Лотар-Гюнтер Буххайм ~ КРЕПОСТЬ |Перевод с немецкого: Лахмаков Владимир Леонидович|
Роман
Без моей жены Дитти Буххайм
и без Вернера Лёхер эта книга
не появилась бы из многотысячных
листов моей рукописи.
Большое им спасибо!
Задача, которую я стараюсь выполнить, является через силу написанных слов, помочь вам услышать, почувствовать и, прежде всего, увидеть описанные события словно наяву.
В этом все и заключается. Если мне это удастся, тогда вы найдете здесь по потребностям и задачам:
Ободрение, утешение, страх и очарование, короче все, что вы пожелаете, и возможно, тот былой взгляд на правду, о которой вы пытались забыть.
Джосеф Конрад.
Часть 1. Конец морского путешествия.
«Начало проводов сегодня, после обеда», возвестил Старик и тяжело устроился на покрытой клеенкой кушетке на баке. Затем, большим и указательным пальцем правой руки поскреб бороду и бросил неодобрительный взгляд на завтрак. Снежинки перхоти из бороды оседали на его темную рубашку, а отдельные оседают и на стоящую перед ним яичницу.
После обеда! Хорошее время. Надеюсь, что обер-штурман получил необходимые координаты, с которыми мы без всяких фокусов найдем нужный нам курс. Затем мы peu-a-peu должны пройти к Бель-Нью . Как долго мы будем тогда еще иметь достаточную глубину, это мне уже скажет обер-штурман.
Или Старик, если он в последний день путешествия опять не примется бурчать по всякому поводу.
Можно пока не ломать голову, а заняться своими рисунками. Я давно хотел рассортировать их на официальные и неофициальные – такие, которые я сдам по приезду, и такие, что смогу использовать на стороне. С пленками также. Сейчас сделаю работу так, как если бы Я должен все так сделать, словно эти полдюжины пленок, которые я уже распределил, полностью были бы моей добычей. Хорошие – в одну кучку, плохие – в мусорную корзину. Я бы просто спятил, если бы мне не удалось спасти хорошие пленки с боевым походом. Нежными движениями скольжу я пальцами по непромокаемому мешочку с «личными» пленками. Еще пару миль и они будут в безопасности.
Надо сразу после швартовки посетить лаборанта, чтобы он, при обработке пленок сделал все безошибочно, – наметил я себе план. Однако я тут же оборвал себя: что за чепуха! Ведь если эти пленки попадут в лапы лаборанту- то пиши пропало.. итак, лучше не поднимать никакого шума. Надо провезти пленки не проявленными.
Меня беспокоил вопрос, где я смогу безопасно спрятать эти свои пленки. Если меня скоро направят в Берлин, это все равно не поставит меня в затруднительное положение. Затем возможно даже появиться какой-нибудь окольный путь как-то попасть в Фельдафинг. В Фельдафинге можно было бы все пленки и документы, что я со старательностью белки снес в одно место сложить безопаснее, чем в сейф положить, а именно между всяким хламом на чердаке домика на опушке леса, в котором у меня есть своя комнатушка. Прямо над узенькой прихожей расположен люк на чердак. Может раз в полгода трубочист и залезет на чердак, но навряд ли его внимание привлечет хранящийся там хлам да пара покрытых пылью чемоданов. Однако два – самые потрепанные – они то и представляли собой настоящие ценности. Слава Богу, что там наверху не очень тепло. Я сделал все что, мог: каждая пленка лежит в своем футляре, затем все обернуто в плотную бумагу, а затем еще и уложено в картонную коробку. В довершение, все завернуто в газетную бумагу. Никому не должна даже мысль придти в голову, что наверху лежит секретный материал.
Между тем Старик упорно трудился у пульта с картами. «Так, сделано!» произнес он, «В 10 морских милях проведено перекрестное пеленгование. Дело пойдет на лад, если условия видимости позволят нам определить береговую линию. Мы не сможем выйти прямо на Нани , значит возьмем курс на полуостров Нуармутьер, т.к. мы будем еще некоторое время иметь глубокую воду – около 70 метров.»
Удивляюсь, каким разговорчивым вдруг оказался наш Старик. Но он вновь занят возней с циркулем и треугольником и замолкает в глубокой концентрации своего внимания. Тихо становлюсь рядом и живо представляю себе наше возвращение: в этот раз это будет шумный праздник. Мы спрыгнем с мостика – шириной не больше волоса и …. Останавливаю себя – эй, не заглядывай так далеко!
«Нам необходимо рассчитать временной фактор из-за возможной остановки под водой в случае воздушного налета!» говорит Старик. Он подзывает меня ближе к пульту с картами и показывает пальцем на лежащую перед ним морскую карту: «Вероятное перемещение течения относительно господствующего направления ветра – в 30 милях от берега…» «…а также приливно-отливное течение», – произносит обер-штурман.
«Чудесно, чудесно!»- произношу глухо. Значит, также точны должны быть и корабли сопровождения… .
«Мы придем значительно позже, чем ожидалось. Однако никаких поблем. Время нашего прибытия уже скорректировано…».
Нам также известно, что в пункте встречи появится вовремя проход через волнорез.
«С защитой от преследования можно не считаться.», произносит Старик вполголоса, «а при нашем нынешнем раскладе, нам бы она как раз не помешала бы…».
«Раньше здесь имелись входящие в порт суда…» доносится до меня голос обер-штурмана.
«Да, раньше!» отвечает Старик. Звучит так издевательски, как если бы он хотел отыметь обер-штурмана прямо на трапике. Однако обер-штурман прав: с тех пор, как я видел в небе наш одинокий мессершмит, кажется прошла целая вечность. Я уже забыл, если честно, как выглядят эти самые наши самолеты. Отхожу от Старика, насколько позволяет место, внимательно смотрю на него, пережевывающего очередную проблему. Может быть он собирает свои вымученные силы перед прибытием в гавань? Обдумывает ли он свой выход на подиум перед театром абсурда, что ждет его на земле? Кажется, что Старик обеспокоен тем, что у радиста работа в самом разгаре.
«Так много радиообмена», бормочет он быстро «у нас еще никогда не было». А затем, резко бросает: «Мне кажется, нет».
«Что нас ждет?» интересуюсь.
«Кто знает?»
Наступил полдень. Нервное напряжение гонит меня вверх по трапу. Старик сейчас на мостике и насколько я его знаю, больше не покинет его. Из башенного люка сюда же протискивается матрос принесший обед и пытается накрыть столик не отвлекая внимания вахты и Старика. Матрос накрывает небольшое местечко в креплении мостика и выставляет еду: кофе, студень, хлеб, горчицу и огурцы. Никто никого не трогает. Что-то неладно. Старик замкнулся. Думает ли он о прибытии или решает свои задачки?
Над бурнокипящей за кормой лодки водой охватываю взглядом облака, которые слегка освещены. Старик следует за моим взглядом, окидывает всю панораму неба за нами скептическим взором, и вновь повернувшись, поднимает к глазам бинокль.
Смотря в бинокль, говорит: “В общем прекрасное повреждение всего коридора. По крайней мере четыре недели ремонта на верфи. Для команды хороший отпуск. Ну, а для тебя – нет…”
Звучит несколько самодовольно. Что хочет Старик этим сказать?
“Тебе же нужно еще пристроить свой материал, если я не ошибаюсь.”
“Так точно!” имитирую его интонацию и чувствую себя успокоенным. Кроме того, хочу написать портрет Старика, как только закончится его бормотанье. Точно также как на моих набросках, но в натуральную величину: с морским биноклем в руках, а руки в толстых кожаных перчатках простеганных темными нитками. Взгляд устремленный сквозь бинокль блуждает по горизонту, охватывает небо и море. Старик уже знает, что с ним случится: по крайней мере три раза придется быть натурщиком.
“Внимание, господа, внимание!” Старик пристально всматривается в небо. При этом он почти полностью вращается по своей оси. Заметив мой взгляд произносит: “Они обнаглели!” А затем, как только снова подносит бинокль к глазам: “Вот на этом месте Крамер получил прямое попадание!” “Подтверждаю”, бормочет обер-штурман себе под нос, не выдавая однако что он может сказать о той атаке, что фигурирует в рубрике “Чудо”. Бомба, которую поймал Крамер, была из серии “Уничтожитель”. Она ударила его в левый борт под наклоном в щиток ветроотражателя на башне и взорвалась.
Повезло! Даже если такое счастье разделить на пятьдесят человек команды и то будет много. Они могли бы после такого везения отмечать день своего прибытия в порт как второй день рождения. Но, вероятнее всего, большинство команды уже почти забыло свою удачу. Со мной такое тоже бывает. Как часто, в последний момент вскакивая в шлюпку или сбегая по трапику, выходил сухим из воды. Во время войны человек должен иметь свое счастье.
Без какого-либо перехода, не отнимая бинокля от глаз, Старик произносит: “Только в этот раз, пожалуйста, никакого большого факельного шествия. Я сыт всем этим по горло.” При этих словах он проводит ребром ладони по горлу. “Итак, небольшое факельное шествие”, бормочет обер-штурман, “бутылка пива и булочка”.
Для меня нет ничего лучше, чем вот это. Но более всего меня привлекает то, что как только мы пришвартуемся, я пожму всем руки и растворюсь в толпе. Пришвартуемся? К сожалению, это будет не скоро.
Меня охватывает странное настроение: обыденная корабельная рутина, и все же есть что-то отличное от вчерашнего состояния дел. Какое-то электрическое поле распространилось во все уголки корабля и охватило каждого члена команды. Напряжение, в котором мы живем, ощущается почти телесно. Между тем, каждый занимается своим делом, для того чтобы спрятать ощущение того, что считает эти долгие часы – однако в одиночку, через свои хлопоты, показывают свою толстокожесть и нечувствительность к ощутимым изменениям. “Прямо на пороге” – эта фраза стала метафорой для того несчастья, что еще может случиться в последний момент.
Touche bois! Приказываю себе и тихо протискиваюсь к складному столику стоящему на мостике, где остывает чашка кофе Старика.
“Внимание! Проклятье!” командует Старик вахтенному на корме по левому борту. Затем, повернувшись ко мне вполоборота произносит: “Наши друзья наверняка знают наши пункты перехода, да и наше время прибытия, вероятней всего, тоже. Единство времени и места…”
старик отставляет свою чашку и вновь окидывает небо взглядом. Легкая облачность прямо по курсу заметно обеспокоивает его. Бог знает почему, но кажется, что эта местность таит в себе угрозу. Старик тихо ругается. Это напоминает рычание собаки.
Старая проблема – нырять или оставаться наверху? – не стоит перед нами только в случае прикрытия с воздуха. Однако прикрытия нет. Значит – ныряем! – приходит шальная мысль. Ведь мы открыты со всех сторон, словно на ладони. Моя тревога, кажется, передается и Старику. По тому, как он, со сдержанным недоверием, осматривает небо, я понимаю, что вскоре нам придется-таки нырнуть в глубину.
Не то, чтобы Старик проявлял нервозность – для этого он слишком замкнут – однако я достаточно хорошо его знаю, чтобы заметить, в каких случаях он едва выдавливает из себя слова.
Вот он снова произносит слова и они звучат с явным раздражением: “Я же всегда был против приветственного балагана. Ведь в таком случае, слишком много людей знают наверняка когда нас ждут.”
И Симона знает тоже, добавляю про себя. Но ведь это хорошо. Лодка теперь шла зигзагами. Никто не знает, известен ли англичанам наш конечный пункт, и не подстерегает ли нас какая-нибудь их подлодка с приглушенными двигателями.
“Я так не думаю”, бормочет Старик себе под нос. И в тот же миг по ушам бьет его зычный приказ: ” Приготовиться к погружению!”
Я бросаю вокруг последний взгляд и докладываю:”На мостике один человек!” и занимаю свое место.
На этот раз я не остался в центральном посту управления. Хочу пройти еще раз через кормовые помещения лодки – этакий своего рода Farewell . сейчас для этого как раз подходящий случай. С самого утра меня не покидает чувство какого-то замешательства и внутреннего разлада. В то же время я чувствую радость от предстоящего возвращения и внутреннее сопротивление. Своего рода Tristesse : пара шагов по трапу на берег будут означать для меня прощание с лодкой и экипажем. Утешением для меня служит то, что я буду не единственный, кто оставил гостеприимный борт. Лейтенант-инженер тоже покидает лодку. И, между прочим, тоже окончательно. Своего приемника, толстяка Бекера, он уже знает.
Я хочу начать обход с кормы, а потому действую так, словно ничего не знаю.
В электромоторном отсеке я и в самом деле широко открываю глаза. Над трубой кормового торпедного аппарата разложены для просушки насквозь мокрые штормовки – они повсюду, словно декорации какого-то спектакля. Два матроса стоят согнувшись над гудящими электромоторами. Взгляд упирается в воздушный компрессор: отличный аппарат! Если бы он не работал с полной отдачей все время похода, мы бы погибли. Без сжатого воздуха в известных ситуациях, мы бы ничего не сделали.
В дизельном отсеке царит необычная тишина. Цернер сидит прямо за переборкой, в углу. Он спит, на коленях лежит раскрытая книга. Иоган стоит у пульта управления и заносит цифры в дневник. Как только он замечает меня, пытается со смешными ужимками достать что-то из правого кармана брюк. Наконец ему это удается, он участливо смотрит на меня и шепчет: ” Господин лейтенант! Это для вас сделала моя машина: тушилка для сигарет.”
Беру согретую его телом маленькую шестиугольную латунную пластинку со стилизованной рыбой пилой, символом нашей подлодки, и при свете лампы над пультом, читаю изящные, глубокопрорезанные слова: “На память о 5./6. походе на врага на U96.” Все это приводит меня в глубокое смущение. И заикаясь от переполнившего меня чувства удивления, от неожиданности всего случившегося тут, говорю слова благодарности.
Мой взгляд скользит по обоим дизелям. Трудяги! Хорошо выдержали все нагрузки до конца похода. Каждый дизель здорово помучился в этом путешествии – и еще их служба не закончилась. С трудом понимаешь как они это выдержали. Меня вдруг охватило необыкновенное желание протянуть руку и ласково погладить ближний ко мне дизель по левому борту, даже скорее похлопать его по теплому крупу, словно лошадь после скачки.
Но не осмеливаюсь сделать это, так как на меня с недоумением смотрит моторист.
Быстро делаю несколько шагов по корме и веду себя так, словно хочу узнать температуру – сначала левого, а затем правого дизеля. Делаю это так, чтобы никто не смог потом высмеять мою сентиментальность. Обжегшись, отдергиваю руку. Если бы мне кто-нибудь раньше сказал, что я испытаю грусть прощания в моторном отсеке, я бы рассеялся ему в лицо. Однако сейчас это произошло. В конце-концов, такое предприятие может переродиться в своего рода “sentimental journey”.
На камбузе корабельный кок устанавливает на плиту большую кастрюлю с водой. Вода будет нужна ему для чистки овощей.
В следующем помещении, за открытыми пологами видны подвесные койки. На баке сидят трое матросов: дин чистит бинокль, другой читает, третий “клюет носом”. Здесь же посуда с остатками пищи: восемь тарелок, ножи, вилки.
Назад – в центральный пункт управления. После всего переполоха здесь также царит удивительная тишина. Помещение выглядит пустым.
Унтер-офицер ЦПУ дремлет сидя на корточках. Как бы там ни было, но ЦПУ служило мне жильем более шести недель. Где бы еще слово “жилье” так много весило, как здесь! Моя жизнь поистине зависела от прочности этого помещения. Корпус выдержал все перипетии – конечно список для верфи длинен: повреждения корпуса и днища в изобилии. Но мы живы. Томми не удалось сделать из нас утопленников.
Ногу вверх и вперед через переходной люк переборки. Радист все еще сидит за своим аппаратом. На голове наушники, рука на ручке настройки – идет прослушивание электромагнитного пространства.
В офицерской кают-компании усердно трудится наше руководство: один ремонтирует каким-то мелким инструментом свой фотоаппарат, первый вахт-офицер изучает предписания по дежурству, второй инженер-лейтенант лежит в койке. Рядом, в кубрике, оберфельдфебели что-то едят. Оберштурман и Номер Один так низко склонились над бумагами, что мне видны только их затылки. Тушилка для сигарет, что лежит в моем кармане, вот что меня сейчас очень радует. Блестящая работа: она терпеливо выточена напильником из целого куска латуни. Уверен, что эта идея принадлежит инженер – лейтенанту. А может и чертеж изделия.
Во мне звучат строки: “Где мы, где?/ А еще 25 минут до Буффало/ Джон Мэйнард был наш штурман/ Он выдержит все/ Пока доберется до берега.”
Да. Еще пара часов и все закончится. Однако в такие моменты я всегда даю волю предрассудкам: Если все удастся…, Если все пойдет, как запланировано…, Если никто не подложит лодке какую-нибудь свинью… .
Немного времени спустя, в ЦПУ стали раздавать из большой картонной коробки презервативы. Номер Один вел себя при этом как ярмарочный зазывала:
“Подбегайте, налетайте! Кто опоздал – тот не взял! Первоклассные резиновые изделия! Марка “Морская ласточка”, для активных и чувствительных. Это самое лучшее, что есть сегодня на ярмарке. Прислушиваюсь к тому, что говорит машинный унтер-офицер:
- Морские ласточки! Это чертовски красивое имя для презерватива!
- Три штуки на нос! Такого еще не было!
- Подавай! Только подавай покрепче которые!
- На нос? Ты это хорошо сказал.
- Можешь отдать их святошам!
- Как он их получил?
- Он же не может себе этого позволить!
- Дружище, ты прав – это интересная мысль.
Между тем, 1-ый вахтофицер, заикаясь, читает прилагаемую памятку. Вперед выходит Старик и пищурившись всматривается в него. Если 1 вахтофицер еще раз ляпнет что-то подобное, Старик взорвется.
Инженер-лейтенант тихо обращается ко мне: “Вас это не касается – вы лучше прикрыты, если я не ошибаюсь…”. Старик мог бы это услышать. Я мог бы убить этого инженеришку за такие слова!
В пол-уха я слушаю то, что составитель памятки написал в ней о разного рода женщинах. 1 вахтофицер читает заикаясь о “Женщинах”, “Бабах”, “Уличных девках”. Никто из присутствующих не осмеливается смеяться над текстом или самим 1 вахтофицером. Внезапно все ловят на себе прямой, злобный взгляд Старика. Я смотрю на световой сигнал, оповещающий, что “тритон ” освободился. Старик тоже видит табло и уходит первым.
Своим уходом и то, что произошла раздача презервативов, развязали людям языки. Такого вздорного трепа, как сейчас, на лодке еще никогда не было. В полутьме присаживаюсь на корточки, чтобы привести в порядок свои мысли, на своем месте вплотную к распределителю системы затопления и осушки.
“Поразительно разумно! Я лично сыт уже по горло консервированной жрачкой…”, дизельный унтер-офицер Роланд делает при этом такое движение рукой, словно хочет отпилить себе голову.
Свободный от вахты унтер-офицер службы электромоторов прилежно вторит ему: “Так точно! Что в общем-то было бы неплохо сейчас заложить в жабры, так это зеленые клецки с жарким, тушенным в уксусе с, например, краснокочанной капустой, но дважды проваренной… . А ты о чем сейчас мечтаешь?”
“О курином супе в китайском ресторанчике, супе с мясом – конечно, если у китайцев все еще есть этот ресторанчик…”
“Почему ты так говоришь?”
“Ну, может его уже разбомбили, нет?”
Тут только до меня дошло, что Роланд родом из Гамбурга. Воцаряется тишина, однако затем Роланд говорит, странно расставляя слова: “Я всегда удивлялся, почему это у китайцев, сразу за Гербертштрассе, все было так дешево…”. Его растянутое произношение слов побудило встречный вопрос из нашего кружка: “Ну и что?” – это включился боцман. “Да потому что китайцы своих курей сначала обваливают в птичьем помете, а затем бросают в кастрюлю – за которую уже отдельно заплачено. Понятно?” – “Вот свинья! Если ты сейчас же не заткнешься, я тебя точно взгрею!”. Однако Роланд продолжает, словно не услышал прозвучавшую угрозу. “Вот почему они называют курицу птицей? Из-за куриного помета. Китайцы обнаружили это первыми. Еще наверное тысячу лет назад. А вы этого не знали? Что же мы, идиоты, не задумываемся почему эти куриные супы такие питательные?…”
“Заткнись, свинья, или я тебя сейчас точно отдубасю!” – “Спокойно, спокойно!” говорю спорщикам. Разговор прямо возбуждает волчий аппетит. Да, нужно просто радоваться еде. –”Вообще-то есть еще пара фокусов с куриным пометом…” . Удивляюсь, что после этих слов нет новых протестов. “Так вот. Обычно делают так: курицу сначала потрясут так, чтобы гребешок пришел в нужное состояние – а затем, сразу, как только гребешок стоймя стоит – ей сворачивают башку.” – “А для чего все это действо?” “Ну, дело все в том, что в этом случае отверстие в куриной жопе пару раз откроется, и вы сможете получить несравненное удовольствие…”. “Ты так говоришь, словно уже попробовал!” “Да нет. Мне все это просто описал один китаец.” “Китайцы – свиньи!” “Хм. Как на это посмотреть…”.
Мы снова идем в надводном положении. Суша должна бы показаться миль через десять. Затем оберштурман сможет взять первый крюйс-пеленг, полагаю, что он найдет две заметные точки.
10 миль. Это значит, что нам предстоит еще около часа идти в надводном положении, пока мы сможем увидеть землю. И это будет чертовски длинный час! На этом последнем отрезке этот час просто должен быть удачным. Я повторяю про себя, как заклинанье: Веди себя спокойней! Будь ниже травы! Не испытывай судьбу!
Навигационный пункт Нани-один: звучит красиво. У Нани-один нас должен встретить заградитель. Остается только надеяться, что он там есть. По слухам, в последнее время прием лодок в Нани-один не осуществляется. Наведение лодок на проход сам по себе является довольно рутиной операцией, и оставался бы таковым, если бы не неприятель. Да еще приплюсуем возможные диверсионные неожиданности. Что касается мин, Томми предоставляют на выбор два сорта: морские мины, которые расставлены с их подлодок вдоль побережья, и донные мины с магнитными и акустическими взрывателями, которые устанавливаются по ночам с самолетов. Этот вид хлопушек в первую очередь и является целью заградителя.
Служба на заградителе должно быть довольно однообразна: туда-сюда и вновь туда. И всегда со страхом получить мину в брюхо. Наверное, чуть не тысячу бочек рома могли бы выпить от страха. А в трюме возят с собой чуть не тысячу пустых бочек, выпитых до дна за каждое благополучное возвращение. А на мостике, эти хитрецы уже наверное подготовили себе трамплин для прыжка за борт, если вдруг напорются на мину. Но при воздушном налете, какой толк от всех этих трамплинов? И нырнуть эти бедолаги тоже не смогут. Во всяком случае, я был бы благодарен, если бы мне предложили выйти в бой на заградителе. Еще десять дней тому назад Старик послал шифрованное радиосообщение, которое гласило: “Приступаем к возвращению из-за расхода топлива.” Торпеды у нас еще были, однако запас топлива настолько мал, что едва ли хватит даже на этот переход.
“При экономном движении хотя бы так…”, доложил инженер-лейтенант, и при этом каркнул, что слишком велик риск того, что нам придется преодолевать последние метры под парусом.
Раньше Старик должен был бы послать длинную радиограмму с сообщением о положении лодки и рапорт об успехах в походе. Сейчас же есть реальная опасность быть запеленгованными.
Старик объясняет свою сдержанность просто: “Мы не хотим успокаивать противника.”
Мое нервозное нетерпение приводит меня к пульту с картами. Наконец-то развернута карта, которая также показывает побережье, но уже не только сетку квадратов: изрезанная шхерами в виде фьордов бухта Луары; на верхней кромке вершина полуострова Квиберон, а внизу Бельиль. Наш курс уже выведен на карте тонкой карандашной линией. Устье Луары! Замки Луары! Как часто я хотел, будучи вызванным в Париж, выехать к Луаре и провести там немного времени. Да все никак не получалось!
Нанни – один отмечен оберштурманом карандашным крестиком. Эта точка очень интересует меня: я накладываю параллельный угольник и соединяю Сант – Жильдас –южный нок входа в Сент – Назар – с Сант – Марком, на севере.
Вторым транспортирным угольником измеряю длину проведенного карандашом курса от этой линии: около восьми миль. Крестик лежит на вест -зюйд-вест от проведенной линии. Глубина везде здесь около пятидесяти метров. Интересно, как далеко от этого побережья тянется двухсотметровая шельфовая граница? Она доходит по карте до широты Нанни – один до шести градусов на запад.
Когда-нибудь оберштурману все же придется измерить глубину. Захочет ли он с помощью лота получить линии пеленга? Последние определения нашего местоположения уже устарели на пару часов. Однако, стоит ли мне ломать над всем этим голову? Наш оберштурман старая лиса. Если бы Старик должен был бы сказать на кого он может слепо положиться, он мог бы это сказать только об оберштурмане.
Наверху стало на удивление пасмурно. Наступает время, когда можно будет что-то увидеть.
“Разрешите на мостик?” спрашиваю, задрав голову.
“Разрешаю!” отвечает Старик тихим, глухим голосом, как будто рычит собака.
Ветер свежеет. Все покрыто влагой. Наверное прошел небольшой дождь. Небо выглядит как свернувшееся молоко. Поверхность воды темна и небо вовсе не отражается в ней. Тут я замечаю, что поверхность воды вдалеке рябит под порывами ветра. Под этими порывами ветра разбивается поверхность моря. Не хочу сейчас спрашивать Старика чего он ждет от этой погоды. Старик сейчас весь внимание. Можно подумать, что ясное синее небо и зеркальная поверхность моря с утра больше нравились ему, чем нависшие облака. Так как опасность нападения с воздуха значительно уменьшилась, то я лишь оглядел горизонт, да скользнул взглядом по небу, и снова нырнул в глубину лодки. Старику это понравилось.
Вчера 1-ый вахтофицер разделил всю команду на три группы: первая будет очищать лодку, выгружать неиспользованный провиант – старый провиант не разрешается брать с собой вновь; также сдать старый боезапас, а принять новый. Эта же группа будет охранять лодку во время ремонтных работ. Вторая группа будет послана на отдых, в поместья и замки, которые так далеко от гавани находятся, что ребята не пострадают от воздушных налетов. Эта группа “на пикнике” должна будет меняться с первой группой по охране лодки.
Парням из третьей группы повезло: им предстоит отпуск на родину. Счастье на войне! В централе два матроса превращают белый треугольный вымпел в вымпел победы. Они разложили все необходимое на пульте для карт и макая кисточки в тушь оберштурмана выписывают на полотне тоннаж двух потопленных нами кораблей. Старик снова спускается с мостика. На этот раз он подходит к столу с картами. Турбо вырисовывает цифру 8000. старик подходит к нему: “Брось все это!” Турбо непонимающе смотрит на всех. На помощь ему приходит оберштурман: “Марш в носовой отсек! Вы не должны это здесь выписывать!” Турбо тупо смотрит на него, а затем быстро собирает свои принадлежности и исчезает через передний люк. Как только Старик вновь занял свое место, оберштурман бросил на меня вопросительный взгляд. Однако я никак не мог ему помочь, лишь пожал плечами. Как в зеркале, оберштурман также пожал плечами в ответ. Быть на волосок от спасения – чего еще надо Старику? Ведь вместо того, чтобы чувствовать себя как победитель после битвы, он ведет себя так скорбно, словно все это ему приносит большую боль. Да, трудно понять Старика.
Снова иду в носовой отсек. Пять человек сидят на корточках, словно портные, вокруг пустой миски и чешутся. Баковый, разносивший пищу, тут же собирает в кучу тарелки с остатками пищи и столовые приборы. И делает это как можно шумнее.
Протискиваюсь между торпедными аппаратами, для того, чтобы в последний раз почувствовать, как человеку здесь, впереди всей лодки – так далеко от централи – понравится, если станет “жарко”.
Матрос Брит поносит бакового: “Скажи коку, что эти детские извержения, называемые у него кашей, он может жрать сам. И все это порошковое дерьмо, лот которого пронесет даже негра.”
В носовой отсек протискиваются Швале и Викман. Стаскивают с себя кожаные куртки и валятся на койки. Бэрман, сидящий у переборки, спрашивает обоих:
- Ну, как там дела?
- Comme ci, comme ca,” – отвечает Швале. А Викман говорит:
- Кажется, все идет по плану.
- Не трепись.
- Да ну тебя, поцелуй меня в задницу.
- Тебе нравится в этом стойле?
- Можешь называть это как хочешь. В любом случае мне нравится быть внутри лодки, – лениво произносит Викман.
Швале тут же выдает: “Было бы и мне так мило принять внутрь, и затем аккуратненько разгладить… .”
Глубоко в полутьме кто-то вздыхает: “Дерьмо. Все дерьмо, пока не выберемся на воздух. Ох, боже мой!”
Весь в нетерпении, я едва могу оставаться на одном месте. А так как я, кроме всего прочего, хотел бы узнать не изменилась ли столь капризная погода, осмеливаюсь принять решение еще раз подняться на мостик.
“Разрешаю!” раздается сверху голос Старика. Забираюсь по вертикальному алюминиевому трапу наверх – на переднюю башенную площадку, где наш рулевой согнулся над своим инструментом. Едва поднялся через рубочный люк, как Старик тут же проворчал: “Стараешься изо всех сил, для того чтобы в означенное время прибыть в условленную точку, а этих мокрых мешков все еще нет!”
На мостике сейчас стоит вторая вахта. На этот раз я прихватил с собой бинокль и теперь внимательно всматриваюсь в горизонт, с тайной надеждой, что своим свежим взглядом смогу первым увидеть хоть какие-то признаки заградителя: либо признаки густого дыма, либо иголки мачт.
Море снова зеркально спокойно, как если бы кто-то вылил на воду уйму масла. Облака впереди по курсу почти разошлись. Надеюсь, что такая погода не привлечет истребители противника!
Старик неподвижно стоит с биноклем у глаз, словно памятник. Неужели он уже обнаружил тральщик? Наконец он опускает бинокль и осматривает небо. Ничего.
Мои мысли устремляются в Сант-Назар. Рисую себе картину, как Симона и я встречаемся сначала взглядом, а потом крепко обнимаемся. Отчетливо слышу ее глубокий, горловой голос: “Enfin, mon grand. C’etait trop longue… .”
Я полуприкрыл веки: взор мой устремлен внутрь меня. Со стороны можно подумать, что я напряженно высматриваю нашего сопровождающего.
Возможно мы поедем с ней в Париж – и вероятнее всего в курьерском купе спального вагона. Своего рода авантюра, как и обычно: если нас накроет в таком купе поездной контроль, сидеть мне на “губе”. К счастью, офицеры из поездного контроля не проверяют курьерское купе. Остается только все так устроить, чтобы моя дама попала туда незамеченной.
Потягивать шампанское из пупка! Наша роскошная, монументальная кровать в отеле Deux Mondes, рядом с оперой. Симона вновь не позволит бросить в кучу обуви перед дверью ее туфельки и мои сапоги. В гостиницах ей более всего нравится всунуть чьи-нибудь дамские туфельки на высоком каблучке в стоящие рядом сапоги, а затем эти сапоги поставить перед другими дверями. Некоторым постояльцам связывает обувь так, что можно только догадываться о сути происходящего по раздающимся потом ариям – воплям. Так, однажды, мы с ней прослушали подобный утренний театр: какой-то полковник, с красными лампасами на брюках, вел себя перед нашими дверями как дикий шаман.
С Симоной в Париж! Боль в паху сжала мне ноги. Господи Боже мой! Еще целый час!
Старик наклонился над рубочным люком и потребовал к себе оберштурмана. Через несколько секунд тот появился и сразу же приставил к глазам бинокль. Меня удивило, что Старик не сказал ни слова, а вместо этого невооруженным взглядом осматривает небо, и я невольно делаю то же самое. В этот момент раздается голос оберштурмана: “По-настоящему только тральщик отполировал бы эту задницу.”
Я думаю: Зачем здесь нужен тральщик? Обращаюсь к Старику и узнаю: “Тральщики нам сейчас очень нужны. Они хорошо оборудованы зенитными орудиями. Может так случиться, что Томми хорошо известно куда мы придем, и если мы не сможем нырнуть в глубину в такой момент… ” Старик бросил на меня быстрый взгляд и я кивнул: “Понял!”
“Для нас очень важна в такой момент хорошая огневая защита”, он медленно цедит слова, и как будто только для себя.
Удивительно и то, что он теперь хочет иметь при себе оберштурмана. Старик выглядит так, как будто борется с принятием какого-то решения: снова и снова прикладывает он к глазам бинокль и осматривает горизонт, ничего при этом не говоря. Затем молча вешает бинокль на грудь. Взгляд его угрюм. Мне кажется я знаю почему: мы уже на рейде Нанни – один. Старик мог бы просто продолжить движение вперед не ожидая конвоя. Он молча ждет, когда оберштурман выскажет свое мнение. Но тот не доставляет Старику такого удовольствия: просто молчит.
Вахтенные на мостике стоят словно каменные. Только тогда, когда кто-либо направляет бинокль в небо, в группе происходит легкое движение. Старик и оберштурман направляют бинокли в одном направлении: Наверное, каждый из них хочет первым обнаружить корабли сопровождения.
Из рубки раздается голос старпома: “Разрешите на мостик?” Старик немедленно реагирует: “Разрешаю!”
Старпом тихо, словно кошка, забирается на платформу. Наклонившись, берет поданный ему из люка бинокль. Затем осматривает горизонт через трос антенны. Он очевидно тоже хочет принять участие в соревновании.
Старик бормочет: “Они тянут время – они слишком тянут время!” и опускает бинокль на грудь. Делает несколько шагов назад и протиснувшись мимо меня опирается на перила мостика. Вскоре к нему присоединяется и старпом.
“Они сорвали нам все, что мы выиграли по времени”. В моей голове все смешалось: Надо мыслить более шире. Держаться как можно дольше глубоководья, а тут еще эта чепуха, что высказал 1 вахтофицер: “Пакетное движение!” Конечно, Томми все это давно просчитали. Было бы очень просто послать нашим сигнал о том, что мы рядом. Но, к сожалению, не только наши друзья получат его. Этакий звонок колокольчика: мы здесь! Может быть наши братишки нас уже обнаружили. Может быть даже начали движение нам навстречу – либо предоставят нам самим бороться со смертью, что висит где-то в верху.
“Весь бы этот театр не стоил и гроша, если бы эти засранцы …”
Старик не закончил фразу. Да ему и не надо было продолжать, мне кажется, я даже знаю, что он хочет сказать: Наше люфтваффе это одно большое недоразумение. Невольно задаю себе вопрос: Почему это господа наши противники имеют преимущество в самолетах, а мы нет? У нас же такие специалисты как хвастун Геринг и вся его клика. Хотеть выиграть войну с такими героями – трепачами – это не может привести ни к чему хорошему.
Ладно, помолчим. Надо тихонечко играть дальше свою роль. Да чтобы коленки не дрожали. Ждать, да чаи гонять – милый Боженька, должно быть хороший парень. Сейчас бы над любым другим кораблем носились чайки. Однако чайки умные птицы – они знают точно: здесь за борт ничего не выбрасывают. Мы же не хотим стать организаторами своих похорон. Достойно удивления то, что чайки отличают друг от друга идущие по акватории типы судов, например, подлодки от тральщиков.
Когда же, в конце – концов, появятся эти проклятые тральщики? А может быть за этой затяжкой спрятан какой-то умысел? Может быть, специально устраивают нам нервотрепку? С этой бандой завистников больше вони и стукачества, чем дела. Тральщик – это что-то! Говорят себе наши люди и насмешливо называют его: “Качан цветной капусты”. Также интересен у тральщика и его боевой знак отличия: стоит только сдетонировавшей мине взорваться, она выглядит в этот момент словно качан цветной капусты.
Старик весь вне себя. Вновь рывком подняв бинокль, оглядывает горизонт и сдерживаясь, ругается: Не можем же мы терять здесь столько времени, пока господа распорядятся на наш счет – no, Sir! Мы так не договаривались!
Все мои чувства крайне напряжены: я хочу запомнить все, что происходит, до мельчайших подробностей, для того чтобы позже написать несколько картин об этих сценах на мостике, для выставки. Мысленно я уже делаю наброски этих картин. Старик тяжелой походкой возвращается на свое прежнее место. “Они оставляют нас подыхать на расстоянии вытянутой руки”, – произносит он глухо. И словно в подтверждение своих слов громко чихает. Затем с шумом вдыхает воздух и отрывисто бросает: “Достаточно!”. Помолчав, отрывисто бросает: “Приготовиться к погружению!” Для меня это приказ немедленно покинуть мостик. Остальные следуют за мной. Старик остается на мостике один. Стоя прямо под башенным люком, слышу его голос: “Только не халтурить!” Однако никаких новых приказов не поступает.
Лодка снижает ход. “Мне так не кажется, мне так не кажется…” говорит Старик сам себе. “Проклятье!” – бормочет оберштурман. Рулевой в башне докладывает на верх: “Обе машины готовы!”. Старик отдает приказ: “Обе машины – малый вперед!”. Следует доклад боцмана наверх: “Нижняя палуба к погружению готова!” Сверху грохочет голос Старика: “Приготовиться к продувке!”. Снова голос боцмана: “К продувке готовы!”. Стоя вполоборота вижу как Старик задраивает крышку рубочного люка быстрыми движениями винта. Затем тяжело спускается вниз. Еще стоя обоими ногами на последней ступени лестницы приказывает: “Заполнить цистерны!”. И эхом голос боцмана: “Заполнить цистерны!”. Находящиеся в централе производят с шумом удаление воздуха и задраивают маховик на передней сферической переборке для продувки отсека погружения цистерны №5 в носовой части лодки. Слышу как воздух, придававший лодке плавучесть, шипя и свистя, с громким шумом вытесняется поступающей в цистерны забортной водой. Так задористо, молодцевато, думаю я, этого еще не было. Обычно, вспоминаю, это проходило долго и нудно, с сипеньем и кряхтеньем, словно у чахоточного.
Стрелка манометра глубиномера вибрирует. Она стоит на 20 метрах, затем ползет вниз: 30, 40, 50, 55. боцман стоит вплотную к управлению рулем глубины. Он дает лодке повибрировать, для того, чтобы удалить из цистерны оставшийся воздух. Затем наступает давящая тишина. Слышен лишь тихий зуммер работающих двигателей. Боцман опускается на ящик с картами и вытягивает правую ногу. Острый профиль боцмана, почти бесформенные спины обоих рулевых, а между ними перевязанная как фашинный шест стойка и срезанные на полумесяц стекла обоих манометров глубины: тоже картина, которую я должен перенести на холст, как только удастся.
Кажется, что Старик снова оказался прав в том, что мы стоим под водой. “Нужно сделать еще кое-что”, произносит он холодно. Что это значит? Словно отвечая на мой вопрос, Старик перечисляет: “Требования к вооружению: калипатроны, кожаные куртки, штормовки, бортовой запас униформы. Так, слава Богу, дневник боевых действий в порядке. Оценочные ведомости для прикомандированных к экипажу тоже. Пока отсутствуют предложения по награждению. А еще несколько расходных ведомостей – например, учет расхода по артиллерии…”. “Но мы же не сделали ни одного выстрела из орудия?” “Не играет роли!” – чуть не с радостью восклицает Старик. “В рапорте следует, тем не менее, отметить – именно это: нулевой расход!”
Затем он перебирается через переднюю переборку и усаживается перед маленьким пультом в своей каюте. Когда я следую за ним, чтобы пройти в офицерскую кают-компанию, то вижу сидящего в радиорубке радиста с отсутствующим видом, по сантиметру вращающего ручку настройки рации.
Теперь это именно он, тот, кто ищет наши корабли сопровождения. В офицерской кают-компании я один. Устало присаживаюсь, и мои мысли тут же устремляются в Сен-Назер и Ла Боль. Но сейчас эти мысли несколько иные, чем были раньше. Сейчас меня переполняет настоящий страх. Страх, что могло бы произойти, когда мы были в море. Сотню раз повторенный боязливый вопрос: что меня ждет? Теперь, в ожидании высадки на берег, страх звучит не в глубине моих чувств, но он начинает переполнять меня, рваться наружу. Неделями никакой почты, никаких новостей – это уже слишком для христианина, особенно в такое время. Это может просто свести с ума. Наверное, такое же настроение и у оберштурмана. Как часто он пытался вооружиться напускным равнодушием, я замечал его нервозность в течение многих дней: когда ему казалось, что его никто не видит, он метался в своей каюте, словно тигр в клетке. Он женат, имеет детей; семья живет где-то в Рурпоте. Бог даст, ему не придется получить плохие вести, вести такого рода, когда их сообщают срочной телеграммой. Кажется, и боцман так же погружен в мысли о доме. И только Старик ведет себя как всегда. Хотя навряд ли можно за это поручиться: Старик превосходный конспиратор. И кроме того: у него нет семьи. В крайнем случае, его ждет какая-то зеленая каракатица, и именно этой даме, с бойким почерком и экстравагантным цветом чернил, Старик не кажется таким уж суровым и неприступным. Очевидно, ему придется взять на себя заботу о ней, как о вдове летчика. Затруднительное решение ничего более? Но надо знать Старика! Легок на помине, Старик появляется на пороге кают-компании и говорит: “Нужно бы уже и подкрепиться. Посмотрим, что там предложит наш кок. И тут же обращается к проходящему мимо свободному от вахты матросу: “Позови-ка кока!”
Матрос в пару шагов добирается до переборки и кричит: “Кок – к командиру!”. Его словадважды, эхом, проносятся дальше: “Кок – к командиру!”.
Едва Старик удобно разместился на покрытом клеенкой диванчике, как блестящий от пота и запыхавшийся от бега кок появляется в проеме переборки кают-компании.
“Ну, петушок, магазин уже закрылся?”
“Так точно, господин капитан-лейтенант!”
Старик подмаргивает мне: “А, между прочим, нет ли чего перекусить?”
“Консервированная говядина с глазуньей сверху?” – с надеждой в голосе предлагает кок. “А на десерт половинки персика?”. Взгляд кока останавливается на губах Старика. Но тот не спешит с ответом. Лишь глубокомысленно кивает головой, словно решая важную проблему.
“Тоже и для второй вахты!”- наконец произносит Старик. Кок облегченно вздыхает, затем рвет во всю глотку: “Так точно, господин капитан-лейтенант!”, уморительно дергается всем телом и скрывается в сторону кормы.
Старик вскидывает на меня довольный взгляд и произносит: “Хороший парень! Я предложу его на поощрение.” Затем, откинувшись назад, поднимает правую руку и кладет себе на затылок. Наступает молчание. Акустик докладывает о шуме винтов.
“Это они!” произносит Старик и резко встает.
Итак, никакой яичницы и персиков! Слышу, как в централе кто-то говорит: “Дерьмо!”, а другой голос добавляет: “Ну, слава Богу!”. Тот, кто ругнулся – лоцман. Вижу, как он в спешке собирает разложенные на пульте для карт инструменты, приготовленные им для ремонта фотоаппарата. Очевидно, что он не успел его отремонтировать. Потому-то и ругается теперь на чем свет стоит, т.к. в суете один крошечный винтик закатился за штаг.
По громкой связи раздается голос Старика. “Приготовиться к всплытию!”
Второй вахтофицер поддразнивает лейтенанта-инженера. “Если ты думаешь, что уже имеешь …”
“… вечернюю звезду”, глупо шутит оберштурман, “тогда наградят тебя большущей сковородкой!”
“Будет день и будет пища!” выдает Второй вахтофицер.
Мне разрешается подняться на мостик к Старику. Через бинокль смотрю в том же направлении, что и Старик. Прямо за нами стоит оберштурман. На очереди третья вахта. Оберштурман быстро оглядывается и докладывает, не отрывая от глаз бинокль: “Дымы на 92 градуса!”
Старик: “Где?”. Оберштурман оставляет бинокль висеть на ремешке на груди, встряхивает руками и указывает Старику: “Под правым обрезом большого кучевого облака!”.
Старик спрашивает вниз: “Курс?”
Доносится ответ рулевого: “110 градусов!”
Старик командует: “Держать 110 градусов!”
Спустя некоторое время рулевой докладывает: “Есть курс 110 градусов!” Старик поднимает к глазам бинокль, затем опускает его: “Обе машины – малый вперед!” Затем отходит к поручню. Расслабленно облокотившись на поручни, копошится в карманах штормовки и, достав сигару подносит ко рту, откусывает кончик, сплевывает через борт и чиркает спичкой. Прикрывшись ладонью, с наслаждением делает первую затяжку.
Небо над горизонтом на востоке сизо-серое. И на этом фоне отчетливо видна вытянутая, слегка темная, тонкая, голубовато-серая полоска, словно прорисованная одним движением кисти. Мой взгляд словно прикован к ней. Еще и еще прорабатываю детали там, где, словно кто-то величественный поработал сначала шкуркой, а затем тонкой кистью сначала окрасил всю поверхность крупными мазками, а затем ниже проложил тонкие, чистые линии. Затем, как-то вдруг, полоска пропала: морская дымка все смазала. Была ли это земля? Или мне все это лишь привиделось?
Море вновь зеркально-гладкое и также светло, как и небо. Проклятая бретонская погода! Все так внезапно меняется! Удивительно, как быстро подходит конвой сопровождения. Могу уже отчетливо различить корабельные надстройки: это два тральщика.
“Они могли бы идти и с меньшим дымом”, бросает Старик. Внезапно, словно кусок канифоли, с одного тральщика засверкал световой сигнал.
“Вызов с тральщика!” докладывает вахтенный на мостике. Но Старик уже смотрит в бинокль и читает мигающий сигнал, прямо дуэтом с лоцманом: “д-о-б-р-о-п-о-ж-а-л-о-в-а-т-ь”.
Вахтенный на мостике бормочет: “Шли бы вы в жопу!”
Старик слышит эти слова и говорит: “Всему свое время, господа!”. Затем приказывает поднять наш семафор и находит в этом достаточно основания для оскорблений, поскольку трос заело за передний замок крышки люка. Лейтенант-инженер поспешно прыгнул к нему, а Старик сам хватается за семафор, устанавливает его на штангу дальномера и начинает высвечивать сигналы. Лейтенант-инженер безмолвно шевелит губами. Уловив мой вопрошающий взгляд, произносит: “Спасибо”. “Довольно лаконично”, бормочу в спину Старика. Очевидно услышав меня, он спрашивает: “Нужно ли их поблагодарить за то, что они держат нас на расстоянии вытянутой руки от прохода в базу?”
Да, я не заблуждаюсь: между обоими тральщиками я вновь вижу сизо-серую полоску – чуть темнее, чем свинцовый цвет неба, и теперь уже убежден – это земля! Но мне не хочется воспринимать это как реальность. В долгом пути возвращения на базу, в этот момент никто в команде не верил. Наша крайняя надежда называлась “плен”. То, что мы сами, на собственной подлодке прибыли в пункт назначения – это просто чудо!
Мне доподлинно известно, в каком настроении находится сейчас Старик, я тоже живу сейчас в этом чувстве ожидания и такого же охлаждения ко всему. Сердце у меня стучит где-то в горле, а в груди стеснение. Могу почувствовать чувства Старика из смеси гордости и готовности к обороне – обороне до враждебности к находящимся на пирсе людям: их-то задницы в полной безопасности, в то время как наши – словно на сковороде.
“Можно пока и покемарить!”, слышу бормотание вахтенного. “Только сначала примем душ”, отвечает матрос третьей вахты. В тот же миг, подчеркнуто церемониально, доносится голос оберштурмана: “Мы еще не пришвартовались!” А затем тихо ругается: “Проклятье, проклятье – слишком большое внимание. Ах, вы черти летучие!”
Отношу это высказывание к себе и недоверчиво осматриваю небо – прежде всего над кормой: мне тоже неизвестно, что там за новым нашествием облаков. Опустится ли вновь на море белесая пелена? На западе видны пара облаков цвета обтирочной ветоши, словно скирды сена возвышаются на горизонте. Погода могла бы быть и получше сегодня.
На траверзе должен располагаться Котэ Суваж. Там я много рисовал. Там каждый день мне по-новому виделись разделенные штормовым морем скалистые утесы, т.к. море и само постоянно изменялось – не только благодаря игре света и тени, а, скорее всего, причудливой игре приливов и отливов.
Где-то там у нас была наша пещера, которую трудно было бы обнаружить с суши. Только во время отлива можно было туда забраться, не замочив ног. Во время прилива вход в пещеру превращался шумящий водоворот, и только далеко в глубине пещеры оставалась пара метров сухого места, и там-то мы и смыкали наши объятия. Лишь наши велосипеды, стоящие на вершине утеса могли бы выдать наше местопребывание, в то время как мы, в мягкой полутьме чрева земли, любили друг друга под шум и шипение, всплески и чмоканье морских волн. Как наяву слышу голосок моей Симоны вырывающуюся из моих объятий с наигранным удивлением: “Regarde ton grand lui an moins sait ce que je veux…”. Особенно ей нравился обсыпанный мелким песком “mon grand”, а затем, резко поднявшись, броситься в поток и плыть против течения, чтобы не быть затопленными в пещере. Ах, что за прелесть этот крошечный пляж! Какое наслаждение лежать там, прижавшись ухом к обнаженному животу Симоны! А затем слизывать соль с ее животика, когда мы меняемся местами…
Названия мест, что будоражат мой ум, пропитывали меня своей нежностью произношения: Понт Д’Круасак, Понт Д’Кастелли … . Сразу же во мне возникли как наяву, воспоминания: В Понт Д’Кастелли довелось нам жить в старом, поросшем плюющем доме, который был оставлен бывшими хозяевами. Этот старый дом стал нашим любовным гнездышком.
“Tu dois prendre la fuite assitot que poirble!” осаждала меня Симона, когда мы в последний раз сидели на солнышке перед домом, смотря в море, а спинами прижавшись к теплым кирпичам: “Je t’en supplie!”
Симона поступала так, как если бы она была посвящена в планы союзников. Но тогда ничего не произошло. Да и сейчас ничто не предвещает того, что союзники когда-либо отважатся совершить прыжок во Францию.
Симона должна бы увидеть меня таким, каков я сейчас: и обветренные руки в карманах серой кожаной куртки, и эту густую черную бороду. Усталый и очерствевший, бледный, со впалыми щеками, с темными кругами под глазами. Мой видок наверное еще тот: штормы Атлантики и вегетарианство в этой узкой трубе для ныряния, не могли не оставить на мне своих следов. Мой белый шарфик, связанный Симоной, несмотря на все невзгоды плавания под водой остался все еще достаточно светлым, чтобы оттенять мою густую бороду. Ноги слегка скрещены. Тяжелые морские сапоги прочно пробиты гвоздями.
Пока у меня есть время, пробую нарисовать во всех подробностях что меня ждет по прибытии. Если, в самом деле, как утверждала Симона, для нее не представляет труда знать наверное время прихода и отхода каждой подлодки, то она должна придти прямо на шлюз или по крайней мере быть где-то рядом с ним. Возможно, ей уже удалось сплутовать и пробраться через оцепление и смешаться с комитетом по организации нашей встречи. Симона под маской репортера или в виде серой мышки – это еще та картинка!
“Очевидно, что она способна на любую выходку,” слышал я бормотанье Старика при нашем отходе в поход, “но, нужно признать, до чего же красивая дамочка!”
Старик! Знал бы Старик, что действительно нужно Симоне: У моей Симоны красивые, прямо как в журнале мод, груди с коричневыми, просто шоколадными пуговками сосков, и бархатный подтянутый плоский живот, в котором, в одной складке кожи спрятано сокровище… . Возможно, Симоне лучше было бы остаться в доме в Кер Биби и там уже ждать моего возвращения. Среди бабья на нашей базе имеется достаточно зависти и ревности к нашим французским подружкам. Дальше, чем встречный сигнал, я и без того никуда не попаду, т.к. вынужден буду остаться с экипажем на празднике во флотилии. Может быть, мы придем слишком поздно. И мне, скорее всего, все равно не отвертеться от пьянки.
Поднеся бинокль к глазам, легко узнаю пару фронтонов Бац-Сюр-Мэр. Там, вблизи от побережья, у нас было еще одно гнездышко. Когда шел дождь, а дожди в этой местности идут часто, мы нередко сидели под крышей нашего домика в Баце. Симоне удалось под каким-то предлогом приобрести у местной администрации ключи от этого домика. И справа и слева от него стоят брошенные, пустые дома.
Этот дом стоит несколько позади обрывистого берега, где за серой гранитной стеной растут туи и лавровишни, рододендроны. Только выше этой стены растения разрастись не могут: постоянный западный ветер просто сбивает их верхушки. На многих кустарниках в саду лежит отпечаток запущенности – брошенные одноэтажные домики сумеречно темнеют безмолвными глыбами. Бал правит гниль и затхлость. Дорожки поросли какими-то грибами. Везде слоями лежит пыль. Деревянные конструкции домов изъедены мириадами муравьев. Не обычными крошечными мурашами, а большими, ярко блестящими летающими муравьями.
Словно наяву, вижу нас лежащими на матраце, на первом этаже, и прислушивающихся к ровному шуму дождя. На окнах блестят остатки занавесей в мелких бисеринках стекляруса.
Когда Симона босиком проходит по полу между муравьиных дорожек, и начинает греметь тарелками на кухне, при этом напевая свою французскую песенку, и когда звон столовых приборов показывает, что скоро будет готова еда – обычно это были консервы, паштет из свиной головы, корнишоны и красное вино, – тогда меня наполняет чувство покоя и безопасности, и в этот миг никакие мировые потрясения не могут меня запугать.
В этот раз я хочу пережить все этапы швартовки. Швартовка сама по себе длится какие-то мгновения. Но для моряка, который возвратился невредимым из боевого похода, в этом мгновении есть нечто отличное от того, что чувствует обычный морской путешественник. В моих мыслях как-то вдруг всплыл “Царь Петр”. Ничего удивительного: ведь это он был моим издателем и ментором, Петр Зуркамп – тот, кто вложил мне в руку мой первый желтый томик Йозефа Конрада, и не мимоходом, походя, а с такой настойчивостью, словно вручил мне руководство к моей последующей деятельности.
Ловлю себя на том, что всех моих мыслях топчусь на одном месте, переступая с ноги на ногу. Не смешно ли звучит: топтаться на месте? Я всегда считаю, что это всего лишь метафора. Сейчас я понимаю ее значение буквально и стараюсь дать отдых затекшим мышцам ног. Сдвигаю, Бог знает, в какой раз за день, узкий обшлаг моей водолазки на левом запястье, для того, чтобы украдкой взглянуть на часы. Как трепетно бьется сердце! А время будто остановилось. “Где мы, где?/ А ведь до будущего есть еще минут пятнадцать…”
Сейчас у нас на левом траверзе островок в бухте Ла Боль. Я так плотно прижимаю бинокль к глазам, словно хочу там увидеть некое чудо. Я часто бывал на этом островке с Симоной: Это было еще то чувство: перед всеми постройками, но под защитой песчаных дюн, играть с нею в наши “игры”. Еще раз, а затем еще и еще раз. Мне до сих пор в течение прошедших недель удавалось как-то противостоять наплыву горячих воспоминаний, но сейчас они захлестывают меня с неистовой силой…. Через бинокль я могу даже различить небольшой погребок, который мы вырыли для себя.
С тех пор, как из очередного отпуска я привез с собой складную лодку-душегубку, остров был в нашем полном распоряжении. Симона старалась так глубоко спрятаться на баке лодки, что ее можно было бы увидеть только с самолета. И так вот кататься на лодке с Симоной, спрятавшейся между моими широко раздвинутыми коленями, ее головой уткнувшейся в низ моего живота – это было что-то!
Черт! Когда же прибудем на базу? Надеюсь, что удастся быстро проскочить через шлюз. Жаль, что не спросил оберштурмана, придем ли мы с приливом. Ведь в таком случае нам можно было бы пройти через шлюз – если вода в гавани будет одного уровня с морем, тогда оба шлюзовые ворота будут открыты одновременно. Однако едва ли можно рассчитывать на такое везение….
Мне нужно побыстрее спуститься вниз, чтобы упаковать фотопленки по-другому. Но, едва став на нижнюю палубу лодки, слышу: “Вряд ли пролетим как птицы… У меня уже нервы на пределе: как все пройдет на этот раз. Пред последним отпуском было довольно плохо!”
“Я всегда говорю, что чувства с каждым разом все острее и острее!”
“Пятый год войны! Чего еще ждать?”.
Не могу все это больше слышать. Я тоже, только физически присутствую на борту, а мысленно представляю себя идущим по узким сходням на берег. Бодро отдать воинскую честь Старику и лодке, а затем – прочь! Скользнуть мышкой через приветствующую толчею, парусиновую сумку в руку, и прямым курсом туда, где я определю координаты Симоны. Вот так было бы все по моему вкусу. Ладно, еще одна фотопленка уложена на новое место. Руки дрожат от нетерпения, и я прилагаю немало усилий, чтобы сдержать мандраж и разложить пленки по порядку: Так, пять U-пленок, семь F-пленок. Хм…Довольно много. 12 пленок умножить на 36 кадров, это будет, так …триста плюс семьдесят две, это будет …, ага 432. Вряд ли будет столько же удачных фотографий, т.к. обычно половина пленки плохая экспозиция. Ну, возможно штук триста – это все равно чертовски много.
Надеюсь, что в этот раз и руководство и бабье флотилии обрушат на нас нечто иное, чем духовой оркестр и охапки цветов. Старик опять будет топтаться на месте, словно неуклюжий медведь. Знаю, что охотнее всего он сделал бы, как он это называет: “подтасовку”, когда хочет показать свой ужас перед сухопутной бандой.
Перед выходом в боевой поход Старик был просто встревожен и взволнован, а сейчас он выглядит озлобленным и ожесточенным.
Едва сдерживаясь, он командует вахтенным: «Мы еще не ошвартовались! Прошу вас быть максимально внимательными!»
Старик прав. Во время вражеского воздушного налета уверенней чувствуешь себя все же в бункере на твердой земле, нежели на лодке в море. Видя в каком положении находится Старик, не могу сказать ему ни слова.
«Да что же это такое!» доносится до меня бормотанье старпома. Взглянув в ту же сторону, куда смотрит старпом, вижу: какой-то баркас идет нам навстречу и с каждым мгновением становится все больше и больше.
Ах, мерзавец! Да это же радиорепортеришка Кресс! Этот ужасный писака еще всех нас потопит здесь! А я хотел бы еще испить до дна все прелести своего возвращения на землю, да тут этот трижды проклятый засранец со своим придурошным приветствием.
«Если это опять ваш полоумный репортер, я его пристрелю!» рычит Старик.
«Вполне может быть», холодно парирую в ответ.
В бинокль отчетливо видно, что господин Кресс одет в голубое кожаное пальто, да еще с галстуком и выступающим воротником. В правой, высокоподнятой руке у него зажата бутылка шампанского, а в левой – фужеры.
Что-то теперь Старик предпримет? Боковым зрением вижу, что Старик закусил зубами нижнюю губу и молчит. Протаранить баркас? Он бы очень этого хотел, да не может себе позволить такой радости. Старик и так уже слишком извалял себя в дерьме своей вспыльчивостью.
Боцман с тремя матросами уже стоит наготове на верхней палубе. Приказа я не слышал. Наконец баркас сворачивает вправо и мне отчетливо видно, как открывает рот этот идиот репортеришка. Пройдет ли Старик молча мимо? Или нет? Господи! Что же будет?
Сквозь зубы Старик цедит приказ: «Обе машины – стоп!» Более сдержанно он просто не мог произнести эти слова. Мы проходим мимо баркаса на траверзе, словно мимо бакена.
Два, нет, три человека приветственно машут нам руками. Какое счастье, что на нашем мостике никто не замахал в ответ; мы все стоим как истуканы, словно Старик приказал нам не сметь пикнуть в ответ на эти приветствия.
Все идет пока по плану. Идет, как учили. Старику будет приятно, что мы все такие молодцы. Проклятье – опять этот театр фарса!
А вот и господин Кресс собственной персоной прибывает на борт. Без обиняков, запростецки, один из матросов отбирает у него шампанское, а другой – фужеры.
Господин обер-лейтенант Кресс, перебирая ступени-скобы, забирается наверх и докладывает о себе бодрым, чуть хрипловатым голосом, прикладывая одновременно правый плавник к козырьку фуражки.
А Старик? Тот, несмотря на близкое расстояние, окидывает Кресса взглядом сверху вниз, затем небрежно прикасается к козырьку низко надвинутой фуражки и так задирает нос, словно у него вот-вот из обеих ноздрей покажутся сопли. Однако, судя по всему, господина Кресса это ничуть не беспокоит. Он, почти насильно, всунул в руку Старика один из фужеров, другой – мне, остальные старпому и 1-му Вахтофицеру. Затем, схватив бутылку шампанского, продемонстрировал свой опыт по этой части: пробка громко выстреливает, едва он взял бутылку в руки.
«Пьем до дна!» слышу его возглас, но медлю поддерживать тост. «Пьем до дна!», повернувшись к Старику, осмеливается приказывать господин Кресс. Старик же уже чуть не кипит от злости. Этой «заднице радиопередач», как называет Кресса Старик, следовало бы знать, что за такую инициативу его вполне могут загнать на пальму, поэтому он мог бы и другие слова использовать в своем тосте. Но, очевидно, похотливые радиокомментаторы имею в своем арсенале такое, чем могут заклеймить и утопить любого победителя.
Старик с отвращением отворачивается от имперского радиорепортера – да с таким явным отвращением, что последний даже не успевает заметить такое оскорбление. Но Старику на это, по всему видать, глубоко наплевать. Если ему уж кто-то неприятен, то это чувство долго не покидает Старика. Его трудно упрекнуть в большой любезности к людям. Мне тоже глубоко плевать на господина Кресса. Он достаточно черств и одной неприязнью меньше или больше для него не играет особой роли. Он представляет собой этакую адскую смесь из назойливости, дерзости и всезнайства, которые ему любы, и которым, несмотря ни на что, он строго следует, идя напролом к лишь ему известной цели.
Меня не удивит, если Кресс так же не пожелает больше иметь дел с нашим упрямым Стариком. Как бы то ни было, все это действо очень любопытно.
Матросы на верхней палубе готовят швартовы, отбалансировывают швартовные палы, подготавливают гаки. Лодка направляется прямо к входу в шлюз. На пирсе уже видна волнующаяся толпа встречающих. Через бинокль отчетливо виден комитет по организации встречи: вон стоят они, эти ужасно прелестные белокурые козочки, с крепко прижатыми к животам букетами цветов. А рядом с ними морские и армейские офицеры, несколько гражданских парней из организации Тодта, солдаты и просто любопытные.
Тетушка из Красного Креста – полковница, или что-то в этом роде – держит охапку цветов, словно для сердечного друга.
Однако Симоны нигде не видать…
«Ну, где же спряталась твоя подружка?» участливо интересуется Старик. «Хотел бы я знать…» отвечаю ему в унисон и тут же прикусываю язык, т.к. мои слова звучат несколько невежливо. Старик глубоко и шумно вдыхает сырой воздух – так он обычно выражает свое неодобрение. От этого меня охватывает тоскливое чувство пустоты и тяжелой тревоги. Чувство гнетущего беспокойства сдавливает мне сердце.
На баке лодки выстраивается экипаж. Впереди – швартовая команда, позади – свободные от вахты моряки. Командир сам проводит маневры причаливания.
Жаль, что мы не можем сбросить в воду господина Кресса! Мостик нашей лодки вероятно являет собой интересное зрелище со стороны: вся эта толпа на святом для моряка месте. Один забрался так высоко, как только мог. Остальные ведут себя так, словно принадлежат к членам экипажа лодки. Тут уже расположились фотоаппараты и несколько фоторепортеров делающих красивые, хвастливые снимки наших героев-подводников возвращающихся из боевого похода. Мы хорошо угадали со временем прибытия: стоит высокая вода. Словно притягиваемые магнитом входим в ворота шлюза. Дошли! Справились! Хочется кричать во все горло, да момент еще не настал. Позволяю себе лишь прошептать: «Дошли! Дошли!»
Неужто Старику не доставляет радости тот факт, что мы дошли? Он выглядит холодным и неприступным, как тюлень на льду. Окружающий ландшафт изменился с тех пор, как я фотографировал на шлюзе при отплытии. Теперь видны лишь почерневшие остатки ограждающих его стен и одинокий домишко. На красовавшейся ранее на домике рекламной надписи БИРХ осталась только буква Б. Дальше в глубине, в мусоре и щебенке торчат остовы еще двух – трех домиков, провалы крыш ощетинились проломленными стропилами, темные оконные проемы пусты.
Неужели же Симоны точно нет среди встречающих на пирсе? Внимательно всматриваюсь в фигуры стоящих стеной на пирсе людей. Старик стоит вплотную ко мне. Ему не нужно приглядываться ко мне, чтобы заметить мои поиски Симоны. Хитрый лис и так уже все заметил.
Симоны нигде не видно. Плохое начало. Надеюсь у нее все хорошо. А может быть, ей просто не удалось пройти сквозь оцепление? Возможно, она крутится где-то рядом? От охватившего меня чувства сильного разочарования чувствую себя словно паралитик, но нахожу силы подумать: «возможно, это всего лишь простая осторожность, которая и запрещает ей показываться пред ясными очами нашего Комитета по встрече?» Слежу за боцманом, за тем, как он сбивает вместе раскрасневшихся от волнения людей. Гости, которыми он время от времени пугает своих людей на верхней палубе, так зажаты, словно никогда не были на подлодке. Затем он кричит швартовым на пирсе: «Эй, вы, пивные глотки, держи концы!»
Стены шлюза все ближе и ближе. За лодкой смыкаются шлюзовые створы, которые закрывают шлюз. Старик командует: «Стоп! Машины стоп! Команде построиться на верхней палубе!» уже во второй раз он задирает голову и недоверчиво вглядывается в небо. Было бы совсем плохо, если бы братишки атаковали нас в эту минуту. И наше умение держать ушки на макушке может нам вовсе не помочь. Между тем, приветственный шум, производимый музыкальным взводом, буквально оглушает нас. Толстяк – дирижер, стоящий перед музыкантами, трясет жирной спиной в такт музыке. Ремешок каски глубоко врезался в его второй подбородок.
Ну, что за отпетая банда! Мне хочется отвести взгляд от этого кавардака на пирсе, словно все мое внимание поглощено процессом швартовки, но словно по принуждению я буквально сверлю взглядом членов Комитета по встрече.
Корреспондент Маркс тоже явился. Господин Маркс держит себя так же важно, как и господин Кресс. «Крепыш Маркс», – это человек без шеи, который выглядит так, словно его голова растет прямо из шеи. Этот до мозга костей нацист, в основе своей лишь грязная свинья. Когда он сидел за своей пишущей машинкой на террасе в Пен Авеле, смотря через пирамидальные туевые заросли на линию горизонта, с бокалом хереса в руке, то являл собой этакого карикатурного божка.
Можно видеть, как он постигает вдохновение и словно в оргазме переживает поэтические муки.
Красавчик Керпа, наш кинооператор, отсутствует. Толстяк Мёртельбауэр тоже.
«Где другие?» кричу через открытую пока еще двухметровую полосу воды.
«Все в командировке – длительной командировке!» кричат мне в ответ. Старик слышит все это. Наши взгляды встречаются.
«Что же это за …», спрашиваю себя.
Когда мы подходим к стенке на метр ближе, радист заговорщицким тоном сообщает: «Опасность высадки десанта союзников!»
«Как раз здесь», бормочет Старик и насмешливо кривит губы. Затем рычит: «Благородный краб на блузке – трудно поверить!»
Следую его взгляду. М-да, и в самом деле на пирсе стоит какая-то одетая в серую полевую форму с приколотым партийным значком грудастая дама.
«Может она из службы занятости?» обращаюсь к Старику. Кинув на меня злобный взгляд, тот произносит нечто похожее на: «Кто его знает?».
Среди людей в голубой униформе я вдруг различаю еще одного в сером полевом мундире и наутюженных бриджах: не армеец, а некто с серебряным черепом на фуражке. Во мне поднимается волна негодования. Итак, нас уже встречает еще и эта сволочь на причале! Стоит, расставив ноги, а обе руки сложив на своем члене так, словно по примеру своего великого фюрера, хочет вдвойне его защитить.
Наблюдаю за Стариком. Он тоже увидел офицера СД, делает глубокомысленное лицо и скребет пятерней бороду.
Когда музыка немного стихает, слышу, как кто-то сзади меня произносит: «По полной программе!»
«Полное дерьмо, ты это подразумеваешь?» следует чей-то ответ.
СЕН-НАЗЕР
Наконец-то! Лодка прочно пришвартована носовыми и кормовыми швартовами и вот теперь-то и начинается главный ритуал.
Командир бригады выступил вперед, набрал воздуху и прорычал: «Мы приветствуем наших товарищей с подлодки U96! Нашим товарищам с подлодки U96 – троекратное УРА!»
Раскатистое «УР-Р-Р-Р-А!!!» троекратно пронеслось по причалу. Офицеры на пирсе приложили руки к козырькам фуражек. Старик резко бросил руку к козырьку фуражки в ответном приветствии и с вызовом, пристально, посмотрел на дамские вуальки.
1-й Вахтофицер дважды коротко просвистел: «Вольно!».
Командир приказывает в центральный пост: «Лодка пришвартована! Машины – стоп! Приветствие на овердек!».
1-й Вахтофицер и старпом докладывают командиру: «Первый дивизион к приветствию построен!» – «Машинный и технический персонал к приветствию построены!».
Старик смотрит так, словно окидывает взглядом своих людей, на самом же деле он слегка улыбается каждому из них. Затем отходит немного в сторону, словно проходя по узкой палубе лодки, и командует: «Экипаж – смирно! Равнение – направо!».
Командир бригады балансирует на сходне, а затем поднимается по скобам на рубку. Командир небрежно рапортует: «Докладываю. Подлодка U96 вернулась из боевого похода!»
Комбриг сухопар и поджар. На мундире у него Железный Крест второй степени. Навряд ли он заработал эту награду в бою, хотя и командовал когда-то лодкой, ведь все считают его любимчиком Деница. Говорят, что когда он в перископ увидел свой первый транспорт, то даже заплакал от волнения. Не просто для человека с таким низким военным уровнем найти правильный тон в общении с нашим командиром. Иногда он производит впечатление дебила из-за своей неуверенности.
Наконец сходни позади, и я ощущаю под ногами твердую землю. Но что это со мной? Чувствую ватную слабость в коленках и прилагаю усилия, чтобы удержаться на подкашивающихся ногах. Вместо того, чтобы двигаться, чувствую себя словно боксер после нокаута.
Рекой льется шампанское и как всегда: ликованье, суматоха, море радости. Тут уж волей-неволей приходится натягивать на лицо улыбку. Двигаюсь как заведенный на механически переставляемых ногах.
В этот момент слышу, как комбриг обращается к Старику: «Командующий назначил Вас командиром 9-й флотилии!».
Эти слова заставляют меня обернуться к командирам. Не ослышался ли я? Старику придется сменить место службы?
Старик стоит остолбенев. Он выглядит так всегда, когда чем-то озадачен и точно не знает какую мину изобразить на лице. Он стоит так словно манекен и непонимающе смотрит на комбрига. Придется мне внести движение в эту немую сцену. Быстро пробираюсь между занятыми швартовами матросами, которые заблокировали проход и выплываю справа от Старика со словами: «Я вас поздравляю!».
Командир бригады одаривает Старика покровительственной ухмылкой, отдает честь и возвращается обратно к группе офицеров штаба бригады стоящих перед сходнями. Оставшись наедине со Стариком, обращаюсь к нему: « Тебе выпал шанс сберечь себя для потомков. Начальству придется выставлять после войны парочку таких жеребцов как ты на расплод!».
Старик все еще выглядит смущенным и растерянным. Хорошо представляю какие чувства борются сейчас в Старике: прощание с лодкой, прощание с экипажем. К тому же служба в качестве столоначальника – это такая обыденность, над которой он всегда издевался. Однако, с другой стороны, это так же и реальный шанс не попасть в галерею героев–подводников в черной рамке, а пережить худо-бедно это лихолетье. В таком случае, этот приход станет его последней швартовкой. И, возможно, это как раз то, что и смущает Старика.
Приходится пожимать руки – десятки рук. Тут же ко мне подходит Кресс и не протягивая свои клешни выпаливает: «Вас вызывают в Берлин. И как можно быстрее.»
«Как можно быстрее? В Берлин? Как это понимать?»
господин обер-лейтенант Кресс вдруг начал яростно кивать кому-то в Комитете по встрече и даже подмигивать. Как только он закончил, то одарив меня сардонической улыбкой произнес: «Вас ожидали назад неделей раньше».
- Ну и что?
- Вы должны были явиться в Берлин в установленные сроки.
- А когда это должно было быть?
- Четыре дня тому назад.
- Звучит довольно таинственно!
Болтун с имперского радио пожал плечами, а затем, после очередных моих рукопожатий с встречающими, протрещал: «На доклад к Рейхсминистру доктору Геббельсу!».
Новость прозвучала для меня как гром с ясного неба. «Но уже прошло тринадцать дней!» шепчу я себе под нос и злобно смотрю на Кресса. Во мне вдруг прозвучало: «Высшая боевая готовность!» – главное не допустить сейчас никакой ошибки.!
- Я привез с собой много материала и его надо еще упорядочить.
- В подобных случаях мы работаем по ночам, – тут же парирует Кресс, – а то, что готово, возьмите сразу с собой. Вы и без того поедете в качестве нашего курьера. Лучше всего передайте мне ваши фотопленки.… Кстати, Вы уже сделали фотографии?
- Фотографии? – восклицаю удивленно, понимая в то же время, что как только этот хитрован заполучит мои пленки в свои лапы, я тут же лишусь и пленок и фотографий.
- Да, парочка моментальных снимков есть. А пленки еще на лодке в моих шмотках.
Отвечаю уверенно, чтобы показать, что не намерен более продолжать этот разговор, – Думаю, будет лучше, если я передам их нашему лаборанту. Ему нужна, кстати, и дополнительная информация по ним.
Тут мне приходится разыгрывать роль человека обалдевшего от встречи с землей и от той новости, что мне только что сообщили.
- Вас вызывают туда срочно. Вы слышите: сроч-но!!! – цедит репортер сквозь зубы и делает строгий вид.
- Я не глухой, господин обер-лейтенант! Парирую я, и делаю попытку спародировать его: «Будьте любезны, разрешить мне при этом, с Вашего позволения…».
Не удивительно, что при этом я зарабатываю при этих словах злобный взгляд, но я хотел этого, и я это получил. К тому же, раз я уже по уши в дерьме, то продолжаю: «Геббельс! У меня грудь распирает от гордости. А может не грудь, а мой банан? Вы говорите сейчас, коллега, о господине Рейхсминистре народного просвещения и пропаганды?»
- Так точно-с! Кресс шипит так, словно откусил кислое яблоко, затем, однако, отчетливо произносит:
- Я должен немедленно доложить, что Вы вернулись из боевого похода.
- Немедленно?
- Так точно. И то, что Вы уже выезжаете.
- Так сразу?
- Не сразу. Ну, скажем, сколько нужно Вам времени, чтобы подготовить Ваши вещи, я имею в виду, привести в порядок Вашу добычу?
В порядок? Эхом отзывается во мне, и я уклончиво отвечаю:
- У меня немного вещей. Что хочет от меня господин Рейхсминистр народного просвещения и пропаганды? Я имею в виду: что я должен привезти ему с собой?
- Определенно не пасхальные яйца! – ревет господин Кресс.
- Только я полагаю, – произношу снисходительно, – В Берлин мне нужно в любом случае. Мне предстоит посетить Министерство ВМС, Министерство ВС, Министерство военной прессы несколько редакций и издательств на Лютцовштрассе.»
- Вам необходимо, прежде всего, доложить о себе в Парижском отделе. Господин капитан хочет видеть Вас лично.
Отставить страх! «Бисмарк», как мы окрестили этого противного каплуна, что он опять удумал?
- Что ему нужно? – с готовностью интересуюсь у Кресса.
- Послушайте-ка, Вы! В конце – концов, господин фрегатенкапитан наш начальник – а значит и Ваш!
- Сердечно благодарю за напоминание, – отвечаю как можно циничнее.
Господин Кресс принимает задумчивый вид, а затем выдает: «С учетом всего вышеизложенного я сообщаю, что Вы выезжаете завтра вечером из Савенея!».
Я отрешенно смотрю на него.
Эта командировка в Берлин может оказаться для меня довольно рискованной. Что об этом скажет Петер Зуркамп? Конечно, протекция с самого верха может быть очень важна как для моей новой книги, так и для издательства в целом. Но, к самому Геббельсу?!
Как может Геббельс приказать мне прибыть в Берлин? Я военный корреспондент и подчиняюсь Главному командованию вермахта. Может ли Геббельс быть выше командующего? Он может! Он достаточно чокнутый, чтобы подразделения военных корреспондентов Армии и ВВС обозвать ротами по пропаганде – также как министерство пропаганды назвал своим штабом. Какой-нибудь хитрец должен был бы предложить подобное и для ВМС.
Я пока вполне официально являюсь военно-морским корреспондентом – а это, хотя Старик может этого и не принимать, точно связывает меня с набившей оскомину «пропагандой». Так, требуется изобразить полную невозмутимость:
- Итак, большая командировка. На доклад к господину Рейхсминистру, а перед этим к господину фрегатенкапитану. Что еще?
В этот момент, на мое счастье, словно баркас – также широко и также переваливаясь – ко мне вплотную подходит Старик. Прикладываю руку к козырьку фуражки и, глядя Крессу в глаза, говорю: «Слушаюсь!».
- Что такое? – Старик хочет знать, в чем дело и о чем это мы.
- Я объясню Вам позже… – говорю и чувствую на себе его вопрошающий взгляд.
- Сюрприз, – отвечаю на его молчаливый взгляд, а затем нас захлестывает толпа медсестер и офицеров с других подлодок.
Что же случилось с Симоной? В то время как я пытаюсь быть со всеми внимательным и обходительным, во мне неистово бьется одна мысль: вполне может быть, что она не знала времени нашего прихода. Возможно, ее друзья из флотилии находятся в отпуске. Возможно… возможно… возможно…. Я готов прямо выскочить из кожи от неизвестности. И виной тому колкие ухмылки Кресса, когда мы встретились. Не покраснел ли он от стыда? Этот его недобрый взгляд определенно не обещает ничего хорошего. Не совершила ли Симона какой-нибудь глупости? Если бы что-то произошло, то кто-нибудь из наших уже сообщил бы мне! Пытаюсь успокоить себя насколько возможно.
Перед воротами бункера стоит омнибус для экипажа лодки. С десяток человек цепочкой перебегает к нему. Замечаю, как, неуклюже косолапя, двигаются матросы.
Если когда-нибудь соберусь снять фильм, говорю себе, надо показать и эту нашу неуклюжесть движений, и шаткость походки. Поле долгого боевого похода каждый двигается совершенно по-другому, нежели в начале: эти пятьдесят человек заперты длительное время в стальной трубе. Недели напролет они провели как пленники – практически не выходя наружу. Потому и походка как у узников вышедших на свободу и опьяненных свободой. Я бы хотел поехать сразу в Ла Боль, на нашу виллу Кер Биби, вместо того, чтобы присутствовать на вечере встречи в нашу честь в отеле «Мажестик». Мне не хочется присутствовать на этом празднестве, который быстро перейдет в обыкновенную попойку. Старик интересуется у меня: «Ты поедешь со мной в «Мажестик»?». И тон его вопроса звучит как приказ.
- Со всеми шмотками? – спрашиваю нерешительно.
- Если причина только в этом, то я выделю тебе матроса для отправки вещей.
- Покорнейше благодарю. Но я и сам могу с этим справиться.
Машина для Старика стоит наготове. Фон Кресс организовал – нам надо как можно быстрее попасть в Пен Авель, в наш штаб. Инженер-лейтенант должен еще поработать на подлодке. Оба Вахтофицера хотят поехать вместе с командой на омнибусе. Старик сам собирается вести большой Хорьх. Итак, мы остаемся вдвоем, я укладываю свои вещи на заднем сиденье, сам же занимаю место рядом со Стариком. Старик шумно дышит, словно загнанный конь. Ему тяжело управлять автомобилем, т.к. его ноги в толстых морских сапогах, а мне подобное знакомо по собственному опыту. Однако ни к чему гнать ему сейчас по колее правым задним колесом: он ударяется о бордюрный камень и приходит в ярость оттого, что забыл переключить передачу. Старик переключается на первую передачу, когда ловит на себе мой укоризненный взгляд. Так, теперь еще по щебеночной дороге, да так чтобы щебень полетел во все стороны веером из-под колес! Совсем спятил Старик! Конечно: теперь он сгоняет весь свой гнев на этой дороге. Хоть бы удалось нормально доехать! У него в голове не укладывается то, что его могут куда-то откомандировать. Как это могло случиться? Вытащить Старика с фронта – об этом не могло быть и речи.
- Прямо погоня какая-то… – произношу громко. Старик принимает это за команду еще прибавить скорость, но тут же снимает ногу с педали газа: мы въезжаем в город.
Сен-Назер был уже серьезно разрушен, когда мы уходили в поход. Между тем, теперь город кажется совершенно опустошенным.
- Хотел бы я знать, чего еще ожидать от этих Томми? – вырывается у меня против моей воли.
- По крайней мере теперь ясно, что здесь уже никто больше не ходит на работу. – отвечает Старик. Затем добавляет:
- Но в таком случае им нечего жрать, а это еще хуже.
Мы останавливаемся. Разрушенный дом превратил эту улицу в тупик.
- Проклятое дерьмо! – ругается Старик и начинает разворачивать машину. При этом ему приходится трижды сдавать назад и обратно, и он лишь переутомил себя этими маневрами.
- Не мешало бы установить здесь парочку указателей, – ворчит он себе под нос. – Эти ребята размолотили тут все в пух и прах. Был бы я французом, задал бы я братишкам по первое число.
Внезапно я подумал о том, как вела себя Симона за неделю до нашего отплытия. Что за дурацкая идея пришла ей в голову открыть кафе только для солдат! А название-то какое: «Кафе а ля дружок Пьеро»! Пока Старик проходит слаломную трассу среди развалин, убеждаю себя, что смогу ужаться в предстоящей командировке, чтобы выиграть немного времени. Оставить Симону одну и без защиты – это была, конечно, моя ошибка – особенно когда стало ясно, что она окружена завистью и интригами. Но затем я снова подумал: «Вот черт! Ведь все было уже в полном порядке!» однако, мне необходимо лучше задуматься о том, как Симона отреагирует на мой скорый отъезд в Берлин. На доклад к Геббельсу! Если бы я только знал, что это может значить! Но разве не хотел я ранее покинуть Ла Боль? Этот приказ надо бы подробно рассмотреть со всех сторон. О подлодках я знаю уже достаточно. У меня уже довольно материала для книги на эту тему. И если я все хитро проведу, то мне должно повезти получить в Берлине приказ на отправку в Фельдафинг. Бог знает, сколько времени я не имел настоящего отпуска. Было бы здорово взять с собой рукопись и спрятать ее в безопасном месте в Фельдафинге. И пленки, конечно же, тоже. Внутренний голос тут же начал убеждать меня: Радуйся, если удастся убраться отсюда целым. Здесь уже начинает гореть земля под ногами. Симона не может служить тебе тормозом на этой дорожке борьбы за жизнь.Голос Старика, не удосужившегося даже повернуться ко мне, врывается в мои мысли:
- Итак, что там у тебя приключилось?
- Меня откомандировывают в Берлин, к Рейхсминистру агитации и пропаганды. Старик в полной мере разыгрывает свое смущение. Сделав два-три вздоха, он спрашивает:
- Как так?
- Я сам только что узнал это от нашего труппфюрера.
Старик настолько удивлен, что даже убрал ногу с педали газа. Словно ему лучше думается, когда он едет медленнее.
- Не навсегда же? – спрашивает он и прибавляет газу.
- Черт его знает!
- Радуешься?
- Как насчет госпожи фортуны, когда она из своего рога изобилия высыпает кому-нибудь на голову пару булыжников?
- Гм, – подозрительно произносит Старик, однако затем поправляется:
- Ну, я бы назвал это большой неожиданностью. Может быть, для тебя еще одно спецзадание? А может, это я такую кашу заварил?
- И твои в пух и прах, разбитые британские миноносцы тоже!
Мы говорим так, словно оба откомандированы в Берлин к Геббельсу. Старику, кажется, стало лучше, в противном случае он не оставил бы своей язвительности и новой попытки загнать меня на пальму. Замечательный заголовок, которому место во всех газетах над моим репортажем, однако мне он не принадлежит – и это Старик знает точно. Он теперь сосредоточенно смотрит на убегающую под колеса дорогу и молчит.
Как тактично я отбуксировал себя наверх! Настроение присутствующих не разрушилось от внезапного появления на горизонте такого неожиданного гостя. Приятно, что наш брат в конце концов чему-то научился. А заодно и местного коменданта и командующего приморским районом, да и еще пару высоких военных чинов и Симону с ее жизненно важным предприятием. По большому счету извлекаю выгоду и для себя. Но, собственно говоря, из-за чего все это волнение? Откуда такая истерика? Однако, прежде всего, мне необходимо смыть с себя весь этот панцирь грязи и дерьма. Под душ, в ванну – прочь этот трагедийный пафос!
Снаружи вновь доносится звук авиамоторов. Звук множества самолетов накатывается и опять уплывает, и снова накатывается. Должно быть, готовится налет на Сен-Назер.
В балконной двери противно дребезжит стекло. Господи! Ну, когда же закончится этот шум моторов? Никогда ранее не слышал шума стольких самолетных двигателей. Старик все верно предчувствовал. Ему поступало так много радиосообщений, что, конечно же, сыграло свою роль…
Лежать! Командую себе. Просто лежать во всем своем дерьме и грязи. Я уже полностью спекся. Все пережитое было для меня уже слишком.
А внизу эта беседа свиней с красными от попоек рожами? Из них никто не знает, что такое качаться как на качелях, когда глубинные бомбы взрываются за бортом. В этот момент даже задница мгновенно покрывается потом. Жить припеваючи, в неге и роскоши – это худший сорт жизни на такой бойне.
О том, что мы вернулись, Томми, скорее всего еще не знают. И если мы были объявлены ими как затонувшие, и если связи Симоны противной стороной еще функционируют – а она всегда давала мне это понять – если это так, то … ну, конечно! Конечно, логично, что в таком случае она и не появилась в Сен-Назере, когда мы вернулись на базу из похода. Голова идет кругом. Пытаюсь анализировать происшедшее дальше: если все сложить вместе, то выходит, что она имела информацию о том, что мы не вернемся, ведь только в этом случае она осмелилась бы пригласить в дом всю эту надутую банду чванливых свиней. Или не так? Но как – за все богатства мира хотел бы я знать – как ей удалось все это устроить? Опять этот надоедливый шум. А может быть у меня уши не в порядке? Сильно встряхиваю головой и тут замечаю: шум доносится не с улицы, а из зала внизу.
Он теперь сосредоточенно смотрит на убегающую под колеса дорогу и молчит.
Спустя некоторое время говорю:
- Полагаю, в этом что-то есть, – а про себя добавляю: А что может быть иное, как не беда? Ведь если я соглашусь остаться в Берлине – тогда прощай флот и прощай Бретань!
- А может тебе всего-то и надо нарисовать Юпа ? – говорит Старик, и продолжает:
- Ну, как командующего подлодками ты рисовал: с листом бумаги в правой руке – приказом о боевом выходе или что-то в этом роде – и очень мощного человека!
- Ах, это был всего-то набросок – мелом и красным карандашом… .
Старик кивком принимает это мое объяснение, и делает это так, словно стремится навсегда покончить с разговором о Берлине. Наконец выезжаем на простор и мчимся вдоль моря. Старик выбрал тыловую дорогу, которая короче прибрежной, захватывающей каждую бухту. Чтобы справиться с охватившем меня волнением, пытаюсь сконцентрироваться на мелькающем вокруг ландшафте, и словно в первый раз всматриваюсь в окружающий пейзаж. Старик откашливается и вновь начинает:
- Я вот чего не понимаю: что ты имеешь против радиорепортера? Ведь в высшей степени благородно с его стороны, что он предоставил мне в распоряжение свою машину.
- Ты так думаешь, в самом деле?
- Ну, иначе нам пришлось бы ехать автобусом.
- Но тогда им не удалось бы так быстро выдавить тебя в Пен Авель.
- Я не позволю никому меня куда-либо выдавливать.
- Однако тебе придется! Репортаж такого героя-обладателя Креста с Дубовыми листьями из боевого похода – это вполне в духе наших радиорепортажей. Такие ребята засунут тебе микрофон, куда захотят.
- Опять эта твоя военная косточка! – с издевкой парирует Старик.
- О господи!
Старик замолкает. Минутой позже он вновь спрашивает:
- Я не очень гоню?
- Очень. Но ты можешь и спокойнее ехать. Ибо лучшего подарка для репортера, готовящего доклад командиру бригады, как то, что мы с тобой разбились в лепешку, не придумать.
Старик насуплено молчит. Затем меняет тему:
- Ты полагаешь, у меня недостаточно силенок, чтобы стать командиром флотилии? – Эти слова его звучат так, словно он пытается утешить меня. – Когда ты отчаливаешь? Я имею в виду, когда ты должен уехать?
- Уже завтра вечером.
- Уже завтра?
- Да. Они ждали нас гораздо раньше.
- Четырьмя днями раньше…
- А теперь приходится спешить. Я ведь должен еще в Париж сообщить.
- Вероятно, тебя подготовят там к поездке в Берлин.
- А дьявол его знает!
- Ну, уверен, ты скоро вернешься.
- Тебя-то здесь уже не будет.
- Бабушка надвое сказала. Девятка еще не освободилась.
- Девятка – это же Брест?
- Да. Брест. Смешно: там начиналась моя военная карьера.
- Ну да. С атаки на эсминцы. Как назывались твои?
- Гальстер и Лоди.
За разговором я даже не заметил, что мы находимся уже на нашей авеню – на широком прибрежном бульваре. Тут-то уж Старик гонит во всю катушку. В тайне, мне было даже очень приятно, что он, вопреки своей натуре, так много говорил. Спустя несколько минут мы въезжаем на щебеночную дорогу, ведущую в Пен Авель. Радиорепортер стоит в дверях раскинув руки, словно гостеприимный хозяин. Проклятье! Как это ему удалось? Он, что – второй Кресс? Старик хорошо знает дорогу: короткая лесенка наверх и вот она – наша угловая комнатка. Едва мы уселись в отвратительные, глубокие, кожей обтянутые кресла, заявился господин Кресс со своей речью. Потирая руки, выперев вперед острый кадык, он с видимым удовольствием начал свое представление. Несмотря на то, что я прикрыл ладонями уши, все же слышу его помпезную речь:
- Гордое оружие… непоколебимо… серые волки и зеленое море… фюрер… фюрер… фюрер…, – и еще раз: -…фюрер… Альбион на коленях… конец войны…
А перед моим взоров возникает Симона в ее кафе, где она словно кошка изогнувшись у круглого столика вяжет что-то. Стала ли она более осторожна, чтобы избежать риска показаться в Сен-Назере? Старик тоскливо оглядывается, а затем глухим басом произносит:
- Неплохо бы промочить горло…
- Все уже готово, господин капитан-лейтенант! И это здорово, что скоро наши узы дружбы поедут скоро в Берлин. Было бы просто сказочно, если бы немецкий народ перед Вашей поездкой на Родину…
- Буль-буль-буль, – произношу так тихо, что лишь Старик видит, как двигаются мои губы.
- Коллега из кинохроники это ярко высветил, – продолжает свое ломака Кресс, – ха-ха-ха! Служа мне фоном своими фильмами, так сказать в качестве заместителя!
- Вот сука! – шепчу Старику.
Нас приглашают придвинуться ближе к большому круглому столу. Кресс уже установил там микрофон на треноге и уселся в такой позе, чтобы задавать свои пошлые вопросы Старику. Сначала он основательно откашлялся, а затем закусил удила:
- Дорогие радиослушатели! Наш герой сегодня – это герой, награжденный Крестом с Дубовыми листьями, который возвратился к нам из своего боевого похода. Треугольный вымпел взметнувшийся на выдвинутой штанге перископа его подлодки заявил о его новом большом успехе…
Господи! Что за чушь! Думаю про себя и бросаю взгляд на Старика., который, словно большой медведь ведомый за кольцо продетое в нос, пытается изобразить на лице мину этакого добродушия.
- Итак, господин капитан-лейтенант, какая же по счету была эта Ваша победа?
- Тринадцатая!
- Тринадцатая? Это восхитительно! Поход с таким счастливым числом – неудивительно, что вам сопутствует боевая удача!
- Я вижу это несколько иначе…, – произносит Старик, и господин Крез с ужасом кривится при этих словах. Но тут же берет себя в руки:
- Дорогие радиослушатели! Мы продолжим через минуту. А сейчас немного музыки, спокойной и тихой, а затем мой первый вопрос нашему герою.
Взглядом пытаюсь призвать Старика к выступлению, но он явно не хочет поддаваться.
- Дорогие радиослушатели! Представьте себе, как из необычно сильно охраняемого каравана судов, состоящего из таких драгоценностей как конвоируемые пароходы с живой силой и танкеры, несущие в себе высококачественное горючее для самолетов, стремящихся наносить через Атлантику террористические налеты на немецкие города …
Старик при этих словах отрицательно качает головой, но репортер лишь делает успокаивающий жест рукой и продолжает молоть свою чепуху:
- Вы ведь это отчетливо видели через свой перископ, господин капитан-лейтенант…
К моей радости, произнеся все это, наш шустрик покраснел. Справившись с этой минутной слабостью, он внезапно увидел, что Старик изумленно уставился на него, а в следующий миг Старик обращается к нему:
- Через перископ? При такой погоде? Нет сэр. Это была атака в надводном положении и в дневное время. Однако назвать это время днем – уже будет большим преувеличением: из-за плотной пелены дождя было почти также темно как в … , – Старик замолкает в последнюю секунду. Я же невольно добавляю:
- …заднице. – И тут же получаю сердитый взгляд в свою сторону.
Отец небесный! Говорю себе. Все та же старая песня! Что за чепуху готовят всегда в радиопередачах. Пока все это будет продолжаться в таком же духе, займусь-ка я лучше своим труппенфюрером. В этом человеке все выдается как-то необычно: нос, уши, ноги – в целом этот чудик на добрых полголовы выше любого нормального человека. Остро прочерченные носогубные складки придают ему озлобленный вид. На левом рукаве куртки у него бляха с надписью Narvik. Дурацкая идея такую свинцовую штуковину, размером чуть ли не в руку, прикрепить на рукав. Его брюки – это всего лишь потерявшие свою форму бриджи, голенища сапог смяты в гармошку. Конечно же, Кресс достаточно умный человек, чтобы знать, как обстоят дела на самом деле. Но в своем упорном фанатизме он подавляет в себе собственное знание реальности. Он раздраженно реагирует, когда посмеиваются над его ухарством, становится злым, когда его загоняют в угол имеющимися доказательствами его неправоты. Тогда он ведет себя так, словно моча ударяет ему в голову. Мысли мои готовы улететь дальше, но слышу, как Старик вновь привел в замешательство господина труппенфюрера:
- … собственно говоря, было больше случаев, но мы промахивались.
- Промахивались??
- Так точно! Промахивались. Но затем вновь показывается пароход с новыми отрядами тех, кому жить надоело и движется прямо по курсу торпедного аппарата. Тут-то мы и даем ему жару – я имею в виду – нашей торпедой.
- Ну, Вы просто счастливчик, господин капитан-лейтенант! И этим примером Вы лишний раз подтверждаете, на чьей стороне сегодня воинское счастье!
Старик глубокомысленно кивает и произносит:
- Да, так бывает.
Кресс принял эту реплику как сигнал к завершению разговора:
- Очень лаконично! – говорит он негромко. Теперь моя очередь помочь Старику:
- Наш экипаж давно ждет нас… . При этих словах ловлю на себе злобный, полный яда взгляд Кресса.
- Да, мы не должны заставлять людей ждать! – говорит Старик, наконец, и тут же, весь подобравшись, резко встает.
Когда мы вновь сидим в машине, Старик вдруг говорит:
- Ну что? Вроде все прошло хорошо….
Заметив, что уже стемнело, включает фары. Едва выехав на прибрежную дорогу, он тут же вновь выжимает полный газ, словно гонщик на треке. Экипаж уже давно собрался в бывшем люкс-отеле – все, кроме пары часовых, оставшихся на посту в лодке. Присаживаюсь напротив Старика у длинного, накрытого белой скатертью стола по левому борту. Наполненный пивом и шнапсом бокал стоит уже наготове. Никто не должен заметить, как горит почва у меня под ногами. Только бы не напиться!
Но, предупреждаю себя: ты, дружок, разучился пить «ерша»! Потому позволяю себе выпить лишь пару бокалов. Не хватало еще мне заявиться в Кер Биби напившись как свинья.
Стоит закрыть глаза, как меня охватывает чувство качки: морской переход все еще в моей крови, и в течение нескольких секунд я даже не понимаю, где нахожусь. А что это еще за гудение, доносящееся из открытых окон? Оно то приближается, то удаляется, а затем вдруг исчезает заглушенное шумными голосами членов нашего экипажа. Но лишь наступает секундная тишина, как вновь раздается странное гудение за окном.
Нет никакого сомнения в том, что это шум авиационных моторов!
Шум накатывается, словно самолеты висят прямо над нашим зданием. Но у нас нет самолетов во всем районе! Ясно вижу, как Старик нервно смотрит то в одно, то в другое окно. Неужели воздушный налет на Сен-Назер? Я вдруг почувствовал облегчение, когда подумал о нашей лодке – с ней ничего не может случиться, поскольку лодка стоит в бункере, под семиметровой толщей высококачественного железобетона. Матросы заводят песню, и я пытаюсь подпевать, но, к счастью, в общем гаме никто не обращает внимания на мои попытки. Мое пение никак не отражается на общем хоре. Но тут невольно снова начинаю прислушиваться: этот долго длящийся шум авиамоторов довольно необычен. Стекла в дверях террасы начинают противно дребезжать. Ребята к счастью ничего не замечают. Один вдруг резко встает и вспрыгивает на стул. Сильным голосом он поет:
- Я знаю одну даму / С ногами как поленья / А руки как колбасы / Я знаю это верно!
Старик выглядит измученным, я же против воли должен смеяться. За что тут же получаю от него неодобрительный взгляд. Допев песню, любимец команды выходит вперед и начинает читать стихи. Стремясь стать еще выше, он опирается на стену. И вот, худой, бледный, в матросской робе у стены, он выглядит как приговоренный к расстрелу. Не хватает лишь черной повязки на глазах и барабанного боя. Белый как смерть, он начинает шепотом:
- Отец и сын скачут сквозь ветер/ Вдруг неведомый вышел навстречу / Скажи – где трилистник? / Дай его нам…
Я сижу как на иголках, мало слушая нашего доморощенного поэта. И одна мысль свербит меня: Что делать? Не могу же я просто так смыться отсюда. В конце концов, я все еще отношусь к экипажу. И тут Старик, словно прочитав мои мысли, в момент, когда декламант прочел последнюю строчку и, оторвав свою ярко-рыжую голову от стены, окунулся в самую гущу шумной овации, бросил:
- Я тебя еще … , – Но так как я не ответил из-за громкого шума, то он произнес вновь:
- Я тебя еще успею отвезти назад!
Произнеся эти слова, Старик встал с таким видом, словно собрался пойти отлить. Под его поощряющим взглядом мигом следую за ним. Старик довольно прилично ведет машину по прибрежной дороге. Неужели он ничего не выпил, несмотря на жару? Фары нашей машины, против всех правил и требований военного времени, включены на полный свет, освещая дорогу далеко впереди. Также быстро мы могли бы гнать и по Луне: нигде нет ни одного человека. Внезапно Старик так резко тормозит, что покрышки резко визжат, а меня с размаху бросает вперед. Он резко выворачивает руль влево так, что покрышки вновь вопят как сто кошек. Хочу сказать Старику, что это не дорога на Пен Авель, но Старик опережает меня:
- Это здесь, а теперь вторая улица налево, если не ошибаюсь. Не так ли?
Это меня озадачило. Откуда знал Старик, что я не хочу возвращаться в свое одиночество, в Пен Авель, а очень даже хотел попасть в Кер Биби? Уже издали вижу, что дом ярко освещен. Окна первого этажа затемнены. Симона ждет! Лишь теперь могу перевести дыхание. Стараюсь выглядеть как можно более равнодушным. Но сердце готово выскочить из груди. Черные тени деревьев надвигаются на меня, падающий на улицу свет желтый, как свет свечей. Дом производит на меня впечатление рождественской елки. Но, что это за машины перед домом? В этом тихом местечке никогда не блудили чужие автомобили – здесь парковалась лишь коляска чокнутого артиллерийского генерала, который живет напротив. Старик выжимает сцепление и плавно тормозит. Мотор работает на холостом ходу так тихо, что я слышу даже шум голосов.
- Ну, все вроде тип-топ – праздничная встреча для тебя на высшем уровне! – слышу голос Старика, как издалека. Я весь подбираюсь и как можно белее равнодушно произношу:
- Зайдем вместе – пропустить по стаканчику?
- Нет, это без меня! – бубнит Старик. – Мы с тобой увидимся. Если не завтра, то скоро – в Бресте…
- Брест? Я не знаю.
- С этим надо смириться.
- Буду надеяться, – вторю ему в тон. На самом деле ощущаю тоскливое чувство своей заброшенности. Увижу ли я его еще раз?
Вдруг я вздрагиваю: из полутьмы появляется часовой. Он приветствует нас. Теперь я уже точно ничего не понимаю.
- Откуда он взялся? – обращается ко мне Старик. А затем с усмешкой в голосе добавляет: – Это не беда, что вокруг творится. Зато то теперь ты сможешь спать спокойно. Ну, всего доброго! И попутного ветра!
- Премного благодарен! – только и могу произнести в полном замешательстве. Старик уже включил первую передачу, и я едва успеваю выхватить свой багаж, когда он резко трогает с места и кричит мне: – Пока!, дверца машины резко хлопает и через мгновенье я вижу лишь задние габаритные огни. Старик на визжащих от ужаса шинах делает левый поворот, выскакивает на прибрежный бульвар – и все: я – один. Издалека еще раз слышу визг шин его авто.
Стою как вкопанный: столько много света! Шум голосов, смех и автомобили по обеим сторонам улицы – что все это значит? У генерала темно, но автомобили…? В свете фонаря перед домом, вижу ярко освещенную дверь веранды со множеством окрашенных в белое перекладин и маленькими квадратными стеклами. Тут же слышу их мелкое дребезжание. Чертовы французы, проносится у меня в голове. Могли бы давно научиться так вставлять стекла как нужно – на замазку. Но что же происходит в доме? Шум голосов вдруг смолкает: словно обрубили. Что-то хлопнуло пару раз. И вдруг через открытые окна раздался многоголосый, гремящий смех. До меня дошло: эти громкие хлопки раздались из огня горевшего в камине. Удивило то. Что часовой не стал стрелять в ответ, а вдруг будто удвоился. Теперь уже два человека взволновано говорили о чем-то, указывая на меня. Вероятно, их здорово озадачило то, что я неподвижно стоял в изумлении перед дверями, ведущими на террасу. Ну, давай! Приказываю себе и отжимаю ручку в виде летящей птицы вниз. Господи! Что за беспорядок? Стулья лежат вверх тормашками. Еще пара тяжелых шагов и я вдруг высвечен как на сцене. Театр дураков! Все неподвижно смотрят на меня и так зачарованно, будто я должен немедленно прочитать им стихотворение. Неужели комендатура отдала мой дом, за то время что я был в походе, другим? Что это за рожи? Почему они вылупились на меня как на чудо какое-то? На рукавах кителей замечаю вдруг массивные золотом шитые кольца. Два больших, шириной в ладонь, на предплечье и еще одно, узкое, рядом с каждым из них. Прямо золотой дождь из одной тучи! Контр-адмирал? Или вице-адмирал? Никогда не мог правильно расставить их друг за другом. Сначала вице, а потом контр? Или наоборот? Четыре узких нашивки – это капитан первого ранга. Так. А четыре узких по два раза … А… Приветствовать! Зайдя, я должен был сразу поприветствовать присутствующих! Я с усилием вытягиваюсь и подношу правую руку к козырьку фуражки. А что теперь? Следует ли мне отступить, пробормотать извинения и изобразить дело так, словно я заглянул сюда по ошибке? Почему никто не кивает в ответ? Лица, обращенные ко мне, вижу между вазами с цветами лишь как бледные пятна между вазами с цветами. Но надо как-то действовать дальше. Я не собираюсь торчать на месте под этими взглядами словно столб. Однако все мои члены не повинуются мне, словно я потерял над ними полный контроль. Должно быть, здесь собралась вся элита наших ВМС. Таких больших зверей я еще никогда не видел вместе в одной куче. Не только здесь в Ла Бауле, но и в Париже. Голубая кровь, сливки флота, разряженные и отлакированные, сидят словно истуканы. Смотрят на меня и молчат. А я стою в своей потрепанной форме и оцепенело смотрю на фигуры сидящие вокруг словно в паноптикуме и ничего не понимаю.
Месье Бьёк, булочник, уставился на меня из глубины кухни в зал, а мать Симоны замерла в дверях кухни с подносом: она хорошо вписывается в этот театр абсурда: подсвеченные голубым волосы, напряженные лица… . Она видит меня и резко разворачивается на своих высоких каблуках, а в этот момент как по заказу начинается визг и скулеж! Это обе наши собаки, словно бешенные подскакивают ко мне, приветствуя, и лижут лицо своими шершавыми языками. Они просто визжат от радости!
Нет, я не ошибся. Это действительно мой дом. Кер Биби – наш с Симоной дом. Но где же Симона? Все это время никто из сидевших за столом не пошевелился. Они лишь в оцепенении вылупились на меня. Меня так и подмывает идти дальше, вверх по лестнице, до которой всего пара шагов. Поднимаю левую руку, словно указывая направление вперед, но рука словно налита свинцом. Парусиновая сумка в правой руке стала словно в два раза тяжелее. В этот момент замечаю какое-то существо в дверях кухни, словно призрак, в темно-красном бархате, отороченном кружевным ярко-белым воротником, лежащим на плечах. В руке эта призрачная фигурка держит сияющее серебром ведерко для шампанского. Наши взгляды встречаются…
Это Симона! Незнакомая мне Симона с высоко заколотыми волосами и кричащим цветом ярко-красного рта, словно персонаж на сцене играющий некое чудище. Стою остолбеневший и жду, когда же этот призрак исчезнет. Как сквозь туман слышу: «Bonsoir! Bien retourne? »
В голове вихрем проносится мысль: Что за представление здесь устроила Симона? Симона в этом своем бордово-красном бархате: красное – цвет любви, черное – цвет смерти. У меня вдруг перехватывает дыхание, словно кто-то невидимый дал под дых.
На лестнице я спотыкаюсь. Собаки, словно взбесившись, хватают меня за ноги: не желая отпустить, а льнут ко мне, прося поиграть с ними. На своей спине, буквально физически ощущаю взгляды, которые как кинжалы вонзаются в меня, однако тягостное молчание за столом не нарушается ни единым словом. А может у меня просто что-то со слухом? Сейчас бы к месту была какая-нибудь музыкальная пауза.
Вместо музыки я слышу звонкий колокольчик голоса Симоны. Я уже наверху, но отчетливо слышу каждое ее слово:
- Je’m excuse. Le lieutenant Buchheim habite chez nous. Nous n’avons pas su, qu’il viendrait ce soir… . il e’tait en mer…
Мелкая, противная дрожь охватывает тело. Метнуть бы вниз сейчас гранату – вот было бы славненько! Наделать из всей этой трижды проклятой банды фаршу. Всю эту братию хватануть сразу и навсегда. Один из них вроде как комендант порта? А вон тот, мордастый, толстый, раззолоченный фазан – комендант приморского района? Стоп! Что мне всегда нашептывала Симона?
- Tiens – toi tranquille… Tiens – toi tranquille… . Когда же это было? Ее голосок:
- Tiens – toi tranquille – je t’en supplie…
Как подрубленный валюсь на кровать, и вдруг какая-то волна безысходности наваливается на меня. Скрипя зубами, собираю силы, стараясь не поддаться минутной слабости, но боль и грусть камнем наваливаются на грудь, сердце бешено колотится, воздух густ, словно патока. Это просто нервы! Говорю себе. Переутомленные нервы. Я чувствую, что у меня все сливается перед глазами, и пытаюсь резкими движениями век сдержать выступающие слезы. Но через некоторое время сдаюсь. Слезы потоком хлынули из глаз, потекли по щекам, и мне стало легче. Снизу раздается громкий смех. Симона развлекается. Она занимает своих гостей. Означает ли это, что она уже в дугу пьяна? Интересно, а что она может рассказать обо мне этим старым мешкам дерьма? Но, Боже! Ей здорово навредит то, что я заплыл в эту нашу гавань, молнией проскакивает в голове – ведь я всего лишь нарушитель спокойствия, утопленник, волей случая выброшенный на берег… А теперь еще эта музыка, льющаяся из граммофона! Наша песня: “J’attendrai…” . Вихрь чувств поднимается во мне. Я мог бы поджечь дом, и Симону вместе со всем ее скарбом сжечь заодно. Ни одна душа не успела бы затушить этот пожар. Все очистить огнем! Сделать все tabula rasa ! Имеется ли пожарная команда в Ла Бауле? Никогда не видел здесь пожарных. Сосны вокруг дома быстро захватились бы огнем. Весь этот сосновый лес с торфом под ним сгорел бы дотла. Дом в Пен Авеле тоже сгорел бы. Всю округу испепелило бы! В груди что-то болит. Нужно заставить себя отнестись с цинизмом ко всему происходящему: Such is life! – кричу каждой клеткой своего измученного тела. Мне это нравится! Все как всегда: из одного дерьма в другое. Постепенно мне удается успокоиться и сосредоточиться на мыслях о Симоне. Нужно нырнуть поглубже, сделаться невидимкой, оставаясь с хорошей миной в этой злой игре. Как часто я советовал ей это, пытался научить, настоятельно призывал к этому. Бог его знает, как удалось Симоне остаться в Ла Боле со своей матерью. Могу лишь догадываться. В любом случае она терпит все это лишь из-за своего кафе, выглядящего так приветливо на этой главной улице города, и где пехотинцы могли купить себе лишнюю пару лепешек. Она должна вести себя очень и очень приветливо, чтобы ее бизнес процветал, а она и ее мат не были высланы из этого места. Но, к сожалению, это вовсе не в духе Симоны. В ее душе всегда сидит какой-то чертенок готовый выкинуть какое-нибудь коленце. Симона просто не хочет замечать, что уже давно заговорила другим тоном, с тех самых пор, как перестали звучать фанфары о постоянных победах немцев на фронте. И теперь в Ла Боле надо вести себя по-другому. А эта свинья с серебряной эмблемой черепа на околыше фуражки – нет сомнения – он из СД. Надо было видеть, как он стоял на шлюзовом пирсе – широко расставив ноги и ухмыляясь! Презрительно и бесстыдно широко развернув свои ласты: ну, типичная свинья! Снизу доносится шум голосов – звонкоголосая перебранка – и из этой какофонии звуков мое ухо улавливает звонкий, дрожащий театральный голосок Симоны. Эх, было бы у меня мое оружие, устроил бы я им там, внизу, переполох! Нащелкал бы их штабелями, а затем исчез. Однако, чистой воды анекдот: мои автомат и пистолет системы Вальтер я сдал еще в Пен Авеле перед выходом в море. Ничего, даже перочинного ножа нет в глубоких карманах моих кожаных брюк. Хотя, постой-ка, внизу, в гардеробе, наверняка висит с полудюжины портупей с пистолетами в кобурах. Итак? Нужно лишь тихонько снять сапоги и оставшись в носках, на цыпочках спуститься вниз. Ладно, успокойся, говорю себе, все это довольно трудно осуществить. Эта скрипучая лестница поднимет такой визг и треск! И, кроме того, меня с головой выдаст исходящая от меня вонь: мои шмотки невыносимо воняют. Скорее всего, я оставил позади себя широкий шлейф вони! Внезапно мне не хватает воздуха. Не везде найдешь такой воздух как в этой местности! Ядреный воздух с отчетливым привкусом скипидара. Воздух, который хочется кусать. Лежу, распластавшись и с силой, глубоко вдыхаю этот чудный воздух. Грудная клетка вздымается и опускается, словно морская гладь. Однако мне надо срочно принять ванну, чтобы смыть всю эту вонь. А может, лежа в ванне перерезать себе вены? Руку свесить из ванны, как Марат на картине Ингреса. Или не Ингреса? И ванна будет вся красная от крови, как будто свинью резали: когда Симона найдет меня в таком виде, сразу в обморок рухнет. Вот это было бы для нее действенным наказанием. Но вместо того, чтобы собраться с силами и окунуться в блаженство ванны, остаюсь лежать весь скрюченный, словно получив тяжелое ранение в живот.
Окончилось ли мероприятие? Этим стариканам внизу, наверное, испортили настроение. Настоящая гармония больше не могла царить там, у них…
Мечтания у камина, с бокалом французского вина в руке – в этом состоит смысл жизни этих господ. Но мое появление разрушило их столь романтичный настрой – оно никак не входило в их планы на этот вечер грез о Франции.
Слышу, как заводятся две машины. Теперь шум голосов доносится с улицы. Он быстро удаляется и скоро затихает вдали.
И вот Симона здесь – она появляется внезапно, словно призрак во плоти. Нежный шепот ласкает мне ухо:
- Ne sois pas fache. Je te reconterai tout … c’etait necessaire … tout a fait necessaire .
Я не шевелюсь. Огромным напряжением всех своих нервов сдерживаю волну поднимающегося во мне бешенства.
- C’est pour nous, mon cheu! – доносится до меня шелестящий шепот. Говорит и в рифму к тому же. Сделать бы из ее слов шлягер. Вот эти слова станут припевом:
- pour nous, mon cheu!… pour nous, mon cheu!…
Симона ластится ко мне словно кошка, но я продолжаю лежать как бревно. Но когда она направляет мою руку в гущу завитков кучерявых волос промеж своих бедер, и я чувствую ее влажный жар, из меня резко вырывается:
- Tu es totalement folle! Пригласила сюда всю эту банду! Ты не знаешь, чем рискуешь! Ты это просто себе не представляешь! Сюда, где такая тишина!
- Ce calm est une illusion – rien que cela! Они жрать из моих рук! Look here – я делай так, и они жрать! – Симона протягивает мне свою левую руку ладошкой вверх. А затем вновь разводит канитель:
- Je tais ca por toi, grand idiot – для времени после война!
- Симона! Глупышка! Из этих твоих гостей никто и пальцем не пошевелит, чтобы помочь тебе, если ты попадешь в тяжелое положение. Никто! Ты просто не хочешь понять это! Я же предупреждал тебя тысячу раз! И несмотря ни на что, ты продолжаешь делать все так, как тебе заблагорассудится! Ты, черт возьми, заходишь слишком далеко!
- Calme-toi done, mon chou!
- Я не милый тебе! То, что ты делаешь – это очень опасно! Я же тебе все время твержу об этом. За тобой следят. И это не шутки! А у меня нет никакого желания обмывать тебя мертвую!
- Обмывать меня? Pourquoi?
- Ах, не своди меня с ума! Ну, пойми же ты: я не хочу вляпаться во все это! Ни на йоту! Надеюсь, хоть это ты-то понимаешь? Хотя, в конце концов, все это так по-французски легкомысленно! Но это не шутки – все это слишком опасно! Так же опасно, как попасть под бризантную гранату. Бризантная – это французское слово. Ты понимаешь слово «бризантная»?
Новая волна бешенства захлестывает меня и против моей воли задерживается во мне:
- Ты занимаешься всем, но всем – на грани допустимого. И при всем при том, ты мне твердо обещала, что будешь держаться в стороне. Я получил от тебя десяток писем, и там ты неоднократно писала, что хочешь все изменить. Никакой деятельности… и это все лишь слова, сентиментальная чепуха, ложь!… Ты знаешь насколько все это опасно? Сколько раз нужно вдалбливать тебе все это в голову?
- «Вдалбливать»? Qu’est-ce que ca vent dire? . – Руки Симоны нежно ковыряются в моих пуговицах. Н-да… Так ей не расстегнуть мой китель. Нужно как-то поддаться. Но что во мне сопротивляется? Раздеться? С этим клокочущим во мне гневом? Кроме того, я все еще грязен как свинья. Мой рот полуоткрыт. Внезапно сжимает горла. Только не расслабляться! К черту этот театр! Но тут все вновь поплыло перед глазами. Проклятье! Мне нужно сглотнуть, иначе задохнусь. Чувствую, как нежные руки Симоны ощупывают меня всего мягко и настойчиво. Перед глазами словно пелена висит. Чувствую, как каждой клеточкой своего усталого тела тянусь к горячему телу Симоны.
- Regarde, – шепчут ее жаркий губы, – ton grand filon, il est plus raisonable que toi. Он у тебя такой красивый и такой большой – восхитительно! Твой малыш au moins sait ce qu’il vent. Regarde-moi ce voyon…
Симона опускается надо мной присев на корточки, и хочу я того или нет, но я уже в ней. Она скачет на мне, а затем я бросаю ее под себя, двигаюсь на ней все быстрее и быстрее и скоро растворяюсь в ней взрывом удовольствия и блаженства. Симона лежит подо мной, широко раскинув ноги и трепетно, прерывисто дышит, вздымая белую с темными сосками грудь. Во мне вдруг проснулся мощный источник энергии: я вновь вонзаюсь в лоно Симоны так неистово, как только могу – отчаяние придает мне силы. Симона, задыхаясь от страсти, ерзает и визжит подо мной. Так-то девочка. Только больше не думать, не думать… а она уже кричит:
- Encore! Je t’en supplie – n’arrete pas…!
И тут из меня хлещет волна такой мощности, что меня просто швыряет на Симону, на ее белые груди. Когда я снова прихожу в себя, чувствую свое тело выжатым и опустошенным до последней капли. Лежу, распластавшись на спине, и вздымающееся море колышет и несет меня. В течение долгого времени не понимаю, сплю я или бодрствую. Что за неспокойная ночь: все время этот тревожащий шум авиамоторов – глубокий, звонкий, а затем еще звонче. Наконец пауза и вновь этот шум. Затем – далекие выстрелы. Стрельба в Ла Бауле? Что это значит? Были ли это действительно выстрелы? Внезапно раздается шум перед домом, и я тут же свечой сажусь на матрасе. Шум нарастает. Через полуоткрытые ставни в комнату пробивается дрожащий свет фонаря. Медленно поднимаюсь и распахиваю ставни: перед дверью стоит со слегка приглушенными фарами служебный автомобиль.
- Господин лейтенант! Объявлена тревога! – кричит мне наш писарь, высоко задрав голову. – Вам нужно немедленно прибыть в Сен-Назер.
- Ах, ты, мой расчудесный! Что там случилось?
- Точно не известно. Налет Томми – или еще что…
- Что еще?
- Высадка десанта, господин лейтенант.
- Но не в Сен-Назере же?
- Кажется там. Тревога объявлена по всему побережью.
В голове рой мыслей: Весь этот сумасшедший шум посреди ночи, этот шум и вой моторов… . Хм. Не задумали ли братишки вторгнуться сюда? Очередной сценический трюк, словно в цирке? Смотрю на проносящиеся по улице машины. Светит полная луна, вода в бухте, словно разлитое серебро.
- Это только называется борьбой с террористами. Вам нужно немедленно вниз и захватите то, что надо доставить! – слышу голос внизу. Интересно, это Я – что надо доставить? Или нет? Сейчас бы хорошо… Внезапно в комнате зажигается яркий свет. Это Симона включила свет.
- Выключи свет! – командую ей, – я и так все хорошо вижу.
На Симоне лишь ночная рубашка, которая словно белое платье невесты волочится по полу: фея бала в лунном свете.
- Je te prepare un caf; , – слышу ее голосок.
- Пожалуйста, не сейчас! Мне надо немедленно уехать! – Одевая брюки, вдруг шатаюсь от сильного головокружения.
- Qu’est ce qui se pass;? – спрашивает Симона.
- Не имею представления.
Все. Пора. Надо ехать. Меня ждут внизу. Проклятье! Ну и ночка! Томми эсминцем протаранили шлюз…. Такой мягкий воздух, полная луна и то наплывающие, то стихающие раскаты авиамоторов. Так. Взять с собой мои семь необходимых вещей: фотоаппарат, запасные пленки, туалетные принадлежности…. В то время, как я в спешке собираю все свои вещи, меня гложет одна мысль: если союзники хотят высадиться, то здесь, конечно же, самое подходящее место…. Но такая высадка не может быть осуществлена лишь с десантных лодок. Им нужна настоящая глубоководная гавань для высадки. А наша, в прежние времена огромная мощь береговой артиллерии? Как они могут в лоб выйти на наши артустановки? А может это всего лишь учебная тревога? Ложные маневры? Попытка проверить готовность наших вооруженных сил? Шум снаружи усиливается. Наверное, генерала из дома напротив, вытянули из постели. Тоже не слышал об учебной тревоге. Попытаются ли проклятые Томми еще раз напасть? Так много самолетов и идут волнами: это все необычно. Мысли мои скачут: обычно – необычно – шуточки! Дерьмо! Проклятье! Мой пистолет остался в Пен Авеле. Один стреляет – другой воняет! Тоже шутка….
- Машина ждет Вас, господин лейтенант! – кричит писарь из-за калитки. Слава Богу! Могу заехать за своей пушкой….
Лучи прожекторов, словно длинные белые пальцы, ощупывают небо над Сен-Назером. Как только мы оставили позади первые километры соснового леса, становятся видны всполохи пожаров и слышны отзвуки взрывов под чадящими облаками дыма. Значит, и в самом деле высадили десант? Долгий же путь морем от британских берегов досюда…. Но что означает эта длящаяся часами бомбардировка? Все подлодки стоят в укрытиях. Такой толщины армированный железобетон, какой применен в настилах бункеров для подлодок, еще нигде не применялся. И еще: Ла Боль лежит как на блюдечке с голубой каемочкой, а его далеко врезавшаяся в берег бухта отлично защищает и от прибойной волны при сильном ветре с моря. И как нарочно в нашу первую ночь на берегу! В ушах звучит язвительная насмешка Старика: полностью в духе Томми. Они очень коварный народ! Водитель хочет заговорить со мной, но у меня нет никакого желания трепаться попусту. На проезжей части лежит всякая всячина: нужно быть очень внимательным, везде развалины, все чаще нас ослепляют вспышки и всполохи пожаров. Несмотря на это позволяю водителю включить подфарники. Ясно чувствую запах гари и чада. В голове рой мыслей: Томми, козлы проклятые! У меня есть огромный фотоархив результатов их налета два года назад, и эти фотографии показывают их с другой, довольно нелицеприятной стороны. Тогда я ехал так же как и сейчас в Сен-Назер – может быть даже в такое же время. Была ночь с субботы на воскресенье. Погоди-ка, а сегодня, не суббота ли? В голове все смешивается в один комок. Надо взять себя в руки! Да, вот дела! Но когда же кончится эта нервотрепка? Я, что, не имею права на сон? Если это, в самом деле, высадка десанта, здесь будет довольно жарко. Эта плоская равнинная местность из наносной земли вдоль реки Луары является, кроме того, еще и огромной гаванью. Именно она, в первую очередь, и должна соблазнить Союзников. Отсюда открывается направление главного удара на Париж…. Одним ударом от Сен-Назера до Парижа Франция будет разделена на две части…. Впереди, слева и справа, все в огне. А банда, наверное, все еще выгружается? Они летят так низко, что я, несмотря на шум нашего мотора, отчетливо слышу шум их двигателей: звонкий, бархатистый… Стоим как пригвожденные к одному месту: нет никакой надежды на то, что сможем проехать дальше. Освободить улицу – это под силу лишь танку.
- Разворачивай! – приказываю водителю.
- Как, черт побери, господин лейтенант? – вопрошает тот. По обе стороны улицы и позади нас стоят машины. Для разворота пригодна лишь сама проезжая часть.
- Если Вы поработаете рулем раз двадцать, то сможете и здесь развернуться.
Водитель словно ждал этих моих слов – отчаянно сигналя, делая короткие рывки взад и вперед заставляет передние и задние машины уступать ему место для маневра. Собираюсь выйти и помочь шоферу, но он коротко бросает:
- Оставьте это, господин лейтенант! – И показывает, как он может обойтись без моей помощи. Меня гложет мысль, что теперь мы уже не сможем вообще развернуться, но представим из себя еще одно препятствие. Однако, наперекор всему, буквально по сантиметру начинаем разворачиваться в обратном направлении. Еще пару-тройку раз туда-сюда и разворот завершен. Наконец-то мы оказываемся в длинной колоне автомобилей едущих назад, в Ла Боль….
- Осторожно! – Кричу каждый раз водителю, когда как черт из табакерки, перед машиной появляется пехотинец. Мы едем только на свете подфарников, и потому пугаемся одновременно.
Водителю не надо дополнительных указаний: он давно понял, что я имел в виду под этим разворотом: выскочить на дорогу идущую по берегу на Сен-Назер, через Ла Порник. Нам везет, и полдороги мы проезжаем без всяких помех. Уже в Сен-Назере, прямо перед памятником канадским летчикам мы почти наезжаем на какого-то боцмана, который в каске и с карабином наперевес, делает нам знак остановиться.
- Что случилось? – обращаюсь к нему.
- Точно не знаю. Они высадились мощной волной. Вы понимаете? – От волнения речь боцмана сбивчива и тороплива. Но уже в следующий миг он решительно произносит:
- Все смываются, господин лейтенант! – Раздаются выстрелы, и я удивленно интересуюсь, что все это значит.
- Это французы. Они стреляют из домов. Вам нужно быть внимательным, господин лейтенант! Сейчас идет прочесывание, т.к. несколько парашютистов успели укрыться, но никто не знает, сколько их еще там. – При этих словах боцман указывает рукой куда-то на юг.
Старик, еще по самому нашему прибытии в гаваньпредчувствовал, что что-то было не так, как всегда. «Это мне не нравится!» – эти его слова я слышал, по крайней мере, трижды по пути в Сен-Назер. У Старика и в самом деле хорошее чутье на большие военные события. Но если дела идут совсем по другому сценарию? Например, так, как полагал ЭТОТ боцман: самолеты, прикрытые атакой на Сен-Назер, высадили вдоль реки Луары диверсионные группы. Там они могли бы лучше всего залечь на дно. Затем, едва оказавшись на твердой земле, переоденутся в гражданское платье, заговорят по-французски, а может быть, эти группы полностью состоят из французов…. А затем …. Что затем? Не могу представить себе ни одного более подходящего района для высадки десанта, чем дельта реки Луары: за Пэмбуфом до самого Порника лежит заливная земля, и навряд ли там у нас много войск. Вся эта местность самое подходящее место для укрытия высадившихся отрядов. Могу наизусть назвать тамошние населенные пункты: Сен-Бревин, Фроссей, Сен-Пьер-на-Реце, Сен-Мишель. Чудесные домики, много верфей, и довольно много рабочих, которые ездят в Сен-Назер на своих велосипедах на рабочую смену. Мы опять продвигаемся черепашьим ходом. Чувствую себя как прежде, когда в Хемнице что-нибудь где-нибудь происходило: сигналами тревоги для меня были трели свистков полицейских или шуршащие шины мчащихся пожарных машин. Я просто обязан был присутствовать при всем этом. Потому и приклеилось ко мне в училище прозвище «Фанатик катастроф». Впереди очевидно настоящее пекло, и я просто горю от нетерпения. Еще пять километров, но преодолеть их будет, наверное, нелегко. Ну и положеньице у меня: я должен убыть в Берлин к Геббельсу, и выехать надо сегодня вечером – но как мне это удастся, если я не могу проехать сейчас и метра? Скорее рак на горе свистнет, чем нам удастся продвинуться хоть на шаг вперед. Не видно ни одного жандарма, который мог бы навести порядок с помощью своего жезла и свистка. Недалеко слышны выстрелы, то и дело переходящие в отчаянную перестрелку. Неужели объявились господа партизаны? Ясно: вся улица нарочно запружена автомобилями, сбившимися в плотную пробку. Водитель без устали сыпит проклятья и постукивает правой рукой по баранке, словно руль в чем-то виноват. Какой-то солдат с карабином в руке подходит к окошку нашей машины и сообщает:
- Наша зенитка сбила несколько самолетов! – Солдат настолько взволнован, что едва может отдышаться. – Один рухнул в воду – его можно отчетливо видеть!
За развалинами подрагивают языки пламени, а низколетящие облака окрашены кремово-красными отсветами огня. Мучительно думаю: сфотографировать или нет развалины? Нет? А может раненых? Убитых? Составить конкуренцию трем-четырем коллегам, работающим в наших войсках уже длительное время? Или подождать рассвета? А может лучше проследить, чтобы все семь необходимых мне вещей никуда не делись и нанести послушные штрихи на рисунки, сделанные мной на подлодке, с тем, чтобы показать свою добычу, привезенную с собой из похода? Ладно. Решено: еще немного назад и вновь вперед, для того, чтобы попасть на шлюз. Возможно, Томми совершают повторную попытку, как и два года назад, только другими средствами…. Едва нам удается выбраться из пробки, и водитель вновь сосредоточился на этих двух метрах дорожного пространства перед капотом, чтобы не зацепить кусков разрушенных зданий, каких-то балок, кусков торчащей там и здесь арматуры, как внезапно показывается офицер полевой жандармерии, тщетно пытающийся завести свой мотоцикл. От него мы узнаем:
- Шлюз для подлодок, как вы видите, невредим. Но проехать на машине вам в любом случае не удастся. А если вы упретесь в шлюз, то назад уже не выедете.
И вторично меня пронзает та же мысль: Назад, в Ла Боль! Здесь для меня работы нет! На обратном пути пытаюсь сообразить, что все это, в целом могло бы значить. Это наступление Томми не имеет никакого смысла. Не могут же все Томми быть настолько пьяны, чтобы их бомбардировщики столь долгое время бомбили никого и нигде? Одни и те же развалины перепаханы бомбардировками несколько раз. Это же полный идиотизм! А может быть это всего лишь прелюдия? Прелюдия чего? Очевидно, им хорошо известно, что седьмая флотилия подлодок совершает довольно успешные и для союзников опасные рейды. Но с воздуха не уничтожить стоящие в наземных бункерах подлодки! Порт также нелегко уничтожить. А корабли на верфи в Пеньоте? Вряд ли они представляют собой истинную цель такого большого воздушного штурма. Так в чем же дело? Почему, черт возьми, мы НЕ ЗНАЕМ, что планируют наши друзья в кавычках? В конце концов, оставляю все свои попытки понять смысл действий Союзников.
СЕН-НАЗЕР / ЛА БОЛЬ – 2-й ДЕНЬ
Водитель подвозит меня прямо к Кер Биби. Он прав: я бы сейчас не отказался от хорошего глотка кофе и куска белого хлеба, французского baguette, намазанного насыщенно-желтым, круто посоленным бретонским маслом, которого я так долго не ел.
Но дом внутри пуст, хотя уже и наступил день. Нигде не видать старой мадам. Даже собак нет. Повсюду лишь остатки роскошного ужина. И тут меня осеняет: когда я уже был в дверях, я слышал голосок Симоны:
- Reviens vite, mon chau! Garde toi!
Меня словно молния пронзила, и эта молния высветила некую скрытую картину: то, что Симона таких гостей пригласила до срока, возможно, не было случайностью, а точно продуманным ходом…. Но если все так и было, то она здорово рисковала, а значит и я…. В растерянности перебираю пальцами пуговицы кителя. Пока я стою так, погрузясь в размышления, меня осеняет еще одна мысль: а что, если я все вижу в неверном свете? Этот проклятый праздник был организован Симоной лишь для упрочения ее положения? А то, что она не пришла встречать меня на шлюз, тоже легко объяснимо: мы же сообщали неверное время своего возвращения. Вполне допустимо, что Симона не получила своевременного уведомления о корректировке времени нашего прихода в базу. Мне нужно было просто прямо спросить ее об этом! Но меня вновь гложет глас сомнения: А по каким каналам Симоне вообще стало известно о времени прихода подлодки? Ведь это же совершенно секретная информация. Но тут уж я возражаю своему оппоненту: естественно, информация совершенно секретная, но она доступна большому кругу людей. Глупышка медсестричка и та узнает все слишком рано, когда омнибус подвозит ее к месту встречи подлодок. Что вообще в этой стране является секретным? Для бонз, сидящих в Берлине, все просто. Но здесь, на месте, со всеми этими французскими рабочими, что трудятся на верфях, в бункерах, в шлюзовых камерах, французскими уборщицами, прибирающими в офицерских домах и квартирах? А все эти булочники, официантки и бесчисленные проститутки в разбросанных повсюду борделях? Глупости! Прерываю себя. Лучше сейчас мне подумать о том, какие вещи я возьму с собой в поездку. Выбор предстоит трудный: Я должен наконец-то задуматься о том, что я – если приму, конечно, окончательное решение – не скоро вернусь сюда. Многие вещи придется оставить здесь. Я просто не смогу тащить с собой эти громоздкие наброски сделанные на картоне и многочисленные холсты. А еще мольберт и краски… Но в голове в то же время свербит зловредная мысль: а что, если это прощание с Францией навсегда? Но подавляю ее, загоняя в самые дальние уголки своего сознания.
На кухне мне приходится самому варить кофе. Когда вода закипает, меня осеняет вдруг, что я так и не принял ванну до сих пор, и чувство острого отвращения к себе заполняет всего меня. Проклятая свинья! Я воняю, наверное, как стая шимпанзе. Такой вонючке завалиться в кровать – да лучше сквозь этот пол провалиться!
Отставить кофе! – командую себе. Сначала наполнить ванну горячей водой и выбраться из этого вонючего хлама, который я называю одеждой. А теперь – прямо в ванну, такую горячую, что еле выдерживаю. Вытягиваюсь во всю длину тела, сгибаю и выпрямляю пальцы ног, и еще раз и еще… и еще…. А теперь с головой окунаюсь в воду, и только нос торчит из воды.
Здорово! Что может быть лучше горячей ванны? Смыть всю грязь сверху донизу! Погоди! Сначала размокни, расслабься, а затем выдохни под водой так, чтобы она забурлила. Целый бы день пролежать в таком блаженстве….
И тут мне на ум пришла отличная мысль: выбрать хорошие наброски и готовые рисунки, и отложить отдельно – когда-нибудь это будет стоить хороших денег. Ну а теперь – за мыло и большую, мягкую мочалку!
В середине намыливания вдруг прерываюсь, и тупо смотрю на воду: мысли о Симоне поставили меня в затруднительное положение. Она все же слишком перегнула палку! Если выяснится, что она знала хоть что-то о наступлении – тогда ничто не спасет ее.
Азартная игра! Просто ослепление какое-то! И Я ничего не могу с этим поделать! Да к тому же эта необузданная страсть к приключениям, к риску – в этом вся Симона. Скорее всего Симона в кафе. Нужно сказать ей, что у меня приказ выехать в Берлин. А как же я преподнесу ей известие о том, что уже сегодня должен отчалить? Лучше не в кафе – а может быть все-таки там? В кафе она будет сдержаннее и не устроит мне сцену? В любом случае я постараюсь увидеть Симону, чтобы узнать, как она воспримет это известие.
Не имеет значения, что у меня нет машины около двери. Пятнадцать минут пешком до кафе пойдут мне на пользу…
- Эге, морячок! Да ты стал слишком тяжел на подъем! – подтруниваю над собой. На углу главной улицы стоит адский шум от ужасной стрельбы, настоящий бой между каким-то военным патрулем и пьяным матросом, которого они никак не могут поймать. Улицу стали заполнять толпы пьяных. Прямо за перекрестком располагается кафе Симоны. «Caf; a l’ami Pierrot», на котором сияет большая яркая вывеска: «ТОЛЬКО ДЛЯ ГЕРМАНСКИХ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ».
Вновь меня охватывает ярость: может все уже по-другому? Я по-прежнему упрекаю Симону. Но значит ли все это, что у нее неприятности с ее земляками? Однако не были ли мои предостережения просто смешны для нее? Не могла же Симона быть настолько легкомысленна? Она должна была бы постоянно перестраховываться. Без поддержки или без спецзадания навряд ли нашелся бы безумец, идущий на сотрудничество с противной стороной под взорами окружающих земляков. Значит, всего лишь притворная легкомысленность, этакая маскировка? Маскировка чего?
Теперь я вынужден, по крайней мере, признать: эта праздничная трапеза – это было почти театральное действо: candle dinner23 приправленный раззолоченными галунами! Чистый фарс на провинциальной сцене! Но, тем не менее, с хорошо определенными ролями. И только мсье Бьекс, в качестве официанта в своей слишком короткой курточке, был словно из другой оперы: слишком неуклюж для задуманной цели всего спектакля. Потрескивающие в огне поленья и появление Симоны, которая мило жеманится и словно неземное существо появляется и исчезает в компании этих старых мешков, подражая при этом Люсьен Бойер…! Это надо признать абсолютная comme-il-fait!
В кафе какая-то старуха восседает за кассой и всем своим видом выражает полное отрицание чего бы то ни было. А где же Симона?
- Je ne sais pas! – произносит матрона таким тоном, словно я ее чем-то обидел.
Во дворе кафе громко кудахчут куры. Здесь, позади кафе раньше жила Симона, в то время когда они с матерью только переехали в Кер Биби. Весь двор загажен куриным пометом – белым и зеленым, цвета шпината. А что это за загородка в одноэтажной времянке? Хлам во всех углах, причудливый беспорядок из драной одежды и разнообразной обуви – обуви в огромных количествах.: Симона немного чокнутая насчет обуви.
В этом засранном птичнике с его нищенской кладовой для всякого хлама Симона уж точно как дома. Трофейщики здорово удивились бы, начни они тут все очищать: скрытое от чужих глаз гнездышко семьи Сагот. Здесь уже не театр, а чистая, неприкрытая действительность. Не всякий хозяин возьмет такие лохмотья даже для огородного пугала. Еще более удивляет то, что, несмотря на все, что творится на заднем дворе, в самом кафе все блестит чистотой. Дом вести – не задом трясти! Эта пословица лучше всего иллюстрирует положение дел.
Когда Симона изображала в кафе официантку, она действовала как прима театра: пританцовывающая, напевающая официантка из оперетты, например. Совершенно открыто она давно дала понять, что ей было очень приятно, когда взгляды солдат сопровождали ее выход. Иногда она быстро присаживалась рядом со мной и рассказывала о каком-нибудь забавном случае: например о том, как «la patronne» , ее мать, взвешивала конфеты: последнюю конфету она бросала так сильно в кулек на весах, что стрелка зашкаливала отметку необходимого веса, а затем быстро, так, что стрелка не успевала еще вернуться на отметку меньшего веса, снимала кулек.
- Pas mal, n’est-ce pas? – шелестел ее голосок мне в ухо. Ладно. Надо разобраться в себе: но только не позволить обмануть себя! Надо держать ухо востро! Быть прагматиком! Прежде, чем я сяду в поезд, везущий меня в Париж, я хочу окончательно выяснить, что здесь происходит на самом деле. Также необходимо выяснить, какую роль во всем этом деле играет отец Симоны. Действительно ли старый Сагот является похотливым и довольно удачливым женским угодником, не обучившимся ни одной профессии, зато имеющим постоянный успех у многих пожилых состоятельных женщин? По крайней мере, пятнадцать лет родители Симоны в разводе. Почему же он позволяет себе бесстыдно шататься в их парижской квартире? Являются ли они все звеньями черного рынка, которые заставляют его делать все впопыхах, беззаботно или же он все-таки принадлежит к маки , как уже намекала Симона? Сделала ли она этот намек, чтобы придать себе вес в моих глазах, или что-то все же есть в ее намеках? У старика Рене слишком очевидна нехватка образования. Тем не менее, у него есть что-то полувоенное в поведении и обличье, и это меня постоянно смущает. Хвастовство? Стремление выделиться? А может, он головой ушибся? Так же мне ничего не известно о его происхождении.
Нельзя отнести его и к настоящим шпионам. А может, он своего рода доносчик, который находится в услужении у своей дочери, для того, чтобы приносить информацию, владея которой он чувствует себя важной персоной, или которую солдатское радио «Кале» и «Атлантика» используют в своих передачах? Маленький луч света или большая черная фара?
Из матери Симоны ничего не вытянуть, т.к. она ничего не знает. Вообще ее мать представляет собой типичного представителя французской буржуазии набитую до отказа предрассудками, словно рождественский гусь яблоками, и настолько тупоумную, что никому даже малой толикой знаний не пробить их заскорузлый панцирь глупости и предрассудков.
Старый Рене в течение длительного времени не пытался встретиться с ней регулярно. Он слишком занят своими делами далекими от жизни его бывшей жены, и только в определенные промежутки времени внезапно появляется в ее доме, обычно, когда появляются свежие деревенские сливки. Должно быть, он может позволить себе иметь личный самолет. Но все это мне и Симона говорила – и Бог знает, правда ли это: она не позволяла ему приходить. А что, если ее отцом и вчерашним сборищем имеется какая-то связь? В голове пронеслась мысль: прошлой ночью его не было среди этих звездунов.
Совпадения – они, конечно имеются. Но только в общих чертах. Например, то, что наступление Томми и приглашение Симоной высших офицеров в одно и тоже время – если это не было случайностью…. Едва ли я смею продолжить размышлять в этом ключе.
Не могу больше ждать Симону.
Лучше отвезу-ка все бумаги в Пен Авель, а затем разыщу свою Школу. Мои так называемые товарищи, здорово удивились в свое время, моему вызову в Берлин, однако теперь, надеюсь, остыли. Некоторых из них привело в ярость то, ч то я официально считаюсь баталистом. С тех самых пор, как все газеты Рейха, в самом деле, ВСЕ, опубликовали мои, настуканные на машинке двумя пальцами репортажи о ночных рейдах нашего эсминца, в то время как на восточном фронте дела пошли довольно кисло, от меня ожидают новых репортажей и фотографий. К чему все это в конце концов может привести, я узнаю достоверно лишь в Берлине. Не хочу признаваться себе в этом, но я испытываю какой-то страх перед Берлином.
В Пен Авеле уже улетучилось ночное волнение, однако, тема наступления Томми является главной темой всех разговоров: в канцелярии царствует такой же режим дежурства, как и прежде. Приказ о моем отъезде только что подписан. Мне необходимо расписаться за денежное довольствие и фронтовую надбавку.
- Известно что-нибудь о разрушениях? – интересуюсь у писаря, сидящего за стойкой.
- Сильно пострадали верфи, господин лейтенант. Почти все готовые новостройки разбомблены.
Оглядываюсь. До меня доходит, что два стола пусты.
- А где ваши остальные? Улетели?
- На полевых укреплениях, господин лейтенант. – спокойно объясняет писарь.
- На полевых укреплениях? – растерянно повторяю его слова.
- Так точно, господин лейтенант. Сразу за прибрежной улицей. Все похоже на то, что ожидается большая высадка. Господин обер-лейтенант предполагает так, потому что здесь широкая, плоская бухта. А Вы, господин лейтенант, оставляете нас.
Вскидываю взгляд на писаря, и он быстро поясняет:
- Я имею в виду Ваш отъезд в Берлин. А потому ни в коем случае не попадете под пули, господин лейтенант.
- А бомбы Вы в расчет не берете?
Писарь вздрагивает и замолкает, не зная, что сказать. Затем, в замешательстве, он произносит:
- В Берлине теперь, наверное, постоянно бомбят.
- Так что никаких оснований для зависти – или есть?
- Никак нет, господин лейтенант!
Интересуюсь на месте ли фотолаборант, и узнаю, что к счастью, его не отправили на полевые укрепления, а он просто занят работой в своей лаборатории. Мои фотографии уже готовы, и лаборант Целлер преподносит их мне, слащаво улыбаясь с низким поклоном: я обязательно должен взять с собой посылочку для его подружки в Берлине, заговорщицки шепчет он мне на ухо.
- Не более полкилограмма!
- Конечно, конечно, господин лейтенант!
Все это хорошо. Но как я допру все без сопровождающего? Бог знает! А теперь пора навестить Кресса, хотя Бог знает, чтобы я отдал, только бы никогда больше не видеть этого рейхсбандита. Он все еще на берегу. Надо выбрать такой маршрут, чтобы увидеть его. И снова день полный великолепия и сердечности. Солнечные блики, словно блестки, разбросанные на поверхности воды. Жаль, что у меня не остается более свободного времени. Гораздо охотнее я бы поехал через Ла Полиген и Бац в Ле Крузик к мамаше Бенуа, чтобы поесть вареных устриц. А затем обратно к Зальцбекену, который я так часто рисовал, и в Жиранд. Или же немного дальше по побережью до Париака. Но, увы. Никакой возможности попасть туда в ближайшее время не предвидится. Уже скоро я должен отправляться в путь. Все идет по плану, как я и рассчитывал: недолгие хлопоты, разве что заглянуть на почту надо: быстро ли она работает? Не дать захватить себя тяжелому чувству прощания. Шагаю мимо настоящих джунглей пышно растущих зарослей рододендронов и лавровишни, и выхожу к протянувшейся вдоль зарослей конюшни господина генерала, обезображивающие вид моря из окон домов Пен Авеля. Тут мне навстречу несется совершенно запыхавшийся Обермайер, тоже работающий репортером.
- Куда летим, Обермайер?
- Бегу в туалет! – сообщает он, запыхавшись, и извиняюще кривит лицо в улыбке.
- С нетерпением жду выхода Вашей книги, Буххайм! – орет он во всю глотку и бежит мимо.
Обермайер уже несколько лет хочет застрелиться, с тех пор как узнал, что дама, с которой он флиртовал и перед которой рассыпался мелким бисером, оказалась еврейкой. Сверхнацист Обермайер: если бы я тогда не выбил пистолет из его руки, где бы он был сейчас? С большим трудом торю свой путь по песку с торчащими тут и там жалкими низкими кустиками пожухлой растительности, и вдруг упираюсь в экскаватор, и тут примечаю, что за чепуху они тут устроили. Эти идиотские, так называемые полевые укрепления в песке – это же курам на смех! Словно дети, играющие в индейцев! Сюда нужно еще столько фашинных укреплений поместить: мелкий песок струится и медленно заполняет траншеи. Песок настолько мелок, что просочится и через ушко иголки. Репортер стоит тут же словно полководец на каком-то бугорке, все остальные выглядят до неприличия укороченными, т.к. стоят в траншее метровой глубины. Подойдя ближе слышу слова этого идиота, словно лектора перед аудиторией благодарных слушателей, о том, как мы, с карабинами наперевес, с примкнутыми штыками бросимся вперед, а затем, словно вертелами смазанными маслом проткнем ненавистного врага. И тут же троекратное УРА! УРА! УРА!
Господин Кресс готов лопнуть от важности той роли, что он играет. Строгим голосом он рассказывает мне, что фоторепортер Греббс в Сен-Назере сделал отличные фотографии на пленку для ночной съемки, и что пленка уже обработана. Мне надо получить готовые снимки «по десять штук на каждый сюжет», взять их с собой в Берлин и подготовить описание и т.д. и т.п.
Слушая его вполуха, думаю: конечно, конечно… бомбардировка Томми и разрушения в Сен-Назере – хотел бы я увидеть того редактора, который проглотит именно эти снимки.
Что за детские представления, будто в Берлине с нетерпением ждут этих фотографий, которые показывают лишь полную неудачу наших ВВС.
- И еще. Возьмите с собой часть курьерской почты. Я встречу Вас на вокзале в Париже.
Ах ты, Господи! Вновь меня используют в качестве грузового осла. Собственно говоря, хотел бы взять с собой в этот раз достойные материалы. Я же имею право взять с собой ряд предметов, но не хочу загружать себя до смерти. Пару бутылок для господ из Высшего Командования Вермахта упаковать надо обязательно. Большую банку бычьих языков, неизрасходованный провиант с лодки, я уже уложил в сумку. А банка эта весит довольно прилично, но она очень нужна мне. Эх, был бы у меня грузовик! А к этому еще и курьерская почта? Как я буду пробираться по Берлину с такой уймой вещей я не спросил Кресса. Придется смириться, успокаиваю себя. От вокзала до редакции на Лютцовштрассе я точно доберусь – а оттуда уже рукой подать до Бендлерштрассе. Ну, а там уж посмотрим….
- Обедать будем здесь, – провозглашает радиорепортер, – Как на маневрах.
- Что-то особенное? Интересуюсь негромко.
- Гороховый суп со струнками!
- С чем? Со струнками?
- Да. Это колбаски, такие как Я люблю.
- Нижайше благодарю за информацию! – отвечаю и полон решимости ничего не есть, или, по крайней мере, лишь попробовать. Тут же мне читают лекцию:
- Вы видели сами, что случилось сегодня ночью. Они делали это не без оснований.
Заметив мою снисходительную улыбку, господин Кресс приходит в ярость и с удвоенной энергией продолжает валить меня своей чепухой:
- И когда они придут, они пачками падут под косящим их ряды ливнем нашего огня из всех видов оружия. А затем их встретят лишь развалины. Большие отели, и высотные здания служат нам как пристрелочные пункты для нашей тяжелой артиллерии по всей бухте!
- А почему они не смогут все уничтожить – я имею в виду британские боевые корабли – если в наглую объявятся на рейде бухты? – продолжаю наивно наезжать на господина обер-лейтенанта Кресса. В ответ получаю испепеляющий взгляд и пафосную речь:
- Если в этом случае позволит расстояние, то нашим канонирам останется лишь изменить угол наводки орудий и все-все-все, что хоть как-то будет напоминать корабль, будет уничтожено в пух и прах. И смею заверить Вас, им придется ох как не сладко!
Тихо добавляю про себя: Не слаще, чем зарытой в песок заднице господина Кресса. Лучше бы он зарыл ее поглубже! Ну, а пока доставим-ка еще одну неприятность господину Крессу: мне нужна машина с водителем для заезда во флотилию. Мой репортер аж штопором закрутился, однако выделил и машину и водителя. По пути заглядываю в кафе, но Симона еще всплыла. Боюсь, что она сейчас, скорее всего, где-то в пути. Внезапно в памяти всплывают некоторые намеки ее на то, что она уже однажды прятала у себя сбитого американского летчика, и словно гиря упала мне на голову: черт его знает, сколько сбитых экипажей смогли спастись, выбросившись на парашютах, а затем спрятаться, и сколько высадилось агентов и диверсионных групп. За укрытие вражеских солдат полагается смерть. Это будет слишком быстрый судебный процесс военно-полевого трибунала. Симона и ее трижды проклятая легкомысленность! Меня бросает в дрожь от этих мыслей. Хорошо еще, что для моего волнения у меня есть предлог: этакая дорожная лихорадка – ведь еще так много надо сделать!
Из случайно услышанного телефонного разговора во флотилии узнаю, что Старик был ночью в Сен-Назере. Но каким образом? Ведь после объявления тревоги, приказом коменданта въезд в Сен-Назер был запрещен?
Боюсь, что со Стариком может случиться нечто нехорошее, а потому отправляюсь к нему на квартиру в Мажестик. Но там его нет. Койка пуста. Озадаченный возвращаюсь в канцелярию флотилии. И тут узнаю, что Старик помещён в лазарет. Узнаю, что около его ног разорвалась граната – может быть даже его собственная.
Рассказывают, что из какого-то окна стрелял враг. Граната, которую Старик бросил в это окно, ударилась о подоконник и отлетела к нему обратно.
- Так говорят, – добавляет писарь. – При этом господину капитану чертовски не повезло: его ранило в ногу осколками.
Лазарет расположился в отеле «Эрмитаж». За тропой для прогулок на пляже и со всеми соответствующими причиндалами.
Старик лежит в большом помещении окнами на пляж. Правая нога в гипсе высоко подвешена, словно стрела крана над спинкой кровати. Гипс испещрен карандашными надписями: химический карандаш.
- Ну, слава Богу, ты пришел наконец-то! – в голосе звучит радостное удивление. Я же ожидал увидеть страдающего, свинцово-серого, измученного болью человека.
- Ладно тебе. Расскажи, как все произошло. – обращаясь к нему отвожу взгляд от его раненной ноги.
Однако, вместо того, чтобы ответить на вопрос, Старик глубокомысленно закатывает глаза. Продолжаю долбить его своими вопросами:
- Комбриг, сразу после объявления тревоги, издал приказ о том, что командирам подлодок не разрешается приезжать в Сен-Назер. Это касалось также и тебя – и особенно в момент, когда все было похоже на высадку десанта. И если я не ошибаюсь, ты как раз в Сен-Назере и получил свой подарок?
- Так точно! – произносит наконец Старик. Его лицо светится такой неподдельной радостью, какую я давно уже не встречал. Наверное, он перенапичкан всякими лекарствами.
- Это и в само деле походило на высадку десанта, – начинает Старик, и его слова звучат так, словно он хорошо хлебнул пьяного вина.
- Позвольте просить Вас рассказать все с самого начала!
- Весь праздник для шефа был уже слишком хлопотным. Он слишком отошел от дел, чтобы в его голову не вкрались сомнения. Взамен он нашел нечто другое, – Старик, наконец, выходит на чистую воду. – А затем… он появился на ярко освещенном балконе и завопил: «Тревога! Тревога!». Мы подумали, что мужик свихнулся от радости встречи с нами, и его надо бы связать, иначе он натворит невесть что.
- Но как тебе все это удалось? Я имею в виду, как ты так быстро добрался до Сен-Назера? И тут же напоролся на взрыв?
Старик довольно поизносит:
- Я же был там одним из первых!
- До бомбежки?
- Примерно так. Машина стояла еще перед дверью. И когда поступил сигнал тревоги, я тут же рванул туда.
- Как оглашенный гнал, наверное, машину?
- Ну, ты скажешь! Едва касался педали газа всю дорогу.
- Ты же действовал вопреки строжайшему запрету! А теперь из-за твоего ранения должен тут валяться. Жаль!
- Ты ошибаешься дважды.
- В чем конкретно?
- Командирам подлодок действительно не разрешается выезжать в Сен-Назер. Но ты-то знаешь, я больше лодкой не командую; и случай с гранатой – это всего лишь самооборона!
- Ну конечно!
- Тут как раз развернулась стрельба, – говорит Старик и при этом ухмыляется. – На этот раз я уж думал, что вот сейчас они явятся и тогда точно…
- … схватят тебя?
- Да. Все походило на то. Но я себе сказал: «Бог не выдаст – свинья не съест!», а творилось тоже, что когда-то с Кэмпбеллтауном.
Кэмпбеллтаун! Это название звучит у меня в ушах и сейчас. Это было то еще дело, когда английский эсминец Кэмпбеллтаун протаранил ворота нормандского шлюза, и Томми высадились посреди гавани. Их быстро уничтожили, но затем…
- Так ты хотел еще раз попробовать то, чего избежал в первый раз?
- Что именно?
- Твое вознесение на небо!
Старик при этих моих словах хмурится, а затем задумчиво произносит:
- Ну и ну! Если начать задумываться, что вся наша жизнь это нечто подвешенное на тонкой ниточке…
- Это кто-то подвешенный на ниточке! – бросаю в сердцах. – Если бы не кричали «Вперед друзья! Нам нужно вернуться!», то весь офицерский корпус седьмой флотилии взлетел бы на воздух…. И ты вместе с ними!
Поскольку Старик не отвечает, а лишь взволнованно моргает что-то напряженно вспоминая, я тоже окунаюсь в воспоминания. Это была дрянная шутка: В ночь перед рейдом командирам подлодок не разрешили, из-за имевшихся опасений терактов, появляться в Сен-Назере. Поэтому днем они, во всем своем блеске эполет и наград, съездили на осмотр британского эсминца, все еще стоявшего в воротах шлюза, плотно застрявшего там на века, и весь офицерский корпус флотилии находился лишь на волосок от гибели в случае взрыва этой пороховой бочки. Однако британцы не учли, в своих расчетах взорвать часовую мину, спрятанную в глубинах Кэмпбеллтауна, что пруссаки обедают строго в полдень, а именно – в 12.00. поэтому уже в 11.30 экскурсии для всех желающих прекратились, и когда часовая мина взорвалась, никто из флотских не взлетел на воздух – а вот сорока сухопутным крысам здорово не повезло!
Черт его знает, не выкинула ли судьба очередной фортель, поместив Старика с его раненной ногой в одну из коек этого лазарета. Старику, по всей видимости, нечто подобное пришло тоже на ум, поскольку он выдает:
- Радуйся тому, что отчаливаешь отсюда. Дела тут, мне так кажется, скоро завертятся еще те! Не для смеха же они совершают массовые вылеты, зная к тому же, что ничего не смогут сделать бункеру. Они готовят вторжение – это ясно как божий день!
- Как воды испить. – поправляю про себя.
- Подлые твари! – продолжает Старик и снова возвращается в воспоминаниях к Кэмпбеллтауну:
- Ночью, вверх по Луаре, прямо под перекрестным огнем береговой артиллерии, и не ведают того, что их предали… Хм. Большой успех стрелять по беспомощным! Но я никак не привыкну, что минуло уж два года с тех самых пор.
- Да. Это точно.
- А мы все еще живы. Они должно быть просто прятались в гавани. Но, скорее всего, им просто не хватило героизма в людях…. Именно это ты и должен понять.
При этих словах мне остается лишь театрально наморщить лоб. Всегда, когда Старик подбрасывает мне сообщения о боевых действиях, я реагирую неадекватно: ясно давая ему понять всем своим видом, что такие речи лишь раздражают меня.
- Совершенно очевидно, что господа сверху были не совсем здоровы затевая такую авантюру…, – только и произношу в ответ.
- Томми вовсе не были такими дураками и несмышленышами, как ты полагаешь и как передавало наше радио. – С сарказмом парирует Старик в ответ. Хотя мне вовсе не хочется говорить более о Кэмпбеллтауне, но, сгорая от нетерпения услышать больше о пережитом Стариком, делаю заинтересованную мину, когда тот начинает свои разглагольствования:
- Я тогда много чему научился, – в задумчивости чешет лоб Старик. – Когда эсминец взлетел на воздух, а был как раз самый пик прилива, то буквально через минуту давление воды на ворота шлюза достигло своего пика. Именно на этот водяной удар и рассчитывали братишки. А вот то, что мы уцелеем при взрыве часовой бомбы, Томми конечно не учли. Команда пожарных и спасателей осматривала в наше отсутствие корабль снизу до верху. Вот эти люди-то и погибли!
- Со временем узнают еще что-нибудь, а потом еще и от себя присочинят, – улыбаясь выдаю свое мнение. Но Старику совсем не до смеха.
- Хотел бы я сейчас узнать, как ты вот это пережил, – говорю и киваю на его загипсованную ногу.
- Ну, ты же уже все знаешь об этом! Я по тебе это увидел лишь только ты вошел ко мне в палату.
- Так это была твоя собственная граната?
- Что значит «собственная»? Я просто перебросил ее одному диверсанту, который стрелял из руин дома направо и налево.
- В штаны ты, наверное, наложил при такой передаче?
- Почему бы и нет? Там же не было ни одного настоящего укрытия.
- Потому ты и получил все осколки?
- Ну, так что, – взрывается Старик. – Как командир флотилии, я имел на такие действия все права. Ведь если я не ошибаюсь, от меня сегодня ждут работы головой, а не ногами.
После такой пылкой речи молча оглядываю палату и киваю ему:
- Тебе тут неплохо!
- Наши ВМС знают, что требуется его героям! – С пафосом парирует Старик.
При этих его словах в дверь протискивается матрос-санитар с огромным букетом цветов и медленно подходит к нам. Затем вытягивается по струнке и сбивчиво произносит:
- Это для Вас, для Вас, господин капитан-лейтенант!
Старику аж дыхание перехватило:
- Это что такое? От кого это?
- От одной француженки, господин капитан-лейтенант!
- Признаюсь, я здорово удивлен! – качаю удивленно головой.
Поскольку матрос все еще стоит у кровати Старика, тот обращается к нему:
- А как она выглядит?
- Брюнетка, господин капитан-лейтенант!
- Хм. Вполне прилично. Правда? – Отвечает Старик, имея в виду при этом букет цветов.
Мне почему-то не хочется смотреть ему в лицо. Смотрю на букет так, словно желая пересчитать все лепестки на цветах. Затем киваю с глупым видом и с трудом выговариваю:
- Бог ее знает! – Но говорю это с некоторой фальшью в голосе, и Старику это заметно:
- Подозреваю, что это может быть госпожа Сагот…, – произносит он медленно. Эти слова должны были прозвучать как бы вскользь, но голос изменяет Старику. Эти его слова я слышу словно из далека. В голове все перемешалось. Каким образом, откуда узнала Симона о том, что Старик лежит в лазарете, когда я лишь недавно узнал об этом. Мои нервы готовы лопнуть. Все эти волнения и переживания последних суток значительно уменьшили их прочность. Черт, мне надо собраться, чтобы не допустить нервного срыва.
Теперь никаких дурацких вопросов! Украдкой бросаю взгляд на наручные часы: время меня здорово поджимает. До Савенея ехать и ехать, а мои вещи все еще не упакованы. Как пробраться в Сен-Назер через развалины, это тоже пока нерешенный вопрос. Из-за недостатка горючего, на вокзал в Савенее пойдет колонна сборного транспорта.
- Я должен идти! – произношу, глядя Старику в глаза.
- Да, тебе уже пора! – Отвечает Старик и подтянувшись за свисающее кольцо полусадится в кровати. – Желаю счастья и держи ушки на макушке!
Писарь штаба в Пен Авеле обращается ко мне с порога:
- Нам не известно, что произошло с Хенеке и Вальдманом. Они оба были на съемках в Сен-Назере.
- Надеюсь, они успеют обернуться к обеду.
- Вполне с Вами согласен. Вам необходимо взять с собой в Берлин новые фотографии, господин лейтенант!
- Это о работенке американских или английских бомб?
- Шеф назвал это так: «Террористический налет против французского гражданского населения».
- А кто это напечатает?
Писарь пожимает плечами и смущенно смотрит на меня, но это длится лишь какой-то миг, а затем он ухмыляется мне прямо в лицо. Так, надо еще раз заскочить в кафе. И вот оно. Симоны в зале нет. Прохожу через двор в сарай, примыкающий к соседскому сараю: никого. Я не хочу более беспокоить мадам, восседающую за кассой как на троне, расспросами о Симоне. Все образуется! Говорю я себе. Поехать в Бац и поискать ее в нашем гнездышке? Это чертовски глупо. А вдруг Симона укрывает там какого-нибудь британского диверсанта? Во мне поднимается своего рода упрямство. Если Симона решила играть со мной в прятки, я не смогу ничего предпринять. Я сыт по горло всем этим спектаклем! Честно говоря, мне наше расставание представлялось несколько иначе, но никак уж не игрой в прятки, моя милая! В Кер Биби Симоны тоже нет. Остатки еды на столе, погасший огонь в камине: меня совершенно не радует весь этот вид. На втором этаже тоже тишь да гладь: в ванной на полу с грязным ковром лежат, так как я содрал с себя, совершенно грязная рубаха, смятая фуражка, морские сапоги, моя парусиновая сумка с пленками. Мне необходимо переодеться, т.к. я не могу ехать в походном обмундировании. Голубая униформа у меня в шкафу. Так, а где же утюг? Внутри каждой клеточкой прислушиваюсь: не раздастся ли звонок велосипеда Симоны? Но вокруг царит давящая тишина…. Сгребаю в кучу грязную одежду, нервно оглядываюсь по сторонам: так и не решив окончательно, что я уже упаковал и что еще надо добавить. Из всех щелей вытягиваю какие-то свои вещи. Что важно, а что нет? Что можно выбросить, а что упаковать? Наконец мешком валюсь на кровать, свесив руки едва ли не до пола. В полудреме погружаюсь в свои мысли: был ли это у Симоны перепад настроения или же это была реальная угроза нашей любви? Прежде всего, начало этому положило на редкость смешанное чувство, сплетенное из настороженности и слепой симпатии. Мы слишком сильно рисковали и чересчур перегнули палку. Но вероятно Симона была права, когда провозгласила: В урагане самое безопасное место – это глаз тайфуна. Или такой ее постулат: только тот, кто идет на все, проходит все с честью. Но затем я захотел уже сам определить, где грани этого всего и просто не позволил себе плестись в хвосте событий.
- Скорей бы ты вернулся, сказал Старик. А у меня сейчас на душе, как и раньше: «Отдать концы!». Если это верно, что меня вызывают в Берлин только чтобы написать портрет Геббельса, то мне нужны будут материалы, которые еще могу достать в Париже, но не в Берлине. Замечаю, что в мыслях такая чехарда, словно уезжаю навсегда. Слишком мала надежда, что меня откомандируют именно сюда. Ну, разнюнился! – упрекаю себя. Праздничные застолья с ассами флота далеко позади; большие торжества в баре Рояль – также уже не вернуть. Пикники в Жирандо и дикие вечера в честь одержанных победах – тоже. Теперь звучат другие напевы.
Так, а что теперь? Тащить все отобранное словно перегруженный осел? Мои картины с морскими пейзажами начала моей карьеры необходимо сильно свернуть в плотный рулон. Тексты, записи сделанные в боевых походах, наброски Коте Суваж, это почти сотня рисунков сделанных пером и тушью. Куда все это девать? Хочется влепить себе сильную затрещину: Ну почему я не взял большую их часть с собой, когда ехал в отпуск в прошлый раз? Оставить здесь малую толику написанного мной – тоже не радостная идея, т.к. я чувствую себя именно здесь как дома. В подвале есть еще две мои небольшие, прекрасно вырезанные вручную старые рамы, которые также хочу взять с собой, а кроме всего прочего, в нише стены там у меня спрятана пачка фотографий, о которых никто не знает. Прохожу через террасу во двор, и там, по лестнице спускаюсь в подвал. Подвал представляет собой настоящую помойную яму, и в то же время является отличным местом для хранения моих картин: У задней стены покрытые пылью шкафы, в темном углу, где отсутствуют два кирпича, я нашел достаточно места для хранения своих двух картонных ящичков размером 13 на 18 сантиметров и нескольких фотопленок. Пальцами нащупываю два ржавых крючка вделанных в кирпичи и со всеми предосторожностями, из-за огромного количества пыли, вынимаю их из стены, и … взгляд упирается в темный пустой провал стены. Стою, бессильно опустив руки, а в голове свербит одна мысль: Неужто этот придурок пекарь обнаружил мой схрон? А может быть это Симона грабанула меня в последний момент? Неужели спектакль продолжается? В душе полная сумятица чувств: я уже не знаю, о чем мне еще думать, и что может последовать за всем этим. Во всем теле такая слабость, словно вот-вот хлопнусь в обморок. Головокружение такое, что теряю ориентацию, словно взбесившаяся стрелка компаса.
САВЕНИ – ПАРИЖ
Грузовой двухсполовиннотонный грузовик флотилии стоит с работающим двигателем перед дверью.
Я последний, кого подбирает грузовик. Впереди все места плотно забиты. Ладно, присяду-ка сзади, между ящиков, мешков, тюков и чемоданов. Три гражданских вольнонаемных, одна женщина и восемь матросов уже в кузове. А кроме них еще какой-то боцман и фенрих . Ах, если бы имелась хорошая объездная дорога на Савени! Но, дудки! Водителю приходится пробираться посредине улицы. Хочу надеяться, что хватит одного дня, по крайней мере, расчистить проезжую часть и хоть немного отремонтировать ее.
Проезжаем по Океаническому бульвару к ратуше, а затем к вокзалу по бульвару Леферма.
- А что, если они вновь принялись теперь за бункер для подлодок? – скользит подленькая мысль. Глушу ее усилием воли. В одном переулке стоит грузовик с опущенным задним боротом. Вокруг стоят десять – двенадцать пехотинцев. Все выглядит как большая облава. Водитель притормаживает, и один из пехотинцев объясняет, что оставшееся гражданское население Сен-Назера в спешке эвакуируется.
- Куда, интересно? – спрашивает водитель.
- В какой-то лагерь около Савенея.
Помолчав, наш шофер вновь интересуется:
- Дорога на Савеней еще свободна?
- Проезд в Нант закрыт. Вам надо свернуть впереди налево и тогда может быть проедете.
В моем путеводителе указано, что еще в 1860 г. Сен-Назер был маленьким, не особо посещаемым местом, которое из-за наличия скал можно было достичь лишь на лодке. Эти скалы мешали проходу торговых судов. А еще раньше Сен-Назер был лишь небольшой деревушкой лоцманов сопровождавших корабли в Пьембуэф или в Нант. В наши дни город сильно развился и наряду с небольшими рыбацкими суденышками здесь был построен огромный пароход «Нормандия». А теперь Сен-Назер лежит в руинах. Если так и дальше пойдет, то весь город превратится в одно сплошное поле развалин. Нашему водителю каким-то чудом, выделывая немыслимые зигзаги, выехать из развалин на дорогу, ведущую в Нант. Сидящие на корточках возле меня «мариманы» сияют от радости осознания того, что нам удалось вырваться из мышеловки. На поворотах они нарочно валятся друг на друга в веселом беспорядке, совершенно игнорируя мое присутствие. На просторном шоссе чувствую себя и впрямь несколько легче и вдыхаю упругий свежий воздух полной грудью. А мысленно опять корю себя за то, что так легко попался на удочку Симоны. Ведь у меня уже достаточно опыта. Но вновь был убаюкан ею, поверил ее речам. А когда Симона нажала на все кнопки, я просто сдался. Вдруг это правда, что одновременная высадка десанта и наступление Томми совсем не случайность? И что заранее было спланировано, что именно в эту ночь все высшие офицеры должны были быть собраны в одном месте? Может ли быть так, что союзники заранее спланировали все свои воздушные налеты так, чтобы никто из них не пострадал? В любом случае, Симона отлично позаботилась о том, чтобы наша жизнь была спасена от полного разгрома в пух и прах. Мне жжет глаза, веки слипаются, так что приходится их прищуривать. Изо всех сил тру глаза, но это мало помогает. Сколько же времени я не спал полноценным сном? Отоспаться бы целую неделю, вот был бы фокус! Тент кузова весь в дырах, отверстия, словно видоискатель скользят по мелькающему за бортом ландшафту. Дважды, а то и трижды водителю приходится искусно маневрировать объезжая воронки от бомб стоит ему начать разворот у такой воронки, как ветер высоко поднимает и швыряет в машину облака мелкой пыли, выхваченные из-под буксующих колес нашего грузовика. Вскоре, из-за сплошной пелены мелкой белой пыли, я едва могу открыть глаза. Хорошо бы пошел сейчас дождик! Необходимо напрочь выбросить мысли о Симоне – раз и навсегда. Рано и поздно все порастет быльем. Но так как она ведет свои дела – слишком смелое испытание своей судьбы. Судьба может наказать ее и тогда дело примет совсем другой, нехороший оборот. Лишь бы эти все события не привели ее к печальном концу. Если бы я только был полностью уверен в том, что Симона и мизинчиком не задействована во всей этой ночной истории…. Затылок сверлит странное чувство: в самом ли деле я был на волосок от смерти? Начинается ли все именно в устье реки Луары? Болтовня о возможной высадке союзников длится не один год и я, не раз разглядывая карту Франции, висящую в нашей конторе в Пен Авеле, мысленно предполагал, что союзникам удобнее всего, в случае, если они захотят высадиться, осуществить десантирование именно в дельте реки Луары. Соляные бассейны Жирандо, убеждал я себя неоднократно, могут здорово испортить им все планы такого рода. Строительство огромного артиллерийского командного пункта посреди этой местности, которое началось и шло непрерывно, лишь укрепило меня в моих рассуждениях. Но если бомбардировщики прошлой ночью и в самом деле сбросили десант, почему же не видны наши войска, прочесывающие всю местность за Памбуафом? Ведь с каждым часом будет все труднее и труднее, здесь, в дельте реки отыскать и уничтожить парашютистов противника. До меня, наконец, доходит, что это слишком рискованное предприятие такой вот тесной кампанией ехать по трассе в Савеней. Если эти головорезы притаились у Луары, мы легко попадем в ловушку. У меня с собой только мой пистолет Вальтер в кобуре, да и мои попутчики вооружены не лучше. Я часто задавал и задаю себе один вопрос: почему союзники уже давно не захватили место расположения флотилии в Ла Бауле – ночью, да еще и при наличии густых туманов. Высадиться, накинуть лассо – и назад, в ожидающие их шлюпки. Затем в поджидающую подлодку – и поминай, как звали! Вся эта картина живо стоит у меня перед глазами: Как бы это могло быть…. В любом случае, я буду рад усесться в поезд, а еще лучше улечься, и всю долгую ночь до Парижа – спать, спать, спать! На вокзале в Савеней, я сразу же заметил, как тяжело я нагружен, но к счастью, мне уже заказано курьерское купе, а в Париже водитель нашего отдела должен встретить меня на вокзале Монпарнасс. Собственно говоря, мои семь вещей довольно приличный груз, но сюда надо еще добавить различные «презенты», которые мне навязали: кофе и отличный курительный табак, шоколад, выдаваемый подводникам, и конечно же коньяк. Все по высшему разряду для адресатов в Парижском отделе и конечно же для нескольких господ из армейского главного командования, чьи пожелания не угадать или отвергнуть было бы очень неразумно. Кроме всего этого моя курьерская сумка забита до отказа фотографиями подлодок и другим подобным важным материалом, который должен будет пройти в Берлине строгую цензуру. В Берлине имеется достаточно лодырей занимающихся этой дурацкой секретностью. Они готовы всю жизнь протирать своими толстыми задницами конторские стулья в их бюро на Бендлерштрассе, разглядывая целыми днями фотографии, которые поставляет наш брат военный корреспондент, и жирно замазывая красным карандашом места, на которых видны расположения портов, гаваней, морских сооружений и вооружений, или какого-нибудь другого оборудования, т.е. всего того, что в их ограниченном умишке могло бы показаться военной тайной. Самым лакомым кусочком для них являются фотографии подлодок. Тут уж они могут мазать и вымарывать их не щадя красного карандаша, и делают это с таким неистовством, словно для противника являются полной тайной подлодки типа
VII-C
захваченные ими еще после капитуляции Рамлова. Невольно улыбаюсь, поскольку все эти заморочки с секретностью, вызывающие у нас часто лишь злость, вновь помогли мне получить курьерское купе. Вокзал пуст и заброшен. Неудивительно: скорый курьерский поезд останавливается в Савенее только по требованию. И это вполне объяснимо: только когда подводники собираются сесть на него или сойти есть смысл останавливаться на этой станции. Пассажиры, прибывающие ранним утром ночным поездом из Парижа, мягко говоря, настолько пьяны, что без посторонней помощи не могут выползти из своих купе. Из-за одного Вахтофицера поезду пришлось надолго застрять на этой станции, т.к. его пришлось выносить из вагона крепко привязанным к носилкам. Аварии не было – Слава Богу! Просто этот парень в своей последней поездке в отпуск попал в Париж, и все две недели, сутки напролет, кутил и шиковал как в последний раз и под конец здорово переборщил. Тело было его настолько слабо, что напоминало мешок, набитый дерьмом. Мы приехали слишком рано. До прихода поезда еще полчаса. Фотопленка у меня уже заканчивается , но пару фотографий вокзала все же сделаю. Однако это не так просто: чертовски мало света. Необходимо найти опору под камеру. И тут я невольно слышу рассказ фенриха: один его друг по учебному курсу застрелился, узнав, что его вычеркнули из списков курсантов. Причина же по которой его вычеркнули из этих самых списков: при построении он одел лишь одну перчатку.
- Не хотят ли с нами сыграть здесь злую шутку? – раздается голос одного из «мариманов».
- Как знать! – Воцаряется общее молчание, а затем фенрих резко выпаливает:
- Зима? Я имею в виду, что – быть может зима, лютый мороз сковали весь наш флот?
- Что ты мелешь? Стоит лето. Позднее лето. Точнее, сентябрь.
- Могли бы нам и не молоть всю эту чепуху…
- Это факт! – вновь горячится фенрих. – Но вот послушайте-ка. Было как-то так: однажды в воскресенье, Эрик, ну Эрик Вальдшмидт, так его звали, гулял по дамбе. А сразу перед казармой проходит улица и дамба как раз разделяет эту улицу. Эрик прогуливался, держа в одной руке перчатку, а другая была у него одета на руку. Тут как раз ему навстречу идет наш боцман, и вот он его-то и заложил.
- Как это? Как заложил?
- Ну, то, что Эрик имел перчатку только на одной руке. А вам надо знать, что был издан приказ, строго предписывающий обязательно носить перчатки.
- И он из-за этого застрелился?
- Ну да. Я же вам об этом рассказывал. Это замечание его просто сорвало с катушек! Отец у него майор, а это означало, что и сын должен был стать офицером…
- О боже!
- Чисто морское убийство! – доносятся до меня возмущенные голоса.
- И это в середине войны!
- Они все свихнулись. Это точно!
Пытаюсь не только присесть на корточки и привести мысли в порядок, но и внимательно осматриваюсь вокруг, словно выбирая панораму для своих рисунков: на вокзале одинаково высятся в ряд построенные железные колонны, стройные как шей жирафов. У всех одинаково нелепые, густо замазанные серой краской каннелюры. Дверь кабинета начальника станции полуоткрыта. Из желто-медного телеграфного аппарата выползает, словно змея, узкая бумажная лента и извивается на темном полу, образуя тугой клубок. Узкие, размытые световые ореолы на мостовой, многочисленные темные товарные вагоны, стоящие на запасных путях – все создает мрачное настроение. Меня немного мутит, и я корчась от невыносимой боли в животе пытаюсь сесть поудобней. В то же время мысли мои так ясны, будто выпил не одну чашку крепкого кофе. Через рельсовые пути, с факелом, горящим ярким желтым пламенем, идет какой-то парень. Резко бьет сигнальный колокол. Его будоражащий звук смешивается с раздающимся со стороны шоссе блеянием автомобильного клаксона. Мои спутники сгрудились в зале ожидания вокзала. Остаюсь один на этой бесконечно длинной платформе, один в своем бегстве. Fuga salus est – или нечто в этом роде. Что за неудачный день! Ночная тревога, Старик в лазарете… . До меня с трудом доходит, что в кармане у меня лежит приказ на выезд в Берлин, и теперь предстоит долгое путешествие. Из высокой двери кабинета начальника вокзала тенью выскальзывает какой-то служащий-француз и возится с большой дверной ручкой. Металлический щелчок, пара глухих толчков и звонкое дребезжание звонка: шлагбаум на улице перед вокзалом гремя, опускается вниз. Немного спустя, прямо над путями появляются два слепящих глаза и быстро приближаясь, увеличиваются в размерах. Словно древнее чудовище, натужно пыхтя, тянется затемненный поезд. Сталь скрежещет по стали. Паровоз с трудом, с чудовищным шумом и лязгом останавливается, но и остановившись, сотрясается с громким, змееподобным шипением. В нос бьет запах разогретых тормозов. Паровоз представляет собой странное, возвышающееся над полотном дороги механическое чудовище. На кочегара падает желтый мерцающий свет.
Я бы еще долго восторгался этим пыхтящим чудищем, но надо спешить: поезд остановился здесь исключительно из-за нас.
Сумеречная фигура появляется из поезда и машет мне рукой: это поездной офицер.
- Курьерское купе в третьем вагоне! – доносится его голос. Слава Богу, свершилось! Офицер, армейский капитан, пробегает впереди меня и с ходу открывает дверь. Кто-то пробегает ему навстречу. Сначала я словно буксир изо всех сил пру свой багаж вверх, в тамбур вагона, а затем подтягиваюсь по поручням сам. Как с такой низкой платформы в поезд забираются пожилые дамы, знает лишь Бог.
Офицер с трудом расчищает мне место в проходе вагона. Сплошь одни гражданские, тесно стоящие вдоль всего прохода. При всем при том, что для французов было просто немыслимо получить разрешение на поездку. В одном затемненном купе, в свете фонаря с платформы, узнаю заспанного пехотинца.
- У вас есть ключ? – спрашивает капитан, открывая пустое купе. Меня словно кипятком ошпарило: совсем забыл об этом чертовом четырехугольном ключе для купе.
- К сожалению, нет. Забыл! – произношу с тоской в голосе.
- Тогда я одолжу вам свой, – говорит офицер, – иначе у вас не будет ни одной спокойной минуты.
- Благодарю, вас, господин капитан! – Салютую, как положено на прощание и «Доброй ночи!»
Чувствую, как поезд медленно, с трудом начинает движение. Задвигаю шторки. Еще раз проверяю запор двери. Сбрасываю туфли – и вытягиваюсь на сиденье в полный рост: сиденье не шире, чем на подлодке. Жалко, что мягкие сиденья в купе не раскладываются.
Всем телом, каждой клеточкой его чувствую толчки вагона на рельсах. Укачивающая качка вызывает у меня легкую эрекцию. Когда у меня ЭТО впервые было с Симоной, ЭТО было в подобном поезде. Точно на этом вот перегоне. Где-то между Савеней и Парижем у нас ЭТО и произошло после небольшой шутливой потасовки с криками и стонами.
Проклятье! Мы, наверное, тогда просто спятили. Находится с француженкой в курьерском купе – одно это уже было достаточно для военно-полевого суда.
Какое же это счастье, что можно вытянуться во всю длину тела! Я уже и в самом деле просто не в состоянии более находиться на ногах.
Ну, кто бы мог подумать, что я таким вот образом покину Ла Бауле? Хотя все, в целом, было немного слишком для сына моей матери: сначала эта бурная, едва обузданная радость, а затем ничего кроме разочарования и наконец, лишь чистый испуг перед неизвестностью в Берлине.
Во мне поднимается волна сострадания к себе и она хочет затопить меня с головой. Настроение такое, что выть хочется. Написала ли мне хоть что-нибудь Симона? Во мне медленно поднимается новая волна: волна возмущения. Неужели тот праздничный бал в Кер Биби был частью новой жизни? Было ли это то, что Симона уже давно изображала: большая дама полусвета? Был ли я лишь промежуточной станцией на ее пути? В голове все кувырком.
Призраками носятся в мозгу Симона и ее вечерние гости, Старик в лазарете…. А что вообще там было, в этом лазарете отеля Эрмитаж? Роскошный желтый букет – а почему Симона сама не принесла его Старику? О, Господи! Ну почему я и Старик не поговорили еще хотя бы пару минут? Я почувствовал себя как на углях, но верчусь не только из-за этого. Все же стоит признать, что чертовски приятно впервые за долгое время ехать домой, в Рейх.
А из головы никак не хочет уходить воспоминание о том, как Симона не задолго до моего отъезда показала мне игрушечную подлодку: Симона утверждала, что маленькая подлодка была в большом конверте, туго привязанном к камню, брошенному однажды вечером, когда уже стемнело, в ее открытое окно. Она как зашла в свою комнату, так вдруг и увидела этот камень лежащий посреди ковра накрывавшего пол, с привязанным к нему конвертом.
Нет, раньше она его не видела: потому что была внизу, на кухне. Но потом, когда она зажгла свет…. Ах, да: пуля просвистела в тот же миг – интересно, мне или тебе она предназначалась? Кому предназначалась та пуля, так и осталась эта тема открытой. Симона считала, что едва ли ее что-то связывает с маки. Ее подружки уже давно получали от маки подобные черные подлодки. И до сих пор Симона была единственной, кто не получал такого знака.
Внезапно ясно вижу перед глазами то, что во время моего пребывания в подвале дома в Кер Биби увидел лишь мельком, да не обратил пристального внимания: консервная банка с черной краской, малярные кисти в ней, и три куска угля, словно уголь, нарезанный для печи, а на полу наструганные лучины. И тут меня словно молния пронзила: одна из лучинок была так сработана, что при желании можно было угадать форму подлодки. Полуфабрикат? Или обман зрения? Наваждение чистой воды! Может случайность? Может быть …, а если нет? Что же со мной произошло? Может, я просто не увидел того, что было тогда в подвале, прямо перед глазами? Почему, ради всего святого, почему я не открыл этого тогда, когда имел для этого и время и силы? Боже ж ты мой! Мне остается теперь лишь удивляться – картинка не получается, совсем нет возможности правильно сложить все части.
Нужно радоваться, что удалось выскочить, сделав такой финт. Финт? Радоваться? Шуточки. Но что же станет со мной дальше? Я просто обессилел от всех этих мыслей. Кто знает, цела ли моя каморка в Фельдафинге? А мое ателье в мюнхенской академии? Жив ли мой брат? Куда уехала наша мама? …
Машинист гонит поезд чертовски быстро. Весь вагон гремит и грохочет. Но все это благотворно действует на мои воспаленные нервы. Время от времени раздается пронзительный гудок паровоза, и он перекрывает грохот вагона. Ночь в поезде – это как раз то, что надо человеку в моем состоянии. Прочь все мысли, надо постараться уснуть, хотя вряд ли удастся в таком грохоте.
Вздрагиваю. Вагон раскачивается на стрелках, весь поезд извивается, как огромная змея. Поездка продлится дольше, чем я рассчитывал. Следует толчок, вагон дрожит и дергается. Вдруг наступает тишина. Очень слабо, где-то вдали, раздается пыхтенье паровоза. Словно эхо еще одно, более слабое пыхтенье. Доносится приглушенный вздох, словно отпустили тормозные колодки: вагон будто отпускает. Привстаю и делаю глубокий выдох.
На платформе лежит пара световых пятен. По соседнему пути медленно продвигается поезд без окон. Когда он проходит, вижу на третьем пути товарный поезд – сплошь одни платформы со стоящими на них бесформенными глыбами. Вероятно грузовые платформы – сплошь под брезентом. Без света не могу разглядеть большего.
Пыхтенье – глухое и дребезжащее. Затем шипенье выпускающего пар паровоза, движение – все быстрее и быстрее переходит уже в галоп и вдруг отлетает, как отрубили.
Делаю еще одну попытку уснуть, но сон уже улетучился. Меня преследуют воспоминания о десятках людей прибывающих рано утром на парижские вокзалы. Напряжение прибытия их не оставляет, а лишь усиливается, когда вдалеке выныривают и утреннего тумана первые дома Банлиё. Как же долго длится эта война!
Пытаюсь еще раз осмыслить последние недели накануне этой поездки. Мыслями уношусь на подлодку и вижу себя стоящим при возвращении из похода на мостике, но на шлюзе нет Симоны! Ищу ее взглядом – но нигде не нахожу. Крайне опасная поездка со Стариком за рулем, ярко освещенные окна Кер Биби. «Tiens-toi tranquille…». А затем воздушный налет, нарциссы…. Картинки в мозгу исчезают так же быстро, как и появились: все потеряно….
Некоторое время дремлю, будто в полузабытьи, а затем снова в голове все проясняется: Черт подери! Старик наверняка попался на удочку Симоны! Что за чепуха! – злюсь га себя.
Но почему же тогда Старик отвез меня в Кер Биби, хотя по идее, дорога к ее дому была ему не известна?
Чепуха! – Тужусь отогнать предательскую мысль. В тот далекий один-единственный раз, Старик поужинал и сидел у камина: так значит, старый бойскаут, наверное, запомнил дорогу.
Среди всего круговорота мыслей, заполнивших ранее и заполняющих меня сейчас, когда лежу, будто мертвый в своем полусне-полуяви, во мне растет чувство, что Симона сделала мне какую-то гнусность.
Не проходит и часа, как меня захлестывает волна страха за мой переполненный мочевой пузырь. Раздраить переборку, быстрее в проход, задраить переборку. А теперь пробиться вперед. Вроде недалеко, но как трудно протискиваться среди потных плотно стоящих людей. Спертый воздух удушливой волной бьет в легкие: окна вагонов Chemin de Fer Francais задраены наглухо. Вонь такая же почти, как и в казарме. Пред туалетом мне нужно распугать своим появлением две-три темные фигуры, а затем попросить убраться из туалета еще одного человека.
Боже мой, тот, кто стоит в этом проходе, возможно, будет так стоять всю ночь до самого Парижа, а затем ему предстоит выйти на вокзале в чистой, опрятной форме!
Когда я вновь вернулся и уже открыл купе, то помедлил немного, прежде чем войти в него, т.к. снаружи, за окнами прохода в слабом свете луны проплывают бесформенные темные пятна: очень длинный состав с военной техникой на платформах. Танки что ли? В этот миг ощущаю какое-то колебание по всей спине и тут же понимаю: кто-то проскользнул в мое купе. Резко оборачиваюсь: против окна купе вижу, словно на бледном пятне киноэкрана, узкую фигурку, не больше чем у Симоны. Секунду колеблюсь: может ли это быть Симона?
Задраиваю переборку.
Сквозь шум поезда слышу сопение похожее на лошадиное – или ошибаюсь? Стою в ожидании, и вдруг две руки ложатся мне на запястья. Стоя так размышляю должен ли я вырвать руки из объятий этого призрака и прогнать его или нет. В этот миг чувствую одну руку призрака на моей шее, а вторую на ширинке. Появилось ли это приведение из добрых духов? И тут это незнакомое существо еще теснее прижалось своей грудью ко мне – и все это без единого слова.
В мозгу, словно красная лампа тревоги зажглась; но затем все как в тумане, и не могу руководить своей волей. Состояние такое, будто я марионетка в ловких руках кукольника. А если они меня тут с этой леди застукают? Я могу еще думать. Но в этот момент фигурка выскальзывает из своих черных вещей и медленно, словно в сцене стриптиза, освещенная лишь бликующим лунным светом и ложится на мою постель, широко раздвинув бедра.
Скрежет тормозов. Ритм движения поезда замедляется. Затем как-то вдруг наступает тишина. От остановки поезда просыпаюсь. Что это? Станция? Световые блики веером проникают в купе. Опираюсь на боковую стенку и в течение секунды всматриваюсь в белый овал лица на противоположном ложе. Немая? Между нами не было проронено ни слова. Она была нема как рыба. Большая черная рыба. И через дверь купе она проскользнула словно рыба.
Поезд все еще стоит. Снаружи доносятся несколько выкриков, видны лучи фонариков. Луч света, похожий на палец, пролезает через щель оконных занавесок и скользит по бледному бедру, и тут же слышу тихое сопение. Затем в проходе шарканье ног. Напротив моего купе с силой бросают какой-то чемодан. Обрывки разговора. Ругань: густой бас и возражающий ему фальцет. Но металлический грохот вдруг обрубает эти голоса от тишины купе. Это недолгое молчание имеет что-то подозрительное, как будто кто-то караулит нас. Вот слышится какое-то шушуканье в проходе перед дверью купе. Шепот прямо напротив двери. С платформы раздаются два-три свистка. Мимо окна громыхает багажная тележка. Как только этот грохот стихает, отчетливо слышу ритмичное пыхтенье паровоза. Снова свисток и громкие крики: прямо перед окном двое орут друг на друга. Вдруг со стоном отпускаются тормоза. Очень медленно поезд трогается с места. Отчетливо ощущаю сопротивление длинного состава движению, но постепенно, словно очнувшись ото сна, состав набирает скорость.
А если купе захотят проверить? Нет, не думать об этом! Что же делать? Уговорить «немую» убраться из купе? Или просто лежать, как лежу? До Парижа? А сколько еще ехать до этого самого Парижа?
Вновь просыпаюсь: за окном начинает светать. Вздрагиваю как от удара: я один в купе! Теперь я еще больше уверовал: все происшедшее не было сном.
Не надо было оставлять в замке двери ключ, это была моя ошибка. Итак, это легкое, безмолвное существо исчезло. Она точно следует в Париж – значит она все еще в поезде. Но не могу же я искать эту черную даму по всему составу!
Черная дама! Так мысленно назвал я ночное виденье. Она и одета-то была во все черное: черное пальто, черная шляпка, черный бюстгальтер, черные чулки выше коленок. Я все это отчетливо видел в секундных бликах попадавшего в купе света.
Опа! А все ли цело в моем багаже? Руки у меня дрожат, пока его исследую. Фу! Все вещи на месте! Несмотря на это, что-то гнетет меня в глубине души. Вглядываюсь в белесую мглу за оконным стеклом. И в сердце рождаются строки: «Парень, ты спятил / Тебе нужно в Берлин / Туда, где сумасшедшая жизнь / Ты принадлежишь ему…» – эти строки словно заезженная пластинка снова и снова крутятся в голове.
Кто же это был? Хотела ли эта дамочка лишь отработать свое спальное место? А если эта особа является членом Сопротивления? Бритвой по горлу хватила бы и каюк…. А вдруг она больна сифилисом? О Бог мой!
Но как она уютно себя чувствовала: спальное место вместо стоящего, оплата натурой…. Да так и было.
Отдраиваю переборку и смотрю в противоположную сторону вагона. Что подвигло меня вообще пойти на такой риск? Надо было выгнать к черту эту мочалку! Наказать Симону? Я хотел бы сделать что-то в этом роде, чтобы отомстить Симоне. О господи, что за хрень лезет в голову!
ПАРИЖ
Опаловое утро на вокзале Монпарнасс. Водитель отдела уже ждет и помогает мне уложить весь багаж в машину. Затем мы усаживаемся сами и едем по городу. Время от времени впереди появляется и пропадает силуэт Эйфелевой башни, но, невзирая на это не могу уследить, где мы едем в какой момент. Внезапно мой взгляд падает на Сену, и река помогает сориентироваться: до отдела остается всего лишь пара сотен метров.
«Западный Отдел Пропаганды ВМС» написано на вывеске, размещенной на большой, выше человеческого роста, железной решетке окружающей дворик. Как же я ненавижу эту вывеску! Меня призвали как военного корреспондента, а не как пропагандиста. «Пропаганда» – это слово звучало для меня раньше как ассоциация с доктором Йозефом Геббельсом. Теперь я знаю, что Вермахт имеет свою собственную организацию в этом деле, и во главе стоит какой-то генерал. Вся контора подчиняется напрямую командующему группой ВМС-Вест. До 1942 года это был генерал-адмирал Заалвэхтер, теперь – Кранке.
На КПП узнаю, что шефа сегодня в здании нет: он уехал на охоту. Меня ждет его адъютант.
Мне повезло, что не надо встречаться с нашим Бисмарком, которому удалось на волне расцвеченных нацистских лозунгов и речей выбиться из Вестфалии. Необычная, вычурная смесь дворцового великолепия и мелкобуржуазного вкуса! Во всех лестничных нишах установлены телефоны внутренней связи, на стене конторы висят утыканные флажками карты Европы и мира. Покрытые черным лаком лестничные перила с медными, блестящими поручнями: fer forge , гобелены до потолка прямо на лестничных клетках. Хрустальные люстры, даже над лестничными площадками, увешанные чудовищными лампами из какого-то морского склада. Между мебелью в стиле Луи пятнадцатого стоят четырехугольные коричневые от морилки канцелярские шкафы: обычная для моряков грубая мебель. Свежесрезанные цветы, словно для встречи кинозвезды в вазах на лестничных клетках, один большой красный, в медной, чуть ли не до второго этажа вазе. И она будто кубок возвышается над всем этим пространством. Наш главный оратор правит в этом городском дворце, словно некий князь и предается своим страстям под всем этим великолепием.
Одним из его помешательств моей командировки было: на фоне золотых гобеленов изобразить жену одного офицера, Соню Купперс. Пока я поднимаюсь по ступеням лестницы, говорю себе: дорогая Соня! Ну, как ты умудрилась со своими уловками влезть даже во флотилию? Наверное, обвела вокруг пальца своего ангела-хранителя и зло эксплуатируешь его?
- Жаль, что вы не можете подождать, – начинает адъютант.
- Чертовски жаль! Но мне необходимо немедленно убыть в Берлин. Так сказать – еще позавчера: У меня приказ явиться к господину Рейхсминистру.
- Но вы прибыли слишком поздно!
Этот упрек адъютанта бьет меня как пощечина. Я вздрагиваю:
- Я просто не мог прилететь! – резко парирую. Более всего я бы хотел сейчас смыться отсюда. В конце концов, я выполнил наконец-то приказ: доложил в отделе о своем убытии. Но поезд на Берлин отправляется только вечером, с Северного вокзала. Но мне совсем не улыбается смотреть на всех этих жоподралов, давящихся перед отправкой на фронт.
- Вы бы меня здорово выручили, если бы доставили вовремя на ночной поезд, следующий в Берлин.
Адъютант шевелит губами, высчитывая время до поезда. Затем произносит:
- Отсюда – в 18.00. вы должны еще получить наши материалы для Берлина.
- Тяжелый случай! – невольно вырывается у меня. Охотнее всего я бы отдохнул, но оставаться в здании, значит скучать или не дай Бог, рассказывать о боях. Лучше оставить этот Palazzo и пойти в город, размять ноги. Правда придется отказаться от предложенного адъютантом обеда, хотя жутко не хочется этого делать. Я сыт обычно разыгрывающейся здесь сценой, пусть и временного приспособленчества – этими постыдными уступками и подобострастным молчанием. Хотя все же до полудня еще уйма времени.
Прощаюсь, стремительно выхожу на улицу и твердым шагом топаю в направлении Trocadero. Там присаживаюсь на какую-то тумбу из песчаника. Прямо передо мной раскинулось серо-голубое море домов, со шпилем Эйфелевой башни, торчащим, словно мачта одинокого корабля среди этого бескрайнего моря зданий.
Проклятая шайка! Все эти господа, что без зазрения совести меня эксплуатируют! Наверное, то, что я откомандирован в распоряжение Геббельса, это должно быть высшее посвящение.
Н-да. Геббельс. В моей памяти прямо отпечаталась его речь, которую он держал в берлинском Дворце Спорта. Более того: звук бурной овации, последовавшей за его речью, все еще звучит у меня в ушах. И дикий всплеск энтузиазма присутствующих в момент, когда Геббельс спросил: « Хотите ли вы тотальной войны?». Я сидел в кинозале и был готов провалиться сквозь пол. Посеяли ветер и пожали бурю – вот то, что сотворила эта свора бандитов. Подумать только: прошел уже год с той его речи во Дворце Спорта. А ведь там были не дрессированные обезьяны, которые визжали и одновременно превратились в бушующую от всеобщего ликования толпу, но это был народ, это были берлинцы, от души орущие в честь великого фюрера. А мюнхенцы, они, что вели себя по-другому, когда Геббельс их точно так же разогревал? После этой речи мы, во флотилии, назвали Геббельса «Доктор Йозеф – Победный рот». А теперь этому доктору мне придется смотреть прямо в глаза. Знать бы, что ждет меня в Берлине!
Риск присутствует в любом деле, уж не говоря об этом. Адъютант, скорее всего, ничего наверняка не знает – не стоит и спрашивать. При всем при том, я всегда добывал для фирмы все самое необходимое. Лямку эту я тяну добровольно, хотя и стараюсь все свои донесения строить с беспристрастной точки зрения. Считать каждую секунду работы, подписать сотни сообщений командованию, получить тысячу замечаний. Иногда просто приходилось, как ситом, выбирать любую мельчайшую информацию из припасенного на ближайшую сотню лет. И к счастью эти запасы не потеряны – а хорошо спрятаны под старым хламом на чердаке крестьянского дома на опушке леса в Фельдафинге.
Набережная Сены по воскресному пуста. Воздух по-весеннему шелковист, и несмотря на напряжение последних дней я едва чувствую свои ноги. На другой стороне Сены, в ущелье образованном рядами домов, видна Эйфелева башня. Никогда в жизни я еще не был на ее верхотуре.
В обеденном зале, феодальной эпохи, сидя за обедом, едва ворочаю языком, хотя некоторые из присутствующих хотят знать, что происходило при наступлении противника на Сен-Назер. Подготовка к высадке? Уничтожение бункеров и шлюзов? Это вонючее общество совершенно не интересует, что же на самом деле происходило в Сен-Назере. Могу показать этой толпе обормотов фотографии, что в моей сумке, лениво думаю я, но не хочу болтать ерунду, чтобы потешить их слух.
Но все же, спустя некоторое время уступаю и достаю из сумки заранее отложенную на такой случай пачку фотографий. Перекладывая их в левую руку, по очереди предаю по кругу.
Пара убитых парашютистов-Томми, лежащих прямо на мостовой, напоминают своим видом кучу хлама. Сбитый Боинг, тоже не производит впечатление. После третьей фотографии я вдруг осознаю – нужна кровь! Фотографии не передают чувство напряжения той ночи. Нет ни намека напряженности ночи, лихорадки передвижений, сумятицы и неизвестности. И поскольку ко мне начинают приставать с вопросами, говорю:
- Эти фотографии делал не я. Лучших, к сожалению нет.
Внимание привлекает трогательная сцена, как один член экипажа сбитого бомбардировщика, судя по нашивкам, канадец, а их там было более чем достаточно – как ранее в Дьепе – склонился над распластанным на мостовой телом своего товарища. Однако настоящим потрясением для этого сброда тыловой сволочи явилась именно совестливость и надежность участников противной стороны. Адъютант взял несколько фотографий в руку и после некоторого молчания громко произнес: «Банда свиней!». У меня прямо руки зачесались закатать ему пару оплеух.
После еды устал, как собака, но сидеть далее под гобеленами уже не могу. Сейчас бы покемарить самую малость на кровати, или на худой конец на диване. Но здесь ни тем, ни другим и не пахнет. На проходной тоже есть железная койка, но там я тоже не могу прилечь: надо соблюдать приличия.
«У тебя еще целых пять часов!» – говорю себе. Их нужно использовать с пользой. Куда поехать мне не надо долго раздумывать: в «мой» район. «Мой» район – это часть старого Парижа между бульваром Сен-Жермен и рекой Сеной. La Rue Бонапарта и La Rue Сены.
А это значит – снова в Trocadero, затем вниз, в Metro-Orkus и две пересадки. Просить машину и водителя у адъютанта нет достаточных причин: сегодня воскресенье, и какие-либо поручения, не оговоренные заранее, становятся просто невыполнимыми. Для простых поездок по городу, из-за нехватки бензина, машин нет.
Когда я выхожу из метро на улицу, у меня словно второе дыхание открывается. Еле волочу ноги, а внутри меня будто черт вселился. Мой тот первый день в Париже также попал на воскресенье. Охотно встретил бы сейчас еще раз того продавца каштанов с его изящными манерами. И до чего же приятная была покупка: чистишь обжаренные каштаны и уже через пару штук каждый следующий встречаешь как метрдотель приличной гостиницы своих постояльцев. Да вот наступили совсем другие времена…. С Симоной в Париже! Послеобеденного времени проведено с ней в постели! А вечера блестящие серебром и золотом! Семейные ссоры, нищие музыканты, рекламные щиты, гонки на роликах в Лувре, художники на Ронд Пойнт. Безделушки на Рю Де Риволи, а в магазинах разрисованные галстуки и выставки: “Createur des chemises” , “Portez une chemise logique!” . Многие часы сидения на пандусе перед уличным кафе: плохой кофе, плохое пиво, бессовестные гарсоны с таким видом, будто именно здесь и находится пуп земли!
И все время эти уличные девушки. Я очарован их походкой, их привлекательной беспомощностью. Останавливаюсь, и долго смотрю на них, провожая каждую взглядом. Затем как зачарованный двигаюсь дальше.
Слышны сентиментальные звуки мелодий льющихся из граммофонов. Останавливаюсь и просто таю. Словно опьяненный этими звуками продолжаю свой путь. Сам не знаю куда иду. Справа раскинулся какой-то большой парк. На скамейках, словно голубки, воркуют, обнявшись парочки. Приглушенное хихиканье и нежное воркование слышны тут и там. Хорошо им!
Тут же чувствую как во мне, где-то в глубине тела растет напряжение и сердце начинает усиленно колотиться. Невыразимая тоска и одновременно с этим горячее желание оставить все и оказаться на одной из этих скамеек с одной из этих, таких влажных, мягких и податливых девушек.
- Стучите, и откроют вам. – Пришли слова на память.
- Обойдешься! – кричит во мне черт. – Ни одна из этих девушек пальцем для тебя не шевельнет, а не то, что ноги раздвинет. Воркование и хихиканье предназначены для других ушей, и это вполне закономерно.
Раньше я бы метался по городу и купил как всегда духи Chanel №5 – Гизела просто с ума сходила от них. И пальто из меха опоссума она тоже хотела иметь в своем гардеробе. Что это за животина такая этот опоссум? Скорее всего какая-нибудь вонючая крыса. Даже понятия не имею где живут такие твари. А Марлиз просила пальто из тонкой кожи. Эти бабенки знают, что им надо: злюка Гизела, что попушистее, а Марлиз, в силу своего короткого умишка, что поглаже. Гизела даже хотела оплатить покупку. Марлиз тоже. Старая песня…
Обе вручили мне свои списки, но ни одна не удосужилась спросить мое мнение и узнать мои желания. А как Гизела накинула пальто из меха опоссума на свои обнаженные плечи! Красота – настоящее достоинство и искреннее увлечение! На самом деле Гизела не обладала ни тем, ни другим. Стерва!
«Между алчностью и совестью – ем…» – отличный заголовок! Только где я его читал? Алчность и совесть – это вроде бы называется аллитерацией? Отличный лозунг для нашего расколотого бытия. Хотел бы я заглянуть в дальнейшую свою жизнь. Ловлю себя на слове «дальнейшую»! что может в наших условиях означать «дальнейшая жизнь»? После войны, что ли? Старик уже как-то раз тоже сказал «после войны».
«Совесть» – это, наверное, значит «плохая совесть». Когда на самом деле я был свободен от этой «плохой совести»? От плохой совести и от страха? Просто смех как нас в юности околдовывали этими словами «плохая совесть». Как-то раз, вместо стеклодува, который в нашем интернате в Шнееберге за месяц до рождества показывал, как сделать поделки из стекла, к нам зашел однажды белобородый проповедник. Он прошел в актовый зал и проповедовал полным важного достоинства скучным голосом против домашних побоев.
В то время я нанес первый тяжелый удар своей мальчишеской душе: я даже сразу и не понял, что подразумевает этот человек со своими мрачными намеками на исчезающий костный мозг и наводящими страх словами о «запятнании себя»… . Эти слова не произвели на меня впечатления и тогда, когда у одного паренька, соседа по комнате, они стащили с койки простыню с пятнами занятий онанизмом, напоминавшими неоткрытые части земли, и выставили на всеобщее обозрение.
В одной витрине отражается задняя стена. Останавливаюсь и вздрагиваю: речи быть не может о свежем виде! Мой вид напоминает, скорее всего, загнанную собаку.
Спускаюсь к Сене и присаживаюсь на скамейку. Сижу, и глубокая грусть полностью захватывает меня.
Наконец-то настал момент моего отъезда с вещами на Северный вокзал. Горящими глазами впитываю в себя великолепные сумерки, опускающиеся на город.
Мой поезд называется «Дора 25». Со временем отправления 20.45. Согласно расписанию, поезду потребуется ровно 24 часа на всю дорогу, а именно через Люттих, Аахен, Кельн, Дортмунд, Ганновер. Прибытие в Берлин на вокзал Шлезвиг в 19.11.
Этот вокзал я еще никогда не видел. Да и вся тамошняя местность мне незнакома. Но может, удастся выйти раньше, на станции «Зоопарк»? Как-нибудь дальше я уж доберусь – хотя, конечно, лучше бы сразу в квартирмейстерское управление на вокзале обратиться, а затем с утра, первым делом в ГКВ – Главное Командование Вермахта – на Бендлерштрассе. Если бы я только не был итак перегружен всеми этими вещами!
Обычно я выезжал с Восточного вокзала, т.к. получал приказ следовать в Мюнхен. Но я не сожалею: Северный вокзал пленяет меня, так же как и Восточный.
Въезд крытого перрона Северного вокзала ярко расцвечен в густых сумерках. Лазурный свет облаков плавно переходит в оранжево-апельсиновый. Между фермами крыши перрона матово отблескивают фиолетовым цветом металлические конструкции, зеркально отраженным железнодорожными путями, которые словно пучки нервов среди усыпанных щебнем шпал уходят в темную даль.
На вокзале почти нет отъезжающих. Только несколько небольших групп пехотинцев, стоящих кучками. Тележка с жалкими чемоданчиками одиноко стоит тут же. Каждый мог бы воспользоваться при необходимости. Два-три пронзительных свистка, глухо отраженные эхом втягивающегося состава. Глубоко согнувшись, тянется за ним тормозной шланг. Все выглядит так, словно смертельно раненный боец тянет за собой свои вывернутые кишки.
Напоминающий кваканье лягушек раздается сигнал к отправлению. По перрону разносится шипенье сжатого воздуха. Оно звучит как тяжелое дыхание усталого великана. Воздух спущен. Гарсон перед буфетом чистит латунную стойку указателя цен. Этот указатель совершенно излишен: в буфете продают лишь желудевый кофе с сахарином. Меня знобит, скорее всего, от переутомления: я смертельно устал! Ла Боль – Берлин: приличный кусок! А еще предстоит сутки ехать по железке. И если уж предстоит воздушный налет, то у меня есть достаточно времени попасть под него. Ни голод, ни жажда мне не грозят: еда и питье у меня с собой. Удостоверение курьера лежит в нагрудном кармане кителя. Есть и что почитать – но сейчас я совершенно не в настроении читать хоть что-нибудь.
Пар, дым, едкий запах – клацанье тормозов. Паровоз чуть не въезжает в упорный брус. Огромное черное чудище вырывается из испачканного сажей трубы нашего железного карлика: мой поезд трогается в путь.
В НАПРАВЛЕНИИ БЕРЛИНА
Стою в проходе и через ступни всем телом чувствую удары колес на стыках рельс. Ехать в поезде вечером и всю ночь – это как раз то, о чем я мог всегда лишь мечтать. Честно говоря, моей заветной мечтой было совершить путешествие по транссибирской железнодорожной магистрали. Или пересечь поездом всю Америку. Огромные паровозы с могучими надстройками, изрыгающими своими трубами звон и дым. Надо похоронить эти свои мечты: все мимо – и Америка, и Сибирь.
В поезде нет света. Смотрю и не вижу отражения собственного лица в стекле окна, а мимо мелькает ночной пейзаж. «Вуаль тьмы», ах, что за чудесная метафора для этой темноты, там, за окном: и под этой вуалью тьмы равномерно стучат колеса поезда. Когда он проходит мимо какой-то затемненной станции, чувствую, как по лицу скользят отблески ее окон.
Затем, устроившись поудобней в своем купе, в полусне замечаю, как изменяется ритм езды поезда – поезд замедляет ход, а потом останавливается. Должно быть здорово дреманул. Не имею ни малейшего представления, где мы могли бы быть. В окно вижу здание какого-то вокзала с разрушенной крышей. То там, то здесь видны перебегающие перрон медсестры КрасногоКреста, похожие на пластмассовых кукол в неверном свете, падающем от немногих вокзальных фонарей. Совсем молодые ребята-пехотинцы тянутся вдоль нашего состава под своими тяжелыми рюкзаками словно паралитики: целая армия. Поникшие головы, но то там, то здесь поднимется вдруг лицо, и глаза смотрят прямо на меня. Лица свинцово-серые на темном фоне ночи. Пустые взгляды сопровождают меня.
Разве так должен выглядеть гордый немецкий Вермахт, представленный сейчас этими бледными, грязными парнями в своем заштопанном обмундировании? Они выглядят словно колонна опустившихся, безразличных к своей судьбе пленных. Перед перилами перронного туннеля безучастно лежат многие из них на картонных чемоданах либо между рюкзаков, как остатки кораблекрушения. В падающем свете все это выглядит так, что сердце сжимается от жалости, переполняясь милосердием. Слышен гудок какого-то поезда. Затем еще один. Эти гудки очень напоминают резкие сигналы больших полицейских машин на Гартманштрассе в Хемнице, что так волновали меня в детстве, и пронзительные звуки серебряных рожков, на которых коммунисты играли свои марши.
Проклятье! Как работает мой мозг: я возвращаюсь в мыслях в Хемниц и к колонне демонстрантов в долине у подножия горы Касберг. Музыка того времени тоже вошла в мою кровь и плоть: барабаны, трубы, рожки – все, что могло опьянить меня до беспамятства. Я тогда был в состоянии пробежать полгорода, следуя за музыкантами, очарованный звуками маршей. Блеск медных труб, красно-белые перевязи на литаврах, взлетающие и ниспадающие звуки барабанов, дробь колотушек.
В то время я страстно мечтал о барабане, настоящем взрослом барабане – а не о его детской имитации. И вот уже вскоре, я нахожу его под моей рождественской елкой. Но радость была коротка, т.к. дедушкой мне были предоставлены и определенные часы муштровки. Я должен был «аккуратно» учиться барабанить, «как нужно», а барабанщик, который меня этому обучал, был жестокий, воняющий табаком усатый парень, который внушал мне неописуемое отвращение, когда обнимал меня, брал мои руки с барабанными палочками в свои лапы и заставлял выбивать марш:
- Давай, делай все сам, да точно! – приказывал он мне, – иначе получишь оплеуху!
Каждый раз, когда еду в Германию, я редко теряюсь. Но вот что интересно: до сегодняшнего дня, поездки в Берлин были для меня настоящим кошмаром: жалкие гостиные номера, вечная путаница в темных улицах, случайные знакомства….
Мое купе расположено как раз на передней колесной оси вагона. Стоит мне только забыть об этом, как резкий перестук колес на стыках рельсов напоминает мне об этом. Давно испытанно правило гласит: «Всегда располагайся в середине вагона», однако офицер на вокзале не смог мне в этом помочь.
Вагоны Chemins de Fer Francais довольно грязные. Мебель купе, его обивка покрыты пылью. А у меня при себе нет ничего, что можно было бы подстелить на сиденье, чтобы улечься. Но поскольку мне вовсе не хочется лежать на грязном красном бархате сиденья просто так, достаю и расстилаю на нем свежую белую рубашку – больше на том месте, где будет лежать моя голова – у внешней стены противоположной двери купе.
Когда я просыпаюсь уже ясный день. Сажусь и смотрю сквозь покрытое грязью окно: передо мной в дымке раскинулось серое море развалин с несколькими причудливыми, словно утесы в море остатками брандмауэров. Этот вид повергает меня в шок. И это при всем притом, что я уже видел, Бог знает сколько разрушенных городов, и должен был бы давно привыкнуть к виду разбомбленных зданий. Но я приехал прямо из Парижа, а Париж стоит целехонек, как пасхальное яйцо. За окном должно быть лежит Аахен. И тут я вздрагиваю от испуга за то, какой путь предстоит пройти нашему поезду: Кельн, Дортмунд, Ганновер…, т.е. города, которые вновь и вновь будут подвергнуты бомбардировке, ведь все зенитные средства сосредоточены теперь именно на защите столице и вокзалов. Только в этом случае обеспечивается постоянный проход поездов, несмотря на все разрушения.
А Гамбург? Судя по всему сейчас должно быть 7.25, но мне не приходится смотреть на часы, дабы узнать точное время, т.к. уже ясное утро, да и вокзальные часы более не существуют.
Разрушенная Германия! Перед глазами мелькает калейдоскоп событий. Я уже почти забыл Гамбург. А может, просто усилием воли вытеснил его из памяти? При всем при том, в Гамбурге было довольно тесно: помню, в гостиничном номере, на паркете вокруг меня лежали с полдюжины зажигательных бомб, а разбитая стеклянная крыша отеля Райхсхоф сыпалась мне на голову стеклянными брызгами.
Я был в неведении целый день, но не узнал почти ничего: один троглодит сменял другого, и я был уж точно одним из них. В Гамбурге погибло более 40-50000 человек. Голод, жажда, но я, во что бы то ни стало, хотел найти дом моего товарища по комнате, Борхера. Иногда, как это ни странно, я чувствовал себя неловко: мне грезилось, словно это Я – тот, кто спровоцировал нападение.
Моя первая увольнительная в Гамбурге! Она была словно экскурсия в рай. Какое же было благо избавиться от всех этих унтер-офицеров! Комната отеля, через окно льется тихая музыка из расположенного внизу зала; ванна и теплой воды столько, сколько хочу, мохнатое полотенце. А потом – так мыслил я себе – в парикмахерскую и под люстрами, в окружении мрамора, потягивать кофе с горячей булочкой.
Но внезапно вмешался черт…
С моей старой Родиной все кончено. Все разбомблено и сожжено. Даже городской склад в Хемнице не избежал этой участи, склад, куда стаскивались все наши пожитки, даже пианино и одежда, что я приобрел в Дрездене. Вот еще один поворот калейдоскопа событий: Наш дом продается с аукциона: даже ванны, полные замоченного белья вывезли из прачечной.
Должно быть был очень красивый пожар, когда этот огромный мебельный склад был подожжен канистрами с фосфором. Жарко горело! И наш домашний очаг тоже сгорел дотла. Больше меня ничего не связывает с Хемницем. Остается лишь комнатушка в домике старого Шола на опушке леса в Фельдафинге, с румынскими жилетками на стене, как память о моей поездке по Дунаю, и прочие недавно собранные мелочи…. А еще ателье в Академии, в Мюнхене – при том условии, что кто-нибудь другой не устроил там себе уютное гнездышко. Так же и при условии, что Академия вообще еще стоит на том же месте.
«Omnia mea mecum porto» – это латинское изречение иногда просто автоматически выскакивает в нужный момент.
Черт его знает, что ждет меня в Берлине! И если этот же черт захочет, то навряд ли мне удастся вернуться во Францию. При более тщательном раскладе это будет значить одно: Бретань для меня потеряна навеки…
Кельн! Город полностью разрушен. Мне точно известно, когда это произошло: 30 и 31 мая 1942 года, уже почти два года. Тогда здесь разгрузились более тысячи самолетов противника. Тысяча самолетов! Я не могу даже вообразить такое количество бомбардировщиков в воздухе! Десяток, ну пятьдесят, куда ни шло, но 1000?!
Смотрю и смотрю, не отрывая глаз от окна. Как смогут когда-либо жить в этих пустынных, огромных развалинах люди? Самим противоречием всему является то, что в этих полях сплошных руин все еще царит жизнь! Союзники наяву показали нам, что такое ковровое бомбометание: в марте 1943 года полностью разрушен город Эссен. Двумя месяцами позже плотины южнее Рура – Мёне, Эдер, Зорпе…. Тысячи людей утонули. А из британских Ланкастеров были сбиты лишь 8 штук. Все это наводит на грустные размышления.
Мимо проплывают небольшие городки: на улицах никого. Все серо и бесцветно: Германия – словно черно-белый фильм ужасов. И вновь вижу одинокий брандмауэр. Бледные ромбы по длине комнат, которые лежат в середине узких, высоко-задранных четырехугольников: Это остатки лестничных клеток. Все в целом лишь один большой, даже гигантский альбом образцов обоев.
Наш состав останавливается на какой-то маленькой станции. На перроне, в окружении пехотинцев, сестра Красного Креста раздает им что-то из большой, алюминиевой кастрюли…. Кажется это чай. Нужно бы размять ноги. Запираю купе и иду попытать счастья.
В Ганновере заливаются сирены. Господи, опять! Словно мне недостаточно испытаний воздушными налетами! Во всяком случае, наш поезд останавливается, и, судя по всему, долго простоит. Однако кажется это не налет, а скорее перелет самолетов через город. Разрушать здесь очевидно нечего, т.к. весь город давно лежит в руинах.
Внезапно состав содрогается. Вагоны с шумом ударяются друг о друга, потом начинают равномерное движение. «Неплохо бы ему сначала поучиться», – мелькает мысль, имея в виду машиниста. От колесной пары раздается протяжный завывающий скрип, тут же скрип повторяется вновь – кажется, мы пересекли целое поле железнодорожных стрелок. Поезд вновь останавливается. Да что там происходит?
Наверняка поезд опоздает на несколько часов.
И опять возвращаюсь мыслями к самой первой своей поездке в Париж. Тогда все произошло настолько быстро, что я не успел и очухаться: едва лишь меня одели в форму морского артиллериста, выдали форменную куртку и фуражку, как я был «выброшен на фронт» – с молодцеватой выправкой и умением четко приветствовать других военнослужащих, однако, совершенно не зная корабельных порядков.
Все вокруг бредили блицкригом, и мне просто необходимо было как можно быстрее вжиться в морские победы нашего доблестного ВМФ, дабы затем их, этаким бравым сказителем, красиво живописать.
А сегодня? Сегодня вся Германия лежит в руинах – и не только Германия: с собой я везу в Рейх фотографии нового налета на Сен-Назер. В Рейх, домой! Мне вовсе не смешно. От этого «Рейха» сегодня осталось не так уж и много. Эти утомительные, тяжелые минуты по полу- и полностью разрушенным городам и весям было раньше сущим наказанием для возвращающихся домой: не было ни одного крупного вокзала, не пострадавшего от бомбежек. Стоящие повсюду здания зияют своими страшными развороченными внутренностями…. Ужасное впечатление производят болтающиеся под ветром, словно приклеенные к одиноко торчащим среди развалин разбомбленных домов брандмауэрам, остатки бившей здесь когда-то жизни. Стоило бы зарисовать эти абсурдные образчики различных брандмауэров. Но когда же этим заняться? Буквально вбираю в себя эту удивительную красоту целых полей развалин: многократно повторяющуюся красноту, волнами уходящую вдаль, словно ступени, горами нагроможденного, размолотого в пыль и прах кирпича, чернильно-черные провалы торчащих то тут то там каминов, трубы которые изредка высятся как одинокие строения на смертельно-бледных известковых полях моей будущей картины. В качестве графических элементов, тут и там, на стоящих вдоль полотна железной дороги стенах, торчат большие, часто разбитые на куски, слоганы с названиями фирм. Рекламные надписи, лишенные отдельных букв или даже слогов читаются как шифровки высшей степени секретности. А за окном уже вновь возникают причудливо завитые стальные балки, которые словно элементы гигантского чертежа привносят в горы руин своего рода пастельные тона.
Снова темнеет. Собственно говоря, мы уже давно должны были прибыть в Берлин, но, скорее всего, теперь уже не ранее утра. Тоже неплохо: все равно сегодня я не хотел бы ни с кем встречаться.
Проводник объясняет мне, что наш поезд сделает остановку еще и на станции «Зоопарк». Оттуда я, если повезет, проеду трамваем до нужной мне остановки. Это, конечно, если трамваи еще ходят. А там, прежде всего, я размещусь на квартире.
А может, сразу направлюсь в Ставку Главнокомандующего – в ОКВ. Сбыть там свою курьерскую сумку и махнуть к Ёльгену, моему компетентному, всегда в курсе последних событий, другу – капитану третьего ранга. Внутренне напрягаюсь от охватившего меня волнения при мысли о предстоящей встрече с Рейхсминистром. Однако, честно говоря, я уже составил себе программу на день приезда.
В первую очередь надо бы заглянуть в свое издательство, на Лютцовштрассе, 89. Однако, навряд ли все ограничится одним лишь посещением. Царь Петр захочет получить от меня обстоятельный доклад.
Так же надо будет сбыть с рук и посылочку, от нашего фотолаборанта, и всю ту дребедень, что оттягивает мне руки. Прекрасно понимаю, к каким трудным усилиям это все приведет, но тут уж как говорится: взялся за гуж, не говори, что не дюж! Если бы я хоть приблизительно знал, что от меня хочет Геббельс!
Упорно пытаюсь заснуть. Но менее всего в этом поезде думается о сне. Каждый раз, когда поезд останавливается, слышу доносящиеся из прохода вагона рыкающие голоса, и пытаюсь, напрягая слух прислушаться, чтобы понять, что же рыкают на странном диалекте люди за дверью моего купе.
Поезд теперь переполнен. Ручку двери моего купе то и дело дергают. Хорошо, что никто не пытается выбить переборку. За окном царит темная ночь. Иногда облака рассеиваются, и тогда лунный свет бросает причудливые тени на проплывающий за окном ландшафт.
Того, что моя поездка на этом поезде придется через руины и развалины, я и в дурном сне не мог представить. Рельсы легли исключительно вдоль сожженных дотла руин. Невольно задаю себе вопрос: сколь много человек осталось лежать под завалами кирпичных стен и щебня? Когда начнут все эти трупы вонять разлагаясь? Имеются ли списки всех погибших при бомбардировках? Что касается мертвых, то, что их есть и немало – это прописные истины, и это очевидно. А кто еще околеет за это время, вряд ли будет дополнительно объявлено властями….
Нахожусь в абсолютном неведении того, кто из моих школьных товарищей еще жив. Многих, скорее всего, уже нет. Несколько погибли в Польше. Об их смерти мне сообщили те, кто затем погиб во Франции. А теперь? Из моих подружек две точно мертвы: Рената Венце и Лена Шварц. Обе убиты бомбой. Рената в Магдебурге, а Шварц в Берлине. Гизела лишь чудом уцелела в бомбоубежище. Ей чертовски повезло, когда ее, заживо погребенную под руинами убежища, вернули к жизни. Ну, а, собственно говоря, когда я видел-то ее в последний раз?
Итог замечательный: едва ли большинство моих друзей живы. Мой призыв, если так и дальше пойдет, будет полностью уничтожен.
Невыразимую боль мне доставляет представление того, как моя подружка Лена превращается ни во что, в грязь и прах под развалинами и рухнувшими на нее сводами. Шварц и этот господин профессор Герисбергер – эта свинья! Едва лишь он получил звание члена муниципалитета, как стал терроризировать на этой основе всю Академию. Особо воодушевляло его то, что он специализировался на высоких чинах из СА, изображая их в полный рост в ночном освещении, волочащих перед собой свои, словно чужие, крепко сжатые кулаки.
- Здесь представлено чистое воплощение в жизнь желание Отца нашей идеи! – в такой грубоватой форме ответил он на недоуменный взгляд Лены, стоя перед выставленными в рисовальном зале рисунками, когда наивная и добрая девушка увидела на одном из них тщательно вырисованный углем и тушью половой акт. Но профессор плохо знал Лену, потому как стоило ему лишь на несколько минут оставить ее одну, она дорисовала мужской орган еще на добрых пять сантиметров. У юноши-модели, лет двадцати пяти, стоявшего там же на возвышении, он и был примерно такого же размера.
Должно быть, я задремал, т.к. очнулся от забытья от грубых голосов прямо за дверью купе. Сбросив остатки дремоты, отчетливо слышу: «Я сейчас наложу кучу прямо на ваши чемоданы!».
А поезд все стоит и стоит. Бог знает, когда же мы таким темпом доберемся до Берлина, если все и дальше будет идти таким темпом. А в голове назойливой мухой бьется одна мысль: это длится уже вечность! Целую вечность! Поезд дергается и начинает движение, а я в такт перестука колес твержу: длится вечно – длится вечно! Затем варьирую: не приедет – длится вечно – не приедет….
Уже светло, когда поезд достигает наконец-то Берлина. Но что же произошло с городом? Вместо окон повсюду видны дыры и причудливые, будто разрезанные раскромсанные остатки стен, повсюду целые поля развалин с высоко-торчащими трубами каминов. Они стоят абсолютно целые, словно являют собой твердую опору всех этих разрушенных зданий.
Проезжая мимо, вижу когда-то широкую улицу; теперь же дома по обеим ее сторонам лежат совершенно растерзанные, как прикатанные гигантским катком, словно они все были лишь карточными домиками. Скорее всего, бомбы падали здесь еще раз, уже на ранее разрушенные ранее здания и превратили все в сплошной щебень. Уму непостижимо, чтобы от всего великолепия двух рядов домов вообще ничего не осталось, кроме этого серого щебня – никаких следов дверей, мебели – вообще никакой обстановки!
Потянулись линии складов, на которые я сверху, немного наискось, смотрю и смотрю. Видны лишь железные скелеты фабричных крыш. На высокой, в пять этажей, стене почти рядом с рельсовыми путями, читаю: « Похоронное бюро Гринайзера». Словно издевательская усмешка судьбы!
БЕРЛИН
Выхожу из поезда на станции «Зоопарк». Из полевой военной кухни, стоящей прямо перед станцией, раздают солдатский суп. Имеется также и чай. Надо бы заглотнуть что-то горячее, чтобы согреть кишки. Чай красивого рубинового цвета. Может из листьев ежевики?
Осматриваю себя пристальным взглядом и замечаю, как во мне все изменилось не в лучшую сторону: поношенная, залатанная местами форма, мятая физиономия. А вокруг изможденные, истощенные солдаты волокут свои рюкзаки, карабины, фанерные чемоданчики и парусиновые сумки. Лица, измученные бессонницей, растрепанные волосы, трехдневная щетина – некоторые пехотинцы перевязаны бинтами. Охотно спросил бы их откуда и куда идут, но не решаюсь: у них у всех вид как у недавно обретших свободу каторжников.
В воздухе висит дым, но не только от паровозов. Чувствую себя покинутым и ненужным в этой вокзальной толпе.
Из Мюнхена я обычно всегда прибывал на вокзал Анхальтер и все было разложено как по полочкам. Стою в задумчивости перед большим, полуоборванным планом города на стене вокзала: трамвайные подъезды к Анхальтеру уничтожены, но куда-то они же должны ходить? Вообще-то мне всегда не везло с трамваями.
Если после бомбежки разрушены линии проводов питающих трамваи – то, конечно же, нечего надеяться на трамвай. Надо попытаться добраться до цели на метро. Метро, конечно, надежнее, но оно не выходит прямо к Анхальтеру. Постой-ка: если удастся перебраться через Нолендорфплатц, а затем через поворотный треугольник для паровозов к Мекербрюке, то я буду гораздо ближе к цели. Тут до меня доходит, что передвигаясь таким образом, я буду двигаться параллельно маршрута в южном направлении и тогда достигну своего издательства на Лютцовштрассе – а затем приберусь через Канал и так же попаду в ОКВ. А оттуда до Анхальтера буквально 15 минут per pede . Можно еще обдумать эту мысль, а можно сразу же шлепать и посмотреть, смогу ли я каким-либо трамваем доехать туда. На Лютцовштрассе уж точно, хоть один трамвай да есть.
Но, прежде всего задача стоит добраться до ОКВ – в Издательстве в этот час еще никого не будет. Избавиться от курьерской сумки, пары подарков и сразу же рвануть к Масленку. Затем без промедления заняться комнатой, разгрузиться там и топать в Издательство. Стоит ли оно вообще еще пока на своем месте?
С трамваем мне не везет. И добравшись в конце концов до ОКВ, весь буквально истекаю потом. Поскольку я сейчас в роли курьера, то должен предстать пред светлые очи начальника отдела ротмистра Хольма. Я увижу его в первый раз, но уже наслышан, что он настоящий щеголь. К тому же мне известно это от его дочери, которая вместе со своей разведенной матерью была некоторое время моей соседкой. С учетом всего сказанного, я довольно небрежно отдаю честь и отступаю в угол. Совершенно будничным тоном говорю, что знаю его «Камилу» и тут же получаю настоящий выговор:
- Госпожу дочь господина ротмистра, смею просить Вас помнить об этом!
- Ого! – чуть не вырывается у меня возглас удивления. Но мне все эти изречения до лампочки, а от фразы «Слушаюсь!» – меня не убудет и моего молодцеватого доклада, как я полагаю, будет достаточно для этого франта. Однако Хольм слушает меня в пол-уха и с таким видом, словно от моего доклада у него заболели сразу все зубы.
- Слава Богу! – выдыхаю, вновь очутившись на улице: я распрощался с тяжелой сумкой, а заодно и с господином ротмистром.
Масленка, собственно, зовут Фукс и по специальности он врач. В Управлении он, наверное, тот еще зубр, и не без основания называет себя беллетристом. До сих пор не могу понять, кто же покровительствует ему, кто его «крыша»? он поставляет свои зарисовки едва ли в час по чайной ложке. Я называю его «Масленок», т.к. он весь из себя такой лоснящийся, гладкий, что я бы его, как сверх меры замасленного борца на ковре, просто не стал бы касаться, и постоянно удивляюсь, смогу ли и я когда-либо также разжиреть.
Его мягкое, вялое рукопожатие и плавающий, скользящий мимо собеседника взгляд каждый раз приводит меня в замешательство. А может он гомик? Задаю себе этот вопрос каждый раз после такого рукопожатия. Каким образом этот женоподобный человечек в голубой униформе очутился в Управлении, и каким образом пришел он к своим золотым нашивкам, знает только Бог.
Более всего, в разговоре с ним, мне хочется найти верный тон: не слишком официальный и не слишком доверительный. Угоднический, подхалимский тоже не подойдет. Те театральные сцены, что я когда-то играл с гомиками, обогатили меня на всю жизнь.
Воспоминание об архитекторе Шмид-Роде заставляет меня внутренне вздрогнуть: как он меня, для того чтобы объяснить мне секреты ландшафтной живописи, держал у окна купе вагона, а затем прижался ко мне сзади и обеими руками залез ко мне в карманы брюк, в то время как я делал вид, будто ничего не замечаю. Он и еще пара подобных ему привели меня раньше времени в такое смятение, что я еще очень долго испытывал недоверие, когда встречал дружески настроенных взрослых.
- Вам давно пора было объявиться! – приветствует меня Масленок. – Нам всем пришлось здорово посуетиться. Четверг – это послезавтра – в 10.30 Ваш доклад у Рейхсминистра.
Мне не терпится спросить Масленка, что меня может там ожидать, но сдерживаюсь и разыгрываю полное самообладание:
- Все же нормально, потому что я здесь!
Милитаристский балаган, в полном соответствии со значением этого слова.
- И постарайтесь избавиться от Ваших фронтовых привычек! – продолжает Масленок.
Это уже настоящий апперкот. Успокаиваю себя: никакой выпивки этому жулику. Кто так речет, тот ничего не заслуживает. И вообще – что это за тон царствует здесь? – сначала придурковатый Хольм, а теперь еще этот ментор. Но тут Масленок делает так, словно собирается переменить тональность своего разговора. От официального к свойскому?
- То, что господин Рейхсминистр желает Вас видеть, это конечно большое отличие. – Слышу его голос и не знаю, то ли опустить глаза долу и замереть от стеснения, то ли принять соответствующую намеку выправку бравого вояки. По правде говоря, я чего-то опасаюсь. Кто его знает, во что я еще могу здесь вляпаться?
Масленок устраивается поудобнее и говорит:
- Господину Рейхсминистру конечно понравились Ваши тексты, а так же он очень, и кстати давно уже, интересуется Вашими рисунками. Однако когда Вас захотели видеть в Министерстве, нам это было не совсем понятно. Вам, наверное, лучше известны истинные причины этого вызова! Не зря же Вы проехали такое расстояние поездом.
Эге! Да он выбросил белый флаг! – мелькает мысль. Знал бы кто-нибудь, как мне приходилось изворачиваться, чтобы не попасть на эту чертову кухню.
- Нам, без сомнения, нужны Ваши работы для Дома Германского Искусства. Например, новый портрет Гроссадмирала, – объявляет Масленок мягким, почти домогающимся доном. – Вы уже писали портрет Гроссадмирала?
- Да, но лишь как командующего подлодками, – рискую пошутить. Масленок тут же недоуменно поднял брови. Приходится быстро объяснять:
- Нашивки на его рукавах теперь другие. Теперь я должен представить господина Гроссадмирала публике с, так сказать, золотыми предплечьями и с адмиральским жезлом.
С моей стороны это мое высказывание планировалось мною и как средство вывести Масленка из себя. Смотрю ему прямо в глаза: ни один мускул не дрогнул и взгляда не отводит. Значит, либо я здорово промахнулся, либо выстрел был холостой. Поскольку Масленок все еще молчит, пускаю вскачь свои мысли: этот дурацкий адмиральский жезл выглядит как огромный фаллос. На официальных фотографиях господин Гроссадмирал выглядит с ним не совсем нелепо: словно он, с пронзительным взглядом из-под козырька фуражки, гордо представляет всем этакий заменитель своего органа. «Дом Германского Искусства» – «Великая Выставка Германского Искусства»: я уже просто не в силах более это слышать. Неужели Масленок серьезно думает, что этим летом на стенах Мюнхенского Дворца искусств все еще будут висеть картины? «Афинский вокзал», такое название Дворцу дал мой издатель Петер Зуркамп.
Никакого сомнения, Масленок ожидает, что я сболтну что-нибудь лишнее и откровенно поделюсь с ним своим мнением. Шалишь! Ты настороже – я тоже! Так размышляя, придаю лицу вид ожидания и полной готовности к восприятию его речи.
И тут Масленок протягивает мне какой-то лист лежавший у него не столе. Читаю: «Секретно!» и слышу:
- А это приходит сюда прямо от I А/М. Мы тоже должны что-то делать.
В голове крутится: I А/М? Что это? Может быть тот необъятный, жирный генерал – фон Витцель или фон Ведель – который, несмотря на свой убийственный вес, всегда влезал своими необъятными могучими ляжками в свои рейтузы для верховой езды, подчеркивавшими безобразие его фигуры? Ладно. Что там дальше? «Копия! Секретно! Главное Командование Вермахта. 3150/442 Вест/ВПр (I А/М) (Вермахтпрессе). Берлин В5. в роту пропаганды ВМФ, Потсдам. Непосредственно: Сообщение для военных художников и художников-репортеров.
1. Изданное ранее требование к военным художникам и художникам-репортерам об организации их студийной деятельности (Передвижные выставки, призы и т.п.) и их действий со времени вступления в Роту Пропаганды – (смотрите перечисление представленных работ) – уничтожены при пожаре, поэтому представлены новые требования.
На основании изложенного доводится до сведения, что все работы должны быть представлены ОКВ/ВПр. (II В/М) и только затем разрешается включить их в перечень. В наличии сейчас отчеты только фон Купперса, Хаха и Буххайма; в то же время ни Купперс, ни Буххайм не представили ни одной работы.
2. Военные художники обязаны при прибытии в Берлин явиться для доклада в I А/М и переговоров с II В/М в ОКМ/М Верм. III (к капитану 1 ранга Рихтеру) и в БСВ (к командующему Силами безопасности западного побережья контр-адмиралу Буссе) с целью получения нарядов-заданий. Обе службы нуждаются в картинах и рисунках, в особенности ОКМ для оформления военно-морской школы и других зданий…»
Я должен, очевидно, что-то сказать, но словно язык проглотил. Я что, уже в сумасшедшем доме? Значит я – на одном дыхании – командируюсь к Геббельсу и тут же – проклятье – должен нарисовать картины сражений для каких-то казино? Военный художник в роли оформителя казино? Так точно-с! и это на пятом году войны – и в секретном приказе! Медленно поднимаю глаза от листа, для того, чтобы проверить, как реагирует Масленок, и при этом пытаюсь сохранить насколько возможно, спокойный вид, но, наверное, что-то такое, противоречащее написанному, отображается на моем лице.
- Наш отдел уведомлен, что Вы вызваны к господину Рейхсминистру, – произносит, наконец, Масленок.
То-то бы удивился господин Рейхсминистр, если бы он получил на прочтение этот приказ. Едва ли могу себе позволить такое высказывание, не зная точно с какой стороны дует ветер. При этом думаю: эти пришпоренные, высокопоставленные жеребцы, наверное, и не представляют себе, какой час уже пробили часы истории. Разве прекратились воздушные налеты? Нужно было бы им первым отстрелить напрочь их толстые задницы, пока они не запрятали их в какую-нибудь дыру.
- Проглоти это молча! – произносит Масленок, потягиваясь и с таким видом, словно знает что-то особенное. В конце концов, этот то ли Витцель то ли Ведель – его начальник, выше которого для Масленка лишь сам Фюрер.
- Интересно! Только не совсем правильно, – медленно начинаю я.
- Ну, вероятно этот приказ будет читаться по-другому, после того как Вы встретитесь с Рейхсминистром… – судорожно выпаливает Масленок доверительным тоном, но тут же решительно добавляет: А теперь нанесите все Ваши визиты, но помните: послезавтра Вы у Рейхсминистра! Если я правильно понимаю, у Вас масса работы. Вам необходимо, в первую очередь, позаботиться о получении разрешения на переиздание Вашего «Охотника в Мировом океане». Из Вашего Издательства уже звонили несколько раз по этому поводу…. Игра была действительно не совсем удачная.
- Все действительно выглядит так, господин капитан, – произношу – словно книга никому не нужна. Сначала весь тираж в Лейпциге уничтожен в результате бомбардировки, а когда, в конце концов, в Эльзасе все получилось с новой печатью, все сожгли маки;. Это все уже на педеле моих нервов.
- В любом случае, все это произошло всего лишь с книгой…, весело замечает Масленок, но тут же весь собирается, будто на него снизошло вдохновение, окидывает меня взглядом и продолжает с хорошо наигранной решительностью:
- Ну, да ладно. Мы должны без всяких сомнений сделать все возможное, чтобы напечатать ее вновь!
- Хотелось бы знать как? – спрашиваю себя тихо.
- Бумагу теперь довольно трудно достать, так же трудно найти и печатную краску. Но я уже придумал, что нужно сделать: мы напечатаем ее в Норвегии! На этот раз – в Норвегии! То есть там, где сегодня есть и бумага и краска.
- Parbleu ! – проносится в голове, но едва я собираюсь что-то сказать, как Масленок, словно ошпаренный вдруг выпаливает:
- Напечатаем огромным тиражом! В крайнем случае, для получения бумаги нам нужна будет подпись Верховного Главнокомандующего – очень нужна будет! Но сначала обратитесь к армейскому командованию. Это в их компетенции – в частности, к советнику управления Вермахта Герду Роланду. Это тот беллетрист, с которым у Вас хорошие связи.
- Что все это значит? Междусобойчик беллетристов? А где, осмелюсь нижайше спросить, располагается сей господин?
- Господин служащий военного Управления? Матейкирхплац, совсем рядом. Вам бы лучше сразу направиться туда. А затем сразу же в редакцию, где Вас давно ждут. К сожалению, не могу предоставить автомобиль.
- Это очевидно потребует особого внимания с его стороны, да и будет ли у них время на меня? Не знаю, встречу ли я сразу всех нужных мне людей?
- Пусть об этом не болит Ваша голова!
Ну, вот теперь, ты заработал свою выпивку, произношу про себя, а вслух:
- Хочу позволить себе…
- Как называется Ваша новая книга? – очевидно, Масленок хочет узнать побольше о приготовленном для него коньяке.
- «Покоренная жизнь» – но это еще неокончательно.
- Звучит неплохо. Я бы сказал: ВМФ должен просто больше показывать самое себя.
Головная боль, думаю про себя, закрывая наконец-то дверь кабинета. Головная боль. Игра слов: «Головная боль» созвучна «Головоломке». Хочу я того или нет, но в ушах внезапно, словно наяву слышен голосок Симоны, ее милая болтовня на немецком языке со многими словами имеющими двойной смысл: «Теперь ты больше уже не так холос…». Я позволял Симоне говорить это в шутку, т.к. она комично перевирала слово «холостяк».
В квартирмейстерском отделе на вокзале Анхальтер, какой-то фельдфебель объясняет мне, что отель Эксельсиор занят.
- А что-нибудь другое, поблизости?
- Прямо на вокзале, если только.
- Они сюда не целятся, не разгружают свои бомбардировщики на вокзал?
- Никак нет, господин лейтенант.
- Как часто они прилетают сюда?
- Практически ежедневно, господин лейтенант. Только я так думаю, что мы не сможем и здесь уверенно гарантировать Вам комнату. Видите ли, очень много людей и зданий пострадало от бомбардировок. А оставшееся, так себе, но я полагаю, если Вы…
Привокзальная гостиница не вызывает к себе моего доверия, но у меня вовсе нет времени на пустую болтовню и переливание из пустого в порожнее, поэтому я просто отдаю на хранение свой багаж и уже в следующую минуту выхожу на улицу. Ответственный за распределение бумаги Советник Управления Вермахта Роланд речист и весел. Сначала он подробно рассказывает мне о своей жизни. Его призвали сразу в Отдел Управления Армии, а произошло это так:
- Генерал-шефадъютантом был Доктор Гайер, ставший затем Генерал -интендантом в Риге. Он знал меня по моей лекторской деятельности в Германском Агентстве печати. Гайер был правительственным Советником в Седьмом военном округе. Меня вызвали 1 апреля 1933. Мартин Мерикс прилетел тоже, прибыл к обер-лейтенанту Дюрру – с красными лампасами. Назначение ОКВ. Отдел – дела внутри страны. Нужно было многое сделать – прежде всего газету, затем разыскать книги, что зовутся манускрипты, которые должны были быть незамедлительно напечатаны. Ну, а сейчас выдаю разрешение на бумагу. Теперь я должен советовать шефу совсем противоположное….
Зачем он мне все это рассказывает? Хочет влезть в доверие? Старик едва ли мне поверит, когда я ему расскажу, что за соловей в униформе летает в этой клетке. И пока господин Советник Управления Вермахта продолжает свои разглагольствования, представляю себе Старика – как он здесь, в Берлине, работал бы одетый с иголочки и этакий педант…. Старик привлек бы к себе внимание здесь, словно существо из другого мира. Со своим ВМФ он имел бы здесь ноль целых ноль десятых успеха. Меня вдруг осеняет, что, собственно говоря, имеется не один ВМФ, но, по крайней мере, два Германских ВМФ: первый – это те, за пределами страны, измотанные, отчаянные сорвиголовы, Desperados – Morituri ; а второй – это эти, что здесь, а также в Париже – высокомерные, чванливые людишки, самонадеянные вояки, надменные, заносчивые и пустоголовые льстецы, подхалимы, доносчики и блюдолизы. А что еще надо о них думать? К моему удивлению, господин Советник дал мне понять, что все может быть очень просто – любое количество бумаги, если я, в самом деле, смогу получить подпись Гроссадмирала. Он прямо телеграфным способом продиктовал мне это предложение: «… только подпись Деница, и мы сможем печатать столько, сколько захотим…» зычным голосом провозглашает он на прощание. Идя по городу, вижу колышущиеся под ветром в подъездах домов или сточных канавах алюминиевые полосы. «Металлизированные ленты » болтаются повсюду как обманка вражеских авиаармад с тех пор, как они нанесли свой ужасный бомбовый удар по Гамбургу в конце июля 1943 года. Эти ленты соответствуют нашим частотам. Это значит, что бомбардировщики, выходя на цель, вносили ими сильную сумятицу в расчеты локаторщиков и зенитчиков. До сих пор не могу понять, как наши локаторщики не могут заметить, что мнимые цели расходятся. Подхожу к такому очагу пожара, которого ранее никогда не видел: никаких обломков и почерневших балок. Но повсюду бесформенные груды металла. Очевидно, здесь стояли бараки и, судя по остаткам конструкций, они состояли из дерева, а крыши, возможно, были из просмоленного картона потому все они полностью уничтожены. Ветер развеял пепел, и остались стоять лишь согнутые огнем столы из стальных труб, расположенные в ряд прямо на мостовой, и в этом хаосе свисают, как адские плоды, оплавленные пишущие машинки.
Это превращение какого-то отдела в полный ноль, должно быть, произошло несколько дней назад, и словно для усиления эффекта абсурдности, прямо посредине, горит, синим пламенем огромная куча кокса. Кокс, горящий просто так, это и есть, наверное, изнанка всей этой бессмысленности, называемой войной.
Ах, этот разорванный на куски, измученный Берлин! После воздушного налета в ноябре 1943 года, разрушивший и церковь, и зоопарк и все их окружающие строения, он уже выглядел озлобленным и озабоченным, но теперь появились новые, ужасные опустошения. Да и вообще-то есть ли в городе хоть несколько не разрушенных улиц?
К моему величайшему удивлению с сильным перезвоном проезжает трамвай. Гроздья людей на подножках. Картон и фанера вместо стекол. Даже на сцепке между моторным и прицепным вагонами стоят двое, вцепившиеся в вагон как клещами: чрезвычайно опасное место.
Как еще может трамвай двигаться по этим развалинам? Тут я вижу, как трамвай упирается передним отбойником в насыпь из огромных кусков разрушенной стены, которые перегораживают улицу, люди выходят из вагонов и разбирают завал. Так и движется трамвай: местами то тут, то там пытаясь найти слабое место с тем, чтобы продолжить движение. Я мог бы еще долго наблюдать за маневрами трамвая, но боюсь, что это будет долго длиться….
Итак, топаем дальше – к зданию издательства. До Лютцовштрассе осталось всего ничего. В Издательстве смогу оставить на хранение фотографии: те, что неофициальные. Как мне удастся доставить их потом в Фельдафинг – в этот момент знает только Бог. Но когда я скажу доброй Бахман, что она должна будет беречь их как зеницу ока, уверен, что она это сделает. А если она захочет еще и манжеты заполучить, придется мне воспользоваться услугами спекулянтов.
Вот еще один трамвай. Мне везет, поскольку стою на остановке, и значит, могу его поймать. Только две остановки, но все же, все же! А потом опять per pedes. На своих двоих. Смешное выражение. Почему бы не на четверых?
Просто чудо, что здание Издательства все еще стоит на том же месте. Хотя окна также закрыты картоном. Несколько дверных поемов разломаны, но так все выглядело и тогда, когда я был здесь в последний раз. С трудом верится в то, что среди всех этих руин и куч щебня стоит целехонькое здание Издательства.
В коридоре мелькают какие-то тени, никто меня не приветствует должным образом. Что это за видения? Просто галлюцинации! Та самая Бахман сидит, согнувшись за своим письменным столом.
- Шеф сейчас на Принц-Альбертштрассе, – произносит она дрожащим голосом.
- Принц-Альбертштрассе? – я не знаю, что это может значить. Госпожа Бахман растерянно смотрит на меня, а затем, рыдая, приподнимается и произносит:
- Они его отвезли прямо туда!
- Отвезли? – стою более чем озадаченный.
Госпожа Бахман вскидывает на меня взгляд – удивленные глаза полные слез. Затем она как-то подбирается и выпрямившись говорит:
- Господин Зуркамп арестован… Вы, что, не знаете?
Новость ошеломляет меня. Царь Петр арестован? В замешательстве произношу:
- Как давно?
- Уже неделю, – отвечает, всхлипывая, госпожа Бахман.
- А где находится эта Принц-Альбертштрассе?
Но, судя по всему, госпожа Бахман не услышала мой вопрос. А я настолько ошарашен, что как издалека слышу ее рыдающий голос:
- Все пытался… включая высших чинов… натолкнулся на стены… везде стены… и нет вовсе ничего осязаемого…
- Но почему же его арестовали?
- Он обвиняется в государственной измене!
Смысл этих смертельных слов охватывает меня ужасом: государственная измена! Западня! Гадюшник! Все теперь бесполезно! Уж если они за кем-то увязались, то плохи его дела. Просто игра в кошки-мышки. Чистый театр с этим «охотником в Мировом океане»: вот и его схватили. У госпожи Бахман глаза просто вытекают: столько слез она выплакала. Рот ее кривится, она едва сдерживает рвущиеся из груди рыдания. Меня захватывает волна ужаса перемешанная с полной растерянностью. Понятия не имею, что нужно делать в такой ситуации. Невольно обнимаю правой рукой всхлипывающую фигурку, и маленькая женщина прижимается к моей груди, вздрагивая от рвущихся из глубины ее тела рыданий. Невольно прижимаю ее голову к себе и поглаживаю по волосам раз за разом, успокаивающе и как-то механически. Со стороны склада слышны какие-то голоса. Сейчас кто-либо зайдет сюда и увидит нас здесь, крепко обнявшихся в полутьме. Не отпускай! – командую своим рукам и продолжаю гладить ее волосы и хрупкие плечи. Боже милостивый! У нее теперь есть Царь Петр!
- Как это произошло?
- Лучше вам объяснит все господин Казак!
Появляется госпожа Кун, и теперь обе дамы ревут уже дуэтом. Мне вовсе не хочется оставаться с плаксами.
- Где Казак?
- Господин Казак дома, в Потсдаме. Иногда он приезжает сюда, но вам лучше самому съездить в Потсдам.
Звонить ему не имеет смысла, т.к. телефон издательства, скорее всего, прослушивается.
- И, кроме того, господин Казак часто не принимает никого, т.к. он не хочет никого подвергнуть риску ареста. Но вам надо к нему обязательно съездить. Я напишу вам его адрес.
Спустя некоторое время вновь оказываюсь на улице, а мозг свербит от ужасной мысли: Принц-Альбертштрассе! Не имею ни малейшего понятия, где располагается эта треклятая улица.
- Не ходите туда! – предупреждала меня госпожа Бахман. Скульптор Арно Брекер, да и Герхард Хауптман должно быть уже давно в опале, иначе бы заступились за Зуркампа, используя все свои возможности. Все это, понятное дело, двигается потайными каналами: у Брекера есть выход на Геринга, он хорошо знает его жену, которая раньше была актрисой Зонеман. Прямыми действиями можно лишь навредить. Но одно несомненно: мне нужно поговорить с Казаком… .
Если бы госпожа Бахман не предупредила меня, я бы как раз сейчас нарвался бы прямо на Принц-Альберт штрассе. В конце-концов Зуркамп являетсямоим издателем и более того: моим ментором. Наставником. Что же теперь? Вот вляпались так вляпались в дерьмо по самые уши. Так значит вот так просто, рвануть в Потсдам, к Казаку? Нет, лучше завтра. Невольно ускоряю шаг. Начинается моросящий дождь. Хорошо! Этот дождик полезен городу, поскольку прибьет носящуюся в воздухе пыль. В густой круговерти людей пересекаю развалины какой-то станции. Между поездами ожидающими сигнала к отправлению, замечаю товарняк с открытыми платформами, на которых, деревянными колодами крепко закреплены противотанковые орудия. Как мог такой состав заблудиться и попасть чуть не в центр Берлина? А может быть эти орудия предназначены для защиты Берлина? Прохожу по какому-то мосту пересекающему рельсовые пути. Облако пара вырывается из проходящего под мостом поезда и взлетает высоко вверх, окутывая меня на несколько минут. Замерев на месте, стою как вкопанный, а в мозгу вспыхивают огромные прописные буквы: БЕРЛИН. Я – в Берлине. Но охватить его целиком не могу. В глубине души не верю в то, что стою здесь. Ко мне приближаются прохожие, удивленные тем, что какой-то лейтенант флота, в полной форме, просто так стоит на мосту; наклоняюсь вперед для того, чтобы охватить взглядом раскинувшийся передо мной ландшафт. Замечаю, что неподалеку от меня останавливаются двое, а совсем рядом, трое стариков в темных пальто и тоже смотрят в направлении моего взгляда. Какой-то мальчишка подбегает к перилам и, свесившись, смотрит вниз. Сойдя с моста, попадаю на какую-то большую улицу, и пытаюсь запечатлеть в памяти все что вижу, словно снимая панораму широкоугольным объективом. Два матроса в форменках, пьяные в стельку, шатаясь, двигаются мне навстречу. С некоторых пор мне известно, что Бергер&Колана основали пошивочную фирму в Киле, которая работает только на заказ ВМФ. Невольно киваю им. Доносится знакомая мне песня, которую во всю глотку горланят эти двое. Эту песню я уже слышал где-то на побережье:
- Идет-бредет толстушка, замужняя жена-а-а / Неряшливо одета, сквозь лес бредет одна. / Сперва она осмотрится / Стыдясь – по сторонам / И за горой укроется … .
Морякам, кажется, море по колено. Надо-ж так упились в светлый день! Везет людям! А может быть, они просто относятся к той категории людей, что утратили всякие иллюзии и потому правы, надравшись до чертиков? Почему они вообще должны о чем-то беспокоиться? Рано или поздно, но для всех нас дело, так или иначе, примет скверный оборот. погибнут благородно – это тоже своего рода бесславная гибель. Хотя различия кое-какие наверное есть. Прохожу по улице разнесенной в прах невиданной бомбардировкой: железные балки скручены и скомканы взрывами словно жестянки. Мужчины с велосипедами на плечах стараются пробраться сквозь застывшие каменные реки – обломки бывших зданий, что сплошь усеяли улицу не оставив места даже для тропинки – просто ногу некуда поставить. На остатках кирпичных стен – все, что осталось от магазинов – лежат причудливо изогнутые металлические жалюзи, рольставни и шарнирные двери. Большая, покрытая эмалью вывеска с надписью «МАГГИ» свисает с фасада высотой в метр. Бетонные потолки висят на черных от дыма и копоти стенах, словно обтрепанные серые полотенца. Над пустыми глазницами окон следы чада и огня: чад зачернил все, а огонь окрасил все в светло-серые и розово-серые цвета. На остатках дверей читаю написанные мелом слова: «Где вы?» – «Мы живы!». Два старика завернув в простыни, очевидно, все свое имущество, двигаются словно тени: женщина несет свой узел в руке, а мужчина – на плечах. Вдвоем держат за ручки корзину с кухонной утварью. В небольшом скверике расположился склад спасенного домашнего имущества: матрацы, маленькие столики, стулья, ковры …; все грязное и испорченное, ставшее просто хламом. Кому оно еще может понадобиться? На углу сохранился старый транспарант. Его слова звучат как издевка: «Это зависит так же и от твоих пожертвований на зимние спасательные работы». В Сен-Назер, помнится, я читал где-то на улице нечто подобное: «Мы тоже жертвуем на зимние спасательные работы». Говорившие на ломанном немецком языке французы были здорово удивлены, когда нас остановили под тем транспарантом, и какой-то пехотинец с безумным взглядом, тупо сунул нам жестяную кружку: «На зимние спасательные работы!». Вся эта сцена как живая стоит перед глазами, а также и то, как мы сами, раньше, в нашем бойскаутском приюте, простыми трюками выуживали из таких вот жестяных кружек гроши, чтобы купить возможность посещать подружек в темных уголках. Неподалеку, на остатках стены какого-то дома, будто заговоренный от бомб, висит еще один, совершенно целый плакат: «Мы выступим единым фронтом в профессиональном соревновании Рейха». Лежа на кровати в своем гостиничном номере пытаюсь осознать нежданную новость: Зуркамп арестован! Лежу, распластавшись, закрыв глаза, стараясь привести мысли в порядок. Вновь вижу себя в издательстве: лица обретают свет и тень, становятся пластичными: Казак, Кароса, Пенцольд, Шрёдер, Лорке …. Во мне проносится целый вихрь: мы все погибли! Лишь Оскару Лорке повезло – он мертв с 41-го года. Оскар редактировал мою первую рукопись. Сейчас бы все было не так. Но тогда встреча с ним, сидящем в кресле с мягким карандашом в руке, была как удар под дых, особенно когда я услышал его слова: «Что означают эти постоянные восклицания?». Чокнутый старикан: ведь в то время я был просто сверхсчастлив! Из рукописи, несмотря ни на что должна была – так мне говорил Петер Зуркамп – получиться книга. С. Фишер – автор! Это, знаете ли кого – угодно бросило бы в жар и в холод. Не знаю, как все пойдет дальше. Почему это Масленок ничего не знал о том, что случилось? Я ни разу не услышал от него об аресте. Наверное не очень давно это произошло. Да и основания для этого должны были быть серьезные. Но ведь госпожа Бахман говорила что-то о неделе? Значит, только что… «Все когда-нибудь заканчивается», говорил Зуркамп, голосом полным пафоса, после того как полностью сгорела его квартира. Это произошло во время моего последнего приезда. Воздушные союзнические армады как раз начали одновременно бросать зажигательные и фугасные авиабомбы. В этом случае уже никто не осмеливался, когда загоралась крыша, лезть наверх и тушить очаги пожаров. Однако Зуркамп казалось, вовсе не испугался. В результате он едва успел выскочить из дома. После налета у него, из всего имущества, остались всего две перины. Я встретился с ним на съемной квартире в Целендорфе: снаружи к окнам прибита толь, а в саду выкопана перекрытая щель. Домишко был уже наполовину разрушен. Царь Петр был такого же мнения что и я: по тревоге прятаться лучше в траншею, а не в подвал. И эти размышления не имели ничего общего с клаустрофобией, а основывалось лишь на боевом опыте. Потому мне приходилось копать эту щель работая в полную силу: таково уж было желание Царя Петра. Но все это не помогло: ни спасательные работы, ни положение … . Книгу «Охотник в Мировом океане» я вовсе не собирался писать, но Зуркамп был просто помешан на этой идее. Он вел меня к мысли, что я должен разродиться этой книгой: создать такую книгу, которая понравилась бы дюжине ведомств и цензурным комитетам, одновременно не содержа в себе пропагандистских трюков. Для начала установили, что Дениц должен дать свое согласие на такую книгу. Зуркамп знал достаточно четко, как высоко ценил фюрер Деница, и он полагал, что против Деница все эти «коричневые склочники», как называл их Зуркамп, не смогут ничего сделать. – Нам необходимо поместить фото Деница на форзаце, – объяснял мне Зуркамп. – А также нам надо будет поместить его комментарий в предисловии. Кто напишет текст для Деница? – Вопрос не требовал ответа. Царь Петр обдумывал мысли вслух. Он внимательно посмотрел на меня. Я покачал отрицательно головой.
- Да, да. Вы напишите текст и позаботитесь о подписи.
В конце концов, он убедил меня, хотя я упирался, как мог:
- Поймите, я чертовски боюсь, что мы пролетим с книгой, боюсь, что всей этой суетой лишь создадим себе головную боль.
- Из-за головы Деница – себе головную боль? – произнес Царь Петр.
- Я мог бы его нейтрализовать и перетянуть на нашу сторону.
- Каким образом?
- С помощью последнего фото. У меня оно осталось от съемки последней вахты при прибытии, когда все эти шишки, усевшись на перила мостика, свесили вниз свои задницы.
- Господа цензоры, наверное, обратили свое внимание на этот снимок, – задумчиво возразил Зуркамп.
- Я так не думаю. Служивые еще могли бы это понять, но дяденьки из цензуры довольно далеки от этого. На фото ведь нет ничего секретного.
- Знаешь, а ведь для нашего издательства твоя книга могла бы означать возможность выживания, – сдавленно произнес Царь Петр, когда я принес ему подписанное Деницем предисловие, а точнее говоря, просто молча положил ему на письменный стол. Он, посмотрев на нее, с некоторым цинизмом произносит: «С этим мы неуязвимы!».
Мне невыносимо более оставаться в этом затхлом гостиничном номере. В голову приходит вдруг мысль о посылочке фотолаборанта. Нужно ее передать! Итак, подъем и вперед! Кажется, что уже целую вечность перебираюсь по усеянным обломками улицам и ищу указанный на обертке адрес, а внутри разгорается целая буря укоров: ты снова делаешь очередную глупость! Как нарочно, именно Дамашкештрассе! Не нужно было сразу вот так соглашаться на эту посылку! Наконец вижу указатель: «Дамашкештрассе». Номер 13 должен быть слева. Но после номера 11 ничего больше нет. Там, где должен был стоять дом, нахожу лишь огромную воронку, похожую на кратер вулкана. Все ясно: эта воронка и была когда-то домом номер 13. проклятая посылка! Что мне с ней теперь делать? Подходит какая-то девушка – лет примерно двадцати. Загораживаю ей дорогу и прямо в руки отдаю посылку: «Это привет из Франции. Понятия не имею, что в ней! Берите!». Девушка так удивлена, что посылка вываливается из ее рук. Наклоняюсь за ней и разыгрываю возмущение: «Она же вся испачкается – здесь такая грязь!». На город опускаются сумерки. Уже в третий раз прохожу мимо столов из стальных труб и горящей кучи кокса, однако вновь останавливаюсь, чтобы восхититься красотой пламени горящего внутри этой кучи – эти сполохи синего и нежно-розового цветов, которые словно волшебные фейерверки расцвечивают вечернее небо. Они светятся и будто ореолом окружают сгоревшие куски кокса, окруженные грязью и остатками стен. Прохожу мимо и никто не обращает на меня внимание, ни одна из этих закутанных с ног до головы в какое-то тряпье фигур, которые, спеша, прошмыгивают мимо ничего и никого не замечая. В глубине котлована мелькают тени горелок: идет ремонт рельсового пути метро. Что за печальная картина: эти горелки в густых сумерках. Разрушенное метро уже не зависит от всех этих штук. Стальные зубы крановых захватов-грейдеров вонзаются в медленно подкатывающиеся платформы с гравием, смыкаются, и стальные тросы натужно тянут полные ковши вверх – вся эта картина, в ярком свете зажженных прожекторов напоминает мне съемку фильма. Эти укусы, подтягивания вверх и выплевывание массы гравия в сторону придают всей сцене необычную привлекательность. Таким, несколько грубым образом устанавливается превосходство машины над человеческими руками. Таких бы монстров да на всех работах! В то время, как двое рабочих сгребают лопатами не схваченные зубами железного монстра остатки, поезд медленно двигается дальше, а грейдер вновь бросается вниз блестя стальными зубами в широко открытой пасти: титаническая работа, но для чего все это? ответ очевиден: все работают по утвержденной где-то программе. Удивительно то, как все пойдет дальше. Каким путем. Ведь никому неизвестно, что решили маршалы от авиации противника делать с этим городом. В голове мелькает картина, которую пытаюсь и не могу прогнать прочь: сапог, который разворотил муравейник. А в мозгу бьется одна мысль: Зуркамп! Зуркамп! Бедный Царь Петр! Все видится мне словно сквозь туман: все уловки, все эти искусные увертки ни к чему не привели. Иду, нет, скорее почти бегу по грязи и визжащему под ногами разбитому стеклу, и чувство вины перед Царем Петром сжимает мое сердце… Нужно собраться, сосредоточиться, высоко поднять голову. Нельзя показывать, как я расстроен таким событием. Надо быть крайне внимательным, чтобы не сболтнуть чего лишнее: хочу пережить эту треклятую войну. О, боже! Опять неправильно поприветствовал старшего по званию. Внимание! Соберись! Нельзя идти как слепой котенок по этим улицам. Вот еще один идет: серая кожаная шинель – парень из Люфтваффе, а что это на его плечах поблескивает? Но почему все-таки государственная измена? Зуркамп – изменник? Скорее уж где-то здесь притаилась куча свиней готовых продать все и всех. Изменник – враг народа – враг Отечества – наш общий враг! Кто угодно, но только не Зуркамп! Этот громогласный, грохочущий Царь Петр – что ему навешали все эти мордатые сволочи? Быстрая ходьба идет мне на пользу. Доставляет удовольствие чувствовать свои подтянутые, слаженно работающие мышцы. Вхожу в какой-то переулок с абсолютно целыми, стоящими в ряд домами. Останавливаюсь перед витриной. Пыль лежит на свежеокрашенном дереве ее рамы, а за стеклом лапками кверху снулые мухи. В витрине выставлены фотографии, на которых застыли танцовщицы варьете. Лица девушек повторены многократно в разных ракурсах, по всему видно в этом варьете всего три девушки. Они, словно балерины, стоят на кончиках пальцев, держа в руках то виноградные гроздья из больших шариков стекляруса, то веера из павлиньих перьев, а то обращенные прямо на фотографа блестящие фанфары. Через зашторенную решетку подвального окна пробивается луч света. Внизу очевидно кухня гостиницы. Со сквозняком туда, наверное, засасывает целые облака пыли. Какое-то мгновение испытываю чувство жалости к поварам, но тут же одергиваю себя: какое тебе дело до них? Невероятно трудно сориентироваться. Словно впервые в жизни вижу этот город. Город? Весь вид напоминает скорее лунный ландшафт. Своего рода нить протянулась между мной и открывающимся зрелищем. Все причудливо изменилось. В воздухе висит безразличие природы ко всему, что творится вокруг. Не чувствую своих шагов, а сознание словно едва брезжит в моем бренном теле, и в то же время воспринимаю все, что вижу будто со стороны. И потому себя самого ощущаю как нечто не существующее. Но в мозгу бьется чувство какого-то принуждения к восприятию этой реальности. Как загипнотизированный держу курс на какую-то пивнушку. Устраиваюсь поудобнее перед каким-то трудно определяемым «горячительным» и вполуха слушаю пустые разговоры у стойки. Мне все это совсем не интересно. Это более не мой мир. По ночному небу, словно играючи мечутся яркие щупальца прожекторов. Хм. А почему же не слышно звуков воздушной тревоги? Может быть очередная тренировка? Да нет: вот лучи скрещиваются, будто образуя шатер, а затем, там, где скрестились, ярко засветилась какая-то точка, маленькая как моль. Моль пытается удрать, но светящиеся иглы преследуют ее: прожектора не позволяют самолету сбежать из светового пятна. Попались ребята. Меня словно гонит что-то дальше. Может, хочу узнать побольше о жизни? С этим плещущим в животе горючим? А, черт! Вот оно что: я просто не хочу топать обратно в гостиницу. Некоторое время стою у выхода на трамвайные пути и не решаюсь идти дальше. Что за чепуха? Садись и едь! – приказываю себе – и не важно куда. Просто едь! Платформа пуста. Лишь одинокая сестра Красного Креста ждет также как и я. Хочу с ней заговорить, но она отворачивается. Вскоре, грохоча на стыках, подходит трамвай, и забираюсь в вагон вслед за сестрой милосердия. Внутри трамвая темно, но несколько матовых лампочек немного освещают его. Трамвай стоит довольно долго. В вагоне полно людей. Напротив мне бросаются в глаза пара стройных, прелестных ножек затянутых в чулки. Одна нога свешивается с колена сидящего мужчины. Слияние сердец в полутьме. Глаза быстро привыкают к этому полумраку, и теперь различаю, что у дамы лисий воротник. На шляпке, спереди, прикреплены несколько цветков. Почему-то напряженно всматриваюсь в лицо ее кавалера, но оно скрыто во тьме. Судя по всему, он не поддается ласкам своей спутницы. Стоит такая тишина, что явственно слышу голоса из соседнего вагона:
- Я заказал пять двуспальных кроватей. Мы всегда заказывали пять. Я лично разговаривал с директором: 5 кроватей в «Штад Веймар» и 5 в «Паласт». Ты же берешь аккордеон – смотри не забудь.
Когда трамвай, наконец, начинает движение, желтый свет падает на лицо сидящего напротив меня мужчины. Я разочарован: озабоченное, болезненно-бледное лицо чиновника. Но уже в следующее мгновение оно скрывается во тьме. Проезжаю две или три остановки, затем выхожу и пристраиваюсь за какой-то женщиной, каждый шаг которой сопровождает стук деревянных подошв ее туфель. Иду прямо за ней и понимаю, что она чувствует мое присутствие. Но внезапно она исчезает в каком-то подъезде. Из темноты доносится звук ключа открывающего замок. Прохожу мимо, останавливаюсь, снова возвращаюсь и подхожу к подъезду. Ждет ли она меня? Нет! Мимо проходит легкой, скользящей походкой какая-то девушка. Она неловко несет тяжелый патефон с большим раструбом трубы. Я предлагаю свою помощь. Девушка принимает мое предложение, передает мне патефон с трубой и у меня невольно срывается вопрос:
- Кто хочет повеселиться, должен притащить что-то с собой?
- Ну, да! – отвечает девушка, а затем, вздохнув, добавляет – Ну теперь хоть наполовину легче идти.
- Что за музыка вам нравится?
- Шлягеры, – хотя их нет на моих пластинках!
- А что за шлягеры?
- Ну, самые последние.
- А, все-таки, какие?
- Это вам должно быть известно лучше чем мне!
- Вы разрешите проводить вас до дома? Где вы живете?
- У мясника Хинца.
- Ну, вы у самого источника жизни!
- Еще бы!
- Наверное, полный магазин вкусной колбасы?
Девушка замолкает. Интересно, как она выглядит при свете? Внезапно она останавливается у какой-то двери и вытаскивает из кармана связку ключей.
- Не хотите сыграть мне что-нибудь? – начинаю снова.
- Нет, так не пойдет,- отрицательно кивает она головой.
Интересно, может она поддастся на мои уговоры, если я проявлю большую настойчивость? Но девушка забирает у меня патефон с качающейся трубой и прощается: «До свидания!», а затем исчезает словно призрак. Среди ночи вдруг просыпаюсь от охватывающего меня ужаса. Клопы! Господи! никогда в жизни не видел клопов, но эти темные точки, наверное, они. Как только зажигаю свет, точки быстро улепетывают в темные уголки. Блох я бы просто поймал и с треском раздавил бы ногтями. В Ля Рошеле я десятками ловил и беспощадно давил кровожадных мучителей, смоченным водой указательным пальцем на своих икрах ног. Но давить клопов – это вызывает огромное отвращение. Они пахнут таким противным сладковато-тошнотворным запахом. Завтра найду новый приют, говорю себе и смертельно усталый снова проваливаюсь в сон. Где-то слышны завывания сирен, но я не в состоянии даже поднять голову. Да и не уверен я, может все это мне лишь снится?
БЕРЛИН – 2 ДЕНЬ
Когда я просыпаюсь, за окном уже яркое утро. Так, быстро встать и не отговариваться напавшей вдруг слабостью! Моя программа на этот день жестка: сначала к «девятой линии» на Шутценштрассе. Но, прежде всего – облиться холодной водой сверху до низу. Кто знает: уцелела ли редакция после ночного воздушного налета? А позвоню-ка сначала секретарю, – говорю себе. Набираю номер и не удивляюсь, что телефон молчит. Собрав свое барахлишко, прихлебываю кофе, принесенное горничной. Другой комнатой или отелем поинтересуюсь позже. В то время, как я сижу в вагоне метро и слегка покачиваюсь, будто на волнах, в такт его движения, размышляю о своей задаче: среди редакторов различных журналов нет только лишь белых или черных овец, но большинство этих «овец» имеют серую шерсть. С такими мне труднее всего, т.к. я совсем не уверен в них, и не знаю, что можно, а что нельзя им говорить. С главным редактором «девятой линии», Бруно Вернером мне всегда было легко. Я познакомился с ним через Петера Зуркампа, и мне не надо было заботиться о том, что с моих губ могло сорваться необдуманное слово. Несмотря на это и с ним требовалось иногда говорить обиняками. Иногда меня охватывало чувство, что я действую словно в конспирации, особенно когда выныривал в редакции и показывал сделанные мной фотографии, которые им не удалось бы получить официальным путем, и которые нужны были Вернеру как закрытая серия, для того, чтобы вновь спасти свой иллюстрированный журнал в очередном раунде. После третьей остановки на открытом участке пути, выхожу на следующей станции. Вновь прохожу по ущелью среди высящихся развалин, теряющихся в окружающем чаду. Жирная смердящая грязь из нечистот, пепла и воды, которой тушили пожары, ослизлая, словно жидкое мыло. Несколько раз едва не падаю, поскользнувшись на ней. У этой грязи тот необычный, редкостный, тепловатый, противный до тошноты запах, что столь же непреодолим, как и запах влажной сырости. Моя обувь практически сразу покрылась толстым слоем этой противной грязи. Дышать приходится широко открывая рот, т.к. нет никакого желания нюхать эти мерзкие миазмы. Через какое-то время во мне все буквально кипит от возмущения. Но грязь кажется бесконечной. Никогда не мог себе представить, что из великолепных зданий и жилых домов с их обстановками, мебелью, коврами, гобеленами и картинами на стенах, гардинами и портьерами на окнах, люстрами на потолке, пузатыми шкафами и сервантами с танцующими фарфоровыми пастушками, из всего этого, всего лишь ОДНОЙ, точно сброшенной авиабомбой, может образоваться лишь гора серого, осклизлого мусора! Все словно один огромный пищеварительный тракт. Такое впечатление, словно несколько лакомок очищают стол от всякой вкуснятины, а в конце оставляют лишь серое, дурно пахнущее дерьмо. Так и здесь. Остались только серые развалины и остатки внутренних убранств разрушенных, а некогда великолепных зданий, производящих на меня такое же впечатление, как и рассматривание внутренностей на цветных вклейках анатомических атласов. На «девятой линии» царит странное, угнетенное настроение. Бруно Вернера не достать. Неужели он тоже арестован? Не осмеливаюсь задать прямой вопрос этим, словно закрытым броней лицам. И вновь меня охватывает чувство бессилия и неприкрытого страха – все это, в конце – концов, просто сведет меня с ума. Этот страх не похож на тот, что испытываешь при бомбежке. От ЭТОГО страха потеют руки, сжимаются все внутренности и тысячи иголок пронизывают все тело. Этот страх пульсирующий, разлагающий и парализующий волю, уничтожающий тебя как личность. Это страх перед твоей судьбой, твоим роком. Детские страхи темноты, мальчишеский страх в пустом интернатском коридоре, когда твое сердце сжимается холодной рукой неизвестности, заставляющей прислушиваться к едва уловимым шорохам и стукам – такого рода страх я испытываю и сейчас. Когда я наконец после неловкого прощания выхожу на улицу, то спрашиваю себя: что все это может означать? Чего ради, собственно говоря, должен я здесь мучаться? Только ли чтобы обнаружить пару-тройку газет и журналов, живописующих подвиги германского ВМФ? Что я-то могу поделать? Спеша делаю большие шаги, обдумывая свое положение и вновь приходя в себя. успокоившись, командую себе: «Вперед, к «Сигналу»!» Слава Богу, господин главный редактор готов поговорить со мной, но наш разговор напоминает мне скорее некую пошлую болтовню. И не удивительно: ведь мы не знакомы. Наконец, господин Доктор Хартмут Лёр, так зовут этого человека, переходит к делу:
- Нам от вас нужен срочный материал. Уже прошло довольно много времени, как мы вас печатали. Что произошло? Почему мы не получили от вас практически ничего – ни фотографий, ни текстов?
- Мои фотографии почти всегда остаются висеть у цензоров, насколько вам известно! Над фотографиями в Берлине царит настоящая завеса проверок – да вы это и сами знаете. И делается это так, словно противник еще никогда не видел ни одной нашей подлодки в ее истинном виде. Для господ из цензуры даже простой якорь является совершенно секретным военно-морским оборудованием.
- Вы здорово заблуждаетесь!
- Но особенно …
Вольно или невольно, но бросаемые на меня взгляды и тон, которым произносятся последние слова, показывают, что разговор у нас не клеится. Теперь уже господин Лёр, отчетливо выговаривая слова, выпрямляется за своим столом:
- Та пустопорожняя болтовня, что мы получаем по официальным каналам, эта трескотня, которую уже никто не может читать, поскольку каждая новая статья звучит в унисон старой, все эти письма политграмоты для жуликов и мошенников от словоблудия, ну никак, понимаете – никак не отражает картину идущей войны. И та чепуха, что цунами заливает вот этот мой письменный стол, просто высосана из пальца! И для ЭТОГО мне не нужны военные репортеры!
- Это зависит также и от кастратов! – выпаливаю я.
- Кастратов?!
- Да, ведь господа цензоры так здорово обрезают все, что на их взгляд, являетяс лишним в статье, что остается лишь обрубок…
- Обрубок?
- Да, этакая пошлятина, а не статья.
- Хм. Обрубок в этом случае звучит лучше. Я так полагаю …
Черт его разберет, этого господина Лёра. Можно ему доверять или нет? От меня он уже ждет наверное танца на канате под куполом. Обойдется. Пытаюсь разрядить наш разговор шуткой:
- Тут на стене чудесное место для …
- Вы имеете в виду для портрета фюрера или для портрета шефа прессы в его белой парадной форме?
- Скорее думаю о красиво оформленной старой поговорке, выжженной на клейме у лошадников и трактуемой двояко: «Помой мою шкуру, но только не испачкай меня!»
- Н-да… Не дурно. Так или почти так думаю и я иногда: мы должны пробудить у господ начальников вкус и в то же время мы сами этого не хотим…
Доктор внезапно прерывает разговор. Очевидно, что он делает это из чувства предосторожности. Выдерживает паузу, а затем, подчеркнуто деловым тоном произносит:
- Надеюсь вы нас скоро порадуете чем-то интересным. А когда это произойдет, вновь исключительно для нас, с вероятной долей необычности. Так, как и раньше.
- Так как раньше, – бормочу себе под нос. – Если бы с тех пор так много не изменилось.
Теперь мне надо посетить место рядом с Александерплац, фабрику письменных принадлежностей Хайнце и Бланкерца, выпускающую перьевые ручки и в чьем журнале должны появиться пара страниц с рисунками подлодок сделанные пером их производства. План метро знаю почти наизусть. Без метро я бы просто одурел от всей этой ходьбы и беготни, а для моих башмаков это было бы уже чересчур. Когда, покинув метро, вновь оказываюсь в свете дня, могу лишь удивиться: на площадке, меж двух брандмауэров небольшая толкучка: две маленькие карусели и тир привлекают к себе людей. И эти люди, своими черно-серыми фигурами резко контрастируют с красно-белыми маркизами и парой установленных плоских, неумело раскрашенных в пестрый цвет, гирлянд. Чувствую себя так, словно мою грусть-тоску кто-то разогнал светлым лучом. Прямо передо мной жалкая кучка людей, но в окружающих площадку развалинах настоящее чудо: пестрые цветы, девушки, розовыми язычками лижущие мороженое, почти такое же пестрое как и цветы. Бог знает, из чего они готовят это мороженое. Может это всего-навсего сладкая пена, расцвеченная красителями и замороженная. Меня так и тянет попробовать мороженое. Но в своей форме я не мгу стоять здесь и лизать мороженое или что там оно из себя представляет.
- Слишком глупо, – думаю про себя, когда начинает накрапывать моросящий дождик. Две девчушки-подростка с любопытством рассматривают меня. Они стоят прямо напротив меня и не сводят глаз моей морской формы, в которой я здесь выгляжу как негр на полюсе.
Некоторое время стою, размышляя, что же делать дальше, а взгляд невольно приковывается к машине производящей мороженое, огороженную защитным стеклянным коробом.
Стекло окрашено спиралями, которые при вращении раздражают глаз и одновременно привлекают внимание. Какая-то женщина громко кричит, что мороженое на ее картонной тарелке слишком маленькое. Мороженица грубо обрывает ее: «Мадам, если вы забыли, то я помню: идет война!». И это сразу успокаивает женщину.
Дождь усиливается. В Глюкштадте он мог так идти целыми днями, пока вся наша одежда не промокала насквозь. Но, прочь эти мысли о Глюкштадте! Нужно решительно покончить с этими сантиментами! Надо проявить твердость и изгнать прочь этот дух Глюкштадта – раз и навсегда! Лучше всего записать все – как можно подробнее – все, что случилось со мной в Глюкштадте. Пытаюсь представить себе цвет трусиков, скрытых под юбками девушек: зеленые или розовые? Внезапно в памяти всплывает образ анатома Академии Кауфмана: это был тот еще парень, похотливый сластолюбец, который, так же как и Геббельс хромал по коридорам Академии в своем рабочем халате. Решаюсь заговорить со вторым продавцом мороженого, инвалидом.
- Когда стемнеет, все закончится. Из-за темноты, конечно, – сообщает он мне заговорщицки. Мороженщик проявляет ко мне внезапное доверие. Он хочет мне показать что-то. И это всего лишь фаянсовый горшок с ручкой, темно-коричневого цвета. Однако, едва показав мне свое сокровище, инвалид так быстро отдергивает от меня руку с горшком, что не успеваю толком рассмотреть, что там внутри горшка.
- Яичная скорлупа! – слышу я. – Очень мелко размолотая. Старик наслаждается моим неприкрытым недоумением, а затем продолжает: – Все без примесей! Он вновь смолкает, и выдержав паузу продолжает объяснять мне на чудной смеси саксонского и берлинского диалектов: – Эти гражданские набивают себе глотки этим порошком, затем выпивают воду, и поглаживая пузо говорят себе: «О! Это сделано из настоящих яиц! Здорово!»
При этих словах мой собеседник прикладывает к виску палец, крутит им и мягко произносит: «А знаете, я ведь тоже был моряком, господин лейтенант». Закончив дела в последней редакции, направляюсь в квартирмейстерскую службу: ни под каким видом не хочу провести еще одну ночь в клоповнике. И опять все бегом, бегом, бегом… Мне на целую неделю хватит того, что я намотал пехом за вчера и сегодня. Бегу по усеянным обломками улицам, словно по руслу пересохшего ручья. Наконец вижу дом, который абсолютно цел. Но нет6 крыша сорвана, вместо окон – пустые проемы. Жалюзи нелепо изогнулись и висят, раскачиваясь под ветром, словно хотят сделать спешащим мимо людям какой-то тайный знак. Стены еще стоят, целы и межэтажные перекрытия. И в этот миг вдруг вижу, как фасад этого четырехэтажного здания вздувается в своей середине, а затем, так же медленно заваливается вперед. С невероятной медлительностью фасад выгибается, почти наваливаясь на улицу, затем замирает на секунду, словно желая сохранить этот 36° наклон. Едва успеваю удивиться, как эта кирпичная махина держится, как в следующую секунду все здание кренится и настолько сильно, что весь фронтон с верхней бровкой уступа растрескивается, грохоча, и, как карточный домик рассыпается на тысячи кусков, которые с грохотом сталкиваются и словно сдетонировавшая бомба огромной мощности, взрывается, вздымая огромное облако кирпичной пыли. Словно громом пораженный, молча наблюдаю всю картину разрушения. Едва ли можно поверить в реальность такой замедленности разрушения. Ну, а теперь – прочь отсюда. Я уже чертовски много пережил и, честно говоря, хотел бы поскорее покинуть Берлин. Верчу головой, будто загипнотизированный, с болью взирая на стоящие вокруг развалины: Боже мой, неужели это Берлин? И это сотворила с городом вся эта коричневая свора…. Будут ли люди, те, что вообще останутся здесь после войны, жить среди всех этих руин? Не будет ли их жизнь напоминать жизнь крыс? А может, они вообще покинут эти руины и где-нибудь в другом месте – возможно совершенно пустынном – обустроятся вновь? Возможно ли вообще поднять этот город из руин? Ведь, в конце концов, имеется множество подземных сооружений, которые не разрушены – каналы, к примеру. Надземное строительство и подземное строительство: прежде всего надземные сооружения и настигает ужас тотального уничтожения и разрушения. Сооружения же, построенные под землей чаще остаются неповрежденными и это-то и важно для восстановления города из руин. Легкий ветерок кружит и вздымает пепел из темных оконных проемов, светло-серый пепел кружит в воздухе и словно комариный рой оседает мне на голову. А что за день сегодня? Среда? Да, должно быть среда. Грустно иронизирую: среда, а воздух полон пепла, значит пепельная среда! Пытаюсь стряхнуть рукой частички пепла с шинели, но лишь оставляю пепельные разводы на ней. И, словно очнувшись, замечаю, что становлюсь грязнее и грязнее. Дерьмо. Все дерьмо! И это верно. – Очень жаль, что в Эксельсиоре нет мест, господин лейтенант, – говорит чиновник в квартирмейстерстве. Сегодня это оберфельдфебель, – там нет клопов. Все остальные отели вокруг просто кишат ими. Их тысячи. И ничто не помогает. Клопы прячутся за обоями, господин лейтенант. Помочь может, наверное, только пожар! Случай свел меня с этим словоохотливым человеком, которому известны привычки клопов и он хочет поделиться со мной своими знаниями:
- Вы говорите их надо травануть газом? Да это курам на смех! Видите ли, эти бестии очень хитры. Вы намереваетесь обхитрить их и ставите все четыре ножки кровати в консервные банки, наполненные водой, потому что полагаете, что эти твари не умеют плавать и теперь-то уж точно до вас им не добраться. Но вы глубоко ошибаетесь. Вы знаете, что они делают в этой ситуации?
Вместо того чтобы покончить с этой болтовней, невольно качаю головой: нет, не знаю. Лицо оберфельдфебеля словно освещается изнутри, и я узнаю: – Они забираются по стенам до потолка, затем на потолок и именно в тот момент, когда вы лежите в кровати нагишом, начинают свое десантирование на вас. Потрясенный, лишь лепечу: «Феноменально!» Оберфельдфебель дополняет: « И это точно так, господин лейтенант! Эти твари сыпятся как штукатурка!». Высказавшись, он внезапно вновь принимает строгий вид и говорит: «Но для вас, господин лейтенант, у меня есть кое-что приличное, правда в районе жандармерии». Беру с благодарностью адрес – а кто это стоит за мной? Бог мой! Неужели та самая Густель из Блазевица? Точно! Ирма Кинд-Химнитцерин, учительница танцев. Она здесь просто в командировке, говорит дама, встречает оборудование для одного оборонного предприятия. Оберфельдфебель любуется нашим объятием.
- Номер с двумя кроватями, господин лейтенант?
- Бросьте! Это моя учительница танцев! Оберфельдфебель ухмыляется и произносит:
- А я уже выписал его, ну, ордер на постой. Слегка обернувшись к нему, шепчу:
- Нравы у вас совсем расшатались …
- Делаем, что можем, господин лейтенант. Многое …, – но под моим взглядом он резко смолкает.
- Пока, – обращаюсь, прощаясь, к Ирме. – Около девяти вечера?
И когда она, улыбаясь, кивает – я отчаливаю. Мне нужно в Потсдам – в Потсдам, к Казаку.
- Соединение бомбардировщиков противника приближается к столице рейха … – доносится до меня голос диктора из стоящего у открытого окна приемника.
Воздушный налет днем? В такую-то погоду? Небо серое: вовсе не соответствующее летной погоде. Как интересно справится братишки? Используют ли они радары для захода на цели? В любом случае они делаю быстрые успехи. Дневные налеты стали также часты как и ночные, и «столица рейха» их главная цель. Нет-нет, да и посматриваю невольно то в небо, где серый цвет меняется на бледно-голубой, то на фасады зданий справа и слева от меня, превращающие небо в небольшую полоску. Пытаюсь представить себе пилотов сидящих в своих остекленных кабинах в нижней части фюзеляжа: тепло укутанные в свои лётные комбинезоны, так, что видны лишь глаза, они всматриваются в лежащий под ними город. Пытаюсь подсчитать, какой бомбовый груз тащат в себе эти 500 Боингов или Либераторов . Что-то более 1000 тонн или 1000000 килограммов взрывчатки! Такими жерновами пройтись по берлину? А пулеметчики, сидящие там же, тоже, наверное, приготовились к стрельбе по наземным целям? Здорово! На ум приходит анекдот, который я слышал за эти два дня дважды: «Между сигналом тревоги и слышимым гудением самолетных моторов проходит столько времени, что одна старушка озабоченно спрашивает: «А не случилось ли чего с самолетами?»» В этот момент, если только слух меня не подводит, в воздухе раздается легкая вибрация и тут же пронзительный вой сирены. Человеку, который слышит завывание сирены, хорошо бы уже иметь опыт слуховых болей: настолько пронзительно и нервозно звучит это завывание. Лишь только сирены отвыли свое, слышу глухое гудение сотен моторов, странными волнами то накатывающееся, то отдаляющееся, и думаю: звучит как большое нападение. Надо бы найти какой-нибудь подвал – какую-нибудь щель в конце-концов, хотя я так ненавижу эту игру в прятки. Мой взгляд упирается в большое, крепко построенное здание. Забраться туда? Но это кажется напрасный труд! Сделать это сейчас довольно затруднительно. Я все еще вблизи вокзала, в квартале, где разрушены практически все жилые дома. Лучше прибавлю-ка шагу и укроюсь в вокзале. Старое правило: они не летят в центр. Самое спокойное место – это глаз циклона. Я как раз и подумал о подземном переходе, по прямой от вокзала до Эксельсиора. Здесь, под землей, можно почувствовать себя более или менее в безопасности. Жаль, конечно, что не догадались построить таких переходов побольше. К примеру, от Потсдамской площади, прямо к кафе «Фатерланд» с его огромным куполом. И далее, к расположенным вблизи Эспланаде, Галерее жемчуга, выставочному залу Союза берлинских художников, Кайзеровской галерее – на Викторияштрассе и Белевюштрассе – ведь все это почти рядом. В подвале Эксельсиора полно людей. Нахожу место в уголке и опускаюсь на корточки. Налет, кажется, братишкам удался. Слышу то и дело повторяющиеся слова: «Поворотный треугольник на станции». Ах, да. Этот треугольник, связывающий железнодорожные пути – лакомая цель, но то же самое можно сказать и о жилых кварталах. С удивлением припоминаю не такую уж и давнюю историю: в середине ноября 1943 года, во время сильного воздушного налета я так же был в берлине. Тогда в налете приняло участие с полтысячи самолетов, которые разрушили внутреннюю часть города. А в этот раз братишки заявились на своих «летающих крепостях», Боинг B-17G, днем и выискивают точечные цели. Пытаюсь представить себе маршрут этих самолетов с какого-нибудь аэродрома в Южной Англии досюда, а так же то, что на всем пути до Берлина их могли встретить наши истребители и огонь наших зениток. Эти летчики должно быть все отчаянные сорвиголовы, если уж решились днем, на своих усталых Боингах лететь на плотный огонь зениток, с бомбовыми отсеками, заполненными до отказа отнюдь не вафлями и мармеладом. На скорости приблизительно в 300 км в час или чуть больше, и тут навстречу им летят истребители и зенитные снаряды. А это совсем не та встреча, на которую они рассчитывали. Их «Мустанги», сопровождающие это факельное шествие, носятся, наверное, как угорелые. Повезло еще, что успел хоть какое-то барахлишко отправить в Дрезден. Дрезден, скорее всего, уцелеет – так сказать как общечеловеческая собственность. Да и было бы несправедливо потерять уж все. Вот будет весело, если из всех наших вещей только пианино и уцелеет! Пианино, на котором теперь играет всякие опусы своими длинными розовыми пальчиками эта истеричка Гизела и одновременно скользит по нотам своими чувственными, зовущими глазками, а кругленький вишневый ротик так заманчиво приоткрыт…. Хватит, хватит! Лучше осмотрись-ка! – приказываю себе. Сумеречный свет падает на стоящих, словно на картинах старых голландских мастеров, людей. И тут я впервые замечаю, что рядом со мной, на скамейке сидит приятная, плотносбитая, но жестоко потеющая девушка – от страха, что ли ее пот прошиб? К груди она прижимает ребенка. Картина: те, наверху, в холодном воздухе высоты, и этот ребенок, здесь, внизу. Это зашло слишком далеко: ведь как ни крути, а это символы самого плохого в этом мире. Отбой тревоги прозвучал раньше, чем я думал. Налет продолжается где-то на окраине. Там ведь остались еще какие-то предприятия. Снаружи доносятся голоса двух солдат:
- … селедок для моего капитана. А дом-то разрушен.
- А где селедки?
- Я ее подарил.
- Ну, ты и придурок!
- Так они протекли прямо на меня. Вот, понюхай!
- Воняет, как нестиранная портянка! Слушай, парень, я тебе с этим запахом не завидую!
Левой рукой держусь за поручень. Пока поезд громыхает на целой серии стрелок, я, несмотря на крепкую опору раскачиваюсь как пьяный туда-сюда. Стоящие рядом моряки ни за что не держаться, да к тому же и в подпитии, а потому при очередном толчке валятся друг на друга словно мешки. Двое, не удержавшись, валятся на пол. Остальные громко ржут от удовольствия. Их абсолютно не заботит то, что рядом стоят майор и капитан. И майор, и капитан напряженно смотрят в другую сторону. А пьяные моряки орут и куражатся во всю. Господа офицеры молчат, может быть, ожидая, что я что-то сделаю? Только потому, что я в синей форме? Черт его знает, что делать. Гражданские, понятное дело, будут на стороне моряков. Очевидно, каждый из них желает морякам семь футов под килем, прекрасно понимая, что завтра они могут быть в бою. Да, что-то затянулся этот денек. Я чувствую страшную усталость и тупо гляжу на мелькающие мимо бессмысленно торчащие брандмауэры, не сдержавшие пожаров; разбомбленные в пыль рабочие кварталы и темные оконные провалы, что выглядят так, словно пьяный циклоп танцевал свой сумасшедший танец; глубокомысленный, спесивый взгляд трамвайных окон, в которых снова и снова отражаются горы мусора, щебня и развалин. Огромная, поставленная на ребро кровля какого-то склада-навеса, приковывает мой взгляд, т.к. напоминает скорее нелепый черный парус, развевающийся над всем этим морем развалин, словно декорация из сюрреалистического фильма, чем кирпичное здание. И фильм этот мог бы называться«Гибель мира». Наш поезд с грохотом проносится мимо щита, на котором мелом, неуклюжими, косолапыми буквами выведено: «МОЖНО СЛОМАТЬ НАШИ СТЕНЫ, НО НЕ НАШИ СЕРДЦА!». На другом щите – не верю своим глазам – написано: «ФЮРЕР ПРИКАЗАЛ – МЫ ВЫПОЛНИМ!». Это выражение, я ясно это помню, в своем неизмененном виде звучит несколько иначе: «ФЮРЕР ПРИКАЖЕТ – МЫ ПОСЛЕДУЕМ ЗА НИМ!». Если бы я не увидел этого лозунга своими глазами, ни за чтобы не поверил, что в 1944 военном году нашелся кто-то, кто выписал бы мелом огромными буквами этот сумасшедший призыв.
Ну, что-ж! Не думал, не гадал, что мне придется еще раз поехать в Потсдам: Поездкой по городской железной дороге началась для меня война. В Потсдаме меня обмундировали. Наша запасная рота стояла в казармах сразу за городом. В Берлин мы выезжали группами по 5-6 человек, и наше пение было таким же громким, как и у этих моряков. Возвращались мы строго к отбою. Иначе грозило лишение увольнительной в следующий раз.
Как наяву вижу себя с пятью своими товарищами занимающихся приборкой в этом трижды проклятом бараке Потсдамского лагеря в ледяном январе. Послать нас, моряков, в субботу, после обеда на «приборку кубриков» соседней казармы, был особый шик для господина майора. Но мы тоже простаки: нашли крепкий шланг и водяной кран, больше похожий на пожарный гидрант, а затем налили в кубрике столько воды, сколько вообще могло в него вместиться. Ясно помню, что на нас были высокие резиновые сапоги, сразу, после того как мы залили пол водой, мы направили мощную струю на стены и потолок, да так, что смыли всю краску, а потом остатки краски смыли швабрами, пахали так, что пар валил от нас как от паровоза.
В казарме почти два месяца после этого нельзя было жить. Но ведь это была не наша казарма. Нас заставили написать рапорт, в котором мы объяснили, что таким образом всегда убирали корабль: приборка – включить огнетушительную установку, а затем выключить. Думали, что так будет правильно и в этом случае. Ничего другого и в мыслях не было. Больше нас в такие наряды не назначали. Обычаи и традиции ВМФ казались для армейских офицеров довольно экзотическими, и поэтому они их уважали. Дело спустили на тормозах.
Калейдоскоп моих воспоминаний вертится все быстрее. Чувствую себя словно в лихорадке. Мелькают пестрые искры и помимо моего желания выстраиваются в картины воспоминаний.
Царь Петр больше чем просто мой издатель: он для меня Учитель с большой буквы, мой драматург – этакая невообразимая мешанина. «Читайте Конрада!» – это был его любимые слова, и однажды он подарил мне его золотые тома. Едва ли мне в жизни довелось еще когда-либо встретить такого самоотверженного человека. Первый же том подаренных им сочинений изменил всю мою жизнь. Благодаря Конраду я смотрел на корабль и море совершенно другими глазами. Конрад стал для меня тем, кто открыл для меня смысл красоты моря. И сегодня для меня корабельный якорь значит гораздо больше чем просто грубый кусок кованной стали – это совершенный по форме, полновесный пор содержанию инструмент, от надежности которого в случае необходимости могут полностью зависеть как судьба корабля так и жизнь экипажа. В случае, если судно понесет к берегу штормовым ветром, в последнюю минуту появляется он, якорь, и, падая в прибойную волну, изо всех сил натягивает якорную цепь и зачастую спасает корабль от неминуемой гибели.
Как же терзал и мучил меня Зуркамп! Уже тогда мне пришлось расстаться с бумагою для огромного тиража «Охотники в море». Трижды он возвращал мне вступление, и лишь четвертый текст был им одобрен и принят. На мой взгляд, этот четвертый экземпляр был хуже, чем третий, и гораздо хуже, чем второй, но такова уж была практика этого человека, строившего из себя этакого мэтра литературы. А затем мне нужно было еще получить и вступление за подписью Деница.… И надо было принести с собой коньяк: «Вы должны – и я это говорю вам серьезно, произнес Зуркамп, – достать лучший коньяк. В ВМФ так принято. Не для меня и не как товар на обмен. Это для Герхарда Хауптмана. Иначе с полным собранием ваших сочинений ничего не получится.… Так что постарайтесь как можно лучше обтяпать это дельце. Лишь так вы сможете завоевать свое место под солнцем в немецкой литературе…»
А теперь эти свиньи прихлопнули его как муху. Скорее всего, Зуркамп до последнего момента не думал, что так произойдет. В своем «Дневнике зрителя» в новой редакции, он протащил между строк новый раздражитель, т.е. откровенно полез на рожон.
Но нацисты тоже не простаки: у них есть свои «добрые гении» умеющие извлекать информацию, спрятанную между строчек.
В нос ударяет запах гари: где-то пожар. Я, словно собака, начинаю принюхиваться: отчетливо пахнет горелым. Может быть подшипник разогрелся? И тут обнаруживаю источник запаха – это я сам, т.е. моя одежда, провонявшая насквозь чадом пожаров.
Морячкам стало совсем хорошо. Они протяжно поют: «Ро-о-змаа-ри-и! Ро-о-змаа-ри-и! / се-е-мь ле-е-ет страдает мое сердце по тебе-е-е…»
В этот момент поезд останавливается.
Потсдам превратился в пустынное захолустье. Улицы будто вымерли. Однако воронок от бомб что-то не видно. Начинает темнеть.
Казак живет на тихой улице на втором этаже старого городского дома. Квартира производит мрачное впечатление, но лишь оттого, что окна задернуты толстыми шторами и освещается она лишь двумя слабенькими лампочками – одна в настольной лампе на столе, другая же свисает с потолка. Полный беспорядок царит на этажерках и книжных полках. Немногочисленные рюмки отражают слабый свет лампочек. Такого рода комнаты я знал еще со школьных лет в Шнееберге. К тому же здесь висит тяжелый, спертый воздух.
Судя по облику, Казак мог бы быть советником по вопросам образования: тощий, беловолосый, на вид хрупкий человек с совиным взглядом сквозь блестящие от света очки. Голос его звучит так, словно он давно простужен, и уже не осталось сил прибавить громкости. Манера речи Казака слегка напоминает проповедь пастора.
Казак выглядит довольно скверно, чуть насквозь не светится, и вид такой, словно смерть уже поставила на нем свою печать.
- Когда это произошло? Я имею в виду арест.
- Петер Зуркамп уже десять дней под арестом. Измена Родине.
- Но, измена Родине – это же практически невозможно!
- Не возможно…, – произносит Казак. Что вы знаете!? Они завалились к нам прямо в издательство. Они расставили Зуркампу ловушку, когда увидели, что по-другому с ним не справиться. Долго же они искали такую возможность.
- Ловушку? – Я едва могу поверить услышанному. Уж кто-кто, а Зуркамп умел обходить ловушки. – Но Зуркамп не мог попасть в ловушку!
- В этот раз она была очень хорошо замаскирована.
- Как? – я мысленно тороплю Казака: говори же, говори скорее! Этот медленный, вялый голос сводит меня с ума.
- Они заслали к нам своего агента-провокатора. Если хотите знать поточнее, то имя этого господина Доктор Рекце. Так однажды он предстал перед Петером Зуркампом. В самом издательстве. Он утверждал, что является другом Германа Гесса.
- Рекце?! Что за противное имя!
- Не хуже чем какой-либо легавый, по моему мнению. Зуркамп мобилизовал очень много людей на защиту издательства. Людей, имеющих влияние, даже людей из Партии, как вы знаете. Однако и это не помогло.
Я вдруг подумал, что мы же все знаем, с какой хитростью он разыгрывал одних партбоссов против других – и, прежде всего Бормана против Геббельса. Борман – руководитель партийной канцелярии, и опасен в первую очередь из-за своего скудоумия. С Геббельсом можно хоть поговорить. К тому же ходят слухи, что он не совсем ариец… Но, что же дальше милый Герман Казак?
- Да, да, да – говорю нетерпеливо, – так что же дальше с этим Доктором Рекце?
Казак тем же тоном, словно рассказывая наизусть, продолжает:
- Этот Доктор Рекце выказал готовность передать Гессу новости, такие, что нельзя доверить почте, переправив их в Швейцарию. Поскольку он сам, мол, гражданин Швейцарии и легко сможет это устроить…
Казак смолкает, словно углубляя драматизм своего рассказа. О, Господи! Думаю про себя, ну не мог же Зуркамп … и тут Казак вмешивается в ход моих размышлений:
- Однако это было еще не все. Этот Доктор сделал предложение Зуркампу. А именно: войти в тайную связь с якобы существующей в Швейцарии группой Сопротивления, организованной бывшим рейхсканцлером Виртом. И предложил себя в качестве курьера.
- И?
- Конечно же, Зуркамп не согласился! Он не мог довериться совершенно незнакомому человеку.
– Молодец!- вырывается у меня, дыхание мое учащается, словно я загнал себя до смерти.
- Молодец? – эхом подхватывает Казак. – Выговорите «Молодец»? тогда вы абсолютно не представляете себе их методов работы.
Лучше бы я ничего не говорил. Казак молчит, словно воды в рот набрал. Или он задумался над чем-то? Лучше бы он думал не об отвратительных методах нацистов, а продолжал бы свой рассказ.
Наконец, взглянув на меня исподлобья, словно изучая неведомое насекомое, медленно цедя слова, произносит:
- Зуркампа поставили к стенке…
- Зачем??
- Так они рассчитывали сломать его характер и волю.
Бог мой! Проносится у меня в голове. Как разобраться во всем этом потоке слов?
- Сломать характер и волю? – спрашиваю и вздрагиваю от собственного, более чем резкого голоса. Но Казак остается спокоен и лишь тоном врача-психиатра задает мне встречный вопрос:
- Вы, в самом деле, ничего не соображаете? Вы что, не знаете, что должно последовать за всем этим – т.е., что Зуркамп должен был бы сделать?
Я отрицательно мотаю головой. Казак, не изменяя тона, продолжает:
- Он должен был, нет, обязан был, немедленно донести в гестапо на этого человека. Но мог ли Зуркамп донести на человека, который обладал столь большой фантазией?
- О, Боже! Вырывается у меня стон и злая мысль обжигает мозг: так вот как они это сделали!
- А так как он не доверился этому, как он считал, фантазеру, то и в гестапо не сообщил.
Я так потрясен, что просто теряю дар речи. Казак же продолжает:
- В тот самый момент, когда этот господин доктор Рекце вошел в издательство, судьба Зуркампа была решена: «Помощь в заговоре против государства».
- А теперь он находится на Принц Альбрехтштрассе?
- Он был на Принц Альбрехтштрассе. Но оттуда попал уже в концлагерь Равенсбрюк….
- Где это?
- Где-то за Нойстрелицем. Дело действительно очень серьезное, т.к. туда попадают совсем уж в тяжелых случаях. Правда, его забрали не в сам концлагерь, а в гестаповскую тюрьму при этом лагере. В Равенсбрюке имеется отдел для гестапо.
Во время рассказа Казака, я встал и стал ходить по комнате кругами. Но после этих слов остановился в нерешительности и буквально рухнул на стул. Мысли роились в голове, словно потревоженные пчелы: ведь в течение последних нескольких месяцев, все выглядело так, словно Зуркампа должны были призвать на военную службу. Если бы только это произошло! В форме он был бы в большей безопасности.
- Теперь найти бы нам таких друзей, что имели бы связи наверху.… Словно издалека слышу голос Казака. Хотя и им придется здорово поломать голову.
Чувствую себя словно на сцене в какой-то пьесе: Сцена заговора. Это чувство исходит от Казака, от его тихого, почти шепчущего голоса, от нервных жестов его тонких ручек. От его лихорадочно горящих глаз. Но так же и от приглушенного света, едва ли освещающего углы комнаты.
- А где жена Зуркампа, Мираль?
- Она здесь, в Берлине. Я с ней связываюсь почти каждый день. Она делает что может. Бьет во все колокола.
Если бы это только помогло! Мелькает шальная мысль. Слишком много суеты тоже вредит. Будто догадавшись, о чем я думаю, Казак продолжает:
- Она делает все очень хитро, но старается надавить на все рычаги.
Эти слова звучат приятно.
- Даже Брекера втянули в это дело. Его называют «Ухо фюрера»…
Хм. «Ухо фюрера». Бахман говорила «Ухо Геринга». Казак выдерживает глубокомысленную паузу, а затем резко подается вперед и берет быка за рога:
- А ведь вы на хорошем счету у Дёница. Вы даже писали его портрет. И как раз сейчас нам нужен человек не состоящий в партии. Кто-нибудь из вермахта. Из высших кругов. Дёниц как раз то, что надо.
При этих словах я застываю на своем стуле, и лишь одна мысль свербит мозг: как это Казак себе представляет? Видя мою неподвижную фигуру, тот начинает так тараторить, словно хочет убедить меня во что бы то ни стало: – … мы не знаем никого наиболее подходящего, чем Дёниц. О Геринге речь вообще не идет. Дениц ведь солдат, а не политик. А как солдат он более нейтрален…. Вам нужно, вы просто обязаны попытаться! Внезапно в голосе Казака появляются странные нотки:
- В конце концов, Зуркамп был фронтовиком!
- Фронтовиком? В 1-й Мировой? – интересуюсь.
- Да! Командиром ударной группы!
- Зуркамп?!
- Да. Но он никогда этим не козырял.
В следующую долю секунды меня пронзает страшное отвращение к этому Казаку: к его падающим на лоб седым космам, отблескивающим очкам, к этому его странному вязанному пропеллеру, который он носит на шее вместо галстука. Казак смотрит на меня выпученными глазами. И, о чудо! Под этим его взглядом я почему-то быстро успокаиваюсь.
Казак ждет, а затем тихим, бесцветным голосом продолжает:
- Они могут в любой день закрыть наше издательство. Ведь для того, чтобы это сделать они и подстроили Зуркампу эту ловушку, а затем арестовали.
Произнеся это, он скользит по мне взглядом, а затем тихим, вкрадчивым голосом продолжает:
- Никак нельзя допустить, чтобы издательство умерло. С ним очень много связано. Зуркамп боролся за него изо всех сил, до последнего. Он никогда не простит нам нашей бездеятельности.
- Переиздание «Охотники в море» обязательно состоится. Это гарантировано, – говорю в ответ. – Перепечатка будет в Норвегии.
- С этим не поспоришь, произносит Казак, и в его голосе звучит неприкрытая мольба. – Нам нужна новая книга, а именно такая, под которой Дёниц вновь поставит свою подпись.
Эти его слова сбивают меня с толку: возмущает то, что о Зуркампе речь более не ведется. Но что я хочу? Ведь Казак теперь шеф издательства. Теперь ему надо думать так, как думал Зуркамп: издательство прежде всего. И это естественно, ведь если издательство более не будут считать военной необходимостью, а к этому все идет, его просто закроют.
- У меня есть задумка насчет этакого документального романа… – доносится, словно из далека, голос Казака.
Романа?! От меня? Я уже давно работаю над ним. Но не теперь же! Мне для этого нужна тишина и прикрытые тылы. Я словно онемел, хотя в голове бьется мысль: у меня есть наброски, даже частично готовый текст… Казак пристально смотрит на меня. Должно быть, в этом виноваты его очки, но взгляд, кажется, пронизывает меня насквозь.
Упав духом, произношу:
- Но я работаю над ним…. Казак тут же перебивает меня:
- Понимаю, на такую книгу надо время. Но даже и такая, «в верстке», могла бы нам помочь. Нам надо использовать все возможности.
Как это Казак все детально продумал в своей Потсдамской келье! Совушка в клетушке. Но за новой книгой мне нужно ехать во флотилию, к Старику – теперь уже в Брест. А если Масленок узнает, что мне надо в Брест, то наверняка зашлет меня куда-нибудь в другую сторону. В Нарвик или в Салоники, или в Ла Спецу. У нас даже в Пенанге есть флотилия!
Однако, прежде всего, мне надо окончательно обговорить с Масленком портрет Деница. И Казаку следует знать, что за задание я уже получил.
- Прежде всего, мне надо написать портрет командующего! – заявляю в открытую.
- Деница?!
- Да. Для Дома Германского искусства. Для следующей выставки.
- Ах, черт! – вырывается у Казака. – Вот именно! Напишите его портрет! Лучшего способа подойти к Денницу у вас не будет. Если вы добьетесь того, что он будет позировать вам лично…. Если при этом Дениц узнает как страдает фронтовик, солдат 1 Мировой войны – это будет шанс…. Вам обязательно надо попытаться это сделать!
Когда я вновь бреду по разрушенным улицам Берлина, голову свербит мысль о провокаторе по имени Рекце: намотать бы его кишки на лебедку! Яйца бы этой суке положить меж двух кирпичей и медленно сдавливать….
Ой-ой! Как же это я забыл об Ирме! Ноги несут меня к ней.
Ирма сидит очень прямо, положив ногу на ногу, на стуле в номере гостиницы и смеется. Красиво нарезаны ломтики закуски, бутылка вина и два стакана – все это живописно расположилось на кофейном столике. Проходит немного времени и в проем окна проникает ночная мгла. Раньше на улице горели фонари, светились рекламы, смеялись фары машин. Где весь этот свет? Бог знает!
Свет в комнате зажечь нельзя, т.к. светомаскировочная бумага состоит лишь из каких-то клочков. В темноте этой чужой комнаты все гораздо проще: Ирма Кинд, волшебница, внезапно обнажается и без всяких церемоний садится ко мне на колени и своим мелодичным «одноцветным» саксонским голоском начинает щебетать, как она любила все это делать раньше. Мы ложимся. Я – лошадь. Она садится на меня, я же должен спокойно лежать и слушать. Она так любит. Но я не могу более сдерживаться. Прочь одежду! А затем скорее погрузиться, вогнать в нее свой штопор, без всякого волнения, быстрые толчки во влажных горячих, как она выразилась, «опилках». Небольшие ласки, а затем вновь погружаюсь и несусь галопом по этим горячим «опилкам».
Внезапно за окном вспыхивает в небо длинный, острый луч прожектора. Глупцы! Они этим прожектором сами призовут на свои головы бомбардировщики! А почему те, наверху, не затемняют свои самолеты? Тоже могут получить добрую порцию шрапнели.
То тут то там стали раздаваться завывание сирен. Одна завыла совсем рядом и полдюжины откликнулись со всех сторон. Симфонический оркестр!
Ирма молчит. Из-за сирен я даже не слышу ее дыхания. И теперь окна комнаты напоминают мне окна суфлерской будки на театральной сцене. Я – зритель, сидящий перед театром марионеток. Бомбардировщики и зенитки лупят друг по другу без передышки. Наша комната то внезапно освещается, то вновь резко погружается в темноту. Ирма лежит на животе и голые ее ягодицы то вспыхивают белым светом, то исчезают во тьме. Отблескивают и исчезают. Мне приходит на ум: у косули это называется цветы.
Берлин. Третий день.
В правительственном квартале чувствую себя чужим: Лейпцигерштрассе, угол Вильгельмштрассе – вотчина Министерства Авиации Рейха. Здесь размещается министр авиации. Иду по Вильгельмштрассе дальше, в направлении Унтерденлинден, слева ее пересекает Фосштрассе. Угол Вильгельмштрассе и Фосштрассе ограничивают здание Рейхсканцелярии. Напротив Канцелярии расположена большая площадь Вильгельмплац с расположенной на ней гостиницей Кайзерхоф.
А вот, справа от Вильгельмштрассе, располагается здание Министерства пропаганды. Министерство Геббельса. Одной стороной оно примыкает к площади Вильгельмплац. Стоя перед зданием, вижу наискосок от меня Рейхсканцелярию, а прямо передо мной Министерство иностранных дел. И все здания совершенно целехоньки! Почти нет следов бомбежки. В это трудно поверить. Может быть, союзники сберегают этот квартал для себя? Что-то подобное уже произошло. А именно то, что на здания промышленного комплекса ИГ-Фарбен во Франкфурте-на-Майне, несмотря на их гигантские размеры не упала ни одна бомба!
Мне приходится постоянно напрягаться, чтобы все делать правильно и четко, т.к. каждую минуту приходится прикладывать правую руку к козырьку фуражки: здесь чертовски много старших офицеров.
Как я все это ненавижу: болтающийся кортик на левом бедре, молодцеватая выправка, прогибы в пояснице и эти нескончаемые механические броски руки к фуражке.
Постоянное приглядывание к погонам и нашивкам – и лишь только одного пердуна провожу, глядь, новый маячит на горизонте. Поворот головы, клешню вверх, губы поджаты, лицо – кремень, снова голову прямо, клешню вниз. И в следующий миг опять: клешню вверх, голову то налево, то направо. Эти приветствия так часты, что мне хочется уже две ладони приставить к фуражке с двух сторон, и строго смотря перед собой двигаться через поток этих нашивок и эполет, крестов и патрулей.
Бедные мои ноги словно окостенели в суставах. «Как аист в салате» – так часто говорили мы в учебке, когда видели военных вышагивающих так же как и я сейчас негнущимися ногами. Проклятье! Как же нужно собраться человеку, когда он, словно дрессированная обезьяна – как обученная держать стойку, вызывающая жалость обезьяна – беспрестанно должна все-таки считать себя человеком. Если бы все это оказалось лишь шуткой!
Над одетой в форму обезьянкой, которую один шарманщик в Вероне водил на цепочке, заливисто смеялись все стоящие вокруг, в то время как сама обезьянка то натягивала на голову, то стаскивала с нее и опять натягивала на самые уши военную фуражку, при этом не забывая лихо козырять сумасшедшими руками по десять раз кряду. Смеясь в душе над собой, представляю себя со стороны. Никто другой не может этого себе позволить в мой адрес. Здесь царят ожесточенные выражения лиц и взгляды выпученных глаз: прусский дух. Мы даже не обезьяны, а заводные автоматы. Люди или куклы из ярмарочного балагана, не имевшие ранее конкуренции, а теперь сотнями тысяч раз продублированные на улицах городов.
Светло-голубые отвороты шинели впереди. Внимание: адмирал! При такой погоде и в шинели – что за глупость! Но и это очевидная часть ритуала этого квартала. Итак, вновь собраться и приветствовать! Адмирал отвечает небрежно – старый человек с мешками под глазами. За ним выныривают белые полосы на брюках: штаб-офицер люфтваффе. Вот эти уж точно должны посыпать голову пеплом, вместо того чтобы выпендриваться здесь.
Эти слюнтяи предыдущего поколения втянули нас силком во все эти тяжкие. Всякие там владельцы печатной продукции. Усохшие, бессердечные евнухи, для которых лишь власть доставляет истинное наслаждение. Психопаты. Совершенно сумасшедшие садисты! Господи! Рука уже онемела от ежеминутных приветствий. Здесь воистину настоящий рассадник чинов и званий.
А эсэсовские звания вообще приводят меня в полное смущение. Никак не могу понять их чинов и званий. Пытаюсь и не могу вспомнить: если эсэсовец как капитан, то он вроде гауптштурмфюрер, а если как майор, то – штурмбанфюрер. Проклятье!
Я пришел слишком рано, и, убивая время, дважды обошел вокруг квартала. Но вот пришло назначенное время, и я захожу в Министерство, минуя двойной пост часовых. Ну, а теперь – вверх по широкому гранитному парадному крыльцу.
На первой же лестничной площадке, слева, навстречу мне ковыляет какой-то гражданский: пальто и мягкая шляпа. Ба! Да ведь это же Геббельс! Прикладываю ладонь к фуражке в приветствии, а Геббельс так взбрасывает правую руку с загибом за плечо, что кажется, будто рука у него сломана.
Оцепенело смотрю на него несколько секунд, а затем поднимаюсь дальше по лестнице, и в смущении ищу приемную. Стучу в огромную дверь и тут же оказываюсь лицом к лицу с двумя чинами эс-эс в отлично сидящей на них форме. От одного из них узнаю, что господин Рейхсминистр только что был вызван в штаб фюрера. Ждать его не имеет смысла. Мой начальник уже получил новые распоряжения.
В ОКВ Масленок удивлен донельзя:
- Вы опять здесь?
- Так точно, господин капитан! Осмелюсь доложить, что с докладом… – и тут я чувствую, что запутался и нужно начинать все сначала. – С докладом ничего не вышло, господин капитан! Рейхсминистра срочно вызвали в штаб фюрера!
- Так вы вообще не виделись с господином Рейхсминистром?
- Видел на лестнице, господин капитан!
- И вы не доложились?
- Никак нет, господин капитан! Только поприветствовал. У господина Рейхсминистра не было возможности говорить со мной – он очень спешил.
Масленок с силой пихает свое кресло назад и разыгрывает из себя этакого мыслителя:
- Теперь мы здорово выбились из утвержденного графика. Вы совершенно не представляете, насколько это трудно получить от господина Рейхсминистра новые сроки встречи…
Он замолкает, погрузившись в раздумья, и даже не заканчивает фразу. Стою перед ним и не знаю, куда деть руки, т.к. он не предлагает мне даже присесть. Вдруг Масленок весь преображается и выдает:
- Ждать новой встречи не имеет смысла. Ожидание может длиться и неделю, и месяц…. Но к счастью, это не единственный повод для вашего пребывания здесь. Бумага …
Воспользовавшись паузой, произношу:
- Да, господин капитан, я знаю. Набросок письма, что нам нужно от господина гросс-адмирала, мне уже передал господин военный советник.
Мелькает внезапная мысль: Имя Зуркампа не прозвучало! Но Масленок, наверное, уже в курсе того, что произошло.
- Мой издатель, Петр Зуркамп, арестован, – произношу настолько сдержанно, насколько могу себя сдержать.
На лице Масленка появляется смущенное выражение. Но это длится всего лишь миг, а затем, подобравшись, он залает мне вопрос:
- И что прикажете нам теперь делать?
Меня так и подмывает сказать, что если бы я только знал, я сам бы все сделал, но изображаю на лице полную беспомощность. При этом ловлю себя на мысли: Должен ли я сообщить Масленку, что произошло с Зуркампом в действительности? Могу ли я довериться ему? Нет. Лучше не надо.
- Еще одна причина того, что вы здесь, это то, что вам надо позаботиться о переиздании вашей книги. – Медленно произносит Масленок. – В любом случае вам надо бы попасть в этот Коралл. – И помолчав, добавляет: – Нам нужно не только письмо от господина гросс-адмирала, а я уже говорил об этом раньше, нам более всего нужен его портрет! И вот это уже действительно срочно.
- Срочно? – эхом подхватываю словно попугай, еле сдерживаясь от радости.
- Это я хочу вас спросить. Полагаю, вы здорово обрадовались этому заданию! Ведь, в конце-концов, это очень почетное задание. Ваши портреты всегда имели большой успех. Так что вы можете… – «безо всякой подготовки» – добавил я про себя.
- Вы наверное хотите создать свою портретную студию – пауза и вновь: – Мы поговорим с адъютантом или начальником штаба.
Я лишь молча киваю.
- У вас есть в Берлине необходимые материалы?
- Для начала работы мне много не надо: лишь несколько чертежных листов.
- Думаю, у вас все получится, – без обиняков благосклонно заверяет меня Масленок. – Прежде всего, нам нужна подпись господина гросс-адмирала. А что касается вашего издателя, произносит он и повышает голос – не поступайте необдуманно!
Господи! Что значит это его предупреждение? Не могу ничего прочесть на лице Масленка, т.к. он, наклонив голову читает какие-то листы.
- И не забудьте, нам нужен господин гросс-адмирал! Только так можно будет осуществить печать книги!
Должен ли я нижайше благодарить его за этот совет? Капитан выдерживает паузу, словно обдумывает какую-то мысль. Затем продолжает:
- Все что происходит, все, что вам предначертано свыше … Короче, я бы лишь желал, чтобы все так и было. – помолчав, вновь, уже громче, продолжает: – Вы уже были в редакции? – А затем выпаливает мне в лицо: Это вы сделаете позже! А теперь слушайте внимательно: Вам надо сразу же попасть в Коралл. Утром в 9 быть на месте. Я свяжусь с господином адъютантом и попрошу его подготовить место для установки модели. Надеюсь, вам удастся схватить быка за рога, ну это шутка, не обижайтесь, пожалуйста!
Мой ответ звучит, наверное, резко:
- Так точно господин капитан!
И чувствую себя как пес, присевший на задние лапки – очень-очень вежливым и понятливым.
КОРАЛЛ / КОРАЛЬ
На доклад в Бернау! У меня весьма смутные представления о том, где расположен Бернау: где-то пред воротами Берлина. Раньше, когда мне приходилось держать доклад перед Деницем, я ехал в Штайнплац, а еще раньше – в Керневель. Там мне нужно было лишь захотеть, и Дениц с готовностью стал бы мне позировать. Тогда он был всего лишь командующим подводными лодками, – теперь же он Главком ВМФ Германии. После Керневеля они перебрались в Париж, на бульвар Суше, а затем в Берлин, теперь же вывезли штаб из Берлина в Бернау. Был бы у меня план Берлина с окрестностями!
Дежурный фельдфебель вновь выручает меня:
- Бернау расположен на северо-востоке, в направлении Штеттина. Отсюда километров 25, так же как и до Потсдама, и туда вы можете попасть по городской железной дороге.
Итак, снова в отель, упаковать немногие вещи и рисовальные принадлежности. Затем еще раз смотаться в издательство: в волнении и сумятице я не отдал Бахман привезенных мною фотографий.
Если тщательно рассмотреть мое сегодняшнее положение: то, надо признать, что меня затравили. Ведь то, что от меня здесь требуют, довольно приличный груз для одного человека. Этот берлинский театр мне уже опротивел, но нужно еще приложить усилий для переиздания моей книги, и, прежде всего, надо помочь Царю Петру выбраться из сложившегося для него, довольно трудного положения – если вообще это можно назвать положением.
Писать Деница – это действительно стоящая работенка! Все что от меня требуется, так это написать всего лишь низкопробное полотнище – представительное полотнище для огромной стены в Доме Германского искусства.
О Господи! Как понять и принять все эти чванливые сообщества военных корреспондентов, этот расфуфыренный штат с генералом во главе и все эти Бог знает что делающими и за что отвечающими отделами и бюро, натырканными там и тут? Но они живут, содержа друг друга и практически ничего не делая. Они не создали ничего достойного печати, ни одной разумной строчки. Лишь эти монолитные, огромные, раздутые штаты, в которых в глубокой тайне готовятся новые кланы героев войны.
Мне уже действительно захотелось взять свои кисти и начать рисовать. В этом есть свой резон. Но не Дёница. Рисовать в Ла Крузик или на мысе Сен-Матей, это было бы, несмотря ни на что творчество с утра до вечера, и вдохновение рождало бы картины одну за другой. Начать бы творить, так сказать, совершенное и вечное. Я довольно много сделал набросков на побережье, а также рисунков среднего размера гуашью, которые неплохо бы перенести на большие полотна: гемоньеров, везущих свои двухколесные тележки, полные водорослей, подводные камни, возникающие при отливах из морской глубины. А для «служебного пользования» – внутренний вид бункера для подлодок с подлодками типа VII-C в сильно уменьшенном размере. Они же в бассейне для тренировок, или находящиеся на дне сухого дока или в шлюзе, похожие на какие-то глубоководные рыбы в перламутровой, зеркальной воде с причудливыми развалинами домов на заднем плане. Вот против такого рисования я бы не имел ничего против! Сотни картин в голове – но в этой сотне абсолютно нет места портрету Дёница для Дома Германского Искусства!
Для начала, т.к. я все еще верен ему, можно было бы сделать что-то похожее, но между тем у меня есть много набросков Дёница и я пережил довольно обманов и надувательств, чтобы тратить все время на него, хотя все еще ценю главкома.
Городская железная дорога кажется разрушенной. Мне надо ехать обычным гражданским поездом. Приходиться помучиться со своим набором для рисования, т.к. все вагоны просто переполнены. Судя по всему, на этом направлении уже давно не ходили поезда: люди, желающие выехать из Берлина, ведут себя при посадке словно сумасшедшие.
А что может ждать меня в Бернау? Я просто в ужасе от предстоящей встречи с Дёницем и его старыми пошлыми фразами и анекдотами. Но может быть у меня просто плохое настроение?
Царь Петр предупреждал меня в свое время против Дёница: Это нацист, рядящийся в шкуру ягненка. В нем нет ничего, кроме тщеславия и фанатизма. Абсолютно беспощаден. Он устраняет всех на своем пути.
Несмотря на такую нелестную оценку, Дениц в течение времени был важной фигурой в игре самого Зуркампа. А теперь вот он, полностью зависит от воли этого Деница.
Каждый раз, как только останавливается поезд, поднимается невообразимый шум: люди хотят любым способом выбраться из Берлина. Становлюсь свидетелем общепринятого трюка: люди лезут в окна вагонов и некоторые при этом теряют свою обувь. В таком случае они истошно орут, требуя подать им их туфли или ботинки, но, оказавшись в вагоне уже ничего не могут поделать и едут босые или полубосые.
Настоящий библейский Исход. Люди сидят даже на крышах вагонов. Очевидно, последний воздушный налет оказался слишком разрушительным…
Невольно задаюсь вопросом: Что произойдет, когда этот состав пойдет через туннель? Однако на этом участке пути туннелей кажется нет.
На вокзале в Бернау стоит автобус. Буквально за несколько минут он уже переполнен – на этот раз синими флотскими куртками.
Штаб находится где-то здесь. Невольно вспоминаю слова песенки: Особая степь, особый песок/ Вот радость особого рода./ И все это Родина только его/ И синего-синего неба…
Автобус описывает огромную дугу, и тут же раздается визг тормозов. Вижу большие железные ворота, раскрашенные черно-бело-красным постовые будки вместе с часовыми в синей форме, с автоматами на ремнях, свешивающимися с плеча. Между тем, на переднем плане, разделенные по горизонтали сосновыми стволами, видны покрашенные в серый цвет казармы. За ними виден густой лес. Стою на асфальте, мольберт в левой руке, и думаю: Приехал! А затем, в то время как стою перед КПП: Гостиница в Штайнплац с большой столовой преобразованной в кладовую, была слишком запущенной – зажатое между основательными фронтонами обшарпанное здание в мелкобуржуазном стиле служило штаб-квартирой подводного флота. Но вот эти жалкие казармы выглядят еще хуже. Возможно, я испытываю такое чувство от того, что к подобного рода зданиям у меня чистая антипатия? По-моему такое чувство называют то ли идиосинкратия, то ли идиосинкразия .
Трудно поверить в то, что вся боевая работа подлодок во всех семи морях разрабатывается и руководится отсюда, из чащоб соснового леса. «Коралл» – и кому только пришло в голову такое название? Подходящее названьице для штаб-квартиры подводного флота!
Из КПП меня направляют в здание штаба. Там мне предстоит доложиться начальнику штаба. Меня ждут. Ящик для рисования и сумку оставляю на КПП.
Удивительно: как они тут ориентируются? Все казармы похожи друг на друга. Боковая дорога – налево, боковая дорога – направо, настоящий лабиринт. Этот скрытый в глуши лагерь выглядит так, словно от всего нашего флота остались лишь эти караулы – последнее прибежище подводников. А ведь были года славы! Но с ними покончено раз и навсегда и давным-давно.
По пахнущей смолой улице, навстречу мне, двигаются белые куртки. Другие белые куртки ручейками сочатся из дверей казарм: матросы в белой такелажной форме напоминают растревоженный муравейник. Чему удивляться: здесь должно быть размещается весь управленческий корпус ВМФ. Думается, что здесь, со всей обслугой более пятьсот человек.
Между казармами обнаруживаю пару одноэтажных каменных зданий. В одном, по слухам, живет Дёниц с супругой. Госпожа Дениц – в моих ушах это сочетание звучит довольно смешно. У них двое сыновей – тоже офицеры флота.
Абсолютно растерялся от того, насколько разветвлена сеть всех этих дорог, зданий и вспомогательных сооружений, а также о том, сколько человек здесь возможно расположено. Штайнплац против всего этого был лишь небольшой деревушкой. В добавок ко всему еще эти бросающаяся тут и там в глаза белая летняя униформа, хотя сейчас еще совсем не лето. Невообразимая грязь в Берлине и слепящая глаза чистота здесь – это полное противоречие.
А где я посеял свою белую форму? Ведь еще в начале моей фотокарьеры я ее носил. К моему образу жизни в Ла Боле хорошо подходила как раз белая униформа. Но здесь?
Перед зданием штаба в глаза бросаются две мачты: на одной понуро повисший от безветрия военно-морской флаг Рейха, на другой белое полотнище с изображением Железного Креста и перекрещенными жезлами гроссадмирала. Если бы я не знал, как этот флаг выглядит, то ни за что не догадался бы что это он: под слепящим в безветрии солнцем он висит бессильно, словно тряпка. Этот флаг висит здесь с 30 января 1943 года. А это значит, что я не ошибаюсь: с нашей последней встречи с Дёницем прошло довольно много времени. Еще никогда у меня не было так тяжело на сердце перед официальной встречей с ним.
В нос бьет знакомый запах: здесь пахнет также как и у меня в ателье – скипидаром. Что за свежий, такой пряный ароматный воздух после всех тех запахов гари, чада и грязи!
Я непросто вдыхаю этот пьянящий меня аромат, нет, я как можно сильнее раздуваю ноздри, словно токсикоман, наслаждаясь этим насыщенным скипидарным духом воздухом.
Чувствую, как с этим воздухом в меня вливается странная сила: она действует как успокаивающий бальзам на мои напряженные нервы. Скипидар против Деница! Это верное средство. Мой Бог! Что за дела ждут меня здесь в скором будущем с этим убийцей и его штабными жеребцами? Я же художник!! Вдруг на ум приходит фраза, которую я когда-то учил на уроке итальянского языка: Io sono pittore ! Звучит слишком напыщенно? Пусть так. Но эти слова звучат во мне снова и снова: Io sono pittore! Io sono pittore! А затем, будто на рекламном щите огромными буквами высвечивается: IO SONO PITTORE! Настроение такое, словно я взял на себя некое обязательство.
В здании на меня налетает – молниеносный, совершенно противоположный тому, что на улице – запах: воняет пронизывающим запахом плохой дешевой мастики для натирки полов. Широкие проходы покрыты линолеумом, как в больнице, и черт его знает, кому пришла в голову эта дурацкая мысль о его натирке мастикой!
Одетые в белое фигуры попадающиеся мне навстречу, очень уж смахивают на санитаров. Даже доносящиеся разговоры звучат как в больнице. Имеется и этакая «операционная». Мысленно улыбаюсь: операционная! А начштаба – это главный хирург. «Решительные меры!» – «Ночь длинных ножей!» такой тон Деница как раз подходит для этой обстановки.
Жаль только, что нельзя спасти пациента. Даже еще более длинным ножом.
После того, как дежурный по корпусу направил меня в другую казарму, я подумал, что такую жизнь может выдержать лишь человек с циничным нравом Геринга. Вести здесь жизнь этакого пансионера. А начальник штаба? Знаю его уже несколько лет: в обычной жизни он совершенно не представляет никакой ценности. Манеры его совершенно напоминают манеры гражданского чиновника, даже сама форма на нем придает ему странный, вовсе не военный, вид. Наград начштаба не носит. Может, у него их попросту нет? О его жизни я практически ничего не знаю. Может и так оказаться, что он никогда и не был на борту боевой подлодки.
И, наверное, он здесь такой не единственный. Здесь наверняка полно тех, кто еще ни разу не ходили на подлодках.
Однако о Денице, его будто бы недостаточном фронтовом опыте нельзя сказать подобное, т.к. он со своей подлодкой во время 1-й Мировой войны, в Средиземном море был накрыт англичанами и попал к ним в плен. О том, что он затем с успехом разыграл сумасшедшего, здесь лучше не упоминать.
В общем, все выглядит так, словно начштаба служит здесь первым мыслителем, занимая при этом незавидную роль, в то время как Гроссадмирал считает, что именно его мыслительная деятельность занимает основное место.
Начштаба уже проинформирован своим адъютантом о моем прибытии. Когда я наконец нахожу нужную казарму и докладываю о прибытии, то едва сдерживаюсь, чтобы не сказать лишнего и не проговориться почему меня направили именно сюда.
Начштаба берет у меня сопроводительное письмо и стоя начинает его читать. При этом я осматриваю его вытянутое, морщинистое лицо, похожее на морду таксы. Вид мечтателя. Я бы многое дал, чтобы избежать этого взгляда исподлобья, словно рентгеном просвечивающего всего меня. И вовсе не веселье испытываю в тот момент, когда его колючий взгляд впивается в меня.
- Адъютант господина Гроссадмирала ждет вас! – произносит начштаба ледяным тоном, а затем обязывает меня завтра, после побудки, прибыть к нему снова. А до тех пор я, возможно, найду время и возможность доложить господину Гроссадмиралу о деле. Ведь если он правильно понял, добавляет начштаба, то на первом месте стоит необходимость для меня добиться переиздания «Охотники в море», а затем обращение к Деницу с просьбой позировать в качестве модели для большого портрета к следующей Великой Германской Выставке искусств в Мюнхене. И все эти дела, как он понимает, дела, не терпящие отлагательств, но так быстро их не сделать.
Мною овладевает мысль, что по моей слишком военной мине трудно увидеть охватившее меня чувство радости: ничего лучшего я и желать не смел, как то, что писание портрета невозможно в ближайшее время. Ну, что ж:
- Покорнейше благодарю, господин адмирал! – аккуратно, но не слишком молодцевато отсалютовать и кругом шагом марш – в здание, где находится адъютант.
Эта казарма один в один повторяет казарму начштаба. К тому же и пахнут они одинаково. Только на этот раз, вместо линолеума в проходе лежит, прямо на досках пола,ковровая дорожка, а стены оклеены картоном, покрытым белой известковой краской.
Адъютант Деница – офицер в чине фрегаттенкапитэна. Выглядит очень молодцевато и, наверное, фанатично предан фюреру. В любом случае мне не стоит портить с ним отношения. В манере держаться он полная противоположность начштаба: важность и неприступность так и выпирают из него. С важным видом адъютант разъясняет мне, что господину Гроссадмиралу будет чрезвычайно трудно найти для меня время. «Знаю! Знаю!» – так и рвется из меня. Но я молчу и разыгрываю полное спокойствие и кивая выражаю абсолютное понимание того, что говорит господин фрегаттенкапитэн: могут пройти дни и в том, что и потом найдется время для позирования он совершенно не уверен, поэтому мне лучше прийти завтра с утра. Завтра, правда, тоже очень занятой день, но он посмотрит, что можно будет для меня сделать. А, в общем-то, если бы при этом у меня был с собой фотоаппарат – фрегаттенкапитэн при этих словах тычет в меня указательным пальцем – то он пожалуй может и сможет найти для меня пару минут сфотографировать Гроссадмирала.
Сфотографировать? Звучит во мне эхом. Ну да, ведь на это как раз и упирал господин фрегаттенкапитэн. Завтра утром, узнаю дальше, господин Гроссадмирал будет держать речь перед молодыми офицерами, откомандированными сюда как раз для этой цели. На эту церемонию сюда прибыли офицеры из боевых и учебных флотилий. Церемония обращения господина Гроссадмирала к молодым офицерам пройдет на большой площади перед штабом.
Слушая монотонный голос фрегаттенкапитэна, думаю: Как здорово, что все свои вещи я оставил у ворот на КПП. Иначе мне пришлось бы с еще более глупым видом стоять перед этим напыщенным щеглом.
- Уверен, что вы наверняка хотите увидеть вашего коллегу по роте пропаганде господина обер-лейтенанта Людерса! – произносит адъютант далее и на его губах играет мягкая усмешка. « Бюро господина обер-лейтенанта Людерса находится в соседнем здании. Боцман в курсе дела …. Это рядом – в соседнем здании».
Ну, наконец-то: слегка поклониться и с обязательным: «Покорнейше благодарю, господин капитан!» – руку к козырьку и четкий выход. О том, что я вовсе не горю желанием встретиться с певцом геройских буден Людерсом, который уже длительное время прикомандирован к штабу Деница, фрегаттенкапитэн мог и не знать. Но т.к. певец героев меня не терпит, то мне будет лучше посетить его прямо в его Бюро. На ум приходят фразы типа: «Дай ему отпор» и «Постарайся его одурачить».
Штабной унтер-офицер встречает меня в Бюро и предлагает присесть на грубосколоченный стул. Из соседней комнаты до меня доносятся голоса Людерса и его собеседников – слышно буквально каждое слово. Очевидно, у певца героев имеется сотрудник, которому он диктует какой-то текст – словно призывы к пьяным командирам: « Это должно сильнее звучать! А это звучит как письмо школьника!» – доносится через полуоткрытую дверь. «Я бы сказал здесь нужно больше души вложить в слова. Ну, дальше!» – «Огромное испытание, самоотверженная борьба?» – «Это, знаете ли уже затаскано. Надо что-то новенькое найти!» – «Хладнокровные удальцы и экипажи, полные решимости?» – «Да, что-то в этом духе! Ну-ка еще разок, сначала!»- «Наши сердца полны грусти: одна из жесточайших и суровейших битв проходит на поле чести …» – «Нет, нет. Не поле» – «… проходит как борьба против Альбиона» – «Да нет. Лучше так: против наших врагов». А затем так же и дальше: «Образцовая жизнь нашего солдата находит себя в его геройских действиях и блестящих успехах в тяжелой борьбе за свободу народа Германии. И эта жизнь наполнена духом наступления и желанием победы …». Вдруг Людерс прерывает свою речь: очевидно, придумывает пафосную концовку.
Сижу как на иголках. Ярость переполняет меня. Этакий менестрель из Нюрнберга! – звенит в голове. Засранец, прости Господи! И вновь: «Нет, «успех» и «успешный» – звучат не очень красиво. Но вот, послушайте-ка, что я тут набросал: «Он знал, что не одна лишь готовность к действиям и храбрость определяют успех командиров подлодок, но также спокойные размышления, хладнокровный расчет и холодный рассудок, с учетом всех условий при атаке на корабли противника. Во всем этом сплетается все лучшее, что накоплено годами службы и тщательной подготовки офицеров доблестного германского флота, которые приносят свои плоды сегодня в нашей борьбе, и которые замешаны на мужестве, выносливости и постоянной готовности к действию, что вкупе и гарантирует германское превосходство…» – «Звучит отлично!» – «Ну, так тому и быть!». Поражен тому, как бесцеремонно общаются эти двое певцов героического эпоса. Им нужно было бы знать, что дверь их комнаты не прикрыта.
«В заключение я здесь еще приготовил вот это – возможно вы застенографируете это тоже: «Образцовый немецкий солдат объединится со своими товарищами в геройской смерти. И будет … и в море …» А как иначе сказать «кладбище» – «погост» или «небеса»?» – «Небеса» – звучит лучше. Перекликается с «небесами обетованными». И добавьте: «По своей боеготовности наши новые лодки превосходят лодки противника» и еще: «… для того, чтобы уничтожать врага при боестолкновении». Это надо ПОСТОЯННО повторять! Мы должны это ПОСТОЯННО вдалбливать в их головы!» – «Еще надо где-то вставить слова: «Пали за народ и Фюрера!» – «Да. Это просто необходимо. Но эти слова надо вставить в конце текста. Мне надо, чтобы весь текст был переписан набело через два интервала.» – «Как обычно!» – заключает другой голос.
Дверь распахивается и на пороге возникает мой «певец» – высокий и рослый блондин. Лицо излучает довольство.
Людерс интересуется, что я тут делаю, в Коралле.
- Рисую Деница! – скриплю в ответ. А затем добавляю: – ВМФ должен быть представлен лучше, чем в прошлом году в Доме Германского Искусства.
- Рисую господина Гроссадмирала! – с издевкой поправляет меня Певец. – Но в этом вам не везет? Я имею в виду в данный момент? – И все это произносит с затаенной злобой.
- Топп уже был здесь! – Людерс меняет тему разговора: – Вы с ним были в седьмой?
- Так точно! – отвечаю очень кратко, и это вызывает неодобрительный взгляд Певца. Ну, а как надо было ответить? Мы говорим еще о паре пустяков, а в голове бьется мысль: жаль, что я пропустил Топпа!
- Ну, мы еще увидимся! – церемониально прощается Певец.
В своей комнатке даю волю накопившемуся за день гневу. Провал! И эта мысль приводит в ярость. На подлодках провала не было. Там никто никому не подставлял подножку. На подлодке, если не быть всем вместе, то можно легко быть раздавленным толщей воды. Только ЭТОГО никто не хочет знать. И при этом, отмечая боевой поход подлодок, надо признать, что их уход с т.н. «арены битвы» происходит совершенно незаметно для стороннего наблюдателя. Подлодки с экипажами сдыхают в абсолютной секретности. И коль уж пропаганда взяла подлодки в оборот, то хотя бы не забывали, что подводный флот это совершенно отличный от других род войск! Скопившаяся во мне ярость болезненным комком собралась где-то в животе, а потому, выйдя из комнаты, интересуюсь насчет столовой. Нужно выпить чего-нибудь и успокоиться.
Вроде и выпил всего ничего, но быстро начал пьянеть и видения как наяву захлестнули меня: от падения авиабомбы, где-то у Гибралтара, наша подлодка U-96 перевернулась, дала крен на нос и с огромной скоростью понеслась в пучину, а я вижу себя при этом – здесь, в этом сосновом лесу под Берлином. Вижу, как присев в проеме переборки и крепко держась за какую-то трубу, с силой сжимаю ее под коленками. Обхватываю эту трубу и словно наяву чувствую ее холод – будто моя рука и в самом деле сжимает трубу изо всей силы. В тоже время невыносимо слышать, как вокруг меня все щелкает, стонет и трещит, т.к. борта лодки не выдерживают давления глубины. А затем вдруг резкий удар и перекрывая весь этот шум, звенит ледяной голос старпома: «Приехали!»
Милостивый Господь сыпанул нам под киль гору песка: лодка легла на грунт!
И потом, каждый раз, когда я позже видел уходящую в море подлодку, передо мной, как наяву, возникало видение того, что должно было бы произойти где-нибудь в просторах Атлантики: то ли от попадания в нее авиабомбы, то ли от «поцелуя» с глубинной бомбой.
В подлодке, если ее «поцелует» Томми, навсегда останутся на глубине 50 человек. Полсотни молодых парней. И они в прямом смысле этого слова «лягут на дно». Такая «поездка в ад» может стать вечным путешествием в морскую пучину. Падение лодки трудно рассчитать метрами в секунду, т.к. пораженная бомбой она имеет еще некоторый запас плавучести, которая замедляет ее падение в глубину.
Чтобы покончить со своей несмолкающей яростью, без дополнительного потребления пива, мне надо напрячь мозги, направив их в другое русло. Так, посчитаем: водяной столб в 10 метров соответствует точно такому давлению земной атмосферы, а точнее 1 атмосфере. Значит, 3000 метров это 300 умноженное на 10 метров: итого 300 атмосфер. От давления в 300 атмосфер от подлодки вместе с ее экипажем останется лишь кусок спрессованного железа. Моя мысль несется дальше. Как наяву вижу эту ужасную глубину и как лодка, там внизу, между глыб марганца превращается в огромный кусок, спрессованный из стальных конструкций, опорных балок, человеческой плоти, мускулов, мозгов, требухи, одежды, продуктов питания, аккумуляторов, механизмов, моторов и еще Бог знает чего – словно сбитые всмятку столкнувшиеся вагоны курьерских поездов.
Этого, однако, не может произойти, потому что при поражении лодки, вода заполняет все пространство подлодки через пробоины либо через фланцы либо через другие щели и отверстия. И тогда давления уравновешиваются внутри и снаружи, пока корпус не потеряет свою форму.
Но кто наверняка знает, что там происходит на самом деле? Что касается этих 50 человек, то мне они представляются плоскими как камбала, поскольку не могу представить, как равенство давлений отразится на них. А может быть, вода встретит сопротивление в этих 50 телах экипажа из-за внешнего давления и потому тела вовсе не деформируются в размер камбалы по вертикали?
Это все вопросы, на которые у меня нет ответов. И никому другому такие вопросы не задашь…. Даже в разговоре с самим собой нужно соблюдать осторожность. Кто может без последствий выдержать давление такого груза вопросов на свои нервы?
Выхожу на усыпанную гравием дорожку и делаю глубокий вдох. Еще и еще раз. Слева и справа дорогу окаймляют зеленые, по горлышко вкопанные в землю бутылки. Все чистенько и мило, словно здесь потрудились садовники-озеленители. Каждая дорожка тщательно обработана граблями, нигде ни травинки. Гравий лежит таким слоем, что при передвижении ноги слегка тонут в мелких камешках. И тут до меня доходит, что эти снеговики хотят утереть нос сухопутным гордецам.
Внезапно, словно пелена падает мне на глаза: сначала не могу сказать, что это, но когда мне в глаза бросается аккуратно разложенная форма, а затем картина становится резче, вижу прямо у ряда стоящих на полу зеленых бутылок второй ряд, состоящий из коротких десантных сапог, что принадлежат убитым Томми, лежащим в полный рост на верхней палубе небольшого баркаса.
Понимаю, что не могу стоять долго на одном месте, а потому выбираю цель и вперед, через весь лагерь. Пока я так гордо вышагиваю, никому не ведомо, что за мысли роятся у меня в голове, а они невольно возвращают меня к цели моего приезда сюда: заинтересовать Деница во время рисования делом Зуркампа и решить эту безумную задачу. Насколько я знаю Деница, ему известно имя Петера Зуркампа еще по его издательской деятельности. Дениц известен мне также своей необразованностью и отсутствием всякой культуры, к тому же это бесчувственный и бестактный человек. Точно как и его фюрер – пришедший к власти, почету и уважению выскочка.
Возможно, начштаба посвящен в то, что произошло с Зуркампом – или слышал что-нибудь? Опасаюсь лишь того, что как только он услышит об истории с арестом, то захлопнет занавес перед самым моим носом. Едва ли он захочет засветиться за спиной своего шефа, и к тому же у него совсем другие заботы…. Однако, как пес грызет брошенную ему кость, так и меня гложет одна мысль: как мне устроить дело так, чтобы начштаба замолвил словечко о Зуркампе? И каким образом ухитриться сделать это как бы вскользь, мимоходом? Так мимоходом, чтобы не отвратить его от разговора вовсе7 в его кабинете это не получится, мне это известно наверняка. Попытаюсь-ка перехватить его в столовой, сегодня вечером – приду туда пораньше и подкараулю его там.
Но до вечера у меня еще уйма времени. Надо пока пописать что-нибудь. В моей комнатке стоит стол и стул, а для письма этого более чем достаточно. Но туда меня пока не тянет, и я слоняюсь по лагерю, осматривая его. В «предбаннике» столовой выставлена экспозиция: «НАШИ ПОГИБШИЕ ГЕРОИ». В рамочках под стеклом фотографии командиров погибших подлодок, рамки висят точно пригнанные друг к другу. Под одной из рамок, откуда смотрит лицо Эндраса, мой взгляд наталкивается на также находящуюся под стеклом вырезку из газеты: «К выдающимся подвигам Эндраса мы относим потопление самого большого британского крейсера «Каринтия», водоизмещением 22000 тонн и современного крейсера «Данвеган Касл», водоизмещением 15000 тонн. При борьбе, как с одним, так и с другим, непосредственно у восточного побережья Англии, Эндрас действовал хладнокровно и осторожно. Даже сплоченные вражеские силы безопасности и армия не смогли отвратить храброго командира от однажды принятого решения. Будучи пятым командиром подлодки, Эндрас перевыполнил план Главнокомандующего Вермахтом от 9 июля 1941 года по цифрам затопления вражеских судов в 200000 тонн. Великий фюрер наградил Эндраса за его выдающиеся подвиги Дубовыми листьями к Рыцарскому кресту ордена Железного креста. А приказом главкома ВМФ за особые отличия в битве с врагами, Эндрасу присвоено звание капитан-лейтенант.» Н-да.… В конце-концов, капитан-лейтенант Эндрас за свое неоднократно отмеченное «мужество в борьбе» получил все это: фото по грудь в плохонькой рамочке, лицо немного в профиль, с черным муаром в углу, да хвалебную статью в военной газете.
Перед своим последним боевым походом Эндрас был почти конченным человеком. Меня тогда еще насторожили странные искорки в его глазах. Он, очевидно, предчувствовал, что не вернется. Как в воду глядел!
За ужином в столовой украдкой осматриваю присутствующих. Царит довольно большое оживление: большинство присутствующих младшие офицеры, но присутствуют и офицеры среднего и старшего звена. Понятия не имею, что побудило Деница сбить в кучу всех этих начальников учебных флотилий и боевых командиров. Вероятно, так как он считает, что скоро начнется вторжение, да еще начинается финал всей этой авантюры – а потому все офицеры действующих фронтовых подлодок должны будут выслушать эти набившие оскомину лозунги и призывы: сделать все возможное для окончательной победы в войне.
В обрывках доносящихся до меня слева и справа разговоров звучат описания ужасов последнего налета. Говорят о больших соединениях бомбардировщиков, ежедневно барражирующих над Францией и бомбящих транспортные коммуникации: аэродромы, улицы, железнодорожные узлы, сортировочные станции, вокзалы…. А в первую очередь – мосты.
Никаких сомнений: Францию «утюжат» готовя высадку десанта союзников. Но когда она начнется? И где? Если напрямую атаковать какой-нибудь порт, то придется учитывать весь печальный опыт Дьепа. Значит, все-таки они высадятся вблизи какого-нибудь порта? Там и прямо имеется множество неглубоких бухт. Но им все равно нужен будет порт, т.к. нельзя сорвать необходимого десанту снабжения, а снабжение можно организовать лишь с помощью больших кораблей. Десантных паромов, штурмовых судов – все просто здорово! Ну, а что, если у Союзников не все пройдет так же здорово и на суше?
Поужинав, двигаюсь в пивнушку расположенную в помещении, напоминающем гарнизонный клуб, попить пивка и здесь слышу обрывки фраз:
- Что там случилось утром?
- Все это после разжалования за потерю подлодки!
- Ему, конечно, должно было бы быть, по крайней мере, стыдно!
Стыдно! О ком это речь? И что за проступок совершил этот человек? Командира, который не схвачен по ошибке, не просто разжалуют, но прежде осудят военным трибуналом: за трусость перед врагом полагается смерть. От соседнего стола доносится бормотание: «Живи до смерти и обретешь бессмертие». Кажется, что хоть кто-то сохранил здесь способность мыслить здраво. Поворачиваю голову, дабы рассмотреть этого человека, но вижу лишь каменные лица. На выходе наконец-то встречаю начштаба, но он абсолютно пьян.
- Эй, на камбузе! – орет он во всю глотку и смотрит сквозь меня невидящим взглядом. Понимаю, что не имеет никакого смысла обращаться сейчас к нему за советом и помощью по поводу Царя Петра.
Лежу в своей жалкой служебной койке – постельное белье в белоснежную полоску – и не могу уснуть. При этом с иронией думаю: Надо радоваться тому, что наконец-то могу отдаться освежающему шелку белья и восстанавливающему силы сну в этом отличном, пахнущем скипидаром воздухе. Но вместо этого верчусь с боку на бок и не могу остановить круговорот мыслей.
Как же низко мы пали и продолжаем свое падение дальше: От сардинского замка Керневеля у Лориента до этого места в казарме. Я был в Керневеле с Деницем и его красавцем адъютантом – гуляли вместе по берегу. Адъютант того времени был, по крайней мере, смешен: когда он чем-то восхищался, то во всю глотку орал: «Я – прекрасен! Я – одуреваю от этой красоты! Я – в восторге!»
