Испанский садовник [Арчибальд Джозеф Кронин] (fb2) читать онлайн

Арчибальд Кронин Испанский садовник

Глава 1

Ночной путь от Парижа до испанской границы оказался на редкость долгим и утомительным. Потом из-за досадной задержки в Портбоу, где их продержали лишние сорок минут, и нерасторопности носильщика они не успели на утреннюю пересадку в Барселоне. Было уже почти пять часов пополудни, когда усталые и запыленные они тряслись по узкоколейке Коста-Бравы, приближаясь к своей станции. Несовершенство людей — равно как и механизмов — всегда выводило консула из себя, и настроение его было не самым благодушным. Выпрямившись в своем углу, он с беспокойством посматривал на тепло укутанного сына. Мальчик на противоположной скамье длинного, замусоренного вагона, пахнущего пылью, чесноком и прочими застарелыми деревенскими ароматами, украдкой бросал на отца ответные любящие взгляды.

— Ну, как ты, Николас? — в третий раз за последний час спросил консул.

— Хорошо, папа.

Грохочущий локомотив, из последних сил одолев крутой поворот, с пронзительным свистом втащил поезд на пустынный перрон Сан-Хорхе. Оставив дорожный плед и оба чемодана, консул за руку вывел Николаса на безлюдную, покрытую толстым слоем красной пыли, платформу, вдоль узкой полосы которой тянулись пальмы, понуро клонившиеся под ударами ветра. Подумав, что их никто не встречает, консул нахмурился, но тут же увидел у входа молодого человека в аккуратном полотняном костюме, несколько севшем от стирки, с галстуком-бабочкой и в канотье. Рядом был припаркован серый автомобиль с американским флажком на капоте. При виде двух пассажиров молодой человек в сопровождении шофера суетливо заторопился к ним навстречу.

— Мистер Харрингтон Брэнд? Рад вас видеть, сэр! Мы вас ждали с утренним поездом. Я Элвин Деккер из офиса.

Он повернулся к шоферу — смуглому коренастому испанцу в черной куртке из альпаки, джинсах и рыжих остроносых туфлях:

— Пожалуйста, Гарсиа, возьмите багаж.

Разглядев машину, Брэнд почувствовал, что раздражение начинает его покидать: солидный «Пирс-эрроу» с откинутым верхом сверкал надраенной медью, вычищенными шинами и белоснежными чехлами на сиденьях. Пока выносили их багаж, Брэнд стоял в стороне — грузный, высокий и оттого сутуловатый, с едва заметным, приберегаемым для подчиненных, выражением надменности на удлиненном желтоватом лице, от крыльев носа к уголкам губ прорезанном глубокими складками.

— Надеюсь, дом вам понравится, сэр, — говорил тем временем Элвин. — Мистер Тенни увез своих слуг. Но я приложил все усилия и нанял хорошую пару. Гарсиа — шофер и дворецкий, — он понизил голос, — с наилучшими рекомендациями… А Магдалина, его жена, превосходная повариха.

Харрингтон Брэнд кивнул:

— Мы можем ехать?  

— Да, сэр! — едва не задохнувшись от волнения, воскликнул Элвин.

Они сели, и машина тронулась. Привычно заботливо сжимая под пледом тоненькие влажные пальцы сына, новый консул безотрывно рассматривал окрестности. Место было не столь отвратительным, как он того опасался. Воздух был чист; изогнутую береговую линию, вдоль которой они ехали под угасающим февральским солнцем, окаймляла полоса чистого песка; между фонарными столбами набережной, хоть и несколько неровно, росли цветущие акации. На площади среди алых цветов огненного дерева искрились струи фонтана; за черными фигурами стариков, читающих La Gaceta, посверкивала облезающей позолотой эстрада; старенький автобус высаживал пассажиров — всё это создавало приятное ощущение жизни. Через дорогу от церкви с неизменной розовой штукатуркой и парой куполов, напоминающих вздернутые вверх груди, с центральной колокольней, облицованной цветной плиткой и увенчанной потускневшим крестом, промелькнули один-два недорогих магазина и вполне приличное на вид кафе El Chantaco с полосато-синим тентом; дальше по улице рядом с гаванью виднелось солидное коммерческое здание, в котором, как тут же сообщил Деккер, располагался офис консульства.

Но это что такое?.. Совсем рядом, консул не мог этого не заметить — в порту, с которым по большей части будет связана его работа, царило унылое запустение, он будто вымер; вряд ли здесь происходило что-либо более серьезное, чем вялая торговля кожей, удобрениями, пробкой, оливковым маслом и таррагонским уксусом. Всего две рыбачьи шаланды на пристани да ржавый каботажный  пароходишко, с которого несколько моряков с помощью трех ослов и простейшего шкива лениво сгружали бочки. Брэнда снова захлестнула волна горькой обиды, на лице отразились тяжелые раздумья. Почему, ну почему в сорок пять лет, после пятнадцати лет усердной и безупречной службы в Европе его отправили в такую глухую дыру, с его-то выдающимися способностями? Да он хотя бы только стажем давно заслужил право занять высокий пост в Париже, Риме или Лондоне! Последние полтора года в Арвиле, среди нормандских болот, он надеялся, что следующее назначение принесет ему заслуженную награду.  И на тебе — Сан-Хорхе… А самое обидное, что его предшественнику Тенни, который моложе его на целых три года, досталось место консула первого класса в Мадриде под началом самого Лейтона Бейли…

— Папа, смотри! Правда, красиво?

Оставив город позади, они поднимались по крутой петляющей песчаной дороге между рядами серебристых эвкалиптов, и взволнованный Николас застенчиво указывал на открывшийся с вершины вид. Под ними простиралось Средиземное море с тонкой башней далекого маяка над скалистым мысом бухты в белой пене прибоя. Севернее сквозь голубую дымку тускнели очертания громадных гор. В воздухе плавал аромат трав с добавкой соли. А прямо перед ними на краю ущелья, густо окутанная жемчужными лепестками ладанника и почти скрытая за высокой изгородью из мимозы, раскинулась вилла под красной черепицей, название которой Casa Breza было выведено выгоревшими буквами над входом с колоннами.

— Нравится? — Элвин Деккер повернулся к мальчику, и по напряженному ожиданию в его тоне Николас понял, что это и есть его новый дом. За свои короткие девять лет он пережил много перемен и слегка утратил способность удивляться. Но этот необычный старый дом, который казался таким заброшенным и таинственным, притягивал его к себе. Консулу, похоже, тоже понравилось — когда они, прохрустев колесами по гравию дорожки к усадьбе, вышли из машины, его острый оценивающий взгляд смягчился.

Здание в мавританском стиле с просторным арочным портиком и горизонтальной, слегка нависающей крышей выглядело благородно-изысканно: время превратило в янтарь простую желтизну стен из местного песчаника, оно же слегка затушевало и яркую киноварь крыши.

Широкий балкон, куда выходили окна верхнего этажа, обильно зарос глицинией и виноградной лозой, сиренью и яркими побегами бискутеллы. Слева — зеленый от мха мощеный двор, ведущий к конюшне и другим хозяйственным постройкам. За домом — сад.

— Дом, конечно, старый, — заметил Элвин, увидев лицо своего шефа. — Кое-что требует ремонта. Электричества нет, только газ. Но мистер Тенни был им очень доволен. Видите ли, рядом с офисом нет подходящего жилья, а здесь у нас долгосрочная аренда… С мебелью…

— Ясно, — оборвал консул.

Устремившись всем корпусом вперед, он зашагал по пологим ступеням крыльца к распахнутым дверям, где их уже ожидала улыбающаяся полная женщина средних лет в строгом черном платье, которую Деккер представил как Магдалину.

Внутри был высокий прохладный холл с мозаичным полом, по разным сторонам которого располагались выполненные в стиле рококо столовая и гостиная с массивной двустворчатой дверью. В глубине зала темнела винтовая лестница из орехового дерева, и консул, памятуя о своих обязанностях и правах, невзирая на усталость, грузно поднялся на второй этаж для осмотра комнат. Их было намного больше, чем требовалось ему с сыном и будущим потенциальным гостям, но это не могло смутить человека с изысканным вкусом. Консулу понравился простор помещений, инкрустированные тумбочки и комоды, позолоченные стулья с гобеленовой обивкой, сонетки с кистями и выцветшие бархатные шторы; даже легкая затхлость длинного коридора — и та ласкала его обоняние. Когда доставят его увесистый багаж, здесь будет достаточно места для книг и фарфора, и для замечательной коллекции старинного оружия, собранной им за много лет в разных местах.

Когда Брэнд спустился в вестибюль, было заметно, что он доволен. Элвин вздохнул с облегчением, его карие глаза радостно заблестели.

— Надеюсь, всё в порядке, сэр? У меня оставалось не слишком много времени после отъезда мистера Тенни, но я сделал всё что мог.

— Разумеется, — обходительно ответил консул, придав голосу максимальную загадочность. Он не настолько глуп, чтобы начинать  свое руководство с расточения похвал помощнику. Это лучший способ разрушить дисциплину и спровоцировать фамильярность. Кроме того, он уже решил, что общество этого нервного юнца в облегающем костюме, лопнувшем подмышкой, совершенно невыносимо, и лучше держать его на расстоянии. А так как Элвин всё не уходил, вертя в руках свою соломенную шляпу, словно ожидал, что его пригласят остаться, может быть, даже предложат выпить рюмочку шерри, Брэнд вежливо, но решительно проводил его к двери.

— Увидимся завтра в офисе, мистер Деккер.

— Хорошо, сэр.

— Вы всегда приходите ровно в девять?

— Да, конечно!

У Элвина покраснела шея над воротничком. Набравшись смелости перед тем как попрощаться, он остановился на ступеньках крыльца и, запинаясь, произнес:

— Могу я надеяться, что вы окажете нам с миссис Деккер честьсвоим посещением? Мы живем на Calle Estrada, дом небольшой, но мы постарались превратить его в кусочек старой доброй Америки.

Его неуверенность вызвала сочувствие у Николаса и он умоляюще посмотрел на отца. Консул ответил Элвину предельно вежливо, но, когда тот ушел, губы Брэнда скривились. Никто не мог поставить под сомнение его лояльность к своей стране, и всё же, он считал себя рафинированным космополитом, вылепленным европейской культурой, — по сути, гражданином мира! Не удивительно, что наивная фраза Элвина вызвала у него усмешку.

В семь часов Гарсиа, замечательно предвосхитив пожелание хозяина, объявил, что ужин подан. В столовой их ждали два прибора, и, усевшись в разных концах длинного резного стола с горящим канделябром посередине, отец и сын приступили к первой трапезе в своем новом доме.

Погруженный в свои мысли и глубоко озабоченный переутомлением Николаса, консул ел молча. Но превосходная еда и отменное обслуживание, приятная полутьма прохладной высокой комнаты принесли ему успокоение, развеяв все досады и огорчения этого дня. Тяжелым задумчивым взглядом сопровождая все движения дворецкого, он, наконец, приподнял завесу непроницаемой сдержанности.

— Вас зовут Гарсиа, как я понимаю?

— Да, сеньор.

— Вы всегда жили в Сан-Хорхе?

Гарсиа выпрямился с бесстрастным видом. В глубине его лишенных выражения глаз на мгновение вспыхнуло, отразившись, пламя свечей.

— Нет, сэр. Я жил в гораздо более крупных городах. И всегда у самых лучших людей. Прежнее место моей службы было у Де Аостас в Мадриде.

— Вы имеете в виду маркизу Де Аостас?

— Одну из ветвей этой семьи, сеньор.

Харрингтон Брэнд понимающе кивнул. Он бы возмутился, если бы его обвинили в снобизме. Тем не менее, он придавал большое значение общественному устройству, и ему было приятно, что этот молчаливый человек, который сейчас ему прислуживает, имеет, если можно так выразиться, аристократические рекомендации.

— Передайте поварихе, что утром я хочу ее видеть. У сына хрупкое здоровье, ему требуется особая диета.

Когда Гарсиа, поклонившись, бесшумно удалился, консул с удовлетворением заметил:

— Превосходный малый!

Слово «превосходный» — относилось ли оно к слуге, лошади или его близкому другу профессору Галеви из Парижа — было высшей похвалой в устах консула. Но на этот раз Николас не смог разделить восторг отца. Первым же косым взглядом дворецкий вызвал в нем странное неприятие, которое он не мог объяснить. 

Допив кофе, консул многозначительно посмотрел на свой золотой брегет. Но Николас, на которого возбуждающе действовала необычность виллы, стал упрашивать отца погулять перед сном в саду, и тот милостиво согласился.

В пальто, укутавшем узкие плечи, дабы исключить малейшую вероятность переохлаждения, мальчик глубоко вдыхал теплый душистый воздух, лившийся, казалось, из ниоткуда, смывая все представления о пространстве и времени. И хотя гул поездки всё еще звенел в ушах Николаса, он ощущал, как на него и на сад опускается вечерний покой. Сад был больше — да что там! — огромнее, чем он ожидал, и восхитительно запущенный. От крыльца в него сквозь три ажурные перголы, сгибающиеся под тяжестью вьющихся роз, сбегала дорожка, окаймленная широким травянистым бордюром, на котором в беспорядке росли примулы и большие белые пионы. Слева были заросли мирта и олеандра, полные белых и розовых душистых цветов. С другой стороны раскинулся луг (возможно, когда-то здесь был газон), а на нем два прекрасных дерева — раскидистая катальпа и тамариск; далее, за низкой оградой и деревянным сараем, лежала каменистая пустошь, усеянная белыми валунами, колючими кактусами и сиреневыми кустиками азалии. За пустошью заросли лавра скрывали конюшню и жилые помещения, а дальше склон с чахлыми кедровыми деревцами плавно переходил в морской берег.

Николас стоял рядом с отцом, упиваясь этой красотой, его пьянили ароматы почвы и буйной растительности, и в душе у него стало зарождаться предчувствие, переходящее в уверенность: здесь он может быть счастлив. Никогда еще, ни в одном из мест, где им приходилось жить, он не ощущал ничего подобного. Он будет здесь счастлив! Снизу приглушенно доносились резкие вздохи прибоя. Радость захлестнула мальчика, он зажмурился, боясь расплакаться, и стал дышать медленно и глубоко в счастливом ожидании.

— Правда, красиво, папа? — проговорил он, желая продлить это мгновение.

Неожиданно для самого себя консул улыбнулся той редкой улыбкой, которую только Николасу дано было вызвать у отца. Прелесть сада не оставила равнодушным и его, и, обводя взглядом спутанные кусты олеандра и густую изгородь из мимозы, которой Тенни позволил расти как попало, он мысленно вынашивал не лишенные грандиозности планы благоустройства, свежих посадок, ландшафтного дизайна и садово-парковой архитектуры.

— Это может стать красивым, — снисходительно согласился он. — Нам необходим садовник. Я займусь этим завтра.

Возвращаясь в дом, он нежно смотрел на сына, тревожно думая при этом: неужели этот сад, этот чистый могучий воздух гор и моря не прибавят ему здоровья?

На втором этаже он заранее выбрал для себя и Николаса две смежные фасадные спальни, разделенные занавешенным дверным проемом, через который он сможет ночью подойти к сыну, когда будет нужно. Сам он спал очень чутко и часто страдал от бессонницы. Тем не менее, его бдительно-заботливая любовь к сыну требовала, чтобы он всегда был рядом с ним в ночные часы, когда мальчика терзали кошмары. Николас часто просыпался в холодном поту, трепеща от страха, с бешено бьющимся сердцем. Этот симптом болезни больше всего беспокоил консула.

Их чемоданы наверху уже были разобраны, и Николасу осталось только раздеться, умыться и выпить через стеклянную трубочку железосодержащую микстуру, прописанную ему профессором Галеви, а потом почистить зубы. Затем он в ночной рубашке опустился на колени рядом с отцом для молитвы. Несмотря на приобретенную за время долгого пребывания в Европе светскость, Харрингтон Брэнд оставался — в чём он признавался без тени улыбки — религиозным человеком. Он позволял себе посмеиваться над своими английскими предками, но их пуританский дух был в нем крепок. Он выслушал любимого сына, склонив голову и положив руки ему на плечи, а в конце добавил от себя особую молитву, в которой просил Всевышнего защитить их обоих и благословить пребывание в их новом жилище. Потом помолчал и глухим голосом тихо произнес слова, идущие как бы из самого его сердца:

— Мы просим Божьей милости ко всем грешникам… и особенно, мое дорогое дитя… мы просим милости к твоей матери.

Минуту спустя Николас уже лежал в большой кордовской кровати с отделанным желтой тисненой кожей и увенчанным медными набалдашниками изголовьем. Консул помедлил, с некоторой неловкостью глядя на почти исчезнувшую под большим парчовым покрывалом фигурку.

— Да, мой мальчик… ты слишком устал. Читать сегодня не будем?

У Николаса от слабости кружилась голова, веки — фиолетовые тени на бледном личике — тянул вниз непреодолимый сон. Но, зная, какое значение отец придает заключительной части их вечернего ритуала, он с усилием улыбнулся и возразил, что ни капельки не хочет спать.

Поколебавшись (совсем недолго), консул уступил своим привычкам, от которых неудержимая любовь к ребенку призывала его отказаться. Зайдя на минутку в свою спальню, он вернулся с увесистым томом «Орнитологии» Акермана, уселся на край мягкой кровати и надел очки в роговой оправе.

— Как ты помнишь, Николас, в последний вечер в Арвиле мы обсуждали интереснейшую тему — птицы Южной Африки. Сегодня мы прочтем совсем немного, чтобы не было перерыва в занятиях. — Он полистал книгу. — Итак, мы остановились здесь, — и, прочистив горло, начал читать:

«Страусы, род Struthio, — самые крупные из ныне живущих птиц. Они характеризуются наличием двух пальцев на ногах и отсутствием киля у грудной кости. Самец может достигать семи футов в высоту (2,14 м), и весить до 300 фунтов (136 кг). На песчаных равнинах и открытых местах страусы очень хорошо бегают, но загнанные в угол могут быть очень опасны. Птицы славятся своим великолепным оперением. Самцы проявляют особую заботу о потомстве…»

Глава 2

На следующий день консул встал рано и точно ко времени отбыл в офис. У Николаса же, к сожалению, ночь прошла неспокойно. Сквозь овладевшее им оцепенение проносились, причудливо сплетаясь, детали поездки и скрежет паровозных колес, шум прибоя и, непонятно почему, темная бесстрастная фигура дворецкого. И, хотя утром температура была нормальной, отец, обеспокоенный избыточным румянцем на щеках сына, настоял, чтобы тот остался в постели; но, разумеется, пообещал к обеду вернуться и решить, можно ли ему встать.

Николас расстроился. Вот если бы ему позволили хотя бы просто полежать в этом чудесном саду! Но он был послушным ребенком, хорошо осведомленным о всех своих недугах, и успел привыкнуть к регулярным измерениям температуры и пульса, предписанным профессором Галеви, равно как и к неусыпной заботе отца, которую принимал со своеобразно-сдержанной благодарностью.

Принесла завтрак запыхавшаяся от подъема по лестнице, но не утратившая радушия Магдалина. Черные глаза почти спрятались в складках пухлых смуглых щек, а белый шарф, обмотанный вокруг головы, и металлические серьги в виде колец делали её похожей на цыганку. Благодаря урокам отца,  Николас неплохо говорил по-испански — а кроме того, он рано овладел французским и итальянским — но Магдалина тараторила на каком-то диалекте, видимо, каталонском, и они плохо понимали друг друга. Уперев руки в бока, она стояла, глядя на него с нескрываемым крестьянским любопытством; заметив это, мальчик решил ей немного подыграть: захлопав длинными ресницами, он заглотнул воздух, и утробно заурчал. Она хохотнула и, покачав головой, вышла.

Завтрак был привычным, но довольно вкусным: яйца всмятку, хрустящие галеты с сотовым медом и стакан кипяченого козьего молока; очевидно отец успел дать поварихе указания. Николас ел медленно, и, благодаря приобретенному опыту, не уронил на простыню ни единой крошки. Затем он соскочил с кровати и притащил с туалетного столика мохнатую собаку с короткими лапами, которая тихо и преданно дожидалась его внимания. Он знал, конечно, что ему нельзя держать живую собаку. Не любивший собак консул аргументировано объяснил ему, что трудности, сопряженные с их слишком подвижным образом жизни, исключают такую возможность, и мальчик нашел замену в виде этого маленького чучела. Однако сегодня он не был настроен на одну из тех бесед, которые скрашивали им обоим долгие часы одиночества. Он также не смог заставить себя заниматься — учебник, положенный отцом на тумбочку, чтобы Николасу было удобно его брать, удостоился только беглого взгляда. Нет, слишком уж он был возбужден новизной до сих пор не исследованного места и, пока яркий квадрат солнечного света тепло скользил по полосатым бордовым обоям с причудливым орнаментом, которые от этого становились еще занятнее, мальчик лежал на спине, вслушиваясь в безмолвное сердцебиение дома.

Впрочем, не такое уж безмолвное. Звуки донеслись с нижнего этажа — неприятные, будто там ссорились — перепалка с последующим громким стуком, в котором Николас угадал захлопнувшуюся дверь кухни. Затем до него донесся приглушенный шепот, звуки неспешной уборки, из столовой внизу послышались шаги и потянуло запахом крепкого табака. Пытаясь выстроить четкую картину происходящего, Николас был застигнут врасплох и даже испуган внезапно открывшейся дверью. Обернувшись, он увидел Гарсиа, взирающего на него с видом заговорщика.

От неожиданности краска бросилась мальчику в лицо. Необъяснимое недоверие к дворецкому, которое он испытал накануне вечером, будто с самого начала почувствовал в нем врага, вернулось с удвоенной силой, когда тот возник на пороге.

— Могу я забрать поднос? — Гарсиа говорил вкрадчиво, с подчеркнутой учтивостью, но горящая сигарета в желтых от никотина пальцах выдавала его притворство.

— Да, пожалуйста… Спасибо! — запинаясь ответил Николас слабым голосом.

Дворецкий не сдвинулся с места, лишь обнажил зубы, что при общей неподвижности его черт должно было, вероятно, означать улыбку.

— Не бойтесь меня, — мягко сказал он. — Я хорошо лажу с детьми. В одном доме их было семеро. Младшая девочка любила сидеть у меня на колене. Потом она умерла.

Николас судорожно вздохнул. Дворецкий, не сводя с мальчика глаз, рассеянно поднес к губам коричневую сигарету и глубоко затянулся.

— Когда-нибудь я вам о ней расскажу. У нас может получиться интересный разговор. Я многое повидал. Много грустного и страшного. Много невероятного. Мир полон дураков. А меня ничем не проймешь, ровным счетом ничем.

— Что вы хотите этим сказать? — выдохнул Николас.

Гарсиа равнодушно пожал плечами.

— Потом поймете. Я был солдатом. Офицером. Я видел, как людей избивают, пытают, убивают. Но мы поговорим об этом в другой раз. Скажите, а где ваша мама?

Николас побледнел. Вопрос, заданный с небрежностью, маскирующей дерзость, заново разбередил самые сокровенные раны в его съежившейся душе. От испуга он чуть не ответил: «Она умерла». Ведь сколько раз отец со скорбью говорил, что для них обоих она всё равно что умерла. И только вчерашняя вечерняя молитва о её прощении не позволила уподобить забвение могиле. Но солгать  ему не позволил природный инстинкт, основанный не столько на неискушенности, сколько на странном предчувствии: если он солжет этому человеку, то раз и навсегда будет перед ним беззащитен. Тогда ему не спастись.

— Она в Америке, — запинаясь, произнес Николас.

— О! — воскликнул Гарсиа. — Прекрасная страна! Но почему не здесь?

У Николаса задрожал подбородок, что вызвало трепет губ и тонких ноздрей, лоб сморщился.

— Мама больше не живет с нами, — только и смог выдавить он.

Тонкие губы Гарсиа раздвинулись в беззвучном смехе.

— Значит, она нам никто. Она живет отдельно. Но такое от людей не спрячешь.

Он умолк, прислушиваясь к неторопливым шагам, донесшимся с крыльца. Затем кивнул и, тем же тоном, разве что, с легким оттенком осторожности, сказал:

— Ваш отец вернулся. Не стоит говорить ему о нашем интересном разговоре. Теперь у нас с вами есть тайна. Помните об этом, невинное дитя.

Приблизившись к кровати, он одной рукой ловко поднял поднос и, с полупоклоном и все той же иронично-лакейской ухмылкой, повернулся и вышел из комнаты.

Растерянный до потрясения, с всё так же сведенными бровями, Николас остался лежать. Он был подавлен и опустошен, и лишь появление отца удержало его от плача.

Консул пребывал в хорошем расположении духа, явно не омраченном утренней работой, и после беглого осмотра позволил сыну встать. Пока мальчик одевался, консул, присев на край кровати, говорил и говорил в совершенно не свойственной ему манере, перескакивая с одного на другое. Офис оказался лучше, чем он ожидал — маленький, но вполне современный — и находится над гаванью, откуда летом будет дуть приятный бриз. Кроме Элвина Деккера в штате состоят два клерка-испанца. Оборудование в исправном состоянии, кроме нуждающейся в ремонте пишущей машинки и сломанного ротатора, который он уже велел заменить.

— А теперь тебе, наверное, будет интересно узнать, что я нашел садовника, — всё тем же оживленным тоном продолжал консул. — Он во дворе. Пойдем, посмотришь на него.

Бок о бок, не спеша, они спустились по лестнице. Высокий ладно скроенный юноша лет девятнадцати с открытым лицом и мягким взглядом черных глаз, стоя у задней калитки, смотрел на них с почтительным вниманием. У юноши были ярко очерченные брови и густые черные волосы, а над верхней губой уже виднелась незрелая, трогательная тень. Простое лицо, несмотря на шафрановый цвет, было бы даже красивым, если бы его не портил полуоткрытый толстогубый рот. Молодой человек был одет в свой лучший костюм: из дешевой ткани, но тщательно вычищенный; с очень коротким — по каталонской моде — пиджаком; манжеты брюк слегка обвисают, прикрывая разбитые башмаки. Его большие смуглые руки сжимали берет.

— Итак, парень, как ты сказал, тебя зовут? — весело окликнул его консул.

— Хосе, сеньор… Хосе Сантеро.

— И что, ты опытный садовник?

Хосе виновато улыбнулся, обнажив прекрасные белые зубы. И такой заразительной была эта теплая естественная улыбка, что Николасу тоже захотелось улыбнуться в ответ.

— Я умею копать и рыхлить землю, сеньор. Могу подрезать и сажать деревья. Я очень старательный. Но не слишком опытный.

— Но я был уверен, что у тебя есть опыт работы, — несколько раздраженно заметил Брэнд.

— Да, конечно, сеньор, — поспешил ответить Хосе. — Я три года работал на виноградниках Монтаро. Но сейчас в горах нет работы…

— У тебя есть рекомендации?

У Хосе перехватило дыхание. Улыбка стала жалкой, он перевел взгляд на мальчика, как бы ища у него поддержки.

— Мы не заботимся о таких вещах, сеньор. Вы можете спросить Диего Боргано из Монтары, думаю, он обо мне плохого не скажет.

Наступило молчание. Николас с беспокойством посмотрел на отца, который, покусывая губу, был явно озадачен таким поворотом дела, и решительно подавил в себе желание, которое могло только повредить Хосе, попросить отца нанять этого садовника — такого молодого, приветливого и такого симпатичного.

Звук обеденного гонга ускорил принятие решения. В конце концов, на бирже о парне хорошо отзывались.

— От тебя потребуется усердный труд, — строго сказал консул. — Оплата тридцать песет в неделю. Ты согласен?

— Я принимаю ваши условия, — серьезно ответил Хосе.

— Хорошо, — сказал Харрингтон Брэнд. — Приходи завтра к восьми часам, я покажу тебе, что нужно делать. Всего хорошего.

Взяв сына за плечо, он направился в дом. В глазах Николаса запечатлелся приятный облик испанского юноши, держащегося скромно, но с достоинством в своей бедной воскресной одежде, со смешной твердой шляпой в красивых смуглых руках. Поднимаясь вслед за отцом по ступеням веранды, он, подчиняясь непреодолимому желанию, посмотрел назад через плечо и улыбнулся. Зубы Хосе сверкнули в ответной улыбке, и он, к большой радости мальчика, весело помахал ему рукой — этот жест словно в самое сердце Николаса проник… Со скрытым удовольствием он всё время думал об этом и во время обеда, и потом тоже, и тихонько, про себя смеялся.

Глава 3

Для Николаса было устроено место под олеандрами, где цветущие ветки, свисая, образовали подобие беседки; здесь, в соответствии с составленным отцом расписанием, он проводил большую часть времени между ланчем и чаем, лежа в шезлонге, дыша морской свежестью и внимательно читая книгу, — несомненно, полезную, поскольку выбрал её сам консул.

Но в это утро взгляд мальчика то и дело невольно перебегал со страниц на фигуру нового садовника, приводящего в порядок разросшийся бордюр под катальпой. Николасу вот уже два дня очень хотелось с ним поговорить, но случай всё не никак не подворачивался, а подстроить его самостоятельно не позволяла застенчивость. Теперь же, видя, с какой скоростью Хосе продвигается вдоль бордюра, взрыхляя землю и выпалывая сорняки, мальчик понял, что садовник вот-вот окажется рядом, и сердце его застучало быстрее в предвкушении встречи, ведь он с самого начала почувствовал ток взаимопонимания — точнее не скажешь — текущий между ним и этим испанским юношей. Конечно, он мог ошибаться. Хосе вполне мог оказаться таким же лживым льстецом, как Гарсиа, но мальчик гнал от себя эту мысль — слишком велико было бы разочарование, такого ему не вынести.

В конце концов, садовник приблизился к беседке, выпрямился, облокотившись на ручку заступа, и улыбнулся Николасу. Мальчик знал, что ему следует заговорить первым, но он ничего не мог придумать, а когда, наконец, нашелся, слова застревали у него в горле.

— Вы так тяжело работаете, — выдавил он, по обыкновению зардевшись.

— Нет, нет! — улыбка Хосе стала шире, и он пожал загорелыми плечами. Он был обнажен до пояса, а туго подпоясанные хлопчатобумажные штаны и эспадрильи^[1] не скрывали очертаний стройных сильных ног. Игра мускулов под гладкой золотистой кожей делала её живой и теплой. Дыхание, несмотря на физические усилия, было спокойным. — А вы не работаете? — наивно спросил он, помолчав.

— Я занимаюсь, — Николас указал на книги, лежащие рядом с ним на плетеном столе, при этом румянец на его щеках стал ярче.

— Да, конечно, — серьезно кивнул Хосе, в знак признания за собеседником интеллектуального превосходства. — Думаю, вы очень умны.

— Вовсе нет! — запротестовал Николас, еще сильнее раскрасневшись. — Просто мне нужно много отдыхать, поэтому я и читаю.

— Вы заболели?

— У меня температура всегда немного повышена, — смущенно пояснил Николас. — Слабое здоровье…

— Если бы вы работали, как я, — все так же с улыбкой сказал Хосе, — вы бы окрепли. — Он протянул руку. — Идёмте. Я вскопал землю, а сейчас буду сажать цветы. Вы мне поможете.

Николас онемел от восторга и заколебался, но всего на мгновенье. Он всем сердцем рвался пойти с Хосе, чья надежная рука, развеяв застенчивость мальчика, с такой легкостью подняла его на ноги, будто он весил не больше перышка. Они пошли в сарай, где Хосе поставил на плечо открытый ящик с рассадой петуний, который консул сегодня утром велел ему принести с рынка, а оттуда направились к дальнему краю газона. Здесь, натянув вдоль свежевскопанного бордюра две бечевки, Хосе приступил к посадке. Сначала Николас только наблюдал за работой садовника, затем, в ответ на его приглашающий взгляд, наклонился и сам несмело опустил рассаду в землю. После этого он уже не мог остановиться. До чего же приятно брать в руки прохладный зеленый стебелек, уминать теплую мягкую землю вокруг волосяных корешков, смотреть, как храбро тянется к свету этот маленький росток!

Николас всегда жил в городах, в домах, выходящих прямо на улицу, и теперь, сидя на корточках рядом с Хосе под припекающим затылок солнцем, вдыхая пьянящий дух земли, он чувствовал, что ничего более чудесного в своей жизни не знает. Даже пот, щекочущий тело под майкой, — обычно такой зловещий симптом — его совсем не беспокоил.

К четырем часам с посадкой было покончено, и, стоя рядом с Хосе, Николас с гордостью взирал на аккуратный цветник, где вскоре распустятся красивые яркие цветы. Мальчик был так поглощен содеянным чудом, что не услышал, как во двор въехала машина, и голос отца за спиной застал его врасплох:

— Николас, чем ты тут занимаешься? — в удивленном возгласе консула слышался оттенок неодобрения.

Мальчик подпрыгнул от неожиданности, а когда повернулся к отцу, его лицо ещё сияло радостью от собственного достижения.

— Папа, тут было так интересно! Я смотрел и даже помогал сажать эти петунии. Теперь их нужно полить, иначе они не расцветут, — и умоляющим тоном добавил: — Еще не очень поздно. Можно мне немножко подождать и посмотреть, как всё будет сделано?

Брэнд недовольно перевел взгляд с сына на садовника, а тот, зная свое место, отступил на пару шагов и стал наматывать бечевку на колышек. Его лишенное всякого намека на индивидуальность смиренное занятие, похоже, успокоило консула. Облачко, показавшееся было на его челе, как дымка на Олимпе, развеялось, и, подняв брови, он сухо изрек:

— Только не слишком долго. И смотри, не простудись. Привезли наш багаж. Пойду распаковывать.

— Спасибо, папа! — Николас радостно захлопал в ладоши. — Я уже давно не простужаюсь. Я к тебе скоро приду.

Харингтон Брэнд вошел в дом. В холле его ждали три аккуратных деревянных контейнера, уже освобожденные от крышек и излишков соломы. Расторопность дворецкого заслуживала похвалы. Консул подошел к сонетке и вызвал его звонком; затем, беспокоясь о сохранности своего сокровища, стал внимательно изучать содержимое багажа. А вот и оно! — он осторожно вынул из самого маленького ящика толстую пачку машинописных листов, перевязанную красной лентой.

— Звонили, сеньор?

Брэнд обернулся.

— Ах, да, Гарсиа. Отличное начало работы! Возьмите это. Осторожнее, пожалуйста. Это рукопись моей книги.

Дворецкий широко раскрыл глаза.

— Сеньор писатель?

Польщенный этим возгласом с примесью лести, Харрингтон Брэнд склонил голову.

— Я уже много лет занят одной серьезной работой… биографией великого человека.

— Сеньор имеет в виду себя?

Брэнд рассмеялся, по-настоящему рассмеялся от удовольствия.

— Ну-ну, Гарсиа. Вы слегка поторопились. Возьмите плотную оберточную бумагу и хорошенько упакуйте рукопись. Я хочу взять ее с собой в офис. Потом поможете мне с оружием.

— Слушаюсь, сеньор.

Дворецкий ушел, а консул, помешкав минутку, двинулся к ближнему ящику и стал ощупывать его содержимое, размышляя, с чего начать. Вдруг взгляд его упал на картонную папку, лежащую в верхней части ящика. Брэнд изменился в лице. С его губ сорвался приглушенный возглас. Упаковкой багажа занималась Гаврская фирма перевозок. Из недр письменного стола они извлекли на свет фотографию, которую он давно убрал с глаз долой. Портрет его жены.

Медленно, будто ядовитую змею, консул вынул фотографию и заставил себя посмотреть на нее. На лице его застыло выражение загнанности. Да, это была Марианна: бледное прелестное лицо с ласковыми темными глазами, чувственные губы приоткрыты в едва заметной улыбке, всегда вызывавшей у него недоумение. С фотографией в руке он задумчиво опустился на широкий подоконник в оконной нише, вспоминая тот роковой вечер, когда впервые её увидел.

Это случилось лет десять назад в Боудин-колледже^[2], куда во время своего длительного отпуска он приехал из Вашингтона выступить перед студентами с лекцией. На последовавшем за лекцией фуршете Брэнд заметил стоящую у дверей бледнолицую тоненькую девушку в черном — как позже выяснилось, она была в трауре по умершей матери — и был внезапно охвачен чувством, которого никогда ранее не испытывал в своих отношениях с противоположным полом. Он представился ей, наведя предварительно справки и выяснив, что она бедна, и что в одной из самых жалких в городе съемных квартир лежит её неизлечимо больной отец — бывший профессор университета, а ныне пенсионер.

Брэнд решил провести отпуск в Мэне, нашел поблизости хороший отель и самым серьезным образом — хоть и без особого успеха, но весьма настойчиво — принялся добиваться благосклонности Марианны. Она сказала ему, что замуж не хочет. Дважды получив отказ, он рассердился и уехал месяца на два, но, не в силах забыть её красоту, вернулся, влекомый страстью. В феврале умер её отец, и Марианна осталась одна. Грех было упускать такую возможность. В день похорон, когда одинокая, притихшая и несчастная сидела она, глядя, на дождь, струящийся по оконным стеклам, когда комната, слякоть и снег на улице, да и вообще все обстоятельства её жизни предстали перед ней ещё более унылыми, чем обычно, она со странным безразличием уступила ему.

