Осада [Юлий Иосифович Файбышенко] (fb2) читать онлайн

Ю. И. Файбышенко ОСАДА _{Повесть}

Ночью убили сторожа и ограбили склад потребкооперации.

Утром Гуляев допрашивал заведующего Козаченко.

— Какие товары были на складе? — спросил Гуляев.

— Мануфактура была, — зачастил заведующий, короткопалой рукой теребя лацкан выцветшего пиджака. — Продуктов: воблы — пятьсот фунтов, пряников старых там, подушечек и монпансье. Сахару колотого — шесть мешков, муки двадцать мешков. Как раз позавчера подсчитывали все с исполкомом. Распределяли.

— От исполкома кто был? — спросил Гуляев.

— Костышева и Куценко.

Гуляев кивнул. Куценко — председатель уездного исполкома — был вне подозрения. Вера Костышева — секретарь комсомольской ячейки маслозавода тоже.

— Как вы думаете, знали грабители о том, что хранится на складе? спросил Гуляев.

Козаченко заморгал глазами:

— Откуда ж мне знать?

— На полках не осталось ни крошки, значит, брали уверенно. Похоже, операция была заранее подготовлена. Кто еще знал о том, сколько товара на складе?

— Сторож знал, — сказал Козаченко, поеживаясь и вжимая подбородок в раскрытый ворот грязной рубахи, — продавец из лавки знал… Завторгом знал…

В ту же секунду дверь распахнулась, и начальник Иншаков ворвался в комнату. Козаченко отпрянул в сторону.

— Ты, — закричал Иншаков. — Ты! Шкура! Стой!

Козаченко стоял, безмолвно моргая.

— Проморгал! — кричал Иншаков. — Шкура! Продал? Ах ты, иуда ты иудейский! Знаешь, что теперь с городом будет? Нет?

Козаченко сделал слабое движение головой, означающее, что не знает.

— Ты ж нас голодной смерти предал, иуда ты! — сказал Иншаков, шагнул к столу и упал на стул. — Подвозу в город нет, — вытирая лоб фуражкой, пояснил он Гуляеву. — Клещ нас только что не вплотную обложил, а конные его у самых окраин шмыгают. А энтот, — он повернулся всем телом к завскладом и махнул рукой. — Катись, гнида!

Козаченко ветром сорвало с места. Хлопнула дверь.

— Ты вот что, Гуляев, — сказал начальник, снова нахлобучивая фуражку на лысину, — ты это дело давай двигай без никаких! Тут ниточка неизвестно куда приведет: то ли это грабеж, то ли политическая провокация. Есть у тебя какие мысли, нет?

— Пока нет, — сказал Гуляев. — Вы б, товарищ начальник, дали мне Клешкова в помощь, тогда бы справились.

— Клешков тоже не доски задом строгает, — сказал начальник, вставая. — Раз велено одному — работай, понимаешь, какое дело, один, ясно?

— Ясно, — сказал Гуляев.

Начальник вышел.

Клешков в это время сидел в горнице маленького, до подоконника вросшего в землю дома и слушал, что говорит Бубнич низкорослому крепкому мужику с широким небритым лицом.

— Положение республики трудное, — гудел глуховатый голос Бубнича, не мне тебя просвещать, Степа, не для того тебя из губернии прислали. В уезде у нас дела неважные. Фактически мы удерживаем только Сухов, да еще в Острянице засел Карпенко.

В горнице стоял застарелый запах сапог и дегтя. Этот уединенный домик, затопленный буйным цветением старого, неухоженного сада, Бубнич давно уже избрал местом конспиративных свиданий.

— Самое же главное, Степа, — медленно произнес Бубнич, — это атаман Клещ. Мы его вначале недооценили. Казался шутом гороховым с его анархией, черным знаменем и грабежами. А тут совсем не шутки. У него сейчас сабель триста. Сил наших еле-еле хватает, чтобы оборонять Сухов. Короче, передай в губернию, что без помощи мы на данном этапе не вытянем.

— Значит, не понял ты мою миссию, Бубнич. В губернию обратно я не собираюсь. Прислан я к тебе в помощь по оперативным делам. Вот это и надобно нам обмудровать. А помощи просить — кого другого найди.

Они молча посмотрели друг на друга.

— Значит, ты — это и есть вся помощь, на какую взошла губерния?

— Мало тебе? — лукаво усмехаясь, спросил приезжий, копаясь в тощем кисете. — Мало — уеду.

— Хватит, — сказал Бубнич, подавив вздох, потом улыбнулся и хлопнул приезжего по плечу: — С тобой-то, Степан, мы этому Клещу хвост накрутим.

— Ладно, с этого и будем начинать. Переведаемся с батькой Клещом.

— Вот попрошу Иншакова дать тебе помощником Саню Клешкова. — У милиции людей хватает, а у меня шаром покати. Он тоже, можно сказать, приезжий. В городке его мало знают, а в уезде тем меньше.

Гуляев жил у Полуэктова. Огромный особняк стоял в глубине двора. В доме жили: сам старый Полуэктов, купец второй гильдии, солеторговец и владелец маслозавода, его тихая и неслышная как тень жена, их племянница, юная, высокая, с надменно окаменевшим в презрении ко всему окружающему лицом, и старуха кухарка Пафнутьевна.

Гуляев, которого вселили сюда по ордеру, и не пробовал наладить отношений. С утра он спускался вниз, в умывальную, коротко здоровался с хозяином, который в это время всегда торчал внизу, неизвестно что высматривая в заузоренные диким виноградом стекла террасы, оплескивался водой, вытирался своим полотенцем и шел на кухню, где ему принадлежал большой армейский чайник. Он наливал туда воду, бросал щепотку чаю, сыпал порой душистую траву, которой снабжал его завхоз милиции Фомич; потом, дождавшись, когда вода закипит, уносил чайник к себе. Порой во время этих операций в кухне мелькала жена Полуэктова, иногда входила и ставила на плиту какие-то кастрюли племянница. Кроме утренних приветов ни с кем не было сказано ни слова.

Теперь Гуляев сидел в своей комнате на рундуке, где устроена была его постель.

Вдруг внизу неясно зазвучали голоса. Он услышал чью-то иную интонацию. Посторонний.

Гуляев прошелся по мансарде. Половицы заскрипели. Внизу все смолкло. Он прислушался. Там перешли на шепот: боятся его. Он усмехнулся. Что ж, в такое время людям есть чего бояться. Они — «бывшие», а он — следователь угрозыска, работник рабоче-крестьянской милиции.

«Ограбить склад — дело вроде бы нетрудное, — подумал он о ночном происшествии. — Иваненко-сторожа знает весь город, заговорить с ним, отвлечь внимание мог каждый. Но с другой стороны, Иваненко — старый солдат, службу знает хорошо, ночью не должен был вступать в беседу. Кроме того, город патрулируется. Любой шум может привлечь внимание патруля. Склад недалеко от базара, а там, по распоряжению военкома, патрули ходят особенно часто. Нет, скорее всего, с Иваненко заговорил кто-то знакомый. Или его отвлекли другим способом. Могли убить и на улице, потом затащить труп в склад».

Он расспрашивал старшего патрульного, тот сказал, что они появлялись на Подьячей улице, где был склад, почти каждые полчаса, все было тихо. Первый раз они встретили сторожа около склада, он сидел на ступенях и даже окликнул проходящих: нет ли закурить? Второй раз старик прохаживался по улице. Потом его не видели — часов с двух ночи, но проверять не стали: к рассвету старик подремывал и забирался внутрь склада.

«Значит, убийство и ограбление произошло часов около трех. Но как могли за такой короткий срок вывезти товары? Хоть и было их не так уж много, но, чтобы увезти их, понадобилось наверняка несколько подвод. Скрипа же телег и грохота колес солдаты из караульной роты не слышали. На руках перетащить все это за полчаса-час слишком трудно… Ладно, гадать не будем, подытожим то, что имеем: ограбление произошло после двух, грабили профессионалы. Надо порыться в делах уездной управы и полицейского участка. Посмотреть карточки местного жулья. Но почему тут должны работать обязательно местные?»

Внизу стали разговаривать в полный голос. Сидят там за чаем, болтают. Гуляеву взгрустнулось. В этом незнакомом городке он был одинок. Правда, Санька Клешков — друг, но и с ним у Гуляева не всегда ладилось. Гуляев понимал почему. Для Клешкова, как и для Иншакова, он был чужак, «белая кость».

Он встал и спустился по винтовой деревянной лестнице вниз. Пафнутьевна, возясь у печи, коротко взглянула в его сторону и что-то пробурчала.

— Вы мне? — спросил Гуляев. Лучше было бы промолчать, но это было не в его характере.

— Говорю, не у себя дома, а ходишь тут будто хозяин.

— А-а, — сказал Гуляев. — Хозяева — это те, кто работает. Можно мне сюда чайник поставить?

— Ставь хоть бочку… Начальники!.. Откуда их набрали, начальства такого, ни вида, ни ума…

Гуляев поставил чайник, долил в него ковшом воду из ведра на лавке, и сразу же ему пришлось выдерживать новое нападение.

— Воду-то брать — это кто же велел! — подбоченившись, двинулась на него Пафнутьевна. — Аль не слыхал: кто не работает, тот не ест? Сам сказал: хозяева — это те, кто работает. Ты по дому что работал? Почто чужую воду берешь?

Гуляев посмотрел на нее, пятидесятилетнюю, крепкую еще, с нарумяненным печным жаром скуластым лицом, и засмеялся:

— Пафнутьевна, научи, куда идти, — принесу.

— Эх, злыдень, — остановилась против него и пропела Пафнутьевна, презирающе сузив глаза, — людей в могилу спосылаешь, а откуда воду берут, досе не узнал?

Гуляев остро взглянул на нее, подумал: стоит ответить или нет, решил, что нет, прихватил пустое ведро, стоявшее на лавке рядом с полным, и вышел в сени. У самой двери в темноте наткнулся на кого-то.

— Ч-черт, — сказал он, — извините, ничего не видно.

— Нет-нет, — в ту же секунду перебил его мужской голос, — это моя вина.

Вспыхнула спичка. Перед Гуляевым стоял худощавый мужчина среднего роста в пиджаке, с чеховской бородкой.

— Что-то не узнаю вас, — Гуляев не спешил уходить.

— Гость, потому и не узнаете, — сказал в темноте незнакомец. Разрешите представиться: Яковлев, работник здравоохранения, давний знакомый Полуэктовых. А вы, кажется, постоялец?

— Да, — ответил Гуляев, — постоялец. Работник милиции. Теперь позвольте пройти.

— Пардон, — посторонился в темноте Яковлев, — вы потом не зайдете ли? В пульку перекинемся, поболтаем.

— Вы же гость, я постоялец, — сказал Гуляев, — а приглашать могут только хозяева.

Он спустился по громыхающим ступеням, вышел во двор, припомнил, что колодец у конюшни, и направился туда. Луна выползала над городскими кровлями.

Скрипел журавль, лаяли вдалеке собаки, чернело небо, загораясь бесчисленными алмазными россыпями.

Едва он вошел в кухню и поставил ведро на скамью, послышалось шуршание платья.

— Простите, пожалуйста, — сказала хозяйская племянница, — дядя и тетя приглашают вас на чай.

Он посмотрел в ее большие северные глаза, спокойно и пристально наблюдающие за ним:

— Благодарю. Сегодня не могу, очень занят. В следующий раз, если позволите.

— Конечно. Приходите когда угодно, если вам позволяют ваши партийные инструкции.

— На этот счет нам инструкций не давали, — сказал Гуляев, жестко посмотрев на нее.

Они помедлили, глядя друг на друга, потом он вышел.

Что-то мешало спать, и Клешков приоткрыл глаза. Окно было странно багровым. Закат, что ли? Но разве ночью бывают закаты? Что за черт? Он привстал, вылезать из-под одеяла не хотелось: ночи стояли холодные, а в комнате было прохладно. Стекло накалялось, алые отблески полыхали вдали. Он спустил ноги на пол и, шлепая по залубенелым доскам и чертыхаясь, подошел к окну. Багровый нимб приближался. Потом вдруг что-то ухнуло, и огромное алое пламя ударило прямо в глаза. Клешков, крича сам себе, натянул галифе, на бегу прицепил пояс с револьвером, прыжком выскочил во двор и помчался вдоль забора. Горели полуэктовские склады, в которых хранились собранные за этот месяц запасы хлеба. Последняя надежда городка.

У полуэктовских лабазов, озаренные рычащим пламенем, бегали взад и вперед люди. В центре мелькали фигуры в шинелях, скакали в разные стороны всадники. Клешков увидел двух крутящихся друг перед другом конников. На одном из них пламя вызолотило белую папаху и оружие, на другом багряно светилась черная кожа куртки и фуражки.

— Товарищ начальник, — отрапортовал Александр, подбегая к всаднику в кожаном, — оперуполномоченный Клешков явился…

Лошадь начальника затанцевала, оттеснила Клешкова крупом.

— Под трибунал! — кричал Иншаков своим тонким голосом, способным пробуравить даже такую толщу, как рев огня. — Растяпы, а не бойцы революции!

— Кто растяпы? — грозно спрашивал комэск Сякин — это он был в белой кубанке. — Революционные бойцы, павшие при исполнении обязанностей? Это они растяпы?

Клешков отступил от них и осмотрелся. Три огромных деревянных склада были в сплошном огне, хрипели и вздымались обугленные стропила.

Подлетел шарабан, и с него соскочил приземистый широкоплечий человек в нахлобученной на лобастую голову кепке. Он быстро стал отдавать какие-то приказания, выстроил людей в цепочку, и по этой цепочке стали передавать ведра с водой. Несколько человек вывезли на площадь перед лабазом огромную старую пожарную бочку, потянули брезентовые рукава.

Клешков увидел Бубнича и побежал было к нему, но тот уже шел в его сторону, и Клешков остановился, ожидая приказаний.

Бубнич подошел и осадил коня Сякина, грудью толкавшего лошадь начальника Иншакова.

— Кто виноват — выяснит трибунал, — сказал он резко. — Сякин, быстро всех своих за водой! Пусть несут ее кто в чем может. Надо поставить конных цепью от реки.

Сякин немедленно умчался.

— Иншаков, — приказывал Бубнич, — оцепи пожар! Не подпускай посторонних!

Кто-то подошел и встал рядом с Клешковым. Он оглянулся. Приземистый широкоплечий человек. По лицу бегают огненные блики, кепка надвинута на самые брови. «Степан», — узнал Клешков.

— Сань, — сказал вполголоса, почти в самое ухо Клешкову приезжий, ты иди-ка стань на охрану. Там за складами один лабаз не подожжен. Если увидишь меня, не удивляйся. Что скажу — сделаешь, понял?

— Есть, — кивнул Клешков. Он пробежал мимо крайнего горящего склада, увидел, как кричит на кого-то Гуляев (хотел окликнуть его, но до того ли было), выскочил за ограду и тут увидел спешенных сякинских кавалеристов, державших коней за повод, и перед ними — темные тела на земле. Конники разом обнажили головы.

«Со своими прощаются», — понял Клешков. Склад охраняли сякинские ребята. «Видно, перебили их», — думал он, подходя к стоящему отдельно лабазу. Вокруг лежали тлевшие головешки. На двери был сбит замок. Он откинул засов, открыл дверь. Внутри — хоть шаром покати.

По жестам метавшегося в свете пламени Бубнича было видно, как он объединяет людей на борьбу за лабазы. Склады он, видно, считал потерянными.

«Чего я тут торчу! — с унылой злобой подумал Клешков. — Ну и выбрал мне Степан местечко».

Между тем у лабаза начинала собираться толпа. Он подошел, увидел повернутые в его сторону недобрые лица, приказал:

— А ну, двадцать шагов назад! — И, когда толпа зароптала, вынул наган: — Ат-ставить разговорчики!

Он шел на толпу, и она отступила. Подскакал Иншаков:

— Ты охрана, Клешков?

— Я, товарищ начальник.

— Не подпускать никого без приказу!

— Есть!

— Гляди, если что будет! Единственное, что не сгорело, стерегешь!

Клешков хотел было сообщить грозному своему начальнику, что тут потому и не сгорело, что нечему было гореть, но Иншаков уже несся к складам.

Среди толпящихся перед складом людей он вдруг увидел приземистую знакомую фигуру в картузе, которая мелькала то в одной стороне, то в другой. Клешков сразу насторожился. Степан здесь, поблизости, значит, он поставил его сюда недаром. Горящие склады бомбардировали толпу головнями. Одна упала прямо под ноги Клешкову, и тот сапогом загнал ее в рыжие от близкого пламени лопухи. Толпа впереди страшно заволновалась, он огляделся и охнул. Приземистая фигурка в кожушке и картузе, держа тлеющую головню, заворачивала за угол лабаза. Сцепив зубы от злости, он кинулся к ней, завернул за угол и увидел перед распахнутой дверью лабаза Степана.

— Саня, — приказал тот, — я сейчас этот лабаз поджигаю. Он пустой, хлеба там нет. Но об этом никто не знает. Твое дело ждать, что из этого выйдет, и не рыпаться. Главное, что бы ни было, молчи.

А между тем люди одолевали огонь. В движениях тех, кто тушил, уже чувствовался единый ритм. Ведра точно переходили из рук в руки и выплескивались на крышу, из рукавов хлестали струи, смельчаки с крюками уже сновали по стропилам, спасая крышу, раскидывая в сторону горящие обломки.

Толпа перед Клешковым вдруг снова загомонила.

— Комиссары, — гудел огромный бородач, известный в городе дьякон Дормидонт, — они доведут! Один амбаришко с хлебушком приберегли — и тот загорелся.

Клешков оглянулся. Лабаз, порученный его наблюдению, пылал. И тут же перед Клешковым заплясал конь Иншакова.

— Прошляпил, раззява? — Иншаков замахнулся плетью, Клешков отскочил. — Под трибунал! — кричал, наезжая на него конем, Иншаков. — Под трибунал у меня пойдешь за это! Не укараулил!

Гуляев высунулся из окна. Не веря своим глазам, смотрел он вниз, во двор: по направлению к амбарам, где держали арестованных, брел обритый наголо человек в косоворотке, в распояску, страшно похожий на Клешкова. За ним, старательно вынося штык, вышагивал парнишка-конвоир.

— Саня! — крикнул Гуляев, все еще не веря.

Спина узника дрогнула, он на ходу оглянулся, в мальчишеском, таком знакомом лице была усталость, он махнул Гуляеву рукой и побрел дальше.

«Клешкова? За что?» Первой мыслью было — выручать. Надо бежать к Иншакову, к Бубничу…

Скрипнула дверь. Гуляев обернулся. Вошел Иншаков.

— Товарищ начальник, — шагнул к нему Гуляев, — я сейчас…

Иншаков запыхтел. Обычно одутловатое лицо его теперь было худым и старым, под глазами — трещинки морщинок, даже короткий задорный нос не веселил.

— Вот что, Гуляй, — сказал он после недолгого молчания. — Как там у тебя это дело с ограблением кооперации?

— Пока ничего конкретного.

— Бросай. Не до нее нам. Берись за склады. Там, правда, Бубнич сидит, но он просит прибавить от милиции кого-нито.

— А с кооперацией?

— Отложим. Тут понимаешь какое дело, вдарили нас в самый поддых. Ловко работают, гадовье. Склады-то полуэктовские — последнее наше добро.

— Товарищ начальник, — сказал Гуляев, — я займусь полуэктовскими лабазами, только можно было ведь туда Клешкова бросить! А я бы тогда кооперацию довел до конца.

— Про Клешкова забудь, — вставая, отчеканил начальник. — Клешковым трибунал занялся.

— За что? — изумленно спросил Гуляев.

— Поручили ему амбар охранять, а он не уберег, — бросил, уходя, Иншаков.

Гуляев вошел в обгорелый лабаз, где в углу за дощатым столом сидел на деревянной скамье Бубнич. Неподалеку от них отлого поднималась гора зерна. От нее шел запах духоты.

Бубнич невидяще посмотрел на Гуляева и снова уставился перед собой. Лобастое крючконосое лицо уполномоченного ЧК было угрюмо.

— Иншаков прислал? — спросил он своим клекочущим голосом.

— Иншаков.

— Садись. — Бубнич подвинулся на скамье. — Видел убитых?

Гуляев кивнул.

— Что об этом думаешь?

— Похоже, взяли их всех вместе.

— Думаешь, ребята были в будке?

— Похоже на это.

— Сякинские хлопцы, конечно, подраспустились. И немудрено при таком командире, как Сякин. Все-таки бывший анархист. Но вояки они опытные, сплошь из госпиталей… Что-то не верится, чтобы они могли бросить посты и так запросто отправиться отдыхать.

— Тогда бы их не взяли, как кур. Шесть человек! Едва ли нападающих было больше. И ни выстрела, ни крика… По всему видно: работал батька Клещ. Но вот как он провел всю свою сволочь сквозь патрули, как разузнал, что где — вот вопрос…

— В городе, видимо, работают его осведомители, — сказал Гуляев. — И ограбление складов потребкооперации — тоже не просто грабеж. Опять все искусно, профессионально.

— Да, — ответил Бубнич, — Клещ — это сейчас главная забота. Мы тут кое-какие меры приняли… Но что делать с поджигателями? Обратились на маслозавод, к ребятам с мельницы, в ячейки, просили сообщить любые слухи, которые дойдут до них об этом факте. На счету каждый человек.

— Товарищ уполномоченный, — воспользовался поводом Гуляев и прямо взглянул в суженные жесткие глаза Бубнича, — людей так мало, а они за пустяк трибуналом расплачиваются.

— Ты это о чем? — сухо спросил Бубнич.

— Я про Саньку Клешкова. Сгорел там один амбар, а он его охранял… Ну вы же сами видели, какая обстановка была… Обыватель набежал… тут можно ведь не уследить…

— Отставить разговоры! — резко ответил Бубнич.

Гуляев опустил голову. Конечно, Санька был виноват. Но это ж Санька!

— Санька, товарищ Бубнич, — сказал он медленно, — никогда свою жизнь за революцию не щадил. Вы сами это знаете. Если мы таких парней шлепать будем, тогда уж не знаю…

— Ладно, — сказал Бубнич, внезапно и тепло улыбаясь, — товарища любишь — это правильно. Ты за Клешкова не беспокойся, все будет по справедливости. Задание сейчас тебе такое. Придумай что-нибудь сам, любым способом проникни к сякинцам, повертись там, — он встал и прошел к двери лабаза, — послушай, что они обо всем этом говорят. — Он выглянул в дверь и повернулся к Гуляеву: — А ну лезь в зерно. Затаись! Он не должен тебя видеть.

Гуляев, зачерпывая в краги зерно, проваливаясь по пояс, влез на самую вершину груды и лег там в тени. Ему был виден угол лабаза, где стоял стол Бубнича. Уполномоченный ЧК сидел за столом и что-то писал.

С грохотом отлетела дверь. Вошел и встал в проеме рослый человек в папахе. Он стоял спиной к свету, и Гуляев не видел его лица. Потом человек двинулся к Бубничу и в тусклом свете из окон стал виден весь: в офицерской бекеше, перекрещенной ремнями, в белой папахе, в красных галифе и сапогах бутылками. Шашка вилась и вызвякивала вокруг его ног, кобура маузера хлопала по бедру, зябкий осенний свет плавился на смуглом скуловатом лице.

— Ша, — сказал человек, останавливаясь перед Бубничем, — ша, комиссар! Увожу своих ребят резать бандитье в поле! Они мне втрое заплатят.

Бубнич с отсутствующим видом ждал, пока оборвется этот низковатый хриплый голос, потом взглянул в окошко.

— Садись, — сказал он, и Сякин, оглядевшись, сел прямо на зерно. Комэск красной и рабоче-крестьянской армии товарищ Сякин, — сказал Бубнич, — на что ты жалуешься?

Сякин вскочил и плетью, зажатой в руке, ударил себя по колену:

— А ты не знаешь, на что жалоблюсь? Шестерых ребят моих срубали, а ты спрашиваешь!

— Ты, Сякин, из Сибири?

— Оренбургский. Ты мне шнифты паром не забивай, комиссар. Говори: будет такой приказ идти на банду, иль мы сами махнем.

— Комэск товарищ Сякин, — сказал Бубнич, — ребят твоих срубали, потому что в твоем эскадроне нет никакой дисциплины, потому что ты с бойцами запанибрата и ищешь дешевого авторитета. Они ж не охрану несли, товарищ комэск, они ж пили в будке, их там и накрыли.

— Кто? — крикнул, ступив вперед, Сякин. — Покажи кто: по жилке раздерем!

— Это ты должен был знать кто, — встал Бубнич, — и учти, Сякин, момент тяжелый. В городе народ волнуется, потому что ты — понял: ты, и никто другой, — не уберег складов, где было все наше продовольствие. Мы еще продолжим этот разговор на исполкоме. И это будет разговор о революционной дисциплине.

— А! — махнул рукой Сякин, поворачиваясь к выходу. — Банду резать это и есть моя революционная дисциплина. Все!

Четко прозвенев шпорами, он вышел и грохнул дверью.

Гуляев спустился вниз.

— Вот какова обстановка, — сказал, поигрывая желваками, Бубнич, — вот наша опора. Эскадрон — единственная реальная военная сила в уезде, а Сякин — сам видишь!

— Его надо арестовать, а то он бузу разведет.

— Это для дураков, — ответил Бубнич. — С ним надо ладить. Этот оренбургский казачок, кстати, на фронте был что надо. Обратил внимание на его оружие? Почетное. Рубака классный. Нет, к Сякину нужен подход. И если мы найдем этот подход, из него можно воспитать хорошего командира.

Гуляев вышел. День хмуро занавешивался тучами. У магазина потребкооперации в каменной решимости стояла очередь. Из двери трижды высовывался человек:

— Граждане, на сегодня выдачи не будет! Слышали ж, граждане! Бандюки склады пожгли.

Очередь стояла угрюмо и бесповоротно. И только на вторичный его выкрик раздался дикий, озлобленный вопль:

— Пайка не будет — мы твой магазин разнесем, сука!

Настроение в городке было сумрачное. Гуляев прибавил шагу. На таком настроении легко играть батьке Клещу. Где-то рядом работают враги, упорные и умные. Все их действия имеют общую цель. Эх, будь рядом Санька, они бы вместе что-нибудь придумали. Бубнич отказался простить Саньку, но все-таки в том, как он ответил на просьбу Гуляева, было что-то успокоительное. Конечно, трибунал разберется.

Он постарался отвлечься.

Прежде всего надо переодеться. Его узкое серое пальто, краги — хотя и вытертые до рыжинки — все же сильно примелькались в городке. Он почти бегом пустился к Полуэктовым. Открыл своим ключом дверь веранды, одним махом взлетел по лестнице и остановился: дверь его комнаты была открыта. Он неслышно ступил туда, и легкая тень метнулась к окну. Он безотчетно выхватил из кармана наган, шепнул:

— Стой!

Тень остановилась. Теперь в проеме окна вырисовывался женский силуэт. Он сунул револьвер в карман, хотел было спросить, что она здесь делала, но вспомнил, что сам приглашал ее как-то заходить. Она стояла замерев, с поднятыми к груди руками, и он, насторожась, обшарил глазами комнату. Все было на месте, картина незыблемо возвышалась над сундуком. А вот крышка сундука была закрыта неплотно.

Он помедлил, потом взглянул на девушку.

— Садитесь, пожалуйста, — он кивнул ей на единственный стул у окна. Почему вы так легко одеты?

Она с трудом выдохнула воздух, опустила руки, прошла и села.

— Испугалась, — сказала она улыбаясь, — думала, кто-то чужой.

Теперь свет падал на нее сбоку и очень облагораживал слегка курносое бледное лицо с тяжелой косой пшеничного цвета.

— Мы с вами не знакомы по-настоящему, — сказал Гуляев, пристально оглядывая ее, — меня зовут Владимир Дмитриевич, если хотите — просто Володя. А вас?

— Нина Александровна.

«Что она здесь делала?» — подумал он и спросил:

— Скажите, чья это картина?

— Кто художник? — она повернулась на стуле и посмотрела на картину. Не знаю. Какой-то сибиряк…

— А кто владелец? — спросил Гуляев, продолжая наблюдать за ней. Она только делала вид, что спокойна, а сама очень волновалась. Грудь ходила ходуном под черным платьем.

— Владелец? — она усмехнулась. — Я. Я купила ее, еще когда училась в Москве на курсах.

Он чувствовал ее напряжение и не забывал о том, что в комнате его несколько минут назад произошло нечто таинственное. Обдумывая ситуацию, он сделал вид, что рассматривает картину. И юное лицо женщины, порвавшей с чем-то в своем прошлом и несущейся с каким-то восторгом отчаяния в неизвестное, показалось ему прекрасным.

— Вам так нравится эта вещица? — произнесла она глубоким ненатуральным голосом.

— Что вы спросили? — он прошелся по комнате. «Как ее удалить отсюда и посмотреть, что она тут делала?»

— Я спросила: вам очень нравится эта вещица? — голос ее набирал силу, она постепенно приходила в себя.

— Очень. Я неплохо знаю школы живописи. Но это что-то совсем свежее, совсем особое, свое.

— Я не ждала, что красный Пинкертон может оказаться столь образованным человеком.

«Знают место работы и должность», — машинально отметил он и сказал насмешливо:

— Вы еще многого не знаете.

«Как ее выгнать отсюда хоть на минуту?» — думал он.

— Простите, что я так вольничаю, но не выпить ли нам по случаю внезапного знакомства чаю?

Прекрасно. Он обрадованно кивнул.

— Вот, — он подошел к подоконнику, где стояли в большой коробке его нехитрые запасы, — это кирпичный чай. Вполне удобоваримый.

— Неужели в наше время отвыкли угощать дам? — спросила она не двигаясь. — Ведь я у вас в гостях.

— Простите, — ответил он сухо, — я ведь по делам, должен переодеться и кое-что сделать. Коли вы подождете минут десять, я сам согрею чай.

Секунду она сидела молча, потом решительно встала:

— Нет, я согрею чай сама. И не кирпичный, — она отвела его руку с чаем, — а китайский. У буржуев он еще есть, — слабо усмехнулась она, — мы будем пить, вы не передумали?

Он послушал, как топочут по расхлябанному дереву леетницы ее каблуки, потом, стянув сапоги, на цыпочках прошел к сундуку. Крышка открылась без труда. Он заглянул внутрь: весь сундук был завален сахарными головками, какими-то банками, пачками развесного чая, под этим видны были длинные коробки. Он хотел было раскрыть их, но женский голос сзади строго произнес:

— Я принесла вам чай.

— Ставьте на подоконник.

Она поставила на подоконник поднос и сказала, точно отвечая на его вопрос:

— Мы сохранили кое-какой запас продуктов. Мы вынуждены прятать то, что у нас есть. У вас, к несчастью, не спросили… Поверьте, это все, что у нас есть. Не умирать же нам с голоду.

— Даете ли вы мне слово, что в доме больше нет скрытых запасов?

— Конечно! Даю честное слово. И давайте чаевничать.

На другой день вечером, при свете огарка, Гуляев прилег и раскрыл Рабле. Он любил этого неистового француза.

Вдруг он оторвался от книги и сел. За сегодняшний день ни разу не попробовал он пробиться к Саньке Клешкову, ни разу не попытался добиться смягчения его участи. Конечно, слова Бубнича его несколько утешили. Не могли начальники из-за одной ошибки так просто забыть заслуги Саньки. Он схватил сапог и начал его натягивать. Сейчас он пойдет в отдел, договорится с ребятами, и его пропустят к Саньке.

В это время на лестнице послышались шаги. Он поднял голову и прислушался. Шаги теперь быстро приближались, он узнал их. Это была Нина. Он нахмурился. А ему-то что? Они заигрывают с ним, потому что он представитель власти, чего же он так расчувствовался?

Постучали.

— Войдите, — сказал он, успевая натянуть второй сапог, благо портянка была уже намотана.

Вошла Нина.

— Владимир Дмитриевич, мое семейство просило узнать, не хотите ли вы принять участие в нашем вечернем чаепитии? Яковлев тоже будет.

Он смотрел на нее. При свете огарка лица почти не было видно, зато пылало золото волос.

«Интересно, — подумал Гуляев, а что все-таки за птица этот Яковлев?»

— Спасибо, — сказал он вслух, — я приду.

Она кивнула и вышла.

Он посидел в раздумье. Конечно, ему, следователю рабоче-крестьянского угрозыска, нечего связывать себя дружескими отношениями с «бывшими». Но с другой стороны, может быть, не все они безнадежны. Скажем, Нина. Ее можно перековать. И потом, надо приглядеться к этому Яковлеву.

Краснея и чувствуя, как во всех этих размышлениях он старательно обходит то самое главное, что заставило его принять приглашение, Гуляев надел свой серый пиджак.

За огромным столом с водруженным посреди самоваром сидело семейство Полуэктовых и Яковлев.

— Добрый вечер, — сказал Гуляев, входя.

— Здравствуйте, здравствуйте, — хозяин поднялся с места, — вот наконец сподобил бог узнать жильца, а то…

— Онуфрий! — перебила хозяйка, пожилая, дебелая, с грустным моложавым лицом, ни днем, ни ночью не снимавшая шали. — Садитесь, гостем будете, имя-отчеството ваше вот не знаю.

— Владимир Дмитриевич, — сказал Гуляев, садясь на стул, придвинутый ему Яковлевым.

Он уже испытывал раскаяние, что пришел сюда и пьет чай с классовыми врагами. Хорошо, хоть Яковлев здесь. Нина подвинула ему вазочку с вареньем, Яковлев — какие-то пироги. Гуляев откусил пирога и от сладости его, от забытого аромата теплой избыточной пищи весь сразу как-то отяжелел. Когда он за последние годы ел пирог? В семнадцатом году дома, в Москве, на Пречистенке. Еще жива была мать… И тут он отложил пирог и выпрямился. Перед ним сидело купеческое семейство, ело пироги и угощало его, красного следователя, а вокруг орудовали враги, может быть, друзья этого купчика, а рабочие маслозавода не получили сегодня пайка совсем.

Он посмотрел на купца, тот спокойно доедал пирог, поглядывая на гостей, собираясь что-то изречь.

— Владимир Дмитриевич, — спросила Нина, — вы поете?

— Пою? — изумился Гуляев.

— Смешно звучит в наши дни, — понимающе улыбнулась она, — но знаете, мне кажется, лучше всего отвлечься… Ведь вокруг столько ужасов.

— Ну, положим, — холодно сказал Яковлев, тряхнув своей учительской бородкой, — отвлечься почти невозможно. Вчера сожгли продовольственные склады, город остался без хлеба и продуктов, сегодня уже в двух местах была стрельба, пахнет новым бунтом, резней, закрывать на это глаза нелепо.

— А что вы можете предложить? — спросила Нина. — Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!

— Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, — сказал Яковлев, проницательно взглядывая на Гуляева, потом на Нину и словно бы соединяя их этим взглядом. — Не так ли, Владимир Дмитриевич?

— Правильно, — согласился Гуляев, — что вы предлагаете?

— Ничего особенного, просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше использовать имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.

— Вы учтены по регистрации офицеров?

Яковлев со странной, почти торжествующей усмешкой посмотрел на Нину. Она отвернулась.

— Не регистрировался.

— Как так?

— Когда устраивался в конце прошлого года на работу, в анкете не упомянул, что был офицером.

Гуляев молча смотрел на него. Яковлев ответил коротким насмешливым взглядом:

— Не нравится, Владимир Дмитриевич? Мне сейчас самому не нравится. Но раньше я думал иначе. Ни за белых, ни за красных. Ни за кого.

Гуляев допил свой стакан чаю, изредка черпая ложкой из чашки варенье.

— Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, — спросил вдруг купец, — что, нынче еще не будет главной-то заварухи?

— Какой главной?

— Ну эти… Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот, Клещ-то?

— Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! перекрестилась купчиха.

— А то ведь стреляли, — пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, — до двух раз. Один раз за полудень, второй ближе к вечеру.

«Один раз эскадронцы, а второй?» — подумал Гуляев.

— Ничего страшного, Онуфрий Никитич, — сказал Яковлев, — у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, всё знают. Первый раз стреляли — в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй раз палили здесь, рядом — бежал тут один. Его из трибунала вели, а дружки напали на охрану. Он и сбежал.

— Целый? — спросил купец.

— Целехонек, — усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву: — Говорят, наш товарищ… Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление, и вот…

«Клешков!» — подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. Нет, не может быть. Клешков не сбежал бы. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, знают ведь о его заслугах.

— Большое спасибо, — сказал он, вставая, — у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.

— Покидаете нас? — с грустной усмешкой спросила Нина. — Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.

— Даю, — Гуляев отдал общий поклон и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, именно то, что он принял это приглашение.

Он поднялся к себе, на ощупь зажег огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. В последнее время его жизнь, совсем недавно ставшая ясной и нацеленной, опять как-то раздвоилась и запуталась. Он считал себя решительным человеком, но решительность его сразу пропадала, когда приходилось иметь дело с чувствами. А тут все обстояло именно так. Ему не надо было вступать в какие-либо отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала, и не ему, Гуляеву, было пробовать помешать трибуналу исполнить свой долг. Но Санька, Санька… Неужели его присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли своей молодой крови преданный революции, неужели Санька бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию, за справедливостью…

Он встал. От калитки долетал сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?

Потом по всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два милиционера, заглядывая во все кастрюли и миски. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.

— Здорово, Фомич, — сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции, — ты чего тут бушуешь?

— При сполнении обязанностев. А ты чего тут?

— Я тут на квартире.

— А! — сказал Фомич. — Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, — он пальцем ткнул в хозяев, — у толстобрюхих этих, знаешь сколько всего заховано? Муки мы тут нашли три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб концы не отдали. Хоть они и буржуйского классу.

Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.

Гуляев выразительно посмотрел на Нину. Она отвела взгляд.

Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались милиционеры и парни в кепках, рабочие маслозавода.

В сени вышел Фомич.

— Слышь, Гуляев, — сказал он, — ты слышал — нет, что вышло-то?

— Где вышло? — насторожился Гуляев.

— Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь?

— Еще бы!

— Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться… Тут в оба глядеть надо.

Гуляев прошел к себе и закрылся. Обыск кончился около полуночи.

Почти с самого начала все пошло не так, как задумывал Степан. Когда вечером конвойный вел Клешкова после заседания трибунала в отдел, Степан кинулся на него из-за угла. Но Васька Нарошный оказался на редкость крепким парнем, и пришлось крепко долбануть его по кумполу прикладом, прежде чем он выпустил Клешкова из своих медвежьих объятий. Дальше все было тоже не по плану. Они должны были бежать по Садовой, чтобы попросить убежища у вдовы Мирошниковой, про которую было известно, что она укрывает подозрительных людей, но с Садовой, как назло, вылезли два сякинских кавалериста — хорошо хоть без лошадей — и открыли такую стрельбу, что чуть не пристукнули обоих. Пришлось отходить через сады наобум, и кончилось бы это плохо, не возникни на пути неожиданность.

Ею оказался здоровеннейший мужчина с окладистой бородой. Они неслись как раз через его сад, когда он сам вылез в оконце и крикнул им:

— Православные! От бусурманов текете? Вали сюда!

Великан, сгибаясь, ввел их в низкую пристройку, открыл люк, спустился вниз, зажег там свечу и позвал:

— Айдате! Тут спасаться будете. Меня не страшись. Я дьякон. В соборе служу.

Степан, а за ним Клешков спустились в подпол.

— Тут пождете, — гулко сказал дьякон, распрямляясь и почесывая грудь в распахе ворота, — а я до церкви добегу, узнаю, какой слушок о вас ползет. — Он грузно полез вверх, лестница заскрипела. Упал люк.

Степан вздохнул и сел на ближнюю скамью.

— Товарищ Степан, — сказал Клешков и тут же осекся от грозного шепота.

— Очумел? Зови дядькой Василием, как договорено, — шепнул Степан, подсаживаясь ближе к нему. — Василий Головня. Знаю тебя еще по Харькову. Имел свою лавку — скобяные изделия. Ты у меня с двенадцати лет работал мальчиком, забыл?

— Помню.

— То-то. И не рыпайся. План наш не вышел, да уж думаю: не к лучшему ли?

Они посидели молча. Потом прошлись, осматривая убежище. Доски обшивки кое-где погнили, грозя обрушиться.

— Давно, видно, дьякон себе приют этот готовил, — сказал Степан, вот и пригодился.

Наверху послышались тяжелые шаги. Глухо хлопнула дверь. Потом заскрипела крышка подпола.

— Вылазь, — гукнул дьякон.

Они вылезли. Рядом с дьяконом стоял небольшой сухонький старикашка в чиновничьей шинели и треухе. Лицо старика было узкое, льстивое, с хитрыми слезящимися глазами, неотступно преследовавшими каждое движение пришельцев.

— Вот староста наш церковный — Аристарх Григорьевич Князев. А вас-то как величать?

— Василий, сын Петров Головня, — степенно ступив вперед, сказал Степан, — в прошлом содержатель лавки скобяных изделий. Ныне бездомный бродяга, — он вздохнул, — а этот заблудший вьюнош давний мой знакомец, в старые времена, до германской еще, в лавке у меня служил.

— А в новые-то времена никак в милиции? — чему-то возрадовался и засмеялся церковный староста. — Аль не так, дружок мой?

— Служил, — сказал Клешков, недружелюбно царапнув глазом старикашку, — а они отблагодарили. Лабаз невесть кто поджег, а меня под расстрел!

— Лабаз тот я поджег! — скромно глядя в пол, сказал Степан, — а мальчонка-то вспомнил мои к нему милости и дал мне сбежать.

— Так во-он что-о, — протянул с особенным вниманием, окидывая взглядом обоих, Князев, — так лабазы-то вы пожгли? А-яй-яй, ай-ай! Людям кормиться-то теперь нечем!

— Лабазы-то не мы пожгли, — досадливо поморщился Степан, — тут есть народ поголовастее, я последний амбарушко там подпалил, чтоб глаза не мозолил… А люди пущай теперь на большевиков думают.

— Анчихристов! — бахнул молчавший до этого дьякон. — Бусурман! Верно говоришь, болезный!

— Нашел болезного, — захихикал старик, — он поздоровее меня будет! Поздоровей, нет, Василий Петров?

— Не знаю, здоровьем не мерялся. — А что там, господа-граждане, на воле про нас слышно?

— Ищут, — сказал дьякон, как в бочку, — патрули ездют. По садам шарят.

— Да, уж если попадетесь, они вам ручки-ножки отвернут, — серьезно сказал Князев, разглаживая на макушке длинные редкие волосы. — Как вы думаете дневать-ночевать, братцы-разбойнички?

— А чего, — сказал Степан, взглядывая на Князева, — ночью пройдем до крайних домов, а там и айда к батьке Клещу.

— К Клещу-у? — с сомнением протянул старичок и захихикал. — Кровушки захотелось? Нет уж, погодите, до Клеща далеко, а до чеки близко… Пождем, там решим. Живите вы, православные, тут. Дормидонт вас не обидит! Не обидишь, Дормидоша?

— Как можно! — успокоил дьякон. — Кто супротив анчихриста, тому у меня полная воля.

— Пождите, — сказал старик, сразу и жестко серьезнея, — а мы придем опосля, совет держать будем.

Они ушли.

Через полчаса дьякон принес ужин: миску вареного картофеля, два куска мяса, еще горячих, и полкруга домашнего хлеба.

— Бот и хлёбово, вот и питие, — сказал он, подставляя кпринесенным им дарам жбан с квасом, — навались, работнички.

Он подождал, пока они выпили весь квас и доели все до крошки. Уходя, предупредил:

— Отселева — ни-ни! Большевички везде вас ищут, и мы на случай чего своих порасставили для стражи. Как бы они вас за чужих не приняли. Ждите.

— Не верят, — сказал Степан, когда дверь за дьяконом закрылась, попали куда надо, а действовать нельзя. Готовься к проверке.

На следующий день Гуляев вернулся домой поздно. Пока никаких новых сведений о пожаре собрать не удавалось. Жители ближних к складам домов хмуро помалкивали. Патрули подозрительных не встречали. Все в уездном отделе милиции нервничали. Кажется, нервничал и Бубнич, но это выражалось лишь в том, что он крепче и чаще растирал себе залысины и расчесывал могучие заросли на затылке. Во дворе, среди рядовых милиционеров, много толковали о побеге Клешкова. Кто жалел парня, кто клялся рассчитаться, и отмалчивался лишь один клешковский конвоир Васька Нарошный. Но Гуляеву он открылся.

— Оно, конечно, — сказал он, отведя клешковского друга в сторону, что Санька пятки смазал, навроде подлость! Куда ему идтить? Одна дорожка к Клещу! А ить это — против своих. Но и то можно сказать: за что его к решке представили? За один-единый недогляд. Это с каждым могет быть. Потом, выяснив этот вопрос со всех точек зрения, он оглянулся и шепнул Гуляеву: — Я, брат, Саньке должник. У его в руках уж ружжо мое было, а я все за его чепляюсь. От страху больше. Он бы свободно штыком меня мог зарезать. Ан не стал. И тот, второй, хоть по черепушке врезал, а добивать не добил. Я ихнюю доброту помню. Коли когда Саньку встречу, ей-бо, не порешу. Душа у него человечья.

— Чудной ты, Васька, — сказал Гуляев, — это он просто шуму не хотел… А станет бандитом — нечего его и жалеть.

— Штыком — какой шум? — ответил Васька. — Не, это он по доброте, он завсегда такой был.

На этом разговор кончился, и Гуляев ушел домой, размышляя о странных свойствах человеческой натуры. Клешков теперь был ему враг, и ему не должно нравиться, что враг произвел даже при побеге большое впечатление на Васькину бесхитростную душу, и все-таки в глубине души ему было приятно, что Санька сохранил какие-то человеческие качества.

Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь. На стуле сидела Нина, а возле рундука стояли цветы.

— Как вам сегодня работалось? — спросила Нина, ожидающе поглядывая на него.

— Ничего, — ответил он, посидел молча, потом поднял голову.

— Нина Александровна, — сказал он. — Вы обманули меня. Я поверил, что в сундуке — единственные ваши запасы. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеба. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне напоминает взятку. Очень прошу вас, давайте вернемся к прежним отношениям.

Она встала. Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.

— Вот ка-ак! — сказала она дрогнувшим голосом. — Вот как, значит… Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки. Расставив все это на полу, она очень медленно и тихо сказала: — Прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!

Он смотрел на концы своих сапог.

— Я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!.. — И убежала.

Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов:

— Не погуби, милостивец, не донеси на нас, грешных. Ведь порешат нас всех! Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты, подохнут голодной смертью — и все.

— Вам же оставили часть ваших запасов, — сказал Гуляев, — встаньте. Прошу вас об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!

Купец, пробормотав слова благодарности, с трудом вытолкал за дверь сундук, и слышно было, как он с грохотом сволакивает его вниз по ступенькам. Скоро все затихло.

Гуляеву стало вдвойне не по себе. Надо служить идее, как того требует революция. А он — мягкотелый интеллигент, вот он кто. Надо изживать в себе это.

Ночью они оба лежали на широких лавках в том же подполе. Дьякон ушел, недвусмысленно звякнув замком.

— Попали мы с вами, товарищ Степан, непонятно к кому, — шепнул Клешков.

— Запомни, — донесся к нему шепот Степана, — для тебя я Василий Петрович, что бы ни было — Василий Петрович! Или дядька Василий. Очень может быть, что повезло нам. На тех нарвались, на кого нужно было. Я, правда, по-другому обо всем этом думал, когда задумывал, но так лучше. Одно плохо, Санька. Не верят они нам. Убивать им нас — не с руки, должны они нас использовать. Но как? Вначале, конечно, наведут справки. В Сухове справки навести легко. Справки о тебе — что они дадут? Малый тихий. Почему, зачем в милиции оказался — кто ж знает? А вот что из комсы ты, узнают — это плохо. Узнают, как ты думаешь?

— Если у них агент среди наших есть — могут узнать.

— Тогда как будут спрашивать — не скрывай и сам.

— Ясно!

Проснулись они одновременно от громыханья замка. Вошли, освещая путь свечой, трое. Один, закутанный до самых глаз буркой, в нахлобученной до переносья папахе, остался в углу у входа. Князев с дьяконом прошли к столу, уселись там на лавке и стали прилаживать свечу, которая все время падала.

— Вставайте, ребятки, — сказал елейно Князев, установив наконец свечу, — все равно не спите, да и не время сейчас спать.

Степан сразу отбросил кожух, сел, поскреб в волосах, ткнул Клешкова:

— Малый, кончай дрыхнуть, хозяева идут.

Клешков вскочил, проморгался и поклонился сидящим.

— Почитает старших-то, почитает, — сказал, хихикая, Князев, — сразу видать, что у купца обучался. Видать.

Степан, перекрестясь на угол, где неслышно таился закутанный в бурку, почти невидный в темноте третий, прошел и сел на лавку рядом с дьяконом.

— Скамью-то поднеси, малый! — приказал Князев. — А ты, Василь Петров, ты с им насупротив садись. Разговор у нас к вам.

Клешков подтащил к столу и поставил лавку, на которой спал. Степан и он сели против хозяев.

— Дормидоша, займись! — прогундосил Князев. Дьякон грузно вылез из-за стола и ушел куда-то за спины Клешкова и Степана. — Так вот, соколики, страннички вы милые, — запел старик, шмыгая носом и посмеиваясь, словно радуясь чему-то, — вот решили мы тут, значит, полюбопытствовать, кто ж вы такие будете. И узнали кой-чего… Оружие-то есть?

— Есть, — сказал Степан и вынул из кармана браунинг.

— А у тебя? — старик цепко посматривал на Клешкова.

Санька поглядел на Степана.

— Покажь, — сказал Степан.

Санька вынул и положил на стол свой наган.

— Дайкося, — врастяжку сказал старик и потянул к себе за стволы оба пистолета.

— Дормидоша, — ласково сказал он, — займись.

Клешков почувствовал, что он взмывает из-за стола, что неведомая страшная сила поднимает его все выше и выше. Он вскрикнул. Дормидонт отпустил его ворот, и он упал на корточки.

— Василь Петров, — сказал старикашка, прищуривая глаза, — а ну дуплет к штофу?

— Икра паюсная да сельдь.

— Красно говоришь. Какую материю купец любит?

— Кастор, драп, а женский пол — для праздника крепдешин или крепсатен, панбархат, шелк, атлас. Для буден гипюр…

— Стой-стой, — со сверкающими глазами кричал Князев, — бостон в какую цену клал?

— Аршин — по десять, а то и по пятнадцать брал, — хитро, но с достоинством и не медля ни секунды отвечал Степан, — для визиток сукно первого сорта до двадцати за штуку материи догонял.

— Хват! — восторженно закричал Князев, стукнув рукой по столу. Первеющий ты, брат Василь Петров, первеющий ты человек в торговле! — Он посидел, пошевелил губами, обернулся к безмолвной фигуре в углу и вдруг скосил глаза на Саньку.

— Доверяю я тебе, Василь Петров, — он снова хихикнул, — а вот малого-то свово ты, брат, видать, плохо знал.

— Знал, — сказал веско Степан, — не боись, купец, и тут мой товар без накладу.

— Оно без накладу-то — факт, ан переоценил ты его! Скажи-ка, Саня, старичок весело блеснул глазом на Клешкова, — ты к хозяину-то свому сам приблудился, ай как оно вышло?

— Освободил он меня, — сказал Клешков. Его вдруг залихорадило от веселья в маленьких глазках Князева, от молчаливого присутствия человека в бурке, от длиннопалой руки с длинным ногтем на мизинце, которой тот придерживал полу, от тяжелой близости дьякона за его спиной. — Шлепнуть меня хотели, — пояснил он, чувствуя, как пересохло горло, и облизывая губы, — ну, и тут Василь Петрович… Я ему, как родному отцу…

— Ан и врешь, парнишка, — вскочил и подбежал, обогнув стол, вплотную к Саньке старик, — врешь все, милой! Комиссары тебя подослали, комиссары красненькие! Большевички-коммунисты!

Санька дернулся, но сзади на плечо упала чугунная рука, и голос дьякона предупредил:

— Стой смиренно!

— Какие комиссары! — воскликнул Санька, озлобляясь. Он сам понимал, что его сейчас может выручить только злоба. — Я этих комиссаров своими бы руками! Они меня под трибунал подвели.

— Занапрасно, Аристарх Григорьев, мальчонку теребишь, — сказал со своего места Степан, — ни в чем он не виновный. Что служить к большевикам пошел — за то я его хулю, да все по молодости, жрать-то надо! А малый он вполне нам сочувственный. Я его мысли наскрозь вижу.

— Наскрозь? — отскочив от Клешкова, сощурился Князев, — ой ли, Василь Петров, а про комсомол его знал, а?

— Так что — комсомол! — сказал Клешков. — Это я сам могу сказать.

— Говори! — поощрил Князев.

— Я в восемнадцатом году на электростанции работал…

— Рабочий! — уличающе поднял палец Князев.

— Да какой он рабочий, когда торговые все в роду, — перебил Степан, он же мой двоюродный племяш! Рабочий! Времена-то какие были! Тут хоть кто рабочим станет!

— Значит, комсомол? — спросил Князев, торжествующе усмехаясь. — Так, толкуй, кайся.

— Немцы в Харькове были, — пояснил Клешков, — а там ребята против них поднялись. Я и пристал к ним.

— Та-ак, — протянул Князев, — пристал, говоришь? А отстал ли?

— А на кой они мне, — сказал Клешков, — думаешь, дядя Аристарх, приятно было? Я и при обысках бывал. Все больших людей, солидных, обыскивали. Доведись так-то отцу бы не разориться да не помереть, и его б туда же, в чеку…

— Спас Харитошу господь, убрал его с грешной землицы, чтоб не лицезреть погибель нашу, — горестно вздохнул Степан.

Клешков похолодел. Если они сунутся в какие-нибудь его документы, то там черным по белому: Александр Савельевич… А Степан про отца Харитоша!

Но Князев вдруг нахмурился, отошел и сел на свое место. Туда же после его знака прошел и дьякон.

— Ладно, — сказал Князев, — на том и порешим. Есть у нас к вам дело, да только дюже оно деликатное. Потому так договоримся. Один делать его будет, другой у нас останется — на всякий случай. Согласны, голуби? Но скоро сказка сказывается, а дело-то, оно совсем нескорое.

Всю ночь шел дождь. Утром дорогу развезло так, что пройти было трудно. Гуляев направился к исполкому, где хотел отыскать Бубнича.

Длинные захламленные коридоры были пусты и темны. На втором этаже у предисполкома Куценко шло заседание. За машинкой мучился вооруженный боец, утирая пот со лба и через час по чайной ложке отстукивая буквы. На стареньком диване, ладонями обхватив колени, сидела девчонка в кожанке и платке. Крепкие ноги ее в кирзовых сапогах непрерывно двигались, то поджимаясь, то притоптывая. Это была Верка Костышева — комсомольский секретарь маслозавода.

— Здорово, Вер, — подсел к ней Гуляев, — не знаешь, Бубнич здесь?

— Все здесь, — не глядя на него, ответила Костышева. Она не любила Гуляева, и необъяснимая эта нелюбовь странным образом привлекала его к ней.

— Я у тебя хотел вот что спросить, — сказал он, разматывая шарф и растирая уши, — ты не помнишь, когда вы с Куценко осматривали склад потребкооперации, там посторонних не было?

Бубнич просил его на время оставить дело об ограблении складов потребкооперации и заниматься только поджогом полуэктовских лабазов. Но сейчас было время, а Костышеву он в милицию не вызывал, зная, как ее самолюбие будет задето допросом, поэтому он и воспользовался случаем расспросить ее между делом.

— Я бы всех этих ворюг в уездном торге вывела за Капустников овраг и в расход! — Верка зло сузила глаза. — Сволочи, сами небось и склад ограбили, и сторожа угробили.

— Ворюги-то они ворюги, да как это доказать?

— Это таким тетеревам, как наша милиция, надо доказывать. А мне и так все ясно. Захожу раз к Ваньке Панфилову. Вся семья с чаем сахар трескает. «Откуда, — говорю, — сахар?»

Гуляев весь напрягся:

— Сказал?

— Мне не скажи, я б его враз на ячейку поволокла. Да мы и так потом его обсуждали.

— Сказал он, где сахар добыл? — нетерпеливо потряс ее за локоть Гуляев.

— Ты руки оставь! — жестко стрельнула в него Верка серыми глазами. Это дело комсомольское. А ты в ячейке состоишь?

— Верка, — сказал он, преодолевая свой гнев к этой безудержно категоричной девчонке, — ты прости, что я тебе сразу не объяснил. Мы следствие по этому делу проводим. Сахар, раз появился в городе, он только оттуда — из кооперативных складов. Позарез надо знать, как его добыл Панфилов.

Верка пристально взглянула на него и задумалась.

— Тут дело-то не простое, — сказала она, морща младенчески ясный лоб. — Ванька-то, он у нас телок. Добрый до всех. У Нюрки Власенко мальчонка заболел. Нюрка сама больная, еле ходит. Ванька — мастер ихний. Он мальчонку-то на руки, да и до больницы допер. Спасли мальчонку. Сам фершал мазью мазал. Вот за это Нюрка его сахаром наградила. Две головки дала. Говорит, он у ей от старого режима схоронен был.

Гуляев открыл было рот, чтоб попросить Верку свести его с Иваном Панфиловым, как грохнула дверь и в приемную вломилась толпа взлохмаченных и разъяренных женщин.

— Давай их сюда! — кричала рослая работница в размотавшемся платке. Давай комиссаров!

— Хлеба! — истошно вопила худая маленькая женщина в подвязанных к ногам калошах. — Хлеба давай!

— Детишки не кормлены!

Шум стоял неистовый. Боец, сидевший за машинкой, оторопело вскочил. Двери распахнулись, и Бубнич с Куценко стали в них, спокойно глядя на бушевавшую толпу. Гуляев и Верка с двух сторон застыли у дверей, готовые прийти им на помощь.

— В чем дело, гражданки? — спросил Куценко. — Яка нужда вас привела сюда?

— Именно, что нужда! — ответила рослая работница в платке. — А ты, начальник, видать, жрешь, хорошо, коли не знаешь нужды нашей! Голод! Дети голодают!

Дикий шум покрыл ее последние слова.

— Тихо, — сказал, поднимая руку, Куценко, — причина понятна. Дайте слово сказать!

— Ты нам не слова, ты нам — хлеба давай! — опять крикнула рослая.

— Вот я и хочу сказать за хлеб!

Толпа сдвинулась вокруг.

— Товарищи женщины, — сказал Куценко, дергая себя за ус, — дела такие. Враг поджег склады. Об этом известно?

— А где твоя охрана была? — закричали из толпы. — Ты нам зубы не заговаривай!

— Идет гражданская война, товарищи бабы, — глухо сказал Куценко, — мы строим первое в мире государство рабочих. Государство ваше и для вас! Трудно нам. Враг у нас ловкий. Бьет по самому больному месту. А про хлеб, товарищи бабы, я так скажу. Хлеб нам губерния уже послала. Хлеб идет. Но для того чтобы он дошел, надо нам сорганизоваться и разбить банды вокруг города, прибрать к рукам внутреннюю контру! И в этом нам нужна ваша помощь!

— Мы-то с голоду мрем, а буржуи колбасу трескают! — крикнула женщина в калошах.

— Всех к стенке! — кричала женщина у самого уха Гуляева. — Гады! Награбили при старом режиме!

— Живодеры! — басом перекрывала всех толстая женщина в истрепанной кацавейке.

— Ваша классовая ненависть правильная, — сказал Куценко, перебивая шум, — но только знайте, гражданки, что самосудом делу не поможешь! У нас социалистическая республика! Сейчас она в опасности. Вы должны помогать нам, мобилизовывать своих мужьев и братьев. Надо выполнять задания, которые вам дает исполком. Тогда мы вам гарантируем и хлеб, и работу, и школы для детей.

Толпа притихла. Куценко говорил уже свободно и легко, указывал, что и как надо сделать, чтобы выжить в эти трудные дни, а к Гуляеву пробралась Верка Костышева и, показав глазами в сторону красивой работницы с мучнистым лицом, шепнула:

— Она и есть — Нюрка Власенко! Баба себе на уме! Ты гляди с ней, допрашивать будешь — палку не перегни. Нервенная она, может и глаза выцарапать.

Гуляев проследил, как эта женщина толкается в толпе, как равнодушно слушает она то, что вокруг говорится, отметил, что даже в потертом своем пальтишке и черном платке она как-то выделяется среди остальных работниц, и определил, что она здесь совершенно посторонняя, что она — по случаю.

«Может быть, сейчас поговорить?» — подумал он. И тут же решил, что это неосторожно. Надо выяснить о ней все. Только тогда допросить. Но между прочим, поговорить не мешало. Он подошел и встал рядом с ней, притиснувшись плечом к стенке.

— Шуму сколько наделали, — сказал он, подлаживаясь под чей-то чужой язык и от этого чувствуя себя в глупой роли неумелого сыщика. — Было б с чего!

— Сам-то жрешь, — лениво ответила ему Нюрка, — вот тебе и метится, что не с чего. Имел бы ребенка — по-другому бы запел, кобель здоровый!

— Трудное время, — сказал он, не желая спорить, — надо потерпеть.

— А мало мы терпели! — тут же вскинулась Нюрка. — Мы-то, бабы, одни и терпим — вы, что ли, жеребцы кормленные.

— Давно уж замечаю, — сказал он, косясь на нее, — больше всех кричит не тот, кому на самом деле плохо, а тот, кто как раз лучше живет.

— Это ты про кого? — Нюрка, выставив грудь, повернулась к нему. — Про меня, что ли?

— Почему про тебя? — пробормотал он, слегка смущенный.

— Я те дам на честных женщин наговаривать! — в голос закричала Нюрка. — Вот ребятам скажу, они те холку намнут, дубина жердявая!

— Пошли, Нюрк, пошли, — потянула ее за собой, проходя, рослая работница. А женщина в калошах шепнула, дотянувшись до уха Гуляева:

— С энтой не вяжись, парнишка, а то перо в бок получишь!

— Вер, ты эту Нюрку хорошо знаешь?

— Чего бы ее не знать, — ответила Верка, прислушиваясь к тому, что говорится за дверью, — на нашем заводе лет пять уж как работает. Ребенок у нее. Баба занозистая, но дурного от нее нету.

— Вер, — сказал Гуляев, — а как мне Панфилова повидать?

— Зачем он тебе? — спросила Верка, недоверчиво окидывая его серыми непримиримыми глазами. — Он при карауле тут.

— Где — тут? — обрадовался Гуляев.

— Хоть бы и тут! Я его к тебе не потащу! — отрезала Верка. — Что ты нам за начальник?

— Никакой я не начальник, — сказал Гуляев, — а просто нужно мне знать все про эту Нюрку. Это не личный интерес, а дело.

— Если по делу — можно, — размышляюще пробормотала Верка, потом встала, поплясала немного, чтоб согреться, и вышла.

Вскоре она вернулась, подталкивая перед собой невысокого ловкого парня в армейской фуражке, длинном штатском пальто и обмотках. Винтовка без штыка висела у него на плече дулом книзу.

— Вот Панфилов, — коротко сообщила Верка и снова устроилась на диване.

— Гуляев, следователь милиции, — сказал Гуляев, вставая и подавая руку.

— Фу-ты ну-ты! — сдавив руку Гуляева, засмеялся парень. — С чего это я вдруг вам понадобился?

— Скажите, товарищ Панфилов, — Гуляев сознательно взял официальный тон, — сахар, который дала вам Власенко…

— А-а! — покраснел парень. — Я ж не крал его!

— Она на ваших глазах его доставала?

— Как доставала?

— Вы видели, где и как он у нее хранится?

— Видел. В мешочке таком.

— Большой мешок?

— Махонький.

— Сахару в нем много было?

— Кила три!

— Немало!

— По нонешним временам — клад.

— Откуда ж она его добыла, этот клад?

— Говорит, с прежних времен хранила.

— А вы верите?

Парень подумал, посмотрел на Гуляева, отвел глаза:

— Нюрка, она девка-то ничего, своя. Почему ж не верить?

— Скажите, а что за знакомства у нее?

— У Нюрки? — парень рассмеялся. — Ну, я вот — знакомство. Еще наши парняги…

— А кроме?

Парень посмотрел на Верку. Та вмешалась:

— Выкладывай, Вань. Милиция знает, зачем ей это надо. Давай, как на ячейке. Крой.

— Нюрка — она у нас лихая, — сказал Панфилов с некоторым усилием, так навроде в доску своя, но есть у ей один изъян. — Он остановился и снова взглянул на Верку. Та тоже пристально и настороженно глядела на него. — В общем, значит, так! — решительно рубанул Панфилов рукой по воздуху. — Она, понимаешь, с блатными шьется. Тут такое дело. Ребенок-то у нее, он при прошлом режиме еще сработан. Был у нас в городе Фитиль, не слыхали?

Гуляев покачал головой.

— Сперва был, как все, потом подался в Харьков, еще огольцом, а потом уж наезжал в своем шарабане. В большие люди пробился. Говорили — шпаной заправлял. Вот от него Нюрка пацана-то и нагуляла. Перед самой революцией накрыла его полиция. А потом вроде мелькал он в городе. И главно, стали к Нюрке ходить разные налетчики… И всех она принимает. Одно время перевелись они тут, а вот опять, значит, появились.

— А Фитиль?

— Про Фитиля ничего не знаю.

— Ясно, — сказал Гуляев. — Вера, могла бы ты помочь мне в одном деле?

— Если общественное, помогу, — сказала Верка.

— Будь спокойна — не личное. А вы, товарищ? — он посмотрел на Панфилова.

— Раз Верка с вами, я тоже.

— Мне надо, чтобы вы ввели меня к Власенко. А потом придется, возможно, провести и обыск.

Панфилов помрачнел:

— На такие дела я не гожусь. Живу рядом, шабёр. А тут — обыск…

Гуляев усмехнулся, хотел что-то сказать, но вмешалась Верка.

— А на революцию ты годишься? — спросила она Панфилова. — Так что, Вань, бросай дурака валять. Раз требуется, надо сделать. Как договоримся, Гуляев?

— В шесть часов я прихожу к вам на Слободскую, и мы все идем.

Было темно, когда Гуляев добрался до барака, где ждали его Костышева и Панфилов. Вокруг стояли маленькие домики, крытые дранкой. За ними чернел поросший деревьями овраг.

— Сделаем так, — решила Костышева, — мы войдем в дом, отвлечем ее. О тебе предупредим, что пришел еще один. У нас к ней дело есть. Собираемся воскресник на заводе устроить. Ходим по домам, уговариваем. Мы пока поговорим с ней, а ты во дворе пошаришь: нет ли чего подозрительного. Так?

— Попробуем, — согласился Гуляев.

Они перешли улицу. В последнем свете умиравшего дня Гуляев следил, как отделившиеся от него Верка и Панфилов подошли к Нюркиной хате и скрылись во дворе. Стараясь держаться у самых заборов, он шел за ними. Калитка открылась. Он шагнул в просторный двор и осмотрелся. В полумгле виден был тупой силуэт клуни. Он прошел по двору, обогнул поленницу, нащупал дверь, распахнул ее. В клуне пахло гнилым картофелем. Он шагнул во тьму. Так и есть: почти до самой стены лежала картошка. Такого количества картофеля хватило бы, чтобы кормить целый взвод в течение недели. Расталкивая ногами картошку, Гуляев обошел клуню от стены до стены и ничего не обнаружил. Надо было идти в дом.

В горнице сидели Панфилов и Верка, а хозяйка возилась у печки.

— Вот и он, — сказала Верка. — Так ты придешь, Нюра?

— Ще не знаю, — послышался певучий голос, в котором Гуляев с трудом узнал тот резкий и хрипловатый, что был у женщины в черном платке. — Може, и буду.

— Нюрка, брось! — резко сказала Костышева. — Все наши будут. Надо готовиться.

— Ох, не знаю, — сказала, выходя из кухни и снимая фартук, Нюрка. Она приветливо взглянула на Гуляева, нахмурилась было, узнав, но тут же заулыбалась: — Той вредный прийшов! Сидайте!

Гуляев поблагодарил и сел. Панфилов вдруг буркнул что-то и вышел. Верка строго посмотрела ему вслед:

— Международное положение острое, бандюки со всех сторон лезут, а ты, Нюра, работница и должна быть вместе со своим классом. Так что в восемь утра у завода.

— Ладно, — сказала Нюрка улыбаясь, — приду. Чего ж вам до нас трэба? — спросила она, поворачиваясь к Гуляеву.

Верка встала и прошла в кухню.

— Вода-то у тебя тут? — спросила она из-за занавески.

— В сенцах, — ответила Нюрка, глядя на Гуляева.

По выражению Нюркиного лица видно было, что она считает Гуляева очередным претендентом на ее симпатии и уже решила, как ей отвечать на его хитрые начальнические приставания.

Верка ворочала чем-то железным в сенях.

— Нюра, — сказал Гуляев, глядя в черные лукаво-насмешливые глаза, скажите, кто вам дал сахар?

Секунду Нюрка сидела неподвижно, и только лицо ее, как платок в руках фокусника, непрестанно менялось.

— Який такий сахар? — спросила она, вся вдруг словно закаменев. — Та вы кто будете, товарищ хороший?

— Я следователь милиции, — сказал Гуляев и показал ей удостоверение, — и я вас, Нюра, прошу ответить мне без всяких уверток, потому что в этом случае вы не понесете никакой ответственности, — откуда вы добыли сахар!

Нюрка что-то прикидывала и соображала.

— Не знаю никакого сахара, — сказала она и встала, — не знаю и говорить ни о чем таком не желаю.

— Сядьте! — повысил голос Гуляев. — И не подходите к окну.

Она покорно села и отвернулась от него. Теперь Гуляев знал, что с сахаром действительно не все чисто. В ней чувствовалось такое внутреннее напряжение, что надо было только точно поставить вопрос — и она выдаст себя.

— Сколько у вас его? — спросил он, немного помолчав.

— Кого? — тоже помолчав, переспросила Нюрка. Гуляев внимательно следил за ней.

Она уже давно должна была закричать, разыграть гнев, истерику, а она вела себя спокойно. Что за этим? Опыт? Растерянность? Растерянной она не казалась, хотя все произошло неожиданно.

— Где сахар? — спросил он резко.

— Та який сахар? — закричала она, вскочив. — Ты чего прицепился? Нема у меня сахара никакого, вот и весь сказ!

Он встал и шагнул к ней. Теперь они стояли лицом к лицу. Он почти вплотную приблизил к ее лицу свое.

— Если ты мне сейчас не ответишь, мы устроим обыск, — отчетливо сказал он, — и тогда посмотрим, как ты заговоришь!

Она дернула головой, прикрыла глаза, отстраняясь от его взгляда.

— Якое такое право, — пробормотала она, — у нас обыскивать? Шо я шпана?

— Кто тебе дал сахар? — он повернул к ней лицо. — Кто дал сахар?

— Господи! — охнула Нюрка. — Та невиноватая я!

— Кто?

Она резко рванулась и отскочила.

— Ты хто такой? — закричала она с гневом. — А ну геть з хаты!

Он снова шагнул к ней.

— Не пидходь! — она схватила со стола лампу и подняла ее над собой.

Он подошел, она смотрела расширенными, сумасшедшими глазами. Он поймал ее руку, выхватил лампу и поставил на стол.

— Кто? Фитиль? — в последний раз спросил он. Она вся съежилась и смотрела на него в каком-то суеверном ужасе. — Он принес сахар?

Женщина молчала.

В сенях снова что-то загромыхало. Хлопнула дверь. Он отошел, чтобы видеть хозяйку и вошедшего одновременно. У порога стояла Верка, вытирая сапоги.

— Мануфактуры-то у тебя сколько! — гневно закричала она. — Всю, что ли, к тебе завезли?

И Нюрка, внезапно сев на лавку, вдруг ответила почти шепотом:

— Усю!

Гуляев, попросив Верку посмотреть за Власенко, вышел в сени. При тусклом свете свечи он обнаружил на подлавке огромные тюки материи. Не хотели в погреб или подвал спрятать — качество берегли. Подлавка была подновлена и подперта крепкими столбами. Он осмотрел сени повнимательнее. Кроме старого самовара, ржавой трубы и детских салазок, ничего больше не обнаружилось. Он вышел во двор и сразу наткнулся на чью-то темную фигуру.

— Кто? — спросил он, сжимая рукоять нагана.

— Панфилов, — ответила фигура молодым баском. — Сторожу вот.

— Сторожить тут пока не надо, иди со мной, — позвал Гуляев. Чувство близкого открытия не оставляло его. Он дошел до клуни, снова зажег и высоко поднял свечу. Темные холмы картошки громоздились до самых стен.

— Покопай-ка тут, Иван, — приказал он, — может, под картошкой что спрятано?

Иван снял винтовку, стал прикладом разгребать и прощупывать клуню.

Собственно, улик было достаточно. Нюрка безусловно была связана с грабителями. Может быть, даже сама участвовала в ограблении склада. Главное сейчас — узнать сообщников.

— Мешок! — сказал Панфилов, копошившийся в углу, и наклонился. Потом, с кряхтеньем присев, вывернулся и подтащил к выходу грязный мешок. Гуляев поднес свечу. Панфилов развязал тесемку. В глаза ударили своей слепящей белизной крупные, выставившие неправильные грани куски сахара.

— Понял? — спросил Гуляев.

— Понял! — Иван встал. — Сука! А я-то к ней, как к своей. — Он вскинул на плечо винтовку и выскочил из клуни.

Настоящий обыск надо провести завтра. Сейчас важнее всего имена и место пребывания грабителей. Гуляев закрыл клуню и прошел через двор к сеням. Еще не открыв дверь в горницу, он услышал голоса. Голоса эти накалялись.

— Спасибо, спасибо, сусид! — говорил низкий подрагивающий от злости голос Нюрки. — Услужил мне! Привел разбойников!

— Помолчала бы! — с не меньшей яростью вился голос Панфилова. — Люди голодают, жрать неча во всем городе, а ты, гада, одна все под себя подгребла!

Верка только повторяла, как заученный припев к хоровой песне:

— А я-то, дуреха, верила. Я-то говорила: «Наша баба, работница. Мозоли у нее на руках, сынок у нее растет!»

«Сын», — вспомнил Гуляев.

— Где ваш сын?

— На улице с ребятами играет, — ответила Нюрка и вдруг вскинула голову: — А на что вам мой сын, невиноватый он!

В наружную дверь стукнули три раза. Нюрка вскочила.

— Сидеть! — шепнул Гуляев, вырывая из кармана наган. — Вера, сними кожанку и открой. Иван, следи за ней! — он кивнул на Нюрку.

Верка, сбросив кожанку, вышла в сени. Иван подошел и почти уперся дулом винтовки в грудь Нюрки. Та отпрянула к самой стене. Гуляев встал так, чтобы дверь, открываясь, прикрыла его. Из своего угла он показал Нюрке наган и погрозил пальцем. Жестом он заставил Ивана спрятаться на кухне. В сенях беседовали вполголоса.

— Пройдите, сами ей скажите, — услышали они голос Верки, и в сенях послышались шаги. Открылась дверь. На пороге стоял человек в пальто и мокрой фуражке. Человек был низкорослый, крепкий, руки держал в карманах.

— Нюр? — спросил он негромко. — Што? А? Хапеж какой?

Гуляев, взглянув из-за его плеча, увидел расширенные, неподвижные глаза Нюрки и понял, что глаза эти выдают их.

— Руки вверх! — вдруг крикнула Верка и выхватила браунинг.

Человек прыгнул, повернулся и рванулся к двери. Гуляев ударил неточно, но все-таки услышал, как ляскнули зубы, и человек в фуражке сел на пол. Гуляев упал на него, прижав его руки к полу. Подбежал Иван, быстро обыскал незнакомца. Потом они подняли его. Но голова парня свисала вниз, а из угла рта бежала кровь. Панфилов рассовывал по карманам два пистолета и нож, найденные у бандита.

Фуражка упала на пол, и Панфилов отбросил ее ногой в угол. Парень все еще не пришел в себя. Светлые густые кудри разметались по лбу. Глаза были прикрыты.

— Кто такой? — спросил Гуляев у Нюрки. Та хрипло ответила:

— Виталька Гвоздь.

— Принимал участие в ограблении склада?

— А я почем знаю!

— Ну и ну! — сказал Ванька Панфилов, доставая и рассматривая финку с наборной, засиявшей при свете лампы янтарным многоцветьем рукоятью. — Это, брат, и правда Гвоздь. Из шайки Фитиля! Он!

Гвоздь раскрыл глаза, мутно оглядел комнату, склонившихся над ним людей и вдруг вскочил с такой легкостью, что успел бы выскочить в дверь, если бы Панфилов не двинул его прикладом. От удара он охнул и снова сел на пол. Потом повернулся, привстал и прошептал, глядя на Нюрку:

— Шкура! Легавых навела! Фитиль расплатится, — и снова упал, вжав голову в плечи.

— Прикидывается! — сказала Верка. Гуляев с Иваном отволокли его в кухню.

— Будь при нем! — предупредил Панфилова Гуляев. Он вошел в горницу и только раскрыл было рот, чтобы опять начать допрос Нюрки, как в сенях снова хлопнула дверь и затопали сапоги. Он кинулся к двери, встал за ней, и тут же она распахнулась.

— Беги! — услышал он дикий вопль Нюрки. Ударили выстрелы, и он торопясь выстрелил сквозь дверь. Она захлопнулась.

Он рванул дверь в сени. Оттуда полыхнула навстречу вспышка. У самого виска всхлипнула пуля. Входная дверь ударила. Он кинулся за бегущим. Выскочил во двор. Выстрелил трижды в ту сторону, но заскрипел забор и залились по всей округе собаки. Он побежал к тому месту, где затрещали как ему почудилось — доски. Но все шумы вокруг тонули в шуме дождя, в его ровном неумолчном дроботе.

Когда он вошел в хату, Панфилов стягивал Верке руку каким-то платком. Нюрка сидела в углу, не глядя ни на кого. В кухне стонал раненый Гвоздь, а посреди горницы стоял мальчик во взрослом пиджаке, свисавшем с плеч, и картузе, насаженном до переносья. Он стоял, смотрел на разор в хате, на людей, бродящих по их дому, и бормотал:

— Мамк, чего это? А? Чего это, мамк?

Наступили сухие погожие дни, опять весело и не по-осеннему смотрело с неба солнце. Однако на улицах было пусто. Люди возились на огородах, толпами уходили в лес по орехи, и никакие посты и проверки документов не могли их остановить.

Утром Иншаков вызвал к себе Гуляева. В кабинете у него сидел Бубнич. Оба за последнее время осунулись, щеки Иншакова рыжели двухдневной щетиной. Сквозь открытые окна доходил в кабинет запах палой листвы и свежего навоза.

— Допросил Гвоздя? — спросил Бубнич, поворачиваясь от окна навстречу Гуляеву.

— Допросил. Это они втроем ограбили склад кооперации. Сторож знал Веньку — того, кого застрелили в перестрелке в доме у Власенко. Это и помогло. Сторож приторговывал зажигалками. На этом его и купили, хотя по ночам он был осторожен. Поддался на знакомое лицо. Фитиль ударил его по голове ломиком, они быстро очистили склад и вынесли вещи… Но дальше неясно. Я спрашиваю: вещи сразу перенесли к Власенко? Отмалчивается. Я спрашиваю: был еще кто с ними? Говорит: никого не было, но говорит неуверенно. Думаю, дня через два расколется. Он в холодной сидит. Там ему не нравится.

— Расколоть-то надо, понимаешь, какое дело, сегодня, — сказал Иншаков. Он сидел в своем кресле. Под светлыми ресницами изредка проблескивали линялые голубые глаза. — Дела такие, что сейчас от этой нити черт его знает что зависит…

Он повернулся к Бубничу:

— Военком звонил. Грибники и орешники идут валом. Чуть не до драки с караульными. Мы с этим, понимаешь, какое дело, подсобным промыслом можем в город всю банду пропустить.

Бубнич долго молчал. Потом сказал:

— Озлоблять людей нельзя. И без того положение трудное. Губерния просит продержаться две недели, раньше помощи прислать не может. О Клеще сведений фактически нет. Но, судя по всему, о нас он знает многое. Установлено, что в городе действует контрреволюционное подполье. Белые они, эсеры или анархисты — это еще только предстоит выяснить. Выход один действовать. А как — это надо обдумать. Вот, товарищ Гуляев, какое положение. Так что ваш Гвоздь должен заговорить. А как Власенко?

— Пока в истерике. Допрашивать нет смысла.

— Сегодня же допросить и выяснить все, что она знает.

— Есть!

Вернувшись в свой кабинет, Гуляев сразу же попросил привести Гвоздя. В комнате дымно бродило солнце, вились тучи пылинок.

Ввели арестованного. Гуляев махнул охране, чтоб ушли, приказал заключенному сесть. Гвоздь должен был заговорить, и, должно быть, он увидел решимость в гуляевских глазах, потому что сразу занервничал.

— Твое настоящее имя? — Гуляев смотрел на него с ненавистью, которую не желал скрывать.

— Семен, — сказал Гвоздь, отводя глаза. Русые волосы его взлохматились и потемнели за время пребывания в холодной.

— Фамилия?

— Да кликай Гвоздь. Мене все так кличут.

— Мне плевать, как тебя кличут. Я спрашиваю фамилию.

Гвоздь передернул плечами, словно ему было холодно:

— Воронов, я и забыл, когда меня так звали.

— Говорить будешь?

— А чего говорить? — тянул время Гвоздь.

— Последний раз спрашиваю: будешь говорить?

— А то — что?

— Охрана! — крикнул Гуляев.

Вошел молодой милиционер.

— Товарищ боец! — сказал он строго.

— Слушаю, товарищ следователь!

— Взять арестованного и сдать в трибунал.

— Есть, — конвоир выставил перед собой штык, шагнул вперед.

Гвоздь вскочил.

— Ладно, — сказал он, поворачиваясь к Гуляеву, — все расскажу… Только выгони этого…

— Товарищ боец, благодарю за службу, — сказал Гуляев. — Покиньте на время это помещение.

Конвоир четко откозырял и вышел.

— Где припрятали товар? — спросил Гуляев.

— Да мы, почитай, его и не вывозили, — сказал Гвоздь, — мы его только что перенесли — и всего делов.

— Куда перенесли?

— А через улицу. Там напротив лавка была при старом режиме. Она теперича закрытая. У Фитиля… — Гвоздь замолк и снова передернул лопатками, — у его ключ был, мы за полчаса весь товар и перенесли. Все там и оставили. А на другой день добыли тачки…

— У кого?

— Фитиль все… Ни я, ни Венька — мы не касались. Привез три тачки. Мы и перевезли все к Нюрке… Народ-то этими тачками завсегда пользуется.

— Хлебные склады вы подожгли?

— А на кой нам надо было их жечь? Тот склад кооператорский мы ведь почему взяли? Там всё вещички были, которые сбыть легко. Мануфактура, сахар. А хлеб продавать — враз заметут и к стенке! Какая ж нам выгода поджигать?

— Где сейчас Фитиль?

— Того не знаю, — Гвоздь отвел глаза. — Он мне не докладывался.

— Где вы чаще всего прятали награбленное?

— У Гонтаря в саду. Там у его шалаш, так мы там…

— С кем был связан Фитиль, кто к нему приходил?

— Не знаю. К нам никто не ходил. Он сам куда-то исчезал, чуть не раза три на дню. У нас никого не бывало.

— Проверим, — сказал Гуляев. — Если соврал — не помилуем.

— Чего пугаешь? — обозлился Гвоздь. — Мне, как ни верти, конец. Либо вы шлепнете, либо — Фитиль найдет, скажет: скурвился — подыхай.

— Фитилю до тебя не добраться. Руки у него коротки, — сказал Гуляев.

— Не-ет, у Фитиля руки длинные, — пробормотал Гвоздь.

Едва его увели, Гуляев кинулся к Бубничу.

— Товарищ уполномоченный, — с места в карьер начал Гуляев, — может, вы дадите кого-нибудь в помощь? Мне надо немедленно допросить эту Власенко. Гвоздь дал показания. Хочу проверить. У них, оказывается, база была в садах. Малина. Необходимо срочно проверить, а я один не смогу сразу и туда и сюда успеть.

Бубнич слушал, но слова словно отскакивали от его бронзового широкоскулого лица.

— Вот что, товарищ, — сказал он, — ты разве сам не видишь, какое положение? Надо все успеть и все — самому.

Гуляев кинулся в свою комнату, на ходу приказав привести к нему Власенко.

Он сидел и записывал суть показаний Гвоздя, когда ее ввели. Она стояла в потрепанной юбке с грязным подолом, в жакете с продранными локтями, упавший на плечи платок обнажил черные свалявшиеся волосы. Красивое белое лицо с очень ярким ртом хранило выражение какой-то отрешенной одичалости.

— Садитесь, — сказал ей Гуляев, кивнув на стул.

Она отвернулась от него, стала смотреть в окно.

— Слышите, что говорю! — поднял он голос. — Подойдите к столу и сядьте!

Как во сне, не отрывая глаз от окна, где билась и шуршала тополиная листва, она сделала два шага и села.

— У меня к вам несколько вопросов. Если вы ответите на все вопросы, мы вас выпустим.

Она словно бы и не слышала этого.

Гуляев разглядывал фотокарточку, взятую в доме Нюрки. Из желтоватой рамки с вензелями, выведенными золотыми буквами, смотрело молодое, хищное, зло улыбающееся лицо. Откуда-то он знал этого человека, где-то видел совсем недавно, но вспомнить — хоть убей! — не мог.

— Фитиль? — спросил он, подвинув фотографию Нюрке.

Она взглянула, потом взяла фотографию в руки и засмотрелась на нее. На усталом лице вдруг проступило выражение такой страстной нежности, что на секунду Гуляеву стало неловко.

— Это Фитиль? — повторил он вопрос.

Она отложила карточку, взглянула на него и кивнула.

— Как зовут Фитиля?

Она посмотрела на него диким, затравленным взглядом.

— Будете отвечать?

Она опустила глаза и молчала.

— Нюра, — сказал он, вставая, — если вы не будете отвечать, нам придется вас задержать.

Она вскинула голову:

— Гад!

Гуляев почувствовал, как тонкий холодок бешенства поднимается в нем. Она сидела здесь и оскорбляла его, следователя Советской власти, а любовник ее, сбежав от расплаты, где-то готовил новые грабежи и убийства… С трудом он заставил себя успокоиться. Она темная женщина, многого не понимает.

— Нюра, — сказал он, — ведь вы такая же работница, как и другие. Вы хлеб свой потом добывали. Для вас Советская власть не чужая. Почему же вы не хотите ей помочь?

Она опять взглянула на него, уже спокойнее, хотя дикий огонек все еще горел в глазах.

— Коли она не чужая, за шо арестует? Хлопец мой зараз один в дому.

— А когда вы хранили ворованный сахар, а вокруг женщины с голодухи только что дерево не грызли, вам не было стыдно? Разве они не такие же, как вы? У них не такие же хлопцы, как ваш?

— Сыночку мий родименький! — заплакала, запричитала Нюрка в ответ.

— Сын ваш на попечении соседок, — сказал Гуляев, еле сдерживаясь, — о нем заботится комсомольская ячейка завода.

— Сы-ночку, — плакала Нюрка.

— Где скрывается Фитиль? — Гуляев зачугунел от злобы. — Будете говорить?

Нюрка испугалась. Глаза ее закосили.

— Та я ж не знаю! Вин мне не говорил.

— Кто к нему приходил кроме членов шайки? — уже спокойно спросил Гуляев.

— Приходил черный такий… Здоровенный, с бородой!

— Фамилия? Ты же знаешь!

— А про Рому пытать не будете?

— Кто такой Рома?

— Та Фитиль!

— Пока не буду. Кто этот черный, с бородой?

— Дьякон! — глухо сказала она, уже раскаиваясь и сомневаясь. — Вин приходив. Вин же и на дило с ими ходив. А як же. А Рома — вин только сполнил.

Приказав ее увести, Гуляев посидел с минуту, обдумывая все, что узнал, и ринулся к Иншакову. Теперь в руках его была нить, и надо было идти по ней, пока не распутается весь клубок.

Уже смеркалось, когда впереди замерцали огни. Слышались собачий лай, рев скота.

— Посоветоваться надо, — сказал, сползая по склону оврага, Аристарх Григорьевич, — кабы на свою голову пулю не схлопотать.

Фитиль заскользил по мокрой глине оврага и ловко затормозил перед самым ручьем.

Клешков последовал за ним. Аристарх зачерпнул ладонями воду, выпил из них, как из ковша, стряхнул последние капли на лицо, обтерся длинным платком, добытым из-под чуйки, и присел на свой «сидор». Фитиль наскреб палых листьев и уселся на них. Клешков стоял, рассматривая узкую балку, заросшую рыжим кустарником и заплесневелымбурьяном. Вода в ручье глухо шумела, она была темной и холодной. Овраг уходил прямо в хмурое небо.

— Вот жизнь какая путаная, — сказал Аристарх, добывая в таинственных карманах под чуйкой спички, — сидишь в городе, так тебе этот Клещ на каждом шагу мерещится. Вышел за окраину — его днем с огнем не сыщешь. Я так скажу, — решил он, — айдате, братики, в деревню. Поведаем кому из настоящих хозяев об нашем деле, не обо всем, а так, с краешку, — он нас и сведет? А?

— Пошлепали! — сказал Фитиль. — Эй, чемурило, кончай портки просиживать!

Они вылезли из оврага и, следуя за Аристархом, дошли до первой поскотины. Позади всех, пришлепывая отстающей подошвой и затейливо матерясь, плелся Фитиль.

— Войдем, хатку поищем поисправнее, там и сговоримся с хозяином, сообщил Аристарх, пролезая под поперечную слегу. Почти немедленно вслед за его словами из-за плетня выпрыгнул огромный волкодав и бросился им навстречу.

— Кто такие? — закричал чей-то голос.

Князев что-то медово ответил.

— Беркут, домой! — К ним не торопясь подошел мужичонка с винтовкой под мышкой. — А ну, за мной! Батько разберется прямо на сходке.

Сходка была в разгаре. Конные, окружившие толпу, хрипло горланили. Атаман Клещ держал речь.

— Люды! — сказал Клещ. — Мы вольные казаки! Стоим за анархию и слободу! Комиссарам и чрезвычайкам пущаем юшку и ставим точку! — Он прокашлялся, лицо налилось кровью. — А шобы карать зрадников и прочую контру… — он замолчал и тупо оглядел стоящих. — Це вам усе объяснит мий главный заместитель Охрим Куцый.

Из-за спины атамана выдвинулся длинный сутулый человек в огромной карачаевской папахе, в расстегнутом полушубке, с плетью в руке. На широком длинноносом лице сверкал один глаз, веко другого было накрепко заклепано.

Подъехал конный и, увещевая, звучно врезал по чьей-то спине нагайкой. Неожиданно и звонко ударил неподалеку петух.

— Громадяне! — сказал одноглазый. — Батько Клещ поднял над округой наш черный прапор. Це прапор вильной селянской доли! Шо ж делают ваши избранные головы? С подмогой идут назустричь великой правде анархии тай свободы? Ни. Воны сидят, як вороны над падалью, и гавкают, шо воны ни с нами, ни с червоными комиссарами, ни с бароном Врангелем… Ось и дивитеся, громадяне. По усей округе встают селяне супротив билых господ та червоных нехристей, а воны задумалы сами отсидеться, тай вас заманили, вас, честных селян!

В толпе загомонили. Охрим повернулся в сторону Клеща:

— Наш батько, вин за волю! Вин за народ. Вин не желает вмешиваться в приговор. Треба вам, браты, казаты нам, шо заслуживают цеи запроданцы! Решайте, громадяне.

На секунду наступила тишина. Клещ молча глядел перед собой маленькими недовольными глазками.

— Ошиблись воны! — крикнул чей-то голос, и сразу обрушился гвалт:

— Та невиноватые воны зовсим!

— Як невиноватые? А хто ж виноватый?

— Батько, ослобони!

— Поучить их, вражьих сынов!

— Нехай живут! Ошиблися!

— К стенке их, курих детей!

Настроение большинства было явно в пользу освобождения. Охрим прислушался, повернулся к атаману. Толстое лицо Клеща побагровело. Крики толпы его явно не радовали. Одноглазый что-то нашептывал ему на ухо.

Неожиданно из толпы выступил Князев. Его длинные сивые волосы, странная фигура в поддевке, благостно улыбающееся лицо заставило толпу умолкнуть.

— Дозвольте, граждане, словцо молвить, — тонко пролился его голос.

Санька увидел, как Клещ вопросительно повернулся к Охриму, а тот шагнул было вперед, но Князев уже говорил.

— Вы, свободные граждане села Василянки, должны ноне судить свою избранную власть. Батько Клещ, защитник наш, дал вам полную волю постановить как захотите. Так дозвольте ж, граждане, сообчить. Вот мы трое идем с городу. Власть там у христопродавцев большевиков. Мучат они добрых людей, отнимают потом да кровью нажитое добро, довели народ до голодухи, до холодной смерти. Сами жрут, раздуваются, радуются, что у других кожа к ребрам прилипает. — Он повернул голову к Клещу. — Давеча в городе склады сгорели. Сами же они, большевички эти, и пожгли. Все товары вывезли да схоронили по тайным местам, а склады ночью пожгли, чтоб людям очки втереть. Вот какие дела на божьем свете деются… — Князев примолк.

По толпе прошел ропоток, но она ждала продолжения. Видно было, что и Клещ, и его люди слушают с большим вниманием. Фитиль толкнул в бок Саньку, шепнул:

— Хитер, подлюка! Кому хошь мозги вправит.

Князев поднял голову, словно очнулся от какой-то думы:

— Вот и хотел я вам сказать, люди добрые. Весь белый свет ополчился супротив анчихриста с красным флагом, да силен анчихрист! И не тем силен, что взаправду сила у его, а силен нашей глупостью. Кого комиссары грабят, кого казнят? Вас, мужиков, первых, да и нас, городских, не меньше. А за кем идете? За этими, что ли? — Князев ткнул рукой в троих у крыльца. Батько Клещ силу поднимает народную, всех собирает, чтоб опрокинуть проклятую анчихристову власть, а вы тут, как в берлоге, ото всех отгородились, мешаете пакость эту люциферову осилить! Вот и хочу напомнить вам, люди добрые, василянские жители, что не помогали вы батьке Клещу и воле народной скинуть комиссаров, а мешали — хоть и по неразумению, а ваши головы — те по умыслу. Большевики они по натуре, как на духу говорю: большевики, вот они кто! Нехристи они!

Толпа взорвалась криком. Князев молча ждал. Ждали и на крыльце. Князев заговорил, и толпа затихла.

— Вот и говорю вам, как со стороны прохожий, говорю: докажите вы свою преданность батьке, докажите, что вы за свободу да супротив общего ворога, выдайте вы сих изменников батьке головами. Пусть это клятва ваша будет, что отреклись вы от красного анчихриста, что будете с батькой и воинством его до самой победы!

Князев надел треух и, подойдя к крыльцу, встал у самых ног атамана. Тот, тяжело шевельнув шеей, скосил на него глаза, кивнул, одобряя.

Толпа молчала. Потом вышел жилистый мужик с окладистой бородой.

— Та воны ничего другого не достойны! — крикнул мужик. — Смерть им, гадам!

И тогда вокруг разразилось:

— Це вин за должок мстит!

— За шо их губить?

— Нехай живуть!

— Як батько решит!

И потом все громче:

— Треба батьке казаты!

Клещ осмотрел толпу, теперь вся она тянулась к нему глазами. Он шагнул вперед.

— Хлопьята, — сказал он зычно, — война вокруг! Война. Не воны нас, так мы их, а шоб мы их, треба вырвать с корнем все гадючье семя, шо им пособляет. Благодарен я вам, шо вы мене слухаете! Так я решаю: раз война, так пощады нема. Пусть гниют под забором! — и он махнул рукой.

Охрана прикладами затиснула арестованных во двор, и через минуту грянул оттуда залп. Дико взвизгнул бабий голос, и снова ударил выстрел, теперь уже одиночный.

— Расходись! — скомандовал Охрим. Толпа стала расползаться. Фитиль и Клешков смотрели, как Князев, сняв шапку, разговаривает с Клещом. Льстивое лицо старика сияло. Клещ слушал его молча, изредка кивал. Через несколько минут Князев обернулся к ним и поманил к себе.

— Вот, батько, — сказал он, подталкивая к нему спутников, — и эти со мной. По великой нужде к тебе, по крайнему делу.

На другой день с утра Князев ушел совещаться к Клещу, и его не было уже с полчаса. Мрачный Фитиль ссорился с хозяевами, требуя самогона, но прижимистые украинцы не спешили выполнить его требование — им не был ясен ранг постояльцев. Старший, видно, пользуется уважением, зато двое других не очень похожи на батькиных хлопцев. Клешков вышел и стал под пирамидальным тополем, наблюдая сельскую улицу.

У штаба толпился народ. Из ворот выезжали конные. Мимо Клешкова проехал всадник и осадил лошадь.

— Эй! — окликнул он Саньку. — Здорово, чего пялишься?

— А мне не запрещали, — сказал он с вызовом.

— Твой старый хрыч с батькой нашим грызется.

— Он такой! — сказал на всякий случай Клешков.

Вышел и встал у калитки Фитиль. Он безмерно скучал в этих местах, где ему не к чему было приложить свое умение.

— Парень, — позвал он всадника, — у вас в железку играют?

Тот, не привыкший к небрежному обращению, молча смотрел с седла на Саньку и поигрывал нагайкой.

— И откуда такая публика у нас взялась? — раздумывал он вслух. Может, срубать вас к бису?

Фитиль подошел и тронул его за колено:

— Как звать-то тебя?

— Семка.

— Есть у вас, кто по фене ботает?

— Попадаются, — сообщил Семка, — могу познакомить.

Они двинулись к штабу.

— Тут погодите, — сказал Семка, кивнув на скамью под окнами.

Фитиль подобрал какую-то палку, вынул нож, уселся строгать. Клешков, сидя рядом, прислушивался к шуму за окном. Рама была приотворена, и низкий хриплый голос какого-то клещевского штабного перехлестывался с князевским тенорком.

— Вы уж меня извиняйте, — паточно тек голос Аристарха, — только что же вам в городе-то потом делать? Анархия там и сама не прокормится, и народ не прокормит. Меня начальники мои вот о чем просили: ты, мол, Аристархушко, объясни умным людям, что нам с ними надоть союз держать. Пусть они нам город помогут взять, а мы потом им поможем, ежели что, в деревне. Отсюда вместе и начнем.

В это время к Фитилю подошел Семен с тремя крепкими повстанцами, одетыми ярко и лихо: в мерлушковые папахи, в офицерские бекеши, в синие диагоналевые галифе и хромовые сапоги.

— Ось, знакомьтесь, — сказал Семка, — це тоже каторжные. И видать, по схожим делам.

— Есть где потолковать? — спросил Фитиль.

Все четверо поднялись и дружно пошли куда-то в конец улицы.

— Рыбак рыбака видит издалека, — сказал Семка, — а тебя чего он не взял?

— Я не с ним, я с Князевым, — пробурчал Клешков. Он еще не разобрался в обстановке. А пора было на что-то решаться.

Раскрылось окно. Наверное, было жарко. Санька услыхал голос Охрима.

— Гляди! — погрозил атаман и исчез в окне. Из комнаты опять донеслись раздраженные голоса.

— Кого это ждут? — спросил Клешков.

— Христю, жену батьки, — лениво ответил Семен. — Подлая баба, спасу от нее нет.

— А чего для нее охрану нужно?

— Для почету…

— Хай тому глотку заткнут, хто против объединения. И начихать, хто нам протягивает руку, лишь бы супротив комиссаров, — Клешков узнал голос одноглазого Охрима, выступавшего на митинге. — Возьмем город, тогда поделимся и поспорим, а теперь надо договориться и действовать. Нехай воны возьмут на себе пулеметы, а мы ударим с фронта. Ось тогда запляшут комиссарики. Я за то, шоб сговориться, батько.

Наступило молчание. Потом Клещ сказал:

— Добре. Мозгуй над планом, Охрим, и ты, Кикоть. Треба красных вырезать. Тогда поговорим.

Снова раздался голос Охрима:

— Кого же пишлем до городу?

Князев предложил Клешкова.

— Есть такой человек, — сказал он, — есть, есть. Надежный парень, голова. Иди-ка сюда, Саня, — позвал он, высунувшись в окно. — Вот и дело тебе придумали. Друга своего повидаешь, наставника Василь Петровича.

— Вин? — спросил Охрим, единственным глазом сверля Саньку.

— Он да Сема, они и справятся. Народ молодой, ловкий.

— Ладно, — сказал Охрим, — мне все ясно, вин так вин. Иды, хлопец, готовься. Ночью перебросим.

К вечеру приготовления были закончены. Семка должен был сопровождать Клешкова и в городе, третий оставался их ждать вместе с конями. Вернуться надо было как можно скорее, не обязательно с ответом от князевских друзей.

Семка и Клешков сидели на крыльце. В хате ссорились хозяева. Семка насвистывал какой-то известный мотив, а Клешков, у которого от напряжения дрожала каждая жилка, чистил наган. Он с усилием протирал промасленной тряпкой барабан.

— А вот и они! — пропыхтел запыхавшийся Князев, отбрасывая в сторону какой-то мешок. — Вот, ребятушки мои, вам мешок, возьмете с собой. В нем хлеб. Ежели застукают, один выход — спекулянтами прикинуться. Теперь пора, я вас провожу за посты, договорю, чего не сказал, а тебе, Сема, к батьке надо. Дюже ждет тебя батько.

Перед расставанием Князев настойчиво зашептал в ухо Клешкову:

— Запомни: три стука, потом: «От Герасима вам привет и пожеланье здоровья». Ответ: «Спаси Христос, давно весточки ждем». И чтоб этот обормот, — он чуть заметно кивнул в сторону Семки, — не услышал. Учти!

Впереди рассыпчато зацокали копыта, закричали. Князев и Клешков подняли глаза, прямо на них скакал всадник, по голосу они узнали Охрима.

— Вот ты где, старая калоша! Иди до батьки! Убежал твой брандахлыст, Фитиль этот, шо у карты резався.

Было хмурое утро. Гуляев поднялся на крыльцо исполкома, вошел в коридор, и первым, кого он увидел, был Яковлев. В стройном бритом военном, закрывавшем дверь какого-то кабинета, его нельзя было узнать — недавнего интеллигента с чеховской бородкой.

— О! — сказал, оглядываясь на шум его шагов, Яковлев. — Вот так встреча!

— Не пойму, что же было маскарадом, — шутливо, но с тайным смыслом сказал Гуляев, пожимая руку, — и в той и в другой одежде вы равно естественны!

— Потому что естественна ситуация, — сказал Яковлев. — Я получил новый пост. Вы не зайдете?

Они зашли в длинную пустую комнату с одиноким столом и ящиком телефона, привешенного к стене.

— Вот моя обитель, — Яковлев обвел рукой четыре стены и засмеялся, военрук гарнизона Яковлев готов принять товарища Гуляева.

Гуляев тоже сделал вид, что ему весело. Какое-то внутреннее беспокойство не покидало его. И причиной тому был ненатуральный тон Яковлева. Он еще несколько минут поболтал с ним и помчался по исполкому, ища Бубнича. Ему сказали, что Бубнич на митинге на маслозаводе. Он попросил у Куценко его фаэтон и поехал на маслозавод.

На маслозаводе тесно стояли человек двести мужчин и женщин. Говорила Верка Костышева, секретарь комсомольской ячейки. За ней, неподалеку от стола, за которым сидели трое — президиум, горбился на табурете Бубнич, что-то записывая себе в книжечку.

— Товарищ Ленин, — четко отделяя слова, чеканила Верка, глядя в толпу, — говорит нам прямо: революция в опасности! Белые паны, барон Врангель и всякая нечисть — все лезут на нас! Наши ребята умирают в Таврии, и, может, оттого умирают, что мы им, тифозным и голодным, не можем прислать хлеба! А почему мы не можем его прислать, почему мы сами голодуем? Потому что некоторые завалились на лежанки и не видят, что бандюки под самым носом! Мы в ячейке все признали себя мобилизованными! Вчера мне Машка Панфилова чуть глаза не выцарапала, что я ее Ваньку по ночам домой не отпускаю…

В толпе захохотали. Стоящий рядом с Гуляевым парень с винтовкой за плечом сплюнул и пробормотал:

— Опозорила, дура горластая!

Гуляев тронул его за плечо:

— Здорово, Иван!

— Здорово, Гуляев! — радостно обернулся парень. — Как живешь-можешь?

— Потом поговорим, — остановил его Гуляев и стал пробираться к Бубничу. Верка заканчивала.

— Вам, товарищи, глаза себе тряпочкой повязывать незачем и плакаться друг другу в жилетку, что хлеба нет, и сахарина нет, и детишки раздеты-разуты — как тут Грищенко плакался, — ни к чему. Ежели допустим, что придет Клещ, он вам такую малиновую жизнь устроит, что, кто сегодня не очень красный был, весь покраснеет. От крови все покраснеют! Они, бандюки, миловать не умеют, а рабочего — с чего им миловать?

— А ты ихнюю программу читала? — крикнул кто-то из-за угла. Толпа задвигалась, заговорила.

— Ихняя программа — бей коммунистов, режь рабочего! — кричала своим громким голосом Верка. — И ты это не хуже других знаешь, Грищенко! А на твои предательские возгласы отвечу только одно: я бы таких, как ты, тут же к стенке ставила.

Теперь все вокруг загомонили, и Гуляев, пробившийся в первые ряды, увидел, как Бубнич что-то сказал Верке и она, вся багровая, распаренная от ярости и усилия, которое вызвала у нее речь, отошла в сторону, а сам Бубнич стал на ее место.

— Товарищи! — он поднял руку. — Попрошу тишины.

Толпа, разбившись на кучки, горячо обсуждала свое.

— Хлеб! Сахар! Мануфактура! — громко сказал Бубнич, и все сразу смолкли и подались вперед. — Все это революция и наша партия гарантируют вам, товарищи! Но разве нам до этого сейчас? Если бандиты захватят город, то не будет пощады ни старому, ни малому! У нас есть силы, и мы выстоим! Надо отмобилизовать все силы — Клещ будет разгромлен, и в город снова доставят хлеб и другие продукты! Только рвач и обыватель, — повысил голос Бубнич, — в такие дни думает о своей шкуре! А вы рабочий класс! Пролетарий! Я призываю вас под ружье!.. — Он замолчал и оглядел серые суровые лица вокруг. — Революция в опасности! В опасности наш город, важен каждый штык! Все, кто понимает это, должны записаться в отряд! Запись объявляю немедленно. Сознательные, вноси свои фамилии.

Толпа задвигалась. Вперед вышел худенький парнишка и подошел к столу. В общей тишине он прозвенел простуженным дискантом:

— Пиши. Фамилие мое Корнев.

И сразу за ним начала выстраиваться очередь.

А тем временем Бубнич подозвал Гуляева к столу президиума:

— Вот что, Гуляев. Информирую. Поскольку вестей никаких нет, наши товарищи, засланные к Клещу, наверное, провалились. Судя по всему, Клещ знает о нас многое. В городе действует контрреволюционное подполье, готовое в любую минуту помогать Клещу атаковать город. Надо быть готовыми к обороне. Собрать силы. Все коммунисты, чоновцы, уже на казарменном положений. На заводе пятьдесят человек получат оружие и будут пока оставаться в цехах. У нас шесть пулеметов, караульная рота, эскадрон Сякина. Сякин, к сожалению, дисциплины не признает. Нападение на город произойдет вот-вот. У монастыря наши обстреляли клещевский разъезд. Один из раненых сообщил, что со дня на день Клещ пойдет на город. Я сейчас организую все силы наших работников на проникновение в контрреволюционное подполье. Милиция в последнее время опередила нас и шла по следу, теперь след прервался. Надо его отыскать, Гуляев. — Бубнич жестко взглянул на Гуляева и опустил глаза. — Не знаю, как это сделать, знаю одно: дьякон нам нужен и нужен в ближайшие часы. Тут тоже очень многое скрыто… Сейчас судьба Советской власти в городе зависит от того, насколько у нас будет крепок тыл. Надо не дать вражеским элементам поддержать Клеща.

Иншаков встал.

— Слыхал? — спросил он Гуляева. — Хоть из-под земли, но добудь дьякона. Это тебе приказ. Не найдешь, пеняй на себя.

Гуляев вошел в пролом забора и зашагал между плодовых деревьев. У самого дома какой-то скрип насторожил его. По приставленной к дому лестнице карабкался Полуэктов.

Гуляев смотрел с любопытством. Что это задумал его хозяин? Откуда вдруг такая активность: подновленная дверь, посещение чердака?

Через несколько минут голова Полуэктова в картузе показалась в чердачной двери, он окинул сад взглядом и вдруг увидел Гуляева. С минуту они не отрывали глаз друг от друга.

— Смотрю, Онуфрий Никитич, ожили вы, — сказал Гуляев, — делом занялись.

Купец трудно протиснул в дверцу свое тело, повернулся задом к Гуляеву, медленно спустился.

Гуляев подошел. Полуэктов, далеко запрятав медвежьи узкие глаза, поздоровался, затоптался на месте.

— Скажите, Онуфрий Никитич, — вдруг вспомнил Гуляев, — вы в свою лавку, что напротив нынешней кооперации, кого-нибудь пускали?

У Полуэктова глаза полезли на лоб:

— Какая лавка, кого пускал? Избави господи от напастей!

— Да вот лавка у вас была… Напротив склада кооператоров.

— Так тот… склад, он опять же моей лавкой был. Так я что… Я не в претензиях… Новая власть, новые порядки.

— И Фитиля не пускали? Ключи-то от этой лавки у вас есть?

Полуэктов уставился в землю.

— Какой Фитиль? Какие ключи? — заморгал он. — Конфисковали у меня лавки-то эти, какие ключи тут?

— Значит, нет ключей?

— Нету, нету, — пробормотал Полуэктов и, вдруг повернувшись, резво ударился рысцой к дверям дома.

Гуляев поднялся к себе. «Странно, — думал он. — От одного вопроса пришел в неистовство».

И вдруг он понял: паника! Полуэктов был охвачен паникой, и причиной тому был он, Гуляев!

Пробраться в город оказалось легко. Лазутчики Клеща давно освоили один путь, который красные патрули не могли перекрыть. Это был путь через лабиринт оврагов.

На рассвете, прячась в садах, они нашли адрес, данный Клешкову Князевым. Несколько раз Клешков под разными предлогами пробовал оставить Семку в каком-нибудь саду, удрать от него, но у Семки, видно, были свои причины не покидать Клешкова, и он на все предложения разделиться безоговорочно отказывал.

Они постучались условным стуком в ставню. В домике началось движение, потом дверь приоткрылась на ширину цепочки.

— Кто такие? — спросил старушечий голос.

— От Герасима вам привет и пожеланье здоровья, — зашептал Клешков.

— Спаси Христос, давно весточки ждем! — голос у старухи дрожал. Пристально вглядевшись в Клешкова, она отворила дверь. — Проходите.

Через узкие сенцы они прошли в комнату. Там было жарко натоплено.

— Вы, соколики, тут пока погрейтесь, — говорила старуха, поспешно накидывая потертую плюшевую кацавейку и платок, — а я побегла за самим.

Она исчезла. Семка сидел на скамье, вытянув длинные ноги, и скучливо оглядывал комнату. Клешков тоже сел, придавшись спиной к печке. Его темное пальто почти не грело, и он изрядно намерзся.

— Интересно поглядеть, что это за братия? — сказал Семка и стал свертывать самокрутку.

— А чего смотреть-то? — отозвался Клешков.

— Куркули! — презрительно сплюнул Семка. — Я вашего лысого козла, Князева этого, враз раскусил. Он с батькой только для виду.

Послышался скрежет замка, и в комнату вошел невысокий стройный человек в военной форме, в красноармейской фуражке, в шинели, перетянутой ремнями. Шашка билась у него на одном боку, кобура хлопала по другому.

— Здравствуйте, — сказал он, оглядывая их темными зоркими глазами. От Князева?

— От него, — встал Клешков. Семка не двигался. — Это адъютант Клеща.

Военный пожал обоим руку, сел.

— Я руководитель суховского отделения «Союза спасения родины», — он еще зорче всмотрелся в посланцев батьки. — Какие задачи ставит перед нами атаман Клещ и какими силами он располагает?

— У батьки пятьсот сабель, — сказал Семка, сплюнув, — и хлопцы за батьку хошь в воду, хошь в огонь.

— Ясно, — оглядев его, перебил военный. — А каким образом атаман хочет действовать против суховского гарнизона?

— Через два дня по получении от вас ответа, — лениво заговорил Семка, — мы вдарим с двух сторон. Большая часть войска со степи, остальные обойдут город и кинутся от монастыря.

— Со стороны Палахинских болот? — недоверчиво сощурился военный. Там же места непроходимые, тем более для конницы.

— Ежели батько прикажет, — ощерился Семка, — так воны будуть проходимые.

Военный с сомнением покачал головой. Потом повернулся к Саньке:

— Что скажете вы?

— Где Василь Петрович? — спросил Санька.

— Жив, здоров.

— Пусть придет сюда.

— Это потом. Что передал Князев?

— Приведите Василь Петровича, тогда скажу.

Военный улыбнулся:

— Ну что ж! Пафнутьевна!

Появилась старушка, военный шепнул ей что-то, она исчезла. Подождали. Потом опять заскреб замок, и в комнату вошел обросший, исхудалый Степан.

— Так, — сказал военный, — ваше заточение кончилось, Головня, и прошу нас не винить. Времена трудные, а мы вас знали плохо. Это было вроде испытания.

Степан ничего не ответил.

— Так вот, — продолжал военный, — план ваш сам по себе довольно хорош. Напасть от монастыря удобно. Во-первых, потому что не ждут, во-вторых, потому что там много укрытий от пулеметного огня: сады, дома, лесопилка. Меня здесь одно только смутило: болота считаются непроходимыми.

— Считаются! — фыркнул Семка. — Наши те болота два раза проходили по батькиному приказу.

— Отлично, — сказал военный, — это уже солиднее. Чего требует от нас батько?

— Штобы вы уничтожили красные пулеметы, — ответил Семка.

— Ну что ж, беремся. У красных шесть пулеметов: два шоша, гочкис и три «максима». Один «максим» — на колокольне соборной церкви. Это самая опасная точка.

— Батько про это знает. Нападать будем с обеих сторон тильки по сигналу. Сигнал даете вы. Шесть вспышек фонаря с соборной колокольни. В ночь на третий день, як мы дойдем до батьки. Будет сигнал — зараз пускаем червонным юшку, и город наш.

— Хорошо, — сказал военный. — Мы берем на себя пулеметы. У нас есть возможность их обезопасить. Когда выступит обходный отряд?

— Сразу, як батько получит от нас вести.

— Когда он будет у монастыря?

— К вечеру другого дня.

— Обсудим детали, — военный развернул карту. — Прошу вас сюда.

Степан и Клешков, стараясь не проявлять особенного любопытства, сидели на скамье и тихо переговаривались.

— Впрочем, вот что, — сказал военный, — пожалуй, я напишу атаману письмо.

Он сел и в несколько минут исписал большой лист бумаги.

— Понесете вы, — обернулся он к Клешкову, — а вас, — это относилось к Семке, — я принужден оставить. — Он подошел к форточке и позвал: Дормидонт!

— Как оставить? — спросил Семка, поднимаясь и засовывая руку за пазуху.

— Так, как оставили нашего Князева у батьки.

Подошел и стал около Семки огромный бородатый дьякон. За ним скользнул в комнату молодчик в жилетке. Семка посмотрел на них и вынул руку из-за пазухи:

— Заложником, что ли?

— Пока мы с атаманом не познакомились как следует, я буду вынужден поступать таким же образом, как и он.

Клешков думал только об одном: надо посоветоваться со Степаном. Надо успеть передать ему все, что он видел у батьки Клеща. Но Степана зачем-то повели во двор.

— Вы двинетесь в путь немедленно, — повернулся к Клешкову военный. Я пошлю с вами человека. Очень важно, чтоб перед началом выступления атаман отпустил к нам Князева, — внушал военный. — Вы поняли?

— Понял.

В ту же минуту с улицы раздался крик. Все застыли на своих местах.

— Стой! — кричал осипший голос, показавшийся Клешкову знакомым. Стой, говорят!

Послышался топот. Несколько раз выстрелили. И тотчас грохнуло, как из пушки. «Обрез», — подумал Клешков. Он вскочил на ноги. Его тут же насильно усадили на корточки, но главное он уже видел. Степан лежал почти у самого плетня, молодчик в жилете, придерживая у бока обрез, огромными прыжками мчался к калитке, за ним бежал человек в шинели и папахе. Еще раз оглушительно грохнуло, и, перескочив через калитку, ворвался давешний спутник Степана.

— Засада! — орал он, вытаращив глаза.

— Уйми его, — приказал военный Дормидонту. Тот хлопнул ладонью по голове кричавшего, и парень сел на пол.

На улице затопали, раздались выстрелы. Военный, раздвинув ветви дерева, смотрел.

— Дормидонт, веди их на пункт три, — приказал он, — там без меня никому не выходить.

Дьякон, кивком позвав за собой Клешкова, парня в жилетке и Семку, кинулся в сад. Они мчались за ним, отбрасывая с пути ветки, царапаясь о них, перепрыгивая через ржавые осенние кусты. Сады в Сухове были, как леса. Только купол собора сиял потускневшей позолотой справа от них, и Клешков благодаря этому знал общее направление. Они выбрались через поваленную изгородь еще в один сад.

— Сюда! — позвал дьякон. Они бегом добрались до небольшого домика.

— Тут досидим до темноты, — сказал дьякон. — Ты, Матюха, беги к начальству, сообчи: мы на месте, ждем приказу.

Парень в жилетке выскочил за дверь.

— Отдыхайте, — сказал дьякон. — Сейчас жратвы добуду.

Клешков посмотрел на Семку. В неясном свете свечи тот чему-то усмехался.

— Чего это ты? — спросил Клешков.

— Веселая жизнь.

— А у батьки разве не веселая?

— Тут все же у красных под боком. Аж щекотит!

Клешков замолчал. Семка был искатель приключений, его радовала любая заваруха. А у Клешкова погиб друг. «Может, он только ранен или прикинулся? — мечтал Клешков. — Тогда он все расскажет в штабе…» А если убили? Клешков мотнул головой, сел от внезапной боли в сердце. Степан!.. Ну, а если убит, чего прятаться? Надо глядеть в глаза фактам. Значит, надо думать, как сообщить своим. Сообщить все, что он знает, а от этого теперь зависит жизнь всех: Бубнича, Иншакова, Гуляева… Нужен план.

Вернулся дьякон с какой-то крышкой вместо подноса, на ней лежала разная снедь.

— Это ты хорошо придумал, — сказал Семка, потирая руки.

У Гуляева не было точных доказательств того, что Полуэктов замешан в ограблении потребкооперации, но само волнение хозяина, а главное, тот факт, чуть не выпавший у него из памяти, что награбленные продукты прятали в его бывшем складе, — все это заставляло торопиться с выяснением. В сумерках он поднялся, положил книгу, натянул сапоги и хотел было уже спускаться вниз, когда услышал, как задребезжали ступеньки под чьими-то шагами. Он быстро застелил шинелью свое ложе, присел на него. В дверь постучали.

Вошла Нина.

— Владимир Дмитриевич, по-моему, вы очень хороший и добрый человек.

В зыбком свете свечи лицо ее потемнело, и он понял, что это краска стыда.

— С чего бы такие сантименты? — спросил он резче, чем думал.

Нина вскинула голову:

— Вы правы. Самой смешно… Какие сейчас могут быть сантименты?

Он остановился над ней и взглянул сверху вниз ей в лицо. Глаза черно блистали на белом лице, щеки горели.

— Нина Александровна, с вами что-то случилось? Не таитесь!

— Ничего не случилось! — крикнула она. — Вы произвели впечатление воспитанного и гуманного человека, спасли нас во время обыска от голодной смерти. Я поверила вам, а оказалось, все это лишь затем, чтобы шпионить за нами!

— За кем — за вами?

— За мной и дядей!

— Откуда вы это взяли?

— Он сидит там внизу и ежеминутно ждет ареста. Говорит, что вы приписываете ему соучастие в каком-то грабеже!

— Одну минуту! — сказал Гуляев. — Где ваш дядя?

— У себя. Он уже готов, собрал вещи. Можете брать!

— Пойдемте-ка потолкуем, — Гуляев потянул ее за руку и повлек за собой.

Они спустились в комнаты. Посреди освещенного трехсвечником стола хозяин, грузный, с нечесаной бородой, пил чай.

— Так вот, Онуфрий Никитич, вы сочли, что я вас заподозрил? — спросил Гуляев. — А почему все-таки это пришло вам в голову? И потом… Если бы вы даже и бывали в лавке, если даже и ключи у вас от нее на самом деле имеются…

— Нету ключей! Нету! — каким-то утробным ревом вырвалось у купца. Не мучь ты меня, лиходей! Матушка-заступница, царица небесная, спаси и помилуй раба твоего.

И в этот момент Гуляев вспомнил, откуда он знал то молодое хищное лицо на фотографии, взятой в доме Нюрки Власенко.

— Я говорю, что, если вы даже и были в лавке, это еще не доказывает вашу связь с бандитами, — продолжал Гуляев. — Но вот что я вспоминаю: а ведь я видел этого типа у вашего дома, видел, Онуфрий Никитич!

— Какого еще типа? — повернулся к нему на крякнувшем стуле хозяин.

— Фитиля-то я видел, — спокойно сказал Гуляев, — и как раз накануне ограбления. И не далее как в вашем саду.

— Это подлость! — вскочила Нина.

— Не могу! — сполз и рухнул на колени хозяин. — Не могу, вот те крест! Запужал он меня, Нинка! Все расскажу.

— Дядя! — зазвенел натянутый до предела голос Нины. — Встаньте! Рохля!

Гуляев нащупал в кармане рукоять нагана и накрепко обнял ее пальцами. Вот оно что! А он чуть было не поверил в наивность сладкоречивой племянницы.

— Встаньте, — сказал он, — собирайтесь!

— Какой-то шум, — прозвучал сзади знакомый голос, — по-моему, здесь все переругались.

Гуляев обернулся. В проеме двери, освещенный слабым светом из кухни, улыбался Яковлев. Шинель на нем была распахнута, в руке фуражка.

— Здравствуйте, Владимир Дмитриевич, второй раз на дню.

— Здравствуйте, — сказал Гуляев, — придется вам мне помочь.

— В чем же? — спросил Яковлев. — Впрочем, я к вам испытываю такую симпатию, что готов помочь в чем угодно.

— Надо отконвоировать моих уважаемых хозяев в ЧК.

— Отконвоировать? — Яковлев туманно улыбнулся.

Гуляев зорко оглядел всех троих. Нина стояла под иконой, сплетя руки у груди. Купец тяжко поднимался с колен. Яковлев смотрел на него с нехорошей усмешкой. Гуляев сориентировался.

— Эй, — сказал он, выхватывая наган, — отойдите-ка от двери.

— Это мне? — спросил, все так же улыбаясь, Яковлев.

— Вам! Ну!

Яковлев шагнул в комнату, и в тот же миг ударил выстрел. Гуляев отскочил. Купец бил в него с колен. В руках у Нины тоже воронено блеснуло.

Он выстрелил вверх, и в тот же миг по руке его ударили чем-то железным. Наган упал. Гуляев заскрипел зубами от боли и попытался поднять его левой рукой, но второй удар сшиб его с ног. С трудом нащупав затылок, уже влажный и липкий от крови, он стал подниматься. Сильная рука заставила его сесть.

— Веревки! — скомандовал голос Яковлева. — Надо спрятать этого большевистского Холмса. Он нам еще понадобится.

Гуляев с натугой приподнял гудящую голову. Нина с окаменевшим лицом принесла веревки. Яковлев, упершись коленом в гуляевскую спину, натуго скрутил ему руки.

— Не мечитесь, Онуфрий Никитич, — сказал он, — не надо было трусить. Не приди я вовремя, вы могли бы все дело завалить! Сейчас потрудитесь-ка на общую пользу. Отнесите нашего комиссара наверх. Мы тут кое о чем потолкуем между собой, а потом и с ним побеседуем.

Купец, охая и стоная, поволок связанного Гуляева по ступеням наверх и сбросил в его комнате.

Когда купец ушел, Гуляев приподнял голову. Рука болела нестерпимо. Голова была налита чугуном и ныла. Надо было собрать и привести в порядок мысли, а боль мешала этому. Он стиснул зубы, постарался собраться. Внизу грузно топал хозяин, слышались голоса, но слов разобрать было невозможно. Гуляев поднатужился, перекатился на живот и встал на колени. С большим трудом, стараясь не трясти головой, поднялся на ноги. «Ошибочку допустили, господин ротмистр, или как вас там по чину, — подумал он о Яковлеве, — ног не связали. А пока мы на ногах, нас еще не сбили». Он тряхнул головой и тут же чуть не упал от подступившей дурноты. Сейчас эти снизу явятся. Он прислушался. Среди голосов выделялся голос Нины. Он звучал на пронзительных, почти истеричных нотах. Требует вывернуть его наизнанку? Откуда такая горячность? Но вот уже полминуты что-то отвлекало его от голосов в гостиной. Слышался еле уловимый звук во дворе. Чуть-чуть звякнуло стекло, точно его коснулись чем-то металлическим. Неужели свои? Гуляев перестал дышать, слушал. Это было бы слишком большой удачей. К нему иногда присылали связных от Бубнича или Иншакова. Но как они могли явиться именно сейчас? На выстрелы? Но выстрелы в глубине дома почти не слышны на улице. Да и дом стоит внутри двора. Он услышал, как скрипнула входная дверь и крадущиеся шаги нескольких человек прошуршали в передней. Он ждал, боясь пошевелиться. Те, внизу, могли услышать по скрипу пола, что он уже на ногах. Вдруг ахнула дверь, и тотчас раздался крик Нины, в гостиной затопали, зарычали сдавленными голосами.

Гуляев шагнул было к двери, но вспомнил: за его спиной окно. Оно закрыто. Открыть он его не сумеет, но, если ударить плечом, можно высадить раму. Но куда бежать: ведь пришла помощь. Он подошел к двери и остановился. С яростной матерщиной кто-то выволок что-то тяжелое в прихожую.

— Ну, фрайер! — услышал он остервенелый голос. — Куда камушки запрятал?

В ответ глухо сопели.

— Будешь говорить? — накаленно спросил голос, тупо прозвучал удар по живому, в ответ застонали, и одышливый голос купца запричитал:

— Ай мы не расплатились с тобой? Что ж ты, как грабитель, ко мне врываешься?

— Не расплатились! — злобно сказал голос допрашивающего. — Мне склад был не нужен. Я по договору его брал. Я по мизеру не играю. Для вас старался. А потом? Нагрели меня, думали Фитиля обвести? Где камушки?

— Да откуда у меня камушки? — плаксиво забормотал купец. — Сколько обысков было, сколько голодали, продал все!

— Гляди, косопузый, — яростным шепотом пообещал голос, — даю тебе полминуты! Не вспомнишь, где камни лежат, пришьем и тебя, и твою девку, и зятя. Это я тебе гарантирую.

Вдруг в гостиной опять закричали, забегали и заворочались. Гуляев мгновенно принял решение. От грабителей ждать пощады нечего. Наших надо предупредить о заговоре, о том, кто такой Яковлев и семейка Полуэктовых. Он разбежался, вышиб плечом окно. Зазвенели разбитые стекла. Он сел на подоконник, высунул в сплошной мрак ноги и прыгнул.

К ночи большинство постояльцев садовой сторожки нашло себе занятие. Семка засел за карты с обоими парнями, дьякон захрапел, а Клешков, поглядывая на заставленные изнутри фанерой окна, все чаще начал выходить на улицу. Сначала Семка и тут не отпускал его от себя ни на шаг и покорно вставал рядом у кустов, как только Санька ступал из двери на садовую, усыпанную жухлой листвой землю. Немедленно появлялся и дьякон, и все трое сторожко, ощущая присутствие друг друга, смотрели в осенний мрак.

Потом, не разговаривая, молча возвращались. Наконец Семке надоело выходить за Клешковым, дьякон утомился и захрапел, и Клешков почувствовал, что теперь самое время бежать.

Можно было просто бежать в милицию. Или в исполком. Но на это ушло бы не меньше часа. Семка и остальные спохватились бы. И страшнее всего — от этого терялась суть его сообщения. Он знал теперь замысел повстанцев и городского белого подполья. И надо было сообщить об этом своим, не встревожив врага. Вот в этом и состояла задача.

Клешков встал. Не спеша подошел к двери и открыл ее.

— Куда пошел? — крикнул за спиной Семка. Оборвался храп дьякона.

— До ветру, — сказал он и ступил в сад. Из дому не выходили. Дом был шагах в пятидесяти. Он шагнул было в сторону и явственно услышал звук револьверного выстрела, за ним еще два. Потом он услышал сторожкие шаги во дворе. Пока ничего нельзя было разобрать, и инстинкт разведчика приказывал ему ждать. Наконец у тускло освещенной веранды появилась плохо различимая фигура. Прижалась к двери. Послышался звук вырезанного стекла, потом дверь раскрылась, и тот, кто открыл ее, а за ним еще трое беззвучно скользнули в дом.

Вдруг наверху с треском вылетела, звеня осколками стекол, рама, и тотчас же в прогале окна появился и с глухим шумом упал вниз человек. Клешков вскочил и в несколько прыжков домчался до кустов, где должен был находиться выпрыгнувший. Тот лежал лицом вперед, со странно заведенными за спину руками. Он хрипел. Клешков осторожно повернул его голову и не поверил своим глазам: перед ним был Гуляев. Клешков похлопал его по щекам. Гуляев открыл глаза. Он долго щурился, всматривался в почти прислонившееся к нему лицо Клешкова, потом бормотнул:

— Санька… — и тут же дернулся. — Предатель!

Клешков наклонился к самому его уху:

— Молчи. Идти сможешь? Не предатель я, задание у меня.

Гуляев попробовал поднять голову. Клешков разрезал веревку на его руках, помог сесть.

— Володя, не перебивай, — сказал он, — слушай внимательно.

Он быстро и четко пересказал ему все, что он знал о планах подполья и повстанцев, потом поднял, поставил его и попросил пройти. Гуляев чуть не упал. Но взял себя в руки и сказал, что дойдет.

— Иди, — сказал Клешков, — только вот что… Кто там в доме? Что за шум?

— Налетчики, — невнятно пробормотал Гуляев, — купца моего щупают. А купец — сам в подполье, и все там оттуда. Надо брать их.

Клешков увидел, как Гуляев шатаясь двинулся к саду. Он подождал, пока тот дойдет до деревьев, и, невесомо ступая, двинулся к двери дома.

На пороге он остановился. В комнате горели свечи в трехсвечнике на столе, и в их свете видна была привязанная к креслу светловолосая женщина. В углу над сидевшим на полу мужчиной в гимнастерке стоял широкоплечий малый в тужурке и кепке. Его обрез был уперт в темя сидевшего. Трое других толпились над кем-то, привязанным ко второму креслу, и один из них, самый высокий, все время спрашивал приглушенным голосом:

— Надумал колоться, падло? Нет? — Потом они что-то сделали, хрип усиливался. И снова равнодушно-свирепый голос высокого спрашивал:

— Развяжешь язык, старая портянка? Нет?

Дверь была полуотворена, она не скрипнула, и в течение, может быть, нескольких секунд, но секунд настолько долгих, что Клешков не забыл их потом всю свою жизнь, он был свидетелем пыток. Первой его заметила женщина и осеклась в крике. От этого оглянулся парень в кожанке и, дернувшись, вскинул свой обрез. Клешков выстрелил в него и тут же, присев на колено, выпустил все патроны в обернувшихся от кресла. Все они упали со стуком. Длинный попытался подняться. Но военный, сидевший в углу, вскочил и выстрелил ему в голову из перехваченного у своего мертвого сторожа обреза.

— Вовремя вы, — сказал он, и Клешков узнал в нем руководителя местного отделения «Союза спасения родины».

Не теряя времени, военный развязал женщину и старика. Старик был огромен, тучен и настолько черен лицом, что Клешков думал, что он сейчас умрет от разрыва сердца. Старик сидел, ухватившись за ручки кресла, и прерывисто дышал.

— Онуфрий Никитич, надо уходить! — сказал ему военный. — Выстрелы слышали в городе, скоро будут гости.

Затопали шаги. Клешков с наганом и военный с обрезом кинулись к двери. Вломился дьякон.

— Живы? — завопил он оглушительно. — Спаси господи! Целы!

— Поздненько являешься, Дормидонт, — опустил обрез военный.

Дьякон подошел к мертвецам, разбросанным на полу, поглядел и часто закрестился:

— Помилуй господи, сам Фитиль.

— То-то и оно. Я говорил вам и Князеву: нельзя связываться со шпаной. Так и вышло.

— Учтем, господин ротмистр.

— Уходим немедленно. Передай своим ребятам, чтобы проводили обоих: и этого, — он указал на Клешкова, — и того за город. Задерживать никого не будем. Побратались в деле. Уходить немедленно.

Дьякон исчез.

На время их разговора женщина пропадала куда-то и теперь возникла в дверях:

— Его нет!

— Нет? — переспросил военный. — Тогда бегом! Уходим! — Он быстро натянул шинель, нахлобучил фуражку.

— Сигналы остаются прежними, — сказал он Клешкову, — сроки тоже. Нас, конечно, будут искать, но, надеюсь, не сыщут. Через двое суток начинаем. До встречи.

Клешков выскочил во двор, за ним вышли и остальные. У ограды темнела кучка людей, слышался негромкий разговор. Когда Клешков подошел, один из молодчиков при дьяконе подал ему пальто и шапку.

— Бегом! — гаркнул дьякон. И сам первый пустился тяжеловатой трусцой.

С вечера эскадрон Сякина выступил. Движение это постарались сделать неприметным. Всадники группами и по одному съезжались к монастырю, во дворе его пристраивались к своим взводам. Гуляев, получивший задание быть при Сякине, ездил рядом с комэском как привязанный. Бубнич появился около полуночи, перед самым выступлением.

По плану, принятому после сообщения Гуляева, эскадрон должен был обрубить одно из щупалец, охватывающих город: встретить иуничтожить запасной отряд Клеща. Тот самый, во главе с Кикотем, что должен был появиться завтра здесь и напасть на защитников города с тыла.

Перед самым наступлением из монастыря, около полуночи, появился Бубнич.

Шли несколько часов. Кони вязли в размытой дождями глине, всадники, ежась от ветра, кутались в бурки, шепотом матерились. К Сякину и Бубничу подскакали разведчики.

— Выходят по болоту, — доложил один из них, парень с чубом цвета спелой пшеницы, выбившимся из-под кубанки.

— Много? — спросил Сякин.

— Да сотни две, кабы не больше.

— Последи и докладывай, — сказал Сякин и, переждав глухой топот умчавшихся разведчиков, повернулся к Бубничу: — Что будем делать, комиссар?

— Лучше всего подождать, когда они скопятся на выходе из болота, и рубануть пулеметами. А вы как считаете?

— Думаю, лучше бы их прямо на болоте резать, — сказал Сякин и желваки заходили по скулам. — Трудно будет, коли они до твердой земли дойдут. В два раза превосходят.

— Поступайте как знаете, — после минутного колебания ответил Бубнич. — Вы тут командуете. Вы тут командуете, Сякин, — повторил он, — и только вы, запомните. Мы верим в вас.

— Запомню, — пообещал Сякин. — Взводный, — закричал он, — второй взвод! Гони сюда старшего!

Примчался на рыжем дончаке лихой казачина с пышными черными усами, отсалютовал шашкой.

— Ты пощупай их за бугром, — сказал Сякин. — Мнится мне, они уже повылезли с того чертячьего болота. Коли так, не атакуй, а сообчи!

— Слухаю! — Взводный умчался.

На поляне строился эскадрон. На вершину бугра выехали и развернулись за стволами могучих дубов обе эскадронные тачанки.

— Первый и третий взводы — в резерв! — командовал Сякин. — Гони к тому клену, где комиссар товарищ Бубнич расположился! Четвертый взвод выдвинуться на взгорок и по команде — беглый огонь!

Гуляев сквозь кусты всмотрелся в пятнистое и кустистое поле впереди. Далеко сзади темнел лес, а по кочкам, с которых осыпался в черную прорву снег, гуськом — по одному — передвигалась длинная змейка людей, и в самом конце лошади осторожно вывозили тачанку. Это было неожиданностью: считали, что у банды нет пулеметов. Было слышно, как с глухим чавканьем прыгали с кочки на кочку идущие впереди. Коней большей частью вели в поводу, но кое-кто ехал верхом. Трясина, то и дело проступавшая сквозь снежный покров, была в этих местах, как видно, неглубокой. Передние бандиты давно обошли холм, где ждали сигнала милиционеры, и были уже не видны из-за других лесных холмов. Выход из болота был где-то в стороне, туда они и направлялись. Все ближе чавкала грязь под сапогами и копытами. Лица притаившихся за кустами милиционеров были бледны.

В этот момент Сякин вырвал шашку, и блеск ее высоко полыхнул в лучах рассветного солнца.

— Огонь! — крикнул он, и оба «максима» на тачанках одновременно затарахтели. Змейка повстанцев на болоте сразу порвалась. Несколько человек в середине ее рухнули в черную воду, остальные кинулись в стороны, забарахтались в трясине.

— Тачанку, тачанку не упустите! — высоким ломающимся голосом кричал сзади Сякин.

Гуляев увидел, как поднимались на дыбы и падали кони у самого начала болота, оттуда тоже затарахтело и заплясал огонь вокруг пулеметного дула. Вся цепь милиционеров и чекистов в кустах беглым огнем крыла разбегающихся и падающих повстанцев. Те, на болоте, почти не отвечали. Многие завязли, соскочив с тропы, многие пятились, пытаясь отстреляться, но пулемет на дальнем краю холма сек и сек разбегавшиеся серые фигурки, а второй «максим» непрерывно слал очереди по тачанке бандитов.

Гуляев тоже непрерывно стрелял. В несколько секунд он выпустил три обоймы. Вражеский пулемет замолчал.

— Урра-а! — закричали в цепи.

— Молодец, мильтон! Умеешь воевать! — одобрительно сказал хрипловатым голосом Сякин.

Но Гуляев не ответил. Он слушал. В тылу на поляне творилось что-то неладное. Вскочив и перебежав пространство до пологого спуска, он посмотрел вниз. Там внизу сшиблись всадники, и в полном безмолвии, лишь изредка вскрикивая, эскадронцы и неведомо откуда взявшиеся бандиты рубили друг друга. Хрипели лошади, стонали люди, но хрип, стон и топот были странно приглушены, словно это происходило во сне, а не наяву. У подножия холма жались испуганные коноводы четвертого взвода.

— По коням! — гаркнул сзади уверенный голос.

И сразу же покатились, поехали по пятнистому склону милиционеры и чекисты. Бандиты стали заворачивать коней в сторону коноводов. Но было поздно. Гуляев сам не помнил, как он влетел в седло.

— Вперед! — ударил голос Сякина. — Дави, ребята! Даешь!

— Да-е-шь! — заревели со всех сторон. Резко ударило несколько выстрелов, и бандиты, как по команде, стали поворачивать коней.

— В угон! — закричал Сякин.

Десятки всадников помчались радужным клубком, догоняя и обгоняя друг друга. Сякин, белый, потерявший кубанку и шашку, шагом ехал навстречу Бубничу. Тот на ходу осадил, вздыбил лошадь.

— Спасибо тебе, командир!

— А ты, дурочка, боялась, — сказал Сякин, блестя глазами. — Я, комиссар, присягу один раз даю. Вот тебе моя революционная дисциплина! Видал, как мы их гоним! Видал?

Из-за деревьев возвращались всадники, ведя в поводу трофейных коней. Вся поляна была завалена трупами людей и лошадей.

— Назад надо! — сказал Бубнич, пытаясь забинтовать плечо Сякина.

— Трубач! — из последних сил крикнул тот, и откуда-то из-за деревьев труба серебряно завела сигнал сбора.

Был уже полдень, когда проводник вывел Гуляева к монастырю. Солнце поджаривало землю не с ноябрьской, а скорее, с августовской силой, снег падал и исчезал. Болота вскрылись, тяжелые испарения висели над забредшими в трясину лесами. Лишь тогда, когда облезлые купола монастырских колоколен высверкнули из-за деревьев, копыта застучали по тверди. Правда, и тут была грязь, но выцветшая трава и облетевший кустарник цепко держали землю. Палахинские болота были пройдены.

Простившись с проводником, Гуляев перевел лошадь на рысь и, проскакав мимо белых, потрескавшихся и поросших курчавым кустарником монастырских стен, выехал к первым домикам окраины. Здесь он был задержан патрулем. Пока караульцы в шинелях и двое рабочих, переговариваясь, рассматривали его документы, Гуляев смотрел на город, на слои каменных и деревянных домов с порыжелыми голыми садами, возвышавшихся один над другим. Над всеми этими пластами ослепительно горел золоченый купол Соборной церкви. Там на самом куполе мелькали точки человеческих голов.

— Проезжайте, — сказал старший патруля. Гуляев погнал коня вскачь.

По искореженной мостовой он доскакал до исполкома. У входа стояло несколько оседланных лошадей. Часовой, не сказав ни слова, пропустил его внутрь. Пробежав по коридору, он остановился у двери председателя. За дверью сшибались голоса. Он вошел.

Три человека враз повернули к нему бледные лица.

В кресле сутулился Куценко. Он смотрел мрачно. У окна на стуле пыжился в своей неизменной кожаной куртке Иншаков, он даже привстал. Военком Бражной, крупный, круглобородый, смотрел хмуро, но спокойно.

— Что? — вырвалось у Куценко.

— Разгром полный, — сказал Гуляев. — Разгром противника полный! повторил он. — Взят единственный пулемет банды. Тридцать пленных. Порублено и постреляно человек сто. Остальные рассеялись.

Иншаков вскочил и вдруг захохотал. Бражной зажмурился, и улыбка на секунду распахнула и высветила его хмурое лицо. Куценко выпрямился в своем кресле.

— Бубнич жив? — спросил Куценко, и тут Гуляева закидали вопросами:

— Как вел себя Сякин?

— Какие у нас потери?

— Настроение у эскадронцев?

После подробных ответов Гуляеву велели остаться и приступили к совещанию.

Армия Клеща обкладывала город. Батько, Охрим, ординарцы стояли на холме, прислушиваясь и угадывая во мгле движение тех или иных частей войска. Князев и Клешков, найдя по суете около холма ставку атамана, подъехали и пристроились позади. Кто-то во тьме прискакал, чавкая сапогами, полез на холм.

— Батько тут?

— Ходи ближче.

— Батько, подай голос.

— Хто будешь?

— С третьей сотни. Там наши хлопцы позаду оврага червонных накрыли. Двух узяли.

— Пусть приведут, — распорядился Клещ.

Связной молча зашагал по грязи. Потом звук его шагов утонул.

Привели пленных. Охрим, нагнувшись с лошади, стал их допрашивать. Топот и движение вокруг не давали Клешкову слышать, что они отвечали. Охрим вдруг привстал на стременах и резко махнул рукой. Один из пленных упал, застонал. Конвоир сзади ударил второго. Тот тоже упал в грязь.

Князев приблизился к Клещу, подождал, пока к нему подъедет Охрим.

— Батько, — торопливо заговорил Охрим, — оба краснопузые брешут, что Кикотя раскостерили.

— Шо таке? — повернулся к нему Клещ.

— Ей-бо! Я их сек и уговаривал не брехать, да один треплет, шо Кикотя разбили на болотах, шо привели пленных и шо по городу усю ночь йшлы обыски.

Клещ молча повернулся в седле и поскакал к оврагу. За ним, грузно топоча, помчались остальные. Клешков и Князев, шлепая по лужам, поехали следом.

— Батько! — вполголоса окликнул чей-то бас.

Клещ подъехал и спешился.

— Батько, — сказал тот же голос, — тут перебежчик до нас, балакает, шо с отряду Кикотя, та я не вирю.

Подвели человека.

— Батько, це я, Пивтора Ивана, — торопливо заговорил перебежчик, узнаешь?

— Узнаю, Васыль, — мрачно буркнул Клещ, — откуда взявся?

— Забрали нас, батько. На болотах застукали. Пулеметами порезали на гати.

— Дэ Кикоть?

— Не могу знаты того, батько!

— Ладно, ходи в третью сотню, кажи, шо я приказал одеть и вооружить.

— Дуже дзякую, батько.

— Охрим, — резко обернулся Клещ, — где эти… З городу?

В несколько секунд Князева и Клешкова содрали с лошадей, обезоружили и плетьми подогнали к Клещу.

— Зрада! — сказал Клещ. Лица его не было видно в темноте. Только плотный силуэт в папахе. — Зрада! Продали моих хлопцев. Ясно!

— А мы тут при чем, а, батько? — заспешил Князев. — Мы-то при тебе были.

— Хто при мне, а хто и в городу, — сказал Клещ.

За оврагом, на склоне, где уже начинались первые дома города, вдруг грохнуло и просыпался беглый ружейный огонь. Потом заорали десятки голосов. По вспышкам было видно, что бой перемещается в сторону города.

— Шо таке? — спросил сбитый с толку Клещ.

— Тамочке третья сотня, — раздумчиво сказал Охрим, — не воны ли без спросу з глузду сорвались?

Подскакал всадник:

— Батько! Третья сотня узяла пулемет и гонит червонных!

— На штурм! — Клещ кинулся к лошади и вскочил в седло. И тут же сотни голосов закричали, загомонили вдоль оврага. Зашлепали сапоги, затопали копыта.

Охрим кинулся назад удержать в резерве хотя бы полусотню всадников. По всему полукругу оврага заплясали вспышки ружейного огня. Скоро они переместились в улицы. Штурм начался. Князев и Клешков, отведенные назад двумя конвоирами, молча смотрели, как вспыхивает и разрастается в городе сумятица боя. Вспышки выстрелов неслись уже из центра.

«Как там наши?» — думал Клешков и вздрагивал от жесточайшей тревоги.

Бубнич и Бражной следили с колокольни за боем в городе. Горели дома. Непрерывно сыпался огонь винтовок, дробно заглушали все звуки пулеметы.

— Не пора ли Сякина бросить в дело? — спросил Бубнич.

— Нет! — отрезал Бражной. — Дай-ка им прикурить!

И тут же пулеметчик на колокольне повел стволом. Там у исполкома сразу задвигались и начали отбегать темные фигурки, а пулемет вел и вел свою огненную строчку.

Бубнич повернулся к Бражному:

— Кажется, отбили атаку, пора самим атаковать.

— Рано. Гляди, что на флангах делается. Эскадрон у нас единственный резерв, — Бражной опять уставился вниз.

В узких улочках, где пропала атакующая группа Иншакова, усилился огонь, потом высоко взмыл крик. Скоро на площади появились отдельные фигурки, они поворачивались, стреляли и бежали к исполкому.

— Отбили! — ударил по каменному барьеру Бражной. — А ты: эскадрон, эскадрон!

— Стой! — прервал его Бубнич. — Тут дело, кажется, похуже, чем думаем!

Действительно, со всех сторон, не только с Румянцевской, по которой повел было атаку Иншаков, но и с боковых улиц на площадь выскакивали и бежали кучками красноармейцы. Бандиты сумели обойти красных на флангах. Теперь узлом обороны становились исполком, и колокольня.

— Гуляев! — крикнул Бубнич. — В монастырь! Передай Сякину: атака! Пусть гонит их в степь.

Выскочив на улицу, Гуляев впрыгнул в седло первой же попавшейся лошади и ударил коня каблуками. Конек был заморенный, но и ему передалась тревога всадника, он понесся галопом. Гуляев направил коня на плетень, проскакал чьим-то огородом, перепрыгнул поленницу и выскочил на улицу, ведущую к монастырю.

У ворот монастыря его задержали два всадника:

— Документы!

— К комэску! — ответил он.

Его отконвоировали к Сякину. В темном дворе в полной боеготовности стояла кавалерийская колонна. Сякин на вороном коне в белой папахе стыл в главе строя.

— Военком приказал: атаковать, — бросил Гуляев.

— Какая обстановка? — тронул поближе к нему коня Сякин.

— Конница ворвалась на площадь. Сейчас там все перемешалось, наши в исполкоме и церкви еще держатся. Если не отобьем, будет поздно.

— Эскадро-он! — запел Сякин, поворачиваясь в седле. — Ры-сью-у — арш!

Гуляев вместе с Сякиным вылетел из-под арки ворот. Сзади слитно и могуче работали копыта.

В дверях исполкома уже дрались врукопашную. Пулемет на колокольне молчал, зато другой пулемет так и сыпал из какого-то сада вверх свои горящие строки.

— Тачанки на фланги! — гаркнул Сякин. — Эскадроон! Шашки к бою! Вперед!

Гуляев остановился рядом с Сякиным. На этот раз Сякин сам не орудовал шашкой, он слушал и смотрел, и от него во все стороны мчались связные. Мимо впереди цепочки пехоты пробежал бородатый Бражной, ободряюще крикнув: «Молодцом, Сякин!»

Рубка на площади кончилась быстро. Началось преследование. Пешие цепи красноармейцев продвигались к окраине. «Победа!» — подумал Гуляев.

— Победа! — сказал подошедший Бубнич и тут же обернулся. Дробный стук пулемета на секунду перекрыл крики бегущих, топот лошадей, скрип подвод. Гуляев непонимающе посмотрел на колокольню и, дернув коня, погнал его к паперти. Лошадь взвилась на дыбы и стала падать. Гуляев успел высвободить ноги из стремян и упал на корточки. Сверху тяжело дробила мостовую очередь за очередью. Гуляев пополз по паперти, добежал до самой колокольни, прижался к ее холодному камню. В чем дело? Пулемет с колокольни расстреливал все живое на площади. Лежал Сякин, лежал около него Бубнич, ржала раненая сякинская лошадь. Бились в постромках тачанок перепуганные кони, ездовые и пулеметчики, разметав мертвые тела, валялись около или в самих тачанках. А пулемет бил и бил.

Гуляев вынул наган, обошел колокольню и ступил в черный вход.

Сверху вдруг посыпались звуки многочисленных шагов. Гуляев влип в стену. Но тут они его обязательно встретят. Он вытянул вперед руку с наганом и вдруг вспомнил: в переходе от него на лестнице была дверца. Он не знал, куда она ведет, но другого выхода не было. Он неслышно побежал вверх и, прежде чем спускавшиеся с колокольни успели оказаться в том же пролете, заскочил за скрипнувшую дверцу. Вокруг был сплошной мрак.

— Быстрее! — кричал голос, в котором Гуляев обнаружил какие-то знакомые нотки. — Гоним их от исполкома, берем второй пулемет! Дормидонт, это твое дело!

— Слушаюсь! — громыхнул бас. Шаги протопали мимо. Их было довольно много, человек двадцать. Так вот оно, белое подполье! Как вовремя вылезли, сволочи. Гуляев оглянулся. Крохотная комната была освещена луной. По-видимому, она служила кладовкой звонарю. У окна стояла скамья, валялись на полу какие-то шесты, жерди, веревки. Оставаться здесь нечего было и думать. Гуляев прислушался.

На лестнице было тихо, только наверху грохотал пулемет. Гуляев толкнул дверцу и вышел в лестничный пролет. Наверху тяжело трясся пол, грохотали длинные очереди. Он вытянул голову, всмотрелся. На колокольне бродил лунный свет. На площадке в разных позах лежало несколько трупов красноармейцев, застигнутых выстрелами сзади. У пулемета, тесно припав друг к другу плечами, орудовали двое. Пулемет стрелял непрерывно.

— Вон тех ошпарь! — крикнул второй номер.

— Чего? — оторвался на секунду от ручек «максима» первый.

— Я говорю, вон тех, в садах!

Пулемет опять застучал, и тогда Гуляев, неслышно ступая, подошел почти вплотную и выстрелил четыре раза. Двое за пулеметом дернулись и сползли вниз. Гуляев окинул сверху панораму городка. По всей Румянцевской и около исполкома стреляли. Горели дома. Крыша исполкома тоже курилась занимающимся пламенем. Небольшая цепочка лежала искривленными звеньями перед исполкомом и перестреливалась с его защитниками.

Гуляев с трудом опрокинул назад обоих пулеметчиков и стал на колени, прилаживаясь к пулемету. В этот миг цепочка перед исполкомом по знаку человека в шинели вскочила и кинулась к дверям здания. В бежавшем впереди военном Гуляев скорее угадал, чем узнал Яковлева. Он потрогал рукой раскаленный ствол «максима» и, прицелившись, повел ручками. Тяжелое тело пулемета затряслись под его руками. Цепь людей, подбегавшая к дверям исполкома, сразу рассыпалась и заметалась, но Гуляев не оторвался от ствола, пока последняя из мечущихся фигурок не замерла на мостовой. Тогда он поднялся, утер локтем пот со лба и спустился по лестнице вниз. Он выскочил из двери и побежал по звонкому щербатому булыжнику мостовой. Из горящего исполкома выбегали люди, выносили носилки с ранеными, несли их на руках.

— Бубнич здесь? — спросил он первого попавшегося. Но тот жевал самокрутку и ничего не слышал.

Гуляев обежал всех вышедших. Один был знакомый, он подошел к нему. Ванька Панфилов, чоновец, сидел рядом с носилками.

— Иван! — позвал Гуляев, но тот даже и не посмотрел на него. Он непрестанно поправлял шинель, прикрывавшую кого-то на носилках. Гуляев наклонился: перед ним лежала Вера Костышева, секретарь комсомольской ячейки маслозавода. Лицо ее было строго и неподвижно. Гуляев всмотрелся, потом приложил щеку к ее рту. Вера была мертва. А Панфилов все накрывал ее сползавшим краем шинели, все заботился о своем секретаре.

Выстрелы на окраине не стихали, даже приближались.

— Отря-ад! — крикнул кто-то тонким знакомым голосом. — Стройсь!

Команда сразу обратила всех к действительности. Гуляев подбежал и пристроился к шеренге. Всего стояло человек двенадцать. Перед строем прошелся Иншаков. Он скомандовал:

— На Румянцевскую! — Стрельба там усиливалась.

— Товарищ начальник! — Гуляев выскочил из строя и нагнал Иншакова. Там на колокольне пулемет, надо послать людей, оттуда можно любую точку просматривать.

Иншаков, запаленный, с шалыми глазами, тут же крикнул:

— Двое, кто владеет, — марш к пулемету!

С холма, где расположились трое бандитов, охраняющих Князева и Клешкова, только по вспышкам выстрелов да по удалению или приближению стрельбы можно было разобрать, что происходит в городе. Сначала дела у нападающих шли успешно, и стрельба удалилась в центр. Потом в центре штурм увяз в садах и около исполкома, и, хотя время шло, ничего решительного не случалось. Затем нервничавший Клешков заметил, что толпа всадников конный резерв Клеща — вдруг снялась с места и исчезла в овраге.

Князев приплясывал на месте от возбужения.

— Нас-то, нас-то, Сань, того и гляди в расход, а? — спрашивал он непрерывно. — Ах, Яковлев, чтоб тебя громом расшибло, где ж вы, ваше благородие, господин ротмистр? Мы за вас тут страждаем, а вы нас разбойникам головой выдали!

Рядом покуривали конвоиры. Прискакал Охрим, послал кого-то к мужикам требовать, чтоб помогли: у кого есть оружие, пусть займут место у оврага.

Откуда-то появился Клещ. Он тяжело дышал, привалясь к шее лошади, отдыхал. К нему подъехал Охрим.

— Конница! — глухо промычал Клещ. — Конница ихняя всю музыку спортила. Кто у нас остался, Охрим?

— Человек с полста.

— Так веди их, Охрим.

Внезапно примчался связной:

— Батько! У червонных в тылу якись-то шум, стрельба! Наши прут!

И действительно, пальба и крики снова передвинулись ближе к центру. Пулемет на колокольне все строчил и сверкал алым огнем. По всему видно было, что выступило подполье. Удар был нанесен неожиданно. Клешкова трясло. Князев же ободрился.

— Вылезли наши-то, — теребил он Клешкова. — Слышь, Сань! Кажись, бог-то нашу сторону принимает.

Клешков ничего не отвечал. Клещ послал одного из конвоиров за Охримом. Минут через пятнадцать тот примчался.

— Батько, червонные знов жмут.

— Шо с подпольем?

— Пидмогли, а питом опять отступили. Пулемет на колокольне зараз знов у червонных.

— Батько! — кинулся к атаману Князев. — Бегут твои! Бегут!

Клещ молча посмотрел на него и вдруг, вырвал маузер, выстрелил ему в голову.

Князев упал, покатился по земле, скорчился и затих. Клешков сел, чтобы не привлекать внимания. Подъехал Семка.

— Семка, — сказал ему Клещ, — наши козыри биты. Возьми того пацана, шо був з им, — он кивнул на тело Князева, — да гони его в урочище. Поспрашаем на досуге. Кажись, воны лазутчиками булы!

Семка подъехал к Клешкову:

— Эй, потопали.

Санька встал. Тесная петля аркана внезапно стиснула его тело. Он дернулся, но Семка, дав лошади шпоры, потянул, и Клешков побежал за конем. Петля давила шею при малейшей попытке задержаться, Семка гнал коня рысью.

Он подскакал к дереву на большой поляне, обвил несколько раз вокруг него веревку, отъехал. Клешков стоял, глядя на своего конвоира, понимая, зачем эти приготовления. Семка, отъехав, вынул маузер.

— Гнида продажная! — крикнул он Саньке, хищно усмехаясь. — Хто б ты ни був, молись.

Санька повернулся к восходу.

— Стреляй, контра, — сказал он спокойно. — Стреляй! Все равно тебя кончут наши, и всех вас кончут. Товарищ Ленин сказал: «Вся власть Советам», — так и будет!

Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру и подъехал к дереву:

— Так ты червонный?

— А ты думал! — исподлобья глянул Клешков. — Дальше что?

Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.

— Слухай, — сказал он, — там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но тильки воны сами расстегиваются по краям.

— В кругах? — спросил удивленный всем этим разговором Клешков. — То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.

— Дружок твой, говоришь? — Семка подъехал вплотную.

— Дружок — так что?

— Гарный парнюга. Агитировал он меня когда-то на германском фронте за червонных. Ось ты ему передай, шо Семка, хучь он и за всемирную анархию, а долги платить умеет, передашь? Уважаю я его, передашь?

— Ну, передам, — сказал окончательно изумленный Клешков. — А как я передам?

— Сумеешь, — сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. — Шлепай отсюдова, пока цел! И благодари Сему.

Санька растерянно помялся, все еще не веря в свое спасение, потом спросил:

— Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.

— Немае смыслу, — сказал Семка, отъезжая. — Грехов на мне много. Прощай!

— Прощай! — Санька долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.

Гуляев ехал по городу. Чадили пожарища, повсюду: у завалинок, у плетней, посреди мостовой — были трупы. У исполкома стоял Бубнич в кожанке и кожаной фуражке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал.

— Жив? — спросил Бубнич. — Это хорошо. Молодцом себя вел.

Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Двадцать всадников — все, что осталось от эскадрона, — проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами…

— Иди-ка, браток, отоспись, — сказал Гуляеву Бубнич, — да возвращайся. Дел у нас невпроворот.

— Про Клешкова ничего не слышно?

— Про Клешкова? — Бубнич помедлил, потом прямо взглянул ему в глаза: — Ничего!

— Пойду, — сказал Гуляев.

А куда было идти? И он побрел куда глаза глядят.

Оказывается, они глядели в прошлое, потому что минут через пятнадцать, когда очнулся от разных осадивших его внезапно мыслей, он уже перелезал через скошенную изгородь полуэктовского сада. Как-никак, здесь был и его дом.

Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную — там никого не было, прошел по комнатам. В них было пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.

На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта-худом щетинистом лице горячечно жили глаза.

— А, — сказал, не удивляясь, Яковлев, — уже и чека.

Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.

— Я все думаю, — еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?

— А вы сомневались?

— Видите ли, — сказал Яковлев, закрывая глаза, — я не сомневался. Я знал, что вы сильнее.

— Скажите — этим уже никому не повредишь, — зачем вы подожгли склады?

— Склады? — усмехнулся Яковлев, и на секунду его восковое лицо чуть оживилось. — Политика, политика, сударь! Вызывали недовольство обывателя.

— Мы так это и поняли.

— Понять было нетрудно, а вот предупредить вы не смогли. Ума не хватило, — он захохотал, ехидно скашивая глаза на Гуляева, но тут же закашлялся и замолк. — А ведь могли кое-что понять. Мы почти с открытым забралом выходили. Послали шпану очистить склад кооперации. Были бы вы поумнее — спохватились.

— А собственно, зачем вам был нужен склад кооперации?

— Отвлекали внимание… Кроме того, к тому времени мы еще не были уверены, что выйдет с хлебными складами. Но потом все продумали — вышло, он опять засмеялся. — Чистая психология. Учитесь, господа большевички… Знаешь, как удалось их поджечь?

Гуляев покачал головой.

— До сих пор не знаете, — уязвил Яковлев, — победители… Поясняю. Мне умирать, вам править. Поделюсь опытом. У меня в подручных ходил дьякон Дормидонт… Так вот он и поджег, чтобы народ на вас, на большевиков, думал… У-ми-ра-ю! — вдруг вскинулся Яковлев, дернулся и затих.

Гуляев посмотрел на его вытянувшееся тело и вышел.

Он не мог думать, не мог жалеть, не мог страдать. Там по улицам и садам городка были раскиданы трупы его товарищей, и самый близкий среди них — Санька Клешков тоже лежал где-то в степи или в лесу. Медленно-медленно поднялся он по лестнице.

И вдруг откуда-то издалека такой знакомый и молодой голос позвал:

— Володь-ка-а!

Он ринулся к окну и высунулся в его пустой проем.

Внизу стоял Клешков и таращился вверх.

— Санька! — крикнул он, а тот ответил ему криком сплошной радости, и тогда он почувствовал: победа! Они же опять победили! Потому что революция должна побеждать! Всегда!