Но все возвышенное как-то вдруг меркнет перед моими казарменными буднями: меня воротит от мысли о необходимости посещать туалетный барак. Жирные, покрытые смолой, влажные стены! Вонь хлорки и нашатыря – а может быть это запах аммиака? – бьет в нос еще далеко на подходе. К горлу подкатывает тошнота, едва закроешь щеколду и устроишься над выдолбленным желобком очка. И все это сразу после побудки – еще в полной темноте! А затем, когда отстреляешься в этом бараке, бегом в следующий – на питание, где в спешке и толкотне у стены раздачи получаешь две высокие, с помятыми боками и отбитой эмалью кружки, в которые тебе плеснут исходящего крутым кипятком «негритянского пота». Липкий кусок хлеба, покрытый разведенным водой фруктовым мармеладом, просачивающимся насквозь, запиваешь этим «негритянским потом», что подразумевает собой черный кофе! Ну и пойло, скажу я вам! А затем жуешь, жуешь, да так, что глаза из орбит от усилия чуть не вываливаются. И в конце концов, если эта липкая жратва в горло уж никак не лезет, выблюешь ее за ближайшим углом.
Мне требуется время, чтобы понять раздающееся издалека гортанные, рычащие проклятья и угрозы и перевести их на понятный нормальным людям язык:
- Да я натяну все ваши уши на ваши вонючие задницы… Да я вас так отпарю, что вы никогда не сможете понять то ли вы мужики, то ли бабы… Да вы ничего другого не умеете, кроме как пердеть и вонять, словно сотня немытых горилл!
В середине ночи раздается вопль воздушной тревоги. Отчетливо слышу нескончаемое гудение и гул воздушной армады. Почти одновременно в проеме окна вижу мертвенный свет зенитного прожектора. В долю секунды сосны, стоящие прямо перед окном, отбросили резкие, четкие тени: зенитные орудия палят как сумасшедшие.
Вне всяких сомнений это очередной воздушный налет на Берлин. Берлину здорово не везет. Но то, что происходит сейчас вовсе не походит на обычную бомбежку. Наступает финал. Они пошли на все. «Безмозглый сифилитик» Черчилль показывает свои бульдожьи зубы.
А у нас, судя по всему, вообще нет наших истребителей. Бомбардировщики врага ведут себя так, словно летят над собственной территорией: неужели дело зашло так далеко? Гул моторов длится и длится нескончаемо. Мне повезло, что я сейчас не в Берлине!
Лишь только выхожу утром из своего барака, внимание привлекает движение целой колонны капитан-лейтенантов, все в полной форме. Складки на брюках наглажены острее бритвы, форменные фуражки лихо заломлены на головах, кортики сверкают золотом на перевязях, черно-бело-красные ленточки в петлицах – все в них будто кричит: мы шикарны! Странная упаковка для «гордости нации»…
Средь всей глянцевитости и элегантности этих командиров, Старик выглядел бы как неуклюжий медведь. Ладно, как оппортуниста я его пережил, но никогда бы не простил, если бы он стал раболепным холопом.
На память приходит ночь перед Гибралтаром, когда Старик разбудил меня и вызвал на мостик, и я выскочил к нему, даже не надев сапог, т.к. считал, что только нечто из ряда вон выходящее могло побудить Старика вызвать меня ночью. А оказалось, что это был всего лишь световой отблеск на восточном горизонте ради чего он и вызвал меня к себе на мостик.
- Лиссабон на траверсе, – пробормотал тогда Старик.
Теперь, когда я осмысливаю все это, сердце сжимается от тоски. Помню, как мы там стояли, словно завороженные, и молча смотрели на восток. Все это буквально за миг пронеслось перед моими глазами. Ладно. Как только все младшие офицеры, командиры и штабники займутся своими обязанностями, мне хватит и того, что с фотоаппаратом, шлепающим меня по пузу, смогу свободно передвигаться по лагерю.
Против воли, перед глазами вдруг возникает картина, когда эти чопорно вышагивающие франты оказываются в другой ситуации – потерпевших кораблекрушение, лихорадочно цепляющихся, где-нибудь в Атлантике, за обломки своего корабля, обваренных кипятком из взорвавшихся судовых котлов, издыхающих в лужах горящего топлива. Огромную беду вижу и в том, что экипажи судов, когда находит коса на камень, одним из таких способов и находят свою погибель в морских просторах. С ума можно сойти от мысли, что альтернативой кораблекрушению может быть лишь гибель судна от торпедной атаки.
Осматриваю, пока Гроссадмирал заставляет всех собравшихся себя ждать, выстроившихся на плацу – и, прежде всего штабных офицеров. Они все в моем видоискателе: старательные знаменосцы, учетчики смерти, зловещие писаки, которым здорово помогает и ослепляет удаленность от линии фронта. В этих блестящих рядах никогда не будет править сомнение или протест. Здесь царит режим державности и фанатичная вера во все, что скажет начальство.
42 наши подлодки потоплены в мае 1943 года. 50 членов экипажа умноженных на 42 дают 2100 бессмысленных, жалких смертей в морских глубинах за один месяц! И видя перед собой эти цифры, неужели не нашелся никто, кто нарушил бы молчание?
Где начинается вина и соучастие в вине? Как долго сможет кто-либо верить в правое дело, когда узнает, какая бесчеловечность сокрыта в этом понятии? Является ли виной самообман? А молчание? А равнодушие?
- Смирно! Равнение нале-е-во!
- Равнение напр-а-во! – разносятся зычные команды.
Появляется Гроссадмирал. Дениц стоит перед строем, взгляд устремлен в никуда. Строй офицеров замер как соляные столбы. Голова Деница кажется маленькой, будто сжатой слишком большой, горящей золотом фуражкой, резко контрастирующей с непропорционально выпуклым, вспученным под нею холмом лба.
Держу фотоаппарат перед лицом, как маску. Через видоискатель вижу как гроссадмирал сильно жестикулирует, словно плохо управляет куклами – марионетками. Отщелкав с полдюжины кадров, убираю фотоаппарат, но в этот момент до меня отчетливо доносится резкий и ломающийся голос Гроссадмирала. Больше всего, в этот момент, мне хочется заткнуть уши, настолько невыносима эта визжащая, режущая слух речь, которую я знаю уже почти дословно.
А это еще что такое? Удивленно взираю на блестящий золотом на мундире Деница партийный значок.
Вижу этот золотой партийный значок – золотого паука – в первый раз. И как нарочно на мундире Деница! Не могу поверить своим глазам! А это еще что? Дениц вырядился основательно – точь-в-точь на манер Гитлера. Широкие орденские планки, которыми он так кичился – исчезли. Еще бы! Ведь у его идола Гитлера их вовсе не бывало! Потому Дениц и нацепил в конце войны этого паука – дабы полностью соответствовать фюреру.
Увидел бы это Старик! Да и Казаку не помешало бы: он тоже частенько боготворил «солдата» Деница. И вот Дениц стоит перед своими офицерами в полном обличии истого нациста, в которого так долго мутировал.
Я так долго целюсь своим видоискателем на золотой значок со свастикой, что ничего другого не замечаю и уже просто не воспринимаю ничего из пронзительного визга его речи. Этот элемент одежды Деница, конечно же, что-то новенькое. Все наверняка смотрят в том же направлении, что и я: наверное, здорово удивлены – мелькает мысль. Но, когда я очень осторожно веду объективом влево и вправо, замечаю, что все пустым взглядом смотрят строго перед собой. Неужели никто, кроме меня, не видит, что наш главком демонстративно обрядился в нациста?
В голове полная каша. Хочу провалиться от стыда сквозь землю, за то, что раньше просто преклонялся перед этим перерожденцем, и до этой самой минуты где-то внутри меня теплилась мысль, что Дениц по сути своей настоящий солдат, лишь отдающий дань своей служебной деятельности.
Что за гротесковая демонстрация! Эта растерянная спина с маленькой головкой, вздрагивающие руки, не совладеющие со словами. Не понимаю, что случилось с этим человеком! То, что делает сейчас Дениц – это смешанная имитация Гитлера и Геббельса – полное совпадение! Но такое жалкое, что почти вызывает смех. Только здесь никто не засмеется, т.к. в этом треклятом театре одного актера это смертельно опасно для жизни. Над первым охотником рейха Герингом тоже никто не смеется, и над «Великим маршалом всех времен и народов» – тоже. Не верю, что все это порождено страхом – вероятнее предположить, от безысходности знания того, что ничего нельзя с этим поделать. Знания? У командиров подлодок – да, но у штабных крыс и младших офицеров – навряд ли. Они верят во всю эту чепуху.
До меня доносится речь Деница:
- … момент ИСПОЛНЕНИЯ ДОЛГА единственная важность в нашем бытии! ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА… ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ! Лишь это ПУТЕВОДНЫЕ ЗВЕЗДЫ НАШЕЙ ЖИЗНИ! За это ценим мы наших людей! ОПРАВДАТЬ НАДЕЖДЫ В ДУХЕ ОБЩЕСТВА! Есть более высокая ценность, чем собственная жизнь – это ДОЛГ СОЛДАТА В ЗАЩИТЕ СВОЕГО НАРОДА И СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА! Покажите ваши успехи на ФРОНТЕ, и РОДИНА высоко оценит их в своей истории!
Гроссадмирал делает паузу, чтобы перевести дыхание. А может, просто забыл, о чем вести дальше свою помпезную речь? Держа на животе скрещенные руки, но не полностью, а лишь сцепив их большими и указательными пальцами, он двигает ими, словно стараясь найти меж ладоней предложение. Внезапно вновь раздается его скрипучий голос:
- наш пароль теперь будет ЖКЕРТВЕННЫЙ ПУТЬ! Введение в бой наших лодок будет единым ЖЕРТВЕННЫМ ПУТЕМ! В ХРАБРОМ ДУШЕВНОМ САМООБЛАДАНИИ СВОБОДЕН ЛИШЬ ЭТОТ – ЖЕРТВЕННЫЙ ПУТЬ…
Мой взгляд падает на адъютанта, чьи голубые глаза, наполовину прикрытые веками, неподвижно устремлены вперед, а лицо не выражает ничего, кроме жажды убийства.
Он переживет своего господина и повелителя в этой рубке больше на несколько дней, но как ему обойтись без всего этого? Задаюсь вопросом: что же это за сила, что превратила Деница в крысолова? Как это ему удается, этих молодых людей оградить от самих себя, покорить их и сделать преданными до фанатизма последователями? Эта безропотная подчиненность, прямо-таки собачья преданность у большинства людей как у НИХ это все получается? Неужели эта, нарочно сделанная промывка мозгов действует как сильнейший наркотик, подавляя волю слушателей?
Гроссадмирал откашливается. И вновь призывает: «ЗАДУШИМ АНГЛИЮ! ПЕРЕРЕЖЕМ ЕЕ СНАБЖЕНИЕ!»
Внутри меня растет вопрос: когда Дениц всех этих молодых ребят, прежде чем послать на смерть, завораживает своим гипнотическим взглядом, то кто они для него? Сменяемые статисты в большой игре со смертью? И, вообще, считает ли он их за живых людей?
По опыту съемок знаю, что когда делают массовые съемки, то используют вырезанные из фанеры фигуры, чтобы сэкономить место на дорогих статистах. Эти же, стоящие здесь так неподвижно, превосходят все вырезанные мною ранее фигуры.
Скольжу взглядом по молодым лицам: скоро эти полудети будут завалены бомбами в темной глубине. Против радаров и эхолотов, воздушных и глубинных бомб они используют лишь силу сжатых челюстей и тускнеющий прощальный взгляд. Скоро у этих парней будет другой взгляд – взгляд, полный удивления тому, что жизнь закончена.
Когда я вновь смотрю на Деница, он начинает новую песнь:
- Принцип Кантовского Категорического Императива должен стать НАШЕЙ ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДОЙ! КАНТ – НЕМЕЦКИЙ ФИЛОСОФ! Он сказал нам, что ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА СТОИТ ВО ГЛАВЕ МОРАЛЬНЫХ ЦЕННОСТЕЙ! ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА!!! Господа! – и если уж так случится, то до ПОСЛЕДНЕЙ КРАЙНОСТИ! ДО ПОСЛЕДНЕЙ … ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА ДАЖЕ ЦЕНОЙ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ!!!
Смотрю, не мигая, на Гроссадмирала, а мозг свербит одна мысль: что же это было? Что еще сказал Дениц, вернувшись из штаб-квартиры фюрера, на совещании командиров? Ну, как же! Вспомнил: «Всегда, когда я возвращаюсь от фюрера, чувствую себя как выжатый лимон!». Н-да. Лимон! Это что-то! Тут уж мне приходится сдерживать себя, чтобы не захохотать во все горло. Я лучше понимаю это его высказывание, когда некоторое время прислушиваюсь к обрывкам лозунгов Гроссадмирала:
- ВЕЛИКИЕ ДУШИ! – ЖЕЛЕЗНАЯ СПЛОЧЕННОСТЬ! – Я ТРЕБУЮ САМООБЛАДАНИЯ, НАПОЛНЕННОГО ХРАБРОСТЬЮ И ДУШЕВНЫМ МУЖЕСТВОМ… УБЕЖДЕННОСТЬ – ЭТО БОЛЕЕ ВЫСОКАЯ ЦЕННОСТЬ, ЧЕМ СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ!!!
Дениц пытается подкрепить силу сказанного своими телодвижениями: далеко вперед выбрасывает кулаки с растопыренными, будто когти невиданной хищной птицы, пальцами: десять когтей. То, сводя их вместе, то, разводя широко в стороны, он тычет ими во все стороны. В следующий миг, он, словно боксер на ринге, делает сжатыми кулаками угрожающие движения. Он так близко подносит их к лицу, словно закрывается от воображаемого противника, затем вновь выбрасывает кулаки вперед и так несколько раз. Ему прекрасно известно, что двойное повторение приносит желаемый результат. Страстно желаю, чтобы в этот момент у меня была кинокамера, и я смог бы попозже продемонстрировать этот спектакль: как перекошен его рот, будто он хочет отразить видимые лишь ему одному боковые удары в челюсть, как натянуты, словно тетива лука, сухожилия шеи, как расширены зрачки глаз. Но, наконец, представление окончено.
- Победа или Смерть! – Этот клич, яростно повторенный сотнями глоток, чистый плагиат: ибо даже его Дениц позаимствовал у своего фюрера.
- Наступление на Каир! Победа или смерть! – кричал Гитлер в своем радиообращении к генерал-фельдмаршалу Роммелю.
С тоской взираю на ворота лагеря: хочу вырваться в этот сосновый лес, хочу распластаться во весь рост где-нибудь на лужайке и никогда больше не вставать. Что знает Дениц о том, что творится сейчас в Германии? Скорее всего, он не имеет никакого понятия о том, как живет сегодня Берлин – расположенный всего в паре километров отсюда тяжело страдающий город. Ни машин, ни самолетов, а кое-кто сидит в своем «Волчьем логове» . Почувствовать себя на миг лоцманом, снова нырнуть в свежий ядреный скипидарный дух соснового леса, и не успеть заметить ни чада пожарищ, ни дождя смешанного с пеплом: так можно долго продержаться. В то время как стою у сосны, опершись на нее локтем, и смотрю вдаль, внутренне подтруниваю над собой: ну, прямо ковбой со своим мустангом. Ну и пусть. Всем насмешкам назло, мне легче дышать вне лагеря, чем в нем: скипидарный дух против угнетенного состояния: так просто могут раствориться в этом чистом духе мои внутренние сомнения. Взгляд мой скользит через забор из проволочной сетки: взгляд сквозь решетку клетки. Вот уж попрыгали бы всякие разные мартышки. И мы в этой клетке. Однако, наши обезьяны отборные. Четкие повороты головы налево – направо … Прямо обезьянья иерархия. Да еще идеи по выведению новой породы человека без участия женщин. Мы сегодня как подопытные кролики. Что же случилось с Деницем? Когда он позировал мне в качестве командующего подводным флотом – чаще всего стоя – я мог буквально ощущать каждую морщинку на его лице, каждый удар его ресниц. Если бы мне, кто-нибудь в то время сказал, что этот человек в один вовсе не прекрасный миг станет приверженцем нацистов, я бы, наверное, просто застрелил этого предсказателя. А может быть эта выпяченная на публику забота командующего о «моих людях» является лишь блефом? Был ли в таком случае простым трюком его жест, когда в Париже он одолжил лучшим командирам свой Мерседес, и они от щедрот его шоферили целый день, задрав нос? В столовой вижу старого вояку Больмана. Он сидит, нависнув над бокалом пива. Вижу его озлобленное лицо и думаю: старая гвардия вымирает. На смену ей появляются послушные, преданные, покорные, глупые и слепые, ищущие быстрой карьеры блюдолизы…. Во флотилии для Больмана полная свобода. Кажется, что ему все до лампочки, все, что может с ним произойти: но к этому стоит добавить и возможность разжалования, и вероятность попадания на фронт.
- Держать хвост пистолетом! Что еще? Всегда держать хвост пистолетом! – внезапно говорит сам себе Больман. Чертовски хорошо, что он сидит в полутемном углу, а на его возгласы никто не обращает внимания. Не хватает еще, чтобы он начал орать здесь так же, как в столовой флотилии!
- Черчилль – пьяный паралитик! Когда я это слышу, это здорово согревает мое сердце! – орал он тогда во все горло, а все находившиеся рядом сделали вид, что он просто сильно перепил. Пьяному многое прощается.
Но здесь, в Коралле, ему нельзя делать такие заявления, что бы он не чувствовал в себе. Здесь, нежели во флотилии, чрезвычайно опасно вести такие разговоры!
Закончилось ежедневное обсуждение положения дел и мне надо прибыть на беседу к начштаба.
Как мне втолковать ему, что эта свинья Зуркамп был заманен в ловушку? И, предположим, мне это удастся: что же он сделает?
- Господин Гроссадмирал желает публикации вашей книжки, т.е. ее переиздания. – Без обиняков заявляет начштаба. – Обсудите это с вашим издателем. Ему нужно, в случае необходимости, связаться с нами.
Начштаба подает мне какой-то лист обычного, стандартного формата. Ощущаю его довольно жесткую поверхность.
- Прочтите! – скрипит начштаба. Текст напечатан довольно кучно. Вверху, крупными буквами стоит штампованная фраза «ШТАБ-КВАРТИРА КОРАЛЛ». Штамп, по всему видно, не один раз прикладывали к этому жесткому, будто деревянному, листу. Что за жалкая, ядовито-желтая бумага! Ниже идет текст:
«В свое время, заказанный ВМФ большой тираж вашей книги «Охотник в море» для подводников и подрастающего поколения, в результате вражеского налета, незадолго до окончания печати, был уничтожен. То, что эта книга в своем документальном изложении показывает большую роль участия в войне подводного флота и борьбу одинокой подлодки – является подлинным знаком мужества и стойкости для солдат других фронтов и родов войск и для всех граждан нашей Родины в идущей войне. Также ваша книга раскрывает быт и успехи подводников, что также является огромной ценностью и для обучения нашего подрастающего поколения. Поэтому, неотложным является немедленное восстановление переиздания всего тиража книги».
Эта тирада слово в слово повторяет то, что мне диктовал Роланд. Значит, Дениц просто перепечатал его безо всяких изменений и скрепил своей рукой задранной вверх подписью-закорючкой.
- Премного благодарен, господин адмирал! Только … – тут я вдруг начинаю заикаться. – Только издатель, к сожалению, арестован, господин адмирал!
Лицо начштаба внезапно темнеет, наступает гнетущее молчание. Мучительно долго он стоит как вкопанный. Ну, думаю, я и влип. Меня бы не удивило, если бы в этот момент я услышал голос, мечущий громы и молнии. Но едва лишь начштаба поднимает голову и устремляет пристальный взгляд мне в лицо, становится ясно: никаких шансов! Наконец, твердо, словно взяв себя в руки, он произносит:
- Но ведь издательство продолжает работать и дальше?
- Так точно, господин адмирал, работает! – понимаю, что тут я переборщил малость.
- Так что же вы ждете? – отрывисто бросает начштаба и мне остается лишь взять прочитанный мною лист, произнести: «Покорнейше благодарю, господин адмирал!», откозырять, и молодцевато повернувшись кругом, покинуть кабинет.
Выйдя, несколько мгновений стою на месте. Чувствую себя как пришибленный. Это чувство не отпускает меня, пока вдруг не вспоминаю: Этот добряк Казак одурачил сам себя! Попался как вошь во щепоть!
- Господин фрегаттен-капитан находится с докладом у господина Гроссадмирала. – сообщает писарь, унтер-офицер в приемной адъютанта. Что-ж, остается ждать.
Наконец пришел адъютант и сообщает мне, что у Гроссадмирала нет никакой возможности позировать мне. Может быть, у меня недостаточно набросков господина Гроссадмирала, с которыми я мог бы работать?
- Обязательно попытаюсь! – отвечаю ему и думаю: остается смириться. Ничего не остается, как покинуть сие место. Держу курс в свой барак и не могу поверить в то, что все решено бесповоротно: раз и навсегда. Глупо усмехаюсь: «Rien ne va plus! ». Все, для чего меня сюда командировали: Геббельс – Дениц, все пошло прахом.
На КПП снимаюсь с учета и получаю отметку о выбытии. Если бы я остался, то определенно имел бы еще одну спокойную ночь. Но хочу уехать и немедленно.
Жду всего 10 минут, и сажусь в подъехавший автобус.
НАЗАД В БЕРЛИН
- Налет прошлой ночи пришелся прямо на центр Берлина. Район вокзала Анхальтер пострадал больше всего, – слышу в поезде. Опять не повезло!
Ветер высоко вздымает пыль от разрушенных зданий и почему-то бросает ее мне в лицо. То слева, то справа, а то и спереди. Буквально весь опять покрыт грязью когда, наконец, добираюсь до Масленка. Словно преданный пес подаю свою поноску – письмо подписанное Деницем.
- Это хорошо! Это очень хорошо! – ликует Масленок. – Это письмо вы должны немедленно переправить в издательство. Мы опасались того, что господин Гроссадмирал не найдет времени для позирования. Господин фрегаттен-капитан уже уведомил меня.
Наступает пауза. И затем вновь:
- Но нам нужен портрет господина Гроссадмирала. ВМФ должен быть не менее ярко, чем в прошлом году, представлен в Доме Германского Искусства!
Опять эта идея фикс! Но, если правильно все сделать, есть возможность выбить себе рабочий отпуск…
- Я мог бы попытаться, господин капитан, – произношу с надеждой в голосе. – Но здесь, в Берлине, у меня, к сожалению, нет ни привычного окружения, ни привычного материала…. И еще: я не представляю себе занятия лишь портретными набросками. В моих замыслах присутствует своего рода голландский мотив: командующий среди своих ассов- командиров – Прина, Эндраса, Шепке, Кретчмера …. Вся группа в полный рост. И все это надо выписывать исключительно отдельными портретами, господин капитан!
- Но некоторые из них уже погибли! – возражает Масленок.
- У меня есть их наброски и даже в цвете – я сделал их давно. Но они все в Академии, господин капитан!
- В Мюнхене?
- Так точно, господин капитан. – И дабы закрепить в его мозгу высказанную мною ранее мысль, повторяю:
- В моей мастерской, в Академии, в Мюнхене.
На меня тут же обрушивается шквал вопросов: сколько портретов я уже написал, сколько времени потребуется на все…. Затем Масленок погрузился в глубокие раздумья. Только не перебей его! – даю себе установку.
Масленок сидит за своим столом, сложив руки, словно молясь, и я лишь удивляюсь тому, как наманикюрены его ногти. Хотел бы я иметь тоже такие безупречные коготки, но мои ногти слишком узки и слишком мягки для того, чтобы достичь такой элегантности.
- Мюнхен тоже очень сильно бомбят… – говорит мой начальник довольно нерешительно, но я в один миг понимаю, что необходимо парировать его выпад.
- В Фельдафинге у меня есть еще одно помещение для работы, господин капитан! – как можно убедительнее произношу я. – В прошлый раз я именно там и работал – и больше, чем в мастерской.
- И где это помещение располагается?
- Прямо на озере Штарнберг, в 30 километрах от Мюнхена. Туда ни одна бомба не залетит.
Масленок молчит довольно долго. Затем произносит, как-то отрешенно:
- Посмотрим, можно ли что-то сделать. Вы еще не получали отпуск?
Благослови Боже Масленка и его интеллигентность! Теперь остается поставить пару точек над его сомнениями:
- Никак нет, господин капитан! Но смею предположить, для этого не самый подходящий момент.
- Рабочий отпуск… – бормочет под нос капитан. Ха! Еще лучше! Но держу ухо востро и не позволяю вырваться наружу моей радости.
- Ладно, решено! Придете завтра утром и подготовьте свои документы. Также позаботьтесь о том, чтобы мы, в любое время суток могли с вами связаться.
Едва сдерживаюсь, чтобы не подпрыгнуть от такой удачи.
Фельдафинг, домишко у леса. Черт его знает, все ли там в порядке. У Раймеров, в соседнем доме, хранятся мои ключи, но их дом довольно далеко от моего. А может кто-нибудь из них хоть изредка пересекает луг и присматривает за моим домишком? Подо мной, на первом этаже, обитает старая фрау Шоль со своим сыном-кретином. Для маскировки моей «сокровищницы» на чердаке, прямо под двускатной крышей, лучше этих двоих никого нет.
Но как мне устроиться в Мюнхене и Фельдафинге? Протащить в Академию электроплитку? Устроится в шведском домике уписателя Пенцольда? У моей подружки, его дочери Уллы, которая спряталась в Отделе трудовой повинности Рейха и которой нужно исполнять трудовые обязанности либо в животноводческих помещениях Айхштадта, либо вытирать зады детям? За год до того, как я писал портреты командиров для последней Великой Всегерманской выставки искусств, все было гораздо проще. Тогда-то и появилась у меня Симона. А в этот раз?
Прежде всего, надо позвонить Рут! Рут живет в Туцинге. Это следующая за Фельдафингом железнодорожная станция.
После рада неудачных попыток на том конце провода наконец-то сняли трубку.
- Ой! Привет, шалун! Ты где?
- В Берлине!
- Ты приедешь? У тебя отпуск? – и затем, помолчав, добавляет: – Отец умер. Уже две недели.
Не верю этим словам. Лео умер? Новость буквально оглушила меня.
- Когда ты приедешь, то обязательно захвати с собой из мастерской мой диск для скульптур! И еще. Упакуй, пожалуйста, как можно больше моих картин. Просто вынь их из багетов и сверни в трубку. В первую очередь те, которые не всем, скажем так, не всем могут понравиться из-за изображенного на них… Ты же понимаешь о чем я говорю?
Если бы я сумел понять Рут!
- Конечно, если там вообще хоть что-то можно найти! – продолжает Рут, т.к. вся мастерская сгорела. Нужно постараться, шалун, и все вывезти. Любой ценой!
- И твой диск для скульптур?
- Обязательно! У меня есть пара задумок о скульптуре. Этакая фигура, сантиметров 60 в высоту. А без моего диска ничего не могу изваять. Постарайся меня понять правильно, шалун! Я же ничего не могу здесь сделать!
- Ну, ты даешь! С этими твоими картинами, диском и своими шмотками я едва смогу двигаться, чтобы целым и невредимым добраться до твоего островка счастья и блаженства! Идет война, миледи!
- Ну, я прошу тебя, шалун! Попытайся! Привези мне!- безостановочно раздается в ответ.
Трамвай все никак не подходит, но до издательства не так уж и далеко. Мне позарез нужно в издательство. Хорошо, что я привез письмо Деница, но Бахман отсутствует. Нет, узнаю я, с ней ничего не случилось, но рядом с ее домом упала бомба и теперь у нее выбиты все окна.
Слава Богу у нее работает телефон. Могу ли я придти к ней, интересуется Бахман. Мои фотографии она предусмотрительно забрала с собой из издательства, а сейчас она забивает окна картоном.
О Царе Петре никто ничего не знает. В третий уже раз слышу, что надо подключить Брекера, но к кому он вхож – к фюреру или к Герингу – этого никак не могу понять.
Резкий колючий ветер бьется в тлеющих горах пепла и грязи, и то тут, то там снова раздувает огонь. Стоящие в ряд дома освещенные пламенем выглядят так, будто там шумит несмолкаемый праздник: на всех этажах – сверху донизу: из всех окон видны отблески красно-желтого света. Прямо какая-то вакханалия огня и фейерверка. Настоящая потемкинская деревня! – проносится в голове мысль, и тут я вижу, что здесь уже нет трамвайных путей. Здесь вообще нет и массивных зданий, а лишь гротескные, вводящие в заблуждение фасады. Эффект поразительный! Единственное чего не хватает – соответствующей музыки. Очень подошел бы Вагнер, например. Оркестр в полном составе! Трещотки и барабаны! А удары в литавры и трубный глас фанфар звучат с огромным шумом и силой!
Теряю ориентацию. Вот совершенно неповрежденная улица. Да, что за черт: здесь все абсолютно цело! Сумерки придают всей картине нереальный вид. Пробежав еще почти километр и перебравшись через очередной завал из разрушенных конструкций, вижу пожарную команду, двумя мощными стволами поливающую вдоль и поперек абсолютно целый дом. На нем нет ни малейшего следа пожара! Гражданские, вероятно жители горящих во всю по-соседству домов, умоляют пожарных направить струи брандспойтов на горящие стропила их домов.
- У нас приказ! – звучит в ответ.
Они, что, совсем спятили? Протискиваюсь ближе и кладу руку на кобуру. Я почти спятил от ярости и негодования. Дрожащим от гнева голосом приказываю начать тушить горящий неподалеку дом. Пожарные недовольно ворчат, но кажется, в душе полностью согласны со мной. Я просто физически это чувствую. К нам подходят трое эсэсовцев. Один из них бросает мне:
- Я вас сейчас арестую!
- Это совсем не смешно! – огрызаюсь в ответ. Эсэсовец тоже закипает от злости. Я мог бы расстрелять насосы.… Но тут замечаю, что уже опоздал: 4, нет 5 эсэсовцев, подходят к нам. Остается лишь погасить свой гнев и прикусить язык. Одергиваю себя и плетусь прочь как побитая собака.
Мог бы здорово влипнуть! Мои неконтролируемые мозгом вспышки гнева с каждым разом становятся все серьезнее. Берлин стал прямо как перцовый пластырь. Скорее прочь из него!
Надо попытаться остановить вихрь мыслей. Позвонить Казаку? Сказать ему, что он может написать Деницу? Слишком рискованно. Кроме того, что это даст? Дениц наверняка не единственное, что он имеет в запасе для Зуркампа. Большего в настоящий момент я сделать не могу. А так, как разворачиваются события, хоть бы самому не попасть меж двух жерновов.
Чувство бессилия, полной беспомощности захватило всего меня. Я совершенно измотан.
Приходится быт очень внимательным, чтобы не сломать себе шею на многочисленных кусках разбросанных повсюду многочисленных обломках стен и каркасов. Так же осторожно пробираюсь через торчащие повсюду куски трамвайных контактных проводов. В них можно здорово запутаться и запросто рухнуть на грязную землю.
Я купил себе светящийся жетон, такой небольшой, размером со стеклышко для очков картонный кружок на иголке, светящийся в темноте зеленым светом. Кажется эти штуки здесь в большой моде и очень практичны: так никто не наскочит на меня и не собьет с ног в царящей уличной мгле.
Просто анекдот: союзнички сбрасывают на наши головы канистры с фосфором, а мы украшаем себя фосфоресцирующими значками. Помню, когда наш Шнебергерский учитель химии, «Колбочка», как мы его называли, демонстрировал как кусочки фосфора, погруженные в воду начинают гореть голубым пламенем, мы вопили от восторга. Теперь-то я точно знаю, что такое фосфор, но абсолютно не представляю, откуда он вообще берется. А судя по всему, у Союзников его более чем достаточно.
В поисках номера дома, где живет добрая фрау Бахман, мне скорее нужен фонарь, а не этот светящийся кусочек картона. Кажется, что я вооружен всем необходимым: у меня есть даже банка сардинок в масле, но вот фонарика нет.
Увидев какую-то тень, двигающуюся на меня, быстро спрашиваю:
- Скажите, пожалуйста, где здесь дом номер 22?
- Так вы стоите перед ним! – доносится хриплый женский голос.
- Премного Вам благодарен, милая фрау!
Одного взгляда мне достаточно, чтобы увидеть все, что сотворила душка Бахман на низеньком, круглом столике: кусочки хлеба с паштетом печени трески и бутылка Аллаша.
Пока осваиваюсь, в глаза бросается деревянное кресло с матерчатым сидением и неподатливый кожаный диван с истощенными и вытертыми до блеска подлокотниками. А на нем две подушки с вышитыми ромбами, одинаково пестрые и такого же размера, что и тряпки для цветочных горшков, но плотно пришитых к валикам. На книжной полке стоит обычный темно-коричневый приемник. Рядом узкий книжный шкаф со стеклянными дверцами. Паркетный пол, а на нем истоптанный ковер, узоры которого в полутьме торшера едва различимы. Когда я делаю несколько неуверенных шагов в узкой прихожей, фрау Бахман мягким домашним голосом произносит:
- Дверь налево!
Ладно! Мне совершенно не хочется в туалет, но предусмотрительность не помешает.
В ванне стоит эмалированный таз, так, будто с мясной похлебкой: две, нет, три белых амфибии возятся в розовом бульоне: замоченные дамские пояса. Едва сдерживаю крик ужаса.
Катастрофа: эта Бахман что-то слишком быстро рванула в кухню: должно быт забыла о выпечке. Наверняка, она имеет сигнальный флажок времени: красненький такой флажок. Пока я доберусь до того места, что у нас на флоте называют, говоря о женщинах: «у нее есть сигнальный флажок времени», пройдет, судя по всему довольно времени.
Стараюсь усесться на диван так, чтобы не рухнуть в полусонном состоянии на него, т.е. лишь на переднюю кромку, как во время уроков танцев, когда приходилось ожидать окончания посещения моими родителями учительницы танцев.
Пока стараюсь найти тему для начала беседы, в уме крутится фраза из «De Bello Gallico»: «Как правило, германцы носят рыжие бороды». Школярами мы дико хохотали над этой фразой. А сейчас? Сейчас это воспоминание никак ко мне е относится.
Бахман словно преобразилась: у нее на плечах вязанный крючком, чайного цвета, воротник, юбка цвета беж с распахивающимися сборками. И прическу изменила. Я просто теряюсь теперь: с чего же начать разговор. Она здесь не такая, как в бюро.
- Я должна подавать! – говорит Бахман и хихикает. Стеклянная консервная банка, наверное, с тыквой: кисло-сладкой, маринованной. О тыкве мне многое известно: перед домиком в Фельдафинге, на болотистой почве мне как-то удалось добиться рекордного урожая тыквы. Как наяву вижу огромные, массивные глыбы, настоящую радость огородника, торчащие, словно желтые гигантские задницы средь сочных листьев. Итак, мы говорим о тыквах, и сравнение с задницей я опускаю. Абсурдность этой вялотекущей болтовни становится мне настолько очевидна, что кашица из хлеба и паштета тресковой печени застревает в горле: что привело меня сюда, за этот миниатюрный столик под латунный абажур с зелеными висюльками из стекляруса? Милая Бахман предлагает тост за меня, подняв свой фиолетового цвета, шлифованного стекла фужер, я же отвечаю ей своим, цвета резеды, зеленоватым фужером. При этом у меня хватает наглости спросить ее, откуда у нее это божественное, свежее вино. «Ну, естественно с черного рынка!»
Госпожа Бахман продолжает разговор, и как бы вскользь замечает, что у нее есть фантастические грампластинки. Люсьен Байер и даже Чарльз Трене – при этих словах она указывает на другой столик. Мне понятен ее жест: там стоит с раскрытой пастью патефон.
Быстро произношу, что у меня точно такой же патефон: «La voix de son maitre», и поднимаю фужер. Эх, веселись душа! Но как мне покончить с этим театром абсурда?
Внезапно Бахман сбивается с взятого ею тона и всхлипывает, да так резко, что я невольно вздрагиваю. Поднявшись, кладу обе руки ей на плечи, она тоже встает, оборачивается и вот, на моей груди лежит рыдающая навзрыд головка этой милой женщины. Мысли о моей форменной рубашке, что промокла насквозь, я презренно отбрасываю прочь, но тем не менее, это все же моя последняя чистая рубашка. «Ах, бедный Царь Петр!» – вырывается у не сквозь рыдания. Не могу придумать ничего лучше, как лишь ласково похлопывать ее по спине. Быстрее, чем я думал, Бахман овладевает собой и обеими ладонями вытирает слезы на глазах.
Надо бы поговорить по делу, но так, чтобы вновь не вызвать поток слез, поэтому довольно спокойно интересуюсь, где мои фотографии. Бахман подает тугую пачку. «Это очень ценный материал», говорю « И не столько для всеобщей публикации, сколько для второго тома «Охотника в море»».
А затем говорю и говорю о том, что мною сделано по программе издательства, и при этом стараюсь избегать упоминания имени Зуркампа. Говорю о Казаке, о Пенцольде, о Кароссе … и тут взгляд мой падает на наручные часы на левой руке, и я разыгрываю испуг: уже так поздно?
Говорю еще что-то о безумном, набитом до отказа завтрашнем дне, а затем, после двух сильнейших объятий оказываюсь на улице в замешательстве: куда пойти? Направо или налево? Немного постояв, направляю свои стопы направо: в густую темноту.
Лежа без сна в кровати гостиничного номера думаю о Денице и его превращении в члена нацистской банды, а затем внезапно перед глазами возникает лицо Казака и его речь, полна надежды на «простого солдата» Деница, и одновременно вижу своего наставника Зуркампа, таким, каким запомнил с последней нашей встречи – стоящим за своим письменным столом с поднятым указующим перстом на встрече с одетым в гражданское редактором его литературной страницы. Как он тогда крикнул: « Вы – трусливая свинья!» – я даже вздрогнул. Не знал, с чего это он так завелся, и какая муха его укусила? Затем я узнал: редактор приехал прямо из Норвегии, где, чтобы не залететь на фронт, подвизался на бирже труда читать лекции.
Это были более чем похвальные, в глазах пацифистов, действия. Однако Зуркамп таковым не являлся. В то время я еще много не знал о штоструппфюрере Зуркампе – а в нем тогда говорил именно этот персонаж.
Весь же разговор все более и более склонял меня к мысли, толи редактор не желает исполнять воинский долг ради нацистов, толи и в самом беле является пацифистом. Как нарочно, мой наставник Зуркамп должен был продемонстрировать глубокое противоречие между солдатским долгом и нацистскими убеждениями.
Мой план тверд: ночным поездом в Мюнхен. Надо заехать за своими бумагами – и Роланд пока еще стоит в списке. А затем в мастерскую Лео – и уже оттуда прямо на вокзал, в этот раз на Анхальтер.
В мастерской Лео повсюду давно мне известные портреты написанные им самим: Эмиль Нольде, Эрнст Барлах, Кольвиц и написанные вовремя. Потому что потом явились нацисты и захотели также быть запечатленными. То, что они ВСЕ захотели этого, своего рода феномен, которого мне не дано понять. Лео их к себе не приглашал, но они многократно вламывались в его каморку. Как будто им было недостаточно фотографий! Здесь скорее играло роль напыщенное желание быть запечатленными в масле, на холсте: навеки-вечные. Вместо икон для церквей и монастырей.
Над одним холстом висит второй, где я вижу подбородок и пару больших, мрачно взирающих глаз: Геббельс. Нет сомнения! На лестнице в его министерстве мне не удалось хорошо разглядеть Доктора «Победоносные уста», т.к. его лицо было полузакрыто глубоко надвинутыми полями шляпы. Так. Уберем-ка один холст: Ну вот! Передо мной прислоненный к стене стоит холст с Геббельсом в полный рост. Вот его длинные худые руки, которые Лео назвал «говорящие руки» и вероятно, поэтому они окрашены совершенно иначе, чем на других портретах.
Говорящие руки! Словно недостаточно огромной морды.… Но я тут же перебиваю себя: чепуху мелешь, приятель!
Тут же рядом женский портрет: очевидно, это Магда Геббельс, а затем большой, светлый, поперечный формат с изображенными в полный рост детьми: две маленькие девочки в длинных платьях. Пожалуй, это Хельга и Хильда. Маленькая девочка держит в руке несколько цветов. Лео написал эту картину еще в 1935 году. Эти картины не представляют опасности. Дама и дети могут остаться, – решаю я. Но старого Гинденбурга нужно убрать. А заодно и портрет Рейхсминистра Бернхарда Руста, 1934 года. Хорошая картина. С выброшенной вверх клешней, ему лучше не находится здесь, когда сюда ввалятся победители.
Насколько я знаю Лео и его методику письма, где-то рядом должен быть еще один портрет Геббельса. И после некоторых поисков нахожу его.
Картины, которые хочу вытащить их рам, приставляю к стене. Их становится все больше и больше. К счастью не встречаю картин с формой и свастикой. Все не так уж и плохо. Или нет? русские могли бы их легко узнать. Также прочь и изображения нацистских рук и ног. Но теперь у меня собралась целая куча картин. Ничего не остается, как еще раз пересортировать их.
Наконец-то! Теперь найти инструмент и освободить полотна от рам. Фактически мне не остается ничего другого, как просто по-зверски скатать их, рисунком наружу. Этого нельзя сделать, не повредив слоя рисунка – рисунок наружу все же лучше, чем рисунок внутрь. Вот черт! А на чем же свернуть картины в трубку? У меня нет формовки. После краткого раздумья скатываю валик и простыни – как можно плотнее и тоньше.
Пот течет градом: хоть бы не обломать края. Вырезка картин из рам идет довольно быстро. Вообще анекдот какой-то: вместо хороших картин спасаю «опасные».
Ну а теперь на вокзал. Поезд должен раньше, чем предписано расписанием отправиться в путь: говорят так сделано, чтобы не попасть под очередной авианалет. Самое разумное решение выехать из Берлина как можно раньше.
Дворник отряжает мне в помощь двух стариков-пенсионеров, которые помогут доставить тяжелый груз – рулоны картин и диск для скульптур Рут – доставить на вокзал Анхальтер. Они хотят уложить всю поклажу на ручную тележку-двуколку, но тут одному из них приходит в голову ценная мысль: он знает владельца трехколесного автомобиля. Тот совершает выгодные поездки для магистрата и поэтому имеет бензин. «Он может выделить нам немного…»
Тем не менее, оба помощника хотят меня сопровождать. Чувствую прилив сил и захватываю еще несколько картин.
Наконец мы выезжаем в направлении вокзала. Уже темнеет. Когда проезжаем мимо старой гостиницы с клопами, там, вместо этого жалкого здания, дымятся руины. Очевидно это произошло прошлой ночью. Где-то внутри себя испытываю большую признательность тем клопам, что прогнали меня прочь из этой гостиницы. Клопам конечно не позавидуешь! Им здорово не повезет, если вокруг вокзала все клоповники будут разбиты в пыль. Миллионы клопов подохнут от голода. От голода! Довольно неприятная смерть! Что им остается? Каннибализм? Пожирание трупов? Может и в самом деле клопы выкручиваются трупной кровью? Наверняка клопы какие-нибудь родичи вампиров и цедят по каплям кровь живых существ. Потому их не удовлетворят несколько трупов в развалинах.
На вокзале много женщин с картонными коробками и базарными сумками, также много и сестер Красного Креста. Молочное стекло больших вокзальных часов разбито. Некоторые стекла купейных вагонов стоящего поезда также.
К счастью, поезд, кажется, не переполнен. Оставляю своих сопровождающих присмотреть за рулонами картин, кругом и моим багажом, а сам ищу начальника поезда. Слава богу, этот человек очень отзывчив и предоставляет мне курьерское купе. «Здесь вам будет спокойно до самого Мюнхена». Я быстро бормочу в ответ: «Тьфу, тьфу, тьфу – три раза!» Начальник поезда слышит мое заклятье и спрашивает: «Суеверный, что ли?» – «Еще какой!»
Перевожу дух лишь после того, как все мои вещи погружены в купе, но все же спрашиваю себя: А как я смогу доставить все это по Мюнхену, а потом еще и в Тутцинг?
Вновь выхожу на перрон, дабы размять ноги. Пахнет дымом и пылью, да еще разогретыми тормозами и общественным туалетом – извечный запах вокзала. Эхо голосов звучит странно приглушенно. Вероятно потому, что у вокзала нет крыши. Раньше ночные поезда были совсем другие: имелся вагон-ресторан, пробегали разносчики газет, сновали носильщики со своими тележками и громкими криками «Поберегись!» и «Дорогу!» пугавшими отъезжающих. А из всех вагонных окон лился желтый свет и бросал отблески на перрон. Но теперь весь сценарий отъезда изменился: никто не должен заметить, что в угрюмой темноте бреется на абордаж уходящий вдаль поезд.
Раздается резкий свисток, и я слышу ритмичные звуки вырывающегося с шипением пара. Слава Богу, наконец-то наступил миг вокзальной суеты и сутолоки. Чуть больше бы света на этом покрытом грязью вокзале! Внезапно, очень сильно, меня толкают в спину, и в тот же миг раздается заборнейшая ругань: тяжелогруженый пехотинец зацепился за чей-то чемодан и рухнул на перрон. И ему же еще и досталось: «Смотри под ноги, проклятая собака!»
Когда сижу в поезде не могу успокоиться из-за своих нервов. Только бы не было воздушной тревоги! Было бы довольно несправедливо, если бы сейчас раздался вой сирены воздушной тревоги! Господи! Хоть бы скорее уже отправили этот поезд!
Стоя у окна смотрю на темные призрачные фигуры на перроне. Груженные поклажей люди все тащатся и тащатся мимо моего окна. Наступающая темнота придает всей сцене оттенок заговора. Надеюсь, поезду не грозит приступ.
В конце поезда располагается платформа с зенитными орудиями. Это меня здорово удивляет: впервые еду в поезде с зенитной защитой. Там, на побережье, нельзя было и представить, что здесь, в сердце страны, поезда могут быть атакованы штурмовиками противника. Со своими зенитками наш поезд почти также вооружен, что и наша подлодка. Однако, в отличие от подлодки экипаж поезда может спать спокойно: найти темной ночью неосвещенный поезд – это та еще задачка для самолетов Томми.
Где мы будем, когда рассветет? Если бы кто-то это знал! Одно известно мне точно: наш поезд будет ехать совсем не по графику.
БЕРЛИН – МЮНХЕН
Почти полночь, когда наш поезд покидает крытую платформу. Облегченно перевожу дух: ну, в добрый путь! Однако через четверть часа мы вновь останавливаемся. А затем еще раз, хотя снаружи не видно никакой станции. Надежда уже завтра быть в Мюнхене быстро испаряется. Если такие козлиные прыжки будут повторяться и дальше, то потребуется в два раза больше времени на эту поездку.
Что ж! Главная моя забота сейчас, это как я, со своим грузом в двадцать, довольно объемных, тщательно свернутых полотен и кругом скульптора, доберусь из Мюнхена в Тутцинг. Тут уж надо крепко подумать! Немного успокоившись, обдумываю предстоящую перспективу, когда издалека доносится пыхтение паровоза, и сквозь него слышу бешеный стук в дверь моего купе. Но все это едва пробивается сквозь охвативший меня сон.
Должно быть, я здорово уснул, потому что когда просыпаюсь, снаружи уже рассветает. Поезд стоит. Где это мы?
От начальника поезда узнаю, что мы стоим недалеко от Лейпцига и в данный момент еще не въехали в город, поскольку там сильный воздушный налет. Но очевидно он продлится недолго.
Когда, наконец, поезд трогается, стоит яркий полдень. Наш график сорван на несколько часов. Когда же мы такими темпами доберемся до Мюнхена?
Внезапно, одним рывком, дверь купе распахивается, да так резко, что я буквально подпрыгиваю на своем месте.
- Хайль Гитлер! – и резкий бросок руки вверх. Я в таком смятении, что потерял всякую реакцию. В проеме двери, словно приведение, вижу этакого «золотого фазана» в полном боевом наряде. Слишком большая фуражка-тарелка, брюки в обтяжку, коричневые сапоги. Глаз невольно выхватывает четырехлапого краба в петлице, завязанный узлом галстук – все прямо как на манекене в военном магазине. В завершение, у этого парня, занявшего собой весь проем, точно такие же, как и у фюрера чернеют под носом жирными каплями усики. Я невольно опешил от этого вида.
Наконец прихожу в себя:
- Это курьерское купе Вермахта!
В ответ этот «фазан» заявляет с улыбкой:
- О Вермахте здесь речи вообще не идет!
Скрип новеньких сапог, и почти одновременно: «Позвольте пройти!» Тут же «фазан» делает мне навстречу два шага сует нечто напечатанное на машинке мне в лицо. Отстраняюсь и невольно качаю головой. Мне хочется вытряхнуть из ушей этот трескуче-растянутое «Позвольте!» и убрать из глаз наглый образ. Но это, так внезапно появившееся красное личико окидывает меня наглым взглядом, складывает свою грязную бумажку обратно по изломам, заводит одну руку назад так, что становится видна пряжка портупеи, а другой, свободную кладет на петлю портупеи, где висит пистолет. Чувствую, что превращаюсь в невольного свидетеля какой-то пьесы одного актера. В следующий миг портупея и пистолет пренебрежительно брошены в багажную сетку над полкой, вместо того, чтобы их повесить на платяной крючок.
А затем наступило действо. С каким упоением этот человечек расстегивал свой китель с огромными накладными карманами: он так широко его раскрывал, что стали видны широкие подтяжки и слишком высоко сидящий ремень брюк. Устроившись поудобнее, он замурлыкал какой-то походный марш, а я смотрел на все это как зачарованный и безо всяких комментариев.
Поезд снова останавливается. На проплывающем мимо указателе замечаю надпись «Регенсбург – Северный». Регенсбург? Как так? Как это мы едем через Регенсбург?
Когда Фазан снимает в конце концов фуражку и отправляет ее к своей поклаже, голова его резко уменьшается, а вместе с нею и вся фигура. Удивительно: кроме усиков а-ля Гитлер, он еще и бешенный такой же, как и его любимый Фюрер! А может он лишь пародирует Фюрера? Интересно, как этот «фазан» вообще здесь оказался? Почему он вообще не на фронте?
- Знаете, это купе не для всех и оно было закрыто на замок! – произношу несколько запинаясь. И тут же скрипучий голос в ответ:
- Да что вы говорите? – При этих словах крысиная морда сует мне под нос четырехгранный ключ, да так, что в ответ хочется врезать ему по зубам. В мозгу закипает ярость, словно пар в закрытом цилиндре. Напрягаюсь весь, чтобы не сорваться. А этот паршивец, закончив тираду, откинулся прямо напротив меня и захрапел во всю глотку.
Господи! Ну, какого черта мы все не едем? Что там еще случилось?
Чтобы не смотреть на храпящую рожу высовываюсь из окна и слежу за каким-то краснофуражечником, как он скачет из одной двери в другую, под левым локтем зажата сигнальная лопатка, в правой руке кипа бумаг. Бросаю взгляд на далеко впереди согнувшегося у паровоза человека, а затем на огни семафора: путь для нас пока закрыт.
Возвращаюсь на свое место, поднимаю немного выше стекло, оборачиваюсь и вновь смотрю на храпящего налетчика.
Так вырядиться как он, на пятом году войны, на это нужна определенная смелость. Фазан и защитник отечества одновременно. Едва ли он осмелился бы показаться на улицах Берлина в таком наряде.
А это что он делает? Как завороженный смотрю, как он изловчился и правую ногу подсунул под соседнее сидение. Прерывисто дыша, он стягивает с ноги сапог. Уму не постижимо, как это он так изловчился. Теперь очередь левого сапога. Сделал это и вздох глубокого удовлетворения разнесся по купе. Вижу серые носки, брюки, зашнурованные на икрах, словно ботинки, а теперь, не верю своим глазам, эта крыса скребет себе сквозь носки все десять пальцев! Некоторое время сижу как пришибленный, а в следующий миг по купе разносится такой кислый запах немытых ног, что становится нечем дышать. Во мне все кипит от гнева к этой нацистской свинье. Сдерживаюсь и, собрав всю волю в кулак, обращаюсь, вложив величайшее уважение в голос, к этой свинье:
- Разрешите еще раз взглянуть на ваше удостоверение?
Определив, что я на целую голову выше него, да и по весу раза в два тяжелее, вняв моей просьбе, он высоко подпрыгивает, достает конверт из кармана мундира, подходит ко мне в своих серых носках и с наглой ухмылкой достает аккуратно сложенную бумажку. Жирная, затертая бумажка скользит, словно тряпица у меня меж пальцев. Внимательно читаю: «Настоящее удостоверение выдано исполняющему обязанности Ксаверу Герхардингеру …», но мой взгляд уже скользит вверх, туда, где синеет штамп с символом государственной власти и готическими буквами заголовок: РАЙОННЫЙ КОМИТЕТ НСДАП. Гнев застит мне глаза, и не думая о своей правоте яростно рву бумажку на мелкие кусочки, приговаривая «Так! Так! И вот так!» пока обрывки летят через открытое окно, прихожу в себя.
У «фазана» рот буквально принял положение широко открытой буквы «О». а у меня мелькает мысль: Бог мой! Как же по-идиотски он выглядит: это «О», усики под ним и широко открытые глаза. Серые носки – один палец, большой на правой ноге, торчит из дырки наружу. Обжатые бедра, тонкие икры – я уже не выдерживаю: смех сотрясает меня, громкий, нервный, булькающий смех, который длится и длится. Он толчками вырывается у меня из глубины живота.
У Крысы отваливается челюсть. Глаза сверкают от ярости и недоумения. Вдруг он разворачивается, протягивает руку к багажной полке – и в эту секунду поезд дергается. Попутчик, едва удержавшись на ногах, не достает до пистолета. Хочу схватить его за руку, но повторный толчок поезда бросает меня на него.
- Ну, подожди! Ты за это поплатишься! – тяжело выдыхает Крыса-фазан. Едва оправившись от падения на него в результате толчка поезда, меня разбирает неудержимый смех, а Крыса-фазан распахнул дверь и во всю мочь орет, призывая начальника поезда. Меня так и подмывает выбросить его пистолет и сапоги в окно. В этот миг вновь передо мной возникает перекошенное от ярости лицо. В целях предосторожности выхватываю свой пистолет и интересуюсь:
- Поиграем в ковбоев, а?
- Да я... Да я… Я тебя арестую!!! – кукарекает Крыса-фазан, – Ты… Ты…Ты поплатишься за это!
Какой-то человек, проходивший по проходу вагона, с любопытством останавливается, но, увидев пистолет, тут же смывается, не желая становиться свидетелем всего происходящего.
Поезд, наконец, начинает движение. Колеса стучат, но в их перестук врывается какой-то визг. С обеих сторон снаружи вагона доносится вой сирен: воздушная тревога. Крыса-фазан брызжет слюной от ярости, но фальцет его голосочка заглушается воем сирены и перестуком колес.
Сирена воет не переставая. Поднимаю окно выше и думаю: к черту из этого города! Фазан уже влез в свои сапоги. Красный как рак, а ругательства так и хлещут из его пасти. Упаковывает сумку, натягивает фуражку-аэродром: по всему видать хочет уйти. Не проходит и нескольких минут, как он пулей выскакивает из купе в поисках начальника поезда.
Поезд вновь останавливается. На небе плотная облачность. Наши зенитки лупят в белый свет как в копеечку. Очевидно, возможен комбинированный налет: сверху бомбардировщики, внизу истребители: карусель. Кажется, хоть штурмовиков у них сейчас нет.
Не сомневаюсь: их цель – мосты через Дунай. Они метят как раз в мост, перед которым мы остановились! Клубы пара, выпускаемые нашим паровозом – лучше демаскировки не придумать! Ну и свинья же этот машинист! Неужели нельзя прикрыть вентили на несколько минут? Или тогда котел взорвется?
Снаружи доносится гвалт людской толпы. Быстро достаю фотоаппарат, вижу как люди выбегают из вагонов. А поскольку платформы нет и в помине, им приходится прыгать с нижней ступеньки подножки. При этом некоторые срываются, падают и кувырком летят вниз с откоса насыпи. Все хотят поскорее выбраться из поезда и уйти подальше от путей, но у основания железнодорожной насыпи находится наполненная водой канава, через которую могут перепрыгнуть лишь немногие. Отдельные пассажиры, не допрыгнув до противоположной стороны, падают вниз, вздымая при этом тучи брызг. В нескольких метрах от канавы стоит забор небольшого огорода. Дикая орда штурмом берет этот забор, прыгая через него словно в беге с препятствиями – прямо какой-то «стиплчейз» . Только нет таких, кто одним махом преодолел бы забор.
Все словно сошли с ума! Крики, визги летят со всех сторон. Какая-то женщина, застряв, повисла на заборе. Двое мужчин толкают ее зад пытаясь перебросить через забор. Под натиском и тяжестью штурмующих часть забора падает.
Почему не едем дальше? Проходной сигнал светофора вывешен: СТОЙ! Проклятое облако пара! Кочегар, наверное, хорошо поддал перед рейсом.
Ища укрытие, забираюсь под вагон. Какая-то девушка лежит на животе между рельсами, а старушка, опустившись на колени, как в храме, кладет поклоны и молится, сложив на груди руки.
С платформ с зенитками доносится дикая пальба. Но парень, которого ловят зенитчики, знает свое дело: он опускается пониже и летит в мертвой зоне обстрела зенитных орудий. Кажется, что ему это даже доставляет удовольствие. Вижу крошечную фигурку самолета, далеко от огня зениток делающего разворот, а затем этот ас направляется для атаки не с кормы на пути, где стоит поезд, нет – он заходит параллельным курсом к железнодорожной линии, идет очень низко и стреляет в огородик за канавой. Там, наверное, уже есть убитые! Не верю своим глазам: на платформе поезда четыре орудия и никакого результата!
Вот будет весело, если свернутые в рулон полотна погибнут именно сейчас. Под Регенсбургом, на открытом железнодорожном полотне перед мостом через Дунай. Фронт на моей Родине! Теперь уж я вряд ли ухмыльнусь, услышав, как храбро кто-то вел себя на фронте своего отечества.
Когда зенитки прекращают стрельбу, слышу многоголосый крик. Снопы самолетных пуль действительно кого-то достали. Ба! Да это же мой «фазан» там лежит! Его тащат, словно это груда тряпья. Кто-то несет его фуражку – двумя руками, словно орденскую подушечку.
- Этот готов! – доносится чей-то голос.
Мало-помалу до меня доходит: было два самолета. Один бросил бомбу прямо в огород. Паровоз также поврежден. Пар с визгом вылетает и образует огромное белое облако. Теперь уж точно известно: дальше пешком. До вокзала в Регенсбурге не так уж и далеко. Подзываю двух солдат. Они помогают мне дотащить багаж до вокзала.
По пути встречаем вахмистра, который, кажется в курсе событий. Он объясняет:
- Вам надо добраться до Вальхалла-аллеи, господин лейтенант. Затем на запад к мосту Небелунгов.
– А где вокзал?
- На юге. На другой стороне старого города.
Боже милосердный! О пешем марше я не думал, не гадал, когда добывал себе купе в Берлине. Вахмистр, узнав о моих трудностях, говорит:
- Подождите здесь, господин лейтенант! Я позабочусь о повозке.
И вот сижу со своими семью узлами, словно последний беженец, грязный по самые уши, но с фотоаппаратом на груди. Если повезет, то у меня будут фотографии атаки истребителей на поезд. Фото для чердака, но не для ОКВ.
Снова возвращаюсь мыслями к «фазану»: такую ярость, как я получил от этого парня, я еще никогда не имел. И нужно же было ему попасть ко мне в купе! Черт возьми! Я уже слишком много повидал. И если бы такая свинья стала выпендриваться перед нами в кают-компании флотилии, а мы, усевшись на мягкие, приятные стулья слушали бы его выпендреж, то я, скорее всего лишь скалился бы в ответ на все его выходки и с усмешкой смотрел, как красная нарукавная повязка с черной свастикой в белом кругу извивалась бы от резких жестов этой лживой свиньи.
Мне хочется жадно хватать ртом воздух. Мысли несутся как мустанги: а ведь я желал, да, желал хладнокровно застрелить этого парня. Скорее нет, не хладнокровно, а с издевательской усмешкой выпустить весь магазин ему в брюхо. За меня это сделали Томми. Так что все улажено.
В Мюнхен не пробраться. Все дороги разбиты. Бог знает, когда возобновится движение. Я так близок к цели своего пути, а между тем уже темнеет. Хочется есть. И пить. Взгромоздив весь свой багаж на перрон, приказываю одному из солдат присмотреть за ним. У кухни Красного Креста получаю миску горохового супа и краюху хлеба. Также беру и стакан травяного чаю.
Начальник вокзала совершенно не уверен, что я смогу продолжить сегодня свой путь. Но его вдруг осеняет: можно отправить меня в Ингольштадт. Так, конечно я попаду не очень близко к Мюнхену, но из Ингольштадта, я это точно знаю, ночью, где-то в 2 часа, отправляется поезд в Аугсбург, а уж от Аугсбурга я доберусь до Пасинга.
Веселенькая перспектива. Становится страшно при мысли, что придется терпеливо ждать часов шесть, а то и больше, у своего багажа. Чувствую себя преотвратно и проклинаю тяжелое барахло. Дикая идея, чистое безумие! В такие времена нужно ездить лишь с портфелем и то не на поезде!
Ну, что же, вещи перенесем к начальнику вокзала либо в Красный крест. И тогда у меня выдастся свободное время осмотреть окрестности: я еще никогда не был в Регенсбурге.
Начальник вокзала заверяет, что у меня будет свободное время аж до полуночи. Он кажется очень довольным тем, что к нему кого-то занесло, с кем он может поговорить. Он взволнован, т.к. все еще не может отойти от нападения истребителей на поезд. Поскольку ему так и хочется показать свою осведомленность в происшедшем, то он несет полнейшую чепуху и уже в третий раз повторяет: «Это было, скажу я вам, господин лейтенант, уже чересчур!» также узнаю, что менее чем за год он пережил уже один «ну очень сильный воздушный налет» на Регенсбург.
- Ну нам и досталось же тогда – и все из-за Мессершмитта…
- Здесь, в Регенсбурге?
- Да. Вы не поверите, господин лейтенант, что здесь творилось! Здесь ведь строились Мессершмитты. Наши Ме-109. заняты были тысячи людей…. Вам я могу откровенно сказать: Ме 262 – ну, реактивный истребитель, здесь тоже строится, а именно его фюзеляжи. Тогда те, наверху думали, что никакие бомбардировщики сюда не доберутся, а потому и не создали никакой противовоздушной обороны. А результат? Более 400 убитых. Люди как раз были на обеде.
- На обеде?
- Да, на заводе. Понимаете, это был дневной авианалет, и по совершенно новому плану….
Мало-помалу меня начинает все больше занимать это описание.
- Они летели точно на цель, словно их кто-то вел, а затем не улетели назад, а полетели дальше в направлении Мюнхена, точнее говоря, мимо поясов обороны на юг, в Италию. Этакий челночный налет. Говорили, что они тогда из Англии через Регенсбург летели в Африку: 146 четырехмоторных самолетов-бомбардировщиков!
Никогда не слышал ничего подобного! – прерываю речь начальника вокзала.
- Вам не стоит удивляться. В сообщении Вермахта об этом ни словом не упоминалось. Вот, кстати, господин лейтенант, если интересуетесь, я вырезал это из газеты. Обратите внимание: заметка от 19 августа, а налет был 17. Прочтите-ка!
Аккуратно вырезанная статья бережно передается мне в руки:
«Вражеская банда, налетевшая вчера на юг Германии, потеряла, по подтвержденным данным, 51 четырехмоторный самолет-бомбардировщик и 5 истребителей сопровождения. В двух южно-германских городах имеются убитые и раненные среди мирного населения».
- Интересно, а другие южно-германские города? – невольно вырывается у меня.
- Свинство! Вот так солгали без сучка и задоринки! Теперь вы знаете как все обстояло на самом деле.
Сижу неподвижно и думаю: «А что же я знал и знаю об этом? Что можно знать, если все пропитано ложью, и только ложью. Ложь до тошноты. Только полные идиоты верят всему, что пишет Вермахт в своих сообщениях.
Очевидно, что маршалы ВВС союзников знали цели наверняка. У нас же эти налеты названы «террористическими налетами». Доктор Геббельс, «Рупор победы» – по меньшей мере, мне известно теперь, как все это выглядит при близком рассмотрении.
- Хочу пробежаться, я имею в виду, до отхода поезда посетить Ингольштадт. – обращаюсь к собеседнику.
- Вам это не доставит удовольствия, господин лейтенант – сейчас все закрыто.
- Я хотел просто размять ноги после долгого сидения в поезде.
- Тогда желаю успеха, господин лейтенант. Вы не заблудитесь. А у меня еще дежурство…
На перроне, в полутьме, вижу группу солдат, которые вповалку лежат на своих вещах – словно валуны около Бац-сур-Мэр, когда наступает отлив. Вновь выхожу к Дунаю. Чернильно-грязная вода катит свои волны в сгустившуюся тьму. «Пав на берегу Дуная, я умер в Польше. Где-то, когда-то – захватит и меня …». Вот был бы фокус, если бы эти бритты чуть лучше прицелились и попали бы в тот вагон, под которым я лежал!
Издалека до меня доносится гудение самолетов. Или мне это уже мерещится? Да нет! гудение усиливается и стихает вновь. Оно слабое, но интенсивное, словно принадлежит всему воздуху. Я не просто слышу это гудение, но буквально вдыхаю его.
Должно быть, летит довольно много машин. Я стою, и густое гудение охватывает меня. 10000 метров! Успокаиваю себя. Они летят наверняка на высоте 10000 метров! Но могут ли вообще эти летающие крепости подняться до такой высоты? Даже 6000 метров – это слишком для прицельного бомбометания. Надо бы спросить у зенитчиков.
Нигде никого. Ни машин, ни людей. Ничего и никого. Регенсбург мертв как Помпеи. Думаю о домах, в которых сейчас сидят люди. Вдруг слышу хлопанье дверей и громкие крики: «Выключите свет! Предатели!»
Полная темнота: здесь, в Регенсбурге органы ПВО строго соблюдают правила светомаскировки.
Справа, за какими-то ставнями слышится шум. Очевидно, какая-то пивнушка, которая все еще открыта. И в тот же миг ощущаю сильную жажду. Но если я сейчас открою дверь и заявлюсь внутрь – с золотом на фуражке, золотым кортиком на бедре – эти пьянчуги могут принять меня за какое-нибудь неземное существо….
Фактически я еще никогда не был в Регенсбурге. Когда, я спускался вниз по Дунаю, совершенно один, до Черного моря, то на своей лодке добрался до Пассау. В то время я не смог добраться в Босфор, т.к. уже шла война. Что мне оставалось делать? Я тогда здорово расстроился.
Внезапно вздрагиваю от разрывающего мне голову, охватывающего меня со всех сторон, ужасного шума: отовсюду одновременно завизжали сирены воздушной тревоги. Так я еще никогда не пугался.
Звуки сирен то накатываются на меня, то отступают: кажется, они никогда не закончатся. Чувство такое, будто я оказался внутри огромного органа, на котором играет, одновременно нажимая на все клавиши, спятивший органист. Невольно вставляю указательные пальцы в уши, но безумный вой проникает в меня со всех сторон, словно радиоволны. И хотя при этом я ору изо всех сил, едва слышу свой голос: «Пропади оно все пропадом!»
Когда все смолкает, в ушах все еще стоит завывающий вой сирен. Но и тогда, когда оглохшие уши вновь восстанавливают слух, уже нет той тишины, что была раньше. Теперь со всех сторон слышен шум другого свойства, шум, который трудно определить. Словно с размаха, как-то вдруг, везде возникает жизнь. Желтые полоски света пробиваются через ставни и жалюзи. Многоголосый крик со всех сторон: «Выключить свет!» Лучики света карманных фонариков скользят по фронтонам домов. Из одного окна на улицу падает широкий сноп света. Мгновенный стук ставень, затем стук каблуков– спешащие тени – ощущение такое, словно кавалькада черных всадников несется в том направлении. Мысленно вижу гравюру Катерины Кёльвиц: «Вооружение в подвале» – листок из учебника по истории гражданской войны. Здесь может быть происходит такое же вооружение народа.
Бледные пятна в темноте: лица людей. Один голос перекрывает все остальные: пронзительный вой резко прорубает шум голосов. Далеко в стороне звук пожарных сирен. слышен шум моторов – но нигде не видно ни одной машины. Небо безлунно. Ни лучика не пробивает облачное небо.
Тщетно всматриваюсь в низкое небо: взгляд натыкается на стоящие по обеим сторонам улицы дома. Но все же впереди возникает россыпь звездочек-жемчужин: разрыв зенитного бризантного снаряда. Где-то в направлении Мюнхена.
Ночь в переполненном поезде ужасна. Отпускники с фронта, легкораненые. В каких-то немыслимо вывернутых позах лежат они в проходах так густо, что едва осталось пространство, чтобы поставить ногу, проходя мимо. Подходы к туалетам загромождены коробками, баулами, рюкзаками и сумками.
Кое-где к окнам вагонов поднесли суп и чай. Некоторые, пока поезд стоит, стараются выбраться наружу через полуоткрытые двери. Радостно хотя бы то, что у пассажиров нет поноса. Вот была бы кутерьма! Невольно задаюсь вопросом: за что мне такие мучения? За какие грехи? Мысленно перебираю случившиеся со мной события: Ла Боле, дом Керр Биби, запеченные устрицы у мамаши Беню в Ла Крузик…. Атлантика у Баца, ландшафты Зальцбекена у Жирондо. Прибой в лучах заходящего солнца…. Эх, лучше не думать об этом!
К счастью, мой последний отъезд, тот, что из Аугсбурга – из Пасинга до Центрального вокзала пройдет без остановок.
МЮНХЕН – ФЕЛЬДАФИНГ
Уже полдень, когда поезд въезжает в Мюнхенский Центральный вокзал – точнее сказать: тащится вползая в его нутро, а затем с резким стуком, толчком, останавливается. Пытаюсь выяснить, почему мы двигаемся с черепашьей скоростью, и вижу через окно свежие отметины бомбовых разрывов. У вокзала начисто снесена крыша.
Вид многочисленных разрушений, очевидно, готовит меня к чему-то более ужасному. К счастью, мне, без особых уговоров, помогаю двое солдат. Каждый из них тоже тащит достаточно своего имущества, но у каждого свободна одна рука.
- Куда, господин лейтенант?
- К начальнику вокзала.
Помещение, где разместился начальник вокзала, выглядит как хибара бродяги. Встреченный мною капитан производит приятное впечатление. Объясняю ему, что мне надо ехать дальше, но прежде крайне необходимо заскочить в Академию искусств. Капитан с готовностью предлагает поместить мой багаж под его охрану, но тут же интересуется, а что это за рулоны я везу?
- Картины!
- Картины?
Опасаясь того, что он может мне отказать, быстро объясняю, что в рулоны свернуты спасенные из Берлина картины одного известного художника.
Узнаю, что прошлой ночью был страшный авианалет, и трамваи почти везде не ходят.
- Центр города выглядит, словно пустыня – и такое же творится в Швабинге…
- В Берлине я тоже повидал подобное, – отвечаю в унисон.
- Мне трудно судить о Берлине! – резко бросает капитан. – У нас в этот раз очень много погибших.
Уже собираюсь, откозыряв выйти из кабинета, как капитан добавляет:
- Полагаю, вы знаете дорогу? По пути вы будете очень удивлены.
Странно, но когда я пробираюсь через развалины, меня охватывает страх, что от Академии вполне могла остаться только пыль. Механически переставляю ноги, гоня от себя мрачные мысли. На какой-то миг меня охватывает такое чувство, словно я опять в Берлине: развалины одинаковы – только теперь я не на Потсдамской площади, а на площади Ленбахплац. Внезапно замечаю, что словно окоченел: я сломлен увиденным и удручен. Неужели вся Германия должна утонуть в грудах щебня и пепла?
На одной из таких гор люди растаскивают в стороны куски развалин. Имеющимися у них жалкими инструментами они будут копаться до глубокой ночи.
С трудом огибаю воронку, разбившую середину улицы: судя по ее размерам, бомба была неимоверного калибра! Во многих местах видны дымки от чадящих огней, но больших пожаров не видно, только везде торчат обгоревшие балки. Там, где возгорания все-таки тушили, грязь так перемешалась с водой, что образовала очень скользкие, будто жирные места, точь-в-точь такие же, как и в Берлине. Это чувство схожести, как и запахи, пронизывает меня насквозь, и мне кажется, что я выгляжу и пахну как немытая свинья.
Идущие навстречу люди напоминаю мне лемуров: большинство лиц пустые, свинцово-серые, отдельные полны смятения, другие дико озлобленны. У многих на лицах платки, закрывающие рот и нос: из-за запаха. Внезапный кашель накатывает на меня: на всем участке дороги, вдоль фасадов, за которыми догорают черные балки перекрытий, стоит ужасная вонь. Догорающие балки, выглядывающие из гор щебня частоколом стволов, производят впечатление растопыренных иголок гигантского ежа.
Вдруг за спиной поднимается такой треск и грохот, что невольно вздрагиваю – это «паровик» о котором я уже слышал: поезд узкоколейки с настоящим паровозом и десятком платформ, до отвала груженных кирпичным щебнем. Он приближается грохоча. Озадаченно останавливаюсь. Чувство такое, словно стою в гигантском котловане бункера для подлодок в Сен-Назере: такой же паровозик, такие же платформы, такие же простые рельсы и даже такой же шум. Кажется и машинист тот же самый. Машинист приветствует меня, и я козыряю в ответ.
Рельсы проложены прямо посреди Людвигштрассе. Тут и там в мостовой видны пустоты и провалы: мостовая разбита.
Внезапно завывают сирены: воздушная тревога!
Проклятье! Но ничего другого и не следовало ждать.
Какой-то санитар службы ПВО хочет загнать меня в бункер. Нет уж, спасибо! Сыт по горло этими прятками. Мне уже давно все по фигу.
Делаю знаки этому человеку: мол, отбуксируй себя скоренько и заляг на дно. Мой знак трехступенчатый: сначала руку вверх, указательный палец в небо, затем указательный палец на него и наконец руку с силой бросаю вниз: смывайся, черт тебя дери! Они уже прямо над нами! Самолеты летят клином, как дикие гуси. Можно подумать, что так они укрываются от грохочущих ударов зениток. Облачка разрывов, не нанося никакого ущерба самолетам, окутывают небо, словно ватные клубочки на елке. Наших истребителей снова не видать. Значит, воздушного боя не будет, предстоит лишь бомбардировка – и только?
Поскольку самолеты так, как сейчас, плотным строем тянутся по небу, их огневая мощь будет довольно ощутима. Все еще не могу понять, как такая армада может лететь так медленно. Так же непонятно и то, что гигантский груз из бомб и топлива может таким же медленным темпом держаться в воздухе.
На улице никого. Вокруг никого: Мюнхен – город мертвых.
Только вот это гудение буквально со всех сторон. Воздух вибрирует от него. Эта вибрация уже сама по себе нечто властное и подавляющее волю: тело мое вибрирует в унисон. Ничего не могу с этим поделать.
Если союзники – будь то Томми или янки, кто его знает, кто в этих самолетах? – затеют свое коварное свинство, и будут бросать зажигательные бомбы вместе с фугасными, тогда тут будут не только пожары, а весь Мюнхен скоро будет выглядеть как Берлин.
И вдруг вижу «виноградные кисти»: каждая «ягодка» – это бомба. Пора делать ноги!
На бегу слышу приближающийся визг бомб. Когда уже скрываюсь в обрушенном портале университета, раздается грохот разрывов. Словно невидимый кулак бьет меня в спину и бросает на пол воздушная волна. Но осколки мне не грозят: я укрываюсь под остатками крыши, и толстая колонна укрывает меня от них.
На востоке и севере города поднимаются вверх гигантские столбы дыма и языки пламени.
Кучи камней лежат по всей улице, будто мячи, ожидающие решительного гола. Попали ли они в Академию? Не из ее ли крыши и выбивается этот столб дыма и огня? А может этот дым вздымается из здания, расположенного за Академией? Вижу торчащие в небо черные стропила – должно быть от прежних пожаров.
Фронтон Академии еще цел. Но бронзовые амазонки у парадного крыльца как решето усеяны пробоинами. Если бы они состояли из плоти и крови, то после таких ранений уже не выжили бы. Коридоры Академии черны от дыма и копоти, и сердце сжимается от плохого предчувствия. Едва отдышавшись, понимаю: моя мастерская на третьем этаже не избежала горькой участи. Стою в ней и могу лишь реветь в голос, но вместо этого только тупо смотрю на опустошение. Мои холсты сплошь размытая мазня, а рисунки – не более чем скомканные куски бумаги, напоминающие клецки в этом супе из грязи и пепла. Мой шезлонг, полуобгоревший, плавает, словно плот в черном рассоле.
Не осталось ничего, что можно было бы спасти. Все сожжено и обуглено, стены черны от копоти, лишь кое-где на них видны серые полосы от воды, которой тушили пожар. Все рисунки и наброски, которые я делал по Деницу, утрачены. Если бы я догадался в свое время переправить их в Фельдафинг! Если бы они все не были такими большими!
Все произошло как нарочно: я вновь осматриваюсь. Не нахожу ничего, что могло бы меня утешить. Чувствую себя совершенно беспомощным – словно кто-то ударил меня по голове: что же теперь? Работать с фотографиями? Но с фотографиями, на которых запечатлен Дениц едва ли можно что-то сделать. Командировка закончилась? Что же делать?
Хорошо еще, что я не все хранил в мастерской…. Зажигательная бомба. Эксперимент в кошмарном сне: как красив горящий в воде фосфор.
Не могу не испытывать удивления от того, что вода, которой гасили пожар, стоит в помещении как в бассейне. Никогда не замечал, что пол мастерской образует своеобразную ванну. Лишь в начале, когда я получил эту мастерскую, мне приходилось мелком отметить своеобразие этого помещения.
Как говорится: снимаю шляпу, перед талантом строивших мастерскую специалистов. Убрать грязь и хлам, и в этом бассейне можно разводить золотых рыбок.
Теперь остается одно: закрыть двери мастерской, вернуться обратно и прочь из этого города! В Тутцинг! И, наконец, избавиться от этих рулонов картин и круга скульптора. Итак, прежде всего надо добраться до ближайшей к Фельдафингу станции, а там посмотрим, каким образом смогу дотащить свою поклажу от вокзала в Туцинге до моего домишка. То, что картины свернуты в рулон совсем неплохо: хоть и тяжело, но удобно нести в руках. Чего не скажешь о круге Руты, который словно любимый мозоль: не столь тяжело, сколь неловко. А может обвязать его ремнем, да и перекинуть за спину, как рюкзак? То, что у человека всего две руки – это прямая вина Создателя!
К счастью мне вновь удается найти несколько солдат, которые помогают донести вещи от главного вокзала до вокзала Штарнбергер. Мне повезло, говорит начальник вокзала, поезд уже стоит под парами. Хоть эта отрада в кромешной тьме невзгод. От этих гримас судьбы меня итак и подмывает расхохотаться: когда-то у меня была мастерская, а в ней мои картины и рисунки. Все превратилось в прах.
Если так и дальше пойдет, у меня останется лишь сданное на хранение пианино в Дрездене. А самое смешное: я совершенно не умею на нем играть.
Очень жалко рисунков из Бретани: по крайней мере, 50 листов с видами побережья, рисунки тушью и акварелью – многие точно передают погоду взморья и картины войны. МОИ картины войны! Вот черт! Как не повезло!
В поезде встречаю Ганса Альберса. Он стоит, небрежно облокотившись на перила над буфером, прямо напротив меня. На нем шинель и такая же мягкая шляпа, как и у Доктора Геббельса. Он поблескивает глазками из-под полей шляпы и сардоническая улыбка сопровождает каждого проходящего мимо. Словно позируя невидимому фотографу, он мотает головой туда-сюда, будто и в самом деле позируя то в фас, то в профиль.
Заметив меня, он замирает от удивления: морской офицер с неуклюжим грузом и свернутым в рулон ковром. Что в рулоне, Альберс, конечно же, не знает.
Ну, прямо кинозвезда! Во мне, где-то глубоко, возникает желание цинично рассмеяться ему в лицо. Еще одной причиной кипящего во мне смеха служит и то, что случилось: Ганс Альберс смотрит на меня, а я не могу прийти в себя оттого, что в мастерской Академии сгорела добрая половина моих работ – превратилась в пепел и грязь.
Я не стал предаваться горю в Академии. Но теперь меня буквально разрывает пережитое. А этот, на перроне, ведет себя как дурачок. Да, точно! Мне же доподлинно известно, что Ганс Альберс, величайший немецкий киноартист, живет как раз там, куда я еду: в Тутцинге. Мысли скачут, как необъезженные скакуны. Да, Тутцинг.
Ранее я слышал от бабушки, что адвокаты ободрали нашу семью как липку. Эта банда пустила нашу семью во все тяжкие и почти уничтожила ее: все вместе преступники. Теперь стало проще: бомбы и огонь заменили собой подобных адвокатов и все, что у мня было уничтожили с таким же преступным рвением….
Только не болтай в Туцинге! – даю себе наказ, хотя эти мысли вызвали вихрь воспоминаний, вместо угасающего во мне смеха о том, что акция по спасению мастерской Лео почти выполнена, а мои собственные картины полностью уничтожены.
В Туцинге прошу начальника вокзала разрешить позвонить в Брамхауз. Несколько гудков и Рут сняла трубку.
- Я выполнил в Берлине то, что ты просила, – произношу громко. – Приказ выполнил!
- А где ты сейчас?
- В Туцинге, на вокзале. Да, твой круг довольно тяжел, так что тебе придется помочь мне….
- Но Марии все еще нет! – звенит голосок в трубке. – Что, черт возьми, мне делать?
- Возьми из сарая садовую тележку и приди на вокзал. У меня с собой много картин – все в рулонах.
- Но я сейчас никак не могу придти на вокзал с тележкой! – слышу тот же ровный голос.
Вероятно, госпожа баронесса столь ранима, что не может позволить себе двигаться середь белого дня с садовой тележкой к вокзалу. Ее прислуга Мария могла бы придти на вокзал. Но ее нет – а может она сидит себе в туалете и справляет нужду. И при этом, знаю по опыту своего последнего визита к ним, ей не позволяется не во что вмешиваться, т.к. она днями напролет более всего занята своим расстроенным пищеварением.
Меня охватывает такой силы внезапный гнев, что без стеснения грубо бросаю в трубку:
- Если ты сейчас же не придешь…, – в этот миг вижу, как начальник вокзала делает мне рукой успокаивающие знаки – возможно, он увидел мой багаж и хочет помочь мне. Теряя чувство такта, продолжаю орать в трубку:
- Если ты сейчас же не явишься сюда с тележкой, я разобью твой проклятый круг, а осколки заброшу куда-нибудь!
В ответ полное молчание. А затем резкий крик:
- Мой круг? Шалун, ты сказал – мой круг?
Перевожу дыхание. И делаю отрицательные знаки начальнику вокзала:
- Да. И этот трижды проклятый круг ты можешь здесь забрать. Я выброшу его перед вокзалом, а сам поеду в Фельдафинг с картинами. Миссия выполнена. Хорошо, что ты ничего более не придумала, как этот круг!
Бросаю трубку на рычаги аппарата. Посмотрим, что будет дальше. Что ж. кажется я в конце моего путешествия. Мастерская сожжена. Я повержен и мне приходится еще выслушивать эти гадкие вопли!
- Следующий поезд будет через час. – Говорит начальник вокзала и при этих словах делает озабоченное лицо.
Я вне себя. Нежная Рут и ее зашоренные мысли. Для практической жизни совсем не подходит.
- Могу одолжить вам машину, господин лейтенант! – добавляет начальник вокзала.
Я всячески благодарю его и говорю: «Моя дама скоро явится». А затем тяжело топчусь, готовый взорваться от гнева, перед вокзалом.
Эти дурацкие заботы и эти дурацкие вещи. О картинах Рут вообще меня не спросила. И я, словно тигр в клетке, мечусь на крыльце вокзала. Все неправильно! Мне следовало умолять баронессу по телефону. Интересно, сколько нужно времени Рут добраться сюда?
Начальник вокзала стоит между двух колонн и что-то говорит мне. Подхожу ближе и слышу, что кроме большой грузовой тележки для срочных грузов, у него еще есть и маленькая – так сказать, в его личном пользовании. Он уже подготовил ее и помогает мне погрузить мой багаж.
Пройдя полпути, вижу идущую навстречу Рут. Хотя не очень холодно, на ней надета шуба. Встретившись посреди улицы, холодно обнимаемся. Каждый со свое тележкой за спиной. Та еще картина! Рут смотрит мимо меня: она узнала свой круг, несмотря на небрежную упаковку и вся прямо сияет:
- Ох, Шалун, ты сделал это!
Ее совершенно не интересует, КАК я это сделал. Когда мы друг за дружкой двигаемся со своими тележками по слегка пологой улице, у нас, наверное, вид идиотов: морской офицер в окружении садовых тележек!
У входа в дом, настоящий комитет по встрече: баронесса, еще ставшая меньше ростом и более удрученная, чем в прошлый раз, младшая сестра Рут – Корнелия со своим тоненьким голоском и, конечно же, прислуга, вылезшая ради такого момента из туалета. Тонкая ручка изящной баронессы тверда и согнута от постоянного мытья полов в доме. Эта тяжелая работа для нее как покаяние, и никто не может отвлечь ее от этого.
В большой передней приходится составить стулья в угол, а тяжелый стол отодвинуть к стене, с тем, чтобы я смог на отдраенном до блеска полу освободить от шнуровки мои рулоны и медленно, одну за другой, раскатать картины. Глаза баронессы при виде картин буквально вылезают из орбит, и она тяжело усаживается на один из стульев у стены. Раскладываю картины одну за другой, словно гигантский ковер.
Выставка искусств под контролем: большое пространство выглядит, словно выложенный мозаикой пол, таинственно поблескивающий в полутьме.
Рут интересуется, как поживает Симона.
Остается только удивиться тому, что Рут, которая только и мечтала о своем круге, обратила мысли еще к чему-то.
- Наверное, хорошо, – отвечаю кратко.
- Что так неопределенно? Ты что, не знаешь наверняка? – искренне удивляется она. Что мне нужно ответить? Рут восхищалась Симоной, но что она знает о причудах и капризах Симоны?
- Наверняка все хорошо, пытаюсь улучшить свой ответ.
- А почему она не с тобой?
- Не каждому удалось бы это.
- Симона обещала мне велосипед, – говорит Рут.
- Да ты что?
Что за дурацкий разговор! Думаю устало. К счастью, в наш разговор вмешивается баронесса, до этого момента безмолвно восторгавшаяся лежащими на полу картинами:
- Совершенно не представляю, как мне вас благодарить! Хотя я уже придумала: ты можешь сохранить свою самую большую картину у нас здесь, у Лео и меня. Мы всегда будем рады помочь.
Когда, наконец, соображаю, что самая большая картина должна принадлежать мне, вне себя от радости и смущения, в каком-то порыве, целую обе руки баронессы. Затем устало опускаюсь на стул, и думаю: «Сейчас бы контрастный душ!». То горячий, то холодный, то снова горячий….
- Ты не останешься у нас? – доносится голос баронессы.
- Останься, Шалун! – эхом вторит Рут.
Я совершенно выбился из сил и более всего мечтаю очутиться сейчас в лесу. Только ничего не говорить сейчас о моей сгоревшей мастерской, иначе театр ВЕЛИКОЙ ЗАБОТЫ никогда не окончит свою пьесу….
- Большое спасибо, но мне необходимо выехать в Фельдафинг. У вас есть расписание?
Баронесса приносит отпечатанный на машинке листок: через полчаса мой поезд.
- Может быть, хотя бы перекусишь? – наступает баронесса.
- Спасибо. Разве что-нибудь выпить! И если возможно пару бутербродов с собой.
Баронесса кажется довольной, что может хоть что-то сделать для меня. Слишком много тишины ей тоже не по нутру.
- Картину я лучше оставлю здесь. Чувствую себя просто качком каким-то! – произношу, обращаясь к Рут.
Не хочу возиться с одной картиной из всех холстов, упакованных мною в мастерской Лео. В Фельдафинге у меня рулоны всех размеров.
Внезапно, будто очнувшись от транса, Рут начинает хлопотать вокруг меня. Из картона она сворачивает бобышку для намотки и помогает уложить самую большую картину «на лицо». А затем, мы медленно и плотно наворачиваем ее на «стержень». К счастью эта картина написана не очень жирно и вряд ли пострадает от этой процедуры.
Рут даже хочет пойти со мной на вокзал, хотя кроме облегченного рулона, более нечего везти на тележке предоставленной начальником вокзала. Она интересуется, где же я оставил свой собственный багаж.
- У начальника вокзала! Ему же принадлежит и эта тележка.
Поезд приходит вовремя. С перрона, когда поезд уже пыхтит, готовясь отойти, я кричу Рут: «Я свяжусь с тобой, если понадобится!»
В Фельдафинге мне нужно подняться на Гансберг. А затем вдоль огромной, красиво обрезанной живой изгороди из туи в Вилинг. И взгляду открывается простор – хорошо знакомая болотистая местность. Тут же буквально немею от испуга: по ту сторону улицы ведущей в Вилинг, вблизи нее, воздвигнут прожекторный стенд, громадный, словно какой-то германский замок лежащий ниже уровня окружающего его земляного вала, над которым возвышаются окрашенные в серое приборы. Перед земляным валом двигаются несколько человек в униформе. Когда останавливаюсь и более внимательно всматриваюсь, то среди них замечаю девушку в форме люфтваффе .
Луг принадлежит землевладельцу Хайнцельмайеру. У него, наверное, сердце разорвется от такого кощунства. Кстати, если эти летающие собаки начнут интенсивные поиски для уничтожения прожекторного стенда, то моя избушка на курьих ножках окажется в большой опасности. От этого сооружения до не всего несколько шагов.
Домик, в котором я снимаю свою каморку под крышей, стоит прямо между Фельдафингом и Олимпусштрассе – т.е. почти на открытой местности. С одной стороны к дому, почти вплотную со стороны долины примыкает болото с кривыми, чахлыми березками, торфяными разработками и разбросанными тут и там деревянными навесами для просушки торфа. За Вилингом вся местность – это почти плоская равнина: русло древней реки со сглаженными по сторонам холмами, т.н. боковая морена.
Стоя здесь, в этом мху, представляю себе русскую тундру. Художники мюнхенской школы, должно быть, не сумели разглядеть эту предальпийскую страну. В осеннем тумане и зимой я запросто могу почувствовать себя как в Сибири. И вся картина высвечивается передо мной словно картинки в позолоченных рекламных туристических буклетах. Да вот теперь этот торчащий как заноза стенд с прожекторами вызывает мою растущую озабоченность. Прямо на краю МОЕЙ болотистой местности! Я тогда уже чувствовал, что эта банда воздвигнет здесь нечто подобное.
Дом был прозван жителями Фельдафинга «ведьмин дом», не столько из-за его ветхости, сколько из-за старухи, которой он принадлежит, выглядящей точь-в-точь как ведьма со старинной немецкой гравюры, и проживающей в нем со своим, уже пожилым, сыном. Старуха боится всех, кому доводилось забрести в эту глушь. Ее скрученные руки и ноги производят отталкивающее впечатление. Словно животное она мочится под себя, и когда погода резко меняется, она воняет просто адски, и так, что эта вонь долетала и до меня, на мой чердак. Никто не заботится о ней и ее переростке сыне. Дом, в конце концов, находится так далеко от ближайшего населенного пункта, что его с трудом можно отнести к одному их них.
Ее горбатого сына зовут Зиммерль. Он не только выглядит как шимпанзе, но и ведет себя так же: лениво и медленно слоняется вокруг дома, но может с быстротой молнии схватить что-нибудь, особенно, если найдет что ценное на его взгляд. Когда я ремонтировал свой велосипед, он довел меня буквально до белого каления, т.к. то и дело хватал и уносил какой-нибудь инструмент, что я так любовно разместил рядом с велосипедом на куске фанеры. Стоило только отвести взгляд, как этот паршивец, словно черт из табакерки, выскакивал то из окна подвала, то из хилых кустиков растущих возле домика.
К обоим уродцам надо добавить и принадлежащего им худющего кобеля овчарки, которого старая карга замыкала на замок. Едва ли кто знает, что эту смышленую, забитую, изможденную собаку зовут Цезарем, а кормят ее вареным картофелем, как поросенка.
Втроем они образовали некую ужасную группу, охраняющую эту милую их сердцу хибару. Собака целый день лает, уставившись в просторы луга, при этом передние лапы она ставила на перила балкона прямо под моим окном, лает и лает и впадает в абсолютный раж, когда в сотне метров от домика на дороге в Вилинг замаячит чья-то фигура. Уж тогда лай длится, не смолкая по четверти часа.
На своем деревянном балконе снова устанавливаю подобие помывочной палатки. Она состоит из двух плоских холстин, которые я наискось прикрепляю к косому выступу фронтона крыши. Воду мне приходится поднимать ведром, поднимая ее на веревке из цистерны. Иногда летом очень не хватает воды, т.к. цистерна не успевает наполняться.
В узком коридорчике рядом с моей комнатой находится люк, ведущий на чердак. Поднимаюсь наверх. Уже первый взгляд успокаивает меня: все в порядке. Чемоданы с моими трофеями стоят нетронутыми. Осторожно открываю один из них. Там еще достаточно места для новых фотографий и пленок.
На огороженном забором лугу перед домом, в течение небольшого промежутка времени установлена разборная жилая времянка. За закрытыми ставнями окнами должно быть складированы тысячи ламп накаливания. Сегодня такие лампы в большом дефиците и их нельзя получить ни за красивые глаза, ни за деньги. Основательный торговец из Мюнхена сказал бы: лисы желают себе спокойной ночи, и ни один петух не прокукарекает, что за товар здесь хранится.
А может, прожекторный стенд уже обнаружен противником?
Ночью страшно холодно. Это вызвано, очевидно, тем, что большую часть дня дом находится в тени леса. Лишь утром он купается в солнце. А это значит, что мне надо топить печь; печные трубы, подходящие к печи выходят из подвала и плотно вмазаны в нее. прежде всего надо тщательно очистить их от остатков сажи. Грязная работа!
С кругами пятен сажи на потолке, над керосиновой лампой – другое дело. Их надо сохранить, чтобы правильно ставить лампу.
Мой сосед, проживающий на северной стороне луга, за ручьем, в большом коттедже, уже знает о моем приезде. Он немного глуховат. Однажды, помню, хотел даже нарисовать его как глухого, с наклоненной на бок головой. Я прозвал его «Колючий Раймерз», потому как его зовут Раймерз, а живет он в окружении аккуратно подстриженных огромных зарослей туи. Раньше я с нетерпением ждал сообщения о его успехах, когда он «теоретически», как говорил, через точные подсчеты числа ступеней садовой лестницы и последующие перемножении их на ее длину и число подъемов по ней, достиг вначале высоты поставленного «теоретически» на «попа» пассажирского поезда, а вскоре покорил и сам Монблан. Свои сообщения он тщательно фиксировал в голубой тетради по окончании трудового дня. Теперь сосед зашел в своих тяжелых сапогах, скрипя на ступенях моей лестнице, нанес целую кучу грязи в комнату и все для того, чтобы показать мне свои новые достижения за то время что меня не было. Невероятно, с каким упорством он стремится к достижению нового рекорда!
В этот раз мне очень скучно. Со мной нет моей Симоны. Ноя, будто наяву повсюду вижу ее призрачный облик: вот здесь, на низком бретонском стульчике, она когда-то сидела и лущила горох, напевая при этом песенку Шарля Трене «La mer».
Словно издеваясь над собой, кладу пластинку с песней «Je suis seul ce soir» на диск черного, чуть поврежденного патефона, завожу пружину и запускаю пластинку.
Я буквально задыхаюсь в воспоминаниях о Симоне. Трясу головой – ну, почему нет мне отбоя от этих нахлынувших картин воспоминаний?
Симона в дверях, на фоне рассвета, в прозрачном пеньюаре и с распущенными волосами…. А вот Симона, совершенно обнаженная, выходит после душа и ВСЕ ее волосы, не успев просохнуть, блестят как вороново крыло от мягкой влажности… Симона на лугу – деревянные сабо на ногах. Симона наклонившись, моет полы – руки с тряпкой на полу, зад приподнят и скользит в мою сторону…
Надо было ввезти Симону сюда как уборщицу – ах, что за подлая мысль! Да я бы сам ни за что не допустил бы такого в ее отношении. И потом: жить в страхе перед каким-то доносчиком, в страхе, что какая-нибудь нацистская свинья может мне позавидовать… Да и Симона не могла бы удержаться, чтобы не поиграть с огнем.
Попытаться вызвать ее официально мне не позволяет моя гордость. На такое надо решиться.
Вечером, когда лежу на своем набитом бретонской шерстью матраце, со мной происходит что-то непонятное, словно я, лежа вот так, уставивши глаза в потолок, только что поссорился с Симоной – с Симоной и со всем своим существом: Господи, да что со мной происходит? Нет никакого настроения что-либо делать. И это все из-за Симоны! Нужно хоть чем-то заняться, но у меня полная апатия. Словно бы осталась лишь половина меня.
Даже когда смотрю на болотистый ландшафт, свежую зелень берез и высокой травы, вижу перед глазами НАШ берег в Ла Крузике.
Чтобы ослабить эти видения наяву, стараюсь думать о Симоне только плохо: слишком поздно я раскрыл ее уловки и стал относиться к ней скептически. Хорошо еще, что у меня хватило ума не вслушиваться и запоминать ее слова, а затем сравнивать с теми последними известиями, что получал официальным путем. А она, очевидно, чувствовала прикрытие ее с моей стороны. Это вытекало уже из разговоров о происхождении ее семьи, описании ее школьных лет. Семья Симоны происходила корнями из старого испанского рода, а затем Саготы получили бретонское гражданское состояние. Однажды Симона училась на курсах на учительницу лицея, а затем и на медсестру. Отец ее, Рене, стал сначала бесшабашным летчиком – один раз он даже построил свой собственный самолет – а затем моряком. В конце концов, перепробовав все, он не утвердился ни в одной профессии, да и, кроме того, знания его во всех сферах были крайне поверхностны. Единственное где он оказался докой – это в брачных аферах.
Но когда я как-то застиг Симону в подобных аферах, и она это тоже заметила, мне не было стыдно: «Voyons! Qu’est-ce que ca vent dire?» – как наяву слышу щебечущий голосок Симоны в ответ на мои возражения. В следующий миг меня настигает буквально сценический образ: Симона играет роль плутовки. Каждому, кто не так сведущ в Симоне, как я, она казалась бы просто очаровашкой.
В любом случае, с Симоной было весело. Ее образ неотвязно преследует меня. Рисовать Симону здесь, в каморке, и рисовать не переставая, доставляло мне несравненно большее удовольствие, нежели командующего на мостике с биноклем на груди. Симона пьет чай; Симона расчесывает волосы; Симона прихорашивается перед зеркалом. В основном это были узкие, вертикальные форматы.
У меня нет радиоприемника, и потому я жадно поглощаю подряд все, что попало, на страницах подобранной на вокзале газеты. И каждый раз, когда я зачерпываю ложкой какое-то варево в своей тарелке, появляются двое очень молоденьких французских военнопленных и звонкими голосами, громко и отчетливо произносят: «Добрый день, дамы и господа!».
Вторжение сквозит в каждой прочитанной мною строке. А в голове звучат слова из последнего приказа Гитлера на Новый год:
«Вероятно, плутократический мир на Западе хочет установить опыт своей государственности везде, где можно: но все его планы потерпят фиаско!»
А когда, интересно, высадится плутократический мир в Ла Боле? Почему же в районе Ла Боле построены тяжелые артиллерийские бункера, если не в преддверии высадки союзников?
Здесь нет никого, с кем можно было бы поговорить по душам. Дружище Пенцольд лежит в больнице в Штарнберге с желудочным кровотечением. По крайней мере, там-то он лежит без своей формы фельдфебеля. Почему он все время ходит в униформе? Фалькенберг, интендант, погиб. Лео тоже мертв.
То, что парни из Берлина заказали мне в этот раз – полное свинство. Мои рисунки кораблей – заградители, танкеры в доках и подлодки в бункере – они хотят также получить для стен Дома Германского Искусства, но, прежде всего, конечно большого формата для огромных помещений выставки: особенно Деница с его лучшими командирами, ассами подводного боя, скульптурно прямыми – все сообщество героев на ОДНОЙ картине.
Мне мысленно видится эта картина: осевое расположение фигур. Соразмерно подчеркнуты вертикали и горизонтали. Средняя ось проходит прямо через переносицу Деница, который смотрит строго перед собой. Правая рука со сжатыми в его манере пальцами, в левой же лист бумаги – лента телетайпа, приказ на день грядущий… На столе перед Деницем – горизонтально! – морские карты. Края карт загнуты, а прямо перед ним разбитая на квадраты штабная карта средней части Атлантического океана. Командиры в двух группах, по трое, справа и слева от своего главкома, смотрятся также как и Дениц, но из-за пространственной перспективы, немного меньше, однако также подтянуты и бодры – нет, лучше: выражения тел между «вольно» и «смирно», расслабленны и подтянуты одновременно. Шепке, Кретчмер, Томп, Эндрас, Приен … Нужен еще один! Возьмем-ка папашу Шульца. Он также должен быть в этих рядах.
Золотая и серебряная вязь на предплечье – а именно здесь центральная точка композиции – на Денице: одна широкая и четыре узкие полосы. У других персонажей я не могу нарисовать руки полностью, поэтому руки их либо за спиной, либо согнуты. Не забыть об орлах на правой стороне груди. Деницу нужно на левой стороне груди добавить значок подводного флота и, конечно же, золотой значок члена нацистской партии!
В полный рост! Проклятье! Как мне их всех разместить на низких стендах этой крохотной комнатушки? Ноги я им обрежу: они будут скрыты за столом с картами. Одна из карт свисает, образуя равнобедренный треугольник с передней стороны стола. Это сделать просто. Голландцы здорово потрудились над написанием своих многоперсонажных картин с расположением всяких высочеств в эпизодических сценах. Но чего им, на мой взгляд, надо было бы избегать, это узости пространства картины. Однако я тоже хочу этого достичь. И вместо театра, этакий оцепенелый паноптикум, обостренная умственная работа – застывший Дениц, заставляющий застыть все вокруг.
Меня так и подмывает нарисовать Деница в качестве глашатая смерти в манере гравюры на дереве Ретельшена или в танце смерти под Базена: как дико жестикулирующего скелета с гигантским шлейфом цепляющихся друг за друга утопленников и шлейфом из вытянутых, уродливых человеческих тел в оставленных повсюду, уходящих вдаль, следов его костлявых ног.
«Cui bono?» – свербит вопрос голову. Что значит вся эта чепуха? Но может мне удастся отложить эту работу? До конца? Делать промежуточные рисунки и отправлять их в Берлин, с тем, чтобы они видели успехи в работе, а также и некоторые недочеты, над которыми я работаю. За пару-тройку дней надо подготовить объем работы и тем выиграть время для собственных нужд: было бы здорово, если бы мне это удалось.
Окунемся-ка в суровую действительность: для начала мне нужна большая рама для натяжки холста, а именно крепкая, клиновидная рама с широким средником без перекосов. Эту раму надо разместить на узкой лестничной клетке, не заворачивая за угол, но прикрепить ее на фронтоне, над балконом было бы чистым безумием. Столяр Флоссман мог бы изготовить ее за полдня: военный заказ! Придется потерпеть. Отсутствует и плотная бумага нужной ширины для рисования – примерно в 150 сантиметров. Для того, чтобы ее раздобыть мне надо выехать в Мюнхен. Там у меня есть поставщик, живет прямо напротив академии, и его не разбомбили. Это значит, что его дом на углу потерял лишь крышу, но все еще стоит, высокий и солидный, и магазин на первом этаже также работает по-прежнему. Подытожим. Уголь, черный и белый мел, болюс красный у меня есть. Есть портретные наброски Эндрасса и Топпа, которые я, слава Богу, прихватил с собой из Академии, с другими персонажами труднее: у меня есть лишь их фотографии. Придется здорово попотеть над ними. В случае необходимости отдельные лица придется поместить в полутьму, либо обойтись изображением их в профиль.
Если бы я работал лишь болюсом красным, черным и белым мелом, то быстро продвинулся бы вперед. Для того, чтобы обозначить определенные места белым мелом, мне потребуется серый фон. Такой фон могу подготовить широкими мазками разведенной туши: просто мазок за мазком покрыть всю поверхность бумаги. Я уже несколько раз применял этот способ. Если бы меня подгоняли какими-либо приказами или сроками, я сотворил бы этакую покоробленную поверхность для настоящего рисунка маслом – и, если набросок удался, то уже у короткое время сумел бы выдать требуемый результат.
Каждый день забит до отказа ручной работой и приведением в порядок десятков мелочей, так что вечером я едва ли помню, как провел этот день.
Каждый день добавляет мне и хозяйственные хлопоты: нужен огонь в плите и тогда туча сажи взметается из печной трубы на камбузе. Трубы забиты и в этом причина того, что в камине нет тяги. Все, что сжигает старая ведьма у себя внизу, обволакивает вонью весь дом, т.к. чад не может найти выход.
Поэтому остается лишь радоваться тому, что до наступления сумерек, мне удается набросать несколько рисунков. Самостоятельное ведение дома отнимает от работы львиную долю времени. Симоны нет. Насколько все было бы проще, если бы Симона была здесь.
Получаю еще одно письмо от господина Доктора Бюнемана, и оно полностью отрывает меня от работы: Доктор Бюнеман, искусствовед и богатый коллекционер, которого я случайно встретил в Мюнхене при покупке материалов, пишет, что он имеет точные сведения, о том, что выполненная в полный рост скульптурная группа из шести жителей Кале, в еще довоенной отливке из Бельгии, была вывезена и сокрыта в одном немецком замковом парке. Об этом почти никто не знает. Замок расположен между Аммерзее и Ландсбергом. Туда можно добраться только на машине или теперь только на велосипеде. Через два дня они приезжает в Фельдафинг и мне необходимо его встретить, после чего мы сразу же потопаем в то место. Случай исключительный. Никогда в жизни он более не подвернется.
Значит надо доставать из сарая свой старенький велосипед. Последний раз я доставал его года четыре тому назад. Купил я его уже тогда, когда ему исполнилось 12 лет, за 10 марок у своего учителя истории в Шнееберге. У него есть муфта свободного хода. Спицы совсем проржавели, кожаное седло стало как камень. Не известно и то, действует ли динамо.
На вокзал я приезжаю тогда, когда Доктор Бюнеман, который значительно старше меня, вытаскивал из багажного вагона свой велик. Он уже даже защемил снизу брючные зажимы.
- Попьем чай или сразу в путь? – интересуюсь, подъезжая к нему.
- В путь! – решительно произносит Бюнеман. – Туда долго ехать, и все время по горам.
У Бюнемана на ногах высокие черные ботинки на шнуровке. Он выглядит слегка постаревшим. Но лицо по-прежнему сохраняет детское выражение.
Езда на велосипеде с тяжелыми колесами – я ласково называю его «спотыкающийся ослик» – довольно непривычна на дороге в Диссен: приходится то опускаться, то подниматься по вздымающейся и опускающейся среди гор дороге – и так утомительна, что расчетное время абсолютно не вписывается в график Бюнемана.
Когда мы, наконец, приближаемся к основной горной дороге и она, круто взмывает вверх, двигаться на велосипедах становится еще более проблематично, поскольку дорога представляет собой нагромождение каких-то ям, провалов и насыпей.
Внезапно вижу несколько человек в полевой форме с карабинами на плече – а затем, за небольшим поворотом, в траншее – странную группу из фигур в раскрашенных вертикальными черно-белыми полосами робах. На долю секунды я оцепенел. Затем до меня дошло: это заключенные концлагеря, впервые увиденные мною наяву – лагерники! Безо всяких сомнений, эти изможденные, страшно истощенные люди могут быть лишь заключенными из концлагеря. Они должны, судя по всему, копать эту траншею, но едва ли хоть один из всей группы, человек в 20, может это делать.
До меня доносится, словно шелест ветра, их шепот: «Сигарету!». И опять: «Сигарету!». И тут до меня доходит весь ужас моего положения: у меня нет сигарет! Взглядом спрашиваю Бюнемана – у него тоже нет. Стою, опершись на велосипед, и пытаюсь жестами показать, что мы оба некурящие. При этом я готов сквозь землю провалиться от стыда.
Один из часовых, уже довольно пожилой человек, направляется к нам и, остановившись метрах в десяти от нас, качает головой: «Проезжайте дальше! Не разговаривать!»
Некоторое время стою, как вкопанный, но Бюнеман хватает меня за рукав и тянет дальше.
Когда выходим на свободный от препятствий участок дороги, вновь садимся на велосипеды. Бюнеман бледен как лист бумаги. Слышу его приглушенный голос: «На вас нет формы! Вы, что, забыли ее одеть?»
У меня же перед глазами стоит лицо одного из увиденных лагерников: лихорадочно горящие глаза в глубоких глазницах, запавшие щеки, тощая шея.
- Они, наверное, из Дахау! – произносит Бюнеман.
С тоской вспоминаю свой домишко: с удовольствием вернулся бы! Но не могу предложить это Бюнеману.
Увиденная мною картина полуголодных заключенных настолько взволновала меня, что пару раз, в глубокой задумчивости, сваливаюсь с велосипеда, а один раз, словно во сне врезался в придорожное дерево, после чего долго приводилв порядок и себя и велосипед. В конце концов установил руль в правильное положение по отношению к переднему колесу, и динамо вернул в исходное положение. При этом параллельно с установкой ругаюсь как сапожник и говорю: «Не так-то уж много и проехали, а дела совсем неважнецкие!»
Только во второй половине дня Бюнеману удается, наконец, найти тот самый парк. Ворота открыты, и мы просто проталкиваем велосипеды и быстро выходим из тени деревьев на свет. Какой-то момент я думаю: «Мы похожи на пасущихся косуль, которых в следующий миг прихлопнет какой-нибудь браконьер» – и представив эту картину, усмехаюсь. Бюнеман тут же вздрагивает. Он стоит, одна рука посреди руля, другая на седле, и недоверчиво поглядывает на меня.
В эту же секунду замечаю в кустах темные силуэты, словно готовых к нападению людей. Молниеносно соображаю: вот они, бронзовые фигуры Родена, и тут же испуганно вздрагиваю. Испуг, удивление, восхищение открывшегося чуда – все в одном: группа из шести человек, в рубищах, каждого узнаю сразу по виденным ранее иллюстрациям, фактически в полный рост. Могу дотронуться до них, но не осмеливаюсь. Надо сначала поставить велосипеды. Прислоняем их к стоящим рядом тоненьким деревцам.
Наступает черед Бюнемана, который получил ученую степень Доктора на этих крестьянах из Кале. Он знает о них все: вторжение англичан, нужда в городе Кале. Аркебузьеры, алебардисты, копьеносцы, полевые укрепления …. Год 1347. Шесть патрициев, желающих в духе христианского самопожертвования защитить свой город от грабежа….
Сидим на поваленном дереве, и Бюнеман читает мне лекцию, словно на семинаре:
«Хроника столетней войны между Англией и Францией была источником вдохновения для Родена. Полное название этой композиции: ««Как король Франции Филипп не мог больше освобождать город Кале, и как король Англии этот город завоевал»».
Искусствовед Бюнеман знал даже то, как звали бургомистра Кале: мессир Жан Д’вьенн. И самого богатого горожанина, который самым первым захотел принести себя в жертву: Осташ Д’Санпьер. Это было поэтическое вдохновение, которое, как я слышал, так глубоко захватило и осчастливило Родена, что он далеко возвысился над пошлой условностью почетного художника. Никакой героизации – хотя элементы его присутствуют, т.к. Роден работал над монументальным символизмом, в духе своего времени, такого решительного самопожертвования. К тому же это попытка непосредственного представления немого языка фигур в жертв принесенных на алтарь свободы своего города. Мысли уносят меня к Эрнесту Пенцольду, лежащему в больнице Штарнберга. У меня есть этюдник с фототипиями издательства Мюльхаузен Браун. Я размещу их у него в палате по стенам, и расскажу содержание этого вечернего урока по истории искусства: она развернется перед ним как сценическая постановка.
Что за мир! Как он закручен! Дрожащие от холода и голода заключенные в своих полосатых робах и здесь же бронзовые фигуры с веревками на шеях, с жалкими, пустыми глазницами. А в моей комнатушке, на раме, Дениц со своими ассами….
Кошка старой ведьмы убила 8 зайчат. Они лежат на перекосившейся поленице дров. Черная кошка, с сонным взглядом блестящих глаз: убийца зайчат!
Мне нужна модель. Не могу больше работать без модели. С почты звоню в Мюнхен офицеру связи ВМФ при Генеральном штабе на Шенфельдштрассе. Хорошо знаю его и поэтому нам не нужно нести по телефону всякую официальную чепуху. Он живо интересуется, куда это я пропал.
- Мне нужна модель, мужчина, ефрейтор какой-нибудь, но не слишком глупый. Хотя все равно. Если получится, то на одну неделю, каждое утро, часов в 9 у меня в Фельдафинге. Провизию пусть берет с собой. Так, а теперь даю точное описание маршрута…
Заканчивая разговор, добавляю:
- У меня здесь есть настоящая морская форма на человека нормальной комплекции.
В Академии я разжился одетыми в форму манекенами в человеческий рост. Куклы стоят тихонько и ни один мускул не дрогнет на их бесстрашных лицах. Однако кроме них мне нужен и живой человек.
На следующее утро на пороге возникает некто в сапогах, на голове – пилотка, за плечами вещмешок. Хитрое лицо. Говорит, что вообще-то он инженер и проживает в Мюнхене, у себя дома. Прикомандирован ко мне, т.к. состоит на учебных курсах. Однажды он уже служил моделью – но это было в далекой молодости – у одного скульптора.
Даю ему свою синюю форму. Он одевает ее на балконе, а затем становится, безо всяких знаков отличия, главкомом ВМФ. Моя модель получает свой стол, чтобы опереться на него правой рукой с растопыренными пальцами, а в левую даю ему пару листов бумаги.
- Так, а теперь замрите, взгляд устремите в бесконечность…
Он не представлял себе, что это будет все так просто, замечает ефрейтор, которого зовут Шуман.
- Через два часа вы заговорите по-другому! – отвечаю, и начинаю творить. Но уже скоро замечаю, что для героев стоящих на заднем плане у меня может не хватить места. Здорово повезет, если удастся совместить все пропорции.
Дождь льет как из ведра целую ночь. Низкие луговины превратились в озера. Этот ливень вовсе е напоминает мягкий майский дождик. Tant pis! Но что поделаешь? Надо тянуть свою лямку!
Испытываю дикое желание проехать на велосипеде под дождем в Штарнберг. заворачиваю этюдник с рисунками, которые хочу показать Пенцольду, в старый плащ. Надев зюйдвестку и непромокаемую одежду, выезжаю: моряк в Верхней Баварии.
В комнате Пенцольда на стене висит целая выставка роденовских «Горожан»: каждый лист я заботливо прикрепил кусочками пластыря к картону.
Когда, закончив, присаживаюсь на стул возле «Папаши» и обвожу взглядом висящие оп стенам рисунки, меня осеняет сумасшедшая мысль: слишком уж символичны все эти рисунки – веревки на шеях слишком ясно напоминают нашу собственную ситуацию. Но какое дело до нас господину Родену?
Погода все еще плохая. На лугу Хайнцельмайера, за прожекторной установкой, пасутся под дождем коровы. Дует восточный ветер. Он так ясно доносит до меня звуки колокольчиков, что, кажется, будто коровы ежеминутно отбивают склянки. Где-то в глубине у меня закрепляются образы: уголь, дрова, шумит вода, от крестьян из Вилинга приносят молоко, каминный веник. Кстати, нужно добыть хотя бы один веник, чтобы почистить камин, т.к. он абсолютно запущен. Вероятно, надо попробовать разжечь камин. На правую руку Деница накладываю углем морщинки – дело идет неплохо. Но как мне удастся изобразить в полный рост фигуру, служащую ядром картины, так, чтобы она вышла в фас, не представляю. У моего Деница пока еще нет головы, поскольку я еще не справился с этим костлявым лицом и выпирающим лбом.
Пытаюсь выписать глаза с твердым металлическим блеском, но никак не могу добиться «стальной твердости». Папаша Шульц на заднем плане не вышел похожим на оригинал. Его голову тоже надо переделать.
Не могу ли я одолжить ему на время «Букварь», попросил меня на второй день ефрейтор и показал на полку, где он его высмотрел.
- Говорите шепотом, когда вам надо что-нибудь почитать или посмотреть…
В полдень заявился карлик Хёршельман, балтийский барон, клеветник и доносчик. Он не хочет признаться мне, откуда ему стало известно о моем приезде. Он до коликов в животе рассмеялся, увидев моего безликого Деница в окружении ассов подводного флота.
На четвертый день мой ефрейтор не явился. Вместо этого меня посетила очень худая, высокая блондинка – его жена. Ее муж, объяснила моя фея, должен быть на курсах, поэтому, если я хочу, то она будет заменять его. Только, уж извините, она не смогла заранее созвониться со мной. Кстати, муж много хорошего рассказывал о своем художнике. Вот книга, которую вы ему одолжили…. Смогла ли она позвонить в Генштаб на Шенфельдштрассе и договориться о замене? Увы, ее телефон не работает.
Спокойно! – командую себе. Чего это ты так разволновался? Если уж тебя посетила на дому гостья, то нужно хотя бы чай предложить – в конце-концов, у меня есть еще чудесный, настоящий чай.
Исчезаю в расположенном напротив камбузе и занимаюсь плиткой подключенной к газовому баллону. Обе двери оставляю открытыми и говорю , обращаясь к гостье:
_ Нет, сейчас у меня все получится и без модели. Большое спасибо! Сейчас все будет готово… Торт и сливки попозже.
Моя гостья появляется в проеме дверей и нежно подает мне в руку чайную чашку.
- Я уже все сделала, – долетает мягкий голос.
Хочу объяснить, где находится то да это, но моя дама полагает, что она уже справилась. Ее очень смешит, что у меня нет водопровода. Как же я обхожусь зимой?
- Зима, – отвечаю, – не проблема. Цистерна еще никогда не замерзала, а вот жарким, сухим летом воды часто не хватает.
Могу ей говорить просто «Хельга» вместо «госпожа Шуман».
Хельга много смеется. Она находит, что я не только живу на природе, но именно в ней. Кажется, Хельге это очень нравится.
Моим прежним подружкам тоже здесь всегда нравилось. Бретонские керамические сосуды и румынские гобелены на стенах, турецкий ковер на дощатом полу: чем не кунсткамера…. Ум Хельги вероятно более, чем у других моих подружек, практического склада. Позволяю себе спокойно присесть на балконе, поскольку Хельга начала хлопотать в комнате…
Проходит немного времени и Хельга показывает свои блестящие способности и в качестве стенографистки: мне нужно было только сказать, что она должна написать, как она немедленно это исполняла.
В какой-то степени я даже немного смущен, у меня тяжело на сердце. Но на оттенок более близких отношений надеялся напрасно. Установившееся в моей комнате настроение более всего похоже на послеобеденный полдник. Вполне ladylike! Высмеиваю исподтишка свою гостью, и говорю себе: эта худощавая блондинка, более похожая на хворостинку, с легкими, скользящими движениями, вовсе не мой тип женщины. А что вообще значит мой тип женщины? Что-то материнское, что-то домашнее? Женщина, стремящаяся к чему-то высокому? Никогда не встречал таких.
Как и обещала, Хельга приезжает и на следующий день и серой мышкой скользит по комнатке. Не чувствую себя ущемленным ее присутствием, и тем, что она хочет взглянуть на мою работу. Уже 10 часов. Хельга живет в Швабинге, центральном районе Мюнхена, значит, ей пришлось вставать довольно рано.
Она привезла с собой немного съестного, прежде всего картофель и половину испеченной ею Ром-бабы. Во второй половине дня ей надо спешить: она должна быть в Мюнхене до вечера.
Неплохо, говорит мой внутренний голос. Никаких осложнений, иначе другая дама нескоро появится у меня.
Хельга уже давно наводит порядок. Набор подушек на кушетке в моем кабинете, судя по всему, ей не очень понравился. Обнаруженная ею какая-то часть женского белья оставляет ее безмолвной, и она просто убирает его в мою спальню.
Хельга, которую я втайне называю «модельная супруга», говорит, что хотела бы проверить в действии мою пишущую машинку. То, что я обычно всегда писал от руки, она охотно перевела бы в аккуратные страницы рукописи.
Я уже готов капитулировать перед этой необычной женщиной. Нужно переписать на пишущей машинке бесчисленное количество страниц. Показываю Хельге, где лежат бумаги, тонкие листы копирки и вручаю ей одну папку с парой, с мучениями напечатанными мною одним пальцем, листков и множеством других написанных от руки. Сможет ли она их прочесть? Хельга отвечает, что она просто ас в чтении рукописных текстов и приступает к работе без долгих разговоров.
Проходит немного времени и замечаю, что пулеметный стрекот машинки смолкает только тогда, когда Хельга меняет очередной лист. Сам я занят в это время рисунками.
Когда вижу Хельгу, сидящую за маленьким столиком, на котором стоит машинка, в виде силуэта на фоне светлого неба, а на переднем плане затянутая холстом рама – словно Repoussoir quasi – я смеюсь: чистая манера голландцев – просто идиллия в духе жанровых картин голландской художественной мастерской.
Счастье еще, что звуки тамтамов не успели собрать всех моих подруг из Туцинга и Штарнберга. Что было бы, если бы они все именно сейчас завалились бы ко мне и встретили незнакомую им Хельгу?
Не могу сдержать внутреннюю издевку на «маркитанткой» Хельгой, хотя мне доставляет истинное удовольствие ее забота обо мне. Как-то вдруг во мне возникло странное чувство доверия к этой женщине. Живется мне вполне удобно. Ощущаю происходящие во мне изменения и просто купаюсь в этом, уже непреходящем чувстве самодовольства.
Все же я здорово удивлен тем, как легко допустил эту нежданную гостью в свое хозяйство – ей разрешено даже подниматься по лестнице на чердак – и предложил ей возможность проживать здесь, если воздушные налеты станут совсем уж тяжелыми. Теперь, в мае, окружающая дом природа гораздо красивее, чем в городе. Показываю ей также место, где обычно прячу ключ от двери. При всем при том, во мне поднимается волна тщеславного великодушия: все это, конечно же, распространяется и на ее мужа.
Я здорово простудился. Даже немного лихорадит. Смеюсь над своим отражением в зеркале: у меня красные скулы – будто намалеваны свеклой. Теперь-то уже с нетерпением ожидаю приезда Хельги. Она начинает суетиться, бежит в аптеку за требуемым настоем или еще за чем, что может, по ее мнению, помочь мне. Несмотря на кашель и текущий нос, чувствую в себе силы к работе. Мне кажется, даже стало немного лучше, и я осмеливаюсь написать пару набросков, на что еще вчера не осмелился бы.
На обед у нас наваристый суп и через каждый час горячий чай. Хельга привела в порядок и расставила кучу книг и теперь едва держится на ногах. Когда ей приходит время отъезда, она говорит, что лучше бы осталась здесь. Но как же она может это сделать, не предупредив своих? По-деловому сухо, Хельга говорит на это:
- Я уже это сделала. Я позвонила с почты, когда ходила в аптеку. Бабушка позаботится обо всем.
Меня охватывает чувство неловкости. Как мне связаться с Корнелией, которая тоже хотела посетить меня? Здесь будет немного тесновато.
Хельга снова приносит чай. Мне просто необходимо немедленно выйти на свежий воздух, предлагает Хельга, немного прогуляться.
Против изнуряющего кашля – прогулка? Почему бы и нет!
Когда мы уже на середине северной части луга, у ручья, мне приходит в голову одна коварная мысль. Говорю Хельге, что мне надо заглянуть к соседу, при этом держу в голове, что у Доктора Раймерса есть телефон. Мне кажется, меня можно простить – ведь в конце-концов я же простужен.
- К тому же очень легко, – говорю Корнелии по телефону, – хотя мне уже лучше.
Когда, позже, лежу без сна, насмешливо издеваюсь над собой: «Чистота и скромность лица того, \ кого ты ищешь и найдя полюбишь, \ вдруг появившись пред тобой \ тебя захватит как волна морская…»
Да, ребята, я – точно болен!
В полудреме слышу звук самолетов. Это всего лишь гудение генераторов в прожекторной установке, но как же я перепугался! Выхожу на балкон, ноги босы, чтобы посмотреть, не на Мюнхен ли совершается нападение, и точно, на севере участок неба окрашен в красный цвет – сектор более 90°! Мерцающие огоньки в нем не несут ничего хорошего: это падают бомбы в пожарища домов.
Однако прожекторная установка стоит черным бугром.
Трудно поверить: я видел всего лишь раз, как прожектор направил в небо, строго вертикально, свою молочно-белую платформу и с тех пор так и стоит. А может быть вся эта установка будет задействована, когда воздушная армада союзников будет отходить на юг или пробиваться с юга.
С балкона мне видно окно комнаты Хельги. У нее горит маленький ночничок. Сделав шаг поближе к ограждению балкона, вижу, как она лежит под моим пестрым, румынским одеялом, в изголовье две подушки, и читает – картина, достойная лирики Кароссы.
Лишь наступает утро, а Хельга уже на кухне. Она хочет поехать в город, чтобы посмотреть, что там произошло ночью.
Моя комната с ее отъездом становится какой-то пустой. Пробую еще одну попытку со «стариком» Деницем. В этот раз дело идет лучше, но недостаточно хорошо. Испытываю голод и иду на камбуз, чтобы найти, чего пожевать. И тут вижу, что Хельга позаботилась и об этом: мне надо всего лишь подогреть кастрюлю.
Ближе к вечеру возвращается хельга6 все в порядке. Она привезла с собой фартук – чтобы не испачкаться на кухне при готовке еды.
Новый день так красив, как ни один другой весенний денек в Фельдафинге: все блестит в лучах утреннего солнца. Слева направо по небу растянулась цепочка следующих друг за другом облаков. Старая ведьма сидит на своей скамейке, а у ног примостился Чазарли. Оба греются на солнышке.
Хельга отоварила мои продуктовые марки. Получила хлеб, масло и колбасу. Скоро приходится убирать масло в тень моего большого чайника, так сильно припекает солнце.
Появляется рассыльный с телеграммой. Едва увидев этого человека, вздрагиваю от испуга. И не без оснований: мне приказано «незамедлительно» прибыть в Берлин.
Смотрю на печать: почта здорово припозднилась с вручением срочной телеграммы. Я должен был выехать еще вчера. Теперь же нужно спешить.
- А что же будет с вашей работой? – спрашивает Хельга.
- Могу лишь оставить все как есть. Возможно я скоро вернусь, – говорю как можно мягче. При этом знаю: произошло нечто непредвиденное. Навряд ли Масленок захотел, чтобы я просто прокатился на поезде туда-сюда.
Пытаюсь убедить Хельгу остаться, но она хочет выехать в Мюнхен и остаться в нем.
- А что же с едой делать? – интересуется Хельга.
- Вино и еду возьмите с собой в Мюнхен. В Берлине у меня все будет. Все, что нужно.
Мой поезд отправляется точно по расписанию. Надеюсь, что в этот раз все пройдет без сучка и задоринки. Как я устал уже от этих ночных поездок, убеждаю себя и ищу возможность дневного переезда через Нюрнберг. Еще до полуночи мне необходимо прибыть в Берлин, если там не будет очередного авианалета.
Купе не очень полно, у окна, напротив меня, сидит молодая большеглазая женщина, которая, судя по всему, и заняла обе багажные сетки: в одной сумка, в другой – довольно объемный пакет, больше напоминающий тюк: упаковка – чистая мешковина. С любопытством перевожу взгляд с одной полки на другую, и когда поезд, наконец, трогается, мое любопытство уже удовлетворено: это вовсе не ее багаж, объясняет моя попутчица беззаботным тоном, она лишь сопровождает его до Берлина. Узнаю, что в тюке важная «специальная деталь» для генератора.
Красотка оказывается настоящей веселушкой. Готова болтать всю дорогу. Но в этот раз я хочу почитать.
ЧАСТЬ II
СНОВА БЕРЛИН
Невольно удивляюсь тому, что на Бендлерштрассе все еще стоит здание нашей конторы. Масленок сидит, наверное, за тем же столом. Вот удивится, когда я скажу, как далека от завер-шения моя картина с Деницем.
Перед дверью Масленка впервые задерживаюсь. Надо собраться и принять строгий военный вид.
- Прибыл по вашему приказанию, господин капитан! – слетает у меня с губ так скрипуче, как только могу. Масленок аж перекашивается от моего военного ритуала и парадного вступления. В ответ он достает спрятанную было эрзацсигару.
– Ну, как? – интересуется он.
- Замечательно, господин капитан! Из-под одного налета – в другой. При поездке туда – на-лет штурмовиков на поезд, перед Регенсбургом, и это несмотря на платформу с зенитками.
- С чего бы это? – удивляется Масленок. – Штурмовики в ТЕХ местах?
Вид у него такой, словно я кормлю его баснями. Приходится объяснять:
- Поезд стоял перед мостом через Дунай в ожидании разрешающего сигнала светофора, ко-гда завыла сирена. Но машинист не подал состав назад – нет, поезд остался стоять, а паровоз все пускал и пускал пар из трубы. Ни один здравомыслящий человек этого не понял. Начальник поезда тоже – он был бессилен что-либо сделать. А потом на бреющем полете поя-вился этот самолет и со всего имеющегося у него на борту оружия открыл стрельбу по лю-дям…
- Ну, вам чертовски повезло!
Я предпочитаю умолчать о моем коричневом соседе по купе. Итак, слишком разболтался. Замолкаю в ожидании, когда Масленок, наконец, поинтересуется моей работой. Однако капи-тан слушает меня с видимым удовольствием. На его бесстрастном, словно отполированном ли-це застыла ухмылка.
Ладно. Продолжим:
- А по дороге сюда я уже крепко застрял в Нюрнберге.
- Не мне вам объяснять, как обстоят дела в Рейхе! – прерывает мои стенания Масленок. – Мы здесь точно так же на фронте, как и вы там.
Только тут до меня доходит, что могло понравиться Масленку в моем рассказе.
- Ну, а как было в Мюнхене?
Мюнхен!
У меня же есть о чем просить. Глубоко вздыхаю и голосом диктора произношу: «Два тяже-лых налета. Академии тоже досталось. Моему ателье конечно тоже – со всеми работами. Сгоре-ло все!»
У Масленка от удивления вытягивается лицо. Но он тут же высказывает сочувствие: «И чем же мы теперь займемся?» – «У меня дома, в Фельдафинге, есть наброски и эскизы, – я почти проболтался. – Отложим на время, господин капитан.» – «А как далеко вы продвинулись в сво-ей работе?» – интересуется Масленок. Его странно равнодушно звучащий голос приводит меня в замешательство. Неужели только в конце разговора до меня дойдет весь смысл его слов?
- Картина еще не готова – не совсем так, как я хотел бы.
- Видите ли. Запланированная Великая Германская выставка искусств, должно быть, не уда-стся, из-за ужасного последнего налета на Мюнхен. – Масленок говорит это так, словно читает новости с поля боя и ждет, пока до меня дойдет весь смысл сказанного им. Затем добавляет: «Мы не хотим подвергнуть опасности союзнических бомбардировок немецкое искусство.» Бы-ла ли издевка в его голосе?
- Незавершенные шедевры, – откинувшись в кресле, он продолжает к моему удовольствию свою речь, – иногда довольно интересны…
Это звучит как издевка. Присаживаюсь напротив и теряюсь в догадках, считать ли эти слова своего рода решением моей судьбы.
У Масленка наверняка заготовлено что-то еще. Он буравит меня долгим взглядом, а затем произносит: «Я хотел бы, чтобы вы, как можно скорее, выехали в одну из фронтовых флоти-лий – в седьмую или девятую. Может так статься, что нам, в скором времени понадобится от вас срочный материал! Вам не надо объяснять, в чем дело…».
«В скором времени» – повторяю про себя. Звучит довольно парадоксально и несколько зло-веще.
- К тому же эта ваша новая книга, которую, полагаю, вам удастся лучше подготовить во Франции, – продолжает Масленок смотря мне в глаза.
Начинаю терять чувство реальности. И пока Масленок, откинувшись в кресле, закуривает сигарету, и ее приятный дымок поднимется тонкой струйкой вверх, у меня появляется мгнове-ние подумать: Сначала с картин исчезает Геббельс, затем ничего не выходит с портретом Дёни-ца, потом протрубили отбой Великой Германской выставке искусств, а теперь речь вообще за-шла о моей новой книге и все заключено в словах: «Вам не надо объяснять». Был ли этот разго-вор случайным или специальным сообщением для меня?
В следующий миг узнаю, что должен выехать уже завтра утром – а именно на самолете Ю-52 из Темпельхофа в Париж. Там доложить в Отдел о прибытии и проследовать далее к месту назначения поездом.
- Однако мне нужно еще связаться с несколькими служебными инстанциями, господин капитан!
- Забудьте обо всем! – решительно прерывает меня Масленок. – Завтра утром будут готовы ваши документы. Я имею в виду новое удостоверение военкора, за подписью генерал- фельд-маршала Кейтеля.
Не могу придти в себя от очередной новости. Но что поделаешь? Не каждому выпадает та-кой шанс – убраться из Берлина на передовую. Тяжело вздыхаю. В конце концов, Масленок мой покровитель и хочет отправить меня в мнимую безопасность.
- Как я уже сказал: Вам необходимо как можно скорее выехать и вернуться во флотилию.
Смотрю не мигая в розовое лицо капитана. На нем ничего нельзя прочитать, т.к. взгляд на-правлен в столешницу письменного стола. А затем, слегка гнусавя, он продолжает: «Ваши дамы арестованы…»
Что это значит: Ваши дамы арестованы…? Я что-то не понял, что он сказал. Что значит: Ва-ши дамы? Он же не имеет в виду Симону?!
- И именно в Бресте, – голос Масленка доносится до меня словно издалека: – Одна ваша очень близкая дама…
В Бресте? Симона в Бресте? Но ЭТОГО не может быть! Однако Масленок продолжает: «В Ла Боле тоже – своего рода волна арестов…».
В голове проносится молнией: Вот это новость так новость! Надо сдержаться! Не мигая, смотрю на Масленка и пытаюсь осознать услышанное.
Чувствую себя так, словно Масленок по ошибке зачитал не ту строчку из рукописи, предна-значенную для совершенной другой ситуации. Тон его голоса тот же что и прежде, да содержа-ние изменилось.
Масленок молчит. Он выдерживает мой прямой взгляд. Секунда, кажется длится вечно. На-конец он произносит: Я хотел сказать вам только это.» Снова пауза, на этот раз короче, а затем тем же, долгое время сдерживаемым тоном: «вам надо позаботиться о том, чтобы ваша вторая книга как можно быстрее увидела свет. Вероятно, для освежения памяти вам надо будет выйти в море. Это было бы лучше всего…»
В эту секунду до меня доходит весь смысл сказанного: Симона арестована!
Я все время боялся услышать именно это известие.
Но, то, что она будет сообщена мне здесь, в Берлине, через Масленка…. Однако это должно было когда-то произойти! Симона делала слишком большие ставки. Надо собрать в кулак всю волю, чтобы не выдать своего испуга. Ничем его не выказать. Напустить на себя ледяное хладнокровие. Ни шелохнуться, ни кашлянуть. Говорить ясно и от-четливо! Не бледнеть! Не моргать! Масленок ведет себя так, словно совершенно случайно шеп-нул мне эту информацию – и теперь следит за моей реакцией. Сидит, делая вид, что вниматель-но изучает поверхность стоящего перед ним письменного стола, однако по всему видно, что внимательно следит за мной, каждым моим движением.
- В Бресте находится ваш бывший командир… – произносит он деловито. Едва соображаю, что могу сказать в ответ, как Масленок добавляет: – На должности командира флотилии, как мне доложили…
- Так точно, господин капитан! – выпаливаю, кажется, слишком громко и быстро. Одновре-менно думаю: что же это такое? Все звучит как-то уж очень странно. Самодовольно, я бы даже сказал, слишком уж цинично. Меня вдруг пронзает острое чувство того, что Масленок знает гораздо больше, чем позволил мне узнать. Я внезапно замираю оттого, что ясно представил, что Масленок мог бы знать ВСЕ.
Но какое отношение ко всему сказанному ранее имеет Старик? Что там произошло? Что слу-чилось в Бресте?
- Вы должны вернуться как можно быстрее… – произносит Масленок безапелляционно и, словно подводя итог нашему разговору.
Вернуться? Что значит «вернуться»? Хочу спросить, но буквально давлюсь вопросом. В Ла Боль? В Брест?
Масленок сидит, откинувшись в кресле и попыхивая очередной сигарой. Густой дым соз-дает уютную, совсем неслужебную, атмосферу. Если Масленок так ведет себя, то он, наверное, должен мне еще что-то рассказать.
Мои мысли прерываются его голосом. Провожая взглядом очередное кольцо сигарного ды-ма, он произносит:
- Ваша французская знакомая – архитектор?
Архитектор? Отзывается во мне эхом. Это еще что за новости?
Просто счастье, что Масленок не смотрит на меня в этот момент: Все его внимание погло-щено выпускаемыми им дымовыми кренделями. Вероятнее всего, он и не ждет от меня какого-либо подтверждения или опровержения. Потому все так же, равнодушно продолжает:
- Из-за особых способностей вашей дамы, она была – вполне официально – затребована в Брест. Во флотилию….
Господи! Архитектор – особые способности – затребована во флотилию? У меня кружится голова. Откуда все это известно Масленку?
Мой визави глубоко вздыхает и смотрит на меня своими чистыми ясными голубыми глаза-ми:
- Деятельность вышеупомянутой дамы длилась не очень долго – всего лишь до ее ареста….
Затребована в Брест – а затем арестована? Кем интересно бы знать? Старик, видно, в доволь-но трудном положении. А я?
Для Масленка дело кажется законченным. Он развивает тему:
- До отъезда вам вот что еще надо сделать: поехать в Карлсбад и получить разрешение на бумагу. Мне сообщили, что оно уже там готово. В вашем издательстве его уже давно ждут. А вообще-то, лучше я поеду с вами. Телефон у них как надо сейчас не работает. Ничего, прогулка мне не повредит.
Прямо дом сумасшедших какой-то: почему это Масленку тоже туда надо? Может он хочет меня основательно попотрошить – но за стенами своего кабинета, который имеет уши?
Масленок прикрепляет к поясу ремень кортика и натягивает на руки, медленно и аккуратно, словно соблюдая некий обязательный ритуал, кожаные перчатки.
Стриптиз наоборот, мелькает у меня мысль: однажды, в Парижском Баль Майоле, я видел подобный номер, но тогда стриптизерша стягивала со своих рук перчатки в таком же скорост-ном темпе и сорвала бурные аплодисменты. К чему весь этот выпендреж?
Спустя какое-то время мы уже чинно вышагиваем «держа ногу», плечом к плечу по Бенд-лерштрассе к Тирпицуфер, а затем вдоль по набережной Ландверканала в направлении Пот-сдамского моста. Рядом со своим от-письменного-стола капитаном, его красивым кашне, чувствую себя несколько неуютно: Я совершенно не выгляжу на все «пять».
Навстречу нам идет какой-то флотский чиновник, но с офицерским погонами, указывающи-ми на занимаемую им высокую должность, и до меня долетает: «Приветствую вас от всего сердца!» И это из-за того, что я глубоко задумавшись, чисто интуитивно, поприветствовал чи-нушу не обратив на него никакого внимания.
- Прошу прощения! – кратко отвечаю на его приветствие. Этот проклятый ритуал вскидыва-ния рук уже вызывает у меня судорогу правой руки. И все-таки приходится его соблюдать даже среди горящих от ночного налета развалин домов! Меня удивляет то, нигде не видно пожарных команд: остатки домов просто догорают. Однако молодцеватой браваде находится место и здесь.
Идем по разбитому стеклу. Под ногами песок то хрустит, то звенит. «Легко разбить лишь две вещи – счастье и стекло!» Чепуха! Но в следующую минуту в мозгу вспыхивают новые строчки: «Зеленое стекло бокала вгрызается в мою руку / О, Брат! Неужели так же просто и я умру за Родину?...» Проклятье: теперь строки слишком психологичны! Старик имел обыкновение так говорить, когда Томми выследили нас с помощью своей системы ASDIC и собирались отправить нас на дно. Тут мои мысли вдруг перескочили к Симоне: не хватало еще, чтобы обнаружилось, что Симона дважды была в Германии.
Позвонить Старику? Этот упрямый идиот, скорее всего и виноват во всем, что случилось! Но это довольно рискованный шаг. Стоит ли ковырять Масленка дальше по этой теме? Притворившись, что я не понял, о чем он говорил?
Арестована! Но за что? Ради всех святых: за что?
То, что Симона рисковала, было более чем дерзость с ее стороны – это было чистое безумие. Я ей об этом довольно часто говорил с упреком. Довольно. Задай себе вопрос лучше, действи-тельно ли она понимала, что ее любовь к пустяшным тайнам, и ее заговорщицкое поведение могут привести к такому результату? А когда она отмахивалась от моих достаточно нудных размышлений вслух, разве тогда она думала о моем пессимизме? А может она просто желала походить на Жанну д’Арк или Мату Хари? Желала, не будучи никакой шпионкой, просто при-мерить на себя одну из этих ролей? Мне позволялось время от времени, на краткий миг, загля-нуть в ее карты – на такой короткий миг, что было трудно понять: были они крапленые или нет. Это в любом случае был довольно надежный способ заинтриговать меня. А может, эта игра была чем-то большим?
Куда ее занесло, эту свинью, Симону? Я еще не узнал, где содержатся арестованные францу-зы. Скорее всего, в Париже. Те, кто дергает за веревочки, вероятнее всего сидят в Париже. В конце концов, жить там получше. Ладно, хорошо, что завтра я вылетаю в Париж. А там? Как дальше вести себя? Если уж Масленок имеет всю картину того, что произошло, то значит, об аресте Симоны известия дошли до Бисмарка. Бог его знает, что еще должно произойти.
Навстречу нам движется группа офицеров, в отлично сшитой и ладно сидящей новенькой форме. А как молодцевато идут: словно на строевом плацу в Глюкштадте. И это четкое привет-ствие в движении с прикладыванием ладони к фуражке! Так называлось это строевое упражне-ние и его отработка до самого обеда.
Что за нелепая постановка: оперетка на перекрестке. Начищенные сапоги, галифе со встав-ками на заднице из тонкой кожи и болтающиеся на перевязи в такт шагам кортики – все это превращает бравых офицеров в гомиков. Дополняют это впечатление и слишком высоко за-дранные тульи фуражек. Давно подозреваю, что и Масленок относится к этой категории. Его полное достоинства движение по этой улице – приветствия и ответы на приветствия и при этом тонкая улыбка – все это действует мне на нервы. Но может быть, я просто ошибаюсь в этом человеке?
Значит, фактически, Симона – шпионка? Но почему же она тогда прицепилась ко мне? Ведь я простой лейтенант. Был ли в этом весь ее расчет? Может быть, у Симоны был план двигаться в своей карьере по ступенькам? А может, она убедила себя, что ее выход сразу на какого-нибудь командира, особенно обладающего разными секретами, станет ее провалом? Или она в своей хитрой расчетливости решила, что у меня больше перспектив, чем у обычного офицера-подводника? внезапно замечаю, что, как и всякий человек, говорящий сам с собой, делаю не-произвольные жесты рукой, в подкрепление своих мыслей. Возможно, Масленок не увидел эту ужасную жестикуляцию?
Называется, вывернулся! Баран! Теперь и я стал жертвой этого лозунга: «Тише! Враг везде-сущ!» Постой-ка. А кто сказал, что Симона шпионка?
Что сегодня за день? Если не ошибаюсь – 2 июня. Небо закрыто облаками. Хотя налеты со-вершаются в любую погоду. Так, шагая позади капитана, вдруг осознаю, что время от времени погладываю на небо, словно охотничья собака, вынюхивая дичь. И в то же время думаю о Ста-рике: Старик ведь точно так принюхивался в ситуациях, которые были для него не совсем при-ятны. Лишний раз я убедился в этом во время налета на Сен-Назер: там он все время втягивал голову в плечи и бросал косые взгляды в небо. «Мне это совсем не нравится!» то и дело срыва-лось с его губ. каждый раз это звучало так, словно он обладал звериным чутьем.
Симона арестована. Зуркамп арестован. Царь Петр был единственной моей опорой. К кому теперь я могу обратиться?
К тете Хильде в Лейпциге? Надо бы ей позвонить…. Но говорить по телефону в открытую? К кому еще? Венц мертва. Шварц мертва…. Все кончено, все разрушено.
С трудом нахожу среди разрушений тропинку вдоль канала. И внезапно, среди всего этого безобразия вижу, что уже зацвели каштаны. Каштановые свечи на каждой ветке! Их цветение – это смесь красного и белого. И тут на меня нахлынули воспоминания о Елисейских полях. Но там еще была тонкая радужная вуаль из разлетающихся верх и в стороны водяных струй фонта-нов: именно так я нарисовал то место, но подвергся критике со стороны Лео: «Цветение кашта-нов и фонтаны – в эти-то времена!»
Вдруг сердце сжимается от увиденного: между каштановых свечей горит багрово-красный цветок. Это пламя! Я уже устал от всех этих зловещих сочетаний: красные цветы и алое пламя! надо взять себя в руки, если не хочу разрыдаться.
В этот миг Масленок резко прерывает мои размышления: «Вы не слишком дисциплинирова-ны!»
Что за чепуху несет этот щеголь! Но вслух произношу, как автомат: «Прошу прощения, гос-подин капитан!»
Масленок примирительно бормочет, придав лицу озабоченный вид: «Что с вами на самом деле происходит?»
Со мной? Происходит? Запинаясь, отвечаю: «Ничего, господин капитан!» – «Ну, я бы так не сказал! – Масленок добавляет немного веселее. – Мы здесь все очень верим в вашу работу. Но вы кажетесь очень рассеянным.»
Мне надо бы соврать ему как можно убедительнее; для того, чтобы помириться. Конечно, ни слова о Симоне и Старике. Ладно, начнем:
- Меня гложет мысль о Кэмпбеллтауне, эсминце, с помощью которого наши друзья с той стороны, в 1942 году протаранили ворота нормандского шлюза в Сен-Назере, господин капи-тан! Уже давно хотел написать об этом захватывающую историю!»
Снова ладонь к козырьку! Снова, снова и снова! А теперь уже навстречу топает целый полк старших офицеров, и я держу будто приклеенную руку у козырька фуражки.
В эту секунду задается вой сирен. Посмотрим, злорадствую в душе, что теперь предпримет Масленок. Под его конторой наверняка находится первоклассное бомбоубежище. Но мы вовсе не там, а здесь, почти у самой Шпрее с ее черными водами. Темно-серые, вызывающие уваже-ние здания ОКМ слева, мы уже оставили за спиной. Осталось совсем недалеко до большого моста.
- Немного дальше, по ходу нашего движения находится хороший бункер. Самолеты пока еще на подлете, и у нас достаточно времени, чтобы добраться туда. – голос Масленка прерывает ход моих мыслей. – Хотя, рановато для налета.
Удивительно, как Масленок пытается казаться хладнокровным, – мелькает мысль. При этом, наверное, истекает холодным потом от страха.
Быстрым шагом мимо нас проходят два генерала. Я уже позволяю себе идти в этот момент медленнее, чем Масленок.
- Куда эти-то спешат? – задаю вопрос и стараюсь добавить уверенности в голос.
- На Бендлерштрассе тоже есть убежище. Но это, под зданием Дома Германского Интуризма лучше, только не все об этом знают.
Женщина в паническом страхе толкает перед собой детскую коляску. Проходим мимо стоя-щего неподвижно автомобиля. И тут, сверху доносится органное гудение, и оно, ширясь, на-крывает город.
Не имею никакого представления, сколько еще топать до убежища, к которому мы так стре-мимся. Знаю лишь одно: у нас не так уж много времени осталось. Улица будто вымерла.
Доносятся отрывистые дробные звуки: это стреляют легкие зенитки. Наверное, в этот раз налет совершают штурмовики.
Слава Богу, вот и убежище, к которому мы так стремились, под этим большим зданием. Те-перь вниз по лестнице, толстая переборка, звук закрывающейся кремальеры. Видно, мы по-следние.
Как говорится: фактически современное, добротно выстроенное бомбоубежище! Бетонные стены побелены, стальные балки аккуратно окрашены суриком. Сочетание белого и красной киновари: сделано со вкусом! Дополняют всю эту красоту кроваво-красные ведра по углам, с тщательно нарисованными белой краской по шаблону цифрами на боках и один огнетушитель, больше похожий на детскую брызгалку. У стены ящик с песком и две кирки. Здесь же табурет с ножками, скрепленными косыми распорками, несколько аккуратных канцелярских стульев и даже старое деревянное кресло-качалка. Несколько столов. Из грубых еловых досок. Но это все же лучше, чем ничего. На одном лежит газета «Фолькише Беобахтер». По стенам – серые ящи-ки с большими висячими замками на них. К задней стене прикреплены две лопаты и два багра. Бетонированный пол покрыт стареньким линолеумом. На потолке толстая, окрашенная в белое труба. И никакого хлама, никаких загородок – просто безупречный офицерский погребок, без паутины и падающих на голову капель воды. Вода, вне всякого сомнения, была бы вредна для этого помещения.
Осматриваю дверь убежища. Она имеет двойной запор. В двери также два небольших, заре-шеченных круглых сквозных оконца. Исследую стены и потолок: не вижу никаких следов вен-тиляции, и мне это совсем не нравится.
Я уже стал докой по бомбоубежищам. Например, хорошо знаю, какая должна быть разница между хорошим и плохим убежищем. Если бы можно было, то с удовольствием тут бы и остал-ся. На вскидку, все выглядит довольно прилично. Утешаю себя еще и тем, что надо мной 5 или 6 этажей. А может и больше…. Значит, сначала рухнут они.
И тут слышу резкий, усиливающийся свист, а в следующую секунду в ноги ударяет дрожь детонации близких взрывов.
Началось: все убежище затряслось, словно в лихорадке. Пол заходил ходуном: бомбы упали чертовски близко! Но над нами же многоэтажное здание! В убежище собралось чудесное обще-ство: какой-то адмирал, три корветтенкапитана . На головах фуражки, сбоку нелепо болтаются кортики.
Раздается мощный удар! Пол убежища вздыбливается, словно необъезженный мустанг. Гро-хот, треск, визг! Меня сбивает с ног. Кажется, что убежище сейчас расползется по швам. Не один, а штук 10 взрывов, буквально один за другим, с промежутками в доли секунды, накрыва-ют наш район: бомбометание по площадям! – Бедные мои барабанные перепонки! – мелькает мысль. – А глаза? Я почему-то ничего не вижу! До меня доносятся крики команд, визг женщин. Пронзительные рыдания. Значит, со слухом у меня порядок. Где-то там, в полутьме, должно быть есть медперсонал. С глазами тоже порядок, Только из-за висящей пыли я едва могу что-либо разглядеть.
Ау, смерть и сам дьявол: эти плохие парни разгрузили на нас весь свой смертоносный груз! Бомбежке, кажется, нет конца: бомбят центр города – и довольно основательно. Вотсвиньи! Но славно, что нам на пути попался этот бункер, правда, почти никакой вентиляции, ну да ладно! И везет же мне: всегда влезу в самое пекло! Каждый раз попадаю в такое вот дерьмо! Куда бы ни пошел, везде найду свою кучу говна. И всегда так: Я – настоящий неудачник, лузер. Набросить бы на себя что-либо, чтобы не испачкать форму, когда придется выбираться!
Вновь громовой удар и меня швыряет на пол. Темно. Но что на этот раз? Этот сильный гро-хот по металлической двери? И вдруг – тишина. Я – оглох? А куда делся свет?
Защелкали зажигалки. Есть и фонарики. Бледные пятна их света нервно бегают по стенам и потолку. Зажгли и лампы от динамо-машины, издающей ужасный скрипучий шум: – прак-тично, конечно, но противно.
Что же это за удар в дверь был? Отчетливо слышу проникновение в наш бункер песка и гра-вия.
Света все меньше. Опять щелкают зажигалки. В их мерцающем свете вижу: правый нижний угол двери вогнут внутрь убежища. Неужели и остальная ее часть перекосилась? Не обман ли это зрения? Может это всего лишь световой эффект? Это пепел или песок проникает сюда?
Сыпется! Хочу рассмеяться: такого со мной еще не было! Что-то новенькое в нашей про-грамме. За дверью щебень. Что за черт: он там течет! – мелькает в голове дурацкая рифма.
Пепел и песок, смешиваясь, проникают внутрь. Словно из густого тумана выхватывают мерцающие огоньки зажигалок целую галерею растерянных лиц: прямо театральный эффект! Вырождающееся искусство: рты, как черные провалы. Вблизи различаю две фигуры – бледно-серые, словно призраки. Соображаю: это же из-за пыли! Она плотно покрывает этих людей. Но почему они не отряхиваются? Уж не столбняк ли у них? А может, и я выгляжу таким же при-зраком?
Снаружи что-то грохочет. Кто-то закашлялся, да так сильно захрипел захлебываясь кашлем, словно сейчас ноги протянет. Никакого сомнения: мои барабанные перепонки не пострадали! Я даже различаю голоса в глубине помещения: «Ну, парни, и застряли же мы тут!» – «Да. Бомбят кучно и очень близко!»
Словно подчиняясь чьей-то воле, ощупываю себя с ног до головы: все цело! Все в порядке! Проклятая дверь, наверное, скоро не выдержит внешнего давления. Сама по себе тряска и виб-рация для нас не опасны: да вот дверь, кажется, все более подается внутрь.
Немного больше света, постоянного, без мерцания, не помешало бы. Проклятье: здесь нет телефона. И я все еще ничего не могу разглядеть! Как же можно дать знать о себе без телефона?
Окрашенные красным суриком несущие балки выдержали все удары. Еще при первом взгля-де на них, они вызывали ощущение надежности.
Из толпы сбившихся у двери людей доносится суматошный говор. Хоть бы заткнулись! То-гда можно было бы хоть какие-то звуки снаружи уловить. Пропажа собравшихся здесь высоких чинов, очевидно, будет скоро замечена. Их начнут искать, и может быть доберутся до нас. на-верное, от Дома Германского Интуризма осталось не так уж и много. Трубы, привлекшие мое внимание вначале, целы. Но скоро могут возникнуть проблемы с поступлением воздуха. Одна-ко, пока живем….
Высокий, как у кастрата, голос действует мне на нервы. Кажется, он исходит от какого-то старого «мешка» с плетеными погонами на плечах. Еще больше таких же «мешков» подняли дружный гвалт. Все голоса пронизаны страхом. Господи! Хоть бы они заткнулись и не рвали мои истощенные нервы. Что остается нам делать, как не ждать спокойно, пока нас раскопают?
А где же мой капитан? Не видно что-то. Может, забился в какой-нибудь уголок? Ага! Вот он, легок на помине!
- У меня все в порядке! – произносит Масленок. – Но засели мы здорово!
Пол опять заходил ходуном. Снова бомбежка? Думается, они не должны вновь бомбить раз-рушенное над нами здание. Немногое же там уцелело. Несущие конструкции, конечно же там уничтожены. Здание рухнуло, как карточный домик!
Вспомнилось почему-то, что в Хемнице, по дешевке продают треснутые яйца, если берешь сразу 60 штук. Но с ними надо быть чертовски осторожным. Особенно дешево, если берешь вперемежку «треснутые» и «грязные». Помню, оптовый магазин «Орбита» на Театерштрассе, располагался прямо у рыбного магазина Кайма. Бабушка Буххайм никогда не покупала нор-мальных яиц.
Воспоминания улетели прочь. Устраиваюсь поудобнее на каком-то низеньком, поставленном на попа ящике. У меня возникает тоже чувство, что я испытал однажды, когда попал в самолете в грозу.
Господи! Если бы не эти истошные крики моих соседей по убежищу! Даже раздающиеся звуки войны не заглушают их резкие, пронзительные крики. Придется слушать этих истериков все время, пока будем здесь. А голос «кастрата» тем временем все набирает и набирает высоту.
Какой-то лейтенант ВВС корчит из себя важную персону. Менторским тоном он разъясняет сгрудившимся вокруг людям: «Самолеты противника оснащены радиолокационным координа-тором цели, и они с его помощью, сбрасывают бомбы на цель даже через густую облачность. Как раз в такую погоду, когда наши «Мессершмитты» не могут летать, они им и пригодились!»
Ясно. Теперь и я в курсе событий. Значит, будем жить дальше.
Пока нас раскопают, пройдет немало времени. Если бы я только имел хоть какое-нибудь представление, сколько над нами лежит тонн разрушенных бетонных конструкций и щебня! Если представить, что все строение рухнуло под бомбами и ВСЕ этажи свалились на нас, тогда «лишь на Господа уповаем мы!»
С каким наслаждением прекратил бы ведущиеся вокруг меня обреченные разговоры. Они постоянно вмешиваются в ход моих мыслей.
- Это длится уже чертовски долго! – слышу в десятый раз. И тут же: «Не стоит сомневаться в том, что нас скоро откопают!» – «Они же еще не весь Берлин превратили в пыль и пепел!» – «Это самый сумасшедший налет на город…»
Интересно: это были янки или томми? Не могу сообразить, чьи самолеты совершают налеты ночью, а чьи днем – только помню, что есть какие-то классификационные особенности. Спро-сить бы Масленка. Несколько минут размышляю: спросить или не стоит? А, пусть будет, как есть.
Остается ждать и чаи попивать. Жаль, что подходит лишь первая часть: чая здесь нет. Готов пить что угодно. О том, что в этой норе придется кому-то не один час провести, эти умники из ПВО не подумали. Нет ничего даже отдаленно похожего на капли воды.
Вот уж влип, так влип!
Надо собрать нервы в кулак. Если здесь начнется паника, то не хочу пасть ее жертвой. Глав-ное то, что убежище выдержало. Что еще требовать? Воды. Но нигде ни следа водопровода или питьевых бачков. Чудненько!
Эти парни хотели, очевидно, отбомбить район ОКВ. Но, держу пари, ОКВ уцелело. Как раньше не могли они в них попасть, так и теперь, скорее всего, промахнулись.
То, что снаружи ничего не слышно, начинает и меня беспокоить. Если бы тяжеленные об-ломки начали уже растаскивать, то был бы слышен грохот и шум. Но, как ни напрягаю слух, снаружи стоит тишина.
В голову лезут воспоминания, как нас обучали в Дрезденской Академии искусств защите от воздушного налета. Как наяву вижу тяжелое, красное лицо какого-то бонзы, в полном военном наряде, а в ушах раздается его разносящийся в просторном актовом зале, зычный голос: «Пре-жде всего, мы обсудим с вами вопрос самозащиты. Задача самозащиты – это защитить себя са-мому. Отсюда и смысл названия – САМОЗАЩИТА!» его речь звучит в ушах как живая, и я слышу даже оттенки эха. Становится немного легче.
Экипажи бомбардировщиков! Мысли мои вновь устремляются к этим недосягаемым в глу-бине неба парням. Только этого мне сейчас и не хватает! Что за дерьмовая война для этих ре-бят. долететь с бомбами до Берлина, прорваться сквозь цепь зенитного огня, прицелиться и провести точное бомбометание под шквальным огнем зениток, затем выйти из под их огня, лечь на обратный курс и добраться до дома. А пока все это кончится, несколько раз попасть в силки и выбраться из них и попасть вновь….
На память вновь приходит воздушный налет на наше расположение в Нормандии: на шлюз. Что за безумные томми! Сколько же из них погибло уже во Франции?
А мысли, словно скакуны, уносят меня вдаль: к Симоне! Симона. Шпионка? Налет на Сен-Назер! Неужто Симона действительно имела к этому какое-то отношение? Обладала ли она ин-формацией, что томми со своим эсминцем Кэмпбеллтаун пойдут вверх по Луаре? Знала ли она об их дальнейших планах?
Старику чертовски повезло, что он тогда не взлетел на воздух. А теперь ему подложили оче-редную свинью, тем, что он находится в шаге от полномасштабной высадки союзников во Франции. Симона и Старик: совершенно отчетливо вижу вдруг тот букет нарциссов…. А то совершенно безумное вечернее приглашение, когда я вернулся …. Я-то думал, что все это стер-лось из моей памяти, как стираются следы мела со школьной доски мокрой тряпкой. Но тут? Приплыли! Вижу все события и лица так отчетливо, словно только вчера все пережил.
В глубине души я бы с удовольствие повторил свой последний день в Ла Боле. Кто знает, смог бы я простить Симону, если бы моя командировка была отложена. А так, не было разры-вающих сердце прощаний и рыданий, а лишь отъезд в бессильной злобе.
Как часто, будучи там, я намеревался свернуть свои манатки в Ла Боле и отчалить от Симо-ны – но тогда это выглядело бы так, словно я более всего беспокоюсь о собственной безопасно-сти, а Симону оставляю безо всякой защиты. Так поступить я не мог. Но ведь было что-то еще? Разве я не чувствовал любви Симоны? Разве не льстило моему чувству собственного достоин-ства то, что она дарила МНЕ свое внимание, а не предпочла меня какому-нибудь бравому мо-лодцу с Крестом на шее?
В голове проносятся сотни, нет, тысячи «мгновенных фото» Симоны.
Особенно одна, Во всех подробностях, стоит перед глазами: Симона в ярко-красной курточ-ке с капюшоном, словно Красная Шапочка. Озабоченное личико ее выглядывает из оторочен-ного белым мехом капюшона. А я точно знаю, как все будет развиваться дальше: она распрямит спину, вытащит ножки из туфелек, положит ногу на ногу, и слегка покачивая ножкой, одарит меня очаровательной улыбкой и тут придет конец моему самообладанию.
А вот, следующий кадр: Симона в Париже, в метро, кутается в легенькую шубейку, стыдливо теребит ее наглухо застегнутые пуговки, а под шубкой она совершенно голая – меня бросает в жар от этих воспоминаний. Другой кадр: моя рука нежно лежит на ее интимном местечке между бедер, а волосики там жесткие как грива, пальцы ощущают их сухой шелест, и затем они становятся очень мягкими от жаркой влаги ее киски.
Еще кадр: капризная Симона, которая, кажется, репетирует новую сценическую роль и преподносит себя то, как недоступное, роскошное существо, то, как необузданную дикарку. Симона – грациозно кривящая ротик и как брыкливая козочка, вскидывающая голову, откиды-вая, таким образом, с лица ниспадающую на него непослушную прядь волос. А вот Симона, беспомощно смотрящая на меня огромными глазищами искушенного в любви ребенка…. В своем умилении этими картинками, совершенно забываю о том, насколько плохи наши дела здесь, в этом «гробу», а вокруг меня кипит несдержанная, необузданная речь. Опять: «Я хотел бы вести себя лучше, поверь мне.» Хоть бы они все заткнулись! Хочется рассмеяться в лицо всем этим крикунам и прямо назвать их трусливыми зайцами. Да, наверное, я и сам та-кой.
Здесь, в этом подвале, у меня из головы, будто кто-то выковыривает загнанные внутрь мыс-ли. Заставляет меня думать и вспоминать. Указующий перст свыше! Навряд ли указующий, но заставляющий раскаяться.
Симона арестована в Бресте! Что же это все-таки значит? Ошибка в информации Масленка? Умышленное заблуждение? В Бресте – но этого никак не может быть! Меня захлестывает шквал мыслей и чувств.
Симона – тогда я не был в состоянии четко определить, что для нее значила моя обидчи-вость: я чертовски желал избавиться от нее, и тут же цеплялся за нее, как за спасательный круг.
Был ли я ослеплен страстью? Был ли чересчур доверчив?
А та проклятая история с биноклем? Я чувствовал себя в то время так, словно на глазах у ме-ня были шоры. Но и тогда я отказывался видеть в Симоне этакую сороку-воровку, а уж тем бо-лее заговорщицу или, упаси Бог, шпионку. Уже в то время я знал, как зарился отец Симоны на наш новый морской бинокль, чья светосила линз, благодаря их новому покрытию, необычно усиливалась. Симона мне сама об этом рассказала! А потом бинокль исчез, и Симона все время отвлекала меня от мыслей о нем, и мне пришлось подниматься на борт без бинокля.
Что же, Бога ради, произошло в Бресте? В чем оказалась замешена Симона? Если она имела какую-то связь со сбитыми пилотами или заброшенными агентами, то она пропала – никто не сможет помочь ей!
Если бы я только знал, на что могу рассчитывать – или мог? Охранные грамоты от партизан маки;, которые она мне подсунула «на всякий случай», а затем черные гробы: кто и как смог бы сориентироваться в этом?
И вдруг во мне будто пружина страха распрямилась: что, если вся эта история, подобно бро-шенному в воду камню, распространила во все стороны круги – последствия? В конце концов, из-за Симоны мы все можем пойти ко дну.
Но в чем же я себя упрекаю? Я всегда был начеку, никогда не позволял сорваться с моих губ ничему рискованному. Более того, довольно часто, чтобы избежать возможной огласки, я был глух и нем. И на улице, и в штабных кабинетах с картами на стенах, и при чтении приказов командования. И это притом, что я буквально помешан на подглядывании и подслушивании.
Вздрагиваю от трижды повторенных приглушенных звуков. С ума там посходили, что ли?
Стучать в прогнувшуюся дверь не имеет никакого смысла, господа. Звуки звучат глухо, ни-чего не передают, т.к. с другой стороны лежит груда развалин. А часть их, перемолотая в мусор, плотно закрывает наш выход.
Здесь пока еще можно существовать. Если бы не возможные проблемы с воздухом! К сожа-лению никто здесь не производит такого продукта, как кислород. И ПВО не подумали о созда-нии его запасов на такой вот случай.
Симона. Опять Симона! Какую роль во всей этой истории мог играть Старик? Никаких мыслей по этому поводу. А почему Старик не смог защитить Симону? Не хотел? Я всегда считал его рассудительным и надежным. Но в самом ли деле он таков? И именно в ЭТОЙ ситуации?
Симона и Старик. Наверное, крутили там разные шуры-муры. Скорее всего, заводилой была Симона. И кое-что на это указывало, но я старался этого не замечать. Не замечать!
Без воды становится тяжело. Как долго еще будет поступать воздух? Едва ли сутки продер-жимся. Удушье? Да нет, пока не чувствуется. Очевидно, воздух поступает сюда еще откуда-то. Хотелось бы, чтобы здесь было больше воздухозаборных отверстий в двери переборки.
В то время как осматриваю припорошенных пылью людей, мысль о Симоне свербит мозг: по своей сути она осталась для меня загадкой. Чувствую себя словно состоящим из двух половинок: одна моя половина сжата, спрессована и всего опасается, а другая – мягкая и податливая. Временами я веду себя как токующий глухарь. Но ведь не все, в Ла Боле, выставляли на показ свою позицию: «Ах, что мы за парни!»
Не могу понять себя: в голове только Симона и все, что с нею связано. При этом я уверен в ее судьбе: «Все кончено. Вперед к новым берегам!»
В следующую секунду мысленно возвращаюсь к тому, что я увидел в подвале дома, перед отъездом из Ла Боле. Конечно же, не допускаю и мысли о том, что Симона сама смогла смасте-рить маленькие копии подлодок, хотя я давно об этом думал…
А где же мои фотографии? О Господи! Совсем вылетело из головы!
- Ты не представлять себе de ce qui se pass;, mon pauvre idiot! – звучит в ушах ее вкрадчи-вый голосок. Но все же Симона пыталась как-то определить нашу жизнь apr;s la guerre. Не смешно ли: меня она видела стоящим за стойкой в кондитерской, в наглаженной белой куртке, нарезающим пирог. А толпы немцев отрабатывают барщину в угольных шахтах. Я же …. Да, Симона умела описывать мое будущее яркими красками.
Вдруг меня прошибает холодный пот при воспоминании о моем складе в Фельдафинге: бес-численные записи и фотографии, которые я там спрятал. Их может кто-нибудь обнаружить! Меня внезапно осеняет, кто мог арестовать Симону. Если СД приложило к этому руку, а не только флотская контрразведка, то пиши пропало! От охватившего меня ужаса я цепенею.
Хранящиеся на моем чердаке два чемодана, в которые я годами складывал все, что думал бу-дет крайне важно для будущей книги, это настоящая бомба. Но только не отчаиваться! Если рассмотреть ситуацию более подробно, то все что в этих чемоданах – это совершенно секрет-ные материалы – некоторые даже слишком взрывоопасные. А уж в глазах этих чокнутых слу-жак из цензуры в Берлине, конечно же, каждый листок бумаги и каждая фотография вне вся-ких сомнений взрывоопасны! Если бы эти задницы только знали, что за груз спрятан на чердаке в Фельдафинге!
Боже мой! Только не отчаиваться! Но как? Как я могу теперь попасть в Фельдафинг? А под каким предлогом могу еще раз выехать в Мюнхен? Если они спустят своих ищеек, то те уж след не упустят.
Никак не могу сосредоточиться. Счастье, что вообще еще способен мыслить! Если Симона арестована, то ей так или иначе пришьют шпионаж. А что же еще? А мне значит – соучастие в шпионаже. Нужно держать ушки на макушке, чтобы избежать этой мясорубки. Если же еще всплывет, что Симона дважды со мной была в Германии – тогда все, каюк! Мы тогда, наверное, с ней спятили – просто спятили!
И в Фельдафинге тикает часовая мина и неясно только одно: сумеет кто-нибудь остановить эти часы или нет. Если же эти свиньи доберутся до моей комнатушки и начнут искать, то они доберутся и до люка ведущего на чердак. И как только они это сделают, то уж никаких сомне-ний – шансов спастись у меня не будет никаких. Так всегда6 посеявши ветер – пожнешь бурю. А в моем случае – целую лавину.
Проклятье! Знать бы об этом раньше! Кому можно позвонить в Мюнхен или Фельдафинг и попросить как можно скорее забрать два старых чемодана? Как с наименьшим риском обтяпать это дельце? Может быть Рут, из Туцинга? Нет, мы же с ней расстались навсегда. Она слишком изыскана, слишком чувствительна, слишком непрактична и очень нервная. На двух других мо-их подружек из-за их общеизвестной тупости рассчитывать в этом деле не приходится: м надо сначала все досконально и не менее трех раз повторяя, все объяснить.
Но есть же еще Хельга! Счастье, что она не осталась в Фельдафинге, в своем доме в Мюнхе-не. Я наизусть помню номер ее телефона: 3-25-58. сумасшествие какое-то: я едва знаю Хельгу, и в тоже время она единственная, кому я доверяю, она быстра и понятлива.
После недолгих размышлений прихожу к выводу, что Хельга – самая безопасная моя гавань: в течение многих лет она была секретаршей в каком-то большом страховом бюро – и ее не уди-вит, если я, безо всяких объяснений, попрошу забрать с моего чердака два старых чемодана с бумажным хламом и сохранить их у себя в доме. Она ориентируется в моей комнатушке и даже имеет ключ от квартиры. Как подняться наверх ей также известно: ключ от чердачного люка висит в прихожей на стене, за большой керамической чашей.
В принципе, если скоро нас не откопают, то о будущем можно не беспокоиться. Чушь какая-то: здесь я словно в подлодке. Как тогда, когда команде нашей подлодки удалось чудом ус-кользнуть из окружения – просто потому, что на борту был Я: Я – неуязвим, и очевидно, судьба приложила к этому руку, т.к. мне обычно удавалось выскочить из дерьма целым и невредимым, а значит и окружающие меня люди имели шанс уцелеть.
Масленка нигде не видно. Может быть, сидит, скрючившись где-нибудь в углу за спинами толпящихся людей. Сидит, охватив голову руками, и тупо смотрит в пол: а вместо лица лишь блеклое пятно под темным козырьком фуражки. Довольно нелепо: у всех присутствующих фу-ражки на голове. У меня тоже.
Вдруг из-за угла, где столпились дамы, доносится визг. Что там стряслось? Какая-то тол-стушка взяла на себя роль проповедника и вновь воцарилась тишина.
Кажется, здесь нет даже аптечки. Если наше пребывание здесь затянется, то потребуется до-вольно много успокаивающих средств.
Время тянется бесконечно! Сказала бы моя бабушка. Кручу часы и так и сяк, чтобы разгля-деть стрелки: ага, уже прошло два часа. Секундную стрелку не разглядеть – она тонкая, как паутинка.
Как-то сейчас дела у Старика? Наверное, здорово прихватило – несмотря на симпатичный Железный Крест. Сможет ли он теперь выпутаться из создавшегося затруднительного положе-ния? Архитекторша – это уж чересчур!
Вот черт! На этот раз опасность пришла не от Томми, а с другой стороны. И не сыграет ли свою роль этот «довесок» – кто знает? «Довесок» – так назвал Старик фугасы, которые эсмин-цы конвоя сбрасывали на наши головы и они почти с первого залпа легли тогда чертовски точ-но, почти рядом с бортом. Могу надеяться лишь на то, что Старик не сдрейфит, если его нач-нут спрашивать о Симоне во флотилии.
Прошло уже почти четыре часа. Сколько еще времени продлится это заключение? имею-щийся опыт не помогает.
Чтобы хоть кК-то отвлечься от грустного, представляю, как выглядит снаружи наше убежи-ще: лисья нора, загроможденная бетонными обломками, хаотично лежащими друг на друге и торчащими повсюду крюки и копья разорванной арматуры. А вокруг куски и глыбы бетона и кирпича, вперемешку со щебнем и пылью – настоящая гора строительного мусора.
В эту минуту снаружи доносится шум: скобление, скрежет, царапанье, а затем удары молота. Шум становится сильнее, затем ослабевает и опять усиливается. Никаких сомнений: к нам про-биваются спасатели. Пробьются ли? Уже слышны голоса!
Один из высоких чинов пробивается к двери, стучит в нее изо всех сил ножкой от сло-манной табуретки. Мощный звук ударов металла о металл разносится по нашей норе.
Вдруг снаружи доносится громыхающий скрежет – видно расчищают подход к двери. А вот ясно слышны голоса: отдают приказы, очевидно.
Все молчим. А тот визг, что я слышал до этого? Не значил ли он… да, скорее всего так и есть, он означал, что дверь нашего убежища пробовали долбить. Теперь же у двери видна щель, через которую пробивается полоска дневного света.
- Осторожнее, черт вас возьми! – раздается громкий крик. – Этот обломок может рухнуть на ваши задницы!
Я и окружающие меня люди стоим, словно столбы, боясь спугнуть удачу. Ну, что, съели? Хочется кричать во все горло, но я лучше помолчу.
Полоса света у двери становится шире. Вновь доносится скрежет и дробь, будто бьют в ли-тавры. И тут же: «Начинайте здесь! Давайте же!» Скрежет и стук усиливаются. Наверное, бьют ломом или двумя сразу. Они добрались до нас! Добрались!
Глубоко вздыхаю и тут же захожусь от кашля: в воздухе полно пыли. Кашель бьет не пере-ставая. А затем события несутся с огромной скоростью: дверь открыта почти на три четверти, какой-то солдат, спотыкаясь на обломках кирпичей пробирается к нам, а с ним столб пыли и грязи. Затем еще солдат и еще один.
Солдаты спрашивают нас: «Все живы? Все в порядке?» – «Да, все отлично!» – «Отлично!». А затем еле верю ушам: «После Вас, господин майор!»
Свербит у него в заднице, наверное, у этого господина майора! – хочу крикнуть на весь под-вал. Кто-то толкает меня в бок, да так, что чуть не падаю на грязный пол – еще один майор, едва переставляя ноги, чопорно вышагивает к выходу.
Едва удерживаюсь на ногах, карабкаясь по осыпающейся щебенке, и вдруг падаю на колени. Это и понятно: так и надо, коленопреклоненно благодарить своего ангела-хранителя! Совер-шенно невероятно, что нас так быстро нашли и откопали.
Приходится карабкаться по торчащим тут и там глыбам из остатков стен и бетонных пере-крытий. Они лежат в беспорядке нагроможденные друг на друга, словно детские кубики. Об-ломки причудливо окрашены: в розовый, красный, оранжевый цвета – цвета ужаса. Не отвле-каться! Каждый из них легко раздавит тебя как муху!
Шинель грязная, брюки тоже. Туфли запорошены пылью. Масленок тоже весь покрыт пы-лью. Он выглядит здорово разозленным. Для него это уже слишком: почти фронтовое впечат-ление!
Тут впервые вижу несколько озорных девчонок, которые находились в глубине убежища. Они все перемазаны с ног до головы, но звонко хохочут.
- Осторожнее, господин лейтенант! – звонко кричит одна из них, когда я спотыкаюсь на ка-ком-то обломке. Группа солдат, человек в тридцать с лопатами, кирками и ломами – вижу даже установленные тали – разбирают завалы. Солдаты потные, тяжело дышат. Проходя мимо двоих из них, пожимаю им руки: Спасибо, парни, вы все хорошо сделали!
Впервые спокойно осматриваю царящий хаос из развалин: полно не только бетонных глыб, но и остатков кирпичных стен и перегородок. Все здание рухнуло вниз, словно карточный до-мик. К нашему счастью, бомбоубежище располагалось несколько в стороне от здания, так что на него свалилась лишь часть обрушившейся стены. Упади бомбы на несколько метров дальше и нас долго бы искали.
Посмотрев назад, вижу что убежище, спасшее нам жизнь, выглядит отсюда как уходящая в центр земли штольня, словно разинутый рот чернеет выходом среди развалин.
Масленок, отвернувшись, сильными взмахами ладоней сбивает пыль с шинели. обернув-шись ко мне говорит: «Ваша шинель выглядит получше».
Кто бы говорил: Масленок пытается выглядеть хладнокровным, словно могильщик.
- Кому какое счастье, господин капитан! – парирую без всякого настроения.
Помолчав, Масленок медленно произносит: «Вам надлежит немедленно выехать в Карлсбад. Мне же нужно, к сожалению вернуться». Махнув рукой в направлении реки, добавляет: «Через мост, а затем налево – буквально пара шагов». При этих словах он вскидывает ладонь к козырьку фуражки: «После этого зайдете ко мне еще раз!»
Ну и жук этот капитан: Мое: «Благодарю покорно, господин капитан!» обращается уже к его спине: он уходит от меня быстрыми шагами.
М-да. В одиночку добираться до Карлсбада! Искомый фон нахожу довольно быстро. Гильзы от зажигательных бомб валяются на тротуаре. Эти бомбы погасли сами. Из оконных проемов верхних этажей тянутся чадящие струйки густого черного дыма. Под ногами визжат осколки стекла: ими усыпаны все ступеньки, ведущей наверх лестницы.
На лестничной клетке ряд ведер. Эта цепочка ведер вызывает во мне рифму: «Словно слуги / ведра в ряд/ вдоль по лестнице/ стоят….
Какой-то солдат объясняет:
- Последний налет накрыл этот дом. Но только зажигалки, господин лейтенант. Ущерб не очень большой!
Старые, превращенные в офисы квартиры имеют к счастью ванны и они до краев заполнены водой. Но одной водой горящий дом не затушить: вижу зеленые следы горящего фосфора на лестнице. Запасы песка, наверное, тоже закончились.
В крышке письменного стола, на втором этаже, застряла гильза зажигательной бомбы. С ума сойти! Она пробила крышу, чердак, межэтажные перекрытия и успокоилась в крышке стола! И черт его знает, почему стол не сгорел дотла?
Где-то здесь затеряно наше разрешение на получение бумаги. Но в этой, покрытой гарью и пеплом комнате никто о нем ничего не знает.
Кажется, что в этом бардаке едва ли что уцелело. Здание горит, и буду ли я причитать и всплескивать в отчаянии руками или нет, оно будет продолжать гореть, как и все другие здания вокруг.
Надо выйти. Меня уже тошнит от этих запахов гари. Выйти и как можно быстрее позвонить Хельге.
На обратном пути в ОКВ, несмотря на нехватку времени, захожу на Лютцовштрассе. теле-фон в гостинице не работает. Может, удастся позвонить из издательства? Конечно, если оно уцелело после бомбежки….
Решетчатые жалюзи какого-то магазина валяются на улице, словно гигантская рыбачья сеть: в ячейках обломки кирпичей и булыжной мостовой. Должно быть сталь хорошая. В здании следы прямого попадания бомбы. От дома остался только первый этаж. Через ячейки загнутого края гигантской сети, между разбитыми кусками стены, видно то, что осталось от внутреннего убранства помещений: гигантская гора щебня с торчащими тут и там кусками расщепленных взрывом балок.
На улице в навал лежат куски стропил вполне подходящих для баррикад. Многие из них еще горят. Никогда бы не подумал, что в обычном жилом доме столько деревянных конструк-ций: каменный город, построенный из дерева….
Электрические и телефонные провода свисают с опор веревочными обрывками над всей улицей.
Приходится осторожно обходить их колышущиеся под ветром концы. Расколотые, разбитые рекламные щиты и вывески лежат вокруг немыслимыми нагромождениями. Все превратилось в хлам, металлолом и осколки стекла. Ни одного целого стекла в витринах. Лишь их металлические рамы изогнутые гигантскими руками в спираль. Вдруг, словно выпущенный из корабельного клюза якорь, раздается металлический лязг и грохот. Не слышно ни гудения самолетов ни лая зениток. Оказывается, рухнул стоящий в глубине улицы дом. Поражен тем, как долго держится в воздухе взметнувшееся ввысь гигантское облако серой пыли, и как затем медленно тает и растекается. Неужели это все еще я?
Если не заполню образовавшуюся во мне пустоту – то я пропал! На Бендлерштрассе
наверняка имеется множество существ, которые чувствуют любую слабость и затем атакуют такого слабака, как стая голодных псов, почувствовавших запах исходящего от него страха. Я бы совсем не хотел, в таком моем состоянии, встретить ротмистра Хольма. Да и вообще не хочу я его больше видеть.
Лютцовштрассе! Издательство пережило налет, хотя его слегка и задело. Наверное, все ус-пели спрятаться в убежище. С Зуркампом здесь точно ничего не произошло. Здесь…. Прокля-тье: на какой-то миг я даже обрадовался, что Царь Петр находится в «безопасности»… Стоит ли звонить посреди царящего здесь хаоса? Нет, уж лучше из пасти льва – может мне удастся дозвониться из ОКВ? Конечно, это уж чересчур смело, но у Хельги довольно-таки практичный ум: для нее хватит и пары намеков. На меня вновь накатывает волна липкого стра-ха и на этот раз более сильная, чем прежде. Ясно: ОНИ следуют за мной по пятам!
Эти ищейки уже напали на мой след. Нет больше ничего безопасного, нет более и моей личной безопасности….
Пытаюсь поймать удачу на Центральном телеграфе на Бендлерштрассе. В трубке что-то гудит, и я вслушиваюсь в гудение как ненормальный. Вдруг на том конце провода слышится голос и тут же глухое молчание…
Новая попытка. Снова гудение, щелканье, треск, а затем слабый шум, словно шелест ли-стьев под легким ветерком – и тишина. Спокойно! – закусив губу, успокаиваю себя. Но через десять минут таких же мучений – сдаюсь. Так и должно было быть, говорю себе: в это время дня и во время налета. Чего еще ты ожидал?
Внезапно в голову приходит дикая мысль: послать телеграмму! Совершенно официаль-но, через офицера связи ВМФ при Генштабе в Мюнхене.
Большое пространство телеграфного зала располагается на цокольном этаже здесь же. Не долго думая направляюсь к стойке. К счастью, фельдфебель свободен. Довольно равнодуш-но произношу: «Телеграмма офицеру связи ВМФ при Генеральном штабе в Мюнхене», и на-брасываю текст: «Следует для срочной публикации забрать два чемодана с необходимыми для работы документами. Ключ от квартиры у Х.Ш., которой поручить их сопровождение на слу-жебной машине в Берлин». Нет, так не пойдет! Куда же? Лучше так: «Которую, в последую-щем, через курьера известить о дальнейшей их доставке».
Окончательный текст выглядел так: «ВХОДЯЩАЯ: Укрытие важных пропагандистских материалов от бомбового поражения. ПРАВО ХРАНЕНИЯ: телефон 3-25-58, Шуман. ПОДЛЕ-ЖАЩИЕ ХРАНЕНИЮ МАТЕРИАЛЫ: проявленные и непроявленные пленки, а также сопут-ствующие тексты принять как можно быстрее. ПОДПИСЬ: Военный корреспондент Буххайм».
И уж для полной безопасности посылаю еще одну подобную телеграмму –со слегка из-мененным текстом, но Хельга должна в любом случае понять из ее содержания: о чемоданах на чердаке я не хочу прямо говорить, но она конечно же о них знает и сразу поймет: «ВХОДЯ-ЩАЯ: Укрыть важные военные пропагандистские материалы по подлодкам. ПРАВО ХРАНЕ-НИЯ: телефон 3-25-58, Х.Шуман. Все материалы в чемоданах укрыть в Вашем бомбоубежище – точка – имеющиеся пленки будут использоваться для книги о подлодках».
Фельдфебель взял оба листка и заверил меня, что как можно быстрее отправит их по на-значению.
Фу. Дело сделано! Теперь они заявятся и обыщут мою комнатушку. А уж обыскать квар-тиру Хельги у них ума не хватит! Отлично сработано! Всегда нужно иметь ясную голову!
Однако уже на выходе меня охватывает сомнение: правильно ли я поступил? Можно ли в таком деле положиться на этого фельдфебеля? Не бежит ли он в эту самую минуту к своему начальнику и показывает ему текст моих телеграмм? А что подумают в Генштабе в Мюнхене?
Мне становится дурно: я втянул себя в довольно рискованное дело. Молюсь лишь о том, что ничего более ужасного не произойдет, и я никому не принесу горя. Кроме того, стоять здесь и ждать, а еще хуже того: контролировать ход моих телеграмм, могло бы мне лишь навредить. Проявленное в любой форме беспокойство или озабоченность могут разбудить чьи-то подозрения. Значит, не остается ничего другого как быстренько убраться отсюда.
Ноги несут меня прочь, не давая сообразить: куда теперь? Словно контуженый бреду в сторону канала, а затем, безо всякой цели, на какую-то улицу.
Если бы удалось задуманное! Если бы все получалось, как хочется! Я уже не в силах за-ставить себя думать о чем-то другом.
Задумавшись, забредаю на какую-то задымленную улицу. Укутанные с ног до головы, безликие фигуры, словно призраки, тащатся и то выплывают, то пропадают в белесой дымке. Несколько бойцов, внезапно встретив меня в дымке, быстрыми движениями отдают честь и опять ныряют в дымовую завесу.
Услышав за спиной стук каблуков, невольно убыстряю шаг. Ну, не могли же ОНИ так быстро взять мой след? Спокойно! Только не дрейфь! В помещении телеграфа я несколько раз предъявлял свои документы и конечно же полное название моих ведомств. А как бы я мог по-ступить иначе?
Из горла рвется скребущий кашель. Лучше бы я остался у канала. Воздух там был все же получше.
Вернуться к каналу? Или шлепать, кашляя дальше? Вообще-то куда я иду? Что это за улица? Улица? Теперь это уже не улица: повсюду, за очисткой прохода от куч мусора и щебня копошатся люди. У большинства на лицах повязаны платки, закрывающие рот и нос. Среди развалин тут и там торчат в диком беспорядке остатки мебели, ковров и дорожек, напоминая баррикады из фильмов о гражданской войне. Из распоротых подушек вылетает пух, и словно снежинки покрывает окружающее пространство. Справа и слева горят дома, но всем, кажется, на них глубоко плевать. Дома обречены сгореть дотла, но ведь тогда людям и укрыться будет негде.
Люди с платками на лицах похожи на грабителей поездов из вестернов. Призрачные фи-гуры взбираются на щебеночные насыпи и что-то деловито копают там. Неужели кто-то сумел выжить под этими горящими развалинами?
Была бы у них хоть какая-то землеройная техника! А так лишь пожарные да саперы со своими ломами да лопатами. Да и откуда взять теперь эту технику?
Прибавляю шаг. Так куда же пойти? Чего ради я удаляюсь от ОКВ, словно за мной по пятам следуют шпики? Решительно мне надо к Масленку! Но не просто развернуться и рвануть отсюда, а очень медленно, задумчиво остановиться, слегка приподнять правую руку, так, будто в недоумении хочу почесать лоб, затем на полпути к цели остановить ее и всем видом изобра-зить: «Ах ты, Господи! Ну, как же это я забыл!» А вот после этого решительно развернуться и зашагать торопливо прочь. Все это проделываю так, словно за мной кто-то наблюдает – хотя всем решительно наплевать на меня.
Подозревается в шпионаже! Подозревается в пособничестве шпионам – такие формули-ровки мне «нравятся». У меня слишком много завистников только и ждущих чего-либо в этом роде. И уж если они почуют нечто подобное, то уж всей сворой заявятся на мои похороны.
Чувствую себя так, будто внезапно оказался голым и беззащитным среди ледового поля. Пьеса моей жизни развивалась слишком долго по благополучному сценарию. А тем временем моя способность к мимикрии исчезла, я же этого даже не заметил.
Надо как можно быстрее вырваться из Берлина! И в то же время безо всякой спешки. Действовать тупо, флегматично, дубово. Утром в самолет и в Париж, а оттуда как можно быст-рее во флотилию…. А может Масленок отправит меня сразу в Брест? Пока все говорит в пользу такого его решения. Но что ждет меня в Бресте?
- В Берлине все улажено, – говорит мне Масленок в своем кабинете. – Еще мы позабо-тимся, чтобы ваше издательство получило разрешение на бумагу. Приказ на ваш выезд и ко-мандировочное предписание будут готовы утром. Приходите часам к десяти, а потом отправи-тесь на аэродром. О месте в самолете и бронировании купе в поезде на Париж мы уже побеспо-коились.
Остаюсь сидеть в кабинете. Бумаги, которые ему принес на подпись какой-то унтер-офицер, очевидно, не терпят отлагательств….
Какой пункт назначения указан в моей командировке, Брест или Ла Боль, Масленок еще не сказал. В голове звенит одна фраза: «Человек предполагает, да Господь определяет!» мне и раньше казалось, что все будет хорошо.
Я так хочу в Брест! Но Масленок мог и сам сообразить направить меня туда. Ведь только в Бресте я смогу найти следы Симоны. Понимаю, что, наверное, тронулся умом, но страстно ХОЧУ знать, что случилось. А это я могу узнать только от Старика. Трудности такого разговора меня не смущают.
- У вас ведь очень хорошие отношения с вашим бывшим командиром? – произносит Масленок, наконец-то оторвавшись от лежащих перед ним бумаг, при этих словах с хитринкой смотря мне в глаза.
- В Брест? – запинаясь, выпаливаю вопрос. И тут же беру себя в руки: напускаю на лицо полное равнодушие: все по правилам сценической игры. Успокаиваюсь. Изображаю полную покорность и смирение с необходимостью поездки в Брест. Было бы довольно большой ошиб-кой изобразить сейчас охватившую меня радость. Значит – в Брест! Будь я трижды проклят!
- Мы хотим, чтобы вы как можно быстрее оказались на месте событий, а в целом, вам будет легче работать в Бресте над своей новой книгой. Было бы не очень хорошо ехать в сего-дняшней ситуации в Ла Боль.
Что это он подразумевает под «сегодняшней ситуацией»?
- Так точно, господин капитан! – выпаливаю на одном дыхании, и тут же отваживаюсь задать вопрос: – А мои рабочие материалы? У меня же почти все осталось в Ла Боле. Много на-работок….
- Об этом вам надо думать в последнюю очередь. Мы можем отправить транспорт отсю-да. – Масленок одаривает меня улыбкой, такой яркой, словно с рекламного проспекта. Немая сцена. Он, конечно же, ожидает от меня реакции на свои слова, но я словно улитка глубже за-бираюсь в свою раковину. Может здесь снова что-то «не так»? Лучше всего – ноги в руки и вон отсюда!
Так, изобразим солдатика: – Благодарю нижайше, господин капитан! – точно выдержан-ным тоном, а в завершение – руки по швам, легкий наклон головы. Сидя за столом Масленок, вальяжно протягивает свою клешню, и как просоленный морями морской волк, басом, которого нет, пытается произнести: «Попутного ветра! Хотя полагаю, мы скоро увидимся». И уже на пороге меня догоняют его слова: – В следующий раз опять привезите французский коньяк. Вам прекрасно удалась роль маркитанта! – В его словах сквозит легкое смущение. Вот уж е подумал бы, что ему это свойственно! Не глядя, киваю дважды головой – словно школьник, которому разъясняют необходимость чистить зубы после еды. Затем принимаю стойку «Смирно», ладонь к козырьку фуражки и легкий прищелк каблуков.
Но конца представления все еще не видно! Масленок мягко произносит: – По крайней мере, вы увидели, как МЫ здесь живем. Мысленно добавляю: – Потому и нужен нам хороший коньяк! Вслух же говорю: – Так точно, господин капитан! Это очевидно! И опять стойку, руку к козырьку, щелчок каблуков и наконец-то я в коридоре, где могу себе сказать: – Бегом в гостиницу и смыть с себя всю эту грязь и пот!
По дороге в гостиницу едва верю в то, как все прошло. Хочется прыгать от радости и коленопреклоненно благодарить судьбу. Одному Богу известно, что может произойти со мной в Париже. Хотел бы без всяких докладов Бисмарку тут же уехать из Парижа в Брест: это всего лишь ночь в поезде с вокзала Монпарнасс.
Если бы я мог дозвониться до Старика! Но я не осмелюсь сделать это ни под каким ви-дом!
Мне надо быть внимательным, чтобы не сломать ноги в развалинах и мусоре. Весь тро-туар усыпан кусками кирпичей, деревянных конструкций, щебня….
В номере, в вазе стоит букетик фиолетовой сирени. Он смягчает суровую обстановку. Болезненно-бледная фиолетовость цветков не напоминает фиолетовый цвет фиалок. Наверное, горничная принесла из какого-нибудь пустого номера.
Буквально валюсь на кровать и думаю о старике. Должно быть я вздремнул. Уже стем-нело. Что это я с собой делаю? В последний вечер в Берлине заперся в номере и хандрю? Уж лучше прошвырнуться по улицам и запечатлеть их вид.
Но, прежде всего, смыть с себя всю эту грязь! Ванны в номере нет, лишь умывальник и конечно только холодная вода. Но это даже и хорошо: такая вода, надеюсь, придаст мне бодро-сти. Еще одна довольно непростая задача – привести в относительный порядок обувь: нет никаких щеток или тряпок. Расстелив лист газеты, осторожно снимаю туфли и оставшись в носках ставлю ноги на газету. Сняв брюки,складываю их, но они выглядят как нестиранная ветошь. Из брючин сыпется пыль. Повезло еще что я был в своей не совсем уставной шинели: хоть она не впитала в себя всю эту пыль и чад.
Наконец привожу себя более-менее в порядок и выхожу на улицу. Честно говоря, не имею представления куда идти: просто иду и дышу.
Вот мелькнул свет, словно там пивнушка. Подхожу, спрашивая себя: что меня там ждет?
Свет падает из полуоткрытой двери жилого дома. Значит, двигаемся дальше. Наверное, заблудился. Лучше бы храбро остался в номере, чем неуверенно плестись по темному городу. И в этот миг попадаю на своеобразную танцплощадку: Дворец Танца! Ясно видно мерцание ме-таллических пластин, которыми покрыты стены, также видны люстры, мрамор и образцовые девушки. Вот это да! Но почему это они смотрят на меня как истуканы? Что-то здесь не так. Ах, да! Запрет на танцы. Значит, только «гляделки»! А в Дании, говорят, запрета на танцы нет. В Дании есть сливки, копченое мясо и сало – а здесь то, что есть.
На улице грязь, мусор, чад и вонь, а здесь неземные существа. Сижу и удивляюсь. У ме-ня такое чувство, словно я наблюдаю все это со стороны.
В Париже почему-то совсем не думал о том, какие чувства и настроения ЗДЕСЬ царят. Только теперь понимаю тех офицеров и командиров, которые, возвращаясь из отпуска, стара-лись не ехать через Париж. «В Берлине из-за грязи неба синего не видно!» А позже выходят на курс транспортов – но перед транспортами летят самолеты, по три-четыре штуки, и их бомбы находят своих жертв в глубине: и трупы плавают по воде и небо сливается с горизонтом.
Внезапно вижу лицо: круглое как вся девушка. Даже шляпка у нее на головке круглая. Какой-то парень подходит к ней и Кругляшка звонко хохочет: она уже занята!
Имеются ли здесь тоже похотливые «боевые подруги»? Однажды я пережил нечто по-добное. Запомнилось на всю жизнь. Боцман Фишер как-то подхватил двух дам: «боевую подру-гу» и ее подружку. Кроме того, он до этого уже принял изрядно на грудь. Остановившись по-среди улицы, задрав вверх голову, он орал во всю глотку: «Мы выпьем-ка рома / В одном рес-торане/ В другом же закусим мы коньяком…», а затем обратившись к дамам: «Если все наше дело стоит не дороже трех рейхсмарок, то не стоит и штаны снимать».
А что за берлога то была, куда мы наконец все добрались: куклы в платьях с рюшами, игрушечные медвежата и миниатюрные садовые гномики по всей комнате. Ярко-красные ис-кусственные цветы, кружевные покрывала и много черного бархата, раскрашенного цветными красками: кузница около водопада. Красные лампочки и море ликера: перекусывали стоя, на кухне.
А позже, то есть много позже – наши дамочки показали свои ядовитые зубки и коготки. Сколько упреков и оскорблений мы тогда от них услышали – это было что-то с чем-то! И вдруг словно опустилась звуконепроницаемая завеса: слышны были лишь сморканье, всхлипывания и завывания – да, концерт в два голоса! «Ах, я свинья!» – кричала одна, «Свинья! Свинья! Сви-нья!» После чего Фишер сказал: «Нам это больше не нужно…»
Проклятые ликеры сделали свое гнусное дело: утром я никак не мог вспомнить, как это я добрался до гостиницы.
Эх, если бы вырваться из этого времени и пространства! Из всего этого дерьма! внезапно до меня доходит, как нелепо я выгляжу сидя здесь, за круглым мраморным столиком на покрытой красным бархатом скамье, в полном одиночестве. Поднимаюсь и выхожу на улицу.
«Темнота хоть глаз выколи» – приходит на память фраза из какой-то книжки. Небо, на-верное, все закрыто облаками: не видно ни единой звездочки. По дороге в гостиницу мысленно вновь устремляюсь в Брест. Брест, Брест, Брест! – это слово звучит как лай собаки. Уже при одной мысли о Бресте я раньше покрывался гусиной кожей: город казался таким же злым как и звучание его имени. Другие порты имели более звучные мена, хотя и были бретонскими: Concarneau, Douarnenez …. Но Брест! Оно звучит как туман, как дымка над водой. В Бресте началась для меня война: на каком-то эсминце, который выходил из Бреста я прослушал какую-то лекцию о войне на море, и она была ужасна. Бонзы и ОКВ совсем свихнулись, когда меня, без всякого морского образования заслали на «Карл Гальстер» – и сразу в морской бой в Ла-Манше: своеобразная «Школа Выживания» через боевое крещение.
Мне никогда ранее не приходилось переживать такого страха и ужаса как тогда. Теперь мне нужны более спокойные переживания. Хотя, будь я сейчас в Гамбурге, то стоял бы уже пе-ред Святым Павлом. Это уж как пить дать! А здесь?
Вдруг меня осеняет: Фридрихштрассе – рядом. Там всегда было много народа, прежде всего из-за находящегося рядом вокзала и разбегающихся звездой переулков. Пытаюсь сориен-тироваться и двигаюсь в намеченном направлении, словно в полусне.
Вот впереди уже площадь, которую я ищу. Слева должен быть квартал Нуттенфиртель. Узнаю силуэт церковной башни – да, точно. Церковь была поблизости от площади. Буквально пробегаю улицу, затем на углу через пару ступеней вниз. Бр-р, как холодно!
Черная глотка улицы. В конце ее приглушенный свет. Легковушки. Грузовики. Слышен звук работающего двигателя. Но вокруг ни души. Почему?
Подожди-ка. У стены мелькает тень. Кто там спрятался? Замечаю свет из-за щелок при-крытых ставнями светомаскировки окон. На маленькой двери замечаю оконце из которого все-гда смотрят проститутки. Дверь закрыта на запор. Набираюсь смелости и с силой стучу в ста-вень: «Да провалились вы все там, что-ли?»
Никакого ответа.
Кнопка звонка. Нажимаю и прислушиваюсь. Ничего не слышно. Звонок наверное не ра-ботает. Но в этот миг раздается: «Что случилось?» – «Я и хочу это узнать» – «У нас все спят!»
Узкий луч света падает на улицу. Делаю шаг вперед и наудачу задаю вопрос: «Где же ваши дамы?» – «А я кто, по-вашему? Или меня тут нет?» То что это женщина узнаю лишь по голосу. Наверное, сама Мадам. Голос как скисшее молоко. Она быстро произносит: «Было бы лучше, если бы ты зашел к нам!» и при этих словах дверь приоткрывается.
Наверх ведет узкая лестница. В нос бьет спертый воздух. Бедно выглядящая комнатка, вокруг зеркала бумажные цветы. Водопроводных кранов не видно, зато у подобия афишки, на металлической трехногой подставке, стоит эмалированный таз с черными горошинами на боку. Вместо полотенца для рук – рулон туалетной бумаги.
- На часок или на ночку? – раздается голос Мадам. Лицо, изо рта которого доносятся эти слова, дряблое и увядшее, словно бы стертое временем. – Я тебе сейчас покажу, как они стоят!
Так как я в недоумении смотрю на нее вопрошающим взглядом, добавляет: «Титьки!». Словно в полусне поднимаюсь наверх и больше всего мечтаю смыться от всего этого действа вызывающего жуткое отвращение. Оказавшись снова на улице, никак не могу сообразить, как это мне удалось спуститься по лестнице, не сломав шеи.
Еще довольно рано, когда выхожу из гостиницы со своим саквояжем. Прежде чем полу-чу документы в ОКВ, хочу заскочить в издательство. Надо обязательно позвонить Хельге. И тут же меня осеняет: если со связью все в порядке, то Хельга могла бы уже быть в Фельдафинге. Но все равно – надо попытаться позвонить.
Ну и задачку я задал телефонистке: связи нет. Она снова и снова пытается связаться, но линия молчит. «Может быть попозже?» – произносит девушка, – «Или даже глубокой ночью?»
Хорошая мысль! Да только я в это время надеюсь уже буду в Париже. Утешаю себя: в конце-концов все не так уж и плохо. Может быт звонит отсюда – это довольно рискованное дело.
Госпожи Бахман нет и когда я, желая уйти, бросаю пару слов на прощание старому, се-дому снабженцу, до меня доносится крик телефонистки: «Получилось! Удалось! Есть связь с Мюнхеном!»
Спотыкаясь, бегу к телефону, хватаю трубку и сквозь треск и шум слышу голос Хельги. Мои два чемодана уже у нее в квартире. Телеграмму ей вручили еще в обед, и она успела все сразу устроить.
Слава Богу! А затем слышу: «Мне надо сообщить вам нечто ужасное», при этих словах сердце мое сжимается и замирает. «Ваш друг, бывший директор гидроэлектростанции, ну он мне помог».
- И что? – нетерпеливо кричу в трубку, т.к. Хельга слишком медлит. «Ваш друг – мертв!». Не совсем понимая, о чем идет речь просто ору в трубку: «Что за друг? Кто мертв?» Не хватает почему-то воздуха. Перехватываю трубку в левую руку, чтобы скрыть дрожание правой. «Директор гидроэлектростанции!». В следующую минуту узнаю, что Хельга подняла на ноги Старика, и тому пришла мысль повесить оба чемодана на его трость и так – один справа, другая слева они несли чемоданы на станцию. Но тут внезапно ноги Старика подко-сились, и он упал, ударившись затылком о камень, и мгновенно умер.
Значит и он еще в списке моих потерь! Боже правый! Хочу сказать что-то, но связь уже прервалась. Ничего не видя, словно нокаутированный боксер ищу стул. Телефонистка быстро убирает со стула стопку каких-то книг, но я бормочу: «Ах, оставьте эту суету!» и опускаюсь прямо на них.
- Плохо?- спрашивает девушка. «Не знаю. Он был стар, но отчаян».
В ОКВ узнаю, что Масленок на службу не явился. Заболел? Ничего удивительного. Он слишком много взял на себя, а в бомбоубежище показал слишком много ухарства.
ПАРИЖ
Едва покинув подвезшую меня машину, забираюсь в Юнкерс, как раздается рев моторов и самолет вздрагивает, спеша в воздух. Не могу дождаться, когда же самолет начнет разбег. Уже скоро увижу удивленное лицо Старика: всего одна ночь в поезде от Парижа и я в Бресте! В мой первый полет в Париж я тоже отправился на Ю52. Пилот был настоящий сорвиголова. Он летел так, словно «тетя Ю» была истребителем, и все время пытался погонять коров на расстилавшихся внизу пастбищах.
Особое удовольствие ему доставляли крутые пике и виражи. Старая тетушка Ю. этот предмет антиквариата имел, конечно же, и свои плюсы: даже самые тупые из наших зенитчиков узнавали эту усталую железную птицу. Да и надежнее самолетов этой конструкции не было ничего.
Наш самолет разгоняется и вот мы уже в воздухе. Пилот, какой-то фельдфебель, летит так низко насколько возможно, хотя на этот раз не так безрассудно как мой тот, прошлый. Тогда я сидел в остекленном фонаре кормовой части фюзеляжа, пост стрелка-радиста как раз надо мной. Ландшафт подо мной покрывала серо-голубая дымка, холмы и кряжи были плоские, будто придавленные своим возрастом. Леса, странная геометрия распаханных полей, дымовой флаг какого-то паровоза: картина настолько яркая, словно только вчера ее видел. Ведь то был мой самый первый полет на самолете. До сих пор ощущаю охватившее меня тогда чувство настороженности. Я с волнением всматривался в проплывавшие подо мной просторы, пытаясь увидеть признаки границы, т.к. хотел знать, когда будем пролетать над Францией. Но нигде не находил ни малейшего ее признака, однако все смотрел и смотрел до боли в глазах вниз, пытаясь найти различия между вражеской страной и Германией и все не мог найти.
Сидя в самолете, пытаюсь внушить себе, что не испытываю ни малейшего страха перед полетом. В курсе ли дела Бисмарк? Бегут ли впереди меня, пока я тут болтаюсь в воздухе, какие-либо новости обо мне? Стоит ли уже на мне какое-нибудь клеймо? Слава Богу, что уже пятница! Полдень пятницы – как раз то время, когда нужно лететь в Париж. Бисмарк, наверное, похудел. Пока он будет со мной, смогу оглядеться в Париже.
Пятница всегда была для нас днем путешествий, особенно если в маршруте была Франция. Обычно в распоряжении начальника отдела точно указывалось, что в этот день мы приезжаем из Берлина, Мюнхена, Сен-Назера или Бреста, но по простому рассуждению, можно и не докладываться начальнику, если он в этот день уезжает на охоту в Фонтенбло или еще куда-нибудь, хотя нужно обязательно дождаться начала недели и тут уж предстать пред ИХ светлые очи: ибо служба есть служба.
В этот раз будет немного легче, т.к. мой пятничный прилет, кажется, тщательно спланирован. Принимаю это за добрый знак свыше.
Наш «Ю» находится в воздухе уже четверть часа. Делаю глубокий вдох. Раз, другой, третий. И тут замечаю: внутри салона не очень-то хороший воздух: он пропитан запахом горячих двигателей. Но, несмотря на это я оживаю. Ровный шум трех звездообразных двигателей звучит в ушах сладчайшей музыкой.
Не многое удается рассмотреть из проплывающего под нами ландшафта. Иллюминаторы покрыты грязью. Если бы кто-то сказал, что самолет прилетел прямо с Восточного фронта, я бы не удивился: все внутри грязно, на металлических основаниях трепещут парусиновые сиденья.
Поскольку ни зги не видно, терзаю свою наболевшую тему, словно собака любимую обглоданную кость: день наступления Томми на Сен-Назер. Старательно вызываю в памяти все виденное в тот день, будто хочу рассмотреть все детали и затем детально же описать. Почему, задаю себе вопрос, я устремляюсь мыслями на тот, довольно мощный налет и в то же время, на подобный налет двумя годами ранее? Но действительно ли я думаю о том налете? А может быть это всего-навсего мои воспоминания, что тянут в Ла Боль? Я что, совершаю обычную поездку за порцией горячего супа? Почему же тогда я не хочу вновь видеть тот букет нарциссов? Ведь я не могу устраниться от возможности мысленного созерцания его вновь.
Симона и Старик. О Старике я хотя бы знаю, где смогу его найти. А Симона? Неужто придется метаться по Парижу вынюхивая, где она спрятана? Не имею ни малейшего представления где, кроме как у консьержа на Рю Торричелли, мне можно остановиться. Стоит ли вообще действовать на свой страх и риск, не узнав от Старика, что же произошло.
Бог даст мой парижский шеф пока еще в неведении и все еще под впечатлением от приказа, которым меня вызвали в Берлин: человек из его отдела должен прибыть на доклад к Рейхсминистру!
Уже это одно должно быть для него, как бальзам на сердце.
Ясно лишь одно: то, что Масленок так спешил засунуть меня в этот самолет, может означать, после недолгого размышления, лишь ближайшую высадку союзников. Сколько же еще времени будут выжидать союзники? И где они попытаются высадиться? Это очевидно вопрос без ответа. Задачка без решения. Но почему же наше командование не знает, наверное, что собираются сотворить союзники? Ведь при такой масштабной операции как высадка на континенте что-то же должно просочиться за пределы штабов союзников? Внезапно представляю себе как на гигантском острове, лицом друг к другу стоят две длинные шеренги солдат противных сторон, и ни один из них не знает, что их ждет в следующий миг….
Предместья Парижа как-то вдруг выныривают снизу и слишком уж стремительно бегут нам навстречу. Едва провожаю их взглядом, как шум колес по бетонке посадочной полосы говорит сам за себя: мягкая посадка в Ля Бурже. Здесь впервые в жизни я вступил на французскую землю, а сейчас… Чего это я запинаюсь? И приземлился здесь, наверное, в последний раз.
Не распускать нюни!
Меня встречают. Масленок распорядился. Чувствую себя птицей под могучей защитой. Посмотрим на это с другой стороны: у нашего Отдела целый парк водителей.
Водитель – наш высоченный Дангль с вечно сидящей набекрень фуражкой и сверхдлинными ручищами. Дангль спешит сообщить мне новости. «Шеф уже на охоте, господин лейтенант. До конца недели вы не увидитесь».
Как я и предполагал: я не увижу Бисмарка до понедельника.
- В понедельник, – продолжает водитель, – кроме того, постановка Большого Героического театра, господин лейтенант.
- Как называется? – Из старых запасов что-то, господин лейтенант. Но что-то передовое, правда, до конца не определенное, т.к. шеф укатил на охоту. А ставит какой-то фронтовой театр или что-то похожее на него.
Пока мы едем, безо всякого на то желания, узнаю что: «У нас теперь разместился еще и зондерфюрер Реберг. Он написал какую-то пьесу о подлодках. Вам будет интересно». – «И все будет проходить в Отделе?» – «Нет, господин лейтенант: со всеми причиндалами для сцены, в каком-то крошечном театрике на Шамп Елисей».
Смотрю в окно и вижу все словно в первый раз – но как-то более доверительно, что-ли. В свой первый приезд я буквально пожирал глазами все вывески – каждую отдельную буковку. Позже я всегда завидовал своим тогдашним чувствам – и даже сегодня мне хочется вернуть то первое мое чувство от встречи с Францией. Так как в первый раз, меня больше не волновал ни один мой последующий приезд. То время, буквально каждый штрих имел свое значение, а каждая улица была словно из произведений Сисли или Писсаро.
А тут этот бестолковый Дангль! Он был самым первым из встреченных мною в Париже военных корреспондентов – и как нарочно какой-то безалаберный человек: настоящее произведение своего поколения 1918 года, полный ненависти к офицерской касте, особенно к флаг-офицерам , но при всем при том остававшимся первоклассным бумагомаракой и совершеннейшим блюдолизом. То, как Дангль выглядит и особенно его манера носить форму и фуражку, наталкивает на мысль, что так могли выглядеть лишь матросы-революционеры Кильского порта. И все время разговоры только о бабах! Судя по сплетням вокруг него, Дангль везде умел их находить. Но как, спрашиваю себя, ему удается цеплять их на крючок, не зная при этом и десятка слов по-французски? В тот мой первый приезд он мне это продемонстрировал: мы приехали тогда с севера, в глотке у меня пересохло, и я желал лишь одного: засесть в какую-нибудь кафешку на бульваре и промочить горло. Оператор, прилетевший со мной, тоже томился от жажды.
Едва мы сели за столик, как появился Дангль с довольно вызывающе одетой дамочкой. Она не слишком скромничала: я отчетливо вижу и сейчас ее слащавую улыбку и сладострастный вид, и то, как она ярко и броско накрасила губы. В следующее мгновенье Дангль исчез. Ну я подумал он отчалил в туалет а тут и дамочка испарилась. Где-то внутри я почуял неясную опасность, а потому невольно взглянул на часы: прошло всего 5 минут. Затем еще 5 и еще 5. Так долго никто бы не высидел в туалете. Я повторил заказ и стал слушать как хозяин кафешки громким, раздраженным голосом говорил с посетителями, а официанты переругивались между собой, т.к. на полу кое-где валялись опилки.
В следующее мгновение Дангль был рядом: голова красная, словно помидор.
Бабочка, или как там их еще называют, с которой он мелькнул перед нами, присоединилась к нам через секунду. Она поправила свою лисью горжетку, а затем стала пудриться: сначала свой утиный клювик, затем лобик и щечки. Закончив, защелкнула пудреницу, водрузила обнаженные локотки на стол и блуждающим взглядом в 180; осмотрела местность: это было что-то!
Для меня, впервые такое пережившего, это было более чем достаточно!
Когда мы возвращались к нашей машине, то оператор, довольно молодой парень, спросил: «Он, в самом деле, ее …» – «Да, и представь себе – на пустой желудок!» Надо было слышать тот свист, с которым мой попутчик выдохнул свое удивление и уважение: Париж! Вероятно, так он себе его и представлял. Довольно веселенькая история: мы оба, одним махом увидели кусочек французской жизни.
В то время Дангль позволял мне тоже участвовать в его прогулках: в конце-концов, я был такой же мушкетер, как и он: с пузырями на коленях, в плохо сидящей форме и матросской шапочке, как в свои пять лет. Только вместо слова «МЕТЕОР» на ленточке золотыми буквами стояло: «ВОЕННО-МОРСКОЙ ФЛОТ»
На этот раз Дангль был довольно молчалив. Я тоже здорово уморился, и глаза закрывались сами собой: после проведенных в Берлине суток, Париж кажется Фатой Морганой – никаких следов бомбежек, никаких развалин и завалов на улицах. Нигде не видно ни следа разрушений. Нет и грязных, покрытых копотью, кашляющих людей – никаких пожарищ, никакого чада и дыма…. Как заслужил Париж такую милость?
В то время как мы проезжаем большой бульвар, буквально впитываю в себя вид сотен домов, площадей, целых прямолинейных улиц, словно хочу запомнить все для исторического архива. Все, что вижу, выглядит совершенно неправдоподобно. Словно из другого теста выполнено.
Где-то в глубине души, словно дурной сон, всплывают воспоминания о Берлине, Мюнхене и Гамбурге. Но вот это – это реальность! И кажется, что эти целые и невредимые стены, балконы, парусиновые зонтики над уличными кафешками, мансардные крыши, рекламные тумбы, аккуратные площади и скверы – все это лишь мираж, оптический обман. Но кК-то уж чересчур отчетливый: может быть Париж – это город-призрак?
Во мне будто застыло это чувство нереальности: некая смесь из испуга, что все это лишь сон и счастья: я – в Париже, а не там, где раки зимуют! В этом ощущении счастья присутствует также и доля упрямства: проклятая банда свиней не сможет меня здесь достать! Уж во всяком случае, сделать им это здесь будет довольно непросто!
Теперь мы едем по Quai du Louvre, сквозь густую тень деревьев. Стволы образуют подобие решетки, сквозь которую, будто в старом кино мелькает остров на Сене, проецируясь на почти белом небе.
Меня захлестнули воспоминания: Sacr;-C;ur, когда я в самый первый раз его увидел с точенными светлыми циклопическими куполами, царящими над глыбами городских крыш – произвел на меня сильное впечатление. Это была не церковь, а скорее сияющая в блеске солнечного света крепость. Эта, стоящая на хвосте камбала, была вершиной моего паломничества. Сверху я видел не тот Париж Писсаро, а совсем иной город – чистый и просторный.
Только теперь для меня началась настоящая весна: все блестит и сверкает. Фонтаны, словно скульптуры из голубого льда, в окружении красных тюльпанов. Если бы не мчащиеся по улицам покрытые маскировочными пятнами грузовики, то война казалась бы далекой, как Луна. Вблизи церкви Святой Мадлен, в разнообразных витринах двигаются десятки часов. Между зданием Оперы и Св. Мадлен и вокруг Мадлен вид несколько иной чем у вокзала. Днем здесь довольно сильное движение. И обиженным женушкам с трудом удается застать своих возлюбленных за письменными столами в середине рабочего дня.
Совсем неудивительно, что Дангль дорос лишь до обер-ефрейтора. Не удивляет и то, что он более не является водителем Бисмарка. В любом случае он довольно бесцеремонно пользовался этой должностью. Некоторое время Дангль даже считался доверенным лицом Бисмарка – как хозяин доверяет своей собаке – так долго, пока не впал в немилость и не слетел с должности личного шофера. Мне известно почему: ему приходилось прибегать к маскировке, не давая Бисмарку ни малейшего повода к недоверию. Нельзя без слез описывать то, как Дангль все организовал в машине своего хозяина. Всякий раз, когда машина выезжала в Германию, Бисмарк восседал своим огромным седалищем на маркитантских товарах. Ему и в голову не приходило, что например, запасное колесо полно ворованного кофе. Сорвиголова Дангль называл такую поездку «Вперед, за десятью тысячами марок!»
Так, теперь вот слева по борту Grand Palais и Petit Palais. А теперь вверх по Champs Elys;es к Триумфальной арке. Есть и более короткий путь, но Дангль, скорее всего, хочет доставить мне удовольствие.
Когда я сам – на голове нарядная бескозырка с развевающимися ленточками, а в руке ящик для рисования – регулярно заезжал в Париж, то добирался коротким путем. Иногда доводилось ехать и в гражданской одежде, но всегда выбирал короткий путь.
Через некоторое время оказываемся за Trocad;ro. Каждый дом здесь имеет настоящий палисадник. Форзиции уже отцвели. На авеню Jean Chiappe, которое да капитуляции называлось авеню Henri Martin, пенное буйство каштановых свечей и мы едем, словно в ущелье освещенном ими. За высоченными решетчатыми оградами цветут магнолии. На них такое количество тюльпановидных цветов, что едва ли можно рассмотреть темные ветви: кажется, цветы парят в воздухе.
Наконец останавливаемся перед зданием нашего Отдела. Волны запаха из палисадников смешиваются и захлестывают чудным дурманом. Не спешу выходить, и это заставляет Дангля удивляться. А мне просто не по себе от предстоящей встречи с парнями, сидящими в своих расчудесных кабинетах и старательно отлынивающими от любой командировки. Но более всего страшит встреча с Бисмарком. Повезло еще, что он укатил куда-то на выходные. Если бы я мог поехать вечером еще дальше! Но без доклада Бисмарку это невозможно.
- Багаж отправить в нашу гостиницу, господин лейтенант? – интересуется Дангль.
– Оставьте его в караулке! – бросаю кратко. Ну, а теперь повеселимся! – бормочу себе под нос.
Часовой салютует. Ответное приветствие, дружеская улыбка и вверх по лестнице пышно украшенной ковровыми дорожками, лежащими на ступенях. Каждый раз, бывая здесь, восхищаюсь: рассеянный свет падает из очень высоких, богато украшенных цветным причудливым орнаментом окон с изображением мифологических сцен.
Изваянные из песчаника раковины далеко выдаются из стен. Эта роскошь напоказ буквально подавляет любого зашедшего сюда.
Адъютант располагается рядом с кабинетом шефа. Резко стучу в дверь и резко распахиваю ее: здесь царит чисто военный дух. Затем немного неуклюже, даже небрежно, словно все это действо происходит на сцене, докладываю о прибытии. Мне всегда действует на нервы этот адъютант, мой ровесник с молочно-белым лицом. Тем не менее, принуждаю себя дружелюбно улыбнуться ему, как старому знакомому.
Он вежливо объясняет мне, почему Бисмарк «выехал на выходные». Если бы всегда адъютант оставался таким же милым малым! Этот, например, ведет себя так, словно во всяком деле должен имитировать своего господина и хозяина – демонстрируя такую же манеру держать себя кичливо и заносчиво. Сегодня эта манера как никогда лучше подходит его прыщавому лицу. Мне хорошо известно, что он не осмеливается сойти на «грешную землю» из страха, что какие-нибудь «бабочки» смогут его сцапать и слопать, заразив в конце-концов сифилисом. Над ним уже давно подтрунивали, желая выяснить, куда же он девает свое немалое жалование.
Адъютант продолжает что-то долдонить, я же выхожу на узенький балкончик. У меня захватывает дух от открывшегося великолепия: подо мной раскинулось буйное море цветущих каштанов. Еще никогда ранее не имел я такой возможности наблюдать цветение каштанов сверху, а лишь стоящие в зелени свечи их цветов. Здесь же пенистое море цветов, вздымающееся розовым валом в лучах красного солнца, освещающего фронтоны домов. Адъютант интересуется, не голоден ли я. Он попросит стюарда принести обед в кают-компанию.
Кто-бы мог подумать! Перегнувшись через кованые перила балкона, вижу Эйфелеву башню. Раньше, как только заходил разговор о красоте в технике, я всегда вспоминал Эйфелеву башню и «Голубое чудо» – мост через Эльбу у Лошвица, по которому мы катались на велосипедах, когда хотели попасть в замок Пильниц.
Надо признать, господин Бисмарк присмотрел отличное место: дворец у дворца. Великолепная улица, расположившаяся между каштанами так широка, что напоминает скорее ипподром, нежели обычную улицу.
Еще раз узнаю, что в понедельник все пойдет, как запланировано, а также: «С базы прибывает много ваших товарищей…».
Все это адъютант говорит мне в спину, т.к. я все еще зачаровано стою на балконе. Но вот он говорит: «А что касается вас» – и эти слова произносятся таким тоном, что меня будто ударом разворачивает на месте, – «шеф хочет вас обязательно увидеть. Вам придется в любом случае остаться.»
На меня буквально накатывает волна страха, а мысли, словно пулеметные строки, мелькают с быстротой молнии: что кроется за этими его словами? Что им уже известно? Уведомлен ли Отдел, так сказать, по служебной линии? Можно бы, небрежно так, осведомиться у адъютанта, да лучше промолчать, не показывая своего волнения.
Как можно увереннее отвечаю: «Отлично! Тогда мне надо занять себя чем-то до понедельника». – «Кстати, у нас теперь новое расписание в метро», говорит адъютант. Я весь внимание и он продолжает: «Метро не работает с 11 до 15 часов. Также не работает и с 11 вечера».
Значит надо как-то устраиваться. Но меня мучает один вопрос: Надо бы позвонить Старику, но можно ли звонить отсюда, не будучи подслушанным?
Если просто сказать адъютанту, что мне надо позвонить в Брест, т.к. меня туда-то и направил Берлин, то можно гарантировать, что в этом случае будут прослушивать каждое мое слово. Значит надо попытаться сделать это без «высочайшего» позволения, но напрямую через коммутатор. В это время за телефоном там сидит унтер-офицер, который кажется простым парнем, и, кроме того, там же сидит и водитель и оба болтают о чем-то своем. Должно получиться, если только связь будет нормальная и мне не придется орать во всю глотку. Иначе, они прекратят свою болтовню, и будут прислушиваться к моему разговору.
Просто вихрь мыслей пронесся в голове за какой-то миг! Оставлю-ка я все это да завтра, тогда все и проясниться. Адъютант, скорее всего, ответил бы, что его это не касается.
- Прежде всего, надо перекусить, – обращаюсь к нему. Конечно, лучше было бы переговорить с Бисмарком сегодня или завтра, но ничего не поделаешь. Надо использовать свободное время для моей работы.
В кают-компании, как они называют столовую, один за длинным столом, выбираю место между высоченными гобеленами, закрывающими стены. Этот дворец, полный роскошного великолепия, чистое безумие. Сижу и жду, что стюард – здесь фактически нет матросов в качестве разносчиков пищи, а работают гражданские стюарды. Как на некоторых военных кораблях – принесет мой заказ.
Мне тяжело. В глубине души у меня, до встречи с адъютантом, теплилась надежда, что мне удастся довольно быстро убраться из Парижа. Но с момента разговора с ним, меня все больше и больше заполняют мысли о Симоне. И обо мне.
Так вот сижу и размышляю. Здесь, среди всех этих «придворных» лизоблюдов нет никого, кому я мог бы довериться: одни лишь озабоченные своей судьбой, да завистники! Завистники – по-французски: «jaloux». Но это слишком красивое определение для всех этих задниц. Раньше я даже радовался существительному «jalousie» . «Опустите-ка жалюзи в спальне», – слышал я крик бабушки, – «Солнце светит прямо в комнату!». Бабушка часто использовала это слово, но я и не подозревал, что оно означает в своем втором значении.
Ничего не поделаешь: придется изображать из себя такого же «своего» парня. Не выпячиваться. Оставаться в роли человека устроившегося в жизни по протекции. Выдвинуть все антенны – прозондировать окружающую атмосферу, показать всем видом, что очень дорожу вниманием адъютанта.
Жую и глотаю пищу как автомат, и лишь через пару минут замечаю, что пью чай вместо ожидаемого кофе.
«Не будь слишком толстокожим! – смеюсь сам над собой. – Всего-то в твоих ушах звучат интонации голоса адъютанта, и звучат не так, как ты ожидал – а ты уже готов наложить в штаны!» Шагая со своим саквояжем в гостиницу Отдела, удивляюсь тому, что в такой великолепной местности располагается такая гостиница: все устроено точно так, как и представляешь должно быть в столице Франции. Но все это vieux jeu . Везде по лестницам портреты и воланы. Широкие дубовые лестницы и ярко расцвеченные ковры на них чуть не до крыши. Все буквально пропитано пылью. Хотя все выглядит очень красиво и уютно в этаком старом стиле, внутри меня точит какой-то червячок недоверия к этому «отелю»: здесь царит большое оживление, особенно по ночам: даже в крошечных номерах установлены биде. И отель этот полон круглый год: все 365 дней, через тонкие стены доносится шум из соседних номеров.
Вместо обычного водопроводного крана установлен ручной нажимной рычаг по системе кнопки безопасности: вода течет только в раковину и столько времени, сколько будешь давить рукой на рычаг. Стоит только отпустить его, как вода сразу же перестает течь. Ну а если хочешь умыться двумя руками или охладить в раковине бутылку шампанского, тогда бери бечевку и привязывай рычаг к крану. Свет в туалете горит тоже лишь тогда, когда дверь закрыта изнутри.
Комнатенка крошечная, но с такой пышной обстановкой, будто принадлежит самому роскошному парижскому отелю.
Едва устроившись, вновь устремляюсь на улицу. Словно неведомая сила тянет меня туда. С собой у меня лишь фотоаппарат.
Над Эйфелевой башней развевается флаг со свастикой. Смотрю на него глазами импрессиониста, и он тут же превращается для меня в красное пятно на фоне яркой голубой дымки. Прямо над шпилем башни висит розовое облако. Этот вид меня очень трогает.
Теперь, на террасах Trocad;ro, нахожусь на уровне средней линии Эйфелевой башни. Подо мной лежит Pont d’I;na , далее тянется огромное Марсово поле, на границе которого расположилась, словно великолепное завершение композиции, Ecole Militaire . На переднем плане толпы катающихся на роликах детей.
Спускаюсь с террас Trocad;ro, минуя группки мамаш с детскими колясками, и жалею лишь о том, что пока не запустили фонтаны. За время прогулки я взбодрился и ожил. Мне нравится моя легкая походка, а не обычный спешащий полубег. Иду так, чтобы чудо техники инженера Эйфеля все время оставалось на виду, стараюсь поймать ее в кадр так, чтобы не захватывать площадку под ее основанием мост Pont d’I;na через Сену.
Останавливаюсь прямо под башней: вокруг чугунных уносящихся ввысь конструкций опор располагаются остро-обрезанные самшитовые гнезда геометрически четких клумб. Невольно замираю у этого строгого порядка господина Le N;tre , затем смотрю вверх: из такого положения я впервые вижу башню и устройство ее опор. На фоне неба железная конструкция с ее поперечинами и распорками выглядит потрясающе. Стою зачарованный под башней и пока рассматриваю шнековый подъемный механизм кабины лифта, спрашиваю себя: неужели Бог остался с французами в это тяжелое время? Неужели ОН живет во Франции? Если бы я задал этот вопрос истощенным немецким рабочим или нашим серым конторщикам, они бы подумали, что я спятил. Но зачем мне их об этом спрашивать? Я уже давно нашел для себя ответ…
«Ладно. На сегодня, пожалуй, хватит!» – говорю себе, снова покорив высоту Trocad;ro.
Однако прохожу мимо Отдела – в направлении Площади Звезды.
Постамент какого-то памятника пуст после акта вандализма. Фигура того, кто стоял на постаменте, уже переплавлена на военные нужды. Наша военная экономика сожрала и этот кусок бронзы. Бальзак, изваянный Роденом тоже, наверное, исчез с Монпарнасса?
Полицейские приветствуют меня, вскидывая руку к козырьку фуражки в свободной манере, довольно небрежно. Внезапно меня охватывает жгучее желание содрать с себя форму. Жаль, что в багаже в этот раз нет гражданского костюма. Что за неудержимое желание к перемене одежды охватывает меня в Париже! Раньше, едва появлялся в отеле, как первым делом переодевался в гражданское платье и тогда чувствовал себя обычным человеком, когда можно свободно болтать руками, не напрягать бедра, расслабить плечи и плевать на все условности! Прекращались извечные приветствия, и исчезало ощущение себя оккупантом. А вечера в Бобино, где мне многое удавалось благодаря моему бычьему напору! Любил вслушиваться в громкую речь французов, обсуждавших немецкий Вермахт – это было еще то наслаждение!
В квартале между Trocad;ro и Площадью Звезды, справа и слева от авеню Kl;ber высятся иглы антенн – блестят как алмазные. Где-то здесь резиденция Эрнста Юнгера .
В течение долгого времени Париж являет собой глубокий тыл, тыл без фронта. С этой точки зрения, то, что на всей улице находится лишь Бисмарк со своим Отделом, вполне оправданно, т.к. именно здесь, только и можно брать в расчет так называемый «Атлантический фронт». Этим и определяется все поведение нашего шефа: ведь только он и представляет в действительности что такое «настоящий» тыл.
Время летит как на крыльях. Вид целых зданий действует на меня так успокаивающе, что даже удается избавиться от угнетающих мыслей, полных страха и отчаяния.
Внутри меня поднимается волна желания неуемного насыщения Парижем: все обнюхать, все попробовать, все увидеть и все услышать; впитать в себя, словно Гаргантюа, эти потоки людей и вещей. Спешить видеть. Видеть не только глазами. Но и всем телом. Тексты реклам, мансарды, решетчатые перила, жалюзи на витринах, голубизну открытых пространств…
Мои зрительные нервы продолжаются в шейные позвонки, уходят в спинной мозг и через грудину до бедер. Отчетливо ощущаю все свое тело: нервы, мозг, кости, мышцы, наполненные пульсирующей кровью вены и артерии. Я словно один из медицинских атлантов-манекенов: дерево свободы, ветвящееся в чистом открытом воздухе.
Спустя некоторое время сижу в партере летнего театра на Champs-Elyse;s. Откуда у всех встреченных мною сегодня парижан эти сверкающие словно серебряные велосипеды? Молоденькие дамочки ведут себя словно на велосипедном променаде: одна рука на руле, другая на полях шляпки с развевающимися позади лентами.
С чудовищным шумом, походящим на двигающиеся кусты, в своей пятнистой маскировке, со стороны Площади Звезды движутся танки. Это «Тигры». Несколько велосипедистов, среди них и юная девушка, мужественно катят рядом с ними, не выказывая страха.
Напротив меня происходит настоящий показ мод: что за шляпки! Летние соломенные шляпки с широкими полями снова в моде, они богато украшены резво развивающимися на ветру пестрыми лентами и бантами.
Смотрю на эту картину, и вдруг до меня доходит, что в этом богатом оформлении шляпок дело, на самом деле, не в этих чудесных шелковых лентах и бантах, а в заглаженных, раскрашенных и отлакированных соломенных стружках. И тут же в глаза бросаются сумочки из соломы, ремешки из каких-то кусочков, нарядные туфельки на деревянных подошвах с каблучками, такими же высокими, как у японских актрис. Но то, как парижанки прохаживаются в этом «эрзаце», само по себе является чистой провокацией. Более того, несмотря на довольно теплую погоду, многие дамы одеты в костюмы из дешевых эрзац-материалов с лисьими воротниками.
Apropos , «эрзац» – это трудное для французов слово превратилось для них в своеобразную шутку. Для ушей французов это слово должно быть похоже по звучанию на «les krauts». «Les ersatz» – уже давно служит прозвищем немецких солдат.
И вдруг я возвращаюсь к действительности: целое войско одетых в полевую форму солдат четкими «коробками» двигаются по улице мне на встречу. Они выглядят довольно буднично и даже плачевно в поношенной форме, с ранцами из телячьей кожи цвета табака, с висящими на левом бедре жестянками противогазов, болтающимся оружием, оттягивающим портупею и смешными сапогами с отворотами. И это победители Европы! Курам на смех. На задранных вверх головах – пилотки. Все время удивляюсь тому, насколько непрактична эта форма. Слишком старая, как и все оснащение пехоты. Все сделано таким образом, чтобы наши войска не задерживались в городе, но те которые остаются, делают самую плохую рекламу Великому Германскому Вермахту: они выглядят как угодно, но только не как сверхлюди.
Я потерял чувство времени: повсюду уже горят огни. Даже не заметил, что наступил вечер. В Париже нет затемнения, он не является целью бомбардировщиков как немецкие города. Париж просто чудо-город после Берлина и Мюнхена. Словно огромные сверкающие спицы разбегаются улицы от Площади Звезды: 12 спиц.
Боковые улицы Champs-Elyse;s превратились в лунные ущелья. Окна домов слепы и темны. Проститутки то и дело шепчут: «Te! Te!» и «Faire l’amour?» соблазны повсюду. Звуки губной гармошки и бренчание гитары.
Волшебное место.
Сквозь решетки уличной вентиляции слышен рокот метро. В воздухе буквально потоки запаха акации: приторно-сладкие, насыщенные. А затем, когда прохожу дальше снова попадаю в волны запахов кафешек и бистро. Напротив висящих над верхними карнизами домов звезд вырисовываются верхушки каштанов. На широких листьях блестит зеленым светом отражение уличных фонарей. Опрокинутая Луна висит на глиняных зубцах дымовых труб. Из Caf;s, сквозь занавески на стулья стоящие на тротуаре падают широкие потоки электрического света.
Не могу насладиться этим видом. Останавливаюсь прямо в центре светового потока и буквально купаюсь в нем. В следующий миг удивляюсь множеству преломлений и отражений в зеркалах на стенах и каменных тумбах. Словно попав в детство, буквально столбенею, как будто стою перед рождественскими елочными свечами.
Per aspera ad astra : если бы только захотел, то мог бы словно летучая мышь почти касаясь голов гуляющих людей пролететь сквозь пропасти улиц.
Гостиница Отдела наполнена до предела. Приходится приложить усилия, чтобы не вступить в разговоры с кем-нибудь из приезжающих.
Довольно много здесь тех о ком доподлинно знаю, что они интригуют против меня. В первую голову репортеришки, т.к. я вмешивался в их дела. А так же фотографы, т.к. журналы «Сигнал» и «Рейх» чаще печатали мои фотографии, чем их. Лишь немногих мог бы я назвать своим товарищами.
Едва лег в изнеможении на кровать, как мысли вновь захватили мозг. С трудом вспоминаю, что же это было вчера. Прыжок во времени довольно небольшой. Но во мне глубоко сидит недоверие к происходящему. Мне нужно время чтобы подготовиться и принять явные контрасты между сияющим Парижем и умирающим Берлином. После вида тысяч разрушений тяжело осмыслить и принять целостность этого города.
При всем моем старании, воспринимаю данность как Богом данное явление.
Невозможно заснуть. Сначала шум на улице, стук дверей и громкая речь ночных гуляк, потом визг прихваченных ими дам, а в конце водяная симфония. За стеной, у которой я лежу, наверное, три унитаза. А если добавить еще один сверху и один снизу, то получается все пять. Хотя и надо мной, наверное, тоже два или три: каждые полчаса все унитазы ревут в полный голос. Так и подмывает проверить, кто на верхнем этаже беспрерывно работает на унитазе. Иногда сразу дваунитаза шумят дуэтом. А то и три сразу.
Словно паук в паутине вишу между журчаниями и покряхтываниями, пуками и каками и обрывками фраз.
Внезапно выбираюсь из тяжелого сна мокрый от пронзившего меня пота тающего внутри страха и не могу понять: сколько же я проспал? Сон был довольно тяжелым: смертельно усталый спускаюсь в бочке по Ниагарскому водопаду. Но вниз не падаю: моя бочка летит за завесу падающей массы воды – и нет никаких шансов пробить эту водяную стену и спастись от падения. Один раз пучина едва не поглотила меня, но отпустила, однако в следующий момент попыталась утащить на дно. И этот кошмар длился, пока я не проснулся и не понял, что все эти виды пучины на самом деле были журчаниями унитазов сверху, снизу и сбоку за стеной.
Боюсь, что еще одну ночь тут я не выдержу. Во мне растет решимость обратиться утром к коменданту за номером в любом другом отеле города. Почему бы не попытаться попасть в H;tel des Deux Mondes , in memoriam quasi – и вопреки указаниям Отдела.
А если адъютант узнает об этом? Tant pis – скажу я ему в этом случае и добавлю, что мне в этом его дурацком отеле совершенно не удалось сомкнуть глаз, а от стонов, визгов и хихиканья за стеной можно было запросто свихнуться. За гостиницу на Рю Рояль говорит и то, что проститутки находятся не в самом отеле, а внизу, в знаменитом первосортном борделе «Le Chabanais», на Рю Шабанэ, 12: так называемом стародавнем учреждении, появившемся на карте Парижа не ранее 1878 года. Покинув поутру отель, чувствую себя несколько торжественно, но в тоже время растерянно: черт побери, все эти съемные углы, где даже сон и тот стараются украсть.
На станции метро Op;ra выхожу на дневной свет. В Опере играют «Летучую мышь». Меня бы не удивило, если бы перед роскошным зданием проходили и военные концерты.
Напротив здания Оперы в огромном угловом доме располагается комендатура. Без особых затруднений получаю направление в гостиницу. «Для моряков мы делаем все!» – отвечает фельдфебель на мои слова благодарности.
Из чистого любопытства беру со стойки какую-то памятку, которую вместе с требованием о вселении подает мне фельдфебель: лист с адресами лечебниц и текстом «Как различают триппер и сифилис». Жаль ничего не пишут об обычных проститутках. Но каждый приезжающий получает здесь отпечатанные точные рекомендации для посещения Отдела по сцеживанию спермы, однако, по-видимому, это не касается офицеров. «Половые сношения разрешается иметь только в высоко-разрядных и надежных борделях», – бросаются в глаза первые строки памятки. Невольно читаю дальше: «Перед сношением посетитель должен тщательно вымыться водой и мылом. После мытья смазать член (ствол от яичек до головки) имеющейся мазью. Половые сношения без презерватива и заранее приготовленной мази запрещаются!»
В H;tel des Deux Mondes все как и прежде. Когда ложусь на громадную кровать чуть не в мой рост, под головой длинный валик подушки, на память приходят странные мысли о прошлом: шампанское у кровати и такой большой поднос с завтраком, что приходилось откидываться назад, когда я вооружал его на кровать. «Ой, у меня задница чешется!»- выкрикнула тогда Симона, показав на хлебные крошки на простыне.
Внезапно меня охватывает острое чувство тоски по Симоне, да такое, что в паху заболело. Я остро тоскую по Симоне нашего первого года в Ла Боле, по моей амазонке, по моему вихрю страсти, по моей Нереиде. Будто наяву вижу ее улыбку, ямочки на щечках, блеск глаз и тут же вспоминаю, как она учила меня французскому арго. Я хорошо запомнил уроки Симоны и слова, которыми оперируют парижане: «On s’en fiche» вместо «Мне все равно». Для какого-нибудь важного учреждения используют слово «tuyau» – дословно «труба», а «Un system D» – вместо «On s’arrange ». И основная ее фраза: «Mais on ne se laisse pas casser les pieds!» – «Не надо наступать на ноги!»
Эта сцена отчетливо стоит у меня перед глазами. Подтянув коленки, мы сидим с ней в огромной кровати, валики подушек под спинами, и Симона обучает меня прекраснейшим проклятьям и ругательствам: «Tout de m;me franchement merde alors! » – Я должен научиться выговаривать это на одном дыхании. Затем новая фраза: «Vieux con! Sale abruti! Vieille salope! »
Симона не могла долго выносить изрыгаемые мною французские ругательства. Очень скоро она просто каталась по кровати от смеха.
Для Парижа она наряжалась довольно изящно. Таких элегантных костюмов, как у нее, я давно уже не видал в Германии. Никак не мог узнать, где она приобретала дорогие платья. Особенно падка она была на обувь, и у нее ее было столько, сколько она хотела: никакой «эрзац»-обуви на деревянной подошве, а только «настоящая», относящаяся к редкому дефициту. Когда я видел ее с очередной коробкой и интересовался где она все это достает, Симона тут же нежным голоском отвечала «С черного рынка…»
В этом отеле мне особенно нравится то, что я могу быстро оказаться у Сены. Мои прошлые бесконечные прогулки вдоль Сены! Rive droite и Rive gauche … Едва ли есть еще один такой город, где река делит его так аккуратно на две части, как Париж, и каждая его половина так же хороша и привлекательна, как и другая.
Если сейчас, например, пойти от отеля налево, то я выйду на авеню d’Op;ra, затем пройду к Palais Royal , где много небольших магазинчиков вокруг Jardin du Palais Royal. А затем мне нужно только пройти Министерство финансов, пересечь Jardin des Tuileries и я у Сены. Затем дальше либо вниз вдоль Сены к мосту Pont Royal – либо вверх к стоящему на стальных опорах мосту Pont des Arts, прямо к Академии искусств. А тут уж я в своей quartier g;n;ral , на Rue de Seine с множеством переулков, тянущихся до Бульвара Saint-Germain.
Все мои настроения навеянные воспоминаниями о Париже связаны с Сеной: весна в Париже и зеленая кипень распускающихся почек растущих вдоль Сены деревьев. Лето и великолепие зеленой листвы и Ile de la lit;, словно акварельный рисунок Синьяка с извивающимися отражениями между баржами. Осень и влажные, загрязненные листья на похожей на кошачьи головы брусчатке набережной. А зима: черно-белая графика с темными, окоченелыми вязанками хвороста и железными арками Pont des Arts, закутанные в теплую одежду рыболовы, оцепенелые, словно нарисованные Жоржем Сёра , и мой черный саксофонист в утреннем тумане. Не могу отделаться от его картины: я стоял в утренней прохладе зимнего дня на набережной Сены, устремив взгляд на Собор Notre-Dame. На заднем плане вижу лишь темно-серый собор. Корабль-церковь или церковь-корабль: это название явилось как бы вдруг и очень подходит этому величественному сооружению. Словно настоящий корабль в своей верфи, с перпендикулярами боковых подпор.
Из тумана медленно выплывают легкими призраками грузовые баржи. Словно огромные черные гробы скользят они, напоминая посланцев преисподней. И вдруг – тихая мелодия саксофона. У меня мурашки побежали по спине, когда подумал о своем саксофонисте: как он этим воскресным утром сидит на своем ящике, кутаясь в высокоподнятый воротник пальто – прямо у его ног плещется в тумане Сена – и окоченелыми пальцами перебирает клапаны саксофона – никого рядом нет.
Глухие звуки его буквально пронизывают меня, я ощущаю это всем своим существом: «le velours de l’estomac ». Какая-то черная шлюпка появилась под решетчатыми арками
Pont des Arts, с замершим словно статуя боцманом, как носовое украшение старинного галеона над отсвечивающим серебром якорем. Проплывая, таким образом, он вдруг вынимает руки из карманов брюк и резко взмахивает ими: пронзительный вой корабельной сирены вплетается в звук саксофона, а боцман скрывается в рулевой рубке.
Если бы мне пришлось подбирать синоним для Парижа, я бы выбрал «Сена». Во все времена Париж являлся лишь островом, окруженным Сеной. «Fluctuant nec mergitur » – девиз Парижа. Куда бы я не передвигался в Париже, Сена всегда представляется мне дорожным указателем: вверх по Сене – попадешь в Германию, вниз – к морю – это мои «французские ориентиры».
Иду быстрым шагом необыкновенно счастливый, по брусчатке набережной, камни которой напоминают кошачьи головы, почти у самой воды. Так мне удается заглянуть за букинистические ларьки, выглядящие как обшитые досками большие ящики. Меж двух кривых свай пришвартовано рыбацкое суденышко, словно на китайском рисунке тушью.
Упрекаю себя за то, что не взял принадлежности для рисования, т.к. вполне мог бы остановиться где-нибудь на набережной и поработать.
Война, к счастью, не разогнала всех этих букинистов. Фотографирую длинный ряд их лавчонок, а также лошадь, тянущую повозку, нагруженную винными бочонками, медленно двигающуюся по брусчатке набережной du Louvre мимо букинистов. И большую группу велосипедистов.
А теперь по мосту Pont des Arts через Сену на другой берег и вновь вдоль Сены к станции пожарной команды. Отсюда, словно глазами Синьяка, могу видеть Ile de la Cit;. Картина Синьяка застряла в моей голове, будто навеки и я старюсь найти точное место расположения его мольберта.
Присаживаюсь на гранитный камень, теплый от нагревшего его солнца, несмотря на то, что он находится в тени.
Я бы рисовал и рисовал этот остров с этого же места, что и Синьяк, но в другой манере письма: серым, в дымке, с несущей свои воды серо-зеленой Сеной, совершенно не отражающей белесого неба.
Хочу написать сотни картин Парижа. И отдельно дюжину у Canal Saint-Martin, Pont Neuf в вечернем блеске золота. Участок M;tro, там, где оно проходит по эстакаде, с лесом зелено-серых поддерживающих опор и тысячами шляпок заклепок. Для рисования в Париже есть все, что только душе угодно: речные ландшафты, бульвары и ущелья переулков, цветочные корзины и угольные порты.
Иногда я делал кое-какие наброски, но полномасштабные картины откладывал на потом. Теперь же судя по всему, «потом» никогда не наступит. Не стоит обманывать себя: сегодня я в Париже в последний раз. Бесцельно бреду по набережной. В голове, будто фотоаппарат работает и для него не надо пленки как для того, что висит на груди. Вот я «снимаю» рисунки в стиле Trompo-l’;il на двери дома, вот в витринах небольшой аптеки, наполненные пестрыми жидкостями стеклянные сосуды в форме детских волчков, а там старуха, в совершенно неряшливой юбке собирающая по краям сточной канавы раздавленные стебли лука-порея. Далее глаз-объектив скользит по идущей сверху вниз по вложенной из камней стене сдавленной домами церкви влажной черноте, и при этом я думаю: потрясающая мрачность снимков! Глазами «ощупываю» щербатые фасады домов, ставшие серыми входные двери, серые дома, опущенные жалюзи. Затем попадаю на какую-то узенькую с булыжной мостовой улочку и она такая старая, что дома, расположенные на ней, стоят не вертикально, а наклонившись назад или прильнув друг к другу. Вот на пустом месте лежат гигантские балки, как готовые подпорки, которыми планируют отжать друг от друга дома, а на другом месте лежат округлые стойки – они перегородили и без того небольшую проезжую часть – упираясь в первый этаж повалившегося дома. Внезапно взгляд натыкается на деревья: это платаны и меж толстых стволов, блестящими как серебро пятнами видны воды Сены.
Как и всегда я зачарован этим светом. Светом Ile de France пробивающимся сквозь окружающую меня хмарь. Словно на картине Писсаро стоят одни дома в вуали из света, а рядом другие – кисти Монэ и Сисли. Эти серебристые, расплывающиеся очертания печных труб в холодном синем небе – уже одно это доставляет мне необычайное удовольствие.
Перламутровые потоки света импрессионистов! В самый первый раз в Париже мне казалось, что этот свет проникает в город прямо с Сены и развертывается в небе как гигантский зонтик.
Смотрю на открывшуюся картину не переставая, и буквально пожираю этот чудный парижский свет. Вдоль решетчатой ограды садов Тюильри, через совершенно пустую плешь Place de la Concorde. Через ущелье Рю Бонапарт до Рю Университет и дальше на запад, мимо совершенных пропорций одного городского дворца за другим. Произведения каменотесов, плющ, тумбы, каретные выезды, кованое железо…. В этом величественном свете все кажется отчетливо вырисованным кистью великого мастера. Но мой голод по увиденному не удовлетворен.
Я вспоминаю свой маршрут: Выйдя у здания Оперы: двигался по благородной Rue de la Paix к Place Vend;me, далее к Rue de Rivol и к Place de la Concorde. Затем через Pont de la Concorde, и вдоль по бульвару Saint Germain, по вытянутому изгибу – пока вновь не приходил к Сене, а потом променад на Ile Saint Louis или по большим бульварам.
Я совершал бесконечные прогулки по кварталам, особенно по воскресным утрам, когда улицы совершенно пусты. Странно: я всегда был одинок в своих прогулках. Среди сослуживцев не было никого, кто желал бы провести со мной целый день «на своих двоих», а взять с собой в Париж Симону, или встретиться с ней в Париже, когда я приезжал из Германии – это было почти невозможно.
Однако когда случались наши короткие встречи в Париже, Симона всегда разделяла мое наслаждение от бесцельного бродяжничества по улицам, но сидение на террасе кафе и наблюдение за фланирующими туда-сюда парижанами не доставляло ей удовольствие. Она была маленькая провинциалочка, для которой «вот-это-да!» – ровным счетом ничего не значило. Только теперь мне становится ясно, что в Париже она, несмотря на свойственное ей сумасбродство, была совершенно не уверена в себе и чувствовала себя не в своей тарелке. Здесь у нее не было привычной сцены и знакомой публики. Она не выглядела в Париже истинной парижанкой и не могла претендовать на роль примы на парижской сцене жизни.
Надо признать, что было и то общее, что доставляло нам обоим огромное удовольствие. От штангистов и глотателей огня, выступающих перед небольшим театром в котором играет Саш; Гвитри, Симона приходила в особое состояние, но пределам восторга не было, когда маленькие дрессированные собачки под аккомпанемент аккордеона показывали свои трюки на старом ватном одеяле. Там же выступал и довольно элегантный господин, который довольно ловко превратил розовые бумажные салфетки в прекраснейшие – ко всеобщему Ах! и Ох! – розы, а затем, когда взгляды всех посетителей кафе сосредоточились на нем, смял роскошные бутоны, бросил под стол и не потребовал оплаты за свое редкое выступление. Его удовлетворило всеобщее восхищение этим фокусом.
Place de l’Op;ra. Gar;on’ы перед Caf; de la Paix в белых, длинных фартуках, двигаются так медленно, словно ожившие белые пилоны. Так медленно и чопорно двигаясь, они придают себе достоинство, а всему поведению – манерность и большое значение. При этом у них на коричневых круглых подносах находится не более чем кувшинчик мятного чая или одинокий стакан слабого пива.
Прохожу мимо кафе с большой террасой: кое-где на зеркальных витринах стерты отдельные буквы, а вот рисунки в стиле Trompe-l’;il, на террасе обычные для таких кафе плетеные стулья, на многих – посетители. За одним столиком собралась, наверное, целая семья. В проходе стоят два одноногих ветерана войны, у одного забавный белый пудель с закрученным как у поросенка хвостиком. В зеркале витрины, за спинами ветеранов, отражается ожидающая на другой стороне улицы клиентов девица: общий фон, как у театрального режиссера.
Клошары лежат на решетках вентиляционного люка метро, напоминая уставших уличных борцов. Среди них обнаруживаю известные мне типажи – актеры огромного открытого театра – продавец воздушных шариков, с явным удовольствием надувши несколько презервативов, разместил их среди ярких шариков на деревянной палке, где они, вместо того, чтобы взмыть на ниточке вверх, устало свисают вниз. Недалеко от него «работает» человек, которого я называю «побитая собака». Оборванец с дрессированной собачкой, оба – человек – словно зверь – специалисты по притворству в исполнении умильных сцен, что могли бы заставить плакать, кого угодно и сделать неплохой сбор. Наверное, этот совершенно здоровый парень может прекрасно изображать безногого калеку, «cul-de-jatte », сидя на голенях, а колени выставляя публике в качестве «обрубков». Его пес бросается к нему, как только недалеко появляется прохожий и скулит так протяжно, словно это последняя минута жизни и его и его хозяина. На расстоянии метра перед этой парочкой лежит шапка для сбора денег: значит, прохожему незачем приближаться к ним, иначе этот парень отгонит его камушками из лежащей рядом кучки щебня.
Мой Париж всегда представлялся мне одним гигантским пейзажем, по которому я мог бы бродить сутки напролет – по его бесконечным ущельям улиц, под белыми шатрами палаток уличных торговцев, маркизами кафетериев, по зеленым островам, по его холмам и по-деревенски тихим площадям. Словно под гипнозом вижу среди Монмартра виноградники, а в саду Palais Royal тихий полуденный час и в нем Сидони Габриель Колетт , что творила из добрых книг воздержанное чтиво, и Жан Кокто , а с ним его серенькая сиамская кошечка. И повсюду, куда ни глянь, спешащие любовные парочки или – в зависимости от времени дня – праздно шатающиеся прохожие. Отдыхающие на скамье среди ватаги детворы няни в парке Monceau или на краю парапета фонтана в Люксембургском дворике.
А однажды я обнаружил новый объект: то ли квартал имени героя-полковника Пьера Филиппа Данфер-Рошро , то ли просто квартал M;nilmontant и он был наполнен только ему одному присущим очарованием.
Как часто я думал: как бедны те парижане, кто не знает свой город. К примеру, мадам Barrault, консьержка дома на Rue Toricelli, в котором отец Симоны имеет свою квартиру, едва ли бывала дальше своего квартала. Человек в футляре. Мадам Barrault! Может быть ей известно хоть что-нибудь Симоне? – пронзает меня внезапная мысль. Надо бы спросить ее, но только не сегодня.
Мой Париж! Мой – это самое сердце города: темные закоулки вблизи Сены, омываемый Сеной остров Ile Saint-Louis, вся местность у Зала Вин и Центрального Зала, просторные бульвары от площади Madeleine до площади Республики и идущие на север улицы и переулки. Или улицы от Place Saint-Germades-Pr;s ведущие к Сене: темные улицы в серой мгле, куда скрываются омнибусы….
Париж и серый цвет для меня это два понятия-синонимы. Никак не могу насытиться видом серых тонов фасадов домов на ведущих к Сене переулках – от черно-серых закопченных стен до ярко-белых гипсовых заплат – таинственных знаков на серых, осыпающихся стенах между остатков рекламных надписей.
Мой Париж, это, конечно же, серый канал Saint Martin, с его шлюзами и баржами на высокой воде, чинно проплывающими перед узкогрудыми, покрытыми коростой, как прокаженные, фасадами отелей. Это и треск льда на набережной в зимнее время. Зимний Париж – это печаль пустых улиц, невероятных в своей заброшенности и одиночестве, ночами плохо освещенных и абсолютно безлюдных….
На поверхности какой-то глухой стены читаю огромную надпись: PARIS SERA TOUJOURS PARIS . Кто оставил эту надпись? На рекламу не очень-то смахивает. Простое сообщение? Или направленная против оккупантов провокация? Подразумевает ли этот текст: терпеливо ждите? Или: оккупанты приходят и уходят, а Париж остается? Без лесов такую огромную надпись на стене не оставишь. Ночи не хватит на такую работу. Может быть, это название какого-нибудь спектакля? Но в таком жалком районе такая театральная реклама? – Бог знает!
Какая-то прямая как стрела улица буквально засасывает меня. Не могу с собой ничего поделать, лишь отдаюсь на волю этой будящей мой интерес к городу тяги. Двигаюсь безвольно по ущелью этой улицы. И то плетусь, едва переставляя ноги, то ускоряю шаг, а то даже марширую как на параде. А затем вновь лечу как на крыльях: скорее, скорее, скорее – сквозь день и сквозь ночь: как утлый челн, спешащий в тихую гавань.
Бросаю взгляд налево и сквозь ущелье боковой улицы отчетливо вижу Sacr;-C;ur, своеобразный акрополь Парижа, вылепленный из глины неведомыми великанами на гигантском гончарном круге. В нем проводились выставки картин кроткого Piere Puvis de Chavannes.
Проезжаю немного на грохочущем трамвае и выхожу на Pigalle. Тут же попадаю в толпу подростков. Всей толпой они что-то протягивают. Это открытки, маленькие фигурки Эйфелевой башни, шелковые чулки, кожаные перчатки и даже шоколад. Один шепчет: «Kino pervers! ». Посылаю их всех к черту, словно разгоняю непонятливых кудахчущих кур.
Да. На Pigalle и Place Blanche ничего не изменилось. Худенькие мальчики, накрашенные гомосексуалисты, перезрелые проститутки, расфуфыренные, словно цирковые лошади и самые печальные стриптиз-бары в мире. Дамы, со своей маленькой добродетелью все также стоят на своем стром месте.
Бульвар de Cliche, который словно веер охватывает холм Monmartre, и из этого веера разбегается множество боковых улочек, одни из которых поднимаются вверх, другие несутся вниз, в долину. Бульвар буквально кишит людьми. На этой стороне художники развернули выставки своих картин, разложив их на парусиновых чехлах, напротив, на углу у какого-то бистро, стоит молодая женщина, на правом, отставленном в сторону бедре, она держит ребенка, второго малыша прижимает к себе левой рукой. Женщина поет низким жалобным голосом. Какой-то подросток, видно, ее третий сын, дует в видавший виды саксофон, в который буквально надо вдувать мелодию, т.к. вместо звуковых клапанов у него лишь мембраны из шелковой бумаги. Паренек держит одну руку в кармане брюк и дергает едва заметной ниточкой крючок, свисающий, как мундштук из левого уголка рта, что по его замыслу должно придавать в целом комичный вид. При этом он так и стреляет глазами, замечая все вокруг, словно загнанный хорек. Девочка на руке женщины просительно тянет к прохожим левую ручку.
Немного дальше толпится довольно много людей: авария там что-ли? Подойдя ближе, слышу звук гитары и приглушенное многоголосое пение. Армия спасения? Приподнимаюсь на цыпочках и из-за голов впередистоящих вижу двух парней, которые, стоя посреди образовавшегося вокруг них круга, играют на гитаре и банджо. Третий продает листки нот. Стоящие вокруг подпевают и раскачиваются в такт песне. Трое друзей организовали настоящее предприятие. Их звонкий как монета успех в десять раз превышает доходы виденной мною матери с тремя детьми: люди хотят за свои деньги приобрести оптимизм, а не уныние.
Весь бульвар выглядит в такое светлое время дня жалостно-истощенным. Большинство рекламных щитов выцвели, фотографии обнаженных танцовщиц и акробатов на рекламных тумбах выгорели и покрыты пылью: никаких блесток, лишь грязь и дохлые мухи. Молоденькие проститутки стоят, напоминая необычные живые тюки одежды: на них одеты мужского покроя куртки, а в глубоких вырезах платьев – слюдяно-поблескивающие крестики.
Навстречу движется какой-то бомж: перевязанные бечевками ботинки, брюки с бахромой, руки глубоко засунуты в пузырящиеся карманы грязного пальто.
На груди, на плакате, написано: «Венская капелла Пратера. Площадь Pigalle», на спине – точно такой же плакатик. Вздрагиваю: на левой стороне груди мужчины нашита большая желтая звезда. Значит и здесь ЭТО имеет место быть!
Стою. За спиной вход в Moulin Pouge, у края бордюра рядом с двумя светловолосыми женщинами в черных плащах, которые они держат бледными, оранжевого цвета пальчиками согнутых в локтях и прижатых к груди рук. Медленно проезжает мотоцикл с коляской – двое солдат с касками на головах – и портит всю картину. Подхожу к заведению, в котором выступают, судя по объявлению «Дамы с летящими титьками». Великолепное шоу: под нарастающие звуки музыки они вращают своими роскошными грудями как своеобразными маятниками.
Большой летний театр работает, как и прежде. Усаживаюсь на шаткий плетеный стул перед бистро на углу тихого тупика, где находятся малые постоялые дворы.
Представление начинается с шествия негров и женщин в длинных тонких линялых юбках. Одна накрасила губы почти лиловой помадой. Затем подиум на миг пустеет, будто добавляя напряжения к восприятию следующего номера. На очереди одетая в миди малышка. Она выходит на мощных деревянных сабо, как на ходулях. При этом она не смотрит ни направо, ни налево, хотя все взоры устремлены на нее: в ее высокой прическе, с обеих сторон «копны» волос разместились два голубиных крыла. Я стал свидетелем того, как создается мода: уже были перья в прическах, но чтобы целые крылья?
Эту диву сменяет девушка с такой же высоченной прической. Однако гвоздем ее выступления является не украшения головы, а платье из очень гладкого, наверное, скользкого шелка, на котором с поразительной точностью отпечатаны газетные страницы с объявлениями и фотографиями. Довольно разумно и к тому же очень практично: в случае невыносимой скуки, например в вагоне метро, можно устроить себе курс обзорной лекции.
Может быть, еще раз пройти весь участок пути Blanche-Pigalle-Clichy с множеством гостиниц с почасовой оплатой слева и бистро с дамскими капеллами и негритянскими оркестрами справа? Чувствую себя так, словно в один и тот же миг могу принять в себя тысячи женщин, которые на узких, словно бочки рыбой забитых людьми уличках, своими белыми бедрами и тяжелыми грудями ждут клиентов.
Во мне зреет какое-то странное чувство неловкости. Оно нарастает тем больше, чем дольше пытаюсь найти то настроение, что когда-то прежде, когда я ходил по этой брусчатке в первый раз, охватило меня. Но никак не могу этого сделать. У меня такое чувство, что я никак не могу попасть в ногу со временем: я разочарован! А я никак не могу быть разочарованным будучи в Париже.
И вдруг меня захватывает страх того, что Париж тоже может подвергнуться бомбардировке. Будто наяву вижу картины ужаса: прямое попадание бомб в собор Notre-Dame, взрывами стерт с лица земли Ile de la C;te, разрушены все мосты, разбит в щебень купол Invaliden Doms, воды Сены черны от множества плывущих по ней мертвых тел…. Впал ли уже Бесноватый в такую ярость, что готов сравнять Париж с землей? могут ли оказаться лишь слухами разговоры о том, что половина Парижа заминирована на случай поражения?
Не только этот страх, словно кислота, разъедает мне душу: во мне все еще живет страх за Симону. Чтобы я не отдал, лишь бы узнать, куда провалилась этот поросенок Симона.
Ладно. Брось хандрить! – приказываю себе. Мы в Париже, парень! После всего пережитого дерьма, я снова в Париже! Тебе, дружок, не хватает холодного душа, чтобы прийти в себя. В конце концов, не ты же виноват в постигшем ее несчастье.
Останавливаюсь и осматриваюсь. И туту во мне что-то просыпается: смотрю на эту боковую улочку как на глубокий каньон. И буквально проваливаюсь в нее взором: конец ее скрывается в глубокой темноте. Справа – магазинчик. Взгляд останавливается на матовой, вензелем выписанной по бархату надписи: «Boucherie chevaline » и позолоченные лошадиные головы. Отдохнув немного, двигаюсь дальше в направлении следующей станции метро и спускаюсь в подземку. Скоро 11 часов вечера и мне не хочется пропустить последний поезд. Едва лишь очутился внутри, за зеленой колышущейся дверью, останавливаюсь и буквально впитываю в себя царящий здесь дух метрополитена. Его шум его запах. Как никакой другой город могу отличить Париж от по его особому запаху. стоит мне лишь подумать «Париж», и тут же могу как наяву ощутить до тонкостей запах его метро – этот его такой неопределенный, ржаво-горелый запах, что ощущаешь уже на первых ступенях его раскрытого зева, его лестниц и переходов. Запах усиливается в его кротовых ходах-переходах, а полностью проявляется на платформах, в шквалах воздушного потока, гонимого подъезжающим к платформе составом и даже сквозь решетки вентиляционных шахт на тротуарах улиц.
Кровать в номере отеля достаточно велика даже для лежащих поперек нее, камин белого мрамора, много желтой латуни – все, как когда-то при Симоне. Если не изменяет память, то это та самая наша комната.
Голова чуть не лопается от внезапного шквала мыслей: пыталась ли Симона тогда использовать меня? Старательно пытаюсь пропахать свою память, но как ни стараюсь, ничего не получается. Конечно, иногда она вела себя довольно странно. Но это же не доказательство ее двойной игры в пользу наших противников?
Доложу завтра адъютанту о перемене гостиницы и позвоню Старику в Брест. Откладывать больше нельзя! Нужно узнать больше об аресте Симоны. Нам не надо будет много говорить. Старик наверняка знает из Берлина, что я направлен в его флотилию. Если в понедельник, самое позднее во вторник вечером, выеду с вокзала Montparnasse, то в среду буду в Бресте….
Назавтра, появившись в Отделе, само собой направляюсь первым дело м к коммутатору. К счастью, сегодня никто не работает. В конторе царит тишина и покой. Набираю номер, и о счастье: Старик у телефона.
Интересуется, где я остановился. Ору во все горло, что застрял в Париже, но в любом случае должен выехать вечером в понедельник или, в крайнем случае, во вторник. И вот Старик касается интересующей меня, довольно щекотливой темы: вся семья Симоны за решеткой. Мать находится в тюрьме в городе Нант. Об отце ничего не известно. Сделано все, чтобы отыскать следы Симоны. В любом случае, он не советует мне предпринимать что-либо в этом направлении.
Слышимость на линии никудышная и с каждой минутой становится все хуже и хуже, но сквозь щелчки, треск и свист долетают его последние слова: «Кто знает что хорошо, а что плохо?»
Конец! Стараюсь показать телефонисту, что у меня все отлично и горячо благодарю его за отличную связь.
Как мог Старик додуматься до такого? Какую рифму мог бы подобрать поэт к его фразе: «Кто знает что хорошо, а что плохо?» Неужели у Симоны в Ла Боле земля под ногами стала гореть? Может, ее земляки подставили ей ножку из-за явных связей с немцами? Может быть, это стало основанием для того, чтобы ей уехать в Брест, словно под крыло флотилии? А может быть, считая, что высадка союзников неизбежна, он подразумевал, что Симоне лучше встретить ее находясь в тюрьме?
Как же мне все это не пришло раньше в голову? «Кто знает что хорошо, а что плохо?» – несмотря на неопределенность этой фразы мне теперь понятен ее скрытый смысл. А в голове буквально рой мыслей.
Все стало еще более запутанным, чем раньше. Ну, а чего другого ожидал я от этого разговора? Может быть, что Старик заявит мне, что они нашли место, где находится Симона? Скорее поезжай туда…
И вдруг до меня доходит, насколько я беспомощен без Старика. Эти несколько слов по телефону звучали несколько иначе, чем простое объяснение того, что случилось. Я же вообще не представляю, кто засадил ее в кутузку в Ла Боле, а кто в Бресте. Люди из СД? Гестаповцы? Военно-морская контрразведка?
Доложив адъютанту о своем переезде в другую гостиницу, пытаюсь договориться с ним о машине. «Прощупать настроение населения, так сказать…» – произношу и тут же запинаюсь, т.к. мои слова звучат довольно нескладно. Хочу пояснить, но замечаю, что этот тупица не заметил фальши моих слов. Наоборот, ему очень даже понравилась моя мысль.
- Вам надо будет играть здесь на совершенно других струнах! – выдает он важным голосом тираду. «Тебе надо бы проветрить мозги!» – думаю свое, глядя как он мелет всю эту чушь. Адъютант буквально раздувается от важности и объявляет: «Именно сейчас машины у нас нет! Все машины проходят техосмотр перед боем!»
Так, в просьбе отказано. Изображаю полное разочарование: «Придется топать на своих двоих» – произношу с фатальной обреченности и прощаюсь обычным воинским манером.
А этот недоносок пафосно добавляет: «Увидимся за обедом!»
Я же хочу теперь просто пойти куда-нибудь. К примеру, на Trocad;ro, и привести мысли в порядок. Проходя через массивные ворота, замечаю радиорепортера Кресса. Он как раз вышел из машины и разговаривает с водителем.
Ах, ты мой дорогуша! Тебя-то я хотел бы увидеть в самый последний момент. Просто чудо, что ему удалось вырваться с фронта. Кресс наверняка знает, кто арестовал подружек Симоны в Ла Боле, и кто, собственно говоря, засадил ее за решетку. Но было бы непростительной глупостью затевать с ним сейчас этот разговор. Лучше поинтересоваться его успехами.
Незамеченный им выхожу на улицу. На Trocad;ro усаживаюсь на нагретую солнцем каменную скамью. Крики катающихся на роликах детей и шум их затянутых ремнями ботинок на роликах, словно необыкновенные колокольчики, под звуки которых пытаюсь привести мысли в порядок.
В глубине души надеялся услышать от Старика что-нибудь утешительное, по крайней мере, где находится Симона. Теперь же мой страх за нее лишь усилился. Одно известно мне наверняка: надо лучше скрывать свои заботы и страхи в преддверие встречи с Бисмарком. У него собачья натура: он кусает лишь тогда когда почует твой страх. А значит надо вооружиться полным бесстрашием. Не показывать никаких чувств, лучше всего разыграть из себя этакого яйцеголового, погруженного в свои мысли…
Совершенно не хочу возвращаться в наш дворец, а потому медленно иду дальше., словно погруженный в мечты и грезы жизни. Пару улиц вверх, на север – находится гестапо. Перед зданием на Авеню Foch, 74 стоят часовые в черной форме с серебряными галунами. Здесь и на Rue Saussaies, 9 разместились гестаповцы. Может быть это их руками схвачена Симона? Ну почему я не спросил об этом у Старика? А может просто пойти на авеню Foch, 74 и прямо спросить: «А не ваши ли гестаповцы арестовали Симону?» – вот безумство-то!
Уже полдень: перед Отделом вижу множество машин с номерами вермахта, не замеченных мною ранее в охватившей меня ярости. Значит, народу еще подвалило из разных военных баз. Другие, узнаю от часового, прибудут вечером. Очевидно, намечается грандиозный сабантуй – и все это ради какого-то необычного спектакля.
На втором этаже довольно много народа. Невольно выделяю тех, кто выбился в любимчики в последнее время или благодаря своему подхалимству стал фаворитом у старых задниц – что практически одно и тоже.
К счастью здесь есть и несколько довольно смешных «орлов» и несколько типчиков с соответствующим креном в пояснице; сюда же относится и толстяк Мёртельбауэр. Мёртельбауэр – с его фальцетом и всеми признаками своего операторства. Как и всегда он рассказывает каким-то собутыльникам о том, что в свое время, когда он работал в Африке оператором учебно-просветительских фильмов, ему удалось «поиметь» под душем несколько негритяночек, а после эффектно выдержанной паузы добавляет: «А так как от них здорово воняло, то их всех – через скамейку!» Такого рода рассказами он завоевал кличку «бешеная щука» – ведь в Африке никто из нас не был.
Медленно топает Йордан. С ним мы два года назад долгими месяцами грызли гранит флотской науки. С тех пор я его не видел к своему сожалению, т.к. Йордан хитрющий парень, репортер от Бога и настоящий ренегат, всегда готовый устроить склоку. Однако он делал все так ловко, что никто не мог поймать его за руку. Во всяком случае, ему и здесь удалось заиметь несколько недоброжелателей. У него смешное, слегка заостренное треугольное лицо как у того треугольника, что мы рисовали на уроках математики. А когда Йордан надевает свою фуражку, то выглядит как настоящая провокация, как плевок на военную культуру и дисциплину. Он так намозолил этим глаза Бисмарку, что попал в приказ, которым ему было предписано носить фуражку с ремешком под подбородком. Йордану пришлось подчиниться, но так он выглядел совершенно возмутительно, словно какой-то тупой трамвайный вагоновожатый. В конце концов, Бисмарк был очень доволен, когда Йордан водрузил ремешок фуражки на место.
Перед обедом в кают-компании подхожу к Йордану и спрашиваю его о том, что давно хотел узнать: о его работе на гражданке.
В ответ узнаю, что теперь он репортер новостей «но больше для колонки «Нам пишут…»». Пишут много.
Смотрю на него непонимающим взглядом, и Йордан поясняет: «Это происходит так: называешь никому неизвестную деревушку, затем улицу в ней. Улицу под известным названием. В конце-концов из плана какого-нибудь города. Затем описываешь имеющийся там же пруд. Например, называю городок Меппель, голландский городишко, там помещаю собак, из них выбираю большую собаку – скажем, боксера, и описываю, как он прыгнул в пруд, а там укусил огромную щуку. Боксер выбирается живой и невредимый, и его владелец радуется тому, что щука не вцепилась боксеру в бок. Если нравится, то я продолжаю в том же духе. Я очень люблю собак. Они большие и маленькие всегда выпутаются.» – «Ради Бога, не надо!» – умоляю его.
Но Йордан уже закусил удила: «А иногда как запустишь что-то такое, к примеру: «В ночь на четверг, в гостинице в центре Лондона …»», а дальше как по маслу. Прыгает кто-то с крыши этого отеля, с зонтиком представляя из себя – проклятые британцы! – парашютиста и прыгает на стеклянную крышу террасы, где проходила вечеринка в честь очередной победы. Ничего, как считаешь? Человек этот может погибнуть или нет, это мне решать!» – «Я бы здесь добавил: никакой жалости к британцам!» – выпаливаю быстро. «Верно! Но совсем не жалости: Если он к примеру упав поранит себе …» – «Задницу?» – предлагаю свой вариант. «Задницу? Пойдет! Хотя задница звучит осуждающе. Но пойдет! Так сказать прямо в яблочко!»
Никогда раньше не слышал, чтобы Йордан так говорил. Йордан объяснил, что он был и есть «курьер при службе связи». Поэтому у него есть служебный мотоцикл, на котором он и мотается по городу. В этой профессии неизбежно теряются отдельные изъяны связанной с ней работы. Новости о «голубых» юнцах не производят на него впечатления: «Осиное гнездо в жерле пушки», «кошка знает, чье мясо съела», «женоподобные тройки ловят матросиков» и «кильки в банке»
Несмотря на все реалии, он все же немного чокнутый. В нем нет военной косточки. Должно быть, он чувствует себя совершенно свободно и в тоже время довольно изысканно.
Но с чего бы это Йордан вдруг такой разговорчивый? Нашел ли он во мне родственную душу?
- Понедельник – это довольно неподходящий день для таких торжеств! – меняю тему.
- Такой же хороший, насколько и плохой. Как и любой другой день, – возражает Йордан.
- Но думаю, суббота или воскресенье больше подходят такого рода мероприятиям.
- А откуда взялась бы вся эта публика? Все эти генералы и адмиралы собрались сюда, черт его знает, откуда – не только из Парижа. – Внезапно Йордан меняет тон, и, словно бы глубоко доверяя мне, шепчет: – Так плохо как сейчас, мне еще никогда не было. несколько лет я был настоящим зарубежным корреспондентом.
- Где же? – В Лондоне. – У злых врагов? – Ну, конечно же. Пока не отозвали. – Пока в грязи не вывалили? – Можно и так сказать.
После обеда Йордан показывает мне глазами, что надо бы выйти. Из разговора узнаю, что «шеф» по воскресеньям охотится на козлов. Две недели назад открылась охота на козлов, и теперь он ни о чем другом не думает.
- Надеюсь, ему удалось добыть хоть одного, иначе нам придется хлебать все дерьмо из его параши, – произносит Йордан и, помолчав, добавляет: – Охота длится до ноября. Изысканное общество. Высшие офицеры. Избиение младенцев – или как еще назвать действия этих придурков. Боеприпасы оплачивает Великий Рейх, а сияющие отвагой фотопортреты мы размещаем в здании: в предписанном количестве и размерах.
Не хочет ли Йордан, начав этот разговор, выманить меня из моей раковины? Честен ли он? Оригинал Йордан. А может быть всего лишь один из тех, кто по-своему чудаковат и лишь маскируется – также как и я?
Узнаю от него еще кое-что: этот старый профессионал в подаче новостей, влюбленный до безумия в мотоциклы, старался заполучить мотоцикл БМВ 500. «Во-первых, мотоциклу надо меньше бензина, во-вторых, везде можно проехать» – таковы его аргументы в споре о мотоциклах. На мотоцикле он более независим, чем на автомобиле – поясняет Йордан. Ему не надо водитель, не надо ни о ком заботиться.
Появляется адъютант, и Йордан мгновенно подмигивает мне. Когда мы вновь одни, он интересуется, нет ли у меня желания махнуть на веселенькую прогулку куда-нибудь.
- Если только в отель, – отвечаю.
– В отель? – Я живу в городе. – Чего это вдруг?
- Бурлящая от эмоций наша гостиница совсем не в моем вкусе!
- Тише, тише! А где же этот твой чудесный отель? – Прямо на Авеню de l’Opera.
Йордан удивленно зацокал языком: – Ну, ты даешь!
Мотоцикл издает ровный сочный звучный тон. Тем не менее, замечаю, что не совсем доволен этой поездкой: постоянно приходится придерживать левой рукой фуражку, а правой крепко держаться за бугель седла. Ноги при этом нелепо растопырены.
Йордан делает круг: мы с шумом несемся вниз по Champs-Elys;es, и через Rond Point к Place de la Concorde, и я ловлю себя на мысли: несмотря ни на что – чудная поездка! Йордан делает крюк, минуя Obelisk и снова минуя Arc de Triomphe, небольшой подъем. Потом мы описываем большой круг вокруг Arc de Triomphe и как только выворачиваем на широкую улицу, Йордан едет уже как следует.
В этой второй поездке чувствую себя получше и даже отпускаю бугель седла. Не могу разговаривать с Йорданом, а когда убираю руку от фуражки, она в ту же секунду улетает прочь. Нет никакой возможности разглядеть хоть что-нибудь. Невыносимо воняет выхлопными газами, хотя машин не так уж и много.
На этот раз Йордан направляется на Place de la Concorde, оставляя слева Морское министерство, минует Rue Royale на Madeleine и прибавляет газу по дороге к Опере. Снова сбрасывает газ, поворачивает направо и опять прибавляет газу. У моего отеля описывает поворот под острым углом и мягко тормозит перед центральным подъездом.
- Ну? – интересуется Йордан так выжидательно, словно это он изобрел мотоцикл.
- Тебе не удалось меня сбросить! – отвечаю резко.
- А, ну это вопрос привычки!
- Возможно, – уступаю его нажиму, – мое восприятие несколько замедленно. Я даже не заметил, растут ли в сквере у Rond Point тюльпаны или нет…
- Тюльпаны там растут, – парирует Йордан, – красные и желтые.
Йордан ошарашен тем, как роскошно я устроился.
- Каждому свое, – язвительно отвечаю, – Suum cuique, как говорят латиняне. Нельзя же в том борделе жить.
- А прямо за домом иметь первоклассный бордель Chabanais…
- Такточно-с! Только и могу вымолвить.
- Прошвырнемся куда-нибудь вечерком? – спрашивает Йордан.
- Отличная мысль. Когда?
- Ну, скажем в 8 у кают-компании.
- Тогда мы там сможем заодно и перекусить.
- Ладно. Но свой БМВ я лучше оставлю в Отделе. Приеду на метро, – и с этими словами Йордан испаряется. Успеваю заметить его опасный поворот под острым углом – ну, циркач!
Какое-то время топчусь по огромному номеру и ощущаю горячее желание сбросить с тела эту опостылевшую форму. В своей гражданской одежде ощущаю себя французом среди французов.
Меня опять тянет на улицу. Если повезет, то посещу сразу с десяток знакомых мест. Сначала пойду к зданию Оперы, затем или в направлении Madeleine или, что еще лучше по широким бульварам в направлении Porte Saint-Denis. Значит, решено: по бульвару des Italiens, затем по бульварам Montmartre, Poissonniere, Bonne Nouvelle, Saint-Denis – и может быть еще дальше по бульвару Saint Martin до Place de la Republique. А оттуда уже рукой подать до Canal Saint Martin.
Нужно смотреть на все очень внимательно, если хочу увидеть признаки оккупации: к примеру, на рекламных щитах написано слово Musik, а не Musique . На открытых платформах омнибусов установлены емкости с горючим. В витринах магазинов Charcuterie и Produits Laitiers стоят лиственные растения – и ничего больше. Жители уже привыкли к развивающимся на всех официальных зданиях и конфискованных у французов отелях флагам со свастикой. Полно везде и плакатов правительства Виши , они наклеены на дощатые стенды. Но никто уже на них не обращает внимания.
В ушах звенят рифмы детства, заученные в школе, когда Блюхер был на очереди:
-Где Париж? / – Он перед нами!/ Палец вниз/ И он под нами! – А в самом ли деле мы захватили Париж? Кто же здесь победитель? Эти пехотинцы, в кованых сапожищах и брюках с оттопыренными карманами и ушитых мундирах? Или парижане? Все эти кошечки и зайчики, наивные девчушки в туго обтягивающих маленькие попки сатиновых платьицах, испытанные в боях подруги?
Все время поражаюсь тому, как французы воспринимают оккупацию: ежедневно по Champs-Elys;es топают сапоги охранных рот и немцы делают все, чтобы своей формой и флагами со свастикой подчеркнуть свое присутствие в городе. В действительности же они просто приукрашивают свое положение. Едва ли это исходит из враждебного настроения к немцам. Но люди насторожены. За все время, я это точно знаю, был застрелен только один немецкий солдат, а именно 21 августа 1941 года на станции метро Barb;s. Странно, но я помню его имя – Мозер – австриец или эльзасец.
Прерываю прогулку, чтобы почитать плакаты на тумбе для объявлений. Фактически все театры действуют. Есть даже премьеры: «Шелковая туфелька» Пауля Клауделя и «Мухи» Сартра. Балет Сержа Лифара. В Chez Elle поет Люсьен Бойер. Сьюзи Солидор и Саша Гвитри на афишах тоже. Имеются даже плакаты мюзик-холлов: Folies-Berg;res, Casino de Paris, Tabarin – и в Лидо тоже каждый вечер поднимается занавес. В Moulin Rouge выступает Ив Монтан и Эдит Пиаф. И лишь кинотеатры, за исключением кинотеатров для солдат, закрыты.
Вот навстречу мне движется тандем: мужчина и женщина в одинаковых свитерах крутят педали. За велосипедом катится двухколесная коляска. В коляске сидят, тесно прижавшись два унтер-офицера Люфтваффе. С удовольствием вышвырнул бы их из этой коляски, но ничего не поделаешь! Возможно, для этих двух велосипедистов это единственная возможность заработать деньги. И все-таки ярость кипит во мне: французы в роли рикш! До чего мы докатились!
Впервые не могу справиться с охватившей меня яростью от плаката на высокой ограде: «OUVRIERS FRAN;AIS ET ALLEMANDS; UNISSEZ-VOUS! ». На плакате: какой-то парень в берете, стоит, крепко обнявшись с блондинкой. Позади них, словно восходящее солнце, раскинулся ломаный крест свастики. Доподлинно известно, что огромное количество молодых французов угнаны в Германию на каторжные работы.
Уличное движение резко уменьшилось: только велосипедисты да лошадиные упряжки; и кроме автомобилей с номерами вермахта лишь несколько громыхающих, работающих на дровах колымаг, да прелюбопытные гибриды автомобилей с лошадиными повозками: задние половины разрезанных пополам автомобилей, снабженные оглоблями, на двух колесах, словно одноконные экипажи.
На бульваре Des Italiens воздвигли несколько тиров: в одних можно прямо ввиду здания Оперы пострелять из пистолетов и ружей по маленьким, скорее, крошечным закрепленным на ниточках целлулоидным шарикам или по глиняным трубкам, крутящимся на свисающих с потолка приспособлениях. В других нет ничего кроме измятых пустых консервных банок сложенных в пирамиду, а посетителю предлагают пару мячей, которыми и надо сбросить со стойки всю пирамиду. Стихийные сборища стрелков радуются каждому успешному броску: бушующий грохот летящих на пол жестянок – это единственный слышимый и видимый успех победы – и гораздо лучший, нежели крошечная дырочка от свинцовой пульки в бумажной фигурке.
Между тирами расположились киоски и открытые прилавки. На многих какие-то инструменты, железки и плакат: «Каждый должен стать жестянщиком!» (Или по аналогии – слесарем, электриком и т.д.), в тени деревьев раскинулась целая улица лавчонок и киосков. Промеж них шляются грязные мальчишки и выводят из себя окружающих вызывающими манерами.
Погода изменилась: небо провисло низкими облаками. Воздух тяжел и неподвижен.
Вдруг раздаются звуки сирен. Воздушная тревога! Вой сирен для меня нов в Париже. Словно пес задираю нос в небо и принюхиваюсь. Где-то в облаках слышится гудение самолетов. Доносятся выстрелы зениток. Зенитные снаряды взрываются где-то за облаками: ничего не видно.
Парижу кажется все нипочем. Он не знал ни одной бомбардировки кроме той, в апреле 1943 в Billoncourt. Единственный налет с минимумом самолетов – и 403 убитых и 446 раненых, почти все, гулявшие тем воскресным днем люди, укрывшиеся от налета на станции метро. Бомбы упали прямо на эту станцию.
Кажется, парижане забыли тот налет. Прохожие продолжают бродить без дела по улице – ни у кого нет страха перед бомбежкой. Царит великое искусство всеобщего наплевательства на возможную опасность. Лишь пара трусишек спешит в направлении расположенной неподалеку станции метро. Полицейские останавливают велосипедистов, которыми кажется, кишит улица. Происходит короткий разговор, велосипедист проходит пешком несколько метров, катя в руках велосипед, а затем вспрыгивает в седло и мчит дальше. On s’en fiche …
В офицерской столовой в Faubourg Saint-Honor;, которую Йордан предложил в качестве места встречи, я еще никогда не бывал. Пока Йордана нет – осматриваюсь и поражаюсь увиденному: стою в середине настоящего собрания из высших чинов советников различных ведомств и служб: от юристов до медиков. Которые словно в шутку напялили на себя все эти блестящие погоны: павлинья стая Парижа. Перед сверкающими на их плечах плетенками погон хочется превратиться в мышку, но, успокаивая себя, решаю представить их всех, в чем мать родила: вот была бы умора!
Не могу смотреть на то, как эти расфуфыренные засранцы хорохорятся друг перед другом. Весь их вид преувеличен, как в гротесковом фильме – по-петушиному вздернутые головы смешны: ротмистр Хольм словно повторяется здесь как в сотне зеркал. Вдобавок понимаю, что все они это всего лишь примитивисты – лизоблюды, заносчивые дураки. И, наверное, нельзя подсчитать, сколько среди них настоящих живодеров…
Сожалею о том, что не совсем разбираюсь в этих званиях и рангах военных советников. Наверняка здесь, среди всех этих высших военных чиновников находятся всякого рода судьи, штабные задницы и тыловые крысы разного рода. И едва ли среди них нашелся хотя бы один кто не стер бы меня в порошок за эти мои мысли.
Какая издевка – эти расфуфыренные, живущие как у Бога за пазухой паразиты: наутюженные бриджи, наглухо застегнутые воротнички, блестящие сапоги – оказываются такими же военными, что и грязные, завшивленные в окопах солдаты.
Ожидая Йордана, размышляю: скоро будет покончено с этой роскошной жизнью во французской столице. И мы все получим добрый пинок под зад. Близится неминуемый крах нацистского правления. Но что же будет с нашими войсками? Едва ли они могут рассчитывать на дружеское к себе отношение: придется за все платить кровью.
Когда Йордан наконец-то появляется, с обычной на его лице полупрезрительной улыбкой, бормочу: «Весь аппетит отбило!». Йордан окидывает взглядом собравшихся и с плохо скрываемым удивлением бросает: «Да ты что!», и тут же подзывает вестового с меню.
Вечерняя заря расцвечена теплыми тонами между серебром и золотом со следами розового. Воздух не теплый, но и не прохладен. Здания излучают накопленное за день тепло, а по ущельям улиц уже гуляет прохладный сквозняк. Прохлада и прогретый чад улиц сменяют друг друга. Все дышит миром.
Buvette заполнен народом. Искусный свет делает прекрасными безвкусные поделки, куклы и сувениры. Скоро клиентура изменится.
Вокруг Chansonnier с губной гармошкой, образовался широкий круг людей. Его жена продает ноты песен, две девушки нерешительно исполняют танцевальные па.
Весенний вечер в Париже: легенькие платьица, цветение каштанов, люди-бутерброды, вечерняя заря – все небо окрашено в пастельные тона – как девичьи трусики.
Йордан провожает каждое встреченное нами женское существо жадным взглядом. При этом он иногда забегает им на траверз или почти врезается в корму. Меня бы совсем не удивило, если бы он при этих своих маневрах внезапно врезался в одну из мадемуазелей.
Он пользуется популярностью у женщин и мне остается лишь удивляться, как быстро он вступает в разговор с одной из девушек. Ее зовут Ginette, и она соглашается показать нам Pigalle. Понимаю, что теперь-то мы уже точно сотрем ноги до задницы: от Rue Montmartre до Pigalle топать и топать.
На Ginette такая облегающая юбчонка, что отчетливо подчеркивает ее формы. Едва мы направляемся к Pigalle, как к нам присоединяется подружка Ginette. Она как раз вышла из бара, где – так она нам рассказала – долго разговаривала с Ginette.
Обе голодны и хотят сначала перекусить. Им очень жаль, что МЫ уже пообедали, но своего желания они не изменят. Девушки ведут себя как пьяные и то и дело постреливают в нас блестящими глазками. Очевидно, хотят составить конкуренцию местным потаскушкам.
Йордан решает прояснить ситуацию: блондиночка Ginette для него, а брюнетка Colette – для меня. Я был готов к такому делению, но так ловко, как это сделал Йордан, я бы не сумел сделать. Ginette целеустремленно направляется к открытому еще ресторану. Не привычно: чистые пестрые скатерти, между сверкающих бокалов чистые сколотые застежками салфетки. На столах белый хлеб и красное вино.
Ginette и ее подружка быстренько знакомятся с меню: артишоки для всех. Еще: мы ведь уже пообедали! Ничего, они охотно съедят наши порции. Чудны дела твои, Господи!
За артишоками следует охотничья песенка, вырывающаяся из масленно блестящего чавкающего ротика Ginette: достав из сумочки песенник французских солдатских песен, она с важным видом старается исполнить номер а-капелло. А затем начинается: меню то закрывают, то открывают. Йордан буквально онемел от увиденного. Кажется, что обе девушки целую неделю ничего толком не ели. Чтобы еще больше раздразнить Йордана, низко кланяюсь каждой новой тарелке появляющейся на нашем столике и бубню: «Надо запомнить этот ресторанчик!»
Наконец обе девушки легонько промакивают свои губки салфетками, хватают сумочки и исчезают, чтобы «сделать пи-пи». Сидим с Йорданом, листаем песенник и между делом тренируем свой французский.
Мало-помалу до меня доходит нелепость нашей ситуации. Украдкой смотрю на официанта, своей неподвижной фигурой в спускающемся до пят фартуке скорее напоминающем соляной столб, чем живого человека. Поймав на себе мой взгляд, он ехидно улыбается.
Йордан никак не хочет верить тому, что дамы нас просто «кинули», уйдя из этого чудного ресторанчика через черный ход на параллельную улицу.
- Я потрясен, – заикаясь, произносит Йордан, и его удивленные глаза чуть не вылезают из орбит.
– Девчонки хотели лишь горяченьким перекусить. – произношу смотря ему прямо в глаза.
- Я так и понял! – отвечает Йордан и этот ответ звучит так двусмысленно, как только можно представить. И тут до его доходит, что наши карманы еще и облегчатся на кучу монет. Я же шепчу: «Дзинь – дзинь!»
- Неужели смиримся с этим? – Так точно, смиримся. Но и не только с этим…
- А что еще?
- Надо оплатить счет и сохранить выдержку. Ничего другого не остается. Мы просто лопухнулись: наши подружки смылись, не оплатив наших затрат. – Выдержав паузу, добавляю: – Чтобы не ударить лицом в грязь, нужно, думаю, спокойно заказать в завершение обеда кальвадос. В этой забегаловке хоть есть что выпить. Подавая нам кальвадос, гарсон ехидно улыбается. В ответ изображаю нечто похожее.
Оказавшись вновь на улице, Йордан жалобно обращается ко мне с укоризной в голосе: «И нужно же было этому со мной случиться!» – «Со мной тоже!» – пытаюсь его успокоить. Помолчав, Йордан шепчет: «На обычных потаскушек они совсем не были похожи» – «Так точно, сэр! Просто воробышки!» – «Больно уж дорогие воробышки оказались!» – не уступает Йордан.
- Haut les mains! – слышу вдруг крик за спиной и поворачиваюсь как ужаленный.
- Ого! – вырывается у меня, когда вижу крикуна. А тот орет во все горло: «Хорошо отдохнуть, господа офицеры!» Тут я замечаю, что мы находимся уже на Rue de Li;ge – и как раз напротив дома под номером 13. Здесь находится кабаре Sh;h;razade, управляемое, как говорят, тремя бывшими русскими офицерами.
- Может, эта забегаловка еще открыта? – обращаюсь к Йордану. – Иначе бы от союзничков пошел поток негативной информации.
- С чего бы это? – интересуется Йордан. И добавляет: «Это же всего-навсего бордель?»
- Не так резко. Скажем проще: «Интимный ночной ресторан», особенно для людей с трясущимися от страха задницами.
- Это ты обо мне так?
- Нет, сэр, это просто обобщающее понятие. Скажу прямо: не сердись. Это больше смахивает на кабак с так называемыми «русскими Великими княгинями» в качестве шансонеток, с цыганским оркестром, конечно же, и все во фраках!
Идем дальше, и я продолжаю просвещать Йордана: интимные ночные рестораны подобные этой Sh;h;razade или Jockey или Venus работают в обычном режиме. И все они крайне необходимы. Например, Sh;h;razade был и остается до сих пор настоящим гнездом шпионажа. Не один командир подлодки был заложен командующему по поводу своих интимных якобы разговоров в этом борделе. А все эти сбежавшие сюда бывшие принцессы и княжны прикидываются не понимающими по-немецки.
- Откуда тебе это известно?
- От самих проштрафившихся. Об этой забегаловке давно говорят. Ну, есть для тебя что-то ценное в этой информации?
- Ценное? – задумывается Йордан. – Какой дурак осмелится это напечатать?
Когда-то я впервые был в этом заведении под номером 13, и получил в качестве сувенира небольшой блокнотик с фотографиями выступавших там «звезд» эстрады. Имитируя русский акцент, старательно выговариваю трудно звучащие русские имена: «Stella de Rivas, Надья, Gervaise, Ирэна и погоди-ка … полковник Чикатхофф и Великие князья Дима Оузофф и Бази Кобликофф».
Если бы захотел, то пешком легко добрался бы отсюда до гостиницы. Но спускаюсь с Йорданом в крысиную нору метро и проезжаю пару станций.
- Хорошо тебе! – произносит Йордан прощаясь.
- Только не завидуй! Будь завтра на месте вовремя!
ПАРИЖ – 5-6 ИЮНЯ
- Построение уже идет, господин лейтенант! – сообщает мне дежурный по КПП в понедельник утром, когда я, не спеша, поднимаюсь в кают-компанию по мраморной лестнице.
Что за представление здесь разыгрывается? Между огромных, от пола до потолка гобеленов на толстом ковре, застыл строй военных. Все стоят по стойке «смирно». На правом фланге в полной военной форме – офицеры. Слышен рыкающий голос Бисмарка.
Доносится шепот: «Каждый понедельник традиционная речь об окончательной победе» – «В этот раз даже чересчур!» – шепчет другой голос.
Вряд ли это заранее спланированное награждение офицеров. А может быть обычная пятиминутка Бисмарка? Даже стоя здесь на ступеньках лестницы, могу наверняка сказать, что он изрекает, т.к. мне хорошо знаком весь его агитационно-нервный словарь и примитивизм его выступлений: тот, кто не относится к расе «господ», тот для него «больной». «Больной» – это одно из его любимейших словечек. Черчилль – больной, вместе с его англичанами, американцы – все поголовно больные. Высшая же степень его презрения выражается словом: «заразный». Россия – полностью заразна, международное еврейство заразило весь мир, а заразные должны быть поголовно уничтожены….
Но вот появляется и сам Бисмарк, и тут же бледный, скользкий «обер-лейтенант при штабе», стоящий перед строем в бьющей в глаза идиотски аккуратно сидящей на голове фуражке, кричит: «Отдел – смирно!»
Стараюсь не слушать раздающуюся по лестнице словесную труху, и лишь отмечаю, что рев не такой как у Дёница, а зычный бас – надо поучиться у Бисмарка глубине и сочности его голоса.
На первый взгляд Бисмарк выглядит очень важным. Скорее от обтягивающего все его тело большого корсета. От этого фигура у него его довольно грузная, грудь высоко вздымается. Кажется, что ножки у него тоненькие и кривые. Лицо оплывшее, круглое, красное. Весь вид говорит о том, что его вот-вот задушит высокий воротник. Надо посоветовать ему расстегнуть воротник френча – но кто осмелится?
К Бисмарку отлично подходит изречение из моего словарика арго: «Il n’a rien d’humain dans le visage. »
Из-за похожей на пудинг шеи он похож скорее на разжиревшего индюка. «Бисмарк» ему более подходит. Это прозвище, конечно, льстит нашему руководителю. Получил он ее в первую очередь из-за слегка выпученных налитых кровью глаз и покрытых морщинками мешков под ними, а также густых, сросшихся бровей. Но он увязывает ее со своим ростом, венчиком седых волос, властной манерой держаться.
В Берлине мне доводилось как-то прямо в глаза назвать его «наш господин главный оратор», после чего я был поправлен Масленком: «Господин Фрегаттенкапитэн». Оратор – значило его гражданскую специальность. А я и не знал раньше, что имеются профессиональные ораторы. Бисмарк ранее работал страховым агентом и был, вероятно, членом СА . А еще раньше, в 1 Мировую войну, он служил в Кайзеровском ВМФ, а точнее, как он постоянно хвастает, адъютантом тогдашнего командующего подлодками. И в этой должности он проводил много времени перед зеркалом, репетируя моменты придания своему виду наибольшей важности. И конечно же оттачивая каждое свое движение. Явно бросается в глаза то, что он носит корсет, ибо так прямо, даже одеревенело, никто не смог бы продержаться без корсета и секунды.
Кайзеровское прошлое и главный оратор – это, конечно, делает понятным то, что он стал шефом этого пестроперемешанного войска, хотя он ничего не понимает ни в работе собственных «секций» ни в пленках, ни в текстах. Зачастую он надолго исчезает с работы из-за известных всем таких его заболеваний, как гипертония и склероз. И кто его знает, как ему при всем при том удается оставаться великим начальником в этом парижском дворце.
Однако надо отдать ему должное: у него отличное чутье на отступников и ренегатов. Глаза цепко всматриваются в каждого. Ушки тоже на макушке. Довольно пугает и его внезапное «словно черт из табакерки» появление «на сцене». Без сомнений, он сначала подслушивает у дверей, затем резко, одним рывком, открывает ее, и все вздрагивают от испуга.
В этом замке надо держать нос по ветру. Стены здесь имеют уши. Допустимо говорить вполголоса, да и то лишь тогда, когда стучат пишущие машинки.
Пока Бисмарк все еще вываливает из себя эту рыкающую чепуху, мне приходится, сжав зубы, сдерживать раздирающий меня смех. Только не звука! Это может мне сильно навредить. Вдруг возникло чувство, что мышцы моего лица рельефно выдаются вперед из-за сильного напряжения, с которым приходится сохранять неподвижность. Осторожно дышу носом. Взгляд устремляю вдаль, мимо Бисмарка, оставляя его справа по борту.
Надо строго контролировать эмоции! Направить мысли куда-нибудь от этого зала. К примеру, в Черное море, чтобы немного расслабиться. Но это мне никак не удается. Стою и представляю, какой тарарам поднялся бы, если бы я вот сейчас вышел из строя на три шага вперед, и прямо обратившись к этому красному, запотелому, гладковыбритому болтуну безо всяких экивоков влепил бы звонкую пощечину, да такую, что он, словно пробка из бутылки подпрыгнул бы, да и рухнул на ковер. Или как бревно грохнулся бы во весь рост перед строем, а я безо всякого милосердия лупил бы и лупил бы его на этом ковре. Вдруг повисла тишина. Никакого победного сотрясания воздуха. Просто тишина. Речь закончилась. Что же дальше?
Ах, черт! Такие представления довольно ядовиты для нас. Я вновь обречен стать ханжой. Научиться вилять задницей, молчать в тряпочку и выдавливать из себя хвалебное красноречие – жалкое уничижение своего Я. В такой ситуации не остается ничего другого!
И все же мятежные мысли не оставляют меня: в моем виртуальном списке есть довольно много людей, которых я бы с удовольствием схватил за горло. Но в реальности я навряд ли смогу это сделать. Пароль дня – умение лавировать как в слаломе. Сегодня требуется одно умение – пережить все это.
Бисмарка вовсе не заботит то, что в Отделе прямая карикатура на все военные события. Совершенно не заботит…. Наш «великий военачальник» раздувается гораздо больше него. А на лбу вздуваются более глубокие бороздки морщин.
«Великий блеф коварного Альбиона» – слышу вновь, – Коварный Альбион…» – это его любимейшее изречение.
По окончании построения на лестничной площадке царит настоящая толкотня. Возвышаясь над всеми, словно памятник в кругу почитателей, возвышается сам Бисмарк, стоя прямо под сверкающей люстрой, он хвастливым тоном что-то рассказывает – ну конечно: это рассказ о его охотничьих приключениях.
«Рассказы для детей» – долетает до меня шепот Йордана.
Бисмарк, кажется, готов взорваться от потока обрушившихся на него вопросов. Так получилось, что он ничего не добыл на охоте, а виноваты в этом какие-то два моряка. И тут же следуют факты: «Эти парни должны были соорудить мне высокое сиденье. И хотя времени у них было более чем достаточно, они сделали его так плохо, что у меня все тело занемело. Я вообще не мог пошевелиться….
Не верю ушам, услышав это его высказывание. Осторожно осматриваюсь, но вижу лишь внимающие ему лица. Лишь губы Йордана слегка кривятся от язвительной ухмылки.
Во время искусно выдержанной паузы в рассказе Бисмарка в помещении воцаряется мертвая тишина: все ждут продолжения рассказа, а именно, в чем же была загвоздка. Оказывается, что эти два дурака сбили вместе толстые и недостаточно очищенные от сучков чурбаны, и на этих-то сучках он и сидел: задница до сих пор болит. Это была настоящая пыточная дыба, а не сиденье.
- Парни за это еще заплатят! – рычит Бисмарк в заключение.
Несколько секунд после этого висит неловкая тишина, т.к. все думают, то ли выразить негодование всем произошедшим, то ли громко расхохотаться. Йордан уже было готов заржать от рвущегося из груди смеха, да поймал на себе осуждающие взгляды окружающих и слегка откашлялся, маскируя смешок под кашель.
А я думаю то тех двух несчастных моряках: фортуна повернулась к ним спиной… Мне уже давно известно: Бисмарк опасен, т.к. он очень мстительный человек.
Ладно, теперь надо осмотреться и присмотреться к тем, кто прибыл сюда из различных баз. Прежде всего, это корреспонденты радио и киножурналов. Совсем не сочувствую этим напомаженным расфранченным хлюстам. Они – за редким исключением – льстивые, скрытные типы, примазавшиеся к несущему им выгоду дельцу. Отошедшие от написания статей партийные пропагандисты наоборот здорово изменились: несмотря на пошитую в ателье индивидуального пошива форму, выглядят они просто вульгарно. При всем при том имеется и ряд «немецких» поэтов, уверенных в победе воспевателей героического эпоса и мастера хоровых декламаций, из тщеславия, показывающие Бисмарку свою покорность и неприкрытое восхищение им.
Старик назвал бы «божественной» их манеру делать после каждого продолжения вместо точки легкий поклон и даже пытаться изобразить на ковре книксен. Когда бы я не прислушался к их болтовне, каждое слово там сопровождается постоянными: «Господин капитан! Позвольте спросить… привлечь ваше внимание… доложить… позвольте… позвольте…»
И тут я понимаю: лицо Бисмарка излучает готовность слушать их льстивые речи и обращения, но если так и дальше пойдет, то эти его «детушки» могут с голоду ножки протянуть.
Великолепный притворщик Бернингер, его оператор, тоже здесь и увивается вокруг Бисмарка, словно писака из конторы Nestroy’я. Не хватает, чтобы и он заюлил: «Принимаем с благодарностью, господин капитан!». При этом он успевает ошарашить меня рассказом о своих любовных похождениях: Бернингеру глубоко плевать, что он в результате может подхватить. Например, он с шиком отпраздновал свой пятый триппер.
Я, напротив чувствую, что Бисмарк довольно враждебно относится ко мне: взгляд его скользит мимо меня, словно не замечая. Но вот вокруг него образовалось такое пространство, что могу подойти к нему и четко доложить о прибытии.
Едва обменялись с ним рукопожатиями, как Бисмарк опять отвлекся. Слежу за его взглядом: там, куда он смотрит, стоит зондерфюрер – лейтенант, которого я не знаю. Он стоит, держа руки в карманах, и плечи его при этом сильно опущены. Спокойно наблюдаю как Бисмарк закипает от злости. В один миг лицо его краснеет от бешенства. И тут происходит чудо: ничего не говоря он отводит взгляд.
Все ясно: тот, кто так легко отделался, избежав его гнева, мог быть только известный драматург – своего рода Государственный драматург – из Берлина. Пытаюсь внимательно рассмотреть его: с большими залысинами, но еще довольно молод. Стоит, покачиваясь на месте, и оглядывается вокруг, а это вызывает раздражение в обществе ханжей и подхалимов. Этот парень мне нравится. Среди собравшихся покорных и коленопреклоненных существ заполнивших вестибюль и общий зал, этот драматург, словно невиданная пестрая птица. А его раскачивание воспринимается как явная провокация. В своей же форме он может стоять, держа руки в карманах и раскачиваясь на носках сапог. Долго не могу отвести от него взгляд. Кому в голову пришла шальная мысль обрядить в офицерскую форму такое недисциплинированное существо? Масленку? Самому господину Рейхсминистру? Но почему именно в ВМФ? Ведь у нас как раз очень дорожат четкими, отшлифованными манерами офицеров.
Несколькими минутами позже драматург самолично обращается к Бисмарку. Слышу, как он интересуется, на сколько зрителей можно рассчитывать при постановке его драмы о подводниках. Ясно вижу, как глаза Бисмарка буквально вываливаются из орбит и он громко сглатывает. Но драматург, я узнал его – это Рейберг – и не собирается вытягивать из карманов свои клешни: своего рода демонстрация полного пренебрежения. И это сдерживает Бисмарка. Судя по всему, Бисмарк вовсе не ожидал такого нарушения субординации от какого-то зондерфюрера. Но Бисмарку тихонько сообщили, что этот драматург хорошо известен на Берлинской театральной сцене.
Понятно, что общаться с таким ценным кадром для него тяжкий крест, к тому же все выглядит довольно гадко. Он даже закусил нижнюю губу, а это явный знак готовности к нападению. Но шторм стихает. Ах, если бы так! То, что зрело в нем, готово вот-вот сорваться с губ. Однако, я полагаю день удался. А наш великолепный Бисмарк наконец-то нашел достойного соперника.
За овальным обеденным столом, между гобеленов, свисающих со стен, царит строгий порядок рассадки присутствующих. Наш оратор демонстрирует болезненную страсть к примитивной пышности: он и его приближенные одеты в белые кители. И опять у меня мелькает мысль, что Бисмарк немного чокнутый. Но сегодня, когда бал правят нацисты, самое время для сумасшедших.
Заказы принимает только один стюард, на руках у него нитяные перчатки, а при подаче заказанного он держит одну руку за спиной, где-то в области почек.
Какой-то кинорепортер извиняется перед адъютантом. Ему нужно, для какого-то командира, сделать снимки ежедневного парада на Champs-Elys;es: в 12 часов на Champs-Elys;es в сторону Place de la Concorde маршируют 250 начищенных до блеска воинов.
Господа фотокорреспонденты подчеркнуто сторонятся меня, хотя я не сделал никому из них ничего плохого. В этом сообществе либо военные художники, репортеры, фотокорреспонденты либо кинорепортеры и радиооператоры, и других собратьев они просто на дух не переносят в своих рядах.
А может быть, среди этих мундиров уже прошел слух о моих неприятностях? Вероятно, мне надо дрожать как осиновому листочку, кусок в горло не должен лезть от страха, что новости из Ла Боля или Бреста солдатской почтой дошли до каждого из присутствующих здесь. Как Старик справляется со всем этим в Бресте? Архитекторша – кто же его подставил? Наверняка не простой матрос. Но уж таким уродился Старик : предостережения и намеки лишь добавляют ему упорства! Теперь и подавно! Эти слова были его постоянным девизом.
Трудно поверить, что крессу тоже ничего не известно. В конце-концов он же приезжает сюда из Ла Боля. Однако он относится к такому типу людей, кто не выходит за рамки флотилии. Одергиваю себя: Держи-ка ушки на макушке! Включить все антенны: улавливать любые нюансы в голосах и манере говорения, реагировать нам манеру высказывания, на каждый недоверчивый, косой взгляд, регистрировать каждую ухмылку – каждый оттенок.
Справа и слева от меня обсуждают новое чудо-оружие. Задаюсь вопросом: неужели из табакерки готов выскочить новый, более опасный черт-разрушитель? Никто ничего толком не знает. Одна похвальба. И все эти разговоры на уровне пустой болтовни.
Все время слышны слова: «Оружие возмездия».оружие перестало быть просто оружием, но стало оружием возмездия.
Мое представление о могучем военном роботе, который уклоняется от власти и контроля своего создателя и, действуя на свой страх и риск, опустошает и уничтожает все живое, добираясь, в конце концов, до своего создателя, боюсь, стало реальностью. Где-то в книге о войне Биндинга , имеется место, в котором на поле боя царит возмездие и абсурдность его в том, что возмездие порождает очередное возмездие и так до бесконечности. Черт его знает, где сейчас лежат все эти мои книги, если их миновало пламя какого-нибудь костра: весь мой гардероб со мной – пара нижнего белья, вторая рубашка, фотоаппарат да рисовальный набор. Omnia mea mecum porto .
В правом углу стоит длинный стол. Главный оратор сидит за ним спиной к окну, так что в падающем из окна свете довольно трудно разглядеть черты его лица: старый, проверенный фокус полицейских.
Рядом с ним сидит господин Кренц, с огромной нашивкой на рукаве тужурки, большей, чем у других присутствующих. Господин Кренц едва заметно двигается, и эти движения выглядят довольно молодцевато. Так же оттренирован и его стальной взгляд. Он пытается выглядеть дьявольски с помощью своих высокозадранных, завораживающих бровей, но залысины сводят его усилия на нет. Глубокие морщины от крыльев носа до уголков рта настолько резки, будто прорезаны резцом мастера. Словно роковые скобки соединяют они нос и рот в одно целое. На лице господина обер-лейтенанта Кренца так же нельзя ничего прочитать. Только одна поперечная черта на его лице – одна сплошная щель. Рядом с Кренцем сидят Шнейдер, чиновник администрации, яркий блондин Керпа и Виланд, олденбуржец с лицом, напоминающим медузу: скульптор, с осанкой героя-моряка, словно для Аллеи героев.
Некоторых из сидящих поодаль я не знаю: все новые лица. Бернингер сидит кроткий как овечка и скромный как никто другой за столом. Из-за того, что он постоянно поглядывает на свои часы Boulette, он выглядит так, будто каждый раз кротко опускает глаза.
Разговоры за столом под взглядом Бисмарка смолкают. Он желает сообщить нам, что сообщил командованию группы ВМФ Вест решительный протест против английских припевов в морских песнях Германского ВМФ. «Нельзя терпеть более этого издевательства, когда победоносные ВМС Германии поют английские тексты!»
В этот миг Йордан задает вопрос, на который Бисмарк едва ли рассчитывал: «А как же быть с морской формой для матросов?» Трафальгар – Копенгаген – Абукир … Он ведь слышал, что полосы на гюйсе за эти морские битвы предписаны адмиралом Нельсоном. А Нельсон ведь англичанин. Я чуть не поперхнулся от удивления, а Бисмарк так просто оцепенел. Йордан, наверное, спятил! Теперь то уж точно его отправят к праотцам. Так провоцировать начальника может человек, которому все до одного места.
Не успев придумать ничего нового, бросаюсь на помощь Йордану: «Наш галстук, а именно узел – это тоже английская традиция…».
Теперь уже все взоры устремлены на меня. Но Йордану я кажется, помог. Неужели эти идиоты так ничего и не поняли? Словно по принуждению, продолжаю в том же духе: «Если мне не изменяет память, черный платок, в знак скорби, был надет в день смерти Нельсона». Несколько человек выражают взглядами свое одобрение. Но Бисмарк этого не видит. Склонив голову, он демонстрирует блестящую, как Луна, лысину, с тем, чтобы не выдать как ему тяжело.
Пытаюсь поймать взгляд Йордана. Тот не моргнув глазом, выдерживает мой взгляд.
Какое-то время слышен лишь стук столовых приборов. Кажется, что Бисмарк сейчас взорвется! Но нет: он все еще не готов к отпору.
Наконец, Кренц пытается спасти ситуацию: «Господа офицеры! Воротники и узлы – да никакой гражданский не свяжет их с Нельсоном. Они ведь не говорят по-английски!» Его речь прерывается смехом: «Воротник не говорит по-английски! Ха-ха-ха!!!»
Было ли это действительно выручкой Бисмарку? Или очередным подхалимажем?
- Господа! Прошу внимания! – произносит, наконец, Бисмарк, – полагаю, что серьезность ситуации…
Я перестаю вслушиваться, в чем заключается серьезность ситуации, а погружаюсь в размышления: «Ну, кто первым начал нести весь этот вздор о песнях? Если бы эта чертова образина знал, что на самом деле поют на лодках, а иногда даже злобно горланят во всю глотку: швейцарские песни!
Вид этого сановника во главе нашего стола доставляет мне почти физическую боль. Бисмарк все же по сути своей настоящий надутый гунн! Я уже просто не в силах притворяться как он мне ненавистен. Дракон сидящий во мне готов ринуться на него.
Успокаиваю себя: внимание! Держи рот на замке! Чувствуй момент! Не становись на скользкую дорожку спора, на которой не удастся удержаться.
После еды подхожу к адъютанту: «Что еще планируется? Я не хотел бы задерживаться здесь надолго», – говоря это, ловлю себя на мысли: как ему удается выглядеть как с иголочки? Тот же с вызовом отвечает: «Я здесь не начальник! Вам предписано находиться здесь!» – «Но не до посинения же!» – «Это все, что я могу вам сказать!». Да, это в Берлине мне удавалось схитрить, а здесь сижу, словно на крючке. Человек предполагает, а Бисмарк располагает. У меня такое чувство, словно мчусь по замкнутому кругу: мой берлинский покровитель хотел отправить меня в безопасное место, а это чудище удерживает меня здесь в своей берлоге.
- А когда состоится церемония награждения Железным крестом?
- В 15 часов.
- И кто счастливчик на этот раз?
- Ефрейтор- артиллерист флота, Мёртельбауэр.
У меня чуть не вырывается «Ух ты, черт!», но лишь изображаю невинное удивление от услышанного. Старина Мёртельбауэр! Собственно говоря, его имя давно на слуху: о его бесстрашии перед врагами ходят легенды. С другой стороны, человек, носящий синюю форму как поношенную детскую одежонку, к сожалению, совсем не украшает ВМФ. военная форма ему претит, и он этого вовсе не скрывает.
Но вот как все обернулось – теперь уже к его большому удивлению. Что же касается геройских деяний Мёртельбауэра, то они менее всего являются доказательством его мужества и отваги, но в большей степени слепой удачи. О нем говорят, что он по-пиратски захватил город Нарвик: едва сошедши с эсминца на берег, тут же схватил свой мотоцикл с коляской, швырнул в него свой скарб и с шумом укатил, не думая ни о чем другом, как о том, чтобы добраться до высочайшей точки города и оттуда кинокамерой «обстреливать» всю бухту со стоящими на рейде эсминцами. Никто и не сомневался, что этот парень будет наверху.
На церемонию награждения собрались все, кто мог двигаться: авторы книг и художники-иллюстраторы, которые, наверное, целый год согласовывают и проталкивают свои проекты, сценаристы, корпящие в тиши своих кабинетов, драматурги, месяцами не могущие ничем толковым разродиться…
Парадная лошадь Бисмарка, «коллекционер значков», не присутствует на этом великолепном сборище. Единственный человек, которому прикрепили все до единого имеющиеся в ВМФ значки, утонул вместе с Гиппером. Ему как раз не хватало значка «За участие в битве боевых кораблей». Теперь лишь вдова порадуется всем его побрякушкам. Интересно, вручили ли ей этот его последний посмертный значок…?
Все идет по плану: присутствующие вновь построены – теперь уже прямо напротив конторы Бисмарка – в коридоре. Вновь в три шеренги, фуражки надвинуты на лбы. Лицо Мёртельбауэра сияет от удовольствия, а черные усища придают действительно пиратский вид.
Адъютант следит за построением. Затем зычно командует: «Смирно! Для встречи командира – равнение налево!» в тот же миг двери кабинета Бисмарка распахиваются, да так, что стекло в них дребезжит, и он, словно черт из табакерки, появляется в проеме дверей. Адъютант рапортует: «Пропагандистский Отдел ВМФ «Вест» для церемонии награждения Железным крестом – построен!»
Кто-то вздохнул за моей спиной. Жаль не видно лица государственного драматурга. Хотелось бы узнать, как он воспринимает всю эту показуху.
Место перед строем ограничено, и потому Бисмарк остается стоять в проеме дверей своего кабинета, но все же набирает побольше воздуха , щеки при этом раздуваются как меха и начинает свою речь.
Хочется смыться отсюда и завалиться в какой-нибудь угол, а там смеяться до слез над всем этим фарсом, но стою неподвижно, как истукан и хочу того или нет, внимательно слушаю обожаемого начальника.
Лучше всего, дабы сохранить подобающее моменту выражение лица, сконцентрироваться на какой-нибудь другой теме: пытаюсь найти такие слова, какими можно было бы точнее описать выражение лица нашего начальника Отдела. Наиболее подходит нечто среднее между мордой бульдога и рожей жабы: то ли жаба, то ли бульдог.
- Фюрер и его полководческий гений! – Фюрер наша единственная надежда! – Величайший полководец всех времен! – Тысячекратно подтвержденная гениальность! – Его знамена овеяны славой! – Ни одной проигранной битвы! – Историческая миссия невероятного масштаба! – Спасение мира от жидовских лап…! – настоятельно вколачивается в мозги собравшихся.
Нет сил моих слушать и далее этот старый треп! А Бисмарк основательно закусил удила: «Великое сердце Фюрера!»- дважды повторяет он громким голосом. И опять: «Наш Фюрер!... Фюрер!...». кажется, что у Бисмарка, в его пузе, спрятан магнитофон с одной записью. Вспоминаю, как однажды ко мне прицепился старина Мёртельбауэр на моей прогулке, хотя мне, из-за его смешных, как у Гитлера усиков, это вовсе не понравилось, но мы, тем не менее, довольно весело фланировали по Pigalle. Как наяву, вижу нас обоих – одетых в матросские форменки – перед Folies-Berg;res, и я, т.к. Мёртельбауэр не может читать по-французски, объясняю ему, что не смогу принять участие в спектакле, поскольку работаю за «железным занавесом».
В этот миг за нами появился какой-то майор и сквозь пенсне стал пристально рассматривать фотографии обнаженных красоток. Ефрейтор-артиллерист флота Мёртельбауэр, выше среднего роста, плотный крепыш, четко поворачивается кругом, при этом кресты его громко бряцают, резко выбрасывает в приветствии руку и высоким голосом кастрата выпаливает: «Господин майор! Разрешите обратить ваше внимание на то, что спектакль не состоится из-за того, что рухнул железный занавес!» И все это на полном серьезе, и вполне в рамках уставного обращения к старшему по званию.
Так, кажется Бисмарк выдохся. Адъютант бесшумно выходит вперед и на небольшом подносе выносит Железный крест для Мёртельбауэра. Бисмарк громко командует: «Ефрейтор-артиллерист флота Мёртельбауэр – выйти из строя!»
Боковым зрением вижу, как Мёртельбауэр, словно пловец, рассекая ряды строя, выходит из последней шеренги, при этом внося сутолоку в передние шеренги: Бог мой! Неужели ему так и не втолковали в учебке, что, находясь в последней шеренге с краю, надо обойти строй, а не переть сквозь него как танк. Этакий молодцеватый танк. Но можно ли танк наградить орденом? Некоторые офицеры смеются и пока шеренги выравниваются за Мёртельбауэром, продолжаю размышлять: это все из-за того, что его всегда ставят в последнюю шеренгу, с тем, дабы неуклюжая фигура не портила общую картину строя. А этому идиоту адъютанту не пришло в голову ничего другого, кроме как главного виновника торжества засунуть в конец строя? Мёртельбауэр и Бисмарк – Пат и Паташон!
- С ума сойти можно! – доносится шепот Йордана. Мёртельбауэр тем временем тщетно пытается прищелкнуть каблуками. Выпятив могучий живот, он стоитнавытяжку. Бисмарк с любовью вешает ему на шею висящий на ленте Железный крест. Затем крепко жмет руку. Не убирая руку, словно оцепенев, очевидно переполненный чувствами, Мёртельбауэр всем видом выражает огромную благодарность. А потом, будто выйдя из транса, сбивающимся от волнения фальцетом произносит: «Господин капитан! Я восхищен!»
- Толстяк совсем спятил! – шепчет Йордан. Да, был бы тут Старик! Такие сцены как раз в его вкусе: скомканная военная оргия – нет ничего более прекрасного для Старика!
Бисмарк пытается доброжелательно и явно покровительски спасти ситуацию: он кричит, и мы все хором повторяем здравицу нашему Фюреру и Верховному главнокомандующему: «Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil! ».
- Может быть, этот чертов оратор произнесет сегодня еще и третью речь! – обращается ко мне Йордан, когда говорю что хочу пойти с ним на сегодняшнюю постановку в театр. – А нам придется за это расплачиваться…
Воздух мягок и нежен. Что за прекрасный вечер можно было бы провести за городом! Меня совершенно не интересует драма Г. Реберга . Я и без того плохой слушатель – что в театре, что в церкви. Еще в методистской церкви Хёмница, во время проповеди, мои мысли постоянно улетали за ее пределы. А когда играл орган, особенно легко было улететь мыслями за пределы окружающих меня стен хоть в джунгли, хоть на Северный полюс.
Интересуюсь у Йордана его мыслями о драме о подводниках Г. Реберга, т.к. может быть он читал сценарий. «Это все же премьера…». – «Ты удивишься! Эта пьеса играется в разных кругах. Ужасное дерьмо! Финала я не видел…» – «И только поэтому Бисмарк собрал чуть не весь Париж?» – «Ему необходимо засиять в свете военных сливок. Вот потому он и организует все это: художественные выставки и театральные постановки! Флотские всегда находились и находятся на пике времени, и именно они являются носителями германской культуры. И, кроме того: кто упустит шанс приехать за казенный счет в Париж? К тому же в такую затрапезную церковь.» – «Затрапезную церковь?»
- Что, незнакомое словосочетание? – Йордан так хорошо едет, что мне не приходится трясти головой, чтобы уловить его пояснение: «В Берлине имеются или имелись, церкви для бродяг. Там всегда можно было поесть. Распределялись суп и булочки. Но, прежде всего, надо было прослушать проповедь.» Так как ничем не показываю своего понимания этого объяснения, Йордан продолжает втолковывать мне: «И здесь, у нас та же песня: сначала драма о подводниках, а затем вечеринка.» Ухмыляясь во весь рот Йордан дополняет: «Первого тебе уж точно не избежать!» – «Невероятно! Немецкий государственный театр – в Париже! И это на пятом году войны!»- произношу вполголоса. – «Кто бы говорил!» – рычит Йордан, – «А твоя выставка, год назад в Petit Palais, имела большой успех! Это был изумительный успех немецкой культуры, лист в венке славы культуры германского Вермахта – или как там еще назвать можно.… В любом случае, это было знаменательное событие!»
Пока Йордан болтает в том же духе, мысленно преклоняю колени: более всего хочу сказать: сегодня мне просто очень стыдно за весь этот театр абсурда. Но вместо этого с вызовом спрашиваю: «Должен ли я покраснеть от содеянного?»
Как наяву вижу всю эту помпезную атмосферу при открытии той роскошной выставки моих рисунков о подводном флоте: как Бисмарк во время своего выступления внезапно проревел: «Посмотрите-ка на этого человека!» и вытянул руку в моем направлении, а затем снова гремит: «В бушующем реве морской битвы он не прячется в укрытии, а находясь на верхней палубе сидит на ящике с зарядом картечи и пишет морскую битву, и когда снаряд выбивает из под его задницы этот ящик, то этот храбрец садится на саму палубу и рисует дальше!» а как он потом изгалялся: «Шляпы долой перед этим человечищем!», и я не знал, то ли мне салютовать в этот момент, то ли провалиться сквозь землю.
И все это перед лицом уверенных в себе собравшихся в Grand Paris генералов и адмиралов! Наш Бисмарк пригласил их великое множество: выставка искусств в Petit Palais была в Париже в новинку, и потому фактически все военное командование собралось на выставку.
-Этот Реберг ни разу не ходил в море! – вновь долетает голос Йордана.
- Так откуда же он знает суть подводного флота?
- Суть? Суть! – передразнивает Йордан, – Он просто читал военные сводки – может быть и твои.
- Да ну! – вырывается у меня, – В чем же тогда моя вина?
Как и все остальные до театра мы добираемся на метро: сказываются трудности с бензином.
Бернингер тоже увязался за нами. Никакой возможности нет избавиться от этого помпезного, довольно подлого человека. В метро он так развязно болтает, словно совершенно невозможно представить себе, что имеются французы, понимающие немецкую речь, о том, что в этот раз у него совсем нет денег на бордель: он должен экономить. Он здорово пошиковал в Ла Боле. Уборщица, некая мадам Andr;, получала жалование в комендатуре. Теперь предстоит в третий раз выслушать эту поросшую мхом историю, т.к. Йордан выказывает неподдельный интерес, и нет никакой возможности заткнуть грязную пасть Бернингера.
- Милая мадам Andr;, – начинает рассказ Бернингер. – из военнопленных – откуда-то из крестьян Швабии. И когда она убирала мою комнату, я всегда давал ей возможность немного потереть, а потом ха-ха-ха…
Йордан стоит, уперев руки в бока, и таращится на Бернингера, словно это невиданное существо. Я мог бы его предупредить: сейчас мы завязнем в этой истории – но предпочитаю нейтралитет. Придется Йордану, стиснув зубы выслушать всю эту чепуху. Надеюсь лишь на то, что ни один француз не поймет этой свинской истории.
- … потом я спускаю брюки, – продолжает Бернингер, – и усаживаюсь на унитаз, как наездник в седло своего скакуна. В свою очередь, мадам Andr; стягивает с себя трусики, заметьте одной рукой! А … .
Ловлю вопросительный взгляд Йордана. Это как раз то, чего и добивался Бернингер, и удовлетворенно хмыкнув, он продолжает: «… а другой рукой крепко держит свою метлу». Йордан одаривает Бернингера испепеляющим взглядом, но тому все равно: – А затем – быстро выговаривает тот, – дама садится на меня. Буквально насаживая себя на мой член, и скачет, словно дикий охотник. Гвоздем же программы является то, что палкой от метлы она бьет в такт движениям по полу – все просто как ясный день!».
- Приехали! – лаконично выдает Йордан, – Пора выходить!
Проходя по скверику с низкими клумбами, Йордан приостанавливается и шепчет: «Вот бы это услышал наш государственный драматург!» – «Знаешь, жену этого господина я вообще-то узнал еще в Берлине – нет, не драматурга, а этого Бернингера». Это заинтересовывает Йордана, и я поясняю: «Божественная блондинка с голосом, как шелест листвы. Я должен был передать ей посылочку от ее мужа, к тому же на вечеринке с распитием кофе, а там сидело еще три похожие как сестры блондинки в плетеных креслах вокруг такого же плетеного стола. Судя по стоявшим на столе среди тарелок и кофейным чашкам пустым бутылкам из-под ликера, дамы уже изрядно потребили алкоголя. Одна из роскошных блондинок потирая ушко, спрашивает меня о том, как ЭТО было у меня с французскими мадемуазелями и мадамами в Ла Боле. Другая призывным тоном добавляет, что слышала чудесные рассказы о настоящих оргиях.
- А вот мой муж этим не занимается! – резко заявляет жена Бернингера, и я запинаясь подтверждаю: «Боже упаси! Конечно, нет!» Мадам Andr; и эта блондинка, буквально выпрыгивающая из бюстгальтера: какое противоречие!
Когда входим в фойе театра, Йордан шепчет, обращаясь ко мне: «Садимся так, чтобы можно было незаметно смыться». – А антракта не будет? – Думаю, что нет. Я читал, что все пройдет на одном дыхании.
В зале мелькают разряженные офицеры в синей и полевой серой форме, в голубой форме Люфтваффе. Несколько человек в кладбищенски-черной форме, также возникают в толпе то там то тут.
Свет гаснет, и занавес медленно открывается. Сцена темна. Внезапно справа, сверху, тьму рассекает яркий белый луч света и упирается в стоящую на сцене фигуру. Глазам не верю: наш Бисмарк! Луч освещает задник сцены, так что Бисмарк резко выделяется на его фоне, и тут же начинает вещать более зычным, чем в своем дворце, почти замогильным голосом. Я просто заворожен им. «Драматическое искусство Третьего Рейха… как всякое искусство наполнено почти фантастическими аллегориями… говоря словами Фюрера…». Не могу более слушать эту ахинею. А от декламационного тона артистов меня просто смаривает сон. Ничего не могу с собой поделать: мысли не могут задержаться на постановке больше пяти минут. Мои мысли – мои скакуны!
Йордан начинает показывать свое горячее возмущение постановкой. Прикладываю к его губам указательный палец, чтобы он заткнулся и, уловив момент громкого шума на сцене, шепчу ему: «Мы не в Баль Майоль!» – «Да лучше бы я там и остался!» – шипит Йордан, и добавляет: «Ну и скукотища!».
Актеры, играющие на импровизированной подлодке командиров лодки, играют настолько жеманно и дурашливо, что просто ужас. Все события происходят в кругу благородных дам. При этом абсолютно все гнусавят, что придает всей сцене еще более дурашливый тон.
Когда мы с Йорданом выбираемся из театра на улицу, уже 9 часов. Едва выйдя на улицу, Йордан сердито бубнит: «Знал бы противник, что мы тут в театре смотрим! Вот уж поиздевался бы над нами: ну и нервы у этих немцев! И с этими словами тут же сдался бы на нашу милость…» Не успев отдышаться, Йордан вновь выпаливает: «А эти герои-моряки! Сидят как истуканы и позволяют показывать им собственные карикатурные изображения! Хотел бы я предложить этот балаган главному командованию ВМС…» начиная остывать уже тише добавляет: «Хотел бы я услышать все подобную чепуху от кого-нибудь командира на мостике подлодки!» Пытаясь раззадорить его, добавляю: «Наверное, это и есть нужное ВМФ искусство!» Йордан сразу попадается в мою ловушку и негодующе восклицает: «А как тебе эта сцена в парке?» – «Play in the play – все по Шекспиру. Вся постановка вообще напоминает театр Шекспира. Или нет?» – «Против всего этого поможет только бордель!» – отвечает Йордан. – «А потому вперед, на Pigalle!» По пути к метро, Йордан вдруг говорит: «А почему это этих придурков актеришков не призвали в армию?» – «Именно из этого театра?» – «Ну да. Всех этих педиков…» – «Вероятно потому, что …» – «Потому что они педерасты?» – «Кроме того, они же на фронте выступают». – «Ах, так!», и помолчав, восклицает: «Значит надо быть педиком, чтобы уцелеть! Я так себе это и представлял». Пройдя еще с десяток шагов, добавляет: «Думаю, этот парень мог бы представить нечто лучшее, чем эту зловонную халтуру. Ему даже идут его залысины». Тут только до меня доходит, что Йордан имеет в виду драматурга. «Ты абсолютно прав!», только и говорю в ответ. «В чем, осмелюсь спросить?» – «В том, что сказал. Кстати третья речь была просто полна воды!» – «Это своего рода рекорд!» – «Ну, это же была чистая инсценировка» – «Непостижимо!», отвечает Йордан и это звучит довольно жалобно. Останавливаюсь и удивленно смотрю на него. А тот продолжает: «Хватит на сегодня!».
Направляемся в кафе. Едва уселись, Йордан вновь обращается ко мне: «Жаль твоего друга Купперса …» – «Откуда ты о нем знаешь?» – «Ну, когда я был тут в прошлый раз, здесь была его жена …» – «Соня Купперс? Со своими вышивками?» – «Да, она самая». Кажется, что на душе Йордана тяжело. В полголоса и очень нерешительно, почти как заговорщик на сцене театра, он произносит: «Если бы меня спросить, то у меня сложилось мнение …», так как он смолкает на полуслове, взглядом пытаюсь побудить его продолжать свой рассказ. Немного выждав, Йордан говорит: «Я вот что наблюдал …», он снова смолкает, и мне хочется крикнуть: «Ну, говори же!», но я молчу. Йордан как-то странно откашливается. Все выглядит так, будто он хочет говорить, но не может. Мелькает мысль: ну, не тяни парень!
Помолчав, Йордан продолжает: «Жена Купперса – она ведь была с вами в Ла Боле, а затем некоторое время проживала здесь …» Я молча киваю, т.к. от нахлынувших воспоминаний перехватило дыхание. Ах, эта монголочка! Ну, почему же я не знал, что эта чудесная женщина приютилась в этом городе! «Из того, что я слышал, у нее, кажется, случился большой конфуз в Ла Боле …»
Как наяву вижу образ Сони, ее раскосые глаза и небольшую челку. «Никаких сомнений, что Бисмарк тебя не пощадит! И к бабкам не ходи.» – «Но я ведь не давал ему ни малейшего повода для этого!» – «В этом-то и дело!», отвечает Йордан, и эти простые слова звучат как издевка. «Но может быть, кто-то другой дал ему такой повод», медленно тянет Йордан и добавляет: «Подумай-ка получше!» При этих словах, он, словно врач обреченному больному, смотрит мне в глаза и с наигранным участием интересуется: «Ну, сообразил?»
Мозги буквально кипят от вороха мыслей, а Йордан продолжает: «Эта Купперсова женушка буквально опутала своими щупальцами нашего старого козла …. За обедом она сидела рядом с ним!»
Одно лучше другого! Перед глазами ярко вспыхивают когда-то мимолетные и расплывчатые, сменяющие друг друга сцены: Соня, и то, как она стреляет глазками, как морщила курносый носик, как, словно чертик скакала по сцене.… Почти всегда, когда эта женщина разговаривала со мной, манера ее разговора напоминала скорее выпытывание каких-то сведений. Отправив свою дражайшую половину во Францию, господин военный художник Купперс заварил кашу не только себе, но и нам. Никому нельзя доверять! однажды, за обеденным столом, кинооператор Карпа строго предупредил: «Враг подслушивает!» Это случилось в момент, когда глупец Маркс рассказывал нам о своих приключениях в Париже.
- А что, собственно говоря, она искала в Ла Боле? – интересуется Йордан.
- Спроси лучше у Бисмарка! – парирую я. – Официально, ей поручалось собрать гобелены на флотские темы, а также постараться их вывезти, и для этого ей требовалось ощутить прифронтовую обстановку.
- Не понимаю, – выпаливает Йордан, а затем: «В Ла Боль к вам забросили своего рода шпионку. В любом случае, эта дамочка во всех подробностях доложила здесь, то, что ей удалось вынюхать в Ла Боле. В этом я уверен на сто процентов!»
Едва не хлопаю себя ладонью по лбу: так это Соня! Это она заложила Бисмарку Симону! Как же я мог забыть про эту чертову Соню! Это пошло оттого, что я всегда сторонился ее. Но из-за этого ли она так поступила со мной? А что касается Симоны.… Да! Если бы Симона хоть вполовину была бы похожа на это подобие Маты Хари! Но нет, Симона должно быть так кисло-сладко смеялась, глядя на ее ужимки, что сама чувствовала всю глупость своих издевок над нею.
- Даже для ее супруга мало веселого в том, что его мадам внезапно появилась на базе. ОН определенно не приглашал ее туда, – продолжает Йордан. – Он уже изучил дело. Ему пришлось это сделать! Бог его знает, как там все обстоит. Но появление во флотилии этой семейки, имело довольно неприятный привкус. Просто не представляю, как он управлялся на лодке. К тому же он был заядлым курильщиком, – вновь говорит Йордан.
- Мы звали его «никотиновые пальцы»: у него были абсолютно желтые кончики пальцев. Старику Купперсу здорово не везло. Перед каждым погружением, он просто вырывался на мостик рубки и жадно курил одну сигарету за другой…. Их потопили самолеты на второй или третий день похода.
- Кто-нибудь спасся? – Никак нет, сэр. Никто! – С тех пор у него больше нет проблем с куревом! – холодно заключает Йордан.
Мысленно соглашаюсь: неплохой некролог! А затем: Если бы Вальтер не был бы дураком, мы бы не получили во флотилию его супругу и за нами никто бы не следил, а значит и Симону никто бы не посадил за решетку. На память приходят строки детской считалки: «Если бы да кабы…»
Теперь мне понятно и то, почему Бисмарк, однажды заявился в Ла Боль без предупреждения: он хотел сам увидеть то, что нашептала ему Соня. Она была в отъезде, а ее ужасный настенный ковер висел в столовой флотилии и восхищал находившихся там глупцов. Бисмарку же наверное было приятно. Между тем, он все пытался увидеть то, что ему описывала дамочка. И однажды гнев его вырвался наружу. Более идиотской причины для этого нельзя было придумать: Наш оператор Штиллер должен был точно доложить ему о времени захода солнца. Бисмарк хотел сам сделать несколько снимков захода солнца на фоне заграждения из колючей проволоки. А Штиллер об этом поручении напрочь забыл. И когда он прибыл с докладом, солнце уже скрылось за горизонтом. И тогда Бисмарк взорвался…
Долго еще гремел рев Бисмарка: «Я никогда не прощу этого фотографа! Это был мой приказ, а он абсолютно не справился с ним!...»
После таких размышлений отвечаю Йордану: «Сердечное спасибо за твое сочувствие!» И так как он кривит рот в усмешке, добавляю: «Совершенно искренне! То, что ты мне сейчас рассказал, крайне важно для меня – у меня, так сказать, окрылись глаза».
- Да ты совсем сбрендил! – парирует Йордан.
Лежа в огромной постели своего гостиничного номера, вновь чувствую острое одиночество. Эта кровать совершенно не предназначена для одного.
Где-то читал, что люди, чувствующие свое одиночество, часто ударяются в запой. Пока мне удается уберечься от этого: за всю свою жизнь, я еще ни разу не напился допьяна и так, наверное, и останется.
Внезапно горькое чувство сожаления о Ниагарском водопаде борделя, его шуме. И в то же время я доволен, что не нахожусь в своре его посетителей. Железным правилом для меня всегда было: моя хата с краю. И не пытаться никого изменить. Делать только свою работу. Отворить настежь клюзы и навострить ушки. Никогда не упрекать себя. Но всегда вокруг находится уйма проклятых завистников! – и они очень опасны: в случае чего, наваливаются скопом, словно волки.
Совершенно уверен, что милашка Соня ввела в уши Бисмарку то, как обстоят дела в Ла Боле, и то, что при этом она вела себя как истинная немка. Собственными ушами слышал, как она произнесла «француженки». «Француженки шляются туда-сюда!» И каждый понял, что она имела в виду не только уборщиц.
Тут же мои мысли перекинулись на Симону, в Брест: легко могу представить себе, как она вела себя там во флотилии – всегда хорошо щебетала, несла веселую, пустую чепуху. А рядом, представляю себе Старика: покорного, с добродушием сенбернара – готового последовать ее малейшему сумасбродному желанию.
Особенно должны были тронуть Старика исполняемые ею коротенькие песенки. Песенки при свете свечей у стреляющегося искрами камина. Ниспадающее до полу одеяние из красного бархата, с глубоким декольте на спине – кто бы удержался!
«Trois gar;ons» – это была одна из ее любимейших песенок: «J’ai en trois gar;ons/Tout trois capitaines/ L’un est ; Bordeaux/L’autre ; la Rochelle/ L’un est ; Bordeaux/L’autre ; la Rochelle/L’plus jeune ; Paris/Pilier de Bordel./ Trois gar;ons… так-то. Люди вокруг Старика давно уже перешептывались на их с Симоной счет. И шепот этот представляю себе: полуснисходительно, полуиздевательски… Подстерегающие косые взгляды, шепот в спину. Зависть. Никакой робости: «Злопыхатели», так мы называли этих подонков. Не в наших правилах было увиливать. Лучше защищаться нападая. Действовать четко, ясно и строго против всех этих «ЗЛОПЫХАТЕЛЕЙ».
Смешанное чувство? Словно влепили прямой в лицо? Это пройдет! И как нарочно – в Париж! Но хочу я этого или нет Симона не оставляет меня в покое. Неужели мне придется разгребать всю ту кашу, что она заварила?
Даже засыпая, думаю: Что же делать с Симоной? В конце концов, мы с ней в ссоре.
Прибыв утром в Отдел, узнаю, что рано утром началось Вторжение и как раз между Шербуром и Гавром. Сообщение поступило по телефону от командования флотилией Группы Вест.
Словно под гипнозом двигаюсь к огромной настенной карте в столовой: значит вот здесь. Так далеко к югу от Англии? И об этом никто не знал? Едва ли кто у нас принимал в расчет это место как место возможной высадки.
Лично я каждый день ждал высадки Союзников. Ну, вот и свершилось! Этот день – 6 июня 1944 года войдет в историю.
В канцелярии читаю первое сообщение:
«Вторник, 6 июня 1944 года, 01час 30 минут.
В 01час 30 минут поступили доклады о высадке большого числа парашютистов в расположении 711 и 716 пехотных дивизий. Передано офицером служебной телефонной линии LXXXIV. Войскам объявлена тревога II степени. Немедленный запрос к командующему Группой Вест при Армейской группировке W. (01ч.45 мин). Армейская группировка W подтвердила донесения командира 7 о высадке парашютистов и донесение 711 пехотной дивизии о воздушном налете и высадке парашютно-десантных соединений противника в полночь. В расположении 711 пехотной дивизии кроме парашютно-десантных групп задействованы по сведениям, грузовые планеры».
Вот так всегда: парашютисты и грузовые планеры. Едва ли мы представляем, что это такое – грузовой планер. Я, лично, представляю себе просто смонтированные, огромные, безмоторные самолеты, доставляемые настоящими самолетами до места высадки, и там они отцепляются – гигантские планеры. Однако, никак не могу сообразить, как их поднимают в воздух и ведут на привязи.
Хотел бы знать, где конкретно располагаются 711 и 716 дивизии. С этим донесением и у этой карты никак не складывается вся картинка.
Вновь поступают донесения. После полуночи в районе Каена высадился бесчисленный парашютный десант. Становится не по себе от физически ощутимого страха. Для меня все это значит одно: почти никаких шансов попасть в Брест. Теперь-то я уж не вырвусь из цепких когтей Бисмарка.
Стараюсь хоть что-то прочесть на лицах присутствующих. Но они словно каменные. Люди стоят отдельными группками и шушукаются. От одной группки доносится: «Шеф уже все согласовал!»
Надо заняться чем-либо, чтобы успокоить нервы. А потому испаряюсь с каким-то ординарцем несущим поступившие донесения куда-то на третьем этаже. Но как бы я ни пытался сконцентрироваться, мысли бегут вдаль. Пробегаю взглядом по строкам донесений, но их смысл не доходит до ума: не понимаю того, что читаю.
В эту минуту снаружи доносится вой сирен воздушной тревоги и крики: «Воздушная тревога!» Переполох! Не имею понятия, как здесь действуют по тревоге. Ничего другого не остается, как нестись вниз по лестнице.
Просто черный юмор: сидеть в убежище в Париже! На первом этаже попадаю в хаотично несущееся стадо. В этот миг думаю, что меня хватит удар: Великий Бисмарк напялил на голову каску! В толчее высматриваю Йордана. Тот же, опершись спиной о перила лестницы, стоит словно статуя. Вместо того, чтобы сломя голову нестись вниз по лестнице, он с неприкрытым интересом наблюдает всю эту сцену. Заметив меня, ухмыльнувшись, Йордан оставляет свой пост.
- События валом валят! – говорит раздраженно. – Иначе здесь было бы гораздо тише!
Более всего хочу вырваться из Отдела и уйти поболтаться по городу, безо всякой определенной цели. Но сейчас я не могу вот так просто испариться. Лучше успокоиться! – твержу себе под нос. Держи ушки на макушке! Не упускай ничего, все фиксируй до мельчайших подробностей! Слушай и прислушивайся!
«Только посмейте высадиться! – сказал Гитлер, – И в течение 9 часов мы сбросим вас в море!» – доносится до меня с цокольного этажа. Значит, если считать с пол-второго ночи, для союзников прошло уже несколько часов из данной им отсрочки.
Довольно скоро звучит отбой тревоги, и вся кавалькада вновь грохочет по лестнице – теперь уже вверх, в свои конторы, в середине Бисмарк в своей стальной каске. «Вот это цирк!» – слышу голос Йордана.
Из приемников несутся бравурные радиосообщения. Словно огромная удача для германских войск, воспринимается высадка союзников. Голоса дикторов звучат с таким пафосом, словно они сообщают о спортивном соревновании.
«Теперь заговорит наш карающий меч!» – «Решительный бой за будущее всей Европы!» – «Отбросим врага от бастионов Европы!»
Йордан поднимает глаза вверх, а я думаю лишь одно: «Только бы он молчал!» рядом с нами несколько человек, которым я бы не доверял. В этот миг появляется адъютант и Йордан, словно этого только и ждал, выпаливает: «Конечно, янки и Томми совершенно не нанесут нам того урона, который когда-либо позже появится на пленке».
Спятил он что-ли? Но Йордан хладнокровно продолжает: «Однако именно МЫ находимся ближе всех к этому великому моменту…», и при этих словах скользит взглядом по лицам адъютанта и коллег.
Без конца хлопают двери. Все здание кишит как муравейник, куда сунули палку. Говорят, что «этот черт» исчез в гараже Отдела. «Черт» – это наш Бисмарк. Мол, ему надо ободрить водителей и потребовать от них «полной боевой готовности людей и машин», поясняет Йордан. Адъютант подходит ко мне: мне приказано вместе с тремя другими лейтенантами выехать в город, в офицерское пошивочное ателье, а там как морские артиллеристы получить серую полевую форму. Ужас! Но что делать: другого шанса вырваться отсюда у меня нет.
На полпути к ателье нас настигает новый сигнал тревоги. В небе появляется пара самолетов. Это не немецкие, т.к. несколько французов хлопают в ладоши, задрав голову к небу. Жаль, что эту картину не видит Бисмарк!
Я бы с удовольствием и сам захлопал в ладоши. Хотя это вторжение союзников перекрыло мне дорогу к Симоне, но теперь может так оказаться, что Симона скоро снова будет свободна. Сегодня фактически прозвенел последний звонок тысячелетнему Рейху! На улицах между тем царит обычный порядок. Проехали несколько разукрашенных пятнами маскировки военных автомобилей. Ничего необычного. Но чего же я ждал? Что все жители выйдут из домов и побегут из города? Или еще чего-то?
Невредимый и нормальный вид этого города действуют на меня вызывающе: бомбы должны пасть на этот город!
В Вольфшанце наверняка имеются точно разработанные планы, как разбомбить этот город, превратив его в огромное поле руин. Приходится останавливаться из-за колонны бронеавтомобилей – прямо напротив большой террасы какого-то кафе. Смотрю как маленькая, бледная девчушка невероятно быстрыми движениями тоненьких пальчиков так складывает листы „Petits Parisiens“, что газета вполне подходит для карманов. Несколько прохожих покупают листы торопливо проходя мимо. Лишь только они уходят, им на смену спешат новые. Это довольно необычно. О признаках открытого восстания речи нет.
В сообщении военного радио Вермахта говорится:
«Верховное командование Вермахта доводит до сведения: В прошедшую ночь, противник начал свое давно подготовленное и ожидаемое нами нападение на Западную Европу. Поддерживая тяжелыми воздушными налетами на наши береговые укрепления свою атаку, противник высадил парашютные десанты на северофранцузском побережье между Гавром и Шербуром, одновременно, при поддержке тяжелых военных кораблей осуществив высадку десанта с моря. На подвергнувшемся нападению побережье идут ожесточенные бои….»
«Тяжелые военные корабли» – «ожесточенные бои»…. Если зазвучали такие нотки, то здесь дело потруднее, чем налет на Дьепп или на Сен-Назер. Интересно, а что ТЕПЕРЬ говорит Бисмарк? И тут я узнаю, что Бисмарк уехал в Группу ВМФ Вест.
В столовой идет оживленная дискуссия. Йордан, как и я, сидит молча. Но вдруг, к моему ужасу, он произносит: «Вот теперь то и наступило время для нашего тайного оружия!»
Эти слова сработали, как приказ всем замолчать, а у меня будто вата во рту: неужели Йордан не может заткнуться!
«Если мы не уничтожим собранные в кулак в одном месте на юге Англии вражеские ударные силы…» – громко произносит Йордан в установившейся тишине, но вдруг смолкает.
Тут репортер «Радио Рейха» словно оратор от группы сидящих у окна слушателей, не упускает шанса прочесть нотацию Йордану: «Смею Вас уверить, что наш Фюрер имеет свои планы в отношении всей этой кампании. Сейчас идет битва нервов. Просто начнем контрнаступление…. Вы просто не знаете всю гениальную стратегию Фюрера: в тишине своего кабинета он тщательно обдумывает весь поступающий материал. А доклады поступают ему ежеминутно! Нам бы такую работоспособность!» – «Я же и говорю об этом! – вновь заявляет Йордан.- Все очень тонко задумано!»
Радиотараторка самодовольно посмотрел на окружающих – словно только что, на глазах у всех попал в десятку! Надо бы подойти и с чувством пожать ему руку. Но вместо этого стою словно громом пораженный – в голове кружится вихрь мыслей – словно пестрые шарики чудесного карнавала в Венеции: ну, ребятишки, вы еще удивитесь! Если союзники закрепятся на побережье, то их уж ничем назад не собьешь. Ведь возможно, что та полоска побережья, где они засели – наиболее сильно укрепленная часть Атлантического вала. Кажется, еще Роммель сказал: на этом участке они уж точно не пройдут – он слишком тяжел и неприступен. А они УЖЕ там, где высадка изначально считалась невозможной.
А что же, однако, с подлодками? Почему в сообщениях нет ни слова о подлодках? Брест – ближайшая база. В то же время понимаю, что район между Гавром и Шербуром чертовски трудное место операции. Много мелководья.
Собрание за обеденным столом напоминает мне призраков или скорее производит на меня какое-то неприятное впечатление фальшивости происходящего: я, как-то вдруг, увидел все другим, обостренным взором: за столом сидят скорее восковые фигуры, нежели живые люди.
Пустое место Главного Оратора производит странное впечатление: подлизы лишились своего объекта лизания, шептуны – внимающего им уха. Вся сцена напоминает действие, которое лишилось запланированного сценария. Даже адъютант не рискует открыть рот.
Йордан сидит прямо напротив меня. И ясно вижу, что вся эта сцена доставляет ему немалое наслаждение. Он то и дело поглядывает исподлобья то на одного, то на другого из сидящих вокруг людей.
Время после обеда тянется медленно, как резина. Бисмарк заявился сразу после обеда. Интересно, почему он не собрал нас на поверку или немедленно не отправил «против противника»? что бы все это значило?
Адъютант намеками сообщает, что высадка союзников западнее устья реки Орнэ, является лишь отвлекающим маневром. Ясно, что теперь каждый старается представить себе, как серое вещество мозгов Главного командования союзников обдумывает весь ход операции. Противник известен своей хитростью и коварством – скорее такого вот рода трюками, чем честным противостоянием. В русле таких рассуждений, вполне может оказаться, что эта высадка является лишь отвлекающим маневром. Значит, наш военачальник придержит войска, пока не прояснится, где будет проходить настоящая высадка десанта.
Меня вдруг обуяла страстная тоска по Бретани. Не пройдет много времени, как Бретань будет для нас потеряна.
Что за игру затеяла судьба со мною? С момента вторжения союзников моя дальнейшая судьба вообще стала непредсказуема. Что еще ждет меня?
В Отделе царит кипучая деятельность: на полуторку операторы грузят серые ящики, в гараже разукрашивают грузовики разводами маскировочных пятен и линий. Повсюду витает дух настоящей лихорадки, словно объявлена настоящая мобилизационная кампания.
Наконец, Бисмарк отдал приказ собраться все офицерам в столовой. Как всегда занимаю место позади строя – оттуда наблюдаю, как он своею тушей чуть не наваливается на труппенфюрера.