Что же было потом? Он делал всё, что мог, чтобы доказать свою любовь, и не было на свете человека, более преданного. Он по-прежнему служил в Вашингтоне, его перспективы были радужными, а их номер в отеле уютным. Не жалея средств, он окружал её комфортом, выбирал для неё книги и цветы, планировал её развлечения, советовал ей, с какими людьми следует знаться, даже помогал в выборе одежды. Везде и всегда он был рядом — на приёмах, которые она вынуждена была посещать, он ни на шаг от неё не отходил. Когда же волей-неволей они бывали разлучены — за обедом или в переполненных гостиных — им овладевала такая тоска, что он устремлялся за ней, нимало не заботясь о том, что окружающие видят, насколько она желанна и необходима ему.

Она была невероятно тихой, и делалась всё более молчаливой, но его это не смущало, так как сам он любил поговорить. Порой, когда он пространно излагал ей свое мнение о политике, искусстве или, скажем, о личной гигиене, ему вдруг становилось неуютно от её взгляда и едва заметной необъяснимой улыбки. Тем не менее, для него было полной неожиданностью, когда через несколько месяцев после рождения ребенка она, без кровинки в лице, нервно отводя взгляд, попросила об отдельной комнате. Горечь от этой обиды так и не прошла.

— Но почему? — сильно побледнев, запинаясь, произнес он. — Разве ты не моя жена?

Она ответила так тихо, что он едва расслышал:

— Мне бы хотелось хоть иногда принадлежать самой себе.

Конечно же, он не согласился! Он имел на это право — ведь она была его законной супругой. Тогда он впервые почувствовал её отвращение к нему, странную и немыслимую неприязнь; вопреки всем его усилиям овладеть ею полностью — физически и духовно, барьер между ними всё больше рос.

Он был сильным мужчиной, убедительно и страстно исполняющим свою роль в чувственной области. Но как часто в момент кульминации его лишало наслаждения пугающее осознание своего одиночества: она лежала со стиснутыми зубами, застыв без движения, как труп, выброшенный из леденящего моря.

Понимая в душе всю абсурдность этого, он, тем не менее, был склонен подозревать наличие у неё любовника, ревниво следил за ней, вплоть до того — муж он или не муж? — что нанял агента шпионить за её передвижениями. И всё впустую. Может быть, она просто его не любила?

Затем он был направлен в Европу, а неизменный успех предпринимаемых им шагов привел их в Штутгарт, Льеж, Анкону… Нормальная любящая женщина была бы счастлива находиться там вместе с ним, говорил он ей с горечью. Возможно, она тосковала по родине? Эта мысль время от времени помогала ему, спасая уязвленное самолюбие. И, получив дополнительный отпуск, он отвез её с трехлетним Николасом назад в Америку. Увы, именно там ему нанесли последний удар. Однажды она, с опущенной головой, с ввалившимися щеками, пришла в их арендованную квартиру в Нью-Йорке и сказала, что должна на время его покинуть. Постоянное напряжение их совместной жизни совершенно расшатало её нервы, ей нужно несколько месяцев побыть одной, прийти в себя.

Он похолодел. Испытывая непреодолимое желание грубо стиснуть её, он, отметая мольбы, предъявил ультиматум:

— Если уйдешь, обратно я тебя не приму. Или всё, или ничего!

В её темных глазах таилась вечно мучившая его загадка. Он до крови закусил губу и, не дождавшись ответа, продолжил:

— Ни денег, ни положения ты не получишь. Ребенка тоже — не тебе его воспитывать!

— Как будто сейчас у меня это есть, — грустно ответила она и медленно вышла из комнаты.

Здесь, в оконной нише этого испанского дома, обхватив голову руками, он всё еще видел ее стройную покачивающуюся фигуру в сером платье, ощущал тепло и аромат ее присутствия. Она ушла, вырвав себя с корнем из его жизни; по последним, косвенно дошедшим до него сведениям, она жила в женском пансионате в Нью-Йорке, работая — за гроши, как он полагал — в местном центре социальной помощи. Значит, так тому и быть. По крайней мере, у него было то, чего не было у нее — их сын. Отвергнутая ею любовь теперь полностью принадлежала Николасу. Он не отрицал, что обожает мальчика, и что всегда будет холить и лелеять его. Всегда!

Довольно долго просидел он так, склонившись, с лицом, искаженным злобной страстью и губами, искривленными в подобии усмешки. Внезапно его вырвал из задумчивости донесшийся с улицы смех. Подняв голову, он угрюмо смотрел, как за окном Хосе и его сын вместе тащат лейку вдоль садовой дорожки, смеясь шутке, забавлявшей, очевидно, их обоих.

Щека консула непроизвольно дернулась, словно ему нанесли еще одну пощечину. Резко встав, он подошел к двери и, сдерживая голос, позвал:

— Николас, иди сюда, мой мальчик. Быстро сюда!

Глава 4

Недели три спустя, поздним воскресным утром консул не спеша завтракал с сыном в залитой солнцем столовой. За окном весна, прелестная как невеста, уже разворачивала перед ними такой восхитительный день, что Николасу захотелось съесть свой тостик с медом на открытой веранде. Но отец, опасаясь коварства утреннего воздуха, укоризненно покачал головой и велел Гарсиа поставить маленький столик у окна. Отсюда мальчик мог видеть мелькание алых попугайчиков среди кустов мимозы и слышать отдаленный перезвон церковных колоколов.

— Папа… — Время от времени Николас поглядывал на консула, который в самом благостном расположении духа с удовольствием раскуривал кубинскую сигару, просматривая при этом «Echo de Paris» двухдневной давности — единственную газету, которую он считал достойной внимания. Раз в неделю он получал её по почте от своего друга Галеви. — Папа, мне так хочется пойти сегодня на пелоту!

Консул медленно опустил газету.

— На пелоту? — непонимающе переспросил он.

— Да, папа. — Мальчик покраснел, но, набравшись смелости, продолжил. — Это здешняя игра, похожая на гандбол. Очень быстрая и захватывающая. Все города Коста-Бравы входят в лигу. Сегодня Уэска — чемпион — встречается с Сан-Хорхе.

ХаррингтонБрэнд с изумлением взирал на оживленное лицо сына. Постепенно черты его лица разгладились.

— Так, так! — снисходительно воскликнул он. — Значит, Гарсиа успел с тобой пообщаться. Что за вздор творится здесь, пока я в офисе! Ну и где же состоится этот знаменательный матч?

— В рекрео, папа. — Николас вздохнул, не решаясь признаться, что Гарсиа тут совершенно ни при чем. — В четыре часа. Давай сходим…

На подвижных губах консула промелькнула улыбка. Ему было приятно, что его дорогое дитя само ищет его общества.

— Что ж, — покладисто ответил он. — Выпей микстуру, допиши сочинение на испанском, отдохни часок после обеда… А там посмотрим.

— Спасибо! Спасибо, папа! — радостно запрыгал Николас.

Они выехали из дому в половине четвертого — веселый и оживленный Николас и не скрывающий снисходительно добродушия мистер Брэнд, В спорте консул не разбирался. Однажды в Анконе  он вбросил первый мяч в бейсбольном матче между командами, набранными из находившихся там моряков американских военно-морских сил; пару лет спустя в Нокке он вручал награды победителям местной регаты. Сейчас же он, как ни странно, присоединился к ожиданиям сына.

Оставив машину на площади, они по хитросплетению узких улочек на задах рынка вышли к рекрео, расположенному в нижней части города, что вызвало у мистера Брэнда нехорошее предчувствие. Рекрео оказалось невзрачной бетонной площадкой, огороженной штакетником, на котором красовались афиши местного театра и объявления о предстоящей апрельской корриде в Барселоне. Тем не менее, консул охотно прошел вслед за Николасом в первый ряд трибун, заставленных простыми скамейками без спинок. Прямо перед ними человек в одной рубашке без пиджака, макая кисть в ведерко с краской, освежал красные линии игрового поля.

 Они пришли рано. Только на верхнем ярусе несколько парней, задрав ноги на скамейки, курили, хрустели сушеной саранчой, громко шутили и спорили в удручающе вульгарной манере. То и дело прибывали новые зрители, в основном молодые мужчины и подростки, занимали места в задних рядах и включались в общий разговор. Консул подумал было, что их места, по крайней мере, позволяют находиться в отдалении от этих хамов с руками в карманах. Но, увы, не успели портовые часы пробить четыре, как трибуна заполнилась шумной толпой настоящих болельщиков, локтями пролагающих себе путь к свободным местам. В одно мгновение все скамейки были заняты, и даже проходы заполнились сидящими на корточках людьми. Плотный коротышка в поношенном черном сомбреро и темном блестящем костюме, держа в одной руке половину луковицы, а в другой кусок хлеба, втиснулся рядом с консулом, дружелюбно оскалившись, наточил о сапог складной нож и начал шумно есть. Над всей ареной зазвучали короткие свистки, сопровождающиеся медленным ритмичным топотом ног и криками «Оле… Оле… Оле!»

— Скоро начнется, папа! Объяснить тебе правила игры? — подавшись вперед, Николас с увлечением указал на противоположный конец корта. — Видишь эти две стены? Они расположены точно одна против другой на расстоянии шестидесяти метров. Одна называется frontis, вторая pareo de rebote. Красными линиями на них очерчены места, куда должен ударять мяч. И то же самое означает красная линия на корте — она называется concha. Если мяч выскочит за эти линии — это ошибка, и противнику засчитывается очко.

Мальчик тараторил, не умолкая, под удивленно застывшим взглядом консула.

— С каждой стороны по два игрока: нападающий и защитник. Игроки Уэски в синих футболках, Сан-Хорхе — в белых. Пелота — это мяч — сделан из натурального каучука, обшит тканью и обтянут кожей; его бросают с помощью сесты. Игра быстрая, просто до жути быстрая…

Его рассказ был внезапно прерван слаженным криком зрителей, когда, перепрыгнув через ограждение на противоположной стороне бетонного прямоугольника, на корт вышли четверо игроков в футболках и белых полотняных брюках; к правой руке каждого была прикреплена с помощью перчатки легкая плетеная корзинка. Спортсмены начали разминаться, бросая мяч об стенки, и консул ощутил, как напрягся Николас.

— Ну вот, папа, теперь ты видишь, почему мы здесь. Ты не ожидал этого, правда? Ведь это же здорово?

 Сначала Брэнд не понял, но, проследив за горящим взглядом мальчика, он увидел, что тот, не отрываясь, смотрит на младшего из двух игроков Сан-Хорхе, чья высокая гибкая фигура с изящной легкостью перемещалась по корту. Это был Хосе.

Консул вздрогнул, переменился в лице и застыл, как громом пораженный.  Всё вдруг встало на свои места: стремление мальчика попасть на этот матч, его доскональное знание игры, его невообразимый и, тем не менее, очевидный сговор с молодым садовником.

— Папа, смотри, смотри! — крикнул Николас. — Скоро начнется! Хосе увидел нас. Он мне только что помахал!

На корте нападающий Уэски уже занял свое место на отметке; во внезапно наступившей тишине он ударил мяч о землю, а затем резко метнул его в стену. Харрингтон Брэнд тупо следил за мячом, с невероятной скоростью летающим взад и вперед.  Боль и мешающее дышать стеснение в груди, еще более усиливало ощущение подавленности. Не будь они так стиснуты толпой, он бы встал и увел сына из этого отвратительного места. Вместо этого, сознавая, что только усугубит свои страдания, консул искоса посмотрел на мальчика — а тот, сидя на самом краешке скамьи и совсем не замечая неудобства, был весь поглощен ходом состязания. С горящими глазами и полуоткрытым ртом, сжимая и разжимая кулачки, он раскачивался и замирал в такт со всеми, одобрительно или испуганно вскрикивая вполголоса; время от времени, набравшись смелости,  его голос взмывал к самым высоким частотам, вплетаясь в нарастающий рев толпы:

— Оле. Оле! Вперед, Сан-Хорхе! Отлично… Классный удар, Хосе, амиго!

Харрингтон Брэнд заставил себя отвести взгляд и снова уставился на корт. Там уже разогревшиеся игроки перешли к обмену дальними ударами и яростно гвоздили мячиком стенку с любой позиции. С невероятным проворством ловили они мяч и мгновенно отбивали, пулей направляя его в разметку на стене. Брэнд заметил, что силы сторон равны — цифры на табло показывали ничейный счет 19:19.

 Оба игрока Уэски были молоды и очень ловки. В отличие от них невысокий смуглый защитник Сан-Хорхе был не первой молодости; коротко стриженный и кривоногий, он демонстрировал опыт и расчетливую игру, но недостаток скорости не позволял ему держать под контролем весь свой участок корта. Таким образом, его напарнику приходилось работать за двоих, и, с неприязнью наблюдая за точными движениями Хосе и его виртуозной работой с мячом, консул не мог не признать, что юноша намного превосходит остальных игроков на корте. И консул тут же мысленно пожелал команде Сан-Хорхе проиграть.

Сохраняя на лице привычно-бесстрастное выражение, Харрингтон Брэнд стал пристально следить за каждым броском, каждым поворотом игры. Счет был уже 35:32 в пользу пары из Уэски, которая мастерски наносила удар за ударом над головами команды Сан-Хорхе. Эти непрерывные атаки, а также груз прожитых лет заметно сказывались на старшем из игроков, и Брэнд злобно усмехнулся про себя, услышав крики местных болельщиков, осыпающих градом проклятий его седины.

— Оле… Оле… Шевелись, Хайме! Беги, старая кляча! Давай, Хосе, амиго, спаси нас от позора, ради бога!

И словно вняв их просьбам, Хосе, казалось, был вездесущ на корте — скользил, вытягивался, наносил удары; всё это время, несмотря на участившееся дыхание и обильный пот, с его лица не сходила улыбка. Но все его усилия разбивались о самоотверженное сопротивление парней из Уэски, их лидерство неизменно сохранялось, счет вырос до 48:46.

Публика не умолкала ни на секунду — она ревела, жестикулировала, умоляла и проклинала игроков с истинно латинским напором. И маленький Николас, бледный от возбуждения, неистовствовал вместе со всеми.

— Вперед, Сан-Хорхе! Вперед, Хосе! Даешь победу!!!

Тут форвард Уэски сделал обманный укороченный бросок, и совершенно вымотанный Хайме не успел его отбить. Он в отчаянии вскинул руки, и над трибунами раздался стон болельщиков Сан-Хорхе. Команде Уэски не хватало до победы всего одного очка.

Казалось, исход матча предрешен, как вдруг капитан Уэски, подпрыгнув, поскользнулся на бетоне и упустил мяч. Сразу же встав, целый и невредимый, он уверенно помахал своим болельщикам. Но, едва вернувшись в игру, был награжден пушечным ударом Хосе. Публика ахнула. Счет стал 49:48.

Переполненный стадион замер. Хосе подошел к центральной отметке. Розыгрыш мяча начался в полной тишине и длился невыносимо долго, нагнетая атмосферу азарта и неизвестности. Уэска играла  сдержанно, рассчитывая на ошибку противника, но и противник, ощущая бремя лежащей на нем ответственности, также старался не рисковать. Монотонный обмен ударами был прерван маневром Хосе, который, внезапно нарушив ритм, сделал длинную передачу, послав мяч под углом между игроками Уэски. Счет сравнялся 49:49.

Публика затаила дыхание. Все вскочили и подались вперед, наблюдая за полетом мяча. Очертя голову, команда Уэски ринулась в последнюю атаку, осыпая Хосе сокрушительными ударами с лёту. Тот же, будто в него бес вселился, доставал и отбивал их как автомат. И вот в его сторону последовал пушечный удар, отбить который было явно невозможно. Парень рванулся изо всех сил, высоко-высоко взлетев над площадкой, и врезал по мячу так, что поставил победную точку в игре.

Единый протяжный выдох вознесся к небесам, и началось что-то невообразимое. Мужчины бросали в воздух шляпы, плакали, смеялись, обнимались, исступленно орали, как одержимые.

Николас с горящими глазами стоял на скамейке, не переставая размахивать руками, и дико  кричал:

— Ура! Ура! Я знал, что он сможет! Я знал! Я знал! Ура!

Когда уставшие игроки вяло побрели с корта, толпа, перемахнув через ограду, налетела на них пчелиным роем. В одно мгновенье Хосе был окружен, его обнимали, целовали, хлопали по спине, а, когда он взмолился о пощаде, подняли его на плечи, вызволив из толчеи.

— Папа, — выдохнул Николас, слезая наконец со скамьи. — Правда, здорово? Я так рад, что ты привез меня сюда.

Консул натянуто улыбнулся. Кульминация игры и последовавший за ней ажиотаж повергли его в состояние глубочайшей подавленности. Но он ни за что не позволил бы этой странной необъяснимой горечи, разъедавшей его грудь, вырваться наружу. Он взял сына за руку и сквозь поредевшую толпу повел в сторону площади.

— Это наша победа! — не умолкал Николас по пути к машине. — Ведь Хосе работает у нас. А это он выиграл игру.

Не отвечая, Харрингтон Брэнд резко повернул ключ автоматического стартера. Он вел машину, глядя прямо перед собой, а мальчик украдкой поглядывая на него, думал, чем он мог непреднамеренно рассердить отца.

— Что-нибудь не так? — спросил он наконец.

Последовала ощутимая пауза.

— Нет, Николас, всё в порядке, не считая того, что у меня ужасно болит голова. Видишь ли, я не привык, чтобы всякая шушера стискивала меня, толкала локтями, пинала, и всё это ради какой-то дурацкой игры.

— Папа… — сбитый с толку Николас хотел было возразить, но взглянув на застывший профиль отца, умолк.

Это молчание продолжалось и во время обеда, который был накрыт к их возвращению, — одно из тех ледяных и отчужденных молчаний, периодически навязываемых консулом, когда он, казалось, полностью уходил в себя и смотрел сквозь людей и предметы с видом  оскорбленного бога, для которого существует только неземное и вечное.

— Можно мне пойти к себе, папа? — тихо спросил Николас, допив молоко.

— Как хочешь.

Медленно и печально поднимался мальчик по широким деревянным ступеням. Радость этого дня с его восторгом и новизной, оттенками и блеском угасли в нем. Ни Хосе, ни игра больше не занимали его — он мог думать только о суровом, страдающем лице отца. Привыкший к совместному вечернему ритуалу, он почувствовал себя отвергнутым и поспешил укрыться в просторной темной спальне. Вяло раздевшись и умывшись, он натянул ночную рубашку. Потом обернулся и увидел в дверях консула. 

— Ой, папа! — облегченно выдохнул он. — Я уж думал, ты не придешь.

— Я не забываю о своих обязанностях, Николас, — серьезно ответил консул.

— Папа, прости меня, если я виноват… — мальчик с трудом сдерживал слезы. — Только… только я не знаю, что я сделал…

— Приготовься к молитве, — консул занял своё обычное место и обнял его за плечи. — Ты растешь, Николас, — тихо сказал консул. — Ты должен сознавать, сколь трудна и тягостна моя жизнь. Ты знаешь, какое бремя я несу с тех пор… с тех пор, как твоя мать нас покинула.  В последнее время из-за литературных трудов у меня усилилась бессонница, ночи превратились в кошмар. Бывают дни, когда я так измучен и истощен, что не могу сосредоточиться на работе. И, тем не менее… — консул приподнял сведенные брови, — несмотря ни на что, я полностью посвятил себя тебе. 

Мальчик опустил голову. На его мягких ресницах, как хрустальные капельки росы, появились слезы. 

— Да, Николас, я стал тебе не только отцом, но и другом, и учителем, и нянькой. Не скрою, эта преданная служба приносит мне большое счастье и радость… Она как бальзам для моей измученной души. Это, мой родной, — бескорыстный труд. Но даже самая бескорыстная любовь рассчитывает на ответное чувство. Именно поэтому сегодня мое сердце разбито от мысли, что я тебе безразличен. 

— Нет, папа, нет! — крикнул Николас, обретя наконец дар речи. — Это неправда! Как ты мог так подумать?! 

Искаженное страданием лицо задрожало.

— Иногда достаточно какой-то мелочи, дитя мое. Небрежное слово… взгляд… случайный жест…

— Нет, нет, — Николас почти кричал. — Я люблю тебя, люблю! Мама поступила с тобой отвратительно. Но я никогда тебя не брошу. Мы всегда будем вместе. — Истерически всхлипывая, дрожа всем телом, он поднялся с колен и бросился отцу на шею.

— Мой, мой мальчик, — пробормотал консул, крепко прижимая к себе эту легкую живую ношу. Он ощутил трепещущее, подобно птице, детское сердце, чье проникающее тепло растопило боль в его груди, и со вздохом закрыл глаза.

Наконец, мягко отстранившись, он с ласковой улыбкой произнес:

— А теперь помолись, дитя мое, и я тебе почитаю.

Глава 5

И все же, наслаждаясь примирением, радостно сознавая, что Николас более чем когда-либо к нему привязан, консул не мог забыть, какую роль в этом болезненном, хоть и недолгом, отчуждении сыграл Хосе. Прежде, покидая утром виллу, Брэнд имел обыкновение издали отвечать на почтительное приветствие садовника. Теперь же он подчеркнуто равнодушно проходил мимо, не поворачивая головы и глядя прямо перед собой, стараясь его не видеть. Тем не менее, краткого мига хватало, чтобы в памяти застрял образ юноши, косившего траву длинной косой: ладно скроенное тело под легкой тканью, энергичные взмахи рук, простодушная улыбка. Досада захлестывала консула, и даже придя в офис, он еще долго не мог успокоиться.

Консул старался не давать волю чувствам. Нелепо было позволить себе нервничать из-за простого слуги — неотесанного местного сопляка, и уж вовсе не пристало предпринимать какие-либо действия по такому ничтожному (оглядываясь назад) поводу. Ясно было, что парень просто расхвастался перед Николасом своими достижениями в пелоте и пригласил посмотреть, как хорошо он играет. Только и всего. Но, несмотря на все эти аргументы, консула не покидало странное чувство ревности, а враждебность, словно питая саму себя, только росла день ото дня.

Некоторое время Хосе ничего не замечал, но, когда день за днем хозяин проходил мимо него, нахмурившись, с непроницаемым выражением, юноша начал опасаться, что не сумел угодить, и в его простодушном сердце поселилась тревога. Найти работу в Сан-Хорхе было непросто, а ему надо было думать о своей матери Марии, не говоря уж о сестрах и дедушке Педро, который последние семь лет ни дня не работал. Предчувствие беды заставило Хосе умножить усилия: он стал приходить на работу на полчаса раньше, а уходить с наступлением сумерек.

Однажды утром, работая на нерасчищенном участке за выступом скалы, он заметил три хрупкие белые звездочки с каплями росы, прячущиеся в мохнатых зарослях мирта, — это были первые фрезии. Глаза Хосе загорелись радостью, он постоял минутку, любуясь, а затем кивнул сам себе и, продравшись сквозь подлесок, осторожно сорвал цветы. В сарае, насвистывая себе под нос, он аккуратно привязал их рафией к тонкому побегу папоротника. Пригладив волосы перед осколком зеркала, юноша устремился к парадному крыльцу. Ему не пришлось долго ждать — вскоре на веранде появился хозяин.

— Сеньор, — сказал Хосе и умолк, не решаясь произнести заготовленные слова. Вместо этого он застенчиво улыбнулся и протянул бутоньерку.

Наступила пауза. Брэнд, словно по принуждению, медленно обернулся и, впервые после матча пелоты, посмотрел на садовника. Это действие внезапно обрушило некие преграды в душе консула и выпустило на свободу чувство собственного превосходства. Гнетущее напряжение отпустило, и вместо него им овладел едва ли не сверхчеловеческий покой.

— Что это? — бесстрастно спросил он.

— Это вам, сеньор… В петлицу. Первые весенние фрезии.

— Ты сорвал эти цветы?

— Но… Да, сеньор.

— Ты не имел права. Эти цветы — мои. Я не хочу, чтобы их срывали. Я хочу, чтобы они росли в саду, там их место.

— Сеньор… — пролепетал Хосе.

— Довольно. Ты глуп и эгоистичен. Ты превысил свои полномочия. Впредь так не поступай. Ясно?

Под осуждающе-холодным взглядом консула Хосе поник, от бодрости не осталось и следа, глаза потухли. Он уныло посмотрел на душистый букетик, согревшийся в его потных ладонях, и, не зная, что делать с этим отвергнутым подарком, сконфуженно сунул его за ухо. Неуклюже двинувшись в сторону миртовых зарослей, он увидел, что Гарсиа, ожидавший рядом с машиной с той странной гримасой — насмешливой и одновременно безразличной — которая придавала его невозмутимому лицу особенно жестокое выражение, был свидетелем его унижения. Хосе закусил губу и отвернулся, словно желая спрятать вспыхнувшие щеки.

Харрингтон Брэнд ехал в город, выпрямившись на заднем сиденье кабриолета с опущенным ветровым стеклом; бриз приятно овевал его. Он чувствовал себя легко и комфортно, как будто сбросил сковывавшую одежду и теперь возвращался в нормальное состояние. У консула было такое хорошее настроение, что войдя в офис и увидев в передней комнате Элвина Деккера, корпящего над стопкой транспортных накладных, он задержался и миролюбиво произнес:

— Доброе утро, Деккер. Кстати, когда вы с женой собираетесь навестить нас в Casa Breza? — и, когда его приятно удивленный помощник вскочил, радушно добавил: — Воскресенье вас устроит? Приходите к чаю.

— О, благодарю вас, сэр! — обрадовано воскликнул Деккер. — Большое спасибо! Я уверен, что миссис Деккер…

— Вот и отлично, — мягко прервал его консул. — Ждем вас к пяти. Не опаздывайте.

Он прошел в свой кабинет, где на столе уже лежал свежий номер Echo de Paris, аккуратно освобожденный от обертки. Но ему жаль было растрачивать творческий энтузиазм на чтение новостей. Беглый осмотр показал, что и в официальной почте ничего важного нет. Удобно устроившись во вращающемся кресле, он позволил себе одно из редких отступлений от кропотливой рутины и достал из нижнего ящика пакет, принесенный из виллы накануне — рукопись о Мальбранше.

Для всех остальных Николя Мальбранш был ничем не примечателен, а то и вовсе не известен, и только Харрингтон Брэнд нашел в этом всеми забытом французе, который в восемнадцатом веке попытался соединить учение Декарта с богословием, родственную душу, а в его педантичной философии — образец для поведения. Абсолютное пренебрежение, с которым мир относился к Мальбраншу, только подогревало пыл Брэнда, вселяя гордость — он, лично он, будет признан первооткрывателем, вытащившим этот бриллиант из небытия на яркий свет. 

В последние десять лет он, с возрастающим честолюбием, неутомимо трудился над составлением жизнеописания своего героя. Несколько раз отправлял он первую половину своей рукописи в ведущие издательства. Ответа не было, что свидетельствовало об отсутствии малейшего интереса. Это вызывало горькую досаду, ибо он не был невосприимчив к бегу времени или успехам других, однако чужое равнодушие не удивляло и не отпугивало консула. Он считал свой труд слишком научным, не рассчитанным на дешевую популярность, и даже предлагал издать его при необходимости за свой счет, в уверенности, что в узком кругу европейских ученых его труд сразу же будет оценен. Своеобразным вызовом стало его решение дать сыну имя Франциск Николас, вопреки протестам жены, чье неприятие его проекта было, увы, еще одним прискорбным подтверждением её вероломства. Никогда, никогда не простит он ей эпизода, когда в порыве нежности он позволил ей прочитать некоторые главы своего шедевра, настойчиво желая услышать ее мнение.

— Боюсь, моих знаний для этого недостаточно, — уклончиво ответила она.

— Я, разумеется, не ожидаю от тебя понимания философии, дорогая. Но стиль, драматизм, динамика книги?..

— Ну что ты, Харрингтон! Мне ли об этом судить?

— Да ну! — игриво засмеялся он, поглаживая ее руку. — Критикуй, как тебе хочется. Говори правду.

Последовало тягостное молчание. Затем она сочувственно улыбнулась, словно прося у него прощения.

— Ну, если ты настаиваешь, Харрингтон… Мне было ужасно скучно.

Что ж, и у Мальбранша тоже была своя Голгофа. Теперь все это уже в прошлом, рукопись почти закончена, и, как бы в предвкушении триумфа, консул твердо взялся за перо. Внезапно он вскинул голову, прервав работу. Его странно посветлевшие глаза на землистом лице смотрели вдаль, вновь и вновь видя складку унижения на лбу садовника. Лицо Брэнда расплылось в улыбке, и он вернулся к работе над рукописью.

Глава 6

В воскресенье консул решил принять Деккеров в саду.  День был ясный и теплый, а кроме того, темнело все еще рано — значит, у гостей не будет возможности слишком долго засиживаться. Он велел Гарсиа накрыть стол в беседке, подать к чаю сэндвичи, масляные булочки и этих местных мороженных пирожных  pan de jabon, которые должны потрафить вкусу миссис Деккер.

К назначенному часу консул был в прекрасном расположении духа. Они с Николасом провели вдвоем чудесный день, изучая фолиант андалузских эстампов восемнадцатого века, который он, как истинный ценитель, приобрел в лавочке рядом с консульством всего за пару песо. Сейчас в беседке, глядя на принаряженного сына в темно синем костюме и с накрахмаленным белым воротничком, консул вдруг заметил, как окреп мальчик. Уже не бросалась в глаза его хрупкость, а болезненную бледность сменил здоровый загар. Даже узкие плечи, казалось, приобрели  более уверенные очертания. Конечно, не стоит торопить события, но Брэнд был весьма удовлетворен уж тем, что наконец-то появились заметные следы его заботы, которой сын был непрестанно окружен.

Элвин Деккер с супругой прибыли на арендованной машине минута в минуту, и консул любезно предложил им прогуляться по саду. Пропустив вперед Элвина с Николасом, он, чуть отстав, шел за ними с миссис Деккер — тихой молодой женщиной со свежим цветом лица, в очках, но довольно симпатичной, хотя, на его взгляд, заурядной, и вдобавок в её скромном платье из коричневого маркизета он сразу распознал самоделку, сшитую по бумажным выкройкам. Скорее всего, она родом из маленького городка в Мичигане, выросла в многодетной семье, а с Элвином познакомилась в университете. Она производила впечатление здравомыслящего и добродушного человека, что, впрочем, не помешало консулу сразу же занести её в разряд «ни то ни сё». Однако её стремление угодить было ему приятно. Поэтому, он тоже напустил на себя добродушие и, когда они сели за стол в беседке, обратился к ней в своей лучшей манере:

— Не окажете ли нам любезность взять на себя роль хозяйки? У нас тут, как видите, по-холостяцки — недостает утонченности женского общества.

Неловкая застенчивость, с которой она, в ответ на оказанное ей внимание, наливала и передавала чашки, позабавила его.  Желая произвести на слушателей впечатление, консул снова заговорил. Он умел, если хотел, быть интересным собеседником, и теперь, описывая наиболее светлую сторону своего жизненного опыта, старался предстать  в роли ученого джентльмена и благожелательного советчика: рассказывая забавные истории, он живописал картину своей жизни в Европе, при этом, не исключено, что яркость в ней преобладала над точностью.

— Это потрясающе! — выдохнул Элвин, когда консул завершил отчет о коронации короля Альберта, свидетелем которой он был в кафедральном соборе Брюсселя во время своего пребывания в Бельгии. — Мы бы всё отдали, чтобы побывать на столь красочной церемонии. Правда, Кэрол?

— Да, — горячо согласилась та, опустив глаза.

— У вас еще всё впереди, — любезно предположил Брэнд.

— Мы на это надеемся! Правда, дорогая?

Она не ответила, но в её устремленном на мужа взгляде было столько нежности, что консул, которому вид счастливых супругов всегда напоминал о неудаче собственного брака, ощутил внезапный приступ боли. Несмотря на небольшой  семейный стаж — они были женаты всего полтора года — Деккеры явно были глубоко привязаны друг к другу. Как могло получиться, что это нервное ничтожество, начинающее заикаться, если заговорить с ним резко, часто ведущее себя по-детски, смогло внушить жене такую любовь; а он, превосходящий его во всех отношениях,  не смог удержать единственную женщину, которую любил?

С цинизмом, которого сам от себя не ожидал, Брэнд обратился к миссис Деккер:

— Мне до сих пор это не приходило в голову, — сказал он самым ласковым голосом, — но Сан-Хорхе, должно быть, очень скучное для женщины место.

В её серых близоруких глазах промелькнуло удивление.

— Что вы, сэр… Вовсе нет!

Она назвала его «сэр», и это неприятно кольнуло его, заставив ощутить себя стариком.

— У нее есть дом, требующий ухода, — ласково сказал Деккер. — Должен сказать, она сделала его по-настоящему уютным.

— Уютным? — повторил консул тоном, не поддающимся описанию.

— Да, сэр! Я говорил вам, он маленький, но очень приятный.

— А я всё равно не представляю, где на тесных задворках грязного испанского городишки может найтись подходящее общество для молодой пары, — настаивал консул.

Кэрол Деккер в первый раз посмотрела ему в глаза. У консула возникло подозрение, что, несмотря на непроницаемо-любезное выражение его лица, она догадалась о скрытом смысле его замечания.

— Уверяю вас, сэр, у нас много друзей, — поспешила ответить Кэрол. — Может быть, они не слишком выдающиеся, но очень славные… Пекарь, бакалейщик, старый священник отец Лимаза, изготовитель сигарет этажом ниже… Мы часто катаемся в заливе на парусной лодке с сыном алькальда^[3] Мигелем. По вечерам мы иногда ходим в кино — эти старые испанские фильмы ужасно забавны — а потом ужинаем в Chantaco. Там превосходное охлажденное пиво, обязательно попробуйте! А еще мы организовали небольшой клуб для местных ребят. У нас есть настольный теннис и кегли. Я угощаю их мороженым, а Элвин даже пытается учить их играть в бейсбол. — Раскрасневшись и позабыв об осмотрительности, она воскликнула: — Мы были бы очень рады видеть там Николаса. Он бы подружился с ребятами… Ему же скучно тут одному.

Наступила тишина. Лицо консула окаменело. Послать Николаса к местной шпане, как же! И только священный долг гостеприимства не позволил ему дать волю негодованию.

«По-моему, всё прошло как нельзя лучше», — простодушно подумал Элвин.  Они с Кэрол немного поговорили с Николасом, а потом он с почтительным видом взглянул на часы.

— Не смеем больше злоупотреблять вашим временем, сэр. Нам пора.

Они собирались встать, когда со двора донесся звук шагов и Николас, уже некоторое время с ожиданием оглядывавший сад, вдруг утратил озабоченное выражение, которое он сохранял на лице почти все это время.

— Смотрите! — воскликнул он. — Вот он! Я знал, что он что-нибудь поймает. — И, прежде чем отец смог его остановить, он возбужденно замахал рукой, подзывая Хосе: — Сюда, сюда! Хосе, мы здесь!

Все удивленно замолчали. Консул, нахмурившись, выпрямился.

— В чем дело, Николас? Сейчас же успокойся, — но было слишком поздно.

Со стороны конного двора, где он остановился, не решаясь двинуться дальше, Хосе, скромно, но с победной улыбкой на лице, направился к ним. В воскресном костюме с прямо сидящей на голове каталонской шапочкой он нёс что-то, завернутое в листья ивы.

Не веря своим глазам, плотно сжав губы, Брэнд смотрел на приближавшегося юношу, так неожиданно возникшего по призыву его сына.  Что он делает здесь в воскресенье, в такое время? Консула пробрал озноб. А тут еще Николас подпрыгивает на стуле и кричит в присутствии гостей:

— Ура, Хосе! Вот здорово!

— Успокойся же наконец! — тихо и строго повторил Брэнд.

Хосе уже подошел к беседке; с легким поклоном, как какой-нибудь деревенский матадор, он снял свою нелепую шапку и сунул подмышку. Улыбнувшись Николасу, он устремил серьезный и умиротворяющий взгляд на консула.

— Прошу прощения за беспокойство, сеньор, — начал он. — Я принес вам скромный дар. Цветы были не мои, и я не должен был их срывать, прошу меня простить за это. Но эта рыба моя, сеньор, и я прошу вас ее принять.

Развернув листья ивы, он не без гордости продемонстрировал две отличные форели, толстые, в розовую крапинку, лежащие рядышком на веточках дикой мяты.

Консул оставался неподвижен, зато Николас, подавшись вперед, возбужденно жестикулировал:

— Какая красота, Хосе! И такие большие! Ты поймал их в мельничном пруду или выше, в быстрой воде? Ну, рассказывай же!

Хосе, будто только сейчас осознав, что все на него смотрят, покраснел и переступил своими тяжелыми, бронзовыми от желтой пыли, башмаками с темными от пота заломами.

