коммунизм. Потом духовно преобразился. В Оптину пустынь на экскурсионном автобусе от института по профсоюзной путевке съездил. Бороду отпустил a la Лев Толстой. И тихо принялся пугать прохожих речами эсхатологического свойства.
– Но не находишь ли ты зловещей правоты в том, что истинное совершенство способна принести лишь смерть?
– Не нахожу! – рассудительно начал Артемий. – Да и кому это вообще могло прийти в голову утверждать, что люди, якобы, любят совершенство? Все что угодно скажи. Они готовы им любоваться, готовы ему поклоняться и его боготворить, но так, чтобы любить – это уж, позволь мне, слишком. Возьмут они скорее нечто уродливое, напридумывают о нем себе всякого, да в то и влюбятся. Ведь, как ни суди, восхищениям своим, да вздохам, да обожанию хоть и сами они от начала и до конца творцы, так ведь еще и верить в то сами хотят и желают обманываться, что, де, любят они «истинное совершенство». В действительности же любят они лишь сокрытое от них же самих, запечатанное их же собственной принужденной забывчивостью, подспудное чувство безраздельного обладания тем, что прекрасно не само по себе, а единственно по их усмотрению. Созиждем себе совершенство во главах наших, да не избудет его, ибо мы ему господа, и не станется ему быть отнятым от нас, ибо обладаем им по праву творцов и содеяли его невидимым для чужого глаза, оградив себя от татьбы. И уж невозможно разобраться, то ли любим мы совершенство, но лишь нами созданное, то ли любим себя, созидающими совершенство, то ли просто любим себя.
Артемий имел обыкновение изъясняться витиевато. Любую нелепицу умел он расписать арабской вязью. Он находил жизнь беспредельно глупой и до уныния однообразной, чтобы еще и словами повторять ее как есть. Да и как оно есть?
Своим насмешникам он отвечал: «Когда бы краткость воистину была сестрой таланта, тогда бы гении слагали стихи из одних лишь междометий, а всю литературу стоило бы свести к единственному санскритскому восклицанию „Ом!“, которое, помимо прочего, пришлось бы по вкусу поклонникам основного закона электрической цепи и знатокам электрического сопротивления».
Заумства Артемия мало кто любил, еще меньше кто понимал и уж верно никто не считал их исходящими от мира сего и для сего же мира предназначенными. Поскольку же ухо людское внемлет и тому, чего по скудости своей не ймет иной разум, вечно ища красоты прежде ума, Артемий оставался певчей птицей в клетке, сплетенной из всеобщего непонимания, для услады тех, кому уже в одной нарядности речей мерещится присутствие ума.
Елейные артемиевы словеса лизали потрескавшиеся стены комнаты, ложились испариной на окна, соскальзывали в каминное пекло и уносились через дымоход в черное, как нутро велосипедной камеры, небо.
Иван Антонович спал. И снилось ему, будто он пред пирамидами читает собственные стихи. Он видел солнечные строки. И губы его начинали шевелиться, и шепот его доносился до Артемия, и слово сплеталось со словом под сводами комнаты, проваливавшейся в бездну от каждого зарождавшегося в ней звука:
Под солнцем раскаленные пески
Спекались по крупицам в зеркала,
Являя небу с отраженьем звезд,
Мечты несбыточной немое воплощенье -
Земное повторение небес и
Вечность.
2
Артемий сидел перед зеркалом. Из-за его спины, словно альпеншток, выглядывала оконная рама.
Из старого трофейного радио, привезенного дедом Артемия из Кенигсберга, доносились кряхтящие звуки умирающей волны: «Над колонией тракайских караимов пролетала стая диких птиц. Одна камнем упала, да крылом зарубила. Зарубила. За-ру-би-ла».
Артемий схватил альпеншток и что есть силы ударил им по портрету на стене. Стекло рассыпалось и вместо музыканта с лютней он увидел лицо Арины.
Иван Антонович крепко спал и шум не разбудил его. Он лишь устало пробормотал во сне:
– А у старика то из холщовой сумки топорик торчал. А на топорике кровь свежая.
3
Утром жуки-навозники прятались по своим норам. Сентябрьский дождь прокалывал землю ржавой иглой, штопая опавшими листьями холщовое полотно из пожухшей травы.
– Знаешь, Артемий, что кругло, то не споткнется, – говорил за завтраком Иван Антонович, – потому как круг и есть само совершенство.
– Круглые дураки-то спотыкаются, – усмехнулся Артемий. – Круглому и ко всем чертям и в тартарары катиться легче. И многие, поверь мне, докатываются.
– Никто бы никуда не докатывался, если бы биологическое существование перестало зависеть от времени.
– Кронос Сизифа не проглатывал. Не по зубам он ему был со своими булыжниками. – Артемий отставил от себя блюдо, так что оно оказалось как раз меж двух лежавших на столе скрученных льняных салфеток.
– Вот это ты, Артемий, брось! – встрепенулся Иван Антонович, – Время поглотило всех! И Сизифа, и его труды! И только в нашем веке появилась надежда на то, что временем удастся управлять.
– Так вы, стало быть, и Шекспира вернете