«На основании секретного сообщения командования, могу – с соблюдением определенных требований секретности, конечно же – сообщить вам, что противник высадил лишь небольшую часть своих бандитов. Все остальное – это грязный обман!» – доносится до меня его речь и почти в унисон с его словами проносится мысль: Так я и думал! «Но мы не попадемся на его удочку, – гремит Бисмарк дальше, – В попытке высадиться занято более 10 дивизий. На основании докладов разведки известно, что в Южной Англии наготове находится, по крайней мере, вшестеро больше. А значит, высадка главных сил будет не на побережье Нормандии, а в Па-де-Кале . Противник не брезгует ничем, чтобы обмануть нас. Например, восточнее Орнэ были собраны одетые в форму десанта куклы – в человеческий рост, начиненные взрывчаткой – так поступает враг, желая замаскировать свою высадку. Так что это – всего лишь учебная тревога! А истинная битва произойдет ЗДЕСЬ…» – издав это зычное «здесь», Бисмарк резко выкидывает правую руку вверх и растопырив пальцы, накрывает ладонью все устье реки Сомме , – «Но здесь враг умоется не водой, но своей кровью! Ведь именно здесь мы укреплены лучше всего!» закусив удила, погнал своих скакунов дальше: «мы поведем эту битву за всю Европу и все ее народы. Страстно и с фанатической решимостью и собрав воедино всю нашу веру и энергию сердец!». Шеф до того разошелся, что лицо его стало красным как у вареного рака. Наблюдаю его, как этнолог вновь открытый вид. Одновременно задаюсь вопросом: где он так навострился трепаться? А может это всего лишь личное творчество?
Вокруг раздаются голоса: «Высаживаться на открытое побережье, это же полная ерунда! Они не могут там высадиться!» – «А в Сицилии они же так сделали!» – «И тут же попали под наш кулак!» – «Точно как при Дьеппе когда-то!» – «Здесь даже слепому видно, что это чистый блеф!» – «Я и говорю: Как при Дьеппе!» – «Они тут же попадут в нашу ловушку!» – «А мы их здесь и оприходуем!».
Чувствую себя в сумасшедшем доме. Надо бы смыться, но какое-то чертово чутье удерживает меня здесь. Жадно впитываю всю эту болтовню.
Радио Вермахта приносит известия о тяжелых боях на побережье. Приходит приказ Фюрера: «Высадившиеся войска противника должны быть сметены в море до полуночи». Должны? Хорошо сказано: Должны! Если он и в самом деле так сказал, то видно здорово осерчал: это я знаю по опыту.
Вновь встречаю Йордана. Мы одни и потому он шепчет: «Столько идиотизма в одном кульке я еще не встречал!» – «Зато они видят уйму войск в Южной Англии и будто бы понимают в этом толк» – шепчу в ответ. «Еще бы! Но вряд ли они просчитали наиболее невероятный для них момент, чтобы сообщить его нам! Скорее всего, союзники вклинились в территорию гораздо глубже, чем сообщают официальные источники»…
Словно уловив мои мысли, Йордан глубоко вздыхает и затем выпаливает: «Конечно, все выглядит так, словно Бисмарк, а значит и командование ВМФ, имеют логику в своих словах. Они, по Адаму Ризе , рассуждают так, что высадка с моря невозможна там, где нет поблизости гаваней или портов. Высадиться-то можно везде. Но что делать со снабжением десанта? Ведь оно возможно только кораблями, которым надо куда-то пристать».
Внимаю Йордану с открытым ртом. Он же продолжает, будто великий стратег делать научный военный доклад: «И здесь мы сталкиваемся с так полюбившимся нам правилом: «Не может быть того, чего быть не может»»… Йордан переводит дух, словно собираясь с силами, и продолжает: «Мне очень симпатичны наши отцы-командиры, если они точно раскрыли планы злого врага – настолько точно разгадали его замысел. Но так как злой враг это тоже знает, он проложил – а это уже как пить дать – ложные следы, на которые мы и наткнулись. А еще есть и такой момент: шуруп ввертывается с каждым оборотом все глубже. Наши чуют запах жаренного, и, сообразно их разумению, реагируют будто бы не так, как того хочет противник. Но в один прекрасный момент вдруг выясниться, что враг с самого начала делал все так, будто хотел сработать с трюками и уловками, ведь слепому ясно, что он действует так понятно для нас вовсе не из добрых к нам чувств».
Откуда все это у Йордана? Его слова звучат так, словно со мной говорит Старик. А Йордан продолжает: «И тут есть чему удивляться…. Так или, похоже, петляет и заяц от охотника. Невероятно: место высадки и в самом деле считается самым неудобным. Видишь, теперь и я заразился страстью стать великим стратегом!»
Чтобы выйти из Отдела, отговариваюсь репортерской работой – с блокнотом и фотоаппаратом понаблюдать за реакцией французов на сообщение о Вторжении. Это могло бы, холодно сообщаю адъютанту, заинтересовать Берлин. И становлюсь довольно смелым: для того, чтобы сделать свою работу качественно, мне нужна партия изопанхроматической пленки.
- Сколько? – интересуется адъютант.
- Десяток, если можно.
Все улажено, и я хвалю себя: чертовски хорошая мысль! Мне и особо извиняться не придется, если вернусь в Отдел попозже.
По пути в отель на глаза попадается гравюра Шарля Мериона из руководства «Искусство гравировки», которую я таскаю с собой повсюду. Это «Черт из Нотр-Дама». На правой половине овала господствует могучий рогатый и крылатый Сатана, высоко облокотившийся на искусно выгравированные крепостные башни, и поддерживает обеими руками гримасничающую рожу. Для усиления ужасности картины над теснотой крыш и фасадов зданий и взметнувшейся вверх башней готической церкви, изображена стая летящих ворон, а Сатана далеко высунул изо рта под острым кривым носом толстый язык.
Никакой «книжный» лист – даже кисти Макса Клингера – не поразил бы меня так, как этот странный овал составной гравюры из Франции. Я мог бы дорисовать ноги этого чудовища: столбы уходящие в глубины Парижа на сотни лет.
В голове зловещий ансамбль, составленный Сатаной Мериона и этой химерой.
ПАРИЖ – ПОСЛЕ ВТОРЖЕНИЯ
Город Байе был захвачен Союзниками на рассвете безо всяких разрушений. Теперь уже отпали последние сомнения в том, где высадятся главные силы противника. Не в Норвегии «Страны судьбы нации», как назвал ее Гитлер, не в Ютландии, не в Па-де-Кале – и даже не в Сен-Назере.
Во всех береговых оборонительных частях на всем побережье от реки Сены до реки Шельды объявлена повышенная боевая готовность: не подлежит сомнению тот факт, что союзникам теперь-то уж наверняка удалось зацепиться за побережье. Они совершили настоящий прыжок через море.
Полное замешательство в умах вызывает тот факт, что линия фронта рядом. Война во Франции! Об этом здесь никто никогда не думал всерьез. Все верили, что жизнь припеваючи никогда не кончится. Для войск находившихся во Франции война шла где-то там, в бескрайней России. И единственное чего здесь боялись так это получить направление на Восточный фронт.
Радио передает новости о победе. Редакторам выпусков, наверное, приходится напрягаться, обдумывая одну проблему: Как ЭТО донести до слушателей? И тут им помогает опыт долгих бравурных выступлений. Новости кричат, что десанты противника измотаны в ожесточенных боях – центр тяжести их наступления приходится на район города Кан: вопреки фактам радионовости трактуют эту высадку как «всего лишь» отвлекающий маневр. Но ведь отчетливо видно, что целью союзников являются порты Шербур и Гавр. Вот хитрецы!
Бисмарк намеренно меня игнорирует и меня это здорово нервирует. Что все это значит? У адъютанта получаю то, что называют «аудиенцией» и все.
Более не сомневаюсь, что Бисмарк приложил руку к аресту Симоны. Никаких сомнений и в том, что на основе Сониной информации он составил официальное донесение. Это, конечно же, была настоящая свара. Хорошо представляю, ЧТО эта подлая душонка настойчиво излагала высшим чинам СД или Абвера, так сказать peu ; peu . К примеру, где-нибудь на охоте на козлов. Ведь по настоящему крепкий донос с доказательствами, никто не мог бы ему составить. А парень слишком хитер, чтобы подставить себя самого.
Его неприязненное отношение ко мне могу объяснить лишь тем, что он не уверен, т.к. не знает наверное, как обстоят дела в Берлине. А так же тем, что не знает, известна ли мне его роль в этой подлой игре или нет. Но одно ясно: его еще не проинформировали об аресте в Бресте и Ла Боле. Из того, как он выглядит, и как говорит, абсолютно ясно, что ему неизвестно об аресте Симоны.
Но совершенно невероятно, чтобы здесь не знали того, о чем давно известно в Берлине. Я бы многое отдал, чтобы увидеть, каким образом минуя Париж, такая информация попала в ОКВ. Неужели рука, чью защиту я ощущаю над собой, является рукой Масленка? Жаль, что не нашел времени выпытать у него подробности….
Тут я прерываю себя: не будь простачком! Бисмарк, эта жирная свинья, может просто притворяться. Уж это-то он научился делать!
Бисмарк и эта Купперс! Пока эта дамочка была на базе, она не могла делать гадости. С доносами напрямую у нее ничего бы не вышло. Об этом тут же бы знала вся база. Но вот по пути в Париж, когда ее задание было выполнено, ей надо было бы сбросить весь этот груз. Точность солдатского радио из Кале окончательно все запутывало, и конечно трудно было найти конкретный источник информации. Нужно было лишь белошвейке Соне заявиться на базу и доказать необычную связь «французских женщин» с морскими офицерами – и тут же прекратилась бы лавина веселых историй…. Отчетливо вижу как Бисмарк разыгрывает из себя токующего тетерева, а подруга Соня живо и выразительно украдкой бросает по сторонам быстрые взгляды. Все по пословице: Капля камень точит…
Время до полудня пролетает быстро, в каком-то необъяснимом напряжении. Из сообщений о высадке противника на побережье ясно, что наша авиация вообще не принимает участия в боях, словно у нас нет ни одного самолета. Снова и снова подхожу к огромной карте. В каждом новом сообщении с побережья чувствуется какая-то ложь, какая-то недосказанность, из чего пытаюсь все-таки составить целую картину происходящего: мне уже более-менее ясно как происходят события. Первые британские и американские десанты во вторник, сразу после полуночи – так нам сообщили – высыпались на наши головы с закрытого облаками ночного неба. Эти отчаянные парни прыгали сквозь облака.… Затем корабли поддержки открыли отсекающий огонь по передовым частям наших войск. А собственно высадка началась по высокой воде прилива в 3 часа ночи. Было ясно, что они придут по высокой воде прилива. Это проще пареной репы: ведь в таком случае десантные корабли легко преодолеют прибрежныезаграждения и минные поля.
Два радиорепортера вернулись из полной приключений поездки в Гавр: железнодорожное сообщение прервано, на улицах километровые колонны танков.
Они рассказывают, что союзники разделили побережье: британцы по обе стороны реки Орнэ, американцы – западнее, в устье реки Вир и выше, на полуострове Cotentin. В первые же часы, судя по всему, высадились дивизии полного состава. Неужели на нашей стороне никто не заметил на острове такого огромного количества людей и техники, готовых к гигантскому прыжку? Абвер все проспал.
Этот зловещий второй фронт! Теперь-то он, в случае, если союзники удержатся, откроется в полной мере. А что на юге? Почему никто ничего не просчитывает?
Бисмарк не засиживается за своим письменным столом стиля а-ля Луи XVI. выпрямившись во весь рост, он вышагивает по всему зданию: подбородок почти лежит на узле галстука. Еще более бросается в глаза и то, что где бы он ни появился, на голове красуется предписанная уставом высокозадранная жесткая фуражка. Может быть и из-за того, что она придает ему более важный, чем в обычное время, вид.
Почти во всем здании царит какая-то странная, подчеркнутая старательность в работе: все эти засранцы изображают ужасную занятость. При этом отмечаю, что вся эта сволочь сумела внезапно придать такую значимость своей работе, что теперь-то уж точно нельзя представить без них Париж.
Всем предписано иметь при себе пистолеты. Пока меня не было, Бисмарк устроил проверку пистолетных кобур: два зондерфюрера, кинорепортер, вместо предписанных пистолетов имели в кобурах лишь сигареты и зажигалки. Говорят, Бисмарк чуть не взорвался от ярости.
За обедом Бисмарк заносчиво демонстрирует нам, что он совсем не тот человек, который может попасться на удочку союзников. Знает он этих британцев: сплошь обман и блеф, колосс на глиняных ногах. Гнилые и бессильные – ткни пальцем – развалятся.
Адъютант тут как тут: «Гнилой Альбион!»
Бисмарк выпрямляется, словно палку проглотил и зычно кричит: «Верно!»
В это время где-то там, на нормандском побережье рекой льется кровь, а здесь обжирается весь этот сброд, сопровождая жрачку высокопарной болтовней.
Бисмарк буквально погружен в свою новую роль великого полководца, который все еще не решил, куда же направить свои войска. Временами, отложив в сторону вилку и нож, поставив локти на стол и уперев тяжелый подбородок на сомкнутые пальцы рук, Бисмарк размышляет даже не закончив есть. Как раньше шумно было в столовой, так сегодня молчаливо наше собрание. Никто не осмеливается нарушить ход мыслей Бисмарка.
Должно быть, Йордан поймал мой взгляд: заметив, что я смотрю на него, он драматически закатывает глаза. Словно по принуждению повторяю его действия.
Удивляюсь, как это Томми не додумались забросать минами бухту Сены. Не служит ли это косвенным доказательством того, что Томми сами собираются там высаживаться? Очевидно, что фельдмаршал Роммель ожидает настоящую высадку именно здесь. Никто практически не говорит о том, к примеру, что бухта реки Сены хорошо защищена от западных ветров, которые при высадке десанта могли бы создать серьезное препятствие или даже сорвать саму высадку.
В волнении решаю зайти в канцелярию. Писарь – унтер-офицер, дает мне прочитать последнюю сводку Вермахта.
«Среда, 7 июня 1944 года. Главное командование Вермахта сообщает: операция противника по высадке десанта на северное побережье Нормандии, на участке между Гавром и Шербуром в течение всего дня поддерживалась сильным огнем военно-морских сил. Высаженные в тылу обороняющих побережье немецких войск авиадесантные части противника должны были облегчить высадку основных сил и препятствовать подходу немецких резервов. После непродолжительных, ожесточенных боев силы противника были измотаны, а при высадке десанта с воздуха им понесены тяжелые потери благодаря меткому огню зенитчиков. Однако противнику удалось высадиться с моря во многих местах. В ходе нашего контрнаступления большинство предмостных укреплений врага были разрушены. Множество десантных кораблей лежат сгоревшими перед побережьем…»
Может еще разок смотаться в город? Но что-то не хочется, т.к. могу пропустить какие-нибудь новые важные сообщения. Пришло новое сообщение от командующего обеспечения охранения «Вест», которое сообщало, что противник устанавливает мины перед Гавром и Шербуром. Перед Сен-Мало также были замечены миноносцы. Но не в бухте у Сены. Скоро любое предположение может оказаться правильным. Пытаюсь втянуть в разговор Йордана, который тоже слышал это сообщение. Но тот лишь пожимает плечами: «Без изменений: точно ничего неизвестно…»
Довольно резко! При всем при том, Йордан внутри аж кипит от нетерпения. Но тут же сетует: «Мы завязли здесь по самое не балуйся!» И жалобно добавляет: «Почему нам точно не известно, что замыслили союзники? Я имею в виду: что НЕДОБРОЕ они еще замышляют?»
Йордан вновь закусил удила: «Наша служба новостей состоит должно быть из абсолютно слепых и глухих – вооруженных лишь слуховыми рожками и тросточками…. Скорее луна упадет с неба, чем я поверю, что у нас хоть кто-то знал о военной операции врага такого масштаба. Когда я представляю себе, что мы тут бесцельно болтаемся, так как наши командиры никуда не годятся – даже чтобы подохнуть с честью, и никто не знает то ли эта высадка блеф, то ли она истинна….»
Желая еще более раззадорить Йордана, продолжаю: «Подожди немного и скоро тебя самого бросят на врага!»
Ловлю полный бешенства взгляд, но теперь-то Йордан молчит, закусив нижнюю губу.
«Спорим, завтра нас отошлют!» – «Твои слова да Богу в уши!» – «Вот увидишь!»
В этот момент появляется адъютант и обращается ко мне: «Вас вызывает шеф – немедленно!»
Йордан так смотрит на адъютанта, будто видит его в первый раз, а затем говорит так, словно ничего не слышал: «Ничего не выйдет с нашей экспедицией. Жаль! Мне срочно надо заняться мотоциклом – мотор что-то барахлит! Пока!»
Итак, Бисмарк хочет меня видеть. Спотыкаясь на лестнице, размышляю: Надо быть настороже, я ведь на мушке у этого пройдохи. А его недоверие объясняется тем, что он не знает наверняка, функционируют ли и сейчас за его спиной мои связи в Берлине и не смогут ли они отразиться на его карьере: а потому я должен быть весь в его воле! Конечно, он давно заметил, что мои командировки в Берлин, по вызовам оттуда, имели, прежде всего, целью убрать меня подальше от его рук.
Скорее всего, он потому и Симону засадил специально, а теперь и меня решил подмять под себя. Сейчас я полностью отрезан от ОКВ и Масленка и могу лишь напряженно ждать развития дальнейшего хода событий. Черт его знает, что он задумал!
Спешу вслед за адъютантом. Обогнав меня, он открывает дверь в кабинет Бисмарка и напускает на лицо маску готовности к принятию любой информации. Этакая морда протокольная. Ладненько, кажется, теперь весь ритуал соблюден в полной мере!
Из боковой двери, словно на сцене, появляется сам Бисмарк и важно следует к своему письменному столу.
Дождавшись когда он словно статуя водружается на сое место, я стоя навытяжку, выпаливаю: «Лейтенант Буххайм прибыл по Вашему приказу!»
Так как Бисмарку требуется время для ответа, он молчит и тупо смотрит в крышку стола. Затем поднимает на меня взгляд и делает это так, словно только что увидел меня. Наконец шеф произносит нечто странное: «Вы хотели говорить со мной…»
Я вдруг почувствовал, что меня буквально распирает от решимости обратиться к нему напрямую.
С упреком в голосе, говорю, что прикомандирован к подводникам и, следовательно, мне надо выехать во Флотилию, а именно в девятую, где начальником служит мой бывший командир. Ввиду сложившегося положения я не могу терять ни минуты. При большом количестве союзнических кораблей осуществляющих подвоз снабжения высадившемся войскам, наверняка имеется много целей для атак наших подлодок и, прежде всего на подступах к гаваням и портам. Короче: В Бресте, на флотилии царит сейчас повышенная боевая готовность. Потому я не хотел бы более задерживаться в Париже и ждать здесь второй высадки десанта, а как можно скорее выехать к месту назначения.
И дерзко добавляю: «… хотя, конечно же, эта мысль о втором десанте, всего лишь предположение».
Эти слова были моей грубейшей ошибкой! Бисмарк, услышав эти слова, покраснел как рак, и чуть не закипел от едва сдерживаемого гнева. Тут его прорвало: мне не надо крутить ЕМУ голову. Я подчиняюсь командованию группировки ВМС «Вест», а значит ЕМУ. И определяет ОН, где ЕГО военные репортеры будут задействованы. Я уже более чем достаточно написал о подлодках. Настало время осветить также и другую сторону ВМС.
Слушая его отрывистую речь, пытаюсь придать своему взгляду абсолютно пустое выражение. Честно говоря, ожидал от него всякого – но только не этих бранных слов.
Откуда, черт побери, дует ветер?
С Симоной вроде бы никакой связи….
Я должен спокойно ждать, следует еще один упрек, пока ситуация прояснится, а потом он сообщит мне сое решение. С тем меня и отпустили.
Выскочив от Бисмарка, чуть не сбиваю с ног адъютанта. В руке у него папка с бумагами, которые он несет к Бисмарку. Уж не подслушивал ли он под дверью? В Отделе, через дверь слышно почти все: дверь из тонкой фанеры и вся состоит из стеклянных ромбов. Хорошо еще, что он не видел моего лица. Представляю его самодовольное равнодушие. Но не будем отчаиваться: правда, вопреки рассуждениям Бисмарка, у меня есть кое-что, что я мудро не выдал на этой аудиенции: я не показал ему выданное мне предписание следовать в Брест. Оно спокойно лежит в моем бумажнике, а потому у меня созрел новый план. Этой свинье меня так просто не сожрать!
Делаю несколько глубоких вдохов. Теперь надо бдеть как никогда!
Позвонить в Берлин? Когда Бисмарк упрется – а это он сделает обязательно – надо будет соотнести мои желания с делами на благо Рейха. И это будет последнее из того, что я могу предпринять.
Приготовиться к собственному десантированию! Довольно необычно. Бисмарк точно горит желанием заслать меня к черту на кулички. Хоть куда – лишь бы прочь из этого нацистского мифа!
На сегодня с мен достаточно. На выходе из Отдела отмечаюсь у дежурного офицера.
На улицах все как обычно. Никаких следов нервозности и напряжения. Но перед станцией метро, на черном асфальте разбросаны желтые билеты метро все как один сложенные знаком “V”. Сделано это довольно просто: один раз сложен билет в длину, уголок оторван наискось, а билет снова разложен и все.
Вчера мне тоже попадались на глаза эти билеты с символом победы. Лишь теперь до меня доходит, кто делает все это. Почти все жители: школьницы, рабочие, старики – они спокойно это делают, без оглядки, с подчеркнуто равнодушными лицами, словно не зная, что делают их пальцы: чистая случайность, что из-под пальцев выходит английский символ победы “V” .
Будь у меня билет, я бы тоже на глазах у всех сотворил бы из него знак “V” – но у меня нет билета. Немецкие военнослужащие ездят бесплатно.
Немецкие танки, скрежещущие по асфальту, не вызывают у прохожих никакого интереса. Подросток, играющий на медном саксофоне с бумажными мембранами легкие напевы, злится, т.к. скрежет гусениц забивает все его музыкальные па. Сопровождающие колонну грузовики с солдатами полностью окрашены в зеленый цвет, словно прогулочные автомобили, подготовленные в Берлине для майских экскурсий.
Сделать фото? Некоторое время колеблюсь, а затем безвольно опускаю руки: желание фотографировать отпало. Зачем оно мне надо? Для меня все скоро закончится.
Воздушная тревога. Смотрю в небо, но там нет ни одного самолета – обзор у меня маловат: то и дело упираюсь взглядом в здания. Обычно вой сирены не воспринимается французами всерьез. Они лишь злятся оттого, что метро во время тревоги и некоторое время после нее не работает.
Около станции метро стоят мужчины в старых французских касках, а на рукавах у них желтые повязки.
Прямо на углу длинная очередь. В голове очереди Старик с железным стулом. Кажется, что очередь терпеливо ждет чего-то. На велосипеде подъезжает какой-то парень и бросает на стул стопку газет. Читаю название: «La Lib;ration» . К этому слову нельзя придраться, т.к. оно стоит в кавычках. Ниже названия фотографии беженцев. Мысленно французы убирают кавычки – и вот вам статья: Где сфотографированы беженцы – вот что интересует собравшихся.
На мотоцикле, едва не задевая людей, мимо проезжает солдат. Никаких возмущений, только взаимные удивленные взгляды. Словно какой-то режиссер спланировал всю эту сцену: грязный с ног до головы солдат и прохожие. Сценка войны.
Напрягаю слух, но ничто не говорит о восстании Движения Сопротивления, которое по идее должно было бы поддержать высадку: царит обычная уличная жизнь, такая же, как и всегда. А может быть это всего лишь маскировка? Не скрывается ли за этой тишиной нечто странное?
Наступает вечер, и я вновь иду к Сене. Вверх по реке несколько мансардных окон пылают отраженным светом, напоминая горящий дом. Через миг весь дом охватывает темная, багровая краснота. Набережная, вдоль которой прогуливаюсь, уменьшается вдали, как стрела, окрашенная в темно-фиолетовый цвет. Кажется никто, кроме меня не замечает, что происходит с домом.
По Сене плывут шлюпки: картина фовистов , скорее М. Вламинка, самого динамичного из них. Небо бледнеет. Становится светло-фиолетовым, но пожар впереди продолжается. Всполохи отражаются и в огромном окне какого-то ателье и на шпиле Дворца Правосудия.
Сена превратилась в кроваво-красный поток. Каждый должен был бы испытать страх и закричать в испуге, но последние велосипедисты спокойно катят себе по набережной. головы редких прохожих тоже окрашены в красный цвет, словно головки роз: никто не останавливается.
На память вновь приходит выражение, которое довольно часто употреблялось в нашем доме. «Ни конца, ни края этому не видно», говаривала моя бабушка, когда что-то не ладилось до конца. Именно так и я сейчас думаю о своем Парижском пребывании, которому не видно ни конца, ни края. И тут меня осеняет: даже старина Йордан знает, что в переулке, буквально в полушаге от моего отеля располагается благородный бордель Le Chabanais.
Надо бы взглянуть на него хотя бы одним глазком – так просто, хотя бы из-за того, что о нем много говорят. По слухам, он более роскошен, чем другие подобные заведения: сверхроскошен! Но почему-то его нет в списке рекомендованных комендатурой к посещению объектов. Наверное, нет необходимости.
Ну, что дальше? Так сказать «на посошок»? – задаюсь вопросом. Упрямство толкает меня вперед. «Carpe diem!» – С головой в омут нырну. И тут же в голову приходит вздорная мыслишка: Ребята, наслаждайтесь войной – мир будет ужасен…
Le Chabanais открывается для офицеров в полночь. Еще слишком рано, и я направляюсь в одно из самых больших музыкальных кафе, где нахожу свободный столик в углу. На всех стенах висят зеркала, и мне нет нужды вертеть головой, чтобы увидеть все ad infinitum отраженное зеркалами помещение: от выхода на бульвар до свободно качающихся на шарнирных петлях «Паравент» дверей туалетов. Одновременно вижу за спиной женскую компанию, а на стойке бара напротив ряды бутылок. Периферическое зрение помогает составить цельную картину: тысячи фрагментов, резкие пересечения, сумасшедшая игра отражений в зеркальной стене за полками с батареями бутылок, алмазное сверкание ядовито зеленых и резких желтых искр, перемежающееся сверканием пестрых бутылочных этикеток и между всем этим блеском лошадиная грива волос и очерченные синим глаза скрипачки. Огромная, словно резкий контраст толпе, потная лысина официанта и на ней высокозачесанные, словно нарисованные напомаженные ниточки волос. А справа, под неким подобием бюстгальтера из зеленых переливающихся блесток высокоторчащие груди певицы, ее припудренные белым груди, как две параллели, и из них, словно горлышко бутылки Мартини, торчит тонкая шея.
Вращающиеся под потолком сверкающие шары пронзают своими яркими искристыми отражениями от стен все пространство, настолько дробно освещая колдовскими вспышками и его полутьму и свисающие до пола фартуки официантов, заставляя также испускать искристые лучи глаза посетителей и ужасно сверкать зубы полуоткрытых ртов, отражаясь и дробясь в украшениях музыкантш, что я чувствую себя словно в пещере Алладина. Протяжные звуки скрипок пронизывают шум голосов. Вдобавок к этому дым сигарет, окружающий все легким туманом. Под потолком крутится огромный, как самолетный, пропеллер.
Вход в Le Chabanais освещен ярким синим светом, вместо красного, обычно сопровождающего бордели.
Войдя в салон у меня буквально перехватывает дыхание. Вместо того чтобы говорить могу лишь заикаться. В своей роли «оккупанта всего мира» оказываюсь внезапно в свободном плаванье. Ну и чудеса! Золотое великолепие зала ослепляет.
Вазы подобно амфорам, но без цветов, люстры без свеч, красноватый свет из занавешенных углов….
Меж бордовокрасных, роскошных портьер сижу на опереточном стульчике, будто в приемной врача и не знаю с чего начать. Сквозь щель под дверью доносится шум голосов. Более всего теперь мне хочется слинять отсюда.
Вероятно, я пришел слишком рано. Хотя дамы могли бы и поспешить. В борделе на Rue Notre-Dame-de-Lorette было получше. И он тоже не слабо отделан. Может быть, самый уютный из всех виденных мною. Я был там с Купперсом: два военных художника в одном борделе. Это была последняя поездка Купперса в Париж. А затем он утонул. Он знал, что с ним произойдет – как это знают многие из тех, кто совершает свою последнюю поездку.
Мне нехорошо. Совсем неподходящее настроение для посещения борделя. Красномордый Купперс, его желтые от никотина пальцы полностью испортили мне настроение.
Наконец появляется мадам, которая на входе с помпезным видом обелетила меня, томным голосом произносит: „Je vous pr;sente un choix“ и зажигает яркую лампу в свете которой видна маленькая сцена, на которой, очевидно, ее девушки демонстрируют Revue и я, сидящий на этом маленьком, раззолоченном стульчике.
Таким я никак не мог себе представить бордель. Заведение, кажется и в самом деле еще не начало работать: я пока лишь единственный посетитель.
Мне как-то не хочется более быть в этом борделе, а потому произношу: «Excusez-moi, mais je pens, qu’il est encore un peu trop t;t…»
Какое-то мгновение мадам не соображает, то ли ей разыграть сладкое умиление то ли ярость. Она решает остановиться на умилении и озабоченность, и становится так, что загораживает мне путь к отступлению.
Ничего не поделать. Продолжаю сидеть на стульчике, и тут открывается дверь, включаются два прожектора и десять девушек выстраиваются передо мной на миниатюрной сцене.
Затем, как по приказу с плеч красавиц ниспадают тоги и покрывала, и передо мной открывается настоящая выставка грудей: тугие, упругие, по-козьи торчащие в стороны, острые, полные, висячие….
Одна девушка, смотря мне прямо в глаза, подвигает ко мне свою туфельку, другая быстро-быстро водит кончиком розового язычка по приоткрытым, ярко-красным губкам. Третья, довольно вульгарно подмигивает мне. Остальные же лишь улыбаются.
Чувствую, что лицо мое становится красным от смущения. Более всего мне хочется смыться отсюда. Однако мадам, стоящая позади меня полуугодливо, полуэнергично заявляет: «Fa;tes votre choix, monsieur!»
Испытываю муку, словно перед необычным ресторанным меню. И отобрать из этой божественной группы есть кого: три блюда, три контраста. Но это еще не все: через задрапированные портретами двери, справа и слева от сцены, проходят и позируют, как на подиуме другие: властные, покорные, провоцирующие, замкнутые….
Кажется, на любой вкус: здесь есть даже настоящие нимфетки: застенчивые, ядреные, полустыдливые, полуробкие одетые горничными и экзотическими райскими пташками. Некоторые так требовательно и с таким ожиданием смотрят на меня, что невольно опускаю глаза от вдруг охватившего меня смущения. Пытаюсь сохранить вид скучающего знатока дамских проделок, но меня выдает судорожное сглатывание слюны, как у загнанного пса. Да, дамочки вдоволь насмеются надо мной стоя за кулисами.
Только не увиливай! «Не задрожим и не сдадимся пред видом сим прелестным!» Тону! Тону в этом омуте! Увильнуть не удастся!
В сильном смущении показываю на одну из девушек. И тут только понимаю, что я отхватил…. Наверное, совсем спятил!
Увод: какое точное слово! Меня уводят. Под эскортом мамаши, хозяйки борделя и большеглазого существа, которое я выбрал и которая при первых же шагах, наверное, для пробы, схватила меня за ширинку.
Прохожу в волшебную пещеру Алладина, словно в легком угаре: красные портьеры с множеством бахромы и кистей. Тысяча подушек. В простенках, между портьерами и разного рода драпировки висят зеркала. Одно огромное, как балдахин нависает прямо над кроватью. На меня вся эта висячая роскошь производит сильное впечатление.
Ощущаю приятный запах: это пахнут, словно курительные свечи, пальчиковые, красные или черные тлеющие ароматные палочки. Неужели этот аромат ввел меня в состояние транса? И так быстро? Готов полностью отдаться во власть чар запрограммированных этой весталкой.
Сначала меня медленно-медленно раздевают, как на сцене стриптизбара. Затем следует процедура очистительного омовения – а потом я просто повинуюсь ее воле. Укладываюсь, под неизменными гортанными наставлениями на спину, и позволяю ей усесться на меня и словно наезднице скакать во весь опор, издавая такие страстные всхлипывания и стоны, каких еще ни разу не слышал.
Красотка так страстно закатывает глазки, что на меня вдруг нападает смех, и в тот же миг куда-то улетучивается твердость моего орудия. Тут же зарабатываю осуждающий взгляд и гортанные ругательства. Но, слава Богу, уже в следующий миг мои жилы вновь напряглись и я с трудом кончаю.
Ну и спектакль! Утешаю себя, оказавшись вновь на улице. Жаль только, такие деньги угробил! Избыток инсценировки не пленил меня. Я, идиот этакий, был бы чертовски лучше обслужен в порту Saint-Denis. Ни в какое сравнение с моими ТЕМИ воспоминаниями не идут эти бутафорские поделки.
Раннее утро четверга. Слышу, что Cоюзники, за два дня перед высадкой, т.е. в воскресенье, маршировали по улицам Рима. Пол итальянского сапога нами потеряно – осталось лишь голенище и отворот. Как дела у нас на востоке, узнать не могу. Снова гвалт, шум: «Это вовсе не настоящая высадка!» – «Но они не ринутся на смерть на крутых отвесах берегов!» – «Все лишь блеф и отвлекающий маневр!»
Вновь подхожу к огромной карте: низины р. Сомме, побережье Бордо, устье Луары – все это отличные места для высадки десанта с моря. В одном из этих мест они уже высадились. Но братишки очевидно настолько хитры, что избегают предлагаемых им мест высадки, предпочитая высаживаться там, где их никто не ждет. Везде, где ожидали их высадки, созданы укрепрайоны. А на северном побережье Нормандии?
Страстно желаю, чтобы Бисмарк оставил свою идею фикс. Как я хочу вырваться отсюда – прочь из этой душной атмосферы – и никогда больше не видеть всех этих пустобрехов – моих якобы товарищей! – не видеть их и не слышать.
Дружище Йордан так заверял, что сегодня что-то произойдет, но до обеда время идет, как и прежде: НИЧЕГО не происходит. Жизнь Отдела течет так же неспешно и скучно, как и обычно, лишь прибывшие из различных баз офицеры шляются без дела по его коридорам, ощущая себя ненужным балластом.
Говорят, что сегодня уже высадились 6 дивизий. Вновь задаюсь вопросом: Где остались наши форпосты? Шесть дивизий с полной поддержкой и обеспечением – это не щепка в море, а изрядное количество морских целей. Но корабли союзников шныряют туда-сюда безо всякого для себя ущерба – словно войны в помине нет.
Весь Отдел превратился в Ожидание. Главный Оратор часто отсутствует: его постоянно вызывают на заседания в Группу ВМС «Вест». То и дело слышны ответы: «Капитан в командовании Военно-морской группы!»
Для применения нашей настоящей стратегии ведения морских и наземных операций скоро должно наступить время. Ведь не может же вечно длиться наше ожидание того, что вот-вот начнется «собственно» вторжение.
Если дела таким же темпом пойдут и дальше, то мне придется разработать еще один план на очередной конец недели в Париже. Вот уж чего никак не мог бы предположить ранее, так это того, что время для меня будет так мучительно долго тянуться и не где-то, а в Париже!
Как-то все пошло у меня наперекосяк. Сначала эти рожи в Отделе, которые стараюсь по возможности избегать, а теперь это бессмысленное ожидание среди всякого рода опровержений.
Напряжение спало: надо бы слинять из Отдела. Уйти в город. Недолго думая, нахожу основательный предлог: абсолютно необходимо купить материалы, чтобы встретить высадку союзников во всеоружии. Ведь, в конце концов, я военный художник. А у меня фактически нет бумаги и гуаши. Мне также нужен фиксаж: его давно проблематично достать. Все это есть только в магазинах на Rue de Seine и Rue Bonaparte. «Может быть еще на Монпарнасе – в верхней части бульвара Michel», говорю адъютанту.
У меня получается! В связи со сложившейся ситуацией даже получаю машину и водителя. Могу командовать водителем и выбирать нужный мне маршрут.
Для начала едем на Площадь Vend;me, и я прошу водителя объехать вокруг колонны со статуей Наполеона наверху. Перед отелем Ритц стоят будки с часовыми. Понятно: высочайшие покои занимают высокие чины.
Над Морским министерством и отелем Crillon развеваются флаги Рейха. Как оккупанты мы здесь с 14 июня 1940 года. В полшестого утра того 14 июня, промаршировали немецкие войска по Парижу и скоро повсюду развевались флаги со свастикой, да так и остались до сих пор. А на дворце Бурбонов висит метровой высоты лента: «Германия побеждает на всех фронтах!» Вряд ли ей осталось долго висеть.
Почти четыре полных года! Не очень приятные времена для французов. Мы заставили так себя ненавидеть, как никто другой. Провокации, унижения, оскорбления, придирки…. Каждое письмо перлюстрируется. Наверное, и моя подружка Маргетт состоит на службе в подобном женском подразделении, которое также занимается этими делишками.
По площади De la Concorde тащатся запряженные лошадьми телеги, обгоняемые немногочисленными велотакси.
В круглом бассейне между Jeu de Paume и Оранжереей детишки пускают кораблики, которые можно взять напрокат, как и железные стульчики у старушек, присматривающих за порядком.
Меня охватывает чувство горечи: картинки жизни видимые мною здесь, никогда уже больше не повторятся для меня. Этот фонтан с тритонами, Игла Клеопатры, колонны Маделины – все стоит, как и прежде и все абсолютно цело – но как долго все это уцелеет? Стоит лишь на миг закрыть глаза, и представить себе, какие еще уголки Парижа я хотел бы вновь увидеть, как ледяная рука необъяснимого страха зарождается в груди и ледяным обручем сжимает сердце и голову.
Дабы не привлекать внимание водителя к моим неустанным побуждениям его отвезти меня то в одно, то в другое место, строго приказываю ему быть также внимательным к поиску магазинов торгующих кинофотоматериалами и магазинов для художников.
Один раз я пришел с роликом пленки, другой – с этюдником, а внутри его тонкая тонированная чертежная бумага.
Наконец едем по Pont Neuf на другой стороне Сены, вниз и вдоль нее. Исподволь хочу сделать крюк и еще раз подняться вверх, к Sacr;-C;ur, а там, если удастся, то и дальше.
Внезапно, словно золотая молния ударила меня справа по глазам. Voil;! Да это же раззолоченный памятник Jeanne d’Arc! Приказываю водителю притормозить, а мысли уносят меня прочь. Что за халтура! И в таком неудачном месте! Симоне этот вид был бы по душе. Может быть, она смотрела на него как раз с этого места, где я стою. А что, если ей при этом пришла в голову мысль взять пример с этой раззолоченной статуи национальной героини, вознесшейся крестьянской девушки «Jeanne la Pucelle» – во славу великой Франции? Симона, Jeanne d’Arc Ла Боле?
Знаю то, что многие парижане одеваются подчеркнуто нарядно в день памяти Орлеанской девы. Это является частью молчаливой демонстрации против нас, оккупантов….
Удобный случай заскочить на Rue Toricelli – в 17-ом округе. Когда-то Симона жила там со своей матерью. Квартира принадлежит ее отцу. Может быть, консьержке известно хоть что-то о Симоне.
Повезло что мой водитель совсем не глупый малый: стоит мне лишь отметить крестиком на плане города нужное место, как, кивнув головой, он направляет машину в необходимом направлении. Спидометр не работает, расход бензина тоже никак не узнать. Но водителю наша поездка, кажется, доставляет удовольствие.
Старая седая мадам Barrault к сожалению давно не получала ни весточки от Симоны или ее родителей. Она, кажется, совсем спятила от радиосообщений о высадке союзников: радостное возбуждение так и рвется из нее: «Que je suis contente! Ma fille va retourner!»
Причитания мадам Barrault пронзают мое сердце.
Я почти забыл о том, что ее дочь находится в Германии в неволе. Ее заключили в тюрьму за утаивание военного имущества и торговли на черном рынке. Основанием для такого сурового наказания послужила судебная формулировка: «Оскорбление германского Вермахта». Теперь же мадам Barrault интересуется у меня каким орденом после освобождения Франции наградят ее дочь, совершенно не заботясь о том, что и у стен есть уши. Едва сдерживаюсь чтобы не прервать ее речи.
В Отделе читаю новое сообщение Вермахта:
«8 июня 1944 г.
Главное командование Вермахта сообщает:
Противник пытался укрепить в Нормандии имеющиеся места своей дислокации. Новые попытки высадки дополнительных сил не отмечены. Противник сосредоточился восточнее устья Орне на небольшом плацдарме.
Со своего плацдарма между г. Кан и г. Байе противник начал наступление в юго-западном направлении. В то же время началось контрнаступление наших резервов. Ожесточенные бои идут под г. Каном. Бесстрашные германские войска образовали очаги сопротивления врагу на захваченном им плацдарме.
Американские войска, осуществившие высадку с воздуха и моря севернее г. Карантан у подножия полуострова Шербур, несут тяжелые потери. Подошедшими силами Вермахта враг оказался зажат «в мешке».
В бухте Сен-Мартин у северо-западной оконечности полуострова была подавлена огнем береговых батарей попытка высадки десанта.
Береговая батарея ВМС Marcouf с начала вторжения является центром ожесточенной борьбы против вражеского флота десантных кораблей восточной части полуострова Шербур. Несмотря на сильный обстрел с моря и тяжелую бомбежку с воздуха эта батарея уничтожила множество десантных средств и потопила один крейсер противника. После того как батарея была окружена вражескими парашютистами, бойцы батареи сражались с превосходящими силами врага и в результате прорвали кольцо окружения.
«Новые попытки высадки дополнительных сил не отмечены…» – не отмечены попытки! Дураку ясно, что это не боевая сводка, а газетная передовица. А уж «образованные места дислокации» – полная чепуха!
- А где же наши подлодки? – обращается ко мне подошедший в это время Йордан.
- Ждут и чаек попивают, – отвечаю как можно суше. Как бы я хотел оказаться сейчас в Бресте!
Йордан же громко заявляет: «Вчера объявили, что большинство мест дислокаций противника разрушены, а теперь вдруг враг начал новое наступление: наверняка из одного из этих полностью уничтоженных плацдармов!»
Наверное, целый час перевариваю сообщение Вермахта. Не могу понять: и в самом деле, почему нет ни слова о подлодках? Ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. А где другие наши боевые корабли? Где, например, прячется соединение командующего силами обороны западного побережья? Может быть, адмирал Руге со своими парнями проспал ночь вторжения? И где наши эсминцы, тральщики, миноносцы, крейсера? О тяжелых крупных соединениях также ничего не слышно.
- Прямо страдания Гекуба! – вполголоса отвечаю Йордану.
- Звучит довольно заумно! – парирует тот, – Особенно, если ударение падает на первый слог имечка!
Эти слова приводят меня в ярость: «Полагаю, что у нас имелось, по крайней мере, достаточное количество боевых кораблей кроме подлодок!»
С ожесточением, которого я никак не ожидал от него, Йордан выпаливает: «Мне кажется, у нас есть и самолеты! И не забудьте о боевых пловцах!»
Не надо больше вступать в перепалку и лучше оставлю свои мысли при себе: получается, что под видом того, чтобы контролировать все западное побережье, все сторожевые корабли, ночь за ночью собирались в одном месте, где и были уничтожены англичанами и в ту же минуту началась высадка десанта противника.… Здесь попахивает предательством.
- Как ты насчет того, чтобы перекусить, пока не слишком поздно? – интересуется Йордан. После жрачки в Отделе, можно бы побаловать желудок чем-то более вкусным, но конечно не в безумно дорогом Tour d’Argent . Судя по всему, Йордан решил закатить пир горой.
- У меня еще полно звонкой монеты. А презренный металл любит, чтобы его тратили по полной программе! – его голос полон решимости.
Направляемся в Латинский квартал. Здесь огромный выбор ресторанов: сербские, поджидающие с настоящими Tschischkebab, китайские, татарские, итальянские…. Втайне наслаждаюсь предвкушением праздника живота своего.
Однако, прибыв на место, наши надежды на хорошую еду улетучились: на одном ресторане висит табличка «Ferm; par manque de charbon» , другой сегодня выходной, третий тоже. Четвертый просто закрыт – без всяких объяснений.
Вид у Йордана довольно озадаченный. Но мы не отчаиваемся и сворачиваем в переулок, выходя на улицу, ведущую к Сорбонне. Какой-то ресторан развесил повсюду свои меню. Терпеливо изучаем заляпанные строчки, при этом Йордан каждый раз говорит: «Нет, это не пойдет. Не для сына моей матери.» Идем дальше – теперь по пригорку вниз по маленькому проулку, где расположен крошечный Th;atre des Noctambules . Здесь, почти 800 раз за прошедшие 2 года давали пьесу Жионо „Лысая певица“ . За театром, над тротуаром, полощутся под легким ветерком столь долго нами разыскиваемые ресторанные маркизы.
Узенькая улочка непривлекательна. Несколько велосипедов прислонены к витрине. Меню нигде не видно. Нам до чертиков надоело шататься по городу в поисках закусочной, к тому же из открытой двери доносится аппетитный запах жареного мяса и Pommes frites , и муки голода буквально разрывают нас. Йордан уже все решил, т.к. у него кружится голова и он более не выдержит этих танталовых мук голода. Обменявшись быстрыми взглядами, решаемся попытать здесь счастья.
Узкое помещение облицовано метлахской плиткой, вдоль стен стоят обитые клеенкой скамьи. Столики перед ними образуют длинный ряд, который официант, больше похожий на головореза, быстрыми движениями и резкими взмахами своей салфетки тщательно протирает, позволяя посетителям разместиться на скамьях.
В средине помещения, напоминая царский трон, стоит неимоверно большая деревянная конструкция, за которой, вместо обычной матроны стоит крепкосбитый парень: у него скошенный лоб, высокий затылок и тонкие, вьющиеся напомаженные волосы. Он доброжелательно кивает нам. Киваю в ответ.
Вместо того, чтобы подойти к нашему столику, официант, с миной покорного скромника остается на своем месте. А к нам обращается молоденький, в противоположность от громилы за стойкой, элегантно одетый парень, ярко выраженного татарского типа, принятый нами за еще одного посетителя. Он интересуется тем, что бы мы желали заказать. Кто тут гость кто хозяин? Довольно полная, кричаще накрашенная дама в углу у стойки тоже не кажется посетителем.
Пробежав меню, звучащее как сказка из «Тысячи и одной ночи», заказываем спаржу с растительным маслом и салями, ромштекс с жареным картофелем, вишни в ликере.
Глазки татарчонка, когда я зачитывал ему наш заказ, взволнованно забегали, словно у хорька. Он согласно кивнул, развернувшись исчез в глубине заведения и буквально тут же появился вновь – но теперь уже в белой фуражке на голове, на шее повязана салфетка, как у повара, и перемежая свою сбивчивую речь жестами дает нам понять, что на кухне все уже готовят.
- Приличное заведение!
- Цены тоже! – ерничает Йордан и погружается в размышления. Вдруг он резко шлепает ладонью по столу и кричит: «Ну, все!»
Красотка в углу аж подпрыгнула в своем углу. Йордан, приподняв задницу, извинительно поклонился в ее сторону. Это настолько понравилось дамочке, что она радостно закивала своей кучерявой, как у одуванчика, головой.
Словно в награду ей, Йордан доверительно произносит: «Приношу свои извинения!»
Снаружи раздается скрип тормозов. У красотки вытягивается шея, да так, что двойной подбородок почти исчезает, и как гончая на охоте, делает стойку глазами; повар высунул голову из окошечка в двери кухни, официант делает несколько танцующих шажков к входной двери. Все выглядит так, словно здесь ожидают званных гостей. Однако завалившая шумная ватага, кажется, не является таковыми: пять парней, как команда роллеров, двое в запятнанных жиром комбинезонах, трое в кожанках с рубахами навыпуск. Вожаком у них. Судя по всему, является толстяк в темно-синем комбинезоне.
Все обмениваются приветственными улыбками. Роллеры размещаются в слабоосвещенном углу. Царственный «Султан» соскочил со своего трона и крепко, по-дружески обнимает каждого из них – движением руки указывает место за столиком. Красотка изо всех сил слащаво улыбается. При этом рот ее закрыт, так, что на щеках образуются ямочки. У нее, наверное, и зубов нет, осеняет меня.
«Султан» нерешительно топчется в проходе, затем хватает изящный стульчик, относит в угол, где сидят новые посетители, аккуратно ставит и осторожно опускается на него. предложить ли им вино, сидя обращается он к посетителям и не дождавшись ответа, быстро перечислив с десяток названий, громко кричит: „Alors … vin d’Alsace!“
Йордан не выдержав, хмыкает: «В карте вин это самое дешевое вино! Просто смех!»
Официант суетливо бегает туда-сюда, и все помещение скоро наполняется веселым гомоном. Толстяк, по всему видно, и есть тот человек, кто громче всех стучит по плиткам пола и во всю глотку орет: «Мясо… рыбу… крабов…» так уж повелось в этом мире: есть чем звякнуть, так можно и крякнуть. Хорошо тому щеголять, у кого денежки гремят.
Проходит немного времени, и появившийся повар, безо всякого смущения, садится за наш столик. Узнаем, что он ходил в плавание на грузовом судне. Йордану оказывается знакомы некоторые из перечисленных им портов. Разговор получается довольно приятным. новые посетители быстро паркуют свои велосипеды, но им приходится подождать, так как повар занят с нами. Вновь прибывшие, какие-то раскормленные и шумные типы, у некоторых на головах береты. «Les Allemands tr;s bon!» – «Nous sommes les fr;res!» прилипают к нам двое из них.
Мне знаком этот тип братков: теперь здесь нам уже не так уютно. Меня охватывает чувство того, что я не в том месте и не в то время, а затем, когда нам принесли заказанное, меня охватывает ощущение нереальности происходящего: словно я на спиритическом сеансе: в урчащем чреве Парижа. Многие транспортные артерии, прежде всего в Нормандии, настолько разрушены, что в город поступает недостаточное количество необходимого для его полноценной жизни. А теперь вот это? «Les restrictions» – в этом обществе это слово кажется неизвестно.
Но, собственно говоря, чему я удивляюсь? Ведь Симона мне давно объясняла: тот, кто принадлежит к особой касте, обозначаемой буквами BOF от слов beurre, ;ufs, fromage – совсем не страдает от голода в оккупированной Франции, это распространяется и на тех, кто приближен к маркитантам германского Вермахта. Они в первую очередь пользуются спросом и непреходящей любовью.
На улице интересуюсь у Йордана: «Ну и как тебе?». Тот, помолчав, выпаливает: «Еда была неплохая» – «А все же?» – «Цены приемлемые, если ты это имеешь в виду. Но я чувствовал себя неуютно» – «С чего это вдруг?» – «Потому что я не доверял жаркому и все время был начеку». И я снова почему-то вспомнил бабушку: она всегда была начеку. Йордан бросает на меня косой взгляд. До него бы не дошло, с чего это я вдруг снова развеселился. «Эти типчики в такой тесноте, не совсем в моем вкусе…» – произносит Йордан.
«Тогда возможно, нам было бы лучше сходить в Tour d’Argent…» – «Ну да! – язвительно ухмыляется Йордан, – к этим расфуфыренным петухам с золотыми нашлепками на плечах…»
Пятница. Приближается новый конец недели, но в этот раз Бисмарк вроде не собирается исчезать на охоту. Но кто знает?
Поступает новое сообщение Вермахта: «… Перед восточным побережьем полуострова Шербур быстроходные немецкие катера в ночь на 8 июня потопили вражеский крейсер и эсминец. Другой эсминец и десантное судно были повреждены в результате торпедных атак. Минувшей ночью немецкие катера потопили в том же квадрате моря два больших десантных транспорта водоизмещением в 9200 брутто-регистровых тонн. Благодаря нашим минным заграждениям вражеский морской десант несет тяжелые потери».
- Ца-ца-ца! – цокает языком кто-то рядом со мной. «Ну, вот, пожалуйста – новости о ВМФ!»- доносится с другого бока, – «Значит, могут, когда хотят!» – «Жаль, поздно проснулись!» – возражает первый.
Внезапно звучит срочное объявление: сразу после обеда всем собраться в бюро у Бисмарка. Наш Оратор хочет, очевидно, сделать обзорный доклад.
Бюро изменилось: от гобеленов видны лишь узкие полоски. Все стены сплошь завешены картами, даже на стеклах дверей висят несколько карт. Насколько позволяет пространство, отступаю назад.
Явно видно, что наш «Великий Стратег», не желая прислушиваться к здравому смыслу, еще более уверовал в свою непогрешимость. «Это еще не вторжение!» – громогласно он заявляет с пафосом. «Собственно вторжение начнется позже, как и ожидалось в районе реки Сомма».
Хорошо уже то, что он не говорит больше «я ожидал…», а «ожидалось».
Бисмарк берет в руки линейку и указывает на район устья реки Сомма, и голосом, не терпящим никакого возражения, изрекает: «Вот отсюда противник попытается начать свое основное наступление! Отсюда на восток – и прямо нацеливается на этот район Рурского бассейна, через бельгийско-французский промышленный центр… Именно здесь кратчайший путь высадки с моря!» Бисмарк переводит дыхание, с тем, чтобы каждому стало ясно: именно сейчас будет произнесен гвоздь всего выступления. И вот, зычным голосом, он заявляет: «Я пошлю некоторых из вас в местность, где Я ожидаю врага. Самое позднее завтра, в этот час вы будете на месте!»
В коридоре, пред превращенным в зал заседаний бюро, Йордан ехидно шепчет мне на ухо: «Наш величайший сухопутный и морской стратег!» А когда мы остаемся одни, добавляет: «Неплохо было бы нам с тобой туда прокатиться! Ты в машине, ну а я сзади, на мотоцикле».
Очевидно, что Йордану очень не хочется оказаться одному на шоссе. Он признается мне, почему: «На мотоцикле ничего не слышно из-за шума мотора». И чтобы мне было более понятно, добавляет: «Нет и кругового обзора. Словно на байдарке по шоссе шпаришь!»
Йордан здорово удивляет меня. Но чего мне упираться?
- Я уже позаботился о том, чтобы мы попали в один приказ, – добавляет он и подмигивает мне.
Ну, вот теперь все стало на свои места: Бисмарк изменил то, что касается меня в приказе из Берлина: вместо Бреста я должен выехать в район Сомма!
Что за дурацкое слово «Сомма». Северный фронт I Мировой войны, битва на реке Сомма. вижу как наяву внутреннее убранство собора в городе Амьен, используемого в качестве перевязочного пункта. Все вижу так ясно, словно акварель Макса Слевогта .
Я столько времени не был на Луаре и вот теперь откомандирован на Сомма.
Мне предстоит, так сообщил наш Оберстратег адъютанту, либо в Дьепе либо в Абвиле – «по обстоятельствам» – поджидать злого врага. «Будете находиться в ожидательной позиции», – объявляет мне адъютант – «Предположительно в Гавре!»
Не решаюсь спросить, почему именно там. В Гавре. Отдел имеет филиал называемый «Рота» и компетенция этого филиала распространяется на Дьеп и Абвиль. Адъютант с трудом понимает, что я хочу выехать туда с Йорданом. Внезапный поворот из летаргии в новую деятельность кажется, здорово смутил его.
Против ожидания, новый приказ о нашей командировке появляется довольно скоро, т.к. Йордан буквально будоражит писарей в канцелярии. Как, не знаю. Держа свои бумаги в руке, он цепляется к адъютанту: «А почему это, собственно говоря, мы вообще выезжаем куда-то?»
Адъютант, довольно сдержанно интересуется у Йордана. Что тот имеет в виду. И тут же получает гордый ответ: «Вам надо более внимательно слушать нашего Фюрера. А Фюрер сказал: «Мы сбросим противника в море! Они обосрались с ног до головы, пусть помоются!»
Адъютант, с кислой физиономией, так ядовито смотрит на Йордана, как только возможно.
- Начальником в Гавре служит обер-лейтенант Греве, – говорит позже мне Йордан. – Бутылка! Вот что мне сейчас более всего интересно.
Еще раз позвонить Старику? Надо тщательно все продумать. «Я возьму тебя под свое крылышко – в случае необходимости», как-то сказал мне Старик. Уверен ли я в том, что как раз теперь и наступил этот момент?
Но что же делать? То, что мне надо сообщить Старику я не могу так замаскировать, чтобы оно осталось непонятным для посторонних, но совершенно было бы ясно Старику. возможности встревожить Масленка у меня также нет.
Внезапно поднимается спешка как на пожаре. Все выглядит так, словно весь Отдел собирается выступить маршем. Здание гудит как растревоженный улей.
Мне громко кричат: «Получи оружие!» Получаю в дополнение к своему Вальтеру автомат и несколько магазинов к нему. Полной неожиданностью становится получение еще и противогаза, котелка и плащ-накидки. И карты местности.
Я уже надел полевую форму. Китель мешком висит на плечах. «Довольно занятно!», – ехидно замечает адъютант, – «Но у вас больше нет времени!» Длинная шинель, выданная в придачу, к счастью скрывает мое горе.
А затем мне предоставляют легковушку, Ситроен, с водителем. Бензина дают, хоть залейся, словно пытаются избавиться от излишков.
В гостинице опять свободные места, т.к. несколько героев войны, среди них радиобрехунок Кресс, снова выехали на базу. Бухту Ла Боль он наверняка потрясет новыми угрозами: «Ведь это второе или третье место высадки союзников!» – в духе стратегических размышлений нашего великого Бисмарка.
Ничего не остается, как выехать из Deux Mondes и вновь расположиться на ночлег на углу: надо быть рядом.
Водитель, долговязый, рябой от оспинок, флегматичный парень, родом из Рейнской области. Настоящая каланча, с огромными лапами вместо ладоней. Водитель тяжелых грузовиков по профессии. Он уже имеет опыт общения с английскими штурмовиками. Но так ли это на самом деле? Он говорит, что провел в Париже уже три года. Звучит неплохо. Но я бы предпочел иметь водителем Дангля в этой поездке.
В первый раз я увидел нашу машину в мастерской – в крыше автомобиля вырезали люк. Это просто здорово: я смогу стоять во весь рост и осматривать окружающее пространство как командир танка. Правда, неясно, что делать во время дождя под такой крышей? Слышу, как другие водители всерьез советуют моему дылде снять дверцы с машины, ведь тогда, во время воздушного налета, мы сможем быстрее покинуть автомобиль, а тот флегматично отвечает коротко: «Люблю катастрофы!» Один из шоферов тут же замечает, что согласно приказу ОКВ, слово «катастрофа» запрещено использовать, а вместо него следует говорить «большое бедствие».
Спросив своего рябого верзилу, умеет ли он готовить, узнаю, что слишком сложные блюда ему не особо удаются, но он отлично знает, как приготовить обычный суп из 200 граммов мяса и литра воды. Еще один шутник? Ну, поживем – увидим. В любом случае он довольно практичен: на заднем сиденье аккуратный рулон большой тяжелой маскировочной сетки. рядом и в багажнике стоят несколько канистр с бензином.
Но еще не все сделано. Водитель не включен в приказ на выезд.
- Все эти писаришки, одна банда козлов, господин лейтенант! – доносится до меня его голос.
- Тогда я немедленно потребую от них объяснений!
- Ах, оставьте вы это, господин лейтенант. Они делают все чертовски медленно!
- Ладно! – примирительно заявляю и чтобы не терять понапрасну время, советую ему вырезать дыру в маскировочной сетке по размеру люка в крыше нашего авто.
Когда, наконец, водитель появляется с приказом в руках, узнаю, что ему нужны проездные деньги. «Без денег, – произносит он жалобно, – нельзя ехать».
Приходится сдерживаться, чтобы не послать его подальше. У меня горит земля под ногами, а этот парень всеми своими действиями показывает, что сегодня мы не выедем. Все выглядит так, словно он уже придумал что-то на вечер.
Составляю маршрут нашей поездки: straight ahead на запад – Сен-Жермен, Мант, Вернон, через мост у Эльбёфа и на Руан. Затем Гавр и оттуда по побережью в направлении устья реки Сомме – на Абвиль, и если удастся то и на Амьен. Юго-восточнее лежит Компьен – интересно, на месте ли все еще салон-вагон у Компьена? – и 40 километров на восток от Компьена штаб-квартира Фюрера: у Суассона. Ее возвели 4 года назад, в ходе подготовки плана высадки в Англии – да так она и канула в лету.
На карте Лондон кажется рядом. Измеряю расстояние: 200 километров по прямой, не больше. Раз уж карта открыта, осматриваю побережье Англии: Плимут, Эксетер, Саутгемптон, Портсмут, Гастингс – битва при Гастингсе, высадка норманнов, ковер Байо.
Интересно, как сейчас выглядит Байо? Довольно часто я хотел съездить в Байо, да все не получалось. А теперь там янки.
Саутгемптон, Портсмут – они наверняка заявятся из этой дыры за Айл-оф-Уайт. Но что братишки планируют в действительности?
Неужто они на самом деле задумали захватить Париж и потому высадятся через Pas de Calais , где-то севернее Булони?
Наконец водитель получил свое денежное довольствие. Значит – едем! Еще до вечера нам надо успеть в Руан и провести весь следующий день там.
Йордан уже наготове со своим мотоциклом. Все свои пожитки он запихал в две огромные седельные сумки.
- Еще раз к Триумфальной Арке?
- Ясное дело! – отвечает Йордан.
Когда мы, наконец, трогаемся в путь, я смеюсь про себя: меня бросили на фронт – на автомобиле – как когда-то батальоны в бой у Марны на такси.
Бог мой! Как я рад тому, что наконец-то еду. Испытываю такое чувство, словно мне удалось оставить за спиной и Симону и кучу других проблем и забот. Вариться в собственном соку – наконец-то с этим покончено.
А теперь круг почета вокруг Триумфальной Арки.
Когда Арка остается позади, чувствую какое-то облегчение и глубоко вдыхаю всей грудью. Никакой больше нервотрепки, никакой головной боли. Внимательно смотреть по сторонам, отмечать маршрут и вовремя замечать признаки присутствия противника.
РУАН
Чтобы попасть в Руан без проблем, выбираю автостраду, выходящую из города на запад.
Йордан следует за нами на мотоцикле. Мы договорились, что я, если возникнет необходимость, обернусь к нему и рукой покажу знак опасности воздушного налета, т.к. самолеты врага часто пролетают в этой местности.
За Триумфальной Аркой, Avenue de la Grande Armee спускается стрелой на запад, в рассеянную серую дымку.
Читаю с трудом, как и обычно, слова рекламных вывесок: Occasions – Cr;dit Lyonnais – Mobilier de France – Pharmacie – T;l;graphes – Postes – T;l;phone – Boucherie – Cr;dit Commercial de France – Carrosserie – Charcuterie Comestibles .… Дальше читать мне мешают листья каштанов, закрывающие обе стороны улицы.
Улица довольно широка, и потому стоящие по обеим сторонам ее дома кажутся меньше, чем они есть на самом деле. Скоро они фактически сходят на нет: много одноэтажных домишек между маленьких павильонов. Лишь на углах улиц одноэтажные домики показывают себя: Париж редеет…. А вот появляются отстоящие от дороги прекрасные виллы, и огромные, с обрубленными верхушками платаны окружают дорогу. Если поехать налево, то можно попасть в замок Malmaison. Жаль, что нет времени! Несколько развалин справа и слева. Неужели здесь бомбили?
В Bougival наша дорога прижимается к Сене. Река здесь перекрыта шлюзом. В спокойной воде отражаются аккуратные домики шлюзовых смотрителей. Водитель прибавляет газу, поскольку мы едем теперь по булыжной мостовой. В каком-то саду вижу вдруг фигурку садового карлика-гнома в немецком стиле. А на появившемся постоялом дворе вывеску: “Auberge du Relais Breton” . Relais Breton! На запад – это верный путь в Бретань! Ах, если бы я мог попасть туда, куда так стремился!
Яркой жемчужиной сверкает пруд. Какой-то щебет быстро нарастает и вновь исчезает, опять нарастает со всех сторон и вновь уносится прочь. Нахожу источник ритмичного шума: его производит парапет моста.
«Пей глазами чудный вид…» хочу сказать вслух, но тут вижу ржавые трактора с разбитыми грузовиками – транспортный парк Вермахта. И опять сады, целые заросли шпалерных плодовых деревьев. Через миг въезжаем в хвост медленно движущейся огромной колонны военных грузовиков. Движение настолько плотное, что нет никакого шанса вырваться и объехать.
За Сен-Жермен по обеим сторонам дороги разбросаны остовы автомашин, от огня ржаво-красные, среди них различаю несколько автобусов и даже один бронеавтомобиль. Обожженные пятна дерна показывают, что там были остатки каких-то машин, но их убрали. Довольно неприятное место! Но если настолько очевидно, что штурмовики держат эту дорогу под прицелом, то не понятно, как возможно провести по ней колонну грузовиков? Ладно. Остановимся и подождем, пока дога освободится, и мы сможем ехать в хорошем темпе. Риск того, что мы можем здесь влипнуть – довольно высок.
Подходит Йордан. Мотоцикл он поставил на обочине дороги, в руке у него карта.
Уставясь в нее задумчиво интересуется, что может нам лучше свернуть на какую-нибудь проселочную дорогу.
- Тогда мы сможем проехать через Версаль! – соглашаюсь я. – Может, удастся и замок осмотреть?
- Неплохая мысль! – соглашается Йордан. Он еще ни разу не был в Версале.
Я тоже. Какую-то минуту еще колеблюсь и чуть не решаюсь стать туристом, но спохватываюсь и решительно заявляю: «Чепуха! Нам надо как можно быстрее в Руан!»
Для того, чтобы въехать в колонну идущих мимо грузовиков, решаю замаскировать машину. Приказываю водителю наломать зеленых веток у ближайших кустов и обрезать их ножки под один размер.
Сеть, натянутая над автомобилем доказывает свою пользу: мы быстро покрываем машину зеленью веток, втыкая их в ячейки сети. Теперь ни одно стеклышко не блеснет в нашей машине. Уже с двадцати метров мы больше напоминаем веник, чем автомобиль.
Что за день! Если бы не растерзанная техника, торчащая тут и там, то можно было бы совсем забыть о войне. Всякий раз, когда мы останавливаемся, удивляюсь какой здесь мягкий воздух. Во время движения, отдаюсь ему весь. При поездке стою в люке, словно Фюрер в своей машине на военном параде.
Будто подслушав мои мысли, погода вдруг резко меняется: солнце исчезло. Серые полотнища облаком низко стелятся над землей. Вскоре начинает накрапывать мелкий дождик. Йордан накидывает на себя большую серую прорезиненную накидку. Это скорее даже не дождь, а мелкая водяная пыль. Но и это меня радует: отношение к погоде на войне очень меняется. Плохая погода означает защиту от вражеских бомбардировщиков. Я стал иначе, чем раньше оценивать и виды местности: плоские равнины с широкими бетонками дорог вызывают у меня неприятное чувство. Мы мчимся на приличной скорости, и я лишь посматриваю по сторонам, словно на боевом мостике подлодки, пока вновь не въезжаем в аллею высоких платанов. Никто, наверное, уже не знает, кто посадил их вдоль этой дороги, чтобы получить благословенную тень и сколько им еще предстоит здесь простоять.
Недалеко от городка Мант-ла-Жоли вижу огромные чадящие облака за небольшими столбами дыма. Мант-ла-Жоли горит? Запах гари проникает всюду.
Мант-ла-Жоли первый разрушенный город на нашем пути. Лишь угрюмые темные фигуры мелькают тут и там. Бездомные? Или мародеры?
Интересно, удастся ли нам проскочить этот городок без проблем? На большом перекрестке стоят жандармы в касках, и взмахами жезлов сортирую транспорт. Нам надо ехать вперед вдоль целого квартала разрушенных зданий. Но на узком въезде приходится ждать, пока жандарм покажет нам путь среди нагромождений балок и огромных куч разбитого кирпича и щебня.
С удивлением обнаруживаю, что во мне весь этот разбитый город не вызывает ни какого сочувствия. Лишь бессознательно отмечаю разрушения и равнодушно оцениваю то или иное попадание бомбы.
За Мант-ла-Жоли глубоко вспаханная прямыми попаданиями бомб дорога. Марокканцы, с красными фесками на головах, уже здесь и засыпают воронки землей и щебнем. Связисты тянут новые провода. Темп нашего движения снизился до черепашьего.
Совсем рядом с этой дорогой течет Сена. Тополя и ольха образуют красивую группу на ее берегу. Сквозь листву светится цвета охры и крокуса противоположный берег. Несколько зданий на левой стороне дороги почти закрыты разросшимся шиповником. Нигде так не цветут кусты шиповника как во Франции: Постоянное тепло и частый дождь – вот подходящие условия для их роста. Над всей местностью теперь висит синевато-белесая дымка. Она размазывает даль и гармонично связывает все цвета вместе. Под зеленью деревьев на берегу Сены пасутся черно-белые коровы: прямо как на картинах импрессионистов.
В какой-то деревушке осторожно объезжаем неразорвавшуюся авиабомбу. Почти все здания являют собой жалкие развалины, деревья безжалостно сломаны – словно спички. Кора свисает грубыми лохмотьями, обнажая голые остатки стволов.
Город Вернон. Останавливаемся на площади перед собором. Проржавевшие остовы машин среди развалин. Из больших оконных проемов ратуши развиваются на ветру закопченные шторы. Разбитые золоченые рамы и куски люстр валяются перед зданием. Промеж выгнутых наружу боковин соборного окна висят обрывки каких-то пергаментов. Словно паутинная сеть торчит свинцовая решетка витража. Гора щебня высится по обеим сторонам улицы.
К счастью многие здания целы: коричневые фахверки, каждый этаж зданий имеющих до 4 этажей, несколько нависают над нижними. Фахверк здесь несколько отличается от уже известных мне: он показывает здесь только горизонтальные и вертикальные брусы здания, без диагональных деревянных соединений, придающих, при первом взгляде на них, устойчивость всей конструкции. Поперечные балки между этажей с красивыми каннелюрами и резными украшениями. Иногда встречаются также красиво украшенные горельефами угловые колонны.
За Верноном расстилаются поля красного мака, над которыми вьются стаи ворон. На другом берегу Сены между зеленых крон деревьев виден серо-белый замок.
Навстречу движется колонна грузовиков. Что за легкомысленность: пехота сидящая в кузовах, и смотрящая на остовы сожженных грузовиков, кажется, так и не поняла, что будет следующей.
На лугах стоят дома сложенные из булыжника и толстого слоя цемента. Водонапорные башни. У одной снесена напрочь круглая заостренная крыша.
Затем вновь широкие поля, смешанные леса. Свежевспаханные поля имеют грязновато-розовый цвет. Что за минералы могут быть в этой почве?
С каждым километром нашего движения становится ясно, что мы движемся по дороге, предназначенной для наступления. Я и представить себе не мог такую передовую линию фронта.
Так мы и едем. Взгляду некуда деться: он зажат деревьями и кустарниками, холмами и пригорками. То и дело пытаюсь хоть что-то разглядеть, но вижу лишь вершины холмов, образующие аккуратные, с округлыми вершинами треугольники.
Никакого намека на то, что в скором времени этот чудный пейзаж превратится в кровавое поле битвы. В некоторых местах уже сейчас довольно неприятная картина. Во многих разрушенных местах мы просто не можем проехать. Жандармы направляют нас в обход. Это действует как бальзам на душу – надоело смотреть на развалины – хочется видеть нетронутый войной ландшафт.
Непроизвольно мысли мои устремляются к Симоне: много раз она предлагала мне просто смыться. Форму сжечь, натянуть гражданские шмотки и где-нибудь в деревне, среди ее друзей дождаться конца войны. Я же лишь смеялся над нею: напялить на себя засаленный берет, и изображать бретонского крестьянина? Это не для меня! Написанные ею для мак; защитные для меня письма, были тоже довольно сумасшедшей идеей. Хорошо, если в трудную минуту именно мак; захватят меня, а если это будут немцы, да найдут у меня эти бумаги, тут уж мне точно крышка!
На прямом как стрела берегу Сены, между дорогой и скалами, лежит место, полностью разрушенное бомбежками. Оборванные и замызганные ребятишки робко подходят к нашей машине. Все население живет теперь в земляных норах – как черви.
Покрытые грязью дети беспрерывно повторяют: «Malheur, triste Malheur! » Они ничего не клянчат, а лишь монотонно произносят свои жалобы.
Эта деревушка так пострадала из-за того, что здесь расположен мост через Сену.
Поскольку мосты по дороге на Руан тоже разрушены, то жандарм-регулировщик советует нам ехать по дороге через городок Эльбёф, а затем все время держаться левого берега Сены, если хотим попасть в Гавр. Однако мне надо в Руан…. Это мое замечание внезапно разозлило жандарма, и он коротко заявляет, что это невозможно. По крайней мере, парома здесь пока нет.
Но мы все же уже почти у Руана: вдали меж разрушенных стен, словно в рамке, виднеется силуэт собора и церкви Saint-Ouen. Чем дальше, тем больше завалов на дороге. С опор свисают разорванные провода. Нигде ни души. Одинокий полицейский, берет на голове, черная каска на ремне, пересекает дорогу.
Мой вопрос о том, как добраться до Руана, заставляет его остановиться.
Насколько он знает, автомобиль дальше не пройдет. Мостов больше нет. Нам надо вернуться и ехать вниз по Сене до деревушки Гран-Курон, там должен быть проезд. Но он не может этого утверждать наверняка.
Дорога тянется по огромному промышленному району. Мертвые домны. Черные, деревянные ноги огромных портовых кранов на берегу реки – величие технического хаоса – все мертво. Наконец-то переправа. Зенитные установки. Палатки между воронок.
Переправившись, едем назад по правому берегу Сены. Небо опять затянуто полосами серых облаков. Видны какие-то лодки, корабли. Это доки. Грузовые пирсы. Кажется, что вода тоже мертва – так тиха и неподвижна она и словно удваивает картину мертвых промышленных мощностей в глубине пейзажа. Прямо на дороге много воронок от бомб. Повсюду лежат груды железа: Вот целая пароходная труба, а вот половина дизеля. Очевидно, бомбы попали в стоящий неподалеку пароход и разорвали его в клочья.
Проезжая часть моста вздыблена в воздух. Подъезды к мосту словно пустыня. Да, здесь бомбы потрудились на славу!
Собор кажется довольно маленьким, словно зарылся в окружающую его пыль. Видны рубцы церковных палат. Изящные очертания собора еще узнаваемы, но уже издали видны две дыры от прямого попадания бомб в боковой продольный неф.
Городской театр превратился в огромную кучу мусора. Безжалостно искромсанный трамвайный вагон стоит на уцелевшем куске рельсов. Мы едем по клубкам каких-то шлангов и проводов. Нигде никого.
Когда-то давно справа стояло много разных зданий. Здесь, в 1940 году, поработали наши пикирующие бомбардировщики. На руинах растет теперь лишь буйная трава. Бомбы союзников создали новые воронки и далеко разбросали по местности разбитые ранее обломки. Словно археолог, могу видеть «культурные» слои разрушений, следовавших одно за другим. Направляю водителя сквозь горы развалин, как по лабиринту, до самого собора. останавливаемся у главного портала. Йордан, расставив ноги, остается сидеть на своем мустанге. Он поднимет на каску мотоциклетные очки, и качает головой.
Даже он не ожидал увидеть такого разрушения.
Просто чудо, что собор все еще стоит в таком состоянии. А может быть это заслуга средневекового архитектора? Ясно видны следы бомбовых попаданий, но в целом собор стоит как гигантский утес в море серых развалин.
Я буквально ощупываю глазами стены собора и вдруг замечаю сломанные на изгибах опорные балки, разорванные взрывами галереи, расколотые капители. Вокруг, на щербатых плитах пола, валяются замковые камни с изящными каннелюрами. Заглядываю через огромную дыру в стене внутри собора: в полутьме видны люстры, свисающие с потолка на длинных скрученных канатах и болтающиеся под ветром как заведенные. А ветер, словно в лесу, гуляет по всему собору.
Вдруг до меня долетают звуки, напоминающие дикую стрельбу из карабинов и автоматов. Спустя некоторое время понимаю, что эти звуки доносятся от остатков стекла в бывших когда-то прекрасными витражах. «Vitrex » – называются они в Берлине. Так было, когда мы хотели отремонтировать окна в запасенной квартире Зуркампа. Нахожу боковой вход и шаг за шагом, словно вор, шагаю в полутьму. Йордан следует за мной по пятам. Меня пронзает могильный холод.
Полотнища картин над алтарями, словно волны, колышутся под порывами влажного ветра. Изображения настолько пропылились, что абсолютно нельзя ничего разобрать. Во многих местах полотнища пробиты множественными осколками.
В разрушенном боковом продольном нефе разбиты своды. Колонны не несущие на себе ничего более, стоят, словно гигантские стволы деревьев, у которых злая рука обрубила кроны. От оконных розеток осталась лишь куча стеклянного боя. На карнизе с разбитым лицом лежит фигура ангела, рядом фигура какого-то апостола. Меня вдруг пронзает мысль, что творение средневековых мастеров, их старание, усердие и труд были разрушены всего лишь одним движением пальца руки кретина нажавшего кнопку сброса бомб своего бомбардировщика.
Выбравшись вновь на улицу, вижу высоко над собой лицо какого-то человека, корчащего мне язвительные рожи.
Из боковой двери выходит священнослужитель. В руках какие-то грязные вещи. Жестами он приглашает нас за собой. Балансируя на досках, устремив печальный взгляд вверх, где среди ребер стрельчатой арки повсюду видны дыры от осколков, мы следуем за ним.
Священнослужитель ведет нас во двор, мимо остатков сгоревшей библиотеки. Затем мы попадаем в какую-то пристройку, которая должно быть служила трапезной. Здесь он открывает шкаф, неизвестно как уцелевший среди моря разрушений, и я вижу английскую бомбу, расплавленную болванку, с первоначальным весом где-то в полтонны. Долгополый необыкновенно горд и сообщает, что она лежала в середине собора. Затем он показывает нам осколки бомб и бесформенные глыбы металла, представляющие собой оплавленные огнем пожара колокола разрушенной башни Сен-Роман.
- Коллекция военных трофеев прошедших времен, – с сарказмом замечает Йордан, – в любом случае была беднее этой сегодняшней.
К счастью, священник не понимает весь смысл сказанного, поскольку Йордан маскирует свои слова несоответствующей интонацией, и они звучат как искреннее восхищение увиденным.
Обходим собор, оставив машину и мотоцикл на том же месте. Никак не желаю верить своим глазам: в середине Франции находится почти полностью разрушенный город. Никто не сказал, что древний Руан полностью разрушен бомбами. «Vieux Rouen» – называлась привезенная мною их первой поездки в Париж изящная керамическая тарелка, а позже я собрал еще несколько тарелок, так как меня буквально околдовала их чистая синева…
На узкой дорожке между развалинами мы с трудом находим свободное место. Йордан молчит. Никогда не видел его таким неразговорчивым. Присаживаюсь на кусок стены, напоминающей ключевой камень какого-то портала и пытаюсь скрыть чувства за циничными словами: «Из огня да в полымя. По-другому говоря: сначала Берлин, затем Париж… »
-И снова в полымя, – заключает Йордан, стоящий передо мною, в своем кожаном одеянии с тяжелыми складками, словно статуя. «Ты хотел сказать – бомбы и снова бомбы» – «Давай позаботимся о ночлеге и ужине. На вокзале наверняка все это имеется».
Никак не могу поверить, что здесь правит бал кладбищенская тишина, хотя фронт совсем рядом: не далее ста километров.
Здание вокзала уцелело. На скамейках, с маленькими болонками на коленях сидят несколько взволновано говорящих о чем-то, похожих на ворон женщин. Их визгливые голоса звучат необычно громко.
Окошко кассы и небольшой магазинчик закрыты. Только в маленьком деревянном домишке чувствуется живинка. Попытаемся здесь получить ночлег. Напротив вокзала мы видим гостиницу, где на четвертом этаже удается получить номер.
То, что можно было бы легко принять за героизм или некую бесшабашность, являет собой лишь плод наших размышлений: Вряд ли томми проявит интерес к полному разрушению вокзала, так как очевидно, что железнодорожные пути и мосты между Гавром и Парижем полностью разрушены.
Зазвучавшие сирены и доносящийся бешеный лай зениток никак не влияют на нашу теорию.
Чем гостиница меньше, тем больше красного и золотого в ее цветах. Красное и золотое – это цвета роскоши. Дорожка красная, а старомодная полированная мебель обита красным плюшем. Ярко начищенные латунные детали внутреннего убранства сияют золотом. В маленьком салоне лежит стопка пышных каталогов какой—то пароходной линии, чьи пароходы давно не ходят по Атлантике. На лестнице стоит мавр и держит в правой руке горящий факел.
Номера совсем крошечные. В номере каждая потолочная балка любовно укрыта от взоров. На полу лежит красный ковер. Стены оклеены обоями с рисунками фазанов сидящих на красных розах. Один фазан смотрит вниз, другой, прямо над ним, смотрит вверх. И так на всех стенах. В туалете едва можно стоять. Но при этом, внутренние стороны унитаза покрыты рисунками голубых хризантем.
Под окном лежит мертвая улица. Наша замаскированная машина стоит перед входом. Я могу заглянуть в комнату стоящего наискосок от нас дома. Кровать там пошире, чем моя. Это единственный предмет в комнате: полностью французская обстановка.
Неподалеку мы обнаруживаем офицерское общежитие в стиле восьмидесятых годов. Такой же бронзовый мавр, как и в гостинице, но с факелом, зажатым в кулаке, стоит в углу фойе. Стоячие вешалки подавляют своими размерами. Хозяйка дома: толстая, накрашенная без меры, но подвижная и юркая, стоит на своих полных ногах, которые она показывает без стеснения.
Йордан кажется потрясенным. Когда я спрашиваю его о чем-то, он, кажется, ничего не слышит. Мне тоже не очень то и весел. Следовало ли нам избежать заезда в Руан? Если бы нам кто-то сказал, насколько серьезно он разрушен, то мы наверняка не поехали сюда.
Несколько лейтенантов – пехотинцев, подвыпивших и здорово навеселе, лишь усугубляют общий вид. Приходится напустить на себя вид очень занятого человека, с тем, чтобы они не уселись за наш столик.
И тут Йордан внезапно говорит: «Если так и дальше пойдет, как предвидел наш господин командир, то дело пахнет керосином…»
Я вскидываю на него глаза в недоумении, и он продолжает: «Ты хоть представляешь, себе как все сложится? Когда уважаемые господа высадятся здесь, где все готовы их встретить – ну, между Сомма и Сеной – а мы ждем их в Абвиле, Трепоре или Дьепе… смешно, не так ли? – итак, если мы ждем там господ захватчиков нас в муку смелют корабельные орудия с моря и атаки с воздуха. Это относится к нашей боеготовности! Звучит напыщенно, а на самом деле – дело дрянь! Будет жарко, как в аду». Мысленно призываю его закончить этот пустой треп, Но к моему удивлению Йордан гонит лошадей дальше: «Ведь может так оказаться, что они высадятся в двух местах и затем попытаются замкнуть кольцо. Даже в том случае, если линия фронта, составит где-то добрых сто пятьдесят километров. Но кто его знает…Прежде всего мы не знаем какими войсками располагаем в этой местности. А мы болтаемся здесь как придурки. Бисмарк хочет лишь свою знаменитую «кровавую дань» – и это лишь одно, что интересует более всего эту напыщенную свинью: много погибших, много чести войскам. Героический бой фанфар к обрамлению сообщений о потерях – это как раз в его вкусе!»
На секунду, взглянув мне в лицо, Йордан кривит рот в усмешке: «Ты уже составил свое завещание и, наверное, тщательно хранишь его. Как все это выглядит ты уже видел. Сердце не может не дрогнуть. В Канне под развалинами лежат более тридцати тысяч французов: результат обстрела города с моря. Такого нет ни в Саутгемптоне, ни в Ньюпорте, ни в Портсмуте…Потому – то и готовься к тому, что грядет!»
Йордан замолчал, погрузившись в свои мысли. Вечер перестал быть приятным времяпровождением.
Проснувшись от каких-то расплывчатых мыслей, не могу более уснуть, и лежу, уставившись в темноту незнакомой комнаты. Высунувшись в окно, смачно плюю с мостовой, а потом бросаю монетку, просто для того, чтобы услышать ее звон от удара по камням.
Мертвая улица медленно оживает. Матросы по двое-трое тянутся по ней, затем появляются несколько французов с сумками и одеялами – словно направляясь в бомбоубежище. Неужели звучала сирена?! Проспал я ее что – ли? Вид того, как французы, шаркая ногами, и переговариваясь друг с другом, двигаются по улице, говорит о том, что им это уже давно привычно. С трудом доходит, что они топают в убежище, чтобы поспать там, как мы в гостиницу.
Ночные прохожие удаляются, и тревожная тишина вновь окутывает улицу. Далекий шум мотоцикла приносит какое-то облегчение.
В туалете меня вновь тревожит какой-то шум. Сижу с голой задницей на очке, а ушки на макушке. Хочу снова услышать голос парня за дощатой стеной – то ли француза, то ли немца. Но ничто не нарушает ночной тишины. Только вздохи и стоны, и звенящий от страсти девичий голос: «Arr;te! – Tu me fais mal! – Je t’em supplie: Arr;te! – T’es fou! Arr;te donc!»
Рано утром покидаю гостиницу – в желудке болтается чашка коричневого бульона и кусок хлеба c тонким слоем мармелада. Хочу сделать несколько фотографий при утреннем освещении. Йордан и водитель дрыхнут без задних ног.
На улицах оживленно, словно утро вытащило на свет божий всех этих людей из их нор. На большой площади, закрытой с двух сторон церковью Saint-Ouen и ратушей, стоит статуя всадника. Она вся покрыта зеленой патиной. Фигура французского короля обезображена большой головой на узких плечах.
Занятно: несмотря на лежащие вокруг руины, статуя совершенно цела, словно бомбы с уважением отнеслись к шедевру безвестного автора.
За собором, между прекрасных фахверков, стоит церковь Saint-Maclou. Прямое попадание разрушило церквушку на уровне алтаря. Усталые рабочие с усилием разбирают огромные глыбы тесаных камней. Утренний ветер с такой силой вздымает облака пыли на развалинах, что приходится, наклонив голову и закрыв рот и глаза, чуть не на ощупь двигаться вдоль руин.
Спрятавшись от ветра за угол, пытаюсь фотографировать, но в этот момент ко мне подходит какой-то Старик и объясняет, что эта церковь была так разбомблена из-за того, что под ней находится отводной от Сены канал, в котором прячутся немецкие подлодки. Именно это и узнали союзники. Бомбардировка собора также имела для них смысл, поскольку они узнали, что немцы хранят в ней боеприпасы – в склепе под алтарем.
Слушая его болтовню, думаю несколько иначе: никто не озаботился тем, почему же при прямом попадании боеприпасы не разорвали все вокруг. Никто не вдумался и в слухи о том, что надо позаботиться об уцелевших боеприпасах – как это объяснить? Французы неистощимы на выдумки.
Прохожу мимо башни с часами. Размочаленные куски дерева лежат по всей улице: а вот половина женского туловища, одна рука задрана вверх. Смотрю по ее направлению и в одном из карнизов вижу люк: над ним все еще стоят две обнаженные женские фигуры. Наверное, это были три грации. Поднять эту деревяшку и взять с собой? Да ну ее!
Взгляд привлекают целые старые дома с окрашенными в красный цвет фахверками, лишь скривившимися под тяжестью лет. Дома кажутся нежилыми от возраста. На одном доме висит вывеска: «Chambres meubl;es»
Выхожу на мертвые улицы. Закрытые ставни. Хлюпающая под порывами ветра черепица крыш. Внезапный порыв ветра так резко бросает мне в лицо занавеску из окна квартиры первого этажа, что я испуганно вздрагиваю. Повсюду шныряют кошки, забираются на лежащие вповалку стропила, выгибая спины, трутся ими о двери и недоверчиво смотрят на меня. Здесь их царство. Может и крыс здесь более чем достаточно?
Вдруг раздаются громкие голоса. За разрушенной стеной спасаются от ветра несколько парней. Они выносят какие-то мешки из подвала разрушенного дома. На первом этаже была пекарня. У тыльной стороны печь раззявила черную пасть. Свалены в кучу корыта под муку.
Что за жизнь! Куда бы ни пошел, везде одни развалины!
Среди всех разрушений вижу чудом уцелевшую церковь. Лишь оконные выступы разрушены. Внутри сваленные горой кровати. Между кроватями стоит планер из фанеры и парусины. Крылья лежат вдоль корпуса: вид настолько удручающий, что я лишь качаю головой.
Пленка закончилась и присев на большой обломок, чтобы сменить пленку, я вдруг чувствую, что все эти развалины подавляют меня: более всего я хотел бы увидеть над собой чистое небо.
Теперь уже и Франция окончательно разрушена. Такие разрушения невозможно восстановить. Что же будет после войны?
А откормленные парни из Огайо и Канзаса переправляются через Атлантику, чтобы быть перемолотыми в мясорубке войны. Русские, евреи …. Возможно ли вообще представить, что одно единственное чудовище в образе одного человека может превратить весь мир в дурдом? Что происходит в мире? Что задумала извращенная природа?
В голове все перемешалось. «Соберись! Хватит хандрить!» – приказываю себе, работа – вот лучшее средство от хандры.
Итак, вперед! И опять фотографирую эти развалины. Задокументировать, как все это выглядит! Сохранить на все времена то, что сотворили эти вандалы с прекрасным средневековым городом….
Йордана нигде не видно. Интересуюсь у водителя, не видел ли тот его.
- Только слышал, господин лейтенант. Я имею в виду мотоцикл….
- Ну и что? – спрашиваю нетерпеливо.
- Когда я вышел, он уже позавтракал.
-Может, он захотел что-то сделать на свой страх и риск, – говорю и тут же замечаю, что несу ерунду, – Вероятно, мы для него слишком скучны или осторожны. – Тут же добавляю.
Водитель понимающе глядит на меня. И произносит: «Я видел, что фуражка, которая была у него в багаже, это просто пилотка. А еще у него была тельняшка. Если он сбросит форму, то вполне сойдет за гражданского ». Водитель не мигая смотрит на меня, ища одобрения. Смотрю на него в глубокой задумчивости.
Ах, Йордан! Ну, дает! Просто смылся – но как долго готовился к этому…. Я бы ему пожелал всего наилучшего.
Йордан не оставил в номере никакой записки.
Могу представить себе его действия: он едет до Канна, затем, оставив мотоцикл как можно ближе к какой-нибудь деревушке, той, что ближе всех к линии фронта – брошенной или ничейной – красиво уложит снятую форму, напялит пилотку, запачкает сапоги и брюки и на следующее утро, смешавшись с толпой французов, будет приветствовать отступающие войска. Французский язык этот бестия знает довольно хорошо. А потом выйдет на экипаж какого-нибудь танка и заговорит по-английски – нет, скорее по-американски – да, нет, он же его не знает! А когда они захотят увидеть его мотоцикл, он им его с удовольствием покажет. А то, что форма и фуражка ему подходят, Йордан докажет кому угодно.
В любом случае хорошо продумано: мотоцикл, поездка в одиночестве. Хитрая бестия этот Йордан! Это, наверное, здорово удивит Бисмарка. А душка Йордан не может в конце всего провалиться… – полная чепуха!
Что подвигает меня, собственно говоря, разыгрывать здесь героя войны? Можно было бы тоже раствориться в этой неразберихе. Водителю тоже понравилось бы, если бы мы уютно устроились где-нибудь вдали от фронта, и я просто высосал бы из пальца несколько сообщений, для необходимого в такой ситуации алиби. Но не хватало мне еще заговора с этим парнем!
Когда Руан остался далеко позади, водитель, поковырявшись в кармашке левой двери, протягивает мне маленькую папку, сопровождая свои действия словами: «Свинство, а не фотографии!» я аж вздрагиваю. Водитель объясняет, что купил их «прямо под Эйфелевой башней».
Это плохонькие фотографии обнаженных натурщиц с картин в Лувре. Надо ли расстраивать его и сказать, что вот то, что у него в руках, является знаменитыми картинами, висящими на стенах известного музея?
Возвращая папку обратно, бросаю лишь одно слово: «Здорово!»
Прилив и отлив вздыбливают Сену до самого Руана. Во время прилива вода полностью поглощает длинные, низкие полуострова, пронзающие Сену с двух сторон. На обоих ее берегах едва различимы улицы. Вогнутые, вымытые скалистые уступы делят здесь течение реки, словно огромные стены. В этих стенах видны отверстия: темные штольни для складирования – по виду настоящие комнаты. Перед отдельными пещерами висят на веревках пестрые тряпки.
Вот пятнистые коровы. Их коричневые шкуры покрыты небольшими пятнами. Некоторые словно леопарды. Пасутся, наклонив головы. Резкий ветер бросает в лицо соленые капли: море заявляет о себе.
Ферма, белые здания с черными фахверками. Открытые выгоны на пастбищах: тяжелые балки, многослойные соломенные крыши. Рядом с проезжей частью стоят дома из красного кирпича, как в Мекленбурге. На выезде расстрелянный в пух и прах угловой дом.
ГАВР
В Гавре хочу сразу попасть в порт. В качестве провожатого беру с собой солдата-зенитчика. Однако и с провожатым мы основательно плутаем по разрушенным улицам. Нигде ни одного человека и не у кого спросить дорогу. Солдат, извиняясь, объясняет, что почти все улицы разрушены, а по новым обходным путям довольно трудно сориентироваться.
Повсюду разбомбленные здания. Зияющие бреши в жалких фасадах. Их огораживают временные заборы. На заборах предупреждающие таблички: «Неразорвавшаяся бомба».
Среди развалин, словно затерянный реликт давно прошедших времен стоит Hotel de Ville, здание XVI века.
Стреляют зенитки. Ну и ну! В небе, к счастью, обнаруживаю лишь одинокий вражеский самолет-разведчик. Все выглядит так, словно зенитки серыми облачками шрапнели стараются несколько разнообразить общий вид.
Попадаем врайон современных зданий: притязательные административные здания трансокеанских служб стоят рядом с новыми зданиями складов на сером бетоне пирса. Башня с часами круто вздыбилась, словно перенесенная из какого-то итальянского города.
Видны также плавающие развалины: баржи из железобетона. Там, где в них попали бомбы, из разломов торчат ржавые прутья. Непостижимо, как эти гиганты держатся на воде. Вот из воды торчит только нос затопленной баржи. Различаю ее название: La Saint Vierge . Даже святое имя не защитило от попадания.
Гавр и без бомбовых ударов был довольно некрасивым городом. Здесь отсутствует живописность южных городов-портов. Все выглядит рассудительно, деловито. А то, что могло бы выглядеть романтично, при ближайшем рассмотрении выглядит довольно жалко: рахитичные дети, играющие в черной вонючей грязи, имеют ужасно тонкие ручонки и слабенькие ножки, и поглядывают на меня большими печальными глазами. Попадающиеся на встречу мне женщины сплошь старухи. Они торчат равнодушными грязными тенями в проемах дверей.
Выходим на свободную от развалин площадь. Взрывы раскрыли убогую внутренность жалких квартир. Выгоревший универмаг своим черным фасадом образует кулису, скрывающую черное запустение внутренних помещений. Витрины без стекол. Дверей нет.
«N’oubliez pas l’Oran!» – написано белым на каких-то руинах. Почему я не должен забыть Оран?
Проезжающие мимо на велосипедах полицейские орут что-то тупо стоящим людям, очищающим площадь от обломков. Те тут же оживают и в следующий миг исчезают из вида. Полицейские показывают жестами, что нам следует тоже уйти. Это длится до тех пор, пока я не осознаю, что сейчас здесь повезут неразорвавшуюся бомбу. О Господи! Из-за этого столько нервов?
В следующий миг появляется медленно едущий автомобиль – грузовик с открытыми бортами. Бомба лежит на двух деревянных чурках. Чушка весом килограмм в пятьсот!
Теперь мы уже не можем придерживаться выбранного маршрута, т.к. из-за гор щебня и мусора должны сворачивать то налево, то направо. Наконец выходим к какому-то пирсу, но вновь перед нами лишь мертвый бассейн порта, Отравленный переливающимися радужными масляными пятнами.
Этот порт, подсказывает мне моя карта, являет собой довольно сложный лабиринт. Он состоит их множества разделенных дамбами искусственных бассейнов, вдоль которых лежат параллельные улицы, соединяющиеся меж собой лишь редкими мостами. Эти мосты разрушены. Дорога к низине ведет сквозь горы металлолома. Приходится довольно часто плутать, чтобы продвинуться на сотню метров. Наконец упираемся в лежащий поперек дороги портовый кран. «Еще утром его тут не было!» – восклицает мой проводник.
Оставляю машину и дальше двигаюсь пешком. Но вскоре вынужден остановиться: мост, по которому я думал перейти, разводится в этот миг четырьмя мужчинами, крутящими огромные рукоятки. Надо ждать какое-то время. Словно прилежный студент наблюдаю их тяжелую работу.
Направляюсь к торчащим над крышами зданий мачтам, надеясь наконец-то увидеть открытое море. Но, добравшись до места, обнаруживаю вновь лишь мертвый безжизненный бассейн, в котором полно нечистот и мусора – и более всего разных бутылок. Мачты принадлежат двум позабытым и почти полностью затонувшим парусникам. Сгорая от нетерпения, буквально бегу по дороге. Она вся изрыта воронками от бомб. Несколько одетых в лохмотья детей клянчат у меня еду.
- O; est donc la mer? – обращаюсь к какому-то старику. Тот удивленно смотрит на меня. Затем показывает руками налево, направо, Вперед и назад – оно везде!
Наконец, на западе вижу темно-серый мол, а над ним шириной в большой палец грязная серо-зеленая полоса становится шире и шире и вот превращается в пустынную неподвижную поверхность: то, что я искал – море.
Вода грязного светло-серого цвета, а, мол – темная полоса на фоне хмурого неба. Натыкаюсь на заграждения из колючей проволоки. Часовые у прохода в заграждении стоят неподвижно, как неживые. Галька шумно перекатывается под легкими ритмичными ударами волн.
Все как всегда: издали море выглядит неживым – словно заснувшее под тяжестью времени, однако у берега вода лениво шевелит всплесками волн: здесь не только видишь, как оно мерно дышит, но и отчетливо слышишь его дыхание.
У проволочной изгороди кайма из выброшенных волнами на берег водорослей и множества маленьких ракушек: отрыжка Атлантики.
На берегу лежит разбитый баркас. В левом борту зияет огромная дыра. Остается лишь гадать, что могло бы оставить такую дыру: похоже на ручную гранату.
Вдруг, как сумасшедшая залаяла зенитка. Снова самолет-разведчик. Он, кажется, весь окутан серыми облачками взрывов. Прижимаюсь к стене ангара, т.к. не хочу получить осколками снарядов по голове.
Пора присоединиться к своему сообществу. Военные корреспонденты разместились на какой-то вилле в Сен-Адрес. В этом местечке проживали новые богачи Великой Нации. По дороге туда на меня произвели неприятное впечатление фигуры французов, стоящих неподвижно лицом к морю. Воздушный налет? Прошу водителя остановиться и спрашиваю ближайшего ко мне француза, что это значит.
- Voila – les bateaux! – отвечает тот и бросает жест на запад.
И тут я тоже вижу несколько серо-голубых силуэтов перед расплывчатой береговой линией двигающихся один за другим. Целая армада! Английский флот. И вдруг меж нескольких кораблей возникают водяные столбы, высоко взметнувшиеся в небо. Из одного корабля поднимается черный чадящий дым. С левой стороны на корабли наплывает стена тумана.
- Вот панорама морского сражения! – бросаю водителю.
- Да… Такое не придумаешь! – отвечает тот.
Проезжаем по извилистой дороге, очень близко от обрывистого берега. Вооруженные карабинами часовые стоят перед отдельными виллами. Видно здесь размещаются высокие чины. На вывесках с названиями улиц размещены деревянные таблички с иероглифами сокращений: указатели проездов к штаб-квартирам.
Осматриваю местность с укрытыми от чужих глаз зенитными батареями и прожекторными установками, и замечаю еще одну, отдельно стоящую под плотной маскировочной сетью зенитную батарею. Палатки канониров укрыты настоящими веерными пальмами. Со стороны это выглядит довольно экзотично – словно балаган циркачей.
Ярко-белый маяк стоит на фоне неба, словно торчащий пенис. Подойдя ближе, замечаю на самом его верху солдата чистящего линзу. Может так статься, что огонь маяка пригодится какому-либо входящему в эти воды для прорыва блокады кораблю. Быть готовым ко всему – таково требование сегодняшнего дня!
Черные скалы обрамляют бухту с песчаным пляжем. Отлив. Узкие улочки ведут к небольшим поселениям у подножия меловых холмов. Во многих местах отступившее море освобождает золотистый песок. На мостках далеко выдвинутой в море причальной стенки установлены в аккуратном порядке огромные рыболовецкие машины, в которые при ловле сардин дополнительно устанавливаются сети.
Рядом лежат два огромных судна. Они раскрашены полосами словно зебры. Не думаю, что такая маскировка обманет противника. Имеются спецы по маскировочной раскраске, с усердием и морем краски делающими объекты еще более привлекающими глаз врага. Если в каком-то случае есть желание изменить хамелеонную окраску маскировки, то лучше уж на серо-стальной цвет: это особенно важно для кораблей в море.
Когда, наконец, мы находим виллу военных корреспондентов, я отпускаю водителя, приказывая ему доставить нашего проводника к месту его расположения.
- А где вы оставили Йордана? Он должен был прибыть сюда с вами…. – спрашивает меня вместо приветствия обер-лейтенант Греве.
- Он испарился – в Руане.
- Что значит – испарился?!
- Исчез без следа.
- В Руане?!
- Да, в Руане!
Обер-лейтенант Греве бросает на меня изумленный взгляд, а затем спрашивает: «Об этом уже знают в Париже?» – «Кто его знает! – отвечаю нагло, – Я в поводыри к Йордану не нанимался».
От смущения и неуверенности в своих действиях, обер-лейтенант громко хихикнул, а я невозмутимо продолжаю: «Может быть, он вынырнет здесь завтра». – «Может быть!» эхом повторяет Греве, придавая своим словам полный желчи смысл. А затем, будто очнувшись, произносит: «Так Вам, значит, одному придется сдерживать вероятную вторую высадку противника?» – «Да, здесь, у Луары». При этих словах обвожу простертой правой рукой большую карту на стене рядом с письменным столом.
- И в случае необходимости вы броситесь на злого врага?
- Так точно-с!
- … и сбросите его в море? – продолжает обер-лейтенант.
Пусть болтает! Решаю про себя. Но будь начеку! Много болтать опасно! К тому же я слишком мало знаю этого Греве.
- Раз Йордан испарился, вы можете взять с собой фоторепортера Вундерлиха – так сказать, взамен.
Тут уж я смолчал.
- Подумайте-ка над этим, – заканчивает он свою речь, предоставляя мне время для осмысления услышанного.
«На испуг берет!» – бормочу тихонько, т.к. этот чудаковатый господин Вундерлих тот, кого я вообще не хотел бы иметь своим спутником. Этого хвастуна я знаю слишком хорошо еще с учебных курсов в Глюкштадте. Этот Вундерлих нес на себе печать флотского шута горохового из-за своих сапог всмятку, потерявших форму брюк и сидящей вкривь и вкось фуражки. Он просто ноль. Надо здорово постараться, чтобы прослыть нулем. Нуль в спутниках.
- Это позабавит Вундерлиха!
- Будь я фотохудожник, ну, как Тео Матейко – и ad hoc мог бы работать, это было бы здорово, – отвечает Греве.
- Да, но мое искусство несколько другого рода. Прежде всего, я хочу заснять и накопить впечатления.… А так же, в конце концов, мне надо писать, для того, чтобы представить материалы в «Лейпцигер Иллюстрирте» . Поэтому просто не перенесу рядом с собой такую стерву, как Вундерлих.
К моему удивлению, Греве удовлетворенно отвечает: «Ну, на нет и суда нет!» И, словно бы извиняясь, добавляет: «Это я предложил из-за отсутствия у нас бензина».
В здании роты пропаганды живет командир подлодки класса S. В ходе бомбежки он потерял свою подлодку, но скоро должен получить другую.
От него узнаю: в ходе операции вторжения, около двухсот союзнических тральщиков очистили проходы в наших минных полях. А затем союзники для защиты своих проходов установили свои мины. От налета штурмовой авиации десантные корабли защищались с помощью аэростатов заграждения. А, кроме того, в воздухе постоянно барражировали целые тучи истребителей. Чем ближе подходили десантные корабли к берегу, тем плотнее сбивались в кучу морские силы противника.
Обер-лейтенант укоризненным тоном произносит: «Они задействовали все, что может плавать. И при постоянном освещении! До самой зари они не гасят своих огней». И будто с одобрением добавляет: «То, что они затеяли – это здорово!»
Затем умолкает. Перед ним стоит бутылка и стакан. Неплохо бы тоже выпить пивца. Ну и бестолочь этот сухопутный моряк! Чертыхаюсь и иду в кладовку. Вернувшись, тут же слышу голос обер-лейтенанта, словно и не уходил: «Мы же теперь можем лишь выйти в море, попасть под их массированный огонь и смыться назад! А чтобы забить им гол – об этом не стоит и мечтать – во всяком случае, не такими силами….»
- Если бы кто-то понимал это… – отвечаю после некоторого раздумья. Командир поднимает плечи и тут же опускает их в недоумении:
- Это все совершенно непонятно. Хорошо, хоть погода не позволила им идти напролом…
Я понимаю, что он имеет в виду ночь Вторжения и добавляю:
- Такая Армада не могла бы подойти незамеченной!
- Все довольно таинственно. По-другому и сказать нельзя. Как умудрились проморгать такое предприятие – не возьму в толк! Имея такой богатый опыт и так пролететь… Конечно нас здорово обули…»
Это звучит как итог всему сказанному. Помолчав, обер-лейтенант добавляет: «Можно лишь гадать на погоду, да отливы с приливами, когда союзники захотят, а когда нет – И ОПРЕДЕЛЕННО НЕТ — высадиться на берег. Но ведь они-то ЭТО знают!»
Кажется, что обер-лейтенант накопил столько злобы, что рад появившемуся слушателю.
- Возьмите, к примеру, нашу шестую флотилию. Там у меня служат два моих друга. Уже в конце апреля, так на всякий случай, они стояли в бухте Сены. Уже тогда флотилия могла бы предпринять что-либо против высадки десанта. Но знаете ли вы, что произошло?
Всем видом показываю, что не имею ни малейшего понятия, но охотно бы узнал.
- Они, так говорят, оставили свои позиции, поскольку в тот вечер пятибалльный ветер стал шести-семибальным – западный ветер, совершенно не способствовавший высадке десанта. Господа метеорологи не просчитали, что образуется антициклон. Но это что! Дальше все пошло еще хуже! Корабли флотилии располагались в приливном порту, и когда начался отлив, у них под килем не было и фута воды! Они просто легли на дно! А когда господа союзники заявились, была малая вода! Вот как все было на самом деле! Просто нет слов…
Наступил вечер. В скрывавшем даль тумане, несмотря на темный задний фон, образующий резкую кромку, отчетливо видны союзные соединения. Между ними и берегом стоит пелена тумана. Кажется, поднимается ветер: Прибрежный туман не строго прямо покрывает пространство, а клубами возникает то там, то здесь и в этих пятнах различимы корабельные надстройки – призрачный вид.
Под окнами моей комнаты медленно движется длинная беспорядочная толпа беженцев с разнообразными тележками и детскими колясками. Невыносимо видеть все эти жалкие пожитки: Разобранные, уродливые шкафы, матрацы с торчащей набивкой, а по бокам тележек свисающие узлы с кухонной утварью.
Беженцы совершенно не реагируют ни на выстрелы береговых батарей, сотрясающих все наше здание, ни на стрельбу зениток: они равнодушно следуют своей дорогой.
Ночь обещает быть неспокойной. Около полуночи все окутывает густой шум самолетных моторов, да так, что я, опасаясь воздушного налета, встаю с кровати. Небо расшито черными, опускающимися вниз клубами облаков. Душно.
Надо бы спуститься в убежище под зданием, но предпочитаю остаться на улице, с тем, чтобы наблюдать весь спектакль. Если бомбежка начнется, я в два счета добегу до убежища.
Очень низко, на бешеной скорости проносится над домом пара истребителей. Дрожит воздух, Дребезжат стекла окон, хлопают ставни. В дымке, над морем ярко взрываются осветительные ракеты. На суше, вспышками зенитных выстрелов, освещаются кроны деревьев. Однако, зенитки Сен-Адрес молчат. Над деревьями, словно огромная летучая мышь проносится тень самолета. Немного позже, он освещен огнем корабельной артиллерии противника: это тяжелые зенитные орудия лупят по нему с кораблей.
- Это наши самолеты! Они наносят удар по флоту противника! – поясняет кто-то в темноте. Звучит обнадеживающе. Налет на корабли продолжается, но кажется уже меньшими силами.
С утра висят над землей полотнища дождя. Небо едва угадывается за потоками воды. На западе облака светлеют. Из их клубов свисают перепутанные нити дождя.
Проходит немного времени и небо светлеет. Облака распадаются на лиловые полосы: такова погода Атлантики.
Вздрагиваю, когда Греве внезапно произносит: «Доброе утро, коллега!». К счастью он этого не замечает, т.к. уже настраивает свой бинокль.
- Они опять устанавливают дымовую завесу! – говорит он, – Они вон там, за белой отмелью. Нельсон, Карл Георг …
В воздухе снова слышится шум и рокот моторов.
- Далеко отсюда до линии фронта? – интересуюсь у Греве.
- Полста километров, – и помолчав, многозначительно добавляет, – Пока полста!
Из портовой комендатуры заходит какой-то обер-лейтенант. Он получил новые сообщения. Блокированная в крепости Шербур ударная группа продолжает оказывать сопротивление. Враг в городе. «Арсенал уже захвачен противником!» – добавляет обер-лейтенант.
Проходят два катера. «Те самые, что заплутались в битве под Фекампом.». Комендант получил Рыцарский крест. Так же как и Гамбург, командир батареи потопившей два крейсера. Греве знает эту батарею: «Они здорово укрылись в скалах – базальтовых скалах – где их можно взять только с тыла».
Пелена уходит с моря. Туманная отмель, за которой спрятались английские корабли, видна уже невооруженным глазом.
- Эх, если бы мы тогда успели! Наше преимущество в воздухе было неоспоримым – и очень благоприятным для нас… – жалобно произносит Греве.
Если бы да кабы… Старая песня!
- Это операция «Морской лев»? – задаю вопрос.
- Так точно! Проклятое название! Почему мы так влипли? Сколько раз я задавал себе этот вопрос. Сначала море рекламы, а затем: «Заступить в наряд!»
- Вероятно, кто-то своевременно заметил, что мы были с пустыми руками – я имею в виду то, что где был наш флот?
- Да тут еще этот берег: знаменитые меловые горы. Едва ли все это помогало нам….
Снова обращаюсь к карте и пытаюсь представить, что могут спланировать враги в свою очередь. Наверняка пока не в Бретани. А если Бисмарк прав и союзники высадятся еще и в дельте реки Сомма?
По дороге в Cap de la H;ve до нас доносятся выстрелы зениток. «Свинство!» – бросает водитель и останавливает машину. Самолеты, четыре Лайтнинга, кружат у белого облака. Далеко под ними видны разрывы зенитных снарядов. Чистая трата боезапаса! Лупят в белый свет как в копеечку.
Оглядываюсь, но не вижу поблизости никакого убежища.
- Кажется, мы им не нужны, – бросаю про себя.
- Так здесь же им нечего больше уничтожать! – реагирует водитель.
Мне кажется, что истребители просто хотят, чтобы зенитки расстреляли свой боезапас, а затем уж задать нам жару.
Самолеты набирают высоту и быстро уменьшаются в размерах. Может они обеспечивают безопасность своего флота? Спрашивается только, от кого? Наши днем не летают.
Cap de la H;ve над Сен-Адрес: здесь глубоко в крутых берегах разместилась целая деревня из бункеров и между отдельными бункерами сложная система траншей. Повсюду видны воронки.
Отсюда можно, словно с птичьего полета, обозревать устье Сены, а также маленький корабль на большом расстоянии.
Впереди, на краю мыса, расположилась артиллерийская морская батарея. Все вокруг буквально перепахано воронками бомб. Иногда воронки настолько близко расположены друг от друга, что между выбросами земли из них не видно травы. В глубине пункта управления, командир батареи разместил маленькую комнатку. Как похожи все эти берлоги! На стенах картинки из иллюстрированных журналов, парочка репродукций когда-то украшавших какую-нибудь французскую лавчонку: едва прикрытые девчонки с белокурыми кудрявыми головками. На одних картинках они держат одну ногу в тазике для мытья, на других – во время выполнения гимнастических упражнений, на третьих – в объятиях французского матроса.
На столе у командира аккуратная, покрытая яркими цветами скатерть, на ней ваза без цветов, а по обеим от нее сторонам в рамках карточки его жены или невесты. На полке у кровати – радиоприемник. Произношу слова, которые он от меня ожидает: «Да. Круто!», и командир батареи просто расцветает от этих слов.
На местности он, словно экскурсовод, показывает мне большую воронку: «Это след от снаряда диаметром 40,6 орудия линкора «Rodney». А там, рядом , от авиабомбы сброшенной со штурмовика.»
Проходим дальше. Там осколок пробил насквозь предохранительный щит. Висящая на нем стальная каска напоминает собой решето: довольно впечатляюще.
- Командир орудия получил знак за ранения, – произносит командир батареи. Что случилось с головой командира орудия, на котором была эта каска, предпочитаю не спрашивать.
У орудия между немецкими солдатами стоят настоящие татары, напоминающие своими бородами гордых жрецов.
Беру бинокль и направляю его на флот. Все корабли держат над собой аэростаты воздушного заграждения. Транспортные суда расположились в кругу охраняющих их крейсеров и эсминцев. Различаю теперь даже небольшие десантные лодки, которыми переправляют на берег грузы.
- Проклятье, что наши орудия не могут достать до них, – говорит комбат. – Несколько километров севернее от нас, Томми уже раз высаживались. Парашютисты. Ночью с 27-го на 28 февраля 1942. Они взорвали тогда радиолокационную станцию. И без потерь. Сюда на самолете – обратно на катерах! Отлично организованная операция!
Глаза слезятся, и я опускаю бинокль. Мне непривычно долго смотреть в него.
- Удивительна подобная чудовищная организованность, – слышу вновь голос комбата, – Только представьте себе: почти 1000 транспортных самолетов и грузовых планеров они собрали в один кулак. Мы как-то подсчитали: только парашютистов около 20000 человек. Да плюс к этому почти 10000 штурмовиков, истребителей, бомбардировщиков, около 1000 боевых кораблей, 5000 десантных кораблей. Каждая из приведенных цифр – это что-то невиданное!
Все это он произносит таким тоном, словно хочет воодушевить меня на героические деяния.
- Наверняка американцы и англичане уже наготове, на южной стороне своего острова, – бросаю в ответ, чтобы не молчать, – И каждый полностью экипирован! Не могу лишь представить себе, как все это организовано у них в порту! Такие силы – я подразумеваю, такая масса кораблей и людей никогда там еще не скапливалась. Это беспримерно!
- Ваши слова звучат как явная вражеская пропаганда! – ропщет комбат, – Хотя мы не имеем ни малейшего представления, сколько тонн материалов, боеприпасов уже перегружены на корабли. Но по всему видно – чудовищное количество! Все выглядит так, словно уже фактически все готово к немедленному снабжению их войск и вот перед такой организацией и координацией действий надо действительно снять шляпу.
Если бы, паче случая, нас в эту минуту услышал бы какой-нибудь союзник, удивлению его не было бы предела. Со своей стороны пытаюсь как-то утихомирить комбата. поэтому тихо говорю: «Их стратеги не слабые ребята!» – «Да, они чертовски ловко управляются со всем этим хозяйством!» – спокойно соглашается комбат, «Они начали усиленно этим заниматься уже с начала года. Но довольно хитро: из их налетов на мосты и железнодорожные узлы было абсолютно неясно, где они хотят высадиться. Булонь атаковалась с воздуха также как и Орлеан, Реймс и другие города. К тому же одновременно бомбовым ударам подвергались и наши аэродромы и наши РЛСы . А все это вместе взятое никак не указывало на направление их главного удара.»
Кажется, командира батареи словно прорвало. Вероятно, он давно не имел возможности поговорить на равных о тревожащих его мыслях. «А ночью, когда они напали, была невероятно отвратительная погода – словно море навалилось на нас со всех сторон. Облака не выше 3000 метров. При этом сильный северо-западный ветер. Для десантирования самая подходящая погода. И при этом у нас никто не просчитал, что они заявятся именно этой ночью. И в самых труднодоступных местах.» – «Как же им удалось разгрузить такое количество грузов без портовых сооружений?» – «Они задействовали огромные понтоны, с помощью которых соорудили своего рода грузовые пирсы у берега. Могу, как наяву представить себе эту работу: они притопили понтоны и те плотно сели на песок» – «Но все равно это ведь не настоящая гавань с портовыми сооружениями….» – «Однако им это удалось. И они высаживались в бешеном темпе.» – «Мы и мысли не допускали, что не сможем уничтожить сосредоточенным огнем всех своих батарей подошедшие к берегу корабли!» – «Да, но сумасшедшая бомбардировка в ночь на 6 июня уничтожила большинство наших батарей…. Вам следует написать о береговых батареях. Ведь морская артиллерия приняла в этом активное участие. Но их возможности не безграничны. К тому же, едва ли вам удастся попасть к ним. Они полностью закрыты оцеплением. Но кто знает, сколько они смогут продержаться?» – «А Роммель? Ему же принадлежит здесь вся эта лавка….» – пытаюсь задать давно мучавший меня вопрос. – «С января у него забрали авиацию и флот. Роммель был сбит с тока из-за строительства здесь линии обороны. Он постоянно инспектировал его и мешал всем. Но он же не волшебник – закрыть все бреши одним щитом.»
Дальше узнаю, что Роммель сам придумал основные заграждения. По крайней мере именно он расположил эти странные причудливые «ежи» которые могли помешать противнику и остановить его на некоторое время с тем, чтобы создать возможность для батарей вести огонь на поражение. Однако с первого взгляда видно как мало у нас здесь артиллерии.
И тут, словно подслушав мои мысли, эхом вторит мне командир батареи: «Здесь кроме нашей батареи располагаются лишь трофейные команды. А то, что нам здесь надо, находится в Норвегии. Это огромный просчет!»
Мне известно, что у Лонкеса, севернее Байо, стоит батарея 7-дюймовых, а на восточном побережье полуострова Котантен – батарея 8-дюймовых орудий – т.е. орудия лишь среднего калибра. Любой тяжелый крейсер имеет более мощное вооружение.
Подходит штабной врач и два обер-лейтенанта, и я узнаю, что несмотря на эффективность осуществляемой высадки, на батарее царит мнение, что на этом участке осуществляется ложная атака. А собственно главный удар следует ожидать в Па-де-Кале в устье Сены. Потому и стоит там, в полной готовности, 15-я армия.
- По-другому и быть не может. Ведь там для них наикратчайший путь… – уверенно говорит командир батареи. – «Парой миль больше, парой меньше – погоды не делает. Если вся эта армада выгрузится… Они совсем не боятся воздушных атак.» И тут всех словно прорвало: «Кроме того, совсем рядом располагается немецкая граница» – «Здесь, где высадились братишки, они дальше не пройдут» – «Наметив свою цель на востоке, они двинутся прямо между Кёльном и Кобленцем на Рейне…»
Штабной врач показывает мне корзинку с множеством литровых бутылей: кровяная сыворотка. Надписи на английском языке. Корзинка закрыта крышкой на блокираторах: солдаты хотели выпить содержимое, и даже уже попробовали.
- Раздолбаи! – невольно вырывается у меня.
В порту Гавра множество живописных сюжетов. Меж полуразрушенных доков присаживаюсь на стоящий на ребре ящик для рыбы и зарисовываю тральщик.
Скоро вокруг меня собирается толпа матросов, образуя круг с разрывом, в котором могу видеть свой объект. То и дело меня с разных сторон корректируют хриплые голоса: «Посмотри-ка, антенна у тебя на корабле завалилась!» – «Так это у него кран за кораблем.» – «Не-а. это—газгольдер.» – «Ха-ха-ха! Ну, ты полный придурок: это как раз кран!»
Снова залаяли зенитки. Некоторых из моих зрителей как ветром сдуло, а через некоторое время, обернувшись, вообще никого не увидел. В небе висит сплошная пелена дымов разрывов. А между дымами шныряют тени самолетов: просто рой бомбардировщиков. Проклятье! Надо сматываться. Пытаюсь высмотреть среди развалин вход в убежище. Тщетно. Иду по развалинам совершено открытый для бомбардировщиков и их груза.
Стрельба стихает. Перевожу дух и продолжаю рисовать. Дурдом!
На обратном пути приходится долго стоять перед разведенным мостом. Из аванпорта медленно тащится плавучий кран: словно огромный динозавр. Натужено пыхтящий буксир с трудом тащит его за собой. На носу введено: «Андромаха». После прохода буксира и плавкрана, мост не сводят, т.к. начинает тянуться целая кавалькада кораблей – портовых плавучих средств н способных самостоятельно причалить к оконечности мола. За лихтерами и небольшим плавучим доком следует чудовищно чадящий смоляно-черный «ящик» формы старомодного угольного утюга. Его дымовая труба напоминает скорее печную. На носу гордо сияет название: «Крепыш».
«Андромаха», «Крепыш» – я все еще вижу эти чудовища. Наконец створки моста смыкаются, и мы перебираемся на другую сторону.
Сточные канавы улиц на несколько сот метров превращены в крытые блиндажи: «щели». Французам все кажется до лампочки. Вот две огромные воронки. Подхожу к одной из них, а за спиной слышу: «Un beau cigar, n’est-ce pas? »
В городе еще остались гражданские. Есть даже работающие лавчонки. Корабли флота стреляют без передышки. В пространстве между зданиями можно видеть дымящиеся корабли. Но прохожие даже не замедляют шаг. Они так свыклись с присутствием на рейде флота вторжения, что уже никак не реагируют на него. Всегда поражаюсь тому, что за существо являет собой человек.
Один из писарей канцелярии моего подразделения распаковывает бандероль фельдъегерской почты. Несколько свернутых в рулон экземпляров газеты «Фелькишер Беобахтер». Любопытно. Ба! Да это же старые номера: от 28 февраля 1941 года. Читаю: «Потоплено 9 кораблей английского конвоя водоизмещением в 58000 тонн. Уничтожающий удар дальних бомбардировщиков против английских сил снабжения… С 23 по 26 февраля уничтожено 33 самолета противника… При авиаударе по юго-восточной Англии большинство было уничтожено на земле, а два самолета сбиты над собственным аэродромом…»
Уничтожающий удар?! А вон там, рядом, стоит британская морская армада. Насколько часто мы наносим уничтожающие удары по Англии сказать трудно, но мог бы написать об этом целую книгу: с воздуха уничтожали, с подлодок уничтожали – и гнилой Альбион поставили на колени….
Морской артиллерист, унтер-офицер Тоскани, служащий в команде киножурналистов, хочет мне что-то немедленно показать. Он делает это с таким видом, будто я должен почувствовать себя польщенным тем, что он оказал мне великую честь. Поднимаюсь за ним по лестнице на второй этаж, а затем в комнату. Остановившись перед каким-то шкафом он открывает его и отступив назад ищет на моем лице следы восхищения увиденным. В шкафу висит отутюженная до хруста летняя форма с лейтенантскими погонами. Думаю, что когда-то завели речь о его производстве в чин зондерфюрера . И потому он купил все заранее: Кортик на золотой цепочке в посеребренных ножнах, Белую фуражку с высокой тульей. Короче, все теперь тип-топ. Тоскани смотрит таким просветленным взором на висящую в шкафу форму, словно перед ним Святая Мадонна. Еле сдерживаюсь от смеха. Но, глубоко вздохнув, произношу с идиотским почтением: «Великолепно! Выглядит потрясающее!»
Веду пальцем по карте по береговой линии и дохожу до городка Этрета. До него всего 280 км, на север. Там много писал Клод Моне. Да и другие импрессионисты. Мне хорошо знакомы эти горизонтальные скалы по его картинам «Игла», «Устье реки», «Скалы в Бель-Иль». Теперь хочу увидеть в натуре эти утесы. Итак, решено. Едем в Этрета! Побережье дальше на север может подождать пару-тройку дней.
Когда вижу нашу машину, то буквально взрываюсь: с крыши свисают старые, увядшие ветки. Очевидно, что водитель не обновлял маскировку. Наложил полные штаны!
И куда же он слинял? Громко зову водителя, но вместо него появляется Греве и интересуется куда это я намылился. Придаю себе деловой вид и резко бросаю: «На побережье!» – «Я бы этого не делал, – произносит Греве, – во всяком случае, не при этой погоде.»
Догадываюсь, на что он намекает: на рыскающие тут и там штурмовики противника. «А, да ладно! – отвечаю вяло, – Я постоянно настороже, и мне надо нарисовать береговые укрепления.”
Едем по плоскогорью. Дорога без деревьев словно прочерчена по линейке. По всей ее длине с промежутками в 30 метров располагаются траншеи в полчеловеческого роста: щели для укрытия при воздушном налете. Клочья соломы на торчащих над травой кольях указывают их расположение. Целая рота, в случае необходимости, может здесь укрыться в считанные секунды.
Мне кажется, здесь что-то неладно. Вдалеке дорога вздыбливается горбом. За этим «горбом» будет получше. Утешаю себя. Но забравшись на высоту, дорога вновь устремляется стрелой вниз. Ни деревца, ни кустика. На стойке, над высокой травой, торчит щит с осточертевшей за поездку надписью: «Внимание! Штурмовики в воздухе!», определенно рассчитанной на идиотов. Верчусь на сиденье, как на карусели. Скорость превращает встречный ветер в такую плотную массу, что выжимает слезы из глаз. А сквозь слезы вовсе ничего не видно. Надо было взять с собой мотоциклетные очки. И невольно подумал при этом о Йордане: где-то он теперь?
Дорога ныряет с «горба» на «горб» нигде не сворачивая. В ужас меня привела невесть откуда взявшиеся летящие в небе вороны: проклятые твари!
Наконец вдали показались деревья. Машина медленно въезжает в их тень. выбираюсь из машины и умываюсь. настроение паршивое.
- Да, если бы нас сейчас поймали, то слопали бы за милую душу…
Водитель молчит.
Машина стоит в хорошем месте. Водителю надо отдохнуть, а я хочу в воду: между изъеденных ржавчиной опор добираюсь до оконечности прибрежных скал, последние метры чуть не ощупью. И вот весь вид как на ладони.
Сейчас прилив, прибрежные заграждения полностью под водой, и лишь легкое дыхание прилива лижет скалы. Да, здесь мне спуститься не удастся. Нет здесь и более высокой точки. Но для чего же тогда это множество опор? К чему здесь все эти вкопанные в луг балки? Здесь совершенно не подходящее место для высадки. Ну, ладно. Назначение балок еще можно как-то понять. На этих «ролшельских макаронинах» должны застрять грузовые планеры. А если они здесь не приземлятся?
Город Этрета. Повсюду мотки проволоки, опоры, куски рельсов. Нахожу даже небольшой бункер, окруженные проволочными заграждениями пулеметные гнезда и указатели, предупреждающие о минах-тарелках.
Но где же те капониры, где спрятано чудо-оружие? Пехотные линии расположились в глубину на 4-5 километров. Я это додумываю, поскольку на самом деле почти ничего не видно. Так же совсем не видно и солдат.
Мой взгляд гуляет по берегу: несколькими рядами там стоят противотанковые ежи установленные для отражения десантирования с моря. Приливные воды почти скрывают их и очевидно, что наиболее опасны ежи во время прилива, но не при отливе. Наверное их было чертовски трудно установить. Саперы – или кто там их устанавливал – должны были чуть не с головой работать в воде.
Не хочу возвращаться сегодня в Гавр. На берегу стоят несколько заброшенных домов; туда я и направляюсь.
Без особых усилий находим себе пристанище в одном из реквизированных для саперной роты домов. Там же мы будем и питаться.
Заняв позицию, осматриваю участок берега с громоздящимися на заднем фоне меловыми рифами. Мел чудесного желтоватого цвета. На его фоне прекрасно смотрятся цвета бурой железной охры, покрытые ржавчиной надолбы, а также блеклая серая зелень проплешины мелеющей при отливе гавани. А над всем этим великолепием светлеет кобальтовая синь неба и тяжелая, какого-то среднего цвета между зеленью бутылочного стекла и синевой отожженной стали, даль моря. Несколько минут впитываю в себя эту картину, затем, став на колени – мольберт передо мной – начинаю яростно рисовать.
Позже, уже в темноте, вновь иду на берег. За спиной – шаги солдат. Затем вижу их в свете луны.
В воздухе слышны тяжелые, мерные раскаты приближающихся бомбардировщиков. Их не видно, но чувствуется, что они идут где-то рядом плотным строем. Доносятся голоса: «Куда это, черт возьми, они прутся?» – «Да тут, наверное, целая воздушная армия!» – «Неужто на Гавр?» – «Здесь они уже все разбомбили, значит куда-то на узловые пункты сопротивления их высадке…» – «Но как же их много!»
Утром узнаем: бомбардировщики отбомбились над Гавром. Гавань и порт полностью разрушены. Едем назад. На вилле военкоров царит нервное возбуждение. Сен-Адрес не пострадал, но в самом Гавре, словно Мамай прошел. Повсюду дымящиеся развалины. Авиаэскадра противника, должно быть, летела на минимальной высоте. Они положили свои бомбы чертовски точно, так точно можно было бомбить только с очень малых высот. Итак, решено: немедленно в город и осмотреть разрушения!
Огромный черный треугольник торчит на фоне светлого неба. Такого я еще не видел: плавучий док получил прямое попадание, но не затонул, а встал на дыбы.
Куда ни посмотришь, повсюду следы страшных разрушений. Стены домов, словно задники сцены, и в пустые глазницы окон видно яркое небо. Порт являет собой сплошное нагромождение деталей портовых кранов, железных балок, выгоревших перекрытий – темно-коричневых, будто изъеденных ржавчиной. Повсюду завалы из кирпича, железа и бетона. Доки полностью разрушены. Лоскутья маскировочных сетей висят, напоминая гигантскую паутину, на искореженном взрывами корпусе судна. Металл и камень слились в одно целое, и от этого мне страшно.
Не могу рисовать здесь, Но к счастью у меня с собой фотоаппарат. Снимаю никогда ранее не виденные абстрактные фигуры причудливых форм.
В портовом бассейне ничего, кроме разорванных на куски судовых корпусов, Высокозадранных бортов в венке из развалин серого бетона причальных стенок. В одном доке куски тральщика покрошенного, словно гигантским топором: не корабль, а месиво из металла и дерева.
Масштаб разрушений оказывается огромен, когда узнаю первые новости о налете. Более дюжины катеров и целый флот вспомогательных судов стали металлоломом. Все потеряно. Можно видеть лишь торчащие из воды носы кораблей или клотики их мачт.
Должно быть погибших не счесть.
Хочу попасть к коменданту, чтобы осведомиться об общем положении дел. Но это не так просто сделать: повсюду горы развалин. Повсюду истекающие кровью раненые, санитарные автомобили, санитары с носилками. Пробираясь по какому-то пятну выброшенной, а затем другим взрывом заровненной земли, вдруг наступаю на бронированную дверь: здесь было бомбоубежище. Неподалеку вижу какой-то лаз, куда мне надо протиснуться чтобы попасть в комендатуру.
В свете электроламп офицер развешивает скрученные ранее в рулон карты. Перед ним лежит пачка радиодонесений.
- Они провели ковровое бомбометание по стоянке торпедных катеров, – сообщает мне капитан-лейтенант, – «Сокол» и «Ягуар» лежат килем вверх, «Чайка» тоже. Лишь Т-29 остался на плаву. А в полночь, почти четверть часа длился второй налет. И тут уж все, что у нас оставалось, превратилось в песок.
Он замолкает. Но вдруг его прорывает: «Это несправедливо! Этот налет – чистый разбой! Им не было оказано никакого сопротивления. Ни одного выстрела зенитки!» – «Как это?» – не верю своим ушам. – «Дурацкая история. Между 20 и 24 часами, согласно приказа командующего ВВС-три, всем зениткам запрещалось вести огонь, т.к. над городом должно было пролететь наше собственное авиасоединение. А именно, самолеты с грузом бомб против флота вторжения. Но вместо них прилетели безо всяких препятствий британцы. Более 300 бомбардировщиков типа «Ланкастер»!» – «И никакого отпора?» – «Ни-ка-ко-го!! Приказ есть приказ! Вы же знаете.» – «Невероятно!» – «Но это так. На бреющем полете, словно знали, что никакого отпора не будет… Это уму непостижимо: они потеряли только один самолет, а весь порт и гавань представляют собой братскую могилу всех стоявших здесь кораблей... Это конец... »
Пошел ты! Хочу крикнуть ему, но капитан-лейтенант продолжает: «… конец войне!»
Повезло этому парню, что в качестве Стены Плача, он наткнулся на меня. Знаю довольно много веселых парней, что не стали бы слушать его до конца.
- Но ведь кто-то, где-то в какую-то минуту понял, что эти четырехмоторные самолеты не свои, а противника?»
- То-то и оно! Свинство в натуре то, что все выполняли приказ…
Интересно знали ли господа враги о запрещении стрельбы зенитных орудий?
- А если это была измена? – задаю мучающий меня вопрос, – Коль они знали наверное, что могут спокойно отбомбиться, безо всякого риска?
- Я уже думал об этом. Этого не могло быть, но вероятно. Но также может быть и роковая случайность… – и помолчав, добавляет, – Но вы же не можете написать обо всем этом свинстве? Или да?
- Написать-то могу, да вот печатать никто не будет.
- Могу себе представить! Значит так и не узнает никто из этих свиней, что здесь произошло.
Ожидает ли собеседник, что я продолжу разговор? В голове загорается красный стоп-сигнал и я лишь киваю в ответ. И кивок этот можно было принять как за знак согласия так и за знак глубокой задумчивости.
У пирса лежит катер, вскрытый от кормы до носа бомбой, словно консервная банка. Передняя турельная установка задрана вверх, нос под водой, из трубы торпедного аппарата торчит половина торпеды, а установленная при ремонте новенькая пушка обрезана под основание.
Делаю снимок развороченного судна. Убрав фотоаппарат, замечаю, что на юте плавают люди. Мне становится дурно от мысли, что я, словно при автокатастрофе снимаю ее жертв на глазах родственников. Какой-то унтер-офицер с катера подходит ко мне, желая увидеть мое удостоверение. Скрывая смущение, громко говорю: «Вашу телегу раскололи будто топором.» – «Да, теперь уж ничего не поделаешь! Катер полностью уничтожен.» – «На верхней палубе сплошь угри теперь…» – «Да никто купить не хочет. Лишь вороны.»
На корабле идет работа. Он сам расколот да посечен осколками. С мостика снимают броню. Сварщики, оказывается, члены команды.
Стены бункера сплошь покрыты бесчисленными оспинами осколков. Бункер прошит осколками насквозь. Из разрушенного бетона торчат железные прутья. Воронки располагаются так близко друг с другом, как я еще никогда не видел: бреющий полет, потому бомбы и упали на небольшой площади. В доке – развороченный тральщик. Он лежит набоку со смещенной верхней палубой и срезанной, будто бритвой кормой, напоминая тяжелораненую огромную рыбину.
Прохожу мимо эллинга превращенного в груду гигантских развалин. Капонир для катеров вздыблен вверх всей своей массой на фоне неба. Подойдя ближе, вижу разбросанные повсюду огромные глыбы бетонной крыши.
В воротах второго капонира слышу шипение. Это шум заводимых моторов. Из какого-то помещения падает яркий свет. Он отражается на лежащих на стапелях торпедах. Самая верхняя уже подхвачена крановой тележкой.
Удушливый чад буквально отравляет меня. В глубине бассейна, сквозь дым и полутьму, с трудом различаю торпедные катера. Какой-то офицер говорит: «Не уверен, что удастся отсюда выбраться…» – «Что так?» – «Мины. Ничего не поделаешь! Надо было выскочить до бомбежки, да не успели. А тут еще снаружи лежит эсминец, и хрен его знает, как его убрать!»
Подходят несколько других командиров. Впалые, небритые щеки и воспаленные глаза говорят, что они не выспались и смертельно устали. И не удивительно: едва ли кто из них мог бы уснуть в такую минуту. Ночь они провели снаружи, а день провели на нарах здесь, в укрытии, дыша выхлопными газами двигателей. А еще этот постоянный страшный гул…
Когда выхожу из капонира, небо уже покрыто облаками. Опустошенная поверхность гавани напоминает лунную поверхность после метеоритного дождя.
Остановившись у привокзальной башни, походим к часовому. Он громко приветствует нас, а я спрашиваю его: « Как здесь подается сигнал тревоги?» – «Тревога больше не подается, – с готовностью сообщает тот, – Когда вокруг все грохочет, но человек в состоянии укрыться, то он просто бежит в укрытие, господин лейтенант.»
Душевный парень!
Внезапно мы оказываемся одни, затерянные среди огромного поля, усеянного воронками и развалинами. Водитель очень осторожно ведет машину среди немыслимых опустошений. Проезжаем по какому-то мосту; доски настила ужасно громко трещат. Звук напоминает слышимую вдалеке стрельбу корабельной артиллерии, только боле громкую.
- Ни хрена не видно! – ругается водитель, а затем останавливает машину и говорит: – Подождите-ка! Выйдя из машины, он делает что-то перед ветровым стеклом: ножо прорезает большую дыру в маскировочной сети.
- Так мы прокрутимся здесь до утра! – продолжает ругаться.
- Нам бы сейчас очень пригодилась нить Ариадны…
- Что это?
- Есть такая легенда о лабиринте…
Однако водитель меня уже не слышит, а только ругается, вглядываясь в дорогу: «Свинство это, а не дорога!»
Едва он достиг апогея в своей злобе, как что-то треснуло, и машина провисла. Ударяюсь головой о раму ветрового стекла, а в следующий момент выскакиваю из машины: земля под левым задним колесом просела. Висим над воронкой. Она довольно глубокая, а края очень рыхлые: ноги проваливаются. «Спокойно!» – командую водителю. Затем осматриваю «подарочек судьбы»: машина лежит задним мостом на рельсе. «Могло быть и хуже!» – успокаиваю водителя. Тот от бешенства только скрипит зубами.
Помощи ждать неоткуда, потому приказываю водителю достать домкрат. Достав его, подкладываем под колесо множество валяющихся повсюду булыжников, устанавливаем домкрат и поднимаем машину.
Кажется, проходит целая вечность, пока мы снова устанавливаем машину. Перемазались с ног до головы, близится ночь и хочется отдохнуть. Чувствую себя на редкость потерянным и свободным от всех забот; вконец измученным всем пережитым за этот день.
И тут я вдруг вспоминаю Симону. Она ведь никогда не видела разрушенный большой город. Когда она была со мной в Германии, то Мюнхен, Лейпциг и Берлин еще не подвергались таким жестоким авианалетам. Где торчит в эту минуту Симона? В какой-нибудь жалкой тюремной камере? Или в концлагере с такими же несчастными?
Начинаю успокаиваться. Но еще бы посидел на этом неразличимом во тьме рельсе, смотря на фиолетовую тьму неба над дымящимися развалинами. Однако, хватит рассиживаться! Еще одна ночь в Сен-Адрес – а затем вверх по побережью!
НА ПОБЕРЕЖЬЕ
Не хочется ехать так же долго как ранее по дороге в Этрета. Ладно, посмотрим карту. Может, удастся найти какой-нибудь более защищенный путь. Пошел дождь, а это значит, что мы можем мчаться, не поднимая за собой предательские тучи пыли и выскочить на побережье.
Среди красных линий соединяющих черные точки селений, выискиваю одну, ту, что нам пригодится.
- Вот здесь долина Сены. Едем по ней до Больбека. Делаем крюк примерно в 25 километров на юг.
Водитель боится, что я могу еще раз поменять свое решение.
- Это хорошее решение, господин лейтенант! Был бы еще у нас запас бензина в багажнике побольше. Разок заправиться не помешало бы!
Итак, делаем крюк в тыл нашей линии обороны. Узкая дорога ведет по маленьким селениям и деревушкам. Деревянные указатели с цифрами и написанными по шаблону значками указывают, что почти повсюду на постое расположились солдаты. Но их нигде не видно. Максимум, что удается разглядеть, так это стоящие под кронами садовых деревьев тягловых лошадей, да несущего охрану ворот какого-то начальника часового.
Несколько раз вспугиваем стаи пасущихся на покрытом красными маками зеленом лугу черных ворон.
В низине располагается небольшой промышленный поселок. Вновь многочисленные указатели сообщают о присутствии солдат. Но и тут, ни на рыночной площади, ни на извилистых улочках не видно ни одного военного. На выезде из поселка в капонирах укрыты маскировкой несколько бронетранспортеров.
На небе собираются тучи. И вскоре начинается проливной дождь. Вся местность вдруг скрывается в пелене дождя. Но в одном месте остается ясная, кобальтовой синевы, проплешина неба. Вид такой, словно при побелке нерадивый маляр пропустил одно пятно подложки. Встречный ветер яростно бросает в лицо тяжелые капли дождя. Такое чувство, что с неба бьет поток града. Водитель все никак не успокоится и продолжая ругать и погоду и дорогу, вертит головой по сторонам. Я же молчу.
Ливень сделал луга еще более зелеными. Освещенный пробивающимся сквозь струи дождя солнцем откос стоит в пышном блеске на фоне тяжелых фиолетовых туч, и маки на лугу пылают красным огненным ковром. Кажется, что весь холм охвачен огнем. Светлые пятна на телах коров, понуро стоящих привязанными к врытым в землю колышкам в кругу сочного клевера, ярко выделяются на общем фоне, а одинокая фабричная дымовая труба, торчащая в узкой долине, превратилась в яркий, кирпично-красный пылающий палец, высящийся на скрытом в дождливой дымке фоне.
В полдень подъезжаем к какому-то крестьянскому двору. Хозяйка хочет приготовить нам яичницу. Садимся с семьей за стол. К яичнице подают хлеб и сыр. Наконец-то добрая, сытная еда. Хозяйка ставит на стол сидр, который называется „le boisson“ – напиток.
За Этрета мы выезжаем на побережье. Показываются солдаты. По обе стороны дороги через небольшие промежутки расположены уже обжитые, в человеческий рост перекрытые «щели». Противотанковые заграждения оставили свободным лишь небольшой проезд. По полям тянутся проволочные заграждения, такие же, как и под Этрета. Во многих местах вместо противотанковых свай забиты стволы деревьев, обвязанные и связанные в сплошной забор колючей проволокой и колючей проволокой с минами.
Считаю сплющенные остовы автомобилей стоящих по сторонам дороги и быстро насчитываю более полутора десятков. А вот подряд три сожженных автомобиля. Здесь шла колонна.
Город Фекамп. Направляюсь в собор. Он не пострадал. Внутри собора сумрачно и прохладно. В качестве купели использованы две огромные морские раковины. В боковой часовне коленопреклоненные, одетые в черное женщины. Их взгляды направлены поверх коричневых мешков с песком, за которыми скрыт алтарь.
Задняя стена главного алтаря покрыта маленькими мраморными плитками с золотом выписанными надписями: „Merci-reconnaissance au pr;cieux sang!“ На позолоченной ленте можно прочесть, что аренда такой дощечки на год стоит 5 франков. Поэтому-то, наверное, бедняки царапают свои благодарности прямо на белой штукатурке стен.
Когда я читаю на карте название F;camp, то невольно думаю о “B;n;dictine” и даже представляю себе как наяву бутылку с таким названием. Издалека долетает сладковатый запах с ликерной фабрики. На воротах висит табличка, что здесь вырабатывается продукция только для германских вооруженных сил. Точно такая же табличка в витрине Caf; Симоны в Ла-Бауле. Как же тогда удается французам тоже пить старый добрый B;n;dictine?
Комендант города, тучный майор, расположился прямо у ликерной фабрики. После официального приветствия не могу не удержаться от колкости в его адрес: «Господин майор расположился прямо у источника». Майор негодующе протестует: «Толку-то. Свободной торговли здесь нет. Каждая бутылка регистрируется: Все товары принадлежат маркитантам.» А затем, помолчав, добавляет: «Во всем должен быть порядок!»
Охотнее всего я бы ответил, что господин майор прав, но решил прикусить язык.
У майора странно бегают глазки. А красный нос выдает определенного пьяницу. Он уже более 2-х лет находится во Франции. Сколько же B;n;dictine и отменного красного вина прошло через его «неподкупную» глотку? Становится ясно, почему майор почувствовал себя неприятно при моих словах. Ведь каждый день такой сытой жизни здесь может стать для него последним.
Устраиваюсь на жилье в покинутом доме на пляже. Не роскошь, но вполне сносно.
Бешеная стрельба страшно пугает меня. Я буквально слетаю с кровати. Стрельба доносится со стороны гавани. Над меловыми отрогами мне видны лишь светильники осветительных ракет. Рядом тихо покашливает мой водитель. Он тоже смотрит в окно.
- Слышите этот гул, господин лейтенант? – произносит он вдруг, – Это снова эти чертовы бомбовозы!
Напрягаю слух: «Это не бомбовозы. Это катера.»
Снова слышны залпы орудий.
- Английские катера…
- Ну, молодец, догадливый какой!
Едва рассвело, едем в гавань. От часового на пирсе узнаем о ночных событиях: небольшие сторожевые корабли, переоборудованные для военных нужд рыболовные боты, при возвращении со своих позиций на базу были атакованы катерами противника. Не погиб ни один наш корабль. Только в одном экипаже двое убитых и несколько тяжелораненых. Этот бот стоит у пирса. На палубе видны застывшие лужи крови. Вокруг лежат разрезанные и простреленные насквозь сапоги.
Командир, обер-унтер-офицер из Экернфёрде (городка в Шлезвиг-Гольштейне), завтракающий в своей каюте, описывает мне ситуацию с помощью ножа и вилки: «Вот здесь они и вынырнули из темноты. А нам накануне сообщили о группе наших кораблей. Потому-то мы и не стреляли, хотя и подали опознавательные сигналы. В ответ получили по зубам. У них было гораздо больше кораблей. Это была абсолютно нечестная игра!» Его благородный гнев обрушивается на головы недостойного противника.
Немного позже вижу убитых. Они лежат, словно надломленные деревца. Их уже охватило трупное окоченение и потому вряд ли можно будет уже распрямить. Мой товарищ по Академии по фамилии Св;бода был также окоченел и тверд когда я нашел его меж темно-зеленых зарослей водных растений в пруду Мекленбурга. Св;бода перегрелся на солнце и плотно поев полез в вечерних сумерках в воду. Этого ему хватило за глаза. В таком вот согнутом каменном оцепенении его нельзя было даже в гроб уложить. Пришлось его, из-за погнутых к груди колен и согнутых рук, оставить лежать на голой земле рядом с гробом.
- Весело лежит, – сказал проходивший тогда мимо крестьянин, уже видавший много утопленников. Позже я думал: Начало и окончание трупного оцепенения очень важная точка опоры для криминалистов.
И этим парням придется здесь еще поваляться, пока снова смогут вытянуться.
Подчас я ощущаю себя переодетым шпионом, отменно экипированным качественной легендой и документами. Но как это выглядело бы на самом деле, если бы меня при таком блуждании по краям и весям действительно приняли бы за шпиона – шпиона с первоклассно сфабрикованными фальшивыми документами? Подписанный самим Кейтелем пропуск в кармане моего кителя давал мне такие полномочия, что в самый раз для настоящего шпиона.
В определенном смысле этого слова я и есть шпион: меня буквально разрывает от желания узнать как можно больше. Иногда я даже стыжусь своего любопытства. Может я больший шпион, чем маркиз Войер д’Аргензон ? А как тогда быть с моей страстью к приключениям? Настоящая она или лишь бравада? И вообще: я уже выбрался из приключений или это судьба просто ослабила поводья?
Тут же пронзает мысль: надо черкануть пару строк своей конторе. Вопрос только: О чем? Об ожидании, которое нам здесь демонстрирует противник? Как мне не хватает сейчас умения нашего военкора Маркса буквально из ничего делать шикарный материал.
В небе мелькает тень, я ору и водитель бросает машину вправо, мы летим вон из нее и в укрытие. А память услужливо подсказывает не бежать в ту же сторону, что и водитель…
Скоро замечаю, что мы одни: ну, кто в ясный день наяривает на машине по прибрежной дороге? Солнце буквально слепит меня и я невольно прищуриваюсь. Хочу первым увидеть в небе этих «трубадуров».
Опять проезжаем мимо небольшой местной гавани. Вокруг окружающего пирс палисадника стоит уродливый, покрашенный белой краской бетонный забор. Здесь годится лишь бетон, поскольку любой другой материал быстро проржавеет или сгниет.
Уже полдень. Лежащие на лугу рябые коровы степенно пережевывают свою жвачку. Рогатая скотина показывает здравый пример: нам тоже надо бы прилечь где-нибудь в теньке и перекусить. Но вероятнее всего, этот приятный момент придется отложить на потом, т.к. навряд ли вражеские пилоты рассчитывают на то, что найдутся сумасшедшие, решившиеся на поездку в ясный день.
Ощущение такое, словно мы едем по местности охваченной глубоким сном: Нигде никого, а лишь вновь и вновь мелькают по сторонам дороги остовы машин попавших под бомбовые удары, и ржавчина еще не успела съесть их.
Я никогда ранее еще не имел такой поездки – в виду постоянно вся панорама: поля и луга и небо вокруг. Так, целиком я видел лишь море с нависшим над ним небесным колоколом, стоя на мостике подлодки. Рогатка впереди, на ободке берега, является примером общего помешательства. Кто уже успел поработать на берегу вышиной в дом? Ведь без троса и кирки туда не добраться. И тут же поправляю себя: такой же крутой берег и у городка Арроманч, но они и там забрались также высоко.
Поскольку писать нечего, надо хотя бы порисовать. Нерешительное блуждание по карте и слепые поездки то в одном, то в другом направлении буквально бесят мня. Начинаю яростно рисовать, и это буквально бальзамом ложится на мои расшатанные нервы. Ладно: рисовать этот обрывистый берег карандашом или акварелью? Диагонали – это ободки берега, а горизонталь – горизонт моря. А над ними ржаво-коричневая рогатка в багряно-желтом венце засохших былинок травы. Но здесь мне надо подобраться бы поближе к крутому обрыву – но при этом у меня вовсе нет укрытия.
Наконец, осмеливаюсь продвинуться вперед к самому краю обрыва. И тут обнаруживаю густой кустарник, достаточный чтобы укрыть машину.
Клин спокойной глади зеленой воды, высокий горизонт моря – словно созданы для открытой композиции. Мозг свербит одна мысль: Чтобы сказал Бисмарк, если бы увидел меня здесь, рисующим пейзажи? Он ожидает от меня героических изображений «кораблей, оружия и боевых машин», как указано в моем удостоверении, но конечно же не нормандские пейзажи.
Рисую на трех листах подряд. Последний буквально с лету, «мельком», т.к. в животе гнездится липкий страх перед самолетами противника и гонит меня скорее прочь от берега. Тем не менее, то и дело поглядываю в небо, Стараясь по возможности раньше заметить их, и никак не могу сосредоточиться на рисунках.
Атлантика в штиле. Отсюда, с высоты моего места, вода выглядит как одна твердая масса, отполированная поверхность, которую можно пешком перейти. Но изредка, могучая грудь океана едва вздымается: океан дышит.
Мне видны и крестьяне, которые тащатся с повозками нагруженными мешками с цементом к определенным позициям между скалистых отрогов по осыпям гальки.
Резко шумит прибой. Он вспучивается волнами глиняного цвета над гравием, который словно гигантская сортировочная машина так нагромоздила, что местами он возвышается, напоминая огромные сцементированные глыбы. Издалека долетают выстрелы зенитных орудий, и далеко над водной поверхностью вижу одинокий самолет. Скорее всего, это высотный разведчик. Истребители летят быстрее. Едва ли зенитки испугают этого парня на такой высоте.
С удовольствием скатился бы вниз, но, не зная дороги легко сбиться в высокой траве. К тому же, все вокруг наверняка плотно нашпиговано минами.
Когда я уже запаковал мольберт, снизу по тропе поднимается солдат. Ну и дела! От него узнаю, что здесь зигзагами проходит тропинка прямо на пляж. Солдат поясняет, что безопаснее находиться здесь на тропинке или самом пляже.
Спустившись, подхожу вплотную к кружащимся барашкам прибывающей воды прилива, присаживаюсь на корточки и наблюдаю, как они растут, затем обрываются и быстро исчезают. Собираю ракушки, выкладываю из них орнамент и как ребенок радуюсь ему.
Солнце обесцветило песок. Он бел, словно снег, и приходится зажмурить веки от его блеска.
С каждым шагом из под ног, словно фирн, разлетается песок. Сначала у самой кромки воды, а затем и там, где песок влажен, становится зыбко. Влажный песок уже цвета охры. В узкой кайме, где его ритмично смачивает набегающая вода, песок глубокого коричневого цвета. Над этой коричневой поверхностью образуются и исчезают в круговороте пенные валы.
По всему Бергу раскиданы панцири креветок. Тут и там лежат каракатицы, оставленные на погибель морем. В одном изгибе берега море оставило целую баррикаду из прибрежного хлама: огромные, обтесанные, а теперь дико размочаленные бревна, окрашенные в серое доски с английскими буквами, канистры из-под бензина, все ржаво-красные, выжженные и страшно изуродованные. Немного дальше из гальки зловеще торчит черная плавучая мина.
С одного взгляда ясно, что это остатки английской высадки. Вот разорванный спасжилет, из которого торчит наполнитель, а вот что-то серебристое: большая самолетная деталь из алюминия. Сильно проржавевшие тральные приспособления минного тральщика прилив вынес далеко на берег. Между сваями заграждения застряли остатки спасательного плотика. Надпись по-английски выдает его происхождение. Отдельные непострадавшие канистры, к сожалению пусты.
Меловая скала в отдельных местах торчит почти вертикально вверх. Повсюду в ней, словно изюмины в тесте, видны кварциты.
Я устал и присаживаюсь на гальку, опираясь спиной о сломанный ствол дерева. Море заботливо облизало его. Оно слизало все неровности. Теперь этот ствол лежит здесь и служит мне опорой. Может, это дерево тоже росло когда-то в Англии?
Низко над водой пролетают серые, перистые облака. Откинувшись назад, полулежа, смотрю в небо – мне так легче. Облака на миг замедляют свой бег над шумящим океаном.
“Морские офицеры – это чудо, украденное у природы!» – вспоминаю слова нашего унтера. А почему бы и нет? В мозгу свербит одна мысль: не могу представить, что моим сверстникам, что не так уж и далеко сейчас от меня на юго-западе, пока я здесь расслабляюсь, белый свет не мил.
Немного дальше от меня то и дело гремят камни: наверху работает какой-то солдат. Спустя короткое время подходит целая рота бойцов. Они составляют оружие в козлы и присаживаются. Замечаю, что в одном месте, в низинке, лежат похожие на гранаты свертки. Бойцы с охотой объясняют мне: с помощью этих инструментов скрытые сейчас под водой заграждения будут перенесены дальше.
- Но в таком случае вам придется подождать, пока вода спадет?
- Так точно, господин лейтенант! – широко улыбаясь, отвечает унтер-офицер.
Бойцы перекусывают. Некоторые, перекусив, тут же уснули. Другие курят или бросают хлебные крошки в воздух, где их с криком подхватывают чайки.
Недалеко от торчащей из земли стереотрубы я вновь рисую. Здесь, на глубине в 10 метров, в катакомбах прорытых в скалах, командный пункт. Внизу, наверное, холодно и сыро. Выход тщательно замаскирован. Никто не сможет подойти к ним со стороны моря. Водитель тем временем разузнал, что нам можно перекусить в одном полуразрушенном домишке. А еще в развалинах лежат «пукалки» так он обозвал гранатометы.
С нетерпением ждем во дворе. Еду привезли из соседнего городка. Получаем миски полные перловки. Водитель называет ее «телячьи зубы».
Какой-то солдатик одалживает мне ложку. Его товарищи, которые постоянно подходят к кухне, напоминают скорее строителей, чем бойцов: форма серая от грязи, руки черные от земли: здесь нет воды, чтобы умыться.
Присаживаемся на два шатких стула в углу абсолютно пустой комнаты, в которую, сквозь дыру в потолке смотрит небо. Недостаток цветов здесь заменяет украшающий стену рисунок сделанный цветными мелками. На стене большими готическими буквами криво выведено: «Все преходяще, вечно лишь Слово». Чьи это слова? Гете? Каросса? Хёльдерлина? С учетом всех обстоятельств, это предложение звучит анемично.
Водитель своим чавканьем и жалобами выводит меня из себя. Ну и свинью подложил мне Бисмарк, выделив этого флегматика. Ну и деньки!
Мне надо как можно скорее попасть в Брест: Надо как-то обделать это дельце.
Оставив машину под деревом у дороги, направляюсь к расположению полевой артиллерии глубоко выдвинувшейся к кромке обрывистого берега. Артиллеристам приятно, что я буду их фотографировать.
Из каждого артиллерийского окопа сделан небольшой дворик с проложенными между минных заграждений посыпанных белым песком тропинками, которые, наряду с тщательно уложенным по краям окопов зеленым дерном, служат вызовом безумию нашего захвата этой земли – и потребовали, судя по всему, довольно много времени. Немало времени понадобилось и чтобы наряду с чистыми фашинами и врытыми столбиками надолб разбить аккуратные клумбы, и любовно окружить их врытыми до половины винными бутылками. Эти бутылочные гирлянды буквально повсюду, где обустроены позиции немецких войск. Даже в Коралле бутылки использованы как декоративное ограждение. Для подготовки компоста для клумб на будущие года, в углу уложены слоями водоросли. Будущие года – куда это меня несет? Если бы я только знал, что моя жизнь уже предрешена еще в этом году….
В одном артиллерийском дворике вдруг натыкаюсь на небольшую «животноводческую ферму». Домашняя птица всех видов и сортов – куры, утки вывернувшие шеи и положив головы на крыло, спят в тени, неподвижные, но всегда на посту гуси, искусственный прудик. Кроличьи клетки, одна над другой в три ряда. А внизу, в дюнах поляна цветущего картофеля, защищенного от морского ветра соломенными щитами.
Вновь ныряем в узкий проулок, а выныриваем на равнине небольшого поселка с крохотной гаванью. Внизу, на прибрежной дороге, чувствую себя более уверенно, чем на краю плоскогорья. К сожалению, вскоре, если у подножия гор дорога закончится, нам придется вновь выехать наверх.
Один раз замечаю в скалах устье ручья, которому не удается пробиться сквозь скалы к морю. Его ложе словно взломлено и это довольно странно. Если пойдет сильный дождь, то будет настоящий водопад.
Дорога плавно идет вверх и вниз, но затем вдруг показывается ущелье, прорытое рекой в меловом грунте, и она круто ныряет вниз. Также резко дорога вдруг взмывает вверх – словно на русских горках. Это плато лежит в доброй сотне метров над уровнем моря. Но вот снова ровное место. Вокруг ни деревца: ровное поле. Местность кажется довольно плодородной. На вид – суглинок. Суглинок на известняке. Кажется все северное побережье это единая гигантская меловая плита.
Мел, который мы покупали в Хемнице в мешках для побелки, был из Шампани. Еще имелся рюгенский мел: на Балтийском море тоже есть меловые отроги. Однако мел из Шампани более нежный, чем рюгенский. Французский мел обязан быть лучше! Дома все французское всегда считалось на порядок лучше и несравненно качественнее, Чем подобный немецкий товар.
Эти белые меловые скалы: вокруг Острова тоже сплошь подобные формации, т.е. по эту и по другую сторону можно обнаружить почти одинаковые изломы, и таким образом, если сложить вместе береговые контуры Британских островов с французским берегом, то они вполне могут совпасть. Как-то в одной фронтовой газете я прочел смелое утверждение, то германские дальнобойные артбатареи восстановили прикрытие коммуникаций между Дувром и Кале, и между Фолкенстоуном и мысом Гриз Нец…. Статья называлась «Восстановлены старые европейские связи». А еще там говорилось о том, что никогда еще в одно время не появлялись такие чудовища как господа Винстон Черчилль и Энтони Иден, а вся Англия стала лишь продолжением хлебной нивы и пастбищ Франции.
Далеко от дороги, среди яркой зелени злаков, высится стоящее ребром крыло сбитого или разломившегося при посадке самолета. Вид такой, словно фермер обозначил границу своей фермы.
На многих полях растет свекла. Поля разделены межами, поросшими кустарником, тут и там видны фруктовые сады – деревья уже отцвели.
Сколько ни вглядываюсь – нигде не видно ни одного человека. Местность абсолютно безлюдна. К тому же и берега не видно – а я так привык к нему. Земля и море не сцепляются вместе, а бьются друг о друга, будто два враждебных элемента, никак не могущие одолеть друг друга. Если дорога отвернет от берега и моря будет уже не видно, придется распрощаться с мыслью быть к нему поближе.
Полдень. В облачном покрове, оставленные самолетом в воздухе полосы на голубой основе, напоминают угрожающие письмена. Всякий раз как только мы останавливаемся, воздух полон гудения самолетов. Не могу определить, откуда оно исходит: гудение слышится со всех сторон.
Съезжаем с дороги направо: на какую-то проселочную дорогу, ведущую к соломенной крыше, которую замечаю между деревьев. Дорога подводит нас к большому непропорционально расположенному двору.
Крестьянин со старухой подходят к дверям: это первые французы за нашу многочасовую поездку. Водитель ставит машину вплотную с домом, под плодовыми деревьями. Массивная соломенная крыша, виденная мною издалека, покоится на деревянных столбах прямо посреди луга перед домом. Под ней нашли пристанище самые разные машины и земледельческие орудия. Мох на крыше какого-то охряно-золотистого оттенка.
Перед домом стоит маленький, до пупа размером, выложенный из кирпича сферический свод, выглядящий как модель какого-то большого здания. Крестьянин охотно объясняет, что это собачья будка да вот собака умерла. «А у вас нет, что ли собачьих будок?» – тут же интересуется он.
- Как же, – объясняю ему, – но у нас они деревянные.
Некоторое время слушаю рассуждения о том, какая будка для собаки лучше: кирпичная или деревянная.
Честно говоря, я ожидал от хозяев враждебности, но этот, лет под пятьдесят мужчина, ведет себя довольно дружелюбно. К нам подходит старуха. «Ma m;re» , говорит крестьянин. Старуха осматривает меня большими, испуганными глазами снизу доверху. Она хочет знать, когда же закончится эта война. Узнаю, что недалеко упала английская бомба. Соседняя деревня, не более получаса ходьбы отсюда, была полностью ими уничтожена. Здесь каждую ночь англичане пролетают.
Интересуюсь, можем ли мы купить здесь молоко. Крестьянин приглашает меня в кухню. Какой-то старик с кровоподтеками на лице, красными веками, руки подпирают трясущуюся голову, безмолвно сидит на корточках рядом с большими старыми часами. На кухне всей мебели – стол, стулья, Да самодельный шкаф.
Молодая девушка, смущаясь, заходит на кухню и застенчиво говорит, что молока больше нет. Сливки уже сделаны.
- А обрат? – Задаю ей вопрос. – Du lait maigre?
Она не понимает, что я хочу, пока старик не подсказывает правильное слово: «Petit lait»
- А, ну так бы и сказали. Этого добра хоть залейся. – И вскоре она приносит широкую миску. Крестьянин начинает разговор о засухе. Несмотря на прошедшие дожди последних дней, воды совсем недостаточно для скота. Внимательно дружелюбно выслушав его причитания, прикупаем еще яиц и масло.
В соседней деревушке должен располагаться штаб полка. Туда мы и едем. Возможно, говорю себе, мы найдем тяжело бронированный бункер, который я смогу нарисовать.
Проворный капитан охотно показывает мне на карте уже установленные оборонительные заграждения: основную работу выполнили войска Роммеля, установив свои «зубочистки»: на этой плоской местности, без естественных препятствий, планеры противника все зубы теперь себе повыбивают при посадке. «Если начнется у нас, то мы создадим морской и наземный фронты. Мы просчитали все варианты одновременной высадки врага на берег с моря и воздуха, на глубину до пяти километров», поясняет капитан. – «Нам предстоит почетная миссия не допустить соединения морского и воздушного десантов.» То, как он планирует это осуществить, капитан не выдал.
Единственно, он несколько обеспокоен тем, что несколько недель уже не видел ни одного немецкого самолета. Правда, пролетели недавно несколько ФАУ-1, своего рода самолеты-снаряды. Но надежды на них слишком малы.
Интересуюсь артиллерией и узнаю: «На моем участке этот вопрос неуместен. А вот дальше есть артиллерийские позиции – они очень хорошо замаскированы. с моря их точно не обнаружить.» – «Какого калибра орудия?» – «12 с половиной, максимально. Но знаю, что по морским меркам этого достаточно. Вопрос весь в том, а будут ли они тут вообще высаживаться? Я, например, с трудом в это верю. Если они и должны высадиться вторично, то, скорее в устье Сомма…»
Вновь изучаю карту: высадка на севере у Кана удалась. Союзники уже закрепились. А почему собственно, они не могут высадиться в другом месте и попытаться закрыть горловину получившегося мешка?
Местные названия деревушек сплошь оканчиваются на „…ville“. Мы сейчас в B;nesville. И мне хочется тут и остаться. Место неплохое. Как раз для ожидания второй высадки, наверняка эти мысли приходят и союзникам. Отсюда можно попасть куда угодно. Здесь либо буду терзаться сомнениями, либо стану покойником. Эта B;nesville расположена «стратегически» правильно. Итак, решено, размещаемся здесь.
Надо только определить свое бытие: собственную стратегию в B;nesville! По правде говоря, сторожевые соединения не могли бы лучше расположиться.
Размещаемся в крестьянском доме. Семья, которой он принадлежит, размещается в одной комнате. Их всего трое: муж, жена, да пожилая уже дочь.
Этот одноэтажный, вытянутый в длину дом красив. Черный фахверк и крашенные белой известью пространства между балок, белые окна, белые ставни, темно-коричневые двери, серая крыша. Фахверк довольно мелок и такого же рода, как и во всей Нормандии: над передним фронтоном первого этажа тянется лента из высокопоставленных, почти в метр шириной рам, с наполнением из коротких деревяшек, образующих рисунок елочкой, да не просто, а так, что одни «иголки» обращены вверх, а другие вниз. Цоколь здания, несущий на себе весь груз, сложен из тщательно пригнанных блоков песчаника.
С поросшей лишайником шиферной крыши выходят на обе стороны слуховые окна, а рядом с коньком крыши большая каминная труба, разъеденная ржавчиной, что свисает с нее как задравшаяся штукатурка.
У дома ходят белые куры, на веревках полощется на ветру белье. Тут же двухколесная тележка, с колесами в рост человека.
Решаю сделать несколько набросков. Покрытый соломой открытый сарай с голубой телегой на переднем плане, задравшей в небо свои дышла – единственная диагональ к множеству вертикальных опор, стоек и столбов. Крестьянское подворье...
А в следующий момент обнаруживаю навозную кучу: шафранно-желтую, темно-коричневую, с копающимися в ней несколькими белыми, как облачка, курами – ожившая акварель.
Ничто не напоминает о войне. О ней не видно и не слышно. Кудахчут куры, кукарекает петух, стрекочут кузнечики. Стоит напрячь слух и слышу жужжание пчел.
Сплошная крестьянская идиллия – но знаю ли я, насколько обманчива эта тишина? Если бы меня спросили о моих ощущениях, я бы ответил «ирреальные».
Радио сбивает меня с размышлений. Оно сообщает об угрозе страшного возмездия Англии. Звучит так, словно в эту самую минуту Остров будет полностью уничтожен. «Введение в бой немедленное! Без передышки. Каждые 15 минут в Лондоне взрывается ФАУ-1!»
Задрав голову, изучаю голубое небо, Но ни одного снаряда ФАУ не видно. Где же стартует наше чудо-оружие, если не здесь, в самом близком к Острову месте?
Откуда-то издалека доносятся стрекот и жужжание, быстро набирающие силу гула. Это бомбардировщики, а не штурмовики. При приближении штурмовиков слышен высокий вой.
Когда мы, из-за моего желания исследовать окрестности едем в свежезамаскированной машине, внезапно на дороге вырастают солдаты – словно из ниоткуда, и я пугаюсь, т.к. даже не брал их в расчет. Вот черт. Испугался каких-то солдат. Но это так: ведь кто бы ни ехал по этой местности, должен прежде наверняка знать, что здесь нет военных. Они как мыши-полевки в жнивье…. Здесь могут быть сотни солдат на нескольких сотнях квадратных метрах, но вы видите только пару – тройку из них. Даже сарычу придется поднатужиться, чтобы их тут разглядеть.
Трудно представить, сколько солдат здесь прячется. В расположенной напротив Южной Англии, их солдаты могут спокойно передвигаться: никакой опасности от наших ВВС.
Офицеры, с которыми я беседую, непоколебимо верят в нашу окончательную победу. Никто не подступится к этим последышам фюрера, даже новости с фронта вторжения их не поколебали. Охотно бы узнал, что нужно, в самом деле, чтобы переубедить этих людей.
Никто здесь не интересуется общим положением дел. Никто из них не знает и о том, что союзники уже маршируют по улицам Рима. Невольно задумываюсь: эти парни живут одним днем и безоговорочно верят в светлый гений Фюрера! Вот они удивились бы, когда очнулись от этой летаргии!
Тишь да гладь – Божья благодать. Если бы не чувство нереальности этого обманчивого мира. Временами чувствую себя так, точно свихнулся. А разве не так? Куда я попал? Эти пышные луга, стада коров и укрытые деревушки, все это вовсе не цель моей командировки. Ах, если бы тут еще был Йордан! Водитель мне неприятен, да настолько, что приходится поднапрячься, чтобы не выплеснуть на него мое раздражение.
Настроение резко изменилось: никак не могу заставить себя работать. Но и без дела сидеть не могу. Чувствую себя как исследователь в джунглях: хотя он видит лишь листья, лианы да цвет, страх обуревает его сердце – страх перед змеями, смертоносными пауками и тому подобной нечистью.
Я весь горю от нетерпения. Словно тигр налетаю на водителя и успокаиваюсь, лишь, когда машина, покинув свое убежище, вновь стоит перед домом, а водитель начинает маневры для ее укрытия под другим деревом, куда не ведут следы колес.
Но нетерпение не только во мне. Оно буквально разлито в воздухе. Атмосфера кажется наэлектризованной, как пред грозой, когда ни дуновения ветерка, ни шороха, а местность словно застыла, но в каком-то уголке неба что-то «варится» и вдруг, внезапно, налетает грозовой фронт и ужасная темнота, как на заре времен, охватывает все и вся. Вот этого я и жду.
Зеркало, которое я повесил чтобы побриться, показывает мне незнакомое лицо: опухшие глаза, скорбные морщины – прямо страдающий Иисус.
Что гнетет меня? Загнанное вглубь самолюбие? Это чистый авантюризм то, что я здесь делаю! Шляюсь по округе, болтаюсь в штабах и ощущаю себя важной персоной.… И все для того, чтобы хоть чем-то заняться и не заморачиваться о своей судьбе. Да. Здесь я попал в точку.
Словно рыба за наживкой, кидаюсь за любой мало-мальски ценной информацией. Стараюсь нарисовать себе общую картину по отрывочным фразам, невнятному бормотанию и увиденному ранее. Словно мозаику, где каждый камешек идет в дело, составляю общее представление о сложившейся ситуации. И делаю это со всем усердием.
Присаживаюсь на какую-то мотыгу, рядом с большой кучей хвороста и погружаюсь в раздумья: все же хорошо, что началось это вторжение. Кто знает, что бы со мной стало, если бы не этот всеобщий переполох в Париже! Наверняка Бисмарк еще не имеет информации об аресте Симоны, хотя что-то он знает, скорее всего, по долгу службы, а это потребовало какого-то времени. А если бы я все еще был там? Здесь, в B;nesville, надеюсь, до меня не дотянутся.
Но что, черт возьми, я могу реально сделать для Симоны? Искать ее следы? Всерьез это можно было бы сделать лишь в Бресте. А что, если вместо того, чтобы греть здесь задницу, рвануть в Брест? Что может со мной произойти? В конце концов, у меня есть соответствующий приказ на командировку в Брест – и все тогда пойдет кувырком. Просто поехать на запад, в Бретань? Старик спрятал бы меня под своим крылышком.
Но знаю ли я наверняка, какую роль играет сам Старик? А ведь именно в этом и зарыта собака: ведь хоть и тянет меня в Брест, но в глубине души я боюсь этой поездки. Не представляю, как смогу предстать перед очами Старика! С чего начать разговор? Со слов: «Прибыл к месту дальнейшего прохождения службы!»? Или: «Сколько лет, сколько зим!»?
Дорога в Ла Боль мне закрыта. Да и что делать там без Симоны? Ла Боль и без того был своего рода городом-призраком: магазины на центральной улице, от вокзала до пляжа, закрыты. Пара небольших пивнушек с изразцовой облицовкой – несколько солдат играют в бильярд. Ободранные пальмы в деревянных кадках. Темно-зеленые тисовые заросли живой изгороди.
Мысленно прокручиваю пленку воспоминаний: Симона в лимонно-желтом ангорской шерсти свитере и черной юбке. К тому же загорелая слегка коричневая кожа и черные волосы. Она выглядит чертовски привлекательно и серьезно одновременно. На ножках – черные туфельки на высокой пробковой подошве. Каждый шаг она проходит как в танце: выглядит так, словно она, танцуя, движется между столиков кафе.
Словно иглы пронзают сердце, когда я словно наяву, вижу Симону. Ничего удивительного. Не могу представить себе никого, кто мог бы также околдовать меня. Когда бы о мадемуазель Сагот не зашла речь, то всегда говорили с высшим почтением и никогда с сальными шутками или скабрезностями. Отблеск этих похвал падал даже на меня!
Но где же теперь Симона? Мне так не хватает надежных адресов! Где болтается мой брат Клаус? Жив ли он вообще? Где моя мать? А где прежние друзья? Бойскауты? Школьные товарищи? Соученики по рисовальному классу в Академии? И только Бог знает, куда наци «засунули» Царя Петра!
В итоге, надо признать, друзей у меня более нет. Совсем один. Никакой системы координат, никакой страховки – нет даже родительского дома…. Все пошло прахом. Комнатушка с покосившимися стенами в гнилом крестьянском домишке на опушке леса – that’s it! А если еще и прожекторная установка перед этим домиком попадет под обстрел, то, скорее всего, я лишусь и этого пристанища с вышитыми румынскими ковриками да бретонским фаянсом.
В глазах Господа нашего я вовсе не выгляжу пуританином. Сам мой дух этого не позволяет. Насколько просто было бы ждать, да чаи гонять!
Поспешу-ка я отсюда в поисках новостей и поднятия своего духа. Добыча моя на этот раз ничтожна: бойцы, которых пытаюсь разговорить, либо безразличны, либо от природы молчаливы. Кажется, они не понимают, что творится в нескольких километрах от них. Они живут так, словно все идет по-прежнему. У них теперь появилась основательная причина бить баклуши: слишком много самолетов врага в воздухе.
Как не хотел избегнуть этого, но приходится обращаться к офицерам. То, что мне приходится, словно бродяге мотаться по какому-нибудь штабу, выпрашивая новости, совсем не поднимает мой боевой дух, но мне к этому не привыкать. Однако надо бы и поспешить: давай, двигай! Не отговориться ни усталостью, ни мозолями, ни головной болью. Остается косить под придурка: глупого, но любознательного. По методу: говори, господин, твой раб внимает тебе. Они хотят всё выплеснуть в газету, и мне надо понять, что все редакции от Фленсбурга, до Гармиша, ждут сообщений из этого хаоса.
Пора оставить свою Quartier G;n;ral . Мне нечего более делать в этом месте. Пора двигать дальше.
Во мне крепнет мысль, что союзники не блефовали. Если они задумали высадиться в другом месте, то им надо было бы это сделать ПОСЛЕ первой высадки, для того, чтобы достичь отвлекающего эффекта и эффекта внезапности. Но теперь? Сейчас такое предприятие было бы обречено.
Водитель обновил маскировку на машине, залил полный бак и все канистры: снова будем ехать на пороховой бочке.
Немногие французы, которых я встречаю в поездке, ведут себя так, будто войны нет и в помине. Руки в карманах, стоят у дороги и осматривают каждую проезжающую мимо машину. Нашу машину удостаивают оценивающих взглядов. Да и как иначе: я, словно бюст героя, торчу наполовину из люка машины. Не успел присесть. Но лишь так, словно командир полка, могу хорошо видеть небо и окружающую местность. Скоро голова разболелась от постоянного верчения во все стороны.
Водитель знает: мы едем теперь в сторонуДьепа, а потом по прибрежной дороге дальше на северо-восток – в Ле-Трепор.
Перед местной кузницей стоят светло-серые лошади тяжелой норманнской породы. Такие тяжеловозы нужны для перевозки разных грузов на телегах с колесами больше человеческого роста. Ранее не встречал подобных кузниц.
Едем по зеленой луговой долине, где, извиваясь, течет ручей. Деревья у воды имеют необыкновенно роскошные кроны. Стадо коров, вяло пережевывая свою жвачку, стоит под древними ивами, тупо уставившись в одну сторону.
Останавливаемся перед какой-то церквушкой, стоящей вплотную к дороге, пересекающей эту деревню. Местные церкви имеют крытые шифером купола. Внутреннее убранство их очень простое. Внутри стоят молящиеся. В передних рядах видны детские головы. Викарий монотонно бубнит что-то, тонкие голосочки повторяют за ним текст в таком же монотонном темпе.
Снаружи, на могильных плитах, лежат фарфоровые, ярко раскрашенные венки. и даже распятия, и букетики цветов, сделаны из фарфора. На некоторых надгробиях видны жемчужные капли. У окружающей церковь стены находится могила с постройкой в виде аквариума: покрытый белым лаком железный каркас со вставленными в него стеклами. Внутри можно видеть целый свод изящных искусственных цветов. И, Бог мой, насколько это красивее и наряднее, в сравнении с идиотскими брачными ложами или частями голов, украшающими большинство надгробий из полированного гранита на обычных кладбищах, безо всякого смущения разукрашенных рекламными плакатами всяких торговцев и поставщиков.
Водитель оказывается настоящим трусом: стоит мне лишь прикрыть глаза, как он тут же вертит головой во всех направлениях. Любое перистое облако он принимает за инверсионный след. Смеюсь над ним, но ушки держу на макушке.
Один раз замечаю над нами звено из пяти Локхидов с двойными фюзеляжами. О себе они заявили заранее своими инверсионными следами: потому мы спокойно пережидаем в тени густой кроны какого-то дерева, пока самолеты не исчезают вдали. Водитель распустил нюни и так укоризненно причитает, словно это я запустил в небо эти Локхиды.
Дорога идет в долину. Побережье уже недалеко, но шум нашего двигателя внезапно заглушается глухим органным гулом. Водитель резко тормозит, и мы в доли секунды прячемся в кювете. Смотрю на машину между деревьев, которую можно обстрелять с холма, справа от дороги. Но взрывов нет. Гул стихает.
- Где-то чертовски близко! – выпаливает водитель на одном дыхании.
Дабы поберечь его нервы, немедленно едем дальше.
Как ни напрягаю зрение, нигде не следа столь много обсуждаемого «Атлантического вала». Не видно никаких укреплений на фоне яркого неба, но кое-где замечаю хорошо замаскированные фортификационные сооружения. Думаю, однако, что их довольно мало.
По обеим сторонам дороги все чаще видны таблички, предупреждающие о минных полях. Не могу поверить в то, что на самом деле за этими указателями спрятаны мины, однако, кто знает это наверняка…
Ни намека на тяжелые береговые артбатареи, такие же, как на мысе Gris Nez . Словно наяву вижу газетные фотографии Роммеля осматривающего вместе с адмиралом Рюге береговую линию обороны, и невольно задаюсь вопросом: где могли быть инсценированы подобные осмотры – уж никак не в этой местности. И тут же возникает второй вопрос: эти «роммелевские макаронины» – надолбы, пулеметные гнезда и береговые препятствия – неужели это и есть «ненаступательные укрепления»? Я бы скорее назвал их «непривлекательные»… У Сен-Круиза, вблизи Ла Боль имелись хотя бы артиллерийские стенды – словно для дуэли с линкорами, но тщательно замаскированные за береговой линией. Но даже их я осматривал со скептической улыбкой: вблизи не было никаких ориентиров на местности, никаких зацепок. А в тылу – замаскированные, герметично закрытые бункеры. В то время меня будоражила одна мысль: что будет, если враг не спереди, в лоб, а с тылу нападет – к примеру, воздушным десантом?
В любом случае, здесь ни следа укреплений. На постройке Атлантического вала в 1943 году – так я читал где-то – более полумиллиона человек было задействовано, в основном каторжане . Неужто это все, что было подготовлено? Наверняка! Но побережье, которое этот Вал должен был защищать, длиной почти 5000 километров, а весь Восточный фронт – 3000! Значит, фраза: «Превратим Европу в неприступный бастион!» – это всего лишь неумная шутка.
Останавливаемся рядом с часовым, стоящим между двух мостов, в укрытии наподобие рекламной тумбы, со старым, с водным охлаждением, пулеметом и неподвижно смотрящим, из под низко надвинутой на глаза каски, на море. Хочу поговорить с ним, но тут нас накрывает внезапный шум с воздуха глухим гулом, похожим на низкие басы.
Не верю своим ушам, но уже отчетливо слышу гул моторов, и воздух внезапно задрожал. Что это такое? Совсем не похоже на шум самолетных двигателей.
- Да это же Фридолин полетел! – объясняет часовой.
Ясно. Значит, так звучит в полете ФАУ-1: впервые слышу звук этого таинственного оружия. От часового узнаю: пусковые ракетные установки нового ФАУ- оружия расположены между Дьепом и Абвилем, и дальше на север, до Кале. Эти самолеты-снаряды ФАУ-1 несут 850 кг взрывчатки; длина – около 8 метров, а размах крыльев 5 метров 30 см.
Часовой довольно интеллигентен и запросто добавляет: «ФАУ-1 напоминает штурмовик, но не такой быстрый» – «Медленный, что ли?» – «Да нет. Так сказать нельзя. английские истребители могут лететь рядом с ним и даже касаться его крылом. После такого «поцелуя» ФАУ-1 сбивается с курса и входит в штопор. Это видно даже невооруженным взглядом.» – «Это интересно. И собственными истребителями тоже?» – «Наверное нет, господин лейтенант. Мы даже не знаем, как наши истребители теперь выглядят. Нет этого с земли точно не увидеть. Но одно известно точно: где такой Фридолин упадет, там остается только мокрое место, а они теперь летят группами.» – Солдат произносит эти слова с гордостью в голосе, не отводя взгляд от моего лица. В мозгу свербит одна мысль: жаль, что небо покрыто облаками. Охотно посмотрел бы на Фридолинов!
Словно прочтя мои мысли, часовой добавляет: «Если они полетят ночью, вы их увидите, господин лейтенант! Ночью их хорошо видно».
Едем по покрытой небольшими лесами долине с полупересохшими ручьями, строго на восток, т.к. я не хочу двигаться по незащищенной дороге вперед, к склонам крутого морского берега. Затем поворачиваем на север – в направлении Ле-Трепора.
После долгого мотания туда-сюда по объездным дорогам, заезжаем в небольшой городок зажатый меж береговых скал. Острыми витками дорога ведет вниз, к крошечному, словно обрезанному, порту. Справа и слева от дороги стоят здания без крыш, стропила торчат, напоминая стремянки ступеньками которых то там, то здесь служат торчащие куски шифера. Ставни окон закрыты, улица кажется вымершей. Но вдали замечаю людей: целая процессия из женщин и молодых парней с большими деревянными клещами на плечах идет нам на встречу. Нам объясняют, что процессия движется на прополку чертополоха на хлебных полях.
Огромные указатели показывают дорогу к казино. Везде где я был, казино также напыщенны в своей похвальбе. Но в этом случае вид довольно гротескный.
Справившись у часового, направляемся к зданию с блестящей вывеской «Начальник порта». Начальник, сообщают мне, находится двумя зданиями дальше.
Какая-то девушка провожает меня в офис, никак не отличающийся от подобных в Берлине. В огромной комнате накрыт стол, очевидно для самого шефа. Девушка, по-видимому, переводчица довольно властно зовет: «Алекс! Алекс!», куда-то наверх. Вскоре с шумом появляется Алекс – весь вид его говорит о том, что он только что встал с кровати.
Алекс – приземистый, толстенький капитан-лейтенант, такой же морской артиллерист, как и я, но в бриджах на кожаных гетрах и в здорово заношенном мундире. Проводя меня по помещениям здания, он так рассказывает о висящих по стенам картинах, словно они его собственной кисти, самодовольно показывает стенные фризы и огромные каминные постройки из дерева с резьбой по всей поверхности. Резьба представляет собой двух эльфов, обращенные руки охватили полные шеи, а туловища акробатично изогнулись в направлении к выгнувшему дугой спину резному коту на возвышении между ними.
Стараюсь понять этого, предложившего мне ужасно глубокое кресло человека, что он собой представляет – здесь, в этом дворце Спящей Красавицы. Меня так и подмывает задать ему пару-тройку вопросов, но сдерживаюсь изо всех сил. Окольными путями мне его не поймать, а потому начинаю разговор в лоб: «Здесь подходящее место для высадки десанта».
Этот мой перл настолько пугает моего визави, что глаза его готовы вылезти из орбит. но он стойко хранит молчание, и я продолжаю сверлить его: “Дороги в вашем тылу как нарочно хороши для этих бродяг. Здесь думаю, союзникам будет в половину легче, чем там, где они сейчас находятся. Да и защищена дорога здесь не очень-то хорошо, не так ли? А отсюда уже рукой подать до Парижа…»
После этой реплики, показавшей все мое очарование, капитан-лейтенант разразился тирадой: «Рукой подать до Парижа? Это ОНИ так планировали. Но теперь пришла пора им передумать. Вы же ясно видите: Вторжение заблокировано!» Хочу добавить, что это начало конца, но визави запальчиво продолжает крича: «Расчеты союзников никогда, слышите – НИКОГДА не сбудутся!» Он распаляется все больше. А может просто желает спустить накопившийся пар страха, успокоиться и привести в порядок свои мысли? Едва ли он всерьез принимает то, что сейчас говорит.
- Предположим, что союзники начали бы свое главное вторжение под Абвилем, – вступаю в разговор вновь, – тогда они оказались бы в 50 км от Парижа – через Бове. Амьен остался бы в стороне. Даже 150 км – это ничто для бронетанковых войск….
Собеседника чуть удар не хватил – он покраснел как помидор:
- Вы говорите так, словно ничего не знаете! От Кале до Дьепа стоят, по крайней мере, 6 дивизий! – Но тут он притормаживает и уже спокойно добавляет: – В любом случае, даже в самой тяжелой ситуации, мы устоим!
Капитан-лейтенант, как утопающий за соломинку отводит взгляд и устремляет его на роскошно накрытый стол, после чего заводит речь уже тихим, примирительным тоном: «Швабский полдник». Хотелось бы быть приглашенным за стол.
Вот опять получил болтуна, терзает меня мысль, тупицу, из которого не вытянешь ни одного разумного слова. Поняв, что к столу меня не пригласят, откланиваюсь, отговариваясь, что мне необходимо сделать несколько снимков для репортажа и пытаюсь уйти.
Но не тут-то было. Капитан-лейтенант теперь советует мне поехать в гостиницу, тут недалеко, у городка Лондиньер, почти рядом с командным пунктом, для того, чтобы «так, на всякий случай», иметь связь, и в ярких красках описывает и здание, и многообразие и качество подаваемого там лукулловского обеда в сочетании с романтикой местной жизни.
Пообедать не удалось. А потому едем в направлении Лондиньера. Проезжаем аркадную долину: серебристо-зеленые тополя, а меж стволов блестящая лента воды.
И тут пронзительный, нарастающий рев отрывает меня от осмотра местности. Проклятье! Ничего не видно! В следующий миг над нами стремительно проносится тень. Мой крик: «Воздух!» звучит слишком поздно. Правыми колесами съезжаем в кювет и пулей выскакиваем из машины. Водитель произносит дрожа: «Это же был просто ФАУ-1. Я их довольно повидал.» От волнения он даже рот приоткрыл. В этот момент снова задрожала земля, и тут же раздался оглушительный грохот. Водила стоит словно пушкарь, закрыв ладонями барабанные перепонки.
- Вот это молотит! Совсем рядом!
- Полетели птички! – только и выдыхаю.
Пусковые установки где-то недалеко. Выезжаем из канавы и едем дальше. Через несколько минут буквально въезжаем в группу солдат, рассматривающих глубокую, дымящуюся воронку между могил какого-то английского кладбища. Крест в середине кладбища не пострадал. Выйдя из машины, пробегаем меж двух рядов могил, покрытых кусками разбитых каменных плит, прямо к краю кратера. Он не больше воронки от средней авиабомбы.
Так вот оно, чудо-оружие, что должно было поставить Англию на колени! Такая ничтожная взрывная сила? От которой дрожит весь Остров? А как понимать этот взрыв, когда «изделие» вместо Англии рубануло по своим солдатам?
Вот это наши учудили! А в ушах гремит торжественная медь победного пафоса сводок Вермахта последних дней…. Ни один из собравшихся у воронки бойцов не произнес ни слова – благоразумное молчание! А может лишь потому, что я здесь стою? Все ошалело молчат от увиденного.
Сфотографировать? Эту чертову воронку с глазеющей на нее толпой солдат? Такой снимок будет расценен как контрпропаганда. А Йордан дал бы ему название: «ФАУ-1 долбит французскую землю!».
Из-за того, что в месте, куда нас послал Алекс, мы ищем самобытный дом, с соломенной крышей под густыми деревьями, то поначалу проезжаем мимо цели. Но затем, возвращаясь по этой же дороге назад, находим то, что имел в виду Алекс: опоры из крашенного гипса, искусно опаленная крыша из листов клееной фанеры, скамейки бара в стиле бретонских стульев, несколько рядов запыленных бутылок позади грубой стойки. Еда не готова. Капитан-лейтенант нас просто надул. Потому, не мешкая, отправляемся в путь.
Пролетаю и мимо встречи с друзьями Алекса на командном пункте. Пожалуй, лучше вернуться в Ле-Трепор. Хочу к морю, да успеть до темноты найти место для ночлега у побережья.
За Ле-Трепор, промеж могучих живых изгородей шиповника, обнаруживаем узкую улочку, ведущую к морю. В опускающихся сумерках видны красные и белые цветы наперстянки. Готовые расцвести гортензии растут на заросших тропинках и в садах, заброшенных своими хозяевами. В зарослях высятся стены из мешков с песком. Проезжая часть дороги закрыта. Под легким ветерком на проволоке раскачивается жестянка с нарисованным черепом.
Подъехав к часовому, узнаем, что вокруг минные поля, и проехать нельзя. Вверху, прямо по краю, тоже сплошь минные поля, И они тоже огорожены.
Приказав водителю сидеть в машине, иду пешком. Перебравшись через разбитые стены, обрушенные крыши, защитные траншеи и земляные завалы, нахожу подходящую высоту.
Траншея змеей уходит вдаль. То тут, то там в ней видны замаскированные каски часовых. Перед траншеей небольшой кустарник – а за ним, подо мной, лежит Атлантика: стального цвета, вода покрыта рябью.
Отлив далеко обнажил дно: повсюду, на свободном от воды месте, вкопаны надолбы. Всякий хлам, исковерканные и выгоревшие канистры, доски и обломки бревен, лежат перед коричнево-красными проволочными заграждениями. По растяжкам на кольях узнаю установленные минные поля.
Пожухлая трава шелестит под порывами ветра. Повсюду валяются сброшенные с английских самолетов ленты станиолевой фольги. А вот разрывы от зажигательных бомб: когда зажигалки падают на песок, они издают такой звук, словно вода, попавшая на раскаленную сковороду. Ласточки чуть не врезаются мне в лицо. Приседаю рядом с часовым, чья голова торчит из окопчика с установленной на краю стереотрубой. Слева, вдалеке, голубеющей полоской видно побережье у Этрета и Фекампа. Справа – узкая полоска – английский берег.
Вновь воздух наполняется глухим гулом. По наклонной траектории, на фоне неба, летит веретенообразное тело: похожее на самолет. Только сзади, из хвостовой части, вырывается огненный шлейф.
Едва исчезает этот снаряд, как вновь пролетает еще один. Один за другим Фридолины летят на Англию. Небо покрывают следы инверсии.
Не проходит много времени, до нас долетают звуки грохочущих зенитных орудий. Часовые кричат: «Сбили!»
Вижу круто летящий вниз клубок пламени и в душе радуюсь тому, что в этих аппаратах нет людей.
Солнце приняло желтый оттенок. Его свет уже не слепит глаза. Песок становится фиолетовым, полоса прибрежной гальки окрасилась в красный цвет с примесью черного, а скалы в яркий охрово-фиолетовый. Надолбы, словно спички, утыкавшие весь берег, протянули длинные тени. Приливные волны двигаются как в замедленном фильме. Одинокий риф черной рыбой летит им навстречу. Несколько разрушенных зданий окрашиваются в светло-охровый цвет, а нижний край солнца уже уходит в фиолетовый туман дымки горизонта. Солнце расцвечивает его, и холодный фиолетовый цвет дымки краснеет, затем яркость уменьшается, отражение постепенно гаснет. Уже можно смотреть на солнце, не прищуриваясь. Оно являет собой лишь круглый мяч, затем превращается в желток яйца и, наконец, утопает в океанском просторе.
Море становится серо-голубым, ветер крепчает. Несколько облаков полыхает последними отсветами угасшего светила, но вскоре и этот свет гаснет. Берег темен. Скалы предательски серы, также как и блестящая зелень лугов.
Пора искать ночлег. Неплохую комнату можно было бы найти у Алекса. Но еще ночь мучиться с этим придурком? No, Sir!
Тут мои размышления прервал капитан, командир батареи, спрсивший меня о наших дальнейших планах.
- Будем искать крышу над головой, – отвечаю вежливо.
- Никаких проблем! – звучит в ответ.
Небольшой, хорошо замаскированный блиндаж, по соседству, пуст. В нем есть даже электрический свет. Верх комфорта! Настоящие кровати. Ну, прямо полевая гостиница.
Водитель, увидев скудную обстановку блиндажа, желает остаться в машине.
- Мои хоромы, – произносит комбат по моему возвращению и показывает на навес с широко распахнутой двойной дверью. Узнаю, что капитан и его люди размещаются под крышей этих «хором». – Наша лампа, – продолжает комбат, – заправлена бензином, слитым из собранных на берегу канистр. Заметив мое удивление, поясняет: «Надо просто добавить соль для уменьшения опасности взрыва, – и, словно извиняясь, добавляет, сделав неопределенный жест рукой: – А этот опыт мы приобрели в России – соломенные маты в деревянных ящиках вместо французских двуспальных кроватей.»
Капитан весь как на пружинах и производит впечатление ловкого человека. На заношенной форме у него Железный крест I степени и серебряная ленточка за ранение. Ведя карандашом по нарисованной от руки карте местности, он показывает мне места расположения орудий его батареи, укрытых в бетонированных капонирах. Из опыта, знаю, как все это выглядит на самом деле, а потому решаю, что нечего бить ноги по этим местам. И надо быть предельно осторожным при съездах с дороги. Нет никаких оснований не верить минным указателям. Узнаю, что уже произошло несколько глупых несчастных случаев.
- Следует быть чертовски внимательным! – продолжает капитан. – Несколько раз на этот берег высаживались вражеские группы. Темными ночами их подвозят рыболовецкие шхуны или торпедные катера, а последнюю сотню метров они проходят на надувных лодках. Не хочется думать о том, сколько диверсионных групп здесь уже высадилось и затаилось…. Впрочем: Запомните наш пароль: «Westerwald » – на тот случай, если во сне блуждать начнете.
Благодарю за любезность, и капитан продолжает: «По моему разумению, все, что мы здесь нагородили, вовсе не является оборонительными укреплениями. Я бы так охарактеризовал их: «Лагерь бойскаутов». Когда месяцами сидишь здесь и видишь всю эту массу воды вокруг, то невольно в голову лезут разные мысли!» Судя по всему, капитан давно ни с кем не говорил по душам.
- Мне кажется, что англичане нас здорово провели, – начинает он вновь. – Все говорило о том, что они хотели высадиться в Pas de Calais, а не между Шербуром и Гавром. Генерал Фон Руднштедт был в этом абсолютно уверен.
Капитана словно прорвало, как плотину весенними водами. Что за разница между этими фронтовиками и теми старыми пердунами, которые уже слишком долго торчат здесь?
- Если наш обман удастся, то Томми завязнут в заграждениях. В ночь перед той высадкой, они направили сюда несколько десятков малых кораблей и с помощью лент станиолевой фольги казались настоящей морской армадой на экранах наших локаторов. Это было впечатляющее зрелище. Бомбардировщики, сбрасывавшие эти ленты, почти касались поверхности. Привязные аэростаты, которые прекрасно отражались на наших радарах – конечно, своим особым видом – были тоже частью той свистопляски.
Капитан словно читает по написанному:
- Такие обманные маневры рассчитаны в целом на простачков, но ночью, между 4 и 5 часами утра, все это выглядело довольно угрожающе. Томми, в любом случае, этими своими выкрутасами заставили нас дрогнуть. А что касается всего положения в целом, то надо признать, что мы попались на их удочку. Основные бетонные сооружения у Кале были построены неправильно. А мы здесь пахали, как рабы, неделями – да, что там: месяцами – заволакивали сюда стволы деревьев, закапывали их и опутывали колючей проволокой. Роммель сам додумался до таких заграждений и лично сделал чертежи: сам!
Немного передохнув, он продолжает: «Все это планировалось давным-давно, и в целом виделось как неприступный Атлантический вал. И оказалось лишь фикцией. Или – того хуже – просто пропагандистским трюком.» – «Может быть…» – «Вы полагаете не надо было городить весь этот огород?» Вместо ответа я лишь пожимаю плечами. «Пустые размышления! – продолжает капитан, – но, несмотря на это, я как-то записал для себя, как все здесь выглядит: 2692 орудия калибра от 7,5 до дальнобойных – и при этом не подсчитанные собственные артиллерийские возможности размещенных здесь артдивизионов. Свыше 5,3 миллионов кубометров бетона!» Капитану кажется безразлично, что я записываю каждое его слово. «Но, к сожалению, у нас 2300 км берегового фронта здесь на Западе. Это как в гравийном карьере.» Увидев мое изумление, он поясняет: «Я имею в виду такой гравийный карьер, как вот эта гавань перед нами. Но если вы возьмете в руки лопату и грабли, чтобы проложить себе дорогу в этом щебне, у вас ничего не получится.»
Ему бы в пасторы пойти, да с проповедями выступать, мелькает шальная мысль.
« Можете представить, что от долгого загорания здесь и напряженного всматривания в английский берег, человек может умом двинуться, – заявляет в этот миг капитан и добавляет – Задействовать столько войск, это непросто. Мы все стали своего рода подсобными строительными рабочими. И иногда довольно трудно снова почувствовать себя солдатом…».
На ящик, рядом с нами присаживается какой-то унтер-офицер и пишет список.
Командир батареи смотрит на меня и говорит: «Вы уже слышали новое прозвище союзников «Западные буксиры большевизма»? Нет? Звучит довольно сильно. Приказ на эту высадку союзников, говорят, поступил из Москвы: «Наступать на континент!» Звучит не слабо!”
Оставшись снова один, присаживаюсь перед своим блиндажом и пытаюсь привести в порядок впечатления последних дней. Но мысли путаются. Что было вчера, а что позавчера? Сколько вообще дней я уже нахожусь в этой части Франции? Я почти потерял чувство времени: если хочу хоть как-то восстановить прошедшие события, придется поднапрячься. Мое удивление всегда вызывали свидетели в суде, чьи точные показания часто давно прошедших событий, давали пищу газетным репортерам. Даже под присягой я не смог бы восстановить события четырехдневной давности, поскольку уже позавчерашнее событие для меня дела давно минувших дней.
В голову ничего не лезет. Вероятно из-за того, что все свои сообщения постоянно откладывал на более благоприятный момент. И вдохновения тоже нет. Займусь-ка лучше своими набросками. И в эту минуту ощущаю, что начинаю сходить с ума: видения вчерашнего дня бледнеют, либо полностью сливаются с сегодняшними, либо просто растворяются. В конце концов, мои впечатления исчезают, словно плохо зафиксированная фотография, что со временем тускнеет и покрывается пятнами.
Пора бы уже очнуться. Но что-то не получается. Внезапно меня охватывает жуткая тоска по Симоне. Знать бы, где она теперь. И что с ней может произойти в этом нашем положении дел. Но КОГО спросишь об этом? Вот Старик смог бы помочь. Надо приложить все усилия, чтобы все-таки попасть в Брест!
Никак не могу уснуть. Тонкая пелена сна то и дело прерывается накатывающимся гулом моторов. Воздух дрожит от этих звуков. Босой выскакиваю наружу, но не могу разглядеть самолетов. Так как гул двигателей все нарастает, да и холод блиндажа прогнал усталость, решаю поспешить на позицию батареи.
Уже на дальних к ней подступах слышу требование часового назвать пароль, сопровождаемое клацаньем затвора автомата, потому быстро выпаливаю: «Вестервальд!»
Слава Богу, что запомнил сказанный комбатом пароль!
Рогатку, перекрывавшую дорожку отодвинули, и словно в омут, погружаюсь в темноту тропинки, огороженной по сторонам колючей проволокой обозначающей спрятанные в траве минные поля. Двое часовых, чьи головы торчат из окопчиков, чертовски близко расположились у самого обрыва.
Вслушиваюсь в ритмы какого-то шума, свиста, шипения, тишины и нового шума. А затем мне кажется, что шум идет не снизу, а буквально отовсюду: никаких сомнений – это самолеты пролетают над головой. Волны шума и гула низвергаются с небес, перемешиваются с шумом моря и разделяются вновь.
Прямо, над морским горизонтом, тьма никак не может сгуститься. Отчетливо видна полоска отделяющая небо от моря. Присмотревшись, узнаю торчащие справа и слева от позиций батареи, задранные вверх, выделяющиеся своей бледностью на темном фоне, скалы.
Внезапно, точно передо мной, но довольно высоко, вспыхивает красная осветительная ракета и заливает весь берег и море своим колдовским светом. Как только ракета гаснет, темноту пронзают, словно спицы, острые лучи прожекторов, которые шарахаются из стороны в сторону, а затем, слившись воедино, замирают в одной точке неба. И в этой точке, будто маленькая белая капелька блестит пойманный лучами самолет – но не долго. Налетевшие невесть откуда облака принимают световой удар на себя: повезло этим пилотам!
Шум моторов, приглушенный ночными облаками, опускающийся на нас, словно застыл. Но мало-помалу он усиливается, да так, что, кажется, бомбардировщики летят прямо над головой. Как не напрягаю зрение, ничего не могу разглядеть на ночном небе.
Когда со всей осторожностью пробираюсь между колючей проволокой и крутым обрывом на вершину, шум моторов стихает. Теперь слышу лишь Атлантику. Сильный прилив. Светлые пятна накатывающейся на берег пены приливных волн легко покрывают кромку подножия прибрежных скал.
Издалека слышны выстрелы зениток. Бомбы упали, кажется у Абвиля: правая часть неба в том направлении красная от пожаров. Начинает дуть пронизывающий ветер и уносит последние остатки тепла из моего тела. Пора назад, в свою берлогу. Вслушиваюсь в шум ночи. Небо вдруг пронзают огненные стрелы падающих звезд: метеоритный дождь.
ДЬЕП
Моя дорожная карта не многое может сказать. А я все сгибаю и разгибаю ее, чтобы представить, как же могла измениться линия фронта. И каждый раз складываю карту вновь по старым изломам и сгибам, и бешенство охватывает меня: по всему видно, союзники не желают более наступать.
Утешаю себя: это нормально. Этого следовало ожидать. Они захватили плацдарм, производят перегруппировку своих сил и готовятся к прыжку….
Рядом с Дьепом, в Сен-Мартин-ан-Кампань, мы опять можем съехать на прибрежную дорогу. Между крошечными деревушками – под красивыми названиями: Bern;val-le-Grand, Belleville-sur-Mer, Le Puys – вновь чувствую себя спокойно: у подножия этих меловых скал, мы не так заметны, как наверху.
Въезжаем в пригород и вот уже едем по улицам Дьепа. Здесь почти не ощущается близость войны. Развалины зданий, образующие рядом с пляжем огромные завалы, порождены ежедневными тщетными попытками англичан высадиться на берег…. Дьеп производит впечатление мелкобуржуазного, дольно неприятного города. От воды несет резким рыбным духом.
Вблизи порта, сквозь нагромождения железных конструкций и остовов, разломленных взрывами портовых кранов, уже издали можно увидеть замершие в строю темные, обтекаемые, окрашенные в серое, тела тральщиков. Пробираемся на пирс сквозь рогатки и противотанковые заграждения.
На кораблях, по обеим сторонам носа, видны отличительные знаки флотилии: нарисованные белой краской огромные трезубцы Нептуна. Командир этой флотилии знаком мне по Бресту.
От часового узнаю, что эти корабли пришли сюда прошлой ночью из Булони. Им пришлось укрыться здесь из-за английских торпедных катеров. Так же узнаю, что командир флотилии уже встал. Не проходит много времени, как вот и он сам. Несмотря на бессонную ночь, подтянут и доброжелательно улыбается. Но слова его горьки: «Это наши последние корабли! Другие одиннадцать затонули!» Говоря это, командир делает странный, какой-то разочарованный жест рукой.
- Кофе? Пиво? – спрашивает он так, словно это я выказываю смущение.
- Охотно выпью кофе.
Ординарец получает приказ на два кофе.
- Здесь мы в западне! Если налетят штурмовики, они разделают нас под орех по всем правилам. И мне это совсем не нравится.
Действительно: положение то еще! Корабли скучились по двое, по трое на узком пятачке, а до Британских островов рукой подать.
Едва размещаемся в небольшом кубрике, как снаружи раздается сигнал тревоги. Все накрывает низкий гул авиационных моторов.
Кивком головы командир флотилии дает мне знак срочно смываться с борта. Застегнув на бегу ремень с пистолетом в кобуре выбегаю вслед за ним на пирс. Вслед за группой спасающихся солдат бежим к на вид крепкому, сложенному из камня зданию. Под ним обустроен под убежище сложенный из кирпича погреб.
- Это просто свинство, что здесь, вблизи, нет ни одного настоящего убежища! – злится командир флотилии.
Спустя короткое время снова выбираемся из погреба. Воздух дрожит от гула моторов. А вот и сами самолеты: 20, 30, 40! Целое море бомбардировщиков минует Дьеп.
- Только бы сюда не свернули! – бормочет командир флотилии.
Но соединение летит не меняя курс. Через несколько минут подлетают еще самолеты и еще. Уже, наверное, около 300 машин находятся в воздухе.
Тревога раздается еще три раза, и каждый раз дорога до убежища удлиняется, т.к. вода быстро уходит в отлив. Насколько мне известно, здешняя амплитуда прилива очень высока: 9 метров! Почти трехэтажный дом!
Во время 4-ой тревоги мы уже просто сидим на своем месте.
- Если они захотят нас поиметь, нам все равно не вырваться из этого подвала! – произносит шеф с наигранным отчаянием.
Нам настолько все безразлично, что даже завтрак кажется безвкусным. Не показывая друг другу вида, все же напряженно вслушиваемся в то и дело накатывающийся и исчезающий шум моторов.
- Нам надо подвезти сюда сторожевое охранение из нового подкрепления, – говорит шеф.
- Когда?
- Да еще ночью надо было, т.к. по расчетам выходило, что вторую высадку они затевают именно здесь! – отведя взгляд, отвечает он мне. – Кстати, мы и вас сердечно приглашаем.
Не успев осознать, что делаю, довольно спокойно объясняю, что я, собственно говоря, спешу в Гавр, но: «Сердечно благодарю! И принимаю этот вызов!» – «Что вы имеете в виду, говоря «вызов»? – парирует тут же шеф, – мы же не шантажисты!»
И тут же начинает громко хохотать. Ловко он меня провел!
- В случае, если они соизволят сюда явиться, допустим, в ближайшую ночь, у вас будет великая честь их первым приветствовать. И на этот раз вам любой позавидует!
Это уже мне удар не в бровь, а в глаз! Ну, да ладно! наступает мой час, вновь ощутить под ногами палубу боевого корабля! Мне нужно море, как глоток воды усталому путнику.
Я должен быть на флагманском корабле! В 23.00 – готовность к выходу в море.
Надо все обдумать: приготовить свои рабочие инструменты. Для ночной съемки лучше вставить неэкспонированную фотопленку. Написать пару писем.
Мой водитель еще не знает о выпавшей ему удаче: целую ночь он будет свободен от меня! Ну, а если нам не повезет – тьфу, тьфу, тьфу – то он вполне может осуществить свою мечту: улизнуть обратно в Париж. Разбужу в нем черта, сказав все, что полагается.
Взять еще пленку в запас? А, чепуха! С этим комком липкого страха в животе, даже не страха, а какого-то напряженного ожидания, мне хватит и одной. Охотно взял бы свой мольберт из машины и нарисовал все эти тральщики на стекле отошедшей воды. С изображенными большим белыми трезубцами по обеим сторонам носа, они выглядят причудливо и неряшливо одновременно.
Хочу присесть прямо на швартовный пал – торчащий из булыжной мостовой, словно орудийное жерло – как вновь, нарастая, приближается знакомое гудение. Это чудесное, равномерное гудение доносится, словно из огромных, толстых органных труб
Закрытым строем тянутся ряды новых самолетов. Их сине-черные тени на ярко-синем фоне. Надо мной проплывает могучий воздушный флот из дальних бомбардировщиков «Ланкастер-I». Сотня – нет, наверное, тысяча самолетов? Боже мой! Сколько же тонн бомб несут они в своем брюхе?
И тут я замечаю, что один Ланкастер, из третьего звена бомбардировочной эскадрильи, выпустил из себя шлейф черного дыма. Бомбардировщик вынырнул из общего строя и уже отчетливо видно, как он теряет управление. Он начинает резко заворачивать влево и из него, напоминая снежинки, вываливаются белые купола парашютов. В следующий миг, перевернувшись через левое крыло, машина быстро понеслась к земле.
- Они приземлятся рядом с нами! – раздается рев солдатских глоток. Я уже тоже заметил, что ветер сносит парашютистов в нашу сторону. Скорее в машину и вверх по грунтовке на поле.
Когда, через несколько минут мы вылетаем на пригорок, замечаю, уже издали, лежащего в низкой траве летчика. Ветра нет, и его парашют лежит вытянувшись вдоль дороги.
Парень лежит на спине. На голове у него простой шлем и мне видно его лицо: оно бледное, глаза закрыты. «Наверное, солнце слепит его» – мелькает мысль. И вдруг вздрагиваю: человек, неподвижно вытянувшийся на земле, абсолютно неподвижен. Пробую нащупать пульс, но его рука выскальзывает из моей и безжизненно падает на землю. Нет нужды щупать пульс: летчик мертв. Но почему? Нигде ни капли крови, ни видимых следов ранения. Парашют аккуратно уложен. Нет и следов тяжелого удара о землю. Вид такой, словно парень прилег на солнышке, уморился и уснул.
Может, он сломал себе шею? При падении треснулся обо что-то? Загадка!
Черный шлейф горящего самолета привлекает мое внимание. Еду туда! Этому парню здесь уже никто не нужен.
На зеленой луговой траве, словно гигантская подушка вздымается второй парашют. Наверное, под ним лежит еще один неудачник.
Мы мчимся так быстро, что из глаз слезу выдавливает. Водитель тормозит почти рядом с лежащим человеком.
Он тоже лежит на спине. Он сучит ногами так, будто едет на велосипеде, затем резко вытягивает ноги и безжизненно замирает. Вдруг ноги вновь колотят воздух, но снова падают. Теперь он резко трясет плечами. И это напоминает мне биение вытащенной из воды рыбы.
Не могу сообразить, что надо делать в этой ситуации: человек молчит, и глаза у него закрыты. На нем я также не вижу никаких следов ранений, нигде ни капли крови. Подходят двое солдат. Хочу уже приказать им: «Давайте его сюда!», как летчик пытается приподняться на локтях, но его затылок будто пришпилен к земле. Лишь живот изгибается дугой вверх. Раздается стон – человек резко вздрагивает и в ту же секунду, вытянувшись во весь рост, замирает. Он лежит совершенно ровно, лишь кисти рук задраны вверх. Рот открыт в немом крике. Глаза широко открыты и неподвижно смотрят в небо.
- Вот гад! – произносит один из солдат.
- Отошел. – говорит другой.
Два Фольксвагена с металлическим кузовом без заднего борта несутся мимо нас как наперегонки. Пристраиваемся за ними. Вся кавалькада останавливается на почтительном расстоянии от горящего самолета, т.к. боеприпасы трещат и разлетаются высоко в воздух трассерами. Однако трое или четверо человек подбираются пешком к самолету. Видно как эти люди вытаскивают за руки и ноги погибшего летчика из чрева горящего самолета. Зачем? Его самолет послужил бы ему прощальным крематорием.
Подбегают солдаты. Но, думаю, надо бы убраться отсюда поскорее: в любой момент могут налететь штурмовики. Навряд ли они пропустят такую массу людей.
Задаюсь вопросом: «Почему не сфотографировал тех летчиков, лежащих на земле?» Оробел? Или испугался? Почему во мне все опускается, когда вижу мертвецов? в Ла Боле мне надо было не стесняться сфотографировать мертвого летчика. Мне и сейчас стыдно, что на той фотографии моя собственная тень легла на мертвое тело.
Из головы никак не уходит вид мертвых летчиков увиденных сегодня. Так «уютно» вытянувшись, как тот, первый – в этом что-то странное. И вдруг меня осеняет: оба сегодняшних пилота были без кислородных масок. Что это может означать? Потолок их полета был 6-7 тысяч метров. Значит, они должны были быть в кислородных масках. Или нет? Надо бы спросить какого-нибудь летчика! Так и запишем в свою книжечку. Остается только найти кого-нибудь из летунов.
На городском рынке встречаю армейского капитана, бросающегося в глаза своей оживленностью: маленький, с пивным пузом, человечек, которому подошло бы слово: «Embonpoint ». Капитан оказывается очень словоохотливым:
- Вчера на Берлин совершили воздушный налет 2500 американских бомбардировщиков и штурмовиков. Было сбито 44 самолета….
- Это сообщение Вермахта?
- Нет!
Это «нет» означает лишь то, что новости поступают также и с английских радиостанций. Но никак не могу представить себе 2500 бомбардировщиков. 2500 муравьев – это еще, куда ни шло, но не 2500 бомбардировщиков! Мое воображение просто отказывает мне в этом случае. Перевожу разговор на возможность второй высадки союзников.
- Сюда-то уж они точно не сунутся!
- Не скажите, – возражает собеседник. – Эти парни уже пытались раз высадиться здесь. А потому сунутся вновь. И думаю, что они готовы сделать это в любой день. посмотрите-ка на французов: ведь их почти не осталось в городе. И не без причины. Они имеют такую информацию, которую НАМ никогда не получить!
- Но здесь же везде обрывистые берега и скалы, – вяло сопротивляюсь.
- Не круче, чем там, где они уже высадились. Кроме того, здесь везде достаточно лощин. А потом, я делаю ставку вовсе не на Дьеп. Могу назвать пару-тройку боле подходящих мест. Ра-зно-об-ра-зие! Если вы понимаете, о чем это я.
Удача! Снова попал на человека со стратегическим мышлением. Смотрю на этого человечка, стоящего передо мной с важным видом, и невольно сравниваю его с Наполеоном.
- Никак не могу понять, что, собственно говоря, имели в виду Томми, планируя свою высадку в Дьепе. – продолжаю разговор.
- Что они имели в виду, мне тоже не ясно, – отвечает капитан. – Нашим бы ребятам следует собрать воедино весь имеющийся опыт подобных операций…. Впрочем, это были не Томми!
- Как это «не Томми»?
- Канадцы. Они хотели силами 5-6 тысяч человек занять город и разрушить порт. Но им не повезло. В то время еще жил и здравствовал наш Люфтваффе. Потери канадцев были очень велики: 3600 человек. И среди них 900 убитых, сожжены 28 танков и много десантных средств. Это для них была не просто неудача. Это была настоящая катастрофа!
- Но почему?
- Может потому, что у них в штабах такие же безмозглые свиньи, что и у нас. Для них тоже не играет роли потеря пары тысяч человек. — Говорит с горечью капитан и замолкает.
Может, ему стало страшно оттого, что он так разоткровенничался перед первым встречным, пожелавшим его выслушать.
Иду неспешно дальше и вижу группки людей с детскими колясками и тележками, на которых лежат матрацы и покрывала. Следую за ними и выхожу по проулку к ярко освещенным солнцем меловым стенам. В пещерах у их подножий, лежат черные тени. Глаза еще не успели привыкнуть к темноте, но различаю очертания расположенных слева и справа от длинного прохода рядов нар, на которых бесформенными кульками лежат спящие люди. Многие накрыли лица полотенцами. Как быстро человек теряет свою человеческую сущность, вот так свернувшись клубком. В глубине пещеры горят электрические лампы и, двигаясь по проходу, вижу все новые боковые коридорчики. Это настоящие катакомбы в скальном грунте.
Интересно: в то время как эскадрильи бомбардировщиков кружат над городом, о городе едва ли хоть один француз думает. Они с интересом смотрят в небо и словно крысы убегают в эту нору. Вечером же они просто коротают здесь время. Неужто человеку живется легче, когда он ВИДИТ опасность?
По вымершим улочкам бреду наверх, к крепости. С выступа ее стены обозреваю весь город: сумятицу краснеющих под закатным солнцем зданий, пляжи, скалы, упирающиеся в песок берега и спокойное вечернее море до самого горизонта. Узнаю очертания мелких заводей.
Задолго до отплытия поднимаемся на борт, чтобы успеть ознакомиться с кораблем. несмотря на свои размеры этот катерный тральщик построен из дерева. Водоизмещение его – 180 тонн, длина – 40 метров, ширина – 6 метров, осадка – 1,8 метра. Двигатели развивают скорость в 24 узла. Вооружение незначительное: пулеметы калибра 3,7 на турели перед мостиком выглядят довольно элегантно. Вторая турельная пулеметная установка стоит на корме. На каждом борту по три глубинные бомбы. Трал лежит на юте – подсекающие буи,буксирующие буи: толстые сигары с плавниками рулей. Длинный трос. На этот раз не все оборудование будет использовано.
Гироскоп укрыт глубоко в корпусе судна. Он вращается со скоростью 20000 оборотов в минуту. Гироскопы направления на мостике и в штурманской рубке. Камбуз – в кормовой части корабля, под палубой.
За полчаса до выхода в море запустили двигатели. Начали работать и двигатели других кораблей впереди и позади нас. Шум двигателей сливается в глухое гудение. Внимательно вслушиваюсь в работу двигателей. Чувствую, что словно сам подзарядился производимым двигателями током и буквально воодушевился.
Светящееся холодом желтое пятно неба в Западной его части сходит на нет. Со всех сторон его пожирает тьма, а затем и поверхность моря покрывается мглой. Над пирсом видны лишь самые верхушки крыш зданий. Зубцы дымовых труб будто вырезаны ножницами на фоне черного неба.
Командир корабля, совсем молодой, рыжеволосый веснушчатый обер-лейтенант тоже готовится. Он предусмотрительно завязывает на шее кашне и меняет свою форму на БУ . Затем влезает в кожаные штаны, натягивает на себя меховой жилет, а пистолет прячет в карман. Матрос подносит ему спасательный жилет и стальную каску.
Я тоже получаю кожаную куртку и спасжилет. Он снабжен маленьким стальным баллончиком со сжатым воздухом, с помощью которого можно быстро надуть жилет, когда в собственных легких воздуха уже не хватит.
Вибрация судна усиливается: двигатели набирают обороты.
На письменном столе командира стоит ваза полная красных маков, собранных им, как он поясняет, на лугу, прямо у пирса. Взяв вазу, командир прячет ее в корзину для бумаг. «Так ее не забросит на клотик» – говорит он мне.
Его действия полны фатального смысла: красные маки в корзине для бумаг. Быстро стучу три раза по столу. Слава Богу, он из дерева.
Появляется командир флотилии, а с ним и мелкий дождик. Командир корабля держит в руке фарфоровый кувшинчик и предлагает нам горячий натуральный кофе. Пьем стоя. Благословен Бог! Заходит матрос, задраивает переборки и завертывает кингстон умывальника.
Скорее бы оказаться снаружи! вспоминается один вечер на каком-то минном тральщике. Тогда все было совсем по-другому: Дело было в бухте Quiberon, был вечер, когда поступила команда остановить машины. А потом: «Бросить якорь!» раздается грохот якорной цепи – шум должно быть вспугнувший всю бухту. Работа была сделана. В то время мы не боялись английских штурмовиков и катеров. «Как цепь?» – спросил тот командир корабля, и боцман мягко покачал руками. Тогда был полный штиль. Другие корабли тоже стали на якорь. Еще и сегодня меня охватывает то праздничное чувство успешно выполненной работы.
А здесь и сейчас? Надо ждать темноты, чтобы ночью работать как днем, а внутреннее напряжение, ледяным комком лежащее где-то глубоко в желудке, так замаскировать, чтобы никто не заметил. Лучше всего я чувствую себя, когда занят каким-либо делом и меньше всего занимаюсь копанием в своей душе и рисую несбыточные картины. Ищу чем бы заняться. Вот, например часовой у штеллинга: он стоит неподвижно, словно статуя. Тяжелая экипировка и спасжилет придают ему довольно неуклюжий вид. В целом все выглядит довольно занятно: просто, банально, ясно и понятно, как пить дать, и в тоже время наполнено сентиментальностью. Черт его знает: повсюду сюжеты для картин, и ни минуты времени засесть за работу. Водолазы, стоящие в своих тяжеленных прорезиненных костюмах на верхней палубе и ожидающие спуска под воду после того, как закрепят водолазные шлемы и два помощника, стоящие рядом с водолазом, тоже образуют компактную группу для картины, которая может стать еще одной каплей, переполнившей мой мозг. Наяву вижу молчащего Старика, когда он, во время преследования цели сидел в полутемном центральном посту, опершись спиной на блестящую серебряную штангу перископа, а команда центрального поста со слегка склоненными головами замерла в ожидании его приказа. Звенит машинный телеграф и сигнал должен вот-вот уйти, но ничего не происходит: это лишь проверка оборудования – все по порядку, как перед стартом самолета. Приказ туда – приказ сюда – и внизу мерный шум моторов. Теперь командиры других кораблей прибывают на совещание к командиру флотилии в рулевую рубку.
- Нам предстоит, совместно с другой флотилией, осуществить наблюдение в передовой зоне, а именно в зоне между 8 и 9 позициями. – Начинает он свою речь. Интересно бы узнать, что значат позиции 8 и 9? – Замечены войсковые соединения противника, очевидно направляющиеся к месту очередной десантной операции. При необходимости отходите в Ле-Трепор или Фекамп.
Неужели враг задумал высадиться здесь, через Ла-Манш?
Морская карта, на которой шеф отмечает циркулем пограничные точки позиционных линий, позволяет мне понять теперь, куда собирается флотилия: почти вплотную к английскому берегу. Карта покрыта множеством значков. Узнаю: красные и голубые черточки очерчивают наши минные поля. Зеленым цветом обозначены протраленные участки. Тонкая карандашная линия указывает наш курс.
Радист приносит радиограмму. Шеф читает по листу: «Гроссадмиралу Дёницу. Выполняем свой долг до конца. Порт и портовые сооружения разрушены полностью и к использованию не пригодны. Морской комендант Шербура.»
Никто не проронил ни слова. Шербуру пока не выписан некролог.
Так уж повелось: сильные ударения на отдельных словах: потому жду от шефа героической речи в стиле Бисмарка. Ну, что же, господа, откройте ваши уши….
Началось. Пронзительные свистки зуммера: один длинный, два коротких. Несколько команд в машинное отделение и затем: «Отдать швартовы!» – «Правый борт – 5!»
Швартовы с шумом падают в воду и подтягиваются. Между причальной стенкой и бортом корабля всплескивает полоса черной вспененной воды и с каждым мигом она все ширится. В эту минуту мне кажется, что у корабля не обычный винт, а крыльчатый движитель Фойта-Шнейдера , с помощью которого он может отходить в сторону моря боком, после чего спокойно ложиться на свой курс.
Волнуюсь: не хочу пропустить ни одной команды.
- Левый борт 2 – малый назад!
Все команды подаются в рупор, к которому присоединен шланг, толщиной в руку. Рулевой сидит внизу. Он на посту машинного телеграфа.
- У миделя! – Прямо! Правый борт 15 на 20 градусов подать!
Корабль, сделав разворот через корму, берет курс в открытое море.
На воде ни морщинки, ни зыби. Внезапно из-за отступивших зданий показывается луна. Ее свет спокойно и мирно освещает округу. Тьма ночи еще не успела занять свою позицию. На наших касках отражаются красные полоски светлеющего на западе горизонта. Сильно затягиваясь ночным воздухом, стараюсь накачать спасжилет. Накачанный, он плотно облегает меня своими выступами и почти стягивает шею. Теперь – занайтовать ремни и подтянуть ремешок каски.
Красный свет, на оконечности мола мигнув несколько раз – исчезает. Минутой позже отдаюсь какому-то упоению: Ветер – Небо – Моторы!
Думаю там, на Острове, они уже давно знают содержание радиограммы и о нашем маршруте. Не хочу думать о том, сколько внимательных глаз наблюдают за нашим отплытием. Если нам не повезет, то это уже предрешено.
Полной грудью вдыхаю морской воздух. Хочу посмотреть вверх, но задняя часть каски мешает, упираясь в затылок. Безоблачное небо усыпано звездами. На черной воде дрожит лунная дорожка. Корабль делает разворот.
- Надо обойти корпус погибшего судна, – объясняет командир флотилии. Командир корабля сидит в левом ноке мостика, командир флотилии – в правом. Располагаюсь вплотную к нему. На крыше рулевой рубки сидят двое часовых. Их силуэты четко выделяются на фоне неба: округлости касок, вздутости спасжилетов – опять готовая картина!
Двое других маячат на корме.
Забираюсь на площадку к сигнальщику, на такую высоту, что могу видеть всю корму и нос корабля в мерцающем свете звезд. Кормовые волны клубятся вспыхивающими искрами.
- Морское свечение! – произносит командир корабля. Позади нас по небу беспорядочно шарят два голубых прожекторных луча. Оставляем луну за кормой.
Описываем дугу: луна отражается в кормовой волне и дробится бурунами на миллионы искр, пока вновь не собирается в единое целое: неутомимую, извивающуюся ленту справа по борту. Тень левого борта тихо бежит по морской глади.
Прибавляем ход. Нос судна высоко вздымает брызги морской воды. Значит, минные заграждения остались позади.
- В основном, какого типа мины здесь установлены? – интересуюсь у командира флотилии.
- Прежде всего, якорные мины...
- Ну, они хотя бы устойчивы!
- Были. Пока томми не провели нас. Якорные мины оказались для них недостаточно эффективны. Они изготовили волокуши, которые значительно превосходили размерами контактный радиус.
- Волокуши?
- Да. Это такие штуки, что работают особым манером. Так называемые иглы удлинены, и как раз по привязям-дорожкам, которые с помощью кусков пробки держались на поверхности. Эту «простыню» тянет корабль, образуется волочение и гремит взрыв.
- И получалось?
- Даже слишком хорошо! Дерьмо лишь в том, что ночью пробковые кухтыли не могли вычесать всю глубину.
Повезло, что рядом оказался командир флотилии. Ведь я не смог бы задавать вопросы командиру корабля, пока мы идем северным курсом сквозь лунный свет – он почти не отрывает от глаз бинокль.
- А как насчет наших собственных минных заграждений? – снова обращаюсь к комфлотилии.
- Не так как хотелось бы. В начале, английские корабли заскакивали на фланговые заграждения в Канале. Но теперь этот номер не проходит. Чистое свинство: они тралят днем, и им никто не мешает. А мы, мы можем выходить лишь ночью. Днем от нас и мокрого места не останется. Что мы можем сделать с нашими пулеметами, когда эти парни являются во всеоружии?
Некоторое время молчим. Затем, комфлотилии, смотря в бинокль, произносит: «Восьмого июня мы установили осветительные мины. Они и сейчас, наверное, там.» Снова нависает пауза. Убрав бинокль, он продолжает: «Прежде всего, все выглядит так, словно союзники хотят высадиться где-то в другом месте. Потом они появляются у нас, только гораздо западнее. И хрен его знает, будут ли они вообще высаживаться. Но наверняка уже есть новые данные об их планах.» – «Они влипнут, – говорю, – а в решающий момент…» – «…здорово пролетят» – язвит с другой стороны командир корабля. И я понимаю, что больше мне не узнать.
Бинокль, который мне дали, довольно тяжел. Чтобы его удержать, приходится опираться на локти. Но это превосходный, с отличной светосилой, бинокль. В него отчетливо виден горизонт моря. Кажется, такой вот бинокль и умыкнула у меня Симона?
Пьем горячий кофе. Комфлотилии говорит так, будто мы сидим где-нибудь на мессе, а не вблизи английского берега. И это немного бодрит: «Мы – девушки – на – все – готовые. Всегда впереди. В официальных речах это звучит так: из-за малой осадки, высокой подвижности, скорости, относительно хорошего вооружения и низкого силуэта, вы наиболее подходите для решения многочисленных задач. У нас также хорошие мореходные качества. Однажды мы выдержали 36 часов 9-бального шторма, на плавучих якорях, но без потерь.»
Очевидно, это черный кофе заставляет сердце мое биться сильнее: Добрых 120 ударов в минуту!
Удрать, когда запахнет жареным, с тральщика не удастся. К несчастью, он слишком медлителен. Конструкторы не продумали вариант убегания. Зато реализовали его в катерах. Здесь же больше приходиться полагаться на удачу. Шеф тоже переживает. Большинство кораблей его флотилии погибли, и это слишком удручает его. Хорошо, что я запретил себе спрашивать его о том, как это произошло. Чаще всего это слишком уж печальные истории.
Командир корабля запрашивает курс.
- 360 градусов держим! – докладывает рулевой. Значит, прямо на север идем. Насколько помню карту, то этим курсом мы идем прямо на Гастингс. Мы посреди Ла-Манша. Сюда топают наши последние упрямые корабли от самого Бреста. Гастингс не имеет нормального порта. Не то, что Портсмут! Сыграть шутку да войти бы в порт Портсмута. Вот это был бы номер! А затем – прощай служба!
- Надо спешить. Пару раз уже сопровождали наши корабли конвоем. Последний раз это был танкер, – произносит шеф.
- Конвой? На тральщике? – переспрашиваю недоуменно.
- Да, теперь для конвоя используют тральщики. У нас преимущество в том, что нас довольно трудно засечь.
Как это «трудно засечь»? спрашиваю себя и тут же нахожу ответ: тральщик построен из дерева – как и катера.
- Иногда подваливает целый флот: 27 судов на один тральщик. Тогда нам приходится прикрываться металлизированными лентами. Полосы алюминиевой фольги сводят томми с ума, – он продолжает с таким самодовольством, словно сам изобрел эту защиту от радаров, – Вообще-то мы первые боевые корабли, прошедшие по Ла-Маншу – и это тоже своего рода везение, не так ли?
Вместо ответа лишь одобрительно киваю головой. Не заметил, увидел ли этот кивок шеф.
Интересно, с какой скоростью идет сейчас наш корабль? Внезапно поднимается сильный ветер. С буруна у форштевня срываются лохмотья белой пены, и ветер швыряет их на мостик. Хочу что-то сказать, но едва открываю рот, как ветер тут же закрывает мне глотку. Еле слышу свой голос: «Утонем!» – кричу в направлении командира корабля. Мой голос звучит как бы издалека, словно не принадлежит мне. «Yes, sir!» – орет командир в ответ.
Машинное отделение корабля не очень-то отличается от машинного отделения подлодки. Тетрадь 24 с рабочего стола
Охотно поговорил бы с мотористами, но здесь, в кормовой части стоит слишком сильный шум. Механик, унтер-офицер, стоит перед своими манометрами и шкалами. Моторист проверяет цилиндров и охлаждающей жидкости, а также давление масла.
Помочившись в гальюне, спешу в другие помещения, но мне вдруг становится тяжело в узком подпалубном пространстве, и я вновь выбираюсь наверх.
Открывшийся вид не внушает оптимизма. Погода ухудшилась. Моросит дождь. И быстро перерастает в ливень. Едва различимы небо и вода. Горизонт вообще исчез.
На палубе царит гробовое молчание. Шеф едва удерживает бинокль перед глазами.
Через четверть часа все внезапно стихает. Типичная погода для Атлантики! Море, однако, еще волнуется. Тысячи небольших борозд и морщин бороздят его лик. Это придает морю какой-то постаревший и потрепанный вид. Свет луны настолько ярок, словно хочет высветить все загогулины и завитки морской поверхности.
Не могу сидеть на месте: иду на корму и присаживаюсь на глубинную бомбу. Двигатели ровно стучат, двигая вперед наш корабль. Они работают слажено и полновесно, и судно оттого не такое валкое, как обычный тральщик. Шумит насос и гонит воду с легким шелестом.
Другие корабли держаться постоянно на траверзе позади нас. Из среднего строя, с одного из кораблей поступает светограмма. Меня трогает этот вид передачи: мы осуществляем связь не через уши, а читаем, как глухие. Хотел бы я иметь больше опыта в чтении таких светограмм. Я просто не успеваю понять то, что так быстро передают световыми сигналами.
Наш матрос-сигнальщик с помощью створчатого щитка передает на суда, следующие за нами, светограмму, которую диктует шеф. Из-за сильного ветра, дующего с бакборта, не могу четко разобрать, о чем идет речь.
Несколько позже забираюсь к сигнальщику. Здесь хороший обзор и я вижу весь корабль от носа до кормы. Ветер теперь, словно стена, на которую мы то и дело натыкаемся. Обычное соединение неба и моря – ясное для легких, темное для тяжелых элементов двух стихий – словно вывернулось наизнанку: море посветлело, а небо стало тяжелой, угрюмой, мрачной массой.
Корабль останавливается. Ожидаю какого-либо колыхания судна, но без движения корабль лежит на воде, словно на свинцовой подушке. Не чувствуется ни малейшего колебания воды. Мертвая зыбь. Все выглядит так, словно мы внезапно очутились в повозке на широких колесах на автобане. Никакого шума вообще. Несмотря на лунный свет, различаю вдали темные смутные очертания других кораблей.
С кормы доносится шум двигателей: Может, с кораблем что-то случилось? Если подойдут томми, придется его спасать. У тральщиков почти нет возможности сбежать от огня противника.
Спасать? Вот этими жалкими писюльками – пулеметами? А у судна, вооруженного артиллерией, наверное, огневая мощь побольше, но недостаточна, если подойдут к нему несколько торпедных катеров врага и при свете осветительных ракет нанесут свой удар по корпусу.
Вот доносится звучное гудение. Самолеты? Гул налетает на нас, держится несколько мгновений и вновь удаляется. Держу ушки на макушке и верчу головой во все стороны. Ощущаю себя звуколокатором.
А это что? Издалека слышно гудение. Неужели катера? Мы обнаружены? Нас готовятся остановить? Ни зги не видно: на небе опять плотная облачность, море – чернильно-черное. Горизонт совершенно неразличим.
Стоим, соблюдая полную тишину. Это обычный в таких условиях трюк: Полная тишина, двигатели заглушены, ничем не выдаем своего присутствия.
И вновь странное гудение и рев. Никаких сомнений: это завели двигатели другие, тоже остановившиеся корабли. Так как они ничего не слышат, то начинают спешить. Старая детская игра в казаки-разбойники! На U-96 мы тоже пытались разыскать противника темной ночью. «Чад из труб корабля можно уловить за милю, – говорил Старик, стоя на мостике, – когда ветер в нашу сторону». Конвой, должно быть, был тогда довольно близко. После похода, 2-ой вахтофицер получил за свой чуткий нос, прозвище «нюхач».
Вдруг наш корабль освещается желтым светом: далеко позади нас висит в небе осветительная ракета и распадается на сотни алмазных звездочек. Затем она по нисходящей опускается вниз. Удивительно долго в небе сохраняются искры ее вспышки.
- Если они думают о Дьепе, то несколько опоздали, – лаконично произносит Шеф.
Полдюжины прожекторов, рыскающих по небу у нас за кормой, собирают свои лучи в одну точку и медленно ведут ее сначала влево, затем вправо. Этот пучок света пресекается с отраженным морем светом луны, вновь появившейся на небе: светло-голубой ливер и толстая, желтая извивающаяся змея.
И опять наш корабль залит потоком света.
Еще одна проклятая ракета! Мы такую иллюминацию не заказывали.
- Две, три, четыре елочки! – считает стоящий рядом сигнальщик. В свете ракеты ясно различаем дугу берега. Другие корабли стоят пугающе отчетливо на яркой, зеркальной глади моря.
- Опять как на парад собрались! – произносит кто-то неподалеку. – Если начнутся танцы, придется туго.
Какая-то искусственность ощущается в неподвижности моря – оно словно вырезано из фольги. Хотя море ярко освещено, небо по сторонам светового пятна остается темным – неземное освещение. Хочется броситься на палубу и закрыться руками от слепящего сета. Стоим в середине светового пятна, как на ярко освещенной сцене. Сейчас начнут палить в нас.
Слышен тяжелый рев, становящийся все громче, затем стихает, почти исчезает и нарастает вновь. Теперь звук напоминает грозовые раскаты. Это не катера: гудение и шум доносятся сверху. Наверное, летят армады бомбардировщиков, которые кажутся все ближе и ближе, но их никак не разглядеть.
- Наших опять не видать! – доносится шепот.
- Заткни пасть! – раздается хриплый рык.
Хотя с неба и льется свет, могу разглядеть лишь тени других кораблей, как далекие рифы: без отражения, хотя море зеркально чистое. В заоблачном реве ухо вдруг улавливает глухой колеблющийся бас, словно из огромной трубы.
Бас быстро усиливается. Может с мотором у этого летуна что-то не в порядке? И зачем над нами висят эти осветительные ракеты, если рядом нет штурмовиков?
- Чертовски хотят узнать, где мы есть, – слышу чьё-то бормотание.
- Тогда они не стали бы освещать всю местность!
- Они долбят позиции ФАУ-1. Точно! И уже высаживаются!
Поворачиваем к берегу. Он вырисовывается как узкая, но ярко-темная полоска между серебряным морем и блеклым небом. Бледный свет луны слабеет, но затем, с новой вспышкой вновь обретает прежнюю яркость. С полдесятка рассеянных огней проплывает в небесной вышине между нами и берегом.
Наш корабль начинает движение. Снова подают кофе: средняя вахта. Но не стоит смотреть на часы.
Невольно думаю: славно, что наконец-то прекратилось освещение ракетами. И уж совсем хорошо, что жареный петух не клюнул. Но будто сглазил: в следующий миг белые и красные следы трассирующих снарядов, словно два жонглера балуются своими булавами, покрыли небо. Высоко над трассерами взрываются желтые молнии. Никаких сомнений: это зенитные снаряды. И опять несколько громовых раскатов. На наших касках вновь и вновь вспыхивает отражение вспышек взрывов. на секунду видны на небе темные облачка разрывов зенитных снарядов. далеко в нашем тылу вспыхивают новые лучи прожекторов. Над водой эхом разносится гром разрывов.
- Ну и фейерверк! – выдыхает Шеф.
Поступает доклад о замеченных по курсу тенях. Вижу, как зенитные расчеты расчехляют хоботы своих пулеметов, и наводят их на цель.
Ужель мы встретим английские катера? То это? Почти слившиеся с водной поверхностью выступы: два, три, четыре.
От напряжения кровь застучала в висках. Пристально всматриваюсь в освещенную молниями разрывов морскую поверхность. Поступает доклад, что увиденные тени принадлежат, скорее всего, транспортам, перевозящим артиллерию. Происходит обмен сигналами опознавания – две красных, две белых звезды – и люди облегченно опускают автоматы и стволы пулеметов на турелях.
В небесной вышине блестят белые молнии. Небо напоминает сейчас темный платок в блестках разрывов. Совсем не похоже на обстрел с земли воздушных целей. Да это же воздушный бой! В другой стороне неба его тоже расцвечивают трассы зенитных снарядов. Вдруг в небе что-то вспыхнуло и стремительно понеслось вниз, через секунду на берегу взметнулась красная вспышка, осветившая низкие облака. Никаких сомнений: кого-то сбили!
Должно быть, в бою работают наши истребители. А где они до этого летали?
Идет настоящий воздушный бой! И с каждой секундой он становится все более ожесточенным и то смещается на север, то обратно. Не вижу больше разрывов зенитных снарядов. Лишь вспышки очередей самолетных пушек сверкают в ночном небе.
- Опять кого-то сбили! – кричит сигнальщик.
Дымный хвост падающего самолета освещается пожаром на нем. Такого я еще не видел.
Над всем побережьем идет ожесточенная воздушная битва. Едва лишь засверкали огоньки бортовых самолетных пушек, как на темном фоне загорается красная точка, иногда взрывающаяся в стороне, иногда падающая в глубину моря. Небо то и дело вспыхивает новыми чадящими и падающими звездочками.
- Они просто разрывают небо на клочки! – Широко открыв рот и изогнув в крике губы, хрипло кричит командир корабля, на секунду обернувшись ко мне. В этот миг вспыхивает красная ракета и в ее свете он похож на дьявола из преисподней.
Ракета гаснет, и тьма вновь опускает свой занавес. Световые пятна впереди лишь усиливают черноту ночи. Чувство такое, словно в ночи приготовился к прыжку какой-то ужасный зверь. Облака расступаются, и в этом окне вдруг ярко зажглись звезды, и засияла луна: она невозмутимо стоит под равнодушными звездами.
- Небесная недвижимость! – задрав голову, произносит комфлотилии. Трезвое умозаключение!
Проходит немного времени и над горизонтом опять вспыхивает красная точка. Она увеличивается в размерах и, сдвигаясь, медленно набирает высоту, немного в стороне от нас. Сквозь шум работающих двигателей корабля слышим быстро нарастающий рев и вот, прямо над нашими головами, рассекает небо красная комета.
- Ура! Наши снова стреляют! Это – Фридолин! – радостно восклицает командир корабля и несколько раз даже ударяет кулаком от волнения по крышке рулевой рубки.
Едва стихает рев, как над нами пролетает новая комета и за ней еще одна.
Комфлотилии орет сквозь шум двигателей: «Такого я еще никогда не переживал в своей жизни! Наш ВМФ возрождается!»
Луна ныряет в черную дымку, стелящуюся по горизонту. Еще один нырок и от луны остается лишь верхний край диска. Диск утопает в дымке и скоро вовсе исчезает.
- По вашей просьбе! – кричит комфлотилии мне прямо в ухо. И помолчав, серьезно говорит: «Я задаю себе лишь один вопрос: Почему мы не используем ФАУ-1 против флота вторжения?»
Он явно жаждет услышать мой ответ, но так как я тупо молчу, то спрашивает вновь: «Что вы думаете по этому поводу?» – «Может быть, им нужны определенно большие цели?» – «Большие как Лондон, что ли?» – «Ну да. Такого, наверное, размера. Несколько квадратных километров!» – Так. Больше ни слова! Затыкаю себе рот. Крики собеседника утомляют меня.
В 3-ем часу ночи становится холодно. Меня бросает в дрожь. Возможно, сказывается и усталость. На востоке уже загорелась яркая полоска горизонта. Корабль ложится на обратный курс.
Погружаюсь в ровный шум двигателей. Этот глухой, размеренный шумовой поток успокаивает мои расшатанные нервы. Надеюсь, все обойдется. Надеюсь, что английские катера не настороже. Для них совсем несложно потопить такой тральщик как наш: у них приличная скорость плюс две торпеды….
- Прикажите снизить скорость! – обращается комфлотилии к командиру корабля. – Мы должны прибыть в порт точно в 4 часа 30 минут. И ни минутой раньше!
…Дай Бог, ни минутой позже! – добавляю про себя. Как только достаточно рассветет, наверняка заявятся штурмовики.
Бог знает, почему на палубе этого корабля не установлены зенитные орудия!
Старик назвал бы такую нашу ночную вылазку «Сходили, как воды испили». Может быть одним хорошим глотком.
Странно, но в его флотилии совсем не шла речь о катерных тральщиках. О больших тральщиках и сторожевиках тоже. Надменность подводников! Для них имеют вес и значение лишь эсминцы и миноносцы. Интересно бы узнать, куда летели те соединения бомбардировщиков? На Гамбург? На Берлин? На Мюнхен? Так. Надо разузнать наверняка. Такого рода налет не замолчишь и не скроешь.
Когда на траверзе правого борта показались зеленые огни портового маяка, стравливаю воздух из спасжилета. На восточной стороне неба светлая полоса почти достигла зенита. Уже различаю окна зданий. Комфлотилии снимает каску и вытирает лоб тыльной стороной ладони. Он также стравливает воздух из спасжилета.
После нескольких маневров корабль швартуется у причальной стенки – тройным пакетом на случай тревоги.
- Эх, сейчас бы тарелку горячего супа! – мечтательно говорит комфлотилии.
Я же снимаю каску, освобождаюсь от спасжилета и на негнущихся ногах спускаюсь вниз. Все переборки распахнуты. Навстречу выходит командир корабля. «Ну, как? Ничего? – произносит он хриплым, усталым голосом, – Такое бывает! Не часто, но везет!»
В голове вертится мысль о горячем супе. Надо выкинуть ее. После удачного возвращения надо принять стаканчик на грудь, потом еще один и еще один.
Чувствую себя разбитым и потрясенным одновременно. Более всего хочу завалиться где-нибудь на земле. Точно знаю, что в блиндаже коменданта порта я мог бы спать на настоящей кровати. Вопрос лишь в том, смогу ли я вообще заснуть. А еще лучше было бы свалить вообще в B;nesville!
- Ну, как? Хороший материал набрали из этого похода? – обращается ко мне комфлотилии. Забыв все формальности, просто киваю в ответ. Затем, собравшись, благодарно жму ему руку. И добавляю: «Покорнейше благодарю, за возможность быть на борту вашего корабля».
Выйдя на пирс, невольно закрываю глаза от слепящего солнца. Водитель уже здесь. Старательно отсалютовав мне, он внимательно осматривает меня. Тоже, наверное, хочет спать, как и я.
Мой приказ «Едем в B;nesville!» прибавляет ему живости.
Сплю очень беспокойно. Снится мне новое оружие: По небу летят шеренги солдат, словно стаи уток, странно одеревенелые, руки прижаты к бедрам, лица неподвижны, подбородки задраны вверх. Издалека, из ракет, вылетают все новые и новые летучие солдаты. У каждого за спиной огнеметные ранцы. Над каким-то вражеским городом они теряют напряженность своих тел и готовят к бою огнеметы. Повсюду вырастают огромные столбы пламени. Движущая сила ракет вдруг ослабевает, и солдаты низвергаются из них как насекомые, опалившие крылышки, в свой собственный огонь.
Просыпаюсь в полдень от раздающихся во дворе звуков рабочих команд. Сладко, до хруста костей, потягиваюсь, приятно ощущая каждый мускул тела, чувствуя жизнь каждой клеточки. Ощущение такое, словно после огромной, напряженной работы принял горячую ванну. И вот опять полон сил. Меняем маскировку на машине, и затем дорога на Гавр наматывается на ее колеса.
На расстоянии нескольких километров от берега наталкиваемся на обломки самолета, жертвы ночного воздушного боя. Около наполовину зарывшегося в землю фюзеляжа толпятся местные ребятишки. В полях видим воронки от бомб. На зелени лугов там и сям блестят серебром ленты фольги, с помощью которых летчики пытались обмануть наши локаторы. А вот еще один сбитый четырехмоторник. Экипаж, наверное, успел выпрыгнуть, т.к. в самолете не видно следов крови.
Не могу поверить, что союзники на самом деле хотят высадиться в Па-де-Кале, хотя бы потому, что они приложили слишком много усилий на побережье Нормандии. Сообщения Вермахта могли быть так хитро сформулированы, для того чтобы приукрасить или замолчать события – но в любом случае не могли упустить шанс описать расширение или укрепление захваченного плацдарма. Некогда терять время на эти ребусы. В Гавре быстро поумнею. Втайне меня гложет другая мысль: если поеду на запад, то окажусь гораздо ближе к Бресту. Но как, если повезет, ухитриться попасть в Брест?
Бензин и паек у нас заканчиваются. Но мне плевать на эти мелочи: в Гавре предоставлю водителю заботу о нас. В обеспечении провиантом и горючим он настоящий дока. Жаловаться не приходится.
Прибыв в Гавр, спешу не на виллу военкоров, прямиков в укрытие катеров, чтобы разузнать о ситуации.
Во время моего своеобразного бега с препятствиями по хаосу нагромождений порта, меня посещает странная мысль: ВМФ подобрал хорошие аббревиатуры для кораблей флота: S-Boot – слышен шипящий звук и впечатление быстроты; U-Boot – звучит как темная, таинственная глубина; Z-Boot – описывает характер этой серой борзой. Буква Z – похожа на зигзаг и задранную вверх корму. Сигнальный флаг Z – это сигнал атаки для ВСЕХ военных кораблей.
В укрытии катеров царит такой же тюремный мрак, как и в укрытии подлодок в Сен-Назере. Только по размерам это укрытие меньше, а шум двигателей на порядок выше.
Вступаю в разговор с одним из командиров. Он совсем измотан, но, несмотря на явную усталость, великодушно соглашается поговорить со мной.
- Просто так теперь к транспортам противника не подступиться. Все подходы к ним охраняются всем чем можно. Включая лодки для постановки буев и баркасы. Мышь не проскользнет! Вы даже представить себе это не можете! А на флангах, конечно же, канонерки и эсминцы. И между ними шлепают транспорты с техникой и живой силой врага. Как на воскресной прогулке!
Командир истощен. Лицо цвета старого творога. Вместо форменной фуражки – пилотка, из под которой торчат в стороны белокурые волосы. Говорю ему, что прошлой ночью был на тральщике у Дьепа. «Ну и как? Входили в контакт с противником?» – «Нет совсем нет.» – «А у нас здесь все несколько иначе. Хотя едва ли это тоже можно назвать контактом с противником. Не мы с ним, а он с нами… И значительно … Прошлой вот ночью мы выходили… Повреждены двигатели» – офицер вдруг вопросительно смотрит на меня: «А вы хоть раз ходили на катере?» – “Да. Даже слишком часто. Но уже давно.» – «Тогда вы знаете, что это такое. Вам, вероятно, удалось посмотреть на злобного врага. Здесь вы такого не увидите. Сплошной заградительный огонь. Оборона настолько крепка, что мы, как ни стараемся, не можем ее преодолеть. Их средства обнаружения находят нас на дальних подступах – тут же ночь превращается в день: со всех сторон нас накрывает шквал огня. И попробуйте-ка добраться до сектора открытия огня и поразить своими двумя торпедами хоть один из этих выше ватерлинии перегруженных транспортов! Это практически невозможно! Никто не может этого сделать!»
Вдруг вблизи взревел двигатель, да так сильно, что приходится прервать разговор. Мой собеседник резким взмахом рубит воздух и замолкает. Этот жест красноречиво выражает его бессилие и разочарование. Затем, закрыв уши ладонями, кивком головы и передернув плечом, показывает, что должен идти.
Снаружи все мрачно и на меня наводит ужас вид развалин. В сумерках они выглядят призрачно. Становится ужасно от мысли, что каждую ночь здесь, возможно, кого-то убивают.
А небо, кажется, улыбается. Под таким небом купаться бы в стремнине, медленно гребя сильными взмахами – мечты, мечты.
Развалины будто сделаны из папье-маше. Куда ни кинь взгляд: руины и завалы. Но на одной улочке вижу вдруг свет – настоящий красный фонарь. Символ немецкого педантизма: Бордель открыт. Можно посношаться: Потому и горит призывно красный фонарь.
В темноте толпятся группки солдат. Перед дверью с красным фонарем они образовали настоящую очередь. Подойдя ближе, вижу, что ошибся – это санчасть.
Повезло, что не надо искать ночлег: на вилле роты пропаганды у меня есть собственная комната. О водителе тоже побеспокоились.
Когда, на следующее утро, захожу в канцелярию и обращаюсь к писарю-ефрейтору, тот взволнованно говорит: «Вам телефонограмма, господин лейтенант!». Что-то отстучав пару раз, вытаскивает из аппарата бумажную ленту и протягивает мне.
«Лейтенанту Буххайму немедленно погрузиться на торпедный катер» – читаю и тихо, про себя, говорю: «Великолепно! Из огня да в полымя!»
- А где другие? – спрашиваю ефрейтора.
- Они еще спят, господин лейтенант! Они летали с нашими самолетами. Жалко, что вас не было, господин лейтенант.»
- Я тоже был занят, но в другом месте.
- Должен ли я подтвердить получение вами телефонограммы, господин лейтенант? – вновь обращается ефрейтор.
- Безусловно!
Приказ, который держу в руке, подписан Бисмарком. Чем руководствовался этот ослиный хвост, посылая его мне? Захотел отправить меня в рай? Надо сматывать отсюда удочки, пока сюда еще кто-нибудь из роты не явился.
- Немедленно еду на базу катеров! – равнодушно говорю и думаю: «Храни Бог этого писаришку за его нетребовательность. Пока сюда явится вся банда, он, скорее всего, забудет эту телефонограмму».
Теперь-то точно известно: Бисмарк хочет меня поджарить. Он хитер, так как прекрасно знает, что в бою против флота у катеров нет никаких шансов. Вот козел! К вашему сожалению, лейтенант Буххайм для вас сейчас недосягаем. Он находится – согласно вашего приказа – на линии фронта. Faire semblant! На этот раз Я определяю маршрут. Теперь мне ясно, что Бисмарку, как пить дать, уже известно об аресте Симоны.
Впервые в жизни пытаюсь увильнуть от исполнения приказа. Нахожу себе оправдание: я же не самоубийца! А как бы все выглядело по Бисмарку: красивая похоронка с моим именем: «В героическом сражении с флотом врага пал смертью героя …» – и далее в том же духе: сопутствующий идиотский шум и несколько новых положительных моментов для него лично.
Конечно, я мог бы тоже выступить со всей своей энергией и этому клоуну, командиру наших пропагандистов здесь, показать, что моя командировка из Берлина предписывает мне явиться в Брест, как конечный пункт моей поездки, и внушить ему, что я приписан к флотилии подлодок. Можно было бы ввести в игру Деница. Но это неправильный ход.
Просто надо смотаться отсюда и уладить дело. Если доберусь до Бреста, мне придется рассказать Старику всякую всячину: описывая последние события и новости: тьфу, тьфу, тьфу – ЕСЛИ доберусь! Надо думать только условными предложениями! Не сглазить бы! Ради всего святого, ничем не привлечь к себе внимание злого рока.
МНЕ не грозит обвинение в дезертирстве из части, так как я теперь сам себе часть, подразделение из одного человека с шофером в придачу – настоящая редкость для Великого германского Вермахта!
Водитель занят тем, что опять вытягивает из ячеек маскировочной сети увядшие ветки кустарника. В парке у виллы он нарезал больших свежих пальмовых метелок, а потому ими и маскирует машину, словно мы похоронная команда.
Когда интересуюсь, не привлечет ли такая маскировка к нам больше внимания, он лишь зло смотрит в ответ. Продолжая, как ни в чем не бывало разговор, говорю, что это здорово смахивает на катафалк, и тут, не выдержав, он с силой швыряет все эти метелки пальм в придорожную канаву.
- Сматываемся. Быстро! – приказываю ему, – маскироваться будем по дороге.
Водитель удивленно взирает на мою сумку и рабочие инструменты у меня в руках, не понимая, чего от него хотят.
- Баки полные? – спрашиваю спешно.
- Так точно, Господин лейтенант!
- Ну, тогда.… Рвем когти! Надеюсь, вы позавтракали?
Водителю надо лишь уложить свои вещи. При этом он двигается гораздо быстрее обычного. Меня осеняет: он думает, что мы возвращаемся в Париж!
Дорога бежит вниз, и горизонт вдруг расширяется: мы вблизи устья Сены, но не имею представления, где можно переправиться через нее. Плоские столешницы лугов украшены кусками стволов деревьев. Должно быть, вырубили целые леса, чтобы превратить зеленые луговины в препятствия для десантников. Дорога летит бетонной лентой вперед, мимо открытого абриса берега. Здесь те же меловые скалы, как и на побережье, только эти размыты не приливами, а речной водой. А может, здесь тоже работает прилив?
Сквозь зелень кустов по обеим сторонам дороги светятся холодными серыми и охристыми тонами эти скалы. Они то возникают, то вновь исчезают впереди. Кажется, что они находятся в постоянном движении. Небо перед нами окрашено до половины красновато-серым цветом.
Когда останавливаемся перед шлагбаумом, перекрывшим дорогу, водитель глушит мотор и становятся слышны далекие выстрелы. Пока ехали мы их не слышали из-за шума мотора: Были наполовину глухи. «Неужели томми наступают и при этой погоде?» – обращаюсь к часовому. «Это корабельная артиллерия» – звучит короткий ответ.
«Корабельная артиллерия? Да этот парень просто свихнулся! – говорит водитель, когда мы снова продолжаем путь, – Наши корыта сюда никак из Норвегии не дохромают».
Судя по всему, для водителя имеется только артиллерия НАШИХ кораблей.
Сквозь строй кустарника блестит вода Сены. Теперь, даже сквозь гул мотора, ясно различаю звуки канонады: Мы приближаемся к полю боя.
Снова часовой. Интересуемся мостом у Танкарвилля. «Он взорван, господин лейтенант!», следует ответ. Полагаю, нам не надо будет ехать обратно до Руана, с тем, чтобы переправиться на другой берег! В следующий миг узнаю, что есть паром, но он часто простаивает из-за штурмовиков противника. «Больше сказать ничего не могу, господин лейтенант!» – заканчивает речь часовой. На прощание он советует нам быть очень, очень осторожными. Лучше всего ехать ночами. От тех, кто пытался проехать днем, остались лишь воспоминания. Все это не очень бодрит нас.
Грузовой планер томми лежит вверх колесами, напоминая беспомощное насекомое на спине. Останавливаемся. Планер построен почти из ничего: деревянные рейки и матерчатое покрытие. Сломанные рейки торчат во все стороны сквозь материю. Примитивное шасси: простые автомобильные колеса. Все бесстыдно задрано вверх. Очевидно, планер зацепился за живую изгородь и перевернулся. Ему здорово не повезло: хвостовая часть почти полностью разрушена. Те, кто сидел в кормовой части, должно быть головами прорыли траншею.
Запинаясь и заикаясь, водитель советует мне сменить мой «костюм вторжения», т.е. рубашку цвета хаки, на нормальную форму. Этими словами он определяет мою серую полевую форму. Водитель считает, что в рубашке цвета хаки, я могу сойти за англичанина и пострадать от собственных солдат. Ему повсюду мерещится опасность и заботы его обо мне, являются заботой о себе самом.
Присаживаюсь на берегу Сены, за земляным валом зенитной батареи: ждем паром, который пришвартовался ниже по течению, покрытый камышом и листьями. Он должен отправиться ровно в 23.00. Раньше, как нам сказали, еще недостаточно темно. Местность имеет довольно драматичный вид: над Сеной собираются грозовые тучи, готовые разразиться дождем. Скалы у прибрежной дороги вдруг волшебно осветились, а немного погодя, часть неба в стороне Гавра запылала пожаром. Вскоре над фиолетовой стеной туч заблистали яркие вспышки молний, обозначая верхнее течение Сены. Нижнее течение, словно широкая полоса бирюзовой сини, отражается в мокром дорожном покрытии. Начался дождь.
Зенитчики просто кипят от ярости: они стреляли в течение получаса до нашего прибытия, и при этом три ствола разорвало. «Вот теперь-то мы уж точно в заднице!» – «Проклятое дерьмо! Проклятое!» – «Паршивое дело!» – изрыгают они проклятья.
Узнаю, что подобнаянеприятность происходит уже вторично, а в запасе нет ни одного ствола. Все три орудия полностью вышли из строя. «Мы теперь только из задниц сможем стрелять пердунчиками в случае налета» – ругается фельдфебель. «Неплохая мысль, – отвечаю, – они от смеха начнут падать на землю.» – «Проклятые проститутки, эти оружейники!» – продолжает ругаться фельдфебель.
Водитель интересуется у одного из солдат, не подвергнется ли в таком случае паром опасности – без зениток, и есть ли зенитки на другом берегу.
«Поцелуй меня в задницу!» – слышится в ответ.
Надо ждать. Добрых полжизни солдат ждет напрасно. Известная солдатская мудрость! Ну а чего хочу я? Нужно время, чтобы обдумать ответ на этот вопрос. Прочь все посторонние мысли! Надо подумать о своей судьбе, и я делаю это: Бисмарк может валить к черту, если хочет. Мы едем на фронт, а точнее как можно ближе к морю, если удастся. Я уже переоделся в полевую форму, и мы готовы следовать дальше на запад – в направлении Бреста. Двух зайцев одним выстрелом! Вот в этом и состоит смысл моих действий, а не то, что задумал этот умник в Париже!
Если союзники не будут осуществлять вторую высадку, мы должны узнать об этом первыми. И это логично.
А может рвануть прямо в Брест? No, sir! Сначала остановимся где-нибудь и запишем события прошлой ночи на тральщике, а потом спихнуть кому-нибудь, чтобы в Берлине увидели, что я работаю.
Эта переправа на тот берег Сены – rive gauche – станет поворотным пунктом. И сев на паром, в направлении на запал, я не буду оглядываться. Сена станет моим Рубиконом.
Но при всем при том, задаю себе в сотый раз один и тот же вопрос: Что ждет меня в Бресте? Что постоянно беспокоит меня, так это мои сомнения в Симоне. Ее проклятая двойная игра.
Но есть и то, что извиняет ее: Симона – дитя войны, выросшая без родителей, воспитавшая сама себя, И при этом с больной фантазией. Может она чокнутая? Может, она не могла осознать действительное состояние вещей? А может, ее отвага была всего лишь несусветной глупостью? Лишь следствием каких-то событий, а не осознанные действия?
Снова налетают тучи. На этот раз дождь быстро кончается. Раньше, чем я нахожу какое-нибудь убежище. Такой легкий дождик даже приятен: он очищает и освежает воздух. Ветер доносит запах моря: такой же летний вечер, как те, многие, в Ла Боле.
Наконец, после долгих часов ожидания, подходит паром. Второй стоит замаскированный на своем месте. В резерве? Все очень обыденно и мы неспешно грузимся на паром.
Тьма нам не мешает, и водитель смело рулит на темной дороге. Ему надо следить лишь за тем, чтобы не съехать с нее. Мы уже как-то тренировались ездить без фар. Но в любом случае, хочу доехать до городка Онфлёр без происшествий.
НА ФРОНТЕ ВТОРЖЕНИЯ
Фасады старинных зданий у Онфлёрской гавани сплошь закрыты листами шифера. вероятно Онфлер имеет свои прелести, и потому меня, как туриста, так и подмывает осмотреть город. Но подавляю это желание.
Наша машина имеет новую маскировку: посмотрим, как далеко, несмотря на все предупреждения, сможем проехать при свете дня.
Попадающиеся по дороге курортные местечки тоже словно вымерли. В садах видны цветущие ирисы, насыщенного черно-фиолетового цвета и светло-фиолетовые или пурпурные рододендроны. За деревушками лежат поля, желтые от рапса. Представляю, насколько великолепнее выглядело бы все это, если бы местность сплошь была засажена фиолетовыми ирисами, либо красными рододендронами среди насыщенно-желтых полей рапса.
Проезжаем мимо огромных сараев. Поросшие мхом камышовые крыши спускаются почти до земли. Одинокие, сверкающие чистотой дома с фахверками, отделенные от дороги низенькими заборчиками или живыми изгородями либо цветочными клумбами с роскошными цветами. В кронах деревьев плоды, словно гнезда птиц. Некоторые довольно большие и часто ветви густо усеяны ими. Изгороди ежевичных кустов, акации и липы с кронами словно ивы. Далекие поля сплошь покрыты сине-зеленым покрывалом всходов.
Надо будет обязательно позвонить откуда-нибудь в Отдел. Пока время терпит. А тем временем стоит попытаться добраться до флотилии в Бресте. Лишь одного не знаю: каким способом смогу дать знать Старику, о чем хочу поговорить с ним. Но для начала надо любым способом избежать оков Бисмарка. Пусть поломает голову, куда теперь вонзить иголку с розово-красным флажком, на котором написано: «Буххайм». Внезапно ощущаю себя таким необыкновенно свободным, как никогда в этой мясорубке.
Опять мелькают за окном одинокие здания, в основном летние домики. С моря напирают какие-то растрепанные облака. Теперь нет необходимости напрядено вглядываться в окружающую местность, а все внимание надо уделить небу.
Но уже скоро изнемогаю от боли в шее, возникшей от постоянного верчения головой. Слава Богу, мотор машины работает относительно тихо. Несмотря на это мы регулярно останавливаемся, буквально на несколько мгновений, и я напряженно вслушиваюсь в доносящиеся звуки. Более всего уповаю на то, что господа с Острова не выйдут сейчас на охоту: овчинка выделки не стоит. Мы одни на всю дорогу, кто осмелился ехать днем.
Вдруг мне становится дурно: в ушах звучат многочисленные предупреждения. И на глаза то и дело попадаются сожженные остовы грузовиков и легковушек. Что же делать? Ждать темноты?
Но нам надо подобраться как можно ближе к линии фронта. Трудно на что-то решиться, так как небо совершенно чистое.
Меня так и подмывает ехать дальше, но внутренний голос говорит: это очень рискованно! Кажется, весь мир спрятался, и наша одинокая поездка по этой дороге выглядит довольно подозрительно. Надо было, по крайней мере, заранее разузнать, как тут «сорока летает ». Не жалею я себя, не жалею.
Приказываю остановить машину под защитой группы деревьев. А в следующий миг небо загудело: штурмовики врага! Летят так низко, что различаю даже фигуры пилотов в фонарях кабин.
Пока переждем здесь, а потом per pedes добраться до ближайшего пригорода. Машина наша хорошо замаскирована, и Бог даст, нас пронесет….
С высоты небольшого холма вся местность выглядит составленной из небольших лоскутков: этакий сотовый ландшафт, напоминающий долины Бретани. Но местные соты больше бретонских и состоят из огражденных живыми зелеными изгородями дрока, ежевики и иглицы земляных валов и каменных стен прямоугольников. Также много здесь и фруктовых деревьев, своими рядами образующих плотные кулисы.
С трудом верится, что союзники после высадки проложат свои маршруты именно по этому огороженному ландшафту. Но неужели они нашли слабое место в нашей обороне? Наверняка им уже известно, что здешняя местность осталась без присмотра. К тому же здесь лежат три крупные болотистые местности. И именно там, где как сообщалось, высадились и понесли огромные потери десанты противника.
Раньше, чем опустились сумерки, мы продолжаем движение и вскоре проезжаем мимо остатков в пух и прах разбомбленной колонны. Штурмовики противника наутешались здесь вволю! Кухонная посуда, телефонные аппараты, ящики с боеприпасами, санитарные сумки, радиостанции, противогазы – все в диком беспорядке: отбросы войны.
Смотрю на эту картину другими глазами: я быстро привык к целостности окружающего мира, хотя и знаю, как обманчива действительность. Луга, стены, ряды кустарников – здесь есть все, в этом, похожем на лабиринт ландшафте и все выглядит целым и невредимым.
Но лучше подождать темноты.
Если бы не эта яркая луна! Она плывет в безоблачном небе, словно влекомая собственным светом.
Несмотря на луну, медленно катим дальше. Дорога то и дело перекрыта какими-то завалами и поездка становится мучением.
Вдруг резко тормозим: проезд дальше невозможен. Водитель съезжает с дороги и ныряет под защиту деревьев. Надо ждать пока отремонтируют полотно дороги. Прямые попадания бомбы разрушили его. Неподалеку находим место для ночлега. Заходим в ближайший крестьянский дом, которому воздушный налет доставил лишних хлопот. На столе между стопками скоросшивателей горит белое пламя карбидной лампы: своего рода рабочий кабинет. На полу вповалку лежат спящие люди. На стенах, в золоченых рамах картины со сценами охоты. Стоит слишком внушительная для крестьянского дома мебель. Чтобы затянуть ее сюда надо было наверное крышу разбирать! Резные насадки на антресолях шкафов упираются в потолок. Всю переднюю стену занимает большая картина изображающая деревню на фоне моря. Башенные часы на нарисованной башне деревенской церквушки отсутствуют, а вместо них в картину вделаны настоящие часы с кукушкой. Они показывают час.
Обер-лейтенант, заметив мой взгляд, интересуется: «Что, дрыхнуть негде? Там, сзади есть еще одно место. Не баре, переспите…».
Утром в соседнем доме покупаю молоко, масло и густую сметану. Все очень дешево и в достаточном количестве. У крестьян нет возможности вывезти излишки на рынок, а покупателей здесь не очень много. Во время этой своей прогулки то и дело смотрю в небо. Меня уже предупредили: штурмовики гоняются даже за одиноким путником.
От встреченного по пути обер-лейтенанта узнаю, что не далее как в полукилометре отсюда в крестьянском доме располагается штаб полка. «Отлично!» – радостно отвечаю. Офицер продолжает: «Днем лучше не ехать…».
В указанном доме представляюсь капитану, адъютанту комполка.
После того как он проверил мои документы, капитан охотно информирует меня о положении дел. Стоя перед висящей на стене картой, Он объясняет: «Здесь была осуществлена первая высадка противника силами парашютно-десантной группы. Мы им здорово врезали гранатами. Целью этой группы был вот этот мост через реку Орн и канал у Кана. Большинство этой группы было сброшено в море. Затем появились грузовые планеры. Теперь все замерло. – Капитан показывает на местность между Бенувиль на Ла-Манше и Бланвиль-сюр-Орн – Доподлинно не известно, почему британцы сейчас не наступают.»
Взглядом поощряю капитана к продолжению разговора. И он оказывает мне эту любезность: «Здесь, точно на север от Кана – у городка Перье, мы понесли значительные потери в танках. Не повезло 21-й бронетанковой дивизии. Дальше на запад все обстоит еще хуже: полуостров Котантен отрезан и отсюда, от верха, представляет линию фронта… – он указывает на юг полуострова, – …до нашего расположения. Все началось с воздушно-десантных дивизий американцев…».
Читаю названия населенных пунктов, на которые указывает капитан: Saint-M;re-Eglise – Carentan – Monteburg. «Нам известны названия данные союзниками захваченным ими участкам территорий. Хотите знать?» Киваю в ответ, и капитан перечисляет: «Юта – Омаха – Золото – Юнона – Меч …» – «От пленных узнали?» – «Да. Поначалу казалось, что противник планирует высадку на вершине полуострова. Но тут имела место, очевидно, ложная атака. А ОСНОВНАЯ высадка ожидалась нами в Па-де-Кале – в самом узком месте. » – «Как раз туда я и еду», бросаю сквозь зубы. «Здесь сейчас стоит одна лишь 15-я Армия – это видно даже ребенку.» Далее узнаю, что штаб Рундштедта находится в Сен-Жермен-ан-Лё. Начальник штаба – генерал-майор Блюментритт. Штаб Роммеля располагается в Ля Рош Гуйон, на Сене, между Парижем и Руаном. «А что в Шербуре?» – спрашиваю наобум. «Шербур полностью отрезан. Американские артбатареи бьют по крепости с суши. Трудно понять: они разрушают порт, который мог бы им самим пригодиться…».
Несколько тупорылых двухмоторных самолетов так низко пролетают над домом, что не успеваю расслышать окончание предложения. «Это Ди-Си 3. Снова тянут, наверное, грузовые планеры, – произносит капитан, когда шум стихает, – Вот так они демонстрируют себя. Летающая пропаганда – да с таким высокомерием.»
Но более всего, что хотелось бы узнать – что он в сложившейся обстановке думает о конце войны – я спросить не осмеливаюсь. Глупым речам намеками – здесь места нет.
Под конец разговора спрашиваю о штабе дивизии и узнаю, что он расположился в похожем на замок господском доме. «Отсюда прямо, примерно в 10 километрах, – отвечает капитан, – но если вы хотите туда добраться, вам надо быть чертовски внимательным. Более подробно узнаете у 1-Б: он располагается тремя домами дальше.» Заметив мой удивленный взгляд, собеседник поясняет: «1-Б – ответственный за общее снабжение дивизии. Я дам вам сопровождающего, поскольку найти его довольно трудно…».
Произношу свое: «Покорнейше благодарю, господин капитан! Теперь-то мы уж справимся!» и еще раз уточнив направление, иду искать нашу машину. Она стоит под сенью густых крон фруктовых деревьев. Хвалю водителя за его предусмотрительность, т.к. он обновил маскировку машины.
1-Б, моложавый, в высшей степени любезный, сильно утомленный, худощавый майор, едва услышав мою полувоенную, полуцивильную просьбу, тут же посвящает меня в свои заботы: прошлой ночью была полностью уничтожена бомбами колонна с боеприпасами, потери очень тяжелые.
Впервые, от этого 1-Б, слышу выражение «воздушный ковер»: «Потрясающий воздушный ковер!» проскальзывает несколько раз в его словах.
Внезапно раздается пронзительный вой. В этом набухающем вое слышен лай пулемета. В открытое окно вижу, как раненый боец падает в окоп перед домом. «Бог не выдаст, свинья не съест!» – радуется он, когда мы выскакиваем из дома, чтобы помочь раненому. Тот же лишь отряхивает пыль с формы. Это фельдфебель. Он шел к своей машине и даже пытался вывезти ее из-под навеса. Не повезло. Правда, машине досталось больше. Насчитываю шесть пулевых отверстий. «Ну, вот вы сами все и увидели! – говорит майор, – Теперь мне не надо вам ничего объяснять.»
Интересуюсь насчет еды. «В нашей небольшой кампании», объявляет тот и это меня воодушевляет: «И мой водитель…» – добавляю, но майор перебивает меня: «… будет присмотрен по высшему разряду!»
Есть будем на свежем воздухе, между машин, на грубо сколоченных скамьях, под фруктовыми деревьями. По пути к месту обеда, несколько раз приходится «делать стойку» перед старшими офицерами, прежде чем усаживаюсь напротив майора, и тот шутит: «Если кто-нибудь будет вести себя плохо, это наверняка появится в газете». А я думаю: Как здорово, что здесь так много фруктовых деревьев. Вся эта страна – сплошной огромный плодовый сад. Если посмотреть на нее с птичьего полета, то увидишь, наверное, одну огромную зеленую волну.
Мне подают кусок мяса размером с кулак. Узнаю, что в избытке имеется не только молоко и сметана, но и мясо. «Здесь повсюду бродят стада бесхозных коров, – объясняет майор, – Так случилось, что бойцы, не нашей части, поймали несколько коров и сбили в гурт, чтобы вести ночью дальше. А мы взяли несколько наших парней и в темноте две штуки умыкнули к себе. Очень просто. Вот и мясо!»
Если же я хочу больше узнать о сложившемся здесь положении, поясняет несколько позже майор, то мне надо встретиться с 1-А. Но он располагается в штабе – «в замке» – немного дальше, в своем передвижном командном пункте. «Это на самом деле самый важный для вас человек! Однако его трудно найти, т.к. он часто меняет место своей дислокации. Ну и конечно вам надо встретиться с командиром», – 1-Б говорит это так, словно хочет подчеркнуть: Это не имеет никакого смысла. Но, он может, конечно, войти в мое положение и поэтому быть полезным. «Где-то здесь», – говорит 1-Б и показывает на карте где, как он полагает, может находиться 1-А. «До этого места приличное расстояние. Я думаю, довольно приличное». А затем, будто он обязан это объяснять: «При такой воздушной ситуации, и один километр слишком много. Полпути можно не очень опасаться налета. Но вы же знаете: На Бога надейся, да сам не плошай! Лучше запишите себе эти вот наши пункты пропуска и уж где-нибудь бойцы помогут вам…».
В завершение, майор добавляет: «Надеюсь, вам удастся добраться до 1-А без приключений. Ну, а уж если не повезет, то и он вам ничем не поможет. Ладно, как у вас говорят: Семь футов под килем!»
Местность, по которой мы с опаской едем на место возможного нахождения 1-А, сплошь покрыта кустарником и склоненных ив: «bocages », о которых все время идет речь. Они скрывают местность, дают нам защиту, но также могут укрывать и врага.
Направляемся к невысокому холму и останавливаемся. Уже небольшое изменение высоты дает совершенно другой вид местности. Взгляд привлекает море фруктовых деревьев. Под листвой совершенно неразличимы полоски лугов. Но стараюсь не обманываться открывшимся видом: для глаз летчиков здесь достаточно открытых мест – только мне они не видны.
Кроны деревьев, под которыми мы ищем укрытие, к сожалению, дают мне возможность видеть и ясное небо: каждый раз невольно сжимаюсь в комок, когда внезапно, сквозь полог листьев раздается этот знакомый пронзительный вой и над пятном открытого пространства проносится черная тень самолета. И лишь убедившись, что вой удалился, позволяю себе расслабиться.
Трудно сказать, что высматривают томми в этой местности. Может быть, они стерегут на бреющем полете эти вершины, чтобы контролировать любое движение наших войсковых колонн?
Иногда, как мне говорили, летчики с бреющего полета расстреливают верхушки деревьев, полагая, что под ними укрылись наши солдаты. Но при этом иногда наши бойцы дают им понюхать пороху, обстреливая самолеты из-под крон деревьев.
Для парней в их скоростных «болидах» охота с воздуха сродни охоте на зайцев. Чем они рискуют? Также говорят, что американцы для введения в заблуждение береговой охраны, сбросили на парашютах огромные, в человеческий рост, куклы. Не мешало бы и нам иметь таких кукол и разместить их на местности: штурмовики только бы по ним и стреляли.
Уже готов махнуть рукой на поиски в этих зарослях без дорожных указателей КП командующего, как из кустов выходят часовые и приветствуют меня. За небольшой оградой различаю машину и в проеме двери какого-то майора – это столь долго разыскиваемый мною 1-А.
Но что это? Майор категорически отказывается разговаривать с военным корреспондентом! Наверное, он считает, что сообщения Вермахта перенасыщены НАШИМИ глупостями!
Едва лишь излагаю свою просьбу, как он буквально взрывается от ярости: «Во вчерашнем сообщении Вермахта, как о большом успехе, сообщалось о перехвате и полном уничтожении вражеской ударной группы. А знаете ли вы, что это была за ударная группа? Всего 7 человек! Это славное событие произошло на нашем участке фронта всего-навсего случайно!
Майор говорит, растягивая каждое слово, голос его звучит легко. Такого рода интонацию, очевидно, регулярно изучают старшие командиры.
Но так просто ему от меня не отделаться! Поясняю, что я, в известной степени, еду мимо и имею необходимые документы, подписанные фельдмаршалом Кейтелем, из которых вытекает, что мне, в любое время должен быть предоставлен свободный доступ к сведениям в Вермахте, на кораблях, к оружию и оборудованию, и тому подобное….
Увидев, что мой визави спускается ко мне по ступенькам, расцениваю это как успех, но тут же замечаю, что он, начав говорить, натянул на лицо милейшую улыбку: «Мы давно уже не видели корабли ВМФ!»
Цепким взглядом майор следит за действием этих слов на меня: «Так же не замечены и особые спецэффекты. Но может быть, мы узнаем об этом последними?»
Придаю лицу такое выражение, словно никак не могу принять эти его слова за чистую монету, но майор продолжает подкалывать меня: «Насколько могу судить, ВМС тоже не располагает такими сведениями. Ведь первые тревожные сообщения поступили тоже не от Ваших людей.» – «Насколько мне известно, это в компетенции господина адмирала Рюге» – отвечаю несколько раздраженно. Этот майор напоминает мне незабвенного ротмистра Хольма.
Но когда я спрашиваю, не лучше ли будет, если я оставлю попытку поговорить с ним, как представителем Армии, майор, вопреки моим ожиданиям, проявляет неожиданную любезность, словно только что проснулся. Я приглашен в его машину.
Видно, что 1-А находится в незавидном положении. В машине он буквально тает. «Так вы путешествуете в полном одиночестве?» – неприкрыто пялится он мне в лицо. «Нет, с водителем».
1-А делает нетерпеливый жест рукой. В любом случае выглядит как самостоятельное предприятие» – «В рамках одного общего задания…».
Хочу продолжить свою речь, но 1-А обрывает меня: «Можете оставаться здесь и делать что хотите! Уму непостижимо! Хотелось бы и мне хоть разок так устроиться.»
Что я могу ответить? Сам вижу, что с этой своей поездкой ношусь как черт с торбой. Ну и идиот! Эта мысль не оставляет меня с самого начала моего разговора с этим майором.
1-А соблаговоляет теперь снизойти до того, чтобы показать на карте ситуацию этого дня: «С самого начала противник имел неограниченное господство на море и в воздухе и сумел создать плацдарм шириной 25 и глубиной 10 километров у побережья Кальвадос, западнее Орн и севернее Кана. При этом противнику удалось создать второй плацдарм на юго-восточном уступе восточнее и западнее устья реки Вир, севернее Сен-Ло – шириной где-то около 15 километров. Затем глубина захвата уменьшилась до 4 километров. Ну, вот теперь вы знаете все.» Не ожидая моего ответа, майор продолжает: «Широкий плацдарм образован 2-й британской Армией и канадскими частями; узкий – 1-й американской Армией …»
Присаживаюсь на складной стул и раскрыв на правом колене блокнот, делаю пометки. 1-А любезно делает для мня паузу. Прежде чем он продолжает, быстро задаю вопрос: «Сколько войск стоит против наших, в общем смысле?» – «Уже 6-го июня, скажем так, до вечера, здесь высадились: пять дивизий – танки и пехота – и, кроме того, одна воздушно-десантная дивизия. Итак, всего 6 дивизий, Все британские. В первые шесть дней, порядка 300.000 человек. Сколько их сейчас, трудно сказать!»
За толстым занавесом трещит телефон. Несколько голосов что-то говорят одновременно, но затем чей-то голос преобладает: голос того, кто говорит по телефону. Ухватываю лишь обрывки слов, настолько поглощен тем, что говорит 1-А: “На рейде сосредоточена целая армада. Мы насчитываем в ней около 7000 судов, среди них 5 линкоров и 22 крейсера – более точной информации нет» – «7000 судов?» – «Да, если суммировать и десантные баржи. Ну, в этом вы лучше меня разбираетесь. Нашим ВМС противопоставить им практически нечего. Или почти нечего.»
Майор зло насмехается надо мной. Затем он вдруг меняет выражение лица на свирепое, и говорит: «Теперь мы тоже знаем, вдруг пригодиться, как высаживаться на открытые, обрывистые берега. Сначала мы думали, что они потопят лишь несколько старых посудин, как волнорезы, а они приволокли на буксирах гигантские кессоны и, установив их в низкой воде, друг возле друга, составили молы и пирсы. И ни сучка, ни задоринки.» Эти горькие слова звучат в унисон с услышанными на батарее у Сен-Адрес.
Майор резко взмахивает рукой, выражая нетерпение. Затем, вздохнув, тихо продолжает: «Но хуже всего ситуация в воздухе. Нам нечего противопоставить противнику. С самого начала у нас было наготове 350 самолетов. Но не спрашивайте меня, сколько их было у врага. Это вопрос не ко мне. От наших Люфтваффе не осталось ни одной машины! Мы здесь расплачиваемся за других!
Майор с такой укоризной в голосе произнес все это, словно это я виноват во всем случившемся: «Но теперь у нас должно появиться чудо-оружие! К сожалению, им стреляют лишь по Лондону, вместо районов сосредоточения войск противника – или хотя бы по этому вот плацдарму. видно в берлине или еще где, думают, что, увидев свои горящие дома, солдаты противника рванут домой, и мы победим.»
Ничего себе: Этот майор еще и циник!
«Наши части, прямо в районе высадки сил противника тоже не дремали. Такого еще не было: наступление с моря, воздуха и суши одновременно – настоящий огненный мешок, полностью накрывший плацдарм. Неразбериха была та еще! И наша контратака вскоре завязла. В соответствии с высшим благоразумием – по системе «стой там – иди сюда!» Ничего не ясно. А теперь сложилось так, что из-за потери контроля в воздухе, наши резервы едва могут пробиться к нам. Удивляюсь, как это вам удалось проскользнуть. На вашем месте я бы очень поостерегся…».
Легким кивком головы выражаю свою благодарность, однако внимательно слежу, чтобы ни на секунду не расслабиться и чувствую, что живая образная речь 1-А захватывает меня.
«Вот здесь, теперь соединились обе группировки…, – 1-А скользит ладонью по карте, – А этого нельзя было допустить. Все – удерживаемое противником – почти 100 километров шириной – имеет изменяемую глубину до 30 километров. А вот здесь их натиск особенно силен».
Говоря это, майор хватает в руку прозрачную линейку и ведет ею по карте – туда-сюда – так быстро, что трудно уследить.
«В начале, во время первых дней можно еще было выровнять положение. Но затем, на третий день, они уже зацепились как клещи. 1-й танковый корпус СС едва успел принять контрмеры! Он стоял вот здесь…» – Рука с линейкой быстро скакнула вверх, но у меня не было времени читать названия местности. – «Даже в полдень, 6-го числа, они еще могли что-то сделать. Но затем все дорожные узловые пункты настолько плотно паслись с воздуха, что движение могло осуществляться только поздно ночью. Здесь вот стояла 21-я танковая дивизия, здесь – 12-я танковая дивизия СС и учебная танковая дивизия. Но им не удалось образовать ударный клин.»
Голова кружится от цифр. Как все это запомнить? До этого разговора я и не подозревал, что здесь имелась еще и учебная танковая дивизия! Стоило бы наивно спросить 1-А: Танковая дивизия – это сколько танков? А танковый корпус? Но лучше не показывать свое незнание.
1-А загребающими движениями указывает на тыловые позиции: «У нас здесь стояло 8 дивизий. А теперь у нас нет ни железнодорожных сообщений ни грузовиков. Ночью, бывало, еще удавалось до них добираться. А теперь вообще нет никакого сообщения.» – «А самолеты?» – «Да что вы!» Майор задумывается, а затем яростно произносит: «Бог знает, почему так всегда здесь было: ни столько, ни полстолька, и никакой твердости в решениях. Думаю, от представления того, как будет проходить вторая высадка союзников, ОКВ и Фюрер должны повеситься в Берлине еще сегодня.» – «А Роммель?» – «Командующему это не грозит. Он думает совершенно иначе.» – «Он был здесь?» – «Здесь нет, Но поблизости.»
Я уже было собираюсь поблагодарить майора, но тут он бросает: «Известно, что на Острове стоит значительная концентрация войск: минимум 30 дивизий, и надо здорово поломать голову, чтобы понять, куда они нацелены».
Удивительно, что 1-А, чей голос звучит все еще возмущенно, начинает говорить с извиняющими интонациями: «А почему они должны высадиться в ЕЩЕ одном, может быть более труднодоступном месте, если у них уже есть проторенная тропинка? И фронтовая линия у Ла-Манша хорошо это подтверждает. С чего бы это англичанам захотелось бы нарочно ломать себе шеи? Но, несмотря на все это, вся 15-я Армия связана возможными событиями!» 1-А показывает кивком головы, что он не понимает решения, принимаемые в штабе Фюрера. Затем, сделав полшага назад, он бросает линейку в левый угол карты и ладонью накрывает большую область на ней: «Но даже здесь, в Бретани, и на островах Ла-Манша имеется некоторое количество войск, более 30000 человек – и даже танковый полк. Но он не может быть задействован. Нам надо готовиться к суровому испытанию. К примеру, у нас здесь давно не достает горючего и боеприпасов.» – «Как же будет дальше?» – «Это можно легко представить: чем больше ИХ высадится, тем тяжелее будет наше положение – это логично. Дальше вперед – вот сюда – и будет позиционная война. Но это звучит очень напыщенно, т.к. все позиции ни что иное, как траншеи, стенки и окопы – но никакой четкой линии. « – «А танки?» – «Танкам, в основном, придется всю игру простоять здесь. Видите ли, местность эта для танков неподходящая. Дальше, впереди, больше на запад, фактически есть еще танки, да проблема в том, что они закопаны.» – «Закопаны?!» – «Иначе они уже были бы уничтожены. здесь танки в большей опасности чем на поле боя. заросли кустарников и живые изгороди уменьшают обзор и за каждой из этих изгородей может стоять противотанковое орудие или солдат с фаустпатроном. Соединениям танков необходимо открытое пространство, чтобы суметь развернуться во всю мощь, а здешняя местность лишь сковывает их.»
1-А пожимает плечами в недоумении, словно показывая мне, что его вины в этом нет. «Дальше на запад иногда вспыхивают танковые дуэли, но у нас такого нет. Здесь больше наскоков и прощупываний. Никто не знает, когда высадка начнется на самом деле. Но одно известно наверняка: СКОРО! Натиск врага усиливается не по дням, а по часам. Что касается потерь, то они у противника огромные! Мы тоже не можем пожаловаться на их отсутствие.» – 1-А погружается в раздумья, из которых через мгновение выходит: «Меня удивляет то, что за нами, в тылу, еще парашютисты не высадились. Если они это сделают, будет нам жарко!» Опять впал в прострацию. А затем обращается ко мне с насмешкой в голосе: «Кто-то напечатает то, что вы здесь разнюхали?» – «Могу лишь надеяться на это!» – «Надеяться?! – произносит 1-А, – но если вы полагаете…» – он умолкает на мгновение, а затем продолжает: «Союзники понавезли сюда всякой всячины, целые завалы новых конструкций и полный арсенал специально оборудованных танков, к примеру – если мы говорим об этом: танки с пеленгаторами, танки-мостоукладчики и танки, которые могут укладывать на мокром песке парусиновую проезжую часть. А еще плавающие танки и подобную дребедень.»
С эти звучат как настоящее признание невиданных чудес и полное удивления. А я и не подумал раньше о том, что с обычными танками подобную высадку не могли начать. Танки-путеукладчики, настилающие дорогу из парусины: в дурном сне такое не приснится! Охотно бы взглянул на них.
Мое видение высадки союзников обретает все большую резкость. Мостоукладчики – охотно узнал бы, как они действуют. И эти танки-мортиры – могу лишь вообразить себе: навесной огонь, тяжелые «чемоданы», накрывающие сверху немецкие блиндажи. Едва ли возьмешь их простой гранатой. Но навесным огнем сверху, наверное, можно. Укрытия под городком Шмен-де-Дам были разрушены именно так.
Наступает мой черед говорить. Пауза, которую выдерживает мой «экскурсовод», вызывает во мне чувство неловкости. Надо воспользоваться моментом и спросить пару вопросов: Где, собственно говоря, находился в ночь вторжения командующий группой “Запад” (OB West), генерал-фельдмаршал Рундштедт? Кто на самом деле руководит всем: Рундштедт или Роммель? Но внутренний голос предупреждает: эти вопросы могут обидеть майора. Разве я не слышал о различиях между Роммелем или Рундштедтом?
Ведь именно Рундштедт, будучи начальником Роммеля, позволил противнику высадиться, желая его ПОТОМ уничтожить.
Роммель же наоборот придерживается мнения, что оборонительные силы должны находиться непосредственно на участке высадки противника, для того, чтобы помешать его закреплению. Введение в бой далеко отстоящих войск было, по его мнению, едва ли возможно из-за превосходства противника в воздухе. И именно Роммель настойчиво добивался расширения строительства укреплений и разных препятствий на береговой линии.
В этот момент, без моего вопроса, всплывает имя Роммеля: «Генерал-фельдмаршал Роммелю подчиняется группа армий «Б» – 7-ая Армия – генерала Доллманна здесь и в Бретани и 15 Армия – генерала Залмута – в Па-де-Кале и во Фландрии. А еще 88-й армейский корпус в Нидерландах – это в общем 43 дивизии. Мы все здесь относимся к 7-й Армии. С начала ноября 1943 года генерал-фельдмаршал ответственен за защиту немецкого побережья, а именно: от северной оконечности Дании до испано-французской границы – общая протяженность береговой линии 4500 километров! Вы можете себе это представить?» – «Невероятно!» – вырывается у меня и я рад, что 1-А продолжает: «Фон Рундштедт командует, как командующий группой «Запад», в общем 60-ю дивизиями, одна из которых, как я уже говорил, стоит на островах пролива Ла-Манш, – помолчав, 1-А продолжает: – Ведут курортную жизнь: мягкий климат, хорошая еда и выстрелов не слышно, а здесь важен каждый человек.»
Несмело, украдкой, смотрю на 1-А, но тот весь погружен в карту. Может быть, он хочет меня заставить выбраться из моей раковины? Осторожно, говорю себе, ты совсем не знаешь этого человека! «А какие части и соединения стоят непосредственно в районе Вторжения?»- «352-я дивизия, 711, 716 и 709. Все 7-й Армии группы «Б». Сюда же входят 2-й парашютно-десантный корпус и 3-й зенитный корпус – подчиненные 3-ему Воздушному флоту.» – «3-ему Воздушному флоту?» – «Да. 3-ий Воздушный флот пока существует. Но состоит, к сожалению, теперь лишь из наземного персонала.»
В глубине души благодарю творца за то, что натолкнул меня на такого информированного офицера, и за то, что стоит тишина, редкая на войне; и за то, что этот офицер не уснул до моего прихода. Несколько раз в дверях возникает вахмистр и приносит бумаги – радиограммы. Некоторые майор лишь пробегает глазами и откладывает на столик для карт, чтобы они не мешали.
В следующий миг я уже рад тому, что появился какой-то лейтенант с толстой тетрадью в левой руке и еще на ступеньках салютует, да еще так молодцевато, что любо-дорого посмотреть. Майор читает принесенные бумаги, а я решаю сделать зарисовки. Но лишь начинаю, как майор деловым тоном продолжает: «716 дивизия под командованием генерал-лейтенанта Рихтера пострадала более всего при высадке вражеского десанта. Она понесла тяжелейшие потери. 711 дивизии тоже досталось – вот здесь, у городка Ранвиль в Нижней Нормандии.» 1-А тычет указательным пальцем правой руки в точку на карте. Затем, словно по писанному, говорит: «Едва ли опишешь словами, что там было! Сейчас здесь царит более-менее порядок – я имею в виду, в сравнении с тем, что творилось у нас в первые сутки 6 и 7-го июня! Десант сыпался с четырех сторон. Мы раньше вообще не могли такого представить!»
Словно желая отогнать тяжелые воспоминания, 1-А делает резкое движение рукой и отрывисто, скрипучим вдруг голосом, он продолжает: «В районе первой высадки стояли: 709-я пехотная дивизия, состоящая из 11 батальонов, у Шербура и на восточном побережье Котантена; 243-я дивизия – 6 батальонов, 3 артиллерийских части на западном побережье Котантена и 91-я парашютно-десантная дивизия на Котантене».
Киваю головой так, словно могу следовать этой игре в цифры. При этом, все упомянутые цифры крутятся в голове, как карусель. «Добавьте сюда же 15 рот 6-го воздушно-десантного полка, 352-ю дивизию: 9 батальонов и 3 артчасти под Сен-Ло, 716-ю пехотную дивизию: 6 батальонов и 3 артчасти между Карантаном и рекой Орн.»
Странный все-таки этот человек. Его память кажется мне феноменальной. Он играет наименованиями частей, словно монетками в кармане. И при этом весь вид его говорит, что в основе своей, общее положение дел его не беспокоит. Но зачем он посвящает меня во все эти подробности? Почему он дает мне больше ответов, чем я задаю вопросов? Почему он постоянно терпеливо ждет, пока я закончу свои записи? «К настоящему времени мало что изменилось. Союзники завоевали слишком мало территории. Они двигаются по ней туда-сюда. Какой-нибудь участок по нескольку раз меняет своего хозяина. Наверняка они хотели захватить Канн с первого приступа, но мы здорово держались: Канн – очень важный пункт.» Снова пауза. Затем, устремив взгляд на большую настенную карту: «Проблема в том, что резервы не могут к нам подойти. 265-я пехотная дивизия, стоявшая в Бретани, в районе Кемпер , затратила неделю тяжелых боев, чтобы пробиться к линии фронта. Неделю на 160 километров!»
1-А так внимательно смотрит на меня, будто хочет убедиться, достаточно ли я удивлен всем услышанным: «160 километров! Днем мышь не проскочит незамеченной, а ночью от прожекторов союзников светло как днем» – «Прожектор Лейха!» – вырывается у меня. «Как?» – «По имени изобретателя: Лейха. Такие же прожектора они установили и на подлодках». С удивлением замечаю, что говорю легко, не таясь, и легкое пьянящее чувство свободной речи заставляет меня продолжать: «Радары и прожекторы – вот это и помогает им превратить ночь в день.» – «Они пользуются своим преимуществом в техсредствах» – произносит 1-А и дважды моргает, словно банальность этого замечания неприятно раздражает его. Затем, уставившись мне в лицо, спрашивает: «Неужели вы действительно полагаете, что такое мероприятие можно было бы начать лишь с такой наукой?» И кивнув на мой блокнот: «Надеюсь, вы сумеете разобраться в этом беспорядке?» – «Думаю, да, господин майор!» – отвечаю с легким поклоном.
Я и мечтать не мог о такой информации, что получил здесь. Очевидно, что обычно мой собеседник более замкнут, чем сегодня.
По ступеням поднимается ординарец, белобрысый ефрейтор, с подносом, уставленным посудой. «Чашку кофе?» – спрашивает 1-А. «Покорнейше благодарю, господин майор!» – «Значит, да?» – «Да, охотно.» – «Так бы и сказали сразу.»
Обратившись к занавесу, майор громко кричит: «Франц!» и еще раз: «Франц! Сахар и молоко!» – «Прошу прощения! Не надо сахара и молока.» – «Были сливки. Нежнейшие нормандские сливки. Но коль вы не хотите…» – говорит 1-А, и возвысив голос: «Молока не надо, Франц!»
1-А говорит, отмечаю с завистью, на безупречном немецком, без призвука диалектов. Французские названия местечек буквально соскальзывают с его языка. В следующий миг он интересуется, откуда я родом. «А по вашему виду не скажешь, что вы саксонец.» – размышляет он вслух, вслушиваясь в мою речь. «Саксонским владею бегло.» 1-А усмехается и говорит: «Я тоже не говорю как берлинец.»
В этот момент появляется ординарец и обращается: «Сюда, господин майор?» – «Нет, туда – осторожно, прямо на карты.» И повернувшись ко мне: «Перерыв на чашку кофе!»
Внутренне перевожу дух. Теперь могу пустить разговор в другое русло. И лучше сразу: «В Рене , как раз 6-го, должно было проходить совещание комдивов, а Рен довольно далеко…» – начинаю разговор, сделав первый глоток очень крепкого кофе. «Оно и было» – с ленцой отвечает майор. «Роммель, наверное, дома был – в Швабии – когда десантные корабли подошли…» – «С нашей стороны мы этот вариант не просчитали. Мы знали, что погода будет ужасная, но что потом, после 6-го на синем небе будет яркое солнце, наши метеорологи, не предвидели.»
Хотелось бы узнать больше конкретно о высадке, но боюсь, что волна новых цифр накроет меня с головой. И тут, будто прочтя мои мысли, 1-А вдруг говорит: «Высадка фактически началась в трех местах: западнее отсюда, на изгибе линии дюн у местечка Варревиль: Сен-Жермен-де-Варревиль и Сен-Мартен-де-Варревиль.» – «Неужели местность не была заминирована?» – «Мины, конечно же, имелись. И саперы, конечно же, их аккуратнейше установили. Короче: высадка свершилась у Варревиль, восточнее, прежде всего у Arromanches, до Quistreham в устье Орн. Здесь американцы присоединились к британской воздушно-десантной дивизии, которая ранее высадилась у речушки Dives – в обычно затапливаемом районе.» Вдруг снаружи доносятся звуки, напоминающие шум и вой как от сотен голодных собак. Испуганно вскакиваю, но1-А спокойно говорит: «Мы к этому тут привыкли.» Посмотрев на наручные часы, добавляет: «Эти парни четко соблюдают свой график – похвально! Следующие два часа снова будет оживленная работа. Нам уже известно их «рабочее» расписание…»
Майор закладывает два пальца за воротник, словно ему не хватает воздуха. Затем, вздохнув, он, будто отвечая зазубренный урок, продолжает: «Очень скоро стало совершенно ясно, какую цель преследовал противник: Клещами охватить Канн и естественно отрезать полуостров Котантен и захватить порт Шербур с тыла. Здесь, на срезе, у Карентана, стоял 6-й воздушно-десантный полк. Но они не смогли противостоять превосходящим силам врага. Наш западный фланг быстро свернулся: быстрее, чем мы ожидали. Здесь даже завязались рукопашные бои – здесь и здесь…» – 1-А указывает карандашом несколько точек. – «Вот этот городок, Saint-M;re-Eglise – уже 6-го, в полдень, был в руках американцев. Его захватил парашютный десант. И сегодня здесь стоит 82-я американская воздушно-десантная дивизия – а где-то здесь наша 91-я дивизия. Вот здесь стоит 101-я воздушно-десантная дивизия. Местность: сплошь поля и болота. Парашютистов при приземлении разбросало на значительные расстояния. Получилась огромная путаница: никто не знал, где располагается противник.»
Ясно представляю себе ночную высадку вражеских парашютистов: Луна закрыта плотными дождевыми тучами, из-за шума двигателей едва ли можно общаться в транспортных самолетах. Черное, ночное море – темный мрамор со светлыми прожилками вспененной кильватерной волны кораблей. А затем прыжок в ночь. Внезапная тишина ночи, должно быть, была оглушающей. Беззвучное падение, темные купола парашютов. Куда ни кинь взгляд, никакого общения – никакого шума моторов, никаких разговоров.
Это замедленное парящее падение наверное изводит. Дорожки трассирующих выстрелов, как смертельные кружева оплетают небо вокруг: смертельные и блистательные. И в душе гнездящийся страх получить пулю в воздухе, приземлиться на дерево и стать беспомощной мишенью. Не хотел бы я во тьме на парашюте лететь на скопление невидимых в темноте вражеских войск, Нагруженный поклажей и оружием словно верблюд.
«В основном, это своего рода «кустарниковая война»- врывается 1-А в мои размышления, – «В принципе довольно трудно понять, почему союзники выбрали эти места. Вероятно, они полагали, что быстро проскочат их и выйдут на открытое место.»
Снова хватается за воротничок, теперь уже пальцами обеих рук. Затем бросает на меня испытывающий взгляд: «Хотите еще?».
Желая до конца подержать удачу за хвост, киваю: «Осмелюсь нижайше просить господина майора…» – «Вот здесь, на изломе дюн, на западномучастке, противник почти не понес потерь. Они без труда доставили на сушу свои плавающие танки, бульдозеры и крупные пехотные соединения. Здесь повсюду дюны. И они хотели просто проскочить их по прямой – от Карантана до Лессэ. Не слишком далеко. По дороге – 28 километров, по воздуху еще меньше. От берега до берега всего 42 километра. Высаживались они при низкой воде – им нужна была широкая прибрежная линия, на которой были бы видны наши заграждения. Между мысом Разс и городом Порт-ан-Бесин все выглядело иначе. Здесь берег и дюны поднимаются стеной высотой до 650 метров. А затем закрывающие плато скалы. Тут же была наша укрепленная система траншей с пулеметными гнездами и орудийными капонирами с орудиями калибра 7,5 см и 8 см, и противотанковыми орудиями. А на самой береговой линии, на границе между низкой и высокой водой, были установлены многочисленные заграждения и, само собой разумеется, мины – это район 352-й пехотной дивизии.
Далее на запад – на Пойнт-ду-Хок стояла мощная артбатарея, отлично укрепленная, но не участвовавшая в бою. Вероятно в первые же минуты уничтоженная бомбами или огнем корабельных орудий. Вам наверное известно какого калибра орудия стоят на линкорах?» – «40,6 см» – «Вполне годится для стрельбы прямой наводкой. А у эсминца 12,5?» – «12,7» – отвечаю и ощущаю прилив гордости за то, что тоже могу легко сыпать цифрами.
«12,7» – отвечаю и ощущаю прилив гордости за то, что тоже могу легко сыпать цифрами. «А еще эти их ракеты! У них, наверное, имеются настоящие ракетные корабли. Никогда раньше о таких не слышал. Эти господа горазды на выдумку. Здесь, у Вирвиля и Колевиля у нас были сильные позиции. Поэтому у противника здесь были серьезные потери. Много десантных кораблей валялось килем вверх, плавающие танки утонули. – 1-А скользит ладонью по местности западнее Канна, – Если они здесь прорвутся, тогда – спокойной ночи, малыши! Еще одних ловушек, второй линии обороны, у нас нет. Полуостров Котантен уже отрезан, падение Шербура – это лишь вопрос времени.»
Кажется, 1-А завершает свое изложение. Он садится на складной стул и закидывает ногу на ногу. Затем смотрит на наручные часы, и я выражаю ему свою благодарность: «Все ваше время занял сверх меры… Очень признателен… Попытаюсь все сделать наилучшим образом.»
В следующий момент 1-А интересуется, куда я теперь направляюсь. Не осмеливаясь сказать «В Брест!»,отвечаю: «Дальше – в направлении Канна, господин майор!» – «Тогда дождитесь темноты. Вам предоставить место для отдыха?» – «Покорнейше благодарю, господин майор! Мы неплохо устроились в машине.» – «Как хотите. Здесь достаточно крестьянских домов.»
Еще раз «Покорнейше благодарю!», затем под козырек, рукопожатие и опять под козырек. «Осторожно, ступеньки!» – последнее, что слышу от него.
Едва отойдя от дома, протираю глаза: местность, усаженная деревьями, залита солнцем. Все дышит миром. На переднем плане стоят яблони, с темно-зелеными падающими тенями в пышно зеленеющих луговых дорожках, невысокий холм с проплешинами полей. Ни следа войны. Все словно спит. И тут, вдалеке, застучал пулемет. Этот одинокий стук звучит беззлобно.
Но вот слышно: гул с неба – на этот раз, слава Богу, довольно далеко.
Продолжать поездку сейчас было бы самоубийством. Потому присаживаюсь с мольбертом на заборчик, огораживающий выгон, и начинаю писать акварелью пейзаж. Яблоня дарит мне полутень. Не проходит и четверти часа, как над головой раздается рев и вой. Слышу молотящие воздух звуки выстрелов и вижу, как недалеко от меня на землю кружась, падают ветки с листьями.
Как внезапно налетел этот ужас с неба, также быстро он и исчез. Но все мое тело обмякло от поразившего меня смертельного ужаса. Позади меня, метрах в двадцати, кто-то кричит. Он дико жестикулирует и орет что-то во все горло. Наконец до меня доходит смысл его слов: «Вы совсем спятили!»
Это мне? Да! Какой-то обер-лейтенант, пехотинец, судя по форме, подбегает ко мне и кроет последними словами за то, что мои бумаги это отличный ориентир для вражеских пилотов. Нужно отставить эту чепуху. Проходит какое-то время, пока до меня доходит, что под словом «чепуха» подразумеваются мои рисунки.
Изображаю полную подавленность и смущение в качестве извинения. Меня так достают его крики, что, в конце концов, бросаю: «Нет больше средь людей любви…» – «Это вы чертовски верно подметили!» – язвит обер-лейтенант. К моему удивлению, он присаживается рядом и разглядывает мои свеженарисованные акварели. При этом держит их почти вертикально. «Хотите, верьте – хотите, нет – они охотятся за каждой тенью. Такого еще не было. Будьте предельно внимательны! И не ходите одной дорогой. Эти парни интересуются протоптанными дорожками. И от вашей реакции может зависеть ваша жизнь.
Поскольку слушаю его, открыв рот, обер-лейтенант продолжает: «Ночью мы оставили телегу с хворостом, а днем они налетели на нее, словно с цепи сорвались. Им прекрасно известно, что мы окопались здесь. Это совершенно новый вид войны – будто в кошки-мышки играем. Только мышке не позволяется высунуть ни нос, ни хвост».
Оставшись вновь один, и желая рисовать, ловлю себя неожиданно на мысли: Томми подумал, что кто-то сидит под яблоней и читает фронтовую газету. Вот уж задам ему перцу! Эти летчики просто черти: охотятся на одного человека и выжигают топливо, а как только баки опустеют, летят на Остров, заправляются и снова в бой – на бреющем полете, на полной скорости, над лугами и садами.
Жалко, что яблоки еще не созрели. Кажется, здесь растут хорошие сорта. За деревьями неплохо ухаживают – иначе, чем в Бретани, где никто не заботится о яблонях, т.к. жалкие дикие яблони там нужны крестьянам для выжимки: кислые яблоки дают хороший сидр.
Раздается оглушительный взрыв и в небе расплывается дымный хвост. Кажется, в воздухе столкнулись два штурмовика.
Место падения не далее километра отсюда. Бегу по проселочной дороге, затем перелезаю через метровую стенку и дальше по луговине меж яблонь. Подбежав ближе, вижу: спасать некого и нечего. Лишь большой костер горящих обломков. Несмотря на чадящий дым, различаю в пилотской кабине фигуру летчика. Он скрючен как кусок пережаренного мяса на сковороде. Голова совсем черная. Лицо спеклось в черную корку. Белые зубы яркой полоской выделяются на лице: Зубы все целы, челюсти выдаются как у обезьяны.
Заставляю себя внимательно вглядываться в этот ужасный вид. Затем отгоняю солдат, рискнувших подойти к кострищу: «Убирайтесь отсюда! Сюда в любую минуту могут вернуться штурмовики!»
В то время как стою так, грудь колесом, меня охватывает волна ужаса: «Проклятье, проклятье! Не хотел бы я так вот лежать как этот парень здесь!» Даже в состоянии трупа, человек должен выглядеть человеком – или, по крайней мере, человекоподобным.
Спустя некоторое время узнаю, что в этот день Дрезденский спортклуб стал чемпионом Германии по футболу – игра состоялась на Олимпийском стадионе, вмещающем 70000 болельщиков в Берлине, 18 июня.
Вероятно, мир сошел с ума: чемпионат страны по футболу! Победа на глазах 70000 болельщиков….
Урывочный сон, часа два, не больше. И опять я на ногах. Должно быть это были штурмовики, что прогнали мой сон. Присаживаюсь совершенно измученный и разбитый перед домом на растрескавшуюся от времени колоду. Довольно тепло, потому я без рубашки.
Трава темна от множества следов. Под густыми кронами плодовых деревьев растущих в саду, на пригорке, пасутся белые лошади с толстыми упругими животами. Лошадям хорошо. Здесь много травы. А работать им приходится лишь, когда их реквизируют и им придется всю ночь тянуть лямки обозных фур.
Надо бы отоспаться наперед, так сказать «в запас», но нервное напряжение делает сон довольно чутким. Чтобы не забыть все, что узнал, пытаюсь сделать инвентаризацию своих воспоминаний. Могу лишь улыбнуться, смотря на записанные в блокноте цифры: я же не собираюсь, в конце концов, писать историю полка! К тому же все и так уже перемешалось в голове: Эта «Х» – дивизия – где она стоит? А тот «Y»- полк – какой дивизии он принадлежит? Стоит лишь закрыть глаза, как снова вижу карту с множеством цифр на ней – но видение скоро пропадает.
Со стороны луга доносится лягушачье многоголосие. Где-то, наверное, небольшой пруд, скрытый от меня высокой травой. В лягушачьем хоре смешиваются грохот артиллерии и настоящее шмелиное гудение штурмовиков. В вечерних сумерках они так же оживленны, как и лягушки. Могу лишь удивляться тому, как быстро они реагируют и устраивают атаки с бреющего полета. Так как самолеты пролетают почти над домом, у которого я устроился, закрываю блокнот, из страха, что пилоты могут принять этот белый кусок бумаги за явную цель.
Иногда с неба раздается глухой шипящий шум. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это падают бомбы, нашедшие свою цель на берегу. Я почему-то бомб не боюсь.
Думаю о тех, кто находится там, в радиусе действия корабельной артиллерии противника. Бомбы и снаряды: смертельная смесь!
Приходится ждать полной темноты, для того, чтобы спокойно ехать дальше, на запад. Если бы мы осмелились раньше отправиться в путь, Мы были бы уже трупами. Искореженные остовы машин у дороги говорят сами за себя: деревья как решето.
Водитель пошел на поиски полевой кухни. Прошу его принести мне еды в машину.
Выезжаем, когда стоит плотная тьма. Шум выстрелов и разрывов сливается в один бесконечный грохот. Выключив все огни, едем в полной темноте словно гангстеры, совершившие налет на банк. Перед нами тоже не видно никаких огней. К счастью иногда светит луна, но то и дело она скрывается за облаками и тогда приходится ехать чуть не на ощупь.
Мы совершенно одни на этой дороге. Я полон чувства полной заброшенности. Боюсь, что так мы можем попасть в расположение врага. Нигде никого, кто мог бы указать нам правильный путь.
Вдруг на миг блеснул луч фонарика. Водитель тут же останавливается и буквально «ползком» подъезжает к стоящим посреди дороги часовым. Напрягаю зрение, чтобы отчетливо разглядеть их силуэты. Немецкие каски? Английские? Мое проклятое любопытство! То, что мы сейчас делаем – чистое безумие!
Но, слава Богу! Каски имеют хорошо знакомые очертания.
Один часовой подходит, держа карабин наготове в правой руке. Не могу ничего разобрать на его лице, наполовину закрытым каской. Сможем ли мы проехать дальше и намного, это вопрос, узнаем от него. Дорога на Канн была обстреляна артиллерией противника еще днем. Обходная дорога? Нет, здесь такой нет. Придется самим искать свое счастье.
Все совершенно не так, как я себе представлял. Я мог бы еще представить себе полный кавардак, но не этот пугающий вакуум пустоты. Где же наши части? Где наши укрепрайоны? В книгах о Западном фронте I Мировой воны описывались дымящиеся печные трубы в ночи. Здесь же нет ни одной.
На миг меня охватывает чувство затерянности в огромной ночи: совершенно не понимаю, где проходит линия фронта.
Небесных светил не видно. Свод неба кажется тяжелым, свинцово-тяжелым, пепельным. Стали встречаться воронки от бомб, черные бездны, черные падающие тени. Именно таким я представляю себе лунный ландшафт.
Въезжаем в совершенно разрушенный городок. Развалины, горы щебня, воронки от бомб, разорванные и опрокинутые столбы, клубы спутанных и разорванных проводов, свисающие как флаги с остатков стен оконные ставни – этот конгломерат из кирпича, расколотых балок и арматуры выглядит в свинцовом лунном свете не как разрушенный город, а как аккуратно и заботливо собранные из гипса, дерева и проволоки декорации к фильму. Удивляюсь, что нигде не видно следов пожара.
Ни человека, ни животных. Где все? Лежат ли заживо погребенные под развалинами? успели ли эвакуироваться? Взбираюсь по остаткам стен, как по галечной насыпи в горах. Что-то подсказывает мне, что это остатки жилых зданий. О людях ничего не напоминает.
«Едва ли вы сможете проехать по Канну. Город являет собой сплошные развалины.» – объясняет мне капитан, появившийся с противоположной мне стороны и сделавший привал со своей колонной. Но мы попытаемся. Будет нелегко, но попытаемся.
Канн полностью разрушен. Ни кола ни двора. Невольно вспоминаю слова Йордана: Такие разрушения могли нанести лишь орудия большого калибра – орудия корабельной артиллерии.
Должно быть, Канн был когда-то красивым городом. То, что союзники превратили его в пустынные груды развалин, имеет свой смысл. Канн был важнейшим дорожным транспортным узлом для нашего подхода к оборонительным укреплениям на побережье. Видим пустоши, на которых нет ни одной стены: выхожу из машины и в лунном свете, среди завалов из щебня ищу пригодную для проезда дорогу. При этом спотыкаюсь и падаю в воронку от бомбы. Одной ногой увязаю в липкой массе: грунтовые воды. На карачках выбираюсь из воронки.
Свинство! Такими темпами мы надолго застрянем в этом дерьме! Но, слава Богу, мы буквально «на пузе», по метру, двигаемся дальше.
Танки! Сквозь шум нашего двигателя ясно различаю скрежет танковых гусениц. Шерман? Тигры? Американские или немецкие? Как далеко от нас? И в каком направлении? Меня сводит с ума эхо от руин.
Но вот и танки. Насколько можно съезжаем вправо. Скрежет и грохот гусениц заставляет воздух вибрировать. Белесые облака пыли в лунном свете. Или это игра воображения?
Когда один из танков проходит вплотную с нами, шум его становится невыносимым. Молотящие землю гусеницы движутся ужасающе близко от нас. В долю секунды рот мой полон вязкой пыли, а в животе поселился животный страх. Теперь я уже ничего не могу разобрать: все в пыли, густой, насилующий плоть и душу, несущий опасность. Если бы танкисты нас не видели, они раскатали бы нас как блин. Зараза! Мы съехали с проезжей части настолько, насколько можно было вообще – но что, если следующее чудовище, уже громыхающее невдалеке, заберет немного в нашу сторону? Не дай Бог! Мы не можем сдвинуться с места, потому что, как только стихает шум одного стального монстра, тут же раздается грохот гусениц следующего.
Я давно покинул машину и стою в стороне. Водитель тоже. Если эти чудища расплющат нашу машину, мы, по крайней мере, в ней не будем на тот момент.
И тут, наконец-то, сквозь облака пыли в зыбком свете луны, рассматриваю командира танка: немецкая форма! Никаких сомнений! Так получилось, что облака на миг приоткрыли лунный лик, словно для того, чтобы я мог получше разглядеть танкиста. Ну и картина: Верхняя часть туловища командира танка наклонно вытянута вперед! Впечатление такое, будто он состоит только из этой половины, насаженной прямо на закрытый люк башни.
Бледное в свете луны лицо на долю секунды обращается ко мне, и он тут же вскидывает руку к шлему – словно призрак!
Невольно воображаю, что этак вот мы едем, и я стою в своем виде, а танки стоят на обочине, и танкисты, вытянувшись по стойке «смирно» приветствуют меня.
О, проклятье! Раздается новый грохот. И новое громыхание и скрежет. Этот шум звучит так, словно бьется о берег приливная волна и с шумом катит тонны воды по галечным осыпям. В неверном рассеянном лунном свете все перемешано с поднятой в воздух пылью. Из-за облаков показывается луна, и предметы отбрасывают резкие, черные тени – лишь пыль от размолотых в прах развалин зданий смягчает их.
Видя эти грохочущие боевые машины, с торчащими на башнях торсами, я внезапно испытываю чувство удушья, и меня охватывает необычное воодушевление: эти выглядящие столь ужасно, тянущиеся сквозь пыль, адски шумящие колоссы – лишь игра лунного света!
Эта поездка выматывает меня: постоянно дорогу перегораживают какие-то препятствия. Скоро луна вновь прячется за густыми облаками.
Вновь какая-то деревушка выглядящая пустынно и мертво. Из-за неплотно прикрытой двери какого-то домика светится тонкая полоска света. Почти постоянно над нами слышно гудение самолетов. Вдалеке залаяла зенитка. Довольно трудно определить какая вспышка относится к зарнице, а какая к зенитным выстрелам.
К счастью начинается мелкий дождик и прибивает пыль. Навстречу катит обоз. Мы едва не врезаемся в лошадей. В следующий момент мы въезжаем в ущелье, и тут уж приходится плестись чуть не шагом: кустарники по верху ущелья отбрасывают такие дырчатые тени, что мы едем словно слепые. Мне холодно. Понимаю, что форма промокла насквозь. Чтобы не дрожать от холода, укрываю шею пальто водителя, словно удавом.
Впереди справа небо отсвечивается красным светом от далекого пожара. Мало-помалу дорога становится оживленнее. Все больше попадается обозов идущих нам навстречу. А мимо нас то и дело в обоих направлениях грохочут мотоциклы.
Бессонная ночь утомила меня. Водителю не остается ничего делать как искать место привала. Вопрос только один: где кинуть кости? В машине или каком-нибудь доме? Или в саду? Вероятнее всего противнику хорошо известно, что крестьянские дома предоставляют бошам постой. И стоит ему своими штурмовиками налететь на такие дома, слишком много дров будет наломано. Но последствия такого налета однозначно были бы, в первую очередь, против мирного населения. При этом пострадали бы французские женщины и дети. И вероятно есть еще что-то, что говорит против бомбежек этих домов: томми тоже понадобятся дома для постоя. Решаю заночевать в одном из таких домов и скоро вижу один из них.
Обстановка в доме тяжелая, но до боли знакомая: балки на потолке, грузная мебель. Жаль, если все это пойдет к черту.
Строго приказываю водителю: свет не включать, шмотки вытащить на случай налета. Как можно раньше обновить маскировку машины. Но того больше интересует, где он мог бы поесть. «У нас есть консервы?» – «Так точно, господин лейтенант!» – «Ну, так вперед!»
Сон сваливает меня. Но в какой-то момент испуганно вздрагиваю: из глубокого, без сновидений сна я, без всякого перехода, вдруг попадаю в состояние бодрствования и в следующий миг уже на ногах. Прокукарекал ли петух? Или это был сигнал горна? Вой самолетов? Это тревожное состояние действует мне на нервы.
Вижу вспышки выстрелов снаружи. Надо бы разбудить водителя да и ехать дальше. вместо этого, словно завороженный вдыхаю прохладный утренний воздух и вслушиваюсь в далекий треск выстрелов. Различаю захлебывающийся лай пулеметов. Интересно, как далеко до линии фронта? Снова ложусь в кровать, но сон не идет – а лишь смутная дрема, из которой то и дело выныриваю и куда тут же вновь погружаюсь.
Когда становится светло, вижу, что мы расположились совсем рядом с ремротой. На многих местах ремонта, уже в этом слабом предутреннем свете, под густыми кронами деревьев, как под зелеными шатрами, кипит работа у разбитых машин. Маскировка сверху отличная. Даже таким бродягам как я, трудно обнаружить эту мастерскую на открытом воздухе: лишь, когда подхожу вплотную, вижу машины укрытые под ветвями. Едва не наступаю на торчащие из-под машины ноги слесаря.
Выпив чашку кофе, разыскиваю и нахожу командира ремроты, худощавого, уже пожилого человека. «Люди гибнут как мухи! – сетует он.- Мое подразделение рассредоточено на расстоянии свыше километра». Несмотря на опасность с воздуха, он все равно разъезжает на своей машине. Со смешанным чувством принимаю его приглашение проехаться. «За рулем я поступаю так, – объясняет он мне перед поворотом под защиту густой кроны дерева, – Я глушу мотор, прислушиваюсь, чист ли воздух… Ага, гудит один подлец! Ладно, подождем немного!» Пока мы так ждем, он говорит, что в 1 Мировой войне его 4 года искала пуля, да не нашла. Ну а уж теперь-то он и подавно неуязвим для пуль. Вдруг он резко жмет на педаль газа, а через 400-500 метров резко тормозит, остановившись под деревьями. «Это шутка, – произносит комроты, – Но всегда смотри, где есть укрытие. Так, теперь послушаем. Ничего не слышно? Тогда снова вперед.»
Он мчит на такой сумасшедшей скорости, что я с трудом удерживаю вертикальное положение.
У кромки кустарника, на дворе, вплотную к какому-то сараю, лежит небрежно выровненный ряд мертвецов. Сапог на них нет, лишь ботинки на шнуровке, как у охотников. Вокруг, словно огромные, расколотые кокосовые орехи, лежат каски, обтянутые сетками. Зеленые, оливкового цвета рубахи выглядят безупречно. Саперные лопатки, фляжки, патронташи – все, что мертвецы тащили на себе – в беспорядке свалены в кучу.
Мертвые томми словно удивляются тому, что с ними случилось: едва выросли – и уже убиты. Да, понять это трудно.
Всходит солнце. Надо бы убрать этих парней с солнца. Мертвецам солнце не подходит. Так же и то, что у них всех широко открыты рты. Они, в отличие от глаз, легко открываются у мертвых. Следовало бы подвязать им подбородки лентой или бечевкой какой-нибудь. Я видел подобное один раз у мертвых шахтеров. Но для такого количества трупов понадобилось бы слишком много подвязок.
Прекрасные ботинки на шнуровке! Они гораздо практичнее кирзачей нашей фирмы. Интересно, похоронят ли мертвецов с этими ботинками? Русские так бы не поступили.
В интернате Шнееберга один ученик приклеил фото своего лежащего на катафалке отца на внутреннюю сторону дверцы шкафчика – там, где обычно у других висят фотографии подружек. Его мертвый отец остался навсегда в моей памяти. Вижу как наяву, лежащего его там – собственно говоря, даже стоящего, поскольку он был сфотографирован в гробу со стороны ступней ног сверху, так, что казалось он просто замер в гробу: миловидный, в черном костюме, а не в саване, как наш учитель английского языка Вильке. Тот выглядел довольно смешно в своем белом, отделанном вышивкой саване – особенно для меня, т.к. я прекрасно знал, что это была лишь часть савана.
Кажется, что один из мертвых томми улыбается. Резко отвожу от него взгляд. Но прежде чем это делаю, ловлю себя на мысли, как мало на этом мертвеце крови: на его рубашке-хаки лишь два черных пятна и все. У других так же: нигде ни следа красного сока жизни. Но при всем при том, огромные тучи мух. Такие же толстые, сине-желтые мухи-навозницы как на нашем друге Св;боде, после того, как мы вытащили его из Мекленбургского озера и уложили в здании местной деревенской пожарной команды. Откуда налетели эти твари, чтобы облепить лицо Св;боде?
Если эти мертвецы долго полежат под солнцем, то начнут раздуваться, становясь толще и толще. На память приходит песня, услышанная в Фионвиле, хотя сейчас не ночь, а яркий резкий солнечный свет: «… пылает костер в ночи, и лошади ржут в ночи, а дождик льет небольшой, и мертвых тел лежит строй…»
И тут вижу, что у одного из тел свисают вывалившиеся потроха: они переливаются разными цветами как павлиньи перья. Наверное, этот парень пытался удержать свои кишки, поскольку руки у него скрючены и прижаты к животу. Бог его знает, как это его так распороло.
Решаю уйти с этого скорбного двора. Все выглядит мирно, но сознание того, что враг почти рядом, превращает весь ландшафт в обманчивые декорации. Я превратился в сплошной комок нервов готовый сию минуту броситься отсюда прочь. Приглядываться, прислушиваться – к земле и небу, прощупывать глазами кустарники, ощущать каждой клеткой тела вибрацию воздуха – все это меня угнетает.
Вот пасутся коровы – черно-белой породы, как в Саксонии. Тяжелой поступью, по выеденному пастбищу, идет одинокий крестьянин. Вот он останавливается и, подняв лицо к небу, вслушивается в окружающие звуки. Мирная сельская жизнь. Этот крестьянин, похоже, свихнулся, открыто бродить по этому пастбищу.
Вдруг раздается и все перекрывает собой дикий вой: двор, оставленный мною, подвергся атаке. Колеи от колес множества машин хорошо читаются с неба. Шипение, грохот, крики. Самолеты палят наудачу по кронам деревьев.
Недалеко от нашей машины взрывается бомба. К счастью никого не задело.
Все рвутся фотографироваться. Мой фотоаппарат – это Сезам-откройся. Стоило бы увешаться тремя аппаратами. После каждой съемки мне надо записать номер кадра и домашний адрес сфотографированного. Неужели я собираю здесь последние приветы?
«Что будет дальше?»- спрашиваю комроты. Тот лаконично отвечает: «Надо быть очень подвижным. Есть полчаса, чтобы убраться отсюда». Интересуюсь, значит ли это начало отступления. Словно в ответ, доносятся разрывы снарядов. «Вы сами слышите ответ, – отвечает комроты. – Это танки. Я бы на вашем месте смазал пятки и дал деру. В любой момент здесь может начаться.… Но, вы сами знаете, что делать…»
Ноги в руки? Состояние моей души почти граничит с отчаянием. Никак не могу принять верное решение. Принять решение. А я чувствую себя как выжатый лимон.
Свалить на юг, и затем пробираться в Брест? Моя потребность в информации о Вторжении требует удовлетворения. В голове одни лишь цифры – но что они означают? Да все что угодно, но не саму войну!
Внезапно ощущаю себя представителем «высшей инстанции»: не увиливай – а закуси удила и не строй из себя военкора.… Надо попытаться пробраться дальше.
Штаб полка располагается неподалеку и адъютант комполка очень отзывчивый человек: майор Линке. Мне надо представиться ему, сославшись на комроты. И комроты тут же объясняет мне дорогу. А затем, вдруг, решает: «Ах, вздор! Вам же нужен проводник!» В следующий миг появляется солдат, втискивается на переднее сиденье, и мы рвем с места подобно комроты.
Если бы только пошел дождь! Погода в дымке была бы для нас всех – даже пилотам штурмовиков – подарком небес. Но небо остается совершенно ясным.
С майором сталкиваюсь, нос к носу, во дворе крестьянского дома, где разместился штаб полка. Салютую ему, одновременно испрашивая разрешения поговорить, так как я военный корреспондент.
Майор делает приглашающий жест рукой, и я следую за ним, шагая в ногу.
«А что вы, моряк, собственно говоря, здесь делаете?» – интересуется он. «В Париже решили, что я должен представить сообщения о фронте вторжения. Одновременно я, так сказать, прикомандирован к флотилии подлодок.» – «Довольно масштабная акция, не так ли?» – произносит майор и мне отчетливо видны изогнутые в язвительной усмешке его губы. – «Как кто понимает, господин майор!»
Смейся-смейся! Мелькает мысль. Опять мне соль на рану. Однако, несмотря на все, сейчас достаточно подходящий момент, и я без обиняков излагаю свое пожелание этой же ночью ехать дальше. Когда я закончил, майор некоторое время изучающим взглядом смотрит на меня. Затем, растягивая слова, произносит: «Вы для этого недостаточно подготовлены!» – «Я имел честь служить курсантом подготовки командиров роты, господин майор!» – «Пехотной роты?» – «Так точно, господин майор!» – «И это служа в ВМС?» – «Так точно, в Глюкштадте!»
В ответ майор молчит. «Имел честь служить», кажется, я так сказал. Видит Бог о чести речь не идет. В ушах наяву звучит: «Пятки прижать к земле! Проклятье! Еще раз!». Чистое сумасшествие готовить моряков для пехоты! «Ну, пожалуйста, пожалуйста, коль непременно хотите! Не смею задерживать! – говорит майор и замедляет шаг, – Сегодня ночью от нас отправится маршем взвод – на смену. Вам следует представиться капитану Вильферту, одному из офицеров-ординарцев».
При этих словах майор останавливается. Молодцевато бодро произношу свое: «Премного благодарен, господин майор!» Так уж карта легла.
В голове, словно гребной винт закрутился – гребной винт, наполовину торчащий из воды и молотящий воздух и воду. Хочу впитать глазами все окружающее меня. Опять испытание моей устойчивости ко всякого рода неприятностям.
Когда мне трудно, то в голове роятся тысячи картин. Если удастся пройти через эти тяжелые испытания, у меня будет их целая коллекция. Надо схватить этот шанс за хвост, так же как сделал это при атаке эсминца в Бристольском заливе.
Вновь возвращаюсь мыслями к тому, как после швартовки серым промозглым утром, присел на пирсе, установил походную пишущую машинку на коленях и тремя пальцами застучал пол клавишам, занося на бумагу то, что пережил несколькими часами раньше. Усилием воли подавляю распирающее меня чувство, действительно подействовавшее мне на нервы, то, о чем я должен молчать: в Похвальный лист германских ВМС ту ночную атаку эсминца не занести.
Но имеется одно отличие от сегодняшней ситуации: в то время я оказался на борту не по своей воле.
Капитан Вильферт оказался стройным, поджарым человеком. Ни одного лишнего грамма жира. Изящная полевая форма сидит на нем как на манекене. Взгляд странно мрачен. Но это впечатление скорее от его кустистых черных бровей и глубоких носогубных морщин.
Он бросает украдкой взгляд на наручные часы. Коротко представляюсь – и с места в карьер. Раз мне поручено писать о введении в бой войск в этом районе, мне необходимо знать, какое общее настроение царит среди солдат. Короче: хочу идти с ними. Неся эту ересь, чувствую себя в дурацком положении, потому что капитан при этих словах вытаращился на меня как на невиданный сорт придурка. Прилагаю усилия, чтобы отбросить охватившее меня смущение. И тут, впервые за все время поездки, этот капитан просит меня предъявить документы.
Вытаскиваю их из бокового кармана и протягиваю ему. Капитан внимательно сравнивает фотографию с оригиналом. А затем восклицает: «Ого! Подписано Кейтелем!» – «Это копия.» – «Ну, все-таки!» – говорит капитан. А затем деловым тоном добавляет: «Вам необходимо зарегистрироваться у вахмистра, так, на всякий случай.… И, как вам известно, документы вы также оставите у него. Надеюсь, у вас есть личный опознавательный знак?»
Кажется «официальная часть» закончена, но все теперь выглядит так, словно капитан, против ожидания, имеет для меня еще время. Менторским и поучительным тоном он говорит: «Судя по всему, можно сказать, что ситуация стабилизировалась. Скорее все смешалось…. Высадка союзников определенно будет – никто только не знает где. Нашим войскам требуется отдых и пополнение резервами и боеприпасами. Нужны свежие части, но об этом не стоит и думать.»
Взгляд капитана мрачнеет: «Там впереди дела не очень-то хороши. Нет стабильной линии фронта, как и четкой системы траншей, в вашем понимании. Ни следа от так называемого «Атлантического вала»: мы забыли об эшелонированной обороне. Вместо этого лишь отдельные перекрытые щели, несколько связанных между собой ходов сообщения, конечно же окопы, насыпные земляные валы и каменные стенки. И самое ужасное: все имеет отвратительный обзор. На деревьях – снайперы-кукушки. Уже были штыковые атаки в ближних боях. И даже рукопашные схватки. Может вам стоит еще раз крепко подумать о походе с нами?»
Мне бы ударить себя в грудь кулаком, да гаркнуть: «Неужели я выгляжу так, словно страстно желаю отсидеться в тылу?» Но вместо этого довольно буднично интересуюсь, в какое время будем выступать.
«В 23 часа 30 минут», – отвечает капитан. Затем спрашивает: «Какое у вас есть оружие?» – «Пистолет Вальтер и автомат» – отвечаю коротко. Капитан кивком принимает эту информацию.
«Мы доставим вас сюда, – показывает он точку на испещренной значками карте, – Здесь стоит огромное дерево – дуб. Вы будете ждать точно в этом месте. Пройдет часа 2-3 пока вам наскучит. Тогда вас снова подхватят – я имею в виду, сопроводят – и вы вернетесь со смененными людьми назад, сюда».
Указательный палец его правой руки скользит по карте туда сюда. Напрягаюсь, чтобы ухватить изображенное на карте, но понимаю, что мне это не удастся.
«Здесь, на карте, масштаб 1 к 200000…» Поразительно: цветная французская карта, а на полях строгая надпись: «Спецпечать! Только для служебного пользования!»
«Вам не удастся многое увидеть, – продолжает капитан, – Вы же знаете, ночью все кошки серы…» И вновь поучающим тоном: «На нашем участке фронта, натиск противника очень силен. Но у нас хватает сил удерживать позиции. То, что противник до сих пор нас не смял, мы объясняем тем, что здесь не могут действовать его танки.… Сначала они пытались просто перевалить через стенки, но при этом показывали свои днища и тут же получали снаряд. Днища у них небронированные… Там, впереди, стоят несколько сгоревших остовов.»
С замиранием сердца, слушая речи капитана, всматриваюсь в карту, словно пытаясь прочесть: Повезет? Не повезет?
«Пешком почти полчаса… – снова объясняет капитан. А затем нараспев добавляет: – Возможно, что мы вас разочаруем, т.к. может быть, сегодня ночью ничего не произойдет... Но пренебрежительно мы к этому отнестись все равно не можем…»
ВПЕРЕД!
До вечера еще полно времени. Развернув атлас дорог, пытаюсь определить дорогу, по которой нам следовало бы ехать, чтобы найти кратчайший путь к Бресту. Надо было ехать строго на юг, в направлении Флер-де-л’Орн, а затем за Домфрон на запад через города Фужер, Динан, Сен-Бриек, Морле до Бреста – через всю Бретань, так сказать, по продольной оси. В общей сложности – 450-500 километров – один, два дня на всю поездку.
Какого черта я так не сделал? Можно было бы ехать через Ренн. В нем и заночевать. Ренн – довольно красивый город.
Слышны звонкие трели жаворонков, а над луговыми цветами видны танцующие бабочки-лимонницы. На заднем плане валяются разорванные легковушки с бессовестно задранными вверх колесами в окружении выгоревших дотла, угольно-черных грузовиков полных сожженных винтовок. Видно, целый обоз попал под атаку штурмовиков.
Сложные декорации: абсолютно нереальные.
Подсознание активно работает. Отдельные впечатления прошлого и настоящего наслаиваются и перемешиваются: переживаю сцены, происшедшие года тому назад, так ярко и живо, будто это было лишь вчера. Затем, меня охватывает чувство того, что я такое уже когда-то переживал и что-то подобное уже видел. Подчас, лишь усилием воли заставляю себя вновь вернуться в окружающее меня время и пространство. Но действительность кажется мне лишь дурным сном.
Солдаты уплетают хлеб с искусственным медом. Сам вид этой липкой, клейкой мешанины вызывает у меня зубную боль. Требование перед выступлением – ничего не есть! Это я знаю из книг. Ранение брюшной полости, с переполненными кишками очень опасно.
Острым, как бритва ножом, разрезаю свою тетрадь для рисования пополам: книжного формата. Чистую пленку я уже заправил, но, честно говоря, не очень-то люблю работать таким высокочувствительным материалом. Рисование мне больше по душе.
Чтобы убить время, присаживаюсь на кучу свежесрезанных ветвей деревьев и рисую акварелью пейзаж лежащий передо мной. Но он мне не совсем нравится: вид слишком банален, чересчур много серого цвета, никаких контрастов. Также как и никаких резко-очерченных форм. Кроме того, никак не могу сконцентрироваться на рисунке.
Вместе с солдатами вперед – на линию огня. Озорство7 может быть. Вероятно мне необходимо своего рода чистилище. Меня раздражает неосознанный страх, что меня раскусят и представят тщеславным человеком перед всеми встречными-поперечными. Или обличат как шулера.
Кажется, что все вокруг завидуют моей независимости. О том, как трудно порой отдавать приказы самому себе, кажется, никто не задумывается. Также никого не заботят мои угрызения совести, когда решаюсь покемарить лишь пару часов в сутки, пока все спят. Так кто же кому должен завидовать? Кто кому?
Два солдата подходят ко мне и задают вопрос: «Как дела на родине, господин лейтенант?» – «Довольно давно там не был» – отвечаю уклончиво. «У нас здесь никаких известий из дома. Ни почты, ничего.»
Что же сказать этим бойцам? Они же захотят узнать, какие города были подвергнуты бомбардировкам.
Радуюсь тому, что одет сейчас не в голубую морскую форму, а в серую полевую, хотя и морского артиллериста. Чувствую всю свою неуместность нахождения здесь – даже в этой форме цвета хаки. У вахмистра получаю каску. Он с радостью отмечает, что у меня есть автомат.
На фоне неба понемногу тают очертания деревьев. Скоро от них остаются лишь очертания. А потом, когда опускается ночь, начинается война…. На этот раз и для меня.
В пустой конюшне нахожу свой взвод. При свете коптящих штормовых фонарей на соломе лежат в полном снаряжении, готовые к построению, солдаты. Не разгляжу лиц под касками, но потом в какой-то миг понимаю, что лица солдат замазаны черной краской, так что различимы только белки глаз.
Едва ли кто из этих парней представляет себе, какое сложилось положение на фронте. Ни смеха ни острого словца. Резко пахнет потом. Пушечное мясо. Снова и снова смотрю на глаза, поблескивающие из-под касок.
Они действуют мне на нервы. Внутри поднимается волна горечи: с одной стороны – извечная пропагандистская болтовня – с другой эти, находящиеся здесь в тупом стадном чувстве покорности судьбе, жертвенные бараны.
Внезапно меня охватывает чувство жалости. Даже печали. Как нарочно, я, тот, который всегда ненавидел людские сборища, должен терпеливо ждать своей участи в этом тупом стаде.
И в тоже время я околдован этими солдатами в касках: края каски имеют классически красивые изгибы. Каска придает даже очень средненькой физиономии решительный вид – только не стоит окрашивать лицо в черный цвет!
Мелькает мысль: Гойя! Эта сцена могла вполне быть одной из его гравюр. Акватинта . Стоит лишь пару световых пятен сгладить, а все остальное затемнить: «Los desastres de la Guerra.»
Если бы только у Гойя была подобная каска! Что против этого таз парикмахера томми и писсуар американцев! Отто Дикс – тот знал, что за великолепная форма у немецкой каски. По Дрезденской Академии ходил листок Дикса, очень похожий на картину, что я вижу сейчас.
Гойя и Дикс!
Будь я преподавателем в Академии, я бы рисовал каски – спереди, сзади, перевернутые на макушку. Они тяжелы как оставленные отливом корабли на песке. Но не надо лукавить: неправильно нарисованные стальные шлемы выглядят как тазики для салата, а плохо нарисованные корабли тонут.
Бред какой-то! В такое время думать обо всей этой ерунде!
Бойцы натянули на шлемы эластичные ленты, а между сталью и лентами вставили ветки. Эта картина напоминает мне игру моего далекого детства: игру в индейцев. Мой тогдашний головной убор индейца племени сиу был сделан из полосок картона, в которые я вонзил петушиные и гусиные перья.
«Господин лейтенант! Прошу вас…» – какой-то фельдфебель подает мне жестянку с темным содержимым. Мгновенно соображаю: Я тоже должен окрасить лицо в черный цвет. «Это обязательно?» – задаю вопрос. «Это приказ, господин лейтенант!» – «Ладно!» – бормочу и опускаю три пальца правой руки в мазь. Довольно трудная задача без зеркала превратить себя в мавра. Но зеркала нет.
Фельдфебель напряженно смотрит, как я намазываюсь. «Еще вот здесь, на скуле, – говорит он, – и под бровями». Охотнее всего он приложил бы свою руку к окраске моего лица, но это лишит его возможности комментировать мои действия.
Моя суть актеришки не могла яснее быть выражена ничем, как этой жестянкой с мазью. С ее помощью я легко превращаюсь скорее в Мефистофеля, а не в солдата на передней линии фронта.
Надо быть начеку, чтобы никто не заметил моей нервозности. Все же я здорово нервничаю. Важнее всего сейчас это дышать как можно легче и равнодушнее. Я научился этому на подлодке. Тяжелое дыхание было там предосудительным. Нужно было держать себя в руках даже тогда, когда «балки» стонали и кряхтели, а страх быть расплющенным забортным давлением воды, холодной рукой пережимал горло.
Если я правильно все понял, то у нас еще целый час до выступления. Мог бы заняться тем или другим, но предпочитаю остаться здесь, рядом с этими солдатами, с которыми мне предстоит идти и попытаться хоть что-нибудь почерпнуть из их разговоров.
И тут замечаю, что они почти не говорят. Эти ребята кажутся довольно юными. Большинство пытается в эти последние минуты спокойно покемарить, другие лежат в каком-то странном вывихнутом положении. Выглядят так, словно у них вывихнуты и вывернуты руки и ноги.
В детстве у меня не так выглядели даже мои оловянные солдатики. На них была чистая форма, на спине каждого был ранец с уложенной сверху скаткой одеяла и болтающимся снизу котелком. Лучшие солдатики моего детства, а именно уланы, были выстроены в ряд на тепловом поворотном диске: прямые словно свечки, на спинах коней, пестрые вымпелы на пиках, а лица окрашены в нормальный, естественный цвет. Я так гордился в детстве этим диском! Он был самым современным из всех тогдашних дисков: нижняя часть его была из металла. В междисковое пространство через винтовой штуцер можно было заливать горячую воду. И тут же всплывает еще картинка того времени: вижу свое отражение в зеркале, с глазами полными ужаса, без бровей и ресниц, которые я сам себе выжег, когда с большим воздушным шариком подошел слишком близко к раскаленной печной колонке. Острое пламя нагнало на меня первобытный ужас.
Воздушные шарики! Черт его знает, почему мысли унесли меня к этим пестрым, упругим гигантским яйцам. В любом случае, лучше думать об этих невинных забавах, чем сходить с ума от представления того, что может случиться через несколько часов. Мы тогда навешивали шары – один за другим – на решетку перед украшенным мраморными плитками входом магазина Тица, в Хемнице. За кассовый чек в 5 марок продавался один шарик. Потому мы спрашивали выходящих из этого храма торговли покупателей, не дадут ли они нам свои кассовые чеки, ради Бога, пожалуйста! И так выпрашивая, а затем, считая чеки, чтобы сумма была 5 марок, мы, сминая выходивших из магазина людей, буквально ломились в него и требовали у стойки возле главной кассы, новый воздушный шарик.
Совсем спятил: телом я уже налинии фронта, а мыслями в Хемнице, в Саксонии, где мне уже нечего терять в течение нескольких лет, где все мною теперь позабыто, позаброшено. Сровнено с землей. Разрушено и сожжено дотла. Черт! Эти шарики все не идут из головы. В то время мне было, наверное, лет 10, когда я придумал изощренную месть против великодержавного универмага. Там внезапно отказались давать нам более воздушные шарики. Кто-то высмотрел, что у нас уже есть огромная гроздь гигантских «виноградин» всех цветов. Отказ был несправедливым. А несправедливость должна быть наказана! Поэтому мы решили перенести наши игры в этот универмаг. Двадцати моим товарищам нужно было проскочить от буфета на 6-ом этаже, до 1-го этажа, и прорваться сквозь неприятельские ряды. А другие двадцать ребят – и я в их числе – должны были поймать их и сорвать красную шерстяную нитку, которой у них была обвязана левая рука. Сначала прорвались пятеро. Потом мы поменялись и от нашей группы прорвались десять…. Мы победили – но весь универмаг пришел в волнение, ведь была суббота, и магазин был переполнен.
Наконец-то! Портупеи и ремни поправлены, сигареты потушены. Без понуканий образована стрелковая цепь, во главе командир взвода. Разрывы вражеских снарядов все ближе. Все молчат. Лишь иногда слышны легкий шепот и шушуканье, как в банде заговорщиков-террористов.
Солдаты тащат на себе легкие минометы, легкие пулеметы и фаустпатроны. Откуда-то доносится: «С боевым крещением!» надеюсь не в мой адрес. Я уже более чем достаточно «крестился боем». К примеру, боевое крещение глубинными бомбами тоже впечатляет, к тому же эти «игрушки» стоят на первом месте из-за своих особенностей «крещения».
Несколько солдат несут легкие сложенные носилки: там впереди имеются раненные и убитые, которых придется транспортировать назад в расположение. В темноте видны лишь белки глаз. Маскарад! Никто не произносит ни слова, но все равно шума производим достаточно. Этот чертов стук, прежде всего, исходит от жестянок противогазов. Идиотское предписание, обязывающее тащить эти дурацкие цилиндры. Возможную газовую атаку никто в расчет не берет. среди цивилизованных народов установлено правило молотить друг друга руками, но не химией.
Луна на ущербе. Небо закрыто тучами. Тучи движутся подгоняемые ветром и Луна то и дело выглянув, прячется за ними в следующий миг. Не могу сообразить: хорошо это для нас или плохо? Со времен моего скаутства и тех походов с наставником Ростом в Шнееберге, я ни разу более не был на охоте в полночь. А может, просто не могу вспомнить…
Надо сосредоточиться на том, чтобы врезать в память местность, по которой двигаемся. Один бы я здесь потерялся. Но в этом стаде… Стадо воняет потом и кожей. А еще может быть и страхом. Страх издает кислый запах. Собаки буквально рвутся с поводка, почуяв запах страха человека. И здесь, в этой тепловатой, равнодушной ночи, собаки могут нас легко учуять на большом расстоянии, особенно, если ветер дует в их сторону.
Ожидаю, что страх скоро захватит и меня. С тех пор, как мы отправились в путь, меня не покидает чувство безопасности смешанного с напряжением высшей степени. Но страх? Пытаюсь устремить течение моих воспоминаний на Ремарка. Но Ремарк сюда не подходит.
И вновь обращаюсь мыслями ко времени моего пребывания в скаутах. Так же как и сейчас, мы корчили из себя североамериканских индейцев: Управлять дыханием, ступать так, чтобы под ногой не треснула ни одна ветка и постоянно бдеть. Правда, тогда вокруг нас не было такого неистовства артиллерийского гула, как сейчас.
Хорошо, что артналет не бьет по нашей местности. А потому я не испытываю к нему боязни. Опасность может исходить от ударных групп противника, которые могут рыскать по этой территории, так же как и мы.
Внезапно вахмистр подает мне знак остаться на месте.
Лежу за стенкой. Довольно удобно. «Безрассудство!» – мелькает мысль. Лангемарк был таким же безрассудством. Местность была похожа на эту: такая же плоская и такой же ветер с моря. Но, по крайней мере, мы не в такой полудреме-полусне, как тогда наши товарищи, в память о которых я должен был держать речь в актовом зале учебки. А затем: Пятки прижать к земле и ползком от укрытия к укрытию. Дневная атака при высоком солнце, по ровному полю, и с песней – «С песней о Германии на губах» – те парни были просто чокнутые.
Нужно радоваться хотя бы тому, что я не волоку на себе дополнительное вооружение и противогаз. По крайней мере, ничего не трещит и не звякает. Ну и идиотская экипировка! Словно в столетней войне. «Военный арсенал», так назвали всю эту дребедень господа-идиоты. Томми и американцы чертовски лучше экипированы. Я довольно внимательно осмотрел мертвых томми у того сарая. Они лежали там, словно жертвы облавы, кое-как сложенные друг возле друга. Хочу прогнать эту картину, но мертвые томми не идут из головы.
Тот, кого тут проутюжат, получит большую свинью. Правда, говорят, в России еще страшнее. Две медсестрички, с которыми волею случая я оказался в купе поезда Париж-Берлин, перевозящего отпускников с фронта, были примечательны своей яркой красотой. Но тут случилась операция, и они заметались в растерянности, не зная, куда деть окровавленный ящик с ампутированными конечностями.
Словно приглашенный, но невстреченный гость, лежу здесь и не знаю: может в следующий момент меня сцапают. Может быть, тогда я смогу shake hands с Йорданом? Не прошло еще, наверное, и 5 минут, а я чувствую себя совершенно забытым.
Отсветы выстрелов зенитных орудий на облаках не стихают ни на минуту. Просто какой-то пиротехнический занавес. На наших представлениях бумажного театра мы достигали такого же эффекта. Контакт – волчья голова: Выстрел – готов! При плохом контакте, для большего эффекта, у нас была канифоль, и тогда вонь стояла невыносимая.
Какая муха меня укусила, что я оказался в таком положении? Даже не представляю, чьи это войска салютуют томии. Томми? Янки? Канадцы? Надо бы спросить кого-нибудь. С томми шутки плохие. Они такие же чокнутые, как и наши сопляки. Тех тоже покусала бешеная муха на Кэмпбеллтауне.
Сбитый летчик, томми, которого я видел под городком Ля-Боль-Эскублак, был удивительный малый. «We are not afraid of them! We respect them!» Как холодно взглянул он мне в лицо, когда я, с репортерским азартом спросил, что его больше пугает: наши корабельные зенитки или Ме-110. Это было что-то!
Однако: трещит и гремит уже со всех сторон. Это понравилось бы Герману Лёнсу ! Он бы здорово обогатился новыми возможностями для своих звукоподражаний. Это несколько отличалось бы от его унылого подражания пению птиц. А попытаюсь-ка я дать название звукам, что слышу сейчас: так – щелканье бича, треск, грохот, удары молота, лай, хлопанье, громыхание, ворчание, бой литавр, гудение, рык, свист, шипение, визг, чириканье, вой, органный гул.
Не дрейфь, салага! Береги нервы! Это приказ! В любом случае, это всего лишь перестрелка. А если смена не найдет меня? Или будет искать в другом месте, что тогда? Тогда сидеть мне здесь до морковкина заговенья! Чепуха! Сидеть пока не услышу: «Hands up!»
Ждать, ждать, ждать – а что, если я неправильно понял вахмистра? Так. Я должен был остаться на месте: его знак рукой был ясен, инструкции четки….
Я подготовлен к командованию ротой – смех, да и только! Чудненькая подготовка! Куда бы ее применить? Взрывы все ближе ко мне или это обычное дело на войне? Моя интуиция молчит. Ни малейшего представления, то ли это минометы лупят, то ли гаубицы.
В беспорядочном сумасшедшем грохоте пытаюсь на слух определить голоса каких видов вооружения различимы в этой какофонии: карабины, автоматы, легкие пулеметы…? На какой-то миг я сомневаюсь: действительно ли все, что здесь творится, серьезно: бенгальские огни и быстро сменяющиеся цветные яркие вспышки выглядят зловеще на этом празднике смерти. Также как и отсветы вспышек зенитных разрывов, высвечивающие черные силуэты зарослей кустарников. Все напоминает фигуры вырезанные лобзиком и наклеенные на абажур лампы. Вот новая вспышка и она высвечивает чернильно-черные кустарники, группы деревьев на фоне чугунного неба. Свет меняется, как на театральной сцене: довольно неплохо….
Ладно, пора взять себя в руки, вместо того, чтобы балдеть от очаровывающего меня цветового занавеса. Несколькими сотнями метров впереди утюжат гигантские молотилки какой-то пятачок. Могу лишь надеяться, что это не то место, где находится МОЙ взвод.
Продвигаюсь немного вперед, и в следующий миг вокруг меня начинается ад кромешный. Как подкошенный валюсь на землю и замираю без движения, стараюсь слиться с землей, обнимая ее и прижимаясь к ней, как к матери. Легкие работают как кузнечные меха, гоня кислород. Вокруг царит настоящее стаккато тупых ударов молота и пронзительный визг пил. Пронзает мысль: пулеметы и карабины, а также и автоматы. Но тогда откуда доносятся эти отчетливые, ритмичные удары молота?
В отсветах зенитных выстрелов замечаю, как несколько человек пробираются через проволочное заграждение. По крайней мере, мне так кажется. Различаю четыре, нет, пять, призрачных фигур, которые движутся как-то необычно. Наши? Враги? Одна из фигур движется как пьяный. Что бы это значило?
Приподнимаюсь, для лучшего обзора, становясь в позу спринтера. Эти ненавистные, не выше метра стенки!
Теперь тени куда-то исчезли. Будь хоть немного светлее, я бы, насколько было бы возможно, узнал то ли это наши, то ли враги. Помогла бы и осветительная ракета. Но она светит тогда, когда совсем не надо.