— В быстрой воде, — ответил он Николасу с улыбкой и добавил, будто поясняя остальным: — Я хожу на Аренго — это ручей высоко в горах. Видели бы вы, как там красиво — вода как хрусталь! Но поймать форель очень трудно. Я целое утро там просидел и только перед самым уходом поймал их, каждая больше килограмма.  — Он обратил потеплевший взгляд на консула и смахнул испарину с верхней губы. — Они совсем свежие, сеньор. Вам понравится.

Харрингтон Брэнд сидел, положив руки на стол, и не шевелился. Он напоминал статую  — возможно, статую великого человека — на городской площади.  Лицо тоже приобрело мраморную твердость, но под ней кровь, стучавшая в висках, казалось, превратилась в желчь.

— Сожалею, — выдавил он, наконец, — я не ем форели. А для моего сына это слишком жирная пища.

— Но это же белая форель, синьор! Настоящая горная труча… — растерялся Хосе. — Очень вкусная и нежная…

— Спасибо, не надо. Может быть, вы хотите взять? — с ледяной учтивостью обратился консул к своим гостям.

— Нет, нет, — поспешил ответить Элвин Деккер, испытывая неловкость.

— Тогда отнесите рыбу на кухню, — консул окинул потемневшее лицо Хосе холодным взглядом, но не смог сдержать презрительную усмешку и легкую дрожь в голосе. — Слуги найдут ей применение.

— Папа, нет! — испуганно вскрикнул Николас. — Хосе принес форель для нас!

— Ты на диете. Тебе её нельзя.

Глаза мальчика наполнились слезами.

— Ну, папа…

— Довольно! — резко оборвал консул.  — А теперь, сделай милость, парень, оставь нас.

Последовало короткое молчание. Хосе с усилием выпрямился, словно преодолевая внезапную слабость. Когда он попытался заговорить, у него перехватило дыхание, но, несмотря на это, его простые слова были полны достоинства:

— Прошу прощения, что рассердил вас, сеньор. Я встал сегодня затемно и прошел двенадцать километров, чтобы поймать для вас эту рыбу. — Его смуглое лицо залила бледность, темные глаза вспыхнули.  — Мне следовало знать, что она недостаточно для вас хороша. Позвольте мне забрать ее домой. Мы очень бедны, сеньор, семья большая, всех нужно накормить, эта форель будет нам очень кстати.

Он прикрыл рыбу листьями, и, церемонно поклонившись, ушел.  У Николаса закололо в боку. Крепко сжав кулаки, он заорал:

— Не расстраивайся, Хосе! Съешьте их на ужин. И смотри, чтобы старому Педро тоже досталось!

Когда Хосе скрылся из виду, мальчик встал и, едва слышно попросив его извинить, опрометью бросился в свою комнату.

Только благодаря собственной гордости, консулу удалось овладеть ситуацией.  Несмотря на бушующие в нем эмоции, он шутливо пожал плечами и спокойно обратился к гостям:

— Современные дети непредсказуемы. — Он удивленно улыбнулся. — Чем глупее слуги, тем сильнее Николас им сочувствует.

Тщательно подбирая фразы, он быстро заставил гостей хохотать над историей о другом тупице-слуге, которого ему пришлось терпеть, — вспыльчивом неаполитанце, служившем прежде корабельным коком и имевшем привычку держать в кладовке попугая. Провожая гостей к машине, консул также не утратил самообладания и ничем не выказал терзавшего его смятения чувств.

Машина отъехала, а он продолжал стоять со сдвинутыми бровями, вперив невидящий взгляд в возносящиеся к небесам голубые горы, омываемые хрустальными водами Аренго и окутанные вечным туманом.

Глава 7

Наутро Брэнд спустился к завтраку рано. Вопреки опасениям провести ночь без сна, спал он, на удивление, крепко. Гарсиа подал кофе и фрукты, аппетитно уложенные на серебряном блюде, и молча и бесстрастно остался стоять поодаль, демонстрируя готовность услужить. И теперь, учитывая сдержанность дворецкого, его скрытную и отстраненную манеру, столь подходящую для службы в «лучших домах», где ему без сомнения доверяли много секретов исключительно для того, чтобы запечатать их этими непроницаемыми губами, консул решил ему довериться.

— Гарсиа, — сказал он, — я хочу вас кое о чем спросить.

Дворецкий с непроницаемо нейтральным видом шагнул вперед.

— Это касается Хосе, нового садовника, — нарочито небрежно, помешивая при этом кофе, сказал Брэнд.  — Приходилось ли вам когда-нибудь видеть, что он разговаривает с моим сыном?

Наступила пауза.  Ни тени улыбки не исказило невозмутимые черты Гарсиа, ни один мускул не дрогнул на его бледном лице.

— Когда-нибудь, сеньор Брэнд? Да всегда, всё время — вот правильный ответ на ваш вопрос. Они постоянно вместе. Разговаривают, смеются, даже работают вместе.

— Работают?! — как ни старался Брэнд сохранять спокойствие, у него перехватило горло.

— Ну да. И тяжелую работу тоже. — Голос дворецкого был ровным, но глаза, пристально глядевшие на консула, сузились, как у кошки. — На прошлой неделе мальчик был без рубашки. Я видел в окно — голый до пояса, он размахивал мачете под палящим солнцем.

— Почему вы мне не сказали? — спросил консул, сдвинув брови.

— Я не доносчик, — безразлично пожал плечами Гарсиа. — Тем не менее, мне это не нравится. Ваш сын такой нежный, чувствительный, впечатлительный… А этот Хосе… Да кто он такой?!

В наступившей тишине консул нервно вертел пальцами ложечку. Он не решался продолжать расспросы.

— Спасибо, Гарсиа, — выдавил он, наконец. — Вы мне существенно помогли. Полагаюсь на ваше молчание.

В ответ дворецкий поклонился с обычным почтением, но, когда он повернулся к выходу, его прищуренные глаза сверкнули, и беззвучный смех скомкал его гладкое лицо в шутовскую маску.

* * *

Оставшись один, Харрингтон Брэнд, без обычной для этого времени сигары, нервно барабанил пальцами по столу. Его первым побуждением было немедленно уволить Хосе, чтобы навсегда от него избавиться. Но, поразмыслив, он понял, что столь простое решение не сможет его удовлетворить. Как бы дико это ни выглядело, между ним и этим простолюдином завязалась настоящая, хоть может и не явная, борьба за привязанность и расположение Николаса. Прогнав Хосе прочь без надлежащего предлога, не нанесет ли он ущерба своей репутации справедливого хозяина и не сделает ли парня мучеником? Нет, этого нельзя допустить! Рано или поздно такая ситуация может возникнуть снова. И тогда ему снова придется воевать за любовь своего сына и, возможно, против более грозного соперника. Уж лучше он решит этот вопрос сейчас, в удобных для себя условиях. От переполнявшего его тайного желания наказать врага, повергнуть его и сломить его дух сердце Брэнда застучало сильнее.

Отъезжая от дома, он краем глаза наблюдал, как садовник поливает петунии, но не подал вида, что заметил его. Проведя день в беспокойных размышлениях, консул вернулся из офиса на час раньше обычного, надеясь застать Хосе со своим сыном. Но Николас наверху занимался уроками, а садовник, стоя в высокой траве у колодца, редкими, почти ленивыми ударами точил короткую косу. Харрингтон Брэнд направился прямо к нему.

— Я хочу с тобой поговорить.

— Да, сеньор. — Тон был уважительным, из черных зрачков исчезли искры, сверкавшие в них накануне, но в выражении лица юноши проступила новая твердость, независимость, своего рода настороженное упорство, которое обострило раздражение консула.

Он медленно произнес:

— Я запрещаю тебе разговаривать с Николасом.

Некоторое время Хосе разглядывал свой точильный камень.

— Бог дал мне язык, сеньор. Вы запрещаете мне им пользоваться?

— Да! — резко ответил консул. — С моим сыном — запрещаю! И ни при каких обстоятельствах не смей нагружать его работой! Ты заставлял его копать, мотыжить и подстригать кусты.

— Я всего лишь пытался сделать его сильным, — ответил Хосе, — чтобы он не лежал целыми днями, как больная девчонка.

— Как ты смеешь!

— Он теперь намного крепче, чем был, — упрямо продолжал Хосе. — Сами посмотрите, какой он загорелый, как здорово выглядит. Ему нравится обрезать папоротник легким серпом, который я ему сделал, нравится вместе со мной работать на свежем воздухе…

Вспышка ярости сотрясла Брэнда, ему потребовалось огромное усилие, чтобы ее подавить. Он жестко сказал:

— Или ты дашь мне слово, или немедленно покинешь мой дом.

Последовала долгая пауза. Хосе взглянул на консула, потом отвел глаза и с застывшим лицом пробормотал:

— Я обещаю.

Волна энергии захлестнула консула, усиливая желание закрепить свое преимущество и преподать этому юному выскочке урок, который тот не скоро забудет. Видя, что Хосе с угрюмым видом собирается вернуться к косьбе, Брэнд крикнул так резко, что парень поморщился:

— Подожди! Я не закончил. Вид сада оставляет желать лучшего. Я недоволен. Вот здесь, к примеру, — он указал на круглый участок земли под катальпой, еще не обработанный. — Очень голо и неприглядно. Я решил устроить тут рокарий^[4].

— Рокарий? — недоуменно переспросил Хосе.

— Да. Вон там под обрывом много камней. Перетащи их сюда и у тебя будет достаточно материала для работы.

Хосе посмотрел туда, куда указывал консул.

— Это очень тяжелые камни, сеньор.

— Ты боишься тяжелой работы? — презрительно усмехнулся консул.

— Надеюсь, я уже доказал вам, сеньор, что не боюсь. — Хосе говорил ровным голосом, будто терпеливо объяснял что-то ребенку. — Но для такой работы нужны несколько человек, железные цепи и кран.

— Чепуха! Одному крепкому мужчине это вполне под силу.

— Вот вы крепкий мужчина, сеньор, — всё так же спокойно ответил Хосе. — Вы смогли бы перетащить эти валуны?

— Не зарывайся.

Закусив белыми зубами полную губу, Хосе смотрел туда, где на обширном пространстве были разбросаны камни. Большие, грубые, с острыми краями, рассеченные прожилками кварца; некоторые глыбы глубоко сидели в цепкой кремнистой земле, которую к тому же пронизывали корни нескольких старых спиленных эвкалиптов. Поднятие и перетаскивание таких громадин может самые упругие мускулы сделать непригодными для  многих удовольствий в жизни, а для пелоты в особенности. Даже сама мысль об этом заставила парня почувствовать себя разбитым и несчастным. Но когда Хосе подумал о своей семье — о матери, целыми днями на коленях стирающей в городской прачечной, о пяти сестренках, чьи рты всегда раскрыты, как клювики голодных птенцов, не говоря уж о старом Педро, которому не суждено заработать больше ни одного пенса — он понял, что обязан любой ценой держаться за эту работу. И ещё Николас, которого он так любит… Хосе поднял голову и серьезно, с достоинством произнес:

— Хорошо, сеньор. Я это сделаю.

— Не сомневаюсь, — с едкой усмешкой сказал Брэнд. — Ты сделаешь это как следует. И я даже знаю, почему.

Он повернулся и направился в дом. Поджидавший в дверях Гарсиа удостоился приветливого кивка, принимая шляпу и трость. Вечером после молитвы он поговорит с сыном.

На следующее утро Хосе принялся за сооружения рокария. В его распоряжении были только самые примитивные инструменты — мотыга, два легких лома и тачка с видавшей виды осью. В большинстве случаев требовалось обкопать валун со всех сторон, выковырять его двумя ломами, поднять или затащить в наклоненную тачку и пройти с этим грузом более пятидесяти ярдов по бугристому бездорожью к назначенному месту. Часто камень, с таким трудом извлеченный из своего ложа, в последний момент соскальзывал и еще глубже зарывался в землю. Или уже в пути он, как пьяный, сваливался с тачки, и приходилось втаскивать этот тяжеленный груз обратно, не имея под рукой никакого подходящего рычага.

Это был адский труд. Наступило лето и, хотя с утра было ещё довольно прохладно, в прозрачном небе быстро разгоралось солнце, и над садом начинали колыхаться волны жары, напоминающие мираж. Ладони Хосе покрылись волдырями, из-под обломанных ногтей выступала кровь, засыхая на коже грязными пятнами, все его юное тело было покрыто потом. Чтобы защитить глаза от пота, он разорвал красный носовой платок и получившейся полосой ткани обвязывал голову. О, какое облегчение, какое блаженство  испытывал он в тот благословенный миг, когда оранжевый шар наконец-то скрывался за краем моря!

Нет, он не может, просто не может отступить; похоже было, что осознание жестокой несправедливости закалило его дух, и он день за днем продолжал трудиться с неослабевающим упорством и стойкостью.

Расположившись в беседке со своими учебниками, связанный обетом молчания, Николас не сводил с друга глаз, ощущая при этом пульсирующую боль в груди. Однажды, когда камень свалился Хосе на ногу, у мальчика чуть сердце не выпрыгнуло. А хуже всего было то, что Хосе даже не смотрел в его сторону, не улыбался ему; он проходил мимо него туда и обратно снеизменным выражением на измученном лице.  

Николас не мог больше этого вынести. Он не смел усомниться в правильности отцовского запрета, цель которого была выше его разумения. Он любил отца — в этом не было ни малейшего сомнения. Но и Хосе он тоже любил, хоть и по-другому. Почему, ну почему на них наложен этот ужасный запрет разговаривать?

И вдруг, когда он почувствовал, что больше не выдержит, у Николаса возникло мгновенное озарение, яркое, как вспышка света. И как он раньше до такого не додумался?! Он мог прервать вынужденное разобщение с Хосе, и для этого вовсе не требовалось нарушать запрет отца. Он обессилено откинулся на спину, потом дрожащими пальцами быстро схватил со столика лист бумаги, взял карандаш и торопливо написал:

«Привет, Хосе!

Я дал слово не разговаривать с тобой, но не обещал не писать. Поэтому, я могу послать тебе эту записку. Не думаю, что поступаю плохо. Я должен это сделать, потому что очень по тебе скучаю и почти не сплю по ночам, думая о тебе.

Хосе, ты слишком тяжело работаешь, постарайся поменьше надрываться. Если бы я мог тебе помочь! Помнишь, ты говорил, что я тебе хорошо помог, когда мы сажали и подстригали тамариск. Это было так здорово!

Если у тебя болит спина, попроси Марию растереть тебя гусиным салом, как ты рассказывал. Хоть я и не могу работать, но  продолжаю делать упражнения, которым ты меня научил, и теперь я сильнее, чем раньше. Может быть, когда-нибудь я тоже буду играть в пелоту, как ты думаешь? Напиши мне.

P.S. Старому Педро и пяти малышкам понравилась форель?

P.P.S. Надеюсь, ты тоже по мне скучаешь».

Закончив письмо, Николас много раз сложил листок в плотный маленький кубик. Оглядевшись вокруг, чтобы убедиться, что за ним не следят из окон виллы, он дождался, когда Хосе медленно катил мимо него тачку, и резким движением метнул записку. Это был отличный бросок. Записка упала между двумя камнями и надежно там спряталась.

Если Хосе и удивился, то виду не подал, продолжая свой трудный путь к сваленным камням. Может, он ничего и не заметил или, хуже того, решил не обращать внимания. Сердце мальчика замерло, но тут же радостно забилось снова, когда он увидел, как Хосе, прежде чем сбросить камни на землю, спокойно вынул бумажку и зажал ее в кулаке, а затем направился к сараю. Он заходил в сарай после каждой ходки, чтобы напиться из оплетенного ивовыми прутьями каменного кувшина, который хранился там в прохладной темноте. Но в этот раз он не выходил дольше обычного, а когда появился, Николас вздрогнул, увидев желтый огрызок карандаша, блестящий за ухом Хосе, как крокус.

Хосе возвращался не спеша, сохраняя на лице всё то же застывшее выражение. Мальчика пробрал холодок сомнения. Но, поравнявшись с ним, садовник улыбнулся знакомой мягкой улыбкой, которая озарила его покрытое потом лицо и согрела Николаса своим теплом. В ту же минуту быстрым, почти неуловимым,  движением тренированного запястья он бросил на колени Николасу бумажку и сразу же скрылся за миртовой изгородью.

Николас радостно перевел дыхание и некоторое время лежал, наслаждаясь этой доброй улыбкой, которая вновь восстановила утраченную, как он боялся, дружбу, а затем взял с пледа, укрывавшего его колени, бумажку и медленно ее развернул. На ней толстым карандашом, округлым неровным почерком было написано:

«Амиго мио!

У тебя в голове больше ума, чем у Хосе! Я бы до такого не додумался. Пиши ещё — от этого никому обиды не будет. Работа ерунда! Ты же знаешь, что я силен, как андалузский осел, а они самые сильные. И потом, я смогу хорошо отдохнуть на рыбалке в воскресенье. Вот, если бы ты пошел со мной на Аренго! Мои сестры, слава Богу, здоровы, а старый Педро съел много форели. Ты и вправду скучаешь по мне, малыш? Это придает мне силы.

Хосе».

Николас крепко зажмурился, будто пытаясь удержать перед глазами эти чудесные слова. Хосе его не забыл! От счастья всё существо мальчика словно озарило золотым сиянием. Он вдруг громко рассмеялся, сел прямо и схватил карандаш.

«Как же ты можешь быть андалузским ослом, если ты лучший игрок в пелоту в Сан-Хорхе? И ещё — ты мой лучший друг. У меня никогда раньше не было друга, так что это не слишком большая похвала.  Ха-ха! Почему ты не смажешь эту старую тачку? Она ужасно скрипит. Мне-то ничего, для меня это лучше всякой музыки, потому что я знаю, что ты рядом. Смеюсь и не могу остановиться. Я так счастлив.

Николас».

Записка отправилась в тачку; а через пару минут прилетела обратно на плед.

«Пусть тачка скрипит — так каждый будет знать, что ленивый садовник работает. Но если ты любишь музыку, я как-нибудь сыграю тебе на кларнете. От каталонских мелодий ты будешь прыгать и плясать. Та-ра, та-ра, те-да, бум, бум. Для этого нам вовсе не нужно разговаривать. А еще мы можем молча играть в мяч. Видишь, я не так уж глуп.

Осёл Хосе».

А в ответ:

«Если ты осёл, мне придется быть оводом. Тогда я смогу летать за тобой, и никто меня не увидит. И подпрыгивать высоко-высоко! Но предупреждаю: если не станешь со мной дружить, я тебя укушу!

Овод Нико».

Когда Хосе снова прошел мимо, он не улыбался, и, развернув записку, Николас прочитал:

«Умоляю, будь осторожен. В патио Гарсиа. Он ничего не видел, но лучше нам сегодня больше не переписываться. Я думаю о тебе,

Хосе».

Мальчик застыл на месте, как одно из тех нежных морских растений, которые при первом же признаке опасности прекращают шевелить отростками, перед тем как отдернуть их. С большой осторожность он спрятал записку под рубашкой. Правильнее было бы — он читал об этом в книгах — прожевать и проглотить её. Но листок был слишком велик, и Николаса могло стошнить. А кроме того он очень хотел сохранить записку. Лежа с полуопущенными веками, он с удовольствием ощущал прикосновение к коже жестковатого края бумаги, шевелящейся от его дыхания и спокойных ударов сердца.

Глава 8

Глядя, как заметно осунувшийся Хосе безмолвно движется туда и обратно, выполняя назначенное им задание, консул даже присвистнул от удовольствия. Жаль, конечно, что рокарий почти готов. Едко усмехнувшись,  он тут же рассудил, что пора подумать о новых серьезных садовых преобразованиях, рассчитанных на напряжение мышц и активную подвижность конечностей. Он не успокоится, пока не смирит этот заносчивый бунтарский дух.

По мере того, как усиливалась его враждебность к каталонскому юнцу, Брэнд ощущал прилив глубокого внутреннего удовлетворения. Давненько он не чувствовал себя так хорошо: он был в отличной физической и умственной форме, короче говоря — жизнь в нём бурлила. Ему нравилась теплая ясная погода, он как нельзя лучше адаптировался к этому пылающему весеннему солнцу. В офисе — вовсе не того уровня, которого Брэнд достоин — тем не менее, всё наконец-то шло гладко; рукопись о Мальбранше находилась в завершающей стадии редактирования.

Но самую большую радость доставляло Брэнду послушание сына. После нескольких дней капризной угрюмости тот перестал дуться и снова стал любящим и послушным ребенком. В последнее время Николас действительно заметно повеселел: он громко смеялся, что, хоть и вынуждало отца грозить ему пальцем, тем не менее, служило доказательством того, что досадный инцидент больше его не тревожит.

До чего же приятно было чувствовать кипение жизни! Консула переполняло ощущение собственного превосходства и могущества — он будто помолодел! Будущее снова казалось ему прекрасным, это волновало кровь и заставляло расширяться его узкие ноздри. Неужели вечно хмурая фортуна наконец-то ему улыбнется?

В пятницу около пяти часов пополудни, в теплом сиянии заходящего солнца, он бодрым шагом направился в сторону консульства. День был выходной — по крайней мере, так считалось до его появления в Сан-Хорхе. Но он положил конец этой свободной, располагающей к лени традиции, потребовав, чтобы в офисе всегда присутствовал один сотрудник. Сегодня Деккера пришлось отпустить — Элвин с женой собирался на пикник в Уэску вместе с детьми алькальда (этого панибратства консул, кстати сказать, не одобрял), и на дежурстве надлежало быть старшему клерку Фернандо.

В этом-то и намеревался убедиться Брэнд, выбрав для посещения консульства такое время. Заодно он собирался просмотреть ежедневную вечернюю почту из Барселоны, которую никому, кроме него, не позволено было трогать. Столь поздняя доставка доставляла большие неудобства, но он уже предъявил претензии почтовому ведомству и надеялся, что проблема будет решена к его удовольствию.

Впрочем, сегодня консул не расположен был жаловаться. Напевая себе под нос, он вошел в офис и с удовлетворением увидел за столом Фернандо.

— Ну, как идут дела, Фернандо? — воскликнул он с необычным радушием.

Клевавший носом клерк поспешно выпрямился.

— Ничего нового, сеньор. А утро сегодня выдалось славное! Такая жалость… — решился он на робкий протест. — С тем же успехом можно было загорать на пляже.

— Зато вы с честью исполнили свой долг, Фернандо, — сказал Брэнд с легкой укоризной. — Почту принесли?

— Да, сеньор. Она в ящике… Посыльный сказал, там письмо с сургучной печатью, из Мадрида… Я его не трогал!

— Правильно сделали, — кивнул Брэнд. — Если хотите, можете идти.

Он посторонился, пропуская Фернандо, а тот вскочил, схватил свою шляпу и с быстрым поклоном выбежал из комнаты, как школьник, которого оставили после уроков и наконец-то отпустили. Покачав головой, консул подошел к почтовому ящику и отпер секретный замок ключом, висящим на часовой цепочке. В ящике, запечатанное красным сургучом, лежало письмо из Мадрида.

Дрожь в крупных холеных пальцах, была необъяснимой и словно что-то предвещала. Перемена ли его настроения была тому причиной, но Брэнд вдруг ощутил, что держит в руке жизненно важную весть. Он быстро распечатал конверт. И действительно — его ждала новость первостепенной важности.

Письмо пришло от Лейтона Бейли — генерального консула в Мадриде. В нем коротко сообщалось, что Джордж Тенни серьезно болен, у него был эпилептический припадок, что, хоть и не смертельно, но не позволит ему продолжать службу. От Брэнда требовалось срочно явиться в посольство.

Консул застыл на месте, грудь его вздымалась, крупное тело, оставаясь внешне неподвижным, пульсировало. Он внимательно перечитал письмо. Это могло означать только одно — он займет место Тенни: вот оно, так долго откладываемое повышение.

Огромным усилием Харрингтон Брэнд удержался, чтобы не закричать от радости. Его чувство собственного  достоинства этого не допускало. Наконец-то, наконец-то, его оценили! Он глубоко вдохнул, откинул голову, глаза заблестели — счастье охватило его.

Овладев собой, он собрался с мыслями и, выйдя в холл, стал взволнованно водить пальцем по расписанию поездов, висящему на стене рядом с телефоном. Как он и ожидал, железная дорога работала отвратительно. Но если Гарсиа вечером отвезет его в Барселону, он сможет доехать ночным поездом до Сарагосы, пересесть на пригородный до Алагона, а там, после часового ожидания, сесть на Центральный Кастильский экспресс, который прибудет в Мадрид около полудня в субботу. Поездка предстояла ужасная, но учитывая оказанную ему честь, Брэнд хотел во что бы то ни стало поразить Бейли своей оперативностью и пунктуальностью.

Приподнятое настроение не помешало ему как человеку методичному обдумать связанные с поездкой проблемы. Его, возможно, не будет дома больше трех дней. Как здорово иметь на хозяйстве такую надежную пару, как Магдалена и превосходный Гарсиа — о Николасе будет кому позаботиться. Естественно, он рассчитывал и на Деккера, как на официальный резерв. Он позвонит Элвину — это можно сделать из виллы — и попросит Деккеров присмотреть за мальчиком.

При мысли о Николасе глаза консула влажно заблестели. Какое счастье, что он может принести дорогому сыну эту новость, отметить какой большой шаг наверх им предстоит, подробно описать удовольствия и преимущества, которые сулит жизнь в испанской столице, рассказать, как прекрасно они будут устроены, какие общественные и интеллектуальные возможности откроются перед ними, он пообещает сыну посетить национальный музей Прадо, королевский дворец, павильоны парка Буэн-Ретиро… Но главное счастье — это восторг, который окрасит любящий детский взгляд!

Консул не мог больше сдерживаться. Его вдруг неудержимо потянуло к своему мальчику. Он спрятал письмо в бумажник, запер офис и выбежал на улицу.

Глава 9

Вечером, лежа в постели, Николас услышал шум отъезжающей машины и испуганно зарылся под одеяло. Лучи фар метнулись по потолку, подобно усикам гигантского насекомого, и исчезли. Комната погрузилась в кромешную темноту, и в наступившей тишине мальчик услышал биение собственного сердца. Он так редко разлучался с отцом, что даже кратковременные отлучки консула вгоняли его в тоску и уныние. Но в этот раз к его обычному беспокойству примешивался еще один страх, в котором он не мог бы признаться даже себе — он остается без всякой поддержки, один на один с Гарсиа.

Он долго не мог заснуть, но не метался по постели, как бывало с ним во время болезни, а лежал тихо, неподвижно, вперив взор в темноту, и слушал, слушал, когда же подъедет машина и вернется дворецкий. Скрип сухой доски, похожий на вздох облегчения после знойного дня; робкий  мышиный топоток за деревянной панелью старого испанского дома, прерывистое постукивание ветки мимозы по окну — все эти тихие ночные звуки всегда успокаивали его, но сейчас ему было не до них. Часы в холле пробили полночь. А вдруг Гарсиа заглушил мотор и неслышно подкатил к конюшне? Может, он уже здесь, в доме, и в любой момент на лестнице раздастся звук его мягких крадущихся шагов. Николас поежился от инстинктивного недоверия к дворецкому, которое не поддавалось ни объяснению, ни контролю.

Должно быть, он всё же уснул, потому что проснулся при свете нового дня. На прикроватном столике стоял поднос, и Магдалина открывала ставни, весело приговаривая:

— А я тебе завтрак принесла, подкрепись немного.

Теперь он гораздо лучше понимал её и, улыбаясь ей в ответ, сел в кровати. Магдалина ему нравилась, несмотря на угрюмость, периодически овладевавшую ею после перебранок в кухне, из-за которых её выпуклый лоб обиженно собирался в складки.

— Папа успел на поезд? — спросил Николас, отпивая апельсиновый сок.

— Да, да, — кивнула она. — Я уверена.

— Я не слышал, как подъехала машина.

Она наклонилась, поднимая с пола что-то невидимое, и заговорила обычным тоном, но при этом искоса взглянула на него, как бы оценивая реакцию на свои слова.

— Гарсиа не возвращался. Было уже слишком поздно. Я думаю, он задержится в Барселоне до конца выходных. У него там друзья. Нужно уладить какое-то дело.

 Николас недоверчиво смотрел на нее широко раскрытыми глазами, чувствуя облегчение и невыразимую радость.

— Это правда?..

Всё так же пристально глядя на него, Магдалина кивнула:

— Не нужно ничего говорить. Мы с тобой и сами не пропадем, верно?

— Да, да! — воскликнул он, не узнавая собственного голоса.

— Что тебе приготовить на обед?

— Да что угодно, Магдалина! Ты такая славная…

— Я приготовлю тебе что-то особенное. — Она удовлетворенно кивнула, от чего её серьги заплясали. С широкой, но печальной улыбкой Магдалина поправила ему одеяло и вышла из комнаты.

Оставшись один, Николас потянулся, застонав от удовольствия, и стал кататься по широкой кровати, радуясь неожиданному счастью и предвкушая чудесные часы в обществе Хосе без всякого присмотра…

— И завтра тоже! — крикнул он лохматой собачке. — А может, ещё и в понедельник!

Вскочив с кровати, он принялся одеваться, на ходу доедая завтрак и то и дело поглядывая в окно на заросли мирта, где Хосе уже приступил к работе. С заслуживающей похвалы сдержанностью Николас сел за свой письменный стол и набросал пару строк:

«Привет, Хосе!

Отец уехал в Мадрид дня на три. Гарсиа тоже нет дома. Правда, здорово? Я не нарушу обещания: ни разговаривать, ни работать не буду. Но я собираюсь провести с тобой весь день.

Ура!

Твой Нико»

Минуту спустя он, запыхавшись, протягивал записку Хосе, и улыбался, глядя на ответную радостную пантомиму друга.

 Они были вместе целое утро. Большая часть камней уже была уложена, и заполнять грунтом расщелины этого основания было не слишком тяжело. Когда Хосе катил тачку, Николас бежал за ним следом. Пока садовник разбрасывал лопатой мягкую землю, мальчик сидел на камне и, подперев руками подбородок, смотрел на него, в ожидании неизменной теплой улыбки. Иногда Хосе заставлял его громко хохотать, энергично, но безмолвно, шевеля губами, после чего надувал щеки и имитировал громкий взрыв.

День разгорался, и лицо Хосе постепенно приобрело озабоченное выражение, словно он думал о чем-то важном и таинственном. Наконец он отложил лопату, сел и, вытащив огрызок карандаша, написал чудесные слова, которые Николас прочитал, жадно заглядывая ему через плечо:

«Пойдешь со мной завтра на рыбалку? Я договорюсь с Магдалиной».

Мальчик от восторга чуть не задохнулся, а Хосе встал и направился сквозь кусты лавра к задней двери. Николас слышал громкий разговор Магдалины и садовника, потом раздался смех, и голоса зазвучали более спокойно и дружелюбно. До чего же хорошо Хосе умеет ладить с людьми! Все его любят, думал Николас, кроме Гарсиа и папы, к сожалению. И, конечно же, он был любимцем Магдалины, которого она за опорожнение мусорного бака — что в общем-то входило в обязанности Гарсиа — награждала куском пирога, когда никто не видел. Но сможет ли он уговорить её сейчас? Николас прислушался. Дверь закрылась, Хосе не торопясь возвращался… Николасу достаточно было взглянуть на лицо друга, чтобы понять: да, всё в порядке!

Какая радость! Какой неизъяснимо счастливый солнечный день, предвещающий еще лучшее завтра! О, эта счастливая и незыблемая послеполуденная дрема. Солнце заставило краски сада заиграть по-новому, пропитав их своим светом и ароматом. Валериана, пионы и сирень сверкали даже в тени. Рой пчел жужжал вокруг раструбов сладких пурпурных цветков, свисающих с веток старой катальпы.  Горы в прозрачной дали сверкали, как вороненая сталь. Душа ребенка была наполнена чувством, смысла которого он не мог постичь, но страстно желал раствориться в его теплом сиянии.

В восемь часов утра горсть гравия стукнула в ставень. Почти не сомкнувший глаз, мальчик вскочил с постели, накинул одежду, приготовленную на стуле, и вприпрыжку сбежал по лестнице. В полутемном холле под белой салфеткой его ждала корзина, упакованная Магдалиной накануне. Подхватив корзину, он открыл тяжелые засовы, выбежал в распахнутую дверь и, ослепленный ярким солнцем, чуть не упал в объятия друга.

В руках у Хосе были два бамбуковых прута, на плече самодельный рюкзак, одет он был в большие садовые сапоги  и старое парусиновое пончо. Когда они вместе направились по аллее, ведущей к шоссе, Хосе подмигнул Николасу, намекая: надо спешить. Действительно, едва дойдя до угла, они услышали дребезжание старой развалюхи — и сразу же увидели местный автобус Торриды.

Хосе поднял руку, и автобус резко затормозил. Несмотря на давку, им освободили место в задней части, куда они протиснулись под хохот пассажиров. В этом воскресном автобусе собралась веселая компания. Многие ехали в маленькие фермы на склонах гор навестить родственников — рабочий люд в беретах и жестких черных куртках-болеро, их жены в бесчисленных юбках и с цветными платками на головах; у ног громоздилось множество свертков, завернутые в розовую бумагу бутылки манзанилы^[5], корзины с яйцами, спелыми абрикосами и гранатами, свежеприготовленной кесадильей^[6]. Другие пассажиры, подобно Хосе, везли удочки и сумки для рыбы. У некоторых были маленькие клетки для ловли сверчков. У жадно евшего колбасу длинного худого парня, смахивающего на клоуна своей клетчатой накидкой с капюшоном, было ружье с огромным стволом. Старик с бурдюком вина уже приступил к фиесте.

Хосе моментально узнали, бурно приветствовали, и вокруг него сразу же завязался оживленный разговор. Обсуждали шансы на победу в следующем матче пелоты. Кто-то предположил, что ветерана Хайме пора заменить, но Хосе стоял за напарника горой. По кругу был пущен бурдюк. Каждый из мужчин поднимал его и, запрокинув голову, быстро и ловко направлял тонкую красную струю прямо себе в глотку. После этого веселье усилилось, посыпались шутки, особенно в сторону парня с длинным ружьем, у которого к тому же был длинный нос. Но насмешки были добродушными, и мальчик, которого никогда раньше не пускали в общество «простого народа», подумал, как сильно это всё отличается от того, что он себе представлял, какие они веселые и свободные. При этом его не покидала мысль, как изменилось бы всё, будь здесь его отец, как остудил бы консул дружескую теплоту своим важным чопорным видом.

К этому времени равнинные виноградники и тихие рощи со стройными рядами оливковых деревьев остались позади, и дорога повела их по буйно заросшим предгорьям Торриды. На первой скорости автобус начал не спеша взбираться по крутому склону, обгонял медленно бредущих ослов, позвякивающих бубенчиками,  огибал холмы, расцвеченные желтым дроком. Время от времени останавливались у постоялого двора или маленькой фермы, выпуская пассажиров, что было, по мнению Николаса большой удачей, так как давало возможность старой машине перевести дух. Сидя на краешке сиденья, мальчик был захвачен видом реки, показавшейся в просвете между седыми буками и пробковыми дубами. Автобус поднимался все выше и выше в горы, и Николас то и дело озабоченно поглядывал на полдюжины оставшихся пассажиров — все без исключения рыболовы — прикидывая, хватит ли всем места на берегу. Поняв его взгляд, Хосе покачал головой, мол, не о чем беспокоиться. И действительно, на следующей остановке у деревенского трактира все, кроме них двоих, вышли, сердечно простившись и пожелав им удачи.

Когда автобус тронулся, Хосе посмотрел Николасу в глаза, и тот испуганно почувствовал, что он собирается нарушить разделяющий их обет молчания.

— Нико, — мальчик отпрянул, и Хосе ободряюще ему кивнул. — Да… Я говорю с тобой. Было бы ребячеством и дальше молчать. К тому же и небезопасно. Мы едем к реке. Я должен подсказывать тебе, как себя вести. — Он улыбнулся. — Не хотелось бы, чтобы ты свалился в воду. За это твой отец спросит с меня сильнее, чем за разговоры. Но ты… Тебе не нужно разговаривать.

Николас уставился на друга, широко раскрыв глаза. Острое чувство признательности охватило его, и он с жаром произнес:

— Я буду говорить, Хосе! Я тоже буду с тобой разговаривать!

— Вот и хорошо! — обрадовался Хосе. — Будем мужчинами, а не мальчишками. Так-то оно лучше. Поднимайся, нам пора выходить.

Он взял удочки и рюкзак и, пройдя вместе с Николасом  вперед, постучал по надтреснутому стеклу перегородки. Когда автобус остановился, он выпрыгнул и, подхватив рукой друга, поставил его на землю. Они помахали водителю, высунувшемуся из своей деревянной кабины пожелать им удачи. Машина отъехала, а они свернули с пыльной дороги на луг, поросший бледным молодым папоротником.

Несмотря на яркое солнце, воздух, пахнущий тимьяном и смолой, был прохладен и свеж. Перед ними возвышались пики гор, которые с самого начала подъема, казалось, манили к себе, но теперь — ясные и отчетливые с серебряными нитями водопадов, с обласканными солнцем серыми боками и впалыми щеками — они отодвигались по мере приближения к ним, ничто и никого не подпуская к себе, кроме сосен, уединившихся на покое высоко, высоко среди голых валунов.

Свет был ослепительно чист. Оглядевшись, Николас увидел на горном хребте слева четкий рельеф деревушки, ниже — квадратики полей и виноградников, а дальше — далеко внизу — в дымке виднелось море, так далеко, что он почувствовал себя на вершине мира.

Продравшись сквозь переплетения папоротника, щекочущие его голые коленки, Николас полной грудью вдохнул восхитительную свежесть.

— Какой чудесный день, Хосе!

— Да, только боюсь, слишком светло для рыбалки. Ну, да там видно будет.

Они спускались по лесистому склону среди высоких раскидистых буков, росших в стороне от неровного луга, на котором паслись козы, никак не реагирующие на их появление. Лес вдруг закончился, прямо у их ног расстилалась зеленая долина, где у старой каменной мельницы бурлила и пенилась река, разливаясь за плотиной в широкую запруду.

— Это здесь, — в небрежном тоне Хосе сквозила затаенная гордость.

— Какая красота! — воскликнул Николас. — Почему же остальные сюда не пошли?

— Слишком далеко от трактира, — засмеялся Хосе. — Им хочется пить, а не только рыбачить.

Радостно ускорив шаг, он стал спускаться по тропинке, ведущей к мельнице; Николас вприпрыжку бежал рядом. В долине было теплее, травянистый склон пестрел дикими синими ирисами и масляно-желтой медуницей. Николас увидел, что мельница разрушена, над несколькими толстыми балками нет крыши, а неподвижное колесо покрылось мхом, но это только усилило чудесное ощущение окутавшего долину покоя.

Хосе разложил снасти на каменных ступенях мельницы, ведущих к реке, и стал продевать тонкую леску сквозь стебли бамбука. Это были самые простые удочки с деревянными катушками, но Хосе обращался с ними очень бережно, хотя его пальцы подрагивали от нетерпения, когда он привязывал наживку на длинную жилу.

— Ты любишь рыбачить? — спросил Николас.

— Очень люблю, амиго, — радостно кивнул Хосе. — А ты?

— И я тоже, — ответил Николас. — Только я никогда не пробовал…

— Сейчас попробуешь, — улыбнулся Хосе. — Послушай, Нико, дружище, ты пока недостаточно большой, чтобы забросить муху, поэтому будешь ловить на приманку… Сейчас я покажу тебе, от чего форель без ума.

Он вынул из рюкзака круглую жестянку, снял крышку, вытряхнул на ладонь жирную личинку и бережно насадил ее на крючок. Затем, держа Николаса за руку, он вывел его на каменную дамбу, помог удобно сесть, свесив ноги, закинул леску с наживкой в запруду и дал удочку мальчику.

— Вот, — сказал Хосе. — Почувствуешь, что клюет, — тащи!

— А ты не уйдешь далеко?

— Нет, нет, амиго! — Он указал на перекатывающуюся через плотину воду. — Я буду вон там.

Поначалу Николас сидел напряженно, крепко сжимая удочку обеими руками, от игры воды и света на плотине кружилась голова, и он побаивался свалиться в реку. Постепенно он стал чувствовать себя увереннее. До чего же приятно, когда с тобой обращаются, как с мальчиком, обыкновенным мальчиком, а не как с заморышем! Стараясь не потерять равновесие, он осторожно повернулся и посмотрел туда, где стоя по колено в пенящемся потоке, Хосе забрасывал свою длинную удочку, и леска изящно извивалась, взлетая и падая в прозрачном воздухе. Николасу даже показалось, что он видел, как высоко над стремниной выпрыгнула форель. Но он не был уверен. Сквозь трещины теплой бетонной стены, на которой он сидел, пробивались ростки папоротника, старые камни покрывала корка серого лишайника.

Вдруг он вздрогнул. Он не почувствовал, как рыба клюнула, но его удочка внезапно ожила, завибрировала, изогнувшись подвижной дугой, и он ощутил бешеное движение чего-то тяжелого там, под поверхностью воды.

— Попалась, — прошептал он побелевшими губами. В панике он повернулся туда, где спиной к нему на расстоянии ста ярдов стоял Хосе, отделенный от него ревущим потоком. Звать на помощь бесполезно. Он должен справиться сам. Николас отчаянно вцепился в удилище, громоздкая деревянная катушка, жужжа, била его в грудь. Форель бешено металась, то бросаясь в пенящийся поток, то резко опускаясь к песчаному дну, и могла сорваться в любой момент. Вдруг она полностью взлетела над водой и тут же шлепнулась обратно, а у мальчика чуть сердце не выпрыгнуло.

— Какая красота, — выдохнул он. — Господи, не дай ей уйти!

Медленно, медленно начал он сматывать катушку. Форель устала. Николас видел трепещущие изгибы ее толстого пятнистого тела под самой поверхностью воды. Дрожа всем телом, он поднялся на ноги и начал пятиться по плотине к берегу, который чуть ниже по течению плавно спускался в воду. Продолжая сматывать катушку, он подтащил форель к отмели и судорожным рывком выдернул ее на прибрежную гальку.

У него получилось! Он сам поймал эту чудесную форель! Первым побуждением было стремглав броситься к Хосе с этой потрясающей новостью. Но обретенное умение владеть собой удержало. Взяв себя в руки, он опустился на колени, снял форель с крючка и, оглушив сильным ударом по голове, уложил между папоротниками в тени мельничной лестницы. Минуту спустя он уже снова был на плотине и, держа в руках удочку с новой наживкой на крючке, с горящими глазами ждал следующую добычу.

Когда через час вернулся Хосе, рядом с первой рыбиной Николаса были аккуратно уложены еще две, хоть и не такие большие, но тоже вполне приличные.

— Есть что-нибудь? — спросил Хосе.

И тут сдержанность покинула мальчика. Смотав удочку, он бросился на берег и, схватив Хосе за руку, потащил его к своему улову.

— Смотри, Хосе, смотри! Правда, красиво? Сначала я поймал самую большую. Это было потрясающе. Я чуть не умер от страха. Но я вытащил ее! Потом вынул крючок и сделал все, что нужно. Мне никогда еще не было так весело! Ой, извини! Я совсем забыл… Ты поймал что-нибудь?

Оказалось, что у Хосе в рюкзаке лежат четыре рыбины, но он не стал ими хвастаться. Он так радовался успеху Николаса! Брюки Хосе промокли, пот заливал его лицо.

— Пора обедать, — улыбнулся он. — Ты, ведь, тоже проголодался?

Он сел на ступеньку, вынул из рюкзака хлеб из муки грубого помола, треугольный кусок сыра, завернутый в газету, и луковицу; затем, щелчком раскрыл складной нож и быстро перекрестился. Николас вспомнив, что он сегодня не завтракал, вдруг почувствовал, что умирает от голода. Он сел рядом с Хосе и раскрыл корзинку, немного стесняясь безупречной белизны салфетки и приготовленных для него Магдалиной продуктов, — крутых яиц и холодной курицы, булочек с маслом, фруктов, меда в сотах — но и радуясь тоже, что сможет угостить своего дорогого друга.

Хосе сначала отказываться прикасаться к этим деликатесам, но увидев, огорчение Николаса, смущенно улыбнулся и уступил, предложив разделить трапезу. До чего же приятно было обедать вот так — под теплым солнцем, близко к земле, под шум реки! Черный хлеб и лук оказались гораздо вкуснее, чем Николас ожидал, а по тому, как белые зубы Хосе отполировали косточки, он понял, что курица пришлась ему по вкусу. Мальчик то и дело поглядывал на форель, лежащую в тени папоротника. Они говорили о рыбалке, и Хосе объяснял, где бывает форель в разные времена года — иногда в быстрой воде, иногда в стоячей; и как правильно выбирать наживку — летом, в сухую погоду, мушек, а во время разлива — мелкую рыбешку. Он рассказывал о предыдущих вылазках, об удочках, оставляемых на ночь, о том, как однажды подцепил на крючок огромную щуку-каннибала, дедушку всех щук, как боролся с ней почти час и упустил в водорослях.

Завороженный Николас готов был слушать его вечно, но Хосе уловил в его лице признак усталости и вдруг встал. 

— Ты сегодня очень рано проснулся, амиго. Пора отдохнуть.

Не слушая возражений, он нарезал охапку мягких листьев папоротника, разложил их в тени мельницы и накрыл своим пончо.

— Вот, — сказал он. — Попробуй, удобно ли тебе… Малыш, притворяющийся больным…

Николас послушно лег, вытянув гудящие от усталости руки и ноги. Закинув руки за голову, он смотрел, как Хосе пошел к реке, вымыл тарелки и столовые приборы и уложил их в Магдалинину корзинку. Потом нарвал свежих папоротников и дикой мяты и завернул форель. Полдень осыпал буковые деревья и пробковые дубы серебряными блестками. Истома и покой овладели долиной. В золотистом воздухе лениво чирикала птица. Звук был теплым и сонным. Мальчик закрыл глаза.

Когда Хосе вернулся, Николас, лежа на спине, крепко спал. Глядя на эту хрупкую беззащитную фигурку,  Хосе, который собирался взять удочку и проверить поток ниже плотины, передумал. Он тихо сел на землю рядом с мальчиком, не спуская сочувственного взгляда с его спящего лица, смотрел, не отрываясь на присыпанную веснушками легкую бледность, нежные щеки, затененные длинными загнутыми ресницами, белые зубы, виднеющиеся из-под вздернутой верхней губы.

У Хосе было нелегкое детство. Ему было всего двенадцать лет, когда умер отец, и спустя пару месяцев его забрали из школы и отправили работать в поле. Он испытал бедность, изнурительный труд, мучительное беспокойство кормильца семьи. Это сделало его решительным и самостоятельным; праздным мечтам и утонченным переживаниям не было места в его душе. А веселый нрав и мастерство в пелоте сделали Хосе всеобщим любимцем, окруженным множеством друзей. Еще у него были мать, пять сестренок и дед Педро — их он, конечно, любил. Но все это меркло рядом с новой, всепоглощающей любовью к мальчику; мягкая, как южный воздух, она возникла неизвестно откуда, наполнив его нежностью и странной покровительственной жалостью. Он не мог бы выразить свое чувство словами, но сердце его пело.

Живой ум Хосе не отличался утонченностью, тем не менее, он ясно читал свидетельства, написанные на этом нервном личике, подрагивающем даже сейчас во сне. Собственническая любовь консула, воздвигнувшая непреодолимую преграду между Николасом и миром, его нервозность и страх перед болезнью, повергшие ребенка в состояние хронической инвалидности, патологическая ревность, столь утомительная для юношеского духа, угрюмость и постоянно вспыхивающая ярость, его глупая гордость… Подсознательно догадавшись обо всем, Хосе всей душой пожелал освободить эту, ни о чем не подозревающую жертву, от тяжкого бремени и вернуть к нормальной жизни.

Когда Николас открыл глаза, солнце уже склонялось к окружавшим их холмам.

— Сколько же я проспал! — Он увидел реку и резко сел. — Мы будем еще рыбачить?

Хосе внимательно посмотрел на небо, желтоватое по сравнению с вершинами гор, которые были сейчас холодно-синими, как тени на снегу.

— Думаю, амиго, нам пора уходить.

— Ну, Хосе…

Хосе с улыбкой покачал головой и мягко положил руку на плечо мальчика.

— Нам нужно спешить. Не пропустить бы автобус. Но ты не волнуйся, Никко. Мы придем сюда еще раз.

Вернуться сюда, в это чудесное место, со своим лучшим другом — глаза мальчика радостно засияли. Он вскочил с победным воплем.

Они смотали лески, отцепили катушки и упаковали снасти. Забрали рыбу, при этом Николас настоял на том, чтобы самому тащить свой улов. И вместе стали подниматься в гору…

Глава 10

До Casa Breza Николас добрался довольно поздно, около девяти часов, но приподнятое настроение почти помогло ему справиться с боязнью темноты. На обратном пути в переполненном автобусе было весело, опять много смеялись, но больше пели — ах, это высокое каталонское пение с резкими перепадами тона и вибрирующими пассажами, к которому он, сам того не ожидая, присоединился. Его хвалили за большой улов, особенно восхищался длинноносый, который так ничего и не подстрелил, и называли смельчаком и стойким парнем. Воодушевленный общим вниманием, он даже не позволил Хосе выйти из автобуса, чтобы проводить его до виллы.

  И сейчас в полном одиночестве он поднимался к ступеням патио, почти не пугаясь теней, скрывавшихся и шелестевших в кронах падубов. Первым делом он собирался отправиться на кухню, показать  форель Магдалине и попросить приготовить ее на завтрак. Он открыл входную дверь и замер, обнаружив за ней темный холл. До чего же темно было, как в большой пещере; Магдалина забыла зажечь хрустальную газовую люстру, свисающую с высокого потолка на металлической цепи. В мерцающем за спиной свете звезд, вытянув вперед руки, он сделал несколько неуверенных шагов. И вдруг оцепенел. Из буфетной слева доносились голоса: низкий грубый мужской и резкий испуганный женский — бранились Гарсиа и Магдалина.

Возвращение дворецкого было для мальчика полной неожиданностью; кровь застыла у него в жилах; веселье и недавняя уверенность в себе его покинули. Осторожно, на цыпочках, стараясь не наступать на скрипящие доски, он повернулся, но тут внезапный порыв ветра с моря с силой захлопнул остававшуюся приоткрытой входную дверь.

Вновь очутившись в сгустившейся темноте, Николас замер, пораженный многократным эхом, мечущимся в высоком холле. В ту же секунду его ослепил поток света, и из буфетной вышел Гарсиа с масляной лампой в руке. В фигуре дворецкого Николасу всегда чудилось что-то зловещее, но теперь, в слепящем свете лампы, покачивающийся и особо тщательно переставляющий ноги, он был страшен, как никогда. Не имея сил сопротивляться, Николас был схвачен за руку и втащен в буфетную, где его расширенные зрачки с трудом различили мрачную, с опухшими глазами Магдалину, сидящую за белым эмалированным столом с остатками еды и почти пустой бутылкой агуардиенте^[7].

— Маленький хозяин вернулся. — Гарсия заговорил пугающе медленно, с той же тщательностью выговаривая слова. На гладком бледном, как кость, лице, рот казался открытой раной. — И где же маленький хозяин был?

У Николаса отнялся язык, он в ужасе смотрел на это страшное смеющееся лицо, не в силах отвести взгляд. Наконец он смог выговорить:

— На рыбалке.

— На рыбалке… — протянул Гарсиа. — А где же рыба?

Николас молча протянул ему корзину, которую всё еще сжимал в дрожащей руке.

Гарсия медленно взял её и вдруг резко вытряхнул содержимое на стол. Две форели соскользнули на пол с противоположной стороны. На эмалевой столешнице осталась третья, самая маленькая, её выгнувшийся хребет выглядел жалким и убогим.

Гарсиа презрительно фыркнул:

— Разве так подают рыбу?.. Нечищеная, сырая.

У Николаса от страха ноги приросли к полу, а дворецкий схватил с блюда хлебный нож и одним ударом отсек голову маленькой форели. По белому столу потекла тоненькая розовая струйка крови.

— Я не позволю обращаться с собой, как с поваренком! — рявкнул он мальчику. — Ты меня понял?

— Да, — пробормотал Николас, видя, что от него ждут ответа.

Гарсиа усмехнулся, не шевельнув губами.

— Что ж ты дрожишь, маленький хозяин? Не ожидал увидеть меня здесь? Разве тебе неизвестно, что я ухожу и прихожу, когда пожелаю?

— Да, да… Конечно, — судорожно прошептал Николас.

— Это хорошо, что ты согласен. — Дворецкий угрожающе выпрямился. — Тех, кто против меня, я уничтожаю, как насекомых.

Магдалина, раскачиваясь взад и вперед, тихонько застонала:

— Молчи, полоумный… Молчи… Молчи, Бога ради.

Гарсиа не обратил на нее никакого внимания. Он всё также поглаживал рукоятку ножа.

Смертельно побледнев, Николас смотрел на подернувшиеся мутной пленкой темные глаза, а тихий голос повторил:

— Как насекомых… Когда-нибудь я расскажу тебе обо всем, что я сделал. Я уже обещал, ты, может, забыл. Но ничего. Настанет день, когда ты мне поверишь. А пока тебе не следует быть против меня, шпионить или мешать мне. Тебе известно, что я никогда не сплю. Я всегда рядом… в коридорах… в твоей комнате… я всё вижу…

— Нет… нет! — Ужас сковал губы ребенка, сдавленный крик слабо повис в воздухе.

Дворецкий довольно усмехнулся и медленно, не теряя равновесия, шагнул к Николасу. Тяжесть отрешенного взгляда безумных глаз, горящих на бледном лице, вселяла  в мальчика ужас и отвращение. Словно его напоили отравой. В отчаянии он хотел отодвинуться, но тело больше ему не повиновалось.

— Да, — пробормотал Гарсиа. — Несчастное дитя. Но я могу многому тебя научить… Я открою тебе великую тайну. — Он вдруг умолк, сосредоточенно глядя вдаль, а затем продолжил, понизив голос, как будто разговаривал сам с собой: — Радость забвения… Море забытья… Эти потрясающие голоса…

Объятая неуемной дрожью, со сведенными бровями, Магдалина выпрямилась.

— Замолчи! — выкрикнула она. — Заткнись, пьяная свинья! Ты совсем спятил!

Выдернутый из своих видений, Гарсиа повернулся к ней и, когда она сделала попытку встать, ударил левой рукой по лицу.

Удар был не слишком сильным, но от потрясения скованные мышцы мальчика снова обрели подвижность. С пронзительным воплем, заглушенным плачем Магдалины, он развернулся и, спотыкаясь, вышел из буфетной. Он взбирался по лестнице, падал, поднимался, не чувствуя боли, не чувствуя ничего, кроме сильнейшего желания скрыться.

Наконец-то он в своей комнате! Захлопнув дверь, он онемевшими пальцами повернул большой ключ. Потом закрыл на задвижку дверь, ведущую в отцовскую спальню. Ставни были уже закрыты. Дрожа всем телом, он стоял в темноте посреди комнаты, и сердце его билось, как птица в клетке. Он боялся зажечь газ. Только бы спрятаться! Сбросив ботинки, он дотащился до кровати и, не раздеваясь, залез под одеяло. Но Гарсиа и здесь стоял у него перед глазами, его лицо угрожало разбить в дребезги мир ребенка, и от пронзившего его стыда и страха из глаз Николаса полились жгучие слезы. Ах, если бы там был Хосе, он бы смог его защитить! При мысли о Хосе он заплакал ещё сильнее.

Забудет ли он когда-нибудь эту бесконечно длинную ночь? Доносящиеся снизу стенания Магдалины, крики, громкая ругань, звон разбившейся бутылки, хохот, жуткий хохот, и снова звук ударов. А затем наступила тишина, тревожная тишина, пугающая сильнее любого шума, тишина, в которой чудилось неясное движение. Что это, что это было? Неужели он спал? А дверь, запер ли он дверь?! Пойти и убедиться в этом он не решался и лежал неподвижно с широко открытыми глазами, утопая в холодном поту, пропитавшем его подушку, испытывая сильнейшее головокружение.

Наконец, когда он уже перестал надеяться, под ставнями забрезжила полоска света. Он, наверное, ненадолго задремал. Когда сознание вернулось к нему, он лег на бок и прислушался. В доме ни звука, ни шороха. Набравшись смелости, он встал и открыл ставни. И там — о, какое невероятное облегчение! — в чистом золотистом свете нового дня он увидел в саду Хосе. В одной майке тот легкими размеренными ударами рыхлил клумбу с петуниями, рядом стояла тачка и лейка.

Николасу не нужно было одеваться. Отперев дверь, он слетел вниз по лестнице, промчался по усыпанной гравием дорожке и бросился к другу.

— Ой, Хосе… Хосе… — Сначала онтолько и мог, что повторять это имя, но постепенно, запинаясь, но не плача, сумел излить душу.

Присев на тачку, Хосе слушал, не проронив ни слова и не глядя на мальчика, если не считать одного-двух брошенных в его сторону насупленных взглядов. Когда Николас закончил, Хосе, помедлив в раздумье, встал. Сквозь напускную веселость в его лице проступила зрелая твердость.

— Ты должен поесть, Нико. Подожди здесь, я посмотрю, как там дела.

Медленно, но решительно, он прошел мимо кустарника к задней двери, и вернулся почти сразу же.

— Магдалина приготовила тебе завтрак, амиго. Гарсиа не бойся, он еще спит. — Он помолчал. — Я буду рядом.

Никто, кроме Хосе, не смог бы заставить Николаса вернуться в дом. Завтрак, поданный Магдалиной, был самым обычным, не считая подгоревшего тоста. Ее движения были вялыми, волосы сзади растрепаны, лицо еще больше опухло, чем всегда. В дыхании чувствовался сильный запах бренди. В его сторону она даже не смотрела, пока он не допил молоко; и только после этого, стоя у буфетной двери с безвольно сложенными под коротким черным передником руками, она обратила к нему затравленный взгляд.

— Гарсия не хотел сделать ничего плохого. Он выпил слишком много агуардиенте. Это больше не повторится.

Он молча посмотрел на нее.

— Ты хороший мальчик, — продолжала она. — Ты не расскажешь синьору Брэнду?

— Не расскажу, если не спросит, — хрипло ответил он.

— Вот и хорошо, — она слегка пожала плечами. — А теперь пойди умойся.

Николас поднялся к себе, торопливо умылся, почистил зубы и сменил рубашку. После этого он почувствовал себя лучше, но, хоть его кожа больше не была грязной и жесткой, из зеркала над комодом на него смотрело печальное и задумчивое лицо. Ему казалось, будто он — не он, а какой-то чужой мальчик. Он больше не мог оставаться в этой комнате, которая, дав ему вожделенное убежище, тоже стала чужой, осквернившись зловещим ужасом прошлой ночи. Он снова побежал в сад.

Все утро он провел рядом с Хосе, почти не разговаривая, не проявляя интереса к его работе, то и дело украдкой поглядывая на фасад виллы, туда, где окно буфетной, как пустая рама, готово было вместить гладколицый ненавистный портрет. Хосе тоже помалкивал, по его насупленным бровям и сжатым губам было ясно, что он не намерен отнестись легкомысленно к создавшемуся положению, а еще он, похоже, был озабочен теми неприятностями, которые это сулит ему лично. Он тоже время от времени поглядывал в сторону дома.

К часу дня дворецкий еще так и не появлялся. Магдалина позвала Николаса обедать, ему не хотелось идти, но выражение лица Хосе, требовавшее и от него такой же твердости, не позволило ему уклониться. Он, впрочем, заметил, что пока он был в доме, его друг не отходил далеко от окна столовой. Даже когда Николас к нему вернулся, Хосе оставался довольно близко к вилле, стоя на четвереньках, он молча и бдительно пропалывал гравийную дорожку.

В три часа парадная дверь распахнулась, и на крыльцо вышел Гарсиа с непокрытой головой, в одной рубашке, брюках, и веревочных туфлях на босу ногу. При виде врага Николас чуть из кожи своей не выпрыгнул. Дворецкий был бледен и угрюм, казалось, он не вполне проснулся, коричневые тени вокруг глаз и на лбу выдавали невыразимую злобу. Он проковылял к одной из колон и, обхватив ее рукой, чтобы не упасть, часто задышал. Хосе тем временем поднялся на ноги, и, полуобернувшись, Гарсия увидел садовника и Николаса. Он не шевелился, Хосе тоже, они смотрели друг на друга, и Николас всеми своими натянутыми нервами ощущал, что между ними идет молчаливое сражение. Не было сказано ни слова. Наконец дворецкий опустил глаза и, пробормотав что-то себе под нос, сплюнул, как змея, плюющаяся ядом, и, сойдя с крыльца, направился к каретному сараю. Минуту спустя Николас услышал, как он моет из шланга машину.

Мальчик повернулся к своему защитнику, но Хосе, если и вышел победителем в этой битве характеров, не слишком демонстрировал свой триумф. Напротив, он стал еще угрюмее, и вдруг резко спросил:

— Амиго, твой отец вернется сегодня?

— Нет. Он вернется не раньше, чем завтра.

— И ты хочешь остаться здесь в доме сегодня ночью?

— Нет, нет, Хосе! Только не это! Ты же не оставишь меня здесь?

Хосе, не отвечая, уставился в землю, потом посмотрел на Николаса, и взгляд его выражал любовь и растерянность одновременно.

— Мне очень нелегко, Нико. Мне не нужны неприятности. Да, я не могу… Но и оставить тебя здесь с этим пикаро^[8] не могу тоже!

— Спасибо, спасибо тебе, Хосе!

Его благодарность не вызвала у Хосе ответной радости, и довольно резко он сказал:

— Хватит. Сегодня работы больше не будет. Ты пойдешь ко мне.

Глава 11

Где живет Хосе, Николас не знал. Достаточно и того, что теперь они вместе идут в город, с каждым шагом удаляясь от Гарсиа и Casa Breza. От этого его настроение моментально улучшилось, и все страдания были забыты. Он беззаботно болтал обо всем, что приходило в голову, прерываясь, чтобы указать на что-либо необычное: черно-желтую птицу, странный цветок на обочине, оранжевый парус в далекой бухте. Хосе же был погружен в свои мысли. Выйдя на площадь, он направился к широкому лестничному маршу, ведущему к церкви, окрашенной розовой штукатуркой.

— Подожди здесь, Нико.

— Куда ты?

— Туда, где я бываю не часто. — Хосе улыбнулся уголком рта. — Думаю, сегодня самое время туда зайти.

— Я с тобой!

Поколебавшись, Хосе пожал плечами и довольно неохотно повел его по длинной пологой лестнице со стертыми ступенями.

Церковь поразила Николаса своей уходящей в полумрак высотой, заполненной странным мускусным запахом. Потолок возносился раскрашенными выступами, а из многочисленных ниш по сторонам зала тянулся дымок от горящих свечей. К одной из ниш и приблизился Хосе, перекрестившись, он опустился на колени и в неожиданно согбенной позе стоял перед стеклом, украшенным позолоченными сердцами, за которым на фоне красного бархата виднелась красивая фигурка полуженщины-полуребенка в синем — самом настоящем — платье и в крошечной золотой короне с драгоценными камнями. Хосе оставался коленопреклоненным всего несколько секунд, а затем, выпрямившись, бросил в ящик монетку и зажег свечу в подставке с чашечками из красного стекла.

 На улице Николас, почувствовав нежелание Хосе обсуждать свои действия, тем не менее, со смущением понял, что поводом к ним послужил некоторым образом он сам, и выпалил:

— Я заплачу за свечку, Хосе!

Он не понимал, почему друг прыснул от смеха, а затем утешительно похлопал его по спине.

Они шли по переплетению узких улочек к северу от площади, которую Николас с отцом пересекли недавно, идя на пелоту. Теперь же они свернули из переулка на Кориенте — длинную улицу, ведущую к реке, в которую стекали сточные воды городской прачечной. Обветшалые, в несколько этажей, желтоватые дома отбрасывали тень на противоположную сторону улицы. Из открытых окон свисали постельные принадлежности. Откуда-то доносился перебор струн: играли на мандолине. Пара ослов в упряжке пила из металлической поилки, пока их босоногий погонщик отдыхал, растянувшись на низкой дамбе. На разбитой, исчерканной мелом мостовой многочисленные дети тихо и сосредоточенно играли в незнакомые игры. Эта сцена, присутствие детей, встревожили Николаса, он вопросительно взглянул на своего друга. Но Хосе, чьи глаза были прикованы к невысокой женщине средних лет, прямо перед ними сгибавшуюся под большим узлом из белой простыни, ускорил шаг.

— Это моя мама, Нико. — Он позвал: — Мария… Мария Сантеро!

Они догнали ее, Хосе забрал тюк с бельем и быстро прошептал что-то ей на ухо, пытаясь объяснить, в чем дело. Николас понял, что это задача не из легких. На изнуренном смуглом лице, которое четко очерченные брови и гладкие черные волосы делали еще темнее, удивление сменилось растерянностью и даже страхом. Больше ничего сказать Хосе не успел, так как они свернули в узкий проход и стали взбираться по бесконечной каменной лестнице между шоколадного цвета стенами. Поднявшись наверх, Хосе свободной рукой открыл узкую дверь.

— Гляди, Нико! — радостно воскликнул он. — Это наш дворец. Всего две комнаты. Но зато лучший в городе вид.

Они вошли в странное помещение с низким потолком — сочетание кухни с железной плитой в одном конце и гостиной с диваном, обитым выцветшим желтым плюшем, в другом. Накрытый для ужина лакированный стол и стулья из того же светлого дерева теснились в центре на деревянном полу. Светло-зеленые стены были увешаны фотографиями в украшенных ракушками рамках, там же висела коробочка с чучелом колибри и еще одна — с бабочками, пара ловушек для пелоты, спортивный календарь и несколько цветных картинок религиозного содержания. У окна, сидя на низком табурете, глубокий старик в круглой черной шапочке вязал длинными костяными спицами, а у плиты черноглазая грудастая девочка лет двенадцати что-то помешивала в дымящемся чугунке.

— Педро… и Пакита, — сказал Хосе Николасу, снимая с плеча тюк. — А остальные где?

— Еще из школы не вернулись, — ответила Пакита, не переставая помешивать в кастрюле, и удивленно уставилась на Николаса. — Ты сегодня рано.

— Да, пожалуй, — небрежно сказал Хосе.

Не снимая шали, Мария встревожено позвала Хосе:

— Пойдем, сынок, нам нужно поговорить.

Не успели они выйти в другую комнату, как на лестнице послышался топот. Дверь открылась, и в комнату вбежали четыре девочки в полотняных передниках, у каждой в руках потрепанный учебник, катехизис и квадратный белый лоскуток для шитья.

Николаса бросило в жар и холод одновременно. Никогда еще его так тесно не окружало столько девочек разом. Он растерялся, не зная, как реагировать, и хмуро уставился на бабочек, чувствуя, как краснеет. Неожиданно ему на выручку пришел старик.

— Как тебя зовут, молодой сеньор?

— Николас.

— А это сестры Хосе. Хуана младшая, ей пять лет, доброй Луисе семь, потом умная Елена, ей еще нет девяти, и наконец, озорница Бьянка — эта на два года младше Пакиты.

Без тени смущения девочки окружили Николаса, с неприкрытым любопытством изучая его, разглядывали галстук, подтяжки, шнурки ботинок, и засыпали вопросами.

— Откуда ты, мальчик?

— А зачем ты пришел?

— Скажи же, Бога ради, кто ты?

Последний вопрос, выпаленный озорной Бьянкой, показался ему самым заслуживающим внимания.

— Я сын Харрингтона Брэнда, — сухо ответил он. — Консула Соединенных Штатов в Испании.

— Ого! — восхитилась Луиса. — Молодой сеньор американец. Сын хозяина Хосе!

Девочки почтительно отошли и тихо заговорили между собой. Николас сделался еще краснее — ведь они наверняка говорили о нем. Слава богу, в комнату вернулись Хосе с матерью, и, хоть беспокойство и не совсем покинуло Марию, по их лицам он понял, что все устроилось,

— А теперь всем ужинать. — Настороженность сменилась на лице Марии доброй улыбкой: — Надеюсь, тебе нравится олья подрида^[9], Николас.

Они сели за стол, и Мария, не спеша, держа вместительный чугунок белыми, распаренными руками — даже ногти побелели от стирки — каждому по очереди положила в тарелку порцию рагу. Хосе, сидя во главе стола, нарезал толстыми ломтями черный хлеб, который Николас пробовал на реке — как же давно, как далеко это было! — потом «добрая» Луиса произнесла благословение, и все начали есть.

Не было ни соуса, ни вина, а черный хлеб слегка смазывали оливковым маслом вместо сливочного. Мясо в рагу темное и жилистое, явно не лучшего сорта, да и не так уж много, но до чего аппетитное, с луком и кусочками красного перца — такую вкусную еду Николасу редко доводилось пробовать.

Мария, как он заметил, взяла себе очень скромную порцию, и Педро, с выражением знающего свое место человека, предостерегающе поднял руку, чтобы ему не положили слишком много. Только Хосе — единственному настоящему мужчине в доме — была предложена добавка.

Подражая остальным, Николас вытер тарелку последним кусочком хлеба. Пакита встала, взяла с плиты керамический кувшин и налила каждому чашку обжигающего кофе. Это ошеломило Николаса — он знал, что такие напитки не для детей. Но ни за что на свете не желая отличаться от других, он, не поморщившись, отхлебнул варево с крошками и вкусом горелых зерен.

За кофе начался разговор; сыну консула, привыкшему у себя дома к долгому гробовому молчанию, вибрировавшему над полированной поверхностью красного дерева, подобно камертону в могиле, очень понравилось, что здесь, за этим столом, все говорят одновременно. Девчонки, чьи худенькие тельца были полны жизни, украдкой поглядывая на гостя, рассказывали, что они делали в школе; Мария рассказывала Паките, какое платье она видела в витрине магазина в пассаже — из зеленого бархата с бордовыми рукавами, о, клянусь мощами Пресвятой Девы, потрясающее платье! — а Хосе, повесив куртку на спинку стула и удобно откинувшись, обсуждал с Педро шансы Сан Хорхе в ответном матче против Уэски. И Николас,  несмотря на застенчивость, тоже оказался вовлеченным в этот разговор.

— Как ты считаешь, амиго мио? — спросил Хосе.

Николас набрал в грудь воздуха.

— Если будешь играть так, как в последней встрече, то вы наверняка выиграете. — Он запнулся, но храбро продолжил излагать мысль, давно зревшую у него в голове: — Тебе нужно играть в большом городе, Хосе. Будешь получать много денег.

Хосе широко улыбнулся, сверкнув зубами.

— Для большого города я недостаточно хорош. Да я бы там просто задохнулся. Мне лучше в деревне, Нико — свежий воздух, хорошая рыбалка.

— Мы, Сантеро, всегда играли в пелоту. Но только ради игры, — мягко сказал Педро. — Отец Хосе был знаменитым игроком… Вот его фото. — Он указал на портрет коренастого мужчины с завитыми усами и коком надо лбом. — Да и я тоже был… Хоть и скромным, но игроком…

— Ты был лучше всех нас, дед! — возразил Хосе. — Расскажешь как-нибудь Николасу про свой матч с Сароссой.

Старик довольно улыбнулся.

— Ты не идешь на тренировку? — вдруг спросил он. — Хайме просил передать, что он там будет.

Но Хосе решительно помотал головой. А от его слов Николаса окатила теплая волна счастья:

— Сегодня я останусь с Нико. Эй, болтушки! Как насчет партии в эсталлидо? Покажем американцу, что мы умнее, чем он думает!

Предложение было встречено одобрительным хором. Бьянка сбегала к комоду и принесла потрепанную колоду карт. Стол быстро очистили и, за исключением Марии, которая сказала, что ей нужно рассортировать и починить белье, вся компания включилась в игру.

Как только Николас усвоил несложные правила, игра пошла по нарастающей — все быстрее и быстрее, под шлепанье карт, возбужденные вскрики Хуаны, внезапные взрывы смеха. Сквозь открытое окно в комнату проникал несмолкаемый гул города: топот гуляющих у реки, крики мальчишек-газетчиков, читающих вслух вечерний выпуск, грохот тележных колес, звон колоколов. Внизу зажглись огни, протянувшись вдоль улиц сверкающими ожерельями, над театром вспыхивала и гасла вывеска. И эта окружающая яркость, вселявшая уверенность в то, что жизнь имеет смысл, и это дружелюбное веселье в комнате подбодрили Николаса. Подстерегавшие его ночные кошмары отступали все дальше и дальше, пока почти совсем не исчезли. Как могло случиться, что в этом убогом жилище, где на всем лежала печать бедности, после еды, едва ли насытившей его, среди этих простых работящих людей он чувствует себя весело и непринужденно? Не думая об этом, он упивался нечаянной радостью. Сверкая глазами, звонко хохоча, он хватал со стола карты.

Он и не заметил, как долго длится игра, но в девять часов, после окончания очередной партии, Мария, отложив шитье, встала со стула у окна.

— Достаточно, — мягко сказала она. — Пора спать.

Застигнутый врасплох, Николас замолчал, но остался с открытым ртом, глупо глядя на нее, пораженный ужасным непродуманным затруднением. Где они все будут спать в этом крошечном домике? Нет, это невозможно. Неужели его выгонят? Отправят в Casa Breza в такой поздний час?

Его беспокойство было столь явным, что Хосе рассмеялся.

— Не волнуйся так, Нико. В жизни не встречал такого беспокойного парня. Всё очень просто. Смотри! — Откинувшись на спинку стула, он протянул руку и открыл внутреннюю дверь. — Все женщины спят здесь.

Заглянув в другую комнату, Николас увидел, что она почти полностью занята двумя большими кроватями с латунными спинками. Да, всё еще неуверенно подумал он, может и поместятся.

— А мы? — вдруг воскликнул он.

Хосе указал на Марию, отодвинувшую рядом с плитой ситцевую занавеску с кистями, за которой обнаружилась квадратная ниша в стене с встроенной кроватью. Её-то она сейчас и застилала свежими простынями.

— Здесь спим мы с Педро, — пояснил Хосе. — Но сегодня здесь будем спать мы с тобой. Педро уляжется на диван. Правда, дед?

— Ясное дело! — подтвердил Педро. — С большим удобством.

Николас поежился. Он никогда еще не спал с кем-то вместе. Но никто не заметил его колебаний. Пять сестер, пожелав ему по указанию матери спокойной ночи — каждая подала руку и слегка присела в чопорном реверансе — скрылись вместе с Марией в другой комнате. Педро встал и, взглянув на погоду за окном, вышел на пять минут поразмяться. Хосе взял из стопки рядом с кроватью потрепанный журнал в яркой глянцевой обложке.

Николас начал неуверенно раздеваться, бросая одежду на ближайший стул. Чрезвычайная робость и почти что стыд замедляли все его действия. И еще одна трудность пугала и угнетала его. Но Хосе, не глядя, произнес пару слов и, вытащив из-под кровати посудину, Николас повернулся спиной. Стало намного легче. Мария положила для него длинную куртку странного фасона, застиранную до белизны. Он влез в нее, завязал длинные ленточки на шее и талии, запрыгнул в постель и лежал неподвижно, прижавшись к стене.

Вернулся старик, походил по комнате, бормоча что-то себе под нос, подбросил в печку поленце. Потом послышался скрип диванных пружин.

Хосе еще немного посидел за столом, шелестя страницами. Потом он встал, зевнул, рассеянно почесав в затылке, сделал несколько наклонов и разулся. Подойдя к полке, он потушил свет и пару минут спустя уже лежал в постели рядом с Николасом.

Почувствовав, что мальчик не спит, он прошептал:

— Все в порядке, амиго? Места достаточно?

— Да, — так же шепотом ответил Николас.

Постепенно его тело расслабилось, перестав прижиматься к стене. Кровать была мягкой и уютной. Незаметно он уснул.

Глава 12

Часом раньше, ничего не зная о том, что произошло за время его отсутствия, Харрингтон Брэнд вышел из восточного поезда в Барселоне. С саквояжем в руке, протиснувшись сквозь кольцо орущих носильщиков и, быстрым шагом миновав пассаж, он вышел к отелю «Эстасион». Нерасторопный клерк определил его в номер на втором этаже, выходящий окнами во внутренний двор. Комната была нехороша, но, вопреки своей привычке, консул не стал возражать — здесь, по крайней мере, было тихо, а это ему сейчас было нужно больше всего. Всю дорогу от Мадрида он не мог собраться с мыслями и сидел, унылый и мрачный, в переполненном купе, поскрипывая зубами и мучительно хмурясь.

— Будете обедать, сеньор?

Брэнд тупо уставился на человека, который привел его в номер.

— Нет, не хочу. — Тут он сообразил, что с утра ничего не ел. — Да… Принесите что-нибудь… Все равно, что. Кофе и холодную ветчину.

— Слушаюсь, сеньор.

Человек хотел выйти, но консул его остановил:

— Подождите. Отправьте телеграмму.

Он взял со стола блокнот с бланками и написал:

«ГАРСИА, ВИЛЛА БРЕЗА, САН ХОРХЕ.

ВСТРЕЧАЙТЕ МАШИНОЙ ВОКЗАЛЕ САН ХОРХЕ УТРЕННИМ ПОЕЗДОМ 7:45 ЗАВТРА ВТОРНИК.

ХАРРИНГТОН БРЭНД»

Оторвав бланк, он протянул его коридорному и властно произнес:

— Пусть отправят это немедленно. И передайте, чтобы разбудили меня в шесть утра.

Человек склонил голову:

— Непременно, сеньор.

Когда дверь закрылась, Брэнд со сжатыми кулаками и задумчиво сведенными бровями стал ходить вперед и назад по комнате, в сотый раз вопрошая себя, как могла ввести его в заблуждение формулировка того официального письма. Умозаключение, вынесенное им из письма, было вполне естественным, и ему в любом случае не в чем было себя винить. И всё же… Каким же он был доверчивым! Когда он с горечью вспомнил свои разговоры с Деккером и с малышом Николасом перед отъездом, в которых блестящее будущее он возвел на надеждах, оказавшихся абсолютно иллюзорными, его бросило в пот.

Невероятным усилием консул взял себя в руки, и этому способствовало осознание усталости при виде своего изможденного небритого лица в зеркале шкафа. Достав из саквояжа туалетные принадлежности, он отправился в ванную. Пока ванна наполнялась, он побрился, а потом полежал некоторое время в горячей воде, словно пытался растворить в ней физическую боль.

Потом, в халате и тапочках, сел за письменный стол у двери, на котором стоял поднос с едой. Залпом выпил две чашки кофе и съел бутерброд с ветчиной. Насытившись, он встал и позвонил, чтобы убрали.

Официант пришел и ушел, и консул снова остался один, наедине со своими мыслями, со жгучим воспоминанием о собственном унижении. С нервно подергивающейся щекой он вернулся к столу, положил на бювар перед собой несколько чистых листов, взял ручку и начал писать:

«Отель „Эстасион“

Барселона

Понедельник 22:30

Дорогой Галеви!

Я пишу из отеля, движимый желанием излить вам — моему другу и врачу — душу, и испытывая насущную необходимость в вашем совете и поддержке.

Вам хорошо известна несправедливость, преследующая мою служебную карьеру — вы ведь всегда хвалили достоинство и силу духа, с которыми я это терпел. В прошлом месяце я писал вам об усилиях прилагаемых мною к тому, чтобы смириться и оптимальным образом использовать свой перевод в Коста Браву. В пятницу я получил сообщение от Лейтона Бейли, извещающее меня о том, что Джордж Тенни, консул первого класса в Мадриде, перенес эпилептический припадок, в связи с чем необходимо мое немедленное присутствие в столице.

Вы знаете, я лишен самомнения. И никогда не тороплюсь с выводами. Могу вас заверить, что из формулировки письма было совершенно ясно, что мне предстоит заменить Тенни. Я безотлагательно отправился в Мадрид.

Прибыв на место в воскресенье, я к своему удивлению обнаружил, что увидеться с Бейли невозможно — он уехал за город на уикенд. Вернувшись в понедельник, он потряс меня, объявив, что я вызван в качестве временного заместителя: что Герберт Мейер, который сейчас находится в Варшаве, должен занять место Тенни и что „я очень обяжу его, если заполню вакансию“ до приезда Мейера.

Нет нужды объяснять вам, какой это был удар! Я не мог принять это, как само собой разумеющееся. С излишней горячностью я напомнил ему о своих заслугах и превосходных характеристиках. Я указал, что давно назрела необходимость моего повышения, и решительно попросил рассмотреть этот вопрос.  

Он ответил не сразу.

— А вы о себе высокого мнения! — сказал он.

Это было слишком! Выпрямившись во весь рост, я официально заявил ему, что у меня есть своя работа в Сан-Хорхе, и что там  же моя семья, в лице больного сына, ждет от меня строгого исполнения своих обязанностей; еще я заявил, что если я не должен занять пост Тенни, то прошу позволить мне покинуть Мадрид.

После моего заявления воцарилось молчание. Я ожидал вспышки гнева, но, к моему удивлению, Бейли заулыбался, будто его неожиданно одолело извращенное чувство юмора.

— Странная вы птица, Брэнд. Наслышан о вас. Вы в посольстве притча во языцех. Но вас надо было увидеть, чтобы поверить. Я, конечно, должен о вас доложить. Но не буду. Возвращайтесь в Сан-Хорхе. И Бога ради, постарайтесь стать человеком.  Умерьте свое самодовольство, свое колоссальное себялюбие. Постарайтесь стать хоть немного современнее. Это не принесет вам чинов, но прибавит жизненности.

Что можно было ответить на подобную тираду, Галеви?! Я холодно откланялся и без промедления отбыл одиннадцатичасовым поездом. Сейчас, мой добрый друг, негодуя и пребывая в смятении от горечи и безысходности, я уповаю на вашу щедрость, на ваше искусство целителя душ».

В этом месте Брэнд, почувствовав, как вздулись на лбу вены, прервался. Надо ли продолжать? Да, ради себя самого, как бы ни было это больно, надо! Как часто в прошлом, расслабившись на кушетке профессора в его узком кабинете на бульваре Капуцинов, где спущенные тяжелые шторы приглушали доносящийся с улицы шум, он, открыто и раскованно выговорившись, находил успокоение, когда, закрыв глаза, подчинялся тихим указаниям сидящего рядом с ним опытного врача.

Сейчас, даже на таком расстоянии, он чувствовал насущную потребность в подобном утешении. Стиснув зубы, он продолжил писать.

«Должен рассказать вам, Галеви, кое о чем, даже рискуя потерять уважение к себе. Когда Бейли говорил мне эти возмутительные слова, у меня закружилась голова и перед глазами возникла странная, ужасная картина — будто это говорит со мной моя жена.  В плывущем передо мной тумане, я увидел, как в ту ночь она выбежала под дождь из квартиры, которую снимала на 39-й улице в Нью-Йорке. Я пришел туда и часа два ждал снаружи, уверенный, что она принимает любовника. Когда я вышел из тени прямо перед ней, свет фонаря упал на ее бледное лицо и невероятные глаза, и она сказала… Но, боже мой, зачем же я снова мучаю себя? Вы должны помнить этот случай, ведь я же подробно вам его описал, словно хотел вырвать из сердца, во время своего первого сеанса психоанализа.

Вот видите, друг мой, как глубоко я был задет. И дело не в обидных словах Бейли — они слишком абсурдны, чтобы заслуживать доверия. Но какова была моя реакция на них? Неужели эти до сих пор кровоточащие раны, о которых знаете только вы и которые вы исследовали с такой деликатностью, никогда не заживут? Неужели никогда не сбудется мое желание быть любимым — любимым нежно, страстно, безраздельно? Разве я из тех, кому суждено всегда оставаться непонятым, недооцененным и терпеть издевательства от низших личностей? Неужели мой ум и сердце никогда не получат должного признания?

Что меня ждет, дорогой друг?

Не отрицаю, что я в некоторой степени ценю статус, который придает звание консула. Более того, я считаю, что как нельзя лучше подхожу для выполнения служебных обязанностей и функций, возложенных на меня. Тем не менее, есть граница, которую даже самого исполнительного человека нельзя заставить пересечь, когда нужно встать и торжественно заявить: „Стоп!“

Вы знаете, что мой труд о Мальбранше практически завершен, и, как я полагаю, выйдет в свет в ближайшие три месяца. Нет сомнений в том, что это монументальное произведение, ставшее частью меня самого, вызовет бурю в интеллектуальных и философских кругах на обоих континентах. В связи с этим, не следует ли мне оставить службу и полностью посвятить себя литературе? Я располагаю некоторым состоянием — это поможет мне не зависеть от вкусов публики. Но в первую очередь я должен учитывать благополучие и интересы моего дорого сына.

 В такие периоды, Галеви, когда душа погружена в глубокое уныние, я вдвойне благодарен Богу за Николаса. Из того, чем я под защитой профессиональной тайны с вами делился, вы знаете, что за свой несчастливый брак я был вознагражден нежной, чистой, безграничной любовью сына. Если я буду свободен и смогу посвятить себя литературе — разве не скажется это благотворно на хрупком здоровье моего ребенка? Мы бы смогли чаще бывать на курортах, подлечить его нервный диатез. (Да и моей нервной системе это пошло бы на пользу.) Я смог бы полностью посвятить себя сыну, ограждать его от дурных влияний  в трудные годы полового созревания…  Да, охранять и защищать мой нежный распускающийся цветок.

Принять такое решение я могу, только посоветовавшись с вами, мой дорогой доктор. Умоляю вас выполнить обещание посетить Casa Breza. Вы собирались приехать в июне. Я прошу вас приехать сейчас, или хотя бы в ближайшие пару недель. Вы будете приняты по-королевски. Не расценивайте это как обычный срочный случай в вашей практике. В клинике вас может заменить любой из ваших коллег. Не подведите меня.

Уже почти полночь. Я должен немного поспать, даже если придется принять четыре таблетки, из тех, что вы мне дали и которые, увы, уже почти не действуют. Того, что я написал, достаточно, чтобы уверить вас в серьезности ситуации. Повторяю: не подведите меня. Жду от вас ответа в ближайшие дни. А я тем временем успокоюсь, залижу раны, как говорится, и сияющая улыбка Николаса поможет мне прийти в себя.

Ваш преданный и страждущий друг,

Харрингтон Брэнд»

Консул подпер голову растопыренными пальцами и сидел, не шевелясь, не считая подергиваний лицевого нерва. В груди мучительно набухало знакомое чувство жалости к себе. И все-таки, письмо принесло ему некоторое облегчение — слабый отголосок того чувства «очищения», которое он испытывал после катартических сеансов в кабинете профессора Галеви. Он вздохнул, подбородок начал подниматься, постепенно возвращая лицу консула волевое выражение. Неспешно поднявшись, он вышел из номера и опустил письмо в почтовую щель рядом с лифтом.

Час спустя под действием таблеток он спал глубоким сном.

Глава 13

Прибрежный поезд был точен, как никогда. Без четверти восемь утра Харрингтон Брэнд прибыл в Сан-Хорхе и на платформе увидел ожидавшего его Гарсиа.

— Вы получили мою телеграмму, — отметил он, отдавая чемодан и направляясь к машине.

— Да, сеньор. Но почему вы не позволили мне привезти вас из Барселоны? Ради вашего удобства я мог бы за ночь доехать.

Несмотря на мрачное настроение, консулу была приятна эта забота — поистине исключительный парень его дворецкий!  Брэнд не часто бывал снисходителен к своим слугам, но когда Гарсиа укутывал пледом его колени, он ответил:

— Вы хорошо мне служите, Гарсиа, и этим заслуживаете моего взаимного расположения.

Влажные от утренней росы улицы были довольно пустыми, и дорогу до виллы машина преодолела за пять минут. Радуясь возвращению домой и чувствуя, как ослабевает стеснение в груди, Брэнд направился к входной двери. Втайне он надеялся, что Николас встретит его в патио, хоть это и было бы посягательством на им же самим установленные для мальчика правила. Степенно, но все же быстрее обычного он пересек холл и поднялся по лестнице вместе с Гарсиа, несущим за ним чемодан.  Сначала он вошел в свою комнату, снял дорожное пальто и вымыл руки; затем с усиливающимся нетерпением открыл дверь, ведущую в спальню сына и замер в недоумении, улыбка сползла с его лица. Где Николас? Может, он спрятался, чтобы подшутить над отцом? Нет. Постель не тронута. Комната была совершенно пуста.

Консул встревожено обернулся.

— Гарсиа! Гарсиа! Где мой сын?

Осторожно опустив на пол чемодан, дворецкий выпрямился и бесстрастно уставился в одну точку над головой хозяина.

— Ваш сын, сеньор? Сожалею, но… Его здесь нет.

— Что?!

— Да, сеньор… — Дворецкий говорил медленно, будто тщательно подбирал слова, слетавшие с его губ. — Вчера после обеда… Мы с Магдалиной не успели его остановить… Он ушел.

Оцепенение, овладевшее Брэндом в первое мгновение, быстро переросло в тревогу.

— Куда он пошел? И с кем?

— Я точно не знаю, куда он пошел, сеньор… В город, наверное. — Гарсия помолчал, в его глазах мерцали язычки тьмы, затем почти неслышно произнес: — Он ушел с Хосе.

— Хосе! — сквозь зубы произнес консул ненавистное имя.

— Он самый, сеньор. Они ушли смеясь и разговаривая… И держались за руки. —   Затем, напустив на себя уверенный вид, Гарсиа добавил: — Не волнуйтесь, сеньор. Они сегодня вернутся, вот увидите. Они провели вместе только одну ночь.

У консула подкосились ноги — смертельно побледнев, он сел на краешек кровати. Хосе с его сыном… Вопреки его категорическому запрету… А он-то был уверен, что их общению положен конец. Слова «смеясь и разговаривая»… «держались за руки»… «провели вместе ночь» раскаленным железом жгли его мозг. Адов огонь гнева, ненависти, обманутой любви пылал в его груди. Консул стиснул руки. Господи, за что! Именно сейчас, в минуту тяжких испытаний, когда он весь переполнен отцовской нежностью, когда он более всего нуждается в сыновней любви. Нет, нет, этого не может быть… Он не может в это поверить…

— Гарсиа! — лихорадочно вскрикнул он. — Что вы такое говорите! Мой сын, должно быть, пошел к мистеру Деккеру. Тут какая-то ошибка.

Дворецкий, не отводя от него темных горящих глаз, в которых таилась насмешка, пожал плечами.

— Не мне с вами спорить, сеньор. Обо мне всегда говорили, что я свое место знаю. И это место часто было очень высоким. Конечно, если вы полагаете, что я отступаю от истины…

— Нет, Гарсиа. — Брэнд заискивающе взглянул на него. — Я не это хотел… Вы вне подозрений. Но все же… — он осекся, стиснув лоб обеими руками.

— Сеньору, несомненно, очень трудно в это поверить. — Избавленный от пристального внимания консула, Гарсиа под кажущейся невозмутимостью веселился вовсю. — Я с большим почтением отношусь к сеньору и его сыну. Мне не хотелось причинять сеньору боль. Но если требуются доказательства…

Когда Брэнд с неимоверным усилием поднял голову, Гарсиа протянул ему измятый листок бумаги.

— Я нашел это в саду, сеньор. Там было еще несколько. Но и этого будет достаточно.

Консул машинально взял листок, но карандашные строки расплывались перед его затуманенным взором, и из всего он смог разобрать только слово «люблю». Он не спеша потянулся за очками и с тяжелым сердцем надел их.

«Дорогой Хосе, как я люблю, когда мы вместе…»

Консул, не отрываясь, дочитал до конца все игривые строчки, которыми так весело перебрасывались Хосе и его сын. Красные пятна вспыхнули и погасли на висках, вытянутое лицо Брэнда побледнело сильнее прежнего. Он почувствовал себя опустошенным до тошноты, и эта внутренняя пустота вдруг взорвалась сильнейшим, удушающим гневом.

Сквозь объявший его красноватый туман проник тихий возглас Гарсиа:

— Они вернулись, сеньор. — Дворецкий указал на окно. — Вот они… в саду.

Не двигаясь с места, консул ответил:

— Благодарю вас, Гарсиа. Можете идти. Я должен немедленно увидеться с сыном.

Некоторое время после ухода слуги он еще сидел, затем резко встал и судорожно задышал, расправляя сдавленные легкие. Непонятно почему, он не мог заставить себя выглянуть в окно. Консул вышел и медленно спустился по лестнице. Как только он оказался в холле, входная дверь распахнулась и, в потоке солнечного света, в дом вбежал Николас.

Увидев отца, он вскрикнул и резко остановился. Его взгляд моментально померк. И хотя он тут же шагнул вперед, приветливо улыбаясь, консул успел заметить испуг на лице сына и снова ощутил укол в сердце.

— Доброе утро, Николас, — глухо сказал он.

— Доброе утро, папа, — пробормотал мальчик.

— Ты уже позавтракал?

— Да, папа.

— О, тебе везет больше, чем мне. Может быть, если тебе нечего делать, побудешь со мной, пока я завтракаю?

В сопровождении сына консул вошел в столовую и занял место за столом, на который Гарсиа сразу же поставил знакомый поднос с кофейником, фруктами и булочками. Консул на удивление твердой рукой налил себе чашечку кофе. Он не предложил сыну сесть, и тот так и стоял перед ним, подобно подсудимому. Увидев, что всё в порядке, Гарсиа бесшумно удалился.

— Приехав утром, — начал консул, — я рассчитывал, видимо слишком самонадеянно, что ты меня здесь встретишь.

— Но, папа… Я не знал, что ты так рано вернешься.

— Конечно, нет. — Консул горько усмехнулся. — А кстати… Где ты был?

— У Хосе.

— Ты провел ночь в его доме?

— Да, папа.

Консул разломил булочку.

— Ты же дал мне слово с ним не разговаривать.

— Я и не разговаривал сначала. Потом совсем немного… — Глаза мальчика наполнились влагой. — Но в конце концов мне пришлось разговаривать. Мне было так одиноко… и так страшно.

— В самом деле? Кто же тебя испугал, смею я спросить?

Из-под длинных ресниц Николас украдкой бросил взгляд на дверь буфетной и очень тихо ответил:

— Гарсиа, папа.

— Что?! — вскинулся консул. — Как ты смеешь мне лгать?

— Я не вру, папа. Он напугал меня, только Магдалина просила ничего тебе не говорить. Поэтому я пошел к Хосе. Поверь мне, папа, пожалуйста!

— Я не верю тебе, — сурово ответил Брэнд. — Ты намеренно выдумал этот вздор с единственной целью меня обмануть.

— Нет, папа, нет! Умоляю тебя мне поверить. — Слезы брызнули из глаз Николаса и покатились по щекам и носу. — Я тебе всё расскажу… Гарсиа был ужасен! У него был нож. Он отсек голову моей рыбке. Весь стол был в крови. Я подумал, что он и меня хочет убить. Как же ты не видишь, папа? Он не тот, кем притворяется! Он смеется над нами всё время. Он плохой и злой человек, совсем не такой, как ты и Хосе.

— Как ты смеешь объединять меня с этим?! — крикнул консул, кровь ударила ему в голову.

Николас отшатнулся, увидев мертвенно побледневшего отца, и зашелся в рыданиях.

— Ты спятил? — хрипло сказал консул. — Что за чушь ты несешь — ножи, кровь, отрезанные головы. Кто-то подучил тебя оклеветать Гарсиа! Я этого не допущу! Гарсиа безупречен, он исключительно надежный человек, не то, что этот твой неотесанный хам.

— Нет, нет, папа, — плакал мальчик. — Хосе хороший.

От ярости консул стиснул зубы. Ему пришлось вцепиться в подлокотники кресла, чтобы удержать себя в руках, вцепиться отчаянно, как в единственное надежное место, как в холодный трон инквизитора.

— Значит, твой друг хороший, — ему не хватало воздуха. — Он тебе нравится?

— Да, папа.

— Может, ты его даже любишь?

Мальчик кивнул сквозь слезы.

— Разве не должны мы любить всех?

Консул дернулся, как от укуса гадюки.

— Не увиливай! Отвечай — куда он повел тебя вчера вечером?

— К себе домой.

— Где это?

— На улице Кориенте.

— Ясно. Худшие трущобы в Сан-Хорхе.

— Не совсем, папа. — Николас всхлипнул. — Там очень чисто. И чудесный вид на горы, бабочки и колибри на стенах. Хосе их собирает… вставляет в рамки, которые делает сам. Мы ели олья подрида, я такой вкусноты никогда не ел! Ее сварила Пакита… Мария не могла, потому что она тяжело работает в прачечной… А старый Педро ничего не делает, только вяжет…

Он запнулся и умолк, увидев выражение лица консула. Он не понимал, что своей наивной попыткой всё объяснить, умилостивить он только сильнее раздул огонь, бушующий в груди отца. Мальчик заплакал пуще прежнего.

— Твой отец был счастлив узнать, как тесно его сын сблизился с этим сбродом. Продолжай. Что еще там было?

Грудь ребенка вздымалась от рыданий.

— Мы играли в estallido, папа… Это карточная игра…

— Кто играл?

— Мы все.

— Кого ты подразумеваешь под «мы все»?

— Хосе и Педро… и я… с Пакитой, Хуаной, Луисой, Еленой и Бьянкой. Ой, извини, папа, я забыл. Мария не играла. Она стелила чистые простыни на кровать.

Прямая фигура в кресле выпрямилась еще сильнее.

— На чью кровать?

— Нашу с Хосе.

Консул оторопел. В избытке чувств он подался вперед, будто подставляя себя под удар.

— Вы с ним… — задохнулся он и не смог договорить.

Наступила тишина — такая звенящая и стерильная, что Николас даже плакать перестал. Его охватила дрожь. Размытая слезами фигура отца, казалось, росла в его глазах, лоб и щеки заливала желтизна.

— Что… Что я такого сделал, папа?

Консул встал, оттянул душивший его воротник и, покачнувшись, сделал несколько шагов. Ухватившись за каминную полку и не поворачивая головы, он сдавленно произнес:

— Оставь меня… Иди к себе в комнату. Увидимся позже.

Снова тишина — еще более звенящая и стерильная, чем раньше… После ухода сына Брэнд еще долго стоял склонившись у пустого камина, раздираемый хаотическими мыслями. Наконец он глубоко со свистом втянул воздух — решение было принято. Да… Это лучшее, это единственное решение. Как бы велики ни были возможности человека, бывают ситуации, когда ему не обойтись без помощи специалиста.

Тяжело, будто собираясь с силами, консул прошел через холл в гостиную, сел к секретеру в нише, вынул ручку и написал:

ПРОФЕССОРУ ЭЖЕНУ ГАЛЕВИ, 219б БУЛЬВАР КАПУЦИНОВ, ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ.

БРОСАЙТЕ ВСЕ И НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙТЕ. ДЕЛО НЕ ТЕРПИТ ОТЛАГАТЕЛЬСТВ. ХАРРИНГТОН БРЭНД

Он позвонил в колокольчик и, когда Гарсиа вошел, протянул ему листок.

— Поезжайте в город и немедленно отправьте телеграмму.

— Слушаюсь, сеньор.

Брэнд остался сидеть в нише. Звук отъезжающего автомобиля несколько успокоил его. Но неосмотрительно поднятый взгляд проник сквозь оконное стекло, и вновь вспыхнувший в сердце огонь чуть не задушил его.

На краю освещенного газона стоял садовник, голый до пояса, с широко расставленными ногами и с блестящем на солнце золотистым торсом он легко размахивал косой. Брэнд смотрел, чуть дыша, словно зачарованный чудесным ритмом, с которым каждый взмах косы врезался в его плоть. Вспотевшие от ненависти пальцы сжали ручку, переломив ее. Но он этого не заметил. Захваченный вихрем вожделения, с расширенными зрачками и шумом в ушах он смотрел, как чистое сверкающее лезвие взметалось снова и снова, как ятаган, идеальными дугами на фоне далеких синих гор.

Глава 14

Четыре часа спустя в Casa Breza доставили телеграмму из Парижа.

БУДУ ЗАВТРА 17:30. ДО МОЕГО ПРИЕЗДА СОХРАНЯЙТЕ СПОКОЙСТВИЕ. ПРЕДАННЫЙ ВАМ ГАЛЕВИ.

Профессор сдержал слово. На следующий день, когда на станции Сан Хорхе резко затормозил дневной поезд, низенький, по-пуритански аккуратный человек с бледным лицом, пронизывающим взглядом  маленьких, глубоко сидящих на узком лице глаз, эспаньолкой на небольшом подбородке, одетый в черный дорожный плащ и примятую темную шляпу, проворно выскочил из вагона и обхватил застывшие пальцы Харрингтона Брэнда своими мягкими ладошками.

— Мой бедный друг!

Этим обращением доктор словно желал сказать консулу, чью угрюмую раздражительность он распознал с первого же взгляда: «Я здесь. Больше беспокоиться не о чем».

Погода испортилась, они отъехали от станции под моросящим дождем, пелена которого растушевала очертания гавани и совсем заслонила серое неподвижное море.

— Я получил ваше письмо, — заметил Галеви, глядя прямо перед собой. — Что, положение ухудшилось?

— Сильно ухудшилось! — тихо и сосредоточенно отозвался Брэнд. Властно стиснув его колено, Галеви не дал ему договорить.

— Не сейчас, мой друг. У нас будетдостаточно времени. Расслабьтесь. Я буду в вашем распоряжении столько, сколько понадобится.

В этом вынужденном молчании они подкатили к вилле, отряхнув с низко свисающих тонких веток мимозы хрустальные подвески капель. Сквозь испарения призрачно виднелись утесы, облака укрывали горы. Воздух жил, наполненный звуками невидимых струй, по капле просачивающихся в сырую, но еще не насытившуюся землю; сквозь туман доносился с моря заунывный плач рыбачьего рожка — то усиливаясь до тоскливого воя, то вовсе затухая, подобно канувшей в бездну звезде.

А в доме шли последние приготовления: в столовой, гостиной и в большой гостевой спальне пылал огонь, насыщая воздух теплом и ароматом душистого кедра. Магдалина энергично орудовала на кухне, Гарсия стремительно сновал вверх и вниз по лестнице.

Обед на две персоны, поданный в восемь часов, был близок к совершенству, что побудило профессора — который, вопреки своему чопорному виду, явно не чурался стоящих на столе деликатесов — похвалить консула за хорошую повариху и пожурить за то, что не отдает должное её искусству. Поедая лангуста по-испански, под затененными свечами, он то и дело исподтишка устремлял на хозяина изучающий взгляд. Вполне понимая глубину страданий Брэнда, он решил не торопиться, невозмутимо следуя своему методу отсроченного наблюдения, оставаясь при этом, как всегда, хозяином положения.

Эжен Галеви, сын брестского^[10] шипчандлера, приехал в Париж лет двадцать назад неотесанным пареньком, чтобы изучать медицину. Несколько раз потерпев неудачу на экзаменах, он получил диплом об общем университетском образовании.

В то время Шарко^[11] был в зените славы, и в толпе, привлеченной этим блеском, был и молодой доктор Галеви. Он посещал лекции великого человека, не вылезал из его клиники в Сальпетриер и, когда его пару раз выбрали — случайным образом — ассистировать при знаменитых массовых демонстрациях истерии, Галеви решил, что должен специализироваться в психиатрии.

Помимо некоторой смекалки провинциала, позволяющей ему подхватывать выражения и манеры своего кумира, Галеви не обладал никакой квалификацией для подобной работы. Скромное наследство, полученное от отца, позволило ему отправиться в Вену, где он учился у Юнга, прослушал курс в Гейдельберге и провел восемнадцать месяцев в большом сумасшедшем доме в Мекленбурге. Вернувшись в Париж, он был принят на основе этого опыта в штат института неврастении — небольшой клиники, расположенной в Пасси. Кроме того он начал читать научно-популярные лекции в академии психогигиены. Постепенно он обзавелся небольшой клиентурой, состоящей из обычных неврастеничек, пациентов с пограничными состояниями и ипохондриков. Манеры его, как и следовало ожидать, улучшились, глаз стал острее, руки более ловкими; а обрядившись в сюртук с высоким черным воротником, этот убежденный холостяк приобрел вид духовного лица. Прирожденный махинатор он день ото дня расцветал на льющихся ему в уши страхах и жалобных признаниях. Он научился быть жестоким, одним только словом выпытывать тайны и изрекать парадоксальные пророчества с важностью оракула, нисколько не соответствующей его тщедушной фигуре.

Однажды, во время краткого летнего отпуска в Нокке, его приезд дошел до сведения Харрингтона Брэнда, занимавшего тогда официальный пост в этом бельгийском курортном городке. Консул, страдавший от периодической депрессии, по наитию — самому счастливому в его жизни, как он впоследствии утверждал — принял судьбоносное решение проконсультироваться с парижским психиатром. Эти две посредственности, несмотря на разницу темпераментов, сразу почувствовали друг в друге родственную душу. Много раз потом обращался Брэнд к этому новому врачу, в уверенности, что только он может ему помочь. Во время долгих сеансов на бульваре Капуцинов крепла дружба между респектабельным выбитым из колеи чиновником и маленьким фальшивым священником, который методично выслушивал секреты консула, неуклонно усиливая свою над ним власть.

Покончив с обедом, мужчины перешли в гостиную и расположились по обе стороны мраморного камина. Мерцающие языки огня окрасили красными сполохами слабо освещенную хрустальной газовой люстрой большую строгую комнату; блики, подобно призрачному войску, проносились по иллюзорным гобеленам, причудливым тумбочкам, извилистым столам с витиеватой позолотой. Видя, что его друг больше не может сдерживаться, Галеви значительно, едва ли не повелительно, кивнул головой, словно разрешая  говорить. Утопая в кресле и подперев опущенную, как у аббата-исповедника голову тонкой рукой, слегка прикрывшей глаза, он приготовился слушать.

Плотно сжатые губы консула моментально разомкнулись, и он разразился беспощадными, полными и исчерпывающими показаниями. Профессор, казалось, не смотрел на него, но сквозь неплотно сомкнутые пальцы не упускал ни одной эмоции своего визави, и хотя его лицо оставалось профессионально бесстрастным, глубоко посаженные глаза были остры, как скальпель. Но когда в заключение Брэнд, порывшись в кармане своей бархатной, обшитой галуном, домашней куртки, протянул ему мятый листок, блеск в глазах профессора был немедленно приглушен. Пока охваченный волнением консул вытирал пот со лба, Галеви, не торопясь, надел пенсне в золотой оправе и методично дважды прочитал сей «документ». Затем, вытянув губы так, что обнажились бледные десны, он покивал головой и, наконец, с важностью произнес:

— Мой добрый друг, не стану отрицать, что эта связь внушает мне серьезные опасения. Не будь я так привязан к вам, я мог бы не придавать ей большого значения. Если бы я не так высоко ценил ваш ум, возможно, я и утаил бы от вас некоторые из её прискорбных последствий. Но вы, мой друг, человек высших способностей, вы не только отец, но еще и искушенный гражданин мира. Вам известно, что грязь можно обнаружить даже в самых неожиданных местах. Нежнейшие цветы подпитываются навозом, под поверхностью чистейшего лесного озера с белоснежными лилиями, скрывается пласт нечистот.

Консул содрогнулся, но Галеви не позволил себя перебить.

— Целомудрие, друг мой… У нас, психиатров, это нелепое слово вызывает улыбку… Сентиментальный символ устаревшей веры. Разве не обнаруживаем мы ежедневно новые запущенные раны, свежие свидетельства человеческой подлости? Разве все мы не слуги наших тел, жертвы ужасов и омерзения своих страстей? Да хоть бы первые непроизвольные действия младенца — с какой чувственной жестокостью вцепляется он в материнскую грудь! — Профессор бесстрастно пожал плечами. — Что же касается возраста, к которому сейчас приближается ваш сын, вот там, действительно, мы столкнемся с более темными силами, со странными навязчивыми идеями и тайными желаниями… Очень жаль, что именно в этот период возникла его безрассудная связь со взрослым юношей, да еще испанцем.

Консул застонал и так сжал кулаки, что ногти впились в ладони.

— Вы полагаете, что Николас был серьезно травмирован?

— Боюсь, что травма действительно имела место, — сдержанно ответил Галеви. — Насколько она серьезна, мне предстоит выяснить.

— Выяснить?

— Разумеется. К моему великому сожалению, я вынужден подвергнуть вашего сына психоанализу.

Охваченный внезапным смятением, консул отшатнулся.

— Но послушайте, — запинаясь возразил он, — он же совсем еще ребенок, и он так расстроен, так уязвим…

Галеви холодно посмотрел на него.

— Вы сомневаетесь в моем профессионализме?

— Нет, нет, друг мой… Но… Только если вы считаете это необходимым.

— Крайне необходимым! — уязвлено бросил профессор. — Только зондированием подсознания мы сможем выяснить, что произошло в течение тех опасных ночных часов.

— Подождите, Галеви, — консул схватился за голову.

— Бросьте, друг мой, — сказал Галеви с покровительственной жестокостью. — Мы-то ведь уже не дети.

— Нет. — Брэнд подавленно опустил глаза. — И тем не менее… Вам известно состояние моего здоровья… И то, что я пережил крах моего брака… Постоянное напряжение, связанное с моим служебным положением… Длительные творческие усилия, направленные на мой литературный труд… И над всем этим — всеподавляющая любовь к моему сыну…

— Уверяю вас, я проявлю максимум сострадания, — сухо прервал его Галеви. — У меня есть опыт.

— Я доверяю вам, друг мой, — с трудом вымолвил Брэнд, страдание которого  грозило перерасти в исступление. — Наглая, бессовестная дерзость этого парня — вот что меня бесит.

— Вы не уволили его? — быстро спросил Галеви.

Консул, зажмурившись, помотал головой.

— Хорошо, — одобрительно вымолвил профессор. — Мы, конечно, подвергнем его крайне тщательному допросу. Кроме того, мне необходимо допросить ваших слуг. Вы не возражаете?

— Нет. Это чудесная пара. Но тот, другой… Хосе…

Произнеся ненавистное имя, консул окончательно потерял контроль над собой. С вылезающими из орбит глазами, он подался вперед,  яростно стукнул кулаком по ручке кресла и закричал:

— Он должен быть наказан!

Наклонив голову, профессор вонзил в него прощупывающий взгляд. Потом откинулся в кресле и соединил кончики пальцев; странная улыбка заиграла в складках его желтых щек — улыбка того, кому известны позорные тайны людей, избранного свидетеля их притворных личин, хранителя душ.

— Несомненно, друг мой… Вы правильно сделали, что вызвали меня.

Глава 15

К утру дождь прекратился, к небу вернулась его обычная безмятежность, а обновленная земля нежилась в лучах яркого солнца. Николасу, задумчиво глядящему на сад из окна спальни — которое он, набравшись храбрости, слегка приоткрыл — сладкий аромат воздуха, очищенного алхимией утренней зари, предвещал изменения к лучшему. Возможно, сегодня его выпустят из унылого заточения в своей комнате. Теперь, когда здесь профессор Галеви — накануне он с затаенным интересом прислушивался к звукам, сопровождавшим приезд гостя, — настроение отца смягчится. В обществе парижского доктора консул всегда был в прекрасном расположении духа.

Между тем, равнодушно съев свой обычный завтрак, одетый в рубашку и брюки, он сосредоточенно ждал сигнала Хосе из-за сарая с инструментом — быстрого взмаха руки по направлению к верхнему окну. Целых два дня вынужденной разлуки это было единственным средством общения между ними. Этот энергичный обнадеживающий жест, наполненный смыслом и симпатией, оказывал целительное воздействие на сердце мальчика. Он знал, что Хосе его не забыл. Этого было достаточно. Что бы с ним ни случилось — приступы болезни, исполнение ужасных угроз Гарсиа, даже гнев отца — ничто не имеет значения, если Хосе остается его верным, его любящим другом.

Было уже почти десять часов. Хосе, разравнивая граблями размытую дождем подъездную дорогу, начал медленно перемещаться в сторону сарая, за которым его не могли увидеть из окон нижнего этажа. Сердце Николаса забилось в радостном ожидании, но тут в коридоре раздались шаги, и почти сразу же дверь распахнулась, впуская отца и профессора Галеви. Мальчик настороженно развернулся, вспыхнувший на его лице румянец придавал ему виноватый вид.

— Доброе утро, дитя мое, — приветливо кивнул Галеви.

— Доброе утро, сэр, — ответил Николас. — Доброе утро, папа.

Последовало молчание, показавшееся мальчику зловещим. Его взгляд метался от отца к доктору и обратно.

Консул кашлянул и сдавленно заговорил:

— Николас, раз уж нам выпало счастье принимать у себя профессора Галеви, я попросил его осмотреть тебя, чтобы я мог быть спокоен по поводу состояния твоего здоровья. — Он бросил взгляд на Галеви. — Как я понимаю, мне лучше оставить вас вдвоем.

— Не беспокойтесь, дружище, мы отлично поладим, — быстро ответил профессор, и, дождавшись, когда за консулом закрылась дверь, тем же игривым тоном обратился к Николасу: — Кое о чем мы даже папе не хотим рассказывать. А теперь, мой мальчик, ложись на кровать, и мы сможем поговорить без помех.

Николас недоуменно смотрел на профессора. Привычный к врачебному ритуалу, производимому над его хрупким телом — профессору действительно случалось его осматривать — мальчик на этот раз был неприятно удивлен странной манерой доктора. Когда он послушно улегся, то сразу понял, что осмотр, манипуляции со стетоскопом, все эти постукивания и прощупывания, сопровождаемые успокаивающим бормотанием и выверенными жестами, были всего лишь умело поставленным спектаклем, призванным развеять подозрения. Его опасения подтвердились, когда Галеви наконец встал и, закрыв обе ставни, воскликнул:

— Солнечный свет очень утомляет глаза. Вот! Так гораздо приятнее, правда?

В наступившем полумраке он вернулся, сел в изголовье кровати и слегка прикоснулся ко лбу мальчика.

— Мы с тобой давно друг друга знаем, Николас, — весело сказал он. — Не сомневаюсь, что ты видишь во мне скорее друга, чем врача. Ты ведь меня совсем не боишься?

Почувствовав, что от него ждут ответа, Николас, глядя в потолок, буркнул:

— Нет.

— Хорошо, — более сдержанно ответил профессор. — Я хочу, чтобы ты чувствовал себя со мной свободно, так, будто разговариваешь с другим мальчиком… Впрочем, — желтые зубы профессора над седой эспаньолкой обнажились в заговорщицкой улыбке, — ты уже большой мальчик… Это полностью меняет твои взгляды… Твои мысли о жизни. Именно о них я и хотел бы узнать… Ты можешь, не стесняясь, рассказать мне всё, даже самое ужасное. Вот о чём ты, например, думаешь сейчас?

— Не знаю, — ответил Николас, помолчав.

— Ну-ка, дружище! — мягко подбодрил его профессор. — Природа не терпит пустоты. Не верю, что в твоей умной головке ничего нет… Хи-хи! Да это же ящик Пандоры, из которого мы с тобой собираемся извлечь много чудесного. Представь, что ты поднимаешь крышку этого ящика. Что ты видишь сейчас, что чувствуешь?

— Я чувствую ваши пальцы у себя на лбу. Они как вата, — с неловкостью ответил Николас. — Еще я вижу полосы света на потолке. Это от щелей в ставнях.

— Отлично, — похвалил его профессор. — Продолжай.

— Что?

— Всё что хочешь… Изложи мне ход твоих мыслей… После ставень…

— Ну, я не знаю, — с сомнением произнес Николас. — Они как бы создают у меня впечатление, что я в тюрьме. Тут так темно и везде эти полосы, так и хочется выйти отсюда.

— А если бы ты вышел, что бы ты сделал?

— Пошел бы на рыбалку, — не задумываясь, ответил Николас.

— На рыбалку? — повторил «психиатр» тоном человека, которого ничем не удивить.

— Да, именно это я бы и сделал. Я бы сел в этот славный дребезжащий автобус и поехал бы в горы. — Под поглаживающими пальцами по тонкому запрокинутому лицу мальчика расплылась мечтательная улыбка. — Потом я спустился бы в зеленую долину и сидел бы на солнышке у мельницы, глядя на примулы, дикие ирисы и пробковые дубы. Я бы закинул удочку, и целый день ловил бы в запруде рыбу. И может быть, мне попалась бы еще большая форель.

— Ты, конечно, пошел бы один? — тихо спросил профессор.

— Конечно, нет! — улыбка стала шире, мальчик заговорил без малейшего смущения. — Со мной пошел бы Хосе. Это он меня научил.

— Научил чему? — выдохнул Галеви.

— Рыбачить, естественно. Он прекрасный рыбак. И лучший игрок в пелоту в Сан-Хорхе. Но он этим не хвастается. И он так тяжело, ужасно тяжело работает в саду…

— Ты от Хосе в восторге? — с безмерной учтивостью предположил профессор.

— Да, да, конечно… — воскликнул мальчик. — Хосе мой друг.

В недолгом молчании ярко вспыхнули пылинки в полосах света. Пальцы «ясновидца» всё так же размеренно двигались, а журчащий голос продолжил:

— Когда твой отец был в отъезде, ты поехал с Хосе на речку. А что вы делали после рыбалки?

— Я отдыхал.

— С Хосе?

— Ну да, Хосе лежал рядом на траве. Там было так хорошо, так тепло на солнце.

— Ещё бы, — с тайной гримасой произнес этот духовник от дьявола. — Я понимаю. Меня это не шокирует, дитя мое. Ты не должен пугаться, что рассказал мне об этом.

— А почему я должен пугаться? — удивился Николас. — Я ничего плохого не сделал. Я рассказываю вам всё, как было.

Профессор закусил губу и раздраженно воскликнул:

— Нет ничего плохого в том, чтобы нарушить запрет отца?!

— Я не собирался нарушать, это всё из-за Гарсиа.

— К этому мы еще вернемся, — сказал Галеви. — А сейчас… Ты признался, что ты от Хосе в восторге.

— Это то, что я чувствую, — серьезно ответил Николас.

— Тебя никто и не обвиняет, дитя мое. — К профессору вернулся его успокаивающий тон, он снова почувствовал себя на знакомой и безопасной почве. — Я знаю, тебе нравится, когда Хосе рядом, когда он прикасается к тебе. Например, сейчас тебе  было бы приятнее, если бы это он был здесь и гладил твои волосы…

— Да, намного приятнее… — воскликнул Николас и покраснел от своей невольной грубости.

Профессор, довольный этим проявлением стыда, не обиделся. Повседневная работа давно приучила его равнодушно принимать гораздо худшие оскорбления, даже самую гнусную брань, которую могло обрушить на него извращенное сознание. Единственное, чего он хотел, — воспользоваться этим детским смущением в собственных целях.

— Ты хочешь, чтобы он был с тобой рядом… Прикасался к тебе… — он доверительно улыбнулся. — Поэтому ты и пошел к нему домой?

Николас неловко пошевелился, будто желая увидеть лицо своего «следователя». Большая темная комната, решетка пляшущих над ним золотистых лучей, мягкий непрерывный массаж висков — всё это давило на него, повергая в апатию, в которой полное согласие с непонятными вопросами казалось единственно верным и легким.

— Хосе мне правда очень нравится…

— В смысле, ты его любишь, — мягко намекнул профессор.

— Ну да, я люблю его, — румянец Николаса усилился. — Но домой к нему я пошел из-за Гарсиа.

Галеви хохотнул. Он хорошо знал силу этого краткого проявления насмешки — оно, как неожиданный укол кинжала, протыкало покров притворства, который всё его сочувствие не смогло проткнуть.

— Гарсиа… Вечно Гарсиа! — презрительно бросил он. — Не верю ни единому слову!

— Неважно, верите вы или нет, — гордо ответил Николас, — потому, что это правда.

И снова разговор прервался, причем, неожиданно для профессора, почувствовавшего, как под его непроницаемую кожу медленно заползает волна враждебности. Этот наивный и столь непредвиденный отпор оказался крайне невыносимым для человека с его опытом. Он не верил Николасу. В его вселенной, в мире, где он двигался и дышал, нормальности не было места. Жизнь представляла собой душные джунгли, где невидимые силы корчились и извивались в мерзкой черной грязи. Что ж, он уже имел дело с нашкодившими детьми, и ему, в конце концов, удавалось расколоть их броню. У него был с десяток трюков, один хитрее другого, чтобы завлечь упрямца в ловушку.

Выдержка вернулась к нему, подкупающе улыбаясь Николасу, он для усиления своего священнодействия завладел его рукой.

— Дитя мое… Я огорчен твоим непониманием, я вовсе не мыслил в терминах правды и лжи. Зачем тебе обороняться? Я на твоей стороне. То, что называют злом, не более чем инстинкт, наследие миллиона лет первобытного существования. Может быть, тебя смущают эти громкие слова, так это нам совсем ни к чему. Ты должен понять, что ангелов больше не существует, и твой поступок человеку простителен. Опасность заключается в его сокрытии. Как только ты мне в нем признаешься, он превратится в ничто, и мы вместе сможем над этим посмеяться.

— Над чем посмеяться? — спросил Николас сквозь зубы.

— Например, над этим, — произнес Галеви, показывая мальчику исписанный листок.

Николас весь напрягся, словно ожидая удара, затем тело его обмякло, и он отвел затуманившийся взгляд.

— Ничего страшного в этом нет, — быстро сказал Галеви, успокаивая его. — Но почему ты не был откровенен, когда писал это? Ты наверняка говорил Хосе гораздо более красивые слова, когда вы были одни… Например, у него дома… Вы были вместе всю ночь…

— Мы ничего не говорили, — глухо сказал Николас, отвернувшись.

— Мое дорогое дитя, — прошептал этот прелат сатаны, приблизив щеку к подушке мальчика. — Вы же были там только вдвоем… В темноте…

Николаса пробрал озноб, он смутно ощущал, как из тени на него неудержимо надвигается непонятное, но чудовищное зло, внушая страх и отвращение. В какое темное царство позора и омерзения его ведут? Ему хотелось вскочить с кровати, выбежать из комнаты, скрыться. Но овладевшая им слабость не пускала, заставляя его уступить и вызывая желание просить о пощаде. А впрочем, какая разница? Что мешает ему согласиться, вкусить от отравленного плода, предложенного ему этим человеком? Но тут он услышал властный приказ, исходящий из самой глубины его существа. Непроизвольно сжав кулаки, он с усилием вырвался из чужих рук и непокорно сел на кровати. Он был очень бледен, сердце дико колотилось. Но он храбро смотрел профессору в лицо, будто защищал свою жизнь.

— Я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Но я не собираюсь этого говорить. Я сказал вам, что пошел с Хосе только потому, что Гарсиа напугал меня. Можете спросить Магдалину, если хотите. Она вам расскажет. Я уже просил папу поговорить с ней.

Профессор прикрыл разочарование холодной улыбкой. Он встал, будто принимая долгожданный вызов.

— Очень хорошо. Спросим Магдалину.

Сидя очень прямо и часть дыша, Николас увидел, как профессор дважды дернул за шнурок с кисточкой, из отдаленных закоулков дома слабо донесся звонок. Через пару минут напряженной тишины на служебной лестнице послышались тяжелые неторопливые шаги поварихи.

Стук в дверь. Она вошла.

— Магдалина, — сказал профессор, — предполагается, что во время недавнего отсутствия вашего хозяина в доме имели место некоторые нарушения. Во-первых, остался ли Гарсиа в Барселоне в субботу ночью?

Неподвижно стоя в дверях, женщина исподлобья взглянула на профессора. Руки, слегка припорошенные мукой, были отведены в стороны от черного платья.

— Нет, — сказала она. — Гарсиа всё время был здесь.

Николаса пронзило током. Он рванулся вперед. В изумлении, с трудом произнося слова дрожащими губами, он умоляюще воскликнул:

— Магдалина…

— Тише, пожалуйста! — Галеви снова повернулся к поварихе. — Во-вторых, устроил ли Гарсия в воскресенье ночью пьяную оргию?

— Нет, сеньор… — Её неподвижное лицо словно было вырублено из дерева. — Гарсиа не пьет.

— Значит, он не бил вас, и не напугал Николаса?

Она мотнула головой.

— Гарсиа хороший человек. Это все знают. Он никогда в жизни меня не бил.

— Ох, Магдалина… — душераздирающе крикнул Николас. — Как ты можешь? Ты же знаешь, что он тебя ударил. В буфетной. Ты так плакала! Это было ужасно. И у него был нож… — Он умолк, охваченный тошнотворным страхом.

— Достаточно, Магдалина, — сказал Галеви. — Спасибо, что уделили нам время.

Какое-то мгновение повариха не двигалась, будто не веря, что её отпустили. Во время допроса её бычьи глаза были тупо устремлены на профессора, но теперь, на мгновение, метнулись в сторону Николаса. Она не утратила самообладания — опущенные углы губ не шевельнулись — но вдруг, с неожиданной резкостью, развернулась и вышла.

Потрясенный этим предательством, Николас с плачем рухнул на подушку, слезы градом катились по его лицу.

— Хосе… — прерывающимся голосом прошептал он. — Где ты, Хосе?… Что они хотят с нами сделать?

Профессор Галеви с неопределимым выражением сделал шаг вперед и остановился. Поглаживая бородку, со склоненной набок узкой головой, он напоминал воинственного хорька. Нет, решил он, больше ни слова. Немного одиночества, еще несколько слез, и последнее сопротивление рухнет. Тихонько убедившись, что ставни по-прежнему плотно закрыты, под звуки приглушенных рыданий он на цыпочках вышел из комнаты.

Глава 16

В это утро Харрингтон Брэнд лишь ненадолго заскочил в консульство, в состоянии растущего напряжения пробыл там около часа, и, нервно дрожа, поспешил домой, чтобы пообедать с гостем. Теперь, по завершению тягостной трапезы, за которой профессор доложил об осмотре, мужчины сидели в столовой, куда им подали кофе.

— Значит, у вас не осталось сомнений? — прервал затянувшееся молчание консул, задумчиво помешивая кофе. 

— Ни малейших! — Профессор с довольным видом отхлебнул из своей чашки. — Перекладывание комплекса вины на другого вполне типично… И то, как его сломило противостояние Магдалины.

Бледный лоб Брэнда свело судорогой.

— Надеюсь, испытание было не слишком суровым для моего мальчика.

— Друг мой, что значат несколько детских слезинок, кратковременное страдание, когда на карту поставлено главное!

— Он больше не страдает? — Брэнд опять попытался найти облегчение беспокойству, пронизавшему его до мозга костей.

-  Скорее всего, он крепко спит … Обычная реакция на успешный катарсис … Но вам в любом случае не стоит к нему заходить. Одиночество, возможность поразмышлять — это основная составляющая моего лечения. Повторяю, эти аномальные тенденции, которые как видно уже глубоко проросли, нужно искоренить любой ценой.

Консул скомкал под столом салфетку в тугой шар. Не глядя на Галеви, он сказал:

— А Хосе?

Профессор, вздрогнув, опустил чашку.

— Утром я тщательно его допросил. Ловок мерзавец! — Поколебавшись, он добавил: — Я знаю, как вы к нему относитесь, друг мой, но что мы можем сделать? Вы не можете подать на него в суд, не причинив огромного вреда Николасу и себе. Одна только огласка… Нет, это немыслимо.

— Нужно что-то делать. — Брэнд угрожающе выплевывал слова, втянув голову в плечи.

— Наберитесь терпения. Дайте парню волю, и он сам себя погубит. Когда я перед обедом говорил с Гарсиа, тот — совершенно случайно — упомянул, что в последнее время из его комнаты пропадали небольшие суммы денег. Гарсиа не слишком распространялся — он для этого слишком сдержан, но я был достаточно проницателен, чтобы понять, что он подозревает в воровстве Хосе.

— Что? — глухо спросил консул, погруженный в горькие раздумья. Постепенно смысл слов Галеви дошел до него. Он резко выпрямился, ввалившиеся глаза заблестели. — У Гарсиа украли деньги?.. Этим надо заняться безотлагательно!

И не дожидаясь ответа Галеви, он позвонил в маленький серебряный колокольчик, стоящий перед ним на столе. Последовала продолжительная пауза. Затем, застегивая на ходу белую куртку и поспешно дожевывая пищу, появился дворецкий.

— Простите, сеньор, — сказал он, — я думал, вы закончили. Мы с Магдалиной…

— Да, Гарсиа, понимаю, — перебил его консул. — Я сожалею, что помешал вам обедать. Но до моего сведения только что дошло дело чрезвычайной важности.  Верно ли, что у вас недавно пропали некоторые суммы денег?

— Пропали, сеньор? — Гарсиа позволил себе вольность слегка пожать плечами. — Из запертого ящика деньги сами собой не пропадают.

— Ах, вот как? Значит, их украли?

— Без всякого сомнения, сеньор. Замок был умело вскрыт.

Консул порывисто вздохнул, не веря такой удаче:

— И вы так спокойно об этом говорите.

Гарсиа снова пожал плечами с несколько презрительным выражением.

— Там было немного, сеньор. В общей сложности было украдено тридцать-сорок песо. Моя жизненная философия не позволяет считать это бедой. Более того, мне приходилось жить в больших домах, таких, как дом Аостаса, где я вынужден был общаться с нечестными коллегами. Но все же… — он помолчал, непроницаемые на бесстрастной маске глаза смотрели на консула, не мигая, — Но все же, сеньор, я не спокоен.

— Почему?

— Я опасаюсь, сеньор, — ответил Гарсиа, намеренно не сводя с консула туманный взгляд, — что были украдены более ценные вещи.

У Брэнда отвисла челюсть. Галеви с большим интересом подался вперед.

— Да, — продолжал дворецкий, учтиво взглянув на профессора. — Я не хотел говорить, не мое это дело. И причинять кому-то неприятности я тоже не люблю. Но раз уж вы сами об этом заговорили, я спрошу вас, сеньор… На месте ли те ценности, которые вы храните в маленькой шкатулке на туалетном столике?

Консул облизнул губы. Его голос странно изменился:

— Вы имеете в виду мои запонки?..

— И еще ваши маленькие плоские часы с бриллиантами, булавки для галстука с сапфирами, кольцо с печаткой — все самое ценное, — серьезно перечислил Гарсиа. — Я вижу их, когда обслуживаю вас. Никогда не встречал красивее…

Это было правдой. Из личных средств консул щедро подпитывал  свое увлечение изысканными ювелирными украшениями. Надетые к парадному костюму на официальных мероприятиях, они выгодно подчеркивали его классические черты и внушительную фигуру, придавая ему вид важной особы.

Консул решительно встал.

— Идите за мной, оба.

Он повел их наверх в свою спальню. Круглая марокканская кожаная шкатулка стояла в центре туалетного столика в окружении желтоватых щеток слоновой кости и тяжелых хрустальных флаконов с лавровишневым лосьоном и одеколоном. Без колебаний консул откинул крышку. Шкатулка была пуста.

— О, Боже! — У него перехватило дыхание. Крайне редко консул позволял себе это восклицание, но сейчас он был потрясен таким неземным чувством, которое иначе было не выразить.

— Довольно опрометчиво с вашей стороны было не запереть ее, — пробормотал за его спиной Галеви.

Брэнд обернулся, лицо его пылало.

— Я доверяю своим людям. Никогда еще в моей жизни… Все мои драгоценности! Подлинные… Дорогие сердцу… Бесценные… Их ничем не заменить… Гарсиа, мой верный Гарсиа, кто это сделал?

Губы дворецкого искривились, он не ответил, но его взгляд, слегка сместившись за спину консула, прошел сквозь распахнутое окно и остановился на саде.

— Да! — воскликнул Брэнд, экзальтированно повысив голос. — Оставайтесь здесь, Гарсиа. Вы пойдете со мной, Галеви? Ваша поддержка была бы очень кстати.

Выйдя из дома, консул в сопровождении друга зашагал по усыпанной гравием дорожке к сараю. Хосе там не было. Убедившись в этом, Брэнд уже готов был направиться к кустарнику, когда его воспаленный взгляд привлекла куртка садовника, бесформенно свисающая с ржавого гвоздя за дверью. С губ консула сорвался сдавленный крик. Он всегда очень гордился своей порядочностью. Но сейчас, подстегиваемый злостью и обидой, он без колебаний шагнул к двери и стал обшаривать карманы куртки, небрежно бросая на земляной пол ненужные предметы, попадающие под руку — клубок шпагата, несколько рыболовных крючков, воткнутых в пробку, сухую горбушку, завернутую в газету, кусок воска и старую костяную ложку. Много карманов было в этой чиненой и полинявшей от дождя одежде, да еще и двойная подкладка, в которой привычному к сельским обычаям парню легко было спрятать и принести домой пойманного зайца или кролика. Казалось, что обыск не принесет результатов, когда с хриплым победным кличем консул извлек из самой глубины пару тяжелых сверкающих желтых запонок.

— Это мои! — заикаясь, сказал он. — Никаких сомнений — мои! Вы видите? — от волнения он схватил Галеви за руку. — Это всего лишь позолота… Единственная подделка среди моих вещей. Все остальное он сбыл с рук, а эти… потому что они не обладают настоящей ценностью, эти остались у него.

Узкая голова профессора понимающе склонилась:

— Разве я не говорил вам… Но, друг мой… Ради вашего здоровья, сохраняйте спокойствие.

— Я отказываюсь сохранять спокойствие! — трагически вскричал Брэнд. — Он причинил мне зло, мне и моей семье, — и вот он, наконец, в моих руках! Хосе! Немедленно сюда!

Он собирался крикнуть еще раз, но снаружи раздался топот и в сарай, запыхавшись, вбежал Хосе, срывая на ходу парусиновую кепку.

— Вы меня звали, сеньор?

— Да, звал! — глухо проговорил Брэнд. Ненависть душила его. Дрожащей рукой он протянул позолоченные запонки: — Где ты это взял?

Хосе посмотрел на желтые диски, связанные короткими цепочками, потом поднял темные глаза, растеряно переводя взгляд с Галеви на консула.

— Не понимаю вас, сеньор. Я никогда их раньше не видел.

— Тогда объясни, как они очутились в твоей куртке.

— Этого не может быть, сеньор. — Растерянный взгляд Хосе метнулся к грязному пончо за дверью, будто опасаясь, что оно тоже стало жертвой сверхъестественного злого умысла. — Их там никогда не было.

— Они были там, — резко возразил консул, и кровь бросилась ему в голову. — Я только что нашел их в твоем кармане.

— Нет, сеньор, — в отличие от уверенных обертонов Брэнда эти слова прозвучали смущенно и с запинкой.

— Профессор Галеви может это подтвердить.

В сарае повисло напряженное молчание. Побледневший Хосе не мог отвести завороженного взгляда от позолоченных запонок.

— Кто-то их подложил, — вымолвил он наконец.

 С поджатых губ профессора сорвался и был мгновенно подавлен ироничный смешок.

— Классический ответ, — тихо сказал он консулу.

Но консул не услышал. В его ушах всё громче звучала победная песнь. Он снова ощутил огонь в груди и заговорил медленно, смакуя каждое слово:

— Я вызываю полицию. А ты пока пройдешь с нами в дом. И не пытайся бежать.

Хосе сильно побледнел, его глазах выражали обиду и боль, губы дрожали. Тем не менее, он гордо произнес:

— Мне незачем убегать, сеньор. Полицейский мой друг. Он знает, что я не вор.

Они направились к дому: впереди консул, за ним Хосе, замыкал процессию Галеви. Хосе был заперт в столовой, а консул лично позвонил в полицейский участок Сан Хорхе. Ждать пришлось недолго. Не прошло и получаса, как прибыл молодой стройный сержант полиции в темно-зеленой униформе с блестящей черной фуражкой. Гарсиа проводил его к консулу, на которого военная выправка полицейского произвела благоприятное впечатление.

— Сожалею, что побеспокоил вас, сержант, — начал консул, сразу переходя к сути дела, — но, оказывается, у меня в штате есть вор.

Кратко — самообладание уже возвратилось к нему — консул изложил компрометирующие факты. Услышав имя Хосе, полицейский вмиг утратил вид спокойной бдительности. Когда консул закончил, сержант в нерешительности изучал носки своих ботинок.

— Плохо дело, — вымолвил он. — Вы уверены, что тут нет никакой ошибки? Я знаю этого Хосе Сантеро. Может, он и бывает иногда… несдержан, но… украсть?..

Консул выпрямился, приняв обычный официальный вид.

— Вы позволяете личным чувствам влиять на свои служебные обязанности?

— Нет, нет, сеньор, — поспешно ответил сержант. — Давайте сначала с ним поговорим.

Они вошли в столовую, где, стоя, застыв в страдальческом недоумении, их ждал Хосе.

Глава 17

Для Николаса будто солнце выглянуло из-за туч, когда ему разрешили одеться и спуститься в столовую позавтракать вместе с отцом и профессором Галеви. Это было избавлением от полного одиночества, от холодного, впивающегося в грудь края подноса, с которого он ел, не ощущая вкуса, напряженно прислушиваясь, не донесутся ли снизу новые, таящие опасность звуки. Он чувствовал, что отец и профессор что-то от него скрывают,  тем не менее, напряжение последних дней несколько спало, что было довольно неожиданно, и их общество не было ему неприятно. Профессор, откусывая намазанный маслом гренок, не умолкая, говорил с Николасом, сохраняя на лице уклончивую улыбку, словно вчерашнего допроса никогда и не было. Отец несколько раз незаметно выглядывал из-за листов «Эха Парижа», и в его по-прежнему отстраненном взгляде сквозил намек на примирение. Когда, покончив с завтраком и напряженно выпрямившись на стуле, Николас ожидал его приказаний, консул с деланной строгостью сказал:

— Тебе, наверное, хочется пойти в сад… Ты давно не гулял. — И, повернувшись к Галеви, он так же подчеркнуто сдержанно произнес: — Сегодня я не пойду в офис раньше полудня. Не посмотрите ли заключительную часть моей рукописи, если, конечно, это не слишком утомительно.

— С удовольствием, друг мой! — ответил Галеви, деликатно промокая губы салфеткой.

Они встали. Николас весь дрожал — эти сеансы наверху не прошли для него бесследно, ноги едва держали его. Но он взял себя в руки, спокойно направился к входной двери, и в следующую минуту был уже на крыльце.

До чего же хорошо было снова очутиться на улице, ощутить себя свободным после заточения — раздув ноздри, он вдохнул свежий аромат бриза. Разумеется, ни в коем случае нельзя сразу бежать к Хосе! Медленно, стараясь быть как можно незаметнее, он брел вдоль травянистого бордюра, останавливаясь через каждые несколько шагов и нюхая цветы. Один из розовых круглых камешков, окаймлявших дорожку, откатился в сторону — он аккуратно положил его на место. Он наблюдал, как улитка с выставленными рожками тащит куда-то бочонок своего замка, оставляя за собой серебристый след. Краем глаза он увидел, как из дома появился профессор Галеви, неся в руках клетчатый плед и пакет с драгоценной рукописью о Мальбранше. Когда психолог удобно устроился в шезлонге возле беседки, Николас бочком направился в сторону конюшни, куда его уже некоторое время манил стук топора.

Но там его ждало разочарование — это Гарсиа, закатав рукава, орудовал мачете, и Николас встревожено поспешил вокруг каретного сарая к новому рокарию. Рокарий выглядел прекрасно, нежно-зеленые листья папоротника уже покрыли камни с прожилками слюды. Но Хосе и там не было. Ускоренным шагом Николас прошел за олеандрами, пересек заросли мирта, свернул к пустому сараю и катальпе и, наконец, замкнув круг, опечаленно вернулся к беседке.

Уютно укутавшись, с трудом удерживая тяжелую стопку листов, скрепленных полосками металла, профессор, казалось, был так погружен в чтение, что неловко было его беспокоить. Но, поколебавшись, Николас всё же решился подойти. Галеви посмотрел на него поверх пенсне.

— Извините, сэр… Вы не видели большую лейку?

— Нет, — добродушно ответил профессор. — А ты?

— И я не видел. Но петунии нужно срочно полить.

— Что ты говоришь?.. Ну так найди ее.

— Я не знаю, где стоит лейка… А если бы и знал, она слишком тяжела для меня.

— Тогда выбрось это из головы.

— А как же петунии? Кто-нибудь должен о них позаботиться.

— Думаю, с ними ничего не случится.

Николас молча смотрел на профессора, чей взор снова был устремлен на бесценную рукопись. Не поднимая головы, тот произнес:

— Дитя мое, предлагаю тебе продолжить прогулку. Мы побеседуем вечером. А пока прошу меня не беспокоить.

Мальчик, понурившись, отошел. Со двора по-прежнему доносились удары топора, и он решил, что сможет незаметно подойти к заднему крыльцу. Вопреки необъяснимому поведению Магдалины накануне, казавшемуся теперь таким далеким и нереальным, он всё-таки считал её своим другом.

А вот и она на крыльце перед открытой кухонной дверью, ощипывает лежащую у нее на коленях курицу.  В темноте кухни блестят на полках медные кастрюли, в очаге потрескивают ветки розмарина. Мальчик остановился и, засунув руки в карманы, смотрел на Магдалину сквозь окутавшую ее метель. По резким, злым движениям поварихи он понял, что та не в духе, но все-таки спросил тихо и умоляюще:

— Магдалина… Где Хосе?

Она гневно мотнула головой и с силой перевернула бедную птицу на спину, открыв ее синюю натянутую грудь.

— Уходи. Я ничего не знаю. Я не хочу ничего знать. Я день и ночь работаю… Тружусь как рабыня. — Неожиданно голос ее зазвенел и чуть не сорвался: — Ты слышишь меня? Уходи!

Николас ушел. Он пробрался сквозь живую изгородь из увядшей мимозы, шагая прямо по ковру из облетевших цветов, и вышел к утесу. Там, усевшись на каменную ограду, он грустно уставился на пустой залив. Ничего страшного, сказал он себе… Всё в порядке… Хосе скоро вернется, его, наверное, послали куда-нибудь с поручением.

Дымок сигареты заставил его обернуться и, вздрогнув, он едва не свалился. Гарсия, в сандалиях на веревочной подошве, бесшумно подошел со стороны конюшни с дымящимся окурком в желтых пальцах и встал рядом с Николасом, любуясь видом.

— Море, — изрек он. — Такое величественное. Лежит, как огромный зверь, и лижет свои лапы.

Превозмогая непроизвольную дрожь, мальчик сидел на камне, съежившись.

Дворецкий лучился необъяснимым счастьем, явно не скрывая непривычно приподнятого настроения. Он глубоко затянулся сигаретой, и зрачки его узких глаз сверкнули от удовольствия.

— Полезно побыть одному… Без этих заурядных смешных людей… Наедине с вечностью. Я знаю море. Я прошел все океаны. Я дрейфовал в раскаленном Саргассовом море. Водоросли… водоросли… зеленые водоросли под пеной на поверхности цепляются, как щупальца осьминога. — Отбросив окурок, он вынул из заднего кармана пачку бумаги и холщовый кисет, дернул острыми зубами за шнурок и стал одной рукой сворачивать новую сигарету.

— Я думал, вы были солдатом, — дрожащим голосом сказал Николас.

— Да кем я только не был! И матросом тоже. Не по своей воле. Два года в море! Не веришь? — Он вытащил руку из расстегнутой рубашки и, резко повернувшись, обнажил спину — гладкая кожа была сплошь исполосована белесыми шрамами. — Видишь, как меня секли? Секли, пока кровь рекой не полилась. А за что, спрашивается? Но им так и не удалось меня сломить. Никогда. Мне принесли хлеб и воду, а я сидел в камере, как король на троне.

— В камере? — Николас ахнул. Он был напуган, как птенец, но и очарован не меньше. — Вы были в тюрьме?

Гарсиа вдруг застыл, тяжело уставившись на Николаса. Огонек спички опалил ему пальцы, но он этого даже не почувствовал.

— Не лезь в мои дела, — пригрозил он; прикурил и громко захохотал. — Тюрьма… Неплохо было бы в тюрьме, как считаешь?

— Нет… — пролепетал Николас.

— Нет? — засмеялся Гарсиа. — Наконец-то ты правду говоришь! Знаешь испанскую тюрьму, где по стенам течет, а по тебе ночью бегают тараканы большие, как крысы? Где от одной только вонючей темноты сердце останавливается? А эта высокая стена, на которой стоят люди с винтовками, кажется, отделяет тебя даже от неба. Смотри, не попадайся, маленький господин. Будь умный, как я, и оставайся снаружи.

— Да, я буду! — пылко согласился Николас. — Кому захочется попасть в такое место?

— Ого! — еще сильнее развеселился Гарсиа. — Ну, ты даешь сегодня, маленький господин. Ясно,  никому не хочется. Но иногда тебя вынуждают. Приходит полиция, защелкивает на человеке наручники и забирает. — И помолчав, он мягко прибавил: — Вот, как вчера.

— Вчера? — озадаченно повторил Николас.

— А ты не знаешь? — Гарсиа больше не смеялся, он устремил на мальчика ироничный, бесчеловечный взгляд, его зрачки сузились в точку, почти исчезли, а крапчатые радужки плавали в зеленоватом свете, как водоросли в грязномпруду, мерцая неприкрытой злобой. — Хосе вчера забрали в казармы… Он украл у твоего отца.

Николас отшатнулся, будто его ударили, потерял равновесие и свалился с ограды.

— Нет, нет! — прошептал он, силясь встать на колени.

— Это правда, — провозгласил Гарсиа зловещим шепотом, повергшим мальчика в ужас. — Он в тюрьме. Получит лет пять, не меньше. Твой Хосе вор! — Он повысил голос и с силой ударил себя кулаком в грудь, как в барабан. — Не будь глупцом, не стой у Гарсиа на пути! Он тебя уничтожит. Человек — среди себе подобных. Король — на троне. Имеющий уши да услышит!

Некоторое время он стоял, откинув голову, резко выделяясь на фоне опалового неба, потом, не говоря ни слова и лишь взглянув на Николаса со скрытой угрозой, повернулся и пошел прочь.

Николас стоял, будто окаменев, с сильно бьющимся сердцем, потерянный и всеми брошенный. Ему стала понятна снисходительность отца, исключительная покладистость профессора, возвышенное настроение Гарсиа — картина утра была завершена. Хосе в тюрьме… Вор… Нет, нет, никогда, — думал он с душераздирающей болью — никогда его не заставят в это поверить. Пусть он мал и ничем не может помочь, но его не сломить! Они не заставят его утратить веру в друга.

От этих мыслей его отвлекли голоса, он повернулся и заглянул за ограду. По аллее в сторону виллы шли двое. Старые, в черной одежде и запыленных сапогах они ковыляли медленно, будто пара ободранных ворон. Тот, что повыше, с линялым черным зонтиком, был одет в черную сутану, и Николас вскрикнул от удивления, сообразив, что это священник. Теперь он разглядел, что вторым стариком был Педро. Не раздумывая, он бросился бежать, обогнул сад, стараясь не быть замеченным, и продрался сквозь кусты как раз вовремя, чтобы встретить гостей на подъездной дорожке.

— Педро, — сказал он, переводя дух, — как ваши дела? Как Хосе? Что вы здесь делаете?

Старик печально махнул рукой.

— Мы идем к твоему почтенному отцу.

— Зачем, Педро? Скажите же мне, где Хосе?

Священник шел медленно, слегка прихрамывая, и опирался на старый зонтик. Бросив взгляд в его сторону, Педро поспешил ответить:

— Мне не следует разговаривать с тобой, Нико. Это может только ухудшить наше положение.  Дела плохи.  Но я молюсь Богу, чтобы стало лучше. — Снова взглянув вперед, он торопливо прошептал: — Держи, малыш. Не говори ничего!

Он сунул в горячую ладошку клочок бумаги и в следующую минуту уже был рядом со своим спутником, приближаясь к двери.

Николас метнулся в кусты. Прячась, с бьющимся сердцем, он развернул записку.

«Дорогой Нико!

Надеюсь, ты получил это. Меня заперли в казармах. Представляешь? Не могу сказать, что я в восторге от этого места. Приходится из кожи вон лезть, чтобы дали потренироваться. Но ничего! Скоро я выйду отсюда, и мы вместе посмеемся над теми, кто так жестоко ошибся. Если сможешь, полей, пожалуйста, новые посадки. И держись подальше от Гарсиа. Не унывай, амиго! Мы с тобой еще порыбачим. Записку лучше уничтожить.

Твой друг,

Хосе»

Николас трижды перечитал письмо; слезы навернулись у него на глаза, он положил записку в рот, тщательно перетер ее зубами и с усилием мужественно проглотил. Потом, пытаясь сквозь кусты разглядеть, можно ли выйти незамеченным, он с горечью увидел, что Педро и священник не допущены в дом. Гарсиа счел уместным оставить их стоять у двери, а теперь и консул с мрачной миной вышел на крыльцо говорить с ними.

Преодолев страх, Николас опустился на четвереньки и, не обращая внимания на раздираемые в кровь коленки,  подполз поближе, чтобы слышать их разговор.

— Сожалеем, что побеспокоили вас, сеньор, — сказал Педро с таким смирением, что Николас чуть не заплакал. — Мы знаем, что вы заняты делами первостепенной важности…

— Я действительно очень занят, — отрезал консул.

— Об этом я и говорю, сеньор. Тем не менее, мы решились потревожить вас по очень важному для нас делу. Сам я бедный и невежественный человек, один я бы не решился прийти. Но отец Лимаза был так добр, что пообещал, что вы со мной поговорите.

— Прошу вас, покороче.

Николас не мог этого вынести. Раздвинув кусты, он увидел возвышавшегося над ним отца, будто прибавившего в росте, и Педро с бледными увядшими щеками, нервно сжимающего руки в умоляющем жесте.

— Речь идет о Хосе, моем внуке. Вам известно, что он попал в беду.

Консул нетерпеливо переступил с ноги на ногу, нервно вздернув мясистый подбородок.

— Разумеется, мне это известно. Но от меня ничего не зависит. Почему бы вам не обратиться в полицию?

— Полиция не слушает бедняков, сеньор. Вот если бы вы с высоты вашего положения замолвили словечко…

— Я не имею ни возможности, ни желания вмешиваться в ход правосудия. Ваш внук должен понести наказание за совершенный им поступок.

— Сеньор… Его поступок… — пролепетал Педро, — этого-то мы и не можем понять…

— Хосе хороший парень, сеньор, — наконец-то заговорил отец Лимаза спокойным умиротворяющим тоном. — Могу вас в этом заверить — ведь я знаю его с рождения.

Взволнованный этими словами, Николас, вытянув шею, смог увидеть часть склонившейся в поклоне фигуры заступника Хосе. Сердце его упало. Старый священник в порыжевшей сутане с пятнами от еды спереди, с нелепым зонтиком, в растрескавшихся грубых сапогах с засохшими на них комьями грязи имел вид очень неубедительного адвоката. Его простое лицо, желтое и морщинистое, портил багровый нарост в углу губ, из-за чего он говорил половиной рта, что делало его речь довольно неразборчивой.

— Я крестил его, сеньор… Дал ему первое причастие… Руководил конфирмацией…

Эти избитые слова, произнесенные таким чучелом, повергли консула в ярость.

— Крайне трогательно, — саркастически фыркнул он. — Вы отлично подготовили его к преступной жизни.

— Все мы грешны, — сказал священник, ничуть не обидевшись и не сводя мягкого взгляда с лица консула. — Но я и в мыслях не могу допустить, что Хосе вор.

— Значит, мои драгоценности растаяли в воздухе?

— Ничего невозможного в этом нет. И более странные вещи случались под небесами.

— Как же небеса допустили, что запонки оказались в его кармане?

— Да, сеньор, это прискорбный факт. Но Хосе уверяет, что не клал их туда.

Харрингтон Брэнд презрительно усмехнулся.

— Ему трудно будет убедить в этом судью.

— Несомненно, сеньор. Но не мы его судьи. — Он помолчал, словно бесхитростно предлагал располагать им и его скромным опытом. — Я не верю, что Хосе виновен.  Но, даже если это так… Если он совершил этот ужасный, глупый проступок, разве не будет высшим милосердием простить его?

— Вы меня за дурака держите? — жестко ответил Брэнд, проникаясь мстительным чувством к этому старому идиоту. — Он украл у меня чрезвычайно ценные вещи. Некоторые из них — перстень с сапфиром… часы, полученные мною от посла Швеции, да только эти два предмета — уже невосполнимая утрата. И я должен, ни слова не говоря, позволить себя ограбить?

— Несомненно, сеньор, утрата ваша может быть велика. Но не выше ли цена человеческой души? Говорю вам, я знаю Хосе! Если его отправят в тюрьму — его, так любящего свободу и простор — даже не знаю, к чему это может привести… в его состоянии…

— Меня это не касается.

— А есть еще и другие слабые и беззащитные существа, — не испугавшись, мягко настаивал священник, как будто уговаривал упрямого ребенка, — о которых тоже надо подумать, они, в чьей невиновности никто не сомневается, будут ввергнуты в печаль и нужду, если вы не смягчитесь. Вы ведь знаете, что на содержании Хосе находятся его сестры и мой друг Педро…

— Ну, так вашему другу Педро придется теперь работать самому, — грубо оборвал его консул. — Если целью его прихода было и дальше оставаться бездельником, то, скажу я вам, она не оправдалась.

Последовало молчание. Педро, залившись краской и склонив голову, пробормотал своему попутчику:

— Все бесполезно. Пойдем отсюда.

Отец Лимаза нахмурился. Собрав остаток душевных сил, он выпрямился.

— В последний раз прошу вас, сеньор, проявить великодушие. Не скупитесь на милосердие к нам так же, как вы ожидаете его свыше. Гордость обманчива. Разве не все мы во власти Господа? Во имя Всевышнего, снимите ваше обвинение с Хосе. Если вы этого не сделаете, боюсь, оно приведет к несчастью.

— Я отказываюсь, — резко ответил консул.

Наступила мертвая тишина, прерванная глубоким вздохом старого священника. Николас, скрытый кустарником, не в силах больше был это видеть. Прижав к глазам стиснутые кулаки, он осел на сырую землю, борясь с рыданиями. Ослепнув и почти лишившись чувств, как птица в силке, он услышал, как громко захлопнулась дверь за вернувшимся в дом отцом. Затем медленно, тяжело, словно отмеривая печаль и неутолимую боль, раздался хруст шагов по гравию, и два старика отправились восвояси.

Глава 18

Через три дня профессор Галеви отбыл в Париж. Исполненный благодарности консул пожелал хоть отчасти избавить друга от дорожных неудобств и настоял, чтобы Гарсиа довез его до Барселоны. Прощаясь в холле под доносящийся снаружи рокот мотора, Брэнд в порыве чувств тискал психологу руку.

— Дорогой Галеви! Как мне благодарить вас за неоценимую помощь? — он еще сильнее сжал пальцы. — Вы были моей поддержкой… Моей опорой.

Профессор сдержанно улыбнулся. В утреннем свете его худощавая фигура в черном плаще казалась еще тщедушнее, а серое лицо с острыми чертами и синими подглазьями придавало ему вид голодного грызуна.

— Я ученый и не гонюсь за благодарностями. — Он говорил обдуманно, поигрывая черной цепью, стягивавшей его плащ. — Но как ваш друг я рад, что добился таких исключительных результатов. Во время двух последних сеансов с вашим сыном я наблюдал заметное снижение одержимости. Теперь, когда мы избавились от этого парня, всё основание комплекса должно разрушиться и исчезнуть. — Он бросил на собеседника многозначительный взгляд. — В то же время я просил бы не забывать и о вашем собственном здоровье.

— Моем здоровье? — удивленно переспросил Брэнд.

— Вы позволили себе перевозбудиться из-за этого дела… Из-за этого молодого испанца… Ваша реакция чересчур сильна, ваши нервы на пределе.

— Ну, что вы, друг мой! — консул рассмеялся чуть громче, чем нужно. — Вы слишком обо мне заботитесь. Я прекрасно себя чувствую!

— Не сомневаюсь. Ревность действует возбуждающе. Но эта страсть может дорого обойтись. Не дайте ей одержать над вами верх. Неумеренность вам противопоказана, — сухо сказал Галеви, направляясь к выходу. — Ах да… Мы ведь скоро встретимся в Париже, — и с загадочной кисловатой усмешкой, обнажившей бледные десны, он добавил: — Да, да, как только выйдет в свет ваша книга.

Машина отъехала, оставив Брэнда стоять на крыльце. Его настроению соответствовало бы более сердечное расставание, но непредсказуемый Галеви мог, когда хотел, погасить все чувства своим стерильным и бесстрастным отчуждением. Впрочем, эта жесткость была его достоинством. По крайней мере, так в этот момент показалось консулу. Он собирался перед уходом в офис подняться к Николасу, но теперь, стиснув губы, решил не предпринимать шагов к примирению. Это мальчику следует первым побежать к нему навстречу с распростертыми объятиями и умоляющим взглядом. Расправив плечи, консул взял шляпу и трость и зашагал в город.

Утро было славным — солнце еще не начало припекать, и он, испытывая острую потребность в движении и чувствуя прилив сил, ускорил шаги. Казалось, по его жилам течет пьянящий дистиллят, пронизывая тело и поднимаясь к мозгу теплыми темными волнами. Под этой видимой серьезностью и степенностью действовал фермент посильней вина. Наслаждаясь осуществленной мечтой, консул предвидел и уже чувствовал приближение горьковато-сладкого на вкус опьянения собственной ненавистью.

В консульстве он прошел прямо в свой кабинет. Не успел он сесть за стол, как в дверь постучали, и в комнату вошел Фернандо — старший клерк.

— Мистер Деккер ушел в порт Алихо, сэр, по делам, связанным с грузом «Восточной звезды». Он очень хотел поговорить с вами, сэр.

— Он просил что-нибудь передать?

— Нет, сэр. Он сказал, что вернется к пяти часам. Он подчеркнул, что это очень важно.

— Важно?

— Да, сэр… Мистер Деккер был крайне обеспокоен.

— Хорошо, — оборвал его консул. — Он сможет поговорить со мной, когда вернется.

— И еще, сэр… — молодой испанец нерешительно опустил большие кофейного цвета глаза. — В девять часов звонили из суда. Принято решение судить Хосе Сантеро в Барселоне. Его повезут туда в среду дневным поездом.

Консула будто током пронзило — это была сама лучшая, самая желанная новость! Всё это время он боялся, что дело будет передано в городской полицейский суд, где местные настроения легко могут склонить судью в пользу заключенного. Но Верховный суд в Барселоне — совсем другое дело! Судебные решения там строги и справедливы, а приговоры значительно более суровы. С трудом сохраняя на лице официальное выражение, слегка дрожащим голосом Брэнд ответил:

— Благодарю вас, Фернандо. Вы свободны.

Когда клерк, поклонившись, вышел, хладнокровие покинуло консула; порывисто поднявшись, он зашагал по длинной циновке, устилавшей пол узкой комнаты. Пылающая в его груди темная радость не давала ему оставаться в неподвижности. Мысль о приближающемся отмщении росла и ширилась, пока не заполнила его целиком. Сцепив за спиной руки, наклонив голову и глядя в пол, он ходил взад-вперёд, как зверь в клетке. Конечно же, он должен присутствовать в суде, чтобы заявить о своих претензиях — картина судебного заседания живо предстала перед его взором. Более того, он поедет в Барселону в одном поезде с заключенным, будет сидеть в одном с ним купе, воочию наблюдая страдания того, его стыд…

Дел у консула было не много — в лотке с документами на подпись ждало несколько счетов на товары, подлежащие обложению таможенной пошлиной, и его квартальный отчет о торговой деятельности порта — но даже с этой малостью ему нелегко было справиться. Нетерпение все сильней будоражило его кровь. Он подписал несколько сертификатов, быстро принял двух моряков, дожидавшихся его, чтобы выправить документы, и рано ушел на обед в кафе El Chantaco.

Не в его привычке было плотно наедаться в полдень — иногда хватало одной чашечки кофе — но сегодня он был на редкость голоден. Расположившись в углу у окна, он заказал бифштекс, омлет с острым стручковым перцем и немного козьего сыра; затем, вопреки своему обыкновению не прикасаться в течение дня к алкоголю, он выпил один за другим три бокала манзанилы. За сдвинутыми столами компания рыболовных шкиперов с портовым лоцманом пила пиво, закусывая сардинами и оливками. Их почтительное приветствие еще более усилило в нем ощущение личной власти и мужской физической силы. В задней части бара кто-то наигрывал на гармонике медленную каталонскую канцону, и слова, пронизанные навязчивой грустной мелодией, проникая и растворяясь в его собственном настроении, возбуждали и манили.

Он закурил сигару и полистал засаленные страницы висевшей рядом со столиком «Вос де Мадрид» и попытался читать. Но ничего не вышло. Он встал, бросил на стол купюру и вышел из кафе. Бесцельно брел он вдоль безлюдных, опаленных послеполуденным солнцем, причалов, наблюдая за игрой бликов на редких штабелях бочек, источающих горячий запах масла и смолы. В его ушах снова и снова звучала фраза, которую однажды вечером бросил Галеви, осуждающе пожав плечами:

«Друг мой… Такой мужчина как вы, в полном расцвете сил… Вы меня удивляете!»

Совершенно неожиданно, будто что-то его подтолкнуло, он опустил поля шляпы и свернул в незнакомую улицу, пустынную в этот час, но все же зловещую, и пройдя через патио, нырнул в сводчатый коридор…

Время близилось к пяти, когда он вернулся в консульство и с загадочным выражением на жестком бледном лице прошел прямо к себе. Краем глаза он заметил, что Элвин уже в приемной. Помощник поджидал босса, заметно волнуясь. Он то и дело поправлял галстук и наклонялся, пытаясь вытряхнуть из брючных манжет пыль, набившуюся туда в трюме «Восточной звезды».

Брэнд тяжело опустился во вращающееся кресло и, достав платок, вытер пот со лба. Несколько минут он смотрел прямо перед собой, не выпуская из руки квадрат батиста. Физическое истощение принесло ему некоторую передышку, тем не менее, он злился на себя за бессмысленную авантюру и был необъяснимо подавлен. Наконец он встряхнулся и, расправив плечи, резко позвонил. Тут же возник Элвин. Консул, почти одеревенев в кресле, с интересом воззрился на своего помощника.

— Итак, — произнес Брэнд. — В чем дело?

Манера шефа усилила волнение молодого Деккера.

— Прошу прощения, сэр. Я, правда, не хотел вас беспокоить. Но дело в том, что я получил письмо из агентства.

— Какое еще агентство?

— Агентство по найму прислуги, — ответил Элвин. — Уверяю вас, сэр, я сделал все, что мог… Я обратился в лучшее агентство в Мадриде. Я так хотел вам угодить, но у меня нет опыта в таких делах…

— Не будете ли вы так любезны объяснить, наконец, о чем вы толкуете?

Элвин облизнул пересохшие губы.

— Ваш дворецкий, сэр… Гарсиа… Которого я для вас нанял. У него были лучшие рекомендации, а теперь глава агентства пишет мне конфиденциально, что велика вероятность, что они фальшивые. Еще он пишет, что власти ищут одного человека… по имени Родериго Эспантаго… В агентстве думают, что это может быть Гарсиа. Он разыскивается за разбойное ограбление и за дезертирство из армии. Он сбежал из приюта для душевнобольных преступников, где находился под наблюдением…

Сохранив на лице безликую властную маску, Брэнд испытал внезапный шок. Он ожидал, что ему доложат о мелких формальных нестыковках, которые обычно ставили в тупик скрупулезный ум Элвина. Но такое… Это было нечто невероятное, невообразимое.

— Покажите мне письмо, — прервал Брэнд затянувшуюся паузу.

Дважды прочитав поданный Деккером листок, он некоторое время был погружен в тяжкие размышления, затем медленно поднял глаза на помощника:

— Здесь нет ничего определенного. Они не приводят никаких доказательств.

— Да, сэр, — серьезно согласился Элвин. — Но всё это крайне подозрительно. Я рассказал Кэрол, и она очень расстроилась… Она просила немедленно пойти к вам. Не кажется ли вам, что при данных обстоятельствах, вы должны принять некоторые меры?

Бледные губы Харрингтона Брэнда скривились.

— Вы… с вашей уважаемой супругой… собираетесь учить меня, как поступить?

— Что вы, сэр! — вспыхнул Элвин. — Но этот… этот тип, похоже, очень опасен. А поскольку он ваш дворецкий…

Консула снова ощутил укол. Он холодно ответил:

— Гарсиа работает у меня уже несколько месяцев. Я имел возможность достаточно хорошо его изучить. Скажу прямо — никогда у меня не было слуги лучше и вернее, чем он. Это письмо не внушает мне доверия. Наверняка, подобное было разослано всем клиентам агентства.

— Неужели вы не наведете справки, сэр? — воскликнул Элвин, преодолев застенчивость. — Я чувствую свою ответственность.

— Можете быть уверены, что я сделаю именно то, что нужно. — Щека консула насмешливо дернулась. — Только бы избавить вас от бремени тревоги. — Аккуратно сложив письмо, он положил его в жилетный карман. — Разумеется, вы никому ничего об этом письме не скажете. Любое нарушение конфиденциальности я буду рассматривать самым серьезным образом.

— Да, сэр, — глухо ответил Элвин, бросив на начальника странный взгляд. — Можете на меня положиться.

— Будем надеяться, — страдальчески произнес Брэнд. Он встал, надел шляпу и подошел к двери, постоял, о чем-то раздумывая, затем вышел, и его тяжелые шаги глухо простучали по деревянной лестнице.

Глава 19

Ранее в тот же день Николас, охваченный тоской, лежал одетым в своей комнате. Разлука с Хосе была невыносима. Неужели он ничего не может сделать, чтобы положить ей конец?

Он знал, что профессор Галеви уехал, избавив его, наконец, от расспросов, которые, хоть мальчик и не понимал их цели, всегда окрашивали его щеки стыдливым румянцем. Гарсиа тоже уехал — повез профессора в Барселону, а Магдалена, замкнутая и неприступная как никогда, не выходила из своей комнаты.

От этой мертвой тишины мальчика охватило оцепенение, но она же и понудила его к действию. Он вышел в сад, казавшийся пустым и безжизненным, и после минутных колебаний решительно двинулся по прибрежной дороге в город. Ему необходимо было пройтись, поразмяться, а кроме того, в глубине его души зрела некая цель.

Было невыносимо жарко, грязно-оранжевое солнце палило немилосердно, и путь, по которому он никогда раньше не ходил, показался бесконечным. Дойдя до Сан-Хорхе, почти выбившись из сил, он остановился в нерешительности. Пыльная пустая площадь лежала, подобно тяжело дышащей собаке дома казались слепыми из-за закрытых на день ставень, в узких улочках затаились тени.

Лишившийся храбрости, но не сломленный, Николас решительно продолжил путь — через площадь к казармам, в которых находилась тюрьма. Но, увы, здесь он снова застыл на месте, увидев неприступного вида здание, чьи низкие стены с амбразурами охраняли башни-близнецы с массивной аркой и ржавой опускной решеткой. От глухого фасада и мрачности доступного взору двора этой старой городской крепости веяло таким холодом, такую большую крылатую тень бросал на нее парящий в небе стервятник, что сердце мальчика упало. Его наивная мысль найти лазейку, через которую можно было бы поговорить с другом, угасла.

Некоторое время он бродил поодаль в надежде, что ему на помощь придет счастливый случай. Но ничего не происходило, совсем ничего — словно за этой решеткой и каменными стенами не было ничего живого. Охваченный внезапным приступом страха, Николас бросился бежать.

Его настороженность сменилась отчаянным ужасом, в его воображении башни за спиной тянули длинные руки, пытаясь его схватить. Убегая от страха, куда глаза глядят, он заблудился в лабиринте кривых улочек; мужчина в черной шляпе что-то крикнул ему вслед, и он чуть не упал, налетев на старуху-водоноску, лежащую на тротуаре рядом со своим глиняным кувшином.

Но, видимо, судьба всё же ему благоволила, потому что вскоре он оказался на знакомой узкой улице, ведущей к реке. Часы вдалеке пробили три раза, издалека донесся крик продавца лотерейных билетов, и всё это подействовало на Николаса успокаивающе — он приободрился, замедлил шаг и свернул на улицу Кориенте. Он легко нашел дом Хосе. Всё еще задыхаясь, он стоял на противоположной стороне улицы, беспомощно глядя на верхний этаж. Ему не хватало смелости подняться по винтовой лестнице, и он ждал какого-нибудь знака.

Прошло больше часа, солнце начало склоняться, и в воздухе повеяло прохладой, но никто из семьи Хосе так и не появился. Упавший духом Николас совсем уж было собрался уходить, как из ведущего к дому узкого прохода появился Педро. Мальчик на мгновение замер, затем, сухо сглотнув, бросился через дорогу.

— Педро! — закричал он. — Это я, Нико. Есть какие-нибудь новости?

Старик обернулся и печально посмотрел на Николаса.

— Есть новости, Нико. — Он медленно покачал головой. — Плохие новости. Хосе предстанет перед верховным судом в Барселоне. Боюсь, ему несдобровать.

— Педро!..

— Да уж, там любому пришлось бы плохо, — вздохнул старик. — А Хосе особенно.

— Как он? — голос мальчика дрогнул.

— Неважно. Ему невмоготу за решеткой. Он с малолетства жил на улице. А если его посадят надолго… — Педро горько вздохнул.

Оба мрачно помолчали.

— Скажите… Он хоть раз говорил обо мне? — с трудом произнес Николас.

— Да, — Педро кивнул. — Всякий раз, когда я с ним встречаюсь. Он передает привет. И еще он велел сказать тебе, что он как-нибудь из этого выпутается.

— Но как, Педро? — глухо прошептал мальчик.

Старик настороженно оглядел пустую улицу и, обратив к Николасу на удивление проницательный взгляд, тихо произнес:

— Мне не следует тебе это говорить, Нико. Но ты любишь Хосе так же, как мы, поэтому ты один из нас. Теперь слушай, мальчик мой: у Хосе есть только одна возможность вырваться из западни. Если он попадет в Барселону, он пропал, в этом никто из нас не сомневается. Пока он здесь, в тюрьме, тоже ничего нельзя сделать. Но по пути в Барселону, — старик понизил голос до шепота, — кое-что может произойти. Надежда невелика, но она есть. И если нам повезет, Хосе уйдет в горы, к старой мельнице, где вы с ним рыбачили. Там он может скрываться много недель, пока все не уляжется и не забудется.

Николас чуть не вскрикнул, его бледное лицо озарилось радостью. Старая мельница у ручья… Какое хорошее укрытие для Хосе… Он сможет встречаться с ним там, ходить к нему под каким-нибудь предлогом. О такой радужной перспективе он и думать не смел. Он застыл, глядя вверх в морщинистое лицо Педро, потом вдруг сильно сжал его руку.

— Да, да! — горячо воскликнул он. — Скажите ему… Скажите, что он обязан это сделать. — И ободренный, он повернулся и побежал, приоткрыв рот, будто сам себе улыбался, лелея какую-то тайную мысль.

Позабыв про усталость, Николас всю дорогу до дома бежал, и это было очень кстати, так как отец вернулся на виллу несколько раньше обычного, Гарсиа тоже уже был здесь. Мальчик боялся, что его спросят, где он пропадал, но консул явно был чем-то озабочен; они сели обедать вместе, и Николас облегченно вздохнул, чувствуя, что опасность миновала.

Всю прошедшую неделю отношения консула с сыном не выходили за рамки холодной корректности, и только его любовь к мальчику не позволяла прибегнуть к наказанию. Более того, бывали моменты, когда от накатившей тоски ему хотелось как прежде сжать сына в объятиях. Но гордость и постоянно подогреваемое им чувство нанесенной ему обиды удерживали его от такого проявления слабости. Он должен сначала заново утвердить свой родительский авторитет, которому был нанесен ущерб, а уж тогда их прежние отношения, столь дорогие ему — основанные на восхищении и уважении ребенка — могут быть восстановлены.

Сегодня, однако, по его мрачному настроению можно было понять, что его мысли заняты новой проблемой, и, не считая нескольких банальных замечаний, он с Николасом не разговаривал. Его внимание было странным образом сосредоточенно на Гарсиа; вопреки своему обычаю, консул несколько раз обращался к слуге, когда он пришел их обслужить.

— Вы проводили профессора Галеви?

— Да, сеньор.

— Поезд прибыл вовремя?

— Разве эти поезда когда-нибудь приходят вовремя, сеньор? — Дворецкий презрительно скривился и развязно подбоченился.

— Не думаю, — впервые заметив в манере слуги фамильярность, Брэнд порозовел. — Но он уехал благополучно?

— Разумеется, сеньор! Разве я когда-нибудь подводил сеньора? В одиннадцать часов.

Этот неординарный обмен репликами был Николасу не вполне понятен, но привел его в смущение, и он был рад, когда отец кивком позволил ему уйти в свою комнату, где, раздеваясь в блаженном одиночестве, он наслаждался новой надеждой, поселившейся в его сердце после разговора с Педро.

А внизу консул всё так же сидел за столом, и, как бы в нерешительности, вертел подрагивающими пальцами стакан с портвейном. Дворецкий дважды приоткрывал дверь буфетной посмотреть, можно ли убирать со стола, но Брэнд не двигался. Когда Гарсиа выглянул в третий раз, консул внезапно поднял голову.

— Гарсиа, — воскликнул он и умолк.

— Да, сеньор.

Ничего не выражающий, словно нечеловеческий, взгляд дворецкого под вопросительно приподнятыми бровями  заставил консула поежиться. В этих мутных глазах он впервые прочитал насмешку, замаскированную под подобострастие. Неужели Николас прав в своей столь часто выражаемой боязни? Не сознаваемые до сих пор подозрения захлестнули консула, смутив его и заставив нахмурить лоб.

— Гарсиа, — решительно повторил он, — я хочу с вами поговорить.

Тот утрированно низко поклонился. Брэнд скрипнул зубами.

— Когда вы вернулись домой?

— В пять часов, сеньор.

— Но ведь профессор Галеви уехал в одиннадцать, — Брэнд старался говорить сдержанно. — Учитывая, что дорога до дома занимает два часа, вы должны были вернуться в час дня.

Брови Гарсиа поднялись еще выше.

— Человек должен питаться, сеньор, — язвительно ответил он. — Мне необходимо было слегка подкрепиться.

— И на это у вас ушло четыре часа?

— Я не знал, что мне нужно торопиться и позволил себе продлить обед.

— А во время этого продленного обеда вы пили?

— Простите?

— Я внимательно наблюдал за вами в течение последнего часа. По-моему, вы пили.

Углы рта дворецкого резко опустились. Но очень быстро его убийственный вид сменился презрительной усмешкой, затуманенные глаза злобно сверкнули.

— Я живой человек, сеньор, и должен пользоваться случаем. Скажу вам честно, я привык к хорошему вину. Когда я служил у Аостаса в Мадриде, я пил превосходную марсалу.

Консул закусил губу.

— Вам очень нравится ссылаться на этих Аостасов. Когда вы у них служили?

Подавив резкость, Гарсиа безразлично ответил:

— Некоторое время тому назад.

— Когда? — жестко повторил консул.

Полуприкрытые глаза слуги резко изменились, зрачки затянулись непроницаемой пленкой, словно муть поднялась с их дна.

— Это записано в моих документах, — медленно сказал он. — Они все в полном порядке.

— Разумеется, — голос консула звучал необычно. После небольшой паузы он сказал: — И вы никогда не слышали о человеке по имени Родриго Эспантаго?

Тяжелые веки дворецкого дрогнули. И без того неподвижное лицо окаменело. Необычно низким голосом он ответил:

— Почему я должен его знать? Он кто?

— Преступник. Его разыскивает мадридская полиция.

В комнате наступила звенящая тишина. Лицо Гарсиа налилось кровью, на носу и щеках проступила сеточка фиолетовых сосудов. Внезапно из опухших губ полилась сбивчивая речь:

— Сеньор, в самом деле, вы меня обижаете! За кого вы меня принимаете, за что такие обвинения? Разве я виноват, что у меня есть враги? Нет, сеньор, тысячу раз нет! Мне всегда удавалось посрамить этих подлых тварей! — Он почти кричал. — Я плюю на них!

— Успокойтесь, Гарсиа, — воскликнул Брэнд, пытаясь скрыть под суровостью тревогу.

— Я привык, что меня преследуют, — кричал дворецкий, всё больше входя в раж. — Я человек заметный. Часто на улице слышу, как прохожие говорят «Какой необычный… Благородных кровей». Да чего там, я не заношусь! Но разве я виноват, что вызываю зависть? Однажды этому придет конец. Иначе жить станет невыносимо. Нельзя отдавать всё, ничего не получая взамен. Бессмысленная жертва, на которую я никогда не пойду…

— Довольно.

Брэнд обеспокоенно привстал из-за стола, и глаза дворецкого тут же погасли. Он конвульсивно дернулся. Тяжело дыша, он провел по губам тыльной стороной ладони, стирая выступившую пену. Мгновение спустя он искоса взглянул на консула. Он снова был спокоен, вел себя подобострастно и заискивающе, но в его голосе сквозила угроза.

— Похоже, кто-то меня оклеветал. Но я же всегда служил честно. Не так ли, сеньор?

— Конечно, — буркнул консул.

— Я рад, что вы довольны мною. В таком случае нетрудно будет забыть об этих глупых обвинениях. В вашем доме и без того хватает неприятностей.

Брэнд молча барабанил пальцами по столу. Он не был удовлетворен, напротив, его терзала обида, ему было не по себе, и тем не менее, он не испытывал желания развивать эту тему. Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал почти просительно:

— Вы можете поклясться, что в этих… этих предположениях нет ни слова правды?

— Ни единого слова, сеньор! Вы можете быть спокойны. Я получу из Мадрида дополнительные бумаги. Через несколько дней вы получите все требуемые подтверждения. — Гарсиа доверительно, но жутко улыбнулся, обнажив желтые от табака зубы. — А сейчас, сеньор, вы позволите мне убрать со стола?

— Да, — вяло проговорил Брэнд. — Я закончил.

Он вышел из комнаты и тяжело поднялся по лестнице; помедлив на лестничной площадке, вошел в свою спальню и остановился, глядя прямо перед собой, погруженный в тягостные раздумья.

Достаточно того, сказал он себе, что Гарсиа отверг обвинение. Он со своей стороны сделал всё, что мог: поставил вопрос перед дворецким ребром, допросил его и получил удовлетворительный ответ. Чего же боле?

Но в глубине его души затаилась жуткая уверенность, что Гарсиа именно тот человек, которого ищет полиция. Он вел себя довольно странно во время их разговора, неуравновешенно — вот подходящее слово, а его последняя улыбка была умиротворяющей и в то же время коварной, предательски выдавая лживость всех его заверений…

   У Брэнда голова шла кругом, он ощутил себя альпинистом, висящим над пропастью, когда ни взад, ни вперед! Все его силы теперь сконцентрировались, сфокусировались, как огненный луч, на преследовании Хосе. Любые шаги, которые он мог бы предпринять против Гарсиа, способны отдалить или даже провалить его главное дело. Нет, нет, дальнейшее расследование в отношении Гарсиа подождет до окончания судебного процесса Хосе! И, кроме того, дворецкий обещал через несколько дней представить доказательства, удостоверяющие его личность. Имеет смысл дать ему время это сделать. Если после этого что-либо будет не в порядке, можно будет принять меры по его немедленному увольнению.

Так Брэнд нахмурившись, убеждал себя, с болезненным упрямством закрывая глаза на то, что если подозрения в отношении Гарсиа справедливы, то Хосе вероятнее всего невиновен. Слеп и глух к голосу разума, он отгородился от всех внешних влияний — дело было улажено, окончательное решение было им принято, осталось дождаться исполнения.

Глава 20

Наступила душная среда, до краев заполненная переливчатым молочным светом. С матового стекла небес тихо струились невидимые волны мягкого тепла, которым не под силу было расшевелить даже тонкие листья мимозы. Длинные ветви тамарисков, окаймлявших дорожку, свисали безвольно, как языки страдающих от жажды зверей. Доносящиеся издалека звуки вибрировали, будто кто-то перебирал струны гигантской арфы. Гул далекого города долетал до Casa Breza неестественно отчетливым, хоть и странно приглушенным. И только треск цикад нарушал это безысходное затишье, ненасытное, нескончаемое.

Этот беспросветный день вполне соответствовал мрачному настроению консула. Уже две ночи прошло с момента, как он, приняв решение, не позволял себе оглядываться назад, и непрестанно думал лишь о неизбежном. Тем не менее, подавленность не отпускала его.

После завтрака, перед тем, как отправиться в офис, он отвел Николаса в оконную нишу и там, с какой-то тягостной аргументацией, объяснил ему, что он вынужден сделать. Его задачу облегчала покорность, с которой мальчик его слушал — консул опасался вспышки, скандала. И только в самом конце, когда он уже сходил с крыльца к машине, Николас наконец поднял голову.

— Папа, не надо ехать, — дрожащими губами тихо произнес он.

— Я должен, Николас.

Тут мальчик не выдержал и, рванувшись вперед, закричал:

— Папа, я прошу тебя не ехать! Это не обязательно. Пусть они отвезут Хосе без тебя!

Но Брэнд уже сидел в машине. Он предостерегающе поднял руку и, укоризненно покачав головой, уехал.

Всё утро в офисе он старательно гнал от себя мысли о предстоящей поездке. Нужно было побеседовать с несколькими потенциальными иммигрантами и  заверить их документы, после этого его внимания потребовали таможенные свидетельства; а когда с этим было покончено, он сел составлять письмо в парижское издательство «Restaud & Co», рекомендованное ему профессором Галеви, как наиболее способное оценить по достоинству его труд о Мальбранше. Но его перу недоставало привычной беглости, и сам он почему-то тоже был вялым и заторможенным. Лишь одна мысль о том, что его рукопись наконец-то завершена и лежит в его спальне упакованная и готовая к отправке, доставила ему мимолетную радость.

В час дня, не желая идти в людное кафе, он попросил, чтобы ему принесли в кабинет кофе и сандвич; а минут через двадцать отправился на вокзал. Крупные и теплые капли разбрызгивали пыль тротуара, оставляя круглые отметины, но, не обращая внимания на начавшийся дождь, консул шел медленно. Он так неистово ждал этого момента, этого торжества справедливости, что был зол на себя за вялость и апатию, не покидавшие его. Да, он снова провел бессонную ночь, проспав урывками в общей сложности не больше часа. Но одним этим нельзя было объяснить перемену в нем. Невероятно, но он все еще не отделался от воспоминания о своей неосмотрительности — слово было его собственным — в тот жаркий полдень два дня назад. И подозрения в адрес Гарсиа тоже не покидали его. Вопреки всем стараниям, сомнения грызли его, расшатывая безупречно честную позицию и вселяя невыносимую тоску.

Добравшись до вокзала, консул увидел, что Педро, Хосе и полицейский уже там, спрятавшись от дождя под навесом билетной кассы. Мрачно взглянув на них, он с удивлением отметил, как осунулся и побледнел Хосе, какой у него неопрятный вид, как тесно он прикован наручниками к полицейскому. Брэнд не видел Хосе неделю, но не ощутил новой вспышки ненависти, а лишь странное отталкивание, усилившееся, когда, купив билет, он направился к юноше. Он действовал, как автомат, подчиняющийся силам, которые сам же привел в движение, и теперь утратил над ними контроль.

Брэнд приблизился к их небольшой компании. Педро и Хосе старались не встречаться с ним взглядом, полицейский же энергично приветствовал его свободной рукой.

— Сыро сегодня, — помолчав, заметил Брэнд.

— Очень сыро, сеньор, — кратко, но почтительно ответил полицейский.

Наступило долгое молчание, во время которого глаза консула то и дело возвращались к сверкающим наручникам. Почему-то они его сильно раздражали. Он заметил рубец от стального браслета на запястье полицейского и неожиданно для себя раздраженным, но не утратившим надменности голосом, воскликнул:

— Эти штуки необходимы?

— Только до посадки в поезд, сеньор.

И снова воцарилось гнетущее молчание, нарушаемое стуком дождя по рифлёной крыше и доносящимися из-за стены голосами. Брэнд живо представил себе скопившуюся у окошка кассы толпу, свирепые взгляды и грубую брань, и с отвернулся, сохраняя достоинство. Педро вышел купить газету. Вернувшись, он вполголоса сказал Хосе что-то, касающееся погоды. Хосе не ответил. Консул беспокойно отодвинулся. Где же поезд? Ожидание становилось невыносимым.

Наконец воздух пронзил резкий свисток, застучали, заскрежетали колеса. Короткий состав, дернувшись, остановился, и Брэнд, опережая своих спутников, с облегчением направился в вагон. Пассажиров было не очень много — в основном деревенские жители, двое коммивояжеров и несколько старух с корзинами. Он собирался занять место напротив Хосе, но что-то его удержало. Вместо этого он уселся поодаль, в передней части вагона, лицом к заляпанному зеркалу с рекламой какой-то жидкости для чистки зубов. Таким образом, даже сидя спиной к группе, консул мог видеть мутное отражение того, что там происходило. Устраиваясь на ребристой деревянной скамье, он приготовился к обычной задержке, вызванной сменой паровоза.

В конце концов, все было готово, поезд дернулся и, набирая скорость, загрохотал по рельсам. Брэнду в зеркало было видно, как полицейский вынул из кармана ключ и отстегнул наручники. Хосе тихо поблагодарил его и стал растирать запястье, восстанавливая кровообращение. Сидя напротив него, Педро вслух читал газету, видимо, стараясь привлечь внимание остальных к новостям спорта. Но никто его не слушал. Охранник сидел прямо, сохраняя служебную выправку, а Хосе, отвернувшись к проходу, не сводил глаз с проносящегося за окном залитого дождем пейзажа.

Его неподвижный лишенный всякой радости задумчивый профиль, отмеченный печатью зрелости и серьезного собственного достоинства, начал мало-помалу угнетающе действовать на консула. Брэнду следовало бы порадоваться справедливому возмездию за причиненный ему вред. Но он не смог. Победа вдруг рассыпалась в прах, утратив всякий смысл. Незаметно наблюдая в зеркале за Хосе, консул ощутил внезапно накатившую слабость. Ему вдруг захотелось подойти к юноше, дружески с ним заговорить, пообещать снисхождение. Но как, скажите на милость, он мог сделать это сейчас? Какая всё-таки чепуха приходит в голову! Невероятным усилием консул отвел глаза от зеркала и, сняв шляпу, отер платком вспотевший лоб.

Жара в вагоне была невыносимой. Открытая прямо перед Брэндом дверь напоминала скорее жерло доменной печи — так горяч был врывающийся сквозь нее влажный воздух. Да к тому же он обнаружил, что сидит рядом с туалетом, состояние которого на этой линии всегда оставляло желать лучшего.

Пересесть он не мог или не хотел и сидел, глубоко погрузившись в себя в этом мерзком поезде, который с грохотом трясся по неровной колее. Мимо него по узкому проходу кто-нибудь то и дело проходил, направляясь в уборную. Мощный стук колес пулеметными очередями рвал его барабанные перепонки, отдаваясь эхом в голове. Уж не заболел ли он? Но нет, несмотря на все признаки лихорадки, он знал, что его недомогание не физическое. Недуг, если таковой имел место, поразил его дух, тревожное предчувствие, названия которому он не знал, навалилось ниоткуда и повисло на нем с роковой неотвратимостью.

Береговая линия, вдоль которой они ехали, стала ломаться, рассекаемая множеством бухточек, и железная дорога, резко повернув, обходила ее по подножию гор. Дымка зноя сгущалась здесь, деревья, виноградники и маленькие белые подворья мелькали перед взглядом консула неясными очертаниями, будто во сне. Скверно проложенная трасса даже не пыталась держаться на одном уровне — паровоз то несся вниз по головокружительному склону, то, постепенно теряя обороты и задыхаясь, медленно преодолевал подъем.

Консул заторможено посмотрел на часы. Еще не было трех. Они проехали от Сан-Хорхе не больше пятнадцати километров. Он застонал, поняв, как долго еще предстоит терпеть эту муку, и украдкой взглянул в зеркало. Да, там ничего не изменилось, они так же сидели и молчали. Продолжая исподлобья смотреть в зеленоватое пятнистое зеркало, консул увидел, что Хосе повернулся к охраннику и что-то сказал. Тот, помедлив, кивнул и отодвинулся, выпуская Хосе в проход.

Сердце консула гулко стукнуло. Он, конечно, видел, что Хосе попросил разрешения выйти в уборную, но внезапного осознания, что юноша вот-вот пройдет рядом с ним, былодостаточно, чтобы натянутые нервы Брэнда задрожали. Каждой клеточкой тела он ощущал приближение Хосе. Он всё сильнее сжимался, будто в предчувствии удара. Несмотря на такую реакцию собственной плоти, он знал, что боится не этого. В темных глубинах его сознания медленно формировалось и всплывало смутное, но пугающее ощущение, что приближающийся момент неким трагическим образом станет переломным в его судьбе.

Хосе уже прошел мимо консула, и остановился в конце вагона, держась за поручень и пережидая пока утихнет тряска. Темные глаза на его бледном лице посмотрели на консула испытующе и непроницаемо, но без злобы. Потом он спокойно отвернулся.

Яростно прогремев вниз по склону, поезд достиг крутого подъема и замедлил ход. Хосе не спеша шагнул вперед.

И тут внезапно консула пронзила догадка. Он понял, что Хосе идет не в уборную, он только воспользовался этим предлогом, чтобы выпрыгнуть в открытую дверь вагона. Брэнда точно молнией поразило. Апатии как не бывало, горло свело удушье. Нет, он не должен, не может позволить Хосе сбежать! Да и опасно выпрыгивать на ходу. Которая из этих мыслей была главнее, ни тогда, ни позже консул так и не узнал. В ту секунду, когда Хосе прыгнул, он подался вперед, нечленораздельно крича, и попытался его схватить. Его рука отчаянно вцепилась в край куртки парня. Ветхая ткань сразу же порвалась, но эта, хоть и небольшая, задержка, ослабила мощь прыжка. Лишенный ожидаемого толчка, Хосе потерял равновесие и не смог хорошо приземлиться. Когда тело его устремилось вперед, он по какому-то роковому предопределению, крепко застрял ногой между подножкой и стенкой вагона, и, упал вниз головой, резко и сильно ударившись об острый край рельса.

Консул снова закричал что-то невнятное. Вскочив на ноги, он, спотыкаясь, бросился вперед, крича, чтобы остановили поезд. Сразу же поднялась суматоха, чьи-то руки рванули стоп-кран. Превозмогая тошноту, Брэнд услышал отчаянный визг тормозов, вагон сильно тряхнуло и понесло юзом. Паровоз с шипением выпустил последний пар, и поезд встал как вкопанный. Толпа, вырвавшись из вагона, побежала вдоль состава назад. Оставшись в пустом вагоне совсем один, консул с усилием выпрямился. Он должен идти, должен. Пошатываясь, он двинулся к выходу.

Они вытащили Хосе. Его охромевшее тело лежало вытянувшись на зеленой насыпи. Одежду привели в порядок. Кто-то прикрыл изуродованное лицо чистым платком. В мягкой зеленой горной траве звездочками сверкали желтые цветы. До слуха доносилось приятное журчание воды. Здесь совсем недалеко была река, которую он так любил, и укрытие, которого стремился достичь.

Старик Педро, стоял вместе со всеми. Не глядя на консула, он тихо, прерывисто прошептал:  

— Он не пойдет в тюрьму, сеньор.

Глава 21

Было уже почти десять часов вечера, когда консул, обессиленный и потерявший лоск, свернул на песчаную дорожку, ведущую к Casa Breza. Совершенно подавленный, он не нашел в себе силы вернуться в Сан-Хорхе на поезде, и пошел прочь от железной дороги, шагая вслепую через поля, канавы, низкие каменные ограды, не думая о цели своего пути, а лишь стремясь уйти подальше от того рокового места. Около пяти часов он наткнулся на деревушку Офферино. Оттуда, из маленького почтового отделения, разместившегося в жалком подобии универмага, он позвонил в консульство. Но никто ему не ответил — рабочий день закончился, и все ушли. Тогда он попытался дозвониться домой и попросить Гарсиа приехать за ним на машине. И вновь неудача: сначала номер не отвечал, потом было занято, и наконец, сквозь назойливое жужжание ему сообщили о неисправности.

Местная система связи неизменно служила для консула источником раздражения. Но только не сегодня —  темный магазинчик он покинул без единого слова. Ему сказали, что автобус на Сан-Хорхе будет в восемь вечера. Отклонив любезное приглашение хозяина таверны перекусить, он сел на скамейку у побеленной стены и стал покорно ждать, молча понурив голову и ссутулившись, не замечая любопытных взглядов простых деревенских жителей — здешних постояльцев, закусывающих на свежем воздухе рядом с телегами и скотом.

Окончательно лишившись сил, он легко смог позволить своим усталым конечностям расслабиться. Мозг же его, увы, не находил успокоения, он бешено пульсировал, разламывая череп и опутывая его бесконечной паутиной мучительных раздумий. Хосе мертв, он уничтожен, его молодая жизнь погашена… Это казалось невероятным, но факт оставался фактом, и возврата назад не было. Сдерживая беспорядочно скачущие мысли, он пытался убедить себя, что это был несчастный случай… О, весьма прискорбный, но, тем не менее, неизбежный несчастный случай, и он сделал всё от него зависящее, чтобы это предотвратить.

Впрочем, минуточку… Не стоит торопиться с этим утешительным заключением. Не он ли испытывал к Хосе жестокую, злобную ненависть, доведя его до края своими притеснениями и преследованиями? Беззвучный стон вырвался из уст консула, крик невыразимой боли, выплеснувшийся с самого дна его души. Прибытие автобуса лишь на минуту прервало его мучения, слегка рассеяв затянувший глаза Брэнда туман. Он неуклюже влез в почти пустой узкий автобус и с тяжелым вздохом уселся в углу. Начинало темнеть. Когда они подъехали к Сан-Хорхе, сердце консула забилось сильнее.

Сейчас, выйдя из автобуса у поворота к вилле, он пребывал в таком смятении, что с трудом заставил себя двинуться в сторону дома. Сумерки поглотили туман и они же выпустили на волю ветер. Слышно было, как под его порывами скрипят и потрескивают невысокие кедры над обрывом. Казалось, само небо вибрирует, отзываясь эхом на звон гигантского колокола. Дорога потерялась в кромешной темноте. Консул шел медленно, но все равно задыхался и должен был сильно сжать кулаки, принуждая себя идти дальше.

Внезапно расплывчатую темную мглу рассеял свет луны, вынырнувшей из моря небес, и перед консулом замаячили белесые очертания виллы. Злобно ревущий ветер больно хлестнул его. В задних помещениях громко стучала задвижка. Согнувшись и прижав руки к бокам, он воспользовался затишьем между двумя порывами ветра, чтобы повернуть за угол дома. В резком лунном свете на гравийной дорожке плясали яркие тени кустов мимозы, чья листва была словно иссечена серебряными лезвиями. Потом луна пропала так же внезапно, как появилась, и наступившая тьма стала еще глубже, плотнее, чем раньше. Задыхаясь, консул добрался до спасительного крыльца и остановился, склонив голову и вслушиваясь в тишину; затем он с отчаянной решимостью распахнул дверь.

Холл тонул в темноте, и этот огромный беззвучный омут заполнили гулкие удары его сердца. Странный запах, а точнее, едкий дым обжег его ноздри и выбил из глаз слезы. Растерянность окончательно лишила его сил, что-то происходило вокруг него, сам же он не мог пошевелиться. Оцепенение длилось всего несколько секунд, показавшихся ему вечностью. Новый лязг задвижки испугал его, приведя в чувство. Ступор прошел, и, пошатываясь, он зажег спичку. Огонек замигал в его дрожащих пальцах, зашипел и погас.

В этот момент сквозь завывания ветра до него донесся плач. Резко повернувшись, консул пытался разглядеть хоть что-то во тьме. Он ощупью подошел к кухонной двери и, открыв её, с трудом поднял веки. За столом, монотонно раскачиваясь вперед и назад, сидела Магдалина.

— Магдалина, — его голос был едва слышен.

Она посмотрела в его сторону, и он увидел её обуянное ужасом и до неузнаваемости постаревшее лицо, обезображенное большим фиолетовым рубцом.

— Что… — начал он и осекся, плечи его дрожали.

Глядя на него, как на привидение, она стянула на груди разорванное платье.

К нему вернулся голос.

— Бога ради… что происходит?

Тишина, заполненная лишь шумом ветра…

— Он ушел, — простонала она.

— Кто ушел?

— Гарсиа… после всего, что я для него сделала… — глухо вскрикнула она и зашлась в приступе кашля.

Мрачное предчувствие заставило консула содрогнуться. Он подошел к Магдалине и встряхнул её.

— Быстро говори! Куда он ушел?

В отчаянии сжав голову руками, она, казалось, силилась что-то вспомнить.

— Он ушел туда, где ни вы, и никто другой никогда его не найдет. Ваш роскошный автомобиль ездит быстро. Его вы тоже больше не увидите. — Брэнд непроизвольно вздрогнул, и она подняла на него глаза, в которых сверкнула обида. — А чего вы ожидали, дорогой хозяин? Что Родриго будет ждать, пока за ним приедет полиция? Да, да, его зовут Родриго Эспантаго. Он вор, преступник, маньяк — всё вместе. Классно он вас обдурил, да и меня тоже, он всех дурит. Он мне не муж. Я просто его женщина. Сошлась с ним в Мадриде. Он обещал, что будет хорошо со мной обращаться. Он обманул меня, я делала всю работу, он превратил меня в рабыню, этот ленивый грязный чёрт… А теперь он ушел! — выкрикнула она с болью в голосе. — Зачем вы сказали ему, что его ищут? Слышали бы вы, как он над вами потешался. Над вами и вашим маленьким профессором. «Чучело трески и креветка под соусом» — вот как он вас называл. Он все свалил на Хосе. Разве вы этого не поняли? Он ненавидел Хосе и поклялся засадить его в тюрьму. Он и Николаса ненавидел. Он забрал все ваши драгоценности, неплохо поживился. А теперь… — она забилась в истерике, душераздирающе хохоча сквозь слезы. — Теперь он забрал и всё остальное. Он вас здорово надул, он всегда грозился. Вот погодите, вы еще не видели…

Совершенно разбитая, она раскачивалась взад-вперед, обхватив себя руками  и тихо постанывая, по искаженному страданием лицу струились слезы.

Отчаявшись привести ее в чувство, Брэнд отошел к буфету, зажег свечу и вышел из кухни, освещая себе путь ее мерцающим огоньком. В холле он опасливо огляделся, прикрывая пламя от сквозняка. Все было в порядке. Медленным размеренным, как у лунатика, шагом он начал подниматься по лестнице. Возле своей комнаты Брэнд остановился. Прохладный воздух кроме зловония, исходящего от сальной свечи, был наполнен еще и тем запахом дыма, который он почувствовал раньше. Сделав над собой усилие и, словно преодолев невидимое препятствие, он вошел в комнату и зажег газовую лампу.

Беспорядок в спальне потряс его. Все ящики были выдвинуты, одежда разбросана по полу, а из шкафа исчезли его лучшие костюмы. С туалетного столика пропали все серебряные туалетные принадлежности, тяжелые гребни слоновой кости, резная коробка для сигар. Методично, не оставляя в комнате живого места, её очистили от всего ценного. Но это лишь слегка затронуло онемевшие чувства консула, не причинив страданий. Как охотник, озирался он вокруг, пока взгляд его не упал на камин и обугленную рассыпавшуюся массу в нем. Сначала он не понял, что это, и наклонился с болезненным вздохом. Да, это была сожженная дотла рукопись.

Он задохнулся и, издав жуткий стон, выпрямился, стряхивая с пальцев пепел. Невероятное усилие, которое потребовалось ему, чтобы взять себя в руки, придало его движениям механическую точность. Вот она — заслуженная кара: утрата труда всей его жизни! Его рот искривился, словно глотая горючие слезы. Со стороны могло показаться, что он погружен в глубокие раздумья, на самом же деле им овладела полная прострация; постояв так немного, он, будто ищущий утешения ребенок, взял свечу и вошел в комнату сына.

Там он застыл на месте, уставившись на аккуратно застеленную пустую кровать. Порыв холодного воздуха заставил его обернуться. Окно было распахнуто. Сердце консула сильно забилось. Он едва устоял на ослабевших ногах. Он прижал пальцы к глазам и резко отпустил. Комната по-прежнему была пуста, а окно распахнуто в черноту ночи. Сдерживаемые весь вечер рыдания вырвались из горла консула. Охваченный ужасом, он выбрался из комнаты и спустился в кухню.

— Мой сын… — прохрипел он. — Где Николас?

Магдалина, уже немного успокоившаяся, при его появлении снова переполнилась злобой, брызнувшей на консула из ее страдальческих заплывших от побоев глаз.

— И правда, где? — язвительно сказала она. — Неужели вы надеялись найти его мирно спящим, после того, что учинил в доме этот дьявол?

Консул приблизился к ней вплотную. Слегка клонясь набок, он изо всех сил старался сохранить равновесие.

— Говори! — крикнул он.

Экономка угрюмо встрепенулась, но увидев на его свинцовом лице неприкрытое страдание, опустила глаза.

— Гарсиа его не тронул, — она запнулась. — Он бы и тронул, да Николас убежал. После обеда он собрал узелок и убежал.

Брэнд облизнул пересохший рот.

— Куда?..

— Откуда я знаю? — зло выпалила Магдалина, но потом смягчилась. — Я увидела, как он бежал по дорожке, и окликнула его из окна кухни. Но он не остановился. «Я очень спешу, Магдалина», — крикнул он в ответ. Потом, как ненормальный, добавил: «Я иду на рыбалку». Он был до ужаса бледный.

Сначала он подумал, что она сошла с ума, но внезапно его осенило. Из отчета Галеви он знал об экскурсии Николаса на Торриду и том глубоком впечатлении, которое она произвела на мальчика. Намерения Хосе были, следовательно, вполне предсказуемы. Совершенно очевидно, что Николас был предупрежден и направился к горной речке на встречу с другом.

Брэнда охватило такое же ощущение, что и в тот роковой момент в поезде: он мысленно увидел сына, блуждающего в черноте ночи среди высоких холмов, его подхватил бурный поток, ревущая вода смыкается над ним…

Словно подкрепляя это видение, под порывом ветра сильнее прежнего громыхнула задвижка, и капли дождя зацокали по стеклу, как гвозди. Мышцы консула ослабели, он почувствовал жжение в горле, стеснение в груди. Невероятным усилием преодолев слабость, он вернулся в холл.

Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. К кому ему обратиться в эту страшную минуту? Лишь одно имя слабо забрезжило в его мозгу — имя ничтожного, униженного Деккера, чьим советом он так надменно пренебрег всего несколько дней назад.  Теперь же он ухватился за эту единственную надежду. Нащупав телефонную трубку, он назвал номер и облегченно вздохнул, услышав голос Элвина; сразу же обрушив на помощника поток слов, консул умолял немедленно приехать.

Стоя с непокрытой головой на заливаемом дождем крыльце, он потерял счет времени. Впрочем, довольно скоро сквозь завывания ветра прорвался рев мотора, и такси на большой скорости с визгом затормозило на подъездной дорожке. Брэнд сразу же, оступаясь, шагнул к машине, распахнул дверцу и неуклюже плюхнулся на сиденье.

— Скажите ему, — промычал он. — Скажите ему ехать на Торриду.

Такси вернулось к конюшне, с шумом развернулось и понеслось по дороге. В тесной темноте машины, укачиваемый невидимым прибоем, консул откинулся назад, под гнетом боли, свинцово давившей на затылок. Он чувствовал, что Деккер знает о смерти Хосе, но не решается заговорить об этом. Казалось, Элвин не находит слов, чтобы нарушить молчание. Наконец он всё же заговорил:

— Мне повезло поймать такси на станции. — Пауза. — Надеюсь, с вами всё в порядке?

Брэнд не ответил. Втиснутый в узкое сиденье, он только махнул рукой, требуя ехать быстрее, еще быстрее. Потом хрипло пробормотал:

— Быстрее… быстрее… — и после продолжительной паузы добавил, будто разговаривая сам с собой: — Я ищу сына.

— Николаса?! — изумился Элвин. — Он на Торриде?

— Он ушел туда сегодня после обеда. Но там ли он… Я не знаю.

— Мы найдем его, сэр! — утешил его Элвин. — Не волнуйтесь, пожалуйста.

От этой поддержки щека консула мелко затряслась, а сердце чуть не разорвалось. Он повернулся к Элвину и сжал его руку, стремясь оправдать себя:

— Я не хотел этого. Деккер… Богом клянусь, не хотел.

Молодой человек непонимающе и испуганно посмотрел на него, тогда Брэнд наклонился вперед, почти касаясь колен подбородком, и уставился на дорогу сквозь залитое дождем окно машины.

Они уже съехали с прибрежного шоссе на проселочную дорогу и начали долгий извилистый подъем в горы. При каждом повороте автомобиль терял управляемость на осклизлой поверхности, бросая в дрожь пассажиров, пока колеса снова не обретали прочного сцепления с дорогой. Работая на самой низкой передаче, машина издавала непрерывный гул, а фары едва освещали унылый и пустынный путь впереди бледно желтым светом.

Они всё ехали и ехали. Один раз Элвин вскрикнул, и сердце Брэнда радостно забилось, когда впереди замаячила движущаяся тень. Но это был всего лишь припозднившийся батрак, возвращающийся в долину на ферму. Если не считать этой одинокой фигуры, могло показаться, что они едут по вымершему краю.

Наконец, сквозь завесу дождя на вершине, как маяки в тумане моря, слабо засверкали огоньки.

— Торрида, — сказал водитель. Еще через пять минут он с облегченным вздохом вырулил на пустую площадь.

— Почему вы остановились? — закричал консул.

— Сеньор хотел в Торриду, — ответил водитель. — Мы приехали.

— Дальше! — потребовал Брэнд.

— Не лучше ли нам порасспросить людей здесь? — дипломатично предложил Элвин. Он посмотрел на светящийся циферблат своих часов, которые показывали пять минут двенадцатого. — Уже очень поздно.

— Дальше, — монотонно повторил Брэнд. Недовольно пожав плечами, водитель дернул рычаг, и машина, с ревом миновав деревушку, выбралась на темное плато.

Узкую дорогу местами размыло, сделав ее совершенно непроходимой, и они проползли черепашьим шагом еще с полкилометра. По-прежнему никого не было видно. Оглянувшись на Деккера, водитель хотел было заявить окончательный протест, когда внезапно колеблющиеся лучи света, прорезав мертвую темноту, выхватили, больше уже не теряя, маленькую фигурку, плетущуюся далеко впереди по трассе.

— Боже мой! — воскликнул Элвин. — Это же Николас!

Консул вглядывался в окно, как лунатик. Он уже почти убедил себя, что никогда больше не увидит сына, и от шока чуть не лишился разума. Сильный озноб пробрал его, зубы застучали, глаза вылезли из орбит. Нет, нет… это не галлюцинация… это его любимое дитя идет навстречу машине, щурясь под неумолимым светом фар, у него на плече рюкзак, мокрый и растерзанный, как, наверное, и он сам, но целый… слава Богу… целый и невредимый.

Из груди консула вырвался крик, надтреснутый и бессвязный, жалкий, торжествующий, дикий нечеловеческий крик. Рывком распахнув дверь, он вывалился из машины.

— Николас, — всхлипывал он, спотыкаясь, идя вперед. — Сын мой… мой сын.

Глава 22

Семь месяцев спустя ясным холодным зимним вечером пароход из Стокгольма прошел фиорд Нор-Лангер и двумя короткими гудками радостно возвестил о прибытии в шведский порт Халвершольм. Маленькое крепкое судно было сразу пришвартовано, горстка тепло одетых пассажиров высажена на берег, и, несмотря на то, что новый консул нарочно не сообщил заранее о своем приезде, его встретил низенький шумный бородач в синем кителе, который представился начальником порта Андерсеном и с добродушной улыбкой объяснил, что о приезде мистера Брэнда с сыном ему сообщили из пароходной компании.

Город уже лежал под толстым покровом снега, небо искрилось мириадами звезд, колючих и ярких, как алмазная пыль, северный ветер, рыскавший вокруг таможни, пронизывал и бодрил. Жизнерадостный Андерсен с не лишенным природного любопытства радушием пригласил новичков к себе на ужин, но консул поспешил объяснить, что они поужинали на пароходе, и его сын, только что оправившийся от продолжительной болезни, слишком устал, поэтому они сейчас больше всего хотят добраться до своего нового места жительства.

Консульство, к которому Андерсен охотно их проводил, было совсем близко — каких-нибудь несколько сот метров от конца причала. Дом на серой каменной террасе выходил узким фасадом прямо на занесенную снегом широкую дорожку ипподрома. Это было скромное жилище, казавшееся смешным из-за островерхой крыши и заостренных слуховых окон, но прочное и компактное, с жилыми помещениями вверху и офисами под ними на первом этаже, в которые вел обнесенный оградой боковой вход.

В доме не нашлось никого, кроме старика-сторожа, попыхивавшего пеньковой трубкой у большой изразцовой печи в подвале, и Андерсен настоятельно предложил помощь своей жены в устройстве их ночлега. Возможно, им понадобится свежее молоко, или топливо, или дополнительные одеяла — у миссис Андерсен есть два запасных пуховых одеяла, она была бы счастлива их принести. Но консул решительно отказался. Беглый из-за утомленности осмотр не слишком просторной квартиры позволил ему оценить ее чистоту и удобство. Спальни были убраны, белье и полотенца свежие. Он заверил начальника порта, что они с сыном старые вояки, поблагодарил за предложение подать им утром горячий завтрак — настоящий шведский завтрак! — проводил до двери и наконец-то от него избавился.

Поднимаясь по чисто вымытой сосновой лестнице, консул вдруг ощутил, как сильно он устал, какой тяжестью легли на его плечи эти последние месяцы. Он почувствовал себя постаревшим, сильно постаревшим; он ссутулился сильнее прежнего; в волосах, нуждающихся на затылке в стрижке, засверкала седина, а черты лица, более не подпираемые тяжелым мясистым подбородком, заострились. Сегодняшнее напряжение изгнало высокомерие из его глаз, измученное заботами лицо выражало смиренность. Впрочем, он чувствовал облегчение, находясь здесь, в этом затерянном порту, вверенном в его единоличное управление — без сомнения,  Бэйли, которого он когда-то опорочил, оказал ему услугу, предложив перевести его, а на его место поставить Элвина Деккера. В Сан-Хорхе были сильно настроены против него. Да и Николас, физически выздоровевший, разумеется, не смог бы сбросить печаль и апатию в среде, постоянно напоминающей о прошлом. Может быть, здесь, среди этих сверкающих северных снегов, так сильно отличающихся от выжженных иберийских пустошей, жизнь будет лучше для них обоих… по крайней мере, для Николаса… Для себя ему ничего не надо.

Да, мрачно подумал он — как никогда чувствуя себя гомеровским героем, битым и ломаным, но мужественно противостоящим ударам судьбы — отныне его амбиции должны быть принесены в жертву во благо сына. И он действительно находил утешение, предвкушая уготованные ему тяготы. Разрушенное здание его гордости все же не было уничтожено окончательно, и из благородных руин пророс изысканный цветок мученичества. Отныне он будет довольствоваться «легкой пробежкой»… навстречу «вечеру жизни» — эти выражения уже сейчас занимали прочное место в его речи, этакий пароль из грядущих дней. Даже мысль об утраченной рукописи о Мальбранше больше не возбуждала. С вызывающим жалость величием он уже видел себя новым Карлейлем^[12]: труд его жизни уничтожен порочным слугой, но — в отличие от того, другого историка — обстоятельства его жизни, личная драма, поразившая его в самое сердце, не позволяли ему этот труд восстановить.

Мальчик уже лежал в кровати, глаза закрыты, одеяло натянуто до самого подбородка. В нем перемена была еще более заметна. Он сильно вырос. Худые ноги вытянулись, лицо утратило детскую плавность и обрело более мужественную форму — казалось, он приобрел твердость, утраченную его отцом. Жадно вглядываясь в его черты, консул снова подумал с внутренним вздохом: «Он растет».

— Ты не спишь, Николас?

— Нет, папа. — Мальчик не открыл глаза.

— Ну что ж, — помолчав, произнес консул. — Мы опять начинаем сначала. Город, вроде, неплохой. Надеюсь, он тебе понравится.

— По крайней мере, здесь нет сада.

— Нет, — тяжело повторил консул, словно это было избавлением для них обоих. — Сада нет.

Воцарилось молчание. Неужели сын никогда к нему не вернется? Сможет ли он забыть эти ужасные недели, когда Николас не желал его видеть, и, лежа отвернувшись, все его попытки сближения встречал тихо (и, разумеется, ненамеренно) бормоча: «Я тебя ненавижу»?

Даже когда первое потрясение от прискорбной смерти Хосе прошло, Николас продолжал молчать и сторониться его, проводя большую часть времени со стариком Педро или у Деккеров. Потом, к тайному ужасу Брэнда, он стал говорить о своей матери — задавал неприятные вопросы, попросил ее фотографию к себе в комнату, захотел узнать ее адрес и когда он сможет снова ее увидеть — заставляя консула страдать и смущая его покой все более настойчивыми просьбами.

Словно от внутреннего толчка, ставшего результатом долгих раздумий, Николас приподнялся, опершись локтем на подушку, и спросил:

— Папа, где я буду учиться в этом городе?

— Дорогой мой, — мягко ответил Брэнд, — я буду учить тебя, как раньше.

— Нет, папа. Я хочу в школу.

Брэнд невольно вздрогнул.

— Николас…

— В школу, папа… Там я познакомлюсь с другими мальчиками, буду играть с ними во всякие игры… И может быть, мы даже подружимся.

— Хорошо… — не сразу ответил консул. — Мы это еще обсудим.

 Николас помолчал, потом, словно пересиливая себя, посмотрел на консула и глубоко вздохнул.

— Еще кое-что, папа. Я… Я получил письмо от мамы.

— Что?!

Вырвавшийся у Брэнда возглас заставил Николаса побледнеть, но, слегка запнувшись, он продолжал говорить:

— Ты же знаешь, что я ей написал? И еще… — собрав все свое мужество, он выпалил: — Я хочу ее видеть… Как можно скорее, папа…

От неожиданности Брэнд, не в силах вымолвить ни слова, уставился на сына. Не давая ему опомниться, Николас продолжал:

— Ведь она же моя мама! Я имею право быть с ней. И она имеет право быть со мной. Из этого порта в Америку ходят корабли — большие корабли — мы проплыли мимо одного из них сегодня. А я уже достаточно большой, чтобы ездить самому…

В груди консула, подобно змее, разворачивающейся, чтобы ужалить, начал набухать старый гнев, но быстро заглох в этой новой жалкой беззащитности. Облизнув пересохшие губы, он наконец-то смог вымолвить:

— Ты хочешь сказать, что она… — он заколебался, почти сдаваясь. — Что она… пригласила тебя к себе?

— Да, папа.

— И… на сколько времени? — Ему приходилось подбирать слова.

В брошенном из-под ресниц взгляде мальчика смешались грусть, триумф и несгибаемое упорство.

— Это зависит от тебя, папа, — спокойно и неожиданно тактично ответил он, — и от меня тоже, я полагаю. Но я обязательно должен увидеться с мамой, провести с ней некоторое время. Так будет правильно… для нас всех.

В приступе отчаяния Брэнд прижал к глазам дрожащие пальцы, словно отгоняя жуткое видение. Он и в самом деле подозревал о существовании переписки Николаса с матерью и втайне даже предчувствовал опасность их воссоединения. Тем не менее, внезапное подтверждение этого факта выбило его из колеи. Тупо, в каком-то оцепенении он спрашивал себя, как это могло случиться, как тот не удостоенный должного внимания момент, когда он нанял для работы в саду простого испанского парня, привел к такому невероятному результату. Марианна… его жена… воскресшая из мертвого и погребенного прошлого… разделить с ним… а может, даже украсть привязанность его сына…

Этого не может, не должно быть! Нет, нет, он не допустит! Но в этой подспудной борьбе, где на кон поставлена единственная оставшаяся ему радость, он не мог чистосердечно предсказать свою победу.

— Ты мне позволишь, правда, папа? — спросил Николас все тем же вкрадчивым, но с новым оттенком строгости, тоном. — Ты обещаешь всё устроить?

Не поднимая головы, стараясь сохранить твердость, консул пробормотал что-то неясное, могущее сойти как за отказ, так и за согласие.

И снова долгое молчание. Потом, выпрямившись и отогнав от себя видения, навеянные глубоким раздумьем, консул любовно положил влажную ладонь на руку сына.

— Николас, — произнес он с вернувшейся к нему высокопарностью. — Между нами многое произошло за последние несколько месяцев. И всё же, видит Бог, моя совесть чиста, а если в чём-то и есть моя вина, прошу меня простить. Только не позволяй простому несчастному случаю… или невольной ошибке… разрушить наши взаимные чувства. У нас по-прежнему есть будущее. Если мы захотим, то, я уверен, что однажды нам удастся вернуть… ту близость в мыслях и чувствах… которую я ценю больше всего на свете…

За этим печальным монологом снова последовало продолжительное молчание, а в темноте не завешенного окна тем временем вспыхивало и гасло полярное сияние — полет душ сквозь непроницаемые небеса. Тяжело вздохнув, консул нерешительно поднялся и покорно направился к двери, но вдруг остановился и — без особой, впрочем, надежды — обернулся.

— Ты бы не хотел?.. — тихо начал он, искоса тревожно глядя на сына. — Ты не будешь возражать, если я тебе почитаю?

Мальчик отвел глаза. Он хотел отказаться — резкие слова уже готовы были сорваться с его языка. Но что-то его остановило. Отвернувшись, он пробормотал:

— Хорошо. Если ты хочешь…

Довольная улыбка, жалкая и почти глупая, растеклась по потерянному осунувшемуся лицу консула. Неуклюже, с излишней поспешностью он бросился в другую комнату, порылся в чемодане и вернулся со знакомым томом в красном кожаном переплете. Прочистив горло, он сказал:

— Давай возьмем главу, в которой говорится о крупных птицах Америки — это очень интересно… и поучительно. Как же давно мы не проводили время вместе за этим маленьким удовольствием!

Усевшись на кровать, он поправил очки и приглушенным голосом начал читать:

«Индейка, большая домашняя птица, оперение которой своим великолепием может соперничать с павлином, вначале обитала на Американском континенте, но впоследствии была перевезена во много других стран. Эта птица по природе своей очень своеобразна — напористая и самостоятельная — но из-за непомерного тщеславия часто бывает повержена в схватке…»

Он оборвал чтение на полуслове.

Николас, лежа на боку и жадным взором глядя на фотографию женщины на прикроватной тумбочке — эта странная, но миловидная женщина его мать, которая скоро обнимет руками его голову и прижмет к груди — не обращал на него никакого внимания. Он не слушал… Он совсем его не слушал.

Примечания

1

Эспадрильи (espadrilles) — летняя обувь, матерчатые тапочки на верёвочной подошве из натуральных материалов. Носятся на босу ногу.

(обратно)

2

Боудин-колледж (англ. Bowdoin College) — частный гуманитарный университет в г. Брансуик, штат Мэн, США.

(обратно)

3

Алькальд (исп. alcalde) — в Испании и ряде стран Латинской Америки председатель муниципального совета; городской судья.

(обратно)

4

Рока́рий (элемент ландшафтного дизайна, «сад камней») — участок, значительную долю поверхности которого занимают относительно крупные камни.

(обратно)

5

Манзани́ла — сухое вино, род хереса.

(обратно)

6

Кесади́лья — закуска быстрого приготовления, состоящая из сложенных пополам лепешек-тортилий, поджаренных на сковороде, с начинкой из овощей, мяса или птицы. Обязательный компонент начинки для кесадильи — сыр.

(обратно)

7

Агуардиенте — испанская водка.

(обратно)

8

Пикаро (исп. picaro) — плут, мошенник.

(обратно)

9

Олья подрида (исп. Olla podrida) — популярное блюдо в Кастилии и Галисии, тушёное с овощами мясо.

(обратно)

10

Брест — город на западе Франции, важный торговый и военный порт на Атлантическом океане.

(обратно)

11

Жан-Марте́н Шарко́ (1825–1893) — французский врач-психиатр, учитель Зигмунда Фрейда.

(обратно)

12

То́мас Ка́рлейль (Thomas Carlyle, 1795–1881) — британский писатель, публицист, историк и философ шотландского происхождения, автор многотомных исторических сочинений. Его рукопись о французской революции была сожжена нерадивой горничной, принявшей ее за мусор. Впоследствии Карлейль переписал эту книгу заново.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

*** Примечания ***