подряд задерживал нас на месте, вводя свои собственные методы управления во всей лучшей части Северной Атлантики. Казалось, Восточная Погода установилась здесь навсегда или, по меньшей мере, будет стоять до тех пор, пока мы все на судах не перемрем с голоду. Умереть так близко от щедрого сердца империи, что почти можно видеть и осязать его изобилие! Делать было нечего, и мы стояли, усеяв сухими белыми парусами густую синеву открытого моря. Судов становилось все больше — каждое с грузом леса, или шерсти, или шкур, или даже апельсинов (в нашей компании были и две-три запоздавшие шхуны для перевозки фруктов). Так мы застряли в море той памятной весной в конце семидесятых годов и тщетно метались из стороны в сторону, как будто у нас были парализованы снасти, и от запасов наших остались лишь огрызки сухарей да крошки от сахарных голов. Это было совершенно в духе Восточного Ветра — моритьголодом ни в чем не повинных матросов, при этом разлагать их простые души отчаянием, которое исторгало у них залпы богохульств, страшных, как его кровавые утренние зори. За этими алыми, как кровь, восходами наступали серые дни под навесом высоких недвижных туч, похожих на плиты пепельно-серого мрамора. И каждое гнусное голодное утро мы с проклятиями призывали Западный Ветер, моля его проснуться и освободить нас или хотя бы налететь и разбить наши суда о стены недоступного родного дома.

XXIX
В воздухе Восточной Погоды, прозрачном, как кристалл, преломляющем свет, как призма, нам видно было ужасающее множество беспомощно стоявших судов, — даже и все те, которые в нормальных условиях оставались бы невидимыми за горизонтом. Восточный Ветер находит злобное удовольствие в том, что обостряет зрение моряков, — может быть, для того, чтобы они могли лучше увидеть всю безмерную унизительность и безнадежность своего плена. Восточная Погода — обычно ясная, и это все, что можно сказать о ней. Она, если хотите, почти сверхъестественно ясная. Но какова бы она ни была, в ней есть что-то таинственное и жуткое. Она такая двуличная, что обманет и научные приборы. Ни один барометр не может предсказать восточный ветер, даже когда в не много влаги. Было бы несправедливостью и неблагодарностью с нашей стороны утверждать, будто барометр — нелепое изобретение. Все дело в том, что перед хитростями Восточного Ветра бессильна честность наших барометров. После многолетнего стажа самый надежный инструмент этого типа почти неизбежно поддается на дьявольскую хитрость Восточного Ветра и поднимается как раз в тот момент, когда Восточный Ветер оставляет свои методы резкой, холодной и бесстрастной жестокости и наблюдает, как последние остатки нашего мужества тонут в потоках страшного холодного дождя. Шквалы града и мокрого снега, следующие за молниями в конце западного шторма, достаточно холодны и жестоки, пронизывают тело и приводят его в оцепенение. Но когда сухая восточная погода переходит в дождливую, то ливни, обрушенные ею на вашу голову, еще несравненно отвратительнее. Этот упорный, настойчивый, выматывающий нервы бесконечный ливень наполняет сердце тоской и дурными предчувствиями. А штормовая восточная погода разливает в небе какой-то особенно черный мрак. Западный Ветер опускает перед вашими глазами тяжелую завесу серого тумана и водяных брызг, а Восточный, вторгаясь в Ла-Манш и Ирландское море, сперва доведет свою дерзость и жестокость до бури, а затем просто-напросто выкалывает вам глаза, и вы чувствуете, что ослепли навеки. Этот же ветер наносит снег. По велению своего черного, безжалостного сердца он хоронит под слепящей снежной пеленой все суда в море. У него больше злодейских замашек и не больше совести, чем у какого-нибудь итальянского князя XVII века. Его оружие — кинжал, который он прячет под черным плащом, когда совершает свои противозаконные набеги. Малейший предвестник его появления приводит в трепет всех в море — от рыболовных одномачтовых «смаков» до четырехмачтовых кораблей, признавших своим владыкой Западный Ветер. Даже в самом миролюбивом настроении Восточный Ветер внушает тот ужас, который мы питаем к предателю. Я слышал, как при слабом дуновении, возвещавшем его появление, двести лебедок как одна подпрыгнули и залязгали в ночной тишине, наполнив воздух над дюнами паническими звуками поспешно выбираемых из грунта якорей. К счастью, Восточному Ветру часто изменяет мужество. Он не всегда дует в направлении нашего родного берега. Он не так бесстрашен и буен, как его брат, Западный Ветер.

Характеры этих двух ветров, которые делят между собой господство в великих океанах, глубоко различны. Любопытно, что ветры, которые принято считать непостоянными и капризными, остаются верны своей природе во всех областях земного шара. К нам в Англию, например, Восточный Ветер прилетает через большой материк, проносясь над громадными пространствами суши. Для восточного побережья Австралии Восточный Ветер — это ветер с океана, прилетающий туда через величайшее на земном шаре водное пространство. Тем не менее и в Австралии, и у нас сохраняет свои характерные особенности, проявляет удивительное постоянство во всех своих пороках. Члены династии, к которой принадлежит Западный Ветер, несколько меняют свой облик в зависимости от того, где они господствуют, — так же какой-нибудь Гогенцоллерн, оставаясь Гогенцоллерном, становится румыном на румынском троне, или принц Саксен-Кобургский учится облекать свои мысли в строй болгарской речи.

Самодержавная власть Западного Ветра — все равно в 40 градусах на юг или в 40 градусах на север от экватора — отличается широкой, размашистой, откровенной и дикой безрассудностью варвара. Ибо он — великий самодержец, а чтобы быть настоящим самодержцем, нужно быть и настоящим варваром. В ту пору, когда формировался мой характер, меня настолько приучили видеть в нем владыку, что и теперь еще я не допускаю мысли о восстании. К тому же, что пользы бунтовать в четырех стенах против грозной власти Западного Ветра? Нет, я остаюсь верен памяти могучего владыки. Одной рукой держит он обоюдоострый меч, другой раздает награды за рекордные дневные переходы и сказочно быстрые рейсы тем из своих придворных, кто умеет быть бдительным и улавливать каждый оттенок его настроения.

По наблюдению старых моряков, Западный Ветер каждые два года «задает перцу» всем, кому приходится плавать по Атлантическому и дальше, в «сороковых» широтах океана, и мы покорно принимаем от него все. Но надо сказать все-таки, что западный деспот очень уж беспечно играет нашей жизнью и стоянием. Правда, он великий монарх, способный управлять необозримыми океанами, куда, собственно говоря, человеку не следовало бы соваться, если бы его не толкала на это дерзкая отвага.

Отважным жаловаться не подобает. Простой торговец не должен роптать на то, что могущественный король берет с него дань. Десница его по временам очень уж тяжела, но даже тогда, когда приходится открыто оказывать ему неповиновение, например у рифов Эгульхас на пути из Ост-Индии в Англию, или когда огибаешь мыс Горн, он обрушивает на вас разящие удары честно, прямо в лицо, — и вам остается только не слишком падать перед ними. В конце концов, если вы сохраните хоть немного самообладания, добродушный варвар позволит вам пробить себе дорогу у самых ступеней его трона. Меч его опускается только время от времени — и тогда слетает чья-нибудь голова. Но даже если вы будете побеждены, вам обеспечены эффектные похороны и просторная, великолепная могила.

Таков царь, перед которым склонялись даже вожди викингов, а современный нарядный пароход дерзко вызывает его на бой семь раз в неделю. Впрочем, это только вызов, но еще не победа. Великолепный варвар сидит на троне своем в мантии из подбитых золотом облаков, взирая с высоты на большие пароходы, скользящие по его морям, как заводные игрушки, на людей, вооруженных огнем и железом — им не надо теперь тревожно следить за малейшим проявлением его царской воли. На него больше не обращают внимания, но он сохранил всю свою силу, величие и большую долю могущества. Даже самое время, которое колеблет все троны, остается на стороне этого владыки. Меч в его руке все так же остер с обеих сторон. И он может сколько угодно продолжать играть ураганами, швырять их с материка республик на материк монархий, в полной уверенности, что и молодые республики, и древние королевства, жар огня и мощь железа, вместе с бесчисленными поколениями отважных мореплавателей лягут прахом у ступеней его трона, пройдут и будут забыты ранее, чем наступит конец его царствованию.

ВЕРНАЯ РЕКА

XXX
Устья рек, впадающих в море, многое говорят смелому воображению. Не всегда они его чаруют, ибо бывают устья удручающе безобразные: низменность, или болото, или пустынные песчаные дюны, не подкупающие ни красотой, ни видом, который открывается с их вершин. Они покрыты скудной, жалкой растительностью, создающей впечатление нищеты и заброшенности. Правда, иногда эта некрасивость — только отталкивающая маска: морской лиман похож на брешь в песчаном крепостном валу, а между тем река протекает по богатой плодородной местности. Кроме того, все устья больших рек имеют свою прелесть прелесть открытого портала.

Вода — друг человека. И Океан, который в неизменности и величии своего могущества наиболее далек от души человеческой, испокон веков был другом всех предприимчивых народов Земли, и люди всегда вверялись морю охотнее, чем другим стихиям, как будто его просторы сулят им награду за мужество, такую же безмерную, как оно само.

Когда смотришь со взморья, открытый лиман обещает полное осуществление самых смелых надежд. Эта дорога, открытая для предприимчивых и отважных, зовет исследователя ко все новым и новым попыткам осуществить его великие надежды Наверное, начальник первой римской галеры с жадным вниманием глядел на устье Темзы, когда под выступом Северного мыса поворачивал к западу изогнутый нос своего судна. Устье Темзы нельзя назвать красивым: ни благородных линий, ни романтического величия панорамы, ни веселой привлекательности. Но оно широко открыто, манит своим простором и на первый взгляд кажется гостеприимным. Странная какая-то таинственность окружает его и поныне. Должно быть, в тот тихий летний день (он, конечно, выбрал подходящую погоду) все внимание римлянина было поглощено движением его галеры, когда ряд длинных весел (галера была, вероятно, легкого типа, не трирема) мерно и свободно рассекал зеркальную гладь реки, четко отражавшую классические формы римского корабля и контуры пустынного берега слева. Я думаю, он шел вдоль берега и прошел то место, которое в наши дни называется «Маргет Родс», осторожно нащупывая дорогу среди скрытых песчаных отмелей, там, где теперь на каждом шагу маяк или бакен. Начальник римской галеры, наверное, в эти минуты испытывал тревогу, хотя он, несомненно, заранее собрал на берегах Галлии запас всяких сведений, почерпнув их из рассказов купцов, искателей приключений, рыбаков, работорговцев, пиратов — всяких людей, которых связывали с морем их почтенные и мало почтенные занятия. Он знал, конечно, о каналах и песчаных отмелях, о всех возвышенностях, годных для береговых знаков, о здешних селениях и племенах, в них работающих. Ему объяснили, какую здесь можно вести меновую торговлю и какие предосторожности следует принять. Он наслушался поучительных рассказов о туземных вождях с синей татуировкой разных оттенков — и, наверное, рассказчики описывали их жадность, свирепость или дружелюбие в тех красочных выражениях, к которым всегда склонны люди сомнительной нравственности и безрассудной отваги. С тревогой вспоминая все слышанные басни, ожидая каждую минуту появления неизвестных людей и животных, неожиданных происшествий, он старательно вел судно, этот солдат и моряк с коротким мечом у пояса и бронзовым шлемом на голове, этот первый капитан имперского флота. Интересно было бы знать, отличалось ли племя, населявшее остров Тэнет, свирепостью и готово ли было с деревянными копьями и каменными палицами напасть сзади на ничего не подозревавших моряков?

Из всех великих торговых рек, омывающих наши острова, кажется, одна только Темза дает пищу романтическому воображению, так как шумная и кипучая деятельность людей на ее берегах не простирается до самого моря и не нарушает впечатления таинственных просторов, создаваемого очертаниями берега. Широкий залив мелкого Северного моря постепенно переходит в узкое русло реки, но долго еще остается ощущение открытого моря у тех, кто плывет на Запад по одному из освещенных и снабженных бакенами каналов Темзы, например Каналу Королевы, или Каналу Принца, или Четырех-Саженному. Стремительное течение желтых вод гонит судно вперед, в неведомое, меж двух исчезающих вдали линий побережья. В этой местности нет возвышенностей, нет бросающихся в глаза, широко известных маяков, береговых ориентиров. Ничто на всем пути не говорит вам о величайшем скоплении людей не далее как в сорока пяти милях отсюда, там, где в багряном блеске садится солнце, пламенея на золотом фоне, где низкие и темные берега устремляются друг к другу и в глубокой тишине над историческим Нором висит глухой далекий гул пушек. Это учебная стрельба в Шуберинессе.

XXXI
Пески Нора и во время отлива остаются под водой, и человеческий глаз не видит их. Но великое имя Нор воскрешает в памяти исторические события, вызывает в нашем воображении картины битв и мятежей, флотилии судов, которые бдительно охраняют бурно пульсирующее, великое сердце государства.

Это историческое место в устье Темзы, центр воспоминаний, отмечено на серой, как сталь, поверхности вод выкрашенным в красный цвет маяком, который за несколько миль кажется дешевой, затейливой игрушкой. Помню, когда я в первый раз плыл вверх по Темзе, меня очень изумила миниатюрность этого ярко окрашенного маяка — теплого малинового пятнышка, затерявшегося среди необозримой серой равнины. Я был поражен — я воображал, что главный маяк в фарватере величайшего в мире города непременно должен быть внушительных размеров. И вдруг…. коричневый парус какой-то барки скрыл от моих глаз этот маяк-игрушку.

Для тех, кто приезжает с востока, яркая, веселая окраска маяка на этом участке Темзы (охраной этого участка ведает адмирал, командующий эскадрой в Hope) как бы подчеркивает мрачность и ширину устья Темзы. Но скоро перед нами открывается Медуэйский вход, его военные корабли на причале, выстроившиеся в ряд, длинный деревянный мол Порт-Виктории с его группой низеньких строений, — словно наспех раскинутый лагерь первых поселенцев на необитаемом берегу. Знаменитые барки Темзы темными гроздьями сидят на воде, напоминая издали птиц, плавающих на пруду. На широком просторе большого морского лимана движение в этом мировом порту кажется незначительным и беспорядочным. Оно растекается тонкими струями кораблей, которые вереницами уходят на восток по разным судоходным каналам. Место, откуда каналы расходятся, отмечено Норским маяком. Каботажные суда плывут к северу; суда дальнего плавания уходят на восток с отклонением к югу, мимо Дюн, на край света. Там, где берега Темзы снова расходятся и тонут в серой дымной дали, безбрежное море принимает торговый флот, славные корабли, которые Лондон с каждым приливом отправляет в широкий мир. Один за другим проходят они мимо Эссекского берега. Как туго нанизанные бусы четок, которые перебирает купец-судохозяин, молясь о большом барыше, скользят они друг за другом вперед, в открытое море. А в это время из-за морского горизонта, замыкающего устье Темзы между Орфордским носом и Северным мысом, на взморье показываются в одиночку и группами суда, вернувшиеся из плавания. Все они сходятся к Нору, к живому красному пятнышку на тускло-коричневом и сером фоне, где берега Темзы бегут вместе на запад, ровные и низкие, как края огромного канала. Морской плес у Темзы прямой, и когда Ширнесс остается позади, берега ее кажутся необитаемыми — только в одном месте мелькнет мимо кучка домов (это Саутенд), да тут и там виднеются одинокие деревянные пристани, где суда, везущие керосин, выгружают свой опасный груз, и нефтяные цистерны, низенькие и круглые, с куполообразными крышками, высятся над береговой полосой, напоминая хижины какого-нибудь среднеафриканского селения — вернее, модели таких хижин, отлитые из железа. Окаймленная черными и блестящими озерками грязи, тянется на много миль болотистая равнина. А в глубине, на заднем плане, встает страна, замыкая кругозор сплошными лесистый склонами, которые вдали образуют как бы непрерывный крепостной вал, поросший кустарником.

Через некоторое время за излучиной Нижнего Плеса уже ясно видны группы заводских труб, которые высятся над рядами приземистых цементных заводов в Грейсе и Гринхизе. Темнея на фоне ослепительного заката, они спокойно дымят и говорят о труде, промышленности, торговле, — как пальмовые рощи на берегах далеких коралловых островов говорят нам о щедром изобилии, о красоте и богатстве тропической природы. Дома Грейвсенда теснятся на берегу беспорядочно, словно они свалились сюда как попало с вершины холма, который виден за ними. Здесь кончается плоский Кентский берег.

Перед несколькими молами стоит на причале целая флотилия буксирных пароходов. Когда подходишь с моря, то прежде всего виден шпиль церкви. Пленяя какой-то задумчивой прелестью, чистотой и красотой линий, парит он над хаосом человеческих жилищ. Но на другом, плоском, Эссекском берегу, над излучиной реки, высится бесформенное заброшенное красное здание, огромное нагромождение кирпича со множеством окон и шиферной крышей, неприступное, как склоны Альп. Это чудовищное здание, самое высокое и массивное на много миль вокруг, похоже на гостиницу или многоквартирный дом (все квартиры пустуют), изгнанный сюда, в поле, с какой-нибудь улицы в Западном Кенсингтоне. А неподалеку, на молу, окруженном камнями и деревянными сваями, белая мачта прямая, как соломинка, перекрещенная реей, похожей издали на вязальную иглу, сторожит массивные ворота доков, и на ней — сигнальный флаг и воздушный шар. Из-за рядов рифленого железа выглядывают верхушки мачт и трубы пароходов. Это вход в Тильбюрийский док, самый новый из всех лондонских доков и самый близкий к морю.

Между толчеей грейвсендских домов и уродливой кучей кирпича на Эссекском берегу судно попадает в цепкие объятия Темзы. То неуловимое впечатление пустынности, какое бывает в открытом море, сопровождает нас до Нижнего Плеса, а затем сразу пропадает за первой излучиной. В воздухе больше не ощущаешь острого привкуса соли. Исчезло и ощущение того неограниченного простора вокруг, который открывается за порогом песчаных отмелей пониже Нора.

Волны морские проносятся мимо Грейвсенда, расшвыривая большие причальные буи, поставленные вдоль берега. Но тут свободе их конец — покоренные людьми, они используются этими вечными тружениками для их нужд, затей, изобретений. Верфи, пристани, затворы доков, лестницы набережных непрерывно следуют друг за другом до самого Лондонского моста, и шум работ на реке наполняет воздух грозным бормотаньем никогда не утихающей бури.

Темзу, такую красивую в верхнем течении и такую широкую в нижнем, здесь у Грейвсенда теснят кирпич, известка, камень, почерневшие бревна, закопченное стекло и ржавое железо. Ее загромождают мрачные барки, ее секут весла и судовые винты, она перегружена судами, вся увешана якорными цепями, покрыта тенью от стен, замкнувших ее русло в отвесное ущелье, в котором от дыма и пыли стоит туман.

Эта часть Темзы от Лондонского моста до Альбертовых доков так же похожа на берега других речных портов, как чаща девственного леса на сад: один вырос сам, другой насажен руками людей. Темза здесь напоминает джунгли — так пестра и непроходима беспорядочная масса зданий на берегу, расположенных без всякого плана, как будто выросли они тут случайно из брошенных кем-то семян. Подобно густой заросли кустарника и ползучих растений, укрывающей безмолвную глубину дикого леса, эта масса зданий заслоняет недра Лондона, где кипит бесконечно разнообразная и шумная жизнь. В других речных портах картина иная, они целиком видны с реки: набережные — как широкие прогалины, улицы — как просеки в густом лесу. Я говорю о тех речных портах, где мне пришлось побывать: Антверпене, например, Нанте, Бордо, даже о старом Руане, где по ночам вахтенные на судах, облокотясь на леера, жадно разглядывают витрины магазинов и сверкающие огнями кафе, наблюдают, как входят люди в оперный театр и позднее выходят оттуда. А в Лондоне, самом большом и самом старом речном порту, открытые набережные не занимают и сотни ярдов в его береговой полосе. Непроглядно темен и неприступен ночью, как лес, лондонский порт, здесь можно увидеть только одну сторону жизни мира, и только одна категория людей тяжко трудится на этом конце Темзы. Неосвещенные стены как будто поднялись из грязи, на которой лежат вытащенные на берег барки. А узкие переулки, сбегающие к берегу, похожи на тропинки с разрытой землей и сломанными кустами — тропинки на берегах тропических рек, которыми дикие звери ходят на водопой.

За выросшими на берегу постройками тянутся доки Лондона, незаметные, мирные и тихие, затерянные среди зданий, как темные лагуны в лесной чаще. Они хорошо укрыты в дебрях порта, и только там и сям торчит одинокая мачта над крышей какого-нибудь четырехэтажного пакгауза.

Странное это сочетание — крыши и мачты, стены… и нок-реи. Помню, как меня поразило это несоответствие, когда я впервые столкнулся с ним, так сказать, на практике. Я был старшим помощником капитана на прекрасном судне, только что вошедшем в док после трехмесячного плавания с грузом шерсти из Сиднея. Не прошло и получаса после нашего прибытия, и я еще возился, закрепляя свое судно у каменных свай узкой набережной перед высоким пакгаузом. По набережной к нам торопливо шел, окликая мое судно, старик с седыми бакенбардами, в куртке из грубого матросского сукна с медными пуговицами. Это был один из так называемых «причальщиков» или «приемщиков» судов, — не тот, который принимал нас и указал нам место стоянки, а другой — видимо, он ставил на причал какое-нибудь судно на другом конце дока. Я уже издали заметил, что он смотрит на нас своими холодными голубыми глазами как зачарованный, с какой-то странной сосредоточенностью, и спрашивал себя мысленно, что в оснастке моего судна не понравилось этому почтенному морскому волку. Я с беспокойством посмотрел вверх, туда же, куда смотрел старик, но не увидел там ничего — все было в исправности. «Так, быть может, этот престарелый собрат по профессии просто любуется идеальным порядком на судне», — подумал я с некоторой тайной гордостью: ибо старший помощник отвечает за внешний вид и состояние судна, за то и за другое хвалят или порицают его одного.

Тем временем старый моряк (на всей его фигуре словно было написано большими буквами: «бывший шкипер береговой службы» подошел, прихрамывая в своих начищенных до блеска грубых сапогах, и, взмахнув рукой, короткой и толстой, как плавник тюленя, и заканчивавшейся красной, как сырой бифштекс, лапой, крикнул на корму голосом глухим и немного хриплым, как будто в горле у него оставили след туманы Северного моря, за все годы его плавания:

— Спустите их пониже, господин помощник! Если не будете смотреть в оба, ваши брам-реи выбьют стекла в окнах пакгауза!

Так вот чем объяснялся интерес его к нашим красавцам-рангоутам! Признаюсь, меня в первую минуту ошеломила странная ассоциация между брам-реями и оконными стеклами. Разве только опытному «причальщику» в лондонских доках могла прийти в голову мысль о брам-реях, выбивающих стекла. Старик с должной энергией выполнял свою скромную миссию в мире. Его голубые глаза увидели опасность за несколько сот ярдов. Ревматические ноги, столько лет таскавшие это приземистое тело по палубам мелких каботажных судов, утомленные и больные от топтания на каменных плитах дока, спешили, чтобы вовремя предупредить нелепую катастрофу. Каюсь — я ответил ему сердито, таким тоном, как будто знал все это и без него.

— Ладно, ладно! Невозможно сделать все сразу.

Он постоял еще, бурча что-то себе под нос, пока по моему приказу реи не были оттянуты. Затем снова раздался его хриплый от туманов голос:

— Не слишком же вы торопились, — заметил он, бросив критический взгляд на высокую стену пакгауза. — Ну, теперь полсоверена останется у вас в кармане, господин помощник! Раньше чем подвести судно к набережной, надо всегда проверить, как обстоит дело с окнами…

Это был дельный совет. Но немыслимо обо всем помнить и предвидеть возможное столкновение предметов, столь же далеких друг от друга, как звезды и тычины, к которым подвязывает хмель.

XXXII
Корабли, стоящие на причале в самых старых доках Лондона, всегда напоминают мне стаю лебедей, загнанных на задний двор грязного и мрачного многоквартирного дома. На однообразном плоском фоне стен, окружающих темную заводь, в которой стоят корабли, чудесно выделяется свободное, плавное изящество линий, обводящих корпус судна. Легкость этих корпусов, которые должны противостоять ветрам и волнам морским, представляет такой контраст с окружающими их громоздкими сооружениями из кирпича, что невольно приходит в голову мысль, как необходимы все цепи и тросы, которые удерживают корабль на мертвом якоре: кажется, не будь этих цепей, корабли вспорхнули бы и улетели ввысь. Легчайший порыв ветра пробравшегося сюда из-за зданий дока, приводит в волнение этих пленников, прикованных к неподвижным берегам. Чувствуется, что душа судна бунтует в неволе, и оснащенные мачтами корпуса, освобожденные от груза, приходят в волнение при малейшем напоминании о свободе. Как бы крепко они ни были пришвартованы, они шевелятся на месте, едва приметно качают лесом своих мачт, стрелами уходящих в небо. Нетерпение их угадывается по колебанию верхушек мачт среди бездушной и важной неподвижности камней, связанных известкой. Когда я прохожу мимо такого безнадежного узника, прикованного цепями к набережной, то в легком скрипе деревянных кранцов мне слышится сердитое бормотание. Впрочем, судам, может быть, и полезны эти периоды отдыха и заточения, так же как полезны своевольной натуре то самообуздание и раздумье о себе, которые приходят во время вынужденной бездеятельности. Но я вовсе не хочу этим сказать, что суда — существа необузданные и своевольные: нет, они верные союзники, это вам могут подтвердить многие моряки, а верность — это уже великое самообуздание, сдерживающая сила, крепчайшие узы для своеволия людей и судов на суше и на море.

Это заключение в доках завершает каждый период жизни судна, отдыхающего с сознанием выполненного долга, полезного участия в трудах мира. Мир полагает, что в доке проходят самые серьезные моменты жизни судна. Но разные бывают доки. Некоторые из них убийственно безобразны. Из меня и клещами не вытянешь названия одной реки на севере, тесное устье которой негостеприимно и опасно, а доки — кошмарно мрачные и убогие. Унылые ее берега сплошь загромождены похожими на виселицы огромными штабелями леса, верхушки которых время от времени заволакивает густой мрак адски колючей угольной пыли. Уголь, самый важный из элементов, помогающих двигать вперед работу мира, распределяется здесь между беззащитными судами, которые терпят крайне жестокое обращение. Можно было бы думать, что свободное судно, заточенное в пустынном лабиринте этих бассейнов, зачахнет и умрет, как дикая птица, запертая в грязную клетку. Но судно — быть может, потому, что оно верно моряку — способно вынести самые невероятные издевательства. Я видел суда, выходившие из некоторых доков, они походили на полумертвых узников, выпущенных из подземной тюрьмы: замызганные, измученные, совершенно неузнаваемые под слоем грязи. А матросы их, вращая белками на черных, истомленных лицах, жадно глядели на небо, такое дымное и тусклое, словно в нем отражалась мерзостная нечистота земли. О доках жe лондонского порта на обоих берегах Темзы можно, по крайней мере, сказать одно: хотя люди и жалуются на их несовершенное оборудование, на устарелые правила, на недостаточно быструю отправку, ни одно судно не выходит из него в полуобморочном состоянии.

Лондон — разнофрахтный порт, как и подобает величайшей столице мира. Разнофрахтные порты составляют аристократию торговых портов мира. И среди этой аристократии Лондон, как всегда и во всем, — единственный в своем роде.

Докам на Темзе нельзя отказать в живописности. Несмотря на мое нелюбезное сравнение их с задним двором, куда загнали лебедей, я не могу отрицать, что каждый док или группа их на северном берегу Темзы по-своему хороши. Уютный маленький док Св. Екатерины, темный, весь покрытый тенью, как тихое озеро меж скалистых утесов, почтенные и приятные Лондонские доки с их знаменитыми винными погребами, но без единого рельсового пути на всей их территории, где между складами витают ароматы пряностей, и дальше, вниз по реке — интересная группа «Вест-Индских» доков, красивые доки Блэкуола, а за ними, минуя на Плесе Галлеонов ворота доков Виктории и Альберта, — необозримый мрак больших Тильбюрийских бассейнов, — каждое из этих «мест заключения» судов имеет свой собственный лик, собственный колорит. А своеобразие и прелесть им придает одна общая черта: при всей своей будничной полезности они романтичны.

Они в своем роде так же романтичны, как река, которую они обслуживают, не похожая на все другие торговые реки в мире. Уютность дока Св. Екатерины, старомодность Лондонских доков запоминаются навсегда. Доки вниз по Темзе, рядом с Вулиджем, производят сильное впечатление благодаря своим размерам и безобразию окрестностей, безобразию столь живописному, что оно радует глаз. Когда говорят о доках Темзы, слово «красота» звучит слишком хвастливо, но дух романтики так давно витает над этой рекой, что он не мог не придать очарования ее берегам.

Древность порта волнует воображение. Длинная цепь смелых и опасных предприятий берет начало в этом городе, отсюда по водам Темзы пускались смельчаки в широкий мир. Даже новейший из доков, Тильбюрийский, овеян романтической славой благодаря историческим воспоминаниям: сюда приезжала корова Елизавета, и то было не ее обычное, церемониальное и помпезное путешествие по городам своей страны, а спешная деловая поездка в критический для Англии момент. Грозное время миновало и сейчас Тильбюри известно только своими доками. Доки вполне современные, но их отдаленность, уединенное расположение на Эссекских болотах и то, что они были созданы в тяжелую для Англии пору, придает им что-то романтическое. В те времена людей поражал вид этих громадных пустых бассейнов, окаймленных на много миль вокруг безлюдными набережными и рядами товарных складов, где затерялись два-три судна, напоминавшие заблудившихся, околдованных детей в чаще высоких гидравлических кранов. Все здесь говорило о полной заброшенности, о напрасно потраченной энергии. Вначале в Тильбюрийских доках работа шла хорошо, и они вполне отвечали своему назначению, но, может быть, они были открыты раньше времени. О них не скажешь, что они «удовлетворили давно ощущавшуюся нужду» (эту сакраментальную фразу у нас повторяют, о чем бы ни говорили — о железных дорогах, туннелях, газетах, новых изданиях книг): они слишком рано вошли в строй. Но у них большое будущее. Эти доки, не зависящие от прилива, очень доступные, великолепные, хоть и заброшенные, имеются налицо и готовы принять самые большие из судов плавающих в море. Они достойны старейшего из речных портов.

И, честно говоря, сколько бы ни сыпалось критических суждений на головы доковладельцев, остальные доки на Темзе тоже ничуть не посрамят города с населением более многочисленным, чем население иного государства. Лондон как порт рос медленно, но не следует забывать, что у него не было за спиной обширных промышленных районов или крупных горных разработок. Этим он отличается от Ливерпуля, Кардиффа, Ньюкасла, Глазго. И поэтому же Темза не похожа на реки Мерсей, Тайн, Клайд. Она река историческая, река романтическая, протекает через город великих дел. Ругайте, если хотите, речное начальство — я того мнения, что Темза в нынешней ее роли достойна своего славного прошлого. Долгое время она одна давала приют и береговым, и морским судам. Тогда под самым Лондонским мостом, в части Темзы, которая называется «Пул», суда стояли на якоре во время самого высокого прилива так тесно друг к другу, что сливались в одну сплошную массу и походили издали на остров, поросший лесом высоких безлистных деревьев. А когда Темза перестала вмещать все суда, появились доки Св. Екатерины и Лондонские, вполне отвечавшие требованиям того времени. То же можно сказать о других искусственных бассейнах, где теснились суда, прибывавшие и уходившие во все части света. Этот водный путь страны работает из века в век, день и ночь. Ничто не прекращает его бессонной деятельности, один лишь густой туман, одевающий шумную реку непроницаемо пеленой безмолвия. Тогда постепенно утихают на верной реке все звуки и движение, и в тишине слышно только, как на судах таинственно и глухо бьют склянки в белом тумане. От Лондонского моста до самого Нора и дальше, дальше несется этот тихий звон за много миль, туда, где морской лиман, расширяясь, переходит в Северное море, где суда на причале встречаются реже — они рассеяны по каналам, покрытым белым саваном тумана между песчаными отмелями Темзы. На протяжении всей долгой и славной службы ее людям это ее единственные передышки.

В НЕВОЛЕ

XXXIII
Корабль в доке, окруженный набережными и пакгаузами, похож на пленника, мечтающего о свободе, печального, как только может быть печальна свободная душа в неволе. Якорными цепями и крепкими канатами привязан он к каменным сваям на краю каменного берега, и докер-«причальщик» в куртке с медными пуговицами, потрепанный бурями краснолицый тюремщик, ходит вокруг, бдительно и ревниво осматривая мертвые якоря, где прикованы корабли, стоящие в безопасности, праздно и неподвижно, словно поглощенные глубокой тоской по дням свободы и опасностей. Ренегаты, которыми кишит док, все эти начальники доков, причальщики, сторожа и так далее, по-видимому, сильно не доверяют покорности пленного корабля. Все цепи и тросы кажутся недостаточно надежными этим людям, думающим только о том, как бы покрепче приковать свободные корабли к неподвижной, грязной, порабощенной земле. «Вы бы, господин штурман, прибавили еще один швартов у кормы», — только и слышишь от них постоянно. Я обозвал их «ренегатами» потому, что большинство из них прежде плавали на кораблях. Можно подумать, что признаки старости — седина, морщины вокруг глаз, вздутые узловатые вены на руках — являются у них симптомами нравственного разложения, ибо они бродят по набережным с таким видом, как будто тайно злорадствуют, видя уныние благородных узников. «Больше кранцов, больше сезеней», — требуют они. Они хотят, чтобы было побольше оков, цепей, пут, — хотят, чтобы крылатые духом корабли были недвижимы, как каменная глыба. Они стоят на грязи мостовых, эти разжалованные морские волки, за их спиной лязгают буферами длинные составы железнодорожных вагонов, и они недобрыми взглядами меряют корабль весь от клотика до борта, тая под лицемерной маской заботливости и доброжелательства лишь потребность тиранить беднягу. Тут и там страшные на вид крюки качаются на длинных цепях подъемных кранов, похожих на орудия пытки. Банды докеров топочут грязными ногами по трапу. Грустное это зрелище, когда такое множество людей земли, которых суда никогда не интересовали, с беспечной грубостью топчут ногами их беспомощные тела.

Но, к счастью, ничто не может испортить красоты корабля. Такое впечатление тюрьмы, впечатление ужасного, унизительного несчастья, постигшего наших прекрасных и верных друзей, возникает только тогда, когда смотришь на корабли в доках больших европейских портов. Думаешь о том, что их бесчестно лишили свободы затем, чтобы гонять с верфи на верфь по темным лужам черной жирной воды, — возмутительная награда честно пройденный дальний путь!

Зато когда судно бросило якорь на открытом рейде и вдоль него выстроились лихтеры, ожидая груза, который лебедка передает через борт, оно мирно завершает свою жизненную задачу. Здесь оно не в заточении, здесь его окружает простор, чистая, светлая вода, над его мачтами сияет ясное небо, а с места якорной стоянки видны зеленые холмы и прелестные бухты. Судно не брошено своим экипажем на милость береговых людей. Оно по-прежнему дает приют своей собственной горячо преданной ему группе моряков, они ухаживают за ним, и чувствуется, что вот-вот скользнет между мысами и скроется из виду. Только в доке оно кажется совершенно заброшенным, лишенным свободы ловкими людьми, которые думают только о быстрой доставке и выгодном фрахте. Только тут на его палубы падают вместе с дождем сажи безобразные прямоугольные тени стен и крыш.

Тот, кто никогда не видел парусных судов, созданных поколениями судостроителей-энтузиастов, воплотившими в них благородство и силу, которые они черпали из каких-то нетронутых уголков своих простых душ, пришел бы в восторг от зрелища, довольно обычного двадцать пять лет назад: больших флотилий клиперов, стоявших на якоре по северной стороне Нью-Саутского дока. Их было в те времена так много, что от железных ворот верфи, охраняемых полисменами, тянулся на четверть мили лес мачт — длинный ряд судов, пришвартованных по двое к многочисленным деревянным молам. Перед их высокими рангоутными деревьями рифленые железные ангары казались карликами, утлегари их заходили далеко за берег, а белые с золотом лепные украшения на носу, почти ослепительные в своей чистоте, висели в воздухе над прямой длинной набережной, над лужами и грязью пристаней, где сновали озабоченные люди, такие суетливые и грязные под неподвижно парящими над ними кораблями.

В час прилива можно было видеть, как одно из уже нагруженных судов с задраенными люками выходит из рядов и плывет в открытую часть дока, еще удерживаемое линями, темными и тонкими, как первые нити паутины, канатами, которые тянутся от носа и кормы к швартовым палам на берегу. Здесь оно, грациозно неподвижное, как птица, которая готовится распустить крылья, ожидало, пока к воротам не подплывут два-три торопливых и шумных буксира. Суетясь вокруг судна, они выводили его в Темзу, оберегали и провожали под поднятыми мостами, по напоминающим плотину проходам между плоскими пристанями с клочками зеленого газона, окруженного гравием, и белой сигнальной мачтой с реей и гафелем, на которой развевалось два-три сильно потрепанных флага, синих, красных или белых.

Этот Нью-Саутский док, вокруг которого вертятся самые ранние мои воспоминания, принадлежит к группе Вест-Индских доков, так же как и два старых бассейна поменьше, расставшихся уже с былой славой. Один из них назывался Экспорт, а другой — Импорт. Живописные и чистенькие, насколько могут быть чисты доки, эти два бассейна-близнеца распростерлись рядом в темном блеске своих зеркальных вод. В них было уже не тесно. Немногие суда стояли у причальных бочек или у навесов, далеко друг от друга, по углам пустых набережных и как будто дремали, тихие, ушедшие в себя, равнодушные к сутолоке людской. Странная привлекательность была в этих двух уютных доках, необорудованных, тихих, без энергичной компании подъемных кранов; не видно было торопливой и шумной работы на узких берегах. Их не загромождали никакие подъездные пути. Кучки рабочих собирались около складов и за мирной беседой ели свой завтрак или обед, принесенный в красном бумажном платке, — это напоминало пикник на берегу какого-нибудь уединенного горного озера. Они были тихи и покойны (и, надо сказать, весьма убыточны) эти бассейны, и какой-нибудь капитан, устав от напряженной, кипучей жизни Нью-Саутского дока, который находится всего в нескольких ярдах, мог в обеденный час спуститься сюда, погулять на свободе, подальше от людей, и, если захочется, поразмышлять о суетности дел мирских человеческих. Когда-то эти бассейны, наверное, кишели теми славными старыми, неповоротливыми судами с широкой кормой, что ходили в Вест-Индию. Я думаю, они выносили свое заточение в доках так же стойко, как боролись с волнами, встречая их своими тупыми и честными носами, и степенно выгружали сахар, ром, кофе, черную патоку и кампешевое дерево, — каждое судно собственной лебедкой и талями. Но в то время, когда я впервые увидел эти бассейны, здесь не было уже никаких признаков экспорта, а все импортные грузы, какие мне довелось видеть, состояли из очень редко прибывавших партий тропического леса, громадных, обтесанных, твердых, как железо, стволов, выросших в лесах вокруг Мексиканского залива. Они лежали штабелями мощных бревен, и с трудом верилось, что вся эта масса мертвых и оголенных деревьев вышла из недр стройного, такого невинного на вид маленького барка, на носу которого красовалось какое-нибудь простое женское имя — Эллен или Энни.

Но так обычно бывает со всякой выгруженной кладью. Когда она сложена на пристани, то никак не верится, что вся эта уйма помещалась в том самом судне, которое стоит рядом.

Эти два бассейна представляли собой тихий безмятежный уголок в деятельном мире доков, но мне ни разу не посчастливилось получить здесь место для стоянки после более или менее трудного рейса. С первого взгляда становилось ясно, что здесь никогда не бывало толчеи людей и судов. Такая стояла тишина что, отчетливо вспоминая их, начинаешь вдруг сомневаться, подлинно ли существовали такие места отдыха для усталых кораблей, где они могли дремать и грезить, где у дурных кораблей — ленивых, капризных, зловредных, необузданных, упрямых, совершенно непокорных — было сколько угодно досуга, чтобы подумать о своих грехах и раскаяться, и они стояли, печальные, голые, без своего рваного наряда из парусины, с мачтами, покрытыми пылью и золой Лондона. А самое испорченное судно, если ему дать срок, непременно раскается: я знал множество судов и нимало в этом не сомневаюсь. Нет судна безнадежно скверного. И теперь, когда тела их, храбро вынесшие столько бурь, стерты с лица моря одним дуновением новой силы — пара, и то, что было в них хорошего и дурного, предано забвению как все, что отслужило, не беда, если я стану утверждать, будто среди этих исчезнувших поколений верных слуг человека не было ни единого неисправимого грешника.

В Нью-Саутском доке ни у пленных кораблей, ни у их капитанов, разумеется, не оставалось времени для сожалений, раскаяния, самоанализа и прочих психологических переживаний. От шести часов утра до шести часов вечера в этой тюрьме, которая должна служить наградой за доблесть судам, достигшим гавани, не прекращается тяжелая работа, качаются в воздухе над бортом мощные стропы с разным грузом, и по знаку надсмотрщика тяжело шлепаются в открытые трюмы.

В Нью-Саутском доке специально грузили суда для колоний в те славные (и последние) годы существования быстроходных клиперов, возивших шерсть, — на них было любо смотреть, а управлять ими — одно удовольствие. Некоторые клипера выделялись среди остальных судов красотой, многие из них были, мягко выражаясь, несколько перегружены мачтами; от них ожидали всегда удачных рейсов. Из этой вереницы клиперов, паруса которых рисовались на фоне неба, как гигантская плотная сеть, асверкание медных частей заметно было на таком расстоянии, на какое хватал глаз полисмена, дежурившего у ворот, — из этих клиперов вряд ли хоть один заходил в какой-либо другой порт на всем широком пространстве земного шара, кроме Лондона и Сиднея, или Лондона и Мельбурна, или Лондона и порта Аделаиды. Разве только еще в Хобарт заходили те, кто вез меньше груза. Я почти готов верить седому штурману с клипера «Герцог С.», говорившему, что все клипера изучили путь к антиподам лучше, чем их капитаны, которые из года в год водят их Лондона — места заключения — до какого-нибудь австралийского порта, где двадцать пять лет назад они чувствовали себя не пленниками (хотя и были накрепко отшвартованы у деревянных причалов), а почетными гостями.

XXXIV
Города на противоположном полушарии, в те времена не такие большие, как теперь, проявляли интерес к приходившим из Англии судам; эти суда были связующим звеном с «домом». Многочисленность их убеждала эти города, что значение их в мире все возрастает. Приход судов был одним из насущных интересов дня, особенно в Сиднее, где от самого центра этого прекрасного города и со всех главных улиц видны были все клипера, стоявшие в круглой гавани, — не в стенах дока тюрьмы, а в одной из красивейших, просторнейших и надежнейших бухт, над которыми когда-либо сияло солнце. Ныне у этих причалов, которые всегда оставлялись для «морской знати», стоят большие пароходы, весьма внушительные и эффектные. Но они сегодня здесь, а через неделю опять в открытом море. А в мое время клипера, возившие и разный фрахт, и эмигрантов, и обыкновенных пассажиров, оснащенные мощными рангоутами, но стройные, изящные, месяцами стояли здесь, ожидая груза шерсти. Имена их удостоились чести войти в обиход.

По воскресеньям и праздничным дням горожане толпами ходили на набережную в гости к морякам, и скучавший в одиночестве вахтенный офицер утешался ролью чичероне, в особенности когда являлись женщины с приятными манерами, находившие удовольствие в осмотре кают и кают-компании. Из всех открытых иллюминаторов и кормовых амбразур плыли звуки довольно-таки расстроенных пианино до тех пор, пока на улицах не замигают газовые фонари и не придет на дежурство ночной сторож, сонный, невыспавшийся днем, спустит флаги и укрепит зажженный фонарь над тралом. Ночь быстро окружала безмолвные опустевшие корабли. Команда гуляла на берегу. С невысокой береговой кручи около трактира «Королевский мыс», популярного среди судовых коков и буфетчиков, с конца Джордж-стрит, где находятся дешевые столовые (обед стоил шесть пенсов), содержимые китайцами, через равномерные промежутки времени доносился крик: «Горячая колбаса!» Сидя у борта старого судна «Герцог С.» (бедняги уж нет, оно погибло у берегов Новой Зеландии!), я как зачарованный этими монотонными, равномерно повторявшимися выкриками слушал часами назойливого торговца и меня так раздражало это нелепое наваждение, что я мысленно желал крикуну подавиться куском своей поганой колбасы.

Состоять ночным сторожем пленного (хотя и всеми чтимого) корабля занятие бессмысленное и подходящее только для стариков — так утверждали всегда мои товарищи. И обычно эту обязанность поручали самому старому из матросов экипажа. Но иногда налицо не оказывалось ни самого старого, ни какого-нибудь другого надежного матроса, — во время стоянок в портах команда всегда как-то ухитряется быстро улетучиться на берег. И вот — вероятно приняв во внимание мой юный возраст, неопытность и склонность к задумчивости (из-за всего этого я не очень проворно управлялся с парусами), меня неожиданно назначили на этот завидный пост, о чем мне сообщил самым саркастическим тоном наш помощник капитана, мистер Б.

Я не жалел об этом назначении. Ночная жизнь города доходила с улиц и сюда, к морю, где в тишине сменяли друг друга ночные стражи: то какие-нибудь хулиганы мчались целой компанией вниз, чтобы здесь, подальше от глаз полиции, закончить ссору честной дракой; из неясно видного кольца людей, полускрытых за штабелями груза, доносились до меня звуки ударов, порой стон, топот ног, потом вдруг крик «пора!» взмывал над зловещим взволнованным бормотанием. То появлялись ночные грабители, преследуемые или преследовавшие кого-нибудь. Сдавленный крик, затем гробовое молчание. Какие-то люди крадучись, скользили, как призраки, мимо меня по набережной, и снизу, окликнув меня таинственным шепотом, делали мне какие-то невнятные предложения. Занятны в своем роде были и извозчики, которые два раза в неделю, в те ночи, когда ожидалось прибытие пассажирского судна из Англии, выстраивали перед нашим кораблем целый батальон слепящих фонарей. Они слезали с козел и сочным языком простонародья рассказывали друг другу неприличные анекдоты — каждое слово было ясно слышно на борту, где я сидел и курил у главного люка. Раз я целый час вел в высшей степени «интеллигентный» разговор с человеком, которого я не мог разглядеть, — джентльменом из Англии, как он любезным тоном отрекомендовался мне. Я сидел на палубе, он — внизу на пристани, на ящике с пианино (выгруженном с нашего судна на берег в этот самый вечер), и курил сигару с очень хорошим запахом. Разговор касался попеременно политики, науки, естественной истории и оперных певцов. Затем, сказав отрывисто: «А вы, кажется, очень неглупый молодой человек», мой собеседник сообщил мне, что его фамилия Сеньор, и ушел — к себе в гостиницу, должно быть. О тени, тени прошлого! Мне показалось, что я вижу седые бакенбарды, когда он обернулся под фонарем. Как грустно думать, что в силу естественного закона природы он сейчас уже, конечно, в могиле. Я мог бы обвинить его разве только в некотором догматизме суждений. И звали его Сеньор! Мистер Сеньор.

Однако моя сторожевая служба имела и свои неудобства. Как-то в зимнюю, темную, грозовую ночь в июле[4], когда я, укрывшись от дождя, стоял полусонный на корме, по трапу вверх взлетело какое-то существо вроде страуса. Я говорю — страуса, потому что существо это двигалось как будто не только на двух ногах, но и при помощи пары коротких крыльев. Но это был человек, а странное сходство с птицей ему придавало пальто, разорванное на спине и развевавшееся двумя половинками у него за плечами. То есть, я так думаю, что это было пальто, ясно разглядеть было невозможно. Уму непостижимо, как он мог добраться до меня с такой быстротой, ни разу не споткнувшись на незнакомой палубе. Для этого нужно было видеть в темноте лучше кошки.

Человек, задыхаясь, стал умолять меня, чтобы я позволил ему укрыться до утра у нас в полубаке. Следуя полученному мной строгому распоряжению, я отказал — сперва мягко, потом, когда он стал настаивать все более дерзко, я заговорил суровым тоном.

— Ради бога пусти, товарищ! За мной гонятся — я тут в одном месте часики захватил…

— Выметайся отсюда! — сказал я.

— Не обижай бедного человека, дружище! — заскулил он жалобно.

— Сейчас же уходи на берег. Ну! Слышишь, что ли?

Молчание. Он весь съежился и был нем, как будто в отчаянии не находил слов. И вдруг — бац! — удар по лицу ослепил меня, и в этой вспышке света исчез мой гость, оставив меня лежащим на спине с позорнейшим «фонарем» под глазом, какой вряд ли получал когда-нибудь человек за честное выполнение долга.

Тени! Тени! Надеюсь, он спасся от врагов, которые тогда за ним гнались, и живет и здравствует по сей день. Но кулачище у него был удивительно тяжелый, а меткость удара в темноте просто поразительная.

Бывали со мной и другие происшествия, большей частью не такие плачевные и более занятные, а одно весьма трагическое. Но самым интересным из всего, что приходилось мне наблюдать, был наш старший помощник капитана, мистер Б.

Он каждый вечер сходил на берег и там в каком-то ресторане встречался со своим старым приятелем, штурманом с барка «Цицерон», стоявшего на другой стороне Круглой Гавани. А поздно ночью я уже издали слышал неровные шаги и громкие голоса двух друзей, которые вели нескончаемый спор. Штурман «Цицерона» провожал нашего Б. до его корабля, и здесь еще с полчаса продолжался бессмысленный и бессвязный, но самый дружеский разговор внизу, у сходней, а потом я слышал, как мистер Б. настаивал, что его черед проводить друга на барк. Оба удалялись, и, пока они обходили кругом гавань, я все слышал их интимно-дружеские голоса. Нередко они проделывали этот путь от нашего корабля до «Цицерона» три-четыре раза, провожая один другого от избытка бескорыстной и нежной привязанности. В конце концов усталость, видно, брала свое и они решались расстаться. Доски нашего высокого трапа гнулись и скрипели под тяжестью мистера Б., который наконец-то возвращался на корабль. Его дородная фигура появлялась наверху. Он стоял пошатываясь.

— Караульный!

— Здесь, сэр!

Пауза.

Он молчал, пока не одолеет три ступеньки внутренней лесенки от поручней до палубы и утвердится надежно на месте. А я, умудренный опытом, не предлагал ему помощи, ибо в такой момент мой начальник принял бы это за оскорбление. Но не раз я дрожал от страха, что он сломает себе шею, — он был очень грузный мужчина.

Стремительный натиск, шум, как от падения чего-то тяжелого, — и дело сделано. Мистеру Б. никогда не приходилось подниматься на ноги. Но ему нужна была минута-другая, чтобы отдышаться после такого спуска.

— Караульный!

— Здесь, сэр!

— Капитан на корабле?

— Так точно, сэр.

Пауза.

— А пес на корабле?

— Так точно, сэр.

Пауза.

Пес у нас был тощий и противный, больше похожий на больного волка, чем на собаку, и в другое время старший помощник капитана не проявлял ни малейшего интереса к этому животному. Но вопрос о нем он задавал неизменно.

— Давай-ка, я обопрусь на тебя.

Я всегда ждал этой просьбы. Он тяжело опирался на мое плечо, пока мы не подходили так близко к каюте, что он мог ухватиться за ручку двери. Тут он сразу выпускал мое плечо.

— Хватит. Теперь я и сам справлюсь.

И справлялся. Добирался сам до койки, зажигал лампу, ложился в постель — да, да, и вылезал из нее в половине шестого, когда я будил его, первого человека, появлявшегося утром на палубе. Твердой рукой подносил он к губам чашку утреннего кофе и был готов приступить к своим обязанностям, как будто проспал крепко десять часов. Это был замечательный моряк, лучше многих, ни разу в жизни не пробовавших грога. Он все мог — не сумел только добиться успеха в жизни.

Я помню лишь один случай, когда ему не удалось с первого раза ухватиться за ручку двери. Он подождал немного, попробовал опять — не вышло. Он тяжелее навалился на мое плечо. И медленно перевел дух.

— Чертова ручка!

Не отпуская меня, он повернулся. Лицо его было ярко освещено полной луной.

— Хоть бы мы уж поскорее ушли в море! — прорычал он.

Я чувствовал, что надо что-нибудь сказать, потому что цеплялся за меня как потерянный и тяжело дышал.

— Да, сэр.

— Не дело это — торчать в порту: суда гниют, люди черт знает до чего доходят.

Я молчал, и через минуту он со вздохом повторил:

— Хотел бы я, чтобы мы поскорее ушли отсюда!

— И я тоже, сэр, — решился я подать реплику.

Держась за мое плечо, он сердито прикрикнул на меня:

— Ты! А тебе то не все равно, в море мы или не в море? Ведь ты… не пьешь…

И даже в ту ночь он в конце концов справился с ручкой, но зажечь лампу, видимо, был уже не в состоянии (должно быть, и не пытался). А утром, как всегда, первым появился на палубе, высокий, с кудрявой головой на бычьей шее, и наблюдал за приступавшими к работе матросами с обычным своим ироническим и непроницаемым видом.

Десять лет спустя я случайно, совсем неожиданно встретил его на улице, выходя из конторы моего грузополучателя. Я, конечно, не забыл мистера Б. и его «Теперь я сам справлюсь». Он тоже меня сразу узнал, припомнил и мою фамилию, и название судна, на котором я служил под его командой. Оглядел меня с головы до ног.

— Что делаете здесь?

— Командую маленьким барком, — ответил я. — Пойдем отсюда с грузом на остров Маврикия. — Затем, не подумав, спросил: — А вы что теперь делаете, сэр?

— Я?.. — Он смотрел на меня в упор, со знакомой саркастической усмешкой. — Ищу работы.

Я готов был сквозь землю провалиться. Когда-то угольно-черные курчавые волосы мистера Б. стали пепельно-серыми. Все на нем было безукоризненно опрятно, как всегда, но сильно потерто, каблуки начищенных до блеска башмаков стоптаны. Он не рассердился на меня, и мы вместе отправились на мой барк обедать. Он внимательно осмотрел все судно, искренне расхвалил и от всей души поздравил меня с таким назначением. За обедом, когда я хотел налить ему вина или пива, он покачал головой и, так как я смотрел на него вопросительно, сказал вполголоса:

— Нет, я теперь ничего не пью.

После обеда мы опять вышли на палубу. Казалось, он не мог оторваться от моего барка. Мы тогда налаживали новые нижние рангоуты, и он не отходил от работавших, хвалил или поправлял их, давал советы своим прежним, знакомым мне тоном. Обращаясь ко мне, он дважды назвал меня «мальчик», но тотчас поправился: «Капитан». Штурман мой собирался уходить с барка (он женился), но я скрыл это от мистера Б. Я боялся, что он попросит меня взять его на место штурмана, намекнет на это в мучительно шутливой форме, и я не смогу сделать вид, что не понял. Да, я боялся. Это было немыслимо. Не мог я отдавать приказания мистеру Б., да и он, я думаю, недолго подчинялся бы мне. С этим он бы не «справился», хотя вот сумел же бросить пить… увы, слишком поздно!

Наконец он ушел. Я смотрел, как он идет по улице, вьсокий, сильный, с упрямым затылком, и сердце у меня сжималось при мысли, что у него, быть может, уже завтра нечем будет нечем платить за ночлег. Но я знал, что если в эту минуту окликну его, он и головы не повернет.

Теперь и он уже лишь призрак прошлого. Но я так и слышу слова, сказанные им когда-то на залитой лунным светом палубе старого «Герцога»:

— Не дело это — торчать в порту. Суда гниют, люди черт знает до чего доходят!

ПОСВЯЩЕНИЕ

XXXV
— Корабли! — воскликнул пожилой матрос в чистом «береговом» костюме. — Корабли! — И его пристальный взгляд, оторвавшись от моего лица, обежал нарядные лепные украшения на носах судов, которые тогда, в конце семидесятых годов, тесным рядом стояли вдоль грязной набережной Нью-Саутского дока. — Корабли-то все хороши; дело не в них, а в людях…

По меньшей мере пятьдесят кораблей, деревянных и железных, формы которых придавали им красоту и быстроходность и являлись величайшим достижением современного кораблестроения, стояли в ряд на якоре, носом к набережной, как будто собранные здесь для выставки — выставки достижений не ремесла, а великого искусства. Они были серого, черного или темно-зеленого цвета с узкой желтой полосой, отмечавшей изгиб их бортов, или с рядом пестрорасписанных по́ртов, украшавших этой военной раскраской мощные бока грузоносцев, которые знают лишь один триумф — быструю доставку груза, лишь одну славу — славу долгой службы, одни победы — победы в нескончаемой и неприметной борьбе с морем. Большие пустые суда с тщательно подметенными трюмами, только что вышедшие из сухого дока и блестевшие свежей окраской, крутобокие и важные, стояли у деревянных пристаней, похожие больше на на подвижные здания, чем на корабли. Другие, уже наполовину нагруженные, почти успевшие принять свой прежний подлинно морской облик судов, поставленных на грузовую ватерлинию, выглядели менее неприступно. Их невысокие трапы как будто приглашали бродивших без дела матросов подняться на борт «поискать себе койку», попытать счастья у капитана. Два-три готовых к отправке корабля, словно стараясь остаться незамеченными среди затмевавших их товарищей, сидели в воде глубоко, натягивая привязи своих носовых канатов, выставляя напоказ чисто прибранные палубы и закрытые люки. Они готовились кормой вперед уйти из рядов и пленяли той подлинной красотой, которую придает судну надлежащая оснастка.

От ворот верфи до самого дальнего угла, где всегда стоял прижатый боком к каменному краю набережной старый, уже пришедший в полную негодность фрегат «Президент» (тогда — учебное судно из резерва флота), — на протяжении доброй четверти мили над всеми этими корпусами, готовыми и еще не готовыми, сто пятьдесят высоких мачт раскинули необозримую сеть своих снастей, в тесных петлях которой, чернея на фоне неба, торчали, словно запутавшись, тяжелые реи.

Это было замечательное зрелище. Самое жалкое судно на воде трогает сердце моряка, напоминая о своей верной службе в течение всей жизни. А здесь можно было увидеть «аристократию» флота. То было благородное собрание самых красивых и самых быстроходных, — и на носу каждого корабля красовались его название и эмблема — можно было подумать, что находишься в музее гипсовых отливок: женщины в коронах, женщины в развевающихся одеждах, с золотыми сетками на волосах, опоясанные голубыми шарфами, простирали вперед свои красиво округленные руки, словно указывая путь; головы воинов в шлемах и без шлемов, фигуры во весь рост воинов, королей, государственных деятелей, лордов и принцесс — все белые с головы до ног, только кое-где выделялось темное лицо в тюрбане, пестро разодетая фигура какого-нибудь султана или героя Востока. И все они стояли, наклонясь вперед под сенью мощных бушпритов, словно стремились поскорее начать новый рейс в одиннадцать тысяч миль.

Таковы были чудесные лепные украшения лучших морских кораблей. И не будь я так влюблен в жизнь на море, которую делили с нами эти бесстрастные фигуры, к чему бы мне пытаться передать словами впечатления, о точности которых никто судить не может, так как ни один человек не увидит больше такой выставки произведений искусства кораблестроения и искусства лепки, какую мы когда-то могли обозревать круглый год в галерее под открытым небом, которая называлась: «Нью-Саутский док».

Вся эта компания безмолвных белых королев, принцесс, королей, воинов, аллегорических женских фигур, героинь, государственных деятелей и языческих богов в венцах и шлемах или с непокрытой головой навеки сошла со сцены, до последней минуты простирая над бурлящей пеной свои красивые гипсовые руки или копья, мечи, щиты, трезубцы, в одной и той же позе, выражавшей неустанное стремление вперед. И ничего не осталось от этих кораблей — разве только несколько человек хранят еще в памяти звуки их имен, давно исчезнувших с первой страницы лондонских газет, с больших плакатов на железнодорожных вокзалах и дверях судовых контор, из мыслей матросов, докеров, лоцманов, грузчиков. Не слышатся больше эти имена в перекличке грубых голосов, не назовут их трепещущие в воздухе сигнальные флаги, когда корабли встречаются и расходятся в открытом море.

Пожилой и степенный моряк отвел глаза от леса рангоутов и посмотрел на меня взглядом, утверждавшим наше братство, таинственное братство моряков. Мы с ним встретились случайно и разговорились. Я остановился подле него, заинтересованный тем же, на что обратил внимание и он, — особенностью в парусном вооружении одного явно нового судна. Судну этому еще только предстояло заслужить ту или иную репутацию у моряков, которые будут делить с ним жизнь. Впрочем, название его уже не сходило у них с языка. Я слышал, как его упоминали в разговоре два дюжих загорелых парня полуморского типа на вокзале Фенчерч-стрит, где в те времена толпились большей частью мужчины в тельняшках и матросских костюмах, и видно было, что часы прилива интересуют их больше, чем часы прихода и ухода поездов.

Название нового судна уже раньше бросилось мне в глаза на первой странице утренней газеты. Я видел затем это незнакомое сочетание букв, синих на белом поле, на доске объявлений, когда наш поезд останавливался у одной из ветхих деревянных платформ подъездной ветки дока.

О судне говорили (с приличными случаю комментариями) потому, должно быть, что оно в тот день сошло со стапелей. Но это еще далеко не означало, что оно «имеет имя». Непроверенное, незнакомое еще с повадками моря, оно затесалось в эту знатную компанию судов и ожидало отправки в свой первый рейс. Ничто не ручалось за его исправность и надежность, кроме отзыва верфи, откуда оно очертя голову ринулось в мир вод. Оно показалось мне скромным. Я воображал, как оно тихонько, неуверенно прижимается боком к пристани, к которой его пришвартовали новенькими тросами, робея в обществе своих закаленных товарищей, уже испытавших на себе все бешеное неистовство океана и узнавших требовательную любовь моряков. Они проделали больше дальних рейсов, принесших им известность, чем оно прожило недель, окруженное вниманием, которое всегда уделяют новому судну, как юной невесте. Даже старые брюзги-докеры поглядывали на него благосклонно.

Если бы этот новичок, робевший на пороге трудной и неизвестной жизни, в которой от кораблей так много требуется, мог слышать и понимать человеческую речь, ничто бы так не ободрило и не утешило его, как тот тон глубокого убеждения, каким почтенный старый моряк повторил первую половину своей фразы:

— Да, суда-то все хороши…

Учтивость не позволила ему повторить конец фразы, полный горечи. Старик, видимо, спохватился, что невежливо настаивать на таком мнении. Он видел, что я моряк и, может быть, как и он, ищу места, а значит — мы с ним товарищи, но все же я был офицер, принадлежал к обитателям скудно населенной кормовой части судна, где главным образом и создается хорошая или дурная репутация судна.

— А можете ли вы сказать это обо всех кораблях? — спросил я, чтобы поддержать разговор. Ибо хоть я и был моряком, но в доки пришел не затем, чтобы приискать себе место («приискать койку» как говорят моряки), — занятие, поглощающее всего человека, как азартная игра, и мало благоприятствующее свободному обмену мнений, так как оно пагубно влияет на кроткое расположение духа, необходимое для общения с ближними.

— С ними всегда можно поладить, — авторитетно заявил мой собеседник.

Он, как и я, был не прочь поговорить. Если он и пришел в док искать работы, не заметно было, чтобы его угнетало беспокойство относительно исхода этих поисков. У него был безмятежный вид человека, за которого не навязчиво, но убедительно говорит его наружность и против которого не может устоять ни один капитан, набирающий на свое судно матросов. И в самом деле, я узнал от него, что штурман «Гипериона» уже «записал» его в качестве рулевого. «В пятницу подпишем договор, а в субботу, до утреннего прилива, приказано всем явиться», — заметил он непринужденно и беспечно. Сказанному странно противоречила явная готовность матроса стоять тут и болтать битый час с совершенно незнакомым человеком.

— «Гиперион»? Что-то я не припомню такого корабля. Как он — хорошим считается?

Из его обстоятельного ответа я заключил, что «Гиперион» имел не особенно блестящую репутацию: ход у него был недостаточно быстрый. Впрочем, мой собеседник полагал, что если управлять «Гиперионом» как следует, то он «не будет валять дурака». Несколько лет назад он видел это судно в Калькутте, и кто-то говорил ему тогда, что, поднимаясь вверх по Темзе, «Гиперион» потерял обе трубки своих клюзов. Впрочем, это могло случиться и по вине лоцмана. А вот только что он толковал с юнгами на борту и слышал от них, что в последний рейс «Гиперион» отклонился от курса, лег в дрейф и потерял якорь и цепь. Конечно, может быть, за ним недостаточно внимательно присматривали. Все же в общем это показывает, что с якорями у «Гипериона» неладно. И вообще, управлять им трудно. Но в этот рейс он идет с новым капитаном и новым штурманом, так что неизвестно, как он себя поведет…

Вот в таких разговорах моряков на берегу и устанавливается постепенно за судном та или иная репутация, обсуждаются его достоинства и недостатки с таким же смаком, как сплетни о людях, комментируются его индивидуальные особенности. При этом успехи судна усиленно восхваляются, а грехи замалчиваются или смягчаются, как нечто неизбежное в нашем несовершенном мире и потому не заслуживающее пристального внимания людей, которым корабли помогают вырвать у сурового моря свой горький кусок хлеба. Все эти разговоры создают судну «имя», и оно передается от одной команды к другой без всякого злорадства и враждебности, с терпимостью, продиктованной сознанием взаимной зависимости между кораблем и моряком, сознанием ответственности за его успехи и опасные последствии его дефектов.

Этими чувствами объясняется гордость моряка за свой корабль. «Корабли все хороши», — сказал мой почтенный рулевой с большим убеждением и легкой иронией. Но они не совсем таковы, какими их хотят видеть люди. У них свой собственный характер; они поддерживают в нас чувство самоуважения благодаря тому, что их достоинства требуют от нас большого искусства, а их пороки — выносливости и отваги.

Трудно сказать, какое из этих высоких требований нам больше льстит. Но факт тот, что, слушая более двадцати лет на море и на берегу разговоры моряков о судах, я ни разу не уловил ноты недоброжелательства. Не скрою, что я слышал весьма явственно ноту богохульственную в увещаниях, которые вымокший, озябший, измученный матрос обращал к судну, а в минуты отчаяния — и ко всем кораблям, когда-либо спущенным на воду, ко всему этому требовательному племени, плавающему по океанам. Доводилось мне слышать от моряков и проклятия по адресу капризной стихии, колдовское очарование которой пережило накопленный опыт веков и пленило этих моряков, как пленяло поколения людей, живших до нас.

Что бы ни говорили, как бы ни клялись в любви к морю некоторые люди (на суше), сколько бы ни воспевали его в прозе и в поэзии, никогда море не было человеку другом. Оно не более как потатчик неугомонности человеческой, опасный подстрекатель, поощряющий и разжигающий наше стремление в широкий мир. Оно, как и наша любезная земля, неверно нам, его не трогают ни доблесть, ни труды и муки, ни самоотверженность, оно не признает нерушимой власти. Море никогда не защищает интересов своих хозяев, как те страны, где обосновались нации-победительницы, оно не качает их колыбелей, не ставит памятников на их могилах. Безумен тот человек или народ, который доверится дружбе моря и забудет о его мощи и коварстве! Как будто считая, что он слишком велик и могуч и для него необязательны общепринятые правила добродетели, океан не знает ни сострадания, ни веры, ни закона, не помнит ничего. Чтобы при его непостоянстве все-таки заставить море служить человеку, нужна неустрашимая твердость, бессонная, вооруженная, ревнивая бдительность, в которой, пожалуй, всегда было больше ненависти, чем любви. Odi et amo — вот догмат тех, кто сознательно или слепо отдал свою жизнь во власть моря. Все бурные страсти юности человеческой, погоня за добычей и погоня за славой, любовь к приключениям и любовь к опасностям, великая тоска по неведомому и грандиозные мечты о власти и могуществе — все промелькнуло, как тени в зеркале, не оставив по себе следа на таинственном лике моря. Непроницаемое и бесчувственное, оно не дарит ничего тем, кто ищет его непостоянных милостей. Его не покоришь, как землю, никаким трудом и терпением. Несмотря на силу его чар, погубившую столь многих, его никогда не любили так, как любят горы, равнины, даже пустыню. Если оставить в стороне торжественные уверения и хвалу писателей, для которых (смело можно сказать) нет ничего на свете важнее ритма их строк и звучания фразы, то, право, эта любовь к морю, о которой так охотно твердят некоторые люди и целые народы, оказывается чувством весьма смешанным: в нем есть большая доза тщеславия, немалую роль играет необходимость, а лучшую, самую искреннюю часть составляет любовь к кораблям, этим неутомимым слугам наших надежд и нашего самолюбия. Ибо среди сотен людей, бранивших море, — от Шекспира, которому принадлежит строка:

«Свирепей голода, тоски и моря»,
и до последнего темного матроса, «морского волка» старого образца с весьма скудным запасом слов и еще более скудным запасом мыслей — не найдется, я думаю, ни единого моряка, который когда-либо с проклятием произнес бы название судна, хорошего или плохого. И если бы тяжкие невзгоды морской службы довели его до того, что он нечестиво поднял бы руку на свое судно, прикосновение это было бы, наверное, легко, как легка рука мужчины, когда он с безгрешной лаской касается любимой женщины.

XXXVI
Любовь к кораблям сильно отличается от любви, которую питают люди ко всяким другим творениям рук своих — к домам, например: она не запятнана тщеславием обладателя. К ней может примешиваться гордость своим искусством, ответственностью, терпением, но в остальном любовь человека к кораблю — чувство бескорыстное. Даже если судно его собственность, ни один моряк не дорожит им только как источником дохода. Я уверен, что никогда этого не могло быть; ибо купец-судохозяин, даже самый достойный, всегда оставался за той оградой чувства, которая укрывает равноправных и верных товарищей — корабль и моряка, поддерживающих друг друга в борьбе с неумолимой враждой океана.

Океану (не будем этого замалчивать) великодушие чуждо. Никакие проявления человеческой доблести — бесстрашие, отвага, стойкость, верность — его не трогают. Он пребывает в безответственном сознании своего могущества. Он бесстыдно жесток, как деспот, испорченный лестью. Он не выносит ни малейшего неповиновения и остается непримиримым врагом кораблей и людей с тех пор, как корабли и люди впервые имели неслыханную смелость вместе пуститься в плавание, не убоявшись его нахмуренного чела. С того дня он не переставал глотать флоты и людей, и ярость его не утоляется бесчисленным множеством жертв — разбитых кораблей и погубленных жизней и ныне, как всегда, он готов обмануть и предать, разбить вдребезги неисправимый оптимизм людей, которые, полагаясь на верность кораблей, пытаются вырвать у него счастье своего домашнего очага, господство в мире, или хотя бы только кусок хлеба, который спасает их от голода. Если и не всегда он гневен и буен, втайне он всегда готов поглотить вас. Непостижимая жестокость — самое удивительное из свойств бездны морской.

Я впервые почувствовал, как она страшна, много лет назад, во время плавания в средней Атлантике, когда мы приняли на борт экипаж датского брига, шедшего из Вест-Индии обратно на родину. В то утро редкий серебристый туман смягчил неподвижное пышное великолепие солнечного света без теней, и небо уже казалось не таким далеким, а океан кругом — не таким безмерным. Был один из тех дней, когда мощь океана мила нам, как сильная натура мужчины в минуты безмолвной близости. Еще при восходе солнца мы заметили на западе черное пятнышко — оно словно висело высоко в пустоте за мерцающей серебристо-голубой вуалью, которая по временам шевелилась, как будто плыла по ветру, тихонько подгонявшему нас. Мирная тишина этого волшебного утра была так глубока, так безмятежна, что казалось, будто каждое громко произнесенное на палубе слово долетит до самой глубины этой безбрежной тайны, рожденной от союза воды и неба. Мы невольно старались говорить тише.

— По-моему, сэр, это какой-то обломок в воде, — тихо сказал капитану его второй помощник, сходя сверху с биноклем через плечо. И капитан, ничего не отвечая, сделал рулевому знак править на мелькавшее впереди черное пятнышко. Теперь мы видели уже торчавшее из воды подобие пня с обломанным концом — все, что осталось от сорванных мачт брига.

Капитан вполголоса, словно ведя обычный разговор, объяснял штурману, что такие обломки крушения очень опасны и он боится, как бы наше судно не натолкнулось на них ночью. Вдруг впереди кто-то из матросов вскрикнул:

— Да там на борту люди, сэр! Я вижу их!

Он закричал это каким-то странным, удивившим всех, чужим голосом. Крик его послужил сигналом для внезапного взрыва восклицаний. Нижние вахтенные все разом кинулись наверх, кок выскочил из камбуза. Теперь всем уже видны были эти бедняги там, на остове брига. Живы! И тотчас нам стало казаться, что наше судно (о котором вполне справедливо говорили, что оно не имеет себе равных по скорости при легком ветре) утратило всякую способность двигаться, как будто море стало вязким и прилипло к его бортам. Но оно все-таки двигалось. Неразлучная спутница его жизни., Безмерность, выбрала этот день, чтобы овевать его своим дыханием так тихо, как спящего ребенка. Шумное волнение на палубе утихло, и наше судно, — знаменитое тем, что всегда сохраняло хороший ход и слушалось руля, пока дул ветерок, хотя бы такой слабый, что он только перо мог поднять, — белое и бесшумное, как призрак, даже не оставляя ряби, точно крадучись, шло на помощь к искалеченному товарищу, которого настигала смерть в солнечной дымке тихого дня.

Ни на секунду не отрываясь от бинокля, капитан сказал дрожащим голосом:

— Они там, на корме, чем-то машут нам…

Он рывком поставил бинокль на стекло люка и зашагал по юту.

— Флаг или рубашка, не разберу! — крикнул он раздраженно. — Какая-то тряпка, черт ее побери!..

Он сделал еще несколько рейсов по юту, время от времени нетерпеливо поглядывая за борт, чтобы проверить, с какой скоростью мы идем. Его нервные шаги резко отдавались в тишине палубы, где все остальные, словно в забытьи, неподвижно смотрели в одном направлении.

— Нет, так не годится! — вдруг закричал капитан, — Спускать шлюпки! Живо!

Раньше чем я прыгнул в шлюпку, он отвел меня в сторону и предостерег:

— Как подплывешь, смотри, чтоб он не потянул тебя за собой на дно. Понял?

Он пробурчал это тихо, чтобы не услышал никто из матросов, возившихся со шлюпочными талями, но я все-таки был возмущен. «Господи! Как будто в такие минуты можно думать об опасности!» — мысленно воскликнул я с презрением к такой хладнокровной осторожности.

Прежде чем стать настоящим моряком, получаешь немало уроков, — и я тут же получил заслуженный нагоняй. Опытному командиру достаточно было одного взгляда, чтобы прочесть мои мысли.

— Ты едешь туда, чтобы спасти людей, а не затем, чтобы зря топить шлюпку с экипажем! — прорычал он мне в ухо. Но когда мы отчалили, он перегнулся через борт и крикнул:

— Гоните, ребята! Все теперь зависит от силы ваших рук!

И мы гнали! Никогда бы не поверил, что команда обыкновенного торгового судна способна грести с такой свирепой энергией.

То, что капитану было ясно еще раньше чем мы отъехали, мы все поняли потом. Успех нашего предприятия висел на волоске над этой водяной бездной, которая не хочет отдавать своих мертвецов до дня Страшного суда.

Две шлюпки мчались наперегонки со Смертью, и призом в этом соревновании была жизнь девяти человек. А Смерть далеко опередила нас.

Мы уже издалека видели, что матросы брига работают насосами, все еще откачивая воду из этой развалины, которая уже погрузилась так глубоко, что небольшие волны, на которых наши шлюпки, не замедляя хода, легко поднимались и опускались, плещутся почти вровень с ее бортом и набегают на концы снастей, уныло качавшиеся под оголенным бушпритом.

Из всех дней, которые когда-либо сияли над одиноко боровшимися и погибавшими кораблями с тех пор, как скандинавские пираты впервые поплыли к Западу наперекор атлантическим волнам, — мы при всем старании не могли бы выбрать лучшего дня для своих гонок. А гонки были необычайные. Когда мы приближались к финишу, между первой и второй лодкой расстояние было не больше длины весла, а Смерть вставала на верхушке каждой волны. Вода то заливала борта брига, то лениво откатывалась с тихим плеском, как бы играя вокруг неподвижной скалы, и сонно журчала в желобах клюзов. И у кормовой, и у носовой части уже не было фальшбортов и виднелась пустая палуба, с которой все было снесено начисто — шлюпки, мачты, будки, жилые помещения, все, за исключением рымов и насадок помп. Я мельком увидел эту печальную картину в то время, как, собрав все силы, снимал с брига последнего из спасенных нами людей — капитана, который буквально свалился мне на руки.

Странная безмолвная сцена спасения — без приветственных криков, без единого слова, жеста, знака, без обмена взглядами. До самой последней минуты люди на бриге не выпускали из рук насосов, поливавших двумя светлыми струями их голые ноги. Сквозь прорехи изорванных рубах виднелось коричневое тело. И эти две кучки полуголых, едва прикрытых лохмотьями моряков продолжали непрерывно сгибаться и разгибаться в тяжелой работе, от которой ломит спину. Они настолько были поглощены ею, что не имели времени бросить взгляд через плечо на спешившую к ним помощь. Когда мы домчались до брига, чей-то голос там выкрикнул одно, только одно хриплое слово команды — и вдруг они все, как были, с непокрытыми головами, с серым налетом соли во всех морщинах и складках обросших изможденных лиц, тупо моргая покрасневшими веками, выпустили рукоятки насосов и ринулись к нам. Спотыкаясь и толкая друг друга, они буквально свалились нам на головы. Шум и грохот, с которым они прыгали в наши шлюпки, сильно разрушали тот ореол трагического достоинства, которым мы в своем воображении окружаем сцены борьбы человека с морем. В этот чудесный день, полный мирной ласки ветра и слегка затуманенного солнечного света, умерла моя романтическая влюбленность в то, что человеческая фантазия называет священным величием природы. Меня возмущало циничное равнодушие моря к человеческому страданию и мужеству, таившимся в этой нелепой панической сцене спасения от гибели девяти славных честных моряков. В кротком благодушии моря я увидел лицемерие — оно только поневоле бывает таким кротким. Исчез благоговейный страх, который я испытывал перед ним когда-то. Я готов был отныне горько насмехаться над его чарами и злобно восставать против его свирепости. За одну минуту, пока мы отплывали от брига, я успел трезво взглянуть на избранный мной в жизни путь. Иллюзии исчезли, но влекущая сила моря продолжала действовать неотразимо. Я, наконец, стал настоящим моряком.

С четверть часа мы гребли изо всех сил, затем положили весла и стали ждать наш корабль. Он шел к нам с надутыми парусами, и за дымкой, издалека казался таким хрупким, стройным, полным благородного изящества. Капитан брига, который сидел радом со мной на офицерском месте, подпирая голову руками, поднял ее и с какой-то угрюмой словоохотливостью стал рассказывать…

У них ураганом сорвало мачты и судно дало течь. Несколько недель носилось оно по морю, и все время им приходилось насосами откачивать воду. Непогода все больше разыгрывалась, корабли, которые они видели в море, не замечали их сигналов, течь постепенно усиливалась, а сколотить плот было не из чего, море унесло все. Очень тяжко было видеть, как судно за судном проходят вдалеке. «Будто все сговорились дать нам утонуть», — добавил капитан. Но они пытались до последней возможности помешать бригу уйти в воду и без отдыха работали насосами. Еды не хватало, ели большей частью все сырое… «И вчера вечером, — монотонно рассказывал капитан, — когда солнце село, люди совсем пали духом».

Он сделал в этом месте почти неощутимую паузу и продолжал, не меняя тона:

— Они мне заявили, что бриг все равно не спасти и что они достаточно потрудились. Я не ответил ни слова. Что я мог сказать. Это не был бунт. Они были правы. Всю ночь они лежали на корме, как мертвые. А я не ложился… Стоял на вахте. Как только рассвело, я увидел ваш корабль. Подождал, пока станет светлее. Ветер дул мне в лицо, и начал слабеть. Тогда я закричал из последних сил: «Глядите, корабль!», но только два матроса медленно встали и подошли ко мне. Долго мы стояли втроем и смотрели, как вы идете к нам, а ветер упал почти до штиля. Потом и остальные стали медленно подниматься один за другим, и, наконец, вся команда собралась у меня за спиной. Я обернулся и сказал им, что судно, как они сами видят, идет по направлению к нам, но при таком слабом ветре оно может прийти слишком поздно, если мы не постараемся удержать бриг на вода до тех пор, пока вы не подоспеете и не спасете всех нас. Так я им сказал и скомандовал: «К насосам!»

Он отдал приказ и, подавая пример, первый взялся за рукоятку насоса. Но, должно быть, матросы еще с минуту колебались, нерешительно переглядывались, и затем только последовали примеру капитана.

— Ха-ха-ха! — капитан вдруг, совсем неожиданно, рассмеялся идиотским, нервным, растроганным смехом. — Они так пали духом! Слишком долго судьба над ними издевалась, — пояснил он тоном извинения и, опустив глаза, замолчал.

Двадцать пять лет — долгий срок, то, что было четверть века назад, — далекое и туманное прошлое. Но я как сейчас вижу темно-коричневые ноги, руки, лица двоих спасенных людей, которых море лишило мужества. Они лежали, свернувшись по-собачьи, не шевелясь, на дне шлюпки. Мои матросы, наклонясь к уключинам, смотрели и слушали так, как будто все, что рассказывал капитан брига, происходило сейчас, здесь, перед их глазами. Капитан вдруг поднял голову и спросил у меня, какой сегодня день: они потеряли счет дням. Когда я ответил ему, что сегодня воскресенье, двадцать второе число, он нахмурил брови, что-то подсчитал в уме, потом два раза печально кивнул головой, глядя куда-то в пространство.

Вид у него был плачевно неопрятный, а лицо выражало какую-то исступленную скорбь. Если бы не ясный, открытый взгляд его голубых глаз, которые каждую минуту утомленно и грустно искали в море покинутый бриг, словно они ни на чем другом не могли остановиться, — капитана можно было бы принять за помешанного. Но он был слишком простой человек, чтобы сойти с ума, в нем была та мужественная простота, которая одна только и помогает сохранить душу и тело при столкновении с коварной и смертельной игривостью моря или его менее противной яростью.

В то утро оно, не буйствуя, но и не играя и не смеясь, заключало наше судно (которое по мере приближения казалось все больше), наши шлюпки со спасенными и оставленный позади остов брига в широко открытые ласковые объятия своей тишины, полузабывшись в светлом солнечном тумане, как в бесконечном и благостном сне. На поверхности его не заметно было ни малейшего волнения, ни мимолетной тени, ни морщинки. Легкая зыбь пробегала по ней временами так тихо, что вспоминались красивые складки блестящего шелка, серого с зеленым отливом. Мы гребли исправно. Но когда капитан брига бросив взгляд через плечо, вдруг тихо вскрикнул, я вскочил, матросы, инстинктивно не дожидаясь команды, подняли весла в воздух, и лодку стало относить в сторону.

Капитан вцепился мне в плечо, а другой рукой указывал назад, в безбрежную тишь океана. Послепервого восклицания, остановившего движение наших весел, он не произнес ни одного слова, но всей своей позой как будто говорил с негодованием: «Смотрите!» Я ничего не понимал. Какое страшное видение встало перед его глазами? Я был испуган удивительной живостью его неподвижной позы, и сердце мое забилось сильнее в предчувствии чего-то нежданного и страшного. Тишина вокруг стала нестерпимо гнетущей.

С минуту шелковые переливы зыби казались все такими же невинными. Я видел, как каждая волна вставала у туманной линии горизонта далеко-далеко за остовом брига, и через мгновение она с легким дружеским толчком проходила под нашей лодкой и бежала дальше. Баюкающая мерность прилива и отлива, неизменная мягкость этой непобедимой силы, великое очарование открытого моря чудесно горячили кровь, как тонкий яд любовного напитка. Но все это длилось только несколько мгновений, затем я тоже вскочил и лодка закачалась, как неопытный новичок, впервые ступивший на палубу.

Происходило что-то жутко непонятное. Вокруг все как будто пришло в смятение. Я с недоверчивым ужасом смотрел, как загипнотизированный, так, как следил бы за быстрыми, неуловимыми движениями убийцы или насильника, делавшего свое страшное дело во мраке. Как по сигналу, плавное движение волн вокруг брига сразу прекратилось. И — странный оптический обман! — все море как будто вздыбилось и надвинулось на бриг могучим движением своей шелковой глади, в одном месте которой бешено прорвалась и забурлила пена. Затем оно отступило. Все миновало, тихие волны, как прежде, катились от горизонта непрерывно к морю и, проходя под нами, дружескими толчками легко встряхивали лодку. Вдали, на том месте, где был бриг, на зеленовато-серой поверхности сердито кружилось белое пятно. Оно уменьшалось быстро и бесшумно, подобно кучке чистого снега, тающего на солнце. И глубокая тишина, наступившая после этой вспышки неумолимой ненависти моря, таила в себе страшные мысли и призраки бедствий.

— Конец! — воскликнул мой крючный и, поплевав на руки, крепче схватился за весло. Капитан брига медленно опустил застывшую в воздухе руку и поглядел на нас серьезно и молча, словно прося нас разделить его простодушное удивление и ужас. Он сел подле меня и все с тем же серьезным выражением нагнулся вперед, к моим матросам, которые дружно, в лад, поднимая и опуская весла, внимательно смотрели ему в лицо.

— Ни одно судно не плавало так хорошо, — сказал он им убежденно после минуты тягостного молчания. У него дрожали губы и он, видимо, искал подобающих выражений для этого надгробного слова. — Бриг наш был мал, да надежен, и я никогда за него не беспокоился. Он был крепкий. В прошлый рейс я брал с собой в плавание жену и двоих ребят. Ни одно судно не продержалось бы столько времени при таком шторме, какой трепал его изо дня в день, пока мы две недели назад не потеряли мачты. А его только сильно потрепало и больше ничего, поверьте мне. Он держался бог знает сколько времени, но не могло же это длиться вечно. И так уже долго продержался… Хорошо, что это кончилось. Еще ни одно судно не шло ко дну в такую чудную погоду.

Да, он сумел произнести надгробное слово своему кораблю, этот потомок древних мореплавателей, которым для существования, не грешившего избытком человеческих добродетелей требовалось на берегу только одно — твердая земля под ногами. Заслуги предков, мудрых мореходов, и простота собственного сердца подсказали ему слова этой прекрасной надгробной речи. В ней было все, что полагается — благочестивая вера, должная хвала благородному покойнику, поучительный перечень его заслуг. Пока судно его жило, капитан любил его. Но оно страдало — и он был рад, что оно нашло, наконец, успокоение. Прекрасная речь! И ортодоксальная притом по своей верности основному догмату моряков: «Суда все хороши». Кто живет морем, для того это от начала до конца должно оставаться символом веры. Украдкой поглядывая на капитана, я думал о том, что некоторые люди, пожалуй, по чести и совести достойны произносить надгробную хвалу верности кораблей в жизни и смерти.

Капитан сидел рядом со мной, сложив руки на коленях, и не произнес больше ни слова, не шевельнулся, пока не упала на шлюпку тень от парусов нашего корабля. Только громкое «ура», которым приветствовали на нем возвратившихся с призом победителей, заставило капитана поднять голову, и его хмурое лицо осветилось бледной улыбкой кроткого снисхождения.

Улыбка достойного потомка древних мореходов, чья дерзкая отвага не оставила следов величия и славы на водах океана, завершила круг моего посвящения. Бездонная глубина наследственной мудрости была в этой грустной улыбке, и детски наивным торжеством показались мне после нее веселые приветственные крики. Наша команда кричала «ура» с таким безграничным доверием. Честные души! Как будто можно когда-нибудь быть уверенным в победе над морем, которое предало столько кораблей с большим именем и столько гордых людей, похоронило столько неуемных стремлений к славе, могуществу, богатству, величию!

Когда я подвел шлюпку под тали, капитан нашего корабля в чудесном настроении перегнулся через перила, свесив красный покрытые веснушками руки, и крикнул мне из глубины своей бороды саркастическим тоном философа-циника:

— Значит ты все-таки не потопил шлюпку и привел ее обратно, а?

Сарказм был обычной манерой капитана, и в защиту можно сказать одно — что сарказм был не напускной, а искренний. Впрочем, это не делало его приятнее.

— Да. Привел ее в порядке, сэр, — отвечал я. И милейший капитан мне поверил. Он не способен был увидеть признаки моего «посвящения». А между тем я вернулся уже не тем юнцом, который сегодня утром спускал шлюпку, горя нетерпением вступить в состязание со смертью и завоевать приз — жизнь девяти человек.

Да, другими глазами глядел я теперь на море. Я узнал, что оно способно предать благородный пыл юности так же беспощадно, с таким же равнодушием к добру и злу, как предало бы самую низкую алчность и самый высокий героизм. Моей прежней веры в благородство и великодушие моря как не бывало. Я видел его теперь таким, как оно есть, — знал, что оно способно играть людьми, пока окончательно не сломит в них дух, и до смерти замучить крепкие суда. Ничто не трогает полной злобных замыслов души его. Для всех открытое и никому не верное, оно пускает в ход свои дивные чары для того, чтобы губить самое прекрасное. Любить его тяжело. Оно не знает верности данному обещанию, верности в беде, долгой дружбы и преданности. Оно постоянно сулит очень много. Но единственный путь к обладанию тем, что оно сулит, — энергия. Энергия ревнивая, не знающая сна и покоя, энергия и стойкость человека, стерегущего заветное сокровище в своем доме.

КОЛЫБЕЛЬ МОРЕПЛАВАНИЯ

XXXVII
Колыбель мореплавания и искусства морских сражений, Средиземное море, с именем которого связаны представления о славе и приключениях, этом общем наследии всего человечества, особенно дорого сердцу моряка. В этом море протекло раннее детство кораблей. Моряк смотрит на него с таким чувством, какое, вероятно, вызывает у человека детская в старом-престаром доме, где учились ходить бесчисленные поколения его семьи. Я говорю «его семьи», потому что в известном смысле все моряки — дети одной семьи: все они прямые потомки того предприимчивого волосатого предка, который, сев верхом на неотесанное бревно и гребя толстым суком, совершил первое каботажное плавание в закрытой бухте под восторженные крики всего своего племени. Да, моряки — братья. Остается лишь пожалеть о том, что члены морского братства, поколения которого учились в этой громадной детской ходить по палубе, не раз занимались здесь тем, что резали друг друга. Но, видно, такие крайности в жизни неизбежны. Не будь у людей склонности к убийству и другим неправедным действиям, история не знала бы героизма. Это мысль утешительная. И, кроме того, беспристрастно обозревая ряд кровопролитий, мы приходим к заключению, что значение их ничтожно. Вспомним все — от Саламина до Акциума, от Лепанто и Нила до морской резни при Наварине, не говоря уже о других, менее крупных вооруженных столкновениях. И что же? Вся кровь, героически пролитая в Средиземном море, не запятнала ни единым алым следом густую лазурь его классических вод.

Вы мне можете возразить, что битвы решали судьбу человечества. Однако вопрос, хорошо ли они ее решали, остается открытым. Вряд ли стоит об этом толковать. Весьма вероятно, что если бы битва при Саламине никогда не произошла, мир имел бы такой же точно облик, как сейчас, — облик, созданный влиянием посредственности и близорукими усилиями людей. На протяжении всей длинной цепи тяжких страданий, несправедливости, позора и насилий наибольшую власть над народами земли всегда имел страх — тот страх, который дешевая риторика легко превращает в ярость, ненависть и стремление к насилию. Самый невинный, простодушный страх послужил причиной многих войн. Конечно, я говорю не о страхе перед войной, ибо с эволюцией идей и чувств война стала, в конце концов, представляться людям какой-то полумистической эффектной церемонией с торжественным ритуалом и предварительными заклинаниями. Представление об истинной сущности войны утрачено народами. Понимать, в чем подлинный характер, этика и сила войны, может только человек с убором из перьев на голове, с продетым в нос кольцом или, еще лучше, с татуировкой на груди и спиленными зубами. К сожалению, вернуться к этим простым украшениям невозможно. Мы прикованы к колеснице прогресса. Возврата нет. И, в довершение наших бед, цивилизация, так много способствовавшая комфорту и украшению наших тел и развитию ума, сделала законное убийство — войну — ужасно, бессмысленно дорогим занятием.

Правительства всех стран подошли к вопросу об улучшении вооружения очень нервно, поспешно, необдуманно, тогда как правильный путь лежал у них перед глазами и нужно было спокойно и решительно пойти по этому пути: изобретателей соответствующей категории следовало вознаградить с достойно щедростью, как того требовала справедливость, за их ученые труды и ночные бдения, а тела этих господ разнести на клочки при помощи усовершенствованных ими взрывчатых веществ орудий. Проделать это нужно было публично и как можно огласить — из соображений простой осторожности. Таким образом, умерили бы пыл исследователей в этой области, не нарушив священных прав науки. Но наши вожди и повелители не захотели спокойно поразмыслить и не вступили на этот путь. Сторонник государственной экономии не может не испытывать чувства острой горечи при мысли о том, что во времена о при Акциуме (а сражались там не более не менее, как за господство над миром), флот Октавия Цезаря и флот Антония, включая сюда и Египетский дивизион, и галеру Клеопатры с пурпурными парусами, стоили, вероятно, меньше, чем два нынешних военных корабля, или, выражаясь современным книжным жаргоном, две боевые единицы. Но сколько ни употребляй этот неуклюжий жаргон, невозможно скрыть хорошо проверенных фактов, которые удручают всякого ученого экономиста. Вряд ли Средиземное море когда-нибудь еще увидит сражение с более крупными последствиями, чем имела битва при Акциуме. Но когда наступит время для следующей великой исторической битвы, дно Средиземного моря обогатится сокровищем, еще там невиданным: некоторым количеством железного лома, который обошелся дороже золота обманутому населению островов и материков нашей планеты.

XXXVIII
Счастлив, кто, подобно Улиссу, странствовал и переживал приключения. А для путешествий с приключениями нет более подходящего моря, чем Средиземное, которое древним казалось безграничным и полным чудес. И оно в самом деле было тогда таким: ибо это мы, люди, побуждаемые смелостью нашего ума и неугомонностью сердца, творим все чудеса и всю романтику мира.

Только для моряков Средиземного моря пели златокудрые сирены среди черных скал над шипящей белой пеной, и таинственные голоса слышались во мраке над бегущей волной, голоса грозные, манящие или пророческие, как голос, услышанный в начале христианской эры капитаном африканского судна в Сиртском заливе, где тихие ночи полны странного шепота и летающих теней. Голос окликнул капитана по имени и повелел ему идти и возвестить людям, что умер великий Пан. И великая легенда Средиземного моря, о которой поется в старых народных песнях, о которой важно повествует история, — живет до их пор в нашей памяти, чарующая и бессмертная.

Таинственное и страшное море, по которому странствовал хитроумный Улисс, на котором поднимали бурю разгневанные боги Олимпа, море, укрывавшее на своих островах свирепость диковинных чудовищ и хитрости необычайных женщин, дорога героев и мудрецов, воинов, пиратов и святых, будничное, прозаическое море карфагенских купцов и место развлечений римских цезарей, — это море чтит каждый моряк; ведь именно здесь родился тот дух смелого вызова великим водам земного шара, который и есть основное в профессии моряка. Уйдя отсюда на запад и на юг, как юноша, покидающий родительский дом, он нашел дорогу в Индию, открыл берега нового материка, и, наконец, пересек необъятный Тихий океан, щедро усеянный группами островов, далеких и таинственных, как плеяды звезд на небе.

Первое стремление людей к мореплаванию приняло конкретную форму в Средиземном море, где нет приливов и отливов, нет скрытых мелей и предательских течений, как будто кто-то умышленно очистил его в нежной заботе о начинающих мореходах. Крутые берега Средиземного моря благоприятствовали пионерам мореплавания в одном из самых дерзких предприятий человеческих. Это волшебное море классических приключений ведет человека осторожно от мыса к мысу, от бухты к бухте, от острова к острову — и вперед, в заманчивую ширь океанов за Геркулесовыми Столбами.

XXXIX
Очарование Средиземного моря сохранилось в незабываемом аромате моей пролетевшей молодости, и до сих пор это море, на котором одни только римляне властвовали неоспоримо, имеет для меня всю прелесть юношеской романтики.

Первую в моей жизни рождественскую ночь в море я провел при сильном шторме в Лионском заливе. Наше старое судно стонало и скрипело каждым шпангоутом, прыгало по крутым волнам, пока мы не довели его, запыхавшееся и здорово потрепанное, до подветренного берега Мальорки, где сильная рябь, предвестница бури, бороздила гладь залива под грозовым небом.

Мы — или, вернее сказать, мои товарищи, так как я до тех пор раза два только и видел соленую воду, — весь тот день вели судно вдоль берега, и я впервые в жизни с любопытством юности слушал, как поет ветер в парусах. Этим монотонным и вибрирующим звукам суждено было проникнуть мне в сердце, войти в плоть и кровь, и с тех пор они целых два десятилетия постоянным аккомпанементом сопровождали все мысли мои и действия, звучали неотвязным укором мирному очагу, вплетались в мирные сны, которые снятся под надежным кровом из балок и черепицы.

Ветер был попутный, но в тот день мы не вышли в открытое море. Наша посудина (не смею называть ее судном, второй раз за полчаса) дала течь. Вода просачивалась в нее со всех сторон, обильно, дружно, как в дырявую корзину. Я с увлечением принимал участие в общей суматохе, вызванной этим бедствием (последним признаком дряхлости у наших славных кораблей), мало беспокоясь о причинах и последствиях его. Позднее, в зрелые годы, я склонен был объяснять его тем, что почтенная наша старуха, устав от нескончаемо долгого существования, попросту зевала от скуки во все свои швы. Но в то время мне это не приходило в голову. Мне вообще тогда многое еще был понятно, и меньше всего я понимал, что я делаю на этой galère.

Помню, мой дядя (совершенно как в комедии Мольера) задал мне этот вопрос — буквально теми же словами, но не через лакея, как у Мольера, а в письме, посланном издалека. Снисходительно-насмешливый тон письма плохо скрывал трогательное, прямо-таки отцовское беспокойство обо мне. Я, кажется, пытался внушить дяде мое решительно ни на чем не основанное убеждение, что Вест-Индия ожидает моего прибытия. Я чувствовал, что должен попасть туда. Это был какой-то мистический зов, таинственное влечение. Но трудно было связно изложить такие мотивы моего решения дяде, человеку безграничен доброты, но и неумолимой логики.

Дело, вероятно, было в том, что, не обладая хитростью коварного грека, обманывавшего богов, любившего удивительных женщин, вызывавшего кровожадные тени, я, однако, мечтал начать свою собственную, еще неведомую Одиссею, которая, как полагается, должна была раскрыть мне ряд чудес и ужасов лишь по ту сторону Геркулесовых Столбов. Надменный океан не разверзся, чтобы поглотить меня, дерзкого, но «корабль», на котором я плыл, нелепая древняя галера моей безумной фантазии, расколдованная старая посудина, проявлял сильную склонность разинуть все свои швы и наглотаться соленой воды сколько влезет. Это был бы конец, если и менее грандиозный, то во всяком случае столь же катастрофический.

Однако катастрофы не произошло. Я остался жив и видел на чужеземном берегу юную чернокожую Навзикаю с веселой свитой дев, несших корзины с бельем к светлому ручью, в который гляделись верхушки стройных пальм. Яркие краски широких одежд, падавших красивыми складками, и золотые серьги в ушах придавали варварское великолепие этой группе девушек, легко выступавших в ливне дрожащих солнечных лучей. Белизна зубов ослепляла больше, чем блеск драгоценных камней в их ушах. Покрытая тенью ложбина освещалась их улыбками. Они держали себя свободно и смело, как принцессы, но — увы! — ни одна из них не была дочерью какого-нибудь черного царя. Такова уж моя злосчастная судьба, что я самую чуточку — всего на двадцать пять столетий — опоздал родиться и живу в мире, где короли вымирают со скандальной быстротой, а те немногие, что остались, усвоили себе самые заурядные манеры и обычаи обыкновенных миллионеров. И, разумеется, в конце XIX века я мог надеяться, что увижу особ королевской фамилии, несущих на головах корзины с бельем к светлому ручью под тенью пальм. Тщетная надежда! И если я не спрашивал себя, стоит ли жить, когда в жизни так мало возможностей и так много разочарований, так это только потому, что передо мной встали тогда другие неотложные вопросы. Некоторые из них и доныне ждут ответа.

Звонкие голоса и смех пышно одетых дев спугнули многочисленных колибри, и от трепетавших в воздухе хрупких крыльев верхушки кустов казались повитыми разноцветным туманом.

Нет, то не были принцессы. Их громкий смех, наполнявший жаркую, поросшую папоротником лощину, был как-то бездушно-прозрачен, как смех диких обитателей тропических лесов. И, следуя примеру некоторых осторожных путешественников, я ушел незамеченный и вернулся (это было немногим благоразумнее) на Средиземное море, море классических приключений.

«ТРЕМОЛИНО»

XL
Да, мне было суждено там, в этой школе предков-мореплавателей, научиться жить жизнью своего корабля и полюбить море любовью слепой, как часто любят в юности, но самозабвенной и всепоглощающей, какой только и может быть истинная любовь. Я ничего от него не требовал — даже приключений. В этом я, быть может, проявил больше интуитивной мудрости, чем высокого самоотречения: ибо никогда приключения не происходят «по заказу». Тот, кто отправляется специально на поиски приключений, попадет лишь в мертвый штиль, если только он не любимец богов или герой из героев, как благородный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский. А мы, простые смертные, смиренные духом, готовые всегда более чем охотно пропустить злых великанов и пройти мимо честных мельниц, мы встречаем приключения, как ангелов с неба. Они сваливаются на нас, терпеливых и покладистых, совершенно неожиданно. По обычаю незваных гостей они часто являются не вовремя. И мы охотно даем им пройти мимо, не понимая, какую великую милость посылает нам судьба. А через много лет, на середине жизненного пути, оглядываясь на события прошлого, которые, как толпа друзей, смотрят печально вслед нам, спешащим к неведомым темным берегам, — мы иногда замечаем в этой серой толпе какой-нибудь образ, излучающий свет, как будто он вобрал в себя все сияние нашего уже сумеречного неба. И по этому сиянию мы иногда узнаем призраки настоящих приключений, некогда приходивших к нам и встреченных, как непрошеные гости.

Если Средиземное море, эта почтенная (хотя иногда и жестокая, и капризная) нянька всех мореплавателей, качало мою колыбель, то достать колыбель, необходимую для этой процедуры судьба поручила случайной компании безответственных молодых людей (все они были старше меня), которые, словно пьянея от солнца Прованса, растрачивали жизнь свою по примеру героев бальзаковской Histoire des Treize в пустом веселье, скрашенном лишь примесью романтики «плаща и шпаги».

Судно, служившее мне «колыбелью» в те годы юности, построено было на реке Савоне знаменитым кораблестроителем, оснащено на Корсике другим славным человеком и в документах называлось «тартана[5] в 60 тонн». На самом же деле это была отличная «balancelle» с двумя короткими мачтами, наклоненными вперед, и двумя изогнутыми реями, такой же длины, как парус. Настоящее дитя Латинского моря. Ее два огромных треугольных паруса напоминали заостренные крылья на легком теле морской птицы. Да и самое судно было похоже на птицу и не плыло, а летело по морю, едва касаясь воды.

Называлось оно «Тремолино». Как это перевести? «Трепещущий»? Что за имя для отважнейшего из корабликов, когда-либо нырявших в сердитой пене! Правда, я чувствовал ночью и днем, как он дрожит под моими ногами, но эта дрожь была от крайнего напряжения его неизменной отваги. За свою короткую, но блестящую жизнь «Тремолино» не научил меня ничему, но дал мне все. Ему я обязан пробуждением во мне любви к морю. Вместе с дрожью маленького быстрого тела «Тремолино» и песней ветра в его треугольных парусах море проникало мне в сердце с какой-то ласковой настойчивостью и подчинило мое воображение своей деспотической власти. Тремолино! Доныне стоит мне произнести вслух или даже написать это имя, — и смешанное чувство, робость и блаженство первой страсти, теснит мне грудь.

XLI
Мы вчетвером составляли (если употребить термин, который в наше время известен в любом кругу общества) «синдикат», владельцев «Тремолино». Синдикат весьма любопытный и по составу своему интернациональный. Все мы — бог знает почему! — были ревностные роялисты белоснежного легитимистского оттенка. В каждой компании обычно есть кто-нибудь, кто по возрасту или опыту и уму является авторитетом для других, и он определяет коллективный характер всей компании. Думаю, что вы получите достаточное представление о нашей коллективной мудрости, если я скажу, что самый старший из нас был очень стар, невероятно стар — ему было около тридцати лет! — и он любил с величавой небрежностью заявлять, что «живет своим мечом». Это был джентльмен из Северной Каролины (инициалы его Д. М. К. Б.) и, насколько я знаю, он действительно «жил своим мечом». Он и умер от меча — позднее, сражаясь на Балканах, сражаясь в рядах не то сербов, не то болгар, хотя и те и другие не католики и не джентльмены, — по крайней мере в том возвышенном, но узком смысле, какой он придавал слову «джентльмен».

Бедный Д. М. К. Б.! «Американец, католик и дворянин» — так он любил характеризовать себя в минуты лирических излияний. Интересно знать, водятся ли еще в Европе такие джентльмены с энергичным лицом, изящным и легким телом, аристократической осанкой, чарующими светскими манерами и мрачным «роковым» взором, — джентльмены, которых кормит их меч? Родные Д. М. К. Б., кажется, разорились во время гражданской войны и лет десять, а то и больше, скитались по Старому Свету.

Вторым по возрасту и мудрости в нашей компании был Генри Ц., который взбунтовался против непреклонной строгости своих родных, прочно обосновавшихся, если память мне не изменяет, в одном из респектабельных предместий Лондона, — и вырвался на свободу. Уважая авторитетное мнение родни, он всем новым знакомым кратко рекомендовался «беспутным шалопаем». Никогда я не видывал более простодушный экземпляр блудного сына!

Впрочем, его родные время от времени милостиво посылали ему немного денег. Влюбленный в юг, в Прованс, в его людей, его жизнь, его солнце и поэзию, узкогрудый, высокий и близорукий Генри бродил по улицам и переулкам, уткнув бледный нос и рыжеватые усики в раскрытую книгу, и его длинные ноги далеко опережали туловище. Такая у него была привычка — читать на ходу. Как он ни разу не свалился с обрыва или с набережной в воду, или не слетел с лестницы, — для меня остается загадкой. Карманы пальто у него всегда оттопыривались, набитые карманными изданиями разных поэтов. Когда он не был занят чтением Вергилия, Гомера или Мистраля в парках, ресторанах, на улицах и в тому подобных общественных местах, он сочинял сонеты (на французском языке) глазам, ушам, подбородку, волосам и другим видимым прелестям одной нимфы по имени Тереза. Честность обязывает меня сказать, что то была дочь некой мадам Леоноры, хозяйки маленького кафе для матросов в одном из самых узких переулков старого города.

Никогда еще такая очаровательная головка с лицом точеным, как античная гемма, и нежно-розовым, как лепесток цветка, не украшала девичьего тела — у Терезы, увы, несколько короткого и полного. Наш Генри с наивностью ребенка и тщеславием поэта читал ей в кафе свои стихи. Мы ходили с ним туда очень охотно, чтобы хоть услышать смех божественной Терезы и полюбоваться ею (под бдительным оком мадам Леоноры, ее матери). Тереза смеялась очень мило — не столько над сонетами, которые она не могла не оценить, сколько над говором бедняги Генри, и в самом деле весьма своеобразным, напоминавшим птичьи трели, если птицы когда-нибудь поют заикаясь и в нос.

Третьим членом нашего «синдиката» был Роже де ля С., провансалец с наружностью скандинава, белокурый и ростом шесть футов, как подобает потомку древних скандинавов, рыскавших по морям. Властный, язвительно остроумный и всех презиравший, он носил в кармане трехактную комедию, а в груди — сердце, разбитое безнадежной любовью к прекрасной кузине, которая вышла замуж за богатого торговца шкурами и салом. Роже бесцеремонно водил нас к ним в дом завтракать. Я восторгался ангельским терпением этой доброй женщины. Муж ее был человек миролюбивый, с большим запасом добродушия, которое он распространял и на нас, «друзей Роже». Я подозреваю, что в глубине души он бывал ужасно шокирован этими нашествиями. Но у них был карлистский салон, и поэтому нас, карлистов, принимали любезно. Здесь усердно обсуждалась возможность восстания в Каталонии в пользу Rey neto, который только что перешел тогда Пиренеи.

У дона Карлоса, вероятно, было много самых оригинальных сторонников (такова общая участь всех претендентов на престол), но среди них не было никого экстравагантнее и фантастичнее владельцев «Тремолино», которые обычно собирались в одной из таверн на набережной старого порта. Древний город Марсель, наверное, со времен первых финикиян не видал такой странной компании судовладельцев. Мы встречались, чтобы обсудить и наметить план действий перед каждым рейсом «Тремолино». В наших операциях участвовал и один банкирский дом — весьма солидное учреждение… Однако боюсь, как бы не наболтать лишнего! Замешаны тут были и дамы (нет, право, я боюсь быть нескромным!), дамы всех сортов: одни в таком возрасте, когда уже не возлагаешь надежд на принцев, другие — молодые и полные иллюзий.

Одна из наших знакомых дам удивительно забавно передразнивала в тайных беседах с нами разных высокопоставленных особ, к которым она беспрестанно мчалась в Париж для переговоров об участии в нашем деле — Por el Rey! Ибо дама была карлистка и притом баскской крови. В выражении ее задорного лица было что-то львиное (в особенности когда она распускала волосы), а в груди у нее билось ветреное сердечко воробья, наряженного в красивые парижские перья, которые имели обыкновение скандальным образом слетать с нее в самые неожиданные моменты.

Она так замечательно подражала одному очень видному парижскому сановнику, что слушатели (если они были молоды и не знали забот) покатывались со смеху. Она уморительно представляла, как он стоит в углу комнаты лицом к стене, чешет затылок и только бормочет «Рита, вы меня погубите». У этой Риты был дядя, священник маленького горного прихода. Так как я был единственный член синдиката, плававший на «Тремолино», то мне обычно поручали передавать от Риты смиренные и нежные письма этому старому дяде. Письма я должен был доставлять арагонским погонщикам мулов — они всегда в указанное время дожидалась «Тремолино» неподалеку от залива Роз и честно переплавляли письма в глубь страны вместе с различными запретными товарами, которые тайно выгружались на берег из трюма «Тремолино».

Ну, вот, недаром я боялся, что в конце концов проболтаюсь насчет обычного содержимого моей морской «колыбели»: так оно и вышло! Но оставим это. И если кто-нибудь цинично заметит, что я, видно, был в то время многообещающим юношей, — что ж, все равно. Для меня одно важно — чтобы не пострадало доброе имя нашего «Тремолино», и я утверждаю, что корабль всегда неповинен в грехах, проступках и безумствах людей, плавающих на нем.

XLII
«Тремолино» не был виноват в том, что «синдикат» так полагался на ум, ловкость и осведомленность доньи Риты. Она «в интересах дела» снимала на Прадо небольшой домик с мебелью. Она всегда снимала домики для кого-нибудь — для больных или несчастных, для ушедших со сцены артистов, проигравшихся дочиста игроков, спекулянтов, которым временно не везло, — все это были vieux amis, старые друзья, как она объясняла заискивающим тоном, пожимая красивыми плечами.

Трудно сказать, был ли дон Карлос тоже в числе этих «старых друзей». В курительных рассказывали много неправдоподобного. Я знаю только то, что раз вечером, когда я неосторожно вошел в гостиную Риты, после того как новость о большом успехе карлистов дошла до ушей верующих, меня кто-то вдруг обхватил за шею и вокруг пояса и вихрем закружил по комнате под грохот опрокидываемой мебели и звуки вальса, который напевало теплое контральто.

Когда после трех туров вокруг комнаты меня выпустили из туманивших голову объятий, я неожиданно для себя самого сел прямо на пол, на ковер. В такой далеко не эффектной позе и застал меня вошедший Д. М. К. Б., элегантный, корректный и суровый, в белом галстуке и открытой крахмальной манишке. Я нечаянно подслушал, как в ответ на его вопросительный взгляд, вежливо-зловещий и долгий, донья Рита прошептала с некоторым смущением и досадой:

«Vous êtes bête, mon cher. Voyons! Ca n'a aucune conséquence.»[6]

Я был очень доволен тем, что «ровно ничего не значу» для нее, и так как имел уже в то время некоторый жизненный опыт, то не растерялся.

Поправляя воротничок, я развязно сказал, что зашел проститься, так как сегодня ночью ухожу в море на «Тремолино». Хозяйка, еще немного запыхавшись и чуточку растрепанная, обратилась к Д. М. К. Б. язвительным тоном и пожелала узнать, когда же он на «Тремолино» или другим путем отправится, наконец, в штаб принца. Она осведомилась с иронией, не намерен ли он сидеть здесь и ждать до самого вступления принца в Мадрид. Таким образом, умело соединив такт со строгостью, мы с ней восстановили спокойную атмосферу в комнате и я ушел от них около полуночи, после нежного примирения.

Сойдя вниз, в гавань, я обычным тихим свистом подал сигнал «Тремолино» с конца набережной. Это был наш условный знак и padrone, бдительный Доминик, всегда слышал его. Он молча поднимал фонарь и освещал мне дорогу по узкой доске нашего примитивного трапа. «Итак, мы отчаливаем», — говорил он тихо, как только нога моя ступала на палубу. Я был всегда вестником внезапных отплытий, но ничто в мире не могло застать врасплох Доминика. В его густых черных усах (которые он каждое утро завивал щипцами в парикмахерской на углу), казалось, всегда пряталась улыбка. Но, я думаю, никто никогда не видел формы его губ. Наблюдая медлительную, невозмутимую серьезность этого широкоплечего мужчины, можно было подумать, что он ни разу в жизни не улыбнулся. В глазах светилась беспощадная ирония, как у человека, чрезвычайно много видевшего в жизни. А манера слегка раздувать ноздри придавала бронзовому лицу Доминика удивительно наглое выражение. Это было единственное движение в лице всегда осторожного и серьезного южанина. Черные волосы слегка курчавились у висков. На вид ему было лет сорок, и он много плавал по Средиземному морю.

Хитрый и бессердечный, он мог бы соперничать в находчивости со злосчастным сыном Лаэрта и Антиклеи. Если он на своем суденышке не искушал дерзостью самих богов, то только потому, что боги Олимпа мертвы. И уж, конечно, ни одной женщины Доминик не испугался бы. Даже одноглазый титан не имел бы ни малейшего шанса внушить страх Доминику Кервони с Корсики — заметьте, не с Итаки — и ни один король, потомок королей, тоже.

За отсутствием достойных противников Доминик обратил свою отвагу, щедрую на всякие нечестивые затеи и военные хитрости, против власти земной, представленной такими учреждениями, как таможня, и всеми смертными, имеющими к ней отношение, — писцами, чиновниками и guardacostas на суше и на море. Нам был нужен как раз такой человек, как этот вульгарный нарушитель законов и бродяга со своей собственной летописью любовных интриг, опасностей и кровопролитий. Он иной раз рассказывал нам кусочки этой летописи — неторопливо и с легкой иронией. Говорил он одинаково бегло по-каталонски, по-итальянски (на диалекте корсиканцев) и по-французски на провансальском наречии. В своем парадном «береговом» костюме — белой крахмальной сорочке, черной куртке и круглой шляпе — Доминик был весьма представителен, и в таком виде я повел его раз в гости к донье Рите. Он сумел понравиться ей своей тактичной, суровой сдержанностью, смягченной едва заметной угрюмой шутливостью.

Доминик отличался физической храбростью и уверенностью в себе, как все сильные люди. Получасовая беседа в столовой удивительно сблизила его с Ритой, и Рита сказала нам тоном великосветской дамы: «Mais il est parfait, cet homme!»

Он действительно был великолепен. Стоя на борту «Тремолино», укутанный в черный живописный плащ моряков Средиземного моря, Доминик со своими густыми усами и жестокими глазами, блеск которых смягчался тенью от низко надвинутого капюшона, походил одновременно на монаха и на пирата, посвященного в самые жуткие тайны моря.

XLIII
Да, Доминик был «настоящее совершенство», как сказала донья Рита. Единственным неприятным (и даже необъяснимым) минусом Доминика был его племянник Цезарь. Страшно было смотреть, как выражение неутешного стыда туманит жестокую отвагу в глазах нашего padrone, не знавшего страха и угрызений совести.

— Я бы не осмелился взять его с собой на вашу balancelle, — извинялся он передо мной. — Но что поделаешь? Мать его умерла, а мой брат ушел в маки́.

Таким образом я узнал, что у нашего Доминика есть брат. А «ушел в маки́» означает, что человек успешно выполнил свой долг — родовую месть «вендетту». Вражда между родами Кервони и Бруначи была такая древняя, что, казалось, она уже выгорела и угасла. Но однажды вечером Пьетро Бруначи после трудового дня в своем оливковом саду сидел на скамье у дома с миской супа на коленях и куском хлеба в руке, а брат Доминика в это время возвращался домой с ружьем на плече, и ему вдруг стало обидно при виде этой картины мирного довольства, так явно рассчитанной на то, чтобы возбудить в нем чувство ненависти и мести. Они с Пьетро ни разу в жизни не ссорились, но, как объяснил мне Доминик, «все наши мертвецы в эту минуту взывали к моему брату». И он крикнул из-за каменной стены: «Эй, Пьетро! Гляди, что сейчас будет!» А когда тот, ничего не подозревая, поднял голову, брат Доминика прицелился ему прямо в лоб и свел счеты с родом Бруначи. Да так удачно, что, по словам Доминика, убитый остался сидеть с миской супа на коленях и куском хлеба в руке.

Вот почему (ибо на Корсике мертвые не оставляют в покое убийцу) брату Доминика пришлось уйти в маки, то есть лесные заросли на необитаемом склоне горы, и весь короткий остаток своей жизни скрываться там от жандармов. А сына своего поручил Доминику с наказом сделать из него настоящего мужчину. Более безнадежного предприятия нельзя было себе представить. Здесь не было даже и благодарного материала для такой задачи. Все Кервони, хотя красотой не отличались, были крепкие, здоровые, полнокровные люди. А у этого худого, как щепка, мертвенно бледного юнца в жилах было, кажется, не больше крови, чем у улитки.

«Должно быть, какая-нибудь проклятая ведьма украла сына моего брата из колыбели, а на его место положила это заморенное отродье дьявола. Взгляните на него! Нет, вы только взгляните!»

Смотреть на Цезаря не доставляло никакого удовольствия. Сухая, как пергамент, кожа какой-то мертвенной белизной сквозила на голове меж жидких прядей грязных каштановых волос и казалась плотно приклеенной к черепу. Цезарь был физически совершенно нормален, но я никогда не видел и не мог себе вообразить более близкого подобия тому, что разумеют под словом «урод». И не сомневаюсь, что это впечатление создавал нравственный облик Цезаря. Его безнадежно порочная натура как будто отражалась в сочетании физических черт, которые каждая в отдельности не имели в себе ничего безобразного или страшного. Мне всегда казалось, что тело у Цезаря, наверное, холодное на ощупь и скользкое, как змея. На малейший упрек, на самое мягкое и заслуженное замечание Цезарь отвечал гневным взглядом, поджимал тонкую и сухую верхнюю губу и злобно огрызался, а к этому еще обычно прибавлялся приятный звук — скрежет зубов.

Дядя бил его скорее за эти злобные выходки, чем за его вранье, наглость и лень. Не думайте, что это были настоящие жестокие побои. Коричневая рука Доминика медленно, с достоинством описывала в воздухе широкий горизонтальный жест — и Цезарь валился с ног, как кегля. Это было очень смешно. Но, упав, он извивался и корчился на палубе, скрипел зубами в бессильной ярости — и это было уже страшно. А частенько Цезарь пугал нас, исчезая внезапно и бесследно. Это истинная правда. Чтобы избежать величественных подзатыльников дяди, Цезарь убегал вниз и исчезал. Исчезал весь целиком без остатка в открытом люке, или лазе, или за поставленным один на другой бочонками — в зависимости от того, в каком месте его застиг могучий кулак дяди.

Как-то раз — это было в старой гавани, перед самым уходом «Тремолино» в его последний рейс — Цезарь таким образом перемахнул через борт и скрылся, сильно смутив меня этим. Мы с Домиником стояли на корме, занятые деловым разговором, а Цезарь притаился за моей спиной и подслушивал — в числе его достоинств была и такая привычка, он был форменный шпион.

Услышав тяжелый всплеск за бортом, я от ужаса прирос к месту. Доминик же спокойно подошел к поручням и, перегнувшись через борт, подождал, пока голова его злосчастного пленника не вынырнула на поверхность.

— Эй, Цезарь! — пренебрежительно крикнул он фыркавшему и захлебывавшемуся мальчишке. — Хватайся за швартов падаль чертова!

Он вернулся ко мне, чтобы докончить прерванный разговор.

— Что же будет с Цезарем? — спросил я с беспокойством.

— Каналья! Пусть повисит там на канате, — ответил Доминик и спокойно перешел к делу. Я же тщетно старался не думать о Цезаре, барахтавшемся по уши в воде старой гавани, этом настое из накопленных здесь веками отбросов с кораблей. Я пытался выкинуть из головы эту картину, потому что она вызывала тошноту. Наконец, Доминик, кликнув незанятого боцмана, послал его выуживать племянника. И через некоторое время Цезарь поднялся на палубу. Он весь дрожал, с него ручьями текла грязная вода, в волосах застряла гнилая солома, а на плече — грязная апельсинная корка. Зубы у него стучали, желтые глаза мрачно косили в нашу сторону, когда он проходил мимо. Я счел своим долгом выразить протест.

— Зачем вы его постоянно колотите, Доминик? — спросил я убежденный, что это с его стороны только бесполезная трата мускульной силы.

— Надо же попробовать сделать из него человека! — сказал Доминик безнадежным тоном.

Я едва удержался от логичного ответа, что таким способом он рискует сделать из Цезаря то, что незабвенный мистер Монталини называл «чертовски сырой и неприятный труп».

— Он хочет быть кузнецом, — разразился вдруг Кервони. — Наверное, для того, чтобы научиться взламывать замки, — добавил он с горечью.

— Отчего бы вам не согласиться? — рискнул я спросить. — Пускай его будет кузнецом.

— А учить его кто будет? Где мне его оставить? — возразил Доминик упавшим голосом, и я впервые увидел человека в полном отчаянии. — Понимаете, — ведь он ворует! Клянусь пресвятой девой! Мне кажется, он способен подсыпать мне или вам яду в пищу. Гад этакий!

Он поднял лицо и сжатые кулаки к небу.

Однако Цезарь не подсыпал яду в наши чашки. Не могу сказать уверенно, но думаю, что он действовал другим способом…

В этот рейс, о котором нет нужды рассказывать подробно, нам пришлось ехать далеко — у нас на то были достаточно веские причины. Приехав с юга, чтобы довести до конца главную и очень опасную часть нашего плана, мы должны были еще зайти в Барселону и получить там некоторые необходимые сведения. Это называется сунуть голову в пасть льву, но на самом деле это было не так опасно. У нас там имелось двое-трое влиятельных друзей, занимавших высокое положение, и множество помощников, людей и незначительных, но дорого стоивших: мы их покупали за наличные деньги — и большие деньги. Таким образом, нам не грозили никакие неприятности. Нужные нам важные сведения мы получили сразу же из рук таможенного чиновника, который явился на борт «Тремолино» и с показным рвением стал тыкать железной палкой в слой апельсинов, прикрывавший невидимую часть нашего груза в трюме.

Я забыл упомянуть, что «Тремолино» официально числился судном для перевозки фруктов и пробкового дерева. Ревностный таможенник, перед тем как сойти на берег, ловко и незаметно сунул Доминику в руки ожидаемую нами бумагу, а несколько часов спустя, сменившись с дежурства, опять пришел, рассчитывая на выпивку и вещественные знаки благодарности. И то и другое он, конечно, получил. Пока он сидел в крохотной каюте и тянул ликер, Доминик засыпал его вопросами насчет guardacostas. Co службой береговой обороны нам приходилось серьезносчитаться, и для безопасности и успеха нашего предприятия было очень важно знать, где стоят ближайшие патрульные суда. Сведения были самые благоприятные. Таможенник назвал одно местечко на побережье милях в двенадцати от Барселоны, где стоял на якоре ничего не подозревавший сторожевой корабль с убранными парусами, не готовый к выходу — на нем красили реи, скоблили рангоуты.

Таможенник наконец удалился после обычных любезностей, оглядываясь и поощрительно ухмыляясь нам все время, пока не сошел вниз.

От избытка осторожности я почти весь день торчал внизу, не выходя на палубу. В этот рейс ставка наша в игре была очень высокая.

— У нас все готово, можно хоть сейчас выходить, да вот Цезаря нет, пропадает где-то с самого утра, — доложил мне Доминик с обычной хмурой неторопливостью.

Мы не могли понять, куда и зачем ушел этот мальчишка. Предположения, обычные в тех случаях, когда на берегу задерживался матрос, тут не годились. Слишком далек был Цезарь от любви, дружбы, азартной игры и даже случайных знакомств. Между тем он уже и раньше несколько раз уходил на берег и пропадал неизвестно где.

Доминик отправился его разыскивать, но часа через два вернулся один, очень сердитый — я угадывал это по тому, что усмешка под усами стала заметнее. Мы недоумевали, что случилось с негодным мальчишкой, и поспешно стали проверять наше движимое имущество. Но все было на месте, Цезарь не украл ничего.

— Пустяки, явится скоро, — уверял я Доминика.

Прошло десять минут — и один из матросов на палубе крикнул:

— Идет! Я его вижу!

Цезарь был в одной рубашке и штанах. Куртку он продал — должно быть, ему понадобились карманные деньги.

— Мерзавец! — только и сказал Доминик с жутким спокойствием. Он с трудом сдерживал свою ярость. — Где это ты шлялся, бродяга? — спросил он затем грозно.

Но мы так и не добились от Цезаря ответа. На этот раз он даже не пожелал снизойти до лжи. Он стоял перед нами сжав губы, скрипя зубами и не дрогнул, не отступил, когда Доминик размахнулся… Разумеется, он сразу упал, как подстреленный. Но на этот раз я заметил, что поднялся он не сразу, дольше обычного оставался на четвереньках и, оскалив свои большие зубы, смотрел через плечо снизу вверх на дядю с каким-то новым выражением в круглых желтых глазах: к обычной ненависти примешивалось сейчас какое-то острое злорадное любопытство. Это меня очень заинтересовало. «Вот именно так он смотрел бы, как мы едим, если бы ему удалось подсыпать в наши тарелки яду», — подумал я. Но я, конечно, ни одной минуты не верил, что Цезарь способен отравить нас. Он ведь сам ел то же что мы, да и откуда он возьмет яд! Вообще я не мог себе представить, что найдется человек, настолько ослепленный алчностью, чтобы продать яд этому мальчишке.

XLIV
В сумерки мы тихонько снялись с якоря и ушли в море, и до утра все было благополучно. Ветер дул порывами, с юга надвигалась буря. Это нам благоприятствовало. Доминик несколько раз медленно и ритмично потирал руки, как будто аплодируя прекрасному ходу «Тремолино». Наша balancelle неслась вперед, гудя, дрожа и слегка приплясывая у нас под ногами.

Когда рассвело, я указал Доминику на одно судно среди нескольких парусников, уходивших от надвигавшегося шторма. На нем было столько парусов, что корпус стоял стоймя и походил на серую колонну, неподвижно высившуюся в нашем кильватере.

— Поглядите на этого молодчика, Доминик. Он, видимо, очень спешит вслед за нами.

Padrone, запахнув свой черный плащ, молча встал и посмотрел в указанном мной направлении. Его обветренное лицо в рамке капюшона дышало властной и дерзкой силой, глубоко сидящие глаза смотрели вдаль не мигая, пристальные, зоркие, жестокие глаза морской птицы.

— Chiva piano, va sano[7], — промолвил он наконец, повернув голову и насмешливо подмигнув мне — он намекал, очевидно на лихорадочно быстрый ход нашего «Тремолино».

«Тремолино» лез из кожи, он летел по волнам, едва касаясь бурлящей пены. Я опять присел, чтобы укрыться за низки фальшбортом, а Доминик простоял еще с полчаса на месте, покачиваясь на расставленных ногах, и всей своей позой выражал сосредоточенное, напряженное внимание. Затем сел рядом со мной на палубу. Под монашеским капюшоном глаза его сверкали так дико, что я был поражен.

Он сказал:

— Должно быть, захотелось обмыть свежую краску на реях, — вот он и пришел сюда.

— Что? — крикнул я, вставая. — Так это береговая оборона?

Постоянная тень усмешки под пиратскими усами Доминика обозначилась явственнее, стала почти видимой, настоящей, мрачной усмешкой под мокрыми развившимися усами. Это у Доминика было обычным симптомом неистового гнева. Но я видел, кроме того, что он сильно озадачен — и это открытие очень неприятно на меня подействовало. Доминик растерялся! Прислонясь к поручням, я долго смотрел за корму, туда, где, покачиваясь, стояла серая колонна — все на том же расстоянии от нас.

Тем временем Доминик, укутанный с головой в свой черный плащ, сидел, скрестив ноги, на палубе, спиной к ветру, смутно напоминая араба в бурнусе, сидящего на песке. Во всей его неподвижной фигуре только кисточка на остроконечной верхушке капюшона смешно качалась на ветру. Спасаясь от бивших в лицо ветра и дождя, я наконец перебрался к нему и сел рядом. Я теперь убедился, что за нами патрульное судно. Присутствие его не могло быть темой для разговора. Но скоро между двух дождевых туч пробился луч солнца, упал на его паруса — и наши матросы сами увидели, что это за судно. С этой минуты они уже ни на что другое не обращали внимания. Их взгляды и мысли были прикованы к кораблю, белевшему вдалеке за нашей кормой. Уже заметно было, как он покачивался на волнах. Некоторое время он казался ослепительно белым, затем медленно растаял в шквале, но возник снова, уже почти черный, прямой, как столб, на аспидно-сером фоне густой тучи. С того момента, как мы его впервые увидели, он не приблизился к нам ни на один фут.

— Не догонит он «Тремолино», — сказал я радостно.

Доминик не смотрел на меня. Он только рассеянно заметил, и это было верно, что непогода на руку нашим преследователям. Патрульное судно было в три раза больше «Тремолино». Следовало не давать ему приблизиться к нам до сумерек (это было нетрудно), а там круто повернуть в открытое море и обсудить положение. Но мысли Доминика, казалось, наткнулись во мраке на какую-то неразрешимую загадку, и он скоро совсем замолчал. Мы шли и шли, все ускоряя ход. Мыс Сан-Себастьян был уже близко впереди, он то как будто отходил назад, исчезая в водяных шквалах, то опять выходил нам навстречу, все более ясно видный между потоками дождя.

Я вовсе не был убежден, что этот gabelou[8] (так называли его между собой наши матросы, произнося это слово, как ругательство) гнался за нами. Погода была явно угрожающая. Я высказал вслух оптимистическое предположение, что таможенник, ничего не подозревая, просто уходит от шторма, меняет стоянку.

— А я вам говорю, что это погоня, — сердито перебил меня Доминик, бросая беглый взгляд за корму.

Я всегда полагался на его мнение. Но пыл новичка и тщеславие способного ученика делали меня в то время великим казуистом.

— Вот чего я не могу понять, — сказал я настойчиво. — Каким образом при таком ветре он смог оказаться там, где мы его в первый раз увидели? Ясно, что он не мог за ночь сделать двенадцать миль. Есть и другие непонятные вещи…

Похожий на черный каменный конус, Доминик неподвижно сидел на кормовой палубе около руля и некоторое время молча размышлял. Затем, наклонясь вперед, с отрывистым смехом, он поделился со мной горькими плодами своих размышлений. Сказал, что теперь все отлично понял. Сторожевое судно оказалось там, где мы его впервые увидели, вовсе не потому, что догнало нас: просто мы ночью прошли мимо него там, где оно заранее ждало нас, зная, каким путем мы пойдем.

— Соображаете теперь? — яростным полушепотом бормотал у меня над ухом Доминик. — Оно уже ждало нас! Вы знаете, что мы вышли на добрых восемь часов раньше, чем собирались. А выйди мы вовремя, оно бы успело зайти за мыс и ожидало бы нас там! — Доминик по-волчьи щелкнул зубами у самого моего лица. — И зацапало бы нас, как бог свят!

Теперь и я понял все. Ведь у тех на «таможеннике» и глаза и мозги на месте. Мы миновали их в темноте в то время, как они трусили себе не торопясь к намеченному месту засады, воображая, что мы еще далеко позади, а когда рассвело, увидели впереди balancelle на всех парусах и стали догонять ее.

— Но если это так, значит…

Доминик стиснул мне руку.

— Да, да! Они вышли за нами по доносу… Понятно? По доносу. Нас предали… Но кто? Для чего? Как это могло случиться? Мы всегда так хорошо платили всем на берегу… Нет! Голова у меня готова треснуть…

Он словно поперхнулся словами, рванул пуговицу плаща у горла и вскочил, уже открыв рот, чтобы проклясть и разоблачить изменника, но овладел собой и, запахнув плащ, сел на палубу с прежним спокойствием.

— Да, это дело какого-то мерзавца на берегу, — заметил я. Доминик низко надвинул капюшон и отозвался не сразу:

— Мерзавца… Да… Очевидно.

— Ну, все равно. Им нас не поймать, это ясно.

— Нет, — согласился он спокойно, — не поймать.

Мы проскользнули мимо мыса очень близко, чтобы избежать встречного течения. С другой стороны ветер на некоторое время совсем улегся, так что оба больших верхних паруса нашего «Тремолино» вяло повисли на мачтах, под громовой рев волн, бившихся о берег, который остался позади. А когда новый порыв ветра снова надул паруса, мы с изумлением увидели, что половина новенького грота совершенно вырвана из ликтросов, а мы-то думали, что он скорее потопит судно, чем уступит ветру! Мы сразу же спустили реи и спасли положение, но это был уже не парус, а куча мокрых лоскутов, завалившая палубу и утяжелявшая судно. Доминик приказал выбросить все это за борт.

— В другое время я бы и рею выбросил, — сказал он, уводя меня снова на корму, — но тут такой случай… — Вы виду не подавайте, — продолжал он, понизив голос, — я вам сейчас расскажу ужасную вещь. Слушайте: я заметил, что веревки, которыми сшит этот парус, разрезаны. Понятно? Разрезаны ножом в нескольких местах. И все-таки он держался столько времени! Видно, неглубоко надрезаны. А сейчас ветер сильно ударил по ним — и готово. Но не в этом дело. Слушайте: здесь, на этой самой палубе, засела измена. Клянусь рогами дьявола! Сидит у нас за спиной. Не оборачивайтесь, синьорино!

Мы стояли в эту минуту лицом к корме.

— Что же делать? — спросил я в ужасе.

— Ничего. Молчите. Будьте мужчиной, синьорино!

— Но что же дальше?

Чтобы показать себя мужчиной, я решил не раскрывать рта, пока у самого Доминика хватит выдержки молчать. Кроме того, сообщение о предательстве словно парализовало мои мысли и чувства. С час или больше мы наблюдали, как наш преследователь подплывал все ближе и ближе, ныряя между шквалами, которые временами совсем скрывали его из виду. Но даже тогда, не видя его, мы ощущали его близость, как нож у горла. Он с ужасающей быстротой нагонял нас. А «Тремолино», под жестоким ветром и в гораздо более спокойных водах легко мчался на одном парусе, и какая-то пугающая беспечность была в радостной свободе его движений. Прошло еще полчаса. Я, наконец, не выдержал.

— Они поймают бедную тартану! — пробормотал я чуть не плача.

Доминик был недвижим, как статуя. Чувство ужасного одиночества сжало мое неопытное сердце. Я подумал о своих товарищах. Вся компания, по моим расчетам, сидела сейчас в Монте-Карло. И они мне вдруг ярко представились — такие крохотные, с деланными голосами и деревянными жестами, — ну точь-в-точь шествие марионеток на сцене кукольного театра. Я вздрогнул. Что это? Из глубины черного капюшона послышался таинственный и безжалостный голос:

— Il faut la tuer[9].

Я слышал это ясно.

— Что вы говорите, Доминик? — переспросил я беззвучно И голос из глубины капюшона шепотом повторил:

— Ее надо убить.

Сердце у меня громко заколотилось.

— Да… но как?

— Вы ее любите?

— Люблю.

— Значит, у вас хватит духу сделать это. Правьте сами, а в позабочусь о том, чтобы она умерла быстро и чтобы от нее и щепки не осталось.

— Правда? — шепнул я и, как зачарованный черным капюшоном, пошел без колебаний с кормы. Я словно заключал греховный союз с этим древним морем работорговцев, магов, изгнанников и воинов, морем легенд и ужасов, где в далекие времена мореплаватели слыхали порой, как громко рыдает во мраке не находящий себе покоя призрак скитальца.

— Я знаю одну скалу, — шептал таинственно из капюшона голос моего учителя. — Но смотрите! Это надо сделать раньше, чем матросы догадаются о нашем замысле. Кому сейчас можно доверять? Стоит проткнуть ножом фалы — и фок слетит, и через двадцать минут прощай, свобода! Даже лучшие из наших людей могут испугаться гибели. У нас, конечно, есть шлюпка, но в таких случаях никто не может быть уверен, что спасется.

Голос умолк.

Мы вышли из Барселоны, ведя на буксире нашу маленькую шлюпку. Потом было уже слишком рискованно втаскивать ее наверх, и ее предоставили самой себе, привязав на длинной цепи. Много раз нам казалось, что ей уже совсем не под силу бороться, но затем она снова выскакивала на волну, такая же резвая и невредимая.

— Понимаю, — сказал я тихо. — Хорошо, Доминик. Когда?

— Рано еще. Сначала надо уйти подальше в море, — ответил он замогильным голосом.

XLV
Решение было принято. Только теперь у меня хватило мужества обернуться. Матросы на палубах с встревоженными, унылыми лицами все глядели в одну сторону — следили за нашим преследователем. В первый раз за это утро я увидел Цезаря, растянувшегося на палубе около фок-мачты, и спросил себя: где ж он прятался до сих пор? Впрочем, он мог бы все время вертеться рядом, — я бы его все равно не заметил. Мы были слишком поглощены мыслями об ожидавшей нас участи, чтобы обращать внимание друг на друга. Никто с утра еще ничего не ел, и матросы только беспрестанно ходили пить к бочке с водой.

Я сбежал вниз, в каюту. Там, в шкафчике, у меня было заперто десять тысяч фунтов золотом, и об этом, кроме Доминика не подозревал ни один человек на судне. Когда я снова вышел на палубу, Доминик стоял спиной ко мне и вглядывался в берег. Мыс Крейс скрывал от наших глаз все впереди. Слева широкий залив, где бешеные шквалы взметали воду, весь словно заволокло дымом. За нами небо имело грозный вид.

Увидев меня, Доминик тотчас же безразличным тоном осведомился, что случилось. Я подошел к нему вплотную и, стараясь казаться спокойным, сказал вполголоса, что я нашел шкафчик взломанным, а пояс с зашитым в нем золотом исчез. Вчера вечером он был на месте.

— Что вы хотели сейчас делать с этим поясом? — спросил Доминик весь дрожа.

— Надеть его на себя, разумеется, — ответил я, с удивлением замечая, что у него стучат зубы.

— Проклятое золото! — пробормотал он. — Оно из-за своей тяжести могло вам стоить жизни. — Он содрогнулся. — Но сейчас некогда толковать об этом.

— Я готов!

— Погодите. Я жду, чтобы пронесся этот шквал, — буркнул Доминик. Прошло еще несколько минут, тяжких, как свинец.

Наконец шквал прошел. Какой-то черный вихрь скрыл от наших глаз гнавшееся за нами судно. «Тремолино» дрожа несся по волнам. Исчезла и земля впереди, и мы были одни в царстве воды и ветра.

— Prener la barre, monsieur, — внезапно нарушив молчание, сказал Доминик резким голосом. — Берите румпель. — Он наклонил свой капюшон к моему уху. — Тартана — ваша, и вы собственной рукой должны нанести удар. Я… у меня есть еще другое дело.

Он, уже громко, сказал рулевому:

— Передай руль синьорино, а ты и все остальные будьте под рукой и, как услышите команду, мигом подтяните шлюпку.

Матрос повиновался. Он был удивлен, но ничего не сказал. Остальные навострили уши, зашевелились. Я слышал, как они перешептывались: «Что это еще за новости? Пристанем где-нибудь? Будем удирать? Ну, да padrone лучше знает, что делать».

Доминик прошел по палубе. Он остановился, чтобы взглянуть на Цезаря (который, как я уже говорил, лежал, растянувшись на животе, около фок-мачты), перешагнул через него и скрылся под фоком. Я стоял у руля, но не смотрел вперед. Я не мог смотреть никуда, только на этот парус, развернутый, неподвижный, как большое темное крыло. Но Доминик, видимо, зорко следил за ориентирами. Голос его едва слышно донесся до меня с носовой части:

— Давайте, синьорино!

Я повернул румпель так, как заранее было условлено. Снова слабо прозвучал голос Доминика, и затем мне оставалось только держать прямо. Ни одно судно не мчалось так весело навстречу своей гибели. «Тремолино» то поднимался, то опускался на волнах, словно плавая в пространстве, затем летел вперед со свистом, как стрела. Доминик, пригнувшись под фоком, вышел на такое место, где я мог его видеть, и стоял, подняв палец в позе настороженного ожидания. За секунду до того, что произошло, рука его опустилась. Я сжал зубы… и затем…

Рассказывать о досках, превращенных в щепки, о разбитых вдребезги бревнах? Это кораблекрушение лежит у меня на душе как страшное убийство. Незабываемы муки совести, так как я одним ударом разбил живое, верное сердце. В первое мгновение — стремительный бег, ощущение парящего полета; в следующее — крушение, смерть, безмолвие, мгновение страшной неподвижности. Песня ветра перешла в вой, и высокие волны вскипали вокруг трупа медленно и грозно. Я, словно обезумев, увидел как летела, качаясь, от носа к корме фок-рея, как люди, сбившись в кучу, в ужасе выкрикивали проклятия и с лихорадочными усилиями подтягивали за канат шлюпку. Со странным удовольствием от того, что вижу что-то знакомое, я заметил среди них и Цезаря, узнал жест Доминика — горизонтальный размах его мощной длани. Ясно помню, как я подумал: «Цезарь, конечно, должен погибнуть», а затем я очутился на четвереньках, качавшийся румпель, который я выпустил из рук, треснул меня пониже уха, и я упал замертво.

Думаю, что без сознания я был только несколько минут, но когда я пришел в себя, шлюпка уже неслась по ветру к бухточке между скалами, ее направляли веслами два матроса. Я был усажен на офицерском месте, и Доминик поддерживал меня, обняв за плечи.

Мы высадились в знакомой нам местности. Доминик взял с собой одно весло. Он, вероятно, подумал о предстоявшей нам переправе через речку, где имелась только жалкая плоскодонка, на которой часто недоставало багра. Но прежде всего нам пришлось подняться на гребень горы за мысом. Доминик помогал мне идти. У меня темнело в глазах, голова казалась очень большой и тяжелой. В конце подъема я уже цеплялся за Доминика и не мог идти. Мы сделали привал.

Под нами справа расстилался широкий, окутанный дымкой залив — пустой. Доминик сдержал слово. Ни щепки не видно было вокруг черной скалы, с которой «Тремолино», чье смелое сердце разбилось сразу, соскользнул в глубокие воды, где ждал его вечный покой. Над безбрежной равниной открытого мор мчались туманы, и в центре уже редеющего шквала, как призрак, распустив огромное количество парусов, ничего не подозревавшее патрульное судно неслось к северу, все продолжая гнаться за нами. Наши матросы уже спускались по противоположному склону, чтобы поискать плоскодонку, которую, как мы знали по опыту, не всегда можно было найти на месте. Я смотрел им вслед мутными глазами. Один, двое, трое, четверо…

— Доминик, а где же Цезарь? — воскликнул я.

Как будто отстраняя от себя самый звук этого имени, padrone сделал тот широкий, плавный жест, которым он сшибал с ног Цезаря. Я отступил на шаг и испуганно смотрел на него. Незастегнутая рубашка открывала мускулистую шею и волосатую грудь. Он воткнул весло вертикально в рыхлую землю и, медленно засучив правый рукав, показал мне голую руку.

— Вот, — заговорил он с расстановкой, и нечеловеческое усилие было в его голосе, вибрировавшем, как струна, подавленном силой чувств. — Вот та рука, что нанесла удар. А остальное, боюсь, сделало ваше золото. Я о нем совсем забыл! — он сжал руки в неожиданном порыве горя. — Забыл, забыл, — твердил он безутешно.

— Так это Цезарь украл пояс? — выговорил я, заикаясь. Я был ошеломлен.

— А кто же? Canaille! Он, наверное, долгое время шпионил за вами. И все остальное — тоже его рук дело. Весь день пробыл в Барселоне. Предатель! Продал свою куртку, чтобы… нанять лошадь. Ха-ха! Выгодное дельце! Говорю вам — это он выдал нас им.

Доминик указал на море, где guardacosta казался уже только темным пятном вдали. Он поник головой.

— Доносчик… — бормотал он мрачно. — Кервони — доносчик! О мой бедный брат!..

— И вы его утопили, — сказал я слабым голосом.

— Я ударил раз — и этот негодник пошел ко дну, как камень, — ведь на нем было ваше золото. Да. Но он успел прочесть в моих глазах, что его ничто не спасет, пока я жив. И что же — разве я был не вправе?.. Я, Доминик Кервони, я, который привел его на вашу фелюгу? Мой племянник — предатель!

Он выдернул весло из земли и заботливо повел меня вниз с горы. За все время он ни разу не взглянул мне в лицо. Он перевез нас всех через речку, потом вскинул опять весло на плечо и, подождав пока все отойдут на некоторое расстояние, только тогда взял меня под руку и повел. Когда мы прошли немного дальше и перед нами открылась рыбачья деревушка, куда мы направлялись, Доминик остановился.

— Можете вы один дойти до тех домов? Как вам кажется? — спросил он спокойно.

— Да, думаю, что смогу. Но почему один? А вы куда пойдете, Доминик?

— Куда-нибудь. Что за вопрос! Синьорино, вы еще почти мальчик, а задаете этот вопрос мужчине, у которого в роду случилась такая позорная история! А! Предатель! И зачем я признал своим племянником, человеком нашей крови, это отродье дьявола! Вор, плут, трус, лгунишка… Другие как-то умеют мириться с этим… Но я был ему родной дядя и потому… Да, жаль, что он не отравил меня, — сволочь! Теперь я, я, человек, которому все доверяют, корсиканец, должен просить у вас прощения за то, что я привел на ваше судно, где я был padrone, предателя, человека из рода Кервони, который вас продал. Нет! это уж слишком… Этого мне не вынести. Вот я прошу у вас прощения. И вы можете плюнуть Доминику в лицо, так как измена человека из нашего рода позорит нас всех. Кражу можно возместить, ложь исправить, за смерть отомстить, но чем искупить измену? Ничем!

Он отвернулся и пошел от меня берегом реки, сердито размахивая рукой и повторяя самому себе с яростной выразительностью: «Ах, каналья! Каналья!» Я сидел на том же месте, трясясь от слабости и немой от благоговения. Не в силах выговорить ни слова, я глядел вслед странной одинокой фигуре моряка с веслом на плече, шедшего вверх по голому, усеянному камнями ущелью под хмурым свинцовым небом, в последний день жизни «Тремолино». Медленно шагая спиной к морю, Доминик скрылся из виду.

Так как качество наших желаний, мыслей и интересов соответствует нашему безмерному ничтожеству, то мы даже время меряем по своей мерке. В тюрьме наших иллюзий тридцать веков истории человечества кажутся нам менее достойными внимания, чем тридцать лет нашей личной жизни, на которые мы и предпочитаем оглядываться.

И Доминик Кервони занял место в моей памяти рядом с тем легендарным скитальцем по морю чудес и ужасов, с тем обреченным нечестивцем, которому вызванная им тень предрекла, что он будет бродить по земле с веслом на плече до тех пор, пока не встретит людей, никогда в жизни не видевших корабля и весла. Я, кажется, так и вижу их стоящими рядом в сумеречной безводной стране, этих несчастных хранителей тайн моря, с эмблемой их трудного ремесла на плече. Их окружает безмолвная толпа любопытных. Да, я вижу их даже сейчас, когда, оставив позади море, я шагаю в сумерках жизни и несу эти странички в надежде, что где-нибудь в глубокой долине, далеко от берега, меня встретит безмолвный привет терпеливого слушателя.

― КАПРИЗ ОЛМЭЙРА ―

ГЛАВА I

— Каспар! Макан!

Хорошо знакомый Олмэйру визгливый голос спугнул его мечту о счастливом будущем и вернул его к неприятной действительности. Пренеприятный голос! Олмэйр слышал его в течение многих лет, и с каждым годом он становился ему все противнее. Но не беда, — всему этому скоро конец!

Он беспокойно пошевелился, но больше ничем не отозвался на оклик. Опершись обоими локтями на балюстраду веранды, он продолжал пристально глядеть на широкую реку, равнодушно и торопливо протекавшую перед его глазами. Он любил глядеть на нее в часы заката, может быть потому, что в это время заходящее солнце зажигало воды Пантэя золотыми отблесками; а мысли Олмэйра часто вращались вокруг золота — того золота, которого ему не удалось добыть, которое другие добыли — бесчестным путем, разумеется, — того золота, которое он еще надеялся добыть честным трудом для себя и для Найны. Он весь ушел в мечту о богатстве и могуществе, которым он будет наслаждаться далеко, далеко от этого побережья, где он прожил столько лет. Он забывал горечь трудов и борьбы в ожидании грядущей великой и блестящей награды. Они с дочерью будут жить в Европе. Они будут богаты и почитаемы всеми. Перед лицом ее дивной красоты и его огромного богатства все и думать забудут о том, что Найна — дочь темнокожей. Глядя на ее торжество, он сам вновь помолодеет, позабудет о двадцати пяти годах мучительной борьбы на этом берегу, где он чувствовал себя пленником. И все это вот-вот будет у него в руках — стоит только Дэйну вернуться. А вернуться он должен и даже очень скоро; ведь в этом он лично заинтересован, так как ему предстоит получить свою долю. Он опоздал на целую неделю! Может быть, он вернется сегодня вечером.

Так думал Олмэйр, стоя на веранде своего нового, но уже разваливающегося дома — этой последней неудачи в его жизни-и глядя на широкую реку. Сегодня река не отливала золотом; она вздулась от дождей и катилась перед его рассеянным взором бурным и мутным потоком, неся мелкий сплавной лес и крупные бревна, а временами даже целые вырванные с корнем деревья со всеми ветвями и листьями, среди которых вода сердито крутилась и бурлила.

Одно из таких плывущих деревьев прибило течением к пологому берегу как раз против дома; Олмэйр, перестав на минуту мечтать, с вялым любопытством принялся наблюдать за деревом. Обдаваемое шумящими и пенящимися волнами, оно медленно повертывалось, и вскоре, преодолев препятствие, снова поплыло вниз по течению. Медленно переворачиваясь, оно поднимало кверху длинную обнаженную ветку, подобную руке, воздетой к небесам с немым проклятием ненужному и грубому насилию реки. Олмэйр почему-то все более и более заинтересовывался участью этого дерева. Он даже перегнулся через перила, чтобы посмотреть, минует ли оно отмель внизу. Оно миновало ее, тогда Олмэйр выпрямился и подумал, что отныне путь дерева свободен вплоть до самого моря. И он позавидовал этому бездушному предмету, постепенно удалявшемуся и сливавшемуся с темнотой. Когда он совершенно потерял бревно из виду, он задумался о том, как далеко уйдет оно в открытое море. Куда понесет его течением, — к северу или к югу? Вероятно, к югу. А затем оно поплывет куда-нибудь к Целебесу, а может быть, и Макассару.

Макассар! Пылкая фантазия Олмэйра опередила дерево в его воображаемом странствии, но память его, перенесясь назад лет на двадцать или больше, в мгновение ока воскресила перед ним молодого Олмэйра, стройного, со скромными манерами, в белом костюме. Вот он высаживается на макассарской пристани. Он приехал сюда искать счастья в конторах старика Гедига. Это была важная пора в его жизни, начало нового существования. Отец его, мелкий служащий ботанического сада в Буитензорге, разумеется, рад был пристроить сына на службу в такой фирме. Да и сам юноша не прочь был покинуть нездоровые берега Явы и убогую обстановку родительского дома, где отец день-деньской ворчал на тупость садовников-туземцев, а мать, развалившись в качалке, непрестанно оплакивала покинутый Амстердам, где она воспитывалась и пользовалась почетным положением в свете, как дочь торговца сигарами.

Олмэйр покинул отеческий кров с легким сердцем и с еще более легким карманом; он хорошо говорил по-английски, был силен в арифметике и готовился покорить мир, ни минуты не сомневаясь в успехе.

Теперь, двадцать лет спустя, задыхаясь от жары борнейского вечера, он со скорбным удовольствием вспоминал высокие и прохладные склады Гедига, с длинными, прямыми проходами между бочками джина и тюками манчестерских товаров и с бесшумно распахивающейся входной дверью; вспоминал их слабое освещение, такое приятное после ослепительного уличного света, маленькие отгороженные закоулочки между грудами товаров, где конторщики-китайцы, аккуратные, свежие, с печальными глазками, молчаливо и быстро писали что-то; вспоминал грохот бочек и ящиков, передвигаемых и перекатываемых рабочими под аккомпанемент тихой песни, внезапно оканчивавшейся отчаянными вскриками. В дальнем конце помещения, против входной двери, было отгорожено обширное, хорошо освещенное пространство; шум долетал туда приглушенный расстоянием, и в воздухе носилось нежное непрерывное звяканье серебряных гульденов; счетом этих гульденов занимались другие китайцы, такие же скромные; они складывали монеты в столбики под наблюдением мистера Винка, кассира, гения-покровителя этого места и правой руки хозяина.

В этом свободном пространстве занимался и Олмэйр, сидя неподалеку от маленькой зеленой дверки, близ которой всегда стоял малаец в красной чалме и с красным поясом; рука малайца держала свисавшую откуда-то сверху веревочку и двигалась вверх и вниз с правильностью машины. Веревочка приводила в движение «пунку», поставленную по ту сторону зеленой дверки, в так называемом «приватном кабинете», где сам хозяин, старик Гедиг, принимал и занимал шумливых гостей. По временам зеленая дверка распахивалась, и сквозь синеватые клубы табачного дыма вырисовывался длинный стол, уставленный бутылками самых разнообразных форм и высокими кувшинами, и плетеные кресла с развалившимися в них людьми. Хозяин высовывал голову из двери и, держась за ручку, таинственно бурчал что — нибудь Винку, или громовым голосом на весь склад выкрикивал какое-нибудь приказание, или, заметив нерешительно озирающегося посетителя, приветствовал его дружелюбным ревом. «Добро пожаловать, капитан! Откуда? Из Бали, а? Есть у вас лошадки, а? Мне нужны лошадки! Мне нужно все, что у вас есть! Ха-ха-ха!» Тут посетитель втаскивался в комнату среди целой бури восклицаний, дверь захлопывалась, и комната вновь наполнялась обычным шумом, пением рабочих, грохотом бочек, царапаньем быстрых перьев; а надо всем этим носился музыкальный звон крупных серебряных монет, непрерывно струившихся между желтыми пальцами внимательных китайцев.

В ту пору жизнь и торговля ключом били в Макассаре. Туда стремились все смельчаки, оснастившие шхуны на австралийском побережье и стекавшиеся на Малайский архипелаг в погоне за деньгами и приключениями. Смелые, беспечные, ловкие дельцы, притом всегда готовые схватиться с пиратами, которых зачастую еще можно было встретить у тех берегов, быстро сколачивающие деньгу, они обычно съезжались на общие rendezvous в заливе, чтобы поторговать и повеселиться. Голландские купцы называли этих людей английскими коробейниками; среди них, несомненно, попадались люди благородного происхождения, находившие прелесть в таком образе жизни, но в большинстве случаев это были простые моряки. Царем их, по общему признанию, был Том Лингард, тот самый, которого все малайцы — честные и плуты, мирные рыбаки и отчаянные головорезы — именовали Раджа-Лаут, то есть Владыка Морей.

Олмэйр не пробыл еще и трех дней в Макассаре, а уже вдоволь наслушался рассказов о его ловких сделках, о его любовных связях, а также о его отчаянных схватках с пиратами племени Сулу, — наряду с романтической повестью о какой-то девочке, найденной победителем Лингардом на разбойничьем судне, которым он овладел в бою, сбросив за борт весь экипаж. Девочку эту, как все знали, Лингард удочерил, воспитывал в каком-то монастырском пансионе на Яве и называл своей дочерью. Он торжественно поклялся выдать ее замуж за белого, прежде чем он возвратится на родину, и оставить ей весь свой капитал. «А капитал у капитана Лингарда огромный, — говаривал торжественно мистер Винк, склонив голову набок, — уйма денег; больше, чем у Гедига!» И помолчав немного для того, чтобы дать слушателям опомниться от такого невероятного утверждения, он в пояснение шептал: «Он, знаете ли, реку открыл!»

В этом-то и было все дело: Лингард открыл реку! Именно это обстоятельство возвышало старика Лингарда над остальной массой моряков-авантюристов, которые днем вели дела с Гедигом, а вечером играли, пили шампанское, горланили песни и ухаживали за метисками на широкой веранде Сунда-Отеля. На эту реку, устье которой было известно только Лингарду, он возил грузы манчестерских товаров, медных гонгов, винтовок и пороха. В таких случаях бриг его «Молния», которым он сам командовал, незаметно отчаливал ночью от пристани в то время, как собутыльники Лингарда спали после попойки; сам же Лингард отправлялся на борт лишь после того, как перепаивал их всех до последнего, оставаясь при этом трезвым, сколько бы ни выпил. Многие пытались вслед за ним проникнуть в эту обетованную землю гуттаперчи и раттана (индийского камыша), жемчужных раковин и птичьих гнезд, воска и камеди, но маленькая «Молния» могла обогнать любое судно этих морей. Несколько судов разбилось о подводные отмели и коралловые рифы, весь груз пропал, а люди едва ушли живьем из жестоких объятий этого солнечного, улыбающегося моря; их участь отбила охоту у остальных, и много лет подряд зеленые, мирные на вид островки сторожили вход в обетованную землю, храня свою тайну с безжалостной невозмутимостью тропической природы. И Лингард уезжал и возвращался из своих тайных или явных экспедиций, а смелость его предприятий и огромные барыши делали его в глазах Олмэйра истинным героем. Да, он представлялся Олмэйру героем, когда он приходил в склад, приветствуя Винка ворчливым: «Ну, как поживаете?», а Гедига-Владыку шумным: «Алло, живы еще, старый разбойник?» — в виде предисловия к деловым разговорам за зеленой дверью. Как часто по вечерам, перед тем как ехать домой с мистером Винком, у которого Олмэйр жил, он убирал бумаги в тишине пустевшего к тому времени склада и останавливался, прислушиваясь к шуму горячего спора в «приватном кабинете», различал глухое и монотонное ворчание хозяина и громкие восклицания Лингарда. Было похоже, что два волкодава дерутся над лакомой костью. Но Олмэйру спор этот казался ссорой титанов, битвой богов.

Через год или около того Лингард, часто сталкивавшийся по делам с Олмэйром, вдруг проявил внезапное и совершенно необъяснимое для посторонних пристрастие к молодому человеку. Он расхваливал его по вечерам за стаканом вина своим собутыльникам в Сунда-Отеле, а в одно прекрасное утро как громом поразил Винка, объявив, что ему нужен «этот малый — вроде как бы в старшие конторщики; пусть исполняет за меня всё бумагомаранье!» Гедиг согласился. По свойственной молодежи страсти к переменам, Олмэйр ничего не имел против и, уложив свои скромные пожитки, отправился на «Молнии» в одно из продолжительных плаваний, во время которых старый моряк объезжал чуть ли не каждый островок архипелага. Проходили месяцы, а симпатия Лингарда к Олмэйру все усиливалась. Нередко, прогуливаясь с Олмэйром по палубе, когда легкий ночной ветерок, пропитанный душистыми испарениями островов, тихонько гнал бриг вперед под мирно сверкающим небом, старый моряк открывал душу своему восхищенному слушателю. Он говорил о прожитой жизни, об избегнутых опасностях, о громадной прибыльности своего ремесла, о новых комбинациях, которые должны были доставить ему в будущем еще более грандиозные барыши. Часто он упоминал и о своей дочери, девочке, найденной на разбойничьем судне, со странным оттенком отцовской нежности.

— Теперь она уж взрослая девица, должно быть, — говаривал он. — Скоро четыре года, как я ее не видел! Будь я проклят, Олмэйр, если мы на этот раз не забежим в Сурабайю, — И после такого заявления он всегда спускался к себе в каюту, бормоча под нос: — Надо что-нибудь сделать, что-нибудь сделать.

Не раз, к большому изумлению Олмэйра, он быстро подходил к нему, звучно откашливался, как будто собираясь что-то сказать, а потом вдруг отворачивался, молча опирался на борт и принимался неподвижно созерцать блеск и сверканье фосфоресцирующего моря вокруг корабля. Вечером, накануне прибытия в Сурабайю, такая попытка конфиденциального разговора, наконец, завершилась успехом. Откашлявшись, Лингард заговорил — и заговорил о деле. Он предложил Олмэйру жениться на его приемной дочери.

— И не вздумай брыкаться оттого, что ты белый! — вдруг закричал он, не давая изумленному юноше вымолвить ни слова. — Без глупостей у меня! Никто не разглядит цвета кожи твоей жены под долларами. А долларов станет еще больше, прежде чем я помру, — помни это! Их миллионы будут, Каспар, миллионы! И все достанется ей — и тебе, если сделаешь как тебе говорят!

Пораженный внезапным предложением, Олмэйр с минуту колебался и молчал. Он одарен был сильным и живым воображением, и в этот короткий промежуток времени ему представились большие груды ослепительно сверкающих червонцев и все возможности привольного существования: почет, беспечная легкость жизни, для которых он чувствовал себя созданным, собственные суда, собственные склады, собственные товары (старик Лингард ведь не вечен). В довершение же всего в дали грядущего сиял, словно волшебный дворец, большой дом в Амстердаме, этом земном раю его грёз, где он доживет остаток дней своих в несказанном блеске, высоко вознесенный над людьми силой лингардовского золота. Что же касается до оборотной стороны медали — пожизненного общения с малайской женщиной, этим наследием пиратского корабля, — то только смутно проснулось в нем чувство стыда, что он, белый человек… Впрочем, четыре года монастырского воспитания… да наконец, бог милостив, — она, может быть, догадается умереть. Он всегда был удачлив, а деньги — великая сила. Надо решаться! Почему бы и нет? У него было смутное намерение не приобщать жену к своей блестящей карьере, запереть ее где-нибудь, все равно где… В конце концов нетрудно отделаться от жены-малайки; для его европейского сознания она все-таки оставалась простой рабыней, наперекор всем монастырям и церковным обрядам…

Он поднял голову и взглянул на разгневанного, но робеющего в душе моряка.

— Я… разумеется… все, что прикажете, капитан Лингард.

— Зови меня отцом, как она, мой мальчик, — сказал, смягчаясь, старый авантюрист. — Но провалиться мне на месте, если я не думал, что ты собираешься отказаться. Только знай, Каспар, что я всегда на своем поставлю, твое упорство ни к чему не приведет. Впрочем, ты не дурак.

Олмэйр хорошо помнил эту минуту, взгляд, выражение лица, слова и всю окружающую обстановку. Он помнил узкую, слегка наклонную палубу брига, дремлющий в безмолвии берег, черную поверхность моря и широкую золотую полосу, брошенную на нее восходящим месяцем. Он помнил все это и помнил также свое ощущение безумного ликования при мысли о доставшемся ему богатстве. Он не был дураком тогда, не был дураком и теперь. Просто обстоятельства сложились неудачно; богатство исчезло, но надежда все же оставалась.

Он вздрогнул под дыханием ночного ветра и внезапно заметил непроглядную тьму, окутавшую реку после захода солнца и стершую очертания противоположного берега. Только куча хвороста пылала перед частоколом, окружавшим усадьбу Раджи, и озаряла внезапными отблесками корявые стволы ближних деревьев, бросая горячий красный отсвет до половины реки, по которой плыли к морю бревна среди непроглядной тьмы. Олмэйр смутно вспомнил, что его недавно звала жена, вероятно, обедать. Но человек, созерцающий крушение своего прошлого при свете новых надежд, не может чувствовать голод лишь потому, что его рис готов. Впрочем, и вправду, пора было идти домой. Становилось поздно.

Олмэйр пошел по расшатанным доскам к лестнице. Потревоженная шумом ящерица издала жалобный звук и опрометью бросилась в высокую прибрежную траву. Олмэйр стал осторожно спускаться по лестнице; теперь он вполне возвратился к действительной жизни, так как приходилось двигаться очень медленно, чтобы не споткнуться на неровной земле, где валялись камни, полусгнившие доски и полураспиленные бревна. Когда он поворачивал к дому, в котором жил, — он называл его своим «старым домом», — слух его уловил плеск весел далеко во мраке реки. Он остановился посреди дорожки, весь насторожившись и удивляясь, что кто-нибудь мог плыть по реке в такой поздний час и при таком волнении. Теперь он уже ясно различал шум весел и даже прерывистый шепот и тяжелое дыхание людей, борющихся с течением и пытавшихся обогнуть тот самый берег, где он стоял. Лодка была соврем близко, но было темно, и под нависшими над водой кустами ничего нельзя было различить.

— Это должно быть арабы, — пробормотал Олмэйр, вглядываясь в густой мрак. — Что это они затеяли? Верно, какая-нибудь проделка Абдуллы, будь он проклят!

Лодка была уже совсем близко от него.

— Эй, вы, там! Люди! — окликнул Олмэйр.

Голоса замолкли, но весла продолжали так же бешено работать. Вдруг перед Олмэйром закачался куст, и резкий стук брошенных в челнок весел раздался в ночной тишине. Кто-то зацепился за куст, но Олмэйр едва мог различить очертания человеческой головы и плеч над берегом.

— Абдулла, ты? — неуверенно спросил Олмэйр.

Голос важным тоном ответил:

— Туан Олмэйр говорит с другом. Арабов здесь нет.

Сердце Олмэйра ёкнуло.

— Дэйн! Наконец-то! Наконец-то! — вскричал он. — Я ждал тебя и днем, и ночью. Я почти потерял надежду на твое возвращение.

— Ничто не могло бы мне помешать вернуться сюда, — горячо сказал тот. — Даже смерть! — прошептал он про себя.

— Вот истинно дружеская речь и очень хорошая речь, — сердечно сказал Олмэйр. — Но мы здесь слишком далеко друг от друга. Причаливай к пристани, и пусть твои люди варят себе рис у меня на дворе, покуда мы будем беседовать в доме.

Ответа на это приглашение не последовало.

— В чем дело? — спросил Олмэйр тревожно. — Надеюсь, с бригом ничего не случилось?

— Бриг там, где ни один оранг-бланда[10] до него не доберется, — отвечал Дэйн с мрачным выражением в голосе, которого Олмэйр в своем восторге не расслышал.

— Вот и прекрасно, — сказал он. — Но где же твои люди? С тобой только двое.

— Слушай, туан Олмэйр, — сказал Дэйн. — Завтрашнее солнце увидит меня у тебя в доме, и тогда мы поговорим. Теперь же мне нужно к радже.

— К радже? Зачем? Чего тебе нужно от Лакамбы?

— Туан, завтра мы побеседуем как подобает друзьям. Сегодня же мне нужно видеть Лакамбу.

— Но ведь ты не покинешь меня теперь, Дэйн, когда все готово? — произнес Олмэйр умоляющим голосом.

— Разве я не вернулся? Но я должен сначала увидеть Лакамбу. Это необходимо для нас обоих.

Голова вдруг исчезла. Отпущенный куст с размаху выпрямился, обдав Олмэйра дождем грязных капель в ту минуту, как Олмэйр нагнулся вперед, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь.

Через минуту челнок появился в полосе света, бросаемой на реку большим костром на том берегу. Олмэйр увидел фигуры двух мужчин, склоненных над веслами, и третью фигуру на корме, правящую рулевым веслом. Голова ее была увенчана огромной круглой шляпой, напоминавшей фантастических размеров гриб.

Олмэйр следил за челноком, покуда он не исчез из полосы света. Вскоре затем до Олмэйра донесся гул множества голосов. Он видел, как выхватывались из костра пылающие головни и на мгновение освещался частокол вокруг которого, по-видимому, столпились люди. Затем люди, очевидно, вышли за ограду. Факелы исчезли, и разобранный костер давал лишь слабый, колеблющийся свет.

Олмэйр большими шагами направился к дому. На душе у него было неспокойно. Неужели Дэйн задумал изменить ему? Вздор! Как Дэйн, так и Лакамба слишком заинтересованы в удаче его предприятия. Плохо, разумеется, что приходится доверяться малайцу; но ведь, с другой стороны, даже малайцы обладают некоторой долей здравого смысла и понимают свою выгоду. Все обойдется — все должно обойтись благополучно. В ту минуту, как Олмэйр подумал это, он был уже у ступенек, ведущих на веранду его дома. С той вышины, на которой он стоял, ему видны были оба рукава реки. Главное русло Пантэя терялось во мраке, так как костер в усадьбе раджи погас окончательно; но вверх по Самбирскому протоку взор Олмэйра мог проследить длинную линию малайских лачуг, сгрудившихся на берегу, там и сям сквозь бамбуковые стены мерцал огонек или дымный факел горел на вдающейся в реку площадке. Еще дальше, там, где остров заканчивался низким утесом, над малайскими постройками возвышалась темная громада зданий. На твердом грунте, на прочном фундаменте, широко раскинулись эти постройки, испещренные множеством ярких огней, навевавших невольную мысль о парафине и ламповых стеклах. Это был дом и склады Абдуллы ибн Сэида, первого негоцианта Самбиры. Их вид был чрезвычайно неприятен Олмэйру, и он погрозил им кулаком. Ему казалось, что они с холодным презрением взирают на его нищету с высоты своего благополучия.

Он медленно поднялся по ступенькам дома.

Посреди веранды стоял круглый стол, а на нем горела парафиновая лампа без колпака, ярко озарявшая три внутренние стены. Четвертая сторона веранды была открыта и обращена к реке. С неотесанных стропил высокой и крутой крыши свисали рваные тростниковые циновки. Потолка не было, и резкий свет лампы расплывался вверху в мягкий полумрак, постепенно терявшийся среди стропил. Во внутренней стене посредине была дверь, которая вела в средний коридор; она была задрапирована красной занавесью. Коридор выходил на задний двор, к кухонному навесу; тут же, в коридоре, была дверь в женскую комнату. В одной из боковых стен веранды была другая дверь. На ней еще можно было разобрать полустертую надпись: «Контора Лингард и К°», но сама дверь, по-видимому, давным-давно не открывалась. У противоположной боковой стены стояло гнутое кресло-качалка, другие четыре кресла беспорядочно разбросались по веранде, словно стыдясь окружающего убожества. Груда простых циновок лежала в углу; наискось над ней висел гамак. В другом углу, свернувшись в бесформенный клубок, спал малаец, один из домашних рабов, «собственных людей» Олмэйра, как он их называл. Голова малайца была повязана красным лоскутом коленкора. Многочисленное собрание мотыльков в бешеном веселье носилось вокруг лампы под вдохновенную музыку целой тучи москитов. Под крышей из пальмовых листьев бегали и нежно перекликались ящерицы. Цепная обезьянка, привязанная к одному из столбов веранды и спрятавшаяся было на ночь под карниз крыши, взглянула на Олмэйра и оскалилась. Потом она принялась раскачиваться на одной из бамбуковых палок под крышей, и целый дождь пыли и сухих листьев посыпался вниз на убогий стол. Пол был неровный. Под ногами всюду валялись сухие стебли растений и земля. Дом был запущен и грязен. Большие красные пятна, испещрявшие пол и стены, свидетельствовали о нередком и неряшливом жевании бетеля.[11] Легкий речной ветерок слегка колыхал рваные занавески, принося с противоположного берега слабый и тошнотворный запах, похожий на запах увядающих цветов.

Доски веранды громко заскрипели под тяжелыми шагами Олмэйра. Спавший в углу человек забеспокоился, бормоча что — то. За занавешенной дверью послышался шорох, и нежный голос спросил по-малайски:

— Это ты, отец?

— Да, Найна. Я голоден. Неужели все спят в доме?

Олмэйр говорил весело и с довольным вздохом опустился в кресло, ближе всех стоявшее к столу. Найна Олмэйр вышла из завешенной двери в сопровождении старухи-малайки, поставившей на стол тарелку жареной рыбы с рисом, кувшин с водой и бутылку, наполовину наполненную водкой. Заботливо поставив перед хозяином надтреснутый стакан и положив оловянную ложку, служанка бесшумно удалилась. Найна остановилась у стола, одной рукой слегка опираясь на край, а другую бессильно свесив вдоль тела. Лицо ее, обращенное к темноте, сквозь которую ее мечтательные глаза как будто прозревали какую-то упоительную картину, выражало нетерпеливое ожидание. Найна была выше, чем обычно бывают метиски. Правильный профиль отца сочетался у нее с более широким подбородком, унаследованным ей от сулуйских пиратов, ее предков по матери. Ее твердо очерченный рот с полураскрытыми губами, между которыми сверкали белые зубы, придавал легкий оттенок жестокости нетерпеливому выражению ее лица. Впрочем, ее прекрасные темные глаза обладали всей нежной кротостью, свойственной малайским женщинам, хотя в глазах у Найны было больше ума. Они глядели серьезно, широко и прямо, словно видели что-то незримое другим. Найна стояла вся в белом, гибкая, стройная, грациозная, явно не сознавая своей прелести; ее низкий, но широкий лоб обрамлен был блестящей массой длинных черных волос, спадавших ей на плечи тяжелыми косами; ее бледно — оливковая кожа казалась еще бледнее от контраста с их угольно-черным оттенком.

Олмэйр жадно набросился на рис, но, сделав несколько глотков, остановился с ложкой в руке, глядя на свою дочь с любопытством.

— Ты слышала, как проплыла здесь лодка полчаса тому назад, Найна? — спросил он.

Девушка быстро взглянула на него и, отойдя от света, повернулась спиной к столу.

— Нет, — медленно протянула она.

— Здесь проплыла лодка. Наконец-то! Сам Дэйн; он отправился дальше, к Лакамбе. Я это знаю, потому что он сам сказал мне. Я говорил с ним, но он не захотел прийти сюда сегодня вечером. Сказал, что придет завтра.

Он проглотил еще ложку, потом произнес:

— Я почти счастлив сегодня, Найна. Я вижу теперь конец длинного пути, и он уводит нас из этого злосчастного болота. Мы скоро уедем отсюда, моя дорогая девчурка, и тогда…

Он встал из-за стола и стоял, неподвижно глядя перед собой, словно созерцая какое-то восхитительное видение.

— И тогда мы будем счастливы. Мы будем жить далеко отсюда, в богатстве и почете, и позабудем здешнюю жизнь со всей се борьбой и нищетой.

Он подошел к дочери и ласково провел рукой по ее волосам.

— Плохо, что пришлось довериться малайцу, — сказал он, — но я должен признать, что этот Дэйн — джентльмен, настоящий джентльмен, — повторил он.

— Ты звал его зайти сюда, отец? — не глядя на него, спросила Найна.

— Ну, разумеется! Мы двинемся в путь послезавтра, — радостно проговорил Олмэйр. — Нам нельзя терять время. Рада ты, девчурка?

Она была почти одного с ним роста, но он любил вспоминать то время, когда она была малюткой и они были всё друг для друга.

— Я рада, — тихо сказала она.

— Разумеется, — с живостью подхватил Олмэйр, — ты и представить себе не можешь, что тебя ожидает. Я и сам не бывал в Европе, но так часто слышал о ней от моей матери, что мне кажется, что я все там знаю. Мы дивно заживем. Вот увидишь.

Он опять молча постоял около дочери, как бы вглядываясь в чарующие картины будущего. Немного погодя, он погрозил кулаком в сторону спящего селения.

— А, приятель Абдулла! — вскричал он. — Посмотрим, кто кого одолеет после всех этих лет!

Он взглянул вверх по реке и спокойно заметил:

— Опять гроза надвигается; ну, да никакой гром меня не разбудит — я уж это знаю. Спокойной ночи, малютка, — шепнул он, нежно целуя ее в щеку. — Ты что-то не очень весела сегодня; но завтра у тебя будет личико повеселее, не так ли?

Найна слушала Олмэйра, не меняя выражения лица; ее полузакрытые глаза продолжали вглядываться в ночь, еще более потемневшую от грозовой тучи, которая сползала с холмов, заволакивая звезды, окутывая небо, лес и реку сплошной массой почти осязательной мглы. Легкий ветерок стих, но дальние раскаты грома и бледные вспышки молнии предупреждали о надвигающейся грозе. Девушка со вздохом повернулась к столу.

Олмэйр уже лежал в гамаке и почти погрузился в сон.

— Убери лампу, Найна, — пробормотал он сквозь сон. — Здесь все полно москитов. Ложись спать, дочка.

Но Найна, погасив лампу, снова вернулась к балюстраде веранды, обвила рукой один из ее деревянных столбов и жадно стала вглядываться в сторону Пантэйского рукава. И стоя неподвижно в гнетущей тишине тропической ночи, она при каждой вспышке молнии видела, как гнулся под бешеным натиском приближающейся бури лес, тянувшийся по обе стороны реки, и как черные тучи, изорванные в лохмотья с фантастическими очертаниями, низко ползли над качающимися деревьями.

Вокруг нее еще царили мир и покой, но до нее издалека уже доносился рев ветра, свист тяжелого дождя, плеск волн на взбаламученной реке. Все это надвигалось ближе и ближе вместе с раскатами грома и длинными, яркими молниями, за которыми следовали краткие промежутки страшной темноты. Когда буря достигла низкой косы, разделявшей реку, весь дом вздрогнул под напором ветра, и дождь шумно забарабанил по крыше из пальмовых листьев; гром превратился в непрекращающийся рокот, а непрерывные молнии осветили целый хаос прыгающих волн, несущихся бревен и высоких деревьев, склоняющихся перед натиском грубой и безжалостной стихии.

Ночной дождь, принесенный муссоном, не потревожил ее отца. Олмэйр спал крепким, спокойным сном, забывая свои надежды и свои неудачи, и друзей, и врагов; а девушка стояла неподвижно, при каждой новой вспышке молнии жадно всматриваясь в широкую реку упорным и горячим взглядом.

ГЛАВА II

Когда, в ответ на неожиданное предложение Лингарда, Олмэйр согласился жениться на молодой малайке, он не знал одного обстоятельства, которое в ту пору было неизвестно никому. Он не знал, что в тот день, когда интересная молодая новообращенная лишилась своих настоящих родных и обрела белого отца, она, как и все остальные малайцы, отчаянно сражалась на палубе родного корабля, и если не бросилась в море вместе с другими пережившими схватку, то лишь потому, что была тяжело ранена в ногу. Она лежала на носу корабля среди груды убитых и умирающих пиратов; здесь она была найдена стариком Лингардом, приказавшим перенести ее на корму «Молнии» прежде, чем поджечь пиратское судно и пустить его вниз по течению. Она не потеряла сознания и в глубокой тишине тропического вечера, сменившей боевую тревогу, следила за тем, как всё, что она по-своему любила на свете, уплывало во мрак среди клубов огня и дыма. Она лежала, не замечая заботливых рук, перевязывавших ее рану, погруженная в созерцание погребального костра, на котором сгорали те храбрые люди, которыми она так восхищалась и которым так доблестно помогала в их схватке с грозным раджой Лаутом.

Легкий ночной ветерок потихоньку гнал бриг к югу, и громадное зарево пожара все уменьшалось и уменьшалось. Наконец оно блеснуло на горизонте заходящей звездочкой, потом и она закатилась. Тяжелый полог дыма несколько времени еще отражал отблеск невидимого пламени; затем исчез и он.

Девушка поняла, что прежняя жизнь ее кончилась в ту минуту, как погасло это отдаленное пламя. Ей предстояла отныне неволя в чужом краю, среди незнакомых людей, в неведомых, может быть ужасных условиях. Ей было четырнадцать лет; она ясно сознавала свое положение, а потому быстро пришла к выводу, единственно возможному для малайской девушки, рано созревшей под лучами тропического солнца; кроме того, она знала цену своей красоте, — недаром многие юноши-воины из отряда ее отца так восхищались ей. Ее страшила только неизвестность; помимо этого, она, со свойственной ее народу покорностью, примирилась со своей участью, даже сочла ее чем-то вполне естественным; ведь она была дочерью воина, взята была с бою и по праву принадлежала радже-победителю. Она думала даже, что явное благоволение грозного старика объясняется тем, что он восхищен своей пленницей, и польщенное тщеславие облегчило ей первые порывы горя от постигшей ее страшной беды. Если бы она знала, что ее ожидают тихие сады и молчаливые инокини Самарангского монастыря, она, может быть, попыталась бы убить себя, таким ненавистным и страшным показалось бы ей подобное затворничество. Но воображение рисовало ей обычную участь малайской девушки, обычную череду тяжелой работы и дикой любви, золотых украшений, интриг, домашней страды и того великого, хотя и тайного влияния, которое составляет одно из немногих прав полудикой женщины. Однако в суровых руках старого мореплавателя, действовавшего под наитием безотчетных сердечных порывов, судьба ее приняла странный и ужасный для нее оборот. Она все вынесла спокойно и кротко — и затворничество, и ученье, и новую веру, скрывая свою ненависть и свое презрение к этой новой жизни. Она легко научилась чуждому ей языку, но ничего не поняла в новой вере, в которой наставляли ее добрые монахини, быстро усвоив из нее только элементы религиозного суеверия. Во время кратких и шумных визитов Лингарда она нежно ласкалась к нему, называя его отцом, потому что видела в нем грозную силу, которую необходимо задобрить. Ведь он был теперь ее господином! И в течение всех этих долгих четырех лет она лелеяла мечту стать угодной пред очами его, чтобы сделаться впоследствии его женой, советчицей и руководительницей.

Эти мечты о будущем были разрушены повелительным «fiat»[12] раджи Лаута, сулившим Олмэйру счастье, как это казалось молодому человеку. И одетая в ненавистное ей европейское платье, юная малайка пошла под венец с незнакомым, угрюмым на вид, белолицым мужчиной, привлекая к себе любопытство всего батавского общества. Олмэйру было неловко, слегка неприятно и очень хотелось сбежать. Благоразумный страх перед тестем и забота о своем благополучии удержали его от скандала; но, принося перед алтарем клятву в верности, он уже раздумывал о том, как бы отделаться от красавицы-малайки в более или менее близком будущем. Она же, со своей стороны, из всего монастырского обучения запомнила только то, что по закону белых людей она становилась подругой, а не рабой Олмэйра, и намеревалась вести себя соответственно.

Потому-то на «Молнии», когда она покидала Батавский рейд, увозя с собой молодую чету и груз строевого леса для сооружения нового дома на незнакомом Борнео, вовсе не царило любви и счастья, как хвастливо уверял старик Лингард своих случайных друзей на верандах различных гостиниц. Зато сам старый моряк был счастлив совершенно. Он исполнил свой долг перед девушкой. «Вы ведь знаете, что она сирота — по моей вине», — торжественно говорил он в заключение, когда по своему обычаю рассказывал о своих личных делах сборищу береговых шалопаев. Одобрительные возгласы его полупьяных собутыльников преисполняли его бесхитростную душу гордостью и наслаждением. «За что я раз взялся, то я и сделаю», — говаривал он, и, следуя этому принципу, лихорадочно торопил с постройкой дома и складов на берегу Пантэя. Дом предназначался для молодой четы, склады — для той обширной торговли, которую должен был вести Олмэйр в то время, как он, Лингард, беспрепятственно отдастся какому-то таинственному делу, о котором он говорил лишь намеками и которое, по-видимому, имело отношение к добыче золота и алмазов где-то в центральной части острова. Олмэйр также сгорал от нетерпения. Если бы он знал, что ему предстояло в будущем, то едва ли бы он с такой надеждой провожал глазами последний челнок лингардовской экспедиции, исчезавший за поворотом реки. Обернувшись, он увидел хорошенький домик, огромные склады, аккуратно выстроенные плотниками-китайцами, новую пристань, вокруг которой сновали челноки туземцев-покупателей, и ощутил внезапную гордость при мысли, что отныне мир принадлежит ему.

Но оказалось, что мир еще нужно было завоевать и что это завоевание вовсе не так легко, как ему представилось. Ему очень скоро дали понять, что он совершенно лишний там, куда его привел и старик Лингард и его собственное слабоволие, он запутался в сети беззастенчивых интриг и безжалостной торговой конкуренции. Все дело было в том, что река была открыта арабами, которые и устроили торговый пункт в Самбире; а где торговали арабы, там они были хозяевами и не терпели соперников.

Лингард потерпел неудачу в своей первой экспедиции и вскоре снова уехал. Все доходы со своей узаконенной торговли он тратил на эти таинственные поездки. Олмэйр боролся один, без друзей, без поддержки, если не считать покровительства, которое старый раджа, предшественник Лакамбы, оказывал ему из уважения к Лингарду. Сам Лакамба, тогда еще просто частный человек, живший на собственной рисовой плантации в семи милях вниз по реке, всячески поддерживал своим влиянием врагов белого человека, интригуя против старого раджи и Олмэйра с такой точностью расчетов, которая явно указывала, что ему прекрасно известны все их деловые секреты. При всем том он внешне держался вполне дружелюбно, и его дородная фигура часто появлялась у Олмэйра на веранде. Его зеленый тюрбан и шитая золотом куртка неизменно красовались в первых рядах живописной толпы малайцев, являвшихся приветствовать возвращение Лингарда из его поездок в глубь острова. Он всех ниже кланялся, всех сердечнее пожимал руку при встречах старого промышленника. Но маленькие глазки его зорко ловили малейшие признаки, и он уходил с этих свиданий с довольной, но скрытой улыбкой, и затем долго совещался со своим другом и союзником — Сеид Абдуллой, главой арабского торгового пункта, человеком весьма богатым и влиятельным.

В поселке в ту пору все были уверены, что Лакамба не ограничивался одними официальными посещениями дома Олмэйра. В лунные ночи запоздалые самбирские рыбаки часто наблюдали, как из узкого ручейка, протекавшего за домом белого человека, вылетал маленький челнок, а бывший в челноке человек осторожно греб вниз по течению, держась у самого берега в густой тени кустов. Разумеется, молва об этих событиях немедленно разносилась среди деревенских жителей, которые потом судили и рядили о них вокруг вечерних костров со всем цинизмом, свойственным аристократам-малайцам, и с чувством коварной радости по поводу семейных несчастий оранг-бланды — ненавистного голландца. Олмэйр продолжал отчаянно бороться, но без достаточной твердости, что заранее обрекало его на неудачу в споре с такими беспринципными и решительными соперниками, как арабы. Торговля отхлынула от обширных складов и амбаров, и сами они постепенно стали разрушаться. Банкир старика Лингарда — Гедиг из Макассара — разорился, и в этом банкротстве погиб весь наличный капитал Олмэйра. Доходы прошлых лет были поглощены теми экспедициями для исследования девственных дебрей, которые с таким безумием снаряжал Лингард. Сам он находился где-то внутри страны, — может быть, его и в живых уже не было; во всяком случае, о нем не было никаких известий. Олмэйр был совершенно одинок среди всех этих неудач; единственным ею утешением было общество его маленькой дочки, родившейся года через два после свадьбы. Ей было в то время что-то около шести лет. Его жена давно уже начала выказывать ему беспощадное презрение, выражавшееся в угрюмом молчании, которое сменялось порою потоком неудержимой брани. Он знал, что она ненавидит его, читал эту ненависть в том ревнивом взгляде, которым она следила за ним и за ребенком. Она ревновала к нему дочь за явное предпочтение, оказываемое малюткой отцу, и он чувствовал, что эта женщина ему опасна. В своей безрассудной ненависти ко всем признакам цивилизации, она жгла мебель и срывала со стен нарядные занавеси. Запуганный этими взрывами дикости, Олмэйр молча обдумывал способ отделаться от нее. Он перебрал в уме все, что только было возможно, вплоть до убийства, но настолько вяло и нерешительно, что так и не посмел ничего предпринять, постоянно ожидая возвращения Лингарда с известием о какой-нибудь необыкновенной удаче. Лингард, наконец, вернулся, но вернулся постаревший, больной, похожий на призрак, с огнем лихорадки в глубоко впавших глазах; он чуть ли не один уцелел изо всей многочисленной экспедиции. Но зато он добился наконец успеха! Несчетные сокровища давались ему в руки; нужно было только собрать еще немного денег, — и тогда он осуществит мечту о сказочном богатстве. И нужно же было Гедигу обанкротиться! Олмэйр собрал все, что только мог, но старик требовал еще. Видя, что Олмэйр больше ничего дать не может, он решил съездить в Сингапур — даже в Европу, если будет нужно, — но прежде всего в Сингапур, и взять с собой крошку Найну. Ребенок должен получить хорошее воспитание. У него, Лингарда, есть друзья в Сингапуре, которые позаботятся о ребенке и о том, чтобы дать ему приличное образование. Все сложится прекрасно, и это девочка, на которую старый моряк, видимо, перенес свою прежнюю любовь к ее матери, будет самой богатой женщиной на Востоке — даже на свете. Так кричал старик Лингард, расхаживая по веранде своей тяжелой морской походкой, размахивая тлеющей сигарой, неряшливый, растрепанный, полный энтузиазма; а Олмэйр сидел, сгорбившись, на куче циновок и с ужасом думал о предстоявшей ему разлуке с единственным живым существом, которое он любил; но, кажется, его еще больше пугала предстоящая сцена с женой — разъяренной тигрицей, у которой отнимают детеныша. «Она отравит меня», — думал несчастный, хорошо знакомый с этим простым и радикальным методом разрешения социальных, политических и семейных проблем малайской жизни.

К великому его изумлению, его жена приняла это известие совершенно спокойно, не сказала ни слова, только взглянула украдкой на него и на Лингарда. Но это не помешало ей на следующий день броситься вплавь за лодкой, на которой Лингард увозил няньку с плачущим ребенком. Олмэйру пришлось догонять ее на вельботе и вытаскивать из воды за волосы, причем она кричала и проклинала его так, что жутко становилось. Впрочем, поголосив два дня, она вернулась к своему прежнему образу жизни и целыми днями жевала бетель, сидя среди своих прислужниц в тупом безделье. После этого она быстро начала стариться и выходила из своей апатии лишь для того, чтобы едким словом или презрительным восклицанием отметить случайное присутствие своего супруга. Он выстроил ей отдельную хижину на берегу реки, где она жила в полном одиночестве. Посещения Лакамбы прекратились после того, как старый повелитель Самбира весьма кстати переселился в лучший мир, по воле господа бога и с помощью маленькой научной махинации. Преемником сделался Лакамба, которого друзья его арабы горячо поддержали перед голландскими властями; Сеид Абдулла стал главным дельцом на Пантэйской реке.

Разоренный и беспомощный Олмэйр задыхался в сетях их интриг. Его жизнь щадили только потому, что думали, будто ему известна драгоценная тайна Лингарда. Сам Лингард окончательно исчез. Он прислал из Сингапура письмо с известием, что ребенок здоров, что он поручил его попечениям некоей миссис Винк, а что сам он отправляется в Европу собирать средства на свое великое предприятие. «Я не предвижу затруднений, — писал он. — От денег отбоя не будет». Но этого, по-видимому, не произошло, потому что от старика пришло еще одно письмо — только одно, — в котором говорилось, что он болен, что никого из близких он не застал в живых, — и только. С тех пор он замолк окончательно. Очевидно, Европа поглотила раджу Лаута, и Олмэйр тщетно обращал взоры на запад в надежде, что из мрака разбитых упований блеснет для него луч света. Но проходили годы, и единственное, чего он мог ожидать, это — редкие письма от миссис Винк, а впоследствии и от самой девочки; только они и скрашивали ему жизнь среди торжествующей дикости речного поселка. Олмэйр жил совершенно одиноко. Он даже перестал посещать своих должников, которые, чувствуя над собой покровительство Лакамбы, упорно отказывались платить. Преданный суматриец Али варил ему рис и кофе, потому что он не доверял никому, меньше всех своей собственной жене. Уныло бродил он по заглохшим дорожкам вокруг дома, обходил разрушенные сараи и склады, где две позеленевшие бронзовые пушки да несколько поломанных ящиков с манчестерскими товарами напоминали ему о добром старом времени, когда здесь кипела работа, склады ломились от товаров, он наблюдал оживленные сцены прибрежной жизни, держа за руку свою малютку — дочь. Теперь же подымающиеся вверх по реке челноки скользили мимо маленькой заглохшей верфи «Лингард и К0», плыли дальше вверх по Пантэю и сновали у новой пристани, принадлежавшей Абдулле. Это происходило не по особой любви туземцев к Абдулле, а просто потому, что они не смели торговать с человеком, звезда которого закатилась. Они знали, что иначе им не будет пощады ни от самого араба, ни от раджи, что в трудную минуту ни тот, ни другой не даст в долг ни крупинки риса; а от Олмэйра помощи ждать было нечего, потому что ему и самому еле-еле хватало подчас. Олмэйра охватило отчаяние. Он был так одинок, что нередко завидовал своему ближайшему соседу, китайцу Джим-Энгу, который покоился на груде циновок, с деревянной подушкой под головой, с трубкой опия в ослабевших руках. Однако сам он не искал утешения в опиуме, может быть потому, что это дорого стоит, а может быть и потому, что гордость белого человека спасала его от этого падения; но, вероятнее всего, его удерживала мысль о маленькой девочке в далеких поселениях у пролива. Он стал получать о ней известия чаще с тех пор, как Абдулла купил пароход, совершавший рейсы между Сингапуром и Пантэйским поселком тприблизительно раз в три месяца, Олмэйру казалось, что он теперь ближе к своей дочери. Он мечтал повидать ее, собирался съездить в Сингапур, но с году на год откладывал свою поездку, постоянно надеясь на какой-нибудь счастливый оборот дел. Ему не хотелось явиться к дочери с пустыми руками, без слов ободрения и надежды. Он не мог осудить ее на ту дикую жизнь, которую вел сам. Что бы она подумала о нем? Он прикидывал в уме ее года, она теперь уже взрослая женщина — и притом женщина образованная, молодая, полная надежд, он же чувствовал себя стариком, потерявшим всякую надежду, очень похожим на окружавших его дикарей. Он спрашивал себя: какова будет ее дальнейшая жизнь? Он еще не мог ответить на этот вопрос, а потому не решался явиться к ней, хотя и тосковал по ней безумно. И таким образом он колебался много лет подряд.

Неожиданное появление Найны в Самбире положило конец этим колебаниям. Она приехала на пароходе, под охраной капитана. Олмэйр увидал ее с удивлением, к которому примешивался восторг. За эти десять лет ребенок успел превратиться в женщину, черноволосую, с оливковой кожей, высокую и красивую, с большими печальными глазами, в которых испуганное выражение, свойственное малайкам, было смягчено оттенком вдумчивости, унаследованным ей от предков-европейцев. Олмэйр с ужасом думал о встрече между своей женой и дочерью, о том, как эта серьезная девушка в европейском платье отнесется к своей матери — неряшливой, полунагой и угрюмой, жующей бетель, сидя на корточках в темной лачуге. Кроме того, он опасался какой-нибудь выходки со стороны этой бешеной женщины; до сих пор ему кое-как удавалось обуздывать ее, спасая тем самым остатки своей разрозненной обстановки. Стоя на самом солнцепеке перед запертой дверью хижины, он прислушивался к звукам беседы, недоуменно спрашивая себя, что происходит в хижине, откуда с первых же минут свиданья были изгнаны все прислужницы. Они теперь столпились у частокола и, полузакрыв лица покрывалами, болтали между собой, строя догадки и сгорая от любопытства. Он совершенно забылся, пытаясь уловить отдельные слова сквозь бамбуковые стены, так что капитан парохода, проводивший девушку до дома, из боязни, чтобы его не хватил солнечный удар, взял его под руку и увел в тень веранды, где уже стоял сундук Найны, доставленный сюда матросами парохода. Как только капитан Форд уселся перед полным стаканом и закурил сигару, Олмэйр попросил объяснить ему неожиданный приезд его дочери. Форд почти ничего не сказал путного; он только прошелся в туманных, но сильных выражениях насчет глупости женщин вообще и миссис Винк в частности.

— Знаешь, Каспар, — сказал он в заключение взволнованному Олмэйру, — чертовски трудно иметь в доме девушку-метиску. Мало ли дураков на свете! Повадился там какой-то юнец из банка и начал таскаться во всякое время к Винкам в бунгало; а старуха-то и вообразила, что это он ради ее Эммы старается. Ну и буря же поднялась, скажу я тебе, когда она наконец дозналась, чего eMyfB сущности, нужно! Она и часу больше не захотела держать Найну в доме. Я услыхал об этой истории и отвел девочку к своей жене. Моя жена баба не плохая, — для бабы, разумеется, — и ей-богу, мы бы оставили девочку у себя, но только она сама не захотела. Да тише ты! Не кипятись, Каспар! Сиди смирно. Что ты тут поделаешь? Да оно и лучше так, — пусть девочка остается у вас. Ей там никогда не было хорошо. Винковские девчонки просто нарядные мартышки, и ничего больше. Они заносились перед ней. Ты не можешь сделать ее белой; ведь не можешь? Так нечего тебе и ругаться. Это не мешает ей быть славной девочкой; но она не захотела ничего рассказать моей жене. Если хочешь знать, — расспроси ее сам; но я на твоем месте оставил бы ее в покое. Что же касается платы за ее проезд, то ты об этом не беспокойся, старина, если у тебя сейчас в деньгах недохват. — И, бросив сигару, моряк отправился на свое судно «задать им там встряску», как он выражался.

Олмэйр тщетно ожидал, чтобы дочь объяснила ему причину своего возвращения. Но она ни словом не обмолвилась о своей сингапурской жизни. Он же боялся спрашивать, робея перед спокойной бесстрастностью ее лица, перед торжественным взором этих глаз, глядевших мимо него на большие, безмолвные леса, дремлющие в величавом спокойствии под усыпляющий лепет широкой реки. В конце концов он примирился с положением, осчастливленный нежной и покровительственной привязанностью, которую выказывала ему девушка. Правда, она проявляла свое чувство чрезвычайно неровно. У нее были свои дурные дни, как она их называла, тогда она обыкновенно навещала мать в прибрежной хижине; она выходила оттуда такой же непроницаемой, как всегда, но только у нее тогда в ответ на всякое его слово были готовы либо пренебрежительный взгляд, либо краткая отповедь. Он привык даже к этому и в такие дни вел себя тише воды, ниже травы, хотя его очень тревожило влияние его жены на девушку. Во всем остальном Найна поразительно быстро приспособилась к условиям полудикой и убогой жизни. Она беспрекословно и без видимого отвращения мирилась с запущенностью, разрушением и бедностью домашнего обихода, отсутствием обстановки и однообразием стола, состоявшего преимущественно из риса. Она жила вместе с Олмэйром в маленьком, обветшалом домике, первоначально построенном Лингардом для молодой четы. Приезд ее породил множество толков среди малайцев. Толпы женщин и детей приходили по утрам к молодой Мем-Путай — просить наговора от всяческих телесных немощей; с наступлением вечера важные арабы в длинных белых балахонах и желтых безрукавках медленно проходили по пыльной тропинке вдоль берега, направляясь к калитке Олмэйра; они торжественно посещали этого «неверного» под предлогом каких-то дел, — на самом же деле лишь для того, чтобы, с соблюдением всех правил приличия, одним глазком взглянуть на девушку. Даже сам Лакамба вышел из-за своих палисад, сопровождаемый торжественной свитой военных челноков и красных зонтиков, и причалил к ветхой пристаньке «Лингарда и К°». Он объявил, что приехал купить пару медных пушек в подарок своему приятелю — вождю самбирских даяков, и покуда Олмэйр, не веря ему, но соблюдая величайшую вежливость, хлопотал о том, чтобы откопать в складах старые орудия, раджа сидел на веранде, окруженный подобострастной свитой, в напрасном ожидании появления Найны. У нее был один из ее дурных дней, и она укрылась в хижину к матери, откуда они вдвоем наблюдали за всеми церемониями на веранде. Разочарованный, но все же учтивый раджа отбыл наконец, и Олмэйр вскоре начал пожинать плоды улучшившихся отношений с местным владыкой. Некоторые из наиболее безнадежных должников вдруг вернули ему деньги со множеством низких селямов и тысячью извинений. Это слегка ободрило Олмэйра. «Может быть, еще не все потеряно», — думал он. Арабы и малайцы наконец признали за ним кое-какие таланты. И он, по своему обыкновению, принялся строить обширные планы, мечтать о каких-то необыкновенных сокровищах, которые достанутся ему и Найне. Под влиянием этих оживших надежд он попросил капитана Форда написать в Англию и навести справки относительно Лингарда. Жив ли он, или умер? А если умер, то не оставил ли каких-нибудь бумаг, документов, каких-нибудь намеков или указаний, относящихся к его великому предприятию. Сам Олмэйр тем временем в одной из пустых комнат среди груды всякого хлама нашел записную книжку старого искателя приключений. Он принялся изучать корявый почерк, которым были покрыты ее страницы, и часто задумывался над ними. Были и другие причины, выводившие его из его обычной апатии. Волнение, вызванное на острове учреждением британской «Борнейской Компании», отразилось даже на ленивой пантэйской жизни. Предстояли крупные перемены, шла речь об аннексии; арабы вдруг стали вежливы. Олмэйр начал строить новый дом в расчете на будущих инженеров, агентов или поселенцев будущей Компании. Полный самых радужных надежд, он истратил на эту постройку свои последние наличные гульдены. Одно только омрачило его счастье, — жена его вышла из своего уединения, внеся свою зеленую куртку, свои узкие саронги,[13] свой пронзительный голос и свою внешность ведьмы в его тихую жизнь в маленьком бунгало. Дочь его, по-видимому, с полнейшим равнодушием отнеслась к этому дикому вторжению в их повседневный обиход. Это ему не понравилось, но он не решился ничего сказать.

ГЛАВА III

Велико значение переговоров, которые ведутся в Лондоне: их влияние простирается на тысячи миль. Неудивительно, что резолюция, принятая в окутанных туманом конторах «Борнейской Компании», помрачила для Олмэйра яркое сияние тропического солнца и подлила лишнюю каплю горечи в чашу его разочарований. В Лондоне отказались от притязаний на эту часть Восточного Побережья, и река Пантэй номинально осталась по — прежнему под владычеством Голландии. Радостное возбуждение царило в Самбире. Невольников спешно убирали с глаз долой в леса и джунгли, на участке раджи подняли флаги на высоких столбах: ожидалось прибытие шлюпок с голландского военного судна.

Фрегат встал на якорь, не доходя до устья реки; шлюпки же поднялись вверх по течению на буксире парового катера, осторожно пробиравшегося среди множества туземных челноков, наполненных ярко разодетыми малайцами. Командующий флотилией офицер с важностью выслушал верноподданнические приветствия Лакамбы, обменялся селямами с Абдуллой и на изысканном малайском языке уверил этих господ в благоволении и дружелюбном расположении великого батавского раджи[14] к правителю и населению образцового Самбирского штата.

Олмэйр со своей веранды наблюдал за всеми церемониями, происходившими на том берегу, слышал пушечную пальбу, приветствовавшую новый флаг, дарованный Лакамбе, и глухой говор зрителей толпившихся вокруг частокола. Дым от выстрелов белыми клубами выделялся на зеленом фоне лесов. Олмэйр невольно сравнил свои собственные мимолетные надежды с этим быстро рассеявшимся дымком. Он не ощущал никакого прилива патриотических чувств при виде всего происходившего, но тем не менее ему пришлось принудить себя к учтивости, когда по окончании официального празднества морские офицеры, составлявшие комиссию, переправились через реку, чтобы посетить одинокого белого человека, о котором они много слышали; вероятно, ими руководило также желание взглянуть на его дочку. В этом отношении их постигло разочарование, так как Найна отказалась выйти к гостям; но они, по-видимому, легко утешились за стаканами джина и сигарами, предложенными им гостеприимным Олмэйром. Удобно развалившись на хромых креслах в тени веранды, в то время как широкая река чуть не кипела под палящими лучами солнца, они огласили маленькое бунгало непривычными звуками европейской речи, шумом, смехом и остротами над толстым Лакамбой, с которым они так усиленно любезничали в это самое утро. Под влиянием товарищеского добродушия молодежи Олмэйр разговорился; возбужденный видом европейских лиц, звуками европейской речи, он открыл сердце отзывчивым незнакомым людям, совершенно не замечая, как забавляла этих будущих адмиралов плачевная повесть об его многочисленных неудачах. Они пили за его здоровье, сулили ему груды алмазов и горы золота, даже уверяли его, что завидуют высокой участи, предстоящей ему. Ободренный такой лаской, седой и простоватый мечтатель пригласил своих гостей осмотреть его новый дом. Они отправились туда вразброд по высокой траве, в то время как команда готовила лодки к обратной поездке по вечерней прохладе. Среди больших пустых комнат, где теплый ветерок, врывавшийся в зияющие окна, тихонько кружил сухие листья и пыль, не подметавшуюся много дней, Олмэйр в белой куртке и цветистом саронге, окруженный сверкающими мундирами, топал ногой, чтобы показать прочность хорошо пригнанных полов, и распространялся насчет красоты и удобств дома. Они слушали и соглашались, пораженные необыкновенной простотой и нелепыми надеждами этого человека, как вдруг Олмэйр, в своем возбуждении, признался, что огорчен неприбытием англичан, «умеющих», по его словам, «развивать страну и умножать ее природные богатства». Это откровенное замечание было встречено дружным хохотом голландских офицеров, и все гурьбой двинулись к шлюпкам; но когда, осторожно пробираясь по расшатанным доскам лингардовской пристани, Олмэйр попытался робко намекнуть главе комиссии на то, что местные голландцы нуждаются в защите против пронырливых арабов, то этот океанский дипломат со значительной миной отвечал ему, что арабы более лояльны, чем голландцы, которые нарушают закон, продавая малайцам порох. Ни в чем неповинный Олмэйр сразу же догадался, что причиной этих слов были вкрадчивые речи Абдуллы и торжественная убедительность Лакамбы, но прежде чем он успел выразить негодующий протест, паровой катер быстро двинулся вниз по течению, увозя за собой вереницу шлюпок, а он остался на пристани с разинутым ртом, полный изумления и гнева. От Самбира ровно тридцать миль до островков той бухты, где стоял фрегат в ожидании возвращения шлюпок. Лодки не дошли еще до середины пути, как взошла луна. Черный лес, мирно дремавший под ее холодными лучами, не раз просыпался в эту ночь от взрывов хохота, вызванных на маленькой флотилии каким-то напоминанием о плачевном рассказе Олмэйра. Морские остроты по адресу горемыки-неудачника перелетали с лодки на лодку; отсутствие его дочери вызвало строгое порицание, а недостроенный дом, воздвигнутый в ожидании неприбывших англичан, по общему приговору легкомысленных моряков окрещен был в ту веселую ночь «Капризом Олмэйра».

После этого посещения жизнь в Самбире надолго вернулась к своему ровному течению, не отмечаемому никакими событиями. Восходящее солнце из-за лесных вершин ежедневно освещало все ту же картину привычной деятельности. Прогуливаясь по тропинке, составлявшей единственную улицу поселка, Найна наблюдала, как мужчины валялись в тени домов на высоких площадках, как женщины усердно толкли рис для дневного пропитания, а голые коричневые дети бегали взапуски по узким тропинкам, ведущим к полям. Джим-Энг, слоняясь у своего дома, приветствовал Найну дружелюбным кивком головы, а потом отправлялся в комнаты к своей излюбленной трубке опия. Старшие дети осмелели после долгого знакомства и, окружив девушку, теребили темными пальцами ее белоснежное платье; они улыбались ей, обнажая блестящие зубы, в ожидании дождя стеклянных бус. Она улыбалась им спокойной улыбкой; но для кого у нее всегда было готово ласковое словечко, это — для одной девушки-сиамки, невольницы, принадлежавшей некоему Буланджи, у которого было множество жен, по слухам весьма сварливых. Вполне достоверная молва говорила, что домашние столкновения в семье этого трудолюбивого землепашца всегда оканчивались тем, что все жены сообща нападали на рабыню — сиамку. Сама девушка никогда не жаловалась, может быть, из осторожности, но, вернее всего, из странной апатической покорности, свойственной полудиким женщинам. С раннего утра ее можно было встретить на тропинках между домами, на берегу реки или на пристанях; на голове у нее был поднос с печеньем, которое ей было поручено продавать, причем она с удивительной ловкостью носила его на голове. От полуденного зноя она обыкновенно укрывалась где-нибудь на усадьбе Олмэйра, часто находя приют в тенистом уголке веранды. Найна иногда звала ее к себе. Сиамка садилась на корточки, поставив перед собой свой поднос. Она всегда готова была улыбнуться Мем-Путай, но появление миссис Олмэйр, даже один только звук ее визгливого голоса — служил для нее сигналом к поспешному бегству.

С этой девушкой Найнанередко беседовала; зато остальные обитатели Самбира почти ни разу не слышали звука ее голоса. Они привыкли к молчаливой фигуре, одетой во все белое, спокойно двигавшейся среди них, привыкли к этому непонятному для них существу из иного мира. Однако, несмотря на всю внешнюю уравновешенность Найны, несмотря на очевидную ее отдаленность от окружающих ее предметов и людей, ее жизнь протекала далеко не спокойно; миссис Олмэйр была так энергична и деятельна, что ее семья не могла наслаждаться ни счастьем, ни даже простой безопасностью. Она возобновила до известной степени сношения с Лакамбой, правда, не непосредственно, так как достоинство этого монаха не позволяло ему показываться вне пределов своей ограды; но посредником между ними служил первый министр правителя, начальник его порта, советник его в финансовых вопросах и вообще главный его фактотум. Этот джентльмен — он был родом из Сулу, — несомненно, обладал качествами государственного мужа, хотя и был лишен личной привлекательности. По правде говоря, он просто-напросто был отвратителен — рябой и кривой на один глаз, к тому же нос его и губы были страшно изуродованы черной оспой. Этот непривлекательный человек часто появлялся в саду у Олмэйра в домашнем костюме, состоявшем из куска розового коленкора, опоясывавшего его чресла. На задворках дома, сидя на корточках на разбросанной повсюду золе, в близком соседстве с чугунным котлом, в котором служанки варили обеденный рис для всего дома под наблюдением миссис Олмэйр, хитрый посредник вел длинные беседы с ней на языке Сулу. О предмете этих бесед можно было догадываться по семейным сценам, разыгрывавшимся потом у домашнего очага Олмэйра.

За последнее время Олмэйр пристрастился к поездкам вверх по реке. Он уезжал на несколько дней кряду в небольшом челноке с двумя гребцами и с верным Али в качестве рулевого. Абдулла и Лакамба, разумеется, зорко следили за каждым его шагом, ибо нет никакого сомнения, что человек, бывший некогда доверенным раджи Лаута, должен был знать множество весьма ценных секретов. Береговое население Борнео свято верит, что в глубине страны есть алмазы баснословной ценности и бесконечно богатые золотые прииски. Все эти сказки приобретают тем больший вес оттого, что доступ внутрь острова чрезвычайно труден, особенно с северо-востока, где малайцы постоянно враждуют с речными племенами даяков или «охотников за черепами». Но, с другой стороны, действительно некоторое количество золота достигает побережья через посредство этих даяков, когда, во время редких перемирий, им случается посещать приморские малайские поселки. На шатком основании подобных фактов и создаются самые фантастические легенды.

В качестве белого человека Олмэйр — как до него Лингард — находился в несколько лучших отношениях с племенами верхнего течения реки. Но даже и его поездки были далеко небезопасны, и нетерпеливый Лакамба всегда с напряженным интересом ожидал его возвращения. Однако раджу каждый раз постигало разочарование. Напрасно фактотум его Габалатян вел длинные беседы с женой белого человека. Сам белый человек оставался непроницаемым, на него не действовали ни убеждения, ни ласки, ни брань; до его души не доходили ни нежные слова, ни пронзительные оскорбления, ни отчаянные мольбы, ни ужасающие угрозы. Желая уговорить мужа войти в союз с Лакамбой, миссис Олмэйр пускала в ход всю гамму человеческих страстей.

В грязном платье, туго завязанном под мышками над ее чахлой грудью, с редкими седыми волосами, свисавшими в беспорядке вдоль ее выдающихся скул, она становилась в просительную позу и пронзительным голосом пространно расписывала все выгоды сближения с таким хорошим и справедливым человеком.

— Почему тебе не пойти к радже? — кричала она. — Зачем тебе возвращаться в леса даяков? Даяков следовало бы всех перебить; но ты не можешь этого сделать, а воины нашего раджи мужественны и храбры. Ты скажешь радже, где находится сокровище белолицего старика. Наш раджа добр! Он нам настоящий дедушка, наш Бату-Безар! Он перебьет этих негодных даяков, и ты получишь половину сокровищ. О Каспар, скажи, где находится клад! Скажи мне! Прочти мне об этом из бумаги старика, которую ты так часто читаешь по вечерам!

В таких случаях Олмэйр только горбил спину под натиском семейной бури, да отмечал паузы в потоке красноречия своей жены тем, что сердито ворчал: «Пошла прочь, никакого клада нет». Выведенная наконец из себя видом его терпеливо-согбенной спины, она кончала тем, что обходила стол с противоположной стороны. Не помня себя от презрения и гнева и подобрав одной рукой платье, она протягивала вперед другую тощую руку с крючковатыми, как птичьи когти, пальцами и изливала быстрый поток презрительных замечаний и горьких проклятий по адресу человека, недостойного войти в союз с доблестными малайскими вождям. Дело обычно кончалось тем, что Олмэйр медленно вставал, держа в руках свою длинную трубку, и, с перекошенным от боли лицом, молча удалялся. Он спускался с лестницы и по густой траве уходил в уединение своего нового дома, еле волоча ноги, изнемогая от страха и отвращения перед этой фурией. А она преследовала его до верхней ступени лестницы, продолжая сыпать безудержной бранью вслед его удаляющейся фигуре. Сцена неизменно оканчивалась пронзительным возгласом, издалека доносившимся до ушей Олмэйра: «Я — твоя жена, Каспар, помни это! Твоя настоящая христианская жена по твоему собственному закону бланда!» Она знала, что это для него было горше всего на свете, что именно об этом он сокрушается всю свою жизнь.

Найна была бесстрастной свидетельницей всех подобных сцен.

Никакого мнения она не высказывала. Казалось, что она глуха, нема, совершенно бесчувственна. Но после того как отец ее укрывался в пустых и пыльных комнатах своего «Каприза», а мать устало садилась на корточки, прислонившись спиной к ножке стола, Найна приближалась к ней с любопытством, оберегая платье от сока бетеля, которым был заплеван весь пол, она глядела на нее так, как смотрят в затихающий кратер вулкана после разрушительного извержения.

После такого рода сцены миссис Олмэйр обыкновенно обращалась к воспоминаниям детства; она повествовала об них монотонным речитативом, бессвязно превознося славу султана Сулу, его великолепие, могущество, доблесть, страх, поражавший сердца белых людей при виде его быстроходных пиратских судов. К этим бессвязным воспоминаниям о могуществе ее деда примешивались отрывки более поздних впечатлений, среди которых первое место занимали великая битва с бригом «Белого Дьявола» и жизнь в самарангском монастыре. Тут ход ее мысли обычно обрывался; она вытаскивала из-за пазухи маленький медный крестик, всегда висевший у нее на шее, и смотрела на него с суеверным ужасом. Это суеверное чувство, приписывавшее какие-то чудодейственные свойства этому кусочку металла, да еще более туманное, но ужасное представление о злых джиннах и страшных муках, придуманных, по ее мнению, матушкой-настоятельницей нарочно для ее наказания, в случае потери фетиша, составляли весь богословский багаж, данный миссис Олмэйр в напутствие для плавания по бурному морю житейскому. Но миссис Олмэйр имела в жизни хоть что-нибудь осязательное, к чему она, в случае надобности, могла прибегнуть, у Найны же, воспитанной под протестантским крылышком чопорной миссис Винк, не было даже такого кусочка меди, который напоминал бы ей о прежнем учении. Прислушиваясь к описаниям этой дикой славы, этих варварских сражений и свирепых празднеств, к рассказам о доблестных, хотя и несколько кровожадных подвигах, в которых племя ее матери затмевало людей племени оранг-бланда, она испытывала какое-то неизъяснимое очарование: она с тайным изумлением чувствовала, как спадали с нее тесные покровы культурной морали, в которые благомыслящие люди облекли ее юную душу, и беспомощно содрогалась, сознавая себя как бы на краю глубокой, неведомой бездны. Но странное дело, — бездна эта не страшила ее, покуда она находилась под влиянием ведьмы, которую звала своей матерью. Пока она жила в культурной обстановке, она как будто забыла о прежней своей жизни, о том, что было до того мгновения, когда Лингард, так сказать, похитил ее из Броу. С тех пор она получила воспитание в христианском духе; ее научили светским манерам и показали ей цивилизованный образ жизни. К сожалению, наставники не поняли ее души, и воспитание окончилось унизительной для нее сценой, взрывом презрения со стороны белых людей к ее смешанному происхождению. Она глубоко пережила всю горечь этой сцены и твердо запомнила, что негодование добродетельной миссис Винк обрушилось не столько на юношу, служившего в банке, сколько на нее, хотя она была не виновата в его увлечении. И точно так же для нее не существовало ни малейшего сомнения в том, что главной причиной негодования миссис Винк была мысль, что подобная вещь могла случиться в ее белом гнездышке, куда ее белоснежные голубки, две мисс Винк, только что вернулись из Европы, чтобы под материнским крылышком ожидать появления предназначенных им судьбой безупречных супругов. Даже мысль о деньгах, с таким трудом собираемых Олмэйром для покрытия расходов Найны и так аккуратно им высылаемых, не могла поколебать добродетельного решения миссис Винк. Найна была изгнана; да она и сама стремилась уехать, хотя ее и пугала немного предстоявшая ей перемена жизни. С тех пор она уже целых три года прожила на реке между матерью-дикаркой и слабым, нерешительным, жалким отцом, бродившим по двору среди ям, но мысленно витавшим в заоблачных высях. Она жила без всяких культурных удобств, в нищенской домашней обстановке. Ей приходилось дышать в атмосфере грязной погони за наживой, отвратительных интриг и преступлений, совершаемых ради денег или развратных желаний. Все это, вместе с домашними ссорами, составляло единственные события этих трех лет ее жизни. Сперва она думала, и даже надеялась, что через месяц она умрет от отвращения и отчаяния. Но она осталась в живых, и напротив, по прошествии полугода ей уже казалось, что она никогда не знала другой жизни. Ее молодой ум, которому сначала неумело показали нечто лучшее, чтобы потом снова отбросить его в безнадежную трясину варварства, полную сильных и безудержных страстей, совершенно утратил способность разбираться в окружающей жизни. Найне казалось, что никакой перемены или разницы и не существовало. Торговали ли люди в каменных складах или на топком берегу реки; гнались ли они за малым или за великим; вели ли они любовные интриги под сенью могучих деревьев или в тени собора на сингапурском бульваре; добивались ли своего под охраной законов и согласно правилам христианского поведения, или искали удовлетворения своих желаний с первобытной хитростью и необузданной пылкостью дикарей, — Найна всюду видела те же проявления любви и ненависти и грязной жадности, вечно преследовавшей ускользающий доллар во всех его бесчисленных и переменчивых воплощениях. По прошествии всех этих лет дикая и несомненная откровенность намерений, проявляемая ее сородичами-малайцами, казалась ее решительной натуре лучше увертливого лицемерия, вежливой маскировки и добродетельного притворства тех белых людей, с которыми она имела несчастье столкнуться. К тому же она знала, что жизнь ее в будущем должна быть такой же, какой была в настоящем; поэтому она все больше и больше подпадала под влияние матери. По своей неопытности она стремилась найти в этой жизни хорошую сторону и жадно прислушивалась к рассказам старухи о былой славе раджей, из рода которых она происходила; мало-помалу она начала все равнодушнее и пренебрежительнее относиться к своим белым предкам, представленным слабым и чуждым всяких традиций отцом.

После ее приезда в Самбир затруднения Олмэйра отнюдь не уменьшились. Правда, волнение, вызванное ее приездом, давно улеглось, и Лакамба не возобновлял своих посещений; но примерно через год после отплытия военного фрегата вернулся из паломничества в Мекку Сеид Решид, племянник Абдуллы, украшенный зеленой курткой и громким титулом «хаджи». С парохода, на котором он прибыл, пускали ракеты, а на усадьбе раджи всю ночь трещали барабаны. Пир затянулся до позднего утра. Решид был любимым племянником и наследником Абдуллы. Встретив однажды Олмэйра на берегу, нежный дядюшка подошел к нему с приветствием и торжественной просьбой о свидании. Олмэйр ожидал какой-нибудь плутни или, по меньшей мере, неприятности, но, разумеется, согласился, проявив при этом живейшую радость. Согласно уговору, Абдулла явился на следующий же вечер после заката солнца в сопровождении нескольких других седобородых старцев и своего племянника. Молодой человек, имевший вид мота и кутилы, делал вид, что он бесконечно равнодушен ко всему происходящему. Когда факельщики столпились у подножия лестницы, а посетители разместились на колченогих стульях, Решид отошел в сторонку и стал в тени, с величайшим вниманием рассматривая свои аристократические маленькие руки. Удивленный торжественным поведением своих посетителей, Олмэйр, с характерным для него отсутствием достоинства, уселся на краюшке стола, что тотчас же было отмечено арабами с большим неодобрением. Но вот Абдулла заговорил, глядя мимо Олмэйра прямо в сторону красной занавеси, висевшей в дверях; легкие движения ее указывали на присутствие за ней женщин. Он начал с того, что в изысканных выражениях поздравил себя и Олмэйра с той долгой вереницей лет, которые они прожили в дружеском соседстве, и молил аллаха ниспослать Олмэйру много лет жизни на радость его друзьям. Он вежливо намекнул на великое уважение, оказанное ему (т. е. Олмэйру) голландской комиссией, и вывел из этого лестное заключение о большом значении Олмэйра среди его народа. Он — Абдулла — также имеет вес среди остальных арабов, и племянник его, Решид, унаследует его положение в свете и его богатство. Решид теперь хаджи. Он является обладателем нескольких женщин-малаек; но пора ему обзавестись любимой женой, первой из четырех, дозволенных пророком. С той же изысканной учтивостью он объяснил Олмэйру, что, если тот согласится выдать свою дочь за правоверного и добродетельного юношу Решила, то она будет обладательницей всех чудес его дома и старшей женой первого араба на островах, после того как всеблагой аллах призовет его, Абдуллу, к райскому блаженству.

— Ты знаешь, туан, — сказал он в заключение, — что все остальные женщины будут ее служанками и что дом Решида просторен. Он привез из Бомбея большие диваны, дорогие ковры, европейскую мебель. Есть там и зеркало в раме, которая блестит как золото. Чего же еще нужно девушке?

И в то время, как Олмэйр в безмолвном замешательстве глядел на Абдуллу, тот знаком удалил свою свиту и перешел на более конфиденциальный тон, закончив свою речь указанием на материальные выгоды этого союза и предложив Олмэйру внести на его имя три тысячи долларов в знак его, Абдуллы, искренней дружбы и в качестве выкупа за девушку.

С бедным Олмэйром едва не приключился припадок. Ему страстно хотелось схватить Абдуллу за горло; но стоило ему только вспомнить свое беспомощное положение среди этих на все готовых людей, чтобы понять необходимость дипломатического выхода из положения. Он поборол подымавшееся в нем желание и холодно и учтиво отвечал, что девушка еще молода и дорога ему как зеница ока. Туан Решид, правоверный и хаджи, не захочет иметь в своем гареме женщину-гяурку; но, увидев скептическую улыбку, которой Абдулла отвечал на это последнее возражение, он замолчал, не смея продолжать, не решаясь ни отказать наотрез, ни сказать что-нибудь, похожее на согласие. Абдулла понял смысл этого молчания и с важным поклоном стал прощаться. Он пожелал «тысячу лет» жизни своему другу Олмэйру и спустился с лестницы, почтительно поддерживаемый Решидом. Факельщики замахали своими факелами, рассеяв над рекой целый дождь искр, и процессия удалилась. Олмэйр был сильно взволнован, и уход гостей принес ему значительное облегчение. Он бросился в кресло и следил за мелькавшими среди древесных стволов огнями, пока они не скрылись из глаз и полная тишина не сменила топота ног и гула голосов. Он не пошевелился до тех пор, покуда не зашелестела занавеска и Найна не вышла на веранду. Она уселась в качалку, в которой ежедневно проводила много часов кряду, и принялась слегка покачиваться в ней, откинувшись на спинку и полузакрыв глаза. Длинные волосы затеняли ее лицо от дымного света настольной лампы. Олмэйр украдкой взглянул на нее, но ее лицо было бесстрастно как всегда. Она слегка повернулась к отцу и, к великому его изумлению, заговорила по-английски:

— Это Абдулла был здесь? — спросила она.

— Да, — отвечал Олмэйр, — сейчас только ушел.

— Чего он хотел, отец?

— Купить тебя для Решила, — грубо отвечал Олмэйр, поддаваясь чувству гнева и глядя на девушку так, словно ожидал какой-нибудь вспышки с ее стороны. Но Найна, видимо, сохраняла полное спокойствие и мечтательно вглядывалась в темную ночь.

— Смотри, Найна, будь осторожна, когда катаешься одна по реке, — сказал Олмэйр, помолчав и вставая со стула. — Этот Решид дерзкий негодяй, и от него всего можно ожидать. Ты слышишь, что я говорю?

Она тоже встала с места, готовясь войти в дом, и взялась рукой за дверную занавесь. Вдруг она обернулась и внезапным движением отбросила назад свои тяжелые косы.

— Ты думаешь, он посмеет? — быстро спросила она и потом снова повернулась, чтобы уйти, прибавив уже тише: — Не посмеет. Арабы все трусы.

Олмэйр с удивлением посмотрел ей вслед. Он не отправился на покой в свой гамак, а продолжал шагать взад и вперед по веранде, задумчиво останавливаясь по временам у балюстрады. Лампа погасла, первый луч зари загорелся над лесом; Олмэйр вздрогнул от сырости воздуха.

— Ничего не понимаю! — пробормотал он, устало ложась в гамак. — Черт бы побрал этих женщин! Право, похоже на то, что девчонке хочется, чтобы ее украли.

И он почувствовал, как безотчетный страх заползал к нему в сердце, заставляя его трепетать и содрогаться.

ГЛАВА IV

В тот год, незадолго до окончания периода юго-западных муссонов, тревожные вести дошли до Самбира.

Капитан Форд зашел как-то к Олмэйру провести вечерок в дружеской беседе и принес последние номера газеты «Стрэйтс — Таймс» с известиями об Ачинской войне и о неудачной голландской экспедиции. Находы с редких торговых барж, подымавшихся по реке, являлись к Лакамбе, обсуждали вместе с ним пошатнувшееся положение дел, важно покачивали головами при рассказах о взятках, притеснениях и строгостях голландских властей; строгости выражались главным образом в том, что торговля порохом была безусловно воспрещена и что все подозрительные суда, крейсировавшие в Макассарском проливе, подвергались строжайшему осмотру.

Даже верноподданническая душа Лакамбы преисполнилась глухого недовольства: у него отняли разрешение на покупку и продажу пороха, а канонерка «Принцесса Амелия» неожиданно конфисковала у него полтораста бочонков этого груза в ту самую минуту, когда он уже достигал устья реки после рискованного плавания. Эту неприятную весть принес Лакамбе Решид. После неудачного исхода своего сватовства он совершил длинную деловую поездку по островам, закупая порох для своего друга, но был застигнут на обратном пути и вынужден расстаться с товаром в тот момент, когда уже начал ликовать, что ему удалось так ловко избегнуть поимки. Гнев Решида направлен был преимущественно против Олмэйра; он подозревал, что именно Олмэйр донес голландским властям о той негласной войне, которую арабы под предводительством раджи вели с даяками, жившими у верховьев реки.

К большому удивлению Решида, раджа чрезвычайно холодно отнесся к его жалобам и не проявил никаких мстительных намерений по отношению к белолицему человеку. Дело в том, что Лакамбе хорошо была известна непричастность Олмэйра к каким бы то ни было государственным делам; кроме того, его отношение к гонимой им жертве успело измениться: он недавно примирился с этим врагом, и примирителем был Дэйн Марула, новый приятель Олмэйра.

Да, наконец-то Олмэйр нашел себе друга! Вскоре после того как Решид отправился в свое торговое плавание, Найна возвращалась домой в челноке, после своей обычной уединенной прогулки. Она плыла по течению, как вдруг услышала плеск, как будто в воду упали канаты; вслед за тем до нее донеслось и протяжное пение малайских матросов, тянущих бечеву; звуки доносились со стороны одного из небольших рукавов реки. Сквозь чащу кустарника, скрывавшего устье протока, девушка разглядела высокие мачты оснащенного на европейский лад парусного судна; мачты подымались над верхушками низкорослых пальм. Из узкого протока в главную реку выводили на буксире бриг. Солнце уже закатилось, но при свете коротких сумерек Найна успела разглядеть, что подгоняемый течением и попутным бризом, корабль направлялся к Самбиру под распущенным передним парусом. Девушка направила свой челнок из главной реки в один из бесчисленных узких протоков между лесистыми островками и усиленно принялась грести к Самбиру по темным и сонным каналам. Ее челнок задевал прибрежные пальмы, огибал топкие отмели, с которых неповоротливые аллигаторы глядели на нее с ленивым равнодушием, — и вылетел на простор реки в месте слияния обоих главных рукавов ее как раз в ту минуту, когда наступила темнота. Бриг уже стоял на якоре с убранными парусами. Палуба была пустынна, словно вымерла.

Чтобы доехать до своего дома, стоявшего на низком мысу между двумя рукавами Пантэя, Найна должна была переплыть реку довольно близко от брига. В домиках, выстроенных вдоль обоих протоков, уже мерцали огоньки, отражавшиеся в спокойной воде. По широкой реке до Найны доносился гул голосов, детский крик, быстрый и отрывистый бой барабана, да перекличка запоздалых рыбаков.

Девушка остановилась было в нерешительности, прежде чем переправляться через реку, потому что ее слегка тревожил вид такого необычайного предмета, как европейски оснащенный корабль; но широкий простор Пантэя тонул во мраке, в котором маленькому челноку нетрудно было укрыться.

Найнй быстрыми ударами весла погнала вперед свою утлую ладью, стоя в ней на коленях и нагибаясь вперед, чтобы лучше уловить малейший подозрительный шорох. Она правила прямо к маленькой пристани «Лингард и К0». На выбеленной веранде Олмэйрова бунгало горела парафиновая лампа, служившая девушке верным маяком. Самой пристани видно не было, она скрывалась во тьме побережья, под навесом прибрежного кустарника. Прежде чем Найна успела разглядеть пристань, она услышала, как о сваи ударилась какая-то большая лодка. Из лодки неслись голоса. Так как лодка была белая и длинная, Найна догадалась, что это шлюпка с только что прибывшего брига. Поспешным ударом весла девушка остановила свой челнок, потом круто повернула его прочь и направила в ручеек, подходивший к задворкам дома. Она миновала банановую рощицу, пронизанную красноватыми полосками света, которые падали слева, со стороны кухонного навеса. В вечерней тишине до нее долетел отголосок женского смеха, из чего она безошибочно заключила, что матери ее нет поблизости: смех плохо уживался с миссис Олмэйр.

«Она, должно быть, в доме», — подумала Найна, легко взбегая по отлогим дрожащим доскам; доски вели к задней двери узкого коридорчика, разделявшего дом надвое. Перед дверью, в густой тени, стоял верный Али…

— Кто это у нас? — спросила Найна.

— Какой-то важный малаец! — возбужденно отвечал Али, — Очень богатый: у него шестеро воинов с копьями, понимаешь, настоящих солдат. И одежа на нем знатная! Я видел его одежу — так и блестит! И какие драгоценности! Не ходи туда, мем Найна! Туан не велел. Но старая мем все-таки пошла! Аллах милосердный, что за драгоценности!

Найна уклонилась от протянутой руки раба и скользнула в темный коридор, в конце которого, в алом отблеске занавески, виднелась небольшая темная фигурка, прикорнувшая у стены. Это ее мать услаждала свой слух и зрение, следя за тем, что происходило на передней веранде, и Найна подошла к ней, чтобы тоже испытать редкое для нее упоение новизной.

Мать преградила ей путь рукой и приказала не шуметь.

— Ты видела их, мать? — спросила Найна, задыхаясь.

Миссис Олмэйр обернулась лицом к девушке, и впалые глаза ее странно блеснули в красноватой полумгле коридора.

— Я видела его, — произнесла она едва слышно, сжимая руку дочери своими костлявыми пальцами. — Великий раджа посетил Самбир, сын неба, — бормотала про себя старуха, — Уходи отсюда, девушка!

Обе женщины стояли около самой занавески. Найне хотелось тоже посмотреть в дырку, но мать с гневным упорством защищала свою позицию. По ту сторону занавески разговор на минуту прервался, и в наступившем молчании слышалось только дыхание нескольких человек, бряцание украшений, звяканье металлических ножен или медных плевательниц, передаваемых от одного к другому.

Женщины молчаливо боролись, как вдруг раздалось шарканье ног, и коренастая тень Олмэйра упала на занавеску.

Женщины так и замерли. Олмэйр поднялся со стула, чтобы ответить своему гостю, и стоял спиной к двери, не подозревая, что происходило за ней. В голосе его слышалась досада и сожаление.

— Ты не по тому адресу обратился, туан Марула, если хочешь вести дела так, как говоришь. Когда-то я действительно был купцом, но теперь я уже не занимаюсь торговлей, что бы ни говорили обо мне в Макассаре. В чем бы ты ни нуждался, ты ничего не найдешь у меня. Я ничего не могу дать и сам ничего не ищу. Тебе следовало бы пойти к здешнему радже. Днем отсюда виден его дом на том берегу — вон там, где горят костры. Он поможет тебе и будет торговать с тобой. Или, еще лучше — ступай к арабам, вон туда, — прибавил он с горечью, указывая пальцем в сторону домов Самбира, — Абдулла — вот человек, который тебе нужен. Нет на свете ничего такого, чего бы он не купил и чего бы не продал; поверь мне, я хорошо его знаю.

Он немного помолчал, ожидая ответа, потом прибавил:

— Все, что я сказал — правда, и больше мне нечего сказать.

Найна, которую мать все еще не пропускала вперед, услыхала мягкий голос, отвечавший спокойно и ровно, как свойственно малайцам высшего круга:

— Кто усомнится в словах белого туана? Но человек ищет друзей там, где ему подсказывает сердце, не правда ли? Я пришел, несмотря на поздний час, потому что хочу сказать тебе нечто такое, что, может быть, обрадует тебя. Завтра я пойду к султану; купцу нужна дружба великих мира сего. Потом я вернусь сюда, если ты позволишь, туан, для важных разговоров. К арабам же я не пойду, — слишком мало правды у них на устах! Да и кто они? Шелакка!

Голос Олмэйра прозвучал уже приветливее, когда он отвечал:

— Как тебе будет угодно. Я могу выслушать тебя завтра в любое время, если ты захочешь поведать мне что-нибудь. Да нет, — ты раздумаешь возвращаться сюда после того, как повидаешь султана Лакамбу. Да, Инчи Дэйн, вот увидишь. Только знай: я не желаю иметь никакого дела с Лакамбой. Можешь так и сказать ему… Но чего тебе, в сущности, от меня нужно?

— Завтра мы побеседуем, туан, благо я теперь узнал тебя, — отвечал малаец. — Я говорю немного по-английски; мы сможем поговорить так, чтобы нас никто не понял, и тогда…

Он вдруг перебил свою речь, спросив с удивлением:

— Что это за шум, туан?

Тем временем Олмэйр тоже обратил внимание на усиливавшийся шум потасовки на женской стороне занавески. По-видимому, сильное любопытство Найны готово было одержать победу над повышенным чувством приличия, охватившим миссис Олмэйр. Слышно было тяжелое дыхание, и занавеска сильно заколыхалась от борьбы, а голос миссис Олмэйр раздавался с обычной для нее бессвязностью доводов, но зато с обилием ругательств.

— Бесстыдница! Разве ты рабыня? — визгливо кричала разгневанная матрона, — Закрой лицо, негодная! Белая змея! Я не пущу тебя!

Лицо Олмэйра выражало досаду, а также и сомнение в том, насколько желательно посредничество между матерью и дочерью. Он взглянул на своего гостя-малайца, молчаливо ожидавшего конца суматохи, причем вся поза его выражала веселое недоумение. Олмэйр презрительно махнул рукой, пробормотав:

— Это пустяки, — просто женщины.

Малаец важно кивнул головой, и лицо его приняло выражение безмятежного равнодушия, как того требовал этикет после подобного рода объяснения. Спор за занавеской утих, и победа, видимо, досталась младшей женщине, потому что быстрый стук и шарканье сандалий с высокими каблуками, которые носила миссис Олмэйр, замерли в отдалении. Успокоенный хозяин дома собирался уже возобновить разговор, как вдруг его поразила перемена в лице его гостя. Он повернул голову и увидал Найну, стоявшую на пороге.

После того как миссис Олмэйр бежала с поля сражения, Найна подняла занавеску и презрительно крикнула:

— Да ведь это только торгаш, — и теперь стояла в полном освещении, ярко выделяясь на темном фоне коридора; губы ее были слегка раскрыты, волосы растрепаны от борьбы; гневный огонь еще не совсем погас в ее дивных, сверкающих глазах. Она во мгновенье ока разглядела группу копьеносцев, неподвижно стоявших в дальнем конце веранды, и с любопытством вперила взгляд в предводителя столь внушительного отряда. Он стоял почти прямо против нее, пораженный красотой неожиданного видения. Он низко склонился и поднял над головой сложенные руки в знак почтения; таким приветствием малайцы встречают только великих мира сего. Яркий свет лампы падал на золотое шитье его черной шелковой куртки, рассыпался тысячью сверкающих лучей по украшенной драгоценными камнями рукоятке его криса,[15] торчавшего из-за пышных складок красного саронга, схваченного кушаком, и играл на драгоценных камнях многочисленных колец, унизывавших его темные пальцы.

Он быстро выпрямился после низкого поклона и с изящной непринужденностью положил руку на рукоять своего тяжелого, короткого меча, украшенную ярко расцвеченной бахромой из конских волос. Найна, стоя на пороге, увидала прямую, стройную фигуру среднего роста; широкие плечи свидетельствовали о большой силе. Из-под складок голубого тюрбана, концы которого, украшенные бахромой, грациозно падали на левое плечо, на нее смотрело лицо смелое, задорное, полное добродушного юмора и в то же время некоторого величия. Широкая нижняя челюсть, полные красные губы, подвижные ноздри и гордая посадка головы — все это создавало впечатление чего-то полудикого, необузданного, даже, пожалуй, жестокого и сглаживало почти женственную прозрачность и нежность взгляда — эту характерную черту его племени.

Когда прошло первое замешательство от неожиданной встречи, Найна заметила, что этот взгляд устремлен был на нее с таким откровенным выражением восторга и страсти, что она ощутила незнакомую ей доселе робость, смешанную с тревогой и радостью. Это чувство охватило ее всю. Смущенная непривычным волнением, она остановилась на пороге и инстинктивно прикрыла лицо краем занавеси, оставив открытой лишь часть округлой щеки, непослушную прядь волос и один глаз, которым продолжала созерцать это великолепное и смелое существо, столь непохожее по внешности на те редкие образчики торгового люда, которые ей доводилось видеть на этой веранде.

Свита Дэйна Марулы смотрела на девушку, разинув рот от восторга, а он, ослепленный неожиданным видением, позабыл о сконфуженном Олмэйре, о своем бриге, о своей свите, о цели своего посещения и вообще обо всем на свете и испытывал одно лишь непреодолимое желание — продлить возможно дольше созерцание этой красоты, встреченной в таком неподобающем, по его мнению, месте.

— Это моя дочь, — сказал сконфуженно Олмэйр. — Но это неважно. У белых женщин свои обычаи, как ты, вероятно, и сам знаешь, туан; ты же говоришь, что ты много ездил по свету. Однако уже становится поздно. Мы окончим нашу беседу завтра.

Дэйн низко поклонился, стараясь последним смелым взглядом в сторону девушки выразить свой непреодолимый восторг. Через минуту он важно пожимал руку Олмэйра, и лицо его выражало полнейшее безучастие к тому, присутствует здесь какая бы то ни было женщина или нет.

Его люди двинулись вперед, и он поспешил за ними, сопровождаемый свирепого вида суматрийцем, которого он перед тем отрекомендовал как капитана своего корабля.

Найна подошла к балюстраде веранды и следила за игрой лунного света на стальных наконечниках копий и за ритмичным бряцаньем медных браслетов на ногах у воинов, гуськом направлявшихся к пристани. Вскоре лодка отчалила, то ярко выделяясь во всю свою величину в полосах лунного света, то сливаясь в бесформенную черную массу в легкой дымке, нависшей над водой. Найне чудилось, будто она различает изящную фигуру купца, стоявшего во весь рост на корме, но в скором времени все очертания расплылись, смешались и окончательно исчезли в клубах белого тумана, окутавшего середину реки.

Олмэйр подошел к дочери, оперся обеими руками о перила и стал хмуро созерцать кучу мусора и битых бутылок у подножия веранды.

— Что это был за шум сейчас? — сердито проворчал он, не подымая головы. — Черт бы вас побрал, и твою мать и тебя! Чего это ей тут понадобилось? Да и ты сама для чего выходила?

— Она не хотела, чтобы я выходила, и теперь сердится, — отвечала Найна, — Она говорит, что человек, который сейчас ушел, какой-нибудь раджа. И я думаю, это верно.

— Похоже, будто все вы, бабы, с ума сошли! — огрызнулся Олмэйр. — Что за дело ей, и тебе, и вам всем! Ваш раджа хочет собирать трепанг[16] и птичьи гнезда на островах. Завтра он опять придет. Чтобы вас обеих в доме не было и чтобы вы не смели мне мешать!

Дэйн Марула вернулся на следующий день и имел длинную беседу с Олмэйром. Так начались продолжительные и близкие отношения между ними, сначала обратившие на себя всеобщее внимание в Самбире; но потом население привыкло к тому, что на усадьбе Олмэйра пылало множество костров; люди Марулы грелись у них в холодные ночи, когда дул северо-восточный муссон, а господин вел длинные переговоры с туаном Путай, — так они называли между собой Олмэйра.

Большое любопытство в Самбире возбудил этот новый купец. Был ли он у султана? Что сказал султан? Поднес ли он султану дары? Что он будет продавать? Что он будет покупать? Вот вопросы, оживленно обсуждавшиеся обитателями бамбуковых хижин, выстроенных над рекой. Но даже и в более прочных зданиях — в доме у Абдуллы, у главных дельцов — арабов, китайцев и бугиев[17] — царило сильное и длительное возбуждение. По врожденной подозрительности, никто не хотел верить тому, что с такой охотой рассказывал о себе молодой купец; а между тем его рассказы были вполне правдоподобны. Он говорил, что он купец и продает рис. Он не собирался покупать ни пчелиного воска, ни гуттаперчи, потому что хотел занять свой многочисленный экипаж собиранием трепанга на коралловых рифах в устье реки и поисками птичьих гнезд на суше. Он заявлял о своей готовности покупать эти предметы, если только кто-нибудь согласится их продать. Он говорил, что он родом с острова Бали и принадлежит к касте браминов, что и подтверждалось его упорным отказом от пищи, когда он бывал в гостях у Олмэйра и Лакамбы. К Лакамбе он обыкновенно являлся под вечер и имел продолжительные аудиенции. Бабалачи, неизменно присутствовавший при этих свиданиях купца и правителя, умел отваживать любопытных, пытавшихся узнать содержание столь частых и длинных бесед. Когда величавый Абдулла принимался расспрашивать его с видом томной учтивости, он тупо смотрел в одну точку своим единственным глазом и притворялся придурковатым.

— Я только раб господина моего, — бормотал Бабалачи, словно раздумывая, отвечать на вопрос или нет. Потом вдруг, как бы решившись на безграничную откровенность, он сообщал Абдулле о какой-нибудь сделке на рис, причем с необычайной таинственностыо шептал такие, например, слова: «Султан купил сто больших мешков — целых сто, туан!»

Несмотря на то, что Абдулла был твердо уверен в существовании гораздо более крупных сделок, он принимал подобные сообщения со всеми признаками почтительного изумления. Потом собеседники расходились в разные стороны, причем араб в душе проклинал хитрую собаку; а Бабалачи брел своей дорогой но пыльной тропинке, раскачиваясь, выставляя вперед подбородок с редкими седыми волосами, и был удивительно похож на любопытного козла, отправившегося в какую-нибудь злонамеренную экспедицию.

Внимательные глаза следили за каждым его шагом. Завидев его издалека, Джим-Энг стряхивал с себя отупение, присущее закоренелому курильщику опия, ковылял на середину дороги, чтобы встретить эту важную особу и приветствовать ее радушным приглашением. Но скромность Бабалачи была неуязвима даже для соединенной атаки дружеских излияний и крепкого джина, щедро подносимого гостеприимным китайцем. В конце концов Джим-Энгу приходилось признавать себя побежденным, и он оставался один на один с пустой бутылкой, ничего не узнав и печально глядя вслед удаляющемуся самбирскому сановнику, а тот, спотыкаясь и пошатываясь, брел своей дорогой, неизменно приводившей его на усадьбу Олмэйра.

С тех пор как Дэйну Маруле удалось устроить примирение между его белым другом и раджой, кривой дипломат снова сделался частым гостем в доме у голландца. К большому неудовольствию Олмэйра, Бабалачи можно было встретить там во всякое время; то он рассеянно прохаживался по веранде, то прятался где-нибудь в коридоре, то выскакивал из-за угла в самом неожиданном месте. Притом он всегда готов был завести конфиденциальную беседу с миссис Олмэйр. Он сильно побаивался самого хозяина дома, словно опасался, как бы затаенные чувства белолицего человека не проявились вдруг неожиданным тумаком. Зато кухонный навес сделался его любимым местопребыванием. Он часами просиживал на корточках среди хлопотливых женщин, положив подбородок на колени и охватив их тощими руками; одинокий глаз его беспокойно перебегал с предмета на предмет, и весь он являл собой воплощение бдительного уродства. Олмэйр не раз собирался пожаловаться Jla- камбе на чрезмерную назойливость его премьер-министра, но Дэйн отговаривал его.

— Слова нельзя сказать, чтобы он не подслушал, — ворчал Олмэйр.

— Тогда приезжай разговаривать ко мне на корабль, — возражал Дэйн со спокойной улыбкой. — А сюда его непременно надо пускать. Лакамба думает, что ему многое известно. Может быть, султан боится, как бы я не сбежал. Пусть уж лучше одноглазый крокодил греется на солнышке у тебя в усадьбе, туан.

И Олмэйр поневоле соглашался, хоть и грозил, что разделается с негодяем по-своему; он злобно впивался глазами в престарелого сановника, а тот как ни в чем не бывало, со спокойным упорством продолжал сидеть у его семейного котла, где варился рис.

ГЛАВА V

Возбуждение в Самбире наконец замерло.

Обитатели привыкли к постоянным сношениям между домом Олмэйра и бригом, пришвартованным к противоположному берегу, а рассуждения и догадки о том, что означает лихорадочная деятельность работников Олмэйра, чинивших старые челноки, перестали отвлекать самбирских кумушек от исполнения домашних обязанностей.

Даже обманутый в своих ожиданиях Джим-Энг перестал утруждать свой затуманенный мозг коммерческими тайнами и с помощью своей трубки вновь вернулся к состоянию тупого блаженства. Бабалачи спокойно мог проходить мимо его дома, не опасаясь приглашений китайца: тот даже и не смотрел на нею.

Вот почему в этот знойный день, когда опустевшая река вся искрилась под отвесными лучами солнца, самбирский сановник мог не опасаться, что его остановят любознательные друзья, спокойно вытащил свой маленький челнок из чащи кустарников, куда он всегда прятал его на время своих посещений дома Олмэйра. Бабалачи ipe6 медленно и вяло, съежившись на дне лодки, стараясь укрыться под своей необъятной шляпой от палящего зноя, отражаемого разгоряченной водой. Ему не зачем было спешить: повелитель его Лакамба наверное отдыхал в эту пору дня. Он успеет перебраться через реку и приветствовать его при пробуждении важными вестями. Останется Лакамба доволен ими или нет? Застучит ли он гневно по полу посохом из черного дерева, пугая раба своего бурным потоком бессвязных восклицаний, или присядет на корточки с добродушной улыбкой и примется обильно отхаркиваться в медную плевательницу, слегка потирая себе живот руками и издавая тихое одобрительное бормотание? Так размышлял Бабалачи, а сам ловко работал веслом, направляясь к участку раджи, ограда которого виднелась сквозь густую прибрежную чащу леса как раз напротив бунгало Олмэйра.

Бабалачи действительно имел что сообщить Лакамбе. Наконец-то ему посчастливилось найти несомненное подтверждение его подозрений; до сих пор он только подозревал тайную близость между Дэйном Марулой и дочерью белого человека; он перехватывал их беглые взгляды, он подслушивал краткие, но пылкие речи и все же не знал ничего достоверного. Лакамба до сих пор с недоверием выслушивал его донесения; отныне он должен будет поверить ему, так как теперь у Бабалачи имелись и доказательства. Он получил их сегодня утром, когда удил на рассвете рыбу в том ручье, над которым стоит дом Буланджи.

Из своей лодочки он видел, как по течению реки спустился длинный челнок Найны; она сидела на корме, наклонившись над Дэйном, а он лежал на дне челнока; голова его покоилась у нее на коленях. Бабалачи видел это своими собственными глазами. Он даже поплыл за ними следом, но вскоре они взялись за весла и ушли от его наблюдений. Немного погодя ему повстречалась невольница Буланджи, плывшая в крохотной лодочке по направлению к городу, куда она везла продавать свое печенье. Она тоже заметила их в предрассветной мгле. И Бабалачи усмехнулся себе в бороду, вспомнив расстроенное лицо рабыни, се огорченный взгляд, дрожание ее голоса, когда она отвечала на его вопросы. Эта маленькая Тамина, видимо, сама неравнодушна к Дэйну Маруле. Прекрасно! Бабалачи даже засмеялся вслух при этой мысли; но потом он сразу сделался серьезен и по какой-то странной ассоциации принялся раздумывать о том, за какую сумму Буланджи согласится продать эту девушку. Он грустно покачал головой при мысли о жадности Буланджи: два месяца назад ему давали за эту девушку целых сто долларов, а он не пожелал, отказался. Тут он вдруг заметил, что течение увлекло его челнок слишком далеко. Он стряхнул с себя печальные мысли о жадности Буланджи и, взявшись за весло, в несколько ударов причалил к шлюзам у дома раджи.

В последнее время Олмэйр каждый деньпроводил у реки, наблюдая за починкой своих челноков. Он и теперь был там, переходя с места на место. Дело в том, что он наконец решился. Следуя отрывочным указаниям, найденным им в записной книжке старика Лингарда, он собирался отправиться на поиски богатейшей золотой россыпи; он мечтал проникнуть в те места, где стоит только нагнуться, чтобы подобрать несметные богатства и таким образом осуществить мечту юности. Для того чтобы заручиться необходимой поддержкой, он поделился своими сведениями с Дэйном Марулой и согласился примириться с Лакамбой, обещавшим свое содействие, если ему будет предоставлена доля добычи. Это предприятие было так рискованно, что Олмэйру для достижения цели пришлось пожертвовать своей гордостью, честью и даже верностью родине; к тому же он был ослеплен теми благами, которые сулил ему этот неприятный, но необходимый союз. Опасность была велика, но зато велико было и мужество Дэйна; его люди казались такими же бесстрашными, как и их вождь, а помощь Лакамбы заранее предрешала успех.

Последние две недели Олмэйр с головой ушел в приготовления; он как сомнамбула расхаживал среди своих рабочих и невольников; это был какой-то сон наяву; чисто практические подробности оборудования лодок перемешивались в этом сне с яркими грезами о неслыханном богатстве; настоящие невзгоды — грязь и зловоние речного берега, зной — отступали перед лучезарным видением будущей роскоши. Они будут жить в роскоши, и он, и Найна.

Найну он почти не видел в эти дни, хотя любимая дочь все время занимала его мысли. На Дэйна он не обращал внимания, — постоянное присутствие молодого купца в его доме казалось ему совершенно естественным с тех пор, как их связывал между собой общий интерес. Встречая молодого вождя, он рассеянно приветствовал его и шел дальше, словно избегая его, словно пытаясь забыть ненавистную явь. Он уходил в работу или давал своей фантазии возноситься над вершинами деревьев и вместе с большими белыми облаками улетать на запад, туда, где европейский рай ожидает будущего восточного креза. Марула, со своей стороны, тоже не искал общества белого человека с тех пор, как условие было заключено и им не о чем больше было толковать. Впрочем, это не мешало ему постоянно вертеться в доме, но он никогда подолгу не оставался на берегу реки. При своих ежедневных посещениях малайский вождь предпочитал незаметно проходить через средний коридор в сад, где под кухонным навесом пылал огонь, а миссис Олмэйр зорко наблюдала за висевшим котлом. Дэйн избегал этого навеса, где постоянно валил черный дым и щебетали нежные женские голоса. Он сворачивал влево, где на опушке банановой рощицы группа пальм и манговых деревьев образовала тенистый уголок; разбросанные кругом кусты заслоняли его от остального мира; только болтовня служанок да изредка взрыв смеха проникали в этот уголок.

Укрывшись среди деревьев, Дэйн прислонялся к гладкому стволу высокой пальмы; глаза у него блестели, на губах играла уверенная улыбка; он ждал, когда сухая трава слабо зашелестит под легкими шагами Найны.

С той самой минуты, как он впервые увидел эту, по его мнению, совершенную красоту, сердце его почуяло, что девушка будет принадлежать ему. Он чувствовал, что их первобытные души легко понимают друг друга, и не нуждался в ободряющих улыбках миссис Олмэйр для того, чтобы пользоваться каждым случаем для сближения с девушкой.

Хотя Найна и отворачивалась, но всякий раз, как он заговаривал с ней, каждый раз, как он заглядывал ей в глаза, она чувствовала, что судьба навеки связала ее с этим смелоглазым человеком, шептавшим ей на ухо пылкие речи. Этот отважный, свирепый вождь, всегда готовый встретить врага ударом своего сверкающего криса, а возлюбленную — страстными объятиями, олицетворял собой ее мечту. Он был идеальным малайским вождем, каким рисовали ей малайских вождей рассказы ее матери.

Вся замирая от сладкого трепета, она каким-то таинственным наитием угадывала, что оба они родственны друг другу по духу. Когда она внимала его словам, ей казалось, что она только сейчас познала новую жизнь, что существование ее полно только в его присутствии, и она отдавалась чувству мечтательного счастья в то время, как молча и полузакрыв лицо покрыва- /ю м, как подобало малайской девушке, она прислушивалась к речам Дэйна; он же расточал перед ней все сокровища любви и «грасти, со всем безудержным одушевлением человека, не тронутого влиянием культурной самодисциплины.

Они проводили множество блаженных и быстролетных часов в гени манговых деревьев под благосклонным прикрытием кустарников, покуда резкий голос миссис Олмэйр не подавал сигнала к расставанию. Миссис Олмэйр взяла на себя благодарную задачу следить за тем, как бы ее супруг не помешал плавному течению |юмана ее дочери, которому она покровительствовала. Она радовалась и гордилась, видя увлечение Дэйна, потому что считала его великим и могущественным вождем; кроме того, великодушная щедрость Дэйна льстила ее корыстным инстинктам.

Накануне того дня, когда подозрения Бабалачи подтвердились вполне, Дэйн и Найна дольше обыкновенного оставались в своем тенистом приюте. Только тяжелые шаги Олмэйра, раздавшиеся на веранде, да его нетерпеливое требование, чтобы ему дали поесть, заставили миссис Олмэйр окликнуть и предостеречь их. Марула легко перескочил через бамбуковую изгородь и по банановой роще прокрался к вязкому берегу ручейка на задворках усадьбы, в то время как Найна медленно направилась к дому, чтобы прислуживать своему отцу; по вечерам она всегда ему прислуживала.

Олмэйр был чрезвычайно счастлив в тот день. Почти все приготовления были закончены; назавтра он собирался спустить лодки на воду. Ему чудилось, что быстрая добыча уже у него в руках, и он забылся над тарелкой с рисом, держа в руке оловянную ложку и предаваясь фантазиям о том роскошном банкете, который будет дан в его честь в Амстердаме. Откинувшись на спинку качалки, Найна рассеянно слушала бессвязные слова, срывавшиеся с уст ее отца. Золото! Экспедиция! Что за дело ей до всего этого? Но она вся насторожилась, как только отец ее упомянул имя Марулы.

— Дэйн собирался на другой день отправиться вниз по реке на своем бриге, он будет в отсутствии несколько дней, — говорил Олмэйр. — Такая досадная проволочка! Придется отправляться в путь тотчас же после его возвращения, потому что вода в реке все прибывает. Весьма возможно, что произойдет большое наводнение.

Он нетерпеливым жестом оттолкнул от себя тарелку и поднялся с места. Но Найна уже не слушала. Дэйн уезжает! Так вот почему своим повелительным тоном, которому она так охотно подчинялась, он приказал ей съехаться с ним на заре в ручье старика Буланджи!

„Есть ли весло в челноке? — подумала она. — Готов ли челнок?“

Ведь ей придется выехать через несколько часов, часа в четыре утра.

Она встала со стула, думая, что ей необходимо отдохнуть перед ожидавшей ее дальней поездкой. Лампа тускло мерцала; утомленный дневной работой отец уже вытянулся в своем гамаке. Найна погасила лампу и прошла в большую комнату — налево от главного коридора, — которую она разделяла с матерью. Войдя в нее, она заметила, что миссис Олмэйр покинула груду циновок, служившую ей постелью в одном из углов комнаты, и наклонилась над своим большим деревянным сундуком. Половинка скорлупы кокосового ореха, наполненная маслом, где вместо фитиля плавала бумажная тряпочка, стояла на полу и окружала ее ореолом красноватого света, струившегося сквозь черный пахучий дым. Спина миссис Олмэйр была согнута, голова и плечи ее исчезали в глубине сундука. Она шарила руками, и слышался тихий звон, точно от серебряных монет. Сначала она не заметила приближения дочери, и Найна остановилась около нее, молча глядя на множество холщовых мешочков, уложенных на дне сундука. Мать извлекала из них целые пригоршни блестящих гульденов и мексиканских долларов и сыпала их обратно, медленно пропуская через свои крючковатые пальцы. Она, видимо, наслаждалась музыкой звенящего серебра, и глаза ее светились отраженным блеском свежевычеканенных монет. Она бормотала:

— Вот это, это и еще это! Скоро он даст и еще — столько, сколько я запрошу. Он великий раджа, он сын неба! И она будет ранией, — всс это он дал за нее. Кто и когда заплатил что — нибудь за меня? Я раба! Полно, так ли? Нет, я мать великой царицы!

Она вдруг заметила присутствие дочери и прервала свое бормотание, резко захлопнув крышку сундука; потом, не вставая, взглянула на девушку, стоявшую подле с неопределенной мечтательной улыбкой.

— Ты видела? — пронзительно воскликнула она. — Это все мое и дано мне за тебя. Ему придется дать еще, прежде чем он увезет тебя на южные острова, где царствует его отец. Ты стоишь дороже этого, внучка раджей, дороже, дороже!

Тут с веранды послышался сонный голос Олмэйра, который приказывал замолчать. Миссис Олмэйр погасила свет и крадучись отправилась в свой угол. Найна улеглась на груду мягких циновок, закинула руки за голову и сквозь дыру, зиявшую в стене (эта дыра служила окном), принялась глядеть на звезды, сверкающие в темном небе. Она ждала, когда наступит для нее время отправляться к условленному месту свидания. Она с тихим счастьем думала об этой встрече в дремучем лесу, вдали от людских взоров и речей. Душой ее снова овладели те первобытные чувства дикарки, которых гений цивилизации, действовавший на нее через посредство миссис Винк, так и не сумел искоренить. Она испытывала гордость и легкую тревогу при мысли о гой высокой цене, которую ее практичная мать назначила за ее особу; но потом она вспомнила красноречивые слова и взгляды Дэйна и, успокоенная, закрыла глаза с дрожью приятного предчувствия.

Бывают случаи, когда варвар и так называемый цивилизованный человек испытывают совершенно однородные ощущения. Можно предположить, что Дэйн Марула не слишком-то восхищался своей будущей тещей и что, в сущности, он вовсе не одобрял пристрастия этой почтенной матроны к блестящим долларам. Но в то туманное утро, когда Бабалачи отложил все государственные попечения и отправился на осмотр своих вершей в ручье Буланджи, Марула не испытывал никаких опасений и вообще никаких чувств, кроме нетерпения и страсти. Он плыл к восточному берегу острова, омываемому этим ручьем. Спрятав 1 вой челнок в кустах, он быстро побежал по острову, пробираясь сквозь чащу поросли, заслонявшей ему дорогу. Он из предосторожности не доехал до места свидания на лодке, как Найна, оставил свой челнок в главном рукаве реки до своего возвращения с той стороны острова. Густой, теплый туман мгновенно сомкнулся вокруг него, но он успел заметить мимолетное мерцание огонька где-то слева — в доме Буланджи. Потом он уже ничего не мог разглядеть в густевшей дымке и если не сбился с иути, то лишь благодаря какому-то инстинкту, приведшему его именно на то место противоположного берега, куда он намеревался выйти. Течение прибило там большое бревно под прямым углом к берегу, и оно образовало как бы мостик, о который быстрая река разбивалась с громким журчанием. Дэйн взбежал на бревно быстрым и уверенным шагом и в два прыжка очутился на дальнем конце.

У ног его пенилась и бурлила вода. Он стоял один, словно отрезанный от остального мира; небо, земля, даже самая вода, шумевшая внизу, — все это было окутано густой пеленой утреннего тумана; он прошептал имя Найны, словно бросил его в этот безбрежный простор. Он был уверен, что его услышат, он чутьем угадывал, что милая близко; он был уверен, что и она гочно так же чувствует его приближение.

Челнок Найны показался около самого бревна; нос челнока высоко подымался из воды, так как Найна была на корме. Марула оперся рукой на нос и легко прыгнул в лодку, сильным движением оттолкнувшись от бревна. Повинуясь новому толчку, утлая лодочка обогнула бревно, а река с готовностью подхватила ее, повернула по течению и бесшумно повлекла между невидимых берегов. И снова Дэйн у ног Найны позабыл весь мир; подхваченный и увлеченный могучей волной несказанного волнения, порывом радости, гордости и страсти, он еще раз убеждался в том, что он не может жить без этого существа, которое он держал в своих страстных, могучих и долгих объятиях.

Найна тихо засмеялась и осторожно высвободилась из его рук.

— Ты опрокинешь лодку, Дэйн, — прошептала она.

Он с минуту жадно смотрел ей в глаза, потом со вздохом отпустил ее, растянулся на дне лодки, положил голову к Найне на колени и глядел вверх, обвив ее стан закинутыми назад руками. Она нагнулась к нему, тряхнула головой, и ее длинные черные волосы рассыпались вокруг его лица.

И так они плыли по течению; он говорил со всем грубым красноречием дикой натуры, которая беззаветно отдается всепоглощающей страсти, а она слушала, низко склонившись над ним, стараясь не проронить ни одного слова. Его речи были для нее дороже самой жизни.

Для них обоих не существовало ничего за пределами тесной и хрупкой лодочки; она замыкала собой их собственный мир, наполненный их могучей, самозабвенной любовью. Они не думали ни о сгущавшемся тумане, ни о затихшем предрассветном ветерке; они забыли о существовании окружавших их дремучих лесов и всей тропической природы, в торжественном и величавом молчании ожидавшей появления солнца.

Звезды погасли. Низко стелющийся речной туман окутал лодку, несшую на себе молодые, страстные жизни, полные всепоглощающего счастья. Серебристо-серая мгла поднялась с востока и охватила все небо. Ветерок замер; ни один листок не шелохнулся, ни одна рыба не плеснула в воде — ничто не нарушило безмятежного покоя широкой реки. Земля, река, самое небо — все было охвачено сном, от которого, казалось, не будет пробуждения. Вся кипучесть жизни, весь размах тропической природы как будто сосредоточился в горящих глазах, в бурно бьющихся сердцах двух людей, плывших в челноке под пологом тумана по гладкой поверхности реки.

Вдруг большой сноп желтых лучей брызнул кверху из-за черной завесы деревьев, окаймлявших берега Пантэя. Звезды погасли, маленькие черные облачка, плывшие высоко по небу, вспыхнули на минуту алыми отблесками, и густой туман, потревоженный легким ветерком — этим вздохом пробуждающейся природы, — заклубился вереницами причудливых призраков, открывая сверкающую на солнце рябь водяной поверхности. Стаи белых птиц с криком закружились над колыхающимися вершинами деревьев. Солнце взошло над восточным побережьем океана.

Дэйн первый вернулся к заботам повседневной жизни. Он приподнялся и кинул быстрый взгляд вверх и вниз по реке. Он разглядел челнок Бабалачи позади себя и другую черную точку на искрящейся воде, — это была лодочка Тамины.

Он осторожно пробрался на нос и взялся за весло; Найна встала на корме и тоже принялась грести. Они работали, взметывая водяные брызги при каждом ударе весла, и легкое суденышко стрелой мчалось вперед, оставляя за собой узкий след, отороченный кружевом белой сверкающей пены.

Дэйн заговорил, не оборачиваясь назад:

— Кто-то едет за нами, Найна. Нельзя подпускать лодку близко. Теперь мы еще так далеко, что нас, кажется, не узнали.

— Впереди тоже что-то виднеется, — проговорила Найна, задыхаясь, но не переставая грести.

— Я, кажется, знаю, кто это, — сказал Дэйн. — Солнце слепит мне глаза, но я думаю, что это Тамина. Она каждое утро приезжает ко мне на бриг, привозит печенье, и часто остается на весь день. Впрочем, все равно. Правь ближе к берегу, мы должны подъехать к кустарнику. Здесь спрятан мой челнок, неподалеку.

Говоря это, он не сводил глаз с широколиственных нипа. Челнок летел бесшумно и стремительно, и листья деревьев то и дело задевали гребцов.

— Смотри, Найна, — сказал он наконец. — Вон там, где кончаются пальмы, над водой наклонилось дерево повисшими ветвями. Правь на большую зеленую ветку.

Он встал и стоял в выжидательной позе, а лодка медленно приближалась к берегу. Найна направляла ее умелыми и легкими движениями весла. Когда они подплыли достаточно близко, Дэйн ухватился за ветку и, отклонившись назад, протолкнул челнок под низкий зеленый свод густосплетенных сучьев, за которым оказалась маленькая бухточка, образовавшаяся там, где река размыла берег в последнее наводнение. Лодка Дэйна стояла здесь, привязанная к камню, и он перешел в нее, все еще держа руку на борту челнока. Обе скорлупки вместе с сидящими в них мирно покачивались бок о бок, отражаясь в черной воде; тусклый свет проникал к ним сквозь густую листву; а высоко над ними, в сиянии яркого дня, пылали огромные огненно-красные цветы, осыпая их дождем крупных, усеянных росой лепестков, которые падали, медленно кружась, непрерывным и душистым потоком.

Над ними и под ними, в сонной воде, вокруг них, среди роскошной растительности, купавшейся в теплом воздухе, насыщенном сильными и пряными испарениями, шла могучая работа тропической природы. Растения буйно тянулись ввысь, свиваясь, сплетаясь в невыразимом беспорядке, бешено и грубо перекидывались друг через друга в молчаливой отчаянной борьбе за живительный блеск солнца, словно пораженные ужасом перед разлагающейся массой внизу, перед смертью и разрушением, из которых они возникли.

— Пора нам расстаться, — сказал Дэйн после долгого молчания. — Поезжай сейчас же домой, Найна, а я подожду здесь; бриг проплывет мимо, и я взберусь на него.

— А ты надолго уезжаешь, Дэйн? — тихо спросила Найна.

— Надолго ли? — воскликнул Дэйн. — Да разве согласится человек по доброй воле долго пробыть в темноте? Вдали от тебя, Найна, я подобен слепому. Что для меня жизнь без света?

Найна перегнулась к Дэйну из своего челнока и с гордой и счастливой улыбкой взяла лицо его в руки, нежно и вопросительно заглядывая ему в глаза. По-видимому, она нашла в них подтверждение его слов, потому что чувство благодарной уверенности облегчило ей тяжелую скорбь разлуки. Она верила, что ему, потомку великих раджей, сыну славного вождя, владыке жизни и смерти, солнце жизни светило лишь в ее присутствии. Могучая волна благодарности и любви хлынула навстречу ему из глубины ее сердца. Чем могла она внешне проявить свое чувство к человеку, наполнившему ее сердце такой радостью и гордостью? В смятении страсти перед ней молнией блеснуло воспоминание о презираемой и почти забытой ею цивилизации, на которую она только взглянула в дни подневольной жизни, скорби и гнева. Под холодным пеплом этого ненавистного и злополучного прошлого она нашла знак любви, достойное выражение настоящего блаженства, залог светлого, блестящего будущего. Она обвила руками шею Дэйна и прижалась устами к его устам в долгом и пламенном поцелуе. Он закрыл глаза, удивленный и испуганный бурей, поднявшейся у него в груди от этого странного и неведомого ему доселе прикосновения, и долго еще после того, как Найна направила свой челнок по реке, он сидел неподвижно, не смея открыть глаза, боясь спугнуть упоительное наслаждение, которое ему впервые довелось испытать.

Он подумал, что ему не хватает только бессмертия, чтобы уподобиться богам; она, та, которая так умеет открывать ему двери рая, должна принадлежать ему — скоро будет принадлежать ему навеки!

Он открыл глаза как раз в ту минуту, когда снасти его медленно приближающегося брига показались под аркой зеленых ветвей; судно направлялось к низовьям реки.

«Пора возвращаться на корабль», — подумал он. Но ему тяжело было расставаться с местами, где он узнал, что такое счастье.

— Успеется; пускай себе плывут, — прошептал он и снова закрыл глаза под алым дождем душистых лепестков, стараясь воскресить опять в памяти все, что он только что пережил, — и упоенье и трепет.

В конце концов он все-таки успел вовремя догнать свой корабль. Потом, по-видимому, у него оказалось множество дел, так как Олмэйр напрасно ожидал скорого возвращения своего друга. Из-за нижнего поворота реки, в сторону которого Олмэйр так часто и с таким нетерпением поглядывал, не показывалось никого. Только разве изредка промчится рыбачий челнок. Зато от истоков реки надвигались черные тучи, налетали ливни, предвещавшие, что скоро наступит период грозовых бурь и дождей и реки так наполнятся водой, что туземным челнокам будет уже не под силу двигаться против течения.

Олмэйр шагал по топкому берегу реки от одного дома к другому, глядя, как постепенно вода подымалась все выше и выше, подкрадываясь к лодкам, совершенно готовым для дальнего плавания. Счастье, очевидно, убегало от него, и в то время, как он устало шагал взад и вперед под сплошным дождем, лившим из низких туч, им овладевало какое-то равнодушие отчаяния: не все ли равно! Такова уж, видно, его судьба! Эти проклятые дикари — Дэйн с Лакамбой — обещали ему помощь и своими посулами убедили его истратить последние гроши на оснастку лодок; а теперь один уехал бог весть куда, а другой заперся за своей эстакадой и не шелохнется, словно умер. «Даже негодяй Бабалачи, — думал Олмэйр, — и тот глаз не кажет с тех пор, как они сбыли ему весь рис, все медные гонги и ткани, необходимые для экспедиции. Они высосали из него все до последнего цента, и теперь им все равно, уедет он или останется!»

И, безнадежно махнув рукой, Олмэйр медленно взбирался на веранду дома, чтобы укрыться от дождя. Там, опершись на балюстраду, подняв плечи и уныло свесив голову, он предавался горьким размышлениям, не замечая времени, не чувствуя голода, не слыша пронзительных криков жены, звавшей его ужинать. Наконец, первые раскаты вечерней грозы вывели его из печальной задумчивости, и он медленно направился к мерцающему огоньку своего старого дома; но и тут упрямо теплившаяся надежда сверхъестественно обостряла его слух и делала его восприимчивым к малейшему звуку на реке. Несколько вечеров подряд ему чудился плеск весел и мерещились туманные очертания большой лодки; но когда он окликал смутный призрак, а сердце его начинало биться сильнее в надежде, что вот-вот раздастся голос Дэйна, его каждый раз постигало разочарование; в ответ на его окрик ему угрюмо сообщали, что это арабы плывут навестить домоседа Лакамбу.

Много ночей провел Олмэйр без сна, стараясь угадать, какую подлость готовят ему эти почтенные господа. Наконец, когда не оставалось уже как будто ни малейшей надежды, он был безумно обрадован, услыхав голос Дэйна. Но Дэйн чрезвычайно спешил повидаться с Лакамбой, и Олмэйр сначала было встревожился, потому что в нем издавна укоренилось глубокое недоверие к намерениям этого правителя по отношению к нему. Но как бы то ни было, а Дэйн все-таки вернулся назад. Очевидно, он не собирался нарушать договор. Надежда вновь ожила, и Олмэйр крепко заснул в ту ночь, а Найна тем временем стояла и смотрела, как сердитая река, подгоняемая грозой, несла свои воды к морю.

ГЛАВА VI

Расставшись с Олмэйром, Дэйн поспешно переправился через реку.

Он пристал к шлюзам эстакады, окружавшей резиденцию самбирского раджи; к эстакаде прилегала целая группа домов.

Там, видимо, кого-то ждали, потому что ворота были распахнуты настежь и толпа факельщиков держалась наготове, чтобы вести гостя по доскам пологого ската, который вел к главному дому, обиталищу самого Лакамбы, где неизменно вершились все государственные дела. В остальных постройках усадьбы помещались многочисленные жены и домочадцы правителя.

Дом Лакамбы представлял собой прочное здание из крупного теса, стоявшее на высоких столбах. Вокруг всего дома шла веранда из расколотого бамбука. Вся постройка была увенчана чрезвычайно высокой и крутой крышей из пальмовых листьев, покоившейся на балках, почерневших от копоти факелов.

Дом стоял параллельно реке. Одна из продольных стен его приходилась как раз против шлюза. В узкой части дома, обращенной к верховью реки, находилась дверь, к которой вел пологий скат, начинавшийся от самых ворот. При трепетном мерцании дымных факелов Дэйн заметил справа смутные очертания вооруженных людей. 0 т этой группы отделился Бабалачи, чтобы открыть ему дверь, и Дэйн вошел в приемный покой дворца. Этот покой занимал приблизительно треть всего дома; от остальных помещений ею отделяли тяжелые занавесы европейской выделки. Вплотную к ним было придвинуто большое кресло из какого-то черного дерева, все покрытое резьбой; перед ним стоял грубый сосновый стол. Больше в комнате не было никакого убранства, кроме множества циновок. Налево от входа стояли грубые ружейные козлы, а на них — три винтовки с примкнутыми штыками. Вдоль стены, в тени, телохранители Лакамбы — все друзья или родственники — спали вповалку, являя собой целую кучу коричневых рук, ног и ярко расцвеченных платьев; из этой кучи по временам раздавался храп или тревожный стон. Европейская лампа под зеленым абажуром стояла на столе и позволяла Дэйну разглядеть все подробности.

— Милости прошу отдохнуть, — сказал Бабалачи, вопросительно глядя на Дэйна.

— Мне нужно сейчас же переговорить с раджой, — отвечал Дэйн.

Бабалачи жестом изъявил согласие и повернулся к висевшему под ружейными козлами медному гонгу, чтобы дважды сильно ударить в него.

Оглушительный звон разбудил стражу. Храп прекратился, вытянутые ноги втянулись; вся груда зашевелилась и медленно оформилась в отдельные тела; это превращение сопровождалось долгими зевками и протиранием сонных глаз; за занавеской раздался взрыв женской болтовни; наконец послышался басистый голос Лакамбы:

— Что это? Арабский купец, что ли?

— Нет, туан, — отвечал Бабалачи, — Это Дэйн наконец вернулся. Он пришел по важному делу, битчарра — если будет твоя милость его выслушать.

Очевидно, у Лакамбы была на то милость, потому что немного погодя он вышел из-за занавески; но милости его не хватило на то, чтобы основательно заняться своим туалетом. Его единственную одежду составлял короткий красный саронг, наскоро обмотанный вокруг бедер. Милостивый повелитель Самбира имел заспанный и хмурый вид. Он уселся в кресло, широко расставил ноги, облокотился на ручки кресла, а подбородок опустил себе на грудь, тяжело дыша и с видимым недоброжелательством ожидая, чтобы Дэйн сам объяснил свое важное дело.

Но Дэйн не спешил. Он не отрываясь смотрел на Бабалачи, который удобно прикорнул у ног своего господина, и молчал, склонив голову, как бы ожидая слов мудрости.

Бабалачи деликатно откашлялся и, нагнувшись вперед, пододвинул Дэйну несколько циновок для сиденья, а затем скрипучим голосом принялся горячо и словоохотливо уверять его во всеобщем ликовании по случаю его давно желанного возвращения. Сердце Бабалачи алкало лицезрения Дэйна, уши иссохли и жаждали освежающего звука его голоса. Если верить Бабалачи, то сердце и уши всех и каждого находились в том же плачевном состоянии; при этих словах он широким жестом указал на противоположный берег, где поселок мирно дремал, не подозревая, что завтра, проснувшись, он испытает такую великую радость.

— Ибо, — продолжал Бабалачи, — ибо что же и радует сердца бедняков, как не щедрость великодушного купца или могущественного…

Тут он резко оборвал свою речь с рассчитанно-смущенным видом, и бегающий глазок его стал егозить по полу, а на изуродованных губах мелькнула виноватая улыбка. Раза два в течение этой речи по лицу Дэйна пробежало такое выражение, как будто эта речь забавляет его, но скоро это выражение уступило место кажущейся серьезности. Лакамба мрачно хмурился, а губы его гневно шевелились под разглагольствования его первого министра. В молчанье, наступившем после вступительного слова Бабалачи, раздался хор разнообразных всхрапываний из того угла, где стража вновь предалась покою после прерванного сна. Издалека доносились раскаты грома, наполнявшие в это время сердце Найны тревогой за судьбу ее возлюбленного, но прошедшие совершенно незаметными для трех собеседников, из которых каждый был занят тревожными мыслями.

После короткого молчания Бабалачи снова заговорил, пренебрегая на этот раз цветами придворного красноречия, заговорил вполголоса, отрывисто и торопливо. Они очень тревожились. Почему Дэйн так долго находился в отсутствии? Люди с низовьев реки слышали пушечную пальбу и видели военный корабль голландцев среди островов устья. Поэтому они здесь сильно беспокоились. Несколько дней тому назад до Абдуллы дошли слухи о какой-то катастрофе, и с тех пор они с мрачными предчувствиями ожидали возвращения Дэйна. Много дней подряд они засыпали в страхе и просыпались в тревоге и целый день дрожали, как дрожат перед лицом неприятеля. И все это из-за него, из-за Дэйна. Они тревожатся не о себе, а о нем. Неужели он не рассеет их опасений. Они живут мирно, они верны и преданы великому радже Батавии, — да ниспошлет ему судьба победу на радость и благоденствие его рабов!

— А здесь, — продолжал Бабалачи, — повелитель мой Лакамба изнывал в тревоге за купца, которого он взял под свое покровительство; так же волновался Абдулла, потому что неизвестно еще, что бы стали говорить злые люди, если бы вдруг…

— Замолчи, дурак, — сердито зарычал Лакамба.

Бабалачи умолк с довольной улыбкой; Дэйн все время как зачарованный смотрел на него; теперь он с облегчением вздохнул и обернулся к правителю Самбира. Лакамба не пошевелился; не подымая головы, он исподлобья глядел на Дэйна, тяжело дыша и надув губы с недовольным видом.

— Говори, о Дэйн, — вымолвил он наконец. — До нас доходили всевозможные слухи. Много ночей подряд мой друг Решид являлся сюда с дурными вестями. Новости быстро облетают побережье, но они могут быть и неверны, уста людей более лживы теперь, чем когда я был молод, но меня все так же трудно обмануть, как и тогда.

— Все мои слова правдивы, — небрежно отозвался Дэйн. — Если ты хочешь знать, что сталось с моим бригом, я скажу тебе, что он в руках у голландцев. Поверь мне, раджа, — продолжал он с неожиданным приливом энергии, — у оранг-бланда есть верные друзья в Самбире, иначе как бы было узнать, что я плыву отсюда?

Лакамба быстро и враждебно покосился на Дэйна. Бабалачи потихоньку поднялся и, подойдя к ружейным козлам, сильно ударил в гонг.

Шарканье босых ног послышалось за дверью; в самой комнате стража тоже проснулась и села, оглядываясь с сонным недоумением.

— Да, верный друг белого раджи, — продолжал Дэйн презрительно, обращаясь к Бабалачи, вернувшемуся на свое место, — я спасся и прибыл сюда, чтобы порадовать твое сердце. Когда я увидал голландское судно, я направил бриг на подводные камни и выбросился на берег. Враги не посмели гнаться за мной на корабле и выслали шлюпки. Мы тоже спустили лодки и пытались бежать, но корабль осыпал нас огнем и убил у меня много людей. Но я уцелел, о Бабалачи! Голландцы скоро будут здесь. Они ищут меня. Они приедут и спросят своего верного слугу Лакамбу и раба его Бабалачи. Радуйся же!

Но слушатели его отнюдь не были расположены радоваться. Лакамба закинул одну ногу на другую и медленно почесывал ее с задумчивым видом, а Бабалачи сидел, скрестив ноги, и вдруг весь как-то съежился, зачах и неподвижно, тупо уставился взглядом в одну точку. Телохранители начали проявлять некоторый интерес к происходящему, каждый вытянулся во весь рост на полу, чтобы быть поближе к собеседникам. Один из них поднялся на ноги, прислонился к ружейным козлам и рассеянно играл бахромой на рукояти своего меча.

Дэйн переждал, покуда прокатившийся в эту минуту удар грома не замер вдали; потом он снова заговорил:

— Не онемел ли ты, о владыка Самбира? Или, может статься, сын великого раджи недостоин твоего внимания? Я пришел сюда искать прибежища и предостеречь тебя, и хочу знать, что ты намерен делать.

— Ты пришел сюда ради дочери белого человека, — быстро отозвался Лакамба, — Какого тебе еще нужно убежища, кроме дома отца твоего, балийского раджи, сына неба, самого Анак — Агонга? Кто я, чтобы оказывать покровительство могущественным князьям? Вчера еще я сеял рис на лесном пожарище, а сегодня ты говоришь, что твоя жизнь в моих руках.

Бабалачи взглянул на своего господина.

— Ни один человек не уйдет от судьбы, — набожно прошептал он. — Когда входит в сердце человека любовь, он становится безрассуднее ребенка. Будь же милостив, Лакамба, — прибавил он, предостерегающе дергая Лакамбу за край саронга.

Лакамба сердито вырвал у него полу саронга. Он начинал понимать, в какое неописуемое затруднение ставило его возвращение Дэйна в Самбир, и под влиянием этой мысли терял остатки самообладания, которые еще кое-как сохранял до сих пор. Его зычный голос покрывал рычание шквала, проносившегося над домом с ветром и шумом дождя.

— Ты явился сюда под личиной купца, медовыми речами и посулами уговорил не мешать тебе обойти белолицего. Я так и сделал. Чего же ты хочешь? Пока я был молод, сражался; теперь я стар и хочу только покоя. Не могу воевать с голландцами. Мне легче распорядиться, чтобы убили тебя, да оно и лучше для меня.

Порыв бури пронесся мимо, и среди наступившего короткого затишья Лакамба тихо, как бы про себя, повторил: «Гораздо легче! Гораздо лучше!»

По-видимому, Дэйн не слишком испугался угроз Лакамбы. Покуда тот говорил, он поспешно оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что сзади никого нет; успокоившись, он вытащил табакерку из складок своего кушака и принялся тщательно заворачивать кусочек бетеля и щепотку растительного клея в зеленый лист, учтиво поданный ему внимательным Бабалачи.

Он истолковал этот поступок как предложение мира со стороны безмолвного сановника, как своего рода протест против недипломатичной резкости его господина, как признак того, что им удастся столковаться между собой. Впрочем, Дэйн не особенно беспокоился. Хотя он не мог не признавать, что Лакамба прав, что он действительно вернулся в Самбир ради дочери белого человека, но тем не менее не сознавал за собой ребяческого недомыслия, на которое намекал Бабалачи. Дэйн знал, что Лакамба был слишком сильно замешан в контрабандной торговле порохом и что поэтому расследование дела голландскими властями не могло его радовать. Когда отец его, независимый балийский раджа, послал сына за порохом, то столкновения голландцев с малайцами грозили распространиться по всему архипелагу, начиная с Суматры. В то время все крупные купцы остались глухи к его осторожным предложениям и не прельстились крупными суммами, которые он готов был платить за порох. Он прибыл в Самбир напоследок, как в самое безнадежное место; в Макассаре он узнал, что там живет белолицый человек и что оттуда есть правильное пароходное сообщение с Сингапуром, его привлекало и то, что на реке не было голландских властей, а это, разумеется, должно было значительно облегчить дело. Его надежды чуть было не рухнули окончательно, столкнувшись с упрямой лояльностью Лакамбы, проистекавшей из соображений личного интереса. Однако щедрость молодого человека, его убедительный энтузиазм, престиж громкого имени его отца поколебали наконец осторожную нерешимость самбирского правителя. Лакамба отказался принять личное участие в какой бы то ни было недозволенной торговле; он также воспротивился тому, чтобы к делу был привлечен кто-либо из арабов; но он указал на Олмэйра, как на человека слабого, легко поддающегося убеждениям; кроме того, он намекнул, что его друг англичанин, капитан парохода, тоже может оказаться полезным человеком: по всей вероятности, он согласится перевозить на пароходе порох без ведома Абдуллы. Тут Дэйн опять встретил неожиданный отпор со стороны Олмэйра; Лакамбе пришлось послать к нему Бабалачи с торжественным обещанием, что Лакамба будет слеп из дружбы к белому человеку; за обещание и за дружбу Дэйн заплатил звонкими серебряными гульденами ненавистных оранг-бланда. Наконец Олмэйр согласился, он сказал, что порох достать можно, но что Дэйн должен снабдить его долларами, которые он перешлет в Сингапур в уплату за товар. Он взялся уговорить Форда закупить порох и контрабандой переправить с парохода на бриг. Он не выговорил себе никакого денежного вознаграждения за это, но потребовал, чтобы Дэйн помог ему в его большом предприятии после того, как отошлет бриг. Олмэйр объяснил Дэйну, что не мог положиться в этом деле на одного Лакамбу. Он опасался корыстолюбия раджи, боялся, как бы тот не посягнул и на его жизнь, и на его имущество. Но раджу все-таки пришлось привлечь к делу, — он пожелал войти в качестве участника; он объявил, что в противном случае не станет покрывать его. Олмэйр принужден был покориться. Если бы Дэйн не встретился с Найной, он, вероятно, отказался бы участвовать со своими людьми в экспедиции на Гунонг-Масна — золотую гору. При настоящем же положении дела он собирался вернуться с половиной своей команды, как только бриг благополучно минует все рифы; но упорное преследование голландского фрегата заставило его направиться к югу и в конце концов уничтожить свое судно ради спасения свободы и даже, может быть, самой жизни. Да, он вернулся в Самбир ради Найны, хотя и знал, что голландцы будут искать его там; но в то же время он точно рассчитал, что будет в безопасности у Лакамбы. Несмотря на свирепые речи, милостивый властелин не убьет его, потому что Дэйн знает тайну клада белого человека; точно так же он не выдаст его голландским властям из опасения, как бы тогда не раскрылось собственное его участие в незаконной торговле. Поэтому Дэйн чувствовал себя в сравнительной безопасности и спокойно обдумывал свой ответ на последние слова Лакамбы. Да, он укажет радже, что тому плохо придется, если он, Дэйн, попадет в руки голландцев и расскажет им всю правду. Ему уже нечего будет терять, и он не станет лгать. Да наконец — пусть возвращение в Самбир и нарушило спокойствие Лакамбы! Он — Дэйн — приехал за тем, что ему принадлежит по праву. Не даром же он излил целый поток серебра в жадные руки миссис Олмэйр! Да, он по-княжески заплатил за эту девушку, хотя и это — слишком малая плата за красавицу, которая вскружила ему голову; его необузданная душа томилась по девушке с такой силой желания, которая была мучительнее самой жестокой боли. Он хотел своего счастья. Он имел право быть в Самбире!

Он встал, подошел к столу и оперся на него обоими локтями. Лакамба в ответ пододвинул свой стул поближе, а Бабалачи поднялся на ноги и просунул свою любопытную голову между их головами. Они быстро обменивались мыслями, шептали, прямо в лицо друг другу, — так тесно сблизились они между собой. Дэйн предлагал, Лакамба возражал, Бабалачи уговаривал и примирял. Он сильно опасался предстоявших затруднений. Он говорил больше всех, серьезным шепотом, медленно поворачивая голову то в ту, то в другую сторону, по очереди устремляя на собеседников свой единственный глаз. Зачем ссориться? — говорил он. — Пускай туан Дэйн, которого он любит лишь немногим меньше своего господина, — пускай туан Дэйн с полным доверием укроется там, где ему укажут. Таких мест найдется много. Самым подходящим будет, пожалуй, дом Буланджи на дальней поляне. Буланджи — человек надежный. Ни один белолицый не проберется туда по запутанной сети каналов. Белые люди сильны, но глупы. Вооруженная борьба с ними нежелательна; зато их легко обмануть. Они подобны глупым женщинам, у них нет разума, и я любого из них проведу и одурачу, продолжал Бабалачи с простодушной уверенностью. Вероятно, голландцы будут искать и Олмэйра. Может быть, они увезут с собой своего соотечественника, если он покажется им подозрительным. Вот это было бы прекрасно! После отъезда голландцев Дэйн и Лакамба без труда овладели бы сокровищем, — а одним пайщиком было бы меньше. Разве он не прав и не мудры слова его? Согласен ли туан Дэйн немедленно отправиться в дом Буланджи, пока не минует опасность?

Дэйн согласился спрятаться, сознавая, что до известной степени оказывает этим милость Лакамбе и встревоженному министру, но на предложение отправиться в путь сейчас же — ответил решительным отказом, причем значительно посмотрел в глаза Бабалачи. Тот вздохнул как человек, примиряющийся с неизбежным, и молча указал рукой на противоположный берег реки. Дэйн медленно наклонил голову.

— Да, я отправляюсь туда, — молвил он.

— Еще до рассвета? — спросил Бабалачи.

— Немедленно же, — решительно отвечал Дэйн, — оранг — бланда едва ли прибудет сюда раньше завтрашнего вечера, а я должен предупредить Олмэйра о наших решениях.

— Нет, туан, нет, не говори ему ничего, — запротестовал Бабалачи. — Я сам съезжу к нему на заре и скажу ему все.

— Хорошо, я посмотрю, — сказал Дэйн, собираясь уходить.

На дворе гроза усиливалась, тучи низко нависли над домом.

Гром непрерывно грохотал в отдалении; более близкие удары его рассыпались оглушительным треском. В переменной игре голубых молний лес и река вырисовывались по временам со всей обманчивой ясностью деталей, которые так характерны во время грозы. Выйдя из дома, Дэйн и Бабалачи остановились на дрожащей веранде; их ослепила и поразила ярость бури. Вокруг них скорчились в разнообразных позах рабы и домочадцы раджи, укрывшиеся от дождя на веранде. Дэйн окликнул своих гребцов; те отозвались дружным «Ада! Туан!» — но с беспокойством поглядывали на реку.

— Настоящий потоп! — крикнул Бабалачи на ухо Дэйну. — Как беснуется река! Посмотри! Посмотри на плавучие бревна! Разве можно тебе ехать?

Дэйн колебался, глядя на мутный простор бушующей воды, ограниченной где-то там вдали тонкой чертой леса. Но при внезапной вспышке яркого белого света вдруг выступил из мрака низкий берег с шатающимися деревьями и домом Олмэйра, задрожал, мелькнул в глазах и пропал. Дэйн оттолкнул Бабалачи и бегом бросился к пристани, а за ним — его дрожащие гребцы.

Бабалачи медленно подался назад, запер двери, потом обернулся и молча воззрился на Лакамбу. Раджа сидел неподвижно и, не мигая, каменным взглядом смотрел на стол. Бабалачи видел, что он растерялся, и с любопытством глядел на него.

В диком испорченном сердце кривого сановника несомненно шевельнулось сочувствие и даже, может быть, жалость к тому, кого он называл своим господином, кому служил столько лет и в черные и в светлые дни. Теперь он важное лицо, ближайший советник своего повелителя, но сквозь дымку прошлого он видел себя — случайного убийцу, — нашедшего приют под кровом этого человека на скромной рисовой плантации, с которой тот начал свою карьеру. Потом настала пора — долгая пора — неизменных удач, мудрых советов, глубоко продуманных замыслов, решительно осуществленных бесстрашным Лакамбой; все восточное побережье страны, от Пумо-Лаута до Танйонг-Бату, прислушивалось к речам мудрого Бабалачи, вещавшего устами самбирского властелина. За эти долгие годы — скольких опасностей он избежал, скольких врагов мужественно встретил лицом к лицу, скольких белолицых обошел и обманул! И вот теперь он видит перед собой плоддолголетних терпеливых трудов: бесстрашного Лакамбу, подавленного ужасом перед призраком надвигающейся опасности! Положительно, правитель начинает дряхлеть, и сам Бабалачи вдруг ощутил какое-то странное чувство под ложечкой и прижал обе руки к этому месту с живым и скорбным сознанием того, что ведь и он тоже дряхлеет, что для них обоих навсегда миновала пора беззаветной удали и что теперь им остается искать прибежища в осторожной хитрости. Они жаждали только покоя; они готовы были исправиться, даже ограничить себя во всем, лишь бы обеспечить себя на черный день, лишь бы отдалить, насколько возможно, от себя этот черный день. Бабалачи опять вздохнул — во второй раз за эту ночь, — покуда усаживался у ног своего господина и с молчаливым сочувствием протягивал ему свою табакерку с бетелем. И долго сидели они в немой, но тесной близости — сидели и жевали бетель, медленно двигая челюстями, чинно поплевывая в широкогорлый медный сосуд, который они передавали друг другу, и прислушиваясь к ужасающему реву бури на дворе.

— Там большое наводнение, — печально заметил Бабалачи.

— Да, — сказал Лакамба. — Неужели Дэйн не остался?

— Нет, туан. Он сбежал к реке как одержимый шайтаном.

Наступила новая продолжительная пауза.

— Он, может быть, утонет, — предположил наконец Лакамба не без оживления.

— Плавучих бревен много на реке, — ответил Бабалачи. — Но он хорошо плавает, — прибавил он нехотя.

— Ему бы не следовало погибать, — сказал Лакамба, — Он знает, где клад.

Бабалачи с сердцем проворчал что-то в подтверждение этих слов. То, что ему не удалось проникнуть в тайну белого человека, было больным местом самбирского сановника, единственной неудачей в его блестящей карьере.

Глубокое затишье сменило теперь тревогу бури. Только запоздалые тучки, спешившие в вышине вдогонку за главным облаком, молчаливо сверкавшим вдали, проливали еще короткие дожди, с успокоительным шелестом барабанившие по пальмовой крыше.

Лакамба стряхнул с себя апатию с таким видом, как будто ему наконец удалось уяснить себе положение дел.

— Бабалачи! — весело окликнул он его и даже слегка толкнул ногой.

— Ада, туан! Я слушаю.

— Как ты думаешь, Бабалачи, что сделает Олмэйр, если оранг-бланда придут сюда и увезут его в Батавию в наказание за торговлю порохом?

— Не знаю, туан.

— Ты дурак, — объявил ликующий Лакамба. — Он скажет им, где находится клад, чтобы заслужить помилование. Вот что он сделает.

Бабалачи поднял взор на своего повелителя и кивнул головой с унылым изумлением. Об этом он не подумал. Получалось новое осложнение.

— Олмэйр должен умереть и тем сохранить нашу тайну, — решительно объявил Лакамба, — Он должен умереть без шума. Позаботься об этом.

Бабалачи согласился и устало поднялся на ноги.

— Завтра? — спросил он.

— Да, покуда голландцы еще не приехали.

— Он много пьет кофе, — отвечал Лакамба с видимой непоследовательностью.

Бабалачи потянулся и зевнул, но Лакамбу чрезвычайно оживило лестное сознание того, что он собственным своим умом разрешил трудный вопрос.

— Бабалачи, — сказал он измученному сановнику, — принеси сюда музыкальный ящик, подаренный мне белым капитаном. Мне не спится.

Тень глубочайшего уныния легла на черты Бабалачи при этом приказании. Он нехотя отправился за занавеску и скоро вернулся, неся маленький ручной органчик, который поставил на стол с глубоко огорченным видом. Лакамба уселся поудобнее на своем кресле.

— Верти, Бабалачи, верти, — пробормотал он, закрыв глаза.

Бабалачи с энергией отчаяния взялся за ручку, и, пока он вертел ее, мрачное выражение его лица уступило место безнадежной покорности. Музыка Верди лилась сквозь открытые ставни и среди царившей тишины разносилась над рекой и лесом. Лакамба слушал, закрыв глаза, и блаженно улыбался; Бабалачи вертел ручку, по временам начиная клевать носом, после чего он всегда испуганно вскидывался и несколько раз подряд торопливо поворачивал ручку, чтобы наверстать упущенное. После яростной схватки природа пребывала в глубоком изнеможении, а под рукой самбирского сановника «Трубадур» порывисто рыдал, стонал и без конца прощался со своей Леонорой в скорбном кругу нескончаемых и слезливых повторений.

ГЛАВА VII

Яркое сияние безоблачного и ясного утра сменило ночную непогоду и озарило главную улицу поселка, пролегавшую от ворот усадьбы Абдуллы до низкого берега Пантэйского протока.

Улица в то утро была совершенно пустынна. Ее желтая поверхность, плотно утоптанная бесчисленным множеством босых ног, тянулась между группами пальмовых деревьев; их высокие стволы пересекали ее черными широкими полосами через неровные промежутки, а только что взошедшее солнце отбрасывало тень их перистых верхушек далеко за крыши домов на берегу реки, даже за самую реку, безмолвно и быстро струившуюся мимо опустелых домов, потому что дома были так же безлюдны, как и улица. Утренние костры, разведенные на узкой полосе вытоптанной травы, отделявшей их открытые двери от дороги, беспризорно тлели; тонкие струйки дыма вились над ними в прохладном воздухе и обволакивали безлюдное селение тончайшим покровом таинственной голубой дымки. Олмэйр только что вылез из своего гамака и сонно присматривался к необычному виду Самбира, смутно дивясь окружавшей его безжизненности.

В его собственном доме тоже царила полнейшая тишина. Не слышно было ни голоса жены, ни легких шагов Найны в большой комнате, выходившей на веранду, которую он называл своей гостиной, когда в разговоре с белыми людьми хотел заявить свои права на приличную культурную обстановку. Никто никогда не принимал гостей в этой комнате; там даже не на чем было бы усадить их; в припадках дикого исступления, находивших на миссис Олмэйр при волновавших ее воспоминаниях разбойничьего периода ее жизни, она давно уже сорвала со стен драпировки на саронги для невольниц, а нарядную мебель сожгла поштучно, чтобы варить рис для всего дома. Но Олмэйр уже не думал больше о своей мебели. Он думал о возвращении Дэйна, о ночном его свидании с Лакамбой, о возможном влиянии этого свидания на его собственные, зрело обдуманные, близкие к осуществлению планы. Его тревожило еще и то обстоятельство, что Дэйн не являлся, хотя и обещал прийти спозаранку. «Молодой человек двадцать раз мог переплыть реку, — размышлял он, — А дела нынче без конца. Надо переговорить окончательно насчет завтрашнего отъезда, насчет спуска лодок на воду; надо обсудить тысячу и одну последнюю мелочь. Экспедиция должна выступить в полном порядке, ничто не должно быть забыто, ничто не должно быть…»

Его вдруг осенило сознание непривычной тишины; под влиянием этого необыкновенного молчания он поймал себя на том, что жаждет услышать звук голоса своей жены, столь неприятный ему в обычное время, лишь бы только нарушилась эта гнетущая тишина; его испуганной душе казалось, что эта тишина предвещает какое-то новое несчастье.

— Что случилось? — сказал он вполголоса и зашаркал своими спадающими туфлями к балюстраде веранды. — Спят все или умерли, что ли?

Но поселок был жив и чрезвычайно далек от сна. Он пробудился ранним утром, в ту минуту, как Махмуд Банджер в приливе небывалой энергии поднялся с постели, захватил топор, перешагнул через тела обеих своих спящих жен и дрожа направился к реке взглянуть, не снесло ли за ночь водой начатый им новый дом.

Предприимчивый Махмуд строил дом на большом плоту. Он привязал его в заливчике, образованном илистой косой у самого слияния обоих рукавов Пантэя, чтобы обезопасить от плавучих деревьев, которые, несомненно, должно было выкинуть бурей на косу. Махмуд шагал по мокрой траве, фыркал от холода и вполголоса проклинал суровые требования трудовой жизни, выгнавшие его с теплой постели на утренний холод. С первого же взгляда он убедился, что дом на месте, и похвалил себя за предусмотрительность, с которой он уберег его от беды, ибо в прибывающем свете утра он увидал беспорядочную груду сплавного леса, выброшенного на низкий берег. Бревна сгрудились в бесформенный плот, переплелись ветками и метались из стороны в сторону, сталкиваясь между собой в водовороте, образованном встречным течением обоих рукавов реки. Махмуд спустился к воде, чтобы осмотреть ратановые привязи своего дома в то мгновение, когда солнце осветило деревья на противоположном берегу. Нагибаясь к канатам, он снова рассеянно взглянул на толкущиеся бревна и увидал там нечто такое, что заставило его отбросить свой топор и выпрямиться, заслонив глаза рукой от лучей восходящего солнца. В реке лежало что-то красное, и бревна перекатывались через этот странный предмет, то собираясь вокруг него, то совершенно скрывая его. Сначала ему показалось, что это просто кусок красной ткани, но через минуту Махмуд уже явственно разглядел, в чем дело, и поднял громкий крик:

— Эй-а! Эй вы там! — кричал Махмуд. — Здесь человек попал под бревна!

Махмуд приложил ладони ко pry в виде трубы, обернулся в сторону поселка и закричал, раздельно произнося слова:

— Тут утопленник! Идите, посмотрите! Мертвец — чужой!

Женщины из ближайшего дома уже хлопотали на улице, раскладывали костер и толкли рис. Они пронзительно подхватили крик, и он понесся от дома к дому, замирая в отдалении. Мужчины, взволнованные, молча ринулись из домов к грязной отмели, где бесчувственные бревна метались, толклись, прыгали и перекатывались над телом незнакомца с тупым упорством неодушевленных предметов. Следом за мужчинами устремились и женщины, бросив свои домашние дела и рискуя нажить семейные неприятности, а за ними побежала толпа ребятишек, восхищенных неожиданным праздником.

Олмэйр громко окликнул жену и дочь, но не получил ответа и остановился, внимательно прислушиваясь. До него долетел слабый отголосок гула толпы и принес с собой уверенность в каком-то необыкновенном происшествии. Он собрался было покинуть веранду, но взглянул на реку и остановился при виде крошечной лодочки, переправлявшейся через нее от пристани раджи. Одинокий человек, сидевший в лодке, — Олмэйр скоро узнал Бабалачи, — переплыл реку несколько ниже дома и пристал к Лингардовским мосткам в спокойной полосе воды у берега. Бабалачи медленно выкарабкался на берег и с мелочной заботливостью принялся привязывать свой челнок, как бы вовсе не торопясь подойти к Олмэйру, смотревшему на него с веранды. Эта медлительность позволила Каспару заметить официальный наряд Бабалачи — и удивиться ему. Самбирский вельможа был облачен в подобающие его высокому сану одежды. Через левое плечо и обнаженную грудь почтенного дипломата перекинут был блестящий ремень с медной бляхой, на которой красовался нидерландский государственный герб с надписью: «Султан самбирский». Голова Бабалачи была обвита красным тюрбаном; бахромчатые концы его спадали вдоль левой щеки на левое плечо и придавали его старческому лицу комичное выражение бесшабашной удали. Когда он наконец остался вполне доволен тем, как привязал свою лодку, он выпрямился, отряхнул складки своего саронга и большими шагами направился к дому Олмэйра, мерно выставляя вперед свой посох из черного дерева; золотой набалдашник, украшенный драгоценными камнями, сверкал при этом на утреннем солнце. Олмэйр замахал рукой в сторону отмели, которой сам разглядеть не мог, но которую хорошо было видно от пристани.

— Ой-го, Бабалачи, ой-го! — закричал он. — Что там такое? Не видно тебе?

Бабалачи остановился и стал пристально вглядываться в толпу, собравшуюся на берегу; через мгновенье он, к изумленью Олмэйра, свернул с дорожки, подобрал свой саронг и рысью пустился по траве в сторону отмели. Охваченный, в свою очередь, любопытством, Олмэйр сбежал со ступеней веранды. До него теперь уже явственно доносился гул мужских голосов и звонкие крики женщин, а как только он обогнул угол своего дома, он увидал толпу на берегу, волновавшуюся вокруг какого-то интересовавшего ее предмета. Он смутно различил голос Бабалачи, потом толпа раздвинулась перед престарелым сановником и вновь сомкнулась за ним. Гул перешел в громкий крик.

Когда Олмэйр подходил к толпе, от нее отделился человек и бросился бежать в сторону поселка, не обращая внимания на его окрик. Напрасно Олмэйр просил человека остановиться и объяснить причину его возбуждения. Приблизившись к толпе, Олмэйр был остановлен неподатливой людской массой, не внимавшей его просьбам расступиться, нечувствительной к легким толчкам, с помощью которых он пытался протиснуться к берегу.

Пока он медленно и осторожно пробивался сквозь толпу, ему вдруг почудилось, будто в самой гуще ее раздается голос его жены. Он не мог не узнать крикливого тембра миссис Олмэйр, но самых слов ее он не понял — так они были неявственны. Он на минуту оставил свои попытки пробраться вперед и собирался расспросить окружавших, как вдруг долгий и пронзительный вопль поколебал воздух, заглушая рокот толпы и голоса его собеседников. На мгновенье Олмэйр окаменел на месте от ужаса и неожиданности, потому что теперь ему стало вполне ясно, что жена его причитает над покойником. Он вспомнил странное отсутствие Найны — и, обезумев от страха за нее, слепо и бурно ринулся вперед, а толпа с криками боли и удивления расступилась перед его бешеным натиском.

На небольшом свободном пространстве на берегу лежало тело незнакомца, только что вытащенное из-под бревен. По одну его сторону стоял Бабалачи, опираясь подбородком на набалдашник своего посоха; его единственный глаз пристально вглядывался в бесформенную груду раздробленных рук и ног, растерзанного мяса и окровавленных лохмотьев. В ту минуту, как Олмэйр прорвался сквозь кольцо пораженных ужасом зрителей, миссис Олмэйр набросила свое головное покрывало на обращенное кверху лицо покойника и, присев рядом с ним на корточки, издала новый скорбный вопль, заставивший содрогнуться замолкнувшую теперь толпу. Насквозь промокший Махмуд обратился к Олмэйру, желая и ему повторить свою повесть.

Олмэйр был так испуган, что солнце на мгновенье померкло перед ним, и он слушал то, что ему говорили, не понимая ни слова. Когда же ему наконец удалось пересилить себя и опомниться, то услышал, что Махмуд говорит:

— Вот как это было, туан. Его саронг зацепился за сломанный сук, и он повис в воде вниз головой. Когда я увидал, что это такое, я не хотел оставлять его здесь. Я хотел отцепить тело для того, чтобы оно могло уплыть куда-нибудь в другое место. Зачем мы будем хоронить какого-то чужестранца вблизи своих жилищ? Для того ли, чтобы его призрак приходил пугать наших жен и детей? Разве мало у нас своих собственных призраков?

Здесь его речь была прервана одобрительным говором. Махмуд укоризненно посмотрел на Бабалачи.

— Но туан Бабалачи приказал мне вытащить тело на берег, — продолжал он, оглядывая всех слушателей, но обращаясь к одному только Олмэйру, — и я вытащил его за ноги, я тащил его по грязи, хотя сердце мое жаждало видеть, как оно поплывет по реке и, может быть, пристанет к участку Буланджи, — да осквернит кто-нибудь могилу его отца!

Подавленный смех раздался в ответ на эти слова, ибо вражда Махмуда с Буланджи всем была известна и представляла неувядаемый интерес для жителей Самбира. В самый разгар веселья миссис Олмэйр вдруг снова заголосила.

— Аллах! Что такое с этой женщиной! — сердито воскликнул Махмуд. — Так вот, я касался этой падали, приплывшей невесть откуда, и, вероятно, осквернился и не могу теперь есть риса. Я сделал это по приказанию туана Бабалачи, чтобы угодить белому человеку. Доволен ли ты, о туан Олмэйр? И что ты дашь мне и награду? Туан Бабалачи сказал, что ты наградишь меня. Подумай только! Я осквернил себя, а если и не осквернил, то, может быть, подпал под власть злых чар. Ты только взгляни на его ножные запястья! Где это слыхано, чтобы мертвецы появлялись ночью под бревнами с золотыми обручами на ногах? Здесь, наверное, кроется колдовство. Впрочем, — продолжал Махмуд после сосредоточенного минутного размышления, — я возьму браслет, если мне позволят, потому что у меня есть талисман против привидений, и я их не боюсь. Велик аллах!

Новый взрыв шумной горести со стороны миссис Олмэйр прервал поток его красноречия. Олмэйр был совершенно сбит с толку. Он по очереди смотрел то на жену, то на Махмуда, то на Бабалачи; в конце концов взгляд его как зачарованный остановился на трупе утопленника, лежавшем в грязи с покрытым лицом, с причудливо и неестественно растерзанным и раздробленным телом; одна вывернутая, истерзанная рука, сквозь мясо которой местами торчали белые кости, была откинута в сторону. Кисть ее с растопыренными пальцами почти касалась ноги Олмэйра.

— Ты не знаешь, кто это? — тихо спросил он у Бабалачи.

Бабалачи неподвижно уставился прямо перед собой и едва заметно пошевелил губами; неумолчные причитания миссис Олмэйр заглушили его тихий ответ, предназначенный для ушей одного только Олмэйра.

— Такова видно судьба его! Взгляни себе под ноги, о белолицый! Я вижу хорошо знакомое мне кольцо на этих изуродованных пальцах.

Говоря так, Бабалачи сделал неосмотрительный шаг вперед и как будто нечаянно наступил ногой на руку трупа, вдавив ее в мягкий ил. Он угрожающе замахнулся посохом на толпу, которая тотчас же немного подалась назад.

— Ступайте прочь, — сказал он сурово, — и отошлите своих женщин к кострам, которых им вообще не следовало покидать, чтобы бежать за незнакомым трупом. Здесь дело мужское. Я беру этого мертвеца от имени раджи. Пускай здесь останутся одни только невольники туана Олмэйра. Ступайте.

Толпа неохотно начала расходиться. Сперва ушли женщины, уводя упирающихся детей, всей тяжестью своей повисавших на материнской руке. Мужчины медленно потянулись за ними, то сходясь в кучки, то снова разбредаясь по мере приближения к деревне; каждый постепенно ускорял шаг, направляясь к своему дому, потому что всех подгонял голод и ожидание утреннего риса. Только несколько человек — друзей или врагов Махмуда — задержались немного на пригорке над спуском к реке, с любопытством поглядывая на небольшую толпу людей, окружавших тело на берегу.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать, Бабалачи, — сказал Олмэйр. — О каком кольце ты говоришь? Кто бы ни был бедняга, но ты втоптал его руку в самую грязь. — Открой его лицо, — продолжал он, обращаясь к миссис Олмэйр, сидевшей на корточках в головах у трупа и раскачивавшейся из стороны в сторону. Она потрясала своими растрепанными седыми кудрями и жалобно причитала вполголоса.

— Увы! — вскричал Махмуд, державшийся поблизости. — Взгляни, туан! Бревна столкнулись между собой вот так (тут он сжал руки ладонями вместе) и голова его, должно быть, попала между ними, так что теперь не осталось у него лица, на которое ты мог бы взглянуть. Мясо его есть, и кости, и нос, и губы, и может быть, и глаза — но никто не отличит их теперь друг от друга. Так написано было в день его рождения, что никто не сможет взглянуть на него мертвого и сказать: «Вот лицо друга моего!»

— Замолчи, Махмуд! Довольно! — сказал Бабалачи. — Будет тебе глазеть на его браслет, о пожиратель свиного мяса! Туан Олмэйр, — продолжал он, понизив голос, — видел ты Дэйна сегодня утром?

Олмэйр широко раскрыл глаза с испуганным видом.

— Нет, — быстро отвечал он. — Не видал ли ты его? Может быть, он у раджи? Я жду его; отчего он не приходит?

Бабалачи печально тряхнул головой.

— Он пришел, туан. Он уехал от нас вчера в самую бурю, когда река всего сильнее бушевала и гневалась. Ночь была чернее черного, но в сердце его теплился свет, в сиянии которого путь к твоему дому казался ему ровнее спокойной воды в канале, а многочисленные плавучие бревна — безвреднее соломинок. Поэтому он поехал — и вот лежит теперь здесь.

И Бабалачи кивнул головой в сторону трупа.

— Откуда ты знаешь? — сказал Олмэйр, в волнении отталкивая жену.

Он сорвал покрывало с лица утопленника и взглянул на бесформенный комок волос, мяса и засыхающей грязи на том месте, где должно было находиться лицо мертвеца.

— Ничего нельзя сказать, — прибавил он, содрогаясь, и отвернулся.

Бабалачи опустился на колени и вытер грязь с закоченевших пальцев откинутой руки. Потом он выпрямился, и перед глазами Олмэйра сверкнул золотой перстень, украшенный крупным зеленым камнем.

— Ты хорошо знаешь этот перстень, — сказал Бабалачи. — Он никогда не сходил с руки Дэйна. Мне сейчас пришлось сорвать кусок мяса, чтобы снять его. Веришь ли ты мне теперь?

Олмэйр вскинул руки над головой, а потом бессильно уронил их в полном оцепенении отчаяния. Смотревший на него с любопытством Бабалачи, к удивлению своему, заметил, что он улыбается. Странное представление овладело мозгом Олмэйра, потрясенным этим новым бедствием. Ему показалось, что в течение многих лет он непрерывно падал в яму. День за днем, месяц за месяцем, год за годом — все падал, падал, падал. Яма черная, круглая, с гладкими стенками, и эти черные стенки летели кверху с утомительной быстротой. Потом раздался шум падения, который он, казалось, все еще слышал; наконец, ужасный толчок — он упал на дно и остался жив и невредим, а Дэйн лежал мертвый, с переломанными костями. Это показалось ему смешно. Мертвый малаец, он часто и без малейшего волнения видал мертвых малайцев; но на этот раз ему хотелось плакать — плакать над участью одного знакомого ему белого человека: этот человек упал в глубокую пропасть — и не убился. Ему представлялось, что он как будто стоит в стороне, немного поодаль, и смотрит на некоего Олмэйра, над которым стряслась большая беда. Бедный, бедный Олмэйр! Почему он не перережет себе горло? Ему хотелось поощрить его в этом направлении; ему поскорее хотелось увидать его мертвым, лежащим поперек того, другого трупа. Почему он не ум- |)ет и не прекратит своих страданий? Он бессознательно громко застонал и вздрогнул, испугавшись звука собственного голоса. Уж не с ума ли он сходит? В ужасе от этой мысли он повернулся и бросился бежать к дому, твердя: «Я не схожу с ума, конечно, нет! Нет, нет, нет!» Он старался сосредоточиться на этой мысли. Он не сходит с ума, не сходит! Он спотыкался, ничего не видя, когда избегал по ступенькам, все быстрее и быстрее повторяя эти слова, словно в них таилось его спасение. Он увидал стоявшую на веранде Найну и хотел сказать ей что-то, но только никак не мог нспомнить, что именно, — так он старался не забыть, что он и не думает сходить с ума. Он продолжал твердить это, бегая вокруг стола, покуда не наткнулся на одно из кресел и не свалился в окончательном изнеможении. Он сидел, дико уставясь на Найну, все продолжая уверять себя в своей умственной нормальности и удивляясь тому, что девушка пятилась от него, широко раскрыв глаза от испуга. Что с ней такое? Ведь это глупо, наконец! Он изо всей силы ударил кулаком по столу и закричал хриплым голосом: «Подай мне джину! Живее!» Найна убежала, а он продолжал сидеть в кресле, очень тихо и спокойно, сам удивляясь наделанному им шуму.

Найна вернулась, неся в руках стакан джина. Олмэйр сидел и рассеянно смотрел перед собой. Он чувствовал страшную усталость, словно после долгого странствия, точно он прошел много, много верст в то утро и теперь страстно мечтал отдохнуть. Он дрожащей рукой взялся за стакан, и, пока он пил, зубы его стучали о стекло. Он осушил стакан и тяжело поставил на стол. Потом медленно перевел взгляд на Найну, стоявшую перед ним, и твердо сказал:

— Теперь все кончено, Найна. Он умер, а это все равно как если бы я сжег свои лодки.

Он почувствовал гордость от того, что мог говорить так спокойно. Положительно, он и не думает сходить с ума. Эта уверенность придала ему бодрости, и он продолжал говорить, рассказывать о том, как найден был труп, все время с удовлетворением прислушиваясь к собственному голосу. Найна стояла совершенно спокойно, легко положив руку на плечо отца; она не изменилась в лице, но каждая черта ее, самая ее поза выражали напряженное, тревожное внимание.

— Так, значит, Дэйн погиб, — холодно сказала она, когда отец ее замолчал.

Деланно-спокойное поведение Олмэйра мгновенно уступило место взрыву бурного негодования.

— Ты стоишь как истукан, — сердито закричал он, — и рассуждаешь со мной так, будто речь идет о пустяках! Да, он умер! Понимаешь ли ты это? Умер! Но тебе и горя мало. Тебе никогда ни до чего дела не было, хотя ты и видела, как я боролся, трудился, старался; но тебя это ничуть не трогало, а моих мучений ты просто-напросто никогда не замечала. Никогда, никогда! У тебя нет сердца, да и ума у тебя нет, иначе ты поняла бы, что я трудился ради тебя и твоего счастья. Я хотел разбогатеть, хотел вырваться отсюда. Я хотел, чтобы белые люди преклонялись перед твоей красотой и богатством. Я на старости лет стремился уехать в чужую для меня страну, вернуться к чуждой мне цивилизации — а для чего? Для того, чтобы увидеть твои триумфы, твое счастье. Ради этого я терпеливо влачил ношу труда, разочарований, унижений среди здешних дикарей и все это уже почти держал в руках.

Он взглянул на внимательное лицо дочери и вскочил на ноги, опрокинув при этом стул.

— Слышишь? Все это уже было близко, совсем близко, почти в руках у меня…

Он остановился, стараясь преодолеть свой нарастающий гнев; но это ему не удалось.

— Или у тебя нет сердца? — продолжал он. — Или ты живешь без надежд? — Молчание Найны выводило его из себя, и он возвысил голос, хотя все еще старался совладать с собой.

— Неужели ты согласна жить и умереть в этой злосчастной дыре? Да отвечай же хоть что-нибудь, Найна! Неужели в тебе нет сострадания? И ты ни словом не можешь утешить меня, меня, который так любил тебя?

Он некоторое время ждал ответа; не получив его, он потряс кулаком перед лицом дочери.

— Ты, кажется, идиотка! — заревел он.

Он оглянулся, ища стул, поднял его и тяжело на него опустился. Гнев его улегся, и ему стало стыдно своей вспышки; но в то же время он чувствовал облегчение, что наконец-то объяснил дочери скрытый смысл своей жизни. Он вполне искренне верил, что это так, будучи обманут эмоциональной оценкой своих побуждений и не имея возможности понять бесчестность своих поступков, беспочвенность своих стремлений, ничтожество своих сожалений. Теперь сердце его преисполнено было огромной нежности и любви к дочери. Ему хотелось видеть ее несчастной, чтобы разделить ее скорбь; но ему хотелось этого лишь потому, что все слабые натуры мечтают разделять свое горе с существами, в нем неповинными. Если бы она сама страдала, она поняла бы и пожалела бы его; а так она не хотела — или не могла — найти ни слова утешения в его ужасающей беде. Сознание его абсолютного одиночества ударило его по сердцу с такой силой, что он весь задрожал. Он покачнулся и повалился лицом на стол, протянув перед собой напряженные, окоченелые руки. Найна сделала быстрое движение в сторону отца и опять остановилась, глядя на седую голову, на широкие плечи, судорожно потрясаемые бурностью его чувств, нашедшей наконец исход в слезах и рыданиях.

Найна тяжело вздохнула и отошла от стола. С ее лица сбежало каменное безразличие, доведшее ее отца до этого взрыва печали и гнева. Выражение ее черт, которых Олмэйр больше не видел, быстро изменилось. Она, по-видимому, совершенно равнодушно выслушала мольбу Олмэйра об участии, об одном только словечке утешения, но грудь ее разрывалась от противоречивых порывов, порожденных неожиданными — или, по крайней мере, не так скоро ожидаемыми ею — событиями. Зрелище его скорби глубоко взволновало ее сердце; она знала, что одним словом могла положить конец его горю, всей душой рвалась успокоить это истерзанное сердце — и в то же время с ужасом внимала голосу своей всемогущей любви, приказывавшему ей молчать. И она покорилась этому голосу после короткого отчаянного возмущения ее прежнего «я» против нового начала ее жизни. Она вооружилась абсолютным молчанием, своей единственной зашитой против какого-нибудь рокового признания. Она не решалась сделать знак, прошептать слово, так она боялась сказать что-нибудь лишнее; самая сила переживаний, взволновавших сокровеннейшие тайники ее души, как будто превратила ее в камень. Расширенные ноздри и сверкающие глаза — вот единственные признаки, выдававшие бурю, бушевавшую у нее внутри; но этих-то признаков волнения своей дочери Олмэйр не мог увидать, потому что гнев, жалость к самому себе и отчаяние застилали ему зрение.

Если бы Олмэйр взглянул на свою дочь, наклонившуюся над перилами веранды, он бы видел, как равнодушие на ее лице уступило место страданию и как тревога и напряжение глубокими морщинами помрачили лучезарную красоту ее лица. Буйные травы на запущенном дворе неподвижно стояли перед ней в полуденном зное. Со стороны берега раздались голоса и шлепанье босых ног, они приближались к дому. Слышно было, как Бабалачи отдавал приказания людям Олмэйра; глухие причитания миссис Олмэйр стали явственнее, как только небольшое шествие с телом утопленника, предводимое скорбной матроной, показалось из-за угла дома. Бабалачи снял сломанное запястье с ноги погибшего и держал его в руке, идя рядом с носильщиками, а Махмуд робко следовал позади в надежде на обещанную награду.

— Положите его сюда, — сказал Бабалачи невольникам Олмэйра, указывая на груду сохнущих досок, сваленных напротив веранды, — Он был Каффир и собачий сын и был другом белого человека. Он пил огненную воду белого человека, — прибавил он с притворным ужасом, — Я сам это видел.

Люди уложили раздробленное тело на двух смежных досках; миссис Олмэйр прикрыла тело куском белой бумажной ткани, а затем, пошептавшись с Бабалачи, отправилась хлопотать по хозяйству. Невольники Олмэйра, сложив свою ношу, разбрелись кто куда в поисках тенистого уголка, где бы проваляться весь день. Бабалачи остался один возле тела, неподвижно лежавшего под белым саваном в ярких лучах солнца.

Найна спустилась с лестницы и подошла к Бабалачи; при виде ее он поднес руку ко лбу и склонился с видом глубочайшего раболепства.

— У тебя осталось запястье, — сказала Найна, глядя на поднятое к ней лицо и одинокий глаз Бабалачи.

— Да, мэм Путай, осталось, — отвечал учтивый дипломат. Потом, обернувшись в сторону Махмуда, он поманил его рукой и крикнул: — Поди сюда!

Махмуд нерешительно приблизился. Он избегал глядеть на Найну, зато так и впился глазами в Бабалачи.

— Ну, слушай, — резко начал Бабалачи. — Ты видел запястье и перстень и знаешь, что они принадлежали Дэйну, и никому другому. Дэйн вернулся прошлой ночью на челноке. Он беседовал с раджой, а среди ночи отправился через реку к дому белого человека. Была сильная буря, и сегодня утром ты нашел его в реке.

— За ноги я выволок его из воды! — пробормотал тот про себя. — Но мне будет награда за это, туан Бабалачи! — воскликнул он вслух.

Бабалачи поднес запястье к глазам Махмуда.

— То, что я сказал тебе, Махмуд, это — для всех ушей. То, что я даю тебе сейчас, только для твоих собственных глаз. Возьми.

Махмуд поспешно схватил запястье и спрятал его в складках своего набедренника.

— Разве я глупец, чтобы показывать это в доме, где трое женщин? — проворчал он. — Но я расскажу им о Дэйне-купце, и не будет конца разговорам.

Он повернулся и пошел прочь, ускорив шаги, как только очутился за пределами усадьбы Олмэйра.

Бабалачи следил за ним, покуда он не исчез за кустами.

— Хорошо ли я сделал, мэм Путай? — смиренно обратился он к Найне.

— Хорошо, — отвечала она, — Кольцо можешь оставить себе.

Бабалачи поднес руку к губам и ко лбу и поднялся на ноги.

Он посмотрел на Найну, как бы выжидая, не скажет ли она еще чего-нибудь, но Найна направилась к дому и стала подыматься по лестнице, а ему махнула рукой, чтобы он уходил.

Бабалачи взялся за посох и хотел было удалиться. Было очень жарко, и его ничуть не прельщала длинная поездка до дома раджи; но все же ему необходимо бьшо поспешить обратно и доложить радже о событии, об изменении их планов, о всех своих подозрениях. Он направился к мосткам и принялся распутывать ратановую привязь своего челнока.

Широкий простор низовьев реки с искрящейся поверхностью, усеянной черными точками рыбачьих лодок, раскинулся перед его очами. Похоже было, что плыли рыбаки, перегоняя друг друга. Бабалачи остановился и с интересом стал всматриваться. Человек в передней лодке уже поравнялся с первыми домами Самбира. Он бросил весла и встал на ноги с криком:

— Шлюпки! Шлюпки! Шлюпки с военного корабля плывут! Они уже здесь!

В одну минуту селение опять ожило, люди бежали к реке. Мужчины принялись отвязывать свои челноки, женщины столпились в кучки и глядели в сторону нижнего поворота реки. Легкое облачко дыма легло темным пятном на яркую синеву безоблачного неба над вершинами окаймлявших поток деревьев.

Бабалачи стоял в замешательстве с канатом в руке. Он взглянул вниз, потом вверх на дом Олмэйра, потом опять на реку, как будто не зная, что предпринять. Наконец он снова торопливо привязал челнок и бросился бежать к дому и на веранду.

— Туан! Туан! — звал он, — Шлюпки плывут. Военные шлюпки. Тебе бы следовало приготовиться. Офицеры придут сюда, я знаю!

Олмэйр медленно поднял голову от стола и бессмысленно уставился на него.

— Мэм Путай! — воскликнул Бабалачи, обращаясь к Найне. — Взгляни на него! Он ничего не слышит. Будь осторожна, — прибавил он значительно.

Найна кивнула ему головой с неуверенной улыбкой и только что собиралась отвечать, как громкий выстрел из пушки, стоявшей на шканцах появившегося в эту минуту парового катера, остановил слова у нее на устах. Улыбка пропала; ее сменило прежнее выражение тревожного внимания. Далекие холмы отозвались протяжным, как скорбный вздох, эхом, словно вся страна издала его в ответ на оклик своих властителей.

ГЛАВА VIII

Весть о том, чье тело лежит на усадьбе Олмэйра, мигом облетела селение. В течение утра большинство обитателей так и не уходило с улицы, обсуждая таинственное возвращение и неожиданную гибель человека, известного им под именем купца. Его появление в период северо-восточного муссона, его долгое пребывание среди них, его внезапный отъезд на бриге, а главное — загадочное появление его трупа между плавучих бревен, — все это давало пищу догадкам и толкам, ничуть не терявшим своей занимательности от повторений. Махмуд переходил от дома к дому, от кучки к кучке, всегда готовый повторить свой рассказ: как он увидал тело, зацепившееся саронгом за вилообразный сучок; как миссис Олмэйр, прибежавшая одной из первых на его крик, опознала тело даже ранее, чем он успел вытащить его на берег; как Бабалачи приказал ему вытащить его из воды.

— Я вытащил его за ноги, и у него не было головы, — восклицал Махмуд, — Как могла жена белого человека узнать, кто это? Всем известно, что она колдунья. А видели вы, как сам белый человек кинулся бежать при виде тела? Точно олень!

И тут Махмуд, к великому удовольствию зрителей, передразнивал длинные шаги Олмэйра. И за все свои хлопоты он ровно ничего не получил. Туан Бабалачи оставил у себя перстень с зеленым камнем. «Ничего! Ровно ничего!» Он плевал себе под ноги в знак негодования и покидал эту кучку в поисках новых слушателей.

Достигнув крайних пределов поселка, новость эта застала Абдуллу в прохладном уголке его торговых складов, где он сидел, наблюдая за своими конторщиками-арабами и рабочими, разгружавшими и нагружавшими лодки с верховьев реки. С пристани вызвали Решида, где он работал; он застал своего дядюшку, по обыкновению, спокойным, даже веселым, но чрезвычайно изумленным. Слух о захвате или гибели Дэйнова брига дошел до арабов уже дня три тому назад через посредство рыбаков с моря и обитателей низовьев реки. Этот слух быстро передавался от соседа к соседу, покуда не дошел до Буланджи, лесная запашка которого ближе всего находилась к поселку; тот лично принес эту весть Абдулле, благоволения которого добивался. Но стоустая молва твердила о бывшем сражении и о гибели Дэйна на судне; а теперь все только и говорили, что о приезде Дэйна к радже и о смерти, постигшей его во время переправы в темноте через реку, когда он плыл к Олмэйру. Этого они никак не могли понять. Решид находил все это чрезвычайно странным; он недоумевал и волновался. Абдулла же, после первого порыва изумления, по свойственному старости отвращению к загадкам, проявил должную покорность судьбе. Он заметил, что человек этот во всяком случае умер, а потому более не опасен. К чему пытаться постичь веления рока, особливо в тех случаях, когда они ко благу правоверных? И набожно воззвав к аллаху, милосердному и многомилостивому, Абдулла, по — видимому, счел инцидент исчерпанным.

Но не так думал Решид. Он медлил близ своего дядюшки, задумчиво пощипывая холеную бородку.

— Много лжи во всем этом, — промолвил он. — Он уже был мертв и вернулся к жизни для того, чтобы сызнова умереть нынче ночью. Через несколько дней голландцы явятся сюда и потребуют выдачи этого человека. Неужели я больше дам веры словам женщин и праздных гуляк, нежели собственным своим глазам?

— Говорят, будто тело перенесено на усадьбу к Олмэйру, — сказал Абдулла. — Если ты хочешь понаведаться туда, то сделай это до прибытия голландцев. Ступай попозднее. Нехорошо будет, если скажут, что нас видели недавно за оградой этого человека.

Решид согласился с последним замечанием и покинул дядюшку. Он прислонился к притолоке входной двери и лениво поглядывал через двор сквозь ворота на главную улицу поселка. Улица вытянулась перед ним, пустынная, прямая, желтая, вся залитая дневным сиянием. В горячем послеобеденном зное гладкие стволы пальмовых деревьев, очертания домов и крыша Олмэйрова дома, видневшаяся над кустами на темном фоне леса на дальнем конце дороги, как будто дрожали в жаре, излучаемой дымящейся землей. Рои желтых бабочек взлетали, садились и снова вспархивали для коротких перелетов перед полузакрытыми глазами Решида. У ног его, в высокой траве, покрывавшей двор, однозвучно жужжали насекомые. Он продолжал сонно глядеть перед собой.

Женщина вышла на дорогу с одной из боковых тропинок между домами, стройная девичья фигура, затененная широким подносом, установленным у нее на голове. Впечатление от чего — то движущегося заставило сонные чувства Решида встрепенуться и несколько оживиться. Он узнал Тамину, невольницу Буланджи, с подносом сладостей, предназначенных для продажи, — каждодневное, привычное явление, не имевшее само по себе ровно никакого значения. Но она направлялась к дому Олмэйра, — ею можно было воспользоваться. Он встряхнулся и поспешил к воротам с криком: «Тамина! О!» Девушка остановилась, поколебалась и медленно повернула обратно. Решид ждал ее и нетерпеливо махал рукой, чтобы она подошла поближе.

Приблизившись к Решиду, Тамина остановилась, опустив глаза. Решид несколько времени смотрел на нее, потом спросил:

— Ты идешь к Олмэйру в дом? В деревне говорят, будто купец Дэйн, тот, который утонул и был найден сегодня, лежит на усадьбе белого человека.

— Я слышала эти речи, — тихо сказала Тамина. — А сегодня утром у реки я видела самое тело. Где оно находится теперь, я не знаю.

— Так ты видела его? — торопливо подхватил Решид. — Что, Дэйн это или нет? Ты его много раз видела, ты должна была узнать его.

Губы девушки задрожали, и она некоторое время молчала, быстро переводя дыхание.

— Я его видела совсем недавно, — сказала она наконец. — Люди правду говорят — он умер. Чего тебе угодно от меня, туан? Мне надо идти.

Как раз в эту минуту раздался пушечный выстрел с парового катера и заглушил ответ Решид а. Решид оставил девушку и бросился к дому, но среди двора столкнулся с Абдуллой, направлявшимся к воротам.

— Оранг-бланда приехали, — сказал ему Решид, — и теперь мы дождемся награды.

Абдулла сомнительно покачал головой.

— Награды от белых людей долго приходится дожидаться, — сказал он. — Белые люди скоры во гневе и медлительны в благодарности. Впрочем, увидим.

Он стоял у ворот, поглаживая седую бороду и прислушиваясь издалека к приветственным крикам, раздававшимся в конце деревни. Когда Тамина собралась уходить, он остановил ее.

— Послушай, девушка, — сказал он. — К Олмэйру придет много белых людей. Ты будешь у него в доме, будешь продавать свои пироги людям с моря. Что ты увидишь или услышишь — ты все мне перескажешь. Приходи сюда до заката солнца, и я подарю тебе синий платок с красными горошинами. Теперь ступай и не забудь прийти.

Она тронулась в путь, он же подтолкнул ее концом своего длинного посоха, так что она споткнулась.

— Очень неповоротлива эта рабыня, — сказал он племяннику и с чрезвычайным неодобрением посмотрел вслед девушке.

Тамина отправилась дальше с подносом на голове, ее глаза были устремлены в землю. Когда она проходила мимо открытых дверей, ее дружелюбно окликали, чтобы купить у нее сладости, но она не обращала внимания на оклики, пренебрегала торговлей под влиянием сосредоточенного размышления. Начиная с утра ей многое довелось услышать, многое увидеть такое, что наполняло ее сердце радостью, смешанной с глубоким страданьем и страхом. Перед рассветом, ранее чем она покинула дом Буланджи, чтобы плыть в Самбир, она услыхала голоса у дома, в котором все спали, кроме нее. Теперь, зная слова, произнесенные в темноте, она держала в своих руках чужую жизнь, а в груди своей таила большое горе. Но поступь у нее была упругая, спина не гнулась, на лице было будничное выражение апатии, и, глядя на нее, никто не догадался бы, каким тяжким грузом давит ее голову поднос, наполненный печеньем жен Буланджи. В этой гибкой, прямой как стрела фигуре, грациозной и вольной на ходу, за этими кроткими очами, говорившими лишь о бессознательной покорности, скрывались все чувства и страсти, все надежды и опасения, проклятие жизни и утешение смерти. Но она и не подозревала об этом. Она жила подобно тем пальмам, под которыми сейчас проходила; они стремились к свету, искали солнца, боялись грозы, не сознавая ни того, ни другого. Невольнице неведомы были ни надежды, ни перемены судьбы.

Она не знала иных небес, иных вод, лесов, иного мира, иной жизни. У нее не было ни упований, ни любви, ни страха — кроме разве боязни побоев — и никаких сильных чувств, кроме чувства голода, да и то редко, потому что Буланджи был богат, и рису было вдоволь в его одиноком доме на распаханной лесной поляне. Отсутствие страдания и голода составляло ее счастье, а если она подчас и чувствовала себя несчастной, то это значило только, что она устала от дневной работы больше, чем обыкновенно. В таких случаях она крепко засыпала, без грёз и сновидений, в жаркиеночи юго-западного муссона, засыпала под яркими звездами на платформе, выстроенной около дома, над рекой. В доме тоже все спали: у самых дверей Буланджи, за ним дальше в глубь комнаты — его жены; дети спали с матерями. Она слышала их дыханье, сонный голос Буланджи, звонкий крик ребенка, быстро смолкавший от успокоительных ласковых слов. И она смежала очи под журчанье воды внизу, под тихий шелест ветерка наверху, не сознавая неисчерпаемой жизни тропической природы, напрасно говорившей с ней тысячами слабых шорохов ближнего леса, дыханьем знойного ветерка, пряными ароматами, веявшими вокруг ее лба, белыми клубами утреннего тумана, нависавшего над ней в торжественном предрассветном безмолвии всего мироздания.

Так жила она до прибытия брига с чужестранцами. Она хорошо помнила это время; она помнила, как взволновался весь поселок, сколько было бесконечных догадок, сколько дней и ночей, проведенных в разговорах и тревоге. Она помнила свою собственную робость перед незнакомцами, покуда привязанный у берега бриг не сделался как бы частью поселка, тогда повседневное общение уничтожило страх. Посещение корабля вошло в число ее обычных занятий. Она робко поднималась по покатым сходням под ободряющие возгласы и более или менее пристойные шутки матросов, лениво глядевших через борт корабля. Она продавала свой товар этим людям, говорившим так громко и державшимся так свободно. Здесь всегда царила суета, люди приходили и уходили, перекликались между собой, порой раздавались приказания, исполнявшиеся под аккомпанемент громких криков. Гремели блоки, натягивались канаты. Она усаживалась где-нибудь в стороне, в тени намета; она ставила перед собой поднос, хорошенько окутывала лицо вуалью, робея среди такого множества мужчин. Она улыбалась всем покупателям, но не заговаривала ни с кем из них, равнодушно и непоколебимо пропуская мимо ушей их шутки. Вокруг себя она слышала разговоры о далеких странах, диковинных обычаях и еще более необычайных событиях. Все это были храбрые люди; но даже самые смелые из них со страхом упоминали о своем вожде. Часто человек, которого они называли своим господином, проходил мимо нее с гордой и равнодушной осанкой, в цвете молодости и блеске пышных одежд, бряцая золотыми украшениями, а все остальные расступались перед ним, ловили малейшее движение его уст, готовые исполнить каждое его приказание. В такие минуты вся сила жизни сосредотачивалась в ее взгляде, и она как зачарованная смотрела на него из-под своего покрывала, боясь в то же время привлечь к себе его внимание. Однажды он заметил ее и спросил:

— Что это за девушка?

— Это невольница, туан! Она продает пироги! — отвечал десяток голосов.

Она в ужасе вскочила, хотела бежать на берег, но он окликнул ее и велел вернуться. Она остановилась перед ним, вся дрожа и опустив голову, а он ласково заговорил с ней, взял ее за подбородок и с улыбкой заглянул ей в глаза.

— Не бойся, — сказал он, и больше никогда уже не заговаривал с ней.

Кто-то окликнул его с берега, он взглянул в ту сторону — и забыл об ее существовании. Тамина увидала Олмэйра, стоявшего на берегу под руку с Найной. Она слышала веселый призыв Найны и видела, как радостно просветлело у Дэйна лицо, когда он устремился на берег.

С тех пор она возненавидела этот голос навеки. С того самого дня она уже не показывалась на усадьбе Олмэйра, а проводила полуденные часы на бриге, в тени большого навеса. Она ждала появления Дэйна, и по мере того, как он приближался к ней, сердце ее билось все сильнее в бурном смятении недавно проснувшихся чувств радости, страха и надежды и опять понемногу замирало, когда фигура Дэйна удалялась от нее; после этого ей овладевало полнейшее изнеможение, точно она выдержала какую-то борьбу, и она подолгу сидела в состоянии томной задумчивости. Потом, среди дня, она медленно возвращалась домой, позволяя своему челноку плыть по течению спокойной реки. Весло праздно висело в воде, а она сидела на корме, опершись подбородком на руку, широко раскрыв глаза, и прислушивалась к лепету своего сердца, переходившему наконец в необычайно сладкую песню. Она прислушивалась к этой песне и дома, когда толкла рис; звуки этой песни заглушали для нее визгливую перебранку жен Буланджи и обращенные к ней самой сердитые упреки. Когда солнце близилось к закату, она отправлялась к реке купаться и слышала песню, покуда стояла на мягкой мураве, покрывавшей пологий берег; платье лежало у ее ног, а она смотрела на свое отражение в зеркально-гладкой поверхности потока. Та же песня звучала ей, когда она медленно возвращалась домой, распустив по плечам свои влажные волосы. Ложась спать под яркими взглядами звезд, она смыкала веки под журчанье воды внизу, под шелест теплого ветерка наверху, под говор природы, звеневший в слабом шорохе дремучих лесов, и под пенье собственного сердца.

Она слышала это пенье, но не понимала его и упивалась мечтательной радостью своего обновленного бытия, не думая о цели и смысле его, покуда полное сознание жизни не осенило се в скорби и гневе. Она испытала безумное страдание, когда впервые у нее на глазах длинный челнок Найны бесшумно проплыл мимо спящего дома Буланджи, унося влюбленную чету в белый туман широкой реки. Бешенство и ревность дикарки довели ее до пароксизма чисто физической боли, она упала на берег и задыхалась, страдая безмолвно, как раненый зверь. Она продолжала терпеливо вращаться в заколдованном кругу рабства, исполняя изо дня в день свои обязанности со всем пылом горя, которое она даже выразить не умела. Она отшатывалась от Найны, как отшатнулась бы от острого ножа, вонзающегося ей в тело, но продолжала посещать бриг и питать отчаянием свою безгласную, темную душу. Она мною раз видела Дэйна. Он не заговаривал с ней, не глядел на нее. Неужели глаза его были слепы для всего, кроме одного только женского образа? Неужели он был глух ко всему, кроме звуков одного только женского голоса? Он так и не замечал ее — не заметил больше ни разу.

А потом он уехал. Она в последний раз видела его вместе с Найной в то утро, когда Бабалачи осматривал свои бредни и впервые убедился, что у Найны и Дэйна роман. Дэйн исчез, и сердце Тамины, в котором бесплодно таились зародыши любви и ненависти, высшей страсти и величайшего самопожертвования, забыло о своих печалях и радостях, как только внешние чувства перестали служить ему. Полудикая душа девушки, рабыня ее тела, забыла бледный и расплывчатый образ идеала, коренившегося в физических побуждениях ее дикарской натуры. Она снова погрузилась в забытье и обрела утешение в том, что Найна теперь разлучена с Дэйном, и, вероятно, навеки. Он, наверное, забудет ее. Мысль эта облегчила ей последние уколы умирающей ревности, которой ничто уже больше не поддерживало, и Тамина успокоилась. Правда, покой этот напоминал унылую тишину пустыни, которая спокойна потому, что безжизненна.

И вот теперь он вернулся. Она узнала его голос, громко окликавший Буланджи в сумраке ночи. Она прокралась вслед за своим господином, чтобы услышать ближе этот упоительный звук. Она слушала его с затаенным дыханием, как вдруг раздался еще один голос. Безумная радость, грозившая лишь за секунду до этого разорвать ее бурно бьющееся сердце, вдруг отхлынула, и девушка снова вздрогнула от той старой физической боли, которую испытала однажды, когда увидела Дэйна вдвоем с Найной. Найна что-то говорила, приказывала, о чем-то молила, Буланджи возражал, уговаривал, наконец, согласился. Он вошел в дом, чтобы выбрать весло из груды весел, сваленных за дверью. Голоса у дома продолжали переговариваться, и Тамина уловила отдельные слова. Она узнала, что он бежит от белых людей, что он ищет убежища, что он в опасности. Но в то же время она подслушала такие речи, которые разбудили бешеную ревность, столько дней дремавшую в ее груди. Притаившись в грязи, во мраке, среди свай, она слышала шепот в лодке: «Я не боюсь ни препятствий, ни лишений, ни опасностей, я не боюсь даже смерти, — если бы только в награду меня ожидало краткое мгновение крепкого объятия, взгляд твоих очей, прикосновение твоих губ». Так говорил Дэйн, сидя в лодке и держа руки Найны, в ожидании возвращения Буланджи, а Тамина стояла подле, прислонившаяся к скользкому столбу, и ей казалось, будто огромная тяжесть легла ей на плечи и давит, давит на нее, погружая ее в черную маслянистую воду. Ей хотелось закричать, броситься на этих людей, оторвать друг от друга их темные фигуры, бросить Найну в спокойную воду, вцепиться в нее, притиснуть ее к самому дну так, чтобы этот человек не мог найти ее. Но она не могла ни кричать, ни двигаться. Тут раздались шаги; кто-то шел по бамбуковой платформе у нее над головой: это был Буланджи, он сел в самую маленькую свою лодочку и отправился вперед, указывая Найне и Дэйну дорогу, Найна и Дэйн гребли вслед за ним. Их смутные фигуры проплыли перед ее пылающими глазами и потонули в темной дали под легкий плеск весел, осторожно погружаемых в воду.

Она осталась одна, в холоде и сырости; она не могла шелохнуться; она едва переводила дыхание под тяжестью, которую незримая рука судьбы внезапно взвалила на ее хрупкие плечи; дрожа всем телом, она ощущала в себе внутренний огонь, пожиравший, казалось, самую ее жизнь. Когда новый день протянул золотистую ленту над черной полоской лесов, она взяла свой поднос и ушла на деревню, исполняя свое дело лишь в силу привычки. Подходя к Самбиру, она заметила всеобщее волнение и с мимолетным изумлением услыхала о том, что найдено тело Дэйна. Это была неправда, — она-то хорошо это знала. Она жалела, что он не погиб. Ей легче было бы знать, что Дэйн умер, что он разлучен с женщинами, — с этой женщиной. Ей сильно хотелось видеть Найну, хотя она и не знала зачем. Она ненавидела и боялась ее, а в то же время непреодолимая сила толкала ее к дому Олмэйра, чтобы увидеть лицо белой женщины, всмотреться в ее глаза, вновь услышать тот голос, ради которого Дэйн готов был рисковать своей свободой, даже жизнью. Она столько раз видела ее; она в течение долгих месяцев изо дня в день слышала ее голос; что же было в этой девушке, что могло заставить человека говорить так, как говорил Дэйн, сделать его слепым ко всем другим лицам, глухим ко всякому другому голосу?

Она отделилась от толпы и бесцельно побрела между опустелых домов, борясь против силы, толкавшей ее к дому Олмэйра, чтобы прочесть в глазах Найны тайну своего собственного несчастья. Подымавшееся все выше солнце укорачивало тени и изливало на нее потоки удушливого зноя и света; она переходила из тени на солнце, из солнца в тень, мимо домов, кустов и высоких деревьев, бессознательно стараясь спастись бегством от страданий собственного сердца.

Короткая беседа с Решидом и предположение Абдуллы немного подбодрили ее и направили ее мысли в другую сторону. Дэйну грозит какая-то опасность, он скрывается от белых людей. Это она узнала минувшей ночью. Все считали его умершим. Она знала, что он жив, и знала, где он находится. Что нужно знать арабам о белых? Что нужно белым от Дэйна? Не хотят ли они убить его? Она бы могла рассказать им всю правду, — но нет, она ничего им не скажет, а ночью отправится к нему и подарит ему жизнь за одно только слово, за одну улыбку, даже за один только жест, — и будет его рабой где-нибудь в чужом краю, вдали от Найны. Но все это было чрезвычайно опасно. Одноглазый Бабалачи, который все знает; жена белого человека, — ведь она ведьма; они могут проговориться. Вдобавок ко всему тут была еще и Найна… Нет, ей необходимо самой посмотреть, как обстоят дела.

Она торопливо свернула с тропинки и бегом побежала к жилищу Олмэйра, пробираясь сквозь низкую поросль между высокими пальмами. Она выбралась к дому около задворков, где узкая канавка, полная стоячей воды, отделяла усадьбу Олмэйра от деревни. По краям канавы росли пышные кусты, которые скрывали от Тамины большой двор и кухонный навес. Над кустами вились тонкие струйки дыма; со двора доносилась чуждая непонятная речь; девушка поняла что люди моря, прибывшие на военном корабле, уже высадились и расположились лагерем между канавой и домом. Одна из девушек, невольница Олмэйра, вышла слева и нагнулась над блестящей водой, чтобы вымыть какой-то котелок. Справа от нее верхушки банановой рощи, возвышавшиеся над кустами, мотались в воздухе от прикосновения невидимых рук, собиравших плоды. Несколько лодок, привязанных к высокому столбу, скучилось на спокойной воде, образуя нечто вроде мостика близ того места, где стояла Тамина. Порой говор на дворе становился громче; люди спрашивали, отвечали, смеялись, а потом голоса замирали, переходили в молчание, прерываемое новыми криками. По временам легкий голубой дымок сгущался, темнел и пахучими клубами переползал через канаву, обволакивая ее на минуту удушливой пеленой. Потом, когда свежеподброшенный хворост разгорался как следует, дым рассеивался в ярком солнечном свете, и только запах душистого дерева далеко разносился с подветренной стороны потрескивающих костров.

Тамина поставила свой поднос на пенек и устремила взгляд в сторону Олмэйрова дома. Крыша дома и край белой стены виднелись вверху над кустами. Девушка-рабыня выполоскала котелок и, посмотрев с любопытством на Тамину, стала пробираться обратно на двор сквозь густую заросль. Тамина почувствовала себя одинокой. Она бросилась наземь и закрыла лицо руками. Теперь, когда она была так близко от Найны, у нее не хватало смелости взглянуть на соперницу. Каждый раз, когда голоса на дворе становились громче, она вздрагивала, боясь услышать ее голос.

В конце концов она решила оставаться на своем месте до наступления ночи, а ночью отправиться к тому месту, где прячется Дэйн. Отсюда ей было видно все, что делали белые люди: и Найна, и друзья, и недруги Дэйна. И те и другие были ей равно ненавистны, потому что и те и другие стремились отнять его у нее. Она спряталась в высокой траве и с нетерпением стала дожидаться заката солнца, которое как будто нарочно медлило и не покидало небес.

Следуя радушному приглашению Олмэйра, моряки с фрегата расположились лагерем у него на дворе по ту сторону канавы, за кустами, вокруг ярко пылавших костров. Найне удалось вывести отца из апатии, и он вовремя спустился к пристани и встретил офицеров при самой их высадке. Командовавший моряками лейтенант принял его приглашение и вошел к нему в дом, причем заметил, что Олмэйр-то им и нужен, — «хотя, — прибавил он, — это едва ли будет приятно Олмэйру». Олмэйр как будто и не слыхал его слов. Он рассеянно пожал руки гостям и повел их к дому.

Он сам не понимал, что он говорит, и потому по нескольку раз повторял свои приветствия, чтобы казаться непринужденным. Волнение хозяина не укрылось от глаз офицеров, и старший из них вполголоса сообщил своему подчиненному, что сильно сомневается в трезвости Олмэйра. Молоденький сублейтенант засмеялся и шепотом выразил надежду, что опьянение не помешает белому человеку предложить и им по стакану вина. «Он непохож на преступника», — прибавил он, подымаясь вслед за Олмэйром на веранду.

— Нет, он, скорее, дурак, чем негодяй; я кое-что слышал о нем, — возразил старший.

Они уселись вокруг стола. Олмэйр дрожащими руками мешал коктейль и предлагал стаканы направо и налево и пил сам, с каждым глотком чувствуя себя сильнее и увереннее.

Он не знал о судьбе, постигшей бриг, а потому и не подозревал истинной цели посещения офицеров. Ему в общей, так сказать, форме представлялось, что власти что-то проведали о торговле порохом, но он не опасался ничего, кроме каких-нибудь мимолетных осложнений. Осушив стакан, он принялся развязно болтать, развалившись и перекинув одну ногу через ручку кресла. Лейтенант сидел верхом на стуле с папиросой в углу рта и, лукаво улыбаясь, слушал его болтовню. Младший лейтенант облокотился на стол, положил голову на руки и сонно поглядывал кругом в оцепенении усталости и под влиянием джина. Олмэйр разглагольствовал:

— Так приятно увидать здесь белые лица. Я много лет прожил в этих местах одиноко. Малайцы, вы сами понимаете, не компания для белого; к тому же они сами белых терпеть не могли; они не понимают ни наших вкусов, ни наших привычек. Притом все они — отъявленные мерзавцы. Кажется мне, что на всем восточном побережье единственный постоянный житель из белых людей, это — я. К нам иногда заезжают гости из Макассара или Сингапура — купцы, агенты, ученые-исследователи, но и то редко. Приезжал сюда один такой, год тому назад, или больше. Он жил у меня в доме — пил с утра до ночи. Прожил всего несколько месяцев, и когда иссяк запас спиртного, привезенного им с собой, он вернулся в Батавию с готовым докладом о минеральных богатствах центральных участков острова. Ха-ха — ха! Недурно, не правда ли?

Он вдруг запнулся и уставился на гостей бессмысленным взглядом. Пока они смеялись, он повторял все ту же старую повесть: «Дэйн умер, все мои планы рухнули. Конец надеждам, конец всему». Сердце его упало. Он почувствовал какую-то смертельную слабость.

— Очень недурно! Превосходно! — вскричали оба офицера.

Олмэйр стряхнул с себя уныние с помощью нового приступа болтливости.

— А как насчет обеда? С вами есть повар. Это прекрасно. На заднем дворе имеется кухонный навес. Я могу дать вам гуся. Вы взгляните на моих гусей — единственные на всем восточном побережье. Может быть, на целом острове нет таких гусей, как у меня. Это и есть ваш повар? Прекрасно. Али, покажи кухонный навес этому китайцу и скажи мэм Олмэйр, чтобы она отвела ему там местечко. Моя жена, господа, не выходит к гостям, а дочка, может быть, и покажется. Тем временем не угодно ли еще выпить? День сегодня жаркий.

Лейтенант вынул сигару изо рта, критически осмотрел пепел, стряхнул его и обратился к Олмэйру.

— У нас к вам очень неприятное дело, — сказал он.

— Очень жаль, — отвечал Олмэйр, — Но надеюсь, что не слишком серьезное?

— Если вы находите попытку взорвать на воздух по меньшей мере сорок человек делом несерьезным, то вряд ли кто-нибудь с вами в этом согласится, — резко возразил офицер.

— Взорвать на воздух? Что такое? Я ничего об этом не знаю! — воскликнул Олмэйр. — Кто это сделал? Или кто покушается на это?

— Человек, с которым вы имели дела, — отвечал лейтенант. — Он был известен здесь под именем Дэйна Марулы. Вы продали ему порох, которым был нагружен захваченный нами бриг.

— Как вы узнали о бриге? — спросил Олмэйр. — Я понятия не имею о том, что он шел с грузом пороха.

— Один из местных купцов, араб, сообщил о ваших здешних проделках в Батавию около месяца тому назад, — отвечал моряк. — Мы поджидали бриг в открытом море, но он проскользнул мимо нас у самою устья реки, и нам пришлось гнаться за ним к югу. Когда он увидал нас, он устремился на рифы и выбросился на берег. Экипаж бежал на шлюпках раньше, чем мы успели завладеть судном. Когда наши шлюпки подходили к нему, произошел ужасающий взрыв, и он взлетел на воздух; одна из лодок, подошедших слишком близко, опрокинулась, и два человека утонули, — вот результат вашей спекуляции, мистер Олмэйр. Теперь нам нужен этот самый Дэйн. У нас есть веские основания думать, что он скрывается здесь, в Самбире. Знаете ли вы, где он находится? Вам следовало бы постараться наладить свои отношения с властями и быть со мной совершенно откровенным. Где Дэйн?

Олмэйр встал и подошел к балюстраде веранды. Казалось, он нисколько не думал о вопросе офицера. Он смотрел на неподвижное, окоченелое тело, покрытое белым саваном, на который заходящее в облаках солнце бросало слабый красноватый отблеск. Лейтенант ждал ответа, быстро посасывая свою полупотухшую сигару. Позади них Али бесшумно накрывал на стол, торжественно расставляя разрозненную и жалкую посуду, раскладывая оловянные ложки, вилки со сломанными зубцами и ножи с зазубренными как пила лезвиями и ослабевшими черенками. Он почти совершенно забыл, как надо накрывать на стол для белых людей. Его огорчало, что мэм Найна не захотела помочь ему. Он отступил несколько назад, чтобы полюбоваться на дело рук своих. Он гордился собой. Так, вероятно, будет хорошо; а если господин потом начнет сердиться, то тем хуже для мэм Найны: зачем она не помогала ему? Он покинул веранду и отправился за обедом.

— Ну-с, мистер Олмэйр, согласны ли вы отвечать на мой вопрос с той же откровенностью, с какой он был поставлен? — спросил лейтенант после продолжительного молчания.

Олмэйр повернулся и в упор посмотрел на своего собеседника.

— Если вы поймаете Дэйна, то что вы с ним сделаете? — спросил он.

Офицер вспыхнул.

— Это не ответ, — сказал он с досадой.

— А что вы сделаете со мной? — продолжал Олмэйр, не обращая внимания на слова офицера.

— Уж не собираетесь ли вы торговаться? — проворчал офицер, — Это плохая тактика, уверяю вас. В настоящее время у меня не имеется никаких приказаний на ваш счет, но мы рассчитывали, что вы поможете нам поймать этого малайца.

— Вот именно, — перебил Олмэйр. — Именно так. Вы ничего не можете сделать без моей помощи, и поэтому я должен помочь вам его отыскать. Ведь я знаю его так хорошо.

— Это именно то, на что мы рассчитываем, — согласился офицер. — Вы совершили преступление, мистер Олмэйр, и должны постараться загладить это.

— И тем спасти свою шкуру?

— До известной степени — да. Голова ваша отнюдь не в опасности, — сказал лейтенант с коротким смешком.

1 — Отлично, — сказал Олмэйр решительно, — Я выдам вам этого человека.

Оба офицера поспешно вскочили на ноги и стали искать свое оружие, которое перед тем отстегнули. Олмэйр резко расхохотался.

— Тише, тише, господа! — воскликнул он. — Не торопитесь. Делайте, как я вам скажу! После обеда, господа, вы его получите.

— Но ведь это же нелепость! — горячились офицеры. — Мистер Олмэйр, это дело нешуточное. Тот человек — преступник. Он достоин виселицы. Покуда мы обедаем, он может убежать. Слух о нашем приезде…

Олмэйр подошел к столу.

— Даю вам честное слово, господа, что он не убежит. Он у меня в руках.

— Его надо арестовать еще до вечера, — заметил младший офицер.

— Вы будете отвечать в случае неудачи. Мы готовы, но ничего сейчас не можем предпринимать без вас, — прибавил старший с видимой досадой.

Олмэйр сделал жесг согласия.

— Даю вам честное слово, — повторил он неопределенно, — А теперь давайте обедать, — прибавил он весело.

Найна вошла в дверь и остановилась, придерживая занавесь, чтобы пропустить Али и старуху малайку с тарелками.

Потом она направилась к трем мужчинам у стола.

— Позвольте вас познакомить, — сказал напыщенно Олмэйр, — Моя дочь! Найна, эти господа, офицеры с фрегата, что стоит в устье, сделали мне честь принять мое приглашение.

Найна медленно наклонила голову в ответ на низкие поклоны обоих моряков и села на свое место против отца. Все сели.

Повар с парового катера принес несколько бутылок вина.

— Разрешите поставить это на стол, — сказал лейтенант Олмэйру.

— Как! Вино! Вы очень любезны. Разумеется! У меня вина нет. Очень уж трудное время.

Последние слова Олмэйр произнес дрогнувшим голосом. Ему снова живо представилось, что Дэйн умер, и почудилось, будто железная рука сдавила ему горло. Он потянулся к бутылке с джином и хлебнул долгий глоток, покуда те откупоривали вино. Лейтенант, разговаривавший с Найной, быстро взглянул на него. Младший офицер понемногу оправлялся от смущения, которое охватило его, когда он увидел Найну, неожиданно вошедшую в комнату. Красота Найны поразила его.

«Она очень хороша и величава, — рассуждал он про себя, — но все же она в конце концов только метиска».

Эта мысль придала ему храбрости, и он искоса посмотрел на Найну. Найна, вполне спокойная, тихим и ровным голосом отвечала на вежливые расспросы старшего из офицеров — как она живет в этой местности. Олмэйр оттолкнул от себя тарелку и в мрачном молчании пил вино, принесенное гостями.

ГЛАВА IX

— Как мне поверить твоим словам? Они напоминают сказку, которую слушаешь сквозь сон у сторожевого костра; так и кажется, что это бабьи сплетни.

— Кого мне здесь обманывать, о раджа? — возразил Бабалачи. — Без тебя я ничто. Ты много лет хранил меня под кровом твоей десницы. Не время теперь питать подозрения. Нам надо все обдумать и принять меры еще до заката солнца.

— Верно, верно, — задумчиво промолвил Лакамба.

Они уже целый час сидели вдвоем в приемном покое раджи; Бабалачи присутствовал при высадке голландских офицеров и в ту же минуту переправился через реку, чтобы доложить своему господину обо всех утренних событиях и столковаться с ним, какой политики нужно держаться при новых обстоятельствах. Оба они были ошеломлены и испуганы неожиданным оборотом дел. Раджи сидел в кресле, скрестив ноги, и пристально глядел в пол, Бабалачи прикорнул рядом с ним в позе, изобличавшей глубочайшее уныние.

— А где, ты говоришь, он сейчас скрывается? — спросил Лакамба, прерывая наконец полное мрачных предчувствий молчанье, в которое они долго были погружены.

— На лесной запашке Буланджи, на самой дальней поляне, в стороне от дома. Они отправились туда нынче ночью. Дочь белого человека сама отвезла его. Она сама же и сказала мне об этом, сказала совершенно открыто, ибо она наполовину белая и не знает стыда. Она сказала, что поджидала его все время, пока он был у нас; наконец он выступил из мрака и без сил упал к ее ногам. Он лежал как мертвый, но она оживила его в своих объятиях, вдохнула в него свое дыханье. Вот что она сказала мне прямо в лицо — так, как я говорю сейчас с тобой, раджа. Она подобна белой женщине, — скромность неведома ей.

Он замолчал, глубоко возмущенный. Лакамба кивнул головой.

— Ну, а потом? — спросил он.

— Потом они позвали старуху, — продолжал Бабалачи, — и Дэйн рассказал им все как было — про бриг и про то, как он постарался убить много людей. Он знал, что оранг-бланда близко, хотя и не сказал нам об этом; он вполне отдавал себе отчет в опасности, грозившей ему. Он думал, что убил много народу, но на самом деле погибло только два человека, как мне сказали люди с моря, прибывшие на военных шлюпках.

— А другой человек, тот, что был найден в реке? — перебил Лакамба.

— Это один из его гребцов. Когда бревна опрокинули челнок, они поплыли рядом, но тот, вероятно, был ранен. Дэйн плыл, поддерживая его. Он оставил его в кустах, а сам отправился к дому. Когда все они спустились к нему на берег, сердце его уже перестало биться. Тогда старуха подала совет, и Дэйн одобрил его. Он снял свое запястье и сломал его, надевая его на ногу мертвеца. Он надел свой перстень на руку раба. Он снял с себя саронг и облек в него тело, уже не нуждавшееся в одежде, а обе женщины помогали ему и поддерживали труп. Они хотели обмануть все глаза и сбить с толку всех обитателей поселка, так чтобы те клятвенно могли подтвердить то, чего на самом деле не было, и чтобы никто не мог выдать их, когда приедут белые люди. После этого Дэйн и белолицая девушка отправились вызывать Буланджи и искать места, где бы ему спрятаться, а старуха осталась у тела.

— Гай! — вскричал Лакамба. — Это — мудрая женщина.

— Да, к ней приставлен особый бес, и он-то и нашептывает ей все это, — согласился Бабалачи, — Она с трудом подтащила труп к тому месту, где сбилось много бревен. Все это она проделала еще затемно, едва стихла буря. Потом она стала дожидаться. При первом проблеске зари она тяжелым камнем размозжила лицо покойника и спихнула его под бревна, а сама осталась поблизости ждать, что будет. На заре пришел Махмуд Банджер и нашел тело. Все поверили, и даже я поддался обману — хотя и не надолго. Белый человек — тот поверил и в отчаянии убежал домой. Когда я остался один, то, побуждаемый подозрениями, допросил старуху; опасаясь моего гнева и твоего могущества, она во всем мне призналась и просила тебя помочь им спасти Дэйна.

— Его нельзя выдать оранг-бланда, — сказал Лакамба, — но пускай он умрет, если только это можно устроить так, чтобы не получилось огласки.

— Этого никак нельзя, туан! Вспомни, тут замешана эта женщина; она наполовину белая, с ней невозможно справиться; она, наверное, наделала бы страшного шума. К тому же здесь сейчас находятся офицеры. Они и без того уже страх как сердиты. Мы должны помочь ему ради собственной нашей безопасности.

— Так офицеры очень сердиты? — спросил с любопытством Лакамба.

— Очень. Старший начальник осыпал меня бранью, когда я приветствовал его от твоего имени. Мне думается, — прибавил Бабалачи после минутной паузы, принимая сокрушенный вид, — мне думается, что я еще ни разу не видал ни одного белого вождя в таком гневе. Он сказал, что мы небрежны или еще того хуже. Он объявил мне, что будет говорить с самим раджой, а что я ничего не значу.

— Говорить с раджой? — задумчиво повторил Лакамба. — Слушай, Бабалачи, я нездоров, я удаляюсь к себе. Ты поедешь и скажешь об этом белым людям.

— Хорошо, — сказал Бабалачи. — Я немедленно же отправлюсь на ту сторону. А как насчет Дэйна?

— Постарайся спровадить его. Великая это у меня на душе забота! — вздохнул Лакамба.

Бабалачи встал с места, подошел к своему повелителю и серьезно сказал:

— Одно из наших судов стоит на якоре у южного устья реки. Дальше к северу голландский корабль сторожит главный проток. Сегодня же ночью я отправлю Дэйна в челноке, по скрытым каналам, на наше судно. Отец его — могущественный царь, и он узнает о нашем великодушии. Пусть корабль отвезет его в Ампанам. Велика будет слава твоя, а наградой тебе послужит могущественная дружба. Олмэйр, несомненно, выдаст голландцам труп утопленника за тело Дэйна, и безрассудные белые скажут: «Вот и прекрасно; пусть все успокоится». И забота оставит сердце раджи.

— Правда, правда, — сказал Лакамба.

— А так как все эго будет устроено мной, рабом твоим, то ты наградишь меня щедрой рукой, я это знаю. Белый человек горюет об утраченном сокровище по обыкновению белых людей, которые жаждут долларов. Но позднее, когда все придет в порядок, мы еще, быть может, добьемся сокровища от белого человека. Поэтому необходимо устроить так, чтобы Дэйн был спасен, а Олмэйр остался жив.

— Ступай же, ступай, Бабалачи! — сказал Лакамба, поднимаясь со стула. — Мне очень нехорошо, и я должен буду принять лекарство. Так ты и передай белому начальнику.

Но от Бабалачи не так-то легко было отделаться. Он знал, что, по обычаю сильных мира, господин его охотно взвалил бы на него одного всю тяжесть трудов и опасностей; но он хотел, чтобы раджа разделил с ним его труды. Пусть он очень болен для белых людей, для всех на свете, если ему угодно, — лишь бы он взял на себя исполнение хоть бы части старательно обдуманного плана Бабалачи. Бабалачи нужно было, чтобы с наступлением темноты за Дэйном выслали лодку с двенадцатью гребцами. Может быть, придется прибегнуть к насилию. Нельзя ожидать, чтобы влюбленный ясно различал путь к спасению, особенно когда этот путь уводит его от любимого им существа, рассуждал Бабалачи, и в таком случае им придется увезти его силой. Раджа должен озаботиться назначением верных людей на ту поездку. Все дело должно оставаться втайне. Может быть, раджа сам поедет туда, чтобы силой своего авторитета повлиять на Дэйна, если тот заупрямится и не захочет покидать свое убежище? Раджа не дал никакого определенного обещания, а только озабоченно торопил Бабалачи, опасаясь, как бы белые люди не явились к нему с неожиданным визитом. Старый царедворец нехотя распрощался с ним и вышел во двор.

Прежде чем спуститься к своей лодке, Бабалачи постоял минутку на широкой площади двора; пышнолиственные деревья гам и сям отбрасывали от себя черные пятнистые тени, как будто колыхавшиеся на поверхности целого потока лучей, ровного и яркого, обтекавшего дома, частокол и реку; над рекой этой поток сверкал тысячью блестящих мелких волн, точно лента, сотканная из лазури и золота, окаймленная яркой зеленью деревьев, стороживших оба берега Пантэя. Среди невозмутимого покоя, предвещавшего начало вечернего бриза, зубчатая линия деревьев неподвижно выделялась на яркой синеве неба; казалось, будто ее провела неверная, дрожащая рука. В обнесенном высоким частоколом дворе стоял аромат увядающих цветов, заброшенный сюда из окрестного леса, да легкий запах вяленой рыбы. Порой к ним примешивалась струя едкого дыма от обеденных костров, когда его носило ветром из-под пышных ветвей и он лениво цеплялся за выгоревшую траву.

В ту минуту, когда Бабалачи взглянул на флагшток, возвышавшийся над купой низкорослых деревьев посреди двора, трехцветный нидерландский флаг слегка затрепетал — впервые ja этот день, хотя и был поднят с прибытием военных шлюпок. Бриз промчался легкими вздохами, тихонько шелестя листвой деревьев, капризно поиграл минуту с символом власти — и в то же время рабства — Лакамбы, потом перешел в резкий порыв ветра, — и флаг широко и свободно взвился над деревьями. Темная тень пробежала по реке, застилая блеск угасающего дневного светила. Большое белое облако медленно проплыло по темнеющему небу и повисло на западе, дожидаясь, пока солнце догонит его. Люди и вещи стряхнули с себя гнет жаркого дня и ожили под первым дуновением прохладного морского ветерка.

Бабалачи поспешил вниз к реке; но прежде чем выйти из ворот, он оглянулся на двор, на его светотень, на его веселые костры, на небольшие группы рассеянных по двору солдат и приближенных Лакамбы. Его собственный дом стоял тут же, среди прочих построек внутри ограды, и самбирский сановник почувствовал, как сжалось его сердце, когда он спросил себя: как и когда ему суждено будет вернуться в этот дом? Ему предстояло иметь дело с человеком более опасным, нежели самое свирепое животное, с которым ему когда-либо приходилось встречаться. Это был человек гордый, своевольный, как все государи, притом влюбленный. Он же шел к нему с речами, внушенными холодной житейской мудростью. Что могло быть опаснее? Что, если вдруг этот человек усмотрит в его словах что-нибудь оскорбительное для своей чести, малейшее неуважение к своим привязанностям и совершит «амок»? Мудрый советник, несомненно, пал бы первой жертвой его гнева и заслужил бы себе в награду смерть. Вся опасность настоящего ужасного положения заключалась в возможности вмешательства со стороны этих дураков, этих белых людей. Перед глазами Бабалачи уже рисовалась картина унылой ссылки в далекую Мадуру. Это было бы хуже самой смерти! А тут еще эта наполовину белая женщина с такими грозными глазами! Разве мог он предугадать, на что способно это загадочное для него существо. Одно было несомненно: она посвящена во все, она знает слишком много, — убить Дэйна безнаказанно нельзя. А между тем острый зазубренный крис, такой верный, такой молчаливый друг, думал Бабалачи, любовно оглядывая свой собственный меч, и со вздохом вложил его обратно в ножны, чтобы распутать узлы на веревке, которой был привязан его челнок. И все время потом, когда он распутывал привязь, отталкивался от берега и работал веслом, он размышлял о том, как нехорошо бывает, когда в государственные дела замешается женщина — молодая, разумеется, ибо он испытывал самое искреннее уважение к зрелой мудрости миссис Олмэйр, он преклонялся перед ее счастливой способностью к интригам, приходящей к женщинам вместе с годами.

Он греб не торопясь, позволяя течению относить челнок в сторону. Солнце стояло еще высоко, и торопиться было нечего. Его деятельность должна была начаться лишь с наступлением темноты. Он обогнул мысок, избегая Лингардовой пристани, и въехал в ручей за домом Олмэйра. Там уже покачивалось множество челноков, привязанных носами к одному и тому же колу. Бабалачи пристроил свое суденышко туда же и вышел на берег. Что-то зашевелилось в траве по ту сторону канавы.

— Кто это там прячется? — окликнул Бабалачи. — Выходи и отвечай мне.

Никто не отозвался. Бабалачи перебрался через ручей, перелезая из лодки в лодку, и злобно ткнул своим длинным посохом в подозрительное место. Тамина вскрикнула и вскочила.

— Что ты тут делаешь? — спросил он с изумлением, — Я чуть было не наступил на твой поднос. Разве я даяк, что ты от меня прячешься?

— Я устала и заснула, — смущенно забормотала Тамина.

— Заснула! Ты ничего не продала за весь день, тебя поколотят дома, — сказал Бабалачи.

Танина стояла перед ним растерянная и безмолвная. Бабалачи внимательно, с глубоким удовлетворением оглядывал девушку. Положительно, он набавит за нее еще пятьдесят долларов этому вору Буланджи. Девушка ему нравилась.

— Ступай домой, уже поздно, — сказал он сурово, — Скажи Буланджи, что около полуночи я буду у его дома и что я приказываю ему приготовить все, что нужно для дальнего путешествия. Понимаешь? Для дальнего путешествия на юг. Передай ему об этом еще до заката солнца, да смотри, не забудь моих слов.

Тамина знаком выразила согласие и смотрела вслед Бабалачи, покуда он переходил обратно через ручей. Когда же он исчез среди кустов, окаймлявших усадьбу Олмэйра, она отошла подальше в сторону и опять бросилась ничком в траву, вся дрожа от боли, не имея сил заплакать.

Бабалачи направился прямо к кухонному навесу, разыскивая миссис Олмэйр. Во дворе царила страшная сумятица. Чужой китаец завладел обеденным костром и с шумом и криком требовал еще сковородку. На катонском и скверном малайском наречии он осыпал бранью девушек-рабынь, столпившихся поодаль и забавлявшихся — хотя и не без примеси страха — его волнением. Со стороны костров, вокруг которых расположились матросы с фрегата, доносились подзадоривания, смех и шутки. Среди всего этого шума и смятения Бабалачи встретил Али. В руках у Али было пустое блюдо.

— Где белые люди? — спросил у него Бабалачи.

— Они обедают на передней веранде, — отвечал Али. — Не задерживай меня, туан. Я подаю кушанье белым людям, и мне некогда.

— Где мэм Олмэйр?

— Там, в коридоре. Она слушает их разговоры.

Али осклабился и пошел дальше; Бабалачи поднялся по дощатому скату на заднюю веранду, знаками подозвал к себе миссис Олмэйр и завел с ней серьезный разговор. Через длинный коридор, завешенный вдали красной занавесью, до них время от времени доносился голос Олмэйра, вступавший в разговор так громко и отрывисто, что миссис Олмэйр выразительно взглянула на Бабалачи.

— Слышишь? — сказала она. — Он сильно выпил.

— Да, — прошептал Бабалачи, — Зато он будет крепко спать ночью.

На лице миссис Олмэйр выразилось сомнение.

— Иногда дьявол крепкого джина не дает ему уснуть, и он всю ночь ходит взад и вперед по веранде и ругается; тогда мы все прячемся подальше, — объяснила миссис Олмэйр, умудренная двадцатью годами супружеской жизни.

— Но он тогда ничего не слышит и не видит, и силы нет в руке его. Он ничего не должен слышать сегодня ночью.

— Да, да, — подхватила миссис Олмэйр энергичным, хотя и осторожно пониженным голосом. — Он убьет нас, если услышит.

Бабалачи усомнился.

— Гай, туан, ты можешь мне поверить. Я много лет прожила с этим человеком и часто видала смерть в его глазах, когда я была моложе и он догадывался кое о чем. Если бы он был человеком моего племени, я бы и двух раз не увидала этого выражения; но он…

Она сделала жест, выражавший несказанное презрение к трусливому отвращению Олмэйра к кровопролитию.

— Так чего же нам бояться, если у него есть только желание, а силы не хватает? — спросил Бабалачи после короткого молчания, в течение которого они прислушивались к шумным разглагольствованиям Олмэйра, покуда те не слились опять с общим гулом беседы. — Чего нам бояться? — повторил Бабалачи.

— Чтобы удержать любимую дочь, он без колебаний зарежет и тебя и меня, — отвечала миссис Олмэйр. — Когда девушка уедет, он будет похож на дьявола, сорвавшегося с цепи. Тогда нам с тобой ух как придется остерегаться.

— Я старик и не боюсь смерти, — отвечал Бабалачи, тщетно стараясь казаться равнодушным, — Но ты-то что думаешь делать?

— Я старуха, но я хочу жить, — возразила миссис Олмэйр, — Она мне тоже дочь. Я буду искать защиты у ног нашего раджи; я напомню ему о прошлом, когда мы оба были молоды, и он…

Бабалачи поднял руку.

— Довольно. Тебе будет оказано покровительство, — сказал он примирительным тоном.

Тут снова раздался голос Олмэйра; они прервали свою беседу и стали слушать. Он говорил невнятно, но громко, с неравной силой повышая голос; неожиданные паузы и шумные повторения подчеркивали отдельные слова и фразы, так что они ясно долетали до слушателей среди бессмысленного, возбужденного гула, подкрепляемого вдобавок частыми ударами кулака по столу. В короткие промежутки молчания раздавался тонкий жалобный звон сталкивающихся между собой стаканов, постепенно замиравший, покуда не превращался снова в оглушительное дребезжанье, когда какая-нибудь новая мысль вызывала новый поток слов и новые удары тяжелой руки. Наконец ругательства замолкли, вместе с ними замолкла и тонкая жалоба потревоженной посуды.

Бабалачи и миссис Олмэйр слушали молча и с любопытством, насторожив уши и нагнувшись в сторону коридора. При каждом громком выкрике они кивали друг другу головами с забавным видом возмущенного чувства приличия и долго еще оставались в прежней позе после того, как шум затих.

— Это дьявол водки, — шепнула миссис Олмэйр. — Да, он иногда разговаривает таким образом, когда никто его не слышит.

— А что он говорит? — поинтересовался Бабалачи, — Ты, верно, понимаешь.

— Я позабыла их язык. Но кое-что я все-таки поняла. Он совсем непочтительно отзывался о белом правителе в Батавии, говорил о том, что с ним несправедливо поступили. Это он повторил несколько раз. Больше я ничего не поняла. Слушай! Он опять говорит!

— Тэ, тэ, тэ! — Бабалачи прищелкнул языком. Он старался прикинуться возмущенным, но его одинокий глаз весело подмигивал. — Между белыми людьми, наверное, произойдет крупная ссора. — Я пойду и посмотрю. Ты же скажешь своей дочери, что ей предстоит неожиданный далекий путь, после которого ее ожидают почет и слава. Скажи ей, что Дэйн должен уехать, иначе он погиб, но что один он не уедет.

— Нет, он один не уедет, — медленно и задумчиво повторяла миссис Олмэйр, пробираясь опять в коридор после того, как Бабалачи скрылся за углом дома.

Побуждаемый страстным любопытством, вершитель судеб Самбира быстро направился к переднему фасаду дома, но, как только он подошел, его движения сделались медленны и осторожны, и он шаг за шагом взобрался по лестнице веранды. Он тихонько уселся на верхней ступеньке, не покидая, однако, ногами нижних для того, чтобы легче было бежать в случае надобности. Таким образом он обеспечивал себе сравнительную безопасность. Олмэйр сидел у ближнего конца стола, спиной к Бабалачи,Найна помещалась прямо напротив, а оба офицера по бокам; но из четырех сотрапезников только Найна и младший офицер заметили его бесшумное появление. Она еле заметным движением век показала, что ей известно присутствие Бабалачи, и тут же заговорила с молодым лейтенантом, поспешившим обратить на нее все свое внимание, но взгляд ее не покидал лица Олмэйра, продолжавшего все так же громко разговаривать.

— …Вероломство и бессовестность! А что вы сделали для того, чтобы заслужить мою верность? Править страной вы не можете. Силы у вас нет. Мне приходилось защищаться самому, когда же я просил поддержки, то меня осыпали презрением и угрозами, бросали мне в лицо клевету арабов! Мне, белому человеку!

— Не горячитесь, Олмэйр, — уговаривал его старший лейтенант, — Все это я уже слышал.

— Тогда зачем говорить о порядочности? Мне нужны были деньги, — я дал за них пороху. Почем я знал, что этим порохом будут взорваны на воздух какие-то несчастные ваши люди? Порядочность! Тьфу!

Он неверной рукой принялся перебирать бутылки одну за другой, сердито ворча себе под нос.

— Вина нет, — заявил он с неудовольствием.

— Довольно его с вас, Олмэйр, — сказал моряк, закуривая сигару. — Не пора ли вам сдать нам вашего пленника? Я полагаю, что этот Дэйн Марула сидит у вас где-то тут, под семью замками, но все же лучше бы нам поскорее покончить с ним. А там можно будет и еще выпить. Что вы так на меня смотрите?

Олмэйр тупо уставился перед собой и дрожащими пальцами теребил свой ворот.

— Золота! — произнес он с усилием, — Гм! Точно рукой горло сдавило… Извините, пожалуйста… Я хочу только сказать — немного золота за горсть пороха. Что в том?

— Знаю, знаю, — успокаивал его офицер.

— Нет, вы не знаете! Никто из вас не знает! — закричал Олмэйр. — Дурацкое у нас правительство, вот что я вам скажу! Груды золота! Я один знаю, я да еще один человек. Только тот ничего не скажет. Он…

Он перебил себя с легкой улыбкой и попытался похлопать офицера по плечу; но это ему не удалось, и он только опрокинул две или три пустых бутылки.

— Сами-то вы славный малый, — сказал он очень явственно, покровительственным тоном. Потом голова его упала на грудь, и он что-то забормотал про себя.

Оба офицера беспомощно переглянулись.

— Нет, это не годится, — сказал лейтенант своему подчиненному, — Постройте команду здесь, во дворе. Я должен добиться от нею толку… Эй, Олмэйр! Проснитесь! Исполните свое обещание. Вы дали слово — честное слово. Помните?

Олмэйр нетерпеливо стряхнул с себя руку офицера, но его неудовольствие мгновенно прошло, и он взглянул на того, приложив палец к носу.

— Вы очень молоды; всему свое время, — сказал он с необыкновенно проницательным видом.

Лейтенант обернулся к Найне. Она откинулась на спинку стула и не сводила глаз с отца.

— Право, мне так неловко перед вами, — воскликнул он. — Я не знаю, — продолжал он с некоторым замешательством, — имею ли я право просить вас о чем-либо, разве только о том, чтобы вы удалились от этой тяжелой сцены… но я должен… ради вашего отца… предложить вам… я хочу сказать… если вы имеете на него хоть малейшее влияние, то уговорите его исполнить обещание, которое он дал мне перед тем, как… перед тем, как пришел в это состояние.

К его огорчению, она как будто вовсе не слыхала его слов, а продолжала сидеть с полузакрытыми глазами.

— Я надеюсь, — начал он снова.

— О каком обещании вы говорите? — отрывисто спросила Найна, встала со стула и подошла к отцу.

— Я не просил у него ничего незаконного или недостойного. Он обещал выдать нам человека, который в мирное время отнял жизнь у невинных людей для того, чтобы избежать наказания за совершенное им преступление. У него были широкие злодейские замыслы, и он не виноват, что они не удались. Вы, конечно, слышали о Дэйне Маруле. Ваш отец, по-видимому, припрятал его. Мы знаем, что он бежал вверх по реке. Может быть, вы…

— Так он убил белых людей? — перебила его Найна.

| — К сожалению, белых, да. Двое человек лишилось жизни из-за этого негодяя.

— Только двое! — воскликнула Найна.

Тот посмотрел на нее с невыразимым удивлением.

— Как? Что? Вы… — начал он в замешательстве.

— Их могло быть и больше, — перебила его Найна, — А когда вы получите этого… этого негодяя… вы тогда уедете?

Лейтенант молча поклонился.

— В таком случае я разыскала бы его для вас, хотя бы ради этого мне пришлось пройти сквозь пылающий огонь, — воскликнула она с внезапным приливом энергии. — Я ненавижу ваши белые лица! Я ненавижу ваши мягкие голоса! Это ваша манера разговаривать с женщинами, расточая медовые речи перед каждым хорошеньким личиком. Я не впервые слышу ваши голоса. Я надеялась прожить здесь, не увидав ни одного белого лица, кроме вот этого, — прибавила она уже мягче и слегка погладила отца по щеке.

Олмэйр перестал бормотать себе под нос и открыл глаза. Он схватил руку дочери и прижался к ней щекой, она же свободной рукой гладила его растрепанные седые волосы, вызывающе поглядывая через голову отца на морского офицера; тот успел уже овладеть собой и в свою очередь уставился на нее холодным и твердым взглядом. Внизу перед верандой раздались шаги матросов, строившихся там по команде. Младший офицер взбежал по лестнице, а Бабалачи встал на ноги, прижал палец к губам и старался поймать взгляд Найны.

— Ты хорошая девочка, — рассеянно проговорил Олмэйр, выпуская руку дочери из своей.

— Отец, отец! — воскликнула она, со страстной мольбой склоняясь к нему, — Посмотри, как глядят на нас эти люди! Отошли их! Я не могу больше! Сделай то, чего они хотят, и пусть они уезжают.

Она заметила Бабалачи и сразу замолкла, но продолжала быстро постукивать ногой об пол в припадке тревоги и беспокойства. Оба офицера стояли рядом и с любопытством наблюдали за происходившим.

— Что случилось? В чем дело? — шепотом спросил младший из них.

— Ума не приложу! — отвечал другой. — Она в бешенстве, он пьян. Впрочем, не так уже пьян, по-видимому. Что за странность! Смотрите!

Дело в том, что Олмэйр поднялся, опираясь на руку дочери. Он несколько времени колебался, потом отпустил ее и пошатываясь побрел по веранде. Дойдя до половины ее, он остановился, тяжело дыша и гневно озираясь по сторонам.

— Готова команда? — спросил лейтенант.

— Так точно, готова.


— Hy-c, мистер Олмэйр, ведите нас, — сказал лейтенант.

Олмэйр посмотрел на него так, как будто только сейчас впервые увидал его.

— Два человека, — сказал он хриплым голосом. По-видимому, сделанное им усилие нарушило его равновесие. Он быстро шагнул вперед и остановился, покачиваясь взад и вперед, — Двое, — начал он опять с усилием, — двое белых — в мундирах — порядочные, то есть я хочу сказать — честные люди. Ведь вы честные?

— Довольно, перестаньте! — с нетерпением воскликнул офицер, — Подавайте нам вашего приятеля.

— А что со мной, по-вашему? — яростно спросил Олмэйр.

— Вы пьяны, хотя и не настолько, чтобы не сознавать своих поступков. Довольно ломать комедию, — сурово отвечал офицер, — или я посажу вас под арест в вашем собственном доме.

— Под арест! — рассмеялся Олмэйр каким-то неприятным смехом. — Ха-ха-ха! Под арест! Господи, да я двадцать лет под арестом. Двадцать лет я стараюсь выбраться из этой адской дыры и не могу… Слышите, вы? Не могу и не смогу никогда! Никогда!

Его последние слова перешли в рыдание, и он шатаясь начал спускаться с лестницы. Во дворе лейтенант подошел к нему и взял его под руку. Младший офицер и Бабалачи следовали за ними по пятам.

— Вот так-то лучше, Олмэйр, — сказал офицер ободряющим тоном. — Но куда же вы идете? Здесь только доски. Разве нам лодки нужны? — продолжал он, слегка встряхивая его.

— Нет, — злобно отвечал Олмэйр. — Вам нужна могила.

— Что такое? Опять заговаривается! Постарайтесь отвечать со смыслом.

— Могила! — заорал Олмэйр, стараясь вырваться. — Яма в земле! Как вы не понимаете? Вы, верно, пьяны! Пустите меня, пустите, говорят вам!

Он высвободился из рук офицера и качнулся в сторону досок, где лежал труп под белым покровом; потом он быстро повернулся лицом и обступившим его любопытным, заинтересованным лицам. Солнце быстро опускалось, дом и деревья отбрасывали длинные тени по всему двору, но над рекой было еще светло; большие бревна плыли по течению, резко очерченные и черные в бледно — красном зареве. Стволы деревьев на восточном берегу реки терялись во мраке, но вершины их еще купались в уходящих отблесках солнца. Воздух был холоден и тяжел, умирающий ветерок легкими порывами проносился над водой.

Олмэйр вздрогнул, пытаясь заговорить. Казалось, что он опять дрожащим жестом старается освободить свое горло от сжимающей его незримой руки. Его налитые кровью глаза бесцельно перебегали с одного предмета на другой.

— Ну, — сказал он наконец. — Все ли вы тут? Он человек опасный.

Он торопливо и резко дернул за саван, а закоченелый труп покатился с досок и упал к его ногам, беспомощный и застывший.

— Он холодный, совсем, совсем холодный, — сказал Олмэйр с невеселой улыбкой. — Очень жаль, но ничего больше сделать ме могу. А вы даже и повесить его не можете. Обратите внимание, господа, — прибавил он серьезно, — у него нет головы и почти нет шеи.

Последний луч света сбежал с вершин деревьев, река вдруг потемнела; в наступившем глубоком молчании раздавалось только журчание бегущей воды и как будто наполняло собой всю серую тень, ложившуюся на землю.

— Это и есть Дэйн, — продолжал Олмэйр, обращаясь к окружавшей его молчаливой группе людей, — И я сдержал свое слово. Сперва одна надежда, за ней другая, а это было моим последним упованием. Мне больше ничего не остается в жизни. Вы думаете, здесь только один мертвец? Ошибаетесь, смею вас уверить. Я гораздо мертвее его. Почему бы вам не повесить меня? — прибавил он вдруг дружелюбным тоном, обращаясь к лейтенанту, — Право, право же, это была бы лишь пустая формальность.

Последние слова он произнес еле слышным голосом и зигзагами поплелся к дому.

— Отойди! — загремел он на Али, робко предлагавшего ему свою помощь. Кучки испуганных людей, мужчин и женщин, следили за ним издали. Он поднялся вверх по лестнице, держась за перила, и с помощью перил добрался до стула, на который грохнулся. Он сначала посидел немного, тяжело дыша от утомления и гнева, озираясь кругом, нет ли где-нибудь поблизости Найны. Потом он сделал угрожающий жест рукой в сторону двора, где ему послышался голос Бабалачи, и ногой опрокинул стол, полетевший с грохотом и звоном разбитой посуды. Он еще бормотал про себя какие-то угрозы, потом голова его упала ему на грудь, глаза закрылись, он тяжело вздохнул и заснул.

В ту ночь впервые мирный и цветущий Самбир увидал огни вокруг «Каприза» Олмэйра. То были фонари с лодок, развешанные матросами на веранде, где оба офицера производили дознание, пытаясь установить степень достоверности рассказа Бабалачи. Бабалачи снова сделался важной персоной. Он был красноречив и убедителен, призывал небо и землю в свидетели своей правдивости. Нашлись и другие свидетели. Махмуд Банджер и многие другие были подвергнуты подробному допросу, длительному и скучному, затянувшемуся до позднего вечера. Послали нарочного за Абдуллой; тот отговорился дряхлостью лет, но прислал Решида. Махмуд вынужден был предъявить браслет и с бешенством и горечью увидел, как лейтенант положил его к себе в карман в качестве одного из вещественных доказательств смерти Дэйна, которые надлежало представить по начальству вместе с официальным рапортом комиссии. Перстень Бабалачи был отобран для той же надобности; но опытный государственный муж с самого начала примирился с этой потерей. Ему не жаль было потерять кольцо, лишь бы убедить белых людей. Удалось ли это? Он серьезно задавал себе этот вопрос, когда одним из последних собрался домой по окончании процедуры. Он не был вполне уверен в этом. Впрочем, хотя бы они поверили только на одну ночь — и то он уже успеет спровадить Дэйна подальше от их рук и тем обезопасит и себя. Он поспешно удалился, часто поглядывая назад, потому что опасался, что за ним будут следить, но ничего подозрительного не услыхал и не увидел.

— Десять часов, — заметил лейтенант, поглядев на часы и зевая. — Воображаю, каких любезностей я наслушаюсь от капитана по возвращении. Пренеприятная история.

— Правда ли все это? Как вы думаете? — спросил его младший товарищ.

— Правда ли? Все это правдоподобно — но и только. Впрочем, если бы даже оказалось, что тут одно сплошное вранье, то что же мы можем сделать? Будь у нас дюжина лодок, мы могли бы обыскать все протоки и ручьи; да и то мало вышло бы толку. Этот сумасшедший пьяница совершенно прав, — мы недостаточно прочно владеем побережьем. Эти люди что хотят, то и делают. Повешены ли наши гамаки?

— Да, я приказал боцману распорядиться на этот счет. А странная это парочка, — сказал младший офицер, махнув рукой в сторону дома Олмэйра.

— Гм! Действительно странная! Чего вы ей там наговорили? Я почти все время возился с отцом.

— Уверяю вас, что я был вполне корректен, — горячо запротестовал тот.

— Ладно, ладно, не волнуйтесь. В таком случае, она просто не терпит корректности. Я уж думал, что вы позволили себе какие-нибудь нежности. Помните, что мы находимся в служебной командировке.

— Ну, разумеется. Никогда этого не забываю. Был холодно — вежлив — и только.

Они еще посмеялись немного, а потом вместе принялись расхаживать по веранде, так как спать им еще не хотелось. Луна украдкой всплыла над деревьями и во мгновение ока превратила реку в поток сверкающего серебра. Лес выступил из темноты и стоял, мрачный и задумчивый, над блестящей водой. Ветерок замер, воцарилось спокойствие.

Как истые моряки, оба офицера молча шагали взад и вперед. Расшатанные доски равномерно колыхались под их шагами, сухим своим треском нарушая глубокую тишину ночи. В ту минуту, как они снова поворачивали назад, младший из них остановился и насторожился.

— Вы слышали? — спросил он.

— Нет, — сказал другой. — А что?

— Мне показалось, что раздался крик. Совсем слабый. Мне даже думается, что это был женский голос. В том вон доме. А! Вот опять! Слышите?

— Нет, — сказал лейтенант, прислушавшись, — Вам, молодежи, вечно чудятся женские голоса. Ложитесь-ка лучше спать, вам уж и то сны снятся. Спокойной ночи.

Луна поднималась все выше и выше, а теплые тени все уменьшались и уходили подальше, словно прячась от ее холодного, безжалостного света.

ГЛАВА Х

— Наконец-то оно закатилось, — сказала Найна матери, указывая на холмы, за которые зашло солнце. — Слушай, мать. Я сейчас еду в ручей Буланджи, и если я не вернусь…

Она запнулась, и что-то похожее на сомнение затмило на минуту огонь скрытого возбуждения, который пылал в ее очах и озарял ясное бесстрастие ее лица отблеском могучей жизни в течение всего этого долгого, бурного дня — дня радости и тревоги, надежды и ужаса, смутной скорби и неясного упоения. Покуда сияло ослепительное солнце, под которым любовь ее родилась и вырастала во всепокоряющее чувство, ее решение поддерживалось в ней таинственным шепотом желания; это желание наполняло ее сердце нетерпеливым ожиданием темноты, знаменовавшей собой конец опасностей и борьбы, начало счастья, завершение любви, полноту жизни. Наконец-то оно закатилось! Короткие тропические сумерки погасли прежде, чем она успела испустить глубокий вздох облегчения; и вдруг теперь мгновенный мрак наполнился грозными голосами, призывавшими ее броситься очертя голову навстречу неизвестности, быть верной своим собственным побуждениям, отдаться страсти, ею самой вызванной и взлелеянной. Он ждал! В безлюдье уединенной поляны, в безбрежном молчании лесов, он одиноко ждал ее, он, беглец, дрожащий за свою жизнь. Равнодушный к опасности, он ждал ее. Только ради нее он вернулся сюда; и вот теперь, когда приближался для него миг награды, она смущенно спрашивала себя, что означало это леденящее душу сомнение в ее собственной воле, в ее собственном желании. Она превозмогла себя и стряхнула страх, вызванный мимолетной слабостью. Он должен получить свою награду. Ее женская любовь и честь победили трепетное сомнение в неведомой будущности, сторожившей ее во мраке реки.

— Нет, ты не вернешься, — пророчески молвила миссис Олмэйр. — Без тебя он не уедет, а если он останется здесь, то… — она махнула рукой в сторону огней «Каприза», и недоговоренная фраза замерла в угрожающем шепоте.

Обе женщины сошлись за домом и теперь медленно направлялись вдвоем к ручью, где были привязаны все лодки. Дойдя до живой изгороди кустарников, они разом остановились. Миссис Олмэйр взяла дочь за руку, тщетно стараясь заглянуть ей в лицо. Когда же она хотела заговорить, то первые ее слова были заглушены подавленным рыданием, странно звучавшим в устах этой женщины, изо всех человеческих страстей знавшей, по-видимому, только гнев и ненависть.

— Ты уезжаешь, чтобы стать великой царицей, — сказала она наконец совершенно уже твердым голосом, — и если ты будешь умна, то приобретешь могущество, которое продлится много лет и которого ты не утратишь даже в старости. Чем я была в жизни? Вечной рабой и варила рис для мужа, лишенного доблести и разума. Увы! Воин и вождь подарил меня человеку, не бывшему ни тем, ни другим. Горе, горе!

Она тихо заголосила, оплакивая погибшие возможности убийств и злодеяний, которые выпали бы ей на долю, если бы судьба соединила ее с родственным ей по духу существом. Найна склонилась над тощей фигурой миссис Олмэйр и при свете звезд, высыпавших посмотреть на эту странную разлуку, внимательно разглядывала ее сморщенные черты, глубоко вглядывалась в ее впалые глаза, прозревавшие ее собственную будущность при свете долгого и тяжелого опыта. Как и встарь, она снова поддалась обаянию экзальтированных и пророчески уверенных материнских речей. Эти свойства, вместе с присущими ей припадками исступления, немало способствовали тому, что за миссис Олмэйр упрочилась репутация колдуньи.

— Я была рабой, а ты будешь царицей, — продолжала миссис Олмэйр, глядя прямо перед собой. — Только помни всегда, в чем сила и в чем слабость мужчины. Трепещи его гнева, дабы видел он страх твой, покуда светит день, но смейся в душе, ибо он — раб твой после заката солнца.

— Раб! Он! Владыка жизни! Ты не знаешь его, мать.

Миссис Олмэйр снизошла до презрительного смеха.

— Ты говоришь, как безрассудная белая женщина, — воскликнула она, — Что ты знаешь о мужском гневе и мужской любви? Видала ли ты, как спят мужи, утомленные убийством? Испытала ли ты когда-нибудь объятие могучей руки, умеющей глубоко вонзить кинжал в бьющееся сердце? Да что там говорить! Ты — белая женщина, тебе бы только молиться богу-женщине!

— Зачем так говорить? Я так долго слушала тебя, что забыла свою прежнюю жизнь. Если бы я действительно была белой, разве я стояла бы здесь, готовясь к бегству? Мать, я вернусь в дом и в последний раз взгляну в лицо моего отца.

— Нет, — яростно возразила миссис Олмэйр. — Нет, он спит теперь пьяным сном, а если ты вернешься, он может проснуться и увидать тебя. Нет, он никогда больше не увидится с тобой. Когда ты была малюткой, а ужасный старик отнял тебя у меня, ты помнишь…

— Это было так давно! — прошептала Найна.

— Но я-то помню, — страстно продолжала миссис Олмэйр. — Мне хотелось еще раз взглянуть на тебя. Он отказал. Я слышала твой плач и бросилась в реку. В то время ты была его дочерью, теперь ты — мое дитя. Ты никогда больше не войдешь в тот ном, ты никогда больше не перейдешь через этот двор. Нет, нет!

Она повысила голос почти до крика. По ту сторону ручья зашелестела трава. Обе женщины уловили этот шорох и некото- |юе время прислушивались в безмолвном испуге.

— А я все-таки пойду, — сказала Найна осторожным, но явственным шепотом. — Какое мне дело до твоей ненависти или мести?

И она двинулась к дому, но миссис Олмэйр вцепилась в дочь, стараясь удержать ее.

— Стой, ты не пойдешь туда, — твердила она, задыхаясь.

Найна нетерпеливо оттолкнула мать и подобрала юбки, готовясь бежать, но миссис Олмэйр забежала вперед и стала к дочери лицом, раскинув руки.

— Еще один только шаг, — воскликнула она, быстро переводя дыхание, — и я закричу. Ты видишь освещение в большом доме? Там сидят двое белых людей, разъяренных тем, что им не удалось пролить кровь твоего возлюбленного. А в этих темных домах, — продолжала она уже спокойнее и указала в сторону поселка, — мой голос пробудит людей, которые проводят воинов оранг-бланда к тому, кто ждет тебя.

Ей не видно было лица дочери, но белая фигура молча и нерешительно стояла перед ней в темноте. Миссис Олмэйр ухватилась за свой шанс на успех.

— Откажись от своей прежней жизни! Забудь! — заговорила она умоляющим голосом, — Забудь, что ты когда-то видела белые лица; забудь их речи; забудь их мысли. Они говорят неправду, они думают неправду, ибо презирают нас, которые лучше их, но слабее. Забудь их дружбу и их презрение, забудь их многочисленных богов. Зачем тебе помнить прошлое, когда вождь народов и воин готов отдать множество жизней — свою собственную жизнь — за одну твою улыбку?

И говоря так, она тихонько толкала дочь к челнокам, скрывая свой собственный страх, волнение, сомнения под потоком страстных речей, не дававших Найне ни времени, ни возможности подумать или противиться, даже если бы ей этого и хотелось. Но ей этого уже больше и не хотелось. Ее мимолетное желание взглянуть напоследок на отца не было вызвано какой-либо сильной привязанностью. Совесть не упрекала ее за то, что она так внезапно покинет этого человека, чувства которого к себе она не понимала, даже не видела. В ней говорила только инстинктивная привязанность к прежней жизни, давним привычкам, знакомым лицам, та боязнь перед окончательным, которая таится в груди у всякого человека и пресекает в корне множество деяний и поступков как героических, так и преступных. В течение целого ряда лет она жила между матерью и отцом, из которых первая была так сильна в своей слабости, а второй — так слаб там, где мог бы проявить себя таким сильным. Между этими двумя существами, столь несходными, столь враждебными, она стояла равнодушно, испытывая только чувство недоумения и гнева по поводу своего собственного существования. Ей казалось чем-то таким бессмысленным, таким унизительным быть заброшенной в эту деревушку и видеть, как дни один за другим уходят в прошлое, не принося с собой ни надежд, ни желаний, ни цели, которые оправдали бы ту бесконечно томительную жизнь, на которую она была обречена. Она плохо верила в мечты своего отца и не сочувствовала им; зато дикий бред ее матери задевал какие-то ответные струны в самой глубине ее отчаявшегося сердца, и она грезила собственными грезами с упорной сосредоточенностью узника, мечтающего о свободе в стенах своей тюремной кельи. С приходом Дэйна ей открылся путь к свободе, — стоило только повиноваться зарождавшимся в ней новым стремлениям. К ее радостному изумлению, ей казалось, что она читает в его очах ответ на все запросы своего сердца. Теперь ей стали ясны смысл и цель жизни, и перед лицом этой торжественно разоблаченной тайны она с презрением отринула свое прошлое с его унылыми думами, горькими чувствами и слабенькими привязанностями, поблекшими и погибшими от соприкосновения с пламенной страстью. Миссис Олмэйр отвязала челнок Найны и с трудом выпрямилась, держа в руке канат и глядя на дочь.

— Скорее, — сказала она, — уезжай, пока луна еще не взошла и на реке темно. Я боюсь невольников Абдуллы. Негодяи часто бродят по ночам и могут заметить и проследить тебя. В челноке два весла.

Найна подошла к матери и робко и легко коснулась губами ее морщинистого лба. Миссис Олмэйр презрительно фыркнула в ответ на эту ласку, которая, однако, она чувствовала, может, пожалуй, вызвать такой же ответ.

— Увижу ли я тебя когда-нибудь, мать? — спросила Найна.

— Нет, — отвечала миссис Олмэйр после короткого молчания. — Тебе незачем возвращаться сюда, где суждено умереть мне. Ты будешь жить далеко отсюда, жить в могуществе и славе. Когда я услышу о том, что белые люди изгоняются с наших островов, тогда я пойму, что ты жива и помнишь мои слова.

— Я всегда буду их помнить, — отвечала Найна серьезно, — но в чем моя сила и что я могу сделать?

— Не позволяй ему слишком долго смотреть себе в очи или покоить голову у тебя на коленях, напоминай ему, что мужчина должен прежде всего сражаться, а потом уже отдыхать. Если же он будет медлить, то сама подай ему его меч и прикажи ему идти, как подобает жене могущественного государя, когда приближается враг. Пусть он избивает белых торгашей, приходящих к нам с молитвами на устах и с заряженными ружьями в руках. Ах, — заключила она со вздохом, — они рассеяны по всем морям и по всем берегам; и как их много!

Она повернула челнок по направлению к реке, но продолжала опираться на борт рукой в задумчивой нерешительности. Найна уперлась в берег веслом, готовая оттолкнуться на середину потока.

— Что это, мать? — тихо спросила она, — Слышала ты или нет?

— Нет, — отвечала рассеянно миссис Олмэйр, — Слушай, Найна, — резко прибавила она после небольшой паузы, — впоследствии, кроме тебя, будут и другие женщины…

Подавленный крик раздался в лодке, и весло с грохотом покатилось на дно челнока. Найна выронила его, протянув вперед руки в жесте протеста и отрицания. Миссис Олмэйр упала на колени и перегнулась через борт челнока, приблизив лицо свое к лицу дочери.

— Другие женщины будут непременно, — твердо повторила она. — Я потому говорю тебе об этом, что ты наполовину белая и можешь забыть, что он великий государь и что так оно и должно быть. Скрывай свою злобу, и пусть он никогда не прочтет на твоем лице скорбь, снедающую твое сердце. Встречай его всегда с радостью во взоре и со словами мудрости на устах, ибо к тебе прибегнет он во дни скорби и сомнений. Пока он обращает взор свой на многих женщин, до тех пор твоя власть непоколебима; но если только появится одна, с которой он начнет забывать тебя…

— Я этого не переживу! — воскликнула Найна и закрыла лицо обеими руками. — Не говори так, мать. Это невозможно.

— Тогда, — твердо продолжала миссис Олмэйр, — тогда, Найна, не щади этой женщины.

Ухватившись за борт, она проталкивала челнок в сторону потока.

— Ты, кажется, плачешь? — сурово спросила она у дочери, сидевшей с прижатыми к лицу руками. — Вставай и берись за весло; он довольно ждал. И помни, Найна, — не давай пощады; а если тебе придется наносить удар, то наноси его твердой рукой.

Она собралась с силами и, перегнувшись всем телом над водой, вытолкнула легкую лодочку далеко в реку. Когда же она оправилась от сделанного ею усилия, то напрасно пыталась отыскать глазами челнок; он исчез, точно растворился в белом тумане, нависшем над теплыми водами Пантэя. Миссис Олмэйр постояла еще на коленях, прислушиваясь; потом тяжело вздохнула и поднялась на ноги. Две слезы медленно скатились по ее увядшим щекам. Она поспешила отереть их прядью своих седых волос, точно стыдясь самой себя, но так и не смогла подавить другого глубокого вздоха; у нее было тяжело на сердце, и она сильно страдала, так как не привыкла к таким нежным переживаниям. На этот раз ей почудилось, что она слышит легкий шум, как бы отголосок своего собственного вздоха, и она замерла на месте, напрягая слух, чтобы уловить малейший шорох, и с опасением поглядывая на окружающие ее кусты.

— Кто там? — спросила она дрогнувшим голосом, в то время как ее воображение населяло речной берег какими-то призрачными видениями, — Кто там? — повторила она чуть слышно.

Ответа не было. Только река продолжала уныло и однозвучно журчать за белым покровом, то повышая голос на минуту, то снова понижая его до тихого плеска разбивающихся о берег струек.

Миссис Олмэйр покачала головой, словно отвечая на свои собственные мысли, и торопливо пошла прочь от кустов, зорко осматриваясь по сторонам. Она направилась прямо к кухонному навесу, так как заметила, что остатки огня тлеют там ярче обыкновенного, точно кто-то подбросил на них свежего топлива в течение вечера. Ей навстречу поднялся Бабалачи, сидевший на корточках в теплом сиянии, и вышел к ней в тень.

— Уехала она? — быстро спросил озабоченный сановник.

— Да, — отвечала миссис Олмэйр, — А что делают белые люди? Когда ты оставил их?

— Думается мне, что они теперь уже спят. Хоть бы они никогда не просыпались! — с жаром воскликнул Бабалачи. — О, это сущие дьяволы! И какого шума они наделали из-за этой злосчастной падали! Главный вождь дважды замахнулся на меня и грозил привязать меня к дереву. Привязать к дереву! Меня! — повторял он, колотя себя в грудь рукой.

Миссис Олмэйр язвительно расхохоталась.

— А ты кланялся и просил пощады! Мужи, владеющие оружием, иначе вели себя во дни моей молодости.

— А где они теперь, мужи твоей юности, безумная ты женщина? — сердито возразил Бабалачи. — Перебиты голландцами! Ага! Но я еще и не так проведу их. Настоящий мужчина знает, когда надо сражаться, а когда мирно лгать. Не будь ты женщиной, ты и сама бы это знала.

Но миссис Олмэйр не слушала его. Она нагнулась вперед, протянула руку и, казалось, прислушивалась к какому-то шороху за навесом.

— Какие странные звуки, — прошептала она с явным беспокойством. — В воздухе носятся звуки скорби, как будто кто-то вздыхает и плачет. Я уже слышала это на берегу реки; и вот сейчас опять.

— Где? — спросил Бабалачи дрогнувшим голосом. — И что ты слышала?

— Где? Совсем поблизости. Точно кто-то протяжно вздохнул. Как жаль, что я не сожгла бумагу над трупом прежде, чем его зарыли.

— Да, — согласился Бабалачи. — Но белые люди сразу же бросили его в яму. Но ведь ты знаешь, что смерть постигла его на реке, — весело прибавил он, — его призрак может окликать челноки, но не смеет показываться на суше.

Миссис Олмэйр, выгнувшая шею, чтобы заглянуть за угол навеса, втянула голову обратно.

— Там никого нет, — сказала она успокоенным тоном. — Не пора ли боевой лодке раджи отправляться к лесной поляне?

— Я дожидался ее здесь, потому что сам туда поеду, — объяснил Бабалачи, — Но я, пожалуй, переправлюсь на ту сторону и посмотрю, что их там задержало. А когда ты приедешь? Раджа согласен укрыть тебя.

— Я переправлюсь через реку еще до рассвета, я не хочу оставлять здесь моих долларов, — молвила миссис Олмэйр.

Они расстались. Бабалачи пересек двор по направлению к ручью, чтобы отвязать свой челнок, а миссис Олмэйр медленно пошла к дому, поднялась по дощатому скату, прошла через заднюю веранду и вступила в коридор, ведший на переднюю площадку; однако в дверях она еще раз оглянулась на пустой и безмолвный двор, озаряемый теперь лучами восходящего месяца. Но не успела она скрыться, как неясная фигура вынырнула из — за стволов банановой рощицы, промчалась через освещенное луной пространство и упала в тени у подножия веранды. Могло показаться, будто то мелькнула тень от облака, — так скор и бесшумен был ее бег, если бы не след, легший по потревоженной траве, перистые стебли которой долго еще качались и дрожали в лунном сиянии, прежде чем снова застыли в неподвижном сверкании, подобно серебристому узору, вышитому по темному фону.

Миссис Олмэйр зажгла светильник из кокосового ореха, осторожно приподняла красную занавесь и посмотрела на своего мужа, заслонив свет рукой. Олмэйр развалился в кресле; одна рука его свисала вниз, другой он прикрыл нижнюю часть лица, как бы защищаясь от какого-то невидимого врага, ноги он вытянул прямо перед собой и спал тяжелым сном, не чувствуя на себе враждебного взгляда, изучавшего его. Опрокинутый стол валялся у его ног среди груды разбитых бутылок и посуды. Можно было подумать, что здесь недавно происходила отчаянная борьба. Это впечатление усиливалось видом стульев, разбросанных по всей веранде и своими беспорядочными и жалкими позами напоминавших пьяных. Только большая качалка Найны, неподвижно черневшая на своих высоких полозьях, возвышалась над хаосом раскинутой мебели, с неизменным достоинством и терпением поджидая свою госпожу.

Взглянув в последний раз с ненавистью на спящего, миссис Олмэйр прошла за занавесью в свою собственную комнату. Две летучих мыши, ободренные темнотой и спокойствием, снова начали молчаливо носиться около головы Олмэйра. Долгое время ничто не нарушало глубокой тишины дома, кроме тяжелого дыхания спящего и тихого звона серебра в руках готовящейся к побегу женщины. Месяц стоял высоко над ночным туманом, и в его возрастающем свете все предметы на веранде резко выделялись черными теневыми пятнами со всем откровенным безобразием беспорядка; героически-огромная карикатура на спящего Олмэйра появилась за его спиной на грязной стенной штукатурке с фантастически преувеличенными подробностями. Недовольные летучие мыши отправились искать более темного местечка; выползла ящерица на свет, двигаясь короткими, пугливыми бросками; ей понравилась белизна скатерти, и она застыла на ней в бездыханной неподвижности, которая походила бы на смерть, если бы не мелодичные призывы, которыми она обменивалась с другим, менее смелым товарищем, прятавшимся во дворе в мусоре. Потом в коридоре заскрипели половицы, ящерица скрылась, а Олмэйр беспокойно задвигался и начал вздыхать; мало-помалу от бесчувственного небытия пьяного сна через тревожную полудремоту он переходил к пробуждению. Под гнетом кошмара голова Олмэйра закачалась из стороны в сторону. Небеса опустились на него, подобно тяжелой мантии, и их складки, усеянные звездами, влачились далеко под ним. Звезды над ним, звезды вокруг него; а из толпы созвездий у его ног до него доносился лепет, полный мольбы и слез, и скорбные лица мелькали перед ним среди ярких клубов света, наполнявших бесконечное пространство внизу. Как избавиться от назойливых и жалобных воплей и от неподвижных печальных взглядов этих столпившихся вокруг него лиц? Олмэйру казалось, что он задыхается под давящей тяжестью миров, навалившихся на его ноющие плечи. Только бы уйти! Но как? Если он пошевельнется, то ступит в ничто и погибнет в грохочущем крушении того мироздания, которому служит единственной опорой. Что говорят голоса? Они молят его сойти с места. Зачем? Чтобы двинуться навстречу гибели? Едва ли! Бессмысленность всего этого возмутила его. Он тверже уперся ногами обо что-то и напряг мускулы, героически решившись пронести свою ношу до самого конца веков. И проходили века этого нечеловеческого подвига, и бешено носились вкруг него миры, а горестные голоса продолжали все так же жалобно шептать, моля его уступить, отказаться, пока не поздно, и, наконец, таинственная сила, возложившая на него гигантскую задачу, видимо, решила погубить его. Он с ужасом почувствовал, как неодолимая рука трясет его за плечо, а хор голосов звучит все громче и громче, отчаянно моля поспешить, поспешить, пока не поздно. Он чувствовал, что скользит, теряет равновесие, что кто-то тащит его за ноги, что он падает. Он тихо вскрикнул. От ужасов погибающего мироздания он перешел в состояние полусна, над которым все еще продолжали тяготеть чары его видений.

— Что? Что такое? — пробормотал он сквозь сон, не двигаясь и не открывая глаз. Он все еще чувствовал тяжесть в голове и не решался поднять веки. В ушах его раздавались звуки молящего шепота. — Сплю я еще или нет? Почему я слышу голоса? — сквозь сон рассуждал он сам с собой. — Я все еще не могу опомниться от этого ужасного кошмара. Я был очень сильно пьян. Кто это трясет меня? Я все еще сплю. Надо открыть глаза и покончить со всем этим. Я все еще не вполне проснулся, это ясно.

Он сделал усилие, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, и прямо перед собой увидел лицо, уставившее на него неподвижные белки глаз. Он снова зажмурился в недоуменном ужасе и выпрямился в кресле, дрожа всем телом. Что это было за видение? Разумеется, плод его собственного воображения. Его нервы испытали накануне сильное потрясение; да к тому же он еще и напился. Он ничего больше не увидит, если соберется с духом и посмотрит опять. Он сейчас посмотрит, только вот придет в себя, успокоится немного. Вот так. Ну, а теперь посмотрим.

Он взглянул. Женская фигура, вся облитая стальным светом, стояла на дальнем конце веранды лицом к нему и умоляюще протягивала к нему руки; а в пространстве, отделявшем его от этого навязчивого призрака, звучали речи, поражавшие его слух набором каких-то мучительных фраз; он не мог понять их смысла, хотя и напрягал для этого все силы своего мозга. Кто говорил с ним по-малайски? Кто убежал? Почему поздно — и для чего? Что значили эти слова любви и ненависти, так странно переплетавшиеся между собой, эти вечно повторявшиеся имена — Найна, Дэйн; Дэйн, Найна? Дэйн был мертв, а Найна спала, не подозревая переживаемого им сейчас ужаса. Неужели он вечно будет мучиться, наяву и во сне, днем и ночью? Что значит все это?

Он громко выкрикнул последние слова. Призрачная женщина попятилась от него и отступила назад к двери; раздался крик. Выведенный из себя тем, что не в силах был понять сущности своего мучения, Олмэйр бросился на привидение; оно увернулось от него, и он со всего размаху ударился о стену. Быстрее молнии он повернул назад и яростно устремился вслед убегающей, пронзительно кричащей фигуре; крики ее еще больше усиливали его гнев. Он гнался за ней, перепрыгивал через мебель, бегал вокруг опрокинутого стола и наконец загнал ее в угол за качалкой Найны. Они метались то вправо, то влево; кресло отчаянно качалось между ними; она вскрикивала каждый раз, как он протягивал руку, чтобы схватить ее, а он сквозь крепко стиснутые зубы бросал бессмысленные ругательства. О, что за адский шум! Голова его готова была расколоться на куски. Этот шум убьет его! Шум необходимо прекратить! Безумное желание удавить это вопящее создание заставило Олмэйра с размаха броситься через кресло и отчаянно вцепиться в фигуру; они вместе покатились на пол в облаке пыли, среди обломков кресла. Под тяжестью Олмэйра последний вопль замер слабым клокотанием, и Олмэйру наконец стало легче, наступила тишина.

Он вглядывался в женское лицо, лежавшее под ним. Это была живая, настоящая женщина. И он знал ее. Что за наваждение! Ведь это же Тамина! Он вскочил на ноги, стыдясь своего бешенства, и в замешательстве отирал себе лоб. Девушка с трудом поднялась на колени и обняла его ноги с безумной мольбой о пощаде.

— Не бойся, — сказал он, поднимая ее. — Я ничего тебе не сделаю. Но зачем ты приходишь ко мне в дом ночью? Если же тебе необходимо было прийти, то почему ты не отправилась за занавеску, где спят женщины?

— Комната за занавеской пуста, — отвечала Тамина, тяжело переводя дыхание после каждого слова. — В твоем доме, туан, нет больше женщин. Прежде чем разбудить тебя, я дождалась, чтобы ушла старая мэм. Но мне нужны не твои женщины, а ты сам.

— Старая мэм? — переспросил Олмэйр, — Ты говоришь о моей жене?

Она кивнула головой.

— Но разве ты боишься моей дочери? — продолжал Олмэйр.

— Неужели ты не слышал меня? — воскликнула она. — Ведь я же долго говорила с тобой, покуда ты лежал здесь с закрытыми глазами! Она тоже ушла.

— Я спал. Разве ты не умеешь разобрать, когда человек спит, когда нет?

— Иногда, — отвечала Тамина, понизив голос, — иногда дух витает близ спящего тела и слышит. Я долго говорила с тобой, прежде чем дотронуться до тебя, и я говорила негромко, чтобы дух не испугался внезапного шума и не покинул тебя в добычу вечному сну. Я только тогда взяла тебя за плечо, когда ты начал бормотать непонятные для меня слова. Так, значит, ты ничего не слышал и ничего не знаешь?

— Я ничего не слыхал из того, что ты говорила. Расскажи все сначала, если ты хочешь, чтобы я что-нибудь понял.

Он взял ее за плечо и повел ее по веранде ближе к свету. Она не сопротивлялась. Она ломала руки с таким выражением скорби, что ему начало становиться страшно.

— Говори же, — сказал он, — Ты нашумела так, что могла бы разбудить даже мертвых; а между тем ни одна живая душа не пришла, — прибавил он тревожным шепотом, — Уж не лишилась ли ты вдруг языка? Да говори же! — повторил он.

После недолгой борьбы с ее дрожащих уст хлынул целый поток слов, и она поведала ему о любви Найны и о своей собственной ревности. Несколько раз он бросал на нее гневные взоры и приказывал ей замолчать; но он не властен был остановить эти звуки, лившиеся, как ему казалось, горячей волной, бушевавшие у его ног и поднимавшиеся жгучими волнами все выше и выше вокруг него; они затопляли его сердце, жгли его губы точно расплавленным свинцом, затмевали ему зрение, обжигали, смыкались над его головой, убийственные, безжалостные. Когда она заговорила об обмане, жертвой которого он сделался в тот самый день, о смерти Дэйна, он взглянул на нее так грозно, что она смутилась на мгновение и оробела; но он тут же отвернулся; лицо его внезапно утратило всякое выражение, и он окаменевшим взглядом уставился куда-то в речную даль. Ах, река! Его старый друг и враг! Она всегда говорила с ним одинаковым голосом, из года в год протекая перед ним, принося то удачу, то разочарование, то счастье, то страдание на своей изменчиво неизменной поверхности сверкающих струй и крутящихся водоворотов. Много лет подряд он прислушивался к ее бесстрастному, успокаивающему лепету, порой он звучал ему как песня надежды, порой как гимн торжества или ободрения; чаще всего она пела ему об утешении, говорила о грядущих лучших годах. Столько лет! Столько лет! Теперь же, под аккомпанемент все того же лепета, он прислушивался к медленному и тяжкому биению своего сердца, внимательно прислушивался, удивляясь правильности его ударов. Он машинально принялся считать их. Раз, два. Но к чему считать? Все равно со следующим ударом оно должно будет остановиться. Никакое сердце не в состоянии долгое время так страдать и так правильно биться. Эти мерные удары, напоминающие глухой барабанный бой и отдающиеся у него в ушах, скоро должны затихнуть. Но нет — биение продолжается, непрерывное и жестокое. Это уже выше сил человеческих, ну, что же — последний это удар или за ним будет еще другой? Долго ли это продлится, о боже? Его рука бессознательно все сильнее тяготела на плече девушки, и последние слова своей повести она произнесла, припав к его ногам со слезами страдания, стыда и гнева. Неужели месть уйдет от нее? Этот белый человек подобен бесчувственному камню. Нет, видно, поздно, поздно!

— И ты видела, как она уехала? — раздался над ее головой хриплый голос Олмэйра.

— Да ведь я же сказала тебе! — рыдала она, тихонькопытаясь высвободить свое плечо из сжимавших его рук. — Я видела, как старая ведьма оттолкнула челнок. Я спряталась в траве и слышала каждое слово. Та, которую мы называли «белой мэм», хотела вернуться домой, взглянуть тебе в лицо, но старуха запретила ей это и…

Она упала еще ниже, на локоть, изогнувшись под давлением тяжелой руки, и подняла к нему лицо со злобно горящими глазами.

— И та послушалась, — закричала она, не то смеясь, не то плача от боли. — Пусти меня, туан! За что ты сердишься на меня? Торопись, или будет поздно отомстить обманщице!

Олмэйр заставил ее подняться на ноги и близко пригнулся к ее лицу; она же отбивалась от него и отворачивалась от его дикого взгляда.

— Кто послал тебя мучить меня? — спросил он с бешенством. — Я не верю тебе. Ты лжешь.

Он внезапно напряг руку и отшвырнул Тамину через веранду к двери. Тамина упала и лежала на полу неподвижно и безгласно, словно жизнь ее осталась у него в руках.

— О Найна! — прошептал Олмэйр. В голосе его укоризна и любовь как бы сливались, переходили в нежность, полную муки, — О Найна! Я не верю!

Легкий ветерок потянул с реки, пробежал по двору, волной колыхнул траву и, ворвавшись на веранду, с бесконечной нежностью и лаской овеял чело Олмэйра своим прохладным дыханием. Занавеска в дверях женской комнаты взвилась и через мгновение опять повисла с жуткой безжизненностью. Он вперил взор в колышущуюся ткань.

— Найна! — закричал Олмэйр, — Где ты, Найна?

Ветерок порхнул из дома трепетным вздохом — и все стихло.

Олмэйр закрыл лицо руками, словно силился отогнать ужасное видение. Когда же, услышав легкий шелест, он снова открыл его, черной груды у двери уже не было — она исчезла.

ГЛАВА XI

Лунный свет озарял засеянное рисом четырехугольное пространство и освещал гладкую, ровную пелену молодых всходов. Маленький сторожевой шалашик на высоких столбах, куча хвороста рядом с ним, тлеющие остатки костра и растянувшийся около них человек — все это казалось таким крошечным посреди этого незатененного пространства, таким расплывчатым в бледно-зеленом сиянии, отражаемом землей. При этом обманчивом освещении старые лесные деревья, окаймлявшие поляну с трех сторон, связанные между собой сетью спутанных ползучих растений, взирали на юную жизнь, подымавшуюся у их ног, с мрачной покорностью великанов, потерявших веру в свою силу. Безжалостные ползучие растения, похожие на канаты, обвивали могучие стволы, перекидывались с дерева на дерево, свисали колючими фестонами с нижних ветвей и, вытягивая вверх тонкие щупальца к самым тонким веточкам, несли смерть своим жертвам в молчаливом и буйном восторге разрушения.

Вдоль четвертой стороны поляны, выгибавшейся параллельно рукаву Пантэя, по которому только и можно было добраться до нее, шла сплошная черная полоса молодых деревьев, кустарников и густой молодой поросли, в одном только месте прерывавшаяся узкой просекой. Тут начиналась такая же узкая тропинка, ведшая от берега к шалашу, выстроенному ночными сторожами на то время, когда придет пора охранять молодые всходы от нашествий кабанов. Тропинка оканчивалась круглой площадкой у подножия столбов, поддерживавших шалаши. Площадка была усыпана золой и обуглившимися головешками. Посреди этой площадки, близ тускло мерцающего костра, лежал Дэйн.

Он нетерпеливо вздохнул и повернулся на другой бок. Подложив согнутую руку под голову, он тихо улегся лицом к догорающему огню. Раскаленные уголья отбрасывали кружок красноватого сияния, отражались в его широко раскрытых глазах, а при каждом его вздохе мелкий белый пепел — остаток от прежних костров — взвивался легким облачком перед его раскрытыми губами и улетал от теплых углей вверх — в потоки лунного света, озарявшие участок Буланджи. Тело Дэйна было измучено трудами и усилиями последних дней, а душа еще более истерзана напряженным, одиноким ожиданием решения своей участи. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. Он слышал пушечный выстрел с катера, знал, что жизнь его находится в ненадежных руках и что враги его близко. В течение всего этого медленно тянувшегося дня он бродил по опушке леса или прятался в кустах вдоль потока, высматривая, не появится ли какой-нибудь признак опасности. Он не боялся смерти, но страстно желал жить, потому что жизнь для него заключалась в Найне. Она обещала прийти к нему, последовать за ним, разделить с ним его опасности и его величие. Рука об руку с ней, он не боялся опасностей; но без нее в жизни для него не могло быть ни радости, ни красоты. Съежившись в своем укромном тенистом тайнике, он закрывал глаза, пытаясь вызвать в своем воображении полный грации и обаяния белоснежный образ, олицетворявший для него начало и конец жизни. Зажмурив глаза, стиснув зубы, он неимоверным усилием страстной воли пытался удержать это упоительное видение. Напрасно! Образ Найны померк и скрылся, а на сердце ему тяжелым гнетом легло другое видение — видение вооруженных людей, свирепых лиц, сверкающего оружия; ему чудился гул возбужденных, торжествующих голосов в ту минуту, как они найдут его в его убежище. Испуганный яркостью своего видения, он открыл глаза, выбежал на свет и снова принялся бесцельно бродить вокруг поляны. Проходя усталым шагом по опушке леса, он по временам вглядывался в мрачную тень, манящую своей обманчивой свежестью, пугающую своей беспросветной мглой, в которой погребены были бесчисленные поколения гниющих деревьев и в которой их потомки стояли в своей темной листве, как в траурных одеждах, огромные, беспомощные, в ожидании своей очереди. Только одни паразиты, казалось, и жили там, извилистыми путями прорываясь ввысь, к свету и солнцу, питаясь соками умерших и умирающих, увенчивая свои жертвы розовыми и голубыми цветами, сверкавшими в чаще ветвей нелепо и жестоко, точно насмешливая и пронзительная нота в торжественной гармонии обреченных деревьев.

Дэйн подошел к месту, где сеть лиан была прорвана и втоп тана в землю, так что образовался свод, под которым как будто начиналась тропинка. Он подумал, что тут легко было бы ук рыться человеку. Он нагнулся, чтобы заглянуть под свод, и ус лышал сердитое хрюканье. Выводок кабанов, шумно ломая сучья, бросился в чащу. Кислый запах сырой земли и гниющих листьев перехватил ему горло, и он отшатнулся назад с испуган ным лицом, точно его коснулось дыхание смерти. Самый воздух там, внутри, казался мертвым, тяжелым, застоявшимся, отрав ленным многовековым разложением. Он поплелся дальше, спотыкаясь на ходу, подгоняемый нервным беспокойством, вызывавшим в нем чувство усталости, но в то же время возбуждав шим в нем отвращение к самой даже мысли о неподвижности и покое. Разве он дикарь, чтобы прятаться в лесах? Ведь, может быть, его застигнет смерть там, во мраке, где нельзя даже вздохнуть свободно? Нет, он будет поджидать своих врагов в ярком сиянии солнца, где ему видно небо и где ветер дышит ему в лицо. Он знал, как должен умирать малайский вождь. Им овладело мрачное и отчаянное исступление, эта наследственная особенность его расы. Он устремил дикий взгляд через поляну на просеку в прибрежных кустах. Они придут оттуда. Он уже видел их в своем воображении. Он видел бородатые лица и белые кителя офицеров, игру света на винтовках, взятых на прицел. Но что значит мужество самого доблестного воина против огнестрельного оружия в руках раба? Он выйдет к ним навстречу улыбаясь, с протянутыми в знак покорности руками, покуда не подойдет к ним вплотную. Он будет говорить миролюбивые слова, а тем временем подходить все ближе к ним — еще, еще ближе — так близко, что они смогут прикоснуться к нему руками, протянуть их, чтобы завладеть им. Тут-то и наступит для него время, — он испустит громкий клич, одним прыжком очутится в их толпе с обнаженным крисом в руках и начнет убивать, убивать, убивать, пока не падет наконец под крики своих врагов, насытив взор свой потоками их горячей крови.

Увлеченный собственным своим возбуждением, он выхватил крис из-под саронга, собрался с духом, бросился вперед, ударил по пустому воздуху — и ничком повалился на землю. Он лежал, ошеломленный, усталый после этого дикого взрыва энергии, и думал, что если ему и суждена такая славная кончина, то она постигнет его раньше, чем он увидится с Найной. Да оно и лучше так. Он чувствовал, что после свидания с ней гибель показалась бы ему чересчур ужасной. Ему, потомку раджей и завоевателей, с ужасом пришлось усомниться в собственной храбрости. Жажда жизни вызывала в нем теперь мучительные угрызения совести. Он не мог пошевелить ни одним членом. Он потерял веру в себя, и в нем ничего не оставалось из того, что составляет истинного мужчину. Оставалось одно только страдание, ибо так уже предопределено свыше, что оно не покидает тела человека до последнего вздоха. И еще оставался страх. Ему дано было смутно прозреть всю глубину своей страстной любви, познать ее мощь и ее слабость. И ему стало страшно.

Солнце медленно склонялось к западу. Тень от западных лесов легла на поляну, покрыла своей прохладной мантией опаленные солнцем плечи человека и торопливо слилась с тенью других лесов на востоке. Солнце на минуту задержалось в сквозной сени самых высоких ветвей, точно оно, из дружбы, не хотело покинуть распростертое на зеленой пашне тело. Тогда Дэйн, оживленный свежестью вечернего ветерка, сел и оглянулся вокруг себя. В ту же минуту солнце резко нырнуло, как бы стыдясь, что его застали в такой чувствительной позе, и поляна, и течение дня залитая светом, вдруг потонула в сплошном мраке, в котором костер сверкал словно глаз. Дэйн медленно побрел к ручью и, скинув с себя рваный саронг, составлявший его единственную одежду, осторожно погрузился в воду. Он ничего не ел в тот день и не осмеливался подойти днем к реке, чтобы напиться. Он бесшумно поплыл и в то же время хлебнул несколько глотков воды, плескавшейся у его губ. Это ободрило его, и он испытывал большую уверенность и в себе, и в других, когда возвращался к костру. Если бы Лакамба выдал его, то в настоящее время все уже давным-давно было бы кончено. Он разжег огонь, обсушился, а потом снова лег на землю. Спать он не мог, но чувствовал какое-то онемение во всем теле. Беспокойство его улеглось, и он рад был полежать немного, измеряя время по движению звезд. Бесконечной вереницей они высыпали над лесами, а легкие порывы ветерка проносились под безоблачным небом и, казалось, раздували их сияние. Он мечтательно уверял себя снова и снова, что она придет, покуда уверенность в этом не укоренилась в его сердце и не исполнила его глубоким умиротворением. Да, с наступлением завтрашнего дня они будут уже вдвоем далеко на синем море, которое подобно жизни так же, как леса подобны смерти. Он с нежной улыбкой уронил имя Найны в безмолвное пространство и как будто нарушил этим чары тишины: где-то далеко у ручья в ответ ему громко заквакала лягушка. Хор звучного рокота и жалобных призывов раздался из тины вдоль ряда кустов. Дэйн рассмеялся от всего сердца при мысли, что это, вероятно, лягушечья песнь любви. Он почувствовал нежность к лягушкам и стал слушать, радуясь окружавшей его шумной жизни.

Но когда месяц выглянул из-за вершин деревьев, его охватили прежние тревога и нетерпение. Почему ее до сих пор не было? Правда, ей далеко было ехать, а грести приходилось одним веслом. Как ловко, с какой выносливостью ее маленькие ручки владели тяжелым веслом! Это было изумительно — такие крохотные ручки, такие нежные, маленькие ладони, умевшие прикасаться к его щекам легче трепетного крылышка бабочки. Удивительно! Он любовно погрузился в созерцание этой несказанной тайны; когда же он снова взглянул на месяц, то увидал, что тот поднялся уже на целую ладонь выше деревьев. Приедет ли она? Он заставлял себя лежать неподвижно, преодолевал свое желание вскочить и метаться опять по поляне. Он ворочался с боку на бок, наконец, весь дрожа от напряжения, он лег на спину и среди звезд различил ее лицо, глядевшее на него сверху.

Кваканье лягушек вдруг замолкло. Чуткость преследуемого человека заставила Дэйна встрепенуться, сесть и тревожно насторожиться. Раздалось несколько всплесков воды, — то лягушки поспешно ныряли в ручей вниз головой. Он понял, что они испугались чего-то, и поднялся на ноги, внимательный и подозрительный. Легкий скрип, потом сухой стук, как если бы два куска дерева ударились друг о друга. Кто-то причаливал к берегу! Он схватил охапку хвороста и поднес ее к огню, не отрывая взора от тропинки. Он ждал в нерешимости, покуда что-то не мелькнуло среди кустов; белая фигура выступила из тени и как будто поплыла к нему в бледном сиянии. Сердце его подпрыгнуло и замерло на мгновение, а потом снова принялось колотиться, потрясая все его тело своими бешеными ударами. Он уронил хворост на тлеющие угли; у него было такое чувство, как будто он громко крикнул ее имя, как будто ринулся к ней навстречу, на самом же деле он не произнес ни слова, не шелохнулся, а стоял безмолвно и неподвижно, как чеканная бронзовая статуя, в лучах лунного сияния, струившегося на его обнаженные плечи. Пока он стоял, переводя дыхание, словно потеряв сознание от остроты восторга, она подошла к нему быстрыми, решительными шагами и, с видом человека, прыгающего с опасной высоты, порывисто обвила его шею обеими руками. Слабый голубоватый огонек прокрался между сухими ветками, и треск разгорающегося костра один только и нарушал тишину в то время, как они стояли лицом к лицу друг с другом в немом волнении свидания. Сухое топливо разом вспыхнуло, яркое горячее пламя взвилось к небу выше их голов, и в свете его каждый из них взглянул в глаза другому.

Ни один не проронил ни слова. Сознание постепенно возвращалось к нему; легкая дрожь пробегала по его неподвижному телу и играла вокруг его рта. Она откинула голову назад и впилась в его глаза взглядом, составляющим могущественнейшее оружие женщины. Такой взгляд волнует сильнее, нежели самое тесное соприкосновение; он опаснее удара кинжалом, потому что тоже разлучает душу с телом, но оставляет телу жизнь, и оно становится игрушкой страстей и желаний; этот взгляд окутывает все тело и в то же время проникает в сокровеннейшие глубины существа. Он приносит человеку поражение в тот самый миг, когда тот полон безумного ликования от только что одержанной победы. Он имеет одинаковое значение как для человека лесов и морей, так и для того, кто живет в еще более опасной пустыне домов и улиц. Тот, кто ощутил в своей груди страшный восторг, пробуждаемый таким взглядом, живет одним только настоящим, и оно превращается для него в рай; он забывает о прошлом, — оно было для него страданием; он не думает о будущем, — оно, может быть, принесет ему гибель. Он мечтает вечно жить в озарении этого взгляда. Это взгляд сдающейся женщины.

Он понял, и точно с него спали его невидимые оковы; он бросился к ее ногам с радостным криком, обхватил ее колени, спрятал голову в складках ее платья и лепетал бессвязные слова любви и благодарности. Никогда еще он не испытывал такого чувства гордости, как в эту минуту, когда лежал у ног женщины, наполовину принадлежавшей по крови к племени его врагов. Она же стояла в глубокой задумчивости и с рассеянной улыбкой играла его волосами. Дело было сделано. Мать ее оказалась права. Этот человек был ее рабом. Глядя на него коленопреклоненного, она испытывала глубокую, жалостливую нежность к человеку, которого даже в мыслях привыкла называть владыкой жизни. Она подняла глаза и печально взглянула на южный небосклон, под которым отныне должен был пролегать их жизненный путь — ее и человека у ее ног. Он сам называл ее светом своей жизни. Она будет ему и светом, и мудростью; она будет его силой и величием; но вдали от людских взоров она прежде всего будет его единственной и постоянной слабостью. Истая женщина! Со всем дивным тщеславием своего пола она уже мечтала создать божество из глины, лежавшей у ее ног, божество, перед которым преклонились бы все остальные. Сама же она довольствовалась тем, что видела его таким, каким он был сейчас, и чувствовала, как он дрожит от малейшего прикосновения ее легких пальцев. Она грустно смотрела на южное небо, а на ее твердо очерченных губах как будто играла улыбка. Но разве можно что-нибудь как следует разглядеть в неровном свете сторожевого костра? То могла быть улыбка торжества, или сознания своей силы, или нежной жалости, или, может быть, даже любви.

Она ласково заговорила с ним, и он поднялся на ноги и обвил рукой ее стан со спокойным сознанием права собственности; она же положила голову к нему на плечо, чувствуя себя в безопасности от всего на свете в покровительственном объятии этой руки. Он принадлежал ей со всеми своими недостатками и достоинствами. Его сила и храбрость, удаль и смелость, его первобытная мудрость и дикая хитрость — все это принадлежало ей. Когда они медленно переходили от красного сияния костра под серебряный дождь лучей, падавших на поляну, он склонил голову к ее лицу, и в его глазах она прочла мечтательное упоение безграничного блаженства, вызванного тесным соприкосновением с ее стройным телом, прижимавшимся к нему. Они шли, ритмично раскачиваясь, удаляясь в широко раскинувшуюся тень леса, как бы сторожившего их счастье в своей торжественной неподвижности. Очертания их фигур расплылись в переменной игре света и тени у подножия могучих деревьев, но звуки нежных слов звенели над безлюдным участком, замирали, наконец замолкли совершенно. Умирающий ветерок со вздохом глубокой скорби пронесся над землей; в наступившем вслед за тем безмолвии земля и небо замерли в печальном созерцании человеческой любви и человеческой слепоты.

Они медленно вернулись к огню. Он сделал для нее сиденье из сухого хвороста, растянулся у ее ног, положил голову к ней на колени и весь отдался мечтательному счастью настоящего. Их голоса раздавались то громче, то тише, нежные или оживленные в зависимости от того, говорили ли они о своей любви, или о своем будущем. С помощью нескольких слов, искусно вставляемых время от времени, она давала направление его мыслям, и он изливал свое счастье в потоке страстных или нежных, серьезных или грозных речей, смотря по вызванному ею настроению. Он говорил ей о своем родном острове, где не знали ни мрачных лесов, ни илистых рек. Он рассказывал об его полях, спускающихся уступами, о светлых журчащих ручейках, бегущих по склонам высоких гор, несущих жизнь полям и радость земледельцам. Он поведал ей также о горной вершине, одиноко возвышающейся над лентой лесов, которой ведомы были тайны проносящихся мимо нее облаков и которая служила жилищем таинственному духу-покровителю его дома, гению его племени. Он говорил ей о широких горизонтах, овеваемых вихрями, со свистом проносящимися высоко над вершинами огнедышащих гор. Он рассказывал о своих предках, в незапамятные времена завоевавших тот остров, которым ему предстояло править. Глубоко заинтересованная, она близко нагнулась к нему, а он, слегка поглаживая ее длинные, густые косы, вдруг почувствовал желание заговорить с ней о любимом им море, рассказал ей об его немолчном говоре. Он прислушивался к этому говору еще в детстве, силясь разгадать его тайное значение, которого не постиг еще ни один из живущих на земле. Рассказал о его восхитительном блеске, о его безрассудном и капризном бешенстве, о том, как меняется его поверхность, оставаясь все такой же чарующей, в то время, как глубина его всегда одинаково холодна и жестока и исполнена мудрости всех погубленных ею жизней. Он рассказал ей о том, как его чары на всю жизнь порабощают себе людей и как потом оно поглощает их, несмотря на их преданность, потому что гневается на них за то, что они страшатся его загадки, которую оно само же скрывает от всех, даже от тех, кто всего сильнее любит его. Под звук его речей Найна все ниже и ниже склоняла к нему голову. Ее волосы падали ему на лоб, ее дыхание овевало его чело, ее руки обвивали его тело. Нельзя было быть ближе друг к другу, чем они, но все же она скорее угадала, нежели поняла значение заключительных слов, произнесенных им после некоторого колебания: «Море, о Найна, подобно сердцу женщины!» После слов этих, сказанных слабым шепотом, последовало многозначительное молчание.

Она зажала ему рот быстрым поцелуем и твердо отвечала:

— Но море всегда верно тому, кто не ведает страха, о владыка жизни моей!

Груда темных, лентообразных облаков проползла под звездами, раскинулась наподобие паутины и разлила по небу тьму, предвещая близкую грозу. Первый глухой удар грома прокатился протяжным рокотом со стороны далеких холмов, отозвался эхом от каждого из них и затерялся в лесах Пантэя. Дэйн и Найна вскочили с места, и первый с беспокойством взглянул на небо.

— Бабалачи пора было бы приехать, — сказал он. — Ночь уже на исходе. Наш путь не близок, а пуля несется быстрее лучшего челнока.

— Не успеет месяц спрятаться за облаками, как он уже будет здесь, — сказала Найна, — Я слышала плеск в воде, — прибавила она. — А ты?

— Это аллигатор, — коротко отвечал Дэйн, кинув небрежный взгляд в сторону ручья, — Чем ночь темнее, — продолжал он, — тем короче будет наш путь, потому что тогда мы поплывем по течению главной реки. Но если будет светло — даже не светлее, чем сейчас, — то нам придется пробираться по узким каналам стоячей воды и работать веслами.

— Дэйн, — серьезно вмешалась Найна. — Это не аллигатор. Я слышала, как зашелестели кусты у того места, где причаливают.

— Да, — сказал Дэйн, прислушавшись. — Это не Бабалачи, — тот приедет в большой боевой лодке, совершенно открыто. Кто бы ни был приехавший, он старается произвести как можно меньше шума. Но ты слышала, а я уже вижу, — быстро прибавил он. — Это всего один только человек. Стань за мной, Найна. Если это друг, то да будет благословен его приход; если это враг, то он умрет у тебя на глазах.

Он положил руку на рукоять криса и так ожидал приближения неожиданного посетителя. Костер почти догорел, и маленькие тучки — предвестницы грозы — быстро проносились мимо месяца, затемняя поляну своей летучей тенью. Он не мог разглядеть, что это был за человек, и его беспокоило, что тот молча приближался тяжелой поступью, так что он наконец окликнул его и приказал ему остановиться. Тот остановился в нескольких шагах от Дэйна, ожидавшего, что он заговорит, но слышно было только тяжелое дыхание незнакомца. Внезапно мимолетное сияние разлилось по поляне сквозь прорыв тучи, и Дэйн успел разглядеть протянутую к нему руку, державшую какой-то блестящий предмет, услыхал возглас Найны: «Отец!» — и во мгновение ока девушка очутилась между ним и револьвером Олмэйра. Громкий вопль Найны разбудил спавшее лесное эхо, и все трое стояли молча, точно дожидаясь наступления тишины для того, чтобы выразить обуревавшие их разнообразные чувства. Увидав Найну, Олмэйр опустил руку и сделал шаг вперед. Дэйн ласково отстранил девушку.

— Разве я дикий зверь, что ты хочешь убить меня врасплох и в темноте, туан Олмэйр? — спросил Дэйн, нарушая тягостное молчание. — Подбрось хворосту в огонь, — продолжал он, обращаясь к Найне, — пока я слежу за моим белым другом, чтобы не случилось беды с тобой или со мной, о отрада моего сердца!

Олмэйр заскрежетал зубами и снова поднял руку. Дэйн быстрым прыжком очутился около него; завязалась короткая борьба, во время которой один из зарядов безвредно вспыхнул, после чего смертоносное орудие, вырванное из рук Олмэйра, закружилось в воздухе и упало в кусты. Оба мужчины стояли друг против друга и тяжело дышали. Разгорающийся костер отбрасывал трепетный круг света и озарял полное ужаса лицо Найны, смотревшей на них с протянутыми вперед руками.

— Дэйн! — воскликнула она предостерегающе, — Дэйн!

Тот успокоительно помахал ей рукой и, обернувшись к Олмэйру, сказал с утонченной вежливостью:

— Теперь, туан, мы можем и побеседовать. Убить человека легко, но властен ли ты вернуть ему жизнь? Ведь ты мог попасть в нее, — продолжал он, указывая на Найну. — Твоя рука сильно дрожала. За себя я не боялся.

— Найна! — воскликнул Олмэйр. — Вернись ко мне сейчас же! Что за безумие на тебя напало? Чем тебя околдовали? Вернись к своему отцу, и мы вместе постараемся забыть этот ужасный кошмар!

Он открыл объятия в уверенности, что сейчас прижмет ее к сердцу, но она не двинулась. Тогда он понял, что она не намерена повиноваться, он почуял смертельный холод на сердце и, ухватившись обеими руками за виски, в немом отчаянии устремил взор в землю. Дэйн за руку подвел Найну к отцу.

— Заговори с ним на языке его народа, — сказал он, — Он скорбит, — да и как не скорбеть, теряя тебя, моя жемчужина! Скажи ему последние слова, которые он услышит из твоих уст. Твой голос должен быть очень сладок ему, но для меня в нем — вся жизнь.

Он выпустил ее руку, отступил на несколько шагов из светлого круга и из темноты наблюдал за ними со спокойным любопытством. Дальняя зарница осветила облака над их головами, а за ней вскоре последовал слабый громовый удар, слившийся со звуком первых слов Олмэйра:

— Да понимаешь ли ты, что ты делаешь? Ты не знаешь, что ждет тебя, если ты последуешь за этим человеком! Или тебе себя не жаль? Разве ты не знаешь, что будешь для него сначала игрушкой, а потом презренной рабыней, батрачкой, прислужницей у какой-нибудь новой возлюбленной этого человека?

Она остановила его мановением руки и, слегка повернув голову, спросила:

— Ты слышишь все это, Дэйн. Правда ли это?

— Клянусь всеми богами! — раздался из темноты страстный ответ, — Клянусь небом и землей, твоей головой и моей, что это ложь белого человека. Я навеки отдал мою душу в твои руки, я дышу твоим дыханием, я вижу твоими очами, я мыслю твоими мыслями, и я навеки заключил тебя в свое сердце.

— Ты вор, вор! — закричал взбешенный Олмэйр.

Глубокое молчание наступило за этой вспышкой чувства, после чего снова раздался голос Дэйна.

— Нет, туан, — мягко возразил он, — Это тоже неправда. Девушка пришла своей волей. Я только показал ей свою любовь, как подобает мужчине; она вняла воплю моего сердца и пришла ко мне; а выкуп за нее я отдал той, которую ты называешь своей женой.

Олмэйр застонал от стыда и гнева. Найна слегка дотронулась рукой до его плеча, и это прикосновение, легче прикосновения падающего листка, казалось, успокоило его. Он быстро заговорил — на этот раз по-английски.

— Скажи мне, — молвил он, — что они сделали с тобой — твоя мать и этот человек? Что заставило тебя отдаться этому дикарю? Ведь он дикарь! Между ним и тобой есть преграда, которой ничто не в состоянии разрушить. Я вижу в твоих глазах выражение тех, кто лишает себя жизни в припадке умоисступления. Ты безумна. Не улыбайся так, твоя улыбка разрывает мне сердце. Если бы ты тонула у меня на глазах, а я бессилен был бы помочь тебе, то и тогда я не испытывал бы большей муки. Неужели ты забыла все, чему тебя учили столько лет?

— Нет, — перебила она, — я хорошо это помню. Но я помню и то, чем это кончилось. Насмешка за насмешку, презрение за презрение, ненависть за ненависть. Я человек не твоего племени. Между твоим народом и мной тоже есть преграда, которой ничто не в состоянии разрушить. Ты спрашиваешь, почему я ухожу, а я спрашиваю — зачем мне оставаться?

Он зашатался, как от пощечины, но она проворно, без колебаний схватила его под руку и поддержала его.

— Зачем тебе оставаться? — медленно повторял он с озадаченным видом и вдруг замолчал, пораженный полнотой своего несчастья.

— Ты сказал мне вчера, — начала она опять, — что я не понимаю и не вижу твоей любви ко мне, — и это так. Да я и не могу этого. На свете нет двух людей, которые понимали бы друг друга. Они понимают только речь своего собственного сердца. Ты хотел, чтобы я грезила твоими грезами, видела твои сны-мечты о жизни среди белых лиц, злобно и презрительно исключивших меня из своей среды. Ты говорил, а я тем временем внимала собственному своему голосу; потом пришел он, — и все смолкло; мне звучал лишь шепот его любви. Ты говоришь — он дикарь; а что же такое моя мать, твоя жена?

— Найна! — воскликнул Олмэйр. — Отвернись, не гляди мне в лицо!

Она тотчас же опустила глаза и продолжала говорить совсем тихо, чуть не шепотом.

— С течением времени, — продолжала она, — наши голоса — его и мой — заговорили с такой нежностью, которую только наш слух и мог уловить. Ты говорил тогда о золоте, но слух наш полон был песней нашей любви, и мы не слыхали тебя. Потом я поняла, что мы смотрим на вещи глазами друг друга, что он видит то, что незримо никому, кроме него и меня. Мы вошли в страну, куда никто не мог последовать за нами — ты меньше, чем кто-либо. И тут только я начала жить. Она остановилась. Олмэйр тяжело вздохнул. Она снова заговорила, не поднимая глаз:

— И я хочу жить. Я последую за ним. Белые люди с презрением оттолкнули меня, и теперь я настоящая малайка. Он заключил меня в свои объятия, он положил свою жизнь к моим ногам. Он храбр; он будет могуществен, и вся его храбрость и сила у меня в руках, и я сделаю из него великого человека. Имя его будет славиться еще тогда, когда наши тела давно уже будут покоиться в земле. Я люблю тебя по-прежнему, но я никогда не покину его, потому что жить без него не могу.

— Если бы он понимал то, что ты говоришь, он был бы чрезвычайно польщен, — презрительно отозвался Олмэйр. — Ты видишь в нем орудие непонятного мне честолюбия. Довольно, Найна. Если ты не пойдешь сию же минуту к ручью, где Али дожидается с моим челноком, то я прикажу ему вернуться в деревню и привезти сюда голландских офицеров. Вы не можете бежать с этой поляны, потому что я пустил ваш челнок по течению. Если голландцы поймают твоего героя, то они вздернут его. Это так же верно, как то, что я стою здесь. Ступай.

Он шагнул к дочери и взял ее за плечо, другой рукой указывая ей дорогу к берегу.

— Берегись! — воскликнул Дэйн, — Она моя!

Найна вырвалась от отца и смело взглянула в его искаженное злобой лицо.

— Нет, я не пойду, — с отчаянной энергией воскликнула она, — Если он умрет, то я тоже умру.

— Ты умрешь? — сказал презрительно Олмэйр. — О нет! Ты будешь жить во лжи и обмане, покуда какой-нибудь другой бродяга не споет тебе — как это ты сказала? — песню любви! Решайся же скорее.

Он подождал немного, потом произнес с ударением:

— Что же, звать мне Али или нет?

— Зови! — отвечала она по-малайски. — Ты, что не умеешь быть верным собственным соплеменникам! Всего несколько дней тому назад ты продавал порох на их погибель, сегодня ты хочешь выдать им человека, которого вчера еще называл своим другом! О Дэйн, — продолжила она, обращаясь к неподвижно стоявшей в темноте внимательной фигуре. — О Дэйн, я несу тебе смерть, а не жизнь, потому что он грозит выдать тебя, если я не откажусь от тебя навеки!

Дэйн вошел в освещенный круг, обнял Найну рукой за шею и шепнул ей на ухо:

— Я могу убить его на месте, прежде чем он успеет вымолвить слово. Твое дело решить — да или нет. Бабалачи теперь уже, наверное, близко.

Он выпрямился, снял руку с ее плеч и повернулся к Олмэйру, глядевшему на них с выражением сосредоточенной ярости.

— Нет! — закричала она, в безумном испуге цепляясь за Дэйна, — Нет! Убей меня! Тогда он, может быть, согласится отпустить тебя! Ты не знаешь души белого человека! Ему легче было бы видеть меня мертвой, чем там, где я сейчас стою. Прости меня, рабу свою, но только не надо, не надо! — Она упала к его ногам с безумными рыданиями и повторяла: «Меня убей! Меня!»

— Я хочу тебя живую, — сказал Олмэйр тоже по-малайски с мрачным спокойствием, — Ты уйдешь — не то он будет повешен. Согласна ли ты послушаться?

Дэйн оттолкнул Найну, внезапно размахнулся и ударил Олмэйра прямо в грудь рукоятью своего криса, повернув острие его к себе.

— Ты видишь! Мне ничего не стоило повернуть меч наоборот, — сказал он своим ровным голосом. — Ступай, туан Путай, — прибавил он с достоинством. — Я отдаю тебе твою жизнь и жизнь мою и ее. Такова воля этой женщины, а я — раб ее желаний.

Небо тем временем совершенно померкло, вершины деревьев сделались так же невидимы, как их стволы, потому что терялись в тучах, низко нависших над лесами, рекой и поляной. Все очертания потонули в глубокой темноте, которая, казалось, поглотила все, кроме пространства. Только костер мерцал подобно звездочке, уцелевшей среди уничтожения всего видимого. Когда Дэйн замолк, все стихло, кроме рыданий Найны. Дэйн держал ее в своих объятиях, стоя на коленях у костра. Олмэйр смотрел на них в мрачной задумчивости. Он только собирался раскрыть рот, как их спугнул тихий окрик с реки, за которым раздался плеск многочисленных весел и шум голосов.

— Бабалачи! — закричал Дэйн, вскакивая на ноги и подхватывая с земли Найну.

— Ада! Ада! — отвечал, подбегая, запыхавшийся сановник и стал между ними. — Бегите к моему челноку, — продолжал он взволнованно и не обращая ни малейшего внимания на Олмэйра, — Бегите! Нам надо ехать. Эта женщина все разболтала.


— Какая женщина? — спросил Дэйн, глядя на Найну. В ту минуту для него на всем свете не существовало никакой другой женщины.

— Сука с белыми зубами! Треклятая невольница Буланджи! Она до тех пор вопила у ворот Абдуллы, пока не разбудила весь Самбир. Теперь белые офицеры плывут сюда, их ведут она и Решид. Не смотри на меня, а уезжай, если жизнь тебе дорога.

— Как ты узнал обо всем? — спросил Олмэйр.

— О туан! Не все ли равно, как я узнал! У меня один только глаз, но я видел свет в доме Абдуллы и на его усадьбе, когда мы плыли мимо. У меня есть уши и, притаившись у берега, я слышал, как посылали гонцов за белыми людьми.

— Согласен ли ты уехать без моей дочери? — обратился Олмэйр к Дэйну, а Бабалачи затопал ногами от нетерпения и повторил: — Беги, беги немедля.

— Нет, — твердо отвечал Дэйн, — Я не уеду, я никому не отдам ее.

— Тогда убей меня, а сам спасайся! — рыдала Найна.

Он крепко обнял ее, нежно взглянул на нее и прошептал:

— Мы никогда не расстанемся, о Найна!

— Я не стану больше дожидаться! — сердито вмешался Бабалачи. — Это сплошное безумие. Ни одна женщина в мире не стоит того, чтобы мужчина лишился из-за нее жизни. Я старый человек и хорошо это знаю.

Он поднял с земли свой посох, но, уходя, еще раз обернулся к Дэйну, как бы предлагая ему в последний раз средство спасения. Но Дэйн погрузил лицо в черные косы Найны и не видал последнего призывного взгляда, обращенного к нему.

Бабалачи исчез во мраке. Вскоре после того они услыхали, как боевой челнок отчалил от берега под плеск множества весел, одновременно погружаемых в воду. Почти в ту же минуту со стороны берега показался Али, несший на плече два весла.

— Наш челнок спрятан выше по ручью, туан Олмэйр, — сказал он, — в густой чаще кустарников, где лес спускается к самой реке. Я отвел его туда, потому что гребцы Бабалачи сказали мне, что белые люди спешат сюда.

— Дожидайся меня там же, — сказал Олмэйр, — но пусть челнок остается спрятанным.

Он молчал, покуда шаги Али не замерли в отдалении, и лишь тогда опять повернулся к Найне.

— Найна, — молвил он печальным голосом, — неужели тебе не жаль меня?

Ответа не было. Она даже не повернула головы, которую крепко прижимала к груди Дэйна.

Он собрался было уходить — и остановился. Он видел их неподвижные фигуры, озаряемые тусклым мерцанием костра, ее спину со сбегающими по белому платью волнами черных волос и спокойное лицо Дэйна, смотревшее на него поверх ее головы.

— Не могу! — простонал он про себя. После долгой паузы он заговорил опять, несколько тише прежнего, неверным голосом: — Это было бы чересчур позорно. Я белый человек. — Тут он совсем ослабел и продолжал слезливым тоном, — Я белый человек, из хорошей семьи, из очень хорошей семьи, — повторял он, горько плача, — Это был бы позор — на все острова — единственный белый человек на восточном побережье… Нет, этою нельзя допустить — чтобы белые люди нашли мою дочь с этим малайцем! Мою дочь! — закричал он с нотой отчаяния в голосе.

Через несколько времени он овладел собой и внятно произнес:

— Я никогда не прощу тебе, Найна, никогда. Если бы даже ты вернулась теперь ко мне, воспоминание об этой ночи навсегда отравило бы мне жизнь. Я постараюсь забыть. У меня нет дочери. Была у меня в доме женщина-метиска, но она сейчас уедет. Слушай ты, Дэйн, или как там тебя зовут, — я сам отвезу тебя и эту женщину на остров у впадения реки в море. Ступайте оба за мной.

Он пошел вперед вдоль берега параллельно лесу. Али отозвался на его зов, и, пробравшись сквозь чашу кустарников, они сошли в челнок, спрятанный под нависшими над водой ветвями. Дэйн уложил Найну на дно лодки, а сам сел, поддерживая ее голову на своих коленях. Олмэйр и Али взялись за весла. В ту самую минуту, как они хотели оттолкнуться от берега, Али предостерегающе зашикал. Все насторожились.

В глубокой тишине, предшествовавшей наступлению грозы, они различили плеск весел, мерно вздымаемых в уключинах. Звуки эти постепенно приближались, и скоро Дэйн, выглядывавший из-за ветвей, разглядел смутные очертания большой белой лодки. Женский голос осторожно произнес:

— Здесь есть место, где вы сможете высадиться, белые люди; немного повыше — вот здесь.

Лодка прошла так близко от беглецов в узком ручье, что лопасти ее весел едва не задели челнок.

— Расступись. Готовься прыгать на берег. Он один и безоружен, — спокойно распорядился по-голландски мужской голос.

Кто-то другой прошептал:

— Я как будто различаю сквозь кусты пламя костра. — После этого лодка проплыла мимо них и растаяла во мраке.

— Теперь, — быстро шепнул Али, — оттолкнемся от берега и пустимся наутек.

Маленький челнок выплыл в реку, и в ту минуту, как он устремился вперед, подгоняемый мощными взмахами весел, до слуха беглецов донесся крик ярости.

— Его нет у костра! Рассыпься в цепь, ребята! Искать его!

Синие огоньки вспыхнули в разных концах поляны, и пронзительный женский голос закричал с выражением бешенства и муки:

— Опоздали! О бессмысленные белые люди! Он убежал!

ГЛАВА XII

— Вот то место, — сказал Дэйн, указывая веслом на островок приблизительно в миле расстояния от челнока, — вот то место, куда Бабалачи обещал выслать за мной лодку с корабля, когда солнце будет стоять у нас над головами. Там мы ее и дождемся.

Сидевший на руле Олмэйр молча кивнул головой и легким поворотом его придал челноку требуемое направление.

Они как раз выплывали из южного рукава Пантэя; он расстилался за ними прямой и длинной полосой воды, сверкавшей между двух стен густой зелени, которые как бы бежали навстречу друг другу и сливались в отдалении. Солнце подымалось над спокойными водами проливов, отмечая свой путь полоской света, скользившей по морской глади и устремлявшейся вверх по реке, точно торопливый вестник жизни и света, посланный к мрачным лесам побережья. В сиянии этой солнечной дорожки колыхался черный челнок, направлявшийся к островку, тонувшему в солнечных лучах; желтый песок его выгнутой бухты сверкал подобно золотой инкрустации на полированной стали безмятежного моря. К югу и к северу от него виднелись другие островки, весело расцвеченные яркой зеленью и желтизной. На материке темная линия манговых кустов оканчивалась на юге красноватыми утесами Танджонг-Мирры; они выдавались далеко в море, крутые, без малейшего признака тени в прозрачном свете раннего утра.

Песок заскрипел под челноком, когда легкое суденышко с разбега ударилось о берег. Али выскочил на сушу и придержал лодку, а Дэйн вышел из нее, неся на руках Найну, измученную недавними потрясениями и долгим ночным плаванием. Олмэйр вышел из лодки последним и вместе с Али вытащил ее подальше на берег. Потом Али, утомленный долгой греблей, растянулся в тени челнока и немедленно же заснул. Олмэйр присел боком на борт челнока со скрещенными на груди руками и стал глядеть на море по направлению к югу.

Дэйн заботливо уложил Найну в тени кустов, росших посреди островка, а потом бросился рядом с ней на землю и с безмолвным участием принялся следить за тем, как слезы бежали из-под ее сомкнутых век и терялись в мелком песке, на котором они лежали лицом к лицу. Эти слезы и это горе были для него глубокой, жуткой тайной. О чем она скорбит теперь, когда опасность миновала? Он не мог усомниться в ее любви к нему, как не мог усомниться в факте своего собственного существования; но лежа рядом с ней, страстно глядя ей в лицо, глядя на ее слезы, на ее полураскрытые губы, на самое ее дыхание, он тревожно сознавал, что есть в ней что-то такое, чего он не понимает. Она, несомненно, обладала мудростью совершенных существ. Он вздохнул. Он чувствовал, что между ними стоит какая-то невидимая преграда, которая не допускает его к ней ближе известного расстояния. Ни желание, ни тоска, ни усилие воли, ни даже долгая совместная жизнь не смогут уничтожить этого смутного сознания их различия. Он с трепетом, но вместе с тем с чувством огромной гордости заключил, что все дело в ее собственном, несравненном совершенстве. Она была его, но в то же время это была женщина из другого мира. Его! Его! Он ликовал при одной этой дивной мысли; но слезы ее огорчали его.

Робко и благоговейно взял он в руки прядь ее волос и в порыве неловкой нежности начал утирать ей слезы, блестевшие на ее ресницах. Наградой ему была мимолетная улыбка, озарившая ее лицо на короткую долю секунды; но вслед за тем слезы еще сильнее полились из ее глаз; этого он уже не в состоянии был выдержать. Он встал и подошел к Олмэйру, все еще погруженному в созерцание моря. Давно, очень давно не видал Олмэйр моря, того моря, которое ведет всюду, приносит все, уносит столь многое. Он почти забыл, почему он здесь находится; ему казалось, что вся его минувшая жизнь как бы снова оживает на этой ровной, бесконечной поверхности, сверкавшей перед его глазами.

Рука Дэйна, легшая к нему на плечо, заставила Олмэйра вздрогнуть и вернуться из какой-то очень далекой страны. Он оглянулся, но глаза его, казалось, смотрели не на Дэйна, а только на то место, на котором тот стоял. Дэйну стало жутко под этим бессознательным взглядом.

— Что такое? — спросил Олмэйр.

— Она плачет, — тихо сказал Дэйн.

— Она плачет! Почему? — равнодушно спросил Олмэйр.

— Об этом-то я и пришел спросить тебя. Моя рани улыбается, когда глядит на своего возлюбленного; это плачет не она, а белая женщина. Ты должен понимать — почему. Олмэйр пожал плечами и опять повернулся к морю.

— Пойди, туан Путай, — молвил Дэйн. — Пойди к ней. Ее слезы мне страшней, чем гнев богов.

— Правда? Ты еще не раз увидишь их. Она сказала мне, что жить без тебя не может, — отвечал Олмэйр без малейшего проблеска выражения на лице, —возвращайся же поскорее к ней из боязни, как бы тебе не найти ее мертвой.

Он расхохотался таким громким и неприятным смехом, что Дэйн с некоторым опасением воззрился на него, но все же слез с борта лодки и медленно направился к Найне, взглянув на ходу на солнце.

— И вы уедете, когда солнце будет у нас над головами? — спросил он.

— Да, туан. Тогда мы уедем, — отвечал Дэйн.

— Мне недолго остается ждать, — пробормотал Олмэйр. — Мне очень важно проводить вас — проводить вас обоих. Крайне важно, — повторил он, останавливаясь и пристально глядя на Дэйна.

Он отправился к Наине, а Дэйн остался позади. Олмэйр подошел к дочери и несколько времени, стоя, глядел на нее. Она не открывала глаз, но, заслышав около себя шаги, тихо всхлипнула и прошептала: Дэйн!

Олмэйр колебался мгновение, потом опустился рядом с ней на песок. Не получая ни слова в ответ, не чувствуя прикосновения, она открыла глаза, увидала отца и быстро села, как бы пораженная ужасом.

— Ах, отец! — тихо шепнула она, и в этом слове прозвучало и сожаление, и страх, и зарождающаяся надежда.

— Я никогда не прощу тебя, Найна, — сказал Олмэйр совершенно бесстрастным голосом. — Ты вырвала у меня сердце в то время, когда я мечтал только о твоем счастье. Ты обманула меня. Твои глаза, в которых мне сияла сама истина, лгали мне, а сколько времени — про то ты сама всех лучше знаешь. Ты гладила мои щеки, а сама считала минуты до захода солнца, который должен был служить тебе сигналом для встречи с этим человеком!

Он умолк, и оба молча сидели рядом, глядя не друг на друга, а на беспредельный морской простор. Слова Олмэйра осушили слезы Найны, и взгляд ее сурово устремился на безбрежную синеву, прозрачную, спокойную и неподвижную, как самое небо. Он тоже смотрел на нее, но черты его утратили всякое выражение, и в глазах его не было жизни. Лицо его напоминало чистый лист серой бумаги, без следа волнения, чувства, рассудка, даже без признака самосознания. Все страсти — сожаление, горе, надежда или гнев — исчезли, стертые рукой судьбы, как будто все было покончено этим последним ударом и не было больше надобности ни в каких пометках. Те немногие люди, которые еще видали Олмэйра в течение остававшихся ему немногочисленных дней жизни, всегда бывали потрясены видом его лица, не отражавшего ничего из того, что происходило в душе самого человека; так немая стена тюрьмы скрывает грех, раскаяние, страдание, загубленные жизни под холодным равнодушием камня и цемента.

— А что прощать? — спросила Найна, не обращаясь прямо к Олмэйру, а словно рассуждая сама с собой. — Разве я не имею права прожить свою жизнь по-своему, как ты прожил свою? Ты хотел, чтобы я шла намеченной тобой дорогой; но не я виновата, что эта дорога закрылась предо мной.

— Ты ни разу не сказала мне, — пробормотал Олмэйр.

— А ты ни разу не спросил меня, — отвечала она, — и я думала, что ты такой же, как и другие, и что тебе все равно. Я одиноко несла воспоминание о моем унижении; мне незачем было говорить тебе, что оно постигло меня потому, что я твоя дочь. Я знала, что ты не можешь отомстить за меня.

— А между тем, — перебил ее Олмэйр, — я только об этом и думал! Я надеялся подарить тебе годы счастья за один короткий миг страдания. Я знал один только способ.

— Да, но он не был моим! — возразила она. — Как мог ты дать мне счастье, не дав в то же время жизни? Жизнь! — повторила она с неожиданным пылом, и слово это звонко пронеслось над морем. — Жизнь — значит могущество и любовь! — прибавила она тихим голосом.

— Это? — сказал Олмэйр и пальцем указал на Дэйна, стоявшего тут же и смотревшего на них с недоуменным любопытством.

— Да, это! — возразила она, прямо посмотрела в лицо отцу и тихо ахнула, впервые заметив неестественную неподвижность его черт.

— Лучше бы я задушил тебя своими собственными руками, — сказал Олмэйр без малейшего признака выражения в голосе. Так велик был контраст между его бесстрастием и невыразимой горечью его переживаний, что удивил даже его самого. Он спросил себя: кто это говорит? — и медленно осмотрелся вокруг, как бы ожидая увидать кого-то; потом опять устремил глаза на море.

— Ты говоришь так потому, что тебе непонятен смысл моих слов, — печально сказала она. — Между тобой и моей матерью никогда не было любви. Когда я вернулась в Самбир, то оказалось, что там, где я надеялась обрести мирное пристанище, царили ненависть, отвращение и обоюдное презрение. Я прислушивалась то к твоему, то к ее голосу. И тут я увидала, что ты не можешь понять меня: ведь я была частицей той женщины, которая являлась позором и печалью твоей жизни. Мне приходилось выбирать между вами, я колебалась. Почему ты был так слеп? Неужели ты не видел, как я боролась у тебя на глазах? Но когда явился он, то все сомнения исчезли, и я не видела ничего, кроме сияния голубого безоблачного неба.

— Я доскажу остальное, — перебил ее Олмэйр. — Когда явился этот человек, мне тоже засияли солнце и небесная лазурь. Гром ударил в меня с этого неба, и все вокруг меня сразу замолкло и померкло навеки. Я никогда не прощу тебя, Найна; я завтра же позабуду тебя. Я никогда не прощу тебя, — повторил он с машинальным упорством, а она свдела, опустив голову, как будто боялась взглянуть на отца.

Ему казалось чрезвычайно важным убедить ее в том, что он никогда не простит ее. Он был убежден, что в основе всех его надежд лежала его вера в нее, что ею вдохновлялось его мужество, его решимость жить и бороться и победить, наконец, ради нее. Теперь же вера его исчезла, загубленная ее же собственными руками, загубленная жестоко, вероломно, исподтишка, в самую минуту успеха. Среди окончательного крушения всех его привязанностей и чувств, среди хаотического смятения его мыслей, над смутным ощущением физической боли, похожей на жгучую боль от удара кнута, которая пронизывает все тело от плеч до пят, одна только мысль оставалась ясной и определенной — не прощать ей, одно страстное желание — забыть ее. Так понимал он свой долг перед самим собой, своей расой, своей почтенной родней, перед целым светом, потрясенным и выведенным из равновесия ужасающей катастрофой его жизни. Он ясно это видел и считал себя сильным человеком. Он всегда гордился своей непоколебимой стойкостью. И тем не менее ему было страшно. Она была для него всем. Что, если вдруг его любовь к ней подорвет в нем чувство собственного достоинства? Она была замечательной женщиной, — он это видел; все скрытое величие его собственной натуры, в которое он искренне верил, перешло в эту стройную девическую фигуру. В ней таилась возможность великих деяний! Что, если вдруг он прижмет ее к сердцу, забудет свой стыд, свой гнев, свое горе и — последует за нею? Что, если он переделает свое сердце — если не цвет кожи-и поможет украсить ей жизнь, поможет сделать так, чтобы существование ее протекало под охраной двух привязанностей, уберегающих ее от всякой беды? Что, если вдруг он скажет ей, что его любовь к ней сильнее, чем… — Я никогда не прощу тебя, Найна! — закричал он и бешено вскочил в ужасе, нахлынувшем на него при этих представлениях.

В последний раз в жизни он так возвысил голос. С этих пор он говорил всегда монотонным шепотом, точно инструмент, в котором от тяжелого удара со звоном порвались все струны, кроме одной.

Она встала с места и взглянула на него. Сила его возгласа утешила ее, принеся ей инстинктивную уверенность в его любви, и она схватилась за жалкие остатки этой привязанности с беззастенчивой жадностью женщины; ибо женщины ведь отчаянно цепляются за малейшие обрывки и обломки любви — всех родов любви, — как за что-то такое, что принадлежит им по праву и составляет самую сущность их жизни. Она положила обе руки Олмэйру на плечи, взглянула на него полунежно, полуигриво и сказала:

— Ты говоришь так потому, что любишь меня.

Олмэйр отрицательно замотал головой.

— Нет, любишь, — мягко настаивала она и, помолчав немного, прибавила: — И ты никогда меня не забудешь.

Олмэйр слегка вздрогнул. Она не могла сказать более жестокой вещи.

— Вон плывет сюда лодка, — сказал Дэйн, протянув руку по направлению к черной точке, появившейся на море между берегом и островком.

Все устремили взгляд на нее и молча ждали, покуда маленький челнок не пристал к берегу. Из него вышел человек и направился к ним, но в нескольких шагах от них он остановился в нерешимости.

— В чем дело? — спросил Дэйн.

— Мы получили ночью тайное приказание — увезти с этого острова мужчину и женщину. Женщину я вижу; но который из вас тот мужчина?

— Пойдем, радость очей моих, — обратился Дэйн к Найне. — Мы уезжаем, и отныне твой голос будет звучать только для моего слуха. Ты в последний раз говорила с туаном Путай, отцом твоим. Идем же.

Она поколебалась немного, глядя на Олмэйра, неуклонно смотревшего на море, потом медленно поцеловала его в лоб, и слеза — ее слеза — упала ему на щеку и покатилась по его неподвижному лицу.

— Прощай, — шепнула она и продолжала стоять в нерешимости, покуда он вдруг сам не толкнул ее в объятия Дэйна.

— Если у тебя есть хоть капля жалости ко мне, — сказал Олмэйр так, как если бы повторял затверженный урок, — то уведи эту женщину.

Он стоял очень прямо, откинув назад плечи, высоко подняв голову, и следил за тем, как они спускались, обнявшись, к берегу бухты по направлению к челноку. Он смотрел на следы их шагов, запечатлевшиеся на песке, наблюдал за их фигурами, облитыми резким светом отвесных лучей, сильным и дрожащим, как триумфальный возглас медных труб. Он смотрел на смуглые плечи мужчины, на опоясывавший его красный саронг, на высокую, стройную, ослепительную фигуру, которую тот поддерживал. Он смотрел на белое платье, на струящуюся по нему массу черных волос. Он смотрел на то, как они садились в лодку, как челнок все уменьшался и уменьшался в отдалении, — смотрел с бешенством, отчаянием и сожалением в душе. Но лицо его было спокойно, как у статуи Забвения. И, хотя душа его разрывалась на части, Али — теперь проснувшийся и стоявший рядом со своим хозяином — подметил в его чертах выражение людей, живущих в том безнадежном покое, который только слепота может придать человеческому лицу.

Челнок исчез, но Олмэйр все еще стоял неподвижно, пристально глядя на оставленный им след в воде. Али приставил руку к глазам и с любопытством разглядывал берег. По мере того как солнце клонилось к закату, морской ветерок подымался с севера и рябил зеркальную поверхность воды.

— Дапат! — радостно вскричал Али. — Нашел его, господин! Нашел корабль! Не туда — больше в сторону Панай-Мирры! Ага! Туда смотри — туда! Видишь, хозяин? Совсем ясно! Видишь?

Олмэйр долго и безуспешно следил за пальцем Али. Наконец он различил треугольное пятно желтого света на красном фоне утесов Панай-Мирры. То парус корабля вспыхнул на солнце и теперь ясно выделялся своим веселым цветом на темно-красной скале. Желтый треугольник медленно проплывал мимо скал, пока не обогнул последнего выступа земли и не сверкнул на мгновение на яркой синеве открытого моря. Потом корабль повернул к югу; свет на парусе погас, и вместе с ним исчезло из глаз и самое судно, поглощенное тенью, падавшей от крутого мыса, который терпеливо и одиноко сторожил морскую пустыню.

Олмэйр не двигался. Журчащая вода оглашала воздух вокруг маленького островка немолчным пением. Мелкие пенящиеся волны смело и весело взбегали на берег, со всей беззаботностью юности, и умирали без сопротивления, быстро и грациозно, в широких дугах белой пены на желтом песке. Высоко в воздухе белые облака летели к югу, словно в погоне за чем-то. Али начинал беспокоиться.

— Хозяин, — робко начал он, — Пора домой. Нам придется долго плыть. Все готово, господин.

— Подожди, — прошептал Олмэйр.

Она уехала, и теперь он должен был забыть. У него было какое-то странное чувство, что забывать нужно систематически, по порядку. К ужасу Али, он бросился на колени и пополз по песку, тщательно засыпая руками следы Найниных шагов. Он сгребал на них маленькие кучки песку, оставляя за собой ряд крохотных могилок вплоть до самой воды. Похоронив таким образом последний оттиск Найниных туфелек, он поднялся на ноги, повернулся в сторону мыса, у которого в последний раз видел корабль, и сделал усилие, чтобы еще раз выкрикнуть свое твердое решение не прощать. Али, смотревший на него с беспокойством, видел только, как зашевелились ею губы, но не слышал ни малейшего звука. Он топнул ногой. Пусть себе уезжает. У него никогда не было дочери. Он забудет. Он уже забывает.

Али снова подошел к нему, настаивая на немедленном отъезде, и на этот раз он согласился. Они вместе пошли к челноку — Олмэйр впереди, Али за ним. Несмотря на всю свою твердость, Олмэйр имел глубоко-убитый, несчастный вид. Он медленно волочил ноги по прибрежному песку, а рядом с ним, невидимо для Али, шагал тот особенный демон, чье назначение вечно пробуждать и тревожить воспоминания человека и не давать ему забывать смысла и значения жизни. Он нашептывал Олмэйру детскую болтовню давно прошедших лет. Олмэйр склонил голову набок, точно прислушивался к речам своего незримого спутника; но лицо его напоминало лицо человека, убитого ударом в спину, лицо, с которого внезапная смерть стерла все ощущения и всякое выражение.

Они провели ночь на реке, привязав челнок под навесом кустов. Они лежали рядом на дне его, подавленные тем крайним утомлением, которое убивает голод, жажду, все чувства и мысли и навевает неодолимый сон, подобный временной смерти. На другой день они поплыли дальше и все утро упорно боролись с течением, покуда около полудня не достигли поселка и не привязали челнока у пристани «Лингарда и К0». Олмэйр прямо прошел в дом; Али последовал за ним, неся весла на плече и думая о том, что хорошо было бы теперь поесть чего-нибудь.

Проходя по двору, они обратили внимание на странный, заброшенный вид усадьбы. Али заглянул во все хижины, в которых жили невольники, — они были пусты. На заднем дворе тоже не было ни шума, ни признаков жизни вообще. Огонь под кухонным навесом погас, черная зола его остыла. Высокий, худой мужчина вышел украдкой из банановой рощицы и быстро удалился, оглядываясь на них через плечо большими испуганными глазами. Вероятно, это был бродяга, не имевший хозяина. Их много было в поселке, и все они считали Олмэйра своим патроном. Они ютились на его участке и кое-как существовали; они знали, что с ними не случится ничего худого, разве только белый человек разразится на них потоком ругани, если они попадутся ему под ноги. Они доверяли ему, любили его и ругали его между собой дураком. Олмэйр вошел в дом с задней веранды. Единственное живое существо, попавшееся ему навстречу, была маленькая обезьянка; брошенная на произвол судьбы, изголодавшаяся за эти два дня, она сразу же начала плакать и жаловаться на своем обезьяньем языке, как только увидала знакомое лицо. Олмэйр успокоил ее ласковыми словами и приказал Али принести бананов. Покуда тот ходил за ними, он стоял в дверях передней веранды и смотрел на хаотически опрокинутую мебель. В конце концов он поднял стол и присел на него, а обезьянка спустилась со стропил по своей цепочке и вскарабкалась к нему на плечо. Когда им принесли бананов, они позавтракали вместе; оба были голодны и жадно ели, небрежно разбрасывая вокруг себя кожуру, в доверчивом молчании истинной дружбы. Али ушел, сердито ворча, чтобы самому приняться за варку риса, потому что все женщины исчезли из дома неизвестно куда. Олмэйру это было, по-видимому, все равно. Покончив с едой, он сидел на столе, болтал ногами и смотрел на реку, как бы погруженный в раздумье.

Через несколько времени он встал и подошел к дверям комнаты по правой стороне веранды. То была контора. Контора «Лингарда и К°». Он редко входил туда. Дел никаких не было, и он не нуждался в конторе. Дверь была заперта, и он остановился перед ней, закусив губу и стараясь припомнить, где может находиться ключ. Вдруг он вспомнил, что он висит на гвозде в комнате женщин. Он подошел к двери, над которой красная занавесь висела неподвижными складками, и несколько времени колебался, прежде чем оттолкнуть ее плечом. Казалось, что он превозмогал какое-то большое препятствие. Большой четырехугольник света врывался в окно и обрисовывался на полу. По левую руку Олмэйр увидал большой деревянный ларь миссис Олмэйр, пустой, с откинутой назад крышкой; рядом с ним медные гвозди на европейском дорожном сундуке Найны блестели крупными инициалами Н. О., украшавшими крышку. Несколько платьев Найны, развешанных на деревянных вешалках, казалось, застыли в неподвижности, словно оскорбленные тем, что их бросили. Олмэйр вспомнил, что сам сделал для них вешалки, и заметил, что это были прекрасные вешалки. Но где же ключ? Он осмотрелся и увидел, что ключ висит у той самой двери, у которой он стоит. Ключ весь заржавел. Это обстоятельство раздосадовало было Олмэйра, но он тут же сам на себя подивился. Не все ли равно? Ведь скоро не будет ни ключа, ни двери, вообще ничего! Он постоял с ключом в руке, спрашивая себя, хорошо ли он знает, что собирается делать. Он снова вышел на веранду и в раздумье остановился у стола. Обезьянка спрыгнула на пол, подняла банановую кожуру и принялась прилежно раздирать ее на волокна.

— Забыть! — пробормотал Олмэйр, и это слово вызвало в его сознании целый ряд действий, подробную программу того, что надлежало совершить. Теперь он отлично знал, что и как нужно. Сперва одно, потом другое, а там уже само собой придет и забвение. Само собой. У него создалась навязчивая идея, что если только он не успеет забыть до смерти, то ему придется помнить до скончания века. Некоторые вещи должны быть с корнем вырваны из его жизни, растоптаны, уничтожены, забыты. Он долго стоял неподвижно, со страхом раздумывая, что ему, пожалуй, не удастся победить свою память. Он страшился смерти и предстоявшей вечности. «Вечность!» — выговорил он вслух, и звук этого слова вывел его из задумчивости. Обезьянка встрепенулась, выронила банановую кожицу и дружелюбно осклабилась на него.

Он подошел к дверям конторы и не без труда открыл ее. Входя, он поднял ногами целое облако пыли. На полу разбросаны были раскрытые книги с вырванными листами; другие книги, черные и мрачные, валялись с таким видом, как будто их никто никогда не открывал. Счетные книги. Он намеревался когда-то изо дня в день отмечать в этих книгах рост своего состояния. Но это было давно, очень, очень давно. А сколько уже лет не было надобности отмечать что-либо на их страницах, разграфленных красными и синими чертами! Посреди комнаты, подобно остову потерпевшего крушение корабля, валялась на боку большая конторка со сломанной ножкой. Большая часть ящиков вывалилась из нее, обнаружив при этом груды бумаги, пожелтевшей от времени и пыли. Вращающееся кресло стояло на своем месте, но винт не поддался, когда Олмэйр попытался повернуть его. Не беда. Он оставил его в покое и стал медленно оглядывать предметы один за другим. Все эти вещи в свое время стоили больших денег — конторка, бумага, рваные книги, сломанные полки, погребенные под густым слоем пыли. Это были прах и кости погибшего, мертвого дела. Он смотрел на все эти предметы, — только они и оставались ему от стольких лет труда, борьбы, бессилия, уныния, от всех этих мук, столько раз преодолевавшихся. Преодолевавшихся — для чего? Он стоял, погруженный в мрачные размышления над своей прошедшей жизнью, как вдруг ему явственно послышался звонкий детский голосок, щебетавший среди всего этого разрушения. Он испуганно встрепенулся и лихорадочно принялся сгребать в одну кучу разбросанные по полу бумаги, изломал в щепки стул, разбил ящики, ударяя их о конторку, и грудой свалил весь этот хлам в одном из углов комнаты.

Он выбежал из комнаты, захлопнул дверь, повернул ключ, вынул его из замка, подбежал к перилам веранды и широким размахом руки швырнул ключ далеко в реку. Затем он медленно подошел к столу, подозвал обезьянку, отстегнул цепочку и посадил ее к себе за пазуху. После этою он снова присел на стол и принялся пристально глядеть на дверь покинутой комнаты. Он напряженно прислушивался. Он различал сухой шелест, резкий звук трескающегося дерева, жужжанье и как бы хлопанье крыльев внезапно взлетающей птицы, а затем увидал, как тонкая струйка дыма поползла из замочной скважины. Обезьянка заметалась у него за пазухой. Появился Али с вытаращенными от ужаса глазами.

— Хозяин! Дом горит! — крикнул он.

Олмэйр встал и оперся на стол. Он слышал крики удивления и ужаса, долетавшие из деревни. Али ломал руки и громко причитал.

— Перестань шуметь, дурак, — сказал Олмэйр спокойно. — Собери мой гамак и постель и отнеси их в тот дом. Да поживее.

Дым клубами хлынул из щелей двери, и Али, схватив в охапку гамак, одним прыжком соскочил с веранды.

— Хорошо занялось, — пробормотал Олмэйр. — Тише, тише, Джек, — прибавил он, видя, что обезьянка делала отчаянные усилия, чтобы вырваться из своего заключения.

Дверь треснула сверху донизу, и столб огня и дыма заставил Олмэйра отступить от стола к перилам веранды. Он оставался там до тех пор, пока страшный гул над его головой не показал ему, что огонь охватил и крышу. Тогда он сбежал по лестнице веранды, кашляя, задыхаясь от дыма, вившегося вокруг его головы синеватыми клубами.

По ту сторону канавы, отделявшей олмэйровский дом от поселка, толпа самбирских обывателей глазела на пылающий дом белого человека. Кирпично-красное пламя, пронизанное на солнце лиловыми отблесками, высоко взвивалось в неподвижном воздухе. Стройный дымный столб поднимался прямо и неподвижно и терялся в ясной лазури неба. На широкой площадке между обоими домами видна была высокая фигура туана Путай; туан Путай, волоча ноги и повесив голову, уходил от горящего дома в сторону олмэйровского «Каприза».

Вот при каких обстоятельствах совершился переход Олмэйра на житье в новый дом. Он поселился в новой развалине и в упрямом безумии своего сердца принялся ждать, со скорбью и нетерпением, когда же, наконец, наступит забвение. А оно, как нарочно, не приходило. Он сделал все, что от него зависело, уничтожил малейшие следы существования Найны. И вот теперь каждое утро он спрашивал себя, придет ли долгожданное забвение вместе с закатом, придет ли оно еще до смерти? Ему хотелось прожить лишь столько, сколько нужно для того, чтобы забыть. Устойчивость его собственной памяти вселяла в него ужас, вызывала страх перед смертью; ведь если смерть наступит раньше, чем он достигнет цели своего существования, то ему придется помнить вечно. И еще ему страстно хотелось одиночества. Ему хотелось быть одному; но он не был один. В полумраке ли комнат с их закрытыми ставнями, в ярком ли свете веранды, куда бы он ни пошел, куда бы ни повернул — он всюду видел перед собой маленькую фигурку крошечной девочки с хорошеньким оливковым личиком, длинными черными волосами, в розовом платьице, спадающем с плеч. Девочка глядела на него с нежной доверчивостью любимого ребенка. Али — тот ничего не видел; но даже он замечал присутствие в доме ребенка. В задушевных беседах вокруг вечерних костров он часто описывал своим близким деревенским приятелям странное поведение Олмэйра. Его хозяин на старости лет стал колдуном. Али говорил, что нередко после того, как туан Путай удалялся к себе, на ночь, он слышал, как хозяин его с кем-то беседует в своей комнате. Али думал, что то был дух в образе ребенка. О том, что господин его говорил именно с ребенком, Али догадывался по некоторым его словам и выражениям. Хозяин изредка говорил по-малайски, но большей частью по-английски; а Али понимал по-английски. Хозяин то ласково разговаривал с ребенком, то плакал над ним, то смеялся, то бранил его, то молил уйти, даже проклинал его. То был злой и упрямый дух. Али предполагал, что его господин неосторожно вызвал его и теперь не в силах от него избавиться. Его хозяин был очень смел, — он не боялся проклинать духа в его собственном присутствии; а раз даже он вступил с ним в борьбу. Али слышал страшный шум в его комнате, беготню и стоны. То стонал его хозяин. Духи, те не стонут. Его господин был храбр, но безрассуден, — духа нельзя уязвить. Али ожидал найти своего господина наутро мертвым, но тот вышел из своей комнаты раньше обыкновенного, казался гораздо старше, чем накануне, и ничего в тот день не ел.

Вот что рассказывал Али в деревне. Он был гораздо словоохотливее с капитаном Фордом по той простой причине, что тот отпускал деньги на расходы и всем распоряжался. Ежемесячно, в каждое посещение Самбира Фордом, Али должен был являться к нему с докладом об обитателе олмэйровского «Каприза». С первого же своего прибытия в Самбир после отъезда Найны, Форд взял на себя управление делами Олмэйра. Оно было несложно. Сарай для товаров был пуст, лодки исчезли, присвоенные — по ночам — отдельными жителями Самбира, нуждавшимися в средствах передвижения. Пристань «Лингарда и К0» унесло каким-то большим наводнением, и она уплыла вниз по реке, вероятно, в поисках более отрадных впечатлений; даже стадо гусей — «единственных гусей на восточном побережье» — переселилось куда-то, предпочитая неведомые опасности дикой жизни унылости своего прежнего жилища. С течением времени почерневшее место, где стоял старый дом, поросло травой, и ничто больше не напоминало о старом жилище, с которым связаны были молодые грезы Олмэйра, его безумная мечта о блестящей будущности, его пробуждение и его отчаяние.

Форд редко навещал Олмэйра, потому что это была задача не из легких. Сначала тот рассеянно отвечал на шумные расспросы старого моряка относительно его здоровья; он даже пытался поддерживать разговор, справлялся о новостях таким тоном, который ясно доказывал, что никакие известия в мире не представляют для него ни малейшего интереса. Постепенно он становился все более молчаливым; он не то, чтобы дулся на людей, а просто забывал человеческую речь. Он привык забираться в самую темную комнату дома, где Форду приходилось отыскивать его, идя вслед за скачущей галопом обезьянкой. Обезьянка всегда была на месте, чтобы принять и проводить Форда. Маленькое животное, по-видимому, всецело взяло на себя заботу о своем хозяине; всякий раз, когда ему хотелось, чтобы Олмэйр вышел к нему на веранду, оно настойчиво теребило его за полу куртки, пока он послушно не выходил на свет солнца, которого, видимо, так не любил.

В одно прекрасное утро Форд застал его сидящим на полу веранды; он прислонился к стене, ноги его были вытянуты, руки бессильно свисали по бокам. Его лицо, лишенное всякого выражения, его широко раскрытые глаза с неподвижными зрачками, самая неестественность его позы делали его похожим на огромную куклу, сломанную и отброшенную в сторону. Он медленно повернул голову навстречу поднимавшемуся по лестнице Форду.

— Форд, — прошептал он, не вставая с полу, — я не могу забыть.

— В самом деле, — сказал Форд простодушно, прикидываясь веселым, — хотел бы я быть похожим на тебя! Я таки теряю память — верно, к старости. Еще только вчера мой юнга…

Он замолчал, потому что Олмэйр встал, покачнулся и оперся на руку друга.

— Алло! Да ты сегодня бодрее; скоро и совсем, будешь молодцом, — весело говорил Форд, хотя внутренне ему стало жутко.

Олмэйр отпустил его руку, выпрямился, откинув назад голову, и неподвижно глядел на множество солнечных дисков, сиявших в речных струях. Его куртка и широкие брюки мотались по ветру вокруг его исхудалого тела.

— Пусть себе уезжает! — шептал он хриплым голосом. — Пусть уезжает! Завтра я уже забуду. Я человек твердый… твердый как… скала… твердый…

Форд взглянул ему в лицо — и бросился бежать. Шкипер и сам обладал твердым характером, как то могли засввдетельство вать все, плававшие под его начальством, — но даже его мужество не устояло перед твердостью Олмэйра.

В следующий за этим приход парохода в Самбир Али с раннего утра явился на судно с жалобой. Он сообщил Форду, что китаец Джим-Энг втерся к Олмэйру в дом и прожил у них весь последний месяц.

— И они оба курят, — прибавил Али.

— Фьюить! То есть курят опиум?

Али кивнул головой, а Форд задумался; потом он пробормотал про себя: «Бедняга! Теперь уж чем скорей, тем лучше для него!» После обеда он отправился к нему в дом.

— Что ты тут делаешь? — спросил он у Джим-Энга, бродившего по веранде.

Джим-Энг на ломаном малайском наречии объяснил ему монотонным голосом заправского курильщика опиума, что его дом пришел в ветхость, крыша на нем протекла, а пол провалился. В силу этого и будучи таким давним, давним другом белого человека, он забрал свои деньги, опиум и две трубки и переселился в этот большой дом.

— Места здесь довольно. Он курит, а я живу здесь. Он недолго будет курить, — сказал он в заключение.

— Где он теперь? — спросил Форд.

— В доме. Он спит, — устало отвечал Джим-Энг.

Форд заглянул в дверь. В полутьме, царившей в комнате, он разглядел Олмэйра, лежавшего навзничь на полу, с деревянной скамеечкой под головой, с длинной белой бородой, всклокоченной на груди, с желтым лицом, с полузакрытыми веками, из — под которых виднелись белки глаз…

Он вздрогнул и отвернулся. Уходя, он заметил длинную полосу выцветшего алого шелка с китайскими письменами на ней, которую Джим-Энг только что повесил на одном из столбов дома.

— Что это такое? — спросил он.

— Это название дома, — отвечал Джим-Энг своим бесцветным голосом. — Точь-в-точь, как у меня в доме. Очень хорошее название.

Форд посмотрел на него и пошел прочь. Он не знал, что означает сумасшедшая китайская надпись на красном шелке. Если бы он спросил у Джим-Энга, то терпеливый китаец объяснил бы ему с подобающей гордостью, что она означала «Дом небесного блаженства».

В тот же день вечером Бабалачи явился навестить капитана Форда. Каюта капитана выходила на палубу, и Бабалачи сидел верхом на ее высоком пороге, а Форд курил трубку, развалясь на койке внутри ее. Пароход отходил на следующее утро, и пожилой сановник по своему обыкновению зашел поболтать перед разлукой.

‹ #9632;. — Мы получили известия из Бали месяц тому назад, — заметил Бабалачи. — У старого раджи родился внук, и там великое ликование.

Форд так заинтересовался, что даже выпрямился.

— Да, — продолжал Бабалачи в ответ на его взгляд. — Я сказал ему. Это было перед тем, как он начал курить.

— Ну, и что же? — спросил Форд.

— Я только потому остался в живых, — серьезно объяснил Бабалачи, — что белый человек очень слаб и упал, когда бросился на меня, — Потом, помолчав немного, он прибавил: — А она без ума от радости.

— Ты говоришь о миссис Олмэйр?

S — Да, она живет в доме нашего раджи. Она не скоро еще помрет. Такие женщины долго живут, — сказал Бабалачи с легким оттенком сожаления в голосе, — У нее есть доллары, она зарыла их в землю, но мы знаем где. Эти люди наделали нам бездну хлопот. Нам пришлось заплатить штраф и выслушать угрозы белых людей, и теперь нам приходится очень остерегаться. Он вздохнул и долго молчал; потом вдруг заговорил с большой силой:

— Быть войне. Дыхание брани веет на островах. Доживу ли я?.. Ах, туан, — продолжал он уже спокойнее, — в старину лучше было. Я тогда плавал с мужами из Лануна и брал ночью на абордаж спящие корабли с белыми парусами. Это было до того, как английский раджа воцарился в Кучинге. Мы воевали тогда между собой — и как счастливо мы жили! Теперь же, когда нам приходится воевать с вами, мы можем только умирать!

Он собрался уходить.

— Туан, — сказал он, — помнишь ли ты невольницу Буланджи, ту, из-за которой вышли все эти неприятности?

— Да, — сказал Форд. — Так что же с нею?

— Она исхудала и не могла больше работать. Тогда Буланджи — вор он и пожиратель свиного мяса — отдал мне ее за пятьдесят долларов. Я отослал ее к моим женщинам, чтобы она потолстела. Мне хотелось слышать ее смех, но, видно, она была испорчена и — она умерла два дня тому назад. Нет, туан, зачем говорить нехорошие слова? Я стар, это правда, но почему бы мне не радоваться на молодое лицо и на звук молодого голоса в доме? — Он запнулся, а затем прибавил с невеселым смехом: — Я, точно белый человек, болтаю такое, о чем не пристало мужчинам беседовать друг с другом.

И он ушел, сильно опечаленный.

* * *
Столпившаяся полукругом перед «Капризом» Олмэйра куча народу заколыхалась и молча расступилась перед группой людей в белых одеждах и тюрбанах, направлявшихся к дому. Впереди всех, опираясь на Решида, шествовал Абдулла, а за ним следовали все арабы Самбира. Когда они проходили среди почтительно расступившейся толпы, раздался сдержанный говор, среди которого ясно прозвучало одно только слово: «Мати». Абдулла остановился и медленно оглянулся по сторонам.

— Он умер? — спросил он.

— Да живешь ты на долгие годы! — дружно ответствовала толпа; затем опять все смолкло.

Абдулла сделал еще несколько шагов и в последний раз очутился лицом к лицу со своим давнишним недругом. Каков бы ни был он при жизни — теперь он был неопасен, потому что лежал, бездыханный и неподвижный, в нежном сиянии раннего утра. Единственный белый человек на восточном побережье умер, и душа его, освобожденная от оков земного безумия, стояла теперь пред лицом бесконечной мудрости. На его обращенном кверху лице запечатлелось ясное выражение, которое бывает у людей, сразу и безболезненно ушедших из мира горя и страданий; оно как бы молчаливо свидетельствовало перед безоблачным небом, что человеку, лежавшему здесь под взорами равнодушных глаз, удалось забыть перед смертью.

Абдулла с грустью взирал на этого неверного, с которым он так долго боролся и которого так часто одолевал. Такова награда правоверных! И все же в старом сердце араба шевелилось сожаление о том, что уходило из его жизни вместе с этим человеком. Он быстро оставлял позади дружбу, вражду, удачи и разочарования, словом, все то, что составляет жизнь человека; а впереди его ожидал лишь неизбежный конец. Отныне молитва должна была заполнить остаток дней, дарованных верному последователю пророка! Он взял в руки четки, висевшие у него за поясом.

— Я так нашел его здесь, рано утром, — сказал Али тихим и благоговейным голосом.

Абдулла еще раз холодно взглянул на безмятежное лицо.

— Пойдем, — сказал он, обращаясь к Решиду.

Толпа расступалась перед ними, а четки стучали в руках Абдуллы, торжественно и набожно шептавшего молитвы аллаху, многомилостивому и милосердому.

― ИЗГНАННИК ―

ЧАСТЬ I

I

Сходя с прямого и узкого пути своего рода честности, он принял твердое решение вернуться на однообразную, но верную стезю добродетели, как только его краткое блуждание по придорожным топям окажет желаемое действие. Это должно было быть небольшим эпизодом, фразой в скобках, так сказать, в длинной повести его жизни: это не имело никакого значения, это приходилось делать нехотя, но все же отчетливо, и надо было как можно скорее забыть. Он воображал, что потом будет снова глядеть на солнечный свет, наслаждаться тенью, вдыхать запахи цветов в маленьком саду перед домом. Он думал, что ничто не изменится, что он по-прежнему будет добродушно ласкать свою полуцветную жену, глядеть с нежным презрением на своего бледного, желтого ребенка и надменно покровительствовать чернокожему шурину, который любит розовые галстуки, носит на маленьких ногах лакированные ботинки и так почтителен перед белым супругом своей счастливой сестры. Все это были услады его жизни, и он не мог себе представить, чтобы нравственный смысл какого-нибудь его поступка мог войти в столкновение с самой природой вещей, мог затмить солнечный свет, уничтожить запах цветов, покорность жены, улыбку ребенка и робкую почтительность Леонарда да Соуза и всей семьи да Соуза. Обожание этой семьи было великим наслаждением его жизни. Он любил вдыхать глубокий фимиам, который они воскуряли перед алтарем преуспевающего белого человека, оказавшего им честь женитьбой на их дочери, сестре и родственнице. Это была многолюдная, грязная орава, жившая в разваливавшихся бамбуковых хижинах, окруженных запущенными участками, на окраинах Макассара. Он держал их на почтительном расстоянии, зная им цену. Это была ленивая банда метисов, и он видел их такими, какими они были: оборванные, малорослые, тощие, немытые мужчины всякого возраста, бесцельно снующие взад и вперед, шаркая туфлями; неподвижные старухи, похожие на огромные мешки розового коленкора, набитые бесформенными комками жира и небрежно сваленные на ветхие тростниковые стулья в темных углах пыльных веранд; молодые женщины, худенькие и желтые, с большими глазами и длинными волосами, томно двигающиеся среди грязи и мусора своих жилищ, словно каждый их шаг — последний в жизни. Он слышал их визгливую ругань и ссоры, крики их детей, хрюканье их свиней; он вдыхал вонь от мусорных куч на дворе; и ему было очень противно. Но он одевал и кормил эту жалкую толпу; этих выродившихся потомков португальских завоевателей; он был их провидением; они пели ему хвалы из глубины своей лени, своей грязи, своей безмерной и безнадежной нищеты; и ему было очень приятно. Им нужно было много, но он мог им давать все необходимое без ущерба для себя. Взамен он получал их безмолвную боязнь, их многоречивую любовь, их шумное поклонение. Хорошо быть провидением и приятно, чтобы каждый день это повторяли тебе. Это дает ощущение огромного превосходства, и Виллемс упивался им. Он не разбирался в своем настроении, но, вероятно, главное его удовольствие заключалось в неузнанном, но искреннем убеждении, что стоит ему отвернуться, и вся эта толпа преклоняющихся существ умрет с голоду. Его щедрость развратила их. Дело нетрудное. С тех пор как он снизошел до них и женился на Жоанне, они потеряли даже ту маленькую способность к труду, которую им, может быть, пришлось бы проявить под давлением крайней нужды. Они жили теперь, благодаря его доброй воле. Это была власть. Виллемсу это нравилось.

В другом, быть может, низшем смысле его дни наполнялись менее сложными, но более очевидными удовольствиями. Он любил простые игры, основанные на ловкости, — биллиард; и игры не столь простые, требующие совершенно иного рода ловкости, — покер. Он был способнейшим учеником одного американца, с твердым взглядом и отрывистой речью, таинственно прибывшего в Макассар из просторов Тихого океана и, потолкавшись некоторое время в суматохе городской жизни, загадочно уплывшего в солнечные пустыни Индийского океана. Память об этом калифорнийском незнакомце была увековечена покером — привившимся с тех пор в Целебесской столице, и могущественным коктейлем, рецепт которого на кванг-тунгском наречии передается от одного старшего лакея-китайца к другому в Сунда-Отеле и по сей день. Виллемс был знатоком напитков и привержен к игре. Этими талантами он гордился умеренно. Доверием, которое ему оказывал Гедиг — хозяин, он гордился кичливо и навязчиво. Это происходило вследствие его благожелательности и преувеличенности чувства долга перед самим собой и перед миром в целом. Он испытывал непобедимое желание поучать, всегда сопутствующее грубому невежеству. Ведь всегда есть нечто такое, что невежественный человек знает, и только это и важно знать; оно наполняет вселенную невежественного человека. Виллемс отлично знал себя самого. В тот день, когда он, полный колебаний, сбежал от ост-индского голландца на самарангском рейде, он начал это изучение самого себя, своих данных, своих способностей, тех неотвратимых свойств, которые привели его к теперешнему выгодному положению. Так как по природе он был скромен и недоверчив, то его успехи поражали его, почти пугали, и в конце концов — когда он перестал уже удивляться — сделали его яростно самонадеянным. Он верил в свой гений и в свое знание света. Другим тоже следовало верить в это; для собственной пользы и для вящей его славы. Всем этим дружелюбно настроенным людям, которые хлопали его по плечу и шумно приветствовали его, следовало воспользоваться его примером. Для этого он должен говорить. И он говорил добросовестно. Днем он излагал свою теорию успеха за маленькими столиками, изредка погружая усы в колотый лед коктейля; а вечером, с кием в руке, нередко вразумлял молодого слушателя в биллиардной. Бильярдные шары останавливались, как бы тоже слушая, под ярким светом затененных масляных ламп, низко висящих над сукном; а в тени просторной комнаты китаец-маркер устало прислонялся к стене, и печальная маска его лица желтела под красным деревом счетной доски; веки его опускались в сонном утомлении позднего часа, под однообразное журчание непонятного потока слов, изливаемого белым человеком. Потом, в наступившем молчании, игра с резким щелканием возобновлялась и некоторое время слышались только плавный шум и глухие удары шаров, катящихся зигзагами к неизбежному карамболю. Часы равномерно тикали; невозмутимый китаец снова и снова повторял счет безжизненным голосом, словно большая говорящая собака, и — Виллемс выигрывал. Сказав, что становится поздно, а он человек женатый, он покровительственно прощался и выходил на длинную пустую улицу. В этот час ее белая пыль была похожа на ослепительную полосу лунного света. Виллемс шел домой мимо стен, из-за которых высилась пышная растительность садов. Он шел посредине улицы; и его тень услужливо кралась пред ним. Он смотрел на нее ласково. Тень удачливого человека! Он чувствовал легкое головокружение от коктейля и от собственной славы. Как он часто рассказывал, он приехал на Восток четырнадцать лет тому назад кают-юнгой, маленьким мальчиком. В ту пору у него была, вероятно, очень маленькая тень; он думал, улыбаясь, что тогда он… ничего — даже тень — не смел бы назвать своим. А теперь он глядит на тень доверенного фирмы «Гедиг и Ко», возвращающегося домой. Какое торжество! Как хороша жизнь для тех, кто на выигравшей стороне! Он выиграл партию жизни и партию на биллиарде. Он ускорял шаг, позвякивая выигрышем и вспоминая дни, которые, как вехи, отмечали его жизненный путь. Он вспоминал о своем первом путешествии в Ломбок за лошадьми — первое серьезное поручение, данное ему Гедигом; потом дела покрупнее; тайную продажу опиума; незаконную торговлю порохом; большую операцию по контрабандному ввозу оружия, трудное дело с гоакским раджой. Он выполнил ею исключительно благодаря своей смелости; он дерзко говорил со свирепым старым властелином в его Государственном совете; подкупил его золоченой стеклянной каретой, которая теперь, если верить слухам, служит курятником; ухаживал за ним всячески и сумел убедить его. Это был единственный способ. Он против простой бесчестности, которая запускает руки в денежный ящик, но можно обходить законы иделать из коммерческих принципов самые крайние выводы. Некоторые называют это обманом. Это глупые, слабые, презренные. Умные, сильные, уважаемые не знают сомнений. Где сомнение, там не может быть могущества. На эту тему он часто проповедовал молодым людям. Это было его учение, и он сам был блестящим примером его правоты.

Так каждую ночь он возвращался домой после дня работы и удовольствий, опьяненный звуками собственного голоса, славящего его преуспевание. Так он возвращался домой в тридцатую годовщину своего рождения.

Он провел в хорошей компании приятный, шумный вечер, и когда он шел вдоль пустой улицы, чувство собственного величия росло в нем, поднимало все выше над белой пылью макассарской дороги и наполняло торжеством и сожалением. Он мало показал себя там в отеле, он мало говорил о себе, он произвел на своих слушателей недостаточно сильное впечатление. Ничего. В другой раз. Теперь он придет домой, подымет жену и заставит ее слушать его. Почему ей не встать, не приготовить ему коктейль и не слушать его терпеливо? Конечно. Она должна. Если бы он захотел, он мог бы поднять всю семью да Соуза. Ему стоит только слово сказать, и они все придут и молча сядут в ночных одеяниях на твердую, холодную землю двора и будут слушать, как он с высоты ступеней будет им объяснять, как он велик и добр. Будут. Однако будет достаточно и жены — на сегодня.

Жена! Он внутренне содрогнулся. Несчастная женщина с испуганными глазами и скорбно опущенными углами рта, которая будет слушать его с болезненным удивлением, в покорном молчании. Она уже привыкла к этим ночным проповедям. Один раз она возмутилась, — в самом начале. Только один раз. Теперь, когда он, развалившись в кресле, пьет и говорит, она молча стоит у конца стола, опираясь о него руками, испуганным взглядом следя за его губами, без звука, без движения, еле дыша, пока он не отпустит ее презрительным: «Иди спать, кукла!» Тогда она тяжело вздохнет и медленно выйдет из комнаты, облегченная, но бесстрастная. Ничто не может вывести ее из себя, заставить ее браниться или плакать. Она не жалуется, она не возмущается. Первая ссора их была решительная. Слишком решительная, недовольно думал Виллемс. Она словно выгнала ее душу из тела. Несчастная женщина! Проклятая история! И какого черта он оседлал себя… Да что там! Ему нужен был дом, а партия, видимо, пришлась по вкусу Гедигу, и Гедиг подарил ему домик, тот обвитый цветами домик, к которому он сейчас под холодным светом луны направляет свои шаги. И потом он пользуется обожанием семьи да Соуза. Человек его закала может взяться за что угодно, сделать что угодно и желать чего угодно. Лет через пять эти белые люди, играющие по воскресеньям у губернатора в карты, будут принимать его — с полубелой женой и прочим. Ура!.. Он увидел, как его тень шатнулась вперед и взмахнула шляпой, величиной с ромовую бочку, в многоаршинной руке… Кто крикнул ура?.. Он смущенно улыбнулся и, глубоко засунув руки в карманы, прибавил шагу уже с серьезным лицом.

Позади него — слева — в воротах мистера Винка светился сигарный огонек. Прислонясь к одному из кирпичных столбов, мистер Винк, кассир торгового дома «Гедиг и К°», курил свою вечернюю сигару. Среди теней подстриженных кустов миссис Винк мерными шагами медленно прохрустела гравием круговой дорожки перед домом.

— Вот Виллемс пошел домой пешком и, кажется, изрядно пьяный, — сказал мистер Винк через плечо. — Я видел, как он прыгнул и махнул шляпой.

Гравий перестал хрустеть.

— Отвратительный человек, — спокойно заметила миссис Винк, — говорят, он бьет свою жену.

— Нет, дорогая, нет, — промолвил мистер Винк, неопределенно поведя рукой. Образ Виллемса, бьющего свою жену, был ему неинтересен. Как женщины несправедливы. Если бы Виллемс захотел мучить свою жену, у него нашлись бы более утонченные средства. Мистер Винк знал Виллемса хорошо и считал его очень способным, очень ловким — хоть и в дурном смысле. Несколько раз быстро затягиваясь окурком своей сигары, мистер Винк подумал о том, что доверие, оказываемое Виллемсу Гедигом, допускает, при данных обстоятельствах, честную критику со стороны его кассира.

— Он становится опасным; он слишком много знает. Надо от него избавиться, — сказал мистер Винк громко. Но миссис Винк уже ушла, а потому, покачав головой, он бросил сигару и медленно последовал за ней.

Виллемс шел домой, плетя волшебную паутину будущего. Дорога к величию широко открывалась его взору, прямая и блестящая, без всяких преград. Он сошел с пути честности, как он понимает ее, но он скоро вернется на него и уже никогда его не покинет! Это пустяки. Скоро он все уладит. Пока же он должен стремиться к тому, чтобы не быть открытым, и он верил в свою ловкость, в свое счастье, в свою репутацию, которая обезоружит всякое подозрение, если даже кто-нибудь и посмеет заподозрить его. Но никто не посмеет! По правде говоря, он сознавал, что одно не совсем хорошо. Он временно присвоил себе часть денег Гедига. Печальная необходимость. Но он судил себя с той снисходительностью, которую следует проявлять по отношению к слабостям гениев. Он все возместит, и все будет как прежде, никто от этого не пострадает, и он беспрепятственно достигнет блестящей цели своих стремлений.

Компаньон Гедига!

Раньше чем взойти по ступенькам дома, он некоторое время помедлил, широко расставив ноги, держась рукой за подбородок и мысленно созерцая будущего компаньона Гедига. Чудесное занятие. Он видел его в полной безопасности; твердым, как скала; глубоким — глубоким, как бездна, и надежным, как могила.

II

Море, может быть, потому, что оно соленое, делает грубой оболочку, но оставляет нежной сердцевину души своих слуг. Старое море; море давних лет, чьи слуги были преданными рабами и шли от юности к сединам или к неожиданной могиле, не раскрывая книгу жизни, ибо они могли видеть вечность, отраженную стихией, которая давала жизнь и приносила смерть. Подобно прекрасной и своевольной женщине, прежнее морс было чудесно своими улыбками, непреодолимо в своем гневе, прихотливо, обольстительно, безрассудно, безответно; его любили, его боялись. Оно чаровало, дарило радость, тихо внушало безграничную верность; потом, во внезапном и беспричинном гневе, оно убивало. Но его жестокость искупалась прелестью его непостижимой тайны, безмерностью его обещаний, волшебной властью сулимого им благоволения. Сильные люди с детскими сердцами были верны ему, были рады жить его милостью, умереть его волей. Таким было море до той поры, как французский гений привел в движение египетские мускулы и прорыл плачевный, но полезный ров. Огромный полог дыма, выпущенный несчетными пароходами, распростерся над беспокойным зеркалом Бесконечности. Рука инженера сорвала покров с ужасной красоты, чтобы жадные и вероломные купцы могли набивать себе карманы. Тайна была разрушена. Как и все тайны, она жила только в сердцах своих поклонников. Сердца изменились; изменились люди. Некогда любящие и преданные слуги вооружились огнем и железом и, победив страх в собственных, сердцах, сделались расчетливой толпой холодных и требовательных хозяев. Море прошлого было несравненно прекрасной любовницей с непостижимым лицом, с жестокими и обещающими глазами. Море наших дней — изнуренный труженик, изборожденный и обезображенный взбаламученными следами грубых винтов, у которого похищены покоряющие чары его громадности, у которого отняты его красота, его тайна и его обеты.

Том Лингард был властелином, любовником и слугой моря.

Море взяло его молодым, обработало его душу и тело; дало ему свирепую наружность, громкий голос, бесстрашные глаза и глупо искреннее сердце. Оно щедро наделило его нелепой верой в себя, всеобъемлющей любовью к миру, широкой терпимостью, презрительной строгостью, прямодушной простотой побуждений и честностью намерений. Сделав его таким, каким он был, море, как женщина, служило ему смиренно, позволяя ему невредимо греться в лучах его ужасной и неверной милости. Том Лингард разбогател на море и благодаря морю. Он любил его со Страстной привязанностью любовника, он пренебрегал им с уверенностью безупречного мастера, он боялся его мудрой боязнью храбреца и заигрывал с ним, как балованный ребенок со снисходительным и добрым людоедом. Он был благодарен ему благодарностью честного сердца. Больше всего он гордился своим глубоким убеждением в его верности — тайным чувством своего безошибочного знания его коварства.

Маленький бриг «Искра» был орудием счастья Лингарда. Они вместе пришли на север, оба молодые, из австралийского порта и через несколько лет не было белого человека на островах, от Палембанга до Терната и от Омбавы до Палавана, который бы не знал капитана Тома и его счастливого корабля. Лингарда любили за его безоглядное великодушие, за его непоколебимую честность и вначале немного боялись из-за его вспыльчивости. Очень скоро, однако, его узнали ближе и говорили, что гнев капитана Тома менее опасен, чем улыбка многих других людей. Он быстро преуспел. После его первого — и удачного — боя с морскими разбойниками, в котором, как ходил слух, он спас яхту какой-то важной персоны, где-то около Кариматского пролива, он стал чрезвычайно популярен. С годами эта популярность росла. Вечно посещая отдаленные уголки этой части света, вечно в поисках новых рынков для своего груза, — не столько ради прибыли, сколько ради удовольствия находить их, — он вскоре стал известен среди малайцев и, благодаря своей удачливой отваге в нескольких столкновениях с пиратами, внушил страх перед своим именем. Те белые люди, с которыми у него были дела и которые, естественно, высматривали в нем уязвимые места, легко могли заметить, что достаточно назвать его малайский титул, чтобы сильно польстить ему. Когда можно было этим что-нибудь выиграть, а иногда просто от чистого сердца, они, вместо церемонного «капитан Лингард», обращались к нему с полусерьезным «Раджа Лаут» — Король Моря.

Он с честью носил это имя. Он носил его уже давно, когда мальчик Виллемс бегал босиком по палубе корабля «Космополит IV», на Самарангском рейде, глядя невинными глазами на незнакомый берег и понося своих ближайших соседей кощунственными устами, в то время как его детский ум обдумывал героический план побега. С юта «Искры» Лингард видел, как рано утром голландский корабль неуклюже снялся с якоря, направляясь в восточные порты. В тот же день поздно вечером он стоял на набережной, собираясь вернуться к себе на бриг. Ночь была ясная и звездная; маленькое здание таможни было закрыто, и когда коляска, доставившая его сюда, исчезла в длинной аллее пыльных деревьев, ведущей в город, Лингард подумал, что он один на набережной. Он разбудил дремавших гребцов и стоял, ожидая, чтобы они приготовились, как вдруг он почувствовал, что кто-то тянет его за полу, и тоненький голосок явственно произнес:

— Английский капитан.

Лингард быстро обернулся, и то, что казалось худеньким мальчиком, отскочило назад с похвальным проворством.

— Кто ты такой? Откуда ты взялся? — спросил Лингард, вздрогнув от удивления.

Мальчик, стоя в безопасном отдалении, показал на плашкоут, причаленный к берегу.

— Прятался там? — сказал Лингард, — Ну, что же тебе нужно? Говори, черт тебя побери! Не пришел же ты сюда, чтоб напугать меня до смерти шутки ради, не правда ли?

Мальчик попробовал изъясниться на ломаном английском языке, но Лингард перебил его.

— Понимаю, — воскликнул он, — ты сбежал с большого корабля, который ушел сегодня утром. Почему же ты не идешь к своим землякам?

— Корабль ушел недалеко — на Сурабайю. Заберут меня опять на корабль, — объяснил мальчик.

— Это для тебя самое лучшее, — убежденно произнес Лингард.

— Нет, — ответил мальчик, — надо остаться здесь, не надо идти домой. Надо достать деньги здесь; дома плохо.

— Это меня окончательно сбивает с толку, — удивился Лингард. — Так тебе деньги нужны? Так-так. И ты не побоялся удрать, ты, несчастный мешок с костями?

Мальчик пояснил, что он ничего так не боится, как быть отосланным назад на корабль. Лингард смотрел на него в задумчивом молчании.

— Подойди ближе, — сказал он. Он взял мальчика за подбородок и, подняв ему голову, пристально посмотрел на него.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Однако ты невелик для семнадцати лет. Ты голоден?

— Немного.

— Пойдешь со мной на этот вот бриг?

Мальчик молча направился к шлюпке и забрался на нос.

— Знает свое место, — пробормотал Лингард, тяжело ступая на корму и берясь за брасики. — Дай ход!

Гребцы-малайцы разом налегли на весла, и гичка отскочила от набережной, держа на якорный огонь брига.

Таково было начало карьеры Виллемса.

Через полчаса Лингард знал всю несложную историю Виллемса. Отец — рассыльный агент у судового маклера в Роттердаме; мать умерла. Мальчик способный, но ленивый. Стесненное положение в доме, полном маленьких братьев и сестер, которые хоть и были одеты и сыты, но бегали без присмотра, пока неутешный вдовец бродил целыми днями в обтрепанном пальто и рваных сапогах по грязным набережным, а по вечерам устало сопровождал полупьяных иностранных шкиперов по разным увеселительным местам, домой возвращаясь поздно, с тошнотой от слишком усердного курения и выпивки — за компанию — с этими людьми, рассчитывавшими в деловом порядке на эти знаки внимания. Затем предложение добродушного капитана «Космополита IV», который был рад оказать услугу этому терпеливому и услужливому человеку; великая радость юного Виллемса, его еще большее разочарование в море, которое представлялось таким привлекательным издали и оказалось таким суровым и требовательным при ближайшем знакомстве, — и наконец, этот побег, под влиянием внезапного порыва. Мальчик был в безнадежной вражде с духом моря. Он испытывал инстинктивное презрение к честной простоте этой работы, которая не давала ему того, чего он желал. Лингард скоро убедился в этом. Он предложил Виллемсу отослать его домой на английском корабле, но мальчик умолял позволить ему остаться. У него был отличный почерк, он скоро в совершенстве овладел английским языком, хорошо считал; и Лингард использовал его в этом направлении. С годами его коммерческие способности развернулись удивительнейшим образом, и Лингард часто оставлял его торговать на том или другом острове, а сам между тем отправлялся в какую-нибудь отдаленную местность. По желанию Виллемса Лингард устроил его на службу к Гедигу. Эта разлука его несколько огорчила, так как он в известном смысле привязался к своему питомцу. Но он гордился им и убежденно хвалил его. Вначале это было: «Бойкий мальчишка, но моряка из него не выйдет». Затем, когда Виллемс стал помогать в торговле, он отзывался о нем: «Дельный малый». Позднее, когда Виллемс стал доверенным Гедига и ему поручались деликатнейшие дела, простодушный старый моряк, восхищенно указывая пальцем на его спину, шептал всякому, кто стоял около него в ту минуту: «Умная голова этот парень, чертовски умная голова. Посмотрите на него. Представитель старика Гедига. Я, можно сказать, подобрал его в канаве, как голодную кошку. Кожа да кости. Честное слово, подобрал. А теперь он больше моего понимает в торговле. Факт! Я не шучу. Больше меня понимает», — повторял он серьезно, с невинной гордостью в честных глазах.

С надежной высоты своих коммерческих успехов Виллемс покровительствовал Лингарду. Он любил своего благодетеля, хоть и чувствовал вместе с тем некоторое презрение к грубоватой прямоте его образа действий. Были, однако, некоторые черты в характере Лингарда, внушавшие Виллемсу должное уважение. Болтливый моряк умел молчать о некоторых вещах, которые для Виллемса были очень интересны. Вдобавок, Лингард был богат, а этого было достаточно, чтобы вызвать невольное восхищение Виллемса. В откровенных беседах с Гедигом Виллемс обыкновенно отзывался о добром англичанине: «Счастливый старый чудак», с тоном явной досады. Гедиг соглашался, неопределенно мыча, и оба смотрели друг на друга вдруг остановившимися зрачками, неподвижными от невыраженной мысли.

— Вам еще не удалось узнать, где он достает весь этот каучук, Виллемс? — спрашивал наконец Гедиг, отворачиваясь и нагибаясь над бумагами.

— Нет, мистер Гедиг. Пока еще нет. Но я пытаюсь, — был всегдашний ответ Виллемса, звучавший раскаянием и мольбой.

— Пытайтесь! Что ж, пытайтесь! Можете пытаться! Вы, может быть, считаете себя умным, — ворчал Гедиг, не подымая головы, — Я торгую с ними двадцать, тридцать лет. Старая лиса. И я пытался. Да! — Он вытягивал короткую, жирную ногу и созерцал голую ступню и свешивающуюся с пальцев травяную туфлю. — Вы не могли бы его подпоить? — добавлял он после небольшой храпящей паузы.

— Нет, мистер Гедиг, право, не могу, — серьезно отвечал Виллемс.

— Так и не пытайтесь. Я его знаю. Не пытайтесь, — советовал хозяин и, снова наклоняясь над столом и низко водя над бумагой вытаращенными, налитыми кровью глазами, принимался усердно выводить толстыми пальцами жидкие, нетвердые буквы своей корреспонденции, в то время как Виллемс почтительно ожидал его дальнейших распоряжений, раньше чем самому спросить, весьма угодливо:

— Будут какие-нибудь приказания, мистер Гедиг?

— Гм! Да. Сходите к Вун-Хину, пересчитайте и упакуйте деньги и сдайте их на почтовый пароход в Тернат. Он должен быть здесь сегодня.

— Слушаю, мистер Гедиг.

— Да, вот что еще. Если пароход опоздает, оставьте ящик у Вун-Хина в лавке до завтрашнего дня. Запечатайте его. Восемь печатей, как всегда. И не берите его до прибытия парохода.

— Слушаю, мистер Гедиг.

— И не забудьте про эти ящики с опиумом. Это для сегодняшней ночи. Возьмите мою команду. Перевезите их с «Каролины» на арабский барк, — продолжал хозяин хриплым полушепотом, — и чтобы не было истории вроде той, как прошлый раз, когда уронили ящик за борт, — добавил он, вдруг рассвирепев и глядя на своего доверенного.

— Слушаю, мистер Гедиг, я буду осторожен.

— Это все. Скажите этой свинье, когда будете проходить, что, если пунка[18] не будет лучше действовать, я ему все кости переломаю, — закончил Гедиг, вытирая багровое лицо красным шелковым платком величиной с доброе одеяло.

Виллемс бесшумно вышел, осторожно притворяя за собой маленькую зеленую дверь, ведущую на склад. Гедиг с пером в руке слушал некоторое время, как он, полный безграничного рвения к хозяйскому благу, с дикой запальчивостью бранил мальчика у пунки, потом снова принялся писать среди шороха бумаг, колышимых ветром опахала, которое широкими взмахами колебалось над его головой.

Виллемс фамильярно кивнул мистеру Винку, стол которого стоял возле маленькой двери в частный кабинет Гедига, и с важным видом прошел через склад. Мистер Винк, с крайней неприязнью в каждой черте джентльменской наружности, следил глазами за белой фигурой, мелькавшей в сумраке среди нагроможденных тюков и ящиков, пока она не исчезла за входной аркой в сиянии улицы.

III

Случай и искушение были слишком велики, и Виллемс, подчиняясь внезапной нужде, злоупотребил доверием, которое было его гордостью, постоянным свидетельством его способностей и непосильным бременем. Карточные проигрыши, провал маленькой спекуляции, затеянной им на свой риск, неожиданная просьба денег со стороны одного из да Соуза — и он сам не заметил, как сошел с пути своего рода честности.

В течение одного короткого, темного и одинокого мгновения он был в ужасе, но он обладал той храбростью, которая не взбирается на высоты, но мужественно шагает по грязи, — если нет другого выхода. Он поставил себе задачей возместить ущерб и принял обязательство не попасться. В тот день, когда ему исполнилось 30 лет, он почти осуществил задачу, а обязательство было выполнено старательно и умно. Он считал себя в безопасности. Опять он мог с надеждой взирать на цель своих законных стремлений. Никто не посмеет подозревать его, а через несколько дней уже и подозревать будет нечего. Он был горд. Он не знал, что его благосостояние дошло до высшей точки и что прилив уже спадает.

Через два дня он узнал это. Мистер Винк, заслышав шорох дверной ручки, вскочил со своего места, где он с волнением прислушивался к громким голосам, доносившимся из кабинета Гедига, и с нервной торопливостью скрыл лицо в большой кассе. В последний раз Виллемс прошел через маленькую зеленую дверь, ведущую в святилище Гедига, которое за эти полчаса — судя по адскому шуму — можно было счесть берлогой какого — нибудь дикого зверя. Оставляя за собой место своего унижения, Виллемс мутным взглядом схватывал впечатления от лиц и предметов. Он видел испуганный взгляд мальчика у пунки; сидящих на корточках счетчиков-китайцев с неподвижными лицами, повернутыми тупо в его сторону, с руками, застывшими над столбиками блестящих гульденов, разложенных на полу; плечи мистера Винка и мясистые кончики его красных ушей. Он видел длинный ряд ящиков, протянувшихся от места, где он стоял, до входной арки, за которой ему, быть может, удастся вздохнуть. Конец тонкой веревки лежал поперек его дороги, и он ясно видел его, однако зацепился и споткнулся, точно это был железный брус. Наконец, он очутился на улице, но ему не хватало воздуха, чтобы наполнить легкие. Он пошел домой, задыхаясь.

Звук оскорблений, звеневший у него в ушах, понемногу ослабел, и чувство стыда медленно сменилось чувством злобы против самого себя, а главное, против глупого стечения обстоятельств, которые привели его к этой идиотской неосторожности. Идиотская неосторожность; так он определял свою вину. Что могло быть хуже этого с точки зрения его бесспорной проницательности? Что за роковое заблуждение острого ума! Он не узнавал себя в этом деле. Он, должно быть, с ума сошел. Именно. Неожиданный приступ безумия. И вот работа долгих лет разрушена до основания. Что будет с ним теперь?

Раньше, чем он смог ответить на этот вопрос, он очутился в саду перед своим домом, — свадебным подарком Гедига. Он посмотрел на него и как бы удивился, увидев его на месте. Его прошлое до такой степени отошло от него, что ему казалось нелепым, что жилище, принадлежащее этому прошлому, стоит тут нетронутым, чистеньким и веселым в ярком свете жаркого полудня. Это было хорошенькое маленькое здание, все из дверей и окон, окруженное широкой верандой с легкими колоннами, обвитыми зеленой листвой ползучих растений, которые окаймляли также нависающие карнизы высокой крыши. Виллемс медленно взошел по двенадцати ступеням на веранду. Он останавливался на каждой ступеньке. Он должен сказать жене. Он этого боялся и был смущен своим страхом. Бояться встречи с женой! Это всего яснее доказывало громадность перемены вокруг него и в нем самом. Другой человек — и другая жизнь, без веры в себя. Немного он стоит, если боится встретить эту женщину.

Он не решался войти в дом через открытую дверь столовой и стоял в нерешительности у маленького рабочего столика, где лежал кусок белого коленкора, с воткнутой иголкой, словно работу поспешно бросили. Какаду с розовым хохолком засуетился при его появлении и начал старательно лазать вверх и вниз по жердочке, крича: «Жоанна!» Завеса на дверях раза два слегка колыхнулась от ветра, и каждый раз Виллемс вздрагивал, ожидая появления жены, но не подымал глаз, хотя напрягал слух, чтобы услышать ее шаги. Постепенно он потонул в своих мыслях и бесконечных предположениях о том, как она примет его известие — и его приказания. В этих думах он почти что забыл свой страх перед ней. Конечно, она будет рыдать, она будет жаловаться, она будет беспомощна, испугана и пассивна, как всегда. И ему придется тащить за собой эту обузу через бесконечный мрак погубленной жизни. Ужасно! Разумеется, он не может бросить ее и ребенка на верную нищету и, быть может, голодную смерть. Жену и ребенка Виллемса! Удачливого, ловкого Виллемса; доверен… Тьфу! А что такое Виллемс теперь? Виллемс… Он прогнал зарождавшуюся мысль и проглотил готовый вырваться стон. О! И будут же говорить сегодня в биллиардной, — его мир, где он был первым, — все эти люди, с которыми он был так величественно снисходителен. Будут говорить с удивлением, с деланным сожалением, с серьезными лицами, с многозначительными кивками. Некоторые должны ему, но он никогда никому не напоминал. Никогда. Они называли его «Виллемс — лучший из лучших». А теперь небось будут радоваться его падению. Дурачье. Он знал, что и в своем унижении он выше всех этих людей, которые только честны или же просто еще не попались. Дурачье. Он потряс кулаком перед воображаемыми образами своих приятелей, и испуганный попугай замахал крыльями и пронзительно закричал.

Подняв глаза, Виллемс увидел жену, заворачивающую за угол дома. Он быстро опустил глаза и молча ждал, пока она не подошла и не стала по другую сторону маленького стола. Он не смотрел на нее, но видел знакомый красный капот. Она всегда была в этом засаленном, кое-как застегнутом красном капоте с рядом грязно-голубых бантиков спереди, с оборванным подолом, тащившимся за ней, как змея, когда она томно двигалась, с неряшливо подобранными волосами и запутанной прядью, свисающей на спину. Его взгляд подымался от банта к банту, замечая те, которые висели лишь на одной ниточке, но не пошел выше подбородка. Он смотрел на ее худую шею, на нескромную ключицу, различимую в беспорядке верхней части ее туалета. Он видел ее худую, костлявую руку, прижимающую ребенка, и почувствовал огромное отвращение к этим помехам его жизни.

Он ждал, не скажет ли она чего-нибудь, но, почувствовав на себе ее молчаливый взгляд, вздохнул и начал говорить сам.

Это было нелегко. Он говорил медленно, останавливаясь на воспоминаниях прежней жизни, не желая признаться в том, что ей настал конец и началось менее блестящее существование. Уверенный в том, что он составил ее счастье, дав ей полное материальное благополучие, он ни минуты не сомневался, что она готова сопровождать его на самом трудном каменистом пути.

Этой уверенностью он не гордился. Он женился на ней, желая угодить Гедигу, и самая громадность этой жертвы должна была осчастливить ее без каких бы то ни было дальнейших стараний с его стороны. Долгие годы она пользовалась честью быть женой Виллемса, всеми удобствами, добросовестным вниманием и той нежностью, которой она заслуживала. Он оберегал ее от каких бы то ни было физических страданий; страданий другого рода он себе не представлял. Проявление его превосходства было только лишней милостью, оказываемой ей. Все это разумелось само собой, но он говорил ей все это, чтобы живее изобразить ей всю громадность ее потери. Она так туга на понимание, что иначе ей этого не понять. И вот теперь всему этому конец. Они должны уехать. Покинуть этот дом, покинуть этот остров, уехать далеко, где его никто не знает. В английские колонии, быть может. Там он найдет применение своим способностям — и более справедливых людей, чем старый Гедиг. Он горько рассмеялся.

— У тебя деньги, которые я оставил дома сегодня утром, Жоанна? — спросил он. — Они нам понадобятся целиком.

Произнося эти слова, он считал себя очень хорошим человеком. Это не было ново. Но на этот раз он превзошел свои собственные ожидания. Черт побери, есть же в жизни священные обязанности. Брачные узы относятся к их числу, и он не из тех, кто разрывает их. Устойчивость его убеждений давала ему большое удовлетворение, но из-за этого еще не требовалось глядеть на жену. Он ждал, чтобы она заговорила. Тогда ему придется утешать ее, велеть ей не плакать, как дура, и готовиться в дорогу. Куда? Как? Когда? Он покачал головой. Они должны уехать немедленно; это главное. Он вдруг почувствовал необходимость торопиться с отъездом.

— Ну, Жоанна, — сказал он с легким нетерпением, — не стой, как зачарованная. Слышишь? Мы должны…

Он посмотрел на жену, и то, что он хотел сказать, осталось непроизнесенным. Она смотрела на него своими большими, косыми глазами, казавшимися ему сейчас вдвое больше, чем они были на самом деле. Ребенок, прижавшись замазанным лицом к плечу матери, мирно спал. Глубокое молчание дома не нарушалось, а скорее подчеркивалось тихим ворчанием какаду, присмиревшим на жердочке. Когда Виллемс взглянул на Жоанну, ее верхняя губа скривилась на сторону, придавая ее печальному лицу совсем новое, злобное выражение. Он удивленно отступил.

— Ах вы, великий человек! — сказала она отчетливо, но голосом, который был едва ли громче шепота.

Эти слова, а еще большие ее тон, оглушили его, будто кто-то у него над ухом выстрелил из ружья. Он тупо смотрел на нее.

— Ах вы, великий человек! — медленно повторяла она, озираясь по сторонам, словно замышляя внезапный побег. — И вы думаете, что я буду голодать с вами? Вы теперь ничто. Неужели вы думаете, что мама и Леонард отпустят меня?.. И с вами! С вами! — презрительно повторила она, возвышая голос, так что ребенок проснулся и начал тихо всхлипывать.

— Жоанна! — воскликнул Виллемс.

— Не говорите со мной. Я услышала то, что ждала услышать все эти годы. Вы хуже, чем грязь, вы, который вытирали об меня ноги. Я ждала этого. Я не боюсь теперь. Мне вас не надо; не подходите ко мне. А-ах! — пронзительно закричала она, когда он умоляюще протянул руку, — Ах! Оставьте меня. Оставьте! Оставьте.

Она отступила, глядя на него злыми и испуганными глазами. Виллемс стоял не шевелясь, молча, пораженный непонятным гневом и возмущением своей жены. Почему? Что он сделал ей? Вот уж поистине день несправедливости! Сперва Гедиг, а теперь жена. Он чувствовал ужас перед этой ненавистью, которая годы таилась так близко от него. Он пытался заговорить, но она опять закричала, и это было словно укол иглы в сердце. Он опять поднял руку.

— Помогите! — крикнула миссис Виллемс пронзительным голосом, — Помогите!

— Молчи! Дура! — заорал Виллемс, стараясь заглушить крики жены и ребенка своим гневным возгласом и исступленно стуча цинковым столиком.

Снизу, где помещались ванные и чулан с инструментами, появился Леонард со ржавой железной палкой в руке. Он угрожающе крикнул у лестницы:

— Не трогайте ее, мистер Виллемс! Вы дикарь. Вы не похожи на нас, белых.

— И ты тоже! — воскликнул ошеломленный Виллемс. — Я ее не трогал. Что это, сумасшедший дом?

Он двинулся по направлению к лестнице; Леонард со звоном уронил свою палку и побежал к воротам. Виллемс обернулся к жене.

— А, ты этого ожидала, — сказал он, — Это заговор. Кто это там ревет и стонет в комнате? Еще кто-нибудь из твоей драгоценной семьи?

Теперь она была спокойнее. Поспешно положив плачущего ребенка на кресло, она бесстрашно подошла к нему.

— Моя мать, — ответила она, — моя мать, пришедшая защитить меня от вас, человека без роду и племени, бродяги.

— Ты не называла меня бродягой, когда висела у меня на шее — перед нашей свадьбой, — презрительно бросил Виллемс.

— Вы усердно позаботились о том, чтоб я не висела у вас на шее после нашей свадьбы, — ответила она, стиснув руки и приближая к нему свое лицо, — Вы хвастались, а я страдала и молчала. Куда делось ваше величие; ваше величие, о котором вы всегда говорили? Теперь я буду жить милостью вашего хозяина. Да. Это так. Он прислал Леонарда сказать мне это. А вы пойдете хвастаться куда-нибудь в другое место. И помирать с голоду. Вот! Ах! Я могу дышать теперь. Этот дом — мой.

— Довольно! — медленно проговорил Виллемс, останавливая ее движением.

Она отскочила, с опять испуганными глазами, схватила ребенка, прижала его к груди и, упав в кресло, начала как безумная колотить пятками по гулкому полу веранды.

— Я пойду, — твердо произнес Виллемс. — Благодарю. Первый раз в жизни ты делаешь меня счастливым. Ты была камнем на моей шее, понимаешь? Я не хотел говорить тебе этого, пока ты жива, но теперь ты меня заставила. Раньше, чем я выйду за ворота, я забуду о тебе. Ты мне очень помогла. Благодарю.

Он повернулся и, не взглянув на нее, спустился по лестнице. Она сидела прямо и спокойно, широко раскрыв глаза и держа в руках жалобно плачущего ребенка. В воротах Виллемс неожиданно встретился с Леонардом, который там караулил и не успел вовремя скрыться.

— Не будьте грубы, мистер Виллемс, — торопливо заговорил Леонард, — Это не подобает в обращении с белым человеком на глазах у всех этих туземцев, — Ноги его сильно тряслись, и голос, с которым он даже не пытался совладать, переходил с высоких нот на низкие, — Удержите вашу недостойную запальчивость, — быстро бормотал он. — Я уважаемый всеми человек, из очень хорошей семьи, а вы… к сожалению… все говорят так…

— Что? — прогремел Виллемс. Он вдруг почувствовал приступ бешеного гнева, и не успел он понять, что случилось, как увидел Леонарда да Соуза лежащим в пыли у его ног. Он переступил через своего распростертого шурина и опрометью бросился по улице; все сторонились перед разъяренным белым человеком.

Когда он пришел в себя, он был уже за городом и спотыкался о твердую, потрескавшуюся землю сжатых рисовых полей. Как он попал сюда? Было темно. Надо было возвращаться. Медленно направляясь к городу, он вспомнил все происшествия этого дня и почувствовал горькое одиночество. Жена выгнала его из его собственного дома. Он жестоко расправился со своим шурином, членом семьи да Соуза, одним из числа его почитателей. Он ли сделал это? Нет. Это сделал кто-то другой. Возвращается другой человек. Человек без прошлого, без будущего, но полный боли, и стыда, и гнева. Он остановился и посмотрел кругом. По пустой улице пробежала собака и кинулась на него, испуганно ворча. Он находился в центре Малайского квартала, и бамбуковые хижины, спрятанные в зелени маленьких садов, были темны и молчаливы. Мужчины, женщины и дети спали там. Человеческие существа. Будет ли он когда-нибудь спать и где? Ему казалось, что он отвержен всем человечеством, и когда он прежде, чем возобновить свое тоскливое путешествие, безнадежно оглянулся по сторонам, ему почудилось, что мир стал больше, ночь — глубже и чернее; но он угрюмо продолжал путь, опустив голову, словно пробираясь сквозь густой кустарник. Вдруг он почувствовал под ногами доски и, подняв голову, увидел красный фонарь на конце мола. Он дошел до самого края и остановился под фонарем, прислонившись к столбу и смотря на рейд, где два стоящих на якорях корабля медленно покачивали свои стройные мачты среди звезд. Конец мола; еще шаг — и конец жизни; конец всему. Так лучше. Что еще можно сделать? Ничто не возвращается. Он ясно видел это. Уважение и восхищение всех этих людей, старые привычки и старые привязанности — все внезапно кончилось ясным сознанием причины его позора. Он все это видел; и на время вышел из самого себя, вышел из своего эгоизма, из постоянной занятости своими интересами и своими желаниями, вышел из храма своего «я», из круга личных мыслей.

Его мысли обратились к дому. Стоя в теплой тишине звездной тропической ночи, он чувствовал дыхание резкого восточного ветра, он видел высокие узкие фасады высоких домов под светом облачного неба; и на грязной набережной обтрепанную, высокую фигуру, — терпеливое, выцветшее лицо усталого человека, зарабатывавшего хлеб детям, поджидающим его в мрачном доме. Было тоскливо, тоскливо. Но это не вернется никогда. Что общего между всем этим и умным Виллемсом, счастливым Виллемсом? Он оторвал себя от этого дома много лет тому назад. Так было лучше для него тогда. Лучше для них теперь. Все это миновалось и никогда не вернется; вдруг он вздрогнул, увидя себя одиноким перед лицом неведомых, страшных опасностей.

Первый раз в жизни он испугался будущего, потому что потерял веру в себя, веру в свое счастье. И он разрушил его сам, так глупо, своими собственными руками.

IV

Его раздумье, словно медленно плывшее к самоубийству, было прервано Лингардом, который, с громким «Наконец-то я тебя нашел», грузно положил ему руку на плечо. Виллемсу этот грубый дружеский голос был внезапным, но мимолетным облегчением, сменившимся еще более острым приступом гнева и бесплодного сожаления. Этот голос напоминал ему самое начало его многообещавшей карьеры, конец которой был теперь ясно виден с конца мола, где оба они стояли. Он стряхнул с себя дружескую руку и с горечью произнес:

— Все это по вашей вине. Толкните меня теперь, столкните в воду. Я стоял здесь, ожидая помощи. Вы самый подходящий из всех людей. Вы помогли мне тогда, помогите и теперь.

— Я найду тебе лучшее употребление, чем просто отправить к рыбам, — серьезно сказал Лингард, беря Виллемса за руку и мягко уводя его по молу. — Я целый день носился по городу, как муха, стараясь тебя отыскать. Я слышал многое. Я тебе скажу прямо, Виллемс, — ты не святой — это ясно. И держал ты себя не особенно умно. Я не бросаю в тебя камнями, — быстро добавил он, заметив, что Виллемс старается высвободиться, — но я не намерен и приукрашивать. Не привык. Слушай спокойно. Можешь?

С жестом покорности и полусдавленным стоном Виллемс подчинился более сильной воле, и оба они медленно зашагали взад и вперед по гулким доскам; Лингард посвящал Виллемса в подробности его несчастья. После первых слов Виллемс перестал удивляться, уступая более сильному чувству возмущения. Так это Винк и Леонард сослужили ему такую службу. Они следили за ним, подсмотрели его проступки и донесли Гедигу. Они подкупали темных китайцев, выуживали признания у пьяных шкиперов, нашли каких-то лодочников и так добрались до всех его прегрешений. Подлость этой интриги ужаснула его. Он еще понимал Винка. Они не любили друг друга. Но Леонард! Леонард!

— Но, капитан Лингард, — воскликнул он, — ведь он лизал мне ноги.

— Да, да, — брезгливо ответил Лингард, — мы это знаем, и ты всячески старался всунуть их ему поглубже в горло. Это никому не нравится, любезный.

— Я всегда помогал этой голодной ораве, — возбужденно продолжал Виллемс, — Они ни в чем не знали отказа. Им никогда не приходилось просить дважды.

— Вот именно. Твоя щедрость тревожила их. Они спрашивали себя, откуда все это берется, и решили, что безопаснее будет от тебя избавиться. В конце концов Гедиг поважнее тебя, мой друг, и они также имеют на него некоторые права.

— Что вы имеете в виду, капитан Лингард?

— Что я имею в виду? — медленно повторил Лингард. — Да неужели ты хочешь меня уверить, будто не знаешь, что твоя жена — дочь Гедига. Ну?

Виллемс остановился, шатаясь.

— А. Я понимаю… — глухо произнес он. — Я не знал… недавно я подумал, что… Но, нет, я не догадывался.

— Эх ты, простофиля, — пожалел его Лингард, — Честное слово, — пробормотал он про себя, — я уверен, что он не знал. Ну, ну, успокойся, подтянись. В чем же беда? Она тебе хорошая жена.

— Восхитительная, — сказал Виллемс унылым голосом, глядя вдаль, поверх черной, мерцающей воды.

— Ну и отлично, — продолжал Лингард с возрастающим дружелюбием. — Значит, с этой стороны все благополучно. Но неужели ты думал, что Гедиг женил тебя, подарил тебе дом и что там еще из одной только любви к тебе?

— Я хорошо служил ему, — ответил Виллемс. — Как хорошо, это вы сами знаете, — я шел для него на все. Какая бы ни была работа, какой бы ни был риск — я был всегда на месте, всегда готов.

Как он ясно видел огромность своей работы и безмерность несправедливости, которой ему отплатили! Она — дочь этого человека! После этого открытия события последних пяти лет его жизни приобретали вполне ясный смысл. Первый его разговор с Жоанной произошел у ворот их дома, когда он шел на работу, в сверкающем свете раннего утра, когда женщины и цветы кажутся прекрасными даже самым унылым глазам. Его соседями была очень приличная семья, две женщины и молодой человек. Никто не заходил к ним в домик, только время от времени священник, уроженец Испанских островов. Молодого человека, Леонарда, он встречал в городе и был польщен его огромным уважением к великому Виллемсу. Он позволял ему приносить стулья, звать лакеев, мелить биллиардные кии, выражать свое восхищение напыщенными фразами. Он даже готов был терпеливо выслушивать упоминания Леонарда о «нашем дорогом отце», человеке, занимавшем официальное положение, правительственном агенте в Коти, где он — увы! — и умер от холеры, жертвой долга, как добрый католик и честный человек. Это звучало очень прилично, и Виллемс одобрял выражения подобных чувств. К тому же он гордился тем, что чужд каких-либо цветных предрассудков и расовых антипатий. Однажды он согласился выпить рюмку кюрасо на веранде дома госпожи да Соуза. Он помнил Жоанну в этот день, качающуюся в гамаке. Она и тогда была неряшлива, и это было единственное впечатление, вынесенное им из этого визита. В те чудные дни у него не было времени для любви, не было времени даже для мимолетного увлечения, но мало-помалу он привык почти ежедневно заглядывать в маленький домик, где его приветствовал визгливый голос миссис да Соуза, зовущий Жоанну прийти занимать господина от «Гедига и К°». А потом внезапный, неожиданный визит священника. Виллемсу вспомнилось его плоское, желтое лицо, его тонкие ножки, его сладкая улыбка, его сияющие черные глаза, его спокойные манеры, его туманные намеки, которых он тогда не понял. Он недоумевал, что ему нужно, и бесцеремонно отделался от него. И вдруг ему ясно вспомнилось, как однажды утром он встретил священника, выходящего из конторы Гедига, и каким нелепым ему показался этот визит. А это утро с Гедигом! Он никогда не забудет его. Он никогда не забудет, как он был удивлен, когда хозяин вместо того, чтобы сразу углубиться в дело, задумчиво посмотрел на него и потом с беглой улыбкой отвернулся к бумагам на столе. Он словно и сейчас слышит, как Гедиг, уткнувшись носом в бумаги, роняет удивительные слова, прерываемые сиплым дыханием:

— Слышал… часто заходите… весьма почтенные дамы… знал отца очень хорошо… уважаемые люди… самое лучшее для молодого человека… устроиться… Лично, очень рад слышать… дело решено… Справедливое вознаграждение заслуг… Хорошее дело, хорошее…

И он поверил! Какая доверчивость! Что за осел! Гедиг знал отца. Еще бы. Все остальные, вероятно, тоже знали; все, кроме него. Как горд он был, думая, что Гедиг благосклонно интересуется его судьбой! Как горд он был, получив приглашение Гедига провести с ним — на правах друга — несколько дней в его деревенском домике, где он мог встретить людей, людей с положением! Винк позеленел от зависти. Да, он поверил, что это хорошее дело, и взял девушку, как подарок судьбы. Как он кичился перед Гедигом своим отсутствием предрассудков. Старый негодяй, должно быть, смеялся в кулак над дурацкой доверчивостью своего служащего. Он женился на девушке, ничего не подозревая.Откуда ему было знать? Был какой-то отец, — многие знали его, говорили о нем. Тощий человек безнадежно смешанной крови, но, по-видимому, без каких-либо других недостатков. Темные родственники появились позднее, но он, — свободный от предрассудков, — не обращал на это внимания, потому что их смиренная зависимость от него дополняла его торжество. Ах ты Боже мой! Гедиг нашел легкий способ кормить эту нищенскую толпу. Он спихнул бремя своих юношеских приключений на спину своему служащему; и пока тот работал на хозяина, хозяин его обманывал; украл у него самую душу. Виллемс женился. Он принадлежал этой женщине, что бы она там ни делала! Он поклялся на всю жизнь! И этот человек посмел сегодня утром назвать его вором! Проклятие!

— Пустите, Лингард! — крикнул он, пытаясь резким движением освободиться от зоркого моряка. — Дайте мне пойти и убить этого…

— Нет! — пыхтел Лингард, крепко держа его. — Ты хочешь убить его? Сумасшедший. Стой, теперь не уйдешь! Успокойся, говорят тебе!

Они усиленно боролись; Лингард медленно теснил Виллемса к перилам. Под их ногами мол гудел, как барабан, в ночной тиши. Ближе к берегу, спрятавшись за большие ящики, сторож — туземец наблюдал за их боем. На следующий день он рассказал своим друзьям, с чувством спокойного удовлетворения, что видел ночью, как два пьяных европейца дрались на молу. Здорово сцепились! Они дрались без оружия, как дикие звери, как водится у белых людей. Нет, никто никого не убил, а то была бы возня и пришлось бы доносить по начальству. Откуда ему знать, из-за чего они дрались? Белые люди в таком состоянии дерутся без причин.

Уж Лингард начинал бояться, что ему не совладать с яростью молодого человека, как вдруг почувствовал, что мышцы Виллемса слабеют, и воспользовался этим, чтобы последним усилием прижать его к перилам. Они оба молчали, тяжело дыша, тесно сблизив лица.

— Ладно, — произнес наконец Виллемс. — Не ломайте мне спину об эти проклятые перила. Я буду спокоен.

— Ну, вот и одумался, — с облегчением сказал Лингард. — С чего это ты так рассвирепел? — спросил он, ведя его к концу мола; все еще, ради осторожности, держа его одной рукой, другой он достал свисток и громко и протяжно свистнул. Над зеркальной водой рейда донесся слабый ответный крик с одного из судов, стоящих на якоре.

— Моя шлюпка сейчас будет здесь, — сказал Лингард, — Подумай о том, что ты намерен делать. Я отплываю сегодня ночью.

— Что же мне осталось делать, кроме одного? — мрачно сказал Виллемс.

— Послушай, — начал Лингард, — я подобрал тебя мальчишкой и считаю себя отчасти ответственным за тебя. Ты давно уже взял жизнь в собственные руки, но все еще…

Он замолчал, прислушиваясь, пока не услышал равномерный скрип весел в уключинах приближающейся шлюпки; потом продолжал:

— Я все устроил с Гедигом. Ты ничего ему не должен. Возвращайся к жене. Она хорошая женщина. Возвращайся к ней.

— Но, капитан Лингард, — воскликнул Виллемс, — она…

— Это было очень трогательно, — продолжал Лингард, не обращал на него внимания. — Я был у тебя дома, надеясь найти тебя, и видел ее горе. Это было нечто душераздирающее. Она звала тебя; она умоляла меня найти тебя. Она говорила, волнуясь, бедная женщина, будто сама во всем виновата.

Ошеломленный Виллемс слушал. Старый идиот! Можно же так ошибаться! Но, если это правда, если даже это правда, — самая мысль увидеть ее опять наполняла его душу глубоким отвращением. Он не нарушил клятвы, но к ней он не вернется. Пусть она будет виновата в том, что они разошлись, в том, что священные узы порваны. Он восхищался бесконечной чистотой своего сердца; он не вернется к ней. Пусть она сама придет к нему. У него была приятная уверенность в том, что он никогда ее не увидит, и виновата в этом только она. С этой уверенностью он торжественно решил, что если она придет к нему, он примет ее с великодушным прощением, потому что такова похвальная твердость его правил. Но он колебался, надо ли открыть Лингарду возмутительную полноту своего унижения. Выгнанный из дома, и кем — собственной женой; этой женщиной, которая вчера еще едва смела дышать в его присутствии. Он молчал в нерешительности. Нет. У него не хватит мужества рассказать эту гнусную историю.

Когда шлюпка с брига вдруг показалась на черной воде возле мола, Лингард прервал тягостное молчание.

— Я всегда думал, — грустно проговорил он, — я всегда думал, что ты немного бессердечен, Виллемс, и способен отвернуться от тех, кто более всего заботится о тебе. Я взываю к лучшему, что есть в тебе: не бросай этой женщины.

— Я ее не бросал, — быстро ответил Виллемс, с сознательной правдивостью. — С какой стати мне ее бросать? Как вы справедливо заметили, она всегда была хорошей женой. Очень хорошей, тихой, послушной, любящей женой, и я ее люблю не меньше, чем она меня. Ничуть но меньше. Но вернуться теперь туда, где я… Быть среди этих людей, вчера еще готовых ползать у моих ног, чувствовать за своей спиной жало их довольных или соболезнующих улыбок — нет, я не могу. Скорее я спрячусь от них на дне моря, — продолжал он с живой решимостью. — Я не думаю, капитан Лингард, — добавил он спокойнее, — я не думаю, чтобы вы ясно представили себе, что я перенес там.

— Оно тяжело, — задумчиво пробормотал Лингард. — Но кто виноват? Кто же виноват?

— Капитан Лингард, — воскликнул Виллемс в порыве внезапного вдохновения, — если вы меня оставите здесь, на молу, это будет равносильно убийству. Я никогда в жизни не вернусь туда, жена там или не жена. Лучше просто перережьте мне горло.

Старый моряк вздрогнул.

— Не пытайся испугать меня, Виллемс, — сказал он серьезно и замолчал.

В бесстыдном отчаянии Виллемса он с беспокойством слышал шепот своей собственной нелепой совести. Он думал несколько минут с нерешительным видом.

— Я бы мог посоветовать тебе пойти и утопиться, и черт с тобой, — сказал он с неудавшейся напускной грубостью, — но я не скажу этого. Мы отвечаем друг за друга, как это ни грустно. Мне стыдно, но я понимаю твою пакостную гордость. Я понимаю.

Он тяжело вздохнул и быстро подошел к ступенькам, у которых ждала его шлюпка, тихо поднимаясь и опускаясь на легкой, невидимой зыби.

— Эй, внизу! Есть фонарь? Зажгите и подайте наверх, кто — нибудь. Живо! — Он вырвал лист из записной книжки, лизнул карандаш и ждал, нетерпеливо стуча ногой.

— Я в этом разберусь, — шептал он про себя. — Я это выведу на чистую воду, уж я сумею. Будет ли наконец фонарь, черепаший сын? Я жду.

Свет фонаря, упавший на бумагу, успокоил его профессиональное раздражение, и он стал быстро писать; его росчерк образовал в бумаге треугольную дыру.

— Снеси это в дом этого белого туана. Я пришлю за тобой шлюпку через полчаса.

Матрос осторожно поднес фонарь к лицу Виллемса.

— Этого туана? Я знаю.

— Так живо, — сказал Лингард, принимая фонарь. Человек побежал бегом.

— Передай самой госпоже! — крикнул Лингард ему вслед.

Когда матрос исчез, он обратился к Виллемсу:

— Я написал твоей жене. Если ты не намерен вернуться домой совсем, то тебе незачем туда ходить, чтобы только прощаться. Иди, как ты есть. Я не хочу, чтобы эта бедная женщина мучилась. Уж я сделаю, чтобы вы ненадолго были разлучены. Положись на меня.

Виллемс вздрогнул, потом улыбнулся в темноте.

— Этого бояться нечего, — прошептал он загадочно. — Я полагаюсь на вас вполне, капитан Лингард, — добавил он громче.

Лингард стал спускаться первый, подняв фонарь и говоря через плечо:

— Это второй раз, Виллемс, что я беру тебя в свои руки. Помни, что это и последний раз. Второй раз; вся разница только и том, что тогда ты был бос, а теперь в сапогах. Это за четырнадцать лет. При всей твоей толковости! Успех не из больших! Очень незначительный успех!

Он остановился на нижней площадке лестницы. Свет от фонаря падал на поднятое лицо загребного, державшего шлюпку наготове для капитана.

— Ты понимаешь, — продолжал он свои рассуждения, вертя в руке фонарь, — ты так запутался среди этих конторских крыс, что не мог уже выпутаться. Вот к чему ведут такие разговоры и такая жизнь. Человек видит столько лжи, что начинает лгать самому себе. Да, — сказал он брезгливо, — есть одно только место для честного человека. Море, голубчик, море! Но ты не хотел; ты считал, что оно дает слишком мало денег. Ну и что же получилось?

Он задул фонарь и, вскочив в шлюпку, с дружеской заботливостью протянул руку Виллемсу. Виллемс сел молча рядом с ним, шлюпка отвалила и по широкой дуге понеслась к бригу.

— Все ваше сочувствие, капитан Лингард, на стороне моей жены, — угрюмо сказал Виллемс, — Или, по-вашему, я так уж счастлив?

— Нет, нет! — сердечно перебил его Лингард, — Я больше не скажу ни слова. Я должен был высказаться. Ведь я знал тебя, можно сказать, ребенком. Теперь я забуду. Но ты еще молод. Жизнь длинна, — продолжал он с бессознательной горечью. — Пусть это тебе послужит хорошим уроком.

Он дружелюбно положил руку на плечо Виллемса, и оба молчали, пока шлюпка не пристала к трапу.

Поднявшись на палубу, Лингард отдал распоряжения помощнику и повел Виллемса на ют, где уселся на одну из медных шестифунтовых пушек, которыми судно было вооружено. Шлюпка снова отчалила за посланным матросом. Как только она показалась обратно, темные фигуры появились на рангоуте брига, паруса упали фестонами, шумя тяжелыми складками, и неподвижно повисли на реях в мертвом молчании ясной и влажной ночи. С бака донеслось звяканье брашпиля, и вскоре голос старшего помощника уведомил Лингарда, что канат подтянут.

— Стоп шпиль! — прокричал Лингард в ответ. — Мы подождем берегового ветра, чтобы сняться с якоря.

Он подошел к Виллемсу, сидевшему на светлом люке, сгорбившись, с опущенной головой, вяло свесив руки между колен.

— Я собираюсь свезти тебя в Самбир, — сказал он. — Ты никогда не слышал об этом месте? Это вверх по моей реке, знаешь, той, о которой так много говорят и так мало знают. Я нашел проход для судна размеров «Искры». Он не легкий. Ты увидишь. Я покажу тебе. Ты довольно времени провел на море, чтобы это интересовало тебя… Жалко, что ты не держался моря. Ну, так вот, я иду туда. У меня там свой торговый пункт. В компании с Олмэйром. Ты его знаешь, он служил у Гедига. О, он живет там, как король. Я всех их держу в руках. Раджа мой старый друг. Мое слово закон, и я там единственный коммерсант. Ни один европеец, кроме Олмэйра, не был там. Ты спокойно проживешь там, пока я не вернусь после рейса на запад. Тогда увидим, что можно сделать для тебя. Не бойся. Я уверен, что ты не выдашь мой секрет. Молчи насчет моей реки, когда снова будешь среди торговцев. Многие дорого дали бы, чтобы разузнать про нее. Знаешь, что я тебе скажу: оттуда-то я и достаю весь свой индийский тростник, гуттаперчу. Просто неисчерпаемое количество, дорогой мой.

Слушая Лингарда, Виллемс быстро поднял голову, но скоро снова опустил ее на грудь в унылом сознании, что сведения, которых он и Гедиг так добивались, пришли слишком поздно. Он сидел в вялой позе.

— Ты поможешь Олмэйру в торговле, если захочешь, — продолжал Лингард, — хотя бы для того, чтобы убить время, пока я не вернусь. Недель шесть, не больше.

Сырые паруса шумно трепетали над ними в первом дуновении легкого бриза; потом, когда посвежело, бриг повернулся к ветру и затихшие паруса тихо легли на стеньгу. Помощник капитана не громко, но отчетливо произнес на темных шканцах:

— Вот и бриз. Какой курс, капитан Лингард?

Глаза Лингарда, раньше устремленные вверх, скользнули по сгорбленной фигуре человека, сидящего на светлом люке. Он на мгновение как будто задумался.

— Норд, норд, — сказал он с раздражением, как бы недовольный собственной мыслью. — И поторопитесь. Каждый порывчик ветра стоит денег в этих морях!

Он заснул, слушая скрип блоков и потрескивание бейфутов, пока брасопили мачты. Паруса были поставлены и люди снова посланы на брашпиль, а он все еще стоял, погруженный в думы. Он очнулся только тогда, когда босой матрос молча проскользнул мимо него, направляясь к штурвалу.

— Лево руля! Лево на борт! — грубым морским голосом сказал он матросу, лицо которого вдруг возникло из мрака в круге света, отбрасываемого кверху лампами нактоуза.

Якорь был принайтовлен по-походному, реи обрасоплены, и бриг начал тихо выходить с рейда. Море проснулось, рассекаемое острым водорезом, и тихо зашептало скользящему кораблю томным и журчащим шепотом, которым оно иногда говорит с теми, кого оно любит и лелеет. Лингард стоял с довольной улыбкой у гакаборта и слушал, пока «Искра» не поравнялась с другим единственным судном, стоящим на якоре.

— Смотри, Виллемс, — позвал он, — Видишь этот барк? Это арабское судно. Европейцы большей частью уже отказались, но этот молодец часто идет у меня в кильватере, надеясь вытеснить меня из того местечка. Но пока я жив, этого не будет. Знаешь, Виллемс, я принес процветание той стране. Я усмирил их распри, и они все выросли у меня на глазах. Теперь там мир и счастье. Таким хозяином, как я, там никогда не будет его нидерландское превосходительство в Батавии, даже если какая-нибудь праздная канонерка и наткнется наконец на эту реку. Я не хочу пускать туда арабов с их ложью и интригами. Я не допущу этой ядовитой породы, если даже это будет стоить мне состояния.

«Искра» медленно прошла на траверсе барка и начала уже оставлять его позади, когда на юте арабского судна вдруг появилась белая фигура и раздался голос:

— Привет радже Лауту!

— Вам привет, — ответил Лингард, справившись со своим недоумением. Затем, с мрачной улыбкой, он повернулся в Виллемсу.

— Это голос Абдуллы. Удивительно вежливым он стал. Что бы это могло значить? Такая же у него и наглость. Все равно! Ни его вежливость, ни его наглость меня не трогают. Я знаю, что этот молодец снимется с якоря и кинется за мной вдогонку. Мне это безразлично! Я обгоню все, что только плавает в этих морях, — добавил он, окидывая горделивым и любящим взглядом высокие и изящные мачты брига.

V

— Это было начертано у него на челе, — сказал Бабалачи, подбрасывая веток в костер, возле которого он сидел на корточках, и не глядя на Лакамбу, лежащего, опершись на локоть, по ту сторону огня. — У него на челе было написано, когда он родился, что он кончит жизнь во мраке, и теперь он похож на человека, идущего темной ночью с открытыми глазами, но ничего не видящего. Я знал его хорошо, когда у него были рабы, и много жен, и много товара, и торговые прау, и прау для боя. Да! Он был великим бойцом в дни, когда дыхание всемилостивейшего еще не потушило света в его глазах. Он был паломником и наделен многими добродетелями. Он был храбр, его рука была открыта, и он был великим пиратом. Много лет он предводительствовал людьми, пившими кровь на морях; первый в молитве и первый в бою! Разве я не стоял за ним, когда его лицо было обращено к западу? Разве я не глядел вместе с ним на корабли с высокими мачтами, горевшие прямым пламенем на тихой воде? Разве я не следовал за ним темными ночами среди спящих людей, которые просыпались только затем, чтобы умереть? Его меч был быстрее небесного огня, он разил раньше, чем успевал сверкнуть. Ай, туан! Да, это были дни, и это был вождь тогда, и сам я был моложе.

Он с угрюмым сожалением покачал головой и снова подбросил веток в огонь. Вспышка пламени осветила его широкое, темное, рябое лицо, на котором его большие губы, вымазанные соком бетеля, походили на глубокое кровавое отверстие свежей раны. Отсвет костра ярко блеснул в его единственном глазу, придав ему на миг свирепую живость, которая погасла вместе с недолговечным пламенем. Быстрыми движениями обнаженных рук он собрал угли в кучу, затем, вытерев горячую золу об юбку — его единственную одежду, обхватил свои тонкие ноги переплетенными пальцами и положил подбородок на поднятые колени. Лакамба слегка шевельнулся, не меняя положения и не отводя мечтательно неподвижных глаз от тлеющих углей костра.

— Да, — однозвучно продолжал Бабалачи, — да. Он был богат и силен, а теперь живет подаянием: старый, слабый, слепой, без друзей, кроме дочери. Раджа Паталоло дает ему рис, а бледная женщина — его дочь — готовит ему его, потому что у него нет раба.

— Я видел ее издалека, — пробормотал Лакамба презрительно. — Сука с белыми зубами, вроде женщин из оранг-путиха.

— Так, так, — согласился Бабалачи, — но ты не видел ее вблизи. Ее мать была женщиной с запада, багдадской женщиной с закрытым лицом. Теперь она ходит с открытым лицом, как наши женщины, потому что она бедна, а он слеп, и никто никогда не подходит к ним, разве только за заговором или молитвой, и то спешат уйти, опасаясь его гнева и руки раджи. Ты никогда не был на том берегу реки?

— Давно не был. Если я пойду…

— Правда, правда! — перебил его Бабалачи. — Но я часто хожу один, — для твоей пользы, — смотрю и слушаю. Когда настанет время; когда мы вместе пойдем к усадьбе раджи, мы войдем — и останемся.

Лакамба сел и мрачно посмотрел на Бабалачи.

— Это хорошо повторить раз, ну два раза, но когда это слышишь слишком часто, это становится глупо, как лепет ребенка.

— Много, много раз видел я тучи на небе и слышал завывание ветра в дождливую пору, — сказал внушительно Бабалачи.

— А где же твоя мудрость? Она, должно быть, осталась с ветром и тучами прошлых дней, я не слышу ее в твоих речах.

— Вот слова неблагодарного! — воскликнул Бабалачи с внезапным ожесточением. — Поистине наше спасение только в нем, в всемогущем, в возносящем тех…

— Тише! Тише! — проворчал встревоженный Лакамба. — Это ведь только дружеский разговор.

Бабалачи вернулся к прежней позе, бормоча что-то про себя. Немного погодя он начал опять, возвышая голос:

— С тех пор как раджа Лаут оставил другого белого человека в Самбире, дочь слепого Омара Эль-Бадави говорила не только моим ушам.

— Вряд ли белый человек стал бы слушать дочь нищего, — усомнился Лакамба.

— Ай! Я видел…

— Что ты видел? Одноглазый! — презрительно воскликнул Лакамба.

— Я видел, как чужой белый человек шел по узкой тропинке, когда солнце еще не успело высушить росу на кустах, и я слышал его шепот, когда он через дым утреннего костра разговаривал с той женщиной, у которой большие глаза и бледная кожа. Женщина телом, но мужчина сердцем! Она не знает ни страха, ни стыда. Я слышал и ее голос.

Он два раза с мудрым видом кивнул Лакамбе и предался молчаливым размышлениям, устремив свой одинокий глаз на прямую стену леса на том берегу. Лакамба лежал молча, глядя в пространство. Под ними река Лингарда тихо плескалась между свай, поддерживающих бамбуковую пристань маленькой сторожки, возле которой они лежали. За сторожкой тянулось давно заброшенное рисовое поле; с трех сторон оно было окаймлено непроходимой чащей девственного леса, а четвертая сторона переходила в илистый берег реки. Не чувствовалось ни малейшего дыхания ветра ни на земле, ни на реке, но высоко, в прозрачном небе, маленькие облака неслись мимо луны, то показывающейся в серебристом сиянии, то прячущей лицо в черном мраке. Порой, далеко, на середине реки, выскакивала рыба с коротким всплеском, самая отчетливость которого показывала всю глубину царящего кругом молчания, сразу поглощавшего мимолетный звук.

Лакамба задремал, но бдительный Бабалачи сидел задумавшись. Луна, продолжая утомительный и безмолвный путь, достигла наибольшей высоты и, казалось, повисла без движения над их головами. Бабалачи раздул костер и разбудил товарища, который сел, зевая и дрожа, с видимым неудовольствием.

Бабалачи снова заговорил голосом, похожим на шепот ручья, текущего по камням. Лакамба слушал молча, но внимательно. Это были местные честолюбцы, здешние цыгане, малайские авантюристы. В первые годы поселения, еще до того, как правитель Паталоло стряхнул власть султана Коти, Лакамба появился на реке с двумя торговыми суденышками. Он был разочарован, найдя некоторое подобие организации среди поселенцев различных рас, признающих нетяжкую власть старого Паталоло, и был настолько неполитичен, что не скрыл своего разочарования. Он объявил, что он человек с востока, из тех стран, где нет власти белых, что он из угнетенного племени, но княжеской крови. И действительно, он очень походил на изгнанного князя. Он был недоволен, неблагодарен, беспокоен, полон зависти и готов к интригам, с громкими словами и пустыми обещаниями на устах. Он был упрям, но воля его состояла из мимолетных побуждений, слишком коротких, чтобы когда-нибудь привести его к цели его стремлений. Принятый холодно подозрительным Паталоло, он расчистил, не спрашивая разрешения, кусок земли на хорошем месте в четырнадцати милях от Самбира, вниз по реке, и построил там себе дом, обнеся его высоким частоколом. Устроившись на новом месте, Лакамба принялся за интриги. Ссора между Паталоло и султаном Коти была делом его рук, но не привела к ожидаемому им результату, так как султан находился слишком далеко, чтобы быть в состоянии в достаточной мере поддержать его. Разочаровавшись в этом замысле, он быстро организовал восстание бугийских поселенцев и осадил старого раджу в его ограде с великим шумом и немалыми надеждами на успех; но тогда на сцене появился Лингард с вооруженным бригом, и волосатый палец старого моряка, погрозив Лакамбе, укротил его воинственный пыл. Никто не желал сталкиваться с раджой Лаутом, и Лакамба, немедленно смирившись, превратился в полуземледельца, полуторговца. По-прежнему верный своей роли претендента на престол, он не признавал установленных властей, угрюмо ответив посланцу раджи, требовавшему налог с обрабатываемого поля, что раджа может сам явиться за ним. По совету Лингарда, Лакамбу оставили в покое, несмотря на его своенравие; и довольно долго он жил спокойно среди своих жен и приверженцев, лелея непрестанную и необоснованную надежду на лучшие дни, которая, по-видимому, обязательна для каждого изгнанного величества.

Но дни шли, не принося перемен. Надежда слабела, и пылкие стремления сжигали самих себя, оставляя лишь слабо тлеющие искры в груди, пока Бабалачи не раздул их снова в яркое пламя. Бабалачи был морской разбойник, настоящий оранг-лаут, живший в дни благополучия набегами и грабежом побережий и кораблей и зарабатывающий пропитание честным и скучным трудом, когда приходила невзгода. Он набрался опыта и мудрости во многих странах, а присоединившись к Омару Эль-Бадави, притворился крайне благочестивым. Он был храбр и кровожаден без всякой рисовки и ненавидел белых людей, мешающих резать, похищать, поджигать и торговать рабами, что является единственными занятиями, достойными настоящего моряка. Он понравился бесстрашному Омару Эль-Бадави, предводителю брунийских пиратов, и был верным его товарищем долгие годы удачного разбоя.

Когда же эта продолжительная карьера убийств, грабежей и насилий получила первый серьезный отпор со стороны белых людей, он твердо стал за своего вождя, смело глядел на рвущиеся ядра, не устрашился пламени горящего укрепления, смерти товарищей, криков женщин, плача детей; не устрашился гибели и разрушения всего того, что казалось ему необходимым для счастливой и славной жизни. Ясно видя неизбежный конец, он продолжал драться с бешеной энергией. Когда настал конец и взорвался пороховой склад, Бабалачи пошел искать своего вождя. Он нашел его полумертвым и слепым, оставленным всеми за исключением дочери Аиссы; сыновья пали еще раньше, как подобает храбрецам. С помощью мужественной девушки Бабалачи отнес Омара в легкий челнок и благополучно скрылся вместе с немногими товарищами. Пробираясь через темную и молчаливую сеть протоков и заливов, беглецы слышали крики матросов с канонерки, бравших приступом пиратскую деревню. Аисса, сидя на высоком юте и держа темную, налитую кровью голову отца у себя на коленях, взглянула на Бабалачи бесстрашными глазами.

— Они не найдут там ничего, кроме дыма, крови, трупов и женщин, сошедших с ума от страха, — печально проговорила она.

Бабалачи, сжимая правой рукой глубокую рану на плече, ответил с грустью:

— Они очень сильны. Борясь с ними, мы можем только умереть. И все-таки, — добавил он с угрозой, — некоторые из нас еще живы! Некоторые из нас еще живы!

Одно время он мечтал о мщении, но его мечты были рассеяны холодным приемом султана Сулу, у которого они искали приюта и который оказал им презрительное и брезгливое гостеприимство. Пока Омар, с помощью ухаживающей за ним Аиссы, оправлялся от ран, Бабалачи усердно подлизывался к высокому властителю, простершему над ними длань защиты. Однако когда Бабалачи осторожно предложил ему грандиозный и прибыльный набег, который должен был опустошить остров от Терната до Ачина, султан прогневался.

— Знаю я вас, людей с запада! — закричал он, — Ваши слова-яд для ушей властителя. Вы подстрекаете к поджогам, убийствам и грабежам, а на наши головы падает мщение за кровь, которую вы пьете. Вон!

Ничего нельзя было поделать. Времена переменились. Так переменились, что, когда испанский фрегат появился перед островом и султану было послано требование выдать Омара и его товарищей, Бабалачи не был удивлен, узнав, что они должны стать жертвами политики. Однако между этим ясным пониманием опасности и безропотным подчинением была большая разница. Началось второе бегство Омара. Началось оно с оружием в руках, потому что небольшому отряду пришлось ночью сражаться у бухты, чтобы захватить легкие челны, в которых уцелевшие и бежали. Воспоминание об этом побеге доныне живет в сердцах храбрых людей. Они говорят о Бабалачи и сильной девушке, несшей слепого отца под огнем военного корабля. Они говорят о битве; о мучениях жажды среди моря в утлых челнах; о тех, кто умер… Многие умерли. Немногие спаслись. Вождь, девушка и еще один, ставший потом великим.

Не было и тени будущего величия в скромном приезде Бабалачи в Самбир. Он прибыл с Омаром и Аиссой на небольшом судне, нагруженном зелеными кокосовыми орехами, и выдал себя за владельца суденышка и груза. Каким образом Бабалачи, спасшийся в маленьком челне, закончил свое опасное путешествие на судне, нагруженном ценным товаром, останется тайной моря. По правде говоря, никто особенно и не расспрашивал. Ходили слухи о пропаже торгового судна, принадлежащего Менадо, но они были очень смутны и остались неясными. Бабалачи рассказал целую историю, но — надо отдать справедливость Паталоло и его знанию людей — ей не поверили. Когда раджа высказал свои сомнения, Бабалачи спокойно спросил его, может ли он допустить, чтобы два пожилых человека, с одним глазом на двоих, и молодая женщина могли захватить что — нибудь силой? Пророк учит нас милосердию. Есть милосердые люди, руки открыты для нуждающихся. Паталоло недоверчиво покачал седой головой, и Бабалачи отступил с возмущенным видом и пошел искать покровительства у Лакамбы. Два человека, составлявшие команду суденышка, последовали за ним в усадьбу этого магната. Слепой Омар и Аисса остались под покровительством раджи, а раджа конфисковал груз.

Прау был вытащен на отмель и, гния под дождем, коробясь на солнце, развалился и мало-помалу превратился в дым очагов поселка.

В усадьбе Лакамбы Бабалачи чувствовал себя как дома, и его особенное положение и влияние были скоро признаны даже женщинами. Он имел чисто бродяжнический дар подчиниться обстоятельствам и приноровиться к окружающему. Своей готовностью учиться на опыте презрению к скороспелым принципам, необходимому истинному государственному человеку, он превосходил самых искусных политиков; он был настолько убедителен и настойчив, что полностью руководил шатким умом Лакамбы, где стойким было только одно недовольство. Бабалачи поддерживал это недовольство, он разжигал угасающие стремления, он умерял естественное желание бедного изгнанника достигнуть высокого и выгодного положения. Буйный по природе, он отговаривал Лакамбу применять силу, так как ясно представлял себе трудность положения. По той же причине он, ненавидя белых людей, до известной степени допускал возможное покровительство голландцев. Но только нельзя было торопиться. Что бы ни думал его хозяин, по его мнению — попытка отравить старого Паталоло не принесет пользы. Конечно, это можно сделать; а потом что? Пока влияние Лингарда велико, пока Олмэйр, представитель Лингарда, является крупным промышленником в округе, Лакамбе не стоит, — даже если бы это оказалось возможным, — брать в свои руки власть над молодым государством. Убийство же Олмэйра и Лингарда дело настолько трудное и рискованное, что с этим следует повременить. Нужен союз; нужно кого-нибудь выдвинуть против белых людей, нужно найти лицо, благоволящее к Лакамбе и в то же время находящееся в хороших отношениях с голландским правительством. Нужен богатый и уважаемый купец. Такое лицо, крепко обосновавшись в Самбире, помогло бы вытеснить старого раджу, отнять у него власть или даже жизнь, если на то пошло. Затем необходимо было бы обратиться к оранг-бланду за флагом; за признанием оказанных услуг; за покровительством, которое оградит их навсегда! Слово богатого и надежного купца имело бы все для батавского правителя. Первое, что нужно сделать, найти такого союзника и уговорить его поселиться в Самбире. Белый купец не годился. Белый человек не сойдется с ними в мыслях, на него нельзя будет положиться. Нужный им человек должен быть богат, неразборчив, иметь много последователей и пользоваться известностью на островах. Такого человека можно найти среди арабских купцов. Ревность Лингарда — говорил Бабалачи — ограждает реку от всех купцов. Одни боятся, другие не знают, как пробраться туда; иные не знают о самом существовании Самбира; многие считают неблагоразумным навлекать на себя гнев Лингарда ради сомнительных выгод, которые им может дать торговля с малоизвестным поселением. Большинство из них нежелательно и неблагонадежно. И Бабалачи с сожалением вспоминал людей, которых он знавал в свои молодые годы: богатых, решительных смелых, бесшабашных, готовых на все. Но что грустить о прошлом и говорить о мертвых? Есть один человек — живой, великий — неподалеку…

Таков был план, который Бабалачи изложил своему честолюбивому покровителю. Лакамба согласился, но ему не нравилось, что все это потребует много времени. В своей страстной жажде денег и власти безрассудный изгнанник готов был довериться первому попавшемуся головорезу, и Бабалачи стоило большого труда удерживать его от необдуманных порывов. Ни в коем случае нельзя подавать виду, что они в чем-либо пытаются изменить социальную и экономическую жизнь Самбира. Всегда возможна неудача, и в таком случае месть Лингарда будет быстрой и решительной. Рисковать нельзя. Необходимо ждать.

Тем временем Бабалачи скитался по селению, переходил от костра к костру, выведывал настроения и мнения, всегда распространяя слух о своем скором отъезде. По ночам он часто брал самый маленький челн Лакамбы и бесшумно отправлялся с таинственным визитом к своему старому вождю на тот берег реки. Омар жил в благоухании святости под крылом у Паталоло. Между бамбуковым забором, окружающим дом раджи, и лесной чащей раскинулась банановая плантация, и на ее дальнем конце стояли два маленьких домика на низких сваях под сенью редких плодовых деревьев, окаймлявших прозрачный ручей, который, начинаясь где-то за домом, стремительно бежал к недалекой реке. Вдоль ручья узенькая тропинка вела через густо заросшую, заброшенную пасеку к банановой плантации и к домикам, в которых раджа поместил Омара. Величавое благочестие Омара, его проницательная мудрость, его многочисленные несчастья и суровое мужество, с каким он переносил свое увечье, произвели на Паталоло сильное впечатление. Часто в полуденный жар старый правитель Самбира запросто навещал слепого араба и долго сидел у него, сосредоточенно слушая мудрые речи. По ночам приходил Бабалачи и тревожил сон Омара, но тот никогда не упрекал его этим. Аиссе, молча стоявшей у дверей одного из домиков, видно было, как старые друзья тихо сидят у костра, разведенного на площадке, и до позднего часа о чем-то шепчутся. Она не могла разобрать слов, но с любопытством следила за их бесформенными тенями. Наконец Бабалачи вставал, брал ее отца за руку, вел его обратно в дом, расстилал для него циновки и бесшумно удалялся. Однако часто, вместо того чтобы уйти, Бабалачи, не зная, что Аисса его видит, возвращался к костру и долго сидел там в глубоком раздумье. Аисса смотрела с почтением на мудрого и храброго человека, которого она привыкла, с тех пор как помнила себя, видеть рядом со своим отцом, сидящим одиноко и задумчиво тихой ночью у догорающего костра, с неподвижным телом, но с мыслью, бродящей в стране воспоминаний или, может быть, ищущей путей в неверной беспредельности грядущего.

Бабалачи встревожился приездом Виллемса, потому что это увеличивало силу белого человека. Впоследствии он переменил свое мнение. Однажды ночью он встретил Виллемса на тропинке, ведущей к дому Омара, а позже заметил, не очень тому удивясь, что слепой араб, по-видимому, ничего не знает о прогулках белого пришельца поблизости от его жилья. Зайдя как-то неожиданно днем, Бабалачи видел как будто белую куртку, мелькнувшую в кустах на том берегу ручья. В этот день он задумчиво наблюдал за Аиссой, когда она хлопотала, приготовляя вечерний рис; но перед заходом солнца он торопливо попрощался и ушел, невзирая на гостеприимное приглашение Омара, во имя аллаха, разделить с ними трапезу. В тот же вечер он встревожил Лакамбу известием, что настало время сделать первый шаг в давно задуманной игре. Лакамба возбужденно просил объяснений. Бабалачи покачал головой и показал пальцем на мелькающие тени двигающихся женщин и неясные очертания мужчин, сидящих у костров на дворе. Он объявил, что здесь не вымолвит ни слова. Когда же весь дом уснул, Бабалачи с Лакамбой молча прошли мимо спящих групп, направляясь к берегу, сели в челн и бесшумно направились к заброшенной сторожке на старом рисовом поле. Там они были в безопасности от нескромных глаз и ушей и могли всегда объяснить свою поездку желанием подстрелить оленя, так как это место было известно как водопой всякого рода дичи. Здесь, в полном уединении, Бабалачи посвятил внимательного Лакамбу в свой план. Его мысль состояла в том, чтоб использовать Виллемса для подрыва влияния Лингарда.

— Я знаю белых людей, туан, — сказал он в заключение, — Я их видел во многих странах. Они всегда рабы своих желаний, всегда готовы отдать свою силу и разум в руки женщины. Судьба правоверных начертана рукой всемогущего, но те, кто поклоняется многим богам, приходят в мир с гладким лбом, чтобы любая женщина могла отметить его гибелью. Пусть один белый человек уничтожит другого. По воле всевышнего все они глупцы. Они умеют быть верными своим врагам, но по отношению друг к другу они знают только обман. Ай! Я видел! Я видел!

Он вытянулся во всю длину у костра и закрыл глаза, уснув или притворяясь спящим. Лакамба, не вполне еще убежденный, долго сидел, устремив взор на потухающие угли. Время шло, белый туман поднялся с реки, и ущербная луна, склоняясь к вершинам леса, казалось, искала отдыха у земли, как своенравный скиталец-любовник, который, наконец, возвращается, чтобы склонить утомленную голову на грудь возлюбленной.

VI

— Одолжите мне ваше ружье, Олмэйр, — сказал Виллемс, сидя за столом, на который коптящая лампа бросала красноватый свет, освещая неубранные остатки обеда. — Мне хочется, когда взойдет луна, пойти поискать оленя.

Олмэйр, сидевший боком к столу, раздвинув локтем грязные тарелки, вытянув ноги и устремив глаза на кончик травяных туфель, отрывисто засмеялся.

— Вы могли бы ответить да или нет, вместо того, чтобы производить этот не особенно приятный шум, — заметил Виллемс с холодным раздражением.

— Я ответил бы, если б верил хоть единому слову из того, что вы говорите, — ответил Олмэйр, не меняя позы и говоря медленно, останавливаясь, будто бросая слова на пол. — А так — какой смысл? Вы знаете, где ружье. Вы можете взять его или не брать. Ружье. Олень. Чепуха! Охотиться на оленя! Вы за… газелью гоняетесь, мой дорогой гость. Для этой дичи вам нужны золотые кольца и шелковые саронги, мой могучий охотник. И этого вы не получите, сколь бы ни просили, я вам говорю. Целыми днями среди туземцев. Много вы мне помогаете, нечего сказать.

— Вам не следует так много пить, Олмэйр, — произнес Виллемс, стараясь небрежностью тона прикрыть свою ярость. — У вас слабая голова. Всегда была слабая, насколько я помню по Макассару. Вы слишком много пьете.

— Я пью свое, — отрезал Олмэйр, быстро поднимая голову и бросая на Виллемса свирепый взгляд.

Эти два представителя высшей расы с минуту дико глядели друг на друга, затем одновременно, будто по уговору, отвернулись и встали. Олмэйр, сбросив туфли, улегся в гамак, повешенный между двумя колоннами веранды, чтобы можно было пользоваться малейшим ветерком жаркого времени года, а Виллемс, нерешительно постояв у стола, молча сошел с веранды и прошел через двор к маленькой деревянной пристани, у которой несколько маленьких челнов и два больших белых вельбота дергались на коротких причалах и стукались друг о друга в быстром течении реки.

Он вскочил в самый маленький челн, неуклюже закачался, отдал конец и, слишком сильно оттолкнувшись, чуть не перевернулся. Пока он снова пришел в равновесие, челн успел отплыть сажен на двадцать. Он опустился на колени на дно суденышка и сильными взмахами весла начал грести против течения. Олмэйр, обхватив руками колени, выпрямился в гамаке и, полуоткрыв рот, глядел на реку; вдруг он различил челн и человека, гребущего мимо пристани.

— Я знал, что вы поедете, — крикнул он. — Но возьмете ли ружье? — добавил он, напрягая голос.

Он снова откинулся на гамак и тихо посмеивался, пока не заснул. На реке Виллемс, внимательно глядя вперед, работал веслом, загребая справа и слева, не обратив внимания на едва донесшиеся до него слова.

Прошло три месяца с тех пор, как Лингард высадил его в Самбире и спешно отплыл, оставив его на попечение Олмэйра. Белые люди плохо ужились друг с другом. Олмэйр помнил то время, когда оба они служили у Гедига и когда старший по службе Виллемс относился к нему с обидной снисходительностью, и чувствовал к своему гостю сильную неприязнь. Кроме того, он ревновал к нему Лингарда. Олмэйр женился на малайской девушке, которую старый моряк удочерил в одном из своих порывов безрассудной благотворительности, а так как брак этот не был для него счастливым, то он рассчитывал на состояние Лингарда, как на компенсацию за неудачную женитьбу. Появление нового человека, имевшего, по-видимому, какие-то права на капитана, сильно его обеспокоило, тем более что старый моряк не счел нужным познакомить мужа своей приемной дочери с историей Виллемса или посвятить его в свои намерения относительно будущей судьбы этого лица. Подозрительный с самого начала, Олмэйр остался равнодушен к попыткам Виллемса помочь ему в торговле, а когда последний отстранился, то он, с характерной для него недоброжелательностью, обиделся на это невнимание. От первоначальной холодной вежливости они перешли сначала на молчаливую неприязнь, затем на открытую вражду, и оба с нетерпением ждали Лингарда, желая положить конец положению, становившемуся с каждым днем все нестерпимее. Время тянулось медленно. Виллемс, наблюдая повторяющиеся восходы солнца, думал с тоской, принесет ли этот день какую-нибудь перемену в смертной скуке его существования. Ему недоставало той деловитой и деятельной жизни, которая казалась ему теперь далекой, безвозвратно потерянной, погребенной под развалинами былых успехов, исчезнувших без надежды на возрождение. Он безутешно бродил по двору, издали наблюдая безучастным взглядом за туземными челнами, выгружающими каучук или тростник, рис или европейские товары на маленькую пристань «Лингард и Ко».

Несмотря на обширность владений Олмэйра, Виллемсу было тесно среди этих исправных заборов. Человек, привыкший в течение долгих лет считать себя необходимым для других, чувствовал горькое и дикое бешенство от жестокого сознания своей ненужности; от холодной враждебности, сквозившей в каждом взгляде единственного европейца в этом варварском захолустье. Он скрежетал зубами при мысли о потерянных днях, о жизни, пропадающей зря в обществе этого сварливого и подозрительного дурака. Он слышал укор своему бездействию в журчании реки, в неумолчном шепоте огромных лесов. Кругом него все шевелилось, двигалось, проносилось мимо — земля под ногами и небо над головой. Дикари и те стремились к чему-то, боролись, бились, работали, хотя бы только для того, чтобы продлить свое жалкое существование; но они жили! Жили! Только он один как бы оставлен за порогом мироздания, в безнадежной неподвижности, полной мучительной злости и вечно жгучего сожаления.

Иногда он бродил по селению. Расцветший впоследствии, Самбир родился в болоте и провел свою юность в зловонной тине. Дома теснились вдоль реки и, как бы стараясь уйти от нездорового берега, шагали прямо в воду, нависая над ней тесным рядом бамбуковых мостков на высоких сваях, под которыми течение звучало мягкой и непрестанной жалобой ропщущих быстрин. Во всем поселке была лишь одна тропа, проходившая позади домов, вдоль ряда круглых черных пятен, отличавших места семейных костров. С другой стороны тропу окаймлял девственный лес, подступающий очень близко, как бы дерзко вызывая прохожего решить таинственную загадку дебрей. Никто не принимал обманчивого вызова. Сделали лишь несколько слабых попыток расчистить некоторые места, но берега были низкие, и река, спадая после ежегодного разлива, оставляла на них залежи ила, где в жаркие дни радостно барахтались буйволы бугийских поселенцев. Когда Виллемс проходил по тропе, ленивые мужчины, растянувшись в тени домов, смотрели на него со спокойным любопытством, женщины, занятые у костров, бросали ему вслед удивленные и робкие взгляды, а дети, едва взглянув, убегали, крича от страха при виде ужасного человека с красным и белым лицом. Это проявление детского страха и отвращения наполняло его чувством нелепого стыда: он выбирал для прогулок более пустынные поселки, но даже буйволы, обеспокоенные его появлением, тревожно сопели, неуклюже вылезали из прохладного ила и всем стадом тупо смотрели на него, когда он, пробираясь опушкой, старался пройти незамеченным. Однажды, неосторожным движением, он вспугнул их, и они устремились по тропе, раскидали костры, обратили в бегство кричащих женщин и оставили после себя вереницу разбитых горшков,растоптанного риса, сбитых с ног детей и толпу свирепых мужчин, орущих и размахивающих палками. Невольный виновник этого переполоха постыдно бежал от мрачных взглядов и неприязненных замечаний и поспешил укрыться в усадьбе Олмэйра. После этого он перестал навещать поселок.

Некоторое время спустя, наскучив вынужденным затворничеством, Виллемс взял один из многочисленных челнов Олмэйра и переправился через главный рукав Пантэя в поисках уединенного местечка, где бы он мог скрыть свою усталость и упадок духа. Невдалеке от того места, где частокол раджи спускался к реке, он высадился и, следуя капризным обещаниям тропинки, вышел на сравнительно открытую поляну, где спутанные узоры солнца, падая через листву, ложились на ручей, который изгибался, сверкая, словно сабельный клинок, брошенный среди высокой пушистой травы. Дальше тропинка опять сужалась, уходя в густой кустарник. После первого поворота Виллемс увидел, как мелькнуло что-то белое и цветное, сверкнуло золото, словно солнечный луч в тени, и глянула чернота, чернее самой темной тени леса. Он остановился, удивленный; ему показалось, что он слышал легкие шаги, — удалявшиеся, затихавшие. Он посмотрел кругом. Трава на берегу ручья колебалась, и дорожка трепещущих серебристо-серых метелок вела от воды к кустам. А ветра не было. Кто-то здесь прошел.

Он поспешил вперед, подгоняемый внезапным любопытством, и вошел в узкий проход между кустами. На следующем повороте опять мелькнула цветная материя и черные женские волосы. Он прибавил шагу и вскоре увидел ту, кого преследовал.

Женщина, несшая два бамбуковых кувшина, полных воды, услышала его шаги, остановилась и, поставив кувшины, обернулась. Виллемс с минуту тоже стоял на месте, затем пошел твердыми шагами вперед; женщина посторонилась, чтобы пропустить его. Он смотрел прямо вперед, но почти бессознательно запечатлел во всех подробностях ее высокую и грациозную фигуру. Когда он приблизился к ней, она, немного откинув голову, легким движением сильной, округлой руки захватила прядь распущенных черных волос и закрыла ей нижнюю часть лица. Он прошел мимо нее нетвердой поступью, как пьяный. Он слышал ее учащенное дыхание и чувствовал на себе взгляд, блеснувший из-под полуопущенных век. Этот взгляд пронзил сердце. Он показался ему оглушительным, как выстрел, молчаливым и проникновенным, как вдохновение. По инерции он прошел мимо нее, но затем невидимая сила, в которой было и удивление, и любопытство, и желание, круто повернула его.

Женщина уже успела поднять ношу, намереваясь продолжить путь. Его неожиданное движение остановило ее на первом шагу, и снова она стояла прямо, гибкая, настороженная, готовая броситься в бегство. Высоко над ней ветви деревьев сплетались в переливах прозрачного зеленого тумана, сквозь который дождь золотых лучей падал на ее голову, стекал сверканиями по ее черным волосам, сияя изменчивым блеском расплавленного металла на ее лице, и терялся угасающими искрами в темной глубине ее глаз, широко открытых, с расширенными зрачками, и пристально смотрящих на стоящего перед ней человека. И Виллемс смотрел на нее, очарованный, дрожа от ощущения, которое начинается словно ласка и кончается ударом, внезапным толчком, пробивающим себе путь к человеческому сердцу.

Она сделала шаг вперед и опять остановилась. Дуновение ветра, налетевшего сквозь деревья — Виллемсу показалось, что оно рождено ее движением, — теплой волной обвило его тело и обожгло ему лицо палящим прикосновением. Он вдохнул его глубоким вздохом, последним вздохом солдата перед атакой, вздохом любовника перед объятиями возлюбленной, вздохом, дающим смелость встретить боль, смерть или любовь.

«Кто она? Откуда?» Удивленно он отвел глаза от ее лица и посмотрел вокруг на сомкнутые деревья леса, которые стояли огромные, молчаливые и прямые, словно глядели на него и на нее, затаив дыхание. Когда-то он был ошеломлен, озадачен, почти что испуган полнотой и мощью этой тропической жизни, которая хочет солнца, но развивается в темноте, которая кажется одной лишь прелестью цвета и форм, одним лишь блеском, одной лишь улыбкой, но есть на деле цветение смерти; чья тайна сулит красоту и радость, но таит яд и гибель. Прежде его страшило неясное предчувствие опасности, но теперь, глядя снова на эту жизнь, он, казалось, мог проникнуть сквозь змеиную чешую ползущих растений и листьев, сквозь массивные полнокровные стволы, — сквозь заповедную тьму — и тайна раскрылась, — волшебная, покоряющая, прекрасная. Он взглянул на женщину.

Сквозь пеструю светотень она представлялась ему с неосязаемой ясностью сновидения. Она казалась ему обольстительной и блестящей — темной и недоступной, словно самый дух этой страны таинственных лесов, стоящий перед ним в неясной красоте колеблющихся очертаний; словно видение под прозрачным покровом, — покровом, сотканным из солнечных лучей и теней.

Она подошла к нему ближе. Он чувствовал в себе странное нетерпение при ее приближении. Мысли роились у него в голове, беспорядочные, бесформенные, ошеломляющие. Потом он услышал свой голос:

— Кто ты?

— Я дочь слепого Омара, — ответила она тихо, но твердо. — А ты, — продолжала она несколько громче, — ты белый купец — великий человек этих мест.

— Да, — сказал Виллемс, глядя ей в глаза с чувством крайнего усилия. — Да, я белый, — и добавил, чувствуя, будто говорит о ком-то другом: — Но я изгнанник своего народа.

Она серьезно слушала. В ореоле рассыпавшихся волос ее лицо казалось лицом золотой статуи с живыми глазами. Сквозь длинные ресницы полуопущенных тяжелых век блистал ее немного скошенный взгляд: твердый, проницательный, узкий, как блеск клинка. Ее губы были сомкнуты сильным и грациозным изгибом; расширенные ноздри и слегка повернутая голова придавали всему ее облику выражение дикого и злобного вызова.

Тень пробежала по лицу Виллемса. Он прикрыл рукой рот, как бы задерживая слова, готовые вырваться против воли, готовые возникнуть из властной мысли, идущей от сердца к мозгу; слова, которые должны быть брошены в лицо сомнению, опасности, страху, самой гибели.

— Ты прекрасна, — прошептал он.

Она взглянула на него опять, и ее молниеносный взгляд, скользнув по его загорелому лицу, широким плечам, прямой, высокой, неподвижной фигуре, остановился на земле у его ног. Она улыбнулась. На суровой красоте ее лица эта улыбка была словно свет зари в бурное утро; первый луч с востока, мимолетный и бледный, пробившийся сквозь тучи; предвестник солнца и грома.

VII

В нашей жизни бывают короткие периоды, которые нами не запоминаются, но оставляют впечатление какого-то особенного настроения. Мы совершенно не помним действий, поступков, всех внешних проявлений жизни: они теряются в неземной яркости или неземном сумраке таких мгновений. Мы поглощены созерцанием того, что происходит внутри нас, что радуется или страдает, в то время, как тело продолжает дышать, инстинктивно убегает или же, не менее инстинктивно, борется, — может быть, умирает. Но смерть в такое мгновение — удел счастливцев, большая и редкая милость, знак высшего благоволения.

Виллемс не помнил, как и когда он расстался с Аиссой. Он пришел в себя уже в челне, отнесенном течением за последние дома Самбира; он пил мутную воду из горсти руки. С возвращением сознания в него вселился страх перед чем-то, завладевшим его сердцем, чем-то смутным и властным, что не могло говорить, но требовало повиновения. Первая мысль его была о сопротивлении. Он никогда не вернется туда. Никогда! Он медленно осмотрелся; кругом все сияло под лучами смертоносного солнца; он взял весло. Как все изменилось! Река казалась шире, небо выше. Как быстро скользил челн под взмахи весла! С каких это пор в него вошла сила двух или даже больше человек? Он взглянул на прибрежный лес и смутно почувствовал, что одним движением руки он мог бы спихнуть все эти деревья в воду. Лицо его горело. Он снова выпил воды и вздрогнул от порочного удовольствия, почувствовав привкус ила.

Было поздно, когда он дошел до дому, но он прошел через темный и неровный двор, не спотыкаясь, идя твердо и легко при свете какого-то внутреннего огня, невидимого другим. Кислое приветствие Олмэйра подействовало на него, как неожиданное падение с высоты. Он сел за стол и старался весело говорить со своим мрачным товарищем, но когда ужин кончился и они молча курили, он вдруг почувствовал упадок духа, усталость во всем теле и невыразимую грусть, словно после какой-то огромной, невозвратимой потери. Внутренний огонь потух, и темнота ночи вошла в сердце, принося с собой сомнение, нерешительность и глухую злобу на самого себя и на весь мир. Ему хотелось ругаться, поссориться с Олмэйром и вообще выкинуть что-нибудь дикое и бессмысленное. Ему беспричинно хотелось оскорбить это проклятое, надутое животное. Он со злобой посмотрел на Олмэйра. Тот, ничего не подозревая, спокойно курил, вероятно, распределял мысленно завтрашнюю работу. Спокойствие этого человека казалось Виллемсу непростительно обидным. Почему этот идиот молчит, когда он, Виллемс, хочет, чтобы тот говорил?.. Другие дни он всегда готов болтать. И притом такую ерунду! И Виллемс, стараясь усмирить свой бессмысленный гнев, пристально смотрел сквозь густой табачный дым на запятнанную скатерть.

Наутро, как только ему удалось выбраться незамеченным, Виллемс переправился через реку и пошел к тому месту, где он встретил Аиссу. Он бросился на траву у ручья и стал прислушиваться, надеясь, что услышит шум ее шагов. Яркий дневной свет падал сквозь ветви деревьев и, несколько смягченный, ложился среди лесных теней. Там и сям узенький солнечный луч золотым пятном падал на шершавую кору дерева, сверкал на плещущейся воде ручья или отдыхал на каком-нибудь листке, одиноко сиявшем на однообразном темно-зеленом фоне. Над головой у Виллемса сквозила синева, которую быстро пересекали белые птицы, с блестящими под солнечным светом крыльями, и с неба падал зной, окутывал Виллемса мягкими и душистыми складками воздуха, тяжелого от аромата цветов и горького запаха гнили. И среди этой творящей природы Виллемс чувствовал себя успокоенным и убаюканным до полного забвения прошлого и безразличия насчет будущего. Воспоминания об его славе, об его ошибках исчезали в этом зное, где словно таяли все сожаления, все надежды, весь гнев и вся сила его сердца. Довольный, он лежал в полузабытьи в теплом и душистом убежище, думая о глазах Аиссы, вспоминая звук ее голоса, дрожание ее губ, ее нахмуренные брови и ее улыбку.

Она, конечно, пришла. Для нее он был чем-то новым, неизвестным и странным. Он был больше и сильнее всех мужчин, виденных ей до сих пор, и совершенно другой, чем те, которых она знала. Он был из расы победителей. Все эти люди — победители — говорили низким голосом и смотрели на своих врагов холодными синими глазами. А она заставила этот голос быть мягким в обращении с ней, глаза нежными, когда он смотрел на нее! Он был настоящим мужчиной. Она не все понимала из того, что он рассказывал ей о своей жизни, но из того, что она поняла, она создала в своей фантазии образ человека великого среди своего племени, храброго и несчастного, неустрашимого беглеца, мечтающего о мести. В нем была привлекательность чего-то неопределенного и неизвестного, непредвиденного и неожиданного, — существа сильного, опасного, живого и человечного, готового быть порабощенным.

Она чувствовала, что он готов к этому. Она чувствовала это верным инстинктом первобытной женщины. День за днем они встречались, и она стояла на некотором расстоянии от него, слушая его слова и удерживая его своим взглядом. Неопределенный страх этой победы постепенно бледнел и расплывался, как воспоминание о сне; и уверенность росла, делалась ясной и убедительной, видимой, как какой-нибудь предмет, освещенный солнцем. Это было огромной радостью, великой гордостью и сладостью, оставлявшей, казалось, вкус меда на губах. Он неподвижно лежат у ее ног, зная по опыту первых встреч, что одно неосторожное движение спугивало ее и приводило в бегство. Он лежал совсем спокойно, и вся сила страсти звучала в голосе и сияла в глазах; а тело было тихо, как сама смерть. И он смотрел на нее, как она стоит над ним в тени больших, красивых листьев, касающихся ее щеки, а стройные стебли бледно-зеленых орхидей возносятся из кустов и сплетаются с черными волосами, обрамляющими ее лицо, словно все эти растения считали ее своей, — одушевленный и блестящий цветок этой пышной жизни, рожденной в полумгле и вечно стремящейся к солнцу.

С каждым днем она подходила к нему все ближе и ближе. Он наблюдал за ее медленным приближением, за постепенным приручением этой женщины словами любви. То была однообразная песнь восторга и страсти, которая, начавшись в дни творения, окутывает весь мир, как воздух, — и кончится только тогда, когда настанет конец всему — когда не будет уст, чтобы петь, и ушей, чтобы слышать. Он говорил ей, что она прекрасна и желанна, повторял ей это снова и снова. И он видел, как с течением времени испуг и недоверие исчезали с ее лица, как глаза ее становились мягче и улыбка все дольше и дольше оставалась на ее губах, улыбка человека, восхищенного мечтой.

Пока она была около него, ему ничего не нужно было во всем свете, кроме ее улыбки, ее взгляда. Ничего из прошедшего, ничего в будущем; а в настоящем — только ослепительная правда ее существования. Но когда она уходила, все погружалось во тьму; он оставался слабым и беспомощным, как бы лишенным самого себя. Он, который в течение всей своей жизни был поглощен одной мыслью о карьере и был презрительно равнодушен к женским чарам, иронизировавший над мужчинами, поддающимися их власти, он, такой сильный, настолько превосходящий их всех, даже в своих ошибках, наконец, понял, что самая его личность вырвана из него, и вырвана рукой женщины. Где его уверенность, гордость, ум? Где вера в себя, гнев в неудаче, желание вернуть свое счастье, уверенность в том, что он все-таки добьется этого? Все пропало. Все мужественное, что было в нем, исчезло и осталась лишь тревога в сердце, в этом сердце, которое трепетало от улыбки, от взгляда, мучилось из-за слова и успокаивалось обещанием.

Когда, наконец, настал давно желанный день, когда она опустилась на траву рядом с ним и быстрым движением взяла его руку, он встрепенулся с видом человека, разбуженного грохотом рушащегося дома. Вся его кровь, все чувства, вся его жизнь, казалось, вошли в эту руку, оставляя его без сил, в холодной дрожи, во внезапном изнеможении раненного насмерть человека. Он резко оттолкнул ее руку, словно она его обожгла, и сидел неподвижно, уронив голову на грудь, глядя в землю и тяжело дыша. Порыв его страха и явного ужаса не смутил ее. Ее лицо было строго, и глаза серьезно смотрели на него. Ее пальцы нежно тронули волосы на его виске, скользнули по щеке и легко покрутили кончик его длинного уса; пока он сидел, дрожа от этого прикосновения, она вскочила и с поразительной быстротой убежала, скрываясь со звенящим смехом в высокой траве, оставляя за собой исчезающий след движения и звука.

Он встал медленно, с трудом, как человек с тяжелой ношей на плечах, и пошел к берегу. Он вспомнил свой страх и свою радость, но снова и снова повторял себе, что это должно быть концом, что нужно положить конец этой любви. Оттолкнув челн, он взглянул на берег и долго и пристально смотрел на него, как бы запечатлевая последним взглядом место стольких волшебных воспоминаний. Он подошел к дому с сосредоточенным выражением и решительной походкой человека, только что принявшего важное решение. Его лицо было неподвижно и сурово, движения скупы и медленны. Он держал себя в руках крепко. Очень крепко. Во время обеда (который был их последним совместным обедом) он сидел против Олмэйра с совершенно спокойным лицом, но внутри его рос страх, что он сбежит от самого себя. Изредка он хватался за конец стола и сжимал зубы в неожиданном приступе отчаяния, как человек, падающий по гладкому и крутому откосу, кончающемуся пропастью, вонзает ногти в поддающуюся поверхность и чувствует, что все его старании напрасны и что он беспомощно продолжает скользить и не может предотвратить неизбежную гибель.

Вдруг наступило ослабление, расслабленность, упадок воли. И желание, сдерживаемое в течение всех этих часов, ворвалось в мозг с жаром и шумом пожара. Он должен увидеть ее! Увидеть ее теперь же! Пойти сейчас! Сегодня ночью! Он страстно жалел о каждом пропущенном часе, о каждом миге. Теперь он и не думал противиться. Однако, с инстинктивным страхом перед непоправимым, с присущей человеческому сердцу лживостью, он хотел оставить себе путь к отступлению. Он никогда не отлучался ночью. Что знает Олмэйр? Что подумает Олмэйр? Лучше попросить у него ружье. Ночь лунная… Поохотиться на оленя… Предлог благовидный. Он солжет Олмэйру. Не беда! Он лгал самому себе каждую минуту своей жизни. И для чего? Для женщины. И такой…

Ответ Олмэйра показал ему, что обманываться нечего. Все узнается, даже здесь. Ладно, ему все равно. Он ни о чем не жалел, как только о потерянных секундах. Что, если бы он неожиданно умер? Умер бы, не увидев ее. Раньше, чем…

Под смех Олмэйра, звучащий в его ушах, он гнал свой челн к противоположному берегу, борясь с течением. Он старался себя убедить в том, что в любую минуту может вернуться. Он только посмотрит на место их встреч, на дерево, под которым он лежал, когда она взяла его за руку, на ту траву, где она сидела рядом с ним. Только пойти туда и вернуться — ничего больше. Но когда его челнок врезался в берег, он выскочил, забыв схватить причал, и челнок, вздрогнув, исчез раньше, чем он успел броситься в воду и задержать его. Он был ошеломлен. Как он доберется теперь домой? Единственное, что можно сделать, это обратиться к слугам раджи с просьбой перевезти его, или дать ему лодку и пару весел, а дорога к усадьбе Паталоло вела мимо дома Аиссы!

Он шел с горящим взглядом, упорными шагами человека, гоняющегося за призраком, и, очутившись у узкой тропинки, ведущей к пасеке Омара, остановился с видом напряженного внимания, как бы прислушиваясь к отдаленному голосу — голосу своей судьбы. Это был звук невнятный, но полный значения; и, слушая его, он почувствовал что-то терзающее и рвущее душу. Он стиснул захрустевшие пальцы. Пот мелкими каплями выступил на лбу. Он дико осмотрелся. Над бесформенной темнотой лесного кустарника подымались верхушки деревьев с их высокими ветвями и листвой, выделяясь черными пятнами на фоне бледного неба, — словно куски ночи, плавающие в лунных лучах. Из-под ног с нагретой земли подымался теплый пар. Все было тихо вокруг.

Он оглядывался, ища помощи. Это молчание, эта неподвижность казались ему холодным упреком, суровым отказом, жестоким безразличием. Не было спасения в окружающем и не было убежища в себе, — был только образ этой женщины. К нему пришла минута просветления, этого жестокого просветления, которое бывает раз в жизни у самых помраченных. Казалось, он видел все происходящее внутри и ужаснулся увиденному. Он, европеец! Человек практических стремлений, а эта женщина — только красивая дикарка и… Он старался уверить себя, что все это не имеет значения. Никакого значения. Напрасное старание. Сознание того, что доверенный Гедига уже исчез, и чувство, что умный Виллемс тоже исчезает, безжалостно захватывало его. Новизна чувства, никогда прежде не испытанного, но презираемого им, когда он был цивилизованным человеком, уничтожила его смелость. Он был в отчаянии от самого себя. Он, казалось, подчинялся дикой твари и отдавал ей незапятнанную чистоту своей жизни, расы, цивилизации. Он не говорил себе этого, он чувствовал себя потерянным среди чего-то бесформенного, опасного и жуткого. Он попытался бороться, заранее предвидя поражение, потерял почву под ногами, провалился в темноту. Со слабым криком и взмахом рук он сдался, как сдается усталый пловец, потому что тонущее судно ускользает из-под его ног; потому что ночь темна и берег далек; потому что смерть лучше борьбы.

ЧАСТЬ II

I

Свет и зной упали на селение, пасеки и реку, словно низверженные гневной рукой. Земля лежала беззвучная, недвижимая и блестящая под обвалом горящих лучей, уничтоживших всякий звук и всякое движение, поглотивших все тени, задушивших всякий вздох. Ничто живое не смело противиться ясности этого безоблачного неба, не смело восстать против гнета этого великолепного и жестокого солнца. Сила и воля, тело и ум были бессильны и старались спрятаться перед натиском небесного огня. Только хрупкие бабочки, дети солнца, прихотливые мучители цветов, отважно порхали на воле, и их мимолетные тени витали роями над поникшими чашечками, легко бежали по блеклой траве или скользили по сухой потрескавшейся земле. Не слышалось ни звука в этом жарком полудне, только тихий шепот реки, которая спешила вперед своими быстринами и водоворотами, и сверкающие волночки гнались друг за другом к надежным глубинам, к прохладному убежищу моря.

Олмэйр, распустив рабочих на дневной отдых, быстро бежал через двор с маленькой дочкой на плече, торопясь в тень своей веранды. Он опустил сонного ребенка на широкое сиденье качалки, подложив подушку, вытащенную из гамака, и некоторое время смотрел на него нежными и задумчивыми глазами. Ребенок, усталый и горячий, неловко двигался, зевал и смотрел на него туманным взглядом дремотного утомления. Олмэйр поднял с пола сломанный веер из пальмовых листьев и стал осторожно обмахивать разгоряченное личико девочки. Ее веки вздрогнули, и Олмэйр улыбнулся. Ответная улыбка на миг оживила ее отяжелевшие глаза, вырыла ямочку в мягком очертании щеки; потом веки вдруг опустились, раскрытые губы издали долгий вздох и она заснула глубоким сном с улыбкой, не успевшей еще сойти с лица.

Олмэйр тихо отошел, взял одно из деревянных кресел, поставил его у перил и сел со вздохом облегчения. Он оперся локтями о перекладину и, опустив подбородок на сжатые руки, устремил рассеянный взор на реку, на пляску солнца по бегущим водам. Мало-помалу лес на том берегу уменьшался, словно опускаясь ниже уровня реки. Очертания колебались, утончались, растворялись в воздухе. Теперь перед его глазами была только сплошная волнующаяся синева, большое, пустое небо, темнеющее по временам… Куда девалось солнце… Глаза закрывались, открывались, закрывались снова.

— Олмэйр!

Он вздрогнул всем телом и выпрямился, обеими руками схватившись за перила и растерянно мигая.

— Что? Что такое? — бормотал он, озираясь, — Я здесь, Олмэйр, внизу.

Полуподнявшись, Олмэйр посмотрел через перила и снова опустился, тихо свистнув от удивления.

— Привидение, ей-богу! — воскликнул он про себя.

— Будете вы меня слушать или нет? — продолжал снизу сиплый голос, — Можно мне подняться, Олмэйр?

Олмэйр встал и оперся руками о перила.

— Не смейте! — сказал он тихо, но внятно. — Не смейте! Ребенок спит здесь. И я не желаю ни слушать вас, ни говорить с вами.

— Вы должны меня выслушать. Дело важное.

— Не для меня, я полагаю.

— Нет. Для вас. Очень важное.

— Вы всегда были лгуном, — помолчав, снисходительно ответил Олмэйр. — Всегда! Я помню прежнее. Иные считали, что нет человека тоньше, чем вы, но меня вам не удалось провести. Не совсем. Я никогда не верил вам вполне, мистер Виллемс.

— Я признаю вашу высокую проницательность, — ответил Виллемс с презрительным нетерпением. — Выслушав меня, вы ее лишний раз обнаружите. Вы пожалеете, если откажетесь.

— Ах, шутник вы этакой! — насмешливо сказал Олмэйр. — Ну, так и быть, идите наверх. Идите, только не шумите там, внизу; вы, чего доброго, схватите солнечный удар и умрете у моего порога. Я не охотник до трагедий. Идите!

Не успел он договорить, как голова Виллемса показалась над уровнем пола, затем стали постепенно подниматься плечи и, наконец, он предстал перед Олмэйром во весь рост, — переодетый призрак некогда довереннейшего агента самого богатого из коммерсантов на островах. На нем была запачканная и изодранная куртка; ниже пояса он был одет в изношенный и полинялый саронг. Когда он сбросил шляпу, показались его длинные, лохматые волосы, прилипшие клочьями к потному лбу и свисавшие на глаза, которые глубоко мерцали в своих впадинах, словно искры в черной золе потухшего костра. Неопрятная борода торчала из провалов его загорелых щек. Рука, которую он протянул Олмэйру, была неуверенна. Когда-то твердый, теперь увядший рот свидетельствовал о душевных страданиях и физическом истощении. Он был бос. Олмэйр следил за ним спокойно и хладнокровно.

— Так, — проговорил он, не принимая протянутой руки Виллемса, которая немедленно опустилась.

— Я пришел… — начал было Виллемс.

— Это я вижу, — перебил его Олмэйр. — Вы бы меня не огорчили, если б и не доставили мне этого удовольствия. Вы отсутствовали пять недель, если не ошибаюсь. Я отлично без вас обходился. Теперь вы снова здесь, и вид У вас не из привлекательных.

— Дайте же мне сказать! — воскликнул Виллемс.

— Не орите так. Вы не в лесу с вашими… друзьями. Здесь дом культурного человека. Белого человека. Поняли?

— Я пришел… — снова начал Виллемс, — я пришел ради вашего и моего блага.

— У вас такой вид, как будто вы пришли ради хорошего обеда, — откликнулся невозмутимый Олмэйр. Виллемс безнадежно махнул рукой. — Разве они вас плохо кормят, — продолжал он хладнокровно издеваться, — эти, как их звать, эти новые ваши родственники? Старый слепой мошенник, наверное, в восторге от вас? Вы знаете, это был главный разбойник и убийца в этих морях? Скажите, вы поверяете друг другу свои тайны? Скажите — ка мне, Виллемс, убили вы кого-нибудь в Макассаре или только стащили что-нибудь?

— Это неправда! — разгорячился Виллемс. — Я только брал в долг… Они все врут… Я…

— Ш-ш!.. — остановил его Олмэйр, указывая взглядом на спящего ребенка, — Так, значит, вы воровали, — продолжал он с тихим ликованием, — Я так и думал, что было что-нибудь в этом роде. А здесь вы воруете опять?

В первый раз Виллемс поднял глаза на Олмэйра.

— Да не у меня. Я-то ничего не потерял, — продолжал Олмэйр с насмешливой торопливостью, — Но эта девушка. Ведь вы ее украли. Вы не заплатили за нее старику. Ведь теперь это уже не его добро?

— Перестанете вы, Олмэйр?

Что-то в тоне Виллемса заставило Олмэйра остановиться. Он посмотрел внимательнее на стоящего перед ним человека и не мог не возмутиться его внешним видом.

— Олмэйр, — продолжал Виллемс, — выслушайте меня. Если вы человек, вы меня выслушаете. Я страдаю ужасно — и из-за вас.

Олмэйр приподнял брови.

— В самом деле? Как так? Вы бредите, — небрежно сказал он.

— Ах, да вы же ничего не знаете, — прошептал Виллемс. — Она ушла. Ушла, — повторил он, со слезами в голосе, — ушла два дня тому назад.

— Не может быть! — воскликнул изумленный Олмэйр. — Ушла! Я об этом ничего не слышал. — Он разразился сдержанным смехом. — Вы ей успели наскучить? Знаете, это не делает вам чести, почтеннейший мой соотечественник.

Виллемс, как будто не слыша его, прислонился к одной из колонн, поддерживающих крышу, и смотрел на реку.

— Вначале, — прошептал он мечтательно, — моя жизнь была подобна виденью рая или ада, уж не знаю чего. Но с той поры, как она ушла, я знаю, что такое гибель, что такое мрак. И я знаю, что значит быть заживо разорванным на куски. Вот что я чувствую.

— Вы можете вернуться и снова жить у меня, — холодно сказал Олмэйр. — Как-никак Лингард, которого я называю своим отцом и уважаю, как отца, оставил вас на моем попечении. Вам было угодно уйти. Прекрасно. Теперь вы желаете вернуться. Пусть будет так. Я вам не друг. Я действую за капитана Лингарда.

— Вернуться? — возбужденно повторил Виллемс, — Вернуться к вам и бросить ее? Вы думаете, я сошел с ума? Без нее! Да что вы за человек, наконец! Думать, что она двигается, живет, дышит, и не на моих глазах. Ведь я ревную ее к ветру, который ее обвевает, к воздуху, которым она дышит, к земле, которую ласкают ее ноги, к солнцу, которое видит ее сейчас, пока я… Я не видел ее уже два дня — два дня.

Сила его чувства произвела на Олмэйра некоторое впечатление, но он сделал вид, что зевает.

— Вы меня изводите, — проворчал он, — Почему вы пошли не за ней, а сюда?

— Почему?

— Вы не знаете, где она? Она не может быть далеко. Ни одно туземное судно не выходило из этой реки вот уже две недели.

— Нет, не далеко. Я скажу вам, где она. Она в усадьбе у Лакамбы.

И Виллемс пристально посмотрел на Олмэйра.

— Фью! Паталоло ничего не давал мне знать об этом. Странно, — сказал Олмэйр в раздумье. — А вы боитесь этой сволочи? — прибавил он, помолчав.

— Я — бояться?

— Тогда, вероятно, забота о вашем достоинстве мешает вам отправиться за ней туда, мой высокомерный друг? — спросил Олмэйр с насмешливым вниманием. — Как это благородно с вашей стороны!

Наступило короткое молчание; затем Виллемс сказал спокойно:

— Вы — дурак. Я бы охотно ударил вас.

— Это не страшно, — небрежно ответил Олмэйр, — для этого вы слишком слабы. У вас вид изголодавшегося человека.

— Я как будто ничего не ел эти два дня, а может быть, и дольше — не помню. Да это и не важно. Во мне тлеют горячие уголья, — произнес Виллемс. — Посмотрите. — И он обнажил руку, покрытую свежими рубцами. — Я сам кусал себя, чтобы заглушить этой болью огонь, который горит вот тут!

Он сильно ударил себя кулаком в грудь, пошатнулся от собственного удара, свалился на близ стоящий стул и медленно за крыл глаза.

— Отвратительная рисовка! — бросил Олмэйр свысока. — И что в вас находил отец? Вы так же достойны уважения, как куча мусора.

— И это вы смеете так говорить! Вы, продавший свою душу за несколько гульденов, — устало проговорил Виллемс, не открывая глаз.

— Нет, не так дешево, — сказал Олмэйр, но в смущении остановился. Вскоре, однако, он овладел собой и продолжал: — Но вы, вы потеряли свою душу ни за что ни про что; швырнули ее под ноги проклятой дикарке, которая сделала вас тем, что вы теперь, и которая убьет вас очень скоро своей любовью или своей ненавистью. Вы только что говорили про гульдены. Вы подразумевали, вероятно, деньги Лингарда. Так вот, что бы я ни продал и за сколько бы ни продал, вы — последний человек, которому я позволю вмешиваться в мои дела. Даже отец, даже капитан Лингард, и тот не захотел бы теперь дотронуться до вас даже щипцами; даже десятифутовым местом…

— Олмэйр, — решительно сказал Виллемс, вставая, — я хочу открыть торговлю в этих местах. И вы меня устроите. Мне требуется помещение и товар, может быть, немного денег. Прошу вас дать мне и то и другое.

— Не угодно ли еще чего-нибудь? Может, этот костюм? — спросил Олмэйр, расстегиваясь. — Или мой дом, мои сапоги?

— В конце концов это естественно, — продолжал Виллемс, не обращая никакого внимания на Олмэйра, — естественно, что она ждет положения, которое… И я отделался бы от этого старого прохвоста, и тогда…

Он остановился, его лицо озарилось мечтательным восторгом, и он устремил глаза вверх. Своей изнуренной фигурой и своим потрепанным внешним видом он напоминал живущего в пустыне аскета, который находит награду за отречение от мира в ослепительных видениях. Затем он вдохновенно продолжал:

— Тогда я имел бы ее только для себя одного, и она жила бы вдали от своих, под моим влиянием. Я воспитывал бы ее, обожал, смягчал. — Какое счастье! А затем, затем я ушел бы с ней в какое-нибудь уединенное место, далеко от всех, кого она знает, и стал бы для нее всем миром! Всем миром!

Внезапно его лицо преобразилось. Глаза блуждали еще некоторое время, а затем сделались сразу твердыми и спокойными.

— Я уплатил бы вам до последнего цента, — сказал он деловым тоном, с ноткой прежней самоуверенности. — Мне не пришлось бы соперничать с вами. Я ведь займу только место мелких туземных торговцев. У меня есть некоторые планы, но пока это все неважно. Капитан Лингард одобрит это, я уверен. И наконец, это только заем, так как я буду находиться всегда под рукой. Вы ничем не рискуете. — Ах! Капитан Лингард одобрит! Он одоб…

Олмэйр стал задыхаться. Он пришел в ярость от одной мысли, что Лингард может что-нибудь сделать для Виллемса. Его лицо побагровело. Он стал выкрикивать ругательства. Виллемс холодно смотрел на него.

— Уверяю вас, Олмэйр, — сказал он мягко, — я имею твердые основания для моей просьбы.

— Какая наглость!

— Поверьте мне, Олмэйр, ваше положение не так твердо, как вы полагаете. Какой-нибудь недобросовестный соперник сможет подорвать вашу торговлю в один год. Это было бы разорением. Продолжительное отсутствие Лингарда кое-кого ободряет. Я ведь много слышал последнее время. Мне делали разные предложения… Вы здесь очень одиноки. Даже Паталоло…

— К черту Паталоло! Я здесь хозяин.

— Но разве вы не видите, Олмэйр…

— Вижу. Я вижу перед собой загадочного осла, — гневно перебил Олмэйр. — Что значат ваши замаскированные угрозы? Уж не думаете ли вы, что я ничего не знаю? Они ведут интриги уже годами — и ничего не случилось. Арабы кружились за этой рекой целые годы, а я по-прежнему здесь единственный торговец; я здесь хозяин. Вы принесли мне объявление войны? В таком случае — от себя лично! Я знаю всех своих врагов. Мне следовало бы убить вас, но вы не стоите пули, вас следует раздавить палкой, как змею.

Голос Олмэйра разбудил девочку, которая поднялась с резким криком. Он кинулся к качалке, схватил ребенка на руки, понес его, наступил на лежащую на полу шляпу Виллемса и, спихнув ее яростно с лестницы, завопил:

— Убирайтесь вон. Убирайтесь!

Виллемс пробовал что-то сказать, но Олмэйр закричал на него:

— Вон! Вон! Вон! Не видите вы разве, что пугаете ребенка, чучело вы этакое! Не плачь, крошка, — успокаивал он свою дочурку в то время, как Виллемс спускался вниз. — Гадкий, злой человек никогда не вернется сюда. Он будет жить в лесах, и если он только осмелится подойти к моей девочке, папа убьет его — вот так!

Он ударил кулаком по перилам, чтобы показать, как он убьет Виллемса, и, посадив успокоившегося ребенка к себе на плечо, указал свободной рукой на удаляющуюся фигуру своего гостя.

— Смотри, дорогая, как он убегает. Ну, не смешной ли он? Деточка, крикни ему вслед: «Свинья!» Крикни ему вслед.

Серьезное выражение детского личика исчезло в смеющихся ямочках, под длинными ресницами, на которых еще блестели недавние слезы, засияли большие глаза. Она крепко ухватилась за волосы Олмэйра одной рукой, а другой стала весело махать, крича изо всех сил, ясно и отчетливо, как птичка: — Свинья! Свинья! Свинья!

II

В усадьбе Лакамбы полупотухшие уголья разгорелись снова, и легкие струйки ветерка разнесли по воздуху ароматный запах горящего дерева. Проснулись люди, дремавшие в тени в часы послеобеденного зноя, и тишина большого двора оживилась бормотанием полусонных голосов, покашливанием и зевотой.

Лакамба вышел на террасу своего дома и сел, потный, полусонный и сердитый, на деревянное кресло. Сквозь открытую дверь доносилась тихая воркотня женщин, трудившихся у станка над тканью для праздничной одежды Лакамбы. Справа и слева от него на гибком бамбуковом полу спали на циновках или сидели, протирая глаза, те члены его свиты, которые имели право в часы жары пользоваться домом своего господина, благодаря знатному происхождению или верной службе.

Мальчик лет двенадцати — личный прислужник Лакамбы — сел на корточках у его ног и подал серебряную коробку с бетелем. Лакамба медленно открыл ее и оторвал часть зеленого листа. Вложив в него щепотку птичьего клея, крупицу гамбира и кусочек арекового ореха, он скрутил все это одним ловким движением. Затем остановился со свертком в руке и позвал недовольным басом:

— Бабалачи!

Один из слуг повернулся к Лакамбе и лениво произнес:

— Он у слепого Омара.

Бабалачи пошел к Омару только после обеда. Он был всецело поглощен одной заботой: осторожно воздействовать на чувствительность старого пирата и умело обойти вспыльчивость Аиссы. Когда он выходил из своей бамбуковой хижины, расположенной среди других в усадьбе Лакамбы, сердце его было полно тяжелой тревоги и сомнений в успехе задуманной интриги. Он подошел к маленькой калитке в ограде, отделявшей довольно большой дом, отведенный, по приказанию Лакамбы, Омару и Аиссе. Лакамба предполагал дать лучшее жилище своему главному советчику Бабалачи, но после совещания в заброшенной пасеке, где Бабалачи раскрыл перед ним свои планы, они оба решили, что новый дом должен вначале приютить Омара и Аиссу, после того, как они согласятся уйти от раджи или будут похищены оттуда, — смотря по обстоятельствам. Бабалачи нисколько не тужил о том, что его переселение в новое жилище пока не может состояться. Этот дом стоял немного в стороне, в задней части двора, где помещалась женская половина. Единственное сообщение с рекой происходило через большой передний двор, всегда полный вооруженных людей и бдительных глаз. Позади строения простиралось ровное пространство рисовых полей, окаймленных непроницаемой стеной девственного леса и зарослей, такой густой, что только пуля — да и то выпущенная на близком расстоянии — могла бы сквозь нее пробиться.

Бабалачи тихо проскользнул в маленькую калитку и, закрывая ее, тщательно закрепил запор. Перед домом была утоптанная площадка, гладкая, как асфальт. С правой стороны, на некотором расстоянии от большого дома, был поставлен маленький шалаш, горел костер — горсть горячих угольев среди белого пепла. Старая женщина — какая-то скромная родственница одной из жен Лакамбы, прислуживающая Аиссе — сидела, скорчившись, у огня и, подняв тусклые глаза, безучастно посмотрела на Бабалачи.

Бабалачи обвел двор острым взглядом своего единственного глаза и, не глядя на старую женщину, пробормотал вопрос. Женщина молчаливо протянула дрожащую, худую руку к шалашу. Бабалачи сделал несколько шагов по направлению к двери и остановился.

— О туан Омар, Омар безар! Это я, Бабалачи.

В хижине послышались слабые стоны, затем покашливание и прерывистые неясные звуки жалобного бормотанья. Ободренный этими признаками жалкой жизни, Бабалачи вошел в дом. Немного времени спустя он вышел оттуда, ведя с величайшей осторожностью слепого Омара, который держался обеими руками за его плечи. Бабалачи подвел своего старого вождя к сиденью под деревом. Лучи заходящего солнца осветили белую фигуру старика и туповатое лицо с разрушенными зрачками; лицо неподвижное, как пожелтевший от старости известняк.

— Близко ли солнце к закату? — уныло спросил Омар.

— Очень близко, — ответил Бабалачи.

— Где же я? Почему увели меня с того места, которое я знал и где я, слепой, мог двигаться без опасения? Солнце близко к закату, а я не слышал ее шагов с самого утра! Два раза сегодня чужая рука давала мне пищу. Почему? Почему? Где она?

— Она близко, — сказал Бабалачи.

— А он? — запальчиво продолжал Омар, понижая голос, — Где он? Не здесь! Не здесь! — повторил он, поворачивая голову из стороны в сторону, как будто пытаясь кого-то увидеть.

— Нет! Он теперь не здесь, — успокоил его Бабалачи. Затем, после паузы, тихо продолжал: — Но он скоро вернется.

— Вернется! О коварный! Он вернется? Я трижды проклял его, — закричал Омар.

— Он, несомненно, проклят, — согласился Бабалачи умиротворяюще, — но все-таки он будет здесь в очень непродолжительном времени, — это я знаю!

— Ты коварен и вероломен. Ведь я сделал тебя великим. Прежде ты был мусором под моими ногами, даже меньше, чем мусором, — повторил Омар.

— Я много раз воевал рядом с тобой, — спокойно сказал Бабалачи.

— Зачем пришел он? — продолжал Омар. — Ты послал его? Зачем он пришел осквернить воздух, которым я дышу, насмеяться над моей жалкой участью, отвратить ее душу и похитить ее тело? Она стала жестокой со мной, неумолимой и скрытной, как скалы, о которые разбиваются корабли. — Он глубоко вздохнул, некоторое время боролся со своим гневом и вдруг ослабел, — Я голодал, — продолжал он хнычущим голосом, — я часто терпел голод и холод и был всеми забыт. Никого не было около меня. Она часто забывала обо мне, а мои сыновья умерли, а этот человек — неверный и пес. Зачем он пришел? Ты показал ему дорогу?

— Он нашел дорогу сам, о вождь храбрых, — сказал Бабалачи печально, — Но я узнал, как их уничтожить, а нас возвеличить. И если я не ошибаюсь, то ты скоро не будешь больше голодать. Настанет мир для нас, слава и счастье.

— И завтра я умру, — с горечью пробормотал Омар.

— Кто знает? Это начертано с начала мира, — задумчиво прошептал Бабалачи.

— Не пускай его сюда! — воскликнул Омар.

— Он не может миновать своей судьбы, — продолжал Бабалачи. — Он вернется, и мы с тобой превратим в прах могущество людей, которых всегда ненавидели. Они будут бороться друг с другом и оба погибнут.

— И ты увидишь все это, а я…

— Верно! — проговорил Бабалачи с сожалением, — Для тебя жизнь есть мрак.

— Нет! Пламя! — воскликнул старый араб, приподнимаясь и снова падая на сиденье. — Пламя того, последнего дня! Я все еще вижу его — последнее, что я видел! Я слышу грохот разверзшейся земли, когда они все погибли. А теперь я живу только для того, чтобы быть игрушкой в руках коварного злодея, — вдруг с непоследовательной раздражительностью добавил он.

— Ты все еще мой господин, — смиренно сказал Бабалачи. — Ты очень мудр, и в мудрости своей ты будешь говорить с Сеид Абдуллой, когда он придет сюда. Ты будешь с ним говорить так, как тебе советовал я, твой слуга, человек, который много лет сражался по правую руку от тебя. Я узнал, что Сеид Абдулла будет здесь сегодня ночью, может быть, поздно. Потому-то такие вещи нужно держать в тайне, чтобы не узнал о них белый человек, торговец, живущий выше по реке. Абдулла будет здесь перед рассветом, если аллах позволит.

Бабалачи говорил с устремленным вниз глазом и заметил присутствие Аиссы только тогда, когда, перестав говорить, поднял голову. Аисса подошла так тихо, что даже Омар не услышал ее шагов. Она стояла перед ним с тревогой в глазах и с полураскрытыми губами, как будто собираясь что-то сказать, но, повинуясь знаку Бабалачи, промолчала. Омар сидел погруженный в думы.

— Так, так, — сказал он наконец слабым голосом. — Не мне учить тебя мудрости, о Бабалачи! Мне ли говорить, чтобы Абдулла доверился белому человеку! Я ничего не понимаю. Их матери ведьмы, а отец сатана. Ведьмины дети! Ведьмины дети! — бессвязно забормотал он. Но после короткого молчания он вдруг спросил твердым голосом: — Скажи, лукавый, сколькобелых находится здесь?

— Их здесь двое. Два белых человека для взаимного уничтожения, — с живостью ответил Бабалачи.

— И сколько останется их еще? Сколько? Скажи мне, ты, который мудр.

— Падение одного врага — уже утешение для несчастного, — наставительно произнес Бабалачи. — Они на всех морях, и только премудрость всевышнего знает их число. Но ты будешь знать, что некоторые из них страдают.

— Скажи мне, Бабалачи, умрут они? Умрут они оба? — спросил Омар в внезапном волнении.

Аисса зашевелилась, Бабалачи предостерегающе поднял руку.

— Они умрут, конечно, — сказал он твердо, бросая на девушку решительный взгляд.

— Но пусть они умрут скоро! Чтобы я мог провести рукой по их лицам, когда аллах сделает их неподвижными.

— Если такова их судьба и твоя, — ответил Бабалачи без запинки. — Бог велик.

Сильный припадок кашля скорчил Омара, и он стал покачиваться взад и вперед, сопя и охая. Затем он в изнеможении прислонился к дереву.

— Я один, я один, — жаловался он, водя кругом дрожащими руками, — Есть тут кто-нибудь? Мне страшно в этом незнакомом месте.

— Я рядом с тобой, о вождь храбрых, — сказал Бабалачи, слегка касаясь его плеча, — Всегда рядом с тобой, как в те дни, когда мы оба были молоды и оба шли в бой.

— Разве было такое время, Бабалачи? — дико спросил Омар, — Я забыл. Умру я, и не останется человека, неустрашимого человека, который мог бы рассказать о подвигах своего отца. Была тут одна женщина! Женщина! Она покинула меня ради неверного пса. Рука милосердого тяжела на моей голове. О горе мне. О стыд!

Успокоившись немного, он спросил:

— Солнце село, Бабалачи?

— Оно теперь не выше, чем самое высокое дерево, которое мне видно отсюда, — ответил Бабалачи.

— Час молитвы, — сказал Омар, пытаясь встать.

Бабалачи помог ему, и они медленно направились к шалашу Омар остался ждать извне, а Бабалачи вошел в шалаш и вскоре вышел, таща за собой молитвенный коврик. Из медного тазика он вылил воды для омовения на протянутые руки Омара и бережно помог ему встать на колени. Затем, когда Омар пробормотал первые слова молитвы и положил первый поклон по направлению к священному городу, Бабалачи неслышно подошел к Аиссе, все время стоявшей неподвижно.

Аисса посмотрела в упор на одноглазого мудреца.

Их взгляды на мгновение скрестились. Бабалачи казался смущенным; внезапным быстрым движением она схватила его за руку и указала на заходящий диск, пылавший без лучей в трепетном вечернем тумане.

— Третий закат солнца! Последний! А его нет здесь, — прошептала она, — Что ты сделал, обманщик? Что же ты сделал?

— Я сдержал свое слово, — пробормотал Бабалачи с горечью. — Сегодня утром Буланги отправился в лодке искать его. А в третьем часу я отправил еще вторую лодку с четырьмя гребцами. Человек, о котором ты тоскуешь, дочь Омара, может прийти, когда ему будет угодно…

— Но его нет!.. Я ждала его вчера, сегодня. Завтра я отправлюсь!

«Только мертвая», — сказал Бабалачи про себя… — Разве ты сомневаешься в своей власти над ним, — продолжал он громче, — ты, которая для него прекраснее гурии седьмого неба? Он твой раб.

— Раб убегает иногда, — сказала она угрюмо, — и тогда хозяин должен отправиться в погоню за ним!

— Ты хочешь жить и умереть, как нищая? — нетерпеливо спросил Бабалачи.

— Мне это все равно, — воскликнула она, ломая руки. Черные зрачки ее широко открытых глаз дико блуждали.

— Ш-ш! — остановил ее Бабалачи, указывая на Омара, — Но неужели ты думаешь, что он сам захочет жить, как нищий, даже с тобой?

— Он велик, — горячо сказала она, — Он презирает вас всех! Он настоящий мужчина.

— Тебе это лучше знать, — проворчал Бабалачи с беглой улыбкой, — но помни, женщина с сильным сердцем, если хочешь удержать его, будь для него, как великое море для жаждущих, — бесконечной мукой и безумием.

Он умолк, и оба они тихо смотрели на землю, и некоторое время ничего не было слышно, кроме треска огня и молитвенных возгласов Омара, прославлявшего бога — своего бога, и веру — свою веру. Вдруг Бабалачи наклонил голову, прислушиваясь. Глухой шум на дворе перешел в явственные крики среди гула каких-то голосов. То замирая, то усиливаясь, звуки вдруг внезапно оборвались. Аисса и Бабалачи вздрогнули.

— Подожди, — крепко схватив девушку за руку, сказал он шепотом.

Быстро отворилась маленькая дверь в ограде, отделявшей двор Лакамбы от дома Омара, и появился Лакамба с расстроенным лицом и обнаженной саблей в руке. Конец его чалмы волочился за ним по земле, куртка была расстегнута. Он тяжело перевел дыхание, прежде, чем смог говорить.

— Он приехал на лодке Буланги, — сказал он, — и вначале шел спокойно, как вдруг его охватило слепое бешенство белых, и он кинулся на меня. Я был в большой опасности. Слышишь ты это, Бабалачи? Неверный пытался ударить меня по лицу своей нечистой рукой… Шесть человек держат его теперь.

Новые крики прервали речь Лакамбы. Сердитые голоса вопили:

— Держи его! Вали его! Бей его по голове!

Вдруг крики прекратились, и после секунды страшного молчания раздался голос Виллемса, выкрикивающий проклятия по — малайски, по-голландски и по-английски.

— Слушайте, — проговорил Лакамба дрожащими губами, — он хулит своего бога. Его речи похожи на неистовый лай бешеной собаки. Его надо убить!

— Дурак! — пробормотал Бабалачи, взглянув на Аиссу, которая, повинуясь держащей ее руке, стояла, сверкая глазами, со стиснутыми зубами и раздувающимися ноздрями, — Сегодня третий день, и я сдержал свое обещание, — прошептал он тихо. — Помни, — прибавил он предостерегающе, — ты должна сделаться для него желанной, как море для жаждущего! А теперь, — добавил он громче, выпуская ее и отступая назад, — иди, бесстрашная дочь, иди!

Стремительно и бесшумно, как стрела, Аисса бросилась из ограды и исчезла во дворе. Лакамба и Бабалачи услыхали возобновившуюся суматоху и ясный голос девушки:

— Отпустите его!

Затем, в миг затишья, имя Аиссы слилось в одном грозном крике, резком и пронзительном, заставившем их невольно содрогнуться. Старый Омар повалился на ковер и слабо застонал. Лакамба презрительно посмотрел по направлению человеческих голосов, но Бабалачи, улыбаясь через силу, протолкнул его через узкий проход в ограде и, пройдя за ним, быстро закрыл калитку.

Старуха, все время стоявшая на коленях у костра, встала, боязливо оглянулась и спряталась за дерево. Калитка большого двора распахнулась от неистового удара, и Виллемс ворвался с Аиссой на руках. Он влетел, как вихрь, прижав девушку к груди; ее руки обвивали его шею, голова откинулась назад, глаза были закрыты, и длинные волосы почти касались земли. Они промелькнули на мгновение при свете огня, затем Виллемс перешагнул через доски и исчез со своей ношей в дверях большого дома.

Внутри ограды и извне царила тишина. Омар лежал, опершись на локоть, с испуганным лицом и закрытыми глазами. Он имел вид человека, замученного странными сновидениями.

— Что это такое?.. Да помогите же! Помогите мне встать! — взывал он слабым голосом.

Старая ведьма, спрятавшаяся в тени, смотрела мутными глазами на дверь большого дома, не обращая внимания на его зов. Он еще некоторое время прислушивался, потом рука его поднялась, и, со вздохом отчаяния, он упал на ковер.

III

В течение целых сорока лет Абдулла шел по пути, начертанному всевышним. Сын богатого Сеид Селима ибн Сали, видного индийского купца, он отправился семнадцати лет в первую торговую поездку как представитель отца на судне богомольцев, которое богатый араб нанял для правоверных малайцев, отправлявшихся на поклонение священной гробнице. Это было еще в то время, когда на тех морях мало было пароходов. По крайней мере, их не было так много, как сейчас. Путешествие было продолжительное; пред глазами молодого человека открылись чудеса многих стран. Аллах предначертал ему жизнь странника уже с юных лет. Он посетил Бомбей и Калькутту, заглянул в Персидский залив, увидал высокие бесплодные берега Суэцкого залива и этим ограничилось его исследование Запада. Ему было тогда двадцать семь лет. Он вернулся домой, чтобы принять из рук умирающего отца многочисленные нити огромного дела, охватывающего весь Малайский архипелаг: от Суматры до Новой Гвинеи, от Батавии до Палавана. Очень скоро его способности, его сильная воля, опытность и благоразумие привели к тому, что его признали главой сильного рода, члены которого и сородичи находились во всех частях этих морей. Великая семья, словно сеть, легла на острова. Они давали царькам деньги в долг, оказывали влияние на государственные советы и, если того требовали обстоятельства, спокойно, но неустрашимо становились лицом к лицу с белыми начальниками, которые держали в повиновении страну под лезвиями острых сабель. И все они выказывали большое почтение Абдулле, слушались его советов, участвовали в его замыслах, ибо он был мудр, благочестив и удачлив.

Он был милосерд, ибо милосердный угоден, друг аллаху, и часто ему приходилось сурово останавливать или даже строго отталкивать тех, кто хотел коснуться его колен кончиками пальцев в знак благодарности или мольбы. Он был очень красив и держал свою маленькую голову высоко, с кротким достоинством. Широкий лоб, прямой нос, узкое смуглое лицо с тонкими чертами свидетельствовали о его родовитости. Борода его была узкая, с округленным концом. Его большие карие глаза смотрели уверенно и ласково, но их выражение не гармонировало со складкой рта и тонкими губами. Вид его был спокоен и невозмутим, и его твердая вера в собственное счастье была непоколебима.

Непоседливый, как все люди его племени, он очень редко оставался несколько дней кряду в своем пышном Пенангском дворце. Как судовладелец, он находился часто то на одном, то на другом из своих кораблей, объезжая во всех направлениях поле своих операций. В каждом порту он имел готовый дом — или собственный, или дом какого-нибудь родственника, где приветствовали его прибытие с шумной радостью. В каждом порту богатые и влиятельные люди страстно желали его увидеть; там дожидались его важные деловые письма, — громадная переписка в шелковых обложках, которая попадала в его руки окольными, но безопасными путями, минуя почтовые конторы неверных. Письма эти доставлялись молчаливыми туземцами или же с глубокими поклонами передавались запыленными и усталыми от дороги людьми, которые, уходя от него, благословляли его за щедрую награду.

Счастливый человек. Его счастье до того было полно и совершенно, что добрые гении, повелевавшие звездами при его рождении, не забыли вложить в него страсть к трудно выполнимым желаниям и к победам над трудно одолимыми врагами. Зависть к политическим и экономическим успехам Лингарда и желание во что бы то ни стало превзойти его сделались манией Абдуллы, главным интересом его жизни и смыслом его существования.

За последние месяцы он получал таинственные вести из Самбира, понуждавшие его к решительным поступкам. Он напал на реку несколько лет тому назад и не раз бросал якорь в заливе, где быстрый Пантэй медленно расширяется и как будто колеблется прежде, чем влить свои медленные воды в ожидающее море наносов, мелей и подводных скал. Однако Абдулла ни разу не отважился зайти в самое устье реки, потому что люди его племени хотя и бывают смелыми путешественниками, но не обладают настоящим инстинктом моряка, и он боялся аварии. Он не мог допустить мысли, чтобы раджа Лаут мог впоследствии похвастаться, что он, Абдулла ибн Селим, пострадал за то, что пытался проникнуть в его тайну. Тем временем он писал ободряющие ответы неизвестным друзьям в Самбире, спокойно выжидая, уверенный в своем окончательном торжестве.

Таков был человек, которого ожидали увидеть Лакамба и Бабалачи в ту ночь, когда Виллемс вернулся к Аиссе. Бабалачи, все эти три дня мучившийся страхом, не зашел ли он слишком далеко в своей затее, теперь не сомневался в Виллемсе и с легким сердцем распоряжался во дворе приготовлениями к приезду Абдуллы. Между домом и рекой был сооружен высокий костер, который собирались зажечь в момент прибытия Абдуллы. Решили, что торжественный прием будет происходить под открытым небом. На берегу, по обе стороны пристани, ярко горели два небольших костра, и между ними взад и вперед ходил Бабалачи, прислушиваясь к звукам, долетавшим до него из темноты. Ночь была светлая, но после весеннего бриза в воздухе клубился туман, который, сгущаясь над сверкающей поверхностью Пантэя, скрывал середину реки.

Крик в тумане, затем другой, и не успел Бабалачи ответить, как две маленьких лодочки стремительно понеслись к пристани и два видных обитателя Самбира, Дауд Сахамин и Хамет Бахассун, конфиденциально приглашенные для встречи Абдуллы, высадились на берегу. Легкое движение, вызванное их прибытием, вскоре замерло, и еще один час медленно протянулся в молчаливом ожидании. Наконец, раздались громкие крики с реки. По зову Бабалачи люди бросились к берегу, схватили факелы, и костер вспыхнул ярким пламенем. Пламя осветило три лодки со множеством гребцов. В самой большой один из гребцов приподнялся и крикнул:

— Сеид Абдулла ибн Селим прибыл!

— Аллах радует наши сердца, — громко ответил Бабалачи. — Причаливайте к берегу!

Абдулла высадился первый, держась за руку Бабалачи. Они обменялись быстрыми взглядами и немногими словами.

— Ты кто? — спросил Абдулла.

— Бабалачи, друг Омара, которому покровительствует Лакамба.

— Это ты мне писал?

— Да, мои слова были написаны, о милостивый!

Абдулла со спокойным лицом прошел между двух рядов людей с факелами и встретился с Лакамбой перед ярко горевшим костром. Пожимая руки, они пожелали друг другу мира и всех благ, а затем Лакамба повел гостя к приготовленному для него месту.

Бабалачи шел следом за своим покровителем. Абдуллу сопровождали два араба. Как и его провожатые, Абдулла был в белой одежде из накрахмаленной кисеи. На бритой голове у него была маленькая шапочка из плетеной соломы. Обут он был в кожаные туфли, надетые на босые ноги. Деревянные четки висели на его правой руке. Он медленно сел на почетное место и, сбросив туфли, живописно скрестил ноги.

Импровизированный диван был устроен широким полукругом. Едва уселись на нем самые почетные гости, веранда дома наполнилась закутанными фигурами — женщинами Лакамбы. Теснясь у балюстрады и тихо перешептываясь, они смотрели вниз. Бабалачи скромно сидел на циновке у ног Лакамбы. После обмена необходимыми любезностями наступило молчание. Абдулла с ожиданием стал озираться кругом. Первым заговорил Бабалачи. В пышных фразах он повествовал о возникновении Самбира, о споре теперешнего правителя Паталоло с котийским султаном, о вызванных этим спором смутах, приведших к восстанию бугийских поселенцев под предводительством Лакамбы. Временами он обращался для подтверждения своих слов к Сахамину и Бахассуну, которые, слушая его, напряженно произносили подобострастным шепотом в один голос:

— Бетул! Бетул! (Верно, верно!)

Увлекшись своим повествованием, Бабалачи стал приводить факты, связанные с деятельностью Лингарда в этот критический период внутренних неурядиц. Он говорил сдержанным голосом, но в переливах его голоса чувствовалась сила нарастающего негодования. Кто такой этот белый человек свирепого вида и кто ему дал право властвовать над ними? Кто сделал его правителем? Он завладел душой Паталоло и ожесточил сердце старого вождя; он вложил в его уста жестокие слова и заставил его руку разить направо и налево. Все правоверные страдают от бессмысленного гнета этой неверной собаки. Они вынуждены вести с ним торговлю, брать те товары, которые ему заблагорассудится дать им, и на тех условиях, которые он им ставит. И он требует уплаты каждый год…

— Совершенно верно! — воскликнули Сахамин и Бахассун одновременно.

Одобрительно взглянув на них, Бабалачи повернулся к Абдулле.

— Выслушай этих людей, о покровитель угнетенных! — воскликнул он, — Что мы могли сделать? Человек должен торговать, а никого другого не было.

— Да, это правда, — сказал Сахамин. — Нам надоело вечно платить долги белому человеку — сыну раджи Лаут. Этот белый — да будет осквернена могила его матери! — не довольствуется тем, что держит всех нас в кулаке. Он жаждет нашей смерти. Он поддерживает сношения с лесными даяками, которые то же самое, что обезьяны. Он покупает у них тростник и гуттаперчу, а мы помираем с голоду. Только два дня тому назад я пошел к нему и сказал: «Туан Олмэйр», — именно так: мы должны вежливо говорить с этим другом Сатаны, — «туан Олмэйр, у меня имеются в продаже такие-то товары, будешь ли ты покупать?» — Он говорил со мной так, будто я его раб: «Дауд, ты счастливый человек», — заметь, о первый из правоверных, что этими словами он мог накликать несчастье на мою голову, — «ты счастливый человек, раз у тебя кое-что есть в эти тяжелые времена. Скорее принеси свой товар, я возьму его в уплату прошлогоднего долга». Он засмеялся и ударил меня по плечу. Да будет геенна его уделом!

— Мы победим его, если у нас будет предводитель, — сказал Бахассун. — Пойдешь ты с нами, туан Абдулла?

Абдулла ответил не сразу. Все ждали его ответа в почтительном молчании.

— Я пойду с вами, если судно войдет в реку, — наконец торжественно сказал он.

— Оно войдет, туан, — воскликнул Бабалачи. — Тут находится белый, который…

— Я хочу повидать Омара Эль-Бадави и белого человека, о котором ты писал, — перебил Абдулла.

Бабалачи живо встал, и началось общее движение. Женщины поспешили с веранды в дом, а от толпы, которая скромно разместилась по двору, отделилось несколько человек, которые, подбежав к кострам, подбросили в огонь несколько охапок сухих дров.

Посланный к Омару скоро вернулся и стоял, выжидая, чтоб его заметили. Бабалачи подозвал его к себе и спросил:

— Что он сказал?

— Он сказал, что Сеид Абдулла теперь его желанный гость, — ответил посланный.

Лакамба тихо что-то говорил Абдулле, который слушал его с глубоким интересом.

— Мы могли бы иметь восемьдесят человек в случае необходимости и четырнадцать лодок. Нам недостает только пороха.

— Но сраженья ведь не будет, — вставил Бабалачи, — довольно одного страха перед твоим именем.

— Будет и порох, — небрежно заметил Абдулла, — если судно войдет в реку невредимым.

— Если сердце стойко, то корабль будет цел, — сказал Бабалачи. — Мы пойдем теперь к Омару Эль-Бадави и к белому человеку, который тут у меня.

Тупые глаза Лакамбы внезапно оживились.

— Берегись, туан Абдулла, — сказал он. — Берегись. Поведение этого нечистого белого доходит до бешенства. Он хотел ударить…

— Клянусь тебе своей головой, что ты в безопасности, о податель милостыни, — прервал его Бабалачи.

Абдулла посмотрел на того и на другого, и слабый намек на скользнувшую улыбку нарушил на мгновение величавое спокойствие его лица. Он повернулся к Бабалачи и решительно сказал:

— Идем!

— Вот дорога, о возносящий наши сердца, — протрещал Бабалачи с суетливым подобострастием. — Еще несколько шагов, и ты увидишь храброго Омара и белого человека, сильного и хитрого. Проходи здесь.

Он знаком приказал Лакамбе остаться позади и, почтительно дотрагиваясь до локтя Абдуллы, провел его к калитке. Они шли медленно, в сопровождении двух арабов, и Бабалачи продолжал быстро говорить вполголоса с великим человеком, который ни разу не взглянул на него, хотя и слушал его с лестным вниманием. У самой калитки Бабалачи прошел вперед и остановился, повернувшись к Абдулле.

— Ты увидишь их обоих, — сказал он, — Все, что я говорил о них, — сущая правда. Когда я видел его во власти того, о ком я говорил, я знал, что он будет в моей руке мягок, как речная тина. Сначала он отвечал мне, по обыкновению белых, скверными словами на своем родном языке. Прислушиваясь затем к голосу возлюбленной, он стал колебаться. Он колебался много дней — слишком долго. Зная его хорошо, я заставил Омара перебраться сюда со своим домом. Этот краснощекий бесновался три дня, как изголодавшаяся черная пантера, и сегодня вечером он пришел. Я держу его. Он находится в тисках у того, чье сердце не знает жалости. Он здесь, — заключил он, ударив рукой в калитку.

— Это хорошо, — прошептал Абдулла.

— И он будет направлять твой корабль и вести в бой, если будет бой, — продолжал Бабалачи. — Если случится резня, пусть он будет убийцей. А ты дай ему оружие — ружье в несколько зарядов.

— Да будет так во имя аллаха, — согласился Абдулла, после короткого раздумья.

— О первый из великодушных, — продолжал Бабалачи, — тебе придется удовлетворить жадность белого человека, а также жадность одного, кто не мужчина и поэтому жаждет украшений.

— Они получат свое, — сказал Абдулла. — Но… — Он колебался, поглядывая вниз и поглаживая бороду, пока Бабалачи тревожно ждал. Через некоторое время он заговорил неясным шепотом, так что Бабалачи едва мог уловить его слова, — Да, но Омар сын дяди моего отца… и все, кто ему принадлежат, имеют веру… А этот человек неверный… Не годится… совсем не годится. Эта собака не может жить под моим кровом. Как может он жить на моих глазах с этой женщиной, верной пророку? О срам, о омерзение… А когда этот белый человек сделает все, что нам потребуется, как должны мы поступить с ним? — добавил он, порывисто дыша.

Оба молчали, медленно озирая двор.

Холодной струей сырого воздуха подуло с темного берега реки; Абдулла и Бабалачи вздрогнули и очнулись от своего оцепенения.

— Отвори калитку и пройди вперед, — сказал Абдулла, — тут ведь нет опасности?

— Клянусь жизнью, нет, — ответил Бабалачи. — Он тих и доволен, как жаждавший человек, испивший воды после многих дней.

Он распахнул калитку, прошел вперед несколько шагов, затем вдруг вернулся.

— Из него можно извлечь всякую выгоду, — шепнул он Абдулле, который круто остановился, когда увидел, что Бабалачи вернулся.

— О грехи наши, о искушение! — с легким вздохом вырвалось у Абдуллы, — Но не должен ли я постоянно кормить этого неверного? — нетерпеливо прибавил он.

— Нет, — ответил Бабалачи. — Только пока он служит тебе орудием для выполнения твоих замыслов, о податель даров аллаха. Когда настанет время, твое приказание…

Он подошел к Абдулле вплотную и, нежно лаская руку, которая свешивалась вниз, с молитвенными четками, шепнул отчетливо:

— Я твой раб и твоя тварь. Когда заговорит твоя милость, найдется, может быть, немного яду, который не обманет. Кто знает!

IV

Бабалачи видел, как Абдулла прошел через низкое и узкое отверстие в темный шалаш Омара, и слышал обмен обычных приветствий между ними. Затем, заметив недовольные взгляды сопровождавших Абдуллу двух арабов, последовал их примеру и удалился, чтобы не слышать разговора. Он это сделал против желания, хотя и знал, что не сможет проследить за тем, что происходит теперь внутри шалаша. Побродив немного в нерешительности, он подошел небрежными шагами к костру; присев на корточки, он стал перебирать горящие уголья, как делал обыкновенно, когда погружался в глубокие думы, и, обжигая пальцы, быстро отдергивал руку и размахивал ей по воздуху. Со своего места он слышал шум разговора в шалаше, но различал только звуки голосов. Абдулла говорил грудными нотами, и его однозвучную речь прерывали время от времени слабые восклицания или дрожащие, жалобные стоны старика.

Услышав шаги на веранде большого дома, Бабалачи поднял голову, и тень исчезла с его лица. Виллемс спускался с лестницы на двор. Свет струился через щели плохо сколоченных досок, и в освещенных дверях появилась выходящая на улицу Аисса, которая тотчас же скрылась из виду. Бабалачи этому удивился и на миг позабыл о приближающемся Виллемсе. Суровый голос белого над самой его головой заставил его вскочить, точно на пружине.

— Где Абдулла?

Бабалачи указал рукой на шалаш и стоял, напряженно прислушиваясь. Прекратившийся шум голосов возобновился снова. Он бросил взгляд на Виллемса, неопределенный контур которого вырисовывался в мерцании потухающих углей.

— Разведи огонь, — резко сказал Виллемс. — Я хочу видеть твое лицо.

С поспешной предупредительностью Бабалачи бросил в потухавший костер сухого хвороста, все время зорко следя за Виллемсом. Выпрямляясь, он ощупывал почти непроизвольно рукоятку кинжала в складках саронга, стараясь равнодушно выдерживать устремленный на него сердитый взгляд белого.

— Дай бог, чтобы ты был в добром здоровье, — пробормотал он.

Виллемс сделал большой шаг вперед и опустил обе руки на плечи малайца, раскачивая его взад и вперед, пока не выпустил с злобным толчком.

— Почему ты сердишься на меня? — жалобно запищал Бабалачи. — Ведь я забочусь только о твоем благе. Не приютил ли я тебя в моем доме? Да, туан, это ведь мой собственный дом. Я позволяю тебе в нем жить, не ожидая вознаграждения, потому что она должна иметь убежище. Но кто может узнать душу женщины, да еще такой? Когда она захотела уйти с прежнего места, мог ли я ей противоречить? Я — слуга Омара, я сказал: «Обрадуй мое сердце и бери мой дом». Не был ли я прав?

— Вот что я тебе скажу, — сказал Виллемс, — если ей захочется покинуть это место, то пострадаешь ты. Я сверну тебе шею.

— Когда сердце исполнено любви, в нем нет места для справедливости, — коротко проговорил Бабалачи. — Зачем нужно меня убивать? Ты знаешь, туан, чего она хочет? Блестящая будущность — вот ее желание, как у всякой женщины. Тебя оскорбили и от тебя отреклись твои единоплеменники. Она это знает. Но ты храбрый и сильный, ты — мужчина; и, туан, — я старше тебя, — ты у нее в руках. Таков удел сильных. А она знатного происхождения и не может жить как невольница. Ты ее знаешь — ты у нее в руках. Ты подобен птице, попавшей в силок. И, — помни, что я человек опытный и бывалый, — покорись, туан, покорись, не то… — Он не закончил фразы и оборвал.

Продолжая греть поочередно руки над пламенем, не поворачивая головы, Виллемс мрачно спросил:

— Не то — что?

— Кто знает? Она, может быть, уйдет, — вкрадчиво проговорил Бабалачи.

Виллемс круто повернулся, и Бабалачи попятился назад…

— Если она уйдет, тем хуже для тебя, — угрожающе сказал Виллемс. — Это будет дело твоих рук, и я…

— Хай-йа. Это я уже слышал: если она уйдет — я умру. Хорошо. Но разве это вернет ее тебе, туан? Если это будет дело моих рук, я его обделаю хорошо; как знать, может быть, тебе придется тогда жить без нее.

— Ты угрожаешь мне?

— Я, туан? — воскликнул Бабалачи с ноткой легкой иронии в деланно удивленном тоне. — Я, туан? Кто говорил о смерти? Разве я? Нет, я ведь говорил только о жизни, только о долгой жизни одинокого человека.

Они стояли оба в глубоком молчании, сознавая каждый по — своему важное значение того, что происходит между ними.

Виллемс угрюмо измерял глубину своего падения. Он, белый, находится в руках у этих презренных дикарей, которые хотят сделать его своим орудием. Он питал к ним расовую ненависть, сознавая умственное свое превосходство. В его душе шевелилось чувство жалости к себе. Он слышал, что так бывает, но никогда не хотел верить этому. Его рабство казалось ему теперь страшным в своей безнадежности, но он покорился добровольно. Он отрекся от самого себя и был готов на все.

Протянув руки над огнем, он крикнул:

— Аисса!

Она находилась, должно быть, близко, так как появилась сейчас же. Голова и грудь ее были закутаны в головное покрывало, стянутое вниз на лоб, а конец, переброшенный через плечи, скрывал нижнюю часть лица. Виднелись только глаза, темные и сверкающие.

При взгляде на эту статную закутанную фигуру Виллемс почувствовал раздражение, смущение и беспомощность. Аисса походила на живой тюк из дешевой бумажной материи. Ее лицо, закутанное, потому что вблизи находился мужчина ее племени, привело его в бешенство. Он запретил ей это делать, но она поступила по-своему, сообразуясь лишь со своими взглядами на приличие. С поразительной ясностью он вдруг понял, что между ними нет ничего общего, ни одной мысли, ни одного чувства, — но он не может жить без нее.

Смелый человек, стоящий лицом к лицу с Бабалачи, издал вздох, похожий на стон. Он дрожал всем телом от ярости, как человек, которого ударили по лицу. Вдруг он захохотал, но вырвавшиеся из его горла хриплые звуки мало походили на смех.

По ту сторону костра Бабалачи произнес поспешно:

— Вот туан Абдулла.

V

Выйдя из шалаша Омара, Абдулла сейчас же заметил Виллемса. Он ожидал встретить белого человека, но только не этого, которого он знал хорошо. Всякий, кто занимался торговлей на островах и имел какое-нибудь отношение к Гедигу, знал и Виллемса. Последние два года своего пребывания в Макассаре Виллемс заведовал всей местной торговлей под поверхностным наблюдением своего хозяина. Таким образом, все знали его, и в числе прочих и Абдулла. Но последний ничего еще не знал о позорной опале Виллемса. Все это сохранялось в такой тайне, что многие из обитателей Макассара ждали Виллемса обратно в город, считая его в отсутствии по какому-нибудь доверительному поручению. Удивленный, Абдулла задержался на пороге. Он готовился увидеть моряка — одного из старых офицеров Лингарда; простого смертного, с которым, быть может, нелегко будет сговориться, и во всяком случае, неопасного партнера. Вместо этого он увидел человека, хорошо известного ему своей опытностью и осмотрительностью в торговых делах. Как он попал сюда и почему? Скрыв свое удивление, Абдулла с достоинством подошел к костру и устремил взгляд на Виллемса. В двух шагах от него он остановился и поднял правую руку в знак приветствия. Виллемс кивнул слегка головой и сказал, стараясь казаться равнодушным:

— Мы знаем друг друга, туан Абдулла.

— Мы имели с тобой торговые дела, — торжественно ответил Абдулла. — Но это было далеко отсюда.

— Мы можем иметь такие же дела и здесь, — сказал Виллемс.

— Место тут ни при чем. В торговых делах прежде всего требуются открытая мысль и верное сердце.

— Совершенно верно. Мое сердце и мой ум раскрыты перед тобой. Я скажу тебе, почему я здесь.

— К чему? Ты путешествуешь, а путешествие — победа! Ты вернешься со многой мудростью.

— Я никогда не вернусь, — прервал Виллемс, — Я порвал со всеми. У меня нет братьев. Несправедливость убивает привязанность.

Абдулла в удивлении поднял брови.

— Я знаю, зачем ты пришел, туан Абдулла, — сказал Виллемс, — мне говорил вот этот человек, — и, кивнув в сторону Бабалачи, он медленно проговорил: — Это будет очень трудно.

— Аллах делает всякое дело легким, — вмешался Бабалачи.

Оба быстро обернулись и посмотрели на него, как будто взвешивая верность этого возгласа. Под их взглядами Бабалачи почувствовал несвойственную ему робость и не осмелился подойти ближе. Наконец, Виллемс сделал легкое движение вперед. Абдулла последовал за ним. Они сошли вниз по двору, и их голоса замерли в темноте. Когда они возвращались и их голоса сделались более ясными по мере того, как их очертания выступали из темноты, Бабалачи уловил несколько слов. Виллемс говорил: «Я был с ним на море в молодости много раз. И я воспользовался своими знаниями для наблюдения за входом в реку, когда входил этот раз».

— Большие знания дают безопасность, — сказал Абдулла.

Их голоса снова затихли. Бабалачи побежал к дереву и скрылся в его тени, прислонясь к стволу. Они прошли несколько раз совсем близко от Бабалачи. Время от времени Бабалачи ловил или отрывок фразы, или громкое восклицание. Раз он услышал, как Виллемс говорил:

— Ты заплатишь эти деньги, как только я буду на корабле. Я должен их получить.

Бабалачи не мог уловить ответа Абдуллы. Когда они снова прошли мимо, Виллемс сказал:

— Так или иначе, моя жизнь в твоих руках. Лодка, которая доставит меня на твой корабль, отвезет деньги Омару. Ты должен держать их наготове в запечатанном мешке.

Опять их было не слышно, но вместо того, чтобы вернуться, они остановились у огня и посмотрели друг на друга. Некоторое время они стояли неподвижно. Смотревший напряженно Бабалачи увидел, как губы Абдуллы почти незаметно зашевелились Виллемс схватил руку Абдуллы и потряс ее. Бабалачи протяжно и облегченно вздохнул. Совещание кончилось. По-видимому, все в порядке. Он отважился теперь подойти к ним. Бабалачи посмотрел испытующе на Абдуллу.

— Я ухожу, — сказал тот, — и буду ждать тебя, туан Виллемс, за рекой, до второго заката солнца.

Абдулла и Бабалачи пошли, а белый остался у костра. Два араба, которые пришли с Абдуллой, опередили их и прошли через маленькую калитку к свету и говору главного двора, но Бабалачи и Абдулла остановились по эту сторону. Абдулла сказал:

— Все обстоит хорошо. Мы поговорили о многом. Он согласен.

— Когда? — живо спросил Бабалачи.

— Через сутки. Я обещал все, что он просил, и свои обещания исполню.

— Твоя рука всегда открыта, о щедрейший из всех правоверных! Ты не забудешь своего слугу, который призвал тебя сюда. Разве я не сказал правду? Она обворожила его сердце.

— Он должен быть совершенно невредим, понимаешь ли ты? — проговорил Абдулла медленно и многозначительно, — Совершенно невредим, как будто бы он находился среди своих белых, пока…

Бабалачи насторожился.

— Пока я не скажу, — докончил Абдулла. — А что касается Омара… — он запнулся на одно мгновение, затем очень тихо произнес: — Он очень стар.

— Да, да, стар и хвор, — пробормотал Бабалачи с внезапной грустью.

— Он хотел, чтобы я убил белого. Он умолял меня убить его тотчас, — добавил Абдулла презрительно, направляясь к калитке.

— Он нетерпелив, как те, кто чувствует приближение смерти, — заметил Бабалачи в его оправдание.

— Омар будет жить у меня, — продолжал Абдулла, — когда… Но все равно. Помни, белый должен остаться невредим.

— Он живет в твоей тени, — ответил Бабалачи торжественно. — Этого довольно! — Он коснулся рукой лба и пропустил Абдуллу вперед: Абдулла торопился уехать.

На берегу реки неясно различимые фигуры приходят в шумливое и беспорядочное движение. Раздаются крики, приказания, ругань, шутки. Сверкают факелы, дающие больше дыма, чем света, и при их красном мерцании является Бабалачи и объявляет, что лодки готовы.

Скоро Сеид Абдулла несется вниз по илистой реке, между мрачными стенами дремучего леса, на пути к прозрачному открытому морю, где «Властелин островов» дожидается своего хозяина, качаясь на якоре под красными скалами Танджонг-Мирры.

Некоторое время Лакамба, Сахамин и Бахассун смотрели молча во влажный мрак, в который погрузилась большая лодка, несущая Абдуллу и его неизменное счастье. Затем оба гостя начали беседу, полную радостных ожиданий. Сахамин стал восторженно мечтать о далеком будущем. Он накупит прау, отправит отряды вверх по реке, расширит свою торговлю и, опираясь на капитал Абдуллы, разбогатеет скоро. Да, будет добрым делом пойти завтра к Олмэйру и, пользуясь последним днем благосостояния ненавистного человека, забрать у него товара в кредит. Сахамин рассчитывал, что ловкостью и умением этого можно добиться. В конце концов игра стоит свеч, потому что грядущий переворот упразднит все долги. Сахамин не преминул поделиться этой блестящей мыслью со своими товарищами, смеясь старческим смехом, когда они шли вместе от берега к усадьбе. Но вдруг Бахассун прервал болтовню старика со свойственным молодежи энтузиазмом… Торговля — хорошее дело. Но разве уже совершилась перемена, которая сделает их счастливыми? Белого надо ограбить сильной рукой!..

Бабалачи остался один со своими грандиозными планами. Тонкий самбирский дипломат погрузился в думы о будущем. Когда он решился, наконец, оставить берег, ему пришлось проползти вдоль щелей, избегая середины двора, где мерцали слабые огни, как будто в черной мгле отражались звезды яркого неба.

Проскользнув мимо калитки в ограде Омара, он терпеливо крался вдоль легкого бамбукового палисадника, пока не остановился у тяжелого частокола, ограждающего личный участок Лакамбы. Отсюда он мог видеть через забор хижину Омара и костер перед ней. У огня сидели две тени: мужчина и женщина. Он тихо ушел поискать — если не сна, то, по крайней мере, покоя.

VI

Как только Абдулла и его товарищи покинули ограду, Аисса подошла к Виллемсу и встала рядом с ним. Он не обратил внимания на ее выжидательную позу, пока она не коснулась его легким движением, и тогда он яростно накинулся на нее, сорвал с нее покрывало и растоптал его, как будто это был его смертельный враг. Она смотрела на него, слегка улыбаясь, следя с любопытством за дальнейшим развитием этой замысловатой игры. Его гнев прошел, но он продолжал смотреть строго и непреклонно. Суровые линии вокруг рта исчезли, как только ее пальцы коснулись его шеи. Как неподвижный кусок железа, вздрогнув, притягивается сильным магнитом, так он, затрепетав, подался вперед, обхватил ее своими руками и страстно прижал к груди. Он выпустил ее так же внезапно; она зашаталась, отступила назад и сказала с ласковым упреком:

— Безумец, если бы ты задушил меня своими сильными руками, что бы ты делал тогда…

— А тебе хочется жить… чтобы снова убежать от меня? — сказал он кротко.

Она подходила к нему маленькими шажками, слегка раскачиваясь всем телом. Он смотрел на нее, очарованный и взволнованный.

— Что мне сказать человеку, который отсутствовал три дня? Три, — повторила она, игриво вытянув три пальца перед Виллемсом.

Он хотел схватить ее за руку, но она была настороже и спрятала руку за спиной.

— Нет, — сказала, она, — Меня нельзя поймать. Но я хочу прийти. Я приду сама, потому что я хочу. Не шевелись. Не трогай меня своими могучими руками, о дитя!

Говоря, она придвинулась к нему. Виллемс не шевелился. Прижимаясь к нему и держась на цыпочках, она заглядывала ему в глаза, и ее собственные глаза, казалось, стали больше. Своим сверкающим, нежным, заманивающим и многообещающим взглядом она, казалось, извлекала его душу через его неподвижные зрачки, и с его лица исчезло осмысленное выражение. Он едва дышал, упиваясь ее близостью.

— Ближе, ближе! — шептал он.

Она подняла медленно руки, обхватила его за шею и откинулась назад. Ее голова запрокинулась, веки закрылись и густые волосы повисли вниз, черной волной. Он стоял твердо и непоколебимо, как одно из больших деревьев в окрестных лесах, и его глаза смотрели на нежный изгиб ее подбородка, на подъем шеи, на пышную грудь с жадным, сосредоточенным выражением, как измученный голодом человек смотрит на пищу. Она дотянулась и нежно коснулась головой его щеки. Он вздохнул. Бросив взгляд на тихие звезды, она сказала:

— Ночь прошла наполовину. Мы закончим ее у этого огня. У этого огня ты мне расскажешь все: твои слова и слова Сеид Абдуллы. Слушая тебя, я забуду про эти три дня, потому что я добрая. Скажи мне, я добрая?

Он сказал сквозь дремоту: «да», — и она побежала к большому дому.

Когда она вернулась со свертком тонких циновок, он уже подложил дров к огню и помог ей приготовить ложе на ближайшей к шалашу стороне. Она опустилась быстро, но с сознательно грациозным движением, а он растянулся во весь рост с нетерпеливой поспешностью, как будто хотел кого-то опередить. Она положила его голову себе на колени, и, когда он почувствовал, как ее руки трогают его лицо и пальцы играют его волосами, ему казалось, что она им овладевает; он испытывает чувство умиротворения, счастья и сладостного восторга. Руками он провел по ее шее и потянул ее вниз. Ее лицо наклонилось над ним. Он прошептал:

— Я бы хотел умереть вот так, — теперь!

Она посмотрела на него своими большими темными глазами, в которых не было ответного огонька.

— Расскажи мне теперь все. Все слова, сказанные тобой и Сеид Абдуллой.

Ее голос вернул ему сознание. Почему ему так трудно говорить о том, что он собирается делать? Угрызения совести годятся для дураков. Его прямая обязанность состоит в том, чтобы быть счастливым. Клялся ли он когда-либо в верности Лингарду? Нет. Ну, тогда он не позволит, чтобы интересы этого старого дурака стали между ним и его счастьем. Счастье? Но на верном ли он пути? Под счастьем подразумеваются деньги, много денег. Так, по крайней мере, он предполагал всегда, пока не узнал этих новых ощущений…

Голос Аиссы, нетерпеливо повторивший вопрос, прервал его размышления и, вглядываясь в ее лицо, сверкавшее перед ним при тусклом свете огня, он сладострастно потянулся и, покорный ее желаниям, заговорил тихо и едва слышно. Склонив голову к его губам, она сосредоточенно слушала. Шум на большом дворе постепенно умолкал, ибо сон заглушил все голоса и сомкнул глаза. Кто-то глухо прохрипел песню. Виллемс вздрогнул. Она закрыла ему рот рукой. Послышался слабый кашель, шелест листьев, а затем воцарилось глубокое молчание, похожее на смерть, и переносить его было труднее, чем самый неистовый шум и крик. Как только она сняла руку, он поспешил заговорить, до того нестерпима была для него эта абсолютная тишина, в которой его мысли, казалось, звенели, как грозные крики.

— Кто тут шумел? — спросил он.

— Не знаю. Он ушел, — ответила она торопливо. — Скажи мне, ты ведь не вернешься к своему народу? Ни без меня, ни со мной. Обещаешь?

— Я уже обещал тебе. У меня нет своего народа. Я разве не говорил тебе, что ты для меня — все.

— Ах, да, — сказала она медленно, — но я хочу, чтобы ты говорил мне это снова и снова, — каждый день и каждую ночь, когда я только пожелаю, и я хочу, чтобы ты никогда не сердился за то, что я спрашиваю. Я боюсь белых женщин с жгучими глазами, не знающих стыда. — Она внимательно посмотрела ему в лицо и прибавила: — Они очень красивы? Должно быть.

— Я не знаю, — прошептал он в раздумье. — Если я и знал, то я забыл об этом, узнав тебя.

— Почему рассердился ты на меня, когда я впервые заговорила о туане Абдулле? Ты вспомнил тогда кого-то в той стране, откуда ты пришел. Язык твой лжив. Я знаю это. Ты ведь белый. Но я не могу устоять, когда ты говоришь мне о своей любви. И я боюсь…

— Полно, я теперь с тобой.

— Когда ты поможешь Абдулле против раджи Лаута, который первый среди белых людей, я больше никогда не буду бояться, — шепнула она.

— Ты должна мне поверить, что не было никакой другой женщины, что я не жалею ни о чем и что вспоминать мне некого, кроме моих врагов.

— Откуда ты пришел? — порывисто и непоследовательно спросила она страстным шепотом. — Из какойстраны за великим морем? Из страны лжи и коварства, откуда приходит только несчастье для нас. Не звал ли ты меня туда? Вот почему я ушла от тебя.

— Я больше никогда не буду просить тебя об этом.

— И там нет женщины, которая ждет тебя?

— Нет.

— Ты научил меня любви своего народа, который происходит от сатаны, — шептала она, склоняясь еще ниже, — Так?

— Да, так, — ответил он тихо, голосом, который слегка дрожал от волнения. Она прильнула к его губам, и он закрыл глаза в сладостном восторге.

Наступило долгое молчание. Аисса нежно прижала его голову к груди. На него сошли мир и покой, такие же полные, как и тишина вокруг него.

— Ты устала, Аисса, — пробормотал он.

— Я буду оберегать твой сон, дитя, — ответила она тихо.

Он проснулся совсем, со звенящей бодростью утомленного тела, освеженного коротким сном, и, широко открыв глаза, смотрел блуждающим взглядом на дверь в хижине Омара. Тростниковые стены сверкали при свете огня, от которого тонкий, голубой дымок струился кольцами и спиралями, застилая дверь. Выступившую вдруг из темноты голову он принял сначала за бред или за начало новой краткой драмы, за новую иллюзию переутомленного мозга. Лицо с закрытыми веками, старое, худое и желтое, с развевающейся белой бородой, падающей до земли. Голова без тела, всего только на фут от земли, поворачивалась медленно из стороны в сторону.

Изумленный, он наблюдал, как голова делалась более отчетливой, будто бы приближаясь к нему, как выступали смутные очертания туловища, подползавшего на четвереньках, все ближе и ближе к огню. Он был поражен появлением этой слепой головы, за которой беззвучно влачилось искалеченное туловище. Это был не сон: лицо Омара с кинжалом в зубах. Чего он искал здесь?

В сладкой истоме он не мог ответить на этот вопрос, прислушиваясь к биению ее сердца, к этому нежному звуку среди безмолвной тишины ночи. Подняв глаза, он увидел неподвижную голову женщины, которая смотрела на него влажными сверкающими глазами из-под длинных ресниц, бросавших легкую тень на нежный изгиб ее шеи; под лаской этого взгляда исчезли у него и тревожное изумление, и смутный страх перед этим странным привидением, и он погрузился в покой.

Он переменил положение головы и опять ясно увидел призрак, о котором он чуть было не забыл. Призрак продвигался все ближе, крадучись бесшумно, подобно кошмарной тени, и теперь он был тут, совсем близко, тихо, неподвижно, точно прислушиваясь: одна рука и колено выступали вперед, шея вытянулась, и голова была вся обращена к огню. Виллемс видел перед собой изможденное лицо, блестящую кожу на выступающих скулах, черные тени впалых висков и щек и два темных пятна безжизненных глаз. Что побудило слепого калеку пробираться ночью к этому огню? Он смотрел зачарованный на это лицо, с перемежающимися на нем светом и тенью, но оно не выдавало ничего, было замкнуто и непроницаемо, как замурованная дверь.

Освобождаясь от своего ужасного оцепенения, Виллемс ясно увидел кинжал между тонкими губами. Он почувствовал внутренний удар; тело его оставалось все так же бесчувственным в объятиях Аиссы, но сердце наполнилось беспомощным страхом, и он понял вдруг, что его собственная смерть крадется за ним, что ненависть к нему, ненависть к ее любви заставила эту жалкую развалину, некогда отважного и доблестного пирата, решиться на отчаянный шаг, который будет славным и последним утешением его несчастной старости. Парализованный ужасом, Виллемс смотрел на отца, продвигающегося осторожно вперед, — слепого, как рок, упорного, как судьба, — и в то же время жадно прислушивался к сердцу дочери, которое билось над его головой легко, быстро и ровно.

Охвативший его безмерный страх отнял у него волю и желание бежать, сопротивляться или двигаться. Это был не страх перед смертью, — он храбро встречал опасность и раньше. Это был не страх перед концом, ибо он знал, что не теперь будет его конец. Одно движение, один прыжок, один крик — избавят его от слабой руки слепого старика, от этой руки, которая ощупывала теперь осторожно почву для того, чтобы добраться до его тела. Это был безотчетный страх перед проявлением неизвестного, перед побуждениями и желаниями, которых он не знал, но которые жили в груди у этих жалких людей, рядом с ним. Он ужасался не смерти, а сложности жизни, в которой он не мог разобраться и где все было ему непонятно, даже он сам.

Он почувствовал, как что-то коснулось его. Это прикосновение, более нежное, чем ласка матери, произвело на него впечатление уничтожающего удара. Омар уже подполз близко к нему и, стоя на коленях, держал над ним в одной руке кинжал, в то время как другой тихо трогал его грудь. Слепое лицо, все еще обращенное к пылающему костру, было спокойно и неподвижно, точно оно окаменело. С большим усилием Виллемс оторвал свои глаза от этого призрака, похожего на смерть, и устремил их на Аиссу. Она сидела неподвижно, как будто составляла сама часть спящей земли. Затем он вдруг увидел, как ее большие черные глаза широко раскрылись, и он ощутил, как ее руки судорожно прижали его руки к туловищу. Долго и тяжело, как траурный день, длилась одна секунда, полная горькой печали об утраченной вере в нее.

Она держала его! Она тоже! Он почувствовал, как ее сердце сильно забилось, голова его соскользнула с ее колен. Стремительным движением она отбросила его в сторону, и он тяжело ударился головой о землю. Он лежал точно оглушенный лицом кверху и не смел пошевельнуться. Он не видел борьбы, но слышал пронзительный крик безумного страха, ее тихие гневные слова; затем опять крик, перешедший в стон. Поднявшись, он увидел Аиссу, склонившуюся над отцом, скорченное тело Омара, его руку, закинутую над ее головой, и быстрое движение, которым она схватила его за кисть. Невольно Виллемс сделал шаг вперед, но она, гневно взглянув на него, крикнула через плечо:

— Останься там! Не подходи!

Он сразу остановился с неподвижно повисшими руками, как будто эти слова превратили его в камень. Она боялась насилия с его стороны, а им овладела смутная страшная мысль, что она предпочитает убить отца сама.

Борьба, происходящая перед ним, вспыхнула с неестественной свирепостью, как нечто чудовищное и извращенное, делая его своим невольным соучастником во мраке этой ужасной ночи. Он чувствовал и ужас и благодарность: его притягивало к ней, и вместе с тем ему хотелось от нее бежать. Сначала он не мог двигаться, а потом он и сам не хотел. Он хотел узнать, что будет. Он видел, как с громадным усилием она переносила в хижину безжизненное тело, а когда они исчезли, он остался стоять, и перед его глазами виднелся яркий образ этой качающейся за ее плечами старческой головы с повисшей нижней челюстью.

Через некоторое время он услышал ее голос, резкий и взволнованный; в ответ раздавались стоны и отрывистые звуки. Она говорила громче. Он слышал, как она сказала запальчиво:

— Нет, нет, никогда!

И опять послышался жалобный шепот, как будто кто-то просил о великой милости. Затем она сказала:

— Никогда! Скорее, я готова вонзить его в собственное сердце!

Она вышла и короткое мгновение постояла в дверях, затем направилась к свету. Вслед ей сквозь темноту раздались проклятия, произносимые высоким, резким, протяжным голосом, пока он не оборвался в сильном крике, перешедшем в хриплое бормотанье, закончившееся глубоким, долгим вздохом.

— Аисса! — воскликнул Виллемс, и слова полились с его уст с торопливой нервностью: — Аисса, как могу я жить здесь? Доверься мне. Имей веру в меня. Уйдем с тобой отсюда. Уйдем далеко, очень далеко, только ты да я!

Он не спрашивал себя, может ли он вообще бежать, как и куда. Сейчас его охватила ненависть ко всему, что не его крови и не его племени. Это чувство отвращения овладело его рассудком, он видел невозможность жить с ее единоплеменниками. Он страстно убеждал ее бежать с ним, потому что из всей этой ненавистной толпы ему нужна была только одна она. Он хотел, чтобы она была его вдали от них, вдали от этого племени рабов и убийц, от которого она вела свое происхождение. Он хотел быть с ней вдвоем, вдали ото всех, в каком-нибудь безопасном и уединенном месте. И по мере того, как он говорил, в нем росли гнев и презрение, и его страстное желание владеть ей безраздельно делалось безграничным.

Она слушала эти страстные, угрожающие и умоляющие слова и чувствовала, что ее сердце бьется медленнее и медленнее, и когда она поняла смысл его слов, то увидела с яростью и болью, как ее любовь, дело ее собственных рук, медленно разрушается, уничтоженная страхом и вероломством этого человека. Воспоминанием она переносилась в те дни у ручья, когда она слышала другие слова, которые вырывались у этого человека ее взглядом или улыбкой, кивком головы или ласковым шепотом ее уст. Было ли тогда в его сердце что-нибудь другое, кроме ее образа, другие желания, другие опасения, кроме страха потерять ее? Что случилось? Не стала же она в один миг некрасивой или старой. На нее напал ужас, изумление и гнев неожиданного унижения, и ее глаза устремились, мрачные и твердые, на человека, рожденного в стране насилия и коварства, откуда приходит одно только несчастье для людей не белых. Вместо того чтобы думать о ее ласках и забыть весь мир в ее объятиях, он думает еще о своем народе, который ворует каждый клочок земли и подчиняет себе все моря и не знает ни милости, ни правды, и не признает ничего, кроме своей собственной силы. Человек с властной рукой и лживым сердцем! Уйти с ним в далекую страну, потеряться среди холодных глаз и обманчивых сердец — потерять его там! Никогда. Он обезумел от страха, но он не убежит от нее! Она будет держать его здесь, как своего раба и господина; здесь, где он один с ней, он будет жить для нее или умрет. Она имеет право на его любовь, которую создала она сама, и должна воздвигнуть между ним и другими белыми людьми стену ненависти.

— Аисса, уйдем! С тобой я бы бросился на них с голыми руками. Или нет… Завтра мы будем на корабле Абдуллы. Ты пойдешь со мной, и тогда я мог бы… Если судно станет как-нибудь на мель, мы могли бы стащить лодку и скрыться в всеобщей суматохе… Ты не боишься моря… моря, которое даст нам свободу…

Он приближался к ней с протянутыми руками и с жаром говорил бессвязные слова, захлебываясь от волнения. Она отступила, наблюдая на его лице чередующуюся смену сомнения и надежды, и ее пытливый взгляд проникал, казалось, в самые сокровенные тайны его мыслей. Он следовал за ней шаг за шагом, пока они оба не остановились лицом к лицу, под большим деревом в ограде.

— Слышал ты его? — воскликнула вдруг Аисса, — Он проклял меня за то, что я тебя люблю. Ты принес мне страдание и его проклятие. А теперь ты хочешь увезти меня отсюда далеко, туда, где я потеряю тебя, потеряю мою любовь, потому что твоя любовь — моя жизнь. Не шевелись! — закричала она запальчиво, когда он зашевелился, — Не говори! Возьми это и спи с миром!

Он заметил легкое движение ее руки. Что-то засвистело и ударилась в землю у костра позади него. Он невольно повернулся и увидел кинжал без ножен, лежавший у костра. Не думая ни о чем, он поднял его, наклонившись, с печальным и униженным движением нищего, который подбирает милостыню на пыльной дороге. Разве это ответ на горячие живые слова, прямо идущие из его сердца? Разве ответ эта брошенная ему как оскорбление вещь из дерева и железа, невзрачная и ядовитая, хрупкая и смертоносная? Он взял кинжал за лезвие и тупо посмотрел на рукоять, затем бросил кинжал на землю, а когда повернулся, увидел только глубокую и спокойную ночь — море мрака, в котором она бесследно исчезла.

Он двинулся вперед неверными шагами, протягивая вперед обе руки, как внезапно ослепший человек.

— Аисса, — крикнул он, — иди ко мне сейчас же!

О, только бы прикасаться к ней, держать ее в своих объятиях, видеть ее глаза, близко, близко! Под его нежными ласками растаяло бы ее упрямство, исчез бы страх, и он стал бы говорить ей единственным свойственным им обоим языком — языком без слов, языком чувств. Он заставил бы ее понять себя, он сумел бы получить ее согласие. Он снова позвал ее голосом, дрожащим от волнения и тревожного предчувствия:

— Аисса!

Он всматривался и прислушивался, но не видел и не слышал ничего. Затем услышал легкие торопливые шаги, быстрый стук калитки, ведущей во двор Лакамбы. Он бросился вперед, и, когда достиг ограды, до него донеслись слова: «Скорее, скорее!» — и звук деревянного засова.

— Аисса! — умолял он, припав к земле и прижимая губы к щели между кольями, — Аисса, слышишь ли ты меня? Вернись! Я сделаю то, что ты хочешь, дам тебе все, чего бы ты ни пожелала, если бы даже пришлось мне поджечь весь Самбир и залить этот пожар своей кровью. Только вернись. Теперь! Сейчас же! Здесь ли ты? Слышишь ли ты меня? Аисса!

По ту сторону слышался тревожный шепот женских голосов, чей-то вдруг оборвавшийся испуганный смех, восхищенное тихое восклицание какой-то женщины:

— Как он хорошо говорит!

Затем, после короткого молчания, Аисса крикнула:

— Спи с миром, ибо тебе скоро пора уходить! Я боюсь тебя. Боюсь твоего страха. Когда ты вернешься с туаном Абдуллой, ты будешь велик. Ты найдешь меня здесь. И тогда будет только любовь. Ничего другого! Всегда! Пока не умрем!

Он прислушивался к смешанному шуму удаляющихся шагов. Потом он встал, шатаясь, безмолвный от избытка яростного гнева против этого дикого очаровательного существа, проклиная ее, себя, всех, кого он знал, землю и небо, и воздух, которым он дышал. Но он не мог уйти от калитки, через которую она прошла. Он отошел немного в сторону, но вернулся опять и свалился у ограды, чтобы снова встать, в новой попытке освободиться от чар, которые держали его в своей власти и заставляли возвращаться опять, покорным и бешеным. И под неподвижной защитой широко раскинутых ветвей, где в неисчислимой листве дремали белые птички, он метался, как пылинка в вихре, поднимаясь и опускаясь, кружась и кружась, все время возле калитки. Всю эту безмолвную ночь он боролся с неосязаемым, боролся с тенями, с темнотой, с тишиной. Боролся без единого звука, бросаясь из стороны в сторону, упорно и безнадежно, как заколдованный внутри невидимого магического круга.

ЧАСТЬ III

I

— Да, кошка, собака или всякая другая тварь, что царапается или кусается, если она только достаточно зловредна и паршива. Больной тигр сделал бы вас особенно счастливым. Полудохлый тигр, которого вы навязали бы какому-нибудь подчиненному вам бедняге, чтобы он учил его и нянчился с ним. Какое вам дело до того, какие будут последствия. Пусть этого подчиненного придушат или съедят! У вас нет ни малейшей жалости к бедным жертвам вашей проклятой благотворительности. Ваше нежное сердце сострадательно только к тому, что ядовито и смертельно. Проклинаю тот день, когда вы склонили к нему ваш благосклонный взор. Проклинаю…

— Да, полно, полно! — проворчал Лингард.

Олмэйр перевел дух и продолжал:

— Да, и так бывало всегда. Всегда, насколько я помню. Вы не забыли, что было с этой полудохлой собакой в Бангкоке, которую вы принесли на корабль? На руках… Собака взбесилась на другой день и укусила серанга. Не скажете же вы, что забыли об этом? Лучшего серанга у вас вообще не бывало, вы это говорили сами, когда помогали нам скрутить его и привязать к цепному канату перед тем, как он умер в припадке бешенства. Не так ли? Этот человек оставил двух жен и много маленьких детей. И все по вашей вине. А тот раз, когда вы свернули с пути и подвергли опасности ваше судно, спасая каких-то китайцев с затонувшей джонки в Формозском проливе. Это была ловкая штука, не правда ли? Ведь эти проклятые китайцы напали на вас чуть ли не на другой день. Бедные рыбаки оказались разбойниками. И вы это знали, когда вздумали спасать их. Странный спорт. Не будь это мерзавцы, отъявленные мерзавцы, вы не стали бы рисковать жизнью вашего экипажа, которым вы так дорожили, и вашей собственной. Ну не было ли это глупо? И вдобавок, это было бесчестно. Ведь если бы вы пошли ко дну? Я очутился бы здесь в приятном положении вместе с вашей приемной дочерью. Ваша прямая обязанность была думать прежде всего обо мне. Я женился на этой девушке потому, что вы обещали устроить мою будущность. А через три месяца вы выкинули эту сумасшедшую штуку, из-за каких-то китайцев! У вас нет никакого морального чувства. Я мог разориться из-за этих разбойников, которых вам пришлось в конце концов выбросить, после того как они вырезали часть вашего экипажа, вашего любимого экипажа! Можно ли это назвать честным поступком?!

— Ладно, ладно, — пробормотал Лингард, нервно жуя кончик своей потухшей сигары и смотря на яростно шагающего по веранде Олмэйра, как пастух на любимую овцу из своего стада, которая неожиданно взбесилась. Он казался немного расстроенным и обиженным злой выходкой Олмэйра.

— Я остался бы тогда в этой ужасной дыре, и все из-за вашего нелепого пренебрежения к осторожности. И все-таки я не сердился, зная ваши слабости. Но теперь, когда я только думаю о том, что мы разорены… Разорены! О моя маленькая, бедная Найна!

Он ударил себя по бедрам, а затем, схватив стул, поставил его с треском перед Лингардом и сел, устремив на старого моряка пристальный дикий взгляд. Лингард твердо выдержал этот взгляд и, медленно пошарив в разных карманах, извлек оттуда коробку спичек и стал осторожно зажигать сигару, не отрывая глаз ни на секунду от удрученного Олмэйра. Из-за клубов табачного дыма он спокойно сказал:

— Если бы вы попадали так часто в затруднительное положение, как я, вы давно умерли бы. Я разорялся не один раз. Но теперь я здесь.

— Много ли от этого для меня пользы? Если бы вы приехали месяц тому назад, может быть, могла быть какая-нибудь польза. Но теперь… Вы могли бы с такой же пользой находиться отсюда в тысяче миль.

— Вы ругаетесь, как пьяная торговка, — с невозмутимым спокойствием сказал Лингард. Он встал и медленно направился к решетке веранды. Пол заколебался, и по всему дому раздались его тяжелые шаги. Он постоял спиной к Олмэйру, смотря на реку и леса на восточном берегу; затем повернулся и кротко посмотрел на Олмэйра.

— Здесь сегодня очень тихо, правда? — сказал он.

— А, вы это заметили: я думаю, что тихо. Да, капитан Лингард, в Самбире ваша песенка спета. Месяц тому назад на этой веранде толпились бы люди, приветствующие вас. Но ваша песенка спета, и не по моей вине. Все это дело рук вашего любимого негодяя. Вы бы видели, как он вел эту дьявольскую ватагу. Вы бы гордились им.

— Молодец! — пробормотал задумчиво Лингард. Олмэйр подскочил.

— И это все, что вы можете сказать? Молодец! О господи!

— Не ломайтесь же так. Садитесь, и потолкуем спокойно. Я хочу знать все. Значит, он вел их?

— Он был душой всего. Он ввел в реку судно Абдуллы. Он руководил всем и всеми, — ответил Олмэйр, садясь с покорным видом.

— Как это случилось? Расскажите подробно.

— Шестнадцатого до меня дошли слухи о том, что на реке видели судно Абдуллы, чему я сначала не хотел верить. На другой день в этом уже не приходилось сомневаться, так как произошло большое совещание в лагере Лакамбы, куда явилось почти все население Самбира. Восемнадцатого «Властелин островов» бросил якорь против моего дома. Сегодня тому ровно шесть недель.

— И все это случилось неожиданно? Вы не слышали никаких предостережений? Никогда даже не подозревали, что назревает?

— Слышать-то я слышал, конечно, но считал это выдумкой.

— Конечно, вам не следовало верить всему, что вам рассказывали.

— Однажды этот негодяй пришел сюда после двухмесячного отсутствия. Он уже жил с этой женщиной. Я изредка слышал о нем от единоплеменников Паталоло. И вот однажды около полудня он появился здесь, на этом дворе, как будто изгнанный из ада, где и есть его настоящее место.

Лингард вынул изо рта сигару и, выпустив белый дым через полуоткрытые губы, слушал внимательно. После короткой паузы Олмэйр продолжал, сердито смотря вниз:

— Вид у него был ужасный, как будто он страдал сильнейшей лихорадкой. Правда, левый берег очень нездоровый. Странно, что только ширина реки…

Он погрузился в глубокое раздумье и как будто позабыл о своей обиде во время грустных рассуждений о нездоровом климате девственных лесов на левом берегу.

— Продолжайте, — сказал Лингард. — Итак, он приходил к вам.

— К несчастью, климат был недостаточно вреден, чтобы убить его совершенно, — продолжал Олмэйр. — Как я уже говорил, он явился сюда со свойственной ему наглостью. Он накинулся на меня и бросал мне неопределенные угрозы. Он шантажировал меня, желая выманить деньги. Клянусь небом, он говорил, что вы одобрите все. Можете себе представить подобное нахальство? Я не мог хорошенько сообразить, к чему он гнул. Если бы я понял тогда, то выразил бы ему свое одобрение ударом по голове. Но как мог я догадаться, что он проведет судно через такое трудное устье? Я мог справиться здесь на месте с кем угодно, но когда нагрянул сюда Абдулла… Его судно вооружено, на нем двенадцать медных шестифунтовых пушек и около тридцати человек команды, разбойников и бродяг с Суматры, из Дели и Ачина; эти люди сражаются целый день, а вечером просятся опять драться. Вот какой это народ!

— Знаю, знаю, — нетерпеливо сказал Лингард.

— Тут они, конечно, расходились вовсю, когда бросили якорь против нашей набережной. Я мог видеть Виллемса с этой веранды, он стоял рядом с хозяином. И эта женщина стояла с ним рядом. Говорят, Виллемс заявил, что без нее он не пойдет дальше вверх. Он кричал и неистовствовал. Пришлось вмешаться Абдулле. Послали за ней. Она приехала одна на челноке и, как только очутилась на корабле, припала к его ногам, в присутствии всех матросов обняла его колени, плакала, вела себя как сумасшедшая и просила у него прощение. Не понимаю почему. Об этом говорит весь Самбир. Никогда не видели и не слышали ничего подобного. Я знаю все это от Али, который бывает везде и передает мне всякие новости. Насколько я могу понять, на них, то есть на него и эту женщину, смотрят как на нечто таинственное, непостижимое. Некоторые считают их сумасшедшими. Они живут одни с какой-то старухой в одном доме за усадьбой Лакамбы; их очень уважают, вернее боятся, по крайней мере, Виллемса. Он очень вспыльчив. Она не видит никого, не хочет говорить ни с кем, кроме него. Не покидает его ни на шаг. Есть и другие слухи. Судя до тому, что я слышал, можно думать, что Виллемс уже надоел Лакамбе и Абдулле; ходят также слухи, что он уедет на «Властелине островов» на юг в качестве какого-то агента Абдуллы. Во всяком случае, он должен вести судно, потому что малайцы этому еще не научились.

Лингард, слушавший до того времени с сосредоточенным вниманием, теперь начал ходить взад и вперед равномерными шагами, раскачиваясь и теребя свою длинную седую бороду. Олмэйр перестал говорить, следя за ним глазами.

— Значит, прежде всего он пришел к вам? — спросил Лингард не останавливаясь.

— Да, я это уже говорил вам. Он приходил. Приходил, чтобы выманить у меня денег, товары — он хотел открыть торговлю. Свинья! Я вышвырнул ногой его шляпу, и он понесся за ней, с тех пор я его не видел, пока он не появился тут с Абдуллой. Как мог я знать, что он станет пакостить? Всякое местное восстание я легко мог подавить своими людьми, с помощью Паталоло.

— О да, Паталоло. Он не годится. Что, пробовали вы его вообще?

— Еще бы! — воскликнул Олмэйр. — Я пошел к нему двенадцатого, за четыре дня до того, как Абдулла вошел в реку. Я был тогда встревожен, но Паталоло уверил меня, что нет в Самбире ни одной души, которая не любила бы меня. Казался мудрым, как сова. Говорил мне, что не надо слушать сплетен злых людей, живущих вниз по реке. Этим он намекал на некоего Буланги, который живет недалеко от моря и который дал мне знать, что чужое судно стоит там на якоре. Я сообщил, конечно, об этом Паталоло. Он не хотел верить. Шамкал: «Нет! Нет!», как старый попугай. Мне он показался несколько странным. Был какой-то неспокойный, как будто хотел поскорее отделаться от меня. На следующий день является сюда этот одноглазый разбойник, который живет у Лакамбы; его зовут Бабалачи. Зашел около полудня, как будто случайно, и болтал здесь, на этой веранде, о том о сем. Спрашивал, когда я ожидаю вас сюда и так далее. Потом заявил, между прочим, что его господина и его очень изводит один свирепый белый человек — мой друг, который волочится за дочерью Омара. Очень почтительно спрашивал моего совета. Я сказал ему, что это белый мне не друг и что они бы лучше выгнали его. После этого он ушел с поклонами, уверяя меня в своей дружбе и в благосклонности своего господина. Теперь я знаю, конечно, что проклятый араб приходил шпионить и сбивать с толку моих людей. На вечерней перекличке восьми человек не оказалось на месте. Тогда я поднял тревогу. Я уже не мог оставить дом без караула. Ведь вы знаете, какова моя жена. Так как я не хотел брать с собой ребенка в такой поздний час, то я послал сказать Паталоло, что нам следует обсудить положение, потому что в колонии беспокойно и тревожно. Вы знаете, какой я получил ответ? «Раджа шлет дружеский привет и не понимает смысла твоего послания», — вот какой ответ принес Али, который не мог добиться от Паталоло ни единого дельного слова. Он вертелся тут, поправлял мой гамак. А перед самым уходом он сообщил, что засовы в усадьбе раджи задвинуты наглухо, но что он видел на дворе очень мало народа. В заключение он сказал: «В доме нашего раджи царствует мрак, но никто не спит. Там только мрак, страх и женские вопли». Весело, не правда ли? У меня от этого сообщения мороз по спине пробежал. После ухода Али я стоял у этого стола и прислушивался к крику и шуму. Шуму хватило бы на двадцать свадебных пиров. Было немного за полночь.

Олмэйр прервал свое повествование, как будто рассказал все, что имел сказать, а Лингард смотрел на него задумчиво и молчаливо.

II

Олмэйр подсел к столу, подперев голову руками и глядя прямо перед собой, а Лингард снова заходил по веранде и наконец прервал молчание:

— На чем вы остановились сейчас?

— Ах, да. Если бы вы видели поселок в ту ночь. Думается, никто не ложился спать. Я прошел вниз и оттуда мог видеть: в пальмовой роще развели большой костер и разговоры длились до самого утра. Когда я вернулся назад и сидел на темной веранде этого тихого дома, я почувствовал себя таким одиноким, что бросился в дом, взял ребенка из колыбели и положил к себе в гамак. Не будь ее, я бы сошел с ума, я был так одинок и беспомощен. Не забывайте, что я не имел известий от вас целых четыре месяца. И не знал, живы вы или нет. Паталоло не было до меня никакого дела. Мои собственные люди покидали меня, как крысы покидают тонущий корабль. Да, была мрачная ночь, капитан Лингард, когда я сидел здесь и не знал, что может сейчас случиться. Они так шумели, что я боялся, как бы они не ринулись сюда и не подожгли дом. Я сходил за револьвером, положил его заряженным на стол. Время от времени слышался ужасный вой. К счастью, ребенок спокойно спал, и при взгляде на него стал спокойнее и я. Я уже не думал ни о насилии, ни о каких страшных вещах. Но дело было скверно. Все рушилось. Имейте в виду, что в ту ночь не было правительства в Самбире. Ничто не сдерживало этих бунтовщиков. Паталоло улетучился. Я был покинут всеми своими людьми, и толпа могла безнаказанно излить на меня всю свою злобу. Благодарности они не знают. Сколько раз я спасал этот поселок от голодной смерти. Всего три месяца тому назад я отпустил им в кредит целую партию риса. Нечего было есть в этом проклятом месте, и они на коленях умоляли меня. Нет в Самбире ни одного человека, который не был бы должен «Лингарду и К°», ни одного. Это должно удовлетворить вас, капитан Лингард. Вы говорили всегда, что в этом заключается для нас наиболее верное обеспечение. Я провел вашу мысль, Лингард. Но такое обеспечение должно поддерживаться заряженными ружьями.

— У вас они были! — воскликнул Лингард. Он шагал все быстрее. Олмэйр продолжал свое повествование. Веранда была полна густой и удушливой пыли, которая, подымаясь из-под ног старого моряка, вызывала у Олмэйра приступы кашля.

— Да, у меня они были — двадцать штук, и ни одного пальца, который бы мог спустить курок… Легко говорить, — проворчал Олмэйр, сильно покраснев.

Лингард опустился на стул и откинулся назад; рука его была вытянута во всю длину стола, а другая перекинута через спинку стула. Пыль осела, и подымающееся над лесом солнце ярко озаряло веранду. Олмэйр встал с места и принялся спускать тростниковые шторы, висевшие между колонн.

— Тьфу пропасть, — сказал Лингард, — будет жаркий день. Правильно. Не впускайте солнце, а то мы изжаримся живьем.

Олмэйр вернулся на место и начал говорить совершенно спокойно.

— Под утро я отправился навестить Паталоло. Разумеется, я взял ребенка с собой. Ворота были заперты, и мне пришлось идти кругом, через кусты. Паталоло принял меня в темноте, с закрытыми ставнями, лежа на полу. Я не мог добиться от него ничего, кроме жалоб и стонов. Он сказал, что вы, наверное, умерли и что сюда идет Лакамба с пушками Абдуллы и перебьет нас всех. Сказал, что он, как старый человек, не боится смерти, но что самое большое его желание отправиться в паломничество. Он устал от неблагодарности людей, наследников у него нет, ему хочется идти в Мекку и там умереть. Он попросит Абдуллу отпустить его. Затем он ругал Лакамбу, и также вас немного. Вы помешали ему испросить себе флаг, который внушил бы уважение, — тут он прав, — а теперь его враги сильны, а он слаб, вас здесь нет, чтобы помочь ему. Когда я пробовал ободрять его, указывая на четыре большие пушки, оставленные вами здесь и прошлом году, он просто-напросто завопил на меня. «Куда бы он ни повернулся, — кричал он, — от белых ему будет смерть, между тем как у него одно только желание, чтобы его оставили в покое и он мог постранствовать…» По-моему, — прибавил Олмэйр после короткой паузы, — по-моему, старый негодяй знал уже давно обо всем, что готовится, но он был слишком осторожен, чтобы делиться с нами своими подозрениями. Он ведь тоже один из ваших любимцев. Да, нечего сказать, у вас счастливая рука.

Лингард ударил кулаком по столу. Раздался треск расколотого дерева. Олмэйр испуганно привскочил и посмотрел на стол.

— Всегда так, — сердито сказал он, — не знаете своей собственной силы. Теперь этот стол вконец испорчен. А другого нет — все жена забрала. Скоро мне придется есть на полу, сидя на корточках, как туземцы.

Лингард искренне засмеялся.

— Ладно, не придирайтесь ко мне, как баба к своему пьяному мужу. Если бы я не потерял «Искры», я приехал бы сюда три месяца тому назад, и все было бы хорошо. Но не стоит тужить об этом. Не расстраивайтесь, Каспар. Все живо наладится.

— Уж не думаете ли вы выставить Абдуллу отсюда силой? Уверяю вас, вам это не удастся.

— Да нет же! — воскликнул Лингард. — Боюсь, что для этого уже поздно. Какая жалость! Будь у меня здесь «Искра», я пустил бы в ход силу. Но бедняга «Искра» погибла. Помните ее, Олмэйр? Вы ходили на ней со мной раза два. Не прекрасное ли это было судно? Она слушалась меня во всем, только что не могла говорить. Она была для меня лучше всякой жены. И подумать, что суждено было оставить ее старые кости на каком-то рифе… Ладно, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Но это тяжело. Тяжело.

Он грустно покачал головой, устремив глаза вниз. Олмэйр смотрел на него с возрастающим негодованием.

— Честное слово, у вас нет сердца, — разразился он. — Вы бессердечный эгоист. Вас как будто не трогает, что, потеряв ваше судно, конечно, благодаря свойственной вам беспечности, вы разорили меня и мою маленькую Найну. Что будет теперь со мной и с нею? Вот что мне хотелось бы знать. Вы завезли меня сюда, сделали меня своим компаньоном, а теперь, когда все пошло к черту, и по вашей вине, не забудьте, — вы горюете о вашем судне. Судно вы можете достать другое. Но вот торговля здесь погибла, погибла, благодаря Виллемсу, вашему дорогому Виллемсу.

— Оставьте его. Я сам буду иметь дело с ним, — сказал Лингард строго. — А что до торговли… я устрою вас опять, любезный. Не бойтесь. Имеется ли у вас груз для шхуны, на которой я пришел?

— На складе много тростника, — ответил Олмэйр, — а в подвале у меня около восьмидесяти тонн гуттаперчи, несомненно последняя партия, которую я буду вообще иметь, — прибавил он с горечью.

— Следовательно, не было грабежа. Фактически вы не потеряли ничего. Хорошо. Значит, теперь вы… Стоп! Да в чем дело?

— Не было грабежа? — завопил Олмэйр, вскидывая руки кверху.

Он откинулся назад на спинку стула, и лицо его побагровело. Легкая белая пена выступила на губах. Когда он пришел в себя, он увидел Лингарда, стоящего над ним с пустым кувшином в руках.

— У вас был какой-то припадок, — сказал озабоченно старый моряк, — Вы напугали меня порядком, это было так неожиданно.

С мокрыми и прилипшими к голове волосами, как человек, вылезший из воды, Олмэйр приподнялся и сказал задыхающимся голосом:

— Оскорбление! Гнусное оскорбление!.. Я…

Лингард поставил кувшин на стол и смотрел с молчаливым вниманием.

— Когда я припоминаю все, я теряю всякую власть над собой, — сказал нетвердым голосом Олмэйр, — Я говорил вам, что он поставил судно Абдуллы против нашей пристани, но у того берега, близ усадьбы раджи. Судно было окружено лодками. Отсюда можно было подумать, что оно стоит в середине плота. Тут были все ковши, какие есть в Самбире. В бинокль я мог различить лица сидящих на юте: Абдуллу, Виллемса, Лакамбу и всех. Был там и этот старый подлец Сахамин. Я видел совершенно ясно. Потом спустили лодку. В нее сел какой-то араб и подъехал к пристани Паталоло. По-видимому, его отказались принять, — так, по крайней мере, они говорят. Я-то думаю, что просто ворота недостаточно быстро отворили перед нетерпеливым послом. Как бы там ни было лодка тотчас же вернулась обратно. Я продолжал наблюдать и заметил, как Виллемс и еще несколько человек прошли на ют и стали там с чем-то возиться. И эта женщина была среди них. Ох, эта женщина!..

Олмэйр затрясся; казалось, припадок повторится, но энергичным усилием он заставил себя успокоиться.

— Вдруг, — продолжал он, — они выпалили в ворота Паталоло. Вы можете себе представить, как сильно я испугался. Они выстрелили еще раз, и ворота открылись… Решив после этого, что дело сделано, и почувствовав, вероятно, голод, они начали пировать. Абдулла сидел между ними, как идол, скрестив ноги и держа руки на коленях. Он слишком важен для того, чтобы пировать с ними, но все же сидел там. Виллемс держался по-прежнему в стороне от толпы и смотрел на мой дом в подзорную трубу. Я не мог удержаться и показал ему кулак.

— Так-так, — спокойно сказал Лингард, — Это было лучшее, что вы могли сделать, разумеется. Если уж нельзя побороть врага, то полезно, по крайней мере, его подразнить.

— Вы можете говорить что угодно. Вы не имеете ясного представления о том, что я чувствовал. Он видел меня и поднял руку, как бы в ответ на мое приветствие. Я думал, что после стрельбы в Паталоло убьют и меня, поэтому я поднял на дворе английский флаг, как единственное средство защиты. Кроме Али, у меня осталось только три человека — трое калек, слишком слабых для бегства. Я сражался бы и один в овладевшей мной ярости, но тут был ребенок. Что с ним делать? Я не мог отправить его с матерью вверх по реке, вы ведь знаете, что я не могу полагаться на жену. Я принял решение спокойно выжидать, но никому не позволять высаживаться на нашем берегу: земля эта была куплена нами у Паталоло и это наша частная собственность. Утро было очень тихое. Попировав, большинство разошлось по домам: остались только важные люди. Около трех часов Сахамин отбыл один в небольшой лодке. Захватив ружье, я спустился к нашей пристани, чтобы объясниться с ним, но на берег его не пустил. Старый лицемер сказал, что Абдулла шлет свой привет и желает переговорить со мной о делах; не приду ли я к ним на корабль. Я ответил, что не приду. Сказал, что Абдулла может мне написать и я отвечу ему, но что между нами не может быть никакого личного свиданья ни на его корабле, ни на берегу. Я сказал также, что, если кто попытается пристать к моему берегу, я буду стрелять. Тогда он с оскорбленным видом поднял руки к небу и быстро отплыл, — с докладом, надо думать. Спустя час, а может быть и более того, я видел, как Виллемс высадил партию людей на пристани раджи. Они держали себя очень скромно. Они сбросили в реку медные пушки, которые вы подарили Паталоло в прошлом году. Там ведь глубоко. Часов в пять Виллемс вернулся на корабль, и я видел, как он подошел к Абдулле. Он долго говорил с ним, размахивая руками, объяснял что-то, указывая на мой дом. Наконец, как раз перед закатом они снялись с якоря и пошли вниз, приблизительно на полмили от слияния двух рукавов реки, где они находятся и сейчас, как вы заметили, может быть. В тот вечер, когда стемнело, Абдулла, как мне сказали, впервые сошел на берег. Его поместили в доме Сахамина. Я послал Али узнать новости. Он вернулся около девяти часов и рассказал, что Паталоло сидел по левую руку Абдуллы, перед костром Сахамина. Происходило важное совещание. Али предполагал тогда, что Паталоло взят в плен, но он ошибся. Они устроили эту штуку очень ловко. До полуночи все было улажено. Паталоло вернулся к своей разрушенной ограде, в сопровождении дюжины лодок с факелами. Кажется, он просил Абдуллу дать ему возможность уехать на «Властелине островов» в Пенанг. Оттуда он собирается отправиться в Мекку. О стрельбе говорили, как об ошибке, и это было несомненно правильно. Паталоло никогда и не думал оказывать сопротивления. Итак, он уедет, как только судно будет готово выйти в море. Он пришел на судно на другой день с тремя женщинами и с полудюжиной престарелых спутников. По приказанию Абдуллы его встретили салютом из семи пушек, и с тех пор он уже пять недель живет на судне. Сомневаюсь, чтобы он вышел живым из реки. Во всяком случае, он не доберется живым до Пенанга. Лакамба забрал все его имущество и дал ему векселя на торговый дом Абдуллы в Пенанге. Он должен умереть до прибытия туда. Понимаете?

Он помолчал немного в угрюмом размышлении, затем продолжал:

— Разумеется, было в эту ночь немало побоищ. Многие воспользовались неурядицей для того, чтобы расплатиться со старыми долгами. Я провел ночь в этом кресле, в тревожном полусне, с револьвером в руке. Однако никого не убили. Несколько пробитых голов — и все. Рано утром Виллемс выкинул новую штуку, признаюсь, немало меня удивившую. На рассвете они поставили флагшток на другом конце селения, где Абдулла строит сейчас свои дома. Вскоре после восхода солнца там собралась большая толпа. Виллемс стоял, прислонясь к мачте, обняв одной рукой эту женщину за плечи. Вынесли кресло для Паталоло, и Лакамба стал по правую руку старика, который готовился сказать слово. Собрался весь Самбир: и женщины, и невольники, и дети — все. Затем заговорил Паталоло. «По милости всевышнего, — таковы были его слова, — суждено сбыться заветному моему желанию — совершить паломничество ко гробу пророка». Обращаясь к Лакамбе, он просил его править справедливо во время его, Паталоло, отсутствия. Разыгрывалось что — то заранее подстроенное. Лакамба ответил, что он не достоин такой чести, но Паталоло настаивал. Для него, бедняги, это должно было быть не сладко. Они заставили его форменно упрашивать этого негодяя Лакамбу. Подумайте только, вы вынуждены просить разбойника обобрать вас! Но старый раджа был сильно напуган. Во всяком случае, он все проделал, и Лакамба наконец согласился. Затем, обратился с речью к собравшейся толпе и Виллемс. Он говорил, что на пути к западу раджа, то есть Паталоло, увидит великого белого начальника в Батавии и заручится его покровительством для Самбира. Тем временем, продолжал он, я, оранг-бланда и ваш друг, подыму тот флаг, под сенью которого можно жить безопасно. С этими словами он поднял на мачте нидерландский флаг. Он был наскоро изготовлен ночью из коленкора и тяжело свешивался с мачты, а толпа таращила на него глаза. Али говорил мне, что раздался всеобщий вздох удивления, но никто не проронил ни слова, пока Лакамба не выступил вперед и не объявил громогласно, что и течение всего дня каждый, кто пройдет мимо столба с флагом, должен обнажить голову перед ним и сделать поклон.

— Но, черт возьми, Абдулла британский подданный! — воскликнул Лингард.

— Абдуллы там не было, он не сходил на берег в тот день. Но Али, который себе на уме, заметил, что пространство, занимаемое толпой, находилось под обстрелом «Властелина островов». Они так поставили судно, что все пушки были направлены на флагшток. Ловко… Но никто и не думал сопротивляться. Когда все пришли в себя от изумления, то стали тихо издеваться и глумиться, и Бахассун укорял Лакамбу до тех пор, пока один из слуг Лакамбы не ударил его по голове. Здоровый удар, как мне говорили. Тогда перестали глумиться. Паталоло ушел тем временем, а Лакамба сел на стул у подножия столба. Толпа продолжала волноваться, как будто не могла решиться уходить. Вдруг что-то зашумело за стулом Лакамбы. Это была женщина, которая бросилась на Виллемса. Али говорит, что она была похожа на дикого зверя, но он скрутил ей руки и повалил на землю. Никто не знает, в чем было дело. Говорят, что все это из-за флага. Затем Виллемс бросил ее в лодку и отвез на судно Абдуллы. После этого Сахамин первый отдал честь флагу. Следом за ним поклонились и другие. К полудню все успокоилось.

Олмэйр вздохнул. Лингард вытянул ноги.

— Дальше, — сказал он.

Олмэйр как будто боролся сам с собой. Наконец он сказал, брызгая слюной:

— Самое ужасное впереди. Самая неслыханная вещь. Гнусность! Бесстыдная наглость!

III

— Ладно, расскажите все. Я не могу себе представить… — начал Лингард, переждав немного.

— Не можете себе представить. Я думаю, что не можете. Когда Али вернулся, я успокоился немного. В Самбире установилось что-то вроде порядка. Английский флаг был поднят у меня с самого утра, и чувствовалась сравнительная безопасность. Из моих людей некоторые вернулись ко мне после обеда. Я не расспрашивал их и поставил на работу как ни в чем ни бывало. К вечеру — часов в пять или в половине шестого, когда я был с ребенком на нашей набережной, — я услышал крики на самом крайнем конце поселка. Сначала я не обратил на них особенного внимания. Через некоторое время подошел Али и сказал: «Господин, дай мне ребенка, в селении очень неспокойно». Я ему дал Найну и, достав револьвер, прошел через задний двор.

Спускаясь вниз, я видел, как вся женская прислуга выходила из кухни, и слышал вопли большой толпы по ту сторону канавы,составляющей границу наших владений. Видеть я их не мог из-за кустов вдоль канавы, но понял, что разъяренная толпа за чем-то гонится. Пока я стоял в недоумении, Джим-Энг, вы знаете, китаец, который поселился здесь несколько лет тому назад…

— Он был моим пассажиром: я привез его сюда, — воскликнул Лингард, — отличный китаец.

— Вы его привезли? Я этого не помню. Ну так вот, этот Джим прорвался через кустарники и повалился мне на руки. Задыхаясь, он рассказал мне, что за ним гонятся, что с ним хотели расправиться за то, что он не пожелал снять шляпу перед флагом. Ему пришлось бежать, потому что за ним гнались человек пять-десять друзей Лакамбы, но он жаждал драки. Говорил, что он англичанин и будет снимать шляпу только перед английским флагом. Я старался успокоить его, в то время, как толпа неистово кричала по ту сторону канавы. Я посоветовал ему взять одну из моих лодок, перебраться через реку и остаться несколько дней на том берегу. Он этого не хотел. Он англичанин и должен перебить всю эту негодную ватагу. «Они ведь цветные, а мы белые люди, — говорил он, подразумевая себя и меня, — и можем драться в Самбире с кем угодно». Он обезумел от волнения. Толпа успокоилась немного, и я думал, что могу спрятать Джим-Энга без особенного риска для себя, как вдруг услыхал голос Виллемса. Он кричал мне на английском языке, требуя, чтобы я пустил четверых из его людей на нашу территорию для захвата китайца. Я не ответил ничего и приказал Джиму держаться тихо. Через некоторое время Виллемс кричит опять: «Не сопротивляйтесь, Олмэйр. Советую для вашего же блага. Пока я сдерживаю толпу, но вам лучше не сопротивляться!» Голос этого бродяги довел меня до бешенства. Я крикнул ему: «Ты лжешь!» — и в тот же самый миг Джим-Энг, который приготовился к бою, сорвал с себя кофту, подоткнул штаны и, выхватив у меня револьвер, бросился с ним сквозь кустарник. Раздался пронзительный крик и вой, кто-то был ранен, и, не успел я моргнуть дважды, они перебрались через канаву и кусты и бросились на нас. Не было никакой возможности сопротивляться. Меня затоптали. Джим-Энг получил с полдюжины ран, и нас поволокли по двору. Глаза и рот были у меня набиты землей, я лежал на спине, а на мне сидело трое или четверо. Я слышал, как Джим-Энг силился выкрикивать ругательства. Время от времени они душили его, и он хрипел. Я дышал с трудом под тяжестью двух негодяев, сидевших у меня на груди. Прибежал Виллемс и приказал поднять, но не выпускать меня. Они провели меня на веранду. Я оглядывался, но не увидел ни Али, ни ребенка, и мне стало легче. Я старался вырваться… О боже!

Лицо Олмэйра исказилось от бешенства.

— Они держали меня, бросали в лицо угрозы. Виллемс снял мой гамак и перебросил им. Он выдвинул ящик стола и нашел там наперсток, иголку и толстые нитки. Он знал, конечно, где найти то, что ему требовалось. По его приказанию они положи ли меня на пол, завернули в гамак, и он начал зашивать меня в гамак, точно я труп. Во время работы он злобно смеялся. Я называл его всеми именами, какие только знал. Он велел им заткнуть мне грязными лапами рот и нос. Я чуть не задохся, и при малейшем движении с моей стороны меня угощали пинками. Он продолжал усердно работать. Зашил меня до самой шеи Затем встал и сказал: «Будет теперь — пустите его». Эта женщина стояла рядом; должно быть, они помирились. Она захлопала в ладоши. Я лежал на полу, как тюк; он смотрел на меня в упор, а женщина визжала от восторга. Как тюк с товаром! Лица всех были искривлены злорадной улыбкой, и вся веранда кишела людьми. Я желал себе смерти — даю вам слово, капитан Лингард, и теперь я хочу умереть, когда вспоминаю об этом!

Лицо Лингарда выражало участливое негодование, но это не утешало Олмэйра, который, облокотясь о стол, уронил голову на руки и говорил неясным, глухим голосом, не поднимая лица.

— По его приказанию они бросили меня на большую качалку. Меня зашили так плотно, что я не сгибался и был тверд, как обрубок дерева. Виллемс отдавал распоряжения громким голосом, а Бабалачи следил за их исполнением. Они подчинялись ему беспрекословно. Я лежал на кресле, как бревно, а эта женщина вертелась передо мной и делала мне гримасы, щелкала пальцами перед самым носом. Женщины отвратительны — не так ли? Я видел ее в первый раз. Временами она оставляла меня и вешалась ему на шею, затем возвращалась снова к моей качалке и принималась за свои штуки. Он снисходительно смотрел на нее. Пот струился с моего лица, застилал глаза. Иногда я ничего не видел. Она потащила его к моему креслу. «Я похожа на белых женщин», — сказала она, обвив руками его шею. Если бы вы видели лица этих малайцев, на веранде! Они возмущались и стыдились при виде ее поведения. Вдруг она спрашивает его, указывая на меня: «Когда ты думаешь его убить?» Вы можете себе представить, что я чувствовал. Вероятно, я лишился сознания; не помню. Когда я пришел в себя, он сидел рядом со мной, а она ушла. Я сообразил, что он послал ее к моей жене, которая пряталась в задней комнате и не выходила ни разу. Тут он сказал мне — я словно сейчас слышу его голос, хриплый и унылый: «Ни один волос на вашей голове не будет тронут». Я молчал. Тогда он продолжал: «Имейте в виду, что флагу, поднятому вами, — который, между прочим, и не ваш — оказано должное почтение. Скажите это капитану Лингарду, когда вы его увидите. Но, — сказал он, — вы первый стреляли в толпу». — «Ты лжешь, негодяй!» — завопил я. Он вздрогнул. Он был неприятно поражен тем, что я не испугался. «Во всяком случае, — сказал он, — выстрел был дан из вашей усадьбы, и один человек был ранен. Несмотря на это, мы все же пощадим вашу собственность из-за английского флага, тем более что я не в ссоре с капитаном Лингардом, старшим компаньоном этого торгового лома. А что касается вас, то вы не забудете этого дня, хоть и проживете сто лет. Вы сохраните горький вкус унижения до последнего вздоха, и таким образом я вам отплатил за вашу любезность. Я реквизирую весь ваш порох. Этот берег находится под покровительством Нидерландов, и вы не имеете права держать у себя порох. Таков приказ губернатора. Скажите мне, где ключ от кладовой». Я не ответил ни слова, и, обождав немного, он встал со словами: «Вы будете сами виноваты, если что-нибудь будет повреждено». Он приказал Бабалачи взломать замок конторы и вошел туда, рылся в моих ящиках, но не мог найти ключа. Тогда эта женщина, Аисса, спросила мою жену, и та дала им ключ. Немного спустя скатили бочонки с порохом в воду. Восемьдесят три бочонка. Он сам следил за этим. Бабалачи сердился и пробовал возражать, но он задал ему здоровую трепку. Должен заметить, что он ни капли не боялся этих людей. Затем он вернулся на веранду, подсел ко мне и сказал: «Мы нашли вашего человека Али с вашей дочкой на руках в прибрежных кустах. Конечно, они целы и невредимы. Позвольте поздравить вас, Олмэйр, с умом вашего ребенка, она узнала меня сразу и закричала „Свинья!“ так же искренне, как вы сами. Обстоятельства меняют чувства. Вы бы видели, до чего напугался Али. Прикрыл ее рот руками, но я не сержусь. Я думаю, что вы ее чересчур балуете. Вы так смешны в кресле, что я не могу на вас сердиться». Я сделал отчаянное усилие вырваться из мешка и броситься на этого негодяя, но упал, опрокинув кресло на самого себя. Он засмеялся и сказал: «Оставляю вам половину ваших револьверных патронов, а другую половину беру себе. Патроны подойдут к моему револьверу. Мы оба белые люди и должны помогать друг другу. Они мне могут понадобиться». Я закричал на него из-под кресла: «Ты вор!», но он, не посмотрев на меня, ушел, одной рукой обнимая эту женщину, а другой опираясь на плечо Бабалачи. Через пять минут не было уже никого в нашей ограде. Немного погодя пришел Али узнать обо мне и разрезал мои путы. Я не видел больше Виллемса и других соучастников. Меня оставили одного. Я предложил шестьдесят долларов человеку, который был ранен, и он их взял. Джим-Энга освободили на другой день, когда флаг был спущен. Он прислал мне шесть ящиков опиума на хранение, но сам не выходит из дома. Но теперь, я думаю, он в безопасности. Все спокойно.

Кончив свой рассказ, Олмэйр поднял голову со стола и, откинувшись на спинку стула, глядел на бамбуковые стропила. Лингард развалился в кресле, вытянув ноги. В полумраке веранды они слышали слабые звуки, доходившие к ним из внешнего мира. Затем с реки послышались оклики и скрип блока. Лингард лениво встал, подошел к перилам и, откинув штору, выглянул наружу. Явственно донесся голос, отдающий команду с небольшой шхуны, стоявшей на якоре у пристани.

Раздался резкий свисток, замолкнувший протяжным звуком, песня тянувших за канат людей. Тот же голос крикнул: «Так хорошо!» Лингард опустил штору, и все снова смолкло, как будто ничего и не было по ту сторону колыхающейся завесы; ничего, кроме яркого, ослепительного, тяжелого света, огненным покровом легшего на замершую землю. Лингард снова уселся против Олмэйра, задумчиво облокотившись на стол.

— Славный кораблик, — устало пробормотал Олмэйр. — Купили?

— Нет, — отвечал Лингард. — После того как я потерял «Искру», мы добрались до Палембанга на шлюпках. Там я зафрахтовал эту шхуну у молодого Форда на шесть месяцев. Ему очень хотелось побыть на суше. Пришлось зайти в Сингапур из-за страховки, затем я, конечно, зашел на Макассар. Переходы были бесконечные. Не было ветра. Словно какое-то проклятие лежало на мне. Много возни у меня было и со старым Гедигом. Это меня порядочно задержало.

— С Гедигом! Из-за чего? — небрежно спросил Олмэйр.

— А, из-за одной женщины! — пробормотал Лингард.

Олмэйр взглянул на него с вялым удивлением. Старый моряк, смяв свою белую бороду в комок, свирепо закручивал ус. Маленькие красные глазки, изъязвленные солеными брызгами многих морей, не мигая глядевшие против ветра в шквалах под всеми широтами, теперь вонзились в Олмэйра из-под насупленных бровей, как глаза испуганного зверя, притаившегося под кустом.

— Удивительно! Как это на вас похоже! Какое вам дело до женщин Гедига? Эх вы, старый греховодник! — небрежно уронил Олмэйр.

— Что вы мелете? Это жена друга, я хочу сказать, жена одного человека, которого я знаю, человека, очень хорошо знакомого и вам.

— Я многих людей знал, пока вы заживо не похоронили меня в этой дыре! — проворчал Олмэйр. — Если уж эта женщина была близка Гедигу, то она немногого стоит. Мне было бы жалко ее мужа, — добавил Олмэйр, повеселев при мысли о прошедших днях, когда он, молодым человеком, был так прекрасно осведомлен о всех скандалах, происходивших во второй столице Зондских островов.

— Не говорите вздора. Это жена Виллемса.

— Что! Как? — воскликнул ошеломленный Олмэйр.

— Жена Виллемса, — повторил Лингард. — Оглохли вы, что ли?

— Держу пари, что вы еще дали ей денег! — вскричал Олмэйр.

— Пока нет, — ответил Лингард, — но думаю, что без этого не обойдется. Дело в том, что я… я привез ее сюда, в Самбир.

— Зачем? — воскликнул Олмэйр, вскакивая, — Я вас совсем не могу понять. Что вы еще выкинете? Подумать только, привезти жену Виллемса!

— Жену и мальчика. Они на шхуне.

Олмэйр взглянул на Лингарда с внезапно зародившимся подозрением.

— Дело в том, что он поссорился с Гедигом, — продолжал Лингард. — Это мне было неприятно. Я обещал все уладить и уладил, хотя с большим трудом. Гедиг был зол на нее за то, что она хотела вернуться к мужу. Старикашка ведь без всяких принципов. Вы знаете, ведь она его дочь. Ну а я сказал, что окажу ей всяческую поддержку; помогу Виллемсу стать снова на ноги. Я поговорил с Крегом в Палембанге. Он стареет, и ему нужен управляющий или компаньон. Я обещал, что поручусь за Виллемса. На этом мы и порешили. Мы с Крегом ведь старые друзья. Плавали вместе в сороковых годах. Теперь он его ждет.

Олмэйр пожал плечами.

— Эта женщина порвала с Гедигом, после того как я уверил ее, что все устроится, — продолжал Лингард с возраставшим замешательством, — Порвала… так и следовало, конечно. Жена… муж… вместе… как и должно быть… он ловкий парень, хотя и отчаянный мерзавец… А черт…

Олмэйр ехидно улыбнулся.

— Как это будет мило! Вы составите счастье двух людей. По крайней мере, двух!.. — Олмэйр рассмеялся.

— Уж если когда-нибудь меня пришибало к подветренному берегу, так это теперь, — проворчал Лингард.

— Отошлите ее скорее обратно, — посоветовал Олмэйр.

— И чего вы хихикаете? — сердито пробурчал Лингард. — Я еще отлично справлюсь со всем этим. Пока вы должны принять ее в этот дом.

— В мой дом! — воскликнул Олмэйр.

— Он немного и мой, не так ли? — воскликнул Лингард. — Не спорьте! — закричал он, лишь только Олмэйр раскрыл рот. — Повинуйтесь приказу и держите язык за зубами.

— Ну, если вы требуете… — покорно пробормотал Олмэйр, надувшись.

— Вы тоже чересчур несговорчивы, голубчик, — сказал старый моряк с неожиданной мягкостью. — Должны же вы дать мне время обернуться. Я не могу все время держать ее на шхуне. Я должен ей что-нибудь сказать. Ну, например, сказать, что Виллемс ушел вверх по реке. Что его ждут каждый день обратно. Слышите? Вы должны поддерживать ее в этом убеждении, пока я распутаю все узлы. Ей-богу, — с грустью воскликнул он, — жизнь преподлая штука. Подла, как подветренный фокабрас в непогоду. А все же, все же… надо за ним смотреть, прежде чем навеки пойти ко дну. Ну, — строго добавил он, — слушайте теперь внимательно, что я вам скажу, если не хотите поссориться со мной.

— Я вовсе не желаю с вами ссориться, — пробормотал Олмэйр с вынужденной почтительностью. — Но я хотел бы только понять вас. Я знаю, что вы мой лучший друг, капитан Лингард, но все-таки, даю вам слово, как бы я ни старался, я никогда не могу разобраться в вас.

Лингард разразился громким смехом, закончившимся глубоким вздохом. Закрыв глаза, он откинул голову на спинку кресла, и на его загорелом лице на мгновение промелькнуло выражение такой усталости, что Олмэйр испугался.

— Я совсем выдохся, — тихо промолвил Лингард. — Всю ночь провел на палубе, ведя шхуну. Потом этот разговор с вами. Мне кажется, что я мог бы заснуть даже на веревке для сушки белья. Мне хотелось бы поесть. Похлопочите, Каспар.

Олмэйр хлопнул в ладоши и, не получая ответа, хотел было крикнуть, как вдруг за красной занавеской двери, выходившей на веранду, послышался резкий, властный голос ребенка:

— Возьми меня сейчас. Я хочу, чтобы меня снесли на веранду. Я рассержусь. Сейчас же снеси меня.

В ответ прозвучал тихий мужской голос, что-то смиренно возражавший. Лица Лингарда и Олмэйра мгновенно просветлели.

— Принеси ребенка, Али! — отозвался старый моряк.

— Вы увидите, как она выросла, — радостно воскликнул Олмэйр.

Из-за завешенной двери показался Али с маленькой Найной Олмэйр на руках. Одной рукой обняв его за шею, ребенок прижимал к себе другой созревший ананас величиной в свою голову. Маленькое розовое платьице, без рукавов, соскользнуло с плеч. Длинные черные волосы, обрамлявшие ее оливковое личико с большими черными глазами, ниспадали роскошной массой на ее плечи, окутывая всю ее, как и руки Али, плотной и нежной сеткой шелковистых ниток.

Лингард пошел ей навстречу, и, как только она завидела старого моряка, она выронила плод и с криком радости протянула руки. Он взял ее от малайца, и она тотчас же ухватилась за его усы с любовной лаской, вызвавшей непривычные слезы на маленьких покрасневших глазах моряка.

— Не так сильно, детка, не так сильно, — прошептал он, прижимая к себе голову ребенка огромной ручищей.

— Подними мой ананас, морской раджа, — быстро проговорила она высоким, чистым голосом. — Он там, под столом. Мне надо его поскорее. Скорей! Ты был далеко, далеко на большом море и дрался со множеством врагов. Так говорит Али. На большом море, далеко, далеко, далеко.

— Откуда у нее берутся эти сведения? — спросил Лингард, поднимая ананас.

— Она все время с малайцами. Не раз я заставал ее по вечерам за их ужином; сидит, засунув пальцы в блюдо риса. Как хороша она и как умна!

Лингард посадил ребенка на стол, и оба смотрели на нее с сияющими лицами.

— Совершенно маленькая женщина, — прошептал Лингард, — Да, мой милый друг, мы из нее кое-что сделаем. Вот увидите.

— Теперь на это мало шансов, — печально заметил Олмэйр.

— Почем знать! — возразил Лингард, беря дитя на руки и прохаживаясь взад и вперед по веранде. — У меня свои планы, слушайте. — И он начал развивать перед заинтересовавшимся Олмэйром свои планы на будущее. Он повидается с Абдуллой и Лакамбой; раз сила теперь на их стороне, надо с ними как-нибудь столковаться. А с ним еще считаются, и Олмэйр это знает лучше всякого другого. Придется терпеливо ждать, занявшись какой-нибудь мелкой торговлей. Все наладится. Но главное, — тут Лингард заговорил тише, внезапно остановившись перед зачарованным Олмэйром, — главное, это будут поиски золота. Он, Лингард, всецело себя этому посвятит.

Он бывал уже раньше внутри страны. Там есть громадные россыпи наносного золота. Опасно? Конечно! Но какая зато и награда! Он будет искать и найдет. Не может быть ни тени сомнения. К черту опасность! Сперва они заберут, сколько можно будет, для себя и будут хранить тайну. Затем составят компанию. В Батавии или в Англии. Да, в Англии. Так лучше. И бэби будет самой богатой женщиной в мире. Он, Лингард, может быть, и не увидит этого, хотя и чувствует себя годным еще на много лет, но Олмэйр увидит. Да, для этого стоит пожить, а?

Между тем богатейшая в мире женщина пронзительно кричала:

— Раджа Лаут! Раджа Лаут!

Лингард уселся с ребенком на коленях, а Олмэйр достал две грязные колоды карт.

— Приступим к делу, мое сокровище, — проговорил Лингард, с величайшей осторожностью складывая две карты.

Найна следила с глубокой серьезностью за тем, как он возводил нижний этаж, все время обращаясь к Олмэйру через плечо, для того чтобы не повредить дыханием своей постройки.

— Я знаю, о чем говорю. Я был в Калифорнии в сорок девятом году; не то, чтобы я заработал… Был и в Виктории, в первые дни. Я все это знаю. Доверьтесь мне. Там и слепой мог бы… Сиди смирно, детка, а то свалишь всю эту махину. У меня еще твердая рука! Что, Каспар? Ну, теперь, моя радость, мы поставим третий дом поверх этих двух. Сиди смирно. Как я говорил, стоит лишь нагнуться, чтобы загрести пригоршни золотой пыли. Вот и готово. Три дома один на другом. Здорово! — Он откинулся на стул и продолжал: — Когда мы будем на месте, будет одна лишь забота: загрести как можно больше песку. Затем мы все отправимся в Европу. Ребенок должен получить вое питание. Мы будем богаты.

— Выше! Выше! — закричала Найна, теребя бороду старого моряка.

— Однако, изводишь ты меня, — ласково сказал Лингард, нежно целуя девочку. — Что? Еще один дом поверх этих всех! Ну что же! Попробую! — Ребенок наблюдал за ним, затаив дыхание.

Когда трудный подвиг был закончен, она захлопала в ладоши от радости со вздохом глубокого удовлетворения.

— Ой, берегитесь! — воскликнул Олмэйр.

Постройка вдруг рухнула от легкого дыхания ребенка. Лингард на мгновение переменился в лице. Олмэйр захохотал, но малютка расплакалась.

— Возьмите ее, — отрывисто сказал старый моряк. Олмэйр ушел с плачущим ребенком, а он остался на своем месте за столом, мрачно уставившись на груду карт.

— Чертов Виллемс! — бормотал он про себя. — Но я с этим справлюсь!

Он встал и, нетерпеливым движением смахнув карты со стола, снова опустился в кресло.

— Устал как собака, — со вздохом сказал он, закрывая глаза.

IV

Лингард в жизни не знал колебаний, и у него не было поводов узнать их. Он достиг больших успехов в своих торговых предприятиях, был человеком, которому везло в борьбе, опытным мореплавателем и, несомненно, первым по положению и влиянию в здешних водах. Для Лингарда, человека, по существу, простого, все было просто. Он мало читал; с него довольно было умения плавать, и торговать, и добродушно оказывать помощь обездоленным жизнью людям, попадавшимся ему на пути. Думая о своих собственных успехах, о том, как он из шкипера стал судовладельцем, затем крупным капиталистом, уважаемым везде, где бы он ни показался, Лингард, — раджа Лаут, — изумлялся своей удаче. Опытность свою он считал огромной и непререкаемой. В жизни, как и в мореходстве, были лишь два способа действий: правильный и неправильный. Считая неопровержимым, что он мудр и счастлив, — иначе, как бы он мог достичь таких успехов? — он чувствовал склонность помогать другим. Он вмешивался в чужие дела, но с величайшей скромностью: если он и обладает кое-какими сведениями, то в этом нет особой заслуги.

Только при своем возвращении в Самбир старый моряк в первый раз узнал горечь сомнений и неудач. Потеря «Искры», погибшей на рифах в вечернем сумраке у побережья Суматры, сильно его потрясла. Новости, которые он узнал по прибытии в Самбир, также были не из тех, которые могли бы его успокоить. Много лет тому назад, побуждаемый своей любовью к приключениям, он, с неимоверными трудностями, открыл и исследовал, — исключительно в своих интересах, — устье этой реки, где, как он слышал от туземцев, образовалось новое поселение малайцев. Несомненно, что первое время он думал только о своей личной выгоде; но, радушно принятый Паталоло, он вскоре полюбил и правителя и народ, помогал им советом и делом и — никогда не слышав об Аркадии — мечтал об аркадийском блаженстве для этого уголка земли, который он любил считать своим достоянием.

В характерном для него, непоколебимом убеждении, что только он один знает, что нужно для пользы туземцев, он, в конце концов, был недалек от истины. «Хочешь не хочешь, а он сделает их счастливыми», — говорил он себе. Торговля с ним создавала благосостояние молодого государства, а страх перед его мощью обеспечил внутренний порядок на многие годы.

Он с гордостью взирал на плоды своих трудов. С каждым годом он все больше и больше привязывался к этой стране, к народу и к илистой реке, которая, поскольку это будет зависеть от него, никогда не увидит другого судна, кроме «Искры». Он знал каждого поселенца вдоль по течению от моря до Самбира, знал их жен и детей, знал почти каждого из туземцев.

Его река! Догадки любопытных людей, самая тайна, его окружавшая, были для Лингарда источником неиссякаемой радости. Невежественные толки преувеличивали выгоды от его странной монополии, и, правдивый от природы, он все же забавлялся тем, что вводил собеседников в заблуждение своим насмешливо-хладнокровным хвастовством. Его река! Она не только обогащала его, но и делала его интересным. И эта тайна, отличавшая его от других торговцев в этих водах, удовлетворяла его гордость. В этом состояла лучшая доля его счастья, которую он понял, лишь потеряв, так непредвиденно, так внезапно и так жестоко.

После разговора с Олмэйром он вернулся на шхуну, отправил Жоанну на берег и заперся в каюте, чувствуя себя очень скверно. Он даже преувеличил свое недомогание перед Олмэйром, два раза в день его навещавшим. Он хотел подумать. Он был очень сердит и на себя, и на Виллемса. Раздражен тем, что сделал Виллемс, и тем, что он недоделал. Негодяй оказался таковым не вполне. Замысел был безупречен, но выполнение его, непонятным образом, не было доведено до конца. Ему следовало перерезать Олмэйру горло, сжечь поселение дотла и затем дать тягу. Удрать от него, от Лингарда. А между тем он этого не сделал. Что это, нахальство, презрение? Он был обижен пренебрежением к его власти, и незаконченная гнусность этого преступления весьма его тревожила. Чего-то не хватало, чего-то не было, что дало бы ему свободу действий для мести. Единственным, очевидным выходом являлось одно: пристрелить Виллемса. Но как он мог это сделать? Если бы тот оказал сопротивление, обнаружил намерение бороться или удрать, если б он вы казал сознание содеянного зла, это казалось бы более возможным, более естественным. Но нет! Негодяй не постеснялся даже прислать ему записку. Желает его видеть! Для чего? Это было совершенно необъяснимо, после такой беспримерной, хладнокровной измены, ужасной, непостижимой. Зачем он это сделал? И старый моряк со стоном много раз задавал себе этот вопрос в душной каюте, хлопая себя рукой по нахмуренному лбу.

За четыре дня одиночества им получено было два сообщения из Самбира, так внезапно и окончательно ускользнувшего из его рук. Одно — записка в несколько слов от Виллемса, на вырванном из записной книжки листке; другое — от Абдуллы, четко выведенное на большом, плотном, как картон, листе бумаги, завернутом в зеленую шелковую обложку. Первой записки он не мог понять, в ней стояло: «Придите меня повидать. Я не боюсь. А вы? В.». Он со злостью разорвал ее, но, прежде чем клочки грязной бумажки успели упасть на пол, злоба его прошла и заменилась другим чувством, заставившим его опуститься на колени, подобрать все клочки, снова составить в одно целое на крышке хронометра и долго задумчиво смотреть, как бы в надежде найти в самом очертании букв ответ на страшную загадку. Письмо Абдуллы он прочел внимательно и засунул в карман. Он никогда не уступит, пока у него есть хоть один шанс. Любимой его поговоркой было: «Самое безопасное — это оставаться на корабле, покуда он еще держится на воде. Бросить судно, когда оно течет, — легко, но не умно». Но все же он был достаточно умен, чтобы признать себя побежденным, когда нужно. Когда Олмэйр прибыл в этот день на шхуну, он молча передал ему обе записки.

Прочитав их, Олмэйр, также молча, вернул их ему. Наконец, он проговорил, не поднимая головы:

— Письмо довольно приличное. Абдулла предает его вам. Я говорил вам, что он уже надоел им. Что вы намерены теперь предпринять?

Лингард откашлялся решительно, приоткрыл рот, но ничего еще не сказал. Потом пробурчал:

— Черт меня побери, если я знаю.

— Медлить не стоит.

— К чему спешить? — прервал его Лингард. — Убежать он не может. Теперь он в моих руках, насколько я вижу.

— Да, — задумчиво проговорил Олмэйр, — и не заслуживает никакой пощады. Насколько я могу разобраться во всех этих комплиментах, Абдулла хочет сказать: «Избавьте меня от этого белого, и мы будем мирно жить и делить барыши».

— Вы верите этому? — презрительно уронил Лингард.

— Не вполне, — отвечал Олмэйр, — Несомненно, мы будем некоторое время делить барыши, пока ему не удастся все забрать в свои руки. Но что же вы все-таки думаете делать?

Подняв голову, он удивился происшедшей в лице Лингарда перемене.

— Вам нездоровится? — спросил он с искренним участием.

— Я плохо себя чувствовал все это время, как вы знаете, но ничего не болит. Я чертовски озабочен всем случившимся.

— Вам надо поберечься, — сказал Олмэйр и, помолчав немного, добавил: — Вы повидаете Абдуллу, не так ли?

— Не знаю. Не сейчас. Времени еще много, — нетерпеливо отвечал Лингард.

— Мне бы все-таки хотелось, чтобы вы что-нибудь предприняли, — уныло настаивал Олмэйр. — Вы знаете, эта женщина вконец меня изводит. И она, и ее ребенок, орущий целыми днями. Дети не ладят между собой. Вчера этот чертенок полез в драку с моей Найной. Расцарапал ей лицо. Сущий дикарь, как и его почтенный папаша. А она тоскует по мужу и хнычет с утра до ночи. Когда же не плачет, то злится на меня. Вчера она пристала ко мне, чтобы я ей сказал, когда он вернется, и плакала о том, что он занят таким опасным делом. Я успокаивал ее, что все обстоит благополучно, и посоветовал ей не дурить; тогда она налетела на меня, как дикая кошка. Обозвала меня бессердечным животным и кричала, что ее возлюбленный Питер рискует своей жизнью из-за меня. Что она откроет вам глаза на меня. Вот как я должен жить сейчас по вашей милости. Вы могли бы немного подумать обо мне. Я, правда, никого не ограбил и не предал моего лучшего друга, — продолжал Олмэйр, стараясь придать своему голосу горькую иронию, — но все же вам следовало бы меня немного пожалеть. Она совершенно обезумела. Когда с ней случаются эти припадки, она делается безобразна, как обезьяна, и так визжит, что хоть на стену полезай. К счастью, жена на меня за что-то надулась и очистила дом! Она живет теперь в хижине на берегу. Но и жены Виллемса с меня более чем достаточно. Сегодня утром я думал, что она мне глаза выцарапает. Изволите видеть, вздумалось ей пойти покрасоваться по селению. Она могла бы там что-нибудь услышать, и поэтому я воспротивился, сказав, что за пределами нашей изгороди здесь не вполне безопасно. Вот она и набросилась на меня, растопырив свои десять когтей. «Несчастный вы человек, — вопит, — даже это место небезопасно, а вы его послали вверх по этой проклятой реке, где он может погибнуть. Если он умрет, не простив меня, небо накажет вас за ваше преступление…» Мое преступление! Каково? Я иногда спрашиваю себя, не во сне ли я? Я заболею от всего этого, капитан Лингард. Я уже потерял аппетит.

Лингард с участием взглянул на него.

— Что она хочет этим сказать? — задумчиво проговорил он.

— Сказать? Она с ума сошла, говорю вам, и я тоже скоро сойду, если это будет так и дальше продолжаться.

— Еще немного терпения, Каспар, — сказал Лингард. — Еще денек или два.

Утомленный или облегченный бурным излиянием своих чувств, Олмэйр немного успокоился.

— Дни идут, — с покорностью проговорил он, — но от таких историй человек может преждевременно стариться. О чем тут думать, не могу понять. Абдулла прямо говорит, что, если вы возьметесь вывести его судно из реки и обучить, чему нужно, его людей, он вышвырнет Виллемса, как тухлое яйцо, и навсегда останется вашим другом. Я вполне этому верю, поскольку это относится к Виллемсу. Это естественно. Насчет же дружбы к вам, это, конечно, ложь, но об этом нам нечего теперь думать. Скажите Абдулле, что вы согласны, а судьбу Виллемса вы предоставьте мне, уж я позабочусь о том, чтобы с ним что-нибудь случилось.

— Он не стоит и пули, — прошептал Лингард как бы про себя.

Олмэйр внезапно вспыхнул.

— Это вы так находите! — крикнул он. — Вас не зашивали в гамак и не делали посмешищем кучки дикарей! Я не смею никому здесь показаться на глаза, пока этот мерзавец жив. Я… я его прикончу.

— Не думаю, — проворчал Лингард.

— Или вы думаете, что я его боюсь?..

— Что вы! Нисколько, — поспешно заговорил Лингард. — Я вас знаю и не сомневаюсь в вашей храбрости. Но голова ваша, миленький… голова…

— Так-так, — обиженно проговорил Олмэйр. — Продолжайте. Назовите меня прямо дураком.

— Я вовсе этого не хочу сказать, — вспылил Лингард. — Если бы я захотел назвать вас дураком, я бы так и сделал, не спрашивая вашего позволения.

Он быстро зашагал по палубе, отбрасывая ногой попадавшиеся по дороге канаты.

— Ну, ну, — с притворной покорностью проговорил Олмэйр. — С вами не договоришься за последнее время. Конечно, вы поступите как хотите. Вы ведь никогда не слушаетесь советов; но позвольте вам сказать, что было бы неразумно дать этому человеку скрыться отсюда. Если вы ничего не предпримете, он, наверно, удерет на судне Абдуллы. Абдулла использует его, чтобы напакостить вам и в другом месте. Виллемс слишком много знает про ваши дела. Запомните мои слова. Теперь я должен вернуться на берег. У меня масса дел. Завтра утром мы приступим к погрузке шхуны. Тюки готовы. Если я вам понадоблюсь, поднимите какой-нибудь флаг на грот-мачте. Ночью же я явлюсь на два выстрела. — Затем он добавил дружеским тоном: — А не придете ли вы ко мне обедать сегодня вечером? Нам не годится так долго вариться в собственном соку…

Лингард ничего не ответил. Вызванная Олмэйром в его уме картина: Виллемс, господствующий над островами, нарушающий покой вселенной грабежом, изменой и насилием, заставила его онеметь. Олмэйр, прождав некоторое время, нехотя направился к трапу. Лингард, рассеянно на него смотревший, вдруг вздрогнул и, подбежав к борту, крикнул:

— Стой! Каспар, подождите минуту.

Олмэйр дал знак гребцам остановиться и повернул голову по направлению к шхуне. Лодка медленно подалась назад и почти вплотную пристала к борту.

— Мне сегодня нужна хорошая шлюпка с четырьмя гребцами, — сказал Лингард.

— Сейчас? — спросил Олмэйр.

— Нет, солнце слишком еще печет, и к тому же лучше не придавать огласки моим делам. Пришлите шлюпку после захода солнца, с четырьмя хорошими гребцами и парусинным стулом для меня. Слышите?

— Ладно, отец, — весело отозвался Олмэйр. — Я пришлю Али рулевым и лучших из моих людей. Еще что-нибудь?

— Ничего больше, голубчик. Только смотрите, чтоб они не опоздали.

— Полагаю, что излишне будет вас спрашивать, куда вы отправляетесь, — пытливо проговорил Олмэйр, — Потому что если вы едете к Абдулле, то я…

— Я не к Абдулле еду. Ну, теперь отваливайте.

ЧАСТЬ IV

I

Ночь была очень темна. Бабалачи, выйдя из своей бамбуковой хижины, стоял, обратившись лицом к реке. Как ни тиха бывает ночь, она никогда не может быть вполне безмолвной для чуткого уха, и Бабалачи показалось, что он различает другие звуки, кроме журчания воды. Ему послышался шум, странный шум. Он не мог ничего различить, но какие-то люди в лодке должны были быть очень близко, так как до него долетали слова.

— Ты думаешь, что это и есть то самое место, Али? Я ничего не вижу.

— Должно быть тут, туан, — отвечал другой голос. — Не попробовать ли пристать?

— Нет, подрейфуем немного: в темноте легко наскочить у берега на бревно. Мы можем увидеть свет из какого-нибудь дома. Ведь в усадьбе Лакамбы много домов, не правда ли?

— Великое множество, туан, — но я не вижу нигде света.

— И я тоже, — проворчал снова первый голос.

— А я вижу. Теперь я знаю, где причалить, туан.

Несколько взмахов весел повернули шлюпку носом вверх по течению к самому берегу.

— Окликни, — послышался очень близко бас, который, как был уверен Бабалачи, должен был принадлежать белому, — Окликни, не выйдет ли кто-нибудь с факелом. Я ничего не вижу.

— Кто говорит на реке? — спросил Бабалачи тоном, выражавшим изумление.

— Белый, — ответил Лингард с лодки. — Неужели в богатой усадьбе Лакамбы не найдется факела, чтобы помочь гостю причалить?

— Нет ни факелов, ни людей. Я один здесь, — нерешительно ответил Бабалачи.

— Один! — воскликнул Лингард. — Кто ты?

— Слуга Лакамбы. Но причаливай, туан, и посмотри на меня. Вот моя рука… Теперь ты в безопасности.

— И ты один тут? — спросил Лингард, осторожно входя во двор. — Какая темнота, — пробормотал он про себя. — Можно подумать, что весь мир вымазали черной краской.

— Да, один. Что ты еще сказал, туан? Я не понял.

— Ничего. Я рассчитывал найти здесь… Да где же они все?

— Не все ли равно, где они, — мрачно ответил Бабалачи. — Разве ты пришел к моим родичам? Последний из них отбыл в дальний путь… и я здесь один. Завтра и я ухожу.

— Я приехал повидать одного белого, — сказал Лингард, медленно продвигаясь вперед. — Он не ушел ведь?

— Нет, — отвечал Бабалачи. — Человек с красной кожей и жесткими глазами, чья рука сильна, а сердце слабо и безумно.

— Он здесь? — спросил Лингард.

— Нет, не здесь, — ответил Бабалачи, — не здесь, туан, но и не далеко. Не отдохнешь ли ты в моем жилище? Найдется, может быть, рис, рыба и чистая вода, не из реки, а ключевая…

— Я не голоден, — сухо прервал его Лингард, — и я приехал не для того, чтобы отдыхать у вас. Проводи меня к белому, который ждет меня. Я не могу терять времени.

— Ночь длинна, раджа Лаут.

Лингард вздрогнул.

— Ты меня знаешь! — воскликнул он.

— Э… да. Я видел тебя много лет тому назад. Ты меня не помнишь, но я не забыл… Таких людей, как я, много, но раджа Лаут один.

Он быстро взобрался по ступенькам лесенки и, стоя на площадке, жестом руки пригласил Лингарда войти, что тот после некоторого колебания и сделал.

Упругий бамбуковый пол хижины погнулся от тяжести старого моряка, который, стоя за порогом, старался проникнуть взором в дымную мглу низкого жилища. Вделанный в расщепленную палку факел, отбрасывая от себя красноватый свет, озарял несколько грязных циновок и угол большого деревянного ларя, терявшегося в темноте. В глубине хижины виднелось острие копья, медный поднос висел на стене и длинное дуло ружья, прислоненного к ларю, блестело в мерцании скользнувших по нему лучей света.

Бабалачи бродил в потемках, перешептываясь с неясными тенями, мелькавшими в глубине хижины. В темноте слышались бесшумные шаги, подавленные восклицания, вздохи, нетерпеливо вырывавшиеся и тотчас заглушаемые снова. Затем вновь наступала тишина. Бабалачи приблизился к Лингарду и уселся у его ног на свернутом тюке циновок.

— Будешь ли ты есть рис и пить саггир? — спросил он. — Я поднял на ноги моих домашних.

— Друг мой, — сказал, не глядя на него, Лингард. — Когда я прихожу к Лакамбе или к его слугам, я никогда не чувствую ни голода, ни жажды. Понимаешь, никогда. Ты думаешь, что я лишен рассудка и что у меня ничего тут нет?

Он многозначительно постучал пальцем по лбу.

— Ай, ай, ай! Как ты можешь так говорить, туан! — в ужасе воскликнул Бабалачи.

— Я говорю то, что думаю, я не вчера родился, — небрежно процедил Лингард и, протянув руку к ружью, принялся его рассматривать с видом знатока.

— Хорошая штука. Матарамской работы. Притом старинное, — продолжал он. — Тебе бы не следовало давать ему ржаветь.

— Хорошее ружье, — повторил Бабалачи. — Бьет далеко и метко. Лучше, чем вот это. — И концами пальцев он нежно дотронулся до ручки револьвера, высовывавшегося из правого кармана белой куртки Лингарда.

— Руки прочь! — быстро проговорил Лингард, но добродушным голосом и не сделав ни малейшего движения.

Бабалачи усмехнулся и отодвинулся.

— Ну, как же насчет белого человека? — спокойно спросил Лингард.

Бабалачи как будто не расслышал вопроса. Он долгое время выводил пальцем какие-то узоры на циновке. Лингард недвижно выжидал. Наконец, малаец поднял голову.

— Да, белый человек. Знаю, — рассеянно прошептал он. — Этот ли белый или другой… Туан! — громко выпалил он с неожиданной живостью, — Ты человек моря?

— Ты меня знаешь. Чего же ты спрашиваешь? — тихим голосом отвечал Лингард.

— Да, человек моря — такой же, как и мы. Настоящий оранг-лаут, — задумчиво продолжал Бабалачи. — Не то, что прочие белые.

— Я такой же, как и другие белые люди, и не люблю попусту тратить слова. Я приехал сюда, чтобы повидать белого человека, который помог Лакамбе против Паталоло, моего друга. Покажи мне, где живет этот белый, я хочу с ним поговорить.

— Только говорить, туан? Зачем же тогда торопиться? Ночь длинна, а смерть не долга, как ты должен знать, ты, который принес ее стольким людям моего племени. Много лет тому назад я стоял против тебя с оружием в руке. Разве ты не помнишь? Это было на Каримате, далеко отсюда.

— Не могу же я помнить всех бродяг, которые попадались мне на пути, — ответил Лингард.

— Ай, ай, — невозмутимо и задумчиво продолжал Бабалачи. — Много лет тому назад. Тогда все это, — и, взглянув на бороду Лингарда, он покрутил пальцем под своим собственным, лишенным растительности подбородком, — все это блестело, как золото на солнце; теперь же это похоже на пену разъяренного моря.

— Может быть, может быть, — терпеливо сказал Лингард, легким вздохом невольно отдав дань воспоминаниям молодости, вызванным словами Бабалачи.

Он так долго прожил с малайцами и так с ними сжился, что крайняя медленность и разбросанность их умственного процесса не слишком его раздражали. Ему было ясно, что Бабалачи хочет что-то сказать ему, и надеялся, что этот разговор осветит беспросветную тьму необъяснимой измены и озарит, хотя бы на секунду, того человека, над которым ему предстоит привести в исполнение приговор правосудия. Только правосудия. Мысль о мести была далека от него. Он не хотел думать о том, каким образом это правосудие должно совершиться. Он не мог совладать с мыслями, которые роились в его голове под звуки монотонного голоса Бабалачи, и они невольно возвращались к тому слепому, роковому случаю, побудившему его много лет тому назад спасти умиравшего с голода беглеца с голландского судна на Самарангском рейде. Как понравился ему этот человек, его самоуверенность, настойчивость, желание пробиться вперед, его высокомерное добродушие и эгоизм. Ему нравились самые его недостатки, отчасти свойственные и ему самому. Он всегда справедливо к нему относился и будет справедлив к нему и теперь, до самого конца. При этой мысли на лицо Лингарда пала угрожающая тень. Так сидел он, сжав губы и с тяжелым сердцем, в то время, как в спокойной тьме снаружи безмолвный мир, казалось, ждал с затаенным дыханием той справедливости, которую он держал в своей руке, в своей твердой руке, готовой ударить — и не решающей шевельнуться.

II

Бабалачи наконец замолчал. Лингард слегка переменил положение и тихо покачал головой. История происшедших в Самбире событий, представленная с точки зрения хитроумного политика, послужила ему как бы руководящей нитью для выхода из лабиринта мрачных мыслей.

— Все это сделало ваше племя, — сказал наконец Лингард, — и вы раскаетесь в этом, прежде чем подуют сухие ветры. Голос Абдуллы приведет сюда голландцев.

Бабалачи неопределенно взмахнул рукой.

— Если я когда-либо и говорил с Паталоло, как старший брат, то это было для вашего добра — и для пользы всех, — с большой серьезностью продолжал Лингард.

— Так говорят все белые, — воскликнул Бабалачи с горечью, — Мы знаем вас. Все вы так говорите, а сами заряжаете ружья и точите мечи. Когда вы готовы, вы говорите слабым: «Повинуйтесь и будьте счастливы или умрите». Странные вы люди, белые. Вы думаете, что правда только в вашей мудрости, в вашей добродетели и вашем счастье. Вы сильнее диких зверей, но не так мудры, как они. Даже черный тигр знает, когда он сыт, а вы не знаете. Он знает разницу между собой и тем, кто может говорить, а вы не знаете разницы между собой и нами, — которые тоже люди. Вы мудры и велики, но всегда будете дураками.

Лингард с любопытством смотрел на возбужденного малайца.

— Aпa, апа, что с тобой? — успокоительно протянул он. — Кого я здесь убил? Где мои ружья? Что я сделал? Кого я проглотил?

Бабалачи притих и заговорил с подчеркнутой вежливостью:

— Ты, туан, с моря и больше других походишь на нас. Оттого я и говорю с тобой от чистого сердца… Только лишь один раз море оказалось сильнее морского раджи.

— Ты это знаешь, вот как? — резко сказал уязвленный Лингард.

— Га! Мы слышали про твой корабль, и некоторые порадовались. Но не я. Между белыми чертями — ты человек.

— Трима касси! Благодарю! — сурово сказал Лингард.

Бабалачи опустил глаза со сконфуженной улыбкой, но лицо его сейчас же затуманилось, и он заговорил с печалью в голосе:

— Если бы ты пришел днем раньше, туан, ты бы присутствовал при смерти одного из твоих врагов. Ты бы увидел, как он умирал нищим, слепым, несчастным, и при нем не было сына, чтобы вырыть ему могилу и рассказать другим о его мудрости и доблести. Да, ты бы увидел человека, которого ты победил при Каримате, много лет тому назад — умирающим в одиночестве, если бы не один друг. Ты был бы доволен.

— Нет, — отвечал Лингард, — Я даже не помнил его, пока ты сейчас не упомянул его имя. Вы нас не понимаете. Мы бьемся, побеждаем и забываем.

— Верно, верно, — сказал Бабалачи с вежливой иронией, — вы, белые, так велики, что пренебрегаете памятью о ваших врагах. Нет, нет, — продолжал он в том же тоне: — вы так полны милости к нам, что не хватает места для памяти. О, вы велики и добродетельны! Но мне сдается, что в своей среде вы умеете помнить обиды. Разве не так, туан?

Лингард ничего не сказал. Плечи его незаметно приподнялись. Он положил ружье на колени и рассеянно взглянул на курок.

— Да, — продолжал Бабалачи, снова впадая в грусть, — да, он умер в темноте. Я сидел рядом с ним и держал его руку. Та, которую он проклинал из-за белого человека, тоже была там и плакала, закрыв лицо. А белый ходил по двору и шумел. По временам он подходил к дверям и яростно смотрел на нас, плачущих. Глаза его были злы, и я радовался, что умирающий слеп. Я говорю правду. Я был рад, потому что лучше не видеть глаз белого, когда сидящий в нем дьявол смотрит через них.

— Ты, кажется, сердишься, Бабалачи? — проговорил Лингард по-малайски.

— Нет, я не сержусь, туан, — ответил тот. — За что же мне сердиться? Я простой оранг-лаут и много раз бежал перед вами. Был слугой одного, находился под покровительством другого, давал советы и там и тут за пригоршню риса. Кто я такой, чтоб сердиться на белого? Что такое злоба без права нанести удар? Вы, белые, захватили все: землю, море и право наносить удары. Нам, островитянам, ничего не осталось, кроме вашей справедливости, вашей высокой справедливости, не знающей злобы.

Он встал и, подойдя к двери, вдохнул в себя горячий воздух со двора, затем снова повернулся к Лингарду, продолжавшему сидеть на ларе. Факел с шумом догорал. Затхлый запах от разбросанных внизу и кругом хижины нечистот становился все тяжелее, затуманивая сознание Лингарда и ослабляя его решимость. Он вяло думал о себе и о человеке, который хотел его видеть, который ждал его. Днем и ночью. Ждал. В голове мелькнула злорадная мысль о том, что такого рода ожидание не могло быть особенно приятным. Ну, пускай ждет. Он его скоро дождется. А на сколько времени? Пять секунд, пять минут… ничего не сказать… сказать что-нибудь. Что? Нет! Только дать ему вглядеться, а там…

Бабалачи внезапно опять заговорил тихим голосом. Лингард заморгал глазами, кашлянул и выпрямился.

— Слушай, — сказал Лингард, — этот человек не такой, как другие белые. Ты это знаешь. Он совсем не человек. Он… Не знаю.

Бабалачи укоризненно поднял руку. Глаза его засветились, а большие, окрашенные в красный цвет губы, раздвинулись в усмешку, обнаружили ряд крепких черных зубов.

— Ай, ай! Не такой, как ты, — заговорил он, — Не такой, как ты, туан, который похож на нас, только сильнее и мудрее. Но и он очень хитер и говорит о тебе без всякого уважения, как все белые, когда говорят друг о друге.

Лингард вскочил как ужаленный.

— Он говорит обо мне! Что он говорит? — вскричал он.

— Э, туан, — возразил невозмутимый Бабалачи, — не все ли равно, что он говорит, если он не человек? Я ничто перед вами — зачем я буду повторять, что говорит один белый про другого? Он хвастался перед Абдуллой, что многому от тебя научился в прошедшие годы. Остальные слова я забыл. Уверяю тебя, туан, забыл.

Лингард прервал его презрительным жестом руки и снова уселся. Бабалачи взглянул на почти догоревший факел, подошел к стене и вдруг отворил широкий плетеный ставень. Облако дыма дрогнуло, и медленная прядь потянулась наружу сквозь образовавшееся отверстие. Факел замигал, зашипел и потух, а тлеющий огарок упал на циновку. Бабалачи поднял его, выкинул за окно. Уголь описал слабеющую дугу красного света и остался лежать на земле, тускло рдея в глубоком мраке. Бабалачи стоял, протянув руку в пустую ночь.

— Вот, — сказал он, — двор белого человека, туан, и его дом.

— Я ничего не вижу, — ответил Лингард, просунув голову в открытое окно, — Слишком темно.

— Погоди, — уговаривал его Бабалачи, — Ты долго смотрел на горящий факел. Ты скоро увидишь. Осторожнее с ружьем, туан. Оно заряжено.

— В нем нет кремня. Здесь на сто миль в окружности не найти кремня. Глупо его заряжать.

— У меня есть кремень. Я получил его от одного мудрого и благочестивого человека, который живет в Менанг-Кабау. Он заговорил этот кремень так, что он дает хорошие искры. А ружье славное, бьет далеко и метко. Я думаю, туан, из него отсюда можно было бы попасть в дом белого человека.

— Довольно. Чего ты пристал со своим ружьем? — проговорил Лингард, всматриваясь в темноту. — Не это ли дом — то, что чернеет там впереди!

— Да, это его дом. Он живет в нем по воле Абдуллы и будет жить, пока… Оттуда, где ты стоишь, туан, ты можешь видеть прямо через двор и через изгородь дверь, из которой он выходит каждое утро.

Лингард убрал голову из окна. Бабалачи тронул его рукой за плечо.

— Подожди минутку, туан. Сиди смирно. Утро близко, бессолнечное утро, после беззвездной ночи. Но будет достаточно света, чтобы ты мог увидеть человека, который еще на днях рассказывал, как в Самбире он сделал из тебя ничто.

Он ощутил легкую дрожь под своей рукой, тотчас же отдернул ее и начал шарить по крышке ларя, ища ружье.

— Чего ты там возишься? — с нетерпением крикнул Лингард. — Далось же тебе это поганое ружье! Лучше бы зажег свет.

— Свет! Я говорю тебе, туан, что скоро будет свет с неба, — ответил Бабалачи, нашедший теперь ружье. — Тебе не следует сидеть там, где могут увидеть, — пробормотал он.

— Отчего? — спросил Лингард.

— Белый человек, правда, спит, — тихо объяснил Бабалачи, — но он может выйти раньше обыкновенного, и у него есть ружье.

— А, у него есть ружье? — сказал Лингард.

— Да, короткое ружье, которое дает много выстрелов, как твое. Абдулла принужден был ему дать его.

Лингард не шевелился.

Снаружи тьма как бы побледнела. День наступал быстро, неприветливый и хмурый. Бабалачи тихонько потянул Лингарда за рукав и, когда старый моряк вопросительно поднял голову, указал на дом Виллемса, теперь уже ясно выступающий вправо за большим деревом в ограде.

— Смотри, туан, — сказал он. — Он живет тут. Вот его дверь. Он скоро в ней покажется, с растрепанными волосами и страшной руганью. Он белый и поэтому никогда и ничем не бывает доволен. Мне думается, что он сердится даже во сне. Опасный человек.

— Да, я вижу. Я увижу его, когда он проснется.

— Без сомнения, туан… Если ты останешься на этом месте, он тебя не увидит. Это хорошо. Никто тебя не увидит. Я скроюсь и сам приготовлю лодку. Я бедный человек и должен ехать в Самбир приветствовать Лакамбу, когда он откроет глаза. Если ты останешься здесь, ты легко увидишь человека, который хвастался перед Абдуллой, что был твоим другом в то самое время, когда приготовлялся выступить против тебя. Да, он сговаривался с Абдуллой насчет этого проклятого флага. Лакамба был слеп тогда, а я был обманут. Но, помни, туан, больше всех он обманывал тебя. Этим он хвастал перед всеми.

Он осторожно прислонил ружье к стене у самого окна и тихо прошептал:

— Идти ли мне теперь, туан? Будь осторожен с ружьем. Я вставил в него кремень. Кремень чародея, который никогда не изменит.

Глаза Лингарда были устремлены на дверь дома Виллемса. За спиной своей он слышал шаги женщин, покидающих хижину.

Бабалачи тихо кашлянул и таинственно зашептал:

— Не пора ли идти, туан? Не позаботишься ли ты о моем ружье? Ружье бьет далеко и метко, если ты хочешь знать, я вложил в него двойной заряд пороха и три куска свинца. Теперь не уйти ли мне?

Лингард медленно повернулся и посмотрел на него со скучным и недовольным видом просыпающегося человека, которому предстоит новый мучительный день. По мере того как хитрый малаец говорил, брови Лингарда хмурились, глаза его оживлялись, а на лбу выступала тонкая вена, подчеркивавшая его суровый вид. При последних словах своих Бабалачи запнулся и замолчал, смущенный пристальным взглядом старого моряка.

Лингард встал; лицо его прояснилось, и он взглянул на оробевшего малайца неожиданно добродушно.

— Так вот чего ты добиваешься? Ты думаешь, что я приехал, чтоб его убить? А? Ну, говори, верный пес арабского торгаша!

— А то как же, туан? — вскричал Бабалачи, выдав себя в своем волнении, — Как же иначе? Вспомни, что он сделал. Он отравлял наши уши своими россказнями о тебе. Если ты приехал не за тем, чтобы убить его, туан, то или я дурак, или… — Он приостановился и ударил себя ладонью по голой груди, закончил шепотом, в котором слышалось разочарование, — или ты, туан.

Лингард высокомерно посмотрел на него.

— Ты сердишься на своего друга, одноглазый, — сказал он, склонив свое суровое лицо к оробевшему Бабалачи. — Мне сдается, что ты не мало поработал над тем, что произошло в Самбире. А?

— Да погибну я от твоей руки, о Раджа Морей, если я говорю неправду! — вскричал Бабалачи, не скрывая своего волнения. — Ты здесь среди своих врагов. Он — главный из них, Абдулла ничего бы не сделал без него, а я ничего не мог бы сделать без Абдуллы. Порази меня и этим ты поразишь всех!

— Кто ты такой, — с презрением вскричал Лингард, — что осмеливаешься называть себя моим врагом! Грязь! Ничтожество! Убирайся! Живо!

Вытолкнув Бабалачи за дверь, он спустился за ним по лесенке во двор.

— Эта дорога? — кивнув головой по направлению к калитке Виллемса, спросил он.

— Если ты ищешь смерти, то эта, конечно, — ответил Бабалачи, бесстрастным голосом, словно обессилев. — Он там живет, тот, кто уничтожил твоих друзей, кто ускорил смерть Омара, кто вступил в заговор с Абдуллой сначала против тебя, затем против меня… Ну, что ж, иди, туан! Иди.

— Я пойду, куда захочу, — с ударением сказал Лингард, — а ты можешь идти к черту, мне тебя больше не нужно. Острова этих морей опустятся на дно раньше, чем я, раджа Лаут, поступлю по воле хоть одного из вас. Понял? Но вот, что я тебе скажу: мне все равно, что бы вы ни сделали с ним после сегодняшнего дня. И я говорю это потому, что я милосерд.

— Тида! Я ничего не сделаю, — апатично проговорил Бабалачи, покачивая головой с горькой иронией, — Я в руках Абдуллы, и мне все равно, как и тебе. Я многому научился сегодня утром. Нигде нет людей. Вы, белые, жестоки к вашим друзьям и милосердны к врагам. Так ведут себя глупцы.

Он повернулся к реке и, ни разу не оглянувшись, исчез в низкой полосе тумана, подымавшегося над водой. Лингард задумчиво проводил его глазами. Затем, встряхнувшись, он крикнул своим гребцам:

— Эй, вы! Когда вы съедите свой рис, ждите меня с веслами наготове. Слышите?

— Да, туан, — ответил Али.

III

— Берегись!

Надтреснутый, дрожащий звук странного голоса удивил Лингарда больше, чем неожиданность этого, неизвестно кем и к кому обращенного предупреждения. Кроме него, насколько он мог видеть, на дворе не было никого. Крик больше не повторился, и зоркий взгляд, которым он окинул туманную даль ограды Виллемса, мог различить одни лишь неодушевленные предметы: большое мрачное дерево, заколоченные окна дома, блестящую бамбуковую изгородь и мокрые кусты.

Обогнув деревья, Лингард должен был приостановиться, чтобы не наступить на небольшую кучку углей. Худая, сморщенная старуха, стоявшая за деревом и смотревшая на дом, внезапно повернулась, вздрогнула и, взглянув на пришельца мутными глазами, сделала слабую попытку скрыться. Подождав некоторое время, он обратился к ней:

— Зачем ты крикнула?

— Я видела, как ты вошел, — прошамкала она, не отрывая лица от костра, — и я крикнула. Так она приказала, — протянула она со вздохом.

— И что ж, услышала она тебя? — ласково и спокойно продолжал Лингард.

Нетерпеливо передернув в ответ плечами, старуха пробормотала себе что-то под нос и заковыляла к куче хвороста.

Проводив ее взглядом, Лингард увидел спускающуюся по сходням из дома Аиссу. Сделав несколько торопливых шагов по направлению к дереву, она, дико озираясь, остановилась; она казалась объятой внезапным ужасом. Голова ее была непокрыта. Синее покрывало, одним концом переброшенное через плечо, окутывало ее с ног до головы, ниспадая плотно прилегающими складками. Черная коса спускалась на грудь. Тесно прижатые к телу, обнаженные, опущенные руки, с вывернутыми ладонями и растопыренными пальцами, слегка приподнятые плечи и откинутое назад туловище придавали ей вызывающий вид женщины, ожидающей удара. Она закрыла за собой дверь дома и в жутких, беловатых сумерках пасмурного утра она казалась Лингарду сотканной из черных испарений неба и зловещих проблесков слабых лучей солнца, тщетно старавшихся проникнуть через сгущающиеся тучи в бесцветную пустоту мира.

Бросив короткий, но внимательный взор на запертый дом, Лингард вышел из-за дерева и тихо направился к ней. Она сделала шаг вперед и, преградив ему дорогу, раскинула руки крестом.

— Дай мне пройти. Я пришел сюда, чтобы поговорить с одним человеком. Уж не прячется ли он? И не тебя ли он послал?

Она шагнула ближе и, протянув руки, почти коснулась ими груди Лингарда.

— Он не знает страха, — тихо проговорила она дрожащим, но ясным голосом. — Мой собственный страх послал меня сюда. Он спит.

— Он довольно спал, — спокойно сказал Лингард. — Я пришел, и ему пора проснуться. Иди и скажи это ему.

Отстранив ее руки, он опять сделал вид, что хочет пройти мимо.

— Не ходи, — воскликнула она и, как подкошенная, упала к его ногам. Неожиданность этого движения заставила Лингарда отступить на шаг.

— Что это значит? — изумленно прошептал он и сейчас же резко приказал: — Встань!

Тотчас же поднявшись, она стала перед ним, послушно и вызывающе, робко и бесстрашно. Лингард продолжал строгим голосом:

— Дай мне дорогу. Ты дочь Омара и должна бы знать, что когда мужчины сходятся при дневном свете, женщины должны молчать и покоряться своей участи.

— Женщины! — возразила она с подавленной запальчивостью. — Да, я женщина. Это ты видишь, раджа Лаут, но видел ли ты мою жизнь? Я тоже слышала… О славный вождь, бывавший во многих битвах, я тоже слышала голос выстрелов; я тоже умею молча смотреть на разъяренные лица и на сильные руки, подымающие острую сталь. Я видела людей, падающих вокруг меня без крика страха или печали, я оберегала сон обессиленных беглецов. Я боролась с бессердечным морем, держа на своих коленях головы умиравших, обезумевших от жажды. Я брала весло из их окоченевших рук и работала им так, что те, кто был со мной, не знали, что умер еще один мужчина. Все это я делала. Что ты сделал больше? Такова была моя жизнь. Какова была твоя?

Слова ее и тон заставили Лингарда внимательно прислушиваться к ним, не без невольного одобрения.

Она тяжело перевела дух, и из ее широко открытых, неподвижных черных глаз, огромных и блестящих, в узком кольце белков, скользнул как бы двойной луч самой души, жадно стремясь осветить самые темные замыслы его сердца. После долгого молчания, подчеркивающего смысл ее слов, она шепнула тоном горького сожаления:

— И я склонилась у твоих ног! И я боюсь!

— Ты, — веско отчеканил Лингард, — ты женщина с сердцем, достойным биться в груди мужчины, но все же ты женщина, и тебе я, раджа Лаут, ничего не скажу.

— Подожди, остановись. Я слышала, люди часто говорили о тебе, первом из моряков. Они говорили, что в бою ты глух к стонам людей, но после… Нет, даже в бою ты слышишь голоса женщин и детей. Они говорили это. Теперь, я женщина, я…

— Я белый, — гордо проговорил Лингард, не сводя с нее упорного взгляда, в котором простое любопытство уступало место не то скуке, не то жалости, — и люди, которых ты слышала у костров, говорили правду. За себя тебе нечего бояться. Ты даже теперь можешь уехать со мной и найти убежище в доме Сеида Абдуллы, который той же веры, что и ты. Знай, что ничего из того, что ты скажешь, не изменит моих намерений по отношению к человеку, который спит или прячется в этом доме.

Опять она бросила на него взгляд, подобный удару кинжала, полный не гнева, а желания, пламенного, непобедимого желания проникнуть в его душу, увидеть и понять все: каждую мысль, волнение, намерение; каждый порыв, каждое колебание этого человека, человека, которого можно было убедить, смягчить, умолить, может быть, тронуть или даже, — кто знает? — испугать, если бы только его можно было понять! Она уже давно видела, к чему клонилось дело. Она заметила презрительную, но зловещую холодность Абдуллы; встревоженно, хоть и недоверчиво, она прислушивалась к темным намекам Бабалачи, к его глухим советам покинуть ни на что негодного белого человека, чья участь будет ценой мира, охраняемого мудрыми и благими людьми, которые более не нуждаются в нем. А он, он сам? Она цеплялась за него. Кроме него нет никого. И ничего. Она постарается уцепиться за него навсегда, на всю жизнь! А между тем он далек от нее. И отдаляется с каждым днем, а она следует за ним терпеливо, безнадежно, слепо, через все дебри его души. Но иногда, и очень часто в последнее время — она чувствовала себя как бы заблудившейся в чаще дремучего леса, пробиваясь до тех пор, когда уже некуда идти, затерянная в лабиринте листьев, ветвей, отростков, лиан и ползучих растений и не видя даже почвы под ногами. Она была подобна человеку, потерянному в непроходимой густой чаще, безвыходной и полной неожиданностей; подобна пленнику невидимых сил, молчаливых и разрушительных, опасных и безучастных, непостижимых и могучих. Бывший клерк старого Гедига казался ей таким же далеким, светлым, страшным и необходимым, как солнце, животворящее ее страну, солнце безоблачных небес, ослепляющее и палящее, благотворное и разлагающее, дающее и свет, и благоухание, и чуму. Она наблюдала за ним, зачарованная любовью, зачарованная опасностью. Теперь он был одинок, и она видела это, и ей казалось, что она видит его тайный страх. Возможно ли это? Неужели же он боится? Чего? Не этого ли старого белого человека, который должен был прийти и который пришел теперь? Она слышала о нем давно, с тех пор, как помнила себя. Самые храбрые его боялись! И что теперь на уме у этого старого, старого человека, который смотрит таким сильным взглядом? Что он замышляет сделать с солнцем ее жизни? Погасить его? Увезти его? Увезти навсегда, навсегда и оставить ее во тьме? Не в той шепчущейся, насторожившейся ночной тьме, в которой притихший мир ожидает возвращения солнечного света, а в ночи без конца, могильном мраке, в котором ничто не дышит, ничто не движется, ничто не думает, в последнем мраке безмолвия и холода, без надежды на новый восход.

— Чего ты хочешь? Ты ничего не знаешь. Я должна… — вскричала она.

Он прервал ее.

— Я знаю достаточно.

Она приблизилась и положила обе руки ему на плечи. Озадаченный такой смелостью, он невольно замигал глазами, чувствуя какое-то волнение, пробуждавшееся в нем от ее слов и прикосновения; необычное, глубокое волнение при виде этой странной женщины, этого дикого и нежного существа, хрупкого и сильного, боязливого и решительного, роковым образом ставшего между двумя жизнями — его и того, другого белого, того гнусного негодяя.

— Как можешь ты знать… — продолжала она таким убедительным тоном, что, казалось, слова ее лились из самой глубины ее сердца, — Как можешь ты знать? Я живу с ним днем и ночью. Я смотрю на него: я слышу каждое его дыхание, слышу каждый его взгляд, каждое движение губ. Я ничего другого не вижу! И даже я не понимаю его. Его! Мою жизнь! Его, который для меня так велик, что его присутствие затмевает сушу и воду и моих глазах.

Лингард стоял, выпрямившись во весь рост, глубоко засунув руки в карманы куртки. Глаза его быстро мигали, так как она говорила очень близко от его лица. Она волновала его, и он чувствовал, что делает усилие, чтобы понять смысл ее слов, сознавая в то же время, что все это ни к чему не приведет.

— Было время, когда я понимала его, — продолжала она. — Когда я лучше его самого знала, чего он хочет. Когда я его чувствовала, держала его… а теперь он исчез.

— Исчез? Как? Убежал? — воскликнул Лингард.

— Исчез для меня, — сказала она, — оставил меня одну. Одну, а я все время около него. И все же одна.

Руки ее соскользнули с плеч Лингарда и безжизненно повисли, как будто ей открылась вдруг в эту минуту ужасающая правда нашего одиночества, непроницаемого, ускользающего и вечного; одиночества, которое окутывает душу каждого человека от колыбели до могилы и, быть может, и за ее пределами.

— А, понимаю. Он отвернулся от тебя, — сказал Лингард. — Ну, чего ж ты хочешь?

— Я хочу, я искала помощи… везде… против людей. Сперва пришли они, невидимые белые, которые несли смерть издалека… а затем он. Он пришел ко мне, когда я была одинока и грустна. Он сердился на своих братьев; он был велик между своими. Сердился на людей, которых я никогда не видела, на тех, среди которых мужчины не знают пощады, а женщины — стыда. Он был одним из них и велик между ними. Ведь он был велик?

Лингард отрицательно покачал головой. Она нахмурилась и торопливо продолжала:

— Слушай. Я увидела его. Я жила с храбрыми людьми… вождями. Когда он пришел, я была дочерью нищего, слепого. Он заговорил со мной, как будто я была светлее солнца, отраднее прохладной воды ручья, у которого мы встретились… говорю тебе, я была всем для него. Я это знаю! Я это видела! Иногда даже вы, белые люди, говорите правду. Я видела его глаза. Я видела, как он дрожал, когда я приближалась, когда я говорила… касалась его. Взгляни на меня! Ты был молод когда-то, раджа Лаут. Взгляни на меня!

С вызывающим видом она пристально посмотрела ему в глаза и вдруг, быстро повернув голову, бросила беглый взгляд, полный смиренного страха, на высоко вздымавшийся позади нее дом, темный, запертый дом, молчаливый и неустойчивый на своих покривившихся сваях.

Лингард также взглянул на дом и с подозрительным видом посмотрел на нее:

— Если он теперь не услыхал твоего голоса, он, должно быть, уже далеко или умер, — проворчал он.

— Он там, — прошептала она, — он там. Он ждал три дня. Ждал тебя день и ночь. И я ждала с ним. Ждала, наблюдая за ним, за его лицом, глазами и губами, прислушиваясь к его словам, которых я не понимала, которые он произносил днем… и ночью, во сне. Я прислушивалась, когда он разговаривал сам с собой, на своем языке. Я хотела узнать, но не могла. Его что-то мучило. Он говорил сам с собой, не со мной. Не со мной!.. Что он говорил? Что он хотел сделать? Боялся ли он тебя… или смерти? Что было у него на сердце? Страх? Злоба?.. Какое нежелание?.. Какая печаль? Он все время говорил. А я не могла узнать. Я заговаривала с ним. Он был глух. Я следовала за ним всюду, стараясь уловить слово, которое я могла бы понять, но мысль его витала в стране его народа — далеко от меня. Когда я трогала его, он сердился, — так!

Она сделала движение, подражая человеку, грубо отталкивающему надоедливую руку, и посмотрела на Лингарда полными слез глазами.

— День и ночь я наблюдала за ним, не видя ничего. На сердце у меня было тяжело, так как дом наш посетила смерть. Я думала, что он боится. Боится тебя! Иногда и меня охватывал страх… Скажи мне, раджа Лаут, знаешь ли ты страх без голоса — страх тишины, страх, который находит на тебя, когда ничего нет вблизи, когда нет ни битвы, ни криков, ни страшных лиц, ни вооруженных рук? Страх, от которого нет избавления?

Передохнув она опять подняла глаза на недоумевавшего Лингарда и торопливо продолжала:

— Я знала, что он не будет сражаться с тобой! Раньше — давно — я два раза уходила от него, чтобы заставить его повиноваться моей воле; заставить его ударить по своему народу и стать моим, — моим! О горе, — рука его солгала, как ваши белые сердца. Она ударила, подталкиваемая мной, и… о стыд… не убила никого! Этот свирепый и лживый удар пробудил только ненависть, но не страх. Все оказалось ложью вокруг меня. Его сила — ложь. Мой народ лгал мне — и ему. И, чтобы встретить тебя, великого, у него не осталось никого, кроме меня. Меня… с моим гневом, болью и слабостью. Только меня! А он и говорить не хочет со мной. Безумец!

Она приблизилась вплотную к Лингарду с диким и скрытным видом помешанного, который хочет сообщить какую-нибудь безумную тайну, одну из тех уродливых, раздирающих, нелепых мыслей, которые, как фантастические, жестокие, печальные чудовища бродят во тьме сумасшествия. Ошеломленный Лингард смотрел на нее, не шевелясь. Она зашептала:

— Он все! Все. Он мое сердце, мой свет, мое дыхание. Уйди… Забудь его… У него нет больше ни храбрости, ни мудрости… а я потеряла свою силу… Уйди и забудь. Есть другие враги. Оставь его мне… Он был когда-то человеком… Ты слишком велик. Никто не может устоять против тебя… Я пыталась… Теперь я знаю… Я умоляю о пощаде. Оставь его мне и уходи.

Отрывочные фразы ее мольбы прерывались рыданиями, но Лингард не отводил невозмутимого взгляда от притягивавшего его к себе дома, и в душе его смешивались чувства презрения, злобы и сознания собственного превосходства, делающие человека глухим, слепым и безрассудным перед всем, что ему чуждо.

— Мне пора, — сказал он, не сводя глаз с дома, — Он сам меня позвал… Ты должна уйти. Ты не знаешь, чего ты просишь. Он конченый человек. Иди к своему народу. Покинь его. Он… — конец!

Отскочив от него, с опущенными глазами, она поднесла медленно обе руки к вискам, жестом полным бессознательного трагизма, и тихо заговорила нежным, вибрирующим тоном, как будто размышляя вслух:

— Прикажи ручью не бежать к реке; прикажи реке не нести свои волны к морю. Прикажи громко. Прикажи сердито. Может быть, они и послушаются. Но только я думаю, что ручей не станет слушать. Ручей, спускающийся со склона горы и бегущий к большой реке. Он не обратит внимания на твои слова, как и на гору, которая дала ему жизнь, на землю, из которой он пробивается, разрывая, поглощая и разрушая все, чтобы скорее бежать к реке и потеряться в ней навеки… О раджа Лаут!.. Я не слушаю.

Как бы подталкиваемая невидимой рукой, она медленно и неохотно приблизилась к Лингарду, чтобы шепнуть ему несколько слов, которые, казалось, кто-то с силой вырывал из ее груди.

— Я не пожалела даже моего отца… который умер… Я бы скорее… Ты не знаешь, что я сделала… Я…

— Я дарю тебе его жизнь, — поспешно произнес Лингард.

Они смотрели друг на друга; она, как будто сразу успокоенная, а он задумчиво и тревожно, под влиянием смутного чувства поражения. Неясный голос говорил ему, что если она свершила ради негодяя страшное преступление, до которого тот ее допустил, то он должен умереть — и это было бы только справедливо. Какую тайну хотела она открыть? Он не догадывался, но знал, что надо ее убедить, что для таких людей, как Виллемс, нет ни жалости, ни пощады.

— Пойми, — тихо сказал он, — что я дарю тебе его жизнь не как милость ему, а в наказание.

Она вздрогнула, жадно впивая в себя каждое его слово, и замерла неподвижно.

— Какое наказание? Ты хочешь его увезти? Отнять у меня? Слушай, что я сделала… Это я…

— А, — воскликнул Лингард, смотревший на дом.

— Не верьте ей, капитан Лингард, — крикнул Виллемс, появляясь на пороге, с опухшими веками и обнаженной грудью. Он постоял, ухватившись руками за косяк двери, с диким видом, точно его распяли. Затем вдруг кинулся вниз по затрещавшим дощатым сходням.

Легкая судорога пробежала по лицу Аиссы, и слова, бывшие у нее на губах, упали непроизнесенными, в ее темное сердце; упали в грязь, камни и цветы, которые есть на дне каждого сердца.

IV

Почувствовав под ногами твердую почву двора, Виллемс выпрямился и замедлил шаг. Он шел вперед, смотря прямо в лицо Лингарду, не сводя с него глаз. Он остановился в нескольких шагах от Лингарда. Остановился просто потому, что не мог идти дальше.

— Не верьте, — начал было он.

Приступ кашля прервал его слова.

— Ну-с, — сказал Лингард. Его рука крепко сжала в кармане куртки револьвер, и он подумал о том, как скоро и быстро он мог бы свести счеты с этим человеком, который отдается в его руки, и как мало удовлетворения дал бы ему такой конец. Он не мирился с мыслью, что Виллемс может ускользнуть от него, простясь с жизнью; избавиться от сомнений, страха и мучений совести в мирном покое смерти. Он держал его в своих руках и не намеревался убивать.

Он тяжело перевел дух. Виллемс слегка моргнул глазами, и это вывело Лингарда из себя: какое новое оскорбление. Негодяй смел пошевельнуться! Он осмеливался двигаться, дышать, существовать, здесь, прямо перед ним. Он перестал сжимать револьвер. Ему захотелось другого рода удовлетворения. Голыми руками, черт возьми! Никакого огнестрельного оружия! Руками, которые схватят негодяя за горло, сдавят его, превратят его лицо в бесформенный кусок мяса; руками, которые почувствуют отчаянность его сопротивления и победят его в безумном наслаждении бешеной схватки.

Он выпустил из рук револьвер, шагнул — и все исчезло перед его глазами. Он не видел ни мужчины, ни женщины, ни неба, ни земли, ничего, как будто он оставил весь видимый мир за собой. И в этой темноте он услыхал крики, унылые, жалобные, подобно крикам морских птиц, обитающих на одиноких скалах океана. Затем, внезапно, в нескольких дюймах от своего лица увидел его лицо. Он почувствовал что-то в своей левой руке. Его горло… Он сжал сильнее. Теперь он пришел в себя. Он мог видеть быстрое моргание век, ряд зубов, белевших под свисшими усами, сильных, крепких зубов… Вот бы вбить их в его лживую глотку… Он замахнулся правой рукой. У его ног раздались крики морских птиц, что-то держало его за ноги… Что за черт!. Он нанес удар прямо с плеча и почувствовал, что ударил по чему-то безжизненному, несопротивляющемуся. Сердце в нем опустилось от разочарования, бешенства и унижения. Он разжал левую руку и увидел Виллемса, отшатнувшегося назад с лицом, закрытым белым рукавом куртки. А! Он не хочет драться, не хочет защищаться?.. Подлец! Явный подлец! Он был изумлен и огорчен до глубины души, он испытывал отчаяние малого ребенка, у которого отняли игрушку… Не веря своим глазам, он крикнул:

— Неужели ты до конца останешься подлецом?

Он ждал ответа со страстным нетерпением. Он ждал какого — нибудь слова, угрожающею движения. Ничего! Только обращенные на него два немигающие глаза упорно сверкали над белым рукавом. Он увидел, как эта поднятая рука отделилась от лица и опустилась вдоль тела. На белом рукаве появилось большое, красное пятно. Щека была раскроена. Из нее текла кровь. Из носа тоже. Лингард смотрел на кровь с чувством мрачного удовлетворения, жалости и гнева. Это мало походило на акт правосудия. Ему захотелось ближе подойти к этому человеку, услышать от него что-нибудь ужасное и гнусное, что могло бы оправдать жестокость расправы. Он сделал движение вперед и почувствовал, что ноги его сжаты. Он в изумлении опустил глаза вниз и увидел распростертую по земле женщину.

— Пусти! — крикнул он.

В ответ на это она еще сильнее обхватила его ноги. Он сделал неимоверное усилие освободиться и, попытавшись поднять ногу, топнул ей. Вдруг послышался резкий голос:

— Легче, капитан Лингард, легче.

Он быстро повернулся к Виллемсу, захваченный воспоминаниями, пробужденными в его памяти знакомыми словами. В старые дни, когда Виллемс был его доверенным, надежным сотрудником в торговых делах в заброшенных, опасных местностях, этот человек, умевший владеть собой много лучше его, не раз выводил его из затруднения и избавлял от последствий излишней горячности своевременным добродушным предупреждением: «Легче, капитан Лингард, легче», сказанным на ухо или крикнутым громко, смотря по обстоятельствам. Да, это был славный парень, им же выведенный в люди. Останься он с ним, ничего бы подобного… Он крикнул Виллемсу:

— Скажи ей, чтобы она отпустила меня, или…

Он услыхал, как Виллемс что-то ей крикнул и, переждав, рассеянно посмотрел вниз. Растянувшись, она лежала неподвижно, положив голову на его ноги. Им овладело нервное нетерпение, похожее на страх.

— Прикажи ей меня отпустить, Виллемс, с меня довольно этого!.. — закричал он.

— Ладно, капитан Лингард, — спокойно ответил Виллемс, — она вас уже отпустила. Снимите ногу с ее волос, она не может встать.

Лингард отскочил в сторону и, быстро повернувшись на месте, увидел, как она села, закрыв лицо руками. Он снова обернулся к Виллемсу. Тот стоял все так же прямо, неуверенно покачиваясь на ногах, как пьяный, силящийся удержать равновесие.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание? — раздраженно со скрытой злобой крикнул ему Лингард.

Виллемс, пошатываясь, медленно направился к нему.

— Красивый поступок, — сказал Виллемс.

Он стал перед ним с закрытым опухшим глазом, ощупывая свое разбитое лицо. Проводя рукой по куртке, он покрывал белую ткань кровавыми пятнами. Лингард, не говоря ни слова, смотрел на него. Стерев, наконец, кровь, Виллемс остановился перед ним, опустив руки, с изуродованным лицом.

— Красивый поступок, нечего сказать, — укоризненно повторил он, с трудом ворочая языком.

— Я был слишком хорошего мнения о тебе, — сказал Лингард.

— А я о вас. Неужели вы не понимаете, что я мог бы убить этого болвана и спалить все дотла, все снести с лица земли. Вы бы и пепла не собрали. Я мог все это сделать и не захотел.

— Ты не мог. Ты не посмел, негодяй! — закричал Лингард.

— Какой смысл ругаться?

— Верно, — согласился Лингард, — для тебя не найдется подходящих слов.

Наступило короткое молчание. При звуке их голосов Аисса поднялась с земли и подошла. Жадно перебегая безумными глазами от одного лица к другому и ловя на лету каждое произнесенное слово, она имела беспомощный вид человека, тщетно напрягающего ум, чтобы уяснить себе таинственный, роковой смысл того, что говорится на непонятном языке.

— Вы ударили меня, оскорбили… — снова начал Виллемс.

— Оскорбил! — запальчиво крикнул Лингард. — Да кто и что может оскорбить тебя… тебя…

Он сделал шаг вперед.

— Легче, легче! — спокойно сказал Виллемс. — Я говорю вам, что не буду драться. Поняли? Я пальцем не двину. Если б я захотел причинить вам зло, — продолжал он, — уничтожить нас, я бы уже сделал это. Я простоял в дверях достаточно долго, чтобы успеть спустить курок, — а вы знаете, что я хорошо стреляю.

— Ты промахнулся бы, — уверенно сказал Лингард. — Ведь есть же на земле справедливость!

Звук этого слова заставил его остановиться, как неожиданный и безответный упрек. Гнев оскорбленной гордости уже вылился в ударе, и в душе его не осталось ничего, кроме чувства позора и стыда, неясного, но отвратительного и жуткого. Да существует ли на земле справедливость? В простоте сердца своего он не мог найти ни малейшей причины, цели, объяснений, которые могли бы оправдать существование на земле этой лживой, зловредной твари, способной на самую подлую измену, способной, после совершения ее, продолжать жить, двигаться и говорить с людьми — нахально и безнаказанно. Он сам чувствовал невыносимый стыд при виде этого человека и считал себя как бы ответственным за то, что тот продолжает жить.

Раздавшийся снова голос Виллемса заставил его вздрогнуть.

— Я всегда вел честную жизнь. Вы это знаете. Вы всегда хвалили меня за мою стойкость, вы это тоже знаете. Вы знаете также, что я никогда не крал, — если вы это имеете в виду. Я взял в долг; вы знаете, сколько я уже отдал. Я сделал безрассудную ошибку. Но примите во внимание мое положение там. Я немного запутался в своих делал, у меня были долги. Мог ли я позволить себе идти ко дну на глазах всех этих людей, завидовавших мне? Но все это уже прошло. Я сделал безрассудную ошибку и заплатил за нее.

Лингард, онемевший от изумления, мог только повторить безжизненным голосом:

— Безрассудная ошибка…

— Да, — задумчиво процедил Виллемс и продолжал с возрастающим волнением: — Как я сказал, я всегда вел добродетельную жизнь. Более добродетельную, чем ваша. Да, да, более чем ваша. Я пил немного, немного играл в карты. Кто этого не делает? Но у меня с детства были принципы. Да, принципы. Дела всегда останутся делами, и я никогда не был ослом. И никогда не уважал дураков. Они должны были платить за свою глупость, когда имели дело со мной. Это их вина, а не моя. Но что касается принципов, это дело другое. Я избегал женщин. Это запретный плод, у меня не было времени, и я презирал их. Теперь я их ненавижу!

— Да вы спросите мою жену, — продолжал он, — когда увидите ее в Макассаре, есть ли у меня основания ненавидеть ее. Она была ничем, я сделал из нее госпожу Виллемс. Спросите ее, как она меня отблагодарила. Спросите… ну, да все равно. Ну а там появились вы и бросили меня здесь, как кучу хлама, бросили и оставили без дела, без одного хорошего воспоминания, без малейшей надежды на что-либо хорошее. Оставили меня на милость этого дурака Олмэйра, который в чем-то меня подозревал. В чем? А черт его знает! Но он с самого же начала подозревал и ненавидел меня, вероятно, за то, что вы меня обласкали. О, я читал в его душе, как по книге! Не очень-то далек ваш самбирский компаньон, капитан Лингард, но он умеет быть неприятным. Проходили месяцы. Я думал, что я подохну от тоски, от моих мыслей, сожалений. А тут…

Он сделал быстрый шаг к Лингарду. Как бы повинуясь той же мысли, тому же инстинкту, побуждению его воли, Аисса также приблизилась к ним. Они стояли тесной кучкой, и оба мужчины чувствовали между собой дыхание женщины, обнимавшей их изумленным, непонимающим, отчаянным взглядом своих диких, печальных глаз.

V

Виллемс слегка отвернулся от нее и заговорил тише.

— Взгляните на это, — сказал он с чуть заметным кивком в сторону женщины, стоявшей за его плечом, — Взгляните на это. Не верьте ей. Что она вам наговорила? Я спал. Я провел три дня и три ночи, ожидая вас. Надо же было выспаться наконец. Я приказал ей не ложиться и поджидать вас и разбудить меня. Она и ждала. Ей нельзя верить. Женщинам нельзя верить. Кто может сказать, что у них в голове? Можно только быть уверенным, что не то, что у них на языке. Они живут бок о бок с вами, как будто ненавидят вас, или как будто любят; они ласкают вас и мучают, бросают вас или пристанут к вам как банный лист, по им одним известным, непонятным соображениям. Взгляните на нее и на меня. Что она из меня сделала. Что она вам говорила?

Голос его понизился до шепота. Лингард слушал с большим вниманием, упершись подбородком в руку, захватившую клок его седой бороды и поддерживаемую у локтя другой рукой. Глаза его были опущены в землю. Он прошептал, не поднимая их:

— Если хочешь знать, то она просила меня даровать тебе жизнь, как будто она стоит того, чтобы дарить или отнимать ее.

— А меня она в продолжение трех дней умоляла отнять вашу жизнь, — быстро проговорил Виллемс, — три дня не давала она мне покоя. Она придумывала засады, искала такие места, где я мог бы спрятаться и свалить вас метким выстрелом, как только вы появитесь. Это правда. Даю вам мое слово!

— Твое слово! — презрительно пробормотал Лингард.

Виллемс не обратил на это внимания.

— Да, это жестокая тварь! — продолжал он, — Вы не знаете… Я хотел скоротать время, заняться чем-нибудь, иметь о чем думать, забыть мои несчастья, пока вы не вернетесь. И… посмотрите на нее… Она забрала меня в руки так, что я и себе не принадлежал… Я не думал, что во мне было что-либо, за что она могла ухватиться! Она дикарка, а я европеец и не глуп. Она ведь понимает не больше дикого зверя. А все-таки нашла что-то во мне. Нашла — и я погиб. Я это знал. Она меня мучила. Я был готов на все: я сопротивлялся, но был готов. Я знал и это. Это меня пугало больше всего, больше, чем мои страдания, и это было достаточно страшно, уверяю вас.

Лингард слушал, завороженный, как ребенок, волшебной сказкой.

— Что он говорит? — неожиданно вскрикнула Аисса. Оба они взглянули на нее, а затем друг на друга.

Виллемс продолжал торопливо:

— Я старался что-нибудь предпринять. Увезти ее от этого народа. Я пошел к Олмэйру, величайшему дураку, который когда — либо… Затем появился Абдулла, и она ушла. Она унесла с собой что-то из меня, что-то, что я должен был вернуть себе. Должен был. Поскольку дело касалось вас, перемена здесь должна была произойти рано или поздно, вы ведь не могли хозяйничать здесь без конца. Меня мучает не то, что я сделал, но то безумие, которое привело меня к этому, то, что нашло на меня и может вернуться.

— На этот раз оно никому не повредит, уж это я тебе обещаю, — многозначительно проговорил Лингард. Виллемс недоумевающе на него посмотрел и продолжал:

— Я боролся с ней. Она подталкивала меня к насилию и убийству. Никто не знает из-за чего. Она все время подталкивала меня на это с каким-то отчаянным упорством. К счастью, у Абдуллы есть здравый смысл. Я не знаю, чего бы я не сделал. Она крепко держала меня тогда. Как бы в кошмаре, ужасном и сладостном. Но все переменилось мало-помалу. Я проснулся. Я увидал рядом с собой животное, столь же зловредное, как дикая кошка. Вы не знаете, через что я прошел. Ее отец хотел меня убить, — а она чуть не убила его. Она, я думаю, ни перед чем не остановилась бы. И когда подумаешь, что это я, я, Виллемс… Я ненавижу ее. Завтра ей может понадобиться моя жизнь. Почем я знаю, что она думает? Ей вдруг может захотеться меня убить!

Он замолчал в сильном волнении и добавил боязливым голосом:

— Я не хочу умереть здесь.

— Не хочешь? — задумчиво сказал Лингард.

Виллемс повернулся к Аиссе и указал на нее костлявым пальцем.

— Поглядите на нее! Она вся тут! Всегда рядом! Все время чего-то ждет… Взгляните на ее глаза. Какие они большие! Неподвижные! Можно подумать, что она не может закрывать их, как другие люди. Я и не думаю, чтоб она их закрывала когда — нибудь. Я засыпаю, когда могу, под их тяжелым взглядом, а когда просыпаюсь, они еще смотрят на меня, неподвижные, как у мертвеца! Клянусь вам, они не шевельнутся, пока я не сделаю какого-нибудь движения, а тогда они следуют за мной, как два тюремщика. Они наблюдают за мной и ждут, пока я не перестану быть настороже, чтобы сделать что-нибудь ужасное. Взгляните на них: в них ничего не видно, они огромные, зловещие и пустые; это глазадикарки, ублюдка, полуарабки, полумалайки. Эти глаза делают мне больно. Я же белый! Клянусь нам, я не могу дольше выносить это! Увезите меня! Я белый! Весь белый!

Он взывал к темному небу, с отчаянием провозглашая под хмурившимися черными тучами превосходство своей высшей расы. Он кричал, подняв голову вверх, дико размахивая руками, худой, изуродованный, в лохмотьях, — нелепое, отталкивающее, трогательное и смешное создание. Лингард посмотрел на него исподлобья. Он тихо сказал:

— Ты был одержим дьяволом.

— Да, — мрачно ответил Виллемс, смотря на Аиссу. — Разве она не прекрасна!

— Я уже слышал о таких вещах, — презрительно проговорил Лингард, — Я подобрал тебя на берегу, как околевавшего котенка. Я не жалею об этом, как ни о чем, что я сделал. Абдулла, десяток другой прочих, сам Гедиг, вероятно, против меня. Это их дело, но чтобы ты… Деньги принадлежат тому, кто их подобрал и достаточно силен, чтобы их удержать. Но это дело было частицей моей жизни. Я старый дурак.

— Это не я, — торопливо проговорил Виллемс, — Зло шло не от меня, капитан Лингард.

— А откуда же, будь ты проклят, — откуда? — прервал его Лингард, возвысив голос. — Видел ты когда-нибудь, чтоб я украл или солгал, или смошенничал? Хотел бы я знать, откуда, черт, ты вылез, когда я подобрал тебя? Да все равно, никому больше вреда ты не причинишь.

Виллемс с беспокойством приблизился к нему.

Лингард продолжал, ясно отчеканивая каждое слово:

— Чего ты ждал, когда просил свидания со мной? Чего? Ты меня знаешь. Я — Лингард. Ты жил у меня. Ты слышал, что говорили люди. Ты знал, что делал. Ну, ну! Чего ты ждал?

— Почем я знаю? — простонал Виллемс, заломив руки, — Я был один в этой проклятой, дикой толпе. Я был предан в их руки. После того как дело было сделано, я почувствовал себя таким затерянным и ослабевшим, что я бы самого дьявола призвал себе на помощь, если б он мог помочь мне, если б уже он не сделал все, что от него зависело. Во всем мире был всего лишь один человек, который когда-то любил меня. Всего один белый, — вы! Ненависть, самая смерть лучше одиночества… Я ждал… чего бы то ни было. Чего-то, что вырвало бы меня отсюда, долой с ее глаз!

Он засмеялся, как бы против воли, сквозь горькое презрение к своей низости.

— И подумать только, что, когда я увидел ее впервые, мне казалось что моей жизни не хватит на то, чтобы… а теперь, когда я посмотрю на нее! Это она все наделала! Да, всякий раз, как смотрю на нее, я вспоминаю о моем безумии. Это меня пугает… и, когда я подумаю, что от всей моей жизни, моего прошлого, моего будущего, моего разума, моей работы не осталось ничего, кроме нее, причины моей погибели, и вас, которого я смертельно оскорбил…

Он на минуту закрыл лицо руками и, отняв их затем, впал к дикое отчаяние:

— Капитан Лингард, что угодно… необитаемый остров… куда хотите… я обещаю…

— Молчать! — грубо крикнул Лингард.

Он сразу онемел.

Бледнеющий свет облачного утра тихо покидал ограду, просеки, реку, словно неохотно прячась в загадочные, мрачные леса. Тучи сгущались в низкий, однообразный черный свод. Воздух был недвижим и невыразимо душен. Лингард, расстегнув куртку, рукой отер пот с лица и взглянул на Виллемса.

— Никакое твое обещание для меня ровно ничего не стоит. Я возьму руководство твоим поведением в свои собственные руки. Слушай внимательно то, что я тебе скажу. Ты мой пленник.

Голова Виллемса чуть дрогнула; он как бы окаменел и перестал дышать.

— Ты останешься здесь, — мрачно продолжал Лингард, как бы что-то обдумывая, — ты не достоин жить в обществе людей. Кто мог вообразить, подозревать, догадаться о том, что кроется в тебе? Я не мог. Я в тебе ошибся. Я тебя запрячу здесь. Если бы я тебя выпустил, ты мог бы пробраться в среду ничего не подозревающих людей, и лгать, и воровать и мошенничать из-за грошей или какой-нибудь женщины. Мне не хочется пристрелить тебя, хотя это было бы вернее всего. Я этого не сделаю. Не думай, что я тебя отпущу. Чтобы простить, надо рассердиться и чтобы гнев перешел затем в презрение. Во мне нет ничего, — ни гнева, ни презрения, ни разочарования. Для меня ты — Виллемс, которого я обласкал, которому я помогал в самых трудных случаях жизни, которого я ценил… Ты не человек, которого можно уничтожить или простить… ты что-то ядовитое, бестелесное, что должно быть спрятано… Ты — мой позор!

Он замолчал и огляделся. Как стало вдруг темно! Ему казалось, что свет преждевременно умирает и что воздух уже умер. Он опять отер пот со лба.

— Разумеется, — продолжал он, — я позабочусь о том, чтоб ты не околел с голоду.

— Вы не хотите сказать, что я должен жить здесь, капитан Лингард? — проговорил Виллемс каким-то деревянным голосом.

— Слыхал ты когда-нибудь, чтобы я сказал то, чего не думаю? — спросил Лингард. — Ты только что сказал, что не хочешь умереть здесь; ну что ж, поживи… Если не изменишь своего решения, — прибавил он, как бы невольно вспомнив что-то.

Он пристально на него посмотрел и покачал головой.

— Ты один, — снова заговорил он, — никто и ничто тебе не поможет. Ты не белый и не туземец. У тебя нет цвета, как нет и сердца. Твои сообщники предали тебя мне, так как со мной еще нужно считаться. Ты один, если не считать этой женщины, что стоит тут. Ты говоришь, что сделал это для нее. Ну и получай ее.

Пробормотав что-то невнятное, Виллемс вдруг схватился обеими руками за волосы и замер. Не спускавшая с него глаз Аисса обернулась к Лингарду.

— Что ты сказал, раджа Лаут? — воскликнула она.

В воздухе пронеслось жаркое дуновение, от которого колыхнулись тонкие нити ее растрепанных волос, задрожали прибрежные кусты и зашелестело стоящее за ними большое дерево, как бы разбуженное от сна, под тучами, клубившимися, как беспокойный призрак на беспросветном море.

Лингард с жалостью посмотрел на нее, прежде чем ей ответить:

— Я сказал ему, что он должен провести здесь всю свою жизнь… и с тобой.

Солнце, казалось, совсем потухало за тучами, как догоревшая свеча, и в удушливой полутьме ограды они все трое казались бесцветными тенями, окутанными черной сверхъестественной мглой. Аисса взглянула на Виллемса, который стоял окаменев, запустив руки в волосы, и, обернувшись к Лингарду, крикнула:

— Ты лжешь, лжешь… как все вы, белые люди… Ты, которого унизил Абдулла… ты лжешь.

Подсказанные ее желанием уязвить его, не считаясь с последствиями, ее женским желанием причинить боль, заставить отраву своих дум проникнуть в ненавистное сердце, слова ее прозвучали пронзительно и ядовито.

Опустив руки, Виллемс опять принялся бормотать, и Лингард мог расслышать лишь что-то вроде: — Ну и отлично, — перешедшее в вздох.

— Поскольку дело касается остального мира, — продолжал Лингард, обращаясь к нему, — твоя жизнь кончена. Никто не будет иметь возможность бросить мне в лицо какую-либо из сделанных тобой мерзостей, никто не скажет, указав на тебя: вот негодяй, которою воспитал Лингард. Ты здесь погребен заживо.

— И вы думаете, что я останусь, что я покорюсь? — воскликнул Виллемс, как будто ему внезапно вернулась способность речи.

— Тебе и не нужно торчать здесь, на этом месте, — сухо сказал Лингард. — Вот там леса, а здесь — река. Можешь плавать. Пятнадцать миль вверх по реке или сорок миль вниз. На одном конце встретишь Олмэйра, на другом — море. У тебя есть выбор.

Он рассмеялся коротким невеселым смехом и серьезно добавил:

— Есть еще другой исход.

— Если вы хотите погубить мою душу, стараясь довести меня до самоубийства, — проворчал Виллемс в сильном возбуждении, — то это вам не удастся. Я буду жить. Я раскаюсь. Я могу убежать. Уберите эту женщину… она — грех.

Зигзаг молнии прорезал тьму далекого горизонта, осветив землю ослепительным, неземным огнем, и послышался отдаленный раскат грома, как сверхъестественный и угрожающий голос.

Лингард сказал:

— Мне все равно, что бы с тобой ни случилось, но могу тебе сказать одно: без этой женщины твоя жизнь не стоит и гроша… Есть тут один человек, который… Да и сам Абдулла не станет церемониться. Подумай над этим. Да она и сама не уйдет.

Говоря это, он уже медленно направлялся к калитке. Он даже не оглянулся, но был уверен, что Виллемс следует за ним, как на веревке. Как только он вышел за калитку, он услышал за своей спиной его голос:

— Мне кажется, она была права. Я должен был бы пристрелить вас. Хуже того, что есть, не было бы.

— Еще есть время, — ответил Лингард, не оглядываясь и не останавливаясь. — Но ты не можешь. Тебя и на это не хватит.

— Не дразните меня, капитан Лингард, — крикнул Виллемс.

Лингард круто обернулся. Виллемс и Аисса приостановились.

В эту минуту новый блеск молнии рогатым изломом разрезал тучи, озарив их лица зловещим светом: в тот же миг они были оглушены недалеким ударом грома, за которым последовал глухой рокот, как будто вздох испуганной земли.

— Дразнить тебя? — сказал старый авантюрист. — Чем тебя можно раздразнить? И не все ли мне равно?

— Легко так говорить, когда вы знаете, что во всем мире, во всем мире у меня нет ни одного друга, — сказал Виллемс.

— А чья вина? — резко спросил Лингард.

Из-за ограды перед ними гуськом прошли гребцы Лингарда с веслами на плече, смотря прямо перед собой по направлению к реке. Шедший за ними Али остановился перед Лингардом, вытянувшись во весь рост.

— Этот одноглазый Бабалачи уехал, — сказал он, — со всеми женщинами. Он все увез с собой все горшки и лари. Большие, тяжелые. Три ящика.

Он оскалил зубы, как будто это его забавляло; затем с некоторым беспокойством добавил:

— Будет дождь.

— Мы едем, — сказал Лингард, — готовьтесь.

— Есть, сэр, — отчетливо проговорил Али, уходя. Он был раньше старшим матросом на шхуне Лингарда перед тем, как остаться в Самбире в качестве домоправителя Олмэйра.

— Вы с самого начала не могли понять меня, капитан Лингард, — сказал Виллемс.

— Неужели? Но теперь все в порядке, если ты понял то, что я тебе сказал, — отвечал Лингард, направляясь к пристани. За ним шел Виллемс, а за Виллемсом Аисса.

При помощи протянутых к нему рук, Лингард осторожно и грузно ступил в длинную, узкую шлюпку и уселся в складное парусиновое кресло, установленное посередине. Откинувшись на его спинку, он повернул голову к оставшимся на берегу. Глаза Аиссы были прикованы к его лицу, и в них виднелось нетерпение, с которым она ждала его отъезда. Виллемс смотрел поверх шлюпки прямо на лес, видневшийся по ту сторону реки.

— Отваливай, — скомандовал Лингард. Тихий шепот пронесся вдоль линии гребцов, и шлюпка быстро отделилась от берега, слегка задев его кормой.

— Мы еще с вами увидимся, капитан Лингард! — крикнул Виллемс неуверенным голосом.

— Никогда! — сказал Лингард, повернувшись на своем кресле, чтобы взглянуть на Виллемса, и красные его глаза злорадно заблестели над высокой спинкой сиденья.

— Надо пересечь реку; там течение не так быстро, — сказал Али.

Весла равномерно ударяли по воде. Относимая течением шлюпка быстро понеслась к середине реки, пересекая ее наискось.

Лингард смотрел на удалявшийся берег. Женщина погрозила ему вслед рукой и уселась на корточки у ног недвижно стоявшего мужчины. Через несколько времени Лингард увидел, как она встала и, приблизившись к Виллемсу, потянулась к его лицу, пытаясь смыть смоченным в воде концом своего покрывала запекшуюся кровь на бесстрастном, безучастном его лице. Лингард отвернулся и снова, откинувшись на спинку кресла и протянув ноги, с усталым вздохом склонил голову на грудь, уносимый быстрым движением лодки вдаль от своего пленника, от единственной вещи в своей жизни, которую он хотел скрыть от всех.

Пересекавшая реку шлюпка попала на линию зрения Виллемса, и глаза его жадно впились в фигуру, сидящую посредине челнока. Всю свою жизнь он чувствовал за своей спиной этого человека, ободрявшего его своим присутствием, похвалой, советами, дружеского в укорах, восторженного в похвалах, человека, внушавшего доверие своей силой, бесстрашием, самой слабостью своего бесхитростного сердца. По мере того как он скрывался из виду, Виллемсу становилось ясно, какое огромное место этот человек занимал в его жизни, в его мыслях, в его вере в свою будущность, во всех его действиях и надеждах. В своей борьбе с самим собой, со своим искушением, в своем безумии и сожалении он всегда бессознательно устремлялся к образу этого человека. И теперь этот человек уходил от него. Он должен вернуть его обратно.

Он закричал, и слова, которые он хотел перебросить через реку, казалось, беспомощно падали у его ног. Аисса попыталась удержать его, прикоснувшись к его руке, но он оттолкнул ее. Он хотел призвать назад самую жизнь свою, уходившую от него. Он крикнул еще раз, но теперь уже сам себя не расслышал. Все ни к чему. Он никогда не вернется. И он стоял в молчаливом отчаянии, смотря на эту фигуру, лежащую в кресле посредине лодки, и она вдруг показалась ему страшной, бессердечной и удивительной сверхъестественной силой, движущейся по воде в своей безмятежно спокойной позе.

Хлынул дождь. Виллемс поспешно двинулся к дому. Вдруг он почувствовал прикосновение двух рук к своим плечам. Аисса! Он и забыл про нее. Он обернулся, и она в то же мгновение обвила руками его шею, крепко прильнув к нему, как бы боясь, чтоб он ее не оттолкнул и не убежал. Он выпрямился, окаменев от отвращения и ужаса, а она прижималась к нему все сильнее, как будто он был для нее убежищем от бури, от невзгод, страха, усталости и отчаяния, в бешеном, страстном объятии, в которое она вложила все свои силы, чтоб заполонить его и удержать навсегда. Он молча силился разжать ее пальцы, сцепившиеся на его затылке, и внезапно, с силой оторвав ее руки, крепко схватив ее за кисти, наклонил к ней свое распухшее лицо:

— Это все ты наделала. Ты…

Она не поняла его, ни одного слова. Он говорил на языке своего народа, народа, не знавшего ни пощады, ни стыда. И он был сердит. Увы, теперь он всегда сердился и всегда говорил непонятные слова. Молча стояла она перед ним со скорбным изумлением, смотря на него своими полными терпения глазами. Он оттолкнул ее от себя.

— Не входи туда, — крикнул он. — Я хочу быть один, я желаю, чтобы меня оставили в покое.

И он вошел в дом, оставив дверь открытой. Она не шевельнулась. Зачем было понимать слова, произносимые таким голосом? Голосом, казавшимся не его голосом, не тем, которым он говорил у ручья, когда он не сердился, а всегда улыбался! Глаза ее были устремлены на темную дверь, но руки машинально поднялись к голове, и захватив все свои волосы и слегка нагнув голову на плечо, она стала выжимать воду из своих длинных, черных кос, упорно закручивая их, стоя на месте, печально и сосредоточенно, как бы прислушиваясь к внутреннему голосу, полному горького, тщетного сожаления. Гром перестал, ветер утих, дождь лил отвесными потоками в бледном сиянии далекого солнца, победоносно разгонявшего черные тучи. Она стояла у двери. Он там один. Она слышала его дыхание в темноте. Он не говорил. Что теперь у него на уме; какой страх, какое желание?.. Не то желание, которое заставляло его когда-то улыбаться ей… Почем ей знать?

Из глубины ее сердца вырвался глубокий вздох, полный боли и страха, как у человека, ожидающего, что сейчас должно открыться неизвестное, которое он должен встретить в одиночестве, сомнении и без надежды. Она выпустила из рук волосы, рассыпавшиеся по ее плечам, как траурное покрывало, и опустилась наземь у порога двери. Охватив руками колени, она прислонила к ним голову и сидела спокойно под облекавшим ее печальным покровом волос. Она думала о нем, о прошедших днях у ручья, обо всем, что было их любовью, склоняясь беспомощно, как те, кто плачет у смертного одра, как те, кто бодрствует и сетует над мертвецом.

ЧАСТЬ V

I

Олмэйр сидел один на веранде своего дома, облокотившись о стол, и, склонив голову на руки, смотрел далеко вдаль. Он не видел ни расстилавшейся перед ним лужайки двора, ни небольшой пристани, у которой теснились узкие челны с выделявшимся среди них, как белая наседка между темными цыплятами, большим вельботом. Он смотрел поверх реки, мимо стоявшей на якоре шхуны, мимо лесов на левом берегу, мимо толпящихся перед ним, осязаемых, вещественных, ненужных предметов, столь чуждых зародившейся в его уме и завладевшей им мысли, наложившей свой отпечаток на краски, жизнь и на все окружающее.

Он ненавидел все это: мутную реку, вылинявшее голубое небо, черное бревно, плывшее мимо в первый и последний раз, зеленое море листьев, колебавшееся над непроницаемым мраком лесов и освещенное косыми лучами солнца. Ему жаль было каждого дня, каждой минуты жизни, проводимой среди этих предметов, жизни, служившей залогом его будущего. Он сожалел о проходивших днях с горечью, со злобой, как скряга, принужденный выделить часть своих сокровищ близкому родственнику. А между тем все это было дорого ему, как предзнаменование блестящей будущности.

Он с досадой оттолкнул стол и, встав, бесцельно прошелся по веранде, постоял у перил и взглянул на реку, на ту реку, которая должна была обогатить его, если бы не…

— Какое гнусное животное! — вырвалось у него.

Он был один, но говорил громко, как бывает с людьми одержимыми одной неотвязной, всепоглощающей мыслью.

— Какое животное! — пробормотал он снова.

Река уже потемнела, и шхуна одиноко выделялась на ней грациозными очертаниями стремящихся в высь тонких мачт. Вечерние тени ползли по деревьям, с ветки на ветку, пока, наконец, длинные лучи солнца, склонявшегося к горизонту, не заиграли на самых верхушках деревьев и не устремились вверх, озарив нагроможденные в небе облака темно-багровым светом догорающего дня. И вдруг свет исчез, как бы затерявшись в беспредельном голубом просторе. Солнце зашло, и леса приняли вид сплошной черной стены. А над ним, на рубеже медливших облаков, мерцала одинокая звезда, затмевавшаяся по временам быстрым бегом невидимых туманов.

Олмэйр боролся с овладевшим им беспокойством. Он слышал, как Али за его спиной накрывал стол для ужина и со странной внимательностью прислушивался к звону стекла и посуды и металлическому лязгу ножей и вилок. Слуга ушел. Теперь он возвращается и сейчас заговорит. Несмотря на тяжесть поглощавших его мыслей, Олмэйр прислушивался к ожидаемому звуку слов. И он услышал их, выговоренными по-английски со старательной отчетливостью.

— Ужин подан, сэр!

— Хорошо, — коротко проговорил Олмэйр.

Он не двинулся с места и продолжал задумчиво стоять спиной к столу, на котором горела принесенная Али лампа…

«Где теперь Лингард? На полдороге вниз по реке, вероятно, на корабле Абдуллы. Он вернется дня через три, может быть, и раньше. А там? А там и шхуна уйдет, и он и Лингард останутся одни, одни, с неотвязной мыслью о том другом человеке, живущем вблизи от них! Что за странная мысль всю жизнь держать его тут! Всю жизнь? Что это значит? Может быть, год, а может быть, десять лет. Что за нелепость! Держать его там десять лет, а может быть и двадцать! Он способен прожить и более двадцати лет. И в течение всего этого времени надо будет его стеречь, кормить, смотреть за ним. Только Лингард и способен на такие нелепые выдумки. Двадцать лет! Да нет, менее чем в десять лет они составят себе состояние и уедут из этих мест, сперва в Батавию, — да, в Батавию, а затем в Европу. Вероятно, в Англию. Лингард, наверно, захочет ехать в Англию. И они оставят этого человека тут? На что будет он похож через десять лет? Вероятно, очень постареет. Ну, да черт его побери! Найне будет пятнадцать лет. Она будет богата и очень красива… Да и сам он будет еще не так уж стар…»

Олмэйр улыбнулся в темноте.

«…Да, богата, конечно. Капитан Лингард промаха не даст, у него и теперь уже много денег. Они и сейчас богаты, но не достаточно. Деньги любят деньги. Это золотое дно в верховьях реки много обещает. Прекрасно! Капитан Лингард замечательный человек. Он сказал, что там есть золото, значит, оно там есть. Он знает, что говорит. Но у него странные фантазии. Например, Виллемс. Ну зачем он захотел оставить его в живых? Зачем?..»

— Мерзавец! — снова пробормотал Олмэйр.

— Макан, туан! — провозгласил громко и убедительно Али. Олмэйр подошел к столу, уселся, и озабоченное его лицо попало в полосу света, отбрасываемого абажуром. Он принялся за еду, торопливо глотая большие куски.

«…Несомненно, следует держаться Лингарда! Он невозмутим, властен и находчив. Как быстро он составил план нового будущего, когда измена Виллемса погубила их положение в Самбире! Да и теперь оно не так уж плохо. Как велик престиж Лингарда среди всех этих людей: арабов, малайцев и прочих! Да, лестно иметь право называть такого человека отцом. Да сколько же всего денег у старика? Люди говорят, — они, конечно, преувеличивают, — но если у него даже половина той суммы, которую называют…»

Он залпом опорожнил свой стакан и опять углубился в мечты.

«…Если бы этот Виллемс правильно разыграл свою игру, если бы остался верен старику, он был бы теперь на его, Олмэйра, месте, был бы теперь женат на приемной дочери Лингарда и будущность его была бы обеспечена блестяще…»

— Животное! — проворчал Олмэйр между двумя глотками.

Али стоял выпрямившись, с бесстрастным лицом, вперив взгляд в темноту, окутывавшую небольшой светлый круг, освещавший стол, стакан и бутылку, и голову Олмэйра, склоненную над тарелкой.

«…Замечательный человек Лингард, а между тем никогда не знаешь, что он еще выкинет. Всем известно, что он однажды застрелил одного белого за провинность, далеко меньшую той, что сделал Виллемс. Прямо, так сказать, ни за что ни про что. Какая-то история с малайцем, возвращавшимся с богомолья с женой и детьми… Похищение, что ли, ограбление или что-то в этом роде. Старая, дурацкая история. А тут он отправляется к этому Виллемсу и… ничего! Возвращается и толкует без конца о своем пленнике, но, в сущности, очень мало говорит. Что ему сказал Виллемс? Что произошло между ними? Старик имел, должно быть, что-нибудь в виду, когда помиловал этого негодяя. А Жоанна! Ведь она окрутит старика. Наверное. Тогда он, быть может, простит его. Нет, это невозможно. Но во всяком случае он истратит на них кучу денег. Он упорен в своей ненависти, но также упорен и в своих привязанностях. Он знает этого Виллемса с малых лет. Они еще, чего доброго, помирятся через год или два. Все возможно. Отчего он сразу же не набросился на это животное и не убил его? Это было бы более похоже на Лингарда».

Олмэйр положил ложку на стол и, отодвинув от себя тарелку, откинулся на спинку стула.

«…Это небезопасно. Положительно небезопасно! Он не намерен делиться деньгами Лингарда с кем бы то ни было. Деньги Лингарда принадлежат в известной степени Найне. И если Виллемсу удастся примириться со стариком, это грозит опасностью Олмэйру. Этот беспринципный негодяй спихнет его с места. Он налжет и наклевещет на него. Все будет потеряно, все! Бедная Найна! Что станется с ней? Бедное дитя! Ради нее он должен удалить этого Виллемса. Обязан. Но как? Лингард требует послушания. Убить Виллемса немыслимо. Лингард может обозлиться. Это невероятно, но оно так. Он мог бы…»

Олмэйра бросило в пот, и он покраснел от разлившегося по всему телу тепла. Он дернулся на стуле и сжал руки под столом. Какое ужасное предположение! Ему казалось, что он видит Лингарда и Виллемса примирившимися, рука об руку, — а он оставлен один в этой заброшенной дыре, в Самбире, в этом смертоносном болоте! И все жертвы, которые он принес, поступившись своей независимостью, лучшими годами жизни, его потворство капризам и фантазиям Лингарда, — все это пропадет даром. Затем он подумал о своей маленькой дочери, и еще более ужаснулся своим предположениям. Его внезапно охватило глубокое волнение, почти доведшее его до обморока, при мысли об этой молодой жизни, испорченной раньше чем она расцвела. Жизнь его дорогого ребенка! Откинувшись на спинку стула, он закрыл лицо руками.

Али взглянул на него, невозмутимо проговорив:

— Хозяин закончил?

Олмэйр был погружен в необъятность сокрушительных мыслей о себе, о своей дочери, которой, чего доброго, не суждено стать богатейшей в мире женщиной, несмотря на обещания Лингарда. Не разобрав вопроса Али, он жалобным тоном пробормотал.

— Что ты сказал? Что? Закончил, что?

— Убрать со стола! — пояснил Али.

— Убрать? — внезапно вспылил Олмэйр в непонятном возбуждении. — Черт тебя побери с твоим столом! Убирайся, дурак! Болван!

Наклонившись вперед, он вперил яростный взгляд в Али, а затем вновь откинулся на спинку стула, бессильно свесив руки, и погрузился в такое напряженное раздумье, что лицо его приняло почти бессмысленное выражение.

Али убрал со стола, небрежно швырнув стакан, тарелку и приборы на блюдо с остатками еды, взял блюдо и, сунув под мышку бутылку, удалился.

— Приготовь гамак! — крикнул ему вслед Олмэйр.

— Сейчас приду, — обиженным тоном проговорил через плечо Али на пороге двери. «Возможно ли убирать со стола и подвешивать койку в одно и то же время… Странные эти белые люди… Все им подавай зараз… Точно дети, право…» Неясный шепот этих критических замечаний замер вместе со звуком мягких шагов его босых ног в глубине темной галереи.

В течение некоторого времени Олмэйр сидел не шевелясь. Мысль его работала, и в голове созревало решение необычайной важности. В тишине, царившей в доме, ему казалось, что он слышит как бы удары молота, от происходившей в его голове работы; сердце его колотилось, и в ушах звенело. Стоявшая на столе лампа отбрасывала на пол светлое пятно, в котором его окаменевшие ноги, протянутые с поднятыми вверх носками, походили на ноги мертвеца; его осунувшееся лицо с неподвижными глазами можно было бы принять за лицо покойника, если бы не его отрешенное, но все же осмысленное выражение, — жесткое, тупое, каменное выражение не мертвеца, а человека, погребенного под пылью, пеплом и гнилью себялюбивых мыслей, низкого страха и корыстных вожделений.

— Я это сделаю!

Услышав свой собственный голос, Олмэйр понял, что он заговорил. Это его испугало, и он поднялся с места.

«…С Лингардом шутки плохи. Но я должен пойти на риск; другого выхода нет. Я должен ей сказать. В ней хоть сколько — нибудь смысла все же есть. Ах, если бы они были уже за тысячу, за сто тысяч миль отсюда! А что если сорвется? Если она все выболтает Лингарду? Она ведь дура! Нет, они, вероятно, скроются. И если это им удастся, поверит ли мне Лингард? Да, я никогда ему не лгал. Он поверит… А вдруг не поверит? Я должен это сделать. Должен…» — старался он убедить себя.

Налево от него, в выбеленной задней стене веранды виднелась дверь и красовавшаяся на ней черными буквами надпись гласила, что за ней помещается контора «Лингард и К°». Эта комната была отделана Лингардом, когда он построил этот дом для своей приемной дочери и ее мужа и меблирована с неслыханной роскошью. В ней находились: письменный стол, конторка, вращающееся кресло, полки для книг, несгораемый шкаф — и все это было сделано в угоду Олмэйру, считавшему, что все эти затеи необходимы для успеха торговли. Лингард смеялся, но не жалел труда, чтобы достать все эти предметы. Лет пять тому назад весь Самбир был этим взбудоражен. Когда выгружались вещи, все население буквально перекочевало на берег реки перед домом раджи Лаута, глазело, удивлялось и восхищалось… «Какой огромный стол со множеством ящиков, вделанных снизу и сверху! На что белому человеку такой стол? И смотрите, смотрите, о братья, на этот четырехугольный зеленый ящик с золотой дощечкой, такой тяжелый, что двадцать человек не могут втащить его на берег. Пойдемте, братья, помогать тащить за веревки, может, увидим, что в нем внутри. Сокровища, без сомнения, — ведь золото тяжелое. Пойдемте, и нас наградит свирепый раджа Лаут, вот этот человек с красным лицом, который кричит там. Взгляните, братья, вот человек несет груду книг. Как их много, и для чего они?..» Тут старый джурумуди, инвалид, много проплававший на своем веку, слышавший в далеких странах многих мудрецов, разъяснял небольшой кучке бесхитростных граждан Самбира, что в этих книгах находится магия, руководящая кораблями белых в море, дающая им злую мудрость и силу, делающая их великими, могущественными и неотразимыми, пока они живы, и, слава аллаху, — отдающая их в жертву сатане, когда они околевают.

Когда убранство комнаты было закончено, Олмэйр возгордился. Ограниченный конторщик возомнил себя, благодаря этой обстановке, главой серьезного предприятия; за нее он продался Лингарду, женившись на его приемыше, — малайской девчонке, и питал надежды составить большое состояние добросовестной бухгалтерией. Однако он скоро убедился, что торговля в Самбире — дело совершенно другого рода. Он убедился, что при помощи бумаги, пера и чернил невозможно руководить Паталоло, управлять неугомонным старым Сахамином и обуздывать молодой задор лютого Бахассуна. Он не нашел подходящих магических формул на пустых страницах своих конторских книг и принужден был более здраво взглянуть на свое положение. Комната, носившая громкое название конторы, была заброшена, как храм пережитого суеверия. Когда жена его вернулась к своей первобытной дикости, Олмэйр в первое время спасался иногда от нее в этой комнате, но когда их дочь начала говорить и узнавать его, он сделался смелее, черпая мужество и утешение в своей безрассудной, бешеной любви к ребенку.

Когда Лингард приказал ему принять в свой дом Жоанну, он велел поставить складную кровать здесь, в этой единственной свободной комнате. Большой письменный стол был отодвинут в сторону, и явившаяся вскоре с небольшим чемоданом и ребенком ленивая, развинченная, полусонная Жоанна, казалось, почувствовала себя как дома в этой пыльной, заброшенной комнате. Здесь потянулась ее унылая, безрадостная жизнь, полная горьких сожалений и боязливых надежд, среди этого безнадежного беспорядка, этих бессмысленных и заброшенных эмблем цивилизованной торговли. На конторке и на полу висели и валялись белье, желтые, розовые и голубые тряпки, а книжные полки были частью закрыты юбками, повешенными на выдвинутую книгу. Складная парусиновая кровать стояла наискось, почти на середине комнаты, как будто брошенная здесь усталыми носильщиками. На ней между разбросанных одеял Жоанна сидела большую часть дня, неодетая, с босыми ногами, опущенными на подушки, валявшимися почему-то всегда на полу. Она сидела так, преследуемая иногда смутными мыслями об отсутствующем муже, а большей частью не думала ни о чем, уставившись полными слез глазами на своего маленького сына — большеголового, бледного, хилого Луиса Виллемса, катавшего на полу чернильницу. А в бессонные ночи, глубоко вздыхая, ворочалась на своем скрипящем ложе в смутном сознании своей порочности, с тяжелыми думами об этом мужественном, сильном, белокуром человеке, грубом, пожалуй, но все же ее муже, ее умном и красивом муже, с которым она так жестоко обошлась по наущению злых людей, хотя бы и ее родных; об ее бедной, дорогой покойной матери.

Собственно, для Олмэйра присутствие Жоанны было источником постоянной заботы, как непрестанное немое предостережение о возможной опасности. Безграничное мягкосердие Лингарда было причиной того, что все, к кому он проявлял малейшее участие, вызывали враждебное чувство Олмэйра. Он сам сознавал в себе это чувство и не раз поздравлял себя с тем, что так здраво понимает неустойчивость своего положения. Поддаваясь этому чувству, Олмэйр в разное время возненавидел многих людей, но никого он не ненавидел и не боялся так, как Виллемса. И даже после его измены, Олмэйр все-таки не доверял создавшемуся положению и мысленно содрогался при виде Жоанны.

Днем он редко встречался с ней, но в коротких опаловых сумерках или голубоватой тьме звездных ночей он часто видел перед отходом ко сну ее высокую тонкую фигуру в белом и неряшливом платье, бредущую по берегу реки, перед домом. Раз или два, засидевшись на веранде с номером старой, привезенной Лингардом газеты, он видел, как она выходила по скрипящим ступеням лестницы, с трудом неся на руках больного, толстого ребенка, голова которого казалась большой, как у взрослого. Несколько раз, плача и крича, она приставала к нему с безумными расспросами о муже, стремясь узнать, где он находится и когда вернется. Она осыпала его бранью, обвиняя его в своей разлуке с мужем, и сцены эти, начинавшиеся внезапно, кончались тем, что она убегала к себе, громко рыдая, с шумом захлопывая за собой дверь.

Но в этот вечер в доме была необычная тишина. Олмэйр тщательно взвешивал в уме свои шансы: ум Жоанны, доверчивость Лингарда, бесшабашную удаль Виллемса, его желание бежать в случае неожиданной возможности — и не мог решить насколько эти шансы перевешивают огромный риск ссоры с Лингардом. Да, Лингард обозлится, если заподозрит его в пособничестве Виллемсу к бегству, но не рассорится же он с ним из-за этих людей, когда они исчезнут навсегда. Притом же ручки его маленькой дочки крепко держат Лингарда. Рано или поздно, Виллемс, наверное, удерет. Эксцентричность Лингарда переходит всякие границы. Можно убить человека, но зачем его пытать? Это почти преступно и причиняет столько забот и неприятностей! Олмэйр при этой мысли даже серьезно рассердился на Лингарда:

— Если бы этот парень умер, все было бы хорошо, — сказал Олмэйр веранде.

Эта мысль нарисовала в его воображении картину, как он, Олмэйр, сидит, притаившись, в большой лодке, на расстоянии полусотни, скажем, ярдов от пристани Виллемса. Ружье заряжено. Один из лодочников окликнет Виллемса, и тот ответит из-за кустов. Конечно, негодяй будет настороже. Лодочник махнет клочком бумаги, приглашая Виллемса выйти на пристань и принять важное письмо: «от раджи Лаута». Это имя заставит Виллемса показаться, в этом не может быть сомнения. Тогда Олмэйр прицелится, спустит курок, и Виллемс кувырнется вниз головой в воду, — свинья!

Ему показалось даже, что он слышит выстрел. Как просто! И жалко, что это невозможно. Но нельзя оставлять его там! Вдруг арабы опять его захватят, чтобы поставить его во главе экспедиции к верховьям реки! Что тогда? Кто может сказать, чем это может кончиться?..

Весы склонились в сторону немедленных действий. Олмэйр подошел к двери, постучал громко и сразу же струсил. Прождав некоторое время, он приложил ухо к дверям и прислушался. Ничего. Он вызвал на своем лице приятную улыбку, прислушиваясь и думая про себя: «Я слышу ее. Она плачет. Мне кажется, что она совсем одурела и ревет день и ночь, с тех пор, как по приказанию Лингарда я начал приготовлять ее к известию о смерти мужа. Так похоже на батюшку заставлять меня врать попусту из жалости. Хороша жалость, черт возьми! Оглохла она, что ли?» Он постучал опять и сказал дружеским шепотом, любезно осклабившись дверной ручке:

— Это я, миссис Виллемс. Мне надо с вами поговорить. У меня… важные известия…

— Что такое?

— Известия… о вашем муже… да, о вашем муже… черт бы его побрал… — добавил он про себя.

Он услышал, что за дверью кто-то вскочил, что-то загремело на полу.

— Известия? Что? Что? Сейчас я выйду.

— Нет, — воскликнул Олмэйр, — Оденьтесь, миссис Виллемс, и впустите меня. Это… совершенно конфиденциально. Свеча у вас найдется?

Она металась по комнате, натыкаясь на мебель. Опрокинула подсвечник. Спички не зажигались. Она уронила коробку, и он слышал, как она на коленях шарила по полу, в безумной растерянности повторяя:

— О боже, известия, да… да… ах, где же, где же свечка? Я не могу найти. Не уходите, во имя всего, что вам дорого…

— Я жду, — с нетерпением проговорил Олмэйр в замочную скважину. — Но торопитесь… дело спешное.

Он тихо затопал ногой, держась за ручку двери. «Что за дура, — бранился он про себя. — Зачем мне уходить? Она глупа и совсем потеряла голову, ничего не поймет, наверное».

Теперь она молча суетилась за дверью. Он ждал. В комнате на минуту стало совершенно тихо, затем послышался слабый голос женщины, как бы готовой лишиться чувств:

— Войдите.

Он открыл дверь. Али, прошедший по веранде с грудой подушек и одеял на руках, заметил своего господина прежде, чем дверь успела закрыться. От изумления он уронил свою ношу и долго стоял, не спуская глаз с двери. Он слышал голос хозяина, разговаривающего с этой сирани. Кто она такая? Он никогда раньше не задумывался об этом. Она — сирани, и безобразна. Он скорчил презрительную гримасу и, собрав постельные принадлежности, занялся подвешиванием гамака к столбам веранды… Все это его не касается. Она безобразна, ее привез раджа Лаут, и его хозяин разговаривает с ней ночью. И пусть. У него, Али, свое дело. Подвесить гамак, обойти сторожей, чтобы удостовериться, что они не спят, осмотреть лодки у пристани, замок большого сарая и идти спать. Спать! Его охватила приятная дрожь и, опершись обеими руками о гамак хозяина, он задремал.

Крик, неожиданный и пронзительный, женский крик, внезапно оборвавшийся, как у человека, которому перерезали горло, заставил Али поспешно отскочить от койки, а наступившая затем тишина показалась ему такой же ужасной, как этот крик. Он стоял точно пораженный громом. Олмэйр вышел из конторы, оставив дверь открытой, прошел мимо слуги, не обратив на него никакого внимания, и направился прямо к кувшину с водой, подвешенному в прохладном углу веранды. Он снял его и прошел назад, едва не задев окаменевшего Али. Из комнаты доносился тихий, слабый плач, похожий на рыдания испуганного ребенка. Войдя в комнату, Олмэйр тщательно затворил за собой дверь.

Али не шевелился. Как она вскрикнула, эта сирани! Его мучило любопытство. Он не мог оторвать глаз от дверей. Не умерла ли она там? Как все это интересно и смешно! Послышался звук открываемой двери. Вышел хозяин. Али торопливо повернулся и сделал вид, что погружен в созерцание ночи. Он слышал движения Олмэйра, садящегося за стол.

— Али, — позвал Олмэйр.

Лицо его было мрачно и озабочено. Он взглянул на подошедшего к столу Али и вынул из кармана часы. Они шли. Всякий раз, как Лингард бывал в Самбире, часы Олмэйра шли. Он их сверял с хронометром на шхуне и говорил себе, что, право, ему следовало на будущее время не давать им останавливаться. И всякий раз, как Лингард уезжал, он больше их не заводил, а измерял время по солнечному восходу и заходу, пренебрегая часами, не нужными в Самбире, где он жил в утомительной пустоте однообразно протекавших дней, озаренных лишь светлой отдаленной надеждой выбраться отсюда. Он взглянул на часы. Было половина девятого. Али спокойно ждал.

— Сбегай в поселок и пришли ко мне сейчас же Махмуда Банджера.

Али ушел, бормоча себе под нос. Ему не по душе было это поручение. Банджер и двое его братьев были бродяги, недавно появившиеся в Самбире и получившие позволение поселиться в полуразвалившейся хижине, принадлежащей «Лингарду и Ко» и примыкавшей к их ограде. Али не одобрял милости, оказанной этим пришельцам. Раз хозяину не нужно было этой старой развалины, он мог бы подарить ее Али, который ему служил, вместо того, чтобы отдавать ее этим нехорошим людям. Все знали, что это дурные люди. Ни для кого не было тайной, что они украли лодку у старого расслабленною Хинопари, у которого нет сыновей, и что своим дерзким поведением они так запугали старика, что он не посмел на них и жаловаться.

Олмэйр, откинувшись на спинку кресла, впал в раздумье. Чем больше он думал, тем больше укреплялся в мыслях, что Банджер и его братья — как раз те люди, которые ему нужны. Эти морские бродяги могли исчезнуть из поселения, не привлекши этим ничьего внимания и, если бы они вздумали вернуться, никому, а Лингарду и подавно, не пришло бы в голову расспрашивать их.

— Миссис Виллемс, — громко позвал он.

Она появилась так быстро, что почти испугала его, точно выросла из земли. Олмэйр передвинул стоявшую между ними лампу и взглянул на нее. Она плакала. Слезы светлыми струями текли по ее лицу. Со вздрагивающими плечами и трясущейся на длинной, худой шее маленькой головкой, обмотанной красным платком, она тихо плакала.

— Успокойтесь, миссис Виллемс, — сказал Олмэйр. Она издала неясный звук, похожий на сдавленный стон предсмертной агонии, и слезы продолжали литься из-под ее век.

— Постарайтесь понять, что все это я рассказал вам, как друг, — продолжал Олмэйр, оглядывая ее с заметным неудовольствием. — Вы, его жена, должны знать, в какой опасности он находится. Вы знаете, что капитан Лингард жестокий человек.

— Говорите ли… вы… правду… теперь?.. — сквозь слезы спросила она.

— Клянусь вам честью. И головой моего ребенка. Я должен был обманывать вас по приказанию Лингарда. Подумайте, чем я рискую, если Лингард что-нибудь узнает! Зачем я на это иду? Только из дружбы. Вам известно, что мы много лет были товарищами с Питером.

— Что мне делать… что мне делать! — слабо воскликнула она, беспомощно озираясь, как бы не зная, в какую сторону ей броситься.

— Вы должны помочь ему бежать, пока Лингард в отсутствии. Он обидел Лингарда, а это дело не шуточное. Лингард грозил, что убьет его. И он это сделает, — многозначительно добавил Олмэйр.

Она заломила руки.

— Злодей, злодей! — простонала она, покачиваясь всем телом из стороны в сторону.

— Да, он ужасен. Вы не должны терять времени. Понимаете ли вы меня, миссис Виллемс? Подумайте о вашем бедном муже, как он будет счастлив! Ведь вы ему спасете жизнь, в полном смысле слова, жизнь. Подумайте о нем.

Она смотрела на Олмэйра дикими, широко раскрытыми глазами, и зубы ее стучали, как в лихорадке.

— О матерь божья! — простонала она. — Я несчастнейшая женщина. Простит ли он меня? Несчастный, невинный человек! О мистер Олмэйр, он так строг… О помогите мне… Я не смею… Вы не знаете, как я виновата перед ним… Я не могу… Не смею! Помоги мне, господи!

Последние слова вылились в отчаянный крик. Если бы с нее живьем сдирали кожу, она не могла бы воззвать к небу с более раздирающим воплем душу.

— Ш-ш-ш, — прошипел Олмэйр. — Вы всех разбудите вашим криком.

Она продолжала рыдать бесшумно, и Олмэйр смотрел на нее с безграничным изумлением. Мелькнувшая в его голове мысль, что, может быть, он ошибся, доверившись ей, так его смутила, что он едва мог справиться с тревогой.

— Клянусь вам, — продолжал он с усилием, — ваш муж находится в таком положении, что с радостью примет самого черта. Слушайте внимательно: самого черта, если тот приедет к нему на лодке. Если между вами произошла маленькая ссора, которую вы хотите загладить, уверяю вас, клянусь, наконец, вам, — теперь самый подходящий момент для этого. Заметив, что Жоаннакак бы начала вникать в смысл его слов, казалось, проникнутых искренним убеждением, он медленно продолжал:

— Послушайте, миссис Виллемс, сам я, боюсь, ничего не могу сделать, но вот мой план. Минут через десять сюда явится человек. Вы из Макассара и должны знать его наречие. Это Бугис. У него есть большая лодка, и он может вас свезти туда, на просеку нового раджи. Их три брата, и они готовы на все, если им заплатить. Ведь у вас есть деньги?

Может быть, она и расслышала его слова, но ничем этого не проявила. Вперив неподвижный взгляд в землю, как бы ошеломленная ужасом своего положения и грозящей ее мужу опасности, она, казалось, утратила всякую способность действовать и думать. Олмэйр крепко выругался про себя, подумав, что никогда в жизни не встречал более бесполезного и тупого существа.

— Слышите вы меня? — спросил он, повысив голос. — Постарайтесь понять, что я вам скажу. Есть у вас деньги? Деньги, доллары. Понимаете?

— Дом был продан. Мистер Гедиг был недоволен, — отвечала она слабым, неуверенным голосом, не поднимая глаз и как бы отчаянно силясь что-то припомнить.

Олмэйр стиснул край стола, с трудом подавляя в себе желание вскочить и ударить ее.

— Вероятно, его продали за деньги, — сказал он с деланным спокойствием. — Они у вас?

Подняв на него свои распухшие глаза, она покорно прошептала:

— У меня нет денег. Их взял Леонард. Он хотел жениться. Еще дядя Антонио, он сидел у двери и не хотел уходить… И Агостина… она так бедна, и у нее столько детей. И Луис-механик тоже. Он никогда не говорил дурно про моего мужа. Да еще наша кузина Мария. Она пришла и стала кричать, а у меня так болела голова, и сердцу стало хуже. Потом дала кузену Сальватору и старому Даниэлю да Соуза, который…

Олмэйр не мог произнести ни слова от охватившего его бешенства. «Теперь мне еще придется дать денег этой дуре, — подумал он. — Надо же ее сплавить отсюда, пока Лингард не вернулся».

— Мне дела нет до их имен! Вы только скажите мне, оставили ли эти негодяи что-нибудь вам? Вам! Вот, что мне нужно знать! — вскричал он яростно.

— У меня есть двести пятнадцать долларов, — испуганно прошептала Жоанна.

У него отлегло от сердца. Он заговорил дружеским тоном:

— Этого хватит. Это немного, но хватит. Теперь, когда этот человек придет, я уйду. Поговорите с ним, дайте ему немного денег, смотрите, только немного, и обещайте дать еще. Когда вы туда доберетесь, вы посоветуетесь, конечно, с мужем. И не забудьте сказать ему, что Лингард теперь в устье реки, в северном рукаве. Запомните? В северном рукаве. Лингард — это смерть.

Жоанна вздрогнула. Олмэйр торопливо продолжал:

— Я бы дал денег, если бы вам было нужно. Честное слово! Скажите вашему мужу, что это я вас послал. И пусть не теряет времени. Скажите еще ему от меня, что я не мог бы умереть спокойно, не встретив его еще хоть раз. Хоть один только раз. Я его люблю, вы это знаете. Я это доказываю. Я страшно рискую!

Жоанна схватила его за руку и прильнула к ней губами, прежде чем он отдернул ее.

— Миссис Виллемс! Что вы! Перестаньте, — воскликнул сконфуженный Олмэйр, вырывая руку.

— О, какой вы добрый! Какой благородный, — возбужденно воскликнула она. — Я каждый день буду молиться за вас… всем святым… я буду…

— Что вы… что вы… — бессмысленно пробормотал смущенный Олмэйр. — Только берегитесь Лингарда… Я рад, что имею возможность… в вашем печальном положении… поверьте…

Лицо Жоанны, слабо освещенное лампой, казалось выточенным из старой, пожелтевшей от времени слоновой кости. Вставший из-за стола Олмэйр смотрел на нее, полный сомнений, полный надежды. Она казалась Олмэйру такой хрупкой и бессильной. Она, кажется, сообразила, что ей следует делать, но хватит ли у нее на это сил? Ну, может быть, вывезет!

Где-то на заднем дворе послышался укоризненный голос Али.

— Зачем ты закрыл ворота? Ну какой ты сторож, ты просто дикарь. Не говорил ли я тебе, что вернусь назад? А ты…

— Я ухожу, миссис Виллемс, — сказал Олмэйр. — Человек этот тут… с моим слугой. Будьте спокойны… Старайтесь…

Заслышав шаги двух людей в галерее, он, не окончив фразы, быстро сбежал со ступенек по направлению к реке.

II

В продолжение следующего получаса Олмэйр, желавший дать Жоанне возможно дольше побыть с Бугисом, бродил, спотыкаясь, в запущенной части двора, затаив дыхание и прижимаясь к стенам заброшенных строений, чтобы укрыться от Али, с досадным рвением повсюду искавшего своего господина. Он слышал в темноте его разговор с ночным сторожем, то совсем близко от себя, то дальше, и голос Али звучал все беспокойнее по мере того, как уходило время.

— Да не упал ли он в реку? — ворчал Али. — Он приказал мне привести ему Махмуда, а когда я вернулся, его уже нигде не было. Там осталась эта сирани, так что Махмуд ничего не может стащить, но мне кажется, что пройдет полночи, пока мне удастся лечь.

— Хозяин, о хозяин, о хозя… — кричал он.

— Чего ты орешь? — строго сказал Олмэйр, подходя к малайцам, которые отскочили друг от друга, испуганные его внезапным появлением.

— Можешь идти. Ты мне больше не нужен сегодня, Али, продолжал Олмэйр, — Махмуд тут?

— Если только этот неуч не устал ждать. Эти люди не имеют понятия о вежливости. Белым господам не следовало бы с ними разговаривать, — недовольно ответил Али.

Олмэйр направился к дому, предоставив своим слугам теряться в догадках о том, откуда он мог так внезапно выскочить. Сторож туманно намекал на способность делаться невидимым, которой одарен хозяин… Али свысока его оборвал. Не всякий белый обладает этим даром… Вот раджа Лаут может делаться невидимкой и быть сразу в двух местах. Это известно всем, кроме негодных сторожей, которые столько же знают о белых, сколько о диких свиньях. И, громко зевнув, Али отправился к своей хижине.

Поднимаясь по ступеням, Олмэйр услышал стук захлопнувшейся двери и, взойдя на веранду, застал на ней одного Махмуда, стоявшего у входа в галерею, по-видимому, с намерением улизнуть. То был низкорослый, широкоплечий человек, с очень темной кожей и толстыми, ярко выкрашенными в красный цвет губами, открывавшими, когда он говорил, частыми ряд черных, блестящих зубов.

— Белый туан, — угрюмо заговорил он, озираясь по сторонам, — ты велик и могуществен, а я бедный человек. Скажи мне, чего ты хочешь, а потом отпусти меня. Уже поздно.

Олмэйр пристально посмотрел на него. Как бы узнать от него?.. Нашел! Не так давно он нанимал этого человека и его двух братьев для перевозки припасов и новых топоров в лагерь рабочих, резавших индийский тростник. На это требовалось трое суток. Вот это он и попробует теперь.

— Я хочу, чтобы ты сейчас же отправился в лагерь с письмом к надсмотрщику, — небрежно сказал он. — По одному доллару в день.

Малаец, казалось, погрузился в раздумье, но хорошо знавший этих людей Олмэйр уже по одному виду его догадался, что ничто на свете не заставит его ехать. И он стал настаивать:

— Это очень важно, и если ты скоро съездишь, я дам два доллара за последний день.

— Нет, туан, мы не поедем, — сказал Махмуд сдавленным голосом.

— Отчего?

— Мы отправляемся в другое место.

— Куда же?

— В одно знакомое нам место, — упрямо сказал малаец, немного повысив голос и потупив глаза.

Сердце Олмэйра охватила буйная радость. Но он ничем не выдал этого чувства и сказал с недовольным видом:

— Вы живете в моем доме; он может мне скоро понадобиться.

Махмуд поднял глаза:

— Мы люди моря и не заботимся о крыше, пока у нас есть челнок для трех гребцов. Море — наш дом. Мир тебе, туан.

Повернувшись, он быстро вышел, и Олмэйр услышал, как он окликнул сторожа, чтобы тот открыл ворота. Махмуд молча вышел за ограду, но не успел еще загреметь за ним засов, как он уже решил, что если этому белому вздумается вышвырнуть его из хижины, то он ее сожжет и вместе с ним столько других построек, сколько будет можно. Подходя к своему развалившемуся жилищу, он окликнул братьев.

«Все в порядке, — проговорил про себя Олмэйр, вынимая горсть яванского табака из ящика стола. — Теперь, если что-нибудь откроется, я чист как стеклышко. Я убеждал этого человека подняться вверх по реке. Я настаивал. Он сам это скажет. Отлично».

Он стал набивать свою китайскую трубку с длинным изогнутым мундштуком, придавливая большим пальцем табак. «Нет, — думал он, — я больше с ней говорить не буду. Довольно с меня. Я дам ей достаточно времени, чтобы отъехать, а потом пущусь сам в погоню, а за папенькой пошлю лодку. Да, так и сделаю».

Он подошел к двери конторы и, вынув трубку изо рта, проговорил:

— Счастливого пути, миссис Виллемс! Не теряйте времени. Вам лучше пройти к пристани кустами, изгородь там свалилась. Не забудьте, что дело идет о жизни и смерти. И помните, что я ничего не знаю. Я полагаюсь на вас.

За дверью послышался стук. Он отошел, осторожно ступая на цыпочках от двери, скинул туфли в углу веранды и, затянувшись трубкой, вошел в галерею и повернул влево к задернутому занавеской помещению. Это была большая комната, очень слабо освещенная тускло горевшей на полу небольшой компасной лампой, которая какими-то судьбами много лет тому назад попала в дом из кладовой «Искры» и служила теперь ночником. Бесформенные массы, с головой укрытые белыми простынями, виднелись на устланном циновками полу. Посреди комнаты стояла маленькая колыбель, затянутая белым пологом от москитов — единственная мебель в комнате, — стояла, как алтарь из прозрачного мрамора в полутьме храма.

Олмэйр, с тусклой лампой в одной руке и трубкой в другой, отдернул полог колыбели и стоял, любуясь своей дочерью, своей маленькой Найной, частицей самого себя, крошечной бессознательной живой пылинкой, вместившей в себе всю его душу. Он как будто окунулся в светлую и теплую волну нежности. Словно зачарованный, он глядел в ее будущее. Чего он только не видел в нем! Все это было лучезарно, блаженно, невыразимо прекрасно и все предназначено ей судьбой. Да, он сделает это, сделает для своего ребенка! Погруженный в очарование чудесных грез, окутанный прозрачными волнами голубого дыма, струившегося из трубки и сгущавшегося в легкое облако над его головой, он походил на таинственного паломника, в немом молитвенном экстазе курящего фимиам перед чистым ковчегом ребенка: идола с закрытыми глазами, маленького божка, беспомощного, хрупкого и безмятежно спящего.

Когда Али, разбуженный громкими окликами, выскочил из своей хижины, он увидел узкую золотистую полосу, дрожавшую над лесами на бледном фоне с померкшими звездами; это наступал день. Хозяин его стоял перед дверью и, махая листком бумаги, неистово кричал:

— Живей, Али, живей!

Увидя выходящего слугу, он быстро подошел к нему и, указывая на бумагу, голосом, испугавшим Али, потребовал, чтобы он немедленно снарядил вельбот, который должен сейчас же — сейчас же — отправиться за капитаном Лингардом. Зараженный его волнением, Али засуетился и предложил:

— Если надо скорей, то лучше челн. Вельбот не догонит, лучше челн.

— Вельбот, вельбот, тебе говорят! — ревел Олмэйр, по-видимому, спятивший с ума. — Зови людей! Шевелись, лети!

Али заметался по двору, ногой распихивая двери хижин и, просовывая в них голову, неистовым криком будил их обитателей. Заспанные люди выползали, тупо озираясь и почесывая поясницы. Расшевелить их было не легко. Они потягивались и зевали. Некоторые просили есть. Один сказался больным. Никто не знал, куда запропастился руль. Али кидался от одного к другому, расталкивая их и ругаясь, ломая руки и чуть не плача, так как вельбот ходит тише самого скверного челна, а хозяин этого не хочет понять.

В конце концов вельбот с продрогшими, озлобленными, голодными людьми все-таки отвалил, когда было уже совсем светло. Он на минуту зашел в дом, где все уже были на ногах, изумленные странным исчезновением сирани, взявшей с собой ребенка и оставившей все свои вещи. Не говоря ни с кем ни слова, Олмэйр сунул в карман револьвер, снова спустился к реке и, прыгнув в небольшой челнок, направился к шхуне. Он греб очень медленно и только подъехав почти к самому борту, окликнул спящий экипаж голосом человека, страшно взволнованного.

— На шхуне! Эй, на шхуне!

Ряд изумленных лиц высунулся из-за борта. Через несколько времени показался человек с курчавой головой.

— Что угодно, сэр?

— Позовите скорее помощника капитана, — возбужденно кричал Олмэйр, хватаясь за брошенный ему конец.

Помощник появился через минуту.

— Чем могу вам служить, мистер Олмэйр?

— Дайте мне гичку сию же минуту, мистер Свои. Я вас прошу именем капитана Лингарда. Она мне необходима. Вопрос жизни и смерти.

Волнение Олмэйра подействовало на помощника капитана.

— К вашим услугам, сэр… Людей на гичку, эй. Она у кормы, сэр, — сказал он, снова перегнувшись через борт. — Переберитесь в нее, сэр.

Когда Олмэйр взобрался в гичку, в ней сидело уже четыре гребца. Наблюдавший сверху помощник капитана вдруг обратился к Олмэйру:

— Дело, кажется, серьезное, сэр? Не помочь ли вам? Я бы поехал с вами.

— Да, да, — закричал Олмэйр, — Едем, но не теряя ни минуты. Возьмите револьвер. Скорей, скорей!

Тон Олмэйра, симулировавшего лихорадочную поспешность, мало соответствовал его комфортабельной позе. Он сидел, спокойно развалившись на своем месте, пока помощник капитана не уселся рядом с ним. Тут он как бы проснулся.

— Отдайте фалинь! — крикнул он.

Гичка быстро отвалила от шхуны.

Олмэйр был на руле. Помощник капитана заряжал револьвер. Покончив с этим, он спросил:

— В чем дело? Вы за кем-нибудь гонитесь?

— Да, — коротко ответил тот, устремив глаза вперед. — Нам надо поймать опасного человека.

— Я не прочь поохотиться, — сказал помощник капитана, но не получая ответа, замолк.

Прошло около часа. Гребцы навалились на весла, и двое сидевших на офицерском месте ритмично покачивались в такт при каждом взмахе длинных весел.

— Отлив нам благоприятствует, — сказал помощник капитана.

— В этой реке течение всегда быстрое, — ответил Олмэйр.

— Да, но оно еще быстрее во время отлива, — возразил тот. — Смотрите по берегу, как мы быстро несемся. Я бы сказал, что течение узлов в пять.

— Гм… — проворчал Олмэйр. — Тут есть проход между двумя островками, — вспомнил он, — который сократит наш путь на четыре мили. Правда, когда вода спадет, эти два острова превращаются в один, разделяясь только грязной канавой. Все же стоит попробовать.

— Дело мудреное пройти во время отлива, — заметил помощник капитана. — Вам, впрочем, лучше знать, успеем ли мы проскочить.

— Попробуем, — сказал Олмэйр, не спуская глаз с берега. Он круто повернул руль.

— Суши весла! — вскричал помощник капитана. Гичка сделала полуоборот и понеслась узким проходом.

— По борту!.. Пролив узенек, — проговорил помощник капитана.

Они очутились в темном протоке, осененном переплетавшимися над ними ветвями деревьев, через которые едва проникали лучи солнечного света.

Олмэйр принял озабоченный вид. Он плохо правил. Весла то и дело задевали кусты то с той, то с другой стороны, задерживая лодку. Раз, пока отталкивались, один из гребцов что-то быстро прошептал другим. Все наклонились к воде. Помощник капитана последовал их примеру.

— Ого, — воскликнул он, — взгляните, мистер Олмэйр, вода сбывает. Смотрите, мы попадемся.

— Назад, назад! Надо вернуться! — вскричал Олмэйр.

— Пожалуй, лучше было бы продвигаться вперед.

— Нет, назад, назад.

Он потянул румпель-брасики, и лодка уперлась носом в берег. Ушло еще немало времени, чтобы оттолкнуться.

— Навались, ребята, навались! — понукал помощник капитана.

Гребцы выбивались из сил, с нахмуренными лицами, с трудом переводя дух.

— Опоздали, — проговорил вдруг помощник капитана, — Весла уже задевают за дно. Мы на мели.

Лодка застряла. Гребцы сложили весла, скрестив руки и тяжело дыша.

— Да, мы попались, — спокойно сказал Олмэйр. — Не везет!

Вода быстро спадала. Помощник капитана следил за появившимся на поверхности илом. Вдруг, рассмеявшись, он указал пальцем на проток.

— Смотрите, — сказал он, — проклятая река уходит от нас. Вот там последняя капля исчезает за поворотом.

Олмэйр поднял голову. Вода ушла, и он увидел перед собой только грязную колею илистого дна, черной и мягкой грязи, скрывающей под своей блестящей поверхностью гниение, лихорадки и неведомые беды.

— Ну, теперь придется просидеть тут до вечера, — сказал он с добродушно-покорным видом. — Я сделал все, что мог. Не моя вина.

— Надо выспаться за день, — предложил помощник капитана. — Даже закусить нечем, — мрачно добавил он.

Олмэйр растянулся на своем месте. Малайцы расположились на дне между банками.

— Ловко я влопался, — заговорил вдруг помощник капитана, — Торопился, как черт, и застрял на целый день в тине. Вот вам и праздник! Так, так…

Люди спали или сидели неподвижно и терпеливо. Солнце поднималось выше, ветер стих, и скоро полная тишина воцарилась в высохшем проливе. Появилась стая длинномордых обезьян и, повиснув на выступающих ветвях деревьев, сосредоточенно и печально глядела на лодку и неподвижно сидящих в ней людей. Маленькая птичка с сапфировой грудкой качалась на тонкой ветке, сверкая в солнечном луче, как упавший с неба драгоценный камень. Ее крохотный глазок был устремлен на странные неподвижные существа в лодке. Вдруг она слабо чирикнула, и этот звук насмешливо и дерзко прозвучал в торжественной тишине лесной чащи, в великой тишине, полной борьбы и смерти.

III

После отъезда Лингарда одиночество и безмолвие сомкнулись вокруг Виллемса: жестокое одиночество покинутого людьми; укоризненное безмолвие, окружающее изгнанника, отверженного себе подобными, безмолвие, не нарушаемое даже шелестом надежды, безмерное и непроницаемое безмолвие, поглощающее без отзвука и шепот сожаления, и крик возмущения. Горький мир покинутых просек вошел в его душу, где отныне жили только память о прошлом и ненависть к нему. Не раскаяние.

Дни шли. Шли незаметные, незримые, в быстром блеске пышных восходов, в коротком пылании нежных закатов, в давящем гнете безоблачных полудней. Сколько дней? Два, три или больше? Он не знал. Для него, с тех пор, как уехал Лингард, время катилось в глубокой тьме. Все было ночью в нем самом. Все исчезло у него из глаз. Он слепо бродил по пустынным дворам, среди заброшенных хижин, натыкаясь на почерневшие кучи пепла потухших костров, описывал бесчисленные круги и зигзаги, оставлял глубокие следы в мягкой прибрежной илистой почве, медленно наполнявшейся за ним выступающей водой разливающейся реки.

Издалека тусклые глаза старухи и мрачный взор Аиссы следили за этой высокой шатающейся фигурой в ее беспрестанном движении вдоль заборов, меж домов, среди дикой роскоши прибрежных кустов. Эти три существа, покинутые всеми, были подобны людям, потерпевшим кораблекрушение, которые выброшены на скользкую отмель отливом разбушевавшегося моря, прислушиваются к его отдаленному шуму и живут в тревожной тоске, между угрозой его возврата и безнадежным ужасом своего одиночества, среди бури страсти, сожаления, отвращения и молчания.

Глаза Виллемса не отрывались от реки, как глаза узника от двери тюрьмы. Если была еще на свете надежда, она могла прийти только с реки. Часами простаивал он на берегу, где для него кончался мир. Леса на противоположном берегу казались недосягаемыми, загадочными, как звезды неба, и такими же безучастными. А леса на этом берегу, спускавшиеся к реке непроницаемыми рядами громадных скученных стволов, переплетавшихся вверху листвой сучьев и ветвей, опутанные внизу непроходимой чащей кустарников, давили его, как толпа великанов, безжалостных врагов, молчаливо следящих за его агонией. Он думал о бегстве, о том, что надо что-то сделать. Что? Плот! Он представлял себе, как он будет работать над ним, лихорадочно и отчаянно, как спустится на нем вниз по реке к морю, к проливам. Там корабли, — корабли, помощь, белые люди. Люди, как он сам. Хорошие люди, которые спасут его, увезут далеко, туда, где кипит торговля, где есть деньги, хорошая еда, постели, ножи и вилки, экипажи, оркестры, прохладительные напитки, где есть церкви с молящимися в них нарядными людьми. Он тоже будет молиться. Горний край утонченных наслаждений, где он будет сидеть на стуле за накрытым столом, кивать приятелям; он снова станет популярен, будет добросовестным и порядочным человеком, будет работать, получать жалованье, курить сигары, покупать вещи в магазинах… иметь сапоги. Будет счастлив, свободен, богат. О Боже! Что для этого нужно? Только срубить несколько деревьев. Нет, довольно и одного. Ведь делают челноки, выжигая внутренность ствола. Да, довольно срубить одно дерево. Он бросился бежать и вдруг остановился как вкопанный: у него был только перочинный нож.

Перед его глазами плыли длинные вереницы бревен и вырванных с корнями деревьев, уносимых течением вниз по реке к морю. Он мог бы добраться вплавь до одного из них и спуститься на нем. Только бы убежать, ценой какого угодно риска! Он мог бы привязать себя к мертвым веткам. Его раздирали желания и страх. Он бросался лицом на землю. Перед его глазами вставало ужасающее видение ослепительного горизонта, где голубое небо сливается с лазурным морем, — пылающий пустынный круг, по которому несутся мертвое дерево и мертвый человек, несутся без конца по сверкающим волнам. Нет кораблей. Только смерть. И только к ней вела река.

Он приподнимался с мучительным стоном.

Да, смерть. Зачем же ему умирать? Нет, лучше одиночество и безнадежное ожидание. Нет, он не один! Он видел смерть, смотревшую на него отовсюду: из-за кустов, из-за облаков; он не видел ничего другого, не думал ни о чем ином. Он видел ее так близко, что всегда был готов протянуть руки, чтобы ее оттолкнуть. Она отравляла все, что он видел, все, что он делал: скудную пищу, которую он ел, мутную воду, которую он пил; она придавала ужасный облик восходам и закатам, сиянию жарких полудней, прохладным теням вечеров.

А мир между тем был полон жизни. Вокруг него также беззвучно кипел безумный водоворот тропической жизни. Все это будет продолжаться после его смерти, будет жить при радостном свете солнца, дышать в прохладе ночной тени. Для чего? Ведь он будет мертв, будет лежать на теплой влажной земле, не чувствуя, не видя и не слыша ничего; недвижный, закоченевший, медленно гниющий. А на нем, под ним, внутри его, нескончаемые мириады насекомых, — крошечных, отталкивающих чудовищ, с рогами, усиками, клещами, — будут кишеть в жадной беспощадной борьбе за его труп, пока не останется ничего, кроме белеющего костяка в высокой траве, пробивающейся между обглоданными, лоснящимися ребрами. Только это от него и останется; никто его не хватится; никто о нем не вспомнит.

Вздор! Этого не может быть. Ведь есть же и отсюда выход. Кто-нибудь явится. Какие-нибудь люди. Он будет говорить с ними; наконец, силой заставит оказать ему помощь. Он чувствовал себя сильным; очень сильным. Он… И вдруг сознание безумия этих надежд сжимало острой болью его сердце. Он опять бродил бесцельно, пока усталость не сваливала его с ног, бессильная, однако, унять боль его души. Он находил отдых лишь в тяжелом сне; без памяти и без сновидений он падал, как подкошенный пулей, в пустоту, в глухую ночь забвения, прерывавшую на время эту жизнь, которую он не имел мужества ни переносить, ни прекратить.

Он жил и боролся на глазах у молчавшей Аиссы. Она разделяла его муки в страдальческом недоумении, отчаиваясь понять причину его гнева, его отвращения к ней, сверкавшую в его глазах ненависть, его загадочное молчание, угрозу его скупых слов, слов белых людей, которые он бросал ей с яростью, с презрением, с очевидным желанием сделать ей больно; сделать больно ей, отдавшей себя самое, свою жизнь — все, что она могла отдать — этому белому человеку.

И оба они жили в безнадежном одиночестве, не видя и не слыша друг друга, каждый под другим небом и на другой земле. Она вспоминала его слова, его глаза, дрожащие губы, простертые к ней руки; вспоминала, с какой невыразимой сладостью она ему отдалась, как возникла ее власть над ним. Он же вспоминал набережные и товарные склады, жизнь, кипевшую в водовороте серебряных монет, заманчивый азарт погони за деньгами, свои успехи, потерянные случаи к приобретению богатства и известности. Она, женщина, была жертвой своего сердца, женской уверенности в том, что в жизни ничего нет вечного — кроме любви. Он — жертвой своих странных принципов, слепой веры в себя, торжественного преклонения перед голосом своего безграничного невежества.

Он встретился с ней, с этой тварью, в минуту безделья, нерешительности, разочарования, и одним прикосновением руки она разрушила его будущность, разбудила в нем гнусное вожделение, приведшее его к тому, что он сделал, чтобы кончить жизнь в пустыне, забытым всеми или вспоминаемым с презрением и ненавистью. Он не смел даже взглянуть на нее, так как теперь ему казалось, что, когда он смотрит на нее, он видит в ней свое преступление. Она могла смотреть только на него одного, никого другого для нее не существовало. Она следила за ним робким взглядом, полным отчаяния и изумления взглядом животного, знающего одно только страдание и незнакомого с надеждой.

Первые три дня после отъезда Лингарда он не хотел даже говорить с ней; она же предпочитала это молчание звукам тех непонятных, злобных слов, с которыми в последнее время он обращался к ней. За эти три дня он почти не отходил от реки, как будто чувствовал себя на берегу ближе к свободе. Он оставался там до самого заката, не спуская глаз с золотистых лучей, угасавших в багряном зареве кровавого пожара, как бы зловеще предвещавшего ему насильственную смерть.

Возвращаясь раз вечером с реки после заката солнца, он через двор направился к дому. Аисса сидела у костра, дымившегося под большим деревом в ограде, и, завидев Виллемса, подошла к нему. Он посмотрел на стоявшую в темноте тень женщины с протянутыми к нему руками, с мольбой в глазах, блестевших в тусклом свете звездного неба, отвернулся и стал подниматься, чувствуя за собой ее шаги по скрипевшим доскам. Виллемс знал, чего она хочет, и содрогнулся при мысли о том, что может произойти, если они окажутся вдвоем в непроницаемом мраке дома…

— Пусти меня к себе, — умоляюще прошептала она. — Зачем ты сердишься, зачем молчишь?.. Позволь мне… постеречь тебя… побыть с тобой. Разве я не хорошо стерегла? Разве с тобой случилось что-нибудь злое, когда ты закрывал глаза при мне?.. Я все ждала… ждала, чтобы ты улыбнулся, что-нибудь сказал. Я не могу больше ждать… Взгляни же на меня… скажи что-нибудь. Не злой ли дух вошел в тебя, злой дух, поглотивший твою храбрость и твою любовь?.. Дай мне прикоснуться к тебе… Забудь все… все. Забудь злые сердца, сердитые глаза… вспомни тот день, когда я пришла к тебе… к тебе! О мое сердце, жизнь моя!

Виллемс неохотно обернулся. Была одна из тех ночей, которые создают впечатление необычайного простора, когда небо кажется выше, и теплое дыхание ветра как бы приносит с собой слабый шепот из-за далеких звезд. Воздух был полон тонкого аромата, чарующего и нежного, как порыв любви. Он посмотрел в темную пустыню необъятного пространства, в котором все дышало тайной плодотворной, неразрушаемой жизни, и испугался своего одиночества. Второй раз в жизни ему захотелось крикнуть о помощи, и второй раз в жизни он постиг безучастность окружавшей его пустыни. Никто ему не ответит. Напрасно он будет молить о поддержке, участии и облегчении, — никто не придет, никто. У него нет никого, кроме этой женщины.

Сердце его смягчилось жалостью к самому себе, к своей заброшенности. Озлобление его на Аиссу, виновницу всех постигших его несчастий, исчезло в неудержимой жажде утешения. Если он должен был покориться своей судьбе, то она должна помочь ему забыть. Забыть! На одно мгновение ему показалось, что он забудет все в ее объятиях. Эта возможность пробудила в нем подобие проснувшегося желания, и ему казалось, что если он снова найдет в ее объятиях безумие прошедших дней, сделавшее из него другого человека и погубившее его, то он готов заплатить за это ценой вечной гибели. Виллемс был опьянен нежным ароматом воздуха, теплым дыханием ветра; возбужден одиночеством, нахлынувшими воспоминаниями и этой женщиной, предлагавшей ему себя с такой покорностью.

И внезапно он заключил ее в свои объятия. С криком радости и изумления она обняла его и зарыдала от счастья и любви. Он слышал, как она шептала о прежнем горе, о наступившей радости, которой не будет конца, о непоколебимой вере в его любовь. Она все время верила в нее, верила даже тогда, когда он отвернулся от нее и его мысли блуждали в стране его соплеменников. Теперь он уже не отвернется от нее… Он все забудет. Не стоит ни о чем вспоминать. Не так ли?

Прислушиваясь к этому шепоту и машинально прижимая ее к груди, он подумал о том, что у него ничего не осталось в мире. У него отняли все: страсть, свободу, забвение, утешение, — а она в безумном восторге продолжала шептать о долгих годах счастья и любви… Устало подняв голову, он посмотрел на потемневший двор. И вдруг ему показалось, что он смотрит в темную пропасть, в огромную, пустую могилу, в которую рано или поздно он неизбежно упадет.

Утром он вышел рано и, остановившись у дверей, прислушался к ее легкому дыханию. Она спала. Он же всю ночь не сомкнул глаз. Пошатнувшись, он прислонился к косяку. Он совершенно изнемог. Ему казалось, что он еле жив. Он чувствовал отвращение к себе, перешедшее скоро в тупое равнодушие. Он ничего не видел перед собой, не видел даже солнца, загоревшегося над лесами пламенем пожара. Он думал только о себе, и эти думы вылились в слова:

«Я погибший человек».

Трагическим жестом он поднял руку над головой и спустился в туман, сгустившийся над ним светлыми волнами под первым дуновением утреннего ветерка.

IV

Виллемс лениво пошел было к реке, но, передумав, вернулся к дереву и опустился на стоявшую перед ним скамейку. Он слышал, как по ту сторону огромного ствола возилась у костра старуха. Появившееся ощущение голода показалось ему новым оскорблением, прибавленным к нестерпимому гнету его испытаний. Он чуть не заплакал, таким он себя чувствовал слабым. Подняв к свету руку, он заметил, что она дрожит… Кости да кожа. Как он похудел… Он часто болел лихорадкой и теперь чуть не со слезами вспомнил, что хотя Лингард и прислал ему провизии: немного риса и сушеной рыбы (точно этого довольно для европейца), но не прислал никаких медикаментов. Уж не считает ли его этот старый дикарь за дикого зверя, который никогда не хворает? А ему необходим хинин.

Если бы только ему попался Лингард, он с удовольствием содрал бы с него кожу. Но он не останавливался на этой мысли. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы думать о мести. Он был напуган громадностью разразившейся над ним катастрофы. Все рушилось вокруг него. Ему захотелось уйти в себя. Втянув голову в плечи, он притаился неподвижно на скамейке, подобно куче грязного тряпья, набросанного на груду костей, из которой торчала голова с худым изможденным лицом и большими горящими глазами, тупо и медленно вращающимися в своих орбитах.

Теперь он слышал какие-то голоса… Галлюцинация? Что за мучения!.. Чего ждать? Кто с ним заговорит? Голоса слабо, но ясно слышались с реки. Слабо, словно очень издалека донеслись слова: «Мы скоро вернемся». Бред! Насмешка! Кто вернется? Никто не возвращается; одна лихорадка. Сегодня утром его знобит. Ясно, что он бредит… Вдруг он услышал рядом с собой старческое бормотание. Открыв глаза, он увидел наклонившуюся старуху. Защищая глаза от света, она смотрела по направлению к пристани. Затем она тихо скользнула обратно. Она увидела и возвращалась к своей стряпне: нелюбознательная старуха; ничего не ждет; ничего не боится и ни на что не надеется.

Она скрылась за деревом, но Виллемс теперь видел человеческую фигуру, приближавшуюся по тропинке, ведшей к пристани. Ему показалось, что это женщина в красном платье, держащая какой-то, по-видимому, тяжелый сверток на руках; неожиданное, знакомое и противное видение. Он выругался сквозь зубы… Только этого недоставало, чтобы такое привиделось днем! Да он болен, очень болен… Его напугал до ужаса этот новый симптом безнадежного состояния его здоровья.

Но в следующий же миг он убедился, что это не призрак; что к нему идет женщина; что это его жена! Он быстро спустил ноги на землю, глаза его широко раскрылись. В голове его была только одна мысль: зачем она сюда пришла?

Жоанна шла торопливыми шагами. В руках она несла ребенка, закутанного в белое одеяло Олмэйра, впопыхах сорванное ей с постели перед уходом из дома. Она казалась ослепленной светом, изумленной всем окружающим. Озираясь по сторонам, она искала глазами мужа, ожидая увидеть его каждую минуту. Подойдя к дереву, она вдруг увидела подобие высохшего, пожелтевшего трупа, окоченевшего в тени на скамье и вперившего в него большие глаза, в которых только и была еще жизнь. Это был ее муж.

Она остановилась как вкопанная. Затем, не сводя с него глаз, она подошла ближе и положила ребенка на скамейку. Маленький Луис, почти всю ночь проревевший от страха на темной реке, спал теперь крепким сном. Глаза Виллемса следили за каждым движением жены. Он мирился теперь с ее присутствием, каким бы сказочно невероятным оно ни казалось его усталому мозгу. Все может случиться. Зачем она пришла? Он не задумывался над этим. Он даже не удивился бы, если бы она набросилась на него, вцепилась в его волосы, исцарапала его. Все может быть! При овладевшем им чувстве слабости он даже немного испугался возможного нападения с ее стороны. Во всяком случае она будет кричать. Он знает ее давно. Она здорово визжит. А он думал, что навсегда избавился от нее. Она, вероятно, пришла, чтобы присутствовать при его смерти…

Жоанна внезапно повернулась, и, обняв его, тихо опустилась на землю. Это его испугало. Уткнувшись головой в его колени, она беззвучно зарыдала. Что она затевает? У него не было сил двинуться с места, уйти от нее. Заслышав ее шепот, он нагнулся к ней, чтобы прислушаться и разобрал слово: «Прости».

Так вот зачем она пришла! Из такой дали! Как странны женщины! «Прости». Как бы не так! Вдруг в голове его мелькнула мысль: «Как она добралась сюда! На лодке. Лодка! Лодка!»

Он крикнул: «Лодка!» и, вскочив с места, опрокинул ее навзничь. Прежде чем она успела подняться, он набросился на нее и потащил ее за плечи. Вскочив на ноги, она обвила его руками, покрывая его лицо, глаза, рот, нос безумными поцелуями. Он вертел головой, тряс ее за руки, пытался оттолкнуть ее, заговорить, спросить… «Она приехала на лодке, на лодке!» Они боролись, кружась на месте. Он промычал:

— Отстань… Послушай!.. — стараясь разнять ее руки. Встреча их походила на драку. Луис Виллемс спокойно спал под одеялом.

Наконец Виллемсу удалось освободиться. Он смотрел на нее, удерживая ее за руки. Ему казалось, что он видит ее во сне. Губы ее дрожали, глаза не отрывались от него. Он видел ее такой же, какой она всегда была в его присутствии: испуганной, дрожащей, готовой расплакаться. Она не внушала ему доверия. Он грубо крикнул:

— Как ты приехала?

Она поспешила ответить, пристально смотря на него:

— В большой лодке с тремя гребцами. Я все знаю. Лингарда нет. Я пришла спасти тебя. Я знаю… Олмэйр мне сказал.

— Лодка! Олмэйр! Ложь. Сказал тебе… тебе! — как полоумный бормотал Виллемс, — Отчего тебе? Что сказал?

Он не находил слов. Он боялся, что ее, эту глупую женщину, сделали орудием какого-то предательства, заговора против него.

Она заплакала.

— Не смотри на меня так, Питер. Что я сделала? Я приехала просить, — просить прощения… Спасти… Лингард… опасность…

Он дрожал от нетерпения, страха, ожидания. Она взглянула на него и зарыдала в новом припадке горя:

— О Питер! Что с тобой?.. Ты болен?.. Да, ты смотришься совсем больным.

Он с силой начал трясти ее, заставлял замолчать.

— Как ты смеешь! Я здоров, совершенно здоров. Где эта лодка? Да скажешь ли ты мне наконец где она?.. Лодка, говорю тебе… Ах ты!..

— Ты мне больно делаешь, — простонала она.

Он отпустил ее, и, овладел собой, она снова попыталась приблизиться к нему, но он поднял палец, и она отступила с глубоким вздохом. Внезапно успокоившись, он продолжал держать ее под своим холодным, строгим взглядом, как в былое время, когда он был недоволен ее домашними счетами, и она как будто обрадовалась этому возвращению к прошлому и к своему былому рабству.

По-видимому, успокоенный, он прислушивался к ее несвязному рассказу, и ее слова, казалось, падали кругом него с оглушающим стуком крупных градин. Он с усилием улавливал смысл ее сбивчивой речи. Есть лодка, большая лодка, которая может, если понадобится, доставить его к морю. Это, по крайней мере, было ясно. Она приехала в ней. Зачем Олмэйр столько наврал ей? Не было ли это сделано с целью заманить его в какую-нибудь засаду? Но все же лучше это, чем безнадежное одиночество. У нее есть с собой деньги. Люди готовы ехать куда угодно… по ее словам.

Он прервал ее:

— Где они теперь?

— Они сейчас придут, — сквозь слезы ответила она.

Она опять заговорила, захлебываясь слезами. Она молила, чтобы он ее простил. Простить? За что? А, за эту сцену в Макассаре? Как будто у него есть время об этом думать! Какое ему дело до того, что она сделала много месяцев тому назад? Он как бы запутался в сложном сне, где все было невозможно, но вместе с тем естественно, где прошлое принимало вид будущего, а настоящее душило его, хватало за горло, как вражеская рука. И пока она плакала, умоляла, целовала его руки, заклиная его забыть, простить, сказать то слово, которого она так ждала, взглянуть на сына, поверить в ее горе, в ее преданность, — глаза его, как бы загипнотизированные, устремлены были вдаль, за реку, где ему рисовалась свобода, будущая жизнь; торжество и возможность страшной мести.

Ему вдруг захотелось прыгать и кричать.

Он крикнул:

— Мы еще увидимся, капитан Лингард!

— О нет! нет! — воскликнула она, всплеснув руками.

Он с удивлением посмотрел на нее. Он забыл о ее присутствии, пока ее умоляющий возглас не пробудил его к действительности. Так странно было видеть ее здесь, рядом с собой. Он чувствовал даже нежность к ней. В конце концов она приехала как раз вовремя. Тут он подумал: «А та, другая? Я должен удрать без сцены. Почем знать, она может оказаться опасной!» И он вдруг понял, что ненавидит Аиссу глубокой ненавистью, захватившей его дыхание.

— Подожди минутку, — сказал он, обращаясь к жене.

Она послушно как бы проглотила слова, готовые у нее вырваться.

— Побудь здесь, — пробормотал он и скрылся за деревом.

Вода в железном котелке, стоявшем на костре, кипела, белые клубы пара смешивались с тонкой черной нитью дыма. Как сквозь туман, увидел он неподвижную, сидевшую на корточках перед ним, бесстрастную, загадочную старуху.

Подойдя к ней, Виллемс спросил:

— Где она?

Старуха, не подняв головы, ответила охотно, как будто уже давно ждала этого вопроса:

— Когда ты спал под деревом, прежде чем подошла чужая лодка, она вышла из дому. Я видела, как она посмотрела на тебя и прошла дальше, а глаза ее светились ярким светом. Она направилась к тому месту, где росли фруктовые деревья нашего хозяина Лакамбы. Когда нас здесь было много. Очень много. Мужчины с оружием. Много мужчин. И говор… и песни…

Еще долго после ухода Виллемса, она продолжала тихо бредить.

Виллемс снова вернулся к жене. Он подошел к ней и увидел, что ему нечего сказать ей. Теперь все его способности были устремлены на то, чтобы не встретить Аиссу. Она может все утро провести в роще. Куда девались эти мерзавцы гребцы? Он чувствовал физическое отвращение при взгляде на жену, но в глубине души в нем жило чувство страха перед ней. Почему? Что может она сделать? Ничто на свете не может его остановить теперь. Он чувствовал себя сильным, отважным и безжалостным. Он хотел сохранить перед женой всю величественную чистоту своего характера. Он был уверен, что она не знает. «Олмэйр промолчал об Аиссе, но если она узнает, — я пропал. Если бы не мальчик, я бы… освободился от обеих». Эта мысль промелькнула у него в голове. Нет! Он женат… Торжественно клялся… Нет… Священные узы… Глядя на жену, он впервые в жизни почувствовал что-то похожее на угрызения совести. Она не должна знать… О, эта лодка! Надо пойти, взять револьвер. Невозможно без оружия довериться этим людям. Надо достать его сейчас, пока ее нет. О, эта лодка! Он не может пойти на реку и позвать. Аисса может услышать. Лучше пойти достать патроны, и тогда все будет готово.

Пока он стоял и раздумывал, бежать ли ему домой, Жоанна умоляла, держа его за руку, умоляла его с отчаянием, теряя надежду при каждом взгляде на его лицо, которое, казалось ей, имело выражение неумолимой прямоты, добродетельной суровости и беспощадной справедливости. И она смиренно умоляла, унижалась пред этим человеком с непроницаемым лицом, которого она оскорбила, восстав против божеских и человеческих законов. Он ничего не слышал из того, что она говорила, кроме последних слов ее торопливой речи:

— … Разве ты не видишь, что я любила тебя всегда?.. Мне говорили про тебя ужасные вещи… Моя собственная мать! Мне говорили, что ты… что ты изменял мне, и я…

— Это ложь! — крикнул Виллемс, приходя на минуту в себя от искреннего возмущения.

— Я знаю! Я знаю… будь великодушен. Подумай, как я была несчастна после твоего ухода. О, я готова была вырвать себе язык!.. Я никогда никому не поверю. Посмотри на мальчика. Сжалься. Я не могла ни на минуту успокоиться, пока не нашла тебя… Скажи хоть слово… одно слово…

— Какого черта ты от меня хочешь? — воскликнул Виллемс, глядя на реку. — Где эта проклятая лодка? Почему ты их отпустила? Дура!

— О Питер, я знаю, что в глубине души ты простил меня…

Ты так великодушен… Я хочу, чтобы ты сказал это… Скажи же.

— Да, да, — нетерпеливо воскликнул он. — Я все прощаю тебе. Но не будь только дурой!

— Не уходи. Не оставляй меня одну. В чем опасность? Я боюсь… Ты один здесь? Наверное? Уйдем!

— Вот это умно, — сказал Виллемс, с беспокойством глядя на реку.

Жоанна тихо плакала, опираясь на его руку.

— Пусти, — сказал он.

Он увидел над крутым берегом медленно скользящие головы трех мужчин. Вскоре к пристани причалила большая лодка.

— Вот и они, — продолжал он, — Я пойду за револьвером.

Он повернулся и сделал несколькошагов, но, видимо, заметив что-то, опять вернулся. Жоанна смотрела на него, взволнованная внезапной переменой выражения его лица. Он казался сильно расстроенным. Он немного заикался, заговорив с ней.

— Иди. Возьми ребенка. Пойди и прикажи, чтобы лодку спрятали за кусты. Слышишь? Живо! Я сейчас приду к тебе. Ну, живо!

— Питер, в чем же дело? Я не оставлю тебя, здесь есть какая-то опасность в этом ужасном месте.

— Да идешь ли ты? — раздраженно шепнул Виллемс, — Говорят тебе, я сейчас приду. Беги, говорят тебе.

— Нет, нет! Я не оставлю тебя. Я не хочу снова потерять тебя. Скажи мне, в чем дело?

Из-за дома донесся слабый голос, поющий песню. Виллемс тряхнул жену за плечо.

— Делай, что тебе сказано! Иди сейчас же!

Она схватила его за руку и не выпускала ее. Виллемс поднял глаза к небу, как бы призывая его в свидетели ужасающей глупости этой женщины. Песня становилась громче, потом внезапно прервалась и показалась Аисса, медленно идущая к ним с руками, полными цветов.

Она обогнула угол дома, вступив в яркий солнечный свет, и свет, казалось, заливал ее ослепительным, нежным и ласковым потоком, будто привлеченный сияющим счастьем, лежащим на ее лице. Она приоделась для праздничного дня, незабвенного дня его возвращения к ней, возвращения его любви, которая никогда не иссякнет. Она медленно шла, склонив лицо над букетом белых цветов, упоенная их ароматом и своими надеждами.

Она, казалось, ничего не замечала. Она остановилась перед лестницей, ведущей в дом, и, сбросив сандалии, легко поднялась наверх; стройно, изящно, гибко и бесшумно, словно ее несли к двери невидимые крылья.

Виллемс, оттолкнув жену за дерево, решил бежать домой за револьвером… Мысли, сомнения, замыслы точно кипели в его мозгу. Ему чудилось, будто он наносит страшный удар, будто он связывает в темном доме эту покрытую цветами женщину, действуя с бешеной торопливостью, спасая свой престиж, свое превосходство, что-то безмерно важное… Не успел он сделать и двух шагов, как Жоанна бросилась за ним, уцепилась за его старую куртку, вырвав из нее кусок, и, обвив его шею руками, повисла на нем. Он едва удержался на ногах. Прерывающимся голосом она восклицала:

— Кто эта женщина? А, это та самая, про которую говорили лодочники. Я слышала… слышала… ночью. Они говорили о какой-то женщине, но я боялась понять… Я не хотела спрашивать, слушать… верить! Как ты мог? Так это правда… Нет. Скажи нет… Кто эта женщина?

Виллемс покачнулся, стараясь вырваться. Она держала его до тех пор, пока не оборвалась пуговица и он наполовину не высвободился из куртки. Круто повернувшись, он остановился в странной неподвижности, задыхаясь, пытаясь заговорить и не находя слов. Он думал с яростью: «Убью обеих».

Один миг все было недвижимо на дворе, в живом и ярком свете дня. Только там, у пристани, большое дерево, покрытое гроздями красных ягод, казалось живым от трепетавших в его ветвях маленьких птичек. Вдруг пестрая стая с тихим шумом поднялась и рассеялась. С пристани показались Махмуд и один из его братьев, с копьями в руках; они искали своих пассажиров.

Аисса, выйдя из дома уже с пустыми руками, заметила обоих вооруженных мужчин. Она слегка вскрикнула от удивления, и снова исчезла в доме. Через секунду она снова появилась с револьвером Виллемса в руке. Присутствие всякого мужчины могло иметь для нее только зловещее значение. Ведь никого, кроме врагов, в этом мире нет. Она не боялась, потому что, если придет смерть, они умрут вдвоем. Незнакомцы остановились, опираясь на лакированные древки своих копий. Через миг она увидела Виллемса, борющегося с кем-то под деревом. Она не видела ясно, что происходит, но, не задумываясь, сбежала со ступенек, крикнув:

— Я здесь!

Виллемс услышал крик и неожиданно для себя опрокинул жену на скамейку. Наклонившись к ее уху, он говорил:

— Последний раз спрашиваю я тебя, возьмешь ли ты ребенка и уйдешь с ним или нет?

Она застонала и что-то прошептала. Он наклонился ниже, чтобы расслышать. Она говорила:

— Я не уйду. Отошли эту женщину. Я не могу смотреть на нее.

— Дура!

Он повернулся к Аиссе. Та подходила медленно, с выражением крайнего удивления на лице. Остановившись, она смотрела на него, раздетого, без шляпы, с мрачным лицом.

Невдалеке Махмуд с братом вполголоса о чем-то говорили. Затем брат пошел к лодке, а Махмуд остался наблюдать. Он стоял, как часовой, сонный и прямой под водопадом солнечных лучей.

Виллемс заговорил:

— Дай мне это, — сказал он, протягивая руку за револьвером.

Аисса отступила. Ее губы дрожали, когда она спросила очень тихо:

— Это твои люди?

Он слегка кивнул. Она в раздумье покачала головой — несколько лепестков умиравших в ее волосах цветов упали, большими красными и белыми каплями к ее ногам.

— Ты знал?

— Нет, — ответил Виллемс, — За мной прислали.

— Вели им уйти. Они все прокляты. Что общего между ними и тобой, несущим мою жизнь в своем сердце?

Виллемс молчал. Он стоял перед ней, глядя в землю, и повторял себе: «Я должен отнять у нее револьвер сразу, сейчас же. Без оружия я не буду спокоен с этими людьми».

— Кто она? — спросила Аисса, взглянув на тихо плачущую Жоанну.

— Моя жена, — ответил Виллемс, не поднимая глаз, — Моя жена, согласно нашему закону, данная мне богом.

— Ваш закон, ваш бог! — воскликнула Аисса с презрением.

— Дай мне револьвер, — решительно повторил он.

Она, не обращая внимания, продолжала:

— Ваш закон или твоя ложь? Чему я должна верить? Я пришла защитить тебя, увидев незнакомых людей. Ты лгал мне губами, глазами. Кривое сердце!.. Ах, — продолжала она, — она первая! А я могу быть только рабыней?

— Можешь быть, чем хочешь, — сказал он с жестокостью, — Я ухожу.

Ее взгляд остановился на одеяле, под которым что-то зашевелилось. Она сделала шаг к нему. Виллемс повернулся. Ему показалось, что у него свинцовые ноги. Он чувствовал такую слабость, что на миг им овладел страх умереть на месте, не успев бежать от греха и гибели.

Она откинула край одеяла и, взглянув на спящего ребенка, содрогнулась словно увидала что-то невыразимо ужасное. Она смотрела на маленького Виллемса неверящими и испуганными глазами. Пальцы ее разжались, и тень легла на ее лицо, будто что-то мрачное и роковое стало между ней и солнцем.

Виллемс не шевелился. Все его способности сосредоточились на мысли об освобождении. И в эту минуту уверенность в освобождении нашла на него с такой силой, что ему показалось, будто он слышит громкий голос, кричащий, что все кончено, что еще пять, десять минут, и он перешагнет в другой мир; что все: эта женщина, безумие, грех, сожаление, все исчезнет, рухнет в прошлое, рассеется, как дым, превратится в ничто, даже и воспоминание о его падении. Все — ерунда. Ему все равно. Он забыл Аиссу, жену, Лингарда, Гедига, всех, в мгновенном видении зовущего будущего.

Вдруг он услышал голос Аиссы:

— Дитя! Это дитя! Чем заслужила я это несчастье и горе? На свете жили твой мальчик и его мать, а ты говорил мне, что тебе не о чем вспоминать в твоей стране! Я думала, что ты будешь только моим. Я думала, что я…

Ее голос оборвался, и с ним в ее сердце умерла великая, драгоценная надежда на новую жизнь. Она надеялась, что в будущем хрупкие ручки ребенка свяжут их жизнь в одно неразрывное целое, свяжут цепью любви, благодарности, нежного уважения. Она хотела быть первой, единственной. Теперь, увидя сына этой женщины, она почувствовала, что ее оттолкнули в холод, мрак и безмолвие непроницаемого и огромного одиночества, откуда нельзя выбраться, где нет надежд.

Она подошла к Жоанне. Эта женщина вызывала в ее сердце гнев, и зависть, и ревность. Она чувствовала себя униженной и оскорбленной. Она вырвала из рук Жоанны куртку, которой та закрыла лицо.

— Дай мне увидеть лицо той, перед которой я только прислужница и рабыня. А! я вижу тебя!

Она молча смотрела на Жоанну с презрительным удивлением.

— Сирани, — медленно проговорила она.

Жоанна бросилась к Виллемсу с воплем.

— Защити меня, Питер, защити меня от этой женщины.

— Молчи. Тут никакой опасности нет, — хрипло сказал Виллемс.

Аисса смотрела на них с презрением.

— Аллах велик. Я лежу в пыли у ваших ног, ведь пред вами я ничто, — воскликнула она с притворным смирением.

Обернувшись к Виллемсу, она крикнула:

— Что сделал ты со мной, лживый сын проклятой матери! Молчи! Твои слова хуже змеиного яда! Сирани! Женщина из племени, презренного всеми!

— Останови ее, Питер, — крикнула Жоанна. — Вели молчать этой язычнице. Язычница! Язычница! Прибей ее, Питер!

Виллемс заметил револьвер, оставленный Аиссой на скамейке, рядом с ребенком. Не меняя позы, он сказал жене по-голландски:

— Беги! Захвати ребенка и револьвер. Беги к лодке. Я задержу ее. Пора!

Аисса подошла ближе. Она, все еще смеясь, смотрела на Жоанну и рассеянно теребила пряжку пояса.

— Ей, ей — матери того, кто будет прославлять твой ум и твою смелость. Все ей! У меня ничего нет. Ничего. На, возьми.

Она сорвала с себя пояс и бросила его к ногам Жоанны. Затем поспешно сорвала с себя браслеты, золотые шпильки, цветы. Освобожденные длинные волосы, рассыпаясь, упали на плечи, обрамляя ее дико возбужденное лицо.

— Прогони ее, Питер. Прогони эту дикую язычницу, — настаивала Жоанна. Она топала, цепляясь за Виллемса обеими руками.

— Смотри, — кричала Аисса, — смотри на мать твоего ребенка. Она боится. Почему она не убегает от меня? Посмотри на нее. Она безобразна.

Жоанна, видимо, поняла пренебрежительный тон этого голоса. Оттолкнув мужа, она подскочила к Аиссе и ударила ее по лицу. Схватив кричащего ребенка, она понеслась к реке, пронзительно крича в припадке безумного испуга.

Виллемс двинулся к револьверу, Аисса быстро кинулась вперед, толкнув его так, что он, шатаясь, отошел. Она схватила оружие, спрятала его за спиной и крикнула:

— Ты не получишь его. Иди за ней. Иди встречать опасность… Иди встречать смерть… Иди без оружия… Иди! С пустыми руками и сладкими речами, с какими ты пришел ко мне… Иди беспомощный и лги лесам и морю… И смерти, которая ждет тебя…

Слова застряли у нее в горле. Среди ужаса бегущих мгновений она видела полураздетого, дико смотрящего человека перед собой, слышала слабый, сумасшедший визг Жоанны где-то там, у реки. Утреннее солнце нежным светом заливало ее, Виллемса, землю и тихо плещущуюся реку.

Она стояла, обезумев, и слышала близкий шепот, голос мертвого отца, шептавший ей на ухо: «Убей! Убей!»

Заметив движение Виллемса, она крикнула:

— Не подходи или умрешь сразу! Уходи, пока я помню… еще помню!

Виллемс приготовился к борьбе. Он не решился уйти без оружия. Он шагнул к ней. Она подняла револьвер. Он заметил, что она не взвела курка, и решил, что если она и выстрелит, то все равно промахнется. Бьет слишком высоко; тугой спуск. Он шагнул ближе, увидел длинное дуло, неуверенно шевелящееся в протянутой руке. Он подумал: «Теперь пора…» Он слегка согнул колени, наклонился и приготовился кинуться вперед.

Перед глазами у него вспыхнул красный огонь, и его оглушил выстрел, показавшийся ему сильнее грома. Что-то остановило его, и он стоял, вдыхая острый запах голубого дыма стлавшегося перед ним, как огромное облако. «Промахнулась, честное слово… Так я и думал!» Он увидел ее где-то далеко от себя. Она стояла с поднятыми руками, а маленький револьвер лежал на земле у ее ног… «Промахнулась…» Он сейчас поднимет его. Никогда еще он не чувствовал так, как в эту секунду, всей радости, торжествующего восторга солнца и жизни. Его рот был полон чем-то теплым и соленым. Он хотел кашлянуть, выплюнуть. Кто кричит: «Во имя бога, он умирает» Умирает? Кто умирает? Сейчас поднимет… Ночь! Что?.. Уже ночь…

* * *
Много лет спустя Олмэйр рассказывал случайному гостю из Европы историю революции в Самбире. Это был румын, наполовину ученый-естествоиспытатель, наполовину охотник за орхидеями, которые он собирал с коммерческой целью. По дороге в глубь страны он остановился у Олмэйра. Это был человек воспитанный, но пил голый джин и лишь изредка, в виде исключения, выдавливая в чистый спирт сок из лимона. Он говорил, что это полезно для здоровья, и с этим снадобьем, стоящим перед ним, часто рассказывал удивленному Олмэйру о чудесах европейских столиц. Олмэйр, в свою очередь, воодушевленно излагал свои мнения относительно социальной и политической жизни Самбира.

Была ночь. Они сидели у стола на веранде, окруженные тучей маленьких насекомых, привлеченных огнем дурно пахнущей лампы. Олмэйр с горящим лицом говорил:

— Конечно, я не видел этого. Я ведь говорил вам, что остался в протоке. Перед самым заходом солнца вода поднялась, и мы смогли выбраться. Мы добрались до пасеки Лакамбы, когда было уже темно. Все было тихо. Я думал, что они ушли, и был очень рад. Мы прошли во двор и увидели большую кучу чего-то посреди двора. С этой кучи вскочила она и бросилась к нам. Клянусь богом… вы ведь знаете рассказы о верных собаках, охраняющих трупы своих хозяев, которые не допускают никого, которых невозможно отогнать прочь… Даю вам честное слово, нам тоже едва удалось оттащить ее. Она была, как ведьма. Она не позволяла нам трогать его. Он был убит. У него было прострелено левое легкое, и пуля вышла, пробив лопатку. Справившись с ней — вы не можете себе представить, как была сильна эта женщина, — мы перенесли тело Виллемса в лодку и отчалили. Мы думали, что она в обмороке, но она вскочила и бросилась в воду. Я позволил ей влезть, — что я мог сделать? Река кишит аллигаторами, а она, конечно, поплыла бы за нами. Я никогда не забуду этого ночного путешествия. Она сидела на дне лодки, держа его голову на голенях, вытирая время от времени его лицо своими волосами. У него много крови запеклось вокруг рта и на подбородке. И в течение всех шести часов путешествия она не переставала шептать трупу ласковые слова!.. Со мной был помощник Лингарда. Он говорил позднее, что не повторил бы этого путешествия за пригоршню алмазов. И я верю ему. Я и теперь еще дрожу. Вы думаете, он слышал? То есть не он, а кто — то… что-то?..

— Я материалист, — заявил ученый, берясь за бутылку.

Олмэйр, покачав головой, продолжал:

— Никто не видел, как это случилось, за исключением Махмуда. Он говорил, что находился от них на расстоянии двух копий. Видимо, эти две женщины ссорились между собой. Махмуд говорит, что когда Жоанна накинулась на нее и потом убежала, Виллемс и Аисса сошли с ума. Они начали метаться. Вот буквальные слова Махмуда: «Я видел, как она подняла револьвер и направляла его во все стороны, я боялся, как бы она не застрелила меня, и отскочил в сторону. Затем я увидел, как белый бросился на нее. Он бросился, как господин наш тигр, когда он кидается из джунглей на копья людей. Она не прицеливалась. Был только один выстрел. Она вскрикнула, а он стоял столько времени, сколько надо, чтобы сосчитать медленно: раз, два, три… затем закашлялся и упал ничком. Дочь Омара продолжала кричать, не переводя дух, пока он не упал. Я ушел и оставил позади себя тишину. Это не касалось меня, а у меня в лодке была другая женщина, обещавшая мне денег. Мы сразу отчалили, не обращая внимания на ее вопли. Мы бедные люди, а нам заплатили немного за наш труд». Вот его слова, и всегда одни и те же. Спросите его сами. Это человек, у которого вы наняли лодку для вашего путешествия вверх по реке.

— Самый отъявленный вор, какого я когда-либо видел! — воскликнул путешественник.

— Что вы! Он человек почтенный. Двое его братьев, те убиты, и поделом. Они грабили могилы даяков, где всегда есть драгоценности. Но он человек почтенный, и устроился. Все устроились, кроме меня. И все из-за этого мерзавца, приведшего этих арабов.

— De mortuis nil ni… num,[19]- пробормотал гость.

— Вы бы говорили по-английски, вместо румынской болтовни, которой никто не может понять, — сердито сказал Олмэйр.

— Не сердитесь, — икнул тот. — Это латынь, и в ней мудрость. Это значит: «Не осуждайте мертвых». Не обижайтесь, вы мне нравитесь. Вы не в ладах с провидением, и я также. Я должен был быть профессором, а смотрите, что я такое.

Голова его упала. Он сидел, сжимая в руке пустой стакан, а Олмэйр ходил взад и вперед, потом вдруг остановился.

— Да, все преуспели, кроме меня. Почему? Ведь я лучше всех их. Лакамба называет себя султаном. Когда я захожу к нему по делу, он высылает ко мне своего одноглазого черта Бабалачи сказать, что властитель спит и не скоро проснется. А этот Бабалачи! Он, изволите видеть, шахбандар государства. О господи! Шахбандар! Свинья! Бродяга, которому я не позволил подняться по этим ступенькам, когда он пришел впервые. А посмотрите на Абдуллу. Он живет здесь, потому что, как он говорит, здесь он подальше от белых. У него сотни тысяч, дом в Пенанге, корабли. Он все здесь перевернул, угнал Лингарда искать золото, а потом отправил его в Европу, где тот и исчез. Представить себе, чтобы такой человек, как капитан Лингард, исчез, точно простой кули. Мои друзья писали в Лондон, справляясь о нем. Никто ничего не знает! Вы подумайте! Не знают о капитане Лингарде!

Ученый искатель орхидей поднял голову.

— Это был сен… сентимент… альный… старый… раз… бойник, — проговорил он, заикаясь. — Он мне нравится. Я сам сент… тален.

Он подмигнул смеющемуся Олмэйру.

— Да! Я говорил всем относительно этого надгробного камня. Еще сто двадцать долларов выброшено! Хотел бы я иметь их теперь. А эпитафия! Ха! Ха! Ха! «Питер Виллемс, освобожденный по милости господней от врага». Какой враг — разве сам капитан Лингард? И то нет смысла. Отец был великий человек, — но странный во многих отношениях… Вы не видели могилы? На той горе, видите там, по ту сторону реки. Я должен вам показать ее. Мы туда сходим.

— Только не я! — отозвался гость. — Меня не интересует. В солнцепек слишком утомительно, разве что вы понесете меня.

Кстати сказать, он был отнесен туда несколько месяцев позже, и его могила была второй европейской могилой в Самбире. Сейчас же он был еще жив, хотя и порядочно пьян. Он неожиданно спросил:

— А женщина?

— О Лингард, конечно, оставил ее и ее уродливого мальчишку в Макассаре. Бессмысленная трата денег. Черт их знает, что сталось с ними, когда отец уехал к себе на родину. Я был занят своей дочерью. Я перешлю через вас весточку миссис Винк в Сингапур, когда вы поедете, и вы там увидите мою Найну. Счастливый человек. Она так хороша, и, я слышал, очень образованна…

— Я слышал это двадцать… сто двадцать раз про вашу дочь. Расскажите, про ту — ту — др — другую, Аи — ссу…

— Про нее? О! Мы оставили ее здесь. Долгое время у нее было тихое помешательство. Отец очень о ней заботился. Мы отвели ей жилье в моем дворе. Она бродила, ни с кем не разговаривая, и лишь при виде Абдуллы впадала в бешенство и начинала кричать и проклинать. Часто она пропадала, и все мы должны были идти ее искать, потому что отец беспокоился за нее. Мы находили ее в разных местах; раз в заброшенной усадьбе Лакамбы, иногда просто бродящей в кустах. Любимым местом ее был берег маленького ручья. Мы всегда сначала искали ее там. Почему она так любила его — не понимаю! И как трудно было увести ее оттуда. Приходилось прямо силой тащить ее. С течением времени она становилась спокойнее. Все же мои люди страшно боялись ее. Но Найна приручила ее. Девочка от природы бесстрашна и все делала по-своему, подходила к ней, дергала за платье и приказывала ей то да сё, как всем. В конце концов Аисса полюбила ребенка. Ничто не могло устоять перед Найной. Однажды, когда мой маленький чертенок убежал и упал в воду с пристани, Аисса бросилась в воду и мигом вытащила ее. Я чуть не умер от испуга. Теперь она живет с моей прислугой, но делает, что вздумается. Пока я буду иметь горсть риса и кусок ситца в складе, она ни в чем не будет нуждаться. Вы видели ее. Она подавала обед вместе с Али.

— Как? Эта сгорбленная ведьма?

— А! — сказал Олмэйр. — Они скоро стареют здесь. А длинные туманные ночи, проведенные в джунглях, губят всякое здоровье. Вы скоро сами убедитесь в этом.

— От… отвратительно, — прорычал путешественник.

Он задремал. Олмэйр сидел у перил, глядя на голубое сияние лунной ночи. Лес, неизменный и мрачный, казалось, висел над водой, слушая непрекращающийся шепот реки; а над ним темной стеной гора, на которой Лингард похоронил своего пленника, черной округлой массой выделялась на серебристой бледности неба. Олмэйр долго смотрел на ясно очерченную вершину, как бы стараясь сквозь темноту и даль определить форму столь дорого стоившего ему могильного камня. Повернувшись, он увидел своего гостя, который спал, положив руки на стол, а голову на руки.

— Послушайте! — крикнул он, ударяя по столу ладонью.

Натуралист проснулся и, выпрямившись, тупо смотрел на него.

— Я хочу знать, — продолжал Олмэйр очень громко, стуча по столу, — Вы, читавший столько книг, скажите мне… почему случаются такие проклятые вещи? Вот я! Никому не сделал зла, жил честно… а какой-нибудь негодяй, рожденный в Роттердаме или другом каком проклятом месте на том конце света, приезжает сюда, обкрадывает своего хозяина, убегает от жены, разоряет меня и Найну — он разорил меня, это факт — и умирает от руки дикарки, в действительности ничего про него не знающей. Какой в этом смысл? Где ваше провидение? Какая от этого польза? Мир — надувательство! Надувательство! Почему я должен страдать? Что сделал я, чтобы так обращались со мной?

Выкрикнув все свои вопросы, он замолчал. Человек, который должен был быть профессором, сделал большое усилие, чтобы внятно произнести слова:

— Мой дорогой друг, разве вы… вы не видите, что сам… самый ф… факт вашего сущест… вования в… вреден… Я всех вас люблю… люб… лю…

Он упал на стол и закончил свое замечание неожиданно протяжным храпом.

Олмэйр пожал плечами и снова отошел к перилам. Он пил свой собственный, продаваемый им джин очень редко, но когда пил, то довольно было совсем ничтожного количества, чтобы восстановить его против всей системы мира. И теперь, перегнувшись через перила, он безобразно орал в темноту, обращаясь к далекой и невидимой плите привозного гранита, на которой Лингард начертал о милостях господних и об освобождении Виллемса.

— Отец был неправ — неправ! — кричал он, — Я хочу, чтобы ты страдал за это. Ты должен страдать. Где ты, Виллемс? Эй? Эй… Там, надеюсь, где для тебя милосердия нет!

— Нет, — шепчущим эхом откликнулись встревоженные леса, река и горы; но Олмэйр, ожидавший ответа со склоненной на бок головой и с внимательной, пьяной улыбкой на губах, не понял его смысла.

― НЕГР С «НАРЦИССА» ―

I

Мистер Бэкер, старший подшкипер шхуны «Нарцисс», одним движением перешагнул из своей освещенной каюты в темноту шканцев. Над головой его, в пролете кормы, ночной вахтенный пробил две склянки. Было девять часов. Мистер Бэкер спросил, обращаясь к кому-то над собой:

— Все на палубе, Ноульс?

Человек, прихрамывая, спустился с лестницы и ответил, как бы соображая:

— Кажется, что так, сэр. Все наши старые ребята налицо, да и куча новых притом же. Должно быть, что все тут.

— Скажите боцману, чтобы он созвал всю команду на корму, — продолжал мистер Бэкер, — и велите какому-нибудь юнге принести сюда хорошую лампу. Я хочу сделать команде перекличку.

На корме главной палубы было темно; но у середины судна две полосы яркого света, вырываясь через открытый люк бака, разрезали мрак тихой ночи, окутывавшей корабль. Оттуда доносился гул голосов и в освещенных дверях у левого и правого борта мелькали движущиеся силуэты людей. Они внезапно появлялись, очень черные и плоские на фоне света, точно вырезанные из листа жести, и тотчас же исчезали. Судно было готово к отплытию. Плотник вогнал последний клин в рейки и, бросив вниз свой молоток, с чрезвычайно глубокомысленным видом отер с лица пот, как раз в ту минуту, когда пробило пять склянок. Палубы были вымыты, брашпиль смазан и приготовлен к подъему якоря; большой буксирный канат длинными петлями тянулся вдоль одного из бортов. Один конец его был поднят и свешивался через поручни в ожидании буксирного парохода, который должен был скоро подойти к «Нарциссу», шумно пыхтя, разрезая воду, горячась и дымя в чистой и прохладной ясности раннего утра. Капитан был на берегу. Он набирал там новых матросов, чтобы пополнить свою команду. А офицеры, покончив со своими дневными обязанностями, держались в стороне, радуясь возможности немного передохнуть. Вскоре после наступления темноты береговые лодки начали подвозить к судну отпускных из прежней команды и новых матросов. Азиаты-лодочники, одетые в белое, еще задолго до того, как пристать к сходням, свирепо требовали со своих пассажиров плату за перевоз. Лихорадочный пронзительный восточный говор боролся со спокойными властными голосами подвыпивших моряков, отвечавших на наглые требования и низкую алчность площадной руганью. Лучезарная, усыпанная звездами, безмятежность восточной ночи разрывалась на грязные лоскутья криками ярости и жалобными воплями; борьба шла из-за сумм в пределах от пяти анн до полрупии. И экипажи всех стоявших в то время в Бомбейской гавани судов сразу узнали, что на «Нарцисс» прибыла новая команда.

Одуряющий шум постепенно затих. Лодки перестали подходить по три и по четыре вместе; они приставали поодиночке, распространяя вокруг глухое жужжание недовольства, которое тотчас же обрывалось возгласом: «Ни гроша больше! Проваливай к дьяволу», — вылетавшим из уст какой-нибудь темной фигуры с длинным мешком за спиной, взбиравшейся нетвердыми шагами по трапу. В баке новички, не присаживаясь и покачиваясь среди перевязанных веревками ящиков и узлов с постельными принадлежностями, знакомились со старыми матросами, а те, сидя друг над другом на двух ярусах нар, окидывали своих будущих товарищей критическими, но доброжелательными взорами. Две лампы заливали бак сильным и резким светом. Твердые шлемы, надевавшиеся при спуске на берег, были сдвинуты на затылки или валялись на палубе среди цепных канатов. Отстегнутые белые воротники торчали по обеим сторонам красных физиономий; большие руки в белых рукавах жестикулировали, рычащие голоса упорно гудели, составляя непрерывный фон для взрывов смеха и хриплых окриков:

— Эй, братец, вот тебе койка, занимай…

— С какого корабля будешь?

— Знаю его!

— Три года назад в Пэджет Саунде…

— Сказано тебе, эта койка соскакивает…

— Ну-ка, подсоби поднять сундучок…

— Не прихватил ли кто-нибудь из вас, ребята, бутылочку с берега?

— Угости, брат, табачком…

— Как не знать, еще шкипер с него опился до смерти…

— Шикарный был молодчик…

— Любил пополоскаться изнутри, вот что…

— Нет…

— Эй, придержите-ка языки, ребята…

— Говорю вам, на этой шхуне умеют жилы выматывать из бедного матроса…

Маленький паренек, по имени Крейк, а по кличке Бельфаст, стал неистово ругать судно, привирая из принципа, просто, чтобы дать новой команде о чем пораздумать. Арчи сидел на своем морском сундучке раздвинув колени и терпеливо пришивал к синим штанам белую заплатку. Матросы в черных куртках и стоячих воротниках, смешиваясь с босоногими, голорукими людьми в цветных, открытых на волосатых грудях рубахах, толкались посреди бака. Группа то колыхалась на месте, в облаке табачного дыма, то вдруг, под влиянием внезапно усиливавшейся толкотни, откатывалась в сторону. Все говорили разом, ругаясь через каждые два слова. Русский финн в желтой рубахе с розовыми полосками мечтательно смотрел вверх из-под нависшей копны волос. Два юных гиганта с миловидными детскими лицами — скандинавы — помогали друг другу стлать постель, молчаливо и мирно улыбаясь в ответ на бурю благодушной ругани и беззлобных проклятий. Старый Сингльтон, старейший матрос первой статьи на этом корабле, сидел в сторонке на палубе под самими лампами. Его мощная, обнаженная по пояс грудь и огромные бицепсы были сплошь покрыты татуировкой, точно у какого-нибудь каннибальского вождя. Белая кожа у него блестела, как атлас, между синими и красными узорами; голая спина его опиралась о пятку бушприта. Перед своим большим загорелым лицом он держал в вытянутой руке книгу. Очки и почтенная белая борода делали его похожим на какого-нибудь первобытного ученого патриарха, воплощение варварской мудрости, сохраняющего безмятежное спокойствие среди богохульной суеты жизни. Старик был глубоко погружен в чтение и его огрубелые черты принимали, когда он переворачивал страницы, выражение живейшего любопытства. Он читал «Пельгейма». Популярность Бульвера Литтона на баках кораблей, совершающих рейсы на юг, очень характерное и своеобразное явление. Какие мысли пробуждают его утонченные и явно неискренние сентенции в простых душах этих взрослых детей, населяющих мрачные странствующие по морям ящики? Какой смысл открывают их грубые неискушенные умы в изысканном многословии его страниц? Какое находят возбуждение? Забвение? Успокоение? Загадка! Есть ли это очарование непонятного? Обаяние невозможного? Или, быть может, рассказы его, словно каким-то чудом, открывают перед ними новый ослепительный мир среди царства низости и нечистоты, грязи и голода, горя и разврата, которое со всех сторон подступает к самому краю целомудренного океана, составляя все, что они знают о жизни, единственное, с чем сталкиваются на берегах эти пожизненные пленники моря? Загадка!

Сингльтон, который совершал рейсы на юг с двенадцатилетнего возраста и за последние сорок пять лет прожил на берегу не больше сорока месяцев (так мы установили по его бумагам), старик Сингльтон, который со спокойным удовлетворением хорошо пожившего человека, хвастался тем, что в промежутках между расчетом на одном корабле и отплытием на другом он никогда не мог отличить на берегу дня от ночи, — старина Сингльтон сидел невозмутимо среди гула голосов и криков, читая по складам, в состоянии очень близком к трансу, — «Пельгейма». Он ровно дышал всякий раз, когда его почерневшие руки переворачивали страницу, огромные мускулы слегка вздувались под гладкой белой кожей плеч. Белые усы, запятнанные стекавшим по длинной бороде табачным соком, закрывали губы, которые двигались в беззвучном шепоте. Большие глаза пристально смотрели из-за блеска очков в черной оправе. Против старика на барабане брашпиля сидел в позе скорчившейся химеры корабельный кот, уставившись зелеными глазами на своего друга. Он готовился, казалось, прыгнуть к нему на колени через согнутую спину матроса второй статьи, сидевшего у ног Сингльтона. Юный Чарли был очень худ, шея у него была длинная и тощая, позвоночник выступал цепью маленьких холмиков под поношенной рубахой. Лицо уличного мальчишки, преждевременно созревшее, проницательное и ироническое с глубокими складками, спускавшимися вниз от углов рта, низко пригибалось к костлявым коленям. Он старался связать из куска старого каната узел — талрепа. Мелкие капли пота выступали на его выпуклом лбу. Время от времени он издавал сильное сопение, искоса поглядывая при этом беспокойными глазами на старого матроса, хотя тот и не думал обращать внимания на юношу, ворчавшего над своей работой.

Шум все увеличивался. В удушливой жаре бака маленький Бельфаст, казалось, весь кипел шутливой яростью. Глаза его плясали; на багровом лице, напоминавшем комическую маску, зиял, причудливо гримасничая, черный рот. Полураздетый человек, стоя перед ним, держался за бока и, откинув голову, хохотал до слез. Другие смотрели, выпучив от удивления глаза. На верхних нарах люди курили свои коротенькие трубки и покачивали голыми коричневыми ногами над головами товарищей, которые, растянувшись внизу на сундуках, прислушивались к гвалту, улыбаясь кто тупо, кто презрительно. Из-за белых краев коек высовывались головы с смеющимися глазами; но тела тонули во мраке нар, напоминавших узкие ниши для гробов в белой освещенной покойницкой.

Голоса гудели все громче. Арчи, сжав губы, сосредоточился еще глубже, как будто уменьшился в объеме и упорно шил, молчаливый и старательный. Бельфаст кричал, как вопящий дервиш:

— Вот я и говорю ему, значит, ребята: «Прошу прощения, сэр, — это я говорю второму подшкиперу этого судна, — прошу прощения, сэр, — в министерстве были, должно быть, выпивши, когда они выдавали вам аттестат». — «Да, как ты смеешь, ты…» — кричит он и кидается на меня, точно взбесившийся бык… весь как есть в белом с ног до головы. Я ничего не говорю, хватаю свое ведерко с дегтем и бац — окатываю его всего как есть, с белой физией и белым костюмом… «Вот, говорю, получай, — я как-никак матрос, а ты кто? Бездельник, говорю, ты, шкиперский подголосок, пятая собачья нога, вот кто ты!» Видели бы вы, братцы, как он пустился наутек. Деготь так начисто и ослепил его… ей-ей…

— Брешет он все, ребята. Никакого он дегтя не выливал. Я был при этом, — крикнул кто-то.

Оба норвежца сидели рядом на ящике, невинно озираясь по сторонам круглыми глазами, безмятежные и похожие друг на друга, словно пара влюбленных птиц на жердочке; но русский финн среди гвалта, резких выкриков и раскатистого смеха оставался неподвижным, вялым и мрачным, точно глухой человек, лишенный позвоночника. Рядом с ним Арчи улыбался своей иголке. Один из новичков, широкоплечий малый с сонными глазами, воспользовавшись временным затишьем, насмешливо обратился к Бельфасту:

— Удивляюсь я, как это хоть один подшкипер уцелел до сих пор с этаким парнем на борту; уж, верно, теперь они присмирели, после того как ты занялся их укрощением, братец.

— Известно присмирели! — взвизгнул Бельфаст. — Эх, если бы только мы держались покрепче друг за дружку… Они всегда хороши, когда их прижмешь к стенке. Будь они прокляты, подлецы…

Он брызгал слюной, размахивал руками, затем вдруг расхохотался и, вынув из кармана плитку черного табаку, откусил от нее с забавной напускной свирепостью.

Другой новичок, с косыми глазами и длинным желтым лицом, все время слушавший, разинув рот, в тени канатного ящика, вдруг вставил визгливым голосом:

— Ну, это во всяком случае обратный рейс. Худо ли, хорошо ли, я сумею постоять за себя, пока не доберусь домой, а уж на ногу себе наступить не позволю. Я им покажу.

Все головы повернулись к нему. Только матрос второй статьи и кот по-прежнему не проявляли никакого интереса. Щуплый паренек с белыми ресницами стоял, уперев руки в боки. Он имел такой вид, будто прошел уже через все унижения и жестокости, какие только существуют на свете, будто его уже били по щекам, пинали ногами, валяли в грязи, царапали, оплевывали, обливали нечистотами. И он, улыбаясь с видом человека, застрахованного от всех зол и бед, обводил взором окружающие лица. Его уши пригибались вниз под тяжестью проломленной твердой шляпы, а разорванные полы черного пальто спускались бахромой на икры его ног. Он расстегнул две последние уцелевшие пуговицы и все увидели, что на его теле нет рубахи. По какой-то несчастной особенности этого человека даже жалкие лохмотья, которые, казалось, никому не могли принадлежать, имели на нем такой вид, точно он где-то украл их. Шея у него была длинная и худая, веки красные, вокруг челюстей висели редкие волосы; сутулые, опущенные плечи напоминали надломленные крылья птицы. Вся левая сторона туловища была облеплена засохшей грязью, из чего следовало заключить, что он недавно ночевал в мокрой канаве. Чтобы спасти свое хилое тело от окончательного разрушения, он сбежал с американского судна, на которое отважился поступить в минуту безумного легкомыслия. Около двух недель он протолкался на берегу в туземном квартале, выпрашивая рюмочку, голодая, ночуя на кучах мусора, бродя под солнцем точно жуткий выходец из царства кошмара. Он продолжал стоять среди бака, отвратительно улыбаясь, в внезапно воцарившейся тишине. Этот чистый белый бак был теперь его убежищем; здесь он мог лодырничать, валяться, спать, есть и проклинать пищу, которую он ел; здесь он мог развернуть свои таланты по части увиливания от работы, плутовства и попрошайничества; здесь он наверно найдет человека, которого можно будет взять лестью, и жертву, которую удастся застращать, — и здесь же он пожнет плоды всего этого. Все они знали, что он за человек. Есть ли на земле уголок, где не был бы знаком этот зловещий свидетель неизменного торжества лжи и наглости? Молчаливый матрос с длинными руками и крючковатыми пальцами, куривший лежа на спине, повернулся на своей койке, хладнокровно осмотрел новичка и пустил к двери, через его голову, длинную струю прозрачной слюны. Все они знали, что это за тип. Это был один из тех, кто не умеет управлять рулем, не умеет сплеснивать, кто увиливает от работы в темные ночи, кто, взобравшись наверх, как безумный, цепляется обеими руками и ногами за реи, осыпая бранью ветер, дождь, темноту; один из тех, кто клянет море в то время, когда другие работают. Такие люди последними уходят на работу и первыми возвращаются с нее. Они почти ничего не умеют делать и не желают делать того, что умеют. Это излюбленные чада филантропов. Симпатичные и достойные существа, которые чрезвычайно точно осведомлены о своих правах, но совершенно не знакомы с мужеством, выносливостью, сознанием долга, преданностью и молчаливой товарищеской верностью, связывающей воедино судовую команду. Это независимые отпрыски разнузданной вольности трущоб, питающие непримиримую ненависть и презрение к суровому труженичеству моря.

Кто-то крикнул ему:

— Как тебя звать?

— Донкин, — ответил он, оглядываясь с наглой веселостью.

— А кто ты будешь? — спросил другой голос.

— Да такой же моряк, как и ты, старина, — ответил тот, и тон его, несмотря на явное желание выразить сердечность, прозвучал наглостью.

— Будь я проклят, если ты, черт возьми, не смахиваешь больше на какого-нибудь погоревшего кочегара, — последовал в ответ убежденный шепот.

Чарли поднял голову и пропищал резким голосом: — «Он настоящий мужчина и моряк», — затем, утерев нос рукой, прилежно нагнулся снова над своей иголкой. Несколько человек рассмеялись. Во взглядах остальных продолжало сквозить недоверие. Новичок-оборванец разгневался.

— Нечего сказать, славно вы встречаете на баке товарища, — прорычал он, — люди вы, или так людоеды бессердечные?

— Не снимай с себя рубашки по первому слову, товарищ, — крикнул Бельфаст, вскакивая перед ним в одно и то же время пламенный, угрожающий и добродушный.

— Уж не слеп ли этот болван? — спросил ничем не смущающийся оборванец, с деланным изумлением оглядываясь по сторонам, — не видит он что-ли, что на мне нет рубахи?

Он вытянул перед собой крест-накрест обе руки и с драматическим видом потряс лохмотьями, прикрывавшими его кости.

— А знаете почему? — продолжал он очень громко. — Проклятые янки хотели выпустить мне кишки, оттого что я стоял за свои права, как полагается. Я англичанин, вот я кто. Ну, они, ясное дело, ополчились на меня, и мне пришлось удрать. Вот и вся штука. Не видали вы что ли никогда человека в крайности? Что же это в самом деле за проклятущий корабль такой? Я до смерти измучен, у меня ничего нет — ни мешка, ни постели, ни рубахи, ни одного лоскуточка, кроме того, что на мне. Однако у меня хватило мужества утереть нос этим янки, а вот посмотрим, хватит ли у вас великодушия, чтобы пожертвовать товарищу пару старых штанов?

Он знал, как завладеть простодушными чувствами этой толпы. Все тотчас же выразили ему свое сочувствие, в форме шутки, пренебрежения или воркотни; затем оно приняло форму подарков. Кто-то запустил в него одеялом, за ним последовала пара сапог, упавших к его грязным ногам; с криком «держи!» — свернутая пара штанов, отяжелевшая от пятен дегтя, ударила его в плечо. А он невозмутимо продолжал стоять посредине, и белая кожа его рук и ног, просвечивая сквозь фантастический узор лохмотьев, говорила о связывающем их общечеловеческом родстве. Порыв великодушия затопил колеблющиеся сердца волной сентиментальной жалости. Их умиляла собственная готовность облегчить нужду товарища. Раздавались крики: «Так и быть, снарядим тебя, старина!» Бормотание: «Никогда не встречал еще парня в такой крайности… бедняга… у меня вот завалялась старая фуфайка… не пригодится ли тебе?., возьми, дружище!..»

Эти дружеские возгласы наполняли бак. Он обходил койки, шлепая своими босыми ногами, и собирал вещи в груду, ища глазами новых подачек. Бесчувственный Арчи небрежно подбросил в кучу старую суконную фуражку с оторванным козырьком. Старый Сингльтон, погруженный в блаженное царство вымысла, продолжал читать, не обращая ни на что внимания. Чарли с бессердечностью юности провизжал:

— Если тебе потребуются медные пуговицы для нового мундира, у меня найдется парочка!

Грязный объект всеобщей благотворительности пригрозил юноше кулаком:

— Я выучу тебя держать бак в чистоте, молокосос, — злобно прорычал он, — не беспокойся, узнаешь скоро, как обращаться с матросом первой статьи, щенок неученый.

Он бросил на него злобный взгляд, но, заметив, что Сингльтон закрыл книгу, тотчас же зашмыгал своими глазками-бусинками по койкам.

— Займи-ка вон ту койку у двери, она будет поприличней, — посоветовал Бельфаст.

Послушавшись совета, Донкин сгреб свои подарки в охапку, прижал весь ворох к груди и осторожно взглянул на русского финна, который с отсутствующим видом стоял рядом, быть может, созерцая одно из тех видений, которые преследуют сыновей его расы.

— Пропусти, чухна, — сказала жертва американской жестокости. Финн не пошевельнулся, не услышав.

— Проваливай же, черт возьми, — крикнул Донкин, отталкивая его локтем. — Убирайся, олух ты глухонемой. Убирайся, говорят тебе!

Финн пошатнулся, пришел в себя и молча посмотрел на говорившего.

— Этих проклятых иностранцев нужно во как держать, — объявил баку любезный Донкин, — Попробуй только дать им волю, так все четыре лапы на стол и положат сразу.

Он швырнул все свое имущество на пустую койку и, учтя одним зорким взглядом весь риск предприятия, подскочил к финну, который продолжал стоять все так же задумчиво и уныло.

— Ты у меня узнаешь, как колодой на дороге стоять, — заорал он. — Всю морду расшибу, головотяп проклятый!

Большинство матросов уже лежало на койках, так что пол бака был в полном распоряжении ссорящихся. Драка, затеянная несчастным Донкином, вызвала интерес. Он плясал в своих лохмотьях, гримасничал и кривлялся перед изумленным финном, прицеливаясь на расстоянии в его тяжелое спокойное лицо. Раздалось несколько ободряющих возгласов. «Дай ему раз — Уайтчепель!»,[20]- и матросы уселись поудобнее на своих койках,чтобы следить за боем. Другие кричали: «Заткнись… сунь-ка лучше голову в свой мешок…» Снова поднялся гвалт. Но сверху вдруг посыпались тяжелые удары вымбовкой по палубе. Они прогудели в баке, точно выстрелы из маленькой пушки. Затем за дверью раздался голос боцмана, повелительно подчеркивавший слова:

— Оглохли вы там, что ли? На корму! Перекличка всей команде!

На минуту все замерло, затем пол бака скрылся под босыми ногами, зашлепавшими по доскам, когда люди стремительно соскочили со своих коек. Одни отыскивали шапки, погребенные под сброшенными одеялами; другие, зевая, стягивали пояса штанов, третьи торопливо выколачивали о деревянную обшивку недокуренные трубки и засовывали их под подушки.

— Что это еще за новости? Так нам и не дадут никогда передохнуть? — завопил Донкин. — Если на этом корабле такие порядки, придется изменить их… предоставьте уж мне… я живо…

Никто на баке не обращал на него внимания. Люди украдкой проскальзывали через дверь по двое и по трое; подобная привычка почему-то у всех матросов коммерческих судов — они никогда не выходят из дверей просто, как делают это береговые жители. Сторонник реформ последовал за ними. Сингльтон вышел последним, натягивая на ходу куртку. Он выступал с величественным и патриархальным видом, высоко неся свою голову закаленного жизнью мудреца над телом старого атлета. Один Чарли остался сидеть в ослепительно освещенном пустом помещении, между двумя рядами железных звеньев, исчезавших в узкой полосе мрака перед ним. Он изо всех сил стягивал концы, спеша закончить свой узел. Вдруг он вскочил на ноги, запустил веревкой в кота и бросился за черным, который помчался от него, перепрыгивая через канатные зажимы, задрав вверх свой вытянутый хвост.

После яркого освещения и духоты бака, безмятежная чистота ночи окутала моряков своим ласкающим теплым дыханием: оно струилось под бесчисленными звездами, трепетавшими над верхушками мачт тончайшим облаком сияющей пыли. По направлению к городу черная вода прорезалась дорожками света, мягко изгибавшимися на едва заметной ряби, словно пучки волокон, уносимые течением к берегу. Вдалеке рядами горели огни, как бы выставленные напоказ между громоздящимися зданиями, а по другую сторону гавани темные холмы высоко изгибали свои черные хребты, на которых тут и там, как искра, упавшая с неба, сверкала звезда. Вдалеке, у входа в доки, ослепительным холодным светом сияли на высоких столбах электрические фонари, словно пленные призраки каких-то злобных лун. На разбросанных по рейду судах царила полная тишина. Их темные громоздкие очертания призрачно выступали при слабом свете якорных огней, напоминая какие-то странные монументальные сооружения, покинутые людьми на вечный покой.

Перед дверью каюты мистер Бэкер делал перекличку команде. Пробираясь нетвердыми шагами мимо грот-мачты, они видели перед собой на корме его круглое широкое лицо и лист белой бумаги, который он держал перед собой. Из-за плеча подшкипера выглядывала заспанная физиономия юнги, который, опустив веки, держал в вытянутой руке светящийся шар лампы. Не успело шлепанье босых ног затихнуть на палубе, как подшкипер уже начал выкликать имена. Он произносил их отчетливо, торжественным тоном, как бы приобщая эту перекличку к тоскливому одиночеству, бесславной и скрытой борьбе или, пожалуй, еще более мучительной необходимости сносить мелкие лишения и исполнять опостылевшие обязанности. Как только подшкипер произносил чье-либо имя, кто-нибудь из матросов отвечал: «Здесь» или «есть, сэр» — и, отделяясь от темной массы голов, ясно выступавшей над черной линией правого борта, входил босыми ногами в круг света; затем, сделав несколько бесшумных шагов, снова исчезал в тени левых шканцев. Они отвечали различным тоном: некоторые глухим бормотанием, другие ясными звонкими голосами, а кое-кто, точно усматривая во всей этой церемонии личное оскорбление, и просто грубо. На коммерческих судах, где понятие иерархии развито слабее и где все чувствуют себя равными перед равнодушной безграничностью моря и настоятельной необходимостью работать, дисциплина не так строга, как на военных кораблях.

Мистер Бэкер ровным голосом выкликал:

— Хаензен, Кемпбель, Смит, Вамимбо… Ну, что там, Вамимбо, почему вы не отвечаете? Вечно приходится два раза вызывать вас!

Финн издал, наконец, непонятное ворчанье и, выступив из толпы, перешел через полосу света, мечтательный и равнодушный, сохраняя все тот же вид сомнамбулы. Подшкипер начал читать быстрее. Крейк, Сингльтон, Донкин.

— Господи Иисусе! — невольно вырвалось у него, когда Донкин появился в полосе света. Он остановился и обнажил в злобной улыбке бледные десна и длинные верхние зубы.

— Что-нибудь там не в порядке у меня, мистер подшкипер? — спросил он с оттенком дерзости в подчеркнутой простоте тона.

На обеих сторонах палубы раздались смешки.

— Ладно, проходите, — проворчал мистер Бэкер, пронизывая нового матроса упорным взглядом голубых глаз. Донкин вдруг исчез из света в темной группе прошедших через перекличку людей. Там его встретили одобрительным похлопыванием по спине и шепотом лестных замечаний:

— Молодчина! Не боится…

— Уж этот-то покажет им, увидишь, что покажет.

— Ну, прямо, что твой петрушка… А приметил ты, как подшкипер выкатил на него зенки? Умора!

— Ну, будь я проклят, если когда-нибудь…

Последний матрос перешел в темноту; наступило минутное молчание, покуда подшкипер проверял список.

— Шестнадцать, семнадцать, — бормотал он, — тут одного не хватает, боцман? — произнес вслух мистер Бэкер.

Боцман — крупный человек, смуглый и бородатый, стоял рядом с подшкипером.

— На носу никого не осталось, сэр, — произнес он грохочущим басом, — я осмотрел все. Его, по-видимому, нет на борту. Может быть, явится еще до рассвета.

— Может, явится, а может, и нет, — вставил подшкипер. — Не могу разобрать этого последнего имени… сплошная клякса… Ну, ладно, ребята, ступайте вниз.

Смутная неподвижная группа людей зашевелилась, рассыпалась и двинулась вперед.

— Уэйт,[21] — крикнул сильный звонкий голос.

Все остановились. Мистер Бэкер, успевший уже отвернуться и зевнуть, стремительно обернулся, так и не закрыв рта. Наконец он выпалил свирепым голосом:

— Что это значит? Кто это крикнул? Что…

Но тут он заметил у борта чью-то высокую фигуру. Она приближалась и расталкивала толпу, направляясь тяжелыми шагами к полосе света на шканцах. Затем звучный голос снова произнес «Уэйт!». Фонари осветили фигуру мужчины. Он был очень высок ростом и голова его тонула наверху в тени спасательных лодок, стоявших на рострах над палубой. Белые глаза и зубы отчетливо блестели, но лицо исчезало в тени, так что разглядеть его было совершенно невозможно. Руки у незнакомца были большие и как будто в перчатках.

Мистер Бэкер бесстрашно выступил вперед.

— Кто вы такой? Как вы смеете? — начал он.

Юнга, удивленный не меньше остальных, поднял фонарь к лицу незнакомца. Лицо было черное. Удивленный гул, слабый гул, в котором прозвучал точно в подавленном бормотанье слова «негр», пробежал по палубе и исчез в ночи. Негр, казалось, ничего не слышал. Он не двигался, ритмически покачиваясь на месте. Через минуту он спокойно произнес:

— Меня зовут Уэйт, Джемс Уэйт.

— О, — произнес мистер Бэкер. Затем, после нескольких секунд напряженного молчания, его раздражение прорвалось:

— А, вас зовут Уэйт? Что ж из этого? Что вам здесь нужно? Зачем вы явились сюда орать?

Негр был спокоен, хладнокровен, величав, великолепен. Люди подошли ближе и остановились позади него. Он был на полголовы выше самых высоких из них.

Он сказал:

— Я тоже принадлежу к этой команде.

Произношение у него было отчетливое, пожалуй, даже немного чересчур точное. Глубокие, несущиеся, раскатистые звуки его голоса без усилий заполняли палубу. В нем чувствовалось искреннее презрение ко всему окружающему и в то же время какая-то непринужденная снисходительность, точно он, созерцая с высоты своих шести футов и трех дюймов всю неизмеримость человеческого безумия, не желал чересчур жестоко осуждать его.

Негр продолжал:

— Капитан договорился со мной сегодня утром. Я никак не мог поспеть на борт раньше. Поднимаясь по сходням, я увидел на корме толпу и сразу догадался, что идет перекличка. Вот почему я назвал свое имя. Мне казалось, что оно должно стоять у вас в списке и что вы поймете меня. Вы меня не поняли.

Он остановился. Безрассудство, окружавшее его, было посрамлено. Он, как всегда, был прав и, как всегда, готов простить. Презрительные возгласы прекратились, и он спокойно стоял в кругу этих белых людей, тяжело дыша. Он высоко держал голову в ярком свете лампы, голову, мощно вылепленную из глубоких теней и ярких отблесков, голову сильную, неправильную, с уродливым сплющенным лицом. Это лицо было патетично и грубо, — оно являло собой трагическую, таинственную, отталкивающую маску души негра.

Мистер Бэкер рассматривал бумагу, близко придвинув ее к лицу.

— Да, так и есть. Ладно, Уэйт, отнесите свои вещи на бак, — сказал он.

Глаза негра вдруг дико завращались, так что стали видны одни белки. Он прижал руки к бокам и дважды закашлялся металлическим, гулким и потрясающе громким кашлем. Эти приступы кашля прозвучали словно два взрыва в погребе. Купол неба завибрировал от них, и железная броня больверка, казалось, зазвенела ему в унисон. Затем Уэйт вместе с остальными направился в переднюю часть. Офицеры, стоявшие в дверях каюты, слышали как он сказал: «Не поможет ли кто-нибудь из вас, товарищи, снести мои пожитки? У меня сундук и мешок». Слова эти, произнесенные ровным звучным голосом, раздались по всему судну; тон вопроса не допускал отказа. Короткое быстрое шлепанье людей, несущих что-то тяжелое, удалилось по направлению к баку, но высокая фигура негра продолжала маячить у главного люка в группе более мелких силуэтов. Снова послышалось, как он спросил: «А что повар у нас цветной джентльмен?» Затем разочарование и неодобрительное: — «А! Хм!» — в ответ на сообщение, что повар всего-навсего белый. Однако, когда они все вместе двинулись к баку, он снизошел до того, чтобы просунуть голову в дверь судовой кухни и проорать туда: «Добрый вечер, доктор», — голосом, от которого зазвенели все кастрюли. Повар дремал в полутьме на угольном ящике перед капитанским ужином. Он вскочил, как будто кто-нибудь его ударил хлыстом, и стремительно выбежал на палубу, но увидел только несколько спин, которые со смехом удалялись к баку. Рассказывая потом об этом плаваньи, он обычно говорил: «Бедный малый напугал меня. Мне почудилось, что в кухню заглянул сам дьявол».

Повар уже семь лет служил на судне при одном и том же капитане. Это был степенный человек, имевший жену и троих детей, в обществе которых он проводил в среднем не больше месяца в году. Но, живя на берегу, он неизменно по воскресеньям два раза ходил с семьей в церковь. На море он каждый вечер засыпал при горящей лампе, с трубкой во рту и открытой библией в руках. И каждую ночь кто-нибудь заходил к повару, тушил его лампу, вынимал книгу из его рук и трубку из его зубов.

— Потому что иначе, — говорил обыкновенно Бельфаст, — сердясь и жалуясь, — в одну прекрасную ночь ты, старый дуралей, проглотишь свою проклятую трубку, и мы останемся без повара.

— Ах, сынок, я готов предстать перед своим творцом, и хотел бы видеть вас такими же, — отвечал тот с блаженным спокойствием и нелепым и трогательным в одно и то же время.

Бельфаст за дверью кухни начинал приплясывать от досады.

— Ах ты, блаженный дуралей! Я не хочу, чтобы ты умирал, — вопил он, обращая к повару свирепое лицо с нежными глазами. — Чего ты торопишься, деревянная башка, старый греховодник? Черт и так достаточно скоро заполучит тебя. Подумай о нас… о нас… о нас!

И он уходил, топая ногами, отплевываясь, полный возмущения и тревоги; тогда как повар, выйдя из кухни с кастрюлей в руке, разгоряченный, перепачканный и безмятежно спокойный, провожал с улыбкой превосходства спину своего «маленького чудака», убегавшего в ярости. Они были большими друзьями.

Мистер Бэкер, прогуливаясь со вторым помощником у ахтер-люка, вдыхал влажный ночной воздух.

— Эти вест-индские негры бывают иногда удивительно статными и большими, особенно некоторые попадаются… уф! Этот, например, здоровенный мужчина, не так ли, мистер Крейтон? Славно работает должно быть. Э? Уф! Я, кажется, возьму его в свою вахту.

Второй помощник, красивый благовоспитанный молодой человек, с решительным лицом и великолепным сложением, спокойно ответил, что он, собственно, так и предполагал. В его тоне чувствовалась легкая горечь, которую мистер Бэкер ласково попытался устранить.

— Ну, ну, юноша, — сказал он, фыркая между словами. — Не будьте слишком жадны. Этот здоровенный финн все время плаванья был в вашей вахте. Я не хочу быть несправедливым. Можете взять себе этих двух молодых скандинавов, а я… уф… я за беру негра и этого… уф… этого нищего, ободранного малого в черном пальто… уф… я заставлю его… уф… вывернуться наизнанку или… уф… я не буду Бэкером… уф, уф, уф! Он трижды свирепо фыркнул. У него была привычка фыркать таким образом между словами и в конце своих сентенций. Это было славное внушительное фырканье, которое прекрасно вязалось с его угрозами, грузной бычьей осанкой, подпрыгивающей быстрой походкой, крупным, покрытым рубцами, лицом, решительными глазами и сардоническим выражением рта. Но фырканье это давно уже перестало пугать его подчиненных. Они любили мистера Бэкера. Бельфаст (который был его любимцем и знал это) изображал его за его спиной, не особенно заботясь о том, чтобы это осталось в тайне. Чарли — с большей осторожностью — копировал его походку. Некоторые из выражений подшкипера утвердились и сделались обиходными словечками на баке. Большей популярности трудно достигнуть. К тому же вся команда в глубине души знала, что подшкипер при случае может «свернуть парню шею по всем правилам искусства, принятым в океане».

Теперь он отдавал последние приказания:

— Уф… эй, Ноульс! Соберите команду в четыре. Я хочу… уф… лечь в дрейф до того, как подойдет буксир. Следите, когда приедет капитан. Я пойду прилягу, не раздеваясь… уф… позовите меня, как только увидите лодку. Уф! уф!., у старика наверно найдется, что порассказать, когда он поднимется на борт, — заметил мистер Бэкер, обращаясь к Крейтону. — Ну, доброй ночи… уф… завтра нам предстоит трудный денек… уф… ступайте — ка лучше отдохнуть… уф… уф!

На темную палубу брызнул сноп света, затем дверь захлопнулась и мистер Бэкер очутился в своей уютной каюте. Молодой Крейтон продолжал стоять, перегнувшись через перила, мечтательно вглядываясь в восточную ночь. Он видел в ней длинную деревенскую тропинку, на которой шевелились тени листьев и плясали солнечные зайчики, видел движущиеся ветви, которые соединялись над дорожкой, образуя свод, и в их рамке нежную ласкающую синеву неба Англии. Девушка в светлом платье, улыбавшаяся под зонтиком в зелени арки, казалось, спустилась на дорожку прямо с ясного неба.

На другом конце корабля бак, освещенный теперь одной лампой, засыпал в тусклой пустоте, прорезаемой громким дыханием и отрывистыми короткими вздохами. Двойные ряды коек зияли чернотой, словно могилы, занятые беспокойными трупами. Кое-где полузадернутая занавеска из веселенького ситца указывала на то, что на койке спит сибарит. Чья-то нога, очень белая и безжизненная, свешивалась через край, чья-то вытянутая рука торчала наружу, с обращенной вверх ладонью и полузакрытыми толстыми пальцами. Два легких храпа, не сливаясь, спорили друг с другом в забавном диалоге. Сингльтон, раздевшись снова догола (старик сильно страдал от жары), охлаждал свою спину у порога бака, скрестив руки на обнаженной разукрашенной груди. Голова его касалась балки верхней палубы. Негр, наполовину раздетый, стлал себе на верхней койке постель. Его высокая фигура бесшумно двигалась в одних носках. Пара подтяжек, болтаясь сзади, била его по ногам. Донкин сидел на полу, в тени стоек и бушприта, и жадно жевал кусок сухого корабельного сухаря, поджав под себя ноги и беспокойно шмыгая глазами. Он держал сухарь всей пятерней и со свирепым видом вонзал в него свои челюсти. Между его раскоряченных ног сыпались крошки. Затем он встал.

— Где наша бочка для питья? — спросил он многозначительным тоном.

Сингльтон, не говоря ни слова, указал большой рукой, державшей короткую тлеющую трубку. Донкин нагнулся над бочкой и напился из жестяной кружки, расплескивая воду. Повернувшись кругом, он заметил негра, который смотрел на него через плечо со спокойным достоинством. Донкин отошел в сторону.

— Тоже ужин называется, — прошептал он с горечью. — Дома моя собака не стала бы есть его. А для нас с тобой годится в самый раз. Вот тебе и бак большого корабля… чтоб им пусто было! Ни одной крошки мяса! Я обшарил все ящики.

Негр смотрел на него, как человек, к которому неожиданно обратились на иностранном языке. Донкин переменил тон:

— Угости-ка табачком, товарищ, — прошептал он развязно. — Я вот уже месяц как ни разу не затянулся и не пожевал. Просто до смерти хочется! Ну-ка, старина!

— Не будь нахалом, — сказал негр.

Донкин вздрогнул и опустился на ближайший сундук в неподдельном изумлении.

— Мы с тобой не пасли вместе свиней, — продолжал Джемс Уэйт низким тихим голосом. — Вот тебе табак.

Затем после паузы он спросил:

— С какого корабля?

— «Золотой Штат», — невнятно пробормотал Донкин, набивая рот табаком. Негр тихо свистнул.

— Удрал? — спросил он коротко.

Донкин кивнул. Одна из его щек вздулась от жвачки.

— Конечно, удрал, — пробормотал он. — Сначала они вышибли дух из одного парня по пути сюда, а потом принялись за меня. Я и удрал.

— А вещи бросил?

— И вещи, и деньги, — ответил Донкин, слегка повышая голос. — У меня ничего не осталось, ни платья, ни постели. Этот маленький ирландчик, знаешь — кривоногий, дал мне одеяло. Пойти, что ли, соснуть сегодня на палубе?

Он вышел на палубу, волоча за спиной конец одеяла. Сингльтон, не поднимая глаз, слегка посторонился, чтобы пропустить его. Негр спрятал костюм, в котором явился с берега, и уселся в опрятном рабочем платье на сундук, свесив одну руку с колен. Некоторое время он молча рассматривал Сингльтона, затем обратился к нему:

— Что, как тут у вас на корабле? Сносно, э?

Сингльтон не шевельнулся. Прошло много времени, прежде чем он ответил, сохраняя на лице все ту же неподвижность:

— Корабль… корабли все хороши. Дело в людях.

Он снова принялся курить в глубоком молчании. Мудрость, которую он усвоил, внимая в течение полувека грохоту волн, бессознательно заговорила его старыми устами. Кот мурлыкал над брашпилем. Джемс Уэйт разразился вдруг припадком грохочущего завывающего кашля, который потряс его словно ураган и заставил стремительно растянуться на сундуке, задыхаясь и выкатив глаза. Несколько человек проснулись. Один сонно пробурчал на своей койке:

— Черт! Что тут еще за шум?

— У меня простуда, — ответил, задыхаясь, Уэйт.

— Хороша простуда, — проворчал человек. — По-моему, брат, тут дело посерьезнее.

— Ты так думаешь? — переспросил негр, выпрямившись и снова придав своему голосу оттенок высокомерного презрения.

Он взобрался на свою койку и опять сильно закашлялся, высунув при этом голову, чтобы следить за впечатлением на баке. Протестов больше не было. Он откинулся на подушку и с койки скоро раздалось ровное тяжелое дыхание, словно спавшего на ней человека мучил тяжелый сон.

Сингльтон продолжал стоять в дверях, обернувшись лицом к свету. Его одинокая фигура в тускло освещенной пустоте уснувшего бака казалась еще больше, колоссальнее, много старше. Он был стар, как само Время, которому как раз подобало быть здесь, в этом тихом, точно склеп, баке, где оно могло созерцать терпеливыми глазами короткую победу сна-утешителя. Он же был только дитятей времени, одиноким обломком уничтоженного и забытого поколения. Он стоял неподвижно, все еще сильный и, как всегда, бездумный, завершенный человек, с обширным пустым прошлым и без будущего, с детскими импульсами и похороненными в татуированной груди страстями мужчину. Люди, способные понять его молчание, уже не существовали на земле, — те люди, которые умели жить за пределами жизни, в созерцании вечности. Они были сильны, как сильны те, кто не знает ни сомнений, ни надежд. Они были нетерпеливы и выносливы, буйны и преданны, своевольны и верны. Благонамеренные люди, пытаясь изобразить их, утверждали, будто они вечно ныли над каждым глотком пищи и работали в постоянном страхе за свою жизнь. Но на самом деле это были люди, которые знали труд, лишения, насилие, разгул, но не знали страха и не носили в сердце злобы. Этими людьми было трудно командовать, но зато ничего не стоило воодушевить их; они были безгласны, но достаточно сильны, чтобы заглушить презрением сентиментальные голоса, оплакивавшие в глубине их сердец суровость выпавшей им на долю судьбы. Это была единственная в своем роде судьба — их собственная судьба; одна возможность нести ее на своих плечах уже казалась им привилегией избранных. Жизнь этого поколения была бесславна, но необходима. Они умирали, не познав сладости нежных привязанностей или отрады домашнего очага, но, умирая, не видели перед собой мрачного призрака узкой могилы. Они вечно оставались детьми таинственного моря. Их сменили взрослые дети недовольной земли. Они не так злы, но менее невинны. Не так невежественны, но зато не способны так горячо верить; и если они научились говорить, то зато научились и ныть. Те, прежние, были сильны и безгласны; они были обезличены, согнуты и выносливы, как каменные кариатиды, поддерживающие ночью освещенные залы сияющего прекрасного здания. Теперь они исчезли, но это безразлично. Ни земля, ни море не хранят верности своим детям: истина, вера, поколения людей — исчезают; и это безразлично всем, кроме разве тех немногих, кто верил в истину, исповедовал веру и любил людей.

Поднялся предутренний бриз. Судно, слегка колебавшееся на якоре, закачалось сильнее; слабина цепного каната между брашпилем и клюзами натянулась, зазвенела, соскользнула на дюйм вперед и тихо поднялась с палубы, словно железо таило в себе украдкой никем незамеченную жизнь. Трущиеся в клюзах звенья издавали звуки, похожие на тихие стоны человека, вздыхающего под тяжелым бременем. Напряжение передалось брашпилю, канат натянулся как струна, вздрогнул, и ручка тормоза задвигалась легкими толчками. Сингльтон направился к носу.

До этой минуты он стоял, погруженный в беспредметную задумчивость, полный покоя и безнадежности, с мрачным остановившимся лицом, точно шестидесятилетнее дитя таинственного моря. Все мысли, передуманные им за целую жизнь, можно было бы выразить шестью словами, но движение этих предметов, составлявших такую же часть его сущности, как и бьющееся сердце, выразили живой проблеск сознания на суровом старческом лице. Пламя лампы колебалось, и старик с густыми косматыми бровями стоял над тормозом, неподвижный и сосредоточенный, среди дикой сарабанды пляшущих теней. Затем судно, послушное зову своего якоря, слегка накренилось вперед и ослабило напряжение. Канат освободился, повис и, незаметно поколебавшись, с громким стуком опустился на твердое дерево настила. Сингльтон ухватился за высокий рычаг и, повиснув на нем всем телом, повернул тормоз еще на пол-оборота. Затем он встал на ноги, вздохнул всей грудью и на минуту остановился, чтобы бросить взгляд на мощный слаженный механизм, который лежал, скорчившись, на палубе у его ног, точно какое-то спокойное чудовище, — страшный, прирученный зверь.

— Ну, ты… держи, — проворчал он повелительно в девственную чащу своей бороды.

II

На следующее утро, после восхода солнца, «Нарцисс» вышел в море.

Легкая дымка туманила горизонт. За гаванью простиралась пустынная, как небо, безмерная водная гладь, сверкавшая точно ковер из драгоценных камней. Короткий черный буксир протащил судно в наветренную сторону, отдал фалинь и слегка накренился на шканцах, остановив машины, в то время как легкий длинный силуэт корабля медленно удалялся под спущенными парусами. Свободно висевшие верхние паруса начали понемногу наполняться и принимать мягкие округлые очертания, словно маленькие белые облака запутались в веревочной сети. Но вот выбрали шкоты, подняли реи, и корабль превратился в высокую одинокую пирамиду, скользящую, сияя белизной, в пронизанном солнцем тумане. Буксирный пароход повернул кругом и направился к берегу. Двадцать шесть пар глаз провожали его широкую низкую корму, которая медленно ползла по легкой ряби между двумя гребными колесами, с бешеной торопливостью колотившими по воде. Он напоминал огромного водяного навозного жука, застигнутого светом, ослепленного солнцем, который тщетно старается спастись в далекий мрак суши. Он оставил на небе застывшую струйку дыма, а на воде две исчезающие дорожки пены. На том месте, где пароход останавливался, все еще держалось круглое черное пятно сажи, изгибавшееся на ряби, словно нечистый след, оставленный отдыхавшим животным.

Одинокий «Нарцисс» повернулся к югу и как будто замер, великолепный и неподвижный, на беспокойном море под движущимся солнцем. Клочья пены, проносясь мимо, задевали его борта, вода колотила его стремительными ударами. Берег ускользал, медленно исчезая вдали. Несколько птиц парили на неподвижных крыльях над верхушками мачт. Но скоро берег скрылся окончательно, птицы улетели, и с запада над резко очерченной линией горизонта вырос заостренный парус арабской лодки, идущей в Бомбей, — вырос, замер на мгновение и исчез, точно призрак. И след корабля, длинный и прямой, потянулся через день неизмеримого одиночества. Над уровнем воды алым пламенем горело заходящее солнце под мрачной тяжестью нависших облаков; закатный шквал, налетев сзади, разразился коротким потоком свистящего ливня. Корабль вышел из него, весь блестя от клотиков до ватерлинии, с потемневшими парусами. Он легко понесся вперед под попутным муссоном с очищенными на ночь палубами; беспрерывный монотонный шелест волн, двигавшихся вместе с ним, сливался с тихим шепотом людей, которым делали на корме перекличку для распределения вахт; сверху доносилась короткая жалоба какого-то блока и время от времени громкий вздох ветра.

Мистер Бэкер, выйдя из каюты, вызвал первое имя, не успев еще закрыть за собой дверь. Теперь была его вахта. По старинному морскому обычаю, на обратном пути первую ночную вахту, от восьми до двенадцати, всегда несет старший на судне офицер. Итак, мистер Бэкер, услышав последнее «Есть, сэр», ворчливо приказал: «Смени рулевого! Смотри вперед!» — и тяжелыми шагами поднялся по лестнице юта с наветренной стороны. Вслед затем мистер Крейтон, мягко насвистывая, спустился вниз и ушел в свою каюту. У порога в задумчивости сидел буфетчик в туфлях, с закатанными до плеч рукавами. На главной палубе повар, закрывая на замок дверь кухни, препирался с юным Чарли по поводу пары носков. Слышно было, как он прочувствованно выговаривал ему в темноте у миделя:

— Не стоишь ты, брат, никакой любезности. Я тебе носки выстирал, а ты жалуешься, что в них дырки, да к тому же еще ругаешься. Прямо в лицо. Если бы я не был христианином, грубиян ты желторотый и язычник, дал бы я тебе тумака по голове. Убирайся.

Люди по двое и по трое стояли в задумчивости или медленно прогуливались вдоль больверков на шкафуте. Первый трудовой день морского перехода погружался в унылый покой обычной рутины. На высоком юте в кормовой части расхаживал, шаркая ногами, мистер Бэкер, пофыркивая в паузах между своими мыслями. В передней части часовой, поставленный смотреть вперед, устроившись между лапами двух якорей, мурлыкал бесконечную песню, покорно глядя вдаль напряженным отсутствующим взглядом. Множество звезд выступило в ясной ночи, заполняя пустоту неба. Они теплились над морем, словно живые, и со всех сторон обступали плывущий корабль, более напряженные, чем взоры прикованной толпы, неисповедимые, как души человеческие.

Переход начался, и судно — эта оторвавшаяся частица суши — одиноко и быстро, словно маленькая планета, двигалось по своему пути. Вокруг него бездны неба и моря сливались на недостижимой границе. Неизмеримая круглая пустыня двигалась вместе с ним, вечно меняющаяся и вечно постоянная, неизменно монотонная и неизменно торжественная. Время от времени другое странствующее, несущее на себе жизнь, белое пятно появлялось вдалеке и исчезало, озабоченное своей собственной судьбой. Солнце целый день смотрело на корабль и каждое утро поднималось горящим круглым глазом, полным неиссякающего любопытства. У корабля было свое будущее; он жил жизнью тех существ, которые топтали его палубы. Подобно земле, подарившей его морю, он нес на себе невыносимый груз сожалений и надежд. На нем также обитали робкая истина и дерзкая ложь. Подобно земле, и он ничего не взвешивал, был равнодушен ко всему, обреченный людьми на низкую долю. Величавое одиночество пути облагораживало низменные цели его паломничества. Он несся к югу, вспенивая воду, как бы увлекаемый доблестью высокого подвига. Смеющееся величие моря обращало в ничто протяженность времени. Дни летели один за другим, сверкающие и быстрые, как молнии маяка, а короткие полные событий ночи, напоминали мимолетные сны.

Каждому было отведено свое место, и голос склянок, раздававшийся каждые полчаса, управлял их жизнью и беспрерывным трудом. Днем и ночью на корме у штурвала виднелись голова и плечи рулевого, резко выделявшиеся на фоне солнечного света или мерцания звезд, напряженно склонившиеся над вращающимися ручками колеса. Лица менялись в беспрерывном коловращении. Молодые, бородатые, темные лица, лица ясные, лица нахмуренные, но все одинаково связанные общим братством моря, все с одним и тем же внимательным выражением глаз, зорко следящих за компасом или парусами. Капитан Аллистоун, серьезный, со старым красным шарфом вокруг шеи, проводил целые дни на юте. Ночью он много раз появлялся в темноте люка, словно привидение над могилой, и останавливался под звездами, настороженный и немой, в развевающейся, точно флаг, ночной рубахе, затем бесшумно исчезал снова. Он был родом с берегов Пентленд-Ферс. В молодости он дослужился до звания гарпунщика на петерхедских китоловных судах. Когда он вспоминал об этих временах, его беспокойные серые глаза становились неподвижны и холодны, словно кусочки льда. Потом он ради перемены перешел в Ост-Индский торговый флот. Капитан Аллистоун командовал «Нарциссом» с того самого времени, как тот был спущен. Он любил свое судно, но это нисколько не мешало ему безжалостно подгонять его, ибо капитан лелеял втайне честолюбивую мечту совершить когда — нибудь блестящий по скорости переход, который попадет в морскую печать. Он с сардонической улыбкой упоминал имя владельца, редко беседовал со своими помощниками и, выговаривая им за ошибки, произносил мягким голосом слова, которые резали, точно удары хлыста. Волосы у него были серые, как сталь, лицо суровое, цвета резинового шланга. Всю свою жизнь он неизменно брился каждый день в шесть часов утра, и лишь раз (будучи застигнут неистовым ураганом в восьмидесяти милях к югу от Маврикиевых островов) пропустил три дня подряд. Он боялся только одного — сурового божьего суда — и мечтал закончить свои дни в маленьком домике с прилегающим к нему клочком земли, в самой глубине суши, откуда не была бы видно моря.

Он, владыка этого крошечного мира, редко спускался с олимпийских высот своего юта. Под ним, так сказать у его ног, — простые смертные влачили свое обремененное заботами незаметное существование. На главной палубе мистер Бэкер, фыркая кровожадным и безобидным образом, муштровал нас, потому что — как он заметил однажды — «за это самое ему и платили деньги». Люди, работавшие на палубе, чувствовали себя здоровыми и довольными, как чувствуют себя все моряки, находясь в плавании. Истинный мир начинается со всякого места, удаленного на тысячу миль от ближайшего берега; небо, посылая туда вестников своей мощи, руководится не грозным гневом на преступление, самонадеянность и безумие, а отеческим желанием очистить и просветить простые сердца, которые ничего не знают о жизни и, не смущаясь, служат зависти и алчности.

Вечером вычищенные палубы напоминали своим мирным видом землю осенью. Солнце спускалось на покой, закутанное в плащ темных облаков. Впереди, на конце запасных ростр, сидели, скрестив руки, боцман и плотник — оба добродушные, сильные, широкоплечие. Рядом с ними коротенький толстый парусный мастер, служивший раньше во флоте, рассказывал, попыхивая трубкой, неправдоподобные истории об адмиралах. Матросы разгуливали парами взад и вперед, без усилий сохраняя на узком пространстве мерность шага и равновесие. В большом хлеву хрюкали свиньи. Бельфаст, задумчиво опершись локтем о поручни, беседовал с ними в молчаливом раздумье. Ребята, с широко раскрытыми на загорелых грудях рубашками, расселись на верхних ступеньках лестницы бака.

У фок-мачты несколько человек, собравшись кружком, спорили об отличительных признаках джентльмена. Один сказал: «Все дело в деньгах». Другой возразил: «Ничего подобного. Они говорят по-иному, не по-нашему» Хромой Ноульс всунул свою немытую физиономию (это был самый грязный человек на баке) и, обнажив в язвительной улыбке несколько желтых зубов, с хитрым видом заметил, что он «не мало повидал на своем веку ихних штанов». Задняя часть этих принадлежностей, как он уверял, бывала обыкновенно тоньше бумаги — от постоянного сидения в конторах, но в остальном штаны были первосортные и могли держаться целые годы. Все дело было во внешности.

— Не велика штука, — сказал он, — быть джентльменом, черт возьми, когда занимаешься чистым делом.

Они спорили без конца, упорные, как дети, выкрикивая с разгоряченными лицами свои поразительные аргументы; а ласковый ветер наполнял огромную полость фока, который выпячивался, раздувшись над их непокрытыми головами, и шевелил спутанные волосы мимолетным прикосновением, легким, как робкая ласка.

Они забыли свою работу, они забыли самих себя. Повар подошел, чтобы прислушаться, и остановился, весь сияя от сознания собственного благочестия, словно самодовольный праведник, который не может забыть ожидающей его славной награды. Донкин, одиноко размышлявший над своими обидами на верхушке бака, придвинулся ближе, чтобы поймать нить разговора, шедшего внизу. Он небрежно оперся о перила, повернув свое болезненное лицо к морю, и тонкие ноздри его задвигались, вдыхая ветерок. Лица, озаренные пламенем заката, выражали острое любопытство, губы блестели, глаза сверкали.

Гуляющие пары внезапно остановились на ходу с широкими усмешками на лицах; один из матросов, стиравший в чане, так и уселся в экстазе на пол с пятнами мыльной пены на мокрых руках. Даже три квартирмейстера, откинувшись назад и удобно опершись, прислушивались с улыбками превосходства на губах. Бельфаст перестал чесать ухо своей любимой свинье и, разинув рот с горящими от нетерпения глазами, старался вставить свое слово. Он поднимал руки, гримасничая и кривляясь.

Чарли издали крикнул спорящим:

— Я больше вас всех знаю о джентльменах, потому как был с ними в самых что ни на есть близких отношениях… я им чистил сапоги.

Повар, выворачивавший шею, чтобы лучше слышать, был скандализован.

— Заткнись, когда старшие говорят, бесстыжий язычник, мальчишка!

— Ладно, старая аллилуйя, я кончил, — успокоительно ответил Чарли.

Какое-то замечание Ноульса, произнесенное с невероятно лукавым видом, вызвало рябь смеха, которая выросла в волну и разразилась потрясающим грохотом. Они топали обеими ногами, с криками обращая к небу лица, многие просто лопались от смеха, ударяя себя по бедрам, тогда как другие перегибались вдвое и задыхались, обхватив обеими руками животы, словно от боли. Боцман и плотник, не меняя поз, тряслись, сидя на своих местах. Парусный мастер, жаждавший рассказать анекдот об адмирале, недовольно надулся, повар вытирал себе жирным лоскутом глаза, а хромой Ноульс, удивленный собственным успехом, стоял среди них, тупо улыбаясь.

Вдруг лицо Донкина, свешивавшееся через поручни бака, сделалось серьезным. Через дверь бака доносилось что-то вроде слабого стука. Он перешел в ропот и кончился болезненным вздохом. Человек, занимавшийся стиркой, резко погрузил обе руки в чан. Повар сразу пал духом, хуже изобличенного вероотступника. Боцман смущенно зашевелил плечами; плотник вскочил одним прыжком и удалился, а парусный мастер, казалось, мысленно отказался от своего анекдота и с мрачной решимостью принялся попыхивать трубкой. В черном проходе заблестела пара белых больших пристальных глаз, затем показалась и вся голова Джемса Уэйта, словно подвешенная между двух рук, державшихся за косяки двери по обеим сторонам лица. Кисточка его синего ночного колпака свешивалась вперед, весело танцуя над левым веком. Он, пошатываясь, вышел на палубу. Уэйт выглядел таким же сильным, как всегда, но при этом как-то странно и неестественно покачивался на ногах. Лицо его как будто чуточку похудело со времени отплытия, и глаза казались чересчур большими. Одно уж появление его как будто ускорило отступление гаснущего света; заходящее солнце резко погрузилось, словно убегая от негра; от него исходил черный туман, какое-то неуловимое веяние, что-то холодное и мрачное, ложившееся на все лица, точно траурная вуаль. Кружок распался. Радостный смех замер на застывших губах. Ни один человек из всей команды судна не улыбнулся. Никто не произносил ни слова. Многие повернулись спиной, стараясь сделать вид, будто все происходящее нисколько их не касается; другие, отвернув головы, почти против воли продолжали искоса посматривать на него; они, скорее, напоминали застигнутых на месте преступников, чем честных людей, смущенных какой-то неожиданностью. Только два или три человека смотрели прямо, слегка раскрыв губы. Все ждали, что Джемс Уэйт что-то скажет и в то же время, как будто уже заранее знали, что это будет. Он прислонился спиной к косяку и обвел всех тяжелым взглядом, властным и измученным, словно больной тиран, желающий подчинить себе толпу низких, но ненадежных рабов.

Никто не отошел. Они ждали, завороженные страхом.

Он заговорил иронически, задыхаясь между словами:

— Спасибо вам… ребята. Вы… добрые… спокойные… товарищи. Орете тут… у дверей…

Он сделал более продолжительную паузу, во время которой ребра его, делая преувеличенные усилия, старались овладеть дыханием. Это было невыносимо. Ноги зашаркали. Бельфаст застонал; один только Донкин мигал наверху своими красными веками с невидимыми ресницами и ядовито улыбался над головой негра.

Негр снова заговорил, на этот раз с неожиданной легкостью. Он больше не задыхался, и голос его звучал громко и гулко, словно он говорил в пустой пещере. Он был надменен и зол.

— Я попробовал заснуть немного. Ведь вы знаете, что я не могу спать по ночам. Приходите трещать тут под самой дверью, как проклятые старухи какие-то. А небось считаете себя хорошими товарищами? Так кажется? Очень вы заботитесь об умирающем человеке.

Бельфаст отскочил от свиного хлева.

— Джимми, — крикнул он дрожащим голосом. — Если бы ты не был болен, я бы…

Он остановился. Негр подождал немного, затем произнес мрачным тоном.

— Ты бы — что? Пойди, поищи себе кого-нибудь другого для драки. Такого же здорового, как ты. Оставь меня в покое. Я не долго протяну. Скоро отправлюсь… и так уж достаточно.

Люди стояли, притихнув, едва дыша, с злыми глазами. Это было как раз то, чего они ожидали и чего не выносили, — намек на подкрадывающуюся смерть, который этот ненавистный негр помногу раз в день бросал им в лицо, точно заслугу или угрозу. Он, казалось, гордился этой смертью, которая до сих пор лишила его лишь некоторых жизненных удобств; он чванился ею, словно никто другой в мире никогда не был близок с подобным спутником; он беспрестанно выставлял ее перед нами напоказ с любовным постоянством, которое делало ее присутствие в одно время и несомненным и невероятным. Невозможно было заподозрить кого-либо в такой чудовищной дружбе. Кто же был этот вечно ожидаемый гость Джимми — действительность или обман? Мы колебались между жалостью и недоверием, когда он по малейшему поводу начинал трясти перед нашими глазами кости своего назойливого и гнусного скелета. Он вечно выставлял его напоказ. Он говорил об этой приближающейся смерти так, как будто она была уже тут, как будто она гуляет снаружи по палубе, как будто она вот-вот войдет и уляжется на единственную пустую койку, как будто она сидит рядом с ним за каждой трапезой. Она ежеминутно вмешивалась в нашу работу, в наш досуг, в наши развлечения. Мы перестали заниматься по вечерам музыкой и пением, потому что Джимми (мы все ласково называли его «Джимми», чтобы скрыть свою ненависть к его сообщнику) ухитрился нарушить своей ожидаемой кончиной даже душевное равновесие Арчи. У Арчи была гармоника, но после пары язвительных поучений Джимми, он заявил нам, что не станет больше играть — «Джимми — не жилец на свете. Не знаю в чем штука, но только дело его очень плохо, очень плохо. Нечего приставать ко мне, ребята, я не стану играть».

Наши певцы онемели, потому что Джимми был «умирающий человек». По той же причине «ни один малый, — как заметил Ноульс, — не смел вогнать гвоздь, чтобы повесить на него свои жалкие лохмотья, без того, чтобы ему тотчас же не дали понять, какую гнусность он совершает, нарушая покой нескончаемых последних минут Джимми». Ночью, вместо веселого окрика: «Первая склянка, вылезай. Слышите вы там, эй вы! Хэй, хэй, хэй! Высунь нос!» — вахтенных выкликали шепотом, поодиночке, чтобы как-нибудь не потревожить последнего сна Джимми на земле. Правда, на самом деле, он никогда не спал и всегда умудрялся пустить нам в спину какое-нибудь язвительное замечание, когда мы, едва дыша, выскальзывали на палубу. После этого мы обыкновенно чувствовали себя с минуту грубыми животными, а немного погодя начинали ругать себя дураками. На баке мы говорили так тихо, словно это была церковь. Мы молчаливо и испуганно проглатывали свой обед, потому что Джимми был привередлив насчет пищи и жестоко негодовал на солонину, сухари и чай, словно эти продукты вообще не были пригодны для человеческого питания — «а так только, разве для умирающего». Он говорил: «Неужели нельзя найти ломтик мяса получше для больногочеловека, который хочет добраться домой, чтобы подлечиться или лечь в могилу? Как бы не так! Если бы только представился случай, вы бы живо отправили меня на тот свет, ребята. Просто отравили бы. Посмотрите, что вы мне дали». Мы подавали ему в постель, страдая при этом от ярости и унижения, словно какие-нибудь царедворцы, пресмыкающиеся перед ненавистным тираном; и он награждал нас за это своим непримиримым критицизмом. Он обладал секретом вечно поддерживать на поверхности слабость и глупость, заложенные в глубине человеческой натуры. Он обладал секретом жизни, этот проклятый умирающий, и он сделался настоящим властелином каждого мгновения нашей жизни. Мы приходили в бешенство, но продолжали оставаться покорными. Горячий маленький Бельфаст вечно находился то на границе возмущения, то на границе слез. Однажды он поделился с Арчи: «За полпенни я проломил бы этому трусливому мошеннику его уродливую башку!» — и прямодушный Арчи сделал вид, будто оскорблен таким заявлением. Вот какими бесовскими чарами опутал нашу простодушную компанию этот чужой негр из Сант-Китта. Но в ту же ночь Бельфаст, чтобы угодить прихотливому Джимми, стащил из кухни воскресный фруктовый торт, приготовленный для офицеров. Он поставил на карту не только свою давнишнюю дружбу с поваром, но сверх того, — как выяснилось потом, — и свое вечное блаженство. Повар был подавлен горем. Он не знал, кто совершил преступление, но ясно видел, что зло процветает; он чуял, что на борту среди этих людей, которых он считал до некоторой степени под своей духовной опекой, поселился сам сатана. Только завидит он бывало троих или четверых вместе, тотчас бросит свои кастрюли и бежит к ним проповедовать. Мы обыкновенно спасались от него бегством, и только Чарли, который знал вора, встречал повара чистосердечным невинным взглядом, раздражавшим добряка хуже дерзости:

— Я уверен, что это не иначе, как ты стащил, — ворчал он горестно, с пятном сажи на подбородке, — Больше некому. Сущее ты топливо для ада. Больше твоих носков и в помине не будет на кухне.

Вскоре распространился неофициальный слух, что в случае новой кражи нам перестанут выдавать варенье (добавочный паек, по полфунта на человека). Мистер Бэкер перестал шутливо поругивать своих любимцев и подозрительно фыркал на нас всех. Холодные глаза капитана недоверчиво поблескивали с высоты юта, когда мы собирались небольшой толпой от фалов до брасов для обычного вечернего подтягивания канатов. На коммерческом судне очень трудно остановить подобное воровство, и оно, скорее всего, может быть принято как выражение ненависти матросов к офицерам. Это — скверный признак, который может кончиться бог весть какими неприятностями. На «Нарциссе» по-прежнему царил мир, но взаимное доверие было нарушено. Донкин не скрывал своего восторга. Мы были в полном унынии.

Но тут непоследовательный Бельфаст, впав однажды в бешенство, попрекнул негра пирогом. Джемс Уэйт облокотился на подушку и, задыхаясь, выпалил:

— Да разве я просил тебя таскать мне эту дрянь? Будь он проклят, твой пирог. Мне от него только хуже стало — ах ты, маленький ирландский идиот!

Бельфаст с побагровевшим лицом и трясущимися губами бросился к нему. Все с криком повскакали с мест. С минуту стояла неистовая суматоха. Кто-то пронзительно крикнул:

— Легче, Бельфаст, легче! Легче!

Мы ждали, что Бельфаст без дальних разговоров задушит Уэйта. Поднялась возня. Сквозь шум мы услышали кашель негра, металлический и гулкий, словно гонг, и в следующую минуту увидели, что Бельфаст висит у него на шее. Он жалобно повторял:

— Не надо, Джимми, не надо. Не будь таким. Ангел и тот не мог бы поладить с тобой, хоть ты и болен так шибко.

Он обвел всех нас взглядом, не отходя от постели Джимми. Его смешной рот дергался, а глаза были полны слез. Затем он суетливо принялся поправлять сбившееся одеяло.

Неумолкающий шелест моря наполнял бак. Был ли Джемс Уэйт испуган, тронут, раскаивался ли он? Он лежал на спине, прижав одну руку к боку, так неподвижно, словно долгожданный гость наконец посетил его. Бельфаст топтался на месте, взволнованно повторяя:

— Да, мы знаем, тебе плохо, но… скажи только, что тебе сделать и… мы все знаем, что тебе плохо, очень плохо…

Нет, решительно, Джемс Уэйт не был тронут и не раскаивался. Сказать правду, он как будто, скорее, был испуган. Он вдруг сел с невероятной быстротой и легкостью:

— Так ты думаешь, что я очень плох, правда? — уныло произнес он своим чистейшим баритоном (по временам, когда он говорил, вы ни за что не подумали бы, что у этого человека что-то не в порядке), — так, что ли? Ну и веди себя тогда, как полагается. У некоторых из вас, право, не хватает ума даже на то, чтобы как следует прикрыть больного человека одеялом. Так оставь его. Мне все равно как умирать.

Бельфаст уныло отошел от него с жестом отчаяния. В тишине бака, наполненного заинтересованными людьми, раздался отчетливый голос Донкина:

— Ну и насмешил.

Он захихикал. Уэйт посмотрел на него. Он посмотрел на него очень дружелюбно. Никто не мог сказать, чем можно было угодить нашему непостижимому инвалиду. Но нам казалось все-таки, что снести презрение этого шута должно быть тяжело.

Донкин занимал на баке совершенно особое, но не безопасное положение. Он одиноко стоял на опасной вершине всеобщей неприязни и в этом постоянном уединении мог только предаваться мыслям о предстоящих штормах у мыса Доброй Надежды и завидовать нашему теплому платью и непромокаемым плащам. Наши непромокаемые сапоги, резиновые плащи и плотно набитые морские сундуки давали ему много пищи для горьких размышлений. Ни одного из этих необходимых предметов у Донкина не было, и он инстинктивно чувствовал, что, когда придет нужда, никто с ним не поделится. Он бесстыдно раболепствовал перед нами и систематически дерзил начальству. Он ожидал от такой линии поведения наилучших результатов для себя, но обманулся в расчете. Подобные натуры забывают обычно, что люди, доведенные до крайней степени раздражения, всегда бывают справедливыми, все равно, хотят они этого или нет. Вызывающее поведение Донкина в отношении долготерпеливого мистера Бэкера показалась нам наконец невыносимым, и мы искренне обрадовались, когда подшкипер в одну прекрасную ночь основательно проучил нахала. Как раз перед полуночью нас позвали на палубу ставить реи, и Донкин, согласно своему обыкновению, стал отпускать по этому поводу дерзкие замечания. Мы сонно стояли в ряд, держа в руках фока-брас в ожидании команды. Вдруг в темноте послышался тяжелый топот босых ног, удивленное восклицание, звук пощечин и шлепков, подавленный свистящий шепот: «А! Ты будешь!!!» — «Ой, не надо… не надо…» — «Так получи!..» — «О! О!..» — потом глухие удары, смешанные с грохотом железных предметов, как будто человеческое тело беспомощно упало среди штоков главного насоса. Прежде чем мы успели сообразить в чем дело, где-то очень близко послышался слегка нетерпеливый голос мистера Бэкера: «Выбирай, ребята, налегай на канат!» И мы с большим рвением принялись исполнять команду. Подшкипер как ни в чем не бывало продолжал ставить реи со своей обычной раздражающей тщательностью. Пока мы выполняли работу, Донкин ни разу не попадался нам на глаза, но это никого не тревожило. Если бы подшкипер бросил его за борт, никто не сказал бы даже: «Алло! А парню-то каюк!» Но на этот раз ничего скверного не случилось, даже если Донкин и потерял один из передних зубов. Мы заметили это только утром и ничем не нарушили деликатного молчания. Этикет бака предписывал нам оставаться в подобном случае слепыми и немыми, а мы уважали свои традиции гораздо больше, чем это принято среди жителей суши. Чарли с непростительным отсутствием savoir vivre[22] выпалил: «Ты что, у своего дантиста побывал? Больно было, а?» — за что один из его лучших друзей дал ему пощечину. Парень удивился и по меньшей мере часа три не мог прийти в себя от огорчения. Нам было жаль его, но молодость требует еще более строгой дисциплины, чем зрелый возраст. Донкин ядовито улыбался. С этого дня он сделался безжалостен. Обзывал Джимми «черным мошенником» и намекал нам на то, что мы олухи, которых самый обыкновенный негр изо дня в день водит за нос. А Уэйту между тем этот парень как будто нравился!

Сингльтон продолжал жить в стороне от человеческих треволнений. Молчаливый, никогда не улыбающийся, он только дышал среди нас, — этим и ограничивалось сходство между ним и остальной командой. Мы старались вести себя вполне достойным образом, но находили, что это далеко не так просто. Мы колебались между жаждой добродетели и страхом очутиться в смешном положении. Мы стремились спасти себя от муки угрызений, но вовсе не желали из-за собственной сентиментальности облачаться в дурацкий колпак. Ненавистный сообщник Джимми, казалось, вдохнул в наши сердца, вместе со своим нечистым дыханием, лукавство, которого там раньше не было и в помине. Мы становились беспокойны и трусливы, и сами замечали это. Один Сингльтон как будто ничего не видел и ничего не понимал. До этого времени мы нисколько не сомневались, что он действительно так мудр, как кажется, но теперь мы осмеливались подозревать по временам, что старик с возрастом поглупел. Однако как-то раз за обедом, когда мы сидели на своих сундуках около оловянного блюда, стоявшего на палубе посреди круга наших ног, Джимми в особенно гнусных терминах выразил свое отвращение ко всем людям и вещам. Сингльтон поднял голову. Мы онемели. Старик спросил, обращаясь к Джимми:

— Ты что, умираешь?

Этот вопрос страшно поразил и смутил Джемса Уэйта. Мы все остолбенели. Рты так и остались раскрытыми. Сердца колотились. Глаза мигали. Кто-то уронил жестяную вилку, и она задребезжала на блюде; один из матросов, поднявшийся было, чтобы выйти, так и замер на месте. Но не прошло минуты, как Джимми овладел собой.

— А разве ты сам этого не видишь? — ответил он нетвердым голосом.

Сингльтон поднес кусок смоченного сухаря (зубы его, как он объяснял нам, притупились от времени) к губам.

— Ну и помирай, — сказал он мрачно, но с достоинством, — только не путай нас в эту проклятую историю. Мы не можем помочь тебе.

Джимми откинулся на своей койке и долго лежал очень тихо, вытирая с подбородка пот. Мы быстро убрали обеденную посуду и, выйдя на палубу, принялись обсуждать инцидент. Некоторые при этом захлебывались от восторга, другие же были печальны. Вамимбо, простояв довольно долго в мечтательном раздумье, изобразил наконец на своем лице слабое подобие улыбки, а один из молодых скандинавов, терзаясь жестокими сомнениями, попробовал во время второй двухчасовой вахты подойти к Сингльтону (старик не особенно поощрял нас к разговорам) и робко спросил его: «Ты думаешь, что он умрет?» Сингльтон поднял на него глаза. «Конечно, умрет», — сказал он вразумительно. Он произнес это с такой уверенностью, точно вопрос вообще не подлежал сомнению. И скандинав, вопрошавший оракула, тотчас же сообщил об этом всем нам. Он застенчиво приближался к каждому по очереди, весь горя от нетерпения, и, глядя в сторону, повторял свою формулу: «Старик Сингльтон говорит, что он умрет».

Нам сразу стало легче. Мы, наконец, успокоились, убедившись, что наше сочувствие вполне уместно, и снова обрели способность улыбаться без задних мыслей. Но мы «считали без хозяина», без Донкина. Донкин «не желал иметь никакого дела с этими паршивыми медведями». Когда Нильсен подошел к нему со своей вестью: «Сингльтон говорит, что он умрет», — Донкин ответил полным презрения голосом: «Так же, как и ты, толстомордая чухна! Уж лучше бы вы все передохли поскорее! Перекатываете наши денежки в свою нищую сторону!»

Мы снова были смущены. Мы поняли, что в общем ответ Сингльтона не мог иметь никакого решающего значения. Мы обратили свою ненависть на него, думая, что он попросту дурачит нас. Вся наша уверенность исчезла; отношения с начальством обострились; повар, махнув рукой, решил предоставить нас уготованной для нас гибели; мы подслушали мнение боцмана о том, что «вся команда просто мягкотелые дураки». Мы подозревали Джимми, друг друга, самих себя. Мы не знали, на что решиться. На каждом ничтожнейшем повороте своего смиренного жизненного пути мы сталкивались с Джимми, который властно преграждал нам дорогу, рука об руку со своим ужасным, таинственным товарищем. Это было рабство, наложенное на нас каким-то колдовством.

История эта началась через неделю после выхода из Бомбея и надвинулась незаметно, как бывает всегда с большими несчастьями. Все с самого начала заметили, что Джимми слаб на работе; но мы просто сочли это за вывод его жизненной философии.

Донкин сказал:

— Ты, брат, налегаешь на канат не крепче какого-нибудь паршивого воробья!

Он презирал его. Бельфаст, всегда готовый к бою, вызывающе крикнул:

— Смотри, дружище, как бы тебе не надорваться!

— В самом деле? — возразил тот с глубочайшим презрением, и Бельфаст ретировался.

Однажды утром, когда мы мыли палубу, мистер Бэкер позвал его:

— Принесите-ка сюда вашу щетку, Уэйт.

Тот вяло поплелся.

— Шевелитесь же, уф… — фыркнул мистер Бэкер. — Что там у вас с задними ногами?

Уэйт остановился как вкопанный. Он медленно повел выпуклыми глазами, в одно время и дерзкими и печальными.

— Ноги тут ни при чем, — сказал он, — это легкие. Все насторожились.

— Что… уф? Что еще с ними? — осведомился мистер Бэкер.

Вся вахта, усмехаясь, столпилась вокруг, на мокрой палубе, кто с щеткой, кто с ведром. Уэйт мрачно ответил:

— Разрушаются… или уже разрушены. Разве вы не видите, что перед вами умирающий?

Мистеру Бэкеру стало не по себе.

— Так зачем же вы, черт подери, нанимались на корабль?

— Должен же я как-нибудь существовать, пока не умру. Как по-вашему? — ответил тот. Хихиканье сделалось громче.

— Убирайтесь с палубы, чтобы я больше не видел вас здесь, — сказал мистер Бэкер.

Он был в полном смущении, ибо в первый раз столкнулся с подобным случаем. Джемс Уэйт послушно положил свою щетку и медленно направился к баку. Взрыв смеха проводил его. Это было чересчур забавно. Вся команда хохотала. Они хохотали… Увы!

Он сделался нашим вечным мучителем. Он был хуже кошмара. По внешнему виду никак нельзя было заметить, что с ним что-то неладно. Ведь на негре ничего не увидишь. Он был, правда, не слишком толст, но все-таки не худее других негров, которых мы знали. Он часто кашлял, но самый непредубежденный человек заметил бы, что Джимми большей частью кашлял тогда, когда это было ему почему-либо нужно. Он не мог или не желал исполнять своей работы, но при этом не хотел и лежать. Иногда он вдруг взбирался на марсы и салинги лучше заправских матросов, а спустя некоторое время нам приходилось с опасностью для жизни снимать его ослабевшее тело вниз. О нем докладывали начальству, его исследовали, его уговаривали, задабривали, грозили ему, читали наставления. Раз его вызвали в каюту к капитану. Но об этом свидании пошли самые невероятные слухи. Говорили, будто он заставил старика замолчать, будто он застращал его. По версии Чарли, «шкипер, обливаясь слезами, благословил его и подарил ему банку варенья». Ноульс выведал у буфетчика, что неподражаемый Джимми катался в капитанской каюте по полу, стонал, жаловался на всеобщую жестокость и недоверие и кончил тем, что раскашлялся прямо над метеорологическими журналами, которые были разложены в это время на столе. Как бы то ни было, Уэйт вернулся на бак, поддерживаемый буфетчиком, который сочувственным и встревоженным голосом обратился к нам:

— Эй, пусть кто-нибудь из вас присмотрит за ним. Его нужно уложить!

Джимми выпил целую кружку кофе и, наговорив всем по очереди дерзостей, улегся в постель. С тех пор он проводил там большую часть времени, но когда это почему-либо было ему нужно, выходил на палубу и появлялся среди нас. Он был всегда задумчив, полон презрения, и молча смотрел вдаль на море; и никто не мог сказать, что представляет собой этот черный человек, который сидит там в стороне, задумчивый и неподвижный, как изваяние.

Уэйт упорно отказывался принимать какие-нибудь лекарства; он до тех пор выбрасывал через борт саго и овсянку, пока буфетчику не надоело приносить их. Он попросил парегорика. Ему прислали большую бутылку, которой хватило бы, чтобы отравить целую кучу младенцев. Он держал ее между своим матрасом и сосновой внутренней обшивкой судна; но никто никогда не видел, чтобы он принимал его. Донкин оскорблял его в лицо, насмехался над ним, когда он задыхался, и Уэйт в тот же день отдал ему теплую фуфайку. Однажды Донкин целые полчаса осыпал его бранью и попреками за лишнюю работу, которую приходится делать за него вахте, и кончил тем, что обозвал его «чернорылой свиньей». Мы замерли от ужаса, будучи всецело под влиянием своей проклятый чувствительности. Но Джимми эти оскорбления, казалось, положительно доставляли удовольствие. Он даже повеселел, и Донкин получил пару старых непромокаемых сапог, которые Джимми бросил ему.

— Вот тебе, ист-эндская сволочь, — прогудел Уэйт. — Получи!

Под конец мистеру Бэкеру пришлось доложить капитану, что Джемс Уэйт вызывает смуту на судне и «вконец подрывает дисциплину… уф». И, действительно, первая вахта дошла до того, что чуть-чуть не отказалась от повиновения, когда боцман приказал ей однажды утром вымыть бак. Дело было в том, что Джимми не одобрял мокрого пола, а мы в то утро как раз находились в сочувственном настроении. Мы решили, что боцман животное и высказали ему это. Только тонкий такт мистера Бэкера предупредил общую свалку. Он сделал вид, что все это шутка с нашей стороны и суетливо направился в переднюю часть, обзывая нас не слишком вежливыми именами, но при этом с такой сердечностью и добродушием старого моряка, что мы тотчас же устыдились самих себя. По правде говоря, мы считали его слишком хорошим моряком, чтобы охотно досаждать ему. «При том же Джимми, быть может, просто мошенник, даже наверно так», — рассуждали мы. Бак в это утро был убран. Но в полдень рубку верхней палубы приспособили под больничную палату. Это была славная маленькая каюта с выходом на палубу и с двумя койками. Туда перенесли имущество Джимми, а вслед затем, несмотря на его протесты, и самого больного. Он заявил, что не может идти. Четверо матросов понесли его на одеяле. Он жаловался, что умрет там один, как пес. Мы жалели его и в то же время были в восторге, что его выдворяют с бака. Мы, как и прежде, продолжали ходить за ним. Соседнее помещение было занято кухней, и повар часто заглядывал к больному. Уэйт немного повеселел, Ноульс уверял, что слышал, как он громко смеялся сам с собой. Другие видели, как он гулял ночью по палубе. Его маленькое помещение с приоткрытой дверью на длинном крюке было всегда полно табачного дыма. Проходя мимо во время работы, мы то весело окликали его в щель, то поругивали. Он неотразимо привлекал нас. Сомнения наши никогда не умирали. Он покрывал своей тенью весь корабль. Угроза скорой гибели, которой он вечно стращал нас, делала его самого неуязвимым и позволяла ему попирать наше достоинство ежедневными попреками в недостатке моральной доблести. Он отравлял нам жизнь. Будь мы жалкой шайкой безнравственных негодяев, одинаково терзаемых надеждой и страхом, он не мог бы господствовать над нами с более бессердечной уверенностью в своем высоком превосходстве.

III

В это время «Нарцисс» с выпрямленными реями вышел из — под благоприятного муссона. В течение нескольких дней он медленно двигался вперед, то и дело отклоняясь и кружась на месте под неустойчивыми легкими ветрами. Люди ворчливо переворачивали с одной стороны на другую тяжелые реи под дробью коротких теплых ливней; они со вздохами и воркотней хватались за промокшие канаты в то время, как подшкиперы, угрюмые и насквозь промокшие, беспрерывно отдавали усталыми голосами приказания. Во время коротких передышек матросы с отвращением рассматривали горящие ладони своих онемевших рук и с горечью спрашивали друг у друга: «Кто сделался бы моряком, если бы мог стать фермером?» Люди сделались раздражительными и перестали следить за тем, что срывалось с языка. Раз, темной ночью, когда вахту, задыхавшуюся от жары и почти затопленную дождем, в течение четырех адских часов перегоняли от браса к брасу, Бельфаст объявил, что он «пошлет к черту парусники и перейдет на пароход». Это, несомненно, было слишком. Капитан Аллистоун с большим самообладанием грустно пробормотал мистеру Бэкеру: «Недурно, недурно!», когда тот умудрился, лавируя и изворачиваясь, пропихнуть свой славный корабль на шестьдесят миль в двадцать четыре часа. Джимми, стоя у порога своей каютки и опершись подбородком на руку, следил дерзкими и грустными глазами за нашей опостылевшей работой. Мы ласково заговаривали с ним, но за спиной его обменивались кислыми улыбками.

Затем судно снова понеслось к южным широтам под благоприятным ветром и ясным небом. Оно миновало Мадагаскар и о. Маврикия на таком расстоянии, что мы даже мельком не увидели берега. На запасные ростры надели лишние найтовы. За рубками установили надзор. Буфетчик в свободные минуты с встревоженным видом прилаживал фальшборты к дверям кают. Толстая парусина тщательно сворачивалась. Взоры тревожно устремлялись на запад к Мысу Бурь. Судно начало углубляться в юго-западное течение, и мягко сияющее небо нижних широт стало изо дня в день принимать над нашими головами все более жесткий оттенок. Оно высоко изгибалось над кораблем, бледное и вибрирующее, словно огромный стальной купол, отражающий мощные голоса буйных штормов. Солнце холодно блестело на белых завитках черных волн. Судно с убавленными парусами медленно кренилось под сильным дыханием налетавших с запада шквалов, упорное, но покоряющееся. Оно металось из стороны в сторону с неослабным старанием пробить себе дорогу сквозь невидимую силу ветра. Оно ныряло носом в мрачные гладкие пропасти, оно взлетало вверх, переваливая через снежные гребни больших движущихся бурунов; оно беспокойно качалось из стороны в сторону, словно живое страдающее существо. Стройный и мужественный корабль отвечал на зов людей и его тонкие мачты беспрерывно очерчивали порывистые полукруги, точно взывая к бурному небу о помощи.

В этом году зима у Мыса стояла жестокая. Смененные рулевые хлопали руками, бегали изо всех сил, притопывая ногами, и дули на распухшие красные пальцы. Палубная вахта старалась увернуться от холодных брызг или, скорчившись в защищенных уголках, угрюмо следила за высокими безжалостными волнами, которые то и дело перекатывались через борт в неутомимой ярости. Вода целыми фонтанами врывалась в двери бака. Прежде чем добраться до своей сырой постели, приходилось пробиваться через настоящий водопад; люди возвращались на бак мокрые и выходили оттуда онемевшие, чтобы снова взвалить на плечи жестокий искупительный крест, возложенный на них славной и безвестной судьбой. Вдали на корме сквозь туман шквалов виднелись фигуры офицеров, напряженно смотревших на запад. Они стояли у поручней с наветренной стороны, держась за них с мрачной решимостью, прямые и блестящие в своих длинных пальто. Когда же по временам, подгоняемое сильным ветром, судно начинало беспорядочно нырять, их напряженные фигуры, сильно раскачиваясь, поднимались высоко над серой линией покрытого тучами горизонта, продолжая сохранять все ту же неподвижность.

Они следили за погодой и судном с такой же жадностью, как обитатели суши следят за капризными переменами счастья. Капитан Аллистоун совсем не покидал палубы, словно превратившись сам в какую-то часть судовых снастей. Время от времени буфетчик, все еще не надевавший куртки, несмотря на пронизывающий холод, пробирался к нему с горячим кофе, половину которого шторм выдувал из чашки, прежде чем она добиралась до губ шкипера. Он со строгим лицом выпивал одним глотком остаток под аккомпанемент тяжелых брызг, громко барабанивших по его клеенчатому пальто, и шипения волн, разбивавшихся у его высоких сапог. При этом он ни на мгновение не отрывал глаз от шхуны. Он следил за каждым движением ее нежным тревожным взором любящего мужчины, на глазах которого слабая женщина самоотверженно борется за свою жизнь, — жизнь, заключающую для него весь смысл и радость мира. Мы все следили за ней. Она была великолепна, но в то же время имела свои слабости. Однако любовь наша нисколько не уменьшалась от этого. Мы восхищались вслух ее достоинствами, мы хвастались ими друг перед другом, словно они были нашими, и хоронили сознание ее единственного недостатка в молчании своей глубокой нежности. Она родилась под грохот кующих железо молотов, в черных водоворотах дыма, под серым небом на берегах Клайда. Шумная и мрачная река дает жизнь прекрасным существам, которые уплывают в солнечный мир, чтобы завоевывать себе сердца людей. Одним из этих прекрасных созданий был наш «Нарцисс». Он был, пожалуй, менее совершенен, чем многие другие, но зато он был наш и, следовательно, ни с чем не сравним. Мы гордились им. В Бомбее невежественные береговые называли его «хорошенькой серой шхуной». Хорошенькой! Нечего сказать, достойная оценка! Мы знали, что это самый великолепный корабль, когда-либо спущенный на море. Мы старались забыть, что, подобно многим мореходным судам, «Нарцисс» отличался по временам некоторой неустойчивостью. Он был прихотлив и требовал особенной осторожности при нагрузке и в управлении; притом же никто никогда не знал точно, в какой именно мере эта осторожность потребуется. Вот как несовершенны простые смертные! Корабль понимал это и подчас исправлял наше слепое невежество при помощи благотворной дисциплины страха. Нам приходилось слышать жуткие рассказы о прошлых плаваниях. Повар (матрос по ремеслу, но, в сущности, совсем не моряк), повар, под влиянием какого-нибудь несчастья — вроде перевернувшейся от качки кастрюли, угрюмо бормотал, вытирая пол:

— Вот полюбуйтесь-ка, что она натворила. Когда-нибудь уж непременно потопит всю команду. Вот увидите, что потопит!

На что буфетчик, остановившись на минутку в кухне, чтобы перевести дух среди вечной спешки своего беспокойного существования, философски замечал:

— Тот, кто увидит, уж во всяком случае ничего не расскажет, а я совсем не желаю увидеть это.

Мы высмеивали подобные страхи. Наши сердца обращались к капитану, когда он сильно подгонял корабль, чтобы не дать ему уклониться хотя бы на один дюйм от западного направления; он заставлял его бросаться вкось на огромные волны под зарифленными парусами. В дурную погоду при смене вахты люди по первой команде офицеров: «Стой на вахте!» — выстраивались на корме в полной готовности, восхищаясь доблестью своего корабля. Глаза их мигали от ветра, смуглые лица блестели от капель воды, более соленых и горьких, чем человеческие слезы. Промокшие бороды и усы свисали вниз прямыми сосульками, словно тонкие водоросли, только что извлеченные из воды. Их фигуры имели фантастически неправильные очертания; в своих высоких сапогах, похожих на шлемы шапках, топорных, колышущихся, неуклюжих и блестящих непромокайках, они напоминали людей, странно нарядившихся для какого-нибудь сказочного представления. Всякий раз, как корабль легко взбирался на высокую зеленую волну, локти тыкались в ребра соседа, лица прояснялись, губы шептали: «Ну, не молодчина ли!» — и все головы поворачивались, следя с сардоническими улыбками за побежденной волной, которая с грохотом мчалась дальше в подветренную сторону, вся в пене от чудовищной ярости. Но когда судно оказывалось недостаточно проворным и, получив тяжелый удар, накренялось, дрожа под натиском, мы хватались за канаты и, глядя вверх на узкие полосы промокших натянутых парусов, отчаянно трепавшихся наверху, шептали про себя: «Неудивительно! Бедняжка!»

Тридцать второй день после выхода из Бомбея начался неблагополучно. Утром волна разнесла вдребезги одну из дверей кухни. Мы прорвались сквозь клубы дыма и нашли промокшего повара в припадке глубочайшего негодования:

— Она, право, с каждым днем становится все хуже и хуже! Так вот и норовит затопить меня перед моей собственной плитой.

Мы успокоили его, и плотник умудрился кое-как поправить дверь, хотя его дважды смывало во время работы. Из-за этого приключения наш обед был готов очень поздно. Однако это обстоятельство в конце концов оказалось безразличным, ибо волна опрокинула Ноульса, отправившегося за едой, и обед уплыл в море. Капитан Аллистоун казался суровее обыкновенного и губы его были сжаты еще тверже, чем всегда. Он налегал на марсели и фоки, не желая замечать, что шхуна, от которой слишком много требовали, казалось, теряла мужество в первый раз за все время нашего знакомства с ней. Она отказывалась подниматься и угрюмо пробуравливала себе путь сквозь волны. Дважды она на всем ходу сознательно врезалась носом в большую волну, словно ослепнув или устав от жизни, и затопляла палубу с одного конца до другого. Пока мы барахтались, стараясь спасти негодный чан для стирки, боцман с явной досадой заметил:

— Всякая дрянь сегодня норовит за борт!

Почтенный Сингльтон нарушил свое обычное молчание и произнес, бросив взгляд на небо:

— Старик сегодня не в духе насчет погоды, но не следует сердиться на ветры, которые посылает небо!

Джимми, конечно, закрыл свою дверь. Мы знали, что ему удобно и сухо в маленькой каюте и, по усвоенной за последнее время нелепой привычке, сначала обрадовались этому, но затем тотчас же начали выходить из себя.

Донкин бессовестно отлынивал от работы, жалкий и несчастный. Он ворчал:

— Я тут подыхаю с холоду в своих проклятых мокрых лохмотьях, а этот черный бездельник сидит себе сухой на своем проклятом сундуке, набитом проклятым тряпьем. Чтоб его разнесло там!

Мы не обращали на него внимания; мы едва успевали вспомнить о Джимми и его закадычном друге. Разбираться в сердечных тонкостях было некогда. Паруса срывало ветром, вещи сносило за борт. Потоки воды беспрерывно окатывали нас, и без того уже вымокших и обледеневших, покуда мы исправляли повреждения. Судно металось из стороны в сторону и тряслось, словно игрушка в руках сумасшедшего.

Перед самым закатом под угрозой темной градовой тучи начали быстро убавлять паруса. Резкий порыв ветра налетел на нас, словно удар кулака. Судно, вовремя освобожденное от парусов, мужественно встретило его; оно неохотно поддалось неистовому напору. Затем гордым и неудержимым движением выпрямилось снова и обратило свой нос в наветренную сторону, навстречу визжащему шквалу; из темной бездны черных облаков посыпался белый град; он барабанил по снастям, целыми пригоршнями скатывался с рей, отскакивал от палубы — круглый и блестящий в темном вихре, словно дождь жемчуга. Туча прошла. Бледное зловещее солнце на мгновение осветило последними горизонтальными лучами холмы крутых катящихся волн. Затем с громким воем ворвалась неистовая ночь — зловещая преемница бурного неба.

В эту ночь никто на борту не сомкнул глаз. Почти каждый моряк хранит в памяти воспоминание об одной или двух таких ночах в жизни, когда шторм достигал крайней силы. В такие минуты кажется, будто во всей вселенной не осталось ничего, кроме мрака, воя, ярости и родного корабля. Подобно последнему оплоту разрушенного творения, он мчится сквозь бедствия, тревоги и муки мстительного ужаса, неся на себе пораженные страхом остатки грешного человечества. Никто на баке не спал. Жестяная керосиновая лампа, подвешенная на длинном шнурке, коптила, описывая широкие круги; мокрое платье темными грудами выделялось на блестящем полу; тонкая струйка воды переливалась взад и вперед по доскам. Люди, не разуваясь, лежали на койках, опершись на локти, с широко раскрытыми глазами.

Подвешенные непромокайки судорожно и беспокойно раскачивались из стороны в сторону, словно легкомысленные призраки обезглавленных моряков, пляшущие буйную джигу. Никто не произносил ни слова, все слушали. Снаружи ночь стонала и всхлипывала под беспрерывный, оглушительный грохот, словно где-то очень далеко били в бесконечное число барабанов. Воздух прорезали крики. Потрясающие глухие удары заставляли судно вздрагивать и качаться под тяжестью волн, обрушивавшихся на палубу. По временам оно стремительно взлетало вверх, словно навеки покидая землю, затем в течение бесконечных минут падало вниз в пустоту. Все сердца на борту замирали, покуда страшный толчок, ожидаемый и все же внезапный, не оживлял их. При каждом таком головокружительном крене судна Вамимбо растягивался во всю длину лицом в подушку и слегка стонал, как бы разделяя муки истерзанной вселенной. Время от времени среди самого отчаянного взрыва грозного рева, судно на какую-нибудь долю невыносимой секунды вдруг замирало на боку, трепещущее и спокойное спокойствием, более ужасным, чем самое неистовое движение. Тогда по всем этим согнувшимся телам пробегала вдруг дрожь, трепет недоумения. Кто-нибудь высовывал встревоженную голову, и пара глаз, дико блуждая, блестела в колеблющемся свете. Некоторые слегка двигали ногами, словно собираясь выскочить. Но большинство продолжало лежать без движения на спине, крепко ухватившись одной рукой за край койки. Некоторые нервно курили, быстро и глубоко затягиваясь, устремив глаза в потолок. Великая тоска по покою сковывала их.

В полночь дали команду закрепить фок и крюйсель. Люди с огромными усилиями взбирались наверх под немилосердными тумаками шторма, убирали паруса и сползали вниз вконец обессиленные, чтобы снова молча сносить на палубе жестокие побои моря. Быть может, первый раз за всю историю службы на коммерческих судах вахта, после приказания идти вниз, осталась на палубе, словно прикованная к ней какими-то злобными насильственными чарами. При каждом сильном порыве люди прижимались друг к другу, шепча: «Сильнее уж не будет», — и тотчас же шторм изобличал их во лжи, с пронзительным воплем загонял им дыхание обратно в горло. Один из свирепых шквалов разорвал в клочья густую массу черных, как сажа, туч и над разодранными лоскутьями люди мельком увидели в высоте луну, с жуткой быстротой уносившуюся обратно по небу, прямо под ветер. Многие опустили головы, бормоча: «Эта штука переворачивает все нутро». Скоро облака сомкнулись, и мир снова погрузился в слепой бушующий мрак, который с воем забрасывал одинокий корабль соленой пеной и градом. Около половины седьмого колодезная темнота вокруг нас приняла призрачно-серый оттенок, и мы поняли, что солнце встало. Этот неестественный зловещий дневной свет, при котором мы разглядели, наконец, свои блуждающие глаза и вытянутые лица, явился лишним испытанием для нашей выносливости. Горизонт со всех сторон так близко придвинулся к кораблю, что мы, казалось, могли достать до него рукой. В этот тесный круг врывались свирепые волны, ударяли в нас и снова выскакивали из него. Дождь соленых тяжелых капель, не уступая по густоте туману, окатывал нас с ног до головы.

Нужно было наставить углы грот-марселя, и все мы с тупой покорностью приготовились снова подняться на марсель, но офицеры закричали, оттолкнули нас назад, и мы только тут сообразили, наконец, что на реи пустят не больше людей, чем это будет абсолютно необходимо для работы. Мы видели, что мачты могут быть сломаны и унесены за борт каждую минуту; капитан, решили мы, просто не желает, чтобы вся команда сразу отправилась в море. Это было благоразумно. Вахта, несшая службу в этот момент, начала под предводительством мистера Крейтона подниматься по такелажу. Ветер приплющивал людей к тросам, затем, слегка утихнув, снова давал им возможность подняться на несколько шагов, и опять внезапным порывом пригвождал к вантам всю поднимающуюся линию людей, которые так и замирали там в позах распятых. Другая вахта нырнула на главную палубу, чтобы выбрать парус. Головы людей подпрыгивали в воде, когда волны с неудержимой силой швыряли их из стороны в сторону. Мистер Бэкер ободрительно пофыркивал, шныряя между нами; суетясь и пыхтя среди сети канатов, словно энергичный дельфин. Благодаря продолжительному зловещему затишью, работа на палубе и на реях закончилась благополучно, без всяких потерь. Шторм как будто утих на мгновение, и судно, словно для того чтобы вознаградить нас за усилия, воспрянуло духом и пошло ровнее.

В восемь люди, снятые с вахты, воспользовавшись свободной минутой, побежали по затопленной палубе на бак, мечтая об отдыхе. Другая половина команды осталась на корме для того, чтобы в свою очередь «посмотреть, как она изворачивается в беде». Оба помощника шкипера убеждали капитана сойти вниз. Мистер Бэкер фыркал ему в ухо:

— Уф… теперь смело… уф… доверьтесь нам… больше нечего делать… она выдержит или потонет… уф, уф!

Высокий молодой Крейтон весело улыбнулся ему:

— Она держится молодцом. Пойдите отдохнуть, сэр.

Капитан смотрел на них, словно окаменелый, налитыми кровью глазами. Края его век были багрового цвета, и он беспрерывно слабым усилием двигал челюстью, точно разжевывая кусок резины. Он покачал головой:

— Не беспокойтесь обо мне. Я должен видеть все до конца!

Но он согласился присесть на минуту на светлый люк, не отводя своего сурового лица от наветренной стороны. Море плевало на люк, и тот стоически выдерживал натиск, обливаясь водой, точно слезами. На наветренной стороне юта вахта, цепляясь за такелаж бизани и друг за дружку, старалась подбодриться шутками. Сингльтон, стоявший на руле, крикнул:

— Берегись!

Его голос долетел до них предостерегающим шепотом. Они испугались.

Большая пенящаяся волна выступила из тумана: она шла на шхуну с неистовым ревом и казалась в своем беге злобной и жуткой, словно сумасшедший с топором в руке. Несколько человек с криками взобрались вверх по такелажу, но большинство, судорожно задержав дыхание, осталось на местах. Сингльтон, задвинув колени под коробку штурвала, тщательно подготовлял руль к килевой качке, не отрывая при этом глаз от волны. Она высилась уже совсем близко, напоминая огромную, увенчанную снегом, стену из зеленого стекла. Корабль поднялся по ней, будто взлетев на крыльях, и на минуту остановился, замер на пенистом гребне, точно большая морская птица. Но прежде чем мы успели перевести дыхание, на него обрушился новый сильный удар. Другой вал коварно налетел на судно под наветренным носом, и оно, резко накренившись, затопило свои палубы. Капитан Аллистоун вскочил на ноги и упал. Арчи перекатился через него с криком:

— Она поднимется!

Шхуна дала новый крен в подветренную сторону. Нижние юферсы тяжело погрузились в воду. Ноги выскользнули из-под тел, и люди повисли, брыкаясь, над покосившимся ютом. Они видели, как борт судна уходит в воду, и закричали в один голос:

— Она идет ко дну!

Двери бака в передней части распахнулись, и нижняя вахта стала друг за дружкой выскакивать оттуда, вскидывая вверх руки. Затем, упав на четвереньки, они поползли к корме вдоль высокого борта палубы, который поднимался теперь круче крыши дома. С подветренной стороны, преследуя их, вздымались волны, и люди в этой безнадежной борьбе казались заранее обреченными на гибель, жалкими червяками, спасающимися от потопа. Они взбирались друг за другом по наветренной лестнице юта, полуголые, с блуждающими глазами, и, едва добравшись наверх, зажмурив глаза, отлетали к подветренной стороне; затем они снова тяжело поднимались, прижимаясь ребрами к стенкам поручней, и опять со стоном катились вниз смешанной грудой. Огромное количество воды, зачерпнутое носом корабля во время последнего взлета, выбило подветренную дверь бака. Они увидели как их сундуки, подушки, одеяла, платье поплыли в море и с отчаянными усилиями начали пробираться на подветренную сторону, в ужасе наблюдая картину разорения. Соломенные тюфяки плавали поверху, одеяла, распластавшись, изгибались на воде, тогда как окованные сундуки, наполовину затопленные водой, прежде чем окончательно исчезнуть из вида, грузно колебались, словно лишенные мачт корабли. Длинное пальто Арчи пронеслось мимо с раскинутыми рукавами, напоминая тело утонувшего моряка с опущенной под воду головой. Люди скользили вниз, изо всех сил впиваясь пальцами в доски, или, забившись в углы, дико таращили глаза. Все беспрерывно вопили:

— Мачты! руби! руби!..

Черный шквал с глухим воем пронесся над судном: оно легло на бок, повернув к облакам наветренные ноки рей; а высокие мачты, склонившись почти до самого горизонта, казалось, сделались вдруг неизмеримо длинными. Плотник выпустил свою опору, откатился к светлому люку и начал подбираться к входу в каюту, где был приготовлен топор. В этот момент парус марселя отделился, конец тяжелой цепи загрохотал наверху, и искры красного пламени посыпались вниз сквозь летящую пену. Вдруг парус захлопал, рванулся с такой силой, которая, казалось, способна была вырвать наши сердца сквозь сомкнутые зубы, и тотчас же превратился в связки узких развевающихся лент, которые сами перевязались в узлы и улеглись вдоль рей.

Капитану Аллистоуну после долгих усилий удалось подняться на ноги, и лицо его очутилось у самой палубы, где люди раскачивались на концах своих канатов, словно охотники за птичьими гнездами, взбирающиеся по скале. Одна из его ног опиралась на чей-то сундук, лицо было багрового цвета, губы шевелились. Он также вопил, вопил, что было мочи, перегнувшись вниз:

— Нет, нет!

Мистер Бэкер, стоя одной ногой на подставке нактоуза, проревел:

— Вы говорите «нет»? Не рубить?

Тот, как безумный, замотал головой:

— Нет, нет!

Плотник, проползавший между его ног, услышал это, сразу обессилел и растянулся во всю длину на краю светлого люка. Голоса подхватили крик: «Нет! нет!» Затем все стихло. Они ждала, чтоб корабль перевернулся окончательно и вытряхнул их в море; среди ужасного рева ветра и моря из уст этих людей не вырывалось ни одного упрека, хотя каждый из них отдал бы много лет жизни, чтобы увидеть, «как эти проклятые палки отправятся за борт». Все они верили, что эта единственный шанс на спасение; но маленький человек с суровым лицом покачал своей седой головой и прокричал: «Нет!», даже не взглянув на них. Они молчали и порывисто дышали; они хватались за поручни, обматывали себя концами веревок под мышками; они цеплялись за рымы, они громоздились друг на друга там, где можно было найти опору для ног; они держались обеими руками, подвешиваясь с наветренной стороны, за всевозможные предметы, цепляясь локтями, подбородками, чуть не зубами; и некоторые, не имея сил уползти с того места, куда их швырнуло волной, чувствовали, как море поднимается сзади, ударяя им в спину, в то время, как они изо всех сил карабкались вверх. Сингльтон словно прирос к штурвалу. Ветер трепал еговолосы; он, казалось, хватал своего неизменного врага за бороду и тряс его старую голову. Но тот не сдавался и, стиснув колени между ручек штурвала, взлетал вверх и вниз, точно человек, раскачивающийся на суке. Так как смерть, по-видимому, еще не собиралась забрать нас, мы начали оглядываться вокруг. Донкин, зацепившись ногой за петлю каната, висел над нами вниз головой и вопил, обратив лицо к палубе:

— Рубите! Рубите!

Два человека осторожно нагнулись к нему. Другие стали тянуть веревку. Они вытащили его, отпихнули в более безопасное место и закрепили. Он осыпал проклятиями капитана и грозил ему кулаками; он понукал нас гнусными словами:

— Рубите, плюньте на этого подлого убийцу, на этого олуха! Рубите кто-нибудь!

Один из спасителей ударил его тыльной частью руки по зубам. Голова Донкина стукнулась о палубу, и он вдруг сразу притих; лицо его побелело, он тяжело дышал, и кровь редкими каплями стекала из его разрезанной губы. На подветренной стороне лежал другой человек, растянувшись словно оглушенный; только фальшборт защищал его от того, чтобы не быть унесенным в море. Это был буфетчик. Нам пришлось взвалить его на себя, потому что он был совершенно парализован страхом. Почувствовав, что судно переворачивается, он выскочил из кладовой и беспомощно скатился вниз, сжимая в руках китайскую чашку. Она каким-то чудом уцелела, и мы с трудом вырвали ее из его онемевших пальцев. Придя в себя, он поразился, увидев чашку в наших руках.

— Откуда вы взяли это? — спрашивал он дрожащим голосом. Его рубаха была разорвана в клочья, рукава хлопали, как крылья. Два человека укрепили его, обмотав сложенной вдвое веревкой; он был похож на связанный узел мокрого тряпья. Мистер Бэкер пополз вдоль наших рядов, опрашивая: «Все вы тут?» и всматриваясь в каждое лицо. Некоторые тупо мигали, другие судорожно тряслись. Голова Вамимбо свешивалась на грудь. Люди тяжело дышали, стоя в мучительных позах, страдая от веревок, которые врезались в тело, измученные необходимостью цепляться, скрючившись в углах. Их губы дергались и при каждом болезненном крене перевернутого судна они широко раскрывали рты, словно собираясь что-то крикнуть. Повар, обхватив деревянную стойку, бессознательно бормотал молитвы. В коротких перерывах между враждебными шумами, слышно было, как бедняга умолял среди шторма господина наших жизней «не вводить его во искушение». Вскоре он тоже затих. Во всей этой толпе окоченевших и голодных людей, устало ожидавших насильственной смерти, не раздавалось ни одного возгласа. Они были немы и в мрачной задумчивости прислушивались к ужасным проклятиям шторма.

Часы проходили. Сильный крен судна защищал людей от ветра, который проносился над их головами одним беспрерывным стоном. Но холодный дождь нарушал по временам тяжелое спокойствие их убежища и под мукой этого нового наказания кто-нибудь лишь слегка передергивал плечами. Зубы стучали. Небо очистилось, и яркое солнце осветило судно. После каждого взрыва обрушивающихся волн, над мечущимся кораблем стали загибаться в море пены яркие мимолетные радуги. Шторм заканчивался ветром при ясном солнце, которое сверкало и резало, как нож. Чарли, привязанный чьим-то длинный шарфом к рыму, тихо плакал скупыми слезами, выжатыми растерянностью, холодом, голодом и сознанием общего бедствия. Один из соседей ткнул его в ребро и грубо спросил:

— Эй, парень, да ты никак скис? В хорошую-то погоду небось приятнее?

Осторожно изворачиваясь, он выпростал руку из куртки и накинул ее на юношу. Другой приблизился, бормоча:

— Это сделает из тебя настоящего мужчину, сынок!

Они обняли его и плотно прижались к нему. Чарли подобрал под себя ноги и веки его закрылись. Люди, заключив, что им не придется «тонуть второпях», тяжело вздыхая, стали ворочаться, чтобы устроиться поудобнее. Мистер Крейтон, повредив себе ногу, лежал среди нас с твердо сжатыми губами. Несколько ребят из его вахты принялись устраивать его поудобнее. Без единого слова или взгляда, он поднял одну за другой руки, чтобы облегчить им маневр, и ни один мускул не шевельнулся на его суровом молодом лице.

— Теперь удобнее, сэр? — заботливо осведомились они.

Он коротко ответил:

— Так хорошо.

Это был строгий молодой офицер, но многие из его вахты говорили, что он им нравится, потому что никто не умеет «этак по-джентльменски обложить парня со всех концов». Другие, неспособные разбираться в таких тонкостях, уважали его за выдержку. Первый раз с тех пор как судно пошло на боку, капитан Аллистоун быстрым взглядом окинул свою команду. Он держался почти прямо — одна нога упиралась в светлый люк, а колено другой в палубу; обмотав вокруг пояса конец троса, он качался из стороны в сторону, напряженно вглядываясь вдаль, точно ожидая оттуда какого-то сигнала. Он видел перед собой судно, с полузатопленной палубой, то поднимавшееся, то опускавшееся на огромных волнах, которые вырывались из-под него, сверкая в холодных лучах солнца. Мы приходили к заключению, что шхуна наша необычайно устойчива — по крайней мере относительно. Послышались убежденные возгласы:

— Справится, ребята!

Бельфаст воскликнул горячо:

— Отдаю месячное жалованье за одну затяжку трубки!

Кое-кто, проведя сухим языком по соленым губам, пробормотал что-то насчет «глотка воды». Повар, точно по вдохновению свыше, приподнялся, прижимаясь грудью к бочке с питьевой водой и заглянул в нее. На дне оставалось еще немного воды. Он закричал, размахивая руками; два человека поползли к корме и вернулись оттуда с кружкой. Мы все получили по хорошему глотку. Шкипер нетерпеливо покачал головой, делая знак, что отказывается. Когда очередь дошла до Чарли, один из его соседей закричал:

— Этот проклятый мальчишка дрыхнет!

Он спал так крепко, словно принял наркотическое средство. Его не стали будить. Сингльтон, не отнимая рук от руля, выпил свою долю, перегнувшись, чтобы защитить губы от ветра. Вамимбо пришлось долго расталкивать и кричать в ухо, прежде чем он разглядел кружку, которую держали перед его глазами. Ноульс рассудительно заметил:

— Ей, ей лучше рома!

Мистер Бэкер фыркнул: «Благодарю!» Мистер Крейтон выпил и кивнул. Донкин жадно глотнул, глядя поверх кружки. Бельфаст рассмешил нас всех, крикнув гримасничающим ртом:

— Передай-ка сюда. Мы здесь все трезвенники!

Кто-то подполз к шкиперу и снова предложил ему кружку, крикнув:

— Мы все уже пили, капитан!

Шкипер схватил кружку, не переставая смотреть вперед, и резким движением протянул ее обратно, словно будучи не в силах хоть на минуту оторвать взгляда от судна. Лица прояснились. Мы крикнули повару:

— Молодчина, доктор!

Он сидел у подветренного борта, прислонившись к питьевой бочке и что-то громко кричал, обращаясь назад, но как раз в этот момент волны снова начали с оглушительным грохотом разбиваться о корабль, и нам удалось уловить только обрывки, вроде: «Провидение» и «Возродиться». Он был занят своим обычным делом — проповедью. Мы ответили ему насмешливыми, но дружескими жестами; он поднял одну руку вверх, продолжая держаться другой за борт, и беспрерывно двигая губами; он смотрел на нас сияющим взглядом и настойчиво напрягал голос, увертываясь головой от пены.

Вдруг кто-то крикнул: «Где Джимми?», и мы снова пришли в ужас. Когда суматоха немного улеглась, боцман крикнул хриплым голосом:

— Видел кто-нибудь из вас, как он выходил?

Испуганные голоса восклицали:

— Утонул, что ли… нет его… В своей каюте… Господи, помилуй… Пойман точно мышь в ловушку, черт побери!.. Не мог открыть дверь… Корабль слишком быстро накренился и вода прихлопнула ее. Бедняга!.. Как бы помочь… Пойдем посмотрим…

— Будь он проклят! Кому охота соваться туда! — крикнул Донкин.

— Никто и не ждет этого от тебя, — пробурчал его сосед, — ты ведь сволочь.

— Можно ли будет как-нибудь пробраться к нему? — осведомились несколько человек сразу.

Бельфаст с буйной запальчивостью отвязал себя и вдруг, быстрее молнии, отлетел в подветренную сторону. Мы в ужасе закричали в один голос. Ноги его были за бортом, но он продолжил держаться и вопил, чтобы мы бросили ему веревку. В нашем положении ничто не могло показаться слишком ужасным. Поэтому мы решили, что он, со своим перепуганным лицом, преуморительно дрыгает ногами. Кто-то засмеялся, и все эти угрюмые люди, заразившись истерическим весельем, начали хохотать с обезумевшими взорами, напоминая собой кучу сумасшедших, привязанных к стене. Мистер Бэкер раскачался на подпорке нактоуза и протянул Бельфасту одну ногу. Тот, немного испуганный, вскарабкался вверх, посылая нас с отвратительными напутствиями «к черту».

— Вы… уф!.. Заткните свой вонючий фонтан, Крейк, — фыркнул мистер Бэкер.

Бельфаст ответил, запинаясь от негодования:

— Полюбуйтесь-ка, сэр, на эти поганые бесовские хари. Хохочут, когда товарищ отправляется за борт. Тоже еще людьми называются!

Но боцман крикнул с уступа юта: «Эй, ребята!» — и Бельфаст поспешно пополз, чтобы присоединиться к нему. Пятеро смельчаков остановились и посмотрели через край юта, выбирая лучший путь, чтобы пробраться вперед. Они как будто колебались. Остальные, извиваясь в своих путах и мучительно ворочаясь, глазели на них, раскрыв рты. Капитан Аллистоун ничего не замечал; казалось, будто он, сосредоточив с сверхчеловеческим напряжением всю силу воли в глазах, удерживает взглядом судно на поверхности. Ветер громко завывал при ясном солнце; столбы брызг поднимались вертикально; в сиянии радуг люди осторожно пробирались по дрожащему корпусу судна, исчезая из вида.

Они, спотыкаясь, прошли от кофельнагелей до утки над волнами, ударявшимися в полузатопленную палубу. Пальцы их ног скользили по доскам. Потоки холодной зеленой воды скатывались через больверк им на головы.

Несколько мгновений они провисели на напряженных руках, затаив дыхание, зажмурив глаза, — затем, отпустив одну руку, начали балансировать, болтая ногами, чтобы ухватиться за какую-нибудь веревку или стойку немного дальше впереди. Длиннорукий и атлетически сложенный боцман быстро раскачивался, цепляясь твердыми как железо пальцами за все точки опоры. В мозгу его при этом неожиданно всплывали отрывки из последнего письма его «старухи». Маленький Бельфаст яростно карабкался, бормоча: «Проклятый негр!» Вамимбо от волнения высовывал язык, а Арчи, невозмутимый и спокойный, с разумным хладнокровием выбирал способ передвинуться дальше.

Очутившись над бортом юта, они стали один за другим отпускать свою опору и тяжело падать, растягиваясь на палубе, упираясь ладонями в гладкое тиковое дерево. Вокруг них шипели и свистели, отпрядывая назад, белые волны. Все двери, само собой разумеется, превратились в западни. Первая дверь вела в кухню. Помещение, занятое ею, простиралось от борта до борта, и мы слышали, как вода с глухим шумом плескалась там.

Следующая дверь вела в мастерскую плотника. Они открыли ее и заглянули внутрь. Можно было подумать, что каюта пострадала от землетрясения. Все предметы, находившиеся в ней, были свалены у переборки против входа, а по другую сторону этой переборки находился Джимми, живой или мертвый. Скамья, наполовину сделанный шкаф для провизии, пилы, долота, куски проволоки, топоры, ломы лежали грудой, усыпанные сверху гвоздями. Острое тесло высовывалось блестящим краем и угрожающе поблескивало, словно чья-то злая улыбка. Люди лезли друг на друга, чтобы заглянуть внутрь. Судно вдруг коварно накренилось, чуть было не переправив их всех гуртом через борт. Бельфаст заревел: «Эй, сюда!» — и прыгнул вниз. Арчи осторожно последовал за ним, цепляясь за полки, обваливавшиеся под его тяжестью; затем утвердился на большой груде деревянных обломков. В каюте едва хватало места для трех человек, и в голубом солнечном четырехугольнике двери виднелись бородатое смуглое лицо боцмана и дикая бледная маска Вамимбо; их головы свешивались сверху, жадно наблюдая за работой товарищей.

Все прокричали хором:

— Джимми! Джимми!

Боцман присоединил сверху свое глубокое рычание:

— Ты там… Уэйт?

После паузы вступил Бельфаст:

— Джимми, миленький, жив ты?

Боцман сказал:

— Валяй еще раз! Все разом, ребята.

Все взволнованно завопили. Вамимбо издавал звуки, напоминавшие громкий лай. Бельфаст барабанил куском железа по переборке. Внезапно все смолкло. Из-за переборки донесся визг и стук, слабый и неясный — словно сольный голос после хора. Он был жив. Он кричал и стучал под нами с отчаянием заживо похороненного. Мы принялись за работу. Мы неистово накинулись на отвратительную груду тяжелых, острых, громоздких предметов. Боцман отполз в сторону, чтобы отыскать где-нибудь свободный конец снасти. Вамимбо, удерживаемый криками: «Не прыгай, чтоб тебя!., куда лезешь, дурья голова», — продолжал смотреть на нас сверху, глаза его сияли, зубы сверкали, волосы копной свешивались на лицо, и весь он напоминал удивленного и полоумного беса, жадно следящего за необычным оживлением грешников. Боцман приказал нам «пошевелиться» и спустил канат. Мы привязывали к нему вещи, и они поднимались, вертясь волчком, чтобы никогда уже больше ни попадаться на глаза людям. Мы работали горячо, обрезая себе руки и грубо понукая друг друга.

Джимми продолжал оглушительно шуметь. Он пронзительно визжал, не переводя дыхания, точно женщина, которую подвергают пытке; он колотил ногами и руками. Мука его страха жестоко терзала нам сердца и вызывала одно желание — бросить все, убежать из этого глубокого, как колодец, и качающегося, как ветка, помещения, вернуться обратно туда на ют, где можно было, не слыша этих воплей, пассивно дожидаться в полном бездействии своего смертного часа. Мы крикнули ему, чтобы он «заткнулся ради Христа». Он удвоил крики. По всей вероятности, он сам едва различал шум, который он производил. Мы представляли себе, как он корчится в темноте, на краю верхней койки, колотя обоими кулаками по дереву, широко раскрыв рот, из которого вырываются непрекращающиеся вопли. Это были отвратительные минуты. Облако закрыло солнце, и просвет нашей двери угрожающе потемнел.

Каждое движение судна вызывало в нас тошноту. Мы толкались в тесноте, которая едва позволяла нам дышать, и чувствовали себя совершенно больными.

Боцман крикнул нам вниз:

— Эй вы там, пошевеливайтесь! Нас обоих сейчас смоет отсюда, если вы не поторопитесь!

Три раза волна переливалась через высокий борт, обрушиваясь на наши головы целыми ведрами воды. Тогда Джимми, потрясенный толчком, прекращал на минуту свой шум, быть может, ожидая, что корабль пойдет сейчас ко дну, — затем сызнова начинал отчаянно громко вопить, словно припадок страха вливал в него новые силы. В самом низу груды, которую мы разбирали, лежали слоями гвозди на несколько дюймов глубины. Это было ужасно. Казалось, будто все гвозди, которые не успели вбить где-либо в другом месте, проникли в эту мастерскую корабельного плотника. Тут были гвозди всех сортов, остатки запасов от семи плаваний. Железные гвозди, медные (острые, как иглы), гвозди для насосов с большими шляпками, похожие на крошечные железные грибки; гвозди без шляпок (ужасные); французские гвозди, изящные и тонкие. Они лежали плотной массой, более неприступные, чем ощетинившийся еж. Мы остановились, мечтая о лопате, между тем как Джимми продолжал вопить под нами, точно с него сдирали кожу. Наконец мы с ворчанием погрузили пальцы в железную массу, тотчас выдернули их, почувствовав резкую боль, и начали трясти руками, разбрасывая вокруг себя гвозди и капли крови. Мы передавали боцману полные шляпы подобранных гвоздей, а тот, словно исполняя какой-то мистический обряд умилостивления, далеко отбрасывал их в бушующее море.

Наконец мы добрались до переборки. Доски были чрезвычайно толстые. Славный корабль был этот «Нарцисс!» Прочно слаженный до малейших деталей. Это самые толстые доски, из которых когда-либо сколачивали судовую переборку, думали мы, и только тут заметили, что второпях выбросили за борт все нужные инструменты. Нелепый маленький Бельфаст попробовал проломить их собственной тяжестью и, как козел, подпрыгнул обеими ногами, проклиная добросовестность клайдских корабельных мастеров. Попутно он выбранил всю северную Британию, остальную часть суши, море и всех своих товарищей. Он клялся, грузно опускаясь на корточки, что никогда не свяжется больше с дураками, у которых «не хватает смекалки отличить солому от сена». Его топот лишил Джимми последних остатков разума. Мы слышали, как предмет наших отчаянных стремлений метался взад и вперед под досками. Он наконец сорвал себе голос и стал издавать лишь жалкий визг. Не то спина его, не то голова то тут, то там каким-то странным манером терлась о доски. Он визжал, уклоняясь от невидимых ударов. Этот визг надрывал нам сердце еще хуже воплей. Вдруг Арчи извлек лом. Оказалось, что он отложил его вместе с маленьким топориком. Мы взвыли от радости. Арчи, мощно размахнувшись, опустил лом, и маленькие щепочки брызнули нам в глаза. Боцман сверху командовал:

— Легче, легче вы там! Не укокошьте малого. Не налегай!

Вамимбо, обезумев от возбуждения, висел головой вниз и понукал нас, как сумасшедший:

— Ху! Бей его. Ху! ху!

Мы испугались, что он свалится и убьет кого-нибудь из нас и стали торопливо умолять боцмана «спихнуть проклятущего финна через борт». Затем все разом завопили, обращаясь к доскам:

— Отойди отсюда, проходи вперед, — и прислушались.

Мы услышали только глухой гул и стон ветра над головами и беспорядочный рев и свист волн внизу. Корабль, словно охваченный отчаянием, безжизненно переваливался с боку на бок, и наши головы отчаянно кружились от этого непривычного движения.

Бельфаст закричал:

— Ради бога, Джимми, откликнись! Где ты!.. Постучи, Джимми, дорогой! Стукни! Сволочь этакая, черная гадина!

Но тот был спокоен, как мертвец в своем склепе, и мы, точно люди, стоящие над могилой, готовы были заплакать, — но не с горя, а от досады, напряжения, усталости, от огромного желания покончить с этим, уйти и лечь отдохнуть где-нибудь, где можно было бы наблюдать грозящую опасность и свободно дышать.

Арчи крикнул:

— Расступись!

Мы сжались за его спиной, втянув головы, а он стал наносить один за другим удары по шалнеру. Доски затрещали. Вдруг лом наполовину исчез в расколовшейся продолговатой щели. Он, должно быть, миновал голову Джимми на какой-нибудь дюйм. Арчи быстро вытащил лом, и этот бессовестный негр бросился к дыре, приложил к ней губы и прошептал почти беззвучным голосом:

— Помогите!

Он прижимал к ней голову, стараясь, как безумный, пролезть через это отверстие в дюйм ширины и три дюйма длины. Мы были уже до такой степени расстроены, что этот невероятный поступок окончательно парализовал нас. Казалось, невозможно было отогнать его оттуда. Даже Арчи утратил под конец самообладание:

— Если ты не уберешься, я вгоню тебе этот лом в башку! — крикнул он решительным голосом. Он сделал бы то, что говорил, и его серьезность, казалось, произвела впечатление на Джимми. Он вдруг исчез, и мы принялись расщеплять доски и поднимать их рычагом с рвением людей, которые стремятся захватить своего смертельного врага, чтобы разорвать его на куски. Дерево раскололось, затрещало и поддалось.

Бельфаст просунул в дыру голову и плечи и злобно вцепился в негра.

— Поймал его! Поймал! — крикнул он. — Вот, вот… Опять ушел! Держу, ребята! Тяните за ноги! Тащи!..

Вамимбо не переставал гукать, боцман командовал:

— Вцепись ему в волосы, Бельфаст. Тащи их обоих, ребята. Навались!

Мы дернули изо всех сил, вытащили Бельфаста и с негодованием выпустили его. Он сидел на полу весь багровый и в отчаянии всхлипывал:

— Как я могу ухватиться за эту поганую короткую шерсть?!

Вдруг голова и плечи Джимми появились в отверстии. Он просунулся наполовину и брызгал слюной у наших ног. Мы бросились к нему с жестоким нетерпением. Мы разорвали рубаху на его спине, мы тащили его за уши, мы задыхались над ним.

И он вдруг весь целиком очутился в наших руках, словно кто-то внизу сразу отпустил его ноги. Тем же движением, не передохнув, мы подняли его вверх. Дыхание со свистом вылетало из его груди, он колотил ногами наши поднятые вверх лица, и, ухватившись за две пары чьих-то рук над своей головой, извивался с такой силой, что, казалось, вот-вот вылетит из наших объятий, словно пузырь, наполненный газом. Обливаясь потом, мы возились вокруг каната, и, попав под холодную струю ветра, задерживали дыхание, точно окунувшись в ледяную воду. Лица наши горели, а тела дрожали до самого мозга костей. Никогда еще шторм не казался нам более свирепым, море более безумным, солнце более безжалостным и насмешливым, а положение судна более безнадежным и страшным, чем в те минуты. В каждом движении «Нарцисса» мы видели конец его агонии и начало нашей. Мы, шатаясь, выбрались за дверь и, сбитые неожиданным валом, покатились вниз друг на друга. Стена юта показалась нам более гладкой, чем стекло, и более скользкой, чем лед. Уцепиться было не за что, кроме одного только длинного медного крюка, которым пользовались обыкновенно, чтобы удерживать дверь открытой. За этот крюк держался Вамимбо, а мы все сидели на нем, вцепившись что было сил в нашего Джимми. Он совершенно обессилел после перенесенных волнений. И мы впивались в него, как исступленные. Казалось, у него не хватило бы сил, чтобы шевельнуть пальцем. Мы не боялись за то, что Вамимбо выпустит крюк (все знали, что это животное сильнее любой тройки из команды судна), но дрожали за крюк, который мог отлететь под такой тяжестью, и были, кроме того, уверены, что судно на этот раз окончательно решило перевернуться. Однако этого не случилось. Волна прокатилась через нас. Боцман крикнул:

— Живо наверх, живо наверх! Сейчас затишье! Скорее к корме, или мы все тут отправимся к дьяволу!

Мы стояли вокруг Джимми и молили его встать на ноги или хотя бы ухватиться за нас. Он смотрел на нас своими выпученными глазами, вялый и немой, словно рыба, как бы лишившись вдруг всякой упругости. Он не становился на ноги и даже не желал обнять нас за шеи. Это был теперь просто холодный черный мешок кожи, слабо набитый мягкой шерстью; руки и ноги его болтались, точно из них вынули все суставы и кости, голова перекатывалась из стороны в сторону, нижняя губа висела, огромная и тяжелая.

Мы теснились вокруг него, встревоженные, испуганные и, раскачиваясь взад и вперед, защищали его своими телами. Стоя у самого порога вечности, мы все разом пошатывались на нетвердых ногах, делая непонятные и нелепые движения, словно толпа пьяных, которая не знает, что ей предпринять с украденным трупом.

Необходимо было что-нибудь придумать и во что бы то ни стало перетащить его на корму. Мы обвязали Джимми веревкой под мышками, затем с опасностью для жизни подняли и подвесили его безжизненное тело к утке бака. Джимми не издавал ни единого звука; у него был невероятно смешной и жалкий вид, словно у куклы, потерявшей половину своих опилок; мы снова пустились в опасный переход через главную палубу, осторожно таща за собой этот жалкий, бессильный, этот ненавистный груз. Он был не очень тяжел, но не мог бы быть более неудобным, если бы весил целую тонну. Мы буквально передавали его из рук в руки. Время от времени нам приходилось подвешивать его на ближайший кофельнагель, чтобы перевести дух и выравнять цепь. Если бы нагель сломался, Джимми неизбежно погрузился бы в Южный океан. Но делать было нечего, приходилось рисковать. Спустя некоторое время, он, по-видимому, сообразил, слегка застонал и с большим усилием прошептал несколько слов. Мы жадно прислушались. Он упрекал нас за невнимательность и за то, что мы подвергаем его такой опасности: «После того как я с таким трудом выбрался оттуда», — слабо пробормотал он. «Оттуда» означало его каюту. И еще «он» выбрался оттуда! Мы, по-видимому, были ни при чем во всей этой истории! Все равно мы двинулись дальше, по-прежнему подвергая его опасности свалиться, просто потому, что ничего другого нельзя было придумать. Ибо в то время, хотя мы и ненавидели его больше чем когда-либо, и кого-либо под небом, мы все же ни за что не хотели бы потерять его. Вопрос о спасении Джимми после всех затраченных усилий превратился в личный спор между нами и морем. Мы готовы были прилипнуть к нему. Если бы нам (допустив невероятную гипотезу) пришлось затратить столько труда и пережить столько волнений из-за пустой бочки, эта бочка сделалась бы для нас такой же бесценной, как Джимми. Даже еще больше, потому что у нас не было бы причин ненавидеть бочку, а Джимми Уэйта мы ненавидели. Мы не могли отделаться от чудовищного подозрения, что этот поразительный чернокожий безжалостно прикидывается больным перед лицом нашей работы, нашего презрения, нашего терпения и продолжает притворяться теперь перед лицом нашей преданности, перед лицом самой смерти. Наше неясное и несовершенное нравственное сознание наполнялось отвращением перед этой низкой, недостойной мужчины ложью. Но он держался за нее с поразительной стойкостью. Нет! Сомневаться было невозможно. Наш Джимми был очень опасно болен. Его сварливый характер являлся только результатом сознания неотвратимой смерти, которую он чувствовал около себя. Всякий человек станет раздражительным, имея под боком такого властного товарища. Но что же, в таком случае, представляли из себя мы с нашими мыслями? Негодование боролось в нас с сомнением, попирая в этой схватке наши самые интимные чувства. Мы ненавидели его за подозрение; мы ненавидели его за сомнения. Мы не могли спокойно презирать его, но не могли и жалеть его, не рискуя собственным достоинством. И так мы ненавидели его и бережно передавали из рук в руки. Мы кричали: «Держишь его?» — «Да!» — «Ладно, отпускай!» — и он переходил из одних вражеских рук в другие, проявляя не больше жизни, чем старая подушка. Его глаза превратились в две узкие белые полоски на черном лице. Он медленно дышал, и воздух вырывался из его губ с шумом, напоминавшим звук мехов. Наконец мы добрались до лестницы юта. Это было сравнительно безопасное место, и мы прилегли на минуту измученной грудой, чтобы немного передохнуть. Он начал бормотать. Мы всегда с неизменной тревогой ловили его слова.

На этот раз он ворчливо бормотал:

— Не скоро же вы явились! Я начал уже подумывать, что всю вашу славную братию смыло за борт. Что это задержало вас там, э? Трусость?

Никто не ответил ему. Со вздохом мы снова потащили его наверх. В глубине наших сердец горело тайное желание жестоко исколотить кулаками его голову; и при этом мы так нежно несли его, словно он был весь из стекла…

Мы вернулись на ют, как путники, проведшие много лет в странствиях, находящие на лицах оставленных людей следы, произведенные временем. Глаза медленно поворачивались в орбитах, чтобы взглянуть на нас, слышался слабый шепот:

— Что же, вытащили вы его наконец?

Хорошо знакомые лица казались и чуждыми и близкими; они как будто поблекли и загрязнились за время нашего отсутствия. На них отражалась смесь усталости и возбуждения.

Казалось, они успели сильно осунуться за этот короткий промежуток, как будто давно уже голодали в своих безжизненных позах. Капитан с петлей каната в руке, опустившись на одно колено, покачивался из стороны в сторону с холодным застывшим лицом. Но полные жизни глаза его все еще поддерживали корабль; он никого не замечал, словно весь уйдя в сверхчеловеческое напряжение этого усилия. Мы прикрепили Джемса Уэйта в безопасном месте. Мистер Бэкер пробрался к нему, чтобы помочь нам. Мистер Крейтон, очень бледный, пробормотал лежа на спине: «Славно сделано!» — подарил нас, Джимми и небо презрительным взглядом и медленно закрыл глаза. То там, то сям кто-нибудь делал легкое движение, но большинство оставалось апатичным, не меняя скрюченных поз и что-то бормоча между приступами озноба. День подходил к концу; огромное и красное солнце без облаков низко спускалось, словно нагибаясь, чтобы заглянуть в наши лица. Длинные солнечные лучи, великолепные и холодные, ударяли прямо в расширенные зрачки открытых глаз, которые встречали их, не мигая. Пряди волос и спутанные бороды покрылись сединой от морской соли.

Лица были землистого цвета, и темные круги под глазами тянулись до ушей, сливаясь с провалами осунувшихся щек. Губы посинели и утончились; они с трудом двигались, словно были приклеены к зубам. Некоторые грустно усмехались, дрожа от холода под лучами солнца. Другие были печальны и спокойны. Чарли, убедившись внезапно, что молодость его не имеет никакого значения, был глубоко подавлен своим открытием и бросал вокруг испуганные взгляды. Безбородые норвежцы походили теперь на преждевременно состарившихся детей и тупо смотрели перед собой. С подветренной стороны, на краю горизонта, навстречу пылающему солнцу, вздымались гигантские волны. Огненный шар медленно погружался вниз, круглый и сверкающий, и гребни разбивались на краю лучезарного диска. Один из норвежцев, по-видимому, заметил это и, сделав огромное усилие, заговорил. Его голос поразил других и заставил их пошевельнуться. Они задвигали своими затекшими шеями и с трудом обернулись, удивленно глядя на него — одни со страхом, другие в торжественном молчании. Он что-то лепетал, обращаясь к закатывающемуся солнцу, и кивал головой; а в это время огромные волны начинали уже перекатываться через алый круг, отбрасывая свою тень поверх бушующих волн на человеческие лица. Гребень вала с громким свистящим ревом разбился о корабль, и солнце, словно потушенное им, скрылось окончательно. Лепечущий голос замер, исчез вместе со светом. Послышались вздохи. Среди тишины, наступившей внезапно после грохота разбившейся волны, раздался чей-то усталый голос:

— Этот проклятый чухонец свихнулся!

Один из матросов, привязанный за пояс, беспрерывно хлопал по палубе открытой ладонью частыми торопливыми шлепками. В сгущающейся темноте сумерек на корме вырисовалась чья-то крупная фигура, которая двинулась на четвереньках вперед: она напоминала по движениям какого-то большого осторожного зверя. Это был мистер Бэкер, обходивший группы людей. Он ободряюще фыркал на каждого из нас и щупал, крепко ли мы привязаны. Некоторые с полуоткрытыми глазами пыхтели, словно от жары, другие механически отвечали ему сонными голосами: «Есть, сэр!» Он, фыркая, переходил от одного к другому:

— Уф!.. А наша-то, поди, выворачивается! — и вдруг громким сердитым голосом накинулся на Ноульса за то, что тот отрезал длинный кусок от фала румпель-талей. — Уф… стыдитесь… румпель-тали… ничего умней не придумали… уф… а еще матрос первой статьи… уф…

Хромой был уничтожен.

— Раздобыл, что мог, чтобы привязать себя, сэр.

— Уф… привязать себя. Сапожник вы или матрос, что?., уф… Этот румпель может сейчас понадобиться… уф… Он нужнее кораблю, чем ваш хромой скелет. Уф!.. Оставьте. Оставьте себе, раз уж вы сделали это!

Он медленно пополз дальше, что-то бормоча про себя насчет «взрослых, которые хуже детей». Эта ссора подбодрила всех. Послышались тихие голоса: «Алло! Алло!..» Люди стряхивали с себя мучительную дремоту и спрашивали, делая судорожные движения:

— Что случилось? В чем дело?

Ответы прозвучали с неожиданной веселостью:

— Это подшкипер распекает за что-то хромого Джека или еще кого-то…

— Да ну?.. А за что?

Кто-то даже хихикнул. Этот инцидент оживил всех нас, как удар хлыста, как милый отголосок обычных спокойных дней. Донкин, которого страх совершенно парализовал, вдруг ожил и закричал:

— Вот, послушайте, ребята! Полюбуйтесь, как они разговаривают с нами. Почему кто-нибудь из вас не заедет ему в рожу? Бей его! Бей его! Двинь, как следует. Пусть знает наперед, что мы такие же люди, как и он! Все теперь небось отправимся к черту. Сначала дохли с голоду на этом гнилом корабле, а теперь вот помираем из-за каких-то подлых грубиянов! Бей его!

Его крики не умолкали в сгущающейся тьме. Он брызгал слюной и всхлипывал, взвизгивая:

— Бей его, бей его!

Ярость и страх, с которыми он боролся за свое презренное право на жизнь, сильнее испытывали наше мужество, чем грозные тени ночи, надвигавшейся сквозь непрерывный шум шторма. С кормы послышался голос мистера Бэкера:

— Эй, кто-нибудь там, заткните ему пасть, не то мне придется сделать это самому.

— Засохни… подавись! — крикнуло несколько голосов, раздраженных и трясущихся от холода.

— Вот как врежу тебе сейчас по роже, будешь знать, — сказал усталым голосом какой-то невидимый матрос. — Не хочу я, чтобы подшкипер беспокоился из-за такой сволочи!

Донкин замолк, затих в своем лежачем положении, погрузившись в спокойствие отчаяния. На черном небе выступили звезды, блестя над чернильным морем, которое в ответ посылало им эфемерный ослепительно белый свет, рождавшийся в черном водовороте волн. Звезды с высоты своего предвечного покоя холодно и жестко взирали на смятение земли. Они со всех сторон обступали побежденный, истерзанный корабль — безжалостные, как глаза торжествующей черни, недоступные, как человеческие сердца.

Ледяной ветер с юга ликующе завывал под мрачным великолепием неба. Холод с неудержимой силой потрясал людей, словно собираясь вытряхнуть из них все внутренности. Короткие стоны еле слышно слетали с онемевших губ. Некоторые бормотали свою жалобу на то, что уже «не чувствуют себя ниже поясницы», а те, у которых были закрыты глаза, воображали, будто в груди у них кусок льда. Многие, утратив чувствительность в пальцах, слабо, но упорно, хлопали руками по палубе, несмотря на полное изнеможение. Вамимбо отсутствующим мечтательным взором смотрел перед собой. Скандинавы не переставали, стуча зубами, бессмысленно бормотать что-то непонятное. Стойкие шотландцы решительным усилием воли удерживали свою нижнюю челюсть в неподвижности. Большие и сухие люди с запада продолжали лежать в непроницаемой угрюмости.

Какой-то человек поочередно то ругался, то зевал. У другого при дыхании хрипело в горле. Два пожилых закаленных матроса, привязанные рядом, грустно перешептывались друг с другом, вспоминая хозяйку гостиницы в Сундерланде, с которой они оба были знакомы. Они восхваляли ее материнскую заботливость и щедрость, попробовали было даже поговорить об ее бифштексах и ярком огне в нижней кухне, но слова слабо замерли на их губах, закончившись легким вздохом. Вдруг чей-то голос крикнул в холодную ночь:

— О господи!

Никто не пошевельнулся и не обратил внимания на этот возглас. Два или три человека нетвердым заученным движением закрыли лица руками, но большинство остались совершенно неподвижными. Эта оцепенелость придавала еще больше мучительной остроты мыслям, которые проносились в их сознании с быстротой и яркостью снов. Время от времени кто-нибудь из них вдруг отзывался неожиданным коротким восклицанием на волшебный призыв какой-нибудь иллюзии, затем снова погружался в молчаливое созерцание знакомых лиц и предметов. Они вызывали в памяти образы забытых морских товарищей и слышали голоса умерших и погибших капитанов. Они вспоминали веселую суету освещенных газом улиц, удушливую жару кабаков или палящее солнце в тихие дни на море.

Мистер Бэкер покинул свое ненадежное место и пополз вдоль юта, делая время от времени остановки. В темноте, на четвереньках, он напоминал хищника, рыскающего среди трупов. Добравшись до уступа, подшкипер прислонился к наветренной стороне стойки и посмотрел вниз на главную палубу. Ему показалось, что судно имеет намерение слегка выпрямиться.

«Ветер как будто утихает», — думал он. Но море вздымалось так же бурно, как и прежде. Волны злобно пенились, и подветренная палуба исчезала, как и прежде, под их шипучей белизной, напоминавшей кипящее молоко. Снасти вибрировали на одной бесконечной тягучей ноте, а ветер при каждом подъеме судна с долгим протяжным воем прорывался через ростры. Мистер Бэкер спокойно наблюдал эту картину. Вдруг кто-то рядом с ним залепетал неожиданно и очень громко, словно холод резко вырывался из него. Он продолжал:

— Ба… ба… ба… бррр… брр… ба… ба…

— Перестаньте! — крикнул мистер Бэкер, стараясь нащупать в темноте человека, — Перестаньте.

Он начал трясти ногу, на которую наткнулся рукой.

— В чем дело, сэр? — крикнул Бельфаст тоном внезапно разбуженного человека. — Мы тут смотрим за Джимми.

— Вот как? Уф! Уф! Не шумите так. Кто это рядом с вами?

— Это я — боцман, сэр, — пробурчал боцман, — мы стараемся поддержать жизнь этого бедняги.

— Так, так, — ответил мистер Бэкер, — только попробуйте делать это потише, если можете.

— Он хочет, чтобы мы держали его над бортом, — продолжал боцман, — он уверяет будто задыхается тут, под нашими куртками.

— Если мы поднимем его, так обязательно в воду уроним, — сказал другой голос, — просто руки отнялись от холода.

— Мне все равно. Я сейчас задохнусь, — воскликнул Джемс Уэйт чистым голосом.

— Ошибаешься, брат, — с грустью ответил боцман, — мы все погибнем раньше тебя в эту милую ночку!

— И не такие виды еще приходится видеть, — весело сказал мистер Бэкер.

— Ну, сэр, это не детские игрушки, — ответил боцман, — некоторые ребята туда дальше, на корме, в очень плохом виде.

— Если бы срубили эти проклятые мачты, она стояла бы теперь на киле, как всякая порядочная шхуна, и мы имели бы шансы спастись, — сказал кто-то со вздохом.

— Старик, вишь, не велел рубить. Очень мы ему интересны, — прошептал другой.

— Интересны? — сердито воскликнул мистер Бэкер, — Да с чего же это он стал бы о вас заботиться? Что вы — дамы-пассажирки, что ли? Мы все здесь для того, чтобы заботиться о судне; только некоторые из вас даже на это не способны… Уф!.. Что вы такого особенного сделали, чтобы заботиться о вас? Уф… Хороши моряки… От первого ветерка хнычут, точно малые ребята.

— Ну, сэр, мы не так уж плохи, — запротестовал Бельфаст, прерывающимся от дрожи голосом, — мы не так… брр…

— Опять? — крикнул подшкипер, хватая темную фигуру. — Опять?.. Почему вы в рубахе? Куда вы девали свое платье?

— Я накинул свою куртку и непромокайку на этого полумертвого негра, а он говорит, что задыхается, — жалобно произнес Бельфаст.

— Ты не посмел бы называть меня негром,[23] если бы я не был полумертвым, ты, ирландский бездельник, — громко прогудел Джемс Уэйт.

— Ты… брр… Ты все равно не был бы белым, если бы был здоров, как я… Я еще расквитаюсь с тобой… брр… в хорошую погоду… брр… привязав одну руку за спину… бррр…

— Не желаю я твоих лохмотьев, я хочу воздуха, — слабо задыхаясь, пробормотал негр, словно вдруг лишился сил.

Брызги со свистом и стуком перелетали над ними. Люди, мучительно вырванные шумом ссоры из своего мирного оцепенения, стонали, бормоча проклятия. Мистер Бэкер немного отполз в подветренную сторону, где неясно выступали очертания большой бочки и какого-то белого предмета около нее.

— Это вы, Подмур? — спросил мистер Бэкер.

Ему пришлось два раза повторить вопрос, прежде чем повар повернулся, слабо закашлявшись.

— Да, сэр, я молился в душе о быстром избавлении, потому что я готов по первому зову… я…

— Послушайте-ка, повар, люди погибают от холода.

— От холода, — мрачно повторил повар, — Им скоро будет слишком жарко.

— Как это? — спросил мистер Бэкер, глядя вдоль палубы, на которой слабо поблескивала замерзшая вода.

— Это отъявленные грешники, — продолжал повар торжественным, но нетвердым голосом, — такие же неисправимые, как и все другие моряки, плавающие на кораблях в этом грешном мире. Вот я… — Дрожь мешала ему говорить. Место было незащищенное, и повар, одетый в бумажную рубаху и пару тонких штанов, сидел, поджав колени к самому носу и вздрагивал под уколами жалящих соленых брызг. В голосе его чувствовалось полное изнеможение. — Вот я… всегда. Мой старший сын, мистер Бэкер… умный мальчик… В последнее воскресенье на берегу, перед тем, как уйти в плавание, он не захотел пойти в церковь, сэр. Я говорю: «Пойди и приведи себя в порядок, не то будет плохо». Что ж он делает? В пруд, мистер Бэкер, падает в пруд в своем лучшем костюме, сэр. Несчастный случай?.. «Ничто не спасет тебя, хоть ты и ученый», — говорю я… Несчастный случай!.. Я высек его, сэр, порол до тех пор, пока рука не отнялась… — Голос его задрожал. — Я высек его, — повторял он, стуча зубами; затем, минуту спустя, издал мрачный звук, не то стон, не то храп. Мистер Бэкер потряс его за плечо.

— Эй, повар! Подтянитесь, Подмур! Скажите мне, нет ли свежей воды в кухонном баке? Корабль как будто уже не так кренится; я попробую пробраться в переднюю часть. Вода подбодрит их немного.

— Алло! Алло! Послушайте, послушайте!

Повар сопротивлялся.

— Нет, сэр, не вы.

Он начал карабкаться в наветренную сторону.

— Кухня мое дело, — крикнул он.

— Вот и повар помешался, — сказали несколько голосов.

Тот заорал:

— Это я-то помешался? Я больше готов к смерти, чем кто — либо из вас, не исключая офицеров. Пока она держится на воде-я повар! Я приготовлю вам кофе.

— Повар, ты джентльмен! — крикнул Бельфаст.

Но повар уже поднимался по наветренной лестнице. Он остановился на минуту, чтобы крикнуть еще раз вверх на ют:

— Пока она держится на воде — я повар! — и исчез, словно свалился за борт. Люди, услышавшие его слова, послали ему вслед ликующий вопль, который прозвучал, как писк больных детей.

Приблизительно час спустя один из них отчетливо произнес:

— Он ушел навсегда.

— Очень возможно, — согласился боцман, — даже в хорошую погоду Подмур держался на палубе не ловчее дойной коровы, совершающей свое первое путешествие. Пойти, что ли, взглянуть?

Никто не тронулся. Часы медленно тянулись во тьме, и мистер Бэкер несколько раз ползком совершал обход люка. Некоторым людям почудилось, будто он перешептывается со шкипером. Но в тот момент воспоминания были несравненно живее действительности, и они никак не могли разобрать, послышался ли им этот шепот теперь или много лет назад. Они не пытались разобраться в этом. Одним шепотом больше или меньше — не все ли равно? Было слишком холодно для того, чтобы проявлять любопытство, и, пожалуй, даже, чтобы надеяться. Невозможно было оторвать ни одной минуты или мысли от того самого важного, что целиком заполняло их души — желания жить. И воля к жизни поддерживала жизнь в этих апатичных людях, покорно переносивших неистовство холода. А черный, осыпанный звездами, купол неба медленно вращался над судном, которое блуждало по бурной пустыне моря, неся на себе их муки и смятение.

Они тесно прижимались друг к другу, чувствуя себя совершенно оторванными от всего остального мира; им слышались громкиеободряющие звуки, которые вливали мужество в их сердца и давали им силы сносить в течение долгих часов глубокой тишины муку своего существования. Они видели среди ночи солнечный свет, чувствовали тепло и, вдруг содрогнувшись, проникались уверенностью, что солнце никогда не встанет над замерзшим миром.

Некоторые слышали смех, улавливали обрывки песен; другим у края юта чудились человеческие крики. Они открывали глаза и с удивлением замечали, что продолжают слышать их, хотя очень слабо и как будто издалека. Боцман сказал:

— Это повар, кажется, орет там, на носу.

Он едва верил собственным словам и не узнавал своего голоса. Прошло много времени, прежде чем сосед его подал признаки жизни. Он грубо толкнул другого и сказал:

— Повар кричит!

Многие не поняли, другие остались безучастны; большинство, дальше к корме, попросту не поверило. Однако у боцмана и еще одного человека хватило мужества поползти к носу, чтобы посмотреть в чем дело. Казалось, будто они ушли уже много часов назад и их скоро забыли. Но вдруг люди, погруженные до тех пор в безнадежную покорность, точно обезумели от желания причинять боль.

Они стали обрабатывать друг друга кулаками и упорно колотить в темноте все, что попадалось им под руку мягкого. Они возбужденно шептали, делая для этого больше усилий, чем потребовалось бы для крика.

— Они достали кофе… Боцман раздобыл…

— Врешь… где?..

— Несут… повар сварил…

Джемс Уэйт застонал. Донкин злобно начал карабкаться, не заботясь о том, на кого он наступает. Он весь был поглощен одной тревожной мыслью, как бы что-нибудь не перепало начальству. Кофе принесли в горшке, и они по очереди прикладывались к нему. Напиток был горячий и казался чем-то фантастическим в ту минуту, когда он обжигал жадные рты. Люди вздыхали, расставаясь с горшком:

— Как это ему удалось сварганить его?

Некоторые слабо восклицали:

— Молодчина, доктор!

Каким-то образом он сварил его. Арчи заявил впоследствии, что это было «не иначе, как чудо». Мы много дней не переставали удивляться, и это происшествие неизменно оставалось самой интересной темой разговора вплоть до конца нашего плавания. В хорошую погоду мы расспрашивали повара, что он почувствовал, когда увидел свою плиту «дыбом». Во время северозападного муссона или в тихие вечера мы осведомлялись, не пришлось ли ему стать на голову, чтобы как-нибудь вернуть кухню в равновесие. Мы высказывали предположение, что он использовал доску, на которой режут хлеб, в качестве плота, и таким образом, стоя на ней, мог с полным комфортом поддерживать огонь в топке; и мы изо всех сил старались скрыть под иронией свое восхищение им. Он уверял, что сам не знает, как это вышло, журил нас за легкомыслие и заявлял с торжественным воодушевлением, что он был избран свыше сосудом благодати для спасения наших грешных жизней. В сущности, он был, несомненно, прав; но ему не следовало выражать такой оскорбительной уверенности в этом — ему не следовало так часто намекать в нашем присутствии, что всем пришлось бы плохо, если бы на судне не оказалось его — чистого и достойного принять; благодать и силу для свершения подвига милосердия. Если бы он спас нас благодаря своей храбрости и ловкости, мы, пожалуй, в конце концов примирились бы с этим; но чувствовать себя обязанными чьей-либо добродетели и святости было для нас не легче, чем для всякой другой горсточки человечества. Подобно многим благодетелям рода людского, повар слишком серьезно отнесся к своему подвигу и получил в награду одну лишь непочтительность. Однако нельзя сказать, чтобы мы не проявляли никакой благодарности. Он продолжал оставаться в наших глазах героем. Его слова — величайшее изречение всей его жизни — обратились среди нас в поговорку и приобрели такое же историческое значение, как и многие другие удачные выражения завоевателей или мудрецов. Впоследствии, когда кто-либо из нас в смущении останавливался перед какой-нибудь задачей и слышал совет отказаться от нее, он выражал свою решимость одолеть препятствие словами: «Пока она держится на воде — я повар!»

Горячий напиток помог нам пережить мрачные предутренние часы. Небо, низко склонившееся к горизонту, начало окрашиваться нежными оттенками розового и желтого цвета, придававшими ему сходство с какой-то редкой раковиной; а выше, там, где свод сиял перламутровым блеском, маленькое черное облако напоминало забытый клочок ночи, вставленный в ослепительную золотую оправу. Лучи света прыгали по гребням волн. Все глаза были устремлены на восток. Солнце заливало светом измученные лица. Они отдавались усталости с готовностью людей, навсегда покончивших со своей работой. Высохшая соль блестела, точно иней, на черном клеенчатом пальто Сингльтона. Он сидел, склонившись на руль, широко раскрыв безжизненные глаза. Капитан Аллистоун, не мигая, в упор смотрел на восходящее солнце. Губы его вдруг зашевелились, открывшись в первый раз за двадцать четыре часа, и он крикнул свежим твердым голосом:

— Повернуть через фордевинд!

Резкий повелительный тон команды заставил всех этих оцепеневших людей вздрогнуть, словно от неожиданного удара хлыстом. И хотя все по-прежнему остались без движения на своих местах, сила привычки все же заставила кое-кого повторить едва слышным шепотом приказание. Капитан Аллистоун посмотрел вниз на своих людей и некоторые из них с дрожащими пальцами и беспомощными движениями сделали попытку устремиться куда-то наугад. Он нетерпеливо повторил:

— Повернуть через фордевинд! Ну-ка, мистер Бэкер, расшевелите их… что с ними там?

— Поверни корабль! Эй, оглохли вы, что ли? Поверни корабль! — загремел неожиданно боцман.

Его голос точно разрушил смертельные чары. Люди начали шевелиться, ползать.

— Пусть поднимут фок-стеньги-стаксель! Как можно живее! — произнес очень громко шкипер. — Если вам не удастся произвести маневр стоя, придется проделать его лежа — вот и все! Торопись…

— Живее, ребята. Надо помочь бедной девочке! — понукал боцман.

— Есть, есть! Поверни через фордевинд, — восклицали прерывающиеся голоса.

Люди, находившиеся у бака, с недовольными лицами приготовлялись к переходу на нос. Мистер Бэкер, фыркая, на четвереньках пополз вперед, чтобы показывать дорогу, и они последовали за ним через уступ. Остальные продолжали тихо лежать, затаив в сердце подлую надежду, что их не потревожат, пока участь судна не решится в ту или иную сторону.

Спустя некоторое время в передней части на крыше бака стали поодиночке показываться люди; позы их были крайне неустойчивы: они висли на перилах, карабкались на якоря, обнимали поперечину брашпиля или прижимались к шпилю. Вид у них был встревоженный, они размахивали руками, становились на колени, ложились плашмя, шатаясь поднимались и, казалось, делали все, чтобы очутиться за бортом. Вдруг маленький белый кусок парусины затрепетал среди них; он становился все больше и волновался все сильнее. Его узкий верхний конец поднимался толчками и, наконец, замер в солнечных лучах натянутым треугольником.

— Справились! — закричал голос на корме. Капитан Аллистоун выпустил веревку, которая была обернута вокруг его кисти, и стремглав покатился в подветренную сторону. Видно было, как он сбрасывал подветренные грота-брасы, в то время, как отливающие назад волны перекатывались через его голову.

— Выправить грота-реи, — крикнул он нам, смотревшим на него сверху, застыв от удивления. Мы не решались двинуться.

— Грота-брас, ребята! Да выбирайте же, выбирайте! Ложитесь на спину и выбирайте! — кричал он снизу, наполовину затопленный волнами.

Нам не верилось, что мы сможем сдвинуть грота-реи, но те, которые были посильнее и менее остальных пали духом, попробовали исполнить приказание. Другие, скрепя сердце, начали помогать им. Глаза Сингльтона снова заблестели, когда он взялся за ручку штурвала. Капитан Аллистоун с трудом стал пробираться к наветренному борту.

— Выбирайте, ребята! Постарайтесь сдвинуть его! Выбирайте и помогите кораблю.

Его суровое лицо было залито краской и возбуждено.

— Слушается она руля, Сингльтон? — крикнул он.

— Еще не двигается, сэр, — гаркнул старик невероятно хриплым голосом.

— Не зевать на руле, Сингльтон, — шумел капитан. — Тяни, ребята! Что вы возитесь там, точно дохлые крысы?

Мистер Крейтон лежал на спине с распухшей ногой и бледным, как бумага, лицом; глаза его мигали и бескровные губы кривились. В неистовой суматохе люди толкали его, наступали на его больную ногу, упирались ему коленями в грудь. Он сохранял полное спокойствие и, стиснув зубы, переносил боль без единого стона или вздоха. Горячность капитана и крики всех этих молчаливых людей влили в нас бодрость. Мы тянули изо всех сил, повиснув гроздьями на канате. Мы услышали, как капитан обратился к Донкину, который, по своему обыкновению, подло отлынивал от работы, растянувшись на палубе животом вниз.

— Я проломлю тебе башку этим кофельнагелем, если ты сей час же не возьмешься за брас!

И эта жертва людской несправедливости трусливо и дерзко пропищала:

— Бы что же это, убивать нас вздумали теперь? — и в ту же минуту с неожиданным остервенением ухватилась за канат. Люди вздыхали, кричали, бормотали свистящим шепотом бессмысленные слова, охали. Реи двинулись и медленно выправились против ветра, громко гудевшего в такелаже.

— Пошла, сэр! — закричал Сингльтон, — Только что тронулась.

— Закрепи брас! Закрепи! — требовал капитан.

Мистер Крейтон, почти задохшийся и лишенный возможности двинуться, сделал отчаянное усилие левой рукой и умудрился присезнить канат.

— Все крепко! — крикнул кто-то. Крейтон закрыл глаза, словно погружаясь в обморок, а мы, столпившись около браса, с тревогой следили за там, что станется теперь с судном.

«Нарцисс» медленно менял положение, словно он испытывал такую же усталость и упадок духа, как и люди, бывшие на нем. Он очень постепенно уклонялся под ветер; мы следили за ним, затаив в тревоге дыхание, пока чуть не задохнулись; но лишь только ветер оказался позади траверза, судно начало двигаться и заставило затрепетать наши сердца. Ужасно было видеть, как этот почти перевернутый корабль медленно ускорял ход, волоча свой затопленный борт под водой. Разбивающиеся волны покрывали юферсы. Нижняя половина палубы была полна неистовых водоворотов и быстрин; и длинная линия подветренных поручней по временам чернела в крутящейся пелене пены, белой и ослепительной, словно покрытое снегом поле. Ветер пел в рострах пронзительную песнь; при каждом легком крене мы ждали, что корабль вот-вот соскользнет боком на дно за нашими спинами.

Корабль сделал первое решительное усилие выпрямиться, и мы поддержали его слабым и нестройным воем. Огромная волна с разбега поднялась над кормой и повисла над нами загнувшимся гребнем, затем обрушилась вниз под кормовой подзор и разлилась в обе стороны целым морем бурлящей пены. Ее свирепое шипение было покрыто карканьем Сингльтона:

— Она слушается руля!

Теперь обе ноги старика твердо упирались в решетчатый люк, и колесо быстро вращалось, когда он отводил штурвал.

— Привести корабль к ветру на четверть влево и укрепить! — приказал капитан, шатаясь на ногах.

Он первый поднялся из середины распростертой груды наших тел. Несколько человек возбужденно закричали: «Она поднимается!» Далеко впереди, на носу, виднелись фигуры мистера Бэкера и трех матросов. Они держались прямо и чернели на чистом небе, подняв руки и раскрыв рты, как будто кричали что — то в один голос. Судно задрожало, стараясь поднять свой затопленный борт, накренилось снова, на минуту, казалось, обессилело, безжизненно погружаясь и воду, и вдруг, сильно рванувшись, метнулось в наветренную сторону, словно вырвавшись из чьей-то мертвой хватки. Огромное количество воды, которое палуба зачерпнула при крене, перекатилось через судно к правому борту. Послышался громкий треск. Железные полупортики, распахнувшись, загрохотали звонкими ударами. Вода, со стремительностью реки, прорвавшей плотину, хлынула через поручни правого борта. Море на палубе и волны, окружавшие корабль, смешивались друг с другом в оглушительном реве. Как только мы поднимались, нас снова неудержимо опрокидывало или швыряло от борта к борту. Люди перекатывались, не будучи в силах остановиться, и вопили:

— Палубу снесет!

Огромный вал поднял судно, и оно с минуту неслось вместе с ним, выливая густые потоки воды через отверстия своих израненных боков. Подветренные брасы были частью снесены, частью смыты с кофельнагелей, и тяжелые реи впереди угрожающе раскачивались из стороны в сторону. В передней части видно было, как люди корчились, бросая полные ужаса взгляды на огромные нижние реи, кружившиеся над их головами. Разорванная парусина и концы поломанных приводов развевались в воздухе, точно пряди волос. Под ярким солнцем, по сверкающему хаосу и реву волн слепо несся корабль, всклокоченный и обезумевший, словно стараясь бегством спасти жизнь; а мы, в смятении и тревоге, еле удерживаясь на ногах, кружились на юте. Мы говорили все разом, визгливым лепетом, и с виду напоминали инвалидов, а по движениям сумасшедших. Расширенные и блуждающие глаза блестели на улыбающихся истощенных лицах, которые, казалось, были посыпаны толченым мелом. Мы топали ногами, хлопали руками и чувствовали себя способными запрыгать или выкинуть что-нибудь необычайное, хотя, в действительности, едва держались на ногах. Капитан Аллистоун, суровый и худой, жестикулировал как безумный, крича мистеру Бэкеру:

— Закрепите нижние реи. Закрепите их как можно сильнее!

На главной палубе люди, взволнованные его криками, расплескивая воду, бесцельно метались из стороны в сторону, по пояс в кипящей пене. В стороне от всех, на краю кормы, стоял у руля старый Сингльтон, благоразумно засунув свою белую бороду под верхнюю пуговицу блестящего пальто. Покачиваясь над грохотом и суматохой волн, он возвышался в суровом спокойствии, всеми забытый, напряженно следя своими зоркими старыми глазами за искалеченным кораблем, который открывался перед ним во всю длину, наклонившись вперед в порыве качки. Перед его высокой прямой фигурой двигались одни только перекрещенные руки, ловкие, всегда готовые решительным поворотом задержать или ускорить снова быстрое вращение ручек штурвала. Он внимательно управлял рулем.

IV

Бессмертное море, в своей великой справедливости, дарует людям, помилованным ею презрительным милосердием, возможность изведать в полной мере треволнения, которых они искали. Совершенная мудрость его милосердия не разрешает им пораздумать на свободе о замысловатом и горьком привкусе бытия, чтобы они, чего доброго, не вспомнили и не пожалели о том, что приняли в дар эту чашу вдохновляющей горечи, из которой они так часто вкушали и которую так часто пытались оторвать от их немеющих, но все же сопротивляющихся губ. Не успев еще спастись, они тотчас же должны приступить к оправданию своей жизни перед вечной жалостью, которая повелевает труду быть тяжелым и беспрерывным — от восхода до заката и от заката до восхода. И так будет продолжаться до тех пор, пока истомленная смена дней и ночей, заполненных упорными криками мудрых, требующих счастья и пустого неба, не искупится наконец глубокой тишиной страдания и труда, немым страхом и немым мужеством людей темных, забывчивых и выносливых.

Шкипер и мистер Бэкер, столкнувшись лицом к лицу, уставились друг на друга напряженным и удивленным взглядом людей, неожиданно встретившихся после долгих бурных лет. Оба лишились голоса и переговаривались каким-то отчаянным шепотом.

— Все налицо? — спросил капитан Аллистоун.

— Все до единого.

— Никто не пострадал?

— Только второй подшкипер.

— Я сейчас посмотрю, что с ним; мы счастливо отделались.

— Очень, — едва слышно выдавил мистер Бэкер.

Он ухватился за поручни, вращая налитыми кровью глазами. Маленький седой человечек сделал усилие, чтобы покрыть голосом глухой ропот волн, и устремил на своего старшего помощника холодный взгляд, который пронизывал, как стрела.

— Поставьте паруса, — сказал он властным голосом, непреклонно сжав свои тонкие губы. — Как можно скорее поставьте паруса. Ветер благоприятный. Живо, сэр! Не давайте людям очнуться. Они сразу почувствуют изнеможение, лишатся последних сил, и мы никогда… мы должны вывести корабль теперь…

Он зашатался под длинной тяжелой волной; поручни потонули в блестящей, шипящей пене. Капитан ухватился за ванты и беспомощно прислонился к своему помощнику…

— Наконец-то у нас попутный ветер! Поставьте… паруса, — Голова его перекатывалась с одного плеча на другое. Глаза начали быстро мигать. — И насосы… насосы… мистер Бэкер.

Он смотрел на мистера Бэкера так, будто лицо помощника находилось на расстоянии полумили (а не одного фута) от его глаз.

— Не давайте людям отдыхать, пока… пока не выведете корабля, — пробормотал он сонным голосом, точно человек, погружающийся в дремоту. Вдруг он снова взял себя в руки.

— Нельзя стоять. Не годится, — сказал он, сделав мучительную попытку улыбнуться. Он отпустил свою опору и, подгоняемый креном судна, против воли побежал маленькими шажками на корму, задержавшись там у подставки нактоуза. Он повис на ней и бессмысленно уставился на Сингльтона, который, не обращая на него внимания, продолжал тревожно следить за концом утлегаря.

— Рулевой привод в исправности? — спросил капитан.

В горле старого матроса раздался шум, как будто слова стукались там друг о дружку, прежде чем вырваться наружу.

— Слушается… как маленькая лодочка, — сказал он наконец с хриплой нежностью, не посмотрев на капитана хотя бы уголком глаза. Затем он заботливо повернул колесо вниз, продержал его так некоторое время и снова отбросил назад. Капитан Аллистоун с трудом оторвался от восхитительного ощущения опоры и зашагал по палубе, качаясь и пошатываясь, чтобы сохранить равновесие.

Поршни насосов выскакивали короткими прыжками, издавая резкий металлический звук, в то время как маховые колеса легко и быстро вращались у грот-мачты, с равномерной стремительностью раскачивая из стороны в сторону две грозди обессилевших людей, которые висели на рычагах. Они отдавались движению, балансируя верхней частью туловища, с искаженными лицами и окаменелыми глазами. Плотник, время от времени покрякивая, механически восклицал:

— Встряхни, ребята! Не спускай!

Мистеру Бэкеру не хватало голоса, чтобы говорить, но у него оказалось достаточно голоса, чтобы кричать; люди под градом его изысканных поощрений возились с найтовами и вытаскивали новые паруса; считая себя неспособными двигаться, они поднимали вверх тяжелые блоки и перебирали снасти. Люди с отчаянными усилиями не твердо взбирались по снастям и, всякий раз перенося точку опоры с одной снасти на другую, испытывали головокружение; одни ступали по реям наугад, как будто двигались в темноте, другие же с беспечностью вконец измученных людей доверялись первой попавшейся под руку веревке. Верная угроза падения не ускоряла вялого биения их сердец; снизу беспрерывно и слабо доносился рев волн, шипевших где — то глубоко под ними. Он казался им неясным и далеким, как будто долетал из другого мира. Ветер наполнял их глаза слезами и сильными порывами старался столкнуть их с тех мест, на которых им с трудом удавалось укрепиться в ненадежных позах. Лица были залиты водой, волосы развевались; люди, сидя верхом на концах рей, взлетали вверх и вниз между небом и морем, цеплялись за перты, всем телом обвивались вокруг топенантов, чтобы дать свободу рукам, или упирались в узлы канатов. Их мысли смутно переходили от желания покоя к желанию жить, в то время как окаменевшие пальцы отдавали нок-бензеля, искали ощупью ноки или упорно и напряженно сопротивлялись сильным толчкам полощущихся парусов. Они дико смотрели друг на друга и делали одной рукой безумные знаки, держа в другой собственную жизнь; они глядели вниз на узкую полосу затопленной палубы, кричали в подветренную сторону:

— Облегчи там! Выбирай! Крепи!

Губы их двигались, глаза свирепо таращились, полные нетерпеливого желания быть поскорей понятыми; но ветер относил слова в бурное море, не дав возможности разобрать их. В невыносимом бесконечном напряжении они работали точно люди, которых жестокий кошмар заставляет трудиться в атмосфере льда или пламени. Их бросало то в жар, то в холод. Глазные яблоки болели, словно в дыму пожара. Головы готовы были лопнуть от малейшего крика; чьи-то жесткие пальцы сжимали им горло. При каждом крене они думали: «Теперь конец, нас всех стряхнет в море», — и, когда корабль снова подбрасывало вверх, они дико кричали:

— Эй, смотри там! Лови конец! Продерни начисто… поверни блок… — Они отчаянно мотали головами, трясли рассвирепевшими лицами, — Нет, нет… снизу вверх…

Казалось, они ненавидели друг друга смертельной ненавистью. Страстное желание покончить со всем этим глодало им сердце, и стремление сделать все, как можно лучше, жгло его мучительной болью. Они проклинали свою судьбу, презирали свою жизнь и тратили дыхание на то, чтобы осыпать друг друга жестокой бранью. Парусный мастер с непокрытой лысой головой лихорадочно работал, забыв о прежней интимности с адмиралами. Боцман то взбирался наверх со свайками и развевающимися связками шкимушек, то опускался на колени на реи, с риском перевернуться; при этом его то и дело посещали яркие мимолетные видения собственной «старухи» и ребят, оставшихся в болотистой деревушке. Мистер Бэкер, чувствуя сильную слабость, фыркая, топтался то тут, то там, непоколебимый, словно человек, сделанный из железа. Он накидывался на тех, кто, спустившись сверху, останавливался, чтобы передохнуть; он приказывал, подбодрял, бранился.

— Ну же, к грот-марселю, живее, клади подъемный гордень. Не толпись там зря.

— Что ж, нам так и не дадут передохнуть? — забормотали голоса.

Он свирепо обернулся кругом с замиранием сердца.

— Нет, отдыха не будет, пока вы не кончите работу. Работайте, покуда не свалитесь с ног. Вот для чего вы здесь.

Матрос, стоявший рядом с ним, коротко рассмеялся.

— Работай или подыхай, — крикнул он с горечью, затем плюнул на свои широкие ладони, вскинул длинные руки и, ухватившись за канат, качавшийся высоко над его головой, издал печальный воющий крик, призывая остальных тянуть вместе с ним. Волна перекатилась через шканцы и отшвырнула их всех в подветренную сторону; они растянулись плашмя. Шапки поплыли. Из белой шипящей пены то тут, то там высовывались стиснутые руки, брыкающиеся ноги, отфыркивающиеся физиономии. Мистер Бэкер, сбитый с ног вместе с остальными, кричал:

— Не отпускай каната! Держись! Держись!

И они, несмотря на боль от ушибов, продолжали держаться за канат, словно в этом заключалось счастье всей их жизни. Судно неслось при сильной боковой качке, и верхушки гребней сверкали своими белыми головами то над левым, то над правым бортом.

Судно быстро разрезало воду, опережая волны. Угрожающий гул валов, поднимавшихся далеко позади шхуны, наполнял воздух потрясающими вибрациями своего рева. И опустошенное, истерзанное, израненное судно, взмывая пену, неслось к северу, словно вдохновленное доблестью высокого подвига…

Бак имел неуютный и печальный вид. Матросы в унынии рассматривали свой пострадавший приют. Он был весь покрыт тиной; с мокрых переборок стекала вода; ветер глухо гудел, врываясь в открытые двери, бесформенные обломки загромождали пол, — и вся картина напоминала палузатопленную приливом скалистую пещеру. Многие потеряли все, чем владели в этом мире, но большая часть правой вахты уберегла свои сундуки, из щелей которых вытекали теперь тонкие струйки воды. Постели были пропитаны водой; одеяла, развернутые и уцелевшие благодаря какому-нибудь гвоздю, чавкали под ногами. Люди вытаскивали из дурно пахнувших углов мокрые лохмотья и, выжав воду, узнавали в них свою собственность. Некоторые тупо улыбались. Другие печально и безмолвно оглядывались вокруг. Они радовались, как дети, какой-нибудь старой жилетке и стонали от горя над бесформенными вещами, найденными среди черных обломков расщепленных коек. Под бушпритом нашли одну из ламп бака, каким-то непонятным образом забившуюся туда. Чарли тихонько хныкал. Ноульс, прихрамывая, топтался вокруг, обнюхивая и исследуя темные уголки в надежде спасти что-нибудь. Он извлек откуда-то один сапог, вылил из него грязную воду и был теперь занят тем, чтобы отыскать владельца своей находки. Часть команды, удрученная потерей имущества, сидела на ахтер-люке, упершись локтями в колени, прижав кулаки к щекам. Они не удостаивали взглядом услужливого Ноульса. Он совал им свой сапог под нос:

— Вот крепкий сапог, не твой ли?

Они рычали в ответ:

— Нет, убирайся!

Один выпалил:

— Провались ты к черту вместе с ним.

Ноульс удивился:

— Почему? Сапог крепкий.

Но тут он вспомнил вдруг, что сам лишился всего до последней нитки, и, швырнув в сторону свою находку, начал браниться.

В тусклом свете раздавался нестройный гул ругательств. Кто — то вошел и, опустив руки, остановился неподвижно на пороге, повторяя:

— Вот так дьявольская переделка! Вот так дьявольская переделка!

Несколько человек тревожно рылись в затопленных сундуках, ища табак. Они тяжело дышали и кричали, опустив вниз голову:

— Посмотри-ка, Джек… Вот, Сэм… выходной костюм… испорчен вконец…

Один слезливо богохульствовал, держа перед собой пару брюк, с которых стекала вода. Никто не обращал внимания. Откуда-то вдруг появился кот. Ему устроили овацию. Животное передавали из рук в руки, ласкали, нашептывали ему нежные имена. Матросы строили догадки о том, где он «отсиделся», и препирались об этом друг с другом. Разгорелся крикливый спор. В бак вошли два человека с ведром свежей воды, и все столпились вокруг них; но худой, мяукающий Фрэнк весь ощетинился до последнего волоска и напился первым. Несколько человек отправились на корму за керосином и сухарями.

Затем при желтом свете ламп они принялись с остервенением грызть черствый хлеб в промежутках между уборкой палубы; при этом они старались как-нибудь устроиться, чтобы «размыкать беду». Они стали укладываться по несколько человек на койку и установили очереди на пользование сапогами и непромокайками. Снова послышались обычные оклики: «старина», «сынок», дружеские шлепки, громкие шутки. Некоторые, растянувшись на мокрой палубе, заснули, положив головы на согнутые руки, а кое-кто курил, устроившись на юте. Их измученные лица, просвечивая сквозь голубую дымку табака, казались умиротворенными, глаза блестели. Боцман просунул голову в дверь.

— Эй, смените кто-нибудь рулевого, — крикнул он, — уже шесть часов. Будь я проклят, если этот старый Сингльтон не просидел там больше тридцати часов. Нечего сказать, хороши товарищи!

Он снова захлопнул дверь.

— На палубе теперь вахта подшкипера, — сказал кто-то.

— Эй, Донкин, тебе на смену, — закричали вместе три или четыре голоса.

Донкин, забравшись на пустую койку, продолжал тихо лежать на мокрых досках.

— Донкин, тебе на руль…

Он не подавал голоса.

— Да он никак помер, ребята, — громко фыркнул кто-то.

— Надо продать его паршивое тряпье, — крикнул другой.

— Эй, Донкин, если ты, черт побери, не пойдешь сейчас на руль, они продадут твое тряпье, слышишь ты? — зубоскалил третий.

Донкин заворчал из своей дыры. Он жаловался на ломоту во всех костях и жалобно хныкал.

— Да не пойдет он, — воскликнул презрительный голос. — Твой черед, Девис.

Молодой моряк поднялся, с трудом расправляя плечи. Голова Донкина свесилась с койки, хрупкая и призрачная в желтом свете ламп. — Я дам тебе фунт табаку, — провизжал он примирительным тоном, — вот только получу. Ей-ей, вот…

Девис двинул кулаком, и голова исчезла.

— Я пойду, — сказал он. — Но ты заплатишь за это.

Он нетвердыми шагами, но решительно направился к двери.

— Ей-богу, дам, — вопил Донкин, неожиданно выскакивая вслед за ним. — Ей-богу — фунт. Три шиллинга они считают.

Девис распахнул двери.

— Ты заплатишь мне… в хорошую погоду, — крикнул он через плечо.

Один из матросов быстро расстегнул свое мокрое пальто и бросил его на плечи парню.

— Эй, Тэффи, возьми-ка это, воришка!

— Спасибо, — крикнул тот из темноты, покрывая гул катящихся волн.

Слышно было, как он расплескивал воду; вдруг новый шквал с сильным шумом перекатился через борт.

— Парень-то поди уже выкупался, — заметил перепачканный матрос.

— Есть, — зафыркали другие.

Наступило долгое молчание. Вдруг Вамимбо начал издавать странные звуки.

— Алло! Что еще там с тобой? — спросил кто-то ворчливо.

— Он говорит что пошел бы за Девиса, — объяснил Арчи, служивший обыкновенно толмачом для финна.

— Верим, — закричали голоса. — Не беда, чухна… Пойдешь в другой раз, головотяп… Не долго ждать придется…

Они замолчали и все разом повернули глаза к дверям. Сингльтон вошел, сделал два шага и остановился, слегка пошатываясь. Море шипело, с грохотом перекатываясь через нас, и бак дрожал, полный глухого рокота; лампа вспыхивала, качаясь, точно маятник. Сингльтон мутным, недоумевающим взором смотрел перед собой, как будто не мог отличить неподвижных людей от их беспокойных теней. Послышался благоговейный шепот:

— Алло! алло! Ну как там дела теперь снаружи, Сингльтон?

Сидевшие на люке молча подняли глаза, а старейший после Сингльтона моряк на судне (эти двое понимали друг друга, хотя едва ли обменивались тремя словами в день) внимательно посмотрел с минуту на своего приятеля, затем вынул изо рта короткую глиняную трубку и молча предложил ее старику. Сингльтон протянул за трубкой руку, но не дотянулся до нее, пошатнулся и вдруг ничком повалился на пол. Он с грохотом растянулся, прямой и неподвижный, словно вырванное с корнем дерево. Все быстро кинулись к нему. Люди толкались и кричали: «Готов…», «Переверни его…», «Расступись там…» Он лежал на спине под толпой нагнувшихся над ним людей с испуганными лицами и глядел вверх невыносимым упорным взглядом. Среди бездыханной тишины и общего смущения старик хрипло прошептал:

— Мне лучше, — и ухватился за них руками. Они помогли ему встать. Он уныло бормотал: — Стар я становлюсь… стар.

— Уж кто бы говорил, только не ты, — с находчивой любезностью крикнул Бельфаст.

Сингльтон поник головой, опираясь на нас.

— Лучше тебе? — спрашивали его.

Он посмотрел на нас из-под косматых бровей широко раскрытыми черными глазами. Вся грудь его была покрыта всклокоченной белизной длинной густой бороды.

— Стар… стар… — повторял он угрюмо.

Мы помогли ему добраться до койки.

На ней лежала какая-то вязкая, мягкая груда, пахнувшая точно тинистый берег у стоячей мелкой воды. Это был его соломенный тюфяк, насквозь пропитанный водой. Сингльтон с судорожным усилием взобрался на него и из темноты узкого лона долго еще слышалось, как он сердито ворчал, словно раздраженный дикий зверь, которому не по себе в берлоге.

— Ничтожный ветерок… ерунда… не можешь выдержать… старик. — Наконец он затих. Он тяжело дышал, так и заснув в высоких сапогах, с непромокаемым шлемом на голове; клеенчатое платье громко шуршало всякий раз, как он с глубоким протяжным вздохом переворачивался на другой бок.

Люди разговаривали о нем спокойным сочувственным шепотом:

— Это сломит его…

— Сильный, как лошадь…

— Да, а все-таки уж не то, что было.

Грустным шепотом они обрекали его. Однако в полночь он снова, как ни в чем не бывало, вернулся к своим обязанностям и ответил, когда его окликнули, мрачным: «Здесь!» После этого происшествия он стал больше чем когда-либо предаваться своим одиноким думам, с угрюмым лицом, окутанный, непроницаемым молчанием. Много лет он слышал как его называли «старый Сингльтон» и спокойно принимал эту квалификацию; он считал ее за дань уважения, которая подобает человеку, в течение полувека мужественно переносившему милость и ярость моря. Он никогда не задумывался над смертностью своего я. Годы, казалось, не причиняли ему никакого вреда, и он, поддаваясь всем соблазнам и выдерживая бесчисленные штормы, оставался как бы неразрушимым. Он задыхался от зноя, дрожал от холода, переносил голод, жажду, разгул; за свою долгую жизнь он прошел через множество испытаний и познал все восторги бытия. «Стар!» Ему казалось, что на этот раз он наконец сломлен. Он напоминал человека, предательски связанного во время сна; внезапно проснувшись, он увидел себя скованным длинной цепью лет, которыми так долго пренебрегал. Ему пришлось сразу взвалить на себя бремя всей своей жизни, и он чувствовал, что тяжесть эта, пожалуй, уже не под силу ему. «Стар…» Он подвигал руками, тряхнул головой, ощупал свои члены. Он старится… А потом? Он посмотрел на бессмертное море, чувствуя, как в душе пробуждается и крепнет сознание бессердечной мощи океана; он видел его все таким же неизменным, черным и пенящимся под вечным пытливым взором звезд. Он слышал его нетерпеливый голос, взывавший из безжалостной бездны, полной смятения, тревоги и ужаса. Он поглядел вдаль и увидел беспредельность, слепую и истерзанную, стонущую и разъяренную, которая требовала себе его жизнь до последнего часа; и он знал, что когда эта жизнь прекратится, она так же властно заявит право на изношенное тело своего раба.

Шторм стих. Он быстро переменил направление, превратившись в мрачный юго-восточный ветер, и улегся затем окончательно, славным толчком двинув судно к северу в область радостного солнечного муссона. Белый корабль быстро мчался домой по голубой равнине моря, под голубым куполом неба. Он нес на себе завершенную мудрость Сингльтона, чувствительное самолюбие Донкина и высокомерное безумие всех нас. Часы бессильной суеты были забыты. Страх и тревога этих мрачных минут никогда не вспоминались в сияющем спокойствии ясных дней. После этого испытания жизнь, казалось, началась сызнова. Словно мы умерли и воскресли. Вся первая часть плавания в Индийском океане по ту сторону мыса потонула, заволоклась дымкой, оставив в нас только бледное, но неизгладимое воспоминание о каком-то предшествующем бытии. Оно кончилось — за ним был какой-то провал, туманное пятно — и мы начали жить снова. Сингльтон был весь во власти мрачной истины, открывшейся ему, мистер Крейтон — своей поврежденной ноги, а повар — своей славы. При этом последний бессовестно злоупотреблял преимуществом своего почетного положения. У Донкина прибавилась еще одна обида. Он бродил кругом, настойчиво повторяя:

— Слышали ли вы, как он говорил, что проломит мне череп? Вот помяните мое слово: теперь они начнут убивать нас за самую ничтожную пустяковину.

В конце концов ему почти удалось убедить нас.

Мы прислушивались к увлекательному красноречию Донкина, который не переставал печься о наших правах и бескорыстно заботиться о поддержании нашего достоинства, несмотря на пренебрежительные взгляды и неизменно оскорбительное обращение с нашей стороны. Наше презрение к нему не имело пределов — но вместе с тем мы против воли с интересом прислушивались к этому законченному артисту. Он говорил нам, что мы славные ребята, «чертовски симпатичная компания». Кто отблагодарил нас за труды? Кто обратил внимание на наши потери? Разве мы не вели «собачью жизнь за два фунта десять шиллингов в месяц?» Разве эта жалкая плата может вознаградить нас за риск, которому мы подвергали свои жизни и за потерю платья? «Мы потеряли все до последней нитки», — кричал Донкин, заставляя нас забывать, что уж он-то во всяком случае ничего не потерял. Младшие, слушая его, думали про себя: «Башковитый малый этот Донкин, хотя, конечно, дрянь первосортная». Скандинавов пугала его дерзость, Вамимбо ничего не понимал, а старшие моряки глубокомысленно кивали головами, так что тонкие золотые сережки начинали сверкать в мясистых мочках их волосатых ушей. Суровые, обожженные солнцем лица задумчиво опирались на татуированные руки. Жилистые коричневые кулаки крепко держали в узловатых пальцах грязную белую глину закопченных трубок. Они с непроницаемыми лицами слушали его речи, скруглив свои широкие спины, согнув плечи и сохраняя мрачное молчание. Он говорил с жаром, всеми презираемый и никем не опровергаемый. Его образное и нечистое красноречие лилось мутным потоком. Крошечные, как бусинки, глазки плясали, стреляя вправо и влево, всегда на страже, чтобы не прозевать приближение офицера. Иногда мистер Бэкер, направляясь в носовую часть, чтобы бросить взгляд на верхние шкаторины, врезался в нашу группу своей неуклюжей походкой, при внезапно наступавшей тишине; или мистер Крейтон, молодой, с безбородым лицом и еще более суровый, чем обыкновенно, прихрамывая, проходил мимо, пронизывая наше короткое молчание острым взглядом своих чистых глаз; но стоило ему показать нам спину, как Донкин снова начинал метать украдкой свои косые взгляды:

— Вот видали молодца? Кто-то из ребят укрепил его в тот раз. Много небось увидели от него благодарности! Разве он не обращается с вами хуже прежнего? Вышвырнуть бы его за борт и дело с концом… Чем худо? По крайней мере, неприятностей меньше. Разве не так?

Он таинственно наклонялся, эффектно откидывался назад. Он шептал, вскрикивал, махал своими жалкими руками, которые были не толще обыкновенного чубука, брызгал слюной, взвизгивал. В паузах между его страстными выкриками сверху доносились спокойные вздохи ветра; тихое море, всеми забытое, что-то бормотало предостерегающим шепотом вдоль бортов корабля. Мы чувствовали отвращение к этому существу, но не могли отрицать ослепительной истины, за которую он ратовал. Все это било в глаза своей очевидностью. Все мы, без сомнения, были прекрасными ребятами, наши заслуги огромны и оплата их до смешного мала. Корабль был спасен нашими усилиями, а между тем честь этого подвига будет несомненно приписана шкиперу. Что он сделал для этого, хотели бы мы знать? Донкин спрашивал: «Что бы он смог сделать без нас?», и мы ничего не могли ответить на это. Мы были подавлены несправедливостью этого мира и сами удивлялись тому, как долго прожили под ее гнетом, не подозревая о своем жалком положении. Ко всему этому присоединялось еще раздражение от сознания собственной непрозорливости и глупости. Донкин уверял, что всему виной наше «добродушие», но такой дешевый софизм не мог утешить нас. Мы были в достаточной мере мужчинами, чтобы смело сознаться перед собой в собственной недальновидности. Однако с этого времени наше отношение к нему несколько изменилось. Мы перестали давать ему пинки, дергать за нос, или как бы случайно сбивать его с ног, хотя этот последний прием с тех пор, как корабль благополучно вышел из полосы штормов, обратился у нас в своего рода общественное развлечение. Девис перестал дразнить его насчет черных глаз и приплюснутых носов. Чарли, сильно присмиревший после шторма, больше не задевал его. На все вопросы Донкин с готовностью отвечал наглым уверенным тоном. Он самодовольно пыжился в своем костюме, который был до такой степени ему велик, что, казалось, будто он нарочно вырядился так, ради забавы. Это были по большей части вещи Джимми. Надо сказать, что Донкин охотно принял бы все, что угодно и от кого угодно, но никто, кроме Джимми, не мог ничего уделить ему. Его преданность Джимми не имела пределов. Он вечно вертелся в маленькой каюте негра, исполняя его желания, исполняя его капризы, подчиняясь его требовательной брезгливости, часто смеясь вместе с ним. Ничто не могло отвлечь его от исполнения этой благочестивой обязанности посещать больного, особенно в то время, когда на палубе шла какая-нибудь тяжелая работа. Мистер Бэкер, к нашему невыразимому возмущению, два раза при случае вытаскивал его оттуда за шиворот. Неужели больной малый должен оставаться без присмотра? Уж не намерены ли они оскорблять нас за то, что мы ухаживаем за товарищем?

— Что? — прорычал мистер Бэкер, угрожающе поворачиваясь на ропот. И весь полукруг, как один человек, отступил на шаг назад. — Ставь марса-лисель. По марсам, Донкин, перегони привод, — приказал непоколебимый помощник. — Захвати парус, закрепи начисто нирал. Шевелись живее.

Когда парус был поставлен, он медленно удалялся на корму и долго стоял там, глядя на компас, озабоченный, задумчивый, тяжело дыша, словно задыхаясь в ядовитой волне непонятной злобы. «Что это с ними? — думал он. — Откуда могла взяться эта скрытность и этот ропот? Нечего сказать, хороша стала команда!»

На палубе люди обменивались ядовитыми замечаниями под влиянием беспричинного раздражения против чего-то несправедливого, непоправимого, чего нельзя было отвергнуть и что долго еще продолжало звучать в их ушах после того, как Донкин умолкал. Наш маленький мир неуклонно двигался по своему изогнутому пути, неся на себе недовольное население.

Плавание, по-видимому, сильно затягивалось. Юго-восточные муссоны, легкие и неустойчивые, остались позади; мы были на экваторе, и корабль, под низким серым небом, плыл в удушливой жаре по гладкому морю, напоминавшему лист стекла. Грозовые шквалы висели на горизонте, со всех сторон окружая корабль; они сердито рычали вдалеке, точно стадо диких животных, которые боятся напасть на человеческое жилье. Невидимое солнце, двигавшееся над прямыми мачтами, отбрасывало на облака мутное пятно света без лучей; такая же полоса сияния передвигалась вровень с ним с востока на запад по матовой поверхности вод. Ночью, в непроницаемой мгле, окутывавшей землю и небо, бесшумно полыхали широкие языки пламени; и затихшее судно на полсекунды вырисовывалось в полосе огня — каждая мачта, снасть, парус, канат отчетливо выделялись черным силуэтом, и все оно казалось обуглившимся, заключенным в огненный шар, кораблем. Но пламя исчезало, и корабль снова на много долгих часов терялся в обширной вселенной ночи и молчания; то тут, то там проносились мягкие вздохи, словно чьи-то погибшие души; они заставляли тихие паруса трепетать в припадке внезапного страха и рябь покрытого дымкой океана посылала кораблю издалека свое мягкое сочувствие — голосом печальным, безмерным и слабым…

Когда тушили фонари, Джимми, ворочаясь на своей подушке, мог видеть через открытую настежь дверь, как мимолетные видения сказочного мира, сотканные из взлетающих огней и дремотной воды, то появляются, то исчезают за прямой линией поручней. Зарницы отражались в его больших печальных глазах, и красный мигающий свет, казалось, выжигал их на этом черном лице. Когда они исчезали, он долго лежалослепленный и незримый в сгустившейся темноте. С затихшей палубы до него доносились шаги, дыхание какого-нибудь человека, задержавшегося в дверях, тихий скрип покачивающихся мачт, — или спокойный голос вахтенного офицера, отчетливо и громко отдающийся наверху среди неподвижных снастей. Он жадно прислушивался, находя успокоение в том, чтобы внимательно ловить малейший звук, отдыхая таким образом от утомительных странствий своей бессонницы. Его радовал грохот блоков, подбодряло движение и говор вахты, убаюкивал протяжный зевок какого-нибудь усталого сонного матроса, осторожно прилегшего на досках, чтобы вздремнуть. Жизнь тогда начинала казаться ему чем-то неподдающимся уничтожению. Она беспрерывно текла в темноте, под солнцем, во сне; неутомимая, она с нежным сочувствием бродила вокруг лживого призрака его надвигающейся смерти. Она горела так же ярко, как изломанный стержень молнии, и таила в себе больше неожиданностей, чем темная ночь. Она внушала ему сознание безопасности и спокойствия; ее всепобеждающая темнота была так же дорога ему, как и ее тревожный опасный свет.

Но вечером, во время маленьких вахт и даже в течение значительной части первой вахты, около каюты Джимми всегда толпилась кучка матросов. Скрестив ноги, они со спокойным любопытством заглядывали внутрь, прислонившись к обоим косякам двери. Некоторые в пылу разговора переступали одной ногой через порог, другие молчаливыми парами усаживались на его морском сундуке. А у больверка, вдоль запасной стеньги трое или четверо в ряд задумчиво смотрели перед собой, и отраженный свет лампы Джимми озарял их простые лица. Маленькое помещение, заново выкрашенное белой краской, сияло ночью, как серебряная кумирня, где черный идол, неподвижно вытянувшись под одеялом и мигая своими усталыми глазами, принимал наше поклонение. Обязанности жреца исполнял Донкин. При этом он всегда имел вид человека, демонстрирующего какой-то необычайный феномен, нечто фантастическое, величавое и достойное почтительного внимания, что должно на века остаться для зрителей глубоким и незабываемым уроком:

— Посмотрите-ка вы на него! Этакого не проведешь, уж этот знает, что к чему! Будьте спокойны, — восклицал он, поднимая твердую, лишенную мяса, руку, похожую на клюв бекаса.

Джимми, лежа на спине, сдержанно улыбался, не двигая ни одним членом. Он притворялся совершенно обессиленным, чтобы показать нам, как глубока наша вина перед ним. Наш запоздалый приход во время шторма, ужасы, которые он пережил, пока мы извлекли его наконец из этого ужасного заключения, затем ночь на юте, когда мы с непростительным эгоизмом вконец игнорировали самые основные потребности больного человека — все это «доконало его». Он любил говорить об этом, и мы, само собой разумеется, всегда живо интересовались этой темой. Он говорил, порывисто выбрасывая потоки слов, с длинными паузами в промежутках; его речь напоминала походку пьяного.

— Повар как раз принес мне чашку горячего кофе, швырнул ее сюда на мой сундук и хлопнул дверью… Я почувствовал, что идет сильная волна, попробовал спасти свой кофе… обжег себе пальцы и упал с койки… Она так быстро накренилась… вода проникла через вентилятор… я не мог открыть двери… темно, как в могиле… пытался вскарабкаться на верхнюю полку… крысы… одна укусила меня за палец, когда я поднялся… я слышал как она плавала подо мной. Я думал, что уж вы так никогда и не придете… был уверен, что вас всех унесло за борт… Конечно… Ничего не слышал, — кроме ветра… Потом вы пришли… Должно быть, просто так, чтобы посмотреть на мой труп… Еще немного и…

— Брат! Да ведь ты поднял здесь такую кутерьму, что чуть не оглушил нас, — рассудительно заметил Арчи.

— Это вы, ребята, подняли там такой дикий гвалт наверху… хоть кого испугало бы. Я не мог понять, что вы хотите сделать… Провалить эти проклятые доски… моя голова… только безмозглая орда перепуганных идиотов могла придумать что-нибудь подобное. Как бы там ни было, а мне вы мало помогли этим… Уж лучше дали бы утонуть… тьфу.

Он застонал, щелкнул своими большими белыми зубами и обвел нас презрительным взглядом. Бельфаст с горькой улыбкой поднял на него пару страдальческих глаз, сжав украдкой кулаки; глубокомысленный Арчи смущенно поглаживал свои рыжие усы. Стоявший у дверей боцман посмотрел с минуту на эту картину и резко отошел, громко расхохотавшись. Вамимбо грезил… Донкин исследовал свой бесплодный подбородок, стараясь нащупать несколько редких волосков, и торжествующе произнес, бросая косой взгляд на Джимми.

— Вот полюбуйтесь-ка на него. Хотел бы я быть вполовину таким здоровым, право хотел бы!

Он показал большим пальцем через плечо по направлению к кормовой части судна.

— Вот, черт подери, хороший способ поиздеваться над нами, — завопил он с деланной горячностью.

— Брось дурака-то валять, — сказал Джимми ласковым голосом.

Ноульс язвительно заметил, почесывая плечо о косяк двери:

— Не можем же мы все сразу заболеть — это будет бунт.

— Кой черт бунт? Нет такого закона, черт побери, чтобы запрещалось болеть.

— За отказ от службы полагается шесть недель тюрьмы, — возразил Ноульс. Я сам видел раз в Кардиффе, как судили команду перегруженного корабля. Судья закатал их на шесть недель, потому что корабль-то вовсе и не был перегружен. Во всяком случае, шкипер так уж представил дело на суде. Во всех Пенарских доках не было ни одного перегруженного корабля. А вот их на шесть недель закатали.

Все слушали с глубоким интересом, наклоняя в паузах свои огрубелые задумчивые лица. Донкин раза два раскрыл было рот, но удержался. Джимми лежал тихо, с расширенными глазами, совершенно не интересуясь рассказом. Один матрос выразил мнение, что после такого явно пристрастного приговора проклятые судейские крючки, должно быть, отправляются выпить за счет шкипера; остальные согласились.

— Дело ясное, конечно, — сказал Донкин. — А в общем что ж? Шесть недель не так уж страшно. В каталажке по крайности целую ночь спишь без просыпа. Никто не поднимает. Ей-ей.

— Небось тебе дело привычное? — спросил кто-то.

Джимми снизошел до того, чтобы рассмеяться. Это необычайно подняло наше настроение. Ноульс с удивительной находчивостью перенес вопрос в другую плоскость.

— А что же станется с кораблем, если мы все заболеем?

Он поставил вопрос и, улыбаясь, обвел всех взглядом.

— А пусть его провалится к черту! — захихикал Донкин, — Будь он проклят! Твой он, что ли?

— Что? Так значит, просто и пустить его по морю, — настаивал Ноульс недоверчивым тоном.

— Так вот и пустить, чтоб его ветром подгоняло, — подтвердил Донкин с тонко разыгранной беспечностью.

Ноульс, погрузившись в размышления, не заметил этого.

— Опять же запасы выйдут, — бормотал он, — и… так никуда и не пристать?.. А как же с жалованьем? — прибавил он уже с большей уверенностью.

— Джек у нас любитель жалованье-то получать! — воскликнул с порога один из слушателей. — Когда он при деньгах, девочки одной-то рукой обнимают его, а другой залезают в карман, да при этом еще называют цыпленочком. Что скажешь, Джек? Не так разве?

— Ай да Джек! Девчонкам от него просто спасения нет…

— Он их зараз по три штуки на буксир берет, что твой двухтрубный Уоткинсовский буксир, который по три баржи тащит…

— Джек! Ты просто негодяй, даром что хромой…

— Джек, расскажи-ка нам о той цыпочке, у которой один глаз голубой, а другой черный. Ну-ка, валяй…

— Их сколько хошь, девчонок с одним черным глазом…

— Нет, брат, это особенная. Шпарь, Джек.

У Донкина был суровый и пренебрежительный вид, у Джимми — просто скучающий. Седовласый морской волк слегка покачивал головой, улыбаясь своей трубке, по-видимому, чрезвычайно довольный новым оборотом разговора. Ноульс в недоумении оглянулся кругом и пробормотал, обратившись сначала к одному, потом к другому:

— Нет, с вами никак невозможно толком поговорить… вечно свернете на глупости… — Он смущенно ретировался, продолжая ворчать, очень польщенный в глубине души. Они смеялись и гикали вокруг постели Джимми, осунувшееся черное лицо которого беспокойно двигалось из стороны в сторону на белой подушке. В каюту ворвался порыв ветра, заставивший подскочить огонь в лампе; снаружи наверху захлопали паруса; блок переднего шкота звонко ударился о железный больверк; откуда-то издалека донесся крик:

— Руль под ветер!

Другой голос, более слабый, ответил:

— Есть, сэр!

Все замолчали, выжидая. Седой матрос выколотил о порог свою трубку и встал. Корабль мягко накренился, и море, точно просыпаясь, сонно забормотало.

— Как будто ветер поднимается, — сказал кто-то очень тихо.

Джимми медленно повернул лицо навстречу ветру. Голос громко и повелительно прокричал в темноте:

— Выбирай контр-бизань!

Группа, стоявшая перед дверью, исчезла из полосы света. Слышно было, как они побежали к корме, с различными интонациями повторяя:

— Выбирай контр-бизань… есть, сэр…

Донкин остался один с Джимми. Оба молчали. Джимми несколько раз открывал и закрывал рот, словно глотая свежий воздух; Донкин шевелил большими пальцами своих голых ног, задумчиво уставившись на них.

— Ты что ж, так и не собираешься помочь им с парусом? — спросил Джимми.

— Нет. Если они вшестером не справятся с этим проклятым парусом, значит, подыхать им пора, — ответил Донкин скучающим глухим голосом, словно он говорил из глубины ямы. Джимми с каким-то странным интересом рассматривал его комический птичий профиль; он свесился со своей койки с выжидающим неуверенным выражением человека, который прикидывает, как бы вернее овладеть странным незнакомым существом, способным по виду ужалить или укусить; но он сказал только:

— Подшкипер заметит, что тебя не хватает, и начнет лаяться.

Донкин встал, чтобы выйти.

— Разделаюсь уж я с ним как-нибудь темной ночью, увидишь, что разделаюсь, — бросил он через плечо.

Джимми быстро заговорил:

— Ты просто попугай, настоящий трескучий попка!

Донкин остановился и, насторожившись, склонил голову набок. Его большие прозрачные уши с выпуклыми венами торчали в стороны, напоминая тонкие крылья летучей мыши.

— Вот как? — спросил он, продолжая стоять спиной к Джимми.

— Да, вот как. Выбалтываешь все, что знаешь, как… какой — нибудь паршивый белый какаду.

Донкин ждал. Он слышал, как тот медленно с трудом переводил дыхание, точно человек, которому положили на грудную клетку стофунтовую тяжесть. Затем он спокойно спросил:

— Что ж я такого знаю, по-твоему?

— Что… То, что я тебе говорю… Немного. Кто тебя тянет за язык болтать о моем здоровье?..

— Твое здоровье? Так ведь это, черт побери, одно надувательство — чертовское, вонючее, первоклассное надувательство, — только не оно меня трогает, не оно, нет.

Джимми молчал. Донкин засунул руки в карманы и одним тяжелым шагом подошел к самой койке.

— Ну я и говорю, что ж из этого? Разве это люди? Так, бараны одни… Стадо баранов, которыми погоняют, как хотят. Я выставлю тебя… почему бы нет? Ведь ты в полной безопасности…

— Да… я ничего не говорю насчет этого…

— Ну, так пусть они видят. Пусть знают, что может сделать человек. Я вот человек, я все про тебя понимаю… — Джимми глубже откинулся на подушку; Донкин вытянул вперед свою тощую шею, тыча птичьим лицом прямо в Джимми, словно собираясь выклевать ему глаза, — Я мужчина. Я обошел все каталажки в колониях. А все потому, что не желал отступить от своих прав…

— Ты тюремная затычка, — слабо произнес Джимми.

— Да, и горжусь этим. А ты? У тебя, черт дери, не хватило духу. Вот ты и выдумал эту увертку… — Он остановился, затем медленно произнес, подчеркивая слова, как будто эта мысль только что пришла ему в голову:

— Ведь ты не болен, правда?

— Нет, — твердо ответил Джимми. — Так только, нездоровится иногда в этом году, — пробормотал он внезапно упавшим голосом.

Донкин прищурил один глаз, дружески и таинственно подмигивая. Он прошептал:

— Ты уже не раз небось проделывал это?

Джимми улыбнулся; затем, как бы не в силах сдерживаться больше, дал волю языку:

— Да, на последнем корабле… я был не в своей тарелке во время плавания. Все сошло прекрасно. В Калькутте они расплатились со мной полностью, и шкипер даже не попробовал ставить мне палки в колеса. Я получил все до последней копеечки… Провалялся 58 дней. Вот олухи-то! О Господи! Что за болванье! Все заплатили.

Он судорожно рассмеялся. Донкин сочувственно захихикал. Вдруг Джимми отчаянно закашлялся.

— Я совсем здоров, — сказал он, как только смог перевести дыхание.

Донкин сделал насмешливый жест.

— Конечно, — произнес он уверенно, — всякому видно.

— А они вот не замечают, — сказал Джимми, хватая воздух, как рыба, выброшенная на песок.

— Они-то проглотят какую угодно брехню, — подтвердил Донкин.

— Ты не слишком налегай все-таки… — наставлял его Джимми беззвучным голосом.

— Насчет твоей интрижки-то? — весело добавил Донкин и затем с неожиданным отвращением прибавил: — Ты вот только о себе, только б тебе было хорошо…

Джемс Уэйт проглотил упрек в эгоизме, натянул одеяло до подбородка и некоторое время лежал тихо. Его толстые губы беспрерывно двигались неизменно выпуклым черным пятном.

— Чего это тебе так хочется неприятности накликать? — спросил он без особого интереса.

— Потому что все это один срам, черт возьми! Плохая жратва, паршивое жалованье… я хочу, чтобы мы задали им здоровую взбучку, чтоб они помнили… Колотить людей?.. Проламывать им черепа?.. Как бы не так!.. Разве мы не люди?

Он пылал альтруистическим гневом.

Затем он спокойно добавил:

— Я там твои вещи повесил проветрить.

— Ладно, — вяло промолвил Джимми, — принеси их сюда.

— Дай-ка мне ключ от твоего сундука. Я сложу их, — сказал Донкин с дружеской готовностью.

— Ты принеси, а я уж сам уложу, — строго ответил Джемс Уэйт.

Донкин посмотрел на пол, бормоча что-то про себя…

— Что ты говоришь? Что такое? — тревожно осведомился Уэйт.

— Ничего. Ночь сухая: так пусть уж повисят до утра, — ответил Донкин со странной дрожью в голосе, словно удерживая не то смех, не то ярость. Джимми успокоился.

— Принеси-ка мне немного воды на ночь. Вот кружка, — сказал он.

Донкин сделал шаг к двери.

— Сам достань, — ответил он ворчливым тоном, — если ты не можешь сделать этого, значит, ты в самом деле болен.

— Конечно, могу, — сказал Уэйт, — только…

— Ну, так и принеси, — злобно ответил Донкин, — Если ты можешь заботиться о своем платье, значит, ты можешь позаботиться и о себе.

Он вышел на палубу, не оглянувшись.

Джимми потянулся и достал кружку. Ни капли. Он тихо поставил ее обратно, слабо вздохнул и закрыл глаза. Он думал: «Этот идиот Бельфаст принесет мне воды, если я попрошу. Вот уж дурак! Мне очень хочется пить…»

В каюте было очень жарко; ему начало казаться, что она медленно кружится, отделяясь от судна, и плавно колышется в сухом, ярко освещенном пространстве, где сияет, стремительно вращаясь, черное солнце. Пустыня без всякого признака влаги. Нигде ни капли воды. Полицейский с лицом Донкина пьет стакан пива на краю пустого колодца и вдруг убегает, громко, топая ногами. Вот корабль; мачты его теряются верхушками в небе. Он выгружает зерно, и ветер спиралями кружит сухую шелуху вдоль набережной доков, в которых нет ни капли воды; сам он тоже кружится вместе с мякиной; несмотря на сильную усталость, тело его кажется необычайно легким. Все его внутренности исчезли. Он чувствует себя более легким и сухим, чем мякина. Он расправляет свою пустую грудь, и воздух врывается в нее, унося в своем порыве кучу странных предметов, похожих на дома, деревья, людей, фонарные столбы… Все исчезает в этом вихре. Воздуха больше нет, а он еще не кончил своего длинного вздоха. Но он в тюрьме. Его запирают. Вот хлопнула дверь. Ключ повернулся два раза; в него швыряют ведром воды. Ух! Зачем это?

Он открыл глаза, думая, что удар будет слишком тяжел для пустого человека — такого пустого — пустого. Он был в своей каюте. А! Все в порядке. С лица его струился пот. Руки были тяжелее свинца. Он увидел на пороге двери повара с медным ключом в одной руке и блестящим жестяным висячим котелком в другой.

— Я уже запер на ночь, — сказал повар, сияющий благоволением. — Только что пробило восемь склянок. Я принес тебе на ночь кружку холодного чаю, Джимми; я подсластил его немножко белым сахаром из офицерского пайка. Никто от этого не разорится.

Он вошел в каюту, привесил котелок на край койки и заботливо осведомился:

— Ну, как тебе?

Затем уселся на сундук.

— Хм, — негостеприимно проворчал Уэйт.

Повар отер лицо грязным бумажным лоскутом и повязал его затем вокруг шеи.

— Это кочегары так делают на пароходах, — сказал он благодушно, очень довольный собой, — Моя работа не легче ихней, как я понимаю, да и больше часов приходится работать. Видал ты их когда-нибудь в машинном отделении при топке? Точно демоны какие-нибудь, — топят, топят, топят…

Он указал пальцем на палубу. Какая-та тяжелая мысль омрачила на мгновение его сияющее лицо, точно тень летучего облака пробежала по светлому ясному морю. Смененная вахта, шумно топоча ногами, пересекла гурьбой светлую полосу у порога. Кто-то крикнул: «Доброй ночи!» Бельфаст, дрожащий и безмолвный от сдерживаемого волнения, задержался на минуту, чтобы заглянуть внутрь на Джимми. Он бросил на повара полный угрюмой значительности взгляд и исчез. Повар откашлялся. Джимми смотрел в потолок и лежал тихо, словно притаившись.

Ночь была спокойная с легким ветерком. Судно слегка кренилось и тихо скользило по темному морю, стремясь к недосягаемому пышному великолепию черного горизонта, пронизанного стрелами трепетных огней. Над верхушками мачт, усыпая небо звездами, сияла дуга млечного пути, словно триумфальная арка вечного света, переброшенная над темной тропинкой, по которой совершает свой путь земля. На баке какой-то человек насвистывал громко и точно веселую джигу, в то время как другой, где-то в стороне, то шаркал, то мерно топал ногами. С передней части доносился смешанный гул голосов, смех, обрывки песен. Повар покачал головой, искоса посмотрел на Джимми и забормотал.

— Вот оно… Поют… Только одно на уме. Удивляюсь, как это Провидению не надоест терпеть… Они забывают о дне, который грядет неминуемо… Но ты…

Джимми с такой поспешностью выпил глоток чая, словно он украл его, и залез под одеяло, старательно отодвигаясь к самому краю койки, у переборки. Повар встал, закрыл дверь, затем уселся снова и отчетливо произнес:

— Всякий раз, разводя у себя в кухне огонь, я думаю о вас, ребята. Вы божитесь, крадете, лжете и делаете еще худшие вещи, как будто загробного мира вовсе не существует… а ребята все не плохие, по-своему, — добавил он медленно; затем, после минуты горькой задумчивости, продолжал покорным голосом. — Так, так… Придется-таки им пожариться в аду. Ой, жарко будет! Топки на океанских пароходах просто тьфу в сравнении с адским пламенем.

Минуту он сидел очень тихо. В мозгу его шла напряженная работа; там разрасталось яркое видение, звучал возбужденный гул из нарастающих песнопений и воплей страдания. Он мучился, радовался, восхищался, порицал. Он был в восторге, в страхе, в экзальтации — как в тот единственный в своей жизни вечер, 27 лет назад (он любил точно вспоминать число лет), когда дурные товарищи напоили его — тогда еще очень молодого человека — в Ист-Эндском мюзик-холле. Волна внезапно нахлынувшего чувства вынесла его из собственного тела. Он парил в небесах, созерцая тайну будущей жизни. Она раскрывалась перед ним. Это было восхитительно; он чувствовал нежность к ней, к себе самому, ко всей команде, к Джимми. Сердце его переполнялось любовью, сочувствием, желанием помочь, тревогой за душу этого черного человека, гордостью от сознания того, что вечность принадлежит ему, ощущением собственной силы. Схватить в свои объятия этого умирающего, погрузить его прямо в самую гущу спасения… Черная душа… еще чернее… тело… порча… дьявол. Нет! Слово… сила… Самсон… В ушах его раздавалось громкое бряцание, точно звон кимвалов. Его окружал экстатический вихрь сияющих лиц, лилий, молитвенников, нездешней радости, белых хитонов, золотых арф, черных плащей, крыльев. Он видел развевающиеся одежды, чисто выбритые лица, море света — озеро кипящей смолы. Он вдыхал сладостное благоухание, запах серы, перед ним мелькали красные языки пламени, лижущие белый туман. Голос, вызывающий благоговейный трепет, гремел… Так длилось три секунды.

— Джимми! — воскликнул он вдохновенным голосом. Затем остановился в нерешительности. Искра человеческой жалости еще теплилась сквозь адский туман охватившей его неизмеримой гордыни.

— Что? — неохотно спросил Уэйт. Наступило молчание. Джимми чуть-чуть повернул голову и бросил украдкой боязливый взгляд на Подмура. Губы повара беззвучно шевелились, лицо его выражало восторг, глаза были устремлены вверх. Казалось, будто он обращается с молитвой к бимсам палубы, медному крюку лампы и двум тараканам.

— Послушай, — сказал Уэйт, — я хочу спать. Кажется, я смогу сейчас заснуть.

— Теперь не время спать! — воскликнул повар громким голосом. Он благочестиво отрешился от последних остатков человеческого. Теперь он был только гласом — чем-то бесплотным и возвышенным, как в ту памятную ночь, когда он перешел через море, чтобы сварить кофе для погибающих грешников. — Теперь не время спать, — повторил он в экстазе, — Я не могу спать!

— На кой черт ты мне дался! — сказал Уэйт с поддельной энергией, — А я могу. Ну, проваливай!

— Богохульствуешь… в самой пасти ада… в самой пасти? Разве ты не видишь пламени? Разве ты не чувствуешь его? Слепец, сосуд греха! Но я вижу его за тебя. Я не могу вынести его. Я слышу призывы спасти тебя: ночью и днем, Джимми, позволь мне спасти тебя!

Мольбы и угрозы вырывались из него ревущим потоком. Тараканы удрали. Джимми потел, ерзая украдкой под своим одеялом. Повар завопил:

— Твои дни сочтены.

— Убирайся отсюда, — мужественно загремел Уэйт.

— Молись со мной.

— Не желаю…

В маленькой каюте было жарко, как в печи. Теперь она заключала в себе всю необъятность страха и муки, атмосферу криков и стонов, молитв, которые выкрикивались, как богохульства, и проклятий, произносимых шепотом. Чарли первый услышал шум и созвал товарищей, объявив им восторженным голосом, что Джимми с кем-то дерется у себя на койке. Матросы испуганно толпились перед закрытой дверью, не решаясь открыть ее. Вся команда собралась тут. Нижняя вахта выскочила на палубу в одних рубахах, как будто произошло столкновение. Люди спрашивали на бегу:

— В чем дело?

Им отвечали:

— Слушайте!

Из каюты Джимми все время долетали заглушенные крики:

— На колени… на колени!

— Заткнись!..

— Никогда!.. Ты предан в мои руки… Твоя жизнь спасена… промысел… милосердие… раскаяние… кайся, кайся…

— Ты сумасшедший дурак!

— Думай о себе, ты уже не проснешься в этом мире…

— Уходи!..

— Нет!.. Подумай только: пламя большее чем в кочегарке!..

Затем слова посыпались бешеным визгливым градом.

— Нет! — крикнул Джимми.

— Да, это так… спасения нет. Все это говорят.

— Ты лжешь!

— Ты сейчас умрешь… я вижу… ты умираешь на моих глазах… ты мертв уже…

— Помогите! — крикнул пронзительно Джимми.

— Нет для тебя помощи в этой юдоли… обрати очи горе, — орал другой.

— Убирайся… Убийца! Помогите! — вопил Джимми. Голос его прервался, послышались стоны, тихий шепот, всхлипывания.

— В чем там дело? — произнес резко раздавшийся голос. — Подайся, разойдись ребята, — строго повторял мистер Крейтон, проталкиваясь сквозь толпу.

— Сам старик идет, — шептали кругом.

— Там повар, сэр, — воскликнули несколько человек, отступая назад.

Дверь со стуком распахнулась; широкая струя света пролилась оттуда, осветив любопытные лица; пахнуло теплым застоявшимся воздухом. Оба подшкипера возвышались головой и плечами над худощавым седым человеком, который открыто стоял между ними с худым, спокойным лицом, прямой и угловатый, словно маленькое изваяние.

Повар встал с колен. Джимми сидел на верхней койке, обхватив свои поджатые ноги. Кисточка его голубого ночного колпака почти незаметно трепетала над коленями. Они удивленно смотрели на его длинную согнутую фигуру и на белый уголок одного глаза, слепо поблескивавший в их сторону. Он боялся повернуть голову. Он весь сжался, ушел в себя и в этой неподвижности, полной напряженного ожидания, было что-то поразительное, животное. В ней чувствовалось инстинктивное бессознательное стремление испуганного зверя притаиться и уйти в себя.

— Что вы здесь делаете? — резко спросил мистер Бэкер.

— Исполняю свой долг, — с жаром ответил повар.

— Ваш… что? — начал подшкипер.

Капитан Аллистоун слегка дотронулся до его руки.

— Я знаю его пунктик. Уходите отсюда, Подмур, — приказал он громко.

Повар потряс кулаками над головой, заломил руки и уронил их, словно они оказались слишком тяжелыми. На минуту он остановился, неподвижный, растерянный и удивленный.

— Никогда… — пробормотал он, запинаясь, — я… он… я…

— Что вы сказали? — отчеканил капитан Аллистоун. — Сейчас же уходите, иначе…

— Иду, — произнес повар с поспешной и мрачной покорностью.

Он твердо перешагнул через порог, заколебался, сделал несколько шагов. Все молча смотрели на него.

— Пусть ответственность падет на вас! — крикнул он в отчаянии, полуобернувшись назад. Этот человек умирает. Пусть ответственность…

— Вы еще тут? — грозно крикнул шкипер.

— Нет, сэр, — поспешно откликнулся тот испуганным голосом.

Боцман увел его за руку. Некоторые рассмеялись. Джимми поднял голову, чтобы украдкой осмотреться и вдруг одним неожиданным прыжком соскочил с койки. Мистер Бэкер ловко подхватил его и почувствовал на руках ослабевшее тело Джимми. Группа у дверей фыркнула от удивления.

— Он все лжет, — задыхался Уэйт, — он говорил о черных дьяволах… он сам дьявол, белый дьявол… Я здоров.

Он выпрямился, и мистер Бэкер ради опыта отпустил его, Уэйт, спотыкаясь, сделал несколько шагов. Капитан Аллистоун наблюдал за ним спокойным проницательным взглядом. Бельфаст бросился к Джимми, чтобы поддержать его. Тот, по-видимому, не сознавал, что вокруг него люди. С минуту он простоял спокойно, сражаясь с легионом безымянных ужасов, совершенно одинокий, в непроницаемой пустыне своего страха, под любопытными взорами взволнованных людей, которые следили за ним издали. Тяжелые вздохи, казалось, шевелили темноту. По временам, когда корабль накренялся под порывами ветра, с шканцев доносилось бульканье воды.

— Уберите его от меня, — сказал наконец Джемс Уэйт своим красивым баритоном, наваливаясь всей тяжестью на шею Бельфаста. — Я поправился за эту неделю… Мне хорошо… Хочу взяться за работу… завтра… сейчас, если хотите, капитан…

Бельфаст подпер его плечом, чтобы помочь ему удержаться на ногах.

— Нет, — сказал капитан, глядя на него в упор. Красное лицо Бельфаста беспокойно задвигалось под мышкой у Джимми. Ряд сверкающих глаз устремился на них с границы света. Люди подталкивали друг друга локтями, вертели головами, шептались. Уэйт уронил подбородок на грудь и, опустив веки, подозрительно оглядывался.

— Почему нет? — крикнул голос из темноты. — Парень вполне здоров, сэр.

— Я здоров, — горячо подтвердил Уэйт. — Я хворал… Теперь мне легче… теперь я поправился.

Он вздохнул.

— Матерь пресвятая, — воскликнул Бельфаст, подталкивая его плечом, — да стой же ты, Джимми.

— Убирайся от меня, — сказал Уэйт и оттолкнул Бельфаста грубым толчком; но сам он не устоял на ногах, отлетел и удержался за косяк двери. Его скулы блестели, словно были покрыты лаком. Он сорвал свой ночной колпак, вытер им потное лицо и швырнул его на палубу.

— Я иду, — сказал он, не двигаясь с места.

— Нет! Вы никуда не пойдете, — коротко ответил капитан.

Босые ноги шаркали, неодобрительные голоса роптали вокруг. Он продолжал, как будто ничего не слыша:

— Вы притворялись почти все плавание, а теперь пожелали выйти? Вы думаете, что до получки уже не далеко теперь? Почуяли берег?

— Я был болен… Теперь мне лучше, — бормотал Уэйт, весь блестя под светом лампы.

— Вы бесстыдно притворялись, — строго возразил капитан Аллистоун. — Ну… — Он заколебался меньше чем на полсекунды. — Ну, всем ясно, что вы совершенно здоровы. Но вы желали лежать для собственного удовольствия, так вот полежите теперь для моего. Мистер Бэкер, я приказываю, чтобы этому человеку не разрешали выходить на палубу до конца плавания.

Раздались восклицания удивления, торжества, негодования. Темная группа людей заколыхалась в полосе света.

— Чего ради?

— Я ведь говорил тебе.

— Срам какой!

— Мы еще поговорим насчет этого, — выделился из общего гула голос Донкина.

— Не бойся, Джимми, мы отстоим тебя, — крикнуло несколько человек вместе.

Пожилой матрос выступил вперед.

— Вы хотите сказать, сэр, — спросил он мрачно, — что на этой шхуне больному человеку запрещается поправиться?

Донкин возбужденно шептал что-то за его спиной среди толпы, в которой никто не удостаивал его взглядом. Капитан Аллистоун покачал пальцем перед раздраженным бронзовым лицом оратора.

— Эй, придержите-ка язык, — сказал он предостерегающим тоном.

— Вот как с нами обращаются, — крикнуло двое или трое из более молодых.

— Что мы, машины какие-нибудь, черт возьми, — пронзительным голосом осведомился Донкин и тотчас же нырнул под локти переднего ряда.

— Небось скоро узнаете, что мы не малые ребята…

— Черный тоже человек…

— Мы не станем надрываться на этом проклятом корабле, словно каторжные, если Снежок здоров.

— Да ведь он же сам говорит, что здоров.

— Ну, так забастуем, ребята, забастуем.

— Правильно, черт подери!

Капитан Аллистоун резко обратился ко второму подшкиперу:

— Молчите, мистер Крейтон. — Затем спокойно остановился среди волнующейся толпы, с глубоким вниманием прислушиваясь к смешанному ворчанию и выкрикам, к каждому восклицанию и проклятию, раздавшемуся в неожиданной вспышке. Кто — то захлопнул пинком ноги дверь в каюгу; темнота, полная угрожающего ропота, прыгнула с коротким треском через полосу света, и люди сразу превратились в жестикулирующие тени, которые рычали, роптали, свистели и возбужденно смеялись.

— Уходите от них, сэр, — шепнул мистер Бэкер.

Большая тень мистера Крейтона молчаливо возвышалась рядом с незначительной фигурой капитана.

— Всю дорогу терпели, — сказал грубый голос, — но это уж сил нет снести.

— Товарищ ведь он нам, ребята?

— Что мы, сволочь какая-нибудь в самом деле?

— Левая вахта откажется выйти!..

Чарли, увлеченный своими чувствами, резко засвистел, затем завопил:

— Дайте нам нашего Джимми!

Это как будто несколько изменило настроение толпы. Послышались новые взрывы голосов, и ссора разгоралась. Завязалось множество споров:

— Да!

— Нет!.. Всегда был здоров, как бык!

— Много ты понимаешь!

— Заткнись, щенок, это дело взрослых!

— В самом деле? — с горечью пробормотал капитан Аллистоун.

Мистер Бэкер фыркнул.

— Уф, они спятили. Я весь последний месяц замечал, что идет какое-то тайное брожение.

— И я заметил это, — сказал капитан.

— Теперь они передерутся между собой, — презрительно сказал мистер Крейтон. — Пойдите лучше на корму, сэр. Мы успокоим их.

— Будьте сдержаны, Крейтон, — сказал капитан. И все трое начали медленно пробираться к двери каюты.

В тени передней мачты темная масса топала, бурлила, надвигалась, отступала. Слышались упреки, возгласы одобрения, недоверия, проклятия.

Старые моряки, сбитые с толку и раздраженные, ворчливо выражали свое решение так или иначе покончить с этим делом; но более молодые объясняли другим, как оскорбляют их и Джимми; все беспорядочно кричали и спорили между собой. Они толпились вокруг этого умирающего, ободряли друг друга, качались, топали на одном месте, охали, уверяли, что «не поддадутся». В каюте Бельфаст помогал Джимми взобраться на койку. Он весь извивался от желания поскорее принять участие в свалке и с трудом удерживал слезы, всегда, при малейшем волнении выступавшие на его глазах. Джемс Уэйт лежал, вытянувшись на спине, под одеялом, и задыхающимся голосом жаловался товарищу.

— Мы постоим за тебя, не бойся, — уверял Бельфаст, хлопоча около его ног.

— Я выйду завтра утром на работу… попробую… вы, ребята, должны… — бормотал Уэйт. — Я выйду завтра… Шкипер не шкипер, мне все равно.

Он с большим трудом поднял одну руку и провел ладонью по лицу.

— Не пускай сюда только этого повара, — с трудом пробормотал он.

— Нет, нет, — ответил Бельфаст, поворачиваясь спиной к койке. — Я ему голову скручу, пусть только попробует подойти к тебе.

— Я раскрою ему харю, — едва слышно воскликнул Уэйт, охваченный бессильной яростью. — Я не хочу убивать человека, но…

Он часто дышал, как собака, побегавшая на солнце. Кто-то под самой дверью крикнул:

— Да он здоровее нас всех.

Бельфаст взялся за ручку двери.

— Эй, — поспешно крикнул Джемс Уэйт таким чистым голосом, что тот, вздрогнув, обернулся кругом. Джимми по-прежнему лежал вытянувшись — черный и подобный смерти, под ярким светом лампы; только голова его повернулась на подушке. Выпуклые глаза смотрели на Бельфаста с мольбой и наглостью.

— Я немного устал от долгого лежания, — сказал он ясно.

Бельфаст кивнул.

— Теперь мне совсем хорошо, — настаивал Уэйт.

— Да, я заметил, что тебе лучше… за последний месяц, — сказал Бельфаст, опустив глаза. — Алло, что это? — крикнул он и выбежал.

У самой двери на него налетели какие-то люди, и он моментально оказался прижатым к стене. Вокруг шли бесконечные споры. Бельфаст освободился и увидел три неясных фигуры, одиноко стоявшие в менее густой тени у грота, который поднимался над их головами, словно выпуклая стена высокого здания. Донкин шипел:

— Ну, ребята, теперь самое время, пока темно.

Толпа быстро ринулась к корме; потом замялась и остановилась, но Донкин, тощий и проворный, пролетел дальше, работая правой рукой, как мельничным крылом; он так и остановился вдруг с вытянутой рукой, которая, не сгибаясь, указывала куда-то поверх головы. Послышался свистящий звук полета какого-то маленького тяжелого предмета. Он пронесся между головами обоих подшкиперов, грузно отскочил от палубы и тяжелым смертоносным ударом брякнулся о кормовой люк. Громоздкая фигура мистера Бэкера отчетливо выступила в темноте.

— Опомнитесь, ребята! — крикнул он, приближаясь к остановившейся толпе.

— Назад, мистер Бэкер, — позвал его спокойный голос капитана.

Тот нехотя подчинился. Наступила минута молчания; затем поднялся оглушительный гвалт. Всех покрывал голос Арчи, который энергично кричал:

— Если ты посмеешь еще раз, я укажу на тебя.

Поднялись крики:

— Не надо.

— Брось…

— Мы не таковские…

Черная масса человеческих фигур откатилась к больверку, и снова назад. Видно было как темные фигуры топтались и падали. Рымы звенели под спотыкающимися ногами.

— Брось это…

— Пусти меня…

— Нет…

— Будь ты проклят… А!

Затем звуки, как будто кого-то били по лицу; кусок железа упал на палубу; произошла короткая свалка и чья-то темная фигура торопливо пробежала через люк перед тенью занесенной ноги. Взбешенный голос, всхлипывая, выливал поток площадной брани.

— Запустить этакой штукой, милосердный боже! — с ужасом фыркнул мистер Бэкер.

— Это предназначалось мне, — спокойно произнес капитан, — Я почувствовал ветер от ее полета, что это было? Железный кофельнагель должно быть?

— Черт возьми! — пробормотал мистер Крейтон.

Беспорядочный говор людей, споривших на середине судна, сливаясь с морским прибоем, поднимался среди обвисших молчаливых парусов и, казалось, улетал в ночь дальше горизонта, выше небес. Звезды ярко горели над склонившимися верхушками мачт. Дорожки света ложились впереди медленно двигающегося судна и, после прохода его, еще долго дрожали, как бы от страха перед рокочущим морем. В это время рулевой, умирая от желания узнать причину шума, бросил руль и, перегнувшись вдвое, крадучись, побежал большими шагами к уступу юта. «Нарцисс», предоставленный самому себе, тихо пришел к ветру, без того, чтобы кто-нибудь обратил на это внимание. Он слегка закачался, и сонные паруса, вдруг пробудившись, мощно захлопали все разом о мачты; затем они стали наполняться один за другим, и громкие, стремительно чередующиеся выстрелы пробежали по воздушным рострам, пока, наконец, бессильно висевший грот, сильно дернув, не взлетел последним. Судно задрожало от клотика до киля; паруса не переставая издавали грохот, напоминавший ружейные залпы, швартовая цепь и ненатянутые смычки звенели наверху тоненькими голосами; гардель — блоки стонали. Казалось, будто невидимая рука вдруг злобно встряхнула корабль, чтобы призвать людей, наполнявших его палубы, к сознанию действительности, к осторожности и к долгу.

— Руль на ветер! — резко крикнул капитан. — Бегите на корму, мистер Крейтон, и взгляните, что там еще с этим олухом.

— Выноси на ветер верхние шкоты… Стой на наветренных фока-брасах, — прокричал мистер Бэкер.

Испуганные люди быстро забегали, повторяя приказания. Матросы нижней вахты, внезапно покинутые палубной вахтой, направились к баку по двое и по трое, шумно споря на ходу.

— Посмотрим еще завтра! — крикнул громкий голос. Затем все стихло, и на палубе стала раздаваться только команда, падение тяжелых тросов да трескотня блоков. Белая голова Сингльтона мелькала тут и там среди ночи, высоко поднимаясь над палубой, словно призрак какой-то птицы.

— Идем бакштагом, сэр, — крикнул мистер Крейтон.

— Держи полнее.

— Есть…

— Вытравить шкоты, — это поможет с брасами, уложить снасти, — фыркал мистер Бэкер, суетясь на палубе.

Шум топающих ног и смешанный гул голосов постепенно замер, и офицеры, собравшись вместе на юте, начали обсуждать события. Мистер Бэкер находился в полном недоумении и мог только фыркать; лицо мистера Крейтона выражало спокойное возмущение, но капитан Аллистоун был серьезен и задумчив. Он прислушивался к ворчливым доводам мистера Бэкера и отрывистым суровым замечаниям мистера Крейтона и, глядя вниз на палубу, с таким видом взвешивал в руке железный кофельнагель, который за минуту перед тем, едва не задел его головы, словно это был единственный осязаемый факт из всего происшествия. Он принадлежал к тем командирам, которые мало говорят, как будто ничего не слышат, ни на кого не глядят — и знают все, слышат каждый шепот, не упускают ни одной мимолетной тени из жизни своего судна. Высокие фигуры помощников возвышались над его худой маленькой фигуркой. Они разговаривали поверх его головы; они были возмущены, удивлены и раздражены, но маленький спокойный человек, стоявший между ними, казалось, обрел снова свое ясное, молчаливое хладнокровие, почерпнутое в глубине более богатого опыта. На баке горели огни; по временам громкий взрыв беспорядочного говора доносился из передней части, пролетал над палубами и ослабевал, как будто судно, мягко скользя по великому покою моря, бессознательно стремилось навеки оставить за собой бессмысленную суету мятущегося человечества. Но она возрождалась снова и снова. В освещенных прямоугольниках дверей то и дело мелькали жестикулирующие руки и профили голов с открытыми ртами; черные кулаки взлетали вверх и отдергивались.

— Да, чертовски неприятно, когда этакая история обрушивается на тебя за здорово живешь, — согласился капитан.

Из освещенного пространства донесся громкий крик многих голосов и резко оборвался… За ночь, по мнению капитана, можно было не беспокоиться… На корме пробили одну склянку, другая, на носу, ответила более низким тембром, и голоса звенящего металла окружили корабль широкой вибрирующей волной, которая замерла вдали в безмерной ночи пустого моря… Уж он ли не понимал! Уж он ли не знал их! В былые годы… Да и каких людей, — не этим чета. Настоящих мужчин, всегда готовых в минуту опасности бороться рядом плечом к плечу. Иногда, правда, они становились хуже дьяволов — настоящих рогатых чертей. Э! Это сущая ерунда! Вот отклонились от курса на добрую милю.

Смена у штурвала произошла обычным порядком.

— Держи не круто! — произнес очень громко сменяющийся матрос.

— Держи не круто! — повторил матрос, пришедший на смену, берясь за ручки штурвала.

— Этот противный ветер, вот несчастье, — воскликнул капитан, топнув ногой в неожиданном приливе ярости. — Противный ветер, все остальное ерунда. — Через минуту он снова успокоился.

— Заставьте их пошевелиться этой ночью, господа; пусть почувствуют, что мы ни на минуту не выпускаем из рук власти — только спокойно, понимаете? Вы, Крейтон, попридержите руки. Завтра я поговорю с ними, как старый дядюшка. Просто оголтелые бездельники! Да, бездельники: я мог бы по пальцам пересчитать настоящих моряков среди них; одной руки хватит. Им, изволите ли видеть, только бунтовать не хватало.

Он остановился.

— Вы думаете, что у меня здесь не в порядке, мистер Бэкер?

Он похлопал себя по лбу и коротко рассмеялся.

— Когда я увидел там, как этот черный, уже на три четверти мертвый, трясется от страха среди зевающей толпы, не имел мужества открыто взглянуть на то, что неизбежно для нас всех — я сразу понял, прежде чем я успел обдумать. Мне стало жаль парня, как бывает жаль больное животное. Испытывало ли когда-нибудь человеческое существо более убийственный страх перед смертью? Я решил поддержать его собственную версию.

Что-то толкнуло меня на это! Мне и в голову не приходило, что эти олухи… гм… Теперь придется, конечно, стоять на этом.

Он сунул кофельнагель в карман, как бы стыдясь самого себя, и затем резко произнес:

— Если вы снова накроете Подмура за такими штуками, скажите, что я велю поставить его под насос. Мне уже пришлось раз сделать это. С ним бывает иногда, что он этак закусит удила. Впрочем, он хороший повар.

Он быстро удалился по направлению к люку. Оба подшкипера, с удивленно раскрытыми глазами, последовали за ним при свете звезд. Капитан спустился на три ступеньки вниз и, изменив тон, заговорил, держа голову на уровне палубы.

— Я не выйду сегодня ночью; в случаечего-нибудь, просто крикните… Заметили вы глаза этого больного негра, мистер Бэкер? Мне почудилось, будто они умоляют меня о чем-то. О чем?.. Ведь ему ничем нельзя помочь. Этот одинокий черный бедняга среды наших чуждых лиц… Мне показалось, что он смотрит сквозь меня в самый ад. Подумать только, этот идиот Подмур… Надо дать ему умереть в мире. В конце концов, я тут хозяин. Оставьте его в покое… Может и он когда-то был настоящим человеком. Поглядывайте хорошенько!

Он исчез внизу, оставив своих помощников в полном изумлении. Они были поражены сильнее, чем если бы увидели, как каменное изваяние каким-то чудом уронило сочувственную слезу над тайной жизни и смерти…

Вьющиеся нити табачного дыма стоймя поднимались над трубками, расширяясь в голубой туман, который заставлял бак казаться обширным, точно зал. Между бимсов неподвижно держалось тяжелое облако; лампы были окружены кольцами и каждая из них горела в сердцевине багрового круга пламени безжизненным огоньком, не дававшим лучей. Клубы дыма носились густыми волнами. Люди валялись, сидели, в небрежных позах или, согнув колени, опирались плечом о переборку. Губы двигались, глаза блестели, размахивающие руки вызывали водовороты в облаках дыма. Ропот голосов, казалось, громоздился все выше и выше, как будто не успевал достаточно быстро улетучиться через узкие двери. Нижняя вахта в одних рубахах шагала взад и вперед своими длинными белыми ногами, напоминая бродящих лунатиков; время от времени кто-нибудь из палубной вахты врывался к ним, странно выделяясь в своем верхнем платье, с минуту прислушивался, бросал среди шума какое-нибудь быстрое замечание и убегал снова; но некоторые из них так и застывали у дверей, словно привороженные, прислушиваясь при этом одним ухом к тому, что происходило на палубе.

— Держись крепче друг за друга, ребята! — орал Девис.

Бельфаст старался перекричать его. На лице Ноульса расплывалась тупая недоумевающая улыбка. Малорослый парень с густой бородкой клином периодически выкрикивал.

— Кто тут трусит? Кто трусит?

Другой вскочил, возбужденный, с сверкающими глазами, вылил струю бессвязных ругательств и спокойно уселся. Двое матросов дружески спорили между собой и, чтобы придать аргументам больше весу, поочередно ударяли друг друга в грудь. Трое других, тесно сдвинув головы, говорили все разом; вид у них был очень таинственный, что не мешало, однако, всей тройке кричать что было сил. Это был бурный хаос разговоров; смесь долетавших отрывков поражала своей необычайной нелепостью. Можно было услышать:

— На моем последнем судне…

— Кому какое дело? Попробуй-ка это на одном из нас, если…

— Плюнь…

— То есть пальцем не шевельнуть.

— Он говорит, что здоров…

— Я всегда так думал…

— Чихать…

Донкин, скорчившись в комок, сидел у бушприта; лопатки его были высоко подняты к ушам, заостренный нос свешивался вниз, и вся фигура в этой позе напоминала большого ястреба с взъерошенными перьями. Бельфаст сидел, раскорячив ноги, вскинув вверх руки, изображая мальтийский крест. Лицо его было багрового цвета. Оба скандинава сидели в углу с видом пораженных людей, которым приходится присутствовать при катаклизме. Позади света в облаке дыма стоял Сингльтон, монументальный и неясный, касаясь головой бимса; он был похож на статую героических размеров во мраке склепа.

Он выступил вперед, бесстрастный и огромный. Шум затих, как разбившаяся волна. Но Бельфаст еще раз крикнул, подняв руки.

— Говорю вам, что малый подыхает!

Затем сразу опустился на рубку и сжал голову руками. Все смотрели на Сингльтона; кто стоял на палубе, глазели вверх, другие следили за ним из темных углов, с любопытством поворачивая голову. Они сразу успокоились и стали ждать, как будто этот старик, который даже ни на кого не смотрел, владел тайной их беспокойных мятежных стремлений и желаний, более острой проницательностью, более ясным знанием. И, действительно, стоя среди них, он сохранял равнодушный вид человека, который видел на своем веку множество кораблей, не раз слышал подобные голоса, испытал уже все, что только может случиться в широком море. Они прислушивались к тому, как его голос гудел в широкой груди, словно слова старика докатывались к ним из сурового прошлого.

— Чего вы хотите? — спросил он.

Никто не ответил. Только Ноульс пробормотал:

— Так, так. — И кто-то тихо произнес:

— Просто срам один, будь я проклят!

Сингльтон подождал и сделал презрительный жест.

— Я видал бунты на кораблях еще до того, как некоторые из вас родились на свет, — медленно произнес он, — случалось, что их поднимали ради чего-нибудь серьезного, случалось и зря; но чтоб по такому поводу — никогда.

— Парень умирает, говорю вам, — повторил горестно Бельфаст, сидя у ног Сингльтона.

— К тому же еще и черный, — продолжал, старый моряк. — Я видел, как они мрут, словно мухи.

Он остановился, задумавшись, точно вспоминая какие-то страшные происшествия, подробности ужасов, гекатомбы негров. Все взоры были прикованы к нему. Он был настолько стар, что мог помнить еще суда, торговавшие невольниками, кровавые мятежи, быть может, пиратов? Кто мог сказать, какие насилия и ужасы он пережил в свое время? Что он скажет? Он сказал:

— Вы не можете помочь ему, он должен умереть.

Он снова сделал паузу, его усы и борода шевелились. Он жевал слова, бормотал сквозь спутанные белые волосы, непонятный и волнующий, славно скрытый под покрывалом оракул.

— Высаживают на берег… больного… из-за него противный ветер… Боится… Море возьмет свое… Всегда так… Как покажется берег, так и ему конец… Сами знают… Длинный переход… Больше дней — больше долларов. Сидите спокойно. Чего вам нужно? Ему не поможете.

Он как будто очнулся от сна.

— Вы ничего не добьетесь, — сказал он сурово, — Шкипер не дурак. У него что-то на уме. Будьте начеку, говорю вам. Я его знаю.

Устремив глаза перед собой, он повернул голову сначала справа налево, потом слева направо, словно обозревал длинный ряд коварных капитанов.

— Он сказал, что проломит мне череп, — крикнул Донкин душераздирающим голосом.

Сингльтон посмотрел вниз полным недоумения и любопытства взглядом, словно не мог найти говорившего.

— Провались ты, — сказал он нерешительно, как бы отказываясь от этой задачи. В нем чувствовалась неподдающаяся выражению мудрость, суровое равнодушие, охлаждающий дух покорности. Все слушатели, толпившиеся вокруг него, увидели себя как бы просветленными собственной разочарованностью. Они небрежно развалились с развязностью людей, которые прекрасно сознают всю непоправимую безотрадность своего существования. Старик снова целиком ушел в себя и как бы утратил сознание окружающего; он махнул рукой и вышел на палубу, не произнеся больше ни слова.

Бельфаст продолжал сидеть в глубоком раздумье; глаза его сделались совершенно круглыми. Несколько человек тяжело взобрались на верхние койки и, очутившись там, с облегчением вздохнули; другие быстро ныряли головой вперед на нижние койки и тут же в одно мгновение переворачивались кувырком, как делают это животные, забираясь в берлогу. Ноульс перестал усмехаться. Девис тоном горячего убеждения произнес:

— Значит, наш шкипер сумасшедший!

Арчи пробормотал:

— Клянусь богом, мы еще не знаем, чем это кончится.

Пробили четыре склянки.

— Половина нашей нижней вахты прошла, — тревожно закричал Ноульс, — Что ж два часа сна тоже чего-нибудь стоят, — прибавил он рассудительно.

Некоторые тотчас прикинулись спящими; Чарли в глубоком сне произнес вдруг громким печальным голосом несколько связных слов.

— У мальчишки глисты, — с ученым видом пояснил Ноульс из-под одеяла.

Бельфаст встал и подошел к койке Арчи.

— Мы вызволили его, — прошептал он грустно, — а скоро выбросим за борт, — прибавил он, и нижняя губа его задрожала.

— Кого выбросим? — спросил Арчи.

— Беднягу Джимми, — выдавил из себя Бельфаст.

— Да пропади он пропадом, — сказал Арчи с напускной грубостью и сел на койку. — Вся каша из-за него. Не случись тут меня, было бы у нас на борту убийство.

— Разве он виноват? — шепотом возражал Бельфаст, — Я укладывал его в постель… Ей-ей, он не тяжелее пустой бочки из — под солонины, — прибавил он со слезами на глазах.

Арчи посмотрел на него в упор и решительно повернул нос в сторону борта. Бельфаст неуверенно брел по баку, словно потеряв в темноте дорогу, и чуть не упал на Донкина. С минуту он созерцал его с высоты своего роста.

— Ты что, не собираешься выходить? — спросил он.

Донкин безнадежно посмотрел вверх.

— Эта паршивая шотландская сволочь ткнула меня ногой, — прошептал он с полу, тоном крайнего отчаяния.

— И хорошо сделал, — сказал Бельфаст, все еще погруженный в глубокое уныние. — Сегодня вечером, братец, ты был близок к виселице, как никогда. Черт побери, ты брось разыгрывать свои дьявольские штуки вокруг моего Джимми. Не ты его вызволил. Заруби себе это на носу. Потому что если я примусь за тебя, — лицо его немного прояснилось, — если я примусь за тебя, так уж это будет по-американски: косточки затрещат.

Он слегка постукал пальцами по склоненной голове Донкина.

— Заруби себе это, мой мальчик, — заключил он весело.

Донкин пропустил это мимо ушей.

— Они небось здорово отделают меня? — спросил он с мучительной тревогой.

— Кто отделает? — прошипел Бельфаст, делая шаг назад, — Я бы вот отделал твой поганый нос, если бы у меня не было Джимми на руках. Кто мы такие, по — твоему?

Донкин поднялся на ноги, следя за тем, как спина Бельфаста исчезала через дверь. Кругом спокойно дышали спящие невидимые люди. Он, казалось, черпал из окружавшего спокойствия мужество и ярость. Его злобное худое лицо выглядывало из просторного, плохо пригнанного чужого платья, словно ища, что бы размозжить. Сердце неистово колотилось в его узкой груди. Они спали. Он почувствовал вдруг дикое желание свернуть им шеи, выколоть глаза, оплевать лица. Он тряс парой худых грязных кулаков на коптящие лампы.

— Вы не люди, — крикнул он во весь голос.

Никто не шевельнулся.

— Всякая мышь храбрее вас!

Его голос поднялся до хриплого визга. Вамимбо высунул всклокоченную голову и дико посмотрел на него.

— Бараны вы, чтоб вам сгнить заживо!

Вамимбо бессмысленно мигал глазами. Он ничего не понимал, но был глубоко заинтересован происходящим. Донкин тяжело опустился. Он с силой выдыхал воздух сквозь дрожащие ноздри. Он щелкал, скрежетал зубами и сильно упирался подбородком в грудь, точно желая прогрызть ее до самого сердца…

* * *
Утром, начиная новый день своей странствующей жизни, корабль снова сверкал роскошной свежестью, словно земля в весеннюю пору. Вымытые палубы блестели длинной светлой полосой; косые лучи солнца ослепительными брызгами ударяли в желтые брасы и превращали начищенные пруты в слитки золота; отдельные капли соленой воды, забытые тут и там вдоль поручней, были прозрачны, как роса, и блестели ярче рассыпанных бриллиантов. Паруса дремали, убаюканные ласковым ветерком. Одинокое великолепное солнце, поднимаясь в голубом небе, смотрело на круто приведенный к ветру одинокий корабль, мягко скользивший по синему морю. У грота и против дверей каюты в три ряда толпились матросы. Они шаркали и толкались с нерешительным видом и тупым выражением на лицах. Ноульс при малейшем движении тяжело припадал на свою короткую ногу. Донкин прятался за спинами, беспокойный и встревоженный, словно человек, ожидающий засады. На палубу вышел капитан. Он зашагал взад и вперед перед их рядами. При солнечном свете он казался еще более седым, быстрым, маленьким и твердым, как алмаз. Правая рука его была засунута в боковой карман тужурки, и что-то тяжелое, лежавшее там внутри, натягивало складки вдоль всей этой стороны ее. Один из матросов зловеще прокашлялся.

— Мне не приходилось до сих пор в чем-нибудь обвинять вас, ребята, — сказал капитан, внезапно останавливаясь. Он смотрел на них усталым жестким взглядом и каждому казалось, будто глаза капитана глядят прямо в его глаза. Мистер Бэкер, мрачный и надутый, тихо фыркал за спиной шкипера; мистер Крейтон, свежий и розовый, словно его только что выкрасили, имел решительный и боевой вид.

— Я и сейчас не обвиняю вас, — продолжал шкипер. — Но я существую здесь для того, чтобы вести корабль и удерживать каждое человеческое орудие на подобающем ему месте. Если б вы знали свое дело так же хорошо, как я знаю свое, ни о каких смутах не было бы и речи. Вы что-то орали в темноте насчет того, что вы «посмотрите завтра утром». Ну, вот вы видите меня теперь. Чего же вы хотите?

В ожидании ответа он быстро шагал взад и вперед, бросая на них испытующие взгляды.

Чего они хотели? Они переминались с ноги на ногу, покачиваясь всем телом; некоторые, сдвинув назад фуражки, почесывали головы. Чего они хотели? Джимми был забыт; никто не думал о нем; он был один в своей каюте на носу, сражаясь с огромными тенями, цепляясь за безрассудную ложь, мучительно хихикая над своими прозрачными обманами. Нет, не Джимми; они не могли бы прочнее забыть его, даже если бы он уже давно был мертв. То, чего они желали, было необыкновенно важно. И вдруг все простые слова, которые они знали, словно потонули навеки в беспредельности их неясного и жгучего желания. Они знали чего хотели, но не находили ничего, о чем стоило бы говорить. Они топтались на одном месте, раскачивая большие запачканные смолой кисти с кривыми пальцами на концах мускулистых рук. Какой-то шепот пронесся и замер.

— В чем дело? В еде? — спросил капитан. — Ведь вы знаете, что запасы пострадали у Мыса?

— Мы знаем это, сэр, — сказал бородатый матрос в переднем ряду.

— Работа слишком тяжела, э? — спросил снова капитан.

Воцарилось обиженное молчание.

— Мы не желаем работать через силу, — начал наконец Девис дрожащим голосом, — если этот черный…

— Довольно! — крикнул капитан.

Он остановился на минуту, пронизывая их взором, затем, делая по несколько шагов в ту и в другую сторону, грозно накинулся на них; и гнев его вырывался порывами буйными и режущими, как штормы тех ледяных морей, которые он знал в юности.

— Сказать вам в чем дело? Зазнались вы, вот что! Вообразили себя чертовски нужными людьми. Знаете дело через пень колоду. Работаете спустя рукава. Вы называете это «через силу»? Если бы вы работали в десять раз больше, и того было бы мало.

— Мы старались как могли, сэр, — крикнул кто-то дрожащим от обиды голосом.

— Как могли? — продолжал бушевать капитан. — Вам много чего приходится слышать на берегу, так не слыхали ли вы там случайно, что вашим «как могли» не очень-то можно гордиться. Я говорю вам, что это «как могли» ни черта не стоит. Вы больше не можете? Нет, я знаю и ничего не говорю. Но и вы бросьте ваши дурачества, иначе я сам прекращу их! Бросьте!

Он пригрозил пальцем толпе.

— А насчет того человека, — он сильно повысил голос, — А насчет того человека, так знайте: если он высунет нос на палубу без моего разрешения, я надену на него кандалы. Вот!

Повар услышал из передней части эти слова, выбежал из кухни, воздел руки, пораженный ужасом, не веря своим ушам, и убежал снова.

Наступила минута глубокого молчания, в течение которой кривоногий моряк, отступив в сторону, откашлялся и деликатно сплюнул в шпигаты.

— Еще одно, — сказал шкипер спокойно; он сделал быстрый шаг и одним движением вытащил из своего кармана железный кофельнагель. — Вот это.

Его движение было так неожиданно, что толпа отшатнулась назад. Он пристально смотрел в их лица и некоторые под этим взглядом тотчас приняли удивленный вид, словно они вообще никогда не видали раньше кофельнагеля. Он поднял его вверх.

— Это касается только меня. Я вас ни о чем не спрашиваю, но вы меня понимаете. Этот предмет должен вернуться туда, откуда он вышел.

Глаза его приняли суровое выражение. Толпа беспокойно двигалась. Глаза бегали, чтобы не встретиться с куском железа. Все имели пристыженный и возмущенный вид, как будто им показали что-то позорное, отвратительное или непристойное, чего из простого приличия не следовало бы выставлять этак напоказ среди бела дня. Капитан внимательно наблюдал за ними.

— Донкин, — позвал он коротко и резко.

Донкин нырнул сначала за одну, потом за другую спину, но товарищи, покосившись на него через плечо, отодвигались в сторону. Ряды раскрывались перед ним и смыкались сзади до тех пор, покуда он не очутился наконец один, лицом к лицу с капитаном, как бы вынырнув из палубы.

Капитан Аллистоун подошел к нему вплотную. Они были почти одного роста, и шкипер в упор обменялся убийственным взглядом с глазами-бусинками. Они забегали.

— Вы знаете эту вещь? — спросил капитан.

— Нет не знаю, — ответил тот с наглой поспешностью.

— Вы негодяй! Возьмите это, — приказал капитан.

Руки Донкина, казалось, приклеились к бокам. Он стоял, глядя перед собой, словно выстроившись на смотру.

— Возьмите, — повторил капитан и подошел еще ближе, делая угрожающий жест.

Донкин оторвал одну руку от бока.

— Чего вы напустились на меня? — пробормотал он с усилием, словно рот его был набит тестом.

— Если вы… — начал капитан.

Донкин так порывисто выхватил кофельнагель, как будто имел намерение умчаться с ним, но остался стоять словно вкопанный, держа его точно свечку.

— Вложите его туда, откуда взяли, — сказал капитан Аллистоун, свирепо глядя на Донкина.

Тот отступил, широко раскрыв глаза.

— Ступай, негодяй, или я расправлюсь с тобой, — крикнул капитан, угрожающе наступая на Донкина и заставляя его медленно пятиться перед собой. Донкин попробовал было увернуться и защитить куском железа свою голову от грозного кулака. Мистер Бэкер на минуту перестал фыркать.

— Славно, черт возьми! — одобрительно бормотал мистер Крейтон тоном человека, знающего толк в подобных делах.

— Не троньте меня, — рычал Донкин, продолжал пятиться.

— Тогда иди! Ну, живо.

— Не смейте бить меня, я вас в суд притяну… я донесу на вас.

Капитан Аллистоун сделал длинный шаг, и Донкин, попросту повернувшись спиной, побежал немного, затем остановился и оскалил через плечо свои желтые зубы.

— Дальше, передний такелаж, — понукал капитан, указывая рукой.

— Что ж вы так и будете стоять и любоваться, как меня оскорбляют? — крякнул Донкин, обращаясь к толпе, которая молча следила за ним.

Капитан Аллистоун быстро подошел к нему. Донкин отпрыгнул в сторону, бросился к переднему такелажу и с силой вогнал кофель в его дыру.

— Мы еще посчитаемся!.. — крикнул он, обращаясь ко всему судну, и исчез на баке.

Капитан Аллистоун сделал оборот кругом и вернулся на корму с таким спокойным лицом, как будто успел уже забыть всю сцену. Люди уступали ему дорогу. Он не смотрел ни на кого.

— Я кончил, мистер Бэкер; пошлите вахту вниз, — сказал он спокойно. — А вы, ребята, постарайтесь в будущем не дурить, — прибавил он спокойным голосом. С минуту он задумчиво смотрел на спины подавленной и отступающей толпы.

— Завтракать, буфетчик, — с облегчением крикнул он через дверь каюты.

— Готово, — сказал буфетчик, появляясь перед ним, словно по волшебству, с запятнанной салфеткой под мышкой.

— А, прекрасно! Пойдемте завтракать, мистер Бэкер. Поздно… Мы завозились со всей этой ерундой.

V

На судне воцарилась тяжелая атмосфера гнетущего спокойствия. Днем люди занимались стиркой белья и развешивали его для сушки под неблагоприятным ветром, с медлительностью разочарованных философов. Разговаривали очень мало. Жизненные проблемы казались слишком обширными для узких пределов человеческой речи, и их, по общему соглашению, предоставили безбрежному морю, которое от самого начала времен захватило их в свою огромную длань — морю, которое знало все и неизбежно должно было открыть каждому в свое время мудрость, скрытую в заблуждении, уверенность, заключенную в сомнении — царство безопасности и мира за пределами горя и страха. И в беспорядочном потоке немощных мыслей, которые беспрерывно внедрялись тем или иным путем в тела людей, на поверхности, неизменно требуя к себе внимания, прыгал Джимми, словно черный бакен, прикованный ко дну грязной реки. Лицемерие торжествовало. Оно торжествовало благодаря сомнению, глупости, жалости, сентиментальности. Мы старались поддерживать его из сочувствия, из легкомыслия, из чувства юмора. Необычайное упорство, с которым Джимми цеплялся за свою ложь перед лицом неизбежной истины, носило в себе колоссальную загадку, представлялось нам каким-то величавым и непонятным явлением, которое по временам вызывало к себе благоговейное уважение. Многие, кроме того, находили нечто необычайное и изысканно забавное в том, чтобы дурачить таким образом Джимми, следуя его же собственному желанию. Скрытый эгоизм, заключенный в сострадании, заставлял нас все больше опасаться того, чтобы не сделаться свидетелями его смерти. Его упорное нежелание признать единственно достоверное, признаки приближения которого мы могли наблюдать изо дня в день, нарушали наше душевное равновесие не меньше какого-нибудь отступления от закона природы. Он так решительно заблуждался относительно себя, что нам не оставалось ничего другого, как только заподозрить его в доступе к какому-нибудь источнику сверхъестественного знания. Он был нелеп до вдохновения. Он был неподражаем и очаровывал нас, как может очаровывать только что-нибудь нечеловеческое; казалось, будто он выкрикивает свое отрицание, стоя уже по ту сторону ужасного предела. Он с каждым днем становился все более призрачным, похожим на видение; его скулы выдавались, лоб уходил все дальше, лицо покрывалось провалами и тенями и лишенная мяса голова все больше напоминала вырытый черный череп, которому вставили в глазные орбиты два беспокойных серебряных шара. Он производил на нас деморализующее влияние. Благодаря ему мы становились высоко гуманными, нежными, сложными, чрезмерно упадочными. Мы научились понимать тончайшие оттенки его страха, разделять все его антипатии, опасения, увертки, заблуждения, как будто и впрямь были причастны к утонченнейшей культуре, испорчены и лишены здравого представления о смысле жизни. Судя по нашему поведению, можно было подумать, что мы связаны между собой какими-то постыдными тайнами; у нас появились глубокомысленные гримасы конспираторов, многозначительные взгляды, короткие словечки, в которых таился особый смысл. Мы вели невыразимо подлую игру и были очень довольны собой. Мы лгали ему с глубокой убежденностью, с чувством, с умилением, словно разыгрывая какую-то моралите, в надежде на вечную награду. Мы подтверждали дружным хором самые нелепые уверения Джимми, словно он был миллионер, политик, или преобразователь, а мы толпа честолюбивых прихвостней. Иногда мы отваживались задать ему вопрос по поводу какого-нибудь невероятного утверждения, но делали это как раболепные льстецы, с тем, чтобы при споре еще больше оттенить своей угодливостью его превосходство. Он налагал отпечаток на всю нравственную сторону нашего мира, словно в его власти было распределять почести, сокровища или муки; а между тем он ничего не мог дать нам, кроме своего презрения. Оно было огромно; оно, казалось, постепенно росло по мере того, как его тело съеживалось день ото дня на наших глазах. Это было единственное, что производило в нем впечатление постоянства и силы, оно жило в нем неугасимой жизнью, оно говорило через вечно надутые черные губы; оно глядело на нас сквозь вызывающую наглость его больших глаз, которые все сильнее выступали вперед, придавая ему сходство с крабом. Мы напряженно следили за ним. Вся остальная часть его существа оставалась неподвижной. Он, казалось, избегал движения, как будто сам не доверяя своим силам. Малейший жест должен был неизбежно обнаружить перед ним (иначе несомненно и быть не могло) его физическую слабость и вызвать острый приступ душевной тоски. Он был скуп на движения. Он лежал вытянувшись, опустив подбородок на одеяло, сохранял лукавую благоразумную неподвижность; только глаза его блуждали по окружающим лицам — эти презрительные, проницательные, печальные глаза.

В этот период преданность Бельфаста, а также его драчливость обеспечивали Джимми всеобщее уважение. Все свое свободное время ирландец проводил в каюте Джимми. Он ухаживал за ним, беседовал с ним; он был ласков, как женщина, полон мягкого юмора, как старый филантроп. Но вне каюты Джимми он делался раздражителен, вспыльчив, как порох, мрачен, подозрителен; и чем глубже бывало его горе, тем грубее он выражал его. Все его душевные переживания неизменно заканчивались слезой или тумаком: слеза была для Джимми, тумак для всякого, кто, по-видимому, не исповедовал в точности ортодоксального взгляда на дело Джимми. Мы ни о чем другом не говорили. Даже оба скандинава обсуждали создавшееся положение, но в каком духе, разобрать было невозможно, ибо они ссорились на своем родном языке. Бельфаст заподозрил одного из них в непочтительности к Джимми и, будучи не совсем уверен в том, кто из них грешен, решил, что выход один — поколотить обоих. Его свирепость навела на них панику, и они жили с тех пор среди нас вечно унылые и безгласные, словно пара немых. Вамимбо никогда не выражал своих мыслей человеческим языком, но и он утратил способность улыбаться, хотя понимал во всем этом, по всей вероятности, меньше кота и следовательно находился в безопасности. Притом же он принадлежал к избранной группе спасителей Джимми и был вне подозрения. Арчи обычно молчал, но часто проводил часок-другой в каюте Джимми, спокойно беседуя с ним с видом собственника. Во всякое время дня, и часто в течение ночи, на сундуке Джимми восседал кто — нибудь из команды. Вечером между шестью и восемью каюта бывала битком набита, а у дверей толпилась группа непоместившихся любопытных. Никто не сводил с негра глаз.

Джимми грелся в лучах нашего внимания. Глаза его иронически блестели, и он слабым голосом упрекал нас в трусости. Он говорил:

— Если бы вы, ребята, сумели постоять за меня, я был бы теперь на палубе.

Мы опускали головы.

— Да, но…

— Если вы думаете, что я дам заковать себя ради вашего удовольствия… нет уж, дудки… Хотя это лежание подрывает мое здоровье. Вам-то, конечно, все равно.

Мы так смущались, точно это в самом деле была правда. Его бесподобная наглость сметала все на своем пути. Мы никогда не осмелились бы возмутиться. Мы, собственно, и не желали ничего подобного. Нам нужно было только одно — довезти его живым до дому, до цели нашего плавания.

Сингльтон, как всегда, держался в стороне, словно пренебрегая незначительными мелочами, которые могла подарить ему оконченная жизнь.

Только раз он подошел к каюте Джимми и в выжидательной позе остановился на пороге. В глубоком молчании он уставился на двери, точно желая присоединить этот черный образ к толпе теней, населявших его старую память. Мы притихли, и Сингльтон долго стоял так, как будто явился по уговору, чтобы вызвать кого-нибудь или посмотреть что-нибудь интересное. Джемс Уэйт лежал совсем тихо, как будто не замечал взгляда, который упорно пронизывал его, точно ища чего-то. В воздухе носилось предчувствие грозы. Мы все испытывали внутреннее напряжение людей, следящих за схваткой во время борьбы. Наконец Джимми с заметной опаской повернул голову на подушке.

— Добрый вечер, — сказал он примирительным тоном.

— Хм, — ворчливо ответил старый моряк. Он посмотрел еще минуту на Джимми, сурово и пристально, затем резко отошел. Прошло немало времени, прежде чем кто-нибудь заговорил в маленькой каюте, хотя все мы сразу вздохнули свободнее, точно люди, выбравшиеся из опасного положения. Всем нам были известны мысли старика насчет Джимми, и никто не осмеливался оспаривать их. Они расстраивали нас, заставляли страдать; но хуже всего было то, что все мы в глубине души верили в их справедливость. Он только один раз снизошел до того, чтобы изложить их полностью, но впечатление осталось навсегда. Он сказал, что противные ветры держатся из-за Джимми. Смертельно больные люди, — утверждал он, — тянут так до тех пор, пока в виду не покажется земля, затем они умирают. И Джимми знал, что земля вытянет из него жизнь. Так бывает на каждом корабле. Неужели мы не знаем этого? — спрашивал он нас с суровым презрением. Но что же мы знаем в таком случае? В чем еще намерены сомневаться? Желание Джимми при нашей поддержке и колдовстве Вамимбо (ведь он финн, не так ли? Прекрасно!) удерживало корабль в открытом море. Только тупые олухи могли сомневаться в этом. Кто когда-либо слышал о таком беспрерывном чередовании штилей и противных ветров? Это неестественно…

Мы не могли отрицать того, что это странно. Мы начинали приходить в смущение. Обычная матросская поговорка «чем больше дней, тем больше долларов» не успокаивала нас как всегда, потому что запасы приходили к концу. Многое испортилось во время шторма у Мыса, и мы с тех пор сидели на половинной порции сухарей. Бобы, сахар и чай давно уже кончились. Солонина подходила к концу. У нас было сколько угодно кофе, но очень мало воды, чтобы варить его. Мы мужественно затянули еще туже наши пояса и продолжали скоблить, чистить и красить корабль с утра до ночи. Вскоре он приобрел такой вид, словно только что вышел из игрушечного магазина; но на борту его обитал голод. Не смертельный, но постоянный живой голод, который крался по палубам, спал в баке; он был нашим мучителем в минуты пробуждения и беспокойным призраком наших снов. Мы жадно смотрели в подветренную сторону, ожидая признаков перемены. Через каждые несколько часов ночи и дня мы меняли галсы в надежде, что судно придет же наконец когда-нибудь к ветру. Но положение не изменялось. Корабль, казалось, позабыл путь домой; он метался из стороны в сторону — то на северо-запад, то на восток; он устремлялся то взад, то вперед, смущенный и встревоженный, словно существо у подножия стены. Иногда, как бы охваченный смертельной усталостью, он вяло колыхался день-другой в легкой зыби спокойного моря. Паруса, поднятые на колеблющихся мачтах, неистово трещали в знойной неподвижности штиля. Мы страдали от усталости, голода, жажды; мы начинали верить Сингльтону, но с непоколебимой преданностью по-прежнему притворялись перед Джимми. Мы разговаривали с ним шутливыми намеками, словно веселые сообщники хитро задуманного заговора, и бросали через поручни мрачные взгляды на запад, ища какого-нибудь проблеска надежды или малейшего намека на попутный ветер, хотя бы первое дыхание его принесло смерть нашему сопротивляющемуся Джимми. Напрасно. Вселенная была в заговоре с Джемсом Уэйтом. С севера снова подул легкий ветерок; небо оставалось все также чисто; взгляд наших измученных глаз встречал повсюду тронутое бризом сверкающее море, сладострастно купающееся в ярком солнечном свете, словно оно забыло о наших жизнях и тревогах.

Донкин вместе с остальными ждал попутного ветра. Однако никто не подозревал, в каком направлении работала теперь его ядовитая мысль. Он был молчалив и, казалось, стал еще более тощ, как будто злоба на несправедливость людей и судьбы понемногу сжигала его изнутри. Никто не обращал на него внимания, и сам он ни с кем не разговаривал; но из его глаз, так и глядела непримиримая ненависть ко всем нам. Он беседовал с одним только поваром, убедив каким-то образом добряка, что он — Донкин — жертва клеветы и преследований. Они оплакивали вдвоем безнравственность судовой команды. Не было больших преступников, чем мы, которые замышляли своей ложью обречь на вечную погибель душу бедного непросвещенного черного человека. Подмур готовил нам то, что еще можно было готовить, и при этом вечно терзался угрызениями, думая о том, что ставит на карту собственное спасение, приготовляя еду для таких грешников. Что до капитана, он прожил с ним семь лет, — говорил Подмур, — и никогда не поверил бы, что он такой человек…

— Ну, ну… история… Никак не могу постигнуть… Точно подменили человека в одну минуту… Вся гордыня так и вылезла сразу… Как будто в него дьявол вселился, право…

Донкин мрачно гнездился на угольном ящике, болтал ногами и во всем соглашался с ним. Этим неискренним поддакиванием он оплачивал свое право сидеть на кухне. Он был в унынии и чувствовал себя оскорбленным; он был совершенно согласен с поваром и не находил достаточно суровых слов, чтобы осудить наше поведение. Когда же Донкин в пылу обличения начинал сыпать бранью, Подмур (который сам был не прочь выругаться, если бы не его принципы) делал вид, будто не слышит этого. Таким образом Донкин беспрепятственно мог ругаться за двоих; он выклянчивал попутно спички, одалживал табак и торчал часами у плиты, чувствуя себя в кухне, как дома. Он мог слышать оттуда наши разговоры с Джимми, шедшие по другую сторону переборки. Повар стучал горшками, хлопал дверцей плиты, бормотал пророчества и проклятия на всю судовую команду и Донкин, который соглашался со всем только ради предлога побогохульствовать, слушал сосредоточенно и озлобленно, свирепо смакуя картину вечных мучений — как другие смакуют проклятые образы жестокости, мести, алчности и власти.

В ясные вечера, под холодным сиянием тусклой луны, молчаливый корабль принимал ложный вид бесстрастного покоя, точно земля в зимнюю пору. Длинная полоса золота перерезала под ним черный диск моря. Шаги гулко отдавались на его затихших палубах. Лунный свет, словно морозный туман, плотно облекал корабль, и белые паруса выделялись ослепительными конусами девственного снега. В великолепии призрачных лучей корабль казался чистым, как видение идеальной красоты, призрачным, как нежный сон в безмятежном покое. В нем больше не было ничего реального, отчетливого, ничего плотного, кроме тяжелых теней, наполнявших палубы своим беспрерывным, бесшумным движением — теней чернее ночи и беспокойнее людских мыслей.

Озлобленный Донкин одиноко бродил среди теней, думая о том, что Джимми не слишком торопится умирать. В этот вечер, как раз перед наступлением темноты, с марселя увидели берег, и шкипер, наводя трубки длинного бинокля, со спокойной иронией заметил мистеру Бэкеру, что, пробившись, наконец, дюйм за дюймом, к Западным Островам, где не можем ожидать ничего, кроме штиля. Небо было чисто, барометр стоял высоко. Легкий бриз улегся вместе с солнцем, и огромное спокойствие, предвещая безветренную ночь, спустилось на нагретые воды океана. Покуда длился день, команда, собравшись на баке, разглядывала на восточной части горизонта остров Флорес, который поднимался из моря неправильными, изломанными очертаниями, напоминая мрачную руину над обширной пустынной равниной. За четыре с лишним месяца мы в первый раз видели берег. Чарли был возбужден и, пользуясь всеобщей снисходительностью, позволял себе вольности в отношении старших. Все мы сами, не зная почему, находились в необычайно приподнятом настроении и, разбившись на группы, оживленно разговаривали, то и дело указывая вдаль обнаженными руками. В первый раз за время плавания обманчивое существование Джимми как будто забылось на минуту перед лицом истинной реальности. Несмотря ни на что, мы все же проделали добрую часть пути! Бельфаст ораторствовал, приводя выдуманные примеры сказочно быстрых переходов от островов домой.

— Эти быстроходные фруктовые шхуны справляются в пять дней, — утверждал он. — Нам бы только попутного ветра немного.

Арчи доказывал, что самый короткий переход не может длиться менее семи дней, и они спорили, дружески осыпая друг друга бранью. Ноульс объявил, что чует уже отсюда запах родины и, тяжело припав на свою короткую ногу, расхохотался так, что, казалось, вот-вот лопнет. Кучка поседевших морских волков некоторое время молча смотрела вдаль с мрачными сосредоточенными лицами. Один из них сказал вдруг:

— Теперь до Лондона рукой подать.

— Будь я проклят, если в первую же ночь на берегу не поужинаю бифштексом с луком.

— И пинту горькой не забудь, — добавил другой.

— Ты хочешь сказать бочонок, — крикнул кто-то.

— Три раза в день яичница с ветчиной, — вот это, по-моему, жизнь! — крикнул возбужденный голос.

Произошло движение, одобрительный шепот; глаза заблестели, челюсти зачавкали; раздались короткие нервные смешки. Арчи сдержанно улыбался чему-то про себя. Сингльтон поднялся наверх, бросил небрежный взгляд и снова спустился вниз, не говоря ни слова, с равнодушием человека, бесчисленное количество раз видевшего Флорес. Ночной переход к западу вымарал с неба пурпурное пятно гористого берега.

— Мертвый штиль, — спокойно произнес кто-то.

Гул оживленного говора внезапно заколебался, замер. Группы распались; люди начали расходиться поодиночке, медленно спускаясь по лестницам с мрачными лицами; казалось, мысль об этой зависимости от чего-то незримого угнетала их. И когда большая желтая луна плавно поднялась над резкой линией чистого горизонта, она застала корабль погруженным в бездыханное молчание. Этот бесстрашный корабль, казалось, спал глубоким сном без видений на груди дремлющего грозного моря.

Донкин сердился на тишину, на корабль, на море, которое, простираясь во все стороны, сливалось с беспредельным молчанием всего творения. Он чувствовал, как сердце его болезненно сжимается от каких-то неосознанных обид. Физически он был усмирен, но его оскорбленное достоинство по-прежнему оставалось неукротимым и ничто не могло залечить его израненных чувств. Вот уже берег, а за ним очень скоро родина… Жалкая получка, отсутствие платья… снова тяжелая работа. Как обидно было все это! Берег. Берег, который отнимает жизнь у больных моряков. У этого негра было все — деньги, платье, привольное житье; он не хочет умирать. Земля отнимает жизнь… Он чувствовал желание пойти убедиться, так ли это в самом деле. Может быть, уже… Вот это, можно сказать, повезло бы. В сундуке у негодяя несомненно есть деньги.

Донкин решительно вышел из тени в полосу лунного света, и его жадное голодное лицо сразу сделалось из желтого землистым. Он открыл дверь каюты и испуганно отступил. Джимми несомненно был мертв. Он казался не больше какой-нибудь горизонтальной фигуры со сложенными руками, высеченной на крышке каменного гроба. Глаза Донкина приковались жадно к нему, но Джимми, по-прежнему, не двигаясь, замигал вдруг веками, и Донкин снова испытал шок. Эти глаза действительно могли испугать. Он тихо и осторожно закрыл за собой дверь, не отрывая взгляда от Джемса Уэйта; у него был такой вид, точно он проник сюда с большой опасностью, чтобы раскрыть какую — то поразительную тайну. Джимми не двигался, но вяло поглядывал на него уголками глаз.

— Штиль? — спросил он.

— Да, — произнес сильно разочарованный Донкин и уселся на ящик.

Джимми спокойно дышал. Подобные визиты во всякое время дня и ночи были вполне обычным явлением и нисколько не удивляли его. Люди сменяли друг друга. Они разговаривали звонкими голосами, произносили веселые слова, отпускали старые шутки, слушали его и каждый, выходя, казалось, оставлял за собой немного собственной жизненной энергии, уступал ему частицу собственной силы, укреплял в нем веру в то, что жизнь есть нечто неразрушимое. Он не любил оставаться один в каюте, ибо в таких случаях ему начинало казаться, будто его и вовсе нет там. Он ничего не чувствовал. Никакой боли. Решительно ничего. Все было в полнейшем порядке, но Джимми не мог наслаждаться этими здоровыми отдыхами, если около него не сидел человек, который видел бы это. Этот Донкин пригодится ему не хуже всякого другого. Донкин исподтишка наблюдал за Уэйтом.

— Теперь уже скоро будем дома, — заметил Уэйт.

— Чего ты шепчешь? — спросил с любопытством Донкин, — Не можешь разве говорить как следует?

Лицо Джимми выразило досаду, и он молчал некоторое время. Затем произнес безжизненным беззвучным голосом.

— С чего же это я стану кричать? Ты ведь не глухой, кажется.

— О я-то хорошо слышу, — тихо ответил Донкин, глядя в пол. Он с грустью подумывал о том, чтобы уйти, когда Джимми заговорил снова.

— Уж скорей бы добраться… поесть чего-нибудь вкусного… Я всегда голоден.

Донкин вдруг разозлился.

— А что же мне сказать? Я ем не больше твоего, да еще работаю. Тоже сказал! Голоден…

— Ты-то небось не надорвешься от работы, — слабо заметил Уэйт, — там пара сухарей на нижней полке, вон там — можешь взять один. Я не могу их есть.

Донкин нырнул, пошарил в уголке и появился снова уже с набитым ртом. Он с жадностью жевал. Джимми как будто дремал с открытыми глазами. Донкин покончил с сухарем и встал.

— Ты уходишь? — спросил Джимми, глядя в потолок.

— Нет, — ответил Донкин, словно по какому-то внушению и, вместо того, чтобы выйти, прислонился спиной к закрытой двери. Он смотрел на Джемса Уэйта и тот казался ему длинным, худым, высохшим, точно все его мускулы съежились на костях в жаре этой белой печи. Худые пальцы одной руки слегка двигались по краю койки, наигрывая бесконечную мелодию. Вид его вызывал раздражение и усталость. Он мог просуществовать таким образом еще много дней. В том, что он не принадлежал целиком ни жизни, ни смерти было что-то глубоко оскорбительное и это кажущееся игнорирование и той и другой делало его совершенно неуязвимым. Донкин почувствовал искушение просветить его насчет истинного положения вещей.

— О чем это ты думаешь? — спросил он мрачно.

На лице Джемса Уэйта появилась гримаса, означавшая улыбку; она промелькнула по бесстрастной костлявой маске, невероятная и странная, словно улыбка трупа, привидевшаяся в кошмарном сне.

— Там есть девочка одна… — прошептал Уэйт, — с Кантон — стрит… Она прогнала третьего механика подводной лодки… ради меня. Устрицы приготовляет, по моему вкусу… пальчики оближешь… Она говорит, что выставит любого франта ради цветного джентльмена… вроде меня… Я ведь ходок насчет женского пола… — прибавил он чуточку громче.

Донкин едва верил своим ушам. Он был скандализован.

— Ну и дура будет, если выставит. Много ей от тебя толку, — произнес он с несдерживаемым отвращением.

Уэйт слишком далеко зашел в мечтах, чтобы услышать его. В это время он чванно проходил из доков по Ост-Индской дороге; приветливо приглашал: «пойдем-ка, выпьем», — толкал стеклянные вращающиеся двери, с великолепной уверенностью красовался при свете газа над стойкой из красного дерева.

— Ты думаешь, что выберешься еще когда-нибудь на берег? — злобно спросил Донкин.

Уэйт, вздрогнув, очнулся от грез.

— Десять дней, — сказал он быстро и тотчас снова вернулся в царство воспоминаний, где отсутствует понятиевремени. Там он чувствовал себя бодрым, спокойным, как бы уверенным в безопасности, в этом месте, куда не могло проникнуть ни одно сомнение. В этих безмятежных минутах полного покоя чувствовался отголосок непреложной вечности. Ему было очень спокойно и легко среди этих ярких воспоминаний, которые он, заблуждаясь, радостно принимал за картины несомненного будущего. Все остальное было ему безразлично. Донкин смутно чувствовал это; так слепой чувствует в окружающей его темноте роковой антагонизм других существ, которые навсегда останутся для него неясными, невидимыми и достойными зависти. Он испытывал желание чем-нибудь утвердить свое я, разломать, разрушить что бы то ни было… быть равным всем и во всем; сорвать покровы, обнажить, выявить, лишить всякой возможности укрыться… им овладела предательская жажда истины! Он насмешливо расхохотался и сказал:

— Десять дней! Чтоб я ослеп, если это так… Да ты уж завтра будешь, может быть, мертв в это время! Десять дней!

Он подождал немного.

— Десять дней. Будь я проклят, если ты сейчас уже не похож на покойника.

Джимми, должно быть, собирался с силами, потому что он почти громко произнес:

— Ты вонючий лгунишка, побирушка. Всякий знает, что ты за фрукт.

Он вдруг сел, наперекор всякой вероятности, и ужасно испугал этим своего гостя; но Донкин очень скоро пришел в себя. Он забушевал.

— Что? Что? Кто лжет? Ты лжешь, команда лжет, шкипер, все, только не я. Важничает тут! Да кто ты такой?.. — Он чуть не задохнулся от негодования. — Кто ты такой, чтобы важничать? — повторял он, весь дрожа, — «Можешь взять один, я не могу их есть». А вот я возьму оба. Ей-ей, съем. Плевать на тебя.

Он нырнул на нижнюю койку, пошарил там и вытащил второй пыльный сухарь. Он подержал его перед Джимми, затем вызывающе откусил от него.

— Ну, что? — сказал он с лихорадочной наглостью. — Возьми один, говоришь? А почему бы не два? Нет, ведь я паршивый пес. Для паршивого пса хватит и одного. А я возьму оба. Попробуй-ка помешать мне! Ну, попробуй! Ну!

Джимми обхватил поджатые ноги и спрятал лицо на коленях. Рубаха его прилипала к телу, так что можно было разглядеть каждое ребро. Его тощая спина то и дело сотрясалась толчками, в то время как он судорожно набирал дыхание.

— Не хочешь? Не можешь, вот в чем дело! Что я говорил тебе? — неистово продолжал Донкин. Он торопливым усилием проглотил еще один сухой кусок. Молчаливая беспомощность, слабость и жалкий вид Уэйта выводили его из себя.

— Твоя песенка спета! — крикнул он. — Кто ты такой, чтобы нужно было еще лгать тебе, ходить перед тобой на задних лапках, прислуживать. Тоже, подумаешь, император нашелся! Ты никто. Вот так, совсем никто! — выпалил он с такой силой непогрешимого убеждения, что слова, вырвавшись, потрясли его от головы до пят и оставили его вибрирующим, точно отпущенную струну.

Джимми снова подбодрился. Он поднял голову и мужественно повернулся к Донкину, который увидел перед собой странное незнакомое лицо, фантастическую кривляющуюся маску отчаяния и ярости. Губы на ней быстро двигались, глухие, стонущие, свистящие звуки наполнили каюту смутным ропотом, в котором слышались угроза, жалоба и тоска, как в шорохе поднимающегося вдалеке ветра. Уэйт мотал головой, вращал глазами; он отрицал, проклинал, грозил, но ни одно слово не имело достаточной силы, чтобы перейти за предел этого печального круга выпуклых черных губ. Это было непостижимое и волнующее зрелище; тарабарщина чувств, безумное, немое изображение речи, молящей о невозможном, грозящей призрачной местью. Донкин испытующе наблюдал за ним.

— Ты не можешь говорить? Вот видишь! Что я говорил тебе? — медленно произнес он, внимательно проследив с минуту за Джимми. Тот как безумный продолжал свою неслышную речь; он страстно мотал головой, усмехался, забавно и жутко поблескивая большими белыми зубами. Донкин, словно завороженный немым красноречием и гневом этого черного призрака, с недоверчивым любопытством приблизился к нему, вытягивая шею. Ему почудилось вдруг, что он видит лишь тень человека, который корчится на верхней койке на уровне его глаз.

— Что? Что? — спросил он.

Он начинал как будто улавливать знакомые слова в беспрерывном задыхающемся шипении.

— Ты скажешь Бельфасту? Вот что! Ты что же, маленький? — Он дрожал от страха и злости. — Бабушке рассказывай! Ты трусишь! — Страстное сознание собственной значительности исчезло с последними остатками осторожности. — Доноси, будь ты проклят! Доноси, если можешь! — кричал он. — Твои подхалимы обращались со мной хуже, чем с собакой. Они нарочно науськали меня, чтобы потом обернуться против меня. Я единственный человек здесь. Они били меня по лицу, лягали ногами, а ты смеялся, ты, черная гнилая падаль! Ты заплатишь за это. Они отдают тебе свою жратву, свою воду — ты заплатишь мне за это, клянусь богом! Кто даст мне глоток воды? Они покрыли тебя своим проклятым тряпьем в ту ночь, а что они дали мне? — кулаком в зубы, будь они прокляты. Ты заплатишь за это своими деньгами. Я мигом заберу их, как только ты подохнешь, проклятый негодный обманщик. Вот что я за человек! А ты дрянь, мразь! Тьфу, падаль вонючая!

Он бросил в голову Джимми сухарь, который он крепко сжимал в кулаке все время, но сухарь только задел Джимми и, ударившись о переборку позади него, разлетелся с громким треском на куски, словно ручная граната. Джемс Уэйт повалился на подушку, как бы получив смертельную рану. Губы его перестали двигаться, и вращающиеся глаза остановились, напряженно и упорно уставившись в потолок. Донкин удивился. Он вдруг уселся на сундук и стал смотреть вниз, выдохшийся и мрачный. Через минуту он начал бормотать про себя:

— Да помирай же ты, бродяга, помирай наконец! Еще войдет кто-нибудь… Эх, напиться бы теперь… Десять дней… устрицы! Он поднял глаза и заговорил громче. — Нет… теперь тебе крышка… Не видать тебе больше проклятых девчонок с устрицами… Кто ты такой? Теперь мой черед… Эх, был бы я пьян! Я бы живо подтолкнул тебя коленкой в небеса. Вот куда ты отправишься, ногами вперед через борт! Бух! и конец! Да ты большего и не стоишь.

Голова Джимми слегка задвигалась, и он обратил глаза на лицо Донкина; взгляд этот выражал недоверие, отчаяние и страх ребенка, которому пригрозили темной комнатой. Донкин наблюдал за ним с сундука полным надежды взором; затем, не поднимаясь, он попробовал крышку. Заперта на замок.

— Хотел бы я быть теперь пьяным, — пробормотал он и встал, тревожно прислушиваясь к отдаленному звуку шагов на палубе. Они приблизились, затихли. Кто-то зевнул как раз за дверью и удалился, лениво волоча ноги. Трепещущее сердце Донкина забилось свободнее, и он снова посмотрел на койку; глаза Джимми как прежде были прикованы к белой балке.

— Как тебе сейчас? — спросил он.

— Скверно, — прошептал Джимми.

Донкин терпеливо уселся, решив во что бы то ни стало дождаться своего. Каждые полчаса по всему кораблю раздавались голоса склянок, переговаривавшихся друг с другом. Дыхание Джимми было так быстро, что его нельзя было сосчитать, и так слабо, что его невозможно было услышать. В глазах его светился безумный страх, как будто он созерцал невыразимые ужасы, и по лицу было видно, что он думает об отвратительных вещах. Вдруг он воскликнул невероятно сильным душу раздирающим голосом:

— За борт!.. меня!.. О господи!..

Донкин слегка заерзал на сундуке. Вид у него был хмурый. Джимми молчал. Его длинные костлявые руки подбирали одеяло кверху, как будто он хотел собрать его целиком под подбородком. Слеза, крупная одинокая слеза, выкатилась из уголка его глаз и, не коснувшись впалой щеки, капнула на подушку. Из горла его вылетало легкое хрипение.

И Донкин, наблюдая конец этого ненавистного негра, ощутил в сердце тревожную спазму великой скорби при мысли о том, что и ему самому придется когда-нибудь пройти через все это, быть может, точно таким же образом — кто знает? Глаза его сделались влажными. «Бедный малый», — пробормотал он. Ночь, казалось, проносилась с молниеносной быстротой; ему чудилось, будто он слышит невозвратный бег драгоценных минут. Сколько времени протянется еще эта проклятая история? Наверно чересчур долго. Не везет!

Он, не выдержав, встал и подошел к койке. Уэйт не двигался. Только глаза его еще жили да руки с ужасным неутомимым прилежанием продолжали свою работу. Донкин нагнулся над ним.

— Джимми, — тихо позвал он.

Ответа не было, но хрипение прекратилось.

— Видишь ты меня? — спросил он, дрожа. Грудь Джимми поднялась. Донкин, глядя в сторону, приложил ухо к губам Джимми и услышал звук не громче шелеста одинокого сухого листа, который ветер гонят по гладкому песку берега. Этот звук принял форму слов.

— Зажги… лампу… и… уходи… — выдохнул Уэйт.

Донкин инстинктивно бросил взгляд через плечо на яркий огонь; затем, продолжая смотреть в сторону, пошарил под подушкой, ища ключ. Он сразу нашел его и следующие несколько минут торопливо возился трясущимися руками около сундука. Когда он поднялся лицо его — в первый раз за всю жизнь — было залито краской, быть может, торжества.

Он снова подсунул ключ под подушку, избегая взглядывать на Джимми, который не сделал за все это время ни одного движения. Донкин решительно повернулся к койке спиной и направился к двери с таким видом, как будто собирался пройти по крайней мере милю. Сделав два шага, он уткнулся в нее носом. Донкин осторожно взялся за ручку, но в этот момент им овладела вдруг безошибочная уверенность, что за спиной его совершается что-то необычайное. Он быстро повернулся кругом, как будто кто-то ударил его по плечу. Он сделал это как раз вовремя, чтобы увидеть, как глаза Джимми вспыхнули и сразу потухли, точно две лампы, опрокинутые одним сильным ударом. Что-то похожее на алую нитку свешивалось по подбородку его из угла рта. Он больше не дышал.

Донкин мягко, но твердо закрыл за собой дверь. Спящие люди, сбившись в груду под куртками, выделялись на освещенной палубе темными насыпями, похожими с виду на заброшенные могилы. Ночью работы не было и его отсутствие осталось незамеченным. Он стоял неподвижно, совершенно пораженный тем, что нашел мир таким же, каким оставил его; море, корабль, спящие люди — все было на месте; и он нелепо удивлялся этому, как будто ожидал найти людей мертвыми и все знакомые вещи исчезнувшими навеки; и он, точно странник, после многих лет возвращающийся на родину, готовился встретить поразительные перемены. Пронизывающая свежесть ночи заставляла его слегка вздрагивать, и он изо всех сил старался сжаться в комок. Заходящая луна печально поникла над западным бортом, как бы съежившись от холодного прикосновения бледной зари. Корабль спал. Бессмертное море простиралось вдаль, огромное и туманное, как лик жизни, с блестящей поверхностью и мрачными глубинами, манящее, пустое, вдохновляющее, страшное. Донкин бросил ему вызывающий взгляд и бесшумно исчез; казалось, будто величавое молчание ночи, осудив, изгнало его.

* * *
Смерть Джимми, несмотря ни на что, страшно поразила всех нас. Мы сами не подозревали до этой минуты, сколько веры мы вкладывали в его обманчивые иллюзии. Мы так глубоко прониклись его верой в собственную жизнеспособность, что смерть эта, точно смерть старой религии, потрясла основы нашего общества. Какая-то общая связь распалась вдруг — сильная, подлинная и почтенная связь сентиментальной лжи. Весь этот день мы работали спустя рукава, бросая друг на друга недоверчивые взгляды; на всех лицах было написано глубокое разочарование. В глубине души мы считали, что Джимми, отойдя в другой мир, поступил вероломно и не по-товарищески. Он не поддержал нас, как должен был бы сделать это истинный друг. Уйдя от нас, он унес с собой и мрачную величавую тень, в которой наше безумие с тщеславным удовлетворением облекалось в образ сострадательного посредника между ним и судьбой.

А теперь мы ясно видели, что это было нечто совсем иное — самая обыкновенная глупость; нелепая и никчемная попытка вмешаться в высшее решение — это в том случае, если Подмур был прав. Может быть, так оно и было. Сомнение пережило Джимми; мы напоминали шайку связанных между собой преступников, которых внезапно дарованная милость разобщает и заставляет глубоко возмущаться друг другом.

Так поступали и мы. Одни грубо накидывались на своих лучших товарищей, другие совершенно отказывались говорить. Один только Сингльтон не проявил удивления.

— Умер, правда? Конечно, — сказал он, указывая на остров прямо по траверзу (благодаря штилю корабль все еще держался в виду острова Флорес). — Умер, конечно!

Он не был удивлен. Тут был берег. А там, на передней рубке, тело, ожидавшее парусного мастера. Причина и следствие. И в первый раз за это плавание старый моряк сделался очень весел и говорлив; он объяснял нам, иллюстрируя примерами из бесконечных запасов своей памяти, как во время болезни вид острова (хотя бы очень маленького) оказывает на больного более роковое влияние, чем вид материка. Но он не мог объяснить, в чем тут была причина.

Похороны Джимми были назначены на пять часов, и время медленно тянулось до этого срока, — время, полное душевной тревоги и даже физического недомогания. Мы работали кое-как и совершенно справедливо заслужили головомойку. Люди и так уже хронически находились в состоянии какого-то голодного раздражения, и выговор окончательно вывел их из себя. Донкин усердно работал, повязав себе лоб грязной тряпкой; он выглядел так ужасно, что даже мистер Бэкер почувствовал жалость при виде такого мужественного страдания.

— Уф! эй, Донкин. Бросьте работу и пойдите прилягте на эту вахту. Вы, должно быть, больны.

— Так и есть, сэр, голова у меня… — сказал он покорным голосом и быстро исчез.

Такая снисходительность пришлась многим не по вкусу, и они решили, что подшкипер «нынче чертовски размяк». На юте виднелся капитан Аллистоун, наблюдавший за небом, которое на юго-западе было густо покрыто облаками, скоро на палубах распространился слух, что барометр ночью начал падать и что скоро можно ожидать ветра. Это обстоятельство по очень своеобразной ассоциации вызывало горячие споры относительно точного времени кончины Джимми. Случилось ли это до или после того, как барометр поехал вниз, — узнать это было невозможно, и раздосадованные люди осыпали друг друга презрительными замечаниями. Вдруг в передней части началась свалка. Миролюбивый Ноульс и добродушный Девис дошли до драки из-за этого вопроса. Нижняя вахта мужественно вмешалась, и вокруг рубки в течение десяти минут держался шум и визг.

А на самой рубке, в колеблющейся тени парусов, лежало завернутое в белую простыню тело Джимми. Оно находилось под охраной убитого горем Бельфаста, которого его глубокое отчаяние заставило презреть драку. Когда шум улегся и страсти успокоились, уступив место угрюмому молчанию, он встал в головах спеленутого тела и, воздев обе руки, воскликнул в болезненном гневе:

— Вы бы хоть себя-то постыдились!..

Нам было стыдно.

Бельфаст очень тяжело переносил свою утрату. Он всячески проявлял неистощимую преданность покойному. Это он, а не кто другой, помогал парусному мастеру приготовить то, что оставалось от Джимми, в торжественный дар ненасытному морю. Он тщательно прилаживал к ногам груз — два цокольных камня, старую якорную скобу без шпильки, несколько ломаных звеньев негодной цепи. Он прилаживал их то так, то этак.

— Боже милосердный! Уж не боишься ли ты, что он натрет себе мозоли? — спросил парусный мастер, которому эта работа была далеко не по нутру. Он с остервенением втыкал иголку, свирепо пыхтя трубкой; голова его тонула в облаке табачного дыма. Он переворачивал и натягивал парусину, продергивал стежки.

— Подними-ка ему плечи… Подтяни к себе… Та-ак… Держи!

Бельфаст повиновался — поднимал, тянул, держал, подавленный горем, роняя слезы на осмоленную нитку.

— Не натягивай слишком туго парусину на лицо, парусник, — слезно умолял он.

— И чего ты изводишься? Ему и так будет достаточно хорошо, — уверял парусный мастер, отрезая нитку после последнего стежка, который пришелся приблизительно на середине лба Джимми.

Он свернул оставшуюся парусину, спрятал иголки.

— С чего это ты так расстраиваешься? — спросил он.

Бельфаст смотрел вниз на длинный тюк серой парусины.

— Я вытащил его, — прошептал он. — Он не хотел умирать… если бы я просидел с ним эту ночь, он остался бы жить, ради меня… Но я чего-то устал вчера.

Парусный мастер сильно затянулся несколько раз и пробормотал:

— Когда я… на стоянке в Вест-Индии… Фрегат «Бланш»… Желтая лихорадка… Зашивал по двадцать человек в день… Портсмутские, Девенпортские ребята, земляки… знал их отцов, матерей… сестер… всю родню. И то ничего. А такой-то вот негр — не знаешь даже, откуда он. Никого у него нет. Никто о нем и горевать не станет. Кому он нужен?

— Мне! Я вытащил его! — в отчаянии пробормотал Бельфаст.

Джемс Уэйт лежал на двух сколоченных досках, по-видимому, смирившийся и притихший, под складками английского флага с белой каймой. Четыре матроса перенесли его на корму и медленно опустили на пол ногами к открытому борту. С запада шло легкое волнение, и красный флаг на половине мачты, следуя за качкой корабля, то разворачивался, то снова опускался на сером небе, точно язычок мигающего пламени. Чарли пробил склянки; при каждом крене на правый борт весь обширный полукруг стальной воды, видневшейся с этой стороны, устремлялся к самому краю борта, как бы желая поскорее получить нашего Джимми. Все были тут, кроме Донкина, который слишком плохо чувствовал себя, чтобы подняться наверх. Капитан и мистер Крейтон стояли, обнажив головы, на уступе юта. Не задолго перед этим шкипер торжественно обратился к мистеру Бэкеру со словами: — «Вы лучше моего разбираетесь в молитвеннике», и мистер Бэкер согласился исполнить его желание. Он быстро вышел из каюты с несколько смущенным видом. Все сняли фуражки. Мистер Бэкер начал тихим голосом, прерывая чтение своим обычным безобидно угрожающим фырканьем, как будто в последний раз делал выговор этому мертвому моряку, лежавшему у его ног. Люди внимательно слушали, разбившись на группы. Одни перегибались через кофель-планку, глядя на палубу; другие задумчиво держались руками за подбородки, или, скрестив руки и слегка преклонив одно колено, опускали головы в позе, выражавшей благоговейную сосредоточенность. Вамимбо грезил. Мистер Бэкер читал, набожно фыркая при каждом повороте страницы. Слова, минуя неустойчивые сердца людей, улетали в бездомное странствование над бессердечным морем. И Джемс Уэйт, навеки успокоенный, лежал не критикуя, совершенно безучастный, среди хриплого шепота отчаяния и надежд.

Два человека стояли наготове, в ожидании тех слов, которые столько раз посылали уже наших братьев в последнее плавание. Мистер Бэкер дошел до этого места.

— Готовься! — пробормотал боцман.

Мистер Бэкер прочел «в пучину» и остановился. Люди подняли конец доски, находившийся по эту сторону борта. Боцман сорвал английский флаг, но Джемс Уэйт не двигался.

— Выше! — пробормотал боцман сердито.

Головы поднялись. Все беспокойно задвигались, но Джемс Уэйт и не думал уходить. Даже в смерти, спеленутый навеки, он все еще, казалось, цеплялся за корабль своим не умирающим страхом.

— Выше, поднимай! — свирепо прошептал боцман.

— Он не хочет уходить, — пробормотал трясущимся голосом один из помогавших матросов, и оба, казалось, вот-вот бросят все и убегут.

Мистер Бэкер ждал, закрыв лицо молитвенником и нервно шаркая ногами: из середины толпы раздался слабый гудящий шум, который разрастался, становясь все громче.

— Джимми! — крикнул Бельфаст плачущим голосом, и всех нас на секунду охватила дрожь ужаса.

— Джимми, будь мужчиной! — страстно воскликнул он. Все рты были широко раскрыты. Расширенные глаза не мигали. Бельфаст дико таращил глаза, весь корчась от возбуждения; туловище его выгибалось вперед, точно у человека, старающегося разглядеть что-то невыразимо ужасное. — Иди! — крикнул он, и, прыгнул, вытянув вперед руки. — Иди, Джимми! Джимми, иди! Иди! — Его пальцы прикоснулись к голове трупа; серый тюк вдруг неохотно двинулся и соскользнул с поднятых досок с неожиданностью блеснувшей молнии. Вся толпа, как один человек, сделала шаг вперед; глубокое «А! А!» — вырвалось, вибрируя, из широких грудей. Корабль заколыхался, словно освободившись от нечистого бремени; паруса захлопали. Бельфаст, поддерживаемый Арчи, истерически всхлипывал; Чарли, стремясь посмотреть последнее плавание Джимми, лихорадочно бросился к перилам, но опоздал и не увидел ничего, кроме слабого круга исчезающей ряби.

Мистер Бэкер, сильно потея, дочитал последнюю молитву среди глухого ропота взволнованных людей и хлопающих парусов.

— Аминь, — произнес он нетвердым рычанием и закрыл книгу.

— Выпрямить реи! — загремел голос над их головами.

Вся команда подпрыгнула, кое-кто выронил фуражки. Мистер Бэкер удивленно поднял голову. Шкипер, стоя на уступе юта, указывал на запад.

— Поднимается ветер, — сказал он, — выпрямить реи! Живее, ребята.

Мистер Бэкер торопливо втиснул молитвенник в карман.

— Вперед — отдай фока галс! — заорал он радостно, сразу оживившись. — Выпрямить фока-реи — эй, вы там, левая вахта.

— Попутный ветер — попутный ветер! — бормотали матросы, направляясь к брасам.

— Что я говорил вам? — бормотал старый Сингльтон, торопливо и энергично сбрасывая вниз бухту за бухтой. — Я знал, что так будет. Как он ушел, так ветер и поднялся.

Ветер поднялся, точно глубокий мощный вздох. Паруса наполнились, корабль наддал ходу, и пробуждающееся море начало сонно нашептывать людям о доме.

В эту ночь, в то время, как корабль, подгоняемый освежающим ветром, вспенивая воду, несся к северу, боцман изливал свою душу у койки плотника.

— От этого малого только смута одна завелась, — сказал он, — с самой той минуты, как он поднялся на корабль. Помните эту ночь в Бомбее? Он держал в ежовых рукавицах эту мягкотелую команду, грубил старику… Мы сдуру перли через весь затопленный корабль, чтобы спасти его… Чуть до бунта не дошло, и все из-за него, — а теперь подшкипер распек меня, как щенка какого-нибудь, за то, что я забыл смазать салом эти доски. Я и вправду забыл, но и тебе, пожалуй, не следовало оставлять торчащий гвоздь, а, плотник?

— А тебе, пожалуй, тоже не следовало выбрасывать за борт все мои инструменты ради него. Что ты, сопливый молокосос, что ли? — возразил суровый плотник. — А теперь он пошел вслед за ними, — прибавил он непримиримым тоном.

— На стоянке в Китае, помню, раз адмирал говорит мне… — начал парусный мастер.

Неделю спустя «Нарцисс» вошел в канал.

Низко сидя в воде, он скользил по глубоким волнам на своих белых крыльях, словно большая усталая птица, которая стремится вернуться в свое гнездо. Облака состязались в беге с верхушками мачт; они поднимались из-за кормы, огромные и белые, взлетали к зениту, проносились мимо и соскальзывали вниз по огромной дуге неба, так что казалось, будто они стремглав падают в море. Облака были быстрее корабля, свободнее его, но у них не было родины. Берег выступил из туманной дали на солнечный свет, чтобы приветствовать приближающийся корабль. Гористые мысы властным шагом входили в море, просторные заливы улыбались, купаясь в солнечном свете; тени бездомных облаков скользили по залитым солнцем равнинам, прыгали через долины, без заминки взлетали на холмы, скатывались со склонов, и солнце преследовало их пятнами движущегося сияния. На вершинах белых утесов сверкали белые маяки, вознесенные колоннами яркого света. Канал искрился, точно голубая мантия, затканная золотом, осыпанная серебром пенящихся барашков. «Нарцисс» прошел мимо мысов и бухт. Навстречу ему попадались корабли, отправляющиеся за границу. Они шли накренившись, с расснащенными мачтами, приготовившись к тяжелому бою с суровым юго-западным ветром. Нить дымящих пароходов медленно покачивалась у самого берега, напоминая пресмыкающихся земноводных чудовищ, не доверяющих беспокойным волнам.

Ночью мысы отступали, заливы выдвигались вперед, и все вместе сливалось в одну непрерывную линию мрака. Огни земли смешивались с огнями неба; над мигающими фонарями рыбачьей флотилии упорно сиял огромный маяк, точно гигантский якорный огонь, зажженный над судном сказочных размеров. Под его непоколебимым светом прямой и черный берег, уходя вдаль, казался высоким бортом неразрушимого судна, неподвижно застывшего на бессмертном и вечно мятущемся море. Темная земля, одиноко затерянная среди вод, напоминала мощный корабль, усеянный бдительными огнями — корабль несущий бремя миллионов жизней, корабль, нагруженный нечистотами и драгоценностями, золотом и сталью. Он возвышался, огромный и мощный, охраняя бесценные традиции и невыразимые страдания, укрывая славные воспоминания и низкое забвение, гнусные добродетели и великолепные преступления. Великий корабль! Океан тщетно громит целыми веками его выносливые борта. Он существовал еще в те времена, когда мир был обширнее и мрачнее, когда море было полно тайн и готово было наделять славой отважных людей. Этот корабль был отцом всех флотилий и наций, великим флагманским судном расы; он не страшился штормов и бросал свой якорь в открытом море.

«Нарцисс», кренясь под порывами берегового ветра, обогнул Южный Мыс, миновал Дауне и на буксире вошел и Темзу. Лишенный своих славных белых крыльев, он покорно следовал за буксиром по лабиринту невидимых фарватеров. На пути его попадались выкрашенные в красный цвет лихтеры, качавшиеся на мертвых якорях; в первую минуту казалось, будто они быстро несутся по стремительному течению, но через минуту их красные пятна безнадежно оставались позади. Большие буи скользили мимо бортов «Нарцисса» и, попадая в его кильватер, натягивали свои цепи, точно рассвирепевшие псы. Проход суживался; берег с обеих сторон подступал к кораблю, упорно поднимавшемуся вверх по реке. На береговых склонах появились группы домов; казалось, будто они бегом спускались по скатам, чтобы увидеть проход корабля, но, остановившись перед грязью берега, так и замерли толпой на склонах. Дальше появились дерзкие шайки высоких фабричных труб; они следили за плывущим кораблем, словно бродячая толпа тощих великанов, и чванно вытягивались под темными плюмажами дыма, рыцарски склоняясь перед ним. Корабль обогнул луку; нечистый ветер прокричал свое приветствие в расснащенных мачтах и берег, сомкнувшись, стал между кораблем и морем.

Низкое облако повисло перед ним, большое опаловое трепещущее облако, точно сотканное из испарений миллионов человеческих лбов. Длинные синеватые струи дымчатого тумана бороздили его поверхность. Оно трепетало в такт с биением миллионов сердец; от него исходил необъятный горестный ропот — ропот миллионов губ, молящихся, проклинающих, вздыхающих, смеющихся, — не умирающий ропот безумия, сожаления, надежды, издаваемый толпами беспокойной земли. «Нарцисс» вступил в облако, тени сгустились. Со всех сторон доносился звон железа, мощные удары, крики, вопли. Черные баржи украдкой скользили по грязной реке. Дикий хаос перепачканных стен смутно поднимался в облаках дыма, мрачный и подавляющий, словно картина бедствий. Буксиры, яростно пыхтя, двигались тихим ходом и заполняли реку, чтобы твердо удерживать корабль у входа в доки. С носа «Нарцисса» взвились два каната; они прорезали воздух и злобно впились в берег, точно две змеи. Мост, как бы волшебством, разделился надвое перед ним. Большие гидравлические шпили завертелись сами собой, словно оживленные таинственными и нечистыми чарами. Корабль прошел по узкой полоске воды, между двух низких гранитных стен, а люди с пеньковыми стопорами в руках двигались вровень с ним по широким плитам. Другие группы нетерпеливо ждали по обе стороны исчезнувшего моста. Грубые широкоплечие люди в шапках, бледные мужчины в цилиндрах, две простоволосые женщины, оборванные дети — все одинаково завороженные зрелищем, широко раскрывали глаза. Телега, подъехав неровной рысью, остановилась как вкопанная. Одна из женщин воскликнула, обращаясь к молчаливому кораблю и ни на кого не глядя в особенности:

— Хелло, моряки! — и вся команда уставилась на нее с крыши бака.

— Эй, поберегись! — крикнул человек с доков, нагибаясь через каменные быки; толпа роптала, топала на месте.

— Отдай концы! — прокричал с набережной старик с красным лицом.

Канаты с тяжелым плеском упали в воду, и «Нарцисс» вошел в док. Каменистые берега прямыми линиями убегали вправо и влево, ограждая мрачный прямоугольный бассейн. Кирпичные стены высоко поднимались над водой — бездушные стены, которые смотрели сквозь сотни оков тупым и унылым взглядом перекормленной скотины. У их основания корчились чудовищные железные краны; с их шей спускались длинные цепи, раскачивавшие над палубами безжизненных кораблей свои кровожадные крюки. Воздух дрожал от шума катящихся по камням колес, грохота падающих тяжелых предметов, лихорадочного треска кранов, скрежета натянутых цепей. Между высоких зданий коротким вихрем вздымалась пыль всех материков. Едкий запах духов и грязи, пряностей и кож, дорогих предметов и отбросов пропитывал все углы, создавая в этом месте особую, драгоценную и отвратительную атмосферу. «Нарцисс» плавно вошел в свою клетку. Тени бездушных стен упали на него, пыль всех материков вспрыгнула на его палубу, и рой чужих людей, вскарабкавшись по его бортам, завладел им именем корыстной земли. Он перестал жить.

Франт в черном пальто и цилиндре ловко поднялся на борт, подошел ко второму подшкиперу, пожал ему руку и сказал:

— Хелло, Герберт.

Это был его брат. Внезапно появилась дама. Настоящая дама, в черном платье с зонтиком. Она казалась необычайно элегантной среди нас и такой чужой, словно свалилась на палубу прямо с неба. Мистер Бэкер приложился к фуражке. Это была жена капитана. И вскоре сам капитан, очень изящно одетый, в белой сорочке, спустился с ней на берег. Мы совсем не узнали его, пока он не крикнул мистеру Бэкеру, обернувшись на набережной:

— Не забудьте завести завтра утром хронометры.

Какие-то подозрительные оборванные молодцы с бегающими глазами входили и выходили из бака: «Насчет работишки», как они говорили.

— Скорее насчет кражи, — весело заметил Ноульс.

Бедняги! Никому не было до них дела. Ведь мы были дома.

Но кто-то из них нагрубил мистеру Бэкеру, и мы пришли в восторг, когда подшкипер отделал его. Все теперь приводило нас в восхищение.

— Я кончил на корме, сэр, — крикнул мистер Крейтон.

— В колодце нет воды, сэр, — доложил в последний раз плотник, держа в руке зонд.

Мистер Бэкер окинул взглядом ожидающие на палубе группы людей и взглянул вверх на реи.

— Уф! Можете идти, ребята! — фыркнул он.

Группы рассыпались. Плавание было кончено.

Свернутые постели перелетали через перила; перевязанные сундуки соскальзывали вниз по сходням; и тех и других было очень немного.

— Остальные крейсируют у Мыса, — загадочно объяснял Ноульс какому-то портовому бродяге, с которым он неожиданно свел дружбу. Люди бегали, окликая друг друга, призывая совершенно незнакомых людей «подсобить с пожитками». Затем, с неожиданной благопристойностью, подходили к подшкиперу, чтобы пожать ему на прощание руку. «До свиданья, сэр», — повторяли они различными интонациями. Мистер Бэкер пожимал жесткие ладони и дружелюбно фыркал каждому; глаза его блестели.

— Приберегите свои деньги, Ноульс, и подыщите себе поскорее хорошую женку.

Хромой был в восторге.

— До свидания, сэр, — с чувством произнес Бельфаст, выворачивая подшкиперу руку; он посмотрел вверх мокрыми глазами и жалобно добавил:

— Я думал, что возьму его с собой на берег.

Мистер Бэкер не понял, но ласково сказал:

— Берегите свое здоровье, Крейк! — и, погруженный в свое горе, Бельфаст спустился через борт, мрачный и одинокий.

Мистер Бэкер разгуливал по кораблю, внезапно погрузившемуся в полный покой. Он фыркал в одиночестве, пробовал дверные ручки, заглядывал в темные углы, как подобает образцовому старшему подшкиперу. Никто не ждал его на берегу. Мать его давно умерла, отец и два брата, ярмутские рыбаки, утонули вместе у Доггер-Банка, сестра была замужем и относилась к нему недружелюбно. Настоящая леди. Муж ее, будучи лучшим портным маленького городка и лидером местной политики, не считал своего шурина-моряка достаточно почтенным для себя знакомством. «Настоящая леди, настоящая леди», — думал мистер Бэкер, присев отдохнуть минуту на рубке. Времени еще много, хватит, чтобы сойти на берег, закусить, поужинать и отправиться ночевать куда-нибудь. Мистер Бэкер не любил расставаться с кораблем. Кто же, если не он, позаботится об одиноком «Нарциссе»? На пустынные палубы спустилась холодная и сырая мгла туманного вечера, а мистер Бэкер все еще продолжал сидеть, курить и вспоминать все корабли, которым он поочередно в течение многих лет отдавал всю свою нежность моряка. Однако ему ни разу в жизни не представилось случая сделаться капитаном. Ни разу. «Чего-то во мне не хватает для шкипера», — размышлял он в то время, как сторож, приставленный охранять корабль (и устроившийся в кухне) — сморщенный старик с выцветшими глазами — шепотом ругал его за то, что он «торчит тут». — «Вот Крейтон, — продолжал без всякой зависти рассуждать мистер Бэкер. — Настоящий джентльмен… знатные друзья… пойдет в ход… красивый юноша… только немного больше опыта». — Он встал и встряхнулся.

— Я вернусь завтра утром насчет рубок. Не позволяйте там трогать ничего до моего прихода, сторож! — крикнул он.

Наконец и он — образцовый подшкипер — спустился на берег.

Люди тотчас же рассыпались, прикоснувшись к разъединяющей земле; однако они сошлись еще раз в корабельной конторе.

— «Нарцисс» расплачивается, — кричал перед стеклянной дверью обшитый позументом старик с гербом и инициалами на фуражке. В помещение сразу ввалилась куча народа, хотя многие опоздали. Комната была большая, выкрашенная белой краской и совершенно голая. Стойка, на которой возвышалась решетка из медной проволоки, ограждала часть пыльного пространства; за ней сидел клерк с рыхлым и дряблым лицом и пробором посередине головы. Его бегающие глаза блестели, а быстрые порывистые движения напоминали птицу в клетке. Бедный капитан Аллистоун, тоже запрятанный за решетку, сидел перед маленьким столиком, на котором были разложены столбики золота и ведомости. Он, казалось, был подавлен своим пленом. Другая птица из управления порта торчала на высоком стуле около двери. Это была старая птица, которая не обижалась на зубоскальство возбужденных моряков.

Команда «Нарцисса», разделившись на кучки, рассыпалась по углам. На них были новые береговые костюмы, франтовские куртки, имевшие такой вид, словно их вырубили топором, лоснящиеся брюки, точно сделанные из мятого листового железа, фланелевые рубахи без воротников, блестящие новые сапоги. Они похлопывали друг друга по плечам, спрашивая: «Где ты провел эту ночь?» Весело шептались, шлепали себя по бедрам и топали, то и дело разражаясь подавленными взрывами смеха. У большинства были чистые сияющие лица. Один или двое имели неряшливый и печальный вид. Оба молодых норвежца выглядели опрятно и добродушно, и, казалось, представляли собой весьма многообещающий материал для ласковых леди-патронесс Скандинавского убежища. Вамимбо, по-прежнему, в рабочем костюме, грезил посреди комнаты, вытянувшись во весь свой могучий рост. При входе Арчи он очнулся для улыбки. Но хорошо выспавшийся клерк вызвал первое имя, и выплата началась.

Матросы один за другим подходили к кассе, чтобы получить жалованье за свой славный, и невидный труд. Одни заботливо загребали монеты своими широкими ладонями и доверчиво совали их в карманы брюк; другие, повернувшись спиной к столу, с трудом пересчитывали огрубелыми пальцами получку.

— Правильно? Подпишите расчет. Здесь, здесь, — нетерпеливо повторял клерк. «Что за идиоты эти моряки», — думал он.

Подошел Сингльтон, почтенный и, как всегда на суше, не уверенный в дневном свете; коричневые капли табачного сока пачкали его девственно белую бороду; его руки, никогда не знавшие нерешительности при ярком свете открытого моря, едва нашли маленькую кучку золота в глубоком мраке конторы.

— Не умеете писать? — спросил шокированный клерк. — Тогда поставьте крест. — Сингльтон с трудом вывел неуклюжий крест и посадил кляксу. — Что за отвратительное животное, — пробормотал клерк.

Кто-то открыл Сингльтону дверь, и моряк нетвердо вышел через нее, даже не взглянув на нас.

У Арчи оказался бумажник. Его поддразнивали. У Бельфаста был дикий вид, точно он успел уже побушевать за эту ночь в одном или двух кабаках. Он проявлял признаки волнения и выразил желание поговорить с капитаном частным образом. Шкипер был удивлен. Они стали разговаривать через проволоку, и мы слышали, как капитан сказал:

— Я передал все в портовое управление.

— Я хотел бы получить что-нибудь из его вещей, — бормотал Бельфаст.

— Но это невозможно, мой милый; сундук закрыт, запечатан и сдан Морскому Ведомству, — объяснял шкипер, и Бельфаст отошел с опустившимся ртом и печальными глазами. Мы услышали, как шкипер, в перерыве между делом, говорил клерку: «Джемс Уэйт… скончался… Не нашли никаких бумаг… Ни родни, ни связей… Управление должно удержать его жалованье».

Вошел Донкин. Он запыхался и имел важный и чрезвычайно деловитый вид. Он прямо подошел к столу и оживленно заговорил с клерком, который принял его за интеллигентного человека. Они дружески проверили вместе расчет.

Капитан Аллистоун заявил:

— Я дал о вас плохой отзыв, — сказал он спокойно.

Донкин возвысил голос:

— На черта мне ваш отзыв? Оставьте его себе. Я устроюсь теперь на берегу. — Он повернулся к нам. — Довольно с меня проклятущего моря, — сказал он громко. Все посмотрели на него. Он был хорошо одет, имел довольный вид и чувствовал себя непринужденнее, чем кто-либо из нас; он самоуверенно уставился на нас, наслаждаясь эффектом, произведенным этой декларацией. — Да, у меня немало состоятельных друзей. Это, пожалуй, будет почище вашего жалованья. Но я человек. Вы все — таки товарищи. Кто пойдет со мной выпить?

Никто не двинулся. Наступило молчание, молчание застывших лиц и окаменелых взглядов. Он подождал минуту, горько улыбнулся и направился к двери. Там он снова обернулся к нам лицом.

— Не желаете, лицемеры проклятые? Нет? Что я вам сделал? Разве я задирал вас? Разве оскорблял? Разве… Не желаете выпить? Нет?.. И подыхайте от жажды, собачьи дети. У каждого из вас меньше смекалки, чем у клопа. Помои вы, вот что! Работайте и подыхайте с голоду.

Он вышел и хлопнул дверью с такой силой, что старая птица портового управления чуть не свалилась со своего насеста.

— С ума спятил, — сказал Арчи.

— Нет, нет, он пьян, — слезливым голосом утверждал Бельфаст, уныло слоняясь вокруг.

Капитан Аллистоун улыбнулся, задумчиво глядя на очищенный стол.

Снаружи, на Тауэр Хилл, они остановились, хлопая глазами и неуклюже толпясь на одном месте, точно ослепленные непривычным тусклым светом или смущенные таким множеством людей. Этих людей, умевших слышать друг друга сквозь вой шторма, оглушал и рассеивал теперь глухой гул озабоченной земли.

— К «Черной Лошади»! К «Черной Лошади»! — крикнул кто — то, — Давайте-ка выпьем на прощание.

Они перешли дорогу, цепляясь друг за друга. Только Чарли и Бельфаст, отделившись, направились в другую сторону. Я нагнал их и увидел, как краснолицая загорелая женщина в серой шали с седыми пушистыми волосами бросилась на шею Чарли. Это была его мать. Она захлебывалась над ним.

— О мой мальчик, мой мальчик!

— Пусти, — говорил Чарли, — пусти, мать!

Я как раз в это время проходил мимо него, и он послал мне поверх растрепанной головы всхлипывающей женщины комическую улыбку и иронический взгляд. Этот взгляд, однако, был так мужествен и глубок, что свел на нет все мое знание жизни. Я кивнул и прошел, но слышал, как он добродушно повторил снова:

— Если ты пустишь меня на минуту, я побегу вспрыснуть получку.

Через несколько шагов я нагнал Бельфаста. Он с трепетным энтузиазмом схватил меня за руку.

— Я не могу пойти с ними, — бормотал он, указывая кивком на нашу шумную команду, которая медленно двигалась по противоположному тротуару. — Как подумаю о Джимми… Бедняга Джимми… Как подумаю о нем, так и отшибает всякую охоту к вину. Ты тоже был его другом… Но ведь это я вытащил его, правда? И короткая же у него была шерсть! Да! Это я украл тот проклятый пирог… Он не хотел уйти, он не хотел уйти ни за что! — Бельфаст разразился слезами. — Я никогда не тронул его пальцем… никогда… никогда… — всхлипывал он, — Он пошел, когда я сказал… как… как… овечка.

Я мягко высвободился из его объятий. Припадки слезливости обыкновенно кончались у Бельфаста дракой, а я совсем не хотел переложить на себя бремя его безутешного горя. Кроме того два рослых полисмена, стоявших поблизости, уже давно бросали на нас неодобрительные и неподкупные взоры.

— Прощай, — сказал я и ушел.

Но на углу я остановился, чтобы взглянуть в последний раз на команду «Нарцисса». Они нерешительно и шумно топтались на широких плитах перед Монетным двором. Они направлялись в «Черную Лошадь», где люди в меховых шапках со свирепыми лицами, в одних жилетках, наделяли из лакированных бочонков получившие расчет команды южных кораблей иллюзией силы, покоя и счастья, иллюзией великолепия и поэзии жизни. Издали я видел, как они, весело блестя глазами и делая нелепые жесты, обсуждали что-то, в то время, как море жизни беспрерывно, никем не замечаемое, бурлило в их ушах. Неторопливо покачиваясь там на белых плитах, среди суеты и шума улицы, они казались существами другой породы, затерявшимися, одинокими, забытыми и обреченными; они напоминали отверженных, беспечных и веселых отверженных, безумных отверженных, пляшущих во время бури на самом краю предательской скалы. Гул города напоминал грохот разбивающихся бурунов, безжалостный и сильный, властный и жестокий. Но облака над головой разорвались. Поток солнечного света брызнул на стены грязных домов. Темная группа моряков, залитая солнечным светом, двинулась дальше. Влево от них вздыхали деревья Тауэр Гардена. Камни Тауэра блестели и, казалось, шевелились в игре света, словно оживившись вдруг воспоминаниями о всех великих радостях и горестях прошлого, о воинственных прототипах этих людей. Они помнили отряды для принудительнойвербовки, крики возмущения, вопли женщин у берегов реки и радостные крики мужчин, приветствовавших победу. Сияние неба спускалось точно дар благодати, на грязь земли, на полные воспоминаний немые камни, на алчность и эгоизм, на озабоченные лица забывчивых людей. Вправо от темной группы моряков грязный, омытый потоками света, фасад Монетного двора выступил на минуту, ослепительный и белый, точно сказочный мраморный дворец. Команда «Нарцисса» скрылась из виду.

Мне никогда больше не пришлось увидеть их. Некоторых забрало море. Других пароходы. Кладбища земли могут рассказать об остальных.

Сингльтон, без сомнения, унес с собой в мирные глубины гостеприимного моря длинное воспоминание о своей работе. А Донкин за всю свою жизнь не прожил ни одного честного трудового дня. Да будет так! Пусть земля и море получат свое.

Ушедший морской товарищ, как и всякий другой человек, уходит навсегда. Я никогда не встречал больше никого из них. Но по временам весенний поток воспоминаний с силой воскрешает передо мной темную реку девяти Поворотов. По водам ее плывет корабль — призрачный корабль, которым управляет команда Теней. Они проплывают мимо меня и окликают меня призрачными голосами. Разве мы не старались вместе, на лоне бессмертного моря осмыслить наши грешные жизни? Прощайте, братья! Вы были славной командой; славной, как всякая команда, которая с дикими криками сжимает в кулаке трепещущую парусину тяжелого фока, или, раскачиваясь наверху, невидимая в ночной темноте, отвечает воплем на вопль западного шторма.

Примечания

1

По преимуществу (фр.).

(обратно)

2

Дело прошлое (ит.).

(обратно)

3

Ла-Манш и Ирландское море.

(обратно)

4

В Южном полушарии июль — зимний месяц.

(обратно)

5

Одномачтовое судно.

(обратно)

6

«Глупости, мой милый! Это ровно ничего не значит» (фр.).

(обратно)

7

Тише едешь, дальше будешь (ит.).

(обратно)

8

Таможенник (фр.).

(обратно)

9

Надо ее убить (фр.).

(обратно)

10

Белый человек. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

11

Особый род перца, растущего в Индии и на Малайском полуострове. Листья бетеля употребляются для жевания. Их жуют вместе с косточками бетелевой пальмы, которые носят название «бетельных орешков».

(обратно)

12

Латинское слово: «да будет» — означает пожелание и приказ.

(обратно)

13

Саронг — полотнище, обматываемое вокруг нижней части туловища и заменяющее жителям Индейского архипелага юбку.

(обратно)

14

Батавия — город на острове Ява, столица восточных владений Голландии. «Батавский раджа» — генерал-губернатор.

(обратно)

15

Малайский кинжал.

(обратно)

16

Морские улитки.

(обратно)

17

Бугии — народ малайского происхождения.

(обратно)

18

Опахало.

(обратно)

19

О мертвых ничего… (лат.).

(обратно)

20

Уайтчепель — лондонский квартал притонов и трущоб.

(обратно)

21

Wait — подождите (англ.).

(обратно)

22

умения жить (фр.).

(обратно)

23

Слово «nigger» звучит для американского негра оскорбительно. Он предпочитает, чтобы его называли «цветным».

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • ― ЗЕРКАЛО МОРЕЙ ―
  •     ПРИБЫТИЕ И УХОД В МОРЕ
  •     СИМВОЛЫ НАДЕЖДЫ
  •     ИСКУССТВО МОРЕПЛАВАНИЯ
  •     ПАУТИНА НА ВЕТРУ
  •     ГРУЗ
  •     ЗАПОЗДАВШИЕ И ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ
  •     ВЛАСТЬ ЗЕМЛИ
  •     ВРАГИ МОРЯКА
  •     ПОВЕЛИТЕЛИ ВОСТОКА И ЗАПАДА
  •     ВЕРНАЯ РЕКА
  •     В НЕВОЛЕ
  •     ПОСВЯЩЕНИЕ
  •     КОЛЫБЕЛЬ МОРЕПЛАВАНИЯ
  •     «ТРЕМОЛИНО»
  • ― КАПРИЗ ОЛМЭЙРА ―
  •   ГЛАВА I
  •   ГЛАВА II
  •   ГЛАВА III
  •   ГЛАВА IV
  •   ГЛАВА V
  •   ГЛАВА VI
  •   ГЛАВА VII
  •   ГЛАВА VIII
  •   ГЛАВА IX
  •   ГЛАВА Х
  •   ГЛАВА XI
  •   ГЛАВА XII
  • ― ИЗГНАННИК ―
  •   ЧАСТЬ I
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •   ЧАСТЬ II
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •   ЧАСТЬ III
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •   ЧАСТЬ IV
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •   ЧАСТЬ V
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  • ― НЕГР С «НАРЦИССА» ―
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  • *** Примечания ***