А что, если мой взвод уничтожен? Не могу отважиться уползти назад на собственный страх и риск. Не знаю надежных ориентиров. Вспышки и грохот несутся со всех сторон.
Из доносящихся щелканья и треск ухо улавливает звонкие хлопки6 стрельба из карабинов. Эта пальба нагоняет на меня больший страх, чем гул пушек и лай пулеметов. В голове бьется загнанным воробьем слово: «Перестрелка».
Главное случится, это я знаю из своих курсов, когда над стеной покажутся головы – так я полагаю, поскольку стенка четко ограничит стрелков на фоне светлеющего неба. Когда смотрю с земли на него, то четко вижу верхнюю кромку стены. Если кто-либо начнет взбираться на нее с другой стороны, мне придется стрелять.
Едва лишь домыслил все это до конца, как над самой стеной возникает несколько темных фигур. Пальба прекратилась. Не напрасно меня мучил страх: неужели это томми?
Собери нервы в кулак, слюнтяй! Сам хотел этого – так получи! Протиснувшись между кустов, втискиваюсь в пахнущую луговыми цветами землю. Трава высотой с палец. Позади себя среди разрывов слышу шепот и потрескивание.
Взметнувшаяся в небо сигнальная ракета вносит ясность: это никакие не томми, а наши бойцы из роты. Но почему их всего пять или шесть человек?
Внезапно, прямо за мной, вспыхивает стрельба: автоматы и карабины. Что означает эта стрельба? Может в нашем тылу вступила в перестрелку вражеская ударная группа? В моем тылу: что-то тут не то.
Неужели я потерял ориентировку? Очень близко раздается оглушительный взрыв. Лежу, вдавившись в землю, голову закрыв руками, как учили, а на спину сыпется дождь из песка и грязи. Неужто миномет накрыл? Или это легкая артиллерия? Не могу сообразить, откуда и кто лупит по мне. Минометы? Гаубицы?
Надо было лучше запоминать линию фронта, но как я мог это сделать в той спешке и нервозности? И, кроме того: почем тут ориентироваться? Справа и слева голо, хоть яйцо кати, спереди и сзади рощицы и перелески. А это не противотанковая ли пушка лупит? Здесь, наверное, стоят где-то и противотанковые батареи. Если томми взбредет мысль подвалить к нам на танках, то веселой ночи, малыши!
Находящаяся в моем поле зрения рощица вдруг освещается ракетами в красный, затем зеленый и, наконец, в белый цвет. «Вот дерьмо!» доносится справа от меня, но я предпочитаю промолчать. Под животом ощущаю влагу. А вплотную над головой свистят и чирикают бешеные пули. Прячу руки под лицо и пытаюсь сильнее вжаться в землю. Головы поднять нельзя. А если и сделать это, то сотни смертельных ос вонзятся в нее. Пули, которая попадет в тебя, ты не услышишь: так я читал где-то. То-то я отчетливо слышу каждую из них.
Наконец чириканье и свист смолкают, и могу отважиться осторожно подвигаться – имею в виду по-пластунски. Влезаю во что-то склизкое – может быть в слизь улиток.
И вдруг снова воздух разрывается на тысячи звонких посвистов. Выстрелы словно захлебываясь рвут воздух над головой. Доносятся крики. По-немецки? По-английски? Глухой гул сверху заставляет меня вздрогнуть. Это, должно быть, полетели «посылочки» в наш адрес, Для запасных позиций: привет от корабельной артиллерии. Гул и булькающее гудение создают звенящий фон для клокочущих и грохочущих барабанных дробей разрывов.
Страх, липкий страх растет и захватывает все мое существо. В горле пересохло, язык вспух меховым комком. Внезапно небо расцвечивается почти новогодним бенгальским огнем и заливает все вокруг слепящим белым светом. Удушливый дым, языки пламени, разрывы, взметнувшиеся вверх – словно призраки. Стрельба такая яростная, звуки взрывов такие сильные, словно попали в склад боеприпасов. Трещит и барабанит со всех сторон: Это беглый огонь из автоматов и пулеметов.
Свет ракеты делает местность более враждебной, чем, наверное, есть на самом деле: резко освещена даль, искажены размеры и расстояния. Местность напоминает фотонегатив.
Рядом со мной лежит кто-то на животе, руки выкинуты вперед перед головой, словно пытаясь охватить земной шар, лежит словно мертвый. Мимо бегут солдаты. Нужно подниматься. Чувство такое, словно я на сцене, и сотни глаз зрителей впиваются в меня. Упираюсь в стенку. Она высотой всего в метр. С разбега, «щучкой», прыгаю через нее. Земля дрожит от гигантских молотов. Дыхание спирает в груди.
А что это там трещит? Легкий пулемет! Наш? Едва лишь он смолкает, как воздух наполняет то, накатываясь, то, отдаляясь, тяжелое гудение: самолеты. Интересно, где они разгрузят свой смертельный груз? В нашем тылу?
Внезапно все тонет в свете. Неужто там движется ударная группа? Вижу согбенные, скользящие фигуры. Наши? Было бы высшей подлостью стрелять по своим.
И тут слышу сухое потрескивание щебня. Проклятье! Слишком близко. Я не ошибся. С размаху бросаюсь на землю и слышу бряцанье, дребезжание, неуклюжие движения – это не животные. А теперь, вроде шум доносится с другой стороны? Дребезжание справа, движения напролом слева?
Что делать? Не могу же я щелкать своих же – надо их окликнуть, когда приблизятся. чувствую, что сердце бьется где-то в горле. Взрыв – совсем рядом. Осколки с визгом зацарапали по камням.
За линией горизонта, словно отсветы сварки, видны яркие всполохи – беспощадный огонь зениток. Далекие орудийные залпы – не громче, чем от натужно работающей бетономешалки.
Руки кровоточат: наткнулся на старую колючую проволоку. Раневой столбняк? Не помню: привит ли я? Карабкаюсь изо всех сил. Затем раком ползу назад. Никого не осталось. Сделать сальто-мортале?
В черной утренней мгле все цвета выцветшие, будто тряпки, выстиранные нерадивой прачкой. Солдаты выглядят серыми и постаревшими. Холодный, влажный песок, шепот тополиной листвы, легкий туман.
Мертвые тела. Перекрученные сапоги. Кто-то, нагнувшись, бродит среди тел, выворачивая у мертвецов карманы: личные опознавательные знаки. Бедолаги! Убиты. Молодые, запуганные ребята. Лежат, словно спят. Узнаю несколько человек из сарая. Уже собираются и гудят мухи.
Раненые сидят бледные, почти белые, как полотно. Некоторые красные от льющейся из раненой головы крови.
Кружка горячего кофе. Сую нос едва ли не в нее, сжимаю яростно кровоточащими руками, стараясь согреться.
Присаживаюсь и чувствую себя стреляным воробьем. При этом мелькает мысль, что меня начинает распирать от гордости.
Дилетант! Издевательски высмеиваю себя.
Можно запросто улизнуть, а эти бедные свиньи для забоя должны двигаться вперед, пока их не уложат в родную землю или не выпустят кишки здесь, либо, если повезет, не захватят в плен.
Нахожу на карте город Байе. Там висит ковер с картинками, о которых, незадолго до выпускных экзаменов исписал целую тетрадь для сочинений. Собственно говоря, даже не ковер, а бобина с торчащими в прорезях картинками, изображающими историю Вильгельма Завоевателя. захват Англии норманнами – животрепещущая тема. Только дату нужную поставить. Интересно, верно ли, что Гитлер из «расовых побуждений» имел препятствия к немедленной атаке Англии? Вероятно, едва ли он мог поверить в то, что наши войска так быстро дойдут до Ла-Манша. А теперь союзники перехватили инициативу и показывают нам на деле, как должна осуществляться высадка.
Надо убираться отсюда. Опасность того, что внезапно придется делать «Hands up» слишком велика.
Отчетливо помню квадрат карты: надо добраться до реки Флер и как можно быстрее двигаться в западном направлении – в Бретань.
Пока не опустятся сумерки, когда мы сможем выехать, хочу попытаться немного вздремнуть. Однако беспокойство и нервное напряжение не выпускают меня из своих когтей. Буквально физически ощущаю хоровод мыслей. Не может быть больше речи о том, чтобы мысли текли плавно и ровно.
От охватившего меня нетерпения хочу выехать раньше определенного срока: хотя небо уже темно-синее, гул моторов над нами не стихает. И именно в тот момент, когда мы собираемся покинуть укрытие под листвой деревьев, на бреющем полете проносятся шесть самолетов – «охотников». Бортовое оружие первого уже захлебнулось яростной стрельбой, в тот же миг второй самолет начинает лупить изо всех видов бортового оружия, а третий, не стреляя, кружит выше своих товарищей. «Проклятые свиньи! Презренные проститутки!» – ругается водитель. Вид разбитой техники стоящей везде под деревьями, да еще это нападение с воздуха – все это слишком угнетает его.
Далеко в стороне взметается над деревьями чадящее облако.
Проходит около четверти часа. Водитель включает стартер, но машина не заводится. Когда кажется, что аккумулятор почти полностью разрядился, двигатель заводится. Не успев убрать ногу с акселератора, Водитель дает столько газа, что из выхлопной трубы вырывается синее чадящее облако дыма. Вокруг раздаются злые крики: «Совсем спятили!» – «Проклятые задницы! сволочи!»
Едем в направлении деревни. «Свернете налево, потом вторая улица направо и за церковью налево!» – повторяю то, что мне настойчиво внушал какой-то лейтенант. Но уже через 10 минут езды мы не представляем, где едем. Тут из полутьмы сумерек перед нами появляется группа солдат. Водитель резко тормозит.
«Где мы находимся?» – кричит он им. Никто не отвечает. «Засранцы! Вы что, глухие?» Эти парни стоят как соляные столбы с неуклюже оцепеневшими руками и молчат.
«Русские!» наконец раздается голос. «Ах ты, черт! – вырывается у водителя, – Да, это не немцы!» А затем повернувшись ко мне: «Откуда они тут взялись?» – «Они из части господина Власова , если вам хоть что-то говорит это имя.»
Водитель лишь презрительно хмыкает, и мы едем дальше.
Наконец появляется деревня, которая может быть целью нашей поездки. Ищу на карте ее название, но обнаруживаю, что водитель оставил фонарик в сарае, где он спал с солдатами ремроты.
«Можно воспользоваться зажигалкой для чтения карты, господин лейтенант!» – пытается загладить свою вину водитель.
На въезде в деревню встречаем солдат под командой унтер-офицера. Спрашиваю его, как называется это место. Тот объясняет, что и сам не знает, где мы все находимся. Прошлой ночью их забросили далеко вперед, а если мы дадим ему карту, то он сможет сориентироваться.
Взяв карту, выхожу из машины и расстилаю ее на капоте. Унтер-офицер включает висящий у него на шее фонарик и низко склоняется над картой. Хотя луч света довольно мал, водитель двумя руками закрывает его. Парень научился хоть чему-то!
«Мы – здесь!» – решительно произносит унтер-офицер и показывает на место, которое находится в добрых 50 км от этой деревни. «Если бы так!» – размышляю вслух. «В любом случае фронт – там!» – неуверенно на этот раз, произносит унтер и, вытянув правую руку, указывает куда-то в темноту.
Не выдержав, водитель бормочет: «Это и дураку ясно. Где стреляют, там и линия фронта.»
Наконец узнаем: метрах в 200 назад отсюда, в домике у дороги, размещается их лейтенант. Вот он-то уж точно знает, как называется эта дыра.
Дорога очень узкая и мы не можем развернуться, а потому едем задом. Водитель, проклиная все на свете, крутит баранку не жалея сил. Наконец находим соответствующий описанию дом. По темной лестнице забираюсь на второй этаж и на перилах ощущаю густую пыль. Надо быть очень осторожным, кричит снизу часовой: На лестнице нет нескольких ступенек. Свет? Нет, света здесь нет. Только лейтенант имеет свечи.
Наконец различаю тонкую полоску света в щели двери. В темном углу, на соломенном тюфяке лежит лейтенант, уставившись в потолок. Увидев незнакомца в своей комнате, он испуганно вздрагивает и быстро встает. Небрежно приветствуем друг друга. Лейтенант отпустил небольшую черную бородку, что в мерцающем свете свечи делает его похожим на мрачного русского Распутина.
Перевернутой спичкой лейтенант показывает на карте наше расположение: «Сен-Жуен находится вот здесь, у пересечения дорог. Все здесь перепутано. Как вам удастся проехать, черт его знает! Дорога практически вся разрушена. Здесь сплошные кусты и рвы. Змея не проползет. Довелось же воевать в этой местности! Рота потеряла уже более 50 процентов личного состава. Нередки и нападения из засады….»
Он провожает меня, освещая лестницу свечой. На сердце тяжело.
Добравшись до перекрестка, не понимаем, куда теперь ехать. И тут обнаруживаю дорожный указатель. Водитель выходит, вытягивается у шеста и по буквам читает названия деревень, которые мне ничего не говорят. Что же делать? Сверкания артиллерийских разрывов все ближе. В этом нет никаких сомнений. Страх, что мы можем вдруг въехать в ряды противника, гонит меня дальше. На авось выбираем направление поездки.
Почти уткнувшись носом в ветровое стекло, чуть не ощупью едем дальше. Луна спряталась за густой стеной облаков. Внезапно в темноте справа и слева показываются силуэты солдат. Едем между ними словно сквозь стадо коров. Не слышно ни одного голоса, не видать и огоньков сигарет – взвод топающих в темную ночь призраков.
Впереди, прямо по курсу, в небо вздымаются красные осветительные ракеты: три, нет, четыре штуки, а вот еще целая гроздь зеленых. Гудение самолетов перекрывает звук нашего мотора.
Но вот дорога оказывается перегороженной: тяжелый грузовик с прицепом столкнулся с двухсполовиннотонным грузовиком. Над узким проездом, оставшимся между прицепом и придорожной канавой, пробирается обоз. Приходится долго ждать его проезда. Наконец, очень осторожно проезжаем мимо грузовика. Пока мы ждали свое очереди на проезд, водитель узнал, что следующее по пути местечко подверглось сильной бомбардировке. Лишь по сложным объездам можно проехать дальше – но едва ли при этой видимости.
Найдя машину, которая имеет ту же цель поездки, что и мы, пристраиваемся ей в хвост. Нас вполне устаивает занятая нами позиция.
Артналет еще более приблизился к нам. Ошибки нет.
Проехав немного, останавливаемся. Солдат полевой жандармерии предупреждает нас: «Дорога находится под обстрелом. Надо вернуться!»
Назад? Нет, мы не хотим. На карте, при свете фонарика жандарма, находим запасной вариант объезда. Нет, жандарм не знает, где мы сможем проскочить. «Ну, нарыли дырок!» – говорит водитель. «С желанием!» – отвечает жандарм.
Меня уже мутит от этой поездки, но решаюсь на объезд.
Начинается мелкий дождь. Каждый раз, увидев на дороге черное пятно, вздрагиваю. Водитель тоже, а один раз он останавливается у такого пятна и видит, что это лишь тень от дерева.
Вдруг ударяюсь головой о ветровое стекло. Проклятье! Водитель со всей силы ударил по тормозам: лоб в лоб стоим перед тяжелым грузовиком. Водитель взволнованно кричит: “Он нас чуть не раздавил!» – «Ладно, ладно!» – успокаиваю его. С трудом сдаем назад, чтобы освободить проезд грузовику.
Когда дорога пролегает под деревьями, становится так темно, что мне приходится говорить водителю, когда взять сильнее вправо или влево, т.к. он не может сориентироваться в темноте.
Еще один жандарм стоит, словно причудливый силуэт прямо посреди дороги и фонариком подает нам сигнал остановиться. Он направляет нас по другому маршруту, но через некоторое время снова останавливаемся. На дороге гигантская пробка. С грехом пополам продвигаемся на пару километров вперед, и я приказываю остановиться. Ничего не разглядеть. Я совсем измучен. Едва лишь мы стали, как мимо, настолько близко, что задевает нашу маскировку, проходит грузовик с прицепом. Нельзя нам здесь стоять! Тьма сгущается, ориентируемся лишь по слабому проблеску между вершин деревьев.
В первой же деревушке приказываю остановиться. Из темного подъезда какого-то дома выходит солдат, и я узнаю от него, что в машине, стоящей напротив сидит пленный английский бригадный генерал. Желая хоть одним глазком поглазеть на такую важную птицу, направляюсь к машине. Сидящий на заднем сиденье, между двух охранников человек, быстро закрывает лицо руками. Выглядит все так, словно ему стыдно, но на самом деле оказывается, что он всего лишь прикуривает сигарету.
Гудение самолета. Слепящие пальцы прожекторов вспарывают ночное небо. Вот прямо над нами блеснула яркая точка. Это не бомба, а всего лишь сигнальная ракета. Но нет: это опознавательный сигнал! Наш? Томми не стал бы стрелять сигнальной ракетой для своего обозначения. Но это лишь один – единственный самолет! Не звено?! Один летчик в своем фонаре – что бы это значило? Доносящийся с неба шум, испугавший меня сначала, теперь странно успокаивает меня.
От жандарма, чье лицо скрыто в тени каски, узнаю: « В сторону Виллер-Бокаж проезда нет.» Надо попытаться пробраться на юг боковыми дорогами. В крайнем случае – грунтовкой. Виллер-Бокаж был захвачен еще 12 июня.
«Но мне сказали, что его отбили наши танки!» – возражаю устало. «Да. Так было. Но уже 13 числа британцы снова его забрали и до сих пор сидят там.»
Значит, прямиком на юг. На небе ни одной звезды. Луна тоже скрылась, а потому уже после второго поворота теряю все ориентиры. Я уже спятил от этих бесконечных объездов.
Но вот, оставив линию фронта за спиной, несусь вперед, словно гончая, взявшая след. Может, я просто хочу улизнуть от всего, что произошло со мной? Нет, я спасовал, но не смываюсь. А что еще можно было бы предпринять во всей этой неразберихе и путанице? Внезапно меня охватывает страх от предвидения того, что может ждать меня в Бресте. Разве во время наших этих «ночных мотаний» не желал я втайне нашего захвата и дальнейшего плена? Который разом освободил бы меня от всякой ответственности.… Надо, как только выберемся отсюда, привести мысли в порядок. В таком состоянии растерянности, в котором сейчас нахожусь, Старик не должен меня видеть.
«THURY- HARCOURT » читаю вслух надпись дорожного указателя. Где-то рядом, в замке Ла-Кан находится командный пункт танковой группы «Вест». «Полностью уничтожен штурмовиками! Почти все офицеры погибли. Генерал танковой группы тяжело ранен» – так сказал мне командир ремроты.
Остановившись около танков, получаем возможность заправиться бензином. Пока водитель заправляет бак из канистр, стою в стороне. Никакого желания расспрашивать, кого бы-то ни было: мысленно я уже в Бресте.
Теперь мы едем несравненно лучше. Против ожидания присоединяемся к колонне. У некоторых машин очевидно газогенератор: то-то постоянно тру глаза. Водитель строго придерживается бегущей перед нами тени.
Вдруг позади нас загораются фары. Чадящий впереди дым осветился белым светом. Выгнувшись из окна дверцы, ору что есть мочи едущему позади водителю, что он включил фары. Но тот не реагирует.
Приходится остановиться. Выскакиваю из машины, вытягиваю шофера из кабины и ору на него, не сошел ли он с ума ехать здесь с включенными фарами. «Мы не собираемся получать бомбой по башке из-за такого идиота, как ты!» Хочу уже достать пистолет, но шофер в этот миг выключает свет фар.
Спустя всего несколько секунд над нами проносятся самолеты. Поскольку мы все еще стоим на месте, хорошо слышно, как один из них пролетает в поиске туда и обратно. Надеюсь лишь на то, что летчик не включит свой прожектор – искатель.
«Ну и задница, придурок чертов!» – ругается мой водитель. И добавляет: «Говно! Проклятое дерьмо!»
Впереди косогор. Колонна движется черепашьим темпом. Не можем ни обогнать ее, ни пропустить: то посреди дороги стоит машина, то встречное движение, то одно мешает, то другое.
Вдруг, совсем рядом, залаяла 20-мм зенитная пушка. В темноте ярко виден сверкающий дождь следов трассеров. С неба слепит глаза прожектор – искатель. Люди как семечки высыпают из машин и врассыпную. Спереди, прямо над дорогой несется какая-то тень. Тень быстро увеличивается в размерах, а мой водитель давит на клаксон как одержимый. И вот случилось то, что и должно было случиться: нас в передок мягко бьет прицеп. Очевидно, какой-то водила в панике забыл поставить свой грузовик на ручной тормоз.
«Ах, ты, богом проклятая скотина безрогая!» – орет мой водитель в темноту. Он буквально кипит от злости кляня, на чем свет стоит водителя полуторатонки. «Пока не повесят осветительную ракету, нам не объехать эту задницу!»
Приходится ждать. Надо попытаться убрать этот прицеп въехавший в наш передний бампер. с полдесятка солдат помогают нам. Быстро покрываюсь потом, И лишь усилием воли сдерживаю рвущиеся из груди ругательства. Изображаю из себя благородного офицера.
Наконец-то свободны!
Луна просто издевается. Темно, хоть глаз выколи. И лишь вдали, над самым горизонтом, начинает светлеть: узкий лучик, упершийся в покрывало облаков.
Голова болит так, словно хочет взорваться. Когда водитель начинает жаловаться, что тоже не может больше ехать, решаю дождаться рассвета.
- Нам надо разведать окольную дорогу! – говорю водителю, – Машину обязательно уберите с дороги!
Водитель осторожно ведет машину некоторое время дальше, а я высматриваю съезд с дороги. Впереди различаю большое дерево и справа от него съезд. В этот миг раздается взрыв, и я так стремительно нагибаюсь, что почти влипаю в ветровое стекло. Наступает тишина.
«Дерьмо!» – рычит водитель. Выбираюсь из машины. Земля под ногами ходит ходуном. Что такое? Ищу опору, но продолжаю проваливаться глубже. И тут до меня доходит: воронка от бомбы! Ну и размерчик! Водитель ругается не переставая. На четвереньках выбираюсь, но у самого края обрываюсь и опять скольжу вниз в мягкую грязь и при этом все удивляюсь: Что же за калибр был у этой бомбы?
«Сюда, господин лейтенант!» – кричит водитель и протягивает мне свою лапу. Тяжело дыша, выдавливаю: «Вот повезло!» – «Как утопленнику!» – отвечает водитель, и я недоумеваю, как он быстро сообразил ответить мне в такой форме.
Ползая на коленях, проверяем устойчивость машины. Я почти ложусь на землю, ощупывая руками грязь: кажется, влипли! Убеждаюсь еще раз: правое переднее колесо висит над воронкой, правое заднее засело в мягкой, рыхлой земле. Выясняю, что воронка тянется справа, где мы находимся, до средины дороги, и нам чертовски повезло. Эта гигантская воронка довольно необычна, т.к. выброшенная земля не образовала земляной вал, который мог бы остановить движущееся транспортное средство: ее выбросило так высоко, что земля просто рассеялась на местности. несмотря на волнение, водитель старательно объясняет мне, что случилось бы, если бы он ехал по другой стороне и врубился бы в центр воронки. Словно мне это невдомек! Но в этом месте его рассуждений мне надо похвалить его: ведь опасаясь встречных машин, я требовал, чтобы он держался как можно правее. А он-то держался середины и оказался прав. Хотя положение наше довольно невеселое, в его голосе ясно слышны нотки самодовольства.
Бегаем с ним в темноте туда-сюда, пытаясь собрать ветки и палки: безуспешно.
«Через два часа будет светло» – ворчит водитель.
Мне известно не только это, но и то, что день приведет с собой самолеты, которые разделают нас под орех. Кляну себя последними словами за то, что не взял фонарик перед поездкой. Не остается ничего другого, как лишь включить фары, чтобы точно определить размеры «сюрприза».
«Дерьмо! Дерьмо!» – подводит итог водитель. А я думаю: Дороги нет. Если бы мы могли летать.
Тем временем небо на востоке начинает светлеть. «У нас нет этих двух часов!» – ору водителю, чьи ноги торчат из-под машины.
И тут между округлых теней крон деревьев различаю две остроконечные формы. Фронтон здания! Глазам не верю: дорога, на которую мы хотели свернуть, ведет в какую-то деревню! Надо попросить там помощи.
С автоматом у бедра, бодро отправляюсь в путь. Дорогу настолько развезло, что можно двигаться с немалым усилием. Боюсь, что буду выглядеть так, словно принял грязевую ванну. Перед первым домом кричу: «Эй!», водитель у машины орет в ответ «Эй!». Обернувшись к нему, кричу: «Заткнись!»
Кажется, что водитель следует за мной по пятам: До меня доносятся шлепающие по грязи шаги. Когда он подходит ближе, яростно гоню его обратно: «Вам нельзя уходить от машины!» Не сомневаюсь в том, что он от страха в штаны наложил.
Подойдя к дому, что есть силы, грохочу прикладом автомата в дверь. Внутри этот стук откликается гулкой пустотой. Громкий женский крик заставляет нас вздрогнуть. Доносится мужской голос. Затем в окне загорается свет и из-за двери робко спрашивают: «Qui c’est? » Не подумав, ору: «C’est moi! » И словно бы я произнес волшебное слово, дверь с треском распахивается. У меня хватает присутствия духа, чтобы отступить на два шага назад, опустить автомат и произнести «Bonsoir! » Передо мной стоит средних лет женщина, с растрепанными волосами, в руках горит керосиновая лампа и сквозь ее мерцающий свет она пытается меня рассмотреть. Спрашиваю, есть ли в деревне лошади.
«Non, monsieur – pas de chevaux! » звучит в ответ, и я узнаю о том, что последнюю лошадь убило при бомбежке. И все стекла в окнах повыбивало. Кажется, и крышу наполовину снесло, да и дверь вот раскололо. Прошу женщину привести мужчину.
«Oui, monsieur! Tout de suite! – Доносится из темноты за ее спиной басовитый голос, – Je prends juste mes pantalons. »
Не заставив себя долго ждать, в дверях появляется согнувшийся так, что не могу разглядеть его лицо, человек. Дрожащим голосом он объясняет, что остался один в этой деревне и, к сожалению, очень стар и болен. Бомбы все разрушили.
Но я могу во дворе раздобыть несколько больших жердей. С помогающими мне их нести женщиной и стариком, возвращаюсь к воронке.
Водитель молча смотрит на нас. Две самые большие жерди мы подкладываем под машину, и поискав, добавляем несколько крупных булыжников. Так, теперь попытаемся приподнять машину. Женщина тоже помогает. Нам и в самом деле удается приподнять ее – а что дальше? как толкнуть ее назад?
Старик жалобно причитает: «J’ai la t;te qui tourney – tout d;truit. Quelle mis;re! La seule vache, que nous avons eue – quelle mis;re… »
Опустив жерди, стоим в раздумьях: домкратом тут тоже не поможешь.
И в этот миг, вблизи где-то слышу гудение мотора, визг тормозов и голоса.
«Это солдаты!» – говорит водитель, и я тоже различаю тени. «Идите сюда!» – кричу в темноту. – «Иди сам сюда, умник!» – доносится в ответ. Но, кажется, они подходят. «Где вы остановились?» – обращается водитель к первому из них. – «Там, на луговине.» – следует ответ.
Я представляюсь и вижу в ответ, как тень салютует мне. Это водитель разведмашины с сопровождающим. Поняв, что с нами случилось, он поспешно просит подцепить к машине трос и снова приналечь на жерди, поднимая машину.
Вся операция прошла на редкость удачно. Старый крестьянин получает пачку сигарет и рассыпается в десятках Merci . Водитель осматривает машину: появились новые вмятины, но кажется, все остальное в порядке. «С машиной все в порядке!» – звучит как резюме, голос водителя.
На заре проезжаем по полностью разрушенному городку. Здесь уже не просто развалины, а буквально перемолотые в пыль повторной бомбардировкой камни. Вид такой, словно это галечные поля высокогорья.
Мало-помалу светлеет, туманно, тихонько, «кошачьими шагами». Въезжаем в долину. Из предрассветной полумглы выплывают первые постройки городка Конде. Уже издали видны полуразрушенные стены, и вскоре едем по утрамбованным, укатанным развалинам. Спустя несколько минут видим дорогу, полностью перегороженную горами руин. Танки, укатывавшие целый участок разрушенных стен, кажется, не могут двигаться дальше.
«Приплыли» – вырывается невольно у меня. Водитель на этот раз молчит. Он равнодушно газует, двигая машину вперед-назад, стараясь развернуться на узком проезде. На перекрестке внимание привлекает указатель, который направляет нас к Флеру. «Но это не так! – в ужасе восклицаю, – Флер – там!» Эти слова сопровождаю жестом правой руки в противную от указанной сторону.
Водитель выходит из машины и проверяет руками устойчивость указателя. Затем, обернувшись, удивленно смотрит на меня. «Ну, что? Все цело?» – пытаюсь вывести его из ступора. Водитель же все щупает металлические штанги , а затем ругается: «Ну, конечно! Ах, проклятые свиньи! Ну, попались бы они мне!» – «Ничего не поделаешь. Едем дальше.» – успокаиваю его как могу.
Небо принимает коричневый цвет распустившихся в теплой воде дрожжей. Не очень оптимистический видок. Занимаю свою сторожевую позицию в люке, словно рысь на охоте.
По проселочной дороге проезжаем очередную долину. Хорошо! Но через каких-то 5 километров вновь наталкиваемся на глубокую воронку от бомбы. Выхожу и осматриваю новый сувенирчик от Союзников. К счастью, между воронкой и двумя деревьями достаточно места чтобы протиснуться машине.
Наконец, перед нами появляются причудливо вздымающиеся стены и торчащие трубы каминов: Флер. Город полностью разрушен. Никакой возможности проехать его. Нужно объезжать. Интересно, как? Указателей никаких. Кажется, следует ехать влево – но там дорога разбита огромной воронкой. Водитель останавливается, и мы придирчиво осматриваем ее, словно скучающие туристы. Без сомнений – свеженькая. На дне воронки лежат остатки автомобиля – одни куски искореженного металла. Наверное, прямое попадание в машину.
«Разнесло в щепки!» – говорю тихо. – «Не приведи господи!» – вырывается у водителя. – «У тех слишком много бомб, а у этих – было желание проехать. Надо убираться отсюда и поживее».
Не хочу разглядывать то, что валяется вокруг воронки, и лишь кричу водителю: «Давай, давай! Едем дальше!» Не пройдет много времени и скоро станет слишком светло для поездки, а потому надо срочно сматывать удочки отсюда.
Нигде никого. Куда могли подеваться жившие когда-то здесь люди? Как Мамай прошел: тишь, да гладь. Лишь вся поверхность, словно на луне, покрыта сотнями кратеров. Эти кратера молча отвечают на мой немой вопрос.
Так и подмывает заорать во все горло. Но, не желая выглядеть чокнутым в глазах водителя, закусываю губу.
Надо улизнуть куда-нибудь и хоть часок покемарить. Или ехать дальше смертельно опасно? Дальше на юг, должны располагаться посты воздушного наблюдения и оповещения, но кто знает, как далеко они отсюда? Может и здесь где-то есть, но где?
Я достаточно насладился уроками, преподанными в этой, ведомой англо-американцами, войне. Мне известно, как эти парни управляются со своими делами. Наши штабные крысы в Генштабе Фюрера, должны были бы в штабной тиши давно предположить, как будут развиваться события. Все, абсолютно все разрушено. Все разнесено и перемолото в щепки и щебень так, что обоз не пройдет – такая вот игра в солдатики. Сначала несут всякую ерунду, а потом кладут ни за что человеческую жизнь.
Лишь только усаживаюсь в машину, водитель замечает, что левое заднее колесо спустило. Он тут же принимается за работу. Когда он разбортовывал колесо, в хвост нам пристраиваются два грузовика. Нельзя и подумать о том, что им удастся проехать мимо нас. Водители грузовиков подходят к нам, но вместо того, чтобы помочь с разбортовкой, они язвительно ругаются и сыпят советами. В этот миг домкрат наш внезапно сдвигается, и машина оседает на одну сторону.
Присаживаюсь на валун и с наигранным спокойствием смотрю на всю эту сцену.
«Не приведи господи, самолеты налетят! Вот шороху-то будет!» – говорю так, чтобы все слышали.
Низкие облака, набежавшие как-то вдруг, уменьшают мою тревогу, но не стоит искушать судьбу. Водители, словно очнувшись при моих словах, спешно принимаются помогать. Через несколько минут все готово.
В следующей деревне в уши бьет пронзительный звук трещоток. Даю знак водителю остановиться – и вовремя: из-за угла какого-то здания прямо на нас выкатывает «Тигр». Могучая, огромная, дьявольски шумящая машина так плотно грохочет по дороге, что остается лишь узкая полоска тротуара.
Деревни, мимо которых мы проезжаем, выглядят все без исключения разрушенными. Нигде ни души. Жители словно сквозь землю провалились. Нет, в этих развалинах отдохнуть не удастся.
И тут замечаю в стороне от дороги одинокий дом, По-видимому, целый и даже неповрежденное полотнодороги ведет к нему. Едем по гравийной дороге. Дверь дома открыта. В нос бьет затхлый запах. Ставни закрыты, свет не горит. Очевидно, дом покинут жильцами, но вся обстановка цела.
«Прежде всего, поставьте машину под дерево!» – приказываю водителю. Открываю два окна и толкаю ставни наружу. На всей мебели лежит пыль серая, словно тальк. Зеркало в позолоченной раме покрыто причудливыми паутинками трещин. В большой комнате, у трех ее стен, стоят шкафы-горки. Внутри, за стеклом, видны чучела птиц. Хотя чучела находятся в «живом» состоянии, выглядят они мертвее, чем есть на самом деле. Водитель в ужасе: в этом доме с привидениями он спать отказывается. «Лучше останусь в машине» – бормочет он. – «Как хотите! Но занесите сюда наши вещи и приготовьте что-нибудь поесть.»
- Утро вечера дурнее,- бормочу себе под нос, пробуждаясь ото сна. О мудрости речь не идет. Не то чтобы я спал без задних ног, а скорее лишь смежил очи, пытаясь задать храповицкого.
Не поспать сутки – это вам не фунт изюму! Утешаю себя: такого утомления, что выпало на нашу долю теперь, мы больше не испытаем. Мы достаточно далеко от линии фронта, поэтому можем рискнуть ехать и днем.
Завтрак находим по соседству. Пока уплетаю за обе щеки горячую еду, солдаты таращатся на меня с таким удивлением, словно увидели диво-дивное.
Водитель увлеченно рассказывает в группе бойцов о нашем путешествии. Куда мы действительно едем, он едва ли понимает. Я поостерегся разъяснять ему конечную цель поездки. Скорее всего, он не представляет себе, куда мы точно направляемся. Но наверняка ему интересно, почему это мы уезжаем в сторону от линии фронта. А я не горю желанием указывать ему прямо на Брест.
Но может быть, я просто не хочу САМ как можно скорее попасть в Брест? Трепетать от нетерпения двигаться дальше и в то же время сдерживать себя – таково мое состояние духа. Мысленно представляя путь на Брест, говорю себе: это Брест, но по пути туда лежит Мон-Сен-Мишель – и мне НАДО его увидеть. А потому, вперед, на запад! А там посмотрим….
Вновь заняв свое место наблюдателя в люке машины, словно командир танка, командую «Поехали!» и указываю направление жестом фельдмаршала. Спустя некоторое время говорю себе: Коль в небе самолетов не видать, то не стоит и встречный ветер глотать, а лучше занять свое место рядом с водителем.
Сказано – сделано. Но эта позиция имеет свои недостатки: сидя внутри приходится болтать с этим угрюмым парнем. «Вы, хотя бы для разнообразия, меняли выражение лица, – обращаюсь к нему, – Мы, собственно говоря, чудом выбрались из могилы, и как я понимаю, все еще живы! А ради этого стоит жить, не так ли?»
Водитель бурчит что-то себе под нос.
Смотрю на все как зачарованный: вот на шиферной крыше оранжевый мох. Из стволов зверски расколотых деревьев торчат стволики кустов мушмулы. Еще весной избавившиеся от своих ветвей деревья стоят на лужайках как зеленые колонны.
Навстречу нам двигаются немецкие войска: одна извивающаяся червем колонна за другой. И это сейчас-то? Не верю глазам: пехотинцы, средь бела дня топающие нескончаемыми колоннами по дороге. Давненько не видел такого количества!
Потихоньку движемся вперед, но вскоре опять останавливаемся и решаем искать объезд. В самый полдень наконец-то подъезжаем к городу Авранш.
Повсюду на лугах лежат, словно коконы, стволы деревьев. Поднимается сильный ветер. Над головой серое небо Бретани.
Мелькает мысль: собственно говоря, это довольно красивый объезд – если не заглядывать никуда ни на минуту, то можно проехать довольно приличное расстояние. Совесть зазрила? Ни на малу полушку! Кроме того, надо же перекусить, а о еде и постое в Мон-Сен-Мишель я слышал лишь хорошее.
Невольно мои планы получили нежданную поддержку: когда я стал разворачивать на коленях атлас дорог, в глаза вдруг бросается слово: MICHEL, часть жирно отпечатанной фразы CARTE MICHELIN . Так тому и быть! И Бог на помочь!
Когда в далекой дымке над верхушками деревьев вырисовываются острия башен, меня пронзает: Это он, Мон-Сен-Мишель! Подъехав ближе, вижу, как из террасных рядов зданий величественно вырастают высокие цоколи. Через короткое время вся гора стоит перед взором как синий силуэт среди моря. Такой, как я видел его на многих фотографиях. Это видение продолжается недолго и затем исчезает.
Когда съезжаем по серпантину дороги в долину, внимание привлекает какая-то подвижность неба. Это не обычное, ровное, спокойной окраски небо, а картина, состоящая из множества слоев пересекающихся, наезжающих и исчезающих в глубине. Нижний слой темно-серый, Самый верхний растворяется без следа в темно-синей глубине заднего фона. «Mont St.-Michel par la baie» читаю дорожный указатель. Усталость моментально улетучивается. Чувствую себя так, словно впервые вижу мир.
- Едем туда, к крепости? – интересуется водитель.
- Так точно! Но это вовсе не крепость. Вам стоит возблагодарить Создателя и немного меня, за то, что вы ЭТО увидите.
Водитель сердито бормочет что-то под нос.
Высокие, густые заросли живой изгороди по обеим сторонам на некоторое время загораживают вид, но вот дорога делает поворот и устремляется прямо на солнце, которое вдруг выныривает между двух далеких туч. Солнце светит необыкновенно ярко. Его раскаленный добела шар висит высоко в небе: мы приедем как раз вовремя – в самый раз к обеденному столу. Наверное, целую вечность такого не имел. Все время одни лишь перекусы на скорую руку. Что за штука эта жизнь!
Несколько стоящих вплотную к дороге домов пугают меня своими черными, как смоль ставнями и фронтонами. Шиферные краски под палящим солнцем сияют как полированные. На левой, противоположной от освещенной солнцем стороне дороги, стоит ряд, похожих на вывихнувшихся в сумасшедшей пляске бомжей, черных деревьев с обрезанными макушками.
Опять россыпь маленьких, низких домиков. «ТАБАК» – «БАР» – «ХАРЧЕВНЯ» выписано на вывесках большими красными буквами. Крошечные поля, стога сена. Лошадь, буланая лошадь, стоит, упершись в фон Mont. Острая игла Соборной башни удлиняет до неба лошадиное ухо: шутливый мотив для фотографа… Острый поворот влево и солнце уходит вправо. Заросли золотистого дрока горят слева в солнечном свете золотом.
Mont быстро вырастает, становится величественнее, и вдруг оказывается за ивами, а затем над стогом овец. Совершенно ровные поля простираются до горизонта. Нас сопровождают ряды тополей, аккуратно выстроившихся как по струнке. Несколько размазанных, разлохмаченных облаков проплывают так низко над тополями, словно хотят определиться со швартовкой к их верхушкам. И вот Mont поднимается из ярко освещенной долины. Вид такой, будто больше нет воды между лугами и этой Святой Горой.
Дальше наш путь идет по Pr;s Sal;s . Из этой местности происходят самые лучшие во всем мире бараньи ножки, так мне говорила Симона. Качество им придают короткая, жесткая трава и соль.
Соляный воздух! Я не просто вдыхаю его полной грудью, но почти кусаю. Укусить воздух! У нас когда-то была собака, которая так тоже делала. И при этом вертела головой. Делаю также: верчу головой сначала вправо, затем влево.
Остановка. Выхожу и приказываю себе и водителю: «Размять ноги!» меня так и подмывает расставить широко ноги, наклониться вперед и осмотреть местность сквозь широко расставленные ноги – или, повернувшись таким «раком» к Святой Горе, смотреть на нее между ног…. Ну и вздор! Лучше не делать этого, если не хочу прослыть чокнутым.
Я обескуражен тем, что здесь ничто не напоминает о войне. Сражения на Севере здесь также далеки, как если бы они проходили на Луне.
Рассуждая так, сижу на пне спиленного дерева и смотрю на Святую Гору, а мысли все кружат свой хоровод. Меня охватывает странное, пугающее чувство: ехать дальше и как можно скорее добраться до места и оставить эту чертову машину – чувство такое же, как и то, что охватило меня, когда мы чуть не въехали в воронку, и я стоял в темном поле, во власти яростного напряжения нервов. Так же желаю сейчас оставить или хотя бы не видеть этой слепящей роскоши великолепия.
Блуждая взглядом по залитой солнцем местности, ловлю себя на том, что не испытываю никакой враждебности к окружающему меня миру. Даже к солдатам противной стороны. Собственно говоря, что мне сделали все эти томми и янки? Если они не будут стрелять прямо в меня, если какой-нибудь чокнутый парень на своем истребителе не поймает меня в визир своего прицела, то для меня они будут всего лишь симпатичными ребятами: College boys, Football fans. Да то, как лежали они в ряд у того сарая, под палящим солнцем…
С чего бы это ко мне так прилипла эта картина? Вечно будут стоять перед глазами и те парни из Боинга, у Ла Боля. Они выглядели совсем уж страшно: сплошное месиво их плоти и костей. Их вид засел во мне, будто огромная заноза. Раньше и представить не мог, что человек – это всего лишь мешок костей.
Продолжаю сидеть и думать: вести войны, убивать других, быть убитым самому – неужто это и есть смысл мировой идеи? Но тогда наш брат – всего лишь пушечное мясо?
Почти всюду, где я когда-то побывал, остались лишь щепки. Хемниц превращен в прах. Лейпциг тоже. Мое ателье в Академии …. Друзья ушли: Венц, Шварц – убиты, изничтожены…
Какие силы определяют мою судьбу? Что это за силы, бросающие меня в пекло, и все же спасающие от погибели? Не могу сосчитать, сколько раз такое со мной было.
Так и сижу со своими воспоминаниями и фантазиями. Мое святое – святых тело и моя бессмертная душа! Что за судьба предопределена мне? Кто предопределил ее? Наверняка не Масленок в Берлине или Бисмарк в Париже! «Серые Парки?» Но они существуют лишь на театральной сцене.
Нудные, тоскливые мысли. Чувство, распирающее меня изнутри, становится слабее, а затем еще уменьшается, но все же не может оторвать меня с места.
И вдруг меня охватывает чувство удивления: мой страх улетучился. Уже много недель, даже месяцев, не испытывал я такого чувства: просто жить, никого не видя, и не будучи окруженным этой чертовой бандой.
В небе никаких самолетов. Никаких звуков самолетных моторов. Вообще никакого шума. Какое яркое противоречие между вчерашним и сегодняшним днем. Эта тишина более нереальна, чем если бы гремела война. Нахожусь в совершенно другом мире.
Но: сначала нормально поесть, а потом спать. Чертовски умаялся! Чувствую себя так, словно за спиной сотни тяжелых километров. Глаза горят, стоит лишь сомкнуть веки. На лице ощущаю пыль дорог.
Водитель смотрит на меня выжидательно, и я говорю: «Ну, вот и все!» и встаю.
Там, где дорога поворачивает с материка на дамбу, насчитываю на проезжей части с десяток воронок от бомб. Спрашиваю себя: Что должно было означать это бомбометание? Шалость или зависть к таким как я странникам, желающим осмотреть Мон-Сен-Мишель?
Машина катит по ровной как доска дороге дамбы ведущей сквозь пустынную, покрытую вязким илом местность. Очевидно сейчас сильный отлив. Водитель говорит, что в Марбурге все выглядит так же, как и здесь. Требуется какое-то время, чтобы я сообразил, что он имеет в виду не ландшафт, а саму Гору с венчающей ее церковью.
В конце дамбы протискиваем машину сквозь узкие ворота. «Ничего другого, лишь бы завалиться где-нибудь!» – вздыхает водитель, остановив машину. И мне бы тоже! Мелькает мысль. А тот, сделав большой глоток из фляги, заваливается на заднее сиденье и дрыхнет без задних ног.
Медленно передвигая ноги, топаю вверх по горбатящимся булыжникам узкого проулка: Мон-Сен-Мишель – национальный памятник. При нормальном ходе событий, здесь все должно кишеть от экскурсантов. Сегодня же Святая Гора находится лишь в моем полном распоряжении. Узкая улочка словно вымерла. Даже шагов не слышно. Сувенирные лавки закрыты, по-настоящему забаррикадированы крепкими деревянными ставнями с перекрещивающими их, для полной безопасности, железными прутьями накладок. Кажется, что жители остаются в глубоком убеждении, что Союзники никогда и ни при каких условиях не будут наступать на Святую Гору.
Удивительна прочность строений: она почти такая же, как и возвышающиеся скалы. строительные элементы зданий соединяются друг с другом и друг над другом словно пчелиные соты и связаны множеством лестниц. Прохожу по темному коридору и внезапно обнаруживаю зал с тяжелыми романскими капителями, широкими каминами. Кажется, я открываю нечто неизведанное, что никому еще не открывалось.
Собор действительно древний. Как и светские здания, он стоит словно сердечник всей постройки. Никаких украшений. Все сведено к простоте и мощи. Сжатая в кулак природа…
Надо мной широко раскрыл пасть каменный лев. Тщательно пригнанные камни стен серого, устричного цвета, покрыты светлыми пятнами, будто от проказы и зелеными пятнами мха. Каждый шаг отдается гулким эхом. Лестницы постоянно разветвляются от моего основного пути, они ведут к выступам стен, с которых можно обозревать, сквозь бойницы, илистую местность у подножия Горы.
Справа открытая дверь. В помещении, куда она ведет, стоит кромешная мгла. Лишь далеко в глубине, видна светлая полоска узкого церковного окна.
Проходя дальше, под вытянутыми шеями ощерившихся открытыми пастями рожиц водостоков, попадаю на каменное крыльцо аббатства. Между валиками романского дверного свода ласточки столь искусно разместили свои гнезда, словно они являются частью архитектурного замысла.
Ласточки то и дело шныряют туда и сюда, принося корм птенцам. На пороге лежат несколько мертвых, посиневших, едва вылупившихся из яйца птенцов.
Сумрачно темный, романский зал завораживает меня. Стены, в межэтажных перекрытиях, разделены черными, плотно сжатыми балками: церковь. Никаких необычных сортов древесины, никаких декоративных украшений. Алтарь являет собой гранитную плиту. Камень колонн показывает всю свою красоту. Он охристого цвета. Лишь одна единственная колонна снизу доверху окрашена в красный цвет, как убитый, кровоточащий ствол.
Мои шаги гулко звучат под куполом, В то время как я прохожу к готическому клиросу. Прислоняюсь к колонне. Сквозь ткань формы чувствую холод камня.
Пора позаботиться о постое!
Когда вижу в столовой камин, такой огромный, словно в нем кто-то живет, понимаю: это-то я и искал. В камине горит яркое пламя.
Вино! Чтобы полностью отдаться наслаждению, закрываю глаза и запускаю мыслей своих кино, чтобы спроецировать все внимание на видах Нормандии наложенных на внутренне содержание отдельных, слышанных ранее, песен. И лишь сделав это, глотнув, задерживаю вино во рту, перекатываю его языком и впитываю вкусовыми рецепторами языка и рта.
Полегчало. Парю. Мог бы взлететь в небо. Как это называется? Ощутить себя Богом.… Все отлично. Не могу пожаловаться.
Хозяйка подает замечательный, роскошный омлет – в сковороде с ручкой, длиной в метр, приготовленный прямо над огнем камина. Женщина жалуется, что солдаты по соседству все разграбили. После бомбежки, в городке неподалеку, они достали из развалин все, что было стянуто заклепками и гвоздями. «О, ангел Господень! Оборони! \ И речи постыдные прекрати. \ Ведь, к сожалению, это – война…» Охотно процитировал бы мое любимое стихотворение Клаудиуса.
Хочу спуститься к воде еще раз. Услышав это, хозяйка остолбенело застыла у камина. Может быть, я плохо поел?
Нет, очень даже хорошо, но хочу просто размять ноги, может быть как раз потому, что омлет очень хорош. Это ее успокоило.
Перед воротами лежит белый челн с окрашенным в синий цвет буртиком комингса. Вокруг, в илистом песке, видны следы ног. Вдали по дамбе едут два велосипедиста. слышу как они говорят с часовым, стоящим спиной ко мне.
Иду вдоль скалы. Вокруг скалистого основания, словно могучий вал, лежат огромные блоки красноватого гранита. Наслоения нанесенной масляной пленки окрасили самые верхние в черный цвет. В тине повсюду торчат стволы деревьев. Земля выглядит без воды плоской и скучной. Побережье выделяется голубой полоской.
Светлое молоко неба все более покрывается облаками. Спустя немного времени, островки облаков сливаются в одно взлохмаченное поле. Прямо над горизонтом принимают они пастельно-фиолетовый оттенок и становятся темнее, чем море. Утопающее в облаках солнце бросает на прилив теплый, желтый, почти оранжевый свет, который, отражаясь, освещает все пространство от воды до утеса, на котором я сижу.
Вода прибывает. Свет приобретает все большую теплоту и вдруг – должно быть солнце сейчас довольно низко стоит – вся небесная сфера снизу окрасилась в красный цвет. В западной стороне море горит красным пожаром. Даже последние узкие полоски песка начинают пламенеть. Лишь скал не касается этот небесный огонь. Они стоят, будто черные гномы среди пламенеющего заката.
Не могу более выносить это великолепие. В облачном покрывале появляются матовые пятна, и вскоре красный свет вечерней зари напоминает узкую улыбку неба прямо над горизонтом, а затем растворяется, словно под взмахом невидимой десницы. Небесная сфера темнеет, приобретая черно-серо-фиолетовый цвет.
Ровное, накатывающееся море издает дрожащий шум. Этот звук пронзает меня насквозь. Стараясь избавиться от него, делаю попытку «настроить» свое тело на эту вибрирующую волну, чтобы создать своего рода резонанс. Когда шум совпадает с ударами сердца, чувствую себя так, словно не только я прислушиваюсь к нему: Все вокруг напряженно прислушивается к этому шуму, каждая песчинка, каждый камень. Наконец шум стихает. Облегченно вздыхаю.
Появился тонкий серп луны. Серп плывет в прорехе меж облаков в волнах собственного слабого света. Яркие блестки прыгают по мелкой ряби воды. Тут наплывает дрожащая, нежная пелена и затягивает лунный серп, напоминающий теперь лишь разводы света.
Это море, эта серебристая луна, эта дымчатая голубизна шелковой чадры лунного серпа с тонко очерченными складками…
Делаю несколько шагов по мелкому песку. Он настолько рыхл, что проваливаюсь в нем по щиколотку, но я знаю, что он влажен и потому тверд, и это позволяет мне дойти до блестящих серебром полос, что далеко впереди светятся на тонком берегу и снова исчезают.
Я устал до такой степени, что ноги начинают заплетаться. Потому присаживаюсь на бугорок, покрытый жесткими кустиками молотянки, и впиваюсь взглядом в горизонт моря, четко вырисовывающийся в темноте. Затем откидываюсь назад и медленно опускаюсь на землю. Дышу ровно и глубоко.
Мои серые клеточки работают также напряжено, как и все последние недели. В мозгу внезапно вспыхивает слово «NOMBRIL» . Точно знаю, когда это странное слово слышал в последний раз: в гостинице, в Париже; оно родилось в устах Симоны. Гигантская кровать и гномик Симона, сама сильно удивлявшаяся своему пупку: «Regarde mon nombril – comme il est dr;le!»
Не пойму, отчего так работают мозги: я не желаю думать сейчас о Симоне, а тем более о ее nombril. Но слово возникло в голове само собой и как клещ вцепилось в мозг: nombril – nombril – nombril.
Надо думать о чем-то другом – иначе это слово взорвет мозг! Отсюда, до линии фронта, сколько времени занял бы этот путь у самолета? Пару минут полета в северо-восточном направлении – больше чем достаточно. Трудно представить, что там сейчас идет бойня. Пока я тут прохлаждаюсь на травке, там издыхают тысячи людей.
Вновь поднимаюсь и всматриваюсь в маленькие водовороты, что вздымаются в расселинах меж подводных камней. Едва заметные водяные растения, окутавшие, словно спящие бороды камни, медленно двигаются туда-сюда под бурлящими водоворотами. Эти накатывающиеся и отступающие волны производят довольно успокаивающий, шипящий, хрипящий звук.
Поддаваясь какому-то чувству, вдруг стягиваю через голову рубаху: не могу обуздать страстное желание броситься в воду. Складываю шмотки на вершину подводного камня, т.к. вода все прибывает, а я не знаю, какой высоты она достигает при приливе. Следует быть осторожным.
Как здорово шлепать босыми ногами по шероховатым и теплым камням. Ступней нащупываю сидящих на камнях ракушек. Их сотни.
Вода теплая. Приходится быть настороже, чтобы не попасть ногой в крутящийся меж камней водоворот – не соскользнуть в расщелину и не потерять равновесие. Лучше присяду, и пусть вода со мной поиграет. Вода вскоре покрывает грудь. Следующая волна буквально тащит меня и приходится уже полуплыть, упираясь в нагромождение камней.
На полный желудок – в воду – звучит во мне сигнал тревоги. Ах ты, черт…
Погружаюсь с головой в воду, потом ложусь на спину и раскидываю руки. Всем телом чувствую засасывающие звуки водоворотов. Вокруг не застойная, вонючая портовая вода, а живое море. Волны, вздымаясь и опускаясь, стараются сбросить меня со скалы. Приходится изрядно работать руками, удерживая себя на месте. Ногами ощущаю осторожные, почти ощупывающие удары, так как повсюду, скрытые от глаз лежат массивные скалистые плиты.
Меня пронзает воспоминания о черном море: в то время из черных вод взгляд привлекали огни Константинополя. И вот теперь Мон-Сен-Мишель, черным силуэтом, выделяющимся на ночном небе, и лишь несколько светлых блесток отражаются на его нижней кайме. Я двигаюсь по миру…
Широкими взмахами рук плыву, наконец, от подводных камней и осыпи прочь. Ощущаю каждую мышцу, каждый нерв, всю кожу. Все в организме работает слаженно и четко : глаза, уши, чувства, эмоции, обоняние. Я дышу! Могу наполнить легкие во всю их мощь и выдохнуть вновь – с громким фырканьем, словно морской лев. Мои движения усиливаются, моя грудь и мышцы снова полны упругой силы и энергии.
Ах, какое блаженство! Живительная влага и звезды надо мной, чувствую себя так, как, наверное, чувствовал себя самый первый человек на планете. В какой то миг я словно не знаю, плыву ли я в никуда или стремлюсь в центр земли.
Меня буквально пронзает ощущение счастья.
Довольно трудно выбираться на берег, но мне это удается без единой царапины. Забравшись на довольно устойчивый камень, стряхиваю с себя воду.
В северо-западном направлении, очень низко над линией морского горизонта сверкают зарницы: нерегулярные вспышки как при плохом контакте. Лишь спустя несколько мгновений понимаю: это не зарницы, а корабельная артиллерия.
На заре слышу карканье ворон. За железным экраном камина гуляет ветерок, шторы раздуваются от него, дверь качается под его порывами туда – сюда. А под окном тот же серо- голубой, покрытый тиной, ландшафт, что и вчера. Хозяйка давно на ногах и от нее узнаю, что лишь при новолунии и полнолунии море поднимается до подножия крепостных скал.
Воздух мягок, море опалового цвета, небо почти сизое. Солнце еще не взошло, предметы не имеют теней. Утренняя зорька – время охотников на уток. Более всего я бы хотел – ни свет, ни заря – спуститься к воде. Но останавливаю себя: для этого еще будет время. Сначала – в путь.
Мой водитель смотрит на меня таким остеклененным взглядом, что сразу ясно: вчера он хорошо поддал. Очевидно, его тошнит оттого, что я разбудил его в такую рань.
Едем на юг. Недалеко от городка Понторсона въезжаем на перекресток дорог, где я просто командую: «Направо!» Водитель ведет себя так, словно ничего не смыслит в карте. Вероятно, он не знает и в самом деле, что лежит западнее, а что восточнее. Tant mieux!
Натягивает облака. Небо словно занавешено плохо выстиранными простынями. Странно то, что хотя обычно облака вытянуты в бесконечно длинные серые простыни по горизонтали, сегодня они висят вертикально, напоминая полотенца, висящие вплотную друг к другу. Значит так: еще позавчера я был бы рад такому занавешенному небу, а сегодня этот его вид мне не приятен. Сегодня мне хотелось бы видеть голубое, безоблачное небо.
В Фельдафинге мне тоже не часто нравилось небо, поскольку я всегда думал о моем садике: Мне хотелось, чтобы почаще лил дождик, когда слишком долго стояла палящая жара, с тем, чтобы пореже поливать гряды, где освеженные дождем и согретые солнцем растут и набирают силу тугие тыквы, пупыристые огурцы и фасоль.
Небо все больше хмурится. Воздух холоднеет, а над всем расширяется размазанный светлый оттенок. Даль расплывается в нем, словно растворяясь. Начинает моросить дождик. Ветровое стекло становится мокрым, хотя капель не видно. Прежде чем мы останавливаемся, вижу на фоне мокрой соломенной крыши мелкие, висящие капельки.
Тут и там под густой листвой деревьев видны покрытые мхом, темно–коричневые соломенные крыши, к темным стенам прислонены красно- коричневые вязанки хвороста.
Перед нами появляются две женщины в национальной одежде Bigouden бретонского департамента Финистер. Меня тут же охватывает волна мыслей о Родине. Когда мы въезжаем на невысокий холм, взгляд привлекает лощина, разделенная на множество неровных прямоугольников, огороженных луговин. Луга становятся уже. За ними видна тонкая блестящая полоска – море. Луга, пыль дождя, море – все это Бретань.
Остановившись, выхожу из машины и с чувством глубокого удовлетворения отливаю. Мимо идет Старик с большим серпом, жду, пока он подойдет, желая поговорить с ним. Старик очень доверчив. Он хочет знать, приехали ли мы из Парижа. Нет, с фронта, с места Вторжения, сообщаю ему. Он поправляет меня: «D;barquement, monsieur» . Ну, конечно, Вторжение по-французски так и будет.
С интересом осматриваю местность. Дома, мимо которых мы сейчас проезжаем, построены из коричневых валунов. Рядом валяются мертвые, покрытые плющом стволы срубленных деревьев; папоротник-орляк покрывает откосы. Много ржаво-коричневых кустарников, на маленьких лугах видны свежевкопанные стальные стойки. К обеим сторонам фронтонов двухскатных крыш прилеплены высокие прямоугольники больших каминов. Прямо этикетка «Cognac Martell» . Фруктовые деревья согнуты, словно покалечены.
А то там, то здесь возвышаются огромные, с дом, кучи хвороста – «урожай», собранный с кустарников по межам участков. Такие же по размеру копны соломы, но светло-желтого цвета.
Кое-где окна низеньких домиков завалены кирпичами, но оконные и дверные проемы сделаны из полос гранита, а не из кирпича. А вот велосипедистка, с круто вверх торчащими из сумок багетами , движется против ветра. Она одета во все черное, как и принято в Бретани.
Дол – гранитный город . На неодинаковых по высоте усеченных башнях собора косо повисло низкое дождливое небо. Из-за этого одна из башен кажется обрубленной. Разрез приходится как раз по средине окна. Ничто не напоминает стиля flamboyant – собор больше напоминает теперь крепость. Мрачные стены покрыты лишайником. Лишь под аркой портала приютились несколько грубых фигур странной работы. Несколько розеток сломаны. Водосточная труба надо мной, разинутой пастью своей напоминает очертаниями Бретань, как я видел на старинной карте, под стеклом на стене, в Фельдафинге.
Фронтон собора похож на альпинарий: покрыт разросшимися красно-фиолетовыми цветущими «жирными курицами» .
Справа стоит указатель на город Сен-Мало . Прошу остановить машину. «Опять заглянем куда-нибудь?» – «Само собой!» – отвечаю мягко.
Сразу за Долом, в нашу сторону, со стороны узкой полоски неба между горизонтом и низко висящими облаками, несутся четыре «Лайтнинга». Своевременно замечаю их силуэты на светлом фоне и направляю наш Ситроен под густую крону дерева. «Лайтнинги» летят так низко, что вскоре скрываются за ближайшими рядами кустарника. Должно быть где-то поблизости расположен полевой аэродром, и именно он является их целью. Прислушиваюсь, но не слышу ни заградительного огня, ни выстрелов бортовых самолетных пушек.
- Давай, двигаем быстро дальше! – строю из себя решительного вояку. Первая скорость, вторая, водитель ведет машину, словно на прогулке, но вот включает третью: катим дальше.
А вот и он: почти у дороги расположен аэродром. Смотрю во все глаза, но между серых ангаров ни одного самолета. А это что? Взволнованная толпа пехотинцев и солдат роты аэродромного обслуживания копошатся как муравьи. Нам навстречу выходят три парашютиста с нагруженной тачкой. Похоже на мародерство.
Лучше не смотреть. Прочь отсюда! Дальше! в следующий миг едва не врезаемся в танк «Тигр», стоящий у поворота, прямо посреди дороги словно мамонт.
- Свиньи проклятые! – ругается водитель, – Эти бараны не знают простейших правил дорожного движения!
И еще четверть часа бормочет нечто нечленораздельное.
Проезжаем по небольшому городку. Почти все фахверки имеют аккуратные белые чистые поля меж черных балок. Стены построенных из камня зданий остаются при этом серыми, с прожилками стыков, напоминающих плетеное изделие, связывающее стены. Гранитный цвет шифера на крышах дополняется множеством темно-коричневых и серых оттенков и тяжелого серо-стального цвета.
Деревья остаются позади. Дорога теперь бежит почти у самого моря. Под мрачно-мутным взором небес серая поверхность его неподвижна словно свинец. В серой дымке совсем не различим морской горизонт. Солдаты, с высоко поднятыми воротниками, стоят рядом с вооруженными автоматами часовыми. Стволы направлены в море. Черт его знает, что эти парни со своими пукалками хотят сдержать – неужто линкоры?
Прямо перед нами, на фоне неба стоит, будто вырезанный из синей бумаги, с четкими очертаниями город Сен-Мало. Едем прямиком в порт. Меня приятно удивляет то, сколько здесь находится сторожевиков и тральщиков. Большинство кораблей переполнены красными пятнами сурика. Сразу понимаю: каждое красное пятно означает прямое попадание в корабль.
Снова гавань с кораблями. Буквально впиваюсь в них глазами: нос, корма, надстройки. И этот цвет: борта окрашены в серый и умбра, а все лишенное краски покрывает ржавчина. Вода залива зеленого, бутылочного цвета.
Постепенно светлеет, но как-то очень уж несмело: небо остается покрытым облаками.
Вот какой-то сторожевик ошвартовался. У него значительный крен. От вооруженного часового узнаю, что еще один должен сейчас подойти, а другой затонул.
С пирса доносятся громкие голоса: «Убитые есть на борту?» – «Да, трое» – «Раненые?» – «Восемнадцать» – «Тяжелораненые?» – «Только четверо. Можно сгружать убитых?» – «Пока нет. У нас нет машины.» – «Но вот же какая-то машина!» – «Это санитарный автомобиль. Перевозка трупов в санитарных машинах запрещена. Это приказ штаба. Во внутренней гавани снимем их краном.» – «Ясно. Все в порядке.»
Вижу тела убитых. Из-под парусины, которой они прикрыты, видны бескровные ступни. Но почему они без сапог?
Матрос держит в руке один сапог с торчащей из него ногой. Нога косо срезана выше колена. Меня удивляет то, что на ней нет крови. Полная чепуха: матрос обнаружил эту ногу при уборке, за лебедкой, и теперь не знает, что с ней делать. Бедренная вена довольно большой сосуд. Если ее перебьет осколок, человек быстро истечет кровью.
Вахтенный унтер-офицер, боцман, идет мне навстречу по трапу и сопровождает под палубу. В узкой кают-компании находятся только первый вахтофицер , обер-фенрих. Мне тут же подают приличный завтрак. Но лишь завожу разговор с вахтофицером, как появляется командир корабля – лейтенант, как и я. Докладываю ему о явке на борт, как положено по уставу. В это время подходят еще два командира. Все выглядят невыспавшимися, лица серые от усталости.
За завтраком приходится объяснять присутствующим, откуда и куда я еду.
Чувствую себя довольно неуютно: на меня смотрят с таким удивлением, словно я диво-дивное. Командир корабля, выйдя на минуту, возвращается, держа в руке газетную вырезку, и громко зачитывает ее.
- Вот что написал о нас один из вашей фирмы: «С неполным экипажем, укомплектованным матросами разных служб, они мужественно сопротивлялись противнику и морю…» Наверное, ему кофе в голову ударило.
И опять я превратился в козла отпущения, которому приходится только утираться от помоев заверенных идиотами из нашего Отдела. Черт бы побрал их всех!
Мужественно сопротивляться морю, говорит командир корабля, у них времени не было, т.к. море было спокойно. Я молча уплетаю завтрак за обе щеки, а он продолжает: «Мы должны охранять все проходящие к островам Ла-Манша конвои, а это совсем не сахар. Острова превращены в крепость, укрепленную батареями тяжелых орудий. Весь необходимый для постройки материал доставляется туда кораблями. И когда какой-нибудь танкер или там, вспомогательный крейсер, пробирается по Ла-Маншу, нам приходится топать следом. Так сказать: мы всегда там!»
Говоря это, лейтенант кипит: «Защита Запада – звучит, черт его знает, как красиво! К примеру, нас убеждают, что здесь сосредоточено 3000 мобильных групп насчитывающих 100000 человек. Но что это за подразделения? В этих цифрах учтены, вероятно, все маломальские посудины: от краболовов до лодок-душегубок. Такими корытами можно украсить морской парад, превратив его в шоу-маскарад.»
Командир словно закусил удила: мысль о «морском шоу-маскараде» воодушевила его прямо на глазах. Он продолжает: «А что у нас за вооружение? Дюжина разномастных пугачей! И никто не верит, что в год нам надо было стащить их откуда-то сорок штук…» – «Стащить оружие? Как это?» – «Да-да. Вы не ослышались: едва ли можно в такое поверить…» – командир опускает веки, словно пряча за ними взгляд. Такое чувство, что он читает текст, лежащий перед ним. «Итак, – словно завершая разговор, начинает он, – Итак, это произошло близ Бордо . Наши парни и в самом деле стащили с тамошнего вокзала целый груз двухсантиметровых орудий. Они определенно были предназначены для Люфтваффе. Но без них нам оставалось обороняться луком и стрелами.» Вдруг в его голосе зазвучали жалобные нотки: «Мы оказались настоящим дерьмом. Даже на полевых аэродромах уже работают наши люди. С учетом находящегося на бортах оружия, можно составить настоящий каталог вооружений – я имею в виду их различные марки, виды и калибры. Но вся хреновина в том, что для очень уж экзотичного вооружения нет боеприпасов. Однако, несомненно, одно: если бы мы не позаботились о себе сами, то стреляли бы из своих писюлек. Штаб сидит в Париже. Достаточно далеко, чтобы не слышать стрельбы – прямо в Bois de Boulogne, и господа штабные офицеры регулярно поливают цветочки на своих клумбах. А в штабе у них растет – на первом этаже – такая здоровая штука, как ее: фило…, фило...» – «…дендрон» – помогаю ему. «Да, точно, так и называют этого монстра. Он, видишь ли, позволяет им думать, что они находятся не на фронте, а в джунглях. Я год охранял подлодки. Так над нами они издевались: «Вам хорошо. Вы сидите, словно в пивнушке. Что для вас значат какие-то 20-40 морских миль! Дальше-то вы не ходите!» А как мы пили нашу горькую чашу до дна, когда вдруг налетали томми, о том все молчат. Подлодки, как утки – шнырь, и нету, а мы получаем на орехи так, что небу жарко! И скажи ты, спокон веку подлодкам дают все , а о нас ни одна свинья не побеспокоится.!
Старая песня: Все для подлодок, для подлодок все делается, а до нас никому дела нет. Я мог бы возразить командиру корабля: Ах, если бы так и было! Если бы подводники тоже не шастали по углам, добывая самое необходимое, и если бы подлодки давным-давно не отслужили свой срок. Мог бы добавить и то, что штабы спят, а экипажи часто предоставлены самим себе, просто брошены на произвол судьбы, словно кроме дубины их вооружить нечем!
«Теперь на нас нападают самолеты даже ночью. Что пользы НАМ от локаторов на берегу? Подлодки ныряют и исчезают, а мы? Мы модем лишь храбро и богобоязненно ждать, пока эти бандиты наткнутся на нас и раздолбят в пух и прах.… Ах, если бы только мы могли убраться отсюда куда-нибудь! Здесь мы в дерьме по самые уши! я бы даже лучше сказал: нас обосрали по самое некуда!» – «Нас уже даже кидали на линию фронта Вторжения – так сказать с воды и суши», – добавляет 1-ый Вахтофицер. «На линию фронта Вторжения» – вырывается у меня невольно. «Да, прямо в устье реки Орн. Наверняка вы об этом ничего не слышали…» Он просто неиствует в своей ярости: «Погодите-ка. Я вам в точности опишу все. Можете делать свои записи, для потомков, так сказать…» При этих словах он криво усмехается. «Так вот: когда поднимаешься вверх по Орн, по левому берегу расположена верфь. Нас это здорово удивило: такая маленькая речушка, а между лугов располагается настоящая, большая и вполне современная верфь. Дома, в Северной Германии, тоже есть подобные верфи в рукавах рек – как раз между коровенок. А у нас были какие-то неполадки, точнее: целый список неполадок – по крайней мере, на две недели стоянки на верфи. Кроме нашего корабля было и второе. Но так как положение к этому времени ухудшилось, то мы получили приказ выдвинуться к месту высадки противника под Кан. А мы как раз, буквально, попали в довольно тяжелую ситуацию: вокруг стали садиться грузовые планеры. Второй корабль захотел уйти в море, но тут же попал под сильный обстрел. Перевернулся и затонул. Мы же ошвартовались у пирса. И на утренней зорьке сбили пять планеров и пять самолетов. Им чертовски не повезло. Они вовсе не рассчитывали нас там встретить. Им никто не сказал, что мы, с нашими пукалками, стоим как раз между коровенок – в этой самой верфи. Планеры были под завязку нагружены продовольствием и 20-мм орудиями на лафетах. Мы сбивали их с высоты в 50 метров. И вспарывали их как банку шпрот консервным ножом. Словно картошка из дырявого мешка сыпались на землю все их грузы…»
Речь плавно струится с губ 1-го Вахтофицера. Я же сижу не шелохнувшись.
«В тот раз мы потопили корабль, на входе в верфь, и создали ударную группу, чтобы определиться, как далеко охватило нас кольцо окружения. Как только позволила ситуация, мы взорвали все сооружения верфи и с боями двинулись к Кану. Так началась для нас позиционная война. Мы попали под огонь корабельных пушек – это ни на что не похоже: словно шкафы по небу летают. А грохот!» 1-й Вахтофицер смолкает. сделав хороший глоток из стакана, обстоятельно вытирает рот тыльной стороной руки и как бы случайно роняет: « Я подумал.… Тогда мы ускользнули. Захватили несколько велосипедов, легковушку, грузовик и вернулись в Сен-Мало.» – «В сообщениях Вермахта название Сен-Мало упоминалось лишь один раз, – вступает в разговор командир, – и то, лишь в качестве «Бухта Сен-Мало» – вместе с сообщением о том, что в ней был атакован английскими кораблями корабль Красного Креста. А мы об этом не знали ни сном, ни духом. Так как это произошло довольно далеко от бухты.»
Звучит довольно смешно.
«В каком мы все тут дерьме, едва ли кто знает дома.» – «Нас будут здесь медленно поджаривать, Но никто и пальцем не пошевельнет» – вступают в разговор остальные офицеры.
- Но вот же военкор! – доносится до меня. Я и должен о них здраво написать. Слова звучат полунастойчиво, полувопросительно.
Видно, предстоит стать избавителем, явившимся из ниоткуда.
Также как сейчас, я чувствовал себя лишь однажды, В Рудных горах, в Олбернхау, если не ошибаюсь. Тогда я прибыл к рабочим, строившим горную дорогу накануне рождества, чтобы сделать репортаж. Такого задания у меня еще не было. Allgemeine Zeitung послала меня – так как «настоящие» корреспонденты не хотели такого задания. Дела тех рабочих были плохи, так как черные, отполированные письменные наборы уже вышли из моды, и не было никого, у кого они были бы. А потому сидели ольбернхауэрцы полные надежд на газетную статью, которую я должен был написать. Когда я уже садился в омнибус, они и заявились: бургомистр и прораб, женщина и мужчина. И были рукопожатия и разные добрые слова.
И вот этот лейтенант пробудил во мне угрызения совести. Ладно, сделаем: Где-нибудь на долгой дороге в Брест остановимся и напишем – так, «с кондачка». А в Бресте сделаю подходящие эскизы – и плевать, напечатает хоть какая-то газета мою статью об этих парнях или нет.
«Мы постоянно несем потери, – начинает командир опять, – Наш флот абсолютно несовременен и неповоротлив, и за все это мы платим жизнями людей… Очень нужны скоростные торпедные катера, но их совсем нет. А ведь нужны всего-то небольшие, на четырех человек, например, моторки для защиты побережья в радиусе 2-х часов. Но построить такие суда никому не пришло почему-то в голову. У нас есть лишь одно преимущество перед томми: лучше знаем сложные воды перед побережьем. У нас, возможно, есть более тяжелые торпедные катера. но никто из команды не пойдет на них, не говоря уже о подлодках.»
Не пойму, что произошло с нашими военморами: тральщики не пугают мины своими резаками, сторожевики не занимают больше свои сторожевые позиции, поскольку томми господствуют на всем береговом предполье. И все же каждую ночь они несут нелегкую службу. Для этой смертельно однообразной деятельности имеется свое название. И звучит оно так: «Показать флаги!» Сотни подвижных групп могли бы показать флаги и унести ноги. Если так и дальше пойдет, то у нас останутся лишь боевые пловцы.
Ситроен одиноко стоит на берегу. Вахтенный матрос у трапа сообщает мне, что водитель спустился под палубу на корабле, наверное, чтобы пропустить рюмочку. Вахтенный, заложив два пальца в рот, свистит, подзывая пробегающего мимо моряка, и тот вызывает водителя. Когда мой водила появляется, то папа-мама сказать не может, и я понимаю, что до города придется топать пешком.
«Через час чтобы были у комендатуры!» – бросаю ему резко. Собственно говоря, надо бы сделать ему нудный и долгий разнос и выговор, но говорю лишь, что он может немного повеселиться, но чтобы больше не смел пить.
Прихожу в какое-то место, где на цоколе между кабельными барабанами, старым черным паровозом и брошенными ящиками, стоит покрытая зеленой пленкой патины статуя какого-то человека,показывающего высокозадранной правой рукой на фронтоны домов. Все тело устремлено в едином порыве за вытянутым указательным пальцем. Левой рукой он держит какое-то покрывало. Из чего-то, похожего на фартук, торчит пистолет, правая нога на куске камня, к которому прислонены якорь и топор. Голова резко вскинута вверх. Да это же Робер Сюркуф , последний пират своей страны! На корабле La Modeste нагонял он страху на англичан между Бенгальским заливом и Южной Африкой.
В то время Сен-Мало был могучим городом. Об этом говорят его суровые и неприступные дворцы. Их узкие оконца будто сжаты углами переулков. За этими темными гранитными стенами прятали доходы от работорговли. Наверное, здесь планировались и осуществлялись такие предприятия, которые едва ли можно отличить от чистого пиратства. Хранящиеся здесь богатства корона могла получать, только осуществляя постоянное давление.
Мне интересна пиратская история этого города, но картины увиденного на сторожевике не дают сосредоточиться на архитектуре дворцов и привлекательности узких проулков.
В комендатуре, перед которой уже стоит моя машина, мне выписывают направление на постой в гостиницу.
- Ну, на машине вы доберетесь туда в пять минут! – говорит вахмистр.
Гостиница, старая вилла на берегу, находится у бухты огороженной рогатками. Никто не открывает дверь, решаем попасть внутрь через черный ход – пробираемся по двору, затем по лестнице и коридору попадаем внутрь. Двери всех комнат открыты. Гостиница кажется полностью заброшенной. Уже протрезвевший водитель восклицает: «Выглядит не очень здорово, господин лейтенант!» – «Значит, вам придется эту ночь не поспать, а охранять меня!» – подтруниваю над ним. Но водитель принимает это всерьез и напускает на себя озабоченный вид, так он выглядит словно старый пес.
Нахожу большую, до потолка оклеенную обоями с синими и красными цветочками, окнами на бухту комнату: здесь широкая, с медными набалдашниками на спинке, кровать. Оборки, прикрепленные всюду, где можно, тоже с цветочками, но другого колера. Отдельно стоит узкая ширма с лимонно-желтыми, изящно собранными с сильным лоском складками, натянутыми на треугольную поворотную раму.
Увидев такую курортную роскошь, я лишь беззвучно вздыхаю. Эта комната страшно далека от битвы за Нормандию – на целую сотню оставленных за спиной километров.
Уже 10 часов вечера, но солнце еще не село. Надо бы пройтись.
Повсюду шляются кошки, большое оживление в борделях и в дюжине баров у внутренней стороны городской стены.
Морской прилив так высок, что волны бьются о стенку набережной. Отступая, они врезаются в наступающие волны и вздыбливаются в мощном ударе. Меня раздражает то, что эти порывы и удары неритмичны и непоследовательны.
Под светом скрытого за длинными, опалового цвета облаками заходящего солнца, море лежит как гладкая, зеркальная поверхность – будто умершее, и о его жизни говорят лишь эти нескончаемые удары волн о стенку.
Черные головки снарядов лежащих на козлах из толстых свай, еще торчат из воды. Когда начнется отлив, опять покажутся коварные мины-тарелки, укрепленные на бетонных подпорках.
На небе редкое скопление окрашенных в светло-фиолетовый цвет облаков, переходящих в желтые перистые облака на светло-зеленом небе у линии прибоя, За которой уже почти утонуло солнце. Над фортом «Националь» еще дрожит горящая прощальная красная полоска. Но вот исчезла и она: все краски исчезли в один миг. Стою в полном смятении. Такого неба, несвязанного с окрашивающими его цветами, я еще никогда не видел. Несколько мгновений впитываю в себя этот холодный, сине-серый вечерний свет, как последний аккорд.
Часа в три ночи меня будит бешеная стрельба: скорострельные пушки, орудия. В щель ставен то и дело врывается ярко-белый свет. Подхватываюсь и распахиваю окно. Все небо сверкает над морем. Насчитываю четыре осветительные ракеты, медленно парящих на своих парашютах и испускающих этот мертвенно-бледный свет. Напрягаю зрение, но нигде не вижу кораблей. Вдруг, почти у самой воды, проносятся зеленые и красные дорожки трассеров. За горизонтом моря видны отблески вспышек все новых выстрелов. Зеркальное море отражает и удваивает отблески вспышек и пунктиры трассеров. Их отблеск отражают и низкие облака ночного неба. Луч прожектора с мыса шарит почти над водой. Где-то вдали тяжело ухает какая-то батарея. Разрывов мне не видно.
Слышу слабое, постоянное гудение – наверное от катеров. Но вот доносится столь знакомый мне приглушенный гул: на горизонте вспыхивает огниво и тут же исчезает. Дальше, на западе, взлетают осветительные ракеты. Их дымные следы видны как распухшие облака, в которые ракеты медленно погружаются. А вот опять морзянка трассеров, отражаемых морем и небом. Точки и тире смертельных светлячков.
Стою босой на холодном каменном полу и чувствую, что покрываюсь гусиной кожей. Сверху и снизу то и дело хлопают открывающиеся ставни и окна. Много постояльцев собралось, пока я спал.
Стучусь к водителю. Никакого ответа. Конец моему терпению! Выглянув в окно, не вижу и машины.
Сон как рукой сняло. Одеваюсь, влезаю в сапоги и через открытый черный ход покидаю гостиницу.
Нигде ни души. Расстегиваю кобуру, на всякий случай. Делаю это, чтобы можно было в миг достать пистолет. Прохожу мимо часового, охраняющего какую-то виллу. Часовой бродит туда-сюда. То ли ноги у него замерзли, то ли ему все так обрыдло, что совсем его не интересует, что там где-то происходит. Несмотря на все новые отсветы взрывов и то и дело взмывающие в небо ракеты, освещающие весь берег, часовой размеренно меряет отведенный ему кусок территории равнодушными шагами.
Неужели такая пальба происходит здесь постоянно, коль совершенно ему не интересна? «Человек быстро привыкает ко всему». Затасканное выражение, но верное.
Глухой шум и грохот орудий продолжают плести свои кружева. Отчетливо различаю короткие, хлесткие выстрелы и грохочущие разрывы. Кораблей все еще не видно. Один раз вроде появился силуэт корабля, но это был всего лишь обман зрения.
Добираюсь до городской стены, а затем опять к себе в номер. Надо попытаться поспать еще хоть немного. Около половины седьмого должен начаться отлив. Мне обязательно надо нарисовать волнолом из дубовых стволов и форт «Националь». Они буквально свели меня с ума, в тот же миг, как я их увидел. Как они вплотную друг к другу стоят на мокром песке – серые и полные достоинства – омываемые набегающими волнами.
Сделать наброски карандашом или акварелью – хоть как-нибудь, наспех перенести на бумагу и опять в путь, дальше, на Запад. В конце концов, цель моей поездки не Сен-Мало, а Брест.
Внезапно в памяти всплывает латинское слово, которым хотел назвать эту ночную битву, да забыл: «Naumachie» . В Древнем Риме подобные морские сражения разыгрывались в бассейнах Амфитеатра.
На берегу, полуприсыпанная песком, лежит какая-то немецкая газета. Не наклоняясь, из-за мольберта, читаю жирный заголовок: «Теперь понятно, что терпели индейцы!» Присаживаюсь заинтригованно на корточки и читаю дальше: «Статья против США. Бедные индейцы в один миг стали для нас родственными душами и друзьями по несчастью.»
Береговое предполье, украшенное валунами, покрытыми зелеными водорослями, лежит совершенно открытое. Сбрасываю сапоги и ставлю их на огромный бетонный блок. А потом несколько раз ударяю по воде босыми ногами: мне приятна ее прохлада.
По песку, открывшемуся отступавшими водами, иду, как по снежному насту. При каждом шаге немного утопаю в песке. Света для рисования не хватает: довольно сумрачно. Вечером цвета более насыщены, но одновременно и высокая вода прилива, и к форту не пробраться. Лодок здесь нет. Говорят, что жители так нервничали, что сожгли все, что мало-мальски держалось на воде.
Запечатлев желаемое на двух листах и собираясь сменить место, замечаю пробирающегося ко мне по свободным от воды камням водителя. Интересно, как это он разыскал меня. запыхавшийся водитель докладывает, что в порту идет праздник Рыцарского Креста. Какой-то командир сторожевика получил Рыцарский Крест.
- Совершенно невероятное событие, господин лейтенант. Они потопили эсминец!
Что это за сторожевик, потопивший эскадренный миноносец? Водитель кажется абсолютно трезвым. Черт его знает, что там на самом деле произошло! Надо обязательно попасть на этот праздник. Водитель уже захватил все мои шмотки. никогда не видел его таким услужливым.
Уже издали вижу вывешенный на мачте сторожевика черный пиратский флаг. Поднимаемся по трапу. Часовой отходит от группы моряков, салютует стоя навытяжку, смотря при этом прямо в лицо. Боцман с Железным Крестом I степени сопровождает меня вниз в подпалубное пространство: учтивые ребята.
А вот и кают-компания: все веселятся и ликуют. Хотя я тут совершенно чужой, меня приветствуют радостным ревом и тут же кто-то всовывает в руку бокал. «Пиво, вино, коньяк? Что предпочитаете?»
Нахожу в толчее командира корабля и по полной форме докладываю о прибытии на борт.
Командир кажется задумчивым, даже смущенным. Мотористы поспешили вырезать из жести копию нашего ордена: только слишком большим получился. А его лента сшита из кусочков лент Железного Креста II степени. Поскольку лента не сходится на шее, то ее концы сшили толстыми нитками.
Но в чем же тут фокус? Еще один свежеиспеченный орденоносец. Рыцарский Крест – и кому? Командиру сторожевика! Большая редкость. Не понимаю.
Из возбужденного говора узнаю, что корабль в бою остался один на один с британским эсминцем класса «Победитель». Давид атаковал великана Голиафа пращой и ослепил его. Поэтому неудивительно, что здесь идет такая гулянка. Кто-то надрался до чертиков и орет во всю глотку: «Это пойдет в сообщениях Вермахта!»
Паровой траулер против эсминца! И победил! такого еще не было, да и не может быть в действительности! Но в этот момент на память приходят слова, сказанные однажды Стариком: «В войне на море всякое может быть – просто всякое! Нет ничего, что не могло бы произойти на море».
Командир отличается от всех присутствующих тщательно выбритым лицом. Наверняка он хотел выглядеть свежим и бодрым, притом, что буквально валится с ног от усталости.
«Один из наших кораблей и логгер …, – внезапно начинает командир, – и никого оставшихся в живых! Эсминец тонул на наших глазах, а у нас не было никаких шансов спасти жертв кораблекрушения».
Утонуть почти у берега, будучи раненным, после долгого плавания – это должно быть ужасно. Горло сжимается от ужаса. «Но может быть, кто-то спасся на плотиках?» – невольно вырывается у меня.
Командир вчерашнего корабля и его 1-й Вахтофицер тоже пришли. Их словно подменили, поскольку ведут себя так, словно это их представили к Рыцарскому Кресту.
Мне все еще не известно, что же случилось на самом деле в ночи близ острова Jersey . Схватываю лишь то, что два логгера затонули в ходе сражения.
Командир флотилии пока не появился. Ясно, почему: эти парни, здесь, одержали победу, но флотилия в целом, потеряла два корабля.
Командир слишком занят, чтобы смотреть по сторонам. Весь его вид говорит, что он слишком устал от событий. А дверь переборки все не закрывается: все новые и новые гости приходят, чтобы поднять бокал за успех и победу. Приходится сильно напрягать слух, чтобы уловить хоть что-то из сумятицы голосов. Хочу прислушаться к 1-му Вахтофицеру этого корабля, но он очень взволнован. Рассказ его бессвязен, он то и дело перескакивает с одного на другое и при этом постоянно переходит с настоящего времени на прошедшее и наоборот.
Записывать не имеет смысла. Убираю блокнот в карман.
Командир бросает несколько реплик – тихо и деловито.
Лишь только 1-ый Вахтофицер хочет продолжать, как появляется кок и спрашивает не желает ли он еще кофе…
- Полный кувшин на бак! – орет 1-ый Вахтофицер.
Я тоже иду на мостик, там он хочет показать мне попадания в корабль.
На развороченном мостике с трудом верю, что кто-то мог выстоять на нем весь бой, не будучи раненным или убитым. Попадания имеют определенный угол. Ну и счастливчик же этот командир! В какую-то долю секунды он успел отойти в сторону, как тут же в мостик попал снаряд. В глаза бросаются дыры от разрывов, похожие на сабельные удары: вижу три, будто аккуратно взрезанные ножом, вот одна словно вырвана щипцами, а там дыра, похожая на пляшущего человека, раскинувшего в танце руки. Несколько других сдвинули и вывернули крышку выходной дверцы и располосовали ее основание резкими, сабельными ударами. Никаких криков от боли, никаких потоков крови. Дверца была откинута взрывом вверх и осталась цела, чего не скажешь о дверной коробке.
Снизу поднимается народ и с удивлением рассматривает мостик. Если бы команда была находчивее, то удлинила бы проход, и все напоминало бы пивную очередь.
- Ошибка противника была в том, что они наткнулись на нас в тумане, – произносит командир, – вблизи района с подводными скалами. И тут же он направляет на логгер все орудия правого борта. А 120-мм орудия не оставили бы от нас и мокрого места. На левый же борт они совершенно не обращали внимания, и после нашего первого же попадания, все у них вышло из строя – молниеносно! И только сдвоенная установка на их баке развернулась в нашу сторону и сделала два выстрела, попавших в нашу дымовую трубу. В результате два раненных, но они выжили.
- А второй эсминец? – интересуюсь у него.
- Тот преследовал нас тоже по рифам, но затем вдруг напал на логгер – своими орудиями и торпедами – и все это почти в упор. Мы же их больше не интересовали.
Прошу пояснить это оберштурмана.
Тот проявляет готовность и тащит меня в небольшую каморку рядом с кают-компанией и начинает свой рассказ.
- Только представьте себе, – начинает он, и тут же переходит на протокольный тон, – Передний из обоих эсминцев взял курс на нас. На всех парах. Две кормовые пушки все время выпускали в небо осветительные ракеты. Мы были ослеплены: просто ужас! По курсу вдруг вспыхивают осветительные ракеты – отчетливо вырисовывая наши силуэты. Вспышки выстрелов вражеских пушек и первые же залпы накрыли другой наш корабль. Прямое попадание в его носовую часть. Все охвачено огнем до самого мостика. Между тем стало натягивать туман. однако мы все еще видели правый борт логгера. Помочь им было нельзя. Пришлось оставить подбитое судно – водяные столбы взрывов все приближались к нам. Думаю это был крейсер. Сквозь туман видны были проблески пожара. А издалека раздаются все новые и новые выстрелы орудий. Но все мимо. Стреляли последовательно: справа налево.
Короткая пауза: проверяет, все ли понятно мне в его рассказе. Когда я утвердительно киваю головой, он продолжает:
- Идем зигзагом. Резко вправо – курсом 120; – резко влево – все время удачно увертывались от разрывов – целых 12 минут! И тут сообщение из рубки акустика: «По левому борту два шума, быстро приближающихся». Командир был на мостике по левому борту. Скомандовал орудию: Враг на корме по левому борту. Штурман, унтер-офицер, докладывает с другой стороны: «Один прямо за нами». Командир отдает приказ: «Противник на корме по правому борту. Открыть огонь!» И тут же: «Рулевой – резко на правый борт! Огонь из всех видов вооружения! Машины – полный вперед!»
Такого услужливого интервьюируемого я еще в жизни не встречал. Все еще не прошедшее напряжение боя развязало язык оберштурману – да еще алкоголь добавил. Не хочу знать чего и сколько он уже принял. Но речь его течет плавно: без сучка и задоринки.
- Эсминцы вошли в туман. В его пелене ярко высвечиваются красные вспышки выстрелов. А мы стремимся на всех парах к мелководью, где знаем каждый риф, каждую отмель. Все светло от осветительных ракет. Со стороны нашего правого борта идет логгер. И вдруг между нами и логгером возник огромный корпус эсминца. Не дальше 300 метров от нас! Они нас точно не видят, потому что все их орудия развернуты вправо. Воспользовавшись моментом, приготовили все вооружение, а затем ударили из всех стволов: огонь на поражение. Прямой наводкой! В его незащищенный правый борт. И сразу всеми орудийными расчетами. Ну и накрыли эсминец: командирский мостик, артиллерийские посты. Бронебойно-зажигательными ударили по машинному отделению. Бронебойный снаряд калибра 8,8 попадает в котел. Железные плиты взлетели вверх. Густой черный чадящий дым. Еще одно прямое попадание снесло переднее ограждение мостика, следующее – заднюю кромку, вторую трубу машинного отделения: под орех!
- А потом?
- Эсминец повернулся, развернул башню и сделал два выстрела – на большее у него не было сил. Командир орудия 8,8 был тяжело ранен близко разорвавшимся снарядом от 127 – миллиметровки. Ему прищемило руку затвором. Но он сумел освободиться и вновь зарядил орудие. Герой! На обердеке эсминца полыхает пожар. Взметается белый пар и густой черный дым. Через некоторое время эсминец затонул. Продолжаем стрелять. Второй эсминец все еще стоит в зоне акустика.
Наконец мой рассказчик прерывается, делая глубокий вдох. В следующее мгновение он продолжает тихим голосом:
- Еще почти два часа нас освещали ракеты. Торпеда прошла в трех метрах от борта. Вся верхняя палуба была усыпана гильзами. – Оберштурман в задумчивости замолкает. Полуприкрыв глаза, заставляет меня ждать. Тон его голоса меняется: «Страшным было внезапно наступившее затишье. Повсюду взрывы. В тумане ясно различаем столбы вздыбившейся от взрывов воды. И вдруг – тишина! Лишь команды командира: «Резко вправо… резко влево…» и тому подобное. То, что наш корабль все еще жил и шел своим ходом, было чудо. Просто не верили в то, что прошли мимо взрывов и выстрелов прямой наводкой. Нам пришлось работать по радио открытым текстом, поскольку все было уничтожено.
Пойдет ли все это в газету? Интересуется оберштурман, наконец. «Если цензура пропустит» – даю лаконичный ответ. «Отлично!» – восклицает оберштурман.
Остаться на борту и еще принять на грудь? Не стоит. Здесь уже становится жарко. Итак, быстрое решение: благодарю оберштурмана пожатием руки. Затем захожу в кают-компанию, чтобы попрощаться с командиром корабля. Но там гульба в самом разгаре, все то и дело говорят здравицы, поднимают тосты, ну, что же, ухожу молча – по-английски.
ТЕТРАДЬ 27
День быстро клонится к вечеру. Что дальше? провести тут еще одну ночь? Я в нерешительности как никогда. Но отчего я так медлю? Брест – это ведь ясно очерченная цель моей поездки: «… незамедлительно прибыть на катера», этого было мне достаточно. Бисмарк, этот великий Нимрод , уже вдул бы мне по самые уши!
А я ему все испортил. В Бресте останутся лишь канцелярские нюансы, и я вновь окажусь во флотилии. И если Бисмарк захочет что-то предпринять, ему придется иметь дело со Стариком. А Старик, если ничего не изменилось, вовсе не шут гороховый.
Беру себя в руки и объясняю командировку в Брест, как конечную цель всего путешествия. Второй приказ Бисмарка я порвал в мелкие клочки. Так и только так! Их конечно можно было бы собрать и склеить в одно целое, но проблема в том, что я выкинул клочки в окно.
Уже прошло достаточно времени с момента появления приказа о моей командировке в Брест. Но так уж бывает на войне!
Impond;rabilit;! Никто не может предсказать, что кого ждет на жизненном пути. В конце концов, у меня есть, пока еще, мой красный пропуск, эта палочка-выручалочка. Вот был бы смех, если бы с ним я не смог пройти все кордоны и рогатки!
Расстелив карту, вымеряю расстояние по прямой до Бреста: где-то 200 километров – рукой подать! Но лишь в том случае, если хотя бы полдороги проедем без помех.
Заодно измеряю расстояние и до Ла Боля. Правда, туда оно побольше. Да что с того? Детский лепет! Симоны там давно уже нет. И в Бресте наверное тоже. Кто знает, куда эти свиньи могли упрятать Симону.
Надо вооружиться терпением, а не терзать себя вновь и вновь.
Итак, решено – едем дальше не теряя времени! Но стоит ли сегодня отправляться в путь? Здесь у нас есть комната – и неплохая. Кто знает, сможем ли мы найти по дороге нечто подобное? Чепуха, НАДО ехать! Не врастать в уют и негу!
Водителю объясняю, что кое-что еще не завершил: «Здесь же, рядом». При этих словах на карте веду ребром ладони по местности, лежащей между Сен-Мало и Брестом. «Здесь братишки могут снова высадиться. Место очень уж удобное: ровное и открытое.»
От ужаса охватившего его, водитель даже рот открыл. Чтобы успокоить его, мягко продолжаю: «А если братишки не появятся, то сможете расслабиться по полной программе.»
Потому, что водитель смотрит на меня довольно недоверчиво, я, уподобясь миссионеру, продолжаю: «Собственно говоря, а посему вам так хочется вернуться в Париж? Не думаете же вы, что в Париже вас ждут веселые Дуньки? Вас же немедленно – могу поспорить – тут же отправят еще куда-нибудь. И если совсем уж не повезет – на линию фронта! Радуйтесь тому, что попали со мной в одну компанию. А потому – убрать грусть с лица и вперед!»
Тут я вспомнил, что давно хотел посмотреть семейные фотографии водителя, а потому спрашиваю еще мягче, чем прежде: «У вас есть жена и дети?» – «Так точно, господин лейтенант! Есть и жена и дети.»
Мне не надо давить на него: водитель уже достает свое портмоне.
«О, у вас мальчик и девочка?» – «Так точно! Господин лейтенант, говорят они чудесная парочка.» – «Красивые и здоровые дети!» – «Так точно, господин лейтенант! Они абсолютно здоровы!»
Собирая в комнате вещи, слышу через распахнутое окно голос Атлантики. Каждая накатывающая на берег волна издает свой шум. Закрываю глаза, и этот шум буквально пронзает меня. Он проникает в меня через открытый рот, нос и уши.
Выглядываю из окна: прожекторная установка, рядом с которой косо задран вверх нос грузового корабля, держит свои прожекторы, словно несколько голов на длинной шее. Скоро мимо пойдут сторожевики и как и каждую ночь, займут свои позиции между скал.
За час до полуночи отправляемся в путь. Луна стоит прямо перед нами в низком небе, очень яркая, но узкая. Дорога напоминает свинцовую реку в ее свете. Деревья вырисовываются черными столбами на фоне лунного неба и отбрасывают длинные тени.
Заряжаю автомат, указательный палец правой руки держу на спусковом крючке, левая рука готова передернуть затвор – нам рассказали довольно много историй о террористах в этой местности, и что-то гложет под ложечкой. Поездка ночью, без сопровождения, довольно рискованна.
Но этот наш внезапный ночной отъезд имеет и положительную сторону: без всяких яких, собрались и – вперед! Это по мне.
Пока мы так едем с выключенными фарами, пытаюсь думать о Симоне. При этом чувствую себя так, словно виноват в чем-то.
Приходится напрягаться, чтобы ярко вспомнить образ Симоны. Такое со мной впервые. Неужели Симона потеряна для меня на век?
Город Динан . Хочу осмотреться и выяснить, безопасно ли ехать и дальше без сопровождения. Но на улицах никого. Мертвый город. Направляю водителя по едва различимым в темноте указателям. Но я не совсем уверен в том, что правильно понимаю их.
Наконец в одном из дворов вижу часового с невероятно длинной винтовкой. Он охотно объясняет, что мы попали во двор скотобойной роты по заготовке мяса.
Бормочу: «Вот дерьмо!», а вслух произношу: «Не знал, что и такие имеются!»
Замечаю, что для меня уже стало привычным жить по ночам. Раньше довлела истина, что ночью все люди спят. Теперь же я буквально не в себе, Если не вижу какого-нибудь движения по ночным улицам.
Надо бы себя привести немного в порядок.
Часовой дает нам совет: У них в роте есть настоящие раскладушки, а машина будет под надежной охраной.
Утром нам дают кофе и довольно приличный завтрак. Ловлю на себе взгляды полные недоуменного любопытства.
По ровной как стрела дороге едем в Ламбаль и далее в Сен-Бриек. Хочу остановиться на побережье у Сен-Бриек. Открываю карту и читаю: «Paimpol» . Paimpol – это название всегда было для меня многозвучным: Pierre Loti , исландский траулер, с огромными парусами! А потому – на Пемполь!
В Пемполь ничто не напоминает о славных когда-то временах: пустой порт, заброшенная карусель у самого пирса. За плотно задаренными ставнями домов стоит густой влажный, затхлый воздух. Из-за стен, укрывающих сады, вырывается зеленая кипень. Коньки крыш располагаются уступами. В садах растет coquelicot . Остовы каменных ветряных мельниц – ампутированные ветряки.
Ветер наносит справа на дорогу песок дюн. Ничто не мешает взгляду обозревать морской простор. Бледная желтизна песка, серая сталь неба и полоска воды, размером с сантиметр – тоже сталисто-серая, лишь немного темнее неба, так что можно различить границу моря и неба.
В картину слева вкраплены остовы ветряных мельниц. Вероятно, раньше хлебные нивы тянулись далеко вглубь страны: здесь, на побережье, довольно сильный ветер.
Бухта Saint-Benoit-des-Ondes грязно-серого, илистого цвета. Куда бы ни бросил взгляд, нигде ни намека на яркие цвета.
В простенькой пивнушке ем крошечные ракушки, называемые «bigorneaux » и точно такими же иголками – шпажками, какими Бисмарк работал на своей настенной карте. Одна иголка с желтой, другая с синей, а третья с красной головкой.
Иду по берегу и выхожу на щебенчатую тропинку. Вдруг правая нога попадает, словно бы в свежезамешанный гипс. Надо скорее выбираться наверх, туда, где песок сухой.
Кайма прилива обозначена линией из ракушек и выцветших крошечных кусочков дерева. В некоторых местах отступившая вода оставила какие-то лохмотья и мусор: обувь, набивка матрасов, много гниющих водорослей, выцветшие панцири крабов, куски гранита размером с кулак.
В нос бьет резкий рыбий запах: и тут вижу лежащее передо мной черное чудище. Внезапно оно меняет цвет с черного на серый, и тысячи мух жужжа, окружают меня: я их вспугнул. Чудовище являет собой затрепанный трупик морского угря. Хвост отсутствует. В ямках глазниц густо сидят, словно приклеенные, мухи.
Пройдя дальше, упираюсь в гигантское поле «под паром», из блоков размером с дом. Вид такой, будто здесь отвел душеньку спятивший циклоп: в таком беспорядке лежат куски скал. До половины серые, а вторая половина коричневая. Границы этих половин показывают, докуда доходит прилив. Коричневые тона придают прилепившиеся бороды водорослей. Очень осторожно подхожу к этим водорослям: они скользкие, словно покрыты желатином.
В этом нагромождении скал более не вижу Атлантики. Она так близка и в то же время очень далека. Слышу голос прибоя, однако не вижу ни малейшего его признака. Куда ни кинь взгляд, повсюду скопление скальных глыб.
Серое небо навевает грусть.
Присаживаюсь и уже не слышу шум моря. Ощущаю себя первочеловеком на необитаемой земле – один-одинешенек среди этих серьезных, суровых скал.
Вдруг меня охватывает страх, а вдруг все это лишь порождение моей фантазии? Если я здесь поскользнусь и сломаю ногу, никто не придет мне на помощь. Сколько бы я не орал, зовя водителя. А если начнется прилив и быстрее, чем я смогу отсюда убраться?
В охватившей меня панике быстро вскакиваю. Назад, на берег! Прочь отсюда! Да повнимательнее, чтобы не влететь в расщелину между глыб!
Вот и Morlaix . Вытянулся вдоль рукава залива. Гигантский железнодорожный виадук все еще цел. Город лежит вытянувшись в длину, в балке, полностью окруженный этим виадуком.
Камни стен красноватого цвета. Такого же цвета и мелкий щебень дорог. Начинается проливной дождь.
Смотрю сверху на открывшуюся внизу бухту: тонкая полоска водорослей указывает линию прилива.
Телеграфные столбы полностью покрыты плющом. Косо накренившиеся от морского ветра сосны покрывают берег. Наполовину закрытый кустарником виднеется справа тяжелый бункер.
Мак – оранжевого цвета – целое поле мака. Цветы поникли под сильными струями дождя. А вот палисадник полный пионов.
Рапс высотой в метр. Скрип щеток стеклоочистителя. Блеск стекла. Линии разводов и переливы там, куда не достают щетки.
Дорога такая же мокрая и серая как и небо. Пять черно-белых коров вяло жуют что-то. В Нормандии, наверное, такая же погода, как и здесь.
Даль исчезает, растворяясь в мареве дождя. Словно мелкие камешки стучат по крыше дождевые капли. Щетки стеклоочистителей не успевают очищать стекло от потоков воды.
«Cr;perie ouverte» – звучит заманчиво, но чтобы остановиться т речи быть не может: Дождь льет как из ведра.
Хотя едем по бретонской земле, меня охватывает болезненное, выматывающее тоскливое чувство по Бретани – МОЕЙ Бретани.
Тучи разошлись. Видимость улучшилась. Все, что вижу, буквально впитывается мною без остатка. Бретань – моя вторая родина.
Въезжаем в Saint-Pol-de-L;on : отсюда, через возвышенность, прямая дорога в Брест. Однако хочу еще немного побыть на побережье, а потому едем по узким объездным дорогам.
Я представляю собой самостоятельную воинскую единицу. Могу позволить себе медленно ехать вдоль полей артишока. Прямые, словно гигантские болты со светло-зелеными головками. Вот поля цветной капусты: они почти полностью убраны. По обеим сторонам дороги цветущие розовым заросли конского щавеля.
Дорожный указатель сообщает о приближении к городку Plouescat . Почему бы и нет? Пара лишних километров не помеха. Потому едем дальше по накатанной дороге прямо к берегу.
В Плюскате прошу остановиться, увидев густой ряд калл перед фасадом одного дома: таких роскошных, пышно цветущих калл я еще никогда не видел. Мимо проходит калека на примитивном протезе вместо левой ноги. Заросли папоротника так густы и высоки, что закрывают местность. На фоне неба выделяются темно-зеленые, колышущиеся под порывами ветра верхушки сосен. В воздухе носятся ласточки.
Проезжаем Goulven . Церковные башни, словно серые сталагмиты. Небольшое здание церкви напоминает корабль, а башни – семафоры.
Прошу водителя подъехать почти к самой воде. Выхожу и присаживаюсь на траву молотянки. Неужели я хочу еще больше впитать в себя эти картины Бретани? А может, просто не хочу показаться на глаза Старику?
И вдруг, будто наяву отчетливо вижу Старика – в кожанке, на шее повязан поношенный шарфик, на груди бинокль, лицо сурово, взгляд жесток: вместо глаз узкие щелки, лоб испещрен глубокими морщинами, на затылок сдвинута потерявшая форму, когда-то белого цвета фуражка – картина любого командира-подводника, однако не крутого, киношного типа, а осмотрительного, скупого на слова интроверта. Что забыл такой человек в конторе, за письменным столом, заваленным папками с бумагами? Неужто Старику нравится такая жизнь?
Не имею ни малейшего представления о том, как Старик чувствует себя в этом новом для него качестве. Внутри ощущаю страх оттого, что возможно наши дорожки разошлись.
Въезжаем в Brignogan . На большой площади заходим в трактир, чтобы промочить горло. Хозяйка, старая, толстая мамаша, проявляет неожиданное сочувствие. Она кажется расстроенной из-за того, что не может предложить нам что-либо посущественнее. Но затем приносит нам бутылку красного вина.
От хозяйки узнаем, что здесь стояли артиллеристы: «Mais un jour donn;, ils sont tout partis pour la Russie… Ils ;taient si gentils. Je crains, qu’ils soient tous tomb;s…»
В этот момент, из полутемного угла, у входа на кухню, от какого-то деда долетает бормотанье: «Heureusement…», а потом отчетливо: «Heureusement» . Эта свинья понял, что я говорю и понимаю по-французски. Что же делать? Надо что-то сказать ему. Он должен подойти и извиниться.
Задерживаю дыхание – успокаиваясь – раз, два – понимаю, что надо сделать скидку на его возраст. В это время дед встает и уходит.
Внезапно мои мысли перескакивают на «скелет», который Старик «прячет в своем шкафу»: он показал один такой. Тогда так же зашел разговор о войсках. То был «скелет» торговца сигарами.
История начиналась довольно безобидно: Старик по простоте своей, зашел тяжелой поступью в этот магазинчик – словно безмозглая фронтовая свинья, не представляющая проблему дефицита в Рейхе. Он слегка уже поддал, но хотел еще, не представляя того, что ни на стойке ни под стойкой ничего не было. А потом его буквально взорвала неожиданная атака «отравителя», как он назвал торговца табаком.
И в ушах моих, словно наяву, ясно и отчетливо зазвучали слова той ситуации, хотя я изо всех сил пытался выгнать их из себя. Слышу даже интонацию, с которой Старик имитировал голос и речь торговца: «Это, наверное, шутка, что именно ВЫ хотите купить у меня сигары? ВЫ и так все имеете, мы же – ничего – ни пожрать, ни покурить. Поезжайте к себе в Берлин, там и купите себе сигары!»
Старик, вероятно, позвонил куда надо – и на следующий же день лавка была закрыта.
Когда же я спросил его: «А что сталось с торговцем?», он лишь пожал плечами. Через несколько минут, сердито буркнул: «Он чертовски плохо говорил…».
И вот я виляю во второй раз: изображаю из себя дурака, которого трахнули по голове пустым мешком из-за угла. И отступаю.
Едем дальше, а я издеваюсь над собой: Старина! Ты с честью сумел выпутаться из затруднительного положения. Славно сыграл отведенную тебе роль!
У какого-то кладбища прошу остановить машину и читаю имена, высеченные на могильных плитах: Goas-Broustal, Queinnec, Riou-Moussec, Quintric, Grannec-Billant, Fily-Gourlaouen, Gueguen-Hasco;t, Brenaut-Brenambot, Gr;au-Gu;guen, Marhoc …
Посреди кладбища возвышается финиковая пальма. Круглый гладкий ствол покрыт зеленым мхом. Впервые вижу такую картину. Перед Брестом дорога ныряет с горы прямо в волны. Далеко впереди видна широкая полоса воды. Оказываются мачты и командирские мостики военных кораблей. Этот участок мне не знаком, так как раньше я приезжал в Брест поездом – печальной, серой ранью.
Но вот нахожу кое-что знакомое – гаражи Citro;n. Значит, въезжаем на Rue de Siam .
Но что же со мной творится? Почему я не воплю от радости, не ликую от того, что добрался до цели своего путешествия? Когда я раньше добирался до долгожданного пункта, то всегда глубоко и радостно вдыхал воздух всей грудью, как странник нашедший живительный источник. А сегодня я словно не в своей тарелке.
Все очень изменилось. Повсюду видны развалины…
Огромные горы развалин между несколькими все еще стоящими серыми и жалкими постройками. Провалы окон пусты. Ставни и жалюзи расколоты. Говорю себе: «Эти оконные провалы, кажется, так же выглядели и в прошлый мой приезд». Еще более гнетущее чувство вызывает лежащая повсюду серая пыль развалин. На одном дереве висит дверной стояк.
Машина наша останавливается и я делаю несколько шагов. На светло-сером небе, покрытом дымкой, видны пятна, напоминающие овсяные хлопья.
Куда бы ни ступил, везде под ногами раздается хруст битого стекла. Жалюзи магазинных витрин свернуты и смяты, будто сделаны из картона. Узкий дом, как саблей, расколот бомбой сверху донизу: считая мансарду, все шесть этажей. Впечатляющее зрелище: здание выглядит так, точно огромный нож разрезал его, а внизу еще и провернулся. Бомба, скорее всего не разорвалась и все еще лежит под кусками потолочных перекрытий.
Словно темные нахохлившиеся птицы карабкаются по развалинам местные жители.
Не могу понять ход мыслей стратегов, отдающих команду бомбить города: что за чепуха? Здания разбиты, все лежит превращенное в тлен и пепел – кому это надо?
В переулке, отходящем от Rue de Siam, разрушены все магазины. Несколько встреченных мною человек идут полные фатализма: смотрят на меня равнодушно, без ярости и страха – просто тупо глядят, не видя. Весь вид их говорит, что им на все плевать, и они не в силах принять какие-либо решения.
Вокзал тоже полностью разбомблен. Но, несмотря на разрушения, он, кажется, продолжает работать. Подъезжают полуторки с военно-морскими номерами. Партию в почти полсотни матросских вещмешков грузят в багажный вагон. Эта картина действует мне на нервы. Хорошо знаю, что значит эта погрузка: это не просто вещмешки, забрасываемые в вагон, а знак того, что погибли 50 моряков. Такое количество людей в экипаже подлодки. Один моряк – один вещмешок. И эти вещмешки – все, что осталось от ушедших в боевой поход подводников.
С места парковки машин смотрю на рейд. Рейд Бреста – это один из красивейших рейдов мира и он настолько огромный, что все флоты мира могли бы здесь одновременно бросить якоря, не боясь задеть друг друга.
Брест был моим первым портом приписки. Здесь, на борту эсминца, начиналась моя карьера военкора. Там внизу я писал на рассвете, сразу после швартовки, текст о ночном боестолкновении в Бристольском канале. «Британский флот разбит в пух и прах!» – появился тогда мой текст во всех газетах под таким, написанным чужой рукой, заголовком. Это был текст о том, как английские траулеры, появившиеся, словно покрытые белой известью декорации в прожекторном свете, были атакованы огнем наших артиллерийских установок и потоплены.
Подъезжаем к госпиталю, где лечятся моряки флотилии. Здание раскрашено огромными ровными разноцветными плоскостями – зелеными, охристо-желтыми, коричневыми. Перед красивым, округлым фасадом – уродливая баррикада из балок и стволов деревьев, меж которыми свисают защитные сети с огромными ячейками. Курам на смех!
Проезжаем дальше и рядом с будками часовых у ворот флотилии вижу два огромных бетонных блока, напоминающих сахарные кубики.
Наверное, здесь, во время бомбежки укрываются часовые. Оба «сахарных кубика» имеют входные люки. Весело тут у них!
Асфальт перед въездом тоже причудливо раскрашен. Немного работы красками и кистями – и вот причудливые пятна. Стою и удивляюсь: вероятно, это сбивает противника с толку, и он не может идентифицировать с воздуха раскрашенный таким образом объект с имеющимся планом города.
Боцман – унтер-офицер, начальник караула – колеблется несколько секунд. Затем, несмотря на мой серый полевой прикид, он признает во мне моряка и, сделав два шага назад, салютует мне. Солдаты, высыпавшие из караулки, смотрят, открыв рты на нашу замаскированную машину.
- Командир на месте?
- Так точно, господин лейтенант!
Ну вот и все. Мы – на месте. Медленно переваливаем через «лежащего полицейского».
ЧАСТЬ III
ФЛОТИЛИЯ
У Старика идет планерка с двумя офицерами. На голове у него низко надвинутая фуражка. В тени ее козырька почти не различаю его лица.
Слышу, что утром ожидается приход подлодки, другая, послезавтра уходит в плавание, но не совсем ясно, работает ли верфь. Эта говорильня быстро не закончится. А потому устало присаживаюсь на стоящий у стены стул.
Старик, как и всегда на суше, напоминает медведя: также неуклюж и тупо упрям. Но это всего лишь фасад. Словно в покере, он так маскирует выражение своего лица, что оно производит впечатление полной непроницаемости. Вспоминаю, что когда мы сиживали с ним на узеньком, покрытом клеенкой диванчике в офицерской кают-компании U-96, часто случалось, что я не знал, то ли он просто напускал на себя такой же отсутствующий вид, желая вздремнуть, то ли просто уносился мыслями далеко от подлодки.
Потому многие часто считали Старика полным болваном, но надо было видеть лица этих недотеп, когда он сбрасывал эту простоватую личину и взрывался внезапным гневом.
Желая обуздать волнение, делаю несколько громких глубоких вдохов. Старик это замечает и бросает на меня вопросительный взгляд.
- Закажи-ка себе кофе, – советует он, – или размести свои шмотки, а потом увидимся. Можешь разместиться в павильоне у ворот, я буду неподалеку. «Есть», – отвечаю и поднимаюсь. «Можешь работать там в полной тишине. Здесь ты не в ТОЙ конторе!» – «Покорнейше благодарю, господин капитан!» – благодарю его. Но эти слова не смущают Старика. «Присутствующий здесь наш «распорядитель», капитан-лейтенант Мангольд, – указывает Старик на стоящего рядом с ним офицера, – покажет тебе дорогу». Старик на миг останавливается передо мной, затем снова опускает глаза к бумаге, которую держит в руке.
У капитан-лейтенанта острый подбородок и такой же острый нос. Осевые линии его лица образуют большой крест: узкий рот по горизонтали, а подбородок и нос по вертикали.
Повезло, что со мной идет этот «распорядитель» – зампотылу, А потому пользуюсь возможностью и прошу разместить и водителя где-нибудь. «Водителю просто необходимо основательно выспаться, а потом он поедет обратно в Париж», – объясняю ему.
Павильон, в котором я буду размещен, отделен от здания штаба флотилии и лучше всего подошел бы для ателье. «А это что такое?» – обращаюсь к зампотылу, ведущему меня словно хозяин гостиницы, и показываю на стоящую на столе керамическую чашу, – Точно такая же у меня есть ... была когда-то.» – «Это ваша!» – сухо отвечает зампотылу. И прежде, чем я успеваю вымолвить слово от удивления, он объясняет: «Все доставлено сюда транспортом из Ла Боля. Симона все хотела отправить в Берлин, но потом шеф распорядился все оставить здесь. Поэтому все хранится в вашей комнате» – при этих словах он указывает на стоящие в углу картонные коробки.
Масленок и Старик: в некотором смысле близнецы-братья. Радость встречи! Верится с трудом!
«А кто жил здесь раньше?» – «Мадемуазель Загот» – звучит ответ, и я теряю дар речи.
Едва зампотылууходит, падаю на койку и, заложив руки за голову, устремляю взгляд в потолок. Лицо заливает пот. Так, надо встать и осмотреться. А потом помыться, вымочить себя и мылом и мочалкой смыть всю грязь и наконец-то выбриться. Передохнуть и выпить чаю.
Когда вновь прихожу к Старику, тот говорит: «У меня был инженер флотилии. Извини, что я вас не познакомил. Этот господин здесь – мой адъютант.»
Разыгрывает меня Старик, что-ли? Ведет ли он себя так, потому что в его конторе много посторонних? Я просто сгораю от нетерпения и поток вопросов готов сорваться у меня с языка. Неужели Старик не может отправить своего адъютанта куда-нибудь с какими-нибудь бумагами?
«Сегодня опять день великих сражений», – с театральной напыщенностью произносит Старик; лоб его покрывает сетка морщин, он делает глубокий вдох.
Наконец адъютант исчезает. Старик откидывается в кресле и интересуется: «Каким ветром тебя сюда занесло?» – «Из Нормандии.» – «Из Нормандии?» – «Так точно!» – «Что ТЫ там забыл?» – «Ничего. Просто хотел посмотреть.»
Старик недоуменно пожимает плечами и эхом вторит: «Посмотреть? Полагаю, ты не имеешь в виду «посмотреть Вторжение»?» – «Именно. А сейчас мы ехали через Сен-Мало, Морле…» – «Кто это МЫ?» – «У меня есть водитель».
Старик раздраженно качает головой: «Значит, у вас был приказ выехать на линию фронта Вторжения?» – «В известной степени – да.» – «Участие в морских операциях?» – «Так точно. В Дьепе – на тральщике, в Гавре – на катерах. Но ничего особенного там не было.» – «Ну-ну, – произносит Старик. – А как насчет линии фронта Вторжения?» – «Попутно, так сказать. Моя командировка предписывает мне поездку от Берлина до Бреста.» – «Тебе пришлось кое-что повидать…» – «Да.» – «Раньше ты был более разговорчивым…»
Хотя Старик то и дело подбивает меня на рассказ, стараюсь давать короткие ответы на его вопросы. Сам себя не узнаю. Хочется ущипнуть себя, дабы удостовериться, что я не сплю и это действительно я.
Воздух в комнате кажется густым и тяжелым. Почему окна закрыты? Пока Старик молчит, решаюсь осмотреться. Насколько возможно, не вертя головой. Ужаснее и неприятнее его офис обставить было нельзя: На полу разодранная дорожка, гадкая имитация восточного ковра, трехногий скрюченный торшер с лампой без абажура. На окнах нет штор.
Насколько я знаю Старика, ему нравится такой спартанский стиль. На стене, за его головой, висит невыразительная фотография Гроссадмирала, предписанная для таких кабинетов каким-нибудь умником. Это портрет с «дубинкой» в руке, адмиральским жезлом, изготовленным мюнхенским ювелиром Вильмом.
«Было относительно тихо, я имею в виду, на дороге», – выдавливаю, наконец, так как тишина начинает угнетать. И добавляю: «Для посадки на катер я приказ получил лично от своего шефа в Париже. Вот бы уж порадовался, увидев меня разорванным в клочья…» Эти слова легко соскочили с моих губ, и я попадаю в дурацкое положение: «Тут я решил несколько прервать свою миссию – и ноги в руки – прямехонько в Брест…»
Старик интересуется, как было в Берлине, конкретно у Геббельса.
«Я видел его на расстоянии вытянутой руки…» – «Почему так?» – «Господин Доктор «Победные уста» как раз в тот момент был вызван к Фюреру и не имел время на беседу со мной.»
Старик удивленно поднял одну бровь и задумчиво произнес: «В таком случае, вот что я тебе скажу: С такими твоими речами, я бы, на твоем месте, поостерегся. Здесь вовсе не кают-компания подлодки.»
Это понятно. Но все равно спрашиваю: «Конец передачи?» – «Так точно!» – бросает Старик и вкладывает в это «Так точно» грубую резкость. Затем, немного помолчав, добавляет: «Что ты вообще еще натворил? Я имею в виду, что ты сотворил раньше этой твоей поездки?» – «Огромные коробки для Дома Точных Искусств» – «Это твое изобретение «точные» искусства?» – «А то! В любом случае это не было скучным занятием. Налеты бомбардировщиков в Берлине и Мюнхене, атака штурмовиков прямо на наш поезд – все это создавала неповторимую прелесть присутствия на линии фронта посреди рейха... Кроме того, занимался своей книгой «Охотник в мировом море» – «Разве этот славный труд еще не стал достоянием народа?» – «Нет. Но в настоящее время должен быть отпечатан в Норвегии» – «Прямо-таки в Норвегии?» – «точно! Ты же наверное пережил этот театр?» – «Здесь он не хуже» – «Подлец тот, кто этого не видит.»
Внезапно вижу себя словно со стороны: Как мы сидим и ведем разговор ни о чем, и как бы, между прочим. Внутренне кляну себя за то, что никак не выдавлю из себя два разрывающих меня вопроса: где Симона? Что вообще произошло?
«Твой зампотылу, собственно говоря, что это за фигура?» – невольно срывается совершенно другой вопрос с моих губ.
Старик, не медля, отвечает: «В его отношении нам завидует все атлантическое побережье. И это правильно. Наш Мангольд обмыт всеми водами, делает все, что нам надо и даже иногда больше того» – «Звучит как речь защитника в суде! А я ничего не имею против него» – «Ой ли?» – «Совершенно ничего. Только …» – запинаюсь.
Тонко дребезжат стекла. Почти одновременно издалека доносится приглушенный гул. Слава Богу – тема закрыта. Старик подхватывается и одним шагом оказывается у окна: «Эти парни наглеют с каждым днем» – произносит он каким-то странно глухим голосом. Голос звучит полуяростно, полурастерянно. «Они наверняка нацелились на зенитные установки у бункера…»
В этот миг все накрывает усиливающийся органный звук: над флотилией проносится один Лайтнинг. Резкий захлебывающийся лай легких зениток раздается слишком поздно – и звучит как бешеная трескотня.
Поскольку меня никак не отпускает напряжение, резко выпаливаю в минуту затишья: «Что с Симоной?» – «Симона арестована СД » – «СД? Но за что?»
Старик медлит с ответом. Глаза его ищут мои, затем плотно сжимает губы и прежде чем он их разжимает, я слышу «Торговля на черном рынке»
У меня словно камень с души упал, и я громко вздыхаю: «На черном рынке?» – «Да» – «И за это ее засадили за решетку? Но это же делают почти все…» – «Может быть» – странно медленно говорит Старик. – «Она все еще сидит?» – «Да» – сухо бросает он. – «А что ты предпринял?»
Старик, блеснув зло глазами, рявкает: «На прошлой неделе поступил приказ командующего подводным флотом…» – «Приказ командующего подводным флотом?» – «Да. О том, что нам запрещено вмешиваться, во что бы то ни было».
Меня словно мешком по голове ударили. С каких это пор наш Комфлота интересуется какой-то французской торговкой с черного рынка? Сам того не желая, встряхиваю головой: «А где ее арестовали? Здесь или в Ла Боле?» – «Ни тут, ни там. Она была на пути за покупками» – «Что-то не могу понять – как это «на пути»?» – «С нашей машиной и водителем – закупки для флотилии» – «И нарвались на дорожный контроль?» – «Да. Но у них были все необходимые документы…»
Боюсь смотреть на Старика: мой взгляд мог бы спровоцировать его замолчать.
«Наверное, патруль ехал за ними сразу, как только они выехали из расположения флотилии, – продолжает Старик, – Позже, однако, кто-то, не назвав своего имени, позвонил адъютанту и сообщил, что у фрейлейн Загот имеется много неприятностей. Совершенно таинственный звонок. Мы места себе не находим от волнения, и тут вдруг возвращается наш водитель…» – «Да ты что!» – «Он совершенно не знал ничего. Ты же знаешь, как они все это делают: его продержали несколько часов перед каким-то домом, а потом он просто уехал» – «Но в таком случае, прежде всего, должна была быть задействована флотилия, – произношу сдавленно, – Полагаю из-за факта участия в торговле на черном рынке».
В ту же секунду понимаю, что сморозил глупость: Флотилия в любом случае вне подозрений. Старик же не мог сам вести машину. Но почему черный рынок? В конце концов, флотилия может просто конфисковать нужные ей товары, особенно те, на которые требуется разрешение. А где граница между потребностью и алчностью, особенно когда войска метут все подчистую? Никто не знает точного ответа…
«Но кто же тогда сказал, что ее захомутали из-за торговли на черном рынке?» – «Это мы узнаем позже» – уклончиво отвечает Старик. «В любом случае интересно знать, почему эти господа так долго тянули с этим ударом» – произношу чуть слышно. Но Старик тут же парирует: «А как ты думаешь?» – «То, что Симона в своей кондитерской в Ла Бауле продавала, было, в конечном счете, товарами с черного рынка или даже из фондов Вермахта…»
Старик удивленно смотрит на меня. Точно ли он такой недоумок или просто придуряется? – задаю себе вопрос. Так как он сидит все также неподвижно, продолжаю: «Откуда вообще она могла достать все эти запасы муки, масла и тому подобного для своих пирожных, которые у нее раскупались солдатами – все эти отличные пирожные и печенья и эти ее конфеты для разноски по домам?»
Старик, вместо того, чтобы ответить хоть что-нибудь, щелкает костяшками пальцев. потом искоса, снизу вверх, смотрит на меня и вид такой, будто ему стоит огромных усилий поднять глаза вверх. Это верный признак того, что затронутая мною тема ему неприятна, и он не хочет больше говорить.
Правая рука его прикрывающая головку трубки, начинает непроизвольно елозить по трубке и мундштук то и дело меняет свое расположение.
Некоторое время смотрю на все это, а потом меняю тему разговора: «Мой издатель арестован – сидит в концлагере» – «Из-за чего?» – оживляется Старик. – «Да, из-за чего? государственная измена, говорят. Они там не долго ломали голову с обвинением. Зуркамп был командиром ударной группы в 1 Мировой войне, высоконагражденным. То, что они должны были схватить его, в конце концов, было лишь делом времени… И он не единственный.»
Я мог бы еще добавить: Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что творится на Родине, Старик! Но лучше промолчу. Старик нахмурил лоб и крепко сжал губы – как и всегда, когда злился.
Наконец у него вырывается: «Знаешь, мне еще надо поработать с бумагами» и он склоняется над письменным столом.
- Да и мне тоже пора отдохнуть …
Иду пешком в город. С тех пор, как я впервые попал в Брест, прошло 4 года. Надо осмотреться.
В то время все было целым и невредимым. Старый порт был покрыт пестрыми, яркими лодками и кораблями, и когда не было дождя, Брест был совсем не таким угрюмым. Сразу после ливня, и когда вдруг выглянет солнце, от ярких вспышек и солнечных зайчиков становилось еще жарче. А теперь? Пустые глазницы окон в заброшенных зданиях – зданиях без крыш и перекрытий. Я чужой в этом городе развалин. С каждым шагом вижу все больше изменений. Серые здания, расколотые ставни, чудовищно обезображенные платаны – все выглядит так, как в картине о русском броненосце Потемкине.
Прямо под памятником павшим в войне, какой-то изможденный старик расположил столешницу стола на изломанном железном основании, а на ней несколько пестро раскрашенных чашек и тарелок и множество грязных, кривых фигурок-безделушек. Только у одной из чашек есть ручка. У ангела, раскинувшего руки над двумя маленькими детьми, отсутствует полкрыла. Старик сидит, поджав ноги, на голове серая шапочка, на складном стульчике и с таким видом, словно ожидает потока покупателей.
Далекий жилой квартал оживляет весь вид.
«Que voulez-vous que je fasse?» – отвечает мне сухая как палка монахиня, когда интересуюсь у нее не испытывает ли она страха перед бомбежками.
Кроме нескольких витрин на Рю де Сиам ничто больше не красит город. Лишь ужас от грязно-белого до черно-серого цвета покрывает весь город – город, словно нарисованный в стиле граффити. Если и увидишь небольшую зелень растений на цитаделях и оставшихся в живых платанах на площади, то к виду города надо добавить акварель из китайской туши и грунтовых белил, и прочерченные углем или черным мелом улицы, скучные площади, бесконечные мастерские и фронтоны казарм морского Арсенала, как на белом листе ватмана.
Целые кварталы стоят словно в ожидании сноса. Окна темны, и над каминными трубами не вьется дымок. Фасады зданий в трещинах. Вывески пивнушек и магазинов выцвели или оборваны.
Останавливаюсь перед витриной бандажиста и вижу гипсовую фигуру в человеческий рост, покрытую лубками, кошачьими шкурками и ровно посредине – мое отражение. Стоя так и тупо уставившись в витринное стекло, мыслями возвращаюсь в Нормандию, и тут же, вместо двух отражений в стекле витрины, вижу три: ясно вижу замаранное черным лицо под стальным шлемом, затем мертвеца с поблескивающим рядом зубов и известково-белыми ушами…
Обеденный стол в кают-компании флотилии. Вкус еды отвратителен. Безвкусная, просто ужасно приготовленная пища. Противная болтовня слева уничтожает остатки аппетита. Оберштабсартц рассказывает, что солдат, жаловавшийся перед нарядом по судовой вахте, на боли в колене, уличен как симулянт.
- Если ему очень не повезет, поставят к стенке и шлепнут, – объявляет Оберштабсартц.
Со звоном бряцаю столовыми приборами о тарелку и отодвигаю ее от себя. Старик поднимает брови и интересуется: «Не вкусно?» – «Ниже среднего».
Прищелкивая языком «ц-ц-ц», он елозит на стуле.
- Ты, очевидно, не имеешь никакого представления о том, что здесь происходит, – бормочет Старик, когда мы уже сидим в его кабинете.
Словно сам не вижу: за обедом сидели почти одни молокососы. Флотилия почти уничтожена.
Старик молчит некоторое время, а потом зло говорит: «Понимаешь, многие лодки пришли к нам из училищ флота. Но почти чудо, что они вообще до нас дошли…» Затем меняет тему: «Я все еще никак не могу понять, что ты искал в Нормандии…» – «Приказ есть приказ! Тебе это хорошо известно! Даже если тебе что-то и кажется здесь странным.» – «Ну в этом случае ты отнял кусок хлеба у своих парижских друзей.»
Ах, если бы это было так! Бисмарк иногда развивает такую настойчивость в достижении своих целей, особенно когда хочет убрать с дороги тех, кто ему не по вкусу. Он уже доказывал это несколько раз…
Архитектор Морского госпиталя, по всему видно, был в ладах с симметрией: комната старика полностью отражает архитектуру моей. Значит здесь до меня жила Симона…
Мой немилосердный внутренний голос твердит мне то, во что не хочу верить: Симона разыгрывала здесь из себя командиршу; В качестве единственной женщины во флотилии, она хозяйничала здесь, и не просто в каком-то отдельном месте огромного комплекса зданий флотилии, но непосредственно здесь. Старик вероятно спятил, разместив ее здесь. Но может быть, мы все свихнулись в этот пятый год войны!
Торговля на черном рынке! В глубине души я всегда видел в Симоне этакую Jeanne d’Arc, яростную патриотку, готовую принести в жертву ради своей страны даже жизнь. И вдруг… Торговля на черном рынке! Все оказалось блефом!
Все это тайное торжество: ничто иное, как тщеславие, лишь для того, чтобы продублировать торговлю на черном рынке? Ужель больше ничего? Если эта свинья Симона завязана в чем-то худшем, чем просто торговля на черном рынке, то она попала в тот еще переплет.
У меня целая куча вопросов к Старику и не только таких, что касаются Симоны. Я хочу ВСЕ знать точно и СЕЙЧАС же! Старик наверное знает больше чем рассказал. Но он умеет придуряться как никто другой. Он самый одаренный актер из всех кого я знаю. Но вот наконец-то момент выдавить из него все – капля за каплей.
Я же все-таки военный корреспондент! Они еще удивятся, узнав, что я все зафиксировал. Не сегодня, но в течение ближайших дней. И в тот же миг ощущаю, что мне никак нельзя гневить судьбу: и устроить все так, чтобы целым выбраться из возможной заварухи…
Внутренне давлюсь от смеха: в конце концов, еще пацаном я вел себя как заправский военкор. Я всегда был в центре любых потасовок и драк. В Хемнице, будучи слушателем учебки, я тут же садился на велосипед, заслышав вдали завывание карет скорой помощи, и несся сломя голову по горной дороге вниз, к фабрикам. Мне хотелось видеть своими глазами, как коммунисты колотили легавых. Пару раз я видел, как несколько человек были убиты выстрелами в упор, когда полиция разгоняла демонстрации. Я был всегда в центре событий. Велосипед я предусмотрительно пристегивал цепью к чугунной стойке фонаря у аптеки на углу. Не хотелось, чтобы его умыкнули в суматохе беспорядков.
Задолго до рассвета издалека доносится адский шум и дребезжание ползущей по Rue de Siam дневной электрички. Спустя короткое время доносится хлопанье оконных ставней в расположенном напротив Hotel de la Paix . Бесконечно гудит стартер какой-то машины – и затем, как-то вдруг, мотор заводится. «В аккумуляторе, – говорю себе в полусне, – не хватает электролита.» Затем слышу, как двигатель перескакивает сразу через три передачи, и успокаиваюсь лишь тогда, когда шум мотора стихает.
Вскоре на мостовой горной дороги начинается шарканье, топот множества ног и громыхание колес тачек и тележек. И все это под моим окном. Отчетливо доносится слитный шаг подбитых гвоздями солдатских сапог. Наверняка маршируют от флотской казармы, в которой располагается городская комендатура – это я знаю еще по прежним временам. Скорее всего – комендантский взвод.
Доносится женский голос: «Il fait mauvais temps!» Для меня это важно: Значит, сегодня не смогу выйти с мольбертом.
Чтобы разглядеть, что же происходит на улице, распахиваю ставни. Под окном три женщины в черном бросаются в рассыпную. Я и сам испугался железного визга открывающихся ставень. Pardon, Mesdames – я совсем этого не учел. По небу бегут низкие тучи, начинает накрапывать дождик, как всегда тихий и мягкий. Не ливень, даже не обложной дождь, а моросящая сетка обычного для Бретани дождя.
Старик весь в делах и я, несмотря на моросящий дождик, иду после завтрака в город: некоторое время двигаюсь по блестящей мокрой от дождя ухабистой мостовой, а затем сажусь на трамвай. Попытаюсь попасть на старый фрегат, что служил французскому флоту учебной базой, а теперь стоит в гавани Арсенала. И в следующий миг замечаю, что это не тот трамвай: Он привозит меня к «Magasins des Docks» …
Лишь только выпрыгиваю на остановку, как навстречу медленно тянется, напоминая черную гусеницу, похоронная процессия. Такое впечатление, что люди в этом городе мрут как мухи. Каждый раз, приехав в Брест, встречаю такую невыразимо печальную процессию. Но сегодняшнее шествие особенно жалкое: с катафалком, который тянут две заморенные клячи. Никаких лент и венков. Лишь между ушей у кляч торчат головки вплетенных в гривы роз. За катафалком, печально повесив головы, еле тянут ноги плакальщицы, а замыкает процессию несколько поддатых собутыльников.
И в этот миг завыли сирены. По процессии словно дрожь прошла. Все резко прибавили шаг. Но навряд ли продолжат свой путь к кладбищу. Меня так и подмывает пойти за ними следом, чтобы увидеть, что они будут делать дальше. Они же стоят, украдкой бросая взгляды на хмурое небо. Что тут скажешь! Как назло у меня нет и фотокамеры. Давно нет и достать нигде нельзя. А если просто так следовать за процессией? Нет, не стоит.
Последнее подобное печальное зрелище я наблюдал сверху – из окна борделя. Вид был фантастический: словно подготовленный хорошим режиссером: прямо кинематографическая картина страданий города: и никакого фотоаппарата! На улице мертвые крысы, дохлые собаки, траурные шествия, в предрассветных сумерках, как в гангстерском фильме, двое расстрелянных гражданских: а у меня лишь глаза, блокнот и карандаш – а чаще вообще ничего.
Самолеты удаляются. Вой сирен только кошек напугал.
Рядом с заводом Citro;n воздвигнута целая баррикада: десятки разбитых машин, некоторые наполовину торчат из гор щебня. Многие являют собой кучу ржавых, сожженных кусков металла.
Небольшая пивнушка неподалеку, словно проказой поражена. Несущая стена испещрена оспинами – щербинками от осколков. Здание напоминающее куб, стоит в гордом одиночестве. вид такой, будто у него кто-то украл крышу.
Hotel de la Paix выглядит так, словно это уже и не гостиница больше. Меня бросает в дрожь, при мысли, что я мог бы жить в одном из ее номеров. На первом этаже – бар. Хочу посмотреть, как там, внутри: стойка низенькая, везде накладное дерево и на фоне темного, засиженного мухами зеркала, запотевшие бутылки с пятнами от сырости на этикетках. На полу, покрытом изразцами – древесная мука. Рыжеволосая девушка с прозрачной бледной кожей и пугающе огромными глазами, стоит за стойкой. Хочу зарисовать ее. Однако какой-то Старик, славно угрюмый Харон хватает ее и уволакивает прочь. Шорох на кухне. Шорох стихает. можно было бы выпить чего-нибудь – но ничего достойного моего горла не видно. Значит – дальше!
Вот сожженная дотла какая-то фабрика. Железные балки закручено согнулись внутрь, будто увядшие цветы. Счастье, что здесь растет дрок. Даже здесь, Среди щебня и пепла, он цветет и скрывает развалины. Конвоиры, в серой, полевой форме, с необычайно длинными винтовками охраняют французских пленных складирующих какие-то материалы. Меня обгоняют громыхающие, покрытые пылью товарные вагоны Организации Тодда – целый эшелон. Везде песок и на всем дорожная пыль – для меня слишком много грязи. Стараясь не дышать глубоко, сворачиваю в какой-то проулок и с силой выкашливаю пыль из легких.
Черные остовы кранов вздыбились над крышами и горами щебня и пыли. Они служат символом города, вместо церковных шпилей. Один из гигантских кранов на секунду выплыл из облака белого пара. На фоне белого пара вырисовывается серая решетка его остова. Выброс пара означает, что кран работает. Его гудение дрожит в воздухе, несясь над паром.
Небесный полог становится выше: светлеет.
Теперь я иду вдоль воды: камни, тина, принесенные приливом части каких-то механизмов, куски лодок, разбитые баржи. Скалы как круглоголовые чудища с могучими мохнатыми гривами, черные, гладкие от масляной пленки.
Возвращаюсь по сортировочным путям, вдоль гор щебня. Ветер доносит вонь гниющих водорослей. Повсюду кучи коробок из-под противогазов.
Подхожу к горе раздавленных канистр. Какой-то полусумасшедший старик в пилотке тупо и протяжно клянчит у меня сигарету. Чувствую себя неловко в своей чистенькой форме. Лишь туфли покрыты пылью.
- Тебе интересно узнать, чем сутки напролет так занят командир флотилии? – повторяет Старик, когда я обращаюсь к нему с вопросом: это его старый трюк, чтобы выиграть время.
- Завал канцелярщины, – смущенно бормочет он в следующую секунду, – Да ты сам посмотри – «Военные записки» , например, должны быть вторично трижды перепечатаны.
- Как это – трижды? Для чего?
- Один отчет остается здесь, один идет через Комфлота к Главнокомандующему, и один для особых целей – например, для архива Фюрера.
- Но это же для отчета о подвигах во время похода …
- Так точно.
- Но едва ли в последнее время …
- Ты опять за свое? – спрашивает Старик.
- Я полагаю … – и лишь теперь замечаю, что Старик отложил ручку.
- В основном, надо быть своего рода психологом… – произносит он и постукивает пальцами по листку бумаги, – Надо уметь, прежде всего, слушать людей.
При этих словах на лице у него мелькает гримаса самодовольства, заставляющая меня съязвить: «Может, одолжить ухо?»
Старик яростно вглядывается в меня: «Я хотел лишь втолковать тебе, что как командир флотилии, я должен заботиться об экипажах больше чем прежде.… И, если, паче чаяния, тебе довелось слышать речи наших жирных задниц из замка Loganna, то сам понимаешь…»
Старик замолкает, но потом с жаром добавляет: «В любом случае, для моих командиров, вечер у камина с бокалом красного вина важнее любых курсов у этих золотых фазанов! Мои командиры давно уже не ездят на доклад к Главнокомандующему в Берлин, поскольку это стало очень опасно. Теперь они ездят к командующему подводным флотом в Angers . К сожалению, нам больше не надо отсылать доклады. А потому они подают свои рапорты мне. И лишь когда происходит нечто необычное, тогда спецкурьером передаем в Берлин.»
Господи, сколько еще он будет болтать? – спрашиваю себя.
Старик смолкает и начинает возиться со своей трубкой. Тупо смотрю на его действия.
- Несколько дней назад наша лодка затонула в Бункере, – произносит Старик. «Как это?» – «По ошибке рукоятку кингстона отпустили, а заливные клапана не были закрыты.» – «Диверсия?» – задаю вопрос в лоб. Старик настолько возмущен моим вопросом, что яростно пялится на меня как на чокнутого, «Да ты что – глупая невнимательность. Кто-то из работников верфи не досмотрел.» – «Да. Но заливные клапана были ведь не закрыты?» – «Не приложу ума, как это случилось…» – «Хм. Значит все-таки диверсия» – подвожу итог и вижу, как Старик задумчиво закусывает нижнюю губу, а затем медленно произносит: «Каких-либо извиняющих факторов не нашли. Повезло еще, что на борту никого не было.»
Снова молчим. Дверь, ведущая в кабинет адъютанта полуоткрыта. Следующая комната занята зампотылу. Дверь, ведущая к нему, также полуоткрыта и оттуда долетает стук пишущей машинки.
- Как оно, в общем-то? – интересуюсь, спустя мгновение, – Имею в виду общую ситуацию.
Старик наклоняет голову и произносит: «Веселого мало. Если ты о положении дел в нашей конторе. Но вскоре на фронт поступят новые лодки, вот тогда кое-что изменится.» Ошарашено сморю на него с удивлением. Как это он сказал «кое-что изменится», ведь это значит, что снова вперед, к победе! Опускаю взгляд, с тем, чтобы Старик не увидел, как кровь ударила мне в лицо при этих его словах: Вот это огорошил! А в нужде, мечтания необычайно сильны! «Ключевым словом сегодняшнего дня являются слова ««Держать паузу!»», и в то же время выполнять и перевыполнять план!» – Старик произносит это словно актер, вызубривший свою роль. Неужто он хочет убедить себя такими напыщенными речами в том, что некие чудо – лодки смогут вновь повернуть военную удачу в нашу сторону?
- А ты, может быть, видишь все это иначе? – голос его возвращает меня на землю. Меня так и тянет отплатить Старику его же монетой: «Конечно, нет!» При этих словах смотрю на него сверху вниз и делаю такое же холодное лицо, какое он мне как-то демонстрировал.
Заглотил ли Старик наживку? Он никак мне этого не показывает и это ему удается: напускать на себя бесстрашную мину. Однако никогда раньше он так долго не держал паузу и не смотрел на меня ТАКИМ взглядом. А может быть, он просто погрузился в свои мысли?
Но в следующее мгновение лицо его оживает и он выпаливает: «Сегодня готовы гораздо больше лодок, чем раньше. Против 45 лодок весной, сегодня готовы где-то более 240…» – «Весной – 45! Это звучит как издевка! Ты ведь не был на линии фронта Вторжения?» – «Это не вопрос данной дискуссии!» – обрывает меня Старик, с тем, чтобы в следующий миг снова взять наступательный тон: «ПЕРВО-НАЧАЛЬНО, лодки должны были появиться осенью 1944. Но у нас никогда не получается так, как хочется. СЕЙЧАС же подключился сам Шпеер , человек, наиболее компетентный в этом вопросе – уж будь уверен!»
Едва нахожу, что ответить, как Старик, словно по писанному, продолжает: «Запланирована почти сотня лодок типа 120 и полсотни типа 23, а больше сотни старых дооборудуются шноркелями. А это значит, что ежемесячно в строй становятся почти 60 лодок, так сказать, плечом к плечу!»
Обычная игра цифрами – но как нарочно, из уст Старика!
«На стапелях уже заложено 30 новых лодок типа 120. Но у нас почти нет времени на их испытания. На этот раз нам приходится ставить на карту все!»
Наши взгляды перекрещиваются, и я с трудом сдерживаю движения мускул лица.
«Лодки типа 120 могут пройти без всплытия до Японии. Практически неограниченное время в подводном положении. Это совершенно невообразимо…» – «А что, если все это уже что мертвому припарки?»
Старик тяжело вздыхает и с воодушевлением продолжает: «С февраля 1944 не ведутся бои с конвоями западнее Англии. Несмотря на это, все же пришлось распрощаться с тактикой «волчьей стаи». Настает время перевернуть новые страницы.»
Эти его слова звучат довольно серьезно, и в них нет никакого цинизма.
Пока я обескуражено смотрю перед собой, выныривает адъютант и кладет на стол Старика несколько папок с бумагами и не удосужив меня взглядом, также молча удаляется.
- Новые лодки придут своевременно, – говорит Старик то ли мне, то ли себе, – Но прежде нам придется преодолеть участки реки с пониженным уровнем воды, так называемые «дурстштреки»». Дурстштреки! Дурстштреки! – эхом отзывается во мне. Более всего хочется закрыть уши руками: Я не в силах слышать это слово – Дурстштреки!
- И есть еще ряд других новшеств! – звенит голос Старика, – Такую бы штуку нам, да пораньше: Акустика с областью прослушивания до 40 морских миль! А головка шноркеля, которую едва ли какой радар засечет! Специальный чехол! А совершенно новое оборудование для подзарядки аккумуляторов – конец мучениям с «угрями» !
Мозг свербит мысль: пора бы закончить с этим бахвальством, однако Старик продолжает: «Лодка типа 23 совершенно удивительна! Всего-то 200 тонн – не больше, чем наша. Но под водой дает 12,5 узлов и чрезвычайно подвижна. Как и задумывалось – лохкрихеры . Лодки такого типа должны оперировать непосредственно у английского берега. Участие в боях по несколько дней. И только под шноркелем, без полного всплытия… Это самое новое в тактике: уклоняться от ответного удара – в сторону берега, а не в сторону моря, как было до сих пор.»
Не узнаю Старика: речь его течет без сучка, без задоринки. От меня же, судя по всему, он ожидает либо вопросов, либо возражений. Все выглядит так, будто он воодушевляется от собственного внезапно вновь обретенного энтузиазма.
- Так вот, если хочешь знать: наконец-то появились настоящие подлодки, а не эти чертовы ныряющие корыта! – продолжает Старик после паузы, – В атаку с глубины в 50-60 метров, вслепую – только по приборам. В основе всего – новая тактика. Новые подлодки могут выпустить по конвою, сопровождающему транспорт, целую очередь торпед! Теперь на фронт также поступят и LUT – торпеды независимого положения . Шесть – веером! Такого еще не бывало! И плевать под каким углом к цели стоит лодка: «Угри» выписывают такие кренделя, что куда там зигзагам! Туда-сюда шныряют… – Старик сопровождает эти слова короткими, резкими движениями правой руки, изображая движения «змейкой». И вновь, но уже несколько медленнее, произносит: «Никогда бы не подумал, что мы будем стрелять шестью торпедами веером.»
Он встает и подходит к окну. На фоне молочно-белого, слепящего света вижу лишь его силуэт.
- Звучит довольно оптимистично, – произношу несколько смущенно. Старик присаживается на подоконник и начинает ковырять спичкой в своей трубке. Он сидит в профиль, и мне отчетливо видны движения острого кадыка: сглатывает слюну. Выдержав паузу, словно усталый боксер, он начинает вновь: «Полный ход под водой – 17 миль – эта лодка выдержит от 60 до 80 минут. И в большинстве случаев, это больше, чем достаточно. При более-менее подходящей погоде, она любой корвет обставит. Те-то ходят не более 16 узлов. А потому единственную опасность представляет миноносец, у которого все 25 узлов.»
Хм. Интересно о какой подлодке он теперь говорит. Задаю себе вопрос. Типа 23? Типа 26? В голове все смешалось.
- Старый Лев сам, весной, был на небольшой модели, 18 типа. Она должна была развить полный ход под водой в 22 морских мили! Это же полная фантастика!
Меня так и подмывает бросить Старику: этот тип нам да пораньше! Это твои собственные слова! Но сдерживаюсь. Мое молчание и непроницаемое лицо, очевидно, действуют Старику на нервы больше, чем, если бы я говорил.
- Итак? – выжидательно интересуется он, – Что ты скажешь?
- Услышал я сегодня много любопытного…
При этих моих словах Старик наклоняет голову, словно прислушиваясь, и затем улыбается: «Еще и увидишь!» С этими словами он подходит к своему креслу и резко садится.
Все. Я свободен и могу идти.
Погода разгулялась. Зампотылу хочет показать мне флотилию. В ожидании размышляю: а что если Старик прав? Ведь он не мог делать такие заявления без оснований? И тут же перед глазами мелькают картины увиденного в Германии: сплошные развалины. Нигде ничего, лишь развалины.
Но как может Старик так твердо верить в новые подлодки, если ему наверняка известно, что наши верфи не смогли достичь в выпуске лодок стандартных типов не раз провозглашенных цифр плана их выпуска. К тому же верфи, в последние месяцы, особенно сильно пострадали от бомбежек союзников. Откуда же можно ожидать появления дополнительных производственных мощностей? Все что провозглашается в Берлине говориться лишь для отвода глаз. Но почему Старик так верит в эти бредни?
- Ну я и осел! – невольно вырывается у меня. Ведь адъютант и зампотылу сидели у открытых дверей. И Бог его знает, что это за люди! Потому Старик и был так осторожен. Он взял меня в спарринг партнеры и использовал в речи велико-германский стиль! В этом ЕМУ нет равных. Здесь он может не играть роли ренегата, за которым следят во все глаза. Но какого черта он даже не подмигнул мне, произнося все, что сказал?
Появляется зампотылу и будто экскурсовод читает мне лекцию: «Наша флотилия рассредоточена в акватории еще двух замков: Ch;teauneuf, около 70-80 километров вглубь материка, и Logonna, прямо на побережье. Шеф всегда говорит: «Ch;teauneuf – для грязи, а Logonna – для князей».
Похоже зампотылу тот еще пройдоха. Потому держу себя с ним настороже. Меня даже раздражает его чрезмерная холеность. От него веет скорее женской жеманностью, чем мужской доблестью. Во мне всегда живет какое-то предубеждение против «быков» из управленческой когорты. Они для меня не являются настоящими офицерами, а просто «быками-управленцами». Они чувствуют себя униженными и оскорбленными, а потому стараются возместить свои убытки за счет других при любом удобном случае.
Старик ценит этого зампотылу, а проще говоря – интенданта, в первую очередь за его недюжинные организаторские способности. Любой интендант должен уметь вынюхивать, словно хорошая ищейка следы, которые могут привести к каким-либо наличным товарам, и зачастую за сотни километров от базы. И безразлично, что это за товары. Любой зампотылу, интендант, снабженец должен обладать яркой способностью не только к прямому получению нужного товара, но и к его обмену. А делать это с пустыми руками, не имея ничего для обмена – это надо суметь!
Интендант собирается, очевидно, провести меня по всей территории. Пока мы движемся от сауны к кинозалу и оттуда к бассейну, не могу избавиться от удивления. Когда же мы останавливаемся у бассейна, зампотылу кидает на меня косой взгляд. «Не понимаю! – удивляюсь вслух, – Он такой большой, словно построен для населения среднего городка!» – «В Первой флотилии – такой же. Но чуть меньше и не такой симпатичный…»
Первая флотилия – так сказать, конкурирующая фирма…. Они располагаются в морском училище, прямо над бункерами. «Неужто все это построил шеф? – интересуюсь у зампотылу, – я имею в виду все эти сооружения, ведь все это требует огромных людских и материальных затрат. Это гигантские проекты! Он же не из глины все это слепил?» – «В основном, все было уже или в начале строительства или почти готово, поэтому много усилий не потребовалось.» – «И все же!» – «Затем кое-что изменилось. Шеф перегнул палку! – тут же выпаливает зампотылу, – Шефу грозит, в случае чего, нагоняй от самого фюрера. Страшный нагоняй!» – «И безудержный?» – поддакиваю ему. – «Так точно!» – вторит зампотылу. – «Но шеф добился своего?» – «Шеф затянул петлю: «Если только фюрер узнает, что вы ничего не сделали для моих подводников….» – «Если вы не понимаете, что экипажи первой линии …» – «Но мы не сможем так…» Но как показала жизнь, они могут все. Шеф сказал: «На строительство потребуется столько-то цемента. Рабочих столько-то. Лучше сделать, что требуется для нас, чем для каких-то слабоумных» – «И он прав! – отвечаю, а сам думаю о личном бункере одного артиллерийского генерала в Ла Боле и об огромном зале для конных тренировок, который он возвел рядом со своей виллой на пляже – и это в то время, когда задерживалось строительство бункеров для подлодок, из-за отсутствия людей и стройматериалов.
Меня ужаснула мысль о гневе фюрера. Но лучше промолчу. Стоило бы пораньше догадаться о причине маскировки Старика…. «Коль другие командиры флотилий не делают ничего для своих людей, это их дело, – продолжает зампотылу, – У нас же все по-другому. Мы делаем все, что можем.» Меня покоробило это его «мы». Неужели он хочет приравнять себя к Старику и тем завоевать мое доверие? Или просто корчит из себя большую шишку? «Шеф хочет, чтобы у нас все было тип-топ, – вновь вступает интендант, – … для его людей. И в этом ему помогала госпожа Загот.»
Опа! Вот оно! Будь внимателен! Что знает этот пройдоха о Симоне и Старике?
- А что, собственно, делала госпожа Загот во флотилии? – интересуюсь настолько равнодушно, как могу.
Пытаясь выиграть время, зампотылу повторяет: «Да, что, собственно говоря, делала госпожа Загот?» И умолкает. А затем, с важным видом, говорит: «…поднять занавес, расстелить ковровую дорожку, зажечь юпитеры. Так сказать, обустроить внутреннюю отделку, с которой уютно и удобно. Это уж точно. Но более всего: ведение дел, на которые мы в служебном порядке не могли выйти, так сказать, за недостатком информации.» – «Но чем же все-таки занималась в качестве архитектора интерьера, мадемуазель Загот?»
Интендант с трудом сдерживает булькающий звук подавленного смеха. Наконец успокаивается и объясняет: «У нас не нашлось подобного определения должности фройляйн Загот, потому зачислили ее переводчиком. Все требовало своего порядка.»
В тылу флотилии вижу настоящие цветники: клумбы, оранжереи, гравийные дорожки, обрамленные вымытыми бутылками, донышками вверх – все как надо.
- Оранжереи, свинарники и все другое здесь – это хозяйство обер-боцмана Бартля! – произносит зампотылу и обводит весь вид широким жестом, словно экскурсовод, – А еще 50 свиней, все как одна на подбор… Цветы в столовой, если вы успели их заметить, тоже из нашей оранжереи. А вот и он сам! – И зампотылу указывает на человека в рубахе цвета хаки с засученными рукавами, фуражка, вопреки уставу, лихо сдвинута на затылок. – Вот это наш Бартль. Без него ничего этого не было бы.
Зампотылу подмигивает Бартлю и сразу же прощается со мной. Меня, собственно, сдали с рук на руки и я тут же ввергнут в мир цветоводческого искусства.
- При встрече наших подлодок мы вообще не используем цветы со стороны, господин лейтенант, – начинает Бартль, – а только цветы выращенные нами. Сейчас у нас есть роскошные гладиолусы и георгины. А вот осенью, конечно же астры и хризантемы. Мы даже поставляем цветы в госпиталь.
Бормоча «Вот это да!» или «Невероятно!», либо «Великолепно!», всматриваюсь в этого немного странного, пожилого обер-боцмана: увиливающие, с хитринкой глаза, бородка клинышком, в зубах нераскуренная трубка, поясной ремень – с пряжкой, на которой выбито «Gott mit uns» – болтается ниже пупа.
В следующий миг Бартль показывает мне компостные кучи. Уж в этом он дока: это настоящий компост, извольте видеть. Этой осенью компост созреет как надо, а там посмотрим…
- Что посмотрим? – иронично интересуюсь.
Бартль не сразу прекращает поток слов, а затем смокает, словно переваривая мой вопрос, и выпаливает: «Орхидеи!» и напускает на себя заговорщицкий вид.
Вытянувшись во весь рост, лежу в своей, затененной от пронзительного солнца шторами, комнате и размышляю о Старике : он совсем не похож на временщика. Сидеть сложа руки и быть лишь созерцателем – не в его духе. А значит он превратил свою наступательную ярость в ярость созидательную. «Для гарнизона уже хорошо то, что все идет хорошо» – звучит в ушах его фраза. Конечно: к большому внешнему обустройству относится и огромная внутренняя перестройка. Но это уже не относится к его компетенции. А зампотылу? С этой его стрижкой прилизанных и напомаженных волос и сардонической ухмылкой, словно приклеенной к уголкам губ, он напоминает скорее какого-то киноактера 20-х годов. Вот! Вспомнил: Конрада Файта! Не так демонично, но все же, все же.
За окном слышны голоса. Два моряка громко обсуждают посещение борделя.
- Я этого совершенно не понимаю – все это жеманство. Сношаться без гондона – рисковать своим здоровьем! Хотя, конечно, это и сводит проституток с ума, но зато потом санитар тебе столько уколов в член нахерачит, что уже ты сойдешь с ума! Не так, что ли?
- Так они же сами говорят: Гондон может лопнуть.
- Ну, это еще бабушка надвое сказала: лопнет или нет. А кроме того, этих проституток два раза в неделю врач проверяет. Им же нельзя никуда выйти из их борделя.
- Не придумывай! У меня бывали случайные встречи прямо на улице, так это ничего не значит. У одного моего знакомого санитара прочел много о том, как предохраняться. Так что парень, все под контролем!
- Ну, ты и ходок!
- Вот самое важное предписание: «Проститутки должны после каждого сношения промыть свои писи специальным дезинфицирующим средством». Это: пред-пи-са-ние! И оно должно ими исполняться!
- Так после такой промывки у них никаких чувств не останется!
- А их у них и так нет.
- Я вот что еще хочу понять: когда они смажутся чем-либо…
Слова долетают до меня и слабеют. Наверное, парни задумались о технике исполнения всего предписанного проституткам.
Но вот вновьраздается голос последнего говорящего: «При переполнении в яйцах, может, конечно, произойти выброс спермы. Но у опытных проституток идет автоматическая смазка их канала». И вновь разгорается спор: «Но для этого у них должен быть большой опыт» – «Хочу попробовать с кольцами на члене» – «Кольца на члене? У тебя точно крыша поехала!» – «Детский лепет!» – доносится молчавший до сих пор высокий голос. «Честно говоря, ты прав, Карл – говорит «технически» более опытный моряк, – но, говоря точнее, имеются специальные презервативы, мне их один гальюнщик в Париже показывал. Вот они и были эти самые кольца на член…. Да, скажу я вам! Там еще на них даже усики были – короче, полный отпад!» – «Да ты гонишь!» – «Вот, чтоб мне провалиться на этом месте!»
В столовой одни салаги. Все усердно работают ножами и вилками. Вместо обычного гвалта и шума слышен лишь стук столовых приборов по тарелкам.
Лишь теперь могу по-настоящему осмотреться. И тут же столовая предстает передо мной как некая огромная сцена с парой главных героев и десятками статистов. Каждый в своем амплуа, каждый играет ту роль, которую от него ждут: с улыбочкой, скрывающей страх. Немногим из этих молодых офицеров дано знать, что за час УЖЕ пробил!
Скольжу взглядом по лицам: на них нет и следа духа сплоченности и единения, когда-то царившего в таких компаниях. Нет и следа дружеских подколок, вызывающих громовой хохот присутствующих и одновременно не унижающих собеседника.
Не вызывает каких-либо шуток и ухмылок даже раздатчица Тереза, стоящая в своей черной, зашнурованной блузке, с полной кастрюлей супа позади столов, а груди ее томятся ожиданием и колышутся при каждом движении тела. Лишь взгляды украдкой постоянно преследуют ее. Некоторые буквально впиваются в нее страстным, жадным взглядом. Терезе все это, наверное, доставляет удовольствие, особенно когда некоторые, сидящие в дальнем углу, аж шеи сворачивают, пытаясь рассмотреть ее прелести, когда она вовсю орудует большим черпаком, наливая добавку.
Полагаю, Старику неплохо удалось разгорячить всю эту публику.
Однако, несмотря на все старания Терезы – ей даже однажды удалось поймать на себе его взгляд – Старик хлебает свой суп, словно в забытьи. Вот он поднимает на меня глаза, и будто вынырнув откуда-то из глубины, словно тужась вспомнить нечто важное, говорит: «Ах, да – что же я хотел сказать…»
Будто на болоте, он кладет гать из ничего не говорящих пустых фраз и, наконец, спасает себя какими-то ничего не значащими указаниями. Царивший в столовой небольшой шум стихает, даже стук столовых приборов затихает. Но Старик замолкает. Слышно лишь громкое: «Так точно, господин капитан!» из уст зампотылу.
Вновь появляется Тереза, но Старик вновь не замечает, как она вьется вокруг него. И только когда, подавая десерт, она уже напрямую нависает грудями над его лицом, он, словно проснувшись, восклицает: «Ого!»
Собственно говоря, офицерская кают-компания, где проходит питание, не является столовой в полном смысле этого слова, сюда лучше подходит слово «Клуб». «Из-за кресел, как в каком-то клубе» – обосновывает такое название Старик. Раньше это помещение называлось «лечебница», но это название постепенно забылось, когда на стенах стало появляться все больше фотографий, не вернувшихся с заданий командиров.
Поев, большинство присутствующих устремляется в соседний бар или к круглым, окруженным креслами, столам, чтобы пропустить стаканчик-другой пива или чего покрепче.
Здесь знакомлюсь с «Раритетом», как Старик называет своего капитан-лейтенанта при штабе. Тот едва ли моложе обер-боцмана Бартля.
- Прошлой ночью, томми на своих катерах добрались до нашего рейда, – сообщает «Раритет». «Проклятье!» – вырывается у одного обер-лейтенанта от такой новости. «Им удалось набедокурить и ускользнуть без потерь домой» – вторит ему другой.
Старик безучастно слушает их, а затем бубнит: «Пора бы охладить их пыл».
Когда вахтенные офицеры расстаются с нами, обращаюсь к Старику: «Что это за катера такие?» – «Самые новые, только что запущенные в производство противником, чтобы нам жизнь медом не казалась, – отвечает Старик, – они гораз до быстрее и маневреннее, чем наши эсминцы и корветы – а это совсем не хромые курицы. Однако, такие катера не для открытого моря – они предназначены для работы в прибрежных водах. Катера небольшие, но самое неприятное то, что их становится все больше» – «Чудненько!» – холодно реагирую на его пояснения. «Нет более любви среди людей…» – говорит Старик тоном проповедника, и я ловлю себя на мысли, что вроде как лед сдвинулся. Еще один подобный стресс, и мы сможем говорить также как и прежде.
Хочу спуститься к гавани и едва лишь за мной закрылись ворота КПП флотилии, как раздается вой сирены воздушной тревоги. Значит, из моей экскурсии ничего не выйдет. Воздух наполняется шмелиным жужжанием налетающих самолетов.
Жужжание быстро становиться гулом, и, наконец, звучит глухим органным гудом и воздух, кажется, дрожит от него. Вот показались самолеты: в форме закрытого треугольника, так плотно друг к другу, что гигантская воздушная армада выглядит единым гигантским кульком. Стою, как прикованный, задрав голову в небо. Затем делаю 4-5 шагов, снова останавливаюсь и наблюдаю, как нити икринок зависают на серых тенях: каждая икринка – это бомба – и вот нити рвутся, и бомбы с визгом и свистом несутся к земле. Проходит, кажется, целая вечность, пока вдруг вздымаются серые фонтаны – плотно: один за другим, целый лес серых фонтанов. А затем снова проходит вечность, пока до меня долетает грохот взрывов и шум ударной волны.
- Ты уже знаешь, что произошло в бункере? – спрашивает Старик, едва лишь я захожу в кабинет. Голос его звучит как-то сдавленно.
- Не имею представления, – отвечаю, пытаясь прочесть хоть что-то в его лице.
- Флагман вернулся! – И без того мрачное лицо Старика свирепеет, – Да. Он выходил в море первым…- Пауза. А затем Старик продолжает громче обычного: «Выходил первым и опять здесь. Это современный корабль. Но сегодня ведь как: едва вышел в море, и уже опять здесь. А как он выглядит сейчас, тебе следует самому увидеть. Это достойно высочайшего внимания! Пять недель на его стоянку в доке – это минимум».
Старик смотрит вдаль таким свирепым взглядом, что я не осмеливаюсь сказать хоть слово. Наконец робко спрашиваю: «Самолеты?» – «А что же еще?» – рычит Старик.
В своем гневе он не замечает бьющей меня мелкой дрожи. Подходит к окну и мне остается любоваться его спиной.
Словно обращаясь к невидимому собеседнику за оконным стеклом, Старик цедит сквозь зубы: «И при этом флагман получил такую свинью, такую чертовски огромную свинью!»
Старик снова замирает у окна, а затем, резко повернувшись ко мне, бросает вскользь, с какой-то странной интонацией: «Ну, да ты и сам сейчас все увидишь.»
Кажется, могу идти, но лишь только берусь за ручку двери, слышу его резкое: «Пошли!» и Старик надевает портупею с кобурой. При этом рычит: «Адъютант! Мы поехали в бункер».
Бледное, испуганное лицо адъютанта появляется с явным опозданием. Старик уже схватил с вешалки, стоящей у дверей, фуражку: адъютант видит лишь его спину. В ответ на вопрошающий взгляд адъютанта слегка пожимаю плечами, и в следующий миг уже бегу за Стариком.
Автомобиль стоит в проезде, под маскировочной сеткой. Старик жмет на стартер, и машина буквально ревет, затем резко сдает назад.
Сделав разворот, Старик прибавляет газу и проносится сквозь ворота. Вместо часового, салютовавшего карабином, успеваю увидеть лишь тень. Сижу, судорожно вцепившись в ручки переднего сиденья. Но, это не очень удобно, а потому пытаюсь занять более подходящее положение, чтобы получше рассмотреть Брест.
Над Rue de Siam висят густые клубы дыма. С полкилометра ползем сквозь них буквально на пузе, а затем дорогу перегораживают руины какого-то здания. Но Старику и они не помеха. Он жмет на газ. Спятил он что ли? Неужто не видит этих гор щебня? Хочу крикнуть ему, но тут замечаю узкий проезд справа. Старик направляет машину туда, и заехав двумя колесами на тротуар, гонит вперед.
Что есть силы держусь двумя руками за переднюю панель. Меня то и дело колошматит о дверцу. Старику надо больше места: он бросает руль то вправо, то влево со всего размаха.
Просто слалом какой-то! Бабах! Большой камень бьет снизу в днище машины. Коробка скоростей! Задок подбрасывает вверх, но Старику и это ни почем. Он лишь сильнее давит на педаль газа, и вскоре мы снова вылетаем на средину улицы.
- Вот так! – шипит Старик. – И должно быть только так! – добавляю с глубоким вдохом.
В бункере все еще пахнет опасностью. Часовые, держа своих собак на коротких поводках, провожают нас, кося глазами; собаки же сидят не шелохнувшись. «С каких это пор у вас здесь собаки?» – «Уже давно. Их завел еще Старый Штайнке» – «И это дает что-нибудь?» – «Да, почтительное уважение со стороны французов – это уж точно!»
В огромном, похожем на крипту помещении, раздается стук молотков. Словно шумовая симфония, но откуда исходит этот звук? Огромная часть дока пуста. От основания сухого дока слева от нас долетают взрывы хохота. Док подавляет своими огромными размерами и глубиной – скорее из-за своей пустоты.
Внутренне я напряжен: пристально всматриваюсь в окружающее меня пространство. Как мне не хватает моего мольберта и кистей.
Эх, были бы у меня тушь и перо – перенести на бумагу мои впечатления – заплаты для подлодок, давление семи метров потолка, волшебное очарование черной грязной воды между лодок в бассейне, страшный вид лодок стоящих внизу, в сухих доках, на стапелях.
Вдруг замечаю, что Старик исчез: он просто оставил меня. Черт, куда это он подевался?
Стою перед боксом №6. собственно говоря, бункер имеет 8 боксов. Три из них используются как сухие доки, другие как бассейны, огромные гаражи на воде, куда кроме двух, как обычно, можно при желании поставить и третью лодку.
В каком же боксе лежат остатки флагмана?
В следующий миг ко мне приближается резко очерченная фигура. Когда человек подходит ближе, узнаю инженера флотилии. Это худощавый, неуклюжий человек с невыразительным лицом. Блеклые, светлые волосы, хотя и подстрижены коротко, едва соблюдают пробор. Руки длинные и крупные, как у ремесленника. А когда он подергивает плечами, то это напоминает скорее несоразмерность формы, что сидит на нем довольно смешно: длинный и заношенный китель подпирает воротником шею.
- Привет! – бросает инженер, словно он не военный, а гражданский человек, и останавливается.
- Где лежит флагман? – задаю ему вопрос.
Инженер поворачивается на пол-оборота назад и делая рукой такое движение, славно желает сбросить болтающуюся на руке перчатку, бросает : «А вон там, в последнем боксе. Его отколошматили за милую душу. Еле приползли ребята на своих карачках.» Хлопнув себя по правому бедру грязной перчаткой, добавляет: «Ну, я пошел», и уходит.
Обегая рампу доков и боксов, думаю о том, как бы не натолкнуться на что-нибудь и не свалиться. В боксах-бассейнах лежат две подлодки, третья только вошла в бокс, и выглядит серьезно пострадавшей: прямо перед рубкой центрального поста видна дыра в деревянном настиле палубы. Ужасный вид! Очевидно, основные разрушения внутри – так часто бывает: это флагманская подлодка.
Она лежит в глубине дока словно вырванная из глубин моря беспомощная гигантская рыба. Путаница из множества канатов, тросов, шлангов для сжатого воздуха окутывает всю лодку.
Осторожно спускаюсь по мокрым ступеням на дно дока. С этой точки, выброшенная на берег огромная «рыба», отчетливо показывает свои сокровенные формы, обычно спрятанные от любопытных глаз: выпуклые балластные цистерны, рули и гребные винты, отверстия торпедных аппаратов.
На скользком дне дока проявляю особую осторожность. На безопасном расстоянии от стапельных балок, держа равновесие, словно циркач, обхожу лодку, задравши голову и одновременно стараясь не свалиться на скользком дне. Добираюсь до самого основания стены дока, чтобы увидеть и заснять на фотопленку вид лодки ниже ватерлинии, нервы мои при этом напряжены как струна.
На самом краю замечаю отчаянно жестикулирующего инженера флотилии, но эти жесты обращены не ко мне, а к Старику, тщательно осматривающему лодку на самом верху. Для меня это означает опять тащиться по черной илистой грязи к крутой лестнице, а потом по ней вверх и лишь там услышать, о чем они говорят.
Из обрывков доносящегося разговора узнаю, что лодку здесь, в Бресте, отремонтировать не удастся.
Стараясь удержать равновесие возле Старика, пока движемся по смеси из мотков кабелей и стапельных бревен в направлении ворот дока, слушаю Старика, который, кивнув в сторону инженера, говорит: «Этот парень просто скептик. От него навряд ли можно получить успокаивающую информацию. У него всегда в запасе добрый десяток сомнений и неуверенностей. Но и не менее дюжины боевых походов тоже в его багаже. Вот с кем тебе бы пообщаться! Еще его отец был командиром подлодки в 1-ую Мировую войну…»
Вдруг раздается пронзительный вой сирены, и я не слышу продолжения фразы Старика.
Старик хочет как можно быстрее вернуться на базу флотилии, а меня словно что-то не пускает. Сразу за большим разводным мостом понимаю: мне хочется осмотреть окрестности порта, а потом я приду на базу пешком.
- Как знаешь! – орет Старик и рвет с места на полном газу.
Прохожу немного назад – настолько, что могу видеть весь порт и удивляюсь тому, как он изменился: над отдельными бассейнами колышутся маскировочные сети. Хотя стою всего в полусотне шагов над портом, обычный вид его словно преобразился. Сети скрывают не все и мне хорошо видны доки: на первый взгляд все выглядит как нелепое нагромождение из такелажа, крепежа и разрозненных теней. Приходится сильно напрягать зрение, чтобы среди всей этой мешанины различить силуэты отдельных кораблей.
С высокого разводного моста могу заглянуть прямо в дымовые трубы буксировочных пароходиков «Ходик», «Глацик», «Гермес». Наверное, это те самые три буксира, что должны были быть присланы чтобы буксировать из Бреста «Бисмарк». «Бисмарк» – это гордость всей нации. В 1941 он получил удар торпедой в рулевое устройство и в результате, из-за заедания руля, не мог более самостоятельно маневрировать. Точно на западе, на высоте Бреста, он был расснащен.
В то время я как раз был в Бресте и был свидетелем всей этой драмы. Этот, едва приступивший к боевой вахте корабль шел из Готенхафена в Берген (Норвегия), обошел Исландию, прошел Датским проливом параллельно побережья Гренландии, повернул на юг, и 24 мая на утренней зорьке потопил английский миноносец «Худ», после чего, точно западнее Бреста, стал добычей торпедоносцев.
1941 вообще стал судьбоносным годом. С гибелью «Бисмарка» наступил конец эры господства огромных военных кораблей. С того времени стало невозможным ведение эффективной торговой войны. Однако все вскоре словно забыли о потере «Бисмарка».
До «Бисмарка» царствовал здесь «Гнайзенау» – до тех пор, пока какой-то отважный, но скорее отчаянный, торпедоносец не сбросил на него свою торпеду, прорвавшись сквозь шквальный огонь зениток. И в добавок угостил его еще и четырьмя бомбами. Это случилось в апреле 1941. А что же стало с другими огромными кораблями? Полный разгром. Ведь у нас был еще и «Шарнхорст»?
Удивляюсь тому, что далеко на внешнем рейде стоят огромные пароходы: это брекватеры – гигантские волноломы и транспорты. А рядом пришвартованы две, нет, три больших посудины. Перед кулисой жалких домишек, их огромные дымовые трубы производят двойственное впечатление: неукротимости и гигантского величия. Их мачты и антенны торчат словно причудливый штакетник над изломанной линией крыш.
Меня вновь охватывает чувство восхищения портом: рыскаю взглядом и не могу ни на чем остановиться. Делаю всего пару шагов и все сдвигается. Все предметы создают новую композицию. Словно в трубе калейдоскопа: стоит ее легонько повернуть и вот уже новые фигурки складываются в новые, чудесные картинки.
Меня так и тянет забраться повыше. Ну, хотя бы вот на тот большой портовый кран.
Внезапно дорогу загораживает док. Не могу уже хорошо ориентироваться в Бресте. Был ли этот док здесь раньше? Словно выброшенный на берег кит, а в нем лежит большой корабль, с обоих бортов подпертый бревнами крепи. Может быть, это тот самый док, в котором стоят после попаданий такие большие клячи? Раньше я бы удивился тем пробоинам, что получило судно, но вот передо мной это большое препятствие. Большой корабль в огромном доке.
Пробираюсь по портовым лабиринтам, через канаты толщиной в руку, клубки шлангов, свернувшихся как змеи, морские навигационные знаки, якоря. Словно Гулливер, попавший в гигантскую мастерскую великанов. Колонна запачканных суриком рабочих идет навстречу. На ногах грубые деревянные сабо. Они несут длинные бамбуковые палки с кистями для покраски. Смотрю, как рабочие забираются на простенькие леса и начинают окрашивать корпус грузового судна, которое столь огромно, что люди выглядят муравьями на нем, а грузовик лежит перед ними словно огромный труп в лучах солнца.
Некоторое время смотрю, как маляры наносят на черный корпус судна блестящие пятна сурика, а затем, как на ходулях пробираюсь по черным цепям, тросам и шлангам лежащим на краю пирса дальше, в направлении гигантского портового крана. Скоро добираюсь до его основания.
А затем: руки мои руки: перебирая руками по железным поручням, поднимаюсь на самую высоту. Забираюсь все выше и выше, и передо мной открывается весь комплекс бункера.
Перевожу дух и осматриваюсь: слева вижу арсенал, разводной мост и акваторию порта, глубоко вдающуюся в территорию арсенала. Нигде не вспышки света: корабли здесь больше не строят. Брест всего лишь военный порт.
Забираюсь еще выше по узкой железной лесенке к посту управления этого самого высокого крана на всем побережье. Трескотня клепальных молотков и уханье паровых молотов для забивания свай, загоняющих сваи в плотный грунт, звучит уже довольно слабо. Чего не скажешь об усиливающемся холодном морском ветре, разгулявшемся в этом высоком просторе: какое великолепное смешение форм там, внизу, подо мной! Корпуса судов, землечерпалки, ангары и навесы, портовые бассейны, рельсовые пути. Снова останавливаюсь, чтобы передохнуть. Давненько я так не напрягался.
Еще один пролет и я на верхней площадке. Крановщик в голубой робе удивленно таращась на меня приветствует меня взмахом правой руки: что это за гость еще заявился к нему? Крановщик – пожилой, коренастый, дружелюбный человек с белесой щетиной на загорелом лице и шишковатым носом…. Осматриваюсь.
На западе вижу мореходку, а аэростаты заграждения, чьей задачей является заставлять самолеты противника менять высоту и в результате попадать под огонь зениток, выглядят отсюда скорее смешно, чем воинственно.
На крышах зданий верфей обнаруживаю прикрытые маскировочными сетями боевые посты зенитных орудий. Но приглядевшись замечаю там и тут гораздо больше. Зона порта производит хорошее впечатление: посты зениток, рогатки, противотанковые заграждения полностью блокирующие подъездные пути или заставляющие объезжать их змейкой. В море тоже, насколько мне известно, есть такие же заграждения из специальных противоторпедных сетей и боновых заграждений. С моря в порт не сможет попасть ни одно вражеское судно: проход необычайно узок, оттого, что его перегородили несколькими заграждениями.
Впервые имею возможность увидеть огромных размеров бункера стоянок подлодок. Так же впервые, сверху, вижу и объем разрушений в результате бомбежек: вокруг бункера все пространство буквально усеяно воронками.
Хорошо видны и вспомогательные суда: черно-красный пожарный буксир, драги, паромы, лихтеры и плавучие краны.
Невероятные перспективы: отвесные плоскости кораблей сливаются и образуют огромную палубу, на которой чернеют дыры пароходных труб.
Кипень волн дробит и отражает мириады солнечных зайчиков. Ветер становится довольно резким. Становлюсь рядом с крановщиком за защитным стеклом кабины крана. Крановщик понимающе кивает головой. Чтобы не молчать говорю: «Quelle belle profession. Pas mal – vous ;tes voisin du ciel» .
Крановщик довольно улыбается, и отвечает: «Tres bone grue» , дирижируя при этом морщинистыми от возраста руками огромной стрелой крана – крановая тележка ходит то вправо, то влево.
Спустившись с крана, вижу перед собой окрашенную в красный цвет подводную часть какого- то танкера. Над ним отчетливо видна бело-розовая полоса ватерлинии. Эта гигантская кляча тонн, наверное, в 25000! На фоне темного неба судно выглядит грандиозно.
По мере приближения к кораблю, он производит менее приятное впечатление: запущенный, потрепанный морем и ветром, плохо присмотренный и неухоженный корабль.
На палубе лежат клубки шлангов, торчащие в стороны грузовые стрелы, бурелом из бревен крепи и искореженных крышек люков. Вид такой, словно здесь пытались построить баррикаду, да потом отказались от этой затеи.
Заговариваю со стюардом. Уже семь раз пережил торпедную атаку вражеских подлодок, да не в этом трагедия, жалуется тот, «а свинство в том, что ни одной награды еще не получил». С этими словами он показывает мне фотографии: толстая женщина, трое детей. В ответ выражаю свое восхищение: двое мальчиков и девочка – это удача.
Среди рабочих, суетящихся на обердеке, вижу несколько азиатов.
- А эти как сюда попали?
- Из Азии – по железной дороге, – отвечает стюард.
Воздух насыщен различными запахами: смолы, ацетилена, мазута, водорослей и гниющей рыбы. Воздух буквально светится от серебристо-серого сияния. Лишь на фоне берега свет сгущается до однообразного серого. Такая метаморфоза происходит от дымки испарений производимых интенсивной работой и чада смолокурен.
На западе сгустились грозовые тучи. Уже на подходе к флотилии сильный ветер принес такой силы проливной ливень, что через секунду я уже мокрый насквозь, даже брюки, а полы шинели тяжелы от впитавшейся в них влаги. Повсюду потоки пузырящейся от тяжелых дождевых капель воды. Такое чувство, что из мостовой забили сотни родников, словно прорвались подземные водоводы. Стучат незакрытые ставни, одинокие автомобили вздымают фонтаны брызг. Делая большие прыжки, укрываюсь в ближайшем парадном.
Вновь забрезжил свет, но все выглядит уныло под этим низким, серым небом. Таков Брест! Брест – это вам не Париж. Брест по праву можно назвать городом дождя. Мишура, блестящие побрякушки, пестрые и яркие блестки – все это не для Бреста. Здесь все обесцвечено. Дождь смывает все краски. Стены домов черно отблескивают дождевыми потоками. Темные жалюзи выглядят еще более мрачно. Барабанная дробь дождевых капель звучит нескончаемым грохотом.
За ужином вновь располагаемся как театральная труппа, не хватает только режиссера. Потому все представление являет собой сплошную халтуру – тупую и скучную – свою толику в это действо добавляет и то, что в вечерней постановке нет и Th;r;se.
Уютно устроившись в клубе, осматриваюсь: седые, блеклые, словно луна в дымке, шесть шаровидных ламп, дают мягкий, приглушенный свет. Грязные, стеклянные пепельницы. Неуклюжие, грубо сколоченные круглые столы, крепко стоящие на своих четырехгранных ногах-тумбах, произведенные, скорее всего, на верфи и предназначенные служить не менее сотни лет. Разбухшие кожаные кресла с потертыми и прожженными сигаретами седушками – все истинно немецкое: тяжеловесное, потертое и жалкое.
На первый взгляд стены здесь выглядят как в какой-нибудь кафешке, где тусуются второразрядные боксеры, артисты или кинозвезды. При более тщательном осмотре, понимаю, что многие фотографии не имеют полагающихся в таких случаях косонаписанных автографов, а лица на фото лишь немногим разнятся.
Никаких имен. Даже на Мемориальных Аллеях Героев такого рода, всегда есть имена и подписи. Однако лица, кажутся мне знакомыми: большинство сфотографировано анфас – словно заключенные. Молочно-белые пятна лиц требуют ретушировки.
На стене не очень много свободного места. Не удивительно! Во флотилии почти не осталось подлодок.
Безымянные фото принадлежат, скорее всего, парням, что в лучшем случае заживо погребены в своих стальных плавающих гробах. Надежных как Некрополи. Там внизу, никто никому не мешает. Воскресение плоти – смешно! С этих черных глубин едва ли мизинец воскреснуть сможет. А помешает этому давление воды. Даже просто сдвинуть с такого гроба крышку и то не удастся. Из-за такого давления в День Страшного Суда ни одна душа оттуда не выберется. Такой чести не многие удостаиваются. Кто только не лежит в этих смятых до бесформенного состояния стальных гробах и в такой близи от центра земли. Для гражданских нормой будет два метра или около того. Для нас, моряков, люкс-классом будет 3-4 тысячи метров.
Ежедневно к прежним добавляется новый коллективный гроб, а может быть и больше: в Ледовитом океане, Карибском море, Мексиканском заливе, вдоль американского побережья, перед Фритауном, в Беринговом море, перед побережьем, где проходит высадка союзников….
Все идет как по писанному. Без сучка, без задоринки. Почему же нельзя сделать так, чтобы граната смогла вновь возродить мокрую кучу полусгнившей плоти, размозженных мозгов, полуразложившихся кишок и развороченных кусков униформы?! В подлодках уничтожение разлагающихся тел происходит необычно быстро – почему? Ответа пока нет.
Выше всех на стене висит портрет адмирала Дёница. Представляю его на докладе в штаб-квартире фюрера: как он держит в руке свой адмиральский жезл, стоит на вытяжку и словно попугай бормочет: «Так точно, мой Фюрер! Так точно, мой Фюрер!»
Прилизанный Ефрейтор , безумный и сумасбродный, с усиками, словно сопли под массивным носом, и молодцеватый, бодрый и одновременно покорный Дёниц: та еще картина!
Несколько молодых офицеров говорят о Высадке. «Я этого не понимаю. Можно же использовать самолеты-торпедоносцы для таких нужд…» – «Можно, можно…, – перебивает его другой, – Можно и на сковороде диадемы штамповать» – «Вас умники там только и не хватает!» – «Что за незрелые суждения!» – «Твердость как у гранита, а нежность как у муссона!»
Поражаюсь поэзии в речи боевых офицеров. Коньяк здорово развязал им языки.
Раньше, давным-давно, тоже были люди, которые в подпитии забывали все правила и болтали обо всем в открытую. Взять Труманна, например: никто никогда не был уверен в том, что он действительно пьян или просто претворялся, чтобы можно было открыто поговорить.
Труманн исчез в 1941. кажется, будто сто лет назад.
Кают-компания в Ла Боле: там сидело Бог знает сколько моряков, словно ненужные фигурки, выстроенные в ряд на длинной скамье. Старое торговое судно под ними даже двигалось по особенному. В таком состоянии они могли принять за своего любого, кто подыграл бы им в таком же состоянии подпития.
Помню, подсел к ним Бертель Эндрас: низенький и исхудавший – словно тень. В ушах все еще слышу его рапорт о мысе Флоу, словно это было вчера: «Мы легли на грунт в первый раз в виду Оркнейских островов. Я нес вахту. В 19 часов начали всплывать. Ночь стояла довольно светлая. Северное сияние. Никакой работы рулями, никаких огней, и к сему еще это течение. Довольно трудное положение рулей. Я отлично знал морскую карту района. К тому же мы едва избежали столкновения с минным заградителем. Бухта казалось пустой. Лишь два линкора и эсминец. Мы нанесли веерный торпедный удар из аппаратов 1 и 4…».
Никто из слушавших его не пошевелился за все время рассказа. Все выглядело так, будто все затаили дыхание. Лишь когда Эндрас замолк, мы снова вздохнули.
Стоило лишь подумать о Бертеле Эндрасе, меня словно ножом пронзили: в том состоянии, в котором он всегда пребывал, он никогда бы не мог выйти в море. Это конченый человек. Блуждающий взгляд бегающих глазок, дрожащие губы. Отправить его в поход в таком состоянии, было чистым убийством. После рассказа о мысе Флоу, он смущенно взглянул на меня и попросил извинения, поскольку заметил, что я понял, в каком состоянии он вел свой рассказ. Но почему же ни один из его товарищей не шевельнулся во время его рассказа? Эндрас никогда бы, даже тогда, когда его специально об этом спрашивали, не признался бы, что он никогда больше не нес вахту. Он всего лишь стремился с детства в своих несбыточных мечтах ко всей этой героической чепухе, наполненной ясного мышления, благоразумия, ума. О команде, которая при сломленном командире едва ли имела один шанс из сотни выжить, некто не думает. Так здорово звучит: «Все за одного – один за всех!»
Да только клич этот относится к одному, к командиру. Все же остальные – это всего лишь «персоны» или хуже того: «человеческий материал».
Тем летом, последним летом для Эндраса, я спрашивал себя: «Как так получается, что одни командиры являются как ангелы смерти, а другие являют собой молодых богов победы»? и этим богам побед тоже ничего не дается даром, о чем свидетельствуют их рапо;рты и журналы боевых дежурств. Были ли у них нервы покрепче или они просто проявляли в большей степени самоуничтожающую фантазию? А может быть, одни были просто упрямы, а другие более чувствительны?
В любом случае, это был всего лишь беспощадный процесс отбора, сулящий одним ордена и награды, а другим черные воды океана и забытье. Но лишь одно мне бесспорно ясно: выжившие командиры, пережившие своих подчиненных, не могут считаться хорошими командирами.
Борнеманн, несомненно, относится к старой гвардии. Вот он сидит, с остекленевшим взглядом, утонув в глубоком мягком кресле этого клуба. Руки его, брошенные на подлокотники, словно руки трупа, доказывают полную прострацию. Он даже не делает никаких попыток собраться, лишь изредка потягивает из своей рюмки. Хорошо ему. Даже хорошо «наклюкавшись», Борнеманн остается нормальным добродушным парнем. Никогда еще лицо его не изображало той неприятной мины, что присуща большинству пьяных.
Когда Борнеманн занимается «народным просвещением», как он называет свои капризные речи, благовоспитанные люди покидают и эту мессу, и этот клуб.
Мне давно пора уже было бы встать и уйти, но я так уморился, что не хочу этого делать, а просто сижу в кресле, как оглушенный. Меня одолевает чувство своей ненужности в этом обществе. Какое мне дело до этих напившихся сослуживцев?
Надо бы поговорить со Стариком о Симоне, но он явно избегает меня. Не могу просто напасть на него, а значит, это должно произойти как-то само собой.
Спрашиваю себя: неужели Старик и в самом деле столь занят, как он рассказывал, или просто спасается на работе, благодаря чему мы до сих пор не можем приступить к нашей непосредственной теме? Чего еще следует ожидать? Я знаю, что если допеку его своими расспросами, то Старик упрется как баран. Моя бабушка потому и прозвала его «Упрямец».
Ладно. Что мы имеем: быки из СД завидуют и флотилии и лично Старику. Но это еще не повод для этих скотов арестовать Симону. Кто-то ее заложил. Но кто? Масленок? Бисмарк? Ревнивая Соня? Вроде это все, кому могла помешать Симона.
«Ваши дамы», произнес Масленок в Берлине. Ваши дамы! Множественное число. А может это Моника из магазина часов, что рядом с Caf;? Если так, то почему? Моника – соперница Симоны? Ужель та Моника, чьи пышные груди изрядно выглядывали из декольте, крепко зажав украшенный жемчугом крестик, с такой бесстыдностью, будто не понимая того, какие взгляды и воздыхания вызывали эти ее округлые шары? Никакого удивления не вызывало то, что наш штабной врач буквально пожирал Монику глазами. Она его основательно опозорила, а все потому, что свой немецкий изучала по словарю, и когда он в полутьме положил на нее свои огромные лапы, Моника заорала во всю глотку: «Ты, свинтус! Убирайся прочь с моего вымени!»
Едва ли можно представить Монику в тюрьме, с наголо обритой головой: у Моники длинные, скрывающие плечи, по-тециановски рыжие волосы. Интересно, что делают эти свиньи с обритыми волосами арестантов? Сжигают? Или используют для париков?
Образ Симоны вдруг вновь всплыл передо мной – теперь в виде детского снимка, что я так долго старался забыть: она сидит на низенькой скамейке перед Caf; и держит щит с надписью: «Je suis une menteuse» . Когда я впервые увидел этот снимок, меня словно ножом резануло: эта ужасная фотография и альбом какого-нибудь преступника. Лучше бы я не видел этой фотографии. Если бы она не упала как-то раз на пол снимком вверх, Симона никогда бы не показала мне это фото, где фотограф запечатлел ее, замершую от ужаса, с открытым от испуга ртом, локти прижаты к тщедушному тельцу – беспомощным и униженным ребенком.
Утром узнаю, что в городе произошла настоящая битва. Моряки с миноносца против подводников. В результате с полдюжины серьезно раненных подводников.
Я хорошо знаю, насколько жестоки могут иногда быть «бывшие сельделовы»: даже по отношению к своим товарищам. Господин адмирал Руге, командующий этих, так называемых, «отдельных частей», охотно утверждает, что в его войсках беспорядков и бесчинств не бывает. Как маленький ребенок в Деда Мороза, он верит всему, что ему докладывают. Фактически же наших парней повсеместно в пивнушках оскорбляют и избивают.
Старик все также упорно уклоняется от встречи со мной. И когда за обедом он вновь избегает моего взгляда, меня осеняет: это очень плохой знак!
Сижу и ломаю голову: раньше, когда Старик служил командиром лодки, его роль была мне понятна и ясна. Теперь же, став комфлотилии, он изменился. Как ему удается сочетать эту должность со своим солдатским моральным обликом? Если Старик ни на йоту не хочет рисковать, каких усилий ему стоит удерживать себя в этом моральном облике?
Ясно только одно: Я не имею никакого права ругать Старика за его поведение. Я тоже часто чудил. Кто сможет выжить в наше время, смотря правде в глаза? А если не смотреть ей в глаза: разве это будет настоящая жизнь?
Иду к зубному врачу, т.к. надо запломбировать один зуб. «Прикус у вас в полном порядке», коварный врач исследует мой рот.
Едва лишь он убирает палец изо рта, выпаливаю: «Если бы я, будучи ребенком, не попал в руки одному одноглазому дантисту, который мне вместо больного вырвал здоровый зуб, а затем, для симметрии, как он сказал, и второй здоровый с другой стороны, то прикус был бы еще лучше…» – «Тьфу-тьфу-тьфу» – зубной врач смачно сплевывает в стоящую рядом со мной плевательницу.
Замешивая на толстом куске стекла цемент, врач задумчиво рассуждает: «Хорошее место. Удобное для лечения зуба. Хотя конечно жалко…» – «Чего его жалеть, доктор? В следующий раз зубы мне будут лечить либо ваш французский, либо американский коллега» – и вдруг меня прошибает холодный пот: я совершенно не знаю этого врача, и, наверное, зашел слишком далеко.
«Да? Вы так полагаете? – доносится до меня, и я ловлю на себе его косой взгляд, – Если вообще хоть что-то останется после этого прорыва, – говорит врач очень тихо и как-то мягко.
Этот доктор напоминает мне хомяка. Хомяка в нем напоминает все: прежде всего его бакенбарды и торчащие, выдающиеся вперед зубы-резцы. Вид такой, словно он хочет этими зубами грызуна создать себе негативную рекламу. Заплывшая жирком шея и эти светлые, жиденькие волосики на голове, совершенно не согласующиеся с виднеющейся из-под врачебного халата формой.
Пока дантист пломбирует мой зуб, он продолжает говорить и чем дольше, тем больше разговор касается флотилии, и голос его звучит доверительно, хотя мы с ним практически не знакомы. «Странный человек, – думаю, устремив взор и открытый рот в потолок: – Доверяется первому встречному. Он совершенно не похож на тех офицеров, что разговаривая с незнакомцами стараются скрыть, замаскировать свои истинные мысли. Этот зубник кажется мне единственным, кто во всей флотилии гладит против шерстки – хочу сказать, единственный из кадрового состава».
Врач откладывает инструменты в сторону и выделяя каждое слово, отчетливо произносит: «Если бы здесь можно было встретить прежнее воодушевление, прежний пыл борьбы! Но единственное, что здесь царствует – это упрямая полевая, лесная и луговая тупость, такая же, как в любой казарме или в лагерях СА » – Я тоже по-другому представлял себе службу в ВМС…» – «Как же?» – «Ну, хотя бы, кругосветки…» – «Да ты что! Здесь можно встретить только типов ущербных, живущих по шаблону: «Борьба сама укажет вам путь – вне всяких партий» – Понятия «служить», «нести службу» имеют важный моральный аспект».
Не могу более слушать всю эту хрень. Правду нельзя доказать, ее остается лишь пережить. И теперь мы взаправду видим, куда завели нас все эти бредни: у нас имеется высочайший моральный аспект, а у союзников высочайший боевой дух! И такое распределение совсем не в нашу пользу…
Дантист прибирает инструменты, оставив меня на время наедине с моими мыслями. «Командир здорово изменился» – внезапно заговаривает он снова. «С каких это пор?» – интересуюсь. «С тех самых, как мадемуазель Загот покинула нас» – долетает до меня.
Эти слова бьют меня, словно разряд тока. Однако, вместо того, чтобы после такого замешательства продолжать расспросы, коротко бросаю: «Бывает!»
Не хочу дать повод зубнику думать о том, что мне интересен разговор об отношениях старика и Симоны.
Спустя несколько часов, зампотылу, говорит мне, словно поговорив с дантистом: «Командира словно подменили, с тех пор, как мадемуазель здесь больше не работает». Странно, что он не упомянул фамилию Симоны. Оттого это «мадемуазель» прозвучало в его устах колко и язвительно. А может быть, я просто утрирую? Скорее нет: он произнес это именно так, вне всякого сомнения. И еще эта саркастическая ухмылка на его лице! Если бы я начал расспрашивать, возможно, узнал бы нечто большее о роли Симоны во флотилии. Но приходится скрытничать. довольно будет и одного ничего не значащего намека. Лучше закосить под дурачка, чем довериться этому зампотылу.
Зампотылу привез откуда-то две с половиной тонны подошвенной кожи – невероятное количество. Черт его знает, сколько сапог можно ею подбить. Но у военных царствует система – либо все – либо ничего. Такелажа не хватает – да ладно! Главное, что есть подошвенная кожа.
Это напоминает мне «крабовую» неделю во время моей службы в учебке. Вместо колбасы прибыли однажды в бочках соленые крабы. Раньше никто из нас крабов не ел. На моей саксонской родине они считались редчайшим деликатесом. Но теперь, в этом проклятом Богом лагере в Оберйохе над Хинделангом, в Верхней Баварии, целыми неделями мы не ели ничего, кроме соленых крабов. В конце концов, мы все решили лучше умереть с голоду, чем съесть еще хоть кусочек серого крабового мяса.
Наверное, зампотылу еще тот пройдоха, если умеет удержаться в равновесии между соблюдением воинских уставов и пропастью нелегальщины. Иначе как нам удалось бы побаловаться лучшим кофе, отличными сигаретами и свежим брюссельским виноградом?
Именно винограду я и поражаюсь более всего: а потому решился прямо спросить зампотылу: «Собственно говоря, откуда нам удается получать такой хороший брюссельский виноград? Такой роскоши я еще никогда не ел!» – «Хм. Судя по названию – из Брюсселя» – этот ответ заставил меня покраснеть. Но я не так-то прост: «А как он попадает к нам в Брест из Брюсселя, осмелюсь спросить?» – «С поездом командующего подводным флотом. В обратном направлении везут вещмешки матросов погибших экипажей».
Он так спокойно говорит об этом, будто в его словах нет ничего особенного. «Вещмешки за виноград», едва ли кто дома мог бы поверить в этот бред.
Словно иллюстрации к сказанному, несколько позже вижу с полдесятка писарей, тащащих по проходу туго набитые вещмешки, и затем сваливающих их в одну большую кучу. Вещмешки достают из каптерки, где они стояли, пока лодка находилась в боевом походе, и переносят в «Сборку» – другую каптерку, в которой писаря начнут тщательную проверку содержимого каждого вещмешка, прежде чем загрузить их в поезд командующего, вывозящего их через Париж в Киль.
Значит, еще один экипаж накрылся. И никто не выбрался из пучины. 50 человек мертвы, но их смерть не постигается сознанием. А имела ли их гибель вообще место? Во флотилии о таких говорят «Потери». Эти потери, также как и предыдущие, будут «окончательными» лишь после предписания: множества печатей, множества подписей. Гора вещмешков, это всего лишь рутина окончания сбора всех печатей и подписей. К тому же, что ждет их дома: едва ли придет и малая толика лежащих в мешке вещей.
Хочу посмотреть, как все происходит в «Сборке», и иду по полосе выбитой волочащимися по земле вещмешками. При этом одна мысль свербит мозг: эти ленивые псы, писаря, могли бы и на плечах донести вещмешки.
Захожу в большое помещение, напоминающее вещевой склад. Вдоль стен плотно висят туго набитые, с большими картонками вещмешки. На длинных столах горы обмундирования, в которых роются моряки. Обер-лейтенант что-то пишет, низко согнувшись над списками.
Внезапно на пороге возникает зампотылу и интересуется: «А вы что здесь ищете?» – «Информацию!» отвечаю, не пошевелившись. Зампотылу кажется, проглотил язык. Немного погодя, он раздраженно бросает: «Тогда не стесняйтесь, господин лейтенант!»
Писаря, должно быть, почувствовали некую напряженность междунами. Как по команде они прекратили свою работу и уставились на нас. Зампотылу прорычал: «Продолжать!», чем подвиг всю группу на продолжение работы. Чтобы как-то развеять ситуацию, обращаюсь к зампотылу: «Совершенно не представлял, что и это входит в круг ваших обязанностей».
Тот, бросив на меня испепеляющий взгляд, поворачивается к какому-то матросу, у которого берет несколько полностью исписанных листов – наверное, списков. Не смотря более на меня, углубленно изучает их. От его первоначальной доступности не остается и следа. Решаюсь еще раз «наступить ему на бороду» при первой же возможности.
Встретив зампотылу после обеда в коридоре, примирительно начинаю: «Посмотрев на суть дел под другим углом, убеждаюсь, что флотилия напоминает экономическое предприятие».
Слова мои действуют словно живительный бальзам. Он буквально подрос на пару сантиметров., услышав, что я хотел бы побольше узнать о таком большом предприятии, с тем чтобы правильно и без обиды написать свою статью. «Я занимаюсь этим с апреля 1943 года», услужливо начинает зампотылу, и охотно ведет меня к себе в конторку. Едва за нами закрывается дверь, как он продолжает: «По большому счету, все это можно считать одним большим магазином». Внимательно смотрю ему в глаза, словно побуждая его продолжать: «При экипировке подлодки иногда возникают определенные трудности. Основную часть провианта мы получаем от Отдела снабжения Администрации места дислокации, а они получают все из Германии» – «Все?» Мой вопрос попал в точку. Зампотылу словно воодушевился: «Так точно! Все, кроме свежего мяса и овощей. Это поставляется из Франции. Для чего у нас есть интендантская служба – а конкретно, один корветтен-капитан» – «И, конечно же, Вы?»
В этот момент, так некстати, зазвонил телефон. Приподнимаюсь, собираясь выйти, но зампотылу взмахом руки приглашает меня остаться на месте.
Из невольно услышанного мною телефонного разговора, вытекает, что готовится большое предприятие с магазином кофе: кофе из Испании. Есть только одна закавыка: зампотылу должен лично встретить груз кофе на границе. «А откуда вы берете необходимые деньги?» – допытываюсь, когда зампотылу заканчивает разговор. «Никаких проблем. Все уже согласованно с Парижем, – ему, судя по всему, совершенно не хочется куда-то ехать, – Сюда все должно поступать из Бреста. Иначе толку не будет», заявляет он резко, чуть ли не с надрывом.
Затем заверяет меня, что продолжит свой рассказ и ответит на все вопросы, но не сейчас: ему надо немедленно заняться улаживанием вопроса поставки кофе. Однако, в следующий момент он заявляет: «Что касается мадемуазель Загот, я всегда был в трудном положении, чтобы вы знали…. Фройляйн Загот всего могла добиться у нашего шефа. Вы же знаете, какой он у нас…»
С этими словами меня буквально пронзает чувство неловкости. Что значат эти его слова? Испытывает ли зампотылу потребность оправдаться?
- Однажды я дал шефу простой совет, скорее не совет, а всего лишь намек, что мы, возможно, подрываем общепринятые нормы – я хотел сказать, что мы могли вызвать злую зависть у других, к примеру. Так вот. На такие мои предупреждения, шеф обычно не реагировал. Лишь побормочет что-то непонятное – ну, вам это известно. А на следующее утро фройляйн Загот мне и говорит: «Зампотылу – ну ты и дурак!» так вот оно и шло….
Делаю вид, что меня это не особо интересует, и словно в задумчивости, равнодушно говорю: «Так-так». При этих словах зампотылу строит такую мину, будто ожидал от меня большей реакции на свои слова. На его лице отчетливо проступает вопрошающее удивление.
Тем не менее, он продолжает: «Шеф убедил фройляйн Загот в своем восхищении ею. Фройляйн Загот была любима всеми. Когда она была здесь, у шефа всегда было хорошее настроение. И конечно же в Логонне» – «В Логонне?» – «Там она была так сказать, владелицей замка».
Всем телом ощущаю на себе изучающий взгляд зампотылу. Все смешалось! конспирироваться с ним? Этого мне еще не хватало! Но как же выйти из этой ситуации, не показывая ему, что он меня расстроил? «Вам надо как можно скорее попасть в Логонну, – продолжает зампотылу, – а мне надо привести в порядок подвал и сложить туда разные материалы. В подвале на удивление сухо. А шеф еще не говорил вам, что в нем нашли несколько интересных вещиц – столь древних, что они вызовут у вас интерес?» Речь зампотылу льется как по писанному. «Фройляйн Загот так нравилось бывать в Логонне. И ей тоже нравились древности».
Кинув взгляд на часы, зампотылу внезапно вскакивает с места: «О, Боже мой! – вскрикивает он взволнованно, – извините, мне надо бежать!»
Погода словно с ума сошла: не менее полудюжины раз она менялась сегодня с яркого солнца на неистовые порывы дождя. То там, то сям, в суматохе из серо-белых туч мелькали части радуги, но целой радуги что-то не видать. Косо висящие дождевые завесы и глубокоэшелонированные линии кучевых облаков не дают ей заблистать во всей красе.
Ветер ревет, стонет и завывает. Зачастую он звучит не как обычный ветер, а как гудящий ветряк, похожий на тот, что мы, будучи школьниками, энергично раскручивали, изображая на сцене гудящий поток воздуха в ущелье.
Но вот небо опять прояснилось, поголубело и заиграло иссиня-голубыми красками, гоня прочь черную безысходность и тоску.
Дни проходят, а я все еще не могу найти момент, кроме обеденного времени, чтобы увидеться со Стариком: кажется, он загружен делами под завязку. Весь комплекс расположения флотилии должен быть замаскирован как можно лучше. При этом основной проблемой является бассейн для судов: все из-за его размеров и цвета, которые хорошо различимы с воздуха.
Потому не представляю, когда еще раз смогу увидеть Старика в его конторе.
Уставившись пустым взглядом в лежащие перед ним листы, сидит он сейчас за своим столом. Адъютант, к моему удивлению, сидит за соседним столом и усердно работает с ворохом бумаг. Собираюсь тихо улизнуть, но Старик говорит: «Останься-ка. Ты можешь понадобиться».
Подвигаю себе стул и усаживаюсь так, чтобы видеть сразу обоих: каждый раз, как Старик с шелестом перелистывает бумаги, он поднимает на миг голову и смотрит на адъютанта. Затем вновь погружается в раздумья и проходит некоторое время, пока с его лица исчезает этакое недовольное выражение.
С моего места вижу, чем так занят Старик: это похоронки. Две уже готовы. Они лежат так, что могу прочесть часть текста, не беря листа в руки: «… Сим заверяю Вас, что Ваш муж погиб за Народ, Фюрера и Отечество. Пусть это будет Вам утешением в тяжелом горе, что выпало на Вашу долю!»
Часто случается так, что подлодки неделями не подают сигнала о себе. Если же еще и англичане молчат, то тогда никто не знает, что же произошло с лодкой. Мог ли командир бояться, что будет запеленгован при передаче радиосигнала, а потому не вышел на связь? А может, лодка была обнаружена и торпедирована самолетами, а потом так быстро затонула, что не было времени подать сигнал? Когда сигналы долго не поступают от лодки, то это может означать лишь одно….
Обычно проходит довольно долгое время, пока такая лодка попадет в список без вести пропавших лодок: Рапорт с одной звездочкой.
Рапорт с одной звездочкой регулярно переходит в разряд Рапортов с двумя звездочками: пропавшая без вести подлодка переходит в разряд невосполнимых потерь.
Никак не могу решить для себя: то ли остаться сидеть в кабинете, то ли улизнуть потихоньку. Едва ли я пригожусь Старику в написании посланий такого рода. Но Старик, заметив мои колебания, взглядом просит меня остаться.
Едва адъютант с похоронками скрывается в соседнем кабинете, Старик говорит: «В моих колыбельных ни слова не говорилось об этой стороне моей работы. Для твоей книги это тоже сгодилось бы…» – «Стоит ли мне подделывать твой почерк? Навряд ли у них в Коралле, есть почерковеды для таких посланий…» – «Одного я знаю, он специализируется на некрологах для Героев Нации…. Тоже достойное занятие!»
Старик замолкает. Ему еще повезло, что на каждой лодке всего четыре-пять офицеров, в семьи которых надо писать такие письма. Письма-похоронки для остальных погибших членов экипажа готовит штабная канцелярия. Для этого у них заготовлены специальные бланки. Совершенно немыслимо представить себе, что Старик будет писать письмо-похоронку КАЖДОМУ погибшему подводнику.
Будто прочтя мои мысли, Старик произносит: «Все экипажи приучены теперь писать своим родным прощальные письма перед походом и отдавать их старшему писарю штаба. Так как многие не знают, что они должны написать в таком письме, Управление флота разработало образец письма. Вот он», с этими словами Старик протягивает мне лист бумаги.
«Дорогие родители! Если вы читаете эти строки, то это значит, что я, со своими товарищами погиб за Германию, сражаясь с врагом. Я с радостью отдал за это свою молодую жизнь. Дорогие родители! Гордитесь нашей жертвеннической смертью…»
И второй образец: «Дорогая Элли! Когда ты получишь это письмо через нашу флотилию, знай, что я погиб сражаясь с врагом. Моя молодая жизнь наполнилась гордым содержанием. Я погиб во имя Германии».
Тупо протягиваю листок обратно Старику, и некоторое время мы молчим.
- Ну и чудак тут у вас служит зубным врачом, – ляпаю просто так, чтобы не молчать, – но кажется он образованный человек?
- Да. Зубной врач, – подхватывает Старик, – это настоящий «Never-mind-Gast ». Не слышал такого выражения? Раньше мы так называли таких парней.
- Звучит неплохо. – Поскольку Старик молчит, продолжаю: «Зато он, хотя бы имеет обозримые цели и производит впечатление умного человека» – «Лучше сказать – разрушающий интеллектуал – такой же, как и ты. Он мог бы заработать кучу денег. Дантистам это проще простого» – «В любом случае, этот человек не держит камня за пазухой» – «Не держит языка за зубами. Он первоклассный специалист, в нем нуждаются, и потому лишь с ним ничего не происходит. Он здесь устроился лучше, чем дома. Только тут ему, очевидно, приходится больше сдерживаться. Невольно позавидуешь такой жизни – стоит присмотреться. К нему не один раз приходится захаживать. И он умеет уходить от ответов. В конце концов, он иногда может сказать больше, чем я…»
Изумленно смотрю на Старика, а тот продолжает: «Да – так-то вот! Звучит, может быть странно, но это так!»
Вновь повисает пауза. «Когда я замечаю, к примеру, что какой-то командир совсем дошел до ручки, то мне не так-то просто вывести его из строя. Я просто принимаю информацию к сведению, но по большому счету меня это не касается. Я ведь не психолог. И о душевном состоянии других мне трудно судить, но ведает ли этим врач флотилии? Это его дело» – «А зубной врач?» – «Ну, ему остается констатировать лишь одно: плохие зубы! И тут же погрузиться в свои дела. В конце концов, зубам у нас уделяется огромное внимание. Острота зрения и зубы…. Один раз мне, к твоему сведению, пришлось даже снять одного командира с выхода в море, по жалобе зубного врача, и сунуть его в зубное кресло».
Услышав такие откровения, сижу и удивляюсь: кто бы мог подумать: зубной врач в роли Творца Судьбы!
Вечером, за ужином, зампотылу выглядит таки подавленным, словно потерял близкого родственника. Узнаю, что разрушен кофейный магазин. Старик, осведомленный, вероятно, о провале кофейной коммерции, подбадривает своего зама: «Слезами горю не поможешь. Может на виноград переключиться? Принеси-ка немного на бак!» – «Слушаюсь, господин капитан!» – рявкает зампотылу и тут же скрывается в направлении камбуза, чтобы предупредить бакового подать виноград.
Спустя пять минут тот появляется с большой, неглубокой корзинкой полной тугого, фиолетового винограда и ставит ее на баке перед Стариком.
Старик делает огромные от удивления глаза и нарочито весело говорит: «Ну, боевой зам! Пускайте корзину по кругу!»
Во время разговоров в клубе, то и дело возникает слово «чудо-подлодка». Хотя слово «чудо-подлодка» и не произносится, называют лодки «Тип 21» и «Тип 23». Поскольку технические характеристики этих лодок звучат повсеместно, демонстративно прислушиваюсь к ним: не могу больше выносить все эти идиотские рассуждения о «чудо-лодках». Старик смотрит на меня, приподняв изумленно брови, и укоряющие морщинки испещряют его лоб, что заставляет меня быстренько сменить тему: «Знаешь ли ты, что один из наших эсминцев назвали шпионом?» – «Нет. С чего это вдруг?» – «Ганс Лоди . Я ездил к нему как-то раз».
Старик кивает. «Так вот, этот Ганс Лоди , этот святоша, был никем иным, как шпионом. Но не мракобесом, обскурантом, а человеком, которому от томми выпала большая честь…» – «Что ты мелешь?» – не выдерживает Старик. «Точно тебе говорю. У меня сведения из надежного источника, что британцы все еще его чтят за шпионскую работу…» – «Как это, позволь спросить? Звучит довольно странно!» – «Благодаря способу, которым они его, после того, как схватили, приговорили к смерти – в Лондоне, в Тауэре!» – «Ну не тяни ты душу!» – «Видишь ли, они его не связали, как обычно поступают со шпионами, а просто поставили к стенке и расстреляли, и все это на Острове, в свойственной британцам манере…. Такая-то вот ему награда и честь».
Старик смотрит на меня как на чокнутого. А затем интересуется: «Откуда, черт возьми, тебе это известно?» – «Сорока на хвосте принесла! Так иногда совершаются находки».
Сказав это ловлю на себе язвительный взгляд Старика. Но поскольку меня так и подмывает раскрутить Старика, добавляю: «Я думал, тебе интересны все эти истории о шпионах и шпионской работе…»
Повисает тягостное молчание. Наконец он с яростью бросает: «Так глубоко, как ты, может быть, думаешь, мы здесь не спим. И не спали. Наше руководство разработало довольно эффективную радиоразведку. Было время, когда удавалось расшифровывать большинство радиопереговоров союзников. Прежде всего, инструкции и указания командованию конвоев: об изменении курса, например, о точках встречи и расставания с охранением…» Речь Старика течет как по писанному. Ловлю себя на мысли: «Как это ему всегда удается так выглядеть, словно он ничего не подозревает. Не может быть, что он не понял, куда я нацеливал свой разговор: на Симону и те обвинения, что ей, собственно говоря, были предъявлены. «Когда же нам не удавалось взломать вражеский шифр, то и конвоев находили гораздо меньше. Только когда мы доподлинно знали маршруты, мы добивались грандиозного успеха – а просто бороздить моря впустую, на больших расстояниях от базы, на это наших скоростей не хватает…»
Ладно, думаю себе потихоньку, коль ему так больше нравится, будем говорить о радиоперехватах и взломах шифров – мне не помешает лишняя информация.
- А Союзникам разве не удается вскрывать НАШИ шифры? А потом наносить удары по НАШИМ точкам встреч? – обращаюсь к Старику. «Вполне возможно. Англичане более проворны, чем мы» – «Да ты что!» – «Ха! Почитай детективы!» – «Но если мы всё начнем сравнивать, то, может быть, и нет» – «Наша разведка не так плоха, как ты думаешь. Но это мы с тобой узнаем, Бог даст, лишь после войны» – «Может лучше сказать «была не так плоха», – яростно возражаю, желая прояснить вопрос, – В последнее время, эти салаги, наверно спят крепким сном. Иначе как объяснить, что кто-то же прохлопал информацию о том, когда, где и с какой целью господа Союзники высадятся в Нормандии».
Старик молчит. Несколько раз украдкой бросаю на него взгляд. После войны? Доходит до меня его фраза. Неужели Старик и в самом деле сказал «после войны»? Сглатываю нервно: ТАК он слегка коснулся времени ПОСЛЕ войны! Вот оно! Вот реальное положение вещей! Месяцами я не мог позволить себе даже помыслить о послевоенном времени. Старательно гнал от себя любые мысли о мире и нормальной жизни. Горящие фонари на улицах, свет рекламы…. Что еще? Замечаю, что довольно трудно правильно представить МИР. МИРНОЕ время.
Старик продолжает молчать. Если я тоже замолчу, то это будет означать завершение нашей беседы. Эх, была, не была! «Удивительно, что ты хорошо отзываешься о нашей службе разведки. Раньше ты уверял меня, что томми в плане разведки в тысячу раз лучше нас, они будто бы знали все, что происходило у нас, а мы – нет. Судя по твоим тогдашним словам, они знали даже размеры фуражек и перчаток наших командиров».
Старик делает недовольное лицо и морщит лоб: «О, это еще те пройдохи! Тут ты чертовски прав. Стоит нам сделать здесь одно неосторожное движение и эти «братишки» уже все знают! У них везде свои шпионы!»
Старик громко сглатывает, и, взяв левой рукой подбородок, сжимает и крутит его, будто желая сжать в сосульку, а затем кладет обе ладони на ручки кресла, резко выпрямляет спину и произносит: «По моему разумению, действительно, все довольно странно: я даже не знаю, как на Западе называется их Главнокомандующий – американцы об этом совершенно молчат. Мы фактически ничего не знаем – тотальное отсутствие информации!»
Старика бьет нервный кашель. Он пытается сдержать его, но это ему не удается. Кашель дает неожиданную передышку. Старик краснеет от натуги, но еще больше от ярости.
А что собственно, мешает мне сменить сейчас тему и без обиняков спросить Старика, когда у того восстановится дыхание, что он думает о том времени, когда Симона была во флотилии. Ведь с каждым часом пребывания здесь мне становится ясно, что Симона околдовала Старика.
А надо ли мне вообще об этом спрашивать? Что я САМ этого не знаю? Нужны ли здесь СЛОВА?
Однако, вместо того, чтобы завести разговор о Симоне, пользуюсь моментом и пытаюсь завести разговор о наших боевых потерях.
Однако угрюмое выражение лица Старика и легкий взмах его руки показывают, что ему эта тема довольно неприятна.
И опять тягостное молчание. Но почему?! Опять ковырять надо?
Чтобы оживить беседу, начинаю вновь: «Скажи-ка, а что сделали с лодкой Вальтера?»
Ответ буквально в тот же миг слетает с губ Старика: «Из нее построили сотню других – большую серию – а именно Типа 26W в 850 тонн. Лодки этого типа развивают скорость под водой в 25 морских миль. Невероятно!» – «Если бы можно было из множества новых лодок увидеть хоть ОДНУ!» – «Ты, к сожалению, настроен очень негативно!» – «Такого мне еще никто не говорил!» – бросаю с возмущением. «Исправимся: отрицательное отношение к национал- социалистическому … э-э., к национал-социалистическому государству, если тебе так больше нравится», говорит Старик и успокаивающим жестом руки завершает речь. «Значит ли это, что ты видишь свое отношение как противоположное моему?» – интересуюсь у него.
Старик молчит и тем дает мне ясно понять, что наш разговор иссяк, как внезапно пересохший ручей. Ночью, лежа в кровати, размышляю о Старике. Мне кое-что известно о его жизни: родился в Бремене, получая военное образование ходил на учебном паруснике «Ниобий». Затем кадетом на крейсере «Карлсруе». Став фейнрихом, служил на тяжелом крейсере «Адмирал Шеер». Во время второй кругосветки – на этот раз в звании лейтенанта – на «Карлсруе», получил опыт плавания в Атлантике, что в дальнейшем помогло ему при выполнении обязанностей вахтенного офицера на учебном паруснике «Хорст Вессель». Почти сразу, после своей командировки на боевую подлодку, принял участие в боевых действиях в Норвегии. В сентябре 1940 получил в командование боевую подлодку типа VII-C.
Когда-то Старик рассказывал мне, что в детстве ему часто приходилось оставаться одному, когда родители уходили в гости к соседям-богачам, где проживал помещик, которого отец Старика, наверное, прямой и открытый человек, просто боготворил. А может, это и была та паутина, в которой запутался старый солдат?
В то время я смотрел на Старика другими глазами. А сейчас, словно наяву, увидел ту овчарку, что убил Старик, когда она потрепала за загривок его сеттера.
ПАРИЖ ЗАЯВЛЯЕТ О СЕБЕ
Мне опять надо идти к зубному врачу, чтобы он посмотрел мою пломбу.
- Вам следует найти извиняющие вас причины, – заявляет врач, лишь только усаживаюсь в кресло.
Шоры! Закрыть бы глаза шорами с самого начала! Тоже делают и с пугливыми лошадьми, чтобы они не замечали, что происходит справа и слева от них. Иначе они испугаются и понесут. А с шорами на глазах лошади двигаются только прямо. Что в принципе свойственно любой порядочной лошади.
Врач опускает руку, присаживается на обтянутую кожей табуретку, намереваясь, судя по всему, приняться за работу.
Неужто шнапсу глотнул? – мелькает мысль, – и это с раннего утра?
- Большинство совершенно не имеет времени для собственных убеждений, – говорю громко.
- Однако, в первую очередь, эти самые убеждения приносят одни лишь неприятности, – продолжает врач вновь, – а это уже излишняя роскошь…. Знаете, с тех пор, как я здесь, во флотилии, я постоянно спрашиваю себя: как удается этим людям – имею в виду офицеров – сохранять свою веру в Великий Германский Рейх – вопреки всяким объективным фактам? Как возможно такое, что не только тот или иной офицер, но весь экипаж открыт всякой болтовне и одновременно закрывает уши сообщениям, которые противоречат вдолбленным в их головы догмам? Венец творения Го;спода: homo sapiens! Если присмотреться, то это просто смешно!
Выйдя на улицу, все еще чувствую себя неуютно. Судя по всему, у зубного врача надежный ангел-хранитель. Стоит ему сболтнуть тоже самое в неудачном месте – не сносить ему головы.
Площадь перед главными воротами КПП залита солнцем. Подъездная площадка вся в пятнах от беспорядочных, раздражающих разрывов теней маскировочный сетей, что возвышаются, словно гигантский цирковой купол на огромных мачтах и поперечинах точно посреди расположения флотилии. Лишь большой плавательный бассейн на спортплощадке, за стеной комплекса флотилии, не закрыт маскировкой – но и это скоро изменится. Мачты для сетей, предназначенных укрыть от глаз воздушного противника и это пространство, уже стоят по периметру.
Можно было бы поступить проще, если бы спустить воду из бассейна и закрыть сетью пустую емкость. Но так не по вкусу Старику: «Не хватало еще, чтобы противник распоряжался, когда нам купаться, а когда нет», – заявил он в кают-компании. Старик прекрасно знает, насколько важно именно сейчас загрузить людей серьезной работой. Я же всегда удивлялся тому, как энергично управляет он хозяйством флотилии.
- Звонили из Парижа, – бросает вскользь Старик, лишь только захожу в его кабинет. Поскольку я не реагирую сразу, он продолжает: «Из ТВОЕЙ конторы! Да, именно оттуда! Тебе следует связаться с ними». Старик смотрит, не поднимая взгляда от разбросанных бумаг, на свой стол. Наконец поднимает взгляд на меня и довольно добавляет: «По окончании командировки».
В ту же секунду сжимает щетинистый подбородок правой рукой и одновременно потирает щеки большим и указательным пальцами – обычное его движение, когда ему надо хорошенько подумать: «Нам следует с тобой все правильно устроить…. Ты все же приписан к флотилии» – «Это называется: Составить соответствующее сообщение в Париж» – «Не твоего ума дело! – рычит внезапно Старик, – Твой шеф здорово возмутится, если узнает от нас о том, что ты здесь нужен…. Конечно же, я не могу тебя здесь просто удерживать, – заключает он, не смотря на меня, – Но здесь ты более чем в безопасности. Ведь, в конце концов, твое имя ясно и отчетливо прозвучало в связи с арестом Симоны…» – «Как это?» Старик тянет с ответом и мне приходится сдерживаться, чтобы не выдать свою тревогу.
- Я тебе этого еще не говорил в открытую, – нерешительно произносит Старик, – Думаю, сама Симона и назвала твое имя. Тебя следовало бы сразу известить об этом. Она, очевидно, полагает, что у ТЕБЯ длинные руки. Но мы точно не знали, где ты болтался все это время…» – «Но почему же тогда мне никто ничего не сказал?»
Хочу продолжить в том же духе, и вдруг до меня доходит, что в своей беде Симона зовет меня!
Старик, должно быть, заметил, как мой кадык дернулся, поднялся вверх и замер, а потому тоном, полным сочувствия, бросает: «Зампотылу ноги сбил, пытаясь найти тебя. Но ты же понимаешь, не все приходилось делать открыто и прямо» – «А когда я всплыл уже здесь?» – «Зампотылу довольно сдержанный человек» – «Ой ли!» – «Ну, я имею в виду, вот в таком, как этот случае – он, вероятно, хотел, чтобы я ЛИЧНО проинформировал тебя». Старик бросает на меня колючий взгляд и резко, выделяя каждое слово, произносит: «Чертовски многое изменилось за последнее время. Тебе надо самому постепенно определиться, нравится тебе здесь или нет».
Стоило бы тебе это пораньше сообразить, говорю про себя, не сидели бы мы сейчас тут с такими злыми рожами.
Когда Старик вновь говорит, голос его звучит обычно: «Ты здесь в служебной командировке из-за своей новой книги. Где еще сможешь ты ее написать, как ни здесь, во флотилии? Ведь командировка еще не закончена?»
Мысленно я так далек от этой темы, что не сразу отвечаю. Потому Старик нетерпеливо спрашивает: «Так да или нет?» – «Так точно, да!» При этом в голове проносится целый вихрь мыслей: в случае крайней необходимости я мог бы нырнуть куда поглубже – и это в прямом смысле слова. Возможно, я сделал ошибку, когда сжег все бумаги, что мне дала Симона…. Как это Бисмарк еще ничего не узнал? А что ФАКТИЧЕСКИ известно господину капитану в Берлине? О чем ЕЩЕ могла проболтаться Симона? Кто еще стоит за ней? Почему Старик ничего больше не говорит?
- Ты нигде не сможешь работать так же плодотворно, как здесь, – влез голос Старика в мои мысли. «Здесь в твоем распоряжении люди всех специальностей, готовые ответить на любые твои вопросы». А затем решительно: «Мы оставляем тебя здесь и тебе надо с этим смириться».
Старик прав. Но что же с Симоной? Почему он ничего больше о ней не говорит? Слова не вытянешь! «На твоем месте я вел бы себя более осмотрительно с этим твоим Бисмарком» – произносит он хрипло и как-то отрешенно. «Я это делаю годами» – «И со всей этой его сворой. При аресте они точно участвовали в игре. Знаю это наверняка: все, что случилось, произошло не на пустом месте. Вот что я хотел тебе сказать» – «Премного благодарен! Все это довольно интересно!» – произношу как можно равнодушнее.
- В любом случае, здесь тебе и стол, и кров, – добавляет Старик, – и делаем мы все это вполне официально…».
Вдали от мола вижу вершину мыса Эспаньол . Противоположный берег вот он, рядом, через узкий пролив. Можно было бы его переплыть к этому выдвинутому на север, словно указующий перст, острию полуострова Крозон. На фоне неба ясно видна колокольня городка Росканвель .
Мне удалось раздобыть карту масштаба 1:250000 и еще одну из старого атласа «Guide bleu» в масштабе 1:500000 – с указанием всех населенных пунктов написанных классическим курсивом.
К маяку Фар-ду-Порцик дороги вообще нет: берег круто обрывается сразу за маяком, так что даже тропинки не найти. Стремлюсь забраться повыше.
На возвышенности беру направление на деревушку La Trinit; . В разгаре уборка урожая. Но сюда ко мне не долетает шум жнеек. Поля, окруженные земляными валами слишком малы.
Крестьяне ведут себя так, словно войны нет и в помине. Над каменными валами возвышаются их телеги с высокими колесами, на которых они возвышаются, словно римские возницы, с натянутыми вожжами. В некоторых повозках лошади запряжены «двойками».
Мои чувства, обогретые благожелательной и довольно терпеливой судьбой, усиливаются с каждым днем. Никогда прежде я еще не стоял в таком опаловом свете, плечи расправлены, а легкие, словно кузнечные мехи, качают чудный воздух. Буквально впитываю в себя все, на что бросаю взгляд. Этот раз может оказаться для меня последним. Возможно, никогда больше не увижу эти прибрежные скалы Goulet и не вернусь к этим земельно-серым домикам La Trinit;.
Надо пережить эту войну: в Фельдафинге не найти ни такого света, ни такой яркости которые освещают все вокруг сверху донизу, и такой атмосферы, которая здесь прозрачна словно газ и переливается разными цветами.
Незадолго перед обедом, доктор вручает мне тюбик размером с палец, с наконечником, и говорит: «Это от триппера!»
Тюбик, не больше сустава пальца, содержит желтую мазь. Доктор поясняет, что наконечник надо ввести наполовину в мочеиспускательный канал. «Запечатанный конец наконечника надо сначала откусить. Применять в любое время!»
На его лице при этих словах мелькает сардоническая улыбка.
Теперь еще и эта противная мазь включена в солдатский набор! Раньше все было по-другому. Тогда, после посещения борделя, было необходимо обязательно посетить «санитарный отдел». Мне навсегда врезались в память не только сцены, что там происходило, но и сопутствующие им диалоги.
- Тот, кто предъявит мне полный гондон, тот и получит назад свою солдатскую книжку, понятно? – орет на какого-то матроса-ефрейтора унтер-офицер медицинской службы.
- У меня не стоял, господин унтер-офицер медицинской службы!
- Расскажи это своей бабушке!
- Да я точно говорю!
- Перепил, что-ли? Заплатил и не кончил? Такое случается только с полными идиотами!
- Так отдайте мне мою солдатскую книжку, господин унтер-офицер медицинской службы!
- Не смеши! Сейчас же наполни презерватив, как положено! Предписание есть предписание! Так что снимай ремень и вперед! Только так и не иначе! Со смеху помрешь с тобой!
За обедом Старик объявляет, что вечером откроется новый кегельбан. Некоторые чуть не поперхнулись от такой новости.
- Полагаю, что такое важное событие должно было быть встречено с более радостным настроением, – произносит Старик в полголоса, но отчетливо в наступившей тишине. затем он встряхивает головой, словно в недоумении и бормочет, но так, что всем слышен его голос: «Развлекайтесь!»
Зампотылу слегка улыбается. Косо поглядываю на Старика: рот сжат, хотя тоже хочется ухмыльнуться, даже радостно захохотать, поскольку ему удалось внести путаницу и смутить всех.
Всматриваюсь в окружающих меня людей. Замечаю несколько человек готовых даже за едой отпускать неуместные шутки. Я озадачен: что творится у них в головах? Этот вопрос буквально терзает меня.
Врач флотилии докладывает о жертвах драки с матросами с миноносца. У одного он подозревает пролом черепа. Наш дантист недоуменно смотрит на врача во время всего доклада.
Догадываюсь, о чем он думает: врач флотилии совсем, наверное, спятил, если допустил такой промах, что пациенты его лазарета ушли в самоволку, напились и подрались. Спасает врача от трибунала только то, что катафалк стоит пустой. Это мне и втолковывал дантист при нашей последней встрече.
То, как сидит и улыбается дантист, есть самая настоящая провокация. По счастью, он еще не распустил свой язык. Хоть бы так и продолжалось.
Но с чего это я вдруг забеспокоился о дантисте? Надо о себе побеспокоиться. С Берлина, даже с Ла Боле, меня не покидает холодящее затылок чувство тревоги, что мне наступают на пятки. Но кто ОНИ? Постоянно нахожусь настороже, тревожусь, наблюдаю и прислушиваюсь, ловя, словно антеннами, любой шорох. Повсюду ощущаю невидимые силки и капканы.
В глазах дантиста что-то мелькает. Словно искорки озаряют его лицо. Может у него, под конец, «крыша поехала»?
Все это ужасно неприятно: тот, кто здесь и сейчас нормально рассуждает, того и НАДО считать безумным.
Украдкой наблюдаю за нашим капитан-лейтенантом, нашим Стариком. Он являет собой исключение из правил: среди всех этих рож и показухи, он сидит строго и прямо – человек, которому его форма ранее была скорее в тягость, чем желанна.
В самый разгар обеда вдруг завыла сирена воздушной тревоги. В тот же миг снаружи доносятся громыхания, нарастающие с каждым мгновением. Грохот звучит громче обычного: ветер дует с моря.
Точно кладут, проклятые союзнички! Стекла дребезжат: так это еще не бомбы! Это огонь тяжелых зениток. Звук такой, как залпы праздничных салютов на Хемницком велодроме. Мощные звуки пиротехники: Содом и Гоморра! Лучшее приходит под конец: тяжелые удары канонады – волны упругого воздуха просто бьют по телу. В то время мы должны были платить за удовольствие ощутить такие удары, тяжелым трудом заработанные гроши. Сегодня все не так: салют нам устраивают иностранцы, а бонусом всем нам являются бриллианты фейерверка в светлый день.
- Да они так весь город разнесут в щепки!
- В самое яблочко, доктор! Хорошо сказано. Для моряка довольно умное наблюдение!
- Да уж. Сказанул, так сказанул.
- А я бы так не сказал…
- Дурацкое замечание!
Старик сидит неподвижно с каменным лицом.
После обеда ко мне подходит капитан-лейтенант Старый Штайнке. «Как это было в Нормандии?» – интересуется он.
На лице у меня, наверное, появилось неподдельное удивление. Старый Штайнке первый, кто после Старика интересуется этим у меня. «Мы узнали, что значит превосходство в воздухе. Когда в небе столько самолетов, что на земле даже мышь пробежать не может, то тут и говорить не о чем. Хотя все выглядит довольно мрачно».
При этих словах капитан-лейтенант отводит меня в сторону стоящего неподалеку клуба, хотя у меня нет никакого желания идти туда.
Усевшись, старина Штайнке говорит: «Старые лозунги и ужимки утратили свою силу. Сейчас все вертится вокруг свинца, меди, никеля – вокруг промышленного потенциала».
Удивленно молчу: это довольно смелые и рискованные слова. Но должен ли я из-за этого пересматривать свое отношение к магазину флотилии? Судя по всему, Старина Штайнке не вписывается в схему самоуспокоения и ликования.
Косясь то вправо, то влево, он вполголоса продолжает: «Мне нужны только шноркели. Без шноркелей подлодка всего лишь куча железа. Конец и выпивкам и иллюзиям…».
Не испытываю никакого желания ждать, когда Старик вновь вернется к затронутой теме о Симоне и СД. Лучше бы я работал, хоть в порту или бункере, хоть на берегу. Надо вырваться из адова круга флотилии!
Старик, выслушав мою просьбу, бормочет: «Тебе придется тащиться черт те куда!», но выделяет и машину и водителя.
Спустя полчаса уже сижу на корточках на твердом, сбитым в корку, грязном песке. Море отсюда кажется зелено-голубой полоской, не шире толщины большого пальца. До моря тянется песчаная коса с накатывающейся на него рябью покрытых белой пеной волн. Когда вода откатывает назад, становится виден темный от влаги песок. И над всем этим гигантский купол неба.
Море едва дышит. Дыхание его ровное и спокойное. Ставлю одну ногу на влажный песок, а другую по щиколотку в воду и смотрю по линии прибоя: извивающаяся как змея линия белой пены тянется от меня вдаль и эта линия имеет мистический смысл: линия раздела между твердым и жидким. Никакой надуманной линии типа градуса широты и долготы, никаких меридианов, никакого экватора – а отчетливо видимая линия водораздела – линия раздела двух древнейших элементов: Воды и Суши.
Сидя так, с высокозадранными коленями на теплом песке, опершись спиной на кусок занесенной песком скалы, размышляю: а ведь не только этот вид меня привлек, даже заворожил. В принципе, в этот тихий день рассматривать больше нечего: ровный горизонт моря, кобальтовое небо с парой облаков над синевато-стальным морем. Почти никаких цветовых контрастов, слабые переходы тонов…. Но в этом есть и что-то особенное: волшебное воздействие всего увиденного и происходит оно не из форм или цветовой гаммы….
Если бы мне раньше кто-либо сказал, что вода может шелестеть и шептать, волочиться и скребстись – я бы расхохотался тому в лицо. Шипеть, греметь, журчать – да! Глухо громыхать – да! Издавать вздохи и бульканье, тоже присуще морю, но здесь и сейчас я слышу эти чудесные шепоты и перешептывания – такого раньше никогда не слышал: они возникают от сотен тысяч крохотных пузырьков, что возникают во влажном песке, когда языки воды быстро накатывают и вновь отступают и так бесконечно.
Испуганно вздрагиваю от донесшегося со стороны моря взрыва. До рези в глазах вглядываюсь в голубую даль, но ничего не видно. Скорее всего, далеко на юге тральщики нашли еще одну чертову петарду.
Надо было бы запретить ведение минной войны! Мины не относятся к честному единоборству, но лишь придают войне коварный, подлый характер. Но тогда следует объявить вне закона и участие в войне подводных лодок. Тайно установленные мины или выпущенные исподтишка торпеды – не очень-то большая разница.
«Изломанная жизнь», я бы так назвал свою книгу, и название это несло бы двойной смысл: Разве можно представить мою жизнь по-другому?
Большой, красного кирпича дом, что мы снимали, был вполне в феодальном стиле, но до самой крыши покрыт ипотекой. Конец финансов означал и конец семье. До полного краха оставалась пара деньков, но скрытый раздор был адом.
Словно наяву вижу, как моя мать убегает перед приходом полиции через туалетное окно. Бабушка что-то придумала и что-то соврала полицейским, с тем, чтобы мать успела скрыться. Целую неделю она скрывалась где-то, и это буквально свело меня с ума. Мне было тогда всего 14 лет.
При всем при том, мне всегда доставалось от матери. Еще и сейчас помню охватившие меня чувства, когда она представляла меня директору какого-то банка, жившего на свое несчастье через дорогу от нас, и которого мать горячо уверяла, что ему необходимо просмотреть папку с нотами этого вундеркинда – которым был я – чтобы потом, конечно же, совершить сделку и сократить наши расходы.
Помню что в ту минуту хотел провалиться сквозь землю. Но как же часто бывало еще хуже! Вижу себя истерично плачущим в подушку, после того, как мама, как нарочно, позвонила в дверь моему школьному товарищу, чтобы предложить «дамские духи» и тем самым заработать так нужные нам деньги. Она попалась на удочку одному прохиндею-оптовику, наобещавшего ей золотые горы в этом бизнесе.
Ясно помню того оптовика: у него была лысина, что биллиардный шар. Никто не хотел приобретать его духи. Они были очень дорогие и представляли собой всего лишь резиновый баллончик с каким-то черным содержимым.
Воспоминания нахлынули на меня и услужливо поставляют одну картину за другой: Вот пышный букет роз на стене нашей спальни, мамин портрет в «Салоне» – в полный рост и в тяжелой золоченой раме; а вот мамино падение в Эльбу: как быстро отнесло ее от берега, потому что была полая высокая вода, и я, пацаненок, бегаю по покрытому брусчаткой берегу и кричу, кричу, кричу! А вот грозовой шквал, когда мы были в лесу, направляясь к Эльзе Брандштрем, жившей в то время в каком-то саксонском замке. Вот стропальщики, что прямо перед нашим домом закопали сбитую машиной овчарку… Картины памяти мелькают, как в кино….
Здесь, на мысе Saint-Mathieu, я уже рисовал раньше: спокойное море, штормовое море. Для этого мне пришлось долго лежать на животе, поскольку иначе нельзя было удержать мольберт. В лицо били соленые брызги, а в ушах стоял рев бурунов и иногда я был полностью покрыт летящим роем белых соленых брызг.
Беру голыш, отполированный морем словно кегля, подношу ко рту и касаюсь языком: соленый! Здесь все пропитано солью. Море, огромная солонка, отдало свой соленый привкус траве и камням.
Даже воздух здесь соленый. Делаю глубокий вдох. Легкие работаю как кузнечные мехи. Физически чувствую, как кровь обогащается кислородом. Если бы я только мог сорвать с себя эту проклятую форму! Более всего хотел бы сейчас напялить свою выцветшую голубую рубаху, костюм-тройку из овечьей шерсти, на ноги сабо, на голову берет свиной кожи.
Мне кажется, что я один Вов сем свете. Дома отсюда не видны. Неподалеку стоят несколько домов, но они скрыты в тысяче метров за скалистой грядой.
Совершенно не видны и ангары для подлодок. Здесь, у меня, царит лишь Великий гранитный беспредел. Все остальное сожрал соленый ветер. Особенно быстро он пожирает дерево. Хотя не брезгует и железом.
Так, сидя у серого, огромного каменного исполина похожего на уснувшего слона, вдруг возвращаюсь мыслями к Симоне. Едва могу представить себе это Carpe-diem жизнью. Если бы она только придерживалась нашего негласного уговора: жить каждое мгновение с закрытыми глазами. Но нет: Симона постоянно твердила: «Apr;s la guerre…» . Как будто у нас могло бы появиться время после этой войны….
Если бы я только знал, куда они запрятали Симону! Старик наверняка знает больше, чем говорит. Славненько было бы приставить к его башке пистолет и заставить проболтаться….
Вода освободила большое нагромождение прибрежных камней. Но здесь, где я рисую, невидно песка, а лишь скопище изъеденных морем подводных камней, похожих больше на сточенные зубы древних чудовищ.
Однажды я где-то прочел, что море не имеет памяти. Мол, море забывает все сразу – еще не исчезнув в дымке. Так писалось в противовес памяти земной тверди. Но и рассуждения о том, что суша имеет память, тоже не более чем иллюзия, которой мы сами себя поддерживаем и доказательством постоянно являем наши оценки вечных архитектурных шедевров. А правда в том, что до полного растворения в вечности на суше проходит намного больше времени, чем в водах моря.
Все сильнее и выше брызги воды. Ясно слышны резкие шипящие звуки, словно капли попадают на раскаленное железо: начинается прилив. Вода бьется о бастион рифов. Пора сворачиваться.
Как на U-96 Первый вахтофицер, так сейчас здесь адъютант читает за ужином изречения из отрывного календаря, «для всеобщего сведения», как это действо называет Старик. И, как и раньше, он комментирует эти изречения.
«Досрочно освобожденный редко раскаивается», читает адъютант. «Как это, адъютант?» интересуется Старик и это звучит язвительно.
Адъютант становится пунцовым и замолкает.
«Ну, давай дальше!», приказывает Старик и адъютант читает упавшим голосом следующий листок: «Трудолюбие – вот вечная лотерея!» – «Это вполне относится к инженеру флотилии» – гремит Старик.
Не перестаю удивляться: Старик, такой брюзга, а ведет себя как ребенок. Адъютант кисло улыбается, остальные же робко хмыкают, словно не знают о чем идет речь. И лишь Старый Штайнке сотрясается от смеха над грошовыми премудростями нашего командира.
За едой старший врач флотилии делится своей тревогой по поводу венерических заболеваний членов команд подлодок: «На лодках, пришедших за последнее время во флотилию, я обнаружил случаи гонореи. По-видимому, у нас есть люди, которые уклонились от лечения – это мне совсем не понятно. Раздаются голоса: ««Господа, инфекция блокирована»» – это от страха, что может возникнуть ненужная злость по поводу того, что многие матросы могут быть направлены в лазарет. Имеются и такие командиры, которые делают все, чтобы батальон не прошел обследование в лазарете: ««Я, понимаешь, сам такое пережил, так что не уступаю этому санитарному фельдфебелю», – продолжает врач флотилии, повысив голос, – А потом становится еще круче. Братва демонстрирует свои члены, но как им теперь поможешь, когда у них уже вместо яиц – яичница?»
Демонстрируют члены! Мне тоже частенько приходилось бывать в такой очереди. И до сих пор в ушах звенит: «Показывай свою вонючую «маслобойку!» Так, а теперь оттяни крайнюю плоть!»
Однажды, у стоявшего рядом со мной товарища в такой момент случилась эрекция. Фельдфебель-санитар увидал такое впервые, а потому громко заорал: «Это кто тут приказал вздыбиться?» и как ужаленный начал орать на бедолагу. Тот стоял пунцово-красный и сжимал в руке свою вздыбленную «маслобойку». Все кто был там, буквально падали от смеха!
Наш врач и меня мог бы так же представить, в конце концов.… С такими воспоминаниями можно и подавиться….
Демонстративно откладываю нож и вилку и делаю такую мину, которая должна выражать разочарование. Для старшего врача флотилии это, судя по всему, послужило сигналом продолжать в том же духе. И он начал рассказывать о двух новых случаях сифилиса, и пока я рассматриваю потолок и считаю лампы в люстре, он вдохновенно рассказывает о твердом и мягком шанкре так, словно о яйцах сваренных вкрутую и всмятку.
«В целом, господа командиры, я хотел сказать лишь одно: такое заболевание у бойца должно быть расценено как умышленное нанесение себе увечья, – продолжает врач, – Прошу обратить на это самое серьезное внимание!»
К счастью терпение Старика иссякло. «Довольно интересно и поучительно, – ворчит он в сторону оберштабсдоктора, – Особенно для молодых господ офицеров. Но полагаю, ваша лекция достигла своей цели. Так скажем». Старик смолкает на миг, а потом громко объявляет: «Через час прошу всех собраться здесь! Приятного аппетита, господа!»
Мне известно, почему Старик реагирует так резко: два унтер-офицера с лодки Мауэрсбергера должно быть умышленно заразились этой заразой. Один триппером, а другой сифилисом.
Меня так и подмывает спросить наконец-то Старика, какой черт подбил его взять Симону во флотилию. Однако у Старика есть уже выработанная шкала отношений со мной: он сидит неподвижно и даже веки прикрыты. Кажется, что он дремлет…. Чтобы обратить на себя внимание беру бутылку, наливаю себе и Старику пиво, создавая при этом как можно больше шума, и поскольку пара бутылок уже стоят пустые, с шумом двигаю кресло и привстав, поскольку буфетчик не смотрит в мою сторону, прошу принести еще пару бутылок. Не стесняясь, будто заправский официант, беру у буфетчика левой рукой два полных бокала пива и ставлю их на стол.
Но вдруг останавливаю себя: все это воротит меня с души! Именно то, что мы не можем поговорить непринужденно. У Старика какая-то собачья привычка держать меня на расстоянии. Зараза: Старик – большой начальник! ОН должен говорить, а не я!
Раньше различие в званиях и должностях не было для нас преградой. Сегодня для меня тоже ничего не значит то, что Старик является корветтенкапитэном , однако его сегодняшнее служебное положение, его должность командира флотилии, создает, при трезвом рассмотрении, явную дистанцию между нами.
Несмотря на открытие кегельбана, клуб заполняется. Поскольку Старик все так же молчит, прислушиваюсь к шуму за соседним столиком. Вебер подсчитывает, что и сколько потопили другие, в то время как он болтался, словно собачий хвост и не встретил даже парома. Затем речь заходит о том, что, несмотря на плохие времена, приходящие подлодки надо встречать, как и прежде: «Вспомните, как раньше все это было обставлено!» – «Точно! С девушками и цветами» – «Где, черт возьми, взять этих девушек? Может украсть?» – «Конечно, хорошо бы сначала получить рапорт о прибытии. Тогда можно было бы установить какой-либо порядок встреч» – «Я тоже так думаю. Но обижаться не стоит, если не все пройдет как по маслу…» – «Я бы в таком случае – если бы все зависело от меня – сказал: Дитя мое – раз и в тишине» – « Да, раз-два – и в дамках! Ха-ха-ха!» – «Куча цветов и при этом соответствующий рапорт. Надо смотреть в оба, чтобы не поскользнуться…» – «На цветах, что-ли?»
Зампотылу хватает воздух как выброшенная на берег рыба, а затем выпаливает: «Если последует команда ««Равнение направо!»», а там, справа, будет стоять смазливая медсестричка, и все выпучатся на нее.… А с другой стороны будет другая девушка…» – «Дорогой ЗПТ , во-первых, команда звучит так: ««Равнение направо – равнение налево!»» Если вот так приказать, то мои парни знают, что делать. Вам следовало бы лучше знать такие команды еще с младых ногтей!» – «Так точно! Сначала рапорт – а потом девушки!» – не унимается Вебер.
И что только меня подвигло слушать весь этот треп? Конечно, вся компания хорошо выпила, но поднятый ею шум и гам вызывает у меня лишь сострадание. А вот и продолжение: «Да бросьте вы! Все то слишком красиво и разумно. Не нужно ни от чего отказываться. Вернулся живым на Родину – получил поцелуй и цветы. А для полного счастья еще и шампанское. И шампанское должно быть обязательно!» – « Ну, шампанское само собой! Цветы и шампанское».
Старик сидит неподвижно, будто и не слышит этот галдеж. Я же жадно ловлю каждое слово.
«А поцелуй ты забыл!» – «Значит: поцелуй, цветы, шампанское. Так?» – «Нет, так я не хочу. К чему это распитие алкоголя на пирсе?» – «Что ты несешь? Вечно придираешься!» – «На пирсе не должно быть алкоголя!» – «Шампанское – это алкоголь? Парень, шампанское – это не алкоголь!» – «Нет, раньше, раньше. Я вот как-то пришел с бутылкой шампанского и моргал и кивал…. Ну все в курсе этого. Потом поднялся на борт. Усы подкрутил, кожанку напялил, и обращаюсь к командиру: «Медвежонок, поскольку ты потопил один корабль, я и принес тебе одну бутылку шампанского». А тот мне и отвечает: «Тогда я лучше снова уйду в Брест».
Тут поднялся такой гвалт, что я различаю лишь отдельные обрывки фраз: «… получил Рыцарский крест. А потом завился бургомистр Пустобрехшкин со своей мадам» – «На награждение Дубовыми Листьями всегда прибывает обер-бургомистр. Такова традиция» – «А ты? Что ты хочешь? Что тебе принести? Шампанское? Коньяк?» – «Ничего. Вообще ничего. У меня на борту все есть».
Внезапно Вебер орет: «Вперед парни! Пора! Еще по кружке на посошок. Ну, вздрогнули. На посошок!»
Лежу на кровати и ловлю убегающий сон, а меня вновь охватывают сомнения по поводу Симоны: не задумала ли она уже давно, исподволь добраться до сведений, представлявших огромную ценность для противника? И был ли Я в ее раскладе лишь нижней ступенькой всей пирамиды? Достигла ли она, будучи в особой милости у Старика и попав во флотилию, этой своей цели? Стремилась ли она к этому с самого начала?
Виновником моего пробуждения стало небо: что за пронзительная синева! Какое-то окно вдали светит, словно прекрасный карбункул ; толстые баллоны заграждения извиваются в небесной синеве, напоминая гигантских червей: при такой погоде это совсем не лишняя предосторожность! В этот момент до меня долетает некое подобие шмелиного гудения. Но это всего лишь самолет-разведчик. Эти разведчики очень наглые, поскольку знают, что летают вне досягаемости наших зениток. А истребителей, которые могли бы их сбить, нигде не видно. Соображаю, что лучше: остаться здесь, во флотилии или поехать в бункер. В случае, если все это воздушное свинство начнется тогда, когда я буду в пути, придется сыграть в героя. А мне как-то не очень этого хочется. Но если быстренько собраться и наплевать на завтрак, то есть шанс добраться вовремя до бункера. Все лучше быть в порту или в бункере, чем торчать здесь – а потому – в путь!
Упаковав мольберт, забираюсь в омнибус. Сажусь сразу за водителем. За спиной – громкие сердитые голоса: «Хрен его знает, на кой черт все эти мешки!» – «Флотилия – это тебе не груда орденов и нашивок…»
Проходит минута, и человек с сердитым голосом снова выдает: «В моей прежней флотилии был у нас командиром флотилии один святоша-проповедник. Так он считал, что все подлодки, это всего лишь один большой детский сад, и при всем при том, получил все то свинство, что и я имею от наших моряков – честное слово!»
Снова пауза. И вновь тот же голос: «А ведь я раньше был приличным пареньком!»
Его сосед громко бормочет: «Все мы когда-то такими же были!»
Из-за галдежа, часть разговора от меня ускользает. Но вот опять сквозь шум доносится: «Да он никогда не видел приличного борделя! Ладно, это его дело. Лишь бы других людей не трогал. И вообще, зачем он в это других-то впутал?» – «Может, он был голубым?» – «Вполне возможно. При атаке под перископ он рыдал» – «И, тем не менее, стал командиром флотилии?» – «Только звался им! Как командир, он был полный профан!»
Молчание. «Черт его знает, как так получается, что командирами становятся, чуть ли не курсанты! Да еще с причудами. Но у нас все равно все идет своим ходом. Лучшая защита – гондон! Мне не было еще и 18 лет, когда это называлось «На получение гондонов – смирно!»
- и каждому по 3 штуки, и плевать на то, что ты с ними будешь делать. Перед каждым сходом на берег одна и та же сцена: «Получить гондоны!»»
Опять молчание. Едем по дороге ведущей на запад, и тут гвалт вспыхивает с новой силой: «Теперь и Старик может оттянуться» – «Что ты имеешь ввиду?» – «Ну, сам посуди: француженки-то нет!» – «Это хорошо» – «А где она?» – «Арестована!» – «Арестована?» – «А ты что не знал?» – «Не-а. А за что?» – «А черт его знает. Вроде как за шпионаж…»
Вот это да! Лучше бы я этого не слышал! Выходя из автобуса чувствую себя так, словно меня огрели по голове чем-то тяжелым. Каждый шаг дается с трудом. Присаживаюсь на обтесанные бревна и кладу мольберт на колени.
Неужели действительной причиной ареста Симоны был шпионаж? А что если весь этот проклятый разговор был всего лишь обычным трепом? А если Симона просто помогала обживать этот пустой, холодный морской госпиталь безо всяких планов и хитрых мыслей? Господи! Ну, в чем я подозреваю Симону? Словно в тумане, закрывшем мне глаза, вижу ее вновь в этом лимонно-желтом свитере, как она снимала его медленно-медленно, и также медленно эта лимонно-желтая ткань скользила вверх по соскам ее грудей. Словно Симона выступала на сцене стриптизбара. И при этом коричневые соски отвердевали, напоминая шоколадные трюфели на упругих загорелых холмах.
Когда Симона хотела свести меня с ума, то она выполняла это просто залихватски: прямо посреди кафе она присаживалась на пару секунд ко мне на колени и при этом приподнимала свой раскрашенный оранжевыми полосами фартук так быстро и ловко, как это может сделать, присаживаясь, миловидная девушка, чтобы не помять свою одежду. Успевая при этом показать мне, в совершенной близости от своей матери, что под ним у нее совершенно ничего нет.
- Может, в тебе течет негритянская кровь? – не раз спрашивал я Симону, – В твоей испанской крови определенно есть примесь крови мавров. Одни твои груди чего стоят!
А Симона, как ни в чем не бывало, вытягивалась перед лежащим на боку зеркалом, говоря при этом ясно и громко: «Я такая миленькая!»
На подходе к Бункеру меня, как и всегда, охватывает оторопь при виде этого гигантского сооружения. Эти огромные доки и плавучие гаражи для израненных подлодок построены словно на века. Они не будут ни взорваны, ни оставлены ржаветь. Этими гигантскими горами из стали и бетона мы воздвигли себе такие памятники, которые навряд ли кто-либо когда-нибудь уничтожит.
На верфи Бункера трудится, несмотря на многочисленные воздушные налеты, множество французов. Сейчас перекур и они сидят там и тут на моле из притопленных понтонов и ловят рыбу бамбуковыми удочками в соленых водах порта – гротескное общество черных беретов, которые никак не говорят о военной гавани.
Неужто, задаюсь вопросом, эти вот береты и создают картину мирной жизни? Нет, скорее дополняют картину рабочей одежды. Кстати никто из них не носит рабочих роб. На всех сильно полинялая одежда. Полосатые, клетчатые, двубортные с потертыми лацканами пиджаки, брюки со стрелками и бечевками вместо ремней. Все вместе напоминает сборище бродяг и нищих.
Вот еще двое показались из пасти Бункера, в таких же брюках и пиджаках. Один из них стягивает с себя дырявый свитер. Не хватает лишь удочек. Медленно шлепают до самого края мола, выковыривают пальцами из ширинок брюк свои концы и высокой дугой запускают в воздух фонтанирующие струи. Затем очень тщательно стряхивают с концов последние капли. Один поворачивается и замечает меня, одиноко сидящего на полуразрушенном моле. Однако не показывает ни малейшего смущения. Переминаясь с ноги на ногу, он с трудом упаковывает свой пенис обратно и при этом кричит мне: «Faire pipi!» Затем громко хохочет, словно этими словами осчастливил все человечество.
Когда, пообедав, сидим в кабинете, Старик вдруг заводит разговор о воздушных налетах: «Сам видишь, как у нас тут все закручено» – произносит он так радостно, словно сам все и организовал. «Не могу пожаловаться, что здесь хуже, чем то что я видел в Берлине и Мюнхене, не говоря уж о Гамбурге…» – «Ах да. Конечно. Ты же был в Гамбурге»
Кажется, Старику хочется поговорить: «Вчера, скорее всего, опять были Ланкастеры. Ланкастер может нести супербомбу весом до 9 тонн. Здорово! Такая туша должно быть размером с рекламную тумбу…. А нам совершенно нечем ответить». Гнев Старик меняет на сарказм: «У нас было достаточно аэродромов: Брест-Норд, Landivisiau , Morlaix . Но если бы сегодня сюда прилетели наши немецкие самолеты, их, скорее всего, не узнали бы. Слишком уж это для нас необычно: немецкие самолеты в небе! И наверняка их обстреляли бы наши зенитчики».
Старик с силой отталкивает свое кресло назад от письменного стола и к моему удивлению продолжает: «Союзники применяют в основном четырехмоторные дальние бомбардировщики, Либерейторы или Ланкастеры. Летят на огромной высоте и почти всегда в сопровождении истребителей: Спитфайров . Мало-помалу начинаем разбираться в их типах самолетов. В 1939 году, над Вильгельмсхафеном у них были бомбардировщики типа Веллингтон. Это были настоящие ветряные мельницы».
И так всегда. Стоит завести разговор о технических характеристиках, Старика словно прорывает. Мои познания не позволяют поддерживать тему, и я не знаю, как перевести ее в русло разговора о Симоне. Эта тема – табу. Перевожу разговор на другое: «А что это за чудак у тебя в саду?» – «Ты имеешь в виду Бартля?» – «Ага» – «С ним все в порядке. Бывший солдат кайзера. Перед войной работал на строительстве новой гавани где-то в Южной Америке. В 1 Мировую служил на «Goeben» , а до того как попасть ко мне во флотилию – в автовзводе военно-морской части в Роттердаме. Оттуда и привез свои познания голландского черного рынка, а также свое умение готовить «настоящий китайский рис». На должность провиант-мастера мы не могли бы найти лучшего служаки…. Бартль может тебе рассчитать с точностью до марки или пфеннига, что свинина гораздо рентабельнее в пищевом рационе, нежели обычные кролики. Исключение, по его мнению, составляют лишь ангорские кролики. Они его искренняя гордость. Их мясо принадлежит флотилии, а белая шерсть и шкурки – ему. Такие вот у нас с ним дела!»
Зампотылу копается в кипе бумаг, когда я захожу в канцелярию.
- Симпатичные фотографии, правда? – говорит он мне, – Наконец-то нашел.
Он протягивает мне одну: размером 9 на 12, глянцевая, ровный кант. «Господи! – думаю про себя, – ну чего он привязался ко мне с этими своими семейными фотографиями? Mademoi-selle Chamois!» И тут, с полувзгляда, узнаю на фотографии… Симону!
- Где это снято? Где вы сделали этот снимок?
- На северном побережье, в Brignogan .
Еле сдерживаюсь чтобы не выхватить у него остальные фото. Вижу Старика, в сапогах, балансирующего на каком-то плоском камне в воде, с Симоной на руках. Симона смотрит на меня через его плечо взглядом триумфатора.
Не верю глазам: на другом фото на Симоне надета офицерская шинель с погонами. Подушечками пальцев скольжу по снимку, будто желая стереть пыль с него. На самом же деле этими безотчетными движениями я словно хочу запомнить изображение.
Меняю угол обзора: отвожу фото как можно дальше от глаз, затем вновь приближаю ее. Никаких сомнений: это Бокс №2, а человечек в шинели капитана, рядом со Стариком – Симона! Отчетливо виден штандарт командира флотилии. Старик стоит без шинели и без фуражки: он обрядил во все это Симону. Вид у обоих такой, словно они вот-вот лопнут со смеху.
Судя по месту съемки, они то ли на катере портовой охраны, то ли на подобном суденышке. Снимок сделали в тот момент, когда судно с Симоной и Стариком уже окинуло тень нависающего бункера, то есть на выходе из него.
Пока тщательно рассматриваю снимок, меня буравит одна мысль: если этот снимок или его копия – а, скорее всего, снимок сделан Лейкой или Контаксом – попадет в руки СД, тогда всем – спокойной ночи! И как нарочно именно со стариком! Так потерять голову.… Не стоит даже и думать о том, что произойдет, если эта фотография пойдет по рукам.
Пытаюсь скрыть бурю в душе и лихорадочно думаю, что же сказать. Подняв голову, вижу на лице зампотылу дьявольскую усмешку.
- Чудесное фото! – говорю как можно более равнодушно и улыбаюсь в ответ, – Хорошо схвачен момент и светотени. Очень живой снимок. Есть еще такие же?
- К сожалению, нет, – отвечает зампотылу.
Когда возвращаюсь к себе, меня вдруг пронзает мысль: Старик и Симона…. У Старика, наверное, не все дома были, когда он потерял всякую осторожность. Больше ничего не придумаешь! Ведь мы же все-таки не одни на этой планете! Неужели он не соображает, что творится вокруг? Та нелепица, что он мне выдал – совершенная чушь!
При всем при том, кажется, что Старик забыл, что он не просто командир и за ним теперь, следит на пару сотен глаз больше чем прежде. С катушек съехал! Это очевидно.
Симона арестована, Зуркамп – в концлагере. Мои товарищи по классу убиты. Этот молох пришибет всех нас. Чтобы взять себя снова в руки, язвительно говорю себе: «Вот такой получился расклад! Традиционный треугольник: два друга и леди, которая все смешала».
Надо бы поговорить со Стариком!
Еще одна подлодка вернулась: на выдвинутой трубе перископа вьются четыре вымпела. Это лодка Любаха. У Любаха Рыцарский Крест и смешная прическа. Хотя он выглядит исхудавшим, с впалыми щеками, зато, в общем – неплохо. Наверное недавно побрился. О Любахе известно, что он еще ни разу не вернулся из боевого похода небритым. Лишь он, единственный из всех командиров субмарин, сплошь напомажен – с головы до задницы. Он прямо дышит стремлением к элегантности: даже обычную бортовую форму он носит с явным пафосом.
Уже в 1937 году, так же как и Старик, Любах ходил на небольших судах в должности Вахтофицера. Когда же он получил Рыцарский Крест на Ленте , его стали повсюду расхваливать за то, как умело он уклонялся от встречи с преследователями после успешной атаки на врага.
На этот раз Любаху придется всем рассказать о невероятном успехе его чрезвычайно долгого похода: «Просто невероятно для этого времени! Как глоток хорошего вина, а не бормотухи!» – произносит Старик.
Стою среди комитета встречающих и наблюдаю, как экипаж лодки, в поношенных кожаных куртках сходит с лодки. Какая огромная разница между ними и их командиром. Они несут свои скудные пожитки в сумках из парусины или потертой кожи. На многих слишком большие по размеру морские сапоги и такие же кожаные куртки. Кожаные штаны измяты, словно меха гармошки.
Вид бледных, окантованных бородами, истощенных и все-таки полных ожидания встречи с землей и друзьями лиц, действует мне на нервы. В экипаже видны и совсем юные, скорее детские лица: у некоторых на впалых щеках нет и намека на пробивающуюся бородку или усы.
С этими пацанами поход удался на славу: ведь детьми легче командовать. Они любой каприз командира воспринимают как необходимость безоговорочного выполнения приказа. А если сейчас появятся Томми, кто сможет задать им здесь жару? Следует быть начеку!
Иногда задаюсь вопросом: действительно ли эти дети смелы и храбры? Неужели они так отважны, как считается? А может им просто чаще улыбается судьба? А потому им и достается это «обязательное, железное исполнение своего долга перед Родиной»?
Любах – выходец из старой гвардии и считается рассудительным человеком и командиром. Теперь же он вообще крутой: четыре потопленных судна – в это с трудом верится, потому что найти и потопить караван судов – сегодня это поистине чудо!
Старик следит за тем, чтобы поскорее закончились рукопожатия: командным тоном приказывает Любаху занять правое переднее место в своей машине. Я и еще два офицера из комитета встречи втискиваемся на заднее сиденье и в ту же секунду, на всех парах, летим во флотилию.
Едва рассаживаемся в клубе, Старик тут же интересуется, что Любах имеет доложить.
- Ну, сначала мы встретили одиночный корабль, – начинает тот без обиняков, – но он внезапно отвернул с курса. Вот незадача, сказал я себе. Но, судя по всему, нас с корабля не видели. И в этот момент, впереди справа по борту от этого корабля, появилось несколько дымов – в это нельзя было поверить, но корабль вывел нас прямо на караван!
- Что, конечно же, не входило в его планы, – бормочет Старик.
Слегка раздраженно Любах отвечает: «Едва ли». Затем замолкает, точно его сбили с панталыку. В смущении он откидывается в кресле и делает большой глоток пива из большой кружки.
- Корабль был принят в караван, это точно, – делает Старик попытку снова включить Любаха в разговор.
- Так точно. Мы определили в конвое множество эсминцев. Это был довольно сильный конвой. Но меня уже захватил азарт охоты. Потому определил курс и направление движения судов и пошел вперед, с тем, чтобы занять выигрышную позицию. Приходилось быть очень осторожными из-за наличия в конвое эсминцев. Поскольку мы находились достаточно далеко от конвоя мы шли под водой. С центрального поста передали в лодку: «Перед караваном два эсминца» и затем: «По крайней мере, в караване 10 судов».
Я спустился вниз, в соответствии с требованиями безопасности, и тут доклад акустика: «По левому борту проходит эсминец – эсминец прошел», продолжает Любах. «Таким образом экипаж узнавал, как развиваются события. И так все время: перископ вверх – перископ вниз. А между тем мы насчитали уже 16 судов. Вскоре я дал команду: «Продуть трубы торпедных аппаратов. Аппараты – товсь!» В этот момент прямо на нас понесся один из эсминцев, пришлось уйти на глубину и замереть. Но это был всего лишь маневр. В любом случае нам пришлось нарушить все предписания безопасности и войти прямо в середину каравана, невидимыми для заградителей и боковых эсминцев. Кроме того, мы чуть-чуть использовали и перископ. И в этот момент мы обнаружили, что со всех сторон окружены кораблями. Оставалось лишь занять удобное для стрельбы положение. Если бы я только мог стрелять вкруговую, вот налупил бы кораблей! И тут, вдруг, два корабля стали на полкорпуса друг за другом. Я даже разглядел людей толпящихся на палубах. Ну, мы убрали перископ, и понеслось: Первый аппарат – пли! Второй аппарат – пли! И так далее. В результате 4 корабля за короткое время ушли на дно. Три из них при этом прямо по курсу лодки».
Любах смолкает, а я глубоко вздыхаю. В следующий миг Любах показывает на пол: «Четвертый же ушел через корму…. Это было какое-то сумасшествие: первый корабль – бабах! торпеда вошла прямо в середину. И тут же опять бабах! Второй, третий – и бабах! – четвертый. Тут я понял: сработали чисто. Корабли получили свое. Это было так, будто я стрелял в сплошную стену. Все удовольствие длилось всего лишь две минуты. Четыре корабля за две минуты. Общий тоннаж – двадцать тысяч тонн. И еще был взрыв котла на четвертом судне. Том, что ушло кормой вниз…. Ну а потом эсминцы, словно с ума сошли. Они же наверняка знали, что здесь была подлодка…. А затем, как обычно» – «Кисло» – шепчет сидящий рядом молодой вахтофицер. Но Любах услышал его: «Можно и так сказать…» – бросает он с легкой усмешкой.
Жизнь в кают-компании возобновилась с возвращением лодки. Вахтофицеры сразу сменили свои узкие погоны фенрихов на лейтенантские нашивки на рукавах. И эти нашивки сверкают яркой новизной.
Th;r;se буквально танцует вокруг Любаха и Старика, и оба расцветают. По всему видно, что Старик лучше бы отправился в море, чем торчать за письменным столом.
Позже, в клубе, Старик становится необычайно разговорчивым: «Фюрер, конечно же, осознал, что американцы совсем не умеют воевать. Это же просто жующие жвачку наемники, да ищущие приключения ковбои». А затем глухо добавляет: «Стоит раздаться взрыву, как у них уже полные штаны. И, кроме того: Армия – так говорит Фюрер – лишь тогда боеспособна, когда она связана с родной землей …» и радуется, как ребенок. Это вполне в духе Старика: серьезный разговор превращать в шутку. Но такое со мной впервые. А он продолжает: «Кроме того, эти братишки, как всем хорошо известно, вырождаются как раса. И, конечно же, Фюрер это учел».
Старый Штайнке недоверчиво косится на Старика, но тот лишь ухмыляется, чем еще больше раззадоривает капитан-лейтенанта, а в следующий момент он будто совсем с цепи сорвался: «Хочу сказать вам, что Фюрер всего лишь хотел показать англичанам, что он испытывает нежную привязанность к Союзу всех германских потомков против славян. В союзе с англичанами – против русских! Поэтому то, он с таким умыслом и позволил англичанам ускользнуть из Дюнкерка. Целой армии англичан, насчитывающей добрых триста тысяч человек! Он же мог их всех там легко перещелкать…».
Меня вдруг осеняет: сумасшедшая, нелепая гипотеза – но вполне возможная, с позиции психопата-истерика. Полет его заместителя этого фигляра Гесса к союзникам в Англию – это что-то на самом деле значит!
Оказавшись вновь у себя, возвращаюсь мыслями к увиденным у зампотылу фотографиям: Старик точно тогда умом двинулся: Симона – в качестве шефини флотилии, Симона – в Бункере, одета словно офицер, и все так просто: шутки шутили! Ладно: Симона, как сестра милосердия, как организатор, как дизайнер, как женщина-вамп – почему бы и нет? Ей это все отлично удалось. Но войти в верфь Бункера, к подлодкам в Бункере, прямо на транспортном судне? Это же абсурд! Но тогда Старик – простодушный, наивный дурак? Однако, стоит мне лишь захотеть говорить о Симоне, как он, будто опытный боксер, ускользает от моего удара. Довольно трудно удержать Старика в одной позиции.
Мне уже давно следовало бы основательно расспросить зампотылу обо всем. Полагаю, из него я сумел бы вытянуть все, что хотел бы узнать, и без особых усилий. Однако не хочу иметь ничего общего с этим прихлебателем.
Старого Штайнке я не могу расспрашивать. Тем более ни дантиста, ни врача флотилии. При всем при том, я опасаюсь, что из-за моих расспросов, Старик будет скомпрометирован в глазах этих четверых.
К гложущим меня сомнениям добавляется чувство вины и злая ярость: чертова неразбериха! Сюда же добавляется и страх – страх, в конце концов, заварить такую кашу, которая лишь еще больше навредит Симоне….
«… в высшей мере измочалены!» – разносится утром сообщение радио Вермахта из громкоговорителя. Не возьму в толк, что там у них в высшей степени измочалено. Едва ли это относится к армии противника. А как звучит: «измочалены»! Какое хвастливое выражение! Я, как только услышу «измочалены», начинаю думать о зеленых клецках и о терке с острыми краями, на которой приходилось натирать сырой картофель, превращая его в красноватую, водянистую кашицу.
Круговерть мыслей опять уносит меня не туда, но я не хочу ее останавливать. Фраза: «в высшей степени измочалены» – не относится в этом сообщении ни к шпинату, ни к картошке. В конце концов, когда картофелина уже едва удерживалась тремя пальцами, приходилось быть очень внимательным, чтобы не стереть о зазубренную поверхность терки ноготь или подушечку пальца. Остатки, которые еще все-таки можно было использовать, перерабатывались бабушкой Хедвигой в особую клецку. При раздаче, она узнавалась по слегка овальной форме, которую бабушка ей придавала, и этой клецкой награждался тот едок, который дольше всех сидел за столом – чаще мой младший брат, которому бабушка с удовольствием ее отдавала.
Никак не могу сообразить, сколько уже прошло времени с тех пор, как я оставил Париж. Кажется, что с тех пор прошла целая вечность. То, что произошло со мной в последние недели, было для меня, как говорится, «полной программой». Время – совершенно не абсолютная величина.
Я пребываю в каком-то странном состоянии. Иногда мне кажется, что и эта флотилия, и весь Брест, выстроены, словно господином Потемкиным – как декорации к фильму – peoples , шатающиеся вокруг, мои товарищи, офицеры, словно роли, исполняемые статистами.
А может надо быть попроще, остаться здесь и использовать прием мимикрии ?
Сидеть здесь, вперив зенки в небо, заниматься ни к чему не обязывающим трепом, и пусть все катится, куда кривая выведет – может так и стоит провести остаток дней своих?
Больше всего хотелось бы заглянуть за маску, что носит Старик. Стоит ему лишь движение сделать, словно он снимает ее предо мной, как тут же появляется другая: обычно это язвительная усмешка. Наверное, мне никогда не удастся узнать, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО происходит за этим его лбом, больше похожим на стиральную доску.
Иногда, в столовой или клубе, мне становится дурно, когда приходится слушать тягучие, банальные разговоры, поскольку не выношу бесцеремонного обращения со Стариком.
Держи ушки на макушке! – постоянно одергиваю себя. Ничто не проходит бесследно – даже пустой и безобидный, на первый взгляд, треп.
Всякий раз, как иду куда-нибудь, сразу же, покинув расположение флотилии, исчезаю в старом порту.
Конечно, я не бросаюсь сразу же рисовать или даже делать наброски, а просто присаживаюсь на какой-нибудь кнехт, и брожу взглядом по рейду и небу – лучше сказать «НЕБЕСАМ», поскольку такого неба, такой панорамы, я еще нигде и никогда не видел.
Полоса плохой погоды постоянно нагоняет ряды дождевых туч. Иногда приятно уже и то, что глупая однообразность упрямого стука мелодии дождя перемежается глухим шумом проливного ливня и бескрайней пустыни туч. И нет никакого желания тогда думать о ярко-синем, высоком небе. Но как-то вдруг воздух внезапно вновь становится прозрачным, мягким и нежным, как шелк, и длится это до тех пор, пока небо опять станет бледно-серым, а затем иссиня-чернильным, мрачным и угрюмым в своей середине. И внезапно бросок дождя по всему рейду и где-то рядом всхлипывания дождевых капель в ливнеспусках, как пронизывающее сетование на мертвое время. Погода Бретани.
Глазам открывается чудесная картина: противоположный берег являет собой толстую, бледную полоску угля. Расплавленный воздух скрывает его контуры. Бледно-апельсиновый цвет неба стекает золотистыми каплями в море. На водной поверхности яркими каплями отражается огромное небо. И при этом ни дуновения ветерка, ни гулкого морского шума.
С приливом прибывает целая армада рыбацких лодок. С попутным ветром они буквально облепляют пирс. И где-то в последний момент спадает висящая пелена, обтекает бьющие по воде весла, и скоро уже все лодки стоят как приклеенные у пирса. Да, эти парни знают толк в работе веслами!
Это бы понравилось Старику. Он бы, наверняка, тут же стянул с себя куртку и запрыгнул на борт одной из лодок. В его вкусе было бы и выскочить на рейд и заняться ловлей съедобных ракушек.
За обедом замечаю отсутствие Любаха. «Я отправил его в очередной поход – на Родину», отвечает Старик на мой вопрос. «Полагаю, ему запрещено уезжать в отпуск?» – «Так точно. Но несмотря на это, мне удалось выхлопотать ему краткосрочный отпуск. У него, видишь ли, появилась серьезная проблема. Его жена была на сносях, и во время родов она почти умерла. Мы получили телеграмму об этом».
Эти слова буквально пронзают мое сердце.
- Только бы обошлось, – помолчав, добавляет Старик, и я не знаю, то ли он подразумевает жену Любаха, то ли опасность воздушного налета.
Некоторое время молчим.
- Ладно. Пойдем-ка лучше ко мне, да пропустим по бокалу пива, – вдруг поднимается Старик, когда от шума поднятого в клубе вахтофицерами ему становится невмоготу, и скоро мы уже сидим в его комнате, за полузакрытыми ставнями.
Комната Старика соответствует моей один в один. Архитектору, который возводил это здание, образцом, наверное, служил мостик корабля: три стены являют собой стеклянные стены.
Ясно слышу хлопанье входной двери, которая ведет с лестницы в прихожую. Дверь стеклянная, с дребезжащими – по местной традиции без замазки – стеклами. Даже неуклюжая, четырехугольная мебель абсолютно такая же, как и у меня. На столе даже скатерть такая же, напоминающая скорее кусок ковра, чем материю. Все это я охватил буквально одним взглядом, а также и то, что на окнах висят расцвеченные шторы и эти огромные шторы почти закрывают одну из стеклянных стен. Внизу шторы собраны волнами, портьеры обшиты парчовыми окантовками, а на письменном столе стоят две узкие вазы для цветов и одна широкая ваза в стиле ампир. Свисающая с потолка лампа закрыта абажуром, такими же черными кисточками по кругу напоминающим широкополую шляпу капризной дамочки.
Все это вовсе не соответствует Старику, всегда жившему в спартанских условиях. По всему видно, что Симона успела приложить руку к обстановке этой комнаты. Скорее всего, именно Симона разместила на стене, над письменным столом и эти три бретонские фаянсовые фигурки. Одна – парусник, другая – рог изобилия с россыпью цветов.
- У меня все более скромно, – вырывается у меня. Старик и ухом не ведет, а потом притворно вздыхает: «Таковы уж у нас порядки!» – «Чрезмерные, я бы сказал». Старик согласно кивает, а я продолжаю: «Но, судя по всему, даже к такому порядку невольно привыкаешь: ведь уже пятый год войны! » – «Скоро пойдет шестой…. Да, чертовски долго. Трудно представить, что паренек, покинувший родной дом в 16 лет, не знает ничего кроме этой войны».
На переносице Старика сложились глубокие складки. Он встряхивает головой. Будто отмахиваясь с досадой. А может быть, его глубоко поразила собственные слова? Но в следующий момент лицо его вновь светлеет и он продолжает: «Вот был бы ужас, если бы вдруг настал мир – так сказать, в сжатой, понятной всем форме: со световыми рекламами, шоколадом, детским смехом и всем, что можно соотнести с этим словом. Едва ли кто вынес бы такое» – «Так произошло раз с моими золотыми рыбками. Они просто сдохли, когда я достал их из болотины обрезиненной бочки и опустил в чистую проточную воду».
Кажется, это развеселило Старика. Он участливо усмехнулся и пошел за пивом в прихожую.
Как же меня достала эта его манера уклоняться от разговора! Надо попытаться прижать Старика к стенке! Когда, если не сейчас? А потому, как только он возвращается, ставлю вопрос ребром: «Скажи, пожалуйста, а почему ты, после ареста Симоны, ничего не предпринял?»
То, что Старик некоторое время молчит, наводит меня на неприятные мысли.
- Ты, наверное, представляешь себе все чертовски просто, – произносит он наконец. При этом в его голосе слышно легкое раздражение – словно он едва сдерживает эмоции.
- Ведь мы же не можем просто так уйти на дно, и бросить Симону на произвол судьбы! – делаю очередную попытку. Старик передергивает плечами, словно выражает явное разочарование моей тупостью. Выглядит он при этом беспомощно, и я не решаюсь продолжить нападение.
Пора подумать: если считать, что Старик получил служебный приказ ничего не предпринимать для спасения Симоны, если Комфлота тоже не просто так выразил свое неудовольствие, а вполне серьезно, то Старик связан тогда по рукам и ногам – а может и посильнее. Отношения становятся тем строже, чем выше поднимаешься по служебной лестнице.
Подведем итоги: Старик зажат в тиски. От командира флотилии ждут инициативы, а он зажат в узкое прокрустово ложе. «Давай повременим, – наконец прерывает свое молчание Старик, – Они в любом случае позаботились, чтобы мы наложили в штаны…»
Ушам своим не верю: «наложили в штаны»? Неужели Старик говорит о СД? Значит ли это, что СД нагнало на него страх? Едва успеваю перевести дух, Старик добавляет: «Мать Симоны, вероятно, все еще сидит в тюрьме города Нант, где и Симона была сначала. А где сидит ее отец, никто сказать не может».
«… Симона тоже была сначала»?! Что это значит? Почему Старик не скажет все наконец-то прямо? Что он умалчивает от меня? Почему никак не откроет карты?
- А где Симона теперь? – спрашиваю с вызовом.
- Зампотылу выяснил, что в Compi;gne . Он ездил к ней в тюрьму в Нант. Но ее там уже не было….
Цепенею при этих словах. Сижу как пришибленный и тупо пялюсь на Старика: зампотылу ездил к Симоне в тюрьму?
- В Нанте сказали, что в Compi;gne расположен концлагерь и Симона была туда отправлена.
Вновь обретя дыхание, спрашиваю: «А от кого вы узнали все это в Нанте?» – «От СД» – «Как это от СД?» – «Я же сначала ТУДА послал зампотылу».
Ну и жук этот Старик! Почему он так тщательно скрывал от меня эти вести? «Так он что: заскочил в СД, а потом просто поехал в тюрьму?» – «Пойми ты: в любом случае этим делом занимается СД!»
Старик буквально буравит меня взглядом. Повисает тяжелое молчание. Меня так и подмывает подстегнуть Старика: Дальше! выкладывай что знаешь, и не своди меня с ума!
Со Стариком происходит странное изменение: он прикрывает глаза и выглядит довольно забавно. Наконец произносит: «Я придумал одну дурацкую историю и зампотылу изложил ее этим быкам из СД – ведь зампотылу нужно было основание…»
Не свожу глаз с лица Старика и зачарованно слежу, как он несколько раз сглатывает, затем медленно вдыхает воздух и весь собирается.
- Так вот. История такая, – говорит он твердым голосом, – От одного товарища, который как-то останавливался у нас, Симона получила золотые часы, чтобы отремонтировать их в Париже. Довольно ценная семейная реликвия, о которой сейчас очень волнуется его семья. А мы чувствуем свою ответственность за правильное развитие событий с этими часами. А потому должны были бы допросить мадемуазель Загот – либо ее МОГЛИ БЫ допросить по нашей просьбе…. Зампотылу, однако не удалось узнать ничего больше, так как СД убрало Симону. «Убрало, потому что она персона нон грата ». Так заявили господа из СД. А большего нам узнать не удалось» – «Почему же зампотылу мне ничего не рассказал?» – «Ну, это просто. Я ему запретил» отвечает Старик.
Убрана как персона нон грата! Сижу и подавленно молчу. Термин «убрана» звучит как неприкрытое насилие!
- И ни слова о шпионаже? – задаю, наконец, вопрос. «Нет – «персона нон грата»! – уже орет Старик, – но эти слова могут многое значить. Даже шпионаж» – «А кто заложил Симону? – продолжаю настойчиво долбить Старика, – Ведь кто-то же заложил ее? Не думаю, что это был некий превентивный арест, когда хватают кого угодно, просто так, от нечего делать. значит есть кто-то, кто донес на нее!» – «Есть подозрение?» – «И не одно!» – отвечаю немедля. «Неужто?» – «Да…. Прежде всего, эта ведьма из Дуйсбурга . Супруга фоторепортера Купперса. Ты ее знаешь, эту славянскую кошку, с челкой над бровями. Она нам и устроила весь этот сыр-бор…. До этой бабенки скоро дошло, что вовсе НЕ она примадонна. К тому же полное отсутствие женского шарма, так присущего француженкам. Отсюда и пошл все эти склоки и интриги. Да еще какие!».
Чуть опешив, Старик неуверенно произносит: «Так это же было еще в La Baule! » – «Так что? Всему свое время. Уже тогда в воздухе витала опасность взрыва. Стоило лишь поджечь фитиль…» – «Я что-то с трудом вспоминаю эту даму – она такая, ну как монголка, что-ли?» – говорит Старик, растягивая слова. «Да, монголка и негритянка в одном лице» – «А может эти твои рассуждения просто плод больной фантазии?» – «Если бы. Я кое-что слышал в Париже. И эта мадам тоже там была!» – «Тогда есть и еще кое-кто!» – «Кто же?» – «Ну, здесь в Бресте, есть один гауптштурм – и еще какой-то он там у них – фюрер…» – «Ты, вероятно, и понятия не имел, зачем эти нацистские падлы влезли в это дело, если все дело было в ревности».
Старик задумался. Наконец он бормочет: «Может быть. Но все же: в это не очень-товерится. С моей, так охотно тобою критикуемой тенденцией смотреть на все просто, я познакомился с местным начальником СД. Однако я что-то давно его не видел…. Вероятно, он тоже чувствует свою удаленность от нас – кто еще захочет ЕГО пригласить?»
Снова молчим. Но мне уже нравится то, что мы вот так просто сидим и молчим. Ну, Старик! Эта история с часами – такое и во сне не приснится! И все так устроил, словно он вообще ни при делах. «Но почему же тогда все подруги Симоны тоже были арестованы? И заметь: все там же, в La Baule!» – прерываю молчание. «Эта банда могла рассуждать так: делать дело – так делать; и тут же – хвать-похвать всех ее подружек. Так сказать, одним махом…» – «Вполне возможно, – соглашаюсь с этим доводом, – Но разве нельзя было никак выяснить, что произошло, и кто сыграл в этой пьесе свою роковую роль? Используя, например, тихую дипломатию? Тихой сапой, так сказать, если нельзя в лоб?» – «Ну, ты спросил! – взрывается Старик, – К господам, которые здесь принимают участие в этой игре – к ним мы не имеем никакого отношения – и как оказывается теперь – это наше упущение. А, кроме того, нам, поперек дороги стал сам Командующий подводным флотом…» – «Ну и как дальше будет?» – «Если бы я только знал, – отвечает Старик, – Но скажу сразу: у нас здорово связаны руки. Однако рано или поздно…» И тут Старик замолкает, оставив меня в раздумьях: что же он еще хотел, но не осмелился сказать.
Полночи из головы не идет этот наш разговор. Знаю наверняка лишь одно: Старик рассказал мне не все! Ведь он ни слова не сказал о том, чем фактически занималась Симона в Бресте…
Полночи из головы не выходит этот наш разговор. Наверняка знаю лишь одно: Старик рассказал мне не все. Он ни слова не сказал о том, чем фактически занималась Симона в Бресте.
За завтраком зампотылу сидит от меня четвертым. Сегодня смотрю на него другими глазами: так просто проникнуть в охраняемую крепость и постараться выведать об арестованной француженке – это уже кое-что! Жаль только, что я не могу с ним поговорить об этом его приключении: надо, прежде всего, получить добро от Старика.
- Хорстманн прибыл! – сообщает мне Старик, как только вхожу в его кабинет после столовой, – Он трижды выходил в море – лишь на третий раз удалось. В первый раз – повредили двигатели, во второй – он получил по кожуху. Но как! Даже шноркель не был задет.… Такое вот у нас веселое времечко!
Так-то вот! Мелькает мысль. Раньше такого не бывало. Должно быть, чертовски неприятно выходить в море под фанфары, а потом, не затуманив перископ, возвращаться обратно.
- Пойдешь со мной! – командует Старик, и я киваю понимающе, – Этому парню есть что рассказать.
По правде говоря, я уже сыт по горло всеми этими пусторечивыми встречами. Единственное, что меня еще привлекает, так это возможность выведать что-нибудь свеженькое у вновь прибывших офицеров. Однако с Хорстманном все по-другому – от него едва ли слова добьешься. Потому он мне и любопытен. «Тяжело», только и сказал Старик, когда я его спросил, как дела у Хорстманна.
Стоим на пирсе. На сигнальной штанге развевается вымпел. Старик вполголоса читает его.
- Они уже здесь, – говорит он, – В Бункере!
Меняем яркий, в легкой дымке утренний свет на сумеречный свет электрического освещения Бункера. «Они в Боксе №4» – орет Старик сквозь свист паровых котлов. «Осторожно!» – кричит он снова и хватает меня за руку: я чуть было не свалился на какие-то тросы. Здесь нужно идти как грибнику: все время смотреть под ноги. Повсюду натянуты тросы или лежат, свернувшись в клубки шланги.
Старик буквально рвется на бетонный пирс в Бокс №4.
- А вот и они! – орет он опять и указывает подбородком вправо.
За оконечностью мола медленно показывается нос лодки. На верхней палубе ряд серых силуэтов. На светлом фоне видны стоящие рядом две фигуры. Вот очертания зенитных пушек и поручни мостика. Вот видна платформа зениток. И опять ряд силуэтов: на корме верхней палубы стоит дневальный. Наконец появляется корма, и подлодка вытягивается перед нами во всю длину. Но затем она словно короче становится: из положения угла в 90° образуется угол в 45°. Затем угол уменьшается, пока не превращается почти в 0°.
Чуть не бегом мчимся по глубине Бункера назад. Группа встречающих, не шевельнувшись, уступает место Старику. Едва лишь лодка проходит створ Бункера, с мостика отчетливо доносятся громкие приказы рулевому и машинному отделению. Лодка приближается так быстро, что могу узнать стоящих на мостике. А один кажется мне очень знакомым, словно вышедшим из моих мыслей. Хорстманн довольно неказист. Его желтоватое, восковое лицо производит вид больного человека. А тут еще эта встреча на молу!
Уже в третий раз не могу сдержать слез при виде вернувшихся домой из боевого похода подводников. Первый раз это было в Бункере при Saint-Nazaire , когда на узком, скользком трапике подлодки, ведущем от пирса на ограждающие трубчатые релинги рубки какой-то подлодки, два, одетых в форменные кожаные куртки офицера-подводника, буквально утонули во взаимных объятиях. Вопреки всем требованиям Устава. Я знал, что это были два брата: один – командир какого-то потопленного эсминца, а другой – вахтофицер другого, также подбитого эсминца. И оба были подобраны разными подлодками. Когда я увидел, что они с трудом удерживаются в этот момент на узком трапике, а лица их заливают слезы, меня тоже проняло.
Во второй раз, когда экипаж «Питона» стоял босым на решетчатом настиле подлодки, которую им удалось спасти: далеко внизу от меня, в шлюзе. Был отлив, и лодки ждали высокой воды.
Было рождество. Рождество для меня всегда довольно трудное время, а тут еще эти бедолаги, что стояли босыми там, внизу. Для моих издерганных нервов это было уже слишком.
И теперь глаза у меня на мокром месте, когда вижу лица этих несчастных: они измучены, их силы на исходе, они едва могут держаться на ногах…
Хорстманн сидит в кабинете Старика и готовится к рапорту. Никак не могу поймать его взгляд: бегают глазки его туда-сюда, напоминая крыс загнанных в клетку. Но, кажется он готов.
- Больше никакой спешки, – наконец начинает Хорстманн злобным басом, – Мы, словно пчелы кружились. Целый день. Невероятно, ни минуты отдыха. Это просто бесило! Постоянное кружение. А пока два-три раза обернешься, цель уже далеко, так что и не подберешься. Да еще эта проклятая слабость. Так больше нельзя.
Старик слушает молча, ничем не выражая поддержки и сочувствия. Хотя мог бы, по крайней мере, сказать: но вы же опять здесь, с нами! А сегодня это большая удача.
- Меня чертовски удивляло то, что нас так мало бомбили. Парни в воздухе, наверное, так наливались спиртом, что едва ли могли правильно навести свои бомбометы.
Старик интересуется, что за тип самолетов там был.
- Большие четырехмоторные сундуки. Может быть Либераторы.
- Наверное, чертовски противно идти под водой с такой птичкой сопровождения? Мне бы это точно не понравилось.
Вот черт! Мелькает мысль, что Старик, словно нарочно, занят своими размышлениями об авиации противника, вместо того, чтобы ободрить этого человека, вырвавшегося из лап смерти. А тот бодро продолжает: «Слава Богу, с нами ничего не случилось!» – «Да» -кивает Старик.
- Наши двухсантиметровые снаряды не могут пробить их броню. Мы наблюдали прямое попадание, но четырехмоторники здорово защищены броней.
Старик бормочет: «Это нам известно. В следующий раз получите снаряды калибра 3,7. Уж они точно пробьют броню». При этих словах Хорстманн сильно заморгал. А что еще ему оставалось делать? благодарить Старика? По всему видно, охотнее всего он вскочил бы сейчас и умчался бы прочь. Но он ВЫНУЖДЕН сидеть здесь, и ВЫНУЖДЕН говорить, хотя ему все это уже давно обрыдло.
Поскольку Хорстманн не говорит не слова, Старик откашливается. Наконец Хорстманн произносит: «Эсминцы все больше наглеют». Эти слова звучат сжато и подавленно: «С одним из них у нас был настоящий клинч …»
Раньше Старик, услышав от командира такие слова, ответил бы: «Никакой любви не осталось промеж людей», или что-то в этом духе, но сейчас он лишь крепко сжал губы.
- Сначала он высыпал на нас 15 глубинных бомб цепью, а потом еще 20…
Старик делает недовольную мину и уточняет: «Цепью?» – «Так точно, господин капитан! Друг за другом» – «Странное выражение: цепью» – произносит Старик.
Моя гусиная кожа давно прошла, и в голове вдруг зародилась странная мысль: выстрел из любого орудия звучит одинаково, взрыв гранаты звучит как взрыв любой гранаты, но глубинная бомба имеет тысячу разных тонов. Можно ли вообще ее звук назвать тоном? Все эти тяжелые трески, грохот, лопания, громыхания, дребезжания? Двадцать бомб одна за другой – это невыносимо!
Кажется, Хорстманн влип. Однако он проявляет завидную выдержку: «Томми, наверное, почувствовали, что цель ушла – так сказать, улизнула. Но кладовки-то надо было опустошать…»
Тем не менее, нервы его все-таки подвели: руки нервно играют с коробком спичек. Не замечая этого, Хорстманн уже почти раздавил его. Вдруг он замечает, что натворил и на лице появляется выражение удивления и недоумения. Быстрыми движениями собирает остатки коробка в кучку, но, не зная, куда девать ее, сидит, опустив в смущении глаза. Старик ведет себя так, словно ничего не заметил. Хочу помочь Хорстманну, но лишь стоит мне начать сбрасывать остатки коробка в руку, как это еще больше расстраивает его. А потому остатки коробка остаются лежать на своем месте.
- Несколько грубоватыми нахожу я твои слова, – говорю Старику, когда вновь остаемся вдвоем.
- Неужто мне следовало еще больше раззадорить его? Он бы точно спятил! Он хорошо отчитался и хорошо справился с боевой задачей. Конечно, сначала ему надо было бы выспаться… Единственное, что меня действительно насторожило, это другое: братишкам удалось вновь взломать наш шифр – они знают о нас все, что хотят. А МЫ ничего не подозреваем. Я знаю только, что в Белом доме сидят стратеги из подводного флота. Но Белый дом – мне что с того? После веселой, доброй Англии, куда мы заходили, будучи кадетами, больше сведений нет – к сожалению…
- Томми ведут себя вольготно: они дома – а мы во вражеской стране.
Старик морщит уголки рта: «вражеская страна» – это звучит фальшиво. Приходится улыбаться. Старик добродушно ухмыляется и, будто его подстегнули, вдохновенно произносит: «Нам тоже следовало бы выдвинуться…» – «На вражескую территорию!» – ляпаю в тон. «Да, в Logonna, в замок. Завтра. И Хорстманна возьмем с собой».
Долетают слова Старика: «Делайте по вашему усмотрению, но так или иначе – мы поедем!» Старик обращается к инженеру флотилии, когда вновь захожу к нему в конце дня. И ко мне: «Заходи, не бойся. Мы уже закончили».
- Установить шноркель, и вернуться без него – это надо постараться! – говорит он, когда остаемся одни, – Для Хорстманна надо еще один по пути ставить, где-то между Нанси и Парижем. Придется нам его списать. А без шноркеля ни одна лодка не имеет шансов…
Старик хмуро изучает несколько сообщений, лежащих перед ним на столе, но вдруг резко выпрямляется, словно очнувшись ото сна, и трубит: «Я же почти забыл об этом!», а затем тихо произносит: «Ты же должен доложиться в Отдел контрразведки Флота в Rennes . Мы получили телеграмму».
Я настолько ошарашен, что не владею своим лицом и стою, словно язык проглотил. Старик не смотрит на меня и кажется не хочет даже разговаривать со мной.
- В Rennes? – наконец выдавливаю из себя.
- В Rennes! – отвечает Старик и это звучит подчеркнуто равнодушно, – Да, сначала меня это тоже удивило. Ведь если они хотят от тебя узнать что-то, они могли бы тебя и здесь допросить. Ведь, собственно говоря, здесь тоже есть такой отдел: Отдел контрразведки Бреста.
Чувствую, как нервы напрягаются, но стараюсь говорить как можно ровнее: «А что это может значить?» – «Не многое. Я бы не принимал это близко к сердцу» – отвечает Старик и смотрит при этом на меня. А мозг свербит мысль: как просто он это сказал: «Не принимай к сердцу».
Старик задумался на миг. «Итак, я бы сказал, – вновь твердым голосом он говорит, – Тебе следует взять быка за рога. Как я вижу это дело: у тебя спросят какую-то информацию и все. В противном случае, процедура была бы несколько иная. Флотская контрразведка – это в конце концов – НАШИ люди. Может быть, хотят узнать что-нибудь простое, а мы тут головы ломаем. Твое счастье, что ты никогда не был заговорщиком» – « А если мне что-нибудь припишут?» – «Тогда за словом в карман не лезь!» – «Спасибо, утешил!» – отвечаю быстро, а самого гложет мысль: это в духе Старика. Хорошо ему говорить с орденом на шее! А как он разыграл свое незнание! Ведь все ясно как божий день: речь пойдет о Симоне!
- Ну а в случае чего, мы все еще здесь. Я постараюсь туда наведаться, – говорит Старик, – Завтра поедем в Logonna. А в Ренн – поедешь послезавтра. Тебе сообщат через адъютанта.
Так, Старик все давно решил! – Скажем так: часиков в 8 утра. Старик смотрит на меня изучающе. Собираюсь с силами, чтобы показать ему полное равнодушия лицо и не сдержавшись говорю: «Послезавтра в 8 утра в Ренн, в распоряжение контрразведки Флота!»
Смолкаю и думаю: Хорошо Старику говорить. То, что с этими братишками шутки шутить не придется, ясно, как пить дать. Но, что же от МЕНЯ надо этим парням? Почему он не вызывают Старика? А может, они просто не верят ему, и потому пытаются мне лапти связать? Но ведь не Я же приютил Симону в сердце флотилии? Не Я же водил Симону в Бункер, да при этом одел ее в форму морского офицера? Вот бы узнать, в чем они меня, собственно говоря, подозревают. В чем МОЯ вина? Пересекая плац, спрашиваю себя: Если в торговле на черном рынке – торговле ради флотилии – а СД это известно, то почему же тогда именно я?!
При этих мыслях останавливаюсь, разворачиваюсь и быстро иду назад и опять на второй этаж – сначала я мешкаю перед дверью Старика, но затем, собрав всю свою смелость, стучу в дверь: «Прости за ради Бога! – начинаю спокойно, – но позволь задать один вопрос?» – «Валяй!» – «Уж коли мой вызов связан с СД и наверное с торговлей на черном рынке, то почему они вызывают меня, а не тебя или твоего зампотылу? Почему они МЕНЯ на крючок посадили? То есть: Почему меня разыскивают?»
Помолчав некоторое время, Старик глухо говорит: «Тебя разыскивают? Тебе это кажется. Они всего лишь хотят выпытать у тебя всю подноготную. Может и ко мне еще подберутся».
С этими словами Старик впадает в задумчивость. Потупив взор смотрит в пол, как упрямый ребенок. Наконец откашливается: «Ты же хотел еще кое-что узнать о новых типах подлодок. пообщайся с инженером флотилии. Он хороший парень».
О чем это говорит Старик? Что это еще значит? Новые персонажи? Словно нет более волнующей темы!
Из головы не идет сообщение из Ренна, а Старик запросто перевел разговор на новые подлодки. Помолчав, он добавляет: «У инженера флотилии для тебя всегда есть свободное время», и это звучит так, словно Старик завершает разговор, и ничто более кроме технической информации его не интересует.
- Благодарю! – бросаю коротко и берусь за ручку двери.
- От него ты узнаешь все без прикрас. Он не будет втирать очки.
- Покорнейше благодарю! – и с этими словами покидаю кабинет. Неуверенно ступая, будто слепой, тяжело спускаюсь по лестнице.
Спустя несколько часов, лежа в кровати, ломаю голову по поводу Старика. Как всегда – абсолютно невозмутим. Это так же, как однажды какой-то эсминец накрыл нашу лодку и лег в дрейф. И в положении ноль, Старик, едва успев дать тревогу, во все свои 32 зуба заорал: «Они не стреляют! Адъютант – они нас не видят!»
На утро читаю последнее сообщение Вермахта и тут слышу крик Старика: «Лейтенант Буххайм! Через час выезжаем в Логона» – «По воде или по суше?» – наивно интересуюсь. «По дороге! – Старик в своем духе – Возьми с собой автомат!» – «Есть взять с собой автомат!» и театрально вскидываю руку. Взять автомат! В Daoulas случались нападения на немецких солдат, а нам как раз предстоит ехать через Даула.
Хорстманн тоже едет c нами. Несколько молодых офицеров-подводников уже в замке.
В машину с собой берем кадку. Старик устраивается поудобнее на переднем сиденье, рядом с водителем, мы с Хорстманном садимся сзади. Спустя некоторое время чувствую что как-то уж глубоко сижу. Забираюсь повыше. Теперь – ноги на седушке, автомат на коленях – чувствую себя лучше. Хорстманн садится также.
Старик оборачивается и с усмешкой смотрит на нас. На нем, что и следовало ожидать, его самая старая куртка.
Замок стоит в стороне от бухты Бреста. Старик поясняет, что первый раз, когда поехал без сопровождающего, то заблудился и сбился с пути. Название Logonna носит еще и какая-то ДЕРЕВУШКА, и когда проезжаешь указатель с названием «Logonna», то следуешь ему и совершаешь ошибку. Сам же замок стоит на полуразрушенной тропе, посреди запущенного леса, без всяких ориентиров.
Сначала едем в Даула, расположенный в затерянном, старинном местечке. Мне нравится это название: Daoulas. Водитель мурлыкает что-то себе под нос, словно не подозревая о возможном обстреле.
Старик вновь оборачивается и бросает восторженный взгляд: нам пока чертовски везет.
На очередном перекрестке, Старик командует остановиться: «Смотрите! Там, справа, еще один замок!» Надеюсь он не сильно завидует. По деревенской улице из Логона, навстречу нам движется похоронная процессия. Прижимаемся вправо. Нигде не видел столько много похоронных шествий, как здесь, в Бретани. На мужчинах длинные сюртуки и большие черные шляпы. никто не смотрит на нас. Эти похороны живописно дополняют раскинувшийся ландшафт. Ландшафт с оживляющими его фигурками.
Через какое-то время въезжаем в ущелье. Довольно мрачно. Жуткое чувство охватывает нас. Над нами полог из листьев и от этого мрак только усиливается. Как-то вдруг стены ущелья, покрытые лесом, исчезают и взгляду вновь ничего не мешает.
Замок Логона – в стиле раннего ренессанса. Во дворе лежат две капители без колонн: разрушенные туловища гранитных мужика и бабы. Баба скрестила руки за спиной и далеко вперед выдвинула тяжелые груди. Мужик так сложил руки перед собой, что каменные мышцы вздулись буграми. У него борода, глаза закрыты, у женщины же они открыты. Что это значит?
Все серое: выветрившиеся камни стен, каменный двор. Крыши серо-голубые: шифер.
Проходя сквозь портал полукруглой арки, скольжу ногтем по камню. Его поверхность слегка зерниста. Внутри замка повсюду серо-белый камень, никаких ковров, только в столовой стены затянуты вязаной тканью, не выше человеческого роста.
Кем могли бы быть хозяева этого замка? Не могу вообразить ничего прекрасного или возвышенного: заколдованного замка моих мальчишеских грез. Старик знает лишь то, что он принадлежал какому-то графу: «Только никто и никогда его здесь не видел!» и быстро добавляет: «Когда стоишь здесь, то кажется, что война закончилась сто лет назад».
Лицо Старика, когда он осматривает все вокруг, выражает искреннюю радость: «А здесь уютно, не правда ли? Все построено стильно и на века. К этому бы еще иметь приличную зарплату и внимательный уход. Что еще нужно человеку?»
Удивляюсь этим словам и тут замечаю ироническую улыбку, кривящую рот Старика.
- Здесь есть кухня – как для нас построена – да ты сам скоро увидишь! О! вот идет сам Майер, наш повар!
Майер выделывает какие-то замысловатые вертлявые движения, которые, очевидно, представляют холопские расшаркивания. А может быть он хочет продемонстрировать отсутствие всяких военных манер: Майер – гражданский.
В этом человеке все существует само по себе: его угловатые челюсти не подходят к слащавому рту с пухлыми губками, сильная фигура не соответствует ужимкам. Короче, весь этот парень какой-то несуразный.
От Майера узнаем, что «другие господа» пошли прогуляться.
Ознакомившись со всеми помещениями, тоже выхожу во двор. Луговина спускается к воде. Далеко на берегу лежат несколько рыбацких лодок. Рядом, у противоположного берега, кто-то, сидя на корме, медленно гребет. Вода обтекает весло.
Ничто не шелохнется. Тишина необыкновенная. Нет даже всплеска воды. Несколько раз поднимается тявканье собак: наверное, чуют зайцев.
Склон напротив – коричневого цвета, как кусок кожи, с несколькими зелено-черными заплатами итальянских сосен. На вершине холма высится какая-то деревушка. Крыши домов расположены так плотно на фоне неба, словно строители специально старались для сторонних наблюдателей.
Смотрю вдаль, но никак не рассмотрю городок L’H;pital. Его скрывает голубая дымка. Рейд Бреста сверкает яркой лентой. Несколько рыбацких лодок, двигающихся вдалеке, видны черными пятнами на фоне этого холодного света. У всех одинаковая форма и одинаковые красно-коричневые паруса. Воздух над бухтой так прозрачен, что могу различить и лежащие прямо по курсу сине-бело-красные поля.
Отвожу взгляд: склон за спиной покрыт дубами. Их корни обнажены, стволы глубоко испещрены трещинами.
Нахожу взглядом ложбину, ведущую прямо к деревушке Логонна. Там стоит какая-то церковь с ажурной башней, обросшей серым лишайником.
Прохожу на кладбище, что имеющего вид гнетущего безобразного уродства: множество вылитых из бетона могильных крестов, имеющих структуру древесных годичных колец. На каждом таком отвратительном кресте висит убогая белого фарфора фигура Христа. Судя по всему, в этой местности обитает лишь один производитель такого рода могильных крестов: каждый крест чистая копия предыдущего. Лишь венки искусственных цветов лежащие на могилах несколько отличаются друг от друга.
Какой-то пожилой бретонец в широкополой шляпе, какую носят только пожилые, неуклюже передвигается среди могил, опустив голову, будто ищет что-то на земле.
По перепутанным дорожкам выхожу вновь, того не желая, к воде. Какой-то корабль, нагруженный оранжевого цвета бревнами, тащится мимо – картина, словно написанная Segantini . Вода все еще уходит отливом – слабым течением в узком водостоке среди вязкого ила. Пока еще можно хорошо видеть, стоит только приглядеться, беспомощно застрявшие в вязком иле суда. Они показывают мне либо свои палубы, либо черные как вороново крыло, блестящие, словно лакированные, нижние части бортов, в зависимости от того, на какую сторону были завалены суда отступавшим морем.
Чайки, эти огромные летающие морские крысы, стоят как изваяния на твердых местах среди ила. И когда вдруг они взлетают, чего-то испугавшись, их резкие, сумасшедшие крики заглушают все вокруг.
Присаживаюсь на камень и позволяю времени бежать впустую.
Возвращаясь назад к замку по узкой, почти скрытой сухим папоротником тропе, встречаю бредущего мне навстречу Старика. В руке у него маленький топорик. Оказывается, он делает затесы на тех деревьях, что как он считает, нужно будет свалить.
- Какое тебе дело до леса этого графа? – интересуюсь.
- Здесь все заросло, – отвечает Старик.
- А может графу так нравится?
- Да брось ты!
- Ну-ну. То-то граф обрадуется, когда вернется и увидит что здесь все в порядке.
- Уж придется постараться. В конце концов, мы приличные гости, которые держат все под контролем.
«А еще построили в замке приличную кухню», добавляю про себя. Оккупанты, которым можно радоваться: ловкие и умелые парни.
- Вот это надо убрать! – говорит Старик и коротким ударом вырубает кусок коры до светлого дерева.
Неподалеку от замка встречаю Хорстманна, судя по всему, хорошо поддатого. Он буквально обрушивается на меня с тирадой: «Эти подхалимы, лизоблюды, эти тщеславные хлыщи и хвастуны! Они все меня уже достали! Те несколько интеллигентов, которые такие даровитые, что им Кассандра позавидовала бы, так вот они превратились в обыкновенных шутов. Проще говоря: это не солдаты, в полном значении этого слова. Настоящие солдаты – просто тупицы. Тупость – это их козырь. Лучше все делать неправильно, чем иметь свое мнение на приказ начальника. Дениц сам провозгласил это как основной принцип службы» – «Да ты что!» – вырывается у меня. «Ну, не дословно, но очень близко к тому, что он сказал» – смущается Хорстманн.
Какой бес вселился в него? Хочу прекратить поток его красноречия, но не знаю как. Хорстманн болтает, как зубной врач, заговаривающий зубную боль. И слушаешь его, не закрывая рта.
- Промедление есть слабость руководства. ««Пробиться сквозь сражение – не взирая на потери!»» – вот наш великий лозунг – «Не взирая на потери!» – Хорстманн выдерживает короткую паузу и тут же его вновь прорывает: «Только перед Великим Маниту наш Дениц почувствовал свою ничтожность, удивившись тому, что всех евреев уничтожили и установили порядок на улицах. И никаких тогда больше рычащих и мычащих Ротфронтов, никаких безработных. От того и возводим эти роскошные автобаны по всему Рейху. И вера, и красота, и сила через радость, и эта самая веселая из всех войн вообще – это и есть Великий Германский Рейх на своем пути к мировому господству!
С чего бы это Хорстманн так разоткровенничался? Он же меня едва знает?
А что, если это все лишь ловушка для меня? Может Хорстманн такой же агент-провокатор, которого они напустили на Петера Зуркампа? Но так неудачно вряд ли кто-нибудь попытался сработать. А может быть, это для меня он сделал ВСЕ это так неуклюже? Чтобы я подумал, что все это он сказал ЧЕСТНО? Фокус-покус?
Какого черта он тормознул меня, вместо того, чтобы пройти мимо? И стоит так, что я не вижу его лица. Может, так и было спланировано? Так тщательно продуманно? А выпил просто для запаха?
Хорстманн смотрит мне прямо в глаза. Выдерживаю этот взгляд: хочу знать, что происходит с этим человеком. Сумасшедший? Или глубоко разочарованный человек?
Лицо Хорстманна бледное. Губы дрожат. Взгляд блуждающий, но цепко держащий меня.
- Они здорово вляпались! А все равно орут: «Мы все в одной лодке! Никто не смеет бросать Германию на произвол судьбы! Тот, кто не будет рисковать ради этого своей жизнью, тот поплатится! Он просто…»
Хорстманн чешет как из пулемета. И вдруг взрывается резкими, истеричными смешками: «Сообщник либо Предатель! Можно быть одним или другим. Виноват будешь в любом случае…»
Хорстманн вскидывает голову, глубоко вздыхает и, кажется, пытается сам себя успокоить. Что же могло его так прорвать? Может быть в замке кто-то из офицеров вдохновил его нацистскими речами? Речь его была отрывочна и несвязна и вот сейчас он тихо говорит: «Не могу больше терпеть весь этот треп. Просто не могу больше!»
Поскольку я продолжаю тупо смотреть на него, он продолжает: «Пойду-ка я лучше!» и нетрезвой походкой уходит.
Камин под крестовым сводом ярко горит в светлый полдень. Украдкой оглядываю собравшихся – шесть офицеров. И невольно вспоминаю прочитанные в каком-то журнале строчки: «Лицо немецкого командира-подводника всегда скрыто», а вспомнив это, внутренне усмехаюсь. Вот сидят, утонув в глубоких кожаных креслах два смущенных, одетых в голубую форму сопляков-засранцев, толком не знающих даже, что им делать со своим руками. Один из них так широко раскинул руки на круглом черном столе, словно на школьной парте. Другой сидит, накрыв стакан рукой, будто боится, что его могут у него украсть. Нет ни одного, кого можно было бы хотя бы в половину сделать образцом для пропагандистского героя-подводника: ни у одного нет широких плеч, пристального стального взгляда. Это скорее, простые худющие пацаны, бледные, с прыщавыми лицами – два очень юных командира и четыре вахтофицера.
Возможно, природа защищает тех, у кого преобладает тупость над разумом, так же как и других, полных фанатизма и тоже лишенных разума. Как должны были бы эти, быстро повзрослевшие юноши, переживать за почти безнадежные выходы в море! Бессмысленность почти равная самопожертвованию. Старик делает им благо, сглаживая удручающие моменты, не давая этим парням узнать большее.
У меня есть достаточно времени, чтобы увидеть, как Старик играет свою роль командира флотилии. Оба юных командира относятся к нему с почтением и своего рода покорностью, что тяготит его. Старик потому и реагирует на это несколько отстраненно – иногда уж слишком грубо.
Хорстманн уперся взглядом в огонь камина. Руки держит, сложив словно в молитве, перед лицом. Со времени нашего с ним разговора, он старается не смотреть на меня. И я за это ему очень признателен.
Меня вновь, как и прежде охватывает чувство нереальности происходящего.
Посреди вялотекущего разговора, мое восприятие вдруг обостряется, и я смотрю на все действо словно чужеземец, который, едва войдя в зал, с удивлением осматривает всю сцену: огромный, до самой крыши гранитный камин, толстые, толще мужской ноги балки крыши, сине-зеленые, выцветшие гобелены на стенах. И я вижу себя самого, словно силуэт на фоне потрескивающего пламени камина.
Веки непроизвольно закрываются и так и тянет начать тереть глаза, но видения не оставляют меня.
Пока слушаю обволакивающий, словно издалека разговор, меня вдруг пронзает мысль, внушаемая кем-то внутри меня: сиди здесь в безопасности, в этом зале затерянного замка, а в это время пусть там, снаружи, подыхают тысячи таких как ты. Может быть, именно в этот миг где-то тонет наша подлодка!
Холодная дрожь пробегает по лопаткам и это другое чувство, отличающееся от простого страха…. передергиваю плечами, чтобы избавиться от этой дрожи. Мозг сверлит одна строчка из Клавдия , и я невольно повторяю сжатыми губами: «Жаль что это война – Ведь всего лишь желаю / Не быть виноватым за ее исход…»
Теперь я даже отваживаюсь на внутреннюю браваду: наслаждайся отведенными тебе часами! Только так! Carpe diem! Черт его знает, что ждет впереди. Не надо брать в голову, то что может произойти. Что мы можем изменить?
В одном я уверен: война не будет больше напоминать веселую прогулку. Хорстманн молчит, а я думаю: так даже лучше. Все болтают друг с другом, но к Старику испытывают явное уважение. А тот напустил на себя вид «озабоченной элегии », как охарактеризовали его офицеры-резервисты.
Вечером уезжаем на нашем Фольксвагене обратно. Шестеро других остались в замке.
На обратном пути Хорстманн молчит словно рыба.
Поздно вечером сижу со Стариком за бутылочкой красного вина в его комнате. После нескольких минут церемониального молчания, нервирующих меня донельзя, говорю: «Торговля на черном рынке это ведь не та деятельность, за которую могут поставить к стенке?» мне стало даже приятно оттого, как громко и довольно отчетливо прозвучал мой вопрос. «Говори, пожалуйста, спокойнее» – отвечает Старик. «- «С трудом представляю себе, что эта банда СД имеет какие-либо другие заботы, кроме как пресекать торговлю на черном рынке силами флотилии подлодок. Или нет? Подозрение в шпионаже – это слишком натянуто – я имею ввиду подобный сорт брехни» – здесь подаюсь вперед и задаю вопрос без обиняков: «А ты сам разве так никогда не делал?» – «Но ведь очевидно, что это не в связи с арестом Симоны? Мы сами довольно точно определили, где у нас имеются прорехи и что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО составляет военную тайну – или хотя бы должно ее составлять. Но потом мы спросили себя: ««А как же тогда обходиться с сотнями французов, работающими на верфи в Бункере, с французскими горничными и уборщицами во всех наших квартирах и с француженками в борделях для моряков?»» Тут можно такого нагородить, что небо с овчинку покажется. Ведь то, что на самом деле составляет военную тайну, составляет довольно ничтожный процент сведений. И к этой малости Симона не имела вообще никакого доступа!» – «А ты в этом уверен?» – «Не гони волну! Ты сам все увидишь вблизи, потому что рано утром выезжаем в Ренн» – «Вблизи?»
Старик, что, совсем спятил? Невольно придется кинуть ему пару шпилек: ведь если СД играет против меня его руками, то положение мое может стать довольно затруднительным.
- Я совсем об этом не думал, когда в Ла Боле пошли разговоры о парашютистах, высадившихся ночью около Gu;rande , то есть неподалеку от нашей флотилии, с целью создать диверсионные группы и разрушить шлюзы в Сен-Назере перед рейдом, и еще этот Campbelltown …
- Что с того? – прерывает меня Старик.
- Но еще говорили и о том, что, несмотря на неоднократные прочесывания местности сразу же после высадки парашютистов, ни один из них не был схвачен. И потом Симона сделала пару намеков на то, что имела контакты с парашютистами. Намеки были довольно прозрачны, но меня они насторожили. Однако, это еще не все: как-то раз она показала мне красивый, маленький, покрытый черным лаком, деревянный гробик, который ей подбросили в окно – так она сказала. Такой вот игрушечный гробик является обычным предупреждением предателям. А поскольку маки;, так уж мне все видится, держали Симону за предателя, то едва ли она могла при таком раскладе работать на Фирму.
Старик сидит не шелохнувшись, бледен как смерть. Вид его довольно суров. Интересуюсь:
- Это ведь логично, не правда ли?
Но он молчит. Вполне возможно, что он мыслями далек отсюда.
- Вот эти-то мысли и успокоили меня и подвигли на мои расспросы.
Наконец-то вижу следы жизни в Старике: он поворачивает ко мне голову и смотрит так, словно понимает, что я выдохся, но я закусил удила:
– В свой последний приезд я нашел у Ker Bibi деревяшки-заготовки, черную краску и лак, и кисти. Краска была засохшая и кисти высохшие, твердые.
- Что за бред! – вырывается вдруг у Старика.
- У Симоны искусные и ловкие руки. Она талантливая рукодельница. Симона умеет так красиво разместить в вазе различные цветы, что они смотрятся настоящими букетами. Практически из одной только проволоки может изготовить корзинку, которую затем прикрепит к рулю велосипеда, чтобы вывозить в ней на прогулку своего пуделя. Симона может управиться даже с сапожной дратвой и привести в порядок седельную подпругу. А смастерить маленький гробик и покрыть его краской и лаком – это все слишком просто для Симоны… – буквально кричу Старику.
Но для кого я кричу? В конце концов, Старик взял Симону во флотилию. Ведь так?
Судя по всему, Старик не настроен на разговор. Но он должен же как-то отреагировать! Подождем немного.
Спустя пару минут, Старик, наконец, произносит:
- Значит, ты допускаешь, что Симона могла сама смастерить тот гроб. Но ведь это смешно! Ты увяз в этой идее фикс! Надо судить трезво. Может быть ничего особенного: я имею в виду отсутствие каких-либо особых подозрений к Симоне. Этой весной в большом объеме начались так называемые профилактические аресты. СД нужно было арестовать почти 50000 человек!
Старик смолкает на несколько секунд, а потом продолжает:
- Внутренние войска Франции, сокращенно ВВФ, сегодня довольно активны. Некоторые моменты говорят о том, что идет своего рода Гражданская война против коллаборационистов, против милиции и тому подобных соединений. Их же видно насквозь: всех этих Петэнов, Лавалей, Правительство Виши и эту их потешную французскую милицию. Однако, уж если они кого возьмут за глотку, то мало тому не покажется!
Старик говорит это с таким пафосом, словно нет ничего более увлекательного, чем внутренняя политика Франции.
- С 3-го июня действует так называемое «Временное Правительство Французской Республики», с Де Голлем во главе. По нашим подсчетам, около полумиллиона человек. Мы не имеем никакого представления, что здесь за каша заваривается на самом деле.
- Симона наверняка знала…
Старик замолкает. Проходит какое-то время, пока он вновь, но более раздраженно, обращается ко мне: «Ты как-то жаловался, что вокруг сохранения военной тайны слишком много театрального и это мол, тебе не нравится» – «В любом случае, хотелось бы составить себе представление о методах сохранения военной тайны!» – возвращаю ему мяч.
Пауза. Старик поднимается, некоторое время стоит молча, потягивается до хруста, и наливает себе еще вина. Когда же он опять садится, говорю: «Я тебе не рассказывал историю об испанских спичечных коробках?» – «Что это еще за испанские спичечные коробки?!» – отрывается Старик от своих размышлений.
Как можно более равнодушно, отвечаю: «У Симоны был один такой коробок. Она стащила его в Ла Боле у какого-то зампотылу» – «А у ТОГО откуда он взялся?» – «Может со своего корабля, на котором мы как-то побывали» – «Я – нет!» – негодует Старик. «Но ты же знаешь, о каком корабле я говорю?» – «О «Weser », полагаю. В Vigo …» – «Точно. Он валялись там, в кают-компании «Везера» повсюду, и любой человек – но видно, только не ты – мог свистнуть пару-тройку испанских коробков, так сказать на сувениры. Открыток-то с видом Виго не было.… В любом случае не совсем подходящая идея для сохранения военной тайны, если затем, совершенно открыто, на столике в кафешке ; l’ami Пьеро, лежал один такой коробок. У меня чуть глаза на лоб не вылезли, когда спустя некоторое время, в Виго, я увидел точно такой же коробок. Это значило, что тайна нашего снабжения в Виго оказалась вовсе не тайной».
Старик молчит, будто онемев. Подождав, продолжаю: «Ведь вот как обстоят дела: мне, на каждом моем снимке, служаки из цензуры что-нибудь да обведут красным карандашом. Нельзя даже, чтобы на снимке стоял одинокий портовый кран, а тут на весь мир объявили, что наши подлодки уходят в нейтральные воды Испании» – «Ну и доложил бы рапортом по команде об этом!» – сухо восклицает Старик. «Когда?! Когда Симона показала мне тот коробок, я не мог еще заподозрить ничего плохого. Просто красивая коробочка! Так я тогда думал. На ней был изображен старый паровоз. А сама коробочка была такая черно-красная. Помню, еще удивился тогда: паровоз? Почему не танцоры фламенко? А тут еще и деньги в Виго закончились» – «Так ты полагаешь, что Симона…» – удивляется Старик и смотрит на меня исподлобья.
- Может быть, но поручиться не могу!
Пора бы мне заткнуться. Старик, скорее всего, прав – я вижу связи там, где их быть не может. Однако, спичечный коробок с испанскими надписями и черный гробик, никак не идут у меня из головы. Так же и мои исчезнувшие из Kir Bibi мои фотографии – словно корова их языком слизала.
- Мне кажется, ты бредишь, – произносит Старик, а в голосе чувствуется твердая решительность, – Это просто работа проклятой СД. Я все это уже пережил. Даже оправдательный приговор военного суда будет означать вину человека в их глазах. СД так и ждет этих людей сразу за воротами тюрьмы. У них это называется «Подозрение в повторной опасности Рейху» или как-то так. А это уже еще одна статья!
Надо ли это понимать как утешение? только и могу спросить себя. Старик – как пить дать, сидит на крючке, а потому и хочет поскорее укрыться в своей скорлупе.
В КОНТРРАЗВЕДКЕ
Ровно в восемь утра покидаем расположение флотилии и едем в Ренн. Чувство такое, словно в голове непрестанно гудят-воют колокола. Проклятье! Хладнокровие! Хладнокровие! Внушаю себе всю дорогу.
Отдел безопасности, который мы ищем, располагается в какой-то вилле, в стиле 1900 года, на краю города. Невольно отмечаю: красивое расположение, еще та, старая мебель теплого полированного дерева. Вот жить бы здесь, вдали от выстрелов и так называемого внимательного окружения.
Меня проводят в какую-то сумрачную комнату, прямо к шефу Отдела. Тщательно выверенным движением руки приветствую сидящего за роскошным столом человека. Приветствие мое больше формально, чем просто молодцевато. Бросив быстрый взгляд на нашивки на рукавах мундира, определяю: капитан первого ранга.
Скорее напоминает пожилого учителя, с бородкой клинышком, как у адмирала Форстера.
Почему-то испытываю чувство полной безопасности. Что может со мной здесь случиться?
Однако, каперанг , кажется, не разделяет со мной это чувство. Неприятным, трескучим голосом он обращается ко мне: «Кому, собственно говоря, Вы подчиняетесь субординарно?» – «Трудно сказать…» – «Как это понимать?!» – тут же прерывает меня каперанг. «Я закреплен MPrA-West к подводным лодкам. В настоящее время к 9-ой флотилии» – «Что значит MPrA-West?» – «Военное агентство печати «Запад»».
Приняв смущенный вид, разыгрываю его так, что меня самого удивляет. В данном случае, я представляю собой необычный экземпляр: военное бытие вне предписанных норм. Но пусть понимание течет в уготованном судьбой виде. Ведь моя ситуация действительно нестандартная и может быть понята сразу. Немного жонглирую намеками и вплетаю имена, которые должны быть хорошо известны этому господину. Не боюсь даже приплести имя Геббельса и даю понять, что мне протежировал сам Дениц!
Моя речь заметно сбила спесь с каперанга. После долгих раздумий он бросает на меня взгляд исподлобья и говорит: «Уж Вы-то наверняка извлекли из всего этого максимум выгоды!»
Не понимая этих слов, интересуюсь: «Что вы имеете в виду, господин капитан первого ранга?»
Хотел бы я знать, что у него за пазухой против меня. Если они подобно этому каперангу прут на меня с таким напором, значит, что-то где-то у них на меня есть. Надо быть чертовски осторожным, чтобы не попасть в ловушку этого старого мешка. Все вообще выглядит как плохо поставленная пьеса: не может выглядеть так уютно штаб Абвера: кожаные кресла вместо обычных стульев, бархатные шторы на окнах, портьеры на дверях – тоже из красного бархата, свисающие с потолка лампы, похожие на люстры…
- Ваша квартира находится в … – как называется это место?
- Фельдафинг.
- Ваша квартира в Фельдафинге была осмотрена в ходе обыска. Весь материал – э-э – переправлен к нам. – Ах, вот в чем дело! – Было найдено руководство по плаванию под парусами по Атлантическому океану.
Слушаю, не меняя выражение лица. Этим меня не испугаешь! Если конечно нет чего пострашнее. Все серьезные материалы надежно спрятаны в двух чемоданах, которые Хельга спрятала.
- Что вы можете сказать по этому поводу? – интересуется каперанг.
- Мало чего, господин капитан. Насколько мне известно, такой справочник можно приобрести в любом книжном магазине.
- Вы, значит, так вот считаете?
- Так точно, господин капитан первого ранга!
Мой визави надолго уходит в размышления: напряжение мыслей явно отражается на его лице.
Я же отмечаю: судя по всему, это только прелюдия. У этого парня бо-о-ольшущий камень за пазухой! Каперанг меня изучает: это видно по его внимательному, скользящему по мне взгляду. А затем строго и с инквизиторскими нотками в голосе, мягко говорит:
- Скажите-ка, Вы, как офицер Германского Вермахта, не имели ли намерений вступить в тесный контакт с одной французской семьей?
Тесный контакт? Вступать? – эхом звучит у меня в голове. Однако не отвожу взгляда от лица Великого Инквизитора:
- Большие намерения, даже, господин капитан! – отвечаю так поспешно, словно давно согласен с такими словами.
Тут этот мужик так на меня вытаращился, будто я у него бумажник стырил. Какого же ответа он ожидал? Не так-то легко, как ему казалось, можно меня подловить. Ладно, кажется, пьеса продолжается.
- Итак? – спрашивает капитан нетерпеливо.
Поскольку вместо того, чтобы сразу отвечать на этот вопрос, я пялюсь ему в глаза, он в нетерпении напирает:
- Так какие же выводы Вы из этого сделали, господин лейтенант? – Слово «лейтенант» звучит цинично и угрожающе.
- Конечно же, я держал ушки на макушке и постоянно был настороже, господин капитан!
- Тем не менее, Вам ничего не удалось заметить, не так ли?
- Никак нет, господин капитан! Никаких подозрительных наблюдений!
Наступила пауза. Помолчав минуту, каперанг резко бросает:
- Продолжайте!
Веду себя так, будто не понимаю чего от меня хотят, но, совладев с собой, перехожу в атаку:
- Время от времени, офицеры флагмана захаживали поесть, отдохнуть к семье Загот. Иногда были там и другие военные. Едва ли можно было найти в Ла Боле и окрестностях хоть одного высшего офицера, который ни разу не побывал бы в гостях у семьи Загот. Потому я чувствовал себя – как бы получше сказать? – под надежной крышей, господин капитан!
Ну, это я круто загнул: «офицеры флагмана» вместо «адмирала» – недурственно; «под крышей» – тоже:
- Потому я считал себя, при стольких старших офицерах с флагмана в этом доме, как бы лейтенантом не первой молодости, господин капитан!
- Не первой молодости? – как-то странно невыразительно переспрашивает капитан.
- Ну, так говорят, господин капитан! В то время я думал, что ввиду моего положения, мои опасения могут разрушиться.
- Разрушиться опасения?
Что за черт! Все время повторяет за мной мои последние слова!
- Я имел в виду пренебрежение, господин капитан! – здесь мой внутренний голос играет со мной злую шутку и говорит мне «прикидывается», – Мои опасения пренебречь гостеприимством, – говорю на этот раз громко и отчетливо, как бы желая поставить мой внутренний голос на место.
- И никаких признаков…?
- Вы имеете в виду шпионаж, господин капитан?
- Ну, коль Вы сами произнесли это слово, то да, я имею в виду именно это.
- Никак нет, господин капитан! Если позволите, разрешите добавить: Я бы сразу определил такие размышления, где могли бы проявиться вероятные, относительно этого дела дополнительные обстоятельства…
- О дополнительных обстоятельствах… – голос его звучит так вкрадчиво, что я задумываюсь, что же я сделал неправильно? – Так вот, говоря о дополнительных обстоятельствах, скажу, что Вы не очень-то ломали себе голову. Вам следовало бы получше контролировать свое поведение!
При этих словах капитан начинает перелистывать лежащие перед ним бумаги – кажется, он делает это целую вечность.
Подняв, в конце концов, на меня глаза, он вдруг коротко бросает:
- Спасибо, господин лейтенант. Пока все сходится! – и отпускает меня восвояси.
На обратном пути вновь проигрываю весь разговор. Что известно этому старому поноснику? Он вел себя так, словно был самым лучшим из всех служак! Старый фокус хитрой ищейки!
Так просто и так легко, что даст 100 очков любому следователю, он выпытывал меня, не вводя в курс известного ему дела. Но как-то все дальше сложится? Куда пойдет его донесение?
- C’est pour nous, mon chou ! – эти шелестящие слова Симоны буквально вгоняли меня в раж, когда я прибывал в гавань. А сейчас? Сейчас я могу уповать лишь на высокие звания тех, кого встретил на этом извилистом пути. В эту минуту эти идиоты становятся мне столь необходимыми в этой игре за жизнь.
И все же, я легко отделался. Черт его знает, что все это будет значить и что еще разверзнется над моей головой. Вряд ли этот каперанг, что допрашивал меня, глуп и наивен как овца, которой он прикидывался – иначе бы он наверняка не служил в Абвере.
Тотчас по приезду докладываю Старику обо всем, что произошло в Ренне.
- Судя по всему, ты чуть не усрался! – саркастически усмехается Старик.
- Чертовски повезло, что им удалось найти в моей комнатушке только эту толстенную книгу, а не пленки.
- Как-то слишком легко ты отделался! – произносит мягко Старик.
Чувствую себя смущенным этими словами: «Также повезло и в том, что у них нет точных сведений о том, что у Симоны постоянно останавливались и проживали высокие немецкие чины».
Старик поднимает голову и недоуменно смотрит на меня. «Ты что, тоже ничего не знаешь об этом? Симона разве тебе об этом не говорила?» – «Нет, ни словечка» – «Да ты что!» – невольно вырывается у меня.
Старик стоит за своим столом, словно пришибленный и таращится на меня, открыв рот: «Почему ты мне об этом никогда не говорил?» – «А ты меня об этом никогда не спрашивал».
Некоторое время молчим. Старик так поражен услышанным, что не находит слов.
- Это же вообще … – с трудом произносит он.
- Там все было в полном порядке: обычные бумаги, никаких сложностей.
- Так же нельзя…. Теперь хочу узнать, как все происходило.
- С подковырками, так сказать.
Я бы сделал все что угодно только бы не рассказывать всю историю. Но взгляд Старика прикован к моим губам, и я вынужден говорить.
- Я получил отпуск от Верховного командования Вермахта – после Гибралтарского похода. Мне нужно было завершить свою книгу, позаботиться об ублажении цензоров и заодно обо всех необходимых разрешениях. Этот проект имел Высочайшее благословление, как тебе известно. И, в первую очередь именно он должен был быть завершен как можно быстрее…
- Но в таком случае тебе следовало бы работать дома?
- Да. Хотя бы потому, что там находился весь необходимый материал. Но у меня дома нет никого: моя семья, мягко говоря, разошлась, – перевожу дух и продолжаю, – Постарайся вот что понять: это было в зале L’Hermitage, ну та выставка с серией моих портретов командиров в полный рост – красный карандаш и черный мел. На открытие приехал даже Командующий подводным Флотом. Также конечно были приглашены все господа, что находятся у власти и чье слово дорогого стоит как в Сен-Назере, так и в его окрестностях. Там же были и типчики из полевой комендатуры. Они были очень важны для меня.
Лишь теперь Старик проявляет нетерпение и раздраженно бросает:
- Я все-таки не понимаю, какое все это имеет отношение к Симоне?
- Ну, это просто, – продолжаю равнодушно, – Фотографии для Дома Германского Искусства, господин Рейхсминистр Геббельс – как Верховный Протектор, Командующий подводным Флотом – как представитель Высшего военного командования – все это импонировало присутствующей верхушке местной власти. Среди блеска таких эполет это было внушительно…
- И что из всего сказанного сейчас следует?
- Просто потом я сходил в полевую комендатуру с парой писем и чудными печатями на них – служебными печатями!
- Ну и…?!
- И спросил господ из комендатуры насчет уборщицы для меня. Я объяснил им также, что занят в Фельдафинге служебными делами, а у меня нет никого, кто убирал бы мой дом. Мол, одинокий холостяк, и тому подобную чепуху. Сначала они сказали, что у них никого нет, вообще никого. Но тут я заявил, что знаю одну девушку, зовут ее Симона Загот, ей 20 лет, проживает в Ла Боле, в доме Ker Bibi. Так легко все и получилось.
Старик морщится так, словно все это время я ему лапшу на уши вешал. Глубоко вздохнув и сделав еще более недоверчивое лицо, спрашивает: «И все удалось?» – «Да, неожиданно легко. Через неделю после этого разговора Симона была уже у меня в Фельдафинге – приехала литерным поездом – безо всяких осложнений. Они появились гораздо позже» – «Что за осложнения?» – «Трудно сказать. Симона немного зарвалась» – «Не понимаю!» – «Ну, она вела себя несколько несдержанно» – «А яснее не можешь сказать?»
Не показывая никакого смущения, приказываю себе: «Раскрывайся!» – «Симона привезла с собой огромный чемодан полный обуви – все модельная обувь, лучшая из лучшей, и когда выходила в деревню, всегда одевала новую пару» – «А почему ты не запретил ей это делать?» – «запретить что-либо Симоне? Она так выхаживала перед домами, что у домохозяек глаза на лоб вылезали – я имею в виду этих трещоток, что пялились на нее из окон и уж, наверное, знали, что у меня живет француженка» – «Как уборщица! – бросает Старик, – Чушь какая-то!»
У меня чуть не сорвалось: А у тебя как было? Да уж лучше смолчу. Я мог бы теперь описать Старику, как проходило все по Симоне. Кто мог попасть кроме нее в середине войны в Германию….
Немного помолчав, Старик неуверенно спрашивает: «А твой шеф в Париже знал об этом?» – «Нет!» – «А твой покровитель в Берлине?» – «Надеюсь, нет!» – «Тебе здорово повезло, что эта история не обросла сплетнями…»
Какое-то время сидим молча. Старик первый не выдерживает: «И все же!» и продолжает:
- И все же я бы не стал пока говорить гоп!
Мог бы сказать что-нибудь и повеселее!
Эх, знать бы мне тогда немного больше….
На тяжело поврежденной подлодке с фронта вернулся Арец – опять ожидание.
Когда он представляет Старику рапорт, то производит жалкое впечатление: бледный, худющий, нервный. Чтобы представить рапорт ему приходится собрать все силы в комок:
- На всем ****ском пути ничего не произошло. А тут вдруг пересеклись лучи одного радара с другим. И кроме эсминцев появилась целая армада малых судов. Весь район так тщательно охраняется поисковыми группами и самолетами, что не остается никаких шансов.
- Мало шансов, – поправляет Старик, не отрывая взгляда от Ареца.
- Да, но так много счастья что в руках не унести, – Арец оживляется и после секундного молчания продолжает: – Сюда относится и та порция счастья, что получаешь лично ты. Вынырнуть днем совершенно невозможно. Подходила только ночь. И постоянно долгие мили все эти охотники сидят у тебя на хвосте. А под килем почти нет воды. Глубина-то всего 30 метров!
Старик складывает руки на груди и молчит. Завидовать здесь нечему. Ищет ли он слова утешения? Вряд ли. Ему претят пустые фразы. Присаживается и злобно щурится.
- Проход к линии фронта точно отмечен в тоннах, – произносит Арец.
Если он видел эти метки, то должно быть чертовски близко подошел к врагу.
- Они тоже не хотят попасть на мины, – пытается помочь Старик. Все откашливаются – наступает примирение. Слава Богу – напряжение спало.
- Тихо, враг не спит! – спокойно говорит Старик.
Когда, наконец, Арец заканчивает рапорт, наступает тишина. Все ждут заключительного слова Старика. Но он молчит. Наконец раздается голос инженера флотилии: «Сможем ли мы починить подлодку – это большой вопрос…»
Спустя какое-то время Старик раздраженно зовет адъютанта и как только тот является, орет: «Отставить цветы! Это же курам на смех, что вы нам тут представили!»
Адъютант стоит безмолвный как памятник. Он просто не помнит, что здесь произошло и о чем идет речь.
- Бог мой! Ты что, не понимаешь? – вновь орет Старик, – Я хочу, чтобы впредь не было никаких цветов не только при отплытии, но и по возвращении наших субмарин. И точка!
В первый раз я невольно жалею адъютанта. Он имеет полное право так непонимающе пялиться на Старика. Цветоводство Бартлоса было, в конце концов, гордостью самого Старика!
В этот момент, словно по хорошо срежиссированному сценарию, в кабинет входит зампотылу. Старик тут же поворачивается к нему и опять кричит:
- Прекратить впредь этот цветочный балаган!
Зампотылу очевидно слышал уже, как Старик распекал адъютанта, иначе с чего бы это он стоит с таким холодным выражением на лице?
- Все клумбы перекопать! – орет Старик, – Не хочу видеть никаких цветов! Даже здесь, на столах!
- А оранжереи?
- В них выращивать только помидоры и огурцы! – приказывает Старик, и, повернувшись к адъютанту и зампотылу, уже мягче добавляет, – Вот так!
Когда вновь остаемся одни, Старик пальцами правой руки выбивает нервную дробь на крышке стола. Затем сдавленным голосом произносит:
- Я давно этого хотел. Хотя и жалко красивых цветов.
Присаживаюсь на стул и молчу.
- Больше такого не будет! – говорит Старик, – С этой обузой покончено!
Бездумно плетусь на задний дворик к обер-боцману Бартлю. Лишь только приближаюсь к «сельхозкооперативу», как тут же выплывает откуда-то Бартль и следует за мной по пятам. Он ничего не имеет против, но готов вывалить на меня весь свой лексический запас.
Этим утром его словно прорвало, и он начинает говорить, едва увидев меня:
- Вы же бывали во Фленсбурге, господин лейтенант…, – не дождавшись моего ответа, он гремит дальше, – Во Фленсбурге они нам задницу надрали. У меня в то время был допуск на управление самолетом, и я как раз был в школе повышения квалификации. А потом меня направили в ВМФ.
- Кем? – реагирую немедля.
- Сверхштатным обер-матросом, конечно! После этого я, вместе с турками и финнами, был в Рюгене, в школе наблюдателей. Их там тоже обучали. Та дыра под Рюгеном называлась вроде как Буг-на-Рюгене, или что-то подобное. Много мела и больше ничего. Странные все-таки какие-то эти товарищи по оружию – турки и финны. По сравнению с ними мы были супермодные: например, с кинокамерой на пулемете, с помощью которой могли контролировать, сколько очков мы выбили на мишенях. Мы даже участвовали в тренировках по бомбометанию. Ну, это вообще была умора.
- Судя по всему, благословенное было время! – усмехаюсь негромко. Но Бартль совершенно не смущен:
- Конечно, там было много показухи. До Революции было невыносимо. А потом я получил при отставке целую кучу денег, потому что они порой прекращали выплачивать летчикам прибавку, так и накопилась задолженность, и ее нужно было ликвидировать, вот в то время я и пошел с товарищами в пеший поход. Но не вверх, а вниз, к меловым скалам заповедника Штуббенкаммер мимо обрыва Кёнигсштуль . Интересно, как там сейчас дела?
- А что там может произойти? Балтийское море пока еще в наших руках.
- Пока еще… – эхом повторяет Бартль.
Ого! Мелькает мысль. Это точное замечание. Старина Бартль: не такой уж он и полоумный, как иногда выглядит.
О цветах Бартль не говорит ни слова. А может просто еще не знает о приговоре Старика?
Стою перед витриной бандажиста вблизи Рю де Сиам. Взгляд привлекли грыжевые бандажи и специальные корсеты, полутуловища, отдельные части ног: голень, бедро. «;trennes utiles » – читаю на вывеске, но насколько я знаю, «;trennes» – означает «новогодние подарки». Дергаю за ручку двери. Закрыто. Господин бандажист, наверное, давно уехал. Бросаю еще один взгляд на витрину: шкурки кроликов выглядят довольно паршиво, по сторонам торчат бахромой. Моль? Мыши? Или зубы времени?
Брошенный магазинчик с абсурдной вывеской отлично подходит этому проулку с борделем. Через три дома находится довольно часто посещаемый отель с борделем, а немного дольше еще два поменьше. Они настолько запущены, что могли бы служить символами печали всего города.
В этой местности мне приходится брести по следам памяти, хочу я того или нет. Я был в таком вот борделе для моряков, и воспоминания не отпускают меня: жирная масляная краска на стенах лазарета, раскормленная как свиноматка, мадам, такая скользкая, что ни одна муха усидеть не сможет. А, напротив, в оспинах, стены гостиничного номера: пятнистые фризы по полметра – стены в парше.
«J’ai faim! » – хриплый голос сквозь шум биде звучит как наяву у меня в ушах. Меня это настораживает, почти пугает. Никогда не мог представить себе, что такая ****ьная машина так проголодается. А потом, вместо того, чтобы лежать, раскинувшись, она стала, нет, не есть, а пожирать мой паек: кусок батона с сыром возвышался в ее руках, выдаваясь из разлохмаченного газетного листа, словно стоящий член. Едва откусив кусок, она тут же прихлопнула муху, что уселась прямо на место откуса.
Что она мне напоминала? Гуттаперчу! Мелькает мысль. То, что лежит на диване в ногах, на чем можно лежать, не снимая ботинок, это просто – гуттаперча – даже не клеенка. Тромбозная нога моей бабушки, толстая, словно ствол дерева: уксуснокислая глиноземная накидка – совершенно мокрая – гуттаперча и все что с этим связано. Так было.
А может, я хочу посмотреть фото, спрашивает хриплый голос сквозь хлебно-сырную кашу во рту. Эта чокнутая тут же схватила левой рукой пачку невыразительных, зацапанных фотоснимков. Это стоило дополнительно: фотки посмотреть. Удушливое отвращение погнало меня вон из той комнаты. Я чуть не сблевал на пол, но успел добежать и опорожнить желудок в раковину умывальника.
«Ne te force pas, laisse-moi faire »
Неуклюжие объятия совсем не помогли, слащавые желтые зубки тоже. Все это выглядело для меня гнилой усмешкой, ухмылкой мертвеца.
«Mais dis done! Pourquoi est-ce que tu viens ici, si tu ne veux pas faire l’amour? »
Я странно обессилел, хотел уйти, но не мог двинуться. А эти ее слова «faire l’amour» заставили меня рассмеяться. Это привело меня в чувство, и я сумел быстренько ускользнуть.
Однако сейчас мои мысли вновь возвращают меня к толстогрудой малышке, сказавшей мне: «Ces pauvres gar;ons. Je le sens, s’ils ne retourneront pas… C’est terrible, la guerre ».
Тогда мне это очень понравилось! Я к такой мысли не приходил, да и никто вокруг меня ТАК не говорил. Я вдруг все увидел по-другому: мое занятие искусством, как убогую попытку убежать восвояси. А похоть моряков, как потребность в тепле, в приюте, пятиминутную безопасность на материнской груди.
Как наяву вижу отвратные бордели в Хемнице. Четверть их была мрачно-угрюмые: старые, запаршивевшие здания прямо на черной, вонючей речке. Гниение. Затхлость. Все являет собой мрачную картину глубокой тоски и печали. Я стоял под аркой моста, не достижимый для света уличных фонарей, и осматривал окрестности, силуэты моряков на фоне зданий. Я видел находившихся в увольнении моряков, стоял и смотрел, как они входили и выходили из борделя. Мне было интересно, сколько времени они там пробудут. Трамвай прозвякал надо мной, по крайней мере, дважды, пока вновь показались те же моряки, и зашагали, высоко задирая при этом штанины, чтобы не цеплять грязь.
Дорога в мою школу вела на противоположный берег, и каждое утро я видел те бордели. Однажды на деревянных мостках через речку сидели рабочие. Один из них схватил в мутном бульоне реки угря – огромную черную змею, которая тут же, как только он схватил ее, обмоталась вокруг его руки. Все закричали от ужаса, а этот полуголый рабочий укусил черного угря зубами прямо за головой!
В школе мы уже проходили размышления Лессинга о «Лаокооне ». И вот он стоял здесь, до половины погрузившись в вонючее болото. Несколько ночей после этого мне снилось: черный угорь обвивает мое тело, он длиной 4 метра – этакая черная анаконда из черного речного ила города Хемница.
Старик сидит за письменным столом, склонившись над бумагами. На секунду поднимает от стола мрачное лицо. Мелькает мысль: какое новое несчастье произошло?
- Кампрат больше о себе не сообщает, – произносит глухо, – Похоже, плохи их дела!
Взглянув на меня, Старик опускает голову, и все слова произносит, не глядя на меня: «На той лодке был и один твой товарищ. Кинохроникер. Оператор» – «Бурмейстер?» – «Да. Так его звали».
Так значит Густав Бурмейстер тоже погиб. Вот бы Бисмарк обрадовался, узнав это! С ним удар бы случился! Бурмейстер – бешеный пес! Один из последних могикан – и вот, утонул.
Словно наяву вижу, как мы с ним гуляем по Гамбургу, в коротких штанишках, нагрудниках и тарелкой для сбора мелочи – грубые сапоги на ногах, большая, не по размеру форменная куртка поверх голубой блузы, криво висящая от тяжелого штыка портупея, серый чехол противогаза на серой же ленте, кожаные перчатки и развевающиеся завязки кепки…. Еще та была парочка!
- Хочешь узнать все досконально? – интересуется Старик, когда после обеда сажусь рядом с ним в клубе.
Услышав эти слова, оберштабсдоктор поворачивает свое кресло за соседним столиком и гремит: «Может, и я услышу случайно нечто о конце войны?» – «С этим пока придется подождать, – парирует Старик довольно, – Так хорошо как здесь, вы бы нигде не устроились: регулярная зарплата, хорошая еда, красивая форма. Все считают вас тонкой штучкой, по крайней мере, те, кто живет вдали от вас. А уже с двадцать шагов никто и не увидит, что вы всего-навсего, знахарь, клистирная трубка!»
Судя по его виду, оберштабсдоктору эти слова совсем не по душе. Он таращится на Старика, словно на приведение. Мысленно считаю как в боксе: «восемь – девять – ДАВАЙ!»
Тот, кто невольно стал бы свидетелем нашей болтовни, подумал бы, что нам просто нечем занять время.
И тут, боковым зрением замечаю слева от нас фигуру зампотылу. Старик, должно быть, заметил его еще раньше, потому что резко меняет тему разговора и уже официальным тоном заявляет Доктору: «У нас есть еще одеяла в Логонне. Насколько я понимаю, они могут вам пригодиться…».
Интересно, думаю про себя, в отличие от Доктора, Старик говорит открыто. Когда зампотылу подходит ближе, Старик меняет тему. Судя по всему, Доктор и Старый Штайнке, единственные, с кем Старик чувствует себя уютно.
– Как насчет кружечки пива? – заботливо интересуется Старик у зампотылу.
К счастью у того нет времени. Ему нужна всего лишь подпись Старика и получив ее он тут же испаряется. Старику это нравится.
Опустошив бутылку пива, Старик с обычными церемониями набивает свою трубку. Кажется, прошла целая вечность, пока он разжег ее.
- Единственная дилемма – как увязать все известное вместе, – наконец произносит Старик глухо, вполголоса. Затем, выпустив клуб дыма, закашливается и чтобы выиграть время, опять занимается своей трубкой. Я же вопрошаю: «Мы не очень разбрасываемся по мелочам?» – «Можно ли считать это действительно достойным внимания, я имею в виду – рвануть отсюда в Пинанг ?» – интересуется Доктор. «Это вовсе не мелочи!» – бурчит Старик. «Что ты имеешь в виду?» – обращаюсь к Старику.
- Где найдем трофеи – они наши! К атлантическим конвоям нам не подступиться.
Мне остается лишь удивляться такому признанию Старика. Быстро, уголком глаза, смотрю на Доктора, на выражение его лица. А тот, судя по его виду, витает мыслями черт-те где.
- С той беспомощностью противника, что была в начале войны, кажется уже покончено, – произносит Старик, – Они полностью изменили свою тактику. Она стала более отточенной и вариативной. Так что теперь мы там, куда нас загнали.
Внезапно он откидывает назад голову, словно обжегшись о трубку:
- Ну, доктор, теперь вы знаете все! – он рявкает так, что оберштабсдоктор вздрагивает.
Испуганно посмотрев на Старика, хочет что-то сказать, выпрямляется, набирает воздух и бормочет: «Понятно!» и еще сильнее вдавливается в свое кресло.
- Да ладно вам, говорит Старик, – но когда ваши пациенты орут на вас, вам не надо сдерживаться!
Однако оберштабсдоктор держит себя в руках и изобразив перед Стариком элегантный поклон, произносит: «See you later, sir! »
- Вот поросенок! – усмехается Старик и шумно, театрально, вздыхает, – Да были времена! Как говаривали древние: «Tempora mutantur ». Чтобы какая-либо подлодка вернулась из похода без победного вымпела – это было немыслимо! Мы были опьянены успехами начала войны. Когда затонул авианосец «Courageous» – 17 сентября 1939 – казалось, что так всегда будет. Это был жирный кусок на нашей тарелке: 22500 тонн!
Я бы не удивился, если бы Старик начал сейчас облизываться, так упоенно он говорил о том успехе.
Как можно циничнее говорю: «Но тогда, как сказал Доктор, наши флотилии стояли до самого Пинанга» – «Что ты хочешь этим сказать?» – «То, что сегодня мы выплываем из этих побед. Мы надорвали животики от этой работы!»
Вместо того чтобы спорить со мной, Старик выпрямляется в кресле и обводит взглядом зал, словно ища кого-то:
- Я бы на твоем месте был бы более осторожен. Вокруг вьется такое отребье, за которое я бы не дал и гроша ломаного!
Черные станины портовых кранов стоят наполовину скрытые в туманной вате, напоминая изящные игрушки, укрытые от поломки. Над городом четко видны аэростаты воздушного заграждения.
Подойдя к порту ближе, буквально окунаюсь в движение тумана. Плотная масса наплывает, образуя серо-белые полотнища. Светло-белое пятно в двух шагах становится отчетливо белым. Никаких сомнений: это пятно – солнце! Изящные изгибы тумана и светлое солнечное пятно: впечатление, как от японского рисунка тушью. Туман становится реже. Полотнища превращаются в вуаль, колышущуюся над портовым бассейном. Немного погодя и вуаль тончает, рвется, тает, и взгляд прорывается сквозь нее. Становится виден пирс с небольшим маяком и зенитной установкой перед ним. Видны теперь и зенитки наверху куба Ангара.
Все покрывает странный свет. Солнце светит сквозь тонкую газовую вуаль и вид его бледен и тускл.
Зенитчикам, наверное, нравится, когда все в тумане: для них время отдыха. Но вот туман рассеивается и сходит на нет.
И тут же вопят сирены воздушной тревоги. Эти накатывающиеся волны гудков и воя охватывают меня. НИКАК не привыкну к их жуткому вою! Две сирены находятся где-то поблизости. Дерьмо! Дерьмо!
Как везет этим томми! Занавес поднимается, и представление начинается: резко и сразу.
Словно дробь из гигантского барабана и литавр гремит, бьет, хлещет, ревет, лает со всех сторон. И сквозь эту какофонию звуков прорывается ровное звучание: швейные машинки без глушителя.
Лоскуты крыш отражают барабанную дробь. Языки пламени вырываются из стволов зениток. Лайтнинги стреляют трассирующими снарядами. Расчеты поджарятся у своих легких зенитных установок как поросята! Они беззащитно суетятся у своих зениток на крышах. Но отбиваются как черти: трещащие молотки так и летят из легких жерл….
Со стороны порта доносится многократно усиленное эхо. Все корабли порта стреляют из всего, что способно стрелять. Мне видны яркие змеи, вылетающие из тени под корабельными надстройками. Даже миноносцы выпускают полные магазины трассеров. Но, кажется, что вся эта катавасия не производит никакого впечатления на Лайтнинги и Мустанги. Эти летающие крепости, наверное, имеют отличную броню! Проклятые собаки! Вот два самолета летят так низко, будто хотят прогладить брюхом крыши домов.
Внезапно все смолкает. Словно некий дирижер закрыл свой оркестр. И тут же там, где располагается торговый порт, поднимаются клубы черного дыма и копоти. Та же картина и около морского училища.
Внутренний голос говорит: вот панорама войны – да, та еще картина!
Я одновременно и взволнован и утомлен увиденным. Желание порисовать в старой гавани испарилось: все покрыто чадом вместо белого тумана, и так и остается надолго. А потому – назад, во флотилию, хотя я бы с удовольствием пошатался бы по городу.
Сажусь в своей комнате, чтобы записать увиденное, но мысли вьются около Старика. Чем чаще я думаю о нем, тем реже могу прийти к правильному решению даже тогда, когда говорю себе: Не хочу больше его видеть, он появляется с другой стороны.
Я свидетель того, как он одомашнивает флотилию, хватает все, что может, для ее блага. Гораздо более активно, чем его зампотылу. Конечно, его не привлекает провиант или алкоголь, но различные материалы для внутреннего обустройства флотилии – его стихия.
Старик разузнал, где находится склад мебели, материала для штор и всяких других материалов и оборудования, и кто является советником-интендантом ВМФ, курирующим данный склад. И вместо нападений на конвоируемые караваны судов, Старик направляет все свои атаки на таких вот интендантов, проявляя при этом не меньше упорства и хитрости чем прежде. И если бы он понравился какому-либо интенданту так, что тот удовлетворил бы требования по флотилии, большего бы удовольствия Старика нельзя было бы представить. Старик применяет свой старый прием: подстерегает и бьет без промаха в нужный момент и тогда его противнику крышка!
Рано утром опять смываюсь из флотилии. Хочу добраться автобусом до большого разводного моста, а потом дальше пешком до Бункера: как можно дальше от флотилии.
Внутри чувствую, как все более растет моя удаленность от слепой веры в Гений Фюрера, и как с каждым днем, все более непонятным становится мое пребывание здесь.
При все при том, моя obsession восприятия с каждым днем лишь усиливается. Словно из последних сил стараюсь запечатлеть в мозгу все, что видят мои глаза: распухшие формы железных жалюзи сгоревших магазинов, причудливость сплавленных взрывами цинковых крыш, дикие жесты выгнутых взрывной волной железных балок, жалкое убранство все еще открытого кафе, разводы маскировки на стенах и покалеченных взрывами стволах платанов перед разбомбленными казино….
Останавливаюсь посреди моста, и крутясь вокруг своей оси, осматриваю и стараюсь запомнить окружающую панораму: крепость, часовой с подбородком Щелкунчика, ремень каски, словно черта углем на белом лице, глаза, спрятанные в тень каски…. А внизу справа, словно на параде, выстроились бетономешалки и как муравьи суетятся толпы рабочих Организации Тодта . Их инженеры величают себя не иначе, как «Фронтовые инженеры». Я знаю, что они часто попадают в рискованные переделки и потому так себя именуют, потому что война диктует совершенно иные условия, чем мир: «Выигранное время важнее, чем вероятный риск!» Этот лозунг и взят ими на вооружение.
Вот вижу паровой молот для забивки свай, что впихивает в портовую землю швартовые палы и каждый раз, когда он наносит удар, в воздух взмывает, словно знак веселого пыхтения, серо-белое облачко пара. Рассматриваю перламутровый платок неба над рейдом, толпящиеся здания Арсенала, лес из каминных труб, торчащих из крытых шифером крыш, яркие как ртуть банки меж расцвеченных суриком тральщиков, черные решетки портовых кранов….
В гавани вода мертва. Мертвая вода: ее поверхность покрыта грязными пятнами нефти и машинного масла. По каменистой кромке вода обозначает сама себя: радужная линия из масла и мазута.
Там и сям можно видеть ветровые наносы песка и земли между зданиями складов, гаражами и зданиями верфи – они напоминают гусиную кожу над этой мертвой водой. В воздухе ощущается запах смолы, дыма и гниющих водорослей. То и дело завывают сирены и замолкают. Перевожу дух.
Глазу не на чем остановиться в этом шквале форм. Взгляд выхватывает слишком много за один раз. Надо попытаться – словно в руках мольберт – привести увиденное в некий порядок: все эти краны, мачты, дымовые трубы, рангоуты, реи, на переднем плане должны быть сильно окрашены и аэростаты заграждения, что причудливо оттеняют небо. В огромном треугольнике неба висит черно-фиолетово-коричневый чад. Тут и там облака пара, напоминающие цветную капусту.
Солнце пробивается своими лучами сквозь просветы облаков, и привносят к хаосу линий напряженное изменение многоуровневого освещения: целый ряд окон отблескивают своими стелами. Кабина крановщика одного из кранов сигнализирует стеклами фонаря. Корпус какого-то корабля пылает во всем красном великолепии. То, что прежде было всего лишь суриком, стало теперь насыщенно красным. Даже жалкая чернота стала бархатной. Окрашенные белым палубные надстройки стали слепящими глаза пятнами. Даже серый щербатый бетон, кажется, стал ярче. А один плавучий кран, благодаря особому эффекту освещения, стал плыть, как по небу.
Словно считая, что достаточно попозировало, облачное покрывало закрывается и все опять становится черным, скучным, жалким и серым.
Из хаоса вдруг выскакивают два сторожевика, бывшие когда-то рыбацким шхунами. Блики семафоров, сирены: сторожевики идут в охранение. Не хотел бы я быть на одном из них.
В конце фьорда гавани располагается верфь. Вижу, как там работают с железными листами, словно они сделаны из бумаги. Небо над верфью серое. Черные краны делят его на правильные геометрические фигуры. Наверное, так выглядит местность с буровыми вышками: мрачно, угрюмо и пугающе. Погода на западе начинает меняться.
Пробираюсь сквозь строй чугунных, черно-коричневых чушек, к складу морских навигационных знаков.
Где-то далеко впереди ползет суденышко: будто улитка. Небо меняется, а с ним и зеркало рейда. Вот оно яркое, а вот, стоило лишь облакам закрыть солнце, потемнело, но в следующий момент опять яркое.
Карабкаюсь по тросам и каким-то проржавевшим железякам, чье предназначение уже не узнать. Запыхавшись, присаживаюсь на огромное звено якорной цепи и поражаюсь тому, как причудливо вырезан нос какого-то китобойного судна.
Мимо меня проходят парни в жестких брезентовых робах. Они двигаются в этом такелажном обмундировании так тяжело, словно в броне, а их красные от сурика руки выглядят так, будто они пришли с бойни.
Отдохнув, плетусь дальше мимо стройплощадок, миную переплетение рельсовых путей мимо огромных куч песка цвета охры, в направлении Бункера. По какой-то стремянке высотой с дом, по ее красным ступеням, забираюсь на узкую сторону циклопического сооружения и оттуда на крышу Бункера подлодок – гигантскую серую плоскость. Под моими ногами семь метров толстого, особо сильно армированного железобетона, и отсюда я могу одним взглядом охватить всю гавань и весь рейд.
Стоящая в Бункере подлодка принимает в свое чрево совершенно новых «угрей». Бог знает, как прицепилось к торпедам это название – «угорь»! Торпеды чертовски не похожи на этих длинных морских обитателей, угрей. Когда торпеды лежат на стеллажах, они производят скорее непристойный вид: выглядят как огромные, сложенные штабелем пенисы. Однако довольно дорогие пенисы. Здесь хранятся торпеды стоимостью, наверное, в миллион марок. Висящий над ними раскоряченный паук крана завершает собой эту похотливую картину Великого Германского Рейха. Отдельно лежит торпеда для парохода – полностью снаряженная – тоже стоит прилично. С так называемым отрицательным эквивалентом.
Чувствую, что от этих невеселых размышлений у меня невольно кривится лицо. Хочу вывести какие-либо итоги из увиденного, но в голове полная каша. Тяжело бьется мысль: «Нанесение ущерба в качестве желаемого возмещения такого же ущерба – уничтожение в качестве цели неимоверных потуг» – для меня это полный бред.
На лодке открыт торпедный люк, погрузочный лоток закреплен, один «угорь » уже висит на крюке крана и отсвечивает тусклым серебром в свете Бункера. Вот его голова исчезает в темном люке.
Доносятся голоса: «Хорошо пошла!» – «Подмажь вазелином – еще лучше будет» – «Как в гладкой вульве» – «Точно – ха-ха-ха!» – «Суй! Суй! Суй еще одну!» – «Вижу, парни точно говорят: ««Хорошо смажешь – хорошо вдвинешь!»» – «Схвати себя за задницу и пощупай – там она еще или нет».
Хороший совет! Мне бы тоже не мешало ущипнуть себя за задницу – и на несколько минут ощутить, что я еще ЖИВУ.
Иногда со мной происходит так, что несколько часов чувствую себя не в своей тарелке. Как, например, сейчас в этом Бункере. В такие моменты я воспринимаю мир как сквозь пелену тумана или сквозь матовое стекло не очень чистого объектива фотоаппарата.
Но всегда ли может помочь щипок за задницу?
Бывают дни, когда все кажется словно удаленным от меня. И тогда меня охватывают неясные предчувствия, как во сне: Я словно облако – то забираюсь, то опускаюсь в НИКУДА.
Иногда ночами не могу уснуть долгими часами, и что-то обдумываю и над чем-то размышляю, потому что во мне беспрерывно крутятся разные виденные картины: неясные, расплывчатые, туманные. Хорошо проэкспонированные, и в то же время блекло-белые, молочно-туманные….
– Народ с 1-ой флотилии переезжает, – объявляет Старик в столовой. – Куда это? – интересуется оберштабсдоктор. – В Бункер – Ангар, построенный Организацией Тодта! – отвечает Старик, – Морское училище полностью разбомблено. Во время последнего воздушного налета у них было много убитых.
- Могу лишь удивиться, что у нас ничего подобного не произошло, – произносит Доктор.
Ради Бога! Не сглазить бы! Мелькает мысль. Так: тьфу-тьфу-тьфу и трижды сплюнуть!
- А почему они не перебираются в штольни за Бункером подлодок? – спрашиваю громко.
- Они уже заняты. Их разделили между собой Комендант крепости и Морской комендант. Есть еще три штольни, но одна из них хранилище припасов.
Мне приятно, что Старик охотно отвечает, и продолжаю поддерживать разговор:
- Комендант крепости – Морской комендант: как можно вообще разделить компетенцию в чем-то?
- Согласно приказу, такие опорные точки флотилии как оборонительные позиции, должны находиться в распоряжении и быть подконтрольными БКОО т.е. Брестскому Командованию Объединенной Обороны.
- Это еще что за зверь – Брестское Командование Объединенной Обороны?
- Я же и пытаюсь тебе это объяснить, – терпеливо говорит Старик, – Это значит, что мы находимся в прямом подчинении у Морского коменданта – точно так же, как и военно-морские артиллерийские части. Общее же руководство осуществляет контр-адмирал Келер – он отвечает за оборону побережья.
- Адмирал отвечает за оборону суши?! – восклицает Доктор.
- Так точно. В данный момент это так.
- Но защита побережья – это же смешно! – рубит с плеча Доктор, – Как это будет выглядеть: Защита побережья? Ведь стоит союзникам высадиться по всей линии берега, и на ЭТОМ побережье их не разглядишь!
- Вот этот-то человек точно не застрелится! – восклицает Старик, – У него для этого слишком высокое звание. Комендант крепости – всего лишь полковник. Полковник фон Мозель. А Главный управляющий верфью – вице-адмирал Ширмер…. Ну вот теперь вы знаете все!
Чуть привстав со своего кресла, Доктор изображает полупоклон и низким голосом говорит:
- Покорнейше благодарим за столь ясное изложение.
- А ведь еще есть и Капитан порта? – интересуюсь вслух.
- Да. К сожалению. Он – капитан первого ранга, – отвечает Старик, прихлебывая из ложки. Он пытается говорить ровно и тихо. Но когда после обеда выходим во двор, у него вырывается:
- Все, кажется, еще больше запуталось. Мы вообще точно не знаем, где находимся. Объединенная Оборона – это всего лишь еще одна дурь. Здесь это видно каждому, даже самому последнему прощелыге!
Обер-лейтенант Хорстманн хотел бы, так написано в записке, найденной мною в моей комнате, встретиться в городской столовой – сразу после обеда, то есть сейчас.
Что это значит? Почему он мне этого лично не сказал? Зачем это письмецо? Это необычно. На меня этот листок произвел впечатление повестки в суд.
Что может хотеть от меня Хорстманн? И что это за городская столовая? Может быть, он понимает под этим названием когда-то управляемую французами гостиницу Морского коменданта? Давненько я там не был.
«Дом моряка», возведенный администрацией округа, в качестве офицерского казино в центре города на Променадеплац, довольно не привлекателен и скорее похож на сельский клуб с читальным залом и библиотекой. Едва ли он думал о нем.
Что же делать? На долгие размышления времени нет. Ладно, пистолет – в кобуру и вперед в эту чертову столовую.
Хорстманн сидит в углу за кружкой пива. Кроме него никого больше нет.
Едва успеваю заказать выпить, как Хорстманн безо всяких предисловий переходит к делу:
- Вы спрашивали вашего шефа об этом подозрительном приказе Деница – ««Участие подлодок в наступлении фронта»»?
- Нет, а счего это вдруг?!
- Вот. Я тут переписал наиболее значимые части дословно. Читайте!
Читаю: «Успешная высадка англо-американских войск означала бы дальнейшую потерю для нашей военной экономики жизненно необходимых районов, и серьезную угрозу нашим важнейшим промышленным районам, без которых станет невозможным дальнейшее ведение войны.
Каждому командиру должно быть ясно, что от него сейчас, более чем в любое другое время зависит будущее нашего немецкого народа, и я требую от каждого командира, чтобы он, безо всяких оглядок на иные меры предосторожности, в своем сердце и разуме имел одну цель и задачу: Напал – Торпедный удар – Ушел под воду!» Подпись: Дениц.
На втором листе продолжаю читать: «Беспощадное участие в боевых действиях значит: Каждое вражеское транспортное средство, которое используется для высадки, даже если оно несет на себе около полусотни солдат или всего один танк, является целью требующей вступления в бой всей боевой мощи подлодки. И этому правилу необходимо следовать даже под угрозой потери собственной подлодки. А коль удастся напасть на вражеский флот высадки десанта, не считаться с опасностью движения по мелкой воде или возможным минным заграждением без всяких сомнений и колебаний!
Каждый солдат и каждый вид оружия врага, которые будут уничтожены до их высадки на берег, снижают виды противника на успех высадки.
Та подлодка, которая нанесет противнику при его высадке потери, выполнит свое предназначение и полностью оправдает свое существование, даже если погибнет при этом».
Не отрываю взгляда от бумаги, а слова словно застряли в горле.
- Вот такая ерунда! – словно издалека слышу слова Хорстманна.
Когда, наконец, отрываю взгляд от листков, Хорстманн поспешно спрашивает:
- Вы ничего не заметили?
И поскольку я молчу, продолжает:
- Этот приказ типичный: составлен неясно! И это умышленно. Его интерпретация остается на совести каждого командира. Напасть на одинокий десантный понтон, который везет на себе один танк, не считаясь с потерей подлодки…. Такой понтон имеет всего полметра осадки, не больше. Следует ли мне в таком случае пальнуть по нему торпедой? А может, следует железобетонный понтон с танком на нем, атаковать из пожарного брандспойта? «Полное участие, не считаясь с потерями» – это называется таранный удар! Камикадзе. Вот так! На одном из совещаний, один командир напрямую спросил Комфлота подлодок, как Дениц все это видит в реальности, и получил краткий ответ: «Таран смертника»!
С чего Хорстманн все это мне вываливает? Что он не договаривает?
Едва успеваю открыть рот, что прямо спросить его об этом, он словно услышав мой вопрос, говорит:
- Вы должны написать обо всей этой чепухе и сумасбродстве! Но когда будете писать – вы обязаны написать обо всем, что здесь происходит ПРАВИЛЬНО! Иначе, чем все сегодня вообще есть. Вы должны написать все, что здесь В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ происходит! Иначе, эти мошенники опять все скроют. У НАС нет больше шансов написать и описать все это. Мы еще прорвемся! А здесь все пока tabula rasa . Но может быть, ВАМ более повезет!
Я растерялся. Что я должен ответить? Как я должен успокоить этого охваченного fa;on человека?
Хорстманн должно быть заметил, как воровато я оглядываюсь вокруг. Но это его не останавливает. Наоборот – он продолжает еще громче:
- Можете мне полностью доверять. Поймите, они не успокоятся, даже если мы все потонем к чертовой матери! У нас нет никакого сопротивления их сумасбродству и безумию! Как далеко мы все зашли: продолжаем – в слепой ярости, беспощадно, бестолково и бессмысленно – просто продолжаем! И скоро ВСЕ пойдет к черту, абсолютно ВСЕ! Это самоуничтожение безо всяких шансов на выживание!
Во мне эхом звучит: «слепая ярость». Откуда он взял эту «слепую ярость»? смотрю в стену напротив, а в памяти лихорадочно ищу текст, где встречается это словосочетание «слепая ярость». И вдруг, словно молния блеснула в мозгу:
«Haut blindw;tend in Scherben
Sch;del und Flaschen jetzt wie ein Eber im Sterben noch einmal die Hauer wetzt… Tertschka, des Felgherrn Schwager Illo und Kinsky dazu Ihre Heimat das Lager Und die Schlacht Ihre Ruh…» Положение довольно гнусное: со стороны посмотреть, мы сидим здесь словно заговорщики. «Твое счастье, что ты никогда не был заговорщиком!» – звучат в ушах слова Старика. И вот то, что сейчас здесь происходит и есть заговор!
В голове вихрь мыслей: Почему мне ничего не известно об этом приказе? То, что написал Хорстманн, звучит довольно убедительно: Забота о корабле и его экипаже – так это всегда называлось – для моряка всегда на первом месте! И это есть его высшая заповедь. А тут этот приказ! И даже Комфлота подлодок не возразил, а еще более прибавил!
- Эта партия давно уже разыгрывается! – хрипло произносит Хорстманн, но, уже не глядя на меня, – На таком мелководье нас запросто раздолбят в пух и прах.
Рубящим движением руки он как бы подчеркивает свои слова. Когда же на миг перестает размахивать руками, я вдруг замечаю, как сильно они дрожат у него. Он спекся – просто выдохся. Это не игра. Однако следует оставаться настороже.
На секунду мне становится стыдно: человеку в таком состоянии все по барабану. Он больше не рассуждает и ничего не взвешивает.
Хотел бы я помочь Хорстманну, но как? Согласиться с ним? Утешить его? Господь всемогущий – что же делать?! единственное, что я могу точно – это сидеть здесь и слушать его. В следующий миг Хорстманн вновь начинает:
- Последний раз мы добрались до базы просто чудом. Такие чудеса дважды не повторяются. Наш последний приказ тоже был приказом на самоубийство. На полной скорости, в надводном положении нам было предписано двигаться к южному побережью Англии. При этом все небо было черно от самолетов, а эсминцы врага были почти у порта базирования.
В этот миг с Хорстманном происходит нечто странное: он резко замолкает и пялится в пустоту. Так проходит несколько минут, пока вновь не раздается его хриплый голос:
- У меня нет больше сил терпеть все это! По крайней мере, никого из товарищей по моей crew уже не осталось….
И тут до меня доходит: Хорстманн имеет в виду то, что быть еще живым, в то время как многие наши товарищи сгинули в пучине моря – это доставляет ему боль и стыд.
- Через три дня я снова ухожу в поход, – резко говорит Хорстманн.
- А ваша подлодка уже готова? – не верю его словам.
- Так себе. Вам же теперь все известно, – заключает он грустно.
Вечером пытаюсь выведать у Старика все о приказе Деница.
- Ты мне о нем не говорил.
- Тебе не все следует знать! – коротко отвечает Старик.
У меня замирает дыхание. Нам не надо так разговаривать друг с другом.
Помолчав, Старик добавляет:
- Это еще больше подлило бы масла в огонь….
В этот миг появляется зампотылу, и я тихо ухожу.
Валяюсь без сна на койке: из головы все не идет приказ Деница.
Если боевой приказ ясно означает призыв к смерти, если с таким приказом у исполнителя не остается шансов выжить, если такая смерть становится ОБЯЗАННОСТЬЮ – даже военной – является ли тот, кто отдал такой приказ убийцей?
Танк следует уничтожать из гранатомета силами одного солдата, но никак не целой подлодкой! Для подлодки целью является корабль-транспорт, нагруженный сотнями танков на пути от США до Western Approaches .
Ведь так можно договориться, что артиллеристы должны получить такой приказ, где будет сказано, что вместо того чтобы вести огонь по противнику боевыми снарядами, следует стрелять лишь картузными зарядами . Атаковать подлодками десантные понтоны – это же курам на смех! Такие приказы не могут быть ничем иным как прямым предписанием к самоубийству!
Должно же быть различие между «разумным» риском и безумным приказом! Но может ли все, что касается в целом безумия, быть по-военному «разумным» приказом? Можно ли «оставаться моральным» в подобной ситуации, сотворенной группой безумных преступников?
А где проходит граница между боевым приказом и обыкновенным убийством? И есть ли таковая вообще? Разве тот, кто в своем полном безумии такие приказы выполняет, не является затем воплощением славы и почитания? И разве подобные кровопийцы не почитаются потом как герои? Возьмите наши учебники истории – чем иным они являются как не сборниками прославления массовых убийц? А как обстоят дела с мудростью штабных офицеров? Разве Старик не мудр? Так или иначе? А я сам – разве я сам не такой? Я ношу военную форму, не бунтую, ни к чему не призываю…. Ну, так как?!
Единственным моим оправданием является лишь мое желание прорваться. Я хочу пережить весь этот кошмар и выжить.
За завтраком Старика нигде не видно. Позже нахожу его вдалеке, за его обычной проверкой позади здания флотилии.
Что за глупость: он планирует дальнейшее строительство и обустройство флотилии, словно наши оккупационные дела идут как нельзя лучше, и мы остаемся здесь навечно. А на фронте в это время одна подлодка гибнет за другой. Старик дает распоряжения солдатам, работающим над маскировкой бассейна для лодок, а затем интересуется, не пройду ли в его кабинет.
По пути он объясняет:
- Это важно: продолжать делать то, к чему уже привыкли, что успокаивает людей! – и воровато оглядевшись, добавляет, – Тебе не следует так смотреть: я тоже знаю, что у нас больше не будет пышных праздников на воде.
Едва зайдя в кабинет, интересуюсь:
- Поскольку лодки, что были отправлены на фронт, придут сюда снова – если вообще придут, – говорю и пугаюсь своего инквизиторского тона, – то имеет ли тогда все это вообще какой-то смысл?
- Тебе не следует ломать голову над планами командования! Все не так просто, как тебе кажется. Война подлодок не закончится сегодня или завтра.
- Но однажды такое уже было? – спрашиваю несмело.
- Да. И было почти в открытую. Это было во время компании в Центральной Атлантике, и ее прекращение было лишь временным явлением.
Старик загнал меня в угол своей болтологией. А он еще добавляет:
- Постарайся понять: мы отсюда не можем видеть всю обстановку на фронте.
Голос его уже не басит раздраженными интонациями, и даже в фигуре что-то изменилось. Теперь он выглядит скорее подавленным, чем возмущенным.
Откашлявшись, Старик коротко бросает:
- Время терпит… Rien ne va plus …
Передернув плечами, добавляет: «Вот так-то» и грузно глубоко вдавливается в свое глубокое кресло.
Скольжу взглядом мимо Старика в панораму бухты. Погода стоит прекрасная, а значит, скоро заявятся самолеты.
Вид аэростатов заграждения раздражает: они выглядят отвратительно – напоминают то толстые, безобразные пенисы, то разожравшихся гигантских серых гусениц.
- Без полного задействия Люфтваффе нам предстоят трудные дни, – начинает Старик вновь, – И в первую очередь здесь, в Нормандии…, – и едва слышно добавляет, – Дьявольщина!
Вдруг кресло Старика издает визгливый скрип, и он резко хватается за край стола:
- Представь, мы теряем на фронте в Нормандии более 300 человек в день! – Старик говорит странно глухим голосом.
Цифры точные. Но, скорее всего, Старик получил их не из сводок Вермахта. А я не могу сейчас спросить его об источнике этих данных. Старик продолжает:
- Нам не хватает артиллерийских боезапасов. Не хватает и бензина. Добавь сюда практическое отсутствие снабжения из-за очевидного превосходства противника в воздухе.
- Но без боеприпасов и бензина…
- Да. Все это долго не продлится, – перебивает меня Старик и снова умолкает, погрузившись в размышления. Пауза длится, пока он ровным, как и раньше, глухим голосом не продолжает:
- Все это довольно странно: вновь встречаются старые противники…
Поскольку я при этих словах недоуменно смотрю на него, он поясняет:
- Роммель и Монтгомери. Они знают друг друга с Африки.
- Я об этом и не подумал…
- Земля круглая и вертится…
Погружаюсь в мысли о фронте Вторжения. Затем говорю:
- Никогда ранее не видел настолько плотно укатанного снарядами города как Caen .
- Корабельные орудия! – ворчит Старик, – Тяжелые «чемоданы», диаметром до 45 сантиметров, летят по воздуху.
- Полагаю, что никто не смог заранее предупредить и эвакуировать население города, – рассуждаю вслух, – Это выдало бы планы Вторжения противника. А потому и раздолбали весь это город.… Как говорится: законы войны!
- Да уж! – бормочет Старик. И опять своим странно- глухим голосом произносит: – А теперь представь-ка себе, что мог бы сделать настоящий подводный флот с современными подлодками вблизи побережья на мелководье! Ну не тремя же подлодками атаковать противника!
- Тремя подлодками?
- Так точно! Когда началась вся эта заваруха, мы не смогли выбить ничего, кроме трех подлодок – всего трех! – голос его звучит резко и язвительно, – Уму непостижимо! Прямо у порога дома выстроились корабли врага с огромным количеством груза и десанта, их было столько, сколько мы еще не видели, а у нас не было ничего, чтобы атаковать этот огромный десантный флот – мы стояли и молчали!
- А разве подлодки не готовились к отражению Вторжения?
Старик долго думает, а затем полушепотом произносит:
- Если бы мы знали, что будет это Вторжение, создали бы группу «Landwirt» .
- Какую?
- Ты не ослышался: Ландвирт!
- Придворные писаки командующего подводным флотом поумничали, – говорит Старик с явной иронией в голосе, – Группа Ландвирт должна была состоять из 35 подлодок типа С-VII. У нас в Бресте их было 16. Из этих 16 только 8 имели шноркели. Чтобы достичь цифры в 35 подлодок, надо было сбить в кучу все, что может передвигаться под водой. Даже из Норвегии были вытянуты подлодки – все без шноркелей и с командирами, которые едва от мамкиной сиськи оторвались. Из 13 извещенных подлодок едва ли 7 смогли прийти в район сбора.
Резкий звонок телефона прерывает Старика. Адъютант резким голосом что-то отвечает. Двойные двери прикрыты так плотно, что не понимаю ни слова. Затем снова раздается стук пишущей машинки.
Старик ничего не говорит, даже не поворачивается к двери. Словно его нет. Что-то уж слишком часто он так ведет себя. Иногда, посреди разговора он словно впадает в прострацию. Меня бы не удивило, если бы вместо него за столом вспарила бы серо-белая прозрачная масса.
На этот раз Старик замолчал надолго. Кажется, прошла вечность, пока в нем вновь затеплилась жизнь:
- Судя по всему, Союзники не намерены здесь наступать, – бросает он вдруг, – Если они не обманывают…. Думаю, начнут в Дьепе.
Что ТЕПЕРЬ хочет Старик разыграть передо мной? С чего это он взял Дьеп? И как он попадет туда, если что? Он же не может внезапно развернуться на все 180 градусов! И это совсем не Дьеп! Это полномасштабное ВТОРЖЕНИЕ!
- Дьеп был всего лишь попыткой, внезапным налетом, – произношу с вызовом.
- Но все это звенья одной цепи!
- Попытка того, что готовится теперь. Это вообще нельзя сравнивать. Хочешь, не хочешь, а надо признать: дальше это длиться не может, они скоро двинутся из своих укрепрайонов и тогда мало не покажется!
- Придержи коней! Жди и пей-ка лучше чай, – отвечает Старик.
Он что, хочет вывести меня из себя? Чертов кликуша!
- Шербур уже пал. И это факт. А с ним у Союзников оказался в руках огромный морской порт.
- Мы разнесли его в прах! – бросает Старик.
- Да они его в миг восстановят!
И это правда: теперь они будут наносить удар за ударом! Но с чего бы это я так возмущен, если ясно, что Старик прекрасно знает, что часы идут не останавливаясь – а здесь разыгрывает этакого ханжу?
- А почему бы тебе не смотаться в Логонну? – вдруг говорит он резко, – Было бы лучше, если бы ты уехал. Там бы у тебя было время на мысли и писанину. Никто бы не отвлекал тебя. А то, что ты хочешь узнать от меня, я бы тебе написал, согласен?
Когда немного погодя идем по плацу, Старик говорит:
- На твоем месте, я бы держался подальше от нашего дантиста.
Сказано было легко, но прозвучало натянуто и подавленно.
- Собственно, мне глубоко плевать на него, – добавляет Старик, сделав еще пару шагов, – Он придурок, в некотором смысле. У тебя-то мозги варят несколько по-другому.
С этими словами он останавливается и, посмотрев на часы на левой руке, весело произносит:
– Мне нужно к капитану порта. Увидимся, когда вернешься! – И развернувшись, идет по направлению к ждущей его машине, – Можешь взять с собой чай! – кричит он, хлопая дверцей.
Логонна! Что за благодать в этом слове для меня! Весь замок будет в моем единоличном распоряжении. Только кок Майер будет крутиться на своем камбузе. Думаю, мне удастся избежать его.
Еду и наслаждаюсь открывшимся мирным пейзажем. В ландшафте нет ничего великолепного и импозантного. Словно фотоснимки из салона: на них ни чада, ни дыма, ни затемнений.
Вокруг, куда ни кинь взгляд, море. Если смотреть сверху, все эти фьорды напоминают водяные деревья, где море являет собой питающую их почву. Кажется, толстые стволы делятся на ветви, ветви на ветки, истончающиеся до веточек.
Дома в этой местности едва различимы. Их стены, едва ли более 2-х метров высотой, сложены из того же камня, что и межевые стены на полях, а покрытые мхом крыши, торчат из скрывающей их зелени садов.
Едва устроившись в замке, спускаюсь к ручью и, шлепнувшись на задницу, фотографирую местность, но пока без фотоаппарата – только глазами. И фотоаппарат не смог бы ухватить все что я вижу: движение постоянно меняющегося света. Там, где еще недавно были темно-зеленые тени, уже светится яркая зелень. Сине-зелено-черные пятна высвечиваются над полями, насыпями, деревьями. Одинокие каштановые деревья, едва вылезшие из земли, высвечивают себя темными силуэтами. Противоположный берег, еще пока ярко очерченный светом, становится серым. Этот цвет придает ему мелкий дождик. Виднеющееся пшеничное поле, расцвечено, как драгоценная парча, пока дождик и его не окрашивает в серое. Немного погодя дождик уходит и все становится еще ярче и красивее: серебряные шапки деревьев, золото полей. На палубах рыбацких лодок и кораблей, стоящих на якорях в зоне отлива, играют яркие искры серебряных лучей солнца.
Вот бы пригодилась мне здесь моя складная байдарка! Ринуться в ней до того огромного рейда, изучить бы это множество фьордов….
Это было безумие, эту мою байдарку, на которой я однажды прошел по Дунаю до Черного моря, привезти с собой в Ла Боль. Она и теперь, наверное, там: среди вещей, которые Старик позволил мне привезти из Ла Боля, ее не было.
Внезапно, рядом возникает кок. В руке у него молочный бидон, «для молока», как он поясняет. Посмотрев на меня хитро, кок интересуется:
- Если вам что-то надо, господин лейтенант…
- Благодарю! – обрываю его на полуслове. Ответ мой звучит довольно резко и грубо. Но почему я должен спорить с собой? Что этот Майер здесь вынюхивает? Может, ему нужна машина? Или просто хочет услужить?
«Штатский стюард» – как-то сказал Старик, когда я спросил его о Майере. А зампотылу сказал еще короче: «Чертовски предан шефу».
Вполне может быть: на пятом году войны, все еще быть на гражданке…. Одно слово Старика и его забрили бы в солдаты.
Осматриваясь позже в замке, замечаю новые воланы. Интересуюсь:
- Наверное, из интендантства доставили?
- Никак нет, господин лейтенант! Их дала мадемуазель Симона – все вот это. У мадемуазель Симоны есть вкус.
Что знает Майер? Как часто здесь была Симона? Как ухитриться, все так выпытать у Майера, чтобы он не догадался?
Думаю, что Старик постеснялся бы с Симоной, прямо от ворот флотилии приехать в Логонну, словно генерал-директор с секретаршей, которую давно не считает таковой. Услышать бы хоть разок что-нибудь о пребывании Симоны здесь!
На сплетни и слухи рассчитываешь? Завистливый ты баран! – говорю себе.
В мозгу свербит: Симона и Старик!
Логонна как любовное гнездышко. Как практично! В Бресте слишком много глаз! Надо быть все время начеку. А Логонна? Здесь только Майер: тактичный господин Майер. Скрытный и ловкий.
В вечернем свете отблескивают камни, которыми выстлана вся дорога. Приходится быть очень внимательным, чтобы не поскользнуться. Так же как и у нас, вдоль дороги стоят дубы. Какой-то старик стоит между ними и рубит дрова. На скамеечке, за прялкой, сидит перед дверным проемом старуха. И это здесь, как и у нас….
Тяжело ступаю по мелководью и ил чавкает под сапогами. Решаю подняться к деревушке. Дорога туда ведет по запущенным и заброшенным садам. Низко летают голуби. Внезапно появляется вечернее солнце и окрашивает местность в красный свет. Кусты буквально пылают, желтые дроки вспыхивают оранжевым. Какой-то обломок блестит, будто алмаз в тени кустарника. Но как-то внезапно иллюминация заканчивается.
Веду трудный разговор со встреченным крестьянином. Интересуюсь, нельзя ли купить у него сало или яиц.
- Je ne suis pas install; pour produire , – отвечает тот с присвистом. А потом переводит своей жене наш разговор по-бретонски. Та обжигает в это время ячмень над открытым пламенем, отчего воздух наполнен странным запахом.
Жители этой деревушки кажутся мне пещерными людьми. Их берлоги даже нельзя назвать жилищами, это лишь обжитые пещеры.
Скоро холмы превращаются в черные силуэты. Вся местность погружается в темноту. Деревья становятся призраками с широко раскинутыми в вечернее небо руками.
В темноте запах моря усиливается. Как это происходит? Может быть, темный воздух несет запахи лучше, чем светлый?
Из домов на другом берегу ручья доносится запах молока. В воздухе разносится шум как от стаи пролетевших диких уток, но как ни верчу головой нигде не видно ни одной. Наверное, этот шум доносится из-за леса, но вскоре все стихает.
Над водой свет бензиновых ламп: ярко-желтые точки в серо-темной мгле. Доносятся предупреждающие крики.
Рыбаки заняты тем, что сдвигают в воду свои суденышки. Ветра совсем нет. Один рыбак на лодке подплывает к ним. Стоя в полный рост, он управляется одной рукой: кажется безо всякого напряжения. Группа других рыбаков стоит на берегу ничего не делая и смотрит на гребца. Затем хватают свои мешки и грузятся на суденышки.
Спустя некоторое время, суда выходят в море. Они выглядят огромными темными птицами, раскинувшими крылья-паруса, потому что вновь подул свежий ветер. Но он дует им в нос, а на мелководье нет места для маневра. Какое-то судно выставляет красно-коричневый фок, но все же движется не очень быстро.
И суденышкам и лодкам надо оставаться на рейде. Через проход – как раньше было – им запрещено ходить. На борту у них, наверное, находятся железные ловушки для ловли раковин.
Над горизонтом стоит серебряная половина луны. Ее свет открывает широкую блестящую водную поверхность. Уже скоро будет полнолуние, и если вода не будет так рябить как сегодня, лунная дорожка пробежит до самого берега.
На завтрак выпиваю лишь стакан кофе с теплым молоком, и мои мысли вновь обращаются к Симоне: если она как я сейчас, найдет в своем кофе молочную пенку, это приведет ее в ярость. Помню, она всегда осторожно вылавливала ее ситечком либо сразу выливала всю чашку в раковину.
День начинается серо. Дымка тумана запуталась в стволах сосен. Когда выхожу из леса, начинает накрапывать мелкий дождь. Повсюду на листах деревьев и кустов висят его капельки.
Только плющ радуется такому дождику. Нигде ранее не видел такого плюща как здесь. Каждый сосновый ствол буквально опутан им. Да так, что из-под плюща не разглядеть древесной коры. Змеи плюща опутали все. Змеи? Нет, скорее тонкие, светлые корни, которыми плющ крепко обвязал кору, напоминают тысяченожек. Во влажном воздухе листья плюща словно лакированные. Дождевая вода стекает с листа на лист. Целый каскад листьев. При этом образуется еле слышный шум, настолько слабый, что нужно сдерживать дыхание, чтобы его услышать.
Сегодня у меня на ногах сабо – они сделаны из цельного куска дерева. Эти сабо довольно грубы. А ведь есть и лучшие: лакированные, с обработанными каблуками, покрытые сверху кожей. Мои же напоминают корабли с высокозадранными штевнями , обрамленной носовой частью и широкой круглой кормой. Шлепаю своим «кораблями» по илистой грязи, тяну сабо, словно находящиеся в связке корабли: сначала левый вперед, затем за левым подтягиваю правый, и опять: левый – правый, левый – правый. Сабо надо двигать как бы толкая, ими надо шаркать, и не надо даже пытаться приподнимать эти тяжелые деревянные платформы. В Бретани никто не увещевает детей: «Поднимай, пожалуйста, ноги выше!», как бывает у нас дома.
Неожиданно, в кустах дрока, обнаруживаю пару спрятанных весел: кому0то было лень тащить их домой. Или здесь что-то другое? Лодки нигде не видно. Так вот стою и размышляю: смех, да и только! Я мог бы эти совершенно новые весла вытащить из кустов и отнести в замок. Кто его знает, что здесь за тайна сокрыта? Но внимание – этого нельзя делать в любом случае: все время, что я шлепаю здесь по воде, меня не оставляет чувство того, что за мной наблюдают.
Невольно возвращаюсь мыслями к Майеру. Без того, чтобы связать воедино какие-либо улики, я вдруг соединил его и эти весла. Не могу сказать об этом человеке ничего определенного, но почему он всегда, когда говорит со мной, смотрит мимо меня?
Какая-то старуха сидит у водного рукава, а мальчик стоит прямо в лодке и удит рыбу.
Неистовый лай собак. Барсук…
Крестьяне, что валят дальше и выше по течению деревья, не хотят понять, что у барсука здесь своя стройка. «Blaireau» – для них, по-видимому, это ПРОСТО кисточка для бритья. Потому-то они так смеялись, когда я им сказал, что в замке прячется один blaireau, и я его сам видел.
Сотней метров вверх, в иле, валяется американский грузовик. Пробую переключить передачу. Работает. Дальше на берегу нахожу застрявшую в иле торпеду. У нее нет головной части. Наверное, учебный «угорь». Может быть даже французский. Торпеда полностью покрыта плесенью. Сообщить? Трясу головой. Какое мне дело до этой заплесневелой французской учебной торпеды? Не надо поднимать трамтарарам.
Но вдруг эта торпеда неизвестной нам конструкции? Тогда вообще все надо оставить как есть. Быстро пройдя несколько метров, выхожу на твердый песок.
Небо полно серых пушистых облаков. Будь они поменьше, их можно было бы принять за облачка разрывов от зенитных снарядов. Это плохо: мой взгляд не может больше скользить по небу в поисках врага. Даже если я приложу все усилия, не смогу осмотреть всю панораму неба.
При всем при том, я в безопасности от возможной бомбардировки. Чувствую себя как в раю. Крестьяне в деревушке Логона живут, словно кругом мир, так, словно война идет где-то за тысячи миль отсюда, или ее вообще нет. Более всего мне хочется сорвать с себя эту форму и катить в высокой бледно-синей двухколесной тележке, чтобы расположиться рядом с отважным мальчуганом, который там, наверху, держит поводья и трясет своими лохмотьями над булыжной мостовой.
Я думал, что Старик тоже здесь объявиться чуть погодя. Когда же он и на третий день здесь не появился, я забеспокоился. Потому собрал все пожитки и поехал обратно в Брест.
Входя в кабинет Старика, слышу зычный голос из динамика радиоприемника:
«Верховное командование Вермахта сообщает:
Великая битва Вермахта в районе Кана в ходе вчерашнего дня захватила и сам город. После ожесточенных уличных боев и боев за каждый дом, в которых наши войска нанесли значительный урон противнику, они выбили врага за нашу линию обороны города. Атака вражеских танков у Grainville провалилась. Но сражение еще не закончено в отражении контратаки на улицах Caumont-Caen.
Между Airel и Sainteny противнику удалось достичь лишь незначительных успехов. Южнее La Haye-du-Puits , были отбиты многочисленные атаки врага, а западнее его, нашими артиллеристами были уничтожены вражеские склады и резервы. С незначительными перерывами продолжаются налеты на Лондон наших ракет Фау-1…»
- Ну, теперь-то британцы станут на колени! – говорю с мертвенно-серьезной миной и буквально шкурой чую, как Старик сверлит меня взглядом.
Сообщение Верховного командования все не кончается. Старик сидит неподвижно, будто в паноптикуме.
- Выключить? – спрашиваю негромко, но не получаю ответа. Когда диктор заканчивает, ворчу: «Плохой знак: слишком много бессмысленной чепухи».
Старик не шевелится – ни на миллиметр. Подождав, говорю: «В целом я, в последнее время, много изучал географию Франции» – «Довольно мало!» – бормочет, наконец Старик.
В этот миг раздается громкий стук в дверь и Старик тут же кричит: «Да!» Тут же влетает адъютант.
Старик принимает деловой вид и перебирая бумаги на столе, официальным тоном произносит:
- Пока тебя тут не было, братишки дважды попали в Бункер – девятитонными бомбами. Типа рекламной тумбы. Каждый раз одна бомба с одного Ланкастера.
- А что зенитки? – спрашиваю беспомощно.
- Они не попали. Самолеты шли довольно высоко: около 2000 метров.
- Надеюсь, здесь стоят особо хорошие зенитки?
- Да, конечно. У нас там длинноствольные 8 и 8 морские зенитки. В батарее 4 таких ствола. И стоят они на расстоянии не более 100 метров друг от друга…
Старик замолкает и судя по всему, он сейчас далеко отсюда в своих мыслях. Легонько кашляю и Старик, вздрогнув, быстро продолжает:
- Так вот – рекламные тумбы! Мы собрали осколки – это сверхпрочная сталь. Но пробить Бункер им все же не удалось. Все же им удалось нанести нам ущерб, поскольку большие куски перекрытия сверху упали и попали в подлодку…. Никогда не думал, что такое может случиться – бомбы такого размера и такой твердости. У нас таких нет. – И помолчав: – А рабочих с верфи вообще выкинуло. Мы их просто потеряли. Тебе следовало бы заглянуть в Бункер. Если не заберешься на его крышу, то немногое увидишь.
- На кой черт тебе все ЕЩЕ это записывать, если только ты не дуришь меня? – интересуется старик, когда после еды вновь оказываюсь в его кабинете.
- Для потомков, для кого же еще? Ты же сам заявил, что никто ничего не понимает втом, что здесь происходит.
- И ты это хочешь изменить?
- Так точно-с! – передразниваю Старика.
Хотел бы говорить серьезно, то мог бы сказать: «Нам надо бы обсудить все правильно, с тем, чтобы не касаться Симоны». Но вместо этого говорю как можно равнодушнее:
- Ты говоришь «еще»?
- Поскольку Старик выражает полное непонимание, уточняю:
- Ты, вот спрашиваешь: На черта мне все это ЕЩЕ знать… Что означает это твое «ЕЩЕ», позволь спросить?
Старик напускает таинственную мину на лицо и веселится:
- Еще – значит «еще», и ничего другого!
Слава Богу! – мелькает мысль, узнаю Старика и его старый тон.
- Ладно, начнем! – говорит Старик, придавая голосу дружескую интонацию, – Моя интонация относится исключительно к тебе! – быстро добавляет он.
- Так. Выстрелы зенитных орудий – они что – так и не достигли целей? И подлодки не использовали свои орудия?
При этих словах лицо Старика темнеет. Помолчав, он начинает:
- При любом раскладе, подлодка является хорошим торпедоносцем, постановщиком мин, но крайне плохой артбатареей. Из такого, очень неустойчивого положения, аккуратно и точно не постреляешь. И однажды все изменилось. Все вдруг словно забыли об этом и стали оснащать зенитным арсеналом все подлодки. Да столько поставили орудий, сколько никогда не требуется. Ни этих усиленных зенитных орудий, всех этих спаренных пушек калибра 3 и 7 дюйма, ни спаренных четырехствольных зениток калибра 2 сантиметра, для которых строили специальные колонны.… Все это такая суета, но что из того? Зато все при деле – а это лучше, чем ничего неделанье.
Старик бесцельно крутит в руках свою трубку. Жду. Поскольку знаю, сколько продлится сей ритуал, делаю стойку, словно спаниель. К моему удивлению, Старик действует в этот раз быстрее, чем обычно: он даже не зажигает свежее набитую трубку.
- К сожалению, томми об этом многое узнали, – вновь говорит он, – Как только они замечают, что хоть одна лодка готовится к стрельбе, как тут же отступают и остаются на приличной дистанции в 4000 метров высоты! Еще и всех своих товарищей предупреждают. А подлодка оказывается в трудном положении со всем этим роскошным зенитным арсеналом. Нечего и думать о погружении, поскольку на палубе находятся зенитчики. А ты прекрасно знаешь, как работают глубинные бомбы в момент погружения лодки. Это все – игра в кошки – мышки! Обычно и вражеские эсминцы болтаются неподалеку. Что им стоит добраться сюда от их английских портов! Те же подлодки, которые не имеют пушек калибра 3,7 на палубе, так или иначе, оснащены бортовыми пушками. Но всегда стоит проблема: когда стрелять? До высоты 3000 метров зенитный огонь держит братишек на достаточном расстоянии. Им рискованно опускаться до высоты в 2000 метров. Летчик прекрасно знает, что он должен сделать свое дело. Если у него нет никакого вооружения и ему надо отвернуть, он наверняка увернется. Ему нужно лишь прикрыть свой зад и отбомбиться куда-нибудь. Наше оружие стреляет не очень далеко. Оно лишь обеспечивает нам зону «уважения». Но уже ничто при погружении в 50 метров.
Кажется, что Старику хочется сегодня высказаться. Я старательно пишу за ним.
- Нет, мы не используем этого дополнительного зенитного вооружения и групповых маршей. Один из группы обеспечивает безопасность от томми, а именно тот, кто последним ведет огневую защиту, пока другие ныряют в глубину. Вот этого последнего и рвут собаки. И все остается по-прежнему. То есть: скопом ныряем, чтобы подзарядиться. А это возможно только по ночам. Но именно ночью группы охотников и активны более всего. И с каждым разом все более наглеют. Ничего удивительного: у нас сегодня практически нет ни одного надводного корабля, которое могло бы отразить этих охотников.
Старик смотрит на меня, словно проверяя: Хорошо сказал?
- А что с морскими коровами, типа 14? – задаю новый вопрос.
На лице Старика мелькает озлобленность.
- Ничего. Больше ничего, – рубит он отрывисто, – Всем конец. В основном при передаче топлива. К середине 1943 года из десяти построенных семь были потеряны. А сейчас уже и последняя попалась. Большой вопрос, как все это случилось. Множество авианосцев…. Может в этом вся причина? Но едва ли случайность то, что их ВСЕХ выследили! Видишь, мы опять вернулись к теме «Хранение военной тайны».
Пока Старик переводит дух, вижу словно наяву: 7 подлодок, которые словно голодные поросята рыщут в поисках своей мамки и не находят ее. Эта картина так напрягает меня, что я крепко моргаю веками, чтобы прогнать это видение.
Но тут Старик начинает вновь, чем и отвлекает меня:
- Судя по всему, это не результат взлома наших кодов или тайного предательства, а совершенно новое в разведке противника, нам доселе неизвестное. Подлодки, которые сутками не получали и не передавали радиограмм, абсолютно точно обнаруживались и уничтожались. Подлодки, о которых нам известно лишь по последним радиограммам, где, как и когда они погибли.
- Может это были радары координатных судов?
- Это правильный вопрос. Уверен, что во многих случаях, в игре были задействованы радары для определения координат наших лодок. Данные по потерям подлодок были обобщены, и у командования появился новый опыт, и эти же наблюдения позволили нам догадаться о новом вооружении врага. Подлодки, которые выходили на максимальную дистанцию видимости транспортного конвоя, и когда их никак нельзя было разглядеть ни с конвойных, ни с транспортных кораблей или кораблей охранения, вдруг обнаруживались и подвергались атаке с расстояния, которое доступно только радарам – то есть более 30 морских миль!
- Как же это узнать?
Старик машет рукой: он не хочет прерываться.
- Наши господа враги, должно быть, достигли значительных успехов в пеленговании наших лодок. Только так. По-другому не могу объяснить такого разрушительного их успеха, – Помолчав, продолжает, – Большой урон нам наносят РЛС – поскольку они быстро и бесконтактно, обнаруживают наши лодки. Не только наши, но также и вражеские конструкторы и техники знают, что наши отличные анти-радары дают собственное излучение. Как мы находим коров по звуку изх колокольчиков, так и наши подлодки издают в движении свои сигналы.
Старик вновь умолкает. Летят минуты, а затем, внимательно посмотрев на меня, он говорит:
- Запиши-ка все это поточнее. Позднее вряд ли кто об этом подумает. Предвижу, как однажды это будет называться: «На войне непобежденный!» Имею в виду вот что: аналог всему сказанному лишь ложь, относящаяся к морю. И никто не удосужится раскопать, кто были все те нули, что окунули нас в это дерьмо.
Тут Старик замечает, что его трубка погасла. Он откладывает ее в сторону и пытается добыть из карманов табачную труху.
Раскуривши трубку, Старик встает и упирается взглядом в карту, словно пытаясь получить разгадку из всех этих обведенных красным и желтым пятен и голубых и белых точек.
Вдруг он весело произносит: «Хастингс! » А поскольку я смотрю на него с дурацким видом непонимания, он поясняет: «Вот здесь располагается Хастингс. Черт, здесь было это “ложное отступление”. Уже 900 лет назад появились те, кто тщательно и кропотливо записывал военные события и все происходившее для потомков».
И я вспоминаю: гобелен из Байо! Рассматривая его, Старик сделал открытие, о котором и говорит с такой радостью. Палец Старика тычет в точку на карте: хронисты, или сегодняшние военные корреспонденты, расскажут нам о Хастингсе!
- А как все было-то? Кто может сказать об этом событии без хронистов-военкоров? – саркастически замечаю в ответ.
Теперь мяч у Старика, пусть им жонглирует, но рожа его вдруг светлеет:
- Мне вдруг представилось, что весь военный театр с его боевыми «играми», создан лишь для того, чтобы господа пиарщики из роты пропаганды могли хоть о чем-то писать, чтобы было о чем вещать миру газетам и радио.
В ответ просто передергиваю плечами.
- Кстати, убогий лексикон твоих соратников по перу уже достал меня! – вдруг ругается Старик.
Какая муха его укусила? Чего это он вдруг так взъерепенился? А Старик даже и не думает объясняться.
На следующее утро, после принятых по радио паролей и присущей концу войны болтовни, на меня обрушивается в кабинете Старика целый шквал: «Вера в гений Фюрера опять побеждает! Не могу больше выносить все это!» – подковыриваю Старика. – «Народ, который так верит как немецкий, Бог не может предать! Назовем это так. И черт тебя подери, ты опять слушаешь и не слышишь!»
Вес это произносится не агрессивно, но и не напыщенно. Однако и без легкости в голосе. Старик просто сидит и на лице его не дрогнет ни один мускул, нет и усмешки на губах.
Смутившись, не знаю, что сказать. Хочет ли Старик своим видом показать мне, что он целиком захвачен услышанным по радио?
А он добавляет:
- В своей заносчивости ты забыл все то положительное, что все еще работает. К примеру Бункера – Ангары. А как их строили – одному Богу известно!
- Если не ошибаюсь, их построили еще в 1941 году!
- В 1941 Бункера были готовы в Lorient и La Pallice , а вот в Бресте и Сен-Назере – в середине 1942, а в Бордо еще позже…. Потому и воспринимаю строительство таких Бункеров как чудо.
Кажется, Старик приложил максимум усилий, чтобы вывести меня из себя. А он более бодро продолжает:
- Томми профукали свои шансы. Столько дерева там было, что все вспыхнуло бы как спичка! Строительные работы Бункеров шли довольно долго – у врага было, Бог знает сколько времени, чтобы принять решение. Но с начала 1943 они бомбят только порты. Даже не думая использовать их для своего же ВМФ. Бункеры же они могут только поцарапать. Значит, у них тоже хватает идиотов в высших штабах….
- Хорошо, что ты находишь в этом хоть какое-то утешение! – бросаю в ответ.
- Так точно-с! – цедит Старик сквозь зубы.
Выйдя на плац, вновь размышляю: Старик и эти его различные позиции! Он так всегда поступает: когда вот так глубоко погрузится в свои рассуждения и блуждания по картам, то пытается все проанализировать и хорошо упрятать результаты тяжелых раздумий и исследований.
То так – то иначе. И так все время!
МИННЫЙ ПРОРЫВАТЕЛЬ
Мне недостает чертежных кнопок или металлических скрепок, чтобы прикрепить к доске мои бумаги. Если не прикрепить листы, то ветер закручивает их пытаясь унести с собой. Надо поискать магазин, где можно было бы купить чертежные кнопки. Но пока это мне не удается. Почти все магазины разрушены.
Гостиница «Hotel de la Paix» на Rue Algeciras . Парадокс: даже последнее слово в его названии не смогло отель защитить. На разбитом фронтоне все еще висят три большие белые жестяные буквы, образующие слово PAX . Они ярковидны среди разрушений. Эти буквы напоминают мне большую настенную надпись «JESUS» на Репербане и бомбардировку той площади.
Не могу понять, почему в этом так сильно разрушенном городе проживает так много французов. Что удерживает их здесь и заставляет страдать от несущих смерть воздушных налетов?
Я экипирован для рисования довольно бедно: нет даже скамеечки, молчит и мой мольберт. Оба предмета моей гордости не прибыли с транспортом из Ла Боля. В Париже еще можно было бы достать добротные, хорошо сделанные мольберты. Но здесь об этом даже смешно подумать.
Ладно! Хватит! – командую себе.
Мне предстоит пройти добрую сотню метров по Rue de Siam, до одного разбомбленного углового дома, который я заметил сразу по приезду. Кучи щебня и бархатно-черные обугленные высокозадранные балки. И повсюду серые, бахромчатые облака опушенных гардин. Хороши для рисования, и просто для набросков. Тростниковым перышком! – мелькает мысль, – Как Ван Гог.
Закончив рисовать, направляюсь к торговому порту.
Здесь полно бесконечных пустых улиц, которые на сотни метров являют собой ни что иное, как ущелье из просмоленных деревянных стен складских ангаров, висящих повсюду обрывков кровельного толя, поблескивающих осколков стекла на земле. По обеим сторонам грузовые платформы. Когда пробираешься по такому покрытому пылью каньону, вдруг утешаешься тем, что никакой ангар не может быть бесконечен настолько, что даже нет и метрового просвета взглянуть на портовые сооружения. Но иногда меж двух ангаров видны пустые места, перегороженные тонкими высокими бетонными стенами, с остро торчащими вверх, поблескивающими зеленым светом бутылочными осколками.
Солнце проглядывает в облаках и под ним высвечивается вся уродливая живописность порта. Драгоценность жалости и гордость нищеты. Грозный, покрытый масляными и нефтяными пятнами док с завалами из деталей каких-то машин, механизмов, зубчатых колес, разорванных звеньев якорных цепей. Вся эта груда сияет подл солнцем алмазными россыпями своих сколов. В доке лежит охотник за подлодками – переделанное китобойное судно, которому я уже удивлялся несколько дней тому назад: нос высоко задран из-за взлета палубной линии. Нос сильно вытянут вперед: гигантский лемех для распаривания морской глади.
Мореходные качества этого корабля настолько очевидны, что я словно наяву вижу, как он трудится в бушующем море. Сами по себе линии носа мало говорят о бурной морской стихии, в которую он то и дело бросается могучими волнами.
У этого корабля ярко виден новый подводный штрих: изумрудная, похожая на мох зелень.
Неподалеку целое поле гребных винтов, словно листья капусты, желающие покрутиться вокруг своей оси, да намертво пришитые к земле. Здесь же настоящие горы якорных цепей с гигантскими звеньями. Наиболее пригодные из них окрашены в черный цвет и аккуратно уложены. По соседству буквально завалы всевозможных частей каких-то механизмов. Для чего они? Между всеми этими участками возвышаются горы металлолома из техники. Здесь же и корпус какого-то парусника, словно подготовленный к конопачению – серо-белый от соли и возраста. Он гордо возвышается среди всех этих железок, будто желая выделиться из всего этого металлического абсурда своими чистыми формами. Даже в этом порту я сумел бы нарисовать целую сотню картин: бесконечные валы серых тонов, пронзительно-яркий красный сурик, коричневая ржа…. И, тем не менее, хочу уехать из Бреста.
Однако только здесь у меня есть единственная возможность напасть на след Симоны. Я просто не могу позволить ей сидеть в застенке или концлагере! В Париже, а уж тем более в Берлине, все мои такие попытки были бы ОЧЕНЬ опасны. А что произойдет здесь, если вновь заявится контрразведчик, если начнется движение фронтов, если перестанут работать телефоны между Реном и Парижем, между Реном и Берлином и между Берлином и Парижем?
Старик – он то ведь должен суметь еще что-либо предпринять! У него же наверняка есть возможность обратиться к Командующему подводным Флотом или же попытаться что-либо сделать за его спиной. Едва родилась эта мысль, как я понимаю, что все это совершенно невозможно. Прежде всего, невозможно вопреки приказа командования покинуть наше расположение. И более того: я абсолютно уверен, что Старик пытается по мере возможности разыскать Симону. Может быть, в этот самый миг он ищет ее.
Забота за заботой…. Не представляю, куда они угнали мою мать…. Что случилось с Царем Петром…. Где остался мой брат….
Странно, что Старик ни разу меня об этом не спросил. А я сам, разве я спрашиваю Старика о ЕГО семье?
А что произойдет, когда янки прорвутся? Не понимаю, почему они этого до сих пор не сделали?
Еще накаркаешь! – торможу себя. Ну а что делать в моей ситуации? И тут же говорю себе: Не паникуй! Труды, называемые фолиантами, что насочинял маленький господин из Кенигсберга, со странным именем Иммануил , тоже успокаивают, словно сеанс у спирита….
В большом доке, куда, наконец, я добираюсь, лежит огромный брандер . Широкой посадки и могучий на вид, с точенным вертикальным носом. Корабль, от которого требуется не скорость, а достаточно большое место для груза. Клюзы, якоря, люльки маляров висят на высоких бортах: повсюду красят.
Проходящая мимо гигантская колонна тяжелых, пыльно-песочного цвета грузовиков Организации Тодта привлекает мой взгляд. Черт его знает, что еще они надумали бетонировать.
Наверное, перекрытия Бункера, которые требуется еще усилить. А может еще что, кто знает?
Когда завесы пыли опадают, оцениваю свет. Свет хорош. Солнце стоит пока еще не очень высоко.
Так, за работу! Мне НУЖНО нарисовать этот могучий корабль в узости этого дока. Он выглядит как древний, гигантский кит, заскочивший по ошибке в это ущелье.
Что мне сейчас надо, так это repoussoir , чтобы придать глубину рисунку. Присаживаюсь на пирсе с названием Jet;e de l’Ouest : потрепанные рыбацкие лодки в Quai de la Douane я возьму на передний план, а ангары и старые дома – на задний. С их выцветшими, плотно закрытыми ставнями и осыпающимися фасадами, они выглядят как гномики – безумное противоречие с этим гигантским, чистым кораблем.
На пирсе не видно ни одного человека. Здесь повсюду штабеля досок и бочки, но они дают мало тени. Приходится расстилать все свои пожитки на ярком солнце.
Еще раз пристально осматриваю небо и начинаю работать. Как всегда, первые пять минут решаю: быть удаче или провалу. Мне надо сразу найти обрамление картины и одновременно основные контрасты. Подсознательно считаю минуты и оттягиваю сигнал воздушной тревоги: мне надо всего полчаса тишины и я закончу.
Когда уже полностью поглощен работой, меня прерывают: кто-то загораживает свет. Это какой-то матрос, стоящий прямо передо мной. Вытянувшись по стойке, он орет:
- Господин лейтенант! Вы должны прибыть к командиру!
- К какому командиру? – спрашиваю ошеломленно.
- К господину капитану Фройденрайху! На наш минный прорыватель – вон туда!
Матрос показывает на большой, словно кусочками детской игры «пазл» раскрашенный в зеленые, коричневые и белые цвета маскировки, уродливый корабль, стоящий справа от меня в соседнем доке.
- Передайте, пожалуйста, вашему командиру, что я желал бы сначала закончить мою работу…. Кстати, у вас на борту есть приличный кофе?
Боже мой! Вот незадача! Если я выйду из такого состояния вдохновения, с которым начал картину, то могу с ней попрощаться. Напряженно пытаюсь умерить свой гнев и приказываю себе: Ни на волосок не отступать! Собраться и закончить! Собрать большие формы воедино! Собрать в кучу все эти потрепанные ангары вот сюда, прекратить вырисовывать эти вот ряды окон. Широкий взмах здесь и здесь – вот так, теперь все разделить, а решетку из мачт – на передний план.
Кажется, матрос отступил от меня.
Светлая синева кобальта задрипанных рыбацких лодок – если бы мне только удалось это передать! К этому примешать мягкие тени и легкий кобальт. Вот так и еще вот тут тушью – раз и два. И еще взмах вертикально кистью! Как здорово берет бумага тушь с кисти!
В глубине подсознания слышу, поскольку вновь нахожусь в лучшем, чем прежде настроении, равномерный стук по булыжной мостовой пирса. Уголком глаза вижу унтер-офицера с двумя матросами остановившимися на солнцепеке и пялящимися на меня. Не верю своим глазам: полное обмундирование, каски на головах, штыки. Не хочу верить, что все это ради меня.
- Приказ командира! Господина лейтенанта доставить на борт! – слышу рев боцмана.
Меня охватывает гнев: швыряю кисть на мостовую, туда же летит мольберт, и резко ругаюсь:
- Проклятье, что значит весь этот цирк?
Унтер явно ошарашен:
- Приказ командира! – только и может он произнести тихо.
Под эскортом патруля волокусь обратно по Jet;e de l’Ouest и затем следую за ними по косолежащему трапу. Несколько человек стоят в малярных робах. Какой-то унтер с оснасткой стоит навытяжку: «Сюда, господин лейтенант!»
Ногу выше, голову вверх, полутемный спуск, узкий коридор: вперед или назад? В конце переборка. В голубой куртке с четырьмя полосами: три широких и одна узкая, за письменным столом, сидит шкафоподобный директор банка, с мясистым, раскрасневшимся лицом. Едва поднимаю руку в приветствии, как он поднимается с места и ревет:
- Как вас зовут? Из какой вы части?
Вместо того, чтобы ответить, с подобострастием, как можно более по-граждански, говорю:
- Разрешите спросить, господин капитан, благодаря каким своим заслугам я обязан этому почетному эскорту?
У директора банка в морской форме, мгновенно вздулись вены на висках от гнева и он рявкает:
- Как вы посмели не выполнить мой приказ?!
Я потерял дар речи: не могу понять, что взбесило этого мужика? А тот все орет:
- Вы посмели, без моего на то разрешения, рисовать мой корабль!
Вот этот несуразный пароходик? Я прямо огорошен. Хочу ответить, но не могу, потому что в этот миг из красного от гнева лица снова несется:
- Как вы посмели без моего на то разрешения, без всякого доклада мне, рисовать мой корабль?! – и опять гневный рык сотрясает каюту: – Без моего командирского разрешения?!
Это словно сцена из театра абсурда. Безумие какое-то: я едва ли принял во внимание этот гротескно раскрашенный пароходик в доке! Хотел было объяснить этому чокнутому, что меня более интересуют старые грузовые ангары и французские рыбацкие лодки, да еще брандер, но никак не его закамуфлированный пароходик, но молчу.
На темных досках задней стены вижу герб, висящий на трех желтых медных цепочках, под ним четыре громоздких кресла. Широко открытыми глазами впитываю в себя совершенно невоенное убранство каюты, синие жилы на носу чокнутого капитана, его толстенную фигуру, поперечные складки на впритык сидящей на нем форме.
- Что вы себе позволяете?! – ревет мой противник вновь, – Я могу предъявить вам обвинение в нарушении приказа! Кому вы подчиняетесь в дисциплинарном порядке?!
- ВМоВК «Запад», в Париже! – лепечу в ответ.
- Это еще что за что?!
- По ВМоВК «Запад», я ответственен за подлодки – моя рота ВМоВК в Ла Боле у Сен-Назера, господин капитан!
- Я сам знаю, где находится Ла Боль! – рявкает капитан, – Я хочу, в конце концов, узнать, кто является вашим непосредственным начальником!
- Вероятно, господин корветтен-капитан Фукс из ВМВК , отдел ВМВК Печати ВС , – предполагаю я, – А в данный момент я непосредственно прикомандирован к 9-ой флотилии подлодок кригсмарине. Командир – господин корветтен-капитан Генрих Леманн-Вилленброк. Если господин капитан….
- Вы! Вы! ....
На подбородке ощущаю капли слюны вылетающие из его рта. Ну, это уж слишком!
- Если господин капитан постарается не плеваться, я очень оценю это!
Реакция последовала мгновенная: лицо его стало свекольного цвета, легкие заработали словно насосы, а затем разнесся звериный рык:
- Так… так…. Невероятно! С такой неслыханной дерзостью говорить со мной! Да я Вас сейчас…
Вместо того, чтобы что-то отвечать, я освобождаюсь от мольберта, кладу его на письменный стол, прямо поверх каких-то бумаг и лезу в бумажник.
Опершись на свободный участок стола крепко сжатыми кулаками, и откинув тело чуть не на полметра, капитан смотрит на меня широко открытыми глазами. Едва подав ему аусвайс , как можно более равнодушно интересуюсь:
- Господин капитан считает меня шпионом?
Капитан старается выхватить удостоверение у меня из рук, но я крепко держу его за верхний край: – Извините, я не могу выпустить удостоверение из рук! – заявляю отважно.
Изверг кажется в первый раз смущенным, а я пру напролом:
- Вот здесь Вы видите мою работу. Больше о ней нечего сказать. Вы мне ее испортили! Кстати, Ваш корабль, убедитесь-ка сами, я вообще не брал во внимание!
Что-то произошло с моей обычной сдержанностью: Я буквально киплю от долгое время сдерживаемого внутри гнева и непреодолимого желания сцепиться с этим скотом. Но тот, все еще трясясь от ярости, выхватывает из моей папки несколько листков, где серым цветом, на коленкоре отпечатан фотопропуск с изображением печати Верховного Командования Вооруженных Сил. На его красном, рифленом подбородке выступили крупные, блестящие в боковом свете капли пота.
Наконец этот изувер, более-менее нормальным голосом негромко говорит:
- Немедленно покиньте мой корабль!
- О Боже! Ну и компашка! – стону, когда держа под мышкой мольберт, вхожу к Старику, чтобы доложить о прибытии в расположение.
- Чего ты так? – удивляется тот.
- Свара – мать их так…
- С кем?
- С командиром минного прорывателя, там внизу, в доке. Ты его знаешь?
- Не имел удовольствия. Сядь и передохни. Не понимаю, чего ты кипишь?
Но меня уже понесло!
- Что тут понимать, ради всего святого? Вообще-то я хотел бы знать, что такого секретного на этом пароходике? Сотни французов каждый день могут спокойно его сфотографировать – из сотни окон он как на ладони. Кого интересует это корыто?
- Наплюй и разотри! – машет рукой Старик, – эти господа просто не в форме.
- Так я что, каждый раз увидев перед собой в бухте десятки кораблей, которые собираюсь рисовать, должен докладывать о себе каждому из капитанов?!
- Жизнь жестокая штука! – только и отвечает Старик.
Мелькает мысль: Чертовски повезло еще, что я был в форме офицера, иначе Бог знает, что мог бы сделать со мной тот красномордый толстяк….
- А жаль, что он тебя не заковал в кандалы, – смеясь, произносит Старик.
- Да судя по всему, он был уже на грани этого! – парирую напыщенно.
Старику посылаю такую саркастическую усмешку, которую он мог увидеть лишь у своего зампотылу.
Капитан минного прорывателя пробудил во мне воспоминания о других извергах и придурках. Более всего о Глюкштадте . Та еще травма!
От сильной бессонницы я почти свихнулся. Вот было бы здорово связкой гранат поднять на воздух это «военно-морское точило»! Однако, где найти на все это смелость?
Я частица этого до крови истерзанного, но управляемого стада.
Эти придиры всегда придумывали все новые, особые мероприятия и способы их проведения, лишь бы лишить нас сна: ночные тревоги и ночные марш-броски с полной выкладкой, дежурство на КПП, противовоздушная вахта в казарме, противовоздушная вахта в недостроенном военно-морском госпитале…. И все это пока мы полностью не валились с ног от всех этих вахт и нарядов. Иногда, во время наряда по госпиталю можно было посидеть – на гробах. Там весь чердак, до самого верха, был уставлен гробами. Гробы стояли на гробах штабелями. В этом недостроенном госпитале еще не было медоборудования, стены и двери были не покрашены, зато уже был готов запас гробов. Сырая ель, лишь слегка покрытая темно-коричневой морилкой.
Эта картина горы гробов и сейчас поднимает во мне волну жалости к самому себе. Столько гробов было ничем иным как насмешкой над Глюкштадтом .
Вижу себя неуклюже, словно на ходулях, выхаживающим по плацу. Сплошное недоразумение! При этом держу предплечья под углом, а ладони повернуты вверх: так я несу воображаемую подушечку для орденов перед животом. Передо мной так же, по журавлиному вскидывая ноги, идет курсант, представляющий собой лошадь. Вокруг нас носится боцман с секундомером в руке и орет мне в ухо, что я делаю в минуту пять лишних шагов:
- Приказано делать медленнее похоронный шаг, ты, кретин!
А мы уже шесть часов на этом чертовом плацу, со всей выкладкой, тренируемся. Упражнение называется: «Сопровождение проводов покойника». Двумя часами ранее я сам был лошадью. Затем мы поменялись. И так все время, в то время, как в Гамбурге на счету была каждая пара рук.
Вечером я уже шел в траурной процессии командиром стрелков и в конце этого безумия должен был приказать: «Для залпа – товсь! Стволы под углом – вверх!» – пауза. А затем во всю мощь легких: «Пли!» И опять, и опять. Но однажды я забыл, то ли щелкнули курки в третий раз, то ли нет. А потому опять заорал: «Для залпа – товсь!...».
Тут начался настоящий ураган. И сейчас еще слышу рев боцмана: «Ты, кривая жопа! Четыре залпа! Ты совсем спятил? Ты с какой целью это все сделал? Да я тебе жопу разорву до глотки!»
И все же: в моих воспоминаниях блекнут глюкштадские пытки, словно смотрю на них с вершины Оберйоха . Гора Оберйох в городке Альгау . Альпы: там располагался мой трудовой лагерь. Отто Ритер фон Коравек звали того чокнутого, которому мы достались на наше горе и его радость совершенно беззащитными.
Трудно представить, что ему никто не расколол череп лопатой. А ведь в нашем отделении были парни, которые не были такими тормозами, каким был один чмо из нашей учебки. Даже сегодня не понимаю, почему они позволяли себя бить.
По какому праву этой банде разрешалось делать из нас садистов? Кто отдавал приказы этим безумцам, которых натравливали на нас, будто кровожадных псов готовых кусать и рвать?! Бывшие бойцы «Фрайкора» – Свободного Корпуса , с разбитой жизнью – такие люди нужны были службе занятости в качестве руководителей подобных лагерей.
«Добряк» Веппер слег в койку подо мной: болезнь его называлась менингит. Вечером он еще носился туда-сюда трясясь от злобы и ревя: «Левое плечо вперед – шагом – марш!», а утром лежал уже холодным, посиневшим трупом.
Писарь, унтер-офицер Милло, изливает мне свою душу. Он женат уже два месяца. Ему тогда дали четыре дня для поездки домой. Мечта же его – это иметь свой домик. Он считает вслух: вот, сколько он зарабатывает в месяц, а вот, сколько она, его жена. Военное жалование, бортовая прибавка, фронтовая прибавка….
- Это больше не вопрос!
- Что?
- Выпивка! – Свое пузо Милло получил от непомерного употребления пива.
Затем он выкладывает фотографии. Заставляю себя терпеть. Девушка в купальнике, она же перед каким-то памятником. А вот на краю колодца.
- Моя жена! – сдавленно говорит Милло и покачивает головой так, словно представляет мне ее вживую. На маленьких фотографиях едва различаю его вторую половину, но говорю тем не менее:
- Выглядит прекрасно!
Лицо унтера Милло расплывается в улыбке.
Когда тяжело бреду по расположению флотилии, ноги заплетаются от усталости, но ушки держу на макушке.
У окопа, перед главными воротами, какой-то боцман рассказывает своим товарищам сидящим по кругу около бочки с водой, куда они бросают окурки:
- На обратном пути, в Бискайском заливе, так вот там, наш первый помощник капитана был ранен при очередном воздушном налете в шею – в сонную артерию – но как! Такое море крови ты себе даже представить не можешь! Весь центральный пост был полностью залит…
- И что вы с ним сделали? – спрашивает кто-то из сидящих в кружке.
- Да, это было тяжело. Как можно перевязать шею? Все что осталось, так это сунуть палец в дырку, чтобы остановить кровь.
- А морфий?
- Да дали мы ему морфий и тут же палец опять в дырку. И так 36 часов сменяя друг друга.
- А потом?
- Что потом? Потом он отправился к праотцам….
- Помер что-ли?
- Ну, я же ясно выразился! Обидно, что все наши усилия пошли коту под хвост!
Некоторое время все молчат. Затем, тот же боцман опять говорит:
- Мы не хотели предавать его морю, – боцман говорит монотонно, словно пастор
- Так вы его…
- Да. Он два дня лежал на своей койке.
Кто-то чертыхается. Другой тихо произносит:
- Знаете, вчера вернулся Ульмер. Это была его третья попытка.
- Скоро отсюда вообще никто не вырвется. Сто процентов!
- Лодки, что были готовы перебазироваться, тоже все еще стоят здесь.
- И тральщики…
- Да уж! Полна коробушка!
- Заткни глотку!
- Что случилось с Ульмером? – интересуюсь у Старика в его кабинете.
- Ему вечно не везет. В этот раз прорыв воды через клапан выхлопа. Но с этим он справился. Однако затем сломался поршень, скорее шатун полетел. Черт его знает теперь, когда он станет в строй.
Мелькает мысль, что после этого, наверное, парень и сломался. Также было и с Зсехом. Одно ЧП за другим, пока он сам не почувствовал, что невезуха просто достает его, лично его. Невезуха…. Позор флотилии…. И он застрелился с горя.
- Может нужно его просто сменить?
- Если в общем, то можно! – реагирует Старик. И поскольку я пялюсь на него непонимающе, он бормочет: – ДОЛЖНЫ сменить!
Старик замолкает. Он демонстративно ворошит бумаги на своем столе….
Вечером, когда со Стариком идем в его кабинет, он вдруг вновь поднимает эту же тему:
- Сменить командира – не так-то это и просто, как ты думаешь! Вот наш Доктор – мужик рассудительный. Так вот он говорит, что любому человеку требуется отдых. Но ни один из них не подошел и не сказал: «Я так больше не могу!». Не думаешь ли ты, что человек ответит положительно, если его спросить, в порядке ли его нервы?
- Но ведь это сидит в человеке, внутри его, и это может взорвать его. И нет никакой дилеммы, когда через четкие приказы прослеживаются четкие отношения. Но если кто спросит такого человека, по большому счету, хочет ли он быть замененным, он НАВЕРНЯКА откажется. А так все портить как ты, разве это не тот же метод? Так поступал Дениц с командирами флотилий. То ли оставлять, то ли нет. Это из той же оперы!
- ТЫ это говоришь!
Старик трет подбородок, и щетина потрескивает под его пальцами.
- Ясность приказа – это было бы по-христиански. Но такое происходит крайне редко!
- Ну-ну, болтай-болтай…. – бормочет Старик.
Солнце скрывается за облаками. Скоро все поглотит вечер. В четырехугольнике окна не осталось никаких цветов кроме сине-серой однотонности облаков и воды рейда. В комнате темнеет. Но Старик все же не зажигает свет.
По соседству тихо: адъютант закончил работу….
Какое-то время никто из сидящих не говорит ни слова. Тогда вновь вступает боцмаат :
- Непосредственно из порта мы хотели выйти в море.
Боцмаат говорит, словно пастор с амвона.
- Так вы его тоже...
-Да, он провалялся два дня на своей койке.
Кто-то тяжело пыхтит и произносит
- Ба!
- Кстати, – говорит другой, – Вчера вернулся Ульмер. Это была его третья попытка …
- Скоро отсюда вообще больше никто не выйдет. Так можно остаться совсем одним.
- Патрульные суда, которые должны были быть перебазированы, тоже пришли обратно.
- И тральщики тоже.
- Да уж, лавочка просто полна под завязку.
– Эй, заткни-ка там свою глотку!
- Что с Ульмером? – спрашиваю Старика, оказавшись в его кабинете.
- Ему всегда просто дьявольски не везет. В этот раз это была течь на выхлопном патрубке. Устранили. Но затем сломался поршень, скорее, шатун. Дьявол его знает, когда он наконец встанет в строй... .
Думаю: наверное, парень уже спасовал. У Чеха все было также отвратительно. Одна неприятность за другой, пока он не почувствовал, что неудачи преследовали лично его, следуя за ним по пятам. Неудачник. Позор флотилии. А потом он застрелился.
- Его может быть следует заменить?
- Давай-ка используем здесь сослагательное наклонение! – возвращает мне Старик. И, пока вопросительно таращусь на него, он рычит:
- Его следовало бы заменить.
Старик не хочет продолжать разговор и демонстративно погружается в ворох бумаг на столе.
Вечером Старик возвращается снова – когда мы входим в его кабинет – к моему удивлению к поднятой ранее теме: – Заменить командира – это не так просто, как ты думаешь. Хотя мысли нашего врача кажутся мне действительно разумными. Он говорит мне, что иногда человеку надо отдохнуть. Но сам по себе, никто не приходит и не говорит: «Я больше не могу». Как ты думаешь, такой человек, как Эндрас, например, сумел бы запросто ответить на вопрос, все ли в порядке у него с нервами?
- Это удар исподтишка, прошу прощения! Дилеммы нет, если имеются четкие приказы на четкие условия боевой задачи. Но когда человека всерьез спросят, захочет ли он быть освобожденным от выполнения приказа, он, безусловно, должен такую попытку отвергнуть. А разве извращать вещи так, как ты уже пытался, это не метод? Денниц так и сделал с командиром флотилии, когда поднялся вопрос продолжать вести дела, как было или нет. Мы это уже проходили. Старая песня!
- Ты утверждаешь, – Старик потирает подбородок растопыренной ладонью, и слышно потрескивание щетины, – Четкость приказов – мол, так было: что-то вроде Евангелия. А теперь, мол, такое происходит от случая к случаю. Послушай моего совета: Болтай-ка об этом потише – глухо бормочет Старик.
Солнце скрылось за грядой облаков. Скоро опустится вечер. В квадрате окна, не осталось никаких цветов кроме серо-голубых унитонов облаков и морского рейда. В комнате начинает темнеть. Но Старик, вероятно, еще долго просидит, не включая свет. Наступает тишина, адъювант уже закончил службу.
Из-за высокого окна также не проникает ни звука. Такая тишина одновременно и удивительна и подозрительна! Во всем здании жутко тихо. Мы сидим друг против друга молча, словно два покинутых и забытых после работы человека в большом офисном здании: Наверное, скоро придет охранник с проверкой, все ли в порядке и что мы тут делаем, в то время как другие сотрудники уже седьмой сон видят.
Я вижу Старика теперь лишь как силуэт на фоне вечернего света в окне: он упорно молчит.
Когда он, наконец, вновь разваливается в кресле и раскочегаривает причмокивая свою трубку, он дымит так сильно, как если бы хотел скрыть нас в завесе дымного тумана. Наконец, из этого тумана вновь доносится его голос:
- Ты был такой разговорчивый. Почему ты, собственно говоря, так мало рассказываешь о фронте Вторжения? То, что я слышал от тебя, я и так это знал!
- Потому что это не укладывается в рамки.
- Укладываться в рамки – что это означает?
- Знаешь, я лучше поясню свою мысль примером. Вот что пришло мне сейчас вспомнилось: я, прежде чем добрался до Барраса, иначе говоря, во Флот, совершил большой поход по воде. Вниз по Дунаю, на раскладном каноэ и прямо в Черное море и на Константинополь. А на обратном пути посетил Венецию, а затем по прямой через Инсбрук, Миттенвальд и Гармиш. Там есть поезд, который поднимается на гору Мартинсванд ...
-К чему ты это все говоришь? – Прерывает меня Старик. – Мартинсванд мне ни к чему – я хотел бы услышать от тебя хоть что-то о Вторжении!
- Суть вот в чем: Там в купе сидели много теток, трещавших как сороки по каким-то пустякам, которые все были где-то вместе летом и трещали они не умолкая: мол, простыни не были хорошо проглажены и несли тому подобную муру. А потом одна из них спросила меня, откуда я еду, потому что у меня был довольно объемный рюкзак, и так как я тогда очень ценил правду, то честно и сказал, что еду из Константинополя. В следующий миг все в купе посмотрели на меня с удивлением, а затем сидящая рядом тетка повернулась ко мне спиной. И с этого момента я перестал существовать для всех присутствовавших – словно был просто воздух. А ведь я ничего не сделал, просто сказал правду – ничего, кроме правды.
Старик пытается какое-то время совладеть со своей мимикой, но начинает странно кривить рот слева направо и снова налево.
- Так я приобрел опыт, как видишь, – заканчиваю я.
- Послушай-ка, – произносит Старик, и теперь, наконец, начинает смеяться: он смеется глубоко внутри, и этот смех звучит у него почти как кашель.
-Тебе хорошо смеяться. А я уже ничего не рассказываю из предосторожности. То, что я мог бы рассказать, может быть легко интерпретировано как пораженчество. Так что лучше будем считать, что никогда ничего не было.
- Чего никогда не было?
-Так много самолетов в небе одновременно, этого никогда не было. Не было и солнца, затемненного летящими копьями – ты уже говорил об этом. А я вижу эту картину как наяву.
- Это все лирика! – произносит Старик презрительно. – Это не более чем лирика! Прочти-ка вот здесь! – И он берет газету со своего стола. – Понимаешь, нам катастрофически не хватает сейчас самолетов с четырьмя двигателями, которые могли бы осуществлять дальнюю разведку для наших подлодок – но вот здесь газета Фолькише Беобахтер доказывает, что четырехмоторники это вздор, и союзники не совсем в своем уме, что строят такие самолеты ... и что наши двухмоторные самолеты являются самыми превосходными изделиями, что ты и можешь узнать, прочитав вот здесь....
Я с сомнением смотрю на Старика.
-Вот – читай!
Но, несмотря на это свое требование, он не дает мне газетный лист, а читает сам, с презрением в голосе, вслух: «Зачем нам четырехмоторные бомбардировщики?» – это заголовок!- «... -Германия уже давно является пионером в разработке новаторских разработок в конструировании четырехмоторных боевых самолетов, в то время как американцы только приступают к строительству четырехмоторных самолетов большой вместимости. Поэтому должны быть другие, более весомые причины, тому, что немецкая авиация предпочитает быстрые и проворные двухмоторные истребители-бомбардировщики четырехмоторным конструкциям... В борьбе с вооруженными силами противника быстрые истребители имеют явное преимущество, и как раз четырехмоторные англо- американские бомбардировщики легко сбиваются одним нашим истребителем. Только в огромных стаях эти тяжелые бомбардировщики представляют силу, что, однако тоже довольно сомнительно, о чем свидетельствует увеличение числа сбитых самолетов ... (Фолькишер Беобахтер, от 26 мая). Все же не верю: мы годами ищем наши собственные машины, а газета называет это сумасшедшей мистификацией. А вот еще заметка: (Падение Англии в пропасть). Я все время задаю себе один и тот же вопрос: интересно, что это за люди, которые так все расписывают? Это же ваши люди, которые все высасывают из пальца! Эти затушевывания, выкручивание, обман по всем строчкам, это какая-то ...
-... Блевотина! – добавляю невольно. – А какое я отношение имею к этим господам, хотел бы я знать?
-Все это твоя фирма! – настаивает Старик. – Просто не могу взять в толк, что такого рода люди считают всех нас за дураков. Я постоянно спрашиваю себя: Что происходит? Разве есть такие идиоты, которые в это верят?
-Есть, и не один! Посмотри хотя бы на твое непосредственное окружение.
Старик смотрит на меня открыв рот, потом поджимает нижнюю губу зубами, на лбу делает гармошку из морщин и, наконец, тихо выдавливает: – Это точно.
-Возьмем имеющиеся новые лодки – а теперь давай скажем честно: Это же ничего. Возможно, что здесь одна есть законченная и готовая стать в строй, а там есть еще одна – но все лодки, не могут быть новыми...
- Нет, – Старик прерывает мои размышления, – это опять не то. Однако подобная ложь отлично работает еще со времен копья и топора!
Вдруг в голосе Старика зазвучали снова нотки неприятия. Умеет этот негодяй маскировать свое настоящее мнение! Тот еще черт!
- А как относиться к тому, что наши верфи бомбят днем и ночью?
Вместо ответа, Старик шмыгает носом и делает такое лицо, словно он унюхал нечто очень дурно пахнущее.
- Не пора ли нам на воздух? – спрашивает он, и мне приходится выбираться из слишком глубокого кресла. – Разомнем ноги?
- С удовольствием! – отвечаю сурово и почти официально.
- Лодка первой флотилии подорвалась в гавани на мине. На одной из тех проклятых зверюг с реле, – говорит Старик, едва я утром появляюсь в его кабинете. – Лодка затонула! Много тяжелораненых. Дозорный сообщил мне, что ночью самолет разбрасывал мины. Именно их-то ночью и искали катера-тральщики типа R-Booten- но безрезультатно! Против таких неприятностей мы просто ничего не можем поделать! – Старик волнуется и сильно трет подбородок.
«Коварная тайна подводных лодок больше не ваш конек», думаю про себя: «При любом передвижении лодки вырабатывается импульс, который поступает в электроцепь мины, что создает в цепи серию электровспышек, и в итоге мина всплывает и происходит ее взрыв…
…Сейчас вряд ли найдется хоть одна наша подлодка в Бискайском заливе, а несколько лодок в Бункере все еще не готовы к выходу в море… …Согласно докладу Вермахта, продолжаются ожесточенные бои вокруг Кана. А это значит безусловный успех янки! Пытаюсь мысленно представить карту, чтобы сориентироваться: Мне трудно понять все эти атаки и контратаки в Кане.
- Они умело разгружают свои бомбовозы над Мюнхеном, – говорит Старик внезапно.
-Это уж точно! – я отвечаю так холодно, насколько это возможно, и думаю: Не совсем верный тон для начала разговора, к которому, по-видимому, стремится Старик.
- Над озером Штарнберг было сбито изрядно самолетов, – спустя некоторое время, он начинает снова.
Для меня это звучит еще хуже. Тем не менее, поднимаю, как бы демонстрируя безразличие, плечи.
Наконец, говорю: – Если это правда. Над Гельголандом тоже сбили десятки бомбардировщиков только сам Гельголанд ничего об этом абсолютно не знал...
- Ну не могут же все вокруг быть мошенниками! – только и ответил Старик.
Я встаю и подхожу к большой карте Европы, которую Старик пришпилил на стене коридора.
-Знаешь, я, как раз после окончания школы, оказался как-то с пустыми карманами в Риме, – говорю тихо, – и вот там, на Римском Форуме, увидел огромные географические карты из мраморных инкрустаций, на первых вся территория Римской Империи при Цезаре была окрашена в красно-коричневый цвет: Северная Африка, Германия, Англия. А на следующих этого цвета было все меньше и меньше, и лишь на одной, на которой только сапог и Сицилия, красновато-коричневый цвет снова повторился.
Уголком глаза вижу, как Старик прочищает свою трубку. Затем он поднимает взгляд.
- Однако, фашисты создали еще одну карту, и на ней снова имеется Большое красно- коричневое пятно – а именно вся Африка и Эфиопия -, прилегающие же к ним области были уже обрамлены, но еще окрашены нейтрально…. Макаронники, по-видимому, страдают от той же болезни, что и мы.
- Путешествия образуют, – говорит Старик и делает торжествующую мину, как бы говоря: Что, съел?
Чувствую себя уязвленным, но быстро парирую:
- Это действительно было с нами всегда – мы часто чувствуем и ведем себя как римляне во времена Цезаря: менее чем за год мы завоевали Польшу, Норвегию, Голландию, Бельгию. Не говоря уже о Чехии и Австрии. А потом молниеносная война против Франции – едва началась, и тут же закончилась... Но, к сожалению, наш аппетит только разгорелся – как при расширении желудка.
Мой взгляд блуждает по карте. – Южная Италия уже не наша, – говорю тихо, – на Балканах неопределенная ситуация с Тито... Норвегия еще пока с нами, но как там насчет поставок? А на восточном фронте – какой тут прогноз? Как мы можем удержать все эти большие площади? Мы видим это здесь, во Франции: Можно ли принудить, например, французов к любви к нам? А поляков? А чехов и других? ...
-Так ты не хочешь быть губернатором в Исфахане, судя по тому, что ты сказал? – смеется Старик.
- Уж лучше отшельником на Эльбрусе, по крайней мере, звучит лучше.
Старик молчит некоторое время, затем отрывисто говорит: – Людей из двадцать третьей флотилии в Данциге, очень приятно убьют их же брюки.
-Почему?
-Русские их натягивают на них, постепенно двигаясь вверх и сжимая кольцо.
-Ничего удивительного ...
-Ну да, – в любом случае, они никогда не думали, что будут изгнаны русскими.
-Усадка, – бормочу про себя.
-Что ты там бормочешь? – звенит голос Старика.
-Усадка – это как усушка, утруска, осадка или что-то подобное. (>Not shrinkable< – «Не оседает»), стояло клеймо на моих плавках когда-то. Их производили в Хемнице и наверняка предназначали на экспорт.
Вестовой офицер появляется с папками под мышкой и кладет этот хлам на столе перед Стариком. Затем сообщает: – Завтра четырнадцатое июля, господин капитан!
- И что с того? – резко лает Старик.
- Национальный праздник французов, господин капитан!
-Ах, да! – тупо отвечает Старик.
Quatorze Juillet! Парижане празднуют его под присмотром оккупантов с флагами и гирляндами, и танцуют на улицах.
Даже солдаты вальсируют на улицах, не зная, что этот праздник имеет глубокий смысл: Quatorze Juillet – тайный день французского освобождения.
-Я думал только..., – неуверенно мямлит вестовой офицер снова.
-Что еще? – шипит Старик.
-Это маки; ... Я просто хочу сказать, что запланированы акции...
- Говорите, но только спокойно.
- Я говорю, что маки; могут запланировать какие-либо акции.
- Да черт с ними! – скрипит Старик.
Как только вестовой офицер уходит, Старик вызывает адъютанта: -Повышенное внимание. Проинформировать все посты. Направить дополнительные патрули!
Затем поворачивается ко мне: – Могут найтись горячие головы, которые захмелеют от этой даты.
-Не это ли и хотел сказать вестовой?
-Он лучше бы о своих делах заботился! Будешь спорить, нет? – И после короткой паузы: Однако мы должны проследить за порядком, а потому после еды поедем на Северное Побережье.
Именно на Северном побережье проследить за порядком? Старику, вероятно, нужен свежий воздух... И очевидно он, хочет меня осчастливить. Он знает, что я привык часто ездить писать в Brignogan или в Aber-Vrac’h. Мы маскируем наш автомобиль ветками туи. Хотя путешествие на север довольно рискованное, я с нетерпением жду эту поездку. Наконец-то снова увижу чудесные пейзажи, а не эти невыразительные физиономии. На разговоры во время поездки времени нет. Приходится более внимательно, чем обычно, смотреть вокруг. Черт его знает, а вдруг маки решатся на подвиг. Но через полчаса у нас авария. Дело кажется в карбюраторе. Он заблокирован. Ничего удивительного – бензин полное дерьмо. Я выхожу из машины и ухожу с дороги, словно безотчетно хочу спуститься к воде. Воздух наполнен жужжанием пчел. В заросшей канаве видны красновато-фиолетовые цветы наперстянки. На длинных стеблях нескольких цветов. Но эти последние цветы предлагают всю интенсивность цвета, на которую только способно неприхотливое растение. Вправо уходит грунтовая дорожка, петляя между морщинистыми, поросшими высокой травой по пояс, стенами из валунов. Дорожка вся изрезана глубокими колеями. Колесами телег выброшены к обочине комья земли. Они выглядят жирно, напоминая куски масла. Почти вжавшись в низкую стену, стараюсь удержать равновесие, не свалившись в вязкую грязь. Время от времени хватаюсь за траву на стене, чтобы удержаться на ногах. Временами кажется, что руки насквозь пропахли ею. За каменной стеной уныло бредут коровы. Старюсь не упасть и прыгаю иногда так высоко, что могу видеть их тяжелые вымя. Наконец, сквозь покрытые паршой ветви старых вишневых деревьев, вижу дом, к которому и ведет дорожка: стены из серого бутового камня, глубоко опущенная вниз соломенная крыша – дом словно вырастает из земли. Два оконных проема. Тут же стоит телега, колеса которой, очевидно, и проложили глубокие колеи на дороге. Дышла смотрят в небо. Рядом с телегой высится золотисто-коричневая куча навоза. Эта сельская идиллия буквально поглощает меня. Делая неуверенные короткие шажки бреду дальше по ухабистой дороге, останавливаясь через несколько шагов. Но уже в следующее мгновение останавливаюсь, присаживаясь на каменную стену. С трудом сдерживаю желание убежать к этим простым людям, сказать им, что мне больше по душе эта их размеренная жизнь простого деревенского парня, скрыться у этих крестьян и начать другую жизнь. Какая-то птаха на стене подергивает хвостиком и подозрительно всматривается в меня. Я смотрю на птицу. Какое-то время это наше единственное занятие. Потом отворачиваюсь, птаха улетает, и я возвращаюсь к машине. Чувствую такое облегчение, словно побыл там,куда и стремился. По полевым дорогам едем на север. Внезапно водитель останавливается: перед нами на улице лежат шарики конского навоза. Водитель принял их за дорожные мины.
- Осторожность мать мудрости, – веселится Старик.
Перед Morlaix, справа у дороги, стоят армейские казармы. У входа одной из них толпятся люди.
- Медленно! – приказывает Старик водителю. Он стал вдруг очень напряжен. Три или четыре человека тянутся с одеждой в руках к окнам: это французы.
- Награбленное выносят, что ли? – гремит Старик, – Остановись!
Не успел автомобиль остановиться, Старик уже на дороге и идет, держа в руке автомат к казарме. Французов словно метлой сметает. Повсюду валяются предметы одежды, даже целые рулоны ткани. Старик украдкой радуется своему успеху. Но потом сквозь шум мотора он говорит: – Повезло! Когда добираемся до моря, начинается дождь. Две женщины в широких юбках, которые играючи треплет ветер, идут, согнувшись против ветра. Обеими руками они крепко удерживают свои бретонские капоты. Не видно никаких следов охраны у моря с этой стороны. И снова едем по извилистым улицам, и время от времени море за кустами или хребтами дюн то появляется, то вновь исчезает. На скудных пастбищах пасется скудный Бретонский скот. Все коровы покрыты толстой коркой навоза. Их передние или задние ноги связаны вместе: Так они вряд ли смогут двинуться с места. Печальное существование. Снова выглядывает солнце. Не знаю точно, где мы находимся, потому что все дорожные указатели замазаны то ли смолой, то ли грязью. Море больше не видно. Старик направляет водителя видимо просто по наитию. Неужто у него нет никакого плана? Когда дорога с легким креном поднимается по некоему подобии дамбы, наконец-то могу заглянуть далеко в лежащую местность и нахожу ориентир: серебристо-зеленые луга широко раскинулись под ярким солнцем, а слева тянется совершенно плоская земля – вплоть до залива Brignogan. Несколько коров, раскрашенных солнцем почти в англо-красные цвета, стоят, опустив головы, среди низких кустарников и желтого дрока. В серо-лиловой дымке выделяется шпиль далекой церкви. От него уходит горизонтальная серебряная яркая тонкая черта: море. Серебряная черта прерывается серыми домами маленького населенного пункта, которые смотрятся словно небольшие возвышения. Зеленеет земля там, где поднимается из долины. Но она не излучает настоящую летнюю зелень, потому что туман из тонкой водяной пыли смягчает зеленый цвет. А сила света яркого солнца еще более фильтрует этот тонкий пар. Он соединяет все в один цветовой тон: дома, облака – всю широкую панораму местности. Въезжаем в Aber-Vrac’h. Останавливаемся на скалистом пригорке и тащимся среди серых гранитных чудищ по желто-серому песку к воде.
- Вот здесь мы в прошлый раз все потеряли, – рассказывает Старик. – Там лежат тральщики совершенно новых видов. В начале февраля появились. А там был бой двух противолодочных кораблей типа Тритон и двух эсминцев.... А там, дальше, у Ouessant (Ашант), в конце апреля, произошло два сражения, и нами были потеряны T-двадцать девять и Т-двадцать семь (T neunundzwanzig und T siebenundzwanzig)...
Когда вижу кипящее пеной между скалами море, то эта картина мне знакома, но когда взгляд охватывает всю эту огромная область, напоминающую тщательно растянутый серебристо-серый атлас, это мне становится страшно не по себе. Я знаю, что абсолютная тишина моря обманчива. Когда долго и пристально всматриваюсь в него, то вижу, как выделяется на фоне неба его серебристо-серая поверхность, то приподнимаясь, то опускаясь, словно чередуя длинные вдохи и выдохи под полуденным солнцем. Через три-четыре часа наступит время прилива и ветра, и воцарится здесь ревущий грохот трескучих и стучащих гигантских барабанов – такой громкий, что не услышишь собственного голоса. Где-нибудь здесь, в руке Старика, должно вскоре появиться фото Симоны. Симона должно быть водит Старика за нос как дрессированного медведя. А тому, наверное, нравится послушно выполнять неуклюжие танцевальные па – к тайному веселью всей флотилии. Серые гранитные скалы стоят вокруг нас, напоминая могучих троллей. Мы присаживаемся среди них, но лишь начинаем разговор, Старик резко вскакивает и отрывисто бросает: – Мы должны вернуться!
В конце дня сижу в своей комнате с томиком книги «Молодежь» Джозефа Конрада. К этой книге я отношусь, как к талисману. Всякий раз, когда перелистываю ее, нахожу, через пару абзацев, описание моей собственной жизни. И это меня утешает и успокаивает.
Историю горящего судна Тремолино – я только что начал читать в третий раз, как в дверь кто-то постучался: Старик. Он смотрит на желтый томик в моих руках и говорит: – Знаешь, я некоторое время назад спрашивал во флотилии – ну не в открытую конечно, – кто знает Джозефа Конрада ...
- И – спрашиваю нетерпеливо.
- Никто!
- Ни один человек?
- Нет! Ни один!
В образовании Старика Джозеф Конрад точно не участвовал, поляк, да к тому же пишущий на английском языке и на самом деле являющийся англичанином – это было бы слишком для нацистов. Но Старик все же его читал.
- Самая красивая его книга, я думаю это «Зеркало морей».
- Да, это тоже одна из моих самых любимых книг, – соглашается Старик.
Этого следовало ожидать: В «Зеркале морей» говорится о команде корабля. Я знаю почти наизусть целые отрывки из этой книги. Приглашаю Старика присесть, и чувствую, что ему это по душе. Испытывает ли он потребность поговорить? Усевшись поудобней, он вытаскивает из карманов свои курительные принадлежности и не торопясь набивает трубку.
- В это трудно поверить, – начинает он, когда трубка разгорается, медленно, и как-то даже трогательно, – Как быстро летит время. Вот мы уже четыре года на французском побережье. Помню, как сегодня: Седьмого июля сорокового года, первая лодка прибыла в Lorient (Лорьян) ...
Похоже, что он высказался более чем достаточно.
- Да, это были те еще времена, – продолжает он снова. – То, что мы выпрашиваем сегодня это всего лишь полдела. Это длится, кажется целую вечность, непонимание того, что нам нужны подлодки!
Не осмеливаюсь поднять взгляд на Старика. Даже взглядом не хочу беспокоить его сейчас.
- В июне 1924 было принято решение, по-моему, в Париже, с техническими службами Верховного командования провести исследование относительно того, могут ли поглощаться радиолокационные волны какими-нибудь покрытиями подлодок... Решили – решили и объявили на весь мир! А потом? Ничего! Вообще ничего. Обыкновенное дело: ошибочное заявление! Только трепотня языками и утешительные слова... Но сороковой год – это было уже другое дело!
Старик вдруг так резко меняет тон, что я удивленно вскидываю глаза. Вместо возмущения звучит неожиданно голос полный воодушевления.
- Поиск корабля и напряженное ожидание, попал ли корабль в перекрестие перископа. И если да, то начать маневрировать и снова и снова, пока не станешь в правильном направлении. А затем выпустить угрей и замереть, пока не грохнет взрыв! Это была та еще вещь!
Что это нашло на Старика? Он отвернулся, и я не могу видеть, что происходит с его лицом. Он торпедировал и пустил на дно двадцать пять кораблей. Я знаю, как ведет себя Старик, когда на него вдруг нахлынут воспоминания. Его задумчивая медлительность всего лишь маскировка. Конечно, он может быть спокойным и собранным – но только когда оседлает своего конька. Не удивлюсь, если сейчас в его глазах вспыхнули огоньки былого удовольствия от подводной охоты... – Если союзники продолжат развивать свое наступление и уничтожат наши последние базы здесь, на западном побережье, как все потом пойдет? – пытаюсь сменить тему, – Я иногда, словно наяву, вижу наши подводные лодки, которые как Летучий голландец рыскают по океанам и не могут найти лазейку на выход. Без топлива они бессильно двигаются влекомые морскими течениями, а пьяные бородатые экипажи питаются водорослями и пойманными рыбами. – От Скагена, немецкой бухты в Норвегии, наши маршруты немногим дальше, – отвечает Старик так быстро, словно, предвидя мой вопрос, давно готовил свой ответ.
- А время, которое остается лодке на действия в оперативном районе соответственно сокращается!
-Логично.
Старик ведет себя, так словно этот разговор не доставляет ему ничего, кроме внезапного удовольствия. Может это его чувство юмора висельника? – Выглядит довольно гротескно, – по-прежнему гну свою линию, – мы правим всем миром, даже японские озера являются одним из наших оперативных районов, а на порог своего собственного дома мы вряд ли когда сможем попасть. Пауза. Старик трет подбородок ладонью руки и ничего не говорит.
- Дакар – Фритаун – Рио ... Все может быть вывернуто и представлено в свою очередь так, как оно вписывается в руководящий треп.
- Я бы сказал: Как ТВОЙ любимый господин доктор Геббельс вписал бы, – Старик отвечает с насмешкой в голосе.
- МОЙ господин доктор Геббельс?!
- Аббревиатура РП, вроде как соответствует названию «Рота Пропаганда», не так ли?
- На флоте мы себя называем не так, а Подразделение военных корреспондентов, и ты это очень хорошо знаешь! Давай оставим эту тему?
- Какую тему?
- Тему развития наших потерь, например, – если потери вообще могут развиваться, – теперь я уже сам заговорил этим языком.
Лицо Старика заметно темнеет. Это длится некоторое время, но затем он говорит:
- За первые четыре месяца этого года – то есть с января по апрель включительно – по крайней мере, пятьдесят подлодок исчезли, возможно, даже больше.
- Сколько?
-Трудно сказать. Может, хочешь еще и проценты рассчитать? Ты всегда говоришь, что это ни к чему не приведет. Ведь тогда их следует различать по тому были ли они потеряны в районе боевых операций или находясь вне зоны боевых действий... Большое количество лодок – я думаю более двадцати, пришлось вернуть назад из-за преждевременного повреждения. Сколько их на самом деле дошло до районов боевых операций, я не знаю. Значительные потери они понесли также и в походе к месту боевой операции и обратно. Можно сказать лишь примерно, сколько лодок в это время ушло в поход... – Старик пытается припомнить и даже производит какие-то движения пальцами правой руки, словно призывая их на помощь: – Где-то около ста сорока.
- Значит, из ста сорока лодок более пятидесяти потеряно?
- Что-то вроде этого.
- Но это же безумие!
- Ццц, – только и произносит Старик и смотрит, не мигая прямо перед собой. Затем языком вздымает левую щеку.
Такое ощущение, словно он обнаружил частицы пищи между зубами, которыми он некоторое время и занят теперь, уставясь глазами прямо перед собой. Вижу, что Старик смотрит не мигая. Он, казался бы, если бы не движения языка за щеками, полностью парализованным. Наконец Старик издает глубокий вдох и тихо говорит во время выдоха и больше для себя, чем мне: – В первую очередь сильное повреждение шноркеля лодки в Канале . Такое повреждение, считай было у двух третей потерянных лодок. Сколько мы действительно теряем в Канале, я вообще не хочу думать. Мы также по-прежнему должны отправлять в боевой поход лодки, не оснащенные шноркелями..! Старик тупо пялится на свои руки и продолжает странным, бесцветным голосом – словно усталый учитель в школе – дальше: – В начале июня, общая сумма зарегистрированных потерь составила четыреста сорок лодок, а с начала Вторжения, уверен, еще двадцать единиц. Это составляет в сумме четыреста шестьдесят лодок – почти полтысячи! Кажется, в этот миг что-то толкает Старика изнутри. Это выглядит так, как если бы он вдруг вспоминает что-то давно забытое. Затем, твердым голосом он продолжает: – На войне не стоит спрашивать, что целесообразно, а что нет. – Это твоя интерпретация поговорки: Нельзя сделать омлет, не разбив яйца? Старик не выказывает никакой реакции. Он даже не смотрит на меня. Чувствую облегчение, когда он, наконец, готовится продолжать разговор: откашливается, делает несколько глубоких вдохов, выпрямляется. – Но что можно сделать? – произносит он, пожимая плечами, будто сам себе отвечая. Мне приходится еще подождать, пока он вскидывает глаза на меня и начинает: – Мы хотим сказать так: Нужно ли это командирам лодок, если я начну их запугивать своими страхами и буду говорить, Осторожность – вот мать успеха, или что-то вроде этого, а не настраивать их на прямое достижение успеха? – Знаю, знаю, – предупреждает он мои слова, лишь только я начал легкое движение губ, – я все твои песни уже наизусть знаю: Мы обучаем неистовых смельчаков, пестуем их, как католики своих иезуитов, делаем из командиров героев, которых распирает от тщеславия и амбициозности, которым действительно нравится Рыцарский Крест, он не вызывает у них боль в шее и не заставляет думать! Старик пристально смотрит на меня, пока я ищу достойные этой тирады слова, взглядом психиатра, чтобы ничего не скрылось от него. Этим же взглядом он побуждает меня, однако, держать себя в узде и, сдерживая себя, отвечаю: – Не хочу знать, сколько экипажей они подстрекают – или, как ты это называешь, мотивируют на успех – продать свои жизни, сколько командиров совершенно потеряли свои мозги только потому, что им где-то там маячит на горизонте железный ошейник на черно-бело-красной ленте.
- Если хочешь выиграть войну, нужно просто использовать также и психологические средства. Ты-то должен это понимать.
Боковым зрением ощущаю ожидающий взгляд Старика, и меня так и подмывает спросить: я правильно расслышал – ты сказал, выиграть войну? но вместо этого отвечаю: – В любом случае, довольно много последствий за двадцать рейхсмарок – или за что там еще, – за которые последует орден на шею. Ранее желающие воевать были готовы, по крайней мере, воевать за какую-то перспективу! Старик начинает вновь прочищать свою трубку. Он прочищает ее смешными маленькими складными приборчиками очень тщательно и показывает ясно, что не расположен в такой концентрации говорить. -Американцы могут вполне радоваться, начинает он вдруг снова. – У них теперь есть, по крайней мере, одна из наших лодок – с начала июня. Подлодка Девять-C – U505. Старшего лейтенанта Ланге. Бывшего торговца шифером. Его захватили на втором выходе в море. Почти ровно двадцать градусов западной долготы – между Канарскими островами и Островами Зеленого Мыса. Он туда отплыл из Бреста, относился ко второй флотилии. Американцы сразу раструбили об этом на весь мир. Радовались, как дети. Терпеливо жду, пока Старик вновь раскурит тщательно набитую трубку, пыхтя выпустит клуб дыма и, наконец, продолжит: – Даже не открыли нижние затворы и не позволили лодке исчезнуть, как было бы раньше.
- Они еще выходили на связь?
- Нет, насколько я знаю. Просто так оставить подлодку для захвата! Не могу понять!
Старик печально качает головой, словно имитируя непонимание.
- А можно ли узнать, не происходило ли подобное раньше?
Старик ни разу не поднял взгляд. Он ведет себя так, как если бы я ничего не сказал.
– Из множества лодок, которые безмолвно пропали, – настаиваю я, – еще не одна могла быть захвачена подобным способом. Британцы вряд ли передали бы это по радио. У них соблюдается строгая военная тайна даже на то, что в наших магазинах случайно скажут. ...
Тут Старик поднимает глаза и, наконец, произносит: – Мы просто очень честные люди!, – при этом он делает такое глупое лицо, как всегда, когда хочет подавить распирающую его изнутри усмешку. Он хочет провернуть такое же и сейчас, но в этот раз у него ничего не выходит. Старик находит спасение, продолжая говорить:
- Довольно подлые парни, мы это точно знаем, сволочи, я бы так сказал. Ложный Альбион, вот как это называется!
- Должно быть, от излишне выпитого виски ..., – я говорю в унисон.
- Точно – и еще от курения сигар. А все это вместе портит характер.
- И у старика Черчилля даже сифилис...
- С чего ты это взял?
- Лично от Фюрера узнал! Он назвал этого старого лорда адмиралтейства «сифилитиком» – в открытую – прямо по радио!
При этих моих словах Старик, приподнимаясь со своего высокого стула, говорит:
- Фюрер, конечно же, это знает! Фюрер всегда прав! – А теперь мне нужно перекусить!
В полном изумлении хочу воскликнуть: – Ничего себе! но стараюсь незаметно проглотить это свое восклицание. Наш стоматолог говорит изо дня в день все резче и очень уж откровенно. Кажется, ему по барабану, кто его слушает. Когда в клубе слышу его очередную болтовню: « Все эти солдатские ценности, солдатский этос – уже больше не могу все это слышать! Будто это создает особое отношение к военным ...», то потихоньку ускользаю. Старик все-таки здорово прав со своими предупреждениями... Оставляю расположение флотилии без всякой цели. Прежде всего, держу курс на Рю де Сиам, ее никак не минуешь, потом раздумываю, куда двигать дальше. Либо в старый порт, либо к большому разводному мосту, а затем вниз к Арсеналу. Но прежде всего скорее выйти из этой душной атмосферы! И вдруг я снова вижу Вольтерса: то, что мне Вольтерс, невысокий фенрих, недавно доверил, никак не выходит у меня из головы: В течение нескольких дней он буквально преследовал меня после еды и все пытался вовлечь в какой-то разговор. Затем, однажды, он даже последовал за мной, когда я вышел с мольбертом из расположения флотилии. На Рю-де-Сиам он вдруг остановился рядом, спросил, не может ли помочь мне поднести вещи, и проводил меня до торгового порта. И оставался со мной все время, пока я сидел на кнехте с мольбертом на бедре. Наконец, я отставил мольберт и пошел с Вольтерсом в ближайшее Бистро. Мы сидели одни за столиком в углу. Я сел так, чтобы видеть одновременно и вход и стойку бара и темный проем в стене, задрапированный шитым бисером африканским занавесом, за которым, приняв наш заказ, исчезла пожилая хозяйка. Вскоре она принесла густое, темно-красное алжирское вино. После пары стопок последовал прерывистый рассказ Вольтерса, о том, как три парня из его бывшей команды изнасиловали его на пустом патрульном катере. Словно наяву вижу эту сцену, как они один за другим засовывают свои дубины в его дерьмо, кровь и слизь... И во мне поднимается волна негодования и отвращения. Даже теперь мне приходится сдерживать тошноту от представленной тогда картины.
- Мои командиры никогда не узнают, что произошло, – тихо сказал Вольтерс в конце разговора.
Спрашиваю себя, что за человек этот Вольтерс. Он, скорее всего, испытывает постоянные мучения от пережитого. По крайней мере, он, мне так показалось, почувствовал себя гораздо легче, когда излил мне свою душу, а я только слушал его, не прерывая. Теперь он знает и худшую сторону военно-морского флота. В сумерках снова собираюсь выйти на прогулку.
~
Из солдатского клуба доносятся голоса горланящие песню «Прекрасный Вестервальд» . Она звучит довольно забористо и жестко. А потому, когда несколько пьяных матросов вываливаются в дверь, я по большой дуге скрываюсь на другой стороне дороги: У меня нет никакого желания иметь проблемы с пьяными матросами.
Вскоре добираюсь до Арсенала. Тщательно выбираю путь между тоннами разрушенного и искореженного металла, лежащих на боку огромных буев, могучих корабельных корпусов, отбрасывающих черные тени. Пробираясь среди этих темных пятен, чувствую странный холод между лопаток: не очень-то хочется блуждать здесь в темноте – и, уж конечно, не в одиночестве. Вот опять останавливаюсь перед густой тенью: Не было ли здесь какого-то шевеления? Или что-то треснуло там? Я уже давно прочно держу в руках пистолет. Снять с предохранителя! – приказываю себе. А что это было рядом со мной? Черт, не хочу, чтобы меня здесь подстрелили.
Парой быстрых шагов в сторону погружаюсь в тень, и прислоняюсь спиной к большому металлическому остову. Теперь замереть, приподнять пистолет и задержать дыхание. Ничего? Или что-то происходит? Не следовало бы ходить сюда одному. По меньшей мере, не в Арсенал в этот час. Это против всяких правил. Даже в дневное время это не безопасно. Здесь слишком много крупногабаритных отходов, слишком много укромных уголков.
Ладно. Надо успокоиться, а то кровь прямо кипит! – говорю себе. Чисто театр! В основном тебе еще может быть безразлично, что происходит с тобой. Ведь в любом случае, ничего не случилось. Судя по всему, это не твоя судьба быть застреленным здесь в темноте. Слишком много еще не сделанного... Стою на месте и слушаю. В бульканье воды у пирса примешиваются стоны и скрипы трущегося изношенного троса. Незакрепленный должным образом понтон трется о причальные надолбы. Сначала мне казалось, что вокруг царит глухое молчание, но теперь слышу десятки звуков. Вода гавани живет и трудится. Там и тут то и дело доносятся звуки похожие то на неуклюжую походку человека, то на плеск и треск. Вероятно, пришвартованные к пирсу небольшие лодки своими комингсами, подпрыгивая на волнах, производят весь этот грубый спектр звуков напоминающих трение, скобление, шуршание о понтоны или другие такие же лодки. В глубине гавани Арсенала осматриваю район глазами партизана маки; и удивляюсь, как бы такой партизан сумел взорвать все здание вместе с разводным мостом, да так чтобы никто не смог пересечь ущелье разведенного моста. Для восстановления чертовски тяжелых опор разводного моста потребовались бы огромные расходы и силы. А если на складе нет готовых запасных опор, то не было бы никакой реальной возможности все восстановить, разве что перевезти их по воздуху. А такие колонны вряд ли будет возможно перевезти и установить. Разве каким-либо поворотным кронштейном со стрелой. Наверное, такую диверсию было бы нелегко осуществить магнитными минами из-за их малой мощи. Вот если до середины моста проедет грузовик упакованный взрывчаткой, и там остановится... От двух океанских буксиров Кастор и Поллукс, которые стоят почти прямо под разводным мостом, в любом случае, останется только лом. – Ну а теперь хватит. Пора идти! – говорю себе вслух. Кроме удвоенных патрулей солдат не видно. Страх нападения удерживает их в казармах. Распространились слухи об ужасных пытках немецких солдат, которые ночью попали в руки подпольщиков. Трудно сказать, так ли это. Из нашей флотилии еще ни с кем такого не случалось. Тем не менее, бойцы предпочитают оставаться на ночь за оградой части. Когда приближаюсь к расположению флотилии, слышу резкие свистки часовых. Они наблюдают, чтобы французы соблюдали светомаскировку и держали окна полностью затемненными. Вокруг расположения флотилии часовые особенно внимательны, так как некоторым французам может придти мысль подать световые сигналы как ориентиры пилотам врага. Сделать пару глотков в клубе! Стоматолога, надеюсь, там уже не будет. Со Стариком, я вижу это сразу же, когда прихожу на следующее утро в его кабинет, лучше не связываться. Он едва лишь бросает мне «Садись», когда я вошел к нему, и больше ни слова в мой адрес, но лишь шелестит страницами каких-то документов и неистовыми росчерками карандаша зачеркивает целые страницы. Не вижу ничего, кроме глубоко-изборожденного морщинами лба. Вид у Старика довольно тревожный и озабоченный. Спустя несколько минут, почти шепотом, он говорит:
- Плохо, что у нас пропало без вести три шноркеля. Два из них должно быть по пути к нам, но как бы они добрались? Все дорожное движение больше не работает. Мы можем их списать...
- Значит ли это, что некоторые из лодок снова должны выйти в море без шноркелей?
- Да, это оно и значит – говорит Старик скучно и вызывающе.
- Но без них они почти не имеют шанса дойти даже до контрольной точки!
Старик поднял голову и смотрит на меня теперь в упор.
- Ты хочешь обвинять меня в этом?- спрашивает он раздраженно.
Я хочу что-то сказать, но лишь бессильно сжимаю губы. Таким образом, сверля друг друга взглядами, сидим мы довольно долгое время.
- Но это же чистое убийство ... – Прерываю я эту пытку молчанием.
Старик высоко вверх вытягивает брови. Две глубокие вертикальные складки прорезают его лоб.
-Ты чертовски быстр такими словами! – ворчит он. И сверлит меня взглядом, более жестоким, чем его слова.
В столовой вижу Любаха сидящего на своем месте, словно призрак. Когда встречаемся взглядами, он кивает мне, а я киваю в ответ. После еды обращаюсь к Старику:
- Почему это Любах снова здесь?
- Он должен был выехать преждевременно. Мы послали ему телеграмму.
- А что его жена?
- Плохо.
Спустя некоторое время Старик, добавляет:
- «Судоремонтная верфь сократила время простоя» так это называется официально. – А затем бормочет: – Веселые времена...
Сразу же после этого он, к моему удивлению, меняет тон.
- Мы поедем в Ch;teauneuf и устроим праздник – для всего нашего сообщества, – объявляет он. И потом добавляет: – Старая народная примета: Праздники празднуют, как они падают ..., – эти его слова звучат как-то напыщенно.
- И если он должен стать последним, – добавляю, поддавшись внезапному порыву.
-Тогда просто то, что надо! – реагирует Старик. – В противном случае парни просто опустят голову...
- Праздник чисто мужской пьянки?
- Ни в коем случае, на самом деле будет с дамами и всем таким, что полагается. Мы поедем после работы – или может на пару часов раньше. До замка что-то около семидесяти километров. Но ты это уже знаешь, нет?
- Сколько людей в целом там будет?
- Думаю около восьмидесяти мужиков. Или немногим больше. На двух автобусах. Половина парней флотилии и свободные от вахты из экипажа Любаха и Улмера. Если им скоро опять предстоит выйти в поход – мы должны им предложить хоть что-то!
- Полагаю, там будут и дамы?
- Я так рассчитываю.
- Мужеподобные женщины?
- С чего ты это взял?
- Ты же сказал восемьдесят мужиков!
Если бы кто-нибудь увидел нас здесь так веселящихся, он должен был бы думать, что у нас нет лучше времени, чем в данный момент. Когда иду пустым коридором к выходу из здания, спрашиваю себя: что происходит сейчас со Стариком? Должно быть, это своего рода боевой дух, который разбудил его. Наконец я его узнал: Чем складывается более критическая ситуация, тем более это раззадоривает Старика. Вскоре узнаю: Любах не едет с нами потому, что он «полностью готов», как выразился Старик. Его Ведущий Инженер тоже не поедет: Он должен остаться на лодке. Но почти весь экипаж лодки едет. Старший полковой врач просто не хочет, адъютант не должен, зампотылу естественно будет: без зампотылу ничего не получится. Он считает, что настало время так или иначе, Шатонеф вновь почаще использовать. Вполне возможно, что зампотылу сам и предложил эту поездку. В любом случае он и его команда организовали эту вылазку... В автобусе притворяюсь, что сплю. Подводники, сидящие за мной, кажется, довольно быстро убедились в этом: Они так громко переговариваются о медсестрах и женщинах, военнослужащих вспомогательной службы ВМФ во втором автобусе, что сквозь рев мотора я отчетливо слышу их голоса.
- Они все очень горячие, эти членомеры!
- Жаль, что лишь немногие.
Одна из медсестер Красного Креста, кажется, особенно популярна.
- Парни, у этой Эмми, наверное, молочный магазин! – орет кто-то позади меня.
Я видел при посадке в автобус эту самую Эмми: Ее значительный дифферент на нос, похоже, совсем ее не раздражает. Она колышет своими грудями, скорее как веселыми, тяжелыми молочными глыбами, а не гигантскими гирями. – Если бы мероприятие было достаточно разумно организованно, то думаю, там было бы достаточно баб.
- Одна баба на пятерых – полный отстой!
- Пока один будет долбить – четыре других будут дрочить...
- Судя по всему тебе не впервой! Но некоторые предпочитают потрахаться с бабой – я, например!
- Вот так всегда: Нам придется уехать, а эти придурки из флотилии будут взбивать свою яичницу с бабами! Все схвачено твердой командирской рукой!
- Ты, наверное, уже все разнюхал, сука?
- Думаю все это дело случая и везухи. Эти стервы и так все сообщения на родину перехватывают.
– Лучше бы ты заигрывал с медсестрой, у которой карболка не переводится!
- Ха – ха – ха!
Чем дальше удаляемся мы от Бреста, тем более задумываюсь: сумасшедшая идея Старика, и вот мы без всякой цели просто мчимся в Шатонеф. Наверное, думал провести нас в автобусах чисто ради демонстрации нашего духа: Мы мчимся на автобусе через всю местность и показываем французам, что мы вовсе не трусы, что прячутся в разного рода щелях. Только, к сожалению, никого из французов не видно. Дьявол его знает, где они все спрятались. Я бы предпочел, чтобы Старик всю эту ораву на три автобуса – по крайней мере, на три – рассадил бы или, хотя бы, четвертьтонку пустил вперед. Таким мирным, как выглядит окружающий нас пейзаж, он просто не может быть здесь... Вижу Старика, сидящего рядом с водителем, только в полупрофиль. Если не ошибаюсь, он доволен и собой и всем миром. Вероятно, он считает эту вылазку первоклассной идеей, возможно, даже простой шалостью. Наша поездка затягивается. Приходится объезжать два участка ремонта дороги. Интересно, о нас уже сообщили по рации и нас ждут в засаде? В задней части автобуса поют песню:
- «Идет одна большая, жирная / и замужем / или любая другая баба / через лес /Она пока еще осмотрится /, и вот уже не целка /, и это разносится по всем горам…!»
Ликование, волнение, возбуждение – все соответствует повестке дня. Ch;teauneuf! Наконец-то! Автобус катится по широкой гравийной дороге через парк, а затем сворачивает на большую площадку. Перед замком стоят часовые. Могучее и экспансивное здание в стиле Ренессанса расположено на холме с видом на старый канал, идущему от Нанта до Бреста. Говорят, замок принадлежал какому-то французскому железнодорожному магнату. Но что это за железнодорожный магнат? Я знаю, что имущество находится под управлением одной бретонской семьи и что эти бретонцы вряд ли являются могущественными французами.
- Выглядит до сих пор устойчиво!
- Что ты хочешь этим сказать?
- Настоящий замок Раммельбург, я хотел сказать!
Даже на этом замке наши идиоты по маскировке поизощрялись. Но то, что эти прямые аллеи, ведущие к окрашенному теперь пятнистому зданию, просматриваемые с птичьего полета, делают его хорошо узнаваемым, эти парни с заскоком в голову не берут. Огромные кусты рододендрона стоят близко друг к другу вокруг замка, образуя глубокие, лесистые заросли. Вероятно, виной тому, что рододендрон растет здесь так пышно, стали дожди Бретонии. Проходит немного времени, и прибывший с нами джазовый ансамбль распаковывает и настраивает свои инструменты.
- Хорошо! – сказала бы моя мать, что я ее сын! – доносится до меня.
Стоя в стороне, обозреваю открывшуюся мне сцену: Широко разлетающиеся брюки молодых вахтенных офицеров смотрят на дешевый проход моряков, на их подпрыгивающие на головах пилотки. Что у меня общего с этим театром абсурда? Чувствую себя странно, словно превратился в одного из ботокудо . Из цветущего букета дам я еще никого не видел. Только когда вытягиваю шею, обнаруживаю небольшую группу представительниц слабого пола в углу – жмущихся друг к другу, словно робкие цыплята. Неужто Старик действительно тщательно продумал всю эту увеселительную прогулку? В этот момент слышу голос Бартля, стакан пива в руке, травящего свои небылицы каким-то молодым маатам:
- В шестнадцатом году, в Шампани, не было никакого шампанского, а вместо него был выжатый в штольнях сок. Его получали через здоровенные дыры, идущие вниз, которые пробивались бомбами со взрывателями ударного действия, но без замедлителей, как сейчас специально делают у авиабомб. Они сначала ввинчивались точно в дерьмовую пустоту, и только потом раздавался огромный взрыв. Не завидую тем, кто сидел в этот момент в этом меловом туннеле!
- В мелу всегда плохо – обозначаю я себя. Но для Бартля мои слова служат тонким намеком. Он только смотрит на меня укоризненно и, видя, что я ушел, продолжает травить байки дальше.
Зампотылу действительно молодец: Все столы ломятся от жратвы – не то чтобы на кухне с любовью подготовленной, а в большинстве своем в виде консервных банок. Какой-то боцман подносит пальцы, которыми он раскладывал рыбу в сардинницы, себе под нос и оценивающе обнюхает их. Ca sent la jeune fille qui se neglige… , – проносится в моей голове. Понятия не имею, откуда я взял эту фразу. Из угла доносится взрыв смеха. Вахтенные офицеры – лейтенанты и обер-лейтенанты, ведут себя как совершенно другие существа! Трудно поверить, что это те самые скучные и педантичные парни из нашей столовой в Бресте. По свободной поверхности середины зала плывет, покачиваясь, сестричка Эмми: сольный выход с гигантскими грудями. Эмми рассыпает воздушные поцелуи легкими пассами своих рук направо и налево. Со всех сторон доносятся возгласы – Клевая бабенка! – и – Десяток баб заменит!
- Ох, только попадись мне! Задолблю твои барабаны пока не уссышься!
Словно раззадоренные сестрой Эмми, приободрились теперь и несколько офицеров и фенрихов и тянут своих курочек из угла на свет: Они хотят танцевать с ними. И тут же раздается громкий крик:
- Танцы запрещены! – кричат из группы перепоясанных портупеями офицеров – какой-то тощий боцман орет.
- Вот дерьмо! – слышен голос.
- Ну и мудак! – говорит другой.
– Мы здесь не в Рейхе! – вторит другой.
- У нас здесь частная вечеринка! Так или нет?
Ищу глазами Старика – но его нигде не видно. Старик мог бы только одно слово сказать, но судя по всему, он не хочет вмешиваться. Ему, конечно, кто-то так посоветовал. А вот курочек мне искренне жаль: Они явно не понимают, что сейчас происходит на этом празднике в замке. Гуляш уже нарезан и подан.
- Я жру, но не все! – Жалуется боцман, который орал, что танцы запрещены. – Они думают, что могут сделать с любым, что захотят!
Голос звучит плаксиво. У этого несчастного, наверное, есть и жена и дети и никаких новостей от них за последние недели, а потому он и настроен так желчно. Кто бы сомневался! При ближайшем рассмотрении, мы все здесь сошли с ума – при всей нашей храбрости. Наше безумие тщательно замаскировано. Но то и дело оно прорывается наружу. Я должен придти на выручку человеку, который все сам здесь разрушает. Но как? Я же не могу просто схватить его за руку и утащить. В Военно-морском училище нам устраивали религиозную службу в главной столовой – особенно для католиков и для таких, как этот боцман. Ему срочно нужен спасательный круг для успокоения души. Волосы у него свисают запутанными прядями на лоб, спутанными и слипшимися от пота. Вот он сжал губы так сильно, что на щеках образовались ямочки. Ради бога, он же не собирается плакать? Постоянно встречаю таких тридцатилетних носителей портупеи, у которых происходит нервный срыв. Семейные дураки ловят его в первую очередь. Проклинаю свою наблюдательность художника: Наблюдаю мимику боцмана, как если бы это был научный эксперимент. Вот у него напряглись сухожилия шеи, уголки рта оттягиваются глубоко вниз. Это лицо я уже раньше видел! – но где? Закрываю на мгновение глаза, чтобы в тот же миг увидеть: черный льняной переплет книги «Пятьсот автопортретов», издательство Phaidon, Вена. В конце книги две скульптуры: «Мрачный, угрюмый человек» и «Опечаленный». Период Барокко. 1770-е годы: подозреваю, в это время и был написан ряд автопортретов Францем Ксавером Мессершмидтом – то же имя, как и у нашего истребителя. Все это проносится в моей голове, и еще воспоминания, где я купил книгу: В магазине Тица в Хемнице, в этом прекрасном книжном отделе с перегруженными книгами стендами. Мне было лет восемнадцать и все доходы от частных уроков, которые я давал бестолковым пяти- и шестиклассникам местной гимназии, я относил Тицу. Расставив перед собой по кругу рюмки с коньяком, смотрю на происходящее вокруг, как на сумасшедший карнавал: Удовольствие для morituri . Подводники Любаха с видом специалистов разглагольствуют о достоинствах двух проституток. Судя по их лицам, они предпочли бы оказаться сейчас, скорее, в борделе, чем на такой грустной вечеринке. В публичном доме и потрахаться и выпить культурно можно, а не глушить стаканы со шнапсом черт-те где! Дочень? Где бы мне найти здесь «дочень»? Здесь? Потому что, прислушавшись, узнаю, что сахарная свекла в Саксонии, называется «дочь». До меня доносится:
- Франц влюбился в проститутку.
- Да брось трепаться!
- Так и есть. Для него она просто Мадонна. Молодуха какая-то. Я ее видел: черненькая, с очень хорошенькой фигуркой.
- Ну-ну, давай, не тяни!
- Случилось это так: один раз он ее оставил без оплаты, и с тех пор прилип к ней как муха к меду. Она его полностью в себя втюрила. И теперь он хочет ее сохранить во чтобы то ни стало. Слетел полностью с катушек... Хоть бы крыша не поехала.
- Тут ничего не поделаешь.
- Не-а. Остается только ждать.
- Думаю, придет в себя все-таки.
- Я не знаю, но у него точно крышу снесло.
Это не первый рассказ в стиле Ромео и Джульетты из истории публичного дома, что доходит до моих ушей. В целом, все бордели – это одно страшное недоразумение. Сразу же спрашиваю себя: Насколько велики – или, скорее сказать, насколько малы – теперь у нас у всех, шансы на возвращение? Конечный счет прописан на английских листовках, что сбрасывают нам ежедневно с самолетов. Я стараюсь выкинуть из головы эти грустные мысли.
- Всю эту чепуху, кроме Бога, мог бы нам только Командующий Военно-морским флотом доложить, – гремит офицер-подводник, сидящий с другим офицером за столиком недалеко от толпы моряков.
- Мы здесь не в цирке! Мы не должны прыгать через обруч, кто бы ни выскочил с кнутом на арену! К чему все эти призывы к порке?
- Вот это-то я и хотел бы сказать вслух! Да в нужном бы месте!
- Уж я это сделаю, можешь поверить! Не могу предложить моим парням всю эту ерунду! Иначе это будет чистой воды Ночь длинных ножей !
- Чистой воды мальчишеская дурь для сопливых! Мы не идиоты!
- На некоторых это, кажется, еще воздействует.
- Должно быть, на тех смешных парней, которые хотят от этого что-то получить. Благодарю!
За этими двумя, которые тут так увлеченно треплют языками, кажется никто больше, кроме меня, не наблюдает... Встрепанный старший механик садится за рояль, дает несколько аккордов, склоняет голову, словно прислушиваясь, и поет:
- Не вешай нос / И будет тебе счастье! / А если все пойдет не так / то мы не проиграем по любому!
Старик разместился непосредственно рядом с пианино. Его лицо сияет, как только что начищенная рында. В следующий миг он подходит ко мне и говорит:
- Удачно и очень красиво поет, не так ли? Светлая голова, он все сделал сам!
Все выглядит так, словно стая птиц значительно поуменьшилась. Курочки и голубки исчезли в комнатах верхних этажей... Позади меня, кто-то тянет мелодию на губной гармошке и поет с тремоло :
- Позволь испить воды из твоей ванны/ Позволь тебя в сухое полотенце завернуть / Позволь мне стать твоим спасителем ..!
И через минуту басом: – Мой старый парусник так стонет и кряхтит / Что пусто на душе от этих стонов /А потому еще раз нагружусь-ка алкоголем... Судя по всему, этот парень знает по куплету из разных песен. Он, очевидно, хочет, показать весь свой репертуар – и быстро, насколько это возможно, прыгает по песням:
- В Гонолулу, в стране Азорских островов / и в Самоа, где жарко / Там топают девчонки / Вечерами в город ..!
В этом месте все заорали: – Но как?
- Без рубашки, без штанов / Лишь с фиговым листочком! /Девчонки, девчонки! / Лишь с фиговым листочком!
Стоит только гармонисту сделать паузу, как начинает декламировать зампотылу:
- Мы готовы кричать «Ура!» / Коль нам поможет это..!
Его голос звучит замедленно, как в плохом граммофоне, и он спрашивает сидящих вокруг:
- Что происходит?/ Я не ворона каркать для начала/ Предсказав конец...
Тут ему на помощь приходит Старик:
- Мы стоим на коленях пред твоим престолом / Мы стоим пред тобой клянясь в верности.., – глубокий вдох, а затем: – А на переднем плане перед нами: Что вырастает, там на горизонте? / Чей это гордый корабль...? / И сотни думают тотчас: – Разве это не судно нашего императора? / Наш смелый «Метеор»...?
- Я говорю только: либо так, либо никак – орет один из сидящих боцманов. – Что тут чепухового?
- Значит, либо с бабами, либо без баб. Но все-таки не такой же беспорядок иметь как здесь – это моя позиция!
- Ты прав, – говорит второй боцман, громко отрыгивает и погружается в сон, с открытым от отрыжки ртом. Голова его откидывается назад, кадык высоко взметается, а откинутая назад шея так напряжена, что если бы кто-то сделал ему один всего лишь порез бритвой, то легко достал бы шейные позвонки.
Оркестр распался, потому что некоторые лейтенанты, потупив головы, начали петь церковные гимны. Они исполняют их довольно своеобразно, и гимны звучат душераздирающе, так как офицеры стоят и хором, нараспев поют:
- Лишь тот, кто любит только Бога / И уповает на Него / Во время оное получит чудо/ Презрев печали и нужду!
Старик заливается смехом так, что вместо глаз образовались щелочки. И он даже протирает их суставами указательного пальца. Затем вытягивает ноги, и глубже устраивается в своем кресле. Сложив руки перед животом, он сидит, напоминая монаха удовлетворенного роскошным ужином. Теперь хорлейтенантов старается перепеть группа боцманов. Но услышав припев песни гитлерюгенда с измененным текстом, начинают подпевать почти все:
- ... Мы будем продолжать маршировать / Даже тогда, когда дерьмо начнет падать с неба, / Мы хотим вернуться в Город затянутый илом / В Брест, лежащий у черта на куличках!
Лишь только поднимаюсь со своего места, направляясь к лестнице, т.к. просто хочу сходить в туалет, как меня тут же звонко шлепает ладонью промеж лопаток зампотылу:
- Ну, чувствуете себя как дома, как сверхчеловек, не так ли? – ревет он и выдыхает мне в лицо коньячный перегар.
При этом он так близко сует мне под нос наполненный коньяком стакан, что ничего не могу поделать, кроме как пригубить его, если не хочу чтобы коньяк пролился на мой френч. В следующий миг зампотылу уже забыл обо мне. Споткнувшись у стойки бара, он орет:
- Поехала моя бабуся в курятник на мотто-оции-кле, мотто-оции-кле..!
И поскольку никто не аплодирует, он сам начинает дико аплодировать себе. После чего опять орет:
- Проклятые свиньи, сказал старый лесник. А звали его Уго!
Затем в очереди на исполнение горланится песня о польской девушке:
- В одном глубоком пруду…
В кабинке туалета слышу, как двое громко разговаривают в умывальной:
- Наш Старик и этот его пропагандист, они же два кореша – ты это еще не усек, а?
Я резко протрезвел. Чтобы успокоиться, говорю себе: Все это только болтовня. Вульгарный жаргон.
«Кореша» – это звучит отвратительно.
Едва я вернулся в зал, мне орет кто-то прямо в ухо: – Фюрер прикажет – и мы слушаемся! И эти слова эхом отзываются троекратно в плотно стоящей группе: – ... мы слушаемся! Все это сопровождается безудержным хохотом. Старик делает страдальческое лицо, потом доносится его голос:
- Вымойте себе грудь! Рекомендую всем, за несколько минут вымыть себе грудь, приготовив ее к расстрелу – стоит только вас услышать парням из СД.
«Кореша», думаю снова – это звучит так же неприятно, как фраза «Каждая баба позволяет себе...», что трубил мне в ухо один дерьмовый торговый представитель, как результат своего жизненного опыта, когда он подобрал меня на шоссе и вез на своем драндулете в Лейпциг. Все, о чем я теперь постоянно думаю, это как представить себе такого носителя этого прозвища, а слово «кореш» остается у меня словно твердо отпечатанное – и нет никакого шанса избавиться от него. Старик еще глубже вжался в свое кресло. Каждый должен видеть, что он словно бы отсутствует в этот момент. Мол, в таком состоянии никто ничего не может услышать... Таким образом, вопрос о его ответственности отпадает сам собой. Мое удовольствие от этой вечеринки буквально испаряется.… Несмотря на обилие напитков и закуски, что-то не слышно более счастливого смеха. Очень напоминает прощальный прием пищи. Напускная робость Старика производит на меня жуткое впечатление – мне буквально сводит скулы. Хватит! Немедленно в постель! – приказываю себе, затем поднимаюсь по широкой каменной лестнице на второй этаж. У меня довольно помпезная комната с напоминающей роскошный дом кроватью с балдахином. Хотя стены толстые, ясно слышу поющий снова хор, и шум горланящих глоток перемежающийся криками ура, обрывками песен, странных трубных звуков и вдруг взрывающего мозг стука. Я думаю: Надеюсь, что это не моя голова. Звук такой, словно звучит разбиваемая на стапелях при спуске корабля на воду бутылка шампанского. Но громовой хохот успокаивает меня. Когда я наконец вытягиваю усталое за день тело, в голове начинается хоровод красочных картин – летящих то горизонтально, то вертикально. Не надо мне было пить так много. Я не привык. Никогда не пил столько. Хорошо, что я вовремя убрался из зала. В серебристом, болтающемся свинце в моей голове с невыносимым гулом стучит и ворочается гигантский валун. Он в тысячу раз больше моей головы. Прибавьте к этому сверкающие огни, вырывающийся шнурами блестящий фейерверк, горящие огнем тигли и резкий грохот пушечных выстрелов разрывающих голову толчков. И вдруг воцарилась тишина. Я с хрустом потягиваюсь и просыпаюсь. Пустота шумит в моей голове. Исчезли дрожь и гул. Окно моей комнаты высвечивается серым светом. Что же это было? В следующий момент слышу крики и, шатаясь, выползаю из постели. Не могу сориентироваться. Черт, где мои шмотки? Еще сильнее раздаются чьи-то крики. Мигом вспоминается отель, где ночью солдаты были убиты выстрелами. Эти крики звучат здесь как нападение. К окну – посмотреть, что происходит. Вместо серости рассвета в глаза летит пыль. Не пойму что от чего. Граната? Бомба? Только в брюках и рубашке скатываюсь вниз по лестнице во двор. Ничего не видно кроме пыли. А что это за дикий рев со всех сторон? «Прямое попадание!» доносится до меня. «Прямое попадание мне в рожу!» И снова: – Прямое попадание!
Куда запропастился чертов Старик?
В следующий миг пыль рассеивается, и в тусклом свете могу видеть, что здание сверху вниз сразу от портала, рассекла гигантская щель. И тут же слышу громкий крик:
- Там наверху висит койка!
Я напрягаю глаза, пытаясь проникнуть во мрак, но вижу не много. Затем, наконец, загораются два или три сильных фонаря. Теперь ясно вижу: К стене, напоминая ласточкино гнездо, прилипает двухъярусная кровать. Только эта одна стена еще стоит, остальные три словно испарились. В углу застрял треугольный кусок пола комнаты, а на нем кровать. Бомба разорвалась почти вплотную к ней, балдахином свисают лохмотья обоев. А в кровати кто-то лежит и не двигается. Не могу понять, неужели он все еще лежит в своей помятой кровати и спит.
- Он мертв? – слышу я вопрос.
- Не-а, – дрыхнет!
- Да ты чё? ...
- Приглядись!
- Чудо природы...
- Так точно! Ну, дает парень…!
Наконец доносится подтверждающий голос Старика:
- Прекратите орать! Он скатится прямо к нам в руки, когда проснется!
Старик ведет с десяток парней непосредственно под «ласточкино гнездо». Они должны подхватить этого человека, если будет необходимо. В темноте они бродят по развалинам, держа друг друга в пределах видимости, и то и дело доносятся их проклятия и ругательства, когда спотыкаясь, они стараются удержать равновесие.
- Давай, ищите стремянки! Здесь должно быть несколько стремянок! – Это был снова Старик.
- Вот, отлично! – Я слышу это сразу же после этого, потому что два человека уже нашли стремянки.
Две стремянки достаточно длинные, чтобы добраться до человека на койке.
- Этот придурок и не думает просыпаться!
– В полном отрубе!
- Ему придется прыгать на парусину! – кричит кто-то сверху.
В эту минуту лежащий на койке пошевелился. Но в этом его состоянии мы не сможем отбуксировать его с койки на лестницу. Найти бы линь! Но где его здесь найдешь? Выясняется, что в нашем омнибусе есть расчаленный конец, вероятно, швартов, к тому же еще и третью стремянку нашли. Между тем выясняется, кто этот человек, что завис на треугольнике пола: Этот везунчик – второй помощник командира с одной из лодок, которая послезавтра должна идти в море. С лодки Любаха?
- Он утопил свой испуг в коньяке – долетает до меня. – Мертвецки пьян!
- …Напоминает скорее состояние комы!
Тут кто-то поднимает вопрос о том, а не было ли рядом со вторым помощником еще и дамы. Не лежит ли она где-нибудь в щебне? Все спрашивают зампотылу: – Были две кровати в этой комнате или только одна? – Тот не знает. Может, раскопаем кого-нибудь в щебне? Как-то сразу вокруг высящейся горы щебня начинается суматоха. Пропал ли кто-то еще? Дамы, слышу, в полном комплекте. Теперь весь личный состав наших людей должен построиться на въезде, так чтобы зампотылу смог их всех пересчитать. В царящих сумерках личный состав строится по нескольку раз. После третьей попытки, наконец, устанавливаем, что пропал один человек. Интересно, а не мог ли он просто сбежать, говорю свою догадку Старику. Он так не считает, и приказывает какому-то обер-лейтенанту срочно начать уборку мусора:
- Если потребуется, то руками. И быстро!
Вскоре раздаются крики: – Мы нашли его! Человек мертв. Это унтер-офицер, писарь флотилии. Убит одной из упавших на него тяжеленных балок, да еще и каменистой щебенкой засыпан. Крови нет. Его снова и снова заваливает пылью, как если бы на него сыпался дождь из пепла. У поднимающих его много трудностей: он буквально ускользает от них. У него перебиты все кости! Постепенно светлеет: заросли рододендрона уже не такие черные, но стали черно-зеленые.
- Когда нужен врач, никогда его не найдешь! – жалуется зампотылу, и это звучит так, как если бы доктор смог вернуть этого погибшего к жизни.
В одном углу зала делают завтрак. Настоящий кофе – что за благодать! Бутерброды с колбасой вызывают аппетит.
- Хорошо, что они не подожгли своей стрельбой весь замок, – говорит Старик скрипучим голосом – здесь повсюду более чем достаточно дерева, и тогда наши дела были бы совсем фиговыми!
Шутки в духе Старика, чтобы забыть о случившемся: Могло бы быть гораздо хуже! Но свое дело делает: – Наверное, косоглазый стрелял. Один человек погиб и один ранен, странно при таком разрушении – слышу его бормотание. На обратном пути в Брест в автобусе меньше людей, чем когда ехали в замок: Старик оставил одну группу для разбора завалов. Поездка назад кажется мне в десять раз длинней, чем в замок. Хочу, чтобы водитель дал больше газа. Но зачем ему это надо: Старик ему не приказывает, а лишь сидит так, как если бы был сделан не из плоти и крови, а вырезан из дерева или камня. Я должен предположить аналогичную картину разрушений и в других местах. Странная тупость и пустота овладевают мной. Мысли путаются. Какую тему ни подниму в своих мыслях, она тут же исчезает. Второй помощник командира лодки Любаха лежит в автобусе вытянувшись в полный рост. Теперь он в надежном месте. Пока придет в себя, возможно, это займет много времени. Раненый тоже с нами в автобусе. Ему санитар унтер-офицер вколол обезболивающее и он уснул. Если это были самолеты союзников, то теперь они будут возвращаться назад как раз над нами. Но мы проезжаем через городок Даула – ничего не происходит. Какая разница на обратном пути: никто не поет, не шутит, вообще не говорит ни слова. Все лица серо – пепельного цвета. И теперь я постоянно думаю: Как же нам повезло! Но, наверное, то, что случилось, может иметь и неприятные последствия. Замок был полон людей – два полных экипажа. Один покойник – that has to be accepted – фраза, которую я помню из какой-то английской газеты, из текста о потере эсминца. Мыслями возвращаюсь к погибшему: унтер-офицер, писарь флотилии. Довольно нелепо! По иронии судьбы, убит тот, кто писал письма семьям погибших. «Убит в бою», слова, что с трудом подходят к этому жеребцу отсидевшего войну за письменным столом. Ну, Старик наверняка, что-нибудь другое сможет придумать. То, что так отбомбился летчик Томми – я в это не верю! Организация, которая за этим стоит, должна быть суперпервоклассной. Пробую произвести измерения того, как далеко от южных английских портов до этого Ch;teauneuf . У Старика в его кабинете надо посмотреть карту... Должно быть, у летчика было какое-то странное чувство, получив это задание низко лететь над Францией в темноте ночи, и искать какой-то дурацкий замок. Радиопеленгация? Световые сигналы? Как, ради всего святого, можно все это организовать? Может ему помогла нарастающая луна – ярко осветила замок – но ее света было явно недостаточно. Небо было сплошь в облаках. Как же они смогли это сделать? Если, допустим, один самолет полетел вперед и вывесил осветительную бомбу... Но этот бешеный пес, по-видимому, пришел один, и долго крутиться он там не мог – если он вообще был над замком. Старик хотел сделать эту поездку для изменения настроений.... Изменил! Ему это удалось как нельзя лучше. – Боже мой, как я часто я желал, чтобы вся суета унеслась одним махом! Бабах! и я опять вернусь в Фельдафинг: летний пейзаж, коричнево-пятнистые коровы, стрекозы в постоянном полете над болотной грязью, и появившиеся вскоре первые грибы... Но что черт не делает, пока Бог спит…. Эти проклятые прожекторные позиции! Стоят, затаившись в засаде: Почему бы там также не затаиться и моему домишке? Затаившийся – потаенный – самый потаенный из всех…. Во флотилии все восхищаются человеком, лежавшим на кровати на куске стены. Ему приходится снова и снова поднимать бокал за свой второй день рождения. А насколько реально весело ему в преддверии нового выхода в море, в чем вопрос. Старший полковой врач никак не возьмет в толк, как такое могло произойти: почти попасть под прямое попадание авиабомбы и спать как ребенок.
- Вам просто надо было с нами поехать, вот и увидели бы все своими глазами!
- Ну, Вы-то хоть сфотографировали все, что произошло, по крайней мере? – спрашивают меня то и дело.
- Света было недостаточно! – отвечаю раздраженно.
В довершение всего говорят, что Старик послал отряд в Шатонеф, чтобы доставить погибшего. Старик стал осторожным – он посылает с ними четвертьтонку для прикрытия. А теперь еще узнаю, что это Милло, который погиб – как назло, именно Милло – тот самый унтер, писарь, с пивным брюхом и мечтой о собственном домишке, который недавно показывал мне несколько фотографий своей жены. Перевариваю услышанное и сижу такой же закрытый и отсутствующий, как и Старик, и размышляю о погибшем писаре, унтер-офицере Милло: Вот ведь какая судьба: по своей военной специальности он не попал служить на подлодку, а нес тихую службу в своей писарской рубке, потом захотел съездить на вечеринку в великолепный, реконструированный замок эпохи Ренессанса в глубине Франции – и в это самое время, где-то в Англии поднимается в середине ночи какой-то бродяга-мародер, и унтер-офицер, простой писарь спящий сладким сном, убивается одной – единственной бомбой этого шатуна, и к тому же является одной-единственной жертвой из всего соединения: Пути Господни воистину прекрасны и непостижимы! – И тот мерзавец, кто говорит иначе! Замок Шатонеф является притчей во языцех всего офицерского клуба. Причина достаточная для Старика, чтобы не заходить сегодня в клуб. Еще говорят о пропавшей медсестре из Военно-морского госпиталя, как говорится «вывезена в тыл», мол, потому что сошла с ума. Или как шепчутся, «явила все признаки безумия…». Они все, кажется, знают эту медсестру. Со всех сторон доносится, что она была подругой, одного за другим, трех командиров и что все трое были потоплены. «Многовато для одной девушки!» Необходимо как-то все это осмыслить. Совсем не смешная история. Смешные истории стали редкостью. Я тоже не хочу больше слушать сальные шуточки. Надо бы запретить говорить подобные вещи здесь, как унтер-офицерам так и оберфельдфебелям о своих сослуживцах. Предпочитаю прогуляться в наступивших сумерках, а затем стучусь к Старику, чтобы предложить ему выпить со мной пару бутылок пива в его кубрике. Но Старика в комнате нет. Усаживаюсь на стул и жду. Из тихо звучащего радиоприемника слышу знакомые три короткие удара литавр, потом еще один, глуше на одну терцию, с большим временем затухания: вражеская радиостанция. Удивляюсь, что Старик не переключил свой радиоприемник, покинув кубрик, на другую радиостанцию. Ну, на Старика не смогут много навесить. Он всегда, в случае необходимости, сможет утверждать, что он вынужден слушать официальные сообщения Лондона по служебной надобности. Я не хочу увеличивать громкость приемника. Так что приходится напрягать слух, чтобы услышать то, что вещает диктор. В следующий миг входит Старик, замечает, что радио работает, быстрым движением выключает его и говорит:
- Не стоит слушать шпионов.
- А не выкуривают ли, собственно говоря, нас томми из флотилии? – спрашиваю с невинным видом.
- Не профессионально! – Старик отвечает резко и как-то странно.
- Они ежедневно посылают к нам своих воздушных разведчиков, а потом дома, в уютной тишине разглядывают на сделанных фотоснимках различные милые детали, такие например, как здания нашей флотилии – с настолько высоким увеличением, что даже слепой идиот разглядит, что у нас есть и маскировочная сетка и укрепленные здания!
Но Старик не попался на мою удочку. Совершенно невпопад он отвечает:
- Его могли бы просто четвертовать.., – и мне требуется некоторое время, чтобы понять, что он мысленно опять улетел в Шатонеф, и говорит о втором помощнике Любаха. – Он бы этого даже не заметил!
- Сколько могла весить такая авиабомба? – интересуюсь.
- Не слишком много. Я бы сказал килограммов шестьдесят.
- Наверное, кто-то нас предал, сообщив, что в замке будет происходить пирушка...
Старик надолго задумался, а потом говорит:
- Не обязательно. Господа с другого факультета, возможно, тоже знали об этом, когда мы были там ... Мне кажется, ты подозреваешь семью управляющего…
- ... только тех, кто говорит по-бретонски, – я заканчиваю.
- Я не думаю, что это они. Вероятно, по соседству с замком сидели люди с рациями.
- Наводившие самолет на цель?
- Полагаю, что им было достаточно посылать световые сигналы. У нас здесь почти нет войск. Поэтому это не то... Но в любом случае, хорошая работа! Иначе на нас спустили бы стаю воздушных собак!
Через некоторое время встряхивает головой:
- Я уже многое повидал но, судя по пережитому, еще не все!
Вспоминаю, какую нелепость я уже пережил на этой войне, когда приехал на машине в Сен-Назер, вышел из нее и только успел свернуть за угол, как разорвалась авиабомба и моя машина оказалась на почти плоской крыше пятиэтажного дома аккуратно стоящая на колесах, а я стоял и удивлялся. И было чему…. Но что это был за трюк против сальто-мортале в Шатонефе? Утром, с рисовальными принадлежностями под рукой, отмечаюсь об убытии из расположения флотилии у Старика. Пришедший в упадок угловой дом, неподалеку от гаража Citroen, впечатлил меня во время моей последней вылазки туда. Я хочу нарисовать его вместе с навесом гаража и сужающимися вдалеке узкими улочками.
- Ты уже был после последнего воздушного налета в торговом порту? – интересуется Старик. – Тебе стоит увидеть, как там все сейчас выглядит.
- Покорнейше благодарю. Картин и фото с руинами у меня уже было достаточно, – говорю я. Но когда я узнаю, что могу взять автомобиль Старика, хочу съездить и туда.
От увиденного в гавани, у меня перехватило дыхание: Серый газгольдер рухнул, и сжался слоями, напоминая морщинистый гигантский старый гриб-дождевик. Могучие двутавровые балки изогнуты в спирали и как виноградные лозы странно торчат из лома сгоревших ферм. Интересную тему навевают странные метаморфозы в растительные формы побывавших в чудовищном огне технических строений. Их страшное очарование буквально манит меня. Мне нужно пройти еще один участок, потому что дорогу разбомбили почти полностью, но я присаживаюсь и начинаю рисовать. Израсходовав три листа чертежной бумаги и уже собираясь упаковать свои вещи, появляется инженер-механик флотилии. Он тоже хотел увидеть повреждения, говорит он. Он просматривает мои рисунки, которые я еще не успел убрать, и когда хвалит меня, я говорю ему, что чувствую себя польщенным.
Узнать инженера-механика флотилии издалека как офицера не так просто. Он выглядит скорее как судостроительный рабочий и не придает значения офицерскому жеманству. После всего, что я услышал, его частная жизнь кажется полным отстоем. Хотя он должен заботиться, по слухам, о трех женщинах, он почти никогда не получает почту. Немногие письма, которые ему все же приносят – это официальные письма из местного управления по делам молодежи и загса.
Инженер-механик флотилии вырос до этой должности из рядового состава. Он инженер по призванию. Когда он сжимает губы, морщит нос и с шумом выдыхает воздух, выказывая свое презрение и скептическое неудовольствие каким-либо сообщением, это выглядит, как будто бы он унюхал слишком старый сыр камамбер – или подобную фигню. Инженеры-механики с подлодок трижды подумают, прежде чем обратиться к нему с какой-либо просьбой или жалобой. Однако, затем, если точно установлено, что они не могут продвинуться вперед своими «бортовыми средствами», они могут рассчитывать на быструю и радикальную помощь с его стороны. Даже от Старика инженер-механик флотилии умеет обороняться – если, например, лодка должна выйти в море, а она, по его мнению, еще нуждается в конечном ремонте. Между Стариком и его инженером-механиком флотилии господствует, тем не менее, тайное согласие. Я еще ни разу не слышал, чтобы Старик отдал ему приказ в повелительном тоне.
- Наши новые подлодки типа U-21 и U-23 должны были бы, если программа их строительства так функционирует, как сообщалось, скоро вступить в действие, – я пытаюсь выманить инжмеха из его сдержанного молчания.
- Что касается этого, нашему брату не стоит баловаться с такой информацией. Шеф разбирается в ней лучше!
Сказал, как отрубил! Исподволь у этого старого лиса я ничего не смогу выведывать. Но, вероятно, это потому, что слишком много людей стоят неподалеку. Когда я демонстративно оглядываюсь вокруг, инженер-механик флотилии движением руки и кивком головы приводит меня в движение, и скоро уже мы остаемся одни.
- Вот Вы, что собственно считаете новыми подлодками? – наступаю я на него.
- То, что я слышал, звучало очень хорошо, – получаю нерешительный ответ на ходу, – у них, например, новая глубина погружения до 300 метров! Большее помещение для экипажа, сильная батарея аккумуляторов и огромные двигатели! Радиус подводного хода при скорости в 6 узлов превышает больше чем в три раза ход подлодок типа U-7C – а именно 285 морских миль против несчастных 90 морских миль, которые все еще считаются у нас суперрасстоянием.
- Прилично! – бросаю я, чтобы побудить его продолжать.
- Во внутренней части у них все тоже совсем другое. Новые лодки – это двухэтажные лодки с встроенным твиндеком . Жилые помещения больше не лежат ниже двигателей, а расположены над ними.
Инженер-механик флотилии прямо замер от восторга.
- Две стальные трубы, составляя прочный корпус подлодки, проходят друг над другом – и это разделение оправданно: В нижней половине размещается только двигатель, в другой – помещения для экипажа, кроме того устранена угроза поражения членов команды газами аккумуляторных батарей. И, кроме того, лодка получает большую устойчивость, так как диаметр обеих труб меньше, чем единственной, собственно большей трубы. Естественно, там же оборудованы шноркель и масса всяких новых штучек-дрючек.
Инжмех так раздухарился, словно принимал непосредственное участие в строительстве лодок нового типа.
- А как насчет нового двигателя, мотора Вальтера? – продолжаю спрашивать.
Инжмех замирает на некоторое время, а потом, менторским тоном, словно в студенческой аудитории, как будто бы не замечая, что мы следуем по улице, начинает:
- Мотор Вальтера – это турбинный двигатель, который работает независимо от наружного воздуха. Все же, большие и тяжелые аккумуляторные батареи, которые должны двигать наши лодки, – это самый серьезный их недостаток. К сожалению, до сих пор нет такого двигателя, независимого от наружного воздуха и, при том такого же мощного как обыкновенные двигатели внутреннего сгорания. Мотор Вальтера нуждается также в кислороде для воспламенения, но он не может получить его из-за борта. Необходимый кислород скорее выделяется из перекиси водорода – мотор Вальтера – это турбина сгорания, которая получает необходимый кислород как 80-процентную перекись водорода, таким образом работая без кислорода. Впервые мы получили независимую, настоящую подводную лодку.
- Такой совершенной силовой установки, кажется еще никогда не было, но что-то, кажется, пока не ладится.
- Точно, продолжительность работы турбины еще слишком незначительна. Но там уже решают эту проблему. Энергия тепла для турбины Вальтера возникает, между прочим, из-за смешивания высококонцентрированного пергидроля с водой...
- Мне это ничего не говорит. Был всегда слаб в химии. Но если процесс удачен, почему тогда он не находит применение?
- Потому что обращение с этим бульоном, к сожалению, очень проблемно. Он химически очень активен. Требует специальных баков. Все должно быть очень четко выверено. И, кроме того, материал страшно дорог. Но все идет по пути улучшения. Турбина Вальтера скоро увидит свет – это вполне официально!
Инженер – это старая, хитрая лиса, думаю про себя. Этот патетический тон его речи мог бы быть насколько серьезен, настолько же и насмешка надо мной. Он выучил этот фокус у Старика.
- Все-таки уже построены четыре небольшие лодки U-24 на 240 тонн с приводом. Однако они слишком долго остаются на своих местах. Прототип на 312 тонн, который испытывается теперь, должен суметь пробыть под водой 24 часа....
Но теперь он, к сожалению, должен идти дальше, говорит инженер-механик флотилии.
- Там сзади стоит моя машина. Если хотите еще помучить меня – а у меня будет время: я в вашем распоряжении.
Завтра Любах и Ульмар должны выходить в море. Старик собирает их заранее в своем кабинете к «Молитве перед битвой», как он называет проводимый им инструктаж перед выходом лодки в море. Я занимаюсь подготовкой документов и могу при этом во всех подробностях слышать, что Старик вдалбливает обоим командирам: «Новые успехи ждут... Трудный период преодолен... Скоро НОВЫЕ ТИПЫ ПОДЛОДОК прибудут из учебных подразделений... изменится все внезапно. Добьетесь уважения... Кто смеется последним...» Едва оба исчезают, Старик обращается ко мне, хотя я молчу как рыба, раздраженно:
- Что я должен говорить всем этим людям, по твоему мнению? Должен ли я лишать их мужества, чтобы они стали непокорны и неуправляемы? Если они откажутся выполнять приказ, они будут расстреляны – это тебе ясно или нет?
- Я же не сказал ни слова! – я пробую сдержать несправедливые нападки Старика.
- Нет, ты не молчал! Но ты сидел, выражая всем своим видом один сплошной упрек.
И снова все происходит, как обычно в таких случаях. Старик застывает на мгновение, и превращается в статую. Он смотрит на меня так долго, как будто никогда не видел раньше. Затем складывает три, четыре папки для бумаг одну на другую и с размаху шлёпает ими по своему столу. А затем с шумом вдыхает воздух и глухо говорит:
- Твою мать! Проклятье! Будь оно все проклято!
На следующее утро я, с серой, туманной зарей, уже на территории порта, чтобы принять участие при выходе подлодок. Здесь, говорят, после последнего воздушного налета, надо быть особенно осторожным, чтобы не сломать себе ноги. Поэтому здесь запрещено толпиться: рельсы и повсюду лежащие тросы и кабели ясно говорят: тут уж точно морду расквасишь. На подходе к бункеру доносится шум восьмицилиндрового двигателя Horchа Старика. Четыре человека выходят из машины и образуют, в еще плотной рассветной мгле, силуэт группы: Старик, инженер-механик флотилии, Любах и Ульмер. Я следую за этой четверкой к воротам бункера-укрытия. Старик на миг останавливается, позволяя Любаху приблизиться на шаг, и интересуется у него:
- Ну, что? Что сейчас с Вашей женой?
- Никаких известий. Опять был тяжелый авианалет.
- Вы звонили?
- Не смог пробиться – пытался всю ночь. Больница находится как раз посреди города.
- Что же теперь? Ваша жена все еще лежит в больнице?
- Да – все еще там.
У часовых перед воротами бункера высоко подняты воротники шинелей. Они зябнут от холода в тумане. Их лица почти полностью скрыты между стальной каской и поднятым воротником. Увидев нас, часовые тут же становятся навытяжку. В бункере царит размытый полумрак: Дух погребальной пещеры. Отдельные члены экипажей маршируют в направлении обеих лежащих бок обок подлодок, проходят по сходням и исчезают внутри. Свои немногочисленные пожитки для похода подводники увязали в свои кожаные брюки и кожаные куртки. Это все выглядит так, как будто бы они переносят разделенные пополам тела. У одного за спиной гитара, у другого гармонь под мышкой. Высоко вверх бесшумно выдвигается перископ на лодке Ульмера. Глаз Полифема поворачивается во всех направлениях. Он высоко вытягивается на серебристо блестящей штанге, затем снижается и исчезает. На верхних палубах еще лежат кранцы, тросы и новые швартовы. Из открытых камбузных люков клубится пар. Большинство моряков полны озорства и шалят как мальчишки. Но я вижу также и других, которые стоят группкой в стороне, вокруг аккордеониста с лодки Любаха. Какой-то маат одного из отплывающих экипажей, осторожно несет перед собой свою правую руку в повязке.
- Маат электрических машин, – говорит Старик, – сломал себе позавчера в потасовке запястье. Заменить некем, а Любах поручился за него, как за вполне годного офицера.
Взбегаю по сходням, смешиваюсь на верхней палубе с группой моряков, поднимаю время от времени фотоаппарат, и то и дело смотрю в визир, чтобы все поверили, что я поднялся на лодку только для фотографирования. При этом я все время прислушиваюсь. Вот я вижу одного моряка, который протягивает узелок, связанный узлами платок, к другой лодке и говорит:
- Отдай это моей матери! Мы утонем!
- Ты что, Франц! Не мели чепуху!
- Я знаю, что мы утонем, – звучит упрямо.
- Да брось ты! Забери его обратно. Ты несешь полную хреновину. С таким успехом и мы можем утонуть!
- Пожалуйста! Выполни мою просьбу..., – говорит Франц и всхлипывает.
Моряк на другой лодке хочет что-то сказать, но сначала сглатывает, словно кусок застрял в глотке:
- Тогда отдай это все Бруно, – наконец, выдавливает он и указывает на какого-то судостроительного рабочего, – он тоже живет в Берлине. Потом сможешь у него забрать.
Мне невмоготу и я отворачиваюсь. И невольно вовлекаюсь в деловитость сцены прощания – громкие команды швартовным командам, суета на верхней палубе при подготовке к выходу в море, тупая покорность бледных morituri в жестких, серых кожаных штанах и куртках, тупо ждущих своей участи, словно убойный скот – все это сильно действует мне на нервы. К счастью, у меня есть мой фотоаппарат, за которым я могу скрыть свое лицо. Я борюсь с собой изо всех сил, чтобы сдержать свою ярость. Знать, что этот точно запрограммированный ритуал непосредственная дорога в погибель, что никто не может приказать остановиться этому безумию... Я едва выношу собственное бессилие! Также мятущиеся взгляды молодых матросов, подергивание щек и глаза полные слез.
- Все же, табанить на электромоторах через Бискайский залив слишком долго, – говорит Старик, когда прощание заканчивается. – Но другого нам не дано.
А потом внезапно говорит так громко, что я вздрагиваю:
- Хочешь обратно со мной вернуться?
Отваживаюсь отказаться и продолжить свой путь, поскольку бензина и так не хватает, на велосипеде до самого берега, мои принадлежности для рисования свисают с багажника справа и слева. Перед церковью Saint-Mathieu с огромной покрытой мхом крышей, стоит небольшая Calvaire : на простом фундаменте расположен узкий, каменный крест с фигурами на нем. Дождь исполосовал темными полосами темно-серый камень, а светло-серые лишайники образуют покрытые мхом таинственные орнаменты: неразборчивые послания праздным гулякам. Таким образом, эта Calvaire – чистое крестьянское искусство: сильное, и неподдельное. При этом уверен, это был не только стиль, что диктовал создание таких простых форм, но сопротивление материала принудило их к этому: Гранит. И вот, наконец, передо мной широко раскинулось море цвета сланца: finis terrae . Край Света. Никакой линии горизонта: Небеса и море переходят друг в друга в сизой дымке. Здесь такое редко встретишь. В большинстве случаев западный ветер начисто выдувает мощными порывами линию горизонта. Мертвая тишина. Ни дуновения ветерка между утесами. Лишь слабый шум прибоя. Доносится шум самолетов, стреляют металлические молнии, отсюда все видится бесконечно медленно. Ничто не мешает стройному стальному клину. Пытаюсь определить его генеральный курс из направления полета. Скорее всего, они вылетели с южно-английских аэродромов. Наконец-то могу спокойно, без страха, провожать взглядом эти бомбардировщики: Куда хватает взгляда, здесь нет интересной для них цели. Немного позже в уши бьет поющий грохот: дневной авианалет. На низких стенах из бутового камня, обрамляющих здесь каждую улицу и каждую тропинку, лежат странные, коричневато-серые лепешки, напоминающие безобразно окрашенные, блеклые оладьи: коровье дерьмо. Так как в этой местности едва ли имеется древесина на растопку, крестьяне обречены сушить коровье дерьмо, а потом сжигать сухие лепешки на открытых очагах в своих каменных жилищах для обогрева и готовки пищи. Они горят неважно, несущественно отличаясь от торфа, но при этом дают достаточно жара для ежедневного супа. В таком одиночестве, между этими стенами, вдруг чувствую неосознанную угрозу. И тут, слышу щелканье кнута и приглушенные крики “Ну-ну”. Должно быть, они доносятся откуда-то из-за стен, но с какого направления? Внезапно я вижу растрепанного черного дервиша, который двигается справа налево над стеной из бутового камня рядом с улицей и при этом то исчезает за ней, нагибаясь, то вновь возвышается. Это напоминает мне кукольный театр, но всего-то лишь тянется усталая кляча. Когда бы я не посещал Saint-Mathieu, каждый раз замечаю что-нибудь новенькое. Не только из-за перемены погоды и освещения – приливы и отливы – часто определяют всю картину и меняют ее: При отливе между очень крутыми, высокими утесами и водой лежит широкое поле странных скалистых горбов, меж которыми образовалась тут и там сверкающая трясина, у вершины, однако, ничего не увидеть с этого предполья, с гласиса , настоящих скалистых бастионов: Совсем другой ландшафт, чем при отливе раскинулся передо мной. Вот и сейчас, все погружено в яркий, в высшей степени ослепительно-резкий свет. Я вынужден закрывать глаза до щелочек – настолько яркое солнце. Оно высветило все цвета ландшафта. Только маяк своими горизонтальным, красно-белым цветом образует странную полосу в ряду множественных линий серого и коричневого цвета и замершим, стального цвета морем, создавая сильный цветной эффект. Он стоит так, напоминая огромную дурацкую подошву. Все маяки мертвы: Ночью противник мог бы легко ориентироваться по ним. В дневное время маяки играют для него, конечно, отличную роль береговых ориентиров. Сбрасываю куртку на песок, ослабеваю поясной ремень и позволяю брюкам сползти. Теперь запросто выбираюсь из них. В таком скомканном виде я их и оставляю. Мои полуботинки сидят на ногах настолько свободно, что могу снять их, просто зацепив один носком другого ботинка, а потом, то же сделать со вторым не наклоняясь, лишь пальцами ноги. А вот рубашка требует от меня некоторых усилий с вывертом: Она мокрая от пота. Ну а теперь – в воду! Там, где песок темнее, он тверже. Я чувствую, как прохладная влажность благотворно влияет на подошвы ног. И уже первые, пенистые капли долетают до меня: Прилив прибывает. Я останавливаюсь: глубоко и спокойно дышу, поднимаю и опускаю грудную клетку, однако руки оставляю висеть свободно. А затем совершенно неожиданно сильно вращаю руками словно пропеллером. И – внутрь в низкую воду, что словно дождь брызжет солеными каплями и плещется впереди. Вода быстро становится довольно глубокой – она словно хочет схватить мои ноги и заставить оступиться. Но я наклоняюсь вперед и щучкой бросаюсь навстречу следующей, бутылочно-зеленой, полой стене воды. Приподнимаясь, несу на своих плечах на какие-то секунды бело-завитое полотно морской пены, словно вуаль из горностая. Однако, с моими первыми гребками кролем, пенный горностай быстро исчезает. Мчусь как сумасшедший, пока совсем не теряю дыхания. Тогда переворачиваюсь на спину и мигаю от яркого солнца. Глаза горят от соленой воды. Яростно моргаю веками, чтобы облегчать жжение. К счастью, здесь, вдалеке от берега, нет больших волн.
Ласковые волны мягко поднимают и опускают меня. Я едва двигаю руками и ногами. Мягкие подъемы и опускания убаюкивают меня и уносят вне времени. Остаются только эти водные качели, небесная лазурь и ослепительное небесное светило.
Выйдя из моря, прыгаю как сумасшедший, напоминая мятущийся огонек между скалами, до тех пор, пока не валюсь с ног совершенно сухим от обдувающего тело воздуха. А потом позволяю солнцу погреть мою шкуру. Рисовать? Сейчас не хочу. Я позволю себе прикрыть глаза. Но я не бездействую: Мой взгляд то и дело бродит вокруг и буквально пожирает открывшиеся картины – моментальные снимки больших бушующих волн, портреты скалистых троллей. Воздух пронизан густым запахом морских водорослей. Водоросли морской капусты, ламинарии – здесь, для этой скудной земли единственное удобрение. Миг – и ветер снова смешивает запах земли с запахом морских водорослей. Где-то позади меня, наверное, работают крестьянские плуги, вгрызаясь в землю. Война не могла бы быть от меня дальше, чем сейчас. Никакой приказ не достанет меня здесь. Я мог бы скрываться в одном из покинутых жителями домов или в одной из многих скалистых пещер. С продовольствием проблем не было бы тоже: За три-четыре поездки я смог бы подсобрать кое-чего. Здесь, на прибрежном песке, в изобилии имеется нанесенная волнами древесина. Я мог бы зажигать костер и жить как отшельник. Воду можно было бы черпать из углублений в скалах. Я уже пробовал такую воду: Это пресная, «сладкая», вода. Раньше я удивлялся названию «Сладкая вода», но когда пробуешь ее солеными от морской воды губами, она действительно сладкая. Наконец, я начинаю рисовать и, как ни странно, довольно быстро. Один за другим исписываю три листа – тростниковым перышком и черной тушью. Никаких цветных красок. Знаю, знаю: пора смываться, уже довольно поздно. Старик всегда недоволен, если являюсь в расположение слишком поздно. Но именно сейчас солнце начинает опускаться, и морской ландшафт и скалистые утесы у моих ног, а также небо, обтягивающее все вокруг, погружаются в цветовую гамму. А потому, раскрываю этюдный акварельный ящик и еще раз погружаюсь в творчество: Я смотрю прямо на солнце. Моя кисть буквально летает. Непосредственно под солнцем море образует красно-серебристый, сверкающий, украшенный выпуклым орнаментом гигантский щит. Закончив рисовать я, словно внезапно проснувшись, удерживая взором открывшийся ландшафт, внезапно чувствую: Произошло что-то значительное.
Невольно задерживаю дыхание: Солнце исчезло – и в эту минуту, кажется, что оно никогда не вернется, вообще, никогда…. Оно опустилось и исчезло навсегда...
Вода перед утесами быстро становится темно-лиловым. Коричневые морские водоросли лежат, словно пучки волос на головах скалистых троллей. Они потеряли свои тени и слились в плотную массу – и лишь нескольких могучих горбов торчат из них. Сразу ощущаю себя одним из этих серых скалистых гигантов. Что за судьба: Неподвижно стоять в череде приливов и отливов – то мокреть в разбивающемся приливе, то высушиваться солнцем и покрываться крапинками солевых кристаллов, как тонкой тканью выпавшего снега... Чем ближе к флотилии, тем больше растет моя подавленность. На КПП я превращаюсь из любопытного молодого человека в «лицо, носящее форму». Неприязнь к этому званию вызывает горечь во рту. В ушах все еще стоит шум нарастающих волн, глухой грохот сталкивающейся гальки. Но мне снова предстоит выслушать очередную, набившую оскомину, пустую глупую болтовню, устаревшие лозунги и призывы, неоднократно провернутые через идеологическую мясорубку абсурдные гипотезы и умозрительные рассуждения... Чтобы отдалить этот момент, я делаю крюк и прохожу мимо офицерского борделя. Он выглядит безлюдным и пустым, как и весь город. Зампотылу – первый, кто встречает меня во флотилии:
- Шеф ищет Вас! Вас уже считают пропавшим без вести. Я бы доложился как можно быстрее.
Старик озлоблен:
- Ты должен ставить в известность о своем выходе. Месте и времени. Мы направляем двойные патрули, а ты шатаешься в ночи. Так больше не пойдет!
На следующее утро царит плохая погода. И все же меня тянет в гавань. Весь вид – это одно сплошное сфумато : Туман над гаванью настолько плотен, что я боюсь задохнуться в нем. Время от времени вздымаются вверх несколько туманных пластов, но тут же их место занимают бурлящие новые пласты. Все серое и туманное. Чайки яростно проносятся в тумане, пронзительные, как темные призраки: крылатый голод. Пахнет морскими водорослями и морем, нефтью и рыбой. Я присаживаюсь на огромный влажный кранец и выжидаю, до тех пор, пока не различаю во все более и более редеющем тумане у противоположной пристани корабли, маленькие суденышки, плотно стоящие там друг подле друга. Сложно представить, как они различают, кому принадлежат пересекающиеся носовые части и корма. Когда туман рассеивается, на борту одного из них сверкает в утреннем свете свежая зеленая окраска, слепящая взор словно эмаль, и окрашенные свинцовым суриком пятна сияют, словно это инкрустированные в серые корпуса куски кораллов. Плавучий док с противолодочным кораблем внутри проходит мимо. Корабль кажется неуклюжим, когда показывается его раздутое в различных позициях подводная часть. Солнце, которое еще почти невидно, сверкает в окне кабины крана: оно одновременно высвечивает и глубокосидящие в воде, черные как смоль, шаланды с песком, что лежат перед акваторией порта. Внезапно раздаются пронзительные гудки – условный сигнал на восходе солнца. Перед завтраком держу курс в канцелярию Старика. На входе меня встречает щелкая каблуками фигура из театра теней, и приветствует зычным «Хайль Гитлер!»
- Кто это такой? – интересуюсь у Старика, входя в его кабинет.
-Господин из СД, – сухо бросает он.
- Надо бы все продезинфицировать здесь, – говорю осторожно, однако думаю в этот момент о Симоне: Нет ли каких новостей?
Старику, очевидно, не до шуток. Он сидит как аршин проглотил за письменным столом и не прикладывает ни малейших усилий, чтобы скрыть свое состояние.
- Хороших сообщений нет! – наконец бросает он резко.
Нет хороших сообщений?
И тут Старик говорит:
- «Та француженка, которая работала в Вашей флотилии, содержится под стражей в Fresnes» – так сказал этот костолом из СД. Но так ли это?
- Fresnes? – удивляюсь, – Где же это?
- Где-то около Парижа.
И помолчав добавляет:
- Кстати, он расспрашивал меня о тебе.
Чувствую такое сердцебиение, словно сердце готово выскочить из груди. Опять, с трудом подавленная паника овладевает мною.
- Жаль, что я не рассмотрел его.
- Ты его еще увидишь..., – произносит Старик глухо.
- И как все в целом было обрисовано, если я могу таким образом спросить? – спрашиваю как можно равнодушнее, чтобы Старик не заметил, что творится у меня на душе.
- Как товарищеская информация, так сказать.
Пришла лодка с ранеными на борту. На пирс Бункера их достают через люк рубки перевязанные бинтами, словно мумии и по сходням сносят с лодки к санитарному автомобилю. Никто не оттренировывал этот маневр. Дело дрянь, судя по тому, как страдают эти бедолаги. Но никто не сетует и не кричит.
- Нас обстреляли с бреющего полета! – доносится до меня. – Трое убитых, двое тяжелораненые.
Кто-то обращается к командиру:
- А что произошло вон с тем?
- Маат электромеханической боевой части. Обожжен газообразным хлором. Весь скальп снесло. Руки тяжело обожжены. Будем надеяться, что все обойдется.
Взгляд мумии бьет мне под дых. Когда я собираюсь уходить, вижу, что Старик тоже пришел. Старик, который уже многое повидал, выглядит довольно мрачно. Однако здесь ему открылась такая картина, с которой сложно примириться. Здесь, высший Режиссер пустил в ход все средства: глухую реверберацию команд в пустых кавернах бункера-укрытия, тусклое освещение... Проклятая инсценировка! Когда мы сидим в его кабинете, Старик говорит:
- Раньше, если что-то подобное происходило, то это оперативно исправлялось. Теперь же у нас практически нет врачей на лодках!
- У нас всегда на лодке был маат-санитар.
- Да, уже...
- И врач-командир.
Проходит немного времени, и Старик погружается в представленный перечень аварий произошедших на борту. Между тем у меня перед глазами стоят картины наполовину сожженных, потерпевших кораблекрушение судов, людей на лошадях, скелетов в спасательных шлюпках, утопленниках. Потерпевшие кораблекрушение – это стало бы темой номер два, если бы Свод правил и норм поведения позволял говорить об этом. Но эта тема является табу. Она никогда не будет затронута. Входит адъютант и хочет узнать у Старика насчет «мероприятия сегодня вечером». Старик одаривает его несколькими скупыми фразами.
- Не пойму, как эти парни отваживаются вновь рисковать своими жизнями ради пирушки, – ругается Старик, когда адъютант уходит.
Я знаю, что он подразумевает – я уже слышал от зампотылу, что партийный оратор на подходе.
- Это говорит о том, что они мужественные и смелые люди, – говорю я. – Они жаждут этого из-за близости фронта.
- Я бы хотел, чтобы все уже закончилось! – кидает Старик, театрально закатывая при этом глаза.
- Но должно ли так вообще все быть?
- Да, все должно идти, как предначертано. Мы просто должны смириться. Командующий подводными силами, кстати, тоже прибудет.
- Превосходно! С собакой?
- Как же иначе! – Знаешь, а этот господин Партайреднер – государственный советник. Поэтому речь идет о, так сказать, «высоком посещении».
- Государственный советник? Как же его встречать?
- Как золотого фазана, естественно! Сегодня вечером, в любом случае, состоится богослужение в столовой. Как-никак, служителя заказали уже месяц назад.
- А почему ты мне не сказал ни слова об этом?
- Потому что я думал, что он больше не отважится... – Старик умолкает, а затем недовольно добавляет: – Меня удивляет только то, что Командующий подводными силами все еще сидит в Angers . Ему там, должно быть, постепенно становится довольно рискованно.
Наступает молчание. Старик берет следующую папку для дел из стопки на своем письменном столе, карандаш и начинает читать. Мне же остается только сидеть и размышлять, что здесь мог бы хотеть КПС ... Я никогда не мог понять, в чем, собственно состоит его служба: Стратегической работой занимаются в Коралле, а если лодки стоят в базе, то непосредственно Флотилия заботится и о лодке и об экипаже. И все же вот имеется этот «Командующий подводными лодками на Западе», вместе с богатым штабом, как высшая служебная инстанция над флотилиями. Мне известно, что КПС совершил, в качестве командира, два подводных похода с отлично обученным экипажем. Во времена, когда не было еще такого смертельно опасного Абвера как сейчас. Два похода – и это все в его послужном списке. В одном я уверен: Я точно не стремлюсь с ним встретиться. Если он запретил Старику беспокоиться о Симоне, то ему, конечно, известно все произошедшее. Но что он знает на самом деле? В этот миг Старик откладывает в сторону папку и объявляет:
- Когда прибудет КПС, ты пойдешь со мной в клуб!
- Мне это надо?
- Так точно! – И затем гремит: – Эта встреча может тебе пригодиться, и ты снова нравственно вооружишься.
Ни слова о том, что для него встреча с КПС может тоже оказаться неприятной.
ЗОЛОТОЙ ФАЗАН
Большое помещение, в котором должен выступать госсоветник, производит полупустое впечатление, хотя Старик созвал всех свободных офицеров-подводников, которых смогли найти во флотилии. К тому же еще и всех свободных людей из роты охраны. Однако, многие очевидно были настороже и смогли вовремя отчалить. Теперь они недостижимы для Старика.
- Партийный трубадур! – предостерегающе шепчет Старик. А перед нами, стоит и поблескивает своим кричащим коричневым великолепием, «золотой фазан».
Господин штаатсрат надут как лягушка-бык, с огромной кепи на голове-шаре. На нем широкие коричневые брюки, его куртка, которая смело зовется такими парнями «военный мундир», имеет тот же самый коричневый цвет поноса. Добавьте к этому и сшитые на заказ коричневые сапоги. Портупея тоже коричневая. Весь господин штаатсрат – это симфония в коричневом цвете. Только повязка со свастикой нарушает одноцветность. И там же – как по волшебству – наш проворный КПС, пижон как всегда: белые брюки, мускулист и подтянут, как теннисист. Конечно: Летящая походка, орлиный взгляд – слегка измененная в снобистском духе копия Дёница. КПС всем своим видом демонстрирует нам, что он видит войну с более высокой точки, недоступной собравшимся в этом зале. Все просто нелепо: Командующий сидит, напоминая бледно-серую кинозвезду большого экрана – раздутую от самодовольства. Добавим сюда взгляд синих глаз, который по идее должен быть стальным, но выглядит как в театре у переодетого офицером опереточного баритона, в состоянии готовности выхода мадам Butterfly . Прошло почти четыре года, с тех пор как этот франт в последний раз был на борту подводной лодки. От командира у него не осталось ни малейшего следа. Хотел бы я увидеть его однажды, когда его клюнет жареный петух! То, что такой высший, влиятельный чин всегда должен является со своим фокстерьером, где бы ни появлялся, является в глазах Старика признаком хороших манер – мне это известно из его язвительных шуточек. Напряженно жду, когда начнет говорить Старик, но он, словно в прострации, не знает что говорить. Он ведет себя так, как будто ждет вступительного слова Командующего, но тот, однако, машет ладонью, делая защитное движение. До меня долетает:
- ... Я здесь только гость!
В воздухе повисает наряженное молчание двух упрямцев. Тем временем государственный советник решительно подходит к кафедре и начинает свою речь. Сквозь полудрему слышу:
- Державы победительницы, которые в 1919 в Версале позорный договор... без исторической ответственности... зеркальный зал... погребальную камеру всеобщего вселенского уровня... неимоверный стыд... Рейх против этого мира... Всеми силами выступили в поход... не позволим нас подавить...
Старик рассматривает своего, навязанного ему гостя, как невиданную экзотическую птицу. Судя по тому, как штаатсрат стоит здесь перед нами и мелет языком, он чувствует себя великолепно, Когда он, наконец, дерзновенно сравнивает в смелости и неустрашимости Генриха IV и Гитлера, я пытаюсь сконцентрироваться и слушать более внимательно.
- Canossa было вознаграждено – через искоренение германского позора в усилении нации. Кайзер, как руководитель нации, победил те элементы, с триумфом которых закат империи был бы в свое время неизбежен... Да, можно очень хорошо видеть полные хаоса четырнадцать лет в период с 1066 до 1080 год и с 1918 по 1932 год, не только в их временном протяжении, но и после их завершения. А именно, царившие в Германии и за ее пределами западническо-демагогическо-иерархическо-сепаратистски-нигилистские инсинуации! На пике и на спаде вселенской вечности нашей Империи, мнимое превращение немецкого духа во всемогущий всемирный дух, которому его существование было отвратительно по сути своей, который произносился с анафемой и ложной ответственностью за войну – что же все это как не секуляризованное отлучение нас от церкви?
После небольшой передышки:
- Времена Хлодвига ... большая внутренняя судьба... элементы 1919 года..., – и тут я снова отдаюсь в руки сумеречного состояния своего сознания.
Голос Золотого фазана и звенит и гремит и крякает и квакает. Время от времени он тычком наносит удар указательным пальцем, как шпагой, словно желая проткнуть натянутую вокруг него оболочку. Внезапно этот человечек кажется мне ужасно смешным: Нам, на военно-морскую базу, прислать такого карикатурного оратора партии – это какой-то абсурдный подарочек. Но чей подарочек? Подцепил ли его тот же КПС? Или Золотой фазан прислан к нам из Берлина? Когда он вновь наносит удар указательным пальцем, у меня невольно вырывается колючий смешок. Элегантно, чтобы скрыть его звук, покашливаю два-три раза и прикладываю обе руки ко рту таким образом, будто хочу изобразить индейский сигнал. Старик смотрит на меня, недоуменно подняв брови. Но позади меня уже смеются несколько человек – и довольно громко. Бог мой! Судорожно фиксирую взгляд на какой-то точке на полу, в паре метров перед моими ногами, чтобы снова не выйти из-под контроля. Тут поднимается сидящий впереди всех КПС, поворачивается к аудитории и говорит во внезапно наступившем молчании:
- Я прошу слушать господина штаатсрата с большим вниманием!
Позади, как в школьном классе, слышно глухое ворчание. КПС игнорирует его и снова занимает свое место, а лягушка-бык продолжает реветь дальше... После речи в клубе начинается большое веселье. Адъютант внимательно наблюдает за тем, чтобы штаатсрату постоянно подливали. После пятого стакана он опять начинает свое фехтование пальцем:
- Этот выпад в академическом духе – так точно, господа мои! Отвечаю! Двадцать три острых выпада шпагой...
Я смотрю на Командующего. Когда он поднимает кружку с пивом, то окидывает меня быстрым, каким-то осознанно-трезвым взглядом. Или мне мерещится? Был ли этот взгляд случаен? Может я ошибаюсь? Играет ли он в благородного человека или просто осматривается? Но для меня это своего рода знак: куда хочешь смотри, но только не в направлении Командующего. Показываю заинтересованность тем, что происходит вокруг. Время от времени влезаю в болтовню за моим столом. Господин штаатсрат развалился в кожаных обивках своего кресла. Он полулежит в нем наискось, руки брошены безвольно на подлокотники так, будто в парикмахерской приготовился бриться. Но и в таком положении он вливает в глотку стакан за стаканом.
- Союзники увязли у нас, как мухи приклеились, – ревет он басом.
Поскольку все молчат, Старик выдавливает, наконец:
- Да?
Для штаатсрата это звучит слишком скептически. Он приподнимается повыше и начинает, качая головой, новый словесный понос:
- Вы что, думаете, что эти господа смогли бы высадиться в Нормандии, если бы Фюрер этого не хотел? Фюрер даже определил точное место их высадки. Все другие места были закрыты намертво Атлантическим валом . И там эти господа немедленно сделали свою основную ошибку: из страха усраться перед Атлантическим валом они высадились точно там, где мы хотели. Точнее там, где мы специально оставили для них проход. Высадились, проявив полную бестолковость!
Старший полковой врача откашливается:
- Странно только, почему это союзники все еще сидят на побережье – а не плывут в свою merry old England ?
Вот это выдал наш старший полковой врач! Я чуть не падаю от удивления! Как просто он завел здесь себе противника.
- Вам что еще т эти очевидные истины объяснять надо? – горячится штаатсрат, и яростно стучит кулаками по подлокотникам. – У Вас что, полностью отсутствует стратегическое мышление? Какая нам польза от того, что мы выдавим этих парней, и они снова улетучатся? Мы это уже проходили... в Дюнкерке! Там они ускользнули от нас, хотя мы разбили неприятеля наголову! Но на этот раз им не ускользнуть и не будет им никакого прощения! На этот раз обратный путь им заказан!
Госсоветник выпрямляется. Голос его от раздражения становится на тон выше, когда он продолжает:
- Фюрер знает, что он хочет. Теперь это означает сохранять выдержку и проявить твердую волю. Мы захлопнем мешок только тогда, когда вся эта шайка в нем соберется. Вот тогда-то Вы и увидите в один прекрасный день, как эти ублюдки умоются своей кровью!
Закончив речать, госсоветник настолько доволен собой, что снова, широко и с наслаждением, растягивается в своем кресле. Тыльной стороной кисти правой руки он потирает свои пузырящиеся прыщики в уголках рта. От этих движений остается стойкая краснота.
- Pantry ! – командует Старик и заказывает вишневый коктейль для всех сидящих за столом штаатсрата.
Внезапно Командующий поднимается, а его фокстерьер высоко подпрыгивает.
- Тишина, господа! – звучит громовой голос Старика на все помещение. Зубной врач кривит лицо так, как будто бы он откусил лимон.
КПС расправляет складку на кителе, а большой палец правой руки задвигает над второй пуговицей кителя. Выждав минуту, он начинает:
- Коль уж мы так пируем, то я себе говорю: Все для подлодок! Это мой принцип! Я стоял и стою на этом, и это так! Наши подлодки непосредственно противостоят врагу в мировых водах, а штаб сидит на суше – поэтому все для подлодок!
- К сожалению, сегодня это не так как было раньше, и мы вынуждены затянуть пояса. Но мы остаемся ветеранами, которые помнят. Мы высоко держим традицию рыбы-пилы . Мы были и остаемся старыми ее приверженцами!
Раздаются громкие возгласы:
- Браво! Прекрасно сказано! И другие: – Верно! Точнее не скажешь!
Наглый оттенок этих выкриков, должно быть, не ускользнул от КПС. Но он не раздражается, а начинается снова:
- Этим мы можем сказать себе, что мы верны своему стягу и крепко держим его древко в наших руках, и для нас нет никаких Если или Однако. Мы поднимаем знамя борьбы над головой, мы это отработаем по полной программе – мы не сдадимся…
- ... не смотря ни на что! – хрюкает кто-то пьяно позади.
Высоко тяну шею, чтобы рассмотреть, кто это был там. Почти одновременно и Старик тоже поднимается и кричит:
- Требую полной тишины!
Командующий невозмутимо продолжает:
- Нас не сможет сломать никакое поражение. Сейчас это только начало. Мы по-прежнему готовы встретить врага. Мы держим оружие наготове. А потому, господа, стоящие перед нами задачи ясны. Мы – мои господа... Мои господа, мы пьем за окончательную победу! Ваше здоровье!
Повисает минутное молчание, а затем, вдруг, тишину взрывают крики:
- Вперед, гип-гип – ура!
- Бороться, побеждать или погибнуть! – скандирует один, и тут же еще двое, дуэтом, с шумом подхватывают его возглас.
Из полутемного угла доносятся слова песни “Bel Ami” : «... ты не герой – а лишь мужчина, который нравится, Bel Ami!» Штаатсрат поднимается и гремит:
- Вот вам еще один их метод, господа. Таким вот образом международный иудаизм разлагает боевой дух немецкого народа – такими наглыми способами наступает он на героизм нашей расы, втаптывает его в грязь. Вы только вслушайтесь в слова этой песни! Еврей как грабитель, который с противной наглостью старается влезть в доверие к арийской женщине и пытается вытеснить немецких героев, хранителей очага – «…не умен – но элегантен / не красив – но очарователен…». Это заведомо известная нам еврейская фривольность, воздвигнутая на пьедестал: « …не герой – а только мужчина, который нравится…». Это целенаправленный удар кулаком в лицо немецкого солдата.
Говоря все это, штаатсрат размахивает обоими кулаками в воздухе. Его, похожая на биллиардный шар, круглая голова снова стала красной и шрамы на ней опять пылают. Как запоздалое эхо, из угла вновь долетает:
«Ты пользуешься успехом у женщин, Bel Ami! / Столько успехов у женщин, Bel Ami! / Не красив – но, очарователен / не умен – но галантен / не герой, а лишь мужчина, который нравится...»
Старик двигается в кресле, стараясь сесть повыше и поворачивает туловище в направлении угла, в котором так красиво поют. Царит громкое, разудалое веселье! Кто бы мог подумать! Старик надел на лицо мину, выражающую нечто среднее между верой в предопределенность судьбы и отупением. Затем он медленно встает. Что он хочет сделать? Ага, это КПС хочет раскланяться и уйти по-английски. После его ухода хрипящим покашливанием штаатсрат снова просит слова. Он поменял тональность:
- Думаю – это бесцельная трата времени – среди, так сказать, необразованных людей.
Штаатсрат бьет себя в грудь, некоторое время так и стоит, судорожно пытаясь вспомнить, о чем собственно шла речь. При этом он слегка покачивается и, наконец, извергает:
- Об этом нужно было вам сказать! Это нужно было вам доказать! О мужестве и храбрости! Так точно, я вам говорю!
– Pantry! – командует адъювант, – Господин штаатсрат больше не должен ничего пить. Эй, на камбузе! Я вас сейчас расшевелю!
- Конечно, это было настоящее мужество! – Госсоветник корчит яростную рожу. – Двадцать три острых сабельных удара!
И при этих словах он делает пренебрежительное движение рукой в пустоту и кривит уголки рта. Не хочет ли он облевывать нам весь клуб? Мне надо сочно выйти в гальюн. Когда возвращаюсь, Старик сидит на передней кромке своего кресла, в руке бутылка коньяка, наготове вновь подлить штаатсрату сразу, как только тот допьёт свой бокал.
- ... все силу нашего оружия, силу наших душ – наши горячие сердца...
- Ну, понеслось! – слышу голос Старика.
Из брызжущего слюной рта больше не долетают никакие слова, только какой-то лепет.
- Убрать! – Старик рычит таким глубоким басом, что он звучит, как звук рыгания. Но несколько молодых офицеров, сидящих поблизости, поняли этот рык как команду, и бросились тут же к «золотому фазану», ухватили его за руки и ноги, как санитары хватают тяжелораненых, и уволокли его прочь.
К моему удивлению, он не делает никакой попытки сопротивляться. Бог мой, думаю я, это уже второй «золотой фазан», которого я вижу, буксируют таким образом, только с тем отличием, что первый – около Регенсбурга – вероятно, уже был покойником. Когда все ушли, и только мы со Стариком сидим в углу клуба, а перед нами полные пепельницы и пустые стаканы, он громко выдыхает, и затем говорит:
- Ну, вот ты сам все и увидел: Наши люди не хотят иметь ничего общего с этими коричневыми типами, которые нос бояться показать на палубе.
- Но ради кого тогда мы жертвуем собой? Вот за точно таких же, как эти, коричневых братьев – или нет?
- Ты несешь полную чепуху! – кричит мне Старик.
Едва сдерживаясь, я, с удерживаемой где-то в животе яростью, замолкаю. Хочу выплеснуть свою ярость на партию и ее типчиков, о которых тут переживает Старик, но что-то меня сдерживает. Было бы слишком глупо разругаться из-за этого проклятого «золотого фазана»... Утром хочу продолжить в кабинете Старика разговор о нацистских фюрунгс-офицерах . Но старик отвечает весьма общо. Осматриваюсь: Дверь в кабинет его адъютанта приоткрыта. Только когда мы остаемся одни – адъютант, со стопкой папок в руке, доложил об уходе – Старик возвращается к прерванному разговору.
- С этими наци всегда оказываешься в очень затруднительном положении. – Он буквально цедит каждое слово еще более глубоким басом, чем вчера, и так медленно, как будто он должен проверять каждое отдельное слово на вес, прежде чем выпустить его на волю. – Однажды подлодка доставила с собой двух пленных. Они свыклись на борту и подружились с экипажем, и по прибытии на базу они, естественно, тоже присутствовали при встрече. Командир лодки настоял на том, чтобы они, наряду с членами экипажа, получили свое пиво. И об этом пошел на него донос. Ну и начиналось тогда… Ладно, оставим это…
Старик вдруг смолкает на средине предложения. Смотрю на него удивленно. Но тут его словно что-то толкает, и он продолжает:
- Но в те времена это еще можно было легко обойти. Теперь это стало гораздо тяжелее. Теперь нужно быть дьявольски внимательным. Уже наслышаны о подобных историях.
- Да? – вылетает у меня. Но у Старика, пожалуй, в мыслях уже другая история. Очевидно та, что задевает его за живое. А я, в принципе, не хочу слышать ее именно сейчас.
Но внезапно, Старик ругается:
- Я буквально задыхаюсь от ярости, как только подумаю о том, что мы обязаны общаться с этими людьми, в случае если лодка не вернулась из похода...
Я знаю, что он имеет в виду: Существует приказ, по которому извещения о смерти могут передаваться родственникам только членами партии – ортсгруппенляйтерами или крайсляйтерами . Это называется “процедура соболезнования”. К сожалению, я хорошо представляю себе, как это происходит...
- Почему же тебе это, тем не менее, нравится? Ведь ты постоянно утверждаешь, что морской флот – вермахт – не имеют ничего общего с партией? – цепляюсь к нему.
- Здесь мы привязаны к приказу.
- Главнокомандующий Вооруженными Силами получил его от верхушки партии...
- Знаю я, как все это происходит..., – злится Старик.
Я воздерживаюсь от ответа, чтобы больше не донимать его. Однако замечаю, что эти слова Старика, похоже, не имеют ничего общего с тем, что он, собственно, хотел сказать мне.
- Мне не следует, – наконец, произносит он, – говорить сейчас, где, да это и безразлично сейчас – собралась диверсионная группа из пяти человек. Может быть, были сброшены на парашютах. Короче, их схватили флотские. Командир соединения – в его ведении небольшие соединения, охрана побережья, дозорные катера и тому подобное – заключил их под арест. Но тут прибыли люди из СД и потребовали их выдачи.
- И?
- И, к сожалению, командир последовал их требованиям. На следующий день, это установлено точно, этих пятерых расстреляли.
- А что затем произошло?
- Что должно было произойти? Для капитана цур зее – безразлично, кто это был, и что случилось – получил на руки квитанцию о передаче пленных, и теперь может повесить ее в рамку.
Уверен, Старик точно знает, какое это было соединение, а также как зовут командира. Тем не менее, я понимаю, что сейчас невозможно узнать от Старика что-либо еще. Однако почему Старик рассказывает мне об этом происшествии? На улице дождь: Моросящий дождь, такой мелкий, словно его распыляют из форсунок. Трудно сказать, сколько он будет идти. Дожди не заявляют о себе здесь медленным ухудшением погоды. Они появляются, в буквальном смысле из ясного неба: Без того чтобы их можно было действительно сразу заметить – ветер дует всегда – облака цвета серого капока налетают со стороны моря так быстро, что в миг затемняют солнце. Непосредственно за этим авангардом следуют развернутые веером тусклые грузные облака. И практически тут же город накрывают первые капли дождя. Проходит всего несколько минут до тех пор, пока водостоки не забурлят, и по всему городу спешат по ливнестокам к заглатывающим их колодцам потоки с одинаковым, напоминающим икоту и чавканье, звуком. И когда уже кажется, что весь город должен утонуть в этом сильном сливном потоке, ливень внезапно прекращается. Как по мановению волшебной палочки. И вот уже солнце снова сияет на умытом небосводе. Парусящиеся облака, плывут брасом дальше внутрь страны и снова открывают солнце, да так быстро, как будто прошедший ливень был совсем не серьезным. После этого повисает ослепительный блеск и сверкание: Покрытые асфальтом улицы, ведущие от гавани наверх, обычно черные как смоль, серебрятся от прошедшего ливня, крыши сверкают, напоминая всполохи молний, а вода, не успевшая стечь с домов по водосточным желобам, капает с крыш, зависая как станиоль на темно-пегих от дождя фронтонах домов. Иногда таких неожиданных ливнепадов бывает по пять-шесть в день! А в иные дни, облаков не бывает и за целый день. Практически постоянно, высоко за линией горизонта, надвигаются все новые облака, неупорядоченными группками, мокрая бахрома которых иногда скрывает и крыши и стены зданий, придавая им какой-то новый, загадочный вид. А иногда бывает, что и на второй день дождь никак не закончится. И из этого шумного бурного ливня раздается заунывное, неумолчное журчание воды струящейся в ливнесброс. Иногда кажется, что неведомый случай точно регулирует падение дождевых капель. Часами падают они абсолютно равномерно, никакого замедления, никакого намека на то, что источник небесной влаги иссяк и вдруг – ливень полностью прекращается! Также никаких вариаций в силе ветра, направление которого всегда неизменное: с запада. Дома дождевой шквал налетал с востока. Здесь все наоборот. Разговоры с самим собой – это мой щит: Парировать рассерженный взгляд, противостоять безумию – удается делать довольно долго, но затем наступают часы депрессии. В La Baule было тоже самое. Несмотря на щебет Симоны меня это буквально убивало. Там даже Старик вел себя по отношению ко мне и всему штабу флотилии как сумасбродный упертый нацист. Офицеры-подводники – это тщеславные простаки, перед которыми можно было разыгрывать все, что хочешь. И вот уже перед глазами, как наяву возникают и парижские мракобесы и верящие в Фюрера заговорщики в Коралле.
Какое отношение я имею ко всей этой своре?
30 января 1933 года, когда орды штурмовиков СА, с факелами поднимались в по дороге из Касберга в Хемниц – с тем чтобы пройти по кривой, напоминающей букву S, на которой трамваи всегда издавали страшный скрип и писк – голося свои ревущие песнопения, а я 14-летний мальчик говорил: «Вот это театр!», я впервые смог почувствовать, что массовая истерия может резко смениться дикой агрессией. Парни и женщины, стоявшие в колонне плотной стеной, образовывая настоящую реку потока огней, убили бы нас в момент, если бы моя мать чисто интуитивно не вскинула руку в гитлеровском приветствии, не прижала бы меня другой к себе и не заорала бы истошно «Хайль! Хайль! Хайль!».
«Это – начало конца!» Для моей матери это истина была очевидна, и те, кто приходил к нам, выражались похоже. Тогда еще никто не прятался за неопределенно пустыми фразами.
- А где, собственно говоря, живут твои родители? – интересуется у меня Старик, когда я захожу незадолго до полудня в его кабинет, таким тоном, как будто бы он почувствовал, что я только что унесся мыслями в Хемниц.
Вопрос бьет меня словно удар под дых.
- Ты хочешь знать это по служебной необходимости? Я имею в виду...
- Нет, просто так, – поспешно успокаивает меня Старик.
- Где живет мой отец, жив ли он еще вообще – я не знаю. Не имею никакой связи с отцом.
«Хорошая наследственность – это так здорово!» – констатировал мой господин Папаша, когда я, после десятка лет полного забвения, впервые посетил его, и, говоря это, он не заметил, как сильно ударил меня по колену, простота святая.
- А где твоя мать?
- Где она теперь, я не знаю. Мы потеряли нашу квартиру. Я живу, так сказать, без домашнего адреса. Мой брат – летчик – летает на самолете-разведчике где-то в России. Если ему пока везет, то он все еще жив. Во всяком случае, у меня нет никаких вестей о нем.
- Вот этого я не понимаю. Ты же недавно был в Берлине? А там ты бы мог получить известия о нем.
- Теоретически. Но меня тут же отослали обратно. Я должен был тут же развернуться и adieu . А потом на меня навалились другие заботы.
Старик, должно быть, заметил, что эта тема мне неприятна, поскольку теперь он погружается в полное молчание. Но почему мы должны были сцепиться? Как-никак, у нас такое впервые, что Старик спрашивает меня о моем происхождении. На лодке U-96 все, что касалось личной жизни, было табу. Прежде чем Старик может еще попытаться перейти теперь уже на другую тему, я спрашиваю его, хотя уже давно кое-что знаю о нем:
- А как у тебя сложилась жизнь?
- Обыкновенное кадетское воспитание, если ты, конечно, можешь себе это представить.
- Только в соответствии с моделью господина Райберта: кадет – это надежность, умение, послушание, неустрашимость в бою, молодцеватость – и естественно слепое подчинение приказам.
- Если хочешь, где-то так. Но ты можешь оставить господина Райберта в покое. Мой отец был кадровым военнослужащим, в звании «вертела» , так сказать. И потому это напрашивалось само собой – я имею в виду кадетское воспитание.
- Совсем не веселое дело.
- Скажем так: не совсем такое, как у твоей деградирующей богемы , которой ты так поклоняешься.
Старика заметно радует, что у него для меня нашелся этот язвительный удар. Он чешет за правым ухом, и впервые это не выглядит жестом смущения. «Солдатская радиостанция Кале» сообщила, что немецкая подлодка была потоплена после пятнадцатичасового преследования ее кораблями союзников и бомбежки глубинными бомбами. Я узнаю это от зампотылу в клубе. Пятнадцать часов! – мне становится дурно. Не думаю, что господа дикторы преувеличивают. С такого рода техническими данными английская радиостанция точна. Пятнадцать часов: Мне не надо напрягать всю мою фантазию – картины вероятной трагедии появляются самостоятельно. И пока я тупо пялюсь в пространство передо мной, меня буквально разрывают вопросы без ответов: Были ли у них хоть какие-то паузы в этом преследовании и бомбежке? Сколько преследователей гналось за ними? На какой глубине бомба попала в лодку? Чья вообще была эта лодка? Называл ли зампотылу номер лодки? Поднимаю голову и встречаю взгляд зампотылу:
- Кто же это был?
- Хорстманн.
- О, Боже! – вырывается у меня помимо воли.
Старик, который как раз вошел, услышал мой возглас:
- Ну, ну, ну что случилось?
Зампотылу молчит. А мне хочется вскочить и нестись куда-нибудь сломя голову. Однако, вместо этого я глубоко вздыхаю и объясняю:
- Речь шла как раз о Хорстманне...
Старик застывает и не двигается.
- ... нашему Фюреру и высшему Главнокомандующему троекратное «Да здравствует Победа!» – это гремит из радио.
Скосив взгляд, вижу, как наш доктор пытается совладать с собой. Насколько я его знаю, он бы сейчас с удовольствием, скорее даже из большого подхалимажа перед командиром, заткнул бы радио ударом кулака, чтобы заглушить этот вой. Но, кажется, доктор слишком погружен в свои мысли. После третьего ревущего «Да здравствует!» он вдруг орет как резаный:
- Не может ли кто-нибудь прекратить этот проклятый балаган? Проклятье!
- Ну, ну, ну! – слышу вполголоса из глубины помещения. А затем еще один:
- Держите нервы в узде!
Как долго, спрашиваю себя, доктор сможет выдерживать такое напряженное состояние? Кто-то со стуком опускает стакан на небольшой круглый стол, поднимается одним рывком, громко говорит:
- Приятного аппетита! – поворачивается и направляется к переборке.
- Нервы! – слышу снова.
Так как молчание становится все более тягостным, какой-то лейтенант обращается к присутствующим:
- А что происходит сейчас в России?
Никакого ответа. Того, что происходит в России, никто совершенно не хочет знать. Названия городов, которые диктор скрипучее оглашает по радио, влетают в одно ухо, а вылетают из другого не вызывая никаких чувств и эмоций.
- То, что должно, то там и происходит! – запоздало раздается голос инженера-механика флотилии, к общей неожиданности. – Там наши побеждают, господа мои. Побеждают, побеждают – нет ничего иного, кроме победы!
- Точно так! – отвечает лейтенант. – Мне просто хотелось узнать немного точнее...
Снова воцаряется молчание. Инженер-механик положил оба локтя на подлокотники своего кресла, а руки сложил на животе. Слегка подавшись верхнею частью туловища вперед, он заинтересованно рассматривает лейтенанта через верхнюю дужку своих очков: Взгляд психиатра. Сидит он так довольно долго, но лейтенант этого не замечает.
Но как только они встречаются взглядами, инжмех резко расцепляет сложенные руки и хватает стакан. Подчеркнуто громко он поднимает тост:
- За Вашу тягу к знаниям! – обращаясь к лейтенанту.
- Если бы я только мог знать, как там, у нас дома, – слышу я жалобный голос Бартля в столовой. Четверо других, в таком же звании, что и Бартль, сидят, цедя пиво вокруг стола для команды и с унылым видом пристально пялятся в столешницу.
- Дома...
Если они так говорят, то, пожалуй, снова начались тяжелые бомбардировки на немецкие города. Роммель был тяжело ранен при воздушном налете. Случилось это на дороге на юг от Lisieux между Livarot и Vimoutiers .
Трудно укрыться от прицельного огня в машине на шоссе, когда атакующий самолет несется почти над самой землей. В такой ситуации, пока не увидишь атакующий самолет, практически ничего не видишь и не слышишь о его приближении, пока очередь не прошьет кабину. Все длится всего несколько секунд.
Если бы Роммель погиб – это могло бы оказаться тяжелым ударом. Солдаты, я постоянно ощущал это, боготворят его.
В столовой обсуждается тема шноркеля.
- Ни то, ни сё! – доносится до меня. И дальше:
- И все же так не годится! Необходимо придать больший угол возвышения с помощью гидравлики!
- Но это чревато серьезными повреждениями.
- Может разорвать барабанные перепонки и глаза вылезут из орбит. Все же, пониженное давление в процессе погружении – это та еще мука.
- А эта блевотина, когда только и ищешь куда срыгнуть!
– А правда, что пониженное давление поднимает все дерьмо из пищевода?
Я еще ни разу не позволил себе привязаться с разговорами о тайнах шноркеля к инжмеху флотилии, но, в принципе, мне после всего, что я до сих пор слышал из обрывков разговоров, стал ясен принцип его работы: Когда-то, на заре своей юности, я видел фильм про ковбоя, и там индейцы Апачи, стараясь ускользнуть от преследователей, прятались в мангровом болоте. При этом они с головой скрывались под водой. Но перед этим, они хитрым способом срезали стебельки камыша, с помощью которых могли дышать... Шноркель подлодки функционирует по тому же принципу. Остается под водой и засасывает воздух для обоих дизелей на 1400 л.с. также как и воздух для дыхания экипажа через трубу – а именно через дыхательную трубу – шноркель. Собственно говоря, речь идет о сдвоенной трубе с ответвлением для засасываемого воздуха и вторым ответвлением для отсасываемого воздуха.
- Собственно говоря, шноркель у нас работает без сбоев только с конца мая этого года, – говорит Старик.
Под водой лодка на дизелях, естественно, дает больше хода, чем на электродвигателях от аккумуляторов. Движение с максимальной скоростью под водой – восемь миль, но такую скорость подводного хода можно было выдержать лишь около одного часа, а потом аккумуляторные батареи сдыхали. На скорости в две морские мили подводного хода, максимально низкой скорости движения пешехода, заряда аккумуляторных батарей хватало до трех дней. Голландцы, у которых мы подсмотрели принцип шноркеля, ушли в том, что касается техники, уже далеко: Они выводят мачту для забора свежего воздуха и удаления отработанного, как перископ. Будучи сконструированной таким образом, эта система кажется более надежной. Наша же система – выдвижение лежащей на верхней палубе мачты посредством гидравлики – это в высшей степени подверженное авариям временное решение, едва ли больше чем просто временное явление. А еще нужно учесть и проблему погоды: При плохой погоде плавание под РДП несет в себе мало приятного! Чтобы поверхностная вода не смогла проникнуть через шахту поступающего воздуха, у головки шноркеля имеется плавающий клапан, который закрывает трубу поступающего воздуха, как только головка шноркеля притопится или накроется волной. Одно вполне ясно: плавание под РДП – это вам не кекуок танцевать! Вернувшиеся экипажи подлодок оборудованных РДП – живое доказательство тому. Вхожу утром в кабинет Старика, как раз в тот момент, когда он застегивает портупеею с кобурой на боку. Судя по всему, он очень спешит.
- Следуй за мной к бункеру! – командует он мне. И уже на бегу, он еще раз оборачивается ко мне:
- Мольцан возвращается, тебе будет интересно.
Когда Старик говорит таким вот резким тоном, не имеет смысла задавать ему вопросы. И все же, никак не возьму в толк, почему возвращение Мольцана может быть для меня интересным. Но слова Старика означают для меня: Ноги в руки, махнуть вниз по лестнице и бегом через двор, потом вверх к павильону, схватить мои фотопринадлежности и лучше всего уже сидеть в машине, прежде чем придет Старик.
В прибывшей лодке не вижу ничего особенного. Никаких повреждений. Но что это за вид у людей, становящихся в строй за рубкой на верхней палубе? Они грязные, просто черные как трубочисты.
- На лодке все напоминает шахту, – слышу чей-то голос, и постепенно узнаю что произошло: Во время охоты на два парохода союзников вышла из строя выхлопная труба дизеля, и ядовитые выхлопные газы устремились в лодку. Боевую деятельность следовало бы. Согласно всех регламентов, поскольку повреждение было невозможно устранить на ходу, прекратить.
- В дизельном отсеке нельзя было ничего рассмотреть – даже собственную руку не разглядеть! – сообщает мне один из измазанных в черное моряков после смотра. – Но повезло: Из всего экипажа лишь один дизелист потерял сознание.
Командир лодки рапортует Старику:
- Над линией горизонта облака дыма пароходов, а тут дизельный отсек чадит! –незавидное положение. У нас не было никакой возможности использовать этот дизель. Нам требовалось еще добрых два часа добираться до пароходов на той же самой скорости хода. И тогда стармех приказал личному составу электромеханической боевой части работать в ИСП ...
А вот и окончание его рапорта: Через два часа лодка достигла необходимой позиции для атаки с носа и потопила один из пароходов. Старик скрежещет зубами. Мне кажется, что эти грязные черти заслужили надлежащую похвалу из его уст. В столовой – за едой – дантист старается раздразнить нашего доктора, старшего полкового врача. Он с притворным лицемерием рассказывает о медицинских феноменах. Некто заявился на прием к практикующему врачу, так как испытывал ужасные приливы крови к голове. Уколы, таблетки и порошки – ничего ему не помогало. Этот пациент консультировался у другого и третьего врачей: без всякого успеха. Но четвертый, наконец-то заметил, что воротник этого господина был на два размера меньше, чем нужно! Доктор кидает на дантиста злой взгляд. Но вместе с тем тут же оказывает ему любезность:
Легкая усмешка вдруг кривит его губы и быстро гаснет. Наш доктор – это я отчетливо вижу, в ярости.
А у дантиста в запасе есть еще одна история. Он уверяет, что сам был этому свидетелем:
- У семьи, которую я хорошо знал, был восьмилетний мальчик, довольно толстый пацан. Домашний врач посоветовал – очень разумно! – давать мальчику поменьше есть. Толстячку уменьшили рацион вполовину, но вместо того, чтобы худеть, он становился все толще.
Все взоры теперь прикованы ко рту дантиста, который, однако, делает сначала внушительный глоток из своего стакана и, закатив глаза, показывает, что при этом он не может продолжать свой рассказ.
- Что за чушь! – произносит доктор.
- Во всяком случае, домашний врач был просто растерян! – продолжает зубной врач. – Так вот. Парню давали всевозможные пилюли и еще меньше еды и каков результат?
- Мальчик становился еще толще! – немедленно возмущенным голосом язвит доктор.
- Так точно! Как Вы догадались? Итак, прошло около полугода, и только тогда случайно выяснилось, что этот хитрец каждый день возвращаясь из школы, посещал армейскую полевую кухню в непосредственной близости от дома и просил порядочную порцию в свою эмалированную миску. Кто-то рассказал обэтом его больной матери – все бродяги знали его. Такая обстановка заинтересовала мальчика, а армейский суп нравился ему больше, чем домашняя еда... Да, такие случаи нередки в общей врачебной практике!
В этом месте доктор театрально закатывает глаза и с шумом выдыхает. Я поклялся себе никого не расспрашивать о Симоне и становиться глухим и немым при обсуждении всевозможных слухов о ней. Однако теперь я убеждаюсь на своем опыте, что не могу доверять и самому себе. Что хорошего в том, что я позволяю своей ревности быть сильнее моей воли? Что за жеманство я тут устраиваю с собой? Ведь я уже пытаюсь расспрашивать даже Старика! Но я так и не продвигаюсь ни на йоту. Единственное, что я узнал от него, это то, что «мадемуазель Сагот» здесь «находилась». Даже наш дантист совершенно очарован Симоной. Она снабжала его книгами о дольменах и менгирах – это его конек – а также фотографиями и старыми почтовыми открытками, принесла даже пожелтевшую литографию дольменового поля у Карнака . Если я правильно понимаю дантиста, «Mademoiselle Simone» в самое короткое время превратилась в удивительного знатока бретонской предыстории. «Очень культурная малышка, которая знает, чего хочет», так он называет ее и при этих словах глаза его полны восхищения. Старик, зампотылу, дантист – кого еще обвела вокруг пальца Симона? Я вздрагиваю во сне. Симона настолько явно причудилась мне, что я даже слышу ее голосок. Он звенит с гортанной хрипотцой, почти сонорно, вкрадчиво и в то же время проникновенно. А потом наступает locklout , в который я полностью погружаюсь. На меня наваливаются картины дней и ночей с Симоной с такой силой, от которой становится больно. Вот я вижу нас обоих на нашем крохотном пляже между гранитными утесами городка C;te Sauvage . Волнорезы в рост человека в контровом свете залиты глубоким изумрудным отблеском. Бурлящая пена разбивающихся волн вспыхивает, напоминая огромную белую гирлянду. И из этой стеклянной зелени и вспенивающегося белого цвета показывается загорелая Симона, разбрызгивая водяные жемчужины вокруг себя: Театр теней с вспыхивающими алмазными россыпями на фоне солнца падающего в красное малиновое желе.
А потом мы лежим под нашими купальными халатами на песке, который все еще теплый от нагревшего его солнца, и мы чувствуем себя единственными людьми на нем во всей вселенной, на этом несущемся в никуда мяче из жидкой магмы и твердой коры.
У меня еще не было столько много времени размышлять о Симоне, как сейчас на моей раскрашенной сине-белыми квадратами койке. Так глубоко увязнуть в таком вот несчастье – и это при остром уме и вопреки многочисленным предупреждениям! Но это все беспечность Симоны, эта странная ошибочная оценка своего окружения, совокупная недооценка действительности.
Вероятно, уже года два тому назад – и даже прошлым летом – она, должно быть, утратила всю осторожность. То были времена, когда мы, еще во всем в белом, гордо гарцевали по La Baule, на зависть сухопутных вояк: Любимцы нации. Это тоже, пожалуй, ударило нам в голову... Я никогда не знал, было ли то, что Симона рассказывала мне о себе, правдой. У неё был своеобразный способ врать. Часто я не мог врубиться, зачем она вообще делала это. Лгала ли она, лишь потому, что правда казалась ей скучной? Она настаивала, что правильно будет «идти налево», если я говорил «идти направо». Она говорила «черное», когда должна была сказать «белое». Она лгала даже тогда, когда нельзя было скрыть правду, когда ложь была просто бессмысленна. Сообщения о фронте вторжения в высшей степени скудны: Информационный поток, кажется, иссяк до ручейка. Все же каждый, тем не менее, должен был знать, что пробил час: Союзники все более расширяют свой плацдарм. От адъютанта узнаю, что из Ренна пришел новый приказ, и мне следует немедленно туда отправиться. Сейчас это проблематично. Что скажет Старик? Конечно же, ему известен этот приказ уже несколько часов и он наверняка давно решил, что следует сделать. Но его нигде не видно. Адъютант сообщает, что шеф в бассейне, где контролирует раскладывание маскировочных сетей. Действительно нахожу Старика за огромным рулоном маскировочных сетей. Я вижу его, стоящего словно полководец, а Бартль рядом указывает выброшенной вперед правой рукой то в одну, то в другую сторону. Скоро весь бассейн должен быть покрыт этой кажущейся экзотической тряпкой из сеток из манильской пеньки и там и сям вставленными зелеными тряпицами. Увидев мое приближение, Старик спрашивает только:
- Ну?
Я отвечаю без обиняков:
- Я должен снова выехать в Ренн?
- Ничего не выйдет с этими битенгами и мачтами, – произносит он вместо того, чтобы ответить мне.
- Вся деревянная конструкция не годится.
- Сбросить бы весь этот хлам просто в воду, – предлагаю.
- В этом случае все вот это будет здесь же и плавать, – недовольно возражает Старик. Затем обращается к Бартлю:
- Вот сюда выдвинем две обычные мачты, самые изношенные, а там растянем единственный канат – и эта конструкция накроет все словно крыша. И никакого геморроя!
Проходит еще довольно много времени, пока он не говорит мне:
- Господа из другого номера полевой почты кое-кому добавляют работы!
- Но что же мне делать? – я начинаю снова.
- Оставь, – только отвечает Старик и, ухмыляясь, добавляет:
- Как другие оставляют себе.
Но потом, когда Бартль уходит и возится на противоположной стороне бассейна, он, основательно откашлявшись, интересуется:
- Ты ничего лишнего не сболтнул господам при твоем первом их посещении?
- Кажется, нет.
Старик пристально вглядывается мне в лицо. Но ему приходится подождать, пока я сморщу его как от зубной боли.
- Когда, как ты думаешь, я должен отправиться? – задаю волнующий меня вопрос.
Старик делает благообразное лицо и спрашивает:
- У тебя есть бензин?
- Бензин? У меня?
- Ну, мне просто интересно: Как же ты хочешь поехать в Ренн без бензина? В любом случае обычные поезда больше никого не возят...
Старик говорит все это с неподвижным лицом как бы себе под нос. Но затем с серьезным видом, акцентируя на каждом слове, возвещает:
- Мы не можем больше немедленно исполнять пожелания штаба военно-морской контрразведки в Ренне, в твоем лице то бишь, при сложившемся положении дел – о чем искренне сожалеем...
- А мне как жаль! – возвращаю с таким же серьезным видом.
- Временно поупираемся. Ты же обычно упрекаешь в этом военно-морской флот: в нашем ухоженном горделиво-упрямом виде.
Выждав несколько мгновений, Старик говорит как бы между прочим:
- Впрочем, нам следует еще сегодня приблизиться танцуя на лапках, к Первому.
- С какой это стати?
- Они прихватили себе очередной «замочек» – неподалеку – и сегодня будут его торжественно открывать.
- И мне следует туда явиться?
- Так точно. Там ты познакомишься, наконец, с нужными людьми – всей милитаристской кликой. Кроме того, там будет молочный поросенок.
Старик играет рубаху-парня. Он действует, к моему удивлению, так, как будто мне ничего не надо кроме знакомства с военными блюдолизами и куска жареного молочного поросенка. Кажется, Старик чувствует себя уязвленным происшедшим в Ch;teauneuf. Интересуюсь:
- Когда?
- Прямо сегодня во второй половине дня. Отъезд в пятнадцать часов. Маленькой делегацией: доктор и зампотылу. Я поеду своим ходом.
Вскоре после четырнадцати часов начался авианалет: бомбардировка средней тяжести. Кто бы мог подумать в начале войны, что к бомбежкам можно привыкнуть? Новые ощущения рождают новые чувства. Как бойцы в траншеях под Верденом предчувствовали, где будет следующий разрыв мины, я также уже предчувствую, куда упадут бомбы, как только загрохочут зенитные орудия. “Небольшой замочек” Первого, не идет ни в какое сравнение с нашим Manoir Logonna : узкое, безвкусное здание, построенное вероятно для какого-нибудь промышленника в 1850 году и полностью изуродованного камуфляжем от фундамента до крыши. Никакого парка, только большой, запущенный и неухоженный сад. Между немногочисленными деревьями висит синий чад большого костра, куда то и дело подбрасывают дрова, над пламенем которого поворачивают на вертеле, более напоминающем алебарду тушу свиньи. Группа молоденьких лейтенантов, у большинства одна рука в кармане брюк, стоит вокруг костра. Очевидно, никто не знает с чего начать. Говорить друг с другом они не учились. Двое выглядят как близнецы: У обоих нестандартного размера брюки, волочащиеся по земле, и стоят они так, будто хотят спрятаться, держа сжатыми кулаками короткую трубку перед лицом. На террасе образовалось что-то вроде приветственного хоровода: Все в синем и сером цвете, которые соответствуют скорее цветам военной авиации. Новоприбывшие подходят робко – как бы стараясь быть в безопасности – к кругу из серебряной мишуры галунов и аксельбантов, а затем начинают его обход, причем прикладывают руку в приветствии к козырьку перед каждым отдельным серебрянопогонником, пожимают им руку, и передвигаются дальше таким же образом к следующему, каждый раз повторяя свое имя.
Тот, кто затеял весь этот смешной своим поведением урок танцев, должен быть от еще идиот. Одно мне ярко бросается в глаза: Здесь нужно запоминать лицо того, с которого начал свое кружение, иначе может случиться конфуз, что начнешь повторно представляться в этом театре абсурда.
Начальник Первого, коренастый, неприметный и почти лысый человек, раскраснелся от волнения и сильно потеет. Не удивительно, он такой кругленький, что полностью соответствует своему прозвищу «шаровая молния»! Он считается деловитым и очень популярным, но и очень тщеславным человеком. Трудно представить, что он мог бы работать в одной упряжке со Стариком. Старик изображает из себя, как будто ради контраста, «good old fellow ». Он надел приветливую ухмылку и не отпускает ее с лица. С орденом, носимым на шее, Старик так или иначе опережает начальника Первого: «Шаровая молния» добрался только до «яичницы », и на его правом боку этот странный орден со свастикой выглядит особенно неприглядно, словно на гулянке у Старого Фрица или как подвязка у танцора котильона .
Старик передвигается какое-то время напоминая дрессированного медведя от группы к группе, а затем падает на удобный плетеный стул. Там он теперь и сидит, опершись на локти, и наблюдает, опершись на положенные друг на друга руки, тщеславное жеманство военного Hautevolee .
Он кажется настроенным очень решительно, и ничто не вызывает его неудовольствия. Вот он пьет, ухмыляясь, за мое здоровье, поднимая свой бокал за более чем два стола от меня, и движениями головы и закатыванием глаз спрашивает меня, воспринимаю ли я увиденное показное архитектурное излишество также верно, как и он. В следующий миг низенький, хилого вида офицер – заместитель начальника АХЧ , который уже как-то посещал нас в нашей столовой, подходит ко мне и сразу тянет меня в дом: Я должен осмотреть в столовой зале картины, которые он вчера купил в Париже. Четыре сильно залакированных довольно дурных картины, скорее мазня, а не картины, в разряженных рамах висят на свежеокрашенных стенах. Так как я не впадаю в эйфорию от увиденного, хилый пожимает плечами, а затем жалобно канючит: Что же ему было поделать – он же не говорит по-французски. Командующий флотилией послал его, дав пачку франков и приказ не возвращаться без картин. Он просто зашел в первый попавшийся магазин и купил там эти четыре картины. Чтобы сыграть взятую на себя роль эксперта хотя бы вполовину удовлетворительно, я меланхолично киваю, а потом изображаю нечто вроде восхищения прекрасными и роскошными рамами. Заместитель начальника АХЧ благодарно принимает это, он буквально расцветает и ищет мою поддержку на его утверждение, что печальные, унылые ландшафты Средиземного моря подходят к этим превосходным портьерам с длинной бахромой. Когда я снова покидаю замначальника АХЧ, то опускаюсь в одно из множества стоящих вокруг кожаных кресел – «клубную мебель!». Тут только я замечаю, что пахнет чадом – но не от жарящегося поросенка. Какой-то придурок, несмотря на жару, закрыл камин, и огонь, естественно, не горит, в то время как солнце нагревает крышу. Итак, покончено! Назад на свободу! В это самое время матросами в белой форме выносится во двор длинный бак и старательно размещается таким образом на мостовой, чтобы не раскачивался. Соображаю: Готовятся разбирать поросенка. И вот уже образуется очередь. Старику говорят изысканные комплименты. Размещаюсь позади, через несколько человек от доктора. Старик проходит вразвалочку, держа тарелку с куском свинины мимо очереди назад, видит меня и восклицает:
- Отлично мясо! То, что надо!
И в этот самый момент кусок поросятины соскальзывает с его тарелки и падает на землю, поскольку он свободной правой рукой бьет по сидящему на его левой руке, в которой тарелка, комару. Неудача вызывает стон разочарования у всех, кто это видел, но Старик, как если бы ему удался заранее разученный трюк, раскланивается на все стороны. Один из матросов уже подбегает к нему с новой тарелкой. Таким бодрячком я давненько не видал Старика. Он щурится от солнца и что-то обдумывает, после чего держит курс внутрь здания. Если он ищет там прохладу, то вот удивится!
- Вряд ли здесь установлены набивные плиты, – рассуждает доктор, – скорее бимсы уложены!
И повернувшись вполоборота к стоящему позади него, добавляет: «Толстенные кряжи» я бы так их назвал. Так как эту шутку большинство ее слышавших не понимают, доктор на долгое время получает славу остряка. Он безмолвно ждет, когда ему наполнят тарелку и также направляется внутрь поместья. За несколько шагов перед входной дверью он останавливается и отклоняет голову назад, чтобы лучше разглядеть всю переднюю часть здания, а затем качает головой: Маскировочная раскраска ему вовсе не по вкусу. В саду подсаживаюсь к грубосколоченному столу, где уже разместились четыре офицера, на который подавальщики сразу ставят поднос с коктейлями. За столом сидят командир зенитной артбригады, два офицера-подводника и серебрянопогонник. Коктейли оставляют меня равнодушным, взамен хватаю бокал свеженацеженного пива, и, сделав большой глоток, тихо откидываюсь назад и прислушиваюсь к разговору.
- Такие вот длительные застолья, все же вредны для народного здоровья!
- Возьмите-ка лучше вот этот кусок, он прекрасно прожарился...
- Еще картофельного салата?
- Да, только побольше: если гулять так на всю катушку!
- «Если гулять, то на всю ка…» – так и помер мужик! Что тут скажешь? Это была его единственная рифма...
- Я не совсем понимаю…
- Последние слова – точно! – ха-ха-ха... Один мужик сказал на своем расстреле, дальше он не успел. Только и молвил: «Если уж гулять, то на всю ка…»
Молоденький обер-лейтенант, которому серебрянопогонник адресовал эти слова, смотрит, открыв рот в смятении на него, в перекошенное от смеха лицо своего визави. Я тоже пристально вглядываюсь в этого человека – и его знаки различия. И тут меня словно током пронзает, да это же, прямо напротив меня: Кригсгерихтсрат ! Такой персонаж мне еще не встречался. Водянистые глазки, слюнявый рот, прыщи в уголках рта, влажно-блестящие мелкие зубы – все на этом лице выглядит влажным.
- При расстрелах преступникам прикрепляют красный матерчатый лоскут, именно там, где сердце. Преступников сковывают в середине тела, с тем чтобы они при попадании пуль в тело не откидывались сильно назад – это бы смотрелось не очень красиво... , – продолжает говорить кригсгерихтсрат, а я перевожу взгляд с одного на другого из присутствующих, так как не верю своим ушам, что это все происходит в действительности, но никто не возмущается. Веселенькое дело!
Зенитчик, сидящий напротив меня, кажется тоже особенным образчиком своего вида: Он, своими белыми зубами, срывает мясо с ребра, и сок стекает каплями из уголков рта по подбородку. При этом он задирает верхнюю губу так высоко, что обнажается розовая десна. Сидящий за соседним столом, отодвинув тарелку с костями в сторону, пристально смотрит перед собой в раскинувшуюся местность. Кажется, он совершенно отстранился от раздающегося вокруг громкого чревоугодия. Но вдруг он отрыгивает так сильно, что это звучит напоминая удар щебенки.
- Еще никогда в жизни так хорошо не ел! – произносит он довольно.
- Я бы вас попросил! – восклицает кригсгерихтсрат.
Очередь разошлась, и глазам открылся вид на костер и корыто с трупом свиньи. Оба повара еще раз подступают к ней и вскрывают своими длинными ножами ее грудную клетку: Они протаскивают ножи между ребрами, наваливаются своим весом и нажимают на них, ведя иногда ножи поперек, если наталкиваются на кости позвоночника. Вижу, как сосед справа глодает грудинку, держа ее двумя руками. Я не могу глядеть на это: чистой воды каннибализм! Внезапно перед глазами возникает картина того сэндвича, что я увидел в пилотской кабине сбитого Боинга. К черту! борюсь с собой. Не стоит портить аппетит таким способом. Но пилот из сбитого Боинга в La Baule и белоснежный сэндвич его мозга застряли в моей голове. Под большими деревьями образовалась песенная группа. Они поют: «Мы – рыцари глубин / Мужественные и твердые как сталь / Скрывающие мирные взгляды / Не имеющие ни милосердия ни выбора... » Рассматриваю лежащий передо мной на тарелке обжаренный на слабом огне до коричневого цвета кусок свинины, и внезапно понимаю, что для меня это будет слишком. Тогда поступаю так, будто хочу добавки, но затем скрываюсь в растущие сбоку кусты, и моя еда делает поворот оверштаг: Наверняка, здесь найдется какая-нибудь собака, которая поблагодарит меня за это... Комары кружатся в таком плотном рое, словно облака ржавчины, разлетающиеся от удара молотом. Нахожу за лучшее укрыться в доме и сажусь непосредственно под одним из ландшафтов. Вскоре вся группа появляется в дверях, и по воле черта ли, но все мои соседи по обжорству притопали тоже. Не успеваю глазом моргнуть, как они уже сдвигают два стола, и я сижу в болтающем и хохочущем круге напротив кригсгерихтсрата. Он ведет себя очень оживленно подбадриваемый таким количеством полных надежды слушателей и рассказывает:
- У меня был как-то однажды один француз, так тот еще и поблагодарил меня за приговор – за правильное ведение уголовного процесса. Мы же все всегда делали чисто и правильно. Свидетелям всегда давали слово и тому подобное – однако ничего, естественно, не могло пригодиться правонарушителю. За преступления связанные с укрывательством сил противника наказание одно – смертная казнь...
Кригсгерихтсрат делает в этом месте порядочный глоток из только что поставленной кружки пива. Вместо того, чтобы смыться во второй раз, я остаюсь словно парализованный в кресле. Спустя некоторое время новые мерзости доносятся из этой влажной, брызгающей слюной пасти:
- При этом должен присутствовать военный врач. Он приподнимает веко... Нет, никакого выстрела в затылок. Для этого у нас нет надлежащих мер безопасности. В гробу преступнику закрывают глаза, кисти кладутся на грудь. Также и у французов.
Идет общее тостование, и тут же:
- У французов сложился стереотип кричать: «Vive la France! » – это в основном борцы Сопротивления... Но обычные французы, те стоят спокойно. Спросил я одного его политическое мнение и затем даже дал ему несколько сигарет...
На уровне подсознания я одновременно вижу рисунок на старой рубашке Симоны из расписанных тысячу раз строчек «Vive la France», и билеты метро с надрывами в виде буквы V: Victory . Вот была бы, конечно, истинная обжираловка для этого болтающего чудовища, если бы он увидел ее и поймал кого-нибудь при изготовлении таких рубашек или надорванных билетов! Чудовище льет в себя как в прорву: Едва у него появляется новая порция пива, он снова начинает, но вдруг произносит деловым тоном:
- Расстрелы происходят в Mont Valerien около Парижа... Немецкие военные судьи сидят на Rue Boissy …
Нет, не на Avenue Foch , нет, там начальник полиции СС… Точно: Высший начальник СС и начальник полиции Франции. Немецкая полиция вся в другом месте, а именно на Rue Saussaies … В этом месте командир зенитной бригады хочет тоже кое-чем угостить:
- У нас есть масса грузин. Я должен был разрешить расстрелять из них троих – были большевиками... Знаете, можно привыкнуть даже к расстрелам... Это странные люди, я бы сказал неотесанная деревенщина. Они в первый раз увидели железную дорогу... Много старых пней в том числе. Один упал замертво, когда мы начали палить из наших орудий...
Смотрю как кригсгерихтсрат – саксонец, как он себя называет, начинает беспокоиться: Он не хочет позволить, чтобы зенитчик украл у него внимание слушателей.
- Стоит только оборудовать экстра бордель специально для братишек, и все, у них начнется совсем другой нулевой цикл, – он начинает равнодушно, – иначе бы им пришлось онанировать, как каким-нибудь лесным ослам... Да, Вам смешно!
В этом месте зенитчик наполовину откидывается назад, поворачивается и кричит в глубину:
- Еще пиво!
И затем:
- Когда они дрочат, то значит больше не уверены в своей жизни!
Теперь, наконец, господин Захзе может снова почувствовать себя во главе беседы:
- В скором времени у меня будет сразу трое! Кстати: То, что все священники так делают вовсе не от их плохих родителей! В последнем моем случае священник был всю ночь один в камере. Но какая мощь! Он всю ночь держал себя в форме как мужчина...
Господин кригсгерихтсрат снова аккуратно вливает в себя пиво и нарочито широкими движениями тыльной стороны кисти руки вытирает свою пасть. Он являет собой уверенность в своей правоте: Его слушают и ему удивляются. Спрашиваю себя: Что ему придется еще нам предложить? Долго ждать не приходится, господин Захзе объявляет:
- Казни через расстрел всегда лучше, чем исполнение приговора через гильотину. Когда там человек еще бьется в конвульсиях, которому голову давно оттяпали, это неприятно.
А еще тело брызжет красным соком во все стороны. Я больше не хочу слышать этот голос. Однако все же остаюсь сидеть и когда закрываю уши, мне становится хорошо. И тут оно происходит: Господин Захзе достает свой последний козырь: У господина Захзе есть фотографии. Повешенных и расстрелянных. Точно таким образом очень плохие проститутки предъявляют здесь на Rue d’Aboukir свои потертые фото как они трахаются для эрекции членов таких же, как и здесь. Но там господствуют ясные отношения, им просто нужны деньги. Какое счастье, что здесь нет Старика! Он бы сейчас что-то выдал...
Позади нас поют: «Между Шанхаем и St. Pauli большой океан / Матросы вдали мечтают о Реепербане ...»
В это время появляется Старик и бормочет:
- Пожалуй, парни уже набрались. Очевидно, жаркое из свинины было порядком пересолено.
- Дорога назад на родину далека, так далека так далека... , – поет один солируя тенором.
Старик быстрым взглядом искоса просматривает фотографии. Он закусывает нижнюю губу и стягивает брови.
- Пора в путь-дорогу, – затем говорит он мне, и я мгновенно вскакиваю. Внезапно все замолкают. Старик холодно осматривается вокруг и раскланивается.
Когда мы снова сидим в машине, я испытывающее смотрю на Старика, уставившегося невидящим взглядом на дорогу и сидящего так прямо за рулем, как будто у него случилась судорога в затылке. И поскольку он ничего не говорит, доктор, сидящий рядом с ним, тоже молчит, да и зампотылу весь погружен в молчание: При этом у обоих языки, наверное, горят от услышанного и увиденного. Поэтому могу беседовать только мысленно сам с собой, представляя что Старик мог бы сказать, если бы два других не сидели с нами в автомобиле... Мы проехали уже около десяти километров, когда, наконец, Старик, кажется, захотел нарушить тягостное молчание: В какой-то момент я вижу в зеркале заднего вида, как он закусывает нижнюю губу. Затем, прямо посреди узкого поворота он говорит:
- У поросенка была такая хрустящая шкурка...
Услышав это, доктор и зампотылу фыркают дуэтом, словно Старик сморозил прикольную шутку. А когда мы проезжаем через ворота флотилии, доктор осмеливается тоже открыть рот:
- Удачный день – country life at its best , – произносит он вполголоса, будто бы разговаривая сам с собой.
Когда я поднимаюсь вместе со Стариком в его студию, останавливаюсь и вдыхаю воздух полной грудью. Меня охватывает нечто вроде ощущения домашнего очага.
- Это было слишком много для сына моей матери, – говорю, – но в любом случае я кое-что узнал...
- Я бы тоже не возражал пропустить сейчас стаканчик шнапса!
- А потом?
- А потом полная тишина!
Старик уже все обсудил с Ренном, успокаивают меня утром. Остаться здесь и спрятаться, втянуть голову и затаиться, по этому правилу мы поступаем уже довольно давно – по крайней мере, пытаемся. Для меня эта флотилия самое лучшее и самое надежное место. Только здесь я наполовину защищен от легавых, здесь они менее всего могут причинить мне зло. И все же: вопреки всему... у меня земля горит под ногами! И почему Старик ничего не говорит о Симоне? Пусть пройдет какое-то время это самое благоразумное. Но это уже все. Покинула ли Старика его смелость? Может быть, он, в конце концов, хочет совсем выбраться из этой аферы угрожающей его карьере? Но ведь такая карьера может существовать лишь как абсурдное представление в его мозге. Поскольку в нашем случае карьера для нас – это безвозвратное прошлое – независящее от того насколько быстро или медленно продвигаются вперед союзники... После завтрака, с мольбертом на плече, захожу отметиться в служебный кабинет Старика. Старик пыхтя выдувает из себя воздух и неожиданно бросает:
- Мольцан задолбал!
Я стою и не знаю, что сказать по этому поводу.
- У него, конечно, была причина для празднования – но все же что-то должно оставаться в рамках приличия! – продолжает Старик.
Узнаю, что Мольцан вчера вечером, упрямый и бухой, каким он всегда был, не захотел пойти в офицерский публичный дом, а во что бы то ни стало хотел остаться со своими людьми и направился в бордель для команды.
- А там ввязался в ссору – даже затеял драку, – говорит Старик, – и оказался Мольцан в самой середине!
- Задачка! – отвечаю меланхолично. – Нам вот раньше просто добавляли соду в чай. Мы называли эту хрень «Пофигизм ».
- Тебе хорошо смеяться! – произносит Старик и яростно передвигает туда-сюда папки на письменном столе. Затем внезапно встает и объявляет:
- Я должен быть в бункере! Едешь со мной?
- О лучшем и не мечтал!
В машине, Старик ведет ее сам, его словно подменили. Он даже насвистывает:
- Гордо реет флаг...
Рискуя разбить губы о ветровое стекло, я начинаю говорить:
- В Коралле я, кстати, видел твою фотографию с Фюрером.
- Это ту, с капитаном Рогге , командиром крейсера «Атлантис» и обер-лейтенантом Зуреном ? Райнхардом Зуреном?
- Да. Как это все прошло тогда?
- Да, а как это должно было пройти?
- Я имел в виду, какое впечатление произвел на тебя Фюрер?
- Я бы сказал: как на фото.
- И больше ничего?
- Ну может быть, чуточку менее низковат, чем я думал.
- И никакого особого впечатления?
Теперь Старик вынужден сконцентрироваться, пытаясь пробраться между горами обломков. Только когда мы оставляем позади эту трассу слалома, он отвечает:
- А вот как ты все это собственно говоря, представляешь? Стоишь навытяжку, рукопожатие, пристальный, испытующий взгляд тебе в глаза – вот так все это происходит. И сюда добавь, естественно, волнение и подготовку ответов на возможные вопросы. Таким вот образом это происходит!
- А где все проходило?
- В «Волчьем логове» . Около Растенбурга, в Восточной Пруссии.
- Как они только и нашли такое место?
- Они начали строить его там уже в 1940 на землях одной фермы, еще перед началом кампании в России. Теперь это гигантская вещь. Снаружи видишь немного, но затем можно только удивляться: огромная лисья нора из бетона – и полная безопасность! Здесь, напротив, мы как на ладони!
Я вспоминаю, как мне пришлось однажды ждать одного человека из Имперского управления студенчества в Доме художника в Мюнхене. Вокруг меня пол был покрыт восковыми каменными орнаментами, передо мной огромный круглый стол – столешница из полированного гранита, из единого куска в дубовом кольце. Ножки стола резные: Орлы с лапами льва. На стенах тусклые гобелены, на потолке мощные бронзовые канделябры и по обеим сторонам высокой, во все помещение, дубовой двери бронзовые факелы, косозакрепленные, по римскому образцу. Сюда же добавим отзвуки шагов сапог, прищелкивания каблуков. Приходят и уходят партийные чины: с полудюжины различных униформ – как они излучали! Я смог внезапно представить себе, как на попавшего в такое окружение вдруг нападет мания величия.
- Разве он не хотел узнать что-нибудь о тебе? – я вновь тереблю Старика. – Неужели ничего не спросил?
- Ничего особого. Только, так, в общем – Англию поставить на колени и тому подобное – и тут же все орут: «Так точно, мой Фюрер!» А ты, что, его еще не видел? Он же и твой Главнокомандующий.
- Видеть видел – да. Один раз в Мюнхене. Издали, правда, но у меня эта сцена стоит перед глазами, словно это было вчера.
Старик резко сворачивает направо и вновь гонит прямо. Заглушая шум двигателя он кричит:
- Ну и как? Давай рассказывай!
- Это было на Кёнигинштрассе в Мюнхене. Она тянется вдоль Английского сада – здания там стоят только на одной стороне. Я как раз топал по ней, и тут навстречу мне выезжает автоконвой. В первой машине сам Фюрер! Я четко рассмотрел кузов: открытый, с низким ветровым стеклом, жесткозакрепленный флажок со свастикой, но только свастика на золотом фоне вместо белого – и, кроме того, вертикальный, а не под углом как на обычных знаменах.
И еще запасное колесо около капота мотора, немного опущенного в переднее и заднее крыло и таким образом невидно резинового протектора шины. Странно, что все это можно было воспринять в точности за одну секунду. А это значит: машина ехала довольно медленно. Я стоял, плотно прижавшись к бордюрному камню, а Фюрер сидел на ближнем ко мне борту и пристально смотрел на меня приблизительно с расстояния в один метр, из-под козырька фуражки. Бледное лицо, сальная кожа. Узенькая «зубная щетка» под носом будто намалеванная. От сильного страха я не знал, что делать. Я даже думал, что вот сейчас из машины выпрыгнут два быка из СС и наваляют мне по полной, потому что я не вздернул вверх руку от охватившего меня страха. Но в следующий момент факельный проезд уже проехал. Мне понадобилось добрых пять минут, пока я снова не пришел в себя... Людей, проходивших мимо часовых у зала заседаний этого полководца и не поднявших в приветствии вверх правую руку, жестоко избивали.
Старик ухмыляется. Он, очевидно, не знает, что должен сказать, выслушав мой рассказ. Наконец, он ворчит:
- Да, такие вот у нас дела.
В одном из цехов у Старика с инженером-механиком флотилии идет обсуждение какого-то вопроса. Поскольку я не хочу, как собака у своего хозяина стоять на поводке, то собираюсь уйти.
- Полчаса, не больше! – говорит Старик.
- Боже! Ну и дела! – доносится до меня, когда я присаживаюсь на кнехт у достроечной стенки – это почти рядом со мной восклицает какой-то моряк, и я тихо удивляюсь, как умело он выкладывает свою приманку. Но трое других, сидящие с ним у стеллинга , знают правила игры: Они не говорят ни слова. Ему остается лишь смотреть, какое впечатление производят его слова.
- Парни, есть вещи, которым можно только удивляться! – немедленно начинается второй заход.
Теперь один из присутствующих милостиво соглашается:
- Ну, давай уже! Трави баланду!
Но рассказчик теперь не торопится. Он просто снова задерживается:
- Можно только качать головой – ведь часто обычаи имеют людей, но об этом мало кто догадывается!
Реакцией на эти слова было недовольное бурчание. Теперь первый моряк действует так, как будто он совершенно утонул в размышлениях о пережитом. И только когда один из слушателей говорит:
- Да ладно гнать-то! – он вздрагивает, словно очнувшись ото сна:
- Я был в отпуске в Берлине у моего дяди и моей тети. У них же там, в Берлине, магазин скобяных товаров…
- Лучше бы тебе сунуть кольцо в нос и поводить по зоопарку – вот это было бы очень интересно...
Однако рассказчика нельзя сбить этим замечанием.
- Это прямо за углом на Фридрихштрассе. Так вот там я как-то болтался вечерком – и тут со мной заговаривает одна девка. Она захотела пять рейхсмарок.
- Не тяни! Захотела от тебя прямо тут же?
- Ну, вот я поднимаюсь с ней на третий этаж, где она жила. Там сидят трое и играют в скат . Им нельзя мешать, а нам надо было пройти именно там. Ну, входим мы с ней в спальню, а вокруг кровати полный срач, и с кровати все сброшено – там был только голый матрас. И тут она стягивает с себя трусы и ложится на матрас!
- Ну и! – хрипло лает один из слушателей.
- ... а рядом хлопают своими картами игроки в скат! Ну и получился полный облом...
В эту минуту раздается такой сильный шум, что я не могу ничего больше понять: Где-то долбят молотом по лежащим металлическим листам, и этот звук забивает все. Когда стук молота, наконец, стихает, парни продолжают обсуждать животрепещущую тему.
- DKW – мастерского класса – может быть вполне приемлемым автомобилем, но ты же не знаешь всех его недостатков, – кто-то кричит резко.
- Так я об этом и твержу тебе, засранец!
Но судя по тому, что еще один говорит:
- DKW, это значит «маленькие ранки», – эта история быстро не закончится.
- Ну, ты ляпнул: DKW – это «Завод Немецких Мотоциклов », – раздается голос еще одного собеседника, что полностью переводит болтовню в сторону от основной темы.
- Не, я точно от вас свихнусь: Завод мотоциклов? – стонет другой, голоса которого я до сих пор не слышал.
- Парни, вы говорите об автомобиле, мотоцикле или о ебле?
- Скажу тебе по секрету: Ты – самая глупая свинья, какую я только знаю.
Это замечание сбило спрашивающего.
- Да ты знаешь, что я сейчас с тобой сделаю? – угрожающе рычит он.
- Не-а, – отвечает говоривший простодушно.
- Я зажму твою голову между ягодиц и сожму мышцы – и ты сдохнешь в темноте.
- А сверху посыпь еще хлорной известью, – рекомендует другой, – чтобы не задохнуться от трупного запаха.
- Да ладно, не трепи языком попусту, ты, тупой засранец!
- К сожалению, новым командирам не хватает опыта, – сетует Старик, когда мы едем назад во флотилию. – Они конечно не хуже чем старые, но именно сегодня время не позволяет им накапливать опыт, постепенно врастать в профессию, пожинать успехи без слишком большого сопротивления и при всем при этом завоевывать уверенность в себе.
- Кажется, никто не интересуется общим положением дел...
- Ну и …? Что ты хочешь сказать этим?
- То, что при такой большой лености ума не может не удивлять, что они не спрашивают о том, является ли их собственное боевое применение все еще рациональным...
- Ты требуешь слишком многого. Они равны...
- То, что планируется в Берлине, является для них словами Бога! – я перебиваю Старика и пугаюсь своего строптивого тона. Но Старик, которому приходится объезжать воронку от авиабомбы, ведет себя так, как будто он не услышал меня, и просто говорит дальше:
- В конце концов, они привыкли к послушанию... и, кроме того: Что ты можешь знать о том, что они думают? Ты же совсем не знаешь большинства из них...
Позже во дворе мне перебегает дорогу зампотылу. Интересуюсь у него, как его дела. Он только машет рукой и говорит:
- Слышали ли Вы что-нибудь о фрейлейн Загот?
- Я? – спрашиваю в тупой оторопелости, и мы мгновение стоим лупая глазами полусмущенно. Наконец, мы говорим о погоде, пока я не говорю:
- Мне необходимо сейчас переодеться.
После обеда сижу со Стариком за одним из низких круглых столов в клубе. Беседа течет буквально по каплям. Присутствующие явно никем не интересуются.
- Я, на твоем месте, не был бы настолько заносчив, – тихо говорит Старик, не смотря на меня. – Я бы вообще не хотел знать, чем интересуются такие скользкие типы как ты...
Я пристально смотрю на него. Почему он внезапно стал так агрессивен?
- Это приглашение к самопроверке? – спрашиваю его.
- Можешь и так понять!
- Как насчет свежего пива? – приходит мне на помощь зампотылу.
- Не возражаю, – отвечает Старик.
Когда зампотылу исчезает, Старик снова поднимает нить разговора:
- У тебя в Берлине все схвачено. Если тебе позволено играть роль туриста между обоими мирами, значит, о тебе там хорошо говорят. А что же здесь можно узнать?
- Если бы они действительно этого хотели – то огромное количество материала. Но с шорами на глазах живется гораздо удобнее, чем в мыслях и думах.
Старик бросает мне предупреждающий взгляд: Следует потише болтать. В клубе слишком много посторонних.
- По-видимому, у тебя тоже есть шоры – по крайней мере, при оценке действий твоих коллег, – снова начинает Старик через некоторое время. – Ты просто не хочешь понять, что они были воспитаны согласно некоего определенного кодекса. И уж точно, переодетое в форму гражданское лицо, такое как ты, абсолютно не в состоянии понять, что значат солдатское воспитание и солдатские идеалы.
Затем Старик погружается в молчание, и я не мешаю ему. Нет никакого смысла продолжать этот разговор: Если Стариком признаются солдатские идеалы, то наш спор бессмысленен. Он залезает в свою скорлупу и закрывает забрало.
- У меня много дел, – говорю я, поднимаясь со своего места и делаю нечто среднее между военным приветствием и гражданским приветом. Старик лишь неприветливо кивает, как будто он не хочет позволить мне мешать ему в его размышлениях.
Пробираясь между креслами, я чувствую себя неловко и пристыжено. Я спиной ощущаю взгляды сидящих у барной стойки. Старик взял под свою защиту и этих упрямцев. Старик, говорю я себе, когда держу курс на мой павильон, стоит перед неприятной дилеммой. Он слишком точно знает, что сейчас разыгрывается в действительности, и он должен действовать так, как будто верит в мудрость Верховного управления и окончательную победу. Нацисты поступили, во всяком случае, довольно хитро: связали солдат с их собственной этикой и из их традиционных идеалов создали и создают своеобразную garotte .
- Довольствоваться существующими отношениями – что еще вообще остается...? – так Старик сетовал уже пару раз, и оно все и идет таким образом: Поскольку мы ничего не можем изменить, мы довольствуемся лишь отношениями. Мы не кричим во всю глотку «Ура!», но сплоченно маршируем и послушно держим шаг.
ПОКУШЕНИЕ Непосредственно перед ужином, в 18 часов 30 минут, прибывает особое сообщение Великогерманского радио о попытке покушения на Фюрера и Высшего главнокомандующего. Покушение на убийство Фюрера! Означает ли это его свержение? Революцию? От сообщения Старик буквально окаменел. Кажется, нечеловеческим усилием он открывает, наконец, рот:
- Снова как в 1918!
И с этими словами он внезапно поднимается из кресла и молча исчезает. Я не могу сразу встать, иначе это выглядело бы так, словно я бегу за ним, а потому сижу так же как и другие, которые либо рассматривают коврики на полу, либо пристально уставились пытаясь увидеть нечто сквозь дыры в чадном воздухе.
- Теперь начнется! – произносит, наконец, кто-то. И все смотрят на него так, как будто его озарило или он резюмировал это чрезвычайное событие.
Старик – я это знаю точно – второй раз сюда не придет. Так как я в высшей степени в нетерпении от новых сообщений, то держу курс на его офис. Туда он, скорее всего и ушел. Старик занят с большим количеством разноцветных папок. Я знаю, что там собрано: всяческие памятки, тайные предписания, тактические правила, приказы по флотилии и тому подобные циркуляры. Но мне также известно, что Старик потому занялся всеми этими папками, чтобы скрыть свое напряжение. Старик никак не реагирует на мои попытки заговорить: Он остается наглухо закрытым. Внезапно сообщают: Гитлер жив. Может быть, это снова обычная ложь? Сегодня нельзя слишком доверять такого рода сообщениям. О Сталине уже однажды сообщалось, что он реально умер, а его заменил двойник – но, затем выяснилось, что настоящий Сталин жив. Узнаю, что от гросс-адмирала прибыла шифровка. Но никак не получаю доступ к тексту. Старик не роняет ни слова о ней. Куда бы не обращал взор повсюду лишь запечатанные молчанием рты. Взгляды, которые я пытаюсь перехватить, скользят мимо меня. Если Гитлеру действительно удалось пережить покушение, много голов покатятся. Счастье ли для царя Петра то, что он в это время был заперт в камере, когда произошло покушение – или преступная шайка и теперь создаст концепцию tabula rasa как тогда после путча Рема? Если механизм арестов пройдет сразу во всех направлениях, то тогда помилуй нас Бог... На ужин мне следует появиться в столовой, хочу ли я того или нет. Это выглядит так, как будто внезапно возниквакуум, в котором мы можем только невесомо передвигаться. Наконец, Старик тоже приходит, но старательно уклоняется от моего вопрошающего взгляда. Что же теперь происходит в действительности? Восстание в Берлине? Почему не поступают новые сообщения? Инсценировали ли нацисты все это сами, чтобы ввести в игру очередную прозорливость Фюрера по старому образцу? Поразительный эффект – в буквальном смысле слова – он был бы им так кстати.
- Штаб-квартира Фюрера находится в Растенбурге, – я слышу, как говорят слева от меня.
- Я думаю, в Берхтесгадене?
- Была в Берхтесгадене, но была перенесена снова в Растенбург.
- Растенбург – я об этом никогда не слышал...
- Должно быть где-нибудь на востоке.
Я радуюсь тому, что, вообще, хоть кое-что говорят. Когда мы покончили с едой и больше не громыхают подносы, тишина становится тягостной. Как долго будет это продолжаться? Не должен ли Старик угостить нас чем-нибудь? Своими примечаниями к событиям? Собирается ли он, например, выступить с речью к народу? Но Старик сидит прямо, лицо наполовину скрыто за руками. Он сжал одну руку в кулак и вдвигает ее в таком виде в согнутую в локте другую руку, что выглядит так, словно он хочет продемонстрировать принцип действия шарового шарнира на опорной подставке. Он делает это добрых пять минут. Подбородок при этом вытянут. Носогубные складки на лице стали глубже, он выглядит постаревшим минимум на десять лет: пожилой человек тридцати пяти лет. Его волосы, бывшие раньше цвета кислой капусты, стали уже отчетливо светлыми и так или иначе – пройдет немного времени и Старик перейдет в разряд седых. Я так напряженно всматриваюсь в Старика, будто только мощью моего взгляда могу принудить его сказать речь. В следующий миг Старик действительно довольно резко бросает обе руки на подлокотники, вытягивается, открывая при этом рот, как будто ему с трудом дышится. И наконец, громко произносит:
- Приятного аппетита, господа! – и встает.
Немедленно раздается громкий стук стульев и шарканье ног. У некоторых со столов падают столовые приборы. Я сижу как завороженный. И это все? Столовая быстро пустеет, гораздо быстрее, чем обычно. Все убегают, как будто кто-то крикнул «Пожар!» Я буквально впиваюсь в радио. Постепенно узнаю: Покушение было совершено в полдень во время оперативного совещания в штаб-квартире Фюрера. Гитлер прибыл туда всего несколько дней назад из Берхтесгадена. Незадолго до совещания оно планировалось в одном из легких бараков, но из-за строительных проблем его перенесли в бункер – Гитлеру повезло: Деревянная постройка барака при взрыве легко бы разлетелась на куски. Никаких перекрытий. Здесь же, Гитлера укрыл мощный дубовый стол на кряжистых ногах. Он едва ранен. Во второй половине дня в Растенбург прибыл Муссолини. Должно быть, есть несколько убитых и тяжелораненых. Однако из находившихся там высших нацистских чинов никто не погиб, кроме одного стенографиста. На всех лицах отображается смущение. Некоторые выглядят глубоко подавленными. Что за чудо: Для них погиб целый мир. Вскоре объявляют, что Гитлер будет выступать с речью в двадцать один час. Но поскольку до десяти все еще ничего не происходит, я ложусь спать. На следующее утро узнаю, что в час ночи Гитлер выступил с обращением к немецкому народу. Радиомаат записал речь Гитлера:
- Немецкие соотечественники и соотечественницы! Я не знаю, в какой раз снова на меня было запланировано и осуществлено очередное покушение. Когда я сегодня обращаюсь к Вам, то это происходит по двум причинам: Во-первых, чтобы Вы слышали мой голос и знали, что я здоров и невредим. Во-вторых, чтобы вы непосредственно узнали о преступлении, которое не имеет аналогов в истории Германии. Совсем маленькая клика честолюбивых, недобросовестных и в то же время преступных, глупых офицеров ковала свой заговор, чтобы устранить меня и практически уничтожить штаб управления германского Вермахта одновременно со мной. Бомба, которая была подложена полковником графом фон Штауффенбергом , взорвалась в двух метрах справа от меня. В результате взрыва пострадал ряд дорогих мне сотрудников: есть тяжелораненые, один погиб. Я сам абсолютно невредим за исключением совсем небольших ссадин, легкой контузии и ожога. Я понимаю это как подтверждение моего предназначения продолжать следовать своей жизненной цели, так же как я делал это до сих пор...
Круг, который представляют эти узурпаторы, очень маленький. Он не имеет ничего общего с германским Вермахтом и, прежде всего, с германской армией... В этот раз все так сложилось, к чему мы как национал-социалисты совершенно привычны. Я копирую отдельные выкладки для моих рабочих документов. Теперь я еще больше испытываю настоящий информационный голод. Я хочу знать: Как морской флот повел себя? Какую роль сыграл Дениц? Какую его штаб? Был ли Дениц в Вольфшанце вместе с ним, или он сидел в Коралле? Где Роммель? Какую роль он играл в заговоре? Насколько велик, вообще, круг заговорщиков? Старик сидит, когда захожу в его кабинет, неподвижно за своим письменным столом. Он все еще выглядит таким растерянным, будто его настиг прямой удар судьбы. Неужели на него так подействовало это покушение? Или на то имеются другие причины? Старик сам наводит меня на след, когда внезапно спрашивает:
- Ожидают ли люди, что я что-то скажу?
Прежде чем я отвечаю, он решительным тоном говорит:
- Это должен сделать Штейнке!
Хочу всем своим видом показать, что план Старика очень разумен. Но тут он обращается непосредственно ко мне:
- Что ты думаешь?
Я пытаюсь сдержать насмешку в голосе, чтобы не разозлить Старика. Сдерживаюсь, чтобы с губ не сорвались слова «предвидение» и «промысел Божий»:
- То, что ты должен выступить, по крайней мере, перед офицерами – это естественно. Если ты вообще ничего не скажешь, это может выглядеть довольно глупо.
Старик кивает и поднимает плечи так, будто хочет изобразить подчинение предопределенности судьбы. Не хотел бы я сейчас находиться в его шкуре. В столовой вижу только тупо молчащие рожи, уклончивые взгляды. Большинство просто неподвижно смотрят перед собой или на белую скатерть. Некоторые, словно роботы, крутят в пальцах столовые приборы. Старик Штайнке выглядит как собака, которой положили слишком большую кость и которая теперь не знает, как с ней справиться. Таким рассерженным я еще никогда не видел его. Как то вдруг он становится похож на старую лягушку. Новости, должно быть, шокировали его очень глубоко. Внезапно Старик встает. Он откашливается так, словно страдает от катара, а затем с напряжением в голосе говорит:
- Господа! Эти офицеры – уже давно больше не офицеры. Это предатели...!
Старику следовало бы подготовить хотя бы черновой набросок своей речи, потому что он сейчас стоит перед нами, напоминая актера без текста и суфлера. Я бы провалился сквозь пол от такой мучительной неприятности. Однако, тишина и общая подавленность, кажется, не тревожат Старика. Он, очевидно, ждет момента, когда ему на ум придут уместные к случаю фразы. Но затем начинает говорить с яростью и возмущением:
- Предатели! Гнусные предатели, которые сами исключили себя из народной общности ! – Да здравствует Фюрер!
Что это нашло на Старика? Держу пари, что он выступил с этим обращением только из чувства долга. А еще этот тон! Что могло подвигнуть на это? Хотел бы я увидеть его лоб в этот момент... По радио передают Баденвайлер-марш . Овации, демонстрации выражающие верность и преданность. «Провидение!» – и снова и снова: «Провидение!» Я больше не хочу ничего слышать об этом. Но не могу держать уши закрытыми. Дениц, Геринг поздравляют со спасением. Снова и снова гремят овации. Генералитет объявляется декадентским и немощным, Гиммлер назначается Командующим всей армии. Медленно вырисовывается картина того, что произошло в штаб-квартире Фюрера: У графа Штауффенберга в его портфеле была бомба с дистанционным взрывателем. Тот человек, который положил бомбу, то есть граф Штауффенберг, должен был объявить также и о смерти Фюрера, хотя он этого не смог бы увидеть. В Берлине группа заговорщиков должна была ожидать сообщения об удачном покушении, о котором сообщил бы Штауффенберг. Вероятно, генерал-полковник Бек объявил бы себя главой правительства. Майор Ремер из батальона охраны в Моабите выступил против восстания в Берлине, после чего лично позвонил Гитлеру и узнал его голос. Граф Штауффенберг и три других офицера были расстреляны еще вчера вечером – во дворе на Бендлерштрассе , в том самом пустом четырехугольнике, в котором я попался ротмистру Хольму. Фактически убитый из-за угла Гитлер – не выдумка! Как же все-таки наши парни на это отреагировали? Как они соотнеслись тогда с военной присягой и своим солдатским моральным обликом? Царит ли у них уже некое замешательство... Невероятно, что Грофац вновь пережил это! Ему стоит запатентовать себя как пуленепробиваемого. Но почему ни один из его ближайшего окружения уже давно не застрелил его, заколол или удавил голыми руками? Может потому, что он сам бы тогда не спасся? Может ли это быть основной причиной? Теперь все, они найдут и уничтожат всех – всех, кто знал об акции. А если бы покушение удалось – привело бы это тогда к миру? Например, через пару дней? Едва ли это вообразимо. Но Симона освободилась бы. А также и моего издателя эти собаки должны были бы отпустить. Однако, точно ли так? Наверняка, Геринг сразу бы приступил к наследованию. Фюрер назначил его своим приемником – еще в своей речи в Рейхстаге 1 сентября 1939. Или привело бы это покушение к беспорядочной борьбе за преемственность? Покончили бы с собой Геринг, Гиммлер, Геббельс и другие тотчас же? Не следовало бы одновременно с Гитлером искоренить и всю эту свору его прихлебателей? Неужели целью совершавших покушение был лишь этот единственный человек? Висит ли ВСЕ сотворенное только на нем одном? Может ли быть истиной то, что только этот единственный человек должен был быть устранен, чтобы наступил мир? Тогда также истинно и то, что уничтожение этого единственного было бы в состоянии уничтожить все это безумие... Но это ошибочное представление! Одно для меня ясно: Даже если бы покушение удалось и в Берлине тоже вспыхнуло бы восстание – люди здесь остались бы с Деницем. А Дениц с нацистами... Мне становится больно в животе от этого моего внутреннего монолога. Я бы хотел, чтобы сейчас раздался сильный взрыв, и все снова стало бы до тошноты нормальным – Служба по плану! Во второй половине дня Великогерманское радио передает обращение Гросс-адмирала. Оно гремит в клубе надо мной:
- Служащие военно-морского флота! Святой гнев и беспредельная ярость наполняет нас при мысли о преступном заговоре, который должен был стоить жизни нашего любимого Фюрера. Но Промысел Божий восхотел этого иначе – он прикрыл Фюрера и охранил и вместе с тем не покинул наше немецкое Отечество в его роковой битве.
Безумная небольшая генеральная клика, которая не имеет ничего общего с нашей смелой армией, затеяла в трусливом вероломстве это убийство, самую подлую измену Фюреру и немецкому народу. Эти мошенники – лишь прислужники наших врагов, которым они бездумно служат в своей бесхарактерной, трусливой и ошибочной глупости. В действительности же глупость их безгранична. Они полагают, что устранением Фюрера могут освободить нас от нашей жестокой, но неизменной судьбоносной борьбы – и не видят в своей слепой пугающей тупости, что своими преступными деяниями направляют нас в ужасный хаос и оставляют беззащитными перед нашими врагами. Искоренение нашего народа, порабощение наших людей, голод и неизвестные бедствия стали бы последствием этого заговора. Наш народ испытал бы невыразимое бремя несчастий, может быть бесконечно гораздо более жестоких и сложных, чем самое жестокое время, к какому только в состоянии привести наша современная борьба. Мы положим конец этим предателям. Военно-морской флот верен своей клятве в надежной преданности Фюреру, в своей мобильности и боевой готовности. ВМФ принимает только от меня, Главнокомандующего военно-морским флотом и своих высших командиров боевые приказы, чтобы сделать невозможной любую дезориентацию Флота поддельным приказом или распоряжением. Флот бесцеремонно уничтожит всякого, кто окажется предателем.
Да здравствует наш Фюрер Адольф Гитлер!
Снова и снова в голосе гросс-адмирала проскальзывают истеричные нотки голоса с пеной у рта. Я украдкой смотрю на окружающие меня лица, но не вижу никакого движения. В следующий миг мне уже не нужно ничего более как воздуха! Свежего воздуха! Когда я бездумно несу ноги к Бартлю, встречаю во дворе зубного врача.
- Вы идете в клуб? – спрашиваю так беспристрастно насколько возможно.
- Нет! – бросает он резко. При этом голос его звучит странным басом.
Поскольку зубной врач не двигается, я пытаюсь всмотреться в его лицо. Несмотря на тень от козырька его фуражки, вижу, насколько он бледен. Уголки рта подрагивают, чего раньше я не видел. Зубной врач делает шаг в сторону от меня, затем внезапно снова останавливается и пристально вглядывается в меня. У него не все дома! думаю про себя.
- Пойдете со мной к плавательному бассейну? – интересуется он.
- Да.
Не прошли мы и двадцати метров, как из него вырывается:
- Теперь вновь заработают гильотины. Башку долой! Следующий господин, пожалуйста... Злоба воцарится снова. Но, по крайней мере, можно надеяться, что некоторые хоть теперь заметят, что происходит.
Гильотина? – мелькает мысль. Гильотина для офицеров?
- В Берлине чёрт знает что, конечно, творится, там Вы можете и яд принять.
Гильотина, яд... Мне становится холодно между лопаток.
- Это было ошибкой! – Своей внезапной резкостью зубной врач пугает меня. Мы спускаемся по гравиевой дорожке к бассейну. Я могу быть спокоен: Здесь нас никто не слышит. И, вероятно, никто не увидит: нигде никого.
Голос зубного врача звучит сурово, прерывисто:
- Либо правильно, либо нет! Однако это не должно было произойти. Теперь все станет еще хуже! Теперь они получили еще одну возможность! – Мы скоро увидим это: Теперь они примут более решительные, жестокие меры.
Так как зубной врач больше ничего не говорит, мои мысли возвращаются к Старику. «Дерьмовое дело!» слетает у меня невольно с губ. Зубной врач останавливается, и я тоже. Мы пристально и безмолвно смотрим друг на друга довольно долго, затем зубной врач, наконец, говорит:
- Старик хитер! – Но теперь он должен быть дьявольски внимателен. На каждом шагу. У нас здесь есть несколько людей – двое, по меньшей мере – которым я не доверяю.
- Я знаю еще кого-то, который должен быть максимально внимателен, – говорю вполголоса.
- Вы, не меня ли подразумеваете? – спрашивает зубной врач и при этом в голосе снова слышны его старые циничные нотки.
Вместо того чтобы отвечать, я только поднимаю плечи, как будто у меня спина чешется.
- Была малява?
- Да.
- Благодарю! – цедит зубной врач, пугает меня внезапным разворотом, и прежде чем я могу сказать хоть что-то, он исчезает.
Столовая и клуб быстро пустеют после ужина. Никто не хочет вымолвить неосторожное слово! Все избегают друг друга. Такое впечатление, будто подкралась опасная болезнь, угрожающая заражением. Ночью я долго лежу и не могу уснуть, снова и снова пытаясь извинить Старика: Раньше никогда не слышал из его уст нацистские лозунги, но сегодня он был вынужден говорить именно так. Зубной врач прав. Спрашиваю себя: Должен ли он был действительно говорить все это? Старик снова озадачил меня... Как вообще может человек играть роль командира флотилии с переполняющим его конфликтом внутри самого себя? Внезапно на меня снова обрушивается воспоминание о той нехорошей истории с торговцем сигар, о которой Старик мне как-то давно признался. Но с какой стати? Хотел ли он тогда просто упрекнуть себя, например или он хотел оправдаться перед собой? У него не было причины оправдываться передо мной. Я совсем ничего не знал до того как он начал рассказывать о той истории. То, что мне уже было дозволено узнать так это то, что Старик во время своего отпуска во что-то вляпался. Но это тоже не то. Я ему тогда ясно показал, что хотел узнать как там дома в Бремене. Тогда-то я и узнал все, что ему не понравилось: например, что он вынужден был пройти с любовницей «по всем магазинам». «И чтобы при этом всегда на шее висел орден»! Разодетый в пух и прах Старик должен был трусить рядом с ней, чтобы у мясника ему положили на весы чуть больше и то тут, то там выскакивало какая-нибудь льгота. Еще она таскала его в различные учреждения, чтобы извлечь пользу из демонстрации его ордена Железного креста... Даме приходилось повсюду предъявлять своего моряка-героя, словно охотничью добычу. Но однажды Старик поехал без своей леди, и тут оно и случилось тогда... Все же ясно одно: Старик в своей вспыльчивости уже привнес в их отношения много дерьма. И при этом ему все еще везло. Старик – это тихий омут, а тут вдруг его припадки бешенства! На ум вдруг приходит «Reina Victoria» . Лучше не думать о ней! Такого счастья, какое испытал тогда Старик, никто не мог испытать... «Reina Victoria» не затонула, хотя ее гибель вместе с двумя тысячами пассажиров была предопределена. Корабль «Reina Victoria» лежал в дрейфе и был освещен от носа до кормы, борт судна полностью повернут к нам, и все же Старик привел в действие торпеду из первого торпедного аппарата, так как с испанского корабля не было никакой реакции на наши запросы. Старший штурман все еще пытался высказать свои сомнения, когда Старик потребовал его согласия на атаку. Но это лишь еще больше разбудило слепую ярость в Старике. Просто в один миг! Бог его знает, узнают ли когда-нибудь пассажиры «Reina Victoria», что они обязаны жизнью крохотной неисправности – вероятно, в управлении торпедным аппаратом. Возможно, одной испорченной винтовой пружины. Но того торговца сигар пожалуй наверняка поймают. И если это так, то его смерть на совести у Старика. Старик совсем не приносит мне облегчения. Едва лишь я поверил в то, что мы, даже если он непосредственно не соглашается со мной при наших разговорах, в принципе, имеем то же самое мнение, как он внезапно все разрушает своим выплескиванием пропагандистских лозунгов. Для меня невыносимо будет, когда он взгромоздится на коня своего солдатского морального облика и сделает привлекательными такие слова как «военная присяга» и «безусловное повиновение Фюреру» – как будто с усердием желая ввести меня в новое замешательство. Ладно, вся эта чепуха сидит в нем глубоко, наверное, еще с тех времен, когда он подчинялся приказам уже в младенчестве и никогда не ставил их под сомнение – я опять извиняю Старика. Думаю, в его детстве ему не позволялся даже взгляд украдкой за край тарелки. Что он видел кроме кадетского корпуса, казарменных помещений и отсеков учебных кораблей? А еще раньше – и это я не могу уже вовсе забыть – сиротский приют. У Старика едва ли был настоящий домашний очаг. А у меня самого? Ели применить понятие «Домашний очаг» и к себе, мне следует рассмеяться. Наша квартира была скорее чем-то вроде boardinghouse, чем домашним очагом... У нас были странные жильцы. Один сидел в одиночестве долгими вечерами и по трафарету набивал ревущих оленей на почтовых открытках, которые он продавал на следующий день, ходя по соседям. Моя мать обучила его технике, с которой он удвоил свой оборот: Зубной щеткой, кофейным ситечком и вторым трафаретом он опрыскивал теперь горные зубцы за ревущими оленями.
- У меня стала скорость как на формовочной машине! – говорил он, прилежно трудясь над розбрызгом, и если матери не было поблизости добавлял: – Словно кролики сношаются!
Но мне повезло с моими преподавателями, они не были фельдфебелями... Моя юность прошла совершенно иначе, чем юность Старика! В ней не было ограничений словно под большим стеклянным колпаком для сыра: Мы жили на Хемницком Кассберге и даже считались буржуа, но мои самые сильные ранние впечатления – это уличные драки в городе: стеклярусы коммунистов, напоминавшие скорее старомодные автомобильные клаксоны, против мощных серебряных бубенцов-бунчуков! Когда легавые разгоняли группы Ротфронта своими резиновыми дубинками, на мостовой иногда оставались даже лужи крови. А все эти потасовки! Спортивные куртки, безобразные серые фуражки с подбородными ремешками! Бог мой, как я еще был очарован – более того: Я прямо-таки сходил с ума, когда начинали пронзительно стрекотать полицейские свистки, переходя в звуки фанфар, и начинались драки или легавые атаковали большой зал «Мраморного дворца». Памятные сцены! К ним относится также и та, произошедшая утром после «Хрустальной ночи» , почти точно перед дверями Академии на Террасе Брюля в Дрездене: Как там жестокие штурмовики СА , чрезмерно возбужденная орда самых отпетых боевиков, дикой руганью и угрозами заставляли десяток евреев в длинных кафтанах с черными вьющимися волосами, ходить строевым шагом! Какое испытал я тогда отвращение и неподдельный ужас: Нацистская химера впервые открыто показала мне свои гримасы! С этого мгновения я узнал, как она выглядела на самом деле. С этой минуты уже никакая маскировка больше не могла скрыть от меня ее истинный характер. Жить свободно и правдиво, тогда это стоило мне огромных усилий. Почти все вокруг меня связывали свои надежды с Фюрером или были полностью преданы ему, захвачены огромными демонстрациями коричневорубашечников и их взводами барабанщиков и трубачей. И добавьте сюда море факелов, лес знамен и штандартов! Олимпийские игры в 1936 году, «Аншлюс» – «Дом в империи» для австрийцев. «Ты – ничто, твой народ – всё!» – «Lever dod as Slav…» – «...сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир!» Эти слова буквально забивали уши. А еще звуки флейт и барабанов ландскнехтов – даже меня это захватывало. Но с этой иллюзией давно покончено. Теперь выкинуты все флаги. Теперь все легавые спущены с поводка. Теперь зазвучат совершенно другие тона. На совести коричневых орд также и наши бесчестные поступки. Старик – это, в принципе, такой же бедолага. Они поставили его в положение, которого он никогда не хотел иметь. Уверен, что это так. Если бы спросили мнение самого Старика, то он скорее служил бы дальше простым командиром. Служил бы дальше и однажды утонул бы... Просачиваются слухи: В день покушения в соединениях минных тральщиков началось открытое сопротивление. Портреты Гитлера были сорваны со стен квартир и растоптаны. По слухам начались аресты. Арест в таком случае равен расстрелу по закону военного времени. В кабинете Старика скопление людей. Я вижу инженера-механика флотилии среди офицеров с верфи – с добрых полдюжины. Старик ходит тяжело, по-медвежьи, туда-сюда за своим письменным столом и при этом говорит словно профессор:
- Сейчас необходимо предпринять сверхусилия, чтобы выпустить еще несколько из оставшихся лодок. Господа, это значит: работать над ремонтом, как бешенным – а именно бросить на ремонт все силы – привести лодки в полную боевую готовность!
Несколько секунд Старик что-то вспоминает, затем поднимает подбородок, прижатый к шее, рывком вздергивает голову и более приглушено спрашивает:
- Вам всем всё ясно?
- Так точно, господин капитан – так точно – так точно, господин капитан! – звучит многоголосо.
Что только вообразили себе Берлинские заговорщики? Считали ли они реальным суметь привлечь простых граждан к восстанию? Каждый матрос лучше разобрался бы, как все это воспринимается в народе: В общем и целом, миф Фюрера не слишком много потерял от своего побудительного воздействия на сознание людей. Если бы кто-то сказал людям, что им надо присоединиться к некому крысолову, они тотчас арестовали бы его, а потом с фанатичным ликованием встречали бы того самого крысолова. По Rue de Siam движется, словно на демонстрации, длинная колонна французов. Не понимаю, как же много людей осталось в городе. Почти все несут мешки или корзинки. Многие толкают перед собой свои нехитрые пожитки на тележках или детских колясках. Не имею ни малейшего представления, куда они все двигаются. Перед моим внутренним взором эти беженцы превращаются в солдат, медленно топающих в плен: В глубокий тыл, мимо гаража Citroenа, ведет только эта одна большая улица. Радио сообщает, что в тюрьме Плётцензее были повешены восемь заговорщиков. Все генералы: Витцлебен, Хёпнер, Штиф, Хаген, Хазе, Бернардис, Клаузинг, Йорк. – Йорк? Во время прошлой мировой войны один крейсер назывался Йорком! Я напряженно думаю об этом. Я не понимаю, почему генералы предоставили садистским свиньям сыграть весь этот ужасный спектакль, вместо того, чтобы совершить самоубийство. Повешены! Как воры скота на Диком западе. За поимку ударившегося в бега бывшего обер-бургомистра Лейпцига, Карла Гэрделера, назначена награда в один миллион рейхсмарок. Мои глаза блуждают вокруг, а уши внимательно прислушиваются. Слышу несколько глухих ворчаний, но не против палачей, а против этих генералов. Нет никого, кого не охватил бы холодный ужас. Напротив: Распространяется своего рода досада. Теперь особенно! Теперь также и против внутреннего врага! В клубе отчетливо слышится облегчение в том, что ни один моряк не был с заговорщиками.
- Только два служащих, чертовы сребреники!
- …декадентский генеральный штаб – но Военно-морской флот чист!
Как под гипнозом держу курс на свой павильон: Схватить свой мольберт и где-нибудь в старой гавани засесть! Сейчас это могло бы стать для меня глотком свободы. Там мне никто не помешает. Там я не должен буду видеть холодные, закрытые физиономии! Пешком до Бункера довольно долгий путь. На разводном мосту делаю остановку и смотрю вниз, локти на перилах, в глубокое ущелье бассейна Арсенала. Прямо подо мной все еще лежат, словно вросшие в грунт, два морских буксира «Кастор» и «Поллукс». Дальше сзади в бассейне Арсенала лежит на том же месте старый французский фрегат. На нем я нашел, когда впервые прибыл в 1940 году в Брест, брошенными под мусором письма французских кадетов и взял с собой. Теперь они лежат в аккуратном порядке в одном из моих чемоданов на Нордендштрассе. Снова пытаюсь размышлять как один из маки;: Если бы взорвать разводной мост, на котором я стою, то у нас больше не было бы сообщения с Бункером, в любом случае, никакого сообщения вообще. Чудо, что он все еще цел. Вся соль в том, что его должно было бы защищать отдельное подразделение с примкнутыми к карабинам штыками. А этого нет и в помине. Двигаясь дальше, инстинктивно прибавляю шаг, будто это поможет мне спастись в случае подрыва моста. И буквально бегу по узким улицам стараясь отбежать как можно дальше! Я вновь хочу укрыться в глубине Арсенала. Там я ориентируюсь. Хочу увидеть, как сейчас выглядит старый французский фрегат. Через полчаса по прогнившему насквозь забортному фалрепу влезаю на палубу этой плавучей казармы. Затем ныряю по сходному люку вниз и оказываюсь в полумраке. Когда глаза привыкают к полутьме, вижу, как все страшно загрязнено. Полусгнившая вывеска валяется в куче мусора: «Honneur et patrie, valeur et discipline.» Властный лозунг в грязи: слишком много символики для меня. Отправлюсь-ка я лучше в рыбный порт, чтобы насладиться там формами тяжелых деревянных рыбачьих лодок. Они выглядят совершенными, словно выросшие сами по себе, а не построенные людьми. На своих обоих носовых бортах они несут напоминающие пестрые цветные пятна трехцветные флаги и белые написанные трафаретом многозначные номера. В блокнот для рисования записываю названия суденышек: «Frere de Misere» , «La Vie est Dure» , «L’Angelus de Mer» . Распределенные по корпусам цветные пятна мешают мне. Они напоминают, словно нарочно нанесенные заплаты. Рыбаки больше не интересуются тем, подходят ли краски, которые они где-то смогли раздобыть, к цвету корпуса их суденышек. Доски палубы одного суденышка уже порядочно тронуты временем, но все еще безупречны. Судно называется «Doux Soleil» . Другое, «Etoile de Mer» , лежит перед черным бортом большого парохода. Это выглядит так, словно этот борт только и нужен для того, чтобы показать преимущество розовой окраски его подводной части над окружающими суденышками. Рыбаки сортируют улов: моллюски, несколько морских языков. Они выбрасывают кое-что за борт, оставшееся идет в большой котел. Мне известно, что они прямо здесь на пристани варят себе суп. Коричневые сети закреплены высоко на коротких рангоутах. Все канаты выбелены в светло-серое. Ванты выглядят так, словно они больше не будут использоваться: Война – а значит, никакой замены не предвидится. Внезапно нос буквально захлестывает запах смолы. На пристани кто-то конопатят лодки. Вот вижу рыбака стоящего в шлюпке у кормового весла и медленно тянущего большую рыбачью лодку. Территория за управлением порта расположена амфитеатром. Здания дальше вверх отчетливо отличаются от тех, что у воды: меньшее количество разрушений, нет разбитой, опадающей штукатурки, разбитых persiennes , плоские крыши не покрыты цинком, а высятся как нетронутые войной строения из обычного камня с рядом мансард – словно перенесенные сюда из Парижа. Вечерняя заря для населения была перенесена на более ранний срок. Никому не дозволяется находиться на улицах с девяти часов вечера. Двойные патрули оснащены в последнее время автоматами и ручными гранатами. Однако в городе то и дело вспыхивает беспорядочная стрельба, иной раз почти рядом с флотилией, но в большинстве случаев довольно далеко от нее. Экипажам разрешено «сходить на берег» только по двое. Когда же темнеет, рекомендовано держать оружие в руке. Даже протянуть руку к кобуре за пистолетом может занять слишком много времени. Со снятым с предохранителя пистолетом в руке я чувствую себя страшно воинственным. Я чувствую себя вооруженным чуть ли не до зубов. Меня всегда бесило требование быть обязанным ходить с пистолетом в застегнутой кобуре. Прежде всего, в Париже. Коренастый боцман, которого я никогда ранее не видел, стоит с покрасневшим лицом по стойке «вольно» перед письменным столом Старика. А тот, стиснув оба кулака вокруг передних набалдашников подлокотников своего кресла, наклонился вперед верхней частью туловища. Он сидит, словно готовый прыгнуть вперед тигр. Его голос прерывается:
- Так это боцмаат сказал: «Фюрер – свинья!»?
Боцман сглатывает и продолжает стоять, не меняя позу. Он хочет принять строевую выправку, однако, не может. Ответа от него нет.
- Ну, так как? – настаивает Старик.
- Никак нет, господин капитан! – наконец, выдыхает боцман.
Старик немного отводит назад верхнюю часть туловища. Теперь он сидит прямо и несколько минут, не мигая, пристально смотрит на боцмана, не говоря ни слова. Боцману может быть лет тридцать. Так вот это и есть та проклятая собака доносчик, этот отвратительный отъявленный нацист! думаю я и чувствую разочарование, что не нахожу и легкого намека на злость или хитрость на его лице. Я не доверял бы этому заурядному лицу, потому что знаю от старпома: Парень сделал письменное сообщение, в котором сообщил, что боцмаат Герке в столовой после покушения на Фюрера сказал: «Если бы все же эта свинья сдохла!» Боцмаат Герке, человек, особенно сильно побитый судьбой: оба его брата погибли, квартира родителей и его собственная разбомблены, жена пропала без вести. Ледяным голосом Старик спрашивает:
- Как Вы тогда пришли к такому выводу, что боцмаат Герке под словом «свинья» подразумевал Фюрера?
Боцман пристально и безмолвно смотрит на Старика, и кадык его судорожно поднимается и опускается. Старик напряженно глядит, как этот человек старается найти ответ. Так как он его не находит, Старик таким же ледяным тоном продолжает:
- Может быть, боцмаат имел в виду господина Рейхсмаршалла – из своего законного разочарования. Так тут он далеко не первый! Или, вообще, он не думал ничего политического, а размышлял о сельском хозяйстве Бартля. О его свиньях – которых здесь у нас масса – как Вам самому должно быть известно! Скорее всего, он просто не совсем внятно выразился, а вообще хотел сказать «зарезать!»
Голос Старика постепенно повышается. В конце концов, он уже орет и при этом сам становится красного цвета, с трудом удерживаясь в кресле. Проходит мучительно долгая минута: Старику нужно время, чтобы утвердить свою версию.
- Так, а теперь катитесь отсюда и еще раз обдумайте все это! – произносит он наконец в полтона. – И еще – заберите с собой эту свою бумажонку, будьте любезны!
Я не решаюсь бросить взгляд ни на боцмана, ни на Старика. Слышу шумное:
- Так точно, господин капитан! – обязательный пристук пяток, стук двери и, наконец, глубокий вздох Старика.
Когда я, наконец, поднимаю взор, Старик сидит, далеко откинувшись назад, напоминая изможденного боксера. Проходит несколько минут, прежде чем он открывает рот:
- Это уже третий раз, когда этот парень пишет подобный донос. Если он теперь и на меня донесет, что я его грязные доносы не передаю, будет дело! А если бы я передал их – что тогда?
Тогда боцмаат Герке скоро стал бы покойником, отвечаю про себя.
- Сейчас все более часто случается, что кто-то на кого-то из своих доносит, – говорит Старик и при этом упирается взглядом в точку находящейся перед ним двери. Он смотрит так, как будто этот квадратный сантиметр деревянной текстуры должен врезаться в его память на всю жизнь.
- Имелась уже подобная история, там почти всех засношали по полной программе...
Старик замолкает и проходит довольно много времени, прежде чем он, откашлявшись, продолжает:
- Тут они хотели главного механика захомутать. Он как раз получил извещение, что его одноквартирный домишко – который он сам построил своими руками в поселке под Кельном – получил прямое попадание бомбы и вся его семья – жена и двое маленьких детей погибли. Он почти полностью спятил. И когда увидел в офицерской столовой, как один из штаба флотилии читает «Фёлькишер Бео;бахтер» , тут его нервы сдали, и он заорал: «Проклятая лживая газетенка…» – и тому подобное. А этот из штаба флотилии встал и тут же доложил штюцпунктфельдфебелю базы. А тот сообщил непосредственно военному судье при Командующем подводных лодок Запад.
- То есть по служебной лестнице?
- Так точно. И все это лишь усугубило дело.
- И к чему же все пришло?
- Это была дьявольски трудная история. Чертовски сложно было все разрулить. Дело в том, что если вступаешься за такого человека, то ты сам подвергаешься резким нападкам, когда анализируют чуть не с микроскопом все твои поступки и всю служебную деятельность. Приходится буквально процеживать каждое свое слово.
Речь Старика стала значительно медленнее. Поэтому я лишь тихо спрашиваю:
- А что стало с тем человеком?
- Нам его вернули – и он снова прибыл на свою лодку.
Старик повышает голос и этим вызывает мой следующий вопрос:
- И как дальше?
- Он снова прибыл на свою лодку и пропал вместе с ней. Воздушный налет. Через три дня после выхода в море. Так вот.
Снова молчание. Только через некоторое время Старик говорит:
- Ты должен был собственно знать, что эта моя должность не медом помазана.
Старик говорит с таким натиском, что мне становится не по себе.
- А вот что ты будешь делать в таких обстоятельствах?
Этим вопросом, к которому я не вовсе подготовлен, Старик вводит меня в замешательство: Я даже дышать перестаю.
- Я всего лишь могу попробовать, – он продолжает недовольно глухим голосом, – предотвратить наихудшее – время от времени, во всяком случае.
Я сижу безмолвно и не могу рукой пошевелить. Что это вдруг за исповедание?
- К нашему счастью, ни один моряк не участвовал во всем этом, – бормочет Старик как бы самому себе, и мне нужно время, пока не понимаю, что он снова говорит о покушении.
- Тебя это удивляет что ли? – спрашиваю, наконец.
- Удивляет? – Я бы лучше сказал: Я принимаю это к сведению с удовлетворением.
Узнаю Старика! Он снова все тонко сокрыл: Никто не сможет подумать, что он гнусный мятежник – только пока он сам не выставит себя в таком свете перед своими людьми – и это, если так уж случится, тоже вопреки всем нацистским сводам правил и норм поведения.
- Иногда ты, очевидно, забываешь, что я принимал Присягу. Я привязан к ней, понимаешь ты это или нет..., – произносит теперь Старик вполголоса и при этом смотрит неподвижно вниз.
- Ты ведешь себя так, как будто эта так называемая клятва была принята тобой добровольно, по собственному решению, – отвечаю резко. – Если мне не изменяет память, это были массовые мероприятия. Всех приводили гуртом, как стадо баранов, и все должны были вскинуть свои ласты – по общей команде. Хотел бы я увидеть того, кто там отказался бы... Это же все была одна команда типа «Шагом – марш!» и никакого принесения Присяги!
- Я вижу это несколько иначе, – возражает Старик. – У меня это было по-другому.
- Как же?
- Нас было сорок пять кандидатов в офицеры – в 1931 году. Там у нас были занятия о ценности и значении Присяги – от чего в твоем случае, пожалуй, воздержались, к сожалению...
- Точно. Там все неслось галопом по Европам – сверх быстро. Наконец, я должен был еще окунуться в полное наслаждение от воинских впечатлений. Господа командиры боялись, что наши неприятности могли бы слишком быстро для нас закончиться. Но скажи-ка: Сколько из твоих сорока четырех сослуживцев все же не присягали?
- Присягали все. В конце концов, мы все делали это добровольно. Вместе с тем с принесением Присяги – на нас уже распространялось военно-уголовное законодательство. Поэтому это не было всего лишь пустой болтовней, как ты полагаешь. Все это имело свои последствия...
- Но это значит, что ты не был приведен к Присяге твоему Фюреру?
- Ты что?! В 1934 году я должен был дать новую клятву.
- Вот ты сейчас сказал «должен был дать»...
- Так точно. После смерти Гинденбурга... – Старик задумывается на миг и затем начинает, яростно чеканя каждое слово, по-новому:
- После смерти президента Германии, как ты, конечно, знаешь, никто не был выбран. И то, что тогда Гитлер принял функции президента Германии и стал Главнокомандующим, ты тоже знаешь... И тогда там и доходило до ...
- ... до массовых мероприятий по принятию Присяги, – подсказываю я, поскольку, как мне кажется, Старик забыл слово. Старик, однако, не обращает внимания на мой циничный тон – просто продолжает говорить дальше:
- Этой Присягой наши солдатские обязательства были привязаны лично к Адольфу Гитлеру. Кстати, Акт принесения Присяги вносился в личное дело каждого. У тебя в личном деле тоже должен находиться...
- Насколько я знаю, нет, но вполне возможно. А как ты думаешь, сколько человек не участвовало в этой процедуре?
- По моим сведениям не имеется ни одного случая отказа в Присяге Фюреру. Это могло бы иметь неприятные последствия.
- Кто бы сомневался.
- И потому ты действуешь таким образом, словно вокруг тебя нет принуждения – а, скажем так, просто по необходимости – и объясняешь эту необходимость своей обязанностью?
Вместо того чтобы возмутиться, как я ожидал, Старик молчит. Наконец, он поднимает взгляд и сосредоточенно рассматривает потолок. Так, с задранной головой, он снова начинает говорить:
- Все же, политика – это не наша тема – она никогда не была для нас темой номер один...
Тон звучит явно примирительно. Но напряжение не отпускает меня, потому что я в ожидании, что он еще хочет вывалить.
- Вот, например, тогда, когда Америка вступила в войну – я это отчетливо помню, это было событие большой политической важности – но что мы тогда говорили? – Старик тянет риторическую паузу таким образом, как будто он вынужден напрягать память. – Еще более хотят заважничать? Вот как мы тогда говорили!
Я могу только удивляться Старику. Эти его финты выдают его прямо прямо-таки отчаянное положение. Теперь я должен спросить, какая здесь взаимосвязь и как все вышесказанное должно взаимодействовать одно с другим и что «... вступила в войну» все же, пожалуй, сильный исторический подлог. Но вместо этого я лишь неподвижно сижу и жду продолжения лекции.
- Что же иное остается нам как солдатам что могло бы объединить нас в одно общее?
- Давай на этом закончим! – говорю смело.
Старик тоже не проявляет намерения продолжать разговор на эту тему и смолкает. Вокруг как эпидемия расползается угрожающая формулировка “Действия, направленные на подрыв оборонной мощи, на разложение Вооружённых сил”. “Разложение” – звучит противно, напоминая трупное разложение. Кто только придумал это ужасное слово? Лозунгом сегодняшнего дня становится пантомима. Молчание – золото! Не давать им никакой возможности. К сожалению, вокруг нет никого, кто не смог бы внезапно оказаться одним из тех осознающих свой долг офицеров, которые являясь твоими лучшими приятелями, одновременно являются верными псами Фюрера. Разложение Вооружённых сил: Сегодня разлагается нечто совсем иное, чем Вооружённые силы! Вечером клуб словно вымер. На отрывном календаре в кабинете Старика – 23 июля. Трудно представить, что с покушения прошло такое короткое время. Мне кажется, как будто это случилось уже вечность назад. Старик вызывает меня к себе в кабинет в самом разгаре моей работы над дневником. Сгорая от любопытства, почему он вызвал меня так официально, испытываю во всем теле страшное напряжение.
- Я должен тебе сказать кое-что, – начинает он медленно, когда сажусь и терпеливо жду, пока он поднимет голову от своего стола. Внезапно он меняет интонацию и жестко говорит:
- Я был в СД.
Тут мои мысли скачут галопом: СД! Хождение в Каноссу! И это несмотря на запрет! А если это получит огласку! «Несмотря на запрет, не умер!» – староеизречение коммунистов!... Старик идет напролом. Я жду затаив дыхание, что же он еще скажет. Однако, вместо того, чтобы открыть рот, он закусывает нижнюю губу.
- Эти ублюдки! – выдавливает он наконец из себя. В этот миг чувствую, как у меня буквально съеживается кожа головы. Хоть бы Старик, прекратил эту пытку! Но он хватается за свою трубку и дважды глубоко пыхает ею.
Что за проклятая процедура раскуривания трубок! Так долго я не могу ждать! Но Старик зажимает трубку в правом кулаке, приподняв ее на полвысоты, будто во внезапном ступоре. Гадаю, что Старика гложет внутри, но не решаюсь спросить его об этом прямо. Вместо этого интересуюсь:
- Это, наверное, по служебным делам?
- Еще бы! – он вздрагивает как от судороги. Затем, наконец, он смотрит на меня в упор. – Эта банда хозяйничает повсюду – словно паразиты. Они и господин военный судьи!
Старик распаляется все больше. Теперь он говорит быстро, вопреки своей привычки:
- В La Baule имелся, например, филиал военного суда. Ты, скорее всего, совсем этого не знал. Они даже выносили смертные приговоры – в элегантном морском курорте, под прекрасным солнечным светом. После этого на спортплощадке в Saint-Nazaire их приводили в исполнение...
Старик старается сконцентрироваться, произнося свои слова, на воображаемой точке на стене, и сдерживая голос, добавляет:
- Я, естественно, захотел выяснить, действительно ли Симона находится в Fresnes и как обстоят дела...
Так как он ничего больше не говорит, нетерпение снова одолевает меня, и я спрашиваю:
- Ну и?
- Я потерпел полное фиаско. И тоже самое у меня было и у высшего босса этой банды. Вероятно, он уже отправил рапорт.
- Ах ты, Боже мой!
- Глупо только то, что теперь у меня будут совершенно связаны руки – полностью!
Старик откладывает трубку и бесцельно водит туда-сюда ручкой и карандашом по письменному столу. Я еще никогда не видел, чтобы он так не мог удержать руки. Также никогда еще не было таких глубоких вертикальных складок у него на переносице.
- Теперь ты должен рассчитывать только на себя, – произносит он медленно. – А уж мне, что выпадет...
- В смысле считать часы до ареста будешь? – вырывается у меня к моему собственному испугу.
Однако, к счастью, Старик не услышал этих моих слов. Во всяком случае, он продолжает говорить, словно я ничего не сказал:
- Теперь должны дела закрутиться.
Говоря это, он поднимается и говорит:
- Я должен идти на территорию. Посмотреть, что там, на берегу.
Я знаю, что он подразумевает в действительности: разогнать свою ярость. Спустя какое-то время приходит сообщение, что Геринг как «самый старший офицер германского Вермахта» от имени Кейтеля и Деница торжественно объявил о повсеместном введении гитлеровского приветствия в германском Вермахте. Этим заявлением мы стали, тоже хотя бы внешне, солдатами партии. И против этого никто не запротестовал. Старик, услышав эту новость, вне себя от ярости, словно свирепый, пойманный хищник, бегает в небольшом пространстве своего кабинета туда-сюда между письменным столом и моим стулом. Таким взволнованным я еще никогда его не видел. Сумасбродство! Старик принял все: и циничные пошлости новостных дикторов, и ужас, и жестокое коварство, однако команду с этой минуты быть обязанным приветствовать, словно член СА буквально убило его.
- Это последняя капля! То, что в этом еще и гросс-адмирал участвует!
- Новость сообщалась от имени Кейтеля и Деница!
- Не играет роли! – шипит Старик яростно. И затем обращает свою ярость на меня: – Ты действуешь так, как будто это я все это придумал!
Вот тебе и твой чудесный Комфлота, я думаю, воздерживаясь, однако чтобы не ляпнуть это вслух. Этот Дениц подпевает в такт нашему толстобрюхому имперскому егермейстеру! Сливается с ним в экстазе! Геринг сам не смог бы высосать это из своих жирных как сосиски, пальцев. От имени Кейтеля и Деница! – По любому, там должно было быть общее волеизъявление. Во всяком случае, мы влезли в полное дерьмо! Приветствие по-немецки: Само название уже вызывает смех. Никто более не передвигается нормально. Моряки или солдаты-пехотинцы, вскидывающие свою правую ласту в гладиаторском приветствии, пугают меня, делая это, как будто они марионетки управляемые некомпетентными игроками. Теперь мои «faire semblant» удаются мне еще труднее: Я вынужден действовать так, будто бы у меня на глазах действительно находятся шоры, и я просто не вижу, если меня приветствуют вытянутой в воздух рукой. Действую, словно я вовсе не принадлежу к этому союзу. Несколько французов, бредущих по улице, смотрят иногда украдкой, иногда в открытую, иногда с раздражением или совсем открытым ртом на вояк, суетящихся на Avenue de Siam с предупредительно высоко-вскинутой рукой и застывшим взглядом на идущих навстречу офицеров, которые со своей стороны поднимают руку, как будто желая подать сигнал торможения или бросают ее вправо назад согнув предплечье по образцу Геббельса, и так, всем видом своей правой руки показывают желание избегать приветствия гладиаторов прямой как доска рукой. На обеде все молча черпают ложками. То, что у каждого горит в душе, не может быть высказано вслух: покушение, бомбардировки дома, беспросветное будущее. О чем говорить? Когда внезапно чья-то вилка скребет по дну миски, некоторые пугливо вскрикивают как при бомбежке. Старик появляется в проеме двери и держит курс на тут же освободившееся кресло среди молодых офицеров. Со всей осторожностью один поднимает, едва Старик усаживается, тему «Немецкого приветствия».
- На борту подлодки этот вид приветствия не принимается в расчет, – объясняет Старик. – Он больше предназначен для свободной территории.
- Чертовски хотел бы узнать, как сам Фюрер, собственно, выполняет его, – отваживается продолжить к общему удивлению зампотылу.
- Что именно? – тут же рычит на него Старик.
- Так вот вскинутую руку повсюду держать, думаю трудно целыми часами.
- Вероятно, у Фюрера есть установленная опора – такая, ну типа шины для руки из легкого металла, – предполагает кто-то.
- Ее можно было бы легко сконструировать – по принципу складного стола. С чем-то вроде шарнира с защелкой.
- Мне бы такая пригодилась, особенно когда я спускаюсь по Rue de Siam, – смеется Старик. – Надо бы предложить это инженеру флотилии: изготовить небольшую серию, наверное, это не доставит много хлопот.
Я вздыхаю: Оцепенение, напавшее на всех, ушло. Пару раз даже был слышен смех. Похоже, в Берлине из-за этого идиотского приказа теперь под арками на коленях проползают...
- Все складывается хорошо! – постанывает Старик, когда мы сидим снова в кабинете. – Впредь один день недели выделяется на обучение экипажей офицерами нацистского руководства... Я определил пятницу для этого.
- Что? Уж нас-то они никак не пропустят!
Старик демонстрирует крайнее отвращение на лице и ругается:
- Очевидно, господствует мнение, что мы нуждаемся в них!
Затем он откашливается – один, два раза – и добавляет:
- Мы должны очистить, кроме того, нашу медсанчасть. Перевезти транспортабельных больных в Париж. Ты примешь транспорт – а именно два автобуса – столько легкораненых мы должны отсюда вывезти... Естественно, не один поедешь – завтра утром отправляется больший конвой. Ты к ним присоединишься. Перегон дьявольски длинен и осуществим только днем...
Голос Старика звучит по-деловому. Посреди этой тирады он пробует откашляться, но ему это не удается. Два автобуса полностью заполненных ранеными провести в Париж? В конвое? Я сразу заволновался: А потом как все будет? Почему Старик так внезапно выдвинул эту мысль? Не скрывается ли что за этим? Почему Старик хочет освободиться от меня именно сейчас?
- Ты передашь раненых в настоящий военный госпиталь, – продолжает Старик. – В какой конкретно, узнаешь у доктора... Но только ты не отмечайся в твоем Издательстве...
И после небольшой паузы:
- Я распоряжусь тебе, так, на всякий случай, выписать приказ на командировку в Берлин... Однако, ты, естественно, возвращаешься сюда через несколько дней.
- С помощью господа Бога и его госпожи Супруги, – произношу в замешательстве.
- Сдашь раненых, а потом поедешь во Fresnes и попытаешься выведать хоть что-нибудь – и в зависимости от ситуации ты либо возвращаешься, либо...
Либо что? размышляю я. Что я как лейтенант смогу выведать сквозь тюремные стены? Разрывные заряды подложить под них, что ли? Как Старик все это себе представляет?
- В любом случае мы должны узнать, где Симона окончательно пребывает. – Старик тут же поправляет себя: – ... где она находится. «Пребывать» кажется, ему, пожалуй, неподходящим выражением.
- Пока мы этого не узнаем, мы также не узнаем, куда нам нацелиться.
- Итак, поехать автобусом и просто спросить? Как ты это себе представляешь?
- Попытка не пытка! – бросает Старик кратко и добавляет: – Выезд завтра утром, в пять. На первом перегоне должно быть светло. Минимум двадцать транспортов. По существу, все это уже организовано.
Я так растерялся, что могу лишь пролепетать запинаясь:
- ... немного неожиданно все это.
- Ладно. Не забудь уложить свой хлам! – решительно произносит Старик.
Хочет ли он облегчить свою совесть, посылая меня с этим автобусом? Добивается ли он этим двойного эффекта: вытащить меня из Бреста, где уже скоро запахнет жаренным и одновременно сделать хоть что-то для Симоны?
- Может быть, было бы лучше, если бы я тотчас же отправился дальше в Берлин, – говорю наобум.
- Я бы так не делал. Самое лучшее для тебя – это сразу же вернуться сюда – что бы ты там не узнал. Здесь для тебя самое надежное место.
На лице Старика отражается работа его мысли. Внезапно я начал размышлять обо всех слухах за последнее время, о том, чего здесь все ожидают – и очень скоро – потому что Брест из-за своего огромного защищенного рейда является для союзников целью наивысшей важности. Старик должно быть уже давно размышляет о плане, как меня сюда вытащить. Он хочет, чтобы я, безразлично как зацепился за него. Для кого он так старается? Для Симоны? Для себя? Для меня?
- Ты должен очень осторожно прозондировать всю обстановку, – слышу вновь Старика. – Тебе надо что-нибудь придумать... Ты мог бы притвориться, например, что хочешь написать сообщение для роты пропаганды о данных по делу о предателях германской нации – ну, что-то в этом роде. Или еще какие весомые для тебя доводы. Любому другому это сделать было бы довольно затруднительно...
- Париж..., – бормочу рассеянно. Я не могу смотреть в лицо Старику. Поэтому цепляюсь взглядом за плинтус под окном. В моей голове звучат напыщенные строки: «Где расположен Париж? / Париж вот в этом самом месте / Руки по швам! Смирно!/ Нам он подходит!»
Меня так и подмывает спросить Старика о том, как все устроить: Как розыскать Симону без хотя бы самой незначительной протекции в СД или гестапо и имея на рукаве всего лишь одну круговую нашивку? Но вместо этого я только спрашиваю:
- Где должна толпа собраться?
- Перед вокзалом. – Там достаточно места. И после паузы: – Твои документы уже готовятся.
- Тогда, пожалуй, я лучше пойду и упорядочу мой хлам, – говорю и на этот раз подчеркнуто по-военному прикладываю руку к козырьку фуражки.
Блуждаю взглядом по комнате: с трудом верится, сколько же у меня накопилось всего! Где бы я ни бросил свои кости, в течение короткого времени возникает настоящий склад из связок рукописей, рулонов бумаги, папок с рисунками, книг, больших конвертов с вырезанными газетными статьями и bric-;-brac , которые я нахожу где-нибудь или которые просто прилипают ко мне, как муха к липкой ленте. И еще мое имущество из La Baule… Я расстилаю мои рисунки на полу, и испытываю счастье, что мне удалось спасти так много старых страниц с рисунками. Вот гавань Saint-Nazaire, два писаных акварелью рисунка из Pillau . Тогда во время работы над ними я почти отморозил пальцы. Небольшое количество этой акварельной краски, сразу кристаллизовалось на ледяной бумаге. Даже сейчас я могу узнать формы кристалликов льда в широких акварельных мазках: интересно. Вот акварели из C;te Sauvage . Он кажется дальше отсюда, чем луна. Туда я уже никогда больше не попаду. Какое счастье, что там я написал так много рисунков. Делаю три стопки из рисунков: хорошие, важные, ненужные. Затем уже сортирую эти три стопки, перекладывая рисунки туда-сюда. Это занимает добрых полчаса. Наконец, свертываю выбранные рисунки вопреки всем правилам так плотно, что они почти сплющиваются. Я не могу позволить себе вставить картонную гильзу как стержень, потому что должен все вжать в цинковую трубу, которую к счастью, будто в предчувствии, смог раздобыть неделю назад как водонепроницаемый футляр в мастерской жестянщика на верфи. Надо бы свернуть большие портретные рисунки, а позже снова разгладить – но отвергаю этот план: Будет слишком толсто. Стоит подумать, прежде всего, о фотопленках. Проявленные, проэкспонированные и неэкспонированные фотопленки: три категории, которые нельзя смешивать. Ведь я больше нигде не смогу достать неэкспонированные фотопленки. Я должен беречь свой небольшой запас. Чищу фотоаппарат, сдуваю пыль, дела идут хорошо, ловлю себя на мысли, как нежно я тружусь над аппаратом: старый добрый Contax. Снимаю объектив, натягиваю замок, отпускаю, снова тяну, прислушиваюсь, чтобы проконтролировать жужжащий звук при спуске: все в порядке.
Я знаю каждый винтик в этом фотоаппарате. На лодке U-96 я дважды разобрал его вместе с инжмехом на все его составные части. С тех пор я с ним на короткой ноге.
Внезапно во мне ключом бьет злой смех: А кто должен что-то сделать из моих запасов картин и рисунков? Кто должен поинтересоваться чемоданами на Нордендштрассе, если случай так повернется, что для меня не будет дороги назад? Кто вообще может выносить приговор о том, что можно увидеть на картинах, если он не имеет никакого понятия, как и где они были созданы? Фотографии без текста стоят немного. Зрители по большей части слишком тупы. Только немногие способны к активному видению. Нужно все объяснять... То же и с журналами боевых действий. Эти сухие тексты, которые действуют мне на нервы, совсем ничего не говорят невежде... Я могу накопить еще столько же или даже больше материала – но сам по себе он никогда ничего не расскажет. Что это за неудержимый инстинкт, что подстегивает меня снова и снова рисовать, фотографировать и писать? Менее всего это походит на давление.
А собрание книг! Я ставлю их к Старику в кубрик и туда же отношу бретонскую резьбу. А изделия из фаянса? Тоже в кубрик Старика. Образцы довольно странных высушенных морских водорослей, коллекцию предметов, выброшенных морем на берег – все это – по большому счету просто хлам... Но о чем я думаю? Кубрик Старика тоже пойдет к черту! Незачем себя обманывать: Здесь рано или поздно все пойдет прахом, не сегодня так завтра...
На этот раз у нас будет плохое прощание – навсегда. Похоже, шансы на то, что мы сможем снова увидеться равны нулю. Взвешиваю в руках набор керамических тарелок и мисок с изображенными на них бигуденами – старая посуда с прекрасной живописью. Затем по очереди: старую глубокую кастрюлю, дверцу шкафчика, богато украшенную декоративными резными элементами, два широких бретонских пояса. Все тщательно заворачиваю в овечью шерсть и укладываю в матросский чемодан... Теперь я должен со всем этим попрощаться: Ничего не могу взять с собой.
- Очковтирательство, куда ни посмотри! – возмущается наш доктор, когда встречаю его во дворе флотилии.
- Ничего плохого не вижу, – говорю осторожно.
- Да ладно Вам – здесь повсюду ложь и обман. Все давно превратилось в одну большую фирму обмана.
- Но Вы же сами в этом участвуете, – подначиваю его.
- Участвую? Что Вы имеете в виду? Я участвую в этом обмане? Но не Я же пишу статьи полные ликования.
Снова не узнаю доктора: Что это нашло на него? Этот человек просто кипит от ярости.
Мне не приходится долго ждать, того момента как я узнаю, что его так достало: Ему нужны кислородные баллоны для военного госпиталя, а он не может их получить. Какой-то более высокий рангом офицер верфи их все реквизировал.
Как будто здесь что-то зависит от собранного для сварки кислорода! Ради Бога, что здесь еще они хотят сваривать? За ужином Старик ворчалив и неподступен.
- Ты собрал весь свой хлам – ну, рукописи и тому подобное? – все же спрашивает он.
- Так точно! – давно... Однако кое-что я хотел бы оставить у тебя, если тебя это устраивает.
Старик только кивает в ответ.
- Ты вернешься, – произносит он помолчав. – Впрочем, с ранеными будет только один автобус.
- Мне это больше нравится.
Старейший командир флотилии, Робель, останавливает меня, когда я позже спешу к моему павильону, посреди темного двора, так что я сначала даже пугаюсь.
- Я непременно должен говорить с Вами! – говорит Робель. При этом он сильно пыхтит. Ему приходится спешить за мной через весь двор скорым шагом.
- Прямо здесь и сейчас? – спрашиваю растерянно.
- Да, пожалуйста!
Пока идем по темному двору я слышу:
- Шеф серьезно угрожал мне...
И затем Робель выдает всю его историю тоном конспиратора: Он выразил в разговоре со Стариком – сегодня после обеда – всего лишь обеспокоенность в отношении нашей окончательной победы. – Вот на этом самом месте. Тут Старик внезапно остановился и сказал ему: «Если ты и дальше будешь распространять такие пораженческие речи, то ему придется сообщить куда следует и как можно быстрее.» А мы же, при все при этом члены одного экипажа! – плачется Робель. Я бы охотно сказал Робелю «Идиот!». Но вместо этого делаю над собой усилие, и позволяю всего лишь одну фразу: «Вы виноваты сами!». Робель останавливается как вкопанный и, запинаясь, восклицает:
- Я? Почему же я?
Всей душой желаю, чтобы этот перевозбужденный человек оставил бы меня в покое. Тема мне максимально претит, да и двор флотилии – это не то место, клянусь Богом, где следует обсуждать этот вопрос: Кто знает, как далеко разносится возбужденный голос Робеля.
Пока я делаю пару глубоких вдохов, и при этом громко пыхчу, меня осеняет, и я говорю – наклонившись к Робелю:
- Чтобы мне понять суть Вашего вопроса я должен во всем тщательно разобраться и уточнить кое-что у Вас, – и, вероятно, также у Старика...
Совершенно не представляю, как мне следует взяться за это дело, но тут замечаю, что это может мне удастся в полутьме двора и при таком же мерном движении:
- Мой издатель, Вам следует это знать, сидит в настоящее время в концлагере. А что это значит, Вы, пожалуй, можете себе представить...
- А почему? – вскрикивает Робель.
- Да, почему? – мой голос звенит как эхо. – Все просто: Потому что он вел себя не так, как Вам шеф посоветовал. У него служил один человек, который говорил так же как и Вы, и он его не выдал. А он обязан был это сделать. Дело в том, что тот человек был закрепленным за ним агентом провокатором – и потому для моего издателя песенка была спета.
- Но шеф и я – мы ведь члены одного экипажа! Мы – друзья! – слишком уж громко возмущается Робель.
Чтобы как-то смягчать его, говорю тихим шепотом:
- Побойтесь Бога! Я тоже не вижу Вас в роли агента провокатора – но все-таки могу представить себе, что Вы когда-нибудь, где-нибудь однажды проболтаетесь...
- Я? – хрипит Робель словно ворона. – Как же я...?
- Ну, например, когда Вы поделитесь с кем-нибудь, кого Вы, как Вы думаете, хорошо знаете, тем, что Вы однажды высказали Старику свои сомнения относительно нашей окончательной победы. И тут Ваши слова попадут не только в уши Вашего знакомого, но и в еще чьи-то уши, и Старику мало не покажется, ему сильнее, чем Вам достанется, потому что он, в конце концов, здесь – шеф. И, кроме того, Вы должны знать – или, по крайней мере, предвидеть – что у нас здесь все делается подобным образом. Так сказать, в тихом омуте…
Проклятое дерьмо! думаю я при этом. Уже дошло до того, что мне приходится устраивать головомойку давно выросшему из коротких штанишек капитану третьего ранга, чтобы снова привести его на правильный курс. За что мне такое?
- Впрочем, он все же, даже в мыслях не допускает сообщить о Вас, но почему же?
- Так я...
- Если только у Вас нет...
Робель останавливается как вкопанный. Я делаю несколько шагов. Но Робель не движется.
- Чего у меня нет? – спрашивает он ошарашено.
- Уверенности в том, что война проиграна. Вы же все это не всерьез говорили! Иначе, это было бы слишком большая глупость!
Я широко улыбаюсь Робелю, полуобернувшись к нему. В слабом лунном свете могу видеть, что у него широко открыт рот, а верхняя губа так задралась, что видны все его лошадиные зубы. Эти большие зубы особенно отчетливо видны. А еще уши-лопухи: У мужика должно быть мозги совершенно пошли кувырком!
- Этим разговором, я полагаю тема исчерпана. Могу ли я пригласить Вас на бутылочку пива? –спрашиваю ласково.
- Пожалуйста – спасибо – пожалуйста, не теперь..., – заикается Робель. – Я должен собраться и преодолеть весь этот стресс, а потому я больше нуждаюсь в водке — и побольше.
И когда я уходя салютую, Робель запинаясь добавляет:
- Прошу Вас, никому не говорите о нашем разговоре!
Автобус.
Уже смеркается, когда подъезжает автобус. Быстрый взгляд на часы: четыре с небольшим. Автобус полностью забит ранеными. Только рядом с водителем сиденье еще свободно: мое место.
- А мои шмотки? – спрашиваю водителя.
- Я их уже разместил, господин лейтенант.
Мой автомат размещаю между нами. Старик появляется в купальном халате перед своим павильоном. Хочу попрощаться с ним, но он останавливает меня:
- Я прибуду позже на вокзал – на грузовике – чуть позже. Пока все организую…. Это, конечно, потребует времени...
Оберштабсарц подходит ко мне и пробует тут же раззадорить меня:
- Ну, как дела, Аника-воин?
Однако затем быстро переходит на служебный тон:
- Водитель был мной проинформирован, куда идет транспорт. Здесь в конверте адреса нескольких военных госпиталей – на всякий случай, если вас где-то не примут.
Поскольку я пристально, молча, смотрю на него, оберштабсарц добавляет:
- Я не думаю, что что-то пойдет не так. Все более или менее легкораненые. Я их уже наблюдал.
Забираюсь на свое место и повернувшись спиной к ветровому стеклу, говорю в автобус не смотря ни на кого отдельно:
- Доброе утро, парни!
- Доброе утро, господин лейтенант! – возвращается многоголосое эхо. Теперь мне, пожалуй, следует изобразить радость... Все глаза устремлены на меня, о, Господи! И я – в этом случае их Господь...
Пытаюсь смотреть в глаза одному за другим, и действую при этом так, словно хочу подсчитать находящихся в автобусе. Уже после четвертого, пятого ряда сдаюсь. Дальше позади я вижу только лишь белые поплавки голов: Перевязочные бинты, свежие повязки на головах. А еще и повязки из серых платков через грудь – перевязи для рук. Резко пахнет больницей, хотя несколько окон полуоткрыты.
Мне же, пожалуй, не нужно ничего говорить? Или, все же надо сказать пар слов? Но неожиданно для себя начинаю:
- Товарищи! Мы едем в Париж! Поэтому некоторые будут нам завидовать. Мы будем делать по пути небольшие остановки. Я знаю, как вам приходится стискивать зубы от боли... Но уже скоро все закончится! Если у кого-то есть вопросы, то давайте сейчас их решим... Мы едем в конвое, из-за бешенных партизан. Это проще – это значит: большая уверенность для нас. Спецрейс! Да еще в сопровождении. Нам больше пока ничего и не нужно, конечно!
Некоторые судорожно смеются. Я чувствую себя страшно тупым. Поэтому пытаюсь перейти к заключению:
- Сначала мы поедем на вокзал, там собирается конвой. А потом начинается наше путешествие! Ни пуха нам ни пера!
Пока несколько человек пытаются хлопать в ладоши, я обращаюсь к водителю: – Вы знаете дорогу?
- Так точно, господин лейтенант!
- С Богом!
Слава Богу: Водитель производит на меня впечатление приветливого и умелого человека.
- Справимся! – добавляю я, и водитель, всем своим покрасневшим лицом, ухмыляется в подтверждение.
Мы съезжаем с Rue de Siam, а я обдумываю, как организовать поездку в конвое: Надо попытаться получить место для нашего автобуса в конце конвоя. За нами должен ехать, по возможности, только грузовик – для подстраховки и прикрытия сзади... Эти свои мысли высказываю водителю:
- Мы должны попытаться стать в колонне как можно дальше – к корме поближе.
Так как водитель непонимающе косится на меня, я объясняю ему:
- Может так случиться, что нам придется останавливаться чаще, чем другим...
А затем объясняю ему тихо, чтобы не услышали сидящие за нами, мой настоящий план:
- Если придется горячо, мы становимся независимыми... Я не уверен в неуязвимости нашей колонны.
- Вы правы, господин лейтенант, – отвечает водитель и смотрит на меня благодарным взглядом.
Когда прибываем на вокзал, конвой уже собрался на площади перед ним, в целом добрых два десятка транспортов. Солдаты охраны сидят на своих грузовиках как «спартаковцы» с высокоподнятыми на плечах карабинами. На кабинах, между мешков с песком, укреплены пулеметы: Не хватает лишь пары трепещущих на ветру красных знамен... Давненько не бывал я на этой привокзальной площади. Толстые стволы безжалостно обезглавленных платанов выглядят так, как будто их разрисовали в тот же маскировочный цвет, что и грузовики. Этот вокзал олицетворяет собой идеал всего печального вокзального бытия: покрытый черной сажей, грязный, с оспинами выщербленной осколками бомб мостовой. Часы над главным входом, вероятно, стоят уже испокон века. Ветер носит грязь и пыль из воронок от бомб и руин, лежащих выше по склону. Прежде чем осознаю это, чувствую на зубах мелкий песок. Группы вояк, со своими перевязанными картонными чемоданами и коробками, лежащими в нагромождении тут и там на мостовой, пирамиды винтовок, несколько жестикулирующих и орущих унтер-офицеров – все это создает странное настроение: Полевой бивак в утренний час. Тут я обнаруживаю тучного капитана в бритвенно-остро отглаженных бриджах, который размахивает обеими руками в воздухе, напоминая шамана дикарей.
- Ведет себя, будто чокнутый! – раздается за спиной. Эти слова успокаивают мои нервы словно бальзам. Парни в автобусе, очевидно, потеряли все свое спокойствие или, по крайней мере, они просто дурачатся.
Разгорается спор о праве на руководство. Капитан стал свекольно-красного цвета и отчитывает какого-то обер-лейтенанта. Кто-то позади меня комментирует:
- Он же только мешает!
Два мотоциклиста несутся, словно на слаломе, между легковушкой и грузовиком. Грохот их двигателей на секунды заглушает рычание капитана.
- Тупой хвастун! – слышу сзади.
А это что такое? Вижу толпу спешащих, будто в панике, девушек, в руках картонные чемоданы и коробки. Маринехельферин! Сразу со всех сторон раздаются слова приветствий, свист, шуточки. Если бы не чемоданы и выемки, девушки-молнии напоминали бы галдящий пансионат для девочек. Девушки поднимаются и рассаживаются по обоим бортам кузова одного из грузовиков.
- Что за кавардак! – говорит наш водитель.
- Просто упрямо стой на своем месте в колонне, когда все наладится, – советую ему.
- Ну, я все еще там...
В это время появляется Старик со старпомом, и я снова выбираюсь из кабины.
- Как самочувствие? – интересуется Старик.
- Скверное! – отвечаю тут же. – Взгляни на все это!
Старик слушает меня вполуха: Он наслаждается царящей вокруг неразберихой. С грузовика, на котором разместились маринехельферин, раздается визг, они словно курицы сидят за водительской кабиной и визжат. Судя по всему, водитель грузовика, к их удовольствию, рассказал им сальный анекдот.
- Славная будет поездка! – слышу, как Старик говорит старпому.
Наконец, начинаем движение. Старик протягивает мне для прощания свою правую руку, когда я уже снова сижу в кабине. Сильное рукопожатие и вместо нацистского приветствия, рука в салюте у козырька фуражки. Вот так-то! На черепашьей скорости объезжаем кругами первые кварталы. Мы фактические в корме колонны. Водителю то и дело приходится резко тормозить, а потом опять трогаться. Снова внезапно останавливаемся – и снова вперед. Некоторые из раненых громко стонут за моей спиной. Наконец, водитель упрямо остается на первой передаче. Оберштабсарц хорошо сказал: более или менее легкие случаи! Наверное, для него тяжелым случаем может быть лишь тело без головы. Дьявольски плохое начало. Эти армейские братишки даже в колонне ездить не умеют. Мотоциклисты мчатся мимо нас как бешенные. Можно видеть, как важно и импозантно они сидят на своих мотоциклах. Очевидно, они чувствуют себя как овчарки сбивающие стадо тупых овец. Я уже неоднократно проезжал этой дорогой от Daoulas до Le Faou . Я нашел бы дорогу даже в темноте, но теперь смотрю на все новыми глазами: Впереди у меня небольшое поле зрения, так как мы едем на довольно близком расстоянии к движущемуся впереди транспорту, а потому я пристально всматриваюсь в территорию справа, в отдельные дома и уличные постройки, и время от времени перевожу взгляд налево над руками водителя на рулевом колесе. Когда мы движемся посредине дороги, я вижу дома по своему борту аж до самых крыш. Невольно скольжу взглядом по окнам. Особенно по окнам полузакрытым Volets . Daoulas – это местность пользующаяся дурной славой. У меня снова звучит в ушах наполовину скрытое предупреждение Старика. Возьму-ка я лучше в руки свой автомат и положу к себе на колени. Да и их лучше тоже подтянуть. Так отвратительно как в этой чертовой колымаге я давненько себя не чувствовал. Я сижу в ней как сардина в консервной банке. Или как в заднице! У меня перед глазами, как наяву, стоят большие машины ППС Хемницкой полиции: Они были практичны – сдвоенные подножки по обе стороны машины по всей ее длине и никаких дверей, только бойницы в боковых стенках. Пять десятков шупо со своим длинными резиновыми дубинками вылетали на улицу из машины так быстро, словно ковбои на мустангах. А у нас здесь? Как нам выскочить из этой жестяной тюрьмы, если дела пойдут слишком быстро и горячо? Две тесные дверцы: Даже когда этот проклятый кузов вспыхнет, бедняги позади меня не успеют выскочить. Они все преданы и проданы, если наша поездка закончится неудачей. «За компанию и монах женился!» Что за глупая поговорка! Мы как раз в этом чертовом автобусе, чтобы нас со смертью не оженили.
- Вы выбрали правильный маршрут в направлении Родины, смельчаки! – звучит в ушах возглас одного из бойцов на вокзале, когда мы отправлялись. Но для возвращения на Родину, мне любая списанная в металлолом тележка была бы дороже, чем эта банка сардин.
Подвеска тоже никуда не годится. Автобус! Звучит великолепно. Но в чем его преимущество для больных и раненых перед открытым грузовиком? Когда проезжаем по Le Faou, водителю приходится внезапно резко остановиться. И тут же перед нами раздаются пять-шесть хлестких выстрелов. Вызвал ли я своими размышлениями такую судьбу? Уже даже нельзя больше думать?
- Что случилось? – ору из открытой двери на мотоциклиста. Но тот спешит вперед. Оттуда тоже доносятся крики. Затем снова слышу несколько выстрелов.
- Вот дерьмо! – ругается водитель.
- Позже все устаканится, – отвечаю ему. – Нам надо всего лишь выбраться из этой местности.
- Все будет в порядке, господин лейтенант! – произносит водитель и смотрит на меня ясным взглядом: хороший человек.
Но уже вскоре дела далеко впереди, очевидно, пошли под лозунгом: «Спасайся, кто может!» А мы оказались зажаты в этом капкане – зажаты и дьявольски беспомощны. Снаружи раздаются страшные вопли и крики боли, а позади меня стоны нескольких человек. Из стоящего перед нами грузовика выпрыгивают солдаты и стоя стреляют веером направо и налево. Поскольку все происходит внезапно, то выглядит неправдоподобно, напоминая скорее фильм-боевик, а не реальность: двое раненых, которые крутятся и извиваются на дороге, на какое-то мгновение напоминают плохо играющих статистов. От сильного испуга я не знаю, что должен делать. Святый Боже, это становится чистой резней! Прижавшись к стене дома, сгибается один боец и держится руками за живот. Кишки вылезают у него между пальцев. Выглядит так, как будто он крепко держит две горсти корма для собак. Должно быть, нападающие скоты используют миномет. Или это звуки разрывов ручных гранат? Может они забрасывают нас ручными гранатами с верхних этажей зданий? Короткими вспышками, посекундно вырываю происходящее как короткие врезки: Полная сумятица. Вот один солдат стреляет с автомата с бедра, несколько других падают как изломанные складные метры. Далеко впереди, в окнах верхнего этажа темно-серого здания сверкают, вспыхивая всполохи дульного пламени. Проклятье: Неужто никто не видит, что происходит там наверху? А сейчас – оттуда сверху действительно бросают гранаты. Вот говно! Если бы только мы смогли занять такую же позицию на крыше – но об этом нечего и думать!
Мы – в целом почти сотня человек и стоим здесь совершенно беззащитные. И мой автобус – битком набитый, тоже стоит неподвижно. В засаду въехали! Проклятое дерьмо! Жалкий корпус нашего автобуса слишком длинный чтобы здесь развернуться. Но даже если бы мы смогли развернуться на этом пятачке, мы едва ли выбрались бы целыми отсюда.
Внезапно беспорядочная стрельба стихает – ее как отрубило. Только впереди раздаются короткие автоматные очереди, бой продолжается. Но тишины не наступает. Я слышу, как громко кричат раненые. Несколько девушек тоже ранены. Они кричат, взывая к состраданию Бога. Кто-то кричит:
- Санитар, санитар!
Этот вопль звучит в моих ушах странно старомодно. Если бы я только смог увидеть больше в конвое и на дороге, чем несколько машин перед нами и группу бойцов вокруг тяжелораненого. Далеко спереди, это мне хорошо видно, транспортные средства конвоя стоят вдоль и поперек на улице. Очевидно, некоторые хотели развернуться. Теперь слышу крики петухов, лай собак. Они звучат как насмешка. Дикое желание расстрелять этих петухов и собак, нападает на меня. Хочу отправиться вперед и узнать, что решили капитан и его визирь, но в то же время не хочу покидать автобус. Тут я вижу, как стрелок-мотоциклист приближается к автобусу и спрыгиваю на улицу, чтобы разузнать обстановку.
- Что случилось? – кричу громко, стараясь перекричать шум его мотоцикла.
- Вам следует немедленно вернуться в Брест! Проезда нет! Дорога впереди взорвана и обстреливается, господин лейтенант! У них минометы!
- А как нам здесь развернуться? – кричу слишком громко.
- Двигайтесь задом – до перекрестка!
Впереди снова слышны отдельные выстрелы. В правом борту автобуса насчитываю с полдесятка пробоин. И при этом никаких новых ранений, никаких попаданий в колеса, никаких серьезных пробоин – чистое чудо! Хорошо, что мы были в хвосте колонны далеко позади. Тошнит от мысли, что не могли раньше разведать эту дорогу. Улица в этом тесном месте между жалкими домишками оказалась превосходной засадой. Оба водителя за нами тоже оказались не пальцем деланные. Они спешно отъезжают назад.
- Давай назад! – кричу водителю, когда залезаю на свое место. Теперь он должен показать все свое умение.
Люди позади меня стонут. Я слышу, как один жалобным голосом спрашивает:
- Где же мы?
- В заднице пророка, – раздается в ответ.
Итак, назад в Брест! И я спрашиваю себя: Если теперь начнется большой маневр разворота, а господа террористы все еще будут поблизости, тогда «Каски долой и помянем погибших!» станет самой уместной песней? То, что вопреки нашим долгим поворотам – разворотам все прошло без ущерба для нас и нашего автобуса, я отмечаю как новое чудо. Однако мне пришлось изрядно наглотаться при этом пыли. Весь автобус словно припудренный пылью. Во время обратной поездки я ощущаю необыкновенное спокойствие. Ощущаю себя униженным, выдохшимся и полностью дезориентированным. Все! Баста! – бормочу себе под нос. Смотрю пристально прямо перед собой через ветровое стекло, но не вижу расстилающуюся передо мной улицу. Мне следует собраться, нельзя раскисать! Проклятье: за нами, наверное, опять наблюдают! Невольно снова и снова изучаю дома, наилучшим образом подходящие для нападений. Скорее всего, это предприятие было с самого начала обречено на неудачу. Дилетанты до невозможности! Во мне ключом бьет ярость. Вверху, в горле она становится толстой как пельмень: просто цирк!
- Говно! – вырывается у меня невольно.
Мне следовало бы воздержаться от этого высказывания: Водитель недоуменно смотрит на меня. Сзади в автобусе кто-то нервно всхлипывает. Бедняги! Они уже видели себя дома или, по меньшей мере, в приличном военном госпитале. А теперь? Все надежды рассыпались прахом! Почему они не послали вперед разведмашину, чтобы все разведать? Почему никто не подумал разведать улицу перед нашим конвоем? Почему никто не поинтересовался этими домами, которые прямо-таки созданы для засады? Почему не установили четырехствольную пулеметную установку с защитными щитами на средний грузовик, если уж нельзя было послать с нами танкетку? Эти гребанные носители отутюженных бриджей, это же не солдаты – а просто статисты, Жигало! В то время как мы катим дальше в западном направлении, в моей голове проносится масса беспорядочных мыслей о хвастливой болтовне о вундерваффе , об опустошительных последствиях Фау-I, о новых подводных лодках с двигателем Вальтера! А вот здесь, конкретно, у нас не было одного единственного танка! Грофац, Юпп , туша Геринг – этот вообще – наш геральдический имперский егермейстер! Они только раскрывают свои пасти, но так дело не делается... А мы вот сейчас везем – и это уже злая шутка! – гораздо больше раненых, чем было запланировано в Бресте. Они кровоточат свежими ранами и плохо перевязаны и как животные жалобно скулят постанывая. Я чувствую себя усталым и вымотанным, хотя при этом я не устал, а странно перевозбужден. Пот течет у меня из подмышек по ребрам вниз.
Все это выглядит явно не таким триумфальным, как предполагал Старик!
Когда мы проезжаем ворота флотилии, я слышу, как кто-то позади меня ревет из окна автобуса:
- Ну, вот мы снова здесь!
Другой в тон ему громко улюлюкает. Он не единственный, у кого сдали нервы. Часовой у ворот удивленно пялится на них.
Тут мое терпение лопается, и я кричу ему:
- Предупредите оберштабсарца! И быстрее!
А теперь по двору к Старику. Я громко стучу в дверь, и затем подчеркнуто молодцевато рапортую:
- Наше предприятие потерпело неудачу. На нас напали маки;. Автобус с ранеными прибыл назад. – И затем добавляю: – Полное дерьмо! Это была катастрофическая неудача, как пишут в книгах.
А чтобы еще более усугубить меру моего унижения, в кабинете Старика, во время моего доклада находится и зампотылу. И ухмыляется. Ярость вскипает во мне: Старику следовало бы еще и адъютанта вызывать, чтобы представление удалось.
Тут слышу голос Старика:
- Бедолаги! Оберштабсарц уже в курсе?
- Так точно – я вызвал его при въезде во флотилию.
И смолкаю.
Наконец, Старик приходит мне на помощь и говорит:
- Вот черт, тут ничего не поделаешь.
Зампотылу больше не ухмыляется. Вид такой, словно я пнул его коленом в живот.
Теперь мы втроем стоим перед большой настенной картой Бретани.
- Где это все произошло? – спрашивает Старик.
- Сразу перед выездом из населенного пункта Le Faou.
- Ну конечно!
В то время пока Старик скользит пристальным взглядом по карте, в моей голове мелькает: А почему, собственно, я чувствую себя этаким виноватым неудачником? Разве я потерпел неудачу?
- А как все в целом происходило? – Старик хочет знать теперь подробности.
- Они ждали нас точно на самом узком месте. Ты же их знаешь... А потом – огонь с двух сторон и ручные гранаты. Вероятно, у них там еще и миномет был.
- Это может сослужить нам хорошую службу! – говорит Старик и голос его звенит. – Во всяком случае, мы получили порядочную пилюлю...
- Умело сделано, – произносит Старик про себя. – На севере выдвигаются янки, а здесь сейчас выдвигаются эти маки;.
- Значит ли это, что вместе с этим для нас также потерян и Ch;teauneuf? – изумляется зампотылу.
Так как оба молчат, я говорю:
- Там нам хватило бы одного-единственного танка...
- Черт! Где же его взять? – реагирует нервно Старик.
- А что, здесь нигде нет?
- Насколько я знаю – нет! – Старик отвечает мне возбуждено. – Забыл что ли: мы – военно-морская база. У морского флота обычно нет танков.
Старик говорит все это цинично, как только может – а затем более спокойно:
- Я почти предвидел это, я чувствовал, что не получится...
Когда зампотылу уходит, я сажусь напротивСтарика и уже более свободно говорю:
- Это была полная катавасия! Чудо, что не произошло более ужасного. Если бы эти террористы расположились переменными курсами, они закрыли бы нам и отход. И тогда бы ловушка захлопнулась. Во всяком случае, растерянность была страшная. Конвой был хорош и прекрасен – но если никто не знает, что он должен делать и где находиться...
- Знаешь, сегодня утром я подумал, что вся эта колонна напоминала скорее нечто вроде колонны демонстрантов. Интересно было бы услышать, что скажут господа из Армии. Я бы возглавил одно соединение.
- А я лучше бы выпил что-нибудь.
Когда снова прихожу в кабинет, Старик уже позвонил.
- У братишек душа ушла в пятки. По дороге на Le Faou, кажется, сконцентрировались массы террористов. Сейчас вы были бы в первую очередь отрезаны.
Отрезаны? – Это продолжается секунды, пока я не сознаю, что значит это слово. Но Старик ограничил его: в первую очередь отрезаны. Было бы смешно все же, иметь лишь небольшой свободный кусок дороги.
- Это была проба французов на смелость, – говорит Старик. – Собственно говоря, я ничего другого и не ожидал. Они пока ведут себя здесь в городе довольно спокойно...
Он не заканчивает свое предложение, как начинает новое:
- Это было только первое испытание! – и позволяет этому предложению звенеть прямо-таки радостно. – У каждого есть три испытания!
Смотрю на Старика, вытаращив глаза: Если это была шутка, то она была очень неудачной.
~
- Думаю, в следующий раз они расстреляют нас в пух и прах! Повезло, что ни одна машина не загорелась... Возвращаться назад на карачках – это совсем не то о чем я мечтал...
Но Старик на этом не успокаивается.
- Все-таки есть в этом и кое-что хорошее, – говорит он. – Теперь нам больше не придется ломать голову из-за Ренна. Форс-мажор. Против этого, к сожалению, ничего не поделаешь.
При этом он делает кислое лицо. Старик в ударе: Новая ситуация ему нравится, вместо того, чтобы впасть в уныние. Я могу только удивляться тому, как он сидит в своем кресле и занимает меня этой болтовней, словно в настоящий момент нет никаких проблем: Раненые снова в нашей медчасти, и я больше не досягаем для людей из СД в Ренне или Париже – это уж точно! Все к лучшему.
- И КПС также может сэкономить свои призывы..., – язвит Старик.
Я не могу сидеть здесь вечно, пронзает меня внезапная мысль и опутывает меня. Поэтому я поднимаюсь и говорю:
- Ну, тогда я снова распаковываю свои вещи.
- Действуй, – мягко отвечает Старик. – Если бы у меня был такой видок как у тебя, то я прежде всего умылся бы!
- Задание понял! – Мне становится стыдно: Давно уже следовало бы сменить подштаники. Сам бы уж справился как-нибудь.
Я всегда так поступал: словно толстокожий, раздраженный до последнего, не замеченный сверху, не повинующийся знакам судьбы. И это срабатывало достаточно часто, и было неплохо следовать указующему персту. Однако, на этот раз не получилось. На этот раз я страдал.
Я иду в радиорубку: стерильное помещение как в госпитале. Серые аппараты, провода. Радисты сидят ко мне спиной. Все напоминает проведение таинственного опыта.
Тишина. Только тонкое пищание доносится из наушников: призрачные голоса коротких волн.
Моршеля снова и снова вызывают на связь, но Моршель не отвечает. Царит «тягостное молчание», настолько тщательно радисты обыскивают магнитные волны.
Старик все чаще в течение этих дней стоит в задумчивости перед большой картой Атлантики устремив взгляд в район, из которого Моршель выходил на связь в последний раз. Лубах тоже молчит.
Так всегда: Сначала возникает лишь беспокойство, если отсутствуют ожидаемые сообщения. Волнение, которое затем появляется, тоже можно еще легко объяснить: У лодки могут быть веские причины не светиться в эфире. Если же молчание продолжается дольше, причиной этого может быть, наконец, простое повреждение радиопередатчика. Можно утешаться лишь тем, что были подлодки, которые выходили в эфир вновь, когда все уже считали их давно затонувшими. Во всяком случае так быстро как раньше больше не приходит «Трехзвездочный рапо;рт» . Когда после обеда Старик находит меня в клубе глубоко утонувшим в кресле и размышляющим, он интересуется:
- Проблемы?
- Проблемы? – я усмехаюсь. – Откуда же им взяться в нашем защищенном от проблем положении?
Старик опускается в рядом стоящее кресло и смотрит на меня искоса.
- Хотел бы только знать, почему это ты баклуши бьешь?
- Я – баклуши? Но коль уж ты говоришь о баклушах: уж лучше их бить, чем они тебя – или нет?
Старик поднимает брови и ворчит:
- Остряк!
Я подчеркнуто равнодушно дергаю плечами.
- ... и вместе с тем мы, пожалуй, можем прекратить поиски Симоны, – добавляю с горечью.
- Я бы так не сказал..., – отвечает он неуверенно.
- Мы слишком много времени угробили впустую...
Старик надолго задумывается, а затем говорит:
- И да и нет – но так или иначе, головой стену не пробьешь...
Поскольку Старик ничего более не добавляет, я снова погружаюсь в свои мысли... Какой же я все-таки был глупец! Искать Симону – это с самого начала была бредовая идея. Без Симоны я не сидел бы сейчас здесь. Что она вообще еще значит для меня? Лежа на койке, спрашиваю себя: Как теперь все должно повернуться? Нет танков, нет самолетов, нет новых подлодок – нет никакого чудо-оружия... Куда ни кинь – везде клин! Полный пипец!
Совершенно ясно, что мы находимся в глубокой жопе – и лишь только абсолютные идиоты могут сомневаться в этом. Практически все флотилии подлодок уничтожены, от флотилий минных тральщиков и флотилий сторожевых кораблей тоже мало что осталось. А флотилии эсминцев? Флотилии торпедных катеров, миноносцев? Все они сдохли. О крупнотоннажных судах вообще лучше помолчать….
Холодная ярость охватывает всего меня к этим надменным упрямым торговцам смертью, этим фанатичным заправилам, которые сами совершенно не испытывают никакой нужды в своем идиллическом маленьком сосновом лесу, но посылают экипаж за экипажем на верную смерть. А еще эти идиоты здесь, которые не способны даже к самым простым соображениям! Фюрер не оставит нас здесь! Фюрер посылает нам танк! Фюрер, Фюрер! И я не смеюсь! Наш славный Фюрер – он черта лысого будет беспокоиться о нас. Он скорее милостиво разрешит нам подохнуть здесь с голоду! Это по любому! Как можно спать, когда снаружи стоит чертовский шум! Вытаскиваю подушку из-под головы и кладу голову на предплечье. Так, а теперь подушку на левое ухо! Вот теперь я больше не слышу доносящийся снаружи неясный шум, однако различаю сильную стрельбу и совсем близко. Проклятье! Что должна означать вся эта тупая пальба? В следующий миг пальба прекращается – как будто моя ругань подействовала. Хорошо, попытаюсь теперь уснуть. Так проходит одна четверть часа, а затем еще одна. Но я не могу заснуть. В правом виске чувствую биение пульса. Может, подсчет пульса поможет уснуть? Пока шепчу онемевшими губами числа ударов пульса, жду напряженно начало новой пальбы. И она тут же начинается: Отчетливо различаю карабины и автоматы. Черт, это же просто беспорядочная стрельба от испуга. На кой черт такая бессмысленная трата боеприпасов? Со сном, во всяком случае, покончено безвозвратно. Можно было бы и встать. Но вместо этого остаюсь лежать с открытыми глазами и размышляю: Не впервые меня занимает вопрос, не слишком ли привлекают внимание павильон Старика и мой? Несколько храбрецов могли бы без шума снять часовых в воротах и легко захватить или прикончить Старика и меня. Это получилось бы у них без особого труда. Пока наши люди пересекли бы двор, добираясь до нас, было бы слишком поздно – думаю, наши вообще бы не забили тревогу. Следует обсудить это со Стариком. Но с ним на эту тему не так просто поговорить. Старик любуется собой в своем упрямстве и героическом позерстве. Вероятно, в его глазах это важная составляющая его роли сидеть здесь на передке у всех на виду и демонстрировать всем, что он Maquis ни капельки не боится. И тут резкая барабанная дробь автоматных очередей врывается в мои мысли. Довольно близко! Неужели на территории флотилии? Вместо того, чтобы броситься узнавать обстановку, я действую так же упрямо как и Старик: Остаюсь лежать и лишь напрягаю слух, однако не слышу ни призывов, ни криков команд, а только несколько коротких автоматных очередей. Десять минут третьего. Когда будет светать? Наверное, где-то около пяти утра. Значит, еще три часа! Твою мать! Несколько часов сна никому не помешали бы….
Нужно подумать о Симоне: У меня просто не укладывается в голове, что она тоже проживала здесь, в этом павильоне, именно в этой комнате, в этой самой койке, в которой я теперь лежу. Почему она не перешла в павильон Старика? Потому что это произвело бы чертовски плохое впечатление? Тогда он вероятно едва ли приходил к ней....
Я лежу словно в температуре. Снаружи снова что-то щелкает. На этот раз звучит вразнобой – как хлопушки. Дьявол его разберет, что теперь это должно означать. Приглушенные хлопки приходят словно издалека: три раза, пять раз, а потом опять две короткие хлесткие автоматные очереди – но на этот раз подальше. Внезапно на стене напротив окна появляются горизонтальные светлые полосы. Они мерцают и снова гаснут. Следовало бы закрыть жалюзи, чтобы, по крайней мере, прекратить оптические эффекты. И надо было купить беруши для ушей. Но нет, заткнуть уши, это не дело! Я должен услышать, если случится внезапное нападение... Снова белые полосы света! На этот раз они задерживаются подольше, прежде чем пропадают в мерцании. «…В глуби чертога на стене / Рука явилась — вся в огне… / И пишет, пишет. / Под перстом / Слова текут живым огнём…» В полудреме мои мысли путаются: То Оратор из области подносит свое лицо так близко к моему, что я могу видеть каждую пору на его носу как в увеличительное стекло. За борт подлеца и использовать вместо кранца! – предлагаю я адмиралу. Обмотать его линем! Этакий подлец! Однажды выплывет, как они за кулисами все проворачивали. И тогда наступит час расплаты! Затем я снова бодрствую. Обречен? Фильм такой был. Назывался «Поездка без возвращения»? Или это была книга? Насколько известно, Союзники давно уже организовали Комитет для нашего задержания. Томми и янки и русские, они втроем – и мы, нацисты, мы совершенно одни, и хотя бы только поэтому мы проиграли. Что мы принесли миру: разрушенный Роттердам, стертый с лица земли Ковентри. Повсюду лежат руины уничтоженных городов, опустошены целые области, уничтожены сотни тысяч человек. Должны ли оставшиеся нас полюбить? Только в Роттердаме на нашем счету 30 000 погибших, и это были, конечно, сплошь мирные горожане, которые, Бог свидетель, ничего против нас не планировали. Теперь очередь доходит до нас – до седьмого колена. Вера, любовь, надежда – эти три постулата жизни! Любовь – самый главный из них, и в ней мы будем нуждаться дьявольски сильно... Хлесткие щелчки выстрелов пугают меня в моем беспокойном сне. Ну, все – я уже сыт этим по горло! Одним прыжком вскакиваю с койки. Свет не зажигать! Еще пара выстрелов, затем беспорядочный грохот. И снова голоса перед главными воротами. Задерживаю дыхание, внимательно слушая: Топот сапог по мостовой, стоны и стенания и голос команды:
- Здесь берите – живей, живей!
Говорю себе: Там, наверное, схватили какого-то француза, который нарушил комендантский час. Патрульные стреляют чертовски быстро. Спешно натягиваю шинель, туфли и выхожу. У Старика горит свет. Дверь открыта. Кажется он внизу, у ворот. Там беспорядочно рыскают лучи карманных фонариков. И вот я слышу глубокий, взволнованный голос Старика:
- Оберштабсарца сюда. Немедленно! Шевелитесь! Он уже идет?
Вижу группу темных теней в полумраке, которые между собой тащат тело.
- Я сейчас подойду! – слышу голос Старика. Теперь он видит меня:
- Проклятая неприятность: Альвенслебен!
Я ничего не понимаю.
- Альвенслебен схлопотал пулю! Похоже, однако, что ему страшно повезло. Завтра он должен был выходить... Только предварительно должен был со мной встретиться.
В луче света, падающего из двери Старика, различаю бооцмаата охраны и узнаю, что Альвенслебен был подстрелен нашим часовым у ворот.
- Часовой крикнул ему «Пароль!», и когда ответа не последовало – выстрелил.
- Однако была целая перестрелка?
- Так точно! Господин обер-лейтенант тоже стрелял!
- А что будет теперь с лодкой Альвенслебена? – интересуюсь у Старика за завтраком.
- Мы приведем его в чувство. Раньше это был бы прекрасный отпуск с выездом на родину. Теперь ему предстоит идти в поход.
- Так он все же пойдет? А не следует ли доложить по команде о происшедшем и тому подобное?
- Собственно говоря – следует.
Искренне радуюсь тому, что фраза “собственно говоря”, получает наконец-то хоть какое-то ограничение. Старик смолкает. С этим «собственно говоря – следует», выполнена первая часть ритуала. Альвенслебену чертовски повезло, как сказал оберштабсарц: лишь касательное ранение, царапина – «чистое ранение мышцы, и не слишком сильное!» Вопреки моему дефициту сна я все же могу смотреть на сложившуюся сегодня ситуацию трезвым взглядом. Могу даже удивляться тому, как быстро привык к слову «отрезаны». Вероятно, оно не звучит в моих ушах слишком угрожающе. Я предпочитаю слово «окружены». Мы окружены врагом. Но слово «окружены» звучит как-то странно: Я окружен, ты окружен, он, она, оно окружено... Совершенно не хочу знать, сколько тысяч человек окружены здесь в Бресте. Но то, что, хватит всего несколько групп Maquis, чтобы поставить нас в крайне тяжелое положение – это, пожалуй, чистой воды безумие! Часовой, подстреливший Альвенслебена, прибыл к Старику. Я вижу его, бледного от охватившего его страха, идущего на негнущихся ногах по коридору.
- Его сейчас пронесет от страха! – говорю Старику, пока моряк ждет при адъютанте.
Парня зовут Гюнтер. Старик краток:
- Вы действовали правильно, Гюнтер. Все в порядке.
Только эти несколько слов – и у парня, стоящего вытянувшись в струнку, но со всеми признаками растерянности в проеме двери, кадык поднимается и опускается несколько раз, сглатывая слюну волнения, а затем он с заметным трудом открывает рот, как будто хочет сказать что-то, но Старик поднимает руку и спокойно говорит:
- Все хорошо, Гюнтер. Вы можете идти.
Гюнтер все еще, кажется, не может этого понять. Затем до него медленно доходит, что ему не угрожает никакое наказание, и я присутствую при превращении человека прижатого грузом вины к грунту, в человека, сияющего от проявленной к нему справедливости. Когда дверь снова закрывается, Старик говорит:
- Альвенслебен был, само собой, вдрызг пьян. Но реагировал достаточно быстро. Повезло, что он не подстрелил часового. Дружище Альвенслебен израсходовал почти весь магазин. Чувствовал себя, наверное, атакованным Maquis. Вот такая штука!
Два матроса убирают посуду в столовой. Узнаю: сиськатая посудомойщица Тереза не явилась на службу.
- Получает свои заказы, – объясняет Старик.
Я не понимаю.
- В отрядах Сопротивления, конечно! – поясняет мне Старик.
- Неужели она там тоже служит?
- Да больше придуряется, – бросает доктор.
Наконец-то до меня дошло: У Терезы – не все дома?
- Тьфу, ты черт! Господа, пора обедать! – кричит весело Старик и смотрит с усмешкой. – Времена станут еще труднее, – добавляет он радостно и слегка покашливает «кхе-кхе-кхе».
Зампотылу пристально всматривается в плавающие в бульоне куски картофеля. Несколько молодых офицеров издают булькающие звуки: давно уже не слышали ничего смешного. Никто не знает, что это внезапно нашло на Старика.
- Никогда не подумал бы, что такая дама ни мне, ни тебе, ни всему нашему шарму не поддастся, – обращается теперь Старик к зампотылу. Не краснея, тот направляет взгляд снизу вверх от своей тарелки и кривая гримаса искажает его рот улыбкой Щелкунчика.
- А как дела с ее заменой? – допытывается Старик. – Я имею в виду по женской линии.
- Почти безнадежно, господин капитан!
- В штольнях за лодочным Бункером довольно часто проходят чистые оргии. Разгульные пьянки со связистками из вспомогательной службы и медсестрами, – сообщает доктор.
- Болтовня! – Старик бросает резко. – Я лично сам все осмотрел позавчера...
- Днем, – ворчит оберштабсарц.
Старик вопросительно поднимает правую бровь, но позволяет оберштабсарцу закончить свое брюзжание. После всего, что я знаю, дела с каждым днем все хуже идут в штольнях, в которых отсиживаются солдаты: Пьянки и настоящие оргии с насилием каждую ночь. Кажется, в штольнях нет функционирующих уборных, а лишь зловонные параши, которые опорожняются где-нибудь перед входами. Даже в светлую первую половину дня на дорожке, проходящей между задней стеной Бункера и штольнями можно видеть группы пьяных в стельку вояк, среди них унтер-офицеров и фельдфебелей.
- Вчера, год назад, 24 июля 1943 года, был массированный авианалет на Гамбург, – произношу вполголоса.
Мы опять сидим в павильоне Старика.
- Когда я весь в грязи снова пришел после него в этот город счастья, то увидел лишь пирамиды, составленных по шесть карабинов...
- А зачем ты мне рассказываешь это? – безучастно интересуется Старик.
- Чтоб улучшить настроение. И чтобы ты лучше увидел различия. Вопреки всему, все, что здесь есть у нас – прекрасно: приличное пиво, хороший коньяк, чистое жилье – этакая ухоженная жилая атмосфера.
Старик не поддается. Он лишь произносит:
- Кстати, Брест упоминался в сообщении ОКВ .
- В связи с чем?
- К западу от Бреста получил повреждения вражеский эсминец.
- Поврежден эсминец – и об этом они трубят на весь мир?
- В районе Caen все еще идут бои. Об этом тоже сообщили. Судя по всему, речь идет о крупной наступательной операции.
- Кто же умудрился подбить эсминец?
- Черт его знает! Во всяком случае, из сообщения этого узнать не удалось. Они не сказали, кто подбил его.
Старик вновь погружается в свой ритуал чистки трубки, и между нами воцаряется молчание.
- По какому сценарию все теперь пойдет? – я, наконец, нарушаю молчание.
- Поживем, увидим – надежная народная примета.
- Доверяй, но проверяй – тоже хорошая примета.
Старик снова замолкает.
- Просто повезло, что у нас есть такая большая стена, – произносит, помолчав немного. – Она избавляет нас от больших проблем. Не хотел бы я сидеть здесь с флотилией на открытой местности.
- То, что мы занимаем выгодную позицию на этом холме, тоже элемент везения!
- Кто знает? Меня только волнует связь с Бункером – и сильно.
Действительно, это наш handicap : Дорога к Бункеру идет по всему городу. В темноте, даже вдвоем, никто не решится идти по ней пешком.
- Если бы у нас только было побольше автобусов... Ладно, поживем – увидим! Наступают веселые времена!
- И, к сожалению, среди людей больше нет любви, – язвлю, но Старик не слышит, он сосредоточен на своей трубке. Затем, как бы невзначай, он говорит:
- В Первой флотилии, между прочим, пропал командир. Был вызван приказом в Bernau – для награждения Рыцарским крестом. Где-то по пути и пропал....
- ... вместе с Рыцарским крестом, – не унимаюсь я.
Лицо Старика сразу мрачнеет. Повисает неловкое молчание. Чтобы снова запустить беседу, говорю через некоторое время:
- Если мы потеряем здесь базу ВМФ, тогда море для нас будет закрыто…
- Остается еще Норвегия – Крайний Север..., – бормочет Старик вполголоса, как в монологе, и я задумываюсь, говорит ли он все это теперь с иронией или нет.
- А необходимые бункеры и верфи?
- Там нам все придется начинать с нуля...
- Могу себе только представить это так: Исландия, Фарерские острова, Шетландские острова, Оркнейские острова, Британские острова – чистый клинч! Стратегически не может быть лучше для наших уважаемых противников! – Я бы назвал это петлей на шее.
- Не преувеличивай! Пока еще не все так плохо, как тебе кажется! – Старик взрывается от ярости, – На карте все выглядит хуже, чем на самом деле.
- Я просто стараюсь представить себе районы, в любом случае, достаточно недружелюбные для нас – я имею в виду, для наших подводных лодок.
Тут Старик, к моему удивлению вдруг весело моргает прищуренными глазками и вальяжно так произносит:
- Ах, не знаю: Stavanger , Bergen – там тоже, конечно, может жить. Там даже есть селедка! Все-таки разнообразие: сельдь вместо устриц. Неплохо, однако, да?
Не могу придумать ничего другого, как закатить глаза вверх от наигранного отчаяния. А затем меня прорывает:
- Не помнишь, коллаборационисты в Норвегии зовутся «квислинги»?
- Да, «квислинги».
- Звучит как «мислинги» .
- Точно так, – улыбается Старик. Но в следующий миг его хорошее настроение улетучивается.
- Если все Атлантические флотилии перебазируются в Норвегию, вверху с ума сойдут, – я снова затеваю беседу. – Может быть, вскоре мы узнаем об этом поточнее? Ведь такие крупные мероприятия требуют, в конце концов, тщательной подготовки, если они должны будут стать необходимыми...
Старик занимает глухую оборону:
- Это же чистое безумие позволить нам умереть здесь с голоду – или просто списать нас со счетов.
Старик складывает руки перед грудью, будто к молитве. Он так пристально смотрит перед собой, словно для него больше не существует окружающего мира. И хотя повисает гнетущее молчание, мне кажется, я знаю, какие мысли он прокатывает в голове: Более нет никакого известного стратегического плана. Никакой ясности, что ждет флотилию. Как все сложится дальше? Но вот Старик сводит брови домиком.
- А ты все пишешь и пишешь каждый день новые листки, – произносит он задумчиво, – и даже прилежнее, чем когда-либо раньше. Можешь ли ты мне объяснять, что, собственно, ты делаешь?
В замешательстве медлю с ответом.
- Вероятно, это чистый атавизм, – говорю, наконец. – Но может быть, я тоже тайно верю в большие перемены. Например, в танки, которые придут, чтобы освободить нас от захвата яростным врагом, и в чудо-подлодки, которые положат конец нашим страданиям. Вероятно, я верю во все это, но показываю не слишком отчетливо...
Старик криво ухмыляется и гремит:
- Скорее всего, я так полагаю, тебя однажды причешут против шерстки, а потом публично повесят – нам в устрашение и назидание...!
Перед сном прохожу еще раз по территории флотилии. Время от времени останавливаюсь и осматриваюсь вокруг. Затем прохожу сотню шагов и снова останавливаюсь, задираю голову и рассматриваю небо.
- Небо, – произношу вполголоса.
Надо мной висят звезды, некоторые из которых могу назвать. Задрав голову, произношу шепотом их названия. Но многих совершенно не знаю. Луна не видна. Весь свет идет от звезд. Почему? Моих знаний не хватает: Я даже не знаю, когда всходит и заходит луна. Внезапно яркий луч света бьет мне прямо в лицо. Я будто наталкиваюсь на встречный удар. Правая рука автоматически тянется к кобуре. Луч света опускается передо мной на мостовую.
- Пароль? – кричат мне резко из темноты – и, к счастью, я могу молниеносно его назвать.
Удвоенный наряд патруля, который так испугал меня, стоит под выступом крыши. Доносится стук каблуков и затем хриплый кашель.
- Спокойного дежурства! – желаю в темноту и топаю дальше.
Лежа на койке, еще раз прокручиваю сцену у Старика. Является ли это действительно атавистическим инстинктом, который побуждает меня, как белку, собирать все что вижу и слышу, делать запасы и при этом не задаваться вопросом, удастся ли мне когда-либо ими снова воспользоваться? Верю ли я все же в глубине души, в то, что то, что я делаю, сохранится? Или это мучение является просто моей формой жизнеутверждения? Как смог бы я здесь вынести хотя бы один день без того, чтобы не рисовать, не писать или, по крайней мере, не высматривать и не подслушивать и не вносить все замеченное и подслушанное в свои Заметки?
ОТРЕЗАНЫ
Дни с моросящим дождем сменяются днями с синим, безоблачным небом. Воздушные налеты бывают, но их удивительно мало. Однако, именно отсутствие вражеских действий и беспокоит меня. Меня охватывает мучительное ощущение того, что земля вокруг нас как бы бесшумно минируется. Для солдат-окопников во время войны не может быть спокойной жизни, если они ничего иного не могут делать, как быть в постоянном ожидании, что до них доберутся вражеские саперы и взорвут к чертовой бабушке. Постоянно докладывают, что французские судостроительные рабочие становятся все нахальнее. Возрастает опасность диверсии. Но что может Старик с этим поделать? Даже если он разрешит закрыть территорию верфи, он вынужден будет все же оставлять рабочих в Бункере. Мы от них зависим. Держу пари, что среди них давно имеются хорошо организованные боевые группы и некоторые даже точно знают, что они должны делать, когда поступит команда к действию. Для нашей непосредственной защиты организовано удивительно мало, и эта малость, как мне кажется, сделана излишне робко. Такое чувство, будто бы все поражены странным параличом. И только Старик вертится юлой среди всего этого. То он требует расставлять дополнительных часовых вне стены, как только начинает темнеть, то снова и снова обходит территорию флотилии, чтобы обнаружить уязвимые места. После такого обхода он жалуется мне:
- Если бы они только захотели, то стерли бы нас в ноль с лица земли.
Судя по всему, нам предоставлено нечто вроде отсрочки. Инжмех флотилии говорит более определенно:
- Они разрешают нам тушиться в собственном соку.
От Maquis трудно укрыться: каждую ночь в городе то тут, то там вспыхивает яростная перестрелка, но это уже не новость.
- Ни два ни полтора, – произносит Старик и это звучит так, что кажется, ему было бы лучше, если бы, наконец, это началось.
Что за парадокс: Мы окружены, и, все же, я внезапно чувствую себя свободным – вопреки всему беспокойству – впервые за долгое время. Не досягаем для главарей в Берлине и Париже. Будь, что будет – во всяком случае «откомандировать» меня никто больше не может. Кажется, у Старика дела тоже идут по-прежнему: Он явно оживает: Его жизненные силы пробудились. Старик даже рядится в образ, напоминающий манеры ландскнехта, и появляется теперь в галифе и высоких сапогах. Возникла проблема с боцмаатом по имени Мертенс.
- Один из лучших людей старого корабля-ловушки, – поясняет Старик, – но с ним просто не могу больше ничего поделать: он все время попадает в новые трудности... А у него уже десять боевых походов.
Мертенс сцепился с «парнями из штолен», конечно будучи пьяным в дымину. Он якобы пристал к одной из «остановившихся там» дам и сцепился по крупному с каким-то обер-лейтенантом. И очевидно не только на словах. Когда его хотели арестовать, Мертенс, который судя по всему, обладает силой Берсерка , проявил упрямство и трёх человек, приблизившихся к нему, уложил на землю. Существует версия выдвинутая Мертенсом и подтвержденная двумя матросами, согласно которой он делал даме только учтивые комплименты, но, очевидно, на языке, который не был знаком ни ей, ни выскочившему ей на помощь обер-лейтенанту. Старик вздыхает:
- Это мне начинает уже надоедать, и я больше не знаю, что должен делать. Если рапорту дадут ход, то мы лишимся одного из наших лучших людей...
Я размышляю: Тебя заботит скорее мысль, а не сорвется ли этот человек еще раз... Спустя несколько часов, Старик сообщает мне:
- Опять новости! – и ждет, пока я не поднимаю напряженный взгляд. – Драма ревности в борделе! А это значит: На волосок от трагедии оказались. Полное безумие!
Узнаю: Какой-то матрос нашел за диваном в комнате проститутки фотографию своего приятеля, в нем взыграл зверь, и тогда он подстерег своего друга и выстрелил в него. К счастью, и вследствие своего опьянения не попал.
Из радио звучит:
«- Верховное главнокомандование Вермахта объявляет: К югу от Caen были укреплены отбитые вчера у врага наши позиции и наши войска сдерживали возобновленные атаки противника. Исходные позиции танков к востоку от Caen были разбиты массированным артиллерийским огнем.
В районе западнее Caumont противник проник несколькими клиньями, которые были блокированы брошенными в бой нашими сорока пятью танками... Американские подразделения продолжали наступление западнее Saint-L; всеми силами. Вражеской группе в двадцать танков с пехотой на броне удалось нанести атакующий удар и прорваться вплоть до Canisy . В ходе этого рейда пять танков были подбиты. Здесь и у Marigny завязались ожесточенные бои. Севернее Periers наши войска прочно удерживали позиции, отражая все атаки противника... Активные действия нашей боевой авиации были направлены минувшей ночью по исходным позициям противника у Caen и по морским целям северо-восточнее Cherbourg … Противник потерял в воздушных боях одиннадцать самолетов. На территории Франции за это период было уничтожено в боях сорок террористов.
Огонь возмездия по Лондону продолжается.»
Старик выключает радио. Повисает долгое молчание.
- Звучит не слишком торжественно, – говорю вполголоса.
Старик лишь яростно мотает головой.
- ... в боях уничтожены... активные действия нашей боевой авиации, – произносит он наконец и повернувшись ко мне усмехаясь язвит:
- Твои люди!
В эту минуту появляется адъютант и с довольно важным видом. Он кладет Старику чуть не под нос несколько папок для бумаг и раскрывает верхнюю. Старику следует немедля прочитать находящееся внутри. Не приходится долго ждать, как я тоже узнаю: Несмотря на наше трудное положение и на то, что едва ли придут еще подлодки, опять возникает старая проблема: Должно ли быть возвращено на продсклад все неизрасходованное продовольствие вернувшимися лодками или нет? Зампотылу настаивает на имеющихся инструкциях, но матросы не хотят понимать, что продовольствие, которое они сэкономили, как они утверждают, «своими недоеданиями в походе», снова должно быть сдано на склад. Они пытались вынести банки консервов с борта, чтобы послать полевой почтой в бандеролях домой. Еще недавно экипажи так не поступали.
«- Мы здесь катаемся как сыр в масле, а там, дома нашим нечего есть. Что можно купить на эти чертовы марки?»
«- У нас прыщи от жирной жратвы – а они дома трясутся над каждой крошкой...» , – бунтуют мариманы.
Тут сам черт не разберется, почему эта проблема сегодня снова стала так резко. От Старика ожидают Соломонова решения, но он сидит словно в ступоре. Если он захочет поддержать мариманов, то ему придется принять решение, противоречащее зампотылу и инструкциям. Поэтому он принимает озабоченный вид и отсрочивает решение. Адъютант смотрит с тоской на бумагу.
- Тормозишь! А у нас очередная проблема! – ликующе восклицает Старик, когда вхожу на утро в его кабинет, а затем поясняет в ответ на мой вопросительный взгляд:
- Запрещено пользоваться полевой почтой. Больше ничего не проходит.
Меня вначале озадачивает веселый голос Старика. Но затем мне на помощь приходит пословица:
- Что одному сова орет – другому соловей поет!
- Подходит! – Старик широко улыбается.
Запрещено пользоваться полевой почтой! Как это все достало! Для меня написание писем уже давно стало надоедливым делом. А кому вообще я мог бы все же написать? Когда я получил последнее письмо? Возможно, мне кто-нибудь и написал. Но как такое письмо могло бы достичь меня? Я шатаюсь как неприкаянный, без четкого адреса. Кто знает о том, что я сейчас в Бресте? Позабыт – позаброшен. Сгорел в хаосе войны... Как-то вдруг начался разгар лета. Двор флотилии сверкает под ярким солнцем. Кроме часового перед его выкрашенной в черно-бело-красный цвет будкой у ворот никого не видно. И все же недавно у меня появилось чувство, что за мной, когда пересекаю эту слишком большую сцену, наблюдает много глаз. Припоминаю, что Бартль охотнее всего приказал бы снести все старые серые дома по ту сторону стены. Мне, как-то раз даже показалось, что за ставнями этих домов как будто бы стояли люди с биноклями. Однажды нас обстреляют из этих домов. Пока же еще никто не решается стрелять в нас – из страха перед жестокими репрессиями: 50 заложников за 1 военного – таково соотношение. Останавливаюсь посреди двора и брожу взглядом по рядам закрытых серых жалюзей. Пара ставень косо висит в углах, перед несколькими окнами их нет вовсе: Обнаженные стекла слепы, словно заклеены темной бумагой. При таком осмотре теряется чувство угрозы: Французы, которые еще остались в городе, уже привыкли к нашему существованию и ничем не угрожают. Ясновидец! Подтруниваю безмолвно над собой и продолжаю свой путь. Подлодка без шноркеля покидает надежную пещеру Бункера. Прощание на пристани Бункера угнетает. И если бы сейчас кто-нибудь все же осмелился крикнуть: «Спастись, победить и жира добыть!», то он рисковал бы быть сброшенным в маслянисто-черную солоноватую воду. Командир лодки выходит на мостик и приказывает:
- Приготовиться к выходу в море!
На верхней палубе раздается топот: Моряки занимают свои посты. Через несколько минут доносится с мостика:
- Отдать швартовы!
Раздается сигнал тифона , его глухой солидный басовитый звук многократно отдается эхом. Беззвучно лодка медленно выдвигается из Бункера сквозь нависшее облако синего чада в розовую портовую воду. Мне видно, как мимо темной массы проходит минный тральщик, а затем подлодка выделяется на фоне пастельных тонов противоположной пристани длинной темно-серой вытянутой тенью. Однако вскоре, ее форма растворяется на фоне сильно дымящегося, скошенного плавучего крана. Все происходит слаженно, словно на бойне. Механизм уничтожения работает как по часам: laudos , без сучка, без задоринки. Смерть целых экипажей – это превосходная смерть для чиновников. Нет ни дымящейся крови, ни следов, ни омерзительно пахнущих трупов. Никаких шансов ни для мародеров, грабящих трупы, ни для коллекционеров личных опознавательных знаков. Никаких объявлений о розыске и списках разыскиваемых лиц, никаких дознаний и освидетельствований, никаких улик, никаких синяков или отпечатков пальцев: Лучше и быть не может. Никто не требует отчет, ни одна женщина не спросит, как утонул ее муж, ни одна мать – как утонул ее сын. Никто не хочет знать, не было ли вот это последнее использование этого экипажа ужасным безумием. Система функционирует. Бог войны носит лысый череп гросс-адмирала как защитную маску. Будучи ребенком, я однажды видел, как в мешке с двумя кирпичами для веса, утопили котят, в пруду гравийного карьера. Несколько воздушных пузырей, еще долго расширяющиеся и расходящиеся круги на воде – и все закончилось. Помню свои чувства: Я мог бы убить мальчика, бросившего тот мешок на середину пруда. Не решаюсь спросить, как дела у подлодки, что мы проводили три дня назад. Старик этого тоже не будет знать. Никогда еще ситуация с лодкой не была так неясна. На прошлой неделе в соседней флотилии тихо вернулась лодка, которая была давно списана как потерянная... Мало лодок, вернувшихся домой два, а то и три раза – как вот Ульмер, например. Больше не могут пробиться. Их обстреливают с самолетов бортовым оружием, специальные противолодочные отряды подвергают бомбардировкам: Делают из них котлету. Без вымпела, без пустой болтовни, они молча двигаются в соленой морской воде сюда. У людей испуганные, изможденные лица. Хоть волком вой. Повторение сцены прощания мучительно и для тех, кто на борту и для стоящих на причале. Старик молчит. Я тоже молчу. Человек привыкает ко всему... Когда во мне поднимается ужас и рот уже готов раскрыться, с силой сжимаю губы. Если бы мне предстояло пережить такое, я бы выбрал одно: Уж, коль нам суждено погибнуть, то лучше от пуль врага, а не расстрельной команды собственной фирмы.
- А что там с саботажем? – интересуюсь у Старика, когда мы снова сидим в его кабинете.
- Скажу так: Я бы больше не доверял никому из французов на верфи.
- А если бы ты был один из них – я имею в виду французов – и должен был бы надрываться на немцев?
- Тогда бы я, естественно, знал, что мне следовало бы сделать, – отвечает Старик не медля ни секунды и при этом хитро щурится. Однако затем снова делает серьезное выражение лица и говорит:
- Там надо быть предельно внимательным. Хороший главный механик тот, который совсем не сходит на берег во время нахождения корабля на верфи. Дышит в затылок каждому работнику верфи – вот это мудрость! Когда он следит за ними как черт....
- ... за душами праведников, – дополняю быстро.
- Да, приблизительно так. Но почему это ты так волнуешься об этом? Сейчас мы располагаем лишь старой подводной лодкой-ловушкой, и та, так или иначе требует ремонта. Кроме того, едва ли французы заняты в Бункере. Ясные отношения....
- …тоже дорогого стоят, – отвечаю ему.
Незадолго до обеда почти сталкиваюсь на входе в столовую со Стариком.
- Пришел приказ убрать побережье. Даже аккумуляторные батареи собрать назад, – сообщает он, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице.
- То-то я удивляюсь, откуда вдруг прибыло столько много артиллеристов и саперов.
- Все они теперь направлены к нам. Кажется, скоро здесь будет весело!
Мы вместе входим в столовую. Я должен постараться, чтобы поспеть за Стариком: Он делает слишком широкие шаги. Хлебая суп, Старик говорит:
- Мы должны, наконец, продвинуться вперед с маскировкой бассейна и заменить на верфи деревянные столбы на железные опоры – иначе скоро будет не до этого...
Под вечер наблюдаю, как по краям бассейна действительно устанавливают железные опоры. Старик небрежно приближается, руки засунуты глубоко в карманы брюк.
- Чистая работа – как всегда! Мы не можем позволить себе халтуру!
Он в таком приподнятом состоянии духа, что я даже решаюсь приколоться над ним:
- Что же подумает Фюрер, считая, что от нас тут кожа да кости остались, а на самом деле увидев всю эту байду...
- Аэропорт Брест-Север – аэродром уничтожен, – ворчливо отвечает Старик.
- Так ведь там его никогда и не было прежде, – возражаю упорно.
- Эскадрилья истребителей стояла, но они улетели, только пятки засверкали, когда пришли янки. Они же такие быстрые. Но до тех пор, пока еще аэродром там, мы не теряем надежду однажды увидеть самолеты также и собственной фирмы.
- А Брест-Юг? – скромно интересуюсь.
- О, Господи! Да там всего-то несколько хромых спасательных гидросамолетов базировались. Но они уже давно исчезли. А янки перепахали бомбами всю взлетно-посадочную полосу.
Старик уставился на свою трубку. А потом внезапно выдает:
- Я уже могу представить себе, почему теперь все идет насмарку: Они лгут, и прежде всего, сами себе – зовутся ли они фон Рундштедт или фон Клюге . И в первую очередь врут там, в своем Вольфсшанце ...
Он вдруг запинается – но, судя по всему, еще не закончил.
- Роммель был, конечно, исключением. Он знал свое дело. Не то, что все эти пузыри, которые важничали здесь на побережье...! А теперь извольте радоваться – теперь мы расплачиваемся за то, что они заварили. Но так у нас всегда – я уже давно к этому привык....
Все ясно: Старик хочет выговорить свою ярость и успокоиться. Но это удается ему лишь наполовину. Не проходит и минуты, как он снова шумит:
- То, что Брест, если дело дойдет до крайности, не будет взят с моря, должно быть ясно, собственно говоря, каждому. Наконец, мы не на войне Семидесятых . Я бы дорого дал за то, чтобы мы могли здесь повернуть все на 180 градусов. С тыла, я все время это утверждал, именно с тыла заявится к нам злой дух, когда однажды здесь начнется смертельная молотьба.
Звучит не очень оптимистично, – мелькает мысль, – менее оптимистично, чем я ожидал от Старика.
- У Бреста есть, по крайней мере, одно преимущество, – продолжает он, кажется, уже более спокойным тоном, – Его не так легко можно обстреливать корабельной артиллерией, как побережье Нормандии. Им просто не удастся войти в его узкие гавани.
Старик произносит эти слова довольно осторожно и «не слишком уверенно». Сколько времени будет длиться это ожидание, пока нас не атакуют всеми силами и средствами: с воздуха, с земли и с моря? Проходя по двору флотилии, думаю про себя: Вероятно, Бартль все же здорово прав: Здания вблизи главных ворот флотилии следовало бы снести под ноль, лучше всего весь этот квартал, это открыло бы нам, в случае нужды, широкое поле обстрела. Жаль только, что это коснулось бы не только старых хибар. Без гаража Ситроена Брест будет как на ладони, в этом можно не сомневаться. Наш морской госпиталь тогда образует своими широкими помещениями нечто вроде форта-заставы. Никаких сомнений, что здесь будут ожесточенные бои. А это значит, что базу нам долго не удержать. Для активной обороны мы располагаем, в конце концов, всего-то двумя Бункерами за главным корпусом. Старик прав: Все укрепления смотрят, как и во времена Вобана в море. Огневые точки и командные пунктысмотрят только в море. Никто, в течение всех этих последних лет строительства крепости, очевидно, не озаботился мыслью, что Брест может подвергнуться атаке со стороны суши. В прекрасном единодушии все ответственные лица вперили свои взоры в море – скорее в направлении моря, так как из крепостных укреплений Бреста даже нельзя увидеть открытое море! За обедом Старик кажется в лучшем настроении.
- Мы должны быть уже довольны тем, – объявляет он на всю столовую, – что при сложившихся обстоятельствах нас не так просто сбить с ног. Поэтому теперь, в первую очередь, для нас важны наши активные действия против возможного саботажа или диверсии.
Старик смотрит, что для него характерно, опустив голову и стянув брови домиком на сидящих вокруг. И так как из зала не поступает никакая реакция, он добавляет:
- Я, во всяком случае, не хотел бы проснуться от ручной гранаты под койкой...
Тут напряжение прерывается покашливающим смехом. Когда толпа офицеров выплывает после обеда из столовой, Старик говорит мне:
- Нам следует отказаться от наших с тобой павильонов, в это слишком тревожное время. Предлагаю перейти в скромные комнатки, но подальше от дороги. Я урегулирую это с зампотылу. Свободных помещений достаточно. Переедем под вечер. Бартль сможет выделить пару человек для помощи... Ну, а теперь мне нужно позаботиться о кислородных баллонах на верфи. Оберштабсарц постоянно плачется об этом.
- Старик и его пудель! – случайно слышу, как кто-то произносит в клубе. Пудель – это я.
Пусть будет так: В конце концов, хоть что-то о себе узнал. Ясное отношение ко мне!
Ответы Старика на мои вечные расспросы больше не так кратки, как были недавно или дают информации больше, чем в первые дни. Со временем они стали точнее и более детальными – медленно, но верно. Старик больше не уклоняется от моих расспросов и иногда показывает, что он действительно думает. Однако могу ли я быть в этом совершенно уверен? Привокзальная площадь буквально забита беглецами из пригорода. Среди высоконагруженных колымаг различаю двухколесные тачки, реквизированные у крестьян. Там же серые, перекособоченные фургоны, в большинстве своем газогенераторы на древесном сырье, раздолбанные будто фургоны ярмарочных торговцев. Среди людей в форме много гражданских лиц. Интересно, они же все не могут быть немецкими гражданскими служащими? Разве что коллаборационистами, для которых теперь удачный побег – это вопрос жизни и смерти? С того места, где я стою, всматриваюсь в направлении узкого входа на рейд: Там снова висят они – аэростаты заграждения: неуклюжие серые небесные рыбы в холодной кобальтовой сини! Проходя мимо пока еще целой зеркальной витрины внезапно вижу свое отражение и мне требуется несколько долгих секунд чтобы увериться, что этот нагловатый, блестящий как пятак Аника-воин – действительно я: Форма цвета хаки, кобура с пистолетом, мягкая кепи с козырьком, как у парней из африканского корпуса. Однако я легко могу извинить себя за такой прикид: Для формы цвета морской волны из тонкого ультрамарина слишком трудные времена! Наблюдаю разгрузку грузовика за оцеплением любопытствующих морских пехотинцев: Пишущие машинки, ящики с бумагами, даже корзины для бумаги и связка гардинных штанг. Взволнованные, проклинающие все и вся, с раскрасневшимися лицами между ящиками и узлами носятся офицеры.
- Все сжечь! – орет один из них.
- Только спирт сначала слейте! – кричат из оцепления.
От Старика мне известно: Такие вот, прибывающие на грузовиках полевой комендатуры «спецы», требуют себе с наглым высокомерием «отменные» квартиры. Они действуют так, словно здесь у них должен быть обеспечен привычный им режим регистрации и ведения дел. У гаража Ситроена начали рыть окопы. К вечеру бойцы, занятые рытьем окопов, возвращаются пешком во флотилию. В какое дикое и запущенное состояние они пришли уже спустя всего несколько дней! Напоминают скорее не солдат, а ополченцев, не имеющих единой формы: На некоторых серые комбинезоны, на других полевая форма защитного цвета, и только на немногих цвета морской волны. Даже форма цвета хаки и та есть. Солдаты морской пехоты, несущие службу часовых выглядят, напротив, в своей портупее с висящим штыком чрезмерно воинственно. К чему могут быть применены, например, их штыки? Они же только косо оттягивают портупею. И эти нелепые противогазы... Большинство бойцов засучили брюки на морской манер, другие засунули их в сапоги с коротким голенищем.
- Янки уже удрали, – слышу голос одного морпеха. Он, кажется прав: Дело уже не выглядит так, будто янки уже завтра приблизятся к нашему порогу.
- Ну, им еще потребуется какое-то время, – отвечает другой, – мы же пока не убегаем от них.
- Так примитивно я себе это никак не представил, – бормочет Старик. – Никаких следов нашей разведки.
- Знаешь, как я себя чувствую?
- Как же?
- Как жертва какого-то слабоумия.
- «Добыча ловца не ждет, а ловец ее поджидает», – как говорится – Маразм крепчает!
- Я слишком забочусь о «добыче», в своем лице.
- Ну и как же ты пришел к такому выводу именно теперь?
- На днях встретил пехотинца – унтер-офицера – он только что прибыл сюда...
- И что?
- Он прибыл сюда со своим подразделением из Quimper .
Старик, словно мешком ударенный тупо спрашивает опять:
- Ну и что?
- А то, что подразделения из пригородов Бреста собираются в нем, это ясно как день Божий, для ожидаемой защиты крепости, вот что я уловил, но до Quimper еще добрых 90 километров. И все же, я спрашиваю себя, почему не перебрасывают войска там, в направлении Парижа, а вместо этого бросают сюда, в мешок?
Старик, похоже, задумался. Однако вскоре только и произносит:
- Ты снова забиваешь себе голову вопросами войскового управления...
- Или, может быть, вопросами вождизма?
Старик делает вид, что ничего не слышал.
Вновь с неба сыплет дождь листовок. Согласно приказу они должны отдаваться в штаб непрочитанными. Но с тех пор, как в листовках стали печатать нечто вроде пропуска для открытого перехода на сторону противника, для солдат появилось искушение скрытно оставлять один экземпляр себе, так как была большая опасность быть пойманным с такой листовкой. Хотел бы я сэкономить на еде. Мне действует на нервы вид этих господ, тупо сидящих и как кролики безмолвно жующих свою пайку. А Старик не принимает никаких, даже самых незначительных мер, чтобы разрядить гнетущую атмосферу. Он равнодушно черпает ложкой густой суп, и не смотрит ни вправо ни влево, лишь когда тарелка пустеет, требует добавку. Если бы страдающая от дефицита внимания, озорная Тереза не исчезла, у него в один миг была бы требуемая добавка. А теперь? Старик пару раз проводит себе вокруг рта, но никто из бачковых не спешит к нему с суповой миской, и он громко спрашивает:
- Здесь, что, уже служба закончилась?
Адъютант вздрагивает, вскакивает и легко семенит к раздаче. Старик откинулся назад, а лоб собрался в глубокие складки. Так как теперь уже и адъютант не появляется, Старик зло осматривается вокруг. Когда он, так как сейчас, жует нижнюю губу, то он может взорваться в любой момент. Внезапно завывают сирены, одна из них в последнее время стоит прямо у нас на крыше. Ее то нарастающий, то затухающий вой совершенно сводит меня с ума. Снаружи доносится огонь зениток, и все взгляды немедленно устремляются на Старика. В этот момент появляется, наконец, бачковый с дымящейся суповой миской – адъютант спешит за ним. Старик наполняет тарелку до краев, в полном душевном покое задвигает полную ложку в рот и начинает спокойно и величаво пережевывать порцию супа. Старик в своей своеобразной манере: Братишки нам по фигу, и уж точно им нас не победить. Да пошли они все! Нам испортить настроение и аппетит, это все, на что способны эти недоумки, страдающие энурезом. Самое лучшее, это я точно знаю, хотелось бы Старику зависнуть сейчас в сиденье стрелка зенитной четырехствольной установки, которые сегодня стоят вокруг на соседних крышах. Тем временем стук ложек едва слышен, все ждут команду Старика, но он упрямо продолжает есть молча. Из больших окон открывается панорамный вид, как с холма полководца. Ясно вижу заградительный огонь тяжелых зенитных пушек. Украдкой бросаю взгляд на Старика, но он и не думает подниматься из-за стола и отправлять своих офицеров в укрытие. Оконные стекла вздрагивают так сильно от разрывов снарядов зенитной пушки, что это звучит так, будто сошедший с ума ударник истошно лупит в свои барабаны.
- Они опять разгружаются на Crozon , – объявляет Старик равнодушно. – Там зенитчикам совсем не до смеха.
Скольжу взглядом дальше вправо над нашим панорамным окном, как внезапно перед белыми облаками появляются темные крапины. Протираю глаза: Оттуда приближаются тяжелые бомбардировщики, сомкнутый строй Либерейторов , если не ошибаюсь. Это чертовски похоже на массированный налет. Вот сейчас они появятся над Бункерами и сбросят свои бомбы... Глухой, плотный шум проникает мне в уши и быстро нарастает: Истребители! Никакого сомнения: Это будет массированный налет. Если уж прибыли бомбардировщики с истребителями, то уж точно разделают нас под орех. Истребители идут настолько низко, что они, едва их увидели, уже опять как привидения исчезают за стенами, крышами и навесами. Отсюда сверху, наверное, можно было бы проследить их маршрут, мчащихся с бешеной скоростью, скрывающихся в вышине. От испуга и волнения у меня перехватывает дыхание. А Старик упрямо продолжает черпать суп дальше. Совсем спятил! – думаю про себя. Лейтенанты кого я вижу, сидят, слегка пригнувшись, словно наготове рвануть к двери. Но взгляд Старика буквально пригвоздил их к стульям. Взгляд укротителя? Взгляд памятника? Что запрещает нам всем этот гипнотический взгляд? Напряженно всматриваюсь, как высоко в небо вздымаются разрывы бомб, напоминая черно-серые, кудрявые цветки бархатцев. Фонтаны обломков поднимаются вверх удивительно медленно. На мгновение кажется, что эти странные клочья хотят остановиться в воздухе, но затем сыпятся на землю ужасным дождем и тонут в облаках черного дыма. Такой вид из нашей ложи на сцену военных действий, а Старик даже не смотрит! Только когда несколько окон распахиваются с характерным треском, и несколько стекол разлетаются осколками, с силой стуча об пол, он поднимает взгляд и делает наполовину удивленное, наполовину снисходительное выражение лица – такое, будто вся эта суматоха ничуть его не касается. Всего лишь нарушение тишины, и ничего больше. Зампотылу сидит, опустив голову, оберштабсарц искоса смотрит на Старика с интересом психиатра: поднятые брови, изборожденный морщинками лоб, в углах рта затаилась насмешливая, ироничная ухмылка. Новые, резко очерченные, зубчатые облака взрывов притягивают мой взгляд в направлении Бункера. Никаких сомнений: Бункеры – вот главная цель этой воздушной армады. Не ошибаюсь ли я, но не ослабевает ли сила нашей противовоздушной обороны? Внезапно быстрый, на высокой ноте шум заглушает бомбовые разрывы, и весь ряд офицеров, сидящий напротив меня и не видящий всей сцены, вжимает головы в плечи. Тень нависает так плотно над окном, что на долю секунды в помещении темнеет. Я отчетливо вижу брюхо самолета и различаю чередующиеся полосы под крыльями: почти вертикально, словно дракон он прямо перед нашими окнами устремляется вертикально, словно метит в крышу. Звон, грохот, дребезжание. Оконные стекла разлетаются осколками, тарелки, неловко подхваченные глубоко вжавшимися в свои стулья офицерами падают со стола. Один стул опрокидывается. Смущенно улыбаясь и пряча горькие взгляды, перепуганные люди снова усаживаются на свои места. Старик же делает злое лицо и орет:
- Эй, на раздаче! Сделать приборку!
Вот безмозглый осел! Так испытывать судьбу! На улице больше нельзя ничего разглядеть из-за сплошных черных дымов. Едкий запах, скорее даже смрад заполняет столовую через окна. Наверное, попали в нефтяные цистерны.
- Отыграли как по нотам! – говорит оберштабсарц.
Со всей осторожностью пытаюсь юморить:
- Только жаль, что зрителей было маловато...
Старик криво ухмыляется.
- Настоящий эпический героический театр! – добавляю с горькой усмешкой.
Старик чувствует упрек и тут же реагирует:
- А как бы это выглядело, если бы офицеры сломя голову неслись по лестнице, словно школьный класс на перемене?
Высказавшись, он показывает удовлетворение человека, которому удалось сохранить лицо.
- Выясните немедленно, что разрушено, – Старик пытается теперь расшевелить зампотылу. Тот, все еще бледный, с ошарашенным видом, немедленно поднимается.
Когда Старик встает из-за стола, и мы вместе спускаемся по ступеням на лестничной клетке, он бормочет:
- Однако там ничего не должно было произойти! Нутром чую!
И уже сжимая в руке ручку двери своего кабинета, добавляет:
- Это был здесь один из самых тяжелых воздушных налетов.
- И относился он именно к флотилии, – добавляю тихо.
- Не думаю! Они же, несомненно, знают, что здесь одни лишь штабные крысы и такие парни как ты без дела болтаются….
Старик заметно наслаждается своей шуткой.
- Им стоило бы прибыть сюда раньше, когда здесь еще было полно экипажей, чтобы навести шорох, это стоило бы свеч, а сейчас?
С недавних пор часовые по ночам стреляют во все, что движется. Случайно присутствую при разговоре, когда адъютант, сразу после завтрака, докладывает Старику, что во время перестрелки прошлой ночью, в сотне метров от главных ворот были застрелены два француза:
- Они не остановились по требованию патруля.
Старик выслушивает доклад в высшей степени равнодушно.
- Вряд ли это настроит французов благосклонно к нам, – говорю, когда адъютант исчезает.
- Хорошо тебе говорить! Что иное может помочь нам, кроме принятия жестких и решительных мер? – Старик кричит на меня. – Мы должны, в конце концов, уяснить себе, хотим мы того или нет, что мы здесь во вражеской стране. – И затем добавляет: – Наконец, это французы объявили нам войну, а не мы им, – он говорит упрямо, как упертый подросток.
- Ну, это уж ты загнул! – отвечаю также резко.
- Мне иногда очень хочется знать, как бы ты справился в каком-нибудь деле, – горячится Старик. – Мы не должны показывать ни капли слабости, а маки; нас все бьют и бьют. Это же ясно и ребенку....
В этот момент открывается дверь в смежную комнату, и адъютант появляется в проеме двери, но вместо того, чтобы говорить, просто пялится на Старика. Старик глубоко вздыхает и, судя по виду, уже готов взорваться из-за этой выходки, но адъютант делает успокаивающий жест рукой и решительно идет мимо письменного стола Старика прямо к окну. Старик следует за ним взглядом – на лице ничего кроме недоумения. Адъютант открывает окно, и тут же в кабинет проникает шум голосов снизу.
- Это еще что за черт? – шумит Старик.
Адъютант кажется безучастным: ни следа испуга, но он делает приглашающий жест рукой к окну. Этот жест прямо-таки вырывает Старика из кресла, и секундой позже мы стоим втроем плечом к плечу у широко открытого окна. Старика словно парализовало. Я тоже не двигаюсь. Наконец, Старик издает несколько невнятных хрюкающих звуков и хрипов. Затем взрывается:
- Не верю! Просто не верю своим глазам!
Никогда еще не видел Старика таким взъерошенным. Однако, картина, открывшаяся нам с высоты птичьего полета, такая, что выведет из себя любого благопристойного христианина. Непосредственно перед нашим парадным входом стоит огромный артиллерийский седельный тягач – почти согнутый под прямым углом к прицепу и оттого выглядящий надломленным, а там блестят во всю длину два полных комплекта шноркелей! Нам также хорошо видно, что и тягач и прицеп проделали глубокие колеи в цветниках Бартля – и потому стоит такой гвалт!
- Что это еще за драндулет? – спрашиваю Старика.
- Длинный погрузчик с управляемым задним мостом. Там сзади сидит оператор и управляет задним мостом. Иначе никак не вписаться в повороты, – Старик дает разъяснение со знанием дела.
- Никогда еще такого Буцефала не видел...
- Ладно, пошли вниз! – громко командует Старик.
На лестнице слышен необычный топот сапог: адъютант, зампотылу и еще добрый десяток человек, спешат по коридору во двор. Старик решительно направляется к группе, образовавшейся вокруг обоих водителей, а я медленно обхожу огромное транспортное средство и в невольном восхищении удивляюсь: Два шноркеля, будто запасные части к этой громадине! Ну и гигант, этот шноркель! Возвращаюсь к начальной точке осмотра по всей длине и считаю свои шаги: Минимум девять метров. Ясно: Без управляемого заднего моста эта махина никогда не смогла бы пройти повороты. Это просто чудо, как им удалось вписаться в городские повороты улиц. Все-таки, они чертовски узкие в Бретани. И прежде всего здесь, в Бресте! Старик подходит ко мне и тихо говорит:
- Земляки Симоны.
Я, должно быть, посмотрел на Старика, таким дурацким взглядом, что он насмешливо ухмыляясь, рассматривает меня как какую-то невидаль.
- Французы! – теперь уже громко говорит он. И чтобы сделать для меня еще отчетливее эту новость, добавляет:
- Оба – французы, убедись!
Старик прямо-таки наслаждается тем, что я все еще ничего не понимаю.
- Они – пленные французы. Их послали одних в поездку из Германии, где-то около Бремена.
- С этими вот вещами? – спрашиваю недоверчиво. – И им сказали, что они должны ехать на этом мастодонте в Брест и передать нам здесь эти шноркели?
- Ну, им, вероятно, показали пути проезда на карте....
Старик, что, потешается надо мной? Оставляю его и приближаюсь к группе.
- Bonjour, messieurs. Comment allez-vous? – спрашиваю водителей.
- Tres bien, mon lieutenant! – отвечают дуэтом.
Какая утонченность! Час от часу не легче! Вот передо мной стоят двое худощавых мужчин, едва ли старше тридцати лет, один с черными усами и черными вьющимися волосами, другой такой же. На обоих грязные комбинезоны. Такие же простые парни, как и рабочие верфи. И им удался этот трюк? Зампотылу очевидно недоволен тем, что его прервали. Наверное, он как раз готовился их допросить. Тем лучше. Предоставляю ему поле деятельности и снова присоединяюсь к Старику, который тщательно обследует, низко приседая тут и там, мощный тягач.
- Как ты это понимаешь? – спрашиваю его, наполовину задохнувшись от быстрого подъема по лестнице, когда усаживаюсь напротив Старика в его кабинете.
- Что?
- То, что эти двое добрались до нас со шноркелями, вместо того, чтобы ...
- Чудеса, да и только! Обыкновенное чудо!
- Я этого понять не могу: Мы не можем выбраться отсюда – а длинный тягач со шноркелями – прошел!
- Простое везение! Such is life , как говорят испанцы! – шутит Старик.
- Французы! – Кто бы мог подумать!
- Пленные французы, – поправляет меня Старик, – Правильные парни. Им пообещали чистые, настоящие, проштампованные документы об освобождении, и они захотели их получить.
- Если бы они просто оставили этот мощный тягач и смылись в кусты, то уже давно были бы дома.
- Так думаешь ты, своим деструктивным умишком! Они дали честное слово. Но, по-видимому, это такая максима, которую ты или не можешь понять или не хочешь.
Внезапно Старик словно оседает. И хотя он еще поблескивает от воодушевления – этот блеск уже гаснет. Я точно знаю, что его волнует: Теперь у нас есть два шноркеля – но лодки, для которых они были запрошены, давно в походе: без шноркелей.
- Такие парни сумели бы пройти сквозь стены! – глухо произносит Старик. Затем он погружается в напряженные раздумья, и, наконец, я слышу:
- Посмотрим, может быть, нам удастся оснастить, по крайней мере, одну лодку.
И тут появляется в дверях весь красный от волнения Бартль и вытягивается по струнке. Старик разыгрывает удивление и басит:
-Ну, Бартль, что это с вами?
Бартль не произносит ни слова от охватившего его волнения. Тогда Старик говорит:
- Я уже знаю! Оставьте сегодня все как есть. Я верю, что завтра вы снова приведете в порядок все, что сегодня превратилось в пыль.
- Так точно! Но...
- Никаких но! – Старик говорит так резко, что Бартль от страха опять принимает стойку смирно и затем выходит.
- Теперь пойдет к своим свиньям, – произносит Старик, – и там выплачется.
Через некоторое время добавляет:
- Или утопит свою ярость в вине... Хочешь послушать его стоны?
Авиабаза Morlaix расформирована. Из-за того, что путь на восток им закрыт, военнослужащие ВВС вынуждены теперь тоже перебазироваться в город. Удивляюсь тому, сколько «женского персонала» принимает в этом участие, но вовсе не в униформе, а в шубках и шикарных сапожках. Свои шубки дамы из-за летней жары не застегивают. Одна выглядит как Марлен Дитрих в фильме «Голубой ангел» и, судя по виду, кажется, знает это: Она не просто идет – она шагает таким же растянутым шагом на высоких каблуках, высоко неся голову и неподвижно устремив взгляд прямо перед собой. Раздается восхищенный свист признания с противоположного тротуара. Поскольку бензина недостаточно, несколько военнослужащих Люфтваффе тащат свои вещи как гражданские беженцы на тачках и гужевых повозках. Я просто обалдел от того, что все это сборище устремляется в город. Они вовсе не походят на солдат. Мне смешно думать, кем могут являться все эти люди: Старшими офицерами- интендантами, старшими церковными инспекторами, старшими заплечных дел мастерами, руководителями клистирных трубок. А еще советниками от полевой почты, советниками по транспорту, советниками имперской железной дороги, председателями различных правлений и обществ, советниками по архитектуре, членами военсоветов, советниками по топливу – вероятно, еще и руководителями службы почтовых голубей, главными распределителями всего и вся. И здесь же в более простых формах всякой твари по паре: землемеры, картографы, сборщики налогов, мастера по подбивке подков, механики пишущих машинок, полевые аптекари, тайные жандармы, активные жандармы, повстанцы, пораженцы, подрыватели устоев государства ....
ВСТРЕЧА С ТАНКАМИ
Зампотылу уже несколько дней беспокоится о поставках. Он хочет послать грузовик, чтобы из Ch;teauneuf – если там, вообще, еще есть возможность проскочить, – и из Logonna привезти все то, что он, обобщая, называет «маркитантскими товарами». Когда после обеда он возникает в столовой перед Стариком, я уже знаю, что он замышляет. И тут же слышу «Logonna» и «Ch;teauneuf» и «грузоподъемностью две с половиной тонны» и вижу, что пока зампотылу горячится, Старик щурится на него, словно не проспавшись.
- Об этом не может быть речи, – долетают до меня слова Старика. – Позаботьтесь-ка лучше о том, чтобы имелось достаточное количество одеял в медчасти и на случай, если нам придется перебираться в Бункеры.
- Слушаюсь, господин капитан! – отвечает зампотылу, будто выйдя из некоего подобия транса, внезапно снова по-военному.
- У него с нервами не порядок! – обращается ко мне Старик, когда зампотылу исчезает.
Еще не прошло и получаса, как запотылу входит в кабинет. Сквозь шум разговора в соседнем помещении, слышу, что «в том небольшом замке» имеется больший запас шерстяных одеял. Может быть, этим зампотылу снова подразумевает Logonna?
- Ладно, – сдается, наконец, Старик, – но только прежде мы должны будем разведать дорогу.
Старик надолго задумывается, а затем объявляет:
- Лучше сразу сегодня во второй половине дня.
Зампотылу стоит, слегка согнувшись и, вероятно, не знает точно, куда ему смотреть.
- Закажите открытый вездеход на пятнадцать часов! Никлиш поедет! – Старик говорит наполовину командным, наполовину веселым голосом. Затем, вопросительным тоном, обращается ко мне:
- Ты как, едешь с нами? – и, вдруг, с сияющим выражением лица, как будто бы его внезапно осенила хорошая идея, к зампотылу:
- И Вы, естественно, тоже!
- Так точно, господин капитан!
- И прихватите автоматы для Вас и нашего Politruk .
И еще раз звучит запоздалым эхом:
- Так точно, господин капитан!
- Очень хорошо, – говорит мне Старик, – если мы опять покажемся населению.
При этом, когда он смотрит вслед зампотылу, в его голосе чувствуется нотка злорадства,.
- Своего рода испытание боем. Ему время от времени нужна встряска. Иначе не узнает, что такое война.
Веселенькое дело! думаю про себя. Должно быть, я и есть этот «Politruk». Старик надел свою белую командирскую фуражку. Чтобы бросаться в глаза? Садится рядом с водителем, в то время как для меня и зампотылу определены задние сидения. Мы тотчас же усаживаемся высоко, поставив ноги на сиденья.
- В окрестностях Dirinon , на полпути между Landerneau и Daoulas , утром был атакован морской патруль, – сообщает нам Старик, когда водитель отпускает ручной тормоз. – Потому нам надо все основательно разведать и прозондировать почву, да и близлежащие кусты тоже!
Мне известно, что это значит. Но внутренне протестуя, думаю: Что за чушь! Если начнем зондировать кусты, то всех диких животных поднимем. Но кто же эти дикие животные, на которых нам предстоит охотиться? Люди из Maquis, например? И тут меня осеняет: Подлесок по-французски называется «Maquis»! Можно ли тогда говорить о «Maquis в Maquis»? Набегающий воздушный поток исключительно приятен при такой жаре. Берем направление на Guipavas , хотя нам сообщают, что янки там уже были. Все выглядит так, будто Старик хочет избежать поездки по местности в направление Le Faou, где Maquis напали на наш конвой. По местности, в которых находятся убежища Maquis, водителю приходится ехать особенно медленно. Немногие прохожие глазеют на нас так, словно мы инопланетяне. У Старика на шее его орден. Белая фуражка и Рыцарский крест! Все должны видеть, какая изящная мишень проезжает по этим местам. Что за непредсказуемая, чокнутая свинья! Каждый день он все более явно страдает от того, что вынужден сидеть как пришпиленный за своим письменным столом. Старик что-то насвистывает. Он кажется снова весь в своем ключе. Однако, по крайней мере, мог бы тоже взять автомат. Зампотылу держит свой на коленях, я тоже. Водитель – бедолага. Он бы лучше сидел в столовой вместо того, чтобы везти свою шкуру на местный рынок за понюшку табака. Когда остается еще добрых пять километров до Landerneau, дорога поднимается на вершину холма. Водитель преодолевает затрудняющие видимость вершины обычно с некоторой осторожностью, но на этот раз он едва ли касается педали газа. Как только Старик орет «Стоп!», наивысшая точка холма уже лежит за нами. Я налетаю на плечи водителя, а зампотылу на Старика... Этим толчком вперед обнаруживаю, что там во впадине между домами блокирует дорогу: Танки! В одну секунду замечаю камуфляж, оливковый цвет формы, более плоские стальные шлемы, загорелые лица. Отчетливо вижу черные створы стволов пушек, направленных на нас. У меня перехватывает дыхание. Прежде чем успеваю что-либо сообразить, Старик уже поднялся с сиденья, и теперь машет правой рукой, описывая в воздухе круг, в то время как левой держится за рамку ветрового стекла: Сошел с ума, что ли?
- Задний ход! – орет Старик, не поворачивая головы, и продолжает размахивать рукой. Водитель сразу все понимает.
Не верю своим глазам: Янки машут нам тоже, в то время как машина делает сильный рывок назад. Я начеку и держусь крепко. Старик вопреки толчку остается стоять и машет и машет, как будто не может остановиться от охватившего его восторга. ТЕПЕРЬ, думаю я, братишки должны проснуться от своего удивления и начать палить – но там внизу на дороге уже новая картина: Янки исчезли как жуткое привидение. Вопль Старика:
- Все парень, теперь гони! – перекрывает шум двигателя. Еще я слышу одинокий выстрел и думаю: звучит как калибр 3,5! Вижу, как Старик опускается на свое сиденье, и длинную ленту открытой дороги, лежащую перед нами.
- Давай, там слева чисто! – шумит Старик. Водитель разворачивается буквально на двух колесах, и наш вездеход мчится прочь.
Проклятая пыль, и чего ей не лежится! Просто вестерн – чистая киношка!
- Давай, давай! Опять влево – туда, между деревьями!
Сосновые стволы проносятся мимо. Меня подбрасывает так высоко и в стороны, что едва не вылетаю из машины. У зампотылу дела не лучше. Старик видит это и смеется, затем приказывает взять направление на дорогу. Мы проехали почти полный круг, когда, наконец, останавливаемся в плотном кустарнике. Старик орет:
- Выключай мотор! – но мотор продолжает шуметь, и мне требуется какое-то время, пока не понимаю, что этот шум идет не от нашей машины, а от танков. А мимо нас гремит и грохочет, скрытый от нас лишь тонкой призрачной листвой, самое большее в пяти метрах друг от друга, один танк за другим. Я считываю до пяти между наплывом и ослабеванием шума мотора.
Люки всех танков закрыты.
- Не усраться бы от страха! – говорит Старик и добавляет, полуобернувшись к нам: – Но все же очень интересно, нет?
- Бог его знает! – отвечаю ему.
Старик ведет себя так, как будто все в лучшем порядке. Он по-настоящему бодр: О проблемности нашего возвращения в Брест не говорит ни слова. Жаль, думаю я, что мы не взяли с собой корзину для пикника, как это принято у французов. Сейчас было бы самое время «pour casser la cro;te» с хорошим глотком вина .... Водитель, заметно ошарашенный, смотрит на улыбающегося Старика. А когда еще и похвалу получает: «Хорошо водишь, Никлиш!», то тоже расплывается в улыбке. Старик думает, что рядом с рекой есть еще одна дорога. Зампотылу уже развернул карту.
- Да, здесь вдоль Elorn до La Forest , – поясняет Старик.
- Черт, а как мы там спустимся? – спрашивает зампотылу.
- Наискось, только так. Ну, Никлиш – курс 180 градусов! Насколько могу судить, братишки не свернут с дороги.
Действительно, водитель находит узкую дорожку, которая ведет на юг. Справа и слева видимость закрывают земляные валы. Кустарник на обеих сторонах дороги настолько пышный местами, что скрывает нас с головой. Мы мчимся сквозь зеленый туннель.
- Зимой померанец еще глупее, чем летом, – произносит Старик. Он подразумевает под этим померанского упрямца водителя. Но тут замечает, что изречение больше не подходит, и усмехается.
- Помедленней, побойся Бога! Они же нас подстрелят! – орет Старик спустя некоторое время Никлишу в самое ухо. И тут же:
- Стой! Черт тебя побери!
Мы подъехали вплотную к собственному дозору: Различаю, несмотря на всю маскировку, направленные на нас две противотанковые пушки. А Старик уже стоит и машет обеими руками – также как и у Landerneau. Водитель от охватившего его страха полностью заглушил мотор. Тишина. Наконец, как большие грибы в замедленной киносъемке поднимаются из земли с полдесятка касок, и затем две руки также поднимаются и машут в ответ.
- Давай, вперед! – приказывает Старик водителю, чтобы он снова завел двигатель.
Противотанковый ров пересекает дорогу! Ну, и что с того! Сильно раскачиваясь, словно желая вытряхнуть нас, вездеход проезжает препятствие. Так вот что приготовлено для неумолимого врага, если он пойдет этой дорогой! – мелькает мысль. Здесь уж янки вздрогнут не только от страха ....
- Такую поездку обычно называют «увеселительной прогулкой» или что-то в этом роде, если не ошибаюсь, – говорю Старику, вылезая из вездехода и сбивая въевшуюся пыль.
Старик широко улыбается и гримасничает, двигая нижней челюстью туда-сюда. Судя по его довольному виду, все наше предприятие доставило ему истинное удовольствие. Когда же я добавляю: «Мало пообщались с братишками», он так громко хмыкает, как будто я отколол то еще коленце.
- Я так и говорю, – он внезапно шепелявит и смеется.
Спустя несколько часов, по пути из кабинета в столовую, Старик говорит:
- Я позвонил, кстати, офицеру-квартирмейстеру при коменданте крепости и доложил ему, что неожиданно между Landerneau и Брестом расположилась американская колонна. Наличие в колонне танков позволяет сделать вывод о более чем серьезных намерениях. Мы укрылись в лощине, чтобы все зафиксировать, и что использование нами нашего слабого вооружения было не целесообразным, так как могло спровоцировать нападение на нас с последующим захватом в плен, но определенный результат является в том, что мы представили эту информацию, которую охотно хотели бы передать коменданту крепости.
- И что он сказал тебе в ответ?
- Поблагодарил. Был чрезмерно благодарен. Высказал подтверждение хорошего отношения и так далее – с большим уважением говорил. Очень вежливый человек!
Уже принесли суп, когда Старик поднимается и странно звучащим голосом объявляет:
- Господа мои – наступила реальная опасность. С этой минуты приказываю: Выход в город только по двое. Ношение пистолетов обязательно... И еще я, с глубоким сожалением, вынужден Вам также сообщить: Мы больше пока не можем выезжать в Logonna. Пока..., это значит, что мы должны постоянно отслеживать положение. Нашим господам противникам, по-видимому, горяченького захотелось, да как бы пальцы не обожгли. О значении нашей Атлантической базы в рамках общего ведения войны мне Вам, пожалуй, нечего рассказывать... Обнаруженные танки могут значить только одно: Поощрение к наступательным операциям бойцов Maquis. Поэтому, нашим заданием является защита базы, до тех пор, пока Фюрер не сможет позаботиться о ее деблокировании. Я рассматриваю все в целом лишь как временное нарушение сложившегося порядка.
Старик перекачивается с пяток на носок и обратно. По-видимому, он подыскивает заключительные слова. Но затем просто продолжает:
- Круговая оборона территории флотилии, это наша важная первоочередная задача... Остальные же, то есть, только те люди, которые не пригодны для ведения боя в круговой обороне, должны быть привлечены для защиты нашего переднего края – так сказать, к закрытию разрывов и брешей между сухопутными соединениями. Ладно, господа мои... – Старик повышает голос, но затем только и говорит: – Давайте наслаждаться нашим обедом.
Тотчас со всех лиц улетучивается лежавшее на них напряжение. Некоторые даже отваживаются слегка улыбнуться и устремляют свои взгляды полные надежды на Старика. Но тот вовсе не думает давать ожидаемого всеми пояснения. Взгляд его опущен, будто он максимально сконцентрировался на своем супе. Однако вскоре он снова высоко поднимает голову и берет зампотылу на мушку:
- Зампотылу, может у нас есть трудности с запасами?
Уверен, что Старик только хочет дразнить его. Но все же, зампотылу бьет себя в грудь и отрывисто сообщает:
- Никаких, господин капитан!
- Чудненько! – трубит Старик, но зампотылу не слышит иронии и начинает самозабвенно выступать перед собравшимися: Узкие места – об этом не могло быть у него никакой речи, если бы не возможная потеря запасов в Logonna и Ch;teauneuf. Запасы оружия – это, слава Богу, не его епархия. Он, во всяком случае, вооружен. А в некоторых областях запасов даже более чем достаточно.
- Например? – спрашивает доктор.
Зампотылу делает пару странных движений. Это выглядит так, как будто ему приходится рисоваться перед публикой – или как будто речь идет о тайне, которую он не сразу мог бы раскрыть. И только когда все уже проявляют горячее нетерпение, он произносит:
- В области коньяка, например...
- Область коньяка! – повторяет кто-то эхом.
- Обалдеть! – смеется другой.
- Неудивительно, при таких-то ценах!
- Как смешно! В этом весь наш зампотылу! Способный чертяка!
Зампотылу опускает глаза, словно уличенный во лжи грешник, но при этом надевает свою обыкновенную ухмылку.
- Коль речь идет об избытке, у меня тоже есть что предложить, – возглашает доктор голосом игрока снявшего банк:
- Мы снабжены презервативами – даже при ежедневном их потреблении, предположительно, на добрую сотню лет.
На минуту воцаряется тишина. Старик сидит с полуоткрытым от удивления ртом и сморщенным гармошкой лбом. С левого конца стола кто-то прыскает смехом. Несколько человек подносят ко рту салфетки. Доктор же глядит на всех равнодушно. Присутствующие молчат до тех пор, пока Старик не издает:
- Ну и ну! Как не стыдно!
И тут же возникает шумное обсуждение:
- «Область презерватива» – можно со смеху лопнуть...
- На какой срок у них гарантия?
Старик заканчивает всю эту болтовню своим способом: Он внезапно резко встает и громко объявляет:
- Приятного аппетита, господа!
Фифи наверное сцапали ночью двух старпомов. Какой-то француз видел это.
- Нам следует немедленно что-то предпринять! – рвет и мечет Старик. – Ну, я им и устрою!
А что он может подразумевать под словом «предпринять»? И кому «им»? Для начала Старик приказывает собрать всех офицеров флотилии. В приемной все напоминает встревоженный муравейник. И вдруг докладывают: Оба найдены. Пьяные в стельку! В своих комнатах! Этого я уже не переживу! Сейчас начнется тут катавасия! Но без меня! Быстро хватаю с крючка вешалки свою фуражку и исчезаю. И уже на лестнице, слышу, как орет Старик. Останавливаюсь, словно наткнувшись на стену: Давно не слышал такого насыщенного, гремящего командирского голоса. Пустые коридоры великолепно его усиливают. Снова ор: Грохочущее рычание облегчит состояние Старика – это прямо носится в воздухе! Подходя к воротам, слышу из группы копающихся в земле людей, как кто-то далеко разносящимся баритоном поет: «Почему ты целуешь только губы твоей невесты? / Поцелуй ее в задницу – там такая же кожа!» Вечером захожу в кабинет Старика: Старик сидит не шелохнувшись. Взгляд его прикован к рукам. Выражение лица неприветливо и угрюмо. Память услужливо достает фразу «прибитая физиономия». Она сидит во мне с тех времен, когда я был активистом еще у борцов союза тяжелоатлетов АДАС . Внезапно уношусь мыслями в Oberlungwitz , почти в двадцати километрах к югу от Хемница: на чемпионат Саксонии по греко-римской борьбе. Союз тяжелоатлетов АДАС и отборочные игры в Oberlungwitz – история, которая могла бы развеселить Старика.
Пару-тройку минут обдумываю, как бы достаточно осторожно коснуться этой темы, а затем делаю изрядный глоток пива, что принес бачковый из клуба, и начинаю:
- Тебе конечно известно, что я однажды был с борцами. Наверняка, это по твоему мнению, спорт пролетариев, но меня очень интересовали эти типы... как будто в противоположность курсантам военно-морского училища.
Старик, наконец, реагирует:
- Достойная среда для твоего выбора...
- Точно! Я даже заработал там медали.
- Потому что ты уже тогда был отморозком...
- Абсолютная правда!
Снова глоток, и выжидаю.
- Не томи! – произносит Старик, и я изображаю милостивое снисхождение:
- Так вот. Там проводились ежегодные отборочные игры, и там...
- «Отборочные игры» – звучит довольно странно, – перебивает меня Старик, – напоминает селекционные работы в сельском хозяйстве, я бы так сказал...
В этот момент снаружи раздается такой сильный грохот, что все стекла дребезжат.
- Ни хрена себе! – вырывается у Старика невольно, и он напрягается, с нетерпением ожидая повторения. Но когда второго такого звука не слышно, кивает мне: Я должен продолжать.
- Мне, тогда как раз исполнилось восемнадцать, и я ходил в фаворитах в моем классе. Повсюду в Oberlungwitz на стенах домов были наклеены плакаты: Большой карнавал борцов! – Хочешь верь, хочешь нет – но боролись на пяти матах. И все же, нужно было ждать целую вечность, пока не дойдет твоя очередь. Пивнушка, где лучше всего можно было убить время в ожидании, располагалась непосредственно под залом, в длинной, узкой как кишка комнате с лакированными столами. Вот там я сидел и потягивал лимонад, а напротив меня сидел наш полутяж с классной бабенкой: рыжей и соблазнительной как котенок.
Чувствую на себе заинтересованный взгляд Старика, и смотрю ему прямо в глаза: Старик кивает словно в задумчивости, а на лице выражение удовольствия.
- И дьявол его знает, что этот наш полутяж себе вообразил при этом, – продолжаю, – когда он начал оттягивать рыжей левый указательный палец назад – но не просто ради шутки, не таким образом..., – и я показываю Старику, как это было, – а для боли оттягивал его все дальше и дальше. Рыжая сначала покраснела, а потом побелела. Белый цвет был ей больше к лицу. Но она сидела не пикнув. Только стискивала зубы, да еще губы побелели. Я аж вспотел только от одного вида этого, и мне было ужасно страшно, что полутяж отломает ей палец. Мужика звали Тимм. Полный отморозок: Щетина, стрижка под ежика, челюсть как щипцы для колки орехов – и вдруг из меня вырвалось: «Эй, ты! Ну-ка прекрати заниматься этим дерьмовым делом!»
В следующий миг этот Тимм вытаращился на меня так, будто хотел сожрать меня с потрохами. Я вот подумал, тебя пронзит такая же невыносимая боль, как и меня там...
- Ничуть, – произносит Старик, а я делаю вид, будто история и закончилась на этом. И только когда Старик хватает свой стакан, говорю:
- Только эта боль пришла не от нашего полутяжа, а от той самой дамочки.
Старик с силойвтягивает в себя воздух, а я поясняю:
- Она, как свободная женщина имела все права и могла, пока я смотрел в глаза Тимму, действовать как хотела, без того чтобы я заметил что-либо. Короче, она врезала мне такую затрещину, что я не смог очнуться и к следующему вызову борцов... Вместе с тем я получил, во всяком случае, значимый опыт. На всю жизнь, так сказать....
Старик только издает:
- Ну, ну, ну...
Я не осмеливаюсь больше продолжать свой путь до маяка Saint-Mathieu , но, по крайней мере, добираюсь до маленького пляжа Saint-Anne. Здесь я один как перст, и каждый, кто замыслил бы напасть на меня из кустарника, мог бы или сцапать меня одним прыжком или застрелить из охотничьего ружья. Но люди, которых встречаю на своем пути – это, прежде всего, рыбаки с очень длинными удилищами – производят чрезвычайно приветливое впечатление. Они приветствуют меня тоже, в ответ на мое приветствие. Бог знает, что они думают о морском офицере, с мольбертом на одном плече и палитрой в другой топающего по местности безо всякого сопровождения. Внизу, у воды, прямо-таки тропическая растительность. Различаю даже плотные кустарники бамбука, которых я больше нигде в Бретани не видел. Пробираюсь по горной тропинке, плотно прижимающейся к крутизне утесов, и вскоре передо мной открывается вид на залив и дальше до открытого моря: Голубая со стальным отливом глубокая вода. Дальше она изменяется к темно-синей зелени. Здесь, по крайней мере, несколько часов, я могу быть художником наедине с собой. Я наслаждаюсь этим как неожиданной лафой, подаренной мне судьбой: никакого лицемерного позерства, никакой ложной суеты, никакой головоломки, никакой необходимости держать ухо востро. Я спускаюсь, башмаки в руках, штанины засучены, на пляж. Море едва движется. Иногда я попадаю ногами на влажные места, иногда даже выдавливаю ступнями воду. Опускаюсь на жесткий, покрытый пересохшей на солнце коркой песок. Он бледно-желтый – одна сплошная широкая полоса. Море напротив, так как я сижу довольно низко, имеет ширину с большой палец руки – словно вырисовано одним-единственным движением кисти. Сижу неподвижно, только веки дрожат. И пытаюсь удержать их также в покое: Я пристально всматриваюсь в линию горизонта, до тех пор, пока глазам не становится больно. В этот миг чувствую себя как потерпевший крушение, которого выбросило на чужой берег... Потерпевший кораблекрушение? Чужой берег? Откуда взялись такие мысли? Если бы не было войны, то стоял бы я сейчас в Мюнхенской академии за моим мольбертом и рисовал... Война забросила меня сюда, и, все же, она до сих пор так далека от меня, как будто бы ее и вовсе нет. Старик разрешил провести учебную тревогу флотилии. Командир штабной роты руководит учениями. Когда люди с карабинами, противогазами и непривычными стальными касками спешат из всех углов и занимают свои позиции, Старик выказывает свое недовольство:
- Они даже не могут правильно бегать. Чистый дилетантизм! Будто в «Полицейские и воры» играют!
Большую часть своего времени Старика в кабинете не застать. Уже в полдень он едет к оборонительным сооружениям у гаража Ситроена. Зампотылу сидит на одном телефоне, а адъютант на другом. Дым стоит коромыслом. Из обрывков фраз узнаю: Продукты для оставшегося французского населения тоже приходится урезать, обнаружилась нехватка питьевой воды вследствие диверсий на водопроводах. Не могу понять, что все эти французы еще делают в Бресте? Чего ожидают? Увидеть, например, увлекательные картины решающего боя? Сегодня, в виде исключения, Старик снова сидит за своим письменным столом. Когда вхожу, он тотчас же ругается, давая волю своим чувствам:
- Все же, подводники – это вам не окопники. Тактические занятия в поле с механиками, торпедистами, моряками, которые умеют сплетать и сращивать канаты, вязать узлы и вести наблюдение, но не знают, что такое блиндаж – этот номер не пляшет! Все-таки, наши люди более привычны находиться по боевому расписанию на своих боевых местах в лодке.
- Не сносить им головы, если дело примет серьезный оборот!
- Лишнее болтаешь!
Старик начинает обильно заряжать свою трубку, прежде чем говорит:
- Практические люди, эти парни из организации Тодта .
Я могу лишь гадать, что он мог бы подразумевать, говоря мне это. Я думаю о свиных полутушах и беконе с черного рынка, но тут он мне полушепотом сообщает информацию, которая звучит совсем иначе:
- Они установили в укрытия перед военно-морской школой сверхштатные перископы для наблюдения за окружающей местностью, чтобы никому больше не пришлось высовывать голову, если нужно было посмотреть, что делается снаружи... Более чем практично, нет?
Не знаю, с чего мне начать. Это прозвучало довольно цинично. Считает ли он использование не по назначению перископов хорошим делом или чистым идиотизмом? Чтобы ничем не рисковать, я только и говорю:
- Чудненько, чудненько.
~
Полное дерьмо: Крупнокалиберные зенитные орудия, врытые вокруг Бреста, будет, пожалуй, единственным, что нам придется предложить для решающего боя. Но что, если все огневые позиции зенитной артиллерии будут уничтожены? Тогда нам останется только лишь спрятаться в укрытия и наглухо задраить люки...
- Я как раз пишу докладную записку, – говорит Старик на следующее утро. – Послушай-ка, что я тут набросал: «Блокада и изоляция нас от Родины из-за действий американцев и внезапного прорыва при Avranches и расширение флангов прорыва в Бретани с востока, резко изменили всю деятельность и мышление в Бресте: никаких сомнений, что гавань и большой защищенный рейд Бреста являются для американского Военно-морского Флота самым лакомым куском и поэтому требуется распоряжение на более длительное сопротивление.»
- И кто должен радоваться, разрешите спросить, этому рапорту? – недоуменно интересуюсь, когда Старик замолкает и бросает на меня вопросительный взгляд. Старик выслушивает это и продолжает читать:
- «Для флотилий подлодок следует рассмотреть, как первостепенно важное задание, не оставлять противнику подлодки в Бресте. Поэтому им необходим, возможно, более полный ремонт для применения на фронте, а, в крайнем случае, и аккумуляторные подлодки и вспомогательные суда необходимо переместить временно в южную точку передовой базы. Весь становящийся излишним персонал – кадровый резерв и персонал базы – делится на группу для круговой обороны территории флотилии, и остальных, которые передаются командирам в крепости для присоединения к защите переднего края и распределения между привычными к военным действиям на суше остаточным подразделениям.»
Так как фраза «остаточные подразделения» будит во мне представление о солдатах без рук и ног, я невольно хмыкаю. Старик стягивает брови домиком и всматривается в меня наполовину недоверчиво, наполовину зло.
- «Остаточные подразделения» – звучит довольно странно! – быстро говорю.
- Так скажи лучше!
- Я бы сказал «привычные к ведению боевых действий на суше подразделения».
Там Старик театрально повышает голос:
- Подразделения! Это были однажды подразделения. То, что к нам сюда пробилось, все лишь остатки подразделений.
- Почему же ты не пишешь тогда «остатки»? – спрашиваю, сгорая от нетерпения.
- Потому что это звучало бы слишком пораженчески – вот почему.
- Ну, тогда пусть будут «остаточные подразделения», – говорю вполголоса. – А какое продолжение?
Старик выпрямляется и продолжает:
- «Личный состав в Бресте: Число не поддается оценке. Имеются небольшие подразделения артиллеристов без пушек и пехоты – от береговой обороны – из местных ресурсов – гарнизоны – комендатуры – внутри крепости. Включены в так называемый «Полк крепости» – полковника Мозеля. Костяк образует Вторая парашютная дивизия – предположительно остаток от двух полков – которые пока еще на подступах, и сильно задерживаются установленными французским подпольем заграждениями и минами на дороге.»
- Но, вот же, теперь ты употребляешь слово «остаток»: «остаток от двух полков», – указываю осторожно.
- Здесь иначе звучит, – заявляет Старик и выдерживает паузу. Чтобы не затягивать, говорю:
- Я уже понял...
- Неужто?
- Да, что все сплошная наебка, например.
- Типа, ты еще этого не знал? – бормочет Старик озадаченно. – Дальше еще забавнее, если тебе это интересно....
Я лишь кивнул, а он уже снова читает:
- «Их прибытие», то есть «Второй парашютной дивизии» – убедило нас в том, что по дороге из Бреста больше проехать нельзя. Основной состав солдат имеет опыт ведения войны на суше в России…»
Поскольку Старик снова смотрит на меня вопросительно, я говорю:
- Ну, тогда все находится под контролем. – и добавляю:
- А почему ты не пишешь, что не имеется надежных сообщений – нет данных разведки, нет самолетов?
- Здесь указано! – возражает Старик. – «Эскадрилья самолетов из Брест-Север была отозвана. Она максимально редко находилась в распоряжении для защиты подлодок, для их сопровождения!»
- Мягко сказано, я бы сказал.
- Ты так думаешь?
- Кто должен это прочитать и понять, что мы здесь совершенно sine sine ? Никаких подлодок больше... , – бормочу, – зато есть два шноркеля...
Старик молча выслушивает мое причитание и зачитывает дальше:
- «Жилые помещения Девятой флотилии: три здания, новостройка Новый госпиталь. Бомбардировку не предполагаю, так как никаких значительных военных объектов для наступающего противника здесь нет. Два больших Бункера, достаточных к принятию остающегося персонала, оборудованы операционным помещением и необходимым для врачей оборудованием, медикаментами, одеялами, продовольствием и боеприпасами. Территория окружена стеной. В местах часовых по углам стены установлены противоосколочные заграждения, вырыты траншеи, установлены оборудованные пулеметные площадки. Около главного входа, вне стены, с направлением выстрела на подъездные дороги и свободную площадь перед входом, установлена полуавтоматическая зенитная пушка калибром 3,7 сантиметра для решающего боя. Вместе с тем, значительное сопротивление хорошо вооруженному противнику оказать не сможем. В частности, в случае массированного нападения.»
Старик высоко вздергивает головой, как будто бы кто-то ударил его промеж лопаток, откашливается и дает, наконец, нечто вроде официального резюме:
- «Прошу принять во внимание вышесказанное.»
- Выразительно! – изображаю мимикой признание, но не могу удержаться и подкалываю:
- А также очень пораженчески.
Старик слегка втягивает голову. Смотрит на меня с любопытством, с нетерпеливым ожиданием, однако не произносит ни слова. Я жду. Но уже в следующее мгновение изменяю тактику и, подражая тону Старика, который беспрерывно слышу от него, говорю:
- Все же, я, при всем желании, не могу представить себе, что Фюрер мог бросить на произвол судьбы своих подводников. Он их очень ценит. И еще эти опорные базы – они же имеют решающее значение в Битве за Атлантику! Полагаю, нам не следует волноваться: Ведь Фюрер не покинет своих оказавшихся в дерьме парней. Он пошлет танки...
- ... и самолеты, – тут же подхватывает Старик.
- Танки и самолеты – это же, само собой разумеется! Подлец и мерзавец тот, кто сомневается в этом!
Конец представления! – готово сорваться у меня с языка. Я недооценил, как уже часто бывало, актерские способности Старика. Взяв свои инструменты, направляюсь в сторону Арсенала, чтобы нарисовать старую подлодку-ловушку для борьбы с самолетами . В конце пути вяло шлепаю мимо унылых и печальных фронтонов: серые дома со слепыми стеклами, и такими же серыми как и стены. Повсюду штукатурка осыпается большими участками, напоминающими коровьи лепешки: Дома словно паршой покрыты. Мой планшет уже становится тяжелым для меня. Не следовало отсылать машину. Но на машине здесь было бы сложно проехать: всюду валяются тросы, кабеля, всякие технические принадлежности и приспособления. Лодка, которую я ищу, лежит не в Бункере, а в глубокой балке: Она снята с эксплуатации, но, несмотря на это, скрыта маскировочными сетями против наблюдения с воздуха. Это одна из немногих лодок, у которых были успехи против самолетов: Две сбитых воздушных цели. Ценой полудюжины тяжелораненых членов экипажа. Надо собраться. Хочу изобразить ее настолько точно, насколько только возможно пером и тушью, и в любом случае используя сепию из разбавленной туши. Нужно суметь выписать каждый узел, каждое пятно в маскировочной сети. Вернувшись во флотилию, наталкиваюсь на Старика, который хочет видеть мой рисунок. Он долго всматривается в него. Затем бормочет:
- Эту подлодку U- 256 еще можно склепать. Отверстия торпедных аппаратов заварить плотным швом, нарастить обшивку двойной толщины над вмятинами – это все-таки возможно – и именно теперь, когда у верфи так мало заданий. И к тому же у нас есть шноркель....
Монолог? Или эта речь предназначается именно мне? Не знаю, к чему это мне? Циркулируют скверные слухи: На сторожевом корабле несущем боевую вахту, два человека взбунтовались и подбили экипаж на террор: Они распилили своего командира и бросили куски тела в огонь судового котла. Мятежников одолели и расстреляли прямо на борту. Потом опять сообщают, что пол-экипажа взбунтовались и попытались убежать в направлении Родины. Сторожевик преследовали, и мятеж был подавлен. Не хочу спрашивать Старика о том, есть ли в этих слухах хоть доля истины. Словно озлобленный охотник он то и дело бродит по территории флотилии и ведет себя так, как если бы был в состоянии войны и с Богом и всем миром. Как бы я хотел заглянуть за эту маску озлобленности! Какие мысли носятся в его голове? Он же не может всерьез рассчитывать на деблокирование? Вечером мы сидим в павильоне Старика, и наша беседа вращается вокруг солдатской этики.
- Все же, вот вопрос, на который я бы хотел получить ответ, – решаюсь, наконец, спросить Старика, – Как солдатская этика совместима с тем, что происходит сегодня в стране?
- И что же происходит в стране?
Этим риторическим вопросом он приводит меня в бешенство, и хотя я знаю, что задеваю его за живое, все же говорю:
- Все видели желтые звезды Давида – они есть даже в Париже. Надписи на скамьях в парках и скверах тоже каждый может увидеть. И вывески в витринах ресторанов. Все должны знать, что евреям, тем, кто еще не попал в лагерь, поход за покупками разрешен только по определенным дневным часам, что они фактически объявлены вне закона. И эти факты нельзя выдать за оплаченную пропаганду для солдатской радиостанции. Во всяком случае, я очень точно помню о «хрустальной ночи» и следующим за ней дне. Я как раз был в Дрездене в Академии художеств – получал государственный грант.
Старик сидит, словно окаменел.
- Все эти годы я вытеснял воспоминание об этом – не вытеснил – лишь подавил. Но картины остались. И со временем они не поблекли. Я вижу все так отчетливо, как будто это произошло вчера. Академия на Br;hlischen Terrasse . Тяжелая дверь, которую открывали с огромным трудом... И еще евреи в длинных сюртуках абсолютно черного цвета, со странными локонами подвитых пейсов вокруг клочковатых бород падающими на уши, брюках заправленных в носки и черных долгополых шляпах – бледные как смерть. Несколько удерживаемых в руках перед животом Скрижалей Завета с высеченными на них Десятью Заповедями из синагоги – довольно тяжелые, высокие – с которыми они должны были совершить торжественный марш и тому подобное. А потом они падали и другие вокруг тоже.
Потому что затем был шквал камней. Какой-то жирный штурмовик проорал команду, и заорал шумный хор: «Долой! Долой! – Мы сыты по горло!» И сразу – кровь! Я убежал назад в Академию и там блевал так, как никогда еще в жизни не блевал. Итак, Я видел это! Но никогда об этом не рассказывал. Это в первый раз. Теперь ты это знаешь! Старик сидит в кресле прямо, словно аршин проглотил. Он даже не двигает руками на подлокотниках кресла. Когда молчание становится невыносимым, продолжаю:
- А однажды нечто странное произошло со мной в Хемнице: Я возвращался из аптекарского магазина Отто Х. Крача. Топал по темному переходу, и тут вижу идущие мне навстречу склонившиеся фигуры. Я немного смог различить, только силуэты. Мы должны были пройти довольно близко друг к другу, и я сказал: «Бог в помощь!» так как я, все же, находился в Баварии. Я уже отучился несколько семестров в Академии художеств в Мюнхене, а там обычно здороваются именно фразой «Бог в помощь!». Я едва ли понял, что пробормотала одна тень: «Сердечный привет» , а за ней другая и все остальные: «Сердечный привет!». Скажу тебе честно, эти слова буквально пронзали меня. И какое-то время все мелькали и мелькали желтые звезды.
- И? И что? Ты что-нибудь сделал?
- Нет, я не был готов к самоубийству.
- Вот видишь: я был прав! – говорит Старик. – Но к чему ты, собственно, клонишь?
- Я хочу только знать, что происходит с человеком, когда ему официально предписано Ничегоневедение? – какие чувства у него тогда возникают. За недостатком информации или так как просто ничего не хотят знать – из, так сказать, активного невежества? Вот ты постоянно упрекаешь меня во всезнайстве или пытаешься постоянно подколоть меня таким образом: «Я бы лучше сказал, Я бы это обошел, по сравнению с теми, кто рядом».
Говорю это как можно равнодушнее. Старик лишь молчит в ответ.
- Все это сплошная показуха: Только делается таким образом, будто бы оружие подлодок совсем ничего не имеет с нацистами, будто бы подводный флот даже стоит в явной оппозиции к партийным лозунгам – этакий «Добровольческий корпус Деница» – а сам ГПФ мутирует в фанатичного нациста, сначала под шумок, а затем явно. В День поминовения Героев в марте, он даже произнес речь, которую всегда произносил Фюрер.
Теперь Старик сильно откашливается. Это не звучит так, словно он хотел бы откашлявшись прочистить горло, а как протест. Но он все еще молчит.
- «Куда бы мы пришли, если бы каждый начал задумываться», – продолжаю я, – Ты говорил именно так. Но это не означает ничего другого, как оставаться упрямым в случае малейшего сомнения, и ничего иного, как действовать скорее ошибочно, зато благоразумно....
- Легко тебе рассуждать! Как всегда в своем ключе! – ворчит Старик. Затем глубоко вздыхает и начинает:
- Вероятно, однажды наступит время тебе задуматься – объективно задуматься: Если некто, допустим, некий командир роты отдаст приказ своим людям о продвижении вперед, в этом случае, для какого-нибудь рядового Майера, это может выглядеть как злоупотребление властью. И тогда он, ничтоже сумняшеся, может задаться вопросом, почему, собственно, он должен выполнять этот, по его мнению, ошибочный приказ или даже просто какую-то команду... И когда ему прикажут, чтобы он удерживал определенную позицию любой ценой, он может, согласно твоим рассуждениям, почесать свою маковку и съебаться – просто потому, он не понимает важности вот этой самой позиции в бою... Вот что я должен тебе сказать!
- Значит, ты думаешь так: Только тот может делать выводы, кто имеет необходимое понимание на основании своей занимаемой должности?
- Да.
- И если простой солдат, незадолго до того, как такой вот проницательный армейский мыслитель решится на капитуляцию, переметнется к врагу, потому что такая проницательность осенила его немного ранее, то такое не приемлемо, и этот перебежчик, если его поймают, станет покойником.
Старик крепко сплетает пальцы рук и театрально закатывает глаза, устремив взгляд в потолок, что, пожалуй, должно выражать его полную безнадегу о таких узколобиках.
- Хотел бы я знать, как ты считаешь следует поддерживать дисциплину в подразделении, – наконец, подчеркнуто спокойно, говорит Старик. – Интересно было бы ознакомиться и с твоим рецептом на все случаи жизни. Судя по всему, тебе по плечу решать такие неразрешимые задачи.
- Во всяком случае, не такую, как провозглашенный тобой моральный облик: Если твой законный глава государства превращает жизнь в безумие, если происходит злоупотребление властью – тогда твои традиционные прусские правила не могут более иметь значение. Признай, они слишком просты... Но это именно та простота, что помогает всем так чудесно выпутываться из затруднительного положения – из морального в первую очередь, – вот что я имею в виду … – и затем упрямо продолжаю: – При условии, что это вообще возможно.
- Тебе следовало бы стать исследователем душ, пси-хо-ло-гом, – говорит Старик в растяжку, – По-видимому, ты всегда думаешь только о людях своего склада – интеллигентах в тапочках. В Военно-морском Флоте царит, слава Богу, ясная обстановка.
- Когда в бой посылают совершенно неопытных командиров, например...
- Это – твое мнение! – перебивает меня Старик резко и грубо. Но я смог отчетливо почувствовать, что его бастионы имеют давние глубокие трещины.
Дни снова потекли ровно. Сенсации каждый день – это уж слишком.
Мне следовало бы, наконец, сходить когда-нибудь к бассейну, лечь там, на солнышке, и попробовать хоть разок, проплыть под маскировочными сетями несколько кругов. Вместо этого сижу в своей нагретой солнцем каморке, словно наседка, высиживающая яйца, а передо мной на столе мой блокнот.
Странно: образ Симоны больше не является передо мной так, каким был раньше, и если я все-таки пытаюсь вызывать его, остается бледным и неясным: Я вижу Симону, словно покрытую колеблющейся дымкой – то отчетливее, то затем снова почти совершенно размытой. Неужели наступит момент, когда я совершенно забуду Симону?
Выясняется, что ручное огнестрельное оружие, и прежде всего, автоматы, отсутствует. Я уже не раз удивлялся пукалкам у часовых внизу в порту: экзотические модели вместо боевых карабинов. Как я слышал, к ним даже боеприпасы подходят только в редких случаях.
Радуюсь, что своевременно побеспокоился о выделении мне автомата. С этим автоматом и пистолетом Вальтера кажусь себе вооруженным до зубов. Но я должен однажды попробовать, смогу ли быстро разобрать и собрать их снова, не глядя или в темноте. И одновременно спрашиваю себя: На кой черт мне это надо? Только не по собственной воле! У меня на всех курсах было обыкновением основательно портить отношения с оружием.
Многие штабники во флотилии, все эти штабные крысы, которые в течение долгих лет сами сделали себя на этом этапе службы важными и значимыми, теперь готовятся нюхнуть пороху. Теперь им не удастся ни убежать, ни воспользоваться своими связями. Запасные выходы забиты наглухо. Даже господа интенданты и всякие прочие серебропогонники, которыми кишит Брест, находятся в Bredouille . И это чувствуется во всем.
Все проблемы наваливаются как-то разом. Такое ощущение, будто сильный ветер разжег скрытый тлеющий огонь. Неотложные решения не дают Старику расслабиться: создать поле обстрела, усилить внешние караулы, отбуксировать подлодку-ловушку воздушных целей из расщелины и проверить стоящую на приколе подлодку, возможно ли ее отремонтировать в установленные сроки...
Разыскивая зампотылу, вижу бойцов трудящихся над вещмешками моряков. Узнаю зампотылу: поддерживает дисциплину!
- Ботсмаат! – окликаю человека, который в этот момент затягивает один вещмешок.
- Слушаю, господин лейтенант?
- Экипажу какой лодки принадлежат все эти вещмешки? – интересуюсь у него и делаю короткое движение рукой в направлении груды вещмешков.
- U-810, господин лейтенант. Господина капитан-лейтенанта Айзенманна, – отвечает ботсмаат. – Никто не спасся, господин лейтенант!
Один за другим... Никто не прошел.
- И что теперь будет с этими вещмешками?
- Ничего, господин лейтенант: Они остаются здесь. Мы должны сложить их. И больше ничего.
- Но почему вы их еще и обыскиваете?
- Это приказ, господин лейтенант. Приказ зампотылу!
Пока осматриваюсь, подходит зампотылу и сразу же начинает объяснять:
- Мы еще, в целом, не завершили четыре лодки. Всего около двухсот вещмешков, приблизительно.
- Янки заявились слишком рано, – говорю с иронией, – не слишком-то предупредительны эти ковбои.
Однако зампотылу не понял иронии: В ответ зарабатываю лишь ожесточенный взгляд.
- В конце концов, мы же не можем просто все сжечь! – выкрикивает мне в лицо зампотылу.
- Вероятно, янки это сделают быстрее, – отвечаю резко.
- Это будет уже другое, – отвечает зампотылу совершенно серьезно. – Это было бы следствие войны! Но у меня есть восемьдесят еще не прибывших для отправки вещмешков и потому вообще еще не ликвидированных. Приблизительно двести всего, как я уже сказал.
Думаю: Если он еще раз скажет «ликвидированных», у меня сдадут нервы.
- Кстати, Вы могли бы оказаться полезным, – теперь зампотылу говорит с хитринкой, – Ведь при досмотре вещей, безусловно, должен находиться офицер. Это слишком щекотливая тема для людей, и мы не можем оставить их одних...
Пока я тупо молчу, зампотылу продолжает:
- Сейчас мы должны отобрать лишь то, что принадлежит флотилии. Все форменное обмундирование. Оно будет вычищено и снова размещено на складе. Вот смотрите, эти рукописные записи будут размножены на пишущей машинке. Один экземпляр пойдет в архив по наследственным делам, один останется здесь. У женатых требуется особая осторожность. Там следует убрать все, что могло бы указывать на внебрачные связи. С письмами тоже не так все просто. Ведь кто может знать наверняка – прекрасная Элеонора кузина или что-нибудь еще? Люди невероятно легкомысленны... То, что уйдет отсюда, безусловно, должно быть абсолютно чистым.
Зампотылу смотрит на меня взглядом полным надежды. Я словно стал меньше ростом от стыда, с которым все это выслушиваю, и молча принимаю.
Стоя вот так перед этим пространством с вещмешками, хочу влепить себе пощечину: Я даже кивал, и это могло быть воспринято зампотылу как согласие с его идиотским манерничаньем.
Кипя от ярости, спускаюсь по Rue de Siam. Перед пока еще существующими витринами либо опущены жалюзи, либо закрыты ставни. Мебельный магазинчик открыт, но кто нуждается сегодня в мебели?
Навстречу мне идет группа моряков. В брюках «единообразных» и этих дурацких пилотках на головах они напоминают карикатурные персонажи. И вскоре проходят мимо меня, приветствуя, с поднятыми, словно в благословлении, руками. Затем появляются гражданские, по виду которых понимаешь их предназначения: какой-нибудь персонал верфи, может быть, доверенные лица фирм, работающих на ОТ ; несколько девушек в форме – военнослужащие вспомогательной службы ВМС. Как шикарно они выступали раньше, и какой же испуганный вид у них сейчас.
Но где же форма СС ? Ни одного мудака с двойной серебряной руной в петлицах не видно. Неужто они все уже напялили гражданское шмотье?
Почти автоматически забредаю в Арсенал. Как всегда, наслаждаюсь богатым тоном ржавчины, покрывающим металлоконструкции смелых, изогнутых и рифленых форм, массивностью кабельных барабанов и орудий, стоящих на своих тумбовых поворотных лафетах и смотрящих на пирс.… В наступающих сумерках, формы мощных блоков принимают причудливые очертания, проступает мелкозернистая структура на больших поверхностях, а цвета становятся более интенсивными, чем в ярком свете дня.
Медленно подкрадывается вечер. Рабочий шум уже смолк.
От воды поднимается туман. Он так легок, что не может задушить желтые огни, а делает их даже ярче. Мои шаги звенят одиноко и слишком громко. Притом, что у меня уже давно нет подковок на каблуках. Вот бы сейчас грохот стоял!
Где-то стучит одинокий ставень. Кроме этого слышу глухое громыхание, в котором безуспешно пытаюсь найти хоть какой-то смысл. От этого необъяснимого шума я даже съеживаюсь. Что же это: Кто же там так тяжело ступает? Не подкрадываются ли там, чтобы схватить меня? Напрягаю слух и очень медленно поворачиваю голову слева направо. Но все, что я улавливаю в этих шумах, является лишь повторяющимися с почти регулярными интервалами ахами и стонами. Где-то трется древесина по кранцам: движение воды переводится в звук.
На завтраке Старик снова жалуется на «компетенцию путаницы ».
- Скоро больше никто не поймет, кто, за что отвечает и кто, что должен определять. Нельзя даже понять, кто сегодня играет здесь важную роль!
Никто не осмеливается произнести хоть слово. В конце концов, молчание за столом становится гнетущим. Но вот откашливается зубной врач и, сделав внезапно хитрое лицо, и дождавшись, когда несколько пар глаз устремили на него взгляд полный надежды, объявляет свою находку:
- Это всего лишь маневр, – сказала лисица, когда с нее стягивали шкуру через уши – чисто по приколу!
Несколько человек за столом решаются на ухмылку, адъютант напускает глупо- вопросительное выражение на свою кислую рожу. Очевидно, он не может представить себе какой-либо прикол над этой лисицей.
Старик сидевший опустив голову, теперь поднимает ее и гремит:
- Скоро сюда придут танки, господа! И тогда дело быстро примет другой оборот.
Дантист задерживает чашку на полпути ко рту.
- Или Вы, например, в этом сомневаетесь? – Старик спрашивает его так резко, что я не могу даже сразу понять, звучит ли его голос цинично или зловеще и коварно. Дантист сильно сжимает губы, рот его из-за этого становится таким широким, что он напоминает жабу.
Хоть бы он сказал, какую-либо, пусть незначительную пустую фразу, но нет: Он сидит со своей широкой лягушачьей пастью и только становится красным как свекла и лишь стреляет негодующим взглядом вокруг себя. Неужто дантист до сих пор не изучил своего командира флотилии?
- Любительский театр! – бормочу, когда сразу после этого выхожу из столовой за Стариком. Старик должен был услышать мои слова, однако, не реагирует.
- А кому мы действительно подчиняемся? – спрашиваю Старика, когда приходим в его кабинет.
- Начальнику военно-морского района! Я уже говорил об этом однажды! Ему также подчинена гавань, артиллерия береговой обороны и береговые зенитные батареи. И, кроме того, вся полоса обеспечения.
Повторяю для себя: военно-морские силы во Франции и Бельгии подчиняются командованию группой военно-морских сил «Вест », то есть, адмиралу Кранке . А за оборону побережья все еще отвечает Роммель? думаю тут же. Но он же ранен... Вся оборона лежит на главнокомандующем группы «Вест»: генерал-фельдмаршале Рундштедте .
Старик встряхивает головой, словно желая продемонстрировать свое неудовольствие, и продолжает:
- Собственно мы подчиняемся Начальнику военно-морского района только в вопросах гарнизонного значения – но не в дисциплинарном порядке. Для этого у нас есть наш КПФ. Он является также и нашим Верховным Судьей.
Старик вновь замолкает и морщины на его лбу становятся глубже. Но затем внезапно насмешливо улыбается и говорит:
- А если ты снова хочешь – и абсолютно точно – все знать: У нас есть еще и 2-ой адмирал, вице-адмирал Ширмер . Он опять отвечает за военно-морской арсенал и верфь, и хорошо в этом разбирается. Однако в гавани имеется еще и собственная командная власть – это начальник порта. Все, что касается обеспечения и безопасности гавани, подразделений охраны, противолодочных сетевых и боновых заграждений, наконец, это относится к его компетенции: все это головная боль начальника порта.
Мне остается только удивляться, как Старик во всем этом разбирается. На секунду остановившись, он делает глубокий вдох и продолжает:
- Но вместе с тем этого еще недостаточно: Мы имеем над нами еще также кучу господ от армии. Господин плацмайор , например, или по-другому штандорткомендант. Ему подчиняется Глава гражданской администрации. Канцелярия бургомистра также является областью его компетенции, так сказать. И он должен к тому же заботиться еще и о французских рабочих!
Судя по его тону, Старик все еще не добрался до конца всей этой канители.
- Кроме того, еще имеется Управление военно-морской базы гарнизона, – продолжает он, – со своей сворой маркитантов и интендантов, более или менее исключительно для придирок к нашим людям. И затем мы имеем, конечно же, еще и коменданта Крепости, пехотного полковника Мозеля, который был раньше командиром полка.
- Мне кажется, все же, что именно комендант Крепости должен был бы отвечать за всю полосу обеспечения, а не Начальник военно-морского района. Это, наверное, скорее подходит для пехоты – или нет?
- Вот в этом-то и весь вопрос – отвечает Старик.
Дни нанизываются на ось времени без особенных событий: временная прострация. Я почти страдаю по отсутствию спешки последних месяцев. Только не эта стагнацию...
Сообщения вермахта мы не только регулярно слушаем, но и получаем в письменном виде, они лежат распечатками – для ознакомления всего личного состава, но едва ли хоть кто-нибудь берет их с собой. Безразличие? Время от времени наблюдаю, как кто-нибудь берет листок и так долго держит его в руках, будто хочет заучить текст наизусть – и это всегда после того, как по радио передадут о так называемом «террористическом налете» и перечисляют города, над которыми прошел дождь из бомб. Кажется, что единственное, что люди хотят знать: был ли их город в этом списке.
Теперь извращенный образ жизни становится нормой – и давно уже больше не является ужасным исключением. Когда я размышляю об этом, то с трудом могу представить себе жизнь без войны. Эта война стала полностью нашим существованием.
Лежу у бассейна под огромной маскировочной сетью на тонком полотенце. Маскировочная сеть рисует на моем теле невообразимые пятна. Когда я как раз обдумываю, скольких процентов солнечного облучения лишает меня эта сеть, различаю далекие раскаты разрывов. Однако господа не позволяют расслабиться! Какой-либо придурковатый разведчик в небе, и тут же какой-нибудь зенитный расчет с важностью заявляет о себе. При этом летают братишки так высоко, что зенитки вовсе не могут нанести им какой-либо ущерб. Спустя некоторое время коллеги этой тяжелой зенитной пушки смолкают: снова царит тишина. Браво!
Вытягиваюсь во всю длину и расслабляюсь. Рассматриваю травинки, прилипшие мне на живот, затем делаю отжимы в упоре лежа и приседания, и наконец, вытягиваюсь снова и погружаюсь в дремоту. В полусне улетаю мыслями прочь из Бреста...
Глухие хлопки будят меня. Сразу же устремляю взгляд в небо. Но как ни напряжено ищу серебряные молнии самолетов и облака разрывов зенитных снарядов – ничего! И вдруг глухой взрыв раздается снова – сильнее, чем прежде.
Проклятье! Теперь он раздается высоко под крышей. Как-то не очень охота схлопотать пару-тройку осколков на неприкрытое тело. Против падающих осколков эта придурошная сеть не поможет. Но только не показывать никакой спешки, просто небрежно смахнуть руками полотенце: упорядоченный отход. Уходя, я опять рыскаю глазами по небу, разыскивая привычные глазу серые облачка разрывов. Поскольку не нахожу ни одного, то останавливаюсь: Следует более внимательно осмотреться. И правда, я слышу новые выстрелы – но вновь не нахожу облака взрывов. Хотя должен был бы увидеть их незадолго до взрывов. Это как при молнии и громе: сначала оптические феномены, и только после этого акустические – установленная последовательность. Но сейчас иное?
Внезапно посреди окружающей местности за бассейном замечаю взметнувшиеся ввысь два фонтана земли и сразу понимаю: снаряды! Неудивительно, что не было слышно самолетов! Ясно: Янки прорвались! Передовой отряд танковых частей с запада!
Необходимо срочно предупредить Старика. Насколько я понимаю, нам никто не сообщил о прорыве американцев.
Три моряка в плавках лежат у меня на пути. Я кричу им полуобернувшись:
- Я бы оделся – и побыстрее!
- Что там еще такое? – блеет один из них.
- Война! – кричу через плечо.
Старика нахожу на телефоне. Он рвет и мечет. Очевидно, он уже получил сведения о том, что произошло. Через кабинетное окно звук с территории, на которой разрываются снаряды, разумеется, не проникает. Бассейн тоже нельзя увидеть, только крыши города. Непосредственно подо мной во дворе, могу еще различить следы седельного тягача, привезшего шноркели. Темные следы – это странный изломанный символ нашего положения. Запутанный, переплетенный, похожий на скрипичный ключ. С трудом соображаю, как толстые шины смогли изобразить такой след.
Внезапно, без слова привета, Старик так резко швыряет телефонную трубку, что раздается треск. Затаив дыхание он пристально смотрит на меня.
- Всеобщая растерянность! – вырывается из него. – Ты не поверишь! Теперь это результат того, что артиллеристы оставили все свои позиции. Они нас просто больше не защищают вокруг Бреста! Просто Содом и Гоморра! Извольте радоваться ...!
Старик подразумевает береговые артбатареи.
- Складывается совершенно новая ситуация, – произносит он, передохнув, и голос его звучит при этом скорее приглушенно, чем возмущенно. – А братишки из армии не посчитали необходимым нас предупредить. Думаю, кто-то из этой банды пердунов уже уловил, откуда ветер дует. Ведь, в конце концов, янки же не имеют шапок-невидимок для своих танков!
Старик смолкает, так как слышит шаги в коридоре, и внезапно – в приемной. Входит адъютант. Теперь голос Старика звучит скрипуче.
- Необходимо переоборудовать подвалы под главным корпусом в госпиталь! – шипит он ему. – Берите все необходимое и не мешкайте! Еще нам нужны одеяла и перевязочный материал. Прикиньте, что Вы сможете достать.
На лестнице встречаю Бартля.
- Эти суки опять попрятались в свои норы, – спешит сообщить он, – бежали, как в жопу ужаленные!
В бордель на Платаненплац при последнем воздушном налете попала бомба. По слухам погибло пятеро. Не известно клиенты или проститутки.
- Гарнизонная комендатура должна быть более активна, чтобы позаботиться о новом приюте, – комментирует зампотылу это происшествие.
- Да ну, это всего лишь слухи, – ворчит старый Штайнке.
Однако когда я во второй половине дня, с особым разрешением от Старика, двигаюсь к старой гавани, то вижу под платанами посреди большой площади группу из пехотинцев и жестикулирующих женщин в туфлях на шпильках. Беспокойными жестами эти женщины с такого расстояния напоминают готовящихся к взлету галок. Итак, все верно: Бордель разбит при бомбежке.
Чем ближе подхожу к старой гавани, тем беспокойнее становится мне на душе. Сначала я не знаю, с чем это связано, но затем понимаю, что это туман, который висит на усеянной мусором улице между руинами и заметно уплотняется. Наконец до меня доходит: город задымляется искусственно. Наверно ожидают налета бомбардировщиков. Надо срочно разворачиваться – мне, в любом случае, надо поторопиться найти укрытие под какой-нибудь крышей.
Теперь они хотят обдурить коварного врага таким туманом. Хоть какое-то разнообразие. Как если бы нас всех уже давно не отуманили искусственно... Что за глупый скачок мысли! – упрекаю меня. Глупо и дешево – но верно.
Какой-то фельдфебель-пехотинец пристально смотрит на меня, внезапно выскочив передо мной, слезящимися, моргающими глазками. Он едва держится на ногах. Патруль, шедший в двадцати метрах за мной, переходит на другую сторону улицы. Даже цепные псы считают за лучшее сменить маршрут, чем встретиться с пьяным.
Вижу нескольких солдат, вытаскивающих из полуразрушенного магазина одежду. Спятили парни, что ли? На кой черт им это заношенное тряпье? Чего ради они рискуют из-за него своими задницами? Если их поймают, то пуля обеспечена... Проклятье: патруля вообще теперь нет! Я делаю вид, что спешу и ничего не вижу.
Ничего не вижу, ничего не слышу. Вот и я становлюсь таким же как все.
Я давно снова уже во флотилии, и узнаю, что противник осуществляет умеренные атаки без отчетливо понимаемой цели. Несколько бомб падают на Rue de Siam в ее нижнем конце. Если Союзники пытаются попасть в большой разводной мост, то им придется здорово попыхтеть: в мосты довольно трудно попадать.
В клубе буянит оберштабсарц:
- Эти ублюдки янки! Они просто трусливые свиньи. Лупить своей артиллерией, куда ни попадя – вот и все на что они способны...
Чувствуется, что он уже хорошо принял на грудь. Дантист тоже уже тепленький, что он все чаще делает в последнее время.
- На все воля Божья! – доносится с другого конца, и не могу рассмотреть, кто это там ведет благочестивые речи.
Дантист тоже поднимается и всматривается в том же направлении. И вдруг орет:
- Конечно! Теперь наш дорогой Бог снова станет главным предметом обсуждения! Курам на смех! Как только у нас очко заиграет, так тут же появляется любезный нам Бог – как черт из табакерки, но во всем своем всемогуществе и доброте...
Дантист останавливается, затем впивается взглядом в доктора:
- Любезный нам Бог – как черт из табакерки! Чертовски хорошо, нет? В этого старого собирателя крайней плоти различные господа должны были поверить гораздо раньше. Но как это там сказано: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Сильнее – это так, но это и все. Только, к сожалению, не такимисильными, чтобы суметь выбраться отсюда. Но любезный нам Бог ... он в первую очередь озаботится лишь о том, что выгодно для его собственного кармана... А-а, все это чепуха!
Тут встает Старик. Уходя, ворчит:
- Работа зовет в дорогу...
В небе не слишком много света. Густые облака скрывают луну. Мне приходится то и дело посматривать вверх, чтобы сориентироваться в бледной ленте неба между домами: нигде ни проблеска света в ущелье домов.
Пытаюсь, весь превратившись в слух, зондировать слышимые шумы: Некоторые могу различить. Вот это глухое ворчание и совсем не ритмичное резкое дребезжание. Гудение самолетов звучит иначе – время от времени раздающиеся взрывы и орудийные залпы меня не интересуют.
Судьба-злодейка все жестче, резче и злей. Сегодняшней ночью это особенно ощутимо физически.
В руке держу цилиндрический карманный фонарик. Осторожность и еще раз осторожность! Лучше никого не ослепить его светом. Если окликнут, то, как рекомендуется, надо осветить собственное лицо, но мне это не кажется идеальным вариантом. В такое время вообще не стоит бродить по улицам. Повернуть обратно? Пока еще нет! Этот уличный каньон оказывает на меня странное притяжение. И это притяжение гонит меня вперед. Хочу отважиться подобраться, по крайней мере, вплотную к большому разводному мосту...
Дома отступают, небесный путь расширяется. Мигают несколько звезд. Тяжелый стук сапог. Подковки звонко цокают о камень.
Я насвистываю мотивчик, чтобы не напугать патруль. По идее это должна быть «Лили Марлеен» , но, судя по всему, фальшивлю по полной. От старой гавани доносится винтовочная пальба.
И звучит, многократно усиливаясь эхом.
Ночами все больше собак стало бродить в округе, чем раньше. Большие собаки заставляют меня вздрагивать, но быстро исчезают, испуганные моими шагами, за угол. Наверное, большинство этих собак бесхозные. Скорее всего, их просто выбрасывают на улицу, поскольку еды не хватает, и больше нет съедобных отбросов.
Отдельные выстрелы гремят уже довольно близко. И словно вспугнутая этим, сразу начинается дикая стрельба.
Странно, но это всегда так: стрельба стихает, наступает напряженная тишина, затем ударяют несколько выстрелов, как мы раньше делали, будучи барабанщиками в музыкальном строю, и вот уже вступают литавры и трубы, да так, что воздух дрожит. И внезапно, как будто бы упал тамбурмажорский жезл, снова обрушивается тишина – и только один никак не успокоится: лупит куда-то одиночными.
Этой ночью произошла перестрелка между полевыми жандармами и людьми из Первой флотилии.
- Вот падлы! – ругается какой-то лейтенант на завтраке в столовой.
- Вот тут Вы совершенно правы, – соглашается с ним инженер флотилии.
- Долбоебы! – горячится опять лейтенант. Он сумел вложить крайнее презрение в это слово «долбоебы». Чтобы как-то смягчить его, инженер флотилии говорит:
- Все эти императорские болтуны тоже не лучше.
«Имперские болтуны»? – этой фразой он может подразумевать только каких-нибудь старперов с верфи, которые осложняют ему работу своими никчёмными предписаниями: серебрянопогонники, эти чинуши в мундире офицера – составляющие самую плохую категорию имеющихся в наличие писарчуков. Они носят, правда, только серебряные кольца вокруг манжет вместо золотых, но требуют к себе уважения как фронтовые офицеры, хотя нам, морякам, глубоко на это плевать.
На одного бойца приходится минимум десять тыловиков. В последнее время серебрянопогонники, кажется, расплодились как кролики и все более выпендриваются, как мухи на стекле. Даже у Старика с ними множество проблем.
В направлении порта тянется густой темный столб дыма с огромной черной шапкой: наверное, там горит от прямого попадания топливный резервуар, а может и нефтяной танкер.
Бомба? Или диверсия Maquis? Никто этого не знает. Но весь город постепенно покрывается тусклой вуалью дыма. Повезло, что мы располагаемся на возвышенности. Отсюда сверху все смотрится как хорошо инсценированный спектакль: Пожар в Риме.
Чтобы спектакль не стал скучным действом, то и дело возникают новые эффекты: вдруг, как гейзер высоко вверх вырываются языки пламени, затем целый сноп огненных струй, окрашивающие красным снизу живот черного дракона.
Сижу у Старика в кабинете. Вид у него рассерженный, голову держит странно, словно аршин проглотил. Уже несколько дней он ждет приказы для флотилии, но ни одного приказа не поступило. Ни телеграммой, ни по радио. Выглядит так, будто никто больше не озабочен в Коралле нашей участью.
Кто-то стучит, и тут же, с резким стоном распахиваются двери в переборке. Доктор сообщает, что для двух лазаретов, которые он должен организовать, практически все отсутствует, но особенно не хватает одеял.
– Мы не подготовлены для боев в Крепости! – добавляет он в качестве комментария.
- Зампотылу! – кричит Старик в коридор. И как только зампотылу спешно прибывает из своего кабинета, Старик говорит необычно мягко:
- Доктору нужны одеяла для лазарета – и безотлагательно!
- Одеялааа, – протяжно тянет зампотылу. – Одеяла я отправил в Logonna, господин капитан – из-за воздушных налетов ....
- А теперь они должны быть снова здесь! – рубит Старик и стягивает лоб в волнистые складки. – По дороге уже не проскочишь, правда, но со стороны моря, еще можно.
И говоря это, обращается ко мне:
- Это задание для тебя! Мы нуждаемся в одеялах, а еще в простынях. Но, в любом случае, не так страшен черт как его малюют... Кок должен быть там. Короче, ты это сделаешь. Завтра поутру возьмешь тридцать человек и два вельбота. Теперь это важнее, чем рисовать и писать: Даю тебе еще боцмана из кадрового состава и маата...
Я сразу спрашиваю себя: Когда начинается прилив? Пока вода заполнит эту полость – насколько придется задержаться? Не хотелось бы пробираться через грязь до твердого берега. Словно прочтя мои мысли, Старик говорит:
- Свяжись со штурманом флотилии, он должен сказать тебе, когда в заливе будет высокая вода. – И затем добавляет:
- В целом все это слишком авантюрно – скорее всего, они замок уже захватили...
Говоря «они» Старик подразумевает американцев.
С пулеметом на треноге установленном на носу вельбота, я кажусь себе вооруженным, как линкор. Кроме пулемета у нас еще дюжина карабинов и пять автоматов.
Небольшая военно-морская группа вторжения! Debarquement en miniature . Вот и я вовлечен в это действо! Побережье Нормандии было разведано наилучшим образом, известно каждое пулеметное гнездо. Однако не имею никого понятия, что нас ждет.
Старик смог бы и получше идею подбросить.
Жестокая и пьяная затея!
«Пьяная затея» это точное слово для этой глупости: В Logonna хранятся, в том числе, еще и большие запасы коньяка... Если янки осмотрят замок сверху донизу, то они натолкнутся на большое количество ящиков Martell – и Hennessy – внизу, в его подвалах.
Эх, если бы это смогла увидеть Симона: настоящая десантная операция! Хотя только на двух вельботах – но все-таки настоящие маленькие вооруженные силы. Бойцы чрезвычайно довольны разнообразием своей размеренной жизни, некоторые безмерно суетятся от охватившего их воодушевления.
Мой первоначальный план, к сожалению, не удается: Я хотел, когда подойдем ближе к берегу, заглушить двигатели и проскользнуть с приливной волной во фьорд. Однако, поток прилива слишком медленен в это время. Поэтому приходится подходить на моторах чуть не до самого замка. В тишине фьорда их шум будет слышен за несколько миль. И если янки уже там не совсем тупые, то они, конечно, поймут, что шум двигателей может происходить только от нашей фирмы: У рыбаков давно уже нет горючего, с год, если не больше.
Когда подходим довольно близко к правому берегу, я говорю себе, «От любопытных глаз с суши здесь нас мог бы защищать этот засаженный лесом склон. А что, если непосредственно наверху, на урезе склона, расположились часовые?»
Смутные воспоминания о ковбойских фильмах охватывают меня: наверху индейские разведчики, а внизу горстка отчаянных парней, которые должны ритмичными, быстрыми гребками весел провести свои лодки через пенящееся устье реки...
Должен ли я прекратить высадку с моими моряками, пока не увижу патруля, прочесывающего берег? Вот дерьмо! Если бы хоть кто-то из моего подразделения знал эту местность! И если бы еще не нужно было ждать, пока они, как тупые вьючные ослы, пройдут по этой местности. Сейчас бы нам здорово пригодилась пара-тройка следопытов. Втайне спрашиваю себя о том, как бы это дело уладил Старик, и тут же находится уже готовый ответ: На одном вельботе подойти к причалу, а другой как огневое прикрытие оставить посреди реки. А сначала только пять человек высадить на сушу.
Приказываю остановиться, жестом подзываю вторую лодку и инструктирую боцмана, который там командует.
А затем все пошло, как и было запланировано: моряки действуют гораздо лучше, чем я думал, и я кажусь себе со своей осторожностью уже нелепым перестраховщиком, когда мой десант – все до последнего, исключая вахтенных, которых я оставил при лодках – стоит перед стеной замка.
В одиночестве, держа автомат наизготовку, плотно прижавшись к стене, пересекаю двор и открываю дверь кухни.
Там за столом сидит кок Майер с двумя парнями и пьет кофе. Увидев меня, он высоко подскакивает, делает стойку, очевидно, ожидая, что я привел с собой гостей. Однако затем видит мой автомат и делает круглые глаза.
- Мне следовало бы высечь Вас, Майер, но я вижу, у Вас дела идут хорошо.
Узнаю, что передовые отряды янки уже были в Le Faou, а также наверху, в деревне. Однако, они не нашли подъезд к замку.
Говорю «Прекрасно!» и «Так-так»! И всматриваюсь в обоих парней: Они совсем не похожи на крестьян.
Быстро объясняю, что мы хотим взять с собой.
- Шнапс останется здесь! – приказываю боцману и твердо добавляю: – Ни одной бутылки здесь не трогать! Вы отвечаете за это – также и за людей из другой лодки!
Пока смотрю по сторонам, чтобы все шло правильно, слышу из арки подвала разговор:
- Зампотылу точно ****улся! Только складывает все и ничего не дает! Я бы пару пузырей стырил!
- Чувак, ты же пьешь только пиво!
- Мудак! Я бы их с собой в отпуск взял. Для мартеля война это фигня, не так?
- Ну, попробуй, может, удастся...
- Вот засранец – как мне это сделать?
Я не издаю ни звука, однако, намереваюсь точно проконтролировать всех при возвращении на вельботы.
Пока одеяла и постельные принадлежности доставляются к морю, у меня есть время поразмышлять о Майере.
И тут меня посещают странные мысли. Парень довольно странно отреагировал на наше посещение. Вместо того чтобы радоваться, что мы забираем его отсюда, он сделал такое выражение лица, словно на похоронах оказался.
И внезапно у меня словно пелена с глаз падает: оба парня на кухне, можно с уверенностью сказать, не были никакими крестьянами из соседней деревни, несмотря на их изорванные, потные береты и измазанные глиной сапоги. Они были в ужасной растерянности, когда я зашел, с автоматом наизготовку, в кухню. И, кроме того, они не выдержали моего взгляда, а стояли и украдкой смотрели на вторую дверь и исчезли тихонько, так, что я совсем и не заметил.
Проклятье – этих сомнительных парней мне следовало схватить и забрать с собой! Господи, я едва решаюсь думать о дальнейшем... Этот вечно доверчивый Старик!
Первое, что я делаю, нахожу боцмана и говорю ему, что он, как только мы явимся в Брест, должен приглядеть за Майером. Боцман делает вид, как будто это мое распоряжение совсем не поразило его. Странно – у него, по-видимому, лучший нюх на таких людей, чем у Старика.
Но где же теперь Майер? Я громко зову его и затем поднимаюсь по большой лестнице и снова кричу его имя, заглядывая во все помещения: но Майера нигде нет. Парень исчез, как испарился. Когда возвращаюсь в кухню, вижу одинокую записку, лежащую на столе. Растянутым, порывистым почерком на ней написано: «Я передумал. Сердечный привет Mademoiselle Симоне и шефу!! Heilt Hitler!»
Только при повторном прочтении я открываю для себя восклицательные знаки и то, что в конце записки стоит не «Хайль Гитлер», а «Лечите Гитлера» .
Вот так кок, этот Майер! Плут? В любом случае один из тех, кто не хочет позволить освободить себя...
Внезапно доносятся щелчки выстрелов. Должно быть снизу, от берега.
Точно! Автоматная очередь! Господи, да что там внизу произошло? Быстро, как только могу, мчусь, топоча сапогами вниз к воде, автомат в вытянутой правой руке, спотыкаюсь на корнях, цепляюсь оружием за вьющиеся ветки ежевики, обгоняю двоих с тюками одеял и почти теряю дыхание. Когда, с раздувающимися ноздрями, порывисто дышащей грудью, оказываюсь внизу, то не могу произнести ни слова.
Затем понимаю все без объяснений: часовые в вельботах заскучали и постреляли в кролика. Я готов взорваться от ярости, но должен сдержаться: сейчас нельзя впадать в ярость. Ледяным тоном говорю обоим, которые стреляли:
- Вы будете указаны в моем рапорте. Через тридцать минут по прохождении ворот флотилии.
Наконец мы закончили. Медленно движется перед замком прибрежный кустарник. Далеко висящая ветвь могучего дуба подрезает башенку замка. Впереди возникает скала, и я вижу только часть стены замка. Скала сдвигается глубже в картину. Logonna исчезает.
Теперь могу вздохнуть полной грудью. Боцман кивает мне и широко улыбается.
Хорошо, что всю эту кучу добра возвращаем без потерь! И без шатающихся пьяных пронесем через ворота флотилии. А это сэкономит уйму времени. Внезапно передо мной как наяву встают картины восстания матросов в Киле . Там не хватало только красных знамен. Вместо них веяли на ветру лишь развевающиеся ленточки бескозырок. У моих тридцати бойцов на головах пилотки.
Могу ли я полагаться на этого боцмана? Я едва знаю его. Все бойцы стоят ко мне лицом, их довольно много, и у нескольких из них на лицах отчетливо пламенеют «знамена» коньяка. Скорее всего, эти успели приобщиться к бутылкам в подвале или на пути к лодкам, а у некоторых матросов несколько бутылок выступают сквозь форменку словно грыжи... В конце концов, я же не мог быть всюду одновременно.
Внезапно, как будто бы это было продиктовано мне сверху, у меня созрело решение: Подзываю боцмана и пристально смотрю ему в глаза, пока он не принимает стойку смирно. Затем выжидаю пару секунд и приказываю ему:
- Все бутылки, которые есть на лодке – до последней капли коньяка – выбросить за борт!
Боцман немедленно принимает растерянный вид. Все стоят на лодках, неподвижно, словно завороженные и наблюдают сцену.
- Все же, это – однако, это маркитантские товары! – заикается он.
- ... Господин лейтенант! – добавляю холодно.
- ... маркитантские товары, господин лейтенант.
- Я это знаю. Итак, за борт все маркитантские товары!
И поскольку боцман все еще пристально смотрит на меня, говорю резко:
- У Вас, что, уши заложило?
- Никак нет, господин лейтенант!
- Вы ответственны за то, чтобы на борту больше не осталось ни одной бутылки!
Боцман странным способом корчится.
- И еще, если хоть один из бойцов выпадет из обоймы, Вы будете отвечать за это! Вам это понятно?
- Так точно!
- ... Господин лейтенант!
- Так точно, господин лейтенант!
- Вы что, думаете, я не унюхал «знамен» коньяка?
- Никак нет!
... Господин лейтенант!
- Никак нет, господин лейтенант!
- А я унюхал!
В следующий миг стараюсь закончить разнос – из-за опасности того, что этому ленивому говнюку он мог бы показаться ошибочным.
- Вы доложите мне, когда все исполните!
- Так точно, господин лейтенант!
Боцман пробует даже молодцевато развернуться, но на палубе вельбота это напоминает пантомиму штопора.
Я же иду на нос и демонстративно рассматриваю рейд: небо ухудшилось. Серые облака напоминают своим видом густую овсяную кашу. Солнце видится лишь как несколько более светлое пятно в сером иле облаков.
И хотя по всем признакам будет плохая погода, ветра нет, вода стоит спокойно, не волнуется под большим серым покрывалом. Время от времени слышу шлепки о воду. Скоро могу отличать шумы шлепающихся о воду бутылок от раздающихся вдалеке взрывов. Очевидно, моряки пронесли на борт больше бутылок, чем я думал. Слышу твердый, но тихий голос боцмана отдающего команды и ругань. Но пока остерегусь повернуться и непосредственно наблюдать всю акцию. Только когда наступает тишина, я выпрямляюсь, и тут же подходит, идя как на ходулях, боцман и кратко докладывает, что все выброшено за борт.
Четверть часа не слышно ни одного громкого слова. Затем я останавливаю наш вельбот и приказываю второму вельботу, остановиться и медленно подойти к нашему борту. В лицах бойцов на второй лодке читаю, что у них тоже не все в порядке.
Так, теперь мне надо перебраться на нее и оба вельбота продолжают путь.
На втором вельботе уже первым внимательным взглядом вижу, как впереди, в носовой части под кучей одеял, выделяется угол отполированного ящика.
- Что это у вас там? – спрашиваю маата лодки. – Вон там, под одеялами?
- Это радиоприемник, господин лейтенант.
- Почему Вы разрешили поместить его здесь?
- Я подумал ... я подумал…
- Что Вы подумали? То, что в первую очередь нам необходимо разместить и доставить одеяла и простыни – или нет?
- Это прекрасное радио, я подумал, господин лейтенант.
- У нас что, еще недостаточно радиоприемников во флотилии?
- Никак нет... Так точно, господин лейтенант!
В это мгновение снова просыпается моя интуиция: Я приказываю подать мне этот приемник, и как только высоко поднимается отполированный до яркого блеска большой ящик, мое подозрение подтверждается: Маат, несущий его, держит ящик слишком крепко и бережно широко раскрытыми руками. Я тоже широко расставляю руки, словно зеркальное изображение, чтобы он смог передать мне радио.
Когда маат освобождает свои руки, передавая мне ящик, и он уже у меня между руками, я, как будто не выдержав тяжести, роняю ящик на днище лодки – и тут же отскакивает задняя панель, и из ящика выкатываются одна за другой бутылки коньяка...
Все замирают словно статуи. У одного бойца взгляд бегает между мной и маатом туда-сюда. Я высоко поднимаю корпус ящика и показываю маату: последняя бутылка громыхает, выпадая – и ящик пуст. Больше бутылок нет, но нет и радио.
Вот паразиты! Но, надо признать, придумали это чертовски хорошо. И маат, наверное, участвует в заговоре. Теперь он должен собственноручно уложить вдоль и поперек лежащие на днище лодки бутылки обратно в корпус от радиоприемника и выбросить все за борт. Раздается аккуратный всплеск.
- Вы понесете дисциплинарное наказание! – сообщаю ему. – Рапорт шефу будет подан завтра утром. Вам сообщат время доклада!
И затем снова отдаю ту же команду, что и на первой лодке. Повезло в том, думаю про себя, что все это произошло недалеко от Бреста.
Старик широко улыбается, когда я докладываю о поездке, по возвращении. Ему бы только улыбаться!
- И где же нарушитель?
- Смылся! – сообщаю сухо, как только могу.
Улыбка исчезает. На лице Старика появляется удивленное вопросительное выражение.
- Майер смылся? Что это значит?
- Перебежал!
- Как так: перебежал?
- К бойцам Сопротивления, наверно. Он исчез внезапно, как сквозь землю провалился. Он не просчитал возможность нашего появления... Вот его, своего рода, прощальное письмо.
Старик читает бумажку и еле сдерживает свой гнев. Могу представить, что происходит в его голове.
- В Logonna повсюду просто воняет этим Сопротивлением...
- Ты отдаешь отчет тому, что ты сейчас говоришь? – Старик произносит это медленно, будто с усилием.
- Конечно – то, что нам чертовски повезло, когда мы там были в последний раз, в том окружении...
- Просто не могу себе это представить, – медленно и скупо произносит Старик.
Но на этот раз я удерживаюсь от ответа, хотя, как мне кажется, он сильно его ждет. О своем превышении власти и о нарушении субординации не говорю ни слова. Будь начеку! внушаю себе. Никаких сообщений к рапорту. Я забываю также и про выстрелы по кроликам: Полное отпущение грехов.
ОКРУЖЕНЫ
- Комендант Крепости просит Вас прибыть на совещание на командный пункт, – докладывает адъютант.
Старик выходит в соседнюю комнату. Я слышу, как он звонит и разговаривает с адъютантом. Когда появляется снова, то объявляет:
- Фон Мозель больше не является комендантом Крепости. Теперь это Рамке . Распоряжение из Ставки Фюрера. Поступило радиограммой. Значит, о нас там думают.
Застегивая портупею, он продолжает:
- Я должен выехать немедленно. Рамке приказал вызвать к себе всех командиров и шефов флотилии.
И уже стоя в проеме двери, он оборачивается ко мне и добавляет:
- Тебе лучше остаться здесь. Думаю, я вернусь к обеду.
За столом Старик объявляет:
- Рамке разъяснил, как он представляет себе предстоящую оборону: некое кольцо зоны предполья и затем передний край обороны. Он еще раз подчеркнул, что ВМС не должны получить собственный сектор в кольце обороны. Скорее, мы должны присоединиться к другим подразделениям. Для этого мы передаем около четырехсот человек.
Старик опускает взгляд и начинает есть. Между парой ложек неприправленного густого супа он бормочет так тихо, что только сидящие рядом могут слышать его слова:
- Он, очевидно, не доверяет нам – ну да Бог с ним!
Наконец снова повышает голос:
- Затем началось что-то типа ревизии – значительно не хватает медико-санитарного имущества, врачей и укрытий для медсанчастей. В наличии только неохраняемые лазареты, и это проблема…
Адъютанта вызывают к телефону. Когда он возвращается, то докладывает Старику:
- Наши люди поймали четверых американцев!
Некоторые поднимают глаза от своих тарелок, но никто не говорит ни слова.
- Как это им удалось? – спрашивает Старик в звенящей тишине.
- Об этом ничего не известно, господин капитан, – поспешно отвечает адъютант.
Тут Старик поворачивается ко мне, с самодовольной уверенностью в своей правоте на лице. Он делает это так, как будто это он, собственной персоной, схватил тех парней. Затем откладывает ложку, откидывается назад и произносит:
- Я представляю себе это так: Янки в суматохе заблудились и на своем джипе добрались до нас – точно как мы при Le Faou…, – и к адъютанту: – И где эти парни сейчас?
Адъютант высоко встряхивает головой и, чеканя каждое слово, отвечает:
- Их всех забрали на допрос, господин капитан!
- Парашютисты рады каждой рюмке, – говорит Старик, когда он опять сидит за своим письменным столом. – У нас еще есть немного в Бункере, мы их отдадим... Я получил вот это!
Старик наклоняется в сторону и наклоняется, перебирая что-то пальцами в глубоком выдвижном ящике письменного стола.
- Вот, – говорит он, когда снова выпрямляется, и показывает десантный нож.
- Ну теперь ты вооружен до зубов!
Как бы между прочим узнаю, что Старик ехавший с одним командиром роты резерва флотилии в направлении Брест-Север, попал под артналет.
- А его парни как раз жарили на костерке украденных куриц – и вдруг начался обстрел. Но люди Рамке не растерялись. Они исчезли в своих щелях, а когда огненный вал ушел от их убежищ, они продолжили. Говоря себе так: «Теперь больше сюда определенно стрелять не будут. Атака пехотой не состоится после всего полученного янки опыта. Янки стреляют как на маневрах: Отстреляли урок, и конец».
Внезапно все здание вздрагивает. Ударная волна шипит по коридору и распахивает дверь. Оконные стекла дребезжат. Здание трясется и вздымается как при небольшом землетрясении. Глухо гремящие удары, сокрушительный гул: все по полной программе.
- Ого! – вырывается у Старика.
Наше здание построено, слава Богу, добротно. Ни как карточные домики на Rue de Siam. И все же: Положиться наверняка можно только на оба Бункера.
- Теперь господин Рамке покажет всей этой компании, где раки зимуют, – говорит Старик. Назначение Рамке, безусловно, подействовало на него благотворно.
Для меня же, все было и остается безрассудным. Вместо того чтобы все силы бросить на восток, мы варимся здесь в собственном соку и даже можем вычислить, когда будем совсем сварены. Слабоумия жирная добыча! Но, очевидно, речь снова идет о сковывании основных сил противника...
Старик никак не может остановиться, хваля генерала:
- Боец Балтики – офицер рейхсвера... Рамке, он вырос в императорском морском флоте. В четырнадцать лет стал юнгой на учебном корабле. Так, без экзамена на аттестат зрелости, с нуля... В Мировой войне был при корпусе морского флота во Фландрии ...
Откуда только он может это знать? Но фонд Старика еще не исчерпан:
- Будучи унтер-офицером, он получил «Pour le merite» и был произведен императором в лейтенанты. Такое редко случается!
Теперь он у нас, человек старой закваски, генерал-надежда с дубовыми листьями и мечами, саблями с Крита и Монте Кассино... Господи, помилуй нас!
Снова и снова думаю о Старике. Его настроение меняется день ото дня. Случается даже так, что оно меняется за минуты. Вероятно, кто может это знать, страшные ночные видения – может быть, такие же как и у меня, посещают Старика: Однажды ночью я видел работающую огромную мясорубку, в которую сверху падали, как на картине «Сошествие в Ад» тела и становились крупнокусковым фаршем. В том сне я уже не находил сна: ведь если мы одеты, и если мы будем со всеми тряпками на теле перекручены в фарш, то так же, никакой хорошей начинки для колбасы не сможет при этом получиться... Таким был мой придуманный аргумент против этого сна. Хотел бы я узнать, как все это происходит на самом деле.
- Быть в окружении – я представлял себе это иначе, – говорю Старику позже в клубе.
- Как именно?
- Больше бомбардировок с воздуха, больше артобстрелов – вообще, большой военный театр...
- Городской авантюрист! – перебивает Старик меня и затем продолжает спокойным тоном рассказчика: – Господа противники не хотят растрачивать впустую свои бомбы и гранаты. Они берегут свои хлопушки для штурма. Они могут ждать.
- И оставляют нас тушиться подольше...
- Очевидно, метод, который оказывается для них самым приемлемым.
- Штурм города – он, должен быть, уже скоро начнется. Только когда?
Ночью дозор Седьмой флотилии предпринял попытку к бегству, которая провалилась. Остатки флотилии вернулись в гавань. Никаких сомнений: теперь Крепость блокирована и с моря.
- Сплошная невезуха! – ругается Старик, когда захожу в кабинет.
Вскоре после этого узнаю, что, несмотря на катастрофу со сторожевиком, стоящие в гавани быстроходные катера этой ночью должны попробовать прорваться в Ouessant .
- А Ouessant все еще в наших руках?
- Удивительно, но пока да.
Быстроходные катера должны проскочить, во всяком случае, у них больше шансов, чем у сторожевиков: они не слишком хорошая цель и гораздо быстрее и более подвижны и увертливы, чем бывшие рыболовные суда...
- Американцы уже стоят у Ренна, – говорит Старик, одновременно двигая туда-сюда документы на письменном столе.
- Еще сто пятьдесят километров на юг до Нанта – и вся Бретань будет отрезана.
- Заманчивые перспективы!
Город все больше превращается в серый военный лагерь. В принципе, здесь никогда и не было слишком яркой жизни, но среди моряков и солдат можно было видеть молодых француженок и детей. Теперь на улицах одни лишь солдаты, патрули полевой жандармерии и всевозможное военное имущество: тягачи, разведывательные бронеавтомобили и колонны санитарного транспорта.
- Каков антоним слова «Исход»? – спрашивает Старик.
Я не нахожу подходящего слова и лишь пожимаю плечами.
- Теперь у нас еще отсутствует и подходящий заголовок для фильма, – жалобно произносит он.
Передовые соединения американцев уже должны стоять напротив Бункеров у Camaret . Если это так, то они смогут вскоре обстреливать нас с моря, с высшей точки полуострова. Это также значит, что Рамке вывел своих людей из Ch;teaulin , где якобы сконцентрировались янки. Рамке должен был привлечь для этого захваченные американские разведывательные бронеавтомобили. Нарисованные на них краской белые звезды, наверное, еще и аккуратно освежили перед выступлением.
Между тем мы уже свыклись с тем, что не имеем даже приблизительного обзора нашего положения. И затем приходит сообщение, что янки послали парламентариев и потребовали капитуляцию. Парламентариев? Куда интересно?
- Им, по-видимому, не известен приказ Фюрера, – комментирует сообщение один маат. Ему не нужно продолжать, каждый знает, что он имеет в виду – а именно: Обороняться до конца!
Я слушаю разговоры моряков, когда они складируют боеприпасы для 37-миллиметровой зенитной пушки у ворот флотилии:
- Пусть поцелуют меня в задницу!
- С поцелуями покончено, мой сладкий. Скоро они ее тебе разорвут.
- Ты в этом уверен?
- Ну, если ты ее сам им подставишь!
Что за жизнь: Теперь я должен уяснить себе, что наступил разгар лета, вместо того, чтобы увидеть его. Если бы я был в Feldafing, я бы, вероятно, жаловался даже на слишком зеленый ландшафт, и одновременно радовался бы уже скорой осени...
Словно наяву, отчетливо вижу согнувшиеся от тяжелых капель росы метелки цветов золотарника и кленовые листья апельсинового цвета, что свисают между зелеными лакированными звездными листьями вечнозеленого плюща на стене дома. Перед стеной темно-фиолетовые и ярко-розовые астры. Мой сад в своем наилучшем времени с тяжелыми, аккуратно орнаментированными, повернутыми к земле тарелками подсолнухов. А перед домом рыжеватые болотистые луга и истеричные жесты мертвых ветвей дубов.
Все потеряно? Все прошло все умчалось? Как теперь выглядят мой сад и дом? Едва ли есть шансы еще когда-нибудь вернуться туда.
Хватит ныть! Приказываю себе. Я должен идти рисовать и погрузиться в работу прогоняя прочь всю эту чушь.
Упаковывая свои манатки, невольно думаю о матери: Расплывчато представляю себе, как она сидела на своей маленькой трехногой скамеечке, напевая что-то; палитра в левой руке, связка кистей в правой, всегда сосредоточенна и собрана – другой человек. Из ее картин видна только сдержанность, нет ни знака распущенности.
Ладно, дружище! говорю себе: В старом торговом порту было бы еще прекраснее, если бы я мог привести туда свою маму! Именно сейчас! Рисовать – до тех пор, пока не начнется очередной воздушный налет!
Старик хочет сделать флотилию крепостью в Крепости. При этом он, конечно, не думает об обороне до последнего патрона и последнего человека. За воинственными приготовлениями лежит, прежде всего, намерение не позволить флотилии быть втянутой в вихрь уже начинающегося всеобщего кавардака. Упорядоченная сдача – вот что представляется Старику правильным. И защита от ФВС . Никто не знает, сколько своих людей имеется у французского Сопротивления в городе. Во всяком случае, ночные перестрелки становятся все сильнее. Каждое утро на улицах собирают трупы. Немцев и французов – но больше французов, чем немцев.
Старик решил, что дома перед флотилией следует теперь же взорвать. Для этого он вызвал группу саперов. Парни, кажется, искренне рады своей работе по разрушению.
Старик хочет точно удостовериться, что в этих домах больше никто не живет, хотя они уже давно считаются покинутыми, и поэтому посылает в поиск надежных боцманматов с парой человек. А потом еще наш Бартль сам заходит в каждый дом, потому что он никому не доверяет, кроме самого себя.
Наконец, территория перед воротами расчищается. Несколько взрывов глухо грохочут, как удары языка колокола по слабо натянутой коже литавр, и все тут же тонет в огромном серо-черном облаке.
Саперы выполнили свою работу хорошо и установили удивительно маленькие разрывные заряды таким образом, что старые пятиэтажные дома сложились как карточные домики.
Во флотилии все припорошено серой пылью: То, что слабый ветерок направит ее на наши здания, никто очевидно не продумал. Маскировочные сети и камуфляж сегодня ценятся меньше, чем раньше. Ежедневный пролет самолета воздушной разведки, во всяком случае, доставит в Англию новые, интересные аэрофотоснимки.
Спустя несколько часов поднимается новый вопрос: Надо ли еще больше домов взорвать или сделанного будет достаточно?
- Теперь это что с горы, что под гору, – произносит Бартль. И по этой фразе догадываюсь, что он вовсе не настоящий баварец, как я полагал. Я слышал, как выражение «что с горы, что под гору» часто говаривала моя саксонская бабушка вместо «безразлично». Отец Бартля, как я узнаю сейчас от него, родом из Дрездена. Дрезден и Хемниц – никакого различия.
Страх пришел во флотилию, ползучий страх, проникающий во все щели – вездесущий страх. Он проникает сквозь поры в тела и поселяется в кровотоках. Там он разбухает, до тех пор, пока полностью не подчиняет себе человека.
Никто не говорит о страхе. Мы ведем себя скорее заносчиво. Если бы я спросил сейчас кого-нибудь, то ли доктора, например, то ли зампотылу: «Вы боитесь?», то получил бы в ответ: «С какой стати?». Они бы повели себя так, как будто не имеют никакого представления, что нас ждет – как будто не знают ничего о сдерживаемой ярости французов, ничего об их ненависти к своим угнетателям – к нам.
Конечно, флот позволил себе менее всего эксцессов против населения, но все, что имеют на совести другие войсковые соединения, поставят нам, когда здесь все закончится, тоже в вину. Никаких сомнений: «les boches» , это тоже мы. Расстрелы заложников, депортации, принудительный труд, многолетнее угнетение: Это все падет и на нас, когда нас возьмут в оборот.
Для американцев и англичан мы такие же солдаты, как и они. Но для французов? Удастся ли нам выжить, если попадем в руки французов, это еще тот вопрос.
Перед глазами встают сцены баррикады. Если здесь хоть искра попадет в бочку с порохом, когда выползут из щелей эти фурии, то помоги нам Господь!
Боюсь ли я умереть? Быть мертвым, больше не существовать, совершенно исчезнуть – этого я боюсь – во мне живет страх перед падением в черную бездну. Когда на память приходит слово «мертвый», то вижу одну засасывающую всех такую черную бездну. Также боюсь быть раненым. Но это как-то терпимее. А вот страх быть убитым с жестокостью – самый худший из всех страхов.
Чувствую легкое облегчение, когда мой страх переходит в гнев: Эти проклятые ублюдки в Берлине! Когда я ощущаю эту острую ярость в животе, то чувствую, что мне начинает сносить башню. Нервы ни к черту стали! – В этом теперь все дело…
Аэростаты заграждения исчезли. Наверное, были сбиты. А может, в них совсем уже нет нужды? Самолеты противника действуют здесь не с моря, а с севера и востока.
Старик распахивает дверь. Он взволнован и покрыт грязью. Лицо раскраснелось.
- Это надо было видеть! – выпаливает он, – Рамке ударил по лицу одного ефрейтора, убежавшего с позиции при воздушном налете. И то-то вероятно был удивлен затем господин генерал, когда этот парень захотел влепить ему затрещину в ответ! Не так просто узнать генерала в полевой форме – без лампасов на штанах.
Давненько не слышал Старика говорящим с такой скоростью. Пережитое должно быть совершенно ему по вкусу, иначе он не распустил бы так язык.
- Ну и как сейчас он себя чувствует? – интересуюсь, – Я говорю о генерале.
Старик бросает на меня испытующий взгляд. Но затем с готовностью отвечает:
- Очень умно, сдержанно, немного с циничной иронией – настоящий рубака, я бы так сказал.
Старик цедит слова опять с осторожностью, как и обычно. Мелькает мысль: «drole de guerre» . Генерал лично врезает ефрейтору по роже. Воспитание смелости! История в полом созвучии с Фридрихом Великим : «Собаки, вы что, хотите жить вечно?»
- Люди Рамке зарылись так хорошо, что куда ни глянь их нигде не видно, – говорит Старик, – и вдруг он им внезапно сваливается как снег на голову. Нашим бы так научиться...
Говоря все это, Старик очищает свою одежду ударами ладоней по груди и животу:
- Пришлось долго лежать – как когда-то в мае.
- Это видно! – подтруниваю над ним.
~
Позор города Бреста всегда был катастрофичен. Недоброй славы ему добавили тюрьмы, депортации, расстрелы на рассвете. Бресту словно предначертана судьба Крепости-борца: Здесь будет заключительный акт нашей драмы. Все стены старой Крепости излучают отчаяние.
Словно насмехаясь над моими печальными мыслями, облака освобождают солнце. Солнце не вписывается в картину города. Оно привносит с собой мучительный диссонанс – как похоронная процессия в блистающий летний день.
Удивительный феномен: французов все меньше, а оккупантов, топающих по Rue de Siam, стало гораздо больше. Мне кажется, что они все прибывают сюда из нор, как крысы, число которых увеличивается с каждым взмахом шляпы какого-то фокусника.
Так много времени как теперь для осознания происходящего мне редко выпадало. Иногда мне кажется, будто я прожил за последние несколько месяцев целое десятилетие. Уже одно только время в Берлине можно считать за десяток лет, а то, что я видел в Нормандии – далеко и нереально, словно сон. Теперь, по прошествии какого-то времени, чувствую себя
переполненным тем, что случилось со мной за последние месяцы, скорее даже перегруженным событиями: Как бы не спрыгнуть с ума. Повезло еще хотя бы в том, что Старик не требует от меня каких-либо описаний боев в Нормандии. Это был бы полный улет. При этом мне всего лишь надо закрыть только глаза, и тут же передо мной снова появляются танки, грохотавшие ночью у Caen. Я могу отчетливо слышать их и артобстрел, и разрывы гранат. Но затем мне снова чудится, что я испытал всю эту какофонию боя когда-то в кино и я вновь вижу эти кадры, которые сохранил в уме, словно на экране. Иногда мне также кажется, как будто все пережитое мною уплотнилось, так и не став реальностью: картины остались странно двумерными. Они отравляют мне сознание.
Когда углубляюсь в воспоминания еще дальше, то начинаю плыть. Почем мне знать,
воспринимает ли мой мозг все, что видят мои глаза, правильно, нет ли там перебоев и пробелов, и не накладываются ли в голове на воспоминания иные картины, чем те, которые видел в действительности?
Внутренний распорядок службы течет как всегда. Приходят редкие новости.
Дантист бредет, опустив голову, руки на спине сомкнуты в замок, по двору флотилии. «Странник на ветру!» Эрнста Барлаха , приходит на ум.
Увидев меня, он останавливается. Дышит с трудом, под глазами красноватые мешки. Он трет их так, будто они зудят у него.
- Не работаешь? – спрашивает дантист.
Я уже знаю наверняка, как будет разворачиваться дальше наш диалог: Он начинается вежливо, а затем станет излишне-едким. Таков уж этот человек.
Неловко извинившись, ссылаюсь на безотлагательные служебные дела и быстро ухожу.
В полной уверенности, что американские артиллеристы не нарушат мой покой, пробираюсь по территории с руинами военно-морского училища, прежнего местонахождения Первой флотилии: В столовой без крыши со стен свисают разбитые в щепу письменные доски – между разорванными большими картинами с изображениями подводных лодок, и немецкими ландшафтами, выглядящими так, как те, что висели на стенах Большой Немецкой художественной выставки . Однако при более пристальном взгляде обнаруживается сильное преувеличение. Некоторые из-за пыли, осевшей на них, напоминают рисунки пастелью.
Большинство зданий лежат разбомбленные в пыль. Повсюду валяются разорванные ос-колками бомб шкафы, ящики картотек, матрасы – беспорядочная свалка развалин.
Удивляюсь тому, что здесь не было пожара. Только мусор, ни следа пепла. Томми бросали, очевидно, только фугасные бомбы. Оказывается, эти здания были построены не так прочно, как выглядели. Серый камень был только облицовкой для кирпичных стен.
ПОДЛОДКА U-730
У Старика злое выражение лица. Помилуй Господи того, кто попадется ему сейчас под горячую руку!
Он в тупике: С одной стороны, хочет превратить флотилию в крепость в Крепости – с другой стороны, этим, возможно увеличит для всех нас риск попасть под раздачу, потому что янки, если они почувствуют сопротивление, тут же заставят говорить свои тяжелые орудия...
Несмотря на это, вскоре из Бункера доставляют и устанавливают в ужеподготовленные позиции еще больше скорострельных автоматических пушек на «сельскохозяйственной сторо-не». И поскольку при этом выполняется энергичная и трудоемкая работа, Старик снова быстро оживает. Когда он чувствует, что я за ним наблюдаю, то поясняет:
- Обеспечение безопасности от французов – никуда не денешься. Не дадим шанса этим госпо-дам застать нас здесь врасплох.
На обратном пути в главный корпус шагаю рядом со Стариком.
- Хорошо еще, что все лодки у нас ушли, – ворчит он себе под нос.
Хорошо? Размышляю – что здесь «хорошего»? Если бы наши лодки были в Бункере, то у нас хотя бы был шанс выкарабкаться из этого мешка.
- Ну да: tabula rasa… , – только и отвечаю.
- Можно и так сказать. Но это совершенно не верно. Ведь, в конце концов, у нас все еще есть наша старая подлодка-ловушка.
- ... которая является всем чем угодно, кроме того, что готово к выходу в море, – дополняю язвительно.
Зайдя в кабинет, Старик поступает так, будто ему предстоит сразу погрузиться с головой в безотложную работу. В действительности же только перекладывает стопки бумаг с одного края стола на другой. Но спустя некоторое время, прекращает это дело и пристально смотрит на меня:
- Получен приказ, тайно вывезти с верфи Бреста ценные механизмы и устройства... Фокус в том, что у нас больше нет подлодок! – Старик внезапно ухмыляется с видом человека, уверен-ного в своей правоте.
- Но им, в Коралле, уже должно быть известно, что у нас больше нет подлодок.
- В Коралле? У них там, наверное, совсем крышу снесло! – задумывается Старик, и затем про-должает без перехода:
- Впрочем, теперь нам положена фронтовая надбавка.
- С чего бы это?
- Потому что янки сидят у нас уже на шее…
- Здорово!
Старик замолкает. Но спустя некоторое время начинает снова:
- Управление еще работает. Разве не удивительно, как хорошо они нами управляют?
Вместо того чтобы отвечать, говорю:
- И откуда должны прибыть деньги?
- Мне это тоже интересно...
- У нас уже довольно давно имеется комендант Крепости, – цепляюсь, выждав немного, – но почему только сейчас встал разговор о надбавке?
- Потому что только теперь объявлено осадное положение, – спокойно объясняет Старик. И так как я, очевидно, выгляжу совсем уж тупым, он добавляет:
- У них там имеются острые разногласия во мнениях – во всяком случае, в том, что касается на-шего жалованья.
- Понятно!
Едва Старик хочет еще что-то сказать, в дверях появляется адъютант, вытягивается в струнку и докладывает:
- С сигнального поста сообщают – лодка U-730 прибывает, господин капитан!
Старик вскакивает и будто громом пораженный застывает с открытым ртом, свесив руки. Затем рывком выходит из своей неподвижности и кричит адъютанту:
- Быстро! Вызовите шофера! Едем к Бункеру! Портупею с пистолетом!
Уже в машине Старик говорит:
- Молодец Морхофф! Не попался!
Старик настолько сосредоточен, наблюдая за дорогой и помогая водителю безопасно про-езжать между развалин, что не осмеливаюсь спросить его, что такое эта U-730 и что должно значить «не попался». Я не знаком с командиром Морхоффом.
То и дело Старик бросает мне несколько фраз, словно детали пазла:
- Морхофф прибывает из Шербура – нет: Он должен был уйти туда! – Да, такие дела... Твою мать!
Водитель чуть не задевает задней осью огромный кусок стены, и почти сразу же опасно виз-жит правое переднее колесо. Но он снова выворачивает машину, и Старик довольно ворчит:
- Да – так-то лучше!
- Почему Шербур? – задаю вопрос и думаю: разве Шербур не пал еще в конце июня?
Вместо того чтобы ответить, Старик громко говорит:
- Он должен был доставить туда боеприпасы. Но затем, слава Богу, все стало уже слишком поздно... Это была безумная история.
Он как раз хочет начать рассказывать безумную историю, как дорога опять отнимает все его внимание.
- Если так и дальше пойдет, – ругается он, – мы не скоро доберемся до Бункера ...
Конечная часть Rue de Siam свободна. Доезжаем до поворотного моста. Здесь Старик снова выдает:
- На лодке был груз снарядов для Шербура. Там еще должно было быть сопротивление, но бое-припасы у них заканчивались.
- И почему сейчас такой переполох?
- Так мы же давно списали эту подлодку! Шербур давно пал, а они больше не выходили на связь.
Старику приходится все это говорить, обернувшись ко мне через левое плечо. Он произносит каждое слово ясно и отчетливо, и, все же, во мне остается некоторое безразличие к его переживаниям.
- Прибавь-ка газу! – прикрикивает он на водителя, и как только тот выжимает педаль газа, меня высоко подбрасывает и мотает из стороны в сторону, и я бьюсь так сильно головой о верх автомобиля, что чуть не раскалываю череп.
- Удачно! – констатирую очередной удар.
В Бункере встречаем инженера флотилии.
- Пожалуй, больше не имеет смысла ремонтировать лодку фон Брауля, – обращается Старик, подойдя к нему, когда мы входим в мастерские.
Я опять не понимаю: Разве Старик сам не настаивал на ремонте клепки старой лодки-ловушки? Флотинж, кажется, тоже не понимает Старика.
- Теперь у нас есть U-730, – поясняет ему Старик. И это звучит как «Душа моя, чего тебе еще надо?»
- Ах, вот как! – выдыхает инженер.
При нашем темпе движения перспектива вида сдвигается быстрее, чем обычно. Слева стоит пустой бокс и затем еще один.
- Они стоят в следующем, – объясняет инженер.
Едва лишь различаю в полумраке лодку – лодка серии VII-C со шноркелем, – как уже слышу команды экипажу: командир, как раз приказывает экипажу построиться на верхней па-лубе.
Старик преодолевает трап в несколько больших шагов. Я останавливаюсь и наблюдаю с пристани весь приветственный ритуал.
У меня мороз по коже пробегает от услышанного. Хочется кусать локти от отчаяния!
Такая вот отдельная подлодка является ничем иным как нулем без палочки в этом огромном, циклопическом здании. Если отсюда уйдет этот рабочий шум, стихнет грохот и гул
инструментов и механизмов, то весь огромный Бункер станет одной братской могилой.
По сравнению со Стариком новый командир выглядит ростом от горшка два вершка.
Автоматически отмечаю: совершенно испорченную синюю форменную куртку, слишком большие серые кожаные брюки – сплошная гармошка из складок. Также выглядят, хотя видны только их носки, и сапоги на пробковой подошве, которые велики ему на несколько номеров. Под курткой такая же грязная клетчатая рубашка, а на правой стороне груди замызганный плетеный линек свистка. Шитье на фуражке, залихватски сидящей на голове, как и сама фуражка, прежде белая, покрыто зеленым налетом, по цвету приближающемуся к грязно-серому.
Меня так привлек вид этого командира, что приходится принуждать себя, чтобы рассмотреть также и фронт стоящих по стойке смирно подводников. Там не на что особо смотреть: Они стоят такие же бледные и истощенные, как и каждый измотанный и выдохшийся за время боевого похода экипаж – как «скелеты, обернутые в тряпки».
Слышу приказ Старика, что командир должен как можно быстрее привести в порядок де-ла на лодке, после чего проследовать во флотилию с рапортом.
- Ты выглядишь забавно, – говорит Старик, едва мы снова оказываемся в машине.
- Мне остается только удивляться. Такого кекса в качестве командира я еще не видел – и такого полностью вымотанного.
- Он уже в порядке, – отвечает Старик, снова усаживаясь рядом с водителем. – Ему пришлось постоянно быть на ногах... Лодка прошла через испытания.
И после длинной паузы добавляет:
- Шноркели уже являются непозволительной роскошью – в Канале .
Горю желанием, чтобы Старик, наконец, подробно рассказал мне, что за таинственное предприятие совершила U-730. Но, согласно правилам игры, я не могу сейчас выказывать ка-кое-либо любопытство.
- Мы не можем рассматриваться настоящими перевозчиками, – начинает Старик спустя
некоторое время. Это снова о Морхоффе. Но почему Старик говорит это с налетом тайнственности?
- Хороший парень этот Морхофф и ему чертовски повезло... На твоем месте я бы
заинтересовался этой историей, – Старик поворачивается ко мне.
- С радостью, если бы мог! – лихо отвечаю.
- Подожди немного, – произносит Старик. – И ты все узнаешь от А до Я!
Едва мы усаживаемся в углу в клубе, появляется Морхофф. В глубоком кожаном кресле, которое Старик ему подвигает, он становится еще меньше. Мне становится страшно от пустого взгляда его больших немигающих глаз. Этот человек полная противоположность Старика: ни-какого самообладания, никакой уверенности в себе, и как результат никакого авторитета. Вы-глядит так, словно он только что сдавал экзамен на аттестат зрелости – скорее, что провалился на этом экзамене и не смог вынести такого позора.
- Когда мы пришли в La Rochelle, – начинает рассказывать Морхофф, – у нас еще не было ника-кого представления, как дела обстоят в Шербуре. От КПФ мы получили только сжатый инст-руктаж и краткое отображение положения в области операции в Канале – ничего нового... Вот. И когда затем поступил приказ принять боеприпасы, мы подумали: Они определенно для нашей пушки и 37- миллиметрового орудия... Но когда увидели их количество, нас, конечно, это добило... Боеприпасы всех калибров! И чтобы выровнять вес, это так называлось, нам разрешалось оставить по одной торпеде в носовом и кормовом торпедном аппаратах! Воды и продовольствия – на 14 дней. И затем, конечно, вручили запечатанный конверт: «Вскрыть в море».
Это мне знакомо: письмо с районом боевых действий. У офицера прерывается дыхание. Он делает глоток только что налитого пива... Затем
сидит с таким видом, будто потерял нить рассказа. Нервно мигает, вспоминая, и продолжает:
- Боеприпасов загрузили, словно хомяки запасы наделали – да так, что негде ногу было поста-вить: в торпедные аппараты, в каждый свободный уголок. Материал был таким громоздким – почти все в ящиках, а на пристани еще стояли штабеля. Мы словно гомики прижимались к каждому ящику, и могли передвигаться по лодке, лишь согнувшись пополам. Даже в матросские шкафчики разместили боеприпасы. Мы сидели и спали на них. Врагу не пожелаешь. Это было светопреставление!
Старик не двигается. Но всем своим видом показывает, что весь превратился в слух.
Морхофф, кажется, не обращает на это никакого внимания. Он смотрит не на Старика, а на воображаемую точку на стене. При этом лицо отображает переживаемые эмоции:
- Двенадцатого июля мы вышли ... на рассвете ... без всякого боя тамтамов. Не было видно ни одной суки от флотилии. Нас было три лодки. Наша выходила последней. Что случилось с двумя другими, не знаю до сих пор.
Постепенно я начинаю понимать, на какое безумное предприятие была послана эта U-730…
Морхофф говорит теперь рубленными фразами:
- Едва мы вышли из La Rochelle – выполнили маневр погружения, дифферентовочные
испытания. Ветер 3 – 4 балла. Волнение 2 балла. Тут падает рулевой: бессилие. Плыли под РДП, но шноркель то и дело зарывался носом в волну. Короче, продулись. Но, башенный люк нельзя было открыть. Дифферентовка через головной воздушный клапан дизеля. У Papenberg мы затем обнаружили маркер риска...
Кажется, что Морхофф внезапно вспоминает, где он находится, и недоуменно
всматривается в меня и Старика. Затем продолжает в новой тональности:
- Особенно оригинально было непосредственно перед Шербуром. Если бы мой радиомаат не был таким упорным…
Теперь он, кажется, больше не знает, как ему продолжать свой рассказ: Он начинает заикаться, и на лице снова появляется нервная дрожь. Я отвожу взгляд и тоже фиксирую его на воображаемой точке – только на линолеуме.
Старик полностью погрузился в молчание и не двигается.
- Это было совершенное безумие ..., – начинает Морхофф.
Я не поднимаю взгляд, потому что мне кажется, что он все еще не нашел связки в беспоряд-ке своих воспоминаний. Однако он глубоко вздыхает и коротко выдает:
- Это было так: У нас не получалось выходить в радиоэфир в установленные сроки. Мы, конеч-но, не получили все радиограммы из-за сильного охранения и длительных преследований. Мне это было абсолютно до лампочки. Я только хотел быстрее добраться до Шербура и освободиться от груза...
На этом месте Морхофф снова прерывается, так как его раздражает шум из буфета.
- Как я уже сказал, – начинает он опять, – мы не получали обязательных радиограмм. И радиомаат говорил мне, что нам следовало бы всплыть еще раз. Мне это было совсем не по душе. Но я уступил. Если радиомаат настаивает! За три часа до прихода в Шербур мы всплыли... Был чертовский риск. И что мы услышали?
- Радиограмму для Морхоффа, – невольно вырывается у меня.
- Ошибаетесь! Срочное сообщение, с прекрасным текстом: «Подлодка Морхофа. Шербур в руках врага. Двигайтесь в Брест!»
Тут, наконец, в Старике пробуждается жизнь. Но он лишь выпрямляется, потягивается и за-тем получше усаживается в кресле.
- Так-так, – говорит он и пристально смотрит при этом в свою трубку.
- Без радиомаата, то есть без его настойчивости, мы бы пришли в точно указанное время! Но там имели бы бледный вид! Это было чертовски близко. И янки поимели бы нас, заарканив своими лассо прямо у пирса: хвать за задницу!
Он сопровождает свои слова вялым движением руки.
- Да, и мы, конечно, тут же повернули назад, и у нас заиграло очко, потому что мы должны бы-ли теперь снова суетиться, чтобы выжить. Настроение было на полном нуле: То, что мы должны были транспортировать этот бризантный груз, снова изображая судно-ловушку, нас убивало...
Командир лодки замолкает, погрузившись в воспоминания, ищет очередную нить своего рассказа, и не найдя, взгляд его тухнет.
В это мгновение Старик выпрямляется и слегка хлопает обеими ладонями по подлокотникам. Затем говорит:
- Хорошо, Морхофф. Мы позже продолжим разговор. Теперь Вам надо отдохнуть.
Мы встаем втроем, Морхофф принимает стойку смирно, и, попрощавшись, разворачивается, но так сильно спотыкается в своих тяжелых сапогах, что чуть не валится с ног.
Когда мы снова садимся, Старик с обычной обстоятельностью набивает свою трубку,
заказывает новое пиво, и только когда обе бутылки стоят на столе, а табак тлеет в головке трубки, он говорит:
- Лодка Морхоффа была введена в эксплуатацию только в прошлом году. Морхофф, впрочем, относился к нашей флотилии, будучи старпомом лодки U-330. Но после последнего боевого похода поступил с лодкой не сюда, а был направлен в Бордо.
- В Бордо?
- Да, там им должны были установить шноркель... Здесь просто не было для этого свободных мощностей...
- А потом?
- Это продолжалось какое-то время – а затем там началось Вторжение. И все пришлось срочно сворачивать. Но прежде нужно было отверстия, которые уже были вырезаны в корпусе лодки – для подачи и выброса отработанного воздуха – снова заварить и лодку отправили к двенадцати другим без шноркеля на фронт Вторжения.
- Где они должны были утонуть!
Старик молча выслушивает это мое высказывание и продолжает:
- Так или иначе, но, в конце концов, им же все-таки, должны были установить шноркель... На верфи в Бордо уже не получалось, и остаточные работы должны были быть завершены в La Pallice …
Вместо того чтобы сказать что-нибудь, я лишь округляю глаза.
- Звучит совершенно фантастически – стоит признать. Но это была лишь присказка, а сказка была впереди: А именно, когда их, наконец, отправили, у них вообще шноркель не был уста-новлен...
- И при всем при том, они были под завязку забиты боеприпасами…
- Так точно, для Шербура...
- Теперь я вообще ничего не понимаю: С Шербуром было покончено еще в июне, а они только двенадцатого июля вышли из La Rochelle?
- По приказу главкома... Даже после этого Морхофф должен был, чтобы избежать утечки ин-формации, тайно прибыть в Анже, чтобы забрать свой боевой приказ.
- Который был написан еще в прошлое Рождество, насколько я понимаю все произошедшее...
Старик лишь пожимает плечами. Но затем рывком встает, подавая мне сигнал, что пора сменить место беседы: пора в кабинет.
В кабинете он грузно опускается на стул за письменный стол, немного копается в сложенных бумагах и затем высоко поднимает несколько листков.
- Вот, послушай: 25 июня в сообщении Вермахта говорилось, что противник «Сумел достичь городских окраин Шербура». В сообщении от 27 числа говорится: «Только к вечеру противнику удалось, несмотря на тяжелые потери в кровопролитных уличных боях завладеть большей частью города». И вот от 29 числа: «Гавань разрушена, вход по-прежнему заблокирован». Знаешь, сейчас следует сказать себе честно – и это обязательно нужно сказать – что у нас, если нам приходится сдавать свои позиции, соответствующие сообщения всегда чертовски запаздывают...
Хочу всмотреться в Старика во время его речи, но он так развернул свой стул к окну, что мне виден только его полупрофиль.
Никаких сомнений: Он просто в ярости. И, без обиняков, продолжает:
- Представить себе, что лодка битком набитая боеприпасами посылается в базу, которая уже давно в руках врага – невероятно! Как и то, что Морхофф узнал только непосредственно перед выходом, что он должен был перевезти и доставить. Как еще это можно назвать, если не ци-низм?
Старик так внезапно, одним сильным рывком, поднимается, что я вздрагиваю. Он хватает фуражку, бросает коротко:
- Я иду в наш сад-огород! – И исчезает.
Я же сижу и не знаю, что думать: Либо все те, непосредственно у главкома абсолютно не имеют понятия о сложившемся положении и больше не принимают к сведению даже сообще-ния Вермахта, либо... Не хочу даже думать об этом! Неужели они могли вручить Морхоффу в Анже, давно устаревший приказ в конверте и затем забыть обо всем? И лодка U-730 тащилась с этим бризантным грузом просто из чистой шутки, во всяком случае, без всякого смысла и разу-мения, по набитой кораблями и минами противника местности...
Даже после обеда Старик все еще загружен работой. Стараюсь не мешать. Только по окончании работы решаюсь снова зайти в кабинет.
Старик, не переставая, ведет телефонные разговоры. Так продолжается, до тех пор, пока он не откидывается в своем кресле и не начинает, глубоко вздохнув, говорить.
- Ars militaria! – произносит он так четко, словно отвечает урок. – Сможет ли кто-нибудь ко-гда-либо представить себе однажды, сколько происходит ошибок, и какая царит на войне ха-латность – и сколько жизней гибнет из-за такого раздолбайства! Это гекатомбы трупов! И ни одна падла не гавкнет! Когда хотя бы одного генерала привлекут к ответственности за такие дела!
Старик встает и пристально смотрит из окна во двор. Так проходят долгие минуты. Затем он поворачивается ко мне и с обидой в голосе говорит:
- То, что им удалось вернуться с этими их боеприпасами – чистое чудо – при постоянной воз-душной и морской разведке и сверх этого еще и без шноркеля!
- И только с двухнедельным запасом провизии... Так все же, что это было? Для меня вся эта история звучит так, как будто слишком большого риска и не было: лодка могла наверняка утонуть, и тогда остался бы полный запас торпед и хорошего горючего.
- И так и не так! Они могли иметь, только лишь из-за веса боеприпасов, незначительный оста-точный дифферент. И просто не хотели утонуть как камень. А угри должны были лежать непоколебимо. Так что шиш тебе с присвистом!
- Этот парень плохо выглядит, – говорю спустя некоторое время.
- Так точно-с, – язвит Старик.
Снаружи доносится продолжительное грохотание, от которого дребезжат все стекла. Старик шмыгает носом и бурчит что-то непонятное. Затем произносит:
- Нервы стали ни к черту! – Просто никаких нервов не осталось!
Затем смолкает на некоторое время, и посмотрев мне в глаза, говорит:
- Одно за другим. Их еще надо обучить работе со шноркелем.
Слова прозвучали более чем цинично.
Старик быстро добавляет:
- Learning by doing , – и теперь заметно доволен собой.
После обеда встречаю Морхоффа во дворе флотилии, и замечаю, что он хочет о чем-то поговорить. Я едва успеваю сказать хоть слово, как мы уже спускаемся по лестнице и далее в направлении бассейна. Там повсюду лежат штабеля досок и бревен, так что мы легко находим место и присаживаемся.
Морхофф не был на обеде, и, судя по виду, не отдохнул. Но зампотылу уже покормил его.
Теперь он только пыхтит и затем произносит, словно хочет надиктовать мне в блокнот:
- Вы наверно уже знаете, что мы затем, я имею в виду, после того, как с Шербуром было все ясно, хотели постучать в дверь к англичанам?
Морхофф смотрит при этом не мигая. Не дождавшись от меня никакой реакции, умолкает. Я вижу со стороны, как он тихонько кивает головой. Вспоминает? Внезапно он снова собирается и говорит:
- При проходе Канала были совершенно сумасшедшие условия: Прежде всего, мы не получали никаких радиограмм, и потому не знали, где вообще находились. Своего рода игра в жмурки! Вы же знаете правила этой игры: Водящего с завязанными глазами поворачивают пару-тройку раз, и затем он должен идти искать, с палкой в руке: жмурки...
Я бы попросил его не украшать свой рассказ такими ссылками, а рассказывать дальше в соответствии с записью в журнале боевых действий, но молчу. Однако Морхофф, кажется, на-ходит удовольствие в найденном им сравнении.
- Да. Английские сторожевики обеспечили нам повороты наилучшим образом. Мы просто больше не могли следовать – я имею в виду без наличия обратной радиосвязи, запасным кур-сом... А определение своего местонахождения? Об этом и вовсе нельзя было подумать! Там могло помочь только пеленгование по береговым ориентирам. И мы ведь такое сделали! Мы взяли пеленг на какой-то маяк. Он называется ..., как же он называется, однако? Да ладно, но он не был нашим. Я хочу сказать: Он вовсе был не тот, на который мы полагались. К счастью, я снова все перепроверил – и это показалось мне довольно странным. И тут выяснилось, что пеленгование вовсе не могло быть Ouessant. Это был мыс Kap Lizard – английское побережье вместо французского. Это нас запутало чрезвычайно…
- А как насчет компасного курса? – спрашиваю недоуменно.
- Тот работал как надо! Ошибка была в том, что мы ушли, при постоянном преследовании и переходам на запасные курсы, слишком далеко на север – пожалуй, непосредственно к
английскому берегу... Согласитесь, – Морхофф добавляет словно извиняясь, – что есть смертельное различие, в возможности спокойно и внимательно рассмотреть панораму побережья стоя на мостике с биноклем или осматривая местность только через перископ... Но даже этого мы не могли себе позволить. Мы вовсе не решались больше на это – задрать наш член из-под воды! И вот в таком положении открываешь нечто новое и начинаешь разгадывать загадки!
А я вспоминаю, с каким трудом в свое время на U-96 нам удалось найти входной канал у Vigo. Представить только, мы должны были найти его на перископной глубине!
Отчетливо видно по Морхоффу, насколько он все еще возбужден: Он говорит так, будто хорошо выпил.
- Перед Брестом мы еще чуть не поймали мину... – и тут же исправляет себя: – Но лучше рас-скажу все по порядку: После выправления курса мы нашли, наконец, подходный буй Бреста, быстро всплыли и передали – в нагляк – радиограмму: «Могу ли я войти?»... Пуганая ворона и куста боится. Мы хотели знать, возможно ли пройти в Шербур вопреки всем рискам! Ну, и за-тем как обычно: никакого ответа. Для нас это значило: немедленно лечь на дно, ждать и пить чай... И тут слышим стук поршневого двигателя. Ну, мы опять всплываем, а там прибыло со-провождение – а именно чадящий по-черному минный тральщик. Ну, мы пошли верхом на ди-зелях и получили сигнальный контакт, через сигнальный прожектор: «Все нормально». Мы затем аккуратно передаем сигналами вопрос, можем ли идти им навстречу. Они сигналят в ответ: «Да, пожалуйста!». Я даю команду: «Оба дизеля средний ход!», дизели начали работать с обычным звуком – и уже раздался шум за кормой – но какой! Не дальше чем в 50 метрах за нами поднялась мина. Тут-то мы и обосрались по самое не могу...
Морхофф смолкает. Ему требуется некоторое время, чтобы успокоиться.
- Из-за этих чертовых боеприпасов, конечно, – говорит он, словно извиняясь. – Вы же знаете: полностью забитые боеприпасами, по горло!
Мне, пожалуй, следует что-то сказать, но не произношу ни звука. Меня тоже обуял ужас. Я радуюсь, когда Морхофф продолжает:
- Так четко, в сопровождении, они провели нас по каналу: Представьте, только 30 метров под килем – и целых три эсминца. Они буквально окружили нас. Все шло как по писанному: Один эсминец со стороны бакборта, один по правому борту – они держали нас своими сонарами, а третий прикрывал от нападения, согласно инструкции. Просто чудо...
Морхофф встряхивает головой. Его веки хлопают так быстро, будто должны отогнать злых духов.
- Имеется только одно объяснение того, что они не поймали нас, – говорит он, придя в себя. – Группа охотников не учла сильное течение. Они чистили и чистили море, словно граблями в поисках нас и при этом были довольно медленны, а мы были полны решимости выжить...
Морхофф наверняка знает, что его проход по Каналу лишь вполовину может объяснить его удачу. А вот то, что он возвратился на лодке без потерь, является и остается чудом. Одно из тех, едва ли правдоподобных чудес, которые относятся к этой войне на море.
- В любом случае, нам невероятно повезло, продолжает Морхофф, будто прочтя мои мысли. Внезапно он подпрыгивает как при тревоге. Но, всего лишь посмотрел на наручные часы.
- Боже мой, через пять минут я должен докладываться шефу!
Полный кавардак! думаю я и еще: Теперь он снова должен будет все это докладывать... Но вероятно на этот раз, сможет более рассудительно это изложить, как того требует Старик.
Утром, с важным видом, в кабинете Старика появляется зампотылу. Он буквально раздулся от важности.
- Мы эффективно разрешили возникшие проблемы, – зампотылу вновь демонстрирует, что он подразумевает свод установленных правил и предписаний по флотилии, и как удачно ему уда-лось их обойти, и сдержанным голосом рапортует: – появившиеся в ходе подготовки
мероприятий по обороне базы.
- Хорошо, молодец! – у Старика улучшается настроение, и когда он видит удивленное
выражение лица зампотылу, смотрящего на кипы бумаг, нагроможденных и на письменном столе и на полу, ровным голосом добавляет:
- Это балласт, от которого мы избавляемся, чтобы стало легче достичь прогресса в делах, дружище, а не то, о чем Вы, вероятно, думаете!
Зампотылу настолько ошеломлен, что у него отвисает челюсть.
- Вам стоит тоже пожертвовать Вашим бумажным хламом! – продолжает Старик: – Нам не хоте-лось бы загружать наших уважаемых противников чтением всей этой чепухи. Им на это жизни не хватит!
Зампотылу только мямлит:
- Слушаюсь, господин капитан! – разворачивается и исчезает, едва заметно покачивая головой.
- Он что, не в курсе происходящего? – размышляет Старик вслух.
- Наш, омытый всеми океанами, зампотылу? – спрашиваю недоуменно. – Он определенно хочет хорошо выглядеть в глазах янки, оберегая всеми силами свои запасы.
- Может, просто не хочет прыгать выше своей головы. Зампотылу – это зампотылу, до послед-него вдоха. Я думаю, он был так воспитан, и с этим живет теперь!
- Suum cuique , как говорим мы, люди тонкой душевной организации...
Внезапно Старик прекращает разбирать бумажные горы и изменившимся голосом говорит:
- Ты пойдешь с Морхоффом. Я разрешу тебе погрузиться на лодку, как только лодка будет
готова.
Идти с Морхоффом? – Это удар ниже пояса...
- Почему так? – спрашиваю, ошарашенный новостью.
- Прежде всего, потому что это последняя готовая к выходу лодка, которая у нас есть.
- Но, у нас никогда не шла речь об этом, – говорю потрясенный и одновременно думаю: только не так бесславно! Удирать как побитая собака.
- Прежде всего, потому что до этой минуты и Морхоффа не было. И никто не мог рассчитывать на то, что он снова сюда придет.
Стою как пришибленный и думаю: Это никуда не годный способ сообщать мне такое! Просто так – походя. Без предварительного обсуждения... И только затем думаю: Идти с Мор-хоффом? С этим совершенно подавленным недомерком? Идти – но вот куда? Что только под-вигло Старика на эту сумасшедшую мысль? Только-что-прибывшая U-730. Выйдет ли эта лодка когда-нибудь снова в море, это еще вопрос. Между тем, те, на острове давно уже знают, что лодка, за которой они охотились, пришла сюда и защелкнута здесь как в ловушке, полностью пронизанной лентами блокады. Пожалуй, отдельные господа уже руки в предвкушении потирают...
- И когда? – спрашиваю сухо, насколько могу.
- Сначала проведут приборку лодки. А это потребует определенного времени, – медленно отве-чает Старик. – Собственно говоря, ее также нужно было бы и на ремонт в доке поставить, но для этого у нас теперь совершенно нет времени.
Старик морщит лоб и погружается в раздумья. Приходится подождать, пока он снова начинает говорить:
- Два дня. В любом случае мы должны рассчитывать на два дня. Мы уже давно думали, каким способом можно вывезти важный материал. Теперь должны организовывать это второпях.
- И куда мы должны идти, если позволите такой вопрос?
- В La Pallice. Уже получен приказ: Морхофф идет в La Pallice.
La Pallice? Почему в La Pallice?
- В этом же нет смысла, – говорю Старику. – Они уверенно прибирают к рукам Атлантические гавани одну за другой. Рано или поздно La Pallice ждет такая же судьба.
- Стратег! – бурчит Старик недовольно. – Не забивай опять себе голову проблемами командования!
Не могу найти чем занять руки и только удивляюсь тому, что говорю твердым голосом:
- Через два дня всякое может произойти. Я имею в виду продвижение Союзников.
- Да ну?! Зачем тебе такие хлопоты? Они должны сначала перевести дух, и, кроме того, обу-строить свои плацдармы.
- Ну и отлично.
- Ты, конечно, получишь новый приказ на следование в Берлин – опять как курьер.
- Из Бреста в Берлин через La Pallice – это что-то новенькое!
- Да задолбал ты меня уже! – веселится Старик и улыбается.
Сделать приборку! – думаю про себя – я должен прибраться, если мне предстоит таким вот образом, наспех, свернуть здесь все мои дела – выкинуть все лишнее. Ну, однако, полно турусы разводить: пора делом заняться. Просмотреть свои тряпки, все рассортировывать, выкинуть лишнее... Omnia mea mecum porto – моя скудная жизнь приносит свои блага, да не забыть свой Contax и те пленки, где мои сердце и душа.
Я обязательно должен взять на борт свой, привычный мне, брезентовый портфель со все-ми пожитками и, может еще чуть больше. Мои рукописи, например. Что же касается моих кар-тин, эскизов и проектов, то их придется списать с довольствия. Громоздкие, во всяком случае, это точно, и все те, что нельзя свернуть в рулон. Так много, как я приготовил для перевозки автобусом, этого, конечно, мне взять не позволят...
Теперь надо позаботиться о, по возможности, правильном способе ухода, размышляю,
осматриваясь и вытягиваю левую руку так, что рукав куртки задирается и освобождает наручные часы, и говорю как можно более равнодушно:
- Пожалуй, время для упаковки вещей.
- Отнесись к этому походу как к простому переезду морем, – ободряет меня Старик, желая успокоить.
В этот момент снова начинают дребезжать и стучать стекла. Следуют серии взрывов, но Старик едва поднимает голову. Только когда снова воцаряется тишина, он направляет на меня взгляд и говорит:
- Там будет, однако, тесно! С вами отправятся еще штук пятьдесят чиновников с верфи – высших чинов серебрянопогонников, самого высокого ранга. Мы должны вывезти этих господ отсюда. В них, по-видимому, будут еще нуждаться для нашей окончательной победы...
- Веселенькая будет поездка! – говорю с тоской в голосе.
- Могу лишь представить! – парирует Старик и при этом странно самодовольно смотрит на
меня. – Морхофф уже смирился.
- То боеприпасы, то серебрянопогонники..., – говорю в унисон, стараясь придать голосу веселые нотки.
- И ты, как курьер, там будешь уместен, – добавляет Старик. – Секретные документы должны быть отсюда также, безусловно, вывезены... Я же сейчас отъезжаю к Рамке. Он должен
подписать твой приказ о выезде.
- Почему сам Рамке?
- Брест – это Крепость, если ты все еще не заметил, а Рамке – комендант этой Крепости... И без него ни одна мышь из Крепости не выскользнет. Звучит в рифму: мышь – кышь!
Спустя секунду остаюсь в кабинете один.
Через закрытые окна доносится сильная стрельба зениток, и тут же в комнату проникает гул самолетов. Слышу отрывистые команды и стук сапог людей, спешащих к Бункеру: истребители-бомбардировщики проносятся на бреющем полете! – Господи-Боже, надеюсь, Старик проскочит! Не хватало еще, чтобы по дороге бомба попала в его автомобиль!
Когда воздушная атака заканчивается, тащусь в свою комнатку и сижу там за закрытыми ставнями, в тепле своего гнезда между всяких вещей, неспособный заниматься их сортировкой и упаковкой, не говоря уже о том, чтобы ясно мыслить. Мысли кружатся как снежинки: Сейчас решается моя участь! Если Старик проскочил невредимым под бомбежкой, то он как раз в это время уже должен быть у Рамке.
Насколько знаю Старика, он станет продавливать свое намерение погрузить меня на под-лодку всеми способами. В таких ситуациях он может действовать как прирожденный дипломат.
Командировочное предписание в Берлин – неплохо! Но как я должен добираться от La Pallice до Берлина, это уже дело случая... Я быстро плюю через левое плечо «Тьфу, тьфу, тьфу!» и стучу по столу согнутым правым указательным пальцем. Так принято и надежно помогает.
Когда Старик вернется, лучше быть в его кабинете, говорю себе. А потому, обратно – в главный корпус! В кабинете Старика пристально всматриваюсь, какое-то время из окна во двор флотилии, затем пролистываю газеты, которые Старик отобрал для сжигания. Читать не могу – у меня слишком расшатаны нервы.
Время тянется мучительно долго: проходит один час, два часа.… Теперь мне нужен кто-то кто смог бы объяснить мне понятие теории относительности и сумел бы успокоить мои нервы.
Когда уже в сотый раз подхожу к окну, то вижу, как подъезжает машина Старика. В вис-ках начинает стучать. Чтобы успокоится, встаю и делаю несколько шагов, словно тигр в клетке. В следующий момент Старик рывком раскрывает дверь, и, увидев меня, говорит на выдохе:
- Вот твой приказ на командировку. Теперь правильные бумаги вдвойне важны.
Я пристально всматриваюсь в лист: «Брест – Берлин. Поездка в качестве курьера».
Старик все еще с трудом дышит. Сапоги в пыли по самые голенища. Брюки выглядят не лучше. Заметив мой взгляд, поясняет:
- Прямо перед нами на дорогу рухнула целая стена дома... Я в недоумении спрашиваю себя, что это за дерьмо, что раздалбливает дома простых французов в порошок? Приходится предположить, что это их собственные товарищи по оружию!
Когда, наконец, Старик опускается в свое кресло, далеко вытягивает обе ноги и опустив взгляд, ругается:
- Сволочи! Скоты неумытые!
И затем просит пить.
- Пиво?
- Да, будь настолько любезен, пиво.
Вместо того чтобы послать адъютанта, бегу сам.
Когда возвращаюсь с пивом из клуба, в голове уже имею сложившийся текст разговора.
- Но почему все-таки именно в La Pallice? – начинаю снова. – Если янки со своими танками на-несут удар дальше на юг, чтобы отрезать также и остальные базы – то, что затем? Между Nantes и La Rochelle и еще дальше вниз мы не можем использовать ничего иного, кроме полевых комендатур и полицейских охранных частей. А Сопротивление только и ждет этого, чтобы, наконец, разбить их.
- Да брось ты, теперь Союзники здорово заняты в другом месте, – говорит Старик походя. – И судя по всему, господа, и это очевидно, не слишком торопятся. Юг тоже их мало интересует. Ну а если мне придется туго... – он делает паузу. И затем говорит весело: – Тогда еще есть время уйти в Норвегию.
Стекла снова дребезжат и больше невозможно говорить. В воздухе звучат то накатывающиеся, то слабеющие звуки, как будто по дороге в непосредственной близости от флотилии катят тяжелые танки. Напряжено пытаюсь определить доносящиеся шумы. Но ощущение такое, словно из грохота органной музыки мне предстоит выделить на слух звучание отдельных труб. Внезапно взрывы становятся настолько сильными, что оконные створки разлетаются.
- Ничего себе! – кричит Старик. – Они снова лупят по площадям.
И в унисон его словам шум с яростью увеличивается как во время фейерверка, стремясь к большому торжественному апофеозу. Отрывистый рык корабельных орудий, жестко-глухие выстрелы тяжелых и резкое, захлебывающееся грохотание легких зенитных пушек объединяются в один грохочущий вал.
Вероятно, бомбардировщики идут в сопровождении самолетов-штурмовиков. Но как сильно не напрягаю зрение, не могу разглядеть ни одного самолета. Небо затянуто дымкой.
Направляюсь к моему павильону у ворот. Хорошо, что у меня есть форма цвета хаки. Лучше всего сразу одеть ее. А мои синие тряпки? На кой черт они мне теперь? Оставлю их висеть на вешалке! – рассуждаю решительно. На борту, так или иначе, я также не буду нуждаться в синей форме, и позже, конечно, тоже нет. С элегантностью в синем покончено. Это
безоговорочно. Тот, кто скоро обшарит мой шкаф, конечно удивится прекрасной форменной одежде, висящей там: едва ношеной, всегда бережно ухоженной.
Что же мне делать со всеми моими вещами? Подводная лодка это вам не машина для перевозки мебели. И то, что остается в Бресте, будет определенно потеряно...
То, в чем я действительно нуждаюсь, это кожаная одежда и морские сапоги. А также
обязательное ИСУ . Но, может быть, я получу его на борту. По поводу кожаной одежды я должен обратиться к зампотылу.
Кожаная одежда и морские сапоги – а еще я должен также найти водонепроницаемые чехлы для моих рукописей. Однако есть ли смысл упаковывать рукописи в них? Если нас захватят, то придется выходить, и тогда все записи придется немедленно выбросить за борт – и как можно быстрее. Но если в таком чехле образуются воздушные пузыри, то он не утонет и может попасть врагу в руки. Итак, решено: никаких чехлов. Слишком рискованно. С пленками иное. Пленки могут оказаться у меня из-за ошибок адресантов.
Поэтому, водонепроницаемые чехлы только для пленок! Надо посмотреть, есть ли нечто подобное в запасе у зампотылу.
Мой автомат! думаю теперь. Безусловно, я вынужден взять свой автомат и Вальтер на борт. От La Pallice они могут мне здорово пригодиться. Только, как разместить их на борту, я еще не знаю. На борту нет никакого ручного огнестрельного оружия: единственный пистолет только у командира.
С тех пор как Старик вручил мне приказ, все изменилось. Собственно я должен бы лико-вать о том, что убираюсь из этой духоты спертого воздуха – но ликовать почему-то совсем не хочется.
Ты совершенно спятил, мальчуган! говорю себе тихо.
Как угорелый ношусь по территории флотилии и с растущим нетерпением расспрашиваю всех о зампотылу, которого не могу найти, вопреки его привычке маячить то тут то там. Когда, наконец, ловлю его в коридоре первого этажа, он разыгрывает такую занятость, при которой ну вот никак, ни за какие сокровища мира, не может уделить мне ни минуточки, при всем его желании. Я же, однако, приноравливаясь к его походке, прямо в коридоре говорю:
- Господин заместитель командира части по материально-техническому обеспечению, мне нужны комплект кожаной одежды и морские сапоги.
И шагая в ногу, четко держа шаг рядом с зампотылу – голосом, не терпящим отлагательства:
- Господин заместитель командира части по материально-техническому обеспечению, я срочно нуждаюсь в комплекте кожаной одежды и морские сапоги и что еще у Вас там есть в запасе для человека, который должен подготовиться к посадке на борт подлодки.
- Возможно, у меня есть сейчас два комплекта кожаной одежды и две пары морских сапог, и что? – пытается острить зампотылу и смеется сам себе.
Однако неожиданно для меня он становится вдруг чересчур великодушным. Делает, правда, это таким образом, как будто ему приходится отрыватьвсе, что я требую, от собственного сердца, но поскольку эти вещи для меня, то он пойдет на эту болезненную операцию. Он хочет выбрать все только лично и мне, непосредственно в мою комнату, прикажет все принести. У него есть, как раз для моей фигуры, подходящая амуниция...
Оказавшись снова в моей комнате, размышляю: Если бы Старик приказал мне, укладывай свои вещи – через час ты должен быть на борту, это было бы самое то. А так, конечно, будет одно из этих проклятых продолжительных прощаний: «Два дня...» – Я, даже приблизительно, не знаю, что должно ремонтироваться на лодке и как долго это может продолжаться, чтобы, хотя бы «наполовину», подготовить U-730 к выходу в море.
И как мы только должны выходить из гавани по узкому каналу? Неужто нырнем в гавани? Едва-ли! Слишком большая вероятность встретить придонные мины. Если действующими под покровом ночи самолетами были сброшены несколько таких мин, то это никому не бросится в глаза. И кто знает, не лежат ли там еще и старые мины? Черт изобрел, к тому же, еще эти проклятые электромины, поднимающиеся только при импульсах проходящего мимо судна.
Блуждаю взглядом по своему оставляемому имуществу. Все за борт! Сбрасываю балласт, как при полете на воздушном шаре! В конце концов, я уже как-то привык к такому способу «членовредительства».
Что, интересно, станет первым трофеем грабителя, который проникнет сюда, в комнату полную оцинкованных тубусов для бумаг с хорошо сидящими крышками? Из моих принадлежностей для рисования... Жаль. Жаль оставлять хорошую бумагу.
А вот еще, на койке, лежат кучи исписанных страниц, которые я месяцами таскал с собой повсюду в толстой кожаной сумке. Где только эти листы уже не лежали: на полах от гостиничных номеров, у Кер Биби в La Baule – Симона нарочно бегала по ним мокрыми ногами – до домика в лесу Feldafing. Следовало бы оставить их там. Но этого, к сожалению, делать было нельзя: Я должен был иметь их с собой, чтобы работать над ними: изменять, дополнять, исправлять. И, кроме того, они содержат описания, которые можно считать секретными.
Слишком много инструментов! И целая дюжина скоросшивателей! Все написано без вся-кой пользы! Не остается ничего другого, как бросить некоторые листы в огонь.
Сколько уже моих картин также ушли... Теперь такая участь ждет и мои зарисовки и за-метки. Пусть все идет к черту! Радует хотя бы то, что удалось спасти несколько вещей – пленки и важные копии журналов боевых действий и заметки, сложенные в обоих чемоданах, пылящихся сейчас в подвале Хельги.
Что, собственно, заставляет меня все еще верить в то, что в один прекрасный день мне удастся ими воспользоваться? Не овладевает ли мною идея фикс такого предвидения всего лишь, чтобы не погасить все мои надежды? Что это за силы, что хранят меня от погружения в абсолютную безнадежность?
Прежде чем упаковать выбранные листы спрашиваю себя: Может просто все выбросить или же просмотреть их? Решаюсь сначала прочитать их – дневниковые записи и списанные когда-то стихи: M;rike – «Зимним утром перед восходом солнца» .
Листаю дальше. Еще больше M;rike. Нахожу записку с полной ерунды скороговоркой: «На пастбище среди ветвей робкая ветвистая косуля паслась», всякие придуманные названия для книг, краткие изложения содержания книг, которые я еще хочу написать...
Сильные разрывы вырывают меня из моих мыслей. Неужели янки снова атакуют танками у гаража Ситроена? Тут же слышу глухой лай наших противотанковых орудий.
Можно было предвидеть, что за гараж Ситроена будет горячий бой. Он – последнее
укрепление перед городом. Там, в траншеях и окопах, больше всего наших солдат.
Хочет ли Рамке уберечь своих парашютистов и для этого бессмысленно губит наших людей?
Во второй половине дня, когда я все еще сортирую страницы рукописей, меня посещает Старик.
- Радуйся! – говорит он. – К своим многим теориям ты получишь теперь еще и практический опыт. Плавание под шноркелем будет для тебя нечто новое.
Серьезен ли Старик, говоря это? После всего, что я знаю, плавание под шноркелем чертовски плохая идея. Экипажи лодок, снабженных шноркелями, которые приходили сюда в течение последних недель, во всяком случае, как раз не выглядели так, будто они прогуливались по садам Эдема.
- Твоими устами…, – возвращаю в ответ, только, чтобы сказать что-нибудь.
- Надеюсь, загрузка пройдет удачно, – слышу голос Старика как бы издалека. Он что, читает мои мысли?
- Да, надеюсь, загрузка пройдет удачно, – вылетает эхом из моего рта.
Тогда Старик говорит, как бы между прочим:
- У них, правда, есть несколько проблем – с подшипником коленвала и тому подобное...
Но, до того чтобы расписать мне прелести плавания под шноркелем и описать недостатки в лодке, Старик все же не дошел. Я напряженно жду, что же он на самом деле хочет мне
сказать.
Долго ждать не приходится. Внезапно он категорическим тоном объявляет:
- Бартль должен тоже пойти с тобой! – И затем неожиданно резко: – Ты должен заботиться о нем.
- Обалдеть! – только и отвечаю в полном замешательстве. Затем, собравшись: – Не слишком ли он стар для этого – я имею в виду: для такого предприятия?
- Если ты подразумеваешь бой за Крепость то – да! – говорит Старик.
Раскоряченный Бартль! Самый старый человек во флотилии! Бартль сразу возникает у меня перед глазами: округлое тело, портупея через живот, расставленные ноги. Бартль, мастер на все руки, который всегда знает, что имеют в виду, даже если он не получает приказ или
вообще команду, но только намек в разговоре с ним. Всегда умелый Бартль, популярный у всех Бартль! Бартль, самый важный человек во флотилии, заботящийся обо всем и всех. Отдельным несообразительным офицерам стоило бы поучиться у Бартля каким надо быть офицером...
А теперь Бартль должен отправляться со мной! Мы образуем такую же пару, как Санчо Панса и Дон Кихот...
- Он получит приказ на командировку в Мюнхен, там он уже будет дома. Но ты должен приглядывать, конечно, чтобы он не завис в La Pallice, – произносит Старик в следующий момент так непринужденно, словно мы собрались за чаем для уютной беседы.
Я могу лишь кивать в ответ. Затем спрашиваю:
- А Бартль уже знает об этом?
И так как Старик отвечает на мой вопрос лишь неопределенным жестом, еще раз:
- Ты ему это уже сказал?
- Нет еще.
У меня шарики заехали за ролики. Это же театр абсурда! Бартль будет стараться остаться здесь любой ценой. А коль уж он что втемяшит в свою голову, то пиши пропало. Бартль, кото-рый обломал себе зубы на службе – это станет тем еще номером...
Конечно, Бартль и мне может тоже наделать горя. Если все верно, то у него больше нет ни семьи, ни родных.
Бог его знает, как этот парень вообще умудрился все еще носить погоны обербоцманмата в его-то годы.
В «лисьей норе» за Бункером были арестованы с пол-десятка армейских офицеров. Ни-кто не знает, почему.
Говорят еще, что у береговой артиллерии уже появились большие «потери». Несколько человек, и даже один фельдфебель, перебежали к Maquis.
- Для них война закончилась, – лаконично говорит Старик. – Наверно речь идет о воссоединении семей. Они спрячутся у своих подруг: нижним чинам это сделать проще.
Навостряю уши: Что стоит за всем этим? О чем Старик внезапно объявит?
- Хорошо, что Симоны здесь нет, – добавляет он вдруг.
Я теряю дар речи. Только спустя какое-то время могу говорить:
- Спроси-ка только себя, куда ее тем временем запрятали... Кроме того: все же, здесь она, пожалуй, имела бы поддержку и подстраховку.
- Кто знает? Я в это точно не верю. Ее отец – может быть. Но Симона?
При этих словах могу только сидеть, и ошарашено смотреть перед собой. Старик! Что только он побуждает его говорить все это? Будет в конце еще что-нибудь?
Одно ясно: Мы должны пройти через Бискайский залив – под шноркелями тихие и одинокие как перст. О прикрытии истребителями или ином эскорте речь не идет вообще.
Местность, по которой мы должны пробраться, называется «кладбище подлодок». Это давно уже стало обиходным выражением. «Бискайский залив, самое крупное кладбище подло-док семи морей!»
Стараюсь представить себе ту огромную толпу подводников, уже утонувших в этом рай-оне – и представляю их как утопленников, а сверх того еще и в состоянии гниения и распада. Представление того, что я должен был бы глотать воду, воду в огромных количествах, и в этом глотании задохнуться, вызывает у меня холодный пот. Утонуть, это в действительности означает быть удушенным – удушенным водой. И пусть никто не говорит мне, что он, иногда, или даже часто не думает об утоплении, даже если об этом не говорят ни слова. Рвота, рвотный рефлекс, когда наступает конец – это, конечно, самое ужасное.
Нельзя обижаться на «забортных парней», за то, что они кормятся трупами моряков. Но в самом ли деле рыбы это делают? Есть ли рыбы вообще еще на этих глубинах? Скорее там,
глубоко внизу, обитают какие-нибудь раки, слепые мелкие животные, которые проникают в
разорванные давлением осклизлые тела и разложившиеся до состояния желеобразного студня трупы, где гуляют на славу и обжираются от пуза.
Двое моряков с минного заградителя были убиты Maquis. Все взбудоражены слухами о пытках.
В столовой для унтер-офицеров, выступает дизельный механик на тему, что бы он сделал с этими подлецами:
- Я бы жестоко с этими сволочами расправился – порубил бы на куски.
Больше на ум ему ничего не приходит. Тогда другой приходит на помощь:
- Кастрировал бы их ржавым краем черпака, а затем задавил бы мокрым концом.
За эти слова он получает общее одобрение.
- Ржавым краем черпака – это ты здорово придумал, – соглашается с ним боцман, – только надо это делать очень медленно – оторвать, подождать – вот будет потеха – и, если необходимо, еще одно, под ноль.
После обеда узнаю от Старика, что Бартль руками и ногами противится своему
откомандированию на U 730. Как я и думал!
Живописания Бартля, как, по его отъезду, все сразу придет в упадок и запустение, и как будут мучиться его свиньи, пожалуй, выдавили бы слезу и из камня. Но Старика он этим не проймет. Словно еще раз подтверждая мне свое решение, Старик рубит:
- Bartl должен быть на борту! Мне, в этой ситуации, просто не нужен здесь этот человек!
Ворочаюсь с бока на бок. При таком шуме и вое никак не уснуть! Здесь, конечно, тоже имеется достаточно сумасшедших, которые совсем не думают о том, чтобы выкинуть белый флаг в случае чего.
До последней гранаты! До последнего человека! Все это перепев старого дерьма. А тех, кто после всего останется жив, возьмут в оборот подпольщики...
Одно зло уравновешивает другого: погибнуть от жестокой расправы или утонуть – что хуже? Старик должен оставаться здесь в любом случае. Со Стариком жестоко расправятся, а я утону. Такая вот ждет нас судьба. Старик с его Орденом на шее! Его он не бросит ни при каких обстоятельствах. Вот уж будет игрушка для подпольщиков: поплевать и протянуть через все руины.
Вскоре после завтрака в кабинете Старика появляются три офицера-сапера присланные комендантом Крепости. На круглом столе большой план города Бреста. Старик хочет создать кольцо для обороны флотилии, офицеры-саперы должны выступить в качестве консультантов. Судя по всему, люди с опытом.
Впятером обходим территорию флотилии. Старик сразу загорается энтузиазмом:
дополнительные 37-миллиметровые скорострельные орудия должны быть установлены на двойных лафетах таким образом, чтобы могли держать под огнем все улицы ведущие к флотилии. На каждом углу территории должны быть оборудованы пулеметные гнезда. Вместо стен из мешков с песком и траншей – стены из камней. Сверху накаты из мешков с песком.
Едва лишь офицеры-саперы распрощались с нами и свалили так быстро, как мы не привыкли во флотилии, спрашиваю Старика:
- На кой черт весь этот геморрой с возведением оборонительного кольца вокруг флотилии, если янки придут с танками?
- Я совсем не думаю об этом. Но мы должны сделать что-то против подпольщиков. Я, во всяком случае, не хотел бы, чтобы братишки из Maquis забрались к нам по стене, как обезьяны по деревьям.
- Насколько можно судить, еще пока достаточно спокойно с той стороны стены, – стою на своем.
- Это так. Я тоже не знаю... Мне тоже неохота делать это: Но что, если это всего лишь своего рода затишье перед бурей? Однако, вероятно, что братишки формируются в отряды где-то вне города. Здесь – intra muros – они рискуют своими задницами... Вот к такому выводу я при-шел. Ладно, мне надо идти.
Проходит почти час, пока Старик совершенно без дыхания врывается в кабинет. Его красное лицо не может стать таким от быстрого подъема по лестнице, эта краснота скорее от кипящей в нем ярости: такое ощущение, что он вот-вот лопнет.
- Это же едва ли можно придумать! – бушует он в гневе. – Творится какое-то сумасшествие, дьявольское сумасшествие – никто о нас не думает.
Он делает пять, шесть шагов пересекая комнату и столько же назад. Затем берет курс на одно из двух кресел, и грузно бросается в него, напоминая побитого боксера падающего без сил в свой угол ринга.
- Полное безумие! – я даже слышу его стон.
Не имею ни малейшего представления, что он подразумевает своими словами, однако, не решаюсь спрашивать об этом.
- Они взрывают полностью последний выездной канал...
- Кто они? – спрашиваю недоуменно, но так деловито, как только могу.
Старик не реагирует. Он сидит словно статуя, закрыв глаза. Какие мысли кипят в его го-лове? Но вот, постепенно, он снова оживает, выпрямляется в кресле, но вместо того, чтобы теперь, наконец, ответить, с дикой решимостью хватает телефон, набирает трехзначный номер, делает напряженное лицо, внимательно вслушиваясь, и стоит, так неподвижно, будто должен фотографироваться древней фотокамерой. Затем яростно нажимает свободной рукой вилку, еще раз набирает номер, и застывает, вслушиваясь в тишину трубки.
Я едва шевелюсь, внимательно слушаю, навострив уши, но из телефона не доносится ни звука. Старик щелкает трубкой о вилку аппарата, сжимает лицо обеими ладонями и так медленно опускает их вниз, что только сантиметр за сантиметром освобождает свое лицо. Затем мигает и вглядывается в меня. Выглядит так, как будто бы он только сейчас меня заметил.
- Кавардак во вкусе начальника порта, этого нам только и не хватало! Если вам удастся вообще выйти в море, я трижды перекрещусь! До тех пор мы должны быть чертовски внимательны, чтобы здесь все не пошло коту под хвост.
Наконец узнаю, что планирует начальник порта: Он хочет взорвать все прямо перед
Бункером, чтобы ночью вражеские команды не смогли проникнуть внутрь на быстроходных
катерах, например. То, что он также и нам затруднит погрузку и выход, кажется этому болвану на-шей прихотью: Он планирует оставить узкий проход. Спрашивается, где он только найдет таких спецов, которые смогут настолько точно все взорвать, чтобы получилось, как он это себе представляет.
Старик все еще кипит от ярости:
- С какими же полными идиотами приходится теперь спорить! Они от страха уже в штаны
наложили. Мол, имеется приказ Фюрера, что гавань может попасть в руки янки, только
полностью разрушенной. «Разрушенной» – а это значит: непригодной к использованию длительное время – как они себе это представляют... И вот, на этом основании господин Портовый вельможа, выдумал: Затопления в гавани, подрыв набережной и причальной стенки и, конечно, также молов перед Бункером... Разнести все в щепки, где только можно! – все до деталей спланировано и подготовлено. Взрывчатку уже повсюду закладывают. И теперь господин начальник порта хочет приступить к систематическому исполнению задуманного, то есть начать взрывать заблаговременно, по возможности немедленно, чтобы ничто не смогло закончиться неудачей. Если бы я не вмешался, все здесь уже теперь полетело бы к чертовой бабушке... Он не хочет ждать ни минуты. Он переступает с ноги на ногу в луже и считает что уже погрузился в воду...
- Вот задница с ушами! – срывается у меня с губ.
- Такое управление в состоянии хаоса – чистое безумие! Они уже просто не знают, что делает левая рука, а что правая. Будь наши часовые невнимательны, это уже случилось бы. Страшно представить!
Старик вызывает свою машину.
- Поеду к Рамке. Выпущу там пар... Начальник порта слишком уж озабочен. Этот чокнутый бо-ится за свою задницу.
В таком состоянии Старик точно начистил бы рыло портовому коменданту, попадись ему тот.
- По мне, так этот парень может взорвать столько всякого всего сколько хочет. Но причальную стенку, пирс! Это же совершенное безумие! Он же все-таки должен связаться с нами, ну не полный же он идиот...
Старик буквально захлебывается яростью. Но желая успокоиться, делает глубокий вдох и затем еще один. При этом заметно успокаивается. Наконец, упирает локти в столешницу своего стола и закрывает голову руками.
В это время водитель докладывает о прибытии.
- Мы расширим оборонительные сооружения – а этот клоун планирует свои взрывы! – Старик буквально выплескивает из себя фразу и затем решительно хватает портупею и пистолет. – Не-вероятно! Просто немыслимо!
Я тоже хочу отправиться к Бункеру и посмотреть, что там происходит. В конце концов, ведь оборудование ставят не на какую-то лодку – а на мою лодку, и ее готовят к выходу.
Приближаюсь к отталкивающе мрачной бетонной стене Бункера, узнаю, вблизи, в струк-туре каждой доски – современные «окаменелости». Там и сям из серого бетона выделяются ржавые темно-коричневые арматурины, некоторые странно вывернуты: словно вывихнутые торчат из стены.
Внутри в Бункере стало более мрачно. Несколько секунд не понимаю, что так сильно из-менило весь вид, но затем до меня доходит: Ворота к пещерам Бункера затянуты брезентом. Раньше все внутренне пространство освещалось дневным светом. Этот молочно-белый свет всегда мешал мне при фотографировании лодок в доке или в боксах, так как он довольно силь-но контрастировал с тенями и приводил к ослеплению. Теперь ярко-белое дневное освещение проходит сквозь брезент лишь отдельными полосами.
Понимаю: брезент повесили на входе, чтобы свет огня и коптилок – также и из мастерских – не обозначали ночью цели для янки на полуострове. Иначе они могли бы стрелять своей артиллерией прямо в Бункер.
Почему они не пытаются стрелять в течение дня, не знаю. Исходя из эмблемы моей военной специальности, я – комендор флота, но я едва ли имею хоть малейшее представление об артиллерийской стрельбе.
Сухие доки – это сегодня огромные мертвые гробницы. Все громадное здание – это еди-ный печальный горн, производящий на любого угнетающее действие. Нашим шикарным операторам стоило бы здесь сейчас поснимать, и они имели бы неповторимую картину наполненную смыслом нашего поражения.
Проскакиваю сквозь густые выхлопные газы сильно шумящего дизеля со стоящей на при-коле баржи, и невольно отмечаю, что этот шум – единственный рабочий шум во всем огромном Бункере.
Не холодно, но меня знобит. Если бы хотел, то мог бы поотжиматься. А может и в самом деле погреться?
И вот, наконец, лежит лодка. Единственная на весь большом бокс – это производит странное впечатление.
Последняя лодка в Бункере! И теперь это моя лодка! Противоречивые чувства охватывают меня: прежнее очарование – и одновременно также странное, теплое чувство, которое я всегда чувствовал, когда видел корабль, на котором должен был отплывать, ощупывал его взглядом и пытался сопоставить себя с ним и его со мной.
Что за блажь! Мелькает мысль, и присаживаюсь на бухту троса. Так, сидя на ней, я
позволяю взгляду медленно путешествовать по всей лодке... Какая сложная вещь, допускать мысль, что эта тесная лодка является теперь моим кораблем, и при этом у меня возникают странные чувства: Я осматриваю подлодку таким твердым взглядом, как будто хочу и могу придать ей, словно живой сущности, мужество и выдержку...
Что? Поджилки затряслись? Я бы не хотел, чтобы кто-то увидел мою слабость. Но в Бункере сейчас никого нет.
Все это пустое циклопическое строение является плохим предзнаменованием. Воняет
дизельным топливом, тухлой рыбой и гниющими морскими водорослями, и каждый звук
перекликается с шумом механизмов и моря – но не звенит, а глухо задыхается в этом шуме.
Мой взгляд привлекает странный большой матрас, который несет лодка со стороны рубки: антенна радара Hohentwiel . Мы еще не имели такого на U-96. Радар Hohentwiel отличается от других РЛС тем, что это не только активное устройство определения местоположения цели, но и пассивное, так как сообщает, если сама лодка обнаружена вражеским радиолокатором.
Но – как это только недавно рассказывал мне Старик – это новое устройство также указывает расстояние до цели, но не пеленгование. Также мне еще известно: Сигнал обнаружения цели проходит по трубкам Брауна в центральный командный пост линейно слева направо. Цели появляются в виде зубцов. По размеру зубцов можно сделать вывод о размере целей.
Я хочу подружиться с этой новой установкой и подхожу почти вплотную к краю приста-ни, к лодке, уперев взгляд в пол. Я должен быть предельно внимательным, так как повсюду валяются тюки, рюкзаки, ящики и все всевозможные тряпки. Снова и снова: нога высоко вверх – перешагнуть через швартов, три шага и снова через швартов. Я же, в конце концов, не хочу сломать себе еще и кости напоследок.
Вплотную к лодке, на пристани, сложены боеприпасы. Количеству их могу только удив-ляться, так как знаю, что все эти ВВ были размещены в лодке. Теперь никто, кажется, не имеет представления, куда их теперь деть. А потому они остаются лежать на пристани.
Лодка имеет – также и в этом ее отличие от U-96 – двойной застекленный «Зимний сад» . На второй платформе стоит 37-мм орудие. А собственно в «зимнем саду» установлены два спаренных 20-мм орудия. Да еще 88-мм противотанковая пушка, который прежде стояла, как реликт со времен каперства, перед рубкой.
В следующий момент вижу оберштурмана , как он, с брезентовой сумкой в правой руке, пялится на меня. Его-то мне и недостает. Он сможет разъяснить мне, как долго мы будем добираться от Бреста до La Pallice.
Оберштурман перекладывает сумку в левую руку, приветствуя меня правой, и начинает движение по дуге, стараясь уклониться от встречи, но я быстро преграждаю ему путь:
- Оберштурман, сколько времени должна занять наша поездка?
- Так просто этого не скажешь, – отвечает он. – Это зависит от многих обстоятельств, господин лейтенант.
Я кручу пальцами вороток ключа в кармане и спрашиваю:
- От каких же?
- От тех, что встретятся нам на пути.
Оберштурман замечает, что меня раздражает такой ответ, поэтому он разъясняет свой ответ слегка напряженным голосом:
- Прежде всего, от того, как далеко мы отклонимся на запад – то есть, насколько большой будет курсовая дуга. И конечно также от того, сколько времени мы потеряем из-за всякого рода тревог...
При этом он странным образом, демонстрируя усердие, выдвигает вперед голову.
Желая помочь ему в явном его смущении, говорю, вороток ключа уже едва не выпадает из кармана, по-деловому:
- Если опустим вероятность тревоги, то, как Вы считаете, это тогда сколько займет времени?
- Часов 10 при скорости в 2 узла, и 6 часов при 1,5 узлах... Это дает в итоге 20 морских миль плюс еще 9 миль, итого 29 морских миль на электродвигателях. Сверх этого 8 часов хода на дизелях при 6 узлах, это еще 48 морских миль... Всего, значит: 29 плюс 48 – это 77 миль за морские сутки , господин лейтенант – но это при самом хорошем раскладе.
- И больше никак?
- Исходя из имеющегося у нас опыта, может быть даже гораздо меньше, гораздо меньше,
господин лейтенант.
- Весело!
Оберштурман принимает виноватый вид. Шмыгает носом и пожимает плечами. Теперь он выглядит так, как будто чувствует именно себя виноватым за столь незначительные морские сутки.
Замечаю, что я словно вторя ему, тоже шмыгаю носом. В легком недоумении киваю оберштурману и отворачиваюсь.
- Дня три – четыре, – говорит Старик, когда спрашиваю его о том, как все пройдет при такой сверх перегруженной лодкой. Однако оттенок успокоения был таким явным, что воспринимаю его с большим недоверием.
От вахтенного матроса у трапа узнаю, что командир лодки ушел час назад с борта. Значит, в полном покое смогу осмотреть лодку в поисках определенно новых устройств...
Так, по узкой крутой лесенке на лодку, затем по железным ходовым скобам подняться к переднему «зимнему саду», на мостик и через рубочный люк вниз, в центральный пост. Здесь свет такой слабый, что мне требуется какое-то время, чтобы сориентироваться. Но как ни напрягаю взгляд, осматриваясь вокруг, не нахожу аппарат со шкалой для РЛС «Hohentwiel». Он должен был бы стоять, собственно говоря, на штурманском столе. Однако на этом
штурманском столике никакое устройство с трубками Брауна не стоит и в помине.
Один из мориманов, делающих приборку в центральном посту, трюмный центрального поста, поясняет мне, в ответ на мой вопрос об отсутствии устройства РЛС:
- Это некомплект, господин лейтенант. У нас только «матрас» висит, но никакого индикатора или шкального устройства нет...
Это что, шутка? хочу спросить его строго. Но серьезность трюмного матроса закрывает мне рот.
Стою, упершись бедром в штурманский стол и не могу понять: опять сплошное надувательство и обман! Установить антенну РЛС, но не поставить одновременно с ней индикатор или шкальное устройство – это просто деза! Слишком для обычного христианина.
- Н-да… «Матрас» выглядит, по меньшей мере, импозантно. Его надо обязательно оставить, – юродствую я, – Без этой штуки рубка будет выглядеть бесстыдно неприкрытой!
Я стыжусь этой своей болтовни. А трюмный серьезно отвечает:
- Да нам такой комплект и не нужен, господин лейтенант. Мы же весь поход должны будем оставаться под водой.
Хочу биться головой о переборку: Ну, я и идиот! А парень еще добавляет:
- Мы все равно не можем быть обнаружены радаром.
- … разве только в том случае, когда торчащая из воды головка шноркеля может быть засечена им, – говорю тихо, – Но, это наверно слишком маленькая цель...
Трюмный центрального поста, голосом, звучащим так будто он хочет придти мне на по-мощь, произносит:
- У нас еще есть совершенно нормальный «Метокс», господин лейтенант.
- И для чего это устройство? – спрашиваю с интересом.
- Мы получаем определение местоположения, т.е. пеленг в радиорубке. Звук поступает через маленький динамик, господин лейтенант.
Я удивляюсь: Очевидно, я нашел правильного собеседника.
- И как это происходит?
- Радист просто называет местоположение на центральный пост, господин лейтенант. Но мы не включали его – даже не перед Шербуром не включали...
И едва успеваю что-либо сообразить, он объясняет мне:
- Можно свихнуться от его постоянного писка и свиста!
И, вероятно, это вас и спасло, – думаю про себя. Если это устройство в самом деле само по себе излучает и звучит словно бо;тало ...
Так как я все еще стою молча, трюмный говорит, тоном гражданского человека:
- То, чего нам действительно не хватает, так это совершенного устройства для активного опре-деления местоположения. Его же где-то держат, но пока еще не прислали на фронт. Слышали ли Вы об этом что-нибудь, господин лейтенант?
- Тоже, только одни неопределенные слухи.
- Эта штука должна быть выпускная как перископ и постоянно вращаться вокруг своей оси как антенна радиолокатора...
- Звучит, как ни говори, хорошо.
- Эх, господин лейтенант, если бы речь шла о таком приборе, мы должны были бы слезно
просить о нем... или о парочке таких как он, – слышу его восклицание и могу этому только удивляться.
Бросаю взгляд в помещение подлодки: В таком, у маатов, я жил последний раз на U-96. Койка по правому борту наверху будет, пожалуй, снова моей койкой. При взгляде на нее у меня возникает чувство тоски по Родине. Теперь она выглядит еще уже, чем в мое время, а пространство до потолка еще меньше. Шторок у койки нет, очевидно, их просто сняли.
Прямоугольная, не герметичная переборка камбуза широко открыта. Хрен его знает, почему конструкторы эту крохотную выгородку защемили между основным отсеком подлодки и дизельным отсеком – далеко на корме лодки, хотя большинство членов экипажа обитают в ее передней части. Могу только представить себе тот явный садизм, когда бачковые вынуждены заниматься гимнастикой, чтобы принести еду в кают-компанию и отсек носовой части, дважды пересекая округлую переборку. Из-за слабой освещенности почти ничего не видно. Ладно, пойдем дальше, в дизельный отсек! – Но мне это не удается: на корме идет ремонт – и при этом стоит такой мат, что случайно зашедшему может показаться, что он попал в дешёвый бар.
Для парней в дизельном отсеке в принципе ничего не изменится при плавании под шноркелем: полная уединенность, как и всегда. И при обычном надводном ходе, дизельный отсек все равно находится под водой. Только при плавании под шноркелем воздух всасывается не через отверстия в рубке, а через клапан в головке трубы устройства РДП. И поступает по тем же трубопроводам в дизельный отсек, как и обычно.
Когда снова оказываюсь на причале, меня так и подмывает еще побродить, хотя бы взгля-дом, по лодке: Хочу видеть ее во всей длине от кормы до носа – так, как я часто изображал ее на своих рисунках.
Я настолько добросовестно ощупываю линии лодки, как будто и в самом деле желаю изо-бразить ее с этой перспективы. А затем, погрузившись в размышления, просто сижу, устремив взгляд в глубину бокса и на прижавшуюся к правому причалу лодку: длиной 67 метров, шири-ной 6 метров в самом широком месте, но сейчас она выглядит в этом неверном свете крохотной будто каноэ...
Было построено почти 700 лодок этого типа VII-C.
Меня одолевают противоречивые чувства: Не так давно я прямо-таки пел дифирамбы этой лодке, как настоящему чуду искусства судостроения и оружейной техники. Остойчивость и мореходность как ни у одного корабля мира. Ни в одном корабле не было собрано столько и мореходного и оружейного как в этой подводной лодке... Моя книга «Охотники в океане» ! – Печатается ли она еще?
Царь Петер – Берлин – совиное лицо казака – шеф «Новой линии» со своим моноклем – Масленок... И я здесь, в темноте Брестского Бункера подлодок... Как тесен этот мир! И что за жизнь! Не веду ли я жизнь за совершенно другого человека, вместо того, чтобы проживать мою собственную? Одетый в эту форму?
Ах, говорю себе, серый камуфляж, который я еще ношу, вовсе не является сейчас, Бог то-му свидетель, истиной моей формой. Крайне редко бывает, чтобы меня, стоит лишь снять пи-лотку, узнали как офицера и вытянулись по стойке смирно... Вот, например, приближается группа из пяти, громко разговаривающих парней, которые относятся, очевидно, к экипажу U-730. Они усаживаются неподалеку от меня на поленницы деревянных ящиков и продолжают разговор.
Я сразу превращаюсь в слух.
- Ты должен еще раз все тщательно обдумать, – начинает один громко и отчетливо. – Вот, на-пример, некто знает дюжину языков, а затем он умирает, и дюжина языков умирает тоже – про-сто исчезает! Ты должен еще раз все тщательно обдумать!
- Ну, ты просто свихнулся – и основательно, парень! – говорит другой, который очевидно не уловил смысла высокопарной речи. И затем добавляет:
- Ты говоришь как Фридрих Ницше!
Я сижу и могу лишь удивляться: Если эти парни действительно относятся к экипажу, то я окажусь на корабле в море философов.
Некоторое время царит молчание. И когда снова начинается разговор, не могу понять его начало, так как снаружи сюда долетают резкие сигналы паровых гудков. Затем, однако, слышу:
- ****ься с презервативом – это полное дерьмо! Это тоже самое, что просто дрочить.
- Ну, ты и мозгоеб, что лепишь такую лажу, – восклицает другой. – Ты и твой поношенный дож-девой червяк между ног, вы оба мудаки.
И начинается перепалка:
- Нужно знать, что делаешь: В таком логове Горгоны я бы без гондона и близко ко всем этим бабам не подошел бы. Они до смерти могут напугать своей вонью.
Юноши, юноши! Шепчу тихо, и думаю: Тут у нас на борту не только философы, но и пар-ни прошедшие огонь и воду.
Мысли смешались: мои величественные чувства и затем эти бредни! Но проклятое любо-пытство принуждает слушать дальше.
- Ты можешь сжечь свой *** напрочь, я же свой по-любому буду одевать в резинку.
- Вот как раз к слову о гондонах, – вмешивается другой голос: – Был я как-то у одной ****и, а у нее была такая совсем маленькая цилиндрическая печка-буржуйка...
Здесь голос смолкает: Рассказчик, очевидно, умеет держать драматургические паузы. Могу хорошо представить себе, как этот рассказчик сейчас обдумывает свои слова, для привлечения внимания собравшихся.
- Была ведь зима, – говорит он, наконец.
- Aгa-а! – кто-то вскрикивает удивленно. – Ты в этом смысле!
Снова пауза. Но затем рассказ полился как вода:
- Я думал, что меня зрение подводит – после траха она берет тряпку, открывает печную дверцу, и бросает в печь наполненный гондон, прямо на горящие угли. Раздалось шипение и поднялась такая вонь!
- Тоже способ! – говорит другой. – Как в крематории...
Другие, очевидно, могут только молча удивляться. А я? А я не могу этого понять: такая вольница в нашем положении!
Раньше никогда не было, чтобы столько членов экипажа праздно шатались по Бункеру у своей лодки безо всякого дела. Но Старик приказал, чтобы люди оставались на борту и только несколько из них могли бы выезжать автобусом во флотилию. Подсластил горькую пилюлю! При обычном раскладе экипаж разместился бы во флотилии, на аккуратных кроватях и с ряда-ми душевых кабин в душевой. На лодке осталась бы только охрана.
А действительно нормальным было бы еще и другое – а именно: краткосрочный отпуск и тщательный ремонт лодки в доке.
Теперь один из группы сидящих, тяжело сопя, зычно отхаркивается и делает смачный плевок в воду.
- У меня тоже есть что рассказать! – начинает кто-то после паузы.
- Ну, валяй, трави!
- В Париже, там у них, есть затемнение. И вот выходит там одна куколка из кино, а метро уже не работает. Тут катит на велике какой-то здоровый негр. Ну, к себе домой. Куколка начинает проситься подвезти, негр и говорит: «Ну, давай, садись уже, возьму тебя на раму – прыгай!» И они поехали. Негр крутит педали, как бешеный, затем он еще хочет зайти с куколкой в пивную. И, типа, чтобы велик не уперли, берет его с собой – и тут у куколки, наверное, глаза на лоб вылезли...
Пауза.
- С чего это?
- Это был женский велосипед!
Крики и шум голосов:
- Хорошо, скажу я!
– В чем здесь шутка?
- Ах, ты засранец!
Голоса сливаются в один несмолкаемый шум.
Когда я снова приближаюсь, уже на территории флотилии, к кабинету Старика, слышу даже через три двери шум:
- Я требую предоставить мне четкие сведения ...! Я требую доклада о таких происшествиях ...! Если это не изменится, я сам подам рапорт!
Осторожно вхожу. Тут Старик замечает, насколько он взбешен. Он принужденно смеется и падает как подкошенный в свое кресло.
- В нашу половину, в район Бункера, я этого парня не пущу, – говорит он, еще не отдышавшись. Так, значит, Старик все еще борется с начальником порта.
- Дьявол его знает, как все еще повернется – наконец, мы же еще должны суметь безопасно вы-браться отсюда, даже если это не вписывается в планы этого осла... Ну, а теперь дамба находит-ся под охраной.
Старик делает глубокий вдох. Он обуздал свое возбуждение и даже пытается казаться подчеркнуто спокойным:
- Что до меня, то он может затопить во входном канале баржу – но таким образом, чтобы для лодок осталось место. Если это не получится, тогда...
Поскольку Старик не договаривает, что произойдет затем, я заканчиваю:
- ... мы пожалуемся господину Гросс-адмиралу.
- Можешь на это рассчитывать, – вторит Старик моему тону – так, как будто я это серьезно сказал. Но затем, кажется, его снова осенило:
- Адъютант!... Адъютант! – он кричит неожиданно в полный голос в соседнее помещение.
Проходит несколько секунд, и адъютант появляется в проеме двери.
- Бартля ко мне! – Старик кричит ему. – И немедленно!
Едва адъютант исчезает, Старик поворачивается ко мне и объясняет:
- Мы должны создать более хорошее поле обстрела на север. Это значит: провести основатель-ную уборку. Наша территория пока еще слишком загромождена. Так оставлять нельзя!
- Ты имеешь в виду убрать садовое хозяйство и свинарники?
- Точно так, – отвечает Старик – и срочно!
Он говорит это с таким нажимом, как будто должен убедить меня в необходимости такого ре-шения.
Не решаюсь расписывать себе, как Бартль воспримет этот приказ. Бартль, который должен внезапно покинуть оставляемое им здесь хозяйство – он прежде еще также должен оставить свои, бывшие его гордостью сооружения в развалинах? Это разорвет ему сердце. Бартль ни о чем так сильно не заботится как о своем садоводстве и хрюшках.
Старик ходит туда-сюда, руки за спиной, будто в наручниках.
Жаль, что я ворвался сюда именно в этот момент. Сцена, которая скоро разыграется здесь, меня совсем не вдохновляет. Это, скорее, может стать только еще одним способом казни для Бартля...
Старик внезапно останавливается и замирает. Так, с руками все еще за спиной, он вы-глядит как человек, стоящий свободно перед расстрельным взводом и готовящийся выкрикнуть свое последнее слово – не хватает только распахнутой на груди рубахи цвета хаки.
Нет, лучше я убегу: Пусть Старик сам выкручивается с Бартлем. Не хочу присутствовать при этом Evenement .
Заикаясь, бормочу: – Должен безотлагательно поговорить с зампотылу... – и выхожу из ка-бинета.
Мучительное беспокойство носит меня по территории. При этом я должен был бы сделать предостаточно. Но я все еще не готов с этой трижды проклятой упаковкой вещей. А это значит: все упаковано, однако, как мне уже объявили, мой багаж оказался слишком большим. Я должен его еще отсортировать. И речь идет не только о том, чтобы разместить все мои тряпки на лодке и доставить их в La Pallice, а и о том, как их транспортировать после прибытия, ведь я должен буду затем их еще и дальше везти...
После обеда читаю на доске объявлений, что сегодня вечером в кино будут показывать фильм «Тренк, Пандур». На завтра объявлен фильм «Материнская любовь» с Луизой Уллрих. Я внутренне хохочу: материнская любовь! Для тех, у кого в жизни еще есть мать!
То, в чем мы все будем скоро нуждаться, это расположение Всемилостивейшего Бога и Его Почтеннейшей госпожи Супруги. Они должны затемнить луну, на время нашего выхода в море, и позаботиться о необходимой нам удаче...
Автоматически направляюсь в клуб. Посмотрю-ка, кто там сидит. Пиво бы сейчас не по-мешало. Густой суп опять пересолен. Еда теперь вообще является довольно отвратной жрачкой. То, что Старик на это не реагирует, меня здорово удивляет. Он являет собой святую скромность в этом случае. При этом раньше он точно знал, что такое вкусная еда. Это когда-то и привлекало его к мамаше Бину в Le Croisic .
Едва передо мной поставили мое пиво, и я только-только делаю глоток, как слышу в пол-уха: «Бартль сошел с ума!», и вижу, как трое или четверо теснясь, проталкиваются в клуб. Я стараюсь, из-за внезапно начавшейся суматохи, расслышать, что случилось: Бартля видели в конюшне – с маузером в руке, посреди мертвых свиней. Он, в диком приступе опьянения, жес-токо расправился со всеми свиньями выстрелом в затылок. Его было не так-то просто утихоми-рить.
Я немедленно ухожу: Слегка придерживаясь за поручень и прыгая сразу через четыре ступеньки, оказываюсь уже у цветочной клумбы. Так, а теперь быстрым шагом на задний двор к «садоводству» и далее к «сельскому хозяйству».
Там лежат на боку мертвые свиньи и напоминают обнаженных людей, скошенных пулеметной очередью. Вдруг мне приходит на ум, что каннибалы называют свои жертвы «длинные свиньи». Пахнет свинячьей мочой, теперь еще и с примесью сладковатого запаха крови.
- Что за низость! Какая подлость! – ругается зампотылу, чем порождает хихиканье из толпы зевак.
- Настоящая подлость! – шумно вторит адъютант. – Это уж точно!
И при этом словно становится выше ростом.
- А где спрятался сам Бартль? – спрашиваю адъютанта, когда он немного успокоился, но тот лишь пожимает плечами в ответ.
- Дар речи потерял от увиденного, – комментирует какой-то боцман.
В следующее мгновение появляется Старик и безмолвно смотрит на «подарок». Меня так и подмывает спросить его: И такого сумасшедшего я должен брать с собой? Но вместо этого только и говорю:
- Может теперь он успокоится!
Старик корчит злую и недовольную мину и произносит:
- Он скоро оклемается!
Сказав это, разворачивается, чтобы уйти, но как-будто подчиняясь внезапному решению, говорит:
- Ты его обязательно возьмешь с собой ... Хотя бы нам пришлось его на носилках в Бункер доставить!
Отдан приказ на окончательную эвакуацию города. Конвой невероятно перегруженных автомобилей покидает город в направлении гараж Ситроена. При этом не видно ни одной
одинокой машины. Уже давно нет бензина. При этом вижу детские коляски всевозможных моде-лей, а также много старомодных тачек и тележек на высоких колесах, велосипедные тележки, даже волокущего мотоциклетную коляску запряженного пони. По-видимому, здесь нет деревянных телег, какие являются привычным делом в Германии. Все колымаги перегружены дорожными корзинами и чемоданами, большими связками матрасов, разобранными кроватями. Между кроватями, мешками и перинами на нескольких тележках сидят верхом, высоко сверху, совсем еще маленькие дети. Позади тележек на высоких колесах висят деревянные клетки, туго набитые домашней птицей. Гусиные шеи высоко тянутся между деревянных планок. Одна те-лежка накренилась: ее груз из предметов мебели, кроватей, птиц в клетках слишком большой.
Отмечаю про себя, что у женщин на лицах не видны следы уходящих в нужду и бросающих родные места людей. Взгляды, которые бросают нам более молодые, скорее вызывающие, чем смиренные, и даже бледные старики в их черных вязаных одеждах имеют что-то непреклонное в своем виде. Эти женщины воспринимают каждую бомбардировку с едва скрываемым удовольствием, так как это вредит не столько им, сколько нам, и они, тихо торжествуя, выдвигаются теперь из города: слишком хорошо они знают, что мы теперь в более незавидном положении.
Внезапно замечаю, как у молодого солдатика, рядом со мной, по щекам текут слезы, когда он стеснительно поднимает правую руку в привете. Присмотревшись, замечаю, как посреди череды телег и тележек, кружится в ответ легкий, светло-красный шифоновый платочек. У той, которая им машет, возраст Симоны, фигура Симоны... Затем передо мной, совершенно все за-крыв, возникает мятое, сильно накрашенное лицо старухи в большой украшенной пером шляпе. Два жестких глаза сверкают, всматриваясь в меня. Я прикрываю веки от страха, что в меня может вылететь струя вонючей слюны. Кто-то рядом произносит:
- Одни бабы. Все мужики у террористов.
За толпой беженцев и на таком незначительном расстоянии, словно они тоже принадлежат к ним, шлепают, разувшись, трое пехотинцев с двухколесной тележкой, которую они тянут за собой, привязав к себе ремнями. На тележке груда скрученных рулонов медной проволоки. Группа смотрится, будто написанная Kollwitz . На одной из ее гравюр такими плечевыми поясами крестьяне тянут за собой плуг.
Задумываясь, на что им эти мотки проволоки, понимаю: медь стала ценным материалом. Постоянно поступают распоряжения и приказы собирать медь. Спрашивается только, как ее следует отправлять в Рейх...
Старик все еще пытается просеивать свои бумаги. Когда он снимает с полки все паки и нагромождает их на своем письменном столе, решаюсь сказать:
- Это же теперь все сплошная макулатура.
Старик сдувает слой пыли с верхней папки и говорит:
- Я бы сказал хлам – или: Sic transit … как выразился бы образованный.
Внезапно он тяжело опускается в кресло и говорит:
- Какой вздор! Теперь еще и рассортировывать ... Глупость! Надо просто развести чудный кос-тер – прямо внизу, во дворе.
- А не лучше ли позади, в садоводстве? – возражаю улыбаясь.
- Так тоже хорошо! – вторит Старик, и голос его теперь звучит подавлено. – Tabula rasa – и как можно скорее. Это будет лучше всего. И быстро. Ты можешь сфотографировать костер – в назидание будущим поколениям.
Сообщение Вермахта гласит:
«В Нормандии потерпели неудачу локальные наступления врага юго-западнее Caen. В районе Coulvain в течение всего дня проходили тяжелые бои, не приведшие к существенному изменению положения. Юго-западнее этого района и в районе Vire удавалось отбросить ворвавшегося врага контратакой наших бронетанковых частей и восстановить тактическую связь фронта. Были подбиты 50 танков противника. Большая группа врага окружена и проводится наступление по сходящимся направлениям.
Северо-восточнее и к востоку от Avranches многочисленная, поддержанная танками атака противника привела к большим потерям.
В восточной части Бретани враг продвигается вперед через Avranches на юг разрозненны-ми моторизированными подразделениями, стремясь выйти на юг и запад, и в нескольких местах этой местности, происходят боестолкновения с подразделениями германских опорных пунктов. В течение двух последних дней враг потерял 216 танков...
Тяжелый обстрел ракетами V-1 продолжается по Лондону и его окраинам.»
Едва выпускаю лист из руки, снаружи снова поднимается беспорядочная пальба. Ночь бу-дет беспокойная. Батареи янки стреляют как сумасшедшие – так, будто они немедленно долж-ны освободиться от своих снарядов. Теперь, после того, как французы эвакуированы, они валят по полной.
Братишки будут штурмовать Брест в полном соответствии с правилами захвата Крепости, стрелять перед штурмом: палить так долго, пока не рухнут все камни и ни одна мышь больше не двинется. Янки имеют все, в чем нуждаются и сверх того. Никакого дефицита. Никаких за-бот о боеприпасах и горючем. Уже бродит шутка: Стреляют из укрытий по мишеням, вместо того, чтобы рисковать задницей. Залп – и сразу огненный столб.
- Интересно было бы узнать, из какого сословия происходит наш Гросс-адмирал, – дантист неожиданно обращается к Старику, когда мы сидим после ужина в клубе за круглым столом. – Едва ли можно про него сказать, что у него высшее образование.
Я растерян: таких слов я еще никогда не слышал от зубного врача.
- С чего это Вы взяли? – вскипает Старик.
- Однажды слышал его выступление о фильмах, – отвечает спокойно тот, – Это было сильно!
Так как Старик зло смотрит перед собой, вместо того, чтобы зацепиться за эти слова, дан-тист продолжает:
- Речь шла о фильме «Голубой ангел» . Гросс-адмирал в тот день выказал ему полное презре-ние.
- Он не из еврейского болота такой уродливой морали, какими являются Ваши люди! – яростно ворчит Старик возражая.
Я перевожу взгляд с одного на другого и спрашиваю себя: Во имя чего разыгрывается вся эта комедия?
- Ради Бога, нет – конечно же, он не такой! – произносит дантист, а я думаю: Хоть бы он уже заткнулся! Но нет, дантист продолжает – и так, будто не заметил, насколько Старик взбешен. – Если некто настолько устал или нервно истощен, когда, не задумываясь, верит очередному призыву Фюрера, тогда, конечно, он может совершенно не разбираться в смысле и значении изящных искусств. И в этом случае, пожалуй, он должен оставаться относительно образования и подобной искусствоведческой чепухи никчемным, жалким человечишкой, а наши устремле-ния образовать его могут оставаться лишь благим пожеланием.
Хочу придти на помощь дантисту, и также помочь и Старику. Но не могу. Сижу как при-шибленный и только думаю: С какой это стати наш зубной врач спровоцировал всю эту ужас-ную болтовню? Зачем, ради Бога, он хочет вывести Старика из себя?
- Что Вы подразумеваете этим? – спрашивает тот после мучительно длинной паузы таким явно угрожающим тоном, что дантист не мог не услышать. Но ни таким тоном, ни тяжелым взглядом Старика из-под нахмуренных бровей, его не запугаешь: Он продолжает говорить совершенно нормальным голосом:
- Согласитесь, сам Фюрер, в своем лице, являет осмысленную картину стремления немецкого народа к высокой культуре – то, чего о Денице не скажешь при всем желании...
В здравом ли уме этот парень? Или просто пьян? Стараюсь и не могу уловить признаки опьянения.
- А что касается этих извечных призывов, – продолжает дантист тем же тоном, – то, разрешите сказать, что он даже позволил себе произнести здравицы тогда, в офицерском собрании, когда присутствующим там офицерам собственной персоной представлял свое назначение Главнокомандующим ВМФ – 30 января 1943 года, как мне помнится – прокричав в конце своей хвалебной речи Фюреру: «Фюрер! Фюрер! Фюрер!»
Что теперь сделает Старик? И почему он внезапно смотрит на меня так сердито? Я же не могу запретить говорить дантисту.
А тот, словно не замечая ничего вокруг, говорит дальше:
- Для Деница нет ничего более импозантного, чем Фюрер. Если бы он мог, он лизал бы ему ноги. Впрочем, он тогда также объявил, что отныне он, всю силу Военно-морского Флота, «где только возможно вложит в подводную войну» – хочет «вложить»... – если передавать дословно.
Наконец зубник, кажется, подходит к концу своей речи. Проходит минута, но Старик не двигается. Он должен был бы теперь же возмутиться, однако не делает этого. Более того, вынимает, медленным движением, сигару изо рта, выдыхает синий дым: И просто скрывается в этом синем тумане.
- Мы еще поговорим об этом! – бормочет он, но так, что дантист должен это услышать. И, слава Богу, тот, наконец, поднимается и по-граждански просто делает поклон Старику и затем еще и в мою сторону.
- Сильный табак, – раздается голос Старика, когда зубник исчез на горизонте. Я же храню молчание, и мне не тяжело сидеть так неподвижно и отмалчиваться в ожидании продолжения речи Старика. Но он замолкает.
Спустя несколько минут, настолько медленно, будто внезапно ощутил боль в пояснице, он начинает подниматься и говорит, едва шевеля губами:
- Я снова должен отправиться к Бункеру. Ты со мной?
В машине Старик спрашивает меня:
- Ты как это можешь понять?
- К счастью, – отвечаю негромко, – поблизости находилось мало людей, но, все же, двое-трое, могли услышать дантиста... Такой суеты нам только и не хватало!
После этого Старик больше ни словом не касается сцены с зубным врачом.
Еще не слишком темно, но портовый район являет собой в это время таинственное царство мертвых. Противотанковые заграждения оставляют нам только узкий проезд. На всех дорогах вокруг Бункера сооружены такие противотанковые заграждения. Прожекторы играют своими лучистыми пальцами в небе, не объединяясь в одной точке: Они рыщут по местам вероятного появления самолетов противника.
Прямо по курсу большие судовые многоламповые светильники выбрасывают в темноту белый свет. Посреди улицы идут работы: убирают перекрученные металлические тавровые балки из разбомбленного склада.
Внезапно, словно одним махом, гаснет весь свет: должно быть бомбардировщики на под-лете.
Старик прибавляет газу: Мы должны успеть достичь Бункера, пока не началось
светопреставление. Сквозь визжание наших шин слышу, как стреляют зенитки. Их грохот отчетливо приближается. Старик бесцеремонно ведет машину по плохо укрытым проездам прямо в Бункер. Едва въезжаем, огромные ворота начинают закрываться: Мы въезжаем едва ли не в по-следнюю минуту. Могу передохнуть: Здесь мы точно в безопасности.
Держим курс на ремонтный цех перископов. Старик должен поговорить там с нескольки-ми рабочими. При этом речь не идет о перископах, цех всего лишь место встречи. А меня тянет к плавательному боксу, где лежит моя лодка. Я, правда, не знаю еще точно, когда мы выходим, но уже чувствую себя принадлежащим лодке. Странное чувство: Ощущаю себя на неком подобии нейтральной полосы. И теперь больше не выказываю свое нетерпение. А страх? Страха тоже больше нет. Сильное напряжение – да, оно присутствует!
На подмостках с наружного борта подлодки все еще идут работы. Никто не знает, где ко-мандир. На борту? Во флотилии?
Ряд глухих взрывов тяжело врывается в тишину каземата. Хочу узнать, что происходит снаружи. Через небольшую дверь в огромных воротах покидаю Бункер и осторожно иду, задрав голову вверх, высматривая самолеты и внимательно вслушиваясь в шум их моторов, на покинутый пирс.
Кранец скрипит о причальную сваю. Огромные устройства лежат там и сям на пристани и отбрасывают совершенно черные тени. Ночью все выглядит больше.
По акватории порта движется Буксир. От бурунов за кормой, которые он производит, не-сколько дозорных катеров оказываются в движении: они опускаются на причальных тросах и громко трутся по кряхтящим от усилий кранцам.
Зенитки замолкают, артиллерия, лупящая издалека тоже. Но отчетливо слышится ворча-ние авиационных двигателей. Должно быть, доносится с большой высоты: машины, конечно, летят сейчас высоко в облаках.
Где-то что-то стучит и дребезжит. Незакрытый ставень на морском ветре? Но здесь боль-ше нет никаких домов с такими ставнями.
Далекое ворчание моторов совершенно не хочет пропадать. От плеска и всхлипов бурля-щей подо мной воды оно получает странный ритм.
Мне надо только обойти угол Бункера и получаю вид на Брест: пожары в городе, и далеко за ним. Они вызывают странные ассоциации того, что панорама города превращается на коротких промежутках от бледного негативного изображения в четкий силуэт позитива.
Пальцы прожекторов скользят по облакам – только по облакам. В том, как они ощупывают эти пышные облака, есть что-то непристойное.
В спину бьет сильный грохот. Это отзвуки стрельбы тяжелых зенитных орудий. Я косо кладу голову на плечо, чтобы лучше слышать. Между взрывами слышу ослабевающий рокот моторов.
Что только они там наверху задумали? Бесцельно носятся вокруг нас, будто здесь они у себя дома. И уже довольно давно. Во всяком случае, им никто не мешает.
Словно вокруг еще было недостаточно фейерверка, артиллерия теперь тоже бодро лупит издалека. Пора быстро сматываться за бетонные стены: Более умный всегда уступает.
Когда уже лежу на койке, стрельба начинает стихать. Дьявол его знает, как теперь уснуть. Артиллерия янки хорошо делает свою работу, чтобы держать меня без сна. Они там, на их
полуострове, должно быть вкалывают ночными сменами. Дрыхнут, наверное, днем. Пацанам, скорее всего, просто нравится смотреть, как великолепны ночью вспышки разрывов
артиллерийского огня. Ведь они осуществляют и бомбардировки и пожары именно ночью.
На потолке, надо мной, постоянно мельтешит беспокойная и беспорядочная игра света и теней. Наблюдаю за этим широко открытыми глазами. И во мне растет чувство, будто ко всем моим мыслям и ощущениям должны добавиться еще и запахи пожаров...
~
Я мог бы закрыть окна и ставни. Но не делаю это: Мне кажется, что тогда я окажусь как в могиле. Лучше бдить. Vigilia , ночная стража. Словом vigilant обозначают Саксонию. Я – из Саксонии, и тоже бдительный!
Все здание вздрагивает – не только стекла. Должно быть близкие попадания снарядов. Напряженно вслушиваюсь и пытаюсь отделить взрывы попаданий от их выстрелов. Лающая зенитная пушка, стреляющая по наземным целям, затрудняет мне отличать наши собственные орудия от орудий противника. Замечаю, что между зданиями флотилии возникает сильное эхо, то накатывающееся, то удаляющееся сильными ударами, глухо ухающее в ответ. С улицы перед флотилией также долетает эхо, когда от другого берега раздается шум выстрела, и разбивается на многочисленные отголоски в ущельях между нашими зданиями.
Как мне это знакомо! Сейчас стоит такой сумасшедший грохот, какой бывает иногда, если три, а то и четыре грозовых разряда сливаются одновременно и при таком их громе, грохоте и треске ты больше не понимаешь, какой звук грома принадлежит какой молнии.
Грохот не прекращается всю ночь. Сквозь щели жалюзи снова и снова мерцают всполохи. Иногда выглядит так, будто некто, далеко снаружи, этими вспыхивающими и гаснущими всполохами хочет передать мне какое-то сообщение.
Стремлюсь уснуть, и одновременно боюсь, что сон накроет меня, словно темный капю-шон и тогда какая-либо новая неприятность встретит меня в черноте моего сна.
Противник достиг Penfeld . На западе города до раннего утра шли тяжелые бои. Чадящие тучи больших пожаров высоко разбухают над зданиями. На западе они поднимаются почти до зенита. На севере, янки, с помощью танковых клиньев должно быть продвинулись вперед до самого гаража Ситроена.
Рамке приказал взорвать на Rue Jean Jaures, продолжение Rue de Siam, целые ряды зданий, чтобы преградить путь танкам огромными горами развалин.
- Хорошая мысль! – считает Старик.
Наши парни с огромным трудом проходят к Бункеру, так как не только новые развалины домов блокируют подходы, но и разрушенные металлоконструкции с оборванными линиями электропередач трамваев, что уже давно больше не ходят по городу, образуют препятствия, на-поминающие своим видом противотанковые надолбы.
- Путь к Бункеру должен быть, безусловно расчищен! – решает Старик, услышав об этом, и тот-час посылает 30 человек с инструментом на расчистку.
Незнакомый лейтенант, прибывший из Бункера, докладывает, что в одной из штолен были схвачены и арестованы 8 пехотных офицеров:
- Они смылись из своих воинских частей и спрятались в штольне.
Вчера пал Ренн.
- Никаких новых сообщений? – интересуюсь в кабинете у Старика после завтрака.
- Только о совершенных ужасных преступлениях.
- О каких?
- Жестоких убийствах немецких солдат и людей из Организации Тодта – их всех нашли с рас-поротыми животами...
- От таких вестей сердце готово выпрыгнуть из груди...
Старик, злым выражением лица, приводит меня, пока я еще чего не ляпнул, к молчанию.
- Выходите сегодня вечером, – произносит внезапно он громко и отчетливо.
- Сегодня вечером?
Но почему я так удивлен? Это же давно было определено. Я должен радоваться, что, на-конец, принято окончательное решение.
- Незадолго до 21 часа будет спокойная вода. Поэтому время выхода – 21 час.
- Спокойная вода? – спрашиваю и кляну себя за это. Веду себя как слабоумный.
- Довольно внезапно все как-то, – заикаюсь, – я имею в виду: вот так, сразу – и дергано пытаюсь изобразить нечто типа ухмылки на лице. – Который теперь час?
При этом бросаю взгляд на часы на левой руке.
Во мне начинается глупый треп: Спокойная вода! Кто успокаивается водой вместо моло-ка? «Придите ко мне все, и вы успокоитесь» ...
Зачем вообще нужна нам спокойная вода? привожу, наконец, мысли снова в порядок. По-ка ясно одно: В Бресте шлюзов нет. При тихой воде у нас не будет неприятностей с какими-нибудь течениями. Брестская гавань – это естественная гавань.
Тихая вода, кажется, бывает дважды: при отливе и при приливе. При обычном раскладе мы могли бы выйти и также при малой воде. Бункеры построены таким образом, что это можно легко осуществить. Но из-за опасности, которая исходит от электрических мин сегодня, лучше подождать прилива.
Наконец Старик прерывает молчание:
- Когда начнется отлив, то поток сам вытянет лодку через горловину.
Ясно. Выход против потока в этой тесной глотке между открытым морем и рейдом по-требовало бы колоссальных усилий. Все-таки при сизигийном приливе поток имеет скорость в 6 узлов!
- Этот начальник порта просто идиот! – говорит Старик и объясняет мне, что только человек с заскоком, как тот, мог спланировать, чтобы 2 корабля при выходе шли так, что только узкий проход должен оставаться между молом и носом корабля.
- Хорошо, что Армия пока еще не сдала свои позиции у Roscanvel , – продолжает Старик.
Чертовски хорошо. В самом узком месте выхода из горлышка нам не угрожает опасность ни с какой стороны. То, что янки уже взяли бывший аэропорт Брест-Юг, конечно, создает нам проблемы. Оттуда они своей артиллерией могут легко накрыть место нашего выхода. Это мне известно также хорошо, как и Старику. Тема – без обсуждений.
- Выходите с наступлением темноты, – говорит Старик вновь, словно напоминая. – Достигнете фарватера еще до полночи. По воде пойдете с сопровождением до точки поворота и затем начнете движение под шноркелем – это значит: под водой пойдете вплоть до фарватера La Pallice.
Я подхожу к настенной карте, взглядом ощупываю путь следования до La Pallice и спрашиваю себя, что ждет нас. Хоть бы только в La Pallice не повторилась ситуация у Cherbourg! Никто не знает, насколько сильны янки, никто здесь не знает силу наших собственных войсковых соединений.
По меньшей мере, в том, что касается экипажа U-730, Старик меня успокоил:
- Народ исключительно опытный... У некоторых из них за плечами уже десяток боевых походов.
Людей вернувшимися живыми после стольких походов можно по пальцам пересчитать. Лод-ка имеет хорошо образованных и опытных специалистов. Но, к сожалению, этого не скажешь об офицерах. Они являют собой только-только выпущенные из училищ молодые кадры – все, кроме старшего инженера-механика. Поэтому командир лодки уже завалил Старика жалобами. На это как-то намекнул доктор.
Горит Арсенал. Едва французы покинули город, удары с воздуха, кажется, следуют один за другим. Медпункт у доктора полностью забит людьми. Сауна используется как морг.
Взрывы вздымают в воздух тучи серой пыли. Крыши отдельных зданий сброшены на мостовую. И там они образуют теперь, словно сбитые в кучи спятившими великанами, беспорядочные баррикады из камней и бревен, обмотанные путаницей проводов и искривленными железными балками.
Проезд к Rue de Siam обрамлен осколками витрин и оконного стекла словно льдинками. Они ярко мерцают, отблескивая под лучами ослепительного солнца.
Перед горой мусора, которая как вал лежит перед огромной дырой во фронтоне одного из домов, стоит, спиной ко мне, старуха. К ней подходит мужчина. С медленной нежностью кладет женщине руку на плечи: Зрелище – ревмя реветь.
Несмотря на эвакуацию, все же некоторые, очень старые французы остались в городе. Я не знаю, на что они рассчитывают. Им следовало бы знать, что здесь камня на камне не останется. Штурман флотилии идет с обеспокоенным выражением лица. Когда я появляюсь в его комнате, он неожиданно выпаливает:
- Эти медсестры, ну и злые они теперь.
Поджало бедолагу, думаю про себя. Ужель у него в подругах только одна медсестра? Я пробую себя в роли утешителя:
- Ну, у них дела идут лучше, чем мы думаем. Все же, наши дорогие противники признают Красный Крест и тому подобное.
- Если Вы имеете в виду янки, говоря это – то да. Но французы, те, пожалуй, едва ли. Не будем все же обманывать себя: Мы не трепещем перед Союзниками – или мы можем сказать так: не-много трепещем. Но перед французами задирать руки вверх? – Мне это не по вкусу!
Мне пришлось бы соврать, если бы я захотел противоречить ему. Но чтобы произнести хоть какие-то слова утешения, лишь пожимаю плечами и говорю:
- Скверные времена.
- Можно, пожалуй, и так сказать, господин лейтенант.
Француженки, которые спутались с немцами, также оказались в тяжелом положении.
Красивые близняшки в La Baule, например, влюбленные в «неразлучную парочку» – двух командиров-подводников, которые постоянно прикладывали все усилия, чтобы вместе выхо-дить в море и в одно и то же время ложиться на ремонт в док. Не хочу расписывать себе, как сложится жизнь этих девушек, если Maquis осуществят свои угрозы.
Через открытое окно слышу гремящий шум проходящей колонны. Наши подразделения? А если это уже янки?
Так непродуманно ведущуюся войну на суше как здесь я никогда не мог себе представить. Мы даже еще не знаем, идет ли речь о танках, прибывающих с севера, только как об отдельных передовых отрядах янки или они представляют собой всю американскую бронетанковую мощь и поэтому, в ближайшее время, можно не ожидать значительного давления на наши позиции.
Штурман флотилии узнал, что старший инженер-механик U-730 столкнулся с трудностями при получении кислорода:
- Оберштабсарц приказал сложить все кислородные баллоны в пристройку к его новой операционной, – говорит он мне, – и теперь не хочет никому из этого запаса выдать хоть один баллон. При этом Доктор совершенно точно знает, что мореманы в лодках нуждаются в кислороде так же как раненые. Но, у нас здесь, дела идут теперь под девизом: «Своя рубаха ближе к телу».
Судя по виду, этот возмущенный человек ожидает от меня каких-то слов в ответ, но что я должен сказать?
ЧЕЛОВЕК ИЗ СД Направляюсь к Старику. Когда, уже почти дойдя до кабинета, вижу, как какой-то чело-век высокого роста выходит из помещения в коридор. В бледном полусвете различаю высокие сапоги, острые очертания форменных брюк, портупею с кобурой, высокую, задранную тулью фуражки защитного цвета.
- Кто это был у тебя? – интересуюсь.
- «Кто сует повсюду нос, Бывает часто бит, как пес» , – отвечает он к моему удивлению и оставляет меня стоять словно большой вопросительный знак посреди кабинета, пока, наконец, милостиво не выдает:
- Один из крыс!
И больше ничего.
Обхожу письменный стол, иду к окну и смотрю во двор. Какая-то машина поднимается к въезду во флотилию, и я напряженно наблюдаю, кто выйдет из нее.
- Опаньки! Да это же наш друг из SD ! – вырывается у меня.
Старик поднимается, с любопытством, кидает взгляд в окно и бормочет:
- Ой, кто это к нам пришел? – странно детским тоном, оттопырив нижнюю губу. – Уже второй – и на этот раз уж точно высокий визит... Вы только посмотрите!
- Мне смотать удочки? – спрашиваю обеспокоенно.
- Скажу иначе, оставайся-ка поблизости ... Садись за стол, вон там, и изображай из себя занято-го по уши каким-нибудь делом человека.
Старик дает мне с полдесятка папок и говорит:
- Почитай-ка это – очень интересно! И делай себе заметки по ходу чтения. – Затем еще бормочет: – Шутка... Это всегда так называли: «Крысы бегут с корабля» – но сегодня эту фразу следовало бы изменить: «Крысы хотят на корабль!»
В этот момент понимаю, что подразумевает собой этот визит и что хотел тот парень в высокой задранной фуражке, который только что исчез из кабинета Старика.
- Надеюсь, они встретятся еще на лестнице, – задумчиво произносит Старик.
Тут мне приходит на ум, как на самом деле звучит изречение о крысах, и я говорю:
- Крысы покидают тонущий корабль – так это называется...
Старик смотрит на меня секунду широко открытыми глазами, но смущение ему не прису-ще. Он весело отвечает:
- Скажем-ка лучше – поскольку мы не такие суеверные: Палачи оказывают нам честь... Госпо-дин Кригсгерихтсрат впрочем, также уже здесь побыл. Он так жалобно стонал! Твой особенный друг – тот, с фотографиями.
У меня возникает глоточный спазм от нервного напряжения, который не могу подавить: Эти фотографии преследуют меня с тех пор, как я их увидел.
- И ты ничего не говоришь по этому поводу? Ясно ведь, что он всеми силами старается смыться отсюда: Он же не одного француза поставил к стенке...
- И не только французов..., – говорит Старик и погружается в свои мысли. – Я бы не хотел его даже в кабинете оставить...
Затем, быстро отворачивается от окна и говорит так резко, что звучит как шипение:
- Теперь, однако, я слишком напряжен! – и добавляет: – Короче, сиди там и изображай из себя сверх головы занятого делом человека!
В следующий миг уже стучится в дверь адъютант, и в ту же секунду Старик хватает труб-ку телефона и гремит низким басом в нее:
- Я не могу этого подтвердить, господин капитан!... Интересно, господин капитан!... Однако, это только одна сторона медали, господин капитан...
Этим он делает озадаченному адъютанту знак, что занят разговором по телефону, но этот дурак адъютант стоит в дверях с непонимающим видом, так как он не слышал никаких звонков. Старику приходится выгнать его, будто курицу, сильным взмахом свободной руки из кабинета.
- Я бы не стал рассматривать это так серьезно..., – гремит он далее в трубку, – Во всяком случае, мы снаряжены, чем сумели, господин капитан... Принять решительные меры? Да, Вы правы. Здесь поможет только совершенно жесткое принятие решительных мер. Все же, они не должны думать, что могут издеваться над нами. С нами это у них не пройдет, господин капитан!... Совершенно согласен с Вашим мнением!
Сижу с таким видом, словно не расслышал и не понял этого телефонного разговора: Старик же кивает молчащей трубке.
- Все это так и выглядело уже с самого начала, господин капитан. На это, к сожалению, не было обращено должного внимания! Если бы нам удалось подавить это в зародыше... – Затем произносит лишь: Гм, гм! – изменив высоту голоса. И выждав паузу, внезапно снова наступает, и при этом голос звучит резче, чем прежде:
- Проход должен оставаться свободным в любом случае, господин капитан... Нам требуется больший объем пространства для маневра с обеих сторон... На это я прошу обратить внимание в любом случае... Так точно, спасибо, спасибо... Я полностью полагаюсь на Вас!... Так точно, благодарю Вас также! Хайль Гитлер, господин капитан.
Старик хлопает телефонной трубкой так сильно по вилке аппарата, будто желая разбить телефон. И при этом широко улыбается мне. Я беззвучно шлепаю губами и хлопаю руками, изображая крики «браво!» и овации, недвижно сидя на своем месте.
Старик кричит:
- Адъютант! – и когда тот стремительно входит, жестом показывает ему, что наш посетитель теперь может войти.
- Хайль Гитлер, господин капитан! – отрывисто произносит приезжий.
- Хайль Гитлер! Господин ...? – отвечает Старик и делает вид, что поперхнулся воздухом. – Прошу прощения! – он успокаивается. – Я все еще не разбираюсь, к сожалению, в Ваших званиях и знаках.
- Оберштурмбанфюрер Merkert, господин капитан! – довольно резко отвечает тот и, хотя он уже сидит, слегка пристукивает каблуками.
Старик предлагает ему кресло, стоящее, согласно старому правилу криминалистов, таким образом напротив стула Старика, что посетителя освещает полный свет, в то время как лицо Старика остается в тени.
Непостижимо: Старик ведет себя фактически так, будто вовсе не имеет представления об этой должности в СД вопреки различным своим встречам.
Неплохое начало, – думаю про себя. В то время как я изображаю полную концентрацию на своих бумагах, мне приходится вновь удивляться: Старик окутывает этого человека из СД – вместо того, чтобы перейти к делу, совершенно вопреки своей особенности, – незначительными замечаниями о погоде и состоянии обороны территории флотилии, о наличие компетентных специалистов, хорошей предусмотрительности врачей и еще черте о чем. Человека из СД должно было бы, пожалуй, уже стошнить от этого словесного поноса.
- Да, – говорит Старик, – в такой ситуации для флотилии подлодок делается все возможное. Я бы хотел сказать: даже необычные задания, которые в таком положении еще присоединяются к имеющимся обычным.
Я отчетливо понимаю: Это приманка. Здоровый как бык руководитель СД – его лица я так и не смог еще разглядеть – тут же сразу отрывисто выпаливает:
- Кстати о необычных заданиях, господин капитан...
- Да? – спрашивает Старик протяжно.
- Мы слышали, что одна Ваша подлодка должна покинуть Крепость...
- Ах! – восклицает Старик с таким видом, словно это известие его очень поразило.
- И что в этом случае из Крепости будут вывозиться также и служащие верфи.
- Вывозиться...? – эхом вторит Старик.
Шелест моими бумагами – это, в течение какого-то времени, лишь единственный шум в помещении. Старик вовсе не думает о том, чтобы поддерживать диалог в активном состоянии. Я еле-еле сдерживаю дыхание от напряжения. Широкая, в форменной одежде от первоклассно-го портного, спина поднимается передо мной, и слышно пыхтение человека из СД.
- Могу я – могу ли я выразить мое мнение, господин капитан? – с силой вырывается из него.
- Конечно, можете, господин...
- Оберштурмбанфюрер, господин капитан... Наша – моя транспортировка из Бреста, могла бы... могла бы ... пожалуй, так скажем: рассматриваться как имеющая преимущественное значение.
Теперь я уже просто откладываю бумаги в сторону и поворачиваюсь вполоборота на вра-щающемся стуле, чтобы получить возможность увидеть реакцию Старика. А тот, как опытный артист разыгрывает отчетливыми изгибами бровей недоуменное удивление.
- Преимущественное значение, Вы сказали? – наконец повторяет он медленно и задумчиво.
- Да – именно так...
- Вы имеете в виду из-за Вашей особой военной значимости?
Говоря это, Старик и звучанием голоса и выражением лица, придает своим словам налет цинизма. Он делает это так, как будто не хочет спугнуть быка из СД преувеличенной вежливостью.
- Это утверждение, господин капитан, если я могу здесь это сказать...
- Здесь можно говорить все! – перебивает Старик уже с отчетливым цинизмом в голосе.
- Так вот – это утверждение ... это утверждение относится не ко мне, – заикается наш «провинившийся».
Старик молчит и молчит. Снаружи облако закрывает собой солнце, и теперь я более четко могу видеть лицо Старика: Почти не моргая, он смотрит на «быка» из СД в ожидании.
Чем дольше продолжается молчание, тем ярче Старик иронично играет уголками рта. На-конец, он вкрадчиво спрашивает:
- К кому же тогда?
- К руководству, господин капитан.
- К Вашему руководству, так скажем!
Ну сказанул! Как этот бычара должен теперь среагировать? Не могу пропустить ни одного нюанса! Психология! Наука! В этом помещении сейчас состоится крайне увлекательный психологический эксперимент.
Человек из СД должен кипеть внутри, но он не может этого показать. Как долго, спрашиваю себя, сможет этот тип выдержать такое внутреннее давление?
- Жарко сегодня, – говорит Старик как бы между прочим. И затем ко мне: – Открой-ка окно.
Снова прекрасно разыгранная пауза и затем – как будто служебное уже выполнено, развязно произносит:
- Наконец-то настоящее лето. Разгар лета.
Из открытого окна доносятся отчетливые выстрелы танков и артиллерии и можно слышать звуки разрывов. Об этом каждый раз сообщает дребезжание стекол.
Я усаживаюсь теперь так, что могу видеть также и полупрофиль человека из СД: Что за противная, изрезанная шрамами рожа!
Некоторое время этот парень сидит с отсутствующим видом, затем явно борется со слова-ми, готовыми сорваться с губ, и поворачивает свою фуражку, которую держит как мишень пе-ред животом, слева направо, и справа налево. Внезапно ртом, сложенным в овал, он хватает как карп воздух и выжимает из себя:
- Господин капитан, если мы – из СД – будем схвачены ... во вражеские руки...
«Бык» не продолжает. Он, легким покачиванием верхней части туловища из стороны в сторону, слабым пожатием плечами и подрагиванием век, демонстрирует, что у него больше нет слов.
Старик выказывает явный интерес. Он слегка скосил голову, рот полуоткрыт, руки на краю стола, большие пальцы сцеплены в замок под столешницей.
Ситуация становится мучительной. Но Старик наслаждается ею. Он дожидается еще од-ного глубокого вдоха быка из СД, и затем бросает ледяное:
- Конечно.
Услышав это «бык» три раза коротко кивает. Затем опять крутит фуражку, и, наконец, указательным пальцем правой руки судорожно ощупывает раскрасневшуюся шею за воротни-ком. Старик с интересом следит за этим движением, которое делает бычара, и то ли с вежливо-стью, то ли с насмешкой говорит:
- Немного туговат, этот Ваш воротничок для лета...
Этого замечания становится уже слишком для человека из СД. Взгляд бьет как молния, а бледные ресницы раздраженно хлопают. Тем временем лицо так раскраснелось, как будто его сейчас разорвет от скопившейся крови.
И опять воцаряется мучительное молчание. Старик не думает о том, чтобы молвить какое-нибудь ключевое слово. Он полностью отдается напряженному подавленному состоянию.
Только когда от особенно громкого взрыва все вздрагивает в комнате, Старик весело восклицает:
- Ничего себе!
Теперь «бык» из СД так сильно моргает, словно ему в глаз влетела мошка. Он делает так, чтобы помешать стекающему со лба поту. Мне интересно, почему он не вытирает лицо? Может быть, у него просто нет носового платка? Являются ли носовые платки в глазах СД одним из признаков недостойных настоящего мужчины или даже признаком дегенерации?
Старик находится в душевном покое и с отчетливой напускной бравадой расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, а потом еще и вторую, приподнимается в кресле, подтягивает брюки и направляет, когда, наконец, приводит себя в порядок, заинтересованный вопросительный взгляд на человека из СД.
А тот всем своим видом изображает, что сдается на его милость. Он также немедленно поднимается, щелкает каблуками, делает глубокий вдох и на выдохе говорит:
- Господин капитан, Вы должны меня отсюда вывезти – в первую очередь!
Тут уж замирает Старик. Он пристально неподвижным выражением лица смотрит на «быка» из СД, как будто тот – трансцендентальное явление . И затем только и говорит, повторяя:
- ... вывезти? ... в первую очередь?
И делает вид, словно не верит своим ушам и начинает только теперь понимать, что сказал бык.
- Вы имеете в виду, господин ... Вывезти Вас на подводной лодке?
Человек из СД держит фуражку вертикально перед своей портупеей: Он стоит навытяжку, будто прибыл для награждения орденом. Однако, вместо того, чтобы ответить Старику, только слегка выдвигает вперед верхнюю часть туловища. Очевидно, это должно выражать согласие.
Старик же все еще ошарашено вопрошает:
- Следовательно, Вы хотите покинуть Крепость, господин ...?
Он придает слову «господин» угрожающий оттенок, и резким толчком спины совсем поднимается из кресла. Оба стоят друг против друга «вровень» – разделенные только крышкой письменного стола.
- Бум-бум-бум-бум! – долетает снаружи. И также внезапно раздается резкий, металлический, захлебывающийся лай зениток.
Я думаю: Теперь Старик должен, наконец, сказать все открытым текстом. И он начинает. Голос звучит так задушено, когда он мягко рассказывает «быку», как опасно плыть на подлодках. И, поскольку, господин совсем не является моряком, то ему, пожалуй, больше подошел бы корабль на вроде «Вильгельма Густлоффа» или другой корабль фирмы КДФ нежели под-водная лодка.
- Впрочем, я не понимаю, – Старик переходит внезапно к своему глубокому, точно произнося-щему слова служебному тону. – Придерживаетесь ли Вы такого мнения, что здесь все уже на последнем издыхании? Должен ли я понимать Ваше желание покинуть Крепость с одной из наших лодок, как пораженчество? Хотите ли Вы выразить сомнение в стратегии защиты Крепости нашего Фюрера?
Я захвачен происходящим: Старик идет ва-банк!
Еле-еле могу удержаться на своем месте и закусываю нижнюю губу, чтобы не сказать что-либо. Я только страстно желаю видеть этого бычару спереди, фронтально, как Старик.
Теперь «бык» толчкообразно выдыхает. Все же он не сдастся!
Но Старик безжалостен:
- Мне непонятно, как кто-то может принять такую мысль, что Фюрер позволит нашим атлантическим базам попасть во вражеские руки. Говоря это, Вы плохо знаете нашего Фюрера! Крепости Атлантики – это бастионы, о которые противник должен сломать себе зубы и так и будет! Здесь противник получит свое Waterloo! Мы определяем – все еще! – где ему придется про-лить кровь! Инициатива в наших руках: Вы сами можете видеть, как эта преступная шайка попалась на нашу удочку...
Я едва успеваю передохнуть от удивления. Человек из СД стоит как статуя. Он неподвижен, напоминая кролика перед удавом.
А Старик ведет себя так, будто этими словами завершил трудное для него дело. Но, уже присаживаясь, он, тем не менее, касается правый рукой лба, показывая, что погружен в раз-мышления еще кое о чем. Отодвигает стул назад и пристально всматривается в вытянутые под столом ноги, словно кто-то там скрывается. А затем выпаливает:
- Кроме того, Вам необходим приказ на выезд за подписью генерала Рамке. У Вас он есть?
И так как «бык» ничего не говорит, Старик сам дает ответ:
- Приказа у Вас нет! Однако Вы должны были знать, что без приказа генерала Рамке ни одна крыса не может покинуть Крепость!
Слово «крыса» Старик произнес так резко, сраскатистым северогерманским «Р», что бы-чара вздрагивает.
- Вы должны понимать, господин ... что, кроме того, я обязан сообщить генералу об этом происшествии – но, я откажусь от этого...
Человек из SD поменялся в лице. Теперь он стал бледен как простыня. То, как он здесь стоит, он не мог бы больше никого напугать, вопреки своей форме: его отутюженные галифе, сшитый по мерке мундир, блестящие сапоги – все это внезапно являются лишь тряпками ого-родного чучела, смешной мишурой из театрального фонда.
Бог мой, ну и дела! Старик превосходит себя.
И тут, вдруг, с ним происходит превращение, какое может производить только опытный актер: Старик как-то сразу изображает любезность на лице. С обходительностью гостиничного швейцара, который должен отказать старому клиенту, поскольку гостиница полна, в получении номера, он мягко произносит:
- Мне очень больно это говорить: Но, к моему сожалению, нет! – И затем еще более вкрадчиво: – Вы должны попробовать в другом месте, если не можете решиться принять участие в обороне Крепости.
- Имеются Приказы о нашей эвакуации в случае угрозы, – выдыхает, наконец, бычара, напоминая упрямого ребенка.
- Да, но они уже несколько устарели, – эти слова Старик произносит, словно прикалываясь: – Вы, все же должны понять меня правильно... Вы прощаете нас, господин штурмфюрер?
«Бык» медленно принимает прежний напыщенный вид и пытается сделать это так, словно речь все время шла лишь о незначительном вопросе. К моему удивлению он внезапно орет «Хайль Гитлер!», причем левой рукой держит за козырек свою фуражку-мишень вертикально, а правую резко выбрасывает в воздух в приветствии гладиаторов.
- Хайль Гитлер! – скрипит Старик и не двигается.
Едва «бык» из SD выходит и в коридоре стихает звук его сапог, Старик выходит из своей роли и улыбается во все лицо:
- Да я скорее погружу на судно последнего засранца из пивнушки, чем эту свинью из службы безопасности! – Он с шумом выдыхает: – Не могу поверить! Как он осмелился сюда придти?! Наверное, это особенный подвид человека. Брюки для верховой езды с мокроступами от задницы! Ну, французы сдерут их с него!
Старик кривит рот – признак сильного удивления. Мы смотрим глаза в глаза.
- Преимущество! В первую очередь! – он смеется. – «Преимущество» он так сказал! Он и пре-имущество!... Это было незабываемо, нет?
- Я даже воспрял духом! – возвращаю ему и вкладываю такое восхищение в эти несколько слов, какое они только могут нести.
Старик довел до конца, то, о чем я всегда мог только желать: с таким наслаждением отказать этой свинье. Он медленно и последовательно растаптывал мерзавца, словно слизня давя сапогом. Довольно долго мы просто сидим – как ослабевшие после схватки борцы. Старик положил руки на стол: Кулаки сжаты. Наконец, он оживает. Делает глубокий вдох-выдох.
- Осмелился приползти к нам! – бросает затем самой пренебрежительной интонацией.
– Что за чушок!
Слова эти невольно слетают с моих губ от переполняющих меня чувств. Более того: У меня словно гора свалилась с плеч. Давненько Старик так не раскрывал свои карты. Все его странные речи, глупые политические изречения и лозунги, пустые разговоры, прикрытые политической шелухой – все отсутствует: будто стерто с доски мокрой тряпкой.
- Этот засранец был выше тебя по званию? – спрашиваю осторожно.
- Вполне возможно – или, вероятно, – бормочет Старик. – Понимаешь, меня словно переклинило. Воинское звание всех этих эсэсовцев, я, хоть сдохни, никак не могу запомнить. Хаупт-штурмфюрер , штурмбанфюрер . Я просто не врубаюсь в них.
Старик поворачивается к окну. На минуту задумывается.
- Мне даже любопытно теперь, – размышляет он вслух, – кто еще окажет нам честь своим визитом?
- А мне тогда снова занимать свое место за тем столом, – говорю, – или уступить ему место...?
- Этого еще не хватало! – ворчит Старик.
Затем, словно увидев новое развлечение, вскидывает на меня глаза и говорит:
- Могу только надеяться, что ты на этот раз точно не вернешься!
И стучит три раза снизу по крышке стола, а я, в свою очередь, вторю ему со своей стороны. Собираюсь отнести на борт лодки собранный мой «тревожный чемоданчик». В первую очередь, беру футляр для фотоаппарата с моим Contax и прорезиненную сумку для пленок. В Бункере слышу, что у типов из SD земля еще больше горит под ногами: Нескольким членам экипажа, людьми, которые хотели проникнуть контрабандой, будто бы слепые пассажиры, на борт лодки, были предложены пачки французских франков. Как эти люди представляют себе внутреннюю часть подводной лодки? Или они думали на пузе ползать под днищем в аккумуляторном отсеке? И в каком скверном состоянии лодка – об этом господа, конечно, также не имеют никакого понятия. Для основательного ремонта после предпоследнего похода уже тоже не было времени. То, что пришло в негодность, удалось только временно отремонтировать. Раньше, в таком вот состоянии, подлодка никогда не смогла бы выйти в море. А теперь куда ни кинься, ничего не хватает. На дизели, говорят, остается только молиться. Главные фрикционы не в порядке. Ремонт сцепления всегда был щекотливым пунктом. При работающих моторах его не проведешь, а если лодке, из-за повреждения сцепления придется идти верхом, то ее быстро потопят. Какие еще неисправности могут держать лодку в своих тисках? Главный водоотливной насос? Нет, его можно ремонтировать и в погруженном положении. А вот шноркель может подложить свинью. Уже достаточно часто говорилось о неисправности из-за протеканий его мачты. Без шноркеля лодка попадет в безвыходное положение. Мое преимущество: У меня есть специальное упражнение, чтобы побеждать всякие тоскливые видения. Не надо ничего драматизировать! говорю себе. Не веди себя так, старый комок нервов! Хватит хоронить себя раньше времени! На пристани полная неразбериха. На верхней палубе громоздятся ящики, канистры, тюки, мешки картофеля, буханки хлеба, лотки с овощами, паллеты с консервными банками. И, кроме того, одеяла, штормовки, прорезиненные куртки, ИСУ в чехлах, связка морских биноклей.
Среди парней, хозяйничающих на верхней палубе, узнаю нескольких виденных ранее, и слушаю их неспешную болтовню:
- Хотел бы я знать, что находится в этих ящиках…
- Ты ж слышал: секретные документы, планы и тому подобная хрень!
- Бла-а-же-ен кто ве-е-ру-у-ет! А мешки да ящики? Немногова-то ли бумаг, спрошу я вас – и не слишком ли тщательно они упакованы?
- Можно было бы уголок одного ящика приподнять, тогда бы и увидели.
- Ну, теперь уже слишком поздно.
- Да – жаль!
- То, что Старик в этом участвует...
- Вот этому-то и удивляюсь!
Я перехватываю свой саквояж в левую руку и поднимаюсь на рубку лодки. Затем спускаюсь вниз в лодку, мой багаж размещают и проверяют, как далеко продвинулись мореманы с погрузкой багажа. Однако от того, что я вижу в центральном посту, у меня волосы встают дыбом. Здесь могли бы нести вахту только люди-змеи . Приходится реально извиваться словно змея, чтобы протиснуться. Если дело не изменится, думаю про себя, то спи спокойно, дружок! Центральный пост битком набит приборами управления, дисплеями, датчиками и указателями, измерительными приборами, всевозможными прочими агрегатами и распределителями главного балласта и продувки цистерн и кроме того ящики и мешки! А на U-96, кроме того еще свисали с трубопроводов плотные ряды вялено-копченых окороков и большие куски шпика. Было более чем тесно, но то, сколько здесь размещено, воистину слишком много. При открытых переборках тогда можно было дойти из центрального поста до кормового торпедного аппарата и вперед до носового отсека, только на карачках. Вспоминаю, как делал снимок за снимком тех узких просветов. Это была довольно трудная задача при скудном освещении. Особенно, когда хотел по-лучить резкие кадры переднего и заднего планов. Сейчас для таких съемок нет никаких шансов: Центральный коридор заставлен ящиками и мешками. Это против всех требований к безопасности подлодки и более чем рискованно – но они же все перегородили. Спрашиваю себя, как при таком перевесе обстоят дела с нашей положительной плавучестью? Так называемый запас плавучести, который собственно и поддерживает нас на плаву, должен быть в высшей степени незначительным, конечно при условии, если эта лодка уже полностью загружена. Разузнать у главмеха как обстоят дела, я не смогу. Не хотел бы оказаться сейчас в его шкуре. Как ему удается выкручиваться здесь исходя из загруженного веса, превышающего все мыслимые размеры – вне моего опыта и разумения. Теоретически избыточная нагрузка из 50 человек и большого количества грузомест ничего не составляет, но практически она должна привести к катастрофе, поскольку все привычные соотношения аннулируются этим. Доносится крик: «100 голов!». Было бы неплохо, если бы речь шла действительно только о головах! Но речь идет, к сожалению, обо всех этих телах с сотней легких, животов, кишок! И четырьмя конечностями. У меня нет никакого представления, как все эти 100 человек должны будут здесь на лодке испражняться по-большому и мочиться. У 50 человек, обычного состава подлодки, и то в этом имеются проблемы.
- Как Тритон ? Готов к нагрузкам? – спрашиваю кого-то в централе – очевидно, централмаата , – и думаю при этом о беготне по лодке в гальюн, что может свести с ума любого инженера-механика лодки при подводном плавании, даже только при регулярном экипаже на борту.
- С Тритоном все не так просто, господин лейтенант. Экипаж должен оставаться на боевом посту. Поэтому во всех помещениях устанавливают ведра.
- Бррр! – передергиваю плечами, и централмаат громко хохочет над моим наигранным отвращением. Представляю себе этот смрад: 100 человек, которые ходят по-большому и мочатся в ведра!
- Будет весело, – говорю тихо – только потому, что централмаат ждет от меня каких-нибудь слов.
- Да, господин лейтенант. Животики от смеху не надорвать бы! – отвечает он и перебрасывает ветошь из правой руки в левую. – Более 100 человек в целом...
- Знаю, знаю!
- Такого еще никогда не было, наверное.
- Едва ли. Хотя напоминает момент, когда итальянские лодки, с экипажами подобранными в Атлантике, пришли в Saint-Nazaire, у них там тоже тогда должно быть было здорово тесно...
- А еще там были два вспомогательных крейсера, господин лейтенант. Это они ее поймали?
- Точно. Это было в рождество 1941 года.
- Думаю, все обойдется, господин лейтенант.
Я только киваю, так как перед глазами отчетливо вижу картину той поры: Итальянские лодки были, в любом случае, гораздо большими лодками, напоминая наши лодки типа IX . Бросаю взгляд в уборную.
- При ходе на электромоторах никому не разрешается туда заходить, – бросает боцман из-за спины. – Только ночью. Сортирная помпа, выкачивающая дерьмо, производит слишком боль-шой шум.
Судя по запаху, уборной уже попользовались: Воняет не слабо. Помещение лодки, где я должен снова проживать, кажется, у;же всех других. Здесь также едва прощупывается центральный проход. Повсюду ящики и мешки. Дальше на корме хлама по-меньше: К нему непосредственно примыкает камбуз. А впереди центральный пост. Получается логично, что в отсеки подлодки накапливается все то, что будет складироваться в кормовую часть лодки. Мне только интересно, как здесь можно будет передвигаться. И, наконец, под днищевым настилом отсека лежат аккумуляторные батареи. Как же можно будет выскочить в случае реальной опасности? А как нам удастся с таким перегрузом при тревоге достаточно быстро уйти на глубину? При таком загромождении проходов практически невозможно будет выполнить команду «Все в нос!» И что произойдет при нежелательно большом дифференте на нос? Боцман продвигается ко мне и бьет ладонью по ближней двухъярусной шконке по правому борту.
- Эту шконку будете делить с санитаром!
Все в точности напоминает то же, что было у меня на U-96. Хочу рассказать это боцману как удивительный факт, но он уже продолжает:
- Ваш багаж, лучше всего, просто поместите его сверху. На этот раз все рундуки забиты продовольствием вместо личных шмоток.
- На такую короткую поездку? – спрашиваю и закидываю сумку с моим «тревожным чемоданчиком» на шконку.
- Короткая поездка? Поостережемся загадывать, господин лейтенант. Сколько людей уже испытали непредвиденные проблемы с такими вот короткими поездками... И, кроме того, нас – более 100 человек на борту. Продовольствие лежит даже в кормовом туалете, в трюме дизеля и между трубами кормового торпедного аппарата.
- Офигеть! – произношу тупо, так как мыслями уже давно в другом месте.
В кубрике подлодки обычно обитают 12 свободных от вахты. Теперь же здесь должны находиться 20 человек – плюс к этому гигантские объемы грузов. Полуголый кок протискивается мимо меня. Он перетаскивает ящики с провиантом. Верхняя часть туловища поблескивает от пота. Наш кок – коренастый, с приплюснутым черепом парень, состригший свои рыжие волосы почти под ноль, с тем, чтобы как он полагает, его рыжая борода могла бы расти более роскошно. Жаль, думаю про себя, что его голова не может крутиться в вертикали на 180 градусов: ведь тогда бы его борода вздымалась словно парус. Я уже слышал, что у кока не было голоса, но, тем не менее, он охотно поет. Но звучит это, как в поговорке: «Поет куролесу, а несет аллилуйю...» Допытываюсь у боцмана, где будем питаться.
- Впятером Вы поместитесь в офицерской кают-компании, – получаю ответ.
- А все эти чиновники и служащие? – спрашиваю тупо, – Где они будут есть?
- Этим господам подадим в кубрики, в том случае, если они еще будут иметь аппетит. Дадим по-любому только густой суп или подобное...
Затем добавляет:
- Приготовить еду на 100 человек, это еще та работенка для кока, господин лeйтeнант, так ведь?
Меня так и подмывает бросить взгляд еще и в носовой отсек, и я с трудом протискиваюсь вперед. Боже, на что это теперь похоже? Такого невообразимого сумасшествия я не мог себе и в дурном сне представить. Половицы днищевого настила все еще лежат, высоко разобраны, словно должны открыть доступ к полному числу резервных торпед. Они лежат почти на высоте груди передо мной – ровная площадка, напоминающая крышу горной хижины. Эта картина очень яркая, потому что кроме одеял, к моему удивлению, здесь повсюду еще и шкуры сложены. Откуда только все эти шкуры? Из темной глубины отсека тяжело дыша, прет на меня какая-то туша. Опять «Номер 1» . Лежа на животе, он объясняет мне:
- Мы сдали все резервные торпеды, а вместо них запрудили все подднищевое пространство вот этими ящиками – «Только ценные инструменты и тому подобное». Доски защиты торпед прямо привинчены на ящики... Теперь сверху здесь смогут лечь еще несколько человек. А нам надо здесь разместить большую часть серебрянопогонников...
- А люди, которые здесь обычно размещаются?
Парень должен отдышаться, прежде чем может отвечать:
- Личный состав МТБЧ – это значит 3 человека – должны будут спать в подвесных койках между носовыми торпедными трубами. У четвертого есть его боевой пост в электроотсеке, и там он и должен оставаться. Все люди должны оставаться, если дела в норме, на своих боевых постах.
Жду жалобы или протеста, но «Номер 1» такого не допускает. Сложность погрузочно-разгрузочных работ даже кажется, доставляет ему определенное удовольствие. Он еще и бравирует:
- Несущие боевую вахту и рулевые по боевому расписанию получают подвесные койки прямо под передним торпедопогрузочным люком. Там они хорошо размещены и недалеко от своих рабочих мест! – Чего больше желать?
- А как насчет котельных или машинистов отсеков электродвигателей и дизелей?
- Все дневальные по машинным, машинно-котельным и котельным отделениям и дежурные машинист и котельный машинист – то есть все экипажи электро- и дизельного отсеков, за исключением свободных от вахты – остаются, так сказать, непосредственно на рабочем месте. Им придется спать между моторами, на листах настила.
- Ох, Боже мой!
- А что поделаешь? – «Номер 1» расписывается в своем бессилии. Затем снова становится на колени, с усилием сгибается и калачиком сноровисто скатывается с настила вниз, как будто уже давно учился этому.
- Тут серебрянопогонники должны будут ложиться, пожалуй, на бок, «валетиком»: одна голова вверх, другая голова вниз – как сардины в масле в банке.
- И, естественно, ни дыхнуть ни пернуть, – дополняет «Номер 1». Но затем быстро снова становится деловым:
- На этот раз жесткие места, и ограниченное передвижение по лодке – это на сегодня абсолютный приказ – для обеспечения ровного дифферента!
В центральном посту стоит такой шум, что я довольно долго ничего не понимаю, но затем слышу, как трюмный центрального поста допытывается у централмаата, где же теперь рюкзаки моряков.
- Они в заднице – и без возражений! – рычит тот.
- Моя парадная форма! – сетует трюмный.
- Можешь списать свою парадку и забыть.
Кто-то третий вмешивается из полумрака между вентилями впуска и выпуска балластной воды в болтовню:
- Ну, ты и дурак! У меня моя парадка висит в Lauenburg – еще с 1943 года.
- В Лауэнбурге?
- Да, в Лауэнбурге на Эльбе! Там у меня родственники. Я тогда еще сказал себе: Хайнер, ты спокойно обойдешься и без такой красивой формы. Потому пусть она хранится лучше в Лауэнбурге, чем в твоем мешке. Это было после одного ремонта в доке. Я тогда вполне обошелся там одними повседневными шмотками.
Однако, это никак не может успокоить трюмного в его заботах о своем вещмешке.
- Наши собственные вещи, им здесь даже место не дают! – начинает он снова. – А это все в норме! Но мне лично глубоко плевать, что у них здесь в ящиках и мешках.
- Я тоже оставил дома свлою хорошую форму, – говорит централмаат. – Я уже тогда знал, что делаю. Будь бдителен! Бди! – сказал я себе. То, что происходит с хорошими шмотками при ос-мотре вещмешков моряков, нам известно...!
- И что же?
- Там хорошие шмотки быстро заменяются на плохие. Я просматривал однажды мешок уто-нувшего приятеля: его передали как наследство – так только качал головой: У него никогда не было формы из настолько плохой ткани. Я же знал его… Он совершенно не заслужил такого свинства. Нет.
- Ну и дела! – удивляется трюмный.
- Точно. К бабкам не ходи.
Не хочу верить своим ушам: Заботы о собственном наследстве на первом месте! Двое с узким ящиком протискиваются через централь.
При этом один наступает мне на ноги. Радист уже сидит в своей рубке, будто мы уже в море. По-видимому, он хорошо чувствует себя только там, как собака в своей конуре.
Господи! Эта лодка явно не готова к выходу в море! Если все пойдет таким образом, у нас скоро больше не будет центрального коридора. Среди экипажа, очевидно, есть несколько человек со стальными нервами, которые могут еще и подшучивать над недостатком места:
- Могу вам парни сказать, что здесь, по сравнению с метро в час пик на транспорте, совсем да-же не плохо.
- Не думаю, что серебрянопогонники будут думать также лежа как сельди в бочке.
- Ты прав, дружище. Это почти тоже, что схватить куколку за ее киску. Похоже на безумство – но, если она тут же не начала вопить, тогда ты знаешь что делать.
Какой-то маат возникает впереди и тянет странный чемодан.
- Должны все перенести еще и в передний отсек, – поясняет он. – Полное дерьмо!
Чтобы дела шли быстрее, хватаюсь помогать ему. Маат громко чертыхается протискиваясь со своим грузом.
- А я думал, что у нас есть как минимум дней 10 на базе, – доносится до меня, когда возвращаюсь, полностью измотанный перемещением вещей, назад в центральную рубку.
- Человек предполагает, а Господь располагает! – изрекает другой менторским тоном. – Таким вот образом обстоят сегодня дела в Морфлоте, это следовало бы все же тебе знать – или нет?
Этот осведомляющийся вопрос-переспрос «или нет?» самая новая речевая модель. Некоторые прибавляют его почти к каждому предложению. Хочу пройти еще и на корму: а это значит опять скользить ужом через все отсеки лодки. Пройти через камбуз довольно проблематично, так как кок занят приборкой. А в дизельном отсеке попроще: Узкий проход между обоими дизелями свободен. Но здесь не хочу ни во что всматриваться – а потому несколькими быстрыми шагами по се-ребристо отсвечивающим плитам настила оказываюсь в отсеке электромоторов. На посту управления машиниста электромоторами, унтер-офицера, как я выясняю у маата электромоторов, имеется место для двух человек. Здесь мог бы разместиться даже еще и третий – на какое-то время: во время движения под шноркелем экипаж отсека электромоторов может отдохнуть. Как боевой пост для одного из мотористов отсека предусмотрен камбуз. Там он вполне сносно устроен, потому что люк аккумуляторной батареи II совсем близко. Правда кок едва ли сможет готовить в таких условиях. Для другого электрика боевой пост у люка аккумуляторной батареи I. При ходе под шноркелем там и без того боевой пост электриков. На крышки для доступа к аккумуляторным батареям еще можно поставить обе ноги. Они – до сих пор – еще свободны от ящиков и прочего балласта: предусмотрительность, которая меня трогает. Внизу я уже как-то был, когда дела были совсем плохи. Не завидую тому, кому придется там находиться. Тогда пробило банки АКБ , и они стали вытекать. И стало ясно, что такой вид морской поездки должен быть связан еще и с химией: Электролит АКБ образует, если смешивается с морской водой, попавшей в трюм, смертельно-опасный газообразный хлор… Но лучше не думать об этом. В кормовом торпедном отсеке конструкторы не особо расщедрились на свободное пространство. Здесь 3 человека находятся у дизель-компрессора Юнкерса и 3 других напротив – перед аварийным постом управления горизонтальным рулем. Здесь же боевой пост торпедиста кормового торпедного аппарата. Невообразимо, куда ему придется протаскивать свое тело, если здесь будет битком набито серебрянопогонников. Собираясь уже ускользнуть обратно, слышу:
- По правилам мы должны были бы идти в петле...
Я останавливаюсь, будто прирос к земле и обдумываю: Идти в «петле»? Из-за электромин, конечно.
«В размагничивающем поясе нейтрализуется изменение поля, которое при своем переполнении ведет к срабатыванию взрывателя электромины, в котором развивается область краткой намагниченности...» – я когда-то честно выучил это определение, но никогда не мог правильно понять его. Родительный падеж слова «магнетизм» всегда мешал мне и так приковывал мое внимание, что я не мог правильно мыслить. И вот опять: Магнетизм – магнетизический или магнетизмический? Хоть бы не спятить!
На причале вижу лейтенанта-инженера и направляюсь прямиком к нему:
- Не должны ли мы идти в «петле» ?
Вижу, как он что-то говорит, но не могу разобрать ни слова, так как вокруг грузовика стоящего по соседству возник беспорядочный шум. Лейтенант-инженер стоит с видом задыхающегося карпа. Наконец, понимаю, что у лодки больше нет размагничивающего пояса – «петли».
- Вероятно, разрушен бомбами...
Я думаю: Тогда все урегулировалось наилучшим образом. Карта легла в масть: Никто не сможет упрекнуть нас в упущениях и халатности.
- Значит, лодка не идет в «дегауссинговом поясе» ?
- Как бы я этого хотел! – восклицает с гневом инжмех.
Так сильно как сейчас я еще никогда не чувствовал напряжение отъезда. Почему мы выходим, собственно говоря, в надводном положении? спрашиваю себя. Ведь, сразу же после оставления внутренней гавани мы должны были бы идти при полной воде под ее поверхностью. Насколько я знаю, желоб канала достаточно глубок при приливе. Уж если большие клячи с их чрезмерной осадкой ходят сюда, то разве мы не должны были бы тогда идти в подводном положении имея целых два метра воды над мостиком? Неужели нельзя принять во внимание эту возможность только лишь потому, что она лежит за рамками обычной практики? Или потому, что эта подлодка уже довольно потрепана? Но разве сейчас у нас не появились известные исключительные обстоятельства – в силу чрезвычайности нашего положения? Это не может быть вызвано и встречным течением: Ведь мы хотим выйти при тихой воде. А позже течение даже должно помочь вытащить нас. Старик практиковал это еще в Гибралтарском проливе. Эти же нет, не практикуют, не хотят практиковать, и даже не пытаются практиковать... Полная фигня! Ни к чему думать сейчас о Гибралтаре. Мысль о Гибралтаре чертовски неуместна. Достаточно ли хитер этот командир? Достаточно ли он опытен? Прислушивается ли к чужим советам? Достаточно ли владеет морским делом? Не могу узнать, на какую погоду нам стоит рассчитывать. К счастью, сейчас не время для внушающих страх тропических штормов в Бискайском заливе, но даже и в это время года я уже как-то испытал подобное. В кинофильме, прокручивающемся в моей голове, вижу струящиеся с неба водяные потоки такой высоты и силы удара, что лодка, словно гоночный автомобиль закладывает крутые виражи, крутясь на борту, и даже слышу, будто наяву, чертыханья рулевого, когда лодка то и дело рыскает от сильного ветра. Мачта шноркеля, которая при таких сильных движениях подлодки выходит слишком высоко, вероятно согнется в дугу, если вообще не отломится... Внутренний смех охватывает меня, когда вспоминаю, какое кренение я испытал на U-96 при плавании в шторм, и как все выглядело тогда в офицерской кают-компании! Как Второй помощник хотел втюхать в себя суп из картофеля, мяса и овощей и я должен был схватить и удерживать его при этом за ремень под курткой из непромокаемой ткани и как он все же умудрился пролить на себя вторую тарелку этого супа! И как старший инженер-механик при внезапном наклоне лодки больше не смог удержать свою тарелку горизонтально и лужа пролитого супа все больше и больше увеличивалась, и кусочки картофеля плавали в густом темно-коричневом бульоне: Будто тянущиеся языки льда из глетчера! А бульон перетекал между бортиками стола, предохраняющими предметы от падения при качке, и снова и снова, сквозь щели под бортиками – стекал Старику и старшему инжмеху на колени. Бог мой, это был нечто! Я бы охотно узнал у лейтенанта-инженера, до какого волнения моря, в принципе, можно ды-шать через шноркель. Но видя его лицо, оставляю эту идею. Нужно было спросить у инженера флотилии, как действует шноркель при плохой погоде – или как не действует. Что происходит с лодкой оборудованной шноркелем, когда она попадает в волнующееся море? Думаю, головка шноркеля не предназначена чтобы скакать вверх и вниз по бушующим волнам. И при шторме удержание лодки на заданной такой незначительной глубине, какая требуется для хода под шноркелем тоже невозможно. При настоящей буре головка шноркеля за несколько секунд залилась бы водой, конечно, и тогда прекратилась бы подача воздуха дизелям – и экипажу, естественно, тоже – или нет? Времени было достаточно, чтобы все это выяснить, но я упустил его. На обратном пути во флотилию я не очень спешу. В городе все выглядит плохо. Люди, которые вынуждены находиться под открытым небом, постоянно бросают осторожные взгляды в небо: Страх полевки перед канюком. Некоторые, чтобы это не выглядело таким образом, будто они боязливо наблюдают за небом, лишь время от времени украдкой бросают в него быстрые взгляды. При этом они выглядят как святоши – так, как если бы они молились, желая отсрочить угрозу обрушения на головы сотен килограмм взрывчатки. Низколетящие штурмовики становятся – по крайней мере, так кажется – все нахальнее. Они как навозные мухи, которые снова и снова налетают, как бы сильно их не пытались отогнать. Цель низколетящих самолетов – это, прежде всего, позиции зенитной артиллерии. В состоянии ли валы из мешков с песком и стальные козырьки защитить те немногие команды, которые все еще на позициях? Нам следовало бы иметь больше легких зенитных орудий на крышах. Корабли в гавани стреляют из всех видов вооружений, когда налетают Спитфайры , но их поле обстрела слишком ограничено: мешают здания Арсенала. Долго это не может продолжаться, по крайней мере, до тех пор, пока корабли, что ускользнули от атак в прибрежном районе, не покинут акваторию порта. Сторожевики, прорыватели минных заграждений, рейдовые тральщики, катерные тральщики и несколько полуповрежденных эсминцев не могут прятаться в Бункерах как наши лодки. Чуть не каждые пять минут раздаются взрывы. Я уже давно могу хорошо различать звуки выстрелов наших зениток от выстрелов противотанковых пушек противника. Но иногда можно слышать только дикую артиллерийскую перестрелку. Вот и теперь. А может это зенитки лупят по танкам? Сообщают, что в районе гаража Ситроена снова идут сильные бои… Если оборона на северной стороне, перед городом, рухнет, для продвижения янки больше не будет скоро никаких препятствий. Я хочу пройти к себе, чтобы сделать окончательную приборку на моей квартире, когда сообщают, что на лодке аккумуляторные батареи должны заменить на новые, с иголочки, которые еще стоят в Бункере. Так как я не застаю Старика, то интересуюсь у Штайнке, что он думает по этому поводу, и узнаю: Аккумуляторные батареи с U-730 еще совершенно пригодны, но вовсе не новые. Новые аккумуляторные батареи – это такая редкость, – о которой давно уже никто не слышал. Отдавать новые АКБ врагу, было бы чистым прегрешением. Когда хочу узнать, сколько времени могла бы все же потребовать замена АКБ лодки, старый Штайнке отвечает на полном серьезе:
- Несколько дней, это уж точно…
Несколько дней? Не хочу верить своим ушам! Несколько дней... Сумасшедшие они здесь все, что ли?
- Янки, конечно, едва ли учтут наши потребности в своих календарных планах! – вырывается у меня. Старый Штайнке лишь молча смотрит на меня.
Чувствую себя так, словно меня накрыли каменным колпаком, и спрашиваю себя: Что за черт? Почему Старик участвует в этом цирке? Значит, с нашим выходом сегодня ничего не по-лучится?
Чтобы справиться с шоком, тащусь в клуб и прошу подать пиво. Уже первые несколько глотков быстро бьют мне в голову и приносят облегчение. Прекрасно, подождем.
Но это не честно по отношению к Томми! Они, понимаешь ли, ждут нас там снаружи и облизываются, раскрыв пасти. И вот теперь они вынуждены облизываться и облизываться и облизываться. В конце концов, они же точно знают, что у нас имеется только эта одна готовая к выходу в море лодка. И хитрят также как и всегда, рисуя себе радужные перспективы по нашему поводу. За этот жирный кусок добычи, говорю себе, идет небольшая психологическая война и выжидание на боевой позиции. То, что господа снова могли бы исчезнуть, так как мы не появляемся, как ожидалось – в на-рушение их программы – на это можно рассчитывать, пожалуй, в последнюю очередь. Вероятно, они считают наше замедление неким тщательно просчитанным трюком… Едва примеряюсь с новой ситуацией, сообщают: Замена АКБ отпадает: Слишком долго! Но вместо этого необходимо срочно вынести наружу железные слитки из киля судна и заменить их благородными металлами. Благородные металлы? Наверное, медь. Но как, ради Бога, небольшое количество меди может спасти нашу окончательную победу? Следует ли медь перегрузить, например, в La Pallice и транспортировать затем по дорогам «в Империю»? Я вовсе не знаю, как рассчитывается вес киля, но могу представить себе только ужасную сумятицу: протаскивать железо через тесные люки наружу – а медь теми же тесными люками обратно – это полное безумство! И разве такое возможно, когда лодка на плаву? Да и как долго такая работа может продол-жаться? Это же будет длящаяся сутками трудная работа десятков людей! Сначала все выглядело таким образом, как будто имелось только одно соображение: или вы-ходим или остаемся! Ясно и четко! Но это постоянное проклятое метание туда-сюда стало каким-то безумием. Во всяком случае, меня не покидает чувство того, что я слишком рано уложил свои шмотки! Наконец, мне удается поймать Старика прямо на бегу. Все, что я узнаю, состоит в том, что, скорее всего, ни аккумуляторная батарея, ни утяжелители киля заменяться не будут. Новый срок точного выхода лодки в море все еще не установлен. Возможно, мне следует весь этот театр смотреть под другим узлом зрения – иначе, чем про-сто театр: Здесь нас удерживают изо всех сил, с тем, чтобы только увеличивать напряжение. Охотно бы узнал, кто режиссирует в данный момент всем этим спектаклем и какая еще следующая неожиданность запланирована. Если дело пойдет таким образом, то нам никогда не выйти в море. Почти утешает лишь то, что это становится таким же увлекательным делом для Томми как и для нас: Выйдет ли последняя, способная еще двигаться лодка проклятых гуннов, из дыры – или не выйдет? С этим во-просом Томми должны жить каждый день. Из радио гремит: «Главное Командование Вермахта объявляет: Вчера в Нормандии, севернее Vire, а также северо-восточнее и восточнее Avranches противник при поддержке танками осу-ществил ожесточенные атаки, которые были отбиты после тяжелых боев. Несколько вражеских боевых групп, окруженных за нашими линиями обороны, были уничтожены. Также вчера в Бретани, наши подразделения оказали сильное сопротивление атакующим дальше на запад и юго-запад, вражеским моторизированным силам... Наши самолеты-штурмовики вмешивались с хорошим воздействием в наземные бои, и рассеивали колонны противника, обращая их в бегство. Ночью целями наших истребителей и ночных самолетов-штурмовиков были позиции занятые противником и его зенитные батареи. В глубоком французском тылу были уничтожены в бою 59 террористов. Массированный огонь возмездия наших ракет Фау-1 был нанесен по Лондону.» За ужином место Старика остается пустым, он не появляется в клубе и позже. Такая сложившаяся ситуация как сейчас совершенно его не устраивает: Он оказался теперь не единственным, кто должен что-то определять.
Я сижу и чувствую себя снова как пешка в игре каких-то неизвестных сил. Как страстно я бы хотел, чтобы U-730 никогда здесь не появлялась! На следующее утро узнаю, что выход назначен на этот вечер – снова на 21 час. Старик постоянно разъезжает. Только в полдень вижу его вновь.
Последний обед в столовой флотилии. Я еще раз охватываю взглядом декорации: огромная доска столешницы, покрытая белой скатертью. Большие остекленные окна, яркий свет с рейда.… Как по-другому смотрится униформа, по сравнению с тем, как она смотрелась «тогда» в La Baule. Инженеры одеты в серые комбинезоны или старые поношенные серые и коричневатые куртки. Старый Штайнке и зампотылу одеты в форму цвета хаки: почти никаких следов синей формы. Мы стали, к сожалению, очень смешанным и достаточно опустившимся сообществом. Белая рубашка и черный галстук принадлежат к униформе, но приходится напрягать взгляд, пока не нахожу обоих фенрихов: Они одеты строго по уставу. Стул доктора пуст, также и дантиста. Старик ведет себя так, словно не видит этого. С вечера я не видел этих двоих болтающих друг с другом.
Моего нового командира тоже не видно за столом. Он, скорее всего, на лодке. Возможно, у него тоже пропал аппетит. Приведя свою U-730 в базу после безумного предприятия, и узнав о новом походе, можно быть не совсем торжественным. Такая вот ирония судьбы: Поскольку он проскользнул, поскольку ему чертовски повезло, он должен еще раз провернуть подобное дельце.
«Кругом – марш!» – пароль сегодняшнего дня.
Бачковые – расставляющие абсолютно новые супницы – аккуратно одеты: белая рабочая форма одежды, как подобает. С той поры, как исчезла Тереза, трясущая своими сиськами с торчащими сосками, кажется, прошла уже целая вечность. Искоса наблюдаю за Стариком: как он черпает ложкой густой наваристый суп. Таким погруженным в мысли никогда его раньше не видел. Старику стало многое ясно из того, что произошло в течение последних нескольких недель. Теперь он, конечно, не хотел бы больше произносить пламенных речей против «гнусной клики заговорщиков» – даже с пистолетом между лопаток. Да-а.… Не хотел бы я оказаться сейчас в его шкуре. Старик молчит. Даже покончив с едой, он лишь скоблит подбородок большим и указатель-ным пальцами правой руки и молчит. В наших с ним расставаниях всегда было что-то фатальное. Но они никогда не были грустными. На этот раз я готовлюсь увидеть хорошую мину при плохой игре. После еды, когда Старик, я в фарватере, покидает столовую, ему навстречу движется по лестнице адъютант и докладывает:
- Зубной врач застрелился!
- Какая глупость! – восклицает Старик испуганно в первую секунду. А затем спрашивает:
- Где?
- В своей комнате, господин капитан!
Старик почти выбегает из столовой. Он стремительно несется вперед. Я спешу позади, а за мной ускоренным шагом адъютант. Перед дверью в комнату дантиста образовалась группа людей. Один видит приближающегося Старика и во все горло орет:
- Смирно!
Когда я подхожу, Старик хрипло спрашивает адъютанта:
- Врача уже вызвали?
- Никак нет, господин капитан!
- Тогда живо!
И с этими словами Старик захлопывает дверь перед моим носом. Проходят минуты, пока он снова не выходит. Понизив голос, с силой говорит мне:
- Ему больше не нужен врач… Странно все это для зубного врача, – и затем, в полный голос мне: – Лучше не входи туда! Страшное свинство!
Уже в кабинете, хочу спросить Старика, что он имел в виду, говоря «…странно для зубного врача», но не осмеливаюсь. И тут, слава Богу, Старик уже без напряжения говорит:
- Пистолет в рот! Я не понимаю, как зубной врач осмелился взять пистолет в рот!
Старик беспомощно падает в кресло. Затем вперивает взгляд в одну точку и замолкает. Через несколько минут, когда молчание становится уже невыносимым, он произносит:
- Этого мне еще не хватало! – и добавляет: – Я бы пожелал ему лучшего ухода – Бог тому свидетель!
Во мне все переворачивается: Приходится напрячь все свои силы, чтобы сохранить спокой-ствие. В следующий миг раздается внезапный грохот снаружи. Зенитная пушка стреляет захлебыва-ясь так, что стены дрожат. Кажется, снова тяжелый воздушный налет. Несколько позже небо уже усеяно черными облачками разрывов зенитных снарядов. А между ними белые парашюты.
- Это «Мародеры»! – восклицает Старик.
Я быстро прикидываю: Спитфаеры, Москиты, Мустанги – и Мародеры . Янки не особо заморачиваются на воинственные названия.
2 самолета взрываются и начинают медленно падать. Пилоты вываливаются в небо, словно свиньи в оболочке, и я думаю: «Свиньи в оболочке» – так моряки называют упакованное в слишком маленькие куски парное мясо. Нападение, без сомнения, было направлено на территорию вокруг Бункера – и, естественно, на сам Бункер. А где же наш личный состав? К этому времени люди уже должны были появиться во флотилии. Старик нервничает. Я знаю, что он думает: Если люди как раз подъезжали, когда начался на-лет…. Все телефонные линии к Бункеру нарушены. Старик так щелкает трубкой по рычагу телефо-на, что кусок вилки отваливается:
- Нам нужно выехать и проверить, все ли в порядке.
Тут появляется инженер флотилии с важным видом и пачкой документов в руке.
- Немного сумбурно сегодня, – говорит Старик. – Обсудим все позже.
И повернувшись ко мне: – Поторопись! Я уже в дверях и выбегаю вслед за ним. Сидя рядом со Стариком в машине, думаю про себя: проклятая ситуация, с этим постоянным Туда-Сюда-мотанием между Бункером и флотилией. Но все же в 100 раз лучше, чем быть обязанным постоянно находиться в штольне. От ужасного дымного чада видимость настолько плоха на улицах, что мы можем продвигаться вперед очень медленно. Всюду куски обломков, которые Старик должен объезжать, подобно слаломисту. Внезапно он резко жмет на тормоз. Дальше не проехать, так как на дорогу рухнул фронтон здания. С трудом разворачиваемся и сворачиваем в боковую улицу. Навстречу нам, сильно раскачиваясь, движутся санитарные машины. Затем группа работников ОТ с ранеными. Такими я еще никого не видел: обливающееся кровью и так сильно запорошенные пылью люди, что кровь выглядит черной. Слышу, как хлещут выстрелы, и бросаю косой вопросительный взгляд на Старика: Что там происходит? Партизаны наступают? Лицо Старика невозмутимо. Он – весь внимание. Выстрелы не интересуют его: Он должен найти возможность проскользнуть в новую и новую узкую щель дороги. Машина рвется то вперед, то с силой ударяет назад. Приходится держаться обеими руками, чтобы не вывалиться. Снова выстрелы – и совсем близко. Но Старик не говорит ни слова. Поворот налево, поворот направо и снова остановка, так как несколько санитарных машин создали впереди пробку. Водители сигналят как сумасшедшие. Плюс к этому со всех сторон раздаются стоны, гвалт голосов и шум моторов. По-видимому, Старику это все по барабану, его даже не волнует то, что мы, может быть, мчимся прямо к черту в пасть: Он буквально влетает в очередную боковую улицу, сплошь усыпанную галькой словно ложе ручья. Несколько минут ощущается треск камней долетающих до мостов. Наверное, амортизаторы уже накрылись. Когда же доедем до территории Бункера? И как-то вдруг оказываемся посреди одинокого дымящегося опустошения. Нас одновременно душит кашель. Старик вынужден остановиться, чтобы с силой откашляться. И тут, сквозь стелющийся чадный дым мы видим, что дальше не проехать: Перед нами лежит целое поле воронок.
- Жди здесь!
Первые слова, которые произносит Старик с момента отъезда из флотилии. Только теперь я вижу, что он тоже покрытпылью с ног до головы и до меня доходит, что от сильной пыли я едва могу моргать ресницами, и как больно кусается песок под одеждой. Все новые позывы к кашлю с силой сотрясают мое тело. Старик быстро возвращается с каким-то маатом. Слава Богу – личный состав был еще в Бункере, когда начиналась вся эта заваруха.
- Они разделились на две группы: половина на охрану лодки, другая на работы по расчистке, – произносит Старик на одном дыхании. – А Вы... – бооцмаат вытягивается по струнке, когда Старик указывает на него. – Вы останетесь здесь, при машине, и будете смотреть, чтобы ее не сперли!
И с этими словами он удаляется, словно по мановению волшебной палочки, в стену из пыли и чада. Мне приходиться здорово напрячься, чтобы не отстать. В Бункере чуть виднее. Хотя все равно приходится обращать внимание на всякие препятствия из-за полутьмы. Сначала все выглядит как всегда, но когда мы идем вдоль узких сторон ремонтного дока, я вижу дальше впереди бледную освещенность, там, где раньше царила тьма. И вот нам навстречу подходит группа, появившаяся в отблеске как единый сжатый сгусток. Мы попадаем будто в стену из криков команд и стонов: Там грузят и вывозят раненых, их огромное количество. И вдруг до меня доходит: Лодки нет на ее месте, а в перекрытии Бункера зияет большая дыра, и через этот большой, неровный кругом слепит внутрь светло-серое небо: Арматура свисает сверху вниз, напоминая нити серебряного дождя елки. Между ними висят толстые бетонные глыбы. Арматурины выглядят для этих мощных грузов угрожающе тонкими: Дамоклов меч в современном варианте. Одно мгновение спрашиваю себя: Лодка ушла? В нее попали, и она легла на дно в боксе? Слышу разговоры: U-730 уцелела чудом. Ее отбуксировали после налета в кормовой бокс. Большие куски перекрытия упали в воду в метре от борта лодки. Старик стоит как изваяние, я – рядом с ним. Не понимаю, как летчику, штурману-бомбардиру, удалось так точно навести на эту цель его девятитонную бомбу – при таком плотном зенитном огне! И, очевидно, ему все сошло с рук...
- Не хватало еще только, – говорит Старик глухо, – чтобы она попала в лодку!
И затем:
- Замечательно! Знаменательно! – То, что лодка уцелела!
Старик поворачивается ко мне:
- Только четырехмоторный может таскать такую тумбу-юмбу. Тебе надо бы сфотографировать...
Когда топаем дальше, Старик продолжает:
- Не пройдет много времени и господа однажды сбросят такие на город. Они и так уже превратили весь город своими испытаниями в обломки.
- Зачем им делать это таким образом? – спрашиваю Старика по пути к кормовым боксам.
- Вероятно, чтобы испытать такие вот бомбы или просто, чтобы освободиться от них. Иначе, зачем им все это?
Типичный ответ Старика. Попадание бомбы в Бункер шокировало его, но он уже снова актёрствует. Теперь ему приходится выкашлять пыль из глотки, прежде чем продолжить:
- Для таких гигантских вещей у Томми есть красивые имена: «Tallboy» , «Blockbuster» и
«Earthquake» .
Откуда Старик это знает? спрашиваю себя. Но Старик уже исчезает в цехе. Я же подхожу к лодке. Все люки лодки открыты. Желтый луч света проникает из внутренней части. На верхней па-лубе царит суета. Очевидно, там делают приборку после пробития бомбой перекрытия Бункера. Несколько человек заняты всяческими нагроможденными грузами. Необычно много долговязых и потому неловких парней принимают в этом участие. Свет судового многолампового светильника настолько яркий и резкий, что могу легко различить на их лицах даже прыщики. Лейтенант-инженер подходит с двумя парнями, которые тащат кислородные баллоны. Повезло ему, однако, раздобыть кислород! Когда оба парня возвращаются с пустыми руками назад, интересуюсь у них:
- Как это удалось вашему лейтенанту-инженеру?
Один из парней настораживается, но затем понимает, что я хочу знать:
- Он рассказал им, что нуждается в кислороде для сварки. С дырами в прочном корпусе мы не смогли бы выйти в море....
- Ну, все разболтал, – сокрушается второй, пыхтя. – Кислород – эликсир жизни!
Когда бы мы нуждались не только в нем: Там снаружи море будет кишеть охотниками, которые с нетерпением ждут нас – эсминцы, целые охотничьи группы из эсминцев и корветов, миноносцев и, само собой, самолеты British Coastal Command . У них теперь не так много работы. Эскортировать конвои едва ли сейчас необходимо: У нас почти нет подлодок, которые мог-ли бы представлять для них угрозу. Черт его знает, как мы должны выходить при таких больших затратах противной стороны? Вероятно, там снаружи знают с точностью до минуты, когда мы появимся: это не фокус – а простой математический расчет. Мысли путаются от страха. Господи Боже, я уже предвижу, к чему может привести весь этот раздутый штат работников верфи... Последний раз смотаться назад во флотилию. Переношу еще несколько из моих пожитков, которые приходится оставить в Бресте, к Старику, а затем бесцельно брожу по территории. Старик выехал на совещание к Рамке. Вокруг меня царит обычная будничная жизнь флотилии. Интересно, куда запропастился Бард? Целый день не видел его. Мыслями снова возвращаюсь к зубному врачу: То, что он просто застрелился, лишает меня всяких сил. Старику придется опять врать и писать боевое извещение, указав, что дантист героически пал в бою. Но тут меня словно обухом по голове ударило: Отсюда больше не выходит полевая почта. Ловлю себя на том, что то и дело бросаю взгляд на свои наручные часы. Наконец, какой-то боец подбегает ко мне, вытягивается по стойке смирно и докладывает, запыхавшись:
- Шеф ищет Вас, господин лейтенант!
Значит, Старик уже вернулся от Рамке, и все начнется теперь действительно скоро. Старик краток:
- Ты выезжаешь в Бункер. Я приеду позже! – и добавляет: – Эти проклятые серебрянопогонники – их все еще нет на борту. Кажется, они бьют отбой. – Ты можешь себе представить?
По пути к автомобилю, чувствую себя раздутым как лошадь, которая отказывается идти под седлом: Колики в животе из-за нервозности? Затем, однако, меня привлекает вид неба. Оно воистину величаво: Высоко вверху двигаются облака и перехватывают последние лучи света тонущего небесного светила. Они светятся тем-но-фиолетовым и красным. В зазоре между нижней кромкой облаков и линией горизонта вспыхивает, как в глазке вагранки: la grande fete du ciel . Внезапно синева неба испещрена черными мазками. Белые облака тоже. И уже гремит, снова напоминая громовые раскаты: Стреляет тяжелая зенитная пушка. Опять прибыли эти свиньи! Стараюсь узнать самолеты: Не получается! Летят слишком высоко! И тут – и там. Повсюду! Вдруг вся армада серых теней закрывает небо, минуя нас. Мы их не интересуем. Недостижимо высоко они летят на восток. Словно стремясь придать еще более сумасшествия издевательской шутке судьбы над моим положением, небо празднует заход солнца захватывающе великолепной игрой цвета: Багровый, пурпурный, фиолетовый в таких насыщенных оттенках, которые не воздействуют на зрителя своей тяжестью, а скорее напоминают цветовую гамму в воздухе, будто небрежно нарисованы. Но уже в следующий миг пылающие тона в небе начинают полыхать и бурлить, топорщатся, распушившись на волокна и расширяясь горизонтально в стороны раскидистым, колеблющимся весенним букетом. И становится пурпурный фиолетово-гангренозным, а полоса сернисто-желтого цвета иглой прокалывает небо от горизонта – этот цвет расширяется клином и сотворяет странный диссо-нанс: Все действо продолжается минуты, и в следующий миг западная часть неба наполняется пестрым, ярко-кричащим кичем. ВЫХОД На причале, где стоит лодка, я нахожу лишь несколько судостроительных рабочих в грязных и замасленных комбинезонах. Двое скрестили руки перед грудью, так как у них нет карманов в брюках. Ни одной особи женского пола. Боцман их всех прогнал. Теперь они, вероятно, сидят в штольне. Также еще несколько армейских офицеров должны попытаться пробиться к лодке.
- Высокомерная банда, их все еще нет!
- Мне жаль только девушек, – говорит какой-то маат.
- Да, они согрели бы нам души, – добавляет в тон боцман.
- Здесь довольно много чего происходило, господин лейтенант.
Верхняя палуба выглядит наполовину прибранной. Снаружи лодка имеет вид корабля готового к выходу в море. Но внизу, в лодке, полный кавардак. Я не могу себе представить, как вся эта неразбериха ящиков, пакетов и вещмешков должна рассортироваться и уложиться, прежде чем начнется поход. В централе встречаю Бартля. Чертовски больше мне бы понравилось, если бы этот старый зануда не составил мне компанию.
- Где Вас разместили? – спрашиваю его.
- В носовом отсеке, – отвечает он робко.
- Бессовестные!
Бартль совершенно изменился: Все его прекрасные изречения, кажется, пропали у этого большого рупора цитат. Из хвастуна он превратился в мешок полный печали и разочарования. Я снова хочу выбраться наружу, но тут слышу, теперь уже во второй раз, о «водонепроницаемости отсеков». Что это должно значить? Трюмный центрального поста смотрит на меня, когда я спрашиваю его об этом, невырази-тельно, словно курица: Не знаю я что ли, что…. Он начинает заикаться, затем смолкает и лишь беспомощно лупает глазами.
- Что же? – настаиваю я.
- При налете авиации – ну, когда бомба попала в крышу Бункера – наша лодка получила повре-ждения, господин лейтенант, – выдавливает он, наконец, из себя.
- Лодка повреждена? – озадачено спрашиваю.
- Да, а Вы разве не знаете об этом? – удивленно спрашивает теперь стоящий сбоку централмаат.
- Ни малейшего понятия!
- Сверху несколько бетонных глыб там свалились, и прямо на бак лодки, и нам пришлось сроч-но заменять еще и настил верхней палубы, – торопливо произносит централмаат.
- И, кроме того, досталось еще и полубаку, – встревает теперь в разговор трюмный центрально-го поста.
- А о чем это говорит?
- Не так все страшно! Мы преодолеем все это, господин лейтенант! – чистосердечно произносит централмаат успокаивающей интонацией, которая вовсе не подходит его озабоченному виду. Он смотрит мимо меня. Вероятно, упрекает себя, что наговорил слишком много.
Я стою на месте, так как замечаю, как централмаат еле сдерживает то, что гложет его изнутри. Он хочет еще что-то сказать. Наконец, не выдерживает:
- При нормальных условиях, мы, естественно, не вышли бы в море, господин лейтенант. Но мы преодолеем все это!
Эти его слова не вид самоуспокоения, которое становится сильнее от повторения. Централмаат должно быть также заметил это.
- Если бы нам дали еще время поремонтироваться бы..., – начинает он снова, – кто знает, будет ли у нас вообще, еще такая возможность. Ну, а коль командир решил: То мы и в таком состоянии выйдем!
- «Без оглядки на потери», как говорят.
Централмаат бросает на меня понимающий взгляд:
- Так точно, господин лейтенант.
Вот это да! говорю себе. Мы выходим в боевой поход на почти разрушенной лодке! На пристани вижу разбитый ящик с фруктовыми консервами: Все банки сильно смяты, но только одна раскрылась. Появляется кок и по очереди осматривает и ставит в ряд помятые банки – с гордостью, так, будто это была его заслуга, что они остались целы, несмотря на удар о бетон. На пристани появился Комитет прощания. Старик выглядит полностью погрузившимся в мысли. Такой пустой, устремленный перед собой отсутствующий взгляд, стал в последнее
время почти его привычкой.
Что сейчас прозвучит? Призывные слова прощания? Энергичная речь о настоящих мужчинах? Призывы открытым текстом? Вряд ли. Мы, конеч-но, вплоть до последней минуты будем говорить первое, что придет в голову из подобного или смолчим, дабы скрыть наши истинные чувства. А где у меня, собственно говоря, находится мой приказ на марш? Эта моя воистину ценная бумага! Нет, не в нагрудных карманах: конечно же, в портмоне! А портмоне лежит в моей парусиновой сумке, которую я положил в торце моей шконки – как подголовник и вместе с тем подразумевая, что всегда смогу схватить ее. Рядом с ней лежит и резиновая сумка с пленками. Если нам предстоит вылезать из лодки в случае чего, то хочу захватить с собой только ее. Моя ценная бумага не будет стоить тогда и гроша. Прекрасный пример относительности всякой стоимости. Вылезать! Уже одно это слово заставляет меня дрожать нервной дрожью. Бесчувст-венное обращение меня со мной самим больше не удается так же хорошо как раньше. Мои нер-вы совершенно измотаны. Я должен найти противоядие от воздействия на меня слова «Вылезать». Надо призывать на помощь только добрые видения, это всегда хорошо работало в подобных случаях. Но меня словно столбняк охватил. Мой запас счастливых видений иссяк. Угрожающее слово нельзя из-гнать из мозга. «Вылезать, выходить» – если бы мы должны были просто выходить через канал, это была бы чистая ерунда. Особенно, если мы отсюда начнем выход – возможно, с опозданием: С отливом нам было бы легче увеличить скорость нашего движения в открытое море – и кто тогда сможет найти нас там, снаружи, в темноте? Я подхожу к Старику. Увидев меня, он оживает и говорит:
- Симона все еще в Fresnes – в Fresnes около Парижа – в тюрьме.
- Как тебе удалось узнать это отсюда?
- Не важно! Возможно, тебе это как-то поможет...
Представление того, что я мог бы разыскать в Париже – или около Парижа – в тюрьме, Симону, кажется мне в этот момент чистым бредом. Даже если мы здесь удачно выйдем и если мы дойдем до La Pallice… то и тогда я не смогу надолго задержаться в Париже! На верхней палубе моряки убирают уже излишние швартовые палы. Если бы от них зависело, то они и сходни уже убрали бы. Без всякого промедления. Командир все еще на пристани. Взгляд его беспокойно блуждает вокруг: Он выглядит как комвзвода, который ждет подхода припозднившегося солдата: Серебрянопогонники все еще не появились. Однако автобус с ними должен прибыть с минуты на минуту. И вот уже кричит вахтенный:
- Курортники прибыли!
Против света, льющегося из цехов, я вижу, как приближается плотная группа людей. Они все одеты в синие куртки с серебряными полосами на рукавах. Неужели они хотят идти на борт при полном параде? Не видно ни одного, кто был бы одет в полевую форму. Матросы тыкают пальцем друг друга тихонько в бок и бросают на них недоуменные взгляды. Слышу, как некоторые подтрунивают:
- Мы такими голубыми никогда не были!
- Это точно породистые кабаны!
- Оказали нам честь...
- Наконец-то эти засранцы сами увидят нашу жизнь в реальности …
Все больше серебрянопогонников выстраиваются на узкой пристани. Не верю своим глазам: Три серебряных кольца, даже четыре на рукаве! Судя по всему, нас удостоили чести Creme de la creme своим присутствием на борту. Тут стали подтаскивать еще какие-то ящики, морские мешки и чемоданы. Ищу взглядом командира лодки, но он внезапно исчез – как сквозь землю провалился. Моряки лодки глазеют так, словно все еще не могут понять, что вся эта ватага должна быть принята ими на борт. Я тоже спрашиваю себя: Где только, черт возьми, эта человеческая масса и этот дополнительный багаж должны разместиться? Чемоданы достойны уважения: некоторые из них такого размера, что вовсе не смогут пройти через люк.
- Хотел бы я знать, как эти охламоны представляют себе подводную лодку, – слышу шепот од-ного из матросов рядом со мной.
В следующий миг на себя обращает наше внимание один «окольцованный», который волочит на себе ножны от кинжала...
- Они все – птицы особого военного значения...
- Само благородство…
- Где командир? – раздается голос боцмана, и обратившись к «окольцованным»: – Господа, Вы же не сможете здесь разместиться с вашими мешками и упаковками...
~
Боцман расставляет руки, словно желая сделать упражнение ласточкой и слететь с верхней палубы.
- Что, собственно говоря, воображают себе эти чертовы серебрянопогонники? – лейтенант-инженер вплотную стоит рядом со мной. – Где же наш командир? Он должен испортить аппетит этим братишкам. Я так не сумею…
И тут, наконец, снова появляется белая фуражка командира, и уже слышен его высокий, возбужденный голос. Вот же, напоследок, говорю себе, командир должен теперь озаботиться еще и о багаже серебрянопогонников. Отправить бы несколько моряков на причал и сбросить весь этот хлам в бассейн – было бы единственно правильное решение. Три человека из экипажа рассматривают гору багажа с явно читаемой на лицах насмешкой. Стоит им только получить сигнал взмаха пальцем, и проблема с багажом тут же будет решена. Спускаюсь по сходням на причал. Судя по всему, вспыхнул спор из-за матерчатого тюка, который один из чинуш непременно хочет взять с собой. Два моремана держатся за разукрашенные бюстгальтеры, торчащие наружу из лопнувшего тюка. Также видны и несколько бутылок водки. Командир внимательно следит за этой сценой и приказывает исследовать сложенный в конце сходней багаж серебряников по отдельности. Двое морских служащих с тремя серебряными кольцами на рукавах хотят помешать в этом парням, с воодушевлением взявшимся за дело. Сцена становится увлекательной.
- Определяйтесь, господа. Либо Вы остаетесь при Вашем багаже, либо Вы идете на борт – но без багажа!
Ящичек для столовых приборов, маленькие коврики, водка, пишущая машинка, дамские сумочки, шубы, нижнее белье, и даже оружие обнаруживается в багаже.
- Все пистолеты сдать! – приказывает командир.
Вижу, как трое серебрянопогонников скрываются со своими чемоданами. Наконец, все люки кроме люка рубки плотно задраены. Оба дизеля приходят в движение. Я направляю вопросительный взгляд на централмаата.
- Зарядка аккумуляторной батареи, – кричит он мне сквозь грохот. Это что-то новое: Зарядка аккумуляторной батареи в Бункере.
Я еще никогда не был в Бункере на лодке с работающими дизелями. Стоит чудовищный шум. Рассуждаю: Электролит аккумуляторной батареи не может отсутствовать, иначе уже скоро начались бы перегрузки. Вероятно, аккумуляторная батарея должна наполниться вплоть до последнего. Странное сравнение всплывает во мне: так наполниться, как французские хозяева бистро наполняют свои фужеры красным вином. Я пока еще не хочу спускаться в лодку: Как можно дольше хочу оставаться на мостике. Боцман пробегает, пожалуй, уже в двадцатый раз по сходням, бушуя и проклиная всех и вся. Если он продолжит в том же духе, то спечется, прежде чем лодка начнет движение. Тут на причал еще что-то привозят. Узнаю: в морских мешках размещена почта.
- Полный дурдом, – произносит кто-то, – и куда, скажите, пожалуйста, все это рассовать?
В пол-уха слышу, как командир возбуждено спрашивает, находятся ли, например, также и бандероли в мешках, и решает, когда получает отрицательный ответ, что письма он примет только в маленьких пачках, но не в мешках. Благоразумно: Для связанных в пачки писем, конечно, проще найти свободный угол между трубами то тут, то там. Сквозь шум двигателей слышу грохот дальних орудий. Внезапно взрывы грохочут совсем близко. Это не могут быть случайные выстрелы. Не хватало еще, чтобы снаряды начали залетать в бункер.
Внезапно неистовое нетерпение нападает на меня: Скорее прочь отсюда, скорее, наконец, оказаться снаружи. Это же ясно каждому идиоту! Я просто свихнусь, если мы не начнем, наконец, двигаться!
С пристани кто-то машет в приветствии. Это Старик машет. Тем временем на пристани кажется собрался весь Комитет. Где-то в районе кормы. Теперь у Старика в руках целая стопка небольших коробок и он кричит:
- Полундра! Взять это с собой!
И ступает на трап. Командир встречает его горизонтально протянутыми руками лунатика. Звучит его голос:
- Отлично! – В последнюю минуту – Любимый сорт! – и понимаю, что речь идет о больших сигарных коробках, которые мы должны доставить в безопасное место.
Что за лажа! Но какие же мы все-таки замечательные парни! В последнюю минуту в голове ничего иного кроме сигар. Ладно, теперь и этот момент уже миновал. Может теперь уже все, наконец, и поход может окончательно начаться? Тут кто-то еще машет с причала – зампотылу! Я вижу лишь какую-то минуту его угловатое лицо, и затем его высокоподнятую руку с листком. Поскольку внезапно на пристани стало толпиться много людей, зампотылу никак не удается пробиться через них. На секунды мой взгляд фиксирует лишь метания белого листка: Бумажная волокита в последнюю минуту? Зампотылу прорывается к трапу и блуждает по лодке растерянным взглядом. Наконец, он останавливает его в моем направлении. Что-то хочет от меня? Действительно: Указательный палец его свободной левой руки устремлен на меня. Рот открывается и закрывается, но в шуме двигателя не могу расслышать, что он кричит. Зампотылу сильно кивает головкой. Да, он имеет в виду меня: Я снова должен спуститься вниз, на причал. Интересно, не письмо же у него в руке? Надо надеяться, и не новый приказ для меня. Дерьмо: Только бы сейчас не еще одна переброска! Чувствую слабость в животе. Если бы мы уже отдали швартовы! Ладно, будь что будет! Итак, пританцовывая быстро, словно эквилибрист, на сходнях, прокладываю дорогу к зампотылу и спрашиваю:
- Ну, зампотылу? Что еще?
Так как артиллерия снова начинает обстрел, зампотылу подносит свое лицо совсем близко к моему. И, несмотря на это, все равно не могу понять, что он говорит мне. Даже после повторения мне требуется какое-то время, чтобы я уловил слова «Счет по столовой!»: Оказывается, я не оплатил свой счет по столовой! Зампотылу орет во все горло, стараясь перекричать рев двигателей: «Пять бутылок пива и две бутылки Martell! » Зампотылу хочет получить деньги за пять бутылок пива и Martell, который, я не знаю как, попали в мой счет. Хочу ему сказать: Я уже почти покойник! – как меня осеняет: Я выворачиваю карманы моей кожаной куртки: Пусть зампотылу убедится собственными глазами, что я не оставил ни одного сантима.
- Оплачу все, когда вернусь! – ору ему в лицо после окончания сей пантомимы. – Честное слово!
И будто желая поставить точку в нашем разговоре, стучу зампотылу в грудь. Когда, уже на трапе, я еще раз оборачиваюсь, то вижу, как зампотылу все еще с трудом переводит дыхание. Старик сдержанно улыбается. Он, кажется, хочет считать эту сцену шуткой. Я изображаю руками перед ртом рупор и кричу ему:
- Вычти с меня сколько надо, чтобы зампотылу не пошел на паперть милостыню просить!
- Как скажешь! – орет Старик в ответ – и так громко, что его голос пару раз реверберирует.
Зампотылу стоит ошарашенный. Чтобы еще больше посмеяться над ним, я развожу руками: Voil;! Вот, мол, стоит человек, который для меня дохлую жабу в голодный год пожалеет!
Наконец, дизели снова останавливаются. Старпом приказывает:
- Команде построиться на верхней палубе!
Впервые вижу экипаж почти в полном составе: бородатые юные лица, с явными следами быстрого старения – круги под глазами, глубокие носогубные складки, уходящие в войлок бород. Никто не брился в Бресте. Старпом разрешил серебрянопогонникам тоже вылезти наверх. Но о порядке прощания уходящей в поход подлодки они не имеют, очевидно, никакого понятия. Старпом приказывает экипажу стоять смирно. Затем подходит к командиру:
- Честь имею доложить: Экипаж построен в полном составе. Машинная установка, нижняя и верхняя палубы готовы к выходу в море!
- Спасибо! – Хайль, экипаж!
- Хайль, господин обер-лейтенант! – звучит многоголосо в ответ и эхом отдается в Бункере.
- Равнение на средину! – Вольно!
Теперь командир выглядит в своей тяжелой кожаной одежде – кожаной куртке, которая доходит ему аж до колен – очень импозантно. Он медленно стягивает кожаные перчатки с рук и позволяет стоящим в строю образовать полукруг: таким образом будет лучше слышно. Когда шарканье башмаков и сапог стихло, командир начинает своим низким голосом:
- Товарищи, мы с вами находимся на подлодке. Вы получили на лодке закрепленные за вами места. Вы не вправе покидать эти места во время всего похода, кроме как в случае выравнивания дифферента подлодки... – он с трудом откашливается, прежде чем, переступив с ноги на ногу на узком настиле, продолжает: – Помните: После погрузки судно не должно иметь крена, а его дифферент должен быть в допустимых для нормальной эксплуатации пределах!
Фальцетом поет, думаю про себя – и: К чему только весь этот инструктаж!
- И никакой беготни в Выгородку Х! Для наших гостей: Выгородка Х – это уборная, называемая также Triton, по простому – гальюн. Мочиться в банки. По-большому – там разберемся, что нужно делать. Многим придется спать на боевых постах. Максимальное внимание – приказ для всех. Вы должны оставаться на выделенных Вам местах, тогда все пройдет хорошо.
- Или плохо, – ворчит мне прямо в ухо маат с бородкой клинышком.
- Сколько же их теперь здесь? – спрашиваю его, когда командир готовится к молитве перед походом.
- Штук 50. Всех серебряников.
- Безумие! – вторит, словно он кукла чревовещателя, какой-то мореман рядом со мной остробородому маату.
- Это всего только на несколько дней, – отвечает маат.
Не могу различать на слух, звучит ли это с сарказмом или примирительно. Я напряжен до самого предела. Это прощание окончательное: Сюда я больше никогда не вернусь. Пробковыми подошвами чувствую, как лодка легко покачивается. Начинается. Скоро отдадут швартовы, и затем мы двинемся в неизвестность. Ощущаю удушье в горле. Все-таки большое различие, на какой стороне стоишь при церемонии прощания: на скользком решетчатом настиле подлодки или на твердой бетонной пристани.
- Чертовски сильное моральное состояние! – бормочет кто-то.
Хотя и не холодно, гусиная кожа покрывает всего меня. Вода никогда еще не казалась мне в бассейне Бункера такой черной. Выглядит как дрожащий лак.
- Ну, дай нам Бог! – доходит вполголоса от Старика, который снова прибыл на лодку. Слово «дай» едва слышно за звучащими выстрелами.
- Итак, вперед, за новыми ощущениями, – говорю в ответ, и внезапно слезы наполняют мои глаза.
Проклятое дерьмо, трижды проклятое дерьмо, освященное свыше, изнасилованное своим таинством дерьмо! Только не проявлять сейчас никаких эмоций. Сжать скулы, стиснуть зубы, собрать всю волю в кулак. Мы все брошены. Мы здесь на борту и те, там, на твердой пристани. Это сделали эти свиньи. Все, что нам остается теперь делать – это изображать хорошую мину при плохой игре. Идти испытанным переменным курсом широкими галсами: Все же никто другой теперь этого за нас не сделает, когда мир висит на крючке! Как же долго все это будет еще продолжаться? Просто цирк! Сверх глупый театр! Быстренько покрутить головой. Вглядеться насторожено туда-сюда. Поморгать ресницами, быстро-быстро, чтобы вода в глаза не попала. Так, а теперь быстренько, будто невзначай, тыльной стороной кисти руки протереть физиономию. Со стороны это может показаться будто просто почесался. Как неуклюже стоит теперь Старик снова на пристани! Ленты своего нашейного ордена он в этот раз аккуратно набросил себе на плечи. Даже надел свой парадный китель.
Тяжело сопит там что-ли кто-то? Господи Боже мой, если сейчас еще только не начнется этот спектакль! Мы же все уже на грани!
Я должен занять мысли любой ценой: всегда проходило. Всегда все шло гладко. Почему так всегда получалось, дьявол его знает! Но каждый раз получалось! Провалов было чертовски мало. Везло. Как говорится: «У кого счастье поведется, у того и петух несется», а мы часто говорили: «У него больше счастья, чем разумения», когда сообщалось, что кто-то опять вернулся против всякого ожидания. А теперь мы попробуем это на себе: Как обычно, будем полагаться на удачу. «Господь Бог не оставит нас в нашем уповании» – у нас в запасе масса подобных изречений. Доносится команда: «К выходу в море!» и я вижу, как сходни, которые еще связывали пристань и мостик, отодвигаются на своих металлических роликах. Это движение создает массу резкого шума. Наконец, от командира поступает команда: «Отдать все швартовы кроме носового шпринга!»
На пристани несколько темных теней бросают швартовы со швартовных палов и позволяют им хлопать о черную солоноватую воду. Двое из моряков на верхней палубе вытаскивают их, перемещая руку за рукой. Раньше они перехватывали швартовы в полете. Теперь ни у кого больше нет желания представлять такие цирковые фокусы.
Но то, что люди на верхней палубе передвигаются, так, будто у них свинцовые гири на ногах и руках, такого тоже, пожалуй, не было. Почему только командир не вмешается своим мегафоном в их черепашье движение? Но вот он приказывает:
- Оба мотора малый назад. Руль прямо!
Мы амортизируем на шпринге, чтобы очистить носовые горизонтальные рули.
В близости пристани подводная лодка находится в опасности, как и сырое яйцо. Только не такого стыдливого профиля!
Но вот и шпринг тоже хлопается в черную солоноватую воду. Мучительно медленно, так, будто преодолевая присасывающее действие причала, лодка отходит все дальше от него. Только когда больше не существует опасности для горизонтальных рулей, она начинает движение. Кормой вперед мы медленно движемся навстречу выходу из пещеры Бункера. Люди на верхней палубе работают сдержано, укладывая и размещая швартовы. Никто не оглядывается назад и не машет стоящему на пристани Собранию. Лишь командир по-военному четко салютует поднятой правой рукой. А на причале Старик отвечает – на этот раз без сигары меж пальцев, приставленной к фуражке ладонью. Он прав! Фигня, все же, это гитлеровское приветствие.
- Сломанной мачты и поломки шкота! – кричит Старик нарочито скрипящим голосом через быстро увеличивающийся промежуток черной воды. Слава Богу: привычное шутливое пожелание. Что ждет нас снаружи? Как нам удастся выскочить из этой мышиной норки? Для минного прорывателя такое сопровождение – это теперь словно штрафной батальон. По узкой трубе – к янки в зубы.
На этот раз нет обычного для подлодки выхода с пробным нырянием на предписанном месте, ступенчатой акклиматизацией, выполнением обязанностей по приборке на лодке и разными служебными рутинными делами по давно устоявшемуся распорядку. Нормы, которые раньше считались обязательным ритуалом, больше таковыми не считаются. И все же мы должны будем при первой возможности уйти на глубину. Но когда это станет возможным? Может быть там, снаружи, на рейде? Между пристанью и лодкой зияет все большее количество черной воды. На причале неподвижно стоит жалкая кучка провожающих. Никто из них тоже не поднимает руки в прощальном взмахе. И вот эта группа исчезает в рассеянном полумраке, словно растворяясь в нем, и мы остаемся одни. Как будто бы мы должны были исчезнуть со слабо освещенной сцены непосредственно в черный Аид, открывает теперь брезентовый занавес пред нами дорогу в широкий зев черноты. Рубка еще не совсем выскользнула из его объятий, и тяжелая парусина снова обрушивается уже от обоих бортов, хлопая на ветру. Удар воздуха бьет меня в затылок. И мы оказываемся в темноте. Занавес закрылся! Тот, кого сейчас не наполняют никакие злые предчувствия, должен быть сделан из стали. Идем на электродвигателях. Мы не можем запустить дизели, так как здесь тоже могут оказаться мины – а именно те их виды, которые реагируют на изменение акустического поля. Томми, в последнее время, разбрасывают «винегрет»: Электромины и акустические мины в одной куче. И такие сбросы даже не отслеживаются, и о них не сообщается по команде, как показывает опыт. Мы должны проходить свободно на поворотах, чтобы не сломать себе ребра, если наскочим, упаси Господи, на одну из этих проклятых хлопушек. Свободно и легко! Так мягко, легко и непринужденно как она, не скользила, пожалуй, еще ни одна подлодка по акватории порта. Так тихо не было еще ни на одном мостике. Командир отдает команды только вполголоса. Никто не решается на громкое слово. Мы уходим тайком, напоминая заговорщиков или воров скрывающихся под покровом темноты.
- Обе машины малый вперед. Руль лево на борт!
Мы медленно разворачиваемся. Что совсем непросто в этой узости и без света прожектора. Если бы только нам удалось пройти узкий проход и выйти в свободное море, не замеченными там янки и взять курс на Camaret! С лодкой U-730 на солнечный юг! подбадриваю себя. Было бы смешно, если бы я не стал, наконец, снова господином тусклых видений этого Ахеронта – хотя бы и в виду La Rochelle. Красивый городок, который я действительно хорошо знаю. Посмотрим, что теперь там происходит. Под защитой мола море покрыто зыбью. Какое оно снаружи? Как нам удастся пройти в этой темноте узким переходом мола, между обеими сторонами которого, приказом начальника порта на выходе были затоплены корабли, знает, наверное, только дьявол. С прожекторами это бы не было так проблематично. Вытянутый мол дает нам еще также укрытие от возможных вражеских наблюдателей, но мы даже не можем показать и кончик зажженной сигареты. Теперь лодка медленно движется вокруг оконечности мола. Мне отчетливо видны его разрушения: Голова мола отсутствует напрочь. Лодка идет таким малым ходом, что на какое-то мгновение мне кажется, что мы стоим на месте. Вот сейчас начнутся затонувшие корабли! Хоть бы удалось пройти не задев! Средь бела дня это не проблема – но теперь... Командир должен справиться с опасностью не только от корпусов затопленных кораблей, но и болтающихся повсюду тросов и сетей. Опасность того, что остатки такелажа попадут в наши винты, довольно велика. Внезапно слышу визг и скрип, такие же сильные как те, что производит трамвай на узком повороте рельсов – звуки, пронзающие меня насквозь.
- Это было довольно близко! – произносит кто-то неподалеку.
Что было близко? Должно быть, едва не врезались в одних из обломков. С души воротит от того, что ничего нельзя рассмотреть! В следующий миг опять слышны артиллерийские выстрелы – 4, 5 вспышек разрывов слепят меня, но когда выстрелы стихают, мои глаза постепенно снова привыкают к темноте. И вновь внимательно всматриваюсь в окружающую панораму – скоро на долгое время ничего больше не смогу ничего увидеть... Сзади горит город. Отблеск огней взмывается почти до зенита. И разрывы снарядов раздаются теперь непосредственно за военно-морской школой. Выглядит как сильная зарница. Облака дымного чада до неба позади нас отражают каждый всполох: визуальное эхо. Непосредственно над водой дыма нет. Зарево пожарищ горящего города накладывает предательские отблески на наш мокрый опердек. Если они только наполовину настороже вон там, на южной стороне, то должны нас засечь – и довольно скоро, право! Что столько много людей делают на мостике? Ах, мать честна;я! это что-то новенькое: настоящее народное собрание для обслуживания одной, но значительно усиленной зенитной пушки. А прошли ли мы, уже хотя бы, сетевые боны? Сетевые и боновые заграждения были серьезно повреждены при последней бомбардировке, мне это хорошо известно. Сети и балки были перепутаны взрывами, но все еще висели на своих креплениях. Лодка опять трется с пронзительным визгом вдоль какой-то помехи.
- Это рвет мне душу на кусочки! – произносит кто-то. Слова действуют на меня как успокаивающее лекарство. Я всегда знал эту фразу в искаженном, усеченном виде и всегда только слова «рвет душу». И опять этот скверный скрип и вой. Наши балластные цистерны! Они более чем восприимчивы ко всякого рода ударам.
Старая поговорка права: Чему быть, того не миновать. На противоположном берегу сверкают вспышки: Янки стреляют из пушек калибра 10,5 см. Снаряды разрываются далеко позади, рядом с дорогой ведущей к Бункеру, если не ошибаюсь.
- Они не натренированы на морские цели, – говорит командир вполголоса, стоя вплотную со мной. Хочет ли он таким образом скрыть свой страх?
Зарево пожара горящего парохода полностью освещает нас. Для пушек калибра 10,5 мы, должно быть, представляем собой великолепную цель. Я с силой постукиваю ногой от нетерпения поскорее попасть в свободный фарватер. При этом понимаю, что из-за всех этих помех в воде мы никак не можем идти по-другому кроме как на малом ходу. Мне хорошо виден решетчатый настил носовой части лодки, и я также вижу, как ее нос то поднимается, то опускается. По-видимому, это зыбь прилива. Повсюду проклятое зарево пожара! Даже если мы не будем внезапно полностью освещены, всполохи отражающихся корпусом лодки огней могут выдать нас: На фоне светлого заднего плана лодка должна выделяться резко очерченным силуэтом. Наверное, сам дьявол устроил нам это бенгальское освещение! И вот уже могу различить минный прорыватель ждущий нас впереди, чтобы провести лодку по горловине узкого канала. По левой руке светлеет. Там снова сильный обстрел. Ясно слышны металлические хрипы и урчание, треск и грохот. Если все это на самом деле так далеко, то тогда эти звуки вдохновляют: прощальный фейерверк. Я больше не чувствую себя спустившимся в черную молчащую преисподнюю. Стрельба идет залпами. Точно! Я медленно поворачиваю лицо то в одну, то в другую сторону, словно собака, вынюхивающая дичь, и, тем не менее, не могу обнаружить разрывы снарядов. Ночь тепла. Слабый западный ветерок, скорее веет над нами, не напоминая активно вмешивающийся в наше движение поток воздуха. Никаких проблесковых огней с противоположного берега. Только постоянный артиллерийский огонь снова и снова разрывает всполохами темноту, словно зарницы. Но вот за городом поднимается рыскающая рука прожектора – устремленный вверх луч передвигается по небу, до тех пор, пока не становится почти вертикально. Я с такой силой фиксирую взгляд на нем, как будто эта прожекторная рука являет собой некий символ, который должен навсегда впечататься в мою память. Темнота немного густеет оттого, что на фоне неба выделяются скалы Roscanvel . А по правому борту стоит обрывистый берег с маяком Porzic. Командир хочет нырнуть здесь: входим в пролив. Минный прорыватель должен будет еще немного потерпеть. Мы даем ему сигнал военным сигнальным сводом. И затем я лезу вниз, в лодку. М-да.… Не хотел бы я сейчас оказаться в шкуре нашего инженера-механика: Ему придется здорово попотеть, чтобы лодка правильно погрузилась. Обычно проверка по снижению давления делается перед выходом в море, чтобы видеть, нет ли течи через все крепления внешнего борта и уплотнения прочного корпуса. Только если пониженное давление остается постоянным, такое случается. На этот раз, однако, для такой проверки пониженного давления не было времени и инжмех, конечно же, не может знать, в порядке ли все уплотнения и клапаны. Настоящее пробное ныряние невозможно также и здесь, непосредственно перед выходом из узкого выходного канала, но для регулировки и дифферентовки глубина должна бы быть достаточна… Почему, спрашиваю себя, командир лодки все время только говорит о «дифферентовочных испытаниях»? Лодка должна тщательно дифферентоваться – но ведь даже простых «испытаний» не было сделано! Но я-то что ломаю себе голову? Этот, тощий как жердь командир, и инжмех уже наверняка имеют разработанный план. В конце концов, они же уже справились со своей ролью парохода боеприпасов. В централе все выглядит преотвратно: Две полные вахты и плюс к этому еще несколько серебряников. Когда я все это вижу, мне становится дурно: Они лежат на ящике с картами и на распределительных коллекторах. Даже между распределительным коллектором пресной воды и свободным местом за ним. Даже между кингстонами уравнительных цистерн я обнаруживаю свернувшуюся фигуру. А где еще и остался свободным укромный уголок, там грудятся пакеты и коробки. Черт его знает, как все сладится! Центральный пост – это сердце подлодки. В таком состоянии как теперь он не может долго оставаться. В кубриках лодки, у каждого борта сгрудились по три, четыре серебряника. В данный момент только верхние четыре шконки кажутся занятыми. Моя – только для меня: Маат санитар разместился в другом месте. На других койках должны спать по очереди соответственно два человека. Центральный проход все еще не расчищен от груза. Неужели весь поход ему придется оставаться заставленным таким образом? Мне страшно при мысли, что мы должны будем идти в таком состоянии, возможно, даже быстрее – и так сильно перегруженными – на морской глубине. Когда мне уже больше невмоготу выносить вид этого полностью загруженного центрального коридора, я резко разворачиваюсь и пробиваюсь назад, снова к центральному посту. И тут слышу сверху команду:
- Все вниз. По местам стоять, к погружению!
После чего следует металлический звук защелкивания крышки рубочного люка. Итак, все: погружаемся. Первый вахтенный офицер висит еще на колесе задрайки люка и передвигается, вися на руках по ступенькам алюминиевой лесенки.
- Все вниз. По местам стоять, к погружению! – отдается эхом голос лейтенанта-инженера за мной. И затем продолжает:
- 5, 3!
Я смотрю, как перемещаются соответствующие клапаны заполнения цистерны главного балласта. В шипении удаляющегося воздуха слышу вблизи от меня прерывистое дыхание: Кто-то использует шум заполнения цистерны как шумовую завесу. Иначе не решился пыхтеть таким образом. Прибывают ответы: «5…», «3…» Слышу, как шумит вода, заполняя цистерны. Лодка слегка раскачивается. Лейтенант-инженер перекладывает горизонтальные рули, и тотчас совершает трюк с кормовой дифферентной цистерной, балластной цистерной 1: Чем позже она откроется, тем больше будет «эффект пикирующего бомбардировщика». Только он, конечно же, не может быть таким сильным, чтобы трюмный центрального поста, который обслуживает клапан вентиляции кормовой группы, соскользнул со своего места. Так уже было, и не однажды, а когда такое происходит, это может бытьопасно.
- 1! – приказывает лейтенант-инженер. И затем: – Продуть!
Раздается шипение. Сжатый воздух! Откачка воздуха из цистерн быстрого погружения выполняется, когда наша лодка находится на глубине уреза перископа. Прочитано, разрешено, подписано! размышляю крайне бессердечно. При этом команда к продувке цистерн быстрого погружения придала мне неуверенности, как и всегда в таких случаях. То, что сразу после погружения цистерны продуваются сжатым воздухом, также довольно странно. Это входит в противоречие с простым правилом: Прием балласта – к погружению, продувка – к всплытию. Но цистерны быстрого погружения служат только как помощь при погружении: Они придают лодке дополнительную отрицательную плавучесть. Непосредственно после выполнения маневра погружения они быстро снова продуваются сжатым воздухом. Но в нашем случае простые правила не подходят – при такого рода нашем походе. Здесь кроется нечто большее, чем простая продувка цистерн быстрого погружения... Но что это? Мы, судя по всему, спускаемся со слишком большим дифферентом. Бог мой! Все скользит и трещит. Хоть бы обошлось! Перехватываю взгляд командира и пугаюсь: Он безучастно уставился в пустоту. Мысль скребется мышью в затылке: Здесь мы еще можем выйти! На такой глубине это не проблем. Вообще, вероятно, это было бы лучшее решение... Что за беспорядочный шум! И не стонет ли кто-то так жалобно? Но это не боязливое рыдание: Там ящик раздавил руку одному человеку. Проклятье! Лейтенант-инженер громко отдает команды. Командир неподвижен так, как будто все происходящее совершенно его не касается.
- Вот говно! – отчетливо слышу из кормовой части центрального поста. Но даже на это командир не реагирует.
Лодка сильно перегружена. Лейтенант-инженер сыпет командами одна за другой:
- Закрыть клапан вентиляции 5!, – и затем: – 5 продуть! – и через несколько секунд: – Продувка!
Наконец, нос лодки медленно поднимается снова вверх. Однако прежде чем лодка получает нулевую плавучесть, поступает команда:
- Клапан вентиляции 5 открыть!
Командир присутствует с абсолютно непричастным видом. Я могу лишь удивляться ему, хотя в действительности только лейтенант-инженер отвечает за погружение лодки после дифферентовки и выравнивания балласта. Проходит еще некоторое время, пока лейтенант-инженер вновь не подчиняет себе лодку. Дифферентовка была проведена отвратительно: Лодка уходила с таким дифферентом на нос, какого я никогда ранее еще не испытал. Поэтому вода перекачивается теперь из носовой дифферентовочной цистерны в кормовую. Централмаат изумляется: Скорость циркуляции должна быть намного больше, чем он ожидал. Предусмотренный вес лодки действительно хорошо согласуется, потому лишь незначительное количество воды должно быть откачено за борт из уравнительной цистерны. Всегда ломаю себе голову: Почему, относительно много подлодок исчезают так незаметно и беззвучно? Естественно, из-за аварий при погружении! Так и мы пропали бы именно из-за этого, и лежали бы здесь на рейде в морской пучине. Вот еще одна возможность повторить урок: Только при большом весе следует продуть балласт – я знаю это из опыта – это хотя и немыслимо в глубине, но следует применять. И в таких вот случаях только на самой глубине можно продуть балластную цистерну – как правило, носовую. Так как при сильном перегрузе существует значительная разность давлений между носовой и кормовой балластными цистернами – соответственно разная глубина погружения. Если обе балластные цистерны тогда одновременно и с тем же самым давлением продуют, устремится продувочный воздух преимущественно в далеко вверху лежащую балластную цистерну вместо, как это должно было бы быть, в нижнюю. Сжатый воздух движется в пределах трубопровода продувочного воздуха туда, где господствует более малое противодавление. Это свойство воздуха. Итак: продувают либо только глубокорасположенную балластную цистерну, либо буквально «щиплют» клапан продувочного воздуха вышерасположенных балластных цистерн, так чтобы воздух более медленно проникал в них. Теперь лейтенант-инженер устанавливает рули глубины таким образом, что лодку удифферентовывает: то нос немного задирается вверх и почти сразу же снова опускается и выдавливает воздух из самых уголков балластных цистерн. Воздух – последнее, в чем мы нуждаемся в цистернах. Воздушные пузыри мешали бы дифферентовке. Кроме того, они создают шум, когда перемещаются при попытках подлодки сбежать от охотников на глубине. Пожалуй, так скоро после оставления пещеры Бункера, еще ни одна подлодка никогда не погружалась. Довольно долго я погружен в свои мысли – когда слышу:
- Лодка отдифферентована!
- Клапаны вентиляции закрыть!
После этой полностью законченной процедуры процесс всплытия происходит как по писанному, что для меня все же необычно, так как происходит на почти ровном киле и только с незначительным применением рулей. Говорю себе: Лейтенант-инженер – хороший специалист, иначе он не смог бы так быстро привести лодку, несмотря на аварию, в желаемое состояние нулевой плавучести. Когда командир снова стоит на стремянке и приподнимает люк рубки, я спрашиваю вверх:
- Разрешите подняться на мостик?
Мои шейные позвонки и мышцы шеи вспомнили о том, как следует косо наклонять голову, чтобы суметь крикнуть вверх.
- Милости прошу! – отвечает командир сверху.
Наша лодка держится точно в кильватере минного заградителя. Мы тихо скользим, все еще на электродвигателях, навстречу узкому выходу. Как долго еще скалы побережья с обеих сторон смогут давать нам защиту? Снова и снова скольжу взглядом вокруг – как вращающийся маяк. Мои глаза так хорошо свыклись с темнотой, что я теперь, хотя луна все еще скрыта облаками, узнаю окаймление рейда. Могу также отчетливо видеть и темный силуэт минного заградителя идущего перед нами. Я различаю даже его блеклый кормовой бурун. Если янки внимательны и у них есть хорошие ночные бинокли... Ах, фигня все это! Мы уже проходим! Внезапно нас накрывает невыносимая вонь. Западный ветер сдувает чадящий дым минного заградителя на наш мостик. Теперь мы идем за ним так плотно, что этот его чад буквально не дает дышать. В горле першит, и позывы к кашлю разрывают его. Все же, я, пожалуй, справлюсь с этим! думаю я и заставляю проглотить кашель. Но командир рядом со мной кашляет во все горло – и кашляет так сильно, как будто у него жизнь от этого зависит. Ладно, тогда я тоже могу откашляться. И делаю это так основательно, словно страдаю от тяжелого туберкулеза. Но с каждым ударом кашля во мне поднимается новый позыв к кашлю и бьет меня не переставая. Проклятый дым!
- Тьфу, ты черт! – ругается командир.
Вплотную со мной слышу:
- Они топят свои котлы старыми войлочными шлепанцами! – Человек, сказавший это, разочарован: Никто не смеется. Наконец, кажется, становится лучше. Ветер слегка изменил направление.
Снова кружу взглядом. Это ночное настроение мне по сердцу: теплый воздух, царящее во мне напряжение, легкая вибрация ограждения мостика, силуэты вахтенных на мостике: У меня невольно на глаза наворачиваются слезы умиления. Командир приказывает вниз:
- Пустить дизели! – и я вновь превращаюсь в дополнительного вахтенного мостика, наблюдающего за окружающей обстановкой.
Через несколько секунд раздается грозный рык дизелей. Лодка сильно вздрагивает. От страха перестаю дышать: Так и заикой можно стать! Это продолжается, пока двигатели набирают обороты, но и после того мне требуется еще довольно долгое время, чтобы успокоиться. Звук пренеприятнейший! Ну и шум! Мне кажется, что у дизелей вдруг включилась троекратная громкость, и их грохот накрывает все побережье. При таком сумасшедшем грохоте янки просто обязаны услышать нас, даже если до сих пор и спали непробудным сном. Таким неистовым грохотом мертвецов можно разбудить! Если бы только мы смогли теперь погрузиться! Но для такого случая вода, пожалуй, слишком низка. Кроме того, в горловине выхода имеются, как объяснял мне Старик, даже при предполагаемой тихой воде, сильные и сложные потоки. Вибрация дизелей заставляет лодку дрожать до последнего винтика. Устраиваюсь на одном из маленьких деревянных сидений, высоко выдающихся из стенки рубки, чтобы наблюдать за носом и кормой. Куда ни повернусь, все на ощупь влажное и шероховатое. Нос лодки легко скользит вверх и вниз. Пару раз он даже буквально ныряет и высоко вздымает водяные брызги. Но это еще далеко не открытое море, а все еще узкий канал. Смотрю назад. Наши дизели дымят как паровоз! Успокаиваю себя: Такой черный дым может дать нам и имущество: Он скрывает лодку от ищущих глаз словно туман. И наряду с этим мелькают мысли: При ходе под шноркелем за нами потянется густой столб дыма, покрывая всю местность. Это будет, наверное, выглядеть очень красиво: тихое море, столб дыма над ним – и никаких кораблей вокруг. Кому посчастливится такое увидеть, у того челюсть отвалится от сильного удивления. Мне более по душе пришлось бы, конечно, если бы наше знамя выхлопного газа развертывалось не так величаво. И на этот раз я, так или иначе, не придаю большого значения спокойному морю. При тихом море за нашим шноркелем образуется бурун, который должно быть, будет виден на многие мили пилотам Томми. Все наши зенитки настороже, боеприпасы для обеих четырехствольных 20-мм установок и 37-мм пушки лежат наготове. На мостике некуда ногу поставить. Парни у 20-мм пушек и 37-мм автоматической пушки, словно тени: Они замерли, держа наготове патронные ленты. Если не ошибаюсь, на всех надеты спасательные жилеты. Мне бы тоже следовало получить спасательный жилет...
- Наблюдать внимательно за кораблями противника. Стрелять разрешаю без команды! – раздается голос командира.
Чертов спасательный жилет! Теперь я не могу смыться с мостика просто так! Если бы только мы уже были на более глубокой воде! Янки определенно не позволят нам рассекать здесь, словно рыбацкой шхуне! Замечаю, что опять притопываю от нетерпения. Ничего не видно: Ни гавани, ни Бункера. Города тоже почти не видать. Различаю лишь несколько отдельных бликующих всполохов над водной поверхностью. Никакого понятия, что это такое. Морская вода разбегается, раздвигаемая устремленным вперед носом подлодки. Ослабив колени, пробую попасть в такт периодам движения лодки вверх и вниз. Но мне следует не движением морских волн любоваться, а наблюдать получше! Наши катера давно уже должны были быть в узости канала. В следующий миг слышу, как командир, не отрывая бинокль от глаз, говорит:
- Оберштурман, – там по левому борту впереди тень?
Оберштурман быстро устремляет свой бинокль в указанном направлении, однако, заставляет ждать свой ответ. Наконец, говорит:
- Похоже – очень похоже...
- Право руля 15 – держать 150 градусов! – приказывает командир.
- Вот – 3 градуса по левому борту что-то тоже есть, господин обер-лейтенант!
Это снова оберштурман.
- Тогда давай держать 170 градусов. Посмотрим, что получится...
- Держать 170 градусов! – командует вниз оберштурман.
- Наблюдать за первым объектом, – приказывает вполголоса командир.
Все это уже было! Только тогда братишки, когда мы с трудом проходили Гибралтар, ставили навигационные огни. Этим они помогали нам уклоняться от столкновения. Естественно не из-за любви к нам. Они просто боялись столкнуться и с нами и друг с другом, поэтому хотели лишить нас доступа к выходу, заблокировать нам дорогу и замкнуть нас в мешке. Как сильно я тоже не стараюсь, не могу обнаружить тени, которые видят оберштурман и командир. И в этом нет моей вины: Проклятый чадящий дым опять вызывает у меня слезы. Долбоебы, надоело уже! Что за слабоумный командует этим минным прорывателем! Британские грузовые суда ведь ходят иногда без дыма, если это необходимо – или почти без дыма. И тут я слышу: «Мины!» Кто сказал, что там где-то мины? С какой стороны сказали? Раздается голос командира:
- Точно! Дальше впереди лежат наши собственные.
Собственные мины – это могут быть только те, которые должны преграждать противнику вход в Брест. Якорные мины. Какой же я дурак, что не узнал об этом раньше! О собственных минных полях никогда не говорилось. Вместе с тем никогда, кажется, у нас еще не имелось проблем, кроме разве что мин, которые по ночам сбрасываются самолетами Томми. Но если уж Томми удается расставить мины непосредственно перед Бункером, то тогда возможно здесь они тоже могут быть. Но, все же, не будем пугаться... Бог не выдаст – свинья не съест! Теперь темное небо стало почти таким же плотным, как и темная вода. Несмотря на это, все еще высвечивается тонкая линия горизонта на западе, а перед ней изящный силуэт нашего минного прорывателя. Лодка поднимается и опускается теперь нерегулярно. Глаза не позволяют оценить ее движение. Чтобы не расшатываться из стороны в сторону, приходится крепко уцепиться за фальшборт мостика. Всем телом ощущаю, как дрожит металл под силой наносимых водой ударов. Когда мы уже нырнем? Очередной бросок воды настолько внезапно летит мне в лицо, что я вздрагиваю словно от удара кнутом. Вода проникает между губ: соленая. Невольно выкрикиваю проклятие и быстро нажимаю несколько раз языком по нёбу, чтобы получить во рту большую порцию слюны. И сглатываю ее вместе с солеными каплями. Выплюнуть эту смесь, я не решаюсь в этой темноте – могу попасть в «зимний сад». Вокруг меня на мостике внезапно оказывается слишком много людей. Лучше спущусь-ка я в лодку. В центральном посту лежат наготове изогнутые магазины емкостью 20 выстрелов каждый для скорострельных автоматических 37-мм пушек. Я видел такие и на кронштейнах в башне. Запасные боеприпасы для зениток свалены перед командирской выгородкой. Чтобы суметь быстро придти на выручку, если возникнет такая необходимость, внимательно осматриваюсь. Подхожу к прокладочному столику и, пытаясь совладеть со своей нервозностью, рассматриваю лежащую там карту: Побережье Бретани является мне вдруг как абрис дико гримасничающей горгульи. Надо постараться как можно быстрее выйти из ее оскалившейся пасти. Насколько мы далеко, вообще, до воображаемой линии от мыса Pointe de Saint-Mathieu до Pointe de Penhir? Накладываю на карту угольник и линейку и пытаюсь сконцентрироваться на проводимых мною вычислениях: Только не халтурить! Успокоить суетливые пальцы! И вот получаю: Еще пять морских миль! Как далеко это на самом деле, то есть, как далеко при данных обстоятельствах, я не знаю. Скорее всего, в этом не смог бы разобраться и сам Господин Эйнштейн... Поднимаюсь на несколько ступенек по алюминиевой лесенке до рулевого и остаюсь там. Сверху поступают команды, которые я не могу правильно воспринять. Рулевой перекладывает рукоятку машинного телеграфа и нажимает на рукоятку штурвального колеса. Затем тут же докладывает наверх:
- Есть левый двигатель полный вперед. Правый средний вперед. Руль положен право на борт до предела.
Право на борт до предела? Что может означать то, что руль в крайнем положении? Команды поступают одна за другой. Рулевой пашет как проклятый. Почему же мы все еще не ныряем? Из-за опасности мин, может быть? В отверстии башенного люка светлеет. Осветительные ракеты? Не начинается ли теперь наш последний танец? Но вот светлое пятно снова гаснет, но не сразу, в один миг, а как огонь, затухая. Прислушиваюсь, но за шумом дизеля ничего не слышу снаружи. В ушах звучит только быстрая последовательность команд рулевому и машинному отделению: Мы идем зигзагами во всю мочь. Наверх требуют Складную Книгу. Складную Книгу? Что это значит? Снова светлеет. Сигнальные ракеты? Осветительные снаряды? Просто так или чтобы осмотреть местность и найти цели для пушек? Если бы, все же, командир проинформировал нас! Сверху новая команда:
- Оба двигателя полный вперед! – И сразу после этого: – Руль влево на борт до предела!
Мы должным выйти, во что бы то ни стало, в более глубокую воду. Но такими зигзагами мы едва ли продвигаемся вперед... Вверху раздается жуткий рев: Ни хрена себе расклады! В центральном посту поднимается суматоха. Нас атакуют? Или мы атакуем? Сквозь шум дизелей хлещут сильные отзвуки выстрелов. Это мы стреляем? Или по нам лупят? Нет, должно быть это минный прорыватель. Минный прорыватель в бою? Но почему мы не стреляем? Сверху свисают набитые патронами ленты наших 20-ти миллиметровок. Они слегка колышутся. Головки снарядов матово блестят в бледном свете... Я весь горю желанием сделать хоть что-то, приложить руки куда-нибудь. Однако мне ничего не остается, как просто стоять, сдерживая дыхание и рвущееся из груди сердце. Страшно ли мне? Конечно, я боюсь. Я весь буквально пропитан страхом. Всеми порами я выделяю его из себя – и одновременно его же и вбираю в себя: Страх царит повсюду. Как огромная, но невидимая, липкая паутина он сидит в каждом углу. Уклончивые взгляды людей полны испуга. Все, что мы говорим, говорится только ради того, чтобы отогнать страх. Это такая разновидность страха, которая заставляет меня втягивать голову в плечи при малейшем необычном шуме. Мне разрешено подняться снова на мостик. Слава Богу! Быстро оглядываюсь, пока не начинаю кое-что различать в темноте. Как долго нас еще не тронут? Когда минный прорыватель получит свою торпеду и взлетит на воздух? У быстроходных катеров есть торпеды. Я настолько увлекся видом сильного фейерверка, что даже попадание торпеды в нас сейчас не смогло бы испугать меня. А там, на минном прорывателе, зенитная пушка долбит куда-то вверх: Бьет трассирующими снарядами. Всматриваюсь в слепящий трассирующий след, уходящий в небо, но как сильно не напрягаю зрение – не вижу ни одного самолета. Жемчужные нити трассеров указывают мне направление, и все же не могу найти и следа самолета. А может парни с минного прорывателя так разнервничались, что желают расстрелять свои боеприпасы, создавая нечто типа световой рекламы для нашего выхода? Внезапно органное гудение разносится прямо над головой, и уже ревущая тень несется на нас. Забили тяжелые молоты – это наша пушка вступила в дело! Опять тишина – как отрубило.
- Они перестраиваются! – орет командир, и сразу после этого оберштурман:
- Самолет по правому борту 30!
Ну и заварушка! Что за самолеты? Либерейторы? Сандерленды? Лайтнинги?
Точно не узнать. Если они сейчас сбросят парашютные светящие авиационные бомбы, то мы будем перед ними как слон на арене цирка. Едва успел подумать об этом, как становится светло как днем. И раздается общий крик:
- Самолет по левому борту 20!
Сквозь шум дизелей отчетливо слышу вой одного самолета. Наши зенитные пушки тявкают ожесточенно. На какую-то минуту даже вижу желтые огни, вырывающиеся из стволов. Затем общее тявканье смолкает, но наши зенитки продолжают лупить: Мы стреляем трассерами. А я не могу больше найти цель. Внезапно бледные водяные фонтаны взмывают по обе стороны нашей лодки – не далее десяти метров от нас. Мы высоко поднимаемся, и нас сильно встряхивает.
- Мимо! – ору во всю глотку. К счастью, никто не слышит меня в этом безумном шуме.
Под шумок может, проскочим в более глубокую воду? Томми нам здорово подосрали. Вдруг снова воцаряется тишина. С минного прорывателя семафором передают азбукой Морзе какое-то сообщение. Я жду, сдерживая дыхание результат, и почти одновременно слышу:
- Что, они хотят уже смотаться?
- Братишки сматываются слишком рано!
- Трусливые свиньи!
- Скоты немытые! Ничего не скажешь: Слабаки, в штаны наложили!
И отдельно голос командира:
- Они ставят страх смертный выше страха Божьего!
И вдруг он орет:
- Самолет прямо по курсу! Тревога!
Командир кричит с такой силой в мое левое ухо, что почти оглушает меня. Уже спешно спускаясь в люк рубки, вижу, как снова становится светло. Понимаю сразу: Лодка освещена самолетным прожектором. И тут же раздаются выстрелы его бортовых пушек... Одновременно взглядом выхватываю, как рвутся клапаны быстрой продувки в корме централа и вся кавалькада сверху, с мостика, сыпется вниз, а последним спускается командир. Черт возьми! А здесь вообще-то достаточно глубоко для погружения? И еще эти минные заграждения! Где они действительно расположены? Старший инженер-механик высоко поднял голову над плечами. Нашел верный момент подрасти! Глаза наполовину закрыты. В следующий миг он слегка задирает голову в затылке. Мне требуется некоторое время, пока я не понимаю, почему он ведет себя так странно: Он всем телом пытается угадывать движения лодки. При этом напоминает дирижера оркестра. Меня бы не удивило, если бы он приподнял также и руки – не для того чтобы их использовать, а чтобы ощущать еще больше колебаний подлодки. Сейчас же он работает только головой и шеей. 4, 5 взрывов раздаются почти одновременно. В их отзвуки вплетаются жесткие, но более легкие разрывы. Неужели они метают в нас еще и ручные гранаты? Или это новые бомбы Hedgehog , выбрасываемые залпами? Взрывы еще долго противно звучат эхом спустя много времени после сброса. Меня осеняет: Утесы! Звуки разрывов отражаются утесами...
- Бросают наобум, – говорит кто-то. Если бы только он оказался прав! Все же, Томми должны были бы суметь довольно точно локализовать нас, даже если у них пока еще нет прибора точного определения местоположения подлодки Asdic . Куда бы мы тогда делись?
У меня сильно болят барабанные перепонки, голова гудит. Странно то, что я больше не испытываю настоящего страха, скорее напряженное ожидание того, что меня совершенно неожиданно снова обует невероятный ужас и я с ним не справлюсь. Кто-то заостряет карандаш и правым боком склоняется над расстеленной на пульте картой. Выглядит довольно небрежно и говорит о крепких нервах: Это централмаат. Кто-то тянет что-то через центральный пост. Увидев это, командир рыкает словно тигр. Снова треск. Три бомбы – четыре – пять: Наверное, сразу полдюжины спокойно выплевывает! И вот раздается уже шестой взрыв. Все шесть легли сзади лодки. У Томми трудности с определением нашего местоположения. Они не сбрасывали бы так много бомб, если бы точно засекли нас своими устройствами Asdic. Неоднородность водной среды, скалы поблизости, а теперь, еще и вздыбленный взрывами морской грунт, тоже причина их неудачи… По крайней мере, сама природа помогает в нашей защите. Черт возьми, а ведь мы здорово нуждаемся в этом! Если бы Томми были точны, то мы давно были бы потоплены. Некоторые из взрывов уже ложились определенно в критической области. Еще ближе, наверное, они быть уже не могут. А что могло случиться с минным прорывателем? Если повезло, им удалось выскочить из ловушки, когда нас так рьяно атаковали. С носа и кормы шепотом поступают доклады о повреждениях. Я вовсе не хочу слышать обо всем, что сломалось и разрушилось. Я знаю такой вид перечней поломок и разрушений. Система гирокомпаса? – Да, конечно же. Решаюсь ослабить затекшие мышцы – и переношу вес тела с одной ноги на другую. Также хочу вздохнуть полной грудью. У меня такое чувство, словно я опять вернулся из небытия дурного сна к жизни. Что случилось? С кормы доносится неразбериха приглушенных голосов. Вокруг слышу тяжелое сопение. Я не вижу командира – слишком много людей в централи, но никакого движения. Соляные столбы, все застыли будто соляные столбы. Откуда только и пришло это выражение «соляные столбы»?
- Такого факельного шествия у нас еще никогда не было! – Это был командир – произнес вполголоса – как бы для себя одного.
Факельное шествие? Этим он, пожалуй, подразумевает наше воздушное «сопровождение». И еще добавляет:
- А также похода без карты минных полей. Но ведь я-то должен знать, где лежат наши мины?!
Что должна значить эта его речь? Откуда мы должны получить сейчас карту наших минных полей? Неужели командир подразумевает наш возврат в Бункер? Только, пожалуй, не решается произнести это слово. Хотя говоря такое, ему следовало бы сначала потренироваться. Так что же он медлит? Жду все еще следующего взрыва. Несколько человек начинают передвигаться. За бортом тишина. Неужели Томми оставили нас в покое? Знаменитая игра в кошки-мышки.… Стоит теперь в программе смертельного шоу? Или Томми обосрались в виду узости выхода из канала? Что же происходит, ради Бога? И тут я слышу, как командир скрипучим голосом действительно объявляет:
- Мы разворачиваемся!
Охренеть! Это же для меня удар под дых! В конце концов, это была моя вторая попытка бегства из Бреста: Знаменитые 3 искушения! И остается у меня тогда лишь одно. Какие глаза сделаются у Старика, когда мы снова появимся в Бункере? Какими засранцами будем мы стоять перед ним? Полная жопа! Теперь это действительно полная жопа. Сухопутная дорога закрыта, морская дорога тоже. Сзади закрыто, спереди закрыто. Серебрянопогонники не узнают об изменении курса: Вот уж они удивятся, когда увидят знакомый причал! Получить карту минных полей! Это прозвучало фатально, как предлог к возврату. Ведь, в конце концов, о такой карте можно и нужно было позаботиться заранее! Почему мы не всплываем, ясно: Противник слишком близко. Они собрали, наверное, целую эскадру, чтобы схватить нас и укатать в дно морское – без воздуха и со всем, что имеется. Во мне поднимается волна протеста: плестись назад, словно побитая шавка, такого у меня еще не было! Но затем говорю себе: Вероятно, так все и должно было идти. Может быть, теперь у Старика найдется возможность и решимость сохранить меня в Бресте.
- Этому не суждено было сбыться! – скажу я Старику. – Это указание свыше – так сказать, Того, Кто управляет миром мановением пальца!
- В следующий раз, конечно, определенно sine sine, – слышу, как говорит командир оберштурману.
В следующий раз! – Значит, это не отказ? Но что он может подразумевать, произнося латинское «sine sine»? Наверное: без сопровождения. Да, так и будет! Смыться, не поднимая большого шума и без пустой болтовни. Конечно, разумно. Вероятно, единственно возможный способ выбраться отсюда. Чертовски жарко становится в комнатке! Наши тела нагревают воздух. И также чертовски влажно. Очень правильно, что здесь нет ни стекол, ни зеркал. Сейчас они запотели бы. Не хватает сквозняка, чтобы все протянуло. Словно услышав мои мысли, командир приказывает:
- Осмотреться в отсеках к всплытию! – и затем очень быстро: – Всплываем!
Наверху все кажется спокойным. Неужели Томми потеряли к нам интерес? Я тоже вылезаю на мостик. Где мы, вообще? Как далеко ушли с Всемогущей помощью? Так стою я, чуть ли не над самой темной водой, безо всякой ориентации. В воздухе тоже ничего не могу вынюхать. Меня очень удивляет, что минный прорыватель все еще рядом и на нем ничего не горит. Наш командир передает семафором, что мы поворачиваем и что на этот раз мы хотим идти впереди. И затем в обратных сообщениях к нам долго поступают мучительные расспросы: Это, вообще что будет? Между Сциллой и Харибдой проскочить – это нам нужно? Без этого страшилища минного прорывателя? Не слишком ли поздно делать такое? Звездное небо над головой – категоричный императив… и вся подобная чепуха. Кенигсберг: Господин Эммануэль Кант из Кенигсберга: Теперь он нам тоже не помогает. И снова трудный переход между обломками кораблей. Еще несколько раз протискиваемся между ними, и скрипим, едва не сорвав обшивку. Затем медленно движемся через закрытый брезентом проход и держим курс на тот самый бокс, из которого мы выходили. Никого из флотилии не видно. Я могу различить на причале только несколько человек из OT, сидящих и лежащих на ящиках и кабельных барабанах. Они, очевидно, искали в Бункере защиту от артобстрела. И теперь у них рты открылись от удивления: Мы появились! После швартовки спускаюсь по лесенке вниз. Слышу, как в централе говорят:
- Подтянула собака хвост – и правильно!
Вроде голос боцмана?
- Ну, это, пожалуй, с тобой происходит не впервые? – звучит ему в ответ.
- Эй, заткни там пасть! И придержи свой поганый язык, иначе все твои зубы отмаршируют в твою же задницу!
Слова звучат крайне возбуждено. Не удивительно! Страх должно быть еще глубоко сидит в людях. До меня не сразу доходит, что – кроме этой пустой болтовни – на лодке очень тихо. Я думал, что серебрянопогонники сейчас будут толпами пробиваться с носа и кормы в центральный пост. Но: Они вовсе не делают это: Боцман преградил передний люк переборки – централмаат кормовой – своими телами. Им пришлось сделать это без команды. Скрипит бортовой динамик. Командир сообщает:
- Временно все остаются на борту. Это касается, само собой разумеется, также и наших гостей. Вахтенным разрешаю применять к нарушителям оружие без предупреждения. Строжайшее соблюдение военной тайны. Поясняю: никакой болтовни на пристани. Мы будем ремонтироваться, то, что нужно будем все ремонтировать. Конец связи!
Что должно означать слово «временно»? Не могу даже спросить никого. Тут командир обращается уже ко мне:
- Подождем, может, будет попутка. Вы же поедете с нами во Флотилию?
Кто-то позади меня произносит:
- И если ты думаешь, что тебе повезло – бабах, и ты в жопе, надеждам назло!
Странно, но это непристойное изречение действует на меня как бальзам на раны.
- Была чертовски короткая поездка, или нет? – слышу другой голос.
У сходней уже стоят двое вахтенных с автоматами наперевес и боцман.
- Стрелять на поражение, если хоть кто-то попытается спуститься без приказа! – чеканит командир, – Боцман, Вы отвечаете за порядок: Применять оружие по ситуации!
- Есть, господин обер-лейтенант!
Уходя, бросаю взгляд назад: Лодка стоит у пирса, как будто всегда так там стояла, словно нам просто приснился наш выход из этого самого бокса. Люки лодки в этот момент открываются. Желтый свет пробивается из нее наружу. Ремонтировать то, что нужно ремонтировать! – Какой же должен быть темп ремонта в таких условиях?! Рабочие с верфи должны были бы сразу взяться за работу. Но дьявол их знает, где они сейчас... Командир держит курс на цех, откуда проникает свет. Он хочет позвонить во флотилию. Я бы не делал этого: Линия может прослушиваться. Но не решаюсь сказать ему об этом. К счастью, соединения нет: Телефон мертв. Лейтенант-инженер разыскал начальника цеха, который смог бы обеспечить нам машину. Однако, тот, судя по всему, пьян в стельку. Он орет за пять шагов от нас, идя навстречу:
- Ребятки, радуйтесь войне, ибо мир будет страшным!
У меня просто чешутся руки вбить эти слова назад, в его красную, орущую, пьяную рожу. Таких вояк я повидал предостаточно. Мои нервы могут просто не выдержать. И все же сдерживаюсь: Ни к чему это кипение крови: Нам нужна машина, и как можно быстрее. У этого пьяницы оказывается есть и машина и даже водитель. Вызывается водитель. Машина должна стоять перед воротами бункера.
- Давайте, шевелитесь! – командует командир и спешит за водителем, а я за ним.
Внезапно я едва могу переставлять ноги: полностью измученный и опустошенный, словно выжатый лимон. Я был готов терпеть самые большие трудности, готов был примериться с самыми серьезными неудобствами, но не с тем, что мы должны были развернуться и придти назад – никак не с этим! Я чувствую себя словно боксер после тяжелого удара в голову, и как однажды виденный мною боксер, тоже качаю время от времени головой, чтобы освободиться от тумана перед глазами. Теперь Томми знают, и наверняка, что здесь есть лодка, собирающаяся смыться. И что она не вписывается ни в один дерьмовый график… В городе ярким пламенем полыхают пожары сразу в нескольких местах. Небо затянуто плотными облаками. Я не смог бы увидеть облака, если бы их нижние кромки не освещались столь театрально. К тому же снова и снова их отсвечивает мерцающий отблеск артобстрела – гигантское колеблющееся освещение. Водителя это вполне устраивает: Так он получает больше света, чем от тонких светящихся щелей фар затемненных нафарниками. Здания флотилии скрыты темнотой и тоже освещаются светлыми перемежающимися с темнотой сполохами вращающегося в безумном ритме фонаря маяка. Водитель позволяет машине медленно подкатиться к часовому у ворот. В десяти метрах от ворот часовой слепит нас ярким лучом фонарика в глаза.
- Выключи свет! – говорит командир и выходит.
- Вызовите адъютанта и инженера флотилии! – обращаюсь ко второму часовому. И поскольку он не реагирует, тороплю его:
- Побыстрее! Ну двигайтесь же Вы! Совсем что ли устал, парень?
Одновременно думаю про себя: Какое, собственно говоря, дело этому бедолаге до того, что я больше не справляюсь с явным разочарованием и яростью в себе самом?
- Я предупрежу шефа, – говорю командиру. – Вам же лучше всего сразу направиться в его офис.
Должен быть соблюден церемониал! размышляю, подходя к комнате Старика. Ни с того ни с сего заявлюсь сейчас к нему! Стучу в дверь только один раз, а Старик уже громко кричит:
- Войдите!
В комнате совершенно темно, так как ставни закрыты. Старик может распознать меня только как силуэт против света в проеме двери.
- Честь имею доложить: Обер-лейтенант Морхофф ждет в твоем офисе! – И затем, только гораздо тише, вполголоса:
- Мы снова здесь…
В следующий миг под потолком ярко вспыхивает лампа, и я вижу Старика полусидящим на своей койке. Он не говорит ни звука. Вместо этого рассматривает меня, зажмурив глаза, а я стою перед ним как человек, желающий ступить на шаткий трап и всматривающийся в него. Старик медленно опускает ноги на пол, но, все еще ничего не говорит. Немая сцена рвет мне нервы. Я нервно сглатываю. Когда к черту он, наконец, откроет рот?
- Да, – ворчит он наконец, и словно принужденный к имитации я тоже говорю: «Да». И еще:
- Все было не так просто. Никакой возможности пройти. Они ждали нас.
Я стою и пялюсь на коричневатый окрашенный лист двери слева от меня. Старик все также пустым взглядом смотрит на меня, как будто он не смог понять, что я произнес, и теперь ему приходится основательно размышлять над моими словами.
- Была она столь прекрасна, но все же, так быть не до;лжно было быть – как сказал бы какой-нибудь поэт, – произношу вымученно. Наконец, в Старике просыпается жизнь. Он потягивается и глубоко дышит. Я отчетливо слышу, как он всасывает в себя воздух и тут же снова его выдыхает. Но ни слова не выходит из сомкнутых губ.
- И что теперь? – ляпаю наугад из чувства, что нельзя же молчать вечно. Как будто до сих пор не слыша меня, Старик спрашивает:
- Где Mohrhoff?
- Он ждет тебя в офисе.
Старик закусывает нижнюю губу. То, что я вынужден стоять таким образом как стою, заставляет меня поежиться. Я беспомощно бормочу дальше:
- Совершенно не везет мне с попытками к бегству. Ни по суше, ни по воде...
- Ты еще по воздуху не пытался, – бормочет Старик. – Из Бреста выбраться, это как в Scapa Flow забраться..., – говорит он и хватает свой купальный халат, – … или гораздо хуже. Мы тоже не смогли предвидеть, что все обернется таким образом.
Затем внезапно, будто бы только проснувшись, он спрашивает сильным голосом:
- Как все было?
Я не хочу опережать командира подлодки и потому бормочу заикаясь:
- Мы попали в полное дерьмо... никаких шансов... они нас отпрессовали по полной... Катера и самолеты, естественно, вместе. Совершенно закрыли ход... настоящий кордон устроили…
- Нам следовало все по-другому сделать, – медленно произносит Старик.
Как по-другому? говорю себе – и затем громко:
- Может быть, было еще не достаточно темно? Катера ждали нас в тени утесов – думаю, что когда они издалека видят минный прорыватель, то уже точно знают, что происходит!
Старик выуживает из-под кровати башмаки, садится на стул и надевает их. Но вместо того чтобы встать, остается сидеть склонив голову: Он погружен в своих мыслях.
- Без сопровождения мы и раньше погружались, – наконец, говорит Старик вполголоса. И затем, будто разговаривая с собой самим: – Но совсем без защиты идти – так дело тоже не пойдет. Разве что с тральщиками идти? Но отдельный тральщик подозрителен. Два тральщика еще могли бы сойти за обычный морской патруль, например... У них также больше огневой мощи, чем у этой колоши – прорывателя.
Старик замолкает и втягивает нижнюю губу меж зубов. Затем смотрит на меня широко открытыми глазами и громко говорит:
- Но, ради всех святых, вы должны будете снова уйти!
Вот мудрость земная! Вся в этих его последних словах! Могу представить себе, какие соображения при этом руководят Стариком: Томми думают, что потопили лодку. В любом случае они уверены, что расстроили попытку к бегству. За это они и выпьют. То, что мы снова можем появиться, они, возможно, не берут в расчет. И, вероятно, господа агенты также улеглись спать после выполненной работы... Морхофф стоит, опустив плечи, посреди кабинета Старика. Он хочет доложиться по-военному, но Старик уже рычит:
- Не валяйте дурака! – и затем гораздо мягче: – Ладно, садитесь.
Старик тоже садится. Но вместо того, чтобы спрашивать теперь командира по существу рапорта, он сидит, широко раскинувшись за своим письменным столом, и размышляет. Он делает это как актер, играющий роль размышляющего человека: Сидит, крепко сжимая голову обеими руками. Его лоб – что стиральная доска. Наконец, командир лодки хриплым от явного нервного напряжения голосом говорит:
- Обзор, к сожалению, был довольно хорошим...
Так как Старик ничего не говорит, командир продолжает, словно жалуясь:
- На берегу постоянные пожары. Огонь все время освещал нас...
И получает на это взгляд полный сомнения. Когда же он произносит:
- А еще там извилистый фарватер..., – это буквально взрывает Старика, и он, сердясь, говорит скрипуче:
- Я этого понять не могу! Увы!
Снова наступает молчание, и воцаряется на тягостно долгое время.
- Нам требуется ремонт, господин капитан, – наконец, выдавливает командир.
- Вы должны устранить все средствами вашего борта, – Старик сразу рубит резко. – Следующая тихая вода будет слишком поздно.
- А если задержаться на сутки? – робко спрашивает командир.
- Думаю, не выйдет. Тогда братишки снова будут пасти вас. Что с чиновниками?
- Я расставил посты с автоматами, они никого не выпустят с борта.
- Это хорошо. Это правильно.
- Но если, все же, кто-нибудь захочет теперь смыться...? – спрашивает командир.
- Никто никуда! Никакого театра! Тот, кто на борту, остается на борту!
Овечье лицо адъютанта проникает в мое сознание. Он тихо вошел и теперь единственный из нас стоит: неподвижно, как замороженный. Ему тоже стоило бы надрать задницу! думаю про себя.
- Новый выход Вашей лодки сегодня ночью в 1 час! Два тральщика в сопровождение! Организуйте все необходимое, но не по телефону!
Старик по-настоящему кричит на адъютанта. Вероятно, он вынужден так сделать, чтобы этот парень проснулся. Старик принял решение, и он учитывает также и то, что наши линии выхода уже открыты противником.
- Позаботьтесь о том, чтобы вся область Бункера тщательно – я повторяю: тщательно! – была закрыта.
- Это довольно сложно сделать, господин капитан, – робко произносит адъютант.
- Почему это сложно сделать?
- Из-за персонала верфи, господин капитан.
- В таком случае, Вы сами, если потребуется, должны лично стать во главе этой работы,– как контролер в кино. Я прошу Вас сделать все возможное, чтобы закрыть Бункер!
Адъютант собирается уже исчезнуть, как Старик громко приказывает ему еще:
- И срочно разыщите инженера флотилии!
- Уже сделано, – выпаливаю я.
Старик бросает на меня косой взгляд, затем выпрямляется и берет с края стола свернутую в рулон морскую карту. Он раскладывает ее, разглаживая руками, на своем письменном столе.
- Нигде нет достаточных глубин, – бормочет он, прищурив глаза. – Здесь нет и там нет...
При этом водит правым указательным пальцем по ней туда-сюда.
- Здесь вот было одно место – но теперь вы там можете подойти слишком близко к американским береговым батареям...
Старик задумывается на минуту, прежде чем продолжает:
- Только и остается: идти посреди узости и затем нырять.
И глядя на Морхоффа произносит с горечью:
- Теперь у Вас есть опыт!
А тот корчит такую рожу, словно зыбкую пелену его надежд смыло волной голубой... Что за безумная сцена! Невольно отмечаю: Старик все еще в пижамных брюках и в чем-то вроде гимнастической майки. И в накинутом на плечи купальном халате. Внезапно он тоже, кажется, замечает это и шепелявит:
- .... только сначала надо одеться по форме!
Теперь командир лодки выказывает свою обеспокоенность из-за минного поля. Он хочет знать есть ли карта этого поля.
- Они лежат там уже вечность – якорные мины, – говорит Старик и ведет правой рукой над картой, – Вот здесь за Camaret – и дальше на юг. Почему их не убрали, один Бог ведает. Может и такое быть, что их давно унесло приливно-отливным течением... Парни с минного прорывателя знают о них.
Я хочу уже сказать: Но если они не пойдут с нами за компанию…, как Старик на секунду замолкает и говорит:
- Рейдовые тральщики должны в этом еще больше разбираться. Они сами избегают таких районов.
И сказав это, он нас отпускает: Старик хочет переодеться. Я же хочу забрать, тем временем, рулон с рисунками из моей комнатушки. Я подумал, что смогу легко разместить его вдоль стенки в моей койке на лодке. Когда пересекаю двор, идя к павильону, американские артбатареиначинают палить как сумасшедшие. Здания флотилии непрерывно освещаются будто прожекторами. Весь этот фейерверк, кажется, освещает только местность вокруг Бункера. Мой кубрик изменился совершенно. Я пристально всматриваюсь растерянно в помещение: все убрано: убран весь бумажный хлам, не видно ни клочка бумажки. Кровать застелена по-новому, сверху лежит одно из розовых одеял из борделя: плохой гостиничный номер для коммивояжера. Сдерживая закипающую в животе ярость, успокаиваю сам себя: Все в порядке! Меня же сняли с довольствия. И никто не мог знать, что мы снова вернемся. Должно быть, здесь все привели в порядок экстра-класса для адъютанта какого-нибудь американского генерала, который скоро захватит Брест. Даже о новом ковре подумал зампотылу, или какой-то засранец, который навел здесь такой лоск. Проклятый бордель! Ругаюсь вполголоса. Но затем силы уже покидают меня, и я падаю, не раздеваясь, вытянувшись всем телом, на койку. То, что свет в комнате все еще горит, замечаю только тогда, когда в дверь громко стучат. Мгновенно вскакиваю, испуганный до глубины души.
- Что случилось?
- Это Морхофф!
В несколько шагов я уже у двери:
- Как раз собирался вставать!
Бог мой, ну и видок у командира! Он слегка прикрыл глаза от яркого света моего плафона: выбеленная известью африканская маска!
- Ну, нам пора, – говорит он. – Шеф подъедет позже. Он все еще в офисе.
Парень чуть не падает. Поэтому вынужден прислониться к лутке двери. Кожаная одежда воняет так, хоть святых выноси.
- Я хотел забрать с собой кое-что, но..., – делаю круговое движение рукой, – Вы видите: уже навели полный марафет.
- Да уж, спешат как на пожаре! – скупо цедит Морхофф.
- Все же Вы могли бы поспать хоть немного – здесь, – предлагаю ему.
- Нет-нет, лучше нет. Давайте-ка по быстрому снова на лодке. – И затем, с вымученным смешком: – Они, должно быть, хотят избавиться от всех боеприпасов – кажется...
Мне требуется пара секунд, пока не понимаю, что он имеет в виду американские артбатареи и их фейерверки.
- Они хотят предложить нам, наверное, еще кое-что, – отвечаю, выходя за ним.
Во время обратной поездки к Бункеру, командир, сидящий рядом с водителем, говорит озабоченным голосом:
- Шеф прав: Томми сейчас расслабились, и их шпионы вокруг не берут в расчет возможность нашего нового выхода.
При этом голос его звучит так, словно он разговаривает сам с собой. Чертовски здорово, что он не сказал «Попытка выхода»!
- Возможно и так, что парни с прорывателя сболтнули что-либо. Томми знали с точностью до минуты, когда мы прибудем, – я едва слышу его слова из-за шума мотора.
Пока едем сквозь ущелья обломков, я думаю: Старик твердо решил, что все лодки должны покинуть базу. И вот теперь случится то, что должно случиться: U-730 должна снова уйти – и как можно быстрее. Опять весь этот цирк! Предвижу его жалкое повторение! Чувствую слабость в животе, когда спрашиваю себя, как же на этот раз пройдет в этом погорелом театре сцена прощания. Вероятно, в тишине и тайне… Бункер мертв как никогда прежде: Гробовая тишина. Только несколько человек из OT и несколько рабочих с верфи. Гулкое эхо сопровождает каждый наш шаг. По мне лучше всего было бы, если бы Старик вовсе не приезжал на этот раз в Бункер. Однако, так ли честен я сам с собой? Разве не искал я его глазами? Разве не радовался тайком, что он стоит у верфи на причале? И вот приходит время прощания.
- Могу только надеяться, что не увижу тебя снова, – слышу, как шепчу в шутку, и в то же время чувствую, как моя речь пробивает меня до костей: Не вызвал ли я этими своими словами чего-нибудь? Черт побери все это! Если бы уже, наконец, вышли в море!
- Вперед, за новыми впечатлениями! – говорит командир, стоя рядом со мной. Старик же только и произносит:
- Всего хорошего!
За шумом дизелей эти его слова едва слышны. Протягиваю ему руку. Старик твердо сжимает ее. Затем, почти одновременно, мы салютуем друг другу. Несколькими большими шагами проскакиваю трап. И в следующий миг по скобам забираюсь на мостик. Слава Богу! Ощущаю вибрацию лодки подошвами сапог и всей кожей, и чувствую себя внезапно так, словно получил новые силы. Когда направляю взгляд на корму, вижу расплывающийся сине-молочный дым дизеля. Но вот звучит команда «Стоп дизель!», и вибрация стихает. Это меня не приводит больше в замешательство: Я теперь знаю, что мы начнем движение на электродвигателях. Словно ее тянет скрытый магнит, лодка удаляется от причала. Я зачаровано смотрю, как промежуток черной воды между нашим округлым бортом и пристанью Бункера увеличивается все больше и больше… ЧАСТЬ IV Under the gun Артобстрел внезапно стихает. Тишина кажется торжественной. Только тихое пение наших электродвигателей и шипение моря рассекаемого носом лодки. Теперь я слышу при этом еще и слабый воющий звук. Это тихий ветер, раскачивающий трос сетеотвода! Стою как на иголках. Приходится следить за тем, чтобы аккуратно и глубоко дышать: Мое дыхание то и дело сбивается. Нигде никакого движения. Не получили ли господа известие, что мы снова выходим? Или еще не успели подойти? Перед нами в темноте различаю силуэты двух минных тральщиков, обеспечивающих нам сопровождение и охрану. Когда мы нырнем в этот раз? Слышу, как командир бормочет:
- Слишком много людей на мостике...
Это однозначно касается меня. Значит, вниз в лодку. Едва слезаю с алюминиевой лесенки, слышу крик командира лодки «Тревога!». Команда повторяется в лодке многократным эхом. Короткие ревущие органные звуки, ясный треск взрыва, и наступает темнота. Сразу понимаю: Авиабомба – очень близко – в районе кормы. Один за другим люди с мостика прыгают в люк, и последним, наконец, появляется командир, задраивает люк, быстро, насколько возможно, сползает по лесенке. Лодка слегка наклоняется. Снова сильнее, чем обычно? Всевозможные шмотки скользят в направлении носа. Люди вокруг меня хватаются за что возможно, и пытаются оставаться на ногах. В моей голове роятся мысли: Сколько воды у нас сейчас под килем? Насколько глубоко сейчас в узости этого канала? Вообще находимся ли мы непосредственно в нем? Почему в лодку все же еще не попали? И наряду с этим: А почему мы не стреляли? – Вероятно, слишком темно, для этих собак летать на бреющем...
В темноте слышу, как кто-то орет:
- Заткни там пасть! Парень, никакого шума!
Затем голос командира:
- Я требую точных докладов! Проклятье, когда я получу точные доклады?
С кормы доносятся голоса из полумрака:
- Поступление воды в дизельный отсек!
- Поступление воды в машинный отсек!
Слышу шипение сжатого воздуха, устремляющегося в цистерны. На какой-то момент оно заглушает панические возгласы.
Командир кричит:
- Продувка! Инженер, когда Вы будете продувать?
Становится светло: включилось аварийное освещение.
Инженер-механик сообщает:
- Приказал закрыть клапаны вентиляции, господин обер-лейтенант, и уже подаем сжатый воздух. Все клапаны вентиляции закрыты!
Кто-то шепчет:
- Ах, моя милая...
Теперь вахтенный инженер-механик приказывает:
- Оба мотора полный вперед – оба руля глубины круто вверх! Главную помпу включить!
Смотрю, как вахтенные на рулях глубины нажимают на свои кнопки, затем перевожу взгляд на манометр глубины: стрелка продолжает быстро двигаться по цифрам, вместо того чтобы замедлиться и остановиться.
Централмаат сообщает:
- Главная помпа неисправна!
И с кормы приходит доклад:
- Оба мотора не выходят на полное число оборотов!
Стрелка манометра глубины все еще не останавливается. Так мы скоро свалимся на грунт.
Вахтенный инженер приказывает:
- Принять 300 литров в кормовую цистерну! Давай! Давай!
С носа и кормы поступают новые доклады – едва различаемые и непонятные.
Наконец лодка стоит на ровном киле. Но постепенно, кажется, смещается на корму.
Вахтенный центрального поста шепчет:
- Более чисто выровняться не получится...
Аварийное освещение гаснет, затем вспыхивает вновь. Полутени скользят из темноты наружу и снова внутрь. Проклятье! Был бы здесь хотя бы приличный свет! Но, по крайней мере, мы более не опускаемся.
Два взрыва раздаются в непосредственной близости.
Спины обоих рулевых остаются неподвижными как скала. Хорошие парни! Они не поворачивают головы, они видят только свои манометры и измерительные инструменты. И это правильно.
Командир беспокойно блуждает взглядом по лицам и приборам и при этом у него такое лицо, будто бы он то и дело кусает лимон. Вид этого нервного, издерганного лица совсем не внушает оптимизма. Также не нравятся мне и беспокойные движения его рук.
Хотел бы я, чтобы Старик был сейчас на борту и смог принять команду. Думать надо серыми клетками мозга противника! Продумывать сложные ходы и комбинации за противника, а затем делать совершенно простые, четкие действия, как всегда и поступал Старик: Двигаться прямо, когда противник рассчитывает на обход, и идти в обход, когда противник о таком и не помышляет, вот его метод!
А этот командир здесь? К чему такой командир может побудить? Он даже не может скрыть от команды то, что отображает его нервный срыв.
Теперь у нас есть хороший повод повернуть назад. Но снова вернуться – так не пойдет.
А вот теперь мы встретились теперь еще и с этим: Гидролокатор! Громко и отчетливо, как будто бы снаружи бросают камушки по нашей лодке.
Почему молчит акустик? Думаю дело в том, что он больше не справляется – стуки и грохот поступают со всех сторон. С помощью Metox? Чепуха – мы идем в подводном положении!
Опять новые взрывы. Легкий калибр. А командир? Не понимаю: он не реагирует.
Мы имеем слишком большой перевес! Эта попытка к бегству была обречена на неудачу с самого начала. И Старик знал это, он должен был это знать. Я тоже это знал: Это не могло хорошо пройти! No escape . Гип-гип ура и жирная добыча! Только на этот раз для другой фирмы. Томми разберутся с нами. Совершенно ясно! Это ясно как апельсин. « ... апельсин» – изречение из той чепухи, которую мы пели как и все дети: «Мы делили апельсин, Много нас, а он один..» – «Эни, бэни, рики, таки,/ Буль, буль, буль, кораки, шмаки. / Эус, бэус, краснадэус – батц!»
Никакого выбора! У Старика просто не было никакого выбора: имелась лишь эта одна-единственная лодка.
Новые взрывы: Уже более чем достаточно – эти парни там, наверху, отпускают нам бомб сверх меры.
Вглядываюсь так пристально командиру в лицо, будто только так и могу вывести его из ступора. С двух сторон его открытого буквой «О» рта видны глубоко врезанные складки. Боковой свет делает их еще острее.
Оберштурман нашел себе занятие. Как и на U-96 он держит секундомер в левой руке, а правой записывает точное время бомбометания – очень аккуратный человек. В паузах между сбросом бомб он смотрит на свой секундомер – левое предплечье согнуто. При этом словно сверяясь, то и дело посматривает на нас. Это выглядит так, как будто он хочет, стоя с часами в руке, отмерить нам время подъема, только не знает точно, сколько его потребуется...
Рефлекторно улыбаюсь оберштурману. Это заметно раздражает его: Он совсем не понимает, что значит моя ухмылка. Опускает взгляд и снова смотрит на секундомер.
- Взять бы реванш, да засандалить этим собакам торпеду! Контратаковать! Влепить бы по самые помидоры! Прямым попаданием в машинную установку, так что от этих свиней больше ничего не останется: несколько спасжилетов, куски плотика и деревянный мусор, и даже шкурки мясной не найдут. Да вот эти стервятники с неба не оставляют нам никаких шансов. Они-то и держат нас на глубине. Создают преимущество для себя. И эти падлы знают свое дело!
Оберштурман бросает вопросительный взгляд на командира. Также раздражает его и то, что мы ждем, словно приговоренные, следующего взрыва. Но вот командир делает движение: Поворачивает голову вперед – в направление гидроакустической рубки. Голос его звучит невыразительно, когда он, наконец, спрашивает:
- Нет новых пеленгов?
Акустик отвечает не сразу. Затем глухим голосом говорит:
- Контакт. Пеленг 40 градусов – становится слабее.
Командир едва заметно подергивает плечами. Вместе с этим чувствую нервное облегчение и делаю глубокий вдох.
В этот момент акустик дает новый пеленг. Теперь командир реагирует сразу. Он приказывает:
- Лево на борт!
Жду. Сейчас командир должен был бы приказать всплыть. Но он не отдает такую команду. Хочет ли он показать противнику узкий силуэт лодки, с тем, чтобы тот мог найти только небольшой угол касания своими Asdic-импульсами? Ожидает ли командир от этого дополнительного шанса? Не будет ли провалом принятие такого решения?
Вахтенный инженер бросает через плечо короткий взгляд, ожидая новую команду. Наконец командир полушепотом произносит:
- Всплываем!
По моим прикидкам, один из Томми сейчас должен быть как раз почти в положении ноль. Командир действует, тщательно все продумав.
Снова металлический стук по обшивке лодки – звук резкий, напоминающий перестук камешков в пустой консервной банке. Трижды проклятый звук Asdic! Он не просто входит в слуховой проход и давит на барабанную перепонку, этот звук буквально выдавливает тебе ухо изнутри: И если он длится долго, то буквально въедается в голову, до тех пор, пока не заполнит весь череп.
Делаю несколько глубоких вдохов. Сильным, спокойным дыханием пытаюсь уменьшить сильное сердцебиение. Осторожно, чтобы не произвести никакого шума, перевожу свой вес на переднюю часть стоп ног, затем на пятки, наконец, почти на самые пальцы ног. Я не решаюсь на большее движение. Когда снова стою на ровной стопе, изгибаю пальцы ног в сапогах также, как делал раньше, будучи ребенком, когда перебирал стеклянные шарики на полу, пытаясь схватить их пальцами ног и затем отбросить в сторону.
- Курсовой 10 – кормовой контакт! – приказывает вахтенный инженер. Оберштурман все еще держит в руке секундомер.
Мы стоим неподвижно, будто предстоит стрелять с очень большой выдержкой: Мы замерли, словно боясь размазать изображение на фото, даже веками не моргаем.
А мысли мои снова и снова безумно крутятся словно винты, показавшиеся из воды при высоком волнении. Надо быть начеку, чтобы не свихнуться.
Мысль бьется загнанной птицей: Летом надо ходить босиком! Сэкономить на сапогах. Тина охладила бы горячие от солнца гранитные плитки тротуаров и после ливня дала бы чувство удовлетворения при ходьбе босиком! Представляю себе, как черная тина с хлюпаньем выжималась бы между пальцами ног! Как быстро становились бы серыми, высыхая, черные следы наших ног на этих плитках...
А что там с повреждениями? Под контролем ли они? Не прослушал ли я доклады?
Командир попеременно закусывает между зубов то левую, то правую половинку нижней губы. Глаза закрыты: Он должен все рассчитать. Если бы только я мог помочь ему в этом! Но даже самым незначительным указанием не могу ему помочь. Он должен совершенно самостоятельно думать о противнике, продумывать предположения о его намерениях, делать выбор между двух, трех, а то и четырех таких предположений, а в случае, если противник передвинется, то снова молниеносно изменить в голове, будто на калькуляторе, установленные расчеты, закрутить снова арифметические барабаны, найти новые результаты и ввести новые числа в вычисление: собственный курс, курс противника, предполагаемое намерение противника – запасной курс.
То, что еще секунду назад было правильным, может стать ошибочным уже в следующий миг. Со слишком поздними поправками мы можем попасть в такое же затруднительное положение, словно и вовсе не реагировали на ситуацию. При такой игре в реакцию и ответную реакцию наша жизнь будет зависеть от каких-то секунд. От градусов положения рулей глубины и углов перекладки, от режима работы электродвигателей. Без головокружения этого не продумаешь.
Протискиваюсь очень медленно так далеко вперед, что могу видеть и проход к носовому отсеку, а вместе с тем и акустика, далеко высунувшегося из своей выгородки.
По страдальческому выражению его лица делаю вывод, что сейчас снова будет дробь щелчков по корпусу. А он, кажется, уже услышал звук сброса глубинных бомб.
Ладно, приготовимся: тверже напрячь брюшные мышцы, создать давление на кишки и одновременно сжать ягодичные мышцы! Глаза закрыть!
Два резких взрыва молотят по нам. Темнота... Внезапно чувствую руками жирные листы настила. Что это? Я что, свалился на пол? Невероятно: бомбы оторвали меня от штенгеля. Наверное, от того, что я не слишком крепко держался за трубу подо мной. Обеими руками, словно тисками, следовало мне сделать это. Кстати, что это за труба? Куда эта ледяная труба, собственно говоря, ведет?
Внезапно во мне поднимается глухая ярость: Я сбит с ног! Эти свиньи сбили меня на пол! Я не был готов к такому подлому удару. Ведь именно в эту секунду я еще недостаточно закрепился.
Лучи карманного фонарика подрагивают над всем пространством лодки. Наконец включают аварийное освещение. Отскочившая краска с потолка кружит в воздухе похожая на рой снежинок... Никакого понятия, кто опять привел в порядок аварийный свет.
Я буквально каждой порой своего тела чувствую иезуитские пальцы сонара ощупывающего нашу лодку. Ее стальная кожа по всем параметрам тоньше, чем моя собственная. Всего два сантиметра корабельной стали! И к тому же многочисленные сварочные соединения, заклепки и фланцы! Да, вот если бы мы сидели в прочной, совершенно закрытой стальной сигаре! Но как есть, так и есть! К имевшимся технологическим отверстиям прочного корпуса лодки добавились теперь еще новые вводы для шноркеля, а в стене рубки прорезаны дополнительные отверстия...
Словно желая укрепить устойчивость нашей стальной «кожи», напрягаю все свои мышцы. Одновременно это хорошо и для меня: они перестают мелко дрожать!
У нас снова образовался дифферент на корму, и он все возрастает. Несколько консервных банок громыхают, катясь по центральному посту. Господи правый, мы не можем позволить себе такой шум! Они же услышат нас без всяких инструментов, просто через днище своего корабля! Почему вахтенный инженер ничего не предпринимает? А где он сам?
В этот миг в кормовой переборке появляется лейтенант-инженер, поспешно шепчет что-то вахтенным центрального поста и исчезает снова, как приведение.
Командир принял управление горизонтальными рулями. Но почему ему приходится шепотом отдавать указания, если, так или иначе, на лодке такой шум?
От акустика не поступают новые доклады. А командир массирует себе бедра. Это выглядит чудовищно – будто он хочет активизировать этими движениями силу своего воображения. Но даже щелчки и потрескивания в лодке не изменяют его реакцию.
Мы имеем дело с чертовски крутыми парнями. К тому же довольно экономными. Они не сбрасывают свои глубинные бомбы просто так. Они вообще не спешат. Никакой халтуры. Они точно хотят знать местоположение лодки и прижать ее к ногтю.
А у нас по-прежнему сохраняется дифферент на корму. Меня здорово раздражает ощущение косо наклоненного пола под ногами. В одном уверен: проникшая вода должна быть удалена за борт. Нам нужна четкая дифферентовка. Такое неустойчивое положение лодки как теперь мы себе не можем позволить. Плавучесть ее значительно уменьшена. А плавучесть это все! Это основное правило управления движением подлодки. Нам нужно чертовски больше места для маневра up-and-down .
Скорее всего, мы все еще находимся в этом сложном фарватере! Узком и к тому же еще изогнутом как солитер!
Словно отвечая на мои мысли, раздается голос командира:
- Так не пойдет. Мы должны принять еще влево!
- Там же наше минное поле! – предостерегает оберштурман.
- Ну и что? Мы же знаем, что их ставили не слишком тщательно.
Хорошо! Наконец командир заговорил как Старик. На каждую мину кораблей не напасешься! – Утрись, салага!
Какова же глубина в этом районе? Подхожу к штурманскому столику и смотрю: 35 метров. Не совсем то, что нам надо.
То, что замышляет командир лодки, довольно рискованно. И смысл имеет только в том случае, если противник тоже знает про минное поле и опасается его. Но тут я могу успокоиться: Томми, скорее всего, совершенно точно знают, где мы разместили наши хлопушки...
- Позабавимся, господа! – раздается за спиной.
~
Самым малым ходом крадемся, прижимаясь к грунту.
Я так далеко продвигаюсь вперед, что между двух темных фигур могу легко видеть манометр рулей глубины: добрых 35 метров. Ну, что же! С такой глубины мы еще могли бы вы-плыть, в случае чего, – но, конечно, не с этой кучей серебрянопогонников. Серебрянопогонники – мокрицы-серебрянки . За серебрянками буквально охотятся домашние хозяйки с тряпками. Почему, не знаю. Как-то вечером я включил свет в уборной, и непосредственно перед унитазом обнаружил несколько таких мокриц, как они в панике – и извиваясь наподобие крохотных рыбок в воде – скользили, стремясь укрыться в углах. Они показались мне безвредными и милыми созданиями.
Здесь мне снова приходит на ум, что у серебрянопогонников совсем нет никаких ИСУ. К чему оно им: они все равно не знают, как с ним обходиться...
Внезапно отчетливо слышу резкое шипение, и тревога охватывает все тело. Командир резко, одним рывком разворачивает голову в сторону шума. Что это было? – Господи боже мой! Откуда это шум? Оказывается, кто-то помочился в ведро-парашу. Это должно быть новое, еще пустое ведро-параша, потому что именно так оно и должно плескать и шуметь.
Ясно вижу, как командир закусывает нижнюю губу, как он хочет сказать что-то, но затем отворачивается сдерживаясь.
- Ты, тупая свинья, совсем спятил? – доносится шепот из полумрака. – Не мог подождать?
Почти в правое мое ухо шипит централмаат:
- Условия как в древнем Риме!
Сразу становится ясно, что я до сих пор еще не ощущал вонь параши во всей ее остроте. При этом, по крайней мере, три полностью наполненных мочой параши уже давно здесь стоят.
Мне кажется, будто мы больше не движемся с места. При этом плохо то, что нет контрольной точки для глаза, по которой можно было бы оценить скорость. Скорость? Для наших условий это слово – чистая насмешка. Мы идем на электродвигателях самое большее в темпе пешехода.
Это ставит нас в трудные условия: слишком слабые двигатели для такого большого
водоизмещения. А эсминцы, стоящие там, наверху, преследующие нас по пятам, возможно, имеют паровые турбины на жидком топливе – вырабатывающие пар высокого давления и соответственно более быстрые двигатели. Они могут гонять без устали туда-сюда, не думая о своих запа-сах энергии. Дьявол, наверное, придумал такие неравные условия!
Теперь лицо командира полно одновременно внимания и страдания. Лицо конфирмующегося, полунепроснувшегося и уже полусостарившегося. Брови выгнуты дугой, а рот являет собой тонкую ниточку.
Я внимательно прислушиваюсь и к звукам снаружи. Чтобы сделать слух еще острее, закрываю глаза и задерживаю дыхание. Но как сильно не напрягаю слух – в уши ничего не проникает. Томми взяли тайм-аут? Хотят поймать нас, собачьи дети, на всплытии? Конец представления близок!
В этот момент акустик сообщает новый пеленг, и я уже невооруженным ухом слышу шу-мы: поршневой или турбинный двигатель? На этот раз трудно различить. Наверно очень быстро работающий поршневой двигатель. Значит, это не эсминцы?
Пытаюсь прочесть по лицу командира, как он воспринимает эти шумы. Но он стоит так, что могу видеть его только в профиль: Он снова закусывает нижнюю губу, точно как это всегда делал Старик, когда не мог принять точного решения. Командир то закусывает губу, то широко открывает рот.
Внезапно скользящий удар, который все сбрасывает со своих мест.
Вот и случилось! Контакт!
Взглядом ищу командира, который сразу приказывает остановить двигатели. Затем замирает, глаза широко раскрыты, рот еще сильнее открыт: Словно заполненный черной тушью овал буквы «О».
Неужели командиру, в конце концов, удалось посадить нас на мель? Вопрос один: Где же мы лежим? В низине между скал? На песке или на гальке? Мы же, по любому, еще не могли достичь минного поля у Camaret.
И вот теперь командир позволил нам утонуть. Хочет ли он оставить лодку лежать здесь, вместо того, чтобы быстро оторвать ее от грунта? Я не понимаю всего происходящего.
На лодке воцаряется тишина. Внезапная смена бушующего безумия на гробовую тишину рвет мне нервы.
Мы вляпались, и, кажется, по самое не могу. А те, наверху, будут действовать наверняка. Им надо всего-то только тралящие сети, чтобы нас, словно рыбий косяк выловить. Или придонные тралы, о которых так часто говорили в столовой. Но так ли все просто на самом деле? Дай Бог, чтобы здесь и в самом деле были рифы, потому что тогда они едва ли смогут определить наше местоположение своим проклятым Asdic.
Непосредственно подо мной находится балластная цистерна 3. Не там ли еще и топливная цистерна? Надеюсь, они выдержали такое грубое касание. А это что теперь? Доносится резкий писк, визг и скрип. Такие звуки, только более громкие, забивали нам уши, когда мы проходили в Гибралтарском проливе и на большой скорости влетели в скалы: Лодка не лежит спокойно, она движется – и скользит по утесам. Значит, здесь скалистое место. Тоже следовало бы принять во внимание заранее...
Люк боевой рубки плотно закрыт. Мы закрыты герметично – все в одной лодке... Теперь эта метафора наполнилась зловещим смыслом. Герметично. Откуда оно взялось, это слово: герметичность? От Гермеса? В любом случае, сейчас герметичность важна для нас, как
никогда. Без нее нам крышка. Все помыслы и действия наших противников руководствуются лишь одним расчетом – разрушить нашу герметичность.
Мой взгляд падает на манометр глубины: почти 40 м. Не слишком то и глубоко.
Морские языки тоже лежат на дне. Лежат на дне, а оба глаза у них сверху. Le sole – морской язык. Sole au beurre. Beurre noir? Ни в коем случае! Черное масло использовала добрая матушка Биню только для приготовления ската. Скат – la raie. Нигде так хорошо его не готовили как в Le Croisic. А морской язык готовили в коричневом масле.
Импульсы Asdic! Однако, звучат на этот раз не как щелкающие камешки о корпус лодки, а скорее, как камертон. Томми обыскивают местность – методично и совершенно согласно ожиданий.
А сейчас к ним присоединяются царапающие, скоблящие шумы. Шумы становятся громче, переходят в писк. Писк пронзает меня насквозь. Ясно: лодку буквально протирают вдоль и поперек. Это, скорее всего, приливно-отливное течение, которое дергает нас.
Комендант приказывает замереть.
И тут снова проявляется Asdic. Черт его побери! Там наверху они едва ли могут разобрать, где скалы, а где лодка, но могут иметь и хорошего оператора у устройства. Если…
Но мы здесь, вроде бы хорошо присели.
Нам точно пришел бы каюк, в случае утечки топлива. Они, там наверху, знали бы тогда точно, куда должны были сбросить глубинные бомбы.
И, словно вызванный моими страхами, начинается беспорядочный сброс глубинных бомб. Нецеленаправленный – или, скорее, именно на скалы направленный, целенаправленный сброс. Вероятно, здесь тоже лежат обломки кораблей. И теперь вода, наверное, кипит от этих взрывов. Это нас устраивает – и вполне, иначе они нас быстро бы поимели.
Пытаюсь безмолвными губами называть наименования взрывчатого вещества в этих бомбах: «Dimethyltotruol»? Так, что ли? Или не так? « ... totruol» это точно, а вот первые три слога какие?
Резкий удар и затем сильный шум как от ливня.
- Влепили! – доносится шепот. Я должен запомнить это: слово звучит как из заложенного носа.
Присаживаюсь, будто непричастный ко всему происходящему, но в действительности весь обратившись в слух в зондировании шумов. Все находящиеся в централи делают такой вид, словно не хотят мешать происходящему. При этом держу пари, что каждый постоянно внимательно вслушивается, точно как и я к происходящему снаружи. Теперь мы живем только этими шумами. Нашему чувственному восприятию здесь, внизу, едва ли могут предложить другое...
Внезапно становятся слышны волочащие движения – толчки.
Новый способ поисковых импульсов? Оберштурман, на которого я пристально смотрю, не выказывает никакой реакции. Правовое предплечье все еще согнуто: Так он ждет сброса следующих бомб. Его борода теряется во тьме, и это выглядит так, будто глаза да нос его лица парят в пространстве.
Из шума снаружи отчетливо различаю звучащие компоненты: стеклянное дребезжание, металлическое пощелкивание, слабый треск и шелест, пение пилы и пульсирующая дробь. И вдруг все исчезает за чирикающими звуками, такими громкими, словно мы въехали в середину огромного птичьего вольера. Это снова импульсы Asdic. Импульсы Asdic через шум винтов.
На секунды полагаю, что могу расслышать также и скрежет и поскрипывание снаружи, которые беспокоят меня сильнее, чем все другие шумы. А вот отчетливо слышны скоблящие звуки как от скользящих по корпусу тросов. Придонные тралы? Я представляю себе устройство, похожее на железные гребенки, которые буксируются рыбаками при сборе раковин по дну залива Бреста: Они вырывают раковины полузарытых в песке морских гребешков такими драгами и набивают ими сети.
Ну и воображение! Говорю себе успокаивая. Таким способом они не смогут выследить нас здесь, между скалами.
А снаружи теперь доносится беспорядочный шум. Царит такая неразбериха громких шумов безо всякого ритма, каких я еще никогда не слышал. Может быть, это шум прибоя в рифах перед побережьем? Шум прибоя был бы хорош – даже очень хорош для нас. Он мог бы покрыть наши собственные шумы... Кормовая команда вкалывает как проклятая. И без шума, конечно же, не обходится.
Но как пойдет дело дальше? Командир не может же сидеть здесь вечно...
Как долго мы сможем, собственно говоря, находиться с таким количеством людей на бор-ту на грунте? Может ли выдыхаемый столь многими людьми углекислый газ влиять на срок нахождения под водой? Имеется ли на борту, на крайний случай – если нас попытаются заморить голодом – достаточное количество калиевых патронов? Может, их имеется даже двойное количество? Сомневаюсь! И также навряд ли есть двойное количество кислородных баллонов. Вспоминаю, как все шло вкривь и вкось, а доктор боролся за каждый отдельный баллон как львица за своих львят. Калиевые патроны, кислород, ИСУ... Что еще отсутствует?
А аккумуляторы? Они также жизненно важны для нас как канистры с водой для идущих по пустыне. Для начала у нас нет никакой возможности производить новый электролит... А что будет, если им удастся повредить хоть один аккумулятор? Если из поврежденной батареи начнется утечка водорода, никто этого так скоро и не заметит, так как этот газ лишен запаха. Но если он свяжется затем с воздухом, образуется гремучая взрывчатая смесь. А если электролит вытечет и протечет в трюм и смешается там с соленой водой, возникнет газообразный хлор...
Таким образом, у нас на борту своя собственная фабрика ядовитого газа.
- Время? – спрашивает командир.
Оберштурман отвечает:
- Три часа тридцать минут.
Могу только удивляться. Мое чувство времени полностью покинуло меня. Когда снова станет светло? Есть ли у нас собственно реальный шанс уйти отсюда светлым днем? Или придется выжидать здесь целый день?
В данный момент, по крайней мере, командир еще не хочет двигаться.
Во мне вспыхивает желание вытянуться на койке. И тут же останавливаю себя: Ты не можешь сейчас этого позволить. Извиняя себя, возражаю: На койке мне будет лучше – там я ни-кому не буду мешать.
В помещении подлодки плотными рядами, будто сардины, лежат на днищевом настиле серебрянопогонники. Для меня совсем не просто забраться на койку, не наступив на
искривленные тела. Раньше в середине помещения стоял складной стол для команды, и на него я опирался, залезая на койку. Теперь стола нет. Отвинчен.
Наконец укладываюсь вытянувшись в длину. От гимнастических экзерсисов я почти потерял дыхание, но не решаюсь дышать полной грудью: Здесь, под самым потолком, скопилось достаточно смрада. Обычно плохо пахнет дизелем, но теперь добавились и плохо пахнущий холодный пот, и черт его знает что еще – запах мочи, в первую очередь.
С некоторого времени снаружи спокойно. Если Томми предполагают что мы все еще здесь, это значит, что если они поймут, что мы еще живы и дышим – то, здесь вблизи от берега, они приложат все силы, чтобы нас уничтожить. В любом случае Томми скептики: От них не так легко отделаться. А они захотят о нас узнать...
Могу хорошо представить себе, что наверху подтянуты, по крайней мере, катера типа
сторожевиков.
Итак, что же дальше?
Внезапно раздается глухой удар, который буквально подбрасывает меня. Что это теперь было? Проклятье! И еще раз тот же глухой удар. Тут уж я лечу с койки вниз. Продвигаюсь вперед в центр и узнаю:
- В кают-компании продовольствие из шкафа попадало.
Продовольствие – это банки по килограмму каждая! Они должны освобождаться постепенно. Только черт его знает, почему они только теперь упали. На какой срок снабжена ими лодка? Надо было все точно разузнать. Значит ли это, что La Pallice вовсе не является нашей конечной целью? Конечная цель – окончательная победа: В конце мы отпразднуем
окончательную победу в другом месте? Вероятно, мы вовсе не планируем заходить в La Pallice. Вероятно, это и включили в калькуляцию в Бресте при расчете запасов?
Пожалуй, лучше, если я останусь в централе.
Доносятся шумы винтов. Громко и отчетливо! Молотящие шумы становятся все сильнее. Проклятье, звучат так, как будто кто-то хочет протянуть нас посредине.
- Возможно, это одиночка прет – минный тральщик или что-то в этом роде, – говорит обер-штурман.
- Но откуда он мог бы прибыть сюда? – спрашиваю глухо.
Вместо того чтобы ответить, оберштурман лишь пожимает плечами.
Шумы слабеют и пропадают. Сажусь на какой-то ящик и размышляю о «быке» из SD: Он должен благодарить Бога, что Старик не дал ему место на этой телеге. Если взвесить теперь все шансы, для тех, кто остался в Бресте и для нас – то мы однозначно в худшем положении!
Ерунда! Этот людской груз прибудет до места назначения. Я ручаюсь за это. Так как я
нахожусь на борту, безопасность всех гарантирована: Я неуязвим. Без меня, без моего неприкосновенного тела на борту, подлодка U-96 тоже не прошла бы. С уверенностью можно сказать, что лодка лежала бы теперь на дне Гибралтарского пролива. Не в самой середине, а более к югу – у африканского побережья: на африканском шельфе.
Шельф – у меня слабость к такого рода односложным словам. Они звучат странно в моих ушах. Я всегда раньше смеялся над словом «Карниз». Слово щекотало мне уши. Шельф – Кар-низ... Более смешного я пока не слышал.
Внезапно вздрагиваю от испуга: Лодка движется! Я должно быть задремал. И даже не за-метил, что мы сдвинулись с грунта. Электродвигатели – самый малый вперед. Тихо, тихо
движемся, чтобы сорваться с крючка, если только получится!
Командир ставит на то, что внимание Томми отвлечено, и никто не слушает нас.
Отчаянность? Блеф? Ва-банк ...? Трижды проклятый покер! Но играет ли командир в покер? Не старается ли он просто блефовать?
Когда я поднимаюсь, мне кажется, что я пьян. Конечности словно налиты свинцом. И стоит только закрыть глаза, как все вращается в голове. Помогает только потянуться во весь рост и вытянуть руки и ноги.
Почти все стоят ко мне спиной, только централмаат повернут лицом, но на его лице нельзя ничего прочитать: Он смотрит так холодно, как будто хочет наказать кого-то.
Постепенно мне становится ясно: То, что командир делал, было единственно правильное решение. Снаружи, во всяком случае, царит тишина.
Проталкиваюсь к кают-компании и пытаюсь в блокнот, который ношу под тельняшкой, внести несколько записей. Но не получается. Карандаш упрямится. К счастью, нахожу в углу койки начатую бутылку яблочного сока. Что за услада! У меня уже давно все пересохло во рту.
Потеряли ли нас Томми на самом деле? Остались ли мы без их недремлющего ока? Или ли у нас только небольшая отсрочка? Разрешают ли нам эти сволочи только немного потрепыхаться?
И тут же слышу три, нет, четыре новых взрыва. Они звучат довольно странно и без отклика. Наверно бросают ручные гранаты. Томми, об этом часто говорилось, раскидывают в этом районе связки ручных гранат, чтобы заставить нервничать экипажи подлодок.
И вот уже громкий доклад акустика:
- Цель!
Ну! Но сначала ничего далее не происходит, однако акустик докладывает еще раз «Цель»!
При этом он выгибается далеко в проход. Его глаза такие большие, как будто хотят
выскочить из глазниц. Рот открыт. Выглядит так, словно все лицо хочет растянуться.
Тут же лодку пронзает серия взрывов от сброса глубинных бомб. Свет гаснет, но вскоре опять зажигается. Где много собак, там зайцу смерть... Hic et nunc – Per aspera ad astra – Ubi bene, ibi patria … Что еще? Конечно: Dulce et suave est, pro patria … Но оставим-ка мы это лучше. А вот еще: Disc, hospes, Spartae nos te hic vidisse iacentes / dum sanctis legibus obsequimur … Это подходит! Это точно отражает то, что нас ждет. И обычный в таких случаях ущерб: звон разбитого стекла. На кой черт расходуют при строительстве подлодки столько стекла в централе? Бомбы серийного бомбометания с трудом поддаются подсчету. Оберштурман, судя по его виду, все же пробует это сделать. Но вскоре сбивается. Говорю себе: Все, что происходит, совершенно логично. У меня нет ни малейшего повода поражаться этому: Я придан экипажу этой лодки, а потому делю теперь судьбу этой подводной лодки. Неотъемлемая часть ее? Мне везло – достаточно долго и сверх нормы. Пора отдать должок? Называется ли все это действительно «должок»? Вспоминаю всегда делавшего «должки» Старого Фрица: искривленный горб, костыль, кирка-мотыга, шарф на бедрах – будто сошедшего с излишне реалистичных картин Адольфа фон Менцеля .
Снова шум сбрасываемых бомб. Маленькие калибры, но при этом минимум одна полу-дюжина сразу. Hedgehog? Эта чертова штука позволяет производить серию бомбометаний перед носом корабля, а не как обычно только сбоку и за кормой.
По-видимому, Томми не хотят оставить никакой возможности нам выбраться.
Тяжелые бомбы, легкие бомбы – зачем им такая неразбериха?
Первый помощник проходит в центральный пост. Лицо сморщенное и какое-то маленькое. Может быть поэтому глаза его кажутся такими большими. Если это мучение продлится и дальше, то будет наш первый помощник ходить с усохшей головой . Как дикари создают подобные усохшие головы? Разбивают ли они там для начала, например, кости черепа? Иначе, пожалуй, и быть не может. Кости не усыхают...
Новый бой литавр. Натыкаюсь на вопрошающий взгляд централмаата, стоящего рядом с командиром. Это опять не тяжелые бомбы, а как и раньше: воющие мины-«сюрпризы».
Но в этот момент раздается сильный удар, и свет гаснет.
- Вот дерьмо! – произносит кто-то, и затем слышу, что система управления рулями вышла строя. Лейтенант-инженер появляется с фонариком в руке.
- Переключиться на ручное управление! – приказывает он.
Однако механизм ручного рулевого управления размещен перед кормовым торпедным аппаратом. А до того места приказы из центрального поста не проходят. Тогда я рывком поднимаюсь на ноги: Принимаю команды рулевым из централи и кричу их дальше в корму. Когда шум снаружи ослабевает, я сокращаю также и тон моего голоса.
Я чрезвычайно доволен, что, наконец, снова исполняю какую-то функцию: Передатчик приказов. Без меня теперь дело не ладится. Но с моей помощью оно бежит как по смазанному:
- Лево руля 10! Держать 30 градусов!
- Лево руля 10! Держать 30 градусов! – повторяет рулевой с кормы. Я киваю: Порядок!
Свет вспыхивает снова.
Наступает пауза, когда я более не получаю новых команд, и внезапно перед глазами
возникают, словно фотографии, образы грязных саксонских преступников: Как эти осужденные стояли перед стеной, ужасно небрежно, словно мешки с рваниной, привязанные к столбам и ждали, когда их изрешетят пулями... По сравнению с ними, мы просто в шоколаде!
Наконец снова поступает команда, которую я передаю в корму – поспешно и с удовольствием: Я должен оставаться сконцентрированным на деле! Концентрация сопровождающего в поездке… Концентрация сопровождающего передается и водителю.
Теперь я страстно хочу, чтобы командир приказал заложить на правый борт и полный вперед – убраться к черту из этого места! Закрываю глаза, напрягаю мышцы подбородка и внимательно прислушиваюсь. Вот оно!
- Право руля 30 – Держать 300 градусов – Оба двигателя...
- Право руля 30 – Держать 300 градусов! –передаю в корму, и команда эхом возвращается из кормы.
Но почему комендант запнулся? Я слышал только « ... оба двигателя». Неподвижными гу-бами предсказываю: « ... полный вперед!»
- Полный вперед! – раздается – о, божественное проведение! – от командира. Хорошо, хорошо, киваю в подтверждение. Вроде все наладилось.
Без сомнения, это довольно сумасшедший курс! Но командир, пожалуй, что-то приду-мал...
Человек рядом со мной дрожит. Как осиновый листок, приходит мне на ум. При этом я никогда еще не видел, как дрожит осина. Тополя – да. Тополя, дрожащие на ветру... Их серо – зеленое мерцание писал Клод Моне. Но осины? Где вообще растут осины? Дубы, вязы, липы, ольха – но только не осины. Как хоть выглядят эти осины?
Команды по изменению курса больше не поступают. Я этого не понимаю. Может быть, уже исправили привод управления рулями? Возможно, из-за сотрясания корпуса что-то смести-лось, а теперь опять стало на место?
Представляю себе это так: Взрыв одной бомбы испортил этот привод – а взрыв следую-щей снова исправил его. Господи! Что за глупости лезут в голову! Подождав немного, тащусь назад в центральный пост.
Близкий взрыв бомбы бросает меня на штурманский столик. Не удержавшись на ногах, валюсь на пол. Проклятые падлы! Это уже во второй раз! Им опять удалось свалить меня от ног!
Осторожно продвигаюсь к своему старому месту: передней переборке. Там я могу устроиться так, чтобы больше не падать. Удивительно, что еще никто не занял его.
С кормы доносятся обрывки команд.
Пытаюсь изо всех сил не заснуть. Хочу суметь постичь то, что думает командир, и быстро предположить, что он придумает в виде следующего хода... Однако думает ли он вообще о чем-то подобном? Когда он опускает веки, то всем видом – своей бородой и бледными щеками – напоминает Иисуса Христа на кресте – или скорее Христа вышедшего из могилы. Всем своим поникшим видом он говорит о том, мог бы быть мертв уже несколько часов.
Господи! Мне следовало остаться в Бресте и в полном покое ожидать команды Hands up! – Но в который раз я уже говорю себе это? И что называется: в полном покое? А кто знает, что было бы: Где Тот, кто мог знать наверняка, что еще произошло бы в Бресте... То, что может произойти с нами здесь в любую секунду, напротив совершенно ясно: Если бомба взорвется слишком близко – то спокойной ночи, малыши!
К счастью, мы хотя бы стоим на ровном киле. Удержать эту раскачивающуюся колымагу на ровном киле – та еще штука! Наши ноги должны были стоять, по возможности, на
горизонтальной плоскости. Так было бы лучше всего...
- АТАКА! ПРИНЯТЬ ВПРАВО! ПОГРУЖАЕМСЯ! – Эти слова звучат сейчас чистой издевкой. Мы не смогли бы вытянуть наше оружие, даже если бы захотели это сделать. Мы совершенно беззащитны, и можем лишь сдаться на милость победителя, как это сделал бы тот, у кого из руки выбили его кольт.
Новые взрывы. Ближе чем последние? Лодка встряхивается так, как будто она мчится по заброшенной, усыпанной щебнем грунтовой дороге. Бульканье воды втекающей в раздираемое взрывами чрево лодки не стихает...
Подтопление пока еще небольшое, объясняет оберштурман:
- Без перегруза!
- Но чертовски громко шумит, – возражает кто-то так же равнодушно.
Пауза. Или что это? Решаюсь осторожно расслабить мышцы и поднять голову. Как долго может продлиться отсрочка до следующего залпа? Если парни там, наверху, перекинули кому-то этот мяч – то мы скоро снова будем в дерьме по уши.
От сильного страха меня прошибает холодный пот: Я еле-еле держусь на ногах. Это не тот страх, который вырастает из живота и улетает куда-то, а скорее тот, который проникает в меня с каждым вдохом и распирает меня, заполняя все мое существо.
Чтобы немного разнообразить свои мысли представляю лицо английского Commander на эсминце над нами: бесчувственное как у рыбы, озлобленное, с разрезами глаз как у монгола. Но дальше мое воображение уже не проходит: Ведь я даже не знаю, у него на голове каска или фуражка? Как Томми поступают в таких случаях? Уверен, гораздо небрежнее, чем наши парни: значит, фуражка, а не каска. Английская офицерская фуражка – интересно, как она выглядит? Американскую я еще могу себе представить, но английскую – это совершенно неясно для
меня...
Я даже не знаю, какую форменную одежду носят экипажи у Томми. Белые бескозырки на голове? Или береты? С ремешком как у нас или нет? И наверняка у них нет ленточек как у нас... Но в любом случае, в этих проклятых английских брюхах у них компактная английская жрачка: жареная рыба и ham and eggs and tea with milk and sugar – pancakes , вероятно тоже, а еще preserves , и нежный английский джем...
Скорее всего, это типично для них: То, что Томми едят на завтрак мне известно, но то, как наши уважаемые противники выглядят, я не знаю. Royal Navy : Никогда не встречал этих господ.
Новый доклад акустика. Мы словно на острие ножа. «Золингеновские ножи – самые острые ножи.» Господи! Моя голова буквально набита изречениями! «Пошли за шерстью, а вернулись стрижены.» Такие и подобные им клише имеется в голове каждого, хочет он того или нет.
Командир лодки приказывает положить руль лево на борт: Пожалуйста, пожалуйста – по-чему нет? Левый борт настолько же хорош, как и правый борт. Свободный выбор. Все испробовать, что приходит на ум командиру – это теперь наш способ.
Я так сжимаю зубы, что мышцы скул заболели: теперь Я должен принудить командира эсминца, атакующего нас сверху – телепатически приказать ему – взять правильный курс. Нет! Сейчас это звучит с точностью до наоборот: для него ошибочный, а для нас правильный курс. Эсминец должен сделать, в то время как мы уходим на левый борт и описываем полукруг, по-ворот на правый борт: этот сукин сын должен приказать: «Board!» .
Сосредоточившись, направляю всю свою волю, словно сконцентрированный в узкий пучок луч, на него. Картина одетого во фрак гипнотизера стоящего впереди на помосте летней сцены городской ярмарки пронзает мне мозг: Его пристальный взгляд, вспышки света исходящие из головы. Мэри Бакер Эдди и ее религиозная секта «Христианская наука» – тоже ставили умственную силу во главу угла. «Science and health – with mother-church in Boston…» .
С силой сжав веки, пытаюсь создать еще большую концентрацию мысли в одной точке. Хорошо еще, что я знаю, что английское слово «board» означает правый борт.
И опять щелканья и потрескивания этого трижды проклятого Asdic! Командир приказывает обеим машинам идти на среднем ходу. Теперь он определенно должен знать, как долго сможем мы выдержать такую роскошную скорость хода. Совершенно неэкономичную, кстати говоря. На полном ходу тока в аккумуляторах хватит всего на полчаса. Затем подойдут Jonnies и наступит нам fini .
По ритмичному вздрагиванию моей левой руки можно видеть, как сильно бьется мое сердце... Я не могу влиять на его биение, но могу выжать воздух из легких, пока они не опустеют. Пульсация крови становится из-за этого еще медленнее. Я чувствую ее стук в висках. Не-достаток кислорода уже просто давит меня. Но мне пока еще удается победить это давление сильным глотанием. А в следующее мгновение мне буквально разрывает рот: С молниеносной быстротой я вкачиваю в себя кислород, до тех пор, пока легкие не начинают болеть.
Снова и снова звонко пощелкивают, жужжа, ищущие импульсы по телу лодки. Мне отлично известно: При попадании волн Asdic на прочный корпус происходит преобразование энергии, которое превращается в лодке в акустические сигналы. Почему, как – этого нам никто не рассказывал. Но вот оно – в реальности! Гидролокатор Asdic работает в полосе ультразвуковых частот. Неснаряженные пловцы в воде вероятно тоже должны чувствовать определенные частоты его импульсов... Вот вдруг раздается звук, похожий на звук, производимый маленькими камушками
встряхиваемыми в ботанизирке, переходящий затем снова в до ужаса странный щебечущий скрип, напоминающий звук, когда проводишь ногтем по зубьям расчески. А вот гидролокатор эсминца пронзительно визжит, долбя или барабаня по корпусу лодки. Каждый раз звучит иначе. Зачастую и вовсе нельзя определить эти проклятые шумы.
Мой старый наставник – инженер-механик в училище – как-то сказал: «Звучит так, словно коза срет на барабан своими катышками».
Четыре, пять взрывов. Никаких сомнений: Они все еще пасут нас.
А что делает командир? Он стоит, опершись рукой на колонну перископа, словно
задумавшись. Старик сейчас сказал бы: «Улетел мыслями!» Или: «Это будет вам стоить, в целом, пару килограмм сосисок – включая транспортные расходы на доставку хлопушек...».
Опасность глубинной бомбы можно рассчитать по шумности ее взрыва. Даже в 200 метрах от цели бомбы могут греметь довольно сильно. Но здесь на нас валятся чертовски тяжелые бомбы. Конечно, меньшего калибра, чем обычно, но чертовски тяжелые...
Наверно никто еще не видел взрывов тяжелых глубинных бомб на глубине. Через иллюминаторы с бронированными стеклами или смотровые отверстия размером с тарелку водолазного купола это можно было бы отследить. Но у нас таковых не имеется. Представляю себе огромный, словно белый огненный вяз, раздутый взрыв в черноте морской глубины, и раскаленный и сияющий одновременно фиолетовым цветом. Взрывы вблизи имеют острые, резко очерченные контуры. Если же бомбы взрываются далеко, то молния взрыва теряет свой резкий абрис, она истирается и становится размытой, словно черта проведенная углем.
Поворачиваюсь и смотрю на акустика. Он закрыл глаза, втянул губы внутрь рта: Таким образом он смотрится как терпеливый зритель на концерте. Во фронтальном освещении из прохода его лицо выглядит совершенно плоским и без текстуры: как фото при свете вспышки.
Мне не нужно слышать все, что сообщает акустик. Я уже знаю, что он имеет минимум две цели. Я вижу это по его манере поворачивать ручку настройки своего приемника: сначала быстро по всему кругу, затем коротко туда-сюда, затем снова по всему кругу. И одновременно на одном и на другом месте круга возникают короткие всплески: цели. Итак, два эсминца! Два – по меньшей мере. Катеров здесь вроде не видно.
От новой серии бомб прыгают и дребезжат листы настила.
Наконец командир дает новую команду рулевым. Приказывает повернуть влево. Если мы здесь хотим выйти, то командир должен был трижды все продумать. Но как ему одному удается по сведениям, которые кричит ему акустик, связать воедино картину положения нашей лодки и описывающих кривые, атакующих нас эсминцев противника? Трехмерный слалом с черной повязкой на глазах, это именно то, что здесь и происходит.
Первого помощника нигде не видать. Но не может же он просто так слинять куда-то! Он должен быть в централе. И тут я обнаруживаю в кормовом отсеке съежившуюся в углу фигуру: Присмотревшись вижу, что это первый помощник: сжался там в комочек!
Инжмех поставил правую ногу на опору руля глубины, уперев локоть в колено. В таком странном положении он бросает время от времени обеспокоенные взгляды на командира. Вид такой, будто он срочно хочет просить его уйти. Но тот сидит неподвижно, как модель в рисовальном зале Академии. Центральный пост скудно освещен, а теперь еще и толстые слои дымки кружатся в помещении. Я могу видеть лишь призрачные фигуры в этом тумане. Командир прислонился спиной к тускло-серебряно парящей в тумане колонне перископа, одна ноги в сапоге вытянута горизонтально. Правая рука лежит на ноге, а левая засунута в карман брюк. Даже не могу определить, на чем он сидит.
Чертова вода в лодке! Могу только надеяться, что поступление воды остановлено. Если лодка станет еще тяжелее, это не сможет больше сочетаться с нормальным ходом на электромоторах – во всяком случае, не слишком долго.
Мы должны откачивать ее, откачивать не переставая! Если бы мы могли откачивать ее постоянно, я бы себя лучше чувствовал, по любому! Но основной водоотливной насос наверное сам черт сконструировал: Он – превосходный источник шума, созданный для привлечения внимания противника. Наш водоотливной насос можно услышать на палубе корабля, там, наверху, незащищенным ухом.
Никаких шансов! Ждать! Ждать и пить чай... Эти проклятые, стекающие капли падают мне прямо на голову! Они выводят меня из себя! Произношу слова в такт падающим каплям: Из себя... Из себя...
Вот уж выражение: Хотел бы я увидеть хоть однажды, как кто-то выходит из себя, из своей кожи.… И внезапно вижу, как наяву, ярко-красное тело мужчины, его мышцы без кожи, в моем анатомическом Атласе, и рядом с ним лежащую словно мешок, кожу.
Новый резкий треск – и тут же еще и отзвук бомб! Лодка дает дифферент на корму как испуганная лошадь, желающая рвануть вперед: Она сильно вздрагивает и рвется в сторону. Если теперь ослабнут крепления или фланцы дадут течь, то зеленое море рванет внутрь...
Перехватываю несколько испуганных взглядов: Серебрянки! Один исказил лицо от явного страха, словно корчащий рожицы ребенок.
Сколько уже длится весь этот балаган? Решаюсь взглянуть украдкой на часы на моем левом запястье. Но так не могу различить стрелки. При этом слабом свете я должен поднять руку или опустить голову, однако, это было бы слишком явное движение. Не шевелись! Будь как все...
А командир? Туман в централе стал прозрачнее, но по выражению лица этого человека нельзя ничего узнать. Он смотрит рассеянным взглядом. У него странный, как бы обращенный внутрь себя взгляд…
Снова грохот и треск. Неразбериха колотушек литавр и кузнечных молотов. Вихри литавр и отдельных щелкающих ударов. Под этот хаос взрывов не могу вспомнить ни одного стихотворения.
Точно! Это должны быть минимум два эсминца. Один поблизости, другой подальше. Но почему вообще бросает бомбы тот, второй, если он не над нами? Почему он не определяет нас по пеленгу? Или они бросают бомбы просто в подозрении, что мы где-то тут, так как все еще не имеют точного пеленга нашего местоположения?
Но так ли это? Возможно ли, чтобы там наверху, все же, не оказалось ни одного сверххитрого парня, как я их себе представляю?
Слава богу, командир отреагировал во время взрывов бомб и приказал двигаться полным ходом. А сейчас снова приказывает обеим машинам идти на малом ходу.
Лейтенант-инженер приказывает:
- Откачивать!
Замечаю только, что он вообще приказал откачать воду. Таким продолжительным шумом он должен провести указующий луч на наш борт. Но инженер начеку. Теперь он, конечно, ожидает с нетерпением того, что сможет скоро снова запустить пом-пу.
С ума сойти: Он ждет следующее бомбометание как ребенок свой рождественский подарок. У него в голове ничего другого нет как откачка воды, и он ждет лишь момента, когда снова начнется заварушка. Ему следовало бы разъяснить дядюшкам с верфи, что помпа лучше всего работает, когда на лодку сбрасывают глубинные бомбы: ее рабочий шум тогда не слышен противнику!
Просто чудо, что прочный корпус все еще держится. Больше чем чудо – при таком состоянии лодки!
Командир снова всасывает нижнюю губу и жует ее, обнажив зубы. Еще при этом стягивает и брови таким образом, что глаза кажутся огромными. С таким количеством белка вокруг зрачков я еще никогда глаз не видел. В голове буквально стреляет предупреждение моей матери: «Если будешь пялиться и гримасничать, то у тебя однажды глаза на лоб вылезут!» Мне должно быть тогда было лет шесть.
Сосредоточься! приказываю себе. Попридержи мысли! Они не должны лететь до Хемница! Запоминай, что происходит вокруг. Держи глаза открытыми. Будь очевидцем, отмечай каждое мгновение, наблюдай собственными глазами за глазами других – вахтенных центрального поста, глаза которых, например, то и дело дико мечутся; вот еще несколько неподвижных, ра-зорванных паникой глаз. А вот затемненные тесно стянутыми бровями глаза оберштурмана! Припухлость нижних век – она всегда вызывала у меня трудности при написании портретов. Слезный мешок, пластичный свод влажного глазного яблока: тоже не просто. На глазах можно было зубы себе сломать. На глазах зубы! Что за отвратительное выражение!
Лодка опять сотрясается так сильно, что мы все падаем. На доли секунды кажется, что я нахожусь в полностью набитом людьми трамвае, который выпрыгнул из своего пути и теперь грохочет и трясется мчась по булыжной мостовой.
Если бы мы не стояли так плотно, то я снова свалился бы с ног. На подлодке нет, в
отличие от трамвая, потолочных петель для рук.
И теперь я не могу освободиться от иллюзии трамвая: Серебряники могли бы чисто сойти за кондуктора трамвая: В своих синих тряпках с этими придурковатыми серебряными галунами на рукавах, совсем как в обычной жизни. И никакой сменки на все дни! Мой взгляд выхватывает два ряда стиснутых вместе обнаженных зубов – еще один способ справиться с тряской и вибрацией: рожа широко осклабилась в гримасе подобия улыбки, а потому и зубы видны. Я не знаю, кто этот человек, которому принадлежат эти зубы. Хорошие зубы! У экипажа плохих зубов нет. Не принято иметь на подлодке плохие зубы. Выпадение волос допускается, а плохие зубы – нет.
К господам серебрянопогонникам это не относится. От них никто и не ожидает наличия таких аккуратных, ухоженных зубов, как это принято у экипажа лодки. Серебрянопогонники провалились бы, вероятно, всем скопом, при медосмотре на годность к службе на подлодке. То, что они получат полный кайф от похода на подводной лодке со всеми его особенностями в боевой обстановке, им определенно никто ничего не сказал. И вот хлебают по полной! То, что они здесь сейчас испытывают, станет практическим обучением для этих тупых, надменных болванов, только к сожалению, слишком поздно.
Остались ли они вообще еще теми же серебянопогонниками, которые были на лодке при первой попытке выхода в море? Не появились ли здесь новые лица? Кажется, это не могут быть те же люди что выходили с нами вчера? Но кто знает!
Один из толстяков стоит почти вплотную к штурманскому столику. Этот полный, важный человек со многими полосами на рукавах близок к нервному срыву. Он так глубоко втянул голову в плечи, будто ожидает удара молотка. По-видимому, он стоит на коленях, но не могу понять, почему.
А концерт продолжается! Опять серия взрывов! Я едва их воспринимаю. Как это понимать? Мой череп словно пуст – или мой мозг заблокирован?
- Всплывайте! – орет кто-то громко и отчетливо и именно в шквале разрывов глубинных бомб.
Ага: Чинуши с верфи!
Их всплытие могло бы происходить так: вверх по лесенке, открыть люк – не забыть выровнять давление – и затем с борта броситься в темную воду и заплескаться в ней ... медленно и уютно.
И вновь раздается тот же голос:
- Всплывайте! – и тут же другой голос:
- Да дайте же ему, наконец по морде!
Но этот возглас теряется в шуме с кормы.
Лейтенант-инженер словно ласка скользит в кормовой отсек. Внезапно становится темно. В корме что-то резко щелкнуло пару раз. Дьявол его разберет, что там случилось. Может ли так щелкать, когда вылетают предохранители?
Несколько лучей фонариков пересекаются. Взглядом ищу командира, но вижу только не-сколько ярко освещенных испуганных гримас.
- Искрение в электромоторном отсеке! – произносит централмаат. Пахнет озоном, как после грозы.
Я только удивляюсь, как для такого фейерверка еще нашлось достаточно кислорода в воз-духе...
Серебрянки здесь в централе и далее к корме должно быть видели ослепительные электрические дуги и слышали резкое потрескивание: Паника висит в воздухе.
- Веселое дело, – раздается бормотание чуть не в мое правое ухо, когда доносится металлическое дребезжание. Что это еще может быть? Внимательно, с крайним напряжением, вслушиваюсь. Но дребезжание больше не повторяется. Слышу только проклятия и ругательства из кормы.
Во мне снова набухает холодная ярость от того, что мы не можем защищаться. Мы не можем даже убежать, нас даже не достанут и не зароют в землю. Нет ничего хуже такой позорной пассивности.
Сильная судорога сжимает в теле все мышцы. Когда, наконец, он настанет – coup de gr;ce ?
В полумраке с носа и кормы в центральный пост прибывает все больше людей. Вмиг возникает беспорядок. Слышу, как орет вахтенный, и вижу централмаата размахивающего руками. Несколько серебрянопогонников внезапно вплотную становятся передо мной и вперивают взгляд в командира. Что, к черту, все это должно означать?
- Мы не хотим окочуриться здесь как крысы! – Отчетливо доносится из шквала голосов. Это должно быть кто-то из них!
Что сказал этот человек? Окочуриться?! Давненько не слышал я этого выражения. Звучит как на моей саксонско-тюрингской родине. Теперь уже орут пять-шесть голосов. Едва могу разобрать, что они все орут, но различаю только несколько раз короткое слово:
- Всплывайте! Всплывайте!
Не могу сдвинуться ни на сантиметр. И все еще не могу видеть командира. В следующий миг в толпу буквально вкручивается крупный парень, который преграждает мне взгляд и впивается в меня, чуть не в самое лицо, расширенными от ужаса глазами. В этот момент сильный взрыв снова чуть не валит меня с ног. Крепко сжимаю веки в ожидании второго удара, но его нет. Очень медленно расслабляю мышцы, открываю глаза, но вокруг темно. Из темноты доносится неразборчивый гул многих голосов:
- Вы должны немедленно всплыть!
- Лучше всплыть и сдаться. Они же потопят нас!
- Ради Бога, всплывайте! Дайте же приказ на всплытие! – это орет тот, с четырьмя поршнями на рукавах.
Грохочет и сверкает и снова грохочет и сверкает. Опять искрит в корме. Неужели полетели предохранители? Или так тушат горящие кабели? Это было уже четвертое короткое замыкание. Лучи света фонариков снова бродят и натыкаются на резко-очерченные, искаженные рожи.
Проклятье: Эти скоты мешают мне пройти. Оттесняю двоих одновременно с пути. Один шатается, падая на спины рулевых. Другой кричит как смертельно испуганный баран. Обезумел, что ли?
Снова зажигается свет. И опять ор:
- Дайте немедленно команду на всплытие!
Всплывать? Прямо под бомбы? Вижу, как дневальный командира наклоняется и словно пловец брассом расталкивает серебряников и проворно, будто хорек, освобождает пространство между ними и командиром. Теперь он оказывается между ним и мной, отодвигая меня при этом в сторону. Во мне мгновенно вскипает ярость: Чего хочет этот чокнутый? И тут в молниеносно вздернутой высоко вверх руке дневальный показывает мне пистолет, и прижимается за командиром, так, что я отчетливо вижу, как он, сзади, вдвигает пистолет ему в руку.
- Господин обер-лейтенант..! – слышу его голос.
Не хочу верить своим глазам: Командир, этот истощенный, рано поседевший недавний выпускник училища, стоит перед фронтом из громко требующих всплытия серебряников, пистолет в руке и направляет его в живот стоящего на пути болвана.
Ощущаю себя на одно мгновение присутствующим на съемке сцены для фильма. Не слишком ли поспешно схватился командир за пистолет? А может так и надо?
Две бомбы взрываются одновременно: настолько коротко звучат их разрывы, по очереди. Снова где-то дребезжит стекло. Акустик сообщает новый пеленг, но я не понимаю его, так как теперь командир ясно слышимым голосом говорит в тишину, наступившую после взрывов:
- Здесь командиром являюсь я! Здесь на борту я ответсв...
Последний слог теряется в громком взрыве как минимум трех бомб. Лодку так сильно встряхивает, что толпа из серебрянопогонников чуть не валится с ног. Но командир стоит твердо, словно прибит к полу, лишь пистолет слегка раскачивается в его руке. Когда грохот стихает, он выкрикивает:
- Если мои приказы не будут выполняться, я применю оружие!
Через его плечо я вижу в плотно прижатых друг к другу фигурах ужас на неподвижных лицах. Пленка, которая еще писала фильм, остановилась. На полминуты не слышно ни звука, затем командир необычно высоким голосом говорит:
- Вы сейчас же, немедленно, располагаетесь на выделенные Вам места и больше не покидаете их до прихода на место!
При этом он медленно опускает оружие.
Уже снова киношка – на этот раз как хорошо отрепетированная сцена: командир делает наигранный жест рукой, словно фиксируя его. Он хочет показать, что это кадр снят окончательно. И повторений не будет.
Замечаю, как командиру сразу надоело держать пистолет. Это в вестернах его задвигают коротким толчком в кобуру – но здесь, к сожалению, так не получается. Дневальный протягивает руку и забирает пистолет.
Наконец серебряники выходят из ступора, и происходит чудо: никто из них не открывает рот. Один за другим протискиваются, словно на ходулях, несколько человек вперед, в носовой отсек, а другие исчезают в кормовом.
Командир поворачивается ко мне. Вижу, как дрожат его губы.
Мне кажется, что моя голова стала большим пузырем, в котором взбалтывают комковатый соус. Может быть, мой мозг уже разложился?
Мне требуется большое усилие, чтобы не свалиться. Только не сейчас! Только не это! Ни за что на свете! Если уж подыхать, то с циничной ухмылкой на устах – но не как двинутый по фазе!
Эти проклятые ублюдки, что стремятся забить нас здесь как свиней! Падлы проклятые, загнали-таки в ловушку! Хотя, все это было ясно и предсказуемо!
У меня так и череп может лопнуть от всего этого! – Что за вздор! Он выдержит и не такое. Его прочный корпус рассчитан на многократную нагрузку и прекрасен своими изгибами. Но однажды я слышал, как один рабочий свалился головой на бетон, и череп его лопнул как кокосовый орех. Не многое имеется в нем для сопротивления свода: тонкие кости, швы... Сделан, однако, изящно: Толстая кожа, в целом, удерживает части черепа, даже тогда, когда все сломано.
Вспомнил: Роднички на черепе называются сварными швами. Точно как у старины Фон-тане. Фонтанирующие роднички! «Странствия по марке Бранденбурга» . «Бранденбургская пустошь,/ Бранденбургский песок!» ... Как там дальше? Точно: так и звучит рефреном: «...Это радости жителя Бранденбурга,/ Это его Родина!»
Родина – Родина. Слово эхом отзывается во мне и не хочет исчезнуть...
Повезло еще, что наш инжмех знает свое дело. А сколько у нас сегодня идиотов, коман-дующих на подлодке, за которых нельзя поручиться! – А что ты называешь «поручиться»? Быть полностью отданным на волю кого-то... Что за дурацкое изречение: Отдаться на «волю»!
У меня возникает такое чувство, что я стою не на плитах настила, а на льду. Если лед вдруг затрещит под тобой, нужно лечь и вытянуть все свои четыре конечности в стороны: площадь опоры увеличивается. Но, если бы я придерживался этого правила здесь, это выглядело бы полным идиотизмом! Бомбы, которые детонируют косо под самой лодкой, должны быть самыми опасными. Интересно, а были ли вообще сброшены на нас по-настоящему тяжелые бомбы?
Снова два взрыва. На этот раз сносно. Странно: урчащие булькающие звуки стихают как отрубленные, вместо того, чтобы лопаться с шумом. Помпа работает еще в течение нескольких лишних секунд. Черт! Теперь те, наверху, должны услышать это чудовище. Нашим парням на-до быть чертовски внимательными, если они хотят поймать подходящий момент к ее включению. Без шума и незаметненько делать свое дело…
Те, наверху, хотят сделать из нас мясной фарш, приготовить из нас студень. Эти сволочи предвкушают сожрать миллиарды наших серых клеток, наших белых и красных кровяных телец...
Хватит распускать нюни! приказываю себе. До такого дерьма дело не дойдет!
Глубокий вдох! Выдох! Ягодицы сжать! Зубы стиснуть! Усмирить мысли так, чтобы при-вести их в систему: Что там с протечками? Где точно просачивается вода? Какие распоряжения отдает старший машинист? Что там с аккумуляторами? Вонь стоит хоть святых выноси. Это они воняют? Могут ли они взорваться? Придется ли нам перемыкать испорченные банки, и достаточно ли для этого у нас на борту перемычек?
Что еще? Все ли исправно с системой рычагов кингстонов? Система рычагов кингстонов проходит через прочный корпус в балластную систему. Может ли быть порван в ней свар-ной шов?
Вопрос за вопросом, но нет никого, кому могу их адресовать. По крайней мере, система управления рулями, кажется, больше не вызывает трудностей.
И снова вращаются – как мчащееся в никуда колесо карусели – мысли в моей черепной коробке: Балластная система – Система рычагов кингстонов – Банки аккумулятора – Перемычки... Мозги лопнут! А еще эти чертовы топливные цистерны! Если в них есть пробоины, то мы вовсе этого не заметили бы, а выходящее масло или солярка имеют довольно плохое свойство сразу подниматься вверх. А уж там выложат дорожку, как на охоте, на водяной поверхности – красиво переливающимися цветными пятнами, которые только слепой не заметит.
Никто не знает, сколько лодок было найдено с помощью таких вот масляных пятен и за-тем уничтожено глубинными бомбами.
Правда, лодка типа VII-C является удачно сконструированной, чудесной лодкой. Балластные цистерны 1 и 5 располагаются, например, вне прочного корпуса. Это было бы не так плохо само по себе, но их расположение делает необходимыми проведение этих чертовых вводов и уплотнительных втулок в прочном корпусе – а именно систем рычагов, которыми обслуживаются клапаны вентиляции. Чтобы уплотнить эти вводы, необходимы фланцы. И конечно изогнутый против наружного давления фланец, без всякого сомнения, гораздо хуже стали.
Внезапно вижу и ощущаю как наяву, хотя и пытаюсь запретить себе это, словно внезапную зубную боль, стрелы воды толщиной в руку, пронзающие подлодку через треснувшие фланцы – здесь, там, всюду – и даже на противоположной стороне бьющие насквозь, словно взрывы.
Командир отдает команду рулевым. Затем приказывает опуститься глубже. Еще один приказ рулевым.
Доклад от акустика! Командир закусывает верхнюю губу. Вообще принял ли он сообщение?
- Лодка идет курсом 260 градусов! – поступает доклад рулевого.
- Разрешите вопрос: откачивать? – шепчет вахтенный.
- Сразу со следующими бомбами, – также шепотом отвечает командир.
Слава богу: Он отреагировал.
Централмаат занимает свою позицию. Почти одновременно с новыми взрывами он приказывает включить главную помпу. Она работает и работает, так как треск, грохот и бурное шипение вовсе не хотят прекращаться на этот раз.
- Откачка, – шипит инженер, когда шум, наконец, слабеет.
От командира не поступает новых приказов. Итак, старый курс, старая скорость хода. У нас снова появился шанс соскочить с крючка. Шанс всего в нескольких коротких минутах, в которые наши противники покидают это место, так как их собственные машины и винты создают слишком много шума – то есть, между началом их движения и сбросом бомб.
Но почему командир не хватается за этот шанс?
У меня такое впечатление, что он может сделать себе из сообщений акустика так же мало представления об общей картине боя, как и я.
Те, наверху, не выпускают нас из клещей. Они держат палец на спусковом крючке, желая получить Крест Виктории . Наконец-то они заполучили своего заклятого врага, и теперь хотят заплатить по счету – раз и навсегда.
Над головой кружит, падая белыми снежинками, краска. Надо бы оштрафовать верфь за некачественные покрасочные работы. Все же братишки должны были использовать краску получше! Здесь она, однозначно, слишком непрочная. Она должна быть не просто прочной, а бомбопрочной. Вероятно, на борту у нас сейчас находится тот, кто был ответственным за внутреннюю покраску лодки. Он должен был лично осмотреть центральный пост...
Опять взрывы двух бомб и еще больше осыпающейся на голову краски.
Всматриваюсь в группу из четырех человек, в составе которой командир с вахтенным, первый и второй помощники: «Рыцари глубины». Они, эта величественная, оттененная задним фоном группа стоят как пришибленные: с поникшим видом, с безвольно повисшими руками. Рыцари печального образа! С таким грустным, скорбным выражением словно их вот-вот зажарят, как мои любимые французские тосты .…
Кстати, а что нужно для их приготовления? Хочу прогнать прочь мысли о рецепте приготовления гренков, но внутренний голос возражает: Размышляй так! Мысли будут делом заняты! Ладно, сдаюсь я: Прежде всего, нужно молоко. В молоке размочить ломтики черствых булочек. Еще нужны яйца. Во взбитые яйца окунуть каждый смоченный в молоке ломтик. Затем растопить на сковороде кусочек сливочного масла так, пока оно не зашипит, и обжарить размоченные ломтики до золотисто-коричневого цвета. Корицу смешать с сахаром. Ах да, корица! Интересно, а когда в последний раз я вдыхал аромат корицы? Точно! Когда к рождеству выпекали печенье с корицей в детском саду: печенье в виде звездочек и полумесяцев. Полумесяцы были моим коньком. Чтобы их вырезать из тонко раскатанного теста, надо было взять два стакана различного диаметра для вырезания и тогда дела шли как по маслу...
Чей-то сапог стукает по плитам настила. Стук привлекает к себе взгляды. Это вахтенный центрального поста.
- Черт тебя подери! – ругается командир.
Все тут же замирают снова как памятники. Молчок, губы на крючок! Тише воды, ниже травы! Голову слегка вжать в плечи, немного пригнуться, ноги чуть согнуть в коленях. Но прежде всего, напрячь ягодицы, задницу сжать как тисками. Так, чтобы задницей грецкие орехи колоть можно было бы.
Бернингер как-то рассказывал об одной проститутке, которая ему, якобы, такое продемонстрировала – в канун рождества расколола ему таким способом фунт орехов. «Она проделала это даже с позолоченными грецкими орехами! Вот что значит тренировка!» – настаивал Бернингер.
Три взрыва подряд с сильным отголоском. Когда шум стихает, помпы немедленно отключаются. Лейтенант-инженер достоин похвалы. Он досконально знает свое дело. Он так быстро переключает передачи, как будто делал это всю жизнь.
Лицо вахтенного инженера четко видно за колонной перископа: глаза, глубоко запавшие в глазницы. Жемчужины пота на висках, две пряди волос свисают до переносицы, лоб в поперечных складках, рот одно темное отверстие, в которое втиснуты бескровные губы... Совсем как в кино: хорошая режиссура, первоклассная маска. Лейтенант-инженер, герой моря, какого публика УФА не могла бы желать себе лучше!
Снова резкий троекратный щелчок, затем шум и глухие отзвуки. Бомбы для “устрашения” или для “самоуспокоения”? Конечно, это они! Иначе что?
А это еще что такое? Шум, который я слышу теперь через стальную стену, понимаю с трудом: У меня слишком небольшой опыт в расшифровывании фрагментов шума такого уровня. Командир, кажется, тоже слышит впервые такие шумы. Он прислоняется, фуражка на затылке, к колонне перископа и пристально смотрит вниз перед собой. Очевидно, он знает какой вид производит, и ведет себя соответственно: Еще один актер киностудии УФА.
А как далеко мы уже ушли от мыса Pointe de Saint-Mathieu? Дальше, чем от того места, когда я видел маяк, мы, конечно, еще не отошли...
Маяк Saint-Mathieu был бы прекрасной точкой пеленга для оберштурмана. Но мы крадемся в глубине совершенно слепые. Не имея ни малейшего представления, где мы точно находимся. Игра в жмурки! Хорошо еще, что компас работает. Но куда нас затянуло течение и длительные бомбежки за это время, компас нам не подскажет…
К счастью нам больше не приходиться бояться минных полей. В этом районе уже слишком глубоко для якорных мин. И для электромин тоже. Мы делаем прогресс, при всем при том...
Тишина. Почему ничего больше не происходит? Рулевые сидят перед своими кнопками и рычагами, инжмех снова стоит за ними и не отводит взгляда от манометров. Командир прислонился к колонне перископа: каждый на своем месте.
Больше никаких импульсов шумопеленгатора? Почему эти скоты там наверху не двигаются? Ведь они должны были бы услышать нас даже невооруженным ухом... И к тому же, они, конечно, еще имеют наш сигнал на своих устройствах. Могли бы ударить наверняка! Что за чушь!
Мой вопросительный взгляд встречается с таким же у первого помощника. Он слегка приподнимает плечи и отводит взгляд.
Что может означать эта пауза? Отсрочка? Облизывается ли кошка только лишь для того, чтобы прыгнуть на мышь? Дьявол их знает, что замышляют наши господа противники...
Так как уже несколько минут снаружи тихо – совершенно тихо, решаюсь на движение: Поворачиваю голову налево и направо, словно желая проверить, работают ли еще мои шейные позвонки. При этом делаю несколько глубоких вдохов-выдохов.
Моему примеру следуют другие: Второй помощник тоже начинает шевелиться, а первый помощник странно переступает. Мне не видно его ног, так как он стоит слишком близко от меня, но вижу, как он переводит вес тела, покачивая плечами.
Командир все так же стоит неподвижно словно статуя.
Как пчелы жужжат наши электромоторы.… И тишина...
Может быть, наших дорогих противников настолько раздражает определение нашего местоположения с помощью шумопеленгатора, что они отказались от него? Вода – это не просто вода: ее плотность и температура тоже играют свою роль. Следует ли отнести на наше спасение то, что здесь, вблизи побережья, условия определения местоположения подлодки особенно плохие? Кроме утесов, в воде имеются и водоросли и тина. И наверно немного можно узнать с помощью Asdic.
Но находимся ли мы все еще в контакте с врагом? Может быть, мы уже слишком далеко удалились от побережья? Я бы многое дал, чтобы узнать, где же мы стоим, собственно говоря.
Снова слышен шум – но как бы для предупреждения: На этот раз взрыв прозвучал гораздо глуше, чем все прежние.
Командир втягивает воздух ноздрями. Должно ли это стать сигналом того, что мы можем вздохнуть? – Вздохнуть? Это слово звучит напоминанием о чистом воздухе. Воздух на лодке довольно спертый.
Наверное, и сжатого воздуха тоже стало мало. Так как промежутки времени, которые от-мерили нам Томми для откачки, были слишком коротки, чтобы позволять насосам работать достаточно долго. Только короткими промежутками, но часто. Более часто инжмех, конечно, не мог себе этого позволить: Слишком ценный на глубине сжатый воздух.
«Взять измором» – такой terminus technicus для процесса, который противник хочет, по всей видимости, применить к нам: Лодку держат так долго под водой, пока либо ток в аккуму-ляторах, либо сжатый воздух и кислород не закончатся. Или все вместе и сразу. «Измор», это, конечно, лишь чертово понятие для всего процесса: Здесь от голода никто не страдает. Хотел бы я увидеть того, кто теперь потребовал бы себе жрачку.
Опять идем ходом «подкрадывания». Самый малый ход. И никакого шума.
Черт изобрел эту передачу звука в воде. Однако, будучи ребенком, я иначе смотрел на это. Мы из этого делали наши шалости. Что это был за сильный шум, когда мы, в ванне, держали голову погруженной в воду, а снаружи по ванне кто-нибудь стучал. Даже капли из водопроводного крана звучали тогда как удары молотка. А когда вливали порцию новой воды? Это было так, будто Ниагарский водопад падал в ванну.
Я даже как-то подсчитал: Под водой звук стука в 5 раз более силен чем в воздухе.
Все еще ничего?
Мое чувство времени улетучивается. Не имею никакого представления о том, как долго уже продолжается это молчание.
Еще пауза?
Мой скелет никогда ранее не был мне так заметен как теперь: Это проявляется в том, что кости как будто соревнуются с мышцами в развитии боли.
Отчаяние охватывает меня при мысли, что если бы все, что израсходовано Создателем неба и земли на строительство моего тела, ушло здесь и сейчас в небытие: Эти трапециевидные мышцы моей спины, двуглавые мышцы и мускулы...
Я изучал пластическую анатомию. Не то, что я могу назвать все кости и все мышцы, но в грубых чертах я совершенно хорошо умею отображать их на картине, и если подниму сейчас правую руку ко лбу, то представляю, что в ней происходит.
Что же касается костей, то на этой подлодке сейчас собраны: 100 позвоночников с 2400 позвонками, 100 крестцами и 100 копчиками. Сотня черепов, каждый из 33 костей – дает в сумме 3300 костей черепа. 200 ключиц, 200 лопаток, 1000 пястных костей, 2800 костей пальцев. В целом около 20000 костей – целая гора, если представить себе их лежащих в одной куче.
На костях висят мышцы: активный и пассивный аппарат движения. Мышц даже еще больше: в целом добрых 60000 коротких, длинных и широких мышц. И каждая отдельная из них может болеть: 60000 различных болей!
Мышцы плохо переносят соленую воду. Сначала при замачивании, пожалуй, возникнет вид солонины, которая вскоре испортиться, потому что слишком долгое вымачивание приведет к распаду тканей. Сначала вздуются животы, если прочный корпус подлодки упадет так на дно, что не возникнет пробоин. Иначе напор воды будет сильнее, чем давление газов в кишках. А затем разрыв тел…
У меня появилось такое ощущение, что с моими ушами не все в порядке. Может у меня нарушение слуха? Или просто, в самом деле, все еще ничего не слышно? Ничего кроме зуммера электродвигателей? Может ли быть так, что господа смотались со службы? Просто, как говорила бабушка Хедвига, «ни с того ни с сего»?
Акустик сидит, свесив голову, как будто полностью уйдя в себя. Но внезапно поднимает голову, лицостягивается, как будто у него что-то заболело, и он закрывает глаза. Еле-еле – будто с крайней осторожностью – он поворачивает теперь ручку настройки своего прибора. Наконец, задерживает ее, открывает глаза и докладывает:
- По пеленгу 60 градусов слабый шум винтов.
При этом его голос звучит слегка возбуждено.
Командир пробивается через проход ко мне. Быстро уступаю место: Он хочет пройти к акустику. А тот уже взял наушники и подает их командиру, который берет и прикладывает один динамик наушника к уху. Акустик слушает другим динамиком. Внезапно командир вздрагивает и втягивает губы. Затем слышу его шепот:
- Какой теперь пеленг?
Акустик сразу отвечает:
- По пеленгу 70 – цель ушла в корму.
Господи! Неужели снова начнется?
Командир поднимается и движется обратно. Обеими руками держится за стенки прохода, чтобы не спотыкаться. Я снова освобождаю место, чтобы он смог пройти в центральный пост.
- На румбе? – спрашивает он теперь более твердым голосом.
- На румбе 230 градусов!
- Держать 220 градусов, – приказывает командир. И вскоре после этого: – Одерживать! На румбе?
- На румбе 170 градусов...
- Держать 160 градусов!
Одновременно командир снова занимает место у шахты перископа.
Если бы только не этот чертов шум на лодке! Уже привычный звук наших моторов действует мне на нервы. Думаю, их шум можно услышать за несколько миль. Даже при самом малом ходе они издают проникающее повсюду пение. Вся лодка резонирует как барабан, хотя эхо должно было бы глохнуть в битком набитом пространстве. Следовало бы обложить ватой эти электромоторы. Засранцам серебрянопогонникам следовало бы изобрести что-нибудь от этих наполняющих все пространство пронизывающих звуков зуммера и пения. Но господа только пили в течение долгих лет и проебывали выделенные на модернизацию лодок деньги, вместо того, чтобы заботиться о незавидном положении экипажей, и позволили обрушить все то, что могло бы помочь.
Моторы останавливаются? Если бы все было так просто! Теперь требуется действовать рулями. Есть, правда, один фокус, но он годен только для небольших глубин: Там можно «под-весить» лодку на ее перископе. Тем не менее, этот фокус нам не годится. Он работает только при полном штиле и очень хорошо дифферентованной лодке. У нас же нет ни того ни другого. И, кроме того, мы не можем выдвинуть нашу «спаржу» и использовать ее как вертикальный балансир, так как враг дышит нам в затылок.
Близкий взрыв и сразу же еще один! Дождались!
Долбанное дребезжание дисков настила! Ну, ведь есть же резиновые прокладки на складах! Почему их не проложили? На самые простые вещи нет ума у этих серебряных павлинов. До сих пор господа не имели никакой возможности послушать терзающее нервы дребезжание и постукивание. Теперь, однако, пусть наслаждаются в полной мере! Счастье еще только, что противники не могут использовать себе во благо это дребезжание: Плитки настила постукивают и дребезжат точно в моменты взрывов.
Мой блуждающий взгляд привлек дорожный чемодан, который не знаю почему, стоит точно посреди в центральном посту. Такую картину я не смог бы представить себе даже в буйной фантазии. Выглядит так, словно в бомбоубежище на вокзале в Берлине. Но что это? Чемодан танцует. Он скачет туда-сюда, а затем делает свечку. Во мне поднимается истерический хохот.
Бомбоубежище? No, Sir: Мы скорее сидим в скором поезде, разогнанный сумасшедшим машинистом и который в безумном темпе несется по рельсам прыгая на стрелках!
Нервный чемодан успокоился. Шум снаружи тоже. Пауза? Снова отсрочка?
Опа! Новый двойной взрыв! Лодка прыгает как лошадь, которую стегнули кнутом. Затем снова рыскает вбок. Но я уже готов к этому. Я даже не вздрогнул.
- Дублет! – говорит кто-то.
Глубинная бомба опускается в секунду на 3 метра – если так, то, что же это было? Чтобы достичь глубины взрыва в 60 метров – наша глубина погружения теперь – ей требуется 20 се-кунд. Акустик, который может использовать шлепок бомбы в своем приборе, мог бы сосчитать секунды вплоть до взрыва и вычислить, таким образом, ее установочную глубину. Мог – но какого черта не сделал это?
Я уже несколько раз спрашиваю себя: Неужели этот акустик, который, так сказать, полу-чает акустические эффекты, сообщает данные лучше, чем другие? Или он постоянно отвлекается? Требуется всего 20 секунд или чуть дольше подождать до взрывов, которые должны достичь его прибора точно в установленное время, как аминь в церкви – или он постоянно получает щелчок взрыва как неожиданный удар?
Командир держит глаза закрытыми. Выглядит как полная безучастность. Но, все же, он должен приказать делать что-то! Сейчас! Немедленно!
Никакого пеленга... Если корабли наверху не производят шума своими двигателями и винтами, то наша единственная выдвинутая наружу приемная аппаратура, наш гидролокатор, становится бесполезным: Мы не получаем никаких сведений, где находятся корабли противни-ка.
Но вот снова наплывают шумы! Их можно слышать даже невооруженным ухом.
- Проклятье! Тихо! – шепчет внезапно резко командир: Один из рулевых тяжело пыхтит, пытаясь отдышаться.
Что дальше?
Наконец командир делает движение. Теперь у него хотя бы открыты глаза. Он обводит вокруг взглядом, как будто хочет пересчитать нас. Затем устремляет его в направлении акустика. Но тот не чувствует его. Он не двигается.
Лейтенант-инженер выдвинул голову далеко вперед. Похоже на то, словно он вцепился взглядом в свои манометры. Я тоже пристально смотрю, широко открыв глаза на круговые шкалы – настолько напряженно, как будто могу ему помочь этим: Словно собака на поводке! Было бы смешно, если бы не было грустно!
Но что случилось теперь? Стрелка на большом манометре передвигается в обратном на-правлении, лодка поднимается.
- Принять главный балласт! – приказывает лейтенант-инженер и спустя несколько секунд: – Стоп!
Не может же все быть настолько просто...
Наконец командир отдает приказ. Он приказывает малым ходом опуститься на 80 метров. Поможет ли это? Сколько глубины у нас, собственно говоря, под килем?
Акустик должен взять еще несколько пеленгов. Я вижу это в том, как он, в определенных местах, вертит туда-сюда колесико поиска. Но почему ничего не докладывает?
Кладбищенская тишина. Requiescat в pace!
Из кормовой части централи долетает заговорщицкий шепот, но ни одного громкого звука.
Люди вокруг меня, от явного старания услышать хоть какие-то звуки снаружи, стоят с на-пряженным ожиданием. Рты открыты. Музей восковых фигур. В Париже есть довольно известный паноптикум – как же он называется в Париже? Спрашиваю себя снова и снова, но не могу вспомнить название. То, что я не нахожу его в моей памяти, делает меня совершенно сумасшедшим. Принуждаю себя опять сконцентрироваться на внимательном слушании шумов за бортом.
- Все же, они должны, наконец, положить этому конец, – доносится до меня чье-то глухое бор-мотание. Что он имеет в виду, говоря такое? Покончить с нами? Покончить одним ударом?
И тут раздаются глухие взрывы – глухие, как удары по слабо натянутой коже литавр: сна-чала три, а затем четыре друг за другом.
Затем снова наступает тишина.
Внезапно в голове звучит заученное когда-то стихотворение: «Дед мой заядлым охотни-ком был, / Оленя матёрого он завалил; /Шкура оленья толста и крепка, / Пошьётся полезная вещь на века!»
Я часто прибегал к моему запасу баллад, когда дела шли довольно коряво. Я даже знал старого B;rries von M;nchhausen, «Нестора немецких поэтов-балладников». Что значит – знал? Он пригласил меня в Windischleuba , «Замок в лугах», и я закатил туда на велосипеде из Хемница.
Хорошо, что могу теперь вспоминать те дни: Они были прекрасны: так сказать, есть что вспомнить. Трава стояла в метр высотой, а я сидел, рисуя, между усыпанными семенами стебельками. Как вокруг меня тогда все гудело и жужжало! А взгляд привлекал вид, где фронтон замка эпохи Возрождения плыл как тяжелый корабль в море из бушующей травы.
Команда: «Распо;р», вырывает меня из моих мыслей, и я вскакиваю встревоженный им. «Распо;р» звучит отвратительно. В Гибралтаре мы тоже имели дело с распорами и пластырями. Тогда я мог только удивляться тому, что у нас был запас крепких квадратных балок на борту – и пилы, которыми их начали быстро распиливать. Только с распорами и пластырями, которые ставились как опорные стойки в шахте, можно было стать хозяином положения и предотвратить вторжение забортной воды.
Но я ничего не слышал о том, что у нас была пробоина и угрожающее вторжение воды. К чему тогда распо;р?
Узнаю от первого помощника:
- Дизель надо подпереть. Похоже, там вывернуло анкерный болт.
- Это верное решение, – отвечаю, и стыжусь своих слов: Какой же я бесчувственный!
Снова три бомбы! Ближе? Дальше? Хотел бы я это знать! Но я не слышу пощелкиваний Asdic. Новый способ? Меня не удивило бы, если бы этот сброд опять придумал бы что-то новенькое.
Командир отдает команду рулевым. Не шепотом, а обычным голосом. Это настораживает меня. А теперь еще приказ и мотористам. Не могу никак принять то, что все приказы он отдает необычно громким командным голосом, и это раздражает меня.
С силой зажмуриваю глаза, но жужжание и вибрация во мне не хотят ослабевать. Мой мозг воспринимает их как высокочастотный звон – словно исходящий от винта корабля крутящегося без воды. Долго так больше не может продолжаться.
И в этот момент раздается такой резкий и громкий звук взрыва, что плиты настила начинают снова дребезжать. Еще один – и тут же еще два – три, четыре... сколько же бомб было сброшено в целом? Оберштурман не дает мне увидеть свою рабочую таблицу. Он закрывает ее телом как картежник, не желающий позволить подсмотреть себе в карты.
Не получается ускользнуть от этих парней! Из этого окружения никто не выскочит. Они имеют нас по полной программе и, конечно, в плотном кольце, и судя по всему, вовсе не новички в таком деле.
У командира такой сосредоточенный вид, словно он решает сложную головоломку. По лицу то и дело пробегают новые гримасы. Он, кажется, пришел к какому-то решению, но что он смог придумать?
Просто чудо то, как спокойно сидят сейчас серебрянопогонники. Вот двое, которые совершенно ушли в себя и сжали руками головы. Ничего больше не видеть, ничего больше не слышать... Уйти в прострацию глухоты и слепоты! Оба уже, наверное, распрощались с жизнью – и большинство других серебрянок тоже. Благоразумие – лучшая черта храбрости...
~
Унтер-офицер торпедный механик хочет, как нарочно, именно сейчас пройти в корму. Он делает мне жесты, которые должны означать, что ему нужны инструменты. В носовом отсеке, очевидно, тоже имеются повреждения. Я вынужден покинуть свое место внутренне кляня все: к черту такое транзитное сообщение! Акустик делает новые доклады. Прикидываю курс: собственный курс лодки, курс противника – но цифры, которые я слышу, остаются для меня абстрактными, я никак не могу преобразовать их в картины, так как мои мысли уносят меня прочь: Старик в Бресте – что он сейчас делает? Вероятно, еще дрыхнет. Когда-нибудь он все-таки должен выдрыхнуться, несмотря на американскую артиллерию. Вот бы удивился, увидев в каком дерьме мы оказались! А все те люди, которые лежат сейчас совершенно беззаботно в кроватях у себя дома... В нейтральной Швейцарии, например. Ни один из этих спящих даже не может представить себе наше жалкое положение…. А где, интересно, может сейчас торчать сам господин гросс-адмирал? Наверно «скучает» в штаб-квартире Фюрера в Wolfsschanze и целует в зад своего досточтимого Фюрера. Но какое мне теперь дело до этого жополиза в звании гросс-адмирала!
Глубина?
50 метров?
Разве мы не были только что на 80 метрах?
А возможно ли с глубины в 50 метров выйти из лодки с ИСП? 50 метров дольно много. При 40 метрах это может и получится. Я никогда не упражнялся в выходе на глубине. Серебря-ники уж точно нет. И сразу с 50 метров? Чистое безумие! Чепуха: Для серебряников на борту совсем нет ИСП.
Все новые мысли налетают на меня как стая птиц, хочу я этого или нет.
Экипажи подлодок, размышляю, можно было бы набирать из школ для слепых. Слепые могли бы легко научиться всем необходимым здесь приемам. Конечно, они не смогли бы про-честь значения манометров, но их можно было бы сообщать голосом. Можно было бы сделать все осязаемым: показания аксиометра , компасный курс...
Закрываю глаза, чтобы стереть картины, возникающие в моем воспаленном мозге. Если веки мне не помогут, то смогу завязать глаза лентой – Бог свидетель! Но тут веки снова
приходят в движение, и приходится останавливать их покачиванием головы.
С кормы поступают доклады о работе вспомогательного насоса. Вот, пожалуйста! Мы де-лаем прогресс! Однако теперь меня интересуют совершенно другие вещи, чем вспомогательные насосы. Например, доклады по пеленгу. Но их нет!
Вопрошающе лица.
Ничего!
Курс остается прежним.
Вахтенный инженер у поста управления горизонтальными рулями стоит спиной ко мне. Но когда он то отворачивается, то поворачивается к командиру, мне видно его лицо: Оно выражает собой лишь вопрошающее внимание и более ничего.
Второго помощника я тоже вижу лишь в полупрофиль. А первый помощник стоит далеко в корме, почти невидим мне в полутьме. Что за странная привычка у него вечно прятаться по углам, вместо того, чтобы стоять рядом с командиром, как это следует?
Командир снова присел. Он сидит неподвижно, как будто вслушивается не в то, что про-исходит за бортом, а глубоко в себя. Плечи опущены, руки, повернутые ладонями вверх, без-вольно лежат на коленях. Лицо напоминает детский штриховой рисунок: глаза – две короткие, резко прочерченные черты, рот – черная буква «О». Над глазами черточки двух темных
крючков: высоко поднятые брови. Как долго еще этот человек сможет выдержать выпавшие на нашу долю пытки? Меня не удивило бы, если бы он внезапно опрокинулся на спину и забился в истерике на плитках настила.
А что произошло бы потом? Первый помощник, определенно, слишком неопытен и слишком необучен, чтобы суметь заменить командира. Никакого авторитета. Так сопротивляться серебрянопогонникам, как командир, этого он себе никогда бы в жизни не позволил. Остается надеяться только на то, что остальные офицеры лодки настолько слаженно и грамотно будут работать, что, в крайнем случае, обойдутся и без него.
Раньше я уже неоднократно слышал: То, что требуется подлодке, это: хороший обер-штурман, хороший централмаат и хороший старший машинист. Как гласит пословица: Коль в доме есть топор, то плотник ни к чему...
Вероятно, серебряники были не так уж и неправы: Может быть, нам следовало сдаться на милость Томми. Стать лесорубами в Канаде – совсем не такой плохой жребий. Во всяком
случае, чертовски лучше, чем сдохнуть на глубине от удушья здесь, перед Крепостью Бреста.
Смотрю на групповую фотографию, присланную мне Кречмером из кемпинга: Все в од-ной лодке. Откуда они только достали свои синие одежки? В этой синей форме никто из них не смог бы ловить рыбу в ручье. Смотрю на фотографию, где наискось, чернилами, рукой Кречмера, написано: «И даже если задница сбросит все морщины, мы, все же ей назло будем пожилыми» .
Странно: молчаливый Отто вовсе не выглядел соответствующим такому тяжелому изречению.
Время от времени голова централмаата тоже попадает в поле моего зрения. Застывшее в вопрошающем выражении лицо серьезно. Этот, судя по всему, надежный парень – хороший специалист.
Мои жевательные мышцы расслабляются и затвердевают, затем вновь расслабляются: скулы уже буквально болят в жестком прикусе.
Почему опять никто больше не двигается? Мы, все же, не можем вечно изображать из себя анатомический музей, паноптикум.
- Все имеет конец, – слышу, как вахтенный центрального поста взывает к мужеству какого-то серебряника. И тут же из полутьмы доносится протяжный голос:
- Лишь колбаса имеет два-а…
Звучит довольно нагло. Меня пронзает чувство умиления: Отличные парни! Просто
великолепные парни! У меня настолько истощены нервы, что мог бы зареветь белугой уже только из-за этих наглых слов.
Осторожно двигаюсь и чувствую, как кровь начинает циркулировать в моих членах, но все еще не решаюсь протереть глаза – и уж вовсе не готов притопнуть ногами или помахать руками, чтобы убрать судорогу в мышцах. Я даже рискую аккуратно приподнять грудную клетку и наполнить легкие глубоким дыханием: один, два, три раза. Затем свешиваю руки, верчу головой, позволяя взгляду бесцельно блуждать вокруг. Я все еще здесь – живой и невредимый.
Командир приказывает уйти на шестьдесят метров. Все это время он держит голову повернутой в направлении поста гидроакустика. Но как ни интенсивно тот работает ручкой настройки своего приемника, обыскивая акустический горизонт, больше ничего не сообщает.
Это непонятно…
Медленно, насколько возможно тише, уйти, имея минимум две мили дистанции между нами и противником – вот было бы то, что нужно! Если бы затем эти суки захотели сбросить еще бомбы, им пришлось бы пробомбить довольно большую площадь, а мы получили бы возможность узнать, с какого направления они подходят, и где могут попытаться забить нам еще один пистон в задницу.
Чистая теория!
Знаю, знаю! Но вот чего я не знаю, так это того, что должно означать все происходящее сейчас. Хотят нас одурачить? Хотят нас, в конце концов, все же околпачить?
Если бы командир, вместо того чтобы покусывать нижнюю губу, издал хоть бы звук! В виде исключения хотя бы один. Но нет! Никакого общения ни с помощниками, ни с оберштурманом! Все стоят вокруг как соляные столбы и смотрят в разных направлениях.
Пока еще не могу пройти по лодке и представить себе всю картину нанесенных лодке
повреждений. Мы все еще находимся «under the gun». Доклады из отсеков поступают совсем не-утешительные: Некоторые банки аккумуляторов испорчены, эхолот накрылся медным тазом... Радиорубка тоже гавкнулась…. Здесь в центральном посту все тоже в полном беспорядке: про-вода, осколки стекла...
Командир уже на ногах, стоит вплотную ко мне, слегка согнувшись, правда. Опять,
наверное, страдает. Поворачивается к мотористу, пытающегося как раз в этот момент протиснуться мимо него, чтобы попасть в корму.
- Спросите кока, есть ли у него огурцы или кислая капуста или что-нибудь в этом роде:
немножко кислого не помешало бы.
Сказав это, валится как мешок на угол черной банки рулевых.
Вот и славно! Это даже немного смахивает на Старика.
В следующий момент инжмех спрашивает командира, может ли он продолжить откачку воды, и слышится ответ такой опять мучительно медленный, что вызывает у меня испуг.
Должно быть это расщелины побережья, что спасли нас. Мы находимся в глубокой воде. Честь и хвала Господу спасшему нас! Наконец-то командир может взять в расчет третье измерение.
Но мысли уже снова заставляют кипеть мои мозги, мысли, которые лучше выкинуть из головы: третье измерение – лечь на дно, не иметь никакого шанса снова всплыть, и постепенно погибнуть от недостатка кислорода. То, что это продолжается уже довольно долго, ясно в любом случае. Вероятно, люди-змеи сумели бы найти в каких-нибудь уголках самые последние кубические сантиметры воздуха, но потом и эти сантиметры растают...
Нет, так дело не пойдет! поправляю себя тут же. Не может так случиться, что экипажу предстоит смертельно мучиться лишь потому, что кислород иссякает – если нам больше просто не удастся дышать с помощью калиевых патронов, дела пойдут без скрипа и пыли, так сказать, тихой сапой. Надо будет просто лечь, а от азота, который человек сам производит, затуманится сознание – и затем наступит беспамятный, непробудный сон.
Погружаюсь в размышления стараясь вспомнить цифры, которые я собственно должен был бы знать назубок: Сколько пройдет времени, пока запеленгованная и обездвиженная под-лодка из-за недостатка воздуха будет вынуждена все-таки всплыть? Спустя сколько часов 50 человек штатного расписания израсходуют весь кислород?
Наконец мой мозг выдает: 72 часа! Экипаж лодки без поступления наружного воздуха может выдерживать лишь столько времени. Но в нашем случае это число, конечно, требует своей корректировки, потому что с таким количеством людей еще никто подобный эксперимент не проводил. С пятьюдесятью серебряниками на борту мы обречены – для такого количества людей у нас просто не хватит калиевых патронов для регенерации воздуха...
Никак не могу перестать размышлять на эту тему.
Спрашиваю себя: Отчего рыбы хлопают ртом, когда их вытягивают из воды? Ведь казалось бы, они получают достаточно кислорода оказавшись вне воды. Но они сдыхают. Почему?
Пробелы в знаниях, куда ни направь свои мысли...
Централмаат указывает взглядами и кивками головы на тарелку с хлебом, в полумраке под эхолотом. Я и не заметил, что кто-то поставил ее туда.
Хлеб в металлической консервной банке и колбаса. Ничего более умного коку на ум не пришло. Почему нет свежего хлеба на борту? Ведь этот, уже опротивевший хлеб из банки, по-ступает обычно за неделю или вовсе за 14 дней на камбуз. Безвкусная хрень. Им следует кормить тех, кто его производит.
К счастью, на тарелке лежит и соленый огурец: У меня аппетит только на огурец. Надо надеяться, мои внутренности вытерпят и это. Ну ладно, возьму еще и пару кусков хлеба. В животе будет мешанина из огурца и хлеба, и это, конечно, лучше чем один огурец.
Откусываю от огурца. Он влажный и кислый. Медленно разжевываю, превращая его в кашицу. Но вместо того чтобы проглотить это пюре, задвигаю его в левый защечный мешок. Так – а теперь откусить хлеб. Ого! Здесь даже масло между кусками хлеба! Кто б сказал! Тщательно все пережевываю, благо время вполне позволяет. Процесс жевания идет хорошо: слюна выделяется аккуратно и нужными для пережевывания порциями. А теперь достанем огуречное пюре из защечного мешка и прижмем и то и другое языком к небу, затем поработаем
челюстями и языком. В результате получим тонкую смесь. И только теперь: Проглотить! И насладиться тем, как пища скользит вниз…
Повторим?
Давай!
И опять и опять. А затем наступает насыщение. Я вовсе не голоден, а просто хочу сделать что-нибудь для моего тела, и речь идет только об этом.
Яблочный сок? Лимонад из шиповника? Неплохо было бы после еды... Интересно, здесь же где-нибудь должно быть что-то для питья. Я могу пить всегда. Давно нужно было изобрести этакую разновидность жидкого питания, чтобы избавить людей от бессмысленного пережевы-вания.
Матрос из моторного отсека хочет пройти через центральный пост. Спрашиваю его о том, как дела в корме. Тот в ответ широко ухмыляется:
- Типа, у дизеля – шта? Да, черт, долбет мозги снова, но пашет, туда его в корыто!
Могу только удивляться: парень, по-видимому, оптимист, из сорта особо хватких в своей работе людей.
В проходе к носу все выглядит так, словно бушевали сумасшедшие. Всевозможные баулы и шмотки, с таким трудом размещенные там, сброшены на пол. Там же и тарелки, и вся посуда из рундуков. Большинство дверец рундуков распахнулись, и их содержимое вывалилось
наружу.
От вида таких опустошений у меня начинаются колики в почках. Если бы я мог хоть что-то сделать в этой ужасной неразберихе – прибрать, навести порядок... А мне приходится,
извиваясь, протискиваться в корму и видеть такие вот сюрпризы. Чувствую слабость в ногах. Шатает. Теперь лучше не мешать тем, позади, убеждаю себя. Парни заняты по горло!
Непонятно, что означала вся эта сумасшедшая пляска сброшенных на нас бомб. Никакой лебединой песни, никакого перехода из одного состояния в другое. Словно все закончено по сигналу неведомого дирижера: Отбой! Амба! Баста!
Я, одновременно, могу и не могу справиться с тем, что отсутствует финальный аккорд. Неужели нам позволено теперь сматывать удочки? Будучи окруженными и почти уничтоженными? Они же держали нас в своих челюстях. Почему затем наступил внезапный конец этого театрального действа? Почему Томми позволили нам выбраться? Настолько они
некомпетентные? Или на их эсминцах тоже были офицеры, которые испугались артбатареи с берега? Но ее там давно нет! Господа артиллеристы теперь в Бресте. Или Томми поверили, что потопили нас? А может быть они просто проходимцы и прекратили наше преследование подготовив и передав сообщение об успехе, не имея на то доказательств?
Старик всегда утверждал, что Томми имеют больше дерьма, чем страха Божьего: На таком нашем корыте, залатанном тысячей лоскутов, Старик сам не хотел бы выйти в море. Но просто выполнил свою работу и выкинул нас? Молодцевато повернулся кругом, чтобы дождаться
точного знака о нашей гибели?
В голову, как назло, не приходит никакой стих на то, почему наступил конец
представления. Чудо – а для чуда нет никаких стихов!
Фуражка командира! Только ее и хотел бы Старик получить, как верный знак нашего
потопления.
«До тех пор пока она не всплывет, вы живы», звучат в ушах его слова. И еще: «В войне на море все возможно – абсолютно все!»
Снова глубина под килем! Никогда в жизни не мог представить себе, что это за приятное чувство жить жизнью полной приключений, насыщенной неожиданностями и сюрпризами. Люди живут беспечно и не знают, что жизнь заключена в приятных ощущениях. Я не знаю глубину под килем, но сейчас, в это самое мгновение, для меня нет ничего более прекрасного... Это как в детстве, когда ждешь подарка к рождеству.
Оглядываюсь украдкой. Мне, пожалуй, следует ожидать такого подарка втайне, ибо лица окружающих меня людей выглядят совершенно иначе теперь, чем раньше. Больших изменений нет, но, тем не менее, можно видеть царящее унылое разочарование.
Видны признаки истощения: глубокие круги под глазами, более острые носогубные складки – но, сказать по правде, никто из них перед этой пыткой тоже не выглядел бодрым и здоровым.
Доносится громкий шепот:
- Раздолбали нас вчистую!
- Можно не сомневаться!
- Хотели поиметь нас по полной!
- Нас, этааа хателиии... как мартышек вздрючить, да промахнулись.
- Что ты несешь, тупица?
- Ага! Да тут как раз подоспело общество защиты природы...
- Забудь об этом!
- С чего бы? Они, мога быть, потому и съебались!
Слушая этот треп, который невольно проникает мне в уши, составляю мысленно список повреждений нанесенных лодке – так, как это сделал бы аварийный комиссар : Один из двух компрессоров больше не работает. Перископы? Оба перископа получили свою долю тоже.
Зенитный перископ, возможно, еще можно отремонтировать, но перископ атаки, по-видимому, ремонту не подлежит. Что в итоге? Об атаке без них можно забыть. Состояние гирокомпаса пока неясно. Можно ли доверять магнитному компасу? А не деформирован ли еще и главный вал привода гребного винта? Самое маленькое повреждение вала и подшипника гребного винта, и дело запахнет керосином...
Что же делать?
Нам остается теперь только прижаться вплотную к побережью и, в крайнем случае, вы-бросить пострадавшую лодку на мель, либо, в таком состоянии как сейчас, попробовать про-шмыгнуть в чистую воду и уйти по большой дуге.
Если только у командира нет какого-нибудь более простого решения.
Курс вплотную под побережьем был бы довольно привлекателен, но тогда нам пришлось бы идти вплотную мимо Lorient и Saint-Nazaire, а там, конечно, такая же плотная зашита, как и здесь. Наши друзья наверняка закрыли подходы ко всем морским базам. Кроме того, они будут рассуждать так – поскольку нет доказательств того, что они уничтожили нашу лодку – это зна-чит, что мы будем спешить и потому не позволим себе движение по большой запасной дуге. Следовательно, в первую очередь они направят патрульные суда прочесывать области с севера на юг вплотную к побережью. Значит нам, чтобы ускользнуть от них, придется сначала сделать большую дугу на запад.
Но как далеко мы сможем уйти за 24 часа на такой черепашьей скорости? Самолет покроет расстояние, которое мы пройдем за день, за несколько минут. Как далеко бьет радар
самолета? Вот что мне следовало бы знать! Старик уже, конечно, как-то говорил мне это, но я забыл...
В этот момент подходит бачковый с кофейником и фарфоровой тарелкой полной яичницей-болтуньей. И с тарелкой огурцов для командира.
Тут же подходит командир и мне приходится уступить ему место. Перемещаюсь на свое обычное место в узкой стороне носового отсека – здесь тоже неплохо, так могу наблюдать за командиром.
На его лице не нахожу никаких следов радости о нашем благополучном выходе. Он толь-ко опять жует свою нижнюю губу.
- Внимательные люди, эти Томми, – бормочет он. – Если они не считают, что потопили нас, то они, скорее всего, знают наше направление движения.
Я не успеваю спросить его, как он объясняет:
- Они никогда бы так легко не выпустили нас из своих челюстей.
Его лицо мрачнеет от явного умственного напряжения, на переносице образовались тол-стые складки.
- Они по пальцам могут пересчитать места, куда мы можем выйти..., – говорит он вполголоса.
Засунули бы они себе в задницу свои пальцы, – думаю про себя, – это звучало бы
правильно, но наш утонченно-образованный командир, конечно, пропустит слово «задницу».
Все же я хочу пройти в корму, в дизельный отсек, посмотреть, как там обстоит дело.
За что бы не ухватился, пока с трудом пробиваюсь в корму, все влажное. На лодке слишком большая влажность воздуха. Остается надеяться, что электрические соединения все еще в порядке, что нет коротких замыканий от водяного конденсата. Уже было такое. Хватит!
В дизельном отсеке царит лихорадочная активность. Не имею никакого представления, что здесь поломано. Там, где инжмех работает с дизельным механиком, находится распредвал. Там же располагается топливопровод. Коленвал лежит глубже. Он через сцепление соединен собственно с валом. Коленвал, судя по всему, едва держится.
Доносится слово «демпфер». Где к черту здесь этот демпфер? Я хорошо учил матчасть, но где он здесь расположен – не знаю. Идет ли речь, например, о глушителе колебаний для колен-вала? Об этом мне сейчас спросить некого. Я не могу сделать ничего полезного. Тупо стоять с открытым ртом – вот и все, что могу.
Охотно выучился бы на слесаря. Как добавление к своей основной профессии. Теперь же мне только и остается лишь размышлять о том, чему бы я охотно обучился...
Внезапно слышу, как издали:
- Приготовиться к пробному погружению!
Не верю ушам: Пробное погружение? Звучит безумно!
Чей был голос? Этот долбаный динамик искажает голоса до неузнаваемости.
Ясно одно: Очевидно, здесь все должно иметь свой уставной порядок, в четком соответствии с «Ад, где твоя победа?» . Уставной порядок – однако, на пробное погружение, хоть убей, я бы не пошел. Но все правильно: Этот пункт программы мы все время откладывали. А теперь будем догонять…
«Совсем рехнулся!» – в этом случае самое подходящее изречение моей бабушки. Можно только удивляться командиру в том, что в такой ситуации он поступает точно по предписанным Уставом правилам. Неужели он настолько уверен в успехе, что приказал сделать пробное погружение? Чертовы современные времена.
Тащусь в централ и становлюсь непосредственно за спинами горизонтальщиков.
Командир погружает лодку сначала на 70, затем медленно до 100 метров.
А теперь? За мной люди стоят опять словно статуи. Навостряю уши на новую команду. Но слышу только зуммер электромоторов. Командир молчит.
Стрелка манометра глубины стоит на сотне, как приклеенная. Командир, очевидно, не хочет больше рисковать опуститься глубже ста метров.
А если нам придется уходить от противника на двойную глубину? Если нам придется
уклоняться от глубинных бомб еще вниз – что тогда?
Командир приказывает снова всплывать.
Сто метров! Старик, если бы он сейчас стоял здесь в централе, лишь насмешливо
ухмыльнулся, думая об этом трусишке командире. Старик приказывал погрузить лодку при пробном погружении так глубоко, что «система балок» шелестела, скрипела и даже трещала. Тогда вахтенный инженер посылал умоляющие, испуганные взгляды Старику – а тому все было похер. Он хотел знать, будут ли молчать крепления и на крайней глубине. У Старика, при пробном погружении, я был на грани нервного срыва. Но между тем я знаю, как он был прав...
А здесь, этот командир тоже, наверное, прав: Вероятно, лучше не требовать большего у этой лодки. Сто метров: Здесь немногое может произойти.
В то время как мы медленно поднимаемся, думаю: Не потому ли этот командир так любим своими людьми, что ничего от них не требует? Он, во всяком случае, не может выказать успехи. Однако это может означать и то, что он бережет экипаж в сомнительных случаях.
Теперь, на шестом году войны, экипажи больше не являются жаждущими подвигов командами, как было в ее начале.
Медленно плетемся на глубине 60 метров на экономичных электромоторах в западном направлении: Курс – 270 градусов.
- Прежде всего, отвалить от берега, – комментирует командир курс, как будто он обязан давать мне отчет. Затем добавляет:
- Вечером попытаемся пойти под шноркелем.
Что называется «вечером»? Сколько часов еще до «вечера»? Еще никогда мое чувство времени не оставляло меня так быстро как здесь на борту.
Наклоняюсь к пульту с картами, чтобы определить, где мы можем быть и на каком рас-стоянии должны пройти мимо La Baule и Lorient. Но не прихожу ни к какому понятию: наш прежний курс представлен лишь простой тонкой карандашной черточкой, направленной почти точно на запад.
Не хочу спрашивать оберштурмана о том, где мы находимся. Разве мог он правильно оп-ределить наше место в этом сумасшествии? При вполовину нормальных условиях и то было бы вполовину трудней проложить навигацию по компасу и лагу. А в нашем случае? Наше постоянное висение на крючке и сильные течения – все это едва могло бы помочь сработать правильно.
Просто чудо, что оберштурман сумел проложить курс, как я только что видел! Для моряка пытка не знать точно, где находится его корабль. Жмурки – чертова игра! А этот оберштурман уже имеет нехороший опыт в этой игре: появился под шноркелем в Ла-Манше перед английским, вместо французского, побережьем, что не совсем приятно.
Спрашиваю себя, какая может быть сейчас погода. Старая мудрость гласит: Нельзя выбрать погоду, но можно выбрать место, где живешь.... Если бы мы могли выбирать, то подошла бы погода пасмурная и ветер с бушующим
морем – а ночь темная, как задница негра.
Хочу какое-то время полежать вытянувшись на своей шконке и перемещаюсь в отсек.
Но на моей койке уже лежат двое, уткнувшись друг в друга, словно педерасты. Парни с верфи. Черт их бери, пусть так и лежат! Итак, назад в централ. Там присаживаюсь на металлический ящик и прислоняюсь спиной к колонне зенитного перископа. Дела идут, контора пишет... Ничего и никого больше не видеть. Просто сидеть, приводя нервы в умиротворение, направив взгляд вовнутрь...
Когда вновь выхожу из полубессознательного состояния и пытаюсь упорядочить свои мысли, мне вдруг становится ясно, что за эти несколько часов я ни разу не вспомнил о Симоне. Такое впечатление, словно вдруг оказался в подобии вакуума.
Постепенно прихожу в себя и пытаюсь выгнать из головы помраченное сознание и ухватиться за где-то скрывающиеся ясные мысли.
Вокруг меня царят тишина и покой. Я различаю только спины горизонтальщиков и полу-профиль второго помощника. Осколки разбитых стекол выметены. Вахтенного инженера не видать. Наверно в корме, на ремонте. Оберштурман тоже отсутствует на своем обычном месте у штурманского стола. А командир?
На лодке почему-то стало больше места, чем раньше. Пригодился старый трюк: все аккуратно перетряхнулось – как мешки с картофелем: После встряхивания их можно легко завязать.
Кажется, меня должна была бы успокоить эта тишина в центральном посту: То, что здесь нужно было сделать, уже очевидно сделано, временно, по крайней мере – средствами,
имеющимися на корабле. Но тишина в централе нашего корабля одновременно и пугает меня. Чтобы успокоить нервы, говорю себе: Все находятся на своих местах – личный состав центрального поста сидит там, в темноте. Наверху в башне сидит рулевой. Я не вижу его, но знаю, что он сидит там наверху и управляет подлодкой.
Что касается повреждений, то их тоже немного: гирокомпас снова в полном порядке. Магнитные компасы тоже. Компасы важны, они указывают нам курс. Без них мы оказались бы в безвыходном положении.
В глубине тени различаю теперь централмаата как отдельную фигуру: Согнувшись над вентилями, регулирующими подачу сжатого воздуха в балластные цистерны, он тоже повернут ко мне спиной. Наверное, с момента выхода лодки из эллинга централмаат еще не сомкнул глаз.
Делаю несколько шагов к пульту с картами и вижу лежащую там обзорную карту «Фран-ция». Откуда она там взялась? Обычно здесь лежат только морские навигационные карты.
Ищу La Pallice и говорю себе: Дьявол его знает, как нам удастся выбраться из La Pallice – тьфу, тьфу, тьфу! – если янки тоже немного поспешат. Если их танки нанесут удар на юге, это будет катастрофа…
Но чему быть, того не миновать! Человек предполагает, а Господь располагает! Нас уже оглушил слух о второй большой высадке Союзников: Дивизии, ожидающие противника у Abbeville, откинуты теперь чертовски далеко за Rennes. Скоро падет Nantes и рано или поздно будет отрезан Saint-Nazaire – а вместе с ним и Бретань – весь огромный полуостров будет потерян.
Осторожно, как вор в ночи пробираюсь к передней переборке. Кокосовые маты снова
аккуратно лежат на плитках настила, тряпки, которые были выброшены из рундуков в проход, исчезли.
Занавеска перед командирской выгородкой открыта. Командир бодрствует вместо того, чтобы спать. Но где он может быть?
Проходя мимо радиорубки, вижу, что радист спит, положив голову на руки. Гидроакустическая рубка занята его товарищем. Равнодушный и с абсолютно не-выразительным лицом он медленно поворачивает штурвал поиска. Губы плотно сжаты. Ну, слава Богу!
Ставлю ноги, так осторожно ощупывая перед собой пол, будто несу хрустальную вазу на голове, и только потом переношу тяжесть всего тела и выравниваюсь.
Нахожу командира с инжмехом в кают-компании на кожаном диване. То ли спят оба, то ли бодрствуют?
Внезапно инжмех направляет взгляд на меня и выдувает воздух из-под оттопыренной верхней губы. Затем фалангами указательных пальцев он так сильно нажимает себе на веки, как будто хочет выдавить глазные яблоки, но затем внезапно широко распахивает глаза, словно в паническом страхе. Они красные и заплывшие. В следующий миг он пытается совладать еще и с судорожной зевотой.
Заикаясь, бормочу «... не хотел мешать». Затем удаляюсь, бормоча: «не хотел мешать» – что за глупые слова!
Хочу, чтобы командир как следует отдохнул в своей выгородке и по-настоящему выспался. Господь никогда не дает человеку больше того, что он может вынести.
А может он принял какие-нибудь таблетки, чтобы выстоять такую долгую вахту? О таких таблетках рассказывают странные истории: Некая подлодка охотилась на конвой – несколько дней кряду – и командир держался на ногах только лишь благодаря таким таблеткам – но кон-воя все не было и не было, и командир, наконец, уснул – да так, что проспал конвой, когда тот объявился.
Волна позднего сочувствия затопляет меня. Чувствую себя тоже совершенно измученным – измотанным и разбитым. Направляюсь к своей койке – вот верное для меня сейчас
направление! Оба серебряника пусть убираются к черту, если они все еще там. Самое разумное сейчас для меня прикорнуть и покемарить. Сэкономить силы и нервы.
Итак, обратно в корму! «Для выхода разместите правую руку на правом поручне» – помнится так было написано в правилах для пассажиров в Хемницском трамвае. Или это была левая рука? Тупость, что даже этого не знаю правильно – даже этого! «Запрещается спрыгивать с трамвая во время поездки». Что еще у нас есть в запасе? «Non sputare nella carozza» – «Ne pas ouvrir avant l’arret ты train» .
Что это со мной творится? Может быть, так вот и начинается размягчение мозга?
- Господа, хочу рольмопс копчёный маринованный, – слышится стенание, как раз когда ставлю ногу в кубрик.
- Закажи официанту.
- У него он будет не такой!
- Убери свои вшивые грабли отсюда, старый хрыч!
- Давай-давай, обжирайся! Ешь, пока рот свеж…
Не могу понять: Едва закончился весь этоткошмар с бомбежкой, а унтер-офицеры уже снова весело болтают, подтрунивая друг над другом, будто мы все еще не находимся в самой глубокой жопе.
Серебрянопогонники исчезли. Один из унтер-офицеров поясняет мне, что он был тем, кто разместил их дальше. Браво! Брависсимо! Хорошо, что никто не смотрит, как медленно я взбираюсь на койку. Я буквально вползаю на нее. Сколько усилий требуется, чтобы задвинуть верхнюю часть туловища на матрас и затем подтянуть ноги! Не замечая ничего, судорожно сжимаюсь, сворачиваясь калачиком. Откуда только появляются у меня эти мышечные боли?
Когда, наконец, лежу в позе эмбриона, наслаждаюсь чувством, вызванным истомой
охватывающей все тело, распространяющейся по нему с головы до ног: Прижимаюсь плотно к матрасу, ощущая по очереди расслабляющиеся затылок, спину, зад, ноги, пятки – все тело...
То, что мне удалось снова заполучить мое старое койко-место – просто чудо: Человек – это существо привычки.
Как только нашел правильное положение на тонком, жестком матрасе, время сокращается, уносясь прочь, как ветер: Ведь вот вроде недавно я был в таком же положении на лодке U-96, а теперь здесь. Но хорошо уже то, что снова лежу на своем месте.
Какая невыносимая, свинцовая усталость. Зуммер электромоторов сделает остальное, что-бы погрузить меня в сон!
Блуждаю взглядом по заклепкам нависающего надо мной потолка: Такие же заклепки, как над моей старой койкой. Звуки, долетающие до меня снизу, напоминают скорее запоздалое эхо.
Ощущаю себя как-то странно: «Плавающее состояние сознания » назвал я когда-то такое состояние... Если все то, что я сейчас воспринимаю вокруг себя, все в действительности не существовало, а было бы лишь обманом зрения? Если бы на самом деле я не находился здесь с другими 100 телами? Это же ясно, как пить дать: Все повторяется! Я могу коснуться головой этих выкрашенных белой краской заклепок – одну за другой. Могу нащупать отчетливые гор-бы, образованные на них краской. Это уже было на U-96: один в один!
Именно это я и имею в виду: Здесь все то, что я уже однажды испытал, повторяется, толь-ко более сложным способом. Тот унтер-офицер, что болтает за занавеской полный вздор, не один ли это из унтер-офицеров-дизелистов с U-96?
Волны сна накатываются, но прежде чем накрыть меня полностью, они постепенно спада-ют, создавая во мне всякие мысли: если Старик родился в тысяча девятьсот одиннадцатом, то ему сейчас тридцать три года. Тридцать три и не больше? Курам на смех! Когда мы переживали те несчастья в Гибралтаре, ему было только тридцать. Но для меня он уже был пожилым человеком – на мой взгляд, тогда Старику было около пятидесяти... О времена! Тридцатилетние выглядят как патриархи! Сколько лет может быть этому командиру? Едва одна моя мысль начинает работать, высчитывая его возраст более точно, другая тут же начинает думать о весе подлодки. Хватит ли нам его, чтобы подняться и сделать хоть глоточек свежего воздуха? И исчезает снова… Опять шумы снаружи. На этот раз звучат, напоминая угрожающее собачье рычание. Это должно быть отзвук очень далеких бомб. Но как далеко от нас? Собачье рычание превращается в приглушенный гром опять сбрасываемых глубинных бомб. Бомбежка с перебоями: Бомбят – пауза и снова начинают. Затем два или три четко различимых в тишине забортных шумов. На-конец опять возвращается долгая глухая барабанная дробь – словно барабанят по сильно растянутой коже барабана. Если не ошибаюсь, эта дробь раздается теперь с двух разных направлений. Грохот литавр, раскатистое громыхание и долбежка в барабаны никогда, наверное, не за-кончатся. Братишки хотят, что ли целый день так громыхать, потому что им нравится танцевать под такой грохот? Казалось, они уже в изобилии позабавились подобными акустическими эффектами. Не паникуй, говорю себе. Отвлекись от этих шумов. Жди и пей чай. Не думай о будущем, ни о чем не беспокойся. Что еще вспомню из подобного? Почему Луну должно волновать, что собаки на неё лают?... В моем животе идет бурное брожение. Старая поговорка самогонщиков в самый раз подходит к моей ситуации: «Холодна вода не мутит живота»... Надо бы сходить по большому, но у меня нет ни малейшего желания сидеть на одном из тех вонючих ведер. Уже сама только мысль о том, сколько ведер полных дерьма, мочи и блевотины стоят в лодке, вызывает удушье в горле. В глубине души надеюсь, что кишечник успокоится, и буря в животе уляжется – и продлится это в течение последующих нескольких дней: Надо просто меньше жрать! Было бы здорово, если бы от голода я не ходил по-большому в воняющие дерьмом ведра: Из ничего ничего не бывает – вот еще одна правдивая поговорка. И тут о себе заявил, да и во весь голос, мой мочевой пузырь. Сколько времени прошло на самом деле с того момента, как я помочился в последний раз? Удивительно, что пузырь смог столько выдержать. Может ли пузырь на самом деле лопнуть, или его «клапан» спасет? Черт! Ничего не помогает! Придется вставать, и искать ведро, чтобы жидкость в мочевом пузыре не разорвала меня. Вылезаю из койки и перелезаю через нескольких серебряников, лежащих словно мешки на неприкрытых плитках голого настила, затем, будто утка переваливаюсь через порог люка переборки. В централе выбираю одно из двух больших ведер стоящих рядом с
балластно-осушительным насосом. При обычных условиях, я должен был бы продолжать двигаться вперед, к гальюну, но Тритон может быть до сих пор не работает из-за своего шума.
Левое ведро кажется менее более наполненным, чем правое, поэтому направляю свою струю в него. Она крепкая и тонкая, брызжет как струя молока при дойке коровы. Какое облегчение! С плеч долой и эту заботу. Дай Бог, чтобы кишечник не сыграл со мной злую шутку. В правом ведре, в моче плавает дерьмо, два куска, толстые, как говяжьи рулеты. Я перестаю дышать, чтобы не вдыхать зловоние. Обратно в отсек и на койку. Через свисающую занавеску доносится болтовня. Слушаю вполуха:
- Ты можешь, в конце концов, почистить свою чертову одежду? Совсем культуру потерял?
- А как же, мой сладкий, именно там, где темнее всего: прямо между булками жопы!
НА ПЕРЕХОДЕ Вдруг раздается пугающий меня звон посуды. Поэтому некоторое время стою в напряжении. Небольшой сон приободрил меня. Чувствую себя, как после тяжелой болезни: болезнь была тяжелой, но теперь она позади. Внимательно осматриваюсь, стараясь разобраться, что происходит в центральном посту.
На моем пути сетка двухъярусной кровати. Почему она закрыта на крюки? Что это должно
значить? При такой слабой тряске, вызываемой электромоторами невозможно свалиться с койки, Бог тому свидетель. Что за дурость ...
Ладно, говорю себе, то, что сетка закрыта на крюк – это намек мне: Надо лежать. Поэтому, пожалуйста – поступай, как всегда хотел: Во время шторма я всегда жаждал одного: лежать вытянувшись во весь рост, в тихом месте, вместо раскачивающейся доски трамплина. Сейчас имею то, о чем мечтал: койка, которая не брыкается и не старается сбросить меня с себя. Я могу спокойно лежать, сложив на животе руки, будто помер. Не хватает только цветов. Моя занавеска наполовину открывается, и я слышу:
- Господин лейтенант, вас вызывают в кают-компанию!
- Что случилось? Зачем? – спрашиваю ошеломленно.
- Заморить червячка, господин лейтенант.
- Ужин?
- Не-а – по-настоящему поесть.
И тут замечаю, что из камбуза доносится пряный запах.
- Я бы скорее сказал, завтрак, – продолжает голос и добавляет: – Настоящая вкуснятина – куриное фрикасе, господин лейтенант.
Теряюсь в шквале мыслей: Завтрак? Сколько же я спал? Что имеется в виду под словом «завтрак»? А почему при движении на электромоторах? Неужели наверху белый день? Почему только завтрак? В любом случае, тело нуждается в пище, как аккумулятор в токе производимым генератором. Целую вечность не ел нормально. Мое намерение, по возможности ничего не есть, растворяется.
Вылезаю из койки. Прихорашиваюсь, запустив пятерню в спутавшиеся волосы – весь мой
утренний туалет к столу. Грязный как свинья! А что ты хочешь? Аварийная ситуация!
В кают-компании, за накрытым клеенкой столом, сидят командир и вахтенный инженер. Глаза пустые, как мертвое озеро. Оба помощника занимают свои места на узкой стороне стола. Я просто киваю и получаю в ответ четыре кивка. По соседству раздаются громкие вздохи и всхлипывания. Слышны приглушенные проклятия. Наверное, старшина лодки чертыхается. Странная улыбка блуждает по лицу командира. Самодовольство? Благодушие? Не считает же он своей заслугой то, что нам удалось уйти от Томми? Нам просто повезло. То, что мы все еще живы – это чудо, а не заслуга. И вот приносят куриное фрикасе – как бонус за страдания, так сказать. Я знаю, что это обычный бортовой провиант: все готово, с рисом под голландским соусом. Коку пришлось просто разогреть. Мы сидим сейчас как в отдельном кабинете для важных персон ресторана: В уголке за столиком для постоянных клиентов. Пять человек, не имеющих никакого желания беседовать. Глоток Hennessy или Martell мог бы сейчас осчастливить меня. Я был бы счастлив хотя бы одному из тех тысяч глотков, которые оставил в Logonna или утопил на рейде. Бачковый с видом важным, как у официанта, подходит со своими мисками. Он демонст-рирует нам, поднимая нос и принюхиваясь, как хорошо пахнет от мисок. Еда, как исполнение долга. Но, по крайней мере, приходится выполнять процесс поедания исходя из реалии: Нож и вилка остаются неиспользованными, потому что ложки вполне достаточно для этого соуса с шафраном и кусочками курицы. И в то же время у меня возникает ассоциативное название этого соуса – «Соус – цвета детской неожиданности», и в смысле цвета, и по вкусу.
- Вкусно? – интересуется у меня инженер, с участием в голосе.
- Отменно!
- Немного сыровато – могло бы и получше быть приготовлено, или нет? – продолжает он.
Парень оказывается садистом: разыграет заботливого человека и тут же накладывает мне, поскольку я только что съел свою порцию, новый полный черпак желтого фрикасе с рисом, провозглашая при этом:
- Такой вкуснятины у нас давно не было. А я даже не знаю нашего зампотылу! Кстати, ведь у нас на борту есть еще и половинки персиков в сиропе!
Вливаю в себя чай, только чтобы утопить в нем свое раздражение. Инжмех откинулся на спинку скамьи и сложил руки на животе. Это большое достижение для кока на подлодке суметь приготовить горячую пищу для ста человек, в существующих теперь условиях, – объясняет он мне. И при движении под
шноркелем, узнаю дополнительно, и днем и ночью кок пашет как проклятый: Потому работа на
камбузе ночью довольно трудна. Что особенно трудно, так это то, что при непрерывном сильном давлении ниже атмосферного – до двухсот миллибар и более – никогда не знаешь, имеет ли вода во время приготовления пищи на самом деле сто градусов. Если нет, то кок попадает в довольно глупое положение при готовке. И ничего не поделаешь.
Совсем как наш учитель физики объяснял нам: «Выще тощки кипенья вада не кипить» И в качестве дополнительного пояснения: «Хощь лопни, увелищивая силу пламья».
- Ну и пережили мы пьеску, – подает голос первый помощник, и я могу только восхищаться вдруг проснувшимся в нем красноречием. – Кок хотел испечь пироги и уже замесил тесто, как всегда. Но потом здорово удивился: При давлении ниже атмосферного получилось тесто,
которое так раздулось, что в его горшки не поместилось.
Перед глазами возникает видение того, как кок борется с тестом, а оно веревками свисает с тела, охватывая все его члены, становясь все толще и мощнее, и, в конце концов, удушает его, и никто не может пройти больше от центрального поста к корме, потому что тесто из камбуза достигло последнего уголка и заполнило все переходные люки переборок...
- Только тогда, когда дизели остановились, тесто снова просело. Было просто смешно видеть, как оно сморщивалось, – добавляет он подумав.
Командир, едва притронувшись к еде, благодарит первого помощника возмущенным взгля-дом. По его мнению, слишком много пустой болтовни. Командир ведет себя довольно сдержано со своим первым помощником. Могу понять его: Неопределенная улыбка, с которой тот смотрит, когда ты с ним говоришь, тоже заставляет меня нервничать. Этот кривящийся стянутый рот может быть просто признаком смущения, но придает вид высокомерный и насмешливый. Повар подходит с улыбкой на лице наполовину смущенной, наполовину жаждущей одобрения. В этом все повара кажутся одинаковы: После выполненного дела, они жаждут похвалы командира как непреложную дань.
- Молодец, – охотно говорит командир. И даже первый помощник бросает быструю похвалу коку, когда тот уже наполовину ушел вперед:
- Обед в это время, – говорит мне первый помощник, – не был в программе. На самом деле это было сделано для нас не из-за полуночи или летнего времени. Просто было сделано исключение, потому что в течение почти двадцати четырех часов никто практически не ел.
- Может быть, аппетита не было, – бормочет командир, стараясь при этом звучать саркастически.
Первый помощник, видимо неправильно понял его и переспрашивает, слегка подав вперед верхнюю часть тела, выражая полное внимание:
- ... Господин обер-лейтенант?
- Вы лично, есть хотели? – произносит командир в своей растянутой манере говорить.
- Нет, господин обер-лейтенант.
- Ну, вот видите, – командир делает обидчивый вид.
Первый помощник выглядит взбешенным. Вдруг командир смотрит на меня, будто увидев в первый раз. Лицо его в этот миг подергивается, что уже раздражало меня еще при нашей первой встрече. Затем он натягивает маску уверенного в себе дружелюбия, и говорит:
- Приготовление пищи при ходе на электромоторах действительно не имеет успеха в любом случае, потому что мы не можем потреблять ток от аккумуляторов для такой роскоши и, конечно, находимся без воздуха.
Киваю понимающе. И вскоре опять воцаряется молчание... Мы сидим не более получаса, как снова начинается шум. Для начала, на очень малом рас-стоянии, раздается добрая дюжина взрывов. Не близко, но все же достаточно громко, чтобы пронзить до костей. Я удивлен, что командир не вспрыгнул, не помчался как ужаленный тарантулом в центральный пост. Он откидывается назад и посылает набожный взгляд в потолок. Оба помощника тоже молчат. Первый нервно водит пальцами по своей тарелке, как слепой, который хочет почувствовать формы и точно запомнить их. Только инженер продолжает есть. Откусив кусок консервированного персика, он бормочет:
- Только бы аппетит испортить! – затем добавляет: – Никакого уважения…
И замолкает в смущении, что сморозил что-то не то. Сосредотачиваюсь на рассмотрении нашего командира: Он хочет представить себя упрямым и несломленным – но лицевые мышцы предают его. Они тянут его рот попеременно влево и вправо, как при полоскании горла. Нижние веки подергиваются. Вдруг наши глаза встречаются. Как легкий ветерок по его лицу пробегает кривая усмешка. Затем он говорит:
- Не к нам, конечно же.
Но к кому же тогда? Может быть, еще одна лодка движется в этом же районе? Командир поясняет:
- Может быть, бомбят просто для того, чтобы прострелять места предполагаемого нахождения подлодки.
Инжмех тоже открывает рот:
- Если заявятся домой с полным боекомплектом своих глубинных бомб, представь – вот это будет для них действительно плохим впечатлением.
Повезло, что этот парень такой опытный человек. От бравого вояки в нем столько же мало похожего, как и у пожилого инжмеха с подлодки U-96. Его голос не обладает командными свойствами, а странная шаркающая походка совсем не-военная: Он ходит не на каблуках, но так, как если бы у него были слишком большие тапочки на ногах, которые он не хочет потерять при ходьбе. Кроме того, еще и сутулая осанка: Когда инженер не занят, его руки свисают как у гориллы. Как и любой, действительно влюбленный в свое дело инженер-подводник, он буквально женился на своих моторах. Смотря на командира и лейтенанта-инженера, сидящих передо мной, я впадаю в ступор из-за вновь растущего во мне проклятого ощущения нереальности всего происходящего. Спиритический сеанс! говорю себе онемевшими губами. Оба помощника командира, сидящие за узким концом стола, тоже не двигаются. Удивляет сначала то, что здесь сидит весь, так сказать «офицерский клуб», но затем вспоминаю: Сей-час дежурит третья вахта – во главе с оберштурманом. То, что инженер с нами, успокаивает меня. Значит, не все так плохо с нашими повреждениями, как выглядело на первый взгляд. «Все под контролем», объявил он. И только пожаловался, что не знает, в каком состоянии топливные цистерны. Это известие не слишком радует, но все же, все же…. Едва лишь мелькает эта мысль, как внезапно, словно испугавшись чего-то, он произносит:
- Минуточку! И поднимается.
Второму помощнику и мне приходится встать, чтобы пропустить инженера на выход. В проходе он чуть не сталкивается с бачковым, так спешит. Скольжу взглядом по часам, стоящим на полке, на правом борту, прямо под фотографией Деница: Уже скоро они, в Бресте, будут садиться за стол. И вероятно забудут и думать о нас. У них свои заботы. Как пчелиный рой, наверное, снова налетят бомбардировщики союзников, чтобы раздолбать все в щепки. Бомбардировщики? По крайней мере, нам они не угрожают, если мы будем продолжать, как сейчас, идти на глубине в шестьдесят метров. Чистое безумие то, что сейчас удалось сбить врага с толку. Но тут же сердце щемит от того неизвестного, что нас еще ждет: Бог знает, что у нас впереди... Кто знает, не нашли ли братишки еще какую-нибудь новую чертовщину, чтобы отследить нас при ходе под шноркелем? Не смотрю больше на фото Карла Деница. Почему я не заметил с самого начала, что за бал-бес этот человек! До крайности упертый, а теперь еще и преданный Фюреру национал-социалист – вот составляющие его сегодняшней карьеры, в любом случае. «Подводная война в семи морях!» – а мы, теперь вот, ползем раком по району одного из этих морей... Не знаю, сколько времени я провел в полудреме-полусне пока не было инженера.
Между дремами, в полусне, пил чай и опять засыпал, а пил чая столько, что отвращение к нему все еще сидит у меня в горле, как бы тщательно я не старался отплевываться. Уже одна только мысль о бледно-желтой субстанции, которую я влил в себя, вызывает у меня тошноту. Позже я, должно быть, просто провалился в своего рода полусон. Едва ли могу вспомнить хоть одно сновидение. Вертящееся колесо тайфуна и я, отчаянно борющийся с крутящей меня центробежной силой. Измученный и отчаявшийся, я старался добраться до центра этой центрифуги, но центробежная сила была сильнее, и было непросто победить ее. Она снова и снова тащила меня к краю, то вверх, то вниз головой, я врезался головой в борта и был в последний раз отброшен как смятый пустой пакет – все кости были сломаны.
Странный приступ чувства долга мучит меня. Я не могу просто так сидеть и делать не-сколько заметок...
- Посмотрю-ка, как дела в корме, – бормочу тихо, но никто не отвечает. Осторожно! говорю себе: – Не потеряй то, что написал.
Куда бы не повернул взгляд: везде спят. На шконках, на полу, свернувшись калачиком, сидя в странных позах в укромных уголках и закутках, напоминая акробатов в пустотах между агрегатами. В то, что люди могут спать в таких гротескных положениях, я бы раньше не поверил. Спать стоя, да, это возможно. Потому что и лошади и другие четвероногие тоже это делают. Кроме того, чудо уже то, что экипаж реагирует на такое положение дел вполне нормально. Им приходится терпеть, кто знает как долго, необходимость этой пещеры жизни. Ясно одно: Чело-век выдерживает гораздо больше, чем животное. Вот в чем мы снова и снова убеждаемся – да-же в самой сложной обстановке. Если не ошибаюсь, сейчас в воздухе висит еще и запах плесени. Здесь просто все истрепалось за столь короткое время. Только на этот раз это не из-за потеков воды в башне. Все стало сырым и заплесневелым, потому что мы не получаем в лодку достаточно свежего воздуха. Не могу дождаться, когда же начнем двигаться под шноркелем. У меня вызывает полную депрессию и нервное истощение это бесконечное движение на 60 метрах, в этом черном море. Возвращаюсь назад в центральный пост: На штурманском столе остатки пищи. Нет шума дизелей в лодке, вообще никакого шума, ощущение того, что наверху царит светлый день, чуть не сводит с ума. Опять приходится изо всех сил сопротивляться желанию выблевать все из-за вида плавающих в гигантском горшке, словно в консервных банках, каловых масс человеческой плоти. Во время сбора урожая у K;strin мы должны были питаться из консервов колбасками и свининой в рассоле. Невольно вспоминаю те жирные куски свинины, которую мы ели каждый день: Во мне даже поднимается тошнота. Чтобы подавить ее, представляю себе, как наша лодка выглядит со стороны. Представляю себе, что сижу сейчас в подводной лодке, рассчитанной на двух человек, а U-730 медленно движется и входит в свет моего прожектора... Меня угнетает отсутствие четких знаний в области движения под шноркелем. Например, я не знаю, что лучше помогает противнику при погоне за идущей под шноркелем подлодке: со-нар или гидролокатор. Понятия не имею, как далеко в ночи, в полнолуние, можно увидеть дымный шлейф дизелей. Даже не знаю точно, какая сейчас луна. Снова и снова спрашиваю себя: как труба РДП , эта чересчур длинная жердь безо всяких подкосов, может выдержать давление воды при ходе на дизелях – в долгосрочной перспективе? Должны ведь возникать колебания, целая кульминация вибраций, которые со временем смогут снести его крепление и вырвать из своего места в прочном корпусе. Достаточно ли было проведено испытаний, чтобы временное РДП стало постоянным? Нахожусь в отсеке, когда слышу команду из центрального поста:
- Приготовиться к движению под РДП! – и тут же разворачиваюсь: Хочу увидеть, как осуществляется такой маневр.
Приготовиться к движению под РДП: Сейчас все знают, особенно в кормовом дизельном отсеке, что делать. Когда прихожу в центральный пост, инжмех отдает приказ:
- Оба руля глубины вверх! Оба электродвигателя средний ход вперед!
Я превращаюсь сейчас в натянутый нерв. На тридцати метрах инжмех приказывает принять главный балласт. Так он устраняет опасность, что лодка может разломиться. Остается опасность вылета подлодки на поверхность, если он просто прикажет осуществить продувку – т.е. статически, а не динамически – без уверенности в безопасности в нужный момент. В то время как лодка идет под наклоном вверх, снижается давление воды. Лодка ведет себя соответственно – она становится легче, чем вытесненная вода. Таким образом, нарушается равновесие. Так что мы должны принять воду в лодку, чтобы снова утяжелить ее... Это все давно известно – но без них не осуществить такой тип мореплавания ... Инженер держит все под контролем. Он отдает приказы негромко и резко, но очень четко.
- Двадцать метров!
Неужели у нас будет свежий воздух? Нам он чертовски необходим! Во всяком случае, просто чудо, что мы все еще можем дышать этим спертым воздухом. Сейчас бы услышать команду: «Приготовить дизели для продувания»! Но будут ли
балластные цистерны продуваться дизелями при ходе под РДП? Мозги кипят, однако приходится при-знать: Я не знаю! В таком сумасшедшем положении следует знать все четко. Как я жалею сей-час, что не удосужился изучить в свое время основы хода под РДП.
Командир при команде «Двадцать метров» забрался на самый верх. Я сам часто сидел в баш-не на седле перископа – просто ради удовольствия. Теперь это мне помогает: Могу понять каждый щелчок, клик и жужжание. В этот момент, например, скользит командир на своем кресле вокруг толстого столба пери-скопа между раздвинутыми ногами. Нога впечатана в левую педаль: поворот влево. В правую педаль вдавлена: в противоположном направлении. Чем сильнее давление на педаль, тем быстрее поворот вокруг вертикальной оси. Левой рукой командир запускает двигатель для движения «спаржи» вверх-вниз; правой управляет качающимся зеркалом перископа, которым он устанавливает линию визирования. Перископ работает четко и без малейшего сопротивления. Может быть, все не настолько плохо с его повреждениями, как было доложено. Пространство прямо над нами командир в свой перископ не видит, но может контролировать небо до семидесяти градусов. Там наверху тесно: КЦВС , чудо, гордость подводного оружия находится в башне, рядом с перископом – в сочетании с ним. Жду команды дизельному отсеку. И команда поступает от командира:
- Дизельный отсек подготовить к погружению!
Это означает, что выхлопные клапаны и устройство РДП должны оставаться закрытыми. А также, что мы продолжаем идти на электродвигателях вместо дизелей, как ожидалось. Осматриваюсь. Натыкаюсь на вопросительный взгляд оберштурмана. Кажется, что он тоже не понял поступивший сейчас приказ «Дизельный отсек приготовить к погружению!»
- ... воздух не поступает, – слышу, его бормотание и думаю: Все еще не поступает! Черт побери! Ночь слишком светла? Или что, черт возьми, происходит?
Инженер делает задумчивое лицо. Вполне могу представить себе, в чем загвоздка: Наш ток в аккумуляторах может закончиться прежде, чем батарея сможет зарядиться. Мы все еще идем на электродвигателях – но теперь на глубине восемнадцать метров. И вот командир, наконец, приказывает освободить замок для освобождения РДП в его гнезде до верхней палубы. Это делается из офицерской кают-кампании. Инжмех стоит в
дифферентовочном углу. Он работает штурвалом на трубопроводе высокого давления. Им он гидравлически выдвигает вверх трубу мачты РДП. При этом не сводя глаз и с коробки с предохранителями для шноркеля. Полного выдвижения трубы устройства РДП не так много, чтобы увидеть его в лодке.
Раздается приглушенный рев, а затем сильный удар мачты РДП в замковую опору в башне. Загорается лампа индикатора: Шноркель занял свое место штатно. Сработало! Теперь командир может обозреть головку РДП через перископ. Мне же приходится напрячь все мое воображение, чтобы оно помогло мне увидеть, очевидно, спокойное море, где шноркель и перископ будут видны на воде так же, как и головы двух морских змей плывущих в сумерках по морю. Одновременно работать с воображением – а также внимательно следить за тем, что происходит здесь не так просто... Теперь, например, надо осушить каналы воздуховодов. Но куда же уходит вода? А теперь командир отдает приказы для команды дизельного отсека. Вставляю указательные пальцы в уши, как канонир, потому что знаю, что должно произойти выравнивание давления, а это не по нраву барабанным перепонкам. Выравнивание давления происходит через головной клапан шноркеля. Несмотря на указательные пальцы в качестве берушей, слышу долгий органный звук, а за-тем мои барабанные перепонки буквально трещат! Бедные мои уши! И находящиеся в них три слуховые косточки: молоточек, наковальня и стремечко... С ушами у меня никогда не было проблем. Но теперь они, кажется, просто взбесились, причиняя мне невыносимую боль. Она такая, что от адской боли хочется стонать с громкими проклятиями. Но это запрещает Свод правил и норм подводника.
- Низкий туман, – произносит кто-то хладнокровно, имея в виду белые облака, в которые конденсируется воздух. Могу только удивляться, что этот воздух ведет себя и конденсируется, как обычный воздух.
А это что такое? Этот неровный шум? Дизеля? Шум и в самом деле доходит со стороны кормы. Такое, почти беззвучное движение на глубине в шестьдесят метров, и теперь этот ужасный шум работающих с перебоями дизелей! Господи! Как же он действует мне на нервы! Дизеля набирают обороты. Слава Богу! Вроде и воздух получше стал. Дизеля вытягивают спертый воздух из лодки с огромной скоростью, они высасывают его так, будто эта полностью отработанная смесь то, что им сейчас и надо. Я снова дышу ровно, и это прогоняет прочь боль в ушах. Глухой, низкий рев доносится с кормы, и кажется, что так и должно быть. Он звучит музыкой для ушей. Я полностью отдаюсь ему, и он наполняет меня. Ощущаю, что все на борту стали чувствовать себя более комфортно. Даже аккумуляторы задышали: Наконец, они получили новый ток при подзарядке. Генераторы производят его с каждым оборотом двигателей в большом количестве. Прямо под нашими ногами имеется для этого достаточно места. Электролит для аккумуляторов как сахарная вата, как рахат-лукум, как мин-даль жареный в сахаре. Они впитывают его в себя, заглатывают, захлебываясь, пока не наполняются доверху. Полностью заряженные аккумуляторы – это полжизни для нас. Стою на шатающихся коленях и пытаюсь всеми фибрами тела почувствовать движение лодки. Инжмех отдает рулевым короткие команды, и мне кажется, что лодка внезапно реагирует лучше на управление рулями, нежели на ход на электромоторах. Неудивительно, говорю себе: Мы стали идти гораздо быстрее. Инжмех пристально смотрит на измерительные приборы. По обе стороны от водяного
столба манометра свежие отметки мелом. Ясно: Когда уровень водяного столба достигнет этой отметки, инжмех прикажет выправить рули. Так он избежит подрезания волной головки РДП.
При таком спокойном море это для инжмеха, по-видимому, детская игра. Интересно знать, а как это работает, когда море волнуется или – что еще хуже – когда оно бурлит? Но вот инжмех наклоняет голову и прислушивается. Неужели его все еще беспокоит звучание главного водоотливного насоса? Эта помпа, судя по сему, его любимое детище. И не без оснований: Если она сдастся, то храни нас тогда Господь от проникновения воды внутрь лодки. У других насосов не хватит мощности, чтобы лодку, когда придется туго, удержать от потопления. Без этого знания, я мог бы, пожалуй, тоже жить. Но теперь у меня есть соответствующий опыт, и он твердо запечатлен в мозгу. Может быть, для меня было бы лучше, если бы я не знал ничего о решении загрузить эту
VII-C
таким перевесом? Не могу сидеть просто так, с непричастным и безропотным видом. Поэтому, вытягиваюсь в сторону каждого звука, звучащего не так как он должен звучать, и пытаюсь понять его происхождение и значение. Вдруг инжмех поворачивается ко мне:
- Дизеля требуют тщательного капитального ремонта. Слишком много дымят, – говорит он мрачно.
Значит, это не главный водоотливной насос! Инжмех сыпет проклятия, как сумасшедший, хотя его могут услышать в центральном отсеке, на работников верфи:
- Суки! Сделали ремонт крайне неаккуратно! ****ый беспорядок! А мы теперь должны
расхлебывать это здесь!
«Расхлебывать» – лучше бы он не использовал это слово: оно здесь совершенно не к месту. Это слово имеет в своем звучании слишком много воды. И дым наверху тоже сильно беспокоит меня... Приподнимаюсь, не осознавая того, на цыпочки, чтобы стать легче. Как будто от этого вес лодки уменьшится, и двигатели смогут заработать ровнее! Нравится мне это или нет, невольно представляю себе, как все выглядит сейчас на поверхности моря: плотные флаги чадящего дыма, поднимающиеся прямо из моря, напоминающие извержение подводного вулкана. Интересно, а такие дымы не являются ли предательскими метками, даже ночью? Не будут ли видны наши дизельные дымы в лунном свете, и не смогут ли их увидеть самолеты широкой длинной полосой выбрасываемой вверх, словно фонтаны кита? Во флотилии день за днем мы рассуждали о современных совершенных подлодках, их замечательных качествах – а вот теперь плывем здесь, чуть ниже поверхности, скользя как на салазках, делая исходящее от нас облако дыма эффективной рекламой изобретению Рудольфа Дизеля ... А взять пенный след, оставляемый нами? Разве его не видно на многие километры? Но постепенно успокаиваюсь: Полностью увидеть и распознать подводную лодку в темноте, лишь по наличию пенного следа от РДП – это настоящее искусство! И если Томми будут лететь прямо по курсу – даже при условии спокойного моря – то, что они смогут на самом деле обнаружить, долго еще не даст им уверенности, что там внизу действительно мчится подлодка. А при втором заходе, с целью определения подозрительного объекта, должно быть еще труднее ее обнаружить: При такой «мельнице» у них будет огромный радиус поворота... Но чего это я ломаю голову о Томми? Хватит! Следует быть предельно осторожным, чтобы мои мысли не стали самостоятельно убегать от меня снова, и уносить туда, куда мне не хоте-лось бы идти... Вдруг, ни с того ни с сего, в голове набухает, как китайский бумажный цветок в стакане с водой, слово «ионизированный». При том, что здесь никто не говорил об ионизации. Или кто-то сказал? Может быть инженер? А где он вообще сейчас? Вероятно, торчит в корме, общаясь со своими дизелями. Им без сомнения нужна поддержка в этот трудный момент. Им крайне необходимо, чтобы с ними кто-то сейчас разговаривал, поддерживая боевой дух и рабочее состояние. Как старым козлам необходимо чтобы их обнимали и гладили, чтобы они не взбрыкивались перед забоем. Поршни в цилиндрах, клапаны, коромысла, смазочные ниппели для вала – все должно работать как надо! «Полупогруженное состояние» – это и есть, собственно говоря, движение под шноркелем. И такое полупогруженное состояние вместе с тем и довольно сомнительное дело. Выражаясь технически правильным языком: Подлодка при движении под шноркелем более уязвима, чем при обычном ходе в полностью погруженном положении и, конечно, больше, чем в надводном положении. Идущая под РДП лодка ограничена в подводном плавании. Горизонтальщики должны постоянно следить за приборами, словно кошка за мышью,
контролируя отметки на приборной шкале. Подводное движение лодки почти вплотную к
поверхности – это необходимость постоянного балансирования между положительной и отрицатель-ной плавучестью, где рули служат единственным средством уравновешивающего балансира. Правда, наше положение в воде за счет более высокой скорости стабильнее, чем при движении на электромоторах, но при этом приходится быть предельно внимательными, чтобы удерживать головку РДП над волнами.
Добрых десять минут в центральном посту царит молчание. Рулевые сидят на корточках не-подвижно, как мертвые... Первый помощник подходит к стоящему напротив командиру, фыркая как стреноженный конь. Неуклюжий мужик, думаю себе, «неуклюжий» самое правильное прилагательное для этого типчика. Слово самостоятельно выдает синонимы в мозгу: неуклюжий, неотесанный, коренастый. Настоящий мужлан. Мужик старой закваски... Меня тянет в дизельный отсек, но это так муторно, туда проходить. Когда, наконец, после многих вывертов, стою в отсеке, говорю себе: Точно такие же старые козлы, каких я видел не-сколько недель назад на U-96. Снаружи не поймешь, насколько они изношены. Приветствие и приветствие в ответ – Дизелист улыбается мне, затем просто кивает. Хочу стать рядом с его небольшим пультом, но он хватает меня за руку: Я чуть не опрокинул ведро-парашу. У главного пульта другого дизеля стоит еще один механик. Когда я, наконец, занимаю правильное положение, повторяю себе: Во время движения под РДП работает дизель-генератор. Генератор вырабатывает электроэнергию. Этот ток подается в аккумуляторную батарею. Регулирование напряжения батареи осуществляется через реле-регулятор, то есть через включение или выключение резисторов. При обратном процессе – когда лодка идет «на аккумуляторах», – генератор играет роль электродвигателя. Необходимая при различных ступенях хода сила тока регулируется регуляторами хода. При общем потреблении тока всеми агрегата-ми лодки – освещение, насосы и так далее – происходит прямой забор тока без регулирования. Трансформаторы, закрепленные на потолке отсека электродвигателей, служат для производства электроэнергии постоянного напряжения – переменного или трехфазного тока для тех потребителей тока, которым требуется только постоянное напряжение, таким как: гирокомпас, ПУАЗО , радиостанции... Но прежде, чем дизель сможет произвести зарядку электролита, следует сначала его на некоторое время запустить: Перед запуском дизель должен подкачать смазочное масло, чтобы все подшипники двигателей немедленно получили смазку. Дизельное топливо не требуется накачивать, оно потечет благодаря статическому давлению. Давление в напорном баке создается на высоком месте ограждения рубки. Этот напорный бак питается охлажденной водой дизелей. Охлажденная вода – это вода, которая выдавливает топливо для дизеля из топливных цистерн в напорный бак жидкого топлива. Может случиться и так, что незадолго до опустошения топливной цистерны эта вода может попасть в напорный бак. Чтобы устранить риск того, что вода проникнет в цилиндры, следует время от времени осушать напорный бак жидкого топлива... Вот, пожалуй, и все! Такие вот дела... Это что-то новенькое для такого вида плавания: Обе переборки между дизельным отсеком и жилым отсеком подлодки, в плавании под РДП, должны оставаться постоянно открытыми, точнее широко распахнутыми настежь. Это хорошо для циркуляции воздуха в лодке, но плохо для кока, которому приходится работать на сквозняке и в шуме дизелей. И для находящихся в жилом отсеке, например, для меня – это тоже не по вкусу. Но на лодке действует правило: Двигатели должны работать без сбоев! Я бы мог заложить в уши вату – но с ватой в ушах, не смогу расслышать другие звуки. Командир приказывает, будто было их недостаточно, провести учебную тревогу при движении под шноркелем: Дизель стоп! Закрыть бортовой и запорный клапаны трубопровода РДП! Опустить выдвижную воздушную шахту! Выдвижную воздушную шахту нельзя оставлять выдвинутой, когда лодка идет на глубине. Она будет образовывать дополнительное сопротивление в воде, увеличивая силуэт лодки и, конечно, создавая лишние шумы и вибрации. Укладка ВВШ идет, по мнению командира, по-видимому, недостаточно быстро. Моя черепушка гудит. Давление воздуха в лодке меняется каждые несколько минут: Избыточное давление – низкое давление – опять избыточное давление. Измерительные приборы мне ничего не говорят, потому что я не знаю, сколько требуется миллибар, чтобы существовать нормально. Звон и боль в ушах становятся все сильнее: Мои барабанные перепонки могут просто не вынести такого мучения. Еще раз объясняю себе, как возникает избыточное давление при остановке дизеля: Воздух, по-видимому, может получать свойства материала, который, если находится в движении, обладает инерцией. Поступающий через ВВШ шноркеля воздух во всасывающую приемную трубу дизеля не может сразу прекратить движение, при остановке дизеля, но в мгновение проникает далеко в лодку, а потому что он больше не нужен, и возникает избыточное давление. Иначе быть не может. И даже при пуске дизеля, мы ощущаем воздействие такой инерции: Прежде, чем поток воздуха приходит в движение, дизель использует доступный воздух из лодки. Он забирает его буквально изо рта, так что приходится хватать воздух, открыв рты, как золотая рыбка в баночке. И пониженное давление начинает терзать барабанные перепонки... Этого бы не происходило, если бы наш дизель не имел возможности засасывания выхлопных газов через воздушную шахту РДП. И трубопроводы всасывания и выброса отработанного газа находились в одном кожухе. Они стоят «открытые», как и любой нормальный двигатель и всасывают воздух из непосредственного окружения, в нашем случае из дизельного отсека. Поскольку, однако, переборки в лодке во время движения под РДП должны быть открыты, это означает, что всасывание воздуха достигает прежде меня, поскольку я стою в центральном посту, и только затем всасывание воздуха происходит через вытянутую вверх головку шноркеля. Все эти познания, не освобождают меня от боли в ушах. Говорю себе: Это просто обычная процедура. На благо экипажу господа конструкторы менее всего учитывали их комфорт в этом положении. Дело работает, сказочное изобретение! О головной боли и боли в ушах должны заботиться медики. Ясно слышу:
- Дерьмо!
- Опять игра в бирюльки, потому что это нам так нравится...
- Что верно, то верно! – это высказался оберштурман.
Услышал ли командир эти претензии? Он бросает свои грязные перчатки на пульт с картами и проходит через кольцо переборки вперед. Я остаюсь в централе рядом с лейтенантом-инженером.
- Прослушивать все каждые пятнадцать минут! – команда, поступающая напоследок от
командира.
Что это он приказал? «Прослушивать все каждые пятнадцать минут»? Как это? Я знаю, что прослушивание всего, как правило, должно происходить каждые тридцать минут. Командир, вероятно, хочет бить наверняка, а потому вдвое сократил время. Как же мы будем продвигаться вперед при такой команде? Неужели командир стал бояться больше, чем надо на самом деле? Хотя, возможно, будь я на его месте, то поступил бы также. Осторожность, прежде всего. Но что тогда означает «бить наверняка»? Чего только не произойдет в промежутке между пятнадцатью минутами! Термин «наверняка» звучит злой иронией. Вот уж чудесный подарок от великолепного господина гросс-адмирала. Всегда только хвастливые речи, как и у господина рейхсмаршала, вместо того, чтобы поставить новые лодки – и не только в день, когда рак на горе свистнет: просто блевотина то, как мы здесь хромаем, бредя через этот район моря. Как серпом по яйцам, как ножом по сердцу мысль о том, что наши великовельможные
штабисты в этот самый момент, где-то там, среди сосновых кущей Bernau нежатся в дышащем озоном лесном воздухе: Валяются на раскладушках, на твердой земле, под охраной хорошо вооруженных двойных постов, чтобы никто не украл их откормленные задницы.
Если бы мы хотя бы ночью могли идти в надводном положении! Но этот чертов радар! Если бы не он, вот был бы кайф! Того, кто изобрел этот проклятый радар следовало бы четвертовать. Интересно, а кто изобрел его? Понятия не имею. Наверное, он был не единственный, кто при-шел к понимаю способа улавливания исходящих от объектаволн. Может просто осенило их всех сразу... Радар, по-английски «Radar», означает: «radio detection and ranging» – сбор и определение расстояния до цели при одновременной пеленгации ее направления и определения координат. Так по определению. «Линия развертки по времени может быть откалибрована как шкала расстояний... Бортовые радары определяют местоположение цели после активного определения параметров ее движения, распознавания, сопровождения и делают возможным точное на-ведение на цель кораблей и самолетов». Ну, разумеется! В целом, все довольно просто. Только и остается теперь ожидать когда господа с другой стороны, начнут уменьшать необходимую радиолокационную аппаратуру все больше и больше, пока не поместят ее в кабины своих самолетов... Вопрос времени... Присаживаюсь одной ягодицей на рундук с картами, и вдруг до меня доходит, что я не видел Бартля с момента выхода подлодки из эллинга. Как я помню, его поместили в самый нос. Там он может травить баланду серебрянопогонниками и изображать из себя имперского морского волка, героя морских сражений, если будет такое желание. Во всяком случае, он хорошо размещен, говорю себе и чувствую от проявленной мною заботы о Бартле облегчение. Но, может быть, я должен его увидеть? Мне давно следовало бы сунуть нос в носовой отсек. Там впереди, конечно хуже всего. По сравнению с жизнью в носовом отсеке, я еще хорошо устроился – относительно хорошо. Старик Эйнштейн придумал эту фигню со своей теорией относительности, а мы теперь должны в ней жить. Даю себе приказ двигаться вперед. В конце концов, я здесь, на борту, хроникер-очевидец, и мне нельзя ничего не упустить. ~ Переборка к носовому отсеку открыта. Везде на плитках настила коридора плотно лежат, прижавшись друг к другу, тела, напоминая кривоположенные трупы. Каждый желающий пройти мимо них, должен двигаться как канатоходец: Ставить одну ногу перед другой. Раньше, здесь впереди, можно было широко сидеть на настиле по-турецки, скрестив ноги. Время от времени это даже поднимало настроение. На U-96 у нас был большой аккордеон и вахтенный центрального поста Эде виртуозно управлялся с ним. А здесь теперь не приходится думать ни о том, чтобы сидеть по-турецки, ни о музыке аккордеона… Большинство лежащих плотно, как сардины в масле, прижавшись друг к другу, укрыли лица в согнутых руках – они лежат на животах. У некоторых лица накрыты полотенцами, как у мертвецов. Я не могу переворачивать каждое тело или снимать полотенце с лиц – это напоминало бы мне движение на поле боя, в полутьме, когда ищут определенного погибшего... Сфотографировать эту кошмарную сцену? Как? С помощью нескольких фонариков? Есть ли в этом смысл? Здесь нужна лампа с длинным кабелем. Но такая лампа, в свою очередь, изменила бы все. Эта полутьма, мрак этой вонючей пещеры, должны быть видимы на фотоснимке. Мне пришлось бы долго освещать все помещение. Хотя уже на второй секунде экспозиции все было бы потеряно... Чертовы эти мои прагматические соображения! Но только так могу справиться со своим подвешенным состоянием... Без прожектора я этого менестреля не найду. Пока двигаюсь в обратном направлении к централе, картина того, что увидел в носовом отсеке стоит перед глазами. Поскольку сейчас рядом со мной стоит оберштурман, произношу:
- Словно в гостях у троглодитов.
- Что это за ***ня? – вопрошает тот удивленно.
- Пещерные люди – по-гречески.
- С сиськами? – спрашивает оберштурман с надеждой в голосе. Не хочу его разочаровывать и потому лишь киваю. По мне, пусть он думает, что хочет. Также и то, что у меня в голове нет никаких мыслей, кроме сисек и кисок...
- Надо смотреть за этими парнями с верфи, чтобы не подставляли спины друг другу, – произносит он так громко, что некоторые серебрянопогонники наверняка могут это услышать.
Ненависть людей к серебряникам велика. Обербаурат Кляйне, находящийся тоже на бор-ту, должно быть особенно отличился на верфи.
- Лучше бы их за борт свесить вместо кранцев. Крупнейшие трепачи – сейчас ничего собой не представляют кроме трясущихся от страха задниц! Повезло нам...
Уже перед последним предложением я отмахиваюсь от оберштурмана как от мухи и присаживаюсь на свой ящик.
- Ладно, теперь они ведут себя более-менее нормально. Валяются там как подкошенные пулеметной очередью, – слышу снова.
Выуживаю из кармана ручку и бумагу, чтобы сделать несколько заметок. Инжмех недовольно хрюкает на человека, который хочет пройти из кормы вперед. Когда плыли под РДП, то инженер получал тщательные доклады от проходящих через центральный пост. Управление ходом лодки под РДП – довольно сложное занятие. Нельзя допускать того, чтобы перископ заливался волной. В темноте, там, наверху, и без того не так много можно чего увидеть, а когда еще и перископ постоянно заливается водой, совсем горе... Знание того, что мы почти вслепую топаем через море, может быть смешно уже само по себе. А если еще представить себе, что мы других не видим и, конечно, не можем услышать, но нас и видно и слышно – то полный абсурд! Правда для нас, каждый момент этой шутки может закончиться смертельным исходом. Каждый раз, когда звучит команда: «Дизель стоп! Слушать в отсеках!», она пугает меня очередной болью в ушах – и, тем не менее, воспринимаю команду как спасение, потому что могу своими, страдающими от изменения давления, болящими ушами, долго, по крайней мере пока дизель снова не включится, вслушиваться в звуки за бортом. Если бы меня кто-то спросил, как мне нравится плавать таким образом, я бы ответил «у меня на душе кошки скребут!». Раньше мне было действительно плохо. В любой момент на нас могли напасть. Но когда наверху вахту на мостике несут ответственные и знающие свое дело люди, то на долгие часы забываешь о грозящей опасности. Идем на дизеле левого борта. Правый дизель полностью готов для зарядки. Если бы оба ди-зеля работали на винт и при этом работали на зарядку, то процесс зарядки слишком бы затянулся. При быстрой загрузке – как сейчас, – разряженным батареям требуется около шести часов на полную зарядку. Дизель гребного винта производит медленное движение. Это дает нам скорость всего семь миль в час. Быстрее идти не рекомендуется, в любом случае, потому что тогда не будет возможности идти под выдвинутым перископом из-за его резких колебаний. Перископ – чертовски длинная штуковина: от киля до головки с оптикой около пятнадцати метров. А его длина над мостиком составляет, в разложенном состоянии, еще 4,7 метра! К счастью, я все же достаточно интенсивно вслушивался в происходящее вокруг, чтобы достаточно узнать и о нежелательных, угрожающих человеку побочных эффектах от движения под шноркелем. Так я узнал, что в верхней части шахты перископа, при нашем положении подводного плавания, возникает сильное напряжение на продольный изгиб. При большой скорости, кроме того, поплавковый клапан шноркеля подвергается сильной нагрузке, и опасности связанные с рассеканием волны становятся еще больше: Не только такая, что дизель вдруг высосет весь воздух из лодки, но и та, когда при внезапном зарытии шноркеля лодки в волну давление воды в выхлопных газопроводах станет таким сильным, что вода хлынет через них. В шахте шноркеля спрятан не только воздухоподводящий канал, но и выхлопной газопровод. Выпускное отверстие расположено примерно на полтора метра ниже впускного отверстия приточного воздуха, с тем, чтобы под-водники в лодке не расходовали воздух для дыхания и воздух для двигателей; Но при резком погружении в волну полтора метра это не играет никакой роли, а блевать хочется... На самом полном ходу такого не возникает. При таком способе передвижения требуется действовать с максимальной осторожностью и не слишком рисковать. «Лодка пройдет как по яйцам, ни одного не раздавит» рассказывал мне в Бресте какой-то инжмех, знавший это. Если бы только не этот проклятый шум! Сколько миль мы собственно должны его слушать, двигаясь под РДП? Это нужно выяснить у инжмеха. Но судя по его виду, у него сейчас не то настроение, чтобы болтать со мной. Ладно, спрошу при случае – позже, когда у него будет не такое озабоченное лицо. Я, лично, в любом случае не хотел бы часами стоять у манометров рулей глубины. Никогда в жизни я так не замирал, с тревогой вглядываясь в приборы, как в этот манометр сжатого воздуха между двумя рулевыми горизонтальных рулей. Индикатор не является линейным, расстояние между делениями, по мере приближения к отметке в двадцать метров становится все меньше и меньше: В этом измерительном приборе воздушная подушка сжимается давлением воды. При этом вот что хорошо: Еще прежде, чем столбик воды в патрубке поднимется или упадет, показывает кривизна мениска уровня воды, «желание» подлодки выскочить на поверхность или нырнуть в глубину. Можно, таким образом, противодействовать процессу Взлета или Падения лодки прежде, чем она реализует свое «желание». Как часто приходится этому противодействовать, может научить только опыт. Инженер, начинающий службу на подлодке, говорят, ведет лодку по глади моря, будто мчится по американским горкам. Повезло еще, что наш инжмех не новичок. У него совсем не вид старого морского волка, опытного ветерана моря: Я могу ясно видеть, как он напрягается всем телом, от концентрации усилий. Не удивительно, что он выглядит, как страдающий Христос – почти так же, как и командир. Но к нашему общему счастью, он, по-видимому, протянет больше. В этот момент в центральном посту появляется командир. Ему, вероятно, легче всех протиснуться через образовавшуюся тесноту тел и вещей, благодаря своей узкой и легкой фигуре. Ни груди в куртке, ни задницы в штанах. Запас сил – в этом я уверен – у мужика тоже на исходе. Рядом с измерительными инструментами находится указатель дифферента. Его нулевая от-метка шкалы находится на той же высоте, что и шкала прибора перископной глубины. Разумно. Вахтенный инженер может одним взглядом узнать и глубину, и дифферент судна. Нам нужно, чтобы перископ не зарывался в волну, а указатель дифферента стоял как можно ближе к нулю градусов. Идем так, чуть ниже поверхности с этим чудовищем, протянувшем хобот воздухозаборника к морю – кто при этом чувствует себя в безопасности, у того воистину крепкие нервы! Юла, что еще вращается из последних сил, имеет по моим ощущениям более стабильное равновесие, чем эти перегруженные сани, приукрашенные большим количеством примитивных дополнений, превративших нормальную подлодку в посудину для погружения. И, тем не менее: Без РДП, у нас не было бы никаких шансов. Погода ухудшается: Головка РДП снова и снова заливается волнами, и каждый раз дизель засасывает необходимый ему приточный воздух непосредственно из отсеков. Неужели это испытание еще ухудшится? Раньше в лодке такие резкие колебания давления бывали только при сильном шторме, или когда давался торпедный залп веером и сжатый воздух из трех торпедных аппаратов одновременно уходил в лодку – но такое было крайне редко. Выхлопные газы приносят дополнительные страдания: Они больше не могут постоянно вы-водиться наверх, и снова и снова проникают в лодку. И зыбь увеличивается: Головка РДП теперь все чаще заливается волнами. Мой скальп напряжен, как воздушный шар, который скоро лопнет: Это происходит из-за проклятой смены давлений. Едва ли смогу долго вытерпеть. Спрашиваю централмаата:
- Сколько миллибар низкого давления?
- Почти четыреста, господин лейтенант.
- Думаю, что уже при двухстах дизель должен остановиться?
- Теоретически да – но мы идем ниже четырехсот, потому что в противном случае слишком много электроэнергии пропадет.
- Ясно!
- Так точно, господин лейтенант!
Уже поворачиваюсь, чтобы уйти, как централмаат добавляет:
- Это не хорошо для клапанов.
- Клапанов?
- Да, господин лейтенант, один клапан из-за пониженного давления постоянно стучит. Что-то не проверено.
- Разве ничего нельзя сделать?
- Нет, мы не можем, господин лейтенант, – произносит грустно парень и делает при этом глубоко обеспокоенное лицо. – Но мы будем держаться!
Интересно, неужели он на самом деле прав? Перепады давления должны, в конце концов, плохо влиять и на здоровье. Может быть, мы отупеем после этого, как боксеры, которым слишком часто лупили по кумполу. Эксплозия – Имплозия! Когда у меня, в конце концов, кости черепа разлетятся, виной этому будет не взрыв, а пониженное давление. Один из серебряников, человек далеко за пятьдесят, с тремя полосами на рукавах, страдает от расстройства сердечно-сосудистой системы – и, кажется, довольно сильно. Поэтому ему раз-решают присесть в офицерской кают-компании на кожаный диван, служащий в то же время кроватью первому помощнику. Там он бросает испуганные взоры: Несколько минут выглядит так, словно уже оказался на том свете. Вскоре присоединяется еще один – тоже плохо выглядит.
- Клаустрофобия, – говорит командир, и, кажется, серебряники его не слышат. Но с диагнозом он не прав. Для такого диагноза второй выглядит слишком несчастным.
Командир подвиг меня на тяжелые размышления: Клаустрофобия… Если у человека, ну на самом деле, имеется такая форма этого заболевания – что с ним тогда происходит? Как можно диагностировать клаустрофобию? Где предел этого страха? Есть ли клаустрофобия у шахтеров? Может ли так случиться, что некий шахтер не захочет спускаться в шахту – даже под страхом смерти? А как обстоит дело с танкистами? У которых в танке, вероятно, еще теснее, чем у нас. В самолете по-другому: Там просторное воздушное пространство и из самолета можно хотя бы выбраться, если его подбили… Теперь я вынужден, даже если я и недостаточно рано явился в кают-компанию, даже когда помощники командира не находятся там, сидеть не на торце стола напротив командира, а почти у выхода в проход. Тем не менее, испытываю удовлетворение: Здесь, по крайней мере, не рыгают и не пердят, как, например, в столовой рядового состава. И, кроме того, происходит чудо и в том, что это маленькое, узкое «пространство» с каждым часом мысленно становится больше. Не то, чтобы теперь между моим животом и краем стола стало больше пяти сантиметров свободного пространства хотя бы, но все же, каждый раз видимое пространство как бы расширяется. Следовательно, объяснением этого феномена, а не своими обычными глупостями должны заняться истинные психологи. «Феномен расширения пространства видения при нахождении в неизменяемом пространстве» – чем не превосходная тема для докторской диссертации? Правый двигатель остановлен. Шум дизеля стихает. Прислушиваюсь некоторое время, а затем меня охватывает желание пробраться в корму. Хочу узнать, что происходит с правым двигателем. У меня теперь хорошо выходит балансировать на одной ноге, пока другая ищет свободное пятно, куда можно поставить ногу. Можно подумать, что я, в этой тесной узости, стал великаном. Уже в камбузе, навстречу мне тянет дымом и вонью. На лице кока густые капли пота. Увидев меня, он закатывает глаза, словно в немом отчаянии, вверх. Мне очень жаль кока. Камбуз – одно из самых грязных мест на борту. В дизельном отсеке царит суета. Несколько плиток пола сняты. Взгляд свободно проникает вниз. Вид такой, будто видны внутренности лодки. Выглядит противно. Инжмех светит туда фонариком. Один из унтер-офицеров-дизелистов стоит на коленях, словно молится. Рядом с ним алюминиевый таз с черными болтами и черными, смазанными маслом гайками. И целый набор гаечных ключей: Хирургические инструменты наготове.
- Муфта сместилась – болт расшатался! – выкрикивает мне в лицо инженер. Я автоматически киваю, будто чего-то понимаю в этом.
Унтер-офицеру приходится теперь снять еще несколько стальных листов-заслонок прикрывающих нижние части дизеля, чтобы инжмех мог осветить новые темные полости. Стою в проходе, пытаясь стать у;же и меньше ростом, чтобы не мешать. Лучше исчезнуть обратно в центральный пост – он волнует меня сейчас не меньше, чем раньше. Когда оба двигателя снова заработали, инжмех сообщает командиру:
- Компрессор левого двигателя не дает достаточно оборотов.
Значит дизель левого борта тоже «устал»! Мне требуется какое-то время, пока до меня до-ходит: Дизелю левого борта не хватает воздуха! А без воздуха он не может работать правильно. Что толку в том, что воздух поступает через РПД, а компрессор не может его нагнетать должным образом? Из разговора между лейтенантом-инженером и командиром, улавливаю, что против этой «болезни» не так уж много чего можно сделать. Не «в этих сложившихся обстоятельствах...». Движение полным ходом нам теперь тоже не светит. Дизелю левого борта поступающего воздуха хватает только на то, чтобы лодка могла медленно плестись, словно усталый путник. Командир так холодно смотрит инжмеху в лицо, как если бы этот дизель он сломал умышленно. Когда, наконец, командир, хрипя, выдыхает: «Дерьмо проклятое!» – что-то облегченное слышится в этом возгласе. Он только скрипит зубами, словно мучаясь от нестерпимой боли в животе.
- И что Вы намерены теперь делать? – произносит командир странным, подчеркнуто вежливым, низким голосом и добавляет еще, почти не шевеля губами: – ... Разрешите Вас спросить?
Лейтенанта-инженера пронзает дрожь. К этому тону, он наверняка, был не готов. Что можно предпринять? Судя по всему, такой тон ему совсем не по вкусу. Не хочу слушать, как командир злыми фразами долбет инжмеха за поломку, в которой тот не виноват. Поэтому исчезаю в офицерскую кают-компанию. Только там позволяю себе мысленно ссориться, возражая, с командиром: Что может поделать наш инженер с тем, что на верфи работники не достаточно тщательно выполнили свою работу? В голове гвоздем сидят, словно причитания, слова инжмеха сказанные им еще в Бресте: Дизелям нужны новые поршни. Но это было далеко не все: «Очень давно не проводилась проверка цистерн погружения! Балластные цистерны не испытывались давлением; Системы рулевых тяг тоже должны были быть проверены. Капитальный ремонт давно требуется антеннам и вооружению, а перископ должен быть полностью заменен» – стоят в ушах его стенания. Командиру хорошо ворчать и возмущаться. В этом случае я принимаю сторону вахтенного инженера. Словно желая выразить свою солидарность и поддержку двигателям, разворачиваюсь на каблуках и направляюсь в корму. Пролезая через дверцу переборки к отсеку, невольно удивляюсь: Стол команды вдруг снова на своем месте – с откинутыми бортиками, правда, но все-таки... Куда исчезли ящики и тюки, еле-еле располагавшиеся между койками, не хочу понимать, как и то, куда делись два серебрянопогонника, тоже. Кок улыбается мне, вероятно, потому, что снова видит меня протискивающимся через от-крытую переборку камбуза. Уже в камбузе вижу, как из индикаторного крана дизеля правого борта бьет огонь: аккуратный, горизонтальный луч. Унтер-офицер-дизелист проверяет, работает ли зажигание. Когда я в первый раз увидел такую огненную струю, то здорово испугался. Сейчас же она действует на меня как
успокоительное: Зажигание в этом цилиндре работает безупречно. И судя по звуку, в других тоже. Парень кивает довольно: Он, вероятно, уже проверил и другие цилиндры.
Во мне поднимается чувство расположения к дизелю. Я даже хочу погладить его, как гладят лошадей: Умница! Делает все возможное... Когда снова продвигаюсь вперед, унтер-офицер кивает мне. Это должно означать: Не бойтесь! Мы укачаем нашего малыша! Плитки покрытия уже на своих местах. Забираюсь на свою койку и пытаюсь вздремнуть, несмотря на шум, хотя знаю, что из этого ничего не выйдет: В отсеках подлодки в это время едва ли выдается тихая минута. Много шума доносится от стола, где питаются. Раньше было так, что новая вахта перед сменой просто не могла есть. Как это сейчас делается – для меня загадка. Пробую сделать свои собственные подсчеты времени, чтобы, наконец, упорядочить мысли в голове: Когда объявляли завтрак мы еще шли на электродвигателях. Знаю точно, что сейчас в водах Бискайского залива темно. А когда выдвинули штангу шноркеля, начался трудовой день. В сущности, все довольно просто. Мы превращаем день в ночь и ночь в день. Шиворот-навыворот. Прихожу в замешательство от того, когда представляю себе как сейчас уже темно в Бискайском заливе. Когда закрываю глаза, и хочу представить себе отдельных членов экипажа лодки, понимаю, как мало их знаю. Рядом с командиром, прежде всего, вахтенный инженер: этот белобрысый парень, подчеркнуто бодрый, неутомимый в работе. Его неприветливое лицо не является следствием общей раздражительности на борту, он уже в Бресте носил эту маску. И показал себя тихим и спокойным человеком. Сейчас, за исключением команд и служебных замечаний, едва ли полслова сорвется с его губ, в общем, человек стоического типа. Во время движения под РДП инжмех большую часть времени несет вахту, как старшина рулевых горизонтальных рулей в центральном посту. До этого он семенил по лодке мелкими шажками и садился только при входе лодки в пролив и в случае тревоги за спинами рулевых. На плечи инжмеха давит сейчас гораздо больший груз, чем раньше, и при этом нести ходовую вахту старшего инженера-механика всегда было тяжелой штукой. Если не ошибаюсь, наш инженер не всегда неукоснительно выполняет приказы командира, но изменяет их по своему разумению. Он напоминает мне первую скрипку оркестра, который продолжает играть правильно, даже если дирижер беспорядочно машет руками, а он все равно в состоянии держать ноту даже без дирижера. Ну а остальные? Оба помощника командира остаются смутно видимыми в моем воображении: они принадле-жат к разряду продувных бестий, обычный итог образования нашего ВМФ Кригсмарине – изделия массового производства. Более ясно возникает перед глазами образ централмаата: Немного коренастый, очень бди-тельный франконец , которого, судя по всему, трудно поколебать и одновременно перво-классный профессионал – очень благоразумный человек. Его прозвище «Кочегар». Сначала я думал при этом о штивке угля, но оказалось его так прозвали за то, что он – или его подчинен-ный, трюмный центрального поста – должны часто включать дифферентовочный насос, так сказать «кочегарить по полной». В этом экипаже, кажется, довольно мало бесчувственных людей, но больше людей с душой нараспашку. В централмаате сочетаются обе эти крайности. Уже когда я в первый раз поднялся на борт этого корабля, то понял, что он пользуется особым уважением. Вот еще боцман. Боцман имеет в моих глазах определенный контур: деятельный представитель своего ремесла и всегда занят. И, конечно, оберштурман, уже одной своей могучей бородой отличающийся от всех остальных! Довольно трудно представить себе, как он выглядит без бороды. Не делаю никаких усилий запомнить их имена. Для чего? Это путешествие слишком коротко. От парней в отсеке знаю только, что одного зовут Альвин. Унтер-офицер, обитающий на нижней койке, является унтер-офицером электродвигателей, утонченный юноша. Унтер-офицер-дизелист, относящийся к его вахте, напротив, скорее, здоровенный бугай. Это различие, я считаю, соответствует тому разнообразию машин, где эти двое служат... Сейчас оба унтер-офицера делят одну шконку а двоих, но лежат не по типу серебряников, как гомики прижавшись друг к другу, но в свободных позах. Несмотря на шум дизелей, ясно слышу, о чем сейчас через проход говорят оба свободных от вахты унтера.
- Наверное, ты тоже представлял себе это по-другому в Бресте, нет?
- А, ну ты и ляпнешь. У вас в роду все такие умные?
- Да ладно тебе, в Ла-Рошель тоже есть бордели, – доносится первый голос. – Особенно горячие бабы: испанки! Твоему буру предстоит потрудиться на славу!
- В Ла-Рошель – это уж как случай решит! Как карта ляжет, господа хорошие! – произносит третий голос. Болтающие подо мной у стола, мне кажется, два унтер-офицера-машиниста, веро-ятно, маат-электрик и унтер-офицер-дизелист. Третий, который с передней нижней шконки влез в разговор, должно быть ботсмаат. Тот, которого я принимаю за маата-электрика, говорит с легким берлинским акцентом.
На некоторое время воцаряется тишина. Никто в отсеке не осмеливается задать вопрос, уверен ли кто-нибудь, что мы вообще доползем до пункта нашего назначения в La Pallice. А я думаю: Так держать! Делать вид, что все в порядке, и согласно регламенту: Бог не выдаст – свинья не съест! Болтовня подо мной и не думает прекращаться:
- Была как-то разу меня одна куколка, так ей можно было смело иглу в жопу засунуть, а она все равно еле двигалась...
Теперь, даже с закрытыми глазами, могу различать их по голосам. Человек, который это говорит, сглатывает и продолжает трепаться удивительно певучим голосом:
- А она просто лежит, понимаешь, как бревно – и всё тут! А раз даже обоссалась через матрас. Парни, я просто очумел!
Свободный от вахты унтер-офицер-дизелист поднимается из-за стола, расправляя складки формы под ремнем, который он, для большего удобства, ослабил сидя, затягивает его снова, делает широкий взмах рукой и произносит с пафосом:
- После еды либо покури, либо бабу поеби.
- Остряк! – звучит устало.
Проходит некоторое время, прежде чем раздается его ответ:
- Поцелуй меня в задницу!
Через матрас обоссалась! Кажется, это происходит с бабами довольно часто. Интересно. Одна моя знакомая из прошлой жизни в Академии тоже один раз умудрилась так сделать. Воспоминания об этом заставляют меня внутренне рассмеяться: Позволила сначала напоить себя шампанским на мальчишнике в Академии, а затем завалилась поперек матраса набитого сухими морскими водорослями, обоссала его и сделала огромную лужу на деревянном полу! Помню, я был сильно удивлен тем, что мочевой пузырь может столько вместить в себя. На последней фотографии, которую прислала мне моя матрасная ссыкуха, она стоит в форме «Дойче Бундес Мэдхен» как горничная, с пятью маленькими собачками – четыре в корзине, а пятая прижата к девичьей груди. Душевное фото! Черт его знает, где сейчас эта малышка... Направляюсь в кают-компанию. В централе опять слышу команду «Дизель стоп!». Пробираюсь через передний люк: Акустик поворачивает ко мне лицо, одновременно управляя ручкой настройки, прослушивая горизонт и водное пространство. Его взор, судя по лицу, обращен внутрь – абсолютно отсутствующий взгляд. Человек, судя по виду, не видит меня, хотя стою в коридоре непосредственно перед ним. Он глядит сквозь меня, как будто меня нет. Я ни в коем случае не должен ему мешать. Здесь тоже изменения: Акустик даже при работающем дизеле сидит в своей выгородке: Как только дизель останавливается, он должен в то же мгновение вслушиваться в окружающий лодку фон. Поэтому не может свалить ни на миг и сидит, согнувшись над своим прибором. Когда он слышит что-то, то может отреагировать практически немедленно, но определить рас-стояние до источника звука может, к сожалению, только приблизительно. Это основывается на разнице во времени за которое звук попадает на принимающие мембраны нашей шумопеленгаторной станции расположенные впереди на одной высоте с балластной цистерной, в виде пяти дугообразных форм. Такие же установки, наверное, имеет и противник. Мы можем услышать одиночное судно на расстоянии до двадцати километров. Радиорубка тоже занята. Радист смотрит на меня большими глазами, как на нечто сверхъестественное. Он второй, кто несет эту вахту. У него изможденное лицо ребенка, глубоко запавшие щеки и голубые, почти фиолетовые тени под глазами. Обычно радист не имеет работы в находящейся на глубине лодке. Он может позволить себе скучать на глубине около двадцати метров, точнее да подъема лодки на глубину до десяти метров: До высоты антенны, потому что короткие и средние волны не могут проникнуть в воду. Поэтому связь пропадает, как только лодка уйдет под воду. Однако использование шноркеля изменило эту ситуацию: Так как головка шноркеля несет в себе и небольшую антенну, то теперь мы можем даже в неглубоко притопленном состоянии – как например, во время хода под РДП – принимать сигналы на коротких и средних радиоволнах. Армейская радиостанция «Кале» вещает на коротких волнах. Мы могли бы принимать ее передачи через антенну на головке РДП! Это было бы что-то: плыть под водой и при этом слушать, как умники на острове запугивают нас своими сообщениями. А может, кроме того, для нас было бы важно узнать, сообщают ли господа трепачи о нас, как о затонувшей подлодке или нет. Уверен, что им прекрасно известны и номер нашей лодки и имя командира. Но, к сожалению, он-то как раз и не заинтересован в получении таких сообщений... Присаживаюсь в кают-компании на стул. Как будто следуя уже давно забытой обязанности, воскрешаю в памяти, словно фотографии, картины Симоны: Симона как танцовщица, в переливающемся радугой сатиновом платьице с нетерпением крутит своей маленькой попкой... Симона с едва уловимой улыбкой на лице... Тело Симоны крупным Планом... Живот с ямкой пупка... Тонкий пушок на ее животике, вьющиеся жесткие волосики на лобке... Меня привлекают ее сдвинутые вместе бедра: гладкая кожа, выразительные, выдающиеся вперед губки, темно-коричневые курчавость окружающих их волос... Смыкаю веки и позволяю Симоне сесть на меня верхом. Это была ее любимая поза – своими упругими бедрами она могла аккуратно давить и отпускать меня: этому она научилась на манеже, обучаясь верховой езде. Вдруг меня пронзает, словно шпагой, резкая мысль: Что за цирк! Что нас еще соединяет, так это возможное удобство наших встреч. Ведь это было также и практично: Всегда... Но не хочу так думать: Симона могла, в конце концов, быть и нежной, и исполненной раскаяния и обворожительной. Хорошая Симона, плохая Симона: Подтверждение ее легкомыслия, ее теперешнее положение: Арестована! – В Fresnes! И я должен ее разыскать, а потому бреду сейчас в La Pallice – сплошное безумство! Симона была бы поражена, если бы увидела меня здесь... Но хватит об этом! Направляю мысли на море раскинувшиеся над нами, и представляю себе, как оно сейчас там, наверху, выглядит: Море успокоилось, ни одного пенистого гребня, только головка нашего РДП тянет за собой белый пенистый след. Надеюсь, что парни в кормовом дизельном отсеке внимательно следят за тем, чтобы наш дизель не слишком чадил. В центральном посту узнаю, что мы идем курсом 265 градусов. Хотелось бы знать, как далеко командир хочет по-прежнему уклониться на Запад. Но об этом я его спросить не могу. У меня нечто вроде спазма: Как нам следует поступить? В определенный момент мы все равно будем вынуждены пристать к берегу, к нашему порту назначения – а между тем Томми, вероятно, своего рода встречающий комитет для нас уже создали. Время и расстояние – здесь, на борту, оба эти понятия относительны. Это топтание на месте кажется вечностью одного единственного ходового дня! Один час, 3600 секунд – и еще раз умножить на двадцать четыре, день довольно длинный... примерно такой же, как тянущаяся рези-новая жилка. А морская миля? Что за бесконечное расстояние, тем более, когда идешь на трех, максимум семи узлах до La Pallice! Морская миля равна одному узлу. «Le noeud» – французское слово для узла. «Knots» говорят Томми... Еще что? – спрашиваю себя. Конечно же! Например: Как у французов называются чайки? Я фактически не знаю, как по-французски называется чайка. «Seagull» – по-английски, но по-французски? Неудачник чертов! Больше не могу надеяться на свои мозги. Жареные телячьи мозги! – Должно быть, прошло много лет с тех пор, как я ел телячьи мозги в сливочном масле. Моя саксонская бабушка нажаривала то и дело полную сковороду, только для себя, и лишь я, «золотой внучок», получал иногда кусочек. Кессельская кровяная колбаса, но только от мясника Флорера, и телячьи мозги в масле, это было то еще наслаждение! Где моя бабушка сейчас прозябает, знает лишь небо. Свежая кровяная колбаса и телячьи мозги, скорее всего, ушли в прошлое – причем навсегда. О, всемогущие дородные домохозяйки! Что это были за годные для постановки в театре сцены, когда они, со своими кожаными сумками в Доме рабочих в Ян-Форштадте, рассчитывались на кассе за покупки: Тут уж народного гнева с лихвой доставалось одетой в шерсть, раскрашенной капиталистке... Стереть, выкинуть из головы эти картины! Если бы это было просто сделать! Кадры былого в моей голове продолжают крутиться снова и снова, сами по себе, а затем запускается кино. Прекратить! Отключить! Этот фильм не имеет ничего общего с сегодняшней жизнью. Вы-тряхнуть из головы эти воспоминания. Жалюзи закрыть, провалиться в черную ночь – если бы только мне это удалось! Вчера – было ли это вчера? – мне такое уже удалось. Но сейчас? Сейчас возникают все новые и новые картины: прощание в Бункере! Как лодка начинает двигаться, и как разлетаются швартовы. Как Старик принимает стойку смирно, и как он приветствует нас: не нацистским приветствием, но приложив руку к фуражке – Гробовая тишина, даже не слышно наших двигателей. Как мне пришлось крепко сжать челюсти, с тем, чтобы не сдохнуть от удушья в горле. И затем быстро вскинуть к фуражке плавник в ответ. Четверть минуты так держал руку, думаю, не больше. Никакого «Хайль!». Ничего. Только этот немой салют... В центральном посту внезапно возникает голубой, зловонный дым. Дым исходит из кормового отсека по люку. Дизель! Теперь вместе с дымом выходят призрачные фигуры. Вижу, как они хватают ртом воздух.
- Надеть ИСУ! – Надеть ИСУ! – Надеть ИСУ!
Кричат друг другу. ИСУ? Еще и это теперь! А их хотя бы проверяли перед выходом в море? Господи, Боже мой! Из-за небольшого дымка весь этот маскарад затевать? Но тут меня пронзает волна испуга: Серебряники! У них вообще нет ИСУ! Надо пройти к ним! И даже если это задымление всего лишь на несколько минут, этого все равно недостаточно, чтобы проветрить лодку. А теперь еще выясняется, что несколько человек даже из экипажа не имеют ИСУ. Но, вероятно, в этих ужасных условиях они просто не смогли их найти.
- Им не придется подыхать одновременно! – ругается какой-то маат стоящий вплотную со мной, прежде чем засовывает в рот резиновый мундштук своего ИСУ.
Это меня успокаивает: Значит мы, вероятно, еще не взорвемся. Тем не менее, при возможности, мы должны откилевать обермехаников или, того одного, кто виновен в том, что вся лодка заполнена дымом. Инжмех не одел свой ИСП. Стою вплотную к нему и делаю вид, что поступивший приказ меня не касается. ИСП напоминает мне занятия в противогазах, которые я ненавижу со времен обучения в мореходке: В противогазе на морде топать строевым шагом вокруг плаца и при этом еще и петь строевую песню – это было самое скверное. Сквозь застилающую глаза пелену слез, наблюдаю за инжмехом. Он не выказывает никакой реакции на расстилающийся по лодке чад, а делает вид, будто к этому привык – безумец! Теперь, я не могу закашляться. И вынужден с трудом удерживать приступы кашля. Воздух задер-жать, резко проглотить, и снова задержать! Мой рот буквально разрывается от такого насилия над ним: Жадно глотаю воздух, как ныряльщик, который слишком долго пробыл под водой. Полцарства отдам за нескольких глотков свежего воздуха! Командир тоже стоит без ИСП. У него такой вид, словно он отдал все бразды правления вахтенному инженеру. А того я, сквозь чад уже не вижу. Он, должно быть, поспешил в корму. У рулей встал первый помощник. Подхожу совсем близко к командиру. Он все-таки отрывисто кашляет. Для этого приподнимает плечи, как бы желая сказать: Все это не так уж важно. Он совершенно прав: На некоторых подлодках, после первых попыток хода под шноркелем, вид был, как в шахте: все было абсолютно черным. Здесь, правда, тоже уже весь интерьер покрыт тонким слоем сажи. Но: Немного больше грязи особой роли не играет. Как мы говорили в таких случаях у скаутов. Серебрянопогонники должно быть думают, что их решили удушить таким манером. Со всех сторон слышится непрерывный кашель – резкий и хриплый, давящийся и захлебывающийся.
- Проклятые свиньи!
- ****и! Растурдытьтваюналево!! – слышатся ругательства задыхающихся людей.
А с кормы текут густые клубы чадящего дыма. Не понимаю: Дизеля, в конце концов, остановлены. Но ясно вижу, как дым стелется толстым слоем через люк переборки. Ладно, если все это будет так продолжаться, то, безусловно, следует напялить на рожу ИСП. Повезло, что уже я держу в руке коричневый мешок с ним. В жилом отсеке, где он висел над моей койкой, уже трудно дышать. Серебряники, находившиеся там, перебираются в центральный пост. Надеюсь, ни с кем из них не случится ничего страшного. Черт возьми: Бог, наверное, не видит нас, предавшись снам! И никаких шансов для этих лю-дей, черных как в шахте, отмывшись в душевой снова обрести человеческий вид. И тут слышу, что дизеля снова включились. Появляется инжмех и делает командиру рапо;рт. Среди всего этого шума и лающего кашля, не могу расслышать, что он сообщает. А затем вытирает обеими руками лицо, проводя ладонями снизу от бороды до лба. Не стоило ему это делать: Он теперь выглядит, как если бы на самом деле вышел из угольной шахты. Практически сразу дым рассеивается. Дизеля, которые словно в аду, чадом своим заполнили все отсеки лодки, по-видимому, быстро высасывают его. Вырываю мундштук ИСП изо рта и стараюсь откашляться. Замечаю, что инжмех вдруг опять чем-то обеспокоился, и снова стремится в корму. Остаюсь там, где стою, но затем меня охватывает любопытство, и я следую за ним в дизельный отсек. Там он присаживается между дизелями на корточки и несколько минут прислушивается.
- Что случилось? – кричу ему сквозь грохот.
- Все нормально! – кричит тот в ответ. Затем хватает меня за плечо и направляет вперед. В камбузе он останавливается. По-видимому, хочет мне здесь, несмотря на тесноту, кое-что объяснить. Чтобы не мешать коку, прижимаюсь к переборке, к нашему неиспользуемому второму гальюну.
- Я остаюсь при своем мнении, в любом случае, что должно быть что-то получше для наших двигателей, чем этот мерзкий шноркель, – шепотом произносит инжмех.
- А откуда столько много сажи? – интересуюсь у него тоже шепотом.
Инжмех закатывает глаза в потолок, и затем говорит:
- Дизелям, черт побери, не хватает воздуха!
Затем, словно жалуясь, добавляет:
- В этом все дело! Вины людей здесь нет... Примерно в середине каждого цилиндра находится предохранительный клапан. Такое может возникнуть при увеличении давления выхлопных газов, как, например, при зарытии головки шноркеля в волну, потому что тогда выхлопные газы больше не могут выходить свободно, и в этом случае эти клапаны открываются и гонят всю грязь в отсеки. А это не просто обычные газы. Одновременно дизелям не хватает всасываемого воздуха, да еще и горение топлива в цилиндрах происходит неполностью или вообще больше не происходит...
- И что можно с этим поделать? – спрашиваю заинтриговано.
- Ничего! Или не очень много – молиться, чтобы дизель продержался до прихода в порт.
Кок так яростно хозяйничает вокруг, словно пытается таким образом дать нам понять, что на камбузе нет места для собраний. Инжмех не реагирует, а продолжает.
- Вы должны понять, что если все восемнадцать цилиндров выкинут сажу – то в течение одной минуты вся лодка станет черной как негр...
- И что же все-таки с ними произошло?
- Мы это называем: «Очистить дизельный отсек!» Только два человека на посту управления кораблем, конечно, должны остаться, но тогда они оба становятся черными, как негры... При новом запуске двигатели, кстати, сначала должны поработать на холостом ходу на высокой скорости, но при этом воздухозаборники должны быть почти полностью закрыты...
- С тем, чтобы свое дерьмо сами опять съели? – ерничаю я.
- Примерно так, – трубит инжмех, и вслед за этим еще: – Этого-то нам и не хватает! – кидает взгляд на кока, проходя мимо того, и исчезает в дизельном отсеке.
В кают-компании воздух более-менее терпимый. Это успокаивает меня: Значит, серебряники не слишком много страдали. Позже, когда мы тесным кружком собираемся за столом, осмеливаюсь продекламировать строки стихотворения «О саже»:
- Как молоток дымит у Круппа, /Как за окном камин дымит,/ Как печь дымит без дымохода /Так дух твой сердце бередит!
Старпома, судя по всему, это раздражает, командиру же, кажется, нравится. Инжмеха, к со-жалению, нет.
- Еда довольно скудная, – произносит командир. – По крайней мере, пока!
И через некоторое время добавляет:
- Но попить чего-нибудь сейчас было бы самое время.
Это я воспринимаю как просьбу вызвать кока, и направляюсь в корму. Но навстречу мне уже идет бачковый с большой алюминиевой флягой и говорит:
- Лимонад, господин лейтенант.
И затем обращается к командиру:
- Кок готовит бутерброды.
Заморив червячка, сидим молча вокруг стола. Старпом, выпучив глаза, языком и губами втягивает воздух. Он делает так, как будто для него не существуют окружающие. Также и командир смотрит совершенно невозмутимо перед собой, словно ему нравится молчать и тупо смотреть перед собой. Как под принуждением, снова и снова брожу взглядом по его лицу: Носогубные складки, бегущие от ноздрей к уголкам рта, стали резко очерченными, будто вырезанные грабштихелем. Круги под глазами позеленели, как если бы были прорисованы в постижерной. Я бы тоже мог на этом лице поработать, пририсовав, например, текстуру дерева справа и слева. Но нет, я дол-жен просто смотреть на него. Может быть, я не делал бы этого так нагло, если бы он ответил на мой взгляд, но он восседает, большеглазый и невидящий ничего вокруг, напоминая сыча, в своем углу. Он кажется настолько расслабленным, что ничто происходящее вокруг его не заботит, однако в фигуре чувствуется скрытое, как у сжатой пружины напряжение. Если этот парень не отдохнет, то в ближайшее время слетит с катушек. Бачковый появляется снова. Он стоит с неловкой улыбкой и спрашивает, понравились ли господам офицерам соленые огурцы... Никакой реакции. Наконец, командир кивает – один раз, два раза, и затем снова отключается. Когда же бачковый исчезает, тот все еще продолжает кивать. Когда командир так вот бездумно кивает, то на-поминает мне куклу-пупса в витрине табачной лавки в Хемнице на Янштрассе, которая работала с полной отдачей: При кивке у нее открывалась и закрывалась нижняя челюсть, да так, что быливидны зубы, а в правой руке у нее была палка, которой она при каждом кивке стучала по стеклу витрины и пугала прохожих. Появляется инженер.
- Кажется, дизель осознал свое поведение! – восклицает он. И мне приходится в очередной раз удивляться, как много человеческого видит техник в приданной ему машине.
Еще полчаса до конца хода на дизелях – с ума сойти! Я бы хотел толкнуть командира столом в живот, чтобы снова привести его в порядок. Но стол стоит твердо: Привинчен к полу. Поэтому отбрасываю эту идею. Поскольку идея провалилась, энергично откашливаюсь. Наконец, командир воспринимает меня, и только для того, чтобы побудить его к разговору, произношу:
- Я бы хотел еще кое-что узнать о Cherbourg…
Командир вопросительно пялится на меня полуоткрыв рот, словно не расслышав вопрос. Но затем, в конце концов, отвечает.
- Они вели себя так, – говорит он колюче, – как если бы я был Дед Мороз – такие были все по-детски радостные и дружелюбные! Пока я, наконец, не сообразил: Боеприпасы! Конечно! Они чертовски нужны им, в Бресте.
Cherbourg – не Брест! хочу сказать, как командир одним рывком вскакивает и уходит в цен-тральный пост. В каком состоянии находится этот человек?! Через пять минут он возвращается, садится, тяжело дыша, снова в своем углу, кривит пару раз лицо, с силой трет глаза, а на лбу собираются морщины в форме стиральной доски. Затем делает особенно глубокий вдох и говорит сжатым голосом:
- Уже в Бункере, едва мы пришвартовались, постоянно был необычный шум. Я уже думал, что он доносится от мастерских верфи. Но гул звучал странно, как бомбы. Однако, не так как авиа-бомбы. И вот я ломаю голову над этим шумом и хочу взять пеленг источника этого шума, как шеф говорит: «Нет, это не самолеты! Это танки!»
Я окончательно запутался: Слава Богу, командир может связно говорить. Но что он говорит? Кажется, что и инжмех тоже успокоился. Он поднял брови, словно услышал нечто невообразимое. Ладно, говорю себе, мы сейчас говорим именно о Бресте, а не о Шербуре. Неважно, что командир говорит и о чем рассказывает, главное, что он вроде бы вышел из сонного состояния депрессии. – И тут как мешком по голове слова шефа: «Так знайте же: три дня!» – Сейчас командир даже придает голосу хриплые интонации Старика: «У вас есть три дня и не более. День на разгрузку, день на отдых и день для оснащения – очень сжато. Вам надо уложиться...» – американские танки и отдых? я тут же подумал, – целый день отдыха? Так, вероятно, ничего не выйдет. Ну, в соответствии с таким вот планом, да... Говоря это, командир ослабляет свою портупею, приспуская плечевой ремень, и откидывает затылок к стенке. Его кадык, когда он так сидит, ярко блестит в свете лампы. Как нос небольшого корабля, под натянутой кожей шеи, будто желая разорвать ее, и в любой момент готовый выскочить из нее, смотрится этот остро торчащий, выпуклый кадык. Наконец командир опускает веки, как бы давая мне знать, что на этот раз хватит уже. Хорош баланду травить! Ни слова больше! Когда этот человек, наконец, захочет лечь, вытянувшись во весь рост на кровати, а не здесь, прислонившись к стенке вот так покемарить с откинутой, словно для бритья головой, не известно... Интересно, как это люди в такой переполненной тесноте находят силы держаться, когда по-ход под шноркелем длится неделями? Раньше, по крайней мере, на лодках типа
VII-C
пространство было еще меньше. Но можно было взобраться на мостик и на нем или за ним, в «зимнем саду», размять ноги и полюбоваться видом моря и неба. Здесь же единственное доступное движение, которое можно получить – это сделать несколько шагов в центральном посту и вернуться в кают-компанию: Места не больше клетки тигра в его путешествии из одного цирка в другой. Но вот командир снова собирается и вскакивает настолько неожиданно, что я от испуга чуть не падаю со стула. Однако вместо того, чтобы рвануть в центральный пост, он остается стоять как вкопанный с косонаклоненной головой, и прислушивается. Я тоже навостряю уши и прислушиваюсь к дизельному отсеку: ничего! Еще внимательнее: ничего! Легким покачиванием головы снова привлекаю к себе внимание командира. Он вскидывает на меня взгляд и на лице кривится легкая улыбка.
- «Фу-у», – сказал индеец и схватил томагавк, – бормочет инжмех, но так тихо, что только я это и слышу.
Кто-то проходит на цыпочках с кормы мимо. Волосы низко свисают на изможденное лицо. Этому изнуренному Робинзону должно быть не менее сорока лет. Один из чиновников от вер-фи. Наконец, включаются электродвигатели. Командир в последний раз осматривает в перископ море и небо. «Движение под РДП завершено» будет записано в ЖБД , и время этого действа: пять часов утра. Инжмех погружает лодку глубже: до сорока метров. Лодка погружается. Даже при таком движении ежедневно требуется выдерживать равновесие лодки в воде, соблюдать потребление дизтоплива, продовольствия и питьевой воды, а также удаления отходов с момента последней приборки, прием забортной воды. Прием забортной воды – говорю себе, мне все равно – понятие сие верно, но только отчасти. Может потребоваться также и ее откачка... Требуется какое-то время, пока все это осознаю. Но теперь знаю, что, например, может быть в случае, если при движении на полном ходу будет израсходовано значительное количество дизтоплива и оно будет заменено морской водой. Поскольку удельный вес воды выше, чем дизтоплива, возникает разница в весе, которая должна быть компенсирована откачкой забортной воды если эта разница уже не устранена с помощью обычных средств. Я потягиваюсь, и собираю оставшиеся силы, чтобы все, что сейчас происходит, зафиксировать и еще раз правильно классифицировать: Вахтенный центрального поста стоит у вентиля впуска и выпуска воды. Инжмех сидит, как старшина рулевых, за спинами обоих горизонтальщиков. На указателе положения рулей индикатор носовых рулей находится в среднем положении, а кормовых – ниже пяти градусов. В зависимости от команд инжмеха вахтенный центрального поста открывает или закрывает определенные клапаны регулировки принятия балласта или продувки уравнительной цистерны. Я знаю, что раньше, на основе учетной ведомости на потребление, было разработано требование к приблизительному количеству воды на продувку или на прием в цистерну, и уже это количество воды должно либо приниматься в уравнительную цистерну либо удаляться из нее. Теперь надо только еще проверить, соответствует ли рассчитанное количество реальности. Если нет, то необходимо озаботиться балансировкой. Мне любопытно, сколько не хватает или слишком много воды в уравнительной цистерне. Когда лодка передними и задними рулями на среднем и нормальном ходе ни всплывает, ни опускается, то расчетное количество соответствует протокольным данным, в противном случае это количество следует исправить. Но что делает матрос, работающий над рамой переборки? Там, наверху, находится клапан дизтоплива. Он будет, вероятно, заполнять топливную цистерну водой в количестве, необходимым для возмещения веса использованного топлива. Количество воды, которой все еще не хватает, чтобы лодка точно слушалась рулей, удивительно мало. Размышляю почему так: Мы не избавились от наших отходов и мало топлива. Вес лодки лишь немного уменьшился, следовательно, требуется и немного воды принять, а вероятность ошибки соответственно уменьшается. Мне будет довольно, если мы будем просто двигаться вперед и не будем ничего менять. В дополнение ко всему, лодку требуется еще и удифферентовать. Но так как лодка уже шла и на электродвигателях и под РДП, то, наверное, новой дифферентовки пока не предвидится. Лодка держит глубину сорок метров. После удержания лодки на курсе, командир по бортовому радио сообщает о своем намерении, из-за сильного транспортного потока, и прежде всего в акватории порта, еще одну дугу, как и планировалось, совершить в западном направлении. Но это значительно удлинит наш путь. Оберштурман стоит склонившись у пульта с картами. Хорошая возможность увидеть местоположение нашей лодки. Оберштурман отворачивает корпус на полшага в сторону и опирается верхней частью тела на левый локоть.
- Мы здесь, – произносит он кратко.
Ему едва ли есть тридцать лет. Однако густая черная окладистая борода затрудняет точное определение его возраста.
- В Бресте я был, между прочим, как раз в отпуске, господин лейтенант, – говорит он сейчас мне почти в самое ухо, и я на мгновение теряюсь: Я ожидал жалобы с его стороны на трудности навигации при постоянном подводном плавании, но не этого...
- С этим, к сожалению, янки были не согласны, – отвечаю.
- В последний раз меня отозвали из отпуска – телеграммой, – продолжает он, – Я еще даже не нагулялся. Не забуду никогда: Одна воздушная тревога за другой. Здесь, на борту у нас доволь-но тихо, господин лейтенант.
Пока он говорит, то в ожидании моей реакции щурится и мигает.
- Как у Христа за пазухой! – делаю ему одолжение. А затем еще: – Тишина просто невыноси-мая...
Выждав немного, спрашиваю:
- Как долго нам еще тащиться?
- Три, четыре дня, по меньшей мере, господин лейтенант.
- Еще?!
- По меньшей мере! Эти козлы не позволят нам придти раньше, в конце концов.
- Все равно удобнее, чем пешком топать...
- Ну, не знаю, не могу себе представить, что машину на шоссе атакуют глубинными бомбами, господин лейтенант...
Удивляюсь: это наш типичный обмен пустыми фразами, как между теннисистами, чтобы скоротать время. Хочу уже отвернуться, но тут замечаю, что оберштурман готов сказать еще пару слов. А тот уже начинает:
- Дело нешуточное, взять пеленг. Нам чертовски нужны совершенные приборы для определения местоположения...
Я бы на месте оберштурмана из кожи вылез, кляня все на свете. Но он не позволяет себе ругаться. Как было хорошо иметь навигационные сигналы в мирное время: освещенное побережье, по-всюду указатели, объекты для перекрестной пеленгации и т.д. и т.п. Мы же, напротив, тащимся здесь совершенно слепые... Вытянувшись во весь рост на шконке, вижу через щель в шторке у моей койки, как у ботсмаата первой вахты толстое кольцо сырокопченой охотничьей колбасы падает на пол.
- Не позавидуешь, – тут же комментирует один из унтер-офицеров.
Ботсмаат быстро наклоняется и хватает пальцами колбасный круг. Схватив его, подносит вплотную к лампе и внимательно разглядывает: На ней много пуха. Вдруг он ревет:
- Хренов беспорядок, кто здесь приборку делал?
- Заткнись, парень. Это что, твоя колбаса? Брось ее, в конце концов, – медленно говорит тот же голос.
Разъяренный ботсмаат швыряет колбасный круг на пол, прямо в ручеек из чай или супа на нем. Только теперь вижу: Одеяло углом свисает с нижней койки на другую сторону, оно сырое и имеет темный оттенок. Вдруг слышу, как несколько громких пердящих звуков наполняют отсек, и громкая похвальба:
- Хоть в театре представляй, как моя кишка йодлем поет!
Некоторое время все молчат, затем слышу стоны:
- Ни фига себе! Тебя прямо струя газов распирает!
«Струя» – давно не слышал этого слова. На U-96 «струя» – была единица измерения почти всего: «Направить струю в сторону». – «Меня распирает струя праведного гнева» – «По лучу струящегося времени...» Я доволен, что и здесь «струится» и «излучает». Но полноценного отдыха не нахожу. В голове кружение мыслей. Что, если янки на самом деле быстрее, чем мы? Что тогда? Тогда для лодки нет больше пути назад, как было после ее тщетной попытки пройти как транспорт с боеприпасами в Шербур. Но теперь Брест превратился в груду развалин. Останется нам, в лучшем случае, играть роль Летучего голландца... Если мы так же медленно, как и раньше, будем двигаться вперед, то этого точно не избежать. Что за дикая затея все еще тащиться в La Pallice! Во мне одновременно набухает и страх и гнев: Какая же все это дерьмовая стратегия! Дилетанты, скорее всего, планировали эту операцию. Или, может быть, сам величайший вождь всех времен? Да какое ему дело, в конце концов, до одной-единственной подлодки?! Здесь должно быть потрудились Дениц или его начальник штаба. А господа офицеры морского генерального штаба только кивали, словно дебилы. Нашим стратегам стоило бы поучиться у союзников! Они не увязают в сражениях за овладение какими-то позициями. Они просто держат такие важные для нас опорные пункты в окружении и ждут, пока защитники этих пунктов выдохнутся. Как все это выглядит в Lorient , я не знаю. Но могу себе представить. И как это в La Pallice, а также в Bordeaux будет скоро выглядеть, тоже. Уже неоднократно и довольно сильно урчит в моих кишках. Опорожниться в ведро-парашу – этого я не могу в себе преодолеть. Мой кишечник никогда не хотел испражняться в компании. Срать в сортире всегда было мне глубоко противно. Отдельный гальюн, вот что является для меня единственным приемлемым местом для этого действа. Еще и сегодня удивляюсь тому, что как бы ни играли марш мои кишки, они никогда не подводили в ситуациях, когда я старался избегать полкового сортира в поисках отдельной кабинки, хотя иногда казалось, что прущее изнутри дерьмо готово буквально разорвать меня. Поперечно положенный, плохо ошкуренный от коры, липкий еловый ствол, на который мы садились голыми задницами и наше дерьмо, примерно в метровой глубины яму, должно было сваливаться, относится к моим самым тягостным воспоминаниям о том времени. Вонь – аммиака возможно? – душит меня каждый раз при этом воспоминании. И вид сталактитов говна в той яме, на рассвете, между собственными ногами, прямо подо мной, заставляет желудок невольно напрягаться... Все мои желания тогда были сосредоточены на настоящем туалете и ванной комнате. Я хо-тел, чтобы меня, наконец, однажды оставили эти скверные ощущения, и старался как можно быстрее избавиться от дерьма в кишках, пока оно почти не текло из ушей. И при этом размышлять о дерьме как о благе, данном земле Творцом. Испражняться на открытой местности было запрещено. Все было строго регламентировано. У скаутов мы испражнялись в открытые ямы-уборные. И никак иначе. В лагерях юнгфолька сортиры относились к стандартной комплектации. Но в то время я прятался в кусты, и убегал далеко, чтобы без товарищей вокруг, сидя на корточках в глубоком приседе, избавиться от дерьма. Брезгливый – это странное прилагательное, вероятно, полностью соответствовало мне, моим правилам: Я при отправлении естественных надобностей всегда брезгую. Хрен его знает почему, но всегда там, где другие без всякого торможения могут публично посрать. Я бы также никогда не смог на глазах всего подразделения, тому, кто крепко спит, наложить кучу в сапоги. Даже один только вид этого автоматически вызывал у меня тогда спазмы кишечника. Гадить в сапоги – было чертовски противно. Еще была мода нассать кому-нибудь в сапог. Но говно в сапогах было наихудшим видом мести – потому что тот, кому это сделали, спросонок, да в полутьме утренней зори, должен был впрыгнуть с кровати в сапоги и затем бежать в них на построение. Меня в этот момент так скрутило в кишечнике, что я уже ни о чем больше не могу думать, как о дерьме в животе. Несмотря на резкие позывы к опорожнению кишечника, пытаюсь уснуть – доброе намерение, но не могу этого сделать: Быстро вскакиваю, спускаюсь с койки и ныряю в свои кроссовки. В централе весь свет притушен: интимное освещение. Вид ящиков и куч одежды между окрашенных в серый цвет труб и вспомогательного оборудования раздражает меня вновь. И тут обнаруживаю еще двоих, сидящих на параше на корточках. Смех, да и только: Оба парня на корточках глубоко присев, бок о бок, напоминают двух подруг присевших за кустик пописать. Один из них еще и стишок декламирует:
- Хорошо посидеть на унитазе с утра, а потом повторить вечерком – лафа!
Вечерком? Неужели уже вечер? Он закончил и пытается подтереться клочьями страниц из старых иллюстрированных журналов. Мне отчетливо видно, как у него соскальзывает листок: Бумага слишком гладкая. В Тритоне полно туалетной бумаги – но она только там, а он закрыт. Спрашиваю себя, как же ходят по большому люди в России – в холод и под бомбардировка-ми? И испражняться на открытом месте в сельской местности – это, скорее всего, не доставляет никакого удовольствия. В этом вопросе всегда максимума достигает мое сострадание к пехо-тинцам. Все описания окопной войны кажутся мне ложными, потому что никто никогда не написал о том, как солдаты испражнялись, а я всегда думаю: Как ходят по-большому бедолаги в сапах, траншеях, блиндажах? Как оправляется человек при температуре воздуха в минус сорок, а то и в пятьдесят градусов? Примерзает ли тогда дерьмо к заднице? No, Sir: Плестись по России пешком, в разгар холодной зимы, это было бы не в моем вкусе. Странно, что я совершенно не имею понятия, где сегодня проходит Восточный фронт. В последние дни в Бресте, я не смотрел на оперативную карту – сказать честно, просто не хотел. А летчики бомбардировщиков и прикрывающие их летчики-истребители – как они испражняются, если летят до Берлина, и спазм страха выталкивает дерьмо у них из кишечника? Невероятно, что только люди не выносят в эти времена! А может быть стыд перед столь естественным процессом, как испражняться прилюдно больше не существует? Я ведь тоже не стыдился ссать вместе с другими в открытую. Так по-чему должен возникать стыд при опорожнении кишечника? Будучи детьми, мы даже варили или жарили говно. Большая отсыпь, за домами рабочих, была нашей территорией. Один за другим мы приносили нашу «большую нужду» в найденные кастрюли и ставили затем на огонь. Мы ожидали, что это дерьмо чудесным образом превратится во что-то ценное, но как бы долго оно не бурлило, долгожданная метаморфоза не происходила. В мрачной тени обнаруживаю на вентилях регулирующих подачу сжатого воздуха в балластные цистерны, какие-то темные тюки: Это спят два серебряника – свернулись как йоги. Им лучше было бы улечься на плитках напольного настила. Но, вероятно, там им будет слишком влажно. И, кроме того, через них там постоянно кто-то будет перехаживать, когда надо пройти в центральный пост и обратно.... Они, наверное, к счастью, так уморились, что спят, не обращая внимание на вонь говна рядом с собой. Везунчики! Направлюсь-ка лучше в кают-компанию и подожду, пока мои кишки успокоятся. В кают-компании будет не так много народа, как здесь, потому могу легко это сделать. Приказываю себе, передвигаться так лениво, как этого требует Свод правил и норм поведения курсанта мореходки: медленно перенести левый ласт через люк переборки, задержаться, а затем перенести туловище и правую ногу, чтобы уравновеситься. А теперь извиваться и змеей проскользнуть, чтобы пройти между лежащими на полу серебрянопогонниками. В кают-компании не так много места, как я ожидал: два серебряника опять сидят за столом. Тот, с четырьмя поршневыми кольцами на рукаве тоже, по-видимому, крупная шишка. Что же делать? Как в пивной постучать, приветствуя, костяшками пальцев по краю стола? Лучше просто кивну всем присутствующим. Сидя с равнодушным видом на складном стульчике, пристально смотрю на сигнал гальюна. Тритон в данный момент, очевидно, не используется. Но, несмотря на привилегии, которые у меня есть на борту, мне приходится ждать, как и всем остальным, и если я правильно понимаю, ждать тех, что сидят в кают-компании. Это будет длиться вечно... Еще некоторое время подавлять в себе натиск распирающего кишки говна – это, конечно, то еще дело. Надо отвлечься: Думать о чем-то другом. Да побыстрее, а то оно готово у меня уже из ушей вылиться. Мой визави уклоняется от моего взгляда. Это лицо, думаю про себя, я уже не раз видел. Шрамики, как следы былых студенческих стычек, справа и слева на жирных щеках. Мешки под глазами, нос картошкой, водянистый собачий взгляд. Копаюсь в памяти, но она словно туманной пеленой укрыта. Закрываю глаза, но и это не помогает. Вижу слишком много лиц сразу и не могу заставить себя вспоминать каждое избирательно. В голове словно что-то развалилось. Знаю только, что эту конкретную харю, я точно знаю. И из-за какой-то неприятной rencontre . Но, черт возьми, когда, как, где? Откуда, ну откуда, буравит меня мысль, я знаю этого чертова парня? В голове плавно сменяются кадры прошлого и настоящего. Долго не понимаю, происходит ли сцена, которую вижу перед собой, на самом деле в настоящий момент времени. Или это уже повторение виденного когда-то? Начинается ли просто все еще раз все сначала, потому что с первого раза не получилось? Что за театр здесь разыгрывается? Премьера? Повтор? Когда мы разыгрывали эту сцену в первый раз? Когда же? Мое чувство времени растворяется. Что же меня все еще беспокоит? Равновесие? Но, в конце концов, оно работает. Абсолютно. Я могу идти вертикально, если хочу, без того, чтобы при этом обязательно держаться за что-либо. Слух? Нет, слух тоже работает. Даже очень хорошо. Прижимаю язык к нёбу: как будто мехом провожу, кисловатый вкус. Плохо, что под рукой нет зеркала. Должно быть у меня распухший, обложенный язык. Но чувство вкуса и тактильной чувствительности в нёбе работает в любом случае. Плохо – но все-таки. Я, как ни удивительно, в порядке. При сложившихся обстоятельствах у меня есть все основания быть довольным. Сребреники сидящие напротив меня, этого сказать о себе не могут: В полнейшем замоте и словно подорванные изнутри, сидят за столом и грызут, роняя крошки из вялых ртов, впихивая в себя, консервированный хлеб – зрелище отнюдь не вызывающее аппетит. Командир тоже не впечатляет. Он сидит зажатый в углу с траурным выражением лица, трет то и дело глаза, вздыхая: «М-да» и проводя усталой рукой по волосам. Глубоко вздыхаю, когда читаю название новой книги, которой еще не знаю, на небольшой полке сбоку. На обложке написано: «Борьба великого немецкого народа за свободу» – Том
III
. Сборник Речей Адольфа Гитлера от 16 марта 1941 года по 15 марта 1942 года. Издательство НСДАП, Франц Эхер, Мюнхен.» Кто припер это чтиво на борт? Не командир же? Может быть первый помощник? Листая книжицу, обнаруживаю штамп флотилии. Таким образом, она поступила из библиотеки флотилии. Невероятно... Освободительная Борьба – Великий немецкий! Как это сейчас звучит! «Свобода, которую я имею в виду!». И мы запертые в этой вонючей трубе – словно в тюремном карцере! И как из-девка этот слоган: «Борьба великого немецкого народа за свободу»! На титульной странице в поперечном формате, в тонкой рамке фото: Солдаты в полевой форме, перекрещенные крест-накрест ремнями, словно они должны выглядеть дико стремительными, едва сдерживающими идущую им навстречу толпу. А за ними тянут руки в немец-ком приветствии Грофаца, стоящего на переднем плане, в профиль, в своей невыразительной кепке трамвайного вагоновожатого на голове, на шее воротничок и галстук. Вся фотография в целом сконцентрирована на этом белом воротничке. Просто смех: Величайший вождь всех времен посетил фронт в галстуке и воротничке – так сказать, разодетым в пух и прах. Усики выглядит так, будто растут не на верхней губе, а прямо из носа. На фотографии в фас, этот соплеуловитель всегда кажется мне отдельно пририсованным, словно асфальтовой мастикой намазанным. Но если смотреть со стороны, то видится, что он прорастает прямо из носа. Странно, что только сейчас я это ясно вижу... Невольно открываю книжицу и читаю: «Мы эту внутреннюю борьбу успешно прошли и, на-конец, после шестнадцати лет борьбы за власть наши враги уничтожены...» Ну, приплыли! Этот текст, и вдобавок к нему эти поношенные рожи передо мной – в походе под шноркелем где-то в Бискайском заливе, буквально пронзают мой мозг... Что за нелепость! Если я не хочу дойти до нервного срыва, то должен отбросить это чтиво, словно горячую картофелину, и быстро смыться отсюда. Прочь из кают-компании – в центральный пост! Если правильно понимаю происходящее, то всеобщий понос происходит от испорченной пищи... Чертово фрикасе из курицы! Конечно! Оно выглядело совершенно неаппетитным. Нам выдали просроченное довольствие на борту! Такие вот дела. Привет от зампотылу! Весь свежак он отложил для янки. А просроченные или испорченные консервы нам сплавил. Оглядываюсь в центральном посту и обнаруживаю в полутьме два новых лица. При ближайшем рассмотрении эти двое, из которых один сидит на корточках на параше, выглядят просящими пощады. Или их лица просто искажены жалобными гримасами, потому, что их собственные кишки играют марш, а собственная вонь вызывает отвращение? Я мог бы принести ему ту книжонку из кают-компании для подтирки своей замечательной задницы. Только фотография Фюрера на жесткой, мелованной бумаге и бумага листов тек-ста с другой стороны, содержащая древесную массу – будет действовать как наждак. Хотя в жизни каждого человека наступает такой момент, когда любая бумага становиться ценной. Но если бы я так сделал, вся эта братия была бы здорово напугана: Слова Фюрера использовать как подтирку для задницы! М-да... Только не им…. Пусть сами управляются со своими неподтертыми обосранными задницами. Парень на параше смотрит на меня снизу, в то время как медленно приподнимается, в полном недоумении. Другой уставился в плитки пола и неуверенно теребит себя за ширинку. Было бы легче пройти вперед и в корму – я бы тотчас пошел на экскурсию, чтобы получить общее представление о происходящем там, пока эти двое закончат срать. Но вот беда: Мне по-требуется слишком много усилий, чтобы совершить такие прогулки. И, кроме того: Там впереди так ужасно воняет, что уверен, ни один человек не сможет этого выдержать. Центральный пост еще и поэтому сейчас для меня самое подходящее место, потому что говно в моем животе уже буквально прет из меня, и мне теперь лучше подождать, пока ведро освободится. Меня уже в течение некоторого времени беспокоит страх того, что сфинктер вдруг может размягчиться и выпустить дерьмо наружу. Ни централмаату, ни его людям не позавидуешь: Нести вахту в общественной клоаке – жуткий жребий, о котором, вероятно, еще никто не думал. В Мюнхене на общественном туалете написано ради шутки «Место для пи;сания» уверен, что это баварское обалгорнивание французского слова «Pissoir». Каждый раз, когда я хотел там выпустить свою водичку, я, перед тем как войти, глубоко вбирал в себя воздух, насколько сил хватало и в течение всего ссанья по просмоленной стене, стоял затаив дыхание. Один раз я чуть не задохнулся. И в последнюю секунду распахнул пасть, и так глотанул пропитанный аммиаком воздух, что мои обонятельные нервы чуть не сгорели. Здесь сделаю так же. Только не дышать носом! Вывести из игры обонятельные нервы! Если это будет долго продолжаться в том же темпе, мой стыд скоро меня покинет. Так, как сейчас, никогда еще в моем кишечнике не шумело, и никогда еще мой живот так не растягивался. Мои кишки, должно быть, имеют огромную упругость, гораздо большую, во всяком случае, чем я когда-либо предполагал. Если в них оставить такое количество ядовитых газов, то живот может раздуться как воздушный шар. А как называются разделы моего кишечника? Двенадцатиперстная кишка, тонкая кишка, толстая кишка и, наконец, последняя: прямая кишка. Так, кажется. Теперь мне интересно, в каком отделе моего кишечника происходит самый большой шум, а в каком возникает самое большое давление. Вероятно, в основном все происходит в толстой кишке. Ее я представляю себе сморщенной кровяной колбасой. В прямой кишке собираются все вонючие пу;ки, будто зэки перед побегом – до тех пор, пока не соберется их приличное количество, а затем вырываются на волю с барабанами и трубами, – и по возможности в сухом состоянии. Вполне возможно, что массовый понос на лодке может быть связан со страхом. Страх, наверное, заставляет сфинктер открываться автоматически. Чем может быть хорош этот автоматизм, мне никто из моих препов не сообщил. Страх, процветающий здесь, на борту, – это страх особой формы: страх, который едва ли можно осознавать, страх сидящий глубоко внутри и разрастающийся словно опухоль... Страх, как состояние – и это поразительно. Кок приходит через центральный пост, держа на руках большие, тяжелые консервные банки. За моей спиной один из вахтенных высказывает ему упреки из-за пищи. Но кок держит удар. Он советует парню сделать протез мозга:
- Вот находятся же такие люди как ты: Снаружи мило, а внутри гнило!
И уже уходя, продолжает ругаться:
- Что за долбоебы! Пусть бы эти придурки пришли в камбуз и на сто человек жрачку пригото-вили. Пасть открыть – так это мы охотно!
Становлюсь свидетелем того, как командир вместе со старпомом пытаются определить, от чего начался понос.
- Без сомнения, от этого фрикасе с рисом, – говорит старпом.
- Но консервы же не испорчены?
- Конечно, нет! Мы приняли совершенно годный провиант. Может все дело в начинке...
- Думаю, при консервировании содержимое стерилизовали? – недоумевает командир.
- Но везде есть эти бактерии – я не могу припомнить название – стафи – ло... – как-то так. Которые размножаются очень быстро. Тем не менее, они не из консервов.
- Откуда же тогда?
- Должно быть, у нас в лодке.
- Не удивительно: повсюду эта грязь!
- Это именно так, господин обер-лейтенант... Я подобное уже как-то испытал на предыдущей лодке...
- Здесь кок не может все аккуратно вымыть.
- А может быть, сам кок является бациллоносителем...
Срут, срут, срут – и днем, и ночью... Ах, добрый Райнер Мария – он, разумеется, понятия не имел о том, как могут вздуться кишки. И сразу же думаю о Германе Лёнсе : Вот кто здесь пригодился бы. В моем животе происходит действо, как у его птички: Он поет и щебечет также как и она: не переставая. А к этому можно добавить жужжание, писк, бульканье, свист, чмоканье и черт-те что еще. Странно, что столь элементарное проявление жизни как отправление естественных надобностей в обычной повседневной жизни проходит в тайне. Даже в собственных мыслях, оно является чем-то постыдным. Кто думает о том, что когда он кладет в свою постель невесомую нимфу, в ее внутренностях так же много дерьма, как и опилок в кукле? Существо из молока и крови? Как бы не так! Это невесомое, эфирное существо должно ходить срать и ссать так же, как и все остальные. Одна параша освободилась. Теперь мне не остается ничего другого, как снять ремень, спустить штаны, набрать воздух и голой задницей присесть на парашу. Словно одной непрерывной пулеметной очередью радостно трещит мой кишечник, и из меня выстреливает струя говна. Освобождение и испуг являются одновременно:
- О Господи, хоть бы не рядом с парашей просраться!
Мой взгляд пересекается с взглядом централмаата. Когда еще пребываю в приседе на параше, он кивает мне своего рода признанием – так, как если бы я одним махом семерых побивахом. Никогда не любил, когда моя задница не была чистой, и часто, чтобы этого достичь расходовал довольно много бумаги. Слава Богу, что озаботился этим ранее, и стал счастливым обладателем рулона туалетной бумаги, от которой и положил в карман довольно приличный кусок. Но что, если рулон закончится? Лежу на койке и пытаюсь заснуть, но сон не хочет приходить. Живот стал плоским: Когда я вот так, как сейчас, лежу на спине, брюшная стенка втянута внутрь, и мои реберные дуги высо-ко торчат. Несмотря на это, мне все еще плохо. Но больше меня не пытаются разорвать мои же кишки. Никаких сомнений: Виной всему это проклятое фрикасе из курицы! Весь экипаж был отрав-лен, и половина серебряников! И это при постоянном подводном плавании. Непрерывное подводное плавание сидит уже в печенках. Раньше все было ясно: Когда работали дизеля или один дизель глох, то даже в полусне знали, что лодка бредет себе по поверхности моря как обычный корабль. А когда гудели электродвигатели, то было ясно: Мы идем под водой. Ни инжмеху, ни командиру лодки никогда не приходило в голову тратить драгоценный электролит аккумуляторов для хода под водой... Все было ясно и четко. Сбивающее с толку – вот что могло бы стать истинным выражением для такого нового вида плавания. Но нужно привыкать к таким вот новым, сбивающим с толку маневрам. В конце концов, человек постепенно привыкает ко всему. «Постепенно», как говаривал имперский радиотрепач Кресс. Вопрос только в том, широко ли он теперь использует специфические выражения в своей пустопорожней брехне? Вполне возможно, что враг заставил навсегда замолчать этого наглеца. То и дело проваливаюсь в полусон, как в волны тумана. И из этого тумана наплывают и исчезают словно маски, вылепленные из папье-маше, лица: Лицо боцмана, проходящего через отсек, и на секунду всматривающегося в мой полуоткрытый рот, и чье-то незнакомое, бледное лицо: отечные глаза, мешки под глазами, низкие виски. Это не может быть никто из экипажа. Слишком старый. Значит, серебряник. Но почему он рыскает здесь вокруг? Приподнимаю алюминиевую сетку своей койки и ложусь на правый бок. Когда не сплю, то могу через узкий четырехугольник решетки, смотреть, словно хищник сквозь прутья своей клетки, в расположенные совсем рядом, бледные лица: Их растрепанные пучки волос, бороды... Вот вплотную передо мной возникает лицо обермашиниста: истощенное и раздраженное, словно он откусил кусок лимона. Хочет, наверное, пройти вперед. Там его койка. А что хочет этот серебрянопогонник? До него еще не дошло, что для него свободен гальюн? Так вот почему инжмех так орет на него! Хорошо хоть то, что здесь, на борту, не сохраняется обычный ритм смены дня и ночи. Обед в обычное время – значит, полдень, двенадцать часов дня, а не полночь, хотя уже из-за вони в лодке вряд ли такое возможно. Днем мы идем на электродвигателях и без свежего воздуха, и в лодке стоит невыносимая вонь. Едва подумав так, говорю себе: Возможно, это даже наполовину невыносимо: вонь, все же, по вентиляции поступает в батарею и там удерживается, насколько возможно. Когда же она снова выкидывается в отсеки, то должна пройти через несколько калипатронов... И, кроме того, человек имеет еще и собственные телесные защитные средства, которые по-могут не задохнуться от вони. Творец неба и земли придумал эти патентованные телесные средства защиты в один из своих лучших дней: Человек не может вдохнуть в себя запах вони больше определенного количества. Вот и пришлось кстати придуманное Им восприятие системы дросселирования! Вонь, царящая в этой трубе, стоит такая, что убила бы любого христианина, если бы не было этой системы. Сквозь завесу сна пробивается тихая музыка, передаваемая по бортовому радио. Кто-то шум-но грохочет сапогами, проходя по отсеку. А теперь еще и толкает спиной мой занавес у койки. Мне это вовсе не по нутру, поскольку не хочу, чтобы свет отсека бил прямо в лицо. Стол команды еще не убрали. Только поэтому этот человек проходит впритирку к моей койке. Одно и то же! С ума сойти можно! Шторки перед койками не закрыты. Одна койка пуста. На нее пытается взгромоздиться унтер-офицер-дизелист. Едва забравшись наверх, он, с трудом цедя слова, произносит:
- Возлюбленная братия! Теперь ваш брат Фридрих отдаст себя в руки хотя и скучного, но столь необходимого для укрепления здоровья, сна. Господь да будет благословен ко всем, кто в это время стукнет, свистнет, шмякнет, звякнет – Аминь! – и тут же вытягивается на подстилку из старых журналов наваленных на его шконке и засыпает.
В мой тонкий полусон проникают отрывки разговора:
- У тебя есть консервный нож?
- Нет, но могу сказать тебе, сколько сейчас времени.
- У тебя что, дерьмо вместо мозгов, или нет?
От этих его слов я окончательно просыпаюсь, и меня прет изнутри: Каждое второе слово «дерьмо». Постоянно слышится это слово: Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! – Я уже сыт по горло этим «Дерьмом»! Поскольку я стараюсь напугать черта дьяволом, то раздраженно бросаю через занавеску:
- Что за дерьмовая, паскудная речь, прости Господи! Эти дерьмовщики, паскуды ничего в голове не имеют, кроме дерьма! Дерьмовый поход! Паскудная погода! Не твое собачье дело! На это мне насрать! Срал я на тебя! Пошел в жопу. «Вероника, нужник горит, мандавошка по шву бежит…» – «Дерьмо на член твой не налипло – спасибо Господу за это» . Достали!!!
Долгими паузами перемежающими сон и явь, не знаю, то ли сплю, то ли бодрствую. Через занавеску койки доносятся звуки пукания, средней высоты, но звучат тревожно. Чувствую, как в моем кишечнике снова накапливаются газы. Они постепенно скапливаются в огромные пу;ки, все больше и больше распирающие брюшную стенку. Вскоре живот становится большим и выпуклым, как медицинбол, и в этом выпуклом животе такой объем газа заставляет пузыриться остатки поноса. С плотно закрытыми глазами прислушиваюсь к развивающимся при этом дурацким звукам. Всего напряжения моего мозга не хватает сдержать это. Чуть не бегом несусь к параше. У меня снова свистит, но уже в виде желатина. Мне кажется, что мой мозг из ушей и носа тоже вытекает таким слизистым желатином. Краем глаза вижу его полоску... Легко вскидываю голову, ноги плотно стоят на полу, а голова не дрожит: Лодка совершает плавные раскачивающие движения как детский конь-качалка. Мы, должно быть, попали во встречное течение. Такие течения могут встречаться и на глубине в пятьдесят метров. Но здесь мы хотя бы защищены от ударов моря. Такой вид плавания имеет несколько неоспоримых преимуществ: Снабженная РДП лодка большую часть времени находится в спокойном состоянии, как гладильная доска в воде. Также нет потеков воды по рубочному люку в центральный пост, нет ни осколков фарфора, ни шишек от встречных-поперечных ударов. А также постоянство снайтованных подвижных частей и грузов не мешает экипажу и пассажирам. Ранее уже бывало не раз, что при мощном движении лодки чехол аккордеона вылетал из рубки гидроакустика и бил в противоположную стену коридора. Полотенца, висевшие на кроватных сетках, как по волшебству медленно вытягиваясь, двигались от стены и оставались косо торчать, как если бы были жестко закреплены... Даже тяжелый металлический ящик с картами был однажды опрокинут. Но это уже было воспринято как уникальная сенсация. Вспоминай дальше, вопреки новому бурчанию в животе! приказываю себе. Наверху, наверное, будет теперь волнение в два балла. Может, три. Ничего серьезного. На не-котором расстоянии море принимает цвет неба. Небо становится серым, и море тоже серое, но в непосредственной близости оно бутылочно-зеленого цвета. Бутылочно-зеленое, с большим количеством в нем почти темно-фиолетовых теней волн. В целом мрачная погода: Бискайский залив. В каком восторге я помню, был, когда впервые увидел глубокую лазурь Средиземного моря! Вспоминаю зубчатое свечение столбообразных скал в волноприбойной зоне желтого песка. Тогда – с восемнадцати лет – я постоянно мечтал о мореплавании: о настоящих судах вместо моей маленькой лодки. «Гусеница», как называли ее венгры, когда я спускался в ней по Дунаю. Один, на маленькой лодочке, по Дунаю – была почти сумасшедшая страсть к путешествиям – и это было что-то! Тогда я не мог найти точки разворота. И плыл дальше, все дальше и дальше, до самого Черного моря! Я страстно хотел бы дойти до России, а затем по Великой русской реке пойти вниз – и еще дальше. О возвращении не хотел думать. Владеть бы еще большим временем, вот в чем был для меня смысл моего тогдашнего существования. Должно быть, я полностью вырубился. А теперь снова в сознании? Сначала услышал голоса, как издали, но затем голоса унтер-офицеров проникают в ухо. Болтовня внизу, у стола команды.
- ... должно быть, она меня полностью обоссала. Потому что чувствую, с моих волос течет как из ведра! – доносится до меня, и затем громкая отрыжка и еще одна, и раздается снова:
- Я уже влил в себя две бутылки пива – и больше не могу – нет, точно не могу...
Чувствую, как он пытается что-то сделать: Но язык уже заплетается и, судя по всему, мысли тоже путаются. Возникает пауза.
- И у тебя не встал?
- Неее, не совсем.
- Такое происходит от того, что неделями пьешь пиво, – произносит третий голос.
Снова пауза. Представляю, как там, внизу, кивают в знак понимания и согласия.
- Она впала в безумную ярость тогда – и вот этого я так и не понял... В чем моя вина? У нее же, в конце концов, были мои деньги.
После этого наступает глубокое молчание. Даже сопение и пыхтение не проникает ко мне. Наконец, опять третий голос:
- Это тебе нужно было так представить: путаны, у них ведь тоже есть, типа, профессиональная честь, доходит?
Слова были сказаны глубоким, проникновенным тоном.
- Конечно, – отвечает второй голос так же серьезно: – Они всегда хотят видеть твое оружие на взводе, а если этого не удается, то даже для таких как они, это грубое оскорбление.
- Тогда уж они, конечно, впадают в ярость, – произносит третий голос еще раз, и, кажется, этим тема и закончена.
Некоторое время все спокойно... Но затем снизу раздается стон – такой громкий, что я снова просыпаюсь.
- У меня словно пулеметные очереди бьют из живота, проклятье! Яйца оторвать надо этому ко-ку, тупому ублюдку!
Едва лишь боцман замолкает, из ЦП доносится ругань: несомненно, централмаат. Он, кажется, в очередной раз нашел в отсеке ветошь, которой кто-то подтер задницу. Хорошо, что я не использовал ветошь для подтирки. У меня пока есть мой рулон туалетной бумаги – он хорошо припрятан в изголовье койки, под матрасом. Когда же он закончится, придется гадить по примеру коров: Позволить дерьму просто выплескивать из меня, а потом отступать с немытой задницей... Задираю левый рукав, чтобы освободить наручные часы. Слава Богу, недолго осталось ждать, когда начнет поступать свежий воздух. Еще поваляться? Некоторое время брожу мыслями взад и вперед, и стараюсь отвлечься от брожения в животе: Если бы мы, в конце концов, только один раз смогли бы всплыть! Тогда выскочить на мостик и осмотреться, охватить взглядом пространство до горизонта и весь небесный свод. И там, на башне, присесть на волнорез, свесить ноги и моргая щуриться от яркого солнца... Но это все в прошлом. Даже трудно себе представить, что такое когда-то было. Надо вставать. Я отношу это на счет того, что страшная вонь снова атакует мои обонятельные нервы, а потому прочь со шконки вниз: лучше в ЦП ожидать начало движения под РДП. В ЦП проходит военный совет. Узнаю: командир сомневается, чтонас не будет видно во время хода на дизелях. Командир считает, что только после захода луны, то есть, в абсолютной темноте, можно будет идти под шноркелем. Он боится, что клубы наших выхлопных газов, возможно, будут далеко видны в ярком свете луны. Также пугает командира и пенный след шноркеля: Если море спокойно, – говорит он, – то наблюдатель в самолете сумеет издалека разглядеть его. Время для завтрака. Лучше прополощу-ка водой горло, чем пить кофе, но, когда прошу кока о воде, тот лишь недоуменно выпучивает глаза. Делаю пару глотков кофе и съедаю несколько ложек яичницы. Более чем достаточно.
- Живем как в Калифорнии, – бормочет старпом с набитым ртом. С пояснением своего высказывания он тянет так долго, пока на него, кроме меня, еще и инженер вскидывает изумленный взгляд: – Они тоже завтракают сейчас. Или нет?
- Вот хитрая бестия! – находится инжмех.
- В самом деле? – спрашиваю.
- Точно! – произносит инжмех. Это его явно не волнует.
Я погружаюсь в расчеты: Мы завтракаем, с задержкой во времени, около двенадцати часов... Кроме того, мы все еще живем по немецкому летнему времени. Может быть, примерно так и будет... Инжмех упирается в стол, приподнимается, и уходит в ЦП. Следую за ним, и опускаюсь на какой-то ящик. Чтобы мои серые клетки полностью не высохли, погружаюсь в головоломку: Давай-ка
попытаемся реконструировать два последних дня, приказываю себе. Давай посмотрим, все ли шло правильно...
Закрываю глаза, и запускаю «фильм» в моем мозгу. Но уже после первых кадров изображения тают. Моментами вижу только струящийся и застывший туман, затем, толчками отрывки «фильма», и понимаю, что в памяти отсутствуют картины происходившего и что не существует никакой последовательности в этом моем «фильме». Плохо, плохо! Должно быть, повреждено мое восприятие. Я, видимо, страдаю от длительного абсанса . Словно у меня стерты из памяти целые часы прошедших дней. Сижу с закрытыми глазами и пытаюсь из туманных наплывов моего «фильма» распознать какие-то формы, рассчитать время, чтобы найти в памяти изображения. Но уже скоро опять теряю нить воспоминаний. Может быть, это и хорошо, что я уже сейчас точно не знаю, что было вчера? Я, пожалуй, не очень хороший свидетель, во что всегда верил. Не удивительно, что сейчас от меня ускользает реальность, – говорю себе. Стоит мне только бросить взгляд на текстуру древесины на дверях встроенных рундуков, и я чувствую, себя в смятении: все красивой формы, модно и практично. Никакой лишней мебели, ни уголка пустующего места, все продумано. И это меня смущает. Вот тащимся мы теперь здесь, сквозь черную глубину, и сидим в этом кукольном домике, со стенами, облицованными покрытой лаком цвета меда, фанерой. Диванчик покрыт клеенкой, изящно обрамленная рамка с фото господина гросс-адмирала с дурацким адмиральским жезлом перед грудью. В мыслях обставляю мебелью кают-компанию, делая чуть уютнее: В угол поместить
комнатную липу: будет к месту. Вышитую накидку – на диван для командира.
Парочку бромойлев на деревянные стены, хорошо бы один из них был «Дорога в Эммаус» . Эта картина была настоящим хитом у торговца картинами Видеманна в его магазинчике с внешней стороны Йоханнесштрассе в Хемнице. Всегда в наличие, в трех размерах и пяти различных обрамлениях.
Не следует просто так сидеть здесь и пялиться с умным видом в стену передо мной, но надо завалиться на шконку и попробовать покемарить. То, что я опять развалился на своей койке, оказывается грубой ошибкой: Тот мизер выпитого кофе, кажется, не пошел мне на пользу. В моей душе кипит теперь, как в адской кухне. К тому же, еще и тошнота добавилась. Должен опять прыгать вниз, хочу я того или нет, и разыскивать свободную парашу: Пора – high time . Со скоростью черепахи, с бесконечной осторожностью и готовностью немедленно отпрянуть и отступить, снова улечься на спину, чтобы сдержать рвущуюся рвоту и готовый взорваться сфинктер, спускаюсь вниз. Одной ногой становлюсь на стол, выдерживаю паузу, избегая
порывистых движений, двигаюсь дальше – это уже прогресс! Концентрация – это все! Напрягая правильные мышцы, зажать позывы и в то же время оставить свободными движения ног.
Когда нахожусь уже в середине своего причудливого гимнастического упражнения, слышу: «Подготовиться к движению под РДП!» От радостного испуга у меня волосы встают дыбом. Но затем я сосредотачиваюсь, и говорю себе: Это займет всего несколько минут. Выдержишь. Сверху поступит свежий воздух! И будет грандиозное опорожнение этого железного брюха! И во имя Господа, улетят прочь все эти стуки и трески, шипение и вонь, как от чумы! А я заполню до краев парашу своим дерьмом! Хочу также покончить и с рвотой. Агония
- Туман, – говорит командир после первого просмотра в перископ. Погода, кажется, приходит к нам на помощь: Туман – это хорошо. Самолеты, конечно, не смогут разглядеть в тумане пенистый след от РДП, и дизельные выхлопы.
А не могли бы мы при таком густом тумане немного появиться над водой и двигаться поверху? Нас же никто не увидит. Но запеленговать могут! Интересно: Могут ли Томми бомбить размытые туманом объекты? Так они, в конце концов, могут подвергнуть опасности и собственные корабли. Должно быть, они здесь так и кишат... А если рвануть вверх и прямо через Томми, как в Гибралтарском проливе? Старик бы так, вероятно, и поступил. Но этот командир? Он, судя по всему, не хочет всплывать. В офицерской кают-компании уже разблокировали управление шахтой РДП. Теперь отчетливо слышны глухие удары: Шахта РДП ударила по башне. Инжмех докладывает командиру:
- Шахта РДП установлена.
Клапан головки шноркеля и нижний приемный клапан открыты: Выравнивается давление. Поплавковый клапан открыт. Сверху поступает воздух. Аллилуйя! Централмаат открывает внутреннюю заслонку выхлопной трубы, и выхлопные газы дизеля устремляются в атмосферу через шахту шноркеля. Поступающая из шахты вода тут же откачивается за борт. Дизеля работают. Забираюсь на парашу. И – на раз, два, три: Брюки расстегнуть, спустить их ниже колен, присесть на корточки – и вот уже дерьмо с силой летит из меня… Сразу же после отправки радиограммы руководство передает нам на коротких волнах сводку Вермахта. Может было бы лучше, если бы мы не могли ее прослушать, потому что там с пафосом звучит:
«Дневные авианалеты с повреждением зданий и потерями населения» раздается из динамика, что в переводе на обычный язык означает: Были совершены самые тяжелые воздушные налеты. На этот раз бомбардировкам подверглись рейнские города, и даже Мюнхен. Рисую себе безрадостную картину того, как после налета может выглядеть Фельдафинг. Проклятая прожекторная установка!
Ни слова о Бресте.
Время работает на янки. Они ничем не рискуют, в точном соответствии со своей традицией. Брест уверенно их – так или иначе.
Невольно думаю о зубном враче. Он имел все шансы спасти шкуру. Зубные врачи всюду нужны. Ему только стоило бы навесить себе на шею большой плакат: «Je suis docteur» , так как французы в своей ярости определенно не разглядели бы маленькие эмблемы доктора на его рукавах.
А Старик? Ему наверняка по душе пришлось бы выйти в море и устроить настоящий фейерверк. И вот теперь он сидит в ловушке и вынужден сражаться, вместо кораблей охранения, с начальником порта и комендантом крепости. Старика полностью измазали дерьмом: Если братишки Maquis поймают его, то недолго ему останется веселиться.
Как долго еще сможет продержаться Брест? Образумится ли господин Рамке и сдаст его, прежде чем янки начнут большой штурм?
Одни вопросы! А вместо ответов только едва допустимые предположения. И как все выглядит в целом, тоже никто не знает. Никакого представления, захлопнули ли мешок янки у Saint-Nazaire. Или Lorient. Или они оставляют наши базы слева, а на карте справа, и в быстром темпе наносят удар на юг? Захлопнут мышеловку и заставят тушиться в собственном соку. При этом сами неся небольшие потери:, Захватывая, таким образом, все в целом виде...
Чертов конденсат! За что ни возьмись, всюду тонкая пленка липкой влажности. Слишком много здесь людей дыша и потея, выделяют значительные количества влаги.
Образование тумана в начале движения под шноркелем меня больше не пугает: Как только шноркель начинает всасывать воздух, на лодке внезапно становится холодно. Даже если я и не обращал внимания на шум дизеля, то снижение температуры, при движении под шноркелем, трудно не заметить. А при резком охлаждении влажный воздух в лодке должен коагулироваться в туман.
Хотя такое явление можно рассматривать и под другим углом: Этот туман является ничем иным, как ставшим очевидным страх – страх, который мы выделяем изо всех пор наших тел. В течение дня со мной происходят две полностью различные формы существования: смотря по тому, идем ли мы в полупогруженном состоянии под шноркелем или на электродвигателях на глубине 50 или 60 метров. Обе формы определяются совершенно различными ситуациями. При движении на электродвигателях все передвижения запрещены. Лодка превращается в почти мертвый корабль. Только при ходе под РДП снова появляется жизнь. Но и при выполнении обычных бортовых обязанностей службы также проявляется страх. Внизу тишина – это способ защиты. Поющие зуммеры электромоторов относятся к тишине. При ходе под РДП лодка вновь оживает. Опасность быть замеченными и уничтоженными тоже вырастает. Страх этого действа также. Если мои расчеты верны, то это наш третий день похода. Однако по моим ощущениям оно тянется уже бесконечно долго: Движение по Бискайскому заливу. Я замечаю, что, несмотря на довольно большое количество людей на борту, в офицерской кают-компании не слишком большое транзитное сообщение, чем раньше – и это не чудо: Гоги и магоги, лежащие как сардины слоями в отсеках носовой части, не могут здесь появляться. Они должны оставаться там, где им предписано. Нет и смен вахты на мостике, так как мы постоянно идем под водой. Морякам, которые должны были бы проходить при иных обстоятельствах из носовых отсеков в центральный пост или дальше в корму, для отправления своих надобностей, через офицерскую кают-компанию, предписано оставаться на месте.
Неприятным является, конечно то, что ведра-параши, полностью заваленные говном и мочой в централе или в корме, во время хода под РДП должны переноситься через офицерскую кают-компанию в гальюн. То, что впереди и мочатся и срут, здесь нам не мешает: Для этих параш имеется более короткий путь, гальюн лежит, слава богу, вплотную к коку, в носовой части.
Оберштурман трудится над своим пультом, ведя боевую прокладку за последние двенадцать часов, отмечая последние пеленги подлодки и внося записи в судовой журнал.
- 30 миль в сутки. Великолепно! – произносит он с сарказмом в голосе. Затем указывает острием циркуля на карандашный крестик в левом верхнем углу квадрата.
- Здесь мы были сегодня рано по утру – а вот здесь мы теперь.
Острие упирается при этом в крестик в правом верхнем углу.
Медленно, но уверено, хочу уже сказать, но лучше промолчу: Ради всего святого! Не накликать бы беды! Двигаться потихоньку-полегоньку! Но так как все же должен сказать что-нибудь, бормочу:
- Как прилипли...
Оберштурман доволен. Он согласно кивает. Но затем говорит с горечью в голосе:
- Господа в Коралле, вот кому следовало бы здесь повариться. «Волки», «Акулы» – были когда-то наши подлодки, а что мы теперь...
Лежу на койке и внимательно вслушиваюсь в себя: В животе снова гремит и перекатывается. Если так и дальше пойдет, изойду говном на нет. А я, собственно говоря, уже хотел бы поспать...
Рядом слышу разговор:
- Кок, сволочь, я его точно убью! Это меня уже достало!
- Может, все же, кок не при делах?
- Ну, ты тупой засранец. Кок должен снимать пробу, прежде чем подавать еду, он лично должен знать, что ставит нам на стол. Проклятье! Откуда весь этот понос и блевотина?! Ни от чего другого, как от этой отвратительной жратвы!
Ничто не помогает: Я вынужден снова со всей осторожностью опустить себя с койки и затем настолько осторожно, насколько еще позволяет организм, поспешить по направлению в ЦП.
С первого взгляда понимаю, что бесцельно тащиться к гальюну: Там и стоят и сидят в длинной, напоминающей змею, очереди. Не скоро представится такая удача, что он освободится.
Итак, на парашу! Слава богу, у меня все еще есть моток туалетной бумаги.
Дизеля останавливаются. Замечаю это, прежде всего, по сильному давлению в ушах: Время слушать в отсеках.
От огромной концентрации внимания, гидроакустик, в то время как он правой рукой медленно поворачивает колесико настройки, сидит с открытым ртом. Перед моими глазами возникает плавное микширование: Вижу акустика с его широко открытым ртом и одновременно картину Гойя: великан, широко открыл жадную пасть, желая поглотить человека, которого он держит в своих могучих лапах. При этом акустик – вполне мирный человек с жиденькой черной бородкой на бледном лице...
Как, спрашиваю себя, мы, собственно говоря, сможем прорваться, если нас засечет вражеский эсминец, а у нас измученный поносом экипаж и словно собаками затравленный командир? А если еще представить себе, что эсминец в данный момент тоже остановит свои двигатели, для определения своего местоположения, как и мы? В этом случае мы не сможем обнаружить противника при слушании в отсеках – предположим также, что его Asdic тоже выключен.… И если он подождет с включением своих двигателей, до тех пор пока наши дизеля снова не начнут работать, то повторив достаточно искусно свою игру, сможет выйти на нас, пока мы успеем это заметить. Умелый командир смог бы качать нас в этой надежной глубине до правильного момента ухода от вражеских бомб. А у нас проходит слишком много времени от останова двигателей до начала прослушивания. Если Томми настороже, то смогут остановить свои двигатели быстрее, чем наши парни смогут их услышать... Бесконечные препятствия.
Командир спустился из башни, чтобы размять ноги. Я еще никогда не видел подобного командира корабля. Но хотя истощение почти сжимает его пополам, он снова исчезает наверх к перископному наблюдению.
Хочет ли этот парень приготовиться лично к возможным осложнениям обстановки, лично находясь у перископа, вместо того, чтобы поставить на перископную вахту Первого или Второго помощника? Не знаю.
Усевшись в офицерской кают-компании, спрашиваю кока, который как раз проходит мимо, насчет чая. Скоро появляется также второй помощник и опускается напротив меня. Присмотревшись, обнаруживаю в его плотной темной бороде светлые вкрапления. Второй помощник должно был тоже блевал и нетщательно оттер бороду. То, что сверкает в ней светлыми полосками, является, скорее всего, остатками тошноты – очевидно, маленькие кусочки картофеля. Интересно: Таким образом, наверное, и возникло оскорбление «Тошнотик» или «тошнотворный тип».
Проходит какое-то время, и мой живот вновь принимает форму шара и натягивает кожу, словно барабан так сильно, что я мог бы давить на нем блох, будь они на борту. Химия в моей требухе функционирует теперь, очевидно, совершенно неправильно: она трансформирует содержимое кишок в газы вместо того, чтобы превращать в фекалии. Ремень доставляет невыносимую боль. Прочь его! Я даже вынужден расстегнуть брюки и рукой придерживать их за лямочки для ремня. Мой живот такой толстый, будто я на восьмом месяце беременности.
Потащусь-ка, чтобы успокоить брожение и недовольство в моих внутренностях, лучше всего обратно, на свою шконку.
Плотно прижав руки к телу, внимательно вслушиваюсь в каскады из сжатых рыдающих звуков, звенящего ворчания, глухих раскатов, щелкающего хрюканья и бурчания – и внезапно там еще появляется совершенно выпадающий из последовательности шумов высокий писк, который переходит в приглушенное бульканье и бурление. Затем снова звучит так, как будто во мне, словно на сковороде, топится жир со шкваркой.
Это не просто дискомфорт в животе, так мучающий меня, это такие ощутимые колики, каких я прежде еще никогда не имел. Даже череп гудит из-за этого.
Странно: Когда направляю мысли на помощников командира и таким образом уклоняюсь от натисков сверлящих кишки болей, они на некоторое время слегка стихают. Но затем я снова едва могу выдержать их натиск, и тогда сжимаю зубы и, закрыв глаза, крепко сжимаю низ живота и брюшную стенку. Знаю точно: Стоит только на миг ослабить хватку, и при очередном приступе боли мой сфинктер расслабится, и я усрусь поносом прямо в свои тряпки. У меня сейчас такое чувство, будто во мне копается крыса в поисках выхода наружу.
И тут, как наяву, вижу толпы прилежно копающих крыс. Сверх этого огромных червей, копошащихся живым клубком.
В Индии или где-то там, рядом с ней, должно быть есть такие черви, длинные как солитеры, но развиваются не во внутренностях, а непосредственно под кожей и вырастающие там до метра. В таком случае их надо поймать за один конец и затем очень осторожно, деревянной палочкой, выкручивать, доставая из себя – это значит поступать так же, как происходило при мучениях какого-то святого: Только там речь шла не о длинных червях, а о кишках. Невыносимо, если из живого тела будут так выматывать кишки из живота...
Какой длины, собственно говоря, мои кишки? Я когда-то знал это, однако забыл. Я даже знал, какой они длины у лошади и коровы. В данный же момент знаю одно: невероятной длины. Крыса, которая донимает меня, сидит в нижнем конце моей кишки...
Теперь, слава Богу, боли снова ослабевают. Судорожные, называются такие боли. «Судорожные» – звучит чертовски верно: звучит также глухо, как и такие вот боли.
Подо мной слышу стоны маата, затем он громко блюет и сыпет проклятиями. У него такая же беда! Возникающие звуки урчащего сейчас живота не имеют ничего общего с обычными ворчащими, пердящими звуками, раздающимися по утрам, словно разгрузочные разряды – особым номерам, которыми могут развлекаться производящие их.
Шум в животе снова становится таким сильным, что понимаю: Сейчас меня прорвет поносом. Я могу еле-еле противостоять рвущемуся изнутри давлению.
Если я сейчас потянусь к краю койки, то буду вынужден ослабить мускулы сфинктера. И тогда все закончится в одно мгновение. Значит, не тянуться на край. Может, позже. Теперь же ни в коем случае. Нужно лежать на спине совершенно вытянувшись и даже не пищать – руки вдоль тела.
Если бы это было так просто: Внезапно для рук больше нет места. Я должен был бы убрать одеяло. Но не могу сейчас так рисковать. Ни за что не двигаться!
Спокойствие – вот мой первый гражданский долг здесь и сейчас! Надо сконцентрироваться на анусе, с тем, чтобы рвущийся из меня соус не забил фонтаном. Есть чертовски огромное различие в том, какое в тебе дерьмо: твердое или жидкое. С твердым говном не было бы у меня никаких проблем.
Как-то слышал об одном парня, как ему вырезали фистулу из задницы, и хирург оказался недостаточно внимательным и – раз! – рассек ему круговую мышцу. Хирург был пьян в стельку. И вроде маленькая штучка, а неисправимо. Нельзя ни шить, ни бинтовать. В том месте никакой протез и никакая пробка не помогут.
Хуже не придумаешь! Из такой задницы говно просто вытекает без удержу.
Парень работал коммивояжером: изысканный шоколад и джем фирмы «Stoll¬werk & Bourzutskie» или нечто подобное. Не мог больше ходить к своим клиентам. Спустя полгода застрелился или повесился. Можно понять и посочувствовать...
- Как оно там внутри выглядит, никого не касается...
Однако могу себе хорошо это представить, так как дома довольно часто на стол поступали «кислые фляки» – «Kutteln» , как говорят в Баварии. Я вглядывался в тонкую, салистую, ворсистую поверхность рубца: рассматривал странно расходящийся тонкими кожаными сетчатыми складочками довольно красивый рисунок. Творец неба и Земли использовал там значительное количество своей фантазии в этой форме – предназначенной для просмотра в темноте: chef-d’oeuvre inconnu .
Просто умора была, когда я как-то захотел однажды сварить Kutteln, как и положено: с большим количеством чеснока...
Kutteln являлись для баварских мясников ничем иным как кормом для собак. Соответственно и стоили дешево. Но при этом никто их не чистил. Серые лоскуты рубца отвратительно пахли коровником. Помню, я обработал их тогда под проточной водой, жесткой щеткой, но в конце концов, вся работа пошла коту под хвост – точнее говоря, собаке домохозяйки, так как смрад коровника не хотел уходить даже во время готовки, лишь наоборот еще больше обострялся.
В Италии сваренный рубец никогда плохо не пахнет. В Генуе, например, их можно повсюду встретить. Они там с этим делом разобрались. Повезло, что я когда-то побыл в Италии.
Слава Богу, я также повидал и еще несколько других стран, говорю себе. Минимум дюжину! – Но в самом ли деле так много?
Ну, вот и новая тема: Подсчет стран пребывания – моих стран.
Итак, был в Италии. Нет – еще раньше в Чехословакии, и только ее одну посещал не менее десятка раз. Австрия? Принадлежала тогда уже Австрия к Великогерманскому Рейху? Ладно, теперь, так сказать, отправляемся в большое турне: Венгрия, Румыния, Болгария, Турция, Греция... А что еще? Да, забыл Албанию... Но при всем при том, никакая это не дюжина. «Хвастун! Воображала!» ругаю себя.
На лбу выступает холодный пот. Лежать не шевелясь! Ни в коем случае не вставать!
При обычных обстоятельствах я должен был бы доложить о своей болезни. Все другие тоже. И тогда мы могли бы просто всплыть и нарисовать большой красный крест на настиле палубы: Бомбы не бросать! Госпитальное судно! Нападать нельзя! Женевское соглашение!
Наконец давление во мне ослабевает, и, кажется, хождение подо мной тоже стало будто бы меньше.
Так, полностью сосредоточиться, сжать очко до крайности и по сантиметру передвигаться, изменяя положение – очень медленно перекатываясь к краю койки. Словно прыгун в высоту, двигаться, прижимаясь животом к планке канта матраса – все как в скоростной кинокамере, и растягивая ноги на шпагат! Так держать! Внезапно в животе снова начинается дикое бурление. Но теперь нет возможности вернуться на место: чему быть – того не миновать.
Кому сказать! Я еле удерживаю говно и сгибаюсь чуть не до пола, а затем маленькими, сжатыми шажками тащусь к ЦП. По дороге вспоминаю о туалетной бумаге: Я забыл о ней в своих страданиях. Ну что ж: только вперед, вперед....
Что за счастье! Ведро-параша свободно. Итак, брюки вниз, и в следующий миг уже сижу на очке. С дробным треском, словно от хлопушек, вырывается из меня скопившаяся с фекалиями вода. Отвратительный смрад разбухая, словно облако, охватывает пространство вокруг меня. Еще взрыв и еще один! Мой бог, сколько же во мне накопилось этой отвратительно пахнущей смеси из газа и воды?
Со стонами поднимаюсь, штаны все еще болтаются вокруг ног как сдувшиеся меха гармоники. А теперь нужно чем-то подтереть задницу. Но поблизости ничего нет. И тут замечаю защемленый между двух труб комок полупромасленной ветоши. Вот, пожалуйста! Ветошь приятна в моей израненной заднице, а немного больше грязи и запаха масла не играют теперь никакой роли.
Центральный пост кажется мне частью городской канализационной трубы. Деталью, подготовленной для выставочных целей: с обеих сторон без выпускных отверстий, чтобы все оставалось на местах. Навозную жижу, которая втекает из боковых труб, мы производим самостоятельно.
- Твою мать, – стонет централмаат и бросает на меня укоризненный взгляд. При этом он пальцами достает шоколад, выдаваемый подводникам, из одной из этих странных банок, напоминающих банки крема для обуви. Две уже пустые подобные банки лежат на пульте для карт. Если централмаат в одиночку прикончил обе банки, то это скоро станет отчетливым признаком того, что он тоже поймал свой понос: Нафаршированный шоколадом.
Вонь стоит чудовищная. Сколько смрада максимально может принять воздух? Где лежит граница его предела? До какого соотношения такой примеси ее еще можно вдыхать? В и без того взрывную смесь смрада, централмаат вбрызгивает теперь еще и обманчиво-ароматную примесь «Колибри» — дурно пахнущий одеколон, используемый для удаления с лица и рук морской соли. Что за ерунда? Словно хочет спасти сгнившую рыбу, сбрызнув ее ванильным соусом... Во мне внезапно поднимается непреодолимое отвращение, граничащее с едва сдерживаемой яростью. Но против кого я должен направить ее? Уж скорее задохнусь в собственном отвращении к самому себе... Вижу, как вахтенный инженер нетерпеливо постукивает по стеклу указателя оборотов дизеля правого борта. Он еще раз стучит по нему, но стрелка не двигается. Тогда он с негодованием кричит в корму:
- Что опять случилось с дизелем правого борта?
С кормы прибывает ответ:
- Дизель правого борта не готов!
- Могу представить себе! – кричит инжмех назад. – Что там не готово?
В следующее мгновение появляется дизельный механик. Совершенно без дыхания рапортует:
- Наверно зубы приводной шестерни сломаны, господин обер-лейтенант.
- Как давно?
- Не могу сказать, господин обер-лейтенант.
- Черт! – шипит инжмех.
Проблемы с дизелями не ослабевают. Собственно ничего необычного. Господин Рудольф Дизель не мог рассчитать такой нагрузки на дизеля. Продолжать движение хотя бы на одном дизелем – тоже годится. Но что, если и с ним произойдет нечто подобное? В ЦП происходит своего рода военный совет.
- Ремонтировать! – решает командир. Это значит опять уйти на глубину и потерять время. Все-таки можно вздохнуть с облегчением: Эти парни здесь не халтурят! Риск держать на минимуме: старое правило.
Приводную шестерню демонтировать – и снова инжмех сыплет проклятиями:
- Сначала пружинная муфта, а теперь еще и это – дерьмо, будь оно трижды проклято! Постоянно что-то новенькое!
Затем исчезает в корму. Сзади он выглядит так, как будто ярость согнула его и приделала горб. Всеобщая раздражительность постоянно требует новых жертв: Ремонт дизеля правого борта продолжается уже вечность, и в центральном посту поднимается ужасный шум. Всегда такой спокойный, централмаат ругается во все горло, потому что при откачке из трюмного пространства под дизелем, в сепаратор помпы попала ветошь из параши:
- Проклятые долбоебы! Если я кого-нибудь поймаю с ветошью, переломаю тому кости!
- Наверное, кто-то подтер ею задницу, – звучит робкий голос.
- В таком случае он должен забить себе в пасть эту обосранную ветошь или еще куда-нибудь. Если еще раз такое повторится... переломаю ему кости! Это я твердо обещаю!
- Может быть какой-нибудь серебряник, – произносит тот же человек, но теперь уже более уверенно.
- И что с того? Ему тоже кости переломаю. Здесь мой центральный пост, всем понятно?
Минимум трое серебрянопогонников должны были это услышать. Но никто из них не возмущается.
- В носовом отсеке один лежит в собственном дерьме! – доносится до меня.
Это сообщение пробуждает во мне картины виденных когда-то грязных коровников, с крупным рогатым скотом, которые носят свое дерьмо на собственных шкурах.
Навоз, однако, мне вдвое менее противен, нежели человеческое говно. Будучи ребенком, я даже преднамеренно вступал в навоз ногой. Я воистину наслаждался тем, как навоз продавливался меж растопыренных пальцев.
Снова идем под шноркелем. Сижу в офицерской кают-компании и рассматриваю, так как не могу сейчас писа;ть, обе мои руки, лежащие передо мной на темно-зеленом линолеуме стола. Я осматриваю их так, словно они принадлежат не мне, а кому-нибудь другому. На средних суставах обоих безымянных и средних пальцев растут короткие, крученые волоски – но их нет на указательных пальцах и мизинцах. Над суставами кожа образует морщинистые овалы – измятые складки. Ничего особенного: пальцы довольно короткие. Ногти маленькие, слабо выраженные. «Руки скульптора» – сказал кто-то однажды. Мои руки: Сгибаю пальцы, и мятые складки тотчас исчезают на сгибах суставов. Сжимаю руки в кулаки, и вижу, как сочленение корня безымянного пальца погрузилось вправо. Это опознавательный знак моей правой руки: Там имелась однажды сложная поломка пясти, которая слегка и уменьшила палец. Произошло это при ходьбе на лыжах в Fichtelberg. Незадолго до экзамена на аттестат зрелости. Недостаточное количество снега, и я свалился через обрез полевой дороги, что-то тут же щелкнуло в руке в кожаной мягкой рукавичке. Могло быть хуже. Мощная гипсовая повязка, конечно, действовала как смягчающее обстоятельство на экзаменах, и нося пиджак как тужурку через левое плечо я имел даже определенный шик: бедовый парень из Крепости города Ратенова .
Я мог бы сделать руками несколько кукольных сцен, осуществляющих определенные странные жестикуляции, но лучше поостеречься. Второй помощник сидит за столом, а инжмех как раз пробирается через люк переборки.
То, что я время от времени испытываю настоящий абсанс, очень беспокоит меня: Я не хочу уйти в никуда и обрести вечный покой. И каждый раз, вытягиваясь на шконке, испытываю страх, что это все же может произойти со мной.
- Там какая-то скотина опять мимо наблевала, – ругается вахтенный центрального поста. – Если бы они хоть раз убрали бы свое свинство! Но благородные господа об этом даже не думают!
- Они ведут себя так, будто находятся в борделе с полным пансионом!
Вахтенный ЦП получает поддержку от кока.
– В корме есть один такой, так он, хоть режь его, хоть стреляй, не хочет ссать в яму под дизелем. Салаги, а ведут себя, как говорится «Руки фертом под бочок, /А душа вся с пятачок!»
Раньше всегда особо отмечалось: Морфлот живет в чистоте, а не в грязи, как пехота. Так нам говорилось, во всяком случае, снова и снова вдалбливалось в наши головы. Теперь все выглядит, к сожалению, совершенно иначе.
И опять мы сбавляем ход для перехода на электромоторы. Раздается команда вахтенного инженера:
- Заполнить цистерну быстрого погружения!
Цистерна быстрого погружения? Но, можно ли ее заполнять водой на перископной глубине? Своим дополнительным весом она должна помочь идущей подлодке быстро исчезнуть с поверхности при погружении по тревоге – выражаясь точнее: в один миг помочь лодке преодолеть поверхностное натяжение. Поскольку ее пять тонн воды утяжеляют лодку, то эта цистерна затем должна быть снова продута и как можно быстрее. Но, мы же, уже были под водой?
Надо бы при случае выведать это у инжмеха и действовать надо хитрее.
Потащусь-ка я, лучше на свою шконку и подожду, как будут развиваться дела в животе. Итак, назад в жилой отсек, забраться на койку и затем, устроившись в ее узости, растопырить руки-ноги и лежать пластом. И занять голову чем-нибудь иным, нежели постоянными мыслями о говне, моче и блевотине – даже если кишки снова будут выкручивать меня в диких судорогах. Упорядочить мысли по возможности...
Легче сказать, чем сделать. В голове полный хаос: Мысли вьются как снежинки на быстро меняющем направление ветру. Затем в голове снова вращается маяк, проецирующий картины внутрь моего черепа. И там, в самом деле, появляется Симона, и картинки с ее образом становятся даже ярче вдвойне: Симона верхом к лошади, Симона в чудесном белом платье и красном бархате как фрейлина замка: Кер Биби, вечер моего возвращения, праздник для избранного общества Флота. Внезапно картины пускаются в быструю круговерть: Любитель красного вина, офицер-дознаватель, чины SD в Бресте, офицер с минного прорывателя – нужно срочно широко открыть глаза, чтобы не было головокружения.
Испытываю такое состояние, словно весь состою из одних лишь кишок: до самой небной занавески ощущаю себя доверху заполненным причудливо изогнутыми кишками. И тут как наяву вижу Стеклянного человека из Дрезденского музея гигиены . Это прозрачное чудо в натуральную величину стояло там с поднятыми руками – словно сдаваясь. Когда я в первый раз увидел этого стеклянного приятеля, то был совершенно изумлен видом того количества кишок, который был у него в животе. Фиолетовая груда выглядела как дополнительная и сверх того еще и небрежная мешанина.
Должно быть, это было в 1933 году. Музей был на площади Lingnerplatz, названной по имени фабриканта Карла Лингнера .
Год 1933 – как же давно это было! Дрезден тоже далеко. Колесные пароходы перед террасой Бюхнера, Эльбские Песчаниковые горы: Камень страхов, Камень короля и Пребиштор .
Точно: Одна из пещер этих гор называлась «Коровник». Господин барон Окс фон Лерхенау увековечил себя там, на стене песчаника, красной краской. А ниже кто-то приписал белой краской: «Я это слышал и читал: Как бык в коровнике упал.»
Хотя мои кишки еще бунтуют, мой мозг, кажется, снова пребывает в нормальном рабочем состоянии. Очевидно, отрава из живота не добралась до него и не сделала неспособным к выполненю своих функций, а потому он и снабжает меня красивыми, четкими картинами.
А собственно говоря, каким образом функционируют в моей голове мыслительные процессы? Как получается, что некоторые образы возникают во мне непреднамеренно, а иные только тогда, когда я их востребую?
Когда я снова занимаюсь гимнастикой, слезая со всей осторожностью с койки, моя правая нога подламывается: Затекла. Приходится невольно ждать какое-то время, до тех пор, пока пройдет зуд. Также и это могу себе научно объяснять – почему моя затекшая нога зудит: там же снова движется кровь, определенно. Но почему кровь зудит? Почему у меня такое чувство, будто в затекшей ноге имею сразу 1000 муравьев?
Размышляя, вспоминаю, какие приятные чувства появляются при опорожнении мочевого пузыря – когда выссышься до последней капли. Опорожнение кишечника не то. Вероятно потому, что часто сопряжено с потугами и стонами? Или зависит от того, что оно связано с определенной беспомощностью? Или со страхом, что при опорожнении кишечника я сижу распластанный и представляю этим крайне неутешительный вид со стороны?
В эту минуту во мне снова возникают воспоминания: голая задница одного парня, который в U-96 при тревоге стрелой вылетел из гальюна, а штаны все еще висели ниже колен. И одновременно также появляется чувство прошедшего страха, который нападает на меня в уборной любого поезда: страх, что я мог быть защемлен на очке при железнодорожной катастрофе – штаны ниже колен и неприкрытый зад...
Матрос из экипажа центрального поста, очевидно, наложил в штаны. Вид того, как он застыл и смущенно осматривается вокруг, является отчетливым тому признаком. Как же он теперь справится со своими тряпками? Мы не пехотинцы, которые могут замотать свой понос в нижнее белье и выбросить в кусты или поле. Бедняге не позавидуешь.
Неполадки с мышцей сжимающей задний проход – и в тот же миг честь человека втоптана в грязь. Гёте в засранных штанах – никакого полета мысли и быть не может!
Смрад выгоняет меня из ЦП, но и в офицерской кают-компании тоже пахнет отвратительно.
Мое обоняние получает, во всяком случае, вони больше чем достаточно. Получает свой корм аккуратно и вовремя. А что, если принюхиваться таким собачьим способом, как я это делаю, чтобы исследовать, какой смрад содержится в смеси с другими, вызывая такую пронизывающую вонь? Смогу ли я выделить определенный запах из этого смрада?
Наконец, понимаю: Это кислый смрад блевотины окутывает всего меня. Этот зловонный запах исходит из большого ведра-параши, который зажат вплотную к столу. Туда, судя по всему, и блевали измотанные шишки с верфи.
Плохо то, что противное содержание ведер-параш не может сразу выбрасываться за борт. Гальюн рядом, но он может опорожняться только при ходе на дизелях, сжатым воздухом. На этой лодке установлен, правда, иначе чем на U-96 – резервуар для фекалий, но что может сделать такая техническая предусмотрительность, если каждый второй блюет, а все 100 человек срут поносом? Понос нельзя урегулировать по прошествии времени. Понос обладает революционным характером: Прет без остановки.
Во мне поднимается новая волна тошноты. Скорее вон из смрада кают-компании и ЦП и посмотреть, может в корме получше живется-можется…
Едва перехожу переборку дизельного отсека, вижу, как кто-то у пульта управления дизеля правого борта сидит в глубоком приседе, как на скамейке для доения: голова опущена, предплечья на коленях. Выглядит так, словно дизелист задремал на табуретке в этом уютном положении.
Но тут человек поднимает голову, смотрит на меня выпучив глаза, достает откуда-то кусок ветоши, высоко вытягивает зад и подтирает его. При этом пристально, но безо всякого выражения, смотрит мне в лицо. А затем вытягивается во весь рост и одаривает меня смущенным кивком. Когда же подтягивает штаны, вижу, что край ведра-параши, на котором он только что сидел, тщательно обит черной ветошью. Я выражаю легким движением бровей, что, пожалуй, одобряю эту затею. В ответ парень улыбается: Мы хорошо поняли друг друга. Забота, вопреки несправедливости данных обстоятельств, еще и об определенном комфорте – это зарабатывает свое признание.
Смрад свежего говна настолько силен, что, как мне кажется, проникает в меня даже тогда, когда я с усердием дышу ртом: Он буквально проникает мне под кожу.
А ветошь, которой он вытерся? Что с нею? Мне следовало бы пронаблюдать, куда дизелист ее сунул. Не мог же он бросить ее в парашу? Нужно быть полным идиотом, чтобы швырять ветошь измазанную говном, непосредственно в дизельную яму!
Боюсь, что мне уже никогда не освободиться от смрада поноса – точно также как китобои не теряют пропитавший их запах рыбьего жира, как бы много они не купались и не намыливались. Я знал одного такого с судна-матки китобойной флотилии «Jan Wei¬lern», так он, однажды, приняв горячую ванну, буквально облил себя одеколоном с запахом сирени. И что в результате? После этого он завонял и рыбьим жиром и сиренью – хуже, чем самая захудалая проститутка, не моющаяся неделями.
Посещение кормы было моей ошибкой.
К счастью, на борту есть хлорная известь. Ее обычно используют, чтобы предотвратить ядовитые газы, образующиеся при соединении кислоты из поврежденных батарей с соленой водой в трюме. Теперь она должна смягчать и это страшное зловоние. Но, скорее всего, не поможет.
У китобоев выработалась свойственная только их телам система отключения запаха: Они просто больше не ощущают запах рыбьего жира. Что за странный процесс отбора? Почему я чувствую запахи говна и блевотины, но не запах дизелей?
Со слухом то же самое: Я могу навострить уши и различать самые тонкие шумы, но не воспринимаю шум дизелей. Чертовски сложные обстоятельства...
Я, должно быть, совершенно потерял последние часы. Если верить моим часам – а я верю им, то я был в бессознательном состоянии добрых пять часов. Сидя выпрямившись за столом, напротив выгородки инжмеха, правда, прислонившись к стенке, но все ж таки сидя прямо, я не спал: Я – отсутствовал. Подобное этому еще никогда со мной не случалось. Туман перед глазами – и все. Ушел в небытие...
Находимся ли мы вообще все еще в этом мире? Думает ли еще хоть кто-нибудь о нас? Не списаны ли мы давно? Не стали ли мы уже приведениями, типа того вида полуслепых лемуров, что ориентируются только по слуху? Не превратимся ли мы в конце в белые, шишковатые гигантские личинки с усиками-щупальцами вместо ушей?
Блуждаю взглядом вокруг. Люди выглядят как умирающие голодной смертью, так сильно у них истощились мышцы. Если понос не прекратится, всю душу, в конце концов, высрем из тела.
Шишкарь с верфи напротив меня выглядит особенно плохо. Если так и дальше пойдет, то он точно коньки отбросит. Бледные щеки беспомощно запали, как на злой карикатуре. Его коллеге, страдавшему вначале от клаустрофобии, кажется, полегчало: Он за своим поносом, очевидно, совершенно забыл о клаустрофобии.
- Это не будет продолжаться долго! – Командир пытается утешить полностью опустившегося шишкаря. А тот лишь глаза закрывает. Лучше бы он этого не делал. С закрытыми веками выглядит, как будто и в самом деле уже помер.
«Не будет продолжаться долго!» У командира железные нервы! Говорит так, как если бы речь шла лишь о морских милях, которые мы должны преодолеть. Не долго! Он может рассказывать сказки только этим шишкам!
В радиорубке никого. Конечно! Почему там должен кто-то сидеть? Если мы идем на глубине на электродвигателях, то для радиста нет никакой работы. И в этом случае мы являемся своего рода Летучим голландцем...
Мысль о том, что еще может быть предстоит нам, вновь сильно угнетает меня. Хочу я того или нет – я вынужден, как собака на цепи, лишь лаять на кость не имея возможности достать ее. И снова и снова говорю себе: Мы слишком медлим, чтобы достичь нашего убежища в южной гавани еще до прихода янки. А сверх этого еще и огромная дуга на запад, на которую был вынужден решиться командир... Только теперь эта осторожность обернулась против нас. Перед La Ro¬chelle мы снова превратимся в судно-ловушку. «…покуда в далёком сером море не отыщем остров Туле…», декламирую про себя. «Этот остров должен существовать!/Там ещё в силе клятва и честь./ Там мы опустим короля / В гроб из ясеневых копий…» Опять ловлю себя на том, что я использую воспоминания наполненные смыслом с большой задержкой. Не то, чтобы я глубоко утонул в мыслях и поэтому чувственные раздражители тормозили – скорее, мои нервы стали слабыми как растянутые резиновыешнуры.
Внезапно понимаю, что снаружи доносятся какие-то шумы. Мой слух их давно засек, но я как-то не придавал этому значения. Или шумовой контакт был нарушен. Теперь он снова существует. Вероятно, в моей голове имеется что-то подобное шумовым наплывам, которые могут уменьшать воздействие стороннего шума. В данный момент мой мозг опять воспринимает окружающее, и это главное – слава Богу.
Пытаюсь анализировать доносящиеся шумы: Глухие молоты? Или приглушенный шум лопастей шлепающих по воде?
И тут меня буквально пронзает догадка: Это же винты корабля! Без всякого сомнения: Винты корабля! Значит, они бродят здесь, словно охотничьи псы! Сам дьявол, наверное, помогает этим скотам!
От напряжения, с которым вслушиваюсь в шумы, не могу дышать. К тому же явно слышу, как мое сердце стало вдруг резче биться. Становится ли шум громче – или стихает? Идут ли они по нашему следу? Мой пульс стучит как сумасшедший. Истерика, что ли у меня?
Это может быть, наконец, совершенно обычная рыболовная шхуна, ничего не замышляющая против нас.
Может! Однако не должна. Обычная рыбацкая шхуна!? Что она может искать здесь?
А теперь – это еще что такое? Из-за ритмичного шума надвигается приглушенный грохот и гул. Удары молотов и шлепки идут почти вплотную, но глубоко за ними проявляются какие-то другие шумы. Это больше не стена шума, но эшелонированная по глубине зона шума. И вдруг вот оно: Гром и грохот, и настоящие громовые раскаты!
Глубинные бомбы!
Они обрабатывают какую-то подлодку – никакого сомнения... Совершенно ясно: Там пытаются прорваться и другие лодки в La Pallice – некоторые, может быть, из Saint-Nazaire, например. И вот теперь такая лодка в обработке...
Как далеко можно слышать разрывы глубинных бомб? Чертовски далеко, если стоишь под водой. Но как далеко? На 20 морских миль? Вздор! Гораздо дальше!
Гром и грохот длятся беспрерывно, кажется, раздаются впереди по правому борту. Но я могу и заблуждаться. Невооруженным ухом можно с трудом определить местонахождение источника шума. Один раз звучит так, как будто бы раздается от бакборта, затем даже кажется, что мы буквально полностью окружены грохотом. Но я говорю себе: Этого не может быть. Это грохотание и то наплывающий то уходящий отклик громовых раскатов не образуют кольцо вокруг нас, они просто доносятся с разных направлений.
В конце концов, я должен был бы уже привыкнуть к этой разновидности шума и больше не реагировать так сильно. Люди на Западном фронте в 14-18 году должны были слышать орудийный грохот тоже сутки напролет. В каждом фильме о позиционной войне во Франции обыкновенно царит такая же шумовая кулиса – ее записали на пластинки и сложили в архивы: все время требуется киношникам. Может быть, Томми уже также изобрели и подводное звуковое устройство для фонового сопровождения своих действий, записали весь этот шум и грохот на пластинку и усилено посылают в районе своего нахождения. Вероятно, делают это, чтобы порвать наши нервы, свести с ума и даже без оригинальных звуков?
Прекрасно, если бы это так и было! Но здесь звучит уж больно серьезно. Бомбы предназначены какой-то подлодке. Или двум? И все резче и резче работают бомбометы: обыкновенная пустая трата боезапаса. Трудно представить, сколько суммарно стоят эти глубинные бомбы, что ежедневно сваливаются в море.
Вуммеруммеруммм: Триольный звук! Звучит уже лучше – несколько жестче, чем затертый грохот. «Бомб страха» вроде тоже нет.
Появляется командир, и оберштурман уступает ему место у пульта с картами.
- Мы должны быть сейчас на высоте Larmor-Plage. 53 градуса: Larmor-Plage и Port-Louis.
Конечно – мне следовало бы давно об этом подумать: никакой не Saint-Nazaire, а Lorient! Мы на высоте Lorient. Значит, там какая-то лодка хочет проскользнуть через лазейку, и это ее теперь чистят граблями, судя по всему.
В Lorient располагаются Вторая и Десятая флотилии.
Из Lorient ходили большие подлодки. Водоизмещением в 1120 тонн, тип IX-C, с двумя кормовыми торпедными аппаратами вместо одного, как на нашей лодке. Эти большие подлодки были способны преодолеть 11000 морских миль в автономном плавании, при 12 узлах хода в непогруженном состоянии. Я даже однажды слышал слушок, что в Lorient стояла подлодка типа IX-D-2, водоизмещением 1615 тонн, способная преодолеть 24000 морских мили. Такая лодка была бы способна в автономном плавании пройти почти вокруг всей Земли.
Лежат ли в Lorient еще больше лодок в эллингах?
Я должен прижаться, так как два человека хотят пройти в корму, вплотную к командиру. Он делает полукруг острием циркуля. «Мы должны уйти еще дальше», бормочет при этом.
А вместе с тем драгоценное время утекает! – дополняю его втайне.
Мы определенно загнаны в тупик.
Но вся эта война и так является непрерывной последовательностью тупиков. Всегда этот вечный поиск меньшего зла! И всегда выбираться из беспорядка неизвестных факторов – неподдающихся учету факторов. Как часто имела значение способность принимать решения с наигранной решительностью и поступать таким образом, словно они являлись продуктом логичного мышления – а не чистой случайности.
Теперь это снова проявляется таким же образом: Командир хочет сделать еще более крупную дугу на запад, так как он предполагает сосредоточение вражеских сил между нашим курсом и побережьем – сказано четко и сжато: как в журнале боевых действий. Что означает, что мы ничего не знаем о враге. Мы просто предполагаем, что Томми стянули кольцо вокруг портов в Lorient и Saint-Nazaire, так же как и вокруг Бреста. Причем, однако, никто не знает, какое в данное время положение во Франции, в самом деле. Сумели ли наши остановить танки янки при их атаке или они продвигаются дальше вперед также быстро как от Avranches в Ренн. Продвигаются ли янки дальше в направлении Парижа или на юг...
Командир колеблется еще какое-то время, а затем дает коррекцию курса, которую он рассчитал.
Если мы пойдем этим новым курсом, то наверняка придем в Панаму.
Оберштурмана нигде не видно. Ну, думаю, он все равно своевременно заметит, куда мы плывем в этой гондоле...
Когда хочу пройти через люк переборки вперед, вижу горящую красную лампочку над переборкой носового отсека: Triton свободен! Чудо! Так быстро я еще никогда не продвигался вперед. Наконец-то мне выпал шанс сходить по-большому по-человечески. По-че-ло-ве-чес-ки! и без зрителей. Слава Богу, облагодетельствовал, теперь могу испытать обычный при калоизвержении процесс кряхтения и потуг. Задержать дыхание, еще раз покряхтеть и потужиться – плюс музыка глубинных бомб.
Лучше всего я бы так и сидел здесь.
Какая жалость, что про запас нельзя посрать и помочиться.
Теперь, однако, враги могли бы прекратить свой шум!
Наконец, я управился с делами в темном гальюне.
У меня в кармане еще есть остаток туалетной бумаги – Хвала Господу и аллилуйя! А теперь брюки снова вверх, и я могу даже вымыть свои лапы под маленьким краником – морской водой и мылом.
Едва откладываю задвижку, как из руки буквально тут же вырывают дверь, и кто-то рвется мимо меня – наклонившись как от ранения в живот.
Те, наверху, хотят порвать нам нервы своими хлопушками. Но я чихать на них хотел! Забираюсь на матрас, поворачиваюсь на левое ухо и прижимаю подушку к правому: Я достаточно долго терпел эту долбежку.
Долгое время не чувствую, сплю ли я или бодрствую. Бессонница схожая с агрипнией . Я страдаю полубессонницей. Вероятно, у меня не отсутствует сон, вероятно, я только воображаю себе это. Кто его знает...
Я как-то слышал, что люди, у которых отсутствует хороший сон, обычно переоценивают свою бессонницу.
Моя названная тетя Хильда, как раз и была такой. Просто не могло соответствовать истине, когда она каждое утро заявляла, что не сомкнула глаз ночью. Когда-нибудь она точно засыпала, так как человек не может существовать без сна. Но чем ценен полусон? Определенно не половиной настоящего сна, потому что тогда мы не должны были бы спать вдвое дольше...
Как только командир справляется с недостатком сна? Как он может быть постоянно на ногах? Я кажусь сам себе уже полностью измотанным и опустошенным за эту поездку – что же тогда говорить о командире? Ведь у него из всех людей на борту наименьшие запасы сил.
Представление того, что мы не сможем найти пристанище ни на одном берегу, того, что для этой лодки нигде больше нет пристани, снова посещает меня. В полусне мне видится, будто мы уже много месяцев движемся по этому соленому морю. Не перед французским побережьем, а где-нибудь в безбрежных широтах без всяких координат. Топливные цистерны уже давно опустели и подлодка движется течениями – уже 100 лет или около того, без возможности когда-нибудь прибыть куда-нибудь...
И затем снова вижу изображения Симоны: Симона в широкой, расписанной цветами юбке на гоночном велосипеде. Симона в длинных, остронаглаженных брючках и тонком пушистом розовом свитере из ангоры легко и быстро двигающаяся между столиками своего кафе. Симона совершенно голая, коричнево-загорелая, увешенная морскими водорослями словно мальчишка-оборванец, в коричневато-зеленоватых разорванных лохмотьях... Картины сменяются в быстром темпе. Но это не фильм, а устойчивые картины, своего рода слайды, на мгновения вспыхивающие в мозгу.
Из болтовни, проникающей в полусон моего сознания, невольно составляю диалог.
- Центральный! – голос рулевого сверху из башни.
- Слушаю! – ответ вахтенного центрального поста.
- Запрос времени! – снова рулевой.
Придурок, думаю в полусне, мы должны сосредоточиться на том, чтобы рулевому смена пришла к назначенному часу. Всегда этот дурацкий запрос времени.
- Башня – 16 часов! – сообщает вахтенный ЦП наверх.
По-видимому, господа нуждаются в таком общении, чтобы взаимно поддерживать себя в состоянии бодрствования. Без подобной литании рулевой там наверху мог бы заснуть – никто бы и не заметил.
Некоторое время все молчат, затем из полумрака подо мной слышу приглушенные слова, почти шепот:
- Нам это никогда не удастся! Защититься от этих кораблей!
Тот, кто это сказал, должен был бы получить по морде от сидящего к нему ближе всех. Вероятно, кто-то из серебрянопогонников, лежащих на одной из нижних шконок. Ни один моряк не сказал бы такое! Таким вот трепом эти паникеры и приманивают к нам злобных фурий. Как я хочу, чтобы смог искоренить эти богохульные слова, как написанное мелом на классной доске, мокрой тряпкой – но во мне все повторяется и повторяется эта фраза: «Нам никогда не удастся...» Я то сплю, то просыпаюсь и, кроме того, внезапно испытываю сильную жажду. В офицерской кают-компании, наверняка, стоит на столе кувшин с лимонадом – а потому – прочь с койки.
Повезло: Кувшин существует и наполовину полон.
Назад на койку? Лучше посижу-ка в ЦП и попытаюсь сделать несколько заметок...
Когда присаживаюсь на свой ящик, тут же хочу снова вскочить: Моя задница доставляет мне сильную боль. Я не знаю, обильный ли коричневый понос, выбежавший из меня, воспалил анус или же боль возникла от того, что он у меня изранен и натерт. Постоянные боли во внутренностях – и теперь еще дополнительная боль при хождении по-большому и даже сидении. Не могу вспомнить, чтобы когда-нибудь чувствовал свое очко так болезненно.
Переношу свой вес таким образом, что сижу либо на правом, либо на левом бедре и втягиваю анус. Правда, сначала он сильно болит, но спустя некоторое время боль ослабевает.
Сидя так, я заснул и вновь грезил в своем сне о скорбуте : Все мои зубы так и рвутся принять горизонтальное положение. Я же пытаюсь удержать их, противодействуя языком в вертикальном положении. Но так я больше не могу открывать рот: На вопросы лишь трясу головой или киваю.
От постоянного напряжения язык разбухает, а мышцы щек невыносимо болят. Внезапно кто-то бьет меня, подкравшись сзади – шутник – ладонью промеж лопаток. Страх разрывает мне рот, и зубы вылетают наружу и со стуком падают на пол...
Вместе с тем я бодрствую: Тщательно ощупываю ряды зубов языком изнутри и снаружи. Также и поверхность прикуса и остаюсь счастливым и довольным, потому что все зубы пока еще в наличии – за исключением двух, которые мне, одноглазый врач Темпель, когда мне было 10 лет, удалил в Chemnitze на Вестштрассе, причинив сильную боль и наверно без всякой в том необходимости. Меня всегда хвалили по поводу моих хороших зубов – как будто хорошие зубы были моей заслугой!
Надо лимоны сосать! говорю себе. Как только живот будет снова в порядке так и поступлю.
На U-96 у нас было вдоволь лимонов. Второй помощник, как сейчас помню, маленький Херрманн, смешивал страшный коктейль из лимонов и сгущенного молока. Жив ли еще маленький Херрманн? Ужасно, что неизвестно, что стало с братишками.
Командировки как рулетки: Некоторые оставались в живых, когда их лодка тонула, когда были откомандированы как раз на учебные курсы. Другим везло, когда они должны были выходить в поход на вновь введенной в эксплуатацию лодке, которая не выходила в свой первый поход.
Но мне не стоит направлять мысли именно в этом направлении...
Протекает вентиль: кап-кап-кап. И все течет в трюм! Хотя какое это уже имеет значение? Когда-нибудь централмаат откачает скопившуюся в трюме воду.
Смотрю на командира сверху вниз. Испытываю к нему чувство легкой симпатии. Он стоит в полумраке и когда слегка опирается на штангу перископа, то кажется мне призраком. Возможно, из-за рассеянного света. Но и без этого освещения он выглядит плохо. Меня пугает также и то, как он движется. Этот человек ведет себя иногда как лунатик: так, словно находится в трансе.
С какой силой должен этот человек переносить выпавшие на его долю трудности: Стоять в центральном посту и выносить длительные нервные нагрузки!
Если бы мы шли нормальным ходом – это, конечно же, помогло бы. Нормально вышли бы и двигались, как положено, а не этими осторожными шажками.
А мне хотелось бы побежать сейчас босиком, побежать в поля, просто убежать из этого чертова сонмища трубопроводов и агрегатов. Любой тигр в своей клетке имеет больше возможности к движению, чем мы. И тут же вспоминаю тигра Рильке и его клетку с тысячей прутьев, и приходит на ум строка... Но, подожди-ка: Там ведь была пантера! «...скользит по прутьям взгляд в усталой дреме» . Это могло быть написано прямо про меня.
Зачем же я сижу здесь? Лучше снова назад на койку и попытаться заснуть.
Так как снова просыпаюсь от шума дизеля, то думаю, что проспал всю последнюю часть хода на электродвигателях. Мне наконец-то удалось поспать под водой. Теперь можно и под шноркелем идти...
В центральном посту бросаю взгляд на барограф : Он, наверное, спятил. Его игла написала дикие температурные кривые давления. Обычно этот прибор должен регистрировать атмосферное давление снаружи и давать указания на предстоящие резкие перемены погоды. Теперь же он записывает колебания давления на лодке.
Не могу стоять в таком сонном состоянии, как сейчас, – или с таким дурацким видом – а потому вщемляюсь, манометры глубины за спиной, задом между задами обоих рулевых на край ящика с картами. Но уже скоро место мне не нравится, я снова встаю и переставляю немного ноги, чтобы выгнать из головы остатки сна.
Внезапно резко запахло дизелем. И затем от сильной боли в ушах буквально разрывается череп. Допустил ли там старпом ошибку при глубоком нырке – или на море выросло волнение?
Приходится теперь сильно пыхтеть и сглатывать. Чтобы освободиться от стеснения в ушах, держу закрытым нос и надуваю щеки. Зарытия носом в волну длятся всегда секунды, но когда это повторяется постоянно, то может совершенно вымотать.
С суровой погодой нужно было считать – мы, в конце концов, находимся в Бискайском заливе. И, слава богу, непогода имеет также и свое хорошее: При такой погоде летчики Томми остаются на земле.
Что теперь? Низкое давление не хочет уходить. Мне кажется, что барабанные перепонки буквально высасываются из головы. Боль такая сильная, что пригибает меня к полу. Вахтенный центрального поста смотрит на меня как спятивший, и внезапно оседает на пол. Я слышу, словно издалека: «... погрузились в волну!»
И затем громкая команда «Дизель стоп!» 2, 3 человека извиваются на плитках коридора.
Взгляды полные паники впиваются в меня. Что же случилось? Почему мы больше не получаем воздуха? Где выравнивание давления через клапан головки шноркеля? И снова доносится, как издали: «Выровнять давление!»
Сильным глотанием пытаюсь освободиться от мучительной боли в ушах, но это удается только наполовину.
Наконец дизели останавливают. Еще двое падают. Почему никто не выравнивает давление? Господи Боже мой! Этого ни одна скотина не вынесет! И тут, наконец, поступает воздух...
Я все еще как в тумане.
- Что за ****ство! – ругается кто-то.
- Вы, тупые свиньи!
Меня бы не удивило, если бы у некоторых лопнули барабанные перепонки. Это было так, как будто мы погрузились с работающими дизелями! Проклятье, нельзя что-ли делать это получше – гуманнее, так сказать? Давление было конечно, гораздо больше, чем 400 миллибар – удар ниже пояса!
А теперь я получаю к ушным болям вдобавок еще и нарушение зрения! Но это только туман на лодке, который постепенно начинает снова светлеть. Люди на полу тоже приходят в себя и поднимаются, ругаясь.
Расширяю свои легкие. Я могу снова хорошо слышать, только боли в ушах остались. Присаживаюсь снова на ящик с картами: Вокруг царит неразбериха.
Наконец узнаю, что все это должно было означать: Это была свободная волна – она потянула нас слишком глубоко, перископ и головку шноркеля волна подсекла, как будто мы хотели нырнуть. И дизель был остановлен слишком поздно. Повезло, что только один дизель работал, иначе проблемы только усугубились бы.
- Если все и дальше так пойдет – то «каски к молитве», – ворчит централмаат.
Говорю про себя: Если не ошибаюсь, то командир приказал продуть цистерны! Чертовски рискованно: лодка может остановиться и тогда враг определит наше местонахождение.
Также и гладкое море – гиблое дело: слишком большой бурун оставим. И вспоротая бурунами зыбь явится, очевидно, последним нашим приветом. При нормальном ходе морем можно расценить длину морской зыби – но здесь?
В моей голове должно быть все перемешалось. Обрывки воспоминаний сверкают и кружатся, перемежаясь с картинами, которые вижу вокруг. Замечаю, что не могу даже больше полагаться на свое восприятие. Иногда не уверен, не кажется ли происходящее мне сном: Вижу, как боцман проходит центральным коридором, но этот боцман широкоплечий и краснощекий. Это может быть только старый боцман с U-96. Но он утонул. Значит, я вижу привидение. С ума сойти!
Или: В углу командира то и дело мелькает Старик и почесывает бороду, но Старика здесь подавно быть не может. А там, где должен был сидеть шишка-серебрянопогонник с проблемами сердца, время от времени возникает Бисмарк. Только если напрягаю глаза, я могу опять заставить исчезнуть мясистое красное лицо.
Таким вот образом идет этот танец: Еще немного – и я двинусь умом.
А там за столом уже вновь сидит этот чертов Бисмарк, напоминая неуклюжий мешок! Но на этот раз я освобождаю себя от оптического обмана несколькими быстрыми взмахами век. Наверное, вся путаница возникает в моей голове только от этого дьявольского тумана, который все еще не исчез. Я вижу фантомы порожденные туманом! И сколько бы сильно не хлопал веками, не могу прогнать туман прочь. Даже если тереть глаза рукой, ничего не меняется...
Знаю, знаю: Я должен занять чем-то мои серые клетки, принудить их силой производить нормальные мысли. От серых клеток не будет никакого толка, если они не работают.
Напряженно повторяю детские считалочки, и когда они заканчиваются, пробую вспоминать тексты песен: «Вечерняя заря – я у фонаря». Да, так пойдет: «В дымке вечерняя заря, И я опять у фонаря...»
Только здесь нет никакого фонаря. Мы не взяли предписанные для судоходства фонари: красный для бакборта, зеленый для правого борта. Вроде бы имеются флажки для ночного прохождения кораблей, но я совершенно в них не разбираюсь. Надо бы напрячь мозги. Но при таком напряжении испытываю мучительную боль.
Черт! Наконец до меня дошло, что происходит с моим мозгом: Мы все, на самом деле, впали в наркотический сон, не заметив этого.
Выхлопные газы дизеля! Вот от вдыхания выхлопных газов дизеля мы и впали в полубессознательное состояние. А теперь в голове повторяется, как на заезженной грампластинке, глупый стишок: «Линейный корабль, линейный корабль – это корабль, что идет по линии» .
Внезапно до меня доходит, что дизели снова остановлены. Прислушиваемся? Но что означают все эти громкие крики вдоль всей лодки? Новые печальные вести из дизельного отсека?
Быстро направляюсь в ЦП и узнаю: неприятность с поплавковым клапаном шноркеля: Его заклинило. Слышу, что из мачты шноркеля необходимо удалить воду. Затем должны попытаться открыть клапан выравнивания давления.
Здорово! Хоть какое-то разнообразие...
Через полчаса докладывают: «Все ладно!» Поплавок освободился, но, очевидно, не это является причиной криков. Выяснилась, что сальники в головном и приемном клапанах должны быть уплотнены.
Сальники! Слово, которое раньше меня сильно удивляло. Теперь, однако, оно уже твердо сидит в ушах: Речь постоянно идет об этих проклятых сальниках!
Командир снова ведет себя по отношению к вахтенному инженеру так, как будто это повреждение на его совести. Он безостановочно покрикивает на него:
- Сколько времени теперь это будет продолжается?
Но инжмеха не так-то просто вывести из себя, и он отвечает подчеркнуто спокойно:
- Это потребует некоторое время – тонкая работа.
Напряжение, которое возникает при этом между командиром и инжмехом, так сильно, что я буквально физически ощущаю его. Но, к моему удивлению, командир не принимает никакого решения. Он поступает так, как будто еще только должен обдумать его, и возвращается к пульту с картами.
Могу заблуждаться, но в моих глазах командир выглядит от ярости еще бледнее, чем раньше.
Спустя несколько минут почти сталкиваюсь с инжмехом, когда он проходит по жилому отсеку в корму. Он, очевидно, не ожидал увидеть меня, поскольку говорит мне так, словно прося у меня прощения:
- Все чертовски сложно! Не слишком зажато, не слишком свободно, не перекошено – но вода проходит через сальники. Пока, так сказать, не выяснили причину...
- И что теперь?
- В таких обстоятельствах мы, в любом случае, не можем двигаться дальше под РДП...
- Это значит: на 40 метров уйти и ремонтироваться?
- Точно!
- Прямо сейчас?
- Скоро!
Тащусь на койку и думаю: снова ждать...
Не знаю, сколько прошло времени, когда замечаю, что инжмех проходит через отсек.
- Все в порядке! – сообщает он, протискиваясь мимо моей койки.
- Почему Вы меня не предупредили?
- Потому что Вы только мешали бы нам. Кто спит, не грешит – так скажем!
Я пребываю в состоянии какого-то равнодушия к происходящему. Я уже пару раз имел, правда, чувство нахождения в полубытии, но теперь мой мозг, кажется, снова функционирует: Уже самый маленький шум может ввести меня в тревожное состояние, а мои уши стали максимально восприимчивыми слуховыми аппаратами. Они беспрерывно ищут во всех шумах чужие шумы – хуже того: Я слушаю сквозь стальную стену нашего прочного корпуса окружающее лодку пространство, и одновременно слушаю все, что звучит в лодке, безразлично, двигатель ли это или произнесенное слово. Я воспринимаю все. Когда дизель-моторы остановлены, я все еще слышу в борту самые малые поскребывания и потрескивания.
Имеются шумы, которые действуют мне на нервы, хотя принадлежат нормальному режиму работы: Например, турбонасосы. Их высоко звенящие зуммеры совершенно достали меня. Также и дифферентовочный насос, он звучит так, словно на лодке кружит рой разозленных пчел. Раньше я вовсе его не слышал. Но теперь другие условия...
Кок доложил, что сварил рисовую молочную кашу. Уже одна только мысль об этой жрачке для беременных сжимает мне живот. У меня нет желания, хотя бы кусочек кекса или шоколада отведать – не говоря уже о рисовой молочной каше! Возможно, правда, она хороша для наших многострадальных внутренностей. И все же моя антипатия безгранична: Меня достаточно напичкали бурдой из такой каши в больнице Имменштада. Это была странная форма принудительного помещения в больницу: Для дядюшек от медицины я был сенсационно активным бактерионосителем паратифа. Я, должно быть, вырабатывал в себе такое огромное количество бактерий и распространял их повсюду, что этого количества совершенно хватило бы для всей Великой Германии. Самое смешное было то, что при этом я сам не имел даже самых незначительных жалоб. Но совершенно здоровым был помещен на 6 недель в больницу – такого еще не было. Намерение этих светил было ясно: Пустыми баварскими мучными изделиями и рисовой молочной кашей они хотели довести паратифозные бактерии до самоубийства.
А, может быть, несколько ложек риса принесли бы пользу моим кишкам? Как давно я ничего не ел?
Что-то трещит на плитках пола. Затем слышу как кто-то, проходящий мимо по пути в корму, чуть не в мою голову ругается:
- Господи! Ну и вонища же здесь!
Тут же получает ответ:
- Открой все окна, если не нравится. Впусти сквознячок и солнца свет!
И затем еще:
- Был бы ты пехотинцем, всегда был бы на свежем, чистом ирландском воздухе.
Тут же присоединяется другой голос:
- Но там пришлось бы ножками топать, а здесь едешь и всего пара шагов до рабочего места – классно!
И вновь замечаю, как все же хорошо функционирует мой защитный механизм: Я больше не чувствую невыносимого смрада.
Хотя и съел всего несколько кусочков, уже скоро после еды мне снова представляется крыса, копошащаяся в моих внутренностях. Стоит сделать самое незначительное движение, как она тут же запускает в меня свои зубы. Внезапно это изуверское, приводящее к мучительной смерти пленников, южноамериканское изобретение приходит мне на ум: Там жертве и в самом деле запускают крысу во внутренности. Подыхающий с голоду экземпляр помещают в старую консервную банку, и эту банку прижимают открытой стороной к заду скованного в скрюченном состоянии правонарушителя, а затем в пробитое в днище банки отверстие вводится раскаленная проволока. От этого крыса приходит в ярость и, спасаясь от смерти, прогрызает себе в темном анальном отверстии несчастного ход внутрь и далее по прямой кишке вверх, и там оказывается в узости, и в новой панике кусаясь, рвется далее, до тех пор, пока не погибнет нарушитель и крыса вместе с ним.
Южноамериканские революционные обычаи! Напротив, у нас здесь дела идут довольно хорошо – сравнительно. Старая истина гласит: Тот, кто может приспособиться, имеет больше шансов выжить.
Инжмех пугает меня, когда он, в то время как я делаю, сидя на моей откидной табуретке, нескольких заметок, внезапно обращается ко мне:
- Лучше медленно, но верно. Мы хотели добавить еще один зуб, но мачта шноркеля стала бы тогда вибрировать, а это чертовски неприятно. Производить такой шум и рискованно: Мачта может просто переломиться.
Киваю в ответ и изображаю понимание. Да, не стоит рисковать!
- Лучше медленно, но верно, – повторяет он.
- «Верно» – это хорошо! – вырывается у меня. – Раньше я представил себе под словом «верно» кое-что иное...
Тут инжмех взрывается хохотом, сквозь который слышу:
- ... хорошо представляю себе! Это я могу себе действительно хорошо представить!
В этот момент звучит ревун боевой тревоги.
Святые угодники! Едва оказываюсь на ногах, как слышу из центрального поста команду «Дизель стоп!» И затем всю соответствующую литанию.
Лодка быстро дает сильный дифферент на нос. Сильная дрожь и тряска проходят по всему ее телу.
Акустик орет что-то. Кто может его понять?
Командир стоит с перекошенным от ужаса лицом в своей прострации. Сквозь борт слышу шумы винтов. Для меня это как нож в сердце: И тут же раздается треск – Удар тараном или бомбы?
Не могу ничего поделать: дыхание останавливается, и мышцы стягиваются в напряжении.
Горло сжимает как тисками. Стремясь разорвать эти оковы, стискиваю зубы. Но так не может продолжаться долго. Я должен дышать. Только теперь воздуха не хватает. Дышу медленно. Длинный, глубокий вдох, который поднимает грудь и наполняет легкие. И затем задерживаю воздух и медленно выдыхаю широко открытым ртом.
Командир еще больше выкатил глаза. Рот – одно черное пятно.
И в этот момент лодку встряхивает сильный удар. Я, к счастью, сразу понимаю: Это была мачта шноркеля! Она была переложена слишком быстро...
Из неразберихи возбужденных голосов слышу:
- Цель!
И:
- Очень близко!
- Чертовски близко!
- Почти столкнулись!
Лодка уже чуть не на голове стоит. С носа и кормы проникают испуганные крики в центральный пост. У меня из под ног уходит пол. Вынужден крепко ухватиться, чтобы не соскользнуть наклонно.
Что происходит? Клапана вентиляции для пятой, четвертой, третьей, второй цистерн обоих бортов сорваны. Но какого черта тогда не вентилируется балластная цистерна 1? Лодка, кажется, плавает на восьми балластных цистернах: Она сохраняет эту сложную позицию, вместо того, чтобы идти на глубину.
Во мне разрастается сильная паника. Представляю, что означает сильная дрожь, которая снова сотрясает всю лодку: Корма поднялась, и винты крутятся в воздухе. Бог мой! Вот дерьмо!
И тут, наконец, лодка снова опускается. Винты опять хватают воду.
Так громко я еще никогда не слышал в подводной лодке шумы чужих винтов. Если это был, конечно, шум! Могла ли это быть простая рыбацкая шхуна? Кажется, были на волосок от смерти.
Наверху, наверное, темно как в заднице у медведя. Толстые, висящие на всю глубину тучи. Плюс к этому сильная зыбь на море. Но и в этом случае можно было довольно легко увидеть наш шноркель. Но почему братишки нас не услышали? Ответ может быть один: Они слишком сильно сами шумели. Когда они производят такой шум своими двигателями, то, слава Богу, не могут нас слышать.
Этого нам и недоставало: Идя под водой быть протараненными килем корабля...
Бросаю взгляд на манометр глубины. 60 метров. На 60 метровой глубине можно быть спокойными. Я бы многое дал, чтобы мы могли оставаться здесь внизу!
- Акустик, цель? – доносится голос командира теперь в направлении рубки акустика.
Ответ поступает не сразу. Наконец слышу:
- Шумы винтов удаляются. Едва слышны.
Итак, это и в самом деле была случайная встреча, говорю себе, успокаивая. Он не искал нас. Он просто прошел таким курсом.
Колени внезапно подгибаются, и приходится сесть.
Грудь болит от длительной задержки дыхания. Только теперь замечаю, что сижу на маленьком штурвале, который относится к вентилю клапана впуска и выпуска воды. Штурвал упирается мне остро в зад. Пусть упирается! Держу голову подпертой руками и пристально смотрю на плитки коридора. Не хочу ничего видеть. Не хочу никому смотреть в рожу. Проклятые экзерсисы! Что ни говори, это не совсем полезно для здоровья!
Уже добрых 5 минут пытаюсь дышать равномерно, однако, это мне все еще не удается.
Из болтовни доносящейся до меня узнаю, что вахтенный, ответственный за передвижение мачты шноркеля, слишком быстро переложил мачту по тревоге. Именно вследствие этого и возник сильный дифферент на нос. И потому случилось то, что затем случилось: вахтенный центрального поста, обслуживавший находящийся позади в ЦП штурвал управления вентиляцией кормы, не успел среагировать на такой внезапный сильный дифферент на нос. Он упал и ударился, и поэтому лодка слишком долго плыла на кормовой балластной цистерне. К счастью, централмаат сразу сообразил, прыгнул в полпрыжка к штурвалу и провел вентилирование кормы.
- Вот черт! – ругается кто-то в полумраке.
- Так и есть, когда приходится взаимозаменяться, – роняет централмаат и, повернувшись ко мне, добавляет:
- Повезло еще, что наблюдатель на шхуне, там, наверху, нас не заметил. Если бы заметил, то пиши пропало...
Что ответить ему на это?
Лучше промолчу, а про себя говорю: Итак, мы висели на волоске, всего-то из-за одного идиота...
Боцман, покрытый потом, проходит в центральный пост. Он тщательно изучает обстановку с грузами, которые отвязались, и снова крепко затягивает ремни-тали.
- Это могло бы иметь неприятные последствия – черт побери!
Повсюду со своих мест сдвинулись ящики и мешки – как груз в автофургоне, который слишком быстро затормозил. Впереди, наверное, имеются раненые этими скользящими ящиками.
И воняет еще сильнее, чем раньше: Почти все ведра-параши перевернулись, и теперь мы имеем дерьмо и блевотину и в трюме и на плитках центрального коридора. Только одно большое ведро-параша в центральном посту чудом осталось стоять.
Поломка шноркеля
Мы уже довольно долго идем на дизеле. Первый помощник находится в башне у перископа. Погода ухудшилась: сильное волнение, пасмурно.
Штормовая погода – с этим всегда приходится считаться в Бискайском заливе, но не в таком размере – и не в это время года. Сплошная мешанина.
Иногда низкое давление вовсе не хочет исчезать. Мы все оглохнем, если снова когда-нибудь придется выходить.
Словно издалека слышу голос инжмеха:
- Поплавок застрял! – Он говорит это обратившись к командиру – и теперь мне видно его лицо: Оно выказывает крайнее ожесточение.
Я встревожен донельзя, но вижу, как командир и инжмех обмениваются взглядами, не сулящими ничего доброго.
Совершенно ясно, что уж слишком долго все шло хорошо.
Поплавок застрял! Это звучит для меня как: Крыша горит!
- Дерьмо! – доносится от пульта с картами. – Трижды проклятое дерьмо!
Из угла с кингстонами раздается стон. Еще один стонет, и это звучит как: О, Боже!
Значит, поплавок застрял. Поэтому и царит постоянно низкое давление!
На глубине поплавок шноркеля работает также как и поплавок в бачке смыва унитаза: это тогда, когда он работает. Хорошо то, что при смыве туалета речь не идет о впуске воздуха, утечка которого могла бы привести к смерти, но вода ставит поплавок в сливном бачке унитаза похожим способом, как и в головке нашего шноркеля. Только наш поплавок должен сразу же освобождать путь для поступающего с поверхности моря воздуха, как только головка шноркеля оказывается над водой. Итак, он должен ходить свободно: закрыть – открыть – закрыть – открыть.
Так как и должно. Однако, очевидно, что эта проклятая штука больше так не работает.
Мы должны в любом случае – слышу это из скупых слов инжмеха – как можно быстрее выдвинуть наружу головку шноркеля.
Выдвинуть наружу, значит: рули держать в строго горизонтальном положении, так как мы не можем выдвинуть мачту шноркеля на всю длину.
Но удастся ли это?
Во всяком случае, командир принимает это предложение, и командует в башню:
- Старпом, держать глубину два метра!
И тут же раздается жужжание, когда начинает работать мотор перископа: старпом убирает перископ.
Нервозность, царящую в центральном посту, кажется можно ножом резать. Все стоят так, словно их загипнотизировали.
Внезапно что-то дважды грохочет. Бомбы с самолета? Шноркель? Неужто запеленговали шноркель, или эти глухие бомбовые удары были чистой случайностью? Мой пульс бешено стучит. Только бы не появились теперь корабли!
Опять мы вляпались! И все из-за этого дерьмового поплавка! Теперь вся наша жизнь зависит от функционирования этого поплавка из унитаза!
~
Большой военный совет: продолжать всасывать или ремонтировать? Мне не требуется пояснений, чтобы понять, что мы поставлены в такое положение, когда, если возлюбленный Господь теперь же не протянет нам свою руку – или, по крайней мере, ноготь своего большого пальца, нам будет крышка. Если шноркель не заработает как надо, придется двигаться дальше в надводном положении или попытаться отремонтировать его, всплыв на какое-то время. В обоих случаях это будет значить: Выйти из спасительной глубины и позволить противнику определить наше местонахождение. Сценарий того, что произойдет затем, известен...
Из разговора командира и инжмеха могу расслышать только несколько слов:
- ... мне это не нравится. Слишком много кораблей противника в этом районе!
- …они же все заняты!
- Так ли? Вы так полагаете?
- Да, они должны затыкать выходы Saint-Nazaire и Lorient…
То, что мы удалились так далеко от берега, может быть нашим счастьем.
Но что тогда должны были значить оба взрыва? Может быть, они предназначались другой лодке? И тут же завертелся вихрь мыслей: А что, если другая лодка, хоть из Saint-Nazaire хоть из Lorient, наведет противника на наш след?
Что за проклятье, когда между лодками абсолютно нулевая связь!
Командир просчитывает, к чему решиться: Если мы пойдем дальше в надводном положении, остается шанс по тревоге уйти при атаках с воздуха в глубину, но, все же, рано или поздно, они нас там дожмут. Затем подойдет достаточное количество шхун, связанных общим радио, чтобы уморить нас голодом в полной тишине.
Чувствую, как стучит насос моего сердца: резко и быстро, словно после стометровки. Ясно: режиссура функционирует. Теперь должны сюда добавиться еще несколько взрывных эффектов, чтобы увеличить напряжение.
При свете дня режиссура, конечно, отыграет по полной. Хватит уже нервного напряжения! Но чего я хочу? Щекочущих нервы впечатлений, которыми всегда заканчивал? А теперь еще и ход под шноркелем способствует моим особенным впечатлениям. Едва ли дела могут пойти хуже…
Командир находится в трудном положении. Он должен решить, реагировать ли ему в соответствии с правилами или поставить все на карту. Для таких случаев нет служебных инструкций.
Как же долго будет длиться такое движение? Удастся ли нам, все же, пройти на незначительной глубине с высоко выдающейся мачтой, почти под поверхностью моря?
Командир, кажется, хочет подождать.
Он опять тщательно консультируется с инжмехом, и затем у него, судя по виду, появляется план.
Узнаю: Надо идти на глубине и посредством ручного управления выровнять мачту шноркеля и лебедкой притянуть ее вплотную к палубе и таким образом попытаться освободить зажатый поплавок.
Достаточно рискованное дело, как мне кажется.
Командир снова застывает в раздумьях и решает, все же, что лучше надо привлечь к решению этой проблемы служащих с верфи. Иначе, зачем они на борту?
- Они не справятся с ремонтом клапанного зажима, – незамедлительно отказывается инжмех, – сверх этого им потребуется их док и верфь.
- Попробуем! – решается командир.
Стоять и напряженно вглядываться в то, как идут дела, вот и все, что я могу сейчас делать. Вахтенный инженер приказывает опуститься глубже, и тут же мачта шноркеля против всех правил с такой силой бьет о верхнюю палубу, что этот грохот забивает мне уши, словно я сижу в бое литавр.
Освободился ли поплавок?
Запускают выход шноркеля, мачта шноркеля движется вверх.
Не проходит и минуты, и у нас снова сильное низкое давление в лодке. Попытка ничего не дала!
Острое чувство бессилия и полной безнадежности наполняет меня. Мы должны ремонтировать шноркель, в этом больше нет никакого сомнения. Но как?
Инжмех кричит на бачкового, чтобы тот убрал стол: Ему требуется место для чертежей конструкции. Военный совет переходит в офицерскую кают-компанию. Жду некоторое время, затем я подхожу к командиру.
Инжмех говорит приглушенным голосом:
- ... пробовать в любом случае.
- Если Вы так считаете ..., – произносит командир.
- Это единственное, что нам остается!
Озвучивая свое отчаянное предложение, инжмех говорит голосом полным решимости. Затем помедлив, добавляет:
- Мы должны захватить головку и через рубочный люк затянуть в лодку...
- А она пройдет?
- Я думаю – ее надо, прежде всего, измерить – затем открутить все ее 15 болтов... Ремонтировать в темноте, на верхней палубе, не получится...
Второй помощник несет вахту на рулях глубины.
- Инженер ушел в корму и там ковыряется! – сообщает централмаат, когда видит меня ищущим инжмеха.
Ковыряется – это значит, что инжмех подготавливает все для ремонта в дизельном или электромоторном отсеке.
Инжмех уже знает, что делать, говорю себе. Но тут жепоявляются сомнения: Разве он может обладать опытом ремонта шноркеля? Демонтаж должен проходить чертовски быстро. Мы не можем оставаться наверху ни минутой больше необходимого...
Наконец снова появляется инжмех и с ним три человека из машинного отделения, тянущие тяжелый инструмент в центральный пост – и даже четырехугольный брус-упор. В центральном посту возникает суета, как при подготовке к внезапному огневому налету: пояс вокруг живота, трос к нему, карабинчик на конце.
Понимаю: карабинчики служат бегунками для зацепа к сетеотводу, чтобы матросы могли более-менее свободно передвигаться на верхней палубе, и никого не смыло за борт.
Матросы-зенитчики также стоят в ЦП.
Затем наступает время действовать: Мачта шноркеля складывается, в то время как лодка быстро поднимается. Раздается грохот, когда мачта опускается на верхнюю палубу.
Я весь обращаюсь в слух и при этом внимательно слежу, чтобы никому не мешать.
Командир отвертывает маховичок на рубочном люке. Он совершенно не опасается того, что крышка люка может вылететь из руки, как когда-то было у меня: низкое давление, царящее на лодке, держит тяжелую крышку.
- Выровнять давление! – приказывает командир сверху. Проникающий в лодку воздух пронзительно свистит, как испорченная органная труба. Самое время, чтобы освободиться от этого проклятого низкого давления...
Теперь люк можно легко открыть – он имеет противовес, и командир быстро, словно кошка, выскальзывает наружу. За ним выбираются зенитчики.
Я стою непосредственно под рубкой.
Как круглый бледный диск отверстие рубочного люка мягко колышется надо мной туда-сюда.
Командир мог бы, в конце концов, сообщить хоть что-то сюда, вниз, но он вовсе не думает об этом.
- Проветрить лодку! – раздается сверху приказ командира.
Ну, слава Богу! «Проветрить лодку» – это звучит хорошо. Лодке это необходимо.
Чего бы я не дал, чтобы суметь помочь там наверху. Хоть что-нибудь, хоть какие-нибудь дела. Только не это проклятое состояние «усталости до изнеможения от долгого стояния» и постоянного вслушивания в происходящее наверху.
И тут раздается сигнал Метокса. Внезапно могу сделать себя полезным и доложить наверх, что сработал наш поисковый радиолокационный приемник. Как-то сразу сигнал становится очень громким. Противник должен быть очень близко.
- Бандиты, – бормочет кто-то вплотную со мной.
Срочное погружение?
Пристально всматриваюсь между двух ступенек алюминиевой лесенки в пульт с картами. Сердце чуть не выскочит – быстрые, резкие удары. Давно уже не могу совладать с моим дыха-нием: Легкие бьются как после бега на тысячу метров.
Командир приказывает повысить режим работы дизелей и дать полный ход. Понимаю: На четко работающих двигателях лодка сможет лучше уклониться, если вдруг подойдет противник. Но ничего не происходит. Повезло! Нас не заметили!
Спустя несколько минут командир приказывает опять снизить ход, так как на верхней палубе слишком много воды. Снова одна из этих чертовых проблем, с которыми мы то и дело встречаемся.
Громкая ругань, затем глухие, гремящие удары молота. Этот шум мертвых разбудит!
А если там наверху в темноте кто-нибудь свалится за борт?!
Я не заметил, все ли на самом деле надели пояса с карабинчиками. Я даже не знаю, какое сейчас волнение на море. И снова рычание, и удары молота. Этот адский шум, черт его знает, как далеко можно слышать. Могу только пожелать, чтобы ветер развеивал его как дым. Но в воде шум только увеличивается: лодка гремит как литавры.
Если сейчас сонарщик у Томми не спит...
О, Боже, вырывается у меня невольный стон, сколько еще времени это будет продолжаться? Если им нужен еще инструмент, то я достал бы его и хоть этим помог бы. Командиру можно позавидовать: Он стоит на мостике и может следить за работой, в то время как мы должны сто-ять здесь внизу словно слепые.
Наверху, кажется, случилась какая-то заминка. Ничего удивительного: Работа должна произво-дится, как при ограблении банка со взломом, в темноте и при помощи достаточно тяжелого инструмента...
Должно быть, опустился туман.
Насколько могу судить отсюда снизу, точно – туман! Через отверстие люка узнаю типичный для тумана расплывчатый свет луны, скрытой где-то за туманом и облаками. Все же, к счастью, волнение моря, кажется, умеренным.
Впереди на верхней палубе должны были бы теперь быть пятеро – инжмех с двумя матросами из машинного отделения и сверх того еще два моряка с ними, а на мостике еще двое и еще об-слуга зенитной пушки: минимум четверо. Интересно, а смогли ли бы эти зенитчики вообще что-то сделать, если бы внезапно из темноты налетели Mosquito?
Слышу опять: «15 болтов!»
15 болтов! Количество, больше дюжины. А что это за болты? Гаечные ключи, которые переда-вались наверх, были, во всяком случае, тяжелого калибра.
Если на верхней палубе точно пятеро – больше чем два человека не будут иметь достаточного места, чтобы откручивать гайки. Оба моряка колдующие над ними и без того вынуждены за-фиксировать себя и как-то держаться на мокрой палубе.
Не стоит думать о том, что может произойти, если волнение на море усилится...
Если бы мачту шноркеля можно было вводить как перископ, то дело было бы много проще. Но сейчас мы имеем только этот примитивизм, который во всю свою твердую длину, словно предплечье из горизонтального положения надо суметь задрать высоко вертикально, вместо того, чтобы мачта могла развернуться телескопически.
Стук молотов продолжается уже слишком долго. Они не могут освободить болты – или не все из них. Грохот доносится определенно от ударов по гаечным ключам. Если бы эти удары были направлены непосредственно по гайкам, то звук был бы другим.
А это значит, что инжмех со своими людьми без света не могут продвинуться в своих усили-ях...
Свет на верхней палубе? Это было бы полное безумство! – Но почему нет? Смеюсь над собой. То, что мы здесь в воде плутаем – вот это безумство! От еще немного большего безумства не будет ни холодно, ни жарко…
Раздается крик, и наконец, с кормы доставляют два фонаря. И теперь я снова могу тоже сделаться полезным, так как передаю их наверх. При этом запутываюсь в кабелях, в резиновой изоляции, идущих от них, и уже вскоре матерюсь как сапожник.
Но даже после того, как кабели распутаны, они доставляют мне еще забот: кабеля надо протянуть через рубочный люк! Надо надеяться, все пройдет, если будем быстро двигаться.
Господи Боже мой! Если бы я смог только бросить взгляд, по крайней мере, на панораму там наверху – единственный быстрый взгляд. Я даже не знаю, начали ли поднимать мачту шноркеля –гидравлически ли, вручную ли. Не подняв ее, они не подберутся к болтам: мачта шноркеля лежит в своем вытянутом положении, в углублении решетчатого настила палубы. Но затем я не понимаю, почему тали натянуты вверх. Они что, спустили с башни тали и ими поднимают мачту как из кровати?
А что произошло бы, если бы нам сейчас пришлось уйти под воду из-за тревоги? Получилось бы это вообще? Не преданы ли мы, находясь в таком плачевном техническом состоянии?
Концы талей подрезают и подвязывают инструмент и лампы, и только пять человек взбираются на мостик и затем вниз... Все это длится, кажется целую вечность – дюжину вечностей. У нас не было бы ни одного шанса уйти от вражеского эсминца на глубину – не говоря уже об атаке с воздуха, – тут бы нам и хана...
Одновременно перед глазами возникают картины катастрофы, которые словно «наезжают» в моей голове наплывами. «Пересечение» называлась старая ксилография изображавшая мощную носовую часть парусника, расколовшую в щепки промысловый бот. Если бы эсминец про-таранил нас точно посредине – это был бы скорый конец. Не помогли бы никакие ИСП и ИСУ.
И словно приговорил!
Приемный аппарат Metox снова ревет. Стихнет – и тут же снова ревет. Определяет местоположение противника переменной громкостью и из переменных направлений! Акустик сообщает смену курса целей на каждые 2-3 градуса. Я передаю сообщения наверх – громко и отчетливо, как положено.
То, что мы здесь делаем, является вызовом судьбе. А это, судя по всему, вовсе не нравится судьбе – как показывает опыт. Это для нее слишком хлопотно!
Если бы мы попали в такое положение дальше в Атлантике, ситуация была бы вполовину хуже. Там бы никто не был так напуган как мы теперь. Но здесь, в этом районе, летают господа патрульные самолеты, и бес-пре-стан-но. Днем и ночью. А их эсминцы и прочие плавсредства тоже постоянно в движении. И каждый из них ковыряет в своей заднице пальцем, желая выковырять оттуда любое одиночное судно стремящееся вырваться из баз горлопана Деница. Мне, весь размер нашего краха, с каждым мгновением становится все отчетливее.
Coup de gr;ce , так это называется у французов: еще немного пожарить и затем fini !
Резкие звуки пеленгатора не стихают.
Metox! говорю себе, и только теперь мне становится ясно, что определение местоположение проходят через Metox. А я был таким дураком, когда централмаат объяснял мне в Бресте, что нам было бы неплохо тоже иметь Metox!
И что теперь? Теперь Metox орет во всю мощь и сообщает нам, что господа с другого факультета рыскают вокруг и ищут нас.
Надо мной внезапно темнеет: Кто-то хочет войти в лодку. Это командир. Не успев еще стать на плитки пола, он приказывает включить красный свет.
Затемненный как теперь и погруженный в красный свет, центральный пост выглядит таинственно – как адское видение. Я ощупываю глазами измененные декорации, словно желая нарисовать их. При этом я теперь даже не могу набросать эскиз. Но позже, из этого вида, должна появиться картина.
Только две краски: Красная и черная. Едва видимые фигуры, ни одного узнаваемого лица, только красные изгибы бровей, скуловые кости, кончики носов. Все другое черным-черно... Командир – красный дьявол.
Этому сценическому эффекту он мог бы спокойно соответствовать. Декорациям тоже.
По всему его виду ясно, что он больше не может ничего сделать там, наверху. Там теперь все зависит только от инжмеха, его людей и всемилостивого Бога. Теперь самое время проявить свою силу всемилостивому Боженьке...
Но то, что те парни делают там, наверху – это сверх человеческих возможностей! Хотел бы я знать, сколько весит головка шноркеля и как ее можно протиснуть через рубочный люк...
Еще двое направляются наверх. Двое – с крепежными стойками.
Из ругани сверху не могу ничего себе представить. Однако многое проясняется: Непосредственно над люком должен быть сооружен каркас – наподобие трехногого штатива, вероятно чтобы чертовски тяжелая головка шноркеля смогла бы пройти в лодку. И я вновь удивляюсь, сколько же дерева имеется на лодке. Где оно все хранится, все еще не имею понятия. Наверное, вся корма им забита.
Жаль, что передо мной нет технических чертежей: Продольные и поперечные разрезы головки шноркеля – но в данный момент они мне недоступны.
А что думают на этот счет серебрянопогонники? Пронзает меня мысль. Если только эти парни снова не сидят на параше! Но, может быть, они уже исчерпали все свое дерьмо и подчинились судьбе – как ни крути в нашем положении.
Наконец головка шноркеля, кажется, освобождена – кричат сверху. Как все дальше пойдет, ясно: Теперь ее должны протиснуть через рубочный люк и спустить вниз. Но как это они смогут сделать там наверху?!
Внезапно замечаю, что я, в своем волнении, переступаю с ноги на ногу. Смешно! Напоминает, словно я утрамбовываю белокочанную капусту.
Доносятся команды инжмеха, затем стоны и ругань.
Там что-то не ладится!
И теперь: – Ставь на ребро! Твою мать! – Так не пойдет... Давайте, парни, снова поднимайте ее! Вира помалу! – Осторожно! – Черт тебя побери! Это были мои лапы!
Человек, стоящий на лестнице, чтобы в случае чего подхватить спускаемую головку снизу и дать направление грузу, спускается, и я вижу, как люк снова пустеет. Наверху слышны проклятья и упреки:
- … я же это вам говорил!
Вниз сползает инжмех. Совершенно бездыханный и промокший до нитки. То, что он сообщает командиру, он с таким трудом выдавливает из себя, как будто задыхается.
- Ошибка в измерениях – не проходит. Это значит: головка проходит, а выгнутости, канты по-плавка – никак. Только на два сантиметра шире... На верхней палубе канты обрубим зубилом ... тогда должно получиться!
Черт возьми! Не проходит через люк! Эти идиоты конструкторы даже об этом не подумали! То, что таким образом головка шноркеля должна ремонтироваться хотя бы однажды, было просто невообразимо для этих полных идиотов! Возможно даже, что впереди сидит в носовом отсеке один из чокнутых, ответственных за этот проект.
Но теперь все эти шишки с верфи являются всего лишь обосранными чинушами!
Канцелярские крысы. Тупые хлыщи! Те, кто действительно нужны в жизни, это обычные мастера, люди, имеющие головы и руки.
La Pallice внезапно отодвинулся в очень далекую даль – и все из-за какой-то дурацкой малень-кой сломавшейся детальки в головке шноркеля. На лодке находятся в тысячу раз более сложные механизмы, изготовленные на тысяче предприятий. И вот из-за такой возможно крохотной дерьмовой штуковины наша жизнь висит теперь на волоске.
«Продать собственную шкуру дорого насколько возможно!» – так все это, пожалуй, называется. Однако продать дорого получится в том лишь случае, если она будет чего-то стоить!
То, что нас все еще не схватила чертова банда – просто чудо. Вероятно, они говорят себе, что здесь никакая подлодка не может шататься, как бы ни были безумны немцы, и ни один немец-кий командир подлодки не решится на то, чтобы идти в надводном положении при плотном контроле радиолокатора.
Я знаю этому объяснение: Если бы они хотели убить нас здесь, то сделали бы это совместив радиолокаторы и прожектора. Так точно, чтобы навести корабли непосредственно на лодку, радиолокатор Томми пока не может. И потому тогда, на последней фазе атаки, должны придти им на помощь прожектора. Но при этом тумане банда с их прожекторами может отдыхать. Вот это и должно быть тем, что спасает нас. Причина же того, что мы все еще существуем – туман. Прожектора только слепили бы экипаж самолета, и не помогали бы находить цель. Туман над водой должен быть тем библейским туманом, который и держит нас в живых.
Не вижу часы над столиком с картами. Но чем может помочь знание времени? Я не засек время, когда началась вся эта пьеса...
Прошла, наверное, целая вечность. Здесь время делится не на часы, здесь оно измеряется вечностями.
Обрубить зубилом! Как долго это может продолжаться теперь, дьявол его знает. Инжмех идет с кормы и несет с собой необходимый инструмент. Когда он приближается и стоит уже под люком, я подаю ему наполовину пустую бутылку яблочного сока.
Инженер раскрывает ее и жадно пьет.
Едва он выбирается наверх, там начинает шум, такой громкий, что мои восприимчивые уши едва могут его вынести: Лодка гремит при каждом ударе по головке зубила так сильно, как будто ее хотят демонтировать и разобрать на лом.
Ничего не помогает! Вовсе ничего не помогает! Два сантиметра канта слишком много! С одной стороны или с каждой? То, что должно быть удалено, должно уйти прочь. Что отсутствует, больше не болит...
От сильной паники и страха дрожу по-детски...
Вверху подрагивает луч света. Конечно: Без света теперь ничего не сделаешь.
Своего рода упрямство набухает во мне. Чудесно! Совершенно чудесно! Продолжайте в том же духе. Этот адский шум и свет посреди Бискайского залива: чистое безумие! Тот, кто еще до сих пор нас не заметил, теперь, наконец, узнает, что мы стоим здесь, технически неисправны с этой трижды проклятой головкой шноркеля. С бортовым вспомогательным инструментом и ночью – кровавая шутка!
Когда же сверху доносятся громкие крики, я сразу понимаю: Они сделали это – молотами и примитивным выдалбливанием, сделали!
Двое спускаются. А за ними также и головка шноркеля появляется в люке и начинает медленно опускаться. Что за расчаленный конец! И что за сцена в этом красном свете! Красные руки снизу, красные руки сверху...
Все на какой-то миг перестают дышать – затем головка шноркеля лежит как вытянутая из моря добыча под шахтой башни.
Однако надо действовать очень быстро! Теперь, наконец, я тоже могу подвигать руками! Лампы вернуть в лодку! Осторожно, чтобы не расколоть стеклянные колбы! Тали снова внутрь, еще все это количество древесины, весь инструмент...
И затем один за другим сползают по лестнице или просто сваливаются вниз с проклятиями и глухим стуком сапог по плиткам коридора парни с палубы.
И до меня вдруг доходит, что наша лодка все время пока обрубали канты головки шноркеля в рубочном люке, неспособна была уйти на глубину: Никто из парней, находившихся наверху, не мог бы войти вниз...
Когда все уже в лодке, наверху появляется замыкающим инжмех, входит, закрывает люк и плотно зажимает маховик дверцы.
Зажимает маховик, возмущаюсь про себя. И затем говорю себе: Это было против всех правил. Но вот командир поднимается и… неужели он хочет сам закрыть люк?
Звучит команда: «Дизель стоп!», идет переключение на электродвигатели, вентилирование за-кончено и – прочь от поверхности!
Слава Богу, и аллилуйя!
Я мог бы опуститься так, как стою посреди в централе, на колени для молитвы: Мы снова являемся подводной лодкой и, конечно, перед глазами радиолокатора, ищущего нас тоже. Делаю несколько глубоких вдохов. Затем думаю: Если бы мы могли двигаться дальше, просто на электродвигателях до самого La Pallice! Если бы только это получилось! Если бы у нас было для этого достаточное количество тока в батареях...
Если бы словечка “если бы” не было!
Мы можем идти на них только короткое время. Мы должны скоро снова идти под шноркелем...
И говорю себе в утешение: Они делают уже все возможное, чтобы клапан шноркеля снова зара-ботал. Они просто обязаны это сделать! Однако в затылке свербит гадкая мыслишка, что этого еще долго не будет сделано.
А затем на верхней палубе снова начнется все в обратном порядке: Сначала демонтаж , а потом монтаж. Снова собрать все в единое целое, только в обратной последовательности, но с равным риском – так и не иначе...
И поэтому большинство инструмента не уходит обратно в корму, а громоздится в централь-ном посту, сбоку…
Поскольку вся свободная площадь используется для разборки шноркеля, тащусь в офицер-скую кают-компанию. Она представляет своей пустотой необычную картину. Оба серебрянопогонника снова вытянулись на своих выделенных им местах. Потому могу сесть на место инжмеха, вытянуть ноги и откинуть голову.
Внезапно сильно пугаюсь, с усилием раскрываю глаза и смотрю командиру в лицо. Я, наверное, крепко заснул, и командир придвинулся ко мне вплотную, чтобы посмотреть, не случилось ли что со мной: Чувствую, что почти вывихнул шею, настолько сильно моя голова опущена на грудь.
- Извините! – слышу голос командира, и опять впадаю в полузабытье. Как долго я отсутствовал, не знаю. Моя голова все еще полна тех спутанных мыслей, в которых я грезил. Закрыв глаза, пытаюсь их вспомнить и упорядочить, однако мне это не удается.
Замечаю, что объявился старпом. Второй помощник несет вахту, а инжмех парится в цен-тральном посту.
И вдруг я снова все вспомнил: В моем сне все было красным, словно погруженным в кровь. Хорошо, что в централе больше не горит красный свет!
Пытаюсь что-то сказать, но ни слова не срывается с губ: Горло пересохло, и во рту практически нет слюны.
В следующий миг приходит бачковый и хочет нас чем-то накормить. И именно в эту минуту появляется инжмех:
- Ось поплавка сломана. Дефект литья, – докладывает он командиру.
Эти слова возвращают меня, будто электрическим ударом, в жизнь: Дефект литья? Такая ось должна была бы сворачиваться на резьбе, а не отливаться в форме.
Судя по его виду, инжмех кажется совсем без сил, но даже в этом состоянии поглощен происходящим и молчит, подбирая слова. Наконец произносит:
- Будем растачивать. И продевать винты..., – а затем тихо добавляет: – У нас все получится!
И делает при этом резкий взмах рукой, который должен означать, что ему снова надо идти в корму.
- Может, перекусишь? – спрашивает командир.
- Перекусить? – переспрашивает инжмех и, усмехнувшись, исчезает.
Думаю про себя: может ли быть так, что ось сломана из-за падения головки шноркеля? Вероятнее всего, речь идет о заводском браке: Временное крепление плюс еще и брак в работе – это слишком.
Если бы только все наладилось с ремонтом! Мы должны и славить Господа и проклинать его. Одновременно. За этот туман славить, а за допущенный брак – проклинать.
«Господи, посылай нам то, что Ты хочешь / В любви или печали / Я верю, что и то и другое / из Твоих рук проистекает. /Я с радостью готов принять все, что Ты мне пошлешь – но не то, что Ты на самом деле мне посылаешь...»
Пауль Герхардт? Стих невпопад! Никто здесь, во всяком случае, не готов радоваться вы-павшим трудностям.
Давненько не смотрел на свои часы. Инжмех и его подчиненные, судя по всему, не слишком спешат. Хорошо еще то, что ремонт может продолжаться до рассвета. Остался ли туман? Остается ли он, по крайней мере, сейчас таким же густым, каким мы нуждаемся в нем?
Болтать друг с другом, для этого теперь не самое лучшее время – лучше перекусить. На двух тарелках лежат в длину нарезанные четвертинки кислых огурцов, которые бачковый расположил – вот умница! – звездообразно. Здесь же лежат кружки колбасы – настоящей сырокопченой колбасы! На третьей тарелке – хлеб.
Если бы кто-нибудь мог видеть нас здесь, на глубине в 60 метров, уплетающими за обе щеки такие деликатесы, то наверняка поверил бы, что все наши несчастья уже покинули нас. На мгновение чувствую себя именно в таком состоянии. При этом никто не знает, как все будет происходить в дальнейшем.
Хоть бы туман не рассеялся! Командир, конечно же, имеет представление о том, какая погода обычно бывает здесь, но лучше сейчас не спрашивать его об этом. Парень кажется и так не в своей тарелке. На самом деле, я прямо-таки любуюсь им в его способности снова и снова собираться в сжатую пружину. А также тем, что он не вмешивается в работу своих людей, если они знают лучше, чем он, что нужно делать. Нет, этот парень вовсе не является пустобрехом и бах-валом, и уж точно никаким живодером – кровопийцей. Просто перегружен навалившимися проблемами – и это очевидно. Боюсь даже суммировать те часы, которые он провел без сна за все это время.
Чувствую, что вскоре не смогу выносить того, что буду принужден на бездеятельность и буду просто сидеть здесь, в кают-компании, безо всякого дела. А потому напряженно придумываю, как пройти в корму и обратно в центральный пост, чтобы посмотреть, как далеко продвинулся ремонт. Но для этого следует придумать соответствующий довод: В ЦП во мне нет теперь никакой нужды.
А как же сложатся наши дела, если у них не заладится с ремонтом? Здесь на борту я уже чувствовал себя не совсем хорошо – но теперь все выглядит еще более дерьмово, чем прежде. И все из-за этой чертовой недолговечности шноркеля! Но тут же запрещаю себе свои внутренние причитания: Без шноркеля в этой части моря нам давно была бы крышка…
В безмолвное наше собрание из ЦП поступает сообщение, что ремонт завершен удачно и головка шноркеля может снова монтироваться.
Услышав это, все как один вскакиваем со своих мест. Я держусь вплотную за командиром, который внезапно снова двигается мягко и быстро, словно кошка.
Головка шноркеля лежит на своем месте – и по ней нельзя увидеть различий от прежнего со-стояния. Вокруг нее еще стоят на коленях два человека, но инжмех, однако, уже сидит между рулевыми и, не мигая, смотрит отсутствующим взглядом на кусок металла. Но вот он собирается и громко говорит что-то, вроде доклада.
Командир не отвечая, лишь согласно кивает головой.
Начинается ритуал монтажа: Первый помощник поднимается в башню и выводит перископ, Второй помощник приказывает лодке подвсплыть. Теперь мачта шноркеля должна была бы быть высоко выдвинута гидравлически – но этот номер исключен из программы. Все как обычно...
Когда люк уже открыт, медленно протискиваюсь под него, чтобы получить представление о том, как там наверху все выглядит.
К сожалению, туман, кажется, становится тоньше. Бог мой! Либо пан, либо пропал! Теперь еще и гонки устроим между наплывами тумана и сборкой головки шноркеля: дьявольски оригинально. Хоть бы раз что-то иное...
Пелена тумана, насколько могу судить, составляет всего лишь несколько ничтожных метров. Если глаза меня не обманывают, могу уже даже различить в круглом люке башни несколько звездочек. Может быть и так, но в такие провалы в тумане нас тоже можно увидеть. Скорее всего, так и есть: в клубах тумана зияют настоящие отверстия и разрывы.
Пытаюсь представить себе, как могло бы выглядеть перед глазами пилота ночное море с расстилающимися, петляющими клубами тумана, и в следующий миг должен убраться с моего места, так как сейчас морякам предстоит снова поднимать головку шноркеля.
Едва-едва слышу донесения из рубки акустика. По грубым наводкам пеленга наше местоположение совершенно неопределяемо: Командир никак не может взять их в вычисления. Он сидит на банке рулевых как неприкаянный и наблюдает, как громоздкая металлическая штуковина поднимается наверх.
И вот свершилось: Головка проходит чисто через кольцо люка!
У меня руки чешутся аплодировать команде. Командиру кажется тоже: Он встает и как завороженный смотрит вверх. Затем опускает взгляд и осматривается в ЦП – так, будто это он вы-полнил всю работу и требует за это теперь одобрения.
Но в следующий миг опять садится и внимательно вслушивается скосив голову набок в раз-дающиеся сверху звуки.
Делаю тоже самое.
Ждать! Сейчас не остается ничего другого как ждать и посылать наверх оптимистичные мысли: У вас все получится, парни! Все должно получиться! Всемилостивый Бог не оставит своих верных в беде... Какой-то моряк опускается сверху и безмолвно исчезает в корме. Затем возвращается и снова влезает наверх с прижатой к груди курткой. Там она для чего-то нужна, того, что, очевидно, нельзя было потребовать громко – иначе я смог бы принести ее из кормы.
Надо было его спросить, вот я бестолочь. Да и командир тоже мог бы спросить этого моряка о ситуации наверху. Но, пожалуй, что мог бы ответить спешащий наверх парень?
За все это время командир не сказал ни слова. Такое впечатление, что его больше нет на бор-ту.
Так проходит четверть часа и затем еще одна...
Сверху, время от времени, до меня долетают сдавленные проклятия. Но вот отчетливо раздается:
- Села!! Воздух пошел!!
Инженер-механик! Орет как фельдфебель-каптерщик при выдаче формы, словно миллион выиграл.
Значит удалось!
Еще несколько пугающих секунд, и затем первый человек уже спускается, держа перед собой инструменты. Делаю пару шагов, быстро принимаю у него из рук инструменты и передаю их в темноту дальше.
Затем тали, за ними четырехугольные брусы-упоры...
И, наконец, процедура входа людей с верхней палубы повторяется еще раз – как повторение номера, разученного в цирке: Последним появляется инжмех, и плотно задраивает люк. Почти одновременно включается полный свет, и его столько, что я отчетливо вижу, как он с широко вздымающейся грудью, но подчеркнуто сдержано делает свой доклад командиру.
Бутылка яблочного сока! Инжмех быстро хватает ее и опустошает до последнего глотка.
А затем командир приказывает испытать шноркель, и для этого уйти на глубину. Могу понять, почему: слишком много толкотни в центральном посту. Эта команда должна положить конец толчее...
Настолько сумасшедшим образом как теперь, вообще еще никогда не происходило погружение. Приходится быть чертовски внимательным, чтобы не споткнуться о деревянные брусы и инструмент. Со всей осторожностью направляюсь на свое место рядом с люком передней переборки и вслушиваюсь оттуда в кажущуюся неразбериху докладов и команд.
Постепенно суета улеглась, и все снова становится на свои места. Лодка теперь управляется четко и слажено, как по писанному: Командир забирается в башню, шноркель переключается, и с электродвигателей мы переходим на дизеля – все идет как по маслу! Мы снова являемся боевой подлодкой идущей под шноркелем, и Томми вновь смогут засечь нас своими радиолокаторами.
Но что это с оберштурманом?
У него такое выражение лица, какое бывает у ребенка получившего рождественский подарок. Узнаю: Оберштурман был наверху короткое время и успел сориентироваться по звездам. Теперь он имеет точный пеленг нашего корабля. А я даже и не заметил, когда он достал секстант из футляра и выбрался наверх...
Мне радостно за оберштурмана, и это продолжается, пока не замечаю, что в первую очередь радуюсь за себя: Дорога ложка к обеду...
Унтер-офицер-дизелист первой вахты почти расплющил себе правый указательный палец при монтаже головки шноркеля. Унтер-офицер-санитар оказывает ему врачебную помощь в жилом отсеке. Он толсто обмотал расплющенный палец бинтом и теперь педантично, медленно, оклеивает его липким пластырем.
- Думаешь, палец приживется? – осведомляется старшина лодки, уроженец Берлина, у унтер-офицера-дизелиста.
- Смотри за своим здоровьем! – яростно бросает тот.
Проходит бачковый. Берлинец вынужден убрать ноги и поэтому зло произносит:
- Опять своим дерьмом кормить нас будешь?
- Не таким уж и дерьмом, к тому же и не своим – возвращает бачковый беззлобно.
- Ты бы хоть помыл жратву-то, прежде чем подавать.
- Зачем так грубо? – говорит унтер-офицер-дизелист.
- Да, ладно тебе!
Внезапно берлинец бьет правым кулаком по столу и орет:
- Хорошо бы, Франц, если бы ты его заморозил. Вот тогда было бы совсем здорово!
В кают-компании на столе стоит тарелка с салями и еще одна с сардинками в масле. Инжмех появляется замызганным как никогда, и всматривается в сардинки в масле, словно контролер продуктов. Затем бормочет:
- Приятели с внешнего борта! – Вы ли это?
Сардинки в своем желтом масле, кажется, не совсем по вкусу и командиру, поскольку тот де-лает серьезное лицо и кричит:
- Кок! Подать еще огурцов!
Один из наших высокопоставленных серебрянопогонников снова объявился. Инжмех подо-двигает толстой шишке с верфи жирные сардинки, и тот немедленно начинает их пожирать. Второй помощник, освободившийся от вахты, невыразительно кивает, тянется к сардинкам и накладывает их себе в тарелку, поливая еще и желтым маслом из банки. Сделав это, говорит:
- Хороши! – отчего командир театрально закатывает глаза вверх.
Желая подразнить серебрянопогонника, он добавляет, обращаясь ко Второму помощнику:
- Только ради Бога, будьте внимательны: на хлебе может быть плесень!
Но толстый серебрянопогонник жрет и не давится. Интересно, а не симулянт ли этот толстобрюхий моллюск с верфи, получивший здесь удобное местечко? От поноса он уже совершенно оправился, во всяком случае.
- Да они просто умом сдвинулись! – доносится из кают-компании чей-то полный возмущения голос.
«Умом сдвинулись» – точно такое выражение было в употреблении у моей саксонской бабушки. На этот раз, кажется, подразумеваются серебрянопогонники, находящиеся в помещении носового отсека.
Другой голос ругается, не сдерживаясь:
- Вот же свиньи! И они еще хотят быть елочками пушистыми!
- Откуда ты это взял, про елочек пушистых?
- Шеф сказал инженеру: Двое из этих корабелов – елочки пушистые.
- И что он этим подразумевал?
- Черт его знает!
Незадолго до конца хода под шноркелем поступает радиограмма. Радист передает ее в блокноте в офицерскую кают-компанию. Командир прочитывает сообщение и бормочет:
- Еще одна головоломка..., – а затем пристально смотрит, так же как раньше на деревянную узорчатость обложки, на раскрытую страницу блокнота радиосообщений.
- Не для нас, – выдает он, наконец.
Но ведь должна же быть радиограмма и для нас?! Меня давно обуревает чувство того, что с нашим существованием больше уже никто вовсе не считается.
- В радиограмме даны указания для операции – наверное, для лодок на побережье Вторжения..., – поясняет командир, – однако, до них эти указания, судя по всему, не дошли…
Побережье Вторжения! Страшно представить, сколько прошло уже времени со времени Вторжения и моего блуждания по Нормандии! В начале хода на электромоторах пробираюсь в корму, в дизельный отсек. Выглядит так, будто хочу подстраховать, что все находится на своих местах и функционирует в правильном режиме. В дизельном отсеке опять стоит большой чан для блевотины и дерьма. Но он больше не воняет так невыносимо, совершенно по-адски. В кормовой части дизеля правого борта трудится вахтенный дизелист. Осушает клапаны выхлопной трубы? Определенно требуется осушительная продувка между внутренним и внешним клапанами выхлопной трубы... Бульон, вытекающий оттуда, он просто сливает в поддизельное пространство трюма. Взглядом брожу от маховичков внутренних клапанов выхлопного газа расположенных на потолке, к приводной тяге масляного насоса. От нее к висящему надо мной динамику и радиотелефону в середине потолка.
Рассматриваю все так придирчиво, будто действительно должен проверить в полной мере: Справа и слева от меня располагаются дополнительные вентиляторы наддува, которые включаются на среднем ходу и подают дизелю дополнительный воздух. Вахтенный дизелист смазывает сейчас клапанный рычаг.
Приходится отодвинуться в сторону, так как маат-дизелист хочет пройти. Он продвигается на несколько шагов и затем затягивает клапан выхлопного газа правого борта. Иду как на ходулях дальше в корму к электродвигателям: Рубильники положены на средний ход вперед. На плитках пола лежат четверо бугров с верфи. Перешагиваю через них и продолжаю бродить взглядом по агрегатам и инструментам: Повсюду вспомогательные механизмы и трубопроводы. Вот амперметр, а вот еще один и еще один. Рядом указатель числа оборотов и машинный телеграф. Бросаю взгляд и в отсек кормовых торпедных аппаратов. Здесь также все настолько плотно заполнено, что могу видеть лишь крышку торпедного аппарата. Осматриваюсь – взгляд бродит по электрической распределительной коробке и воздушном компрессоре. Дизель-компрессор Юнкерса на своем обычном месте. Здесь совершенно нет места для лишне-го человека. И тут же вижу бесформенный мешок, обвившийся вокруг воздушного компрессора. Без сомнения там лежит человек, защищенный от холода металлических плиток пола одним только тонким одеялом. Серебрянопогонник или свободный от вахты моряк? Еще один полусидит в тонкой щели между генератором сжатого воздуха и бортом, голова бессильно опущена на руки.
До сих пор я едва ли хоть с одним из серебрянопогонников обмолвился словом. Они, для меня, могли бы вполне быть всего лишь огромными личинками или гусеницами вместо людей. Время от времени упрекаю себя, что ни разу не попробовал войти с ними в беседу, чтобы узнать их мнение о верфи и нашем крахе. Но что я должен выведать у серебрянопогонников – что из того, чего я уже не знаю? И, кроме того, я вполне сыт и своими размышлениями.
Присаживаюсь в ЦП на рундук с картами и позволяю обрушиться на меня событиям послед-них дней. Когда пытаюсь перечислить все, что случилось со мной, понимаю, как часто со мной происходили странные события: Были такие минуты, и даже часы, о которых я ничто не мог бы сказать вовсе. Только при сильном напряжении ума и попытках ощупью двигаться в обратном направлении я наполовину справляюсь с этим наваждением. У меня появляется такое чувство, словно вместе с этим я переживаю и телесные, физические ощущения. Сумасшествие!
Что касается моего состояния после случившегося страшного поноса и рвоты, то не могу жаловаться. Все то, что мне довелось испытать до этой минуты, представляю себе так, будто принял участие в неповторимом психологическом эксперименте. То, что здесь происходило и про-исходит, никто и никогда еще не описывал. Поэтому для меня это звучит так: Держать клюзы открытыми, запоминать глазами и ушами каждую мелочь! Как я сам все переношу – тоже имеет значение в моих наблюдениях и описаниях.
Инжмех сидит на кожаном диване в кают-компании. Должно быть, его совершенно вымотал ремонт шноркеля: Он не произносит ни слова сквозь сомкнутые губы.
Серебрянопогонник опять исчез куда-то: как провалился.
В кают-компании меня охватывает чувство неосведомленности: Хорошо – с серебрянопогонниками я не смог наладить отношения..., но и в экипаже подлодки я знаю тоже не более полу-дюжины человек. Лица других появляются передо мной как призрачные полумаски и вновь исчезают...
Ловлю себя при этом на том, что бормочу слова, словно в полубреду. Слава богу, инжмех кажется, этого не замечает: Не хотел бы я прослыть долбанутым... Инжмех спит.
Не стоит мне сидеть здесь так долго, утонув в своих мыслях. Со стороны это может выглядеть как легкое помешательство...
- Схожу-ка в центральный пост, посмотрю как там дела, – произношу хриплым голосом.
И в то время как ставлю одну ногу перед другой в проходе, словно кукла-автомат, думаю: Точно, спятил!
Дьявол его разберет, как все пойдет дальше...
В центральном посту буквально остолбеваю от вида лежащих, изогнутых в странных позах спящих на плитках пола тел. Где я уже однажды видел эту картину?
Вспомнил: Они лежат здесь как трупы в траншее под Верденом. Но при чем здесь Верден? Я ведь едва лишь появился на свет, когда произошли события под Верденом... Может ли быть так, например, что в моей голове просто застряли картины из какого-то фильма?
Я видел много фильмов о войне, это точно. Также много прочел военных книг. Вероятно, такие же искривленные в муках тела я мог однажды видеть в одной из книг. Но в какой?
К чему мне такие выверты мыслей? Наверное, будет лучше, если я переберусь через следующее кольцо переборки и завалюсь на свою койку. Поспать про запас – всегда, когда случай предлагает такой подарок! – Вот было правило на U-96. И Старик руководствовался этим неукоснительно.
Что, интересно, теперь делает Старик? Навряд ли после нашего выхода янки продолжали свои долгие обстрелы. Вполне возможно, что они между тем захватили всю территорию к северу от флотилии, а саму флотилию укатали в ноль. Вероятно, Старик уже мертв! Для меня же всего лишь предусмотрена небольшая отсрочка… По-французски: le sursis . Странное слово звучит в моих ушах...
- Ну, так вот, я и дал той девке 400 франков, а затем заснул – просто пьян был в стельку, – слышу голос какого-то маата. – Понятно, что следующим утром я, конечно же, захотел вернуть об-ратно свои 400 франков. А также увидеть эту девку...
- Ну, ты даешь!
- Точно, говорю тебе. И она возвратила их мне.
После долгого молчания раздается:
- И вот есть же люди, которые трепят, что французы не имеют никакой морали!
Снова молчание. Наконец, кто-то пытается отрыгнуть, однако, удовлетворяется лишь четвер-тым звуком гаммы. Вместо пятого он громко выпускает ветры. Тут же слышен возмущенный голос соседа:
- Если ты еще раз при мне начнешь пердеть, я тебе в очко швабру засуну. Чтобы прочистить твои гнилые кишки!
- Да тут и так от пердежа не продохнуть! – говорит третий. – Не чувствуешь, что ли?
- Ааа…, ты еще не знаешь? Этот засранец всегда пердит, когда отрыгивает. Соображаешь те-перь ты, тупое полено? У него, мол, слишком короткий пищевод, и отрыжка вызывает пердежь, по его словам – ну, не засранец ли?
Некоторое время дремлю, а затем слышу, в своем полусне:
- Не расскажешь ли, как же ты все-таки мандавошек поймал?
- Эй, заткни-ка свое ****о!
- Зная тебя, думаю, что ты скорее об пальму членом потерся, чем на бордель раскошелился…
- Да ты глупая свинья, раз говоришь такое: Палец в говне, а не пацан...
- Во всяком случае, я еще не сношался с лейкой как ты... Но это, наверное, того стоило?
- Браво! – получает он поддержку слушателей, и еще раз: – Браво!
- Отодвинься и подальше! – слышу примирительный голос и не сразу понимаю, о чем идет речь – наверное, о слегка пердящем на параше парне. Этот пердеж тоже достал меня чрезвычайно: Но, понос заканчивается, и я могу уже погрузиться в сон.
И в полусне слышу:
- …лучше всего, ты берешь газету и вырезаешь в ней отверстие.
- Отверстие в газете?
- Точно, парень! Это самое лучшее против мандавошек. Затем простовставляешь свой хрен в это отверстие и прямо в ****у!
- А где же я возьму газету, осмелюсь спросить?
- Аааа, ну ты и мудило! – получает спрашивающий неожиданно грубый ответ. – Придумай что-нибудь – или оставайся при своих мандавохах!
Спустя немного времени достаю из-под головы какую-то книжку: Долго не могу сконцентрироваться на тексте и, прочитав несколько страниц, снова засыпаю, под приглушенный писк музыки радиопозывных.
Довольно далеко выгибаюсь из койки, пытаясь достать висящий на потолке, над изголовьем койки, динамик и уменьшить его звук. Некоторое время борюсь с решением приподняться в кровати, наконец, уговариваю себя: Ну, давай же! Попытайся хотя бы!
Ловлю рычажок и поворачиваю его назад. Но мне не удается заставить замолчать музыку. Она только становится несколько слабее.
Следовало бы уже знать, что бортовые динамики нельзя выключить совершенно, ведь они служат также и для передачи команд на лодке. Я должен был бы научиться выключать мой слух, чтобы обретать покой. Но таким образом мне все равно не удается защитить мозг от этого страшного музыкального пюре.
60 метров воды над головой: Когда-то одно только представление этого могло бы свести меня с ума. Что же это за ужасная поездка! Ужасная поездка в ужасной трубе! Мне нравится фраза «ужасная труба». Или я уже где-то слышал эти слова?
Проклятье! Это чертово выражение «ужасная труба» шумит и звенит теперь в моей голове. Внезапно, как и всегда, я все больше запутываюсь, погружаясь в возникшее вдруг словосочетание, пока, наконец, мне не приходит на ум: Ужасная труба похожа на шляпу-цилиндр! Могу дать руку на отсечение: Конечно же – спорим на что угодно: Это именно шляпа-цилиндр, которую в детстве мы и называли «ужасная труба»!
Мой дедушка имел две такие «Страшные трубы», хранившиеся в контейнерах особой формы.
Плоские как тарелки выходили они из контейнеров наружу, а затем нужно было проделать один трюк: Ударить полями по свободной руке – и… опа! Цилиндр возникал из ниоткуда.
Колдовское представление! Дедушка не мог повторять этот трюк слишком часто для меня, потому что я, каждый раз, воодушевленно хлопал в ладоши, когда цилиндр внезапно выпрыгивал вплотную перед моим лицом.
Мой дедушка был вообще довольно странным типом! Белая окладистая борода, не длиннее граммофонной иглы, всегда одет в темное: в целом вид вполне достойный. Он также владел трактиром. Но все предпочитали молчать об этом. Что-то с этим бизнесом, должно быть, было не в порядке. Говорили, правда, что дедушка, вроде как самый первый в стране, занялся таким своеобразным варьете, где выступали дрессированные козлы, показывавшие свое умение вы-ступать как большие пьяньчужки, но там имелась также и своя тайна – думаю, в этом трактире происходило и нечто более оскорбительное для порядочного бюргера... Вероятно, связанное со слишком веселыми дамами, выступавшими на его сцене.
Ясно вижу тот момент, когда дедушка пришел с зелеными клецками в кастрюле, в то время, как мы, два мальчика, мой брат и я, были заперты Управлением по делам молодежи в доме для сирот в Бернсдорфе, потому что наша мама была снова в полной замоте. «Изъять из надзора» – так это тогда называлось. С тех пор я больше не могу есть зеленые клецки без мысли о дедушке и без чувства умиления о тех временах.
При этом в памяти всегда возникают и деревянные кубики в большой жестяной коробке. И даже сейчас в ушах все еще звучит их перестук, который получался, когда я использовал эту коробку вместо барабана. Это должно быть нравилось дедушке, потому что позже он принес мне барабан. Я играл на нем сначала в спальне бабушки – барабан был там поставлен косо на стул – а позже во дворе, где я учился маршировать с ним. Это было трудно, поскольку барабан на моем левом бедре качался в такт каждого шага.
Едва закрываю глаза, отчетливо вижу перед глазами бело-красные ленты, обтягивающие тот барабан, его желтую, блестящую латунь и бледную охру. И даже могу ощутить, как мой дед, склонившись надо мной сзади, управляет моими руками, барабаня «Повестку» . Но затем я, все же забросил барабан: Преподаватель, которого привел дед, был слишком жесток.
Годы спустя дедушка полностью исчез из моей памяти. Почему же он явился мне теперь – на широте Saint-Nazaire при движении на электродвигателях, на 60-метровой глубине?
Позывы к мочеиспусканию заставляют меня слезть с койки. Но я не уступаю, держусь некоторое время, погружаясь в размышления: Сколько мочи может содержать в себе мочевой пузырь человека? Имеется, если мне не изменяет память, значительное различие между мужским и женственным мочевым пузырем. Один литр для мужского пузыря, и три литра для женского – так, что ли? Женский мочевой пузырь не больше чем мужской, но он имеет больше места, чтобы растянуться – а именно внутрь, в брюшную полость. Для нас же природа, к сожалению, не предусмотрела такие резервы. Один литр объема, и затем – финиш. После чего «вентиль» просто не выдерживает давления. Взгляну-ка на командира, говорю себе, когда помочившись снова прячу свою вонючую пи-писку в брюки. Наверное, опять сидит в офицерской кают-компании в своем углу. Едва пробираюсь через люк переборки, в глаза бросается, что зеленый занавес перед командирской выгородкой плотно задернут. Наконец-то он, кажется, заснул. Подойдя ближе, не вижу даже лучика пробивающегося через занавеску света: Слава Богу, аллилуйя!
В офицерской кают-компании все места заняты. Оба серебрянопогонника снова там и напоминают своими откинутыми назад головами и открытыми пастями повешенных, которых только что вздернули.
К счастью, никто не занял мой складной стул. Усаживаюсь наполовину в кают-компании, на-половину в проходе и устало кладу руки на стол. Со своего места могу видеть, как каждый, проходящий мимо командирской выгородки, приподнимается, будто автоматически на кончики пальцев, и если несет что-либо в руках, то тщательно следит за тем, чтобы не коснуться занавеса перед Их Святейшеством: Абсолютно правильное решение!
Не знаю, как могло распространиться по лодке сообщение о том, что командир спит.
Надо полагать, никому из серебрянопогонников не придет на ум помешать ему – какими-либо своими слабоумными желаниями или жалобами. Нужно было выставить вахтенного, который охранял бы сон командира, словно Святой Грааль. В данный момент Я – такой сторож сна командира. Но как сильно не верчу полускрученной шеей в центральный коридор, никто больше не проходит мимо. Впечатление такое, будто я в дозоре, перекрывшем дорогу в центральный пост, так как никто больше не пытается пройти вперед.
Закрыв глаза, внимательно вслушиваюсь в тонкий, дальний зуммер электродвигателей. Я буквально погружаюсь с головой и тону в этом зуммере. Что за странное спокойствие царит на подлодке: Она везет здесь, под этим пластом воды, сотню живых людей, но в лодке господствует кладбищенское спокойствие. Никакого движения.
Маат-радист уже некоторое время больше не крутит диск настройки. Отдыхает, наверное!
Располагаю свои письменные принадлежности на столе и пытаюсь работать. И тут вижу, как у более старого из двух серебрянопогонников внезапно высоко вздымается правая рука, и он, пальцами сложенными словно когти хищной птицы, скребет свою грудь. При этом издает задыхающиеся стоны.
Позвать командира? Ах да, он же спит, командир. Надо срочно позвать маата-санитара. Что за ****ство, что у нас на борту нет врача!
Маат-санитар распластался на койке и похрюкивает во сне. Приходится постараться, чтобы привести его к жизни.
- Дела плохи у шишки с верфи – он в офицерской кают-компании...
Маат-санитар укоризненно смотрит на меня в тупом недоумении: Конечно – я виноват, что он более не может сладостно хрюкать.
- Думаю, у него проблемы с сердцем! – говорю дальше.
- Проблемы с сердцем, – повторяет маат-санитар.
И пока он передвигается в направлении центрального поста, говорит в сторону:
- Положить в длину – воротник расстегнуть – обеспечить подачу свежего воздуха!
И голос его при этом звучит с явной усмешкой.
Маат-санитар несет с собой что-то из бортовой аптечки, а я спрашиваю себя о том, не должен ли я, все же, предупредить командира? Но что он может сделать? Если самый старый из этих шишкарей собрался уйти в небытие – значит, так тому и быть.
Удивляюсь, как решительно действует маат-санитар: Срывает галстук с серебрянопогонника, рубашку разрывает до пояса.
- Вытяните руки вверх! – приказывает маат-санитар и помогает лечь тому в горизонтальном положении. Затем подносит ему под нос комок ваты и командует:
- Вдохните! Глубже, глубже дышите!
Вроде как пахнет арникой? Но помогает ли арника в таких случаях? Проблемы с сердцем, конечно, не были предусмотрены при комплектации бортовой аптечки, как и то, что на борту будут такие вот старые мешки говна перевозиться. Наш маат-санитар в любом случае делает все правильно: Толстому шишкарю кажется, заметно полегчало.
Второй шишкарь косо уселся на мой стул и положил руки на мои листы с записями.
Маат-санитар смотрит на меня, будто желая сказать: Ну, видишь: Все в порядке!
Мне не остается ничего другого, как признательно кивнуть за то, что опасность того, что шишка с верфи в следующий час нас покинет, миновала.
Волнение снова активировало все мои пять чувств, и я в состоянии убрать второго шишкаря с моего места: Пусть важничать себе на диване – а там он обязательно помешает инжмеху.
Едва лишь серебрянопогонник усаживается, с кормы, в самом деле, прибывает инжмех. Однако увидев серебрянопогонника на своем месте, он лишь закатывает глаза. Затем поворачивает назад: Мол, здесь не слишком подходящее для него общество. Вытянув шею, вижу: Занавеска командирской выгородки открыта. Командир, с уверенностью можно сказать, снова в централе. Нет, что-что, а небрежным этого человека назвать нельзя. Резко поднимаюсь и на негнущихся конечностях топаю в ЦП. Прежде всего, вижу там командира. Он, судя по выражению лица, хочет продемонстрировать мне свою любезность, но она сводится к странной, ехидной ухмылке, выглядящей как ос-кал. В следующий момент он приподнимает плечи, будто желая попросить прощения. Я киваю ему – настолько понимающе, как только могу, и думаю: Что за дурацкая форма общения! Мы не обмениваемся ни словом, но понимаем друг друга. В центральном посту в нос опять бьет такая вонь, что у меня живот сводит. Присмотревшись, вижу: В углу кто-то сидит на ведре-параше и умело стреляет пердящими салютами в воздух.
- У ранней пташки вся задница пылает! – раздается голос вахтенного центрального поста.
Значит уже утро! Бортовое время все еще путает меня.
В центральном посту теперь лежат еще также и мешки с отбросами, наряду с запрудившими все пространство ящиками. Если так и дальше пойдет, то мы превратимся в плавающую кучу мусора. Еще пару дней в море и мусор нас задушит!
В целом – все это некий феномен: Едва съешь чего-то, и практически тут же все превращается в огромное количество плохо пахнущих отбросов. Говно, моча, соляра, смазочное масло, блевотина – и сверх этого еще и смрад из этих мешков пищевых отбросов – все теперь здесь до кучи. И все это, сложенное вместе, дает в итоге гремучую смесь, которой мы должны дышать.
Я бы охотно предложил господам в Коралле хоть однажды подышать такой смесью. Вот бы штабники удивились, если бы им внезапно пришлось вдыхать вместо свежего соснового бальзама это зловоние. А Дениц получил бы, конечно, самую сильную дозу. Как раз в тот момент, когда бы истерически визжал и по обыкновению сделал глубокий вдох, в этот самый момент и забил бы ему кол в глотку этот смрад и вонище. Вкусил бы в полной мере этого дерьма! А сверху забросать его мешками с отбросами: До самых глаз...
В общем-то, поддерживать на борту порядок является обязанностью боцмана. Но неразбериха на лодке настолько выбивает его из колеи, что при всем своем старании он еле-еле успевает со всем обращаться. Он борется с грязью, как только может. Но грязь, кажется, расширяется в геометрической прогрессии лишь от одного: Слишком много людей на борту и, кроме того, нет никакой возможности освободиться от мусора. Мы могли бы, правда, выбросить его через так называемую трубу №6, трубу для «Больда». Но это рискованно.
В то время как я все еще тупо пялюсь на мешки отбросов, подходит, склонившись в три погибели один из серебрянопогонников, и блюет, всего в метре от меня, в трюм. И опять это кислое рвотное пюре летит в трюм! Там уже и так полно блевотины. Но именно там она быстро и надежно распределяется и может долго болтаться, отравляя зловонием всю лодку, пока однажды все это дерьмо не откачают.
Если командиру никак не удается заснуть, то я, по крайней мере, должен хотя бы попробовать сделать это.
Снова вытягиваюсь в полный рост на своей койке. Чтобы погрузиться в сон, выдумываю себе приятные запахи: утренний бриз на Штарнбергском озере с его легким запахом снега и рыбы, йодистый воздух над полями утесов у Brignogan , когда еще происходит глубокий отлив... Буковый лес за домом в Фельдафинге, и его приглушенный запах гнили, исходящий от гумуса миллионов гниющих листов. Аромат окрашенных в желтовато-коричневое лугов, более густой у болот в тугом полуденном солнце, и странно теплый и одновременно острый запах едва тронутых осенью окрестностей...
А в ущелье, ведущем вниз, к озеру, совершенно другие запахи – нюансы запахов, которые я сохранил в себе: аромат воды реки Штарценбах с плещущимися по чистому гравию туда и обратно зелеными знаменами волн, запах болота, висящего над берегами, тонкий аромат скипидара исходящего от немногих сосен растущих меж могущественных, ветвистых буков...
Очень долго не могу заснуть, когда слышу:
- Завтрак подан.
По моим приблизительным подсчетам мы в пути уже четвертые сутки. Но по царящей в лодке раздражительности, которую я повсюду ощущаю, это должны были бы уже быть как минимум четырнадцатые сутки: У всех довольно отвратительное настроение. Некоторые, когда с ними заговаривают их приятели, вообще не произносят ни слова.
Когда я, вслед за инжмехом, прибываю в кают-компанию, вижу как Первый помощник уже вытирает рот, словно налупившись от пуза, хотя места на столе, если сейчас все соберутся и еще оба больных серебрянопогонника появятся, не сможет всех удовлетворить. Но где, собственно говоря, эти оба? Никак не услежу за ними!
Мне приходится буквально уговаривать себя съесть несколько кусков, втоптать их в себя. В глубине души я желал бы сейчас лишь одного: Кружку горячего, сладкого чая. Я мог бы весь день пить чай. Я бы вливал его в себя беспрестанно, если бы только не чертова проблема с необходимостью мочеиспускания.
Едва впихнув в себя пару кусков яичницы, чувствую, как мой живот сразу начинает возму-щенно урчать, да так, что чувствую приступ невыносимой тошноты. Позыв к рвоте вызвали у меня двое, тащившие буквально в паре сантиметров от меня едва не переливавшуюся полную парашу, резко пахнущую мочей и полуразложившимся говном, к гальюну. Слышу как один из парашеносцев тихо бормочет:
- Мы везем говно-говно, дерьмо-дерьмо для города Берлина...
По пути к центральному посту я вынужден задержать дыхание: Параша, как комета, оставила за собой невидимый хвост из сжимающего в рвотных позывах живот смрада.
Лодка как раз выравнивается, и я радуюсь тому, что могу снова занять свои мысли техникой управления подлодки: Раньше она дифферентовалась только один раз в 24 часа. Теперь, в зависимости от того, идем ли мы под РДП или на электродвигателях, она должна по-новому дифферентоваться, так как при движении под шноркелем весовые соотношения изменяются в продольном направлении лодки: Когда выдвигается шноркель, центр тяжести лодки переходит дальше в корму – не говоря уже о том, что также изменяется и ее общая подъемная сила. Упор гребного винта придает подлодке стремление к подъему. При нормальной скорости подводного хода в три узла, на это едва ли стоило бы обращать внимание, конечно. Но при ходе в 7 узлов дело выглядит уже иначе, так как появляется явная опасность выброса лодки вверх. С этим можно было бы бороться также легким перекладыванием вниз передних рулей глубины, но лучшим является, конечно, выравнивание дифференцированием.
То, что я уже утром – или лучше сказать: после завтрака – мыслю таким образом, представляется мне как настоящее чудо: мои серые клетки работают, во всяком случае, как и должно быть.
Скоро заканчивается очередная ночь на подлодке. Едва подумал об этом, как уже звучит команда:
- Приготовиться к ходу под шноркелем!
Спешу в корму, чтобы на этот раз присутствовать при моменте переключения на дизель. Итак, назад в жилой отсек, поднимая маслы, чтобы не споткнуться о мумии на полу, и затем еще через камбуз.
Кок весь в делах. Он являет собой вид, который может говорить только одно: Он – единственный, кто с красным, потным от суеты, блестящим и почти постоянно ухмыляющимся лицом, прислуживает всем на борту. Завидев меня, кок делает широкий жест рукой по своему рабочему столу, будто желая расхвалить разложенные товары. Там же, однако, лежат только выжатые половинки лимона в лужицах сока. Кок как раз режет новые лимоны огромным мясницким ножом и выжимает их, проворачивая половинки о стеклянный рифленный конус. Затем выливает сок из чаши в кувшин: Лимонадный концентрат.
Ощущаю толчок, проходящий через лодку: Значит, мы уже наверху – начинается движение под шноркелем.
Переборка в дизельный отсек широко открыта. Все люди, экипажа дизельного отсека, стоят на своих постах управления, и вот уже колокол над переборкой издает такой силы пронзительный звук, что я вздрагиваю как от выстрела. Одновременно с этим пронзительным звуком вспыхивает красный мерцающий свет. Главный моторист следит за машинным телеграфом: Поступила команда на включение дизеля бакборта. Вижу, как унтер-офицер-дизелист открывает клапаны выхлопного газа дизеля бакборта и главный моторист цепляет мотор на валу. Затем слышу подачу сжатого воздуха в цилиндры. Третий человек открывает рычаг подачи топлива.
А теперь? Клапаны трещат, и стержни клапанных толкателей начинают передвигаться: Щелкает первая детонация – и вот уже воспламенение во всех цилиндрах.
Главный моторист кивает мне. Затем он открывает, в то время как медленно передвигается дальше в корму, индикаторные краны – один за другим. И каждый раз наружу пробивает огненный луч. Когда главный моторист возвращается, то кричит в камбуз:
- Сделай-ка лимонад!
Кок кричит в ответ:
- А что я делаю все это время?
Главный моторист смотрит на тахометр. Спустя какое-то время смотрит на меня: Двигатель работает нормально. Затем хватает из ящика ветошь и стирает остатки сажи со стекла тахометра: Педант.
В следующий миг унтер-офицер-дизелист встает на стремянку, проходящую вдоль дизеля, и проверяет сочленения клапанного коромысла – одно за другим. С карданных шарниров капает масло. Унтер-офицер-дизелист достает, когда заканчивает осмотр, из правого кармана брюк комок ветоши и тщательно вытирает ладони – основательно и достаточно медленно, чтобы я увидел: Спешка здесь не приветствуется.
Окутанный шумом дизеля стою на плитках отсека и слежу глазами, как осуществляется работа и как каждый матрос с серьезным выражением на лице выполняет свое дело, и все это совершенно успокаивает мои нервы. Это мое наблюдение является для меня словно ласковое, успокаивающее касание рукой.
Только теперь чувствую свежий воздух.
Ночной воздух! Что может быть лучше! Закрываю глаза и окутываюсь этим ночным воздухом словно теплым, уютным шарфом.
Главный моторист пододвигает мне крохотную табуретку, и я благодарно киваю ему. То, что я просто сижу и при этом совершено не скучаю – он это определенно понимает.
Наконец, снова поднимаюсь, чтобы тащиться назад в кают-компанию. И в это мгновение машинный телеграф объявляет: Запустить дизель правого борта.
Как сейчас может там наверху все выглядеть? Есть ли волнение на море? Какова сила ветра? Какое небо? Наш шноркель должен представлять собой странное зрелище, тем, как он движется, прорезая серое море.
Уже добрую четверть часа нахожусь в кают-компании, когда, словно призрак появляется командир и интересуется:
- Ну, как дела?
- Ни шатко нивалко..., – отвечаю тихо.
Командир говорит с каким-то слащавым выражением лица. Затем садится на свой уголок дивана и, словно молясь, прикрывает веки.
Как бы он сейчас не заснул! Мелькает мысль. Но в следующий миг он уже снова открывает глаза, как будто услышав мои мысли. Командир заставляет себя еще несколько минут посидеть в сладком забытье, а затем рывком поднимается с дивана, и поднимается через переборку в центральный пост. Никогда еще не видел настолько измотанного человека.
Я могу, сидя таким вот образом, если только захочу, отправить мои мысли из этой плаваю-щей трубы наружу. Мои мысли тогда пройдут ее насквозь, как сверхдлинные волны: Они играючи, легко, проникнут сквозь стальные стенки, а затем еще и через воду – совершенно беспрепятственно и неослабев по пути. Они пробьются на поверхность, и ничто и никто не сможет им воспрепятствовать, даже если они устремятся в саму Вселенную, связанные волнообразно как колеблющиеся электрические разряды – или устремятся в зенит известково-светящимся ореолом.
А не может ли так статься, что мои мысли устремятся во Вселенную и тогда, когда Томми нас всех….?
Что за чертова глупость!
Быстро постучать снизу по столу три раза – это помогает!
Когда мой страх улетучился, продолжаю размышлять: Вот ведь имеются же звезды, которые уже давно погибли, а лучи их света только-только достигли нас...
- Приборка! – раздается команда.
Лодке это крайне необходимо: В кают-компании личного состава все выглядит особенно отвратительно. Давно пора запрячь здесь бачкового. Оставшиеся после приема пищи остатки еды на столе имеют неприглядный вид: Вежде пятна жира, а кучи объедков люди просто сгребли в одну кучу. Во всех углах образовались беспорядочные завалы объедков, но люди ведут себя слишком апатично, чтобы самостоятельно предпринимать хоть что-то против этих отбросов и другого хлама. Куртки, носки и сапоги лежат между спящими на полу. Здесь же раскрытые книжки, чашки, мешки для белья. Но вместе с тем, куда все это можно было бы убрать? Для вещей ста человек нет никакого места.
При каждом подъеме намереваюсь рассортировать царящую на моей койке неразбериху. Однако все это остается в большинстве случаев лишь благим пожеланием. До тех пор пока у меня еще есть место на койке, чувствую, что руки мои так и не доберутся до всего этого хлама.
Хотя шум дизеля полностью заполняет жилой отсек, пытаюсь удобно расположиться на моей захламленной койке и писать в лежащем положении. При этом слышу, как детонации в наших 12 цилиндрах примешиваются к глухому шуму биению забортной воды. Время от времени по плиткам пола шаркают сапоги. Затем громко шуршит динамик. Спустя некоторое время один из сидящих напротив зло произносит:
- ...Между нами говоря, ты полный тупица!
Не имею никакого представления, чем заработал такое оскорбление его визави. Странно, что не испытываю никакого желания этого узнать.
Масляный бак оставляет мало пространство для моей шеи. Вот если бы, можно было переборку сдвинуть ближе к дизельному отсеку, то здесь все было бы в ажуре.
Скоро я почти умираю от жажды. Пытаюсь сглатывать и прижимаю язык к небу, чтобы выжать слюну в рот – но все напрасно. Меня охватывает желание рассмотреть свой язык в зеркале. Покрытый, должно быть, меховым слоем грязного налета, он, наверное, выглядит как отвратительная, протухшая рыба. А в первую очередь надо бы осмотреть зубы! Там, в промежутках между ними, скорее всего, уже завелись какие-нибудь членистоногие! Этим языком провести по этим зубам – бррр – одна эта мысль вызывает противное чувство.
Теперь мне была бы крайне необходима бутылка яблочного сока. Такое сухое горло и никакого яблочного сока поблизости! И никакого чая нет! Нечего выпить! Кок мог бы разместить здесь кувшин своего чертова лимонада.
Долгое время пытаюсь бороться с жаждой, но затем сваливаюсь с койки и направляюсь в офицерскую кают-компанию. Инжмех и командир тоже там. Спрашиваю бачкового, который как раз движется с двумя банками в руках в направлении камбуза, о лимонаде.
Вскоре после этого кок приходит лично и ставит большой кувшин рядом со столом. Инжмех интересуется:
- И кто все это должен будет выпить?
Командир, до сих пор апатично сидевший в своем углу, вскидывает на него такой взгляд, словно впервые видит инжмеха: Это его обыкновенный способ общения со своими офицерами.
Я с трудом приподнимаюсь, открываю посудный шкаф, вытаскиваю пять чашек и, наконец, осторожно наполняю их до самого верха: Действие, полностью удовлетворяющее меня. Я смог сделать себя полезным – пейте, пожалуйста!
Спустя какое-то время возвращается бачковый и, задев ногой, опрокидывает полупустой кувшин с лимонадом, который я неосмотрительно поставил на пол. Лимонад сразу же протекает через щели между плитками пола вниз.
- Вот черт! Все в аккумуляторы! – мгновенно шипит инжмех и вскакивает. – Свинство, черт-черт!
- Ладно, ладно тебе, – произносит командир мягко.
Инжмех протискивается мимо стола и присаживается в проходе.
- Ну и дела у нас здесь! – ругается он со своего места. Затем он снова встает и кричит, вызывая Номер 1.
Номер 1 немедленно прибывает из центрального поста к нему – совершенно сбившись с дыхания.
- Вы это называете приборкой корабля? – свистящим голосом резко обращается к нему инжмех. – Здесь все напоминает свиной хлев!
Боцман стоит как оплеванный и только громко дышит. Наконец выпаливает:
- Так точно, господин обер-лейтенант! – и слегка наклоняется вперед.
- Что это значит: Так точно, господин обер-лейтенант? – шумит на него инжмех.
- Немедленно все устраним, господин обер-лейтенант!
- Нет, не немедленно, а тогда, когда кают-компания будет свободна – ясно?
- Так точно, господин обер-лейтенант, как только освободится кают-компания, так я тут же, сам, лично за всем прослежу...
- Вот теперь я вижу, что Вы поняли команду точно, – произносит инжмех с циничной интонацией.
Номер 1 делает разворот, уходя, и я говорю:
- Занавес!
И поскольку инжмех смотрит на меня с вопрошающим непониманием, добавляю:
- Это было действительно красивое, красиво сыгранное театральное представление.
Спустя четыре часа хода под шноркелем, командир приказывает уложить мачту на палубе и погрузиться на 40 метров: Перерыв на обед. В честь этого по лодке снова зазвучала музыка. Не могу понять, как можно выносить эту какофонию.
Уже давно жду, чтобы, наконец, появился маат-радист и сообщил ободряющие новости. Для меня остается загадкой, как наш такой нервный в другой обстановке командир безмолвно вы-держивает это мучение.
Мне все еще едва удается заснуть, даже при движении на электродвигателях, хотя на лодке господствует почти кладбищенская тишина. Небольшие звуки поступают от зуммера электро-двигателей. Посплю-ка я лучше во время хода под шноркелем. Правда, дизели шумят, но их грохот снимает мое напряжение и убаюкивает. Шум двигателей, как и всегда, успокаивает меня – хоть на грузовике, хоть в самолете.
Лежу на койке и делаю новую попытку высчитать сегодняшнюю дату, но быстро запутываюсь. Какой день у нас теперь действительно – скорее, какая ночь? Ночь вторника? Ночь среды? Или уже ночь четверга? Начинаю пересчитывать дни от выхода из Бреста досюда. Когда начался большой понос? Когда нам давали куриное фрикасе?
Промежуток времени, начиная с нашего выхода из Бункера, до этого момента кажется мне вечностью. Также давно утеряно представление того, что там за бакбортом находится твердая земля: Приходится здорово постараться, чтобы получить ее мысленные картинки: Стада коров, пережевывающие жвачку в свете луны; реки, текущие в ночном отблеске; утесы, охлажденные лунным светом; влажные луга, колышущиеся в своем зеленом дыхании; скрипящие лягушки в болотистой трясине; спящие косули в травяных кроватях под плотной листвой, угрюмые скалистые гномы под Brignogan – все это я мог бы воочию пережить сегодняшней ночью, если бы не был заперт в этом плавающем гробу...
Чувство потерянности охватывает меня: Мы сидим в этой стальной трубе и движемся, кувыркаясь во времени. Имеется только океан, и ни следа жизни: Все являет собой то Начало, когда из соленых вод едва лишь поднимались макушки скал...
Подсос воздуха дизелем опять на какое-то мгновение перехватывает у меня дыхание: С мечтательным полусном покончено.
Продолжать лежать? Нет!
Решаю: Опять в центральный пост! Это решение дается мне легко, так как мочевой пузырь начинает мучить меня невыносимо. В животе тоже больше не царит ни мир ни покой. Меня бьет сильная дрожь от предстоящей процедуры...
Ладно, попытаюсь-ка выждать еще немного – скажем так: до следующей команды «Слушать в отсеках!». Пора бы ей уже прозвучать!
Когда, наконец, сваливаюсь с койки и принимаю вертикальное положение, замечаю, как отяжелела моя голова. В затылке сидит глухая, двигающаяся боль и над бровями тоже. Пожалуй, от этой боли мне никогда больше не освободиться.
В центральном посту двое заняты странным делом: Они выстукивают консервные банки де-лая их плоскими.
- От банок надо избавиться, – поясняет мне один в ответ на мой любопытствующий вопрос.
- Так значит сейчас, все же, будет выброшен мусор за борт?
- Только то, что не плавает, – следует ответ.
В этот момент двигатели останавливаются: время к прослушиванию. Лишь только дизели смолкают, меня слегка подташнивает от высокого давления. И тут же происходит чудо контр-направлений: Барабанные перепонки втягиваются – и вытягиваются. Словно в черепе им уже не хватает места!
Знаю наверняка: Было бы чистым безумием начать сейчас слушать в отсеках.
Ну, а теперь помочиться! Большое ведро-параша стоящее вблизи свободно. Быстро выпускаю свой хвост наружу и хорошо прицеливаюсь: Вплотную рядом с моим жестким лучом лежит, согнувшись, человек и спит.
Надеюсь, мои кишки еще потерпят какое-то время. Оберштурман буквально приклеился к своему штурманскому столику. С тех пор как ему прошлой ночью удалось провести привязку по звездам, он знает нашу позицию, но все же снова стремится определить местоположение. Почувствовав меня рядом с собой, произносит:
- До завтрашней ночи можем это сделать...
- Район вокруг La Pallice должен быть Вам уже известен, – говорю как бы между прочим.
- Не в этой ситуации, – отвечает оберштурман резко. – Видите ли, в прошлый раз мы приходили со стороны Бордо.
Я думаю: Что это за заявление? но только говорю:
- С самого юга...
- Да, господин лейтенант. А мы даже еще не могли идти под шноркелем, потому что они не справились в Бордо с монтированием нашего шноркеля...
- Это мне известно...
- И тогда мы болтались там довольно долго, но все же должны были выйти в море.
Это звучит как: «... на этот раз мы в боле выгодном положении».
- Ну, наверное, Вы, хотя бы с городом познакомились? Я имею в виду La Rochelle…
- Ах ты, Боже мой! Извините, господин лейтенант – там мы были в походе как раз в начале Вторжения...
Оберштурман говорит это таким полужалобным тоном, словно разочарован тем, что я соображаю с таким трудом.
- Там тогда все должно было пройти как по маслу. Я даже свое барахло не брал – как говорится, господин лейтенант...
В центральный пост передают радиодонесение. Командир бросает взгляд на карандашные записи и делает большие глаза.
- Вот, полюбуйтесь! – произносит он и передает запись мне.
«Подвергшись воздушной атаке – лодка затонула». Стоит номер подлодки и ее координаты.
- Я не понимаю: Это послание предназначено непосредственно нам?
- А как иначе? – отвечает командир. – Руководство остерегалось бы дважды повторять такую радиограмму...
Командир подходит к штурманскому столику с лежащей на нем картой. Я становлюсь вплотную рядом с ним: Хочу увидеть, в каком районе моря была потоплена подлодка.
Найдя место, правым указательным пальцем фиксирую его и, произнеся безмолвными губами номер лодки еще раз, пугаюсь: Это же подлодка Ульмера!
Господи, значит теперь и он!
Командир тоже, кажется, знал Ульмера. Боковым зрением вижу, как он нервно кривит лицо.
Мы стоим неподвижно и молчим. Что можно сказать в этой ситуации? Раньше или позже – когда-нибудь – но это настигнет каждого. Авиабомбы? А что иное?
Ломаю голову: Ульмер указал свои точные координаты. Если он знал свое местоположение так точно, то это может значить только одно: Томми, должно быть, поймали лодку при надвод-ном ходе! Или может быть так, что их оберштурман тоже дал только приблизительные коорди-наты?
С командиром я не могу сейчас это обсуждать. Могу лишь наблюдать, как беспокойными стали движения его рук, держащих циркуль и угольник. Потому только и говорю:
- Проклятое дерьмо!
И тяжело плетусь назад в направлении офицерской кают-компании.
Спустя немного времени вижу, что Бартль внезапно появляется рядом, у коллег в кают-компании. Могу отчетливо видеть его, стоит мне лишь вытянуть шею, за углом узкого рундука, сидящим у стола с широко расставленными локтями и опущенной головой. Собственно говоря, серебрянопогонники должны были бы находиться впереди, в отсеках носовой части, но здесь обер-фельдфебели представляют для плетущего свои тенета Бартля благодарную публику. Откуда он набирает людей, которые не могут улизнуть от его словес? Однако сейчас Бартль безмолвствует. Путешествие, кажется, порядком надоело ему. Он также не может курить свою трубку, а без пыханья трубкой Бартль вовсе не чувствует себя человеком. И едва ли кто осмелится развеять его хандру предложив сделать пару затяжек.
Стараясь делать как можно меньше телодвижений, топаю обратно в корму – чтобы выпить па-ру-другую чашек лимонада...
Мне везет: Кок поставил два больших кувшина для самообслуживания. Через открытую в дизельный отсек переборку киваю главному мотористу. Если бы я даже прокричал ему свой при-вет, он едва бы понял меня.
Оба дизеля дают средний ход.
Плитки пола подняты. Снизу, в этот момент, дежурный машинист как раз протискивает себя вверх, испачканный с ног до головы маслом и грязью. Сетка осушительного отростка насоса трюма дизельного отсека, кажется, полностью забита...
- Подай-ка сюда ветошь! – орет он в отсек, перекрывая шум дизелей и исчезает, перехватив на лету брошенную ему ветошь, так быстро, словно рабочий канализационной сети ныряет обрат-но в свою преисподнюю.
Главный моторист занят у своего пульта. Он подсчитывает, как часто наполнялся танк еже-дневного расхода потребляемого дизелями топлива. Таким образом он определяет общий рас-ход топлива.
Переборка в отсек электромоторов открыта. Между могучими блоками дизеля мой взгляд беспрепятственно скользит до кормового торпедного аппарата. Снизу проблескивают два вала: Две гладких, серебристых колонны покрытых маслом. Куда бы ни кинул взгляд, здесь на всем, тонкий слой масляной пленки.
Прямо у пульта управления обнаруживаю банку с темным содержанием. Главный моторист должно быть поймал мой любопытный взгляд, и показывает мне жестами, что я могу попробовать. Содержимое вроде совсем не похоже на густую смазку. Думаю, что такую шутку главный моторист себе бы не позволил. В следующий миг он ковыряется у ящика рядом со своим пуль-том и выкапывает из хлама ложку, которую протирает только что надерганной из тюка паклей и затем протягивает мне. Ладно, попробуем.
Да это повидло из черной смородины! Здорово! Только откуда он его взял? В нос бьет запах дизеля, а на языке вкус черной смородины. Приблизив рот вплотную к левому уху главного моториста, кричу:
- Вкусно, как у мамы!
Его лицо вспыхивает румянцем, и он усердно кивает в подтверждение. Затем протягивает мне новый клубок чистых цветных нитей и кивает мне: Протрите руки! Я так и делаю, но вместо того, чтобы бросить паклю в ведро-парашу, вытаскиваю из клубка синие нити и складываю их в маленькую кучку на правом колене. А затем на левом колене делаю такую же кучку, но уже из желтых нитей. Главный моторист удивлено смотрит на меня.
- Выглядит красиво! – кричу ему, но он не понимает меня. Лишь недоуменно передергивает плечами. Я снова встаю и подхожу к нему.
- Пойду немного покемарю! – кричу ему в ухо. – Хорошей вахты!
~
Несколькими часами позже, когда переключились на электродвигатели, взбираюсь для разнообразия в башню и усаживаюсь верхом в седло перископа. Здесь наверху еще много места. Давно следовало бы примоститься на этом отшибе.
Воздух здесь, конечно, тоже достаточно плохой: Смрад плотен, словно облако, но здесь до-вольно много забавных вещей, например, нажмешь кнопку и можешь проехать на седле пери-скопа как на карусели – вокруг перископа, а спиной непосредственно мимо прибора расчета данных для Торпедной Стрельбы и других придуманных для атаки аппаратов. Я часто делал так на U-96. Но теперь другое: Ток экономят.
А в ушах звучат курсовые расчеты атаки: «Лево руля двадцать! – так держать – новый курс 170 градусов. Внимание ПУТС : Скорость хода корабля противника 12 – Курсовой угол 22 – Глубина 6 – Расстояние 900 – Держать курс постоянно...»
Когда смотрю в окуляр, то понимаю охотничью одержимость Старика. В самом деле, здесь наверху, сидишь как на охотничьей вышке.
Время залечь на койку. Но сон не приносит мне облегчения. Слышу через занавеску жалобные звуки пердёжа и тут же звучит комментарий:
- Задница – это не флейта – сказал Гете!
На это отзывается второй голос:
- Когда стоит, затем пердит – ответил Шиллер!
Жду продолжения, и это нагоняет на меня волну первого сна. Но затем, меня буквально подбрасывает на койке громкий стук о стол... Не могу сразу понять его происхождение, затем понимаю: Подо мной играют в скат – посреди ночи!
Какое-то время ничего не слышу, кроме обычных объявлений и хлопаний картами и затем легкий шум перемешивания колоды. Но скоро снова начинается:
- Однако, беру прикуп!
- Ясно, мастурбатор чертов!
Отворачиваюсь к обитой фанерой стенке и пытаясь больше не слушать треп игроков, закрываю глаза. Но мне не удается уснуть, потому что в глубине души ожидаю продолжения разговора. А снизу, словно дразня меня, доносится только сопение и спокойный говор.
Ладно, говорю себе, если не могу теперь вздремнуть, то, по крайней мере, попытаюсь почитать.
Перелистываю книгу Конрада «Зеркало моря» , зажав ее между матрасом и стенкой борта, не останавливаясь на какой-либо странице – совершенно безразлично. Глаза пробегают по строчкам, но как сильно не стараюсь, не могу сосредоточиться на смысле прочитанного. И, тем не менее, позволяю взгляду и дальше просто скользить по словам...
Опять очередная глупость? спрашиваю себя. Совершенная глупость, это точно!
В голове от такого трудоемкого напряженного процесса ощущаю пустоту и кружение. Словно надрался как сапожник и потому мутит с перепоя. На самом деле, я никогда не испытывал желания надраться в стельку – но сейчас? Сейчас я буквально впервые испытываю стремление сделать это, представляя себе, как выпиваю стопку за стопкой в длинной череде наступающего дня – а потом еще одну на посошок и еще одну, чтобы наконец ощутить вибрирующее движение карусели во всем теле, как начало глубокого забытья…
То, что я испытываю такое желание посреди Бискайского залива, будучи заключенным в этом плавающем гробу, разве это не одно из чудес природы? Кто знает точно о том, как желания и мысли, стоит им лишь однажды зародиться в мозгу индивида и проснуться к жизни, продолжают существовать? «Энергия существует вечно, никуда не пропадает и только переходит из одного вида в другой», так нас учили, в конце концов. Наверное, это верно и в отношении мысли. Чтобы позволить возникнуть желанию сделать глоток коньяка, я, очевидно, затратил какую-то энергию – хотя бы только и какую-то ее толику, но, все же, энергию!
Ну? Говорю себе с глубоким чувством удовлетворения, и куда же она направилась, эта моя мысль?
Уже в полусне еще слышу снизу:
- Я говорил и говорю, что дрочить может каждый, а играть в скат – это не член катать… Для этого надо иметь мозги!
Проснувшись, вяло берусь за перетряхивание своей койки. Пока так хозяйничаю, понимаю, что наш способ хода по морю таким вот образом имеет также и свои преимущества: На теле у нас нет никаких сырых тряпок – все абсолютно сухое. Раньше никогда не знали, куда деваться от сырой прорезиненной одежды,сырых тельняшек, сырых носков, сырых морских сапог. Вечно имелись столкновения и скандалы с парнями из электромоторного отсека, которые всегда возмущались, когда к ним в корму приносили сырые тряпки для просушивания. Затем они по-ступили так, будто сняли машинное отделение за огромные деньги и стали буквально грудью на пути тех, кто хотел просушить одежду у них в отсеке. Никакой речи не было о сочувствии к морякам, несшим вахту на мостике, особенно когда наверху разыгрывался настоящий шторм, и ты совсем не понимал, были ли они людьми или амфибиями, когда спускались вниз после вахты. Под матрацем, вдали от чужих глаз, хранятся мои вещи: Два толстых конверта, оба адресованные начальнику штаба. Хотел бы я знать, что сокрыто в этих конвертах! Но как бы сильно не ощупывал их пальцами, не могу ощутить ничего иного как совершенно обычные листы.
В конце концов, кладу конверты обратно под матрас.
Мои raison d’etre сегодня – в любом случае это бумаги: Попутно я являюсь как бы курьером – в курьерской командировке, правда, с небольшими препятствиями...
Каких только приключений не переживал я в таких вот курьерских разъездах – или скорее: В так называемых курьерских командировках. Но на этот раз все могло оказаться гораздо серьезнее.
Выражение лица Старика при вручении мне обоих конвертов было полно важности. Могло, вполне логично, оказаться так, что у меня на руках оказались последние письменные докумен-ты флотилии...
Спрашивается только, каким образом я смогу доставить их в Коралл – Берлин очень уж дале-ко от сегодняшнего места нашего корабля.
Внезапно раздается звук как от гремящего вдалеке грома. Отчетливо выделяю из грохота три отдельных взрыва – грохочущих с интервалом около трех секунд друг за другом.
Тут же раздается ругань одного из маатов:
- Это уже напоминает мне чертов будильник!
Метко подмечено! Томми и в самом деле служат нам подобием будильника.
Когда же, наконец, эта чертова банда свиней прекратит долбать нас различными видами шума и грохота?
Под моей койкой кто-то захлебывается от приступа кашля. С тяжелым хрипом он сильно отхаркивается.
- Эй, салага, глотай свои сопли! Здесь никому не интересны твои зеленые устрицы, – возмущается кто-то напротив. Но затем он смолкает, будто лишь теперь внезапно заметил, что слишком резко высказался:
- Не по твоему нутру консервированные сосиски и огурцы...
С нижней койки никакой реакции: Парень кажется и в самом деле проглатывает свои харкотья.
Присаживаюсь в ЦП и всматриваюсь в стенку перед собой. Мой череп словно ватой набит. С ватой в черепе человек думать не может: Закон природы.
Вынужден бороться со своей летаргии – а это значит: Вату из серых клеток головы удалить и начать мыслить более ясно...
Чтобы достичь этого, закрываю глаза и обращаю взор внутрь себя. Когда с огромным усилием это делаю, вижу будто наяву, как ленивая масса в моей голове раздувается и затем сжимается. Она образует серое скользкое покрывало и напоминает мне некое подобие Млечного Пути с несколькими холодными искорками, вспыхивающими в нем тут и там. Млечный Путь и покрывало начинают затем вращаться, как в центрифуге. Из-за этого в моей голове все становится совершенно пустым, и меня тошнит. Я вынужден быстро открыть глаза, чтобы освободиться от чувства головокружения.
Чтобы снова ощутить себя, двигаю одновременно пальцами рук и пальцами ног в сапогах. Сглатываю полусухую слюну и крепко хлопаю веками, как если бы мошка попала в глаз. Наконец, эта черная центрифуга уходит из моей головы. Но остается чувство, что я больше не слышу. Вероятно, все дело в ушной сере... Из-за объемной ушной серы мои барабанные перепонки, пожалуй, больше не смогут правильно вибрировать. Значит, надо найти канцелярскую скрепку! Моя бабушка вычищала себе уши изогнутой в виде буквы U шпильки. Современный человек использует канцелярскую скрепку. У Первого помощника есть такие для его документов. Без скрепок он бы не смог существовать.
Теперь я сижу и разрабатываю план, как раздобыть скрепку у Первого помощника. Только на ум ничего не приходит. Мозг отдыхает. Хотя, чувствую, что мои серые клетки работают, во всяком случае, пытаются что-то сделать.
Значит, Я – жив!
Мои легкие раздуваются, мое сердце бьется, качая кровь. Мои волосы растут сами по себе – тысячи волос, мои ногти на руках и ногах тоже растут. Все функционирует. В моих ушах все больше и больше серы – и, кажется, больше, чем необходимо.
Раздобыть скрепку и вычистить уши: Это хорошая мысль. Только для этого я сначала должен направиться в офицерскую кают-компанию: В шкафчике, непосредственно над столом, Первый помощник хранит свои скоросшиватели и папки с мелко-напечатанными служебными инструкциями, которые он так часто перелистывает. Думаю, что Первый помощник не будет иметь ничего против, если я стырю у него пару-тройку скрепок, которые густо усеяли верхнюю сторону его бумаг.
Страсть к порядку, какую испытывает Первый помощник заставляет его скреплять скрепками все, что по его мнению, требуется скрепить.
Первый помощник, наверное, сейчас свободен от вахты. И может так случиться, что он как раз сейчас сидит над своим бумажным хламом. Хотя, можно было бы просто довериться ему и тогда не придется тырить эти его чертовы скрепки.
Замечаю, что пока рассуждаю, мои руки, независимо от меня, делают попытку ухватиться за что-либо, чтобы приподнять мое тело. Время – деньги! говорю себе. Только сначала надо пол-ностью придти в себя. Я все еще пребываю в какой-то прострации. А при движении в офицер-скую кают-компанию, я должен производить впечатление полной собранности.
Смотрю на часы на левом запястье и говорю им:
- Чертовы часы!
Стрелки стоят на нескольких минутах после двух. Два часа чего-о? Два часа дня или два часа ночи? Этот восхваляемый всеми Петер Хенляйн смастерил полную ерунду в своей замковой мастерской в Нюрнберге, и размножил ее миллионами экземпляров – только не подумал о том, что однажды найдутся также и такие люди, которые не смогут подойти к окну, чтобы обнару-жить, светло снаружи или темно.
Разделил бы циферблат на 24 вместо 12 часов – и не было бы таких затруднений как сейчас.
Вместо того чтобы отправиться теперь, наконец, вперед, все еще сижу на том же месте.
У меня невольно вырывается стон, и я стыжусь этого: Кто-нибудь мог услышать... Не следует стонать тому, кто плывет в вонючем гробу сквозь морские глубины.
Эх, увидеть бы снова небо! Хоть одним глазком!
Звездное небо или просто обычное серое небо. Но надо оставаться скромным в своих желаниях и не ждать ничего с нетерпением. А потому не устремлять, например, свой взгляд к небу над дельтой Дуная или долиной реки По, с ее мощными вздымающимися облаками. Судьбу не вызывают слишком большими желаниями...
Если бы только она была: Судьба. Лишь в этом случае вся та дурость, что происходит с нами, имела бы смысл. И лишь в этом случае можно было бы легко поверить в то, что некая туманная инстанция уже давно записала в своих анналах, удастся ли нам пройти через это дерьмо или нет.
Но возможно ли представить себе, что все проистекает лишь по воле чистого случая, совер-шенно без какой-либо формы намерения и режиссуры Высшей власти?
Странно, что на борту я еще не слышал никого, кто бы громко молился. Здесь каждый пита-ется своим страхом внутри себя – усердно и как может.
Черт, сейчас бы не помешал стакан горячего крепкого черного чая!
В этот момент объявляют о готовности завтрака. С трудом поднимаюсь и иду в направлении круглой дверцы переборки, качаясь как на ходулях.
Инженер-механик и командир уже сидят на кожаном диване и молчат. Луч света от лампы над столом прыгает, так как лодка раскачивается глубинной зыбью, скользит по стенам вверх и вниз – иногда так высоко, что господин гросс-адмирал освещается на какой-то миг, пока снова не опускается в темноту.
Господин гросс-адмирал! Где на него падает много света, там тут же появляется и большая тень. Или наоборот! Если бы зависело от меня, то эта дурацкая фотография из фотоателье была бы давно вытащена из рамки и разорвана на мелкие клочки.
Оба серебрянопогонника еще не появились. Это мне нравится. Я все еще не знаю, должны ли эти два старпера спать в отсеках носовой части или нет, но мне это как-то по барабану.
Командир издает вдруг несколько различных звуков. И внезапно, как будто озаботившись разнообразием этих звуков, барабанит ногтями правой руки марш по линолеуму стола. Навер-ное, это должен быть Хохенфридбергский марш . Командир барабанит с неподвижным, почти судорожно сжатым выражением лица.
Также внезапно, как и начал, он прекращает свою дурацкую дробь и опускает голову, словно погрузившись в глубокие раздумья. Когда же, спустя несколько минут он снова поднимает ее на одно мгновение и его лицо будто освещается изнутри, я ожидаю какое-то сообщение. Но командир лишь требует бачкового.
Почти одновременно с бачковым появляется один из двоих серебрянопогонников, тот, что постарше. Приходится уступить ему место, а командир и инжмех должны придвинуться друг к другу. Серебряник выглядит скверно.
В то время как я вталкиваю в себя порцию яичницы-болтуньи, представляю себе, что про-изошло бы, если бы состояние нашего толстого серебрянопогонника ухудшилось еще больше.
А если он испустит дух? Труп на борту, этого как раз нам еще не хватало – но какой это был бы материал для фильма: Командир, которому приходится заменить врача и который вынужден бороться за жизнь отдельного человека – а кроме этого еще и серебрянопогонника – борется со смертью, в то время как вокруг него кишит ад. Вокруг масса разбросанных шприцов с лекарствами, о назначении которых он не имеет никакого представления...
Хочу притормозить мою раскручивающуюся в голове фантазию, но нет, мой фильм продол-жается: Конечно, он вкалывает что-то неправильно. Шишка с верфи трясется от судорожных, конвульсивных движений. Крупномасштабное изображение агонии – и затем, когда шишка с верфи отправляется на тот свет, изображение беспомощности на лице командира от того, что же делать с трупом. Всплывать? Все отговаривают командира. Однако он настаивает на прису-щей морю церемонии. Но едва лишь подлодка появляется наверху, враг определяет ее местона-хождение и лодку окружают самолеты и эсминцы – а затем забрасывают ее глубинными бом-бами и, наконец, наступает общий конец. «И все из-за этого засранца, серебрянопогонника!» успевает сказать под занавес командир.
Откуда на меня налетает вся эта гадость?
На секунду мне кажется, что схожу с ума. В голове резко звенят жужжащие струны, а затем опять наваливается бездонный вакуум. Никаких рефлексов больше – совсем ничего больше.
Исчезаю из офицерской кают-компании и плетусь центральным коридором: Хочу обратно, на свою койку.
Когда вытягиваюсь во весь рост, то дышу так спокойно и размеренно, как только могу, но я все же все еще не могу ощутить себя: Я живу как бы вне моего тела – этакая плазматическая клетка. Чувствую только свой череп. И в этом черепе гремит и урчит – глухой шум, словно от-клик взрывов далеких глубинных бомб.
Сейчас должно начаться движение под шноркелем, говорю себе. Затем на лодку поступит воздух. Мне чертовски необходим свежий воздух.
СКВОЗЬ СТРОЙ
Когда я опять прихожу в себя, то замечаю, что совершенно проспал начало хода под шнорке-лем. Я словно провалился в глубокий сон во время этого маневра. И это было для меня как гло-ток прекрасного бургундского!
В ЦП узнаю, что La Pallice достигнем завтра утром, если все пройдет гладко. Я вновь чувст-вую себя собранным и мой мозг, слава Богу, опять так четко работает, что я сразу же произно-шу:
- Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
La Pallice – и что затем дальше?
Напряженно думаю о Симоне: Находится ли она в самом деле все еще в тюрьме Fresnes?
На лодке царит странное настроение. Кажется, что все воспряли духом от той неясной участи, которую предопределила нам судьба. Однако чувство страха того, что в последний момент все может рухнуть, все еще висит в лодке. И хотя я больше не слышу никаких непристойностей, время от времени, однако, возникают испуганные диалоги:
- Они, все же, знают, куда мы идем. Но тут уж пусть у себя в заднице ковыряются: то ли в La Pallice, то ли в Bordeaux. И то, что La Pallice находится к нам гораздо ближе, спорим, они это тоже знают. И там-то уж они вполне могут поджидать нас...
- Да знаем мы это, – отвечает кто-то иронично. – Ну, ты просто просекайло!
Но, как ни суди, а парень скорее прав: Томми наверняка знают, что мы здесь крадемся поти-ху. Всегда предполагал, что им ясно, как день божий, что, они не раздолбали нас при выходе из Бреста. Потому у них и не было никакого праздника в честь одержанной над нами победы, а лишь огромное разочарование и соответственно еще большая ярость.
Рассуждая дальше, можно предположить, что уже продумали, какая база была выбрана нами в качестве порта-убежища ... и что они в полном покое от более-менее точного знания того, когда они могут рассчитаться с нами. Это уж к бабкам не ходи.
С другой стороны, успокаиваю себя, здесь мы все-таки уже немного вне их досягаемости. Ве-роятно, они не залетают так далеко на юг для регулярного патрулирования...
Хотя все же, может и так статься, что господа заняты далеко на севере так, что не имеют больше свободных рук и самолетов – во всяком случае, для нас.
Ах, что за чушь и дешевое самоутешение, сдерживаю свои рассуждения. То, что братишки оставят нас неостриженными наголо, едва ли вообразимо. Непосредственно перед тем момен-том, когда уже кажется, что мы выскользнули из ловушки, судьба может подкинуть нам дро-вишек в задницу – что мы в последнее время испытывали снова и снова. Чтобы протащиться чуть ли не по всему миру, пережить реально тяжелые опасности, а затем на последних милях, почти уже в виду суши, быть уничтоженными самолетами-торпедоносцами – это вовсе не весе-лит. Точно так случилось с одной из больших лодок Второй флотилии.
А затем еще пройти в гавань мимо брандеров, которые возможно, лишь накануне нашего выхода из Бреста получили какие-либо намеки о нашем маршруте следования, но до сих пор не получили заявку о нашем прибытии – это будет еще та песня...
Меня обуревает чувство того, что страх вероятной гибели не только от торпед и бомб про-тивника, но и от своих, словно метастазы расширяется с каждым часом. Если бы только коман-дир мог лучше совладать с собой, и его вид не был бы таким неуверенным! Этот его потерян-ный вид действует на людей словно отрава...
- Теперь нам осталась пара-тройка часов до точки встречи кораблей сопровождения, – произно-сит вахтенный старшина второй вахты излишне громко.
- Если только удастся, – слышу бормотание.
Командир, конечно, считается с плотным кордоном подкарауливающих нас судов и самоле-тов противника. Cordon bleu – синяя лента заградительного кордона! И мы должны про-рваться сквозь нее. А что потом?
В затылке вспыхивает огромными прописными буквами слово МИНЫ. Против мин совсем ничего не поможет, никакой тактический расчет, никакое мужество, никакая смелость. А перед этим побережьем можно с уверенностью утверждать лежат не одна и не две мины: Не только самолеты, но и подводные лодки, и быстроходные катера наверняка сбрасывали здесь свои ми-ны. А наша фирма, конечно же, не озаботилась заказать свободный проход для нашей подлодки в этом районе моря.
Перед Брестом Томми в общем и целом не везло с их электроминами: Слишком глубокая во-да. Но здесь, на этом плоском предполье побережья, идеальные условия для таких мин.
Чуть не ежеминутно свободный от вахты старшина приходит теперь под каким-либо наду-манным предлогом в ЦП, и делает это, несмотря на строжайший запрет излишних передвиже-ний на лодке. Из-за дифферентовки, но также и того, чтобы ничто лишнее не смогло бы просо-читься из центрального поста в отсеки. Но что он может рассказать в носовых отсеках, если успевает схватить лишь несколько ничего не значащих фраз?
От моряков на рулях глубины требуются постоянные усилия выравнивать перенесение центра тяжести лодки.
- Чертова неустойчивость, – ругается один из них и этим подразумевает большое передвижение людей в лодке.
«Неустойчивость» – это точное слово выражающее наше жгучее стремление снова ощутить твердую почву под ногами. Твердая почва! Когда же только это будет? Все мои желания дости-гают теперь своей кульминации в требовании обрести вновь твердую почву под ногами.
Слышу шепот об оберштурмане:
- Теперь, однако, очкует наш штурман!
- Вжался в свой столик, словно обосраться боится. Ему следовало бы еще и ящик с картами приоткрыть, чтобы на пол не насрать!
Но третий голос произносит:
- Да ладно вам, парни. Он и так уже произвел все расчеты что надо!
Я думаю: Конечно, произвел. Ведь, в конце концов, он лишь позавчера получил возможность сориентироваться по звездам.
- Ну, как выглядит программа наших действий? – спрашиваю оберштурмана напрямую.
- Пока будем идти на электродвигателях так долго, насколько возможно. Затем, возможно, за-ляжем на дно и там выждем. А уж после этого на рассвете всплывем и пойдем к берегу.
- Убедительно!
Оберштурман одаривает меня ожидающим, полным нетерпения взглядом и произносит, на-конец, со слабым стоном в голосе:
- Если бы это была только одна проблема! Здесь чертовски опасный район...
Мне это известно: Опасность для нас, прежде всего, представляет то, что мы больше не будем иметь глубокой воды уже на дальних подходах к собственно линии берега. Мы должны будем еще целую вечность идти в надводном положении. Должно быть, дьявол создал эти чертовы отмели из песчаных наносов в предполье побережья!
Поскольку все более-менее становится ясным, плетусь обратно на свою койку. Там я, по меньшей мере, никому не буду мешать.
Вскоре замечаю, что мне следует собраться и быть начеку, если не хочу снова впасть в гал-люцинирование. Может ли так влиять на мозг человека чад дизеля, затуманивающий мысли? Серебрянопогонникам легко: Они просто лежат как в полузабытье, словно бездыханные. Назы-вается ли это и в самом деле таким словом? Без-ды-хан-ные?
Чтобы хоть как-то обуздать свои мысли, подыскиваю в голове рифмы, считалочки и скорого-ворки из моего гимназического детства: «Реки Iiier, Lech, Isar, Inn / втекают в Дунай, / а Altm;hl, Naab и Regen / текут ему навстречу...» .
«Dos, iuventus, virtus, salus / mercitus, senectus, palus / merces, quies, seges и / arbor – слова все эти в женский род вставляй» .
Ясно чувствую, как эти рифмы успокаивают мои нервы. Теперь попробую это также еще и с звучящими внутри меня песенками: «...Мы оба с тобой так хотим умереть / Мы оба, ты и я / Твой отец послужил причиной этого / Твой отец, который нас не любит...» .
Так ли это поется или нет, не знаю. Первый куплет совершено выпал из головы.
Бормочу еще некоторое время рифмы, после чего внезапно мелькает мысль: Полный бред, теперь еще и здесь улечься на грунт – с такой-то кашей в командирской голове!
Короче: слезай с койки и топай обратно в ЦП!
Как магнитом меня снова тянет к оберштурману. Оказавшись рядом с ним, слышу его шепот:
- Надо надеяться, что перед входом не будет никакого движения – я имею в виду, что было бы здорово, если бы все еще было темно…
И тут замечаю, как часто оберштурман внезапно начинает свою речь, хотя он вовсе не являет-ся разговорчивым человеком.
- Вслепую, как мы сейчас движемся, едва ли мы сможем проскользнуть гладко сквозь эту свору, – продолжает он, подразумевая сжимающего кольцо противника. А затем узнаю, что оберштурману уже случилось однажды побыть на волосок от смерти.
- Это было, – говорит он, поколебавшись некоторое время, – в Средней Атлантике, мы как раз встретили конвой. Темно было как в заднице у негра... Ночная атака в надводном положении…. Всплываем – и мы в самой прекрасной позиции. И тут я замечаю по правому борту впереди тень – но только очень слабо. Идет встречнопересекающимся курсом! Мы дали круто на левый борт и заорали как сумасшедшие, настолько близко те были...
В то время как оберштурман снова занимается угольником и параллельной линейкой , он произносит:
- Было бы теперь гораздо лучше слушать в отсеках каждые 15 минут, потому что слушать через каждые полчаса, как мы делаем, может быть слишком длинным периодом…
Проходит бачковый и интересуется, не хотим ли мы перекусить. Меня совершенно не тянет на еду. Честно говоря, меня тошнит уже от одной мысли о той еде, что готовит наш кок.
В La Rochelle, там можно было бы неплохо полакомиться. Я знаю несколько кафешек в ста-рой гавани La Rochelle, где не обсчитывают, если берешь полный заказ, да еще и омара зака-жешь. Не плохой знак, что я уже снова думаю о таких изысканных блюдах
как homard ; l’armoricaine . На этот раз, к сожалению, совершенно не будет времени для таких кулинарных наслаждений.
Для меня уж точно: Быстро смотаться в направлении Родины! Если чертовски повезет, то речь может идти о каких-то часах. Удрать из Бреста с горем пополам и затем завязнуть здесь на юге, это уже было бы курам на смех. Потому для меня самым важным будет организовать свой проезд.
Тут же одергиваю себя: Постучи три раза по дереву! Думай лишь украдкой о твердой земле! Не спугни удачу! Не говори гоп, пока не перепрыгнешь...
- Командиру – Слабый маячный огонь прямо по курсу 67 градусов, – докладывает Второй по-мощник сверху.
Командир сразу же поднимается в башню. Спустя некоторое время слышу:
- Да, в самом деле. Едва виден!
- Никакого обозначения маяка! – произносит командир, когда снова оказывается внизу. – То появляется, то исчезает…
Большая загадка для нас, что бы это мог быть за огонь.
- Центральный! По пеленгу 100 градусов слабый шум винтов нескольких целей. Уровень шума от одного до двух баллов! – сообщает гидроакустик.
В тишине могу слышать, как работает мотор перископа на очень малых оборотах: Неужто Второй помощник еще что-то обнаружил? Но сверху не поступает никаких новых докладов. Наконец, командир нетерпеливо спрашивает:
- Ну, что там?
- В перископ ничего не видно, господин обер-лейтенант. Никаких кораблей, – поступает сверху ответ.
Плетемся дальше в неизвестность. А что нам еще остается в этой ситуации? Промер глубины показал: У нас чертовски мало воды под килем. Как долго мы вообще еще сможем идти под шноркелем?
Мне невольно передается нервное состояние командира.
Так нельзя!
Мне следует противостоять этому. Надо озаботиться вариантами подхода к La Pallice. Кон-центрация на четком подходе к порту – вот что поможет мне удержать мысли в порядке.
Снова подойти к пульту с картами!
На зеленом линолеуме, рядом с морской картой, лежит раскрытая «Лоция западного побере-жья Франции», и с усилием сконцентрировавшись на открытой странице, читаю:
«Аванпорт La Pallice имеет вход шириной 90 метров между оконечностями Мола. К внутрен-ней стороне Северного Мола могут швартоваться танкеры. Вдоль этого мола имеется канал длиной 300 метров, глубиной 9 метров и шириной 30 метров. Паромы на Ile de Re швартуются на северо-восточной оконечности. Между северным молом и шлюзом простирается набережная длиной 200 метров с идущим вдоль нее каналом длиной 130 метров, глубиной 7 метров и ши-риной 25 метров. Там могут швартоваться корабли длиной до 100 метров. Южный Мол аван-порта способен принимать к обработке суда с осадкой до 5 метров и длиной до 70 метров толь-ко в его восточном крае. Суда с большей осадкой швартуются в аванпорте». Глаза гораздо медленнее, чем обычно скользят по словам, и все же мне требуется некоторое время для понимания прочитанного. В следующий момент мне приходится буквально прину-дить себя к продолжению чтения: «Шлюз акватории порта – 22 метра шириной прохода над порогами, лежащими на 4 метра ни-же нуля карты. Камера шлюза имеет 167 метров полезной длины. Корабли длиной больше 183 метров не могут войти в акваторию порта. Вторая камера шлюза, расположенная южнее первой, закрыта.»
Ну, прекрасно, все изложено точно и ясно. Вкратце я это так и знал: La Pallice не является та-кой природной гаванью как Брест, а, скорее, напоминает гавань Saint-Nazaire.
- Скоро нам придется всплывать, – говорит командир.
- А прикрытия нет..., – бормочу тихо.
- Просто не предназначено из-за отсутствия средств, – бросает командир.
Если бы, по крайней мере, погода ухудшилась... Но об ее ухудшении, о ливневых осадках и низкой облачности, не стоит и думать.
Даже опытные парни из экипажа стали неразговорчивыми. Они знают, что скоро может на-чаться такая же свистопляска, как и при нашем выходе из Бреста.
Наблюдаю за оберштурманом: Когда он думает, что за ним не наблюдают, то позволяет сво-им рукам нервно дергаться. Неудивительно, что он боится больше всех других: Падение Шер-бура, конечно, по-прежнему беспокоит его. Направиться к английскому побережью вместо французского – что могло быть хуже для него! Не стоит даже думать о том, что произошло бы, если бы лодка, едва убежав от Союзников, вошла бы в английскую гавань...
И вот теперь найти это игольное ушко прохода! «Игольное ушко» – это точное название для входа в La Pallice.
Я ни разу, за время всего похода, не видел оберштурмана лежащим на его койке, но постоян-но находящимся в центральном посту. Это было так, словно он принадлежал к оборудованию лодки как один из ее агрегатов.
Картина игольного ушка не хочет покидать мой воспаленный мозг: Я будто наяву вижу, как наша носовая часть пронзает пространство насквозь – напоминая кончик увлажненной, крученной нитки. Раз влево, раз вправо...
Игольное ушко – как там было в притче с верблюдом? «Легче верблюду пройти сквозь иголь-ное ушко, чем богатому войти в царствие небесное» . Так?
Или нет?
Побережье, которое мы имеем перед собой, к сожалению, чертовски плоское: На нем нет ни-каких характерных скальных образований, никаких возвышенностей – никаких береговых зна-ков. Это побережье можно определить, только подойдя вплотную к нему.
Конечно, есть маяки. Они, правда, не освещены, но днем мы смогли бы найти их... Но только, если бы мы смогли идти в надводном положении и обозреть панораму с башни!
Ловлю себя при этом на том, что то и дело смотрю на свои часы. Делаю это тайком: Никто не должен заметить мою нервозность.
Мы сделаем это, повторяю себе беспрерывно, чтобы успокоиться, сделаем, при верном руко-водстве...
Может быть, речь уже идет лишь о нескольких часах, до того момента как мы пересечем ак-ваторию порта La Pallice и исчезаем в его Бункере: Конец морского путешествия.
И тут же во мне звучат строки: «Приди огнем Своим Господь / Сожги мой грех, омой меня / Приди огнем Своим Господь / И будем вместе Ты и я…»
Какое-то время меня мучат сумасшедшие подозрения, что наш компас работает неправильно, и мы держим совершенно ошибочный курс. Собираю все свое мужество в кулак и спрашиваю оберштурмана, указав правым указательным пальцем на последнюю регистрацию местонахож-дения нашей подлодки:
- Эта точка соответствует нашему полпути?
- Что еще за «полпути»?! – возмущается оберштурман. Но, все же, затем пытается объясняться:
- С учетом характеристик имеющихся здесь течений, и конечно...
Так как он замолкает, то я дополняю:
- … не поддающихся учету факторов.
- Как, повторите, пожалуйста?
- Непредсказуемость.
Оберштурман смотрит на меня недоверчиво, будто проверяя. Это немецкое слово для него так же подозрительно, судя по всему, как и любое иностранное слово.
Так не пойдет. Поэтому делаю новый разгон и говорю:
- Просто говно дело!
- Так и есть, – соглашается оберштурман со мной с явным облегчением, и затем из него бук-вально прет:
- Поймите, это же не дело так работать! Могут произойти самые глупые вещи, господин лейте-нант. Нет, это вовсе не шутка, определять местоположение подлодки таким вот образом, без секстанта и без сигнальных огней с берега.
Внезапно рядом с нами возникает командир. Оберштурман отступает на полшага назад, что-бы освободить ему взгляд на карту. Но что там есть такого, чего командир еще не видел? У ме-ня такое впечатление, что он пристально всматривается в карту, но едва ли воспринимает уви-денное.
Наверное, говорю себе, он, в его положении делает все правильно: Позволяет оберштурману просто выполнять свою работу. И опять вспоминаю слова Старика: «Нужно всегда иметь рядом надежных людей! Без надежных людей ничего не получится».
Как только дизели остановлены, из рубки акустика поступает доклад о шумах. Командир тут же исчезает за переборкой впереди: Удивительно быстро. Навостряю слух, но не слышу, о чем он бормочет с гидроакустиком.
И тут мне в уши бьет его стон:
- Вот зараза!
Когда командир снова появляется в ЦП, пробиваюсь к нему. Но не узнаю ничего. Командир лишь коротко бросает:
- Зараза! Вот зараза!
Он делает несколько глубоких вдохов, как будто желая разразиться грубой бранью, но затем замирает и внимательно вслушивается в забортные шумы.
Мы все стоим так, словно нас внезапно коснулась волшебная палочка, и тоже внимательно вслушиваемся: Станут ли шумы громче? Удалятся ли они?
- Интересно, кто здесь крутится… Турбины, во всяком случае, не слышны, – произносит, нако-нец, командир.
Да, и что с того? хочу уже спросить. Ведь, в конце концов, имеется достаточное количество рыбацких шхун с поршневыми двигателями, встреча с которыми для нас тоже могла бы стать чертовски неприятным событием...
- Бесспорно поршневой двигатель! – Это снова командир. Если бы только его голос звучал бо-лее уверенно! Ему надо бы прокашляться. Но ведь он не простужен. Должно быть, это страх судорожно сжимает его голосовые связки.
- Уходит, – бормочет оберштурман. Он мог бы этого и не говорить. Здесь каждый слышит, что шум стихает.
Устало опускаюсь на комингс передней переборки. Едва со всей осторожностью вытянул но-ги, слышу за спиной голос акустика:
- Шумы винтов на ... высокооборотные винты.
И опять:
- Шумы винтов также в ... , – и я снова не могу понять указание градусов.
Бормотание в ЦП прекращается в ту же секунду.
- Говно, дерьмо!
Только и слышу. Затем наступает абсолютная тишина. Никто из людей, сидящих на полу, да-же не пискнет. Тишину лодки взрывает звонкий голос из рубки акустика:
- Быстро приближается!
Теперь это уже не поршневые двигатели! Веселенькое дело! Пытаюсь успокоить готовые по-рваться нервы.
Командир и инжмех стоят за спинами рулевыми. Оберштурман облокотился назад обоими локтями о пульт с картами. Я сижу полунаклонившись и сжавшись в комок.
Новый доклад от акустика. Командир делает два шага, словно на цыпочках, садится перед передней переборкой и держит наушники, которые акустик ему протянул, чуть ли не минуту, прижав их к левому уху.
Лицо его покрыто потом, когда он снова поднимается и приказывает:
- Оба электродвигателя...
Он отдает команду так слабо, что я не знаю, каким ходом мы должны теперь идти.
- Инженер-механик, – говорит командир хриплым голосом, – немного руль заложить.
Одновременно снова раздается его откашливание, и затем он обращает свою речь переме-жающуюся покашливанием ко всем нам:
- Нужно было ожидать, что они сюда подтянутся...
«Нужно было ожидать!» Командир не может говорить так, коль он уже открыл рот!
Теперь слышу невооруженным ухом шумы винтов. На этот раз загребающие, словно веслом, то медленно стихающие, то спустя некоторое время, снова наплывающие, громкие. Совершен-но типично для поисковых групп.
- Вот черти! – говорит кто-то.
- Бандюги! – бросает другой.
Несколько серебрянопогонников, сидящих все еще неподвижно и безмолвно на плитках ко-ридора, становятся беспокойными. Номер 1 яростно осматривается вокруг, чтобы приструнить их взглядом. Такого испепеляющего взгляда, которым сейчас смотрит на них Номер 1, я еще никогда ни у кого не видел.
Серебрянопогонники, сидящие рядом с ним, немедленно втягивают головы: как черепахи. Они уже хорошо усвоили урок! Боцман – это парень, который не будет долго рассуждать. То, как он мечет глазами молнии, не оставляет сомнения в том, что он изобьет первого, кто дернет-ся или посмеет ляпнуть хоть слово.
Пять взрывов в быстрой череде следуют друг за другом сотрясая лодку. Все пять звучат рав-номерно глухо.
Командир закрывает глаза. Быстрым движением инжмех поднимает голову и всматривается в него сбоку. Он ждет приказа. Однако командир молчит. Он стоит с таким видом, словно вне-запно оглох и ослеп.
Бог мой, опять старый цирк!
Некоторое время, в пространстве лодки, кроме зуммера моторов, лишь падение капель воды сквозь сварные швы является единственным шумом. Тон падающих капель различается тремя простыми тонами: кап-кааап-каап! Снова и снова: кап-кааап-каап!
Уж не знаю, где прочитал, что такими же, как в этом случае, каплями удавалось принудить к признанию самых упрямых преступников, в то время как их перевязывали, словно мумию, сковывали по рукам и ногам и более не причиняли затем никакой боли, лишь устроив так, чтобы капли воды падали в ритме секунды им на лоб, в точку над переносицей: кап-кааап-каап...
Громкий взрыв! И снова – и снова. Плитки коридора грохочут.
Эти взрывы гораздо ближе, чем раньше.
Зарегистрировал ли оберштурман тоже их все? Не могу видеть его: Чья-то широкая спина за-слоняет мне точку обзора.
Томми и в самом деле организовали для нас весь этот «комитет встречи»: Дерьмо в кубе! На нас, нескольких моряков, чуть не пол британского флота охотится! Да еще и Air Force , ко-нечно, скоро присоединится.
А может быть, наши преследователи предполагают, что мы имеем на борту высших нацист-ских бонз? Им, конечно же, неизвестно, что Старик испытывает сильную антипатию к высшим нацистским заправилам...
Словно гвоздь забили в грудь! И руки стали слегка трястись от вздымающейся в груди пани-ки. Выдержка, парень! Они, конечно же, не знают нашего местоположения точно. И бросают бомбы наобум. Нецеленаправленно...
Сохраняй ясной голову!
Сильно сглатываю. Задерживаю дыхание и морщу лицо, чтобы не застывали мимические мышцы. Нажимаю с силой костяшками пальцев на глазные яблоки так, что вижу зеленые звез-ды. Затем говорю себе: А уверен ли ты в том, что именно мы находимся в розыске? Разве не может быть так, что здесь и другие лодки пробираются? Кто-то из Saint-Nazaire или из Lorient. Мне словно молния пронзает голову: Уж если наше командование следует таким же образом своей сумасшедшей идее перегнать нашу лодку в La Pallice, то оно, пожалуй, может также за-хотеть собрать и другие лодки на юге. Для чего – это только дьявол знает!
Внезапно я словно глохну, поэтому указательными пальцами пытаюсь поковыряться в ушах. Полагаю, что так освобожусь от давления в голове – но тут же слышу совершенно отчетливо новые ритмичные удары. Опускаю веки, как будто этим могу устранить шум, но он не смолка-ет. Теперь различаю еще и слабые свистящие звуки.
Этот свист – что-то новенькое. Неужели очередная новинка у господ с другого факультета? Какая-либо особенно злодейская чертовщина?
Брожу взглядом вокруг, возвращая себя в реальность! Там вот распределительные клапана, пульт с картами... Делаю судорожные усилия, чтобы заслонить себя от этих проклятых шумов.
Но мне не удается справиться со своими мыслями. Ими нельзя управлять так, как я этого хо-чу, они вырываются и бегут зигзагом: Ведь, я знал, знал, что так и будет! Господи, Боже мой: Это же было ясно, как палец обоссать! Иначе и быть не могло! Значит, этой банде свиней толь-ко и оставалось, что ждать. Закинуть невод и ждать... Я знал это! Знал! Я просто предвидел, что так и будет!
Два новых жестких взрыва: последовательно, один за другим!
Лодка делает несколько сильных качков в обе стороны. Затем приподнимается, снова оста-навливается, приподнимается снова – вода снаружи должно быть напоминает кипящий котел.
И тут же снова этот трижды проклятый звук постукивающих камешков по корпусу: Гидроло-катор! Звуки так плотно прощупывают корпус лодки, что звук их напоминает стук града по жестяной крыше. То, что после этого немедленно снова начнется бомбометание, это уж как пить дать.
Только не дергайся! Не хватало еще, чтобы ты еще в конце и опозорился – незадолго до пото-пления! А где-то в глубине сознания бьется крохотная мыслишка: Пока все идет неплохо! Что предначертано судьбой – от того не уйдешь. Было же очевидно, что нас берут в клещи.
Они хотели partout завершить свою игру в кошки-мышки. Они все рассчитали. И были уверены – нам от них не уйти. И теперь знают, что у нас уже отсутствует третье измерение . Не могу увидеть, как здесь глубоко, но уверен, не более 60 метров.
Неосознанно открываю рот как артиллерист перед выстрелом тяжелого орудия. И почти в тот же миг следует новый, громкий удар и резкий треск пронзает меня насквозь. Затем наступает тишина. Я оглох? Мой открытый рот не помог? Но тут вся лодка снова гремит, напоминая огромные литавры. Где-то что-то дребезжит со странным серебристым звоном, а снаружи слышится сильный шум разорванных бомбами глубинных вихрей.
И вновь начинается круговерть бомбежки: Три, четыре последовательных взрыва лупят по лодке, словно огромные цепы. Затем снова щелчки как от кузнечных молотов, бьющих по жес-тянке. Свихнуться можно! Безумие! Этот адский шум превосходит человеческие возможности...
Чертовы свиньи! Лежат здесь в засаде и топят нас на мелководье! Они знают, насколько глу-бока здесь вода, и что мы не можем зарыться в песок.
Всплывать? В конце концов, все же всплывать?
И опять слышен шум. Определенно, это только один из многих, но это как предвосхищающий последний аккорд шум – и он особенно пронзительный!
Внезапно из кормы сдавленным голосом поступает доклад: «Возгорание кабеля... Двигате-ли!»
В долю секунды могу взглянуть между двумя тенями и через переборку насквозь до самой кормы – непосредственно в желтое пламя. Инжмех быстро обходит меня и стремится в корму.
«Возгорание кабеля» – для меня это всегда имело одно значение: То, что можно легко поту-шить подручными средствами – но здесь я вижу настоящий, полыхающий во всю огонь!
Должны ли мы надеть ИСП? Чадящий дым уже дополз до ЦП. Царапающий горло кашель бьет меня так сильно, что я едва могу подавить его. Затем снова возникает инжмех. Из его док-лада узнаю, что ему удалось сбить пламя своими кожаными перчатками. Инжмех должен полу-чить орден за присутствие духа!
Воздуха в обрез, но инжмех, судя по всему, не хочет расходовать запас кислорода. Не потому ли, что слишком много забот и трудов стоило ему раздобыть его?
Кислородные баллоны сейчас – это огромный дефицит для нас.
Шумы винтов снаружи никак не хотят удаляться. Теперь они звучат, правда, глуше, не с та-ким высоким, звенящим визгом издыхающей свиньи, но достаточно отчетливо.
Некоторое время мне удается настроить себя таким образом, будто шумы винтов больше не вонзаются в меня, словно штопор. Затем, однако, вновь начинается мучительное самокопание: Если шумы винтов остаются такими же постоянными как сейчас, то это значит, что они целе-направленно ищут именно нас!
Что эти падлы еще замыслили? Ведь, в конце концов, они не дилетанты в своем деле. Они точно хотят знать. Они хотят видеть доказательства нашей смерти, и с этим мы до сих пор не смогли ничего поделать. Самое плохое одно: У них есть время. Им не нужно по возможности быстро уходить на свои позиции, чтобы защитить какую-либо группу кораблей.
Командир делает вид, что не слышит шумы. Он пару раз шумно втягивает воздух носом, за-тем дважды подергивает правым плечом, будто бы желая освободиться от давящего груза. Но лицо при этом держит так сильно отвернутым, что не могу разглядеть его выражения.
И вновь спрашиваю себя: Когда же наступит наш конец? Почему эти падлы не сделают из нас, наконец, мясной фарш? Неужели им не хватает уверенности?
Присаживаюсь в кольце переборки и пытаюсь разобраться в своих мыслях. При этом думаю так же, как говаривал Старик: «Э, что за дела! Томми, они же стрелять не умеют! А если и стре-ляют, то не попадают в цель!»
Отчетливо вижу инжмеха. Лицо, от явного умственного напряжения, выглядит таким болез-ненно стянутым, словно он только что получил по носу.
Поскольку ничего не происходит, пытаюсь внести ясность в наше нынешнее положение: Все же, мы находимся не так уж далеко от пункта встречи нашего сопровождения. 10 морских миль – едва ли более. Но на сопровождение не следует рассчитывать.
Неужели эти сволочи просто заглушили двигатели?
Нет даже слабого шума винтов.
Я плотно закрываю глаза и сосредотачиваюсь на обоих слуховых проходах моих ушей. Я на-прягаю свои тонкие, белесые нервные стволы, представляя как они, словно круги локатора, покрывают все окружающее забортное пространство и долго, долго распространяются, продвигаясь вперед, ощупывая все уголки: Мой внутренний радар.
И ничего!
Открываю глаза и преодолеваю охватившее меня напряжение проверенным трюком: Раска-лываю свое «Я» на две половины. Одна половина стоит посреди лодки, сопротивляясь натискам страха, с другой же, Я – всего лишь зритель, который воспринимает все происходящее с деловым интересом – просто наблюдающий за каждым нюансом событий с напряженной концентрацией своего внимания.
Вот сейчас, например, вахтенный держит себя щепотью из трех пальцев правой руки за щеку и стягивает кожу сверху вниз, образуя при этом черную черту. Сначала эти три измазанные машинным маслом пальца являются эпицентром всей картины, а затем появляется черная чер-та. И к этому стоит еще добавить единственный звук этого чертова кап- каап- капанья, усилен-ный звенящей тишиной отсеков.
Мигающий взгляд командира скользит по мне и приводит меня в сумятицу. Мой трюк боль-ше не работает: Дерьмо чертово!
Готовятся ли теперь эти парни там, наверху, к финальному нападению? И словно это я вызвал своим вопросом, акустик сообщает о приближении сильного шума. И затем доклады об определении местоположения целей следуют один за другим. Но в этом уже нет необходимости: Asdic можно слышать уже невооруженным ухом. Томми, должно быть, делают так специально, чтобы нас, незадолго до потопления, свести с ума этим дьявольским шумом.
И тут же снова следует серия взрывов – но довольно глухо и, очевидно, далеко за кормой.
Что это может означать теперь? Неужели у нас появился крошечный шанс уцелеть, уйдя из зоны гидролокатора – совершенно как говаривала моя бабушка: «Иногда и метла стреляет...»?
Медленно выдыхаю.
Опять наполняю легкие кислородом и еще раз и еще раз. При этом буквально чувствую, как кровь снова начинает двигаться в моем теле.
Спустя пару минут спрашиваю себя: Неужели эти сволочи действительно нас потеряли? Но это же невозможно! – всплывает в памяти испуганное выражение лица моей бабушки: Я уже хочу улыбнуться, но замечаю, как крепко сжаты мышцы моего лица: Попытка растянуть губы в усмешке доставляет мне боль.
Неужели выпутались? Ускользнули? Дьявол его разберет, выскользнули ли мы из смертель-ной петли в самом деле, или эти сволочи просто хотят позволить нам еще потрепыхаться. Ко-мандир и оберштурман тихо шушукаются в проходе. Стелющийся шепот скользит по проходу. Я мало что могу понять, как ни сильно навостряю уши.
Означает ли этот шепот, что командир считает, что преследование нас взрывами окончено? Правильно ли я все понял? Кажется, он сказал «... защищенный бункером шлюз»? Я никогда еще не видел защищенный бункером шлюз в La Pallice.
Но сколько времени уже прошло с тех пор, как я был в La Pallice? Три года точно. Может быть об этом написано в справочнике, да только я об этом не прочел?
Черт его знает! Не стоит ломать голову над тем, что должен значить этот их шепот. В любом случае мы упрямо движемся дальше к берегу. При таком курсе мы должны будем когда-нибудь вылезти на мелководье, а то и сесть на мель.
Едва командир отворачивается от оберштурмана, я медленно проскальзываю к пульту с кар-тами. Всматриваясь в разложенную карту, вижу: Нам предстоит пройти между Ile de Re и De d’Oleron. Ile de Re – это крепость Saint-Martin: Отсюда отправлялись транспортные суда с за-ключенными к острову Дьявола! Чертовски долгая поездка, а корабли определенно не были комфортабельными.
Проход, кажется, шириной добрых 6 морских миль.
6 морских миль – это звучит как чудо. Но для нас этот проход и в самом деле является уголь-ным ушком.
- Вам не нравится? – обращается ко мне оберштурман.
- Все же, без минного прорывателя это едва ли возможно?
- При обычных обстоятельствах, конечно – но что сегодня называется «обычными обстоятель-ствами»? Нам придется попробовать это...
- Просто всплыть и отправить радиодонесение?
- Слишком рискованно. Но, в конце концов, нам, вероятно, ничего не останется, кроме этого.
Сказав это, оберштурман хватает свой справочник и зачитывает вслух: «Время работы шлюза на вход охватывает в целом период от двух часов перед высокой водой, до одного часа после нее. Ночью разрешается только выходить из шлюза. Указанием подхода к шлюзу являются два красных огня на башне подлодки».
- Это ясно!
Оберштурман не реагирует на мою реплику, он пристально смотрит на морскую карту – смотрит таким образом, словно может вынудить этим своим взглядом некое внутреннее озаре-ние.
Присяду-ка я лучше всего сюда, на ящик с картами, между повернутых ко мне задов обоих рулевых.
Присев, внезапно задумываюсь: Неужели мы действительно прорвались сквозь строй враже-ских кораблей? Был ли это внешний заградительный кордон?
Если нам чертовски повезло, то только этот внешний заградительный кордон и имеется. Как бы я хотел спросить командира, что он думает о нашем положении. Где вообще находится сейчас командир? Меня мгновенно охватывает, так как нигде не могу увидеть его, новая волна страха, но тут замечаю какую-то часть командира: Его плечо и согнутый локоть в раме перед-ней переборки: Командир сидит рядом с акустиком.
Чист ли теперь воздух? Если я сейчас спрошу командира вот так, ухмыльнется ли он, потому что здесь сокрыта слишком уж явная метафора? Чистый воздух! Когда же мне снова удастся сделать пару глотков чистого воздуха?
Чтобы успокоить нервы, перечитываю радиограмму, принятую вчера радистом:
«Морской район с центром перед Milford. Никаких ограничений. Район действий подводных лодок север и юго-восток...»
Milford H;ven – Пролив Святого Георга ! Мимо Milford H;ven пройти прямо в Ирландское море?
Помнится, когда эсминец Karl Galster проник в Бристольский канал , на пеленге тоже был Milford. Кажется, начинается новый этап: Вплотную подойти к берегу, так как средства определения местоположения противника вблизи побережья отказывают. Мы пережили такое под Брестом. Но такой поворот событий имеет не только свои преимущества.
Вблизи берега мы быстро окажемся в клещах: ни воды под килем, ни места для ухода в слу-чае чего.
Milford H;ven!
Машина уничтожения вращается дальше! Наше руководство заботится о новом корме для Молоха. Поставки Morituri этому прожорливому Богу все еще, кажется, неизменны: Людские ресурсы пока, очевидно, не исчерпаны.
Командир вскидывает на меня раздраженный взгляд, когда я неосторожно громко шелещу бумагой.
Уже довольно давно оберштурман работает с промерами глубины. Однако это не слишком помогает ему. Он постоянно получает только одну постоянную линию положения, 60 метров, и никакой перекрестной пеленгации. С только одной линией положения он может погубить нас. Но, возможно, оберштурману это надо лишь для подтверждении его расчетов? Или он просто хочет заняться хоть каким-то делом?
Я бы тоже хотел сделать что-нибудь, потому что, если дела будут идти также как сейчас, то я точно свихнусь от почти звенящего нервного напряжения.
Отчетливо чувствую, как лодка то и дело переваливается со стороны в сторону. А в следующий миг она оказывается в сильном расшатывании, и оберштурман резко бормочет себе что-то под нос. Слышу «Приливно-отливное течение и донные волны...».
Я знаю, что имеет в виду оберштурман: Здесь нельзя рассчитать никакого разумного курса: Силы, воздействующие на нашу лодку, совершенно непредсказуемы, так как вмешиваются приливно-отливное течение и донные волны.
Наконец-то я понимаю, что за странные засасывающие вихри взбиваются вокруг ног, когда идешь вброд на пляже по мелководью. Здесь сила таких вихрей, конечно же, увеличена в тысячу раз.
Но сейчас меня беспокоит единственное: «Донные мины»!
Не знаю, кто и когда это сказал, но эти два слова уже буквально высвечиваются передо мной прописными буквами: ДОННЫЕ МИНЫ. Чем мельче станет вода, тем больше будет опасность налететь на донную мину. Томми в последнее время буквально нашпиговали ими все прибрежное пространство.
- Время? – это был командир.
Я не расслышал ответ. Но зачем он мне? Когда начинаются сумерки, я и без того не знаю. На берегу тоже ничего нельзя еще увидеть.
Поступает команда всплыть на 14 метров и выдвинуть шноркель. Дальше пойдем на дизеле на глубине шноркеля? Неужели это самое правильное решение? Дизеля ведь создают шум? Идти с шумом в этом районе?
Из серии команд, следующих теперь одна за другой, я только и выхватываю: «Выровнять давление!» И жду уже с широко открытым ртом свежего воздуха.
А затем стою, держась одной рукой за алюминиевую лесенку, и чувствую, как меня окатывает чистым морским воздухом.
Командир уже наверху и прильнул к перископу. Но что он хочет увидеть через него? Теперь, в это время? Все же, для наблюдения через перископ еще слишком темно. Хотя, в любом случае, командир смог бы увидеть прожектора самолетов.
В эту же секунду он сообщает:
- Два довольно малых судна!
Но что нам с того, если он даже не может идентифицировать их. То, в чем мы действительно нуждаемся, так это идущий нашим курсом довольно крупный транспорт, к которому мы могли бы незаметно подвеситься. Сижу половиной задницы на ящике с картами, рисуя перед собой разные фантастические картины, и при этом напряжено наблюдаю за всем происходящим вокруг меня, чтобы справиться с крутящимся в животе страхом.
- Эт-таа, че-ерт, то же, как всегда, – слышу жалобный голос маата-старшины второй вахты, – хрен нам всем, а не сопровождение. И, всегда так: Мы ждем, а эти парни слабо скуля, пытаются спрятать свой хер и причитают – О, Господи, ну и толстый же он у меня!
- Они заставляют нас тащиться здесь по мелководью, трусливые свиньи, – соглашается с ним другой.
Только теперь замечаю, какой теплый воздух поступает в лодку через шноркель. Еще бы! Все же, эти трижды проклятые яйцеголовые штабисты и в самом деле привели нас глубоко на юг.
Рядом со мной вахтенный центрального поста шепчет серебрянопогоннику:
- Найти дырку – это, я скажу тебе, та еще штука! Совсем не простое дело. А если затем дамочка держит свою киску еще и закрытой, то надо повозиться... Ну, думаю, Вам это знакомо. Я имею в виду: Какое, зато при этом удовольствие получаешь! Ммм…
Могу только удивляться, что это себе позволяет вахтенный ЦП.
Или иному: Если серебрянопогонник не совсем дурак, то он может воспринять это обращение к нему как некое доверие: Во время всей нашей «поездки» я не слышал, чтобы кто-либо из экипажа говорил когда-нибудь с таким доверием с одним из этой странной кучки.
Спрашиваю себя, почему мы все же просто не всплывем в наступившей темноте, и ответ зву-чит тут же: Да, так можно было бы сделать, если бы мы имели в виду обыкновенные средства вспомогательной навигации! Но как мы смогли бы найти в темноте, без маяка и без лоцманов, вход?
То, что нас никакой минный прорыватель не встретит, можно было давно просчитать: В на-шей фирме нет места таким фантазиям. Можно с уверенностью утверждать, что компетентные штабисты, разрабатывая план нашего «спасения» подразумевали только обычные, «нормальные» условия: Нормальный курс – нормальные морские сутки. Конечно, никто не взял в расчет время нашего неподвижного стояния, наши обходные пути и крюки, и движение на самом малом ходу. Но ведь это тоже должно было быть предусмотрено?!
Даже может быть и так, что на самом деле сопровождение ждало нас, когда мы были, еще черт его знает как далеко, от этого берега. Они затем, должно быть, страшно разозлились на нас на своих мостиках и, матеря нас, на чем свет стоит, снова ушли в базу.
Командир, судя по всему, не может придти ни к какому решению. Лечь на грунт? Дождаться утренней зори? И затем с первым лучом солнца всплыть и выжимая из двигателей все что можно, рвануть на полном ходу в гавань? Для начала мы снова переходим на движение на электродвигателях: Лучше продвигаться вперед медленно и при этом остаться незамеченным, чем привлечь к себе внимание Томми шумом дизелей и нашим знаменем в виде выхлопных газов – в этом определенно есть смысл. С другой стороны: Мы должны перед рывком на финише любой ценой еще ближе подобраться к берегу – и чем быстрее, тем лучше: Расстояние, которое мы должны будем в конце пройти над-водным ходом, не может быть коротким.
Однако в данный момент мы движемся вперед лишь ходом на самой малой скорости. Коман-дир, в конце концов, должен был бы уже отдать приказ об увеличении скорости хода.
Оберштурман стоит поблизости и держит – точно как и я – свой взгляд в упор на командира. Оберштурман демонстративно ждет приказа.
- Как перед Шербуром – такое же дерьмо! – раздается его шепот. Что он подразумевает, говоря так? Если он думает о нашей дилемме навигации или... Только бы ничего не призвал этим своим шепотом! пронзает меня мысль: Но что, если и в самом деле янки уже захватили La Pallice?
Встреча нас с Yankee Doodle – это был бы та еще песня! Qa changerait …
Командир просто стоит и молчит. Кто-то слишком громко откашливается. Этот кашель звучит как вызов. Но что это с командиром? Неужели он дрожит?
Внезапно во мне поднимается ярость: До какой же степени все происходящее измотало этого человека! Послать его дважды с короткими промежутками в Ла-Манш и этим совершенно убить его! И даже в Ла-Манше не получить затем никакой передышки. Ему доверили жизни 100 человек для этой безумной поездки... Что за бестолковое руководство?! Что за банда убийц! И у всех в их штабах сухие задницы!
Оберштурман докладывает без напоминания:
- Лодка делает ход в две мили над грунтом. Руль на 110 градусов.
Теперь командир просто обязан отреагировать.
Он и в самом деле открывает рот, складывает губы, как он это всегда делает, в букву «О», за-тем широко их раздвигает, снова закрывает, но я не слышу ни звука. А командир больше не двигает губами: Он стоит словно статуя.
Затем обращает ко мне свое лицо, и я вижу его распахнутый рот. Вид у него такой, будто он напряженно вслушивается в то, что могло бы раздаться из моего рта. Или он так слушает, за-фиксировав взгляд на моем рту, в происходящее снаружи?
Не знаю, что я должен делать: Снаружи все тихо.
Тихо, как никогда еще не было. Может быть, эту тишину и слушает внимательно командир? А может эта тишина раздражает его? Или он свихнулся от неожиданного затишья?
- Запустить лот! Измерить глубину!
Эта, хриплым шепотом отданная команда, наконец раздалась изо рта командира. Он произнес ее не двигая губами, как опытный чревовещатель. Командир – ventriloquist! В следующий миг он откашливается, и так как ничего не меняется, он пробует свой голос с легким покашливанием. Оберштурман поспешно делает несколько шагов к эхолоту и запускает его.
Конечно! Эхолот! Почему с ним не работают постоянно? Даже если бы его работа помогала нам также сильно, как слепому его белая трость?
Оберштурман докладывает громко и четко:
- 30 метров!
Чудненько! 30 метров! Значит, здесь есть широкие проходы с 30 метровыми глубинами... Но наше оцепенение, по крайней мере, закончилось. В командире происходит какое-то движение. Он подходит к штурманскому столику.
Я тоже всматриваюсь в морскую карту: Предполье побережья не имеет никаких характерных маркеров. Дно перед побережьем на много миль равномерно плоское: от Gironde аккуратные аллювиальные отложения.
И, наконец, слышу, как командир чистым голосом приказывает:
- Электродвигатели вперед средний. Новый курс: 120 градусов!
И спустя немного времени очередная команда:
- Курс 125 градусов!
Ответы рулевого поступают необычно быстро. Это значит: На скорости улитки будем и дальше продвигаться к берегу. Когда мы уже сядем на мель? Смена из второй вахты собралась в ЦП – там же и обслуга зенитной пушки, хотя для этого еще не поступала команда. Все выглядит так, будто наше всплытие не заставит себя долго ждать. Лечь на грунт – речь об этом больше не идет. Командир, кажется, успокоился. Если я правильно понимаю, он хочет, как только мы всплывем, в одиночестве вскарабкаться наверх. Шепчу уже в который раз:
- Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – про себя и пытаюсь сдержать мое нетерпение напряжением мышц и широко расставив ноги.
И вот раздается голос командира:
- Приготовиться к всплытию!
«Приготовиться к всплытию!» эхом проносится многократно через лодку. Хвала Господу! Наконец-то мои глаза снова получат возможность увидеть нечто иное, чем вентили диффузо-ра продувки и все другие достаточно известные мне агрегаты центрального поста.
- Ракетницы держать наготове! – снова командир.
Это понятно: Нам придется запускать ракеты в случае, если все же, мы будем вынуждены лечь в дрейф и ждать. Внезапно начинается торопливое передвижение экипажа. Спешно проверяется все, что будет необходимо на мостике после всплытия. Второй помощник держит патроны для ракетницы и подает их оберштурману. Интересно: Какого они цвета на день сегодняшний? Две белых звезды плюс одна светло-розовая – или одна желтая плюс три красных? Надо надеяться, что на патрульном катере или шхуне ожидающей нас там, наверху, тоже держат ракетницы наготове. Но что, если они не выстрелят никакого опознавательного сигнала? Что тогда? Они, наверное, в штаны наложат, когда мы внезапно всплывем перед ними и запустим в небо пестрые звездочки сигнальных ракет. Из башни доносятся тихая ругань и вздохи: Ракетница приржавела в своем держателе в баш-не. Плохой знак?
Доносится неразбериха голосов:
- Давно не пользовались, вот и заржавела...
- Принесите молоток и гвоздь, черт возьми!
- Надо надеяться, эта чертова штука еще действует...
Спустя какое-то время слышу голос Второго помощника сверху:
- Все в масле, только снаружи немного ржавчины.
Несмотря на полутьму в ЦП, могу разглядеть, как командир театрально закатывает глаза. Я воспринимаю это как хороший знак того, что он снова совершенно пришел в себя.
Наверху, должно быть, еще царит темнота. Вахта, которая уже вся собралась, надела красные очки, чтобы глаза смогли быстрее привыкнуть к темноте.
Командир поднимается в башню и долго осматривается. Наконец приказывает сверху вниз сильным командным голосом:
- Всплываем!
И теперь следует ритуал обмена командами для всплытия между командиром и вахтенным инженером. Боковым взглядом отмечаю, как открывается клапан вентиляции цистерны главного балласта, и затем слышу шипение поступающего в балластную цистерну сжатого воздуха. Всем телом чувствую, как подлодка реагирует на все манипуляции.
Произнося команду: «Люк башни свободен!», голос инжмеха звенит как тост ликования.
- Выровнять давление! – приказывает командир. Тут же раздается резкое шипение воздуха. Задрав голову, смотрю, как командир отворачивает задрайки рубочного люка башни. Затем вижу, как его ноги поднимаются на последние ступеньки алюминиевой лесенки.
Цистерны срочного погружения снова заполняются. Лодка идет пока на электродвигателях.
Командир выпускает наверх вахту мостика. Я стою вплотную к шахте башни – словно инспектор, внимательно контролирующий правильно ли проходит процесс всплытия.
Теперь командир отдает команду обоим дизелям. Сильная встряска проходит по всей лодке от кормы до ЦП: Дизеля.
И тут же следует новая команда:
- Продуть дизелем!
Чтобы удалить последние остатки воды из балластных цистерн и предотвратить коррозию в них, цистерны 1, 3 и 5 продуваются кроме того жирным чадящим дымом выхлопных газов дизеля. Прежде всего, однако, это делается так, чтобы сэкономить сжатый воздух из баллонов сжатого воздуха.
Напряжение, которое теперь еще больше нарастает, перехватывает у меня дыхание. Хватаюсь за сердце и спрашиваю наверх, могу ли я подняться на мостик. Сверху следует ответ:
- Так точно!
Слава Богу! Аллилуйя! Но теперь, поднимаясь по ступенькам лесенки, чувствую, как затекли и одеревенели все мои члены.
Наверху меня охватывает шелковистый воздух, легкий ветерок. Я буквально кусаю его слов-но молодой пес.
Линию горизонта можно уже отчетливо видеть. Я даже могу узнать проблесковое мерцание нашей носовой волны. Становлюсь на одну из маленьких откидных скамеечек, прислоняюсь к фальшборту и всматриваюсь в серо-зеленую воду. Вопреки сильному чувству освобождения, страх все еще сидит во мне где-то в затылке. Теперь нам одновременно грозит опасность от мин и самолетов: Бременский дублет – как когда-то перед Saint-Nazaire.
- Время? – слышу голос командира.
Голос из башни отвечает:
- 4 часа 10 минут, господин обер-лейтенант.
Когда проходят очередные 10 минут, командир обращается ко мне:
- Скоро здесь станет довольно опасно.
Затем отклоняется назад и приказывает, развернувшись левым плечом, в башню:
- По местам стоять, к погружению!
Голос из башни повторяет:
- По местам стоять – к погружению!
Командир впивается глазами в окуляры бинокля, но скоро опять опускает его. Затем говорит:
- Второй помощник, сокращаем количество наблюдателей до двоих. Чем меньше людей – тем лучше.
Второй помощник тут же, вполголоса, но отчетливо, командует вахтенным мостика:
- Вниз, в центральный пост!
Трое исчезают по очереди в люке башни.
Затем наступает моя очередь.
Едва спускаюсь по лесенке в ЦП, раздается приказ командира:
- Обе машины полный вперед! Лево руля двадцать. Доклад – каждую минуту.
Свободные от вахты люди стоят плотно рядом со мной в затемненном ЦП. Они, так же как и вахта центрального поста, внимательно слушают поступающие сверху приказы командира. Я могу слышать его, поскольку стою непосредственно в башне, лучше всего. Еще отчетливее слышу, как рулевой повторяет приказы в башне:
- Обе машины полный вперед. Двадцать градусов влево. Так держать!
Централмаат спрашивает свободного от вахты старшину лодки:
- Ну, как оно теперь?
- Спроси, чего полегче! – медленно отвечает старшина.
Несмотря на слабый свет в центральном посту могу видеть больше людей, чем обычно. Это должно быть парни третьей вахты, готовящиеся к смене.
На борту продолжается обычная жизнь, несмотря на то, что происходит наверху. Но, так ли это? Стоят ли здесь только вахтенные мостика? Не прижимается ли вон там, в темных углах, еще парочка незнакомых фигур?
Точно: Серебрянопогонники: Они тайком пробрались в центральный пост, готовясь к выходу, в случае чего.
И тут раздается ругань боцмана:
- Это еще что за столпотворение здесь?!
Кажется, серебрянопогонники считают, что к ним эти слова не относятся. Они упрямо остаются стоять там, где стоят. И теперь я удивляюсь: Номер 1 не делает попытки разогнать их, на-верное потому, что наверху находится командир. Оберштурман тоже не вмешивается. Он склонился над своим штурманским столиком и записывает курсы. Сверху раздается новая команда:
- Лево руля 20 – держать ноль градусов!
За спиной слышу протестующий голос боцмана:
- Ноль градусов – это еще что за фигня? Как на ипподроме, против часовой стрелки и обратно – ну да мне это по барабану.
В слабом свете у рулей глубины шепчутся друг с другом оба вахтенных центрального поста:
- Странно!
- Что тебе странно?
- То, что наш Старик всех прогнал вниз.
- Он, наверное, опасается возможного обстрела.
В следующий миг сверху снова раздается голос командира:
- Право руля. Курс 90 градусов.
Боцман снова шепчет:
- Это, по крайней мере, соответствует направлению. По мне, так гораздо лучше... Чертовски лучше.
В полумраке, вблизи от пульта с картами, различаю Первого помощника. Меня удивляет то, что он тоже не выгоняет серебрянопогонников из центрального поста. Чертов шум! С ума свести может. Парни перед заступлением на вахту не должны бы так сильно шуметь. Но им, пожалуй, я не должен ставить в вину их нетерпение. Им приходится здесь стоять, как приказано. Давно должна была бы состояться смена вахты. В следующий миг командир приказывает громче, чем обычно:
- Подать ракетницу!
Рядом с собой слышу:
- Что это значит?
И
- Поживем – увидим!
Наблюдаю, как ракетница передается через нижний люк башни. Рука рулевого хватает ее. Он перекладывает ракетницу в движении, так что Второй помощник хватает пистолет за округлую рукоятку. Мелькает мысль: Сделано правильно! Командир приказывает:
- Право руля 10. Курс 100 градусов!
С некоторого времени я уже больше не стараюсь представить себе наш зигзагообразный курс. Сто градусов – звучит довольно необычно. И в эту секунду сверху раздается:
- Тревога!
В тот же миг набатом зазвенели сигнальные колокола, а из репродукторов корабельной трансляции прозвучало, пронзая всю лодку: «Тревога!» Второй помощник неловко сваливается вниз, тут же вижу также и сапоги командира на лесенке.
Неужели самолеты?
Тогда мы по уши в дерьме!
Кажется, проходит целая вечность, пока командир захлопывал и задраивал люк и прокричал: «Погружаемся!». А затем снова проходит целая вечность, пока лодка не уходит под воду.
Только теперь Второй помощник сообщает:
- Приближение самолета с правого борта с кормы. Тип не распознан. Дистанция три с поло-виной.
Неужто у Второго помощника от страха язык онемел?
Перестаю дышать: Теперь эта одинокая пчела должна быть точно над нами. Невольно вбираю голову в плечи и напрягаю мышцы: Сгруппировавшись таким образом, с нетерпением ожидаю бомбовой удар.
Смотрю в растерянное лицо вахтенного инженера. Затем вижу отражение его острого профи-ля в белом стекле манометра.
Мелькает тоскливая мысль: Чертовски много скопилось здесь людей!
Услышав слова Второго помощника командир кажется взорвется от ярости. Но не отдает ни-какого приказа рулевым.
Что теперь? Опять доносится: «Три с половиной!» – Что это сейчас должно означать?
Все стоят, словно оцепенели. Думаю, что самолет должен был уже давно нас пролететь. Инжмех движется, как под гипнозом. Он приказывает удифферентовывать лодку закладыванием рулей.
- Не понимаю, – слышу бормотание командира, – Не понимаю!
Он мог бы этого и не говорить.
Я тоже не понимаю. Ведь не могли же они послать сюда свой самолет-разведчик? Второму помощнику следовало бы получше зенки раскрыть. Его фраза «Тип не распознан» совсем не внушает нам оптимизма, ведь мы должны были бы прежде узнать тип самолета!
В этот миг акустик докладывает о приближающихся шумах двигателей. Проходит несколько минут, и вот мы уже можем слышать их невооруженным ухом. Быстроходные катера?
Шумы быстро становятся слабее и затем совершенно исчезают. Чудно! Но как дальше все по-вернется? Мы же не можем сидеть здесь до белых мух? Мы должны снова всплыть и молиться, чтобы воздух был чист.
Внезапно всю лодку сотрясает такой толчок, что почти опрокидывает меня. Неужели мы на-летели на песчаную отмель? Или что-то похуже произошло?
Что-то явно воздействует, и это явственно слышно, на лодку.
Песок?
Такое скобление и похрустывание может быть только движением песка. Если все будет продолжаться таким образом, то нас еще и поскоблит песочком. Я представил себе, что мы здесь сделали какое-нибудь касание килем грунта, но так далеко наносы Gironde, пожалуй, не доходят. Кроме того: Лучше уж песок под килем, чем ил...
Наверное, задумавшись, прослушал поступавшие команды. Мы стоим на месте, и я размышляю дальше: Тоже своего рода обнаружение берега по первому береговому ориентиру! Мы стоим, но как-то неустойчиво. Если бы мы набрали воду в уравнительные цистерны и сделали этим нас тяжелее, то что-то должно было бы, пожалуй, измениться. Но необходимые для этого команды не поступают: Потрескивание, шелест, шабрение по корпусу продолжаются.
Такого вида шумов я еще никогда не слышал: Они буквально выматывают мои перевозбужденные нервы.
А может быть это так действует приливный поток, что тянет нас по песку?
Или это отлив?
А может здесь перед побережьем без прилива и отлива просто такие сильные течения? Интересно, это мы движемся или это песок передвигается вокруг нас?
Спрашиваю себя, почему командир не приказывает утяжелить лодку. Ведь очевидно же, что эти шумы ему тоже не нравятся: Он кривит лицо, стараясь понять их происхождение.
Но вдруг вскакивает со своего места, так как снаружи доносится растянутый, глухой вой: Камень, о который мы теранулись?
Спустя какое-то время командир приказывает инжмеху:
- Принять дополнительный балласт!
Надо надеяться, это поможет! В любом случае уменьшится опасность того, что мы наткнемся на донную мину.
Безмолвная игра, начавшаяся теперь, опустошительна для моих нервов.
Так как здесь ничего более не происходит, осторожно проталкиваюсь между несколькими фигурами и словно в замедленной съемке медленно перебираюсь, склонившись, через кормо-вую переборку. Когда снова распрямляюсь, то твердо становлюсь на обе ноги и расправляю грудь: Я буквально черпаю воздух в себя – впервые за столь длительное время.
А что теперь? Стою и не могу придти ни к какому решению – точно как командир. Хочу сделать шаг, но это не так просто. Ощупываю сначала свободное место правой ногой между двух тел, сидящих на корточках, на плитках коридора: При этом мне кажется, что я словно в пустоту вошел. А затем, как канатоходец, ставлю обе ноги последовательно, одну за другой.
Едва мелькнула мысль «как канатоходец», как теряю равновесие и вынужден схватиться за обе стороны отсека.
Моя койка занята: На ней вытянувшись лежат двое. Я кажусь себе, в том виде как я стою там перед моей койкой с безвольно висящими руками, лишним и полным придурком.
Очевидно, мои гости на койке это серебрянопогонники, которые имеют свое место на корме. Они были наверно захвачены силой притяжения открытого люка башни.
- Сколько же это еще будет продолжаться? – слышу шепот вплотную рядом со мной. – Ведь мы же должны были бы уже давно прибыть...
Это был еще один серебрянопогонник. Я скорее черта поцелую, чем вступлю с ним в разговор!
- Придется еще пару кратких мигов помучиться, – говорю вопреки своему решению. Пару кратких мигов? Откуда только я это опять выцарапал?
Закрываю глаза и как наяву слышу все стихотворение: «Розами усыпав путь /Ты обиды поза-будь /И на краткий малый миг/ Нас судьба соединит» .
Это было выгравировано самым изящным каллиграфическим письмом на моей бидермейерской чашке! Бидермейерский стиль – самое время сейчас об этом вспоминать!
- Все же, это, вероятно, порядочная дрянь, – доносится через полуоткрытый люк переборки из камбуза. Это не серебрянопогонник. Это должно быть маат-дальномерщик второй вахты. Лишь он каждое свое предложение снабжает словом «вероятно».
Только теперь до меня доходит, что самое лучшее для меня было бы сейчас вытянуться на своей койке. Вытянутся и выключиться... Но тут же одергиваю себя: Такая пытка ожиданием была бы выше моих сил! Думаю, скоро начнется самое интересное!
А потому назад, в центральный пост.
До переборки легко проскальзываю между телами, а затем кладу обе руки на поперечную штангу над открытым круглым люком и высоко задрав правую ногу и примерившись, чтобы ни на кого не наступить, протискиваюсь в полутемный ЦП, чуть не на карачках.
Я прибыл в правильное время: Командир приказывает продуть балласт для всплытия. Великолепно: Мы снова поднимемся – и наконец-то со всем этим дерьмом будет покончено! «Копья в ряд!» – точно, так мы и пели: при нашем Союзе «Объединенная Молодежь» .
Когда командир отдраивает верхний рубочный люк и открывает его, настоящий водопад бьет потоком на плитки пола и несется в трюм.
По приказу командира вахта мостика взбирается наверх, и затем слышу приглушенную команду:
- Продуть дизелем!
Каждый раз, когда раздается такая команда, я представляю себе заложенный от насморка нос, заткнутый соплями и носовой платок, в черную клеточку. Но теперь эта команда звучит как Аллилуйя. И это несмотря на то, что мы определенно имеем перед собой еще довольно приличное расстояние: Надводный ход по мелководью.
Также слышу:
- Дуракам закон не писан!
Чувствую себя снова не в своей тарелке, когда кто-то добавляет:
- Батюшки, все смешалось теперь!
Лучше бы он заткнулся.
Я знаю: Пока мы не войдем в область действия наших береговых зениток, все висит буквально на острие ножа.
Меня так и подмывает забраться на мостик. Я хочу видеть, как развиваются события там, на-верху. В глубине души надеюсь, что командир пригласит меня на мостик. Поэтому застываю непосредственно под люком башни. Но так как с мостика не поступает никакого приглашения, я наконец спрашиваю, задрав голову косо вверх:
- Разрешите выйти на мостик?
- Разрешаю! – отвечает командир сверху, и я забираюсь, быстро перебирая руками перекладины вертикальной алюминиевой лесенки.
В полутьме различаю отчетливые силуэты командира и оберштурмана, оба с биноклями пе-ред глазами, неподвижные, будто вырезанные из дерева.
Внезапный переход взгляда от труб и механизмов к взгляду вдаль, свободному от сжатого пространства, перехватает мое дыхание...
Скоро настанет день.
На востоке уже пролегла светлая дорожка – по шелковому, гладкому морю. Верчусь вокруг собственной оси и покачиваюсь при этом от мягкого, приятного воздуха который стараюсь буквально закачать в себя, словно желая взлететь ввысь. Вид неба и моря кажутся мне нереальными – как Fata Morgana .
Командир, полусогнувшись, поворачивается назад в башню и приказывает:
- Лево руля! Курс 90 градусов, малый ход!
Как долго еще продлится эта серая полутьма, пока не станет светло?
А что затем?
Не поймают ли они нас раньше с помощью своего радиолокатора?
Непроизвольно снова напрягаю слух и пытаюсь вслушаться в небо, пытаясь различить шум самолета сквозь наши собственные шумы. Но шипящий шорох и шум моря и тряска наших дизелей слишком сильны. Этак эти ублюдки нас точно должны услышать.
Словно услышав мои мысли, командир приказывает перейти на ход под электродвигателями. Рядом со мной проносится вдох облегчения. Мне это тоже нравится. На электродвигателях в надводном положении – а почему нет?
Теперь, вплотную у берега, мы можем больше не экономить наши запасы электротока...
Ловлю себя на том, что уже некоторое время неосознанно раскачиваюсь в коленях и это мне нравится. На минных тральщиках на мостике имеются специальные рыхлые скатки, чтобы защитить колени моряков при взрыве мины.
Охотно бы задал вопрос оберштурману, как долго еще мы будем нуждаться в его расчетах времени. Но лучше промолчу.
Надо сосредоточить все мое внимание на моих членах, чтобы они не трепыхались как сейчас. Дрожать от нетерпения на ходовом мостике – это никоим образом не произведет благоприятного впечатления.
- Есть цель! – кричит акустик. Вот же, я все же надумал! Сначала гидролокатор, теперь радио-локатор...
- Зенитный расчет на мостик! – приказывает командир.
Мгновенно раздается дикий грохот и сдавленная ругань. Что за цирк! Мне не удается посчи-тать темные фигуры, выбирающиеся из рубочного люка. По мне, там слишком много людей.
Ладно, чему быть – того не миновать! О погружении лодки, так или иначе, уже думать не приходится.
А что командир? Что нашло на него? Он стоит застывший, как аршин проглотил между спин вахтенных и ОПУ словно в странном танцевальном па.
Никаких сомнений: Он снова словно в ступоре – как боксер, которому уже засчитали поражение, но который вновь вышел на ринг.
От акустика поступают новые доклады: По-видимому, самолеты в плотном, висящем глубоком слое облаков кружат непосредственно над нами.
- Оёпересетематьвашузаногу! – бормочет маат старшина лодки. – Неужели этому мудаку придется разгрузиться от своих бомб?
Светает, и чем дальше, тем больше. Не то чтобы занялась настоящая заря, настоящий рас-свет – купол неба скорее подсветляется таким способом. Хорошая видимость для летчика, пасущегося у гавани!
Командир и оберштурман стоят в этом взломанном утреннем свете как памятник близнецам у переднего фальшборта мостика: Гете и Шиллер – вид сзади .
Нам следовало бы иметь на борту такие воздушные шары с фольговыми лентами, которые мы могли бы запускать в небо, чтобы запутать летчиков Томми.
Хотя сейчас они бы нам не помогли: Ветер слишком слаб.
А значит, ленты прилипли бы к лодке и еще больше привлекли бы к нам внимание противника. Кроме того, такие шары имели бы смысл только в том случае, если бы было совершенно темно. А сейчас летчики уже невооруженным глазом могут увидеть нас...
Значит, в нашем волшебном рукаве ничего нет! Мы можем только надеяться, что летчики Томми не устроили там наверху карусель из кружащихся над нами самолетов, а господа, возглавляющие Комитет по нашей встрече играют в покер...
Тут же поправляю себя: Чепуха! В это время? Кто будет играть в покер в такую рань?
Сейчас мне, пожалуй, надо бы вынести свой фотоаппарат: Уже достаточно светло для имеющейся у меня пленки.
Я уже стою на плитках пола центрального поста, и держу руки на верхней перекладине лесенки, когда сверху раздается голос командира:
- Самолет!
Вокруг меня начинается и тут же глохнет страшный шум: С носа и кормы подходят люди. Вынужден подождать, пока протискиваюсь в корму и раскладываю ремень своей фотокамеры.
- Огонь без команды по готовности! – звучит жесткий приказ командира сверху, когда я воз-вращаюсь в центральный пост. Едва сообразив, уже стою между двумя парнями в цепи и помогаю передавать наверх боеприпасы.
~
Раздается захлебывающийся лай 37-миллиметрового орудия и грохот спаренной двуствольной установки. Чертов шум! Я бы многое отдал за то, чтобы оказаться сейчас наверху. Но об этом и речи быть не может.
- Это «Москиты»! – раздается крик в краткой паузе выстрелов.
Москиты – многоцелевые бомбардировщики! Во множественном числе – сколько же это их? И тут слышу:
- Два «Москита»!
Снова, в быстрой последовательности, следуют приказы рулевым и в машинный отсек.
Из этой быстрой череды команд могу представить себе всю происходящую наверху картину: Очевидно, самолеты летят довольно низко и заходят с нашего носа. Ловкие парни: Таким образом, наш собственный мостик оказывается преградой для нашей зенитной пушки на линии огня. Но если «Москиты» пролетят над нами, то им придется показать свои животы! Вот тогда у нас будет шанс...
Снова раздается захлебывающийся лай 37-миллиметровой пушки. На этот раз, однако, отсутствует грохот спаренной установки. А затем сверху доносится неистовый рев. Неужели сбили самолет?
Теперь я должен быть на мостике!
Выскочив наверх, вижу лежащего в полный рост человека и кровь на досках настила. Другой сидит, скрючившись у поручней.
Унтер-офицер-санитар уже склонился над первым и слушает его.
- Жив! – докладывает он.
Узнаю, что произошло: Наши парни сбили один самолет. Томми вытянул самолет вверх и за-тем спрыгнул с парашютом. Теперь он в море. А его напарник? Что с ним?
- Другой сделал разворот и свалил, – слышу новость.
Парашют, напоминающий огромную белую медузу, лежит на воде в совершенной близи от лодки, слева по борту. Отдав пару команд, командир подводит лодку к вытянутой гигантской медузе. Номер 1 уже лежит на животе. Два моряка помогают ему затянуть парашют на верхнюю палубу. Затем они топчут его, чтобы исчезли два больших пузыря.
Быстро, как только могу, спускаюсь на верхнюю палубу и бегу вперед на нос лодки.
Чувствую, как мои легкие свистят. Пританцовывая, словно обкуренный шаман, оказываюсь на верхней палубе, стараясь сфотографировать, как из воды поднимают летчика Томми. А затем он сидит на решетках палубного настила полностью обессиленный и смотрит на меня скорбным взглядом Иисуса.
Парень дрожит как осиновый лист, хотя вода не может быть слишком холодной. Ему надо бы глоток водки, чтобы отойти от шока.
Командир обычно имеет бутылочку для «особых целей» в своем шкафчике.
Кофе тоже бы не помешал...
Забираюсь назад на мостик, где командир дает мне ключ от своего шкафчика, и я быстро исчезаю снова вниз в лодку. Еще на лесенке кричу кока. Но он уже и так стоит с кувшином в руке в ЦП. Кок сделал горячий напиток сразу, как только услышал, что человек в море.
Так, а теперь достать бутылку коньяка из шкафчика. При этом пистолет командира падает мне в руки. Вот черт, он даже не в кобуре! Но, по крайней мере, стоит на предохранителе.
Теперь надо чтобы кто-то помог мне, вытянуть все это наверх. С кувшином и бутылкой в руках я один не совладаю...
Оказавшись наверху, слышу, как командир приказывает:
- Раненых не спускать вниз!
Конечно – мы все равно больше не сможем нырнуть под воду.
Матрос с ранением бедра остается лежать, где лежит. Ему только подложили свернутую кожаную куртку под голову. Парню страшно повезло, что осколок не задел артерию. Но у него огромная, сильно кровоточащая рана.
Санитар, пожалуй, уже вколол ему болеутоляющее... Теперь он забинтовывает ему ногу. Парень еще может говорить. Обращаюсь к нему:
- Повезло – теперь поедешь домой рану залечивать – хотя и немножко неудачно...
Лицо человека кривится усмешкой.
Наверно парни на лодке настолько сильно уважают кровь, что никто и не думает выйти на палубу с переполненными ведрами-парашами.
То, что случилось с другим раненым, санитар еще, очевидно, не знает. Парень не истекает кровью, однако, не может стоять и сидит отстраненно. Тяжелая контузия, так это называется. Дьявол его знает, как его так ушибло.
С трудом верится, что больше ничего не случилось: В башне огромное количество попаданий. В дощатом настиле тоже.
«Москиты» несут на себе, по меньшей мере, по одной бомбе. Невероятное везение, что они не сбросили их.
Командир спускается из второго «зимнего сада» на верхнюю палубу и идет как на ходулях к лежащему перед башней летчику Томми, который время от времени громко стонет.
- Some Cognac? – обращается к нему командир. В руке у него бутылка коньяка. Отступаю два шага назад и фотографирую сцену, так как знаю, что это поможет этому парню.
- Теперь нас 101, – слышу голос какого-то моряка, говорящего с таким равнодушием, как будто его заданием было подсчитать присутствующих.
Летчику уже принесли несколько одеял. Он отказывается от коньяка. Но затем все же хватает бутылку, когда командир еще раз подает ее ему.
- Не, ну ты только погляди! – произносит моряк, вытягивавший с боцманом пилота из воды.
Летчик молод. Стрижка «ежиком». Это придает ему какой-то озорной вид.
Выпив, он рассказывает, скосив взгляд вниз, что он и его товарищ не могли знать, что за огневую мощь мы имели. Это звучит как извинение за то, что он вынужден теперь сидеть у нас на палубе, на своей мокрой заднице.
Боцман подходит ближе и делает такой вид, как будто это он собственноручно сбил летчика, а не только выловил его из воды. Он просит меня сделать ему «одну фотку с Томми».
Тут летчик с обидой бросает:
- I am not British – I am Canadian!
- Вы поняли? – Обращаюсь к Номеру 1. – Это никакой не Томми...
- Канадец? – удивляется Номер 1, открыв рот.
- Ну да. Они, кстати, тоже участвуют в войне против нас. Вы этого не знали что-ли?
Если бы летчик заявил, что прилетел с Луны, то это не вызвало бы такого удивления у Но-мера 1 как то, что он из Канады.
Командир сразу оттаивает:
- Придти в порт с живой добычей, это редкость... Парашют доставим, конечно, тоже!
Мне следовало бы это предвидеть: Во всех обстоятельствах жизни – командир – это человек, осознающий свой долг.
Морская вода стала мутной. Нет ни одного поблескивающего барашка, а лишь неподвижная, вязкая масса: цвета умбры, с небольшой примесью охры – как разбавленная навозная жижа.
Меня беспокоят невысокие широкие облака, которые закрылись почти в кольцо, будто нарочно.
Командир снова нервничает – как всегда. Его лицо беспрерывно движется, словно сжатое не-видимыми руками, и вновь вылепленное, словно неумелыми руками.
Где-то около минуты он вращается вокруг собственной оси. При этом осматривает линию горизонта, не забывая и о небе. Затем опускает бинокль, и некоторое время как гончая устремляет лицо вверх, словно нюхая воздух. Внезапно он резко говорит, будто бы про себя:
- Ничего другого не придумать, как только немедленно рвануть отсюда прочь!
И затем добавляет:
- Не можем же мы ждать, пока нас поймают на лассо.
Тут же раздаются команды машинному отделению и рулевым. Значит, будем следовать дальше к побережью на электродвигателях. Решаю быстро спуститься вниз: Отснятую пленку упаковать для безопасности, а новую зарядить в фотоаппарат. Размышляю: Заправить универсальную фотопленку или 21 DIN? Думаю, что 21
DIN
вполне удовлетворит меня. В то время пока колдую над фотоаппаратом, слышу за спиной, как один мореман обращается к серебрянопогоннику:
- Они вернутся!
Голос звучит злорадно.
- И тогда Вы сможете принять яд. Парни Вашего уровня всегда поступают таким образом!
- Как далеко мы еще от берега? – уныло спрашивает серебрянопогонник.
- Еще достаточно!
- А почему же мы тогда не ныряем?
- Сейчас со смеха лопну!
Серебрянопогонник, кажется, не понимает, что происходит: Обернувшись, вижу перекошен-ное лицо: Из округлого открытого, словно у карпа, вытащенного на берег рта, раздается прерывистое дыхание.
- Что, страх Божий объял? Смотри в штаны не наделай, – произносит моряк – «и поносом не усрись!» добавляю тихо.
Едва перебираюсь через переборку, как слышу новые команды дизелистам и тут же ощущаю запуск дизелей и затем быстрое ускорение хода. Значит, теперь будем идти полным ходом! Давно бы так... В следующий миг слышу шум голосов сверху, звучащий скорее как приглушенное ликование: Командир только что заметил маяк.
- Это может быть только маяком Ile d’Oleron или Ile de Re, – раздается голос оберштурмана, уже склонившегося над картой.
- Наверно вот здесь! – говорит оберштурман мне и слегка тычет иглой циркуля в карту на своем столике.
Первый пеленг по береговым ориентирам! И, по-видимому, мы спешим туда. Оберштурман на какой-то миг словно освещается изнутри. Хочу похлопать его по плечу, но он уже снова занят своим циркулем: У него просто нет времени для проявления радости. Слышу, как он тихо ворчит себе под нос, проклиная северное течение, и затем отчетливо восклицает:
- ... Прекрасно, прекрасно!
Но я уже снова забираюсь по лесенке. Наверху кидаю быстрый взгляд без бинокля через фальшборт в направлении, куда направля-ет свой бинокль командир, и только тогда, когда не нахожу ничего интересного, приставляю свой бинокль к глазам: Ни хрена не видно! Беспредельный горизонт и мы одни как перст...
Оберштурман вылезает следом за мной.
- А теперь еще у нас также и низкий уровень воды!
Его голос звучит с обидой.
- Здесь нам следовало бы шлюзоваться!
Все же этот оберштурман странный малый: Сначала он поступает так, как если бы мы, если бы только не это северное течение, уже давно вошли бы во вход гавани и оказались в Бункере La Pallice, а теперь он сердится, очевидно, из-за того, что не он был тем, кто обнаружил первый береговой знак. Если бы только не было так мелко! Если бы мы погрузились, и еще несколько миль смогли бы пройти под водой! Ведь если сей-час налетят сразу 3 – 4 самолета, то спокойной ночи, малыши!
Наши артиллерийские расчеты уже снова на своих местах и то и дело поворачивают спаренные установки на поворотных лафетах, но теперь нас спасти может лишь воля Божья!
Командир втягивает носом воздух, вертя им то в одну, то в другую сторону – так, словно может учуять самолеты на подлете.
И в это время поступает доклад впередсмотрящего по левому борту высоким, словно истерическим голосом:
- Берег на 300 градусов!
- Прекрасно! – только и отвечает командир. Затем приставляет бинокль к глазам и смотрит в заявленном направлении.
Так сильно как я теперь ни один моряк еще не желал себе, чтобы берег приближался как можно быстрее. Мы должны в темпе укрыться за мол, но лодка, кажется, стоит на месте, вместо того, чтобы оставить за собой это долбанное предполье побережья.
Ну и тягомотина! Проклятье, как тянется время!
Расстояние до берега и не думает уменьшаться. При этом носовая волна взметается высоко, как бывает только на самом полном ходу.
Не хочется думать о том, что братки могли бы теперь нас здесь прищелкнуть как муху.
Чтобы успокоиться, думаю: Эйнштейн! – с неприкрытым задом на раскаленной плите. Эх! Если бы время действительно могло удлиняться, как он говорил: «Время относительно»...
Здесь мы имеем похожий случай: Минуты, которые растягиваются, превращаясь в часы...
В бинокль, вплотную к линии горизонта, вижу ряд синеватых жемчужин. Они, кажется, парят в воздухе. Мне требуется некоторое время, чтобы различить, что эти жемчужины – деревья: Длинная аллея на плоской равнине. Теперь я нахожу также еще и шириной в миллиметр желтую сверкающую полосу, о которой наблюдение доложило как о береге. Я бы не назвал это «берегом»...
Различаю второй ряд жемчужин. Первый ряд сдвигается влево, второй вправо: Мы постепенно оказываемся в охвате этих изящных синеватых жемчужин.
Теперь мы уже ясно видим впереди полосу желтого песка.
Полоска утолщается, и теперь, несколько напрягая зрение, могу даже различить на этой поло-се ряд тонких игл. Никаких сомнений: Портовые краны. Скоро уже могу отчетливо различить их горизонтальные, мощные, решетчатые стрелы.
Там же вижу и маленькие суденышки. Они не движутся – наверно стоят на внешнем рейде, на якоре.
Песчаный берег со стороны бакборта приближается все ближе. Его отчетливо видно по пят-нам травы на дюнах. Впереди я могу уже видеть молы, но вход не могу обнаружить. Наконец нахожу на заднем плане стоящие напротив друг друга два фонаря слева и справа от входа в порт – но все еще не вижу прохода. А теперь еще взгляду мешает насосный пароход.
Краны быстро становятся больше. Они смотрятся как скелеты жирафов. Возможно, мы при-швартуемся вплотную к этим кранам.
Находимся ли мы, наконец, под защитой зениток?
Вокруг La Pallice должны же стоять зенитные батареи?!
Сердце стучит высоко, кажется уже в самом горле. Только бы теперь не было воздушного на-лета! Еще бы пару минут оставались глаза Томми зашоренными!
Один из кранов развернул свою стрелу непосредственно на нас, так что выглядит, будто бы у него ее совсем нет. Различаю серо-освещенные ряды пакгаузов, черепичные крыши которых образовывают треугольники. Ворота пакгаузов – большие, темные отверстия. И тут же появля-ется вход! Два светомаяка в воде, на которые я до сих пор не обращал внимания, уже совер-шенно близко от нашего борта.
Много красного свинцового сурика и красно-коричневого цвета. Я так напрягаю взгляд, как будто впервые увидел вход в порт: Тусклый паром с целой батареей автомобильных шин вместо кранцев проходит мимо, вплотную к нам.
По правому борту проходим верфь. Ее слипы полого уходят во входной бассейн шлюза.
Теперь все идет быстро: Зеленый треугольник вспыхивает справа, красный квадрат слева на обоих молах. Желто окрашенные баржи, затем старые калоши – буровые суда? Паромы? Затем хаос кранов, которые, кажется, переплелись друг с другом, резервуары нефтехранилища, зенитные батареи за мешками песка...
И вот мы входим во входной бассейн шлюза: Мы без сомнения находимся в гавани La Pallice.
Господи, ну и теснота же здесь! Когда я первый раз попал в La Pallice, то совсем не заметил такую тесноту шлюза. Я едва помню этот вид. Здесь многое изменилось.
Справа впереди массивное бетонное сооружение – что-то новое, определенно. Бункер для подлодок? Едва ли. Для такого Бункера это корыто не достаточно большое.
Командир произносит:
- Шлюз, защищённый собственным бетонным бункером, – как будто услышав мой вопрос, – Да только, к сожалению, не готов...
Остатки разрушенного воздушными налетами эсминца проходят по бакборту. Эти эсминцы всего лишь жестяные банки. То, что осталось от военного корабля, напоминает огромную, измятую консервную банку. Решаюсь оглянуться: Теперь аванпорт появляется как кольцо, разорванное лишь узким отверстием: Настоящая пиратская гавань. Наконец, вижу прямо по курсу Бункеры, угрожающе раскрывшие свои широкие пасти, с темными отверстиями, напоминающими входы в пещеру, один вплотную с другим, и над ними широкая полоса серого бетона: Конечно, здесь тоже потолок толщиной в добрых семь метров… Тишина, окружающая нас производит странное, гнетущее чувство. Мы тянемся по солоноватой воде, в этой торжественной тишине, на небольших оборотах двигателя, напоминая корабль-призрак. Где-то начинает долбить одна зенитка. Тут же вступают в разговор и другие, но уже далеко в стороне. Растудытьтвоюналево! Неужели воздушный налет...? Но также внезапно, как и начавшись, стрельба смолкает. 5. ЧАСТЬ По правому борту простирается погрузочный пирс. Вроде там стоят машины скорой помощи?
Неужели мы должны будем сначала там пришвартоваться, вместо того, чтобы немедленно на-правиться в Бункер-укрытие?
- Совсем охуели! – пыхтит стоящий рядом со мной маат-старшина лодки, не опуская свой би-нокль.
- Ну и долбоебы! – эхом вторит другой.
- Да они просто издеваются над нами! Ведь они же должны были увидеть нас еще с сигнально-го поста! – возмущается теперь даже командир.
Ну и как нам пройти?
Мы просто не можем пройти в Бункер, словно автомобиль в гараж. Между аванпортом и Бункером шлюз запирает нам единственный проход.
- Здесь, наверное, еще лежат лодки в своих боксах! – задумчиво произносит оберштурман.
- Наверняка эти парни установили и не убрали противоторпедные сети, – доносится голос командира мгновением позже, – и еще боновые заграждения!
В самом деле, я тоже вижу теперь в бинокль сетевое заграждение перед шлюзом. Его никак не обойти. В темноте, идя straight ahead , мы могли бы легко врезаться в них.
Нас что, не хотят впускать в Бункер?
Для этого может иметься только одно объяснение: Они здесь все еще не поняли, что мы движемся к ним.
На крыше Бункера уже отчетливо различаю зенитные орудия, а затем еще несколько на крыше склада. Наверно 37-миллиметровки. Более крупные калибры будут стоять дальше.
Лодка стопорит ход.
Командир уселся высоко, на ОПУ подлодки, и, прильнув к окулярам бинокля, осматривает, верхняя часть туловища странно изогнута, окружающую нас местность. Слышу, как он бормочет при этом:
- Ни одной падлы не видно... Чудесная организация всего мероприятия – надо сказать.
Опять держу бинокль перед глазами и также осматриваю панораму: Еще никогда в жизни я не видел такую пустую гавань. Бункер производит впечатление совершенно покинутого и мертвого строения. Нигде в глубине темных пещер не признака жизни. Насчитываю 12 входов. В Saint-Nazaire Бункер тоже имеет 12 боксов. В каждом место для трех лодок или, если боксы служат в качестве сухих доков, то для двух подлодок. Этот Бункер, очевидно, такой же.
Ясный перец: Шлюз между аванпортом и внутренним бассейном, у которого лежат Бункеры, закрыт. А потому, мы будем должны сначала подойти к пристани, которая является одновре-менно молом...
С огромной осторожностью приближаемся к пристани! Буквально по сантиметру... Командир не решается теперь рисковать резким маневром. Сейчас это вовсе ни к чему.
Опять быстро осматриваю панораму: Гладкое как стекло море за нами, стекольный свет, игра теней между бетонными кубами, филигрань портовых кранов – нигде ни следа войны.
На пристани – никого, кто приветствовал бы нас хотя бы взмахом руки. Только несколько людей компании Тодта и еще несколько в полувоенной, полугражданской форме с тупыми рожами.
Поделом нам!
В конце концов, мы же не возвращаемся из длительного и успешного боевого похода. Почему мы должны были заинтересовать своим переходом из Бреста в La Pallice – как командира Флотилии, так и его штаб? В каком говне мы по самые уши, это никого не интересует в этом соединении. Здесь ценят только успехи. А мы не можем предъявить боевых успехов!
Там даже нет швартовщиков: никого, кто мог бы принять наши швартовные канаты.
- Не понимаю! – снова доносится бормотание командира. Голос звучит одновременно и удивленно и зло.
Боцман, по крайней мере, умеет подбодрить. Он кричит какому-то рабочему с фордека:
- Эй ты, Дед Мороз хренов, хватай конец!
Рабочий, пожилой человек в грязном комбинезоне, стоит с придурковатым видом и не ловит веревку. В то время как боцман вытягивает швартов из воды и, будто лассо, сильно размахивает им, один из моряков резко ругает старика:
- Засранец тупой! Тебя что, не учили концы ловить?!
- Лови снова! – подбадривает боцман рабочего, и на этот раз дело ладится: Старик ловит линь, выдвигает им наш швартов и закрепляет его на кнехте.
- Merci, mon ami! – восклицает боцман и затем с торжествующей улыбкой обращается к мостику:
- Ну, кто бы сомневался!
Командир таким скрипучим голосом отдает свои команды, что кажется он обижен на весь свет. Он ворчит, обратившись к пристани, где уже собрались с полдюжины рабочих:
- Привязывайте линь аккуратно!
- И не пялься на нас как придурок! – ругается боцман.
На пристани один рабочий постукивает себя, когда командир не может увидеть его, по лбу. – Вот я сейчас только выберусь, – грозит ему боцман, – Я тебе точно задницу надеру!
Затем добавляет еще:
- И основательно – до самой шеи!
Слава Богу! мелькает мысль. Удалось!
И мы вновь связаны с твердой землей. Воистину это весомая причина для ликования и криков Аллилуйя! Но никто не кричит. Здесь воняет слишком тошнотворно.
Трудно все это понять!
Но ведь мы же доложили о себе. И то, что мы задержались, этому тоже есть объяснение!
Наконец установили сходни. Боцман проверяет их устойчивость. Теперь вниз с лодки и прочь отсюда – вот было бы правильное решение! Если бы только это удалось!
Уже при первых шагах по верхней палубе меня прошибает пот. Неправильно оделся. Неправильно, во всяком случае, из-за царящей здесь на юге жары.
Командир забирается на фальшборт мостика. Увидев меня с фотокамерой в руках, он выпрямляется повыше, и даже напяливает свою измятую фуражку косо на голову, когда она и без того там косо сидела.
Никаких сомнений: Я должен его сфотографировать. Он забирается так высоко, что сидит уже одной половиной задницы на воздушной фурме, и направляет свой взгляд мимо меня в мнимую даль.
Приходится, чтобы построить выигрышный кадр стать на сходню. При этом устроиться так, чтобы не свалиться в воду или поскользнуться на левой цистерне погружения: У меня ноги словно ватные!
Командир, на своем странном месте, теперь выпячивает еще также и грудь: Словно всадник на лошади.
Из-за яркого солнца приходится применять затемняющие бленды. Даю нелепый знак рукой командиру, и при этом думаю: Что же это за внезапная перемена с этим человеком? Едва мы спрыгнули с острия иглы, как он уже хочет быть запечатленным в героической позе победителя на картине!
И это при том, что мы все еще не под крышей укрытия! Дьявол его знает, что еще здесь может произойти. Шлюз, защищённый собственным бетонным бункером, и мы здесь как на тарелке.
Будто заказали, но не съели.
Как-то сразу все происходящее напоминает мне некий фильм: Ворота шлюза, Бункеры-укрытия подлодок с установленными на крышах зенитками и огромные, выписанные белой краской слова: «КОЛЕСА ДОЛЖНЫ КРУТИТЬСЯ ДЛЯ ПОБЕДЫ!» , защищённый собствен-ным бетонным бункером шлюз, оснащенный башенкой Дома смотрителя шлюза...
Ничто не производит такой вид, словно имеет свое третье измерение.
Все – обман.
Тени как нарисованные: Они не могут соответствовать никакой действительности. Только летчик, сидящий у нас на верхней палубе, он не обманывает. Он реален для меня, реально то, как он судорожно поджимает свои босые ноги, и вопреки утреннему теплу дрожит на еще влажных решетках настила.
Лучше всего было бы спуститься на пирс и разлечься на серых тесовых камнях пристани, чтобы ощутить всем телом твердую землю под собой – да, вот это был бы кайф! Лежать вытянувшись, словно выплюнутый морем камень-голыш и балдеть какое-то время, чтобы суметь совершенно отчетливо понять то чудо, что мы и в самом деле, прибыли в La Pallice. Ускользну-ли от Томми – и теперь можем действовать по своему усмотрению.
Трое или четверо наших моряков стоят как истуканы на верхней палубе, рты открыты. Говоря по правде, мы все должны были бы свалиться на пристань, опуститься на колени и целовать серый бетон...
Странно: Мы уже вроде прибыли – а на самом деле еще нет!
Надо бы сфотографировать эту измученную переходом подлодку еще раз в ее полной длине, можно также и с командиром – но не в этой его тщеславной позе господина, а между людьми, начинающими сейчас хозяйничать на верхней палубе, и с сидящим здесь, беспомощным летчиком.
Но где же опять командир? На мостике он больше не появляется. Внизу в лодке его тоже не может быть... И в эту минуту вижу его голову над выпуклостью огромного многотонного якоря, который черт его знает по какой причине лежит на пристани Бункера, и понимаю: Он сошел по второй сходне, которая вынесена с фордека. Хочет ли он просто размять ноги? Или ли он в таком беспокойстве, что больше не выдерживает свое нахождение на подлодке? Что с ним происходит? Сколько еще признаков своей нервозности он хочет нам продемонстрировать?
Когда я уже сделал несколько снимков, командир разом стоит рядом со мной.
- Должен быстро позвонить – ведь как ни суди, нам нужны санитарные машины! – произносит он взволнованно. – Где-то же должен быть телефон! Там впереди, у смотрителя шлюза, в любом случае. Вы пойдете со мной?
Доклад о прибытии по телефону?!
Ну и ну! Это что-то новенькое. Такого мы еще не имели. Я быстро киваю и хочу тут же от-правиться в путь, но командир говорит:
- Сначала я должен отлить!
Я замечаю, что меня тоже уже давно мучит стремление помочиться. От сильного волнения я просто начисто об этом забыл. До бетонной стены всего пара шагов, но ноги буквально подгибаются под моим телом. С горем пополам открываю ширинку, и струя бьет из моего писюна: Толстая дуга мочи, шафраново-желтая, с силой бьет по бетонным плитам... Освободился! А теперь на пристань, на солнцепек, через крановые пути и кабеля на бетонной стене и между странными деревянными каркасами, а затем мимо огромных гребных винтов, к светомаякам и всяческим другим трудноопределяемым механизмам. Гранит и бетон. Никаких колебаний. Все неподвижно и твердо. Еще пара дней, и я буду уже так передвигаться, как будто для меня больше нет ничего необычного в твердой земле. Заме-чаю, как жизнь снова возвращается в мое тело.
- И все же, я не понимаю! – бормочет командир. – Никакой помощи! Я еще никогда не испытал нечто подобное – такого...
- ... пофигистского отношения, – помогаю ему.
- Точно! – соглашается командир так серьезно, как будто я сказал что-то очень важное для него. – Точно так!
Мои ноги опять охватывает дрожь. Но не простая, а болезненная, и поясница тоже болит. Сказать точнее: Вся спина болит – от задницы до шеи.
Ну что тут скажешь!
Наконец, командир-то не жалуется, а старается двигаться проворно, и делает это не странно спотыкающимся способом как моряк, который только что сошел на берег, а словно и не был только что на борту.
- Кто теперь является здесь шефом флотилии? – спрашиваю командира.
- Рупп, – отвечает тот помолчав. – Рупп с Рыцарским крестом.
- По-видимому, слишком занятой господин.
- Судя по всему, так.
- Но все же, кто-то же должен был сообщить о нас?
- Должен был бы! – уточняет командир.
- Наконец, нас можно было наблюдать достаточно долго в море, на подходе к порту...
- Точно!
- Думаю, здесь же должно иметься нечто типа берегового поста службы наблюдения и связи, и он должен заниматься нами, конечно!
- Должен был бы! – повторяет командир.
На все сто процентов верно! и думаю: Сон Спящей красавицы! Более верного определения не подберу. Гремящие призывы, а затем вот это, здесь! Великогерманское оружие подлодок – орущие пасти штабистов, в любом случае всего лишь ошибочные заявления. Внезапно командир ругается в полный голос, будто желая освободить себя от мучительного скопления сдерживаемых эмоций:
- Проклятье! Ведь, мы же должны сделать медосвидетельствование для серебрянопогонников – и для экипажа, так или иначе.
Комендант ругается, громко возмущаясь, как с цепи спустился: Он сыпет проклятиями так, что сбивается с дыхания.
- И здесь никакая свинья даже не позаботится о нас! Словно нас здесь нет! Что же это такое?!
Чтобы попасть к дому смотрителя шлюза, мы должны пройти по коричневому ржавому же-лезному причалу шлюза. Там я вижу перед нами дюжину подсолнухов, аккуратно как солдаты выставленных по ранжиру: Между тесанных гранитных камней смотритель шлюза разбил са-дик, шириной 3-4 метра, но отгороженный бело-окрашеной, высокой, почти в рост человека, изгородью. Это выглядит совершенно по-немецки.
На углу изгороди приходится свернуть за угол. Дверь, кажется, находится на другой стороне. Командир спешит вперед, и в то время как я наслаждаюсь садиком, слышу, как он стучит по древесине: два, три раза. Затем глухой стук: Командир, должно быть, лупит сапогами по двери.
Спустя какое-то время снова подходит ко мне. Лицо искажено от ярости.
- Это невероятно! – рвется из него стон. – Ни одной свиньи не видно!
- Значит, возвращаемся? – спрашиваю подчеркнуто мягко.
- No, Sir! Идем дальше, к Бункеру!
- Здесь через верх, а затем по другой стороне?
- Точно! Здесь же должен где-то быть этот проклятый телефон. Не могли же они всех «Отпра-вить в почетную отставку»?!
Вполне может быть, говорю про себя.
Вся гавань лежит, словно вымерла: Призрачно все.
Бункер никак не хочет приближаться. Ошибся ли наш слабонервный, что это были только 100 метров? Неужели он забыл, насколько расстояния в портах вводят в заблуждение и что можно иногда стереть ноги до самой задницы, если хочешь перейти с одной стороны шлюза на другую?
В голове, словно мельничное колесо поворачивается: Командиру следовало бы послать на поиски телефона либо Первого помощника либо Номер 1, да и еще пару человек, кроме того. Удаляться так далеко от лодки – это против всех правил. Но командир словно ослеп от ярости.
Пот струится у меня по всему телу, потому что приходится быть предельно внимательным, чтобы не споткнуться и не запутаться в тросах и обрывках канатов, словно слепому. Несколько минут движусь как пьяный, и меня не покидает чувство, что эту гавань придумал сам господин Потемкин. Яркое солнце, пожалуй, тоже виновно в этом. Брови невольно сводятся вместе, так сильно слепит солнце в глаза.
С зенитной батареи нас должны были уже давно заприметить в свои бинокли. Наверное, спрашивают себя, что это за фигуры там приближаются к ним – одетые как бродяги.
Так быстро, как хотелось бы, мы едва ли продвинемся: Значит, соскочить с лодки и прыгнуть в машину – вот что мне надо было сделать в первую очередь.
Иначе мне не удастся уклониться от традиционных торжеств возвращения подлодки: Как наяву возникает картина распределения медалей и сопутствующий ей шум, праздник прибытия, пьянка с серебрянопогонниками, большое факельное шествие с последующим братанием в каком-либо самом лучшем заведении в La Rochelle: Все сведется к этому.
Не хандри – дуй вперед!
Честно говоря, в La Rochelle я ориентируюсь с трудом.
Помню отель с роскошной ванной, что назывался «У морского конька». По-французски я то-же должен был бы знать его. Трудное слово. Редкое. Бывшее тогда в употреблении только в La Rochelle. Эх, увидеть бы мне тот рекламный щит!
И только подумал об этом, как перед глазами тут же вижу его: «; l’Hippocampe». Там у меня была огромная кровать, на которой можно было валяться и вдоль и поперек, как пожелаешь. Воспоминания о том, как я тогда утешался на ней с проституткой, одетой в тенях и свете слов-но зебра – нахлынули на меня.
Внезапно вопреки всякому смыслу возникает образ аккуратной уборной. Белая седушка, фарфор или керамика под задом – это было то еще благо! Такая же седушка как в Италии, на которой в чаше унитаза каллиграфически было написано богато отделанное название «Niagara».
Несбыточная мечта! Высраться наконец-то, в полном душевном покое – и совершенно без всякой общественности! При открытом окне и в насыщенном свежим воздухом «кабинете» – мечты-мечты!
Хорошо, что здесь, несмотря на жару, дует легкий ветерок.
От нас должно быть страшно воняет, так страшно, что мы не можем появиться среди людей. Запах, пропитавший наши тела, скорее всего вовсе не напоминает приятный аромат. Уборная и ванна, а затем мы можем двигаться дальше!
Но лучше пока не думать об этом. Теперь нам не нужно ничего, кроме телефона... ничего, а лишь сраный телефон!
Мы тащимся куда-то вдаль, как будто бы все, что мы оставили за спиной не существует.
Несколько рабочих, встречающихся по пути, в грязном рванье, бывшем когда-то одеждой, ед-ва одаряют нас взглядом. А с какой стати они должны смотреть на нас? То, что мы прибыли непосредственно из ада, этого по нашему виду никто не может определить: Мы имеем головы на плечах и все члены наших тел находятся на определенном им природой месте. Мы двигаем ногами и руками. Мы совершенно нормально функционируем. Во всяком случае, можно было бы удивиться этому командиру: Грязный как черт, температурный блеск в глазах, кожа да кости на лице, задница в потертых брюках хэбэ – бродящее чучело в пятнистой, прежде белой командирской фуражке, сверху.
Наконец вижу боковые ворота Бункера как одно большое черное отверстие, напоминающее мощные, армированные ворота входа в преисподнюю. Переход от ослепительного света в темноту тени так силен, что на какие-то мгновения не могу ничего разглядеть. Командир упорно идет через шланги сжатого воздуха и кабели к мастерской, из которой падает желтый свет. Там должен быть телефон. Присаживаюсь на какую-то отполированную чушку. Ясно: Верфь еле-еле работает. Сложные ремонты здесь, конечно, не делают. Ощущаю себя внезапно одиноким и покинутым и предоставленным только себе самому. Акустика Бункера заставляет каждый шум, даже произнесенное громкое слово звучать как в церкви. Сюда что, больше вообще не приходят подлодки? Неужели мы оказались единственными, кому удалось бегство с одной из северных баз? А где же те подлодки, для которых строился этот мамонт? Все утонули? Послать нас сюда, это же было чистое безумие! Что должна делать подлодка в La Pallice? Должен ли экипаж ждать здесь, например, до тех пор, пока не настанет время к самозатоплению? Командир как пропал в мастерской. Наверно никак не свяжется с нужными людьми по аппарату. Но вот он, наконец, появляется, держа голову прямо, кожаные перчатки в левой руке, фуражка сидит строго прямо на голове.
- Все! Доложил! – говорит он и при этом бьет одной рукой по другой. – Я доложил о нас.
- Отлично! О серебрянопогонниках и канадце тоже?
- Конечно!
- И что теперь?
- Люфтваффе забирает канадца. Серебрянопогонники будут сопровождены на медосвидетельствование во флотилию.
- Люфтваффе?
- Да, их предупредят по этому вопросу.
- Предупредят – кто?
- Адъютант флотилии. Это в совершенном соответствии со схемой «F»: Летчики – это забота военной авиации...
- Здесь что же, есть авиабаза и самолеты?
- Я бы так не сказал. Но, в любом случае Люфтваффе имеется.
- А если бы мы захватили моряка, то он принадлежал бы нам?
- Точно.
Самолетов нет, но имеется военная авиация, думаю про себя.
- Санитарные автомобили тоже придут, – добавляет командир еще, уже направляясь в обратный путь.
Я надеялся было, что мы подождем в прохладе Бункера пока нас не заберут, но нет, командир уже топает прочь. Путь к лодке кажется на этот раз длиннее, чем дорога к Бункеру, но это, по-жалуй, зависит от того, что командир больше не произносит ни слова. Вид прижатой к пристани подлодки глубоко трогает меня: Какая же она крохотная в этой перспективе – почти в положении нуль! Мы еще не подошли к передней сходне, как командир уже кричит Первому помощнику, стоящему с Номером 1 непосредственно перед башней рубки:
- Кому принадлежат эти чемоданы? Чьи сумки?
Вместо того чтобы ответить, люди на лодке стоят словно оглохли. Что это значит? Почему никто не отвечает?
- Те парни забыли их, господин обер-лейтенант, – говорит наконец Первый помощник.
- Как, как? – недоумевает командир.
- Ну, эти шишки с верфи, они смылись с лодки, господин обер-лейтенант!
- Как это?! Что вы несете?! Хотите одурачить меня? Сделайте доклад по всей форме!
- Мы не смогли удержать этих господ, господин обер-лейтенант!
- Этих господ не смогли удержать? Что Вы имеете в виду?
- Да их как волной смыло, господин обер-лейтенант, – пробует объяснить Номер 1. – Там при-шли два грузовика, полуторки...
Командир пристально смотрит, открыв рот, переводя взгляд то на одного, то на другого. Заметив мой взгляд, наконец, он пристально вглядывается в меня, как будто я могу объяснять ему, что здесь произошло. Бог мой! Я же не охранял этих братишек на борту! Ответственен ли я за серебрянопогонников? Лично мне эти засранцы по херу! Чтобы отчетливо продемонстрировать это, передергиваю недоуменно плечами. При этом поворачиваю еще и ладони вперед. Это должно сказать: Вы можете убить меня, но я не скрываю ни одного серебрянопогонника в кармане.
Меня бы не удивило, если бы командир утроил сейчас бешеный разнос всем присутствующим. Но он смотрит как мешком пришибленный.
Довольно громко говорю:
- Чертовы засранцы!
И привожу этими словами командира снова в себя. Он шумно глотает, осматривается вокруг, закусывает нижнюю губу, как это делал Старик, когда не знал что делать дальше, и что затем? А затем с силой бросает свои кожаные перчатки на пирс и делает несколько неуклюжих шажков, словно желая начать танцевать. Из разговора на лодке, доносящегося до меня слышу звонкий голос Номера 1:
- Это было как побег из тюрьмы, господин обер-лейтенант...
- Да, как заранее подготовлено. Большинство рванули через передний загрузочный торпедный люк..., – вмешивается Первый помощник.
- А почему люк был открыт? – орет командир на Номер 1.
- Да они сами отдраили его, господин обер-лейтенант.
В это время корю себя за то, что мало беспокоился о серебрянопогонниках. Теперь, пожалуй, ничего не поделаешь! Что же это были за люди? Командир стоит как побитый, с поникшей головой.
- Проклятые свиньи! – цедит он сквозь зубы.
В следующий миг над фальшбортом мостика появляется лицо оберштурмана. Оберштурман торопится по железной лесенке вниз на верхнюю палубу и затем приближается по качающейся сходне. Он еще не успевает сделать доклад, как командир уже ворчит на него:
- Они же не могут исчезнуть просто так с лица земли!
Ответ оберштурмана лишь недоуменное пожатие плечами. Тут командир снова обращается к Первому помощнику:
- Вы должны были бы применить Вашу командную власть!
- Так точно! Но, все же, господин обер-лейтенант, это было невозможно, невозможно из-за званий!
Наконец командир успокаивается и приказывает теперь спокойнее:
- Начните еще раз сначала!
Первый помощник глотает так сильно, что кадык буквально готов выскочить у него из горла и начинает:
- Подъехал грузовик, господин обер-лейтенант ... а затем еще один...
- Так они что, знали, что мы прибываем...?
- Только эта сраная флотилия не знала ничего, – добавляю я.
- В это время мимо проходил грузовик, полуторка, – оберштурман приходит на помощь Первому помощнику, – И его останавливает этот, который с четырьмя полосками нашивок на рукавах, и реквизирует, так сказать...
Четыре полоски нашивок на рукавах против одной, и еще командира нет на борту! Теперь он может бушевать, сколько хочет – но при этом не наколдует обратно этих засранцев серебрянопогонников. Оберштурман обращается ко мне:
- Как крысы рванули они с борта, господин лейтенант. Первый помощник просто не смог ничего сделать. Мы же не могли их всех просто перестрелять?!
Оберштурман делает такое лицо, словно он должен мне сдавать рапо;рт. Пока он еще продолжает говорить, я не отворачиваясь, смотрю, как командир театрально трет лоб правой рукой. Затем он судорожно смеется и произносит:
- Хорошо хоть, что они еще и кингстоны при этом не открыли!
Но затем слегка сгибается и несколько беспомощно бормочет про себя:
- Не понимаю! Просто не понимаю...
Внезапно, однако, спасительная идея, кажется, приходит ему на ум: Он выпрямляется и спрашивает Первого помощника:
- А где больные?
- Тоже смылись, господин обер-лейтенант.
- Но это не может быть правдой! Ведь я, идиот, особо озаботился именно о санитарных автомобилях для них!
Я обращаюсь к Номеру 1:
- Скажите-ка, что, наш канадец тоже исчез?
- Мы убрали его вниз, господин лейтенант. Он сидит в офицерской кают-компании – под охра-ной.
- Так сказать, готовый к отгрузке? – пытаюсь пошутить.
- Так точно, господин лейтенант!
Вижу, как на пристань Бункера въезжает грузовик. Боцман несколькими большими шагами подходит к кабине. Доносится громкий голос водителя:
- Я должен забрать багаж господ с верфи!
- Слишком поздно! – орет ему боцман, а парень никак не может этого понять и с сомнением передергивает плечами.
- Двойная работа! Такие вот брат дела! – ругается боцман высоким голосом.
Внезапно передо мной возникает Бартль: бледный, страшно сконфуженный, с поникшей головой Бартль.
- Для начала было неплохо, Бартль, – говорю ему и приподнимаю плечи в легком смущении. – Посмотрим, как все будет дальше продвигаться... Что, нравится Вам здесь или нет?
Протест, который я ожидаю, отсутствует. Бартль смотрит на меня несколько укоризненно – так, как будто это я виноват в том, что он вынужден находиться здесь в La Pallice, вместо того, чтобы травить баланду своим парням в Бресте. Поскольку Бартль все еще не двигается, продолжаю:
- Нас неплохо поимели, не так ли, Бартль?
Ожидаю от Бартля, которого помню по Бресту, что он сейчас небрежно передернет плечами и сделает успокаивающее движение рукой. Однако Бартль, своими водянистыми глазами одаривает меня взглядом побитой собаки, и стоит как в глубокой прострации. Ради Бога, мелькает мысль, чего же он стоит как потерянный? Бартль, со слезами на глазах – этого мне только не хватало!
- Где Ваши вещи? – спрашиваю решительно.
- Еще на лодке, господин лейтенант, – производит Бартль, наконец, и голос его звучит глухо, как из могилы.
- Я, на Вашем месте, лучше бы вынес их сейчас сюда!
- Слушаюсь, господин лейтенант, – колеблется Бартль и преданно смотрит мне в глаза. Приходится скомандовать ему:
- Ну, тогда – вперед! – чтобы он пришел в движение.
Не думаю, что это была верная мысль Старика придать мне этого истощенного, старого боцмана в эту поездку. Собственно говоря, чудо уже то, что он до сих пор все еще движется, а не валяется в отсеке, как олень-подранок. Но я должен бы позаботиться также и о моих вещах! А потому вверх в башню и через рубочный люк снова вниз. При этом каждое движение причиняет невыносимую боль. Господи, до чего же болят мои кости! Хотя лодка уже довольно долгое время была провентилирована, едва могу выдержать этот страшный смрад внизу! Итак, быстро нырнуть в китель! Кобуру спистолетом пристегнуть к портупее. Сумка уже уложена. Автомат косо за спину. Хорошо, что взял его с собой. Здесь я, пожалуй, едва ли получил бы автомат. А теперь еще переместить в нагрудный карман приказ на марш, самый важный документ, который у меня есть на сегодня. Когда снова оказываюсь в свете дня, на пристань въезжает кюбельваген , из которого вы-ходит человек в синем – словно из книжки с картинками: Адъютантский аксельбант на груди кителя, элегантно выглядящий человек в синей форме – ага, господин Шеф Флотилии прислал представителя. Человек смотрится распухшим, как будто наполнен газом. Фуражка сидит стро-го прямо, как у трамвайного кондуктора. Строго прямо – согласно инструкции. Давненько не видел таких фуражек с высоко задранной тульей. Эта нелепая фигура держит руки далеко за спиной. Может потому, что так он может предъявить зрителям свою пышную грудь. И тем создает еще большую синюю площадь, на которой толстый, плетеный адъютантский аксельбант видится наилучшим образом. Этот человек выглядит так, словно хочет позировать своим жеманством и нарядом в оперетте. Что за картина, когда оба, командир и эта реально фантомная фигура, стоят друг напротив друга и салютуют: Этот адъютант, должно быть, весит вдвое больше командира.
- Шеф, к сожалению, не может прибыть сюда лично, в настоящий момент, – слышу голос адъютанта, слишком высокий для его веса.
- Чудненько! – произносит командир визгливо, как возбужденная уличная дворняжка. – Осмелюсь спросить, как все должно быть здесь дальше организовано? Можем ли мы шлюзоваться, наконец, или должны все еще стоять в аванпорте?
- Все необходимые указания уже отданы, господин обер-лейтенант.
- «Уже» – это хорошо!
- Вас ожидали по заявке штаба на тридцать шесть часов раньше! – звенит высокий голос.
- Ах, вот как! И потому Вы подумали, что мы больше вовсе не прибудем?
Адъютант стоит, как аршин проглотил и не знает, что говорить дальше. Я задумываюсь, с каким животным можно было бы сравнить его. Наконец соображаю: Он стоит здесь так, как вон там, на пристани огромный токующий голубь. Наконец, адъютант снова очнулся.
- Мы получили сообщение, что у Вас на борту находятся 50 высокопоставленных служащих с верфи. Где же Ваши гости?
- Гости! – передразнивает его командир. – Гости! – звучит эхом еще раз, – Эти славные господа просто смылись с борта! Они слиняли – так сказать, совершенно растворились..., если Вам будет угодно! – Командир произносит это уже истерически высоким голосом.
Адъютант делает еще более наивное лицо, чем раньше. Меня так и подмывает зааплодировать командиру. Очевидно, он едва сдерживается от ярости, чтобы не послать ко всем чертям этого павлина и продолжать стоять перед ним по стойке смирно. Внезапно еще больше фигур в безупречных синих форменных одеждах появляются на пристани, кортики висят на перевязях и у всех высокозадранные тульи фуражек! Здесь на юге, очевидно, порядок в форменной одежде стоит на высоком месте. Только чего хотят эти статисты с их кичливым жеманством и взглядами полными любопытства? Они ведут себя так, будто на-ступил полный мир и будто помешанный на самоубийстве Томми не может появиться здесь в любое мгновение – а может и несколько таких сорвиголов. Надо бы выпить хоть глоток: Мое горло сухое как пустыня. Но откуда взять этот глоток? Воз-вращаться на лодку не хочется. И, кроме того: Я не могу пропустить весь этот спектакль.
- Осмотр начнется после швартовки в Бункере на территории Флотилии! – раздается голос каст-рата адъютанта.
- Осмотр на территории Флотилии? Что это значит? – доносятся голоса.
Спрашиваю Номер 1:
- А кто останется при лодке?
- Они выставят так называемую «охрану прибытия», – получаю ответ.
- Ну, дают парни! – веселится кто-то рядом со мной.
Случайно повернув голову, вижу, как уводят летчика-канадца: В группе из трех человек он идет к машине, припаркованной рядом с железнодорожными путями. Странно, что я не слышал эту машину. Канадец отстает, и я думаю: Бедняга! Я охотно бы вступил в беседу с летчиком. Теперь слишком поздно. Этот человек вызывает у меня жалость тем, как он, в поношенных тряпках подводников сопровождается двумя парнями из Люфтваффе. Наверно ему столько же лет, сколько и мне.
Затем на пристань въезжают две санитарные машины. Одна для двух наших раненых.
Слышу, как моряки передразнивают адъютантам:
- Шеф к сожалению не может прибыть! – Ты слышал это? – Они не мо-гут при-быть!
- Наверное, поносом просрался от радости за нас!
- Вы можете ехать со мной в кюбельвагене! – адъютант внезапно обращается ко мне. – Ведь Вы же военный корреспондент?
- Так точно! – отвечаю молодцевато. – Могу ли я взять с собой моего боцмана?
- Ваш ассистент?
- Ассистент? Нет, не военный корреспондент, но человек, который также не принадлежит к экипажу подлодки...
Тут я останавливаюсь и не знаю, как должен объяснить этому надутому павлину всю ситуацию. – Видите ли, я отвечаю за боцмана Бартля.
- Ради Бога!
Я бросаю автомат на плечо и испытываю фатальное чувство выглядеть преувеличенно воинственно – уже хотя бы потому, что я здесь единственный, кто имеет оружие. Нет! Бартль тоже имеет свою пушку, 7.65, в кобуре, а именно – как и раньше – на животе. Мой же Вальтер соскользнул мне почти на спину. Водитель адъютанта вытягивается по стойке смирно, а затем заводит машину, когда адъю-тант приказывает ему «Назад, во Флотилию!». Кюбельваген так сильно бьется задком по мостовой, что невольно приходится держаться за верхний кант окна. Чертов «сырок»! Скачет как козел. Вместо того чтобы объезжать препятствия в виде ям и выбоин, водила просто гонит его упрямо по прямой. А может ему приспичило посрать и ломит в животе – тогда ему конечно до одного места, поломает ось он или нет. Наконец въезжаем на неповрежденную гранитную мостовую, и я говорю адъютанту в затылок:
- У меня здесь в сумке секретные вещи. Они должны попасть, как можно быстрее, в Берлин. Мне нужен транспорт!
Адъютант не говорит ни слова, словно не слышит. Затем произносит:
- Все чертовски плохо! Понимаете: Очень плохо! – И затем добавляет:
- Совершенно нет бензина! Вам следовало бы лететь с КПФ ...
С КПФ? эхом звучит во мне. Что он хочет от меня? Хочет ли прощупать? Или выведать что-то? И я произношу как тупица:
- Но КПФ же сидит в Анже…
- Сидел! – я бы так сказал. – Однако вчера он был еще здесь, а затем улетел в Париж. Мы ожидали Вас раньше! Поэтому также и шеф Флотилии отсутствует.
- А он где?
- На рыбалке.
- Черт возьми! – вырывается у меня. Более всего мне хотелось бы сказать: Не тяни, выкладывай, что еще случилось?!
Неужели сам КПФ в подвешенном состоянии? Теперь это становится действительно интересно. Как командующий он мне нравится. Он всегда поступал правильно. Мне только любопытно, как Верховный произноситель лозунгов Дениц сумеет выпутаться из аферы. В Bernau он находится очень далеко от расстрела. К тому же у него еще есть какое-то время на выбор: Ампула с ядом или пистолет. Утопление, это, конечно, ему не грозит. Адъютант полуоборачивается и говорит:
- Вы можете рассчитывать впрочем, получить от комендатуры гостиничный номер. Но я бы этого Вам не советовал.
- Клопы? – спрашиваю заинтригованно.
- Не то чтобы, – отвечает адъютант, но таким странным голосом, что я недоуменно смотрю на него сбоку.
Наконец его лицо потеряло выражение более соответствующее овце. Он даже косо улыбается и произносит:
- Или лучше сказать: И клопы, вероятно, тоже. Но не они являются проблемой. Имелись случаи нападений...
- Нападений?
- Так точно! Убили офицеров, отрезали им половые члены и засунули в рот.
- Их собственные члены?
- Да, половые органы.
- Это ужасная история!
- Однако, к сожалению, так и было!
- Вы здесь живете как на вулкане!
- Пожалуй, можно и так сказать! – отвечает адъютант. – Во всяком случае, я бы хотел посоветовать Вам оставаться во Флотилии.
- Великолепно! Я буду чувствовать себя там как дома!
Я разыгрываю давно ожидаемое счастье и думаю: Значит, никакой богатой ванны... Черт возьми! Ворота на возвышенности рядом с Бункером – это та еще штука! Увеличенная работа лобзиком. Будки часовых покрашенные в черно-бело-красное, в косую полоску. За ними светло окрашенные эллинги, перед ними мотки колючей проволоки. Входы в бетонированные убежища, кажется, новые. У них стальные купола как у танков. А еще я замечаю также короткие орудийные стволы. Господи! У них здесь еще и эти проклятые бараки! Их неприкрытый вид приводит меня во внутреннюю панику. Бараки в Потсдаме и на Oberjoch. Воняющие смрадом матрасы набитые конским волосом. Мастика для полов. Пот и немытые *** – запах блевотины и обоссанного сортира... Въезжаем на площадь, окруженную бараками. Обязательные пустые бутылки из-под вина, зарытые горлышками вниз, обрамляют обе стороны только что прочесанной граблями гравиевой дорожки.
- Стоп! – приказывает адъютант, и водитель тормозит свой «драндулет» так резко, что гравий веером вылетает из-под колес.
- Ну, вот мы и на месте. В этом здании Ваш кубрик.
- Здание? – спрашиваю со всем имеющимся во мне цинизмом в голосе. Остаюсь сидеть и говорю:
- Хотел бы я знать, как было бы мне с КПФ...
Адъютант делает знак водителю: Мотор заглуши. Затем говорит:
- Ваш боцман будет жить вон там, – и бросает неопределенный жест на скопление нескольких бараков.
Бартль понял его жест: Он вылезает из кюбельвагена, хватает свою брезентовую сумку, вытягивается по стойке смирно и тащится в направлении бараков. Сзади его вид и то, как он пересекает длинную площадь своей ковыляющей походкой, вызывает у меня жалость.
- КПФ хотел Вас, то есть весь экипаж подлодки вместе со служащими верфи, когда был здесь, – доносится голос кастрата.
- И?
Смотрю, склонив к плечу голову, как фатально действует мой вопрос на адъютанта, и сразу же иду напролом:
- Земля горела у него под ногами, что ли? Или Союзники уже в Анже?
- Да недавно улетел, так сказать, прямо сегодня утром...
Адъютант поворачивает и, судя по его виду, находится в большом замешательстве: Он дол-жен защищать своих господ и повелителей, и не может позволить проявиться сомнению в окончательной победе. Тогда, чтобы положить конец этому трепу, коротко говорю ему:
- Или Вы полагаете, что Ваша очередь еще нескоро придет? Все это является лишь вопросом времени... я думаю, в силу сегодняшней занятости Союзников.
- Ну я, так вот, не вижу наше положение...
- Конечно, нет! – И теперь целенаправленно закидываю ему крючок: – Вы вовсе не могли бы этого увидеть – при Вашей-то должности!
Мой кубрик! Волосы становятся дыбом от одного вида стоящей там койки. Я думал, что раз и навсегда оставил подобное за спиной. К счастью, этот темный чулан для меня одного. Ладно, зато теперь никакого гремящего пердежа и пуканья, никакого перехватывающего дух зловония, как прежде в подлодке... Но как это самоуспокоение поможет мне? Мне бы в данный момент присесть где-нибудь снаружи и поразмышлять – но только в пол-ной тишине и покое. Когда подхожу к стене здания, могу видеть между двумя бараками полузасохшие луга, а также серо-коричневые пустоши сквозь ячейки высокого проволочного забора и мотки колючей проволоки за ним. Все же беру курс на незастроенный участок и обнаруживаю, когда оставляю его за спиной, опрокинутую, окрашенную в бело-красное, бочку. К ней и устремляю свои шаги. Пот сбегает по телу струйками. Это какое-то чудо природы, как он находит путь наружу даже из совершенно грязных пор кожи. Надо бы поискать тень, но это, так как солнце стоит уже высоко в небе, в этом лагере не так просто. Вероятно, говорю себе, все от жары стали настолько вялыми, что больше вовсе не способны к нормальной игре своих ролей. Наше прибытие уже было слишком большим потрясением для них. Присаживаюсь на бочку и пристально смотрю, словно арестант, на ландшафт за забором: Ну и что – мне все равно: Я должен побыть с собой наедине. Надо осмотреться, выждать, показать полное спокойствие. Своим нетерпением я могу только возбудить здесь подозрение. Как жаль, что в La Pallice не знаю никого, кто мог бы помочь мне. И затем бормочу как молитву: Ты хочешь пережить эту войну – ну так пережди, отдайся на волю Неба! Но довериться в руки Господни и в свою удачу, это больше не помогает. Помоги себе сам, и тогда Бог поможет тебе! Внезапно передо мной возникает Бартль.
- Как Вы устроились?
- Говно дело, господин лейтенант!
Киваю ему с полным пониманием.
- Господин лейтенант, – начинает затем Бартль жалобным голосом, – я думал, они землю ради нас перероют – но это, конечно, последнее, то, как они ведут себя...
- Мы должны прежде осмотреться, чтобы найти возможность как можно быстрее смыться от-сюда.
- Там в Бресте у нас было, однако, больше возможностей для маневров! – настаивает Бартль.
- Кто знает! – соглашаюсь с ним.
- А могут ли Томми долететь сюда с противобункерными бомбами, господин лейтенант?
- Не имею представления. Наверно не могут...
- Жаль! – произносит Бартль. И затем добавляет после короткой паузы:
- Думаю, для всей этой херни здесь, хватило бы парочки зажигательных бомб. Не понимаю я, почему Союзники еще не сожгли все эти склады и бараки?
- Звучит не совсем в любви к ближнему своему... Полагаю, они хотят здесь наступать, если только зацепятся за гавань...
Бартль рассматривает меня, склонив голову. Он смотрит как скворец, нашедший дождевого червя, и под этим его взглядом я невольно улыбаюсь. Когда Бартль видит это, он радостно оживает:
- А я-то думал, господин лейтенант, что Вы так никогда не думали.
- Нешто я да не пойму при моем-то при уму?
Какое счастье, что я не удосужился посмотреть этот лагерь, когда уже однажды был в прошлом году здесь, говорю себе, когда Бартль снова пожимает повисшими плечами. Тогда «в го-роде» – в La Rochelle – была ярмарка. И мы жили в настоящих прекрасных отелях-борделях с плотными ставнями-жалюзями от жары на окнах, роскошными обоями на стенах, воланах с ба-хромой и кистями, коврами на полу – все плюшевое и пахнущее грехом и развратом. Так я сижу, и втайне жду, чтобы весь этот барачный лагерь взорвался и растворился как при-ведение, превратившись в ничто. В воздухе висит дымка. Она рассеивает солнечный свет, производя еще более сильное ослеп-ление. Мне видна часть улицы между Бункером и барачным лагерем. Там формируются транс-порты OT. Но что еще я там вижу? Там свободно ходят пьяные в стельку, и даже пьяные с женщинами под ручку. И это в светлый день! Сцена вызывает такое сильное отвращение, что я вынужден отвернуться. Так, отвернувшись где-то на 90 градусов, могу смотреть между двумя другими бараками прямо на лагерные ворота. И вижу, как сквозь ворота приближается колонна экипажа подлодки U-730. Она тянется без всякого порядка, будто на экскурсии, по дорожке – у каждого в руке свой узелок. Делаю навстречу этой колонне несколько шагов и жалею, что в руках нет «Аррифлекса »: Я мог бы получить замечательные съемки побежденного оружия. Белесый свет – солнце словно фильтром прикрыто тонкими облаками – безжалостно к людям: с кирками и страшно худым – одетым в поношенное дерьмо вместо одежды... Незаметно для себя присоединяюсь к группе и сопровождаю их несколько шагов. При этом слышу:
- Могли бы спокойно прислать нам какой-нибудь автобус к Бункеру!
- Это как же должен автобус сюда пробраться, ты, засранец! Просто перемахнуть через пути? Или тебя перенести к нему, как самого крутого, персонально?
- Но, вот же, парни из Люфтваффе были на машине...
- Давай топай вперед, на пристань! Ну, ты и тупица!
Невольно спрашиваю себя, откуда эти парни еще берут силу для такого трепа, и в следующий миг слышу голос, уже с раздражением:
- Осмотр во Флотилии – этта, блин, та ищще мысля!
- Каждый раз что-то новенькое!
- Процедура: глубоко на юге!
- Да здесь все кажется, дрыхнут целыми днями!
Что за радость слышать беззлобную ругань этих моряков! Когда основательно осматриваюсь в лагере, настроение мое не становится лучше: Куда бы не обратил свой взор, меня встречают лишь смертельно скучающие рожи. Люди из личного состава базы едва вскидывают руки в приветствии, словно невыносимо ослабли. Между Административными блоками управления базой быстрым шагом движутся два перепоясанных портупеями унтер-офицера, с важным и неприступным видом, с папками в руке: Контора пишет. И по-другому быть не может! Они ведут себя так, как будто положение точно такое, какое было с давних пор и как будто Союзники вовсе еще не высадились.
В то время как я так стою, то в нерешительности переступаю с ноги на ногу: Я должен поговорить с шефом Флотилии и просить его предоставить мне машину. Пусть раздобудет необходимый для поездки бензин. Ведь, в конце концов, моей целью является не La Pallice, а Берлин. И если шефа Флотилии нет, тогда должен посуетиться адъютант и выбить необходимое для по-ездки.
Но прежде всего, он должен поместить мою сумку в сейф – это, по возможности, только на одну ночь. Моя теперешняя роль – это роль курьера, и именно это должен понять, и по возможности быстро, адъютант, включив весь свой мыслительный аппарат: Эта сумка должна быть самым быстрым способом доставлена в Берлин – а именно мной и никем другим и быть пере-данной моему капитану третьего ранга.
А потому сбросить с себя эту курьерскую сумку и поискать, есть ли здесь что-то вроде душа – лучше бы ванна, в которой я точно смогу размягчить грязь на своем исстрадавшемся теле.
Здания стоят вплотную друг к другу, каждая лестничная клетка походит на предыдущую, и мне приходится немало потрудиться, пока, наконец, не оказываюсь перед правильной дверью, за которой, по моим расчетам, мог бы находиться адъютант.
Я еще держу руку на ручке двери, когда сообщают, что прибыл шеф Флотилии.
Ну что ж, вхожу!
Но с сумкой курьера в руке я не могу это сделать так просто. Адъютант тоже это понимает. Он берет ее к себе и закрывает в сейфе.
Рядом шумят: Ага, прибыл командир Флотилии.
А он уже орет через закрытую дверь, зовя к себе адъютанта. Когда спустя пять минут никто не появляется, я покидаю офис, беру фотоаппарат и иду к аппелльплацу.
Экипаж уже собран и стоит там под ярким солнцем. Зад брюк у всех свисает вниз. Люди полностью опустились: Если бы они раскинули руки, то смотрелись бы все вместе как чучела – так они исхудали.
Теперь сделать общую панораму всех 50 и всю панораму, а затем поместить в киножурнал. Это будет поразительное зрелище для наших зрителей. Ведь они все еще помнят кадры с героями-подводниками, как те колесят в шикарных черных Мерседесах, наглаженные и разнаряженные и их везут в имперскую канцелярию на торжественный прием. И вот показать в сравнении то и другое, указав: Раньше – и сейчас!
Вот это была бы штука и прекрасная иллюстрация разъяснения народу всего происходящего.
Командир подлодки тоже приходит и приказывает экипажу стать по стойке смирно. Он одет в серые кожаные брюки и сверх этого полностью обтрепанный синий френч. Брюки тоже пузырятся на коленях и свисают огромными складками.
Хорошо, что я повесил фотоаппарат на грудь. Таким образом, всем понятно, почему не стою на правом фланге.
Тем временем солнце стоит уже так высоко, что нет никакой тени на этом плацу.
Боязнь пространства? Клаустрофобия от яркого солнечного света?
Служащие верфи не выходят у меня из головы. Эти чертовы серебрянопогонники, они нанесли командиру серьезный удар. Они, конечно, уже находятся в пути вместе со своими ящиками и чемоданами, в направлении Родины, а я вынужден топтаться здесь на жаре, переступая с ноги на ногу.
Все это предприятие похода подлодки было с самого начала авантюрой слабоумного. От Бреста мое целевое направление было Восток. Но мы прибыли на Юг, и теперь я сижу здесь, глубоко на юге, и не знаю, как быть дальше. И то, что должен делать этот экипаж, никто тоже, очевидно, не знает.
На этой лодке, напоминающей кусок металлолома, выйти еще раз в море? Пожалуй, едва ли!
Если бы я только знал, как можно ускорить приход господина Шефа Флотилии! Он то при-бывает, то не прибывает и просто заставляет экипаж стоять на солнцепеке. Полагаю, что наши парни уже едва выдерживают жару: Но не вижу никого качающегося от недомогания. Крепкие орешки!
Пока я так стою и жду, что должно произойти, в моей голове внезапно возникает слово «ESTRAMADURA» . Я пытаюсь прогнать его, однако, это не получается. «ESTRAMADURA» свербит в моей голове. Оно крепко обосновалось и заполнило весь череп. Не имею никакого представления, что оно должно означать, это «ESTRAMADURA». Сыр? Творог? Что? Сыры Эстремадуры? Спелый сыр или творог с тархуном?
Закрытие век и покачивание головой не помогает. Слово вспыхивает прописными буквами в мозге. Остается только капитулировать перед ним. Впредь я буду вынужден жить со словом «ESTRAMADURA». Но, вероятно, говорю себе, это воздействие жары. Надо бы слинять в тень. Только не могу сейчас сбежать.
Лишь теперь чувствую, сколько часов отсутствующего сна мне не хватает. Когда же я в последний раз действительно спал? Хоть бы не вырубиться здесь, на плацу!
Слово «ESTRAMADURA», снова и снова вспыхивает во мне.
Ко мне подходит незнакомец в серой форме подводника, на голове совершенно испорченная офицерская фуражка. Так как погон нет, не знаю, какого он звания. Он спокойно вытаскивает правую руку из кармана брюк и, приложив два пальца к козырьку, делает легкий поклон и представляется:
- Обер-лейтенант Крамер. Я являюсь здесь инженером флотилии, а Вы – военный корреспондент Буххайм, если не ошибаюсь...
Если бы он сказал «I presume» , я бы не так удивился. Этот человек – прямая противоположность тупому барану-адъютанту. С этим Крамером я бы охотно поговорил. Но господин обер-лейтенант указывает кивком головы по направлению центрального барака, и произносит:
- Вы сейчас отправляетесь на медосмотр!
И продолжает свой путь с подчеркнуто небрежными движениями, правая рука снова в карма-не брюк. В следующий миг большая, неприятного цвета дворняжка пробегает рысью, с важным видом, вывернув из-за угла барака, на плац. Не верю глазам: Что здесь делает эта гигантская скотина?
- Командир Флотилии! – доносится команда командира.
И в ту же секунду, из-за того же угла, появляется кривоногий, в коротких штанцах, человек, в слишком большой фуражке на голове. Короткие штаны и гольфы! Неужели это командир Флотилии?
- Внимание! – каркает наш командир и откашливается от своей внезапной хрипоты. Затем хрипит:
- Смирно! К встрече командира Флотилии – равнение – налево!
Адъютант идет почти впритык к кривоногому, держа обеими руками нечто наподобие сигарных коробок перед животом: Ордена!
Как я рад, что в этот момент держу в руках фотоаппарат и могу играть тяжело занятого чело-века, вместо того, чтобы стоять в шеренге этого цирка.
Подхожу вплотную к фронту строя и слышу легкий шепот Второго помощника:
- Этот остряк мог бы также спокойно придти и на пристань.
Коренастый человек, одетый в хаки, встает перед строем. Его короткие штаны слишком широки. Икры толстые как кегли. Он раздвигает ноги и сжимает колена. На этом, теперь кривоногом фундаменте, напоминающем букву «Х», он держится твердо, выпятив вперед живот. А между отогнутыми уголками воротника его рубашки-хаки блестит настоящий Рыцарский крест: Что за молодец! А вокруг плаца страшный беспорядок, кучи мусора и хлама.
Черт его знает, как только этот коротконогий, толстожопый «герой войны» надумал нарядиться в гольфы и короткие штанишки. Почему он не оделся, к примеру, в матросский костюм фирмы Bleyle с воротником-гюйсом ? Вот бы расхохотался Старик, если бы он мог все это здесь видеть. А для меня стало настоящим открытием, что кривоногий в движении человек, может стоять, установив ноги буквой «Х»!
Командир Флотилии зычным голосом начинает свою речь, и в то время как я целюсь в него визиром моего фотоаппарата, слышу:
-... Борьба до последнего вдоха ... непреложная верность Фюреру ... немец никогда не станет слугой...
Тут уж я опускаю фотоаппарат и удивляюсь: Тысячекратно произнесенные громкие фразы! Как можно их все еще лаять, еще и теперь, с такими вокальными усилиями? Как будто бы я был виноват в этом, от стыда за весь этот спектакль, опускаю взгляд – так, как будто ищу выброшенные вопреки Уставу сигаретные окурки. Внезапно раздается клич «Окончательная победа» и снова поднимаю голову. Галлюцинация? Неужто командир Флотилии и в самом деле произнес это слово?
- Окончательная победа! – звучит опять.
Никаких сомнений. Нет, его голос не дрожал от цинизма. Кажется, нет и намека на moquerie . Эти его слова буквально пронзают все вокруг.
Не понимаю, как можно отважиться высказывать их ввиду тотального краха?!
Приходится сдерживаться, сжать зубы, чтобы не заорать: У Вас что, из башки еще не выветрилось все это говно?
Не поднимай взгляда! Приказываю себе.
Лучше, сфокусируйся на дворняжке, на этом черном адском животном, которое, если только приподнимется, этого коротышку, конечно, же превзойдет ростом. В своей лохматой шкуре эта скотина должна отчаянно потеть. Язык вывешивает далеко, толстая голова с болтающимся языком покачивается туда-сюда: Очевидно, дворняга ищет тень. Но только мы бросаем тени на этом пустом плацу. И дворняга, кажется, понимает это: Странно подпрыгивающей, но мягкой, упругой походкой пес трусит рысью во фронт строя, и затем вплотную втирается между Номе-ром 1 и дизельным механиком с такой силой, что весь передний строй дрогнул, а эти двое чуть не падают на плац. Наконец, он устраивается между первым и вторым непосредственно у их ног.
- Положеньице! – шепчет рядом со мной Второй помощник. Из строя доносится отчетливая ругань.
Болтуну перед нами все нипочем. Он вовсе не думает о том, чтобы немедленно отозвать эту черную скотину свистом или окриком. Это должно отчетливо показать нам за кого он нас считает, этот наш господин шеф Флотилии.
Я сосредотачиваюсь, в то время как ярость кипит во мне, своим визиром на командире под-лодки, который стоит сейчас почти впритык перед фронтом экипажа – а именно на его виде в профиль: слегка изогнутый в коленях, спина согнута, впавшая грудь, острый кадык. Тонкая шея, маленькая голова, остро выступающая скула.
А плечи? Как они свисают развернутые в мою сторону! Замызганный китель, на несколько размеров больше необходимого, и эта его фуражка, что сидит у него на темечке как на манекене. Такой вид, будто его птичья голова стала еще больше!
Что они только сделали с этим человеком!
Он не старше меня ни на год, а уже выглядит как трясущийся от дряхлости старик. И напротив – эта тугая, лоснящаяся рожа командира Флотилии!
А коротышка буквально гимнастикой занимается перед фронтом стоящего на солнцепеке экипажа и представляет себе, что он тужится имитировать оратора: Чистое сумасшествие!
Но чего я хочу?
В Бресте это было также, до тех пор, пока янки не придвинулись, не иначе чем здесь!
Кого интересовали в Нормандии те скотобойни?
Это относится также и к моему новому опыту, что где-то может бушевать война, настоящая война с тяжелыми орудиями и бомбардировками, а всего лишь в нескольких километрах от смертельной битвы, нам видятся только молнии и гром – в виде красивого фейерверка.
Теперь все изменилось! Теперь им приходиться всерьез рисковать в Бресте своими шкурами! – Как красиво это звучит – «своими шкурами»! В действительности у наших парней в Бресте будут в клочки разорваны взрывами тела, и жизнь больше не появится в них. Сейчас из них просто делают мясной фарш.
- «Дважды прокрутить?» спрашивал меня мясник, когда я приходил в лавку за мясным фаршем, чтобы бабушка смогла сделать кенигсбергские клецки .
Бедолаги в Бресте будут также прокручены дважды. Тяжелая артиллерия и сверх этого налеты бомбардировщиков – мало не покажется! Все вместе равно пятикратной прокрутке фарша. А здесь эти идиоты ведут себя так, словно вовсе не знают, что идет война, и этот господин «Шеф» может позволить себе заниматься пустопорожним трепом... После медосмотра адъютант сообщает мне, что я должен предстать через 10 минут перед командиром Флотилии. А могу ли я позволить себе прежде принять душ или искупаться, интересуюсь у него.
- Нет, ни в коем случае!
Хорошо, будем вонять грязью и сраньем!
На стук в дверь командира флотилии не раздается никакого ответа. Значит, снова сильно и отчетливо постучать согнутым правым указательным пальцем и затем нажать ручку двери.
Охренеть, как здесь все выглядит!
Шефа нет в его лавке – лично нет, но все стены заполнены им: В позах героя повсюду он.
При этом много фото дамочек и пластинок с музыкой, и все под стеклом и в рамках. Большая картина показывает его на балконе, а внизу многочисленные люди машут букетами цветов и высоко тянут руки в нацистском приветствии. Балкон, наверное, принадлежит ратуше. «Родина приветствует фронт!» – так должно быть звучит название картины.
В витрине со стеклянными дверцами стоят кубки. Хочу проверить, поступили ли они от Стрелкового клуба, кегельного клуба или еще откуда-то, когда с сильным скрипом распахивается дверь кабинета адъютанта: Коротышка с прилизанными волосами и одним лишь банным полотенцем на теле, которое едва покрывает больше чем его член входит в кабинет!
Тысяча чертей, господин шеф Флотилии уже принял душ! В сравнении со мной ему вовсе это было не нужно, но он позволил себе эту роскошь, заставив меня ждать.
Я настолько озадачен, что вынужден буквально откусить себе язык, чтобы держать рот на замке и лишь вполовину отыграть приветствие, едва вскинув руку.
- Вам надо бы пару-тройку часов под душем провести, – бросает коротко шеф Флотилии и это меня снова раздражает, так как он внезапно шепелявит и голос его звучит так, как будто раздается не от письменного стола, а из угла кабинета.
Я не знаю, следует ли мне улыбнуться в этом месте или стоять как истукану. Не имею никакого представления, сколько формальности должен я показать, когда военный начальник стоит передо мной, с него капает вода и он почти неприкрыт. Мелькает мысль: Как наездник на козле: В этом я разбираюсь. Мой опыт научил этому! Я, правда, не знаю, как я должен бы реагировать на этого ездока на козле, как должен был бы его приветствовать, если бы проходил мимо с вскинутой в приветствии рукой – в этой ситуации я ничего не понимаю!
- Итак, Вам пришлось, наверное, немало пережить за время этой Вашей поездки? – шеф Флотилии опять шепелявит.
Стою и не знаю, что я должен сказать в ответ. Как я должен вообще реагировать? Держать морду топором? Или показать, как я настрадался? Желая все ускорить как можно скорее, отве-чаю вежливо-надменно:
- Прошу господина капитана, предоставить мне машину...
Эти мои слова видно здорово озадачили Шефа. Он хмурит брови, так как не находит слов для ответа, втягивает губы и рассматривает меня с явным любопытством. А нет ли у него, например, уже сообщения обо мне из Парижа? Но если бы такое произошло, то имелись бы явные тому признаки. Коротышка, конечно, не является хитрецом или актером. Но почему он молчит? Неужели просто от того, что здесь никто не реагирует на слова нормаль-но?
- А вы знаете, – наконец он начинает, – мы рассчитывали встретиться с Вами немного раньше.
Из меня прямо так и рвется: Да знаю я, знаю! Едва сдерживаясь, проглатываю слова.
- Командующий подводным флотом хотел встретиться с экипажем подлодки и затем взять Вас с собой в Париж, но Вы прибыли, к сожалению, с опозданием...
Это уже ни в какие ворота не лезет! думаю про себя.
Его слова звучат как упрек.
Единственное, что я могу теперь сказать, это:
- Я не считаю, что это вина командира, в том, что он упустил Командующего.
Меня бесит то, что я, вместо того, чтобы высказать все это как можно более холодно, произношу всю фразу с заиканием.
Либо Шеф впал от жары в полудрему, либо по другой причине, только он никак не реагирует на мои слова. Но затем, наконец, все же произносит:
- Я, конечно, знаю, что Вы нуждаетесь в транспорте. Только хочу привести одну пословицу: «Подлец, кто много обещает, но ничего не исполняет!»
Шеф флотилии аж сияет от уверенности в правоте своей литературно окрашенной речи, и да-же предлагает мне кресло.
Могу только удивляться своему визави: Ни следа торопливости или бремени забот. Этот человек производит впечатление человека довольного собой и всем миром. Лицо словно только что отполировано, румяные толстые щечки поблескивают. Всем своим видом буквально копия Наполеона. Он должно быть перенял способность бросать взгляды от Ганса Альберса . Там, дома, он, играет роль дерзкого ловеласа. Таким хочет народ видеть своего носителя Рыцарского креста – особенно дамы.
Соберись! Приказываю себе.
Ведь не могу же я позволить этому напыщенному ослу просто так от меня отделаться! Ну а теперь выложим на стол пластинку с военными формальностями и поставим иглу в звукоснимателе на полную громкость:
- Прошу господина капитана еще раз обратить особое внимание на то, что меня безотлагательно ожидают в Берлине!
- Вполне возможно, господин лейтенант, но даже я не могу приказать машине для Вас вырасти на пустом месте... Что это за такие важные для войны документы, что Вы тащите с собой? А где вообще вся эта Ваша хрень?
- Курьерскую сумку я сразу же приказал адъютанту закрыть в сейф, господин капитан. Все материалы секретны, господин капитан.
- Полагаю, это все должно было поступить к Командующему в соответствии с имеющимся служебным порядком!
- В Бресте уже понимали, что Анже не продержится долго, господин капитан. Кроме того, мои собственные пленки уложены отдельно и находятся там же – они предназначены для Отдела пропаганды Верховного командования вооруженных сил.
- А если кто-нибудь их у Вас украдет?
- Я ни на минуту не оставляю сумку без надзора, господин капитан.
- А что произойдет, если Вас захватят в плен по дороге?
Я буквально киплю внутри, но все еще могу совладать с собой:
- Я бы хотел еще просить Вас выдать мне пару ручных гранат, господин капитан...
- Звучит довольно авантюрно, господин лейтенант.
Как же это уже достало меня: Куда бы я не прибыл, везде наталкиваюсь на тупость и летар-гию.
- Черт, ну так что же нам делать? – произносит задумчиво мой визави и постукивает кончиками пальцев по крышке стола. Таким образом, он некоторое время играет задумчивость.
Я же остерегаюсь молвить хоть слово. Бог его разберет, что он знает о своем адъютанте.
- Я предполагаю, что Вы уже готовы к выезду – какой пока еще есть в La Rochelle – и, пожалуй, смогу помочь. Я сейчас позвоню. Впрочем, мой адъютант позаботиться о Вас. Довертесь..., – и, говоря это, господин шеф Флотилии впивается взором мне в глаза, – ... ему.
- Нижайше благодарю! – отвечаю и слегка приподнимаю при этом зад из кресла.
- Теперь я должен одеться и идти – на рыбалку.
А я думаю: Да этот петух, пожалуй, сумасшедший! Но показываю смиренное выражение лица и поднимаюсь из кресла.
- Надеюсь, мы с Вами еще увидимся! – говорит командир Флотилии.
И тоже встает. Я салютую, и он отвечает мой салют гладиатора. При этом полотенце соскальзывает с его бедер, и он стоит в костюме Адама у своего письменного стола. Вид такой, как будто его пенис вырос непосредственно из столешницы письменного стола – ствол бонсая с темно-русыми лобковыми волосами, напоминающими плотную крону. Городской рынок, как я узнал, закрыт. Едят теперь здесь только в бараке у рыночной площади. Причиной в отказе от бывшей ранее роскоши называется недостаток горючего. Блажен, кто верует! Господа просто боятся того, что их, как куропаток перестреляют в рыночной толпе в светлый день или иначе как жестоко расправятся. Ну и дела!
- Здесь все изменилось в последнее время, – говорит инженер флотилии Крамер вызывающе громко, после того, как садится в этом бараке на стул прямо напротив меня. Скудость стола между нами лишь подчеркивается в худшую сторону заляпанной пятнами скатертью.
- Я так и понял! – отвечаю ему как можно равнодушнее.
- Подождите еще, пока еду принесут.
Моряки приносят и ставят еду на стол в больших керамических суповых мисках. Когда под-ходит моя очередь наполнить черпаком тарелку, обер-лейтенант направляет на меня свой взгляд в предвкушении спектакля. Как под гипнозом, быстро хватаю ложку и пробую странного серого цвета густой суп.
- Ну? – спрашивает Крамер. – Разве эта бурда не похожа на жратву для лосей?
Я готов от смущения, от множества устремленных на меня взоров, под стол залезть. Но по-ступаю так, как будто должен опять попробовать, чтобы высказать наверняка свое суждение. Проглотив еще одну ложку варева, говорю:
- По вкусу напоминает еду из ресторана Tour d’Argent!
- Да что Вы говорите такое?! – орет Крамер через стол. Затем демонстративно откладывает в сторону свою ложку и объявляет:
- Я уже поел!
- Вот обрадуется зампотылу, – слышу голос соседа по правую руку от меня и спрашиваю:
- Почему?
- Так он получит больше корма для своего свинарника.
- Свинарника? – спрашиваю недоуменно.
- У нас здесь есть замечательная, просто процветающая свиноферма. Разве Вам еще никто об этом не говорил?
Обер-лейтенант Крамер заметно наслаждается озадаченным выражением моего лица. Он не может знать, какие опыты я делал в Бресте со свиньями, и также то, что рядом находится Обер-свиновод Бартль.
- Третья Флотилия – это Флотилия с наибольшим количеством свиней! – гремит Крамер тут же. И затем громко орет через весь стол:
- Я только спрашиваю, почему эта жратва попадает на наш стол вместо того, чтобы непосредственно из котла поступать напрямую в свинарник?!
- Шеф Флотилии, вообще сюда не заходит!
Слышен теперь голос адъютанта, который занимает место как раз за соседним столом.
- Он наверняка знает, что здесь подают! – заключает Крамер. А затем говорит мне:
- Ваш командир тоже еще отсутствует.
- Наверное, ему не сообщили, что сейчас обед. Он, скорее всего, принимает душ. Или лежит, отсыпается.
- Понятно! – бросает Крамер.
Но внезапно изменяет выражение лица.
- В городе соблюдайте предельную осторожность, впрочем, особенно вечером, я так думаю. Примите это предупреждение как обычную предосторожность. Ночные прогулки могут дорого стоить...
И в тот же миг еще один человек, сидящий напротив, обращается ко мне:
- Поскольку Вы здесь новичок, запомните: Не ходите в кино!
- А что в этом опасного?
- Блохи! Вас просто сожрут и не подавятся. Это что-то! Тигры, а не блохи! Дома они почти все вымерли – но не здесь!
Господи! Мне просто необходимо, наконец, принять душ! И тут мне приходит на ум: У меня нет сменного белья! Мне снова придется напялить на себя эти плохо пахнущие лохмотья, даже если я отдраю себя до блеска... Нет! Только не это! Все мое тело и разум противятся этому. Только не это! говорю себе еще раз. Надо выработать план действий: нижнее белье быстро простирнуть, затем рубашку цвета ха-ки, и отстегнув подкладку, напялить ее на себя – пока нижнее белье не высохнет на солнце. А после этого еще раз простирнуть рубаху и аккуратно ее выжать.
А подкладку разве можно стирать? Этот вариант, к сожалению, не годится. Ее материал слишком толстый, и не высохнет так быстро.
Допустим, говорю себе, но таким образом, как я это себе планирую, у меня между кожей и подкладкой все-таки будет хоть какой-то изолирующий слой.
Сказано – сделано:
Мое тело, промокшее до костей, стоит, наслаждаясь, под сломанным душем.
Что за благодать!
Я моюсь, ощущая каждую клеточку своего тела и ощупывая себя: Затылок, плечи, грудь. Я весь «в наличии» и данные мне Богом при рождении части тела – все при мне. Осматриваю тело спереди и при этом не обнаруживаю ни малейшего повреждения. И стоя в бьющих по телу и голове водяных струях думаю: Почему же я снова остался жив? Почему только я остаюсь снова и снова неповрежденным? Часто казалось речь шла буквально о нахождении на волосок от гибели, но смерть проносилась стороной. Неудивительно, что я уже давно начал верить в свою неуязвимость. Так оно и есть: Мое святое, благословенное тело – неуязвимо...
Мое тело совершенно: Оно гораздо лучше выдерживает волны перепадов давления от взры-вов, чем это делают фланцы в корпусе подлодки.
Кладу средний и указательный пальцы левой руки на шею слева и нахожу там артерию, по биению пульса. Где-то, наверное, 70 ударов в минуту – здорово!
Когда я полностью отвертываю краны, то на какой-то миг пугаюсь вида падающей воды. Но я начеку и невольно декламирую стихи: «Бежит волна, шумит волна! / Задумчив, над рекой / Сидит рыбак...»
И тут ловлю на себе укоризненный взгляд человека, также желающего принять душ. Я, в гор-дом одиночестве, вообразил себе, что только я могу похвастать умением декламировать стихи в минуту релаксации, но внезапно этот человек встает и декламирует дальше:
- «...душа полна / Прохладной тишиной…» В следующий миг он, обнаженный, подает мне свою влажную от пота ладонь для рукопожатия.
- Я здесь Второй помощник.
Знакомство в обнаженном виде – снова!
- Вы были довольно сильно удивлены при освидетельствовании...
- Как Вы это узнали?
- Совершенно просто: стоило только присмотреться к Вам – и все стало совершенно ясно. Ведь мы здесь больше уже ничему не удивляемся...
Мой знакомый аккуратно намыливается, и при этом говорит:
- Собственно ему требуется разрешение на право ношения оружия при таких саблеобразных ногах!
Ясно, что он подразумевает этими словами своего шефа Флотилии.
- А КПФ вовремя слинял, – продолжает говорить этот человек.
- Это я уже знаю.
- Его Вы должны были бы вволю наслушаться!
- КПФ?
- Так точно! Он здесь столько трепа навел, пересыпая свою речугу разными изречениями, а за-тем хлоп! и уже далеко в Париже – но, обратите внимание! по воздуху!
- Жаль, что я упустил этот момент.
- На самом деле это был целый спектакль: Герой войны с собакой. Целое гала-представление!
- Как? Кто? Командующий?
- Так точно! Ведь он всю свою речь провел с дворняжкой у ног. Вот уж радость нам всем доста-вил – и молодым и старым.
В очередной раз вылить парашу словесного дерьма, мимикой изобразить веру в окончательную победу и затем спешно слинять – все в духе нашего КПФ!
- У Вас все хорошо? – спрашивает меня Второй помощник еще раз.
Это звучит как полный опасения голос психиатра. Я что, выгляжу как чокнутый?
- Хорошо – не то слово! Лучше всех – я бы так сказал.
Так будет верно! Одобряю себя тайком. Будь внимателен! Следи за словами. Не наступи опять на те же грабли. Тем не менее, нужно насладиться и мылом и душем. Бороду оставлю до завтра. Я просто чувствую себя слишком слабым для бритья. Борода уже прилично отросла за 10 дней. Еще бы 10 дней и я точно стал бы дедом.
- Как Вы себя чувствуете после такого предприятия? – обнаженный хочет узнать у меня теперь.
- Как всадник на Боденском озере , – отвечаю ему и думаю при этом: Плохой пример привел.
Как там было в конце: «Тогда он вздыхает с конем погружаясь / В холодные воды навек.»
- Я имел в виду ваших дополнительных 50 человек на борту… – к счастью продолжает говорить Второй помощник.
- Ах, это!
- Не могу вовсе представить себе это – это непостижимо!
- По большому счету, я тоже не могу представить себе это, – отвечаю быстро и почему-то тут же начинаю заикаться. – Я имею в виду – сейчас уже тоже не понимаю, как все удалось.
Он что, держит меня совсем за долбоеба? Наверно мы все немного чокнутые после этой по-ездки. Внезапно, как наяву, вижу перед собой Симону. Она сидит с распущенными волосами в саду и делает куличики из грязного песка, и болтает какую-то чепуху: «Я маленькая minouche – я делаю прекрасные куличики из грязи. Какая чудесная рифма: Любовники – куличики, Куличики – грязнулики. Я придумала прекрасное стихотворение...»
Меня словно током бьет от мысли о том, как долго я не вспоминал о Симоне: Для Симоны в этом кавардаке просто не было времени.
Еле-еле тащу ноги. Во мне нарастает немыслимое желание опуститься где-нибудь в угол и погрузиться в сон. Но тут же мозг свербят новые мысли-призывы: Теперь ни в коем случае не зависнуть в бездействии. Я должен бороться с моим утомлением и противиться глупости вокруг меня. Оставаться на стороже! Ничего не упустить! Не позволить обмануть себя! Здесь все буквально заражены тупостью. Я же должен иммунизировать себя. Я должен сохранять свою способность реагировать правильно и побеждать, хотя бы это стоило мне моих самых последних сил... Ни за что не хочу возвращаться в барак на рыночной площади. Там я был бы вынужден снова погрузиться в пустопорожнюю болтовню, а этого я уже просто не смогу вынести. Но куда же пойти? В выделенном мне душном темном чулане я также не хочу сидеть и предаваться грусти. Мы прибыли, а все еще находимся в трудном положении. Как тут мозгами не двинуться! Сегодня вроде все устаканилось, а завтра может быть снова придут в движение Небеса и Ад.
Слава богу, жара спадает. Как по наитию направляю свои стопы через лагерные ворота к Бункеру. Только когда приходится тщательно смотреть под ноги при пересечении многочисленных путей, чтобы не зацепиться за них ногами, чувствую себя как ковбой, ищущий утешение у своей лошади перед лицом гнусного мира.
Но как быть иначе?
Проходя между боксами, обнаруживаю одинокую подлодку, лежащую с зияющей дырой в распоротой верхней палубе в сухом доке – посреди путаницы шлангов, демонтированных деталей и запасных частей. Освобожденная от надстроек, она смотрится не как боевая морская машина, а как выпотрошенный, огромный труп. Едва ли вообразимо, что ее сердце, пламенный мотор, сможет когда-нибудь снова забиться. И она сама, пожалуй, тоже нескоро вновь оживет...
Совершенно ясно, что здесь, в Бункере, куда ни посмотришь, можно получить сильный шок от увиденного: Сначала общий вид, слегка расплывчатый и неяркий, а затем этот яркий, ледянисто-синий свет сварочных огней, просачивающийся вниз фейерверк звездных огней, резкое шипение сжатого воздуха, приглушенный грохот пресса – все это невольно заставляет сердце сильно биться.
Наша лодка лежит у левой пристани плавучего дока. Из открытого люка камбуза пробивается слабый, желтый луч света.
На причале часовой с автоматом на плече. Он молодцевато приветствует меня.
Присаживаюсь на кнехт и ощущаю его прохладу как благо.
Так я просто сижу и всматриваюсь, словно в забытьи, на нашу подлодку, контур которой едва выделяется перед темным причалом.
Что теперь сделают из нее? Ведь долго это продолжаться больше не может, Союзники уже добрались и до Lorient и до Saint-Nazaire, да и до La Pallice им недолго осталось. Единственная база, которая еще возможно функционирует, это Bordeaux. Но там, как говорят, сильно Движение Maquis, и конечно, там тоже больше нет работающей в полном объеме верфи.
Лучше всего, это я совершенно отчетливо чувствую, если бы я теперь прошел по этой слегка качающейся сходне на борт и снова занял бы мою койку. Я вздрагиваю при мысли о ждущей меня казарме.
Прибыл, дошел до конца – но к чему все это? Чувство внутренней пустоты охватывает меня всего. Думаю, что не пройдет много времени, как попрут нас по полной катушке.
Эта циклопическая постройка больше не имеет даже нулевой стоимости. Французам придется здорово повозиться, если они захотят когда-либо уничтожить ее. Отдельными взры-вами здесь не обойдешься.
Не имею никакого представления, как я сумел найти дорогу в этот жалкий барачный лагерь. Но добравшись, тут же валюсь в своем тряпье на сине-белое заправленное одеяло моей койки и вихрь мыслей охватывает меня. Что за чертова глупость была только направить нас сюда! думаю я в десятый раз. В Норвегию – вот было бы единственно правильное решение. Через Датский пролив на Bergen. Там, в конце концов, у нас пока еще есть флотилия и работающая верфь... Но только не на Юг! Мы – доказательство того, что нашим временем управляет безумие. Внезапно в двери стучится вестовой и сообщает, что меня ждут в баре рядом с рыночной площадью. «Бар» – это всего лишь стойка с несколькими табуретками и дюжиной затертых кресел. Никакого сравнения с обычным баром в ухоженном месте. Выкрашенные белым доски пола визжат при каждом шаге: прекрасный аккомпанемент для бессодержательной болтовни. Командира не видно, зато там сидят Первый помощник, Второй помощник и инженер флоти-лии Крамер. Натягиваю улыбку на лицо и опускаюсь в кресло напротив Крамера вплотную к переборке. Крамер пристально смотрит на меня и говорит:
- Командующий хотел лично встретить Ваш экипаж – но внезапно эти господа заторопились...
- Знаю, знаю! Нас известили, но никто нас больше не ждал...
Крамер кивает понимающе. Затем достает из кармана брюк смятую пачку сигарет и зажигает одну тяжелой, самодельной зажигалкой. Бензин! Тут же мелькает мысль, у этого Крамера должен быть бензин. Крамер выпускает клуб дыма, а затем говорит:
- У меня есть Ваша книга: «Дни и ночи встают из реки» . Честно куплена – во фронтовом книжном магазине в Париже. Вы не могли бы подписать ее мне?
Моя книга в La Pallice! Этими словами Крамер приводит меня в сильное смущение. Но это могло бы посодействовать нам в получении бензина. Какой инженер флотилии не имеет запас горючего под рукой?
- У Вас книга здесь? – спрашиваю его. – Я с удовольствием это сделаю.
Но Крамер не двигается. Он дымит своей сигаретой так, как делал Бартль своей трубкой.
Я думаю: Ничего не выйдет, дорогая тетушка! И еще: Ну и сумасшедший же это тип. Он упрям как осел. И еще вопрос, есть ли у него вообще бензин.
- Вашего командира все еще нельзя нигде увидеть, – продолжает вдруг Крамер спустя некото-рое время и делает глоток из стакана.
- Он, скорее всего, спит...
- Он погрузился в мертвый сон..., – говорит Крамер и делает это так, как будто процитировал строку из стихотворения.
За соседним столиком слышу разговор двух обер-лейтенантов:
- Они все просто должны к нам приехать, и это для нас все упростит...
- Ясно, тогда мы не должны идти к ним туда.
Господи! Еще два чокнутых. Неужели все они, за исключением этого Крамера, здесь спятили?
Сквозь сигаретный дым мне видно, как Крамер осматривается.
- В этом месте Вы просто должны заткнуть себе уши! – говорит он вполголоса. – От глупости еще не придумали лекарства. Радуйтесь тому, что Вам не придется слушать КПФ. Разумеется, Вы могли бы отлично улететь вместе с ним. Ну, теперь слишком поздно... Так всегда: Все слишком поздно! Слишком поздно! Всегда все слишком поздно!
Крамер, пожалуй, сильно выпил, думаю про себя. Но внезапно он отчетливо произносит:
- В пору моей цветущей юности я представлял себе войну несколько иначе...
- Как же?
- Во всяком случае, гораздо умнее в управлении и руководстве...
Его слова озадачили меня. Вот сидит предо мной некто, кого я едва знаю, и высказывает двумя словами то, о чем я уже давным-давно думаю: Умнее в управлении и руководстве! Ars militaria , так называлось это раньше. Но я лишь встряхиваю головой. Крамер воспринимает мой жест ошибочно и спрашивает:
- А Вы, разве Вы не так же думали?
Издаю, хотя меня так и подмывает влезть в разговор, лишь несколько невнятных звуков. Де-лаю судорожный глоток, но горло пересохло и тогда поспешно хватаю стакан, и залпом выпиваю оставшееся там пиво. Меня буквально распирают сотни невысказанных предложений одновременно: Этот Крамер именно тот парень, который должен узнать, что мы пережили. Но я не знаю, как мне начать разговор. Поэтому просто киваю, чтобы выиграть время, словно высказывая свое согласие с его словами. Затем заикаясь, произношу:
- Конечно! Точно! Я только – прошу прощения – как с *** соскочил...
В этот момент кто-то кричит снаружи:
- Обер-лейтенант Крамер!
- Что такое? – шумит Крамер. – Кому я там еще понадобился?
В растерянности смотрю, словно в замедленном фильме, как мой визави быстро поднимается, плотно застегивает китель, с силой отстраняет свое кресло в сторону, небрежно кивает мне, слегка бросив вверх, салютуя на прощание, правую руку, затем кивает и уходит.
- Будьте здоровы! – раздается его голос.
Сижу как пришибленный. Когда Крамер выходит из помещения, мне хочется закрыть ладонями лицо от стыда за свои слова. Валяюсь без сна на своей необычно широкой койке. В какой-то момент чувствую себя путешественником во времени и прокручиваю произошедшие события. Когда мы швартовались в аванпорте, я думал, что, если бы только добрался до койки, то рухнул бы в беспробудный сон. Но шиш тебе с присвистом! И сейчас, вместо того чтобы оставить меня в покое, мои мысли возвращаются к Симоне. В деле Симоны чертовски много неизвестного. Суровость ее каждодневности, ее относительную «carpe diem» едва ли можно смягчить... Когда-нибудь я должен буду поговорить с кем-то о ней. Но кому я могу доверять? Снова и снова ищу свою вину в ее деле, обвиняю себя в моем скепсисе, моем плохо скрытом недоверии, моих метаниях и моем страхе. Разве не имел я, глубоко внутри, страха большего за себя, чем за Симону?
А теперь?
Теперь я лежу, вытянувшись во весь рост на сине-белой клетчатой простыне, обнаженный, как Господь Саваоф создал меня, отдавшись круговерти своих мыслей: Симона в тюрьме в Fresnes!
Там она наверно также лежит на жалкой, соединенной заклепками из стальной ленты койке, как я и наверное на такой же простыне. Мы зашли далеко, уже пора признать это: Симона в камере, я – в каморке казармы. Меня обуревает такая горькая жалость, что я готов зарыдать. Глухой стук в черепе снова усиливается. В размалывающийся, вращающийся шум в голове врываются щелкающие удары. Невольно открываю глаза, чтобы успокоиться – хотя бы наполовину! Но терплю полное фиаско. Когда-то я слышал о человеке, который постоянно жаловался на глухое ворчание и шум в голове, и ни один врач не мог ему помочь, и он терпеливо переходил от одного врача к другому. В конце концов, не выдержав этой пытки, он застрелился. Застрелился: В нашем сообществе это происходит удивительно редко. В целом конечно странно, что все так долго участвуют во всем этом действе, терпят муки и страдания, пока, на-конец, не поймут, что пора положить уже всему конец – и безо всякого факельного шествия, десятков взрывов и калипатронов на животе и кислородной маски на морде, совершенно про-сто, одним простым нажатием указательного пальца на спусковой крючок – и… БАБАХ!
Вот блин, а! Мне следовало бы съездить в город! Надо это продумать!
А пока переключусь-ка на другое!
Проститутка в костюме зебры тогда, в L’Hippocampe, не была, клянусь Богом, невинным дитятей. Кроме того, она буквально впечаталась в меня.
Кувыркаться с зеброй в кровати – это было для меня что-то новенькое. Яркие светлые полосы, покрывавшие все ее нежное тело, получались от поперечных разрезов в закрытых ставнях-жалюзях и яркого белого света, лившегося в окно от фонаря в переулке, перед отелем...
А жара стояла, помню, еще хуже, чем сегодня, и когда мы ложились друг на друга, то почти приклеивались от сильного пота...
Я тогда, скажу честно, не смог похвастать особыми успехами, полагаю как раз из-за жары. Но зебра была удивительно тактичной. Я еще и сейчас слышу ее голосок: «Tu te sens mieux?»
Во сне в моей голове царит один сплошной, гигантский, блестящий фейерверк: китайские огненные летающие фонарики, фонтаны алмазов, золотой дождь, серебряно-жемчужные метеоры, блестящие звезды, золотые кометы – и между ними снова и снова хлопки и треск световых бомб того вида, которыми пиротехники обычно открывают свое представление.
Моя койка ходит вверх и вниз, up and down: В крови все еще бьется ритм моря.
La Pallice – 2 ДЕНЬ Утром вижу нашего инжмеха идущего со странно пустым лицом. Брови насуплены. Вчера он проспорил кучу денег, поясняет мне.
- О чем шла речь?
- Как слово «сигнал» делится на слоги.
Я теряю дар речи от изумления.
- Си-гнал или сигнал, – объясняет инжмех.
Охренеть! Пристально вглядываюсь в инжмеха. Ну и видок у него! Под глазами глубокие фиолетовые тени, круги, выглядящие как макияж куртизанки.
- Была довольно длинная ночь? – спрашиваю мягко.
- Это точно! Казалось, глаза из орбит вылезут!
Таким я еще не знал инжмеха. Может он все еще не отошел от разгульной ночи?
- Радуйтесь тому, что Вы еще имеете с собой Ваш член... – начинаю я.
- Не понял?
- А Вы что, не знали? Здесь шлюхи прячутся вместе с Maquis под одной крышей и отрезают члены – таким же парням как Вы, прямо посреди сношения, а затем...
- Бррр! – передергивает плечами наш инжмех и демонстративно дергается, словно от сильного отвращения.
- Командира видели? – спрашиваю, когда он, кажется, наполовину снова становится нормальным.
- No, Sir! Он еще не вставал.
На первую половину этого дня у меня уже есть полная программа: Достать карту улиц. Но прежде всего, раздобыть транспорт и бензин. Разжиться продовольствием – на всякий случай, на несколько дней. Также разжиться боеприпасами для автомата и пистолетов. И, возможно, у них здесь есть каптерка, где я смогу раздобыть свежее нижнее белье... И в этот момент ко мне подбегает вестовой и сообщает, что меня требуют в Административный блок. Меня вызывает адъютант.
- Командир Флотилии уже вернулся? – спрашиваю вестового.
- Никак нет, господин лейтенант. Он часто остается на два-три дня вне Флотилии.
- Здорово!
- Что Вы имеете в виду, господин лейтенант?
- Неплохо он устроился.
- Пожалуй, можно и так сказать, господин лейтенант.
~
Адъютант заставляет ждать себя. Говорю себе: Недолго осталось призраку нацизма. Так какого черта я еще трепыхаюсь? Все просто: Уход в отставку мне пока не светит. Сдаться и сложить на груди руки – мне тоже не по нраву! А где мой дар предвидения? Отсутствует.
Но в этот момент внутренний голос просыпается во мне, и начинает мучить меня: В какую щель ты хочешь смотаться, когда все это предприятие рухнет и наступит полный крах...?
Входит адъютант и усаживается таким образом, что мне виден лишь один его профиль за письменным столом.
Ах, что за вид: щеголеватый и напомаженный морской офицер! Бог мой, как же мне справиться с этим упрямым козлом? Тоже начать выпендриваться? Или просто ждать, когда меня проинформируют – всем видом показывая свою преданность? Я уже и думать не мог, что у меня будет возможность снова натолкнуться на адъютанта, еще более тупого, и очевидно, еще более толстокожего, чем адъютант Старика.
- Я потерял Вас вчера вечером из виду, – начинаю я, желая перевести разговор на возможность уехать. В ответ получаю:
- Слишком много дел!
Так, надо попридержать лошадей. Я полностью завишу от этой раздутой бутылки в виде луковицы: Любой ценой мне нужен транспорт. Без него нам отсюда не выбраться. А потому следует проявлять осторожность: Этот лентяй проявит все свое упрямство, если я начну слишком прямо выступать против его флегматичности. Надо не дать ему почувствовать мое беспокойство, иначе он станет проявлять еще больше упрямства.
Разумеется, я не могу часами делать этому человеку реверансы и проводить с ним время в пустопорожнем трепе. А потому, во второй раз высказываю ему мой просьбу и смотрю при этом на его рот: В конце концов, мне пора бы немедленно отправиться в путь – даже если мне придется ловить попутку на шоссе. В моем материале, больше чем безотлагательно, нуждаются в Берлине, но прежде мне необходимо выполнить подлежащие исполнению требования, явив-шись в Париж, лично к Командиру группы военных корреспондентов военно-морской группы «Запад»...
Интересно, что произошло, если бы я рассказал здесь и сейчас, этому человеку с заскоком, что хочу в Париже разыскать, прежде всего, следы, Симоны?
- Мы не можем, даже ради Вас, таскать из огня каштаны, – выскальзывает его ответ.
Не суетись, говорю себе. Затем спрашиваю, приняв смиренный вид, насколько могу:
- Таскать из огня каштаны – что это значит? Я совершенно не ожидаю от Вас ничего сверх Ваших возможностей, кроме Вашей помощи моего срочного выезда за пределы Флотилии.
Не звучит ли мой голос непокорно и строптиво?
- Срочного выезда? – адъютант передразнивает меня. – В нашей программе здесь этого нет...
В его голосе отчетливо звучит вызов и злая ирония. А я-то как раз и хочу избежать столкновения. А потому опять иду вперед и вполне ясным голосом – но в определенном тембре говорю:
- Так может Флотилия предоставить нам машину или нет? Она нужна нам, чтобы добраться до Парижа.
На этот раз адъютант медлит с ответом. При этом рассматривает меня наглым взглядом и повторяет с дерзкой усмешкой:
- Машину! Ну, конечно – Вам машину!
Тут уж я не могу больше сдерживаться:
- Так точно! Вы вполне поняли меня! Машину – а не дирижабль. И по возможности с водителем.
Адъютант уклоняется от моего взгляда и говорит в сторону:
- С машиной вопрос решен, но дело в том, что у нас нет машин годных к эксплуатации. И бензина, так или иначе, тоже нет... А еще проблема с отсутствием шин...
Я уже почти готов взорваться от ярости, но вместо ответа лишь достаю пальцами свое портмоне и развертываю его непосредственно перед животом адъютанта на письменном столе.
Я пытаюсь двигаться как при замедленной съемке и заставляю руки успокоиться, когда медленно вынимаю из портмоне различные бумажки: Должно быть, все это выглядит со стороны довольно забавно.
Тщательно упорядочиваю содержимое портмоне, как будто бы сейчас нет ничего более значимого, чем раскладывание бумажек в определенной последовательности. Наконец раскладываю бумаги непосредственно перед невыразительным лицом адъютанта на письменном столе. Затем, наконец, разложив все по порядку, пододвигаю ему эту кипу.
И добавляю: «Пожалуйста!» После чего откидываюсь назад на своем стуле.
В этот момент испытываю сожаление от того, что не курю. Эх, вот сейчас как раз тот момент, чтобы зажечь сигарету!
А еще лучше было бы набить трубку и глубоко затянуться.
Напряжение создает внутри меня такое сильное беспокойство, что с трудом сохраняю спокойствие. Все произошедшее кажется мне сплошным фарсом: Неужели я добрался с Божьей помощью из Бреста до La Pallice только для того, чтобы бессмысленно принести в себя жертву?! Янки могли бы меня и там спокойно укокошить.
А может быть, я должен был посильнее оскалиться и действовать более энергично? Надавить на этих засранцев здесь так, чтобы задницы затрещали? А если попробовать отбросить стыд и прикрыться именем Деница?
- Если гросс-адмирал узнает, что я здесь застрял, будет скандал! Думаю, Вам известен характер господина гросс-адмирала, господин обер-лейтенант...
Так, теперь мои слова прозвучали чистой угрозой! Адъютант, кажется даже язык проглотил от моей наглой самоуверенности. Он смотрит на меня, сначала выпучив глаза, а затем из-под прищуренных век. Я же пру дальше, словно закусив удила:
- Вот здесь, в выданном в ведомстве Кейтеля документе – Вы должны прочитать тоже этот текст! – Читайте! Здесь указано прямо, что Вы мне, в любой форме – и это звучит вполне ясно: «В ЛЮБОЙ ФОРМЕ» – должны оказывать содействие. Иначе можете попасть в адову кухню...
Сработало! Адъютант выглядит сникшим. Я же, все еще ощущая азарт, спрашиваю:
- А где сегодня господин Шеф Флотилии?
- На рыбалке! – понуро отвечает адъютант, – Вы же это знаете?!
Я выдерживаю короткую паузу и, набрав воздуха, продолжаю:
- Ловко он перевел на Вас стрелки! Короче: Ваш шеф настойчиво рекомендовал мне, чтобы я обратился к Вам по поводу того, что касается нашего дальнейшего следования.
Прозвучало достаточно официально или нет? Втайне говорю себе: Только не теряй голову!
- Вы, в любом случае, должны обратиться Морскую транспортную службу ВМФ, – произносит адъютант. – Я сейчас позвоню туда.
И затем этот надменный надутый индюк мне еще и совет подает: Мол, мне, конечно, можно было бы попробовать проехать одному, и по грунтовке, но лучше подождать. Он на моем месте подождал бы еще три дня. За это время соберется очередной транспортный конвой.
- Вы имеете в виду автобусы?
- Да. Около полудюжины.
Три дня!
Ну, у этого мужика и нервы!
И в конвое? На автобус в конвое меня больше даже на десяти лошадях не затащишь. Все продано и куплено, и я не хочу испытать пережитое уже однажды приключение еще раз.
Интересуюсь у адъютанта, что передают в течение последних дней о продвижении Союзников.
- Saint-Brieuc пал восьмого августа! – отвечает он официальным тоном. – Вчера передали, что Союзники уже вплотную подошли к Анже... Но Вы это и так уже знаете.
- А что с Брестом? – спрашиваю нетерпеливо. – Неужели ничего о Бресте?
- Нет, почему же! Подождите-ка, здесь вот, у меня... – адъютант перелистывает стопку бумаг на столе и затем вытаскивает один лист:
- Девятого сообщили: «Бои в 7 километрах под Брестом», а одиннадцатого августа, то есть позавчера, прибыло сообщение из Ставки Главнокомандующего: «Северо-восточнее Бреста, в течение последних дней, было уничтожено более 40 вражеских танков...»
Услышав это, мне кажется, что в Бресте и в самом деле гигантская мясорубка делает мясной фарш!
Здесь тоже скоро наступит конец. Он приближается с каждым днем, каждым часом. Прочь, прочь, прочь отсюда!
- Хорошо, тогда доложусь сначала в Морскую транспортную службу, а затем как Бог рассудит, – я ворчу негромко и ухожу.
Прямо перед бараком стоит Бартль. Он выглядит исхудавшим и павшим духом – и словно внезапно состарившимся на много лет. Может, в этом виноват падающий на него резкий свет? Или это игра моего собственного печального восприятия окружающего?
Только теперь я вдруг осознаю, что Бартль на десятилетия слишком стар для того, чтобы играть роль фанатичного бойца. Как ему удалось так долго служить при Флотилии в Бресте? На-верное, подделал дату своего рождения.
- Как сегодня дела? – спрашиваю так любезно, как только могу.
- Живу как червячок в сале, – следует ответ.
Ну, слава Богу! Голос Бартля звучит снова с интонациями ходячей энциклопедии изречений. И я восхищенно восклицаю:
- Браво, Бартль!
Бартль корчит такую плаксивую мину, словно все еще не понимает, кто в этом, собственно говоря, виноват. Наконец он решается на вопрос:
- Когда будем двигаться дальше, господин лейтенант?
- Когда это будет дозволено местными господами, – даю ответ и думаю при этом: Всего один быстрый удар легко бронированным передовым отрядом, и янки уже здесь...
- При такой жаре, там нам пришлось бы много поливать, господин лейтенант.
Мне требуется некоторое время, чтобы понять, что Бартль мысленно устремился в Брест и свое садоводство. Подхватываю его «знамя» и говорю:
- Кстати о поливе: Они здесь поливают, пожалуй, тоже довольно много – словно заглядывая вперед и предвидя еще более сильную жару!
Услышав это, Бартль с печальным видом сдается, и вместо ответа лишь улыбается. И тогда я посылаю его выяснять положение.
Почти в туже минуту, как Бартль уходит, встречаю Крамера.
- Ну, как дела? – интересуется он.
- Ни транспорта, ни шин, ни бензина...
- Я же Вам так и говорил.
- Даже у Вас нет?
Крамер делает преувеличенно меланхоличное лицо. Затем, словно на него снизошло озарение, внезапно бросает:
- А все же здесь красиво – нет?
- Да, это юг – на все сто процентов – юг!
Замечаю, что в нашу сторону направляется командир подлодки. Когда он подходит, то теряюсь от того, что не знаю, что должен ему сказать, а потому спасаюсь, отдавая ему приветствие согласно Устава – как прилежный кадет.
- Где шеф Флотилии? – спрашивает командир.
- Господин шеф Флотилии на рыбалке! – информирую его.
- На рыбалке?! – недоумевает командир.
- Так точно! На рыбалке! – подтверждает мои слова Крамер с таким явным цинизмом, что меня передергивает.
Командир пристально смотрит на меня, будто сомневаясь в моем рассудке, и я повторяю то, что я уже сказал Крамеру:
- Это юг! Мы с Вами находимся на юге!
- А что с Вашими делами? – интересуется командир у меня.
- Если бы я только знал!
Крамер делает жест, как будто желая придти мне на помощь:
- Ваш господин военный корреспондент желает присоединиться к нам. Он напишет историю нашей Флотилии.
Командир непонимающе смотрит на нас, в недоумении переводя взгляд с одного на другого.
- А присутствующий здесь господин инженер-механик Флотилии в это же время обучается профессии боевого пловца-диверсанта, – возвращаю ядовито назад.
Внутри же тихо радуюсь, что командир не выглядит так жалко, как побитая собака – как это было при нашем прибытии сюда.
Подходит вестовой и сообщает, что меня срочно вызывают в Административный блок.
Там меня ждет подарок: Я получаю упаковку баночек «Шока-кола» . На этот очень востребованный сегодня шоколад я вообще не мог рассчитывать.
Неожиданный подарок сбивает меня с толку. Куда мне с ним?
Теперь мне нужна сумка для него. Хорошо подошла бы сумка типа той, для рынка, какая была у моей бабушки, сшитая из бесчисленных лоскутков кожи.
К счастью, у меня много карманов. Набиваю их так, что они округло выпирают, и в конце концов чувствую себя карикатурным персонажем. При этом приходится изображать полное довольство таким богатым подарком.
Маат, выложивший передо мной эти сокровища, широко осклабился на меня, и участливо интересуется:
- Все нормально, господин лейтенант?
- Пожалуй, можно и так сказать! – выдавливаю в смущении, запихивая последние банки в карманы.
Я же не могу сказать этому маату, что мои мысли в данный момент направлены на другое. Кроме машины нам еще требуется и продовольствие для поездки по Франции. На одном шока-кола мы не выживем. Кроме того, мне требуются точные карты улиц. Но прежде всего, конечно, сведения об окружающей Флотилию местности и территории, куда уже продвинулись янки...
- Вот здесь, пожалуйста, распишитесь, господин лейтенант! И здесь тоже. И еще вот здесь. И здесь тоже нужна Ваша подпись, господин лейтенант.
В полубессознательном состоянии слышу шелест бумаги, и в то время как вслепую подписываю листы накладных, смотрю, как маат подкалывает листы один за другим в толстую папку и прижимает их разглаживая ладонью, проводя ею справа налево, а другой маат точит карандаш в маленькой, закрепленной за край стола машинке-точилке, крутя изящную рукоятку и затем тщательно рассматривает результат.
В канцелярию, говорят мне, я также должен немедленно прибыть теперь же – она рядом.
Там меня спрашивают, когда я получал в последний раз денежное довольствие. Ах ты, Боже мой! Да это было целую вечность тому назад!
- В Бресте, господин лейтенант? – хочет знать маат-писарь.
- Нет, там я совершенно забыл позаботиться об этом.
- В Париже, господин лейтенант?
- Тоже нет. Подождите-ка, это было в Saint-Nazaire – но уже прошло почти четыре месяца!
Писарь говорит, что это совпадает с документами. Денежное довольствие так легко не на-числить... Это требует времени! Интересуюсь, могу ли я сейчас уйти. У меня такой большой груз в карманах, что надо бы его разместить. И когда мне подойти обратно.
Да, через полчаса, например...
Когда возвращаюсь, мне выкладывают толстые пачки франков.
- Это Ваши «глубинные» и фронтовые надбавки.
- Фронтовые надбавки?
- Таков приказ, господин лейтенант. Для Бреста положены фронтовые надбавки.
Мне следовало бы, наверное, поинтересоваться у этого писарчука, откуда он так точно знает это – то есть, как сообщения такого рода доходят досюда.
Но лучше не спорить. Кто много болтает, тот беду накликает – старое правило.
Никогда не мог понять, каким образом так превосходно функционирует весь этот финансовый административный аппарат. Все пособия, все до последнего грошика – все было рассчитано точно и скрупулезно – во французских франках и сантимах.
У меня, кроме того, еще имеются долги по кассе офицерской одежды в Париже, сообщают мне, но это не касается Флотилии.
Тут уж я действительно теряю дар речи и растерянно спрашиваю:
- Откуда Вы все это знаете?
- Из Парижа, господин лейтенант.
- Но почему из Парижа?
- Нам пришло уведомление из Вашего отделения в Париже, господин лейтенант.
Стою неподвижно, как громом пораженный.
- Так вот как наши секреты хранятся под семью печатями?! – восклицаю с горькой иронией.
Уведомление из моего Отделения?
То, что КПФ был в курсе, это еще понятно – но Отделение?
Я обдумываю молниеносно: Все что сейчас произошло, может означать только одно: Старик показал свое истинное лицо и этим сообщением подтвердил, где я нахожусь. Или его зампотылу или кто-то еще из Флотилии.
Точно – никто другой, кроме Старика!
Допустим, кто-то где-то как-то узнал, что я вышел из Бреста на U-730.
Но La Pallice?! Откуда узнали про La Pallice?
Писарчук, преподнесший мне с таким самодовольством свои новости, стоит с видом побитой собаки.
Однако теперь я уже хочу знать точно:
- А затем отсюда был сделан обратный запрос в Париж...?
- Так точно, господин лейтенант, – робко соглашается мой визави.
Во мне поднимается чувство раскаяния: Бедный парень. Думал, что доставляет мне великую радость, а затем внезапно подвергся такому вот допросу.
- Ну и ладно, – говорю примирительно и отправлюсь в обратный путь.
Ни один хрен не заботится здесь о наших людях. С ними, конечно, проводят обычные маленькие игры:
- Идите-ка вон туда, а затем вон туда, а потом вот туда, рядом – и когда, наконец, Вы соберете весь Ваш хлам, то приходите к нам снова...
И тут опять вижу Бартля. Его лицо не выражает ничего кроме возмущения.
- Ну, здесь и козлы! Гоняют от Понтия к Пилату , господин лейтенант! – ругается он очередным афоризмом, сильно пыхтя и отдуваясь.
Лучше не скажешь! Именно то, что и я подумал. Все же спрашиваю:
- Откуда Вы это взяли? – и поскольку Бартль лишь молча пялится на меня, продолжаю:
- Я имею в виду Вашу фразу про Понтия и Пилата?
- Ну, так ведь говорят, господин лейтенант.
- Да, да Бартль – мы должны проскользнуть здесь между Сциллой и Харибдой ...
- Как это, господин лейтенанта?
- Так тоже говорят...
- Ах, вот оно что! – тихо произносит Бартль. Лицо его все еще красное от ярости.
Поскольку я стою молча, он глубоко вздыхает и снова ругается:
- Я вот только спрашиваю себя: Есть ли здесь финансовый отдел или – это не Флотилия? Им, вероятно, все по хер! Им всем стоило бы однажды...
Так как Бартль замолкает пытаясь найти подходящие слова, я быстро дополняю:
- ... разорвать их толстые задницы! Вы это хотели сказать, нет?
Бартль сияет и даже делает попытку стать навытяжку:
- Так точно, господин лейтенант – по самые уши.
И успокоившись, тихо уходит.
Им бы здесь «разорвать задницу» – думаю, добрый Бартль представил себе это как наяву, чем и удовлетворился.
Внезапно мой живот резко заявляет о себе. Да, было бы неплохо сейчас подкрепиться. И прежде всего, попить! Меня уже давно мучит ужасная жажда. Лучше всего было бы принять сейчас на грудь бутылочку холодного пивка. Но здесь, к сожалению, нет магазина, где я мог бы запросто позволить себе бутылку пива. Придется направить свои стопы, если хочу утолить жа-жду, на ту примитивную ярмарочную площадь, в один из стоящих там пустых бараков.
Ну, так вперед! Хочу пива до изнеможения!
Если бы только я лучше ориентировался в этом тюремном комплексе! Здесь совершенно одинаковые, окрашенные в серое бараки. Приходится спрашивать какого-то моряка в светлой робе о проходе к рыночной площади и при этом меня охватывает странное чувство, так как этот парень стоит с таким видом, словно не понимает меня.
Странный тип, который не знает, где находится рыночная площадь – может быть новичок?
На ярмарочной площади слышу, что Брест подвергся особенно тяжелому бомбовому налету. Массированный налет был нанесен по Бункерам-укрытиям.
- А военно-морской госпиталь – девятой Флотилии?
- Об этом речи не было.
Слава Богу! мелькает мысль. Остается надеяться на дальновидное благоразумие Союзников, которым тоже потребуется более или менее исправный медицинский центр, когда они однажды все-таки захватят Брест.
- А когда точно был налет? – спрашиваю громко.
- Вчера, двенадцатого.
Уже стоя перед дверью пивной, ругаю себя за то, что не спросил, откуда появилось это со-общение о воздушном налете. Но еще раз вернуться в толпу, чтобы разузнать это, не хочу. Дело в том, что со вчерашнего вечера не работает телефонная линия. Maquis наверное долго спали, потому что телефон так долго работал, а вчера проснулись.
С Парижем и Кораллом имеется только радиосвязь.
Но даже это происшествие, кажется, не становится этим людям здесь достаточным указанием того, что времени постепенно остается все меньше и меньше, и что пора стряхнуть собственную летаргию.
Наоборот: О запугивании или депрессии здесь речь не идет, нет даже и намека на это. Здесь все идет своим обычным ходом. Штабные писаря двигаются так же флегматично медленно, как и все остальные в этой Флотилии, а всякие другие чины и звания передвигаются с неторопливостью городских чиновников, типа желая лишь тупо подчеркнуть свой пенсионный возраст.
Вскоре меня вновь разыскивает очередной вестовой, который сообщает, что меня хотят снова видеть в Административном блоке.
- Мы должны знать, когда и где Вы получали последний раз сигареты, господин лейтенант, – спрашивает меня тот же самый маат, который уже выдавал мне шоколад. – Мы совершенно за-были о полагающихся Вам сигаретах, господин лейтенант.
- При всем своем желании не могу этого вспомнить, – отвечаю ему.
- Но Вы же должны это знать, господин лейтенант. Мы же должны поставить Вас на довольствие во Флотилию...
- Что? Меня в эту Флотилию...?
- Так точно, господин лейтенант, по крайней мере, это назвалось так – На случай, если Вы не уедите отсюда.
Я стою онемев и не могу взять в толк, о чем талдычит этот маат. «Не смешно», – бормочу, наконец, про себя и думаю: Хорошо, что маат проговорился. Судя по всему, здесь кто-то здорово интригует! Но теперь я, по крайней мере, предупрежден.
- Позвольте мне об этом самому побеспокоиться! – говорю громко.
- Так точно, господин лейтенант. Это предполагается только на тот случай, что Вы отсюда не... я имею в виду, что Вы не убываете отсюда немедленно....
- Интересно! – только и могу ответить. Но, все же, успокоившись, осведомляюсь:
- А не знаете ли Вы, паче чаяния, кто это выдумал?
- Это распоряжение поступило из Парижа, господин лейтенант.
Из Парижа! Опять!
Подумать только!
Хоть вступай в переписку с Берлином, чтобы положить конец этому безобразию. Но затем я продумываю все под другим углом: У меня безупречные бумаги. Всякого рода подобная мышиная возня с моей стороны может только навредить мне же.
Ведь кто знает, что еще сможет придумать один из этих тупых долбоебов там, в Берлине.
Короче, прочь отсюда! Надо постараться пустить в ход все средства, чтобы разжиться хоть каким-нибудь драндулетом. Ничто другое не имеет значение.
- Итак, – говорю помолчав, – сигарет не получал уже целую вечность. Сколько же мне положено в день?
- 12 штук, господин лейтенант. Мне вот что пришло на ум: Вы могли бы получить вместо них денежное довольствие.
- Вполне, – приветствую это его озарение.
- Но тогда Вам надо оформить «сигаретный талон», господин лейтенант.
- Не повредит, это точно.
- Конечно нет, господин лейтенант. Мне только потребуется некоторое время оформить все в канцелярии должным образом. Возможно, Вы смогли бы затем прислать ко мне Вашего боцмана...
Сигареты никогда не заинтересовали меня – но теперь говорю себе: Пусть будут! Черт его знает, в какой момент я буду нуждаться в них: С нашими-то планами...
В этот момент ко мне, расхлябанной походкой, подходит Крамер.
- Как дела? – спрашивает он с плохо скрываемой радостью.
Kramer хочет отправиться в La Rochelle.Да, конечно, у него есть машина. Хочу ли я поехать с ним за компанию?
Меня не надо спрашивать дважды. Наконец-то появилась возможность вырваться в La Ro-chelle.
- Дадите мне полчаса? Надо срочно к врачу!
- Без проблем! – отвечает инженер флотилии. – У Вас 45 минут...
Врач должен прополоскать мне уши, так как я плохо слышу.
- Ну и ну! – говорит врач. – И, правда, у Вас там серы на целый грузовик! Ее надо немедленно удалить.
И когда он рассматривает, что за серные глыбы плавают в его миске, добавляет:
- Достаточно чтобы на хлеб намазать! – и затем еще: – Постоянное изменение давления содействует чрезвычайно большому производству ушной серы. Многие обрадовались бы такому количеству на своем хлебе вместо смальца...
- Немного темноват, этот продукт, – возражаю.
- Как Ваши зубы? – спрашивает врач.
- В порядке.
- Жировики тоже следует удалить.
- Они у меня на голодные времена в запасе, – отвечаю в тон, и на лице врача появляется выражение полного непонимания.
- Для вытапливания! – поясняю ему.
У меня есть еще немного времени. Значит, надо побриться. С этой арестантской бородой не хочу въезжать в La Rochelle. Чистое нижнее белье, чистые уши и сверх этого еще и чисто-выскобленная рожа – чего больше можно желать?
Пистолет не забудь! шучу невесело. Как говорится: «И побрит он и поглажен, к жопе пистолет прилажен».
Снова появляется Бартль. Он что, преследует меня?
- Здесь ничего не получится, – говорю ему. – Мы застрянем здесь на неопределенный срок, если будем полагаться на эту Флотилию.
Бартль делает странные намеки, он хочет «тоже посмотреть разок» у него есть кое-что «in petto» ...
- «In petto», повторяю, – это, к сожалению, нам не слишком поможет. Извините, но я должен спешить!
Крамер едет на том же вездеходе-кюбельвагене, на котором адъютант прибыл на пристань.
Сначала едем по легкому подъему, затем въезжаем в платановую аллею. Могучие стволы с листвой напоминающей маскировочную сетку. На дороге миражи луж от жары. Асфальт кажется мягким как пластилин: Шины едва слышно шелестят.
Бартль и «в запасе»: Насколько я знаю старый Бартль, все время думает об «организовывании». В этом он – специалист.
Бартль был бы даже в состоянии украсть у кривоногого колеса с машины – просто ради того, чтобы он не смог больше ездить на рыбалку. Не удивило бы меня и то, если бы Бартль уже по-думал об этом: Запрыгнуть в тележку и рвануть мимо охраны! И это не было бы еще самой плохой его идеей.
Крамер, не поворачивая ко мне головы, говорит:
- Вы не должны так открыто удивляться, как Вы это делаете. Здесь в ходу один лозунг: Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не вынюхивать – а лучше всего сунуть голову глубоко в песок. У нас здесь можно хоть кнутом всех гонять – но никто и шагу не прибавит... Здесь все идет своим чередом!
- Мой шеф в Бресте считал, что я, по прибытии, сразу же получу транспорт, – отвечаю и не-вольно сержусь на себя за то, что мой голос прозвучал слишком резко, почти с вызовом.
Крамер расплывается в широкой улыбке:
- Ах, когда-нибудь да, но только, к сожалению, не сейчас. Вы же знаете: Все в полном порядке – окончательная победа за нами. Мы позволим Союзникам еще немного потрепыхаться, и если они действительно так хотят, то могут спокойно трепыхаться себе до самой своей смерти.
На улицах почти не видно людей в форме. По правому борту, между стволами платанов, виднеется сиротливо стоящая открытая концертная эстрада с малахитового цвета крышей в форме епископской митры. Мне должна быть знакома эта дорога – а вместе с нею также и этот павильон, но я все вижу будто впервые. А вот появляются и первые аркадные дома с их черны-ми тенями под округлыми арками.
Выглядит так, будто эти тени являются элементами конструкций, подпирающих дома. Вытянутые высоко вверх, едва выделяющиеся на фоне покрытых серой штукатуркой стен ставни, закрыты от солнца. Все unisono серо.
- But on the other hand , – говорит вдруг Крамер по-английски, и делает согласно драматургии паузу и затем повторяет снова: – But on the other hand… они здесь держат свой автопарк желез-ной хваткой. А все почему? Потому что, в глубине души каждый из них знает, что здесь скоро прихлопнут всю эту лавочку, и тогда для любого транспорта дороже золота станет бензин. Все это довольно странно, в целом! Даже и не думайте, что сумеете разжиться здесь хоть литром бензина!
Значит, от Крамера тоже ничего не получить...
Крамер дважды сворачивает и вновь внимательно вглядывается в дорогу. Затем продолжает:
- Единственное, что сегодня действительно важно: Это предельное внимание, чтобы тебя не раздавила вся эта махина... Но для Вас это не имеет значение. Вы, конечно, не имеете намерения пустить корни в нашей прекрасной Флотилии.
В его словах звучит явная жалость к себе.
Внезапно Крамер декламирует:
- Пусть счастье, словно мотылек / С цветка порхает на цветок!
Всматриваюсь в него сбоку: Странный тип. Полная противоположность уповающего на судьбу брюзге-фаталисту. Как-то вдруг он представляет собой вошедшего в поговорку военного моряка, которого ничем нельзя потрясти. Жаль только, что инженер Флотилии не располагает собственным автопарком. Тогда бы мы с ним сладили...
Крамер направляет машину к бистро за аркадами и останавливает кюбельваген вплотную к бордюру тротуара.
- Как насчет пропустить стаканчик? Конечно, если здесь есть еще что выпить. И, кроме того, здесь разговаривать лучше, чем в La Pallice…
- И гораздо холоднее тоже, – отвечаю негромко.
- Останемся-ка лучше снаружи под аркадой – по крайней мере, здесь прохладная тень..., – решает Крамер.
Мне больше было бы по душе, если бы мы приняли на грудь по стаканчику в баре.
Наблюдаю, как Крамер поправляет портупею с кобурой. Судя по всему, хочет передвинуть пистолет вперед. Затем говорит:
- Пойду, закажу. Полбутылки охлажденного белого Bordeaux, не возражаете?
И исчезает в глубине тени. Возвратившись, сообщает:
- Военно-морская транспортная служба находится рядом, в ратуше. Как и полевая комендатура. Со стаканчиком в животе – это ерунда, а вот в голове – это да! Вы тогда гораздо веселее сможете им доложиться...
Едва только принесли вожделенный заказ и поставили на шаткий столик, Крамер улыбается, наливает и поднимает свой стакан:
- Ну, давайте – за третью Флотилию!
Честно говоря, мне не до шуток, и я спрашиваю Крамера, после того как осушили свои стаканы:
- Как, собственно говоря, понять вот что: Шишки с верфи знали, что мы прибываем – а Ваша Флотилия нет. Невероятно, не так ли?
- Не знаю, честное слово! Но так всегда: Ваша лодка задержалась с прибытием – а наш шеф не любит такой расхлябанности!
Неужто Крамер хочет меня еще больше завести?
- То, что касается расписания нашего прибытия, мы, наверное, и вовсе могли бы не придти – поминай, как звали! – говорю с яростью в голосе.
- Это точно! Ну, а тогда шеф просто решил поехать на рыбалку. Он весь склад рыбой забил!
- А фантастическая мысль о том, что мы могли по пути к вам задержаться, не могла осенить Вашего шефа? – спрашиваю язвительно.
- No, Sir, он полностью зациклен на своих нарядах и украшениях. Вы разве еще этому не уди-вились?
- Раньше я бы сказал: Он меня без ножа зарезал...
- ... а теперь Вам просто нечего сказать – или нет?
Этот Крамер задает мне загадку. Даже внешне: Он голубоглазый и достаточно рослый па-рень, но при этом, однако, странно неуклюжий – так, словно у него слишком подвижные суставы. Его походка, прежде всего, совершенно невоенная. Так как он, не ходит никто, кого обучали «строевому шагу» и «отданию воинской чести в движении вне строя» на строевом плацу. Крамер принадлежит, очевидно, к тем отступникам среди офицеров-инженеров, которые мстят таким способом всему Морфлоту за обычное к ним пренебрежение со стороны офицеров ВМФ: Он отчетливо дает понять, что он почитает всех этих героев моря гораздо меньше, чем свою касту.
Беру стакан, Крамер делает также, и меняю тему:
- А не знайте ли случаем, что будет с экипажем нашей лодки?
- Знаю ли я, что планирует КПС ?
- Иногда у меня такое впечатление, что в Коралле вообще никто больше не планирует и не думает. Ни один мыслящий человек не мог бы сделать такую глупость, как послать подлодку из огня да в полымя...
- Я себе точно так говорил, – бормочет Крамер, словно беседуя сам с собой, и при этом рассматривает покачивающийся носок своего правого сапога. Затем устремляет свой взор так далеко, как только возможно, не двигая телом, и говорит:
- А Вы пользуетесь успехом! Не заметили? И даже у двоих, если не у троих... Там, две красотки за столом рядом с колонной...
При этом Крамер крутит носком сапога и поворачивает его в указанном направлении.
- А вон там позади, на Вас смотрит также и дамочка в розовом... Нет, теперь не смотрят!
В то время как я верчу глазами в стороны, но остаюсь сидеть в той же позе, как сижу, спрашиваю Крамера:
- А откуда Вам известно, что это не Вас они имеют в виду?
- Ах ты, Боже мой! – отвечает тот не раздумывая. – Меня здесь знают как облупленного. Для этих charitable сестричек я не являюсь объектом интереса – или так скажем: давно никого больше не интересую. А вот Вы – это другое дело! Но помните: Местность здесь не такая без-вредная, как она выглядит...
Говоря это он встает и говорит измененным на небрежность тоном:
- А что касается меня – то я теперь должен сделать пару дел. Как я Вам уже сказал: полевая комендатура располагается в старой ратуше, в замке в стиле ренессанса, вон там, за углом. Я за-беру Вас – на этом же месте – в 15 часов. Пойдет?
- Благодарю! Надеюсь, я закончу свои дела быстрее.
- Ну, тогда погуляйте немного вокруг – но с осторожностью! У вас пистолет с собой? Подождите, я дам Вам лучше еще один магазин...
И тут же Крамер выуживает из кармана полный магазин и подает мне.
- Я, собственно, не намерен вести перестрелку, – произношу с вызовом.
- Запас задницу бережет! Надеюсь, Вам и в самом деле не придется действовать здесь таким об-разом, но пахнет уж больно подозрительно... Ладно...
И Крамер салютует мне, приложив ладонь к козырьку фуражки, вместо того, чтобы вскинуть вверх правую руку, и усаживается за руль своего кюбельвагена. Затем произносит:
- Кстати, здесь имеются хорошие морские языки, и если Вам повезет, то даже омары. Этим Вы можете сэкономить себе на густом супе во Флотилии!
И уже отъезжая кричит:
- So long!
Я хочу расплатиться, но узнаю, что Крамер давно уже сделал это. Благодаря его предупреждению дарю дамам несколько беглых, растерянных взглядов и с важным видом выхожу на улицу.
Мне, конечно, надо поторопиться, чтобы господа, которым я хочу представиться и попросить об услуге, не исчезли на обед.
Может быть, стоило бы спросить Крамера о том, где и что он должен делать в La Rochelle?
На площади перед ратушей несколько черных Ситроенов. Их запасные колеса, будто мишени, прикреплены к задним крышкам багажников. Крылья словно настоящие, далеко раскинуты. Машины выглядят так, как будто только сейчас подъехали с улицы, где только-только развили настоящую скорость.
А между ними стоят легковые вездеходы с навесом из брезента, и, как ни странно, даже двухколесные тележки на велосипедных колесах, высокозадравшие в небо свои дышла, а между всеми этими транспортными средствами длинные ряды здоровенных деревянных бочек.
На фронтоне ратуши огромная, свежеокрашенная вывеска: «Полевая комендатура. Отделение города La Rochelle». А над нею стрелковые амбразуры, думаю, фасад эпохи Возрождения, и стройная, заостренная круглая башня с часами и изящным венком.
Украшения из песчаника почти такие же тонкие и изящные, как и кромки плетеного на коклюшках кружева.
Принуждаю себя к тому, чтобы остановиться и все тщательно осмотреть: В La Rochelle ты уже никогда в жизни не вернешься! говорю себе.
Через заостренный в готическом стиле портал во дворе, мой взгляд выхватывает часового с карабином на плече. Прямо над часовым возвышается пропорционально точная полуголая Юстиция вырезанная из камня, обрамленная круглыми колоннами, перед темно-серым обветшалым фронтоном.
Черно-бело-красная косо окрашенная будка часового, стоящая перед каменной пещерой полукруглой арки, является излишне воинственной декорацией: Часовому там, где он находится в данный момент, достаточно и козырька от дождя. Если здесь вообще когда-либо идет дождь!
Часовой пристально и настороженно смотрит на меня. Он, очевидно, не знает, что должен делать, но когда я беру курс на лестницу, он рвет карабин с плеча и салютует приемом «на ка-раул». Вздрагиваю от испуга: такое гримасничанье не для моих нервов.
Обер-лейтенант пехотинец идет по лестнице навстречу мне и говорит:
- Они совсем спятили!
Звучит не слишком ободряюще, думаю про себя.
В коридорах пахнет Eau de Javel и отупляющей скукой.
Перед дверью полевой комендатуры собираюсь как актер перед выходом и даю себе инструкцию: Войти мягко, поступью ягненка, напустить на лицо стесненно-скорбный вид, как у Иисуса!
И настроившись таким образом, сильно стучу, опускаю вниз дверную ручку и выхожу на сцену.
Меня встречает толстый капитан, который удивляется мне словно некоему экзоту. При этом я тоже таращу на него глаза: Толщина его тела необычна.
Господин гауптман ведет себя как стоик из книги Образцов . Однако, при этом он выражает собой абсолютную, полную флегматичность, которая, наверное, и помогла ему в создании такого брюха. Короткая светловолосая щетина над складками лба, напоминающими скорее стиральную доску, кажется, растет на голове свиньи. Светлые ресницы еще более усиливают это сходство.
Как далеко продвинулись Союзники теперь, господин гауптман не может мне сказать. Я не могу получить от него даже вполовину точную информацию, где сейчас стоит противник. А что если – надо было бы мне спросить его – мы уже давно оттеснили союзников обратно в море и до сих пор об этом ничего не знаем? К чему имеются наши, разбросанные по занятой нами Франции, полевые комендатуры? Если уже наша разведка больше не может получать информацию с воздуха, то ведь можно же было бы разузнать по телефону как далеко продвинулись ударные моторизированные соединения Союзников.
Но, по-видимому, здесь не ставят во главу угла какой-либо особый интерес в таких сведени-ях.
Господин гауптманн также не может содействовать мне в получении машины, но Транспортная служба военно-морского флота находится прямо в этом здании – даже на этом же этаже...
Говорю себе: Скорее прочь отсюда!
И не узнав ничего, я должен теперь, как примерный ученик, поблагодарить господина капитана и послушно вскинуть свой плавник в нацистском приветствии!
Оказавшись опять в коридоре, не знаю, взорваться мне от смеха или от ярости.
Офис Транспортной службы ВМФ выглядит так же как и то городское управление по делам молодежи в Хемнице, в котором, между горшками с резедой, восседал мой опекун по назначению: Здесь тоже повсюду зелень. А между растениями восседает, с двумя маатами и несколькими писарями, гаупт-фельдфебель. Этот человек такой краснолицый, будто воротник кителя слишком тесен ему и вот-вот задушит его – еще один типичный представитель нашей «непроинформированной» расы господ.
Можно ли ожидать от этого человека реальной помощи? В состоянии ли он понять, по край-ней мере, свое собственное положение?
Я излагаю – в какой уже раз? – свою просьбу. При этом гаупт-фельдфебель склоняет голову набок и с интересом рассматривает меня.
Когда я договорил свою пылкую речь, мой визави принимает позу старшего преподавателя и объясняет мне:
- Предположим, господин лейтенант, что мы дали бы Вам машину – но удалось ли бы Вам про-скользнуть, при сложившейся сегодня ситуации, мимо террористов вообще, да еще и в одиночестве – это еще тот вопрос! Сегодняшние условия, скажем так, чрезвычайно обострились, к сожалению, господин лейтенант. И как будет дальше, пока сказать не могу...
- Мне нужно не Ваше карканье, а машина! – зло бросаю ему и думаю: Этого мне еще как раз не хватало, чтобы из меня здесь делали дурака.
Только не этот зануда!
- Так Вы можете помочь мне сейчас или нет? – спрашиваю сквозь зубы и сразу понимаю, что я наверняка могу все сам испортить, разговаривая с ним таким образом.
Но гаупт-фельдфебеля моя ярость ни в коем случае не вывела из состояния полнейшего спокойствия. Он объясняет мне с успокаивающими нотками опытного снисхождения в голосе, что просто так нехорошо сложились сегодня обстоятельства. То, что мне вообще удалось прибыть к ним именно теперь, это, так сказать, совершенное чудо!
И правда-правда, у них нет ни машины, ни бензина для меня, но скоро отправится конвой! Он как раз составляет списки и мог бы включить меня в него.
Теперь я должен собрать в кулак свою волю и как можно вежливее ответить:
- Это, к сожалению, для меня не подходит. У меня срочная курьерская почта!
При этом я ловлю похожий взгляд сбитого с толку человека, как и у писаря в канцелярии Флотилии. А может я заблуждаюсь, и это взгляд вызван всего лишь спертым воздухом этой комнатушки?
Как издалека слышу:
- Спокойнее!
Тут бы мне лучше всего было бы разразиться громогласным: «Оёпересетематьвашузаногу!» Но вместо этого я опять верчу перед его носом моим приказом на марш и ссылаюсь на секретные материалы в моей курьерской сумке, но все мои чары не могут наколдовать машину.
- Как я уже Вам сказал, господин лейтенант, через три дня отсюда отправится конвой. Там мы, конечно же, можем забронировать место и для Вас, господин лейтенант.
Ничего не попишешь! Я мог бы сэкономить на поездке в La Rochelle.
Когда спускаюсь с крыльца на каменные плитки двора, часовой с треском салютует мне своим карабином, чем опять здорово пугает меня.
Бог мой! Что за фигня!
Здесь никто не заботится о моих больных нервах.
А что теперь? До назначенного времени, когда Крамер меня заберет, остается еще много времени. Надо придти в себя от пережитых сегодня отказов в транспорте. Ярость бушует в животе так сильно, что я, если не хочу прямо здесь взорваться, должен просто пойти куда глаза глядят.
Но куда? В Старый порт, конечно!
Переставляя ноги, размышляю: А если все мои усилия действительно потерпят фиаско и мы не получаем здесь транспорт? Ждать здесь прихода Maquis? Или, все же, попробовать вырваться отсюда с конвоем? Но во мне все противится этому: Ради Бога! Нет! Только не это! Я уже сыт подобным приключением по горло. Мне только такого еще и не хватает: Пережить такую же катавасию повторно...
Только не психуй! говорю себе. Не позволяй себе чувствовать, что оказался в мышеловке. Перед поездкой сюда, в La Rochelle, я еще не хотел принимать эту мысль. Но теперь!
- Я просто вне себя! – часто говаривала моя бабушка, когда была сильно возмущенна.
Моя добрая бабушка Хедвиг со своими слоновьими ногами! Довольно часто мне приходи-лось их ей плотно заматывать, чтобы она могла передвигать ноги и она – богатая фрау Буххайм – урожденная Югель – медленно и тихо двигалась по улице. И это без машины или трамвая. Старая бабушка Хедвиг просто не признавала никакого другого способа передвижения.
Значит, конвой отправится через три дня! Не прямо вот сейчас, ни через час – нет, именно через три дня! Братишки должно быть точно спятили. Думаю, все их предприятие уже обречено на неудачу: Ведь, когда все автобусы соберутся в одном месте, все группы Maquis по всей Франции сразу же получат о том известие, и уж тогда террористы смогут в полном покое обдумать, как спланировать нападение и где устроить засаду.
На тесных улицах полыхает зной.
Нет ни дуновения ветерка, который смог бы его уменьшить. Во всех домах закрыты ставни, кроме цветочного магазина. Но, как раз для цветов эта зависшая над городом жара должна быть особенно пагубной...
Подойдя ближе, понимаю, что все цветы – пестрые букеты в витрине – изготовлены из рас-крашенного фарфора, а на заднем плане обнаруживаю настоящий парад венков из жести и фар-фора.
Господи! Это же похоронные венки из искусственных цветов!
Белый цвет и мои черные мысли, как хорошо они гармонируют!
Час Пана! Но мне не смешно: Здесь, под этими сонными аркадами не топает своими неуклюжими, козлиными ногами Бог пастухов Пан.
Здесь все окрашено в ложные цвета. Пепельно-серый цвет домов и серебряный отблеск мостовой тоже не соответствуют окружающей картине. Только тысячи стрелковых прорезей-амбразур в закрытых наглухо ставнях соответствуют ей.
И вдруг замечаю ставни, закрытые лишь наполовину и образующие вертикально вытянутую полоску тени. Но уже в следующий миг изнутри протягивается рука к черной вертикали – и четыре широко расставленных белых пальца хватают ставни за края, и со стуком деревянные, поперечно-прорезанные ставни захлопываются, и этот стук такой громкий, словно строительный кран высоко сверху уронил стопу досок на мостовую. Другие, едва приоткрытые ставни, также захлопываются будто автоматически. И опять с сильным стуком.
- Boy, boy! – говорю себе, чтобы успокоить звенящие от напряжения нервы.
Мои ноги совершенно самостоятельно находят дорогу в Старый порт. И вскоре я успокаиваюсь.
Старый порт мне уже знаком, прежде чем я приходил сюда в первый раз – а именно по маленькой картине Камиля Коро .
Однако надо признать, что такие вот огромные черные винные бочки, сложенные в три плотных ряда на пристани и сразу же привлекающие мой взгляд, у Коро, на его картине, отсутствовали. Меня так и подмывает подбежать к ним и постучать, чтобы услышать, пусты ли они.
Но что с того? Они вполне могут быть пустыми, если судить по тому количеству вина, которое мы выпили, будучи оккупантами этой страны за четыре года.
Когда приближаюсь, над гигантскими бочками поднимается путаница мачт, и передо мной также понижается теперь и сдерживающий взгляд край пристани, и становятся видны рыбачьи лодки, пришвартованные вплотную друг к другу: Они выглядят старыми и требующими ремонта, голубая краска повсюду отвалилась. Их такелаж полностью выцвел. Судя по виду, невольно понимаешь, что эти лодки довольно давно не выходили в море: Хотя, рыбачьи лодки могли бы выполнять дозорные функции.
Солнце слепит меня так сильно, что приходится закрыть глаза. Однако, вскоре я должен снова проморгаться, чтобы наладить резкость в глазах. Едва слышны какие-то далекие, глухие шу-мы. Приходится встряхнуться и сделать тверже шаг, чтобы не передвигаться, словно в полусне.
Доносится потрескивание, оханье и стенание древесины трущейся о древесину. Но стоит хоть на секунду закрыть глаза, чтобы отчетливее расслышать это трение, и ощущаю легкое качание и шатание.
А вскоре оказываюсь в окружении винных бочек, широких лодок, мачт и двух мощных башен у входа в порт. Через несколько шагов приходится остановиться, и придержать фуражку, чтобы она не свалилась на землю.
И тут меня осеняет: Пара стаканчиков вина! Выпить на жаре вино и затем под этим ярким солнцем топать, едва передвигая ноги... – как это было глупо с моей стороны!
Неудивительно, что я не встретил ни одного человека на своем пути.
Здесь на юге в это время не выходят на улицу: Я же об этом совершено не подумал. Оптический голод был тем кнутом, что погнал меня в дорогу. И вот теперь я должен все выдержать и оставаться на ногах, словно боксер на ринге после удара в челюсть.
В этот момент у меня будто второе дыхание открылось. Я уже чувствую, как из меня пар вы-ходит: Но могу ступать более твердо, и размытие изображения и кручение окружающих меня картин, прекращается.
Лишь вихрь мыслей нельзя остановить. Я должен подумать о слишком многом.
Мой мозг работает как все три арены цирка Барнума и Бейли : Там, на каждой арене, про-исходит что-то свое: Выступают фокусники и клоуны, а на высоте в полуровня работают эквилибристы на першах и жонглеры на свободной проволоке, а над ними, высоко под куполом, в это же время работают еще и акробаты на трапеции.
Сейчас мой мозг является точно таким трехслойным цирком... и при всем при том, я все еще как бы нахожусь на борту: Движение подлодки по-прежнему проявляется в каждой клеточке моего тела. Мои ноги бредут по железным плиткам центрального коридора, а не по брусчатке мостовой. Даже мои легкие стараются сильнее сжаться, когда кто-то окидывает меня взглядом.
Лучше всего, присяду-ка на один из мощных кнехтов, стоящих, будто бравые солдаты: точно в ряд. Правда, в этом случае меня можно легко и просто подстрелить из любой из ста амбразур в закрытых наглухо ставнях, но кто пойдет на такое, в этом тягостном полуденном свете?
Всего лишь часы прошли с нашего прихода на берег, но что это были за часы: Сначала ошибочное напряжение ожидания встречи с берегом, затем разочарование, и куча всяких мелочей. А теперь еще и это RIEN NE VA PLUS !
Внезапно испытываю к себе такую жалость, что едва не падаю.
Симона, Старик ...
С Брестом окончательно покончено, и еще многим придется там пасть в траву – нет, скорее, в грязь: Там все перерыто и перепахано. Я же напротив болтаюсь здесь с неповрежденными своими членами, здоровым телом, с головой на плечах – без каких-либо blessuren . Лишь не-много встревожен. Можно было бы даже сказать: немного не в себе, в легком трансе и с глубоким удивлением тому, что все еще жив и дышу и хожу.
Приходится часто и сильно морщиться и моргать из-за яркого, слепящего солнца. Потому нехотя поднимаюсь и влачу свои стопы мимо ряда причальных тумб до вёсельной шлюпки, которая лежит вверх килем в тени гигантских винных бочек. Там присаживаюсь, полусидя, полуприслонясь.
Какие же сильные отличия между Брестом и этим местом! Даже касательно шлюх: В Бресте они размещались в казармах, здесь сидят в тени аркад в своих легких, заношенных платьицах. Отсюда видишь, что Брест словно бы вовсе не относится к Франции, а лежит где-то там, высоко на севере сам по себе. И такого яркого полдня как здесь, я еще никогда не переживал в Бресте.
Но какого черта я, собственно говоря, сижу посреди этого призрачного города? La-Ro-chelle – слово из трех слогов, так же как и как Pom-pe-ji. Здесь Помпеи. Вся жизнь давно удушена. Я – единственный, у кого все еще пульсирует кровь в артериях.
Меня так и подмывает ощупать себя: Старое сомнение в своем существовании!
Встаю и бреду, словно персонифицированное чудо выживания сквозь горловину пышущей жаром печи ада.
Две невысокие почти черные собаки-полукровки, искавшие тень вблизи от меня, медленно, в темпе замедленной съемки, поднимаются с мостовой и понуро бредут, едва болтая бессильно висящими хвостами. На той стороне тела, на которой лежали на мостовой, они серые от пыли. Обе собаки кажутся единственными живыми существами в этой полуденной, мертвой гавани – не считая меня.
Погруженный в свои мысли не заметил, как снова очутился перед бистро. Все проститутки переместились внутрь, и расселись за маленькими столиками. В полумраке вижу стоящие вдоль стен обитые красным и довольно затертые скамейки. Едва лишь заказал у официанта, одетого, несмотря на жару, в черный саржевый пиджак, вино, тут же началось жеманное поднятие и опускание век, выпячивание грудей и встряхивание конечностей: Любовные потуги с демонстрацией желания в прямом смысле этого слова. Но ни у одной не заметил в это мгновение ни истинного любящего взгляда, ни настоящих чувств. Им все же стоило бы заметить, что я сижу здесь натянутый как обнаженный нерв, не имея ни крошки в животе.
Теперь, смотря на плюш этого заведения, вспоминаю, что когда-то уже бывал здесь. Но было это не в полдень, а ночью: Тогда играл небольшой джаз, и все заведение производило впечатление глубокого мира и покоя.
Решаюсь заказать, как советовал Крамер, морской язык и омара. Подзываю стоящего неподалеку официанта и спрашиваю об этом.
- Sole au beurre! Serre gutt! Homard a l’armoricaine не есть готовый.
- Тогда только морской язык!
Двое армейских коллег проходят через открытую дверь. Отмечаю про себя: сапожки из тон-кой кожи, бриджи с кожаной задницей, фуражки с шиком сдвинуты на макушку. Оба без из-лишних церемоний подсаживаются к дамам: немецкие «богатыри», оставляющие без внимания все предупреждения – или просто у них нет своего Крамера.
В моей хемницкой юности я представлял себе, что уступчивые дамы появляются только но-чью: Такой уж у них бизнес.
Затем, в Париже, на площади Мадлен, я видел, как такое «предприятие» работало в полную силу и в полдень: Томные вздохи и шуры-муры перед гастрономом с пустыми витринами, были одним из таких способов.
В первый раз мне удалось наблюдать необычное время работы «ночных мотыльков» на Gare de l’Est .
Я приехал ночным поездом из Мюнхена и почти сразу же очутился в стайке charitable сестричек – следуя терминологии Крамера, называвшего так этих Ladies. Тогда я собрал все свое мужество в кулак и спросил одну из них, кого они в это, почти еще ночное, сонное утро, встречали, стоя на вокзале. И узнал: В первую очередь, рабочих, прибывающих с ночной смены и не желающих сразу, с поезда, идти домой к женам и детям.
Морской язык требует от меня сконцентрированной деловитости в обращении с двумя вилками.
Проходит немного времени, когда замечаю, что сбоку, через два столика от меня, какая-то рыжая дамочка держит свою голову так же наклоненной, как и я, будто она передразнивает меня – а я ее.
Когда я, поднеся вилку ко рту, вскидываю на нее быстрый взгляд, вижу темные глаза, полу-прикрытые верхними веками.
- Не теперь! Мне жаль, mon chou ! – говорю ей почти беззвучно.
Но дамочка глядит на меня мягким, просящим взглядом. Грустная «дневная бабочка»? Не думаю! Лучше не рисковать. И, кроме того, я крайне утомлен, да еще и вина напился!
Пока позволяет время, пройдусь-ка немного после еды, вместо того, чтобы сидеть здесь и играть в гляделки.
А потому, снова в путь! При этом усмирить свои мысли, и выверить каждый свой шаг...
Пустой, безлюдный тротуар, и вновь аркады, зияющие как темные глотки. Мои шаги гулко звучат в тишине. Звук такой, словно за мной гонятся.
Я чувствую, внимательно вслушиваюсь и веду себя как загнанный зверь. Я кажусь себе странно отчужденным от всего происходящего. И все же, при всем при том, я внутренне натянут как струна.
Моя правая рука играет несколькими франками в кармане. Что это? Надо освободить руку. А может лучше идти посреди улицы? Убеждаю себя, что мне на этой улице едва ли что может угрожать. И сразу же, невольно убыстряю шаг. Только никакого театра! Так, теперь снова идти медленно!
Пахнет рыбой. Находится ли здесь где-то поблизости рыбный цех?
Выхожу на широкую площадь: Какая-то церковь в стиле барокко и – словно выстроившиеся в каре – запертые дома. Глаза их мертвых окон усугубляют безжизненный вид.
И вскоре оказываюсь, только на этот раз с другой стороны, в порту. Взгляду ничто не меша-ет, и я останавливаюсь и наблюдаю движение облаков. За вантами двух больших транспортных парусников, которые, конечно, уже давно больше не ходят в море, движется очень медленно плотное, надутое, словно индюк, облако. Без вант, служащих мне ориентирами, я бы и не заметил, что оно движется.
В переулках, ведущих к гавани, наконец, начинает пробуждаться какая-то жизнь. Несколько ставень раскрываются и с резким треском стучат о стены на своих петлях.
Приближается время моей встречи с Крамером. Направляюсь в обратный путь, к бистро.
Рыжая девка, с глазами цвета яшмы, все еще сидит там. Она сидит, подперев руками голову. Перед нею на тарелке лежат панцири омара. Неужели мне следовало быть чуть настойчивее при моем заказе?
Четыре из пяти проституток очевидно заняты. С чувством завсегдатая, опять сажусь под аркадами. Спустя какое-то время меня охватывает страх, что Крамер не придет в условленное время, но как раз в этот момент он и подъезжает: Резко визжат тормоза. Две скорбные черные полосы остаются на проезжей части.
- Ну? – спрашивает Крамер.
- Безуспешно! Ничего не достиг.
- Я так и думал...
- Они готовят выход на автобусах...
- Слышал уже об этом.
- Через три дня должны отправиться – в конвое.
- Хоть что-то, по крайней мере!
- Не смешно! Я уже имел подобный опыт: Попытка к бегству из Бреста. Мы тогда там здорово получили от Maquis по морде и должны были вернуться. Просто послать несколько автобусов без тщательного прикрытия – это же не конвой! А в случае нападения ни один хрен не знает, как он должен себя вести. Этому нас никто не учил...
Крамер молчит какое-то время, но, наконец, произносит:
- Может, я что-нибудь придумаю...
Затем говорит, полуобернувшись ко мне:
- Утро вечера мудренее.
- Но мне-то надо спешить!
- Я знаю, знаю...
На какое-то время воцаряется молчание.
- Кстати, три из самых горячих шлюх были как раз недавно расстреляны, – говорит затем Крамер.
- Расстреляны?!
- Да!
- Как это?
- Из Вальтера, если хотите знать точно. Имелись неопровержимые доказательства того, что они сотрудничали с Maquis.
Крамеру, судя по всему, неприятны мои постоянные расспросы. И все же продолжаю спрашивать:
- Но, я не понимаю одного: Почему здесь находятся все эти trotteusen – в светлый-то день? Может они тоже?
- Только не эти, – отвечает Крамер, поворачиваясь при этом ко мне с косой ухмылкой на лице.
Мне следовало бы взять с собой Бартля в La Rochelle. Он, бесспорно, имеет лучшие способности, чем я общаться с нижними чинами. А теперь ему придется получить такое печальное известие. Но как мне успокоить его?
Если бы кому-нибудь пришла мысль, все эти бараки-казармы по-разному раскрасить! Они выглядели бы веселее, и в этом дурацком Краале время тоже текло бы веселее.
Но прежде чем встретиться с Бартлем, надо зайти в Административный блок, чтобы получше сориентироваться в обстановке.
Прохожу мимо казармы, служащей кают-компанией для обер-фельдфебелей. Шум голосов, доносящийся из открытых окон, такой громкий, что невольно сдерживаю шаг и останавливаюсь.
- А я уже однажды даже за борт выпадал, – доносится чей-то громкий голос.
- Да ладно заливать-то!
- Это было прямо перед входом в порт...
- И чё? Была причина?
- Парень, это случилось в фарватере. Все же, вы должны понять это – там были такие вот буи...
- Так ты пожалуй запросто на буй и взобрался?
- Ну, ты совсем тупой, раз так рассуждаешь! – раздается в ответ.
Жаль, думаю, так интересно было бы дослушать до конца, но судя по всему, рассказчик за-молчал надолго. И тут раздается голос Бартля:
- Что-то в этом роде однажды случилось и со мной тоже,– почти так же... Когда они заметили, что я свалился за борт, то дали полный ход назад...
Пауза.
- Они подошли почти вплотную, так что хватайся, сказал я себе, – продолжает Бартль выждав, – и тогда хватаюсь за руль, в последнюю минуту, и замираю. Они еще некоторое время все иска-ли меня и, конечно, спрашивали себя: Куда только запропастился этот парень? А я, наконец, вспомнил: Они не должны оставаться в неведении насчет меня, и стал стучать в борт: три коротких удара, три длинных, и тогда они услышали меня в машинном отсеке и подняли тревогу – а затем меня вытащили... И не глядите на меня как на чокнутого! Так все и было!
- Э, мужик, хорош баланду травить!
- Кончай травить баланду! Сменить пластинку! – слышу театральное стенание.
Не могу понять: старый Бартль снова наступает на те же грабли. Вхожу в дверной проем и говорю во внезапно наступившую тишину:
- Эй, Бартль?
Бартль рывком поднимается и выходит, при этом его трубка выпадает изо рта.
Перед бараком говорю ему:
- Вы разве все еще не заметили, что здесь происходит? Вы хотите остаться здесь? Судя по всему, Вам нравится эта «поляна»...
Бартль стоит как наозорничавший школьник перед строгим учителем.
Сообщаю ему о провале моей миссии в La Rochelle:
- Мы должны по-любому вырваться отсюда, – ворчу глухо, – Но проблема в транспорте. От этих сук никакой помощи не дождаться! А Вы просто сидите и вешаете братишкам лапшу на уши. Короче, Вам пора уже проявить лучшее из Ваших врожденных талантов.
- Слушаюсь, господин лейтенант! – только и мямлит Бартль и уходит, понурившись.
В следующий момент мимо проходит адъютант, и я обращаюсь к нему:
- Скажите, где в данный момент находится шеф Флотилии?
- Он тоже не сможет Вам ничем помочь! – звучит короткий, резкий ответ.
- Я только хотел бы знать, где он пребывает в настоящее время, – настаиваю я с возбуждением в голосе, – если, конечно, слово «пребывает» верное для этого выражение.
- Шеф флотилии все еще на рыбалке, если Вы хотите знать это точно.
Ну, это уж чересчур! Все еще на рыбалке! Командующего, например, всегда можно было найти на теннисном корте. А наш короткоштанный постоянно на рыбе.
- Весьма признателен за информацию! – кричу вслед адъютанту и удивляюсь сзади его кривой походке.
Чтобы немного успокоиться, смачно сплевываю ему вслед, но таким образом я все равно да-леко не уеду. На меня наводят ужас и мой Крамер и столовка на ярмарочной площади – и вся эта тупая, сонная банда, населяющая этот проклятый барачный лагерь. И хотя я, в прямом смысле слова, еле-еле тяну ноги, я хочу смыться куда-нибудь – и мне совершенно по барабану куда.
Писарь, с которым я уже общался, приближается, пялится на меня и салютует поднятой в нацистском приветствии рукой.
- Сегодня будут показывать кино, господин лейтенант – сразу после приема пищи.
- Прекрасно! Большое спасибо..., – лепечу, заикаясь, и хочу уже поднести ладонь к козырьку, когда замечаю свою ошибку. И тогда, вместо этого приветствую его так же, как я видел, делал господин доктор Йозеф Геббельс – изломленным предплечьем и брошенной вперед ладонью так, будто желая дать знак остановки.
Значит – кино! Ах ты, Боже мой!
Я уже достаточно насмотрелся «кино» в течение последних месяцев – и весьма реалистично-го кино, так скажем.
Я бы лучше попытался вновь, вопреки царящему паникерству, прогуляться по La Rochelle вместо того, чтобы peu а peu сходить здесь с ума. Еще несколько дней тушиться в этой атмосфере – я едва ли смогу это вынести, зная, что в какой-то момент буду находиться на мушке, а затем меня застрелят где-нибудь в автобусе...
Но зато, на специально забронированном для тебя месте! иронизирую над собой.
Ну и попал же я в заваруху!
Я должен рассчитывать только на себя, на свои силы – это самый лучший вариант! Еще не пришло время капитуляции!
Итак, что же делать?
Для начала направлюсь в барак на ярмарочной площади, так как мне просто необходимо пропустить стаканчик коньяка.
А там, будем живы – поглядим.
К счастью, в помещении клуба никого нет, кроме маата, дремлющего за стойкой, опираясь на вытянутые руки, но он сразу вскакивает и спрашивает:
- Бокал «Бекса» , господин лейтенант?
- И один Мартель , пожалуйста!
Пиво, говорю себе, может подождать.
Когда обнаруживаю часы над рядами бутылок на задней стене, не хочу поверить положению стрелок: Неужели уже так поздно? Еще несколько часов, и второй день пребывания здесь за-кончится.
Баланс этого второго дня не радует: Я облажался по полной. Я попал в тенета такого бюрократического театра, перед которым любой христианский мореплаватель испытывает настолько сильный страх, что вовсе не хочет возвращаться на сушу.
Мне следовало бы давно понять слова Старика: «Лучше сражаться с противником, чем с канцелярскими крысами!»
Это был его всегдашний девиз. А потом они его самого сделали начальником толпы канцелярских задниц... безумная свистопляска!
Уже при первом взгляде на эту флотилию я заметил, что у них здесь не стоят никакие машины. В Бресте было по-другому.
А может быть, они здесь просто хорошо спрятали весь свой подвижный состав? К членовозу, на котором должно быть доставили КПФ к самолету, меня определенно не подпустят. Я даже еще не видел его...
Но мы должны раздобыть какой-либо драндулет – даже если это будет всего лишь мотоцикл с коляской.
Парочку таких колымаг я видел в La Rochelle.
Да, мотоцикл с коляской! Но кто знает, смогу ли я им управлять...
У меня на ремне все еще висит кобура с пистолетом. А поскольку я лучше всего размышляю, когда двигаюсь, то отправляюсь побродить еще немного вокруг территории лагеря.
Парни из экипажа U-730 сидят группками на солнышке, перед стеной своей казармы. Никого из офицеров не видно. Инженер, скорее всего, будет на лодке, а оба помощника командира, наверное, пишут письма. А где находится командир? Может в Бункере? Или забился в свой кубрик?
Во мне тут же разгорается возмущение: Почему здесь ничего не делается для лодки и экипажа? Как только командир может мириться с тем, что здесь происходит?
Приближаясь, киваю двум часовым в воротах лагеря, и замечаю, что они не делают никаких попыток хотя бы изобразить отдание чести. Выйдя за ворота, останавливаюсь перед оградой из колючей проволоки, посреди пыльной дороги. После чего ноги, совершенно самостоятельно, находят путь к Бункеру. Но на этот раз оставляю громадное здание слева и устремляюсь на пристань, к которой мы пришвартовались: Хочу пройти до самой оконечности мола с красным фонарем въезда. Это меня успокоит.
Мол – являет собой мощное сооружение из больших, добросовестно соединенных тёсаных камней: Его верх имеет ширину колесной колеи.
С моря дует легкий бриз, который придает шероховатость и легкое волнение воде бутылочного цвета по обеим сторонам. Хорошо конечно то, что я добрался до самой оконечности мола, но моим ногам и нервам требуется отдых. Не хватало еще, чтобы я потерял над собой контроль! В такт своих шагов шепчу: Выиграть! Жить! Выиграть! Победить! Жить! Жить!
Эта банда свиней не должна сломить меня. Будь они трижды прокляты!
Нахожу отдельный тесаный камень, имеющий подходящую высоту, опускаюсь на него и устремляю взгляд на открытую воду: Там, в глубине мы все преодолели! Под водой прошли с честью все расстояние, целую неделю – и это от тех нескольких миль от Бреста до сюда.
Временами я находился в лодке, словно в глубокой прострации: Имеются промежутки времени, о которых я вообще ничего не помню. Было ли это самозабвение? Целыми часами там, под водой, я был как полутруп. И тогда не ощущал себя больше не только на этой земле, но и на других, летящих где-то планетах. Там чужой мир... Там мы ему не принадлежим.
«Потерянные в Атлантике»! Вот был бы заголовок для моей книги!
Глаза буквально впитывают бескрайнюю морскую гладь, отражающую блестящий купол не-ба, и одновременно, будто наяву, вижу сквозь тонкую, изменчивую зеленую поверхность таин-ственную черную глубину, в которой навсегда исчезло великое множество кораблей со своими экипажами. То, что я выжил, поистине является чудом. В настоящий момент трудно поверить, что я сижу здесь, на этой грубой бетонной глыбе и рассматриваю солнечный закат: серебряный и оранжево-красный... То, что противник более не искал нас, хотя мы буквально висели у него на крючке, можно воспринимать лишь как чудо.
Чувство грусти, как при прощании, пронзает меня. Если бы я не казался себе слишком нелепым со стороны, то подошел бы сейчас к кромке воды и окунул в нее свою правую руку – Shake hands с Атлантикой. То, что это прощание будет навсегда, знаю наверняка.
С этого момента это будет называться: Покончить с морскими неприятностями бросив кости на землю. Черт его знает, что будет, но чтобы небеса еще не планировали насчет меня, одно знаю точно: Я никогда больше не увижу Атлантику.
Меня охватывает болезненная грусть: Прощальная тоска.
Во мне звучат строки Джозефа Конрада : «И живем, и грезим мы в одиночестве – монотонно и без надежды...»
Пожалуй, я сижу здесь уже целую вечность и буквально пропитан видом неба и моря, и, думаю, наступила пора повернуться к морю спиной!
Так и сижу теперь: Farewell to the ocean .
Дьявол его знает, как мне справиться с этим щемящим чувством. Невольно сглатываю, чтобы сдержать, готовые политься ручьем, слезы.
Моряк на суше не дешевка, а фраер первые три дня.
Под Брестом, в Cap Saint-Mathieu, я в первый раз стоял на побережье Атлантики, а сейчас – когда в этот прощальный миг бросаю последний взгляд на расстилающуюся внизу большую воду – у меня под ногами Мол La Pallice: Два важных момента в моей жизни – прибытие в мой морской мир и прощание с ним.
Ветер, который дул тогда с моря, имел, по меньшей мере, силу в 7 или даже 8 баллов, и пенные брызги от бушующего между утесами прибоя летели мне в лицо. С тех пор я бесчисленны-ми часами сиживал между серыми гранитными скалами и пристально смотрел на воду – всегда со щемящей тоской и грустью в душе. Несчетное количество раз, и никогда Атлантика не повторяла себя вчерашнюю.
Как и всегда, когда я, таким же образом как теперь, смотрю на солнечный закат, странное ощущение некоего посвящения пронзает меня, и я буквально осязаю тысячи картин моря, хранящиеся во мне. Некоторые из них – словно взятые из истории возникновения земли моментальные снимки: Весь глобус – один большой океан. Чудо, что бескрайние воды не вылились во вселенную. Могу представить себе шар из твердой земли – это мне легко. Но шар из воды? И сверх этого еще чудо приливов и отливов!
Сейчас вода передо мной являет собой гигантское зеркало из жидкого серебра с огненно-красным нацелившимся мечом, рассекающим ее поверхность...
Внезапно во мне, вместо удивления от блестящего великолепия, вновь разбухает глубинно-темная грусть: К чему все это? Почему я бьюсь как рыба об лед? Они все равно разделают нас всех под орех – так или иначе. Раньше или позже. Мои школьные приятели, те, с которыми я общался, с которыми дружил – все погибли. А мой наставник Царь Петр? Что с ним? Я, словно наяву, вижу его стоящим вытянувшись во весь рост за письменным столом и слышу его напоминание: «Читайте Конрада!» – А в Бресте?
«Более 40 американских танков!» слышу голос адъютанта. «Северо-восточнее Бреста» были подбиты. Прикрываю глаза: Если такое количество танков было подбито, то, сколько же их может быть задействовано в наступлении? А прямо там, где они атаковали, стоят здания фло-тилии.
Я могу, уперев взгляд в линию горизонта, отчетливо видеть, как первые, прорвавшиеся у га-ража Ситроена танки, будто на американских горках скатываются по дороге усыпанной разбитыми в щебень руинами домов Rue de Siam – медленно вверх и вниз, напоминая грузовое судно на мертвой зыби.
Саван из изумрудно-серебряного изменяющегося сатина, предназначен не каждому мореплавателю. Тем, кто затерялся там, в морской глубине, приходится лишь позавидовать: они стали гораздо ближе к ядру Земли, чем те, кто лежат в могилах глубиной в три метра присыпанные комковатой землей.
Как же я хочу прекратить думать!
Просто не брать ничего в мозг, никаких картин не воспринимать – что за благо должно было бы это быть!
Если я закрываю глаза и плотно сжимаю веки, это мне удается, но затем снова в мозгу возникают картины, которые я вовсе не хочу видеть, – словно из ниоткуда – и вижу себя: Одного, покрытого гусиной кожей, сидящего в кольце передней переборки и сдерживающегося, чтобы не дрожать. Не дрожать – как будто от этого что-то зависит!
Снова сходить к лодке? Нет, этого мои нервы не выдержат. А в La Rochelle? Может быть, Крамер еще не уехал...
Но затем благоразумие побеждает, и я выкидываю из головы и La Rochelle и взбалмошные эскапады. Я могу поступить как командир, говорю себе, и просто исчезнуть из вида. Лечь по-раньше спать, а там – как Бог на душу положит.
Во Флотилии мне снова перебегает дорогу адъютант.
- Нант пал! – говорит он растеряно, – Вчера.
Нант! Я сразу понимаю, что это значит: Этим отрезана вся Бретань.
- Вот тебе и на! Откуда известно?
- По телеграмме! Связь снова восстановлена.
Нант пал – это звучит зловеще: Нант – это чрезвычайно важная гавань. Янки могут радоваться по полной. В Нанте обычно стоит больше кораблей, чем в порте Saint-Nazaire. От Нанта досюда всего около 170 километров. А на дорогах янки едва ли встретят сопротивление. Если им, чтобы добраться от Ренна до Нанта по местности, где должны были бы все еще стоять наши части, потребовалось лишь несколько дней, тогда...
Не хочу вычислять, как скоро они могут здесь появиться и сколько еще остается того не-большого времени, пока Maquis поднимутся здесь тоже.
- Ну, теперь-то, наконец, Вы понимаете, что за игра здесь идет? – ору адъютанту в лицо. Но он уже вновь смотрит также невыразительно тупо, как и всегда. Я мог бы двинуть ему по роже как неработающему автомату, чтобы выпал проглоченный им грош. Но лишь шумно втягиваю носом воздух и говорю себе, чтобы успокоиться: недолго осталось ждать, когда этот идиот будет вынужден сделать Hands up и будет иметь при этом точно такое же тупое выражение на своей роже.
В столовой – куда забрел, чтобы выпить еще бокальчик пива на ночь – появляется инжмех.
- Однако здесь все идет кувырком, – жалуется он. – На тщательный ремонт можем не рассчитывать по любому. Немецкие судостроительные рабочие уже в большинстве своем убыли...
- И что теперь?
Инжмех передергивает плечами. Затем хлопает своими толстыми рабочими рукавицами о стол, тяжело падает на стул рядом со мной и охватывает голову руками.
Сижу и уже не знаю, что должен сказать ему в утешение.
- Полное дерьмо! – произношу, наконец.
- Это можно и в полный голос сказать!
Раздается голос зампотылу этой Флотилии, какого-то обер-лейтенанта, который поясняет Первому помощнику нашей подлодки, что он «не исключает» высадку Союзников также и в этой местности.
– Но тогда мы, кровь из носу, уделаем этих господ! – гремит он через столы. «Кровь из носу»: не слышал ли я уже однажды подобное выражение?
Плоский морской берег прекрасно подходит для высадки десанта, это правда – но тот, кто попробовал бы это осуществить, имел бы дело с береговой артиллерией.
- А она имеет невероятную огневую мощь! Но об этом я могу говорить только шепотом!
Ну и долбоеб!
Вот, наверное, удивится, когда ему на собственной шкуре придется испытать глубокое раз-очарование, когда коварный враг прибудет одновременно и с тыла и с воздуха. И как тогда все пойдет, если стволы береговой артиллерии могут стрелять только в море...?
За открытыми окнами мимо проходят люди с подлодки, и я слышу слово «Норвегия». И почти тут же: «Совсем ****улся?!»
Группа моряков останавливается, будто специально для меня, чтобы я мог четко расслышать, что они говорят.
Кто-то протестует:
- Чего нас здесь парят? Здесь нырнуть, а там всплыть. Что за фигня?
Другой смеется:
- Мы гибкие, мы приспособимся ко всему! С нами они могут делать, чего хотят...
- Вы слышите это? – произносит инжмех.
- Выдумывают – или действительно что-то просочилось?
- Кто знает? Что вообще можно узнать в этом подразделении?
- Но почему мы, в самом деле, не рванули сразу прямо в Норвегию? Это же чистое безумие быть здесь!
- Это точно. Это было бы правильно...
Первый помощник подходит к нам. На лице негодование:
- Мы вляпались по самые помидоры! – ругается он. – Нам предстоит оправиться в Норвегию – в Берген.
- Охренеть! – только и говорит инжмех.
- На этой лодке? – спрашиваю наивно, и тут же мелькает мысль: Командир, конечно, не пере-живет такой долгий поход. Экипаж тоже. Но кому это интересно?!
Инжмех с трудом поднимается из-за стола, словно тяжелобольной, и нехотя берет свои рукавицы. Мы стоим втроем вокруг стола, как актеры, забывшие свой текст и пытающиеся спасти себя безмолвной игрой до падения занавеса. Наконец в инжмехе прибывает какое-то движение. Он прижимает перчатки левым плечом и со всей тщательностью подтягивает за ремень брюки. При этом ему приходится задержать воздух, и затем он в полную силу легких издает громкий, отрывистый, звенящий насмешкой звук «Пах!» и пристально смотрит подергивая ресницами на Первого помощника. Тот же лишь хлопает открытым ртом. Я стою, свесив руки, и хочу, чтобы в этот момент у меня в руках было хоть что-то, чем можно было бы их занять, дабы не стоять с такой безнадегой.
Инжмех, будто найдя подходящие слова, только и цедит сквозь сжатые зубы:
- Какое же проклятое дерьмо! Какое же проклятое ****ство! Четыре в кубе ****ское дерьмо...
Эх, если бы мне удалось сейчас найти правильные слова утешения, что звучали бы одновременно и небрежно и благоразумно утешительно!
Но во мне тоже поднимается волна возмущения: Что за раздолбайская стратегия! Очередная ****ски беспомощная, пустопорожняя затея! И эти жалкие потуги натянуть короткое одеяло на слишком длинные ноги!
- На этой списанной в металлолом колымаге в Норвегию?! – жалобно произносит инжмех. – И все время под шноркелем?!
Однако, затем, кажется, успокаивается.
- Никакого представления не имею, как у нас это получится, – говорит он вдруг деловым тоном, – наш список ремонта бесконечен. А здесь нет никого, кто мог бы выполнить самые важные работы. Ничего не выйдет. Да, ничего не выйдет! Из этой затеи ничего хорошего не выйдет... Но, все же, надо посмотреть!
И поворачивается к Первому помощнику:
- Вы пойдете со мной к лодке?
Первый помощник лишь кивает в ответ.
Когда оба уходят, задумываюсь: Теперь, в любом случае, наша подлодка должна ремонтироваться – и, скорее всего, одними нашими бортовыми средствами. А ведь между тем скоро появятся Союзники!
Из глубокого сна меня вытягивает монотонное пение. Оно доносится через окно – и так громко, будто певцы стоят прямо в моем кубрике.
- Песню Сахары заводи! – орет кто-то в паузу, возникшую сразу после окончания песни. И тут же громкие голоса кастратов и басов заводят: «Ползет по пустыне Сахара / Старуха сифаком больна/ Подходит к ней злой агарянин /И бьет ее в низ живота!»
Когда голоса, после третьего или четвертого куплета, стихают, становятся слышны выстрелы. