КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Легендарный барон [Николай Николаевич Князев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Николай Князев ЛЕГЕНДАРНЫЙ БАРОН Под редакцией Л. М. Суриса

«Мы кровью крещены под лязг войны железной,

Опалены огнем, оглушены пальбой,

Чтобы как вихрь, как свет прорвавшаяся нежность

Преобразила нас, готовых в новый бой».

А. Ачаир. Лаконизмы.

От автора

Рукопись книги, предлагаемой теперь вашему вниманию, написана много лет тому назад, когда свежи были воспоминания об этой одной из самых героических и, может быть, поэтому — безрассудных страничек истории белой борьбы.

Герой эпопеи, барон Р. Ф. Унгерн, зарисован с натуры таким, каким автор знал его в Монголии и каким затем преломился он в сердце его соратника, пройдя через призму зрелого сознания. Барон взят во всю ширину фона той своеобразнейшей страны.

Несмотря на то, что автор писал бесстрастную историю, все же книга о легендарном бароне сохранила значительную долю остроты. Сама по себе тема оказалась настолько щекотливой, что даже и в этой спокойной форме не может не вызвать волнующих чувств.

Худо ли, хорошо ли, но — «из песни слова не выкинешь». Что было — то было…

Автор берет смелость заверить в правдивости своего рассказа, так как книга, по замыслу, должна служить достоверным источником для изучения Белого движения в Восточной Сибири.

Автор

Июль 1941 г., Харбин.

Глава I

Барон Роман Федорович Унгерн фон Штернберг родился в 1882 г. в прибалтийской помещичьей семье, весьма родовитой, хотя и утратившей в XIX веке блеск своего имени, но сохранившей кровную связь со многими аристократическими домами России и Германии. Полулегендарный период существования рода Унгернов начинается в VI или VII веке нашей эры. Из семейных преданий этого родного для него источника юный барон щедро черпал увлекательные повествования о подвигах своих предков, одни из которых являлись рыцарями времен крестовых походов и пали в боях с неверными, а другие блистали силой и отвагой на турнирах. Но, вероятно, ярче всего в душе мальчика запечатлелся образ рыцарей Ральфа и Петра, неутомимо бороздивших моря в поисках приключений и добычи. Впоследствии в Монголии в хорошие свои минуты Роман Федорович охотно вспоминал о них и отыскивал параллель между собой и этими красочными фигурами Средневековья. Что же касается официальной родословной (Кн. Долгорукий, «Российская родословная книга», часть III, с. 416–418), то она гласит, что фамилия Штернберг была известна во Франконии уже в XI веке.

В начале XIII века род Штернбергов разветвился на германскую и ливонскую линии. Родоначальником последней, из которой произошел Роман Федорович, является Иоанн фон Штернберг, служивший в венгерских войсках, и из Венгрии прибывший в Ливонию в 1211 г., во главе отряда из 500 всадников и многих пеших ратных людей. Иоанн фон Штернберг называл себя Ungam (венгерец) по месту своего происхождения, а потомки его, несколько видоизменив это прозвище, писались вплоть до начала XVII века Унгернами. Затем, в течении сравнительно короткого времени, рыцари Унгерны именовались Унгерн-Штернбергами. Несколькими годами раньше того, как германская ветвь этого рода, по воле императора Леопольда I, получила графский титул, королева шведская Христина 27 октября 1653 г. возвела трех дворян Унгернов в баронское достоинство, с приказанием именоваться впредь Унгерн фон Штернбергами.

Обложка книги Н. Н. Князева.


Русская линия происходит от барона Карла-Лудвига, вступившего в службу императрице Анне Иоанновне около 1740 г. Три сына Карла-Лудвига[1] дослужились до генеральских чинов. Один же из них, Карл Карлович, скончавшийся в 1799 г. в чине генерала от инфантерии, стоял в первом ряду храбрейших людей суворовского времени.

Эти исторические справки отнюдь не излишни в биографическом очерке, потому что они дают ключ к пониманию сложной личности Романа Федоровича, ощущавшего в своей душе голос крови длинного ряда честолюбивых храбрецов и отважных разбойников.

Первоначальное образование Роман Федорович получил дома. Немецкий и русский языки были для него в одинаковой степени родными; по-русски он говорил с едва уловимым акцентом. Мысли же отвлеченного характера свободнее всего излагал по-французски. Этим языком Унгерн владел чрезвычайно тонко. Не чужд ему был и английский — во всяком случае, он свободно читал на этом языке. Свое образование барон Унгерн начал в Императорском Александровском лицее. Но перспектива службы по дипломатической части, являющейся как бы привилегией лицеистов, была не по душе юному потомку рыцарей — меченосцев. С детства он мечтал о войне и путешествиях и поэтому из общеобразовательных классов Лицея перевелся в соответствующий класс Морского корпуса. В памяти сверстников барона по Корпусу осталось представление о долговязом гардемарине, с очень сдержанным, замкнутым характером.

Вскоре после начала Русско-японской войны на утренней проверке как-то недосчитались трех гардемарин младшего класса; одного из них, конечно, звали Романом Унгерн фон Штернбергом. Через некоторое время выяснилось, что беглецы благополучно проехали в действующую армию и по телеграфному ходатайству получили Высочайшее разрешение на прикомандирование к Уссурийскому казачьему дивизиону. Во время войны барон Унгерн получил несколько ранений и заслужил три степени Георгиевского креста[2].

По окончании боевых действий он поступил в Павловское военное училище, но закончил его, сказать по правде, не без содействия своих влиятельных родственников, потому что, по временам, сильно грешил против училищной дисциплины и, кроме того, совершенно пренебрегал некоторыми из предметов преподавания.

На Дальний Восток барон попал не случайно. В 1907 г. (год производства его в хорунжие) не вполне еще смолкли отзвуки недавно отгремевшей войны. Пыл и страсти еще, может быть, не унялись тогда в сердцах недавних участников событий. И вот молодой офицер, как бы инстинктивно, тянется туда, куда влечет жажда подвига его беспокойную душу. Хорунжий барон Унгерн получил назначение в 1-й Аргунский полк Забайкальского казачьего войска. Через некоторое время он приписался к Цаган-Олуевской станице 2-го отдела. Этим шагом молодой офицер как бы порвал связь с создавшей его Европой, делаясь действительным членом в семье народов уже тогда мистически влекущей его Азии.

К этому времени относится первое посещение им Монголии.

В 1911 г. барон вынужден был перевестись в 1-й Амурский казачий полк. Причиной ухода его из полка послужила ссора с сотником М., со взаимными оскорблениями и обнажением оружия. Сотник нанес Унгерну очень неприятную рану шашкой в голову, но от дуэли отказался[3]. Эта несчастная рана, по собственному признанию Романа Федоровича, давала чувствовать себя до конца его дней, потому что, порой, вызывала нестерпимые головные боли; возможно, что она вообще отразилась на состоянии его душевного равновесия.

В первый день Св. Пасхи 1911 г. барон выехал из Забайкалья к месту новой службы, в Амурскую область. Весь путь (около 900 верст) он проделал верхом, в сопровождении одной лишь собаки, следуя по кратчайшему направлению через Большой Хинган, охотничьими тропами. Проводника — орочона[4] пришлось отпустить с первой же четверти пути — у того пала лошадь. В своем инстинкте разведчика Унгерн умышленно выбирал самое безлюдное направление, и потому добывал себе пропитание исключительно охотой.

Но вот, новые места — Амурская область — изучены, яркость впечатлений поблекла и Романа Федоровича снова потянуло назад к забайкальцам. Влекла его туда возможность перейти на постоянное жительство в безбрежные просторы Монголии, куда переведен был один из полков Забайкальского казачьего войска, в связи с отделением этой страны от Китая[5]. Перевод не состоялся, потому что командир Амурского полка не согласился отпустить барона из своей части. На такую меру Роман Федорович ответил рапортом об увольнении в запас: казалось, никакие внешние препятствия не могли побороть его настойчивых устремлений в монгольские степи.

Летом 1913 г. Унгерн появился в Кобдо, где расположен был в то время дивизион 2-го Верхнеудинского полка. Он приютился в сотне есаула Комаровского, у которого состоял младшим офицером друг барона, Б. П. Резухин. Роман Федорович занял должность нештатного офицера сотни.

За время, протекшее с конца 1913 г. до августа 1914 г., Роман Федорович посетил все значительные пункты Халхи. Побывал вне сомнения, во многих буддийских монастырях; сделал интересовавшие его знакомства с некоторыми представителями аристократии и духовенства, а главное — до краев наполнился теми настроениями, которые дают волнистые дали Монголии, ее причудливые храмы, и стада многочисленных дзеренов, спокойно пасущихся на зеленых коврах необъятных падей, и люди ее, как бы ожидающие могучего толчка, чтобы пробудиться от векового сна, и даже, может быть, дымки над юртами и монотонное, медлительное скрипение повозок какой-то монгольской семьи, перекочевывающей в беспредельность. К тому же периоду острого ознакомления с Монголией относится, вероятно, и следующий шаг, совершенный Романом Федоровичем по пути освоения этой страны, а именно, восприятие религии Монголии, ее ламаизма.

Весна 1914 г. предстала перед бароном вся разубранная цветами, на фоне изумрудно — зеленых далей. Ничто, как будто бы, не предвещало грядущих событий. Проникшийся поэзией Монголии, Унгерн поседлал коня, свистнул собаку и отправился в свои полуохотничьи, полуэтнографические исследования. Несколько месяцев скитался он между Кобдо и Ургой. Можно предположить, что именно в этот период своей жизни он услыхал голос подлинной, мистически близкой ему Монголии.

Облик конников — монголов оказался созвучным любимой мечте о возвращении к временам рыцарства. Ведь и сами рыцари в его представлении прежде всего были конниками. И, если подумать, что для его сурового сердца все прекрасные проявления человеческой натуры, то есть истинная воинская доблесть, подлинная честность и идейная преданность своему долгу — достигали высоты идеала лишь в рыцарскую эпоху, то понятна станет тайна очарования Монголией, глубоко затронувшая его душевный мир. Ему мерещились картины былого величия монгольского народа и перед ним восставал суровый образ Чингисхана, посылавшего в пылящуюся даль свои орды. Возможно, что тогда уже грезил барон о новом вожде, который поведет разбуженных им от долгого сна конников на подвиги воинской славы и чести. Ему, вероятно, было известно, что дух каждого народа точнее всего отражается в его эпической поэзии. Монгольская поэзия, полная героических мотивов, в этом отношении представляет значительный интерес и, рано или поздно, но сулит народам монгольского племени большое и славное будущее.

Известие о вспыхнувшей войне на западе было для барона зовом из мира грозной действительности. Роман Федорович спешит вступить в казачьи ряды. Он поскакал в Читу и там выяснил, что забайкальцы получили распоряжение оставаться на местах. Барон едет на фронт одиночным порядком. Он вливается в ряды одного из второочередных полков Донского казачьего войска. Унгерн был рожден для войны, и поэтому очень скоро выделился своей доблестью. Разведка ли, наступление, или партизанский налет в тылу у немцев — барон повсюду и всегда на первом месте.

Он оказался непревзойденным мастером по части добывания «языка», но порой пользовался для этой цели довольно рискованными приемами: случалось, что в разведке он доставал из кармана смятую фуражку германского офицера и даже набрасывал на плечи шинель неприятельского образца.

За время службы на фронте в должности младшего офицера сотни Роман Федорович никогда не уходил с полком в резерв. Он обычно пристраивался к какой-либо части, остававшейся в боевой линии, или же уходил одиночным порядком в неприятельский тыл и не раньше возвращался в свои ряды, чем тогда, когда полк снова выступал на позицию. С получением сотни барон вынужден был ограничить свои отлучки из полка.

Выдающаяся доблесть Унгерна неоднократно отмечалась в приказах. В продолжении первого года войны он получил четыре ранения и удостоен был ордена Св. Георгия, георгиевского оружия и к началу второго года войны представлен к чину есаула.

По свойственной его натуре скромности, барон никогда не распространялся о своих подвигах. На расспросы же товарищей по полку неизменно отделывался решительными отговорками: «О чем тебе рассказывать? Ты там не был, поэтому не поймешь», — чаще всего отвечал барон. В забайкальской казачьей дивизии, куда барон Унгерн перевелся вскоре после вступления ее в действующую армию, было лишь глухо известно, что Роман Федорович заслужил орден за взятие сотней донцов какой-то высоты на Австро-германском фронте. Слышно было, что этот случай являл собой подвиг выдающегося героизма[6]. Совершенно, даже до странности равнодушный к чинам и к другим наградам, Унгерн ценил только орден Св. Георгия, как высокое и при том исключительно военное отличие. Рассказывают, что в ночь накануне расстрела он изгрыз зубами свой орден, который, как известно, коммунисты не сняли с его груди.

Унгерн был крайне волевым человеком, с ярко подчеркнутым властолюбием, твердостью и настойчивостью прямолинейностью и по справедливости считался одним из храбрейших офицеров дивизии. Это был высокий, худощавый блондин, с крепко посаженной головой, украшенной рыжеватыми усами, обычно опущенными вниз по углам его тонко очерченного рта; он был силен, отважен до дерзости, вынослив и жил исключительно войной. Барон не имел других интересов на фронте, кроме тех, которые целиком укладываются в узкую военную сферу деятельности. Его не влекло с позиции ни в отпуск, ни на отдых. Он не был знаком с чувством утомления и мог подолгу обходиться без сна и пищи, как бы забывая о них. Именно в этой обстановке нашли лучшее применение его врожденные особенности, унаследованные от воинственных предков.

В строевом отношении барон не безупречен. По свидетельству бывшего полкового командира, барона Врангеля («Белое Дело», т. V), Унгерн, в качестве командира сотни, грешил против элементарных правил службы, что с избытком искупалось его боеспособностью и заботливостью о казаках и конском составе своей части. Роман Федорович охотно вспоминал о том, что в бою Врангель давал ему самые ответственные поручения, а с отходом на отдых — отсылал в обоз. Несмотря на некоторые трения с командиром полка, унгерновская сотня была и обмундирована лучше Других и ее котел загружался полнее, чем это полагалось согласно нормам довольствия, так как ее командир, не признавая никакой отчетности, умел добывать предметы довольствия.

В Великую войну[7] барон испытал достаточное количество резких столкновений с чинами хозяйственной части полка, вследствие неизбежных в его обиходе перерасходов. Возможно, только благодаря своим выдающимся качествам Роман Федорович не попал под суд за грубые нарушения хозяйственных обязанностей командира сотни. Но зато в гражданскую войну, когда все зависело от него одного, барон организовал при своей дивизии изобильно снабженную интендантскую часть. Он лично следил за интендантством для того, чтобы оно работало тщательно и без перебоев. Известен случай, когда он заставил интенданта дивизии съесть в его присутствии пробу недоброкачественного сена. Для большей наглядности нашего представления о бароне нужно подчеркнуть его полное равнодушие к элементарным требованиям комфорта. Он мог спать вповалку с казаками, питаясь из общего котла; не чувствовал потребности в опрятной одежде.

Было бы ошибкой думать, что опрощение барона объяснялось его желанием снискать популярность среди казаков. Во всем образе поведения его, в его равнодушии к деньгам и жизненным удобствам, в небрежности в одежде, в его повелительной манере обращения с людьми — для чуткого слуха звучали горделивые нотки сознания бароном своего превосходства. Какое бы то ни было заискивание или приспособляемость совершенно не укладывались в натуре Романа Федоровича.

Все самое необычайное выходило у барона настолько естественно, что никто из чинов его сотни не испытывал удивления, увидев однажды своего есаула стирающим белье вестового — бурята, в то время, как последний возился у костра с обедом. В обстановке еще мирного времени барон не имел никаких вещей, кроме надетого на нем платья. Если же тот или иной предмет обмундирования приходил в естественную ветхость, Роман Федорович брал соответственную вещь у своего товарища по полку, и проделывал эту экспроприацию с такой простотой, что отказать ему было невозможно. Впрочем, каждый из таких кредиторов мог компенсировать себя с большей лихвой, взяв у барона деньги в момент получения им пособия от бабушки из Германии. Настоятельно лишь требовалось не упустить этого срока, потому что Унгерн с легкостью расставался с деньгами.

Даже такой строгий критик, как барон Врангель, не отрицает за Унгерном острого ума и способности быстро схватывать сущность мысли. К выраженному определению умственных достоинств барона Унгерна можно добавить, что он был весьма вдумчивым офицером, к тому же достаточно развитым во многих отраслях знаний. Он любил одиночество и, следовательно, имел досуг для чтения общеобразовательного характера.

Данному положению о несомненной образованности и начитанности Унгерна, в силу контрастности его природы, отнюдь не противоречит несколько странный эпистолярный стиль его приказов и телеграмм.

Вот образцы таковых. Из приказа по дивизии: «Авиационному отряду. К субботе собрать все аппараты. Если в воскресенье не увижу их над Даурией, в понедельник будете летать с крыш». Или телеграмма в штаб армии по поводу перевода фельдшера из Даурии в другую часть: «И. д. Старш. сан. инспектора, врачу. Ты. Запятая. Не смей лезть грязными руками в мою чистую дивизию. Точка. Приедешь. Тире. Выпорю».

Унгерн тщательно избегал женщин. Если он и женился в 1920 г. на китаянке, происходившей из знатного рода, то нужно полагать, что брак этот имел для него в то время какой-то политический смысл. Кроме того, брак барона и принцессы является союзом, так сказать, на известной дистанции: муж жил в Даурии, а жена — в Маньчжурии. Через полгода своего своеобразного замужества баронесса, богато вознагражденная, была возвращена в ее отчий дом.

В дружеской беседе с генералом Комаровским в Урге Роман Федорович как-то разразился грозной филиппикой по адресу тех мужчин, которые влюбляются до потери рассудка. «Скажите, Роман Федорович, кому Вы в Хайларе подносили букеты?» — с улыбкой прервал его генерал Комаровский. Унгерн покраснел и по-детски замахал руками: «Молчите, молчите! Ради Бога, не передавайте этого Борису Петровичу (Резухину)». Вероятно, в бытность его молодым офицерам барон Унгерн не был вполне застрахован от увлечений.

С течением времени Роман Федорович стал считать женщину злым началом в мире. Эта неприязнь, основанная на подлинном аскетизме его натуры, доходила порой до мелочности. Во время командования Азиатской дивизией он, например, неизменно увеличивал меру взыскания каждому провинившемуся, за кого ходатайствовала какая-нибудь неосмотрительная женщина. Несколько «особ слабого пола» в Урге высечено за сплетни, а одна из сестер милосердия провела несколько суток на льду реки и получила 150 ташуров — правда, от руки мужа. Такова, видно, судьба многих драматических эпизодов, что они сдобрены у барона анекдотом: Вместе с легкомысленной сестрой милосердия пострадал ее почтенный супруг за то, что плохо наблюдал за поведением жены.

Если повествовать о суровости наказаний, к которым прибегал барон, то нужно также подчеркнуть крайнюю быстроту в расправах, не только ташуром, но и револьвером. По свидетельству члена Войскового круга Забайкальского казачьего войска, войскового старшины Фирсова, Унгерн в его присутствии в разное время застрелил двух офицеров за злоупотребление властью. В обоих случаях он вызывал офицеров, на которых жаловался Фирсов, в кабинет и после первого же вопроса убивал выстрелом в лоб.

В принципе, барон Унгерн был доверчив, как дитя. Он, думается мне, верил каждому докладу, но требовал от докладчика стопроцентной правды. По тем же причинам нетрудно было выудить у барона денег на какую-нибудь фантастическую цель. Если он кому-нибудь верил, то, даже и под конец своей жизни, после того, как знал непривлекательную послереволюционную сущность человеческой натуры, он верил во всем. Но и разочарование его достигало сверхчеловеческих глубин. «Привези мне его голову (маньчжурского коммерсанта Никитина), чтобы я мог посмотреть на эти подлые, лживые глаза. Я не пожалею никаких денег». Так писал барон из Урги своему есаулу Дзыно в Хайлар.

Мировую войну барон Унгерн закончил в чине есаула, и в период гражданской войны дольше, чем остальные начальники отдельных частей Дальневосточной армии, носил есаульские погоны. Некоторые неудобства, сопряженные с незначительным чином при командовании им в Даурии Азиатской конной дивизией, побудили его принять чин полковника, а затем — генерал-майора. Что же касается чина генерал-лейтенанта, то этой наградой атаман Г. М. Семенов воздал должное трудам и подвигам самого барона и чинов его дивизии, проявленным при взятии Урги.

В настоящую задачу не входит обзор деятельности Романа Федоровича Унгерна в Забайкалье до выхода его из Даурии в августе месяце 1920 г. Можно лишь заметить к общей характеристике его, что в те дни он не прятал монархические убеждения под крыло различных душеспасительных фикций. Пусть порой и не дипломатична такая линия поведения, но что поделать — Унгерн создан был из негнущегося материала. Борьбу с большевиками барон вел с момента зарождения антибольшевистского ядра атамана[8] и понимал свою задачу как борьбу до последнего вздоха. Он постоянно напоминал своим подчиненным, что после революции офицеры не имеют права помышлять об отдыхе и еще меньше того — об удовольствиях. Каждый офицер обязан иметь взамен того одну лишь непрестанную заботу— с честью сложить свою голову… Только смерть избавляет офицера от долгой борьбы с коммунистами. Такова была бескомпромиссная формула барона, в которую уложилась вся его послереволюционная философия.

В нескольких статьях любопытнейшего приказа номер 15 от 5 мая 1921 г. барон Унгерн выражает основные положения политической и боевой программы своей деятельности на территории Сибири. В них прямо указывается и всячески подчеркивается, что Роман Федорович чрезвычайно высоко расценивал факт непрерывности своей борьбы с большевиками. Объявляя в начале приказа о своем подчинении атаману Семенову и, как должно понимать, — о согласованности своих действий с директивами атамана, барон далее устанавливает, что командование всеми вооруженными силами Сибири перешло к нему, как «военачальнику, не покладавшему оружия в борьбе с красными и ведущему ее на широком фронте». Из того «программного» приказа номер 15 явствует и второе положение — понятие о суровой дисциплине, которую барон кладет во главу угла всякого военного начинания. Именно такую дисциплину он создал и всемерно поддерживал в своих даурских воинских частях. Задачу эту барон разрешил самым радикальным образом: воспитывая подчиненных в должном духе, одновременно охранял свое войско, как он любовно называл дивизию, от проникновения туда разлагающих влияний извне. В этих соображениях Роман Федорович избегал слияний с другими частями Дальневосточной армии, предпочитая видеть свой отряд на некотором расстоянии от собратьев по оружию.

Благодаря неусыпным заботам своего начальника, Азиатская конная дивизия стала на значительную высоту в смысле дисциплины и выучки. Боевые же качества этой части были вне критики, невзирая на сравнительно низкий культурный уровень и разношерстность ее офицерского состава. Правда, все унгерновские офицеры имели большой боевой стаж и понимали толк в личной храбрости, но интеллектуальное их развитие было слабовато. Этим недостатком в особенности страдал старший командный состав, выдвинутый бароном из нижних чинов. Считая таких людей всецело ему обязанными, Роман Федорович вполне на них полагался и верил только им. «Для борьбы с большевизмом не нужны офицеры в настоящем смысле этого слова» — заявил барон своему однополчанину есаулу Воробей, — «Мне нужны лишь слепые исполнители моей воли, которые выполнят без рассуждений любое мое приказание, к примеру — не дрогнув убьют даже родного отца».

При такой постановке вопроса становиться понятным, почему барон укрыл у себя подлежавшего по суду смертной казни прапорщика Чернова, впоследствии им самим сожженного заживо (в Даурии находили убежище многие из «удальцов», отданных под суд атаманом Семеновым).

До взятия Урги барон имел самое незначительное количество офицеров интеллигентного типа, с военноучилищным образованием. В Урге в дивизию влилось по мобилизации 110 офицеров, пробиравшихся на Дальний Восток от генерала Бакича из-под Чугучака или же из других частей армии адмирала Колчака. По понятным причинам, обе группы офицеров — вышедших с бароном из Даурии и мобилизованных в Урге — чувствовали взаимную отчужденность. Естественно сложившиеся разновидности «даурцев» и «ургинцев», так и не слились друг с другом до момента развала дивизии. Враждебность даурцев питалась от того источника, что сам барон крайне недолюбливал офицеров — ургинцев, справедливо считая их людьми, чуждыми духу его дивизии. «Погубят они мое дело», — высказался он в беседе с генералом Комаровским в Урге.

В тяжелые минуты случалось барону вверять командование дивизионом и даже полком кому-либо из образованных офицеров, но порядок этот допускался лишь как мера временная. По миновании надобности такой офицер возвращался в строй на свое прежнее место командира сотни или помощника командира полка. Интересно, что за ошибки или же неуспех операций барон взыскивал иной раз не с командира, а с кого-нибудь из интеллигентных офицеров полка, полагая, что хорошо разбирающийся в обстановке офицер должен был своевременно принять все меры к достижению успеха — может быть, вплоть до оказания надлежащего давления на своего командира. Даже «кадровые» даурцы вызывали осторожное к себе отношение со стороны барона, если только они не подходили под среднюю его мерку. Достойнейший, казалось бы, с точки зрения самого Романа Федоровича даурец, ротмистр Забиякин, как-то был назначен генералом Резухиным на должность временно-командующего 4-м полком, барон отставил это назначение: «Больно грамотен», — лаконически пояснил он.

С представлением о дисциплине всегда соединялся вопрос о наказаниях, так сказать, о каре… Карать Роман Федорович действительно умел, в чем нужно отдать ему беспристрастную оценку. Согласно вышеупомянутому приказу № 15, наказания могли быть двоякого рода — дисциплинарные взыскания или же смертная казнь. В качестве мер дисциплинарного воздействия, барон Унгерн применял арест, усугубленный сидением на крыше или дереве — в походной обстановке, или в леднике, или же в минированной динамитом гауптвахте — на стоянке в Даурии; применялись весьма широко спешивание в походе, телесные наказания и смещение на положение всадника в дисциплинарную сотню. Вопрос о смертной казни поставлен был бароном на солидную, так сказать, ногу, и мыслился как смертная казнь «разнородных степеней».

Параграф 10 приказа гласит: «В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что, по причине совершенного упадка в России нравственности и полного душевного и телесного разврата, нельзя руководствоваться прежними законами, не предполагавшими существования преступлений, подобных совершаемым в настоящее время. Мера наказания может быть только одна — смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия — „правда и милость“ — изменились: теперь должны царствовать „правда и беспощадная суровость“. Единоличным начальникам, карающим преступника, помнить об искоренении зла навсегда и до конца, и о том, что неуклонность и суровость суда ведет к миру, к которому мы стремимся, как к высшему дару Неба».

В целях поддержания дисциплины Роман Федорович чрезвычайно ополчался против пьянства. Забавно было со стороны наблюдать, к каким уловкам прибегали любители алкоголя, чтобы не попасться на глаза барону. Но никакая предупредительность не гарантировала вполне от внезапных ревизий начальника дивизии, не знавшего различий между днем и ночью и оттенками погоды. Даже на походе, когда дивизия растягивалась верст на десять, барон, ездивший только лишь наметом, имел способность появляться там, где его меньше всего ждали.

Особенно же сурово Роман Федорович карал недобросовестность в денежных вопросах. Но и здесь, как и в других делах, многое определялось его интуицией: он мог простить растратчика значительной суммы (прапорщик Козырев прокутил 10000 р. золотом и был прощен), но мог повесить и за сравнительно меньшую недобросовестность (заведующий ургинским кожевенным заводом Г — в повешен на заводских воротах за попытку скрыть аванс в 2000 р. золотом, который он провел по отчету, как билонное серебро[9], по номиналу). Очень только жаль, что денежные средства, столь необходимые во всякой войне, часто растекались по бездонным карманам гадальщиков и буддийского духовенства. По заметкам из сохранившейся записной книжки полковника К-на, состоявшего одно время начальником штаба барона, траты на монастыри были чрезмерны. Например, в один из монастырей Роман Федорович дал крупнейшую сумму денег перед походом в Троицкосавск. Возможно, что эти деньги сданы были на хранение, или же, может быть, барон оплачивал ими какую-нибудь сложную политическую игру. В той же записной книжке отмечены и другие менее крупные пожертвования монастырям «за молитвы»: 2000 р., 4000 р., 8000 р.

Об особой, наводящей на размышления, интуиции барона стоит поговорить. Взгляд его цепляющихся серых глаз, как бы просверливал душу. После первой же встречи с бароном делалось очевидным, что в глаза ему не солжешь. Чувствовалось, что он прекрасно учитывает все недоговоренное, и что эти глаза в любой момент могут помутиться от безудержного гнева. К той же области относилась особая способность барона чутьем угадывать коммунистов, ярко проявлявшаяся при разбивке пленных красноармейцев. Обычно эта процедура происходила в таких тонах: барон медленно проходил вдоль шеренги построенных перед ним пленных, каждому внимательно заглядывая в глаза. По известным ему признакам, бывало, отберет партийцев — большевиков, быстрым движением ташура вышлет их вперед на несколько шагов и затем спросит у оставшихся в строю: «Если кто-нибудь из них не коммунист — заявите». Нужно заметить, что отбор барона был до странности безошибочен…

Теперь надлежит перейти к очень тяжелому вопросу о палочной дисциплине в дивизии.

В минуты высочайшего напряжения своей начальнической энергии или же почти отчаяния, при виде того, что никто его не понимает, никто не проявляет должной жертвенности, видя вокруг себя лишь шкурнический, как ему казалось, страх, барон приходил в чрезвычайное раздражение и тогда готов был побить кого придется, даже и генерала Резухина. Неудивительно, что все чины дивизии боялись Унгерна больше, чем самой смерти. Забегая несколько вперед, нельзя не обмолвится, что бароновский ташур (ташур — это камышовая палка, аршина полтора длины, утолщающаяся книзу; барон имел ташур не менее двух дюймов толщины) был одной из существенных причин развала дела барона и гибели его самого.

Такая линия отношения барона к офицерам, которую он проводил в повседневной практике, не могла не вызвать острой оппозиции со стороны некоторых лиц, как уже испытавших побои, так и не имевших никакой склонности к тому, чтобы пострадать в ближайшем будущем. Начальник дивизии как бы забывал, что офицер, побитый в присутствии нижних чинов, уже не будет являться авторитетом для последних. Вопреки завету Чингисхана, что «плох тот начальник, который плетью добивается послушания подчиненных», утратившие уважение офицеры должны будут в свою очередь требовать повиновения лишь с помощью подобного же метода.

Ташур, возможно, в той или иной форме употребляется во всех армиях мира — и в боевой обстановке, и на походе. И у монголов есть ташур, несмотря на их расовую невозмутимую сдержанность, но, по их понятиям, совершенно немыслимо ударить нойона (начальника, офицера) или же тайджи (дворянина). По этим соображениям монголы молчаливо не одобряли некоторых поступков барона, и у них, как это впоследствии выяснилось, появлялось временами сомнение, бурхан ли он, то есть бог ли барон Унгерн, или докшит (докшит — свирепый дух, изображаемый с лицом, полным гнева, окруженный принадлежностями смерти, пыток и мучений). В том, что он тот или иной перевоплощенец, никто из монголов не сомневался.

В Забайкалье, когда дивизия входила в состав Дальневосточной армии, барон был несколько иным человеком, чем впоследствии, в Монголии. Прежде всего, он считался с авторитетом атамана; затем, немаловажно было и то, что в даурский период почти постоянно возле барона находился кто-нибудь из таких лиц, к которым он относился с известным, если не сказать — уважением, то вниманием и к голосу которых он прислушивался. Их советы, поданные в надлежащий момент, а иногда и приятельский выговор, служили для него сдерживающим началом.

В Монголии же Роман Федорович имел самое ничтожное «окружение», робко заглядывавшее в баронские глаза с подобострастием весьма дурного тона, и каждую выходку начальника дивизии принимавшего с благоговейным восторгом. Как ни странно, храбрейший генерал Резухин, сверстник и старый приятель барона, совершенно немел в его присутствии. Таким образом, распуская свои нервы с каждым днем все больше и больше, Роман Федорович день ото дня расширял круг лиц, над которыми не стеснялся производить свои эксперименты.

Бегство командующего, 15 офицеров и 22 всадников 2-го полка из-под Урги после второй неудачной попытки взять этот город поколебало в бароне остаток формального, еще сохранившегося в нем уважения к офицерскому званию. В связи с этим случаем положение офицеров в отряде сразу и значительно ухудшилось.

Чрезвычайно, и опять-таки, по-унгерновски любопытно, что барон не расстреливал за проявление самообороны против его ташура, но даже как будто с того момента начал считаться с теми офицерами, которые имели смелость в самый острый момент схватится за револьвер. К сожалению, вспоминается не более двух-трех таких случаев. Да они и не могли быть частыми, вследствие полной неожиданности подобных экзекуций: барон налетал почти всегда внезапно, как шквал, на намете и несколькими быстрыми ударами сбивал всадника с коня.

К концу 1921 г. врожденная суровость барона стала переходить почти в жестокость, потому что военная обстановка приняла почти катастрофический характер, повсюду он стал замечать неискренность, ничем не завуалированный страх перед палкой, и ясно чувствовал, что его личный воинский идеал уже враждебен сердцам уставших от войны людей. Даже Б. П. Резухин на перевале через Модонкульский голец, за два дня до своей трагической кончины вслух мечтал хоть месяц пожить под крышей, а чистая постель рисовалась ему в виде недостижимого идеала земного благополучия. Совершенно естественно, что барон, у которого одна за другой рушились все иллюзии, вдруг узрел себя в состоянии крайнего одиночества. Обычная трагедия слишком гордых или слишком доверчивых сердец…

Довольно… Пора закрыть эту страницу, полную мрачного драматизма.

Личность барона Унгерна столь красочна в своих проявлениях, что, отвлекшись в одну какую-нибудь сторону — например, драматическую — рискуешь потерять всякую объективность. Вот почему так часто в рассказах и воспоминаниях о нем, барон представляется нам или чудовищем жестокости, или же идеальнейшей фигурой всего Белого движения. Но под каким бы углом зрения ни рассматривать барона Унгерна, нельзя не признать, что он в высшей степени обладал талантом сообщать своим солдатам и офицерам героический порыв. Второе и третье наступление на Ургу — разве это не сплошной порыв горсти плохо одетых, почти не вооруженных людей, устремившихся к победе сквозь зимнюю стужу, навстречу режущему монгольскому ветру? Или в какой, например, воинской части было мыслимо, чтобы орудие в мгновение ока затаскивалось на вершину крутой безлесной сопки? Или разве возможно было бы без особого по-унгерновски импульсивного воздействия то невероятное напряжение сил, которое проявлено Азиатской конной дивизией при переходе Модонкульского и Цежинского гольцов и таящихся между ними заболоченных верховьев реки Желтуры; переход по охотничьим тропам, по которым проведен обоз, в количестве свыше 200 подвод, 10 орудий, раненые… Барон не разрешал себе ни минуты отдыха в продолжении почти двухсуточного перехода. Повсюду одним своим появлением он вливал новые силы и восстанавливал утраченный темп движения. О трудности этого перехода свидетельствовал бывший минусинский партизан Щетинкин. Его 500-сабельный отряд, при одном орудии, с тремя лишь подводами, застрял на неделю между гольцами в болотистой тайге.

Много примеров высокого героизма можно было бы привести из повседневной жизни дивизии, вся боевая служба которой — это блестящий ряд проявления отваги и величайшего напряжения сил в борьбе с превосходящим по численности и таким жестоким врагом, как коммунисты. И так трагически ясно, что этот дух особой, нечеловеческой стойкости сообщался одной только личностью — бароном Унгерном. Не стало его — те же храбрейшие из храбрых бросали обозы, пушки, пулеметы, раненых, неудержимой лавиной устремлялись на спасительный восток.

Многие скажут, что это был лишь «героизм ташура», но такое объяснение страдает совершенно излишней примитивностью. Чтобы держать воинскую часть на высоте беспрерывного подвига, начальник ее должен являть образец самоотверженного служения своему долгу. С этой точки зрения Роман Федорович казался подлинным вождем, чрезвычайно импонировавшим и русским, и, в особенности, монголам — и своей внешностью, и сурово-повелительными манерами, и своим аскетизмом. Им дано бесконечное количество примеров личной отваги, бдительности и постоянной готовности подвергнуть себя опасности, хотя бы только во имя выручки отдельных своих подчиненных. Барон неоднократно спасал свои разведывательные части то от засад, то внезапно вырастая перед разъездом в непосредственной близости от противника, то прогоняя слишком упорного разведчика из зоны жестокого обстрела. В период опасных маршей дивизии барон следовал впереди головного отряда, а в бою находился в том пункте, где положение всего серьезнее. Такой же самоотверженности он искал в каждом офицере и всаднике. «Это ведь так просто», — вероятно, думал барон — «нужна только честность до конца — победить большевиков или же умереть с оружием в руках»…

Но и здесь, как повсюду, простое на взгляд — на деле оказывается чрезвычайно трудным… Рано или поздно барон должен был почувствовать, что он более чем одинок на своей идеологической вершине, что он изолирован на ней. Кто из нормальных, по общежитейской терминологии, людей мог бы идти на добровольную жертву в ногу с ним?

Распутывая яркие нити, из которых соткан причудливый рисунок натуры барона, мы подошли к вопросу о том, нормален ли был он с точки зрения психопатологии. Воды р. Селенги, в бассейне которой разыгрались главнейшие события лета 1921 г., отражавшие в ту пору нахмуренные лица странных по виду и чуждых им людей, очищенные от всего, что принесла река захваченного с собой в суетливом ее беге, дано уже успокоены в глубинах таинственного Байкала. Многие и многие из сподвижников барона, прокатившиеся бурным потоком по просторам Монголии, перешагнули уже грань вечности. Но оставшиеся в живых не в силах еще забыть своих красочных переживаний, волнующих их до сего времени… По прошествии многих лет и в обстановке мирной жизни так просто анализировать события минувшего. Отгремевшие грозы некоторым, пожалуй, покажутся лишь легкими облачками на далекой лазури их молодости… Но в 1921 г., когда, верный своей идее борьбы до конца, барон решил схватится со всей 5-й советской армией, многим из нас приходила мысль о бесцельности такой формы самоубийства, и непрестанно вновь и вновь восставал вопрос — кто же он, наш начальник дивизии?

Некоторый ответ на вопрос дает весьма интересный психологический документ барона, его приказ № 15, о котором было уже упомянуто выше. Этот приказ красочен и отнюдь не банален. Вне сомнения, приказ № 15 является крупнейшим из литературных произведений барона, выделявшегося, даже из скупых на слова военачальников, крайним лаконизмом речи. Приказ разделен на три части. В первой из них Роман Федорович изложил политическую программу, обязательную для всех отрядов, борющихся с красными на территории Сибири. Барон декларировал, что «Россия создавалась постепенно из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии — и общностью государственного начала». Пока России не коснулась революция, занесенная с чуждого ей Запада, Россия оставалась крепко спаянной, могущественной империей — «народ, руководимый интеллигенцией, как общественно — политической, так и либерально-бюрократической… начал сбиваться с прямого пути… терял прежние, давшие величие и мощь стране устои, перебрасывался от бунта во главе с царями — самозванцами к анархической революции и потерял сам себя… Потребовалось для разрушения многовековой работы только три месяца революционной свободы», — говорит далее барон — «Пришли большевики и дело разрушения было доведено до конца».

Барон Унгерн полагал, что после происшедшего катаклизма Россию нужно строить заново, воссоздавая ее по частям. Но, чтобы вновь собрать воедино русский народ, разочарованный, в равной мере, и в революции, и в белом неудавшемся контрреволюционном движении, нужно дать некий «символ святой», по слову поэта, то есть нужно имя. Таким именем является «законный хозяин Земли Русской — Император Всероссийский Михаил Александрович, который мудро воздержался отосуществления державных прав до времени опамятования и выздоровления русского народа». Можно добавить, что имя государя императора Михаила Александровича начало поминаться во всех случаях, предусмотренных воинским артикулом, еще задолго до опубликования цитируемого приказа. Далее барон кратко упоминал о том, что им сделано для Монголии, а именно: свергнута власть китайских революционеров — большевиков, оказана посильная помощь делу объединения Монголии и воссоздана власть ее законного державного главы, Богдо-хана. «По завершении упомянутых операций, Монголия стала единственным исходным пунктом для начавшегося выступления против красных в советской Сибири. Русские отряды находятся во всех городах, хурэ и шаби (монастыри) вдоль монголо-русской границы и… наступление будет проходить по широкому фронту».

Первую главу приказа Роман Федорович заканчивает фразой о том, что у него нет сомнения в успехе, так как выступление против красных основано на строго обдуманном и широком политическом плане. Вторую часть приказа № 15 барон Унгерн начинает с заявления о подчинении себе отрядов, сформированных в Сибири для борьбы с красными: он дает при этом общие указания организационного характера, устанавливая порядок соподчинения начальников при совместных действиях. В п. № 4 барон объявляет, что выступление в Сибири начато по следующим направлениям: а) западнее ст. Маньчжурия, б) на Мензинском направлении, вдоль реки Селенги; г) на Иркутск; д) вниз по реке Енисею на Уряханский край; е) вниз по р. Иртышу. Конечными пунктами для каждого стратегического направления являются города на магистрали транссибирского пути. Командующие секторами, то есть начальники, объединяющие все отряды какого-либо района, должны были сообразовываться с вышеизложенными общими указаниями. В следующем пункте приказа Роман Федорович недвусмысленно предупреждает, что он будет жестоко карать начальников за трения и разногласия между ними, а рядовым бойцам внушает мысль, что он приравнивает к государственной измене войну только лишь за освобождение своего села или станицы. Но барон одновременно предписывает не удерживать в отрядах тех бойцов, которые отошли на 300 верст от своего постоянного места жительства.

На должности гражданского управления барон приказывал командующим секторами назначать лиц по их действительной пригодности, причем ответственность за неудачливого «администратора» несет начальник, сделавший назначение. При чрезвычайной суровости барона этот пункт звучал весьма серьезно для многих. В других пунктах второй части приказа № 15 генерал Унгерн рекомендует привлекать на свою сторону мобилизованных красноармейцев, не рассчитывать на помощь иностранцев, оружие добывать у своего прекрасно вооруженного противника. Барон строжайше воспрещает возить жен и семьи, приказывая оставлять их на попечение освобожденным от красных селений — «не делая различия ни чинам, ни сословиям». Этот отдел Роман Федорович заканчивает категорическим воспрещением «ловчения», то есть что все боеспособные должны служить только в строю; в штабах и тыловых учреждениях могут быть оставлены лишь непригодные к строю, доказавшие на опыте свои способности к службе именно этого сорта (с присвоением им поперечного погона).

Самое, конечно, интересное в приказе — это заключение. Дословно оно звучит так: «Народами завладел социализм. Социализм, лживо проповедующий мир — злейший враг мира на земле, так как смысл социализма — борьба. Нужен мир — высший дар неба… Ждет от нас подвига в борьбе за мир тот, о ком говорит св. пророк Даниил (гл. XI), предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и нечестия и пришествия мира: „восстанет в то время Михаил, Князь Великий, стоящий за сынов народа Твоего, и станет время тяжкое, какого не было с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в то время из народа Твоего все, которые будут записаны в книге. Многие очистятся, убедятся и переплавлены будут во искушении, нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют. Со времени прекращения ежедневной жертвы и наступления мерзости запустения пройдет тысяча девяносто дней. Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трехсот тридцати дней“». «Твердо уповая на помощь Божию, я отдаю настоящий приказ и призываю вас, гг. офицеры и солдаты, к стойкости и подвигу».

Поступки повседневности, идеология барона, заключительная часть его приказа, в которой он приобщает всех чинов дивизии к его собственной мистике, может быть, за полным отсутствием иных, более реальных утешений — все это, вместе взятое, давал богатый материал для определенных уже выводов об умственных и душевных способностях барона.

Приходиться ответить: да, он был безумцем, но, конечно, не в том смысле, как это представляется всем лицам, враждебно относящимся к его имени. В своем «безумии» он почти порвал со всякой деятельностью, пытаясь поднять людей на борьбу с Третьим Интернационалом с помощью одного только лозунга: «Победить или умереть…» Он был безумцем или же, может быть, величайшим идеалистом и мечтателем всех эпох. Идеи Романа Федоровича были, поистине, грандиозны в такой мере, что выполнение их не по плечу не только отдельному человеку, но даже и целой нации. Можно сказать, что барон стоял на грани почти гениальности и безумия.

В 1919–1920 гг. генерал Унгерн вполне выявил сокровеннейшие свои мысли в беседе с г. Саратовским-Ржевским, которого чрезвычайно ценил за светлый ум и благородное сердце. Барон утверждал, что с некоторого времени человеческая культура пошла по ложному и вредному пути. Вредность барон усматривал в том, что культура нового времени в основных проявлениях перестала служить для счастья человечества — возьмем ли ее, например, в области технической или новейших форм политического устройства или же, хотя бы, в сфере чрезвычайного усугубления некоторых сторон человеческого познания. Роман Федорович считал величайшей несуразностью, что вновь открытые глубины этих познаний не только не приблизили человека к счастью, а, пожалуй, отдалили и в будущем еще больше отдалят от него.

Таким образом, культура, как ее обычно называют — европейская культура дошла до отрицания себя самой и из величины подсобной сделалась как бы самодовлеющей силой.

На поставленный ему собеседником вопрос о том, в какую же именно эпоху человечество жило счастливее, Роман Федорович ответил, что в конце средних веков. Когда не было умопомрачительной техники, люди находились в более счастливых условиях, хотя, может быть, это звучит как парадокс (вспомним, что в эту эпоху и рыцарство было таковым в любимом для барона смысле). «В девятнадцатом веке уже стало ясно, что развитие техники идет в ущерб счастью рабочего, потому что машина вытесняет его труд шаг за шагом. Борьба за существование обостряется», — говорил далее барон — «развивается чудовищная безработица и, как результат изложенного процесса, повышаются социалистические настроения».

Барон Унгерн полагал, что Европа должна вернуться к системе цехового устройства, чтобы цехи, то есть коллективы людей непосредственно заинтересованных как в личном труде, так и в производстве данного рода в целом, сами распределяли бы работу между сочленами на началах справедливости. Невольно поражаешься и осведомленности и как бы прозорливости барона в социально — политических вопросах, потому что взгляды, высказанные им в 1920 г., близки к новейшему понятию о «цехизме», появившемуся в английской литературе значительно позднее. Можно было думать, как это полагает г. Саратовский-Ржевский, что основы учения о солидаризме, зародившегося во Франции в 1906 г., были знакомы барону. Равным образом, Роман Федорович тогда уже предвидел роль того политического направления, которое ныне носит наименование фашизма и является самообороной общества против коммунизма. Назревший уже конфликт между личностью и культурой разрешался бароном в совершенно «унгерновском» стиле, а именно: вся европейская культура, ушедшая по неправильному пути, заслуживает лишь того, чтобы смести ее от азиатских степей до берегов Португалии… На развалинах Европы нужно начать новое строительство с тем, чтобы, пользуясь опытом минувшего, не повторить ошибок прошлых веков. Смелый вождь, как утверждал барон, может совершить это «оздоровление» Европы при помощи народов — конников, то есть казаков, бурят, татар, монголов, киргизов, калмыков и т. д… Только среди природных конников в наш меркантильный век, по мнению барона, еще хранится искорка этого огня, который вдохновлял таких же конников — средневековых рыцарей на подвиги высокого героизма.

Барон Унгерн далее пояснил своему собеседнику, что собственно монголы, то есть халхасцы, баргинцы и тибетцы являются самым подходящим материалом для назначенной цели. По существу, они стоят на той же ступени культурного развития (может быть, только в иных формах), которое было в Европе в конце XIV и начале XV в. Именно этот исторический момент барон считал отправным в деле созидания обновленной культуры. Ему казалось, что в 1920 г. уклад семейных и общественных отношений и государственное устройство Монголии во многих чертах походили на феодально-цеховую Европу. Эту свою грандиознейшую идею, имевшую в основе спасение мира от коммунистической опасности, Роман Федорович начал претворять в действительность тотчас же после занятия им Урги и сформирования Монгольского правительства.

Он вступил в деятельную переписку с наиболее видными светскими и духовными феодалами Внешней и Внутренней Монголии, а также одновременно сделал попытку завязать сношения с теми китайскими генералами, которые были известны ему своей преданностью идее монархической формы правления в Китае.

Вероятно, к этому же времени относится обоюдная попытка барона завязать сношения с близкими ему по духу Джа-ламой (по-тибетски Тенпей-Чжалценом), этой самой колоритной фигурой Западной Монголии на фронте первой четверти двадцатого века. Джа-лама, носивший религиозное имя Амурсаны, как перерожденец этого монгольского вождя восемнадцатого века[10], в 1921 г. уже воздвигал свой совершенно фантастический город Тенпей-Чжалцен-байшин в горах Ма-Цзун-Шаня, в юго-западной Монголии. Имя Джа-ламы могло бы переплестись в необычайный орнамент с именем барона Унгерна, если бы суждено было соединится для совместных действий этим двум наиболее ярким перерожденцам Монголии последних столетий.

Впоследствии, после крушения всего дела, начатого бароном, выяснилось, что монгольские правительственные круги и такой, например, умный политик, как Джалханцза-хутухта[11] не оценили всей широты колоссального размаха барона и поставили ему в вину сношения с китайскими генералами. Поступок барона, конечно, был неосмотрителен: он не мог не знать, что монголы, столь искренне ненавидевшие все сколько-нибудь китайское, почувствуют охлаждение и к нему, коль скоро установят связь его с китайскими генералами.

В письме генералу Чжан Куню, который в 1921 г. командовал войсками Маньчжуро-Хайларского района, датированном 5 мая 1921 г., барон заявляет, что он вошел в сношения с киргизами Букеевской орды, имевшей исторический притязания на территорию от Иркутска до р. Волги. Что же касается генерала Чжан Куню, то ему предлагается из Пекина действовать в направлении на Тибет и китайский Туркестан (к сожалению, благодаря, может быть, плохим переводам, фраза не вполне ясна), подчеркивая необходимость восстановления императорской династии в целях спасения Китая от революционной заразы. «Как только мне удастся дать сильный и решительный толчок всем отрядами лицам, мечтающим о борьбе с коммунистами», — писал барон — «как только я увижу планомерность поднятого в России выступления, а во главе движения — преданных и честных людей, я перенесу свои действия в Монголию и союзные с ней области для окончательного восстановления династии Цинов. В чем вижу меры борьбы с мировой революцией».

В другом письме от 20 мая 1921 г., адресованном в Пекин одному из сановников Китайской империи, барон еще подробнее рисует свою паназиатскую программу. После обычных комплиментов, которые соответствовали хорошему китайскому тону, барон писал: «В настоящее время мной обращено особое внимание на восточно-монгольские области, которые должны явится оплотом против натиска революционного Китая, а затем будут приняты меры для объединения Западной Монголии. По одобренному Монгольским правительством плану, присоединяющиеся области не будут подчинены власти Совета министров в Урге, но сохранят в целости и неприкосновенности самостоятельность аймаков, свои законы и суды, административно-общественную структуру, составляя лишь в военном и финансово-административном отношении одно целое, в виде добровольного союза под благословением Богдо Цель союза двоякая: с одной стороны, создать ядро, вокруг которого могли бы сплотится все народы монгольского корня; с другой стороны — оборона военная и моральная от растущего влияния Запада, одержимого безумием революции и упадком нравственности во всех душевных и телесных проявлениях. За Кобдосский район я спокоен также, как и за урянхайский народ, они охотно присоединяются сюда, испытав одни — гнет Китайской республики, другие — тяжелую руку китайских революционных коммунистов и коммунистов — большевиков. Следующим этапом организационной работы, идущей под лозунгом „Азия для азиатов“, является создание „Срединного Монгольского Царства“, в которое должны войти все монгольские народы Я уже начал сношения с киргизами… Следует подчеркнуть во всех отношениях необходимость спасения Китая от революционной заразы, путем восстановления Маньчжурской династии, так много сделавшей для монголов и покрывшей себя славой. Необходимо вернуть в дело китайских магометан, для которых связь наша киргизами единоверцами может служить реальным мотивом для переговоров» (И. И. Серебренников, «Великий отход», с. 84–85).

Перед монгольскими владетельными особами барон Унгерн ставил три главных цели: 1) военного и финансового объединения аймаков, в виде добровольного союза под благословением Богдо-хана; 2) сплочение монгольского народа всего корня и 3) оборона военная и моральная от растущего разлагающего влияния Запада, одержимого безумием революции и упадком нравственности.

Основной своей целью барон, таким образом, имел борьбу против разложившегося, безнравственного Запада, являющегося носителем идеи мировой революции; но в первую очередь устремлял свою энергию на борьбу с коммунистами в России.

Первый уже шаг грандиозного плана барона требовал для своего осуществления тщательного и осторожного к нему подхода. Предварительно необходимо было использовать все блестящие возможности, которые открывались перед бароном в Монголии, где он принят был, как желанный освободитель, перерожденец могучего батора (богатыря) прежних времен или даже гения войны. Воспользовавшись этим, следовало создавать амию из мобилизованных монголов и русских добровольцев. Одновременно не излишне было бы также позаботиться об упрочнении политической позиции вновь народившегося тогда совершенно самостоятельного Монгольского государства. И только укрепив всеми доступными способами свою монгольскую базу, барон Унгерн имел бы основание ринуться вперед на своего кровавого врага — коммунистов России. По некоторым данным, Роман Федорович, вероятно, так именно и понимал свою задачу, и не его исключительная вина в том, что развязка монгольской трагедии наступила слишком быстро.

Интересно также подметить, что по какой-то странной случайности барон имел о России только ту информацию, которая толкала его на самые активные действия в Забайкалье. Все перебежчики из большевистского стана повествовали в один, что называется, голос о восстании в Забайкалье и Сибири и о страстном чаянии казаков поскорее примкнуть к барону. Трудно сказать, была ли это определенная провокация со стороны красных комиссаров, которым, конечно, важно было создать прецедент для вторжения в Монголию, или же осведомители барона выражали лишь сильно преувеличенные надежды их собственных сердец. Никто не знает, шел ли Роман Федорович в русские пределы с такой действительно фанатической уверенностью в быстром и решительном успехе, как это было выражено в выше упомянутом приказе № 15 и сквозило в его речах.

С большой смелостью и искусством прошел барон по русской территории. Его дивизия опрокинула или же обошла все преграды, подготовленные противником. Этот 500-верстный рейд по первому отделу Забайкальского казачьего войска войдет в историю русской конницы, как памятник дерзкой отваги лихого начальника кавалерийской дивизии.

Итак, снова Монголия… С глубоким разочарованием уходил барон из Забайкалья. Он на опыте убедился в неправдоподобности сведений о восстаниях; и где тысячи добровольцев, обещанных ему перебежчиками? В станицах он чаще всего наблюдал растерянные, чем восторженные лица местного населения, робко жавшегося к домам. Но Роман Федорович не сломлен неудачей. В последние дни командования дивизией он деятельно готовился к тому, чтобы перенести борьбу в Урянхайский край[12] и, соединившись там с атаманом Казанцевым, развить боевые операции в землях Енисейского казачьего войска. Перед уходом в дебри Урянхая барон полагал взять поселок Хытхыл (на южном берегу оз. Хубсугул), чтобы за счет складов Центросоюза снабдиться предметами первой необходимости. Но барон слишком перетянул струну. Нервы бойцов не выдержали.

19 августа 1921 г. загремели выстрелы полковника Евфаритского, направленные в своего начальника дивизии, тотчас же вызвавшие взрыв в форме отказа от повиновения. С присущим ему мужеством, барон предпринял попытку овладеть, так сказать, массой, но было уже поздно: он снова наткнулся на выстрелы, потому что в тот психологический момент перед слишком уж многими забрезжили вдали теплые огоньки гостеприимной Маньчжурии, ставшей внезапно такой желанной и такой возможной. Преследуемый несколькими офицерами он ускакал в темноту ночи. Но и этот удар не сломил барона Унгерна. Утром следующего дня он разыскал своих монголов. И снова деятельно заработал его мозг, в поисках выхода из отчаянного положения.

Монголов не потянешь в Урянхай, значит нужно отказаться от прежнего плана. Барон принял решение уходить в Тибет, чтобы там создать новую базу для борьбы с красными в Монголии. Но старший нойон (начальник) монгольского отряда, Бишерельту-гун, уже оценил бессилие барона. На первом же переходе он предательски схватил Романа Федоровича и живьем выдал его красным[13]. Теперь уже все кончено. Впереди неминуемая смерть.

Но сколько мучений выпало на долю гордого, рыцарски-благородного барона! Сперва — унижение ареста; затем торжествующие физиономии и издевательства его жесточайших врагов; бесконечные допросы; клетка, чтобы лишить его права считать себя человеком; комедия «всенародного суда» и, наконец, просто оскорбительный выстрел в затылок, отнявший у храбреца последнее утешение — встретиться со смертью лицом к лицу.

Карта походов барона Унгерна по Монголии и Забайкалью.

Глава II

Лето 1920 г. во всем Забайкалье протекало в обстановке неблагоприятной для Белой армии.

До тех пор, пока армия эта боролась лишь с силами местных большевиков, войска атамана Семенова держались в Забайкальской области вдоль линии Амурской железной дороги. Но с подходом весны 1920 г. к левому берегу р. Селенги 5-й советской армии положение семеновцев резко ухудшилось, потому что большевистские войска получили новую организацию и пополнились регулярными частями Красной армии, переправленными на правый берег Селенги под видом добровольческих отрядов (на правой стороне этой реки была так называемая ДВР[14], якобы совершенно независимая от РСФСР). Под давлением превосходящих сил противника, немногочисленная армия начала стягиваться к железной дороге Чита — Маньчжурия и отходить вдоль нее к границе.

Барон Унгерн своевременно учел неустойчивость положения в Забайкалье и еще в июне 1920 г. предпринял подготовительные шаги к походу в Монголию. Именно по этим соображениям он обратил внимание на г. Акшу, лежащий приблизительно в 300 верстах юго-западнее ст. Даурия, на р. Онон. Этот населенный пункт расположен вблизи монгольской границы и связан трактовой дорогой с г. Ургой. Здесь барон заблаговременно создал базу запасного интендантского имущества и огнеприпасов. «Нужно уходить, пока еще не разложилось мое войско», — заявил он, когда тыловые учреждения отступающей армии стали подходить к Даурии. По распоряжению барона, генерал Б. П. Резухин 8 августа 1920 г. выступил из Даурии в Акиту с тем, чтобы там ожидать дальнейших приказаний. В отряд генерал-майора Резухина вошли: 1-й Татарский и 2-й Анненковский конные полки, имевшие в своих рядах всего лишь, в общем, 6 сотен (4 татаро-башкирских и 2 русских), отдельный бурятский дивизион (2 сотни), комендантский дивизион из 1 казачьей сотни и 1 эскадрона, 3-орудийная батарея 75-мм французских пушек облегченного типа и 13–14 станковых пулеметов.

Не могу не коснуться здесь способа перевозки пулеметов в частях барона Унгерна. Эта хлопотливая для конницы задача, судя по войне 1914–1918 гг., была разрешена бароном чрезвычайно практично: к оси от тарантаса приделывалось легкое длинное дышло; на этом подвижном ходу устанавливалась небольшая платформа, на которой укреплялся пулемет и укладывался запас зарядных лент. Везли пулемет посменно два всадника, которые становились с обеих сторон дышла и брали на передние луки своих седел поперечно привязанную палку («давнюр»). Такой способ перевозки пулеметов чрезвычайно удобен в походе и просто неоценим во внезапно вспыхнувшем бою, так как пулемет на этой установке всегда готов к стрельбе, стоит только отбросить давнюр с седла и заложить в пулемет здесь же находящуюся ленту с патронами.

20 августа в Акшу прибыл барон. Он привел с собой японскую добровольческую сотню, посаженную на коней комендантскую роту ст. Даурия, вторую такую же трехорудийную батарею и 7 пулеметов. Привез он также полученные от атамана деньги на расходы по экспедиции, по некоторым данным — 360 тысяч золотом. Общий подсчет сил, выведенных из Даурии, давал следующие цифры: 1045 всадников, 6 орудий и 20 пулеметов Максима и Кольта. Отряд имел значительный артиллерийский парк с огнеприпасами и несколькими тысячами винтовок. О своих дальнейших планах барон никого не осведомил, — таково уж было свойство его характера.

В Акше отряд не задержался. Барон подчинил себе стоявший в этом городе 12-й казачий полк (двухсотенного состава) и с этим полком и частью своего отряда отправился в экспедицию по ликвидации красных партизан, скопившихся в верховьях рек Чикоя и Ингоды. Он доходил до Булыринских минеральных источников (250–300 верст от г. Акши на юго-запад). Экспедиция эта была быстро и успешно закончена, и около 15 сентября барон пришел в поселок Алтайский (80 верст юго-западнее Акши), где к тому времени сосредоточились все подчиненные ему люди. В названном поселке Унгерн простоял до 30 сентября, в ожидании точной информации о положении в районе железной дороги. Все приготовления к большому походу закончились 29 сентября. 12-му казачьему полку было приказано возвращаться в Акиту, якобы для охраны оставшихся там дивизионных складов.

Невольно тут возникает вопрос: почему, имея такой численно слабый отряд, барон отослал от себя две сотни? Ответ, вероятно, нужно было искать в том, что казаки 12-го полка, принадлежавшие к категории мобилизованных, не подходили по духу к отряду Унгерна с его исключительно добровольческим контингентом и установившимися суровыми традициями. Барон хорошо учитывал опасности, могущие возникнуть от внедрения в его войско чуждого элемента; и будущее показало, что — с его точки зрения — он был прав. Впоследствии, выйдя на широкий путь, в Урге он вынужден был прибегнуть к мобилизации. И что же получилось? Унгерн не смог перевоспитать на свой лад бывших колчаковцев и, в конечном результате, неизбежное столкновение двух традиций привело барона к гибели.

12-й полк покинул поселок Алтайский на рассвете 30 сентября. Через несколько часов в западном направлении выступил оттуда дивизион прапорщика Галданова, на которого барон возложил задачу пройти по русской территории, вдоль границы, до ст. Мензинской. Теперь начали определяться дальнейшие планы барона. Можно было уже догадываться, что он собирается выйти через Монголию вновь на русскую сторону. Понятно стало, что последняя экспедиция из Акши к Булыринским источникам имела целью обезопасить будущий правый фланг от натиска красноармейских сил. Барон не мог вести отряд тем путем, где должен был идти Галданов, потому что в приграничном районе нет колесных дорог.

В тот же день, 30 сентября барон Унгерн вышел из Алтайского во главе отряда из 940 всадников. Каждый всадник имел по 250 патронов и вез заручную винтовку (лишние винтовки предназначались для будущих добровольцев); в обозе везли лишь до 150 патронов на бойца. По мнению барона этого запаса было достаточно, потому что и винтовки и патроны надлежало получить от обильно снабженного врага.

1 октября отряд перешел монгольскую границу, р. Букукун и стал углубляться внутрь страны, двигаясь на юго-запад. Через степь Булуктуй дошли до реки Болджи (левый приток р. Онон), переправились через эту реку; затем прошли Ханкорским перевалом через один из отрогов Яблонового хребта и 5 октября вышли в верховья р. Онон. Здесь барон переправил отряд на правый берег Онона и повел вверх по реке Борха (правый приток р. Онон). Перевалив горы Борха-даба (отроги Яблонового хребта), унгерновцы вышли на р. Керулен, несущую свои воды в оз. Далай-нор.

Чем дальше от Алтайского, тем пересеченнее становилось местность и многоголоснее становились реки. Осеннее солнце не спешило выходить из-за надвинувшихся со всех сторон зубчатого горизонта. Сперва оно зажигало нежнейшим золотом легкие облачка, затем снимало с вершин их ночные туманы, заставляя розоветь обращенные к нему склоны, и, наконец, поднявшись над барьером гор, заливало все ярким, ровным блеском. И горные склоны и долины шумливых речек жадно впитывали в себя последние ласки осени. В ту тонко скомпонованную гармонию ярких лучей, блеклых красок и пряных ароматов увядающих цветов вторгались из боковых падей струйки бодрящей свежести и едва уловимого дыма… Ночи сделались по-монгольски прохладными. Неплохо было бы иметь шубы, чтобы надевать их после захода солнца, но, по совершенно непонятным для такого хозяйственного человека соображениям, барон не снабдил своих бойцов теплой одеждой при выходе из Акши.

Было бы ошибочно вводить барона в рамки нашего привычного представления о людях, так как он являл собой фигуру, резко выделявшуюся даже на фоне великой русской смуты, казалось бы, изобиловавшей самыми разнообразными персонажами. Поэтому, чтобы вычертить исторически правильный облик барона Унгерна, нельзя опускать «мелочи быта», так сказать, анекдотическую сторону, потому что в этой, именно, области ярче всего проявилась оригинальные особенности его натуры. Нельзя поэтому обойти молчанием, что своего дивизионного интенданта, того, который имел в свое время несчастье плотно закусить недоброкачественным сеном, теперь, на походе, за неумеренное употребление алкоголя барон приказал купать в Керулене до полного вытрезвления, а затем, вместе с его собутыльниками, держал на противоположном берегу реки без шинелей до следующего вечера.

13 октября отряд пришел на р. Дзун-Тэрэлдж (незначительный приток Керулена) и расположился здесь лагерем. Барон имел, видимо, намерение двинуться на станицу Мензинскую, до которой из данного пункта казаки насчитывали 110 верст, чтобы через Бичуринскую, Шарагольскую и Кударинскую станицы выйти к г. Троицкосавску.

Высланная в мензинском направлении разведка соединилась с дивизионом Галданова и по возвращении доложила что обозы и артиллерия не могут пройти через горную область Хэнтэй. Это обстоятельство осложнило задачу барона… Но не его характере было отказываться от принятого решения. Единственный путь на Троицкосавск, в обход Хэнтэя, вел через Ургу. «Тем лучше», — сказал Унгерн — «пойдем на Ургу»!

С этой стоянки барон послал свой бурятский дивизион (2 сотни) на север, с заданием: пройти по Причикойским станицам (вдоль р. Чикоя), чтобы навербовать добровольцев, и присоединиться к отряду в Троицкосавске. Но дивизион был окружен девееровцами тотчас же по выходе его на русскую территорию и целиком уничтожен. Несколько лишь случайно спасшихся казаков — бурят возвратились к барону под Ургу.

Что же касается самого барона Унгерна, то по Керулену он спустился на юг до Акшинского тракта и этой дорогой пошел на запад, к Урге. Приблизившись к столице, он вступил через монголов в переговоры с начальником ургинского гарнизона генералом Чжаном о пропуске отряда через город. В ожидании же ответа приказал раскинуть бивак на реке Барун-Тэрэлдж, притоке реки Толы, в 30 верстах на восток от города.

Переговоры эти носили следующий характер. На запрос барона из Урги поступило требование сообщить со всеми подробностями, какой именно русский генерал подошел с вооруженным отрядом и что ему нужно. Барон приказал доложить, что отрядом командует генерал барон Унгерн, монархист, который дерется со всеми социалистами, к какой бы национальности они ни принадлежали. В словах этих звучал прямой вызов в адрес генерала Чжана, потому что Унгерн не мог не знать, что ургинские власти были связаны с южно-китайскими революционно-политическими группировками. Далее барон поручил сообщить, что он идет в Троицкосавск, и вынужден зайти в Ургу по причине отсутствия других дорог, ведущих в этом направлении. По пути же он предполагал бы сделать кратковременную остановку в городе, для пополнения своих запасов — конечно, за справедливое денежное вознаграждение.

Глава III

К осени 1920 г. во Внешней Монголии сложилось весьма напряженное политическое положение, и барону Унгерну суждено было сыграть немаловажную роль в разрешении создавшегося кризиса. Чтобы составить надлежащее представление о политической обстановке того момента, нужно перевернуть одну из страниц истории и затем обратится к неглубоким истокам монгольской автономии.

Внешняя Монголия, или Халха подпала под власть Срединной империи (Китая) около 1750 г. Последний борец за национальную независимость, обожествленный Амурсана, в 1757 г. был вытеснен с остатками своих приверженцев на русскую территорию и закончил свое земное странствие в г. Томск в 1759 г.

Трудно с определенностью установить, с какого именно момента молящие о помощи взоры монгольских сепаратистов начали обращаться к русским императорам. Возможно, что еще в царствование императора Николая Павловича решительная и дальновидная политика на Дальнем Востоке графа Н. Н. Муравьева-Амурского влила в монгольские сердца надежду на помощь России в деле освобождения их от порабощения Китаем. Политически и экономически гнет Китая в такой мере отягощал плечи монгольского народа, что в стране ощущалась самая подлинная ненависть к поработителям. Российское правительство, имевшее со времен графа Муравьева-Амурского постоянного представителя в Урге, было прекрасно осведомлено относительно чаяний монгольского народа, но, в силу некоторых соображений и главное — своей традиционной, до наивности корректной иностранной политики, долгое время воздерживалось от вмешательства в монгольские дела.

Смещение угла зрения на данный вопрос со стороны нашего Министерства иностранных дел произошло в конце 1911 г. в связи с революцией в Китае. Вовлеченный в сложную орбиту Англо-франко-германо-русских отношений эпохи 1910–1914 гг., С. Д. Сазонов был в принципе против аннексий в Азии, способных лишь ослабить положение России в Европе. Растущая активность Германии вынуждала Сазонова сосредоточить все свое внимание на этой проблеме. Тем не менее, и монгольский вопрос, переместившийся силой вещей в плоскость политических бурь, требовал в тот же период времени внимательного взора министра и приложения более активной дипломатической энергии.

События в Монголии начались с того, что один из монгольских дворян, некто Баир-Тогтохо-тайджи, баргут по рождению и русофил по убеждениям, в 1909 г. поссорился со своим хошунным князем, который, к слову сказать, придерживался несколько иных взглядов в вопросе об автономии. Тайджи набрал тогда отряд из сотни головорезов и стал нападать на китайцев. Когда же китайцы вытеснили его в приграничную с Россией горно-таежную область, Тогтохо попросился в русское подданство. Он был принят и поселен возле г. Нерчинска, на отведенном ему и его сотоварищам казенном участке в 2000 десятин. Китайские власти выместили свое озлобление против Тогтохо на его родственниках, а он, при сочувственном отношении монгольского населения, стал делать набеги на Цэцэнханский аймак, где убивал и грабил китайцев и вел пропаганду за независимость страны. Влиятельную поддержку Тогтохо нашел в лице князя Хандацин-вана, имевшего ставку в Ванхурэ. Этот князь вскоре и возглавил сторонников монгольской независимости.

Первые раскаты революционного грома, донесшегося из Китая, заставили монголов насторожиться. Когда же они рассмотрели и оценили по существу разыгравшуюся в Пекине драму, в Урге, по инициативе Богдо, собрался съезд всех значительных владетельных особ — князей и лам Внешней Монголии. Официально съезд собрался для обсуждения предложенного Китаем вопроса о колонизации китайцев в Монголию, а неофициально — для выявления своего отношения к революционному Китаю. На съезде тотчас же вспыхнула страстная мысль о полной возможности получить — наконец-то! — политическую независимость. Идея эта была приятна и тотчас же стала приводиться в исполнение. Съезд решил немедленно послать депутацию Белому царю, с просьбой принять Монголию под свое покровительство. Одновременно князья поставили в известность новое китайское правительство, что после падения династии Цинов порвалась формальная связь их с Китаем и Монголия автоматически сделалась самостоятельным государством. Представители новой Монголии встретили в Петербурге благожелательный прием и заручились обещанием поддержки.

Самый переворот произошел в Урге 18 ноября 1911 г. Он протекал в следующих тонах. Утром в городе появились объявления от имени ханов и влиятельных князей четырех аймаков о том, что монголы более не подчиняются китайским и маньчжурским сановникам. Власть этих чиновников уничтожается, а они должны немедленно выехать на родину. Восьмой перерожденец великого Джэбцзундамба-хутухты, то есть ургинский Богдо, провозглашается великим ханом Северной Монголии.

Китайская администрация крайне растерялась, несмотря на то, что в сущности, никаких эксцессов допущено не было. Ургинский амбань (представитель Китайского правительства) не сопротивлялся и при посредстве русского консульства выехал через два дня в Пекин через Кяхту. Генерал-губернатор Монголии (резиденция его была в Улясутае), обратившийся за советом к русскому консулу, позволил убедить себя срочно покинуть Монголию без борьбы. Оба сановника вскоре поняли свою оплошность и сделали попытку возвратится из России на Монгольскую территорию, но получили вежливый отказ.

Монголы умели ненавидеть китайцев, но не очень хорошо знали, как им быть дальше с объявленной независимостью. Они обратились к России. Петербургский кабинет принял во внимание энергичные представления генерального консула г. Люба и допустил, чтобы 6 августа 1912 г. в Урге провозглашена была автономия Монголии.

Осенью 1912 г. в Монголию прибыл И. Я. Коростовец, командированный С. Д. Сазоновым для оказания содействия монголам в деле создания нового государства. На Коростовца выпала крайне неблагоприятная роль — согласовать требования монголов с крайне деликатной политикой русского министра, желавшего во что бы то ни стало избежать конфликта с Китаем. Коростовец неуклонно и настойчиво убеждал монголов не порывать окончательно с Китаем. Вокруг хутухты кипели страсти, потому что монголы упорно не соглашались отказаться от мысли о полной независимости, но, в конце концов, победила русская точка зрения.

Соглашение с Коростовцем подписано было монголами 21 октября 1912 г., в форме договора с посланником в Пекине Б. М. Крупенским. Революционный Китай отлично сознавал свое бессилие в монгольском кризисе и потому, вероятно, в душе был очень тронут корректным подходом Российского правительства к данному вопросу. Это соглашение было закреплено в 1915 г. Кяхтинским тройным Русско-Монгольско-Китайским пактом. Согласно вышеупомянутому дипломатическому документу, формальная зависимость от Китая выразилась в том, что в Ургу внедрен был резидент Китайского правительства Чэнь И, который по своему званию дубаня автономной Монголии в надлежащих случаях осуществлял надлежащие функции верховной власти от имени пекинского правительства.

Фактическое же положение вещей в Халхе было таковым, что она вошла в русло политической и экономической зависимости от России. Что же касается образа правления, то съезд князей постановил, что Внешняя Монголия превращается в наследственную монархию, во главе которой становиться старший в ранге из божественных перевоплощенцев — гэгэнов, ургинский хутухта. Полное имя его звучало так: Джэбц-зундамба-хутухта Богдо-хаган. Богдо должен был править страной при участии двух законодательных палат, причем власть его распространялась на аймаки восточной и западной Монголии: Цэцэнханский, Тушэтуханский, Сайнной-онханский, Дзасактуханский и Кобдосский округ, в свою очередь делящийся на Далайханский и Дзориктуханский аймаки.

Мировая война 1914–1918 гг. и русская революция отозвались в Монголии, в смысле резкого ослабления влияния России и усиления зависимости от Китая (как быстро жестокая судьба подчеркнула неудачные статьи Кяхтинского трактата!).

В 1919 г. Китай уже начал вводить свои войска в Халху, а в первой четверти следующего года занял всю страну своими гарнизонами. В качестве предлога, якобы вызвавшего такой шаг, Китай формально выставил опасность для него со стороны так называемого «Правительства Великой Монголии», которое образовано было в 1919 г. на ст. Даурия известным монгольским деятелем Нэйсэ-гэгэном.

Действия Китайского правительства не вызывали протеста со стороны посланника в Пекине князя Кудряшева, тогда не совсем еще безгласного; ничего не возразил также и ургинский консул г. Орлов, потому что названные дипломатические агенты сами вели широкую компанию в китайских и иностранных кругах за немедленное занятие Халхи китайцами из опасения, что в противном случае туда проникнут большевики.

Первым шагом Китайского правительства после внедрения в страну и накопления достаточных сил была ликвидация автономии Внешней Монголии. Представитель Китайского правительства, уже известный нам Чэнь И, мягкими по началу мерами и сохранением всех родовых привилегий за светской и духовной аристократией обеспечил некоторое сочувствие к своей политике со стороны крупных монгольских феодалов. Управление Внешней Монголией, созданное Чэнь И, сохранило призрак автономности, будучи поручено выбранному князьями из своей среды должностному лицу — сайту, а также монгольским министрам и двум законодательным палатам. Вместе с тем, Чэнь И подтвердил, что им признаются в силе все законы, изданные Богдо-гэгэном после 1911 г.

Особым декретом китайского правительства, по представлению Чэнь И, за Богдо сохранен титул «хагана», то есть царя и, кроме того, даны два новых и весьма красочных титула «Наставника президента Соединенного государства» и «Владыки желтой религии северной Внешней Монголии». На личные расходы Богдо-гэгэна и его жены Эхэ-дагини Китайское правительство обязалось отпускать ежегодно по 30000 серебряных лан на каждого.

Но для монгольского населения созданное Чэнь И «Положение об управлении Внешней Монголией» оказалось чрезвычайно тяжелым, так как оно восстанавливало аннулированные в 1911 г. старые долги китайским фирмам, заключенные на основе кабальной круговой поруки. К долгу присчитаны проценты, наросшие с 1911 г. и, таким образом, оказалось, что все халхинские кочевники попали в жесточайшую кабальную неволю, от которой они успели уже поотвыкнуть за время русского протектората.

Одновременно, но по совершенно иным мотивам, и центральное правительство проявляло нетерпеливое неудовольствие установленными Чэнь И порядками. «Положение» было признано слишком мягким, не отвечающим принципам китайской великой державности. В Халху послано было пособие карательной экспедиции, возглавленной видным аньфуистом генералом Сюй Шучжэном, известным в просторечии под именем «маленького Сюя». По прибытии в Ургу грозный Сюй арестовал незадачливого Чэнь И и отправил для суда в Китай. Схвачены также были все министры — монголы и брошены в тюрьму без суда и следствия. По отношению к самому Богдо-гэгэну Сюй первоначально не осмелился на откровенно репрессивные меры, ограничившись предъявлением ему требования о безграничном подчинении Китаю.

С подобными же требованием генерал Сюй обратился и к монгольским законодательным палатам. Верхняя палата, более аристократичная по составу, проявила быструю уступчивость и даже склоняла Нижнюю палату к безоговорочному подчинению требованиям Сюя. Но последняя упорно защищала свою точку зрения, настаивая на автономности Монголии. Видя неуступчивость Нижней палаты и колебания Богдо, генерал Сюй решительными «заплечными» средствами вынудил арестованных министров подписать петицию на имя китайского правительства об отмене автономии Монголии, а затем окружил солдатами дворец самого Богдо и заставил его дать формальное согласие на вышеуказанную петицию министров. Богдо-гэгэн с того времени оставлен был под охраной 50 китайских солдат. В виде, вероятно, слабого утешения за потерю власти и свободы он награжден был еще одним титулом «Блюстителя благополучия».

Что же касается «маленького Сюя», то он остался в Урге в должности комиссара Северо-западной окраины Китая. Отсюда видно, что китайские революционные деятели предприняли попытку искоренить впредь даже самое название страны — Монголия.

В дополнение к безднеиспытаний, выпавших на долю, поистине, многострадальной Монголии, генерал Сюй царапнул монгольские национальные чувства пышным обрядом перенесения из Пекина в Ургу портрета президента Китайской республики, символизировавшим потерю автономии и возвращение к порядкам до 1911 г. Нетрудно представить беспомощное положение номада, обитающего в таких отдаленных от центра местах, откуда «хоть три года скачи, все равно никуда не доскачешь». Да и кому он мог принести жалобу на бесцеремонное хозяйничанье китайских администраторов всех рангов, на жестокое выколачивание китайскими фирмами долгов, а также на насилия и грабежи, творимые солдатами.

Монголы называли китайских солдат «гаминами», то есть красными солдатами[15]. Войска эти принадлежали к армии Южного Китая и были настроены достаточно революционно. Теми же настроениями была проникнута политика военных властей по отношению к большевикам. Китайская администрация допустила проникновение в Ургу советских комиссаров и позволила им образовать русское большевистское самоуправление. Некоторое ослабление режима китайской оккупации, в связи с отъездом Сюя, не разрядило, однако, атмосферы острой взаимной ненависти между покорителями и покоренными. Китайскому правительству требовалось иметь значительные гарнизоны по городам, хурэ и шаби всей Внешней Монголии.

Такова была политическая и военная обстановка в Монголии, когда подошедший к Урге барон Унгерн предъявил китайскому командованию свой ультиматум о пропуске его через город.

Глава IV

Бивак на реке Барун-Тэрэлдж (только 30 верст на восток от Урги!). Холодно, неуютно жить в палатках, почти у ворот города, который манил к себе, суля отдых и радости. Протекла целая неделя в ожидании ответа от начальника ургинского гарнизона, но вместо ожидаемого пропуска в город, пришло через монголов известие о спешной подготовке китайцев к обороне. Полученные сведения утвердили барона Унгерна в решении немедленно захватить Ургу силой, хотя предпринимаемая операция ни в какой еще степени не была им подготовлена: местность известна лишь в самых общих чертах и почти не имелось данных о противнике. А между тем, как это впоследствии выяснилось, ургинский гарнизон состоял из двух бригад пехоты и двух-трех конных полков, изобильно снабженных пушками и пулеметами.

По мнению бывшего кобдосского генерального консула А. П. Хионина, который осенью 1920 г. проживал в ургинской консульской резиденции, численность гарнизона достигала 11000 солдат, вероятно, при 40 орудиях и более чем 100 пулеметах. К моменту же взятия Урги бароном количество гаминов (монгольское название китайской республиканской армии) возросло до 15–18 тысяч. Унгерн полагал, что неожиданность нападения является лучшей гарантией успешности предпринимаемого им налета.

Вечером 26 октября 1920 г. боевая часть отряда, в составе 9 сотен при 4 орудиях и 10 пулеметах снялась с бивака. Перевалив ряд хребтов (местность в этом районе чрезвычайно пересеченная), унгерновцы вышли к верховьям р. Хуин-гол, впадающей в р. Толу верстах в десяти выше Маймачена. Здесь отряд разделился на две группы: 1-й татарский полк (3 сотни) с 1 орудием и частью пулеметов, во главе с генералом Резухиным, получил задание спустится по Хуин-голу и напасть на китайцев с востока одновременно с тем, как отряд барона набросится на них с севера.

Появление генерала Резухина в пункте, лежащем непосредственно на восток от Маймачена, было прямой угрозой флангу и тылу ургинского гарнизона, прерывало сообщение по Калганскому тракту, и должно было внести нервность в ряды китайцев. Расчет барона был не плох. Со столь слабыми силами, как три сотни Резухина и шесть у него, он мог взять город лишь в том случае, если бы ему удалось основательно напугать противника.

Группа Резухина на рассвете 27 октября заняла гору Баян-Дзурх (в 3–4 верстах от Маймачена), но дальше не продвигалась. Да этого и не требовалось обстановкой, потому что не трудно было догадаться о неудаче барона. Резухин держался на Баян-Дзурхе весь день 27 октября, ведя редкую оружейную и артиллерийскую перестрелку с гаминами, которые занимали ряд смежных возвышенностей. Лишь 28 октября 1-й Татарский полк присоединился к отряду барона, когда последовало соответствующее приказание. Что же касается группы, возглавляемой самим бароном, то она перешла горами в падь речки Улятуйки, протекающей через восточную часть города Урги, Маймачен, и направилась вниз по ее течению.

Осенняя резкая сырость энергично пробивалась под легкие дождевики и подержанные английские шинельки, в которых унгерновцы были тогда обмундированы. Барон приметным образом торопил отряд. Вопреки обыкновению — спешивать всадников через каждый час и вести затем людей не менее версты — «в поводу, шагом марш», — он почти уже два часа идет в конном строю. Унгерн, конечно, впереди. Он следует с разведывательным взводом…

Как-то вдруг заметно стало, что узкое ущелье горной речки расширилось. Но едва ли кто-нибудь в отряде знал в тот момент, что мы уже у цели. Трах, трах, трах!

Тататата! — отозвалась тут же в горах вспыхнувшая впереди беспорядочная стрельба, вскоре столь же неожиданно прекратившаяся.

Через несколько минут барон остановил отряд, а сам утонул в темноте. Было ровно два часа ночи. Унгерновцы в конном строю спокойно ожидали дальнейших распоряжений своего начальника. Последовала команда: «Не курить», и от головы колонны прокатилось до замыкающего ее взвода. Кое-где сдержанно разговаривали. Минут через двадцать послышался голос барона. Он вновь тронул отряд и повел его куда-то вправо, на сопки. Указав позицию для пушек, он кратко бросил: «Стреляйте!» В один миг орудийная прислуга приготовилась. Но куда стрелять? Капитан Попов подлетел к барону и попросил распоряжения о том, в каком направлении и по какой цели открыть огонь. В ответ на вопрос Унгерн протянул руку, как будто бросил ее, в ту сторону, куда в данный момент напряженно смотрел, силясь преодолеть взором охватывавший его со всех сторон мрак. «Туда!», — приказал он со свойственной ему лаконичностью.

Ночное небо прорезалось длинными вспышками орудийных выстрелов. Вслед затем гранаты гулко громыхнули где-то внизу; звуки разрывов многократным эхом прокатились по невидимым горам. Китайцы ничем не реагировали на наши выстрелы. Было настолько тихо в этом мире ночной темноты, что в отряде никто даже и не подозревал о близком соседстве города, притаившегося тут же, почти под ногами. Барон молчаливо и неподвижно стоял в продолжении некоторого времени неподалеку от батареи, вероятно, в ожидании ответного сигнала генерала Резухина. Слишком, конечно, большим испытанием было бы для него оставаться в бездействии до наступления рассвета. Потому, убедившись в том, что Резухин не слышит, Унгерн направился на разведку — как всегда, один.

В продолжении тех нескольких часов, которые протекли с момента исчезновения барона до начала рассвета, командиры сотен, что называется «самоопределились», то есть каждый из них занял какую-либо позицию, с намерением, как тогда ночью казалось, образовать общий фронт. На деле же получилась иная и совершенно грустная картина: в темноте сотни разбрелись по сопкам, утратив всякую связь между собой. Никто не знал, где находится барон и какие должны последовать от него распоряжения. Поэтому ни один из начальников частей не решился проявить собственную инициативу.

Унгерн же в то время носился на своем скакуне по неведомым ему окрестностям города, разыскивая сперва китайцев, затем генерала Резухина и, наконец, свой отряд. Спустившись с сопки, на которой он поставил батарею, барон вскоре подъехал к стене г. Маймачена. Продвигаясь вперед вдоль нее, он добрался до какого-то проезда и через это отверстие в стене проник внутрь города. У одного из домов его окликнул часовой. Барон вихрем налетел на гамина, сбил его с ног ударом своего ташура и ускакал. Из Маймачена Унгерн направился на розыски генерала Резухина, но в темноте потерял ориентировку и заблудился.

Впоследствии, когда сделалось возможным воспроизвести в целом картину этого неудачного налета, выяснилось что отряд врезался в расположение сторожевого охранения китайцев, занимавшего окопы в версте — двух от города. Китайцы оправились за те несколько часов, которые имели в своем распоряжении, и перед рассветом с трех сторон набросились на унгерновцев. Разрозненно действовавшие сотни начали отходить, неся потери.

После того, как отступивший отряд перевалил от Маймачена гребень гор, он, по счастью, оказался в мертвом пространстве, и там, в сравнительно спокойной обстановке, оправился от неожиданного конфуза. Часть сотен с пулеметами ушла вперед, чтобы организовать отпор гаминам на следующем гребне гор на тот случай, если они отважились бы на преследование, а остальные потихоньку отступали вслед за ними. Батарея, выдвинутая бароном слишком далеко вперед и вправо, почти к самой радиостанции, сразу же очутилась в критическом положении: выход на прежнюю дорогу, в падь реки Улятуйки закрыт бешено стрелявшими китайцами; сзади возвышался обрывистый склон горы, на который не поднимешь орудий даже в спокойной обстановке, а не только под огнем противника.

Одну пушку успели увезти сравнительно благополучно, под прикрытием огня двух других орудий и конной контратаки комендантского эскадрона. При отходе была побита почти вся орудийная запряжка и смертельно ранен следовавший с орудием поручик Матвеев.

Два оставшихся на позиции орудия капитан Попов приказал вывозить по очереди. Он повел первое из них и тотчас же попал под жесткий пулеметный обстрел, под которым погибли и лошади и ездовые, а капитан упал с перебитым бедром тут же подле орудия. Ко второй пушке не удалось даже подать передков. Третий офицер батареи, подпоручик Виноградов, стрелял «на картечь» до последней возможности. Его спас самоотверженный поступок вестового, подавшего лошадь в тот момент, когда китайские солдаты были в 15–20 шагах от пушки. Вестовой бросил в них ручную гранату и, воспользовавшись замешательством врагов, посадил раненого Виноградова в седло. Комендантский эскадрон дважды бросался в конную атаку на гаминов, чтобы облегчить положение батареи. Первое орудие вытащено из огня при содействии именно этого эскадрона. Большего сделать было невозможно, потому что эскадрон понес большие потери и, в частности, в нем ранены все офицеры.

Барон в бою не участвовал. Он разыскал свои части лишь по стрельбе и прискакал слишком поздно, когда сотни его перешли уже гору. Возвращаясь к своим, барон проехал подле брошенных пушек и видел зверски добитого китайцами капитана Попова. Благополучно проскочив через неприятельские цепи, он догнал отряд в следующей пади. Все тревожно насторожились, когда заметили барона, потому что не знали, как он станет реагировать на потерю пушек. Когда отряд остановился, Унгерн выслушал доклад о бое. Барон был явно огорчен. Несколько раз в раздумье он повторил заданный самому себе вопрос: «Из чего же теперь мы будем стрелять?» В общем же, он остался вполне удовлетворен действиями своих артиллеристов и даже похвалил их за то, что успели привести в негодность для стрельбы одну из брошенных пушек. Бомбардиру, который имел дерзость снять прицельные приспособления с пушки под самым, что называется, носом у китайцев, барон немедленно выдал награду в размере 300 руб. золотом.

После описанного боя барон отвел свой отряд верст на пятнадцать от Урги. Учитывая ту возможность, что китайцы разовьют преследование его отряда, барон без промедления отправил раненых в заимки русских колонистов, находящиеся верстах в пятидесяти на восток от Урги, где река Баян-гол впадает в реку Толу На следующий день после неудачного боя наши разъезды выяснили, что китайцы не только далеки от мысли о преследовании, но даже не ведут разведки перед своими позициями. На основании этого донесения, барон отправил к Урге телеги, чтобы подобрать брошенные в момент отхода артиллерийские снаряды. Все 104 снаряда, пролежавшие два дня в небольшом леске, менее чем в двух верстах от окопов противника, были разысканы и возвращены в артиллерийский парк отряда.

В полупереходе на северо-восток от Урги барон стоял 7 дней.

Глава V

Стоянку эту Унгерн использовал для приведения отряда в должный порядок и для разведки местности. Людской кадр его частей в каждый данный момент был достаточно тренирован для боя, и с этой стороны все обстояло благополучно; но барону настоятельно требовалось срочно обновить и пополнить конский состав. Так как в ургинском горном районе монголы не занимались коневодством в широких размерах, то приобретение лошадей сопряжено было с превеликими затруднениями и стоило больших денег. Унгерн платил в то время от 80 до 100 р. золотом за лошадь, то есть в пять раз дороже рыночной цены.

Генерал Унгерн все свое время отдавал тогда разведке. Он лично обследовал окрестности Урги и позиции гаминов. Им было установлено, что передовая китайская позиция находиться на втором от города гребне гор, который господствовал над первым. Но и ближайшие к Урге горы гамины также изрыли окопами. Третья же линия оборонительных позиций тянулась непосредственно вдоль все северной окраины города. Хорошо прикрыты были окопами долины речек Улятуйки и Сэлби.

Барон был весьма тонким разведчиком. Очень часто — и в войне с красными в Забайкалье и с китайцами в Монголии — выдвинувшиеся далеко вперед разъезды устанавливали, что барон уже успел побывать в расположении противника. Иногда Роман Федорович считал полезным для дела притаиться для того, чтобы проследить работу разведчиков или же спасти их от подготовленной засады.

Достаточно характерен для данного положения рассказ хорунжего Порядкова о разведке им долины реки Сэлби. По-своему искусно пользуясь руслом речки и складками местности, хорунжий добрался до китайских фанз, стоявших в полутора верстах от того пункта, откуда начинаются уже природные юрты. Но лишь только он тронулся дальше, китайцы жестоко обстреляли его перекрестным огнем из окопов, которыми в изобилии были изрыты оба склона пади. Порядков остановился, чтобы обдумать, в достаточной ли степени он выполнил возложенную на него задачу, может ли он возвращаться. В этот критический для него момент он услышал знакомый голос своего начальника дивизии и, оглянувшись, увидел, что барон стоит возле фанзы и жестами призывает к себе. «Езжай назад, а не то ранят», — приказал барон.

В ночь на 2 ноября барон вновь выступил к Урге, пополнив ряды всеми нестроевыми и теми из раненых, которых возможно было привлечь для боя. На этот раз барон имел план овладения горой Мафуской и смежными с ней возвышенностями, командующими на Ямынем и Консульским поселком, полагая, что таким способом всего проще овладеть городом. На рассвете отряд барона занял исходное для боя положение, причем Унгерн наметил трехверстный фронт — от Троицкосавского тракта на восток.

Когда китайцы обнаружили перед собой противника, они открыли огонь, быстро разгоревшийся веселой стрекотней по всей линии. Наступление начал 2-й Аннековский полк на правом фланге отряда. Полк двигался по гребню гор, которые возвышаются между Троицкосавским трактом и долиной реки Сэлби, и параллельно с этим выбивал противника из окопов в речной пади. В центре велись энергичные атаки на базальтовую сопку, являющуюся командной высотой во втором кряже гор, и затем, когда высота эта была занята нами, то барон повел наступление на гору Мафуску.

За два дня боя 2 и 3 ноября китайцы повсюду были сбиты с позиций и в некоторых пунктах отошли на последнюю перед Ургой линию своих окопов. Левый фланг барона лишь оборонялся от обходных колонн противника, путем постоянного вынужденного растягивания. Таким способом, на второй день боя фронт удлинился до семи верст, поглотив все резервы барона. На третий день, то есть 4 ноября, барон нашел возможность снять некоторые части со своего левого фланга и перебросить их для решительной атаки на правый фланг.

Энергичный удар по первоначалу увенчался полным успехом. Китайцы были сбиты с последних возвышенностей и отброшены за Да-хурэ, к самому Хурэ. Если бы у барона нашелся еще один дивизион, чтобы использовать его для фиксации достигнутого положения, то город остался бы за нами. Но в том-то и несчастье, что унгерновские резервы совершенно истощились, а запас патронов пришел к естественному концу, пулеметы замерзли, люди измотались до степени полного истощения. Поэтому, когда китайское командование бросило в контратаку свежий батальон, бароновцы были отбиты и начали отходить в падь реки Сэлби.

После этой неудачи Унгерн уже не пытался атаковать противника. В два часа утра 5 ноября начался общий отход от Урги, и к вечеру того же дня отряд возвратился на свой первый бивак, на реку Барун-Тэрэлдж. Когда подсчитали потери, то установили, что отряд потерял свыше 100 человек одними убитыми. Не менее 200 оказались ранеными и еще больше того — обмороженными, то есть потери барона равнялись примерно 65 процентам наличного состава его частей. Особенно чувствителен был урон в офицерском составе, из которого выбыло за дни боев 40 процентов убитыми. На ургинских сопках остались лучшие боевые офицеры, участники Германской войны.

Причина поражения барона кроется не только в численном превосходстве сил противника и в неправильном выборе направления, но, скорее, в полной нашей неподготовленности к борьбе с суровой природой. В ноябрьские холода, сопровождаемые монгольским режущим ветром, голодные, полузамерзшие люди дрались с величайшим напряжением сил. Но студеные дни и еще более жуткие ночи на сопках, без костров, сломили героический порыв бойцов. И в этом ничего нет удивительного, потому что одеты все были отнюдь не по сезону. В лучшем случае всадники и офицеры имели по легкой шинельке, вывезенной из Даурии. Что же касается тех, которые потеряли верхнюю одежду на походе или первом бою под Маймаченом, то они вынуждены были довольствоваться одной лишь гимнастеркой. И обувь отрядников, изодранная об острые камни, давно уже не исполняла своего прямого назначения. Крайнему истощению сил бойцов способствовало также и то обстоятельство, что сражение шло в безводной местности (за исключением сравнительно небольшого участка речки Сэлби). В продолжение всех трех дней боя люди не только вынуждены были отказаться от удовольствия согреть себя горячим чаем, но во многих пунктах фронта, в подлинном смысле, не имели глотка сырой воды, чтобы освежить пересохшее до спазм горло.

Таким образом, если первое наступление барона на восточную часть Урги, Маймачен, носило чисто случайный эпизодический характер, то второе наступление, направленное на северную и западную части города, по своему упорству и напряженности походило на жест отчаянья… Многое можно было бы рассказать яркого из области отдельных эпизодов, описанного здесь лишь в самых общих чертах второго наступления на Ургу, но я не стану вдаваться в детали, потому что для будущего историка интересна лишь личность самого Унгерна и только то, в чем проявлялась его любопытнейшая индивидуальность. Опуская поэтому подробности трехдневных боев, в которых барон принимал живейшее и непосредственное участие, остановлюсь лишь на случае с прапорщиком Козыревым, дающем представление о своеобразной фразеологии барона Унгерна. Пулеметный офицер, прапорщик Козырев, который, имея в своем подчинении два действовавших еще пулемета, системы «Кольт» («Максимы» замерзли), на третий день боя неоднократно попадал в тяжелое положение, иной раз, может быть, вследствие своей горячности. Барон заметил это и, как всегда, серьезно, предупредил Козырева: «Смотри, если тебя ранят — повешу»…

Глава VI

Третий день боя под Ургой и, в особенности, его печальный финальный аккорд — атака на Да-хурэ — переживался, как подлинная трагедия. Но и выход из боя не принес облегчения: сзади — слишком много трупов, растерянных по сопкам и падям, а впереди — полнейшая неопределенность. Монголия, правда, велика, много найдется в ней укромных местечек, где можно было бы притаится, чтобы зализать свои жестокие раны. Но дело осложнилось наступлением резких холодов. В такой обстановке не мудрено задуматься даже заправскому оптимисту, для которого принципиально не существовало заботы о завтрашнем дне.

Барон повел жалкие остатки своего измученного и павшего духом войска на северо-восток. Он остро переживал свою неудачу, почти катастрофу, оставившую в нем след более глубокий, чем у кого-либо из подчиненных. С того времени начала прогрессировать его повышенная раздражительность. Первой жертвой, принесенной во имя поддержания духа и сохранения дисциплины, был милейший, но немножко смешной поручик Смигельский, который устало тащил в гору свою поредевшую сотню… До того случая барон не опускал палки на офицера.

Барон Унгерн вновь разбил бивак на реке Барун — Тэрэлдж, потому что этот район изобиловал подножным кормом для лошадей монгольской породы; для русских же коней имелись здесь запасы сена, накошенного монголами для китайской кавалерии. Отряд время от времени менял стоянку, в зависимости от состояния кормов. Люди жили в палатках, вывезенных из Даурии, или же в майханах (легкие палатки), купленных у монголов. Рациональнее, конечно, было бы рыть землянки, но к тому в продолжение долгого времени никто не решался приложить собственные инициативы, так как не имелось охотников вмешиваться в компетенцию нашего сурового начальника.

Холода усиливались. Выпал снег. Пришлось приноравливаться к обстоятельствам; и вот, закипела работа по изготовлению из бычьих шкур теплой одежды и обуви, первобытным способом, завещанным от доисторических предков, причем вместо ниток и дратвы пущены были в дело жилы этих же благодетельных животных.

После того, как найден был относительный выход из положения в вопросе зимней экипировки отряда, самым уязвимым пунктом в хозяйстве барона стало снабжение частей продовольствием. Скромные запасы, вывезенные из Забайкалья, пришли к естественному концу. Требовалось перестроить систему довольствия по туземному образцу, то есть перейти на исключительно мясную пищу. Но можно ли добыть достаточное количество скота? Ведь район реки Толы опустел. Напуганные отзвуками военных действий, монголы откочевали на сотни верст. В близлежащем районе попадались лишь юрты бедняков — аратов, затерянные в хорошо укрытых от нескромных взглядов распадках (разветвления падей) южного Хэнтэя. Достаточно взглянуть на этих исхудалых, почерневших от грязи и дыма кочевников, чтобы понять, что здесь ничего не добудут самые искусные фуражиры.

Кроме того, питание одним мясом, без признаков хлеба, казалось очень, так сказать, неубедительным для наших желудков: съешь, бывало 3–4 фунта, а через два часа снова голоден. Истощение хлебных запасов в интендантстве барона скоро отразилось на конском составе, потому что лошадям, выведенным из Забайкалья, не подходила монгольская система фуражного довольствия; требовалось заменить их местными конями, которые обходятся без овса, но даже в страхе храпят и бывало шарахаются от кормушки с зерном. В тот период барону суждено было познакомится с обратной стороной командования конной частью, когда конница стоит лицом к лицу перед угрозой вынужденного спешивания. Хроническое недоедание, всевозможные лишения и отсутствие утешительных перспектив привело к тому, что сложившаяся обстановка стала расцениваться, как совершенно безнадежная. В связи с этим взоры многих офицеров и всадников обратились на восток, и началось дезертирство.

Нужно только заметить, что беглецы плохо кончали. Лишь трем чинам посчастливилось выбраться в Маньчжурию. Остальным же не суждено было вырваться из цепких рук барона. Погоня имела перед ними слишком большое преимущество; она скакала на сменных, так называемых уротинских лошадях.

В связи с катастрофическим положением отряда, заметно потемнели и заострились аскетические черты лица барона Унгерна. «Дедушка» день ото дня становился мрачнее и суровее. Вне сомнения, он был осведомлен о скрытом брожении и по этой причине усилил репрессии. Именно в те печальные дни и вошла в систему «палочная дисциплина», создавшая Унгерну громкую известность, к слову сказать, послужившая также и причиной его преждевременной гибели. В целях надзора, барон стал покровительствовать системе «наушничества». Для суда же и расправы организовал застенок в юрте личного ординарца, прапорщика Бурдуковского. Вследствие того, что никто из офицеров не мог считать себя достаточно гарантированным от детального знакомства с бароновским ташуром, в отряде создалась крайне удушливая атмосфера. Она переживалась острее любой опасности; да и на самом деле была много страшнее смерти на поле битвы. Настороженные дни чередовались с напряженными ночами, прорезавшимися нервной стрельбой, дикими криками «Лови! Держи!», и топотом бешеной скачки.

Чтобы вполне исчерпать эту грустную тему, позволю себе упомянуть, что бежали одиночным порядком, а также группами, в ночь же на 28 ноября 1920 г. дезертировало сразу 15 офицеров и 22 всадника так называемой офицерской сотни 2-го Анненковского полка, во главе с временно командовавшим полком подъесаулом Царегородцевым. Барону доложили на рассвете. Он вскочил на коня и помчался в Анненковский полк.

«Почему Вы не убежали?», — резко обратился он к начальнику пулеметной команды поручику Аргентову. «Пулеметы целы?»— «Так точно, Ваше Превосходительство» — «Вы хорошо в этом убеждены?», — допытывался барон. «Так точно», — еще тверже доложил пулеметный офицер. «Замки где?» — «Как всегда — у меня под подушкой». — «Покажите!» Генерал пересчитал замки и тщательно осмотрел пулеметы.

Вдруг взгляд его нацелился на растрепанную фигуру есаула Макеева, так неудачно для себя выскочившего на шум из палатки. «Ты почему не убежал?», — налетел на него барон. «Я… Я проспал, Ваше Превосходительство», — пролепетал Макеев, и тотчас же бык награжден несколькими крепкими ударами.

Разряженный этой вспышкой, Унгерн вернулся к своей юрте и застыл у костра. Из его глаз катились слезы, ручейками сбегавшие вдоль щек… Но не долго предавался барон этому настроению. Глаза его просохли сами собой и приняли обычный оттенок холодного колодца, в который страшно заглянуть. Он принял решение. «Позвать Найден-гуна!», — бросил он в пространство. Через несколько минут к нему уже подходил развалистой походкой природного конника вызванный князь — разбойник. А спустя полчаса вдогонку за беглецами поскакало две сотни чахар на уртонских лошадях.

Дня через два, когда тема о Царегородцеве и его спутниках, казалось, была исчерпана до конца, она снова приобрела злободневность в связи с тем, что чахары вернулись из погони и — не с пустыми руками: привезли три кожаных мешка голов, да трех добровольно сдавшихся офицеров.

Несмотря на поздний час, барон осмотрел у костра каждую доставленную ему голову и пересчитал их, чтобы не внушавшие ему доверия разбойники не подсунули ему фальшивки в корыстных целях. Известно было, что чахары не любят утруждать себя продолжительной скачкой и неохотно идут на риск. Но в данном случае все обстояло честно, и барон приказал головы сжечь. Чахары со звериной хитростью захватили Царегородцева и его людей ночью во время сна. Двум офицерам этой группы удалось спастись в поднявшейся суматохе, остальные же безголовыми трупами легли на окровавленном снегу, затоптанном сотнями ног. Там нашли упокоение не только лишь убитые в скачке, но и четверо обезоруженных в борьбе.

Кто этот Найден-гун и откуда он появился на Тэрэлдже? С отрядом подвластных ему харачин и чахар он служил у китайцев и нес охрану крупного земледельческого района реки Хары (в 140 верстах к северу от Урги). Вероятно, Найден-гун должен был охранять китайские фирмы, как тогда назывались богатейшие заимки на реке Харе, от нападения на них унгерновцев. Вместо этого, в середине ноября он переметнулся со своими молодцами на службу к барону. Князь этот не в первый уже раз работал с русскими. Он служил под начальством достаточно известного в Забайкалье Фушенги в Даурии, в 3-м Хамарском полку Азиатской конной дивизии барона Унгерна; участвовал в восстании против русских, поднятом там Фушенгой летом 1919 г. (в отсутствие барона), а затем влился в состав Монголо-бурятской конной дивизии генерала Левицкого, стоявшей в Верхнеудинске.

В феврале 1920 г. чахары Найден-гуна предательски убили на льду Гусиного озера всех русских офицеров отряда и начальника своей дивизии (из мести за Фушенгу), после чего ушли к китайцам в Монголию. Вместе с теми 80 чахарами, которые вышли с бароном из Даурии, у Найден-гуна (получившего титул вана за взятие Урги) образовался дивизион из трех сотен. Для русских офицеров чахарские сотни обратились в своего рода дисциплинарный дивизион. В эту воинскую часть, сформированную из полудикарей, барон ссылал провинившихся офицеров на положение рядовых всадников.

В самый, как казалось бы, критический момент у барона стали завязываться дружественные сношения с монголами, начавшими проявлять симпатии к пришельцам, в которых они угадывали своих освободителей от ненавистного китайского ига. Первые монголы прибыли в унгерновский лагерь во второй половине ноября месяца 1920 г. С этого времени они стали приезжать со спекулятивными целями, а именно пригоняли рогатый скот и лошадей, привозили юрты, одежду и съестные припасы. Но требовали они при этом поистине чудовищные цены. Круг, например, мороженого молока (не более 6–7 бутылок) расценивался в 5 рублей; в такой же цене шла горсточка табаку, вмещающаяся в спичечную коробку; за пару самодельных сапог, так называемых унтов, монголы требовали 20 рублей; немудреная шуба из овчины шла за 50–60 рублей… И это за полноценную золотую валюту! Не обращая внимания на явно грабительский ее характер, барон покровительствовал монгольской торговле, потому что считал большим шагом вперед одно то обстоятельство, что монголы не только не бегут от него, а так или иначе пытаются сблизится.

Первым из числа знатных монголов приехал к барону Дугар-Мэрэн (слово «мэрэн» означает военный чин, равный должности командира полка, согласно еще, может быть, чингисхановской организации). Через Дутара быстро завязались сношения с князьями северо-восточных хошунов Цэцэнханского аймака. Со свойственной ему практической смекалкой и предприимчивостью, Унгерн не замедлил широко пользовать в своих целях это благоприятное обстоятельство. Он без промедления поскакал в Бревен-хийд (250 верст на северо-восток от Урги) для личных переговоров с виднейшими духовными и светскими феодалами северо-восточной Монголии.

На этом политическом свидании собравшиеся для совещания феодалы изъявили готовность признать Унгерна тем вождем, на котором лежит историческая задача по восстановлению былой независимости Монголии от Китая. Этим самым определилась весьма выигрышная позиция барона. Вскоре после съезда князей в Бревен-хийде барон получил возможность осторожно сносится с самим Богдо-гэгэном. Последний одобрил идею бревенхийдских князей и тайно (ведь он жил пленником в своей резиденции) принялся рассылать по хошунам Внешней Монголии свои приказы об оказании полного содействия барону Унгерну во всем, что тому потребовалось бы для войны с китайцами.

Почти одновременно с приездом Дугар-Мэрэна, а этот момент является поворотным в сторону грядущего успеха, унгерновцы отбили у китайских солдат 800 казенных лошадей, пасшихся на вершине реки Барун-Тэрэлдж. Табун пришелся как нельзя более кстати, потому что отряд испытывал острую нужду в монгольских лошадях. В начале декабря ряды унгерновцев стали пополнятся монголами, мобилизированными в помощь Унгерну. Часть монголов, около ста человек, прибыла с винтовками русского образца.

Теперь в лагере не было уже места унынию. В сотнях кипела работа по строевой подготовке новых отрядников. Нелегкая это была задача — сколачивание воинских частей из такого материала! Монголы изводили обучающих своей малоподвижностью в пешем строю и, вообще, органической неспособностью к чрезвычайно необходимой на войне расторопности, а также и рабским, бессмысленным преклонением перед русскими нойонами (начальниками).

Новый благоприятный ветер принес много хорошего для бароновцев. Вместе с отрядами монголов хошунные власти посылали скот для питания своих цириков (солдат). С того времени мясной скот для нас поступал регулярно и сдавался в интендантство по сходным ценам, вследствие чего представилась барону возможность установить твердые уже цифры мясного порциона. Он определил, что русские, мусульмане, буряты и японская сотня получают по 4 фунта мяса в день, если не выдавалась мука для лепешек, и по 2 с половиной фунта, когда интендантство имело возможность порадовать нас мукой. Монголам же давалось по 7 фунтов мяса в день на каждого, потому что они не знакомы с другими предметами питания и имеют счастливую способность поглощать его в ужасающем количестве. Любопытно отметить, что барон разрешал выпекать хлеб в продолжении всего времени пребывания в Монголии. Этой мерой он желал исподволь приучить людей к самой рациональной в данной стране системе питания, потому что мука в те годы считалась у номадов предметом большой роскоши.

Из лагеря на р. Барун-Тэрэлдж Унгерн выслал две «заставы богатырские»: сотне Хоботова приказано было притаиться возле калганского тракта, а сотне Янкова — держать под своим контролем тракт на Маньчжурию. Южнее же Хоботова в Гоби рыскали наши служивые чахары. С того времени Урга сообщалась в внешним миром или по Улясутайскому тракту на запад, или же через Троицкосавск. Как большие праздники расценивались у нас дни, когда заставы присылали в отряд какой-нибудь перехваченный ими караван с такими, например, приятными грузами, как мука, сахар, соль, белье или обувь. Добыча распределялась интендантом между всеми чинами отряда; вьючные верблюды поступали в обоз.

Глава VII

Полтора месяца унгерновцы находились в районе, удаленном на 30–35 верст от Урги, меняя время от времени стоянку, в зависимости от корма для лошадей. 10 декабря 1920 г. в отряд влилась сводная оренбургско-забайкальская сотня из 120 казаков при 15 офицерах. Привел ее войсковой старшина Архипов. Во второй половине декабря барон начал проявлять активность, выразившуюся в ряде нападений на китайские гарнизоны. Самыми крупными из экспедиций подобного рода являлись поход в населенные пункты, лежащие на Троицкосавском тракте: набеги на д. Мандал (40 верст к северу от Урги), а также на угольные копи Найлаха (25 верст к востоку от Урги). В Найлаху, например, ходил довольно значительный отряд, состоявший из 4 сотен при 2 орудиях. Унгерновцы разгромили на копях батальон китайцев и через сутки без потерь возвратились на общий бивак.

В описываемый период Унгерн не имел еще налаженных сношений с внешним миром. Монголы доставляли ему лишь сведения случайного характера. Барона чрезвычайно интересовало положение в Забайкалье и Маньчжурии; информацию, идущую из этих областей, он оплачивал исключительной щедростью. Унгерн пытался связать свой лагерь с Хайларом (1300–1400 верст). Его бичиги (письма), снабженные птичьими перьями, в знак величайшей спешности, отсылались по уртонской почте. Судьба тех донесений осталась неизвестна. Ответных писем не поступало. Не было связи и с атаманом Семеновым.

Единственно правильным решением для барона в создавшейся обстановке было сосредоточить все внимание на ургинских делах, отложив до поры до времени борьбу с коммунистами. И он не стал терять ни минуты. Тотчас же по получении грамоты Богдо, барон разослал по северо-восточной Халхе монгольских чиновников и своих офицеров, владевших языком, призывая население следовать приказу их духовного главы и оказывать помощь «барону джанджину». В последних числах декабря к барону прибыли первые мобилизованные хошунными князьями. Как правило, кочевники являлись на службу с конем, снабженные теплой одеждой; некоторые из них имели за плечами винтовки. В конце декабря при оружии пришли к барону две сотни казаков-бурят, приведенные Галимовым и Галдановым.

2 января 1921 г. отряд перешел на реку Керулен и остановился примерно в том же районе, в котором мы кочевали перед первым наступлением на Ургу Пади в верховьях Керулена изобиловали хорошими пастбищами. Имелись и запасы сена, заготовленные китайским командованием. Новая лагерная стоянка имела то преимущество, что находилась лишь в 30 верстах от интендантской базы и дивизионного лазарета. Кроме того, ее сравнительная удаленность от Урги (150–160) верст обеспечивала спокойствие, необходимое при формировании воинских частей и, в то же время, позволяла держать под контролем важнейшую коммуникацию — Калганский тракт, а также дороги на Маньчжурию и Акшу.

С переходом на Керулен отряд устроился по — зимнему: палатки были заменены юртами; построено 8 зимовьев для тех, кто нуждался в особом режиме; сооружены бани и дезинфекционная камера, в связи с чем появилась почти уже забытая возможность переодеваться и стирать белье. Улучшилось и питание чинов отряда, так как монгольская администрация стала регулярно присылать мясной скот. Местные власти пригнали в распоряжение барона табун из 1500 отличных керуленских коней, справедливо считающихся одними из лучших скакунов Центральной Азии. Теперь у барона образовался запасной фронт лошадей для регулярного обмена уставших в строю на свежих. В Монголии, с ее огромными просторами и исключительно травяным кормом, настоятельно необходима постоянная связь между строем и табуном, иначе воинская часть рискует потерять свою активность.

Рождество и Новый год (по старому стилю) барон Унгерн отметил раздачей подарков в виде муки, вин, сластей и фруктов. Эти праздничные яства предназначались, собственно говоря, для офицеров ургинского гарнизона, но весьма кстати для нас попали в руки заставы, охранявшей Калганский тракт.

Но не этими мимолетными вкусовыми ощущениями памятны святочные дни унгерновского лагеря на Керулене. Живое воспоминание о них закреплено драматической сценой сожжения прапорщика Чернова, красочно проведенной бароном в форме мрачного парада. Комендантский офицер Чернов изобличен был в том, что убил с целью ограбления нескольких казаков, находившихся на излечении в дивизионном лазарете. Поступок Чернова, даже при самом снисходительном отношении, не вмещался ни в какие рамки, поэтому и наказание, назначенное бароном, также выделилось своей исключительностью и как бы сразу отодвинуло нас на 700–800 лет назад, в глубину средневековья: приказано было сжечь преступника на медленном огне. Его привязали к суку над костром. «Здесь вы меня жжете», — крикнул злобно Чернов — «подождите, придет мой черед: на том свете я вас пуще буду жечь». Умер он достаточно героически, с точки зрения того молодца, который по балладе «умел держать ответ»… Ни стона, ни жалобы, лишь беспрерывный поток проклятий, закончившийся с последним хрипом.

Рикошетом от Чернова пострадало еще два лица. Он сильно задел сердце одной из сестер милосердия, к сожалению замужней. Барону доложили. По складу своего характера он не мог оставаться равнодушным к нарушению сестрой ее супружеского долга и приказал мужу дать своей легкомысленной жене 150 ташуров, а затем «прописал» полсотни палок и почтенному супругу на том основании, что муж обязан следить за поведением жены.

Из событий того периода вспоминается неделя приятного волнения и хлопот, в связи с получением через монголов сведений о том, что атаман формирует в Хайларе шеститысячный отряд добровольцев для похода в Монголию. Унгерн загорелся. Тотчас же разослал по хошунам людей с приказанием принять на учет юрты, одежду и лошадей для будущего пополнения. Слух не подтвердился, к барону никто не приехал.

Январь месяц прошел в усиленных строевых и тактических занятиях. К концу этого месяца унгерновский отряд исчислялся 1400 всадников, разделенных на 16 сотен, при 4 орудиях и 8 пулеметах. Несмотря на то, что из Акши каждый всадник вывез по две винтовки, к моменту решительной операции в отряде остро ощущался недостаток в самом необходимом вооружении. Вновь сформированные монгольские сотни были по возможности вооружены запасными винтовками и взятыми у нестроевых чинов. Но, невзирая на столь энергичную мобилизацию оружия, барону все же нечем было вооружить четыре сотни монголов. Этих всадников Унгерн распределил по сотням, в качестве постоянных коноводов, что являлось остроумным выходом из положения. С огнеприпасами дело обстояло еще хуже. Скромный запас патронов (по 400 на бойца) истощился в боях под Ургой. В конце 1921 г. некоторые всадники русского подданства и все монголы имели от пяти до пятнадцати патронов на винтовку.

По племенным признакам отряд делился на пять основных групп. Около 250 человек насчитывалось в нем европейцев, 200 татар и башкир, 150 бурят и примерно 600 монголов; пятую группу составляли три чахарские сотни, общим количеством до 160 всадников. Японцев к тому времени оставалось в живых не больше 65 человек.

С целью создать у противника преувеличенное представление о своих силах и активных возможностях, за десять дней до намеченного наступления на Ургу барон выслал два рекогносцировочных отряда. Первый из них, силой в 6 сотен, имел задание глубоко обойти Ургу с севера и сделать возможно больший шум на Троицкосавском тракте. Второй отряд, двухсотенного состава, барон направил в обход города с юга. Этим сотням приказано было пройти вокруг Богдо-улы до Улясутайского тракта для того чтобы у китайцев сложилось впечатление о полном окружении города войсками барона Унгерна: сообщение на восток и на юг прервано было в ноябре месяце прошлого года, а теперь унгерновцы добрались также и до дорог, ведущих на север и на запад.

Северный отряд разогнал в вершине реки Хары батальон из 600 гаминов (китайских солдат) и оттуда без потерь прошел к сухаревской заимке, расположенной в 30 верстах к востоку от Урги, где барон назначил сбор частей.

Второй отряд противника не встретил. В 10 верстах на юго-запад от города сотни натолкнулись на большой табун и стада баранов, принадлежавшие китайской кавалерийской бригаде. Унгерновцы рассеяли охрану и захватили 2700 лошадей и 800 баранов. Наш «дедушка» (мы так называли барона) приказал на радостях выдать всадникам баранину в неограниченном количестве. Изголодавшиеся люди ели с ожесточением, не испытывая пресыщения.

Все силы барона собрались в долинеУбулун, возле Сухаревской заимки 28 января. Калганская застава пришла с автомобилем, захваченным 26 января. На этой машине и на задержанном одновременно с ней грузовике пытались выскочить из Урги несколько китайских купцов и большевистских комиссаров. Унгерн приказал замаскировать автомобиль под броневик и вооружить пулеметом. Участие этой машины в боях под Ургой являлось неприятным сюрпризом для китайского командования.

29 и 30 января унгерновцы отдыхали, делая последние приготовления к решительной схватке с гаминами. Но сам барон в продолжении этих двух дней стоянки в Убулуне проявлял лихорадочную деятельность. Днем он вел разведку неприятельских позиций, а по ночам беспокоил китайские заставы, чтобы приручить их к своим визитам и, таким образом, усыпить бдительность.

30 января в лагерь прибыл божественный перерожденец учителя Джэбцзун-дамбы, (чьим перевоплощением считается ургинский Богдо), являющийся по религиозному преемству учителем и последнего Богдо-гэгэна. Он сообщил барону, что его Святейшество, совершая ритуальные гадания по поводу грядущих событий, получил следующее откровение: Барон-джанджин должен подойти ко дворцу с тибетцами и освободить его, Богдо; китайцы будут побеждены на следующий день войсками Барона-джанджина. По-видимому, гадание имело обязательный для Унгерна характер.

Требование Богдо-гэгэна было вполне осуществимо, потому что за три дня перед тем к барону прибыли две сотни добровольцев, родом из приграничной с Тибетом Монголии. Этих-то тибетцев барон и решил использовать для освобождения Богдо. Он составил из них особый дивизион, командование которым поручил прапорщику Тубанову (из ясачных инородцев)[16].

Кочевники эти заслуживают того, чтобы им была уделена некоторая доля внимания. Представляя одну из разновидностей монголов, они отличаются от халхасцев и языком, и внешним видом. Прежде всего, они крупнее ростом, шире в плечах, имеют не столь широкоскулое лицо, как степняки-монголы. Нос у них горбинкой, а глаза и весь вообще облик напоминает хищную птицу. Они воинственны и поразительно выносливы: например, раненый в голову тибетец упорно отталкивал подушку, отдавая предпочтение более привычному для него краю котла. Стрелки они замечательные — на любом аллюре, сидя в седле, срезают выстрелом движущуюся цель. Вместо чашек они употребляют габала, то есть сосуды, выпиленные из черепов убитых врагов. Несмотря на то, что очень часто габала оправлена в серебро, все же чаепитие из такой посуды требует, по меньшей мере, навыка.

Во второй половине дня 31 января барон приказал построить для осмотра и получения от него последних инструкций. Под его наблюдением командиры частей освидетельствовали лошадей и тщательно проверили вооружение, седловку и наличие трехдневного запаса продовольствия в сумах каждого всадника. Всадникам, в особенности монголам, татарам и чахарам, барон преподал строжайшее внушение — не трогать иностранцев, при этом для наглядности показаны были флаги некоторых государств. Тележный обоз и денежный ящик Унгерн приказал оставить в Убулуне, а снаряды и патроны погрузить на верблюдов. Смотр закончился в сумерках поверкой и общей молитвой, которую каждая национальность пела на родном языке и по своему обряду. Ввиду многоплеменности состава этой подлинно Азиатской дивизии, получился тогда разноголосый хор, так как одновременно звучали напевы русских, бурят, башкир, татар, японцев, монголов халхасских, тибетских и чахар.

Глава VIII

Барон Унгерн выступил из Убулуна в ночь на 1 февраля. Первым снялся с лагеря тибетский дивизион прапорщика Тубанова. Он должен был глубоко обойти с юга китайские позиции, прикрывающие калганский тракт, подняться на гору Богдо-ула к Огурда Гадзару (так назывался священный район, в котором стояли дворцы Богдо-гэгэна) с тем, чтобы вырвать Его Святейшество из рук китайского отряда. В общем плане наступления на Ургу, детально разработанном бароном, при участии незадолго перед тем прибывшего к нему с запада Генерального штаба полковника Дубовика, тубановский дивизион являл собою левый фланг унгерновского отряда. Вслед за Тубановым тем же обходным путем двинулся к Богдо-уле вновь сформированный монгольский полк войскового старшины Архипова, которому барон приказал выйти в тыл защитникам Маймачена. Чахарский дивизион и некоторые монгольские части, оставленные на Калганском тракте, принимали лишь весьма скромное участие в боях, составляя, по существу, бутафорию отряда. Ударное же задание барон возложил на русско-татарско-бурятскую группу, разделив ее, в свою очередь, на две части.

Наступление начато было на рассвете 1 февраля. Две русские сотни — 4-я Хоботова и 5-я Неймана (оренбургско-забайкальская Архипова) — получили распоряжение свернуть с тракта вправо и занять гору Баян — Дзурх, подошва которой лежит верстах в трех к востоку от Маймачена, а затем продвигаться горами до тех пор, пока они не займут сопок с севера от этого города. Хоботов и Нейман овладели Баян-Дзурхом утром 1 февраля. В этом бою хорунжий Слюс со взводом оренбуржцев захватил пригодную для стрельбы пушку системы Норденфельда и два пулемета. В продолжение дня сотни Хоботова-еймана успешно продвигались вслед за китайцами, отходившими с одной возвышенности на другую, по направлению к Худжир-улунским казармам, и к вечеру обошли эти казармы с востока.

На рассвете следующего дня, то есть 1 февраля Хоботов и Нейман перешли речку Улятуйку и заняли сопки, командующие над Маймаченом с севера. Здесь они оставались до конца боевых операций под Ургой. Ударная группа из пяти сотен, возглавляемая генералом Резухиным, на рассвете 1 февраля вошла в соприкосновение с противником, закрывающим проход в долину реки Толы со стороны Калганского тракта. В утренние часы сотни Резухина сбили батальон гаминов и конный отряд из 200 всадников. Этот заслон отошел к своим главным силам, занимавшим ряд сопок по правую и по левую стороны от тракта, которые были изрыты заранее приготовленными окопами, почему каждую из них требовалось брать с боя. Весь день 1 февраля гамины обороняли этот участок фронта с достаточным для них упорством. Лишь к 17 часам Резухин занял селение Верхний Мадачан, расположенное у восточного склона Богдо-улы. Китайские войска отошли от деревни версты на полторы к западу и прочно закрепились на высотах у Нижнего Мадачана. На этой позиции они дрались в течении целого дня 2 февраля.

Барон энергично наступал. Он то бросал свои сотни на центр китайского расположения, то устремлял их для охвата того или иного фланга; но все его усилия разбивались о прекрасную позицию и огромное численное превосходство противника. Под конец второго дня боя у наступающих иссяк их скудный запас патронов. Тем решительнее продолжал барон Унгерн развивать наступательные операции. Два из своих четырех орудий он послал Хоботову и Нейману для того, чтобы энергичным обстрелом левого фланга линии обороны группа эта привлекла на себя возможно большее внимание противника.

Если обратиться к вопросу о сношении сил нападающей и обороняющейся сторон, то получалась поразительная картина: против 5 сотен неполного состава унгерновских бойцов, китайцы имели 10000 солдат при 20–24 орудиях и соответствующем количестве пулеметов, расположенных по фронту от Худжир-улунских казарм до Нижнего Мадачана.

Вечером 2 февраля Унгерн и Резухин бросили свои пять ударных сотен в решительную атаку и сбили с высот противника, не привыкшего драться в обстановке ночного боя. По топографическим условиям китайцы должны были отойти к самому Маймачену. Полученный крупный боевой успех мог бы казаться для барона «пирровой победой», потому что бойцы его расстреляли ружейные патроны до последнего. Но счастье тогда еще сопутствовало барону — под горой у Нижнего Мадачана он захватил две двуколки с патронами. Ввиду того, что китайцы и унгерновцы имели оружие одного и того же японского образца, эта случайная удача спасла положение.

Что же произошло у прапорщика Турбанова, на которого возлагалась такая существенная часть унгерновской операции как похищение «живого бога всея Монголии»? Если принять во внимание, что Богдо по своему высокому официальному положению и по несравненному искусству был безошибочен в гаданиях, то нужно признать, что его предварительное освобождение из-под стражи являлось необходимым условием взятия города.

Одной лишь европейской скептической усмешкой не объяснить монгольской мистики гаданий, которая, пожалуй, очень близка к нашему представлению о телевизии[17]. Конечно, и в сердце Монголии, где природа и самый воздух насквозь пропитаны особенной, непостижимой для жителей городов мистикой, не меньше встречается шарлатанов, чем среди любого культурного народа, но это обстоятельство лишь подчеркивает поразительное искусство некоторых благочестивых чойджинов, то есть гадальщиков-прорицателей.

Под покровом темноты вечером 1 февраля Тубанов благополучно взобрался на Богдо-улу. С соблюдением всех предосторожностей он вошел в связь с дворцом Богдо-гэгэна, потому что порученное ему дело требовало не только известной смелости и ловкости, но и должно было окончиться совершенно благополучно для здоровья Богдо и всего его окружения. Поздно вечером 2 февраля, по заранее согласованному с обитателями дворца плану, тибетцы набросились на батальон гаминов, охранявший священный город. Воспользовавшись замешательством врагов, подали на карьере лошадей к дворцу, посадили на них Богдо и его семью и ускакали. Слух о похищении хутухты с предельной скоростью распространился по Урге и ее окрестностям. В унгерновском отряде известие это подняло дух бойцов, порядком уже измотавшихся за два дня беспрерывного боя. На китайское же командование этот факт произвел весьма удручающее впечатление. Начальник гарнизона придавал этому событию исключительно серьезное значение, каким оно в действительности и было.

После занятия Нижнего Мадачана барон имел намерение немедленно, той же ночью наступать дальше на Маймачен и Консульство. Но сильное утомление конского состава, а также и опоздание сотни, которая шла на подкрепление генерала Резухина вынудили барона отложить бой до следующего вечера.

3 февраля наши части отдыхали. Лишь редкая артиллерийская двухсторонняя стрельба нарушала тишину. В этот день сравнительного покоя внимание барона было привлечено к Худжир-Булунским казармам. Там сидело не менее 500 гаминов. Барон лично обследовал этот опасный для него участок и чутьем опытного разведчика угадал, что гарнизон казарм находиться в состоянии деморализации. Унгерн решил ничего не предпринимать против Худжир-Булунеких казарм. Для него стало совершенно очевидным, что группа эта не осмелится ударить ему в тыл в то время, когда он будет наступать на Маймачен (в особенности, если эта операция произойдет под покровом ночной темноты). Так оно и случилось. После отхода их компатриотов из Маймачена, гарнизон казарм разбежался.

Отряд генерала Резухина насчитывал 3 февраля 6 сотен при 3 орудиях и 8 пулеметах. Ключом позиции, защищающей Маймачен, следовало считать Белые казармы. Они представляли собой военный городок, обнесенный крепкими двухсаженными стенами, в котором было расквартировано тысячи две солдат. Казармы стояли в одной версте от северного фаса города и занимали командующее положение над всем Маймаченом. Согласно диспозиции, Резухин должен был выступить из Нижнего Мадачана с таким расчетом, чтобы до рассвета еще подойти к Белым казармам. Этот переход равнялся пяти-шести верстам.

Днем 3 февраля барон побывал и на Богдо-уле и у Неймана-Хоботова, и наметил место костров, по которым должен был ориентироваться генерал Резухин. С наступлением темноты с трех сторон от Маймачена запылало множество огней. Заблаговременно высланные люди развели костры на каждой сопке, на каждой возвышенной точке для того, чтобы у китайцев создалось ошибочное представление как о силах барона Унгерна, так и о его действительных намерениях. Огни эти горели до рассвета. Колонна бесшумно соскользнула с сопок южного берега реки Толы и осторожно перешла реку. Не слышно было ни стука копыт, ни тарахтения колес, потому что все это было обмотано войлоком. Две громоздкие пушки барон оставил на тракте с чахарским дивизионом. С собой барон брал захваченного «Норденфельда» и пулеметы. Имея прекрасные ориентировочные точки — гигантские костры, сотни держали точное направление. За рекой Толой началась сплошная наледь, образованная водой речки Улятуйки. Резухин вынужден был спешиться и вести отряд «в поводу, шагом марш».

В своем движении отряд прошел вблизи заставы, охранявшей Маймачен с восточной стороны. Застава услыхала шум и произвела несколько выстрелов, не вызвавших у них тревоги. Барон предусмотрительно приучил китайцев к своим ночным визитам. Г амины полагали, что и в данном случае они имели перед собой только разведчиков, и успокоились…

Но, конечно, такой ответственный марш, пересекавший линию обороны противника, не мог протечь без хотя бы маленьких чисто «унгерновских» инцидентов. Когда штурмовая колонна проходила вблизи Маймачена, у пушки соскочило колесо. Отряд пошел дальше, потому что было более чем рискованно останавливаться, может быть, в 300 или 500 шагах от постов противника. По счастью, артиллеристы быстро исправили повреждение и не заблудились, догоняя в темноте отряд. Этот незначительный эпизод интересен лишь тем, что с ним связана весьма выразительная пантомима. Барон налетел на командира орудия поручика Виноградова с поднятым ташуром, но офицер столь решительно схватился за наган, что «дедушка» сделал поворот направо, сдержанно выругавшись сквозь зубы. К чести генерала нужно заметить, что происшествие не имело для Виноградова неприятных последствий. Вероятно, барон стал после этого случая даже, в общем, лучше к нему относится.

Барон и Резухин провели отряд вокруг Белых казарм и разместились у северной стены, неподалеку от ворот, ведущих вовнутрь казарменного двора. Все шесть сотен построились в две шеренги, развернутым фронтом. Артиллерия и пулеметы стали на сопке над казармами.

Лишь только забрезжил свет барон двинул свое войско в атаку. Застава перед воротами была закидана гранатами, затем быстро выбиты самые ворота с помощью притащенного откуда-то бревна. Когда же выстрелы загремели уже внутри двора, несчастные китайцы в крайнем испуге подняли странный вой, напоминающий мяуканье множества расстроенных кошек. Большинство населения казарм успело выскочить через южные ворота. Здесь их сразу же накрыла артиллерия (3 орудия) и пулеметы. Припоминается еще один легкий артиллерийский анекдот. Барон подъехал к Виноградову и приказал дать выстрелом сигнал к атаке, но капризный «Норденфельд» заупрямился — отказывается стрелять, да и только… Предприимчивый юноша схватил тогда кирку — мотыгу и со всего плеча «дернул» ею в сердцах по ударнику. Не следовало никогда испытывать терпение барона…

После занятия Белых казарм барон разделил отряд на две части. Половину своих сил направил на Маймачен, а остальные сотни бросил в конном строю для преследования противника, отходящего к Консульству. В Маймачене разыгрались кровопролитные уличные схватки с засевшими там и сям мелкими отрядами китайских солдат. В стычках этих, происходивших в кривых и узких улочках восточного города, унгерновцы понесли значительные потери. В Маймачене за несколько часов потеряли больше, чем в трехдневных боях на подступах к Урге.

В то время, когда сотни Парыгина, Исаака и Забиякина очищали Маймачен, барон теснил гаминов на запад, по направлению к Монголору. Так назывался в Урге самый большой дом, принадлежавший одноименной золотопромышленной компании, он стоял в полуверсте от восточной окраины Консульского поселка.

Этот дом и самый бугор, на котором он расположен, представлял сильную позицию, потому что к нему нужно было подходить по совершенно открытому, ровному подъему. В 10 часов утра барон выбил китайцев с этой позиции, и они отошли на ров, отделяющий участок Монголора от Консульства. Но через два часа гамины перешли в энергичную контратаку, поддержанную артиллерийским огнем. Барон вынужден был временно отойти на северо-восток, по направлению к радиостанции. Но когда монгольский полк и чахарский дивизион обошли по сопкам левый фланг, а сотня Хоботова продвинулась по долине реки Толы, в обход правого фланга, китайцы начали отходить.

После нескольких удачных попаданий нашей батареи они не только оставили Монголор, но и Консульство и отступили в Хурэ и Гандан.

До вечера 4 февраля гамины удерживались за речкой Сэлби; барон почти не тревожил их. Вечером начальник гарнизона и его ближайшие сотрудники покинули Ургу на двух автомобилях. Они выехали на Улясутай. Вероятно, в автомобилях отбыли все старшие начальники, потому что войсками, уцелевшими после ургинского разгрома, командовал офицер в чине подполковника. Гамины оставили столицу Монголии той же ночью. Они удалились по Троицкосавскому тракту, по направлению к русской границе. В продолжение всего дня 5 февраля войска барона энергично очищали город от мелких групп гаминов. В Урге взято было в плен 400 гаминов. По распоряжению барона они тотчас же занялись уборкой трупов погибших соратников. С нашей стороны потери выразились в скоромных цифрах: 28 убитых и 87 раненных, не считая монголов.

Китайское командование оставило в Урге значительное количество неисправных орудий, до 50 пригодных к действию пулеметов, 6 автомобилей, 800 бычьих подвод — арб, обширные склады запасного оружия, патронов и снарядов, а также все продовольствие и аптечно-вещевое имущество. Двадцать четыре пушки брошены были в окрестностях города на сопках. Они находились лишь в сравнительно исправном состоянии, так как носили следы неумелого и небрежного обращения. Найдены были и обе наши пушки. Они спокойно почивали в ожидании лучших времен на том месте, где их оставили.

Отступление китайцев от Урги носило панический характер. На протяжении первых 10 верст Троицкосавский тракт казался сплошь усеянным одеждой, обувью и продуктами, то есть предметами, совершенно необходимыми самим бывшим собственникам.

В момент занятия Ямыня (так называлась та часть города, в которой сосредоточены были официальные учреждения, между Консульским поселком и базаром), из тюрьмы вышло 60 русских офицеров — западников, бывших чинов армии генерала Бакича. Эти офицеры, пробиравшиеся через Ургу на восток, невольно задержались в городе, в связи с событиями. Китайская администрация обвинила их в шпионаже в пользу Белой армии и во время второго наступления на Ургу заключила в свою тюрьму. Как водится у китайцев, заключенные содержались в маленьких, грязных до последней степени помещениях, нетопленых и холодных. Тюремщики не выпускали узников из-под замка и выдавали им по чашке сырой чумизы в день на человека. Неудивительно, что многие из арестованных покинули тюрьму лишь с посторонней помощью. По совершенно достоверным сведениям, китайские власти отдали 3 февраля распоряжение отравить всех русских заключенных[18], и только недосуг, вполне понятный в тревожной обстановке того дня, помешал выполнению этого замысла.

Корреспондент «Morning Post:» телеграфировал 5 февраля из Урги, что барон Унгерн встречен населением с триумфом, как желанный освободитель.

Глава IX

Монголы называли свою столицу Да-хурэ или Богдо-Хурэ. Русские же окрестили ее «Урга», переделав это слово из монгольского — «Орго», что означает по-русски «дворец, ставка». Урга эпохи 1920–1921 гг. была не похожа на те города, к которым привыкла наша мысль. Это ведь и не город в собственном смысле, а группа связанных между собой поселений, каждое из которых имеет собственный облик и отражает характерные черты своих обитателей. Урга разбросилась по долине реки Толы, которая течет здесь почти правильно с востока на запад. Ургинская падь окаймлена высокими горами, почему на первый взгляд может создаться впечатление, что город укрылся от внешнего мира в низкой котловине. Но это заключение было бы лишь весьма относительным, потому что, по европейским понятиям, Урга стоит очень высоко — она приподнята на 1400 метров над уровнем моря.

Где-нибудь возле оз. Байкала на этой высоте лежал бы вечный снег. Но даже и для 47 градуса северной широты, на котором расположена Урга, это тоже достаточно высоко. Поэтому ургинский климат суров и сух. Дующие там круглый год ветры летом приносят с юга гобийскую пыль, а зимой засыпают снегами, врывающимися туда долинами речек Сэлби и Улятуйки. С севера поднимаются над Ургой сопки горной системы Чингильту-ула. Она из них нависла обрывом над самым Да-хурэ. Далее, считая с запада на восток, за речкой Сэлби — массивная гора Мафуска покровительственно прикрывает от северного ветра Ямынь и Консульский поселок. Еще дальше в том же направлении идут зубчатые вершины сопок, командующих над Маймаченом. С востока ургинская падь ограничена горой Баян-Дзурх и ее отрогами.

За рекой Толой поднимается зеленый Хан-ула, в просторечии Богдо-ула, величественная гора со спокойными формами, закрывающая горизонт в южную сторону. Богдо-ула — это обширный заповедник, имеющий 28 верст и окружности. Со времен второго ургинского хутухты, Ундур-гэгэна, то есть с 1730-х годов, гора эта объявлена священной. С того времени там не звучал топор и не прогремело выстрела. Люди не вмешивались здесь в звериные дела и животные были там доверчивы, как дети. За жизнью обитателей священной горы наблюдали специальные сторожа от монастырей. Делалось это исключительно в целях охраны животных от посягательств со стороны какого-нибудь отъявленного безбожника.

Если начать осмотр ургинских поселений с запада на восток, то первый визит наш будет направлен в монашеский городок Гандан-сумэ, созданный энергией последнего, восьмого Джэбцзундамба-хутухты. Городок раскинулся симметрично расположенными прямоугольниками своих кварталов по нагорному берегу степного оврага вдоль Троицкосавского тракта. Над бревенчатыми однотипными домиками, в которых жило до 8000 лам, возвышаются позолоченные главы цаннитских и тантристских академии[19], мирно уживающихся одна подле другой, несмотря на явный антагонизм, наблюдающийся между этими учениями. Ведь Истина — одна, и лишь отражается она в нас по-разному, сообразно с состоянием человека. Так учит буддизм.

Над Ганданом царит исполинский храм Арьябало, известный далеко за пределами Монголии тем, что в нем находится грандиознейшая статуя Милостивого Будды и 10000 бурханов Аюши, покровителя долгоденствия. После того, как глаза освоятся с обычной для кумирен полутьмой, вырисовываются детали огромной чаши — лотоса, затем появятся гигантские руки, держащие чащу, и, наконец, вся вообще, фигура этого Будды, упирающегося головой в купол храма на 14-саженной высоте от пола. Вокруг него — море хадаков[20], колеблющихся от движения воздуха, мерцают лампады. Носится дым курений… Храм Арьябало закончен в 1914 г. Строил его последний Богдо-гэгэн и посвятил будущему чуду — своему исцелению от глазной болезни: на основании самых убедительнейших гаданий, подкрепленных хорошими предзнаменованиями, Богдо веровал, что исцеление придет к нему одновременно с завершением постройки храма.

В полуверсте от Гандана начинается торговый город, так называемый Хурэ. Западная часть Хурэ населена китайцами. Она обнесена с трех сторон высокой глинобитной стеной. И это очень характерно, что китайцы не могут чувствовать себя вполне уверенно и не способны спокойно отдаваться труду, если не имеют ощущения какой-то внешней ограниченности и хотя бы искусственной сжатости. Тогда как монгола невозможно заставить жить в таких условиях, потому что «душу номада даль зовет» — ему нужны просторы. Дома здесь китайской формы, с загнутыми углами крыш. Каждая усадьба отделена от улицы сплошной стеной и высокими причудливыми воротами, обычно расписанными яркими китайскими красками. Но через эти ворота можно лишь проникнуть на первый двор, а склады, торговые и жилые помещения укрыты еще за двумя-тремя крепкими воротами, в глубине внутренних дворов.

На восточном берегу речки Сэлби встречаются дома европейской постройки, с типичными для уездного городка тесовыми воротами, крылечками и оконцами, украшенными резьбой. Живут в них русские колонисты, и их дома, расположенные неподалеку один от другого, с обязательными деревянными заборами, образуют подобие двух-трех улиц.

Еще дальше — базар с китайскими, монгольскими и русскими лавками. Эта часть Урги носит название Захадыр. Против центральной части Захадыра сосредоточены главнейшие святыни монгольского народа. С севера от базара через площадь лежит Да-хурэ. Здесь возвышается храм Майдари, сверкающий позолотой своих крыш. Он весь облеплен ярко окрашенными будочками с молитвенными колесами (хурдэ) и множеством деревянных домиков для лам. Неподалеку от него стоит Цогчин, являющийся древней кафедральной кумирней Богдо-гэгэнов и местом их упокоения. В южной стороне центральной части Урги находится храм Чойджин-ламын-сумэ, построенный в восхитительном китайском стиле.

В части города, примыкающей к главным храмам, расселились монголы. Они раскинулись почти от реки Толы до самой горы и, отчасти, втянулись в падь речки Сэлби. Некоторые знатные монголы, имели усадьбы примерно такого, общего для всех типа: на плацу, обнесенным глинобитным хашаном или же оградой из прутьев, они расставляют 2–3 юрты (иногда встречаются еще и домик, крытый на два ската); сооружают затем высокую коновязь: этим и ограничивается все, что требуется монголу в его обиходной жизни. Для них, как и для китайцев, местом свалки нечистот служит улица.

Дальше на восток, после небольшого перерыва, идет квартал китайско-монгольских правительственных мест, так называемый Ямынь. В трех четвертях версты от Ямыня на плоском бугре стоят резиденция русского консула и дома некоторых русских и иностранных коммерсантов. Само консульство и частная квартира генерального консула помещалась в двухэтажном доме, к которому пристроена единственная в Урге православная церковь. В полуверсте от восточной окраины Консульского поселка, отделенное от него глубоким рвом, стоит самое большое в Урге здание, принадлежащее золотопромышленной компании Монголор.

В трех верстах на юго-запад от Монголора находится большой китайский торговый город — Маймачен, с узкими, кривыми и крайне грязными улочками. Город окружен высокими стенами и имеет такой же характер, как и китайская часть Хурэ. В окрестностях Маймачена расположены два военных городка — известные уже из предыдущих глав Белые и Худжир-Булунские казармы. В последних китайское командование оборудовало артиллерийскую мастерскую, вполне пригодную для изготовления снарядов и исправления материальной части орудий. Деревни Верхний и Нижний Мадачаны стояли в 5–6 верстах от Маймачена по Калганскому тракту и населены были китайскими и монгольскими рабочими.

Чтобы закончить описание Урги, нужно добавить несколько слов о священном городке Богдо-гэгэна, расположенном в двух с половиной верстах от центральной части города, по обоим берегам реки Толы. На правом, городском берегу Толы стоял двухэтажный дом и монастырь Дучин-Галабын-сумэ зимней резиденции Богдо, а на левом, в лесу, на склоне Богдо-ула рассыпались дачные дома, так называемые летники самого Богдо и его приближенных. Возвышающаяся над лесом кумирня носила наименование Манджушри.

Несмотря на поражающую антисанитарию, Урга весьма характерна в своем стиле и поэтому не лишена известного очарования. Под утро смолкают собаки, неистовствовавшие в продолжение всей ночи.

Светает… В Да-хурэ раздается заунывный, протяжный звук, повторяющийся во всех храмах города. Так начинается день монгольской столицы. Из домиков, лепящихся возле монастырей, появляются красные и желтые фигуры монахов. Перебирая четки, медленно и важно обходят они вокруг храма и длинной лентой втягиваются в его широкие двери. Они занимают места и уставщик (умзат) низким басом заводит хвалебный гимн Победоносному Будде, подхватываемый общим хором.

Тем временем на улицах появились уже пешеходы и всадники в синих, красных и желтых тарлыках. Привлекают внимание необычайные прически женщин, в виде крыльев, закованных в серебро. У некоторых из них на самой макушке головы красуется кокетливая изящная шапочка (княгини и княжны узнаются по красным пятнам на лбу, щеках и подбородке). Пронесется кавалькада в цветных шелках, с павлиньими перьями на собольих шапках. Верховые ловко объезжают странных людей, которые — ступят шаг вперед, взмахнут руками и снова сделают шаг и вновь упадут… Каждый день сотни таких вот богомольцев приползают к ступенькам храма, выполняя благочестивые обеты.

Протянулся караван… Верблюды размеренно сгибают колчана и плывут, плывут вперед, полупрезрительно, полуобиженно выпячивая свои толстые губы. Когда же закатное солнце как бы смывает со всего вековую монгольскую грязь, в глубине монастырских стен снова нестройно, но грозно и настойчиво завоют огромные трубы лам, призывающих к молитве.

День окончился. В вечерних сумерках вы можете заметить приземливающуюся фигуру старого ламы с барабаном в руках. Он каждый вечер с молитвой медленно оползает вокруг монастыря, чтобы отогнать злых демонов мрака. По временам лама приостанавливается, бьет в барабан и грозно возвышает свой голос.

С наступлением темноты все замирает. Теперь до утра в городе хозяйничают многочисленные дикие собаки. Далеко не безопасно пройти по Урге вечером даже в центральной части. В районе же Гандана совершенно невозможно вечером выйти со двора. Здесь собаки особенно свирепы и сильны. Единственным оправданием обилия в городе этих животных является то обстоятельство, что на них возложена вся санитарная часть, а также и немаловажные обязанности, входящие в погребальный обряд. Монголы не хоронят своих умерших в земле, не смея нарушать девственности ее. По их религиозным представлениям, чем скорее исчезнет земная человеческая оболочка, тем это лучше для стремящейся к перевоплощению души покойного. Поэтому они уносят трупы на сопку и там кладут их на землю, возлагая все дальнейшие хлопоты на собак и волков.

Как справка: в 1919 и 1920 гг. в Урге проживало 100000 человек. Из этого числа на долю русских приходилось 3000 человек, монголов главным образом, духовенства — 30000, остальное население составляли китайцы. Эти 3 тысячи русских людей были окружены ореолом почти волшебного могущества.

Глава Х

Унгерн быстро подавил анархию, прекратил грабежи и насилия монголов над мирными китайцами. В первые два дня он неутомимо объезжал город и с присущей ему суровостью развешивал грабителей, захваченных с поличным. Повешены были десятки монголов, которые в сладком упоении грабили и уничтожали богатейший ургинский базар. Той же участи подверглись двое европейцев. Брошенные китайскими купцами склады товаров почти не пострадали, потому что барон в первый же день приказал создать управление китайской частью населения через старост, избранных ими из своей среды.

В литературе и изустных преданиях достаточно освещена та черта характера барона Унгерна, которая может быть названа органическим предубеждением против евреев. Барон не сомневался в том, что русская революция устроена евреями и что лишь злая еврейская сила поддерживает и усугубляет революционный процесс в России. Он полагал, что установление порядка на нашей родине невозможно, пока существуют евреи. Следовательно, и ургинских евреев ждал печальный конец. Но барон допускал некоторые исключения из этого, как казалось бы, непреложного принципа: он оставил при себе некого Вольфовича, в качестве контрразведчика; сохранил жизнь омского присяжного поверенного Муриупольского, который известен был ему своими правыми политическими убеждениями (за него хлопотал генерал Ефтин); оставил в живых зубного врача, а также еще одного из евреев, во внимание к усиленным просьбам так называемых трех ургинских баронов (барона Фитигофа, барона Тизенгаузена и фон Витте). Из русского населения повешены были все члены ургинского большевизированного самоуправления, в состав которого входили единственный местный священник о. Парняков и городской врач Цыбыктаров.

Барон возложил на комендатуру обязанность срочно привести в известность и взять на учет все бесхозное имущество. По беглому подсчету, такого имущества в районе Урги набралось на шесть — семь миллионов серебряных долларов. Самый же город, разделенный на два комендантства — Ургинское и Маймаченское, руками пленных был приведен в 3–4 дня в такой порядок и опрятный вид, какого он еще никогда не знал за все семисотлетнее свое существование.

Первым шагом хозяйственного характера было восстановление подорванной китайцами радиостанции. Но и здесь, верный чувству оригинальности, а может быть осторожности, он приказал убрать со станции аппаратуру, служащую для отправления радио депеш. Урга слушала… и молчала.

Работа кипела: одни приводили в порядок электрическую осветительную станцию, другие занялись оборудованием кожевенного завода, мукомольной мельницы и различных интендантских мастерских. В Худжир-Булунских казармах без промедления пущена была в ход пригодная для продолжения работы артиллерийская лаборатория китайских войск. Барон находил возможность лично наблюдать за всеми работами. В оружейных складах обнаружено 5–6 тысяч новых винтовок, но, увы, они оказались без затворов. Интендантские чины с ног сбивались в безуспешных поисках в продолжении нескольких дней и, наконец вынуждены были доложить барону. Обещание денежной награды утроило страдания дивизионного интенданта, капитана Россианова; он развил максимальную энергию в лазании по чердакам и подвалам домов военного ведомства. Его усердие было вознаграждено по заслугам, когда нашел хитро запрятанные затворы. Барон заплатил Россианову 500 рублей золотом.

10 февраля к генералу Резухину, имевшему штаб в Маймачене прискакал какой-то испуганный монгол и заявил, что к Урге подходит со стороны Калгана сильный китайский отряд. Резухин тотчас же выступил с двумя сотнями и двумя пулеметами к Верхнему Мадачану и там остановился поджидать гаминов на удобной позиции. Хотя китайцы не имели информации об оставлении Урги их соотечественниками, но многое наводило их на подозрение о том, что в городе произошли существенные перемены. Китайцы поэтому подходили с большими предосторожностями. Они заняли ряд сопочек, не дойдя полутора верст до унгерновцев; вперед выслали группу конных разведчиков с флагом.

Барон прискакал к началу боя. Когда гамины убедились в том, что они наткнулись на русских, загорелся небольшой бой, в котором сразу же определилось, что со стороны противника участвовал батальон пехоты. Китайцы чувствовали себя неважно, что было вполне понятно, так как они находились во враждебной стране, в 250 верстах от своего ближайшего гарнизона. Дрались они без всякого энтузиазма. Правда, добросовестно портили патроны — стрельба гремела, как в хорошем бою, но пули летели высоко в небо.

«Займи вот эту сопку», — приказал барон одному из офицеров. «Ваше Превосходительство, со мной пять человек», — доложил офицер, потому что с указанной бароном сопки слышалось 150–200 винтовок. «Ну, и отлично! Вперед!» Барон оказался прав. Китайцы бросили сопку, когда шесть человек спокойно, ведя лошадей в поводу, подошли шагов на 80 к их цепям.

После энергичного удара во фланг и тыл, гамины сдались. Победители получили ценный приз в виде 450 верблюдов, вьюченных снарядами и патронами, 15 верблюдов с грузом серебренных денег и несколько верблюдов с продовольствием и подарками. Подарки тут же, на месте, были розданы бароном сотням и командам, участвовавшим в бою. Захваченный 10 февраля обоз и батальон следовали из Чойрынской базы на усиление ургинского гарнизона. Во время боя генерал Резухин получил очередное ранение в правую руку (он только что снял повязку после ранения, полученного во второе наступление на Ургу).

В административно-политической сфере поначалу все складывалось в сторону упрочения влияния барона в стране, так как вопросы внутренней и внешней политики разрешены были новым правительством в соответствии с чаяниями монгольского народа. Правительство, сформированное из крупнейших духовных и светских феодалов, возглавлено было Джалханцза-хутухтой (из воплощенцев Западной Монголии), который, по мнению русского Министерства иностранных дел, являлся самым способным из государственных деятелей Монголии эпохи 1910–1920 гг. Барон Унгерн официально не вошел в состав правительства. Он ограничился лишь тем, что ввел в Совет министра без портфеля, есаула Жамболон-вана (из русских ясачных инородцев), на которого возложил обязанности по наблюдению за деятельностью членов кабинета. Специальным манифестом Богдо сообщил барону титул хана, с правами старшего среди равных между собой ханов четырех аймаков Монголии, и подтвердил за ним звание главнокомандующего всеми вооруженными силами Монголии. С того момента барон Унгерн сделался узаконенным диктатором государства[21].

Прежде всего, барон объявил о полном отделении Монголии от Китая и восстановлении во всей полноте прав Богдо-гэгэна[22]. Этим же актом уничтожена навсегда ненавистная кабальная зависимость должников — монголов от их извечных кредиторов — китайцев, а Монголия гордо декларирована Срединным царством[23].

Как ветер летало теперь по всей стране из конца в конец громоподобное имя Барона-джанджина, предреченного благочестивыми чойджинами, долгожданного Освободителя. С любовным усердием номады вплетали в венок барона все новые и новые лавры. Очень скоро, при существующей между кочевниками быстроте обмена новостями, имя его приобрело мифологический блеск, сочетавшись с представлением о нем, как о перевоплощенце самого могущественного батора древнейших времен.

Глава XI

Для полного торжества провозглашенного монархического принципа надлежало короновать ургинского хутухту на царство. Барон убедил главу государства в необходимости и логичности этого шага, после объявления Монголии независимым Срединным царством и восстановления его самого в сане Богдо-хагана, то есть царя. Выработку же церемониала предоставил духовенству. Торжество было назначено на 20 февраля.

Повелитель Монголии носил религиозное имя Джэбцзундамба-хутухта Богдо-хаган и почитался восьмым перевоплощенцем знаменитого проповедника буддизма в Индии и Тибете Даранаты, жившего с 1575 по 1634 г. нашей эры. Собственное имя Богдо никогда не упоминалось, потому что, по освященному веками порядку, оно обнародовалось лишь после смерти этого перерожденца одновременно с тем, как его позолоченное, мумифицированное тело водружалось в кафедральную кумирню ургинских хутухт для вечного упокоения. Восьмой Богдо-хаган родился в 1870 г. в семье тибетского чиновника, принял посвящение от двенадцатого Далайламы и привезен в Ургу в 1875 г.

Самый же порядок его избрания носил следующий ритуальный характер. Когда в Тибет поступило из Урги официальное сообщение о смерти седьмого Джэбц-зундамба-хутухты, перерожденец Будды Амитабхи (Будды Беспредельного света), почитающийся учителем Далай-ламы — его религиозное имя Панченринпоче — вместе с самим Далай-ламой отобрали двенадцать мальчиков из предоставленного им списка и приказали доставить этих детей в Лхасу. Особая комиссия из ученых лам, имеющих высшую степень буддийской духовной школы, так называемых лхарамба, произвела тщательное обследование каждого ребенка для того, чтобы выбрать из этой группы трех мальчиков, обладавших признаками физических свойств Будды.

Сама церемония избрания Богдо состоялась в монастыре Потала. В присутствии Далай-ламы, Панченринпоче и Дэме-хутухты (одного из четырех главнейших тибетских лам и законного регента во время малолетства Далай-ламы) имена трех мальчиков записаны были на бумажках и положены в особую золотую урну — сэрбум. Затем совершено было торжественное богослужение, с чтением соответствующих молитв, и после того вынута из сэрбума одна из записок. Написанное на ней имя и определило восьмого Джэбцзун-дамба-хутухту, являвшегося перевоплощенцем духа бодхисатвы (в одной из глав было уже упомянуто, что каждый бодхисатва перевоплощается отдельно духом, словом и телом).

День 20 февраля начался не по-зимнему рано. Город проснулся в 4 часа. Конные и пешие монголы стягивались к дворцу Богдо и к Да-хурэ. Нужно ведь было заблаговременно занять лучшее место, чтобы иметь возможность лицезреть необычайную, невиданную и даже неслыханную в Монголии церемонию. Если принять во внимание, что монголы часто ездят за 200 верст о двуконь только лишь для того, чтобы попить чаю и поболтать с приятелем, то нетрудно представить, как велик был съезд кочевников ко дню коронации. После 5 часов к объявленным в приказе по дивизии пунктам потянулись воинские части. Первыми подошли в конном строю бурятская и монгольская сотни, а часам к семи прибыли и русские части. Последние были в пешем строю. Войска стали шпалерами вдоль пути следования Богдо из дворца до храма Майдари в Да-хурэ, на протяжении двух с половиной верст, причем люди размещены были на дистанции 3 шага один от другого.

Когда взошло солнце, заискрился снег и засияла позолота на крышах многочисленных ургинских кумирен, дорога эта представилась в образе сплошной ленты, на которой, среди основного синего тона, пестрели яркие пятна желтого и красного цветов. Богдо-хаган, предшествуемый и сопровождаемый князьями и гэгэнами самых высоких рангов, вышел из дворца в 9 часов. Появление его возвещено было шестью орудийными выстрелами. Впереди кортежа вели двух светло-серых скакунов со свешенными изображениями. Кони тревожно косились на людей и пружинисто перебирали мельчайшей иноходью. Богдо следовал в позолоченной, застекленной карете, в которую впряжено было три мула (два в дышло и один впереди). Десятка два лам почтенного возраста тянули карету за веревки, привязанные к передней оси справа и слева от запряжки.

Когда процессия вышла из ворот Огурда-Гадзара, барон Унгерн подал команду: «Дзоксо! Барун тайши! (Смирно! Равнение направо!) Господа офицеры!», и поскакал к карете Богдо, чтобы отдать рапортцарю всея Монголии. По этой команде русские взяли шашки «на караул», а монголы и буряты опустились на правое колено, держа повод на локтевом суставе правой руки и туда же склонив ствол поставленной на землю винтовки.

Унгерн оставался при Богдо до конца церемонии. Как главный виновник торжества, он следовал верхом на самом почтенном месте, то есть с правой стороны кареты. Барон наряжен в ярко-желтый тарлык (халат) и в две надетые одна на другую почетные курмы (куртки), на голове его красовалась ханская шапочка. Поводья лошади и вальтрап под седлом были строго установленного для особы столь высокого сана образца и цвета.

Монголы падали ниц перед каретой своего повелителя, русские же опускали глаза долу, так как были предупреждены приказом по дивизии о том, что никто не имеет права встречаться взглядом с божественным Богдо. Вместе с Джэбцзундамба-хутухтой сидели его любимая жена и перевоплощенец-учитель (тот, который приезжал к барону в Убулун). В продолжении пути Богдо раздавал милостивые благословения.

В кумирне Майдари с утра звучал странный оркестр из морских раковин; оглушительно гремели гигантские трубы, и музыка эта сопровождалась аккомпанементом барабанов всевозможных размеров. По храму носились густые облака ароматических курений. Экипаж Богдо-хагана был встречен многочисленным духовенством, разряженным в парадные облачения. Монахи вынесли Богдо из кареты и, осторожно поддерживая под руки, повели через настежь открытые центральные двери храма. Богдо проследовал до главного алтаря, возле которого стоял приготовленный для него трон.

Церемония коронации длилась полтора часа. Мелодично позвякивали колокольчики, привязанные к позлащенной узорчатой крыше Майдари. Шуршали и хлопали по ветру развешанные повсюду флаги… Внутри же храма мерцали тысячи лампад, на этот раз победивших своими соединенными усилиями таинственный полумрак ламаистской кумирни. Можно было рассмотреть изображения Будд и бодхисатв и художественные редкости: свешивающиеся иконы, покрывала балдахинов, расшитые шелками, длинные хадаки — шарфы и украшения из металла и камней. Непосредственно вслед за возложением короны на Богдо-хагана, состоялось наречение барона Унгерна воплощением бога войны. Богдо возложил на барона какой-то необычайный головной убор, отдаленно напоминавший митру католического епископа. Затем ламы торжественно взяли барона под руки и вывели из кумирни, чтобы показать народу[24].

Выход из храма коронованного главы Срединного царства был ознаменован салютом в 21 орудийный выстрел. Прежним порядком Богдо возвратился во дворец, где сразу же начался парадный обед, на котором присутствовали все высшие сановники страны и почетные гости. Барон, конечно, восседал подле Богдо. Генерал Резухин занимал место в соответствии с пожалованным ему званием вана. Сидело за столом несколько старших офицеров, возведенных в наследственное княжеское достоинство. Все участвовавшие в церемонии русские нарядились в монгольские национальные костюмы и нацепили на шапки шарики, согласно звания и чина.

За два дня до коронации Богдо подписал манифест с именным перечислением русских чинов унгерновского отряда, получивших награды за заслуги, оказанные.

Монголии. Барон, как мы помним, сделался первым ханом страны и удостоился почетных отличий (алый с золотым ханский тарлык, желтая курма, поводья и прочее). Генерал Резухин награжден был саном цин-вана (князя 1-й степени) и соответствующими почетными отличиями (тарлык желтый, но курма и поводья зеленые). Есаул Жамболон, который исполнял при бароне то роль старшего пастуха для «мобилизованного» скота, иногда же — высокого советника, а то даже самого генерал-прокурора, имевшего право вето в отношении правительственных постановлений, получил звание цзюнь-вана (князя 2-й степени).

Штаб-офицеры и особо отличившиеся в боях под Ургой обер-офицеры удостоились награждения потомственным княжеским саном. Припоминается, что двое из них возведены были в сан князя 5-го класса, так называемого улсын-тушэ-гуна, большинство же удостоено было звания туна младшего 6-го класса (туслагчи-гун). Некоторые гг. офицеры сделались личными князьями. Остальные же офицеры и многие из вахмистров причислены были к чинам первых восьми монгольских классов.

День коронации отмечен был общим офицерским обедом в гарнизонном собрании. Всадникам интендантство отпустило увеличенный порцион и выдало на каждого по бутылке вина. Через неделю после коронации Богдо-хаган издал манифест о том, что чинам отряда он предоставляет земельные участки по 40 десятин на каждого и дает им право безданно и беспошлинно заниматься любым трудом в пределах Срединного царства. В этом манифесте указывалось, что под будущее поселения отводится 50-верстная полоса, идущая вдоль русской границы. В нем нашла свое выражение идея барона о возрождении нового казачества взамен уничтоженного революцией.

Глава XII

Барон Унгерн вывез из Даурии 36000 золотых рублей. Но это золото быстро утекло из денежного ящика, потому что жалование чинам отряда, их довольствие и все вообще расходы оплачивались этими деньгами, и к началу 1921 г. барон едва ли имел в своем распоряжении больше 60–70 тысяч рублей. К счастью для него, примерно за месяц до взятия Урги одна из застав захватила караван большевистского Центросоюза с грузом серебра в русской монете. С того времени выплата жалования стала производиться в этой валюте. В Урге барон получил значительный денежный приз. Китайское командование успело вывезти из города лишь часть наличности своего банка. Семьдесят верблюдов, завьюченных каждый десятью пудами банковского и билонного русского серебра, брошено было китайцами во дворе банка в Ямыне (700000 рублей по номиналу); да в самом здании банка оставлено несколько пудов золота 500000 китайскими серебряными долларами и банкнотами и около 2000 — американскими долларами.

После взятия Урги барон принял решение экономить свой золотой запас. С того времени золото отпускалось по личным запискам барона (каждую выдачу он заносил в записную книжку), в исключительных случаях. Все же расходы нормального порядка он приказал выплачивать русским серебром. Офицерское жалование определялось должностью, а не чином. Младший офицер получал 25 р., командир сотни 30 р., и командир полка 40 р., нижние же чины — от 5 до 15 р. Расход билонного серебра на жалование составлял 30–35 тысяч рублей в месяц.

Барон Унгерн намечал коренную реорганизацию денежного хозяйства Срединного царства. Для разработки нового финансового законодательства и для проведения в жизнь этой серьезнейшей реформы приглашен был действительный статский советник И. А. Лавров, опытный и способный чиновник Министерства финансов. Из этих любопытных начинаний ничего не вышло, потому что уже в июне 1921 г. определилось, что Монголия потеряна для белых.

После того, как значительная сумма попала в руки красных под Троицкосавском, у барона осталось не очень-то много денег. В момент катастрофы, то есть 19–20 августа 1921 г., в денежном ящике Азиатской конной дивизии имелось лишь несколько тысяч рублей билоном.

Второй, то есть ургинский денежный ящик, поручен был попечению интендантского чиновника Коковина. Когда последний бежал из Урги на автомобиле вместе с бутафорским начальником штаба, помощником присяжного поверенного Ивановским, то захватил с собой весь вверенный ему остаток денежных знаков. Этот груз Коковин и Ивановский благополучно доставили к Буиру (Буир-нур), где стоял небольшой отряд связи барона с Хайларом. Специально организованная комиссия приняла там по акту от Коковина нижеследующие ценности: 3 пуда 37 ф. золота, 4 пуда билонного серебра, 18000 руб. банковским серебром, 2 пуда ямбами и рубленым серебром и 1400 американских долларов. Часть золота роздана была чинам буирнурского отряда, а также и прибывшим из Урги раненым (по 50 р. на человека); 20 фунтов золота взяли себе Коковин и Ивановский, 20 фунтов получил комендант Урги подполковник Сипайлов. Слишком, видно, много было крови на этих деньгах, потому что никому они не пошли в прок…

Правда, Коковин и Ивановский ухитрились провезти деньги во Владивосток, но едва ли смогли их там использовать, потому что оба они остались в Приморье после занятия этого края большевиками в 1922 г.

Что же касается Сипайлова, то он спрятал деньги в воде, под берегом, в укромном местечке. Но китайцы, арестовавшие его по обвинению в убийстве китайских и иностранных граждан в Урге, говорят, вынудили под жестокими пытками указать, куда он скрыл свою сумочку с золотом. Равным образом и остальные участники дележа унгерновских денег отказались от них в пользу китайского военного командования. Не исключена возможность, что в окрестностях Урги и по сию пору хранятся некоторые ценности, зарытые Сипайловым и другими членами отряда.

В виде исключения, барон оплачивал в твердой валюте услуги чахар, а также расходы по привлечению на свою сторону сердец монгольских чиновников и духовенства. Унгерн не по средствам щедро оплачивал молитвы буддийских монахов. Как правило, он выдавал от 2 до 8 тысяч рублей на монастырь, но в каком-то одном исключительном случае взнос с той же краткой пометкой «на молитвы» равнялся 200000 рублей (по свидетельству бывшего начальника штаба полковника К-на).

В своих тратах на монастыри барон преследовал политическую цель. Он лично знал, что в этой стране монашество имеет исключительное влияние на политику и что путь к сердцам кочевников шел через карманы многочисленного духовенства, которое в то время (1921 г.) в глазах простого народа сохраняло еще непререкаемый авторитет. Вероятно, неплохо было бы сделать какую-то ставку и на самих кочевников, помимо ухаживания за монахами и чиновниками, но у нашего диктатора не было для этого достаточно досуга и опыта. Этот порядок не нравился некоторым из унгерновцев. «Кадровые даурцы», например, осуждали финансовую политику барона за то, что он жесточайшим способом выколачивал от них деньги и ценности, полученные ими в качестве приза войны, для того, чтобы тотчас же переместить эти милые безделушки в другие карманы.

Китайское командование оставило в унгерновском районе наследие из 18000 лошадей и 5000–6000 голов крупного рогатого скота. Ввиду того, что основным, даже единственным предметом питания унгерновских частей являлось мясо этих животных, можно считать, что барон был обеспечен довольствием почти на целый год. Перед выходом из Урги в поход на Троицкосавск в мае 1921 г. Унгерн приказал перегнать на реку Орхон в свои новые базы 3000 голов рогатого скота и примерно такое же количество лошадей. Часть гурта и табуна последовала за бароном в троицкосавский поход и попала к красным. Уцелевший скот доставлен был на Селенгу в лагерь генерала Резухина. Этих животных мы гоняли с собой в поход по 1-му отделу Забайкальского казачьего войска.

Хлеба в Азиатской конной дивизии не выпекались, потому что барон категорически это воспретил. Если представлялась возможность, интендантство выдавало муку в сыром виде, одновременно с этим уменьшая мясной паек. Весной 1921 г. барон приказал сделать большие запашки хлебных злаков в плодороднейших долинах рек Хары, Орхона и Про. Но жатву собрала Красная армия. Унгерновское интендантство не имело времени заняться сбором своего хлеба, потому что пришлось спешно очистить указанные районы в первых числах июля месяца 1921 г. Всего лишь 50 возов зерна, вместо ожидаемых нескольких тысяч пудов было вывезено на базу на р. Селенга. Во время нашего марша по русской территории интендантство покупало муку у жителей по способу меновой торговли. По условиям тогдашнего рынка, крестьяне охотно отдавали нам 2 пуда ржаной муки за один аршин мануфактуры или же за одну восьмую плитки чая.

Чай занимал третье место в довольствие чинов Азиатской конной дивизии, непосредственно после мяса и муки. Китайские торговые фирмы оставили на ургинских складах солидные запасы всевозможных чаев. Следовательно, дивизионное интендантство имело в Урге и в новой базе на реке Селенге более, чем значительные запасы этого товара. Гораздо хуже обстояло дело со снабжением дивизии солью, потому что продукт этот являлся предметом роскоши для коренного населения страны. На ургинском рынке никогда не имелось запасов соли; не было ее и у нас. Но когда соль вышла, мы быстро отвыкли от нее, и в дальнейшем не испытывали никаких страданий от того что ели мясо в пресном виде. Еще легче человек примиряется с отсутствием сахара.

В целом ряде хозяйственных начинаний барона самым интересным являлся кожевенный завод. Это предприятие принадлежало когда-то еврейским коммерсантам, но пришло в упадок задолго до занятия Урги бароном. Унгерн мгновенно возродил дело. Завод весной выпускал уже прекрасную кожу для сапог и тонкую цветную замшу для одежды (барон дал распоряжение одеть дивизию в кожаные куртки и такие же брюки). Свыше 2000 комплектов готового кожаного обмундирования досталось красным в Урге. Следует также отметить оборудование скипидарного завода на прииске Дзун-модэ. По мысли барона, скипидар должен был заменить для автомобилей бензин, в котором в Урге ощущался недостаток.

Глава XIII

До взятия Урги барон Унгерн не расформировывал 1-го Татарского и 2-го Анненковского полков и не доводил эти 3-сотенные части до нормального полкового состава. В до ургинский период он находил более для себя удобным порядок деления на сотни и дивизионы. Последние были составлены по племенному признаку, например бурятский дивизион, чахарский и, перед самым взятием Урги — тибетский дивизион. Тибетцы впоследствии именовались личным конвоем Богдо-гэгэна. В награду за разумно проделанное ими похищение Его Святейшества, они получили также и священное знамя, перед которым монголы падали ниц. Остальные сотни бароновского отряда не входили ни в какие соединения и значились по фамилиям своих командиров.

Недели через две после занятия Урги барон объявил приказ о мобилизации всего русского населения Монголии, начиная от восемнадцатилетнего возраста. За неявку грозила смертная казнь, а все опоздавшие к назначенному часу лишались права на льготы по семейному положению. Эта мера дала барону около 1000 бойцов. В Урге в дивизию влилось 110 офицеров, служивших во время гражданской войны в корпусе генерала Бакича и в других частях армии адмирала Колчака.

В связи с событиями в городе застряло три генерала. Барон любезно предоставил им возможность выехать на Дальний Восток. Унгерн откладывал со дня на день обнародование приказа о мобилизации, может быть, потому что являлся убежденным противником такого способа пополнения войск. До мобилизации он переформировал некоторые из своих частей и создал новую систему военно-административного управления. Он начал с того, что расформировал штаб, оказавший ему немало услуг в боях с 1 по 5 февраля. Начальник штаба, Генерального штаба полковник Дубовик получил скромную должность заведующего оружием. Объяснялось это тем, что барон не переносил офицеров Генерального штаба. Дубовика заменил военный чиновник, бывший помощник присяжного поверенного Ивановский, который имел лишь весьма отдаленное знакомство с военной службой. Ивановский возглавлял личный штаб барона — полувоенный, полуполитический. В Маймачене создан был штаб генерала Резухина, на которого барон возложил руководство операциями против отошедших к Троицкосавску китайцев. Свой личный штаб «дедушка» приказал перевести в Хурэ.

Начальник штаба и комендант города реквизировали для этой цели лучший в городе дом и повезли барона осматривать его будущее жилище. Не выходя из автомобиля, он окинул взглядом отведенный ему двухэтажный особняк и спросил: «Подумали ли вы о том, что я буду делать в этих палатах? Устраивать, что ли, приемы?» И приказал тотчас раскинуть для жилья и для штаба две обыкновенные юрты на окраине города, вблизи Да-хурэ. По этому поводу барон разразился следующим приказом по дивизии: «Нет людей глупее, чем у меня в штабе. Приказываю чинов штаба и коменданта города лишить всех видов довольствия на три дня. Авось, поумнеют»[25].

В назначенный для мобилизации день к штабу барона собралось несколько сот ургинцев из числа тех, которые воздерживались до поры до времени от добровольного вступления в унгерновские полки. Построились. Вышел Ивановский со списками. Через минуту из юрты показался сам грозный барон. С неизменным ташуром в руке, в малиновой шубе — новой, но уже изрядно засаленной, с орденом на груди, в мягких сапогах, он легкой походкой подошел к правому флангу.

Началось представление штаб-офицеров. «Полковник — инженер Ф.» — «Вы нужны мне.» — «Генерального штаба подполковник О.» — «Вы потребуетесь позднее.» — «Генерального штаба подполковник И.» — «Этой сволочи мне не нужно». — «Ученый агроном Р.» — «Придите ко мне сегодня». И представление офицеров было закончено в самом энергичном темпе. Нижних чинов и молодежь барон разбил на группы по семейному признаку. «Семейный?», — спрашивал каждого барон— «Где семья?»— «В России». — «Направо. Остаешься». В ту же категорию попали многосемейные ургинцы. Остальные были зачислены в отряд.

Штаб-офицеры получили приказание лично представиться начальнику дивизии. Беседа барона с некоторыми из них была не лишена известной доли оригинальности. По словам полковника Кастерина, барон Унгерн молча подошел к нему вплотную и, указывая на орден Св. Георгия, красовавшийся на груди полковника, быстро спросил: «Что это?» Кастерин покосился в направлении бароновского пальца и ответил, что это Георгиевский крест. «Что это такое?», — повторил вопрос барон. Кастерин решил отрапортовать несколько подробнее: «Орден святого великомученика и победоносца Георгия, жалуемый гг. офицерам за храбрость». — «Да нет. Я не о том Вас спрашиваю. Скажите — кто пожаловал?», — совершенно уже нетерпеливо произнес барон. «Государь император», — доложил тогда полковник. Складка на лбу барона разгладилась. С любезностью светского человека он усадил полковника, предложил курить и выразил удовольствие видеть его в рядах своей дивизии. Интересно, какой прием ожидал бы полковника, если бы орден был заслужен им в революционное время?

На следующий день после завоевания Урги барон разделил войско на отряды, численностью от четырех до шести сотен каждый. Один из отрядов, в составе 1 русской, 1 бурятской и 3 монгольских сотен 8 февраля уже шел на север для преследования китайцев. Во второй половине февраля месяца 1921 г. барон располагал следующими силами: 9 русскими сотнями, 1 башкирской, 1 татарской, 4 бурятскими, 1 японской, 7 монгольскими, 3 харачино-чахарскими и 2 тибетскими сотнями. Из взятых в Урге орудий сформировано 2 дивизиона и одна отдельная батарея, всего 16 орудий. Пулеметные же части были сведены в отдельную, самостоятельную единицу, разделенную на команды, по 10 станковых пулеметов в каждой.

Несмотря на мобилизацию, русские и мусульманские сотни вышли из Урги в неполном составе. Лишь впоследствии, после нескольких боев с большевиками, они были доведены до нормального состояния за счет пленных красноармейцев. В апреле месяце того же года Унгерн сформировал четырехсотенный полк из бывших гаминов, взятых в плен генералом Резухиным. Помощник командира этого полка и все младшие офицеры были в нем китайской национальности. Но командовал полком поручик Попов и во главе сотен стояли русские офицеры. После неудачного похода на Троицкосавск, в июне 1921 г. барон расформировал этот полк, оставив у себя лишь две сотни более или менее боеспособных добровольцев.

Об офицерском составе унгерновских частей следует сказать, что на 70 % он принадлежал к русской национальности. На равных с ними основаниях служили буряты-казаки. Японской добровольческой сотней, насчитывавшей в своих рядах до 80 бойцов в момент выхода из Даурии, командовал капитан Судзуки, по унгерновской, так сказать, линии сотню возглавлял толковый и боевой офицер, штабс-капитан Белов. В дивизии насчитывалось несколько офицеров из татар и башкир и 2–3 монгола (Дугар-Мэрэн принят чином сотника).

Вопрос о чинопроизводстве был разрешен бароном не без остроумия. А именно: по должности начальника отдельной дивизии в даурский еще период барон имел право назначать военных чиновников. Такой чиновник нес в сотне службу младшего офицера, отличаясь от прапорщика лишь тем, что носил на плечах узкие погоны. Когда же с выходом в Монголию Унгерн оторвался от атамана Семенова, которому принадлежало право производства в офицерские чины на Дальнем Востоке, барон начал «переименовывать» чиновников в прапорщики. При производстве в следующий чин (исключительно за боевые отличия) в приказе писалось, что тот или иной офицер «представляется к производству». По установившемуся порядку, «представленный» получал все права и преимущества, связанные с новым чином, тотчас же после отдачи приказа по дивизии. Об этих производствах — представлениях барон докладывал атаману, как главнокомандующему, при каждой оказии. И атаман со своей стороны слал в Ургу ответные приказы, с утверждением всех представлений[26]. В награду за Ургу барон получил от атамана право самостоятельного производства в чин прапорщика. Для производства в следующие чины сохранен был порядок представлений.

Возвращаясь назад, позволю себе добавить, что в феврале 1921 г. барон сформировал лишь два полка. Это были: 2-й конный полк, составленный из 4 русских и 2 монгольских сотен с есаулом Хоботовым во главе, и 3-й конный полк, первоначально из пяти, а затем из шести сотен, из которых две сотни были русские, две бурятские и две монгольские. Командовал полком подъесаул Янков. Вследствие трудно объяснимых, точно неизвестных мне причин барон относился с пренебрежением к службе связи. Поэтому ни при полках, ни в штабе дивизии не имелось соответствующих команд.

Унгерновские полки имели весьма эффектное обмундирование: разноцветные тарлыки (кафтаны монгольского покроя), светло-синие, малиновые, красные, голубые, синие рубашки и шаровары; белые папахи; широкие пояса из цветного шелка. Само по себе понятно, что не только верхняя одежда, но и белье было построено из добротного китайского шелка. Восточные народности сохранили свое национальное обмундирование. Лишь вместо шинелей они получили синие суконные тарлыки. По этим тарлыкам впоследствии мы издали распознавали своих всадников от чужих. Сотня должна была иметь в головном взводе семь синих тарлыков, а разведка не сильнее взвода — три, вне зависимости от национальности всадников. Как уже упомянуто, барон намечал осенью одеть свои части в кожаные куртки и галифе.

Уже к началу июля 1921 г. унгерновское интендантство заготовило несколько тысяч комплектов такого обмундирования. Но обстановка сложилась к тому времени столь катастрофично, что запасы пришлось бросить в Урге.

Глава XIV

Крупный скотопрогонный пункт, почтово-телеграфная станция и один из самых значительных центров религиозного значения, Чойрын-сумэ (в просторечье Чойрын), находится на Калганском тракте, в 250 верстах к югу от Урги. В этой географической точке скрещивались и там разветвлялись дороги, идущие по всем направлениям Внешней Монголии, поэтому китайское командование устроило здесь промежуточную базу снабжения своих гарнизонов Восточной, Северной и Западной Монголии. Сумэ (монастырь) расположен у южной оконечности Чойринского горного массива, неожиданно взлетевшего ввысь среди спокойного гобийского полу степного, полухолмистого ландшафта и как бы внезапно оборвавшегося отвесными скалами над самыми монастырскими стенами. Чойринский массив «высоко поднимает свои вершины и издали манит к себе путника. Сложен он из гранитов, представляющих лабиринт ущелий, трещин и отвесно ниспадающих утесов и скал, лепящихся уступами в живописном беспорядке и уходящих остриями гребней в голубую высь» (П. К. Козлов. Три года в Монголии).

В связи с захватом под Ургой каравана с воинским грузом, о чем упоминалось в одной из предыдущих глав, барон заинтересовался Чойрыном, откуда вышел караван, и решил немедленно ликвидировать эту базу противника. Путем опроса пленных гаминов, а также и монголов, прибывших из чойринского района на коронацию, барон установил, что там стоит пятитысячный гарнизон и что на обширной площади у монастыря сосредоточены склады продовольствия, обмундирования, огнеприпасов и бензина.

Унгерн выступил из Урги 1 марта 1921 г., с отрядом из 11 сотен при 8 пулеметах и 4 орудиях. В состав отряда вошли русские, мусульманские сотни, чахарский дивизион и монгольский дивизион Дугар-Мэрэна. Отряд двигался верст по двадцать пять в сутки, потому что не только весь обоз был завьючен на медлительных верблюдов, но они солидно выступали также в артиллерийских запряжках. Несмотря на то, что хорошо выкормленные верблюды легко делают 45-верстные суточные переходы, направляясь в далекий рейд, в неопределенной обстановке барон решил беречь силы животных.

11 марта Унгерн подошел к Чойрыну. Он остановил отряд в 5 верстах к северу от монастыря и спрятал между складками местности. Начальник чойринского гарнизона проявил максимальную беспечность. Он не вел никакой разведки в сторону Урги и поэтому ничего до утра 12 марта не знал о том, что враг подошел к нему на пушечный выстрел.

Ночь с 11-го на 12-е барон провел в разведке. Он побывал в монастыре и в китайском лагере; все лично рассмотрел и перед рассветом двинул свой отряд в наступление. По условиям рельефа местности невозможно было скрыть этот маневр — китайцы заметили нас и открыли бешеный огонь. Ключом чойринской позиции являлась сильно занятая противником скалистая сопка, художественно описанная П. К. Козловым в вышеприведенной цитате из книги «Три года в Монголии». Этот массив высится слева от тракта (если ехать от Урги к Калгану). Для защиты же монастыря и складов гамины укрепили ряд бугров на правой стороне от дороги.

Барон разделил свои сотни на две группы. Левая колонна бросилась на Чойринскую сопку и с налета захватила нижний ее ярус, а правая повела атаку на те китайские позиции, которые прикрывали монастырь. Весь день на нашем левом фланге гремела оживленная ружейная, пулеметная и артиллерийская перестрелка и шла планомерная упорная борьба за каждый камень. На правом же фланге барон решил покончить с противником одним энергичным ударом. Для этой цели он выбросил четыре сотни в конном строю; но сотни эти не смогли доскакать до цели. Даже участие самого барона в двух повторных атаках, следовавших одна непосредственно за другой, не дали никакого результата. Китайцы расстреливали атакующих из пулеметов на ровной, как стол, степи.

Убедившись в невыполнимости своего первоначального плана, сводившегося к тому, чтобы разбить противника на равнине, барон повсюду перешел в наступление в пешем строю. Он сосредоточил усилия на том, чтобы сбить противника с командной высоты, невзирая на всю сложность этого предприятия. Для того, чтобы влить особую энергию в сердца своих бойцов, он применил испытанные в подобных случаях поощрительные денежные награды. Чойринский массив сложен как бы из двух больших каменных глыб, отдельных от вершин, из поднимающихся один над Другим уступов, и барон объявил, что, если атака велась сотней, то каждый первый из сотни, забравшийся на утес или уступ, получал 1000 рублей; если наступал взвод, то первый из взвода получал 500 рублей; когда же лезло вверх отделение, то особо отличившийся из числа его чинов получал 100 рублей. В этом состязании на храбрость и ловкость разыграно было призов на 19000—20000 рублей (сотня Забиякина заработала 11 тысяч).

Некоторые опорные пункты переходили по несколько раз из рук в руки прежде, чем окончательно были закреплены за унгерновцами. Хотя китайцы дрались отлично, русские и татары бесстрашно ползли все выше и выше, по направлению к остриям гребня Чойринского массива. Незаметно подкралась темнота, с наступлением которой барон остановил сражение, чтобы дать людям возможность отдохнуть и сварить чай. В полночь он снова перешел в атаку на командную высоту, вершина которой оставалась еще в руках гаминов, и одновременно послал монгольский дивизион в конном строю, в обход левого фланга китайцев, чтобы вызвать панику в их тылу.

На рассвете 13 марта барон занял гору. В последний момент гамины отказались от сопротивления. Когда взошло солнце, то с вершины открылась безбрежная равнина. Далеко на горизонте виднелось несколько темных пятен, которые могли быть лишь колоннами противника, отходившего к Калгану. Еще накануне, в послеобеденные часы наблюдались какие-то передвижения в китайском стане, давшие основания заподозрить, что дух гаминов сломлен и подходит конец их сопротивлению. И действительно, ночью гамины вышли из Чойрына, оставив в прикрытии конную часть, на долю которой выпала тяжелая обязанность оборонять вершину горы до наступления рассвета. После занятия сумэ объяснилось, почему китайцы сдали свою прекрасную позицию: в 2 часа дня нашим снарядом был убит их старший начальник. Его смерть внесла полную растерянность в ряды начальствующих лиц и угнетающим образом подействовала на всех чинов гарнизона.

Барон вступил в Чойрын 13 марта утром. Здесь он нашел интендантские грузы всех наименований, оружие и огнеприпасы. На монастырской площади стояло шесть неисправных автомобилей. И по всему обширному участку, который занят был под лагерь и военную базу, бродили сотни верблюдов. Из 1200 верблюдов своего обоза китайцы увели лишь 400–500 животных, завьюченных продовольствием. Барон немедленно выслал чахарский дивизион (три сотни) вдогонку за отступающими. Чахары получили приказание вырваться верст на двадцать пять. В продолжение 4 часов для отдыха и приведения сотен в порядок перед новым, тяжелым походом, барон не имел ни минуты даже сравнительного покоя. Он кипел энергией: нужно было составить представление о количестве брошенного имущества, сделать все необходимые распоряжения по отряду и разрешить ряд вопросов административно — политического характера.

В 1 час дня 13 марта Унгерн выступил с шестью сотнями в поход для преследования гаминов. Артиллерийский дивизион и монголы Дугар-Мэрэна отпущены были в Ургу. Тяжеленько пришлось китайцам на первых 30 верстах пути их отступления, судя по тому, что они поразбросали много продуктов, оставили на дороге несколько поломанных автомобилей, с сотню повозок, запряженных быками и столько же, примерно, вьючных верблюдов. Всеми мерами они старались оторваться от Чойрына на возможно большую дистанцию; но это не так просто было сделать, и удалось поэтому не всем…

Первый караван в 300 китайских всадников барон догнал между вторым и третьим уртонами от Чойрын-сумэ (в 70–80 верстах). Он приказал разоружить китайцев, подсчитать и выдать им продовольствия и по одному вьючному верблюду на каждых четверых солдат. Из этого пункта барон отослал чахар назад в Ургу, а оставшиеся при нем шесть сотен пересадил на верблюдов. Лошадей было приказано сдать в табуны и гнать вслед за отрядом. На следующий день унгерновцы настигли еще одну группу отступавших гаминов, 200–250 человек, являвшуюся, по всей вероятности, остатком какого-то полка. Подобно тому, как и первую партию, этих пленных барон также отправил в Калган, снабдив продуктами и вьючными верблюдами.

Каждый раз теперь с рассветом открывался перед нами типичный гобийский ландшафт, напоминающий разволнованное море. Барханы следовали за барханами, покрытые местами сероватым снегом и выцветами соли. В промежутках между волнами — барханами сияли короткие охряные горизонты. Слышалось поскрипывание вьюков и учащенное дыхание верблюдов. Мерно раскачиваясь на ходу, то поднимаясь на бархан, то вновь погружаясь в овраги, проплывал отряд версту за верстой, а к вечеру тени, падающие от верблюдов, принимали гигантские размеры.

Когда бароновцы таким образом прошли 200 верст по направлению к юго-востоку от Чойрына, от монголов поступили сведения о том, что по Старо-калганскому тракту параллельно с нами движется на Сайр-усу бригада гаминов численностью до 5 тысяч человек. Эта воинская часть командирована была на усиление ургинского гарнизона, но она опоздала и теперь возвращалась в Китай. Барон дальше не пошел. Он передал командование есаулу Парыгину, с приказанием догнать и ликвидировать отступающую китайскую бригаду. Унгерн вернулся в Ургу на автомобиле. Парыгин вышел прямой дорогой на старый тракт и сразу же установил, что бригада гаминов прошла здесь неделю тому назад в сторону Калгана; ему не оставалось иного выбора, как вести отряд в Ургу.

При рассмотрении операции по преследованию разбитых у Чойрына гаминов можно остановится на вопросе о том, почему барон сменил лошадей на верблюдов. Казалось бы, что для успешности преследования требуется, прежде всего, быстрота передвижения и известно, что лошадь в среднем проходит 60–65 верст в день, тогда как верблюд — не более 40–45 верст. Но дело в том, что в нескольких верстах от Урги, сразу же за рекой Толой, начинается знакомая всем со школьной скамьи таинственная пустыня Гоби. По всему пространству этой обширнейшей области Центральной Азии растут лишь кустики колючей травы, столь незатейливого вкуса, что только невзыскательные верблюды находят в ней какое-то слабое утешение для своего желудка. Трава же попадается в пустыне лишь изредка, местами, и при том вкусовые и питательные ее свойства настолько слабы, что она пригодна только для верблюда и гобийской лошади. О несравненных качествах гобийского коня можно сказать несколько весьма убедительных слов. Эта лошадь крупнее, чем степная «монголка», коренастее и, вероятно, самая выносливая из всех лошадей мира.

Несмотря на то, что ургинские лошади были целиком сменены в пути на гобийских, барон все же предпочел двигаться на верблюдах. По гобийским условиям невозможно выкормить и напоить за время ночного отдыха такое количество лошадей, какое имелось в отряде барона. Наши табуны, следовавшие за отрядом с монголами — пастухами, в силу изложенных условий, за одну неделю похода отстали на три суточных перехода…

Глава XV

Отряд подъесаула Янкова (5 сотен, 2 пулемета и 1 орудие — знаменитый «Норденфельд»), вышедший из Урги 8 февраля по Троицкосавкому тракту, 10-го был уже на р. Хара-гол и разбил арьергардный отряд противника. Китайцам пришлось отодвинуться дальше на север, до р. Иро. В тот же день Янков ушел от тракта на восток, вверх по р. Хара-гол, потому что получил сведения, что в 25 верстах от тракта в этом направлении стоит сильный отряд гаминов, базирующийся на богатейшие сельскохозяйственные фирмы. Утром 11 февраля Янков вел бой с батальоном гаминов четырехротного состава и, отбросив его на север, стал гарнизоном на р. Хара-гол.

Одну сотню он выдвинул по тракту на север, к уртону Муктуй, на р. Шара-гол, до соприкосновения с китайской заставой.

В то время, когда Янков воевал с китайцами на Троицкосавском направлении, барон сформировал в Урге 2-й конный полк есаула Хоботова. Этот полк он послал на смену Янкову. 25 февраля Унгерн приезжал в Дзун-модэ и на реку Хару с инспекционными целями, и в тот же день возвратился в Ургу. Янков получил от барона распоряжение идти на формирование 3-го конного полка в Маймачен (Ургинский). 2-й полк, выступивший из Урги 16 февраля, через русскую деревню Мандал и прииск Дзун-модэ прибыл на Хару 26 февраля. Вскоре полк этот продвинулся с незначительными боями до реки Иро (50 верст к югу от Кяхты), вследствие чего китайцы вынуждены были отойти в Кяхтинский Маймачен, стоящий у самой границы в версте от русского города Кяхты. Китайцы квартировали в этом городе почти до 20 чисел марта месяца, пока их не вытолкнули оттуда девееровские власти, при посредстве монгольских партизан (они оставили Маймачен 19 марта в 6 часов вечера).

24 марта в Ургу прискакал от Хоботова нарочный с письмом, снабженным птичьим пером в знак спешности. Китайцы отошли от Кяхты и уже потеснили 2-й полк. Они двигаются на Ургу. На них напали красные монголы, состоящие на службе Временного революционного правительства Монголии, организованного в Троицкосавске. Так доносил Хоботов. Барон приказал генералу Резухину выступить против китайцев со всеми наличными силами и тотчас же выехал на автомобиле ко 2-му полку.

Резухин вышел из Урги утром 25 марта. Во время обеденного привала к отряду подлетел бароновский автомобиль. Начальник дивизии разведал обстановку. Он лично с гор наблюдал за китайцами и установил, что они свернули от р. Иро на запад к р. Орхону и что в настоящий момент двигаются в юго-западном направлении, вверх по течению реки. Не трудно было бы догадаться, что гамины намереваются обойти Ургу с запада с тем, чтобы добраться до одной из дорог, ведущих из Западной Монголии в Китай, и затем по ней скоренько убраться восвояси.

Барон приказал генералу Резухину ликвидировать эту группу китайских войск. На привале барон изобличил одного из местных князей в сношениях с революционным правительством Монголии; крепко разбил ему голову и приказал всыпать 150 ташуров. В те дни барон был уже осведомлен о зарождении в Троицкосавске красной монгольской ячейки, именующей себя «Революционным правительством», в состав которого вошли два коммуниста, Данзан и Дамба-Доржи и националист-революционер Сухэ-Батор. Последний из них именовался «главнокомандующим всеми вооруженными силами» (из 900 всадников). Все это конечно, так, но едва ли было разумно выводить на публичное посрамление такую крупную по монгольскому масштабу фигуру, как хошунный князь. Этот пример, к сожалению, не единственный в практике барона Унгерна, был явно оскорбителен для исконных традиций монгольского народа.

Барон уехал в Ургу в самом скверном настроении. Генерал Резухин немедленно повернул на запад. Он перешел горы Халцан и Гурбан-Урту-нуру и вошел на Ванхурэнский тракт. Генерал шел спокойным маршем. Суточные его переходы равнялись 45 верстам, потому что верблюды, впряженные в орудийные запряжки, не могли двигаться с большой скоростью.

Яркие зори, оснеженные пади и искрящиеся на солнце горы; морозный, бодрящий воздух и зверский аппетит… Ночлеги по уртонам в теплых юртах, наполненных разъедающим глаза дымом; вкусный чай, жирная, ароматная баранина, поднесенная склоняющимся до земли монголом и, как последнее впечатление, с которым погружаешься в мертвый сон — бешеное наступление кровожадных «туземцев»…

Ночь на 31 марта генерал Резухин стоял в 5 верстах то китайского лагеря, на 5-м утроне тракта Урга-Ванхурэ. Китайцы расположились на эту ночь в одной из широких падей урочища Баян — гол, верстах в 150 на запад-северо-запад от Урги. Они уже отошли от реки Орхона и начали огибать Ургу правым плечом, по широкой дуге. Генерал Резухин подошел к ним с северо-востока. После короткой перестрелки с нашей головной сотней китайцы отошли к южной окраине урочища, в растерянности не предприняв почти никакой попытки к тому, чтобы удержать за собой две сопки, возвышавшиеся по середине баянгольской пади. Одна наша сотня пошла вперед, чтобы занять гору в западной стороне урочища, а семь сотен отряда устремились через падь к двум только что отмеченным важным в позиционном отношении сопкам среди пади.

С бугра предо мной открылось все урочище. По широкой пади, розовой от первых лучей торжественно поднимающегося солнца, быстро продвигались разошедшиеся веером семь сотенных колонн. Они шли в атаку на центральную «Генеральскую» сопку, откуда доносилась оживленная трескотня трех-четырех сот винтовок. Когда я доскакал до сопки, на ней оставались лишь самые упорные последние защитники. Батальон же гаминов только что покинул позицию и теперь убегал врассыпную к своим главным силам.

Генерал немедленно овладел и второй сопкой, после чего наша позиция представилась в следующем виде. Две сотни правого фланга поднялись до полугоры и там по возможности, закрепились. Центральную сопку занимал генерал с главными силами (4 сотни и артиллерия). В версте на юго-восток от «Генеральской» сопки, на круглой сопочке находился наш левый фланг (2 сотни под командой начальника штаба отряда полковника Торновского). Китайцы имели большое преимущество в огне на обоих флангах. На правом нашем фланге они владели гребнем горы и поэтому расстреливали, как им было угодно, дивизион прапорщика Степаненко. Позиция полковника Торновского, на которой не было никаких укрытий со стороны гаминов, обстреливались ими артиллерийским и пулеметным огнем с дистанции 1400–1500 шагов. Силы противника исчислялись приблизительно в 6000 солдат, из которых 2000 принадлежали к коннице. С ними ехало до двух тысяч ургинских и маймаченских (из-под Кяхты) купцов и чиновников. Гамины имели до 30 пулеметов и 12 орудий, тогда как мы располагали лишь двумя горными орудиями, потому что к двум французским пушкам у нас не было ни одного снаряда соответствующего калибра.

Во второй день боя гамины произвели энергичные нажимы на наши фланги. Несколькими повторными атаками они сбили с сопки Торновского дивизион сотника Очирова (сменил раненого Торновского), несмотря на то, что он каждый час бросался в контратаку и, вообще, огрызался как зверь. Генерал не пытался поддержать Очирова, так как едва ли возможно было успешно защищать эту сопку, полого спускающуюся в сторону противника и не имеющую укрытия для самого чувствительного нерва конницы, ее коноводов. На правом фланге китайцы планомерно теснили наш дивизион. Но помощник командира 3-го полка, Генерального штаба подполковник Островский, привел туда еще одну сотню и решительными действиями восстановил первоначальное положение. Наступление темноты вновь, как и в первую ночь, прервало сражение и позволило отойти к обозу на отдых. Китайцы ночью не воевали.

Третий день боя, 2 апреля, начался в совершенно неблагоприятной для нас обстановке. Гамины обстреливали теперь артиллерийским и пулеметным огнем «Генеральскую» сопку и угрожающе накапливались против позиции Островского. Очень скоро предприимчивость китайцев дошла до такой дерзости, что их сотня напала на транспорт раненых, перевозившихся в обоз с «Генеральской» сопки. Правда, сотня эта удалилась в сторону сопки Торновского, не приняв атаки ординарцев штаба полка, но было неприятно, что конная часть противника безнаказанно прошла в тылу, вдоль всего нашего расположения.

При преследовании адъютант полка догнал и взял в плен китайского офицера, сидевшего на прекрасном, но престарелом «англо-арабе». Случай этот подтверждает правило о непригодности кровных лошадей в монгольских условиях. Наши«монголки» почти ничего не ели на протяжении двух суток (трава под «Генеральской» сопкой была вытоптана и прогрызена конями до земли) и, конечно, вместо воды похватали за это время лишь немного снега, но в ответственный момент они безотказно проскакали 5–6 верст и при этом показали достаточную резвость.

В 12-м часу дня 2 апреля положение противника начало ухудшаться. До того момента, казалось, достаточно им было бы увеличить нажим на наш правый фланг, чтобы заставить отойти к обозу. Учитывая это обстоятельство, генерал выслал полусотню с пулеметами на линию обоза, чтобы обеспечить себе более или менее спокойный отход на тыловые позиции. Но, чу! — загремели солидные залпы с тех гор, которые темнели слева от нас, в тылу правого фланга противника. «Это залпует барон», — подумали мы с облегчением.

Часа через полтора он прискакал на «Генеральскую» сопку и наметом взлетел на вершину. Унгерн проехал возле лагеря и всех позиций гаминов. Потерянная шапка и возбужденный вид свидетельствовали без слов о характере его скачки. Барон объяснил, что он привел из Урги чахар. Это они стреляют по китайскому лагерю с зеленых сопок. Начальник дивизии приказал отпустить пленного китайского офицера на условии, что тот вручит своему начальнику письмо с предложением сложить оружие, а затем привезет ответ.

Еще не окончен был перевод письма барона на китайский язык, как справа послышались орудийные выстрелы: стреляла одна пушка, шрапнели которой рвались позади левого фланга китайцев. Подходил 2-й донный полк, с опозданием на двое суток. Полк этот должен был бы «сидеть на хвосте» китайцев, начиная от р. Иро, после боя с их арьергардом. Но в ночь на 30 марта поднялась такая сильная метель, что Хоботов потерял след и теперь только вновь нашел его, ориентируясь по звукам нашего боя.

Таким образом, в то момент, когда начальник китайского отряда читал письмо барона, он имел все основания чувствовать себя «в мешке». У него не было иного выхода, как ответить полным согласием на предложенные ему условия сдачи в плен, тем более что наш «дедушка» гарантировал бароновским словом сохранение жизни и личного имущества своих бывших врагов, оставлял им все перевозочные средства и продукты, и даже давал конвой для охраны в пути от всегда враждебных им монголов.

Китайский офицер возвратился через два с половиной часа. С радостным видом он вручил барону письменное согласие начальника отряда, подполковника Чжу (генералы и старшие офицеры убежали из Урги), на предложенные условия. Барон приказал снять три копии с ответа подполковника Чжу и тотчас же по изготовлении отправить с русскими офицерами на китайские позиции центра и обоих флангов. «Так будет надежнее», — пояснил он.

Не в характере барона было ожидать спокойного завершения какого-нибудь дела. Его натура требовала постоянного форсирования событий. После вторичного отъезда пленного офицера барон приказал подать коня и ускакал к китайцам вдвоем с переводчиком, вероятно, для того, чтобы собрать точные данные о количестве оружия, подлежащего сдаче. «Ваше Превосходительство», — говорили ему офицеры штаба генерала Резухина — «не ездите: китайцы обстреливают каждого всадника, появившегося в пади». «Ну, нужно еще попасть», — возразил на это барон, садясь на коня. Китайцы приветствовали Унгерна довольно энергичным огнем из центра и с круглой сопки (Торновского).

Видно было, что лошади барона и его спутника нервничали, когда они подъезжали к расположению гаминов. «Дедушка» вернулся в глубоких сумерках, в прекрасном расположении духа. Отряд заночевал в доставленных из обоза палатках тут же на позиции, чтобы с утра начать прием китайского вооружения.

Было совершенно еще темно, когда наш лагерь всколыхнулся по сигналу «тревога». Некоторое время все недоумевали, почему так лихо заливается труба, так как вокруг царила мертвая тишина. Но вот раздалась команда: «По коням! Садись! Рысью ма-а-рш!». И отряд пошел по направлению к китайскому лагерю. По рядам пронеслось тревожное: «Гамины убежали»… В китайском лагере царило смятение. Растерянные фигуры метались между палатками и повозками обоза. Убежало около половины китайцев, в частности, вся конница и группа пехотинцев на подводах. Но начальник отряда и большинство старших офицеров не пожелали разделить с ними превратности судьбы. Они сдались барону.

Унгерн одним из первых прискакал в лагерь. Бледный, раздраженный до последней степени и вероломством китайцев, и чахарами, которые позорно проспали врага, он в высоких тонах, пронзительно кричал командиру 5-й сотни 2-го полка, ротмистру Нейману: «Догнать! Рубить без пощады всех стриженых (революционеров) но монархистов (с косами) не трогать». Сотня поскакала на юго-восток. Вслед за ней через 15 минут тронулся рысью генерал Резухин и 3-й конный полк Янкова. Барон задержался в китайском лагере. Он приказал вызванному на место происшествия 2-му полку принять оружие, пленных сдать тибетскому дивизиону для конвоирования их в Ургу, и следовать за 3-м полком.

Затем грозный барон полетел к чахарам чтобы «вдребезги разнести» их и приказать идти на присоединение к 3-му полку. Не дождавшись чахар, барон с одним офицером и несколькими ординарцами поскакал вдогонку за убежавшими. Верст уже через пять начали попадаться ему на пути отдельные трупы китайцев. Еще несколько верст — и за изгибом дороги открылась пологая долина, усеянная сотнями тел. Здесь оренбургско-забайкальская сотня догнала хвост обоза и, видимо, крепко поработала. Досужая память сохранила несколько характерных картинок. Например: прижавшись как-то боком к колесу брошенной у дороги повозки, китаец силится держать свой разрубленный череп. Впечатление от этого зрелища, вероятно, было усилено тем, что его поднятые к голове руки напоминали жест полнейшей безнадежности…

Барон Унгерн выехал в крайне нервном настроении, о чем свидетельствовали землистый оттенок его лица, свинцовая тяжесть во взгляде, закрученный вверх правый ус и некоторая напряженность в посадке. С того момента, как стали встречаться трупы стриженных гаминов, барон начал успокаиваться. «Не уйдут от меня, догоню», — вероятно, думалось ему. Когда же взору его представилась падь с несколькими сотнями лежащих на ней тел, «дедушка» прояснился, спокойным жестом поправил усы и перешел на ровную рысь.

Третий конный полк шел рысью два с половиной часа. Первая задержка произошла у перевала через невысокий хребтик, где засел арьергард противника. Через полчаса гамины были сбиты обходным движением одного из наших дивизионов, и преследование продолжалось в прежнем темпе, примерно еще верст пятнадцать. Не остановило ни генерала Резухина, ни шедшую в голове сотню то обстоятельство, что внизу, за перевалом, у края дороги остался труп ее командира, ротмистра Неймана. Убил его притаившийся в канаве гамин, приняв за большого начальника.

Около 14 часов 3 апреля генерал Резухин дал отдых коням, сделавшим не менее 40 верст за утренний переход. Здесь, на привале барон догнал Резухина. «Дедушка» похвалил оренбуржцев и забайкальцев 5-й сотни за их подвижность и хорошую рубку. Генерал Резухин снялся в 16 часов с 3-м полком и пулеметной командой. Барон остался на привале с 5-й сотней, чтобы дождаться подхода 2-го полка и чахарского дивизиона. До поздней ночи 3-й полк продолжал свое преследование, стремясь «сесть на хвост» спешно отступавших гаминов. Остановку для ночлега полк сделал на подъеме через какой-то значительный хребет, у самого перевала. Вероятно, это были горы Улан-Хада, и данный пункт отстоял на 130–140 верст на юго-запад от Урги. Вершина перевала была еще в руках китайцев, но наши посты стояли не дальше, как в 50 саженях ниже перевала.

Ночь выдалась на редкость тяжелая… Мороз доходил, вероятно, до 40°R, потому что мы стояли на высоте не менее 5000 футов над уровнем моря. Кроме того, наш северный склон открыт был для пронизывающего монгольского ветра, и поэтому даже костер не создавал иллюзии тепла. За хребтом Улан-Хада лежит долина реки Толы, и весь следующий день 3-й полк двигался вверх по течению этой реки, вдоль правого берега.

У развалин какого-то древнего города барон вновь догнал нас. На этот раз он приехал на автомобиле. С ним был Жамболон-ван, который привез из Урги свежие новости политического характера. Сообщение Жамболона было, во всяком случае, настолько существенно, что барон счел нужным немедленно повидаться с Резухиным для срочного инструктирования. Эта беседа двух старших начальников Азиатской конной дивизии является поворотным моментом, с которого начинается новый этап жизни барона Унгерна. С китайцами кончено. Барон приказал выгнать их в Гоби и, не увлекаясь самому продолжительным преследованием, окончательное уничтожение этой группы поручить чахарам и суровым условиям среды — географической и политической.

Гамины перешли на левый берег реки Толы верстах в 10 выше по течению от места развалин старого города и повернули на юго-восток. Вечером отступающие вошли в пади отрогов хребта Долон-Хара, покрытые густой травой — ветошью, и пустили широкие палы (степные пожары), воспользовавшись тем, что ветерок тянул в нашу сторону. Но наивный расчет гаминов не оправдался. Черная, тысяченогая унгерновская змея безостановочно скользила среди огненных потоков, разлившихся по падям и дохлестнувшихся до вершин, с каждой пройденной верстой сокращая дистанцию между собой и преследуемыми.

Пожар уходил на юг и полыхал за невидимыми горами. Снова глубокая ночь, которая лишь изредка нарушалась выстрелами арьергардных застав, но мы оставляли эту мелочь без внимания. Одно время казалось, что мы потеряли китайцев, слишком уклонившись на юг, после перехода через горы Долон-Хара. Но первобытный инстинкт наших проводников — номадов помог найти верное направление. В 3 часа открылись огни лагеря гаминов, притаившихся в очень укрытой котловине, верстах в трех-четырех ниже перевала через горы Обер-Онгжюль (175–180 верст на юго-запад от Урги). Полк вклинился между лагерем и линией сторожевого охранения противника и остановился в полугоре, под самым перевалом. Освещенный кострами лагерь представлял в этот момент настолько заманчивый объект для атаки, что командир полка пылал желанием броситься туда с двумя русскими сотнями — «шашки вон, марш-марш». И лишь случайная утрата связи между генералом и штабом полка помешала атаке. Командиры сотен по собственной инициативе уклонились вправо от лагеря и заняли сопки, грядой отходившие от перевала. Связь между частями порвалась.

На тех сопках стояло китайское охранение. Поднялась стрельба. Китайцы погасили огни и замерли в страхе. Перед рассветом они выслали в падь 400–500 всадников с целью прикрыть дорогу, по которой им нужно было уходить через перевал, и одновременно потянулись в гору, насколько возможно уклоняясь влево от занятых нами сопок. Гамины оставили в лагере пулеметы, два крупповских конно-горных орудия и почти все свое личное имущество. По приблизительному подсчету, ушло через хребет около 2000 всадников.

В 9 часов подошли чахары. Генерал приказал им немедленно выступить вслед за гаминами. Ввиду полной деморализации, достаточно было трех чахарских сотен для окончательной ликвидации всей этой неприятельской группы. Русские офицеры, служившие в чахарском дивизионе, рассказывали впоследствии, что лишь очень немногим отдельным китайским солдатам и офицерам посчастливилось отойти по Гоби дальше трех переходов от перевала через хребет Обер-Онгжюль…

В полдень 5 апреля подтянулся отставший от нас на пол — суток 2-й конный полк. Вечером того же дня бригада генерала Резухина, в составе 2-го и 3-го полков, выступила в поход на северо-запад, по направлению к русской границе. В соответствии с полученной им накануне инструкцией, генерал Резухин должен был вести бригаду в Ван-хурэ (по картам — ставка Дайцин-вана) и из этого близкого к границе центра Северной Монголии начать оказывать непосредственное давление на советское Забайкалье. Трехсотверстный переход до Ван-хурэ бригада сделала в 6 дней.

Дикая гобийская весна вступила в свои права. Может быть, нужно любить эту страну, как любят только свою родину, чтобы восхищаться картиной ранней весны в этой части Монголии. С каждого бугра или перевала через невысокий хребтик открывался неизменно унылый пейзаж: пустая равнина в пять, десять, а иногда и 20 верст ширины; за ней пологий подъем на плоские холмы, а дальше — угадывалась снова совершенно однотипная равнина, с такими же пятнами грязного снега и выцветами соли. Казались безрадостными желтые утренние зори и ярко-красные вечерние, предвещавшие, что завтра весь день будет дуть резкий ветер, который только один в этой пустыне и чувствует себя подлинным хозяином положения: он то проносится с гулом над головой, то хлещет в лицо мелкой галькой, а на стоянках силится порвать в клочья брезент палаток.

Глава XVI

Мы знали, что в Ван-хурэ формируется бригада полковника Н. Н. Казагранди, первого командира изумительного по доблести 16-го Ишимского полка, и затем начальника одной из лучших дивизий Сибирской армии. Утром 11 апреля наши полки перешли по льду реку Орхон, а в полдень уже входили в город. Казагранди встретил нас в нескольких верстах от города. Его щегольская внешность — нарядный шелковый тарлык, надетый поверх парадной курмы, и малиновые шаровары, заправленные в лакированные гусарские сапожки, подчеркнуто выделялась на суровом фоне унгерновских полков. Казагранди сообщил, что по распоряжению нашего генерала, который накануне пересел в коляску и опередил нас на полусутки, для лагеря отведен участок в четырех с половиной верстах от города, вверх по течению речки Ачиучу, и любезно проводил нас до места.

После разгрома Сибирской армии Н. Н. Казагранди вышел в восточный Урянхай с тремя офицерами его погибшей под Красноярском дивизии. Он пробрался в п. Хытхыл, расположенный на южном берегу оз. Хубсугул, и здесь обосновался на заимке ветеринарного врача Гея. В начале ноября месяца 1920 г. Казагранди сорганизовал офицеров, проживавших в Хытхыле, снабдился за счет местного отделения Центросоюза, а затем уехал оттуда со своими людьми на пароходе в местечко Ханга (у северной оконечности озера, в 120 верстах от Хытхыла), где в то время стоял бело — партизанский отряд полковника Плевако, составленный из казаков-иркутян. После неизбежной в подобных случаях борьбы за возглавление отряда, полковник Казагранди одержал верх над полковником Плевако и объединил обе группы. В виде компенсации казакам иркутского войска за избрание его начальником отряда, Казагранди вынужден был немедленно же, в 20 числах ноября месяца предпринять налет на станицу Шинкинскую (в 80 верстах на север от Ханги, в верховьях р. Иркута), потому что казаки жаждали получить точную информацию о состоянии своих хозяйств и навестить семьи.

Поход, конечно, был крайне неудачен и отозвался в виде различных репрессий со стороны красных по отношению к казачьему населению приграничной полосы. После ликвидации антисоветских элементов у себя дома, красные вторглись в пределы Монголии и оттеснили Казагранди из района оз. Хубсугул. Белые отступили сперва к Цаган-Бургас-хурэ (40 верст по воздушной линии на юг от Хытхыла), а затем отодвинулись еще южнее, в более спокойный район, и в первых числах января 1921 г. расположились на заимке колониста Шишкина, в 140 верстах к югу от Хытхыла.

В половине января 1921 г. Казагранди выступил с отрядом численностью в 100 всадников в поход в приграничный поселок Модонкульский, Забайкальского войска, лежащий примерно в 230 верстах на северо-восток по воздушной линии от заимки Шишкина. После незначительного сбоя с советской пограничной заставой, белопартизаны вошли в поселок. Казагранди и чины его отряда питали в глубине своих сердец надежду на то, что население поддержит их порыв, даст добровольцев и вооружение; но при первом же соприкосновении с действительностью испытали жестокое разочарование: они были встречены с почти открытой враждебностью, а ночью подверглись предательскому нападению, о котором ни один казак не нашел нужным их предупредить. Лишь хладнокровие и распорядительность полковника Казагранди спасли отряд от совершенного уничтожения.

Казагранди отошел от Модонкуля в юго-восточном направлении. В середине февраля месяца он прибыл на заимку братьев Сухаревых, которая находилась в 100 верстах на юго-восток от Модонкуля и в 160–180 верстах к северу от Ван-хурэ.

Хозяин заимки, сотник Сухарев, имел в своем подчинении 50 казаков-партизан, размешенных им по заимкам того района. По предложению полковника Казагранди он составил из этих людей сотню и влился в его отряд. Во время пребывания в этой заимке Казагранди впервые услыхал о бароне Унгерне. В двадцатых числах февраля месяца 1921 г. Казагранди отправил первое свое донесение барону, с целью завязать с ним прочные отношения. Проездом в Ургу, офицеры полковника Казагранди сделали остановку в Ван-хурэ. От них жители этого города узнали о полковнике Казагранди и поспешили пригласить его к себе, так как требовалось срочно разоружить китайский гарнизон, во избежание повторения тех событий, которые незадолго перед тем имели место в других пунктах Северо-западной Монголии и окончились погромом всего населения.

Казагранди прибыл в Ван-хурэ 1 марта, а Сухаревскую сотню оставил на Селенге, в виде заслона от красных. По приезде в Ван-хурэ, Казагранди получил от князя полномочия объединить русских военных беженцев, проживавших в северо-западном секторе Монголии, и тотчас же приступил к формированию русско-монгольского отряда. Кадром для отряда полковника Казагранди, таким образом, послужили следующие группы: 70 повстанцев-голумедцев (из села Голумеди, расположенного в Иркутском районе близ Черемхова), затем нескольких десятков казаков-забайкальцев и иркутян и, наконец, из всех способных носить оружие русских и бурят, которые оказались в данном районе ко дню объявления мобилизации.

Казагранди первоначально сформировал русский конный дивизион двухсотенного состава. После же получения от князя мобилизованных последним монголов, развернул свой дивизион в бригаду из трех полков: 1-го Хытхытского конного полка (из одного русского эскадрона и одной монгольской сотни), с поручиком Арямовым во главе, и 2-го Хангинского казачьего полка (из одной казачьей сотни и одной монгольской) с есаулом Петровым в должности командира полка. Третий же полк предположено было создать исключительно из монголов, с бурятами унтер-офицерами в качестве инструкторов.

Сотня Сухарева вскоре ушла к барону в Ургу. Ванхурэнский отряд был чрезвычайно беден вооружением: на две сотни основных имелось лишь 90 винтовок русского образца и 2 пулемета. Только в апреле месяце Казагранди получил — и уже от барона — винтовки, пулеметы и одно орудие.

Прибытие унгерновцев нарушило мирное течение жизни Казагранди и чинов отряда. Их пугала специфическая дисциплина унгерновских войск, а первое же знакомство с некоторыми нашими распорядками повело к тому, что имя грозного барона вызывало у них трепет.

Интересно проследить, как складывались отношения между бароном Унгерном и входящим в игру новым партнером, полковником Казагранди. Вскоре после того, как Казагранди донес в Ургу, что он и его отряд подчиняются барону, в Ванхурэ прискакал курьер с сообщением о тревожном положении в районе Дзаин-шаби (по карте — Дзаин-гэгэн-хурэ, верст 200 на юго-запад от Ван-хурэ). Владетель Шабинского округа, Пандита-гэгэн-хутухта молил о помощи, так как китайские солдаты выступили против монголов и русских колонистов, громят и избивают местное население.

Полковник Казагранди тотчас же поспешил в Дзаин-шаби с дивизионом своих всадников. Возвратился же он оттуда ровно через месяц. В отсутствие начальника гарнизона замещал полковник Васильев, на долю которого выпала в течение этого месяца обязанность дважды принимать у себя барона, приезжавшего со специальной целью — познакомится с полковником Казагранди.

Вот что рассказывает полковник И. В. Васильев о своей первой встрече с легендарным бароном («Воспоминания начальника штаба отдельного Русско-монгольского отряда имени полковника Казагранди», рукопись):

«В средних числах марта, когда полковник Казагранди находился в Дзаин-шаби, у меня как-то была срочная работа по штабу и я заработался до глубокой ночи. В 4-м часу я прилег на кровать, которая стояла тут же в штабе, за перегородкой, не успел я задремать, как услышал шум автомобильного мотора, и вскочил с кровати, на которой лежал, не раздеваясь. В комнату штаба вошел офицер в папахе; поверх полушубка пришиты генеральские погоны. Генерал поздоровался, снял папаху и сел к столу, не снимая полушубка. Это был высокий человек, в возрасте около 40 лет, худощавый, с выпуклым лбом и серыми, глубоко сидящими в орбитах, пронизывающими глазами, с редкими рыжеватыми волосами и длинными рыжими усами.

„Садитесь, полковник, и рассказывайте все: кто Вы, откуда, как образовался отряд и скоро ли приедет из Дзаина полковник Казагранди?“ В полной уверенности, что предо мной сидит ближайший сотрудник барона Унгерна, генерал Резухин, я спокойно и просто рассказал сначала все подробно о себе, начиная от Боксерской кампании[27] вплоть до момента встречи с полковником Казагранди в ноябре месяце прошлого года в Хытхыле, а затем изложил эпопею отряда Казагранди в Монголии и наши походы за русский рубеж. Во время моего рассказа генерал молча ел горячий ужин, наскоро приготовленный для него нашим китайцем — поваром. За чаем он начал расспрашивать подробности о полковнике Казагранди, о нашем отряде и о местных делах. Задаваемые им вопросы были коротки и отрывисты, и я также старался отвечать по возможности коротко. Осторожно я спросил об Урге, желая узнать, где барон и что он делает там. На мой вопрос генерал ответил: „Да вот, недавно к югу от Урги, у Чойрына я разбил около 10000 гаминовских солдат“.

Тогда только я понял, что предо мной не генерал Резухин, а сам барон, страшный барон Унгерн, и растерялся… Барон объяснил, что оставил генерала Резу-хина в Урге, а сам решил съездить к нам, чтобы познакомиться с полковником Казагранди и нашим отрядом. Он высказал сожаление, что не застал Казагранди в Ван-хурэ.

Мой безыскусный рассказ ему, видимо, понравился, но, увы, смелость покинула меня, и я стал в дальнейших разговорах сдержанным и осторожным. Барон это заметил и сказал: „Говорите, как раньше: просто, спокойно и правдиво“. Во время нашего разговора в штаб прибыли депутации от монгольского князя, от лам и от населения. Монголы нарядились в парадные халаты, и надели шапки, отороченные соболями с шариками и павлиньими перьями. Делегаты подносили хадаки. Они падали на колени, делали земной поклон перед бароном и, стоя на коленях, протягивали ему эти „платки счастья“.

Барон собрался уезжать в 9 часов, проведя ночь без сна. Заметно было, что ему у нас понравилось. Он свободно разговаривал со старшими чинами отряда и даже шутил с ними. Перед отъездом он позвал своего шофера: „Достань-ка там мешочек“, — приказал он. Минуту спустя шофер подал барону небольшой замшевый мешочек. Передавая мне эту вещь, барон сказал: „Вот здесь 1000 рублей золотом на нужды отряда. Большего жалования чинам отряда я платить не могу. Ну, а пока считайте по 30 рублей билонным серебром на каждого офицера и по 10 рублей на солдата“. Пожав мне руку, барон раскланялся с чинами отряда, сел в автомобиль и укатил в сторону Урги».

Второе посещение бароном Ван-хурэ было не менее стильно. «В день св. Алексея (30 марта по новому стилю)», — пишет полковник Васильев — «Хангинский казачий полк справлял свой полковой праздник. После молебна я принял парад. Затем состоялся обед, и в 14 часов все закончилось. Как бы предчувствуя, я приказал командиру полка убрать всех выпивших казаков и пошел к себе в штаб. В 16-м часу перед штабом загудел автомобиль, и из него поспешно вышел барон. Я встретил его у ворот рапортом. Унгерн, видимо, рассчитывал застать нас врасплох, ввиду казачьего праздника. Поздоровавшись, барон спросил у меня: „Ну, как у Вас здесь? Все ли в порядке? Сегодня праздник казаков. Много ли пьяных?“ Я доложил, что пьяных нет. „Ну, хорошо. Посмотрим, как расположен Ваш отряд. Ведите меня по помещениям!“ Барон обошел сотенные помещения, приемный покой, мастерские и, не найдя ни одного пьяного, остался доволен результатами своей внезапной ревизии. В штабе он, посмеиваясь, сказал: „А я торопился к Вам приехать пораньше, да автомобиль закапризничал, задержал в дороге, хотя и не надолго“. После чаю барон, тепло распрощавшись, снова высказал сожаление в том, что не застал Казагранди».

Барон Унгерн познакомился с полковником Казагранди лишь в свой третий приезд в Ван-хурэ, перед Пасхой 1921 г. По мнению начальника штаба отряда, полковника Васильева, Казагранди допустил сразу же большую ошибку в том, что не проявил перед бароном никакой самостоятельности, а рабски отдался в полное подчинение ему. Из беседы с бароном Васильев вынес впечатление, что барон готов был очень считаться с Казагранди, как с военачальником, свершившим много подвигов во время командования Боткинской дивизией. Казагранди же не смог взять верный тон. Он явно трепетал перед бароном и заискивающе любезничал, то есть вел себя не солидно и в том именно стиле, который барону чрезвычайно не нравился. Полковник не пытался, например, отстоять перед бароном семью Гея, которому был очень обязан, как лично, так и в качестве начальника отряда. Не защитил он также и некоторых офицеров. И в конечном результате сам погиб от той же суровой карающей руки барона Унгерна.

В силу инструкций, полученных от барона 11 апреля, когда он догнал нас на автомобиле у мертвого города, генерал Резухин 15 апреля, то есть на четвертые сутки после прибытия в Ван-хурэ, отправил 2-й конный полк на север к русской границе. Полку приказано было активно оборонять от экспансии красных левый берег реки Селенги и для этой цели вести усиленную разведку, чтобы заблаговременно определять силы и намерения красного командования. С того момента, как генерал Резухин остановился у перевала через хребет Обер-Онгжюль 5 апреля 1921 г. и повернул на Ван-хурэ, для большинства его офицеров понятно стало, что приближается весьма ответственный для всех момент столкновения с 5-й советской армией.

Армия эта, в 1921 г. имевшая штаб в Иркутске, располагала силами до трех пехотных дивизий девятиполкового состава каждая. Слабой стороной 5-й армии можно было считать отсутствие в ней отдельной армейской конницы и авиации. Вся дальневосточная кавалерия была раздроблена на отдельные эскадроны, приданные к каждому пехотному полку, в виде команды конных разведчиков. Конечно, и боевые, специфически конные свойства этих эскадронов равнялись почти нулю. Что же касается авиационных сил, то в распоряжении Иркутского штаба едва ли имелось больше 2–3 исправных аэропланов. До июня месяца 1921 г. красноармейские части в Забайкалье еще не переходили на правый берег р. Селенги без той или иной вуали на лице, чтобы не причинять смертельных потрясений своему хилому детищу — ДВР, произошедшему от противоестественного альянса РСФСР с иностранными державами, заинтересованными в дальневосточных делах.

В районе Троицкосавска весной 1921 г. ДВР располагала 2 эскадронами Сретенской кавбригады и 3–4 сотнями слабо обученных монгольских партизан, едва ли пригодных для серьезного боя. Поэтому с севера, со стороны Троицкосавска в начале 1921 г. еще не существовало непосредственных угроз городу Урге. Но само собой разумеется, что на левом берегу р. Селенги обстановка была иная. Войска Иркутского военного округа как бы висели над Монголией. Оттуда барону грозили большие неприятности, которые он не мог не учитывать. Казалось бы, что, по совершенно понятным соображениям, барону следовало приложить всю свою кипучую энергию к упрочению военного и политического положения Монголии, как плацдарма для предстоящей борьбы «с коммунизмом и мировой, вообще, революцией» (выдержка из его письма к генералу Чжану от 5 мая 1921 г.) и где создалась чрезвычайно благоприятная для этого атмосфера. Он вошел в Монголию, как желанный освободитель, и поэтому без борьбы получил в свое полное распоряжение громадную территорию, с сочувственно настроенной к нему властью.

Чрезвычайно было также существенно, что высшие духовные авторитеты подвели под него прочный религиозный фундамент, объявив его божественным перевоплощением величайшего из легендарных баторов. В этой стране, где самый воздух и каждая пядь земли насквозь пропитаны мистицизмом, хубилган-барон мог блестяще использовать свое положение «живого бога», чтобы заставить монгольский народ с сердечным трепетом благоговейно преклониться перед его волей. Не лучше ли было, воздерживаясь всеми мерами от острого конфликта с Советской Россией, охранять страну от советских партизан и, добиваясь признания автономии Срединного царства, усилить военную подготовку монгольских войск? И русские добровольцы, несомненно, потекли бы к нему, как из иммиграции, так и из-за советского рубежа[28]. Так, по крайней мере, понимали задачу момента некоторые из офицеров барона, которые, увы, в силу известных обстоятельств занимали в дивизии лишь третьестепенные должности.

Что же думал барон Унгерн о своем неизбежном конфликте с РСФСР? Какие планы имел он, прежде всего — в отношении ближайшего будущего и, затем, как он расценивал свою мессианскую роль в борьбе с коммунизмом и вообще революционными идеями? Из документальных данных, относящихся к маю месяцу 1921 г., а также «программных» писем к феодалам Монголии и к китайским генералам — монархистам, он, якобы, решил нанести быстрый удар по советскому престижу в Забайкалье и в Сибири, чтобы пробудить к жизнедеятельности антикоммунистические страсти, кипящие внутри этих областей. Он верил, что от незначительного внешнего толчка вспыхнет общенародное восстание. После же того, как он даст надлежащую организацию этим русским национально мыслящим силам и увидит во главе людей честных и преданных идее, барон предполагал возвратиться в Монголию, чтобы заняться созданием «интернационала» народов — кочевников, с которыми он пойдет искоренять в первую очередь русский, а затем — западноевропейский социализм. Было ли это вынужденным решением или же вполне добровольным, но такова, во всяком случае, была его официальная фразеология.

Какие же причины могли способствовать Унгерну перейти к непосредственным действиям против большевиков на русской территории?

Прежде всего, он имел самую утешительную информацию из Сибири и Забайкалья, передававшую о крестьянских восстаниях, которые, само собой разумеется, требовалось энергично поддержать, не теряя напрасно ни одного дня. И затем, с некоторых пор барон стал чувствовать себя в Урге неуютно, потому что в его отношения с Богдо-хутухтой и правительством Монголии вкрались ноты взаимного охлаждения. Унгерн принимал близко к сердцу усиливавшееся с каждым днем взаимное непонимание между ним и монголами. Но существуют некоторые данные, заставляющие думать, что еще в апреле месяце барон держал в голове несколько иные намерения, а именно: можно предположить, что он хотел предварительно сплотить в одно целое, под видом добровольного союза, Монголию Внешнюю и Внутреннюю, так называемые Халху, Баргу и Восточные сеймы, чтобы провести формирование крупных монгольских войсковых соединений, и только после того схватить звериной хваткой горло своего злейшего врага — Советскую власть.

Откуда же черпал Унгерн свою информацию, которая в значительной степени определяла его политическую линию поведения? Помимо весьма скудной переписки с атаманом, барон мог получать политические новости через ургинскую радиостанцию. Из этого источника он знал о восстании в Тобольской губернии и о партизанском движении в Забайкалье и в Приморье. Вне сомнения, он был осведомлен также о зарождении во Владивостоке белого правительства, возглавлявшегося братьями Меркуловыми. Больше же всего барон интересовался сведениями о настроении и чаяниях казачьего населения ближайших к Монголии станиц и поэтому всегда лично опрашивал беженцев из Забайкальской области. Если даже отбросить подозрение в том, что власти подсылали к барону своих агентов с провокационной информацией, с целью подтолкнуть на немедленное выступление, психологически понятно, что слишком субъективный по природе барон мог из своих опросов получить те данные, которые соответствовали его собственному душевному настроению. Не из тех ли типично беженских повествований, напоминавших заученный урок, барон почерпнул уверенность в том, что казачье население Забайкалья видит в нем единственного избавителя от советской неволи?

Глава XVII

Второму конному полку, являвшемуся по своему составу (4 русских и 2 монгольских сотни) едва ли не самой боеспособной частью в дивизии барона Унгерна, генерал Резухин передал 10 пулеметов и 1 конно-горное орудие и отправил из Ван-хурэ 15 апреля на север, к русской границе, во исполнение распоряжения барона о переходе к активной обороне. 18 апреля полк переправился через Селенгу в районе кумирни Харха-Догун (в 100 верстах на север от Ван-хурэ). 21 апреля унгерновцы выступили дальше вверх по Селенге, и следовали вдоль нее до урочища Шарынгей; из этого пункта они повернули прямо на север к р. Желтуре. 25 апреля унгерновские войска впервые вторглись на советскую территорию, перейдя русско-монгольскую границу верстах в 30 к югу от поселка Нарына-Горохонского.

Советское командование располагало в том районе лишь незначительными отрядами пограничной стражи. Это обстоятельство позволило командиру 2-го полка войсковому старшине Хоботову совершить два безболезненных для себя набега на русские поселения по реке Джиде. 26 апреля полк побывал в поселке Хулдате, отстоящем в 20 верстах по воздушной линии на запад от Троицкосавска, а 27 апреля с боем вторгся в станицу Желтуринскую (в 95 верстах по воздушной линии на запад от Троицкосавска). В обоих случаях унгерновцы утром внезапно появлялись из-за границы, учиняя легкий разгром красных отрядов и, собрав нужные сведения, к вечеру возвращались в пределы Монголии. 28 апреля Хоботов отошел верст на 50 вглубь страны и до конца мая ограничивался лишь наблюдением за противником посредством разъездов, высылаемых вечером к границе.

За месячный срок своего пребывания в Желтуринско-Джидинском районе 2-й конный полк проделал большую черновую работу по разведке противника и захватил 800 голов прекрасных коней, принадлежавших Центросоюзу, из табуна, пасшегося на монгольской территории вблизи границы.

Выступление генерала Резухина из Ван-хурэ задержалось на несколько дней вследствие значительного, почти целую неделю, запоздания чахарского дивизиона, входившего в состав его бригады. Резухин спешил на север, чтобы успеть перейти реку Селенгу по льду. Он получил из Урги огнеприпасы, интендантский обоз и был готов отдать распоряжение о выступлении 3-го полка на соединение с ранее отправившимися в экспедицию 2-м полком, когда ему доложили, что чахары подходят к Ван-хурэ. Издали можно было рассмотреть, что колонна чахарского дивизиона значительно, по сравнению с прежним, удлинилась за счет вьючного обоза, явно отягощенного «лаврами», приобретенными при преследовании китайцев.

С чувством гордого сознания своих заслуг чахары медленно поднимались к нам от Ван-хурэ, вверх по течению реки. Победно при этом гудел традиционный оркестр из морских раковин… Но, увы, их ожидала неприветливая встреча: генерал вызвал по тревоге дежурную сотню и приказал разоружить почтенных «союзников». Раздалось несколько выстрелов. Кажется, кое-кто из чахар пострадал и, во всяком случае, все они потерпели значительный материальный ущерб, так как генерал не только конфисковал обоз, но приказал также перетрясти личные вещи каждого всадника с целью отнятия награбленного ими китайского и монгольского добра. На следующий день Резухин отправил чахар обратно к барону.

Больше всего, хотя и косвенно, эпизод с чахарами отразился на судьбе русских офицеров, которые служили в этом дивизионе на положении рядовых всадников. С переводом в 3-й полк, как ни странно, их судьба ухудшилась. «Дедушка» — барон, ссылая провинившихся офицеров к чахарам, представлял себе, что служба офицера, в качестве рядового всадника среди полудикарей явится тяжким и унизительным наказанием. Но это было далеко не так. Офицерам жилось у чахар довольно неплохо. Они имели вестовых для личных услуг и не несли никакой службы.

«Чахары не любят „белых ворон“ (то есть ранних вставаний), — рассказывал поручик Хлебин о своей службе в том дивизионе. — Когда часу в восьмом загудят раковины, можно, значит, вставать, не торопясь. К тому времени вестовые — китайцы и хозяева юрт — монголы, наварят баранины и вскипятят чай, обильно заправленный молоком. Чахары усаживаются вокруг котлов. Еда является одним из приятнейших удовольствий в жизни кочевников и чахары твердо это помнят. Лишь около девяти часов идут они к лошадям. А пленники в это время готовят вьюки. Снова засвистят — загудят раковины. Это второй сигнал, по которому всадники садятся на коней и вытягиваются в дорогу. Затем новый сигнал: наконец-то пошли…

После 12 часов нойоны (начальники) начинают ощущать пустоту в желудке и утомление от путешествия, поэтому они устраивают привал в первых же юртах. Здесь чахары обедают и отдыхают, свято соблюдая обычай „мертвого часа“ после принятия пищи. Около 16 часов они снова выступают в поход с тем, чтобы к сумеркам добраться до каких-нибудь юрт, там сытно поужинать и заночевать. На привалах чахары проявляют много личной инициативы по части добывания продуктов и осмотра юрт. Они, видимо, зарекомендовали в стране столь высоко, в смысле специфической хозяйственности и распорядительности, что не только пленные слуги-китайцы, но даже неторопливые по природе хозяева — монголы порхают у них веселее ласточек.

К сожалению, мирное течение жизни нарушается иногда неприятными неожиданностями и военными опасностями. Например, могут же где-нибудь на горизонте показаться конные фигуры… Загудят тогда, засвистят раковины, а чахары врассыпную поскачут к ближайшим сопкам. И не раньше пустятся они в дальнейший путь, чем выяснят осторожно „боевую“, так сказать, обстановку. Если же где-нибудь раздадутся выстрелы, то гордые всадники с быстротой ветра полетят на своих скакунах к сопкам, в противоположную сторону от выстрелов. Они водрузят на вершинах сотенные знаки как символ бдительности, а сами попрячутся за надежное прикрытие, чтобы переждать эту неприятность. Но добить деморализованного противника, разгромить и навести панику на мирное население — в подвигах этого сорта чахары проявляли непревзойденное мастерство».

Накануне выступления в поход генерал Резухин присутствовал на торжественном хурале, отслуженном на плацу главной кумирни города. В строю находилось около 1000 монголов. Половина этого количества принадлежала к составу нашего полка, остальные же были из отряда полковника Казагранди. В центре плаца выделялась уверенная фигура генерала.

23 апреля генерал Резухин выступил с 3-м полком из Ван-хурэ на север, к р. Селенге, до которой в выбранном для похода направлении насчитывалось примерно 140 верст. Вопреки традициям Азиатской конной дивизии, генерал организовал в своей бригаде самостоятельный штаб, с Генерального штаба подполковником П. Л. Островским во главе, чтобы в дальнейшем слушаться оперативных советов своего опытного начальника штаба.

Утром 26 апреля полк благополучно перешел Селенгу по льду. С соблюдением некоторых предосторожностей переведена была на левый берег также и наша артиллерия. Погода настолько потеплела, что, судя по средней температуре суток, странно было видеть реку под ледяным покровом. Это явление объяснялось, вероятно, тем, что в верхнем течении, в ущельях Хангая еще держались значительные ночные холода. Двигаясь вдоль левого берега Селенги, через двое суток мы подошли к незадолго перед тем сожженной красными заимке того сотника Сухарева, который прежде входил со своими одностаничниками в отряд Казагранди, а затем присоединился к нам и теперь влился в ряды 2-го конного полка.

Местечко это являлось одним из очаровательнейших уголков Монголии. Речка Баян-гол верстах в четырех от устья вырывается из теснин, представляющих собой нагромождение обрывистых гор, покрытых растительностью таежного характера. Дальше она шуми среди мягко очерченных гор, замаскированная от взоров густым кустарником. Внизу, у Селенги, там, где торчали печальные остовы пожарища, по обоим берегам речки разросся старый сосновый лес, своим до странности корректным видом напоминающий скорее курортный парк, чем дикую Монголию. О лучшей стоянке не приходилось даже и мечтать! Мы имели обильные, мягкие корма для лошадей, укрытое место для лагеря и, если потребовалось бы, недурную позицию, ограниченную слева непроходимыми горами, а справа полноводной рекой Селенгой. В сосновом бору, так вкусно пахнувшем смолой, чувствовался уют, словно мы обосновались здесь прочно, на долгий срок.

Природа тем временем проснулась от зимнего сна. Весна начала щедро рассыпать свои радости. Близится день Пасхи, с которым связаны лучшие воспоминания детства. Последние два дня Страстной промелькнули для пасхального стола. Из вьюков извлечены остатки муки, сахару и соли.

Русских же, кроме того, ожидало исключительное в анналах унгерновских войск событие — пасхальная заутреня, потому что в Ван-хурэ к бригаде присоединился иеромонах о. Иннокентий, который по праву мог считать себя первым православным священником в дивизии: у нас имелся мулла и многочисленный штат ламаистского духовенства, но мысль о христианском священнике, вероятно, еще не попадала в сферу внимания барона. На расчищенной полянке, декорированной березками и гирляндами из зелени, сооружен алтарь. Будни с их заботами и тревогами отошли куда-то, и хотелось всецело отдаться пасхальному настроению, хотя бы потому, что никто ведь не мог угадать, что за жребий вытащит он в начавшейся уже войне с большевиками.

Вечер Великой субботы. Очередная сотня расходиться в сторожевку. Один из ее взводов потянулся вверх по пади, другой поднимается в гору, по направлению высоты, командующей над нашей позицией, и вот-вот сейчас скроется из глаз за ближайшей складкой местности. Третий движется вдоль опушки леса. Он медленно спускается в долину и вместе с поворотом дороги исчезает за бугром. С уходом охранениядействительность как бы отодвинулась за серо-синие горы, громоздившиеся со всех сторон на закатном фоне нашего горизонта. В лагере заметно прибавилось костров, и чувствовалось непривычное для позднего часа оживление, когда я выехал в объезд сторожевого охранения. После почти двухчасового скитания в темноте по горам и оврагам, наконец-то, объезд закончен. Можно теперь возвращаться.

Хочется не опоздать к богослужению. Слишком грустно было бы отказаться от заутрени, мысль о которой сделалась любимой мечтой последних дней. Я перехожу на крупную рысь. Ординарцы сзади уже скачут. За поворотом дороги и ее последним перегибом открываются далекие, широко разбросавшиеся огоньки, которыми было иллюминировано лагерное расположение. Дробно цокали копыта лошадей по твердому грунту, и только этими звуками, да еще, пожалуй, шуршанием речки справа меж кустов заполнена была тишина весенней ночи. Откуда-то издали чуть угадывается слабый лай собак, может быть, потревоженных непрошеным визитом тоскующего волка. В этот мистически-прекрасный момент заполнилась пропасть, отделяющая реальный мир взрослого человека от сказки: грезилось, что там, внизу, где рассыпались веселые огоньки, родные гномики моего детства торжественно празднуют пробуждение природы.

Когда огни лагеря выросли в непосредственной близости, донеслась тонкая струйка отдаленного пения. Вслед затем, как на театральной декорации, вырисовались освещенные изнутри палатки. В них сдержанный говор. Это — стоянка татарских частей.

Теперь — долой с коня… И, оправляя на ходу шашку и маузер, скорее к поляне, где круглятся розовеющие от смоляных факелов березки алтаря лесного храма. Поляна заполнена четкими рядами. Впереди — всегда щеголевато-подтянутая фигура генерала. Но, как странно, вследствие, может быть, контраста между с детства дорогими словами и напевами пасхальной службы, с одной стороны, и сильно монголизированным видом молящихся, с другой, в сердце на мгновение закралось грустное разочарование: не то, не настоящее все это… Заутреня кончилось под широкополосное многолетие самодержцу всероссийскому, государю императору Михаилу Александровичу.

Глава XVIII

В соответствии с директивами барона, генерал Резухин приказал своей бригаде приготовиться к походу. Подготовка, в сущности, сводилась к тому, чтобы по возможности подправить конский состав, потерявший силы в длительных переходах и похудевшей от бескормицы. Но в монгольских условиях ранней весны почти невозможно выкармливать лошадей, потому что кони, пренебрегая ветошью (прошлогодней сухой травой), выщипывают лишь побеги молодой травки, чего, конечно, для питания недостаточно. Хотя бы для того чтобы лошади, выражаясь профессионально, еще больше не спали с тела, бригада усиленно пасла коней.

Начальник штаба бригады тем временем вел деятельную разведку будущего противника через монголов и бурят, одних из своих разведчиков полковник Островский систематически посылал к границе, а других — за рубеж, на русскую территорию. Первые разведчики ушли еще из Ван-хурэ. Выполнив задание, эти люди постепенно возвращались в бригаду. Они дали полученную картину дислокации красноармейских частей, как в приграничной полосе, так и внутри Забайкалья. Некоторые из них присоединились значительно позднее, когда бригада проходила по русской земле. Доставленные ими сведения были особенно ценны и впоследствии помогли Резухину выскочить из подготовленного для нас мешка. Но об этом позднее.

По имевшимся данным, красное командование приняло следующую систему охраны своей страны. В приграничном районе по всем населенным пунктам стояли незначительные гарнизоны, образующие как бы первую линию обороны. Верстах в шестидесяти от границы расквартировано было уже примерно по батальону в каждом значительном пункте, и эти части составляли вторую линию. В 50–60 верстах от второй линии, на всех главнейших направлениях, находились отряды, в которые входило не менее полка пехоты в каждом.

За несколько дней до похода к нам прибыл поручик Бабушкин с саперами, командированный из Урги для постройки моста через реку Селенгу. Бабушкин тотчас же приступил к работам на выбранном генералом месте, в урочище Ергин.

19 мая генерал Резухин выступил на реку Желтуру. На первом привале, который мы сделали у Хулустена, во время обеда поднялась тревога. Что-то случилось с японцами (в то время японская сотня входила в состав 3-го полка). Несколько человек из сотни корчились в судорогах и один за другим умирали. Часть пострадавших удалось спасти. Расследованием было установлено, что заболели те из них, которые приправляли свой суп белым корешком, по внешнему виду напоминающим обыкновенный сельдерей, но на деле — чрезвычайно ядовитым. Свойства корня издавна известны монголам и забайкальцам, потому что соком этого растения они очищают особенно запущенные раны на спине у лошадей: если капнуть, например, соком в такую рану, говорят казаки, то все черви мгновенно свернутся в клубок и выйдут из раны.

Уверенными, неторопливыми переходами через Хурэ-Наман-хан вышли в вершину речки Темур, впадающую в Желтуру, верстах в 40 от русской границы. Через Малый Модонкульский хребет, служащий водоразделом между Селенгой и Желтурой, проложена дорога, по которой наши 3 конно-горных орудия прошли без затруднения. Вершина хребта и живописный спуск по северному склону покрыты густым лесом, меж которого виднелось много ласкающей взор березовой листвы. По реке Темуру полк спустился до реки Желтуры и расположился лагерем на одном из островов в том месте, где Желтура, прорвавшись через массивный горный кряж, с помощью только что принятых вод Темура, спокойно легла несколькими рукавами среди лиственного леса и нарядного багульника.

23 мая подошел на присоединение 2-й конный полк, несший до того времени службу по охране границы, в районе нижнего течения реки Желтуры. 25 мая рано утром командир бригады получил донесение начальника одного из разъездов, что на монгольской территории замечен отряд красноармейцев, силой до двух рот пехоты, спускавшихся от границы по речке Шибетый (левый приток Желтуры). Ввиду того, что красные двигались по пади смежной с той, где расположен 2-й полк, то приказано было этому полку ударить во фланг и тыл тому отряду, а дивизиону 3-го полка с двумя пушками встретить его снизу, со стороны реки Желтуры. Вследствие большого превосходства в силах с нашей стороны, красноармейский отряд значительно пострадал. В бою взято было орудие (новенькая итальянская горная пушка, которая, как выяснилось, захвачена в Кяхтинском Маймачене у китайцев), а также 4 пулемета и 100 пленных.

Все пленные изъявили желание поступить к нам добровольцами. Впоследствии они прекрасно дрались в наших рядах, а уцелевшие из них вышли в Маньчжурию с остатками унгерновцев.

Ликвидированный отряд носил наименование «партизанского». Из показаний «партизан» было установлено, что такое название не соответствует действительности — перед нами были обыкновенные кадровые красноармейцы, и объяснялся маскарад тем, что советское командование, не имеющее еще достаточных оснований к агрессии, в ту пору остерегалось осложнений с иностранными державами. Способ формирования таких квазипартизанских отрядов был крайне прост: выстраивалась воинская часть развернутым фронтом и подавалась команда: «Вторые номера, три шага вперед!» Из них создавался «партизанский» отряд.

По свидетельству пленных, в Забайкалье было создано несколько таких отрядов для действий на главнейших направлениях Монголии, то есть на Улясутай, Ванхурэ и Ургу (для операций против Урги в то время — май 1921 г. — в Троицкосавске имелся краснопартизанский монгольский отряд, силой в 600–800 всадников монгольского революционера Сухэ-Батора. Под его руководством велась уже энергичная пропаганда большевизма по хошунам правого берега реки Селенги, в районе рек Орхона, Иро и др.), и барону Унгерну во время похода на Троицкосавск пришлось считаться с новыми монгольскими настроениями. 28 мая 2-й полк соединился с 3-м, после чего бригада генерала Резухина выступила одной колонной по направлению к границе вниз по реке Желтуре. Ведя усиленную разведку, 29, 30 и 31 мая мы медленно продвигались к границе. Все эти дни бригада имела перед собой группу красноармейцев, вероятно, второй такой же «партизанский» отряд, который отходил под давлением наших разведывательных частей.

31 мая впервые над нами загудел аэроплан и, начиная с этого дня, вплоть до 1 августа, ежедневно прилетал для разведки. Аэроплан этот устраивал нам разные неприятности, в виде сбрасывания бомб и обстрела из пулемета, но за два дня убил лишь одного всадника и ранил семерых.

1 июня генерал Резухин подошел к границе. Противник, видимо, в этот день не располагал здесь достаточными силами и почти без сопротивления пропустил нас в узкую котловину Желтуринской пади, которую можно было бы легко защищать, потому что горные хребты — с востока Гунзан-ола и Хутагай-ту с запада — считаются непроходимыми для воинских частей; самая же падь реки, на протяжении первых 5–6 верст, имеет ширину менее версты. Советская пехота сделала слабую попытку задержать нас вблизи границы, у кожевенного завода и Санжанкина острова. После небольшого боя отступила сразу на 9 верст, к самой станице Желтуринской, расположенной у впадения одноименной реки в р. Джиду.

2 июня утром бригада Резухина подошла к станице и завязала бой с батальоном пехоты, окопавшимся в самой узкой части Желтуринской пади, верстах в двух к югу от станицы. Красные, под угрозой обхода с обоих флангов, скоро вынуждены были отойти на основную позицию, заготовленную в 1920 г. Там имелись окопы, снабженные пулеметными гнездами и оплетенные несколькими рядами проволочных заграждений. Несмотря на сильный порыв унгерновских сотен, красноармейцы до вечера держались в своих окопах. В бою нами взято три пулемета и десятка два пленных. Вечером генерал Резухин отказался от мысли прорваться внутрь Забайкалья через желтуринское дефиле, чтобы не нести напрасных потерь. В ночь со 2 на 3 июня бригада отошла от станицы тем же путем и, перейдя государственную границу, свернула на восток.

Утром 3 июня арьергард имел перестрелку с преследовавшим нас противником. Но советские войска удовольствовались лишь тем, что проводили унгерновцев до входа в Монголию, а дальше не пошли. Весь день 4 июня полки двигались в восточном направлении, параллельно с границей, основательно выкармливая коней на привалах. Вечером, когда уже смеркалось, генерал приказал круто повернуть на север в Боссинскую падь. Вероятно, противник не ожидал нашего удара на станицу Боссий, полагая что мы направляемся в какой-нибудь пункт, лежащий ближе к реке Селенге; ведь в эти самые дни барон наступал на Троицкосавск и нуждался в том, чтобы мы отвлекли на себя часть внимания красного командования. Боссинская падь охранялась постами по обеим ее сторонам; но посты эти добросовестно спали у горящих костров. С соблюдением всех предосторожностей мы быстро проскользнули на 15–18 верст пади и перед рассветом подошли вплотную к полевому укреплению, занятому двумя ротами красноармейцев. Это укрепление задержало нас на 34 часа. Оно было взято лишь после того, как мы дружно навалились на него со всех сторон. Часть защитников спаслась бегством, но 100 человек попали в плен и у них было отобрано 10 исправных пулеметов.

Утром 5 июня, когда из печных труб так вкусно пахло ржаным хлебом, отряд Резухина прошел через станицу с песнями и искренним весельем. Население встретило унгерновцев весьма сочувственно, с национальными флагами, звоном колоколов, и радушно делилось домашней снедью. За этот порыв Боссинские казаки понесли жестокую кару, когда большевики вернулись в станицу. Со своей стороны, мы раздавали серебро горстями, угощали сигаретами и одаривали казачек шелками, солью, сахаром и чаем. Помимо безыскусного сердечного мотива, при раздаче денег и вещей мы желали создать представление о широком довольстве Азиатской конной дивизии, чтобы этим жестом привлечь добровольцев.

Видимо, должное впечатление и было произведено. Станичный сход высказался за оказание помощи нашему отряду и обратился к генералу с просьбой объявить мобилизацию казачьего населения. Но Резухин категорически отказался, потому что барон разрешил принимать только добровольцев (лишь внутри Монголии пополнение дивизии произведено было в порядке мобилизации). Казаки очень и очень призадумались, когда им предложили поступить к нам лишь на правах добровольцев. Едва ли кто-нибудь ушел с нами. Из Боссия Резухин направился вниз по р. Джиде.

В тот же день 5 июня бригада имела два столкновения с пехотой противника и с боем заняла поселки Старый и Новый Энхор. Последний из них, вероятно, с не казачьим населением, вечером был подожжен, в наказание за какую-то враждебную демонстрацию — кажется, обстрел разъезда. Под прикрытием спустившихся сумерек красные отошли вглубь страны. По мере наступления темноты все ярче и ярче разгоралось на противоположном берегу Джиды пожарище Нового Энхора. Не расседлывавшиеся вторую ночь лошади старательно хрустели зубами, инстинктивно торопясь набраться сил для будущих длительных переходов. Под эти успокаивающие звуки отряд погрузился в сладкое оцепенение.

Пробуждение пришло мгновенно, когда привычное ухо уловило выстрелы; они заставили схватить винтовку и быстро вскочить на ноги. Наступал рассвет второго дня пребывания на русской территории. Ночью разразился ливень, погасивший пожар и наполнивший водой наши походные постели из раскатанных палаток. А мы-то и не почувствовали, что лежим в воде! Еще до восхода солнца загорелся бой с подошедшим к нашему лагерю батальоном красноармейцев. Противник, которому не удалось захватить нас врасплох, был отбит и поспешно отскочил в северо-западном направлении, бросив несколько подвод с мукой. В течении суток мы дважды переходили вброд р. Джиду в соответствии с кратчайшим путем на Дэристуйский (или Джидинский) дацан, и вечером 6 июня перешли Джиду в третий раз.

В 23 часа ночи с 6 на 7 июня «унгерновским» шагом бригада проскочила через дацан, а на рассвете подходила к Билютайскому перевалу. Вправо над Селенгой клубился густой туман; влево от дороги он плотным кольцом окутывал каждую отдельную вершину. Над низиной же плавали отдельные причудливые облака, цепляясь за крыши трогательно простых, словно карточных бурятских домиков. Вошедшие в падь дозоры 2-го полка заметили, что красноармейцы подбегают к сопке, закрывающей вход в падь. Командир головной 5-ой сотни лихо залетел на ту сопку в конном строю и успел опередить красных на несколько шагов. Казаки-оренбуржцы открыли с вершины огонь, почти в упор. Противник растерялся от неожиданности и покатился вниз. После удачного маневра 5-й сотни, 2-й полк легко распространился по правой стороне пади, быстро продвигаясь с одной вершины на другую, по направлению к перевалу.

Батальон красноармейцев, отброшенный на левую сторону пади, поставлен был под угрозу окружения, и после 2—3-часового сопротивления не только ушел за перевал, но, опасаясь преследования конницы, оставил даже и д. Билютай, лежащую у северного склона занятого нами горного хребта. Красные предпочли удалиться в станицу Селенгинская Дума (10–12 верст к северу от Билютая).

Хотя дорога к Новоселенгинску и к Гусиноозерскому дацану была теперь открыта, генерал Резухин позволил убедить себя в том, что ему не следует спускаться в котловину Гусиного озера. С одной стороны, перед ним стояло грозное приказание барона двигаться на Верхнеудинск, а с другой — агентурные сведения говорили за то, что дальше идти нельзя, так как красное командование принимает срочные меры, чтобы не выпустить нас обратно в Монголию. Штаб бригады знал, что обратная дорога на Боссий закрыта сильными отрядами. В том Боссинско-Желтуринском районе роты и батальоны, сведенные уже в полки, заняли горные проходы. В то время, когда бригада кормила коней на горе у Билютая, генерал Резухин и его наштабриг подполковник Островский обсудили вопрос о том, как выскочить из мешка. Они остановились на решении держаться ближе к Селенге с тем, чтобы прорваться через Цаган-Усунскую станицу. Островский правильно учел, что из этого пункта и, вообще, из всего приселенгинского района советское командование вынуждено было эвакуировать свои войска на правый берег, в ДВР, для отражения наступления барона Унгерна на Троицкосавск.

В 16 часов 7 июня генерал Резухин приказал выступать назад к Дэристуйскому дацану. Серое предутреннее освещение придавало неживую окраску наивным бревенчатым домикам, лепящимся вокруг дацана, когда мы вновь проходили через него при обратном движении в Монголию. Никто из монахов не вышел и не выглянул даже через окно, но чувствовалось, что из многих щелей настороженные люди наблюдают непривычную для них картину и, перебирая бусинки четок, шепчут слова молитвы. Остановка для кормежки коней была сделана на одном из островов р. Джиды.

Утром 8 июня красноармейцы открыли по нашему лагерю огонь из четырех полевых орудий. Они стреляли с предельной дистанции, чтобы находится вне выстрелов нашей горной артиллерии. Правда, по причине излишней их осторожности и стрельба гранатой или шрапнелью «на удар» почти совершенно не причиняла нам вреда. Несмотря на то, что они били по густо населенному острову, пострадало лишь 5–6 человек легко ранеными. Пехота же не осмелилась подойти к нам на расстояние ружейного выстрела. Под аккомпанемент орудийных выстрелов и гул взрывов, бригада генерала Резухина потянулась вверх по отлогому скату до ближайшей дороги и затем пошла по ней на юго-восток, к деревне Зарубино, которая расположена на левом берегу реки Селенги, почти против Усть-Кяхты.

Мы ничего еще не знали о положении под Троицкосавском и верили, что барон имел там успех. Вероятно, многим из простых сердец в тогдашней почти безнадежной обстановке необходима была вера в какую-то чудодейственную силу, которая поможет нам в борьбе с большевиками. В Урге мы слыхали о волне восстаний, разлившихся по Сибири и Забайкалью, но сведения не подтвердились. Рассчитывали на поддержку населения, а оно отнеслось к нам более, чем сдержанно. Даже и уход в Монголию сулил нам все, что угодно, кроме спокойствия и отдыха, так как мы отдавали себе отчет в том, что советское командование перенесет теперь борьбу с Унгерном в пределы Монголии. Собственных сил у нас было очень мало и, таким образом, что же оставалось в нашем распоряжении, помимо слепой веры в военное искусство барона и его чрезвычайную удачливость? Теперь было бы уместно задать себе вопрос: откуда бралась такая уверенность? Во всяком случае, с того момента, как мы лишились этой последней надежды, положение наше сделалось поистине невыносимым.

Намеченная Резухиным и Островским дорога в Монголию пролегала вдоль левого берега Селенги. В продолжение всего дня мы жадно всматривались в девееровский берег, в поисках каких-либо признаков присутствия на той стороне барона, и настораживали слух, чтобы поймать звуки пушечной стрельбы. Было уже около 19 часов, когда бригада прошла через Цаган-Усунскую. В станице сделали остановку на 30–40 минут, чтобы дать возможность напиться чаю и немного остыть лошадям перед тем, как подниматься на пограничный хребет. Когда части генерала Резухина вытянулись уже из станицы и поползли по довольно крутому подъему, отчетливо обрисовались две колонны пехоты и какая-то конная часть, старательно пылившая в 5–6 верстах к западу от Цаган-Усунской. Подходил 235-й советский полк, к нашему счастью, опоздавший часа на два.

Ура! Дорога в Монголию свободна! Бригада так ловко выскочила из капкана, что волна животной радости, заливавшая сердце, вытеснила все заботы, тревоги и волнения последних дней. На смену им появилось ощущение приятного спокойствия за ближайшую ночь и, по крайней мере, следующий день. На хребте в 15–20 верстах от Цаган-Усунской сделана была остановка для кормежки усталых лошадей. Наши добрые «монголки» честно заслужили свой ужин, потому что без завтрака и обеда они шагали в течение 13–14 последних часов. Едва — едва слышно шелестели деревья, и из серебряных прогалин, на которых паслись кони, тянуло нежным запахом цветов.

Следующая остановка была сделана днем 19 июня под хребтом, на дороге к перевалу Дзун-Харьястай. Вечером перешли через хребет и разбили лагерь на южном склоне этого перевала. Утро 10 июня не предвещало никаких событий, и командир бригады объявил дневку. В обеденное время разнесли по сотням приказ, предупреждающий о пробе новых пулеметов. И тотчас же, словно на смех, сзади на хребте послышались выстрелы, перешедшие в залпы, к которым вскоре присоединились пулеметы. Сотни потянулись назад на перевал, где загорелся бой с наступающим 235-м полком, который шел за ними следом из Цаган-Усунской.

Интересно отметить, что первыми же выстрелами монголы убили командира полка Преображенского и полкового адъютанта, ехавших впереди полковой колонны. Это не было простой случайностью, потому что стрелки вели правильную охоту за красными командирами и неплохо на этом деле зарабатывали. Барон платил по 25 рублей серебром за голову. Собственные наблюдения за этой «охотой» мы проверяли путем опроса пленных и от них имели подтверждающие сведения о больших потерях в командном составе их частей. В частности, тот же самый 235-й полк на следующий день потерял и второго своего командира, что отнюдь не удивительно, так как некоторые из монголов бьют без промаха по бегущей косуле на 1200–1500 шагов. Объяснение такого явления кроется в исключительной остроте зрения и отсутствии у этих первобытных людей того, что у нас зовется нервами.

Бой на перевале Дзун-Харьястай продолжался до наступления темноты. С нашей стороны введено было полтора полка — 2-й полк и монгольский дивизион 3-го полка подъесаула Бородина. В начале боя красные потеснили Бородина и заняли некоторые возвышенные точки на хребте. Но контратакой 4-й русской сотни 2-го полка они были сбиты и отброшены за перевал. Пользуясь большим превосходством в силах, красноармейцы растянули фронт (что было крайне невыгодно для нас) и в продолжении дня медленно, но планомерно зажимали нас в клещи, продвигаясь вверх справа к перевалу. Вечером обстановка была такова: мы занимали самый перевал и две незначительные вершинки с той и другой сторон от него, красные же окопались по склонам с трех сторон. Нетрудно было догадаться, что они поджидают подхода остальных двух полков своей бригады и хронически запаздывавшей артиллерии.

Когда стемнело, наши части были сняты с позиции с соблюдением всяческих предосторожностей, и отошли в урочище Будун (18–20 верст от перевала), к перевозу через р. Селенгу.

Памятный отход… Налетела гроза, гроза в горах… Молнии чертили небо по всем направлениям. Грохот громовых ударов с безумной энергией волнами перекатывался по вершинам. А с беспрестанно разрывавшегося неба и с крутых склонов узкой пади обрушивались яростные лавины воды. В такт каждого взрыва грома всадники-монголы, словно былинки, пригибались к лукам своих седел. И до тех пор, пока гроза не утихла, то возвышая голоса до степени дикого воя, то понижая до чуть слышного бормотания, тянули они свои молитвы, а может быть, творили заклинания. В этом своеобразном хоре слышался ужас и стоны, и, порой, мольба номада, беззащитного перед столь устрашающими явлениями природы. Но почему так гневались старые боги? Да, вероятно, потому, что пришельцы учинили грубую бойню на священном перевале, у самого омбона, где столько поколений людей творило благочестивую молитву.

Гроза уходила на северо-восток. Дождь перестал. И только постепенно угасавшие зарницы напоминали о недавнем драматическом эпизоде в атмосфере, разыгранном с такой поражающей воображение экспрессией.

В седьмом часу 11 июня из оставленной нами ночью пади Дзун-Харьястай показались группы, а затем колонны пеших красноармейцев. В 8 часов цепи их были уже в 2000 шагов от наших постов. Позиция унгерновцев страдала крупными погрешностями. Правый ее фланг упирался в реку под углом в 50 градусов, а левый сливался со степью. Генерал Резухин до последней возможности не вызывал на позицию свою отдыхающую бригаду. По тревоге оба полка вынеслись вперед и заняли заранее намеченные места. Стрелковые цепи наших спешенных полков залегали на двух соединенных между собой сопках, полого спускающихся в сторону противника. Левый же совершенно открытый со стороны степи фланг и свой тыл генерал оборонял лишь двухорудийной конно-горной батареей поручика Балка, укрыв ее за маленькую круглую сопочку, которая находилась в одной-полутора верстах левее фланга основных позиций. Главнейшие опасности таились в том, что, в случае обхода противником левого фланга, некуда было отступать и, во избежание худших зол, пришлось бы броситься в Селенгу. Перспектива эта была не из приятных, так как река в том пункте имела до 150 саженей ширины, при скорости течения 12–15 верст в час.

Красные повели наступление силами в 4–5 батальонов (почти два полка). Третий же полк красноармейской бригады (или же недостающие батальоны от тех двух полков) отправился в обход, но по счастью запоздал. Он вышел на сцену лишь в сумерках, когда схватка была определенно решена в нашу пользу. Ввиду того, что генерал Резухин вызвал на позицию оба полка, в резерве осталась только одна лишь 5-я оренбургско-забайкальская сотня 2-го полка и два горных орудия поручика Виноградова. Вскоре после начала боя из соседней пади, которая выходила в долину Селенги верстах в двух-трех к западу от пади Дзун-Харьястай, выскочил трехэскадронный отряд конницы противника. Он быстро пошел по направлению к батарее Балка, с намерением прорваться в наш тыл.

Эти эскадроны были встречены артиллерийским огнем и поспешно ретировались в ту же падь, из которой они имели неосторожность появиться. Вся эта конная группа или, по крайней мере, два эскадрона перешли через горы обратно в падь Дзун-Харястай и после 13 часов оказались против нашего левого фланга.

К тому времени на этом фланге создалась угроза удара во фланг и тыл нашего 2-го полка, потому что красноармейцы начали накапливаться на своем правом фланге. Для парирования задуманной красными операции, командир 5-й сотни, сотник Слюс, удлинил фронт налево двумя своими спешенными взводами. Около 14 часов красный конный дивизион разделился на две части. Одна осталась на месте, на линии своего правого фланга, за бугром, а вторая часть в составе одного эскадрона начала заходить по дуге в охват левого фланга полусотни Слюса. Последний предпринял попытку воспрепятствовать этому маневру огнем своего спешно выброшенного вперед третьего взвода, но красные и под обстрелом продолжали свое захождение по дуге до тех пор, пока не добрались до небольшого холмика, с которого они и открыли огонь по 5-й сотне на короткой дистанции.

Подполковник Островский, принявший команду от вновь раненого генерала Резухина, послал Слюсу одну пушку поручика Виноградова и 4-й взвод его сотни. Виноградов обстрелял тот эскадрон, который оставался на месте, против правого фланга красных, после чего эта конная честь поскакала на присоединение к своему ранее ушедшему в обход эскадрону. Здесь, на фланге, красные спешились и вступили в перестрелку с сотней Слюса. Следовало с минуты на минуту ожидать конной атаки красных. Поэтому, когда они прекратили огонь, Слюс приказал подать лошадей его сотни и немедленно следовать за ним. Сам же сотник с семью офицерами и всадниками бросился вперед и с того пригорка, с которого недавно еще стреляли красные, увидел, что оба эскадрона садятся на лошадей в 200 шагах от него.

Не задерживаясь ни на секунду, восемь всадников с шашками наголо дважды пролетели через дивизион противника вперед и назад, чем внесли полное расстройство в ряды оторопевших от неожиданности врагов.

Красноармейские кавалеристы так и не успели оправиться от полученного шока, потому что на них неслась уже вся 5-я сотня. Они ускакали в падь Дзун-Харьястай. Подполковник Островский поддержал порыв Слюса 6-й сотней 3-го полка (единственная сотня из всей дивизии, которая имела пики).

С двумя сотнями и одним орудием сотник Слюс ударил во фланг пехоты, с угрозой их тылу; и красноармейцы вместо того, чтобы охватить наш фланг, сами оказались обойденными. Они были вынуждены загнуть свой правый фланг. С целью побудить противника к отступлению по всему фронту, Островский трижды бросал в конную атаку дивизион сотника Очирова против центра и левого фланга красных, но последние искусно отразили эти атаки огнем своих пулеметов. Подполковник Островский не дал противнику возможности оправиться от этих атак, а также и не допустил ликвидировать угрозу Слюса в отношении правого фланга. Он перешел в общее наступление в пешем строю девятью сотнями. Завязался жаркий бой, в котором обе стороны крепко дрались за каждую складку местности. В конце концов, красноармейцы не выдержали напора и медленно покатились назад. Они отходили в полном порядке и, цепляясь за каждый пригорочек, успешно оборонялись с помощью пулеметов, которые тащили на плечах.

К концу дня у горловины Дзун-Харьястай атака захлебнулась. Островский вынужден был бросить вперед свой последний резерв — сотню, составленную из тех бывших красноармейцев, которых мы взяли в плен в разных боях несколько дней тому назад. Из вполне понятных опасений он до последней возможности держал эту сотню подле себя, под своим непосредственным надзором. Но сомнения были напрасны. Новые унгерновцы дрались, как львы (по выражению подполковника Островского). Никто из них не перешел обратно к красным. В то же самое время сильно вырвавшийся вперед дивизион Слюса открыл ружейный и артиллерийский огонь в тыл противника, а два взвода пушкаревской сотни поднялись до полугоры в горловине пади Дзун-Харьястай. Красные были сломлены и наконец-то побежали врассыпную, побросав пулеметы и обоз.

Бой в урочище Будун тянулся до вечера. В сумерках, когда остатки разбитых полков скрылись в глубине пади, из той же смежной пади, откуда утром выходила конная группа, отбитая огнем батареи поручика Балка, показалась крупная пехотная часть. Можно думать что она должна была появиться на сцене несколькими часами раньше и нанести сокрушительный удар по нашему флангу и тылу, чтобы прижать к реке. Сотник Слюс повернул своих казаков на 180 градусов и открыл огонь по этой красноармейской части с близкой дистанции. Обходная колонна не ожидала, что у самой горловины пади она нарвется на унгерновцев. От внезапности она смешалась и быстро укрылась в свою падь. Нашими трофеями оказались пленные, пулеметы и обоз, в котором нашелся драгоценный груз в виде нескольких лазаретных двуколок с перевязочными материалами и медикаментами. В горловине пади Дзун — Харьястай стояли 4 полевых пушки с порубленными постромками. Нам они не подходили ни с какой стороны. Поэтому мы оставили их на месте со спокойной совестью. Пленные показали, что советское командование было убеждено в победе. Большевики не сомневались в том, что потопят нас в Селенге. Но опоздание некоторых частей — артиллерии и обходной колонны — спутало их карты.

После боя у Будуна красные потеряли активность на левом берегу реки Селенги и на целый месяц оставили нас в покое. Ночью подполковник Островский отошел от пади Дзун-Харьястай. Он повел бригаду на юго-запад, вверх по р. Селенге, мимо озера Цаган-нур, Цацына, хурэ Номын-хана, Хулустена, нашей пасхальной стоянки и хурэ Барун-Дзасака, делая небольшие переходы, с продолжительными кормежками, чтобы поправить конский состав. 20 июня бригада подошла к мосту, который наши саперы построили у Ергина, верстах в 5–6 выше хурэ Барун-Дзасака (165–170 верст от Будуна). К этому времени генерал почти оправился от раны.

21 июня он перевел 2-й полк на правый берег реки Селенги с целью произвести глубокую разведку в сторону Троицкосавска, потому что у него не имелось сведений ни о бароне, ни о размерах красно — партизанского движения среди монголов на той стороне реки. По выполнении задачи, 25 июня полк возвратился на левый берег.

В подтверждение давно уже поступивших через монголов темных слухов о поражении барона под Троицкосавском, Резухин получил письмо, в котором «дедушка» извещал о своей неудаче и о том, что он недели через две подойдет к нашему мосту.

27 июня бригада выступила вверх по реке Селенге и вплоть до 11 июля кочевала вдоль берега этой реки по падям левых ее притоков. Сравнительная монотонность этого периода жизни резухинской бригады разнообразилась строевыми и тактическими занятиями, а также ежедневными налетами одного — двух советских аэропланов, которые старались нам досаждать. Те дни ассоциируются с представлением о просторных зарослях, дававших укрытие от нескромных взоров вражеских авиаторов. Невольно также вспоминаются серо-синие волнистые дали, открывавшиеся с перевалов, и печально-прекрасные глаза молодой косули, пойманной во время полкового учения. Один из дней, а именно 6 июля врезался в память по причине поразительных гаданий, совершенных во 2-м полку. Об этом гадании — в другой главе.

Пока же позволяю себе отвлечь внимание читателя от последовательного изложения событий разбором рейда генерала Резухина. Рейд генерала Резухина следует рассмотреть, прежде всего, в связи с общим стратегическим планом барона, а затем — с точки зрения выполнения генералом его отдельной задачи. Барон изложил свой стратегический план в приказе № 15 от 21 мая 1921 г. В основных чертах он сводится к следующим положениям:

1) В Приморье и возле ст. Маньчжурия наступают войска атамана Семенова.

2) На станицу Мензинскую и дальше на Петровский завод идет Тубанов.

3) Барон с главными силами берет направление на Верхнеудинск через Троицкосавск.

4) Генерал Резухин движется параллельно с бароном по левому берегу реки Селенги до Татауровского моста Забайкальской железной дороги.

5) Полковник Казагранди вторгается через п. Модонкульский Цакирской станицы и должен прорваться к ст. Култук Кругобайкальской железной дороги, чтобы захватить тоннели.

6) Из Улясутуя через Урянхайский край наступает через Минусинск на Красноярск атаман Енийсейского казачьего войска Казанцев.

7) Есаул Кайгородов из Кобдо захватит Алтай и начнет развивать дальнейшие успехи в Западной Сибири при поддержке казаков Сибирского войска, в направлении Семипалатинска и Омска.

По поводу этого плана ничего не скажешь иного, как только, что он поистине грандиозен, так как от Маньчжурии до Кобдо 3000 верст. Что же мог сделать барон Унгерн, и какими силами он располагал для осуществления своих колоссальных замыслов?

Вследствие отсутствия у барона штаба, средств связи и по некоторым личным причинам, его директивы подчиненным начальникам ограничивалось лишь рассылкой по гарнизонным стоянкам Монголии приказа № 15, в котором имелись распоряжения лишь самого общего характера. Генералу Резухину, Тубанову и Казагранди он дал кое-какие дополнительные указания и назначил приблизительные сроки для того, чтобы выступление этих групп носило согласованный характер, а именно: он приказал им вторгнуться на русскую территорию 1–2 июня и идти по казачьим станицам. Остальные начальники секторов (по терминологии приказа № 15) — Канзанцев и Кайгородов — были инструктированы еще меньше. Казанцев, например, почти не имел никакой связи с бароном, отделенный от него тысячеверстной пустыней. Относительно же Кайгородова в конце июня 1921 г. выяснилось, что тот вообще отказался подчиняться Унгерну.

Таким образом, весь план барона основывался на его вере в солидарность с ним Сибири и Забайкалья. Барон Унгерн был твердо убежден в том, что к нему потекут тысячи добровольцев, стоит, дескать, лишь ему самому или кому-нибудь из его подчиненных выйти на русскую территорию. Барон был до безумия отважен и решителен, но наивным его назвать нельзя. Ясно, что он не предполагал сокрушить большевизм своими собственными силами, к тому же раздробленными на маленькие самостоятельные группы. Он знал, что в одной ведь только 5-й армии, в Забайкалье, насчитывалось в то время до 30000 бойцов.

Состав бароновских отрядов был приблизительно следующий. В отряде Тубанова три сотни; у барона — бригада 1500–1600 всадников; бригада Резухина (около 2500 всадников); «бригада» из 4 сотен у Казагранди; человек 170 у Казанцева. Если сюда присоединить проблематичного Кайгородова с его 200 инородцев-алтайцев, то получалась общая цифра в 5000 бойцов первой линии[29]. Кроме того, барон имел наскоро сформированный монгольский полк из шести сотен есаула Ванданова (посланного в Улясутай) и, как главнокомандующий монгольскими войсками, располагал некоторыми силами территориальной милиции, находившейся в ведении хошунных князей. После неудачной попытки прорваться в Забайкалье через Троицкосавск, барон честно осознал свои ошибки и обвинял только лишь одного себя.

Обратимся же теперь к операциям генерала Резухина. «Идти по казачьим станицам до Железнодорожного моста через Селенгу, у д. Татаурово и двигаться параллельно», — таковы были инструкции барона генералу Резухину. Эту формулу лучше было бы прочесть так: «Моей задачей является посильная помощь барону в основной операции — захвате Троицкосавска, и что только успешность операции барона определяла внедрение моей бригады внутрь Забайкалья». Резухин полагал достаточным привлечь на себя возможно больше сил и внести расстройство в глубоком тылу противника, чтобы считать свое задание выполненным на полный балл. При всех своих прекрасных качествах генерал Резухин не мог отрешиться от привычной психологии начальника конно-партизанского отряда, каковым он был на Русско-германском фронте.

Партизанскую задачу он, действительно, выполнил блестяще, а армейскую — в весьма слабой форме. Прежде всего, Резухин выбрал неудачное направление для удара. Вероятно, выгоднее было бы прорываться возле берега Селенги, например, на станицу Цаган-Усунскую[30].

В том пункте, правда, стояло не менее батальона пехоты, но, с другой стороны, именно из этого района 6 июня красные перебросили в Троицкосавск спешно собранный ими полк, решивший судьбу боя на правом берегу реки.

Если же генерал Резухин нашел для себя более приемлемым прорвать первую линию советских войск у Боссия, всего правильнее было бы ему расширить прорыв вправо, в сторону Троицкосавска, чтобы так легче связаться с бароном. Странно, что и сам Унгерн и офицеры его отряда во время боя под этим городом жаждали увидеть Резухина возле берега реки. Пока противник подтянул бы подкрепления из второй своей линии (в 50–60 верстах от границы), за двое суток, при свойственной нам предприимчивости, можно было создать у большевиков впечатление о серьезности наших намерений и, во всяком случае, осложнить вопрос о переправе советских войск на Усть-Кяхту. Резухин устремил удар, в сущности, в пустоту. Его движение — кишкой на 90—100 верст вглубь советской территории — не нанесло существенного удара противнику, но собственный отряд поставило в весьма опасное положение.

Глава XIX

С наступлением весны 1921 г. вполне определились успехи красно-партизанского движения в секторе, тяготеющем к Троицкосавску. Неспокойно также было и на западе от Урги, где в Улясутайском и Кобдосском районе замечено было брожение, направленное против барона Унгерна. Проникшая туда из Сибири пропаганда большевизма нашла благоприятную почву для своего развития среди монголов, а также и у русских колонистов. Успех красной пропаганды в Улясутае объяснялся не только одними не политичными действиями унгерновского губернатора атамана Казанцева[31].

Чрезвычайно испортил там репутацию барона его контрразведчик капитан Безродный, который, пользуясь полной неприкосновенностью, творил «Шемякин суд», ничем не прикрытые убийства и ограбления (см. книгу «Черный год» Носкова).

Перед тем, как в Улясутай прибыли бароновские эмиссары: полковник В. Н. Дорожиров[32] с отрядом в 15 человек, а также Казанцев и Безродный, многострадальная русская колония понесла большие жертвы во время восстания прежнего китайского гарнизона. Уцелевшие от безродновских и китайских избиений колонисты впоследствии перебиты были монголами унгерновского полка войскового старшины Ванданова в момент перехода их на сторону так называемого Народно-революционного правительства Монголии.

Барон Унгерн, вторгшийся в Монголию с целью пройти через Ургу на Троицкосавск, чтобы поднять антисоветское восстание, ни на минуту не оставлял этой основной своей мысли несмотря на то, что крупнейшие события отвлекли его в сторону от прямого пути. В предвидении, что задуманный «крестовый поход» может окончиться неудачно, он очень рано, с марта месяца 1921 г. начал готовить для Богдо и правительства новую резиденцию, которая заменит Ургу в том случае, если он потерпит поражение под Троицкосавском. Его внимание привлек Улясутайский округ. В то время, как Урга будет тотчас же поставлена под прямой удар противника после отступления от Троицкосавска и, без сомнения, станет легкой добычей красных, хотя бы вследствие своей топографической доступности и близости к советской границе, Улясутай, казалось, мог бы еще держаться, так как он удален от Урги на целую тысячу верст и отделен от Сибири громадным пространством дикого, гористого Урянхая.

В этих видах барон отдал под контроль Казанцева обширную территорию, простирающуюся от Урги на запад чуть ли не до Кобдо, и представил ему самые широкие полномочия, полагая, что Казанцев сумеет создать там оплот, куда при случае можно укрыться. Отпуская из Урги Казанцева, барон бросил ему следующую фразу: «Ну, прощайте, а может быть, до свиданья! Если у меня ничего не выйдет здесь (Троицкосавск), то я приду к Вам. Вместе пойдем через Урянхайский край в Красноярск». В мае месяце барон послал в Улясутай монгольский полк Ванданова, что являлось следующим шагом в том же направлении.

Далее требовалось перевести в Улясутай правительство и самого Богдо-хутухту. Но это было не так то просто, потому что в Монголии политика тесно переплеталась с религией. Разве мыслимо было без какого-нибудь чрезвычайного давления оторвать Богдо от всех главных святынь? Ведь это не только отразилось бы на его бюджете, но и нанесло бы ущерб его божественному авторитету. Да и во имя чего, спрашивается, побежит старый, почти совершенно слепой Богдо со всеми чадами и домочадцами из своего насиженного священного Огурда-Гадзара внеуютный Улясутай?

Для монголов того времени красные и белые в одинаковой степени являлись русскими людьми, а кто из русских лучше, кто хуже, и из-за чего они между собой дерутся — едва ли эти вопросы были доступны монгольскому пониманию. Богдогэгэн и политически мыслящие монголы-националисты готовы были дороже расценивать ту русскую политическую группировку, которая более способна в каждый данный момент защищать монгольскую государственность от каких бы то ни было посягательств со стороны поработителей-китайцев. С этой точки зрения, конечно, лучшей из двух враждующих русских партий являлась для монголов та сторона, которая окажется на положении победителя. Но эта концепция слишком поздно проникла в сознание барона — когда все уже было потеряно для него в Монголии. В свое время он не приложил достаточных усилий к тому, чтобы закрепить за собой горячие симпатии монгольского населения, а также не заботился подвести какую-нибудь понятную, хотя бы для грамотного монгола, идеологию под свою политическую платформу — борьбу с русским коммунизмом и социализмом вообще.

Затронутые вопросы о взаимоотношениях между бароном и Монголией не могут быть изложены во всей полноте в настоящей главе. Но думается, что приведенных соображений вполне достаточно, чтобы объяснить, почему, именно, барону совершенно не удалась сделанная им перед выходом на Троицкосавск попытка перевести в Улясутай хутухту и правительство. Накануне отъезда из Урги, барон Унгерн вручил своему помощнику по хозяйственной части, В. К. Рериху, текст прощального письма Богдо-гэгэну, с приказанием перепечатать на машинке (почерк барона с трудом поддавался чтению) и отдать для перевода Жамболону. Последний же должен был передать этот документ в руки Богдо точно через сутки после выезда барона из города.

В совершенно корректной форме и с соблюдением обычного этикета барон высказывал Его Святейшеству рад горьких истин и предупреждений. Барон напоминал хутухте о своих заслугах перед Монголией, а именно, об освобождении страны и установлении в ней порядка и спокойствия; указывал, что он, барон Унгерн, восстановил Монголию, как царство, и короновал Богдо-гэгэна. Не слишком ли скоро все это забылось? «Я неоднократно слыхал от Вас слова о том, что Ваше положение обязывает Вас к непротивлению злу. Теперь я понял, что под этими красивыми фразами Вы прятали от меня Ваш переход в красный лагерь, Вы изменили свое отношение ко мне и к тому делу, за которое я борюсь. Берегитесь! Вы скоро погибнете от руки большевиков и погубите страну. Мне не остается иного выхода, как покинуть пределы Монголии. Я возвращаюсь на русскую территорию»[33].

Военная и политическая обстановка вынудила барона заблаговременно перевести дивизионное интендантство с реки Барун-Тэрэлдж (50 верст от Урги) в сравнительно менее опасный район. Таким местом, по справедливости, считалось тогда лишь расположение генерала Резухина на р. Селенге, потому что тот район тщательно наблюдался, и там имелись достаточные силы. В конце апреля 1921 г. интендантство оборудовало обоз в количестве 1500 бычьих и верблюжьих подвод и 1000 вьючных верблюдов. Эти транспортные силы подняли интендантский груз и в мае месяце доставили его на Селенгу. Интендантство разместилось в одной из живописнейших падей, на правом берегу реки верстах в пятнадцати выше моста. Здесь барон намечал соединение обеих бригад на случай неудачи под Троицкосавском и отсюда, как мы скоро увидим, он отправился в свой последний поход.

Глава XX

Во второй половине мая месяца 1921 г. барон Унгерн отдал своим боевым частям приказание выступить из Урги на север, с целью перенести военные действия в русские пределы.

Первым вышел отряд сотника Тубанова, который ловко выкрал Богдо-гэгэна. Тубанов, имевший три сотни — чахарскую, китайскую и монголо-бурятскую — получил от барона инструкцию взять станицу Мензинскую (220 верст на юго-восток от Троицкосавска и почти столько же на северо-северо-восток от Урги). Ввиду того, что к этой станице нет колесных дорог со стороны Монголии, а также что по русской территории в мензинском районе нельзя ездить в повозках, Тубанов взял лишь легкий исключительно вьючный обоз и минимальное количество пулеметов. Станица была занята без боя. Тубанов объявил в ней мобилизацию, давшую ему одну сотню из местных казаков. С этими скромными силами он выступил из Мензы на север, потому что, в соответствии с приказом № 15, должен был развивать наступление на Петровский завод (в 10 верстах от станицы).

Возлагая такое сложное задание на Тубанова, барон строил расчет, конечно, не на силы подчиненного ему отряда, а на вооруженную поддержку казачьего населения. Из этого предприятия, к сожалению, ничего не вышло, так как примыкают только к сильным: Тубанов был разбит девееровцами неподалеку от Мензы, после чего ушел в Маньчжурию с несколькими десятками всадников, а его отряд разбежался.

Географическим пунктом, куда барон Унгерн направлял свой главный удар и, таким образом, ключом всего стратегического плана являлся город Троицкосавск. Город расположен в котловине реки Кяхты, в 3–4 верстах от русско-монгольской границы и 27–30 верстах к востоку от реки Селенги. Троицкосавск почти соединился теперь с некогда самостоятельным городом Кяхтой, стоящим на самой границе. В полуверсте от Кяхты, на монгольской территории находится китайский город Маймачен. С запада и юга от Троицкосавска лежит песчаная степь, местами закрытая жалким травянистым покровом, а с севера и востока он охвачен полукольцом лесистых гор.

Для овладения этим городом и для развития дальнейших операций на Верхнеудинском направлении барон вывел из Урги все наличные силы, оставив лишь монгольское военное училище, комендантскую команду Сипайлова, интендантские мастерские и лазарет. В отряд барона вошло 20 сотен довольно слабого состава (от 60 до 65 всадников в каждой) при 7 орудиях и 20 пулеметах. Из указанного числа 2 сотни составляли отдельный казачий дивизион сотника Нечаева, далее шли 3 русские сотни не казачьи, 2 бурятские, 1 башкирская и 1 татарская, 4 китайских, 3 монгольских, 2 тибетских и 2 чахарских. Главные силы, выступившие из Урги 20 мая под командой полковника Парыгина через деревню Мандал, прииск Дзун-модэ, через долины рек Хаара-гол и Шара-гол и прииск Куйтун, должны были выйти к заимке Карнакова на реку Иро, где намечался сбор всех частей перед началом операции. Лишь один чахарский дивизион пущен был бароном по тракту Урга — Троицкосавск.

Из приведенного маршрута видно, что барон вел отряд параллельно с трактом. Этим маневром, с одной стороны, обеспечивалась скрытность движения, а с другой — хорошие корма для лошадей. Барон Унгерн догнал отряд на автомобиле и сразу же в пути занялся реорганизацией своих частей. Он сформировал два полка: 1-й конный полк полковника Парыгина и 4-й — войскового старшины Маркова. В состав 1-го полка барон включил 1 башкирскую, 1 русскую и 4 китайских сотни, а 4-й полк составил из 2 русских, 1 татарской и 2 бурятских сотен. Остальные сотни числились, как отдельные дивизионы: Нечаевский, Монгольский Бишерельту-гуна, Тибетский и Чахарский.

Чахарский князь Найден — ван решился на сепаратный налет на Маймачен по соображениям, не имеющим ничего общего с воинской доблестью. Воспользовавшись тем, что находился на тракте, вне поля зрения барона, 3 июня утром он сбил девееровскую заставу Сретенской кавбригады на первом от Троицкосавска уртоне Ибицык, а затем на хвосте у нее ворвался в город Маймачен. В упоении от своего блестящего успеха, чахары с полным самозабвением отдались родной стихии — грабежу. Но в 14 часов того же дня они были с треском выбиты из Маймачена, причем Найден-ван получил ранение, а его помощник попал в плен. Тем не менее, за короткий срок своего хозяйничанья чахары проявили столько разбойничьей распорядительности, что, в буквальном смысле слова, превратили в развалины то, что было еще не закончено в марте месяце китайскими солдатами. Молодцы Найден-вана перебили всех жителей-китайцев, которые не успели убежать в Троицкосавск. Путешественник П. К. Козлов в 1923 г. записал в путевом дневнике: «После унгерновского (следует читать — китайского и чахарского) разгрома Маймачен стоит в развалинах и совершенно покинут жителями».

Чахары отхлынули от Маймачена в полнейшем беспорядке, потому что Сретенская бригада обошла их со стороны Монголии. Своим паническим видом они произвели крайне невыгодное впечатление на подошедшие к тому времени к Ибицыку унгерновские части. 4 июня барон тут же на Ибицыке отдал чахарам весь остаток полноценного ямбового серебра и отправил их в Ургу, якобы на формирование. В действительности же он, к общему удовольствию, прогнал их от себя. Не задерживаясь в Урге, чахары ушли на родину.

Что же касается собственно унгерновских войск, то они 3 июня, дойдя до Карнаковской заимки, разделились на две группы. 4-й полк, монголы, тибетцы и один китайский дивизион вышли на тракт к Ибицыку, где и расположились в ожидании дальнейших распоряжений. Вторую группу барон повел в Кударинскую станицу (50 верст на восток от Троицкосавска). С ним шел 1-й полк и дивизион сотника Нечаева, составленный из кударинских казаков. В тот же день станица была занята без боя.

На следующий день, 4 июня барон ускакал из Кудары, предварительно приказав полковнику Парыгину вести полк и Нечаевский дивизион в поселок Киранский (20–25 верст от Троицкосавска) и там ожидать подхода остальных частей бригады. Вследствие странного, на первый взгляд, похода на Кудару, Унгерн потерял два драгоценных дня — 3 и 4 июня, и лишь 5 июня подошел к Троицкосавску.

Если припомнить, что все казаки-перебежчики из Забайкалья и кударинцы, в частности, внушали Унгерну уверенность в возможность быстро поднять противоположное восстание — стоит, дескать, барону выйти на русскую территорию, и что он взял с собой влиятельного местного казака Нечаева, то можно найти правдоподобное объяснение для такого непростительного промаха, как «сложное фланговое движение» на Кударинскую станицу. Вероятно, понятно и без объяснений, что барон добровольцев не получил, а от мобилизации отказался по принципиальным соображениям…

Разочарованный в кударинцах и крайне раздраженный этой первой открытой неудачей, барон под вечер 4 июня прискакал на Ибидык. Здесь он пришел в состояние совершенной ярости, когда узнал о бестолковой самовольной вылазке чахар, нарушавшей все его планы. В первую очередь, «дедушка» налетел на командира полка Маркова. На долю последнего «отломилось» (употребительное выражение в дивизии) немало ташуров — за остановку на плохом корму и за чахар. В той или другой степени крепко влетело всем, кто имел несчастье подвернуться под руку грозного начальника дивизии. Трудно было в тот момент понять, что именно ставил барон в вину Маркову — то ли, что не удержал чахар, или же то, что своевременно их не поддержал. Удержать чахар от авантюры Марков не мог, но, правда, не очень много и сделал в смысле выручки их из трудного положения. Когда Марков вышел на тракт и узнал о продвижении чахар в Маймачен, он послал вслед за ними бурятский дивизион Галданова; последний же не проявил никакой распорядительности и до Маймачена не доходил.

5 июня барон Унгерн обошел Троицкосавск. Его части расположились полукольцом на сопках с севера, востока и юго-востока от группы трех городов: Троицкосавска, Кяхты и Маймачена, причем правым флангом унгерновцы касались тракта на Усть-Кяхту и Верхнеудинск, а левый находился в двух-трех верстах к югу от Маймачена. Своим маневром Унгерн отрезал гарнизон от сообщения с базами.

5 и 6 июня в Троицкосавске чувствовалась растерянность, потому что до вечера 6 июня там находились лишь девееровцы в количестве 500 сабель Сретенской кавбригады, 250 штыков пехоты, около 700 необученных, плохо вооруженных монголов Сухэ-Батора и всего только 2 конно-горных орудия. Барон, вероятно, переоценивал силы противника. Но и враги, в свою очередь, чрезвычайно преувеличивали численность бароновских войск — они полагали, что барон привел 3500 всадников, тогда как в действительности у него было около 1500 человек. В своих исчисленьях девеерровцы исходили из длины линии нашего фронта, растянутого на 12 верст. На самом же деле войска барона имели сколько-нибудь сосредоточенное положение лишь на 4-верстном участке против северо-восточного и восточного фаса города Троицкосавска.

По совершенно непонятным соображениям барон начал бои за обладание Троицкосавском вяло, как-то неуверенно, то есть в несвойственном ему стиле. Чем это объяснить? Может быть отсутствием у него соответствующего настроения?

Ночью с 5 на 6 июня барон производил личную разведку, в которую ездил вдвоем со штаб-ротмистром Забиякиным. Они проникли вглубь расположения противника и выяснили, что девееровцы отошли на последний перед городом кряж. Эта ночь протекла в подготовке к прыжку на притаившегося противника, с одной стороны, и в тревожном прислушивании, не подходит ли помощь от Усть-Кяхты — с другой.

Утром 6 июня загремели выстрелы по всему фронту наступления. Барон направил удар на северо-восточную окраину города Троицкосавска. Девееровцы за ночь перегруппировались. Сретенская бригада ушла в Кяхту, и оттуда в продолжение всего этого дня вела повторные атаки на левый фланг унгерновских войск. На смену им подошли пехотные части и монголы-партизаны, на долю которых выпала нелегкая задача защищать северо-восточный участок их линии обороны. На этом участке унгерновцы успешно продвигались по направлению к городу. В 17–18 часов 6 июня русский дивизион 4-го полка под командой Забиякина сбил противника с последней позиции и подошел вплотную к окраине Троицкосавска. С сопки Забиякин рассмотрел, что солдаты митинговали на площади. Не трудно было догадаться, что они обсуждали вопрос о сдаче города. Он тотчас же доложил обо всем барону через штаб-ротмистра Частухина и просил разрешения войти в город. Но барон приказал оставаться на месте. Характерен для барона ответ, который он дал Забиякину, лично прискакавшему к нему с вторичным докладом о том же самом: «Я на митинги не хожу, и тебе не советую»…

Итак, еще один, при этом последний день потерян… С наступлением темноты из Усть-Кяхты прорвался в город переправившийся с левого берега Селенги один из полков 35-й советской дивизии. Иными словами, гарнизон увеличился на 1500 штыков, с пулеметами и полковой артиллерией. Красноармейцы оттеснили монгольский дивизион, охранявший тракт, и восстановили нарушенное бароном сообщение с Усть-Кяхтой.

Ночь с 6 на 7 июня «дедушка» спал в сотне Забиякина, на одной из сопок во втором ряду гор. На рассвете он проснулся, осмотрелся, прислушиваясь к звукам редкой и далекой стрельбы, и приказал идти в наступление. Отдохнувшие за ночь русские и мусульманские части бодро бросились в бой и вновь дорвались до самой околицы города. Но тут они были встречены энергичным пулеметным и артиллерийским огнем и отхлынули на сопки. В 7 часов утра красноармейцы повели ожесточенные контратаки против нашего правого фланга со стороны города и Усть-кяхтинского тракта. Невзирая на значительное численное превосходство красных, все атаки отбивались, и к 12 часам активность их иссякла. Этот пятичасовой бой не дал противнику решительного успеха, по причине особой энергии командиров некоторых сотен, а также и пулеметчиков. Сотни и пулеметная команда метались по фронту, то с целью усилить стрелковую цепь в каком-нибудь слабом пункте, то чтобы восстановить только что утраченное положение контратакой и, выполнив одну задачу, сразу же вновь скакали в другой угрожаемый район.

Барон Унгерн прилагал максимальные старания к тому, чтобы вовремя лично поспевать повсюду, желая сохранять возможный контроль над боевыми действиями. С 12 до 16 часов обе стороны отдыхали. Каждый из противников производил в эти часы перегруппировки, в соответствии со своими дальнейшими планами, под прикрытием ружейной и артиллерийской перестрелки. В 16 часов Унгерн первый перешел в наступление. Дважды он лично водил свои сотни на занятые противником высоты восточного фаса обороны города, но обе эти попытки успеха не имели.

В 19 часов 7 июня красные повели наступление на наш левый фланг. Они незадолго перед тем получили из Усть-Кяхты свежее подкрепление, в виде двух батальонов пехоты и 4-орудийной батареи. На этом участке бой гремел до наступления темноты. Доблестный полковник Парыгин отбил все атаки, вероятно, со значительными потерями на стороне противника. Ночью окрестности города затихли. До рассвета не раздалось ни одного выстрела.

Но для нас, превратившихся за истекший день из нападающей стороны в обороняющуюся, в этой затаившейся тишине вырастали тревожные призраки. Вместе с туманом они ползли из падей вверх по склонам занятых нами гор. Мы чувствовали, что активность противника повышается и предвидели большие осложнения в самом недалеком будущем. Начальник троицкосавского гарнизона правильно рассудил, что лобовыми атаками барона разбить трудно, во всяком случае, это стоило бы больших жертв. Для облегчения своей задачи он решил прибегнуть к диверсии в наш тыл Сретенской бригады с двумя горными орудиями. Под покровом темноты сретенцы прошли хорошо знакомыми им глубокими лесистыми падями через наш слабо охраняемый юго-восточный участок фронта и заняли улус Аршан-Суджи.

Этим маневром красные отрезали единственную дорогу на юг, на Карнаковскую заимку, которая шла именно через падь Суджи (тракт на Ургу красные могли в любой момент закрыть). Сложившиеся положение было чрезвычайно опасно для барона, но само по себе далеко еще не убийственное, потому что Сретенская бригада имела в своих рядах не более 400–420 бойцов. Трагедия заключалась в том, что появление красных кавалеристов в нашем тылу явилось полнейшей неожиданностью для всех чинов унгерновского отряда.

Последний акт троицкосавской трагедии начался тем, что 8 июня советские войска повели энергичное наступление на наш левый фланг, со стороны Ургинского тракта, силами полка пехоты. На северном и восточном участках они ограничивались перестрелкой. Унгерновцы стойко оборонялись и барон, видимо, комбинировал в голове какой-то контрманевр. Но около 8 часов все быстро изменилось после того, как сретенцы открыли из своей засады артиллерийский и ружейный огонь по нашему обозу. В тылу поднялась паника. Обозники порубили постромки повозок и устремились через сопки на юг, без дорог, по кратчайшему направлению. В разбросанных по отдельным вершинам и не связанных между собой сотнях создалось представление, что мы окружены: помилуйте, глубоко в тылу гремит неприятельская артиллерия. Красноармейцы учли наше неустойчивое состояние духа и с удвоенной силой перешли в общее наступление по всему фронту. Унгерновцы начали отходить…

На некоторых участках отступление приняло беспорядочный характер, но большинство сотен и пулеметчики отходили с боем. В момент катастрофы барон находился в центре своего расположения, возле артиллерийского дивизиона. Возможно, что он принял бы меры к тому, чтобы спасти часть пушек, но получение им слепого ранения в седалищную часть туловища — ранения легкого, но весьма болезненного, отняло у него на время всю энергию.

При отступлении от Троицкосавска мы побросали 6 орудий, несколько пулеметов, весь обоз, денежный ящик, икону Ургинской Божией Матери, до 400 голов рогатого скота, а также всех убитых и раненых. Пленными мы потеряли 100 человек, по преимуществу монголов и китайцев. Невзирая на всевозможные «страсти» в виде обхода, паники и прочего, русские сотни понесли в боях и при отступлении сравнительно ничтожные потери.

Героическим усилием воли барон Унгерн заставил себя после ранения самостоятельно сесть на коня. Когда же он выскочил из опасной зоны, то приказал помочь ему сойти с седла. Выглядел тогда барон, как тяжело больной, осунулся, совершенно пожелтел, и после перевязки с полчаса лежал без движения. «Носилки начальнику дивизии… Подать носилки…», — слышались голоса. Но барон отказался от носилок. Он поехал верхом. Всего лишь три дня он позволял себе роскошь садиться на коня и слезать с помощью вестового. Унгерн проклинал свою рану — и не только потому, что она лишила его необходимых сил в самый критический момент: он считал подобное ранение оскорбительным для офицера. «Лучше бы меня ранили в грудь, в живот, или куда угодно, но не в это позорное место», — говорил он не раз в первые дни после Троицкосавска.

Чтобы совершенно закончить повествование о злосчастной бароновской ране, позволю себе передать рассказ доктора Рябухина, которого «дедушка» вызвал к себе тотчас после соединения с бригадой генерала Резухина. Доктор нашел рану барона в порядке и предложил извлечь пулю, которая отчетливо прощупывалась возле позвоночника. Барон в ужасе замахал руками: «Что Вы, что Вы,» — воскликнул он — «я ужасно боюсь боли и упаду в обморок от одних приготовлений к операции».

Немного осталось теперь добавить к изложенному драматическому эпизоду. При отступлении унгерновцы разделились на три группы: некоторые сотни шли через сопки в обход пади Суджий и вышли на Карнаковскую заимку: другие отходили с боями на Ибицык параллельно с трактом, а третьи, стоявшие на правом фланге, вынуждены были обогнуть Троицкосавск с запада между городом и рекой Селенгой. Эта последняя группа с боем пробилась через речку Бурэн-гол (в 16 верстах на юг от Кяхты) и благополучно, без потерь присоединились к бригаде на уртоне Ибицык.

При разборе троицкосавской операции барона Унгерна, прежде всего, поражает то обстоятельство, что он не воспользовался блестящей возможностью заблаговременно выслать своих разведчиков вперед, в самый Троицкосавск, для получения точной информации о силах противника. Только этим можно объяснить осторожные, почти медлительные действия барона 5 и 6 июня. Если бы он знал, что в гарнизоне находиться только 650 русских солдат, то неужели он не налетел бы на них в самом лучшем партизанском стиле? Барон Унгерн имел свою собственную логику.

Казалось бы, все надежды на успех в борьбе с коммунистами он возлагал на поддержку казачьего населения. Мысль эта находит подтверждение в том, что он не пошел сразу на Троицкосавск, а направился в Кударинскую станицу, потому что сотник Нечаев и другие кударинцы обещали барону сразу же выставить целый полк, обнадеживая его, что у них все уже заранее подготовлено, и добровольцы тотчас же вступят в ряды унгерновцев, когда барон появится в станице. После же того, как «дедушка» лично убедился в неосновательности подобных заявлений, а из расспросов местных жителей удостоверился во вздорности проникавших в Монголию слухов об антибольшевистских восстаниях в Забайкалье, у него должно было бы отпасть главное основание к захвату Троицкосавска — надежда вызвать этим актом новое местное восстание против Советской власти. Тем не менее, барон идет из Кудары на Троицкосавск и три дня дерется за обладание городом.

Вероятное объяснение такого расходящегося с логикой образа действий барона кроется в том, что, помимо свойственного ему спортивного интереса к битве, он желал захватить в городе оружие и интендантские запасы, а также и раздобыться некоторым количеством необходимой ему валюты. Что же касается самих боевых действий, то они велись в характерном для Азиатской конной дивизии «эпизодическом» стиле. На 12-верстном фронте, в крайне пересеченной местности, без средств связи, без штаба, барон не мог сделать большего, что доступно силам одного человека. Бой шел почти без всякого управления, по инициативе командиров сотен.

Отсутствие штаба не давало себя остро чувствовать в борьбе с китайцами, но тотчас же проявилось в самой неприятной форме, как только барону пришлось столкнуться с первым до известной степени организованным противником. И в Урге у барона не было Штаба. Сидел там за штабным столом помощник присяжного поверенного Ивановский. Но это лицо могло именоваться начальником штаба лишь в весьма относительном смысле слова. Если после печального для него опыта барон вскоре завел подобие штаба из военных специалистов, то все же начальники его штаба, по справедливости, могли считать себя лишь хорошо грамотными писарями и, в лучшем случае, офицерами для составления сводки сведений по войсковой разведке, или же для экстраординарных поручений. Все операции барон вел самостоятельно, и чаще всего действовал без предварительной подготовки.

Его оригинальная логика ярко проявилась также и в вопросе о добровольцах. В той же самой Кударе станичный сход заявил, что казаки готовы пойти с бароном добровольно, но требуют лишь некоторой гарантии неприкосновенности их семей на случай большевистских репрессий, в виде приказа о мобилизации (они, дескать пошли под угрозой оружием). Барон Унгерн категорически отказался от такого компромисса: «Или ступайте добровольцами, или же мне вас не нужно», — заявил он казачьей делегации. Вследствие решительного отказа от мобилизации, ни к барону, ни к Резухину пополнений так и не поступило, несмотря на явное в иных местах сочувственное отношение к ним. Барон Унгерн искренне считал, что если он с жертвенным жестом протягивает руку братской помощи казачьему населению, жаждущему освобождения от Советской власти, то никто не имеет права отказаться от принятия этой жертвы. Он верил, что повсюду «найдутся честные русские люди» (терминология приказа № 15), готовые бескорыстно встать под его знамена, для самозабвенной борьбы против поработителей-большевиков.

Из нашего «прекрасного далека» давно уже стало видно, что барон не имел в то время реальных оснований думать таким образом, потому что русские люди в 1921 г. еще не «переболели» большевизмом. В тот год многие политики разделяли заблуждение барона Унгерна об антисоветских настроениях среди казаков и крестьян. Несомненно, что под Троицкосавском барон получил жестокое разочарование в своих возможностях. Он убедился, что его «я со своими монголами дойду до Лиссабона», как заявил он в Урге генералу Комаровскому, на практике не осуществимо.

Глава XXI

Противник почти не оказывал давления при нашем отходе от Троицкосавска. Часть 1-го полка, правда, подверглась на тракте преследованию красного монгольского отряда Сухэ-Батора, но на хребте севернее Ибицыка монголы были основательно потрепаны, после чего отказались от дальнейшей погони.

Раздробленная при отступлении бригада барона стягивалась к Карнаковской заимке и уртону Ибицык. В то время, когда раненый барон в крайнем раздражении, может быть даже, почти в отчаянии, метался от одной своей части к другой, собирая и организуя выходившие вразброд сотни, к нему прибыл с докладом комендант города Урги, скверной памяти подполковник Сипайлов.

Если считать, что кто-нибудь, например, генерал Резухин, являл собой идеальный лик Азиатской конной дивизии, то Сипайлов олицетворял оборотную сторону того самого лица и вообще всего дела барона Унгерна. Отрицательная сторона вооруженной борьбы с ее жесткостью, хитростью и озлоблением соответственно преломились у Сипайлова: хитрость — в мрачное коварство, жестокость — в садизм, а озлобление — в кровожадность. Этот моргающий, подслеповатый урод продолжительное время пользовался большим доверием барона, который знал, что люди, подобные Сипай-лову, находятся во вражде с окружающей средой, почему у них, по мнению барона, никогда не могло явится оснований что-либо утаить от своего начальника. Как верный пес, такой человек уцепится в горло каждого, на кого укажет ему хозяин.

Позволяю себе остановиться на такой специфической фигуре, как Сипайлов, только потому, что многое из области, так называемых «унгерновских зверств» должно быть всецело отнесено на единоличный счет этого человека.

В Карнаковке Сипайлов доложил барону, что он нашел в Урге три с половиной пуда золота, похищенного из кассы Ургинского банка войсковым старшиной Архиповым, незадолго перед тем вступившим в командование 4-м полком вместо смещенного за оплошность с чахарами Маркова. Своим докладом Сипайлов попал в самую чувствительную точку: с одной стороны, барон, как известно, относился в высшей степени нетерпимо ко всякого рода недобросовестности, а с другой — деньги в тот момент приобретали в его глазах неожиданную ценность в связи с тем, что его денежный ящик погиб под Троицкосавском. Здесь же, на Ибицыке Архипов был арестован. Его крепко пытали, невзирая на чистосердечное признание, а когда прибыли на реку Иро, то голого привязали к дереву у реки и отдали на съедение комарам. Перед отъездом же с р. Иро корнет Степаненко по приказанию барона удавил то, что после старательной работы комаров и оводов лишь отдаленно напоминало тело войскового старшины Архипова.

Несмотря на то, что нам было известно личное бескорыстие барона и его фанатическое отвращение к стяжательству, все же случай с Архиповым произвел неизгладимое впечатление на всю дивизию. Не лишено интереса то обстоятельство, что барон в ту пору принял решение расстаться с Сипайловым. Он отдал генералу Резухину письменный приказ повесить Сипайлова тотчас же, как только последний доставит на Селенгу архиповское золото (барону по необходимости пришлось вернуть Сипайлова в Ургу за этими деньгами). Сипайлов своевременно пронюхал о своей опале и благоразумно убежал в Маньчжурию. Перемена отношения к Сипайлову объяснялась тем, что барону донесли о злоупотреблениях коменданта города, проявленных им после ухода оттуда бригады в Троицкосавск.

На реке Иро у Карнаковской заимки барон Унгерн привел в порядок свой собравшийся отряд. Здесь, в глубокой горной долине, на берегу быстро шумящей реки отряд отдыхал три дня. На переправе через Иро барон сорвал остаток своего троицкосавского раздражения на старшем враче дивизии, докторе Клингенберге, после того, как один из раненых пожаловался на то, что его не перевязали. Кроме того, на несчастье доктора, в реке во время переправы перевернулась на глазах барона повозка с ранеными. За эти упущения по службе «дедушка» настолько основательно «отташуровал» доктора, что повредил ему ногу. После этого случая доктор Клингенберг эвакуировался в Ургу.

От реки Иро барон свернул на Орхон и, перейдя через эту реку медленно потянулся по направлению к мосту на реку Селенгу.

По некоторым признакам, барон вел в то время какую-то политическую работу. Несмотря на бодрую уверенность в успехе, возвещенную в приказе № 15, барон Унгерн учитывал заранее и возможную неудачу под Троицкосавском и то, что Советское правительство, приняв брошенный вызов, введет свои войска в Монголию.

Для парирования советского удара барон наметил вывезти Богдо-гэгэна в Улясутай, о чем кратко уже упоминалось. Унгерн желал создать в том районе новую базу для продолжения борьбы с коммунистическим наступлением на Монголию, но натолкнулся на противодействие Богдо. Перенося борьбу в Западную Монголию, барон имел в виду усилить себя, главным образом, за счет отряда генерала Бакича[34], а также поглотить сравнительно крупный отряд Казагранди. Генерал Бакич переживал в то время свои очень тревожные дни в концентрационном лагере в Чугучаке (западнее Кобдо, в Китайском Туркестане) и, вероятно, охотно пошел бы на соединение с бароном. Полковник Казагранди, хотя формально входил в орбиту барона, фактически, вел самостоятельный образ действий в контакте с одним из самых значительных перевоплощенцев Западной Монголии, Пандита-гэгэном.

В конце мая 1921 г. барон послал в Улясутай председателя Совета министров Джалханцза-хутухту и военного министра Хатан-Батор-вана Максаржава[35]. Последнего барон не без основания считал своим ставленником и расценивал как лично ему обязанного и поэтому преданного человека. Большевистские эмиссары проникли в Кобдосский округ из Сибири, пожалуй, даже раньше, чем они появились в хошунах, тяготеющих к Троицкосавску. Из Кобдо краснопартизанское движение перекинулось в Улясутайский район.

Джалханцза-хутухта прожил в Улясутае не долго. Он возвратился в Ургу до выступления самого барона в поход на Троицкосавск и сделал ему доклад, вероятно, вполне соответствовавший планам барона. Максаржав же остался в Улясутае. Он быстро связался с главарями нового монголо-большевистского политического течения и при первом удобном случае, воспользовавшись уходом отряда Казанцева из города, поднял восстание против того правительства, в которое он сам входил, как военный министр. Улясутайское восстание сразу же получило общегосударственное значение, потому что предпринято было с ведома членов правительства, да, вероятно, не составляло тайны и от самого «непротивленца» Богдо-хутухты. Военный министр удачно забежал вперед перед новой властью, идущей на смену уже, по существу, павшему барону Унгерну.

Обстановка момента постепенно выявлялась перед бароном. Он скоро почувствовал, что хошунные власти повсюду смотрят на него, как на политически конченого человека и ищут путей для сближения с новой, более сильной стороной. Чтобы закончить повествование о городе Урге, которая, начиная с этого времени, не будет играть никакой роли в судьбах Азиатской конной дивизии, можно добавить, что барон поручил защиту подступов к нему со стороны Троицкосавска хорунжему Немчинову.

Барон дал Немчинову тибетский дивизион и несколько пулеметов. Регулярная советская конница и монгольские партизаны выступили из Кяхты на юг по тракту 26 июня. На следующий день Немчинов имел бой на р. Иро, в котором со стороны красных участвовал один полк 5-й Кубанской казачьей дивизии и монголы. Вторую попытку задержать противника Немчинов сделал на перевале у Манхотая (150 верст к северу от Урги). Здесь он был разбит и бежал одиночным порядком. Из Урги Немчинов выехал вместе с советником барона Жамболон-ваном и несколькими спутниками по направлению к озеру Буир-нур. Жамболон в пути отстал от группы Нечинова, потому что ему жалко было бросить медленно идущий караван из семи верблюдов, груженых благоприобретенным в Урге имуществом. Вместе со своими верблюдами Жамболон-ван попал в руки красных монголов, был опознан и вскоре расстрелян где-то возле Урги.

Бегство Немчинова произвело в Урге эффект разорвавшейся бомбы. Комендант города Сипайлов, как известно, скрылся в первую голову. Но все же он нашел минутку, чтобы с помощью какого-то ловкого маневра удушить донесшего на него барону начальника военного училища, войскового старшину Лихачева, единственного человека, который смог бы организовать эвакуацию раненых из города. Благодаря предательскому образу действий Сипайлова, в Урге погибли 200 раненых, а также офицерские семьи. Никем не обороняемая Урга занята была советскими войсками 9 июля.

Еще так недавно, всего лишь пять месяцев тому назад, барон вошел в Ургу с триумфом, как желанный освободитель. Но, увы, не прочны были симпатии монголов… В чем нужно искать объяснений быстрой перемены их настроений? По некоторым данным, монголы ждали от барона могучей военной и финансовой поддержки, при условии полного невмешательства в их внутренние дела. Если это так, то, конечно, они должны были получить быстрое разочарование. Когда барон вошел в Ургу, монголы убедились в том, что слухи о его «несметных» силах являются лишь простым преувеличением, свойственным номадам: с ним пришла горсточка в 500–600 русских. Этих сил было явно недостаточно для того, чтобы создать в Урге впечатление о военном могуществе барона.

Финансово-экономическая сторона вопроса также была не блестяща. Правда барон ввез в Монголию звонкую монету и раздавал ее преимущественно монголам. Но разве возможно было наполнить страну полноценными денежными знаками при тех слабых ресурсах, которыми располагал барон? Неудивительно также, что реквизиции, производимые — не скажу для русских, но даже для собственно монгольских частей — в глазах народа превратились в простое расхищение их скудного достояния. У самого Богдо-хагана и у правящих кругов имелись особые основания к неудовольствию. Вместо ожидаемого невмешательства, они убедились в том, что барон вторгается во все главнейшие политические вопросы и ведет неусыпное наблюдение за деятельностью правительства через своего особо уполномоченного Жамболона. На печальном опыте монгольские князья узнали, что с бароном нужно очень и очень считаться, во избежании длительного знакомства с его ташуром. Известно, что у самого восьмого перевоплощенца Джэбцзундамбы, царя-повелителя всей Монголии, появлялась лихорадка, когда ему докладывали о визите барона. Не по душе пришлось Ургинскому правительству также и то обстоятельство, что барон вступил в переписку с некоторыми китайскими генералами.

Таким образом, катастрофа наступила, в сущности, раньше, чем барон вышел в поход на Троицкосавск.

В разгар кипучих приготовлений к походу до слуха барона дошли разговоры об ургинской легенде, связанной с «местным» (то есть стоящим в иконостасе церкви) образом Ургинской Божией Матери. Пожертвовавший икону старец-епископ якобы предсказал, что «Лютые испытания постигнут нашу родину. Когда пробьет час, то в Ургу явится полководец, который призван спасти Россию. Он пойдет на север, и успех будет сопутствовать ему при условии, что он возьмет с собой этот образ». Несмотря на незамысловатое содержание, это поверье как нельзя лучше гармонировало со своеобразной мистической настроенностью барона.

Для перевозки иконы сооружен был кивот, установленный на специальную троечную повозку, которая должна следовать при артиллерийском дивизионе. Образ Ургинской Божией Матери оставлен был вместе с пушками на позиции под Троицкосавском.

Разочарование в этой легенде, созданной, как, вероятно, думалось барону, «попами», рикошетом отразилось на судьбе того скромного иеромонаха, который скрасил русским воинам пасхальные дни в бригаде Резухина. Этот простец-инок был в достаточной мере самоотверженным священником, и в первую очередь повел решительную борьбу с чудовищным сквернословием, вошедшим в повседневный обиход. Под влиянием, отчасти, раздражения, направленного оптом против всего православного духовенства, якобы создавшего лживую ургинскую легенду, отчасти в связи с его проповеднической деятельностью, барон тотчас удалил священника, как только соединился на Селенге с бригадой Резухина. «Поезжайте куда-нибудь в другое место преподавать хороший тон, а у меня Вам делать нечего», — сказал барон. В «жесте» барона заключалось много скрытой суровости, потому что одинокому путнику трудно было выбраться из враждебной уже тогда для белых страны, и изгнание ставило священника в опасное положение, несмотря на то, что барон снабдил его значительной суммой денег в серебряных китайских долларах.

Глава XXII

Барон прибыл к Ергину 11 июля. Здесь, у моста через Селенгу, произошло в тот же день соединение бригады барона с полками генерала Резухина. Ровно неделю имела дивизия для подготовки к продолжению начатой уже борьбы с Советской властью в Забайкалье. Лагерная жизнь кипела ключом. Шли тактические занятия, производилась подготовка к длительным походам и тяжелым боям. Самый лагерь, разбитый в правильном порядке вдоль берега реки, тщательно охранялся от нападений воздушного врага, с помощью орудий и пулеметов на самодельных зенитных установках. После того, как один из аэропланов сделал вынужденную посадку, летчики в дальнейшем ограничивались поспешным сбрасыванием нескольких бомб с большой высоты, а затем удалялись на северо-восток.

Из событий, относившихся к тому периоду времени, припоминается уход сотника Нечаева. Этот офицер убедил барона отпустить его с дивизионом казаков, уроженцев причикойских станиц, назад на родину, в помощь Тубанову и для партизанской работы в тылу красных. Осенью того же года Нечаев и его казаки были переловлены и расстреляны. Гибель Нечаева и всех вообще казаков из приграничных станиц, служивших в Азиатской конной дивизии и в отряде полковника Казагранди, объясняется тем, что они мнили себя неуловимыми партизанами, которые годами могут скрываться от красных в родной тайге, сохраняя одновременно связь со своими семьями.

Вспоминается также печальный конец одного из наших врачей, павшего жертвой доноса (трудная для подчиненных и опасная черта в характере барона была эта его податливость на доносы!). Не везло Унгерну с врачами. Старшего врача дивизии он «эвакуировал» с р. Иро, другого достаточно неэстетично «кончил» на Селенге, а третий из них, доктор Рябухин, сыграл существенную роль в антиунгерновском заговоре.

В те дни подготовки ко второму походу в Забайкалье, барон проделал опыт заряжения снарядов ядовитыми газами. Для этой цели он приказал разрядить несколько шрапнелей и вложить внутрь стакана цианистый калий и трубку с серной кислотой. Если такой снаряд перевернуть незадолго перед выстрелом, кислота растворит тонкую цинковую пластину, с помощью которой был запаян верхний конец трубки, и, соединившись с цианистым калием, образует синильную кислоту. По этому рецепту в начале Великой войны германцы фабриковали ручные гранаты и снаряды для бомбометов. К артиллерийским же снарядам, рассчитанным на обязательное рассеивание, данный способ неприменим, потому что синильная кислота оказывает на человека отравляющее действие при условии наполнения каждого кубического метра воздуха не менее чем пятью граммами яда, что практически неосуществимо. Действие снарядов барон испробовал на лошадях, пасшихся в стороне от лагеря. Опыт оказался неудачным.

В то время барон поддерживал еще связь с некоторыми влиятельными феодалами Монголии. Но, нужно полагать, получал от них самые неутешительные известия, как то: занятие красными Урги, исчезновение его сторонников с политической арены, слухи об аресте Богдо и т. д. Совершенно также неудовлетворительны были известия о деятельности отрядов, оперировавших к западу от Азиатской конной дивизии, то есть о полковнике Казагранди, атамане Казанцеве и есауле Кайгородове.

В соответствии с общим планом войны, первый из них в начале июня 1921 г. должен был вторгнуться в Забайкалье через Мондокульский район с тем, чтобы развить наступление на Иркутск. Но Казагранди предпочел ограничиться пассивными действиями близ п. Модонкуль, рассчитанными лишь на то, чтобы получить формальное оправдание перед бароном и, вместе с тем, не понести лишних жертв. Второй из них, Казанцев, составил отряд из 170 человек и вошел в мае в Урянхайский край. Но под Тарлакшином, в 25 верстах от русскойграницы, отряд был захвачен красными врасплох и совершенно уничтожен. Что же касается Кайгородова, то он открыто отказался от подчинения барону Унгерну. Кайгородов являлся вождем и вдохновителем народно-партизанского движения в Русском Алтае, которое имело ясно выраженный демократический оттенок. Ему в то время было не по пути с монархически настроенным бароном.

Затем, к числу больших неприятностей, переживаемых бароном в первой половине июля 1921 г., должно отнести захват красными монголами Улясутая, переход к ним унгерновского гарнизона и гибель там командира полка, Ванданова. И, наконец, последней каплей огорчительных известий было донесение командира казачьего полка из бригады Казагранди, есаула Петрова, в котором он писал, что после отхода от п. Модонкуль, Казагранди перешел Селенгу и углубился в Монголию вместо того, чтобы идти на присоединение к барону, как это было ему приказано. В виде слуха сообщалось, что Казагранди принял решение уходить в Тибет.

Перечисленных и только крупных неудач было бы вполне достаточно для того, чтобы испортить настроение самого уравновешенного человека. При нервности же Унгерна каждая неприятность переживалась им особенно остро. Не удивительно, что, начиная с того момента, он стал раздражаться в большей степени, чем это наблюдалось у него в прежнее время. В связи с этими оттенками настроения начальника, жизнь личного состава дивизии значительно осложнилась.

Чтобы упоминание о Казагранди и отрядах в Западной Монголии имело совершенно законченную форму, достаточно будет выписать лишь несколько слов из книги о концах дел человеческих. Кайгородов и Казанцев находились вне досягаемости. Барон не мог протянуть к ним свою карающую руку. Если оба белоповстанческих начальника и были в чем-нибудь повинны, то, во всяком случае, честно заплатили жизнью за свои ошибки. Казанцеву удалось спастись во время улясутайской резни. С несколькими спутниками он выбрался в Кобдо и в течение некоторого времени работал с Кайгородовым. Оттуда он проехал к генералу Бакичу, словно в погоне за смертью. Говорят, в момент сдачи отряда Бакича советским войскам, монголы растерзали Казанцева[36]. Кайгородов погиб смертью героя в следующем году, в партизанской борьбе на Алтае.

Что же касается полковника Казагранди, то барон Унгерн нашел способ самостоятельно расправиться с ним за ослушание. Как известно, половина отряда Казагранди состояла из казаков-джидинцев. Они откровенно не одобряли уход Казагранди на юг, потому что, по общей всем казакам-белопартизанам психологии, мечтали перезимовать в горных приграничных дебрях, где-нибудь неподалеку от своих станиц. Барон использовал этот раздор внутри отряда, чтобы захватить Казагранди при посредстве его собственных подчиненных.

Унгерн послал вдогонку за Казагранди сотника Сухарева, который ранее служил у Казагранди и по этой причине имел достаточное количество друзей среди казаков того отряда. Отправляя Сухарева в командировку, барон вручил ему запечатанный пакет, с приказанием вскрыть после выезда из лагеря на Селенге. В пакете значилось: «Казагранди расстрелять, а отряд привести на соединение с дивизией». Сухарев выполнил лишь первую часть полученного им предписания. Именем барона он арестовал Н. Н. Казагранди и приказал расстрелять.

Удивляет во всей истории то, что безусловно храбрый и решительный в прошлом боец Казагранди позволил себя легко, без борьбы арестовать, отлично сознавая, что вслед за арестом обязательно и быстро последует смерть. Но таково уж свойство настоящего, большого террора, что он прежде всего парализует желание бороться за свою жизнь, а затем — даже и за честь.

Отряд полковника Казагранди находился не менее чем в 500 верстах от Ергина (где был построен мост на р. Селенге) и верстах в 180–200 юго-западнее хурэ Дзаин-гэгэна (иначе Дзаин-шаби), когда Сухарев догнал отряд. Во исполнение распоряжения барона Унгерна, Сухарев встал во главе отряда и повернул на север; но на 7 — 8-й день похода его убедили отказаться от мысли о присоединении к барону. Тогда Сухарев повел желающих следовать за ним в Приморье через Маньчжурию. Сухарев проскочил мимо Урги (через Чойрын), но до места не дошел. По недостатку опыта и по причине отсутствия у него выдержки, он ввязался в ненужный бой с китайцами возле ст. Куаньченцзы, бывшей Китайско-Восточной железной дороги. В неравном бою погибло 50 % крошечного отряда, а сам Сухарев дошел до такой степени отчаяния, что убил свою случайную подругу, сестру милосердия Громову, и затем застрелился.

На этой фразе можно закончить краткое сообщение о судьбе отдельных отрядов, так или иначе связанных с монгольской эпопеей, и в дальнейшем излагать лишь то, что имеет самое непосредственное отношение к барону Унгерну.

12 июля конный полк перешел на левый берег р. Селенги. Через несколько дней туда же были переведены три сотни 4-го полка. С этого момента на правой стороне реки оставалось лишь интендантство, вверенное охране дивизиона 4-го полка. Необходимую и, так сказать, портативную часть запасов быстро перебросили на правый берег. Остальное же интендантское имущество барон приказал вывезти в западную Монголию — в Улясутай или в другой какой-нибудь пункт, в зависимости от обстановки. Барон предвидел опасности, с которыми придется столкнуться г. г. интендантам сразу же, как только они оторвутся от боевых частей дивизии, но с другой стороны — куда же прикажете деваться? Выбора не было.

На Селенге барон расформировал свой штаб, состоявший из войскового старшины Львова и адъютанта есаула Макеева. Вновь назначенный начальник штаба полковник Кастерин не без юмора передавал некоторые детали, связанные со вступлением в новую должность. Так, например, получив словесное распоряжение начальника дивизии — приступить к исполнению обязанностей, он доложил о своей полной неосведомленности в штабной работе, к которой он, к тому же, не чувствовал ни малейшего призвания. На эти доводы барон с живостью возразил, что именно по этой причине Кастерин и должен считать себя самым подходящим начальником штаба, так как и он в свою очередь не терпит настоящих штабных офицеров.

Кастерину ничего не оставалось, как только поблагодарить барона за честь. Полковник взял затем смелость испросить инструкций хотя бы на первое время, но барон отмахнулся рукой и только отрезал: «Да делайте, что хотите!» На основании этих, весьма общих указаний Кастерин отправился принимать должность от своего предшественника. Не найдя его в палатках штаба дивизии, обратился к ординарцам, которые с готовностью указали деревья, где сидели арестованные Львов и Макеев. От имени начальника дивизии Кастерин освободил их от наказания, а затем стал расспрашивать о том, что у них здесь делается и в чем состоят обязанности начальника штаба при бароне. В ответ па эти слова войсковой старшина Львов с мрачным видом снял фуражку и, показывая голову, сказал: «Вот что у нас делается…» После столь убедительной аргументации Кастерин ни о чем уже больше не допытывался, но в дальнейшем, являясь к барону, прятал, по его словам, в левый рукав маленький «Маузер».

12—15 июля в верхнем и среднем течении Селенги пролились сильные дожди. Река вздулась и вышла из берегов. Временный мост, не рассчитанный на бурное повышение уровня рек, был смыт и унесен течением с легкостью соломинки. Переправа строевых частей через реку не вызывала осложнений, потому что барон основательно вытренировал своих солдат в плавании, не только рядом с лошадью, а также — и сидя в седле. Он выдавал крупную денежную награду, если всадник при этом не замочит седельной подушки. Интендантское же имущество после разрушения моста перевозилось на батах (монгольские челноки) без каких бы то ни было затруднений.

Но вот с быками пришлось основательно повозиться, прежде чем удалось перегнать их на левый берег, потому что они упорно не желали плыть, невзирая на усиленные к тому побуждения со стороны нескольких десятков погонщиков. Надлежало же во что бы то ни стало переплавить через Селенгу несколько сотен быков, и барон очень был озабочен этим вопросом, потому что мясо рогатого скота являлось единственным предметом питания дивизии. Первое служебное поручение нового начальника штаба дивизии заключалось в руководстве переправой животных. Мрачно взирал он на открывавшуюся перед ним картину: на могучую реку, зажатую лесистыми сопками, дым костров и суетливую толпу копошащихся в воде, дико орущих людей. Вероятно, полковнику не по душе пришлась роль погонщика скота. Может быть, по этой причине за весь первый день перетащено было на другую сторону лишь два-три десятка из всего гурта. К общему удовольствию — и барона, и его наштадива, и измученных продрогших пастухов — к месту переправы 16 июля подошел ротмистр Забиякин.

Со своей сотней он ходил «на уртонских» догонять коменданта Ван-хурэ, капитана Толстова, чтобы забрать 2 орудия, оставленные там бароном. Забиякин догнал Толстова на втором уртоне за хурэ Дзаин-гэгэна (Дзаин-шаби) и вовремя доставил обе пушки. Посылая ротмистра в эту экспедицию, барон пояснил, что Забиякин должен рассчитать свое возвращение таким образом, чтобы прибыть обратно не позднее вечера 16 июля; если он не попадал в Ергин к указанному сроку, то должен был уходить с Толстовым на запад.

Барон приказал этому энергичному офицеру заняться быками, что и было выполнено за одну ночь. Утром 17 июля весь гурт пасся уже на левом берегу.

Теперь все было готово для похода. Дивизия имела 4 полка (22 сотни), отдельный дивизион хорунжего Шеломенцева-Бишерельту-гуна (3 сотни), 40 тяжелых пулеметов (в строю), разбитых на 4 команды и артиллерийский дивизион из 8 орудий конно-горного типа (непригодные к горным дорогам французские пушки и снаряды к ним взорвали).

Из вышеприведенного приказания, данного ротмистру Забиякину, можно сделать вывод, что барон наметил выступление в поход на 17 июля. У барона имелись сведения, что красные вливались в Монголию по тракту Кяхта-Урга. На левом же берегу Селенги конные красноармейские части в продолжение последней недели 10–17 июля ежедневно беспокоили нашу сотню, стоявшую в заставе на Баян-голе, у Сухаревской заимки (пасхальная стоянка генерала Резухина). От лагеря дивизии до Баян-гола насчитывалось около 20 верст.

Барон много гадал в тот период своей жизни; и это казалось вполне естественным, если принять во внимание, что он не начинал никакого, даже незначительного, дела, не справившись предварительно через гадальщика об успешности будущего предприятия. Тем более, конечно, внимания он должен был уделять гаданиям, приступая после троицкосавского разгрома к новым боевым операциям.

16 июля барон вызвал к себе начальника штаба и приказал ему подготовиться к походу. На вопрос полковника Кастерина о том, в каком направлении и на какое расстояние намечается поход, барон пояснил, что идет верст на пятьсот. Для определения же направления он вывел полковника из палатки и показывая рукой вдаль спросил: «Видите это дерево? Теперь возьмите от него налево два пальца. Пойдем по этому направлению».

По рассказу наштадива, он тотчас же сориентировался по карте и убедился, что на этом направлении дорог не имеется. По недостатку опытности в обращении с бароном, Кастерин с картой в руках отправился к нему и доложил о встретившимся затруднении. Унгерн бегло взглянул на карту. «Как нет дорог», — воскликнул он — «а это что? Видите — вот же дорога!» — «Это — тальвег, Ваше Превосходительство» (водораздельная линия), пытался возразить начальник штаба. «Вот и отлично», — закончил беседу барон — «мы пойдем по тальвегу». Может быть, барон желал подчеркнуть, что его дивизия пройдет повсюду, даже там, где нет никаких путей… Но полковник Кастерин, передавший приведенный разговор, искренне был убежден в том, что барон слабо читал карты, да и не любил сообразовываться с их показаниями.

Действительно, даже и в отношении карт Унгерн был большим оригиналом. Он постоянно держал в кармане своего тарлыка свернутую рулоном полосу, вырезанную, вероятно, из карты Российской империи. На этой «походной» карте барон в любой момент мог легко отыскать и Владивосток, и Москву, и Варшаву, и все крупные промежуточные города. При грандиозности планов барона ему неудобно было пользоваться картами иного, более крупного масштаба. Полковник Кастерин вскоре якобы выяснил, почему барон избрал такое направление (на два пальца от дерева) — так указано было гадальщиком. Впоследствии начальник штаба, по его словам, в сношениях с гадальщиком прибегал к системе выдачи «авансов», чтобы гадания не слишком расходились с боевыми интересами дивизии.

К тому же периоду настороженного сидения на берегах реки Селенги относиться рассказ ученого агронома В. К. Рериха, в котором освещается обстановка, сложившаяся в те дни в Монголии. В. К. Рерих покинул Ургу, как можно полагать, 6 июля по новому стилю. Утром 8 июля он был в дацане на реке Орхоне, где барон Унгерн назначил ему свидание. Но барона уже не оказалось в том пункте. Он ушел на реку Селенгу, оставив Рериху письменное приказание вывезти в новую базу интендантские грузы, все денежные средства, а также пригнать 1200 быков и 2000 лошадей. В записке барон указал идти вместе с дивизионом сотника Нечаева и соблюдать на походе осторожность «так как дорога пересекается красными».

Рерих привез на Селенгу 22 ящика билонного серебра, несколько ящиков банковского и ямбового серебра и 1 ящик с китайскими бумажными долларами. Барон имел встревоженный вид. Он приказал Рериху выспаться с тем, чтобы утром следующего дня скакать в Ургу, так как требовалось эвакуировать на запад интендантство и лазарет, а также уничтожить радиостанцию. «Если будете нажимать, успеете придти в Ургу до красных», — пояснил Роман Федорович. В тот же день Рерих получил от барона два пакета, первый из которых он должен вскрыть в Урге, а второй — вручить есаулу Жамболон-вану. Получил он также и зару, то есть предписание на монгольском языке, за печатью Богдо о том, что монголы обязаны оказывать подателю сего свое полное содействие, предоставлять лошадей и давать пропитание. Утром 13 июля Рерих выехал «ургой» (по табунам) в сопровождении вестового и монгола-ламы.

«Нажимал» он по семь уртонов в день, то есть скакал по двести с лишним верст, несмотря на то, что все броды и средства переправы через значительные реки уже были под контролем красных. За рекой Орхоном наши всадники наткнулись на колонну тысячи и в три красноармейцев, посаженных на коней. Они двигались из Троицкосавска в Ургу по старому тракту. Желая выиграть двое суток у встреченной им советской пехотной бригады, Рерих приказал проводнику вечером быть на уртоне Аргал, расположенном в 25–30 верстах к северу от Урги. Но улач (ямщик-проводник) умышленно уклонился к западу, объяснив впоследствии, что в тот вечер на уртоне Аргал стояли красные. Он привел Рериха к унгерновскому мосту на реке Толе — также, как оказалось, занятому противником.

Рерих ночевал в двух верстах от моста, в одной юрте со знакомым монгольским чиновником, который был командирован новой властью из Урги в Дзаин-шаби, к учителю Богдо. Этот чиновник сообщил Рериху о занятии города красными. О Богдо-гэгэне же он с грустью поведал, что старец на словах и на деле придерживается прежней политики непротивления злу.

Перед В. К. Рерихом таким образом захлопнулась дверь в Ургу. Он должен был или пробираться на восток, в Маньчжурию, или же возвращаться на Селенгу к барону. И он выбрал последнее. На р. Орхон, близ Ван-хурэ он встретился с комиссаром-бурятом и благополучно разъехался. Рерих прискакал к барону в ночь с 18 на 19 июля и тотчас же явился к нему. «Дедушка» крепко спал. Пришлось потрясти его за плечо. «Кто здесь?», — спросил он. «Я, Рерих». При этих словах барон вскочил, и вычеркнув спичку, внимательно всмотрелся в лицо визитера. «Это Вы? На самом деле Вы? Живой? А не Ваш дух?», — расспрашивал Унгерн, потому что едва ли рассчитывал увидеть Рериха живым и невредимым.

Глава XXIII

В ночь на 19 июля генерал Резухин выступил из лагеря вниз по Селенге, вдоль левого ее берега с 1-м, 2-м и 3-м полками, 30 пулеметами и всей артиллерией. К тому времени барон уже знал, что красноармейская пехота на этом направлении находиться в двух переходах от нас. Начальник дивизии задержался у Ергина с 4-м полком. На правом, покинутом строевыми частями берегу интендантские чиновники, совершенно готовые к выступлению, с понятным нетерпением ожидали последних распоряжений. Генерал Резухин решил дать встречный бой на отличной пасхальной позиции.

Около 9 часов 19 июля красноармейцы открыли огонь по нашим заставам и густыми цепями повалили вслед за отходившим охранением. Через полчаса после первого выстрела завязался горячий бой по всему фронту, то есть от скалистых гор до берега реки. На правом фланге, у реки, в лесу залег 1-й полк Парыгина. В центре разместилась артиллерия и пулеметные части. Левый фланг оборонял 2-й полк Хоботова. 3-й полк Янкова получил задачу охранять Баянгольскую падь и левый фланг позиции от обхода со стороны скалистых сопок. В первые часы боя красноармейцы вели наступление на участке 1-го полка. Мелкий лес и кустарники, разросшиеся у реки, позволили противнику подойти на 500 шагов к стрелковым цепям китайского дивизиона, но все дальнейшие атаки разбились о прекрасную позицию 1-го полка, и к полудню бой на правом фланге стал затихать. Около 14 часов красные ввели сильные резервы, вероятно, еще один, уже третий полк своей бригады[37], и принялись громить позицию левого фланга из 8 полевых орудий и одной гаубицы[38]. По счастью, красные не умели в ту пору хорошо стрелять шрапнельными снарядами. Очевидно, батареями у них командовали прежние унтер-офицеры, которые вели огонь меткий, но недостаточно грамотный.

В продолжение нескольких часов командная сопка, занятая одним из дивизионов 2-го полка, плавала в облаках черного дыма от бризантных снарядов, с грохотом рвавшихся среди камней. Под прикрытием артиллерийского огня, противник стал накапливаться против 2-го полка и затем продвигаться вперед с тем, чтобы вечером нанести нам сокрушительный удар.

Положение приняло здесь угрожающий характер: цепи красноармейцев окопались на дистанции прямого выстрела, а их артиллерия, разделенная на две батареи, безостановочно била и по нашей позиции, и по коноводам. По временам, правда, наблюдались довольно эффективные попадания гранат, но все же следует признать, что шрапнельный огонь был бы действительнее. В то же самое время наши горные пушечки, дававшие при почти беззвучном разрыве шрапнелей лишь легкое белое облачко, производили чувствительные опустошения в цепях противника. Часам к девятнадцати бой достиг степени высшего напряжения. Чувствовалось, что красные вот — вот бросятся вперед, в атаку, которую нам уже не отбить.

Но тут внезапно, как «Deus ex machina» греческой трагедии, появился на сцене барон. Он залетел на командную сопку, мгновенно оценил положение и поскакал по гребню гор вдоль всей позиции, по направлению к реке, на свой правый фланг. Темнело. «Ну, Корнелий Иванович, выручай!», — приказал барон командиру 1 — го полка — «Переходи в наступление». Через самый короткий промежуток времени этот полк, под предводительством барона и Парыгина, энергично ударил по левому флангу красной бригады, сбил стоявшую против него часть и погнал к перевалу Улин-даба. Хороша была и сама по себе мысль барона о контрударе, да и проведена она блестяще. В то время наш левый фланг переживал весьма тяжелые минуты. Под покровом сгустившейся темноты красные ворвались в падь, лежащую между позицией 2-го полка и скалистыми сопками. Они легко сбили монгольский дивизион, стоявший на левом фланге полка, и дорвались до коноводов. Лошади, подгоняемые криками бегущих вслед за ними перепуганных монголов, мчались вниз по баянгольской пади, создавая беспорядок среди сосредоточенных тут же, непосредственно за позициями, повозок артиллерийского парка, а также и полковых вьючных обозов, топча разложенных на земле раненых.

В тот критический момент генерал Резухин находился на круглой командной сопке. Возле него, в десяти шагах, лежала цепочка ординарцев штаба дивизии и стреляла в ту сторону, где еще недавно размещались цепи левого фланга 2-го полка, но откуда теперь гремели залпы красноармейцев. В двухстах шагах ниже генерала, за сопкой, укрывался единственный резерв — 5-я оренбуржско-забайкальская сотня. Генерал вызвал резерв и приказал командиру сотни, подъесаулу Слюсу: «В атаку, скорей, скорей!»… «Куда прикажете направить сотню?», — спросил Слюс. «Вот туда», — Резухин сделал жест рукой в том направлении, куда стреляли ординарцы.

«Скорей! На конях!», — добавил он вслед, но тут же переменил первоначальное решение и приказал наступать в пешем строю.

Когда эта сотня спускалась с сопки, ей прежде, чем дорваться до противника, следовало проскочить узенький перешеек. Нелегкая это была задача! Если пригнуться к земле, то можно было рассмотреть, что на противоположной стороне стояла шеренга красных и безостановочно стреляла в нашу сторону. Казаки замялись: ступят несколько шагов и опять назад. Появились убитые и раненые. Первым упал капитан Веселовский. Один из сраженных наповал тяжело покатился по склону…

Командиру сотни не оставалось иного выхода, как гнать людей ташуром. «Вперед, вперед!», — кричал он, перебегая от одного к другому. Когда казаки проскочили через перешеек, противник побежал, 5-я сотня спустилась с сопки и последовала за красноармейцами, не позволяя им остановиться. Генерал поддержал порыв 5-й сотни спешно собранными полковником Островским несколькими сотнями 2—го полка. Тогда создалась возможность перейти в наступление уже по всему фронту. К тому времени барон на нашем правом фланге оттеснил противника версты на три и захватил батарею из четырех полевых орудий.

Красные отошли за перевал Улин-даба и увели с собой вторую свою батарею. Захваченные пушки барон приказал привезти в негодное для стрельбы состояние и бросить на месте, потому что он не имел никакого желания возиться с громоздкими полевыми орудиями. Около 1 часу 20 июля бой затих. Барон подсчитал, что бригада генерала Резухина потеряла не менее 80 человек убитыми и свыше ста ранеными, и отказался от мысли пробиваться вдоль левого берега р. Селенги, несмотря на то, что так было указано гадальщиком.

1-й, 2-й и 3-й полки снялись с позиции и пошли назад, вверх по р. Селенге. С ними ушла артиллерия и обоз. На баянгольской позиции расположился 4-й конный полк, которому барон дал задачу задержать противника на сутки. Разбитая накануне красноармейская бригада лишь поздно утром 20 июля появилась на перевале Улин-даба и осторожно вновь пошла в наступление. Войсковой старшина Марков не мог обороняться против трех полков пехоты, да, к тому же, его нервировало то обстоятельство, что на противоположном берегу Селенги показались крупные конные части противника. Он начал отходить во второй половине дня, задерживаясь на всех перевалах, чтобы выиграть время до наступления ночи. Выполнив задачу, Марков пошел на присоединение к дивизии, успевший за сутки отскочить верст на 50 от места боя.

Глава XXIV

После полудня 21 июля 4-й полк догнал дивизию. Усталые, голодные, с не погасшими еще возбуждением в глазах вновь прибывшие делились впечатлениями последних арьергардных боев. Невольно сжалось сердце, когда они сообщили о появлении красной конницы на правом берегу реки, в тревоге за судьбу раненых, переправленных накануне на тот берег в дивизионных обоз. Этот обоз снялся с места лишь вечером 20 июля и, таким образом, находился в полупереходе от красных. Предпринимая партизанский налет на Забайкалье, барон не мог обременять себя длинным транспортом раненых. Он приказал погрузить их на подводы и везти вместе с интендантством в сторону Улясутая. В той обстановке для раненых барон сделал все, что только было возможно: положил их в удобные, приспособленные повозки и поручил надзору двух фельдшеров, снабженных перевязочными материалами и медикаментами. Недели через три к дивизии присоединились два казака, которые входили в ту группу эвакуированных раненых. Они сообщили, что 23 или 24 июля весь унгерновский обоз был захвачен отрядом Щетинкина. Из их слов следовало, что все унгерновцы погибли под шашками озлобленных партизан и лишь только они одни спаслись, потому что им удалось отползти в сторону и спрятаться в высокой траве.

Вечером 21 июля Азиатская конная дивизия круто свернула от реки Селенги на север. Барон направил свои части вверх по реке Шабур-голу (левый приток реки Селенги). Ушли полки. Скрылась длинная вереница обоза. С железным тарахтением укатили пушки. Замолкли шумы. Там, где недавно кипела лагерная суета, сидел одинокий человек в засаленном тарлыке. Подле него паслась стреноженная лошадь. Медленными затяжками тянул он свою неизменную трубку, время от времени привычными пальцами доставая из догоравшего костра уголек, сверкающий злым, красным блеском.

Барон задумчив. Сегодня еще у него имелся выбор — или уходить в знакомую и не вполне еще чуждую Монголию, или же прыгнуть через каменные барьеры в Забайкалье. И он принял второе решение несмотря на то, что этим шагом навсегда захлопывалась страница его монгольской великодержавности. Не угнетало ли в тот день по-особенному сильно его гордое одиночество? Или, кто знает, не вставало ли в памяти с новой яркостью предсказание ургинской цыганки, определившей гибель через 100 дней после выхода из Урги и, может быть, сердце его впервые заговорило о том, что приходиться бросить все, ничего, в сущности не сделав…

Солнце закатилось за круглую, зеленую сопку, широко сидящую на противоположном берегу Шабур-гола, когда подошла сотня остававшаяся в заставе, и барон очнулся от тягостных раздумий. Не спеша он подтянул подпруги, снял путы с ног своей лошади; коротким движением вскочил в седло и поскакал вслед за дивизией.

Исчезли из памяти действующие лица и детали событий, но фон, на котором они развертывались, природа, ее краски— они сохранятся до конца дней… Темный-темный надвинулся вечер. Мохнатые звезды щедро рассыпались по совершенно черному небу. Угадывались нависшие со всех сторон горы. Казалось, что замаскированные великаны, склонившись над тропинкой, рассматривали дерзких пришельцев пустыми, немигающими глазами; это ощущение вызывало безотчетную тревогу. Неожиданно из темноты выросла предо мной фигура. Последовал обычный взаимно недоверчивый опрос. — Кто едет? — Кто спрашивает? — Это был милейший штаб — ротмистр Исаак, вышедший с дивизионом в заставу.

За поворотом открылись огни, сотни кучками разбросанных точек — знакомая до мелочей, но всегда желанная картина бивака. В тумане раннего утра 22 июля покинули мы приютившую нас на несколько часов падь Ихэ-Ацан с тем, чтобы взять вправо от р. Шабур-гола и начать подниматься на Модонкульский голец.

Характер всех гольцов, как пограничных, так и южнобайкальских, приблизительно, один и тот же: нижний пояс покрыт хвойным, по преимуществу сосновым лесом. Выше сосна сменяется лиственницей, а местность принимает вид заболоченной, трудно проходимой тайги. Отдельные вершины Модонкульского гольца достигают высоты 1000–1100 саженей. И часто, даже в начале июля месяца, сверкают полосами свежевыпавшего снега. Перед тем, как преодолеть последний подъем, барон дал коням отдых в пади Ихэ-Шаран. Дивизия лентой разлеглась по пригорочку, вдоль тропы, которая с утра вилась по самому обрезу правого склона пади. Выше бивака дорога исчезла. Дальше шла лишь тропинка, которая широкой дугой переходила на левую сторону болотистой пади и упиралась в густозеленую отвесную стену.

У барона обедал гость, бывший лейтенант германской службы Гижицкий. Во время моего доклада он лежал в подчеркнуто непринужденной позе, что совершенно не вязалось с нашими представлениями о военной дисциплине и невольно наталкивало на обидные размышления.

С места последнего ночлега барон выслал вперед дивизион с топорами и пилами для того, чтобы проложить дорогу через перевал. Подъем был исключительно тяжел. Местами лошади с трудом карабкались вслед за всадниками, тянувшими их на поводу по той промоине, которая лишь отдаленно походила на дорогу. Хотя пушки и все повозки пришлось поднимать на руках, все же та часть пути была несравненно легче, чем спуск с перевала по заболоченным падям верхнего течения реки Желтуры. За перевалом работа кипела. В лихорадочном темпе устилались гати через пади и распадки и одновременно прокладывались обходные дороги по склонам сопок для того, чтобы дивизия не утратила сообщенного ей бароном темпа движения, из-за случайной задержки в одном каком-нибудь пункте. Строго говоря, в том районе не было дорог, даже для вьючных повозок, да едва ли кому-нибудь и требовалось проезжать теми тропинками, кроме сравнительно редких охотников за пантами или, может быть, контрабандистов.

Наверху, в затененных местах глыбился никогда не растаивающий лед; откуда-то несло пронизывающей сыростью. С вершины перевала можно было любоваться темно — зелеными, фиолетовыми и желтыми горами, рядами отступавшими на юго-запад, по направлению могучего Хангая, и вдали сливавшимися с сероватой синевой горизонта. Точно океан, разволнованный Унгерном, представлялась отсюда Монголия с ее грядами горных цепей, уходящих далеко за горизонт.

По северному склону Модонкульского хребта осторожно и вразброд поползли вниз невысокие кедры и лиственницы. В полугоре они столкнулись с первыми робкими сосенками и березками и, быстро с ними перемешались, сплелись в один таежный клубок. Снизу доносился смутный гул, временами поднимавшийся до степени болезненного стона. По этим звукам можно было догадаться о многих трудностях, с которыми преодолевался спуск к Желтуре. Путник, который проехал бы теми же падями после прохода по ним дивизии, невольно задумался бы над тем, каким способом протащены здесь пушки и весь обоз.

Разгадка этого недоумения последовала бы на первом же биваке в Желтуринской пади, где у костров делились впечатлениями о том, как барон «подбадривал» застрявших в грязи. В рассказах не слышалось ни обиды, ни озлобления. Скорее, можно было уловить в них оттенок восхищения перед исключительной энергией барона и, может быть, легкую иронию над собой по поводу чрезвычайных усилий, сделанных из страха перед бароновским ташуром.

Красноармейцы не смогли пройти по нашим следам. По данным разведки, какая-то воинская часть (не из бригады ли Щетинкина?), преследовавшая нас с одним орудием и легким обозом, застряла в тех падях на неделю и пережила несколько неприятных дней из-за того, что у нее не хватило продовольствия.

Дивизия ночевала на левом берегу реки Желтуры, у подошвы Большого Цежинского гольца. Утром 23 июля мы двигались вдоль р. Желтуры в направлении на северо-восток, пока не подошли к тому ее левому притоку, из вершины которого можно было перевалить к истоку речки Цежей (правый приток реки Джиды, впадающей у одноименного поселка 1-го военного отдела Забайкальского казачьего войска). После четырехчасового отхода, в 15 часов дивизия начала подниматься в Большой голец. По главному гребню этой горной цепи проходит русская граница. Барон накануне выслал сильную разведку в направлении станицы и только лишь перед самым выступлением с этого бивака получил донесение начальника разведывательного отряда о том, что наш прорыв через гольцы явится полным сюрпризом для красного командования. Красные, видимо, искали нас где-то в другом месте, потому что даже воздушная разведка дня на три — четыре выпустила нас из-под наблюдения.

Война и революция ослабили в русском народе прежнее уважение к государственным границам. Но, в данном случае, все же можно было заметить по разным признакам непривычно серьезное отношение к переходу родного рубежа. Выявлялось оно также и в повышенной потребности к гаданиям о своей судьбе.

Особенным и вполне заслуженным успехом пользовалась в дивизии ворожба молодого гэгэна — «Гэгэчина», как мы называли его, являвшегося представителем Богдо при особе барона Унгерна. Гэгэчин гадал быстро и уверенно и, как ни странно, достаточно правдоподобно. Он брал в руку несколько монет или просто камешков, глубокомысленно, а, может, и молитвенно подносил их к своему лбу, затем дул на них и быстро выбрасывал из горсти на землю. Основываясь на известных ему «знаках», он, глядя на расположение выброшенных предметов, давал ответы на любой животрепещущий вопрос: будет ли вопрошающий человек убит или же останется невредимым, увидится ли с семьей и т. д. В ответах Гэгэчина, даже при слабом знакомстве с языком, улавливались различные оттенки. Одному, например, лицу он давал ясный и твердый благоприятный ответ, другому отвечал уклончивой общей фразой, а третьему говорил приблизительно следующее: «Тебе будет не хорошо, но ты не бойся». По-видимому, гадальщик склонен был облекать в вежливую форму дурные предсказания.

Русскую границу перешли в 20-м часу. Закатное солнце осталось за перевалом, улыбнувшись последний раз золотыми бликами на стволах могучего кедровника. На нашем теперь уже северном склоне сгустились вечерние тени. Размытая дождевыми потоками лесная дорога толчками и извивами быстро сбежала с круч и привела к первым на русской стороне двум домикам. Здесь недавно еще стоял пост пограничной стражи, а теперь в оцепенелой тишине чувствовался холод смерти.

Прошли еще верст пять, и остановились для ночлега. От этого пункта насчитывалось не более 20 верст до первого крупного казачьего поселения, п. Цежей Цакирской станицы.

Глава XXV

Унгерн нагрянул столь неожиданно для коммунистов, что районный комиссар пограничной охраны не успел скрыться. Теперь он лежал на залитой лунным светом полянке, молодой, круглолиций, в свеженькой светло-серой гимнастерке — френче.

Вечер 23 июля в смысле преобладающих настроений сильно разнился от полуденной поры. Тогда, перед границей ощущалось повышенно-серьезное отношение к опасному шагу. Теперь же каждый приобщился к радости — чувствовать себя вновь на русской земле. На лесных полянах весело потрескивали костры. Возле них шла оживленная суетня: варилось мясо, кипятился чай, и все перебивал вкусный запах шашлыка. С сердцем, полным бессознательного счастья, засыпали мы в тот вечер под приветливый шелест забайкальских деревьев, и проснулись по утру с тем же чувством душевного уюта.

24 июля снова, как и накануне, барон сделал короткий переход, верст в пятнадцать-двадцать, а затем объявил дневку. Верстах в 3–5 от поселка дивизия широко раскинулась для отдыха на мягких лужайках, отделенных одна от другой густыми зарослями. День 24 июля был «легкий», по выражению русского человека, то есть пасмурный и не душный. На листве охватывавших нас плотной стеной кустов дрожала капельками влага, оставшаяся от утреннего тумана.

Барон имел вкус к природе, сказывавшийся во всегда удачном выборе для ставки. По царственно возвышающейся над всеми деревьями района гигантской лиственницы не трудно было догадаться, что именно здесь раскинул он свою палатку. Пришли казаки из поселков повидаться с земляками и даже молодые казачки с пестрыми праздничными платками на головах показывали из-за кустов свои любопытные носики. Запахло свежеиспеченным хлебом…

В этот день барон собрал достаточные данные о противнике. Он выяснил, что по станицам и поселкам верхней Джиды стоят лишь небольшие отряды пехоты, не свыше полуроты в каждом отдельном пункте. Более же значительные силы красных размещены ближе к Селенге. О слабости противника в том районе можно сделать вывод из того обстоятельства, что полусотня, посланная вверх по Джиде на 40–45 верст, в станицу Цакирскую, беспрепятственно заняла станицу и захватила там автомобиль Центросоюза. На следующее утро полусотня возвратилась к барону со своим трофеем. К сожалению, автомобиль этот пришлось на другой же день бросить, за отсутствием у нас бензина.

Утро 25 июля было свежее, солнечное, с ясными далями. Переходили реку Джиду против одной из улиц селения, по полуторааршинному броду, и пошли трактом вдоль левого берега, вниз по течению.

Кормили у станицы Атаман — Никольской до 19 часов. По заведенному бароном порядку, в селениях размешались лишь комендантские команды и интендантство. Строевым чинам не разрешалось заходить в дома. Но изредка, под благовидным предлогом, офицеру можно было проникнуть за запретные стены частных жилищ, конечно, с известным риском нарваться на самого «дедушку» — барона.

Один почтенный с виду, бородатый и более, чем скромно одетый офицер разговорился со стариками в станице на военные и казачье — крестьянские темы. После того, как эти казаки почувствовали доверие к своему собеседнику, они изложили любопытный взгляд на Советскую власть. О ней говорили казаки, правда, без энтузиазма, но жаловались лишь на то, что им недостает при этом режиме свободной торговли. С остальными особенностями строя они готовы были тогда мириться. В заключение казаки поинтересовались, для чего мы воюем и что, так сказать, начертано на наших знаменах. Этот, казалось бы, естественный вопрос поставил унгерновского офицера в затруднительное положение. Что должен был он ответить, кроме малоубедительного для населения станицы в тот политический момент — мы воюем против Советской власти и социализма!

Знаю, что некоторые из унгерновцев отделывались на подобные вопросы шуткой, например, такого сорта: «Мы привыкли воевать» или «После германской и гражданской войн мы взяли „разгон“ и вот теперь не можем остановиться». Ввиду того, что у барона отсутствовали лозунги, понятные простому народу, нам трудно было беседовать с казаками и крестьянами; действительно, не отвечать же им популярной лекцией по политической экономии и государственному праву.

Дело в том, что барон вышел на русскую территорию в очень неудачный политический момент. Весной 1921 г. по Сибири и России прокатилась волна крупнейших крестьянских восстаний, на которые власть ответила, с одной стороны, жесточайшим террором, а с другой — декретом о НЭПе. Во второй половине июля месяца перед нашим «визитом» в Забайкалье население знало о переходе к свободной торговле, и временно было удовлетворено этим правительственным мероприятием. При таком положении дела барон, в лучшем случае, мог рассчитывать лишь на прохладное равнодушие широких казачьих масс к его партизанскому налету.

Под утро 26 июля дивизия остановилась вблизи с. Торейского. Переход этот прошел без инцидентов, хотя у барона существовало опасение, что против поселка Нарын-Горохонский нам закроют дорогу два батальона, накануне стоявшие еще там гарнизоном. 26 июля прошли Торейское, Укырчалон и кормили коней до вечера. Отсюда барон повернул на северо-восток; до того же времени он двигался по Джидинскому тракту. Вечером выступили в том же северо-восточном направлении и шли до 12 часов 27 июля. За этот большой переход мы миновали ряд крупных по масштабу поселений, как-то: Бургалтай, Чемуртовское и Ичеты. Через селения мы проходили с песнями. Пели их лихо, с присвистом, с гиканьем. Но тщетно взывали мы: «Марш вперед, друзья, в поход… К вам бароновцы идут — наливайте чары». Барон все эти дни ехал в авангарде и лично, без участия штаба, руководил операциями головного полка в неизбежных стычках с красными заставами.

27 июля отдыхали до 21 часа, а затем снова двигались всю ночь, не изменяя направления. Часов в 7 утра 28 июля остановились и кормили коней до 12 часов. Теперь мы вошли на так называемый Купеческий тракт, соединяющий Троицкосавск со станцией Мысовой на Кругобайкальской железной дороге, и пошли прямо на север. На рассвете 29 июля Азиатская конная дивизия подходила со стороны Боргойской степи к д. Ново-Дмитриевке, лежащей на речке Иро верстах в четырех от впадения ее в реку Темник. За время с 25 по 29 июля барон сделал около 200 верст и, во исполнение своего основного плана — поднять антикоммунистическое казачье движение, прошел по самому населенному казачьему району. Красноармейские гарнизоны отходили вглубь страны почти без сопротивления. Они отступали в восточном направлении, к реке Селенге, чтобы собраться там в полки и бригады.

После вторжения барона красное командование не могло не встревожиться, что оно не в состоянии воспрепятствовать Унгерну углубиться на сотни верст внутрь страны. Пока разбросанные по поселкам части соберутся в полки, барон Унгерн успеет натворить много неприятностей на Кругобайкальской железной дороге. В частности же, когда определилось движение Азиатской конной дивизии, то красные увидели, что не прикрыта ст. Мысовая со стороны старого Купеческого тракта. Для того, чтобы заткнуть эту щель, ведущую из Монголии прямо на ст. Мысовую, большевики были вынуждены спешно бросить на это направление последний резерв — Иркутский комендантский батальон. На рассвете 29 июля этот батальон подходил к деревне Ново-Дмитриевке с севера в то самое время, как головные сотни унгерновской дивизии вошли в эту деревню с противоположной стороны. Получив от разведки донесение о встречном движении пехотной части, барон выслал вперед 4-й полк, с приказанием занять все полевые укрепления данного района до прихода противника.

В 1920 г., когда на правом берегу Селенги было неопределенное положение, красное командование на левом берегу построило значительное количество полевых укреплений временного типа, с проволочными заграждениями, блиндажами и пулеметными гнездами. Этими укреплениями оно прикрывало все дороги, ведущие к дороге со стороны реки Селенги и монгольской границы.

Горное дефиле у Ново-Дмитриевки было укреплено следующим образом: первая линия проходила южнее деревни, примерно в полуверсте. Здесь были окопы, блиндажи и проч. Вторая и третья линии находились севернее деревни.

Через всю падь, имеющую в том районе около версты в ширину, шли проволочные заграждения, а склоны сопок изрыты были окопами.

Батальон успел занять третью линию окопов с западной стороны пади одной из своих рот. После того, как командир головной сотни, штаб-ротмистр Исаак вошел в соприкосновение с противником, он направился вправо от дороги, к сопке, чтобы обеспечить за собой восточную сторону пади. По близорукости он не заметил, что другая рота красноармейцев бежит к той же сопке, и вел сотню в пешем строю. За этот грубый промах ему тут же крепко влетело от барона. Положение исправил командир следующей сотни штаб-ротмистр Забиякин. Он влетел на сопку в конном строю, опередив Исаака икрасноармейцев. Благодаря этому удачному маневру, красные потеряли возможность затянуть бой. Для ускорения развязки барон приказал поднять на правую сопку одно орудие, чтобы открыть из него огонь вдоль занятых противником окопов.

Две спешенных сотни подхватили пушку и с поразительной легкостью внесли ее на вершину по крутому и безлесному склону. Красноармейцы имели большие потери от шрапнельного огня, направленного им во фланг, и скоро утратили способность сопротивляться.

Бой закончился эффектной конной атакой монгольского дивизиона, бросившегося на противника в лоб, вдоль дороги. Монголы вылетели на пригорок, где лежала одна из сотен 4-го полка. Здесь они попали под ружейный и пулеметный огонь красных и замялись. Тогда наш Гэгэчин выскочил вперед на своем великолепном сером коне, крикнул несколько заклинаний, плюнул в ладонь и этой рукой сделал движение, как бы бросавшее его слюну во врагов. По этому сигналу монголы с боевым кличем лавиной обрушились на красноармейцев. Они прорвали лошадьми проволочные заграждения и доскакали до окопов противника. Тогда красноармейцы бросили винтовки и подняли руки. В этом бою барон взял в плен 100 здоровых красноармейцев и столько же примерно раненых, да захватил 5 исправных пулеметов.

Барон умел пронизывать взглядом. Нелегко было спрятать затаенную мысль от его цепких, холодных глаз. В отношении же разоблачения партийных большевиков, пытавшихся раствориться в беспартийной массе, барон Унгерн обладал особым чутьем, почему всегда лично осматривал пленных. Мобилизованных и беспартийных красноармейцев барон отпускал на свободу. Если кто-либо из бывших врагов обращался с просьбой принять его в качестве добровольца, барон не всегда удовлетворял такие ходатайства — одних принимал, а другим отказывал.

Любопытная подробность: с Иркутским комендантским батальоном шел артиллерийский дивизион, из 8— ми полевых орудий. Пушки, конечно, запоздали к началу боя, потому что по горной дороге они не могли поспевать за пехотой. Когда же артиллеристы услыхали стрельбу, то вместо того, чтобы бросится на помощь своим товарищам, они повернули назад и без передышки нахлестывали коней до самого Байкала.

После этого боя открылась дорога на Мысовую, до которой насчитывалось 50–60 верст от деревни Ново-Дмитриевки. Это направление могло привлечь внимание барона по тем соображениям, что ему теперь представилась возможность выйти на Кругобайкальскую железную дорогу, чтобы разрушить несколько тоннелей и этим способом перервать единственную советскую коммуникацию, ведущую в Забайкалье. Свободен также был и проход по реке Темнику, выводящий к Гусиному озеру, а оттуда — и на Верхнеудинский тракт и дальше, к Татауровскому мосту.

Барон избрал второе направление, что было совершенно правильно. Генерал Унгерн учитывал, что в район Мысовой легко зайти, но трудно оттуда выбраться. По причине особых географических условий, с Кругобайкальской железной дороги его едва ли выпустят назад. Он, во всяком случае, не желал облегчать задачу для своих врагов. И второе — в том горном, безлюдном краю он не может рассчитывать ни на антисоветские восстания, ни на прилив добровольцев. Возле же Гусиного озера, думалось барону, пойдут казачьи станицы и, как знать, не поднимутся ли они по его призыву против поработителей?

На основании этих соображений Унгерн отказался от очень соблазнительного для убежденного партизана акта — разрушения такой важной в стратегическом отношении железной дороги, как Кругобайкальская. Некоторую также роль в разрешении вопроса в пользу движения на Верхнеудинск сыграло желание барона согласовать свои действия с атаманом Семеновым, ведущим, по слухам, наступление на Забайкальской железной дороге со стороны могущественной державы. В сундуке штабной повозки он тщательно хранил какие-то письмена, начертанные непонятными нам иероглифами. Барон придавал исключительное значение тем документам, о чем не раз говорил разным лицам[39].

Выступление Иркутского комендантского батальона в роли боевой части говорило за то, что красное командование выбросило уже на борьбу с бароном Унгерном все наличные силы. Из опроса пленных и показаний местных жителей было установлено, что для уничтожения дивизии барона и намеченной оккупации Монголии между Байкалом, рекой Селенгой и монгольской границей сосредоточено две пехотные дивизии (18 полков), 18 эскадронов дивизионной конницы при 50 полевых орудиях. Кроме того, по Монголии, тяготеющей к Урге и Ван-хурэ, гуляла уже бригада Щетинкина из трех родов оружия и 3-го полка Кубанской кавалерийской дивизии. Вторая бригада Кубанской дивизии высаживалась в те дни (конец июля 1921 г.) на станции Верхнеудинск.

Автор оговаривается, что он не имел возможности проверить данные о силах противника по советским источникам. По нашим сведениям, к 29 июля ниже г. Новоселенгинска, по р. Селенге и по нижнему течению р. Джиды красные сосредоточили два кулака, каждый из 3 полков пехоты. Слыхали мы также, что несколько не столь значительных отрядов, с артиллерией и пулеметами, якобы, посланы уже по всем направлениям, чтобы закрыть барону путь отступления в Монголию. Следует воздать должное искусству барона в том, что он сумел с честью выйти из этого весьма сложного положения.

Глава XXVI

В четыре часа утра 30 июля унгерновского дивизия снялась с лагеря и длинной лентой начала втягиваться в ущелье, пробитое рекой Темником в горах Хамбинского хребта. От д. Ново-Дмитриевки до Гусиноозерского дацана насчитывается около 50 верст. Из того числа не менее 30 верст приходится следовать вдоль р. Темника. Первый привал барон сделал в 12–18 верстах от Ново-Дмитриевки, у каких-то бурятских домиков, с целью дождаться присоединения дивизиона 3-го полка, ходившего в погоню за убежавшим на север артиллерийским дивизионом красных. Сотни возвратились кратчайшим путем, через горы. Они неожиданно появились над нашими головами, за рекой, и картинно сползли в долину по почти отвесному склону. Под вечер 30 июля перешли реку и ночевали на левом берегу, неподалеку от брода, в 16–17 верстах от дацана, на уютных лужайках, прекрасно укрытых со всех сторон горами и кустарниками. От места ночлега недалеко уже было до выхода на простор Гусиноозерской впадины.

К утру 31 июля барон имел исчерпывающие сведения о противнике: в дацане квартировал батальон с двумя орудиями, прибывший туда накануне из г. Новоселенгинска. Два батальона того же полка 30 июля стояли еще в городе. На юг от озера, ни в Селенгинской Думе, ни в д. Билютай — красноармейцев не было. В 6 часов дивизия выступила в дальнейший поход. Утро предвещало пасмурный день. Плотный туман долго не расходился в пади. Когда же тепловые излучения оттолкнули его из низин, он поднялся к вершинам гор и прочно зацепился за них. В начале восьмого часа лента дивизии вынырнула из теснин р. Темника и поползла на север. Обогнув круглую концевую сопку, стоящую в юго-восточном углу Хамбинских гор, мы перевалили затем два увальчика и остановились на покатом склоне. Отсюда открылась широкая долина, простирающаяся до самого горизонта, заполненная посередине мутно поблескивающим стеклом.

Это было Гусиное озеро, приобретшее зимой 1920 г. грустную известность в связи с предательским нападением чахар на своего начальника дивизии, генерала Левицкого, и избиением всех офицеров отряда. Северный берег тонул в туманной дымке. До него было, вероятно, верст тридцать (озеро имеет 24 версты в длину и 10 верст в ширину). Возле берега, в ближайшем к нам юго-западном углу озера тускло желтели позолоченные крыши кумирен, вокруг которых группировались бревенчатые домики монастырского поселка.

Барон Унгерн прежде всего принял меры к тому, чтобы красноармейцы не убежали вдоль западного берега озера. С этой целью он приказал командиру 2-го полка, шедшего головным, быстро занять увал, господствующий над дацаном с севера. Во время атаки 1-й полк держал направление на юго-западную окраину поселка, где сосредоточены главные средства обороны — стояли пушки и большая часть пулеметов. 3-й полк занял высоту 280, оттуда он обстреливал южный край поселка и все пространство, лежащее между высотой и берегом озера. 4-й полк в бою не участвовал.

Красные открыли артиллерийский огонь по дивизионной колонне еще до того момента, когда 1-й и 3-й полки отделились от нее. В ответ на это 2-й полк двинулся на дацан в конном и пешем строю. С севера, вдоль берега озера, 5-я сотня подъесаула Слюса и с запада 2-я сотня подъесаула Куща пошли в конном строю. Сотня Куща, правда, была отбита ружейным и пулеметным огнем красных, стрелявших из-за заборов. Все же она блестяще выполнила задачу привлечения на себя внимания противника, так как благодаря этому маневру сотня Слюса проскочила в поселок со стороны озера. После нескольких достаточно острых боевых схваток в улицах дацана, Слюс дорвался до пушек и захватил их со всей прислугой, не успевшей отскочить от орудий. Почти одновременно с 5-й сотней к дацану прибежал спешенный дивизион 1-го полка.

Красноармейцы побросали тогда пулеметы. Они высыпали на южную окраину поселка и там остановились в нерешительности. Небольшая группа, человек сорок, побежала на восток по болоту, у самой воды. Один из беглецов неуклюже скакал на тяжелом, но сильном коне. Никто из чинов 1-го полка не мог преследовать бегущих, потому что все внимание их было поглощено теми 250–300 красноармейцами, которые то бросали винтовки, то вновь схватывались за них. Спешенные всадники 1-го полка прекратили огонь и в ожидании, что красные начнут сдаваться, медленным шагом подходили к ним.

В этот, всегда очень ответственный момент боя один из татар неосмотрительно крикнул своему командиру сотни: «Господин поручик, у нас нет патрон!»… Красноармейцы услыхали ту фразу и в отчаянной последней надежде открыли огонь в упор по подошедшему к ним дивизиону. Тут было убито и ранено около 30 наших бойцов, в частности, и тот «господин поручик», которого так опрометчиво окликнул всадник — татарин. По счастью, одна из сотен 1-го полка подходила в конном строю. Полковник Парыгин лично бросился с этой сотней на красных и принудил их к сдаче. Командир 3-го полка, войсковой старшина Янков, вызвал сильный гнев барона тем, что выпустил из дацана весь комсостав и политических комиссаров (бежавших через болото). Янков был тотчас же смещен на должность старшего офицера 1-го полка, а на его место назначен есаул Очиров. Этот скромный казак-бурят, неграмотный по-русски, счастливо сочетал в себе блестящее мужество с поразительной для того времени душевной кротостью.

Красноармейцы потеряли в бою 100 человек убитыми и столько же ранеными. Нами захвачены 2 пешегорных орудия трехдюймового калибра со снарядами, 6 пулеметов, канцелярия и денежный ящик. Раненые из пленных, получившие перевязку совместными усилиями нашего и красного медицинского персонала, были сданы на попечение последнего. Здоровым же Унгерн приказал возвратиться в дацан. Не вернулись туда лишь 24 коммуниста. Барон снабдил красноармейцев продовольствием на три дня и отошел на отдых в урочище Тамчи, где были разбросаны группочками маленькие бурятские домики и сенные сараи. Многие из пленных обращались к барону с просьбой о принятии их добровольцами в дивизию, но «дедушка» отказывал всем в самой категорической форме. Он полагал, что имел уже достаточное количество рядов в русских сотнях и, с другой стороны, справедливо опасался разжижать дивизию большим количеством не вполне понятных и малонадежных людей (справедливость требует пояснить, что все вступившие в ряды дивизии бывшие красноармейцы служили барону верой и правдой и ни в чем не заслужили упрека)[40]. Из разговоров с красноармейцами мы узнали, что их полк только что возвратился из Тобольской губернии после ликвидации грандиозного восстания, охватившего всю Западную Сибирь.

Эти двадцатилетние дети, все новобранцы — сибиряки, с невинным видом поведали нам жуткую повесть о том, как они «расколошматили» своих отцов, боровшихся за кровное крестьянское достояние. Мы искренно удивлялись тогда искусству Советского правительства, организовавшего усмирение крестьян руками их собственных сыновей. Барон не проявил никакого интереса к документам батальонной канцелярии. Он приказал сжечь все бумаги, а заодно и 4 миллиарда советских денежных знаков.

31 июля полковник Кастерин обратился к барону с просьбой освободить его от должности начальника штаба дивизии. Унгерн отпустил его в полк, а вакантную должность предложил полковнику Парыгину. «Идите ко мне начальником штаба», — сказал барон — «Не думайте, что я бью всех начальников штаба. Вас я бить не буду». «Да я и не позволю», — возразил ему Парыгин. Характерным жестом барон вскинул голову и пристально посмотрел на полковника. «Вот вы какой? А я и не знал». Парыгин решительно отклонил лестное предложение, сославшись на недостаточное образование. На эту должность был назначен Генерального штаба полковник Островский, состоявший до того времени штаб-офицером для поручений при генерале Резухине.

Из урочища Тамчи барон Унгерн вышел утром 1 августа и направился на восток, к г. Новоселенгинску, отстоящему в 30–35 верстах от Гусиноозерского дацана. В семи верстах от города дивизия остановилась. Отсюда барон отправил в город генерала Резухина, с приказанием уничтожить все средства переправы на нашей стороне.

После ухода бригады (3-й и 4-й полки) барон отошел на север, в урочище Цаган-Джемган. Вечером того же дня полки возвратились из экспедиции, и дивизия выступила в дальнейший поход на север, по тракту Новоселенгинск — Верхнеудинск. Генерал Резухин доложил, что к моменту подхода его к городу красные батальоны почти полностью эвакуировались на правый берег Селенги. На возвышенностях перед городом его обстреляла с большой дистанции рота красноармейцев. Но рота эта, не приняв боя, поспешно перебралась на девееровский берег в заранее заготовленной барже. Горожане рассказывали, что беглецы из дацана навели накануне столь отчаянную панику, что командир полка счел за благо немедленно ретироваться на противоположный берег реки. Унгерновцы стояли в городе 3–4 часа. Жители довольно радушно угощали их (ведь мы расплачивались полноценной валютой!), но держали себя подчеркнуто осторожно. Чувствовалось, что они до ужаса боятся и нас, и последствий нашего визита.

Утром 2 августа дивизия прибыла в Загустай. Так именуется урочище на северном берегу озера. Барон объявил здесь дневку. Длительная стоянка в Загустае объясняется не столько потребностью в отдыхе для лошадей, как тем, что настал час ответственного решения: барону требовалось время, чтобы получить все необходимые сведения и хорошенько обдумать свои дальнейшие шаги. Вполне достаточно было 260–280 верст похода по Забайкалью, чтобы посеять в душе барона сомнение в сочувственном отношении казаков к его идее возобновления борьбы против коммунистов. До очевидности также сделалось ему понятно, что весенние восстания повсюду основательно подавлены. Немного, таким образом, осталось надежд на долю барона… Что же ему следовало делать? Может быть, осуществить логичный для партизана акт взрыва железнодорожного моста у деревни Татаурово, до которого теперь было свыше 100 верст?

Вероятно, барон и держал в мыслях это намерение вплоть до того времени, пока не получил точных сведений о походе к Верхнеудинску 2-й бригады Кубанской дивизии. Это был очень серьезный противник, обладавший одинаковыми свойствами подвижности и, может быть, превосходящий нас по силе, потому что две трети бароновской дивизии состояло из монголов, китайцев и прочего небоеспособного материала. Отдавая приказание о предстоящем наутро выступлении назад, по западному берегу озера, барон сделал попытку «сохранить лицо». Он довел до широкого сведения, что, конечно, он взорвал бы мост, если бы нашел это нужным. Но добровольно отказался от этого плана, так как полагал, что железная дорога потребуется для наступающих уже на Иркутск войск атамана Семенова.

3 августа мы повернули на юг, в Монголию. Барон не чувствовал уверенности в том, что сможет проскочить мимо Гусиноозерского дацана. Был момент, когда он направил уже голову колонны по дороге, выводящей из озера на Купеческий тракт Мысовая — д. Ново — Дмитриевка, через Хамбинский хребет, минуя дацан и опасное ущелье р. Темника. Дивизия кормила коней, пока головной отряд производил разведку дороги. По дивизии сразу же поползли слухи о том, что барон выходит на новое направление с целью взорвать тоннели на Кругобайкальской железной дороге. Но, конечно, предположения эти ни на чем не были основаны. Барон один раз уже отказался от этого плана, когда обстановка более ему благоприятствовала. Ясно, что и теперь он нисколько не интересовался тоннелями: он лишь просто нащупывал безопасные пути, ведущие в Урянхай. В 17 часов командир разведывательной сотни доложил о полной непригодности дороги через Хамбинский хребет для артиллерии и обоза, и барон тотчас же выслал 3-й полк на дацан. В 18 часов 3 августа дивизия тронулась с бивака, чтобы продолжать свое движение вокруг озера.

Какая-то конная часть противника без выстрела отходила впереди наших дозоров. На фоне темнеющего неба маячили фигуры красных кавалеристов. Дивизия шла с предельной быстротой, равняясь на гурт скота (воображаю, что за работа выпала в ту ночь на долю сосланных в команду Бурдуковского офицеров — погонщиков скота!..), потому что барон спешил проскочит мимо дацана и, вообще, поскорее оставить за собой участок пути, отделявший его от горловины пади реки Темника. У него были основания полагать, что к этой географической точке с трех сторон стягиваются красноармейские полки, чтобы захлопнуть ловушку, созданную самой природой.

О степени опасности нашего положения на походе мы судили по «позиции» барона: если он находился в головной части, это всегда означало, что ожидаются серьезные события. Тот вечер и всю ночь на 4 августа Унгерн ехал рядом с командиром разведывательной сотни, иными словами — вел дивизию по лично им самим обследованному пути. Вероятно, кое-где вдоль пройденной за ночь дороги прятались красные заставы или отдельные посты, потому что утром мы не досчитались десятков двух чинов дивизии, имевших неосторожность выехать из строя с целью достать молока или хлеба в домиках поселян. А может быть, красноармейцы здесь были не причем. Впоследствии мы убедились, что в некоторых районах жители по собственной инициативе предательски убивали наших одиночных «фуражиров», или же сдавали их красным властям.

С одной получасовой передышкой, в пахнувших свежестью прибрежных кустах загадочно шумящего Темника, переход длился с 18 часов 3 августа до 6 часов следующего дня. После непродолжительной стоянки, объяснявшейся необходимостью скрытно подойти к красной заставе, мы снова тронулись дальше вверх по Темнику. В ту ночь барон был озабочен вопросом о том, какими силами занята д. Ново-Дмитриевка. Он знал, что там стоит какая-то воинская часть, но до захвата заставы точной информации не имел.

Чем опаснее положение, тем, казалось, полнее дышал барон всей грудью, потому что чувствовал себя в родной стихии. В течение перехода от озера до деревни он был прост, приветлив и спокоен настоящей выдержкой храбреца. Чрезвычайно также характерно, что в искусстве разведки он обладал тончайшей интуицией и чутьем подлинного хищника. Так и в данном случае Унгерн издали почуял красную заставу (неподалеку от того места, где был бой с Иркутским батальоном) и очень точно, без выстрела снял ее. Захваченные в деревне врасплох две роты противника поспешно ретировались тогда в сторону станицы Боргойской, откуда, как мы узнали, уже спешила к Ново-Дмитриевке целая бригада советской пехоты.

Глава XXVII

Около 8 часов с тех невысоких безлесных сопок, которые поднимаются в версте на юг от деревни и, быстро понижаясь, скоро переходят в плоские холмы, загремели выстрелы 3-го полка по красноармейцам, подходившим густыми цепями. Барон прибыл в 3-й полк перед началом боя. Окинув взглядом свою позицию, сразу же вызвал наверх, на сопки и 2-й полк, считавшийся до того момента в резерве. Можно было с большой вероятностью предположить, что в первый момент боя силы противника равнялись шести батальонам.

Перед тем же, как отправиться к есаулу Очирову (командир 3-го полка), барон вызвал к себе командира 1-го полка, полковника Парыгина, и приказал немедленно вести полк по дороге на Покровское с тем, чтобы занять перевал через хребет Бурин-хан и перенести разведку за перевал. Примерно час спустя после начала боя красные ввели в дело до 9 батальонов. Судя по огню, они имели 8–9 орудий, из числа которых 3 орудия были конно-горного типа, калибра меньше трех дюймов. Во вторую же половину дня они усилились полком пехоты, подошедшим со своей артиллерией к месту боя со стороны станицы Селенгинская Дума.

Интересна лишь первая половина этого боя, когда барон вел активную оборону. К 12 часам все уязвимые части дивизии миновали уже опасную зону, то есть вышли на дорогу в Монголию, поэтому бой принял арьергардный характер. Красные залегли в 2000 шагах. Но несколько рот подошло гораздо ближе, и дружно принялись работать лопаточками шагах в 600–800 от нашей позиции. Опасно было допускать красноармейцев окопаться в такой непосредственной близости, поэтому барон приказал русскому дивизиону 2-го полка отбросить противника атакой в конном строю. Тотчас же три сотни дивизиона есаула Слюса скатились по крутому склону к коноводам, а через несколько минут вынеслись на гребень сопки и распластались на своих маштачках, развертываясь на намете в лаву. Через минуту всадники проскочили ближайшие к нам цепи красных, не понеся при этом никаких потерь. В свою очередь, и они не рубили красноармейцев, потому что те побросали винтовки и подняли руки вверх.

Но, как это часто случается в конных атаках, где обстановка меняется с кинематографической быстротой, никто не позаботился о том, чтобы отогнать сдающихся в плен врагов от их оружия. Есаул Слюс не имел к тому никакой возможности, барон же и командир полка прозевали момент. Поэтому, когда две сотни проскочили через первые цепи и устремились дальше к следующему полку, оставшиеся позади красноармейцы вновь схватились за винтовки и открыли огонь в спину казакам 4-й и 5-й сотен. Последние повернули тогда вправо и, обогнув по большой дуге стрелявших по ним красноармейцев, заняли бугор за нашим правым флангом, удлинив тем самым линию обороны. Здесь, на правом фланге, есаул Слюс находился до конца боя, ведя перестрелку с непрерывно атаковавшим нас противником.

Третья же из ходивших в конную атаку сотня подъесаула Куща пущена была в охват правого фланга красных. Когда Кущ выскочил на тракт, он очутился нос к носу с бронеавтомобилем: их разделял лишь небольшой участок поля и… изгородь из жердей. Тем не менее, Кущ пошел на броневик, так как в столь затруднительный момент он не видел иного выхода из положения. Как ни странно, автомобиль повернул назад и, отстреливаясь из пулемета, уполз за бугор. Сотня Куща доскакала до забора, а затем вернулась к своему полку. Эта конная атака все же дала некоторый положительный результат: во-первых, она вызвала отход автоброневого взвода (второй автомобиль в момент атаки Куща был за бугром, сзади правого), затем повлекла отступление красноармейских частей, не желавших подвергаться новым атакам и, кроме того, на некоторое время сократила наступательную энергию противника. После нескольких удачных попаданий унгерновской артиллерии броневой взвод укатился в тыл и не только до конца этого боя, но и вообще больше нигде не показывался.

В начале боя барон вызвал на позицию 6 орудий. Одно орудие он послал в атаку вслед за дивизионом есаула Слюса, но при спуске с горы пушка перевернулась. Сама судьба таким способом разрешила вопрос о том, что артиллеристам нет места в конной атаке. 1-я батарея поднята на гору в начале боя, 2-я же батарея из трех орудий оставалась в резерве до того момента, пока не появились на сцену бронеавтомобили; тогда командир 2-й батареи, поручик Виноградов поднял по своей инициативе два орудия и преследовал броневики метким огнем.

Не лишена оригинальности встреча, устроенная бароном подъесаулу Кущу: «Почему не взяли броневика?», — налетел на Куща барон с поднятым ташуром — «Говори, почему?» Несмотря на гневный тон речи, барон не ударил Куща. Он сознавал, что требование его было невыполнимо хотя бы по той причине, что в сотне не имелось ни одной ручной гранаты.

После того, как красные получили подкрепление, подошедшее со стороны Селенгинской Думы, они снова перешли в наступление по всему фронту. На этот раз барон бросил в контратаку 3-й полк Очирова в пешем строю. Очиров оттеснил левый фланг противника за тракт и вскоре возвратился на прежнюю позицию. За тот период времени, когда очировский полк занимал участок только что оставленный противником, по ошибке в наше расположение въехал какой-то красный командир из состава чинов штаба дивизии. Он назвал себя весьма громкой русской фамилией, бывшим кадровым офицером гвардии и т. д. Унгерн терпеливо выслушал краскома, после чего приказал ему спустить галифе. Со всей очевидностью проявилось его еврейское происхождение.

Около 16 часов красноармейцы усилили свою активность. Они открыли энергичный обстрел позиций 2-го и 3-го полков примерно из 12 орудий. По счастью, и на этот раз они стреляли исключительно гранатами, почти не приносившими вреда унгерновцам, укрывшимся за камнями.

Под грохот пушек красные повели наступление и вынудили нас отойти через Иройскую падь, за дацан, на следующую гряду гор. Но барон отказался от продолжения боя на новой позиции. Обозы, артиллерия и половина строевого состава дивизии были уже далеко. Барон считал, что его задача — задержать противника — выполнена блестяще и, вероятно, испытывал полное удовлетворение от этой азартной игры со смертью. Поэтому он приказал своим сотням отходит по дороге на с. Покровское.

Между тем начало смеркаться. Некоторые из сотен, находившиеся на левом фланге, связь с которыми нарушилась, не заметили отхода дивизии и оторвались. В этом не было ничего странного, потому что в унгерновской дивизии, при крайне ограниченных средствах связи, многое делалось исключительно «на глаз», по принципу: «Смотри в оба! Не зевай! Но и сохрани тебя Боже от паники!» Отрезаны были следующие сотни: японская и монгольская сотни 3-го полка и две китайских 1-го полка. Кроме того, в тылу противника оказались две сотни 4-го полка ротмистра Забиякина, которые стояли на сопке над деревней, для охраны левого фланга от обходов. С Забиякиным разделила учесть пулеметная команда штаб-ротмистра Аргентова.

Вечером 4 августа барон находился в отвратительном настроении. Его волновала судьба отрезанных 6 сотен — выйдут они или не выйдут из боя? Ему не нравилось решительно все: сильно заболоченный подход к подъему через перевал, крутая дорога с глубокими промоинами, натуженные усилия артиллерийских и обозных коней, слишком медленно вползающих в гору, и усталый вид людей в сотнях (еще бы не усталый! Ведь лошади не брали в эту крутизну даже пустой телеги; пушку тянуло 40 человек и каждую повозку поднимали на руках; лишь к утру одолели мы подъем).

Свое раздражение он сорвал на генерале Резухине. Найдя его спящим у костра, возле вершины перевала, барон весьма неделикатно разбудил его. «Я послал тебя вперед делать дорогу, а не спать», — кричал барон и, по словам полковника Кастерина, при этом четыре раза ударил генерала своей увесистой палкой. Очевидцы этой сцены были, якобы, неприятно удивлены тем, что генерал Резухин не придумал ничего иного, как вытянуться перед грозным бароном с рукой у козырька фуражки. Этот тягостный случай имел самые печальные последствия для Б. П. Резухина. Через 12 дней он поплатился за него жизнью… Но об этом после.

Впоследствии убийцы генерала говорили, что ему представлялся блестящий шанс спасти свою жизнь и крепко взять в руки дивизию. В минуту естественной деморализации, вызванной крайним переутомлением всего личного состава, начиная от командиров полков и кончая обозниками, любой эксцесс по отношению к барону был бы оправдан, и Резухин приобрел бы такую популярность, что его буквально носили бы на руках. Но… упущенный случай не повторяется.

Заслуживавшая постоянного подчеркивания бароновская хозяйственность проявилась и тут: весь подъем на перевал и спуск в долину, откуда хорошо, породному тянуло запахом свежескошенного сена, был иллюминирован кострами. За хребтом барон сделал остановку для того, чтобы подтянулся хвост дивизионной колонны. Весь переход мы усиленно пылили по дороге, ведшей к реке Джиде, по кратчайшему направлению. В 10 часов утра втянулись в очаровательные сосновые перелески, каждый из которых окаймлял поляну, засеянную ритмично качающимися золотыми колосьями ржи. Все эти отдельные «планы» сцены связывались между собой и оживлялись торопливо пробегающей речкой, которая своей свежестью смягчала крепкий, пьянящий запах разогретых солнцем смолистых деревьев. От этого уютного уголка Забайкалья остались в памяти широкие солнечные пятна — поляны, и игра лучей на зеленых кронах, и яркие блики света там и сям, на земле, под деревьями.

По установившемуся уже порядку, днем мы отдыхали и выкармливали коней. Под вечер же часов около двадцати, прошли через большое село Покровское. Вероятно, день был праздничный, потому что по селу из конца в конец носились звуки гармонии, и народ толпился на улице. Крестьяне встретили нас низкими поклонами и внешне охотно делились хлебом. Но, кто знает, что лежало на душе жителей с. Покровского. Ведь, далеко опережая дивизию, бежала тысячеустая молва, разукрасившая и личную жестокость нашего начальника, и так называемые «унгерновские зверства» чинов дивизии. Не являлась ли приветливость лишь маской, за которой скрывались чувства опасения за свою жизнь?

Перед рассветом барон сделал короткий привал у какой-то речки, вероятно, Капчеранки. Возле нее стлался густой, холодный туман. Солнце еще не поднялось над горизонтом и лохмотья облаков плавали над долиной, когда затрещали частые выстрелы там, впереди, где сошлись вплотную лесистые сопки. Пули с сердитым шипением пролетали вдоль колонны. Одной из них чувствительно ранен дивизионный интендант, весельчак Россианов. В виде самоутешения, он мог гордиться, что получил столь же деликатное ранение, как и «дедушка» — барон в бою под Троицкосавском.

Когда туман расползался по горам, в самой вершине пади, в полуверсте от подтянувшейся со всеми обозами дивизии показались домики деревушки Капчеранки. Она раскинулась по склону сопки, у самого перевала, за которым начинался уже медленный спуск к реке Джиде. Вскоре выяснилось, что произошла довольно обычная для нас история: разведывательная 1-я татарская сотня 1-го полка спокойно вошла в деревню; когда же она полностью втянулась в нее, из домов выскочили красноармейцы, разбуженные топотом коней, и начали в упор расстреливать татар. Одной из первых пуль был смертельно ранен командир сотни, хорунжий Мухаметжанов, а вслед за ним упали с коней убитыми и ранеными около половины наличного состава сотни. Уцелевшие всадники проскочили через деревню и залетели в гору. Оттуда они открыли беспорядочный огонь по деревне, а заодно уже и по своим, потому что дивизия стояла на продолжении прямой, по которой они стреляли по неприятелю. Татары продолжали вести огонь в этом направлении до тех пор, пока командир полка, полковник Парыгин, лично не пробрался к ним и не взял их в свои руки.

По силе огня противника можно было вывести заключение, что количество красноармейцев не превышало 200 человек. Барон послал в лобовую атаку на деревню дивизион 1-го полка, а трем сотням 2-го полка приказал обойти красных по горе, с правой стороны. После упорного боя, длившегося чуть ли не 4 часа, красноармейцы были оттеснены за гору. В этом незначительном по размерам, но весьма показательном боевом столкновении мы потеряли 50 человек убитыми. Прекрасная иллюстрация к выказанному положению, что красное командование имело блестящие возможности поймать нас в одном из бесчисленных горных проходов Забайкальской области.

Только в девятом часу дивизия миновала деревню Капчеранку.

После перехода какой-то реки по глубокому броду дивизия в 11 часов остановилась в пади Уссуга. В 14 часов двинулись дальше на юго-запад, к п. Нарын. Казалось бы, что теперь настало время облегченно вздохнуть. Ведь обе советские бригады, переназначавшиеся для ликвидации барона Унгерна, остались далеко позади, и им нас уже не догнать! Почувствовавший ослабление давления противника после деревни Капчеранки, барон использовал свой сравнительный досуг для того, чтобы со всей энергией заняться внутренними делами дивизии.

Выражаясь деликатно — он усилил репрессии. Стали исчезать люди. На каждом привале бросалось по нескольку трупов, изуродованных шашками. Уже на ближайшем ночлеге погибла значительная группа офицеров и всадников. При осмотре покинутого лагеря чины моей команды нашли их тела возле стоянки Бурдуковского, и после того случая каждый день я находил своих зарубленных сослуживцев. Гнет все увеличивавшейся со дня на день бароновской нервности и ожидание неизбежной, бесславной смерти под шашками молодцов из команд Бурдуковского или же Безродного, лишали офицеров выдержки и разлагающе действовали на настроение вообще всех чинов дивизии.

Припоминается следующий случай. На одном привале я разместился по соседству от дивизионного интенданта и принял его любезное приглашение пообедать. Во время чаепития к нам прибежал ординарец начальника дивизии и доложил, что интенданта требует к себе барон. Этот немолодой уже поручик, замещавший раненого Россианова, побледнел и после минуты молчания приказал подать ему лошадь. Показалось странным, что интендант поехал не в ту сторону, где была разбита ставка начальника дивизии, а поскакал вверх по пади, на север. Через несколько минут поручик наметом взлетел на гору, а затем его поглотил лес. Я мало знал убежавшего офицера, но думаю, что ему — пусть даже не строевому офицеру — нелегко было решиться на тот шаг: ведь это равнялось самоубийству, являясь, может быть, самой мучительной формой такового. Весьма показательно, что трепет перед гневом барона сделался страшнее иной опасности.

На рассвете 8 августа дивизия подходила к большому поселку. Это был Верхний Нарын, то есть тот географический пункт, к которому стремился барон Унгерн, чтобы почувствовать, наконец, себя совершенно свободным от угрозы окружения. Верхний Нарын стоит на Джидинском тракте, в двух-трех десятках верст к северу от границы и достаточно далеко от реки Селенги, возле которой группировались главные силы красных. Дальше шли уже знакомые места. Через Нарын мы проходили дней десять тому назад в обратном направлении. Теперь противник находился позади и, таким образом, нам могли угрожать только арьергардные бои.

Глава XXVIII

Красные войска, двинутые от р. Селенги по Джидинскому тракту, опоздали к Нарыну на несколько часов. Они в тот же день догнали нас (пехота на подводах) и, выражаясь профессиональным языком — сели нам на хвост. Первый арьергардный бой барон вынужден был дать в 11 часов дня, в районе станицы, на покатом в сторону противника склоне. Левый фланг полка упирался в скалистую сопку, а правый доходил до реки. Позиция представляла много выгод для оборонявшегося, потому что левый фланг был обеспечен от обхода, с фронта трудно было бы наступать по открытому склону, и только правый фланг вызывал опасения, в смысле обхода его по другому берегу реки.

На правом фланге полка, у реки, залегла 6—я сотня, составленная из лам и доведенная до 250 всадников, один взвод, который переправился на противоположный берег Джиды для наблюдения за флангом. Красные начали бой силами двух батальонов. Они спустились с бугра, на котором стоит Атаман-Никольская, и довольно дружно двинулись вперед, чтобы сбить нас лобовой атакой. Но вынуждены были настолько плотно залечь на дистанции 1000–1200 шагов, что не смогли подняться, несмотря на пополнение их цепей резервами. До наступления темноты противник вел энергичную ружейную и пулеметную перестрелку с нашим полком. Вечером красные со стороны реки обошли правый фланг барона, 6-я сотня оказалась отрезанной от полка и почти целиком уничтожена. Уцелел лишь тот взвод, который находился на правом берегу Джиды и, таким образом, первый подвергся нападению обходной колонны противника. Гибель сотни в значительной степени зависела от того, что ею временно командовал прапорщик Кузнецов, бывший секретарь Улясутайского консульства, скоропалительно произведенный бароном в офицерский чин, без достаточного боевого стажа.

В 20 часов барон вывел свои части из боя. В бою убит помощник командира 3-го полка, подъесаул Бородин, являвшийся одной из колоритнейших фигур дивизии, с навыками профессионального вестового, у которого, вместе с производством в офицерский чин, проявились его первобытные инстинкты. Его труп удалось вынести из боя лишь в сумерках, вследствие интенсивности огня красных.

После десятичасового боя барон снял 3-й и 2-й полки (последний во время боя у станицы охранял 3-й полк от глубокого обхода со стороны излучины реки в урочище Саркетуй) и повел их на запад к Харацаю, где его ожидал генерал Резухин. Урочище Саркетуй имеет в поперечном сечении, то есть от гор до гор (с запада на восток), около 5 верст. Оно заполнено глубокой излучиной реки Джиды, сильно забежавшей в этом пункте на север и также круто возвратившейся к своему общему стремлению на восток. И дорога, повинуясь течению реки, делает широкую дугу, а затем полого втягивается в гору, заросшую густым лесом. На перевале, у высоты «529» барон огляделся. «Вот прекрасное место для засады», — вероятно, подумал он и для этой цели укрыто расположил дивизию 3-го полка с обеих сторон лощины, по которой дорога поднимается к перевалу.

Утро 9 августа, влажное и тихое, не успело еще вступить в свои права, когда на изгибе дороги в урочище Саркетуй показались красноармейские части. Солнышко, перегнувшееся через каменный барьер, озолотило пылившую колонну пехоты и быстрым темпом погнало вверх туман, который окутывал ночью берега беспокойной Джиды… Между тем, батальон подходил все ближе и ближе; каждая рота перед нами, как на ладони. Когда же разведчики поравнялись с нашими притаившимися пулеметами, тут не выдержали нервы начальника команды, штаб-ротмистра Озерова. Он открыл огонь по колонне с дистанции 200 шагов, в то время как условия позволяли ему подпустить противника на самую короткую дистанцию. Под влиянием внезапности, красноармейцы приостановились, затем дрогнули, как-то раздались вдруг вширь, и бодрой поступью стремительно покатились вниз. С полсотни шевелящихся или уже затихших тел осталось там, где находилась голова батальонной колонны.

В продолжении нескольких последующих дней неизменно повторялся тот же порядок: через час-полтора после выступления дивизии в поход красноармейцы показывались в районе нашей последней стоянки и вступали в перестрелку с арьергардом. Унгерновцы отходили, не принимая боя. В то время, когда дивизион 3-го полка стоял в засаде возле высоты 529, барон отходил на запад вверх по течению реки Джиды. Утром с 9 до 12 часов кормили лошадей верстах в десяти на восток от Харацая под вечер прошли поселок Харацайский и ночевали на пологом, обширном склоне горы среди реденького соснячка.

День 9 августа завершился сырым вечером. Костры отбрасывали лишь ограниченные круги тускло-желтого цвета, поглощаемого обычным для того края холодным туманом. Невзирая на то, что было начало августа (по новому стилю), здесь ощущалось первое дыхание осени. С гольцов всю ночь тянуло столь резкой сыростью, что тут мы на собственном опыте узнали, почему местные жители в продолжении года ни на одни сутки не расстаются с шубами.

В 4 часа 10 августа зашевелилась наша десятиверстная «гидра контрреволюции». Как всегда в походе по вражеской территории, сперва потянулся авангард. Это была одна из сотен того полка, которому выпала очередь идти в голове колонны. Через полчаса на дорогу вытянулись полки, пулеметные команды, артиллерия и несколько сот повозок дивизионного обоза. В стороне от дороги проходили табуны, которых гнали всадники команды Бурдуковского. Дальше десятка два пеших, босоногих оборванцев, под наблюдением конных «бурдуковцев», энергично поторапливали хворостинами и криком быков, устало передвигавших ноги.

Эти жалкие погонщики скота относились к разряду заживо погребенных офицеров и всадников, которые имели несчастье в чем-либо провиниться или же подпасть под подозрение. Часть из осужденных на изгнание из строя сразу же погибала, а некоторым счастливцам удавалось зацепиться на время за жизнь в качестве поднадзорных погонщиков. В категорию подобных отщепенцев попал наш единственный кадровый конно-артиллерист, капитан Оганезов за то, что во время какого-то боя имел неосторожность обстрелять сопку, на которой находился сам «дедушка» — барон. В оправдание незадачливого командира батареи следует сказать, что его ошибка была не так уж груба, по причине отсутствия в дивизии средств связи. Через несколько дней после этого случая, в босой растерзанной фигуре я с трудом признал бравого капитана, еще так недавно щеголявшего своими тишкетами.

Под вечер 10 августа к дивизии присоединились еще 6 сотен, оторвавшихся в бою под Ново-Дмитриевкой. Этот отряд привел ротмистр Забиякин. Он шел параллельным курсом, без дорог верстах в десяти севернее реки Джиды. Отряд несколько раз предпринимал попытки прорваться на тракт для соединения с дивизией, но до 10 августа каждый раз натыкался на красных, двигавшихся вслед за бароном. Во время боя у станицы Атаман-Никольской до нас дошли слухи по бурятскому «беспроволочному телеграфу» об отряде, прошедшем верстах в десяти к северу от станицы; с того времени мы поджидали Забиякина на каждой остановке. Барон казался заметно обрадованным. Он обласкал Забиякина и произвел в чин подполковника. Горячо благодарил также и начальника пулеметной команды, штаб-ротмистра Аргентова за то, что последний вывез все пулеметы, невзирая на отсутствие дорог. Людям в возвратившихся сотнях барон дал двухдневный отдых от нарядов.

Краткая запись в дневнике о событиях 11 августа гласила: «Двинулись на Хамней. В 14 часов кормежка, не доходя 8 верст до этого поселка. Прошли Хамней и ночевали». Бивак для ночлега выбран был в 10 верстах за поселкомХамней, у реки того же наименования. На этой стоянке барон разделил дивизию на две части. Он решил оставить генерала Резухина в арьергарде с первой бригадой, двумя орудиями и четырьмя пулеметами. Что же касается самого барона, то отсюда он ушел на запад с 3-м и 4-м полками, с отдельным отрядом Бишерельту-гуна, доведенным до 5 сотен монголов, артиллерийским дивизионом (8 орудий), пулеметными командами, обозами и лазаретом.

На рассвете загремели выстрелы. К заставе подходили красные. Генерал Резухин приказал полкам занять гребень гор на левом берегу реки Хамней, чтобы задержать противника на один день и этим позволить барону оторваться от нас на переход в 25–30 верст. Со стороны красных наступал полк пехоты. Привыкшие уже к тому, что мы не принимали арьергардного боя, красноармейцы несколько раз бросались в атаку через падь и предпринимали также попытки охвата правого фланга нашей позиции со стороны реки, неся заметные потери. Во время боя прекрасно, безотказно работали батарея поручика Балка и пулеметная команда подъесаула Иванова. Отличились, по обыкновению, казаки оренбуржско-забайкальской сотни, неоднократно бросавшиеся в контратаки. Под вечер подошли к красным какие-то подкрепления и батарея. Но было уже поздно что-нибудь исправить в их положении, потому что к этому времени красноармейский полк понес столь чувствительную убыль в рядах, что утратил боеспособность.

В сумерках бригада Резухина снялась с позиции. Ночью она прошла станицу Цакирскую, а на рассвете, после двадцативерстного перехода переправилась через р. Джиду против пади речки Хайки (правый приток Джиды). За тот короткий промежуток времени, пока полки брели через реку, генерал произвел беглый осмотр местности. Требовалось дать урок вежливости противнику, сделавшемуся до неприличия назойливым, хотя бы для того, чтобы иметь возможность спокойно подняться на Модонкульский голец.

К большому удовольствию генерала, тут же непосредственно у брода возвышалась отвесная сопка, поросшая сосной. На ней генерал расположил 1-й полк, все пулеметы и одно из орудий. 2-му же конному полку он приказал отойти вверх по пади и укрыться от взоров противника. К тому времени, когда все приготовления закончились и люди отведены от винтовок, красные подошли к переправе.

Пятнадцать-восемнадцать конных красноармейцев выехало на левый берег Джиды и долго, минут двадцать, исследовало место переправы. Затем они перешли на нашу сторону, внимательно осмотрели занятую нами сопку и, наконец, вернулись на свой левый берег. В тот же момент сквозь узкую, вырытую специально для дороги к крутому берегу траншею на прибрежный песок хлынуло несколько сот красноармейцев — одни пешком, другие на подводах. Когда вся эта воинская часть сгрудилась у переправы на дистанции не свыше 400–500 шагов от наших пулеметов, генерал подал команду: «Огонь!»

В красноармейской группе поднялась типичная паника. Люди метались в поисках выхода. Но бежать некуда: высокий, обрывистый берег крепко замкнул своих жертв, а единственный выход — дорожная траншея — в первый же момент оказалась плотно забитой повозками. В инстинктивном порыве перебраться через двух-трехсаженный барьер берега живые взгромождались на сраженных соратников с тем, чтобы, в свою очередь, уступить место новым быстро сменившимся фигурам в защитной одежде. Вероятно, лишь незначительной части красноармейцев, попавших в засаду, посчастливилось выскочить из этой переделки. Этот прощальный жест генерала Резухина очень не понравился красноармейскому командованию. После того случая оно остановило преследование, что позволило бригаде беспрепятственно удалиться в пределы Монголии.

Глава XXIX

После незначительного отдыха, который настоятельно требовался коням перед подъемом на Модонкульский голец, бригада выступила в 12 часов вверх по речке Хайке. В соответствии с одним-другим поворотом горной речки, за нами закрылась навсегда долина р. Джиды, и нельзя уже было в просвете пади видеть темно — зеленые массивы левого берега. Одновременно с тем, в силу привычной военной психологии, утонули в бездне сходных воспоминаний: и только что разыгравшаяся на прибрежном песке трагедия советского батальона, и самое представление о преследовавшем нас противнике. Моя мысль вернулась в колею своих «унгерновских» проблем, которые, как я знал, сильно заботили в те дни многих офицеров дивизии. Я был настолько поглощен вопросом о чрезвычайной сложности положения, создавшегося в дивизии, и об особой пикантности своей собственной позиции, что против обыкновения почти не обращал внимания на подчеркнуто нежную прелесть отдельных уголков на фоне могуче-грубого горного ландшафта, на уют маленьких распадочков и мягкость красок там и сям вкрапленного в картину лиственного леса, чуть обожженного уже ночными холодами.

По следам, протоптанным тысячами ног прошедшего накануне бароновского отряда, бригада свернула от р. Хайки на юго-запад. Длинным и крутым косогором, покрытым редким лесом, мы поднялись на первый хребет. С перевала открылась перспектива постепенно снижающихся хребтиков, уходивших направо, на север, туда, где угадывался кусочек России. Влево же поднялась зеленая стена, столь прочная по виду, что, казалось, сказочный великан держит ее сзади могучим плечом.

За перевалом кормили до 18 часов. Вечерний переход был непродолжительным. Настроение портил мелкий — ну, совсем петербургский дождик, не переставая моросивший весь вечер. Через 4 часа генерал приказал остановиться, потому что к этому времени, следуя вверх по течению реки Долон-Модон, мы подошли вплотную к водораздельному хребту Моднокульских гор, так называемым Монихотовским толгоям, вдоль которых проложена государственная граница. Этот пункт представляет некоторый интерес для географа, так как здесь сходятся границы России, Монголии и Урянхайского края.

В 2 часа 14 августа бригада поползла на хребет. Нелегкий был переход… В том, почти альпийском районе нет иных дорог, кроме чуть приметных в обычное время тропинок, которыми пользуются местные жители для передвижений в охотничьих или контрабандных целях. Но и это подобие дороги исчезало на южном склоне, при спуске в Монголию. Подъем осложнялся тем неприятным обстоятельством, что почва всех верхних падей и склонов гор представляет собой сплошное болото, по которому пара лошадей с трудом тянет пустую провозку.

В 10 часов поднялись на хребет и остановились верстах в полутора от перевала. Монихотовские толгои отходили отсюда на запад. Ближайшая вершина, в форме солидного конуса, отчетливо вырисовывалась темно — серыми деталями на фоне голубого неба. Пологое плато, на котором широко разбросался лагерь, спокойным подъемом уходило на запад, по направлению к конусообразной вершине.

По должности я был до некоторой степени осведомлен о нарастании в дивизии опасных настроений. Чтобы разобраться в сложившейся обстановке, следует возвратиться далеко назад — к рейду генерала Резухина и разгрому барона под Троицкосавском.

В дни похода генерала Резухина впервые в умы офицеров запало сомнение в целесообразности немедленного возобновления борьбы против Советской власти. Думалось: не рано ли мы выступили? Может быть, еще недостаточно болезненно проявила себя перед казаками и крестьянами оборотная сторона большевизма… Далеко не все население встречало нас сочувственно, а именно: после восторженного приема 4 июня в приграничной станице Боссий, в тот же вечер мы получили враждебный привет от крестьянского, кажется, даже старообрядческого населения деревни Энхор. Всего же показательнее, что к нам не примкнуло почти ни одного добровольца. В бою под Троицкосавском трудно было не разглядеть, что безумная отвага должна пасовать перед реальной силой красных и планомерностью их действий. Для кадровых даурцев, пребывавших до того момента под магическим обаянием личности своего вождя, троицкосавское поражение сделало первую брешь в их вере во всемогущество барона.

Далее, за время второго похода по Забайкалью все унгерновцы — коренные и мобилизованные — имели много случаев убедиться в весьма осторожном к себе отношении как крестьянского, так и казачьего населения пройденного района. Каждый, кто в свое время хотя бы и в слабой степени разделял надежду генерала Унгерна зажечь восстание в Забайкалье, имел возможность удостовериться в необоснованности своих мечтаний. Не подтвердились также и усиленно распространявшиеся среди нас перед походом слухи о наступлении белой армии вдоль линии железной дороги Маньчжурия — Чита и об иностранной интервенции в Забайкалье. Уже у Гусиного озера стало нам до трагичности понятно, что здесь, в западном Забайкалье, Унгерн может рассчитывать лишь на свои скромные силы, а почему и все дело его обречено на скорую гибель.

Не оставалось также никаких иллюзий относительно Монголии. В период отступления от Гусиного озера в дивизию поступили достаточные данные для того, чтобы считать Монголию потерянной для белых. Некоторые из нас знали о вводе внутрь этой страны крупных красных сил, исчисляемых, по последним разведывательным данным, в две дивизии пехоты и дивизию (6 полков) конницы. Следовательно, нигде в Монголии красные не позволят барону Унгерну остановиться на сколько-нибудь продолжительный срок. С другой стороны, в Новоселенгинске мы получили информацию о том, что в Приморье произошел антикоммунистический переворот при могущественной поддержке некой державы. Это известие имело исключительно важное значение в жизни дивизии.

Если сопоставить все вышеизложенные данные, то станет понятно, почему одни совершенно сознательно, а иные, быть может, бессознательно стремились вырваться из сгущенной атмосферы унгерновской дивизии, и почему потянуло на восток тех из нас, в ком горела еще решимость продолжать борьбу против комиссародержавия на Руси.

День 4 августа (бой у деревни Ново-Дмитриевки) может считаться поворотом в сторону усиления антибароновских настроений в дивизии.

После боя совершенно определилось, что Унгерн отказался от мысли драться с красными на русской территории и что он спешит выйти на просторы Монголии.

Но, вот вопрос: каковы были дальнейшие планы барона, и куда он поведет нас для продолжения его идеологической борьбы с социализмом? Одно было, во всяком случае, очевидно, что он не пойдет на восток. В этом смысле барон не раз высказывался в совершенно определенном духе.

По мере того, как Унгерн уклонялся на запад, по дивизии поползли слухи о том, что им принято решение уходить в Урянхайский край, на зимовку. Эта догадка приобрела характер уверенности к моменту подхода дивизии к поселку Хамней, то есть к 11 августа, потому что по водораздельному хребту, до вершины недалекой уже реки Модонкуль идет граница восточного Урянхая. Можно честно сознаться в том, что весть об урянхайских дебрях была принята с чувством крайней тревоги, в силу простого самосохранения, свойственного даже и беспечным по природе людям. Никто не ожидал ничего утешительного от похода в тот край. Барон остро интересовался вопросом, пойдут ли за ним в Урянхай. Он спрашивал об этом нескольких офицеров и, конечно, получал самые бодрые ответы, которые отогнали прочь, может быть, зарождавшееся по временам в его душе неприятное сомнение в верности ему старых даурцев.

Таким образом, у барона складывалось представление, что нет ничего серьезного — колебался лишь его личный авторитет, в чем виновны мобилизованные ургинцы. Поэтому он и приложил всю энергию к укреплению своего положения по испытанному уже в мрачные дни под Ургой способу — усиления физического воздействия; стал щедрее также на казни. Наиболее интересными объектами моего наблюдения в те жуткие дни являлись начальник объединенных пулеметных команд, полковник Евфаритский и помощник командира 2-го полка, полковник Кастерин. Только эти два лица казались мне способными взять на себя инициативу антиунгерновского выступления.

Под вечер 14 августа я объезжал лагерь. 2-й конный полк раскинулся в полугоре, возле очень старого лиственничного леса, крепко вросшего в самый хребет перевала.

Подъезжая к полку, я издали заметил, что возле штабного костра сидят все старшие офицеры, а также и командир 1-го полка. Присутствие последнего чрезвычайно меня заинтересовало; это было уже явно неспроста… Я понял, что в тот момент происходило совещание между командирами полков; не трудно также было догадаться и о теме их собеседования. Я спешился и, ведя коня в поводу, медленно побрел в гору, внимательно всматриваясь в заинтриговавшую меня группу. Обращало внимание, что возле этих офицеров не было поблизости ни одного вестового. Полковник Кастерин встретил меня ироническим вопросом: не собираюсь ли я, дескать, арестовать кого-нибудь из них. Я ответил в тон вопросу, а именно — что в данный момент у меня не имеется соответствующих приказаний, и что, в силу наших добрых отношений, я заранее обещаюсь смягчить предстоящие неприятности. В вопросе полковника Кастерина я прочел подтверждение своих подозрений.

В 2 часа 15 августа полки выступили в дальнейший поход. Генерал Резухин поднялся на вершину перевала и здесь, на самом рубеже России пропускал бригаду, сидя на поваленном бурей дереве. Он чувствовал себя достаточно скверно. Когда я подъехал к нему, то услыхал совершенно не бодрый разговор, который он вел с кем-то из офицеров. Заканчивая начатую до меня беседу по поводу только что проделанного похода по Забайкалью, генерал сказал следующее: «Будь я проклят, если когда-нибудь и что-нибудь сделаю для них (казаков и крестьян). Я искренно хотел помочь им сбросить большевиков, но — раз они не поддержали нас — пусть сами и разделываются с большевиками». Устало помолчав несколько минут Резухин добавил: «Эх, хотя бы месяц пожить под крышей… А сейчас принять ванну и улечься в мягкую постель с чистым бельем… Ну ладно, поехали, господа!» — прервал он самого себя, вставая.

Я был бы очень удивлен, если бы оказалось, что генерал Резухин не мечтал в тот момент об уходе в Маньчжурию и даже — весьма вероятно — о том или ином конце жизни барона Унгерна, так как генерал не мог не отдавать себе отчета в том, что лишь смерть одна успокоит мятущуюся героическую душу барона.

Спускаясь с перевала в Монголию, в продолжение некоторого времени я ехал рядом с командиром бригады для того, чтобы получить летучее интервью, воспользовавшись его подавленным настроением. Я предложил тогда ряд осторожных вопросов о том, какое направление считает он самым подходящим для нас, то есть, отойдем ли мы в Западную Монголию, или Тибет, или же Китай (я умышленно не упомянул Урянхая). Из ответов генерала можно было сделать вывод, что в планы барона он не посвящен. Не без задора в голосе (ведь ему было не более 36 лет!) генерал выразил уверенность, что он с бригадой пройдет где угодно и, если потребуется, то возьмет Пекин и Тяньцзин. Показательно, что Резухин холодно отнесся к мысли о Монголии и Тибете, но, как было только что отмечено, достаточно остро реагировал на вопрос о наших возможностях на Дальнем Востоке. И весьма также любопытно, что генерал говорил только о себе, совершенно не упоминая имени барона.

В продолжение всего дня мы спускались с гор. На южной стороне Модонкульских гольцов появилась дорога, сухая и торная, и наши 4 пулемета и 2 орудия со звоном отсчитывали на ней корни деревьев, камни и промоины. К вечеру спустились с хребта в долину р. Иерена (левый приток р. Ури) и здесь ночевали. 16 августа бригада продолжала движение на юго-запад. Когда мы подошли к широко раскатившейся между пологими берегами р. Ури, солнце заходило за довольно крутые лесистые сопки противоположного ее берега. Вздувшаяся от дождей вода мгновенно вскипала в пену, враждебно налетая на боровшихся с течением лошадей и, миновав их, с таинственным шумом спешила в Селенгу и, затем, дальше — в пределы раскрасневшейся от революционного возбуждения России, словно ей нужно было поделиться с кем следует последними новостями дня.

Я оставался на левом берегу до подхода арьергарда, сперва наблюдая за переправой полков, переходивших реку по отлогой дуге глубокого брода, а потом, когда все ушли по направлению к горам, в тревожном раздумье, всматриваясь в мутноватые быстрины переката. Я медлил до тех пор, пока у меня окончательно не сложился весьма ответственный доклад генералу. Бригада генерала Резухина имела ночлег верстах в двух-трех от реки, в урочище Харун. Здесь проживало несколько семей полуоседлых монголов, занимающихся сенокосом, и стояли их деревянные сараи. Это была первая встреча с монголами после возвращения из Забайкалья. Любопытно было узнать их настроение. Перед докладом я пил поэтому чай у монголов и нащупывал политические темы, но убедился лишь в полном их равнодушии к событиям.

17 августа бригада продолжала поход по следам барона. То поднимаясь по зеленым извилинам падей на живописные лесистые горы, то сползала с них вдоль звенящих ручейков, полки плавно скользили на юго-запад. За день бригада сделала обычный 45 верстный переход и вечером подошла в р. Эгийн-голу, где суждено было разыграться одной из самых ненужных трагедий нашей эпопеи — погиб доблестный Б. П. Резухин.

Вечером 16 августа я сделал обстоятельный доклад, в котором изложил генералу почти все те соображения, которые указаны в предыдущей главе, и добавил, что в нашей бригаде с каждым днем смелеет отрицательное отношение к урянхайским планам барона. Я передал, что даже самые наши надежные бойцы — мусульмане — не хотят идти в Урянхай, так как полагают, что оттуда красные никого не выпустят живыми.

Генерал Резухин имел подавленный вид. Мне показалось, что для него являлось в равной мере неожиданностью и желание барона укрыться на зиму в дебрях Урянхая, и стремление многих из чинов дивизии в Приморье. После размышления генерал приказал мне срочно доложить обо всем барону и к докладу присоединить личную его, Резухина, просьбу не идти в Уряхайский край. Борис Петрович решил, что половину следующего дня и я еду с его бригадой. Когда же он в полдень остановиться кормить лошадей, я должен без промедления выехать дальше, чтобы догнать барона в тот же вечер.

Конечно, было не очень разумно посылать с таким важным докладом офицера, занимавшего третьестепенное положение в дивизии, но, с другой стороны, генерал не имел права оставить свой пост в столь тревожный момент. По тем же соображениям он не мог послать полковника Парыгина. Резухин не спросил у меня ни одной фамилии; со своей стороны, и я не указал ему никого персонально. Я не допускал мысли, что у кого-нибудь поднимется рука на самого популярного в дивизии человека, который никому не причинил зла[41].

До моего отъезда генерал не изменил своего решения и ничего не добавил к данным им накануне инструкциям. На привале я оставался не дольше, чем это требовалось для того, чтобы переседлать коня и посадить на свежих лошадей тех всадников, которых брал с собой.

Генерал Резухин вечером 17 августа перешел р. Эгийн-гол со 2-м полком, а 1-й конный полк по каким-то соображениям оставил на левом берегу. Почему генерал расставил полки на ночь таким способом? Опасался ли он красных (хотя накануне мы говорили о том, что бригада регулярной советской конницы находится на Селенге, верстах в 100–150 от нас), или же желал предохранить пока еще вполне надежный 1-й полк от воздействия на него более разложившегося 2-го полка? Если это так, то понятно станет, почему Резухин переправился со 2-м полком: долг службы требовал держать этот полк в сфере своего непосредственного наблюдения.

Генерал выбрал для своего бивака очаровательный уголок. Расположился он на ночлег у опушки рощи, заполнившей извилину реки, саженях в пятидесяти от 4-й забайкальской казачьей сотни. Взошла луна, и на освещенной ею южной стороне неба четко обрисовались зубцы недалекой горной цепи. Генерал Б. П. Резухин и его личный адъютант, ротмистр Нудатов прилегли у костра и вскоре задремали под нежный шелест листьев и мягкие всплески реки о прибрежные камни. Когда лагерь успокоился, в палатку командира 2-го полка явились по его вызову старшие офицеры.

Помощник командира, полковник Кастерин предложил собравшимся немедленно порвать все сношения с бароном Унгерном. Полковник изложил в общих чертах обстановку, которая позволяла изменить утром маршрут и пойти не вслед за бароном, а самостоятельной дорогой, придерживаясь кратчайшего направления на восток. Но подчеркнул, что в разрешении этого вопроса встречалось существенное затруднение: было трудно рассчитывать на согласие командира бригады, ведь никто не знал и не мог взять на себя смелость предрешить, как отнесется генерал к предложению уйти от барона, к тому же выраженному в категорической форме.

Собравшихся членов «инициативной группы» главным образом беспокоило то, что Резухин неоднократно демонстрировал свою исключительную преданность Унгерну, и особенно показателен был случай оскорбления его действием на перевале, после боя у Ново-Дмитриевки, когда барон позволил себе нанести генералу несколько ударов. В заключение помощник командира полка резюмировал свою мысль следующими словами: «Всем нам, господа, жаль Резухина, но что же делать?.. Если он останется в живых, разве мы можем поручиться, что он согласится на наше требование вести нас на Дальний Восток? Если он не расстреляет нас теперь, то, вероятно, уничтожит при первой же возможности. Поэтому пусть умрет один Резухин, чем погибнут многие».

Высказанные слова вполне соответствовали умонастроению большинства из присутствовавших офицеров и… возражений не последовало. Выполнение убийства возложено было, в порядке дисциплины, на войскового старшину С., двадцатилетнего юношу, сделавшего головокружительную боевую карьеру в бароновских частях. С. приказал прапорщику — забайкальцу Хлебникову с несколькими казаками-оренбуржцами следовать за ним и стал красться по направлению генеральской ставки. На опушке леса заговорщики поползли. Ординарцы слишком легко позволили разоружить себя. Хотя никто из них не сделал попытки предупредить генерала об опасности, все же получилось некое подобие борьбы и генерал, услышав шум, громко спросил: «Кто здесь?» Войсковой старшина С. с маузером, а Хлебников с карабином бросились к генералу.

Генерал Резухин и ротмистр Нудатов побежали к ближайшей сотне. Командир бригады закричал: «Полковник Хоботов, 2-й полк, ко мне!» Хлебников некоторое время преследовал генерала, стреляя по нему вдогонку. Резухин отстреливался из карманного маузера и одним из выстрелов раздробил ложе карабина прапорщика.

Звуки выстрелов мгновенно всколыхнули лагерь. На обоих берегах Эгийн-гола люди схватились за оружие, полагая, что произошло нападение красных. Генерал Резухин и Нудатов побежали в 4-ю сотню. Генерал был ранен (вероятно, в восемнадцатый раз). Казаки-забайкальцы засыпали его вопросами: «Ваше Превосходительство, что случилось? Что с Вами? Вы ранены?» и т. д. «Позвольте Вас перевязать».

Резухин сел на пень. Войсковой старшина С. не преследовал генерала. Он бросился к 5-й сотне и скомандовал: «По коням! Садись!» В сотне все уже было подготовлено и кони поседланы, потому что эта сотня, именно, и учитывалась как сила, с помощью которой свершиться переворот. Захватив из сотни урядника — оренбуржца, С. побежал в 4-ю сотню. Он мгновенно охватил глазом картину и, видя, что все спокойно, подошел к группе казаков, тесным кольцом окружавшей генерала. Вручая свой маузер сопровождавшему его уряднику, С. приказал ему застрелить командира бригады. Тотчас же рука с маузером протянулась через головы казаков, сгрудившихся перед генералом, и почти в упор хлестнула его выстрелом в лоб. Ротмистр Нудатов выхватил наган, чтобы застрелить убийцу, но войсковой старшина С. удержал Нудатова словами: «Успокойтесь, успокойтесь, все кончено». И ротмистр в состоянии полной прострации отошел в сторону.

До крайней степени странно, что никто, кроме личного адъютанта, никак не реагировал на это откровенное убийство. Офицеры и казаки разошлись по сотням, словно ничего особенного не случилось, будто всему именно так и надлежало произойти. Такое равнодушное отношение к убийству ближайшего сотрудника барона показывает, насколько безнадежной казалась унгерновцам идея продолжения борьбы с красными, как на монгольской территории, так и в Урянхае, и что настало время расплаты за злоупотребление ташуром.

Командир 1-го полка так излагает свои воспоминания, относящиеся к данному моменту: «Я крепко спал, когда раздалась стрельба. Я вскочил, как дикий, и бросился к сотням. Меня задержал полковой адъютант, поручик Федоров. — Нужно узнать, в чем дело, — приказал я ему. Через несколько минут ко мне прибежал ординарец генерала с докладом, что Резухин убит. Вскоре приехал с той стороны полковник Кастерин. Он осведомился, все ли у меня в порядке, а на мой вопрос о генерале ответил, что кто-то не то убил, не то ранил Резухина. Через некоторое время после отъезда Кастерина явился войсковой старшина С. и передал мне приглашение от имени полковника Хоботова немедленно приехать в штаб бригады. Затем послан был за мной ординарец с той же просьбой. Но я не поехал, потому что один из моих ординарцев предупредил, что мне, по его сведениям, плохо будет, если я ночью поеду во 2-й полк. Туда я прибыл лишь утром. Полковник Хоботов встретил меня вопросом, буду ли я ему подчиняться, как начальнику отряда. Я ответил, что подчиняться я умею, и учить меня не придется. Присутствовавшие при этой сцене полковник Кастерин и войсковой старшина С. не проронили ни слова».

Командир 1-го полка подтвердил, что 14 августа на Модонкульском перевале он участвовал в совещании с командиром 2-го полка по вопросу об уходе от барона и дал тогда принципиальное согласие на этот шаг при условии, что нас поведет на восток генерал Резухин.

Утром 18 августа 1-я бригада Азиатской конной дивизии, переименованная с того дня в отряд полковника Хоботова, повернула на юг, к ближайшему перевозу через Селенгу, у кумирни Монты (верст 70 на юго-запад от последней стоянки на р. Эгийн-гол), в соответствии с решением идти на восток, по кратчайшему направлению, с тем, чтобы проскочить особенно опасный ургинский район севернее города.

Г. г. полковники правильно рассчитали, что красные будут ловить нас где-нибудь к югу от Урги, так как менее всего ожидали что мы намерены проскочить перед самым их носом. Конечно, теоретически отряд Хоботова должен был бы обходить Ургу с юга, потому что на тысячеверстном гобийском раздолье легче уклониться от встреч с противником, чем в узких горных лазейках южного Хэнтэя. Полковник Кастерин, руководивший оперативной частью, весьма искусно провел отряд. Он замаскировал свои подлинные намерения остроумной диверсией на юг, предпринятой после переправы через реку Толу (в 150 верстах на запад от Урги). Благодаря этому маневру красные войска поставили заслоны с запада и юго-запада от города. На самом же деле, приблизившись к ургинскому району, Кастерин круто повернул на северо-восток. Быстрым шагом он пересек Троицкосавский тракт вблизи почтовой станции Бургалтай (60 верст на север от Урги) и сравнительно благополучно прошел в Маньчжурию, правда, побросав пушки, пулеметы и даже весь вьючный обоз.

Глава XXX

Мои личные воспоминания прервались на том, что 17 августа днем я поспешил с докладом к барону. После 18 часов я догнал хвост бароновской колонны. В арьергарде шел 4-й полк, и я присоединился к ехавшему позади коменданту полка, есаулу Макееву. Мое появление не осталось незамеченным. Чувствовалось, что некоторые офицеры поглядывали на меня с плохо скрытым недружелюбием. Должен сознаться, что в принципе они, конечно, были правы, потому что внезапное появление коменданта дивизии в столь серьезный момент могло предвещать любую неожиданность.

Макеев явно растерялся. Он залебезил, услужливо подхихикивая, со свойственной ему странной манерой. Мне не понравилось упорное желание Макеева выудить от меня сведения о том, что означает мое прибытие в отряд барона. Я был осторожен, так как знал, что Макеев всячески втирался в доверие барона, путем нашептывания ему «агентурных сведений», а также кое-что слышал уже о том, что он одновременно ведет игру с антиунгерновской группировкой, по принципу: потрафляй тому и другому — неизвестно чья возьмет…

После остановки отряда на ночлег я явился к начальнику штаба дивизии, Генерального штаба полковнику Островскому, объяснил ему причину моего приезда и просил принять на себя тяжесть доклада барону. Полковник отказался: «Такого доклада начальнику дивизии я делать не стану, потому что не имею желания быть повешенным. Докладывайте сами».

За кратковременное пребывание в отряде барона я достаточно наслушался рассказов о новых настроениях нашего грозного начальника для того, чтобы иметь полное основание не подвергать себя неприятностям, связанным со столь рискованным докладом. Мы решили, что я возвращусь к Резухину с тем, чтобы доложить о полной невозможности разговаривать теперь с бароном на такую острую тему, как отказ дивизии от повиновения, и что я буду просить генерала лично повидаться с Унгерном. Для нас не очень, так сказать, убедительна была изложенная комбинация со стороны ее целесообразности, но ведь что-то нужно было предпринимать; может быть это было наивно, но мы оба предпочитали легальные средства иным, более энергичным способам воздействия на барона.

От начальника штаба я направился к барону, для краткого доклада о прибытии. В эту последнюю встречу — больше мне не суждено было видеться с ним — барон Унгерн произвел на меня самое тягостное впечатление. Меня поразил и какой-то «отсутствующий» его вид и помутившиеся зрачки глаз. В память врезались все детали, относящиеся к данному эпизоду. Не закрывая даже глаз, я отчетливо и теперь вижу барона таким, каким он сидел тогда на пригорке, у костра, откуда ему легко было наблюдать весь лагерь. Помню белый крестик на засаленной гимнастерке и зеленые нашивные погоны с вензелем «А. С.».

Из штаба я пошел в лазарет, на ночлег. «Вы знаете», — сказал я доктору Рябухину под свежим впечатлением — «с бароном не благополучно, он имеет вид сумасшедшего». Доктор громко рассмеялся: «Ну, и поздравляю Вас, можете считать его таким, если это Вас в свое время утешит». Впоследствии, в Харбине доктор дополнил свою мысль так: «…если это Вас утешит в тот момент, когда Вам скрутят за спиной руки и начнут рубить, со смаком, с толком, с расстановкой».

18 августа унгерновские части вышли в поход до восхода солнца. Я остался на месте поджидать бригаду генерала Резухина. С выбранного пункта (бывшая ставка барона) отлично видна была дорога назад. После 12 часов я начал волноваться, потому что не заметно было никаких признаков резухинской бригады. В восемнадцатом часу вечера, выслав на восток дозор, я поехал навстречу генералу. Уже сумерки начали окутывать флером долину, когда впереди на одном из безлесных хребтиков я заметил силуэты двух всадников. Поскакал к ним. У обоих винтовки висели за плечами «по-унгерновски», то есть прикладами вверх — значит свои. Всадники сообщили, что бригада ушла на юг, и привели к заставе.

К крайнему удивлению, там я увидел своего подхорунжего из комендантской команды штаба дивизии. Я спросил, что он здесь делает и получил смущенный ответ о назначении его младшим офицером в сотню. Подхорунжий сослался на приказание «начальника отряда». И мне мгновенно все стало понятно до конца… Командир сотни сообщил, что начальником отряда является Хоботов. Резухина с ними нет. Относительно же меня, по его словам, не имелось специальных распоряжений.

Все же он оставил моих всадников при сотне, под предлогом необходимости усилить заставу, а со мной отправил двух своих людей. Слово «арест» произнесено не было. Верст через восемь я подъехал к темной стене леса, теряющейся где-то там, вверху, откуда доносилась заунывная песня — стон. Это поднимали орудия на перевале через хребет Хото-хоче. Из замкнутой пади звезды казались ближе и ярче, а небо глубже обыкновенного. «Кто едет?», — раздался голос, когда я въезжал под черный свод деревьев. «А кто спрашивает?» — «Комендант отряда.» — «Едет комендант дивизии», — в последний раз назвался я по прежней должности.

Бывший комендант 2-го полка, капитан Кайдалов встретил с любезностью парижанина (он окончил университет в Париже). Но мне было не до светских разговоров, и я на русском языке в упор спросил его: «Г. капитан, имеете ли Вы приказание „кончить“ меня или нет?» Кайдалов запротестовал, и я понял, что он говорит правду. Он охотно информировал о событиях предыдущей ночи на Эгийн-голе. Относительно же моей ближайшей судьбы пояснил, что я смело могу ехать в штаб отряда, так как никто, по его сведениям, не затрагивал вопроса о моей ликвидации (правда, меня и не ждали назад от барона).

По освещенной кострами дороге я поднялся на вершину перевала. Здесь стало заметно светлее, потому что деревья поредели, и взошла луна. Отряд приютился на южном склоне хребта, у самого перевала. Выехав вдоль из леса, я увидел десятки огней, вереницей скатывавшихся вдоль неширокой поверхности горного лога. У костров — копошащиеся фигуры. По серебряной траве щедро рассыпаны кони. Эпическим покоем и величием веяло от высоко — вершинных сосен, которые в молчаливом созерцании с трех сторон обрамляли лагерную стоянку. Снизу тянуло свежестью, напоенной ароматом трав и смолистой хвои и вкусным дымком, с запахом жарящейся баранины.

«Триумвиры» — полковники Хоботов, Кастерин, Торновский, совместно командовавшие отрядом, с повышенным интересом допросили меня как о цели поездки от Резухина к барону, так и о причинах возвращения. В особенности же о том, что видел я в отряде барона. Я был вестником из остро интересного мира, к сожалению, принесшим для них разочарование, так как ничего не знал о том, прошел или нет переворот в бароновском отряде. Привезенные мной сведения о том, что до утра 18 августа в частях барона все оставалось по-старому, очень озаботили распорядительный совет отряда. Полковники решили форсировать события путем посылки на утро двух-трех десятков добровольцев в погоню за унгерновским отрядом. Группа из 22 всадников оренбуржско-забайкальской сотни утром 19 августа ушла с пути на запад, под командой сотника Маштакова, который увез с собой задание ликвидировать барона.

Молоденький казачок — оренбуржец, Маштаков получил производство в офицерский чин от барона за боевые отличия. Он понравился «дедушке» своей личной храбростью и расторопностью, и после боя под Гусиноозерским дацаном был взят на своеобразную должность личного адъютанта начальника дивизии. Обязанности адъютанта при бароне сводились, в сущности, к тому, чтобы находиться безотлучно с ординарцами, ездить на походе во главе ординарской группы и иногда лично отвозить приказания начальника дивизии; барон же по-прежнему скакал в одиночестве. Во время похода вверх по Джиде 6 или 9 августа М. принял решение убить барона. На одной из стоянок он настроил себя соответствующим образом и вошел в палатку начальника дивизии. Унгерн сидел по-монгольски, и было очень странно и также не похоже на него, бравировавшего свой безудержностью, что возле него лежал браунинг. Маштаков не выдержал взгляда барона и смущенно ретировался… «Дедушка» тотчас отослал его в сотню.

Прежде, чем говорить о всех перипетиях отхода унгерновских частей на Дальний Восток, позволю остановиться на некоторых подробностях заговора. Выше уже отмечалось, что после боя под деревней Ново — Дмитриевкой когда появились надежды на свободный выход в Монголию, заметно усилился естественный раскол между даурцами и унгерновцами, а у некоторых офицеров и всадников, настроенных пассивно, сознательно или же бессознательно зародилась мысль о том, что было бы, в сущности, очень неплохо перейти на мирное положение. Многие из нас состояли на военной службе 6–7 лет без перерыва и чувствовали понятную усталость от скитаний по разным фронтам. Эту мысль прекрасно сформулировал генерал Резухин в беседе с офицерами на Модонкульском перевале, а именно: видеть над головой крышу, иметь чистую постель и хотя бы месяц не думать о войне. Но мечта эта, ограниченная до поры до времени рамками умонастроениями, требовала внешнего толчка, чтобы претвориться в действие. Такой толчок, повлекший уход от барона всей дивизии, дан был 5-й оренбуржско-забайкальской сотней 2-го полка.

После боя под Ново-Дмитриевкой, когда определилось направление движения барона на запад, то есть в противоположную сторону от Маньчжурии, 5-я сотня решила бежать на восток в одну из ближайших ночей. Сотня попросила своего бывшего командира, войскового старшину С. принять ее вновь под свою команду и вести в Маньчжурию. С. изъявил согласие, но, прежде чем уйти, поделился планом с помощником командира полка, Кастериным. Последний раскритиковал проект, как недостаточно продуманный, и в свою очередь предложил организовать уход от барона силами, достаточными для того, чтобы не бояться встречи с красными отрядами; предполагалось осуществить это намерение в первый подходящий момент.

О заговоре узнал от одностаничников командир пулеметной команды 2-го полка подъесаул Иванов. Он заявил, что вся команда безоговорочно присоединяется к сотне. Когда же слух о планах оренбуржских казаков дошел до командира одной из батарей, сотника Шестакова, то он обратился к полковнику Кастерину и войсковому старшине С. с просьбой присоединить к будущему отряду его батарею. Таким образом, теперь создалась уже сильная группа из конных, пулеметных и артиллерийских частей. Пока заговорщики медлили в ожидании подходящего момента, барон разделил дивизию. 2-й полк очутился в арьергарде у Резухина. Знал о заговоре оренбуржский казак, доктор Рябухин. Наконец, узнал о нем от доктора и начальник всех пулеметных команд, полковник Евфаритский. Последний, как человек волевой, принял решение убить барона и этим способом упростить задачу.

Глава XXXI

Вечером 18 августа бригада барона остановилась на краю лощины, откуда открывался широкий вид на восток. В южной стороне серела невысокая горная цепь, и плотной массой стали впереди зеленые горы. Туда, в середину их вела дорога-лазейка, по которой барон должен был выступить завтра с рассветом. Вправо от дороги, у самого устья пади расположился монгольский отряд, костры которого скоро запылали по склону полого спускающейся в лощину лесистой горы. В версте или, может быть, даже в полутора верстах на юго-восток от монголов раскинулись полки, батареи, команды пулеметчиков и обозы. В районе расположения унгерновского бивака дорога разветвлялась. По странной случайности барон и его монголы стали вдоль дороги, ведущей на запад, то есть в весьма опасную в данный момент неизвестность; бригада же расположилась фронтом к тому пути, который уходил на юг, к переправе через Селенгу.

Согласно подмеченному за последнюю неделю обыкновению, барон разбил свою ставку с таким расчетом, чтобы монголы служили буфером между ним и полками. Он не доверял уже русским. Унгерн и на походе и на биваке держался в непосредственной близости от этой монгольской части, которую он довел до весьма значительного состава — не менее пяти сотен. Погода с вечера хмурилась и в воздухе чувствовалась острая сырость, может быть, вызванная близостью больших масс холодной воды Хубсугула (озеро, имеющее в длину 130 верст и до 40 верст в ширину, поверхность которого приподнята на 758 саженей над уровнем моря).

В лагере по внешнему виду все обстояло благополучно, то есть горели костры люди варили на них свое обычное мясо, кипятили чай, и лошади мирно паслись по долине. Но было бы весьма опрометчиво в данном случае делать какие-нибудь выводы на основании одной только общей картины внешне спокойного бивака. В унгерновском лагере было отнюдь не благополучно. Хуже всего чувствовали себя офицеры, а их тревожное настроение последних дней не могло не сообщиться и всадникам. В солдатской среде шло брожение, которое впервые проявилось числа 15 августа. Вечером 18 августа в русских и татарских частях шепотом передавалось из уст в уста сообщение «пантофельной почты» о том, что в бригаде генерала Резухина очень нехорошо.

Какие-то монголы, якобы, привезли сообщение об убийстве генерала самими унгерновцами. Вероятно, в связи с этим обстоятельством и в бароновских полках 18 августа тревожные симптомы настолько усилились, что многие из офицеров не могли не почувствовать это нарастание опасных настроений. Татары-пулеметчики, например, предупредили своего командира, что кто-то подал в полках идею перебить всех офицеров и уходить на Дальний Восток: «Но ты, г. капитан, не бойся, мы спрячем тебя и не выдадим», — говорили татары. Так оно или нет, но, во всяком случае, нижние чины достаточно определенно показали во многих сотнях свое отрицательное отношение к урянхайским планам барона.

Иными словами, в бригаде барона Унгерна к вечеру 18 августа сложились типичная для гражданской войны картина разложения воинской части. Дальше же должен был последовать неизбежный взрыв…

Три палатки бароновской ставки были разбиты в полугоре, шагах в двухстах на запад от монгольского дивизиона. Около 12 часов ночи в палатку начальника штаба дивизии полковника Островского вошел начальник объединенных пулеметных команд полковник Евфаритский. Он осветил дремавшего начальника штаба электрическим фонарем и заявил: «Полковник, Вы арестованы. Одевайтесь немедленно и идите в пулеметные команды!» Евфаритский затем приказал вестовому начальника штаба поседлать лошадей, вести их за полковником, и утонул в ночи.

Островский быстро натянул сапоги — больше-то ведь одевать было нечего — и направился к лагерю полков. Его сопровождали вооруженные карабинами татары-пулеметчики. Минут через десять полковник Островский услыхал револьверные выстрелы в той стороне, где стояли палатки барона. Прошло еще несколько минут — вспыхнула беспорядочная ружейная стрельба. Кто и в каком направлении стрелял, установить было невозможно, но казалось, что пули летели в сторону монгольского лагеря и ставки барона. То стихая, то вновь разгораясь, стрельба длилась не менее четверти часа.

В лагере в это время происходила суматоха. Спешно седлались, запрягали обозных лошадей. Откуда-то раздался крик: «Вытягивайся по дороге назад!» Некоторые части пошли, но большинство чинов отряда оставалось еще на местах своих лагерных стоянок. Когда же издали донесся знакомый, очень высокий и резкий фальцет, произведший на многих мгновенноеотрезвляющее действие, стрельба прекратилась. Все замерли; каждый в тот момент подумал в магическом зачаровании: «Барон, вот пойдет-то расправа!..» Таково именно было первое впечатление от неожиданного появления барона Унгерна.

Он громко звал к себе: «Очиров, Очиров! Дмитриев! Марков!» Но никто не отозвался: одни из старших чинов попрятались, а иные убежали. Унгерн скакал вдоль лагеря на своей прекрасной серой кобылице. Возле артиллерийского дивизиона он заметил полковника Дмитриева и осадил лошадь. «Ты куда собрался бежать? Испугался того, что несколько дураков обстреляло мою палатку? Поворачивай назад! Не в Маньчжурию ли тебе захотелось?» — и пушки, вытянувшиеся было на дорогу, послушно стали загибать в сторону своей последней бивачной стоянки.

Барон поскакал дальше. «Евфаритский! Марков!», — кричал он, проезжая мимо пулеметчиков, по направлению к 4-му полку. Но ни тот, ни другой не откликнулись. «Бурдуковский, ко мне! Бурдуковский! Бурдуковский!» — пронзительно призывал барон своего верного телохранителя и последнюю опору. Этот не в меру ретивый исполнитель суровой воли Унгерна только что крепко взят был в шашки несколькими налетевшими на него всадниками и разрублен на части за тот короткий промежуток времени, пока падал с коня на землю. Одновременно с Бурдуковским погибли личный ординарец прапорщик Перлин, вахмистр ординарческой команды Бушмакин и капитан Белов. Если Бурдуковский и С. поплатились за свое усердие в исполнении смертных приговоров, то убийство Белова не может быть оправдано никакими доводами. Белов, державшийся с большим достоинством, боевой офицер, командовал японской сотней 3-го полка. Он виновен лишь в том, что к нему, как образцовому офицеру, барон начал за последнее время посылать офицеров на исправление.

Возле пулеметных команд навстречу барону выскочил Макеев и сделал по нему выстрел из нагана. Не обратив на это внимания, барон поскакал дальше, к голове колонны, но, встреченный огнем стрелявших с колена пяти-шести пулеметчиков, был вынужден круто повернуть лошадь в сторону сопок. За ним поскакало несколько всадников — вероятно, полковник Евфаритский, сотник Седловский, капитан Сементовский, один из прапорщиков артиллерийского дивизиона и, может быть, капитан Штанько (никто из них не вернулся).

Выстрелы, сделанные по Унгерну, всколыхнули лагерь: разгорелась двухсторонняя перестрелка. Стреляли и по монголам, и со стороны монгольского бивака. Командир монгольского отряда, хорунжий Шеломенцев впоследствии объяснил, что он лишь отвечал на огонь, полагая, что произошло нападение красных партизан. Через 15–20 минут поручик Виноградов открыл артиллерийский огонь по монгольскому лагерю. Теперь, когда заговорили пушки, ружейная перестрелка стала утихать.

Перед самым рассветом к полковнику Островскому явилась депутация в составе воинского старшины Костромина, подполковника Забиякина, капитана Мысякова, есаула Макеева и поручика Виноградова с просьбой принять командование и вывести бригаду в Приморье. Островский, хотя и возражал, что он, как новый человек в отряде, не считает себя вправе командовать унгерновскими частями, все же был вынужден вступить в командование отрядом, так как ни один из кадровых даурцев не решался принять на себя эту чрезвычайно ответственную в данной обстановке роль.

Первым распоряжением полковника Островского было отправить одну сотню на поиски пропавших офицеров. К тому моменту уже выяснилось, что не могут найти полковника Евфаритского, командира 4-го полка воинского старшину Маркова и 8–9 офицеров разных частей.

За исключением одного лишь Маркова, выбравшегося в конце-концов вместе со своим вестовым в Китай, все убежавшие офицеры попали в руки монголов, были переданы ими Советской власти и, конечно, погибли в подвалах Чрезвычайки (определенно лишь известно, что Евфаритский и Седловский убиты в Иркутске).

Немного остается теперь добавить… После того, как он предпринял некоторые предохранительные меры в отношении начальника штаба, полковник Евфаритский двинулся быстрым шагом к бароновской ставке. С ним шли штаб-ротмистр Озеров и поручик Хлебин. Сзади же офицеров шагало шесть пулеметчиков в полной боевой готовности. От палатки Островского было не более полуверсты до того пункта, к которому стремился непривычно взволнованный Евфаритский.

Ставка начальника дивизии не охранялись часовым. Унгерн, видимо, считал совершенно достаточным для своей безопасности одного того, что между ним и бригадой стоят пять преданных ему монгольских сотен. Это обстоятельство значительно облегчало задачу полковника Евфаритского. В первую очередь, он приказал бесшумно обезоружить монгольского гэгэна и его свиту, занимавших одну из палаток ставки барона. Затем в ту палатку, где, по предположению находился сам Унгерн, была брошена граната, по счастью не взорвавшаяся — в противном случае, спружинив от полотна палатки, она побила бы самих заговорщиков. «Ваше Превосходительство, выходите!», — крикнул Евфаритский, держа маузер в руке. «Я здесь, кто меня спрашивает? я здесь. В чем дело?»

Но барон вышел не из той палатки, на которую напряженно смотрели те, кто пришли с целью во что бы то ни стало пролить его кровь. Голос, раздавшийся сбоку, был столь неожиданным, что Евфаритский выстрелил без надлежащей тщательности по внезапно выросшей перед ним из темноты фигуре. Унгерн прыгнул в сторону и побежал в гору. По нему вдогонку стреляли не только лишь из револьверов, но и из карабинов.

А дальше все было более чем просто. После того, как Евфаритский и его спутники убежали назад, барон осторожно подошел к своим палаткам. Убедившись, что ничто ему здесь не угрожает, он приказал ординарцам поседлать Машку и поскакал на ней, весь горя безудержным гневом против бунтовщиков.

Лишь утром разыскал барон своих убежавших по дороге на запад монголов. По словам хорунжего Шеломенцева, Унгерн был взбешен. Соскочив со взмыленной лошади, он с рычанием сорвал фуражку и стал топтать ее ногами. «Мерзавцы», — кричал он — «обманули казаков и погнали их на Дальний Восток, чтобы глодать кости…».

Много чрезвычайно красочных выражений, на которые, к слову сказать, барон был превеликим мастером, вылилось тогда из глубины оскорбленного его сердца по адресу восставших против него офицеров. Монголы с неподдельным страхом наблюдали с почтительной дистанции эту чрезвычайно бурную вспышку гнева своего вчера еще очень могущественного хубилгана.

Наконец, Унгерн несколько поуспокоился. Снова заработала его постоянно творческая мысль. Он приказал хорунжему Шеломенцеву подогнать к новой стоянке гурт и табун, брошенные ушедшей от него бригадой. «Накорми хорошенько монголов. Дай им столько, сколько они могут съесть — без ограничения». Выполнить это распоряжение оказалось вполне возможным, потому что красный монгольский отряд ушел по долине вслед за полковником Островским к Селенге, не заметив отскочивших ночью вверх по пади унгерновских монголов.

«Не все еще потеряно», — вероятно, думалось барону, вновь охваченному никогда не покидавшей его энергией — «Ведь со мной целый, в сущности, полк верного мне князя и десятка два казаков — русских и бурят, готовых разделить мою судьбу до конца. Я пройду с ними в Тибет. Там живут воинственные племена, не чета этим вот монголам, разбежавшимся от нескольких выстрелов взбунтовавшихся дураков. Я объединю тибетцев. Мне поможет Далай-лама, которому не напрасно же я послал в подарок 200000 даянов, и могущественный Джа-лама, недавно еще заславший ко мне послов с призывом к совместной антикоммунистической работе»[42].

Таков был, вне сомнения, ход мыслей барона, потому что за чаем, остро смотря в глаза, Унгерн в упор спросил монгольского князя: пойдет ли тот за ним в Тибет? Не заметил на этот раз барон быстрой искры мрачного огонька, тотчас же утонувшей в глубине непроницаемых зрачков степного хищника, за тот короткий момент, пока он с почтительностью склонял голову, в знак своей неизменной готовности следовать за бароном-джанджином хоть на край света.

Унгерн не трогался в течение всего дня 19 августа из района последней стоянки своей ушедшей на восток бригады. Он приказал подобрать все брошенное имущество, могущее пригодиться для дальнейшего похода, и лишь только утром 20 августа выступил в западном направлении.

Дальнейшая судьба барона известна лишь из советских источников, потому что последний из унгерновцев, который видел барона живым, командир монгольского отряда хорунжий Шеломенцев дальше не пошел. По его словам, «дедушка» предложил ему и другим офицерам немедленно решить вопрос, хотят ли они следовать за ним, или же уйти от него. Шеломенцев и два офицера изъявили желание покинуть барона. Барон, якобы, не удерживал их и не запугивал трудностями скитаний по красной уже теперь Монголии. Он сердечно простился с ними и пожелал счастливо добраться до своих семей.

Группа из 6 всадников (3 офицера и 3 вестовых), отделившаяся от барона 20 августа, сравнительно удачно проскочила между многочисленными монгольскими и советскими отрядами, стягивавшимися к Тункинскому тракту, для намеченной красным командованием ликвидации отрядов барона Унгерна. Шеломенцев, потеряв в пути лишь одного из вестовых, на десятый день догнал отряд полковника Островского.

С бароном остались прапорщик Попов и прапорщик Шишилихин, последний — в качестве переводчика, да еще 18 урядников и вахмистров — русских и бурят, плюс 3 ординарца штаба дивизии.

Один из участвовавших в операции против Унгерна красных командиров писал в журнале «Вестник Монголии» за 1924 г., что Бишерельту-гун решил арестовать барона на первом же переходе и с большим козырем в руках переметнуться в красный лагерь. Заблаговременно сговорившись со своими нойонами, князь на походе подъехал к Унгерну, якобы за спичками, чтобы закурить трубку. Когда же барон опустил руку в карман, князь схватил генерала и стащил с лошади.

Затем барона крепко скрутили веревками. Нападение на барона послужило сигналом к убийству русских и бурятских инструкторов монгольского отряда. Все они пали под ножами[43].

Барон Унгерн был доставлен в штаб отряда достаточно известного по краснопартизанской работе в Сибири Щетинкина, который в 1921 г. находился в Монголии и командовал отдельной своднопартизанской бригадой. Он стоял примерно в двух переходах от барона. «Здорово, барон!», — приветствовал бывший штабс-капитан Щетинкин бывшего есаула Унгерна. Роман Федорович медленно, тяжелым взглядом окинул с ног до головы подходившего к нему расфранченного краскома с офицерским «Георгием» на груди, и отвернулся. «Был ты Щетинкин, а теперь…» (далее следовало образное выражение, трудно переводимое на литературный язык).

Один из свидетелей этой сцены рассказал мне впоследствии, что барон держался с подчеркнутой суровостью и большим достоинством, и таково было обаяние его имени, что никому из красных не пришло в голову открыто издеваться над своим злейшим, но теперь уже беспомощным врагом. Унгерн был доставлен в Троицкосавск, а оттуда перевезен на автомобиле в Вехнеудинск.

По приказанию кого-то из высших властей, по всей видимости, большого мастера по части театральных эффектов, у автомобиля барона скакало две сотни из кубанской дивизии, с лихо заломленными папахами и развевающимися красными башлыками. В Верхнеудинске Романа Федоровича посадили в звериную клетку (довольно дьявольская мысль) и в ней на открытой платформе доставили в Новониколаевск. Те же «театральных дел мастера» не позволили снять с барона его генеральских погон и ордена Св. Георгия, чтобы преподнести почтеннейшей публике заключенного в клетку «человека-зверя» в самом лучшем его оформлении.

Глава XXXII

Вернувшаяся после бесплодных поисков сотня донесла новому начальнику отряда, что монголы и штаб барона разбежались, побросав свои палатки. Полковник Островский выступил около 6 часов утра по дороге, ведущей к р. Селенге. Утро, напоенное предосенней свежестью, сулило ясный день, что как нельзя лучше гармонировало с общим повышенным настроением. Еще не миновали опасности, много предстояло впереди испытаний, но даже у тех, кто считал себя лично преданным барону Унгерну, не могла не появится мысль, что самое тяжелое, слава Богу, позади!.. Островский поставил своей ближайшей целью подальше отскочить от места только что разыгравшейся трагедии, потому что утром его застава вошла в соприкосновение с красным отрядом, в котором, наряду с монголами, находились также и русские всадники.

Первый марш уходившего на Дальний Восток отряда равнялся примерно 50 верстам, а в 12 часов следующего дня он подходил уже к Селенге. Высланный накануне к переправе разведывательный отряд собрал все баты, которые имелись в том районе, и подготовил плот. Для обеспечения спокойной переправы полковник Островский дал подполковнику Забиякину 3 сотни, 2 орудия поручика Виноградова и 4 пулемета с приказанием разбить преследовавших по пятам красных.

Забиякин занял позицию в полутора верстах на север от реки. Он подпустил противника на короткую дистанцию и здесь совершенно его растрепал. Затем посадил свои сотни на коней и отогнал врагов на несколько верст, после чего возвратился к переправе. В целях облегчения обоза, были сожжены лишние и поврежденные повозки; утоплены в реке 2 орудия, к которым не имелось снарядов, и снаряды, не подходившие к орудиям, а также брошены в реку неисправные пулеметы. Строевые части пошли вплавь; повозки и грузы переправлены на батах и плотах, пушки же были перетащены по дну реки на канатах (в том месте Селенга имеет до 90 саженей ширины).

За рекой отряд расположился на отдых. Полковник Островский принял решение обойти Ургу с юга. Он вел отряд спокойными маршами до тех пор, пока не подошел к району трактов, уходящих от Урги на юг и юго-восток. Здесь пришлось крепко «нажимать», чтобы проскочить опасную зону. Шли не меньше, чем по 60 верст в сутки.

Командир 3-го конного полка, войсковой старшина Очиров обратился на подходе к начальнику отряда с просьбой отпустить бурят и монголов его полка по домам. «Вы», — сказал Очиров — «уходите в Маньчжурию или Приморье. Вы идете к своим. А что мы будем там делать?» С чувством подлинного сожаления расставались унгерновцы со стариком Очировым, с которым успели сродниться. И у него дрожали слезинки на ресницах, когда он пожимал в последний раз руки своих боевых товарищей. С Очировым ушло 300 всадников. После того в отряде Островского осталось около 600 человек, сохранивших достаточную боеспособность. Имелось 6 орудий и 16 пулеметов.

Когда отряд миновал опасные места, даурская группа затеяла интригу против полковника Островского, обвиняя его в превышении власти: Островский, как некоренной унгерновец, не имеет, дескать, права требовать подчинения даурцев. Полковник Островский охотно уступил честь командования отрядом старшему из даурцев войсковому старшине Костромину.

Представитель китайского командования встретил унгерновцев в 40 верстах южнее Хайлара, чтобы купить наше оружие. Стороны быстро договорились на том, что каждый офицер отряда получает по 75 серебряных долларов и всадник — по 50. Кроме того, китайцы обязались для всех желающих дать бесплатный проезд в Приморье.

В бригаде генерала Резухина создалась более сложная обстановка. Дисциплина пала и некому было заботиться о поддержании ее. В связи с этим проявился дух разложения, который в первые же дни жизни нового отряда и не заметили одни лишь гг. триумвиры. Затем на Селенге в момент переправы изменил монгольский дивизион 2-го полка. Эти монголы, в соединении с местными партизанами, напали на нас под предводительством того Дугар-Мэрэна, который некогда первым перешел на сторону барона. Монголы, правда, были отбиты с потерями на их стороне и случай этот мог бы пройти бесследно, если бы не отвлек на время внимания полковников от переправы. В момент боя пущен был вплавь через реку русский дивизион. По нераспорядительности сотни поплыли в беспорядке, без соблюдения интервалов. На середине реки кони сбились в кучу и стали тонуть, а с ними погибло до 40 всадников.

В районе китайских заимок, верстах в 100 на северо-запад от Урги одна из сотен китайского дивизиона ушла из сторожевого охранения, предательски убив инструкторов-татар. Командира же сотни, поручика Соколова живым бросили в костер. Случайно уцелевший татарин был свидетелем этого происшествия. После этого случая оставшиеся две китайские сотни были разоружены, а их офицеры расстреляны.

В 45 верстах к северу от Урги, перед подъемом на хребет Хангай, мы бросили обе наши пушки и два пулемета, потому что обстановка требовала особой подвижности при проскакивании ургинского района. По счастью, красные прозевали[44], и, благополучно обогнув город, мы вышли к реке Толе. Только лишь с этого момента представилась возможность взять направление на восток.

В 60 верстах от города монгольский отряд с русскими инструкторами закрыл нам дефиле. После часового боя мы отскочили на северо-восток в горы и, перевалив через них, ночью вышли в верховья реки Керулен. Скверно лишь, что на месте боя бросили двух тяжело раненых офицеров — Маштакова (последнего, неудачного бароновского адъютанта) и прапорщика Анциферова. Неприятно также было оставлять на позиции два последних пулемета, хотя и со снятыми замками.

То отступая от реки Керулена, то снова приближаясь к нему, следовали мы так до г. Сан-бэйсэ (300 верст на юго-запад от ст. Маньчжурия). В 10 верстах от этого города красные вновь напали на наш отряд. На этот раз они были рассеяны энергичной атакой в конном строю. Через двое суток после Сан-бэйсэ мы вышли в пределы Барги и разоружились.

Лишь немногим удалось бежать из Урги перед занятием ее красными. Беглецы сгруппировались у оз. Буир-нура там, где стоял небольшой отряд, обслуживавший связь Унгерна с атаманом. Туда приехали на автомобиле Ивановский и Коковин с остатками денег барона. Добрался до этого пункта доктор Клингенберг с двумя сестрами лазарета. Прибыл полковник Циркулинский с пятьюдесятью легко ранеными казаками. При дележе остатков бароновских денег каждый из унгерновцев получил по 50 золотых рублей. Полпуда золота успели увезти Ивановский и Коковин, все остальное конфисковали китайцы. Полковник Циркулинский быстро сошелся с одной из сестер, героиней громкой истории с Черновым, и по ее настоянию расстрелял ее начальника, доктора Клингенберга (может быть, в смерти доктора отчасти были повинны золотые монеты, зашитые в его меховую куртку)[45]. Этими последними, никому не нужными выстрелами и закончился один из самых героических эпизодов эпохи гражданской войны.

В Новониколаевской Чрезвычайке глухо стукнул еще один выстрел, прервавший жизнь барона Романа Федоровича Унгерн фон Штернберга. Но этот выстрел не убил барона — он лишь переместил его в другое измерение. Непосредственно из жизни барон перешел в легенду. Живет он и в сердцах многих из нас, в образе тибетского монаха, обитающего в недоступной ритоде (горная келья), ищущего там покоя для своей мятущейся средневековой души.

Да и для монголов он не умер. По свидетельству профессора Ю. Н. Рериха, подвиги барона сделались любимой темой их эпоса. По многочисленным айлам (становищам) монголов звучат песни о том, что барон-джанджин чутко спит в недоступном для смертных убежище, в самых глубинах Тибета, в царстве Шамбалы. В предначертанный день этот могучий батор, огромный как гора, пробудиться, встряхнется так, что заколеблется мир, и поведет сплотившиеся под его знаменами народы всего монгольского корня на подвиги небывалой Славы и Чести.

30 июня 1941 года

Харбин, Маньчжуди-го.

Иллюстрации


Р. Ф. Унгерн в возрасте семи лет из кн.: Michalowski W.S. 1973. Testament barona. Warszawa.

P. Ф. Унгерн в форме есаула во время Германской войны или в Даурии (?) из кн.: Князев Н.Н. 1942. Легендарный барон. Харбин.

Р. Ф. Унгерн-лицеист из кн.: Князев Н. Н. 1942. Легендарный барон. Харбин.

Р. Ф. Унгерн в форме вольноопределяющегося 91-го пехотного Двинского полка, 1907 г. из кн.: Michalowski W.S. 1973. Testament barona. Warszawa.

Р. Ф. Унгерн в форме есаула во время Германской войны или в Даурии (?) РГВА, ф. 39532, oп. 1, д. 60, л. 3.

Р. Ф. Унгерн во время допроса в штабе 5-й армии в г. Иркутске. ЦМВС, фотофонд, 3/З Б981.

Р. Ф. Унгерн во время допроса в штабе 5-й армии в г. Иркутске. ГМСИР, колл.: фото, № 19086/1356.

Р. Ф. Унгерн во время допроса в штабе 5-й армии в г. Иркутске. ГМСИР, колл: фото, № 1076/109.

Р. Ф. Унгерн в сопровождении П.Е. Щетинкина. ГМСИР, колл: фото, № 1076/13-8-2.

Мундир Р. Ф. Унгерна, в котором он находился в плену у красных. ЦМВС, № 2/2926 (фото С. Л. Кузьмина).

Летний мундир Р. Ф. Унгерна. Минусинский региональный краеведческий музей, № 8470: ОФ 6502 (фото Е. М. Лясковской).

С.-Ш. фон Вампфен, мать Р. Ф. Унгерна. из кн.: Князев Н.Н. 1942. Легендарный барон. Харбин.

Фотография неизвестного лица, найденная у Р. Ф. Унгерна: фото 1921 г., из похода 35-й дивизии против Унгерна. Иркутский областной краеведческий музей.

Великий князь Михаил Александрович Романов, из собрания М. Ю. Блинова.

Группа офицеров и казаков Хамарского полка во главе с полковником Чупровым. Даурия, 1919 г. из собрания М. Ю. Блинова.

Г. М. Семенов на поезде «Сеченовец» в Приморье. РГВА, ф. 40840, oп. 1, д. 28, л. 272.

Артиллерийский расчет поезда «Семеновец». РГВА, ф.40840, oп. 1, д. 28, л. 220.

Поезд «Семеновец». РГВА, ф. 40840, oп. 1, д. 28, л. 218.

Штаб Г. М. Семенова. ГМСИР, колл.: фото, № 769/3336.

У юрты Г. М. Семенова. ГМСИР, колл.: фото, № 769/33Зв.

Военный совет семеновцев. ГМСИР, колл.: фото, № 769/33За.

В. А. Кислицын, из кн.: Соловьева Н. А. (сост.) 2003. Печатные издания харбинской россики. Хабаровск: изд. Частн. колл.

А. П. Кайгородов. http://irbis.asu.ru/docs/altai/history/rogov/images/images.html

Полковник Казагранди (в первом ряду третий слева) со своим полком и с настоятелем Верхотурского Николаевского мужского монастыря архимандритом Ксенофонтом (Медведевым) на станции Кушва 6 (19) декабря 1918 г. http://atlasch.namd.ru/foto/big/pr2 6.htm

Монгольская бригада под управлением русских инструкторов (есаул Васильев), из кн.: Козлов П. К. 1920. Тибет и Далай-лама. Пг., 1920.

А. С. Бакич в плену у красных. ГМСИР, колл.: фото, № 19082/98.

В. К. Рерих (служивший у Р. Ф. Унгерна) с братом и племянником. Слева направо: В. К. Рерих, Ю. Н. Рерих. Н. К. Рерих. МЦР, ф. 1, № 7486 (вр.).

В. К. Рерих со своим братом Н. К. Рерихом и другими участниками Маньчжурской экспедиции 1934–1935 гг. (справа налево). МЦР, ф. 1. № 641 (вр.).

Генерал Ренненкампф. ГМСИР, колл.: фото, № 3308/320.

П. Н. Врангель со штабом. ГМСИР, колл.: фото, № 19086/118.

Б. В. Анненков. ГМСИР, колл.: фото, № 19086/286.

А. И. Дутов. ГМСИР, колл.: фото, № 19351/113.

Н. А. Лохвицкий (третий слева). РГВА, ф. 1511. oп. 2, д. 127 (2), л. 9 об., фото 4.

Казаки отряда Нечаева, пришедшие в Тяньцзин с Чжан Цзолинем и юнкерами из Циндао. Согласно подписи на фотографии, они устроили пьянку и пытались сорвать флаг с советского консульства, но вовремя были остановлены иностранными властями. ГМСИР, иностр. ф., № 3149/33.

Примечания

1

По М. Г. Торновскому, это был барон Рено.

(обратно)

2

Это не так. Р. Ф. Унгерн получил первый орден Св. Георгия 4-й степени в 1914 г. (РГВИА, ф. 2137, oп. 1, д. 138, л. 16–21 об.), а второй — в 1918 г. (РГВА, ф. 39454, oп. 1, д. 2, л. 48).

(обратно)

3

Есть и другая версия: в период службы Унгерна в Приамурье (видимо, в 1913 г.) у него произошла ссора с другим офицером, в которой последний ранил его шашкой в голову, вследствие чего барон вынужден был уйти и из этого полка.

(обратно)

4

Орочоны — название, использовавшееся в прошлом для обозначения орочей и удэгейцев. В данном случае, очевидно, имеются в виду орочи — народ, живущий в Приморье и Хабаровском крае, в том числе на границе с Маньчжурией.

(обратно)

5

На международном уровне монгольская автономия была зафиксирована позже — в 1915 г. тройственным Кяхтинским соглашением.

(обратно)

6

Эту награду Р. Ф. Унгерн получил за то, что во время боя 22 сентября 1914 года (старого стиля), «находясь у ф. Подборек, в 400–500 шагах от окопов противника, под действительным ружейным и артиллерийским огнем, давал точные и верные сведения о местонахождении неприятеля и его передвижениях, вследствие чего были приняты меры, повлекшие успех последующих действий».

(обратно)

7

Великая война — так раньше называли Первую мировую войну.

(обратно)

8

Имеется в виду атаман Г. М. Семенов

(обратно)

9

Билонное серебро — от бэлэн (монг.) — наличный.

(обратно)

10

Амурсана (1722–1757) — джунгарский князь, боролся за ханский престол. Затем (в 1755 г.) поднял восстание против маньчжурского господства, потерпел поражение. После этого бежал в Россию, где умер от оспы. На требования Китайского правительства выдать его труп, правительство России ответило решительным отказом.

(обратно)

11

Джалханцза-хутухта Дамдинбазар (1874–1923) — влиятельный лама из Западной Монголии, где ему принадлежали 28 монастырей и храмов. С 1921 г. до смерти Богдо-гэгэна — премьер-министр Монгольского правительства. Поддерживал связь с МНРП.

(обратно)

12

Урянхайский край — теперь Тува.

(обратно)

13

Это объяснение, почти общепринятое, сомнительно. Очевидно, Бишерельту-гун собирался доставить барона в уходившую в Маньчжурию бывшую бригаду Резухина, но напоролся на красный разъезд, а потом оправдывался.

(обратно)

14

ДВР — Дальневосточная республика.

(обратно)

15

Гаминами монголы называли китайских республиканских солдат (название партии «Гоминьдан» — от кит. гэмин — революция).

(обратно)

16

Тубанов был бурятом.

(обратно)

17

По-видимому, Князев имеет в виду ясновидение.

(обратно)

18

Эти сведения, по-видимому, недостоверны: они не подтверждаются остальными документами и мемуарами.

(обратно)

19

Цаннит — это высшая догматика северного буддизма, учащего, что каждый человек должен пройти длинный ряд перевоплощений, пока не достигнет состояния бодхисатвы, то есть идеала действительной любви ко всему сущему. Но и каждый бодхисатва проходит свои десять стадий перевоплощения, пока не достигнет состояния Будды (бодхисатва перевоплощается тремя отдельными частями — духом, словом и телом, поэтому в Монголии и Тибете можно найти трех хубилганов, то есть перевоплощенцев каждого бодхисатвы). Типичными перерожденцами бодхисатв являются гэгэны. Тантристы же учат, что совершенно необязательно проходить долгий путь перевоплощений для достижения совершенства. Их идеалом является слияние с могущественными сверхъестественными силами. Тантристы владеют волшебными достижениями волхвов и, может быть, по этой причине иногда мнят себя свободными от морального закона.

(обратно)

20

Хадак — «плат счастья», является необходимейшим атрибутом каждого официального представления и подносится с поклоном, на протянутых руках, младшим старшему или равным равному во всех случаях, где имеется элемент уважения. Хадак представляет собой продолговатый шелковый платок белого или же голубого цвета, обычно без надписей и изображений. Но иногда, в например, в тех случаях, когда хадак подносится с благочестивыми намерениями, он снабжается изображением какого-нибудь божества. Размеры хадака самые произвольные, от формата носового платка до 2–3 маховых саженей. Барон получил множество хадаков, но постоянно держал при себе лишь один из них, поднесенный ему Богдо-гэгэном, так как этот шарф — хадак обладал особой мистической силой и имел какое-то историческое значение.

(обратно)

21

Р. Ф. Унгерн лично не участвовал в управлении Монголией (этим занималось Монгольское правительство), но давал советы министрам и участвовал в составлении некоторых внешнеполитических посланий правительства. Однако министры сами решали, что отправлять, а что нет. Унгерн занимал должность главнокомандующего. Однако обстановку в стране контролировали именно монголы. Поэтому считать его диктатором неверно.

(обратно)

22

Это неверно: Р. Ф. Унгерн признавал сюзеренитет над Монголией Маньчжурской империи (но не республиканского Китая).

Одной из его целей было восстановление монархии в Китае.

(обратно)

23

Н. Н. Князев везде называет Срединным царством автономную Монголию. Это неверно: в своих письмах Р. Ф. Унгерн Срединным царством называл Маньчжурскую империю или, шире, наследие империи Чингисхана. Немного позже Князев пишет о том, что Богдо был провозглашен главой Срединного царства, хотя в действительности — только Монголии. В качестве же главы Срединного царства Унгерн хотел восстановить кого-либо из маньчжурской династии.

(обратно)

24

Что именно означал описанный обряд, остается неясным. Ниже (в главе XVI) Князев пишет несколько иначе: что «высшие духовные авторитеты подвели под него прочный религиозный фундамент, объявив его божественным перевоплощенцем величайшего из легендарных баторов» Возможно, в обыденном сознании это было то же самое, что «бог войны».

(обратно)

25

А. С. Макеев (1934. Бог войны — барон Унгерн: Воспоминания бывшего адъютанта начальника Азиатской конной дивизии. Шанхай: книгоизд. А. П. Малык и В. П. Камкина) приводит другую причину: что этот дом раньше принадлежал богатым евреям. Подлинный текст приказа несколько другой, чем приводит Н. Н. Князев.

(обратно)

26

Эти послания Г. М. Семенова отсутствуют среди документов Азиатской конной дивизии, захваченных красными в Урге (по крайней мере, в АВПРФ и РГВА, где находятся документы и их копии).

(обратно)

27

Имеется в виду так называемое восстание боксеров в Китае — восстание ихэтуаней 1899–1901 гг., направленное против иностранцев. Было начато тайным обществом «И-хэ-цюань» — «Кулак во имя справедливости и согласия». Успех восстания (в июне 1900 г. был занят Пекин) привел к интервенции в Китай восьми крупнейших индустриальных держав, навязавших Китаю выгодный для них «Заключительный протокол» 7 сентября 1901 г.

(обратно)

28

Это вряд ли было возможно: советское руководство, готовя революцию в Монголии, фактически предъявило ультиматум Ургинскому правительству, потребовав полностью прекратить сотрудничество с белыми.

(обратно)

29

Подсчеты численности войск Р. Ф. Унгерна и его союзников см. также в книге: Белов Е. А. 2003. Барон Унгерн фон Штернберг: биография, идеология, военные походы 1920–1921 гг. М.: Аграф.

(обратно)

30

Ст. Желтуринская находится в 95 верстах на запад от Троицкосавска, а ст. Боссинская в 55 верстах, считая по воздушной линии.

(обратно)

31

Барон дал Казанцеву исключительные полномочия, которыми облекаются генерал — губернаторы вновь завоеванных областей. Любопытный документ получил он также и от Богдо-хагана: «Белому генералу (Казанцев имел звание подхорунжего и был нестроевым чином) Ивану Григорьевичу Казанцеву дана в том, что он может мобилизовать монголов, брать лошадей; монгольские власти должны его кормить, возить по уртонской почте и оказывать всякую помощь, которую он потребует». (К. И. Лаврентьев, рукопись).

(обратно)

32

Полковник Доможиров прибыл из армии атамана Дутова. Барон послал его для связи с генералом Бакичем, но Доможиров не выполнил поручения.

(обратно)

33

Действительный текст послания Р. Ф. Унгерна Богдо-гэгэну несколько другой.

(обратно)

34

Барон полагал, что полковник Доможиров убедит генерала Бакича идти на соединение с Азиатской конной дивизией.

(обратно)

35

В действительности Джалханцза-хутухта и Хатан-Батор Максаржав ездили в Западную Монголию не по приказу Унгерна, а по собственному желанию. Их задачей было укрепление контактов с красными.

(обратно)

36

По одним данным, И. Г. Казанцев был убит в августе 1921 г. около села Артамоновка в Урянхайском крае, по другим — погиб в декабре того же года при переходе советской границы (Белов, цит. соч.).

(обратно)

37

Советская дивизия состояла в 1921 г. из 9 полков, разделенных на 3 бригады. Полк имел 9 рот, рота — 3 взвода. В полку насчитывалось от 1000 до 1500 бойцов.

(обратно)

38

В том году в Красной армии приходилось по штату 3 орудия на полк.

(обратно)

39

Судя по документам Азиатской конной дивизии, захваченным красными, это были списки солдат и офицеров японской сотни и расписки о выдачах им жалования (сейчас хранятся в АВПРФ). По-видимому, Н. Н. Князев, писавший свою книгу в условиях японской оккупации Маньчжурии, лишний раз подчеркивал свою лояльность японцам.

(обратно)

40

Другие очевидцы сообщают другое: что унгерновцы пленных не брали, красные отстреливались до последнего и все погибли, или были расстреляны, или что коммунисты и красные добровольцы были расстреляны, а остальные вступили в ряды Азиатской конной дивизии.

(обратно)

41

Согласно другому свидетельству (Рибо, цит. соч.), Б. П. Резухин старался копировать у своего командира и друга Р. Ф. Унгерна палочную дисциплину, что стало причиной недовольства оренбургских казаков.

(обратно)

42

Запоздалое желание Р. Ф. Унгерна уйти в Тибет подтверждается и другими мемуарами. В той ситуации это было наиболее логичное решение — тем более что сам Далай-лама в свое время вел с царским правительством переговоры о помощи России Тибету и, в частности, просил прислать вооруженный конвой. Однако вряд ли Унгерн собирался уходить к Джа-ламе: он уже изменил свое отношение к последнему. Судя по письму к Палта-вану, барон предполагал, что Джа-лама — коварный и вредный человек.

(обратно)

43

Версии Шеломенцева и Бишерельту-гуна, утвердившиеся в литературе об Унгерне, неубедительны: и тот, и другой были лично заинтересованы в определенном освещении событий. Более объективные сведения содержатся в отчете красного партизана Щетинкина, арестовавшего Унгерна, и в материалах допросов самого барона. Примечательно, что Князев — единственный из бывших соратников Унгерна, кто прямо пишет, что целью заговорщиков было именно убийство барона. Остальные старались отрицать это, сознавая, что заговор стал причиной ареста их командира красными. Отрицая свою вину, они списывали ее на монголов. Однако есть все основания полагать, что Бишерельту-гун хотел доставить Унгерна заговорщикам, но по дороге напоролся на разведгруппу красных, сам попал в плен, а потом оправдывался.

(обратно)

44

По сведениям К. Гижицкого, Богдо-гэгэн издал тайный приказ помогать войску Унгерна, а большевиков вводить в заблуждение о перемещении бригад. Кроме того, белые получали информацию о местонахождении крупных отрядов красных (Gizycki К. 1929. Przez Uijanchaj i Mongolje. Lwow — Warszawa: wyd. Zakladu Nar. im. Ossolinskich).

(обратно)

45

Есть и другая версия, за что расстреляли А. Ф. Клингенберга (Голубев, цит. соч.).

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • Глава I
  • Глава II
  • Глава III
  • Глава IV
  • Глава V
  • Глава VI
  • Глава VII
  • Глава VIII
  • Глава IX
  • Глава Х
  • Глава XI
  • Глава XII
  • Глава XIII
  • Глава XIV
  • Глава XV
  • Глава XVI
  • Глава XVII
  • Глава XVIII
  • Глава XIX
  • Глава XX
  • Глава XXI
  • Глава XXII
  • Глава XXIII
  • Глава XXIV
  • Глава XXV
  • Глава XXVI
  • Глава XXVII
  • Глава XXVIII
  • Глава XXIX
  • Глава XXX
  • Глава XXXI
  • Глава XXXII
  • Иллюстрации
  • *** Примечания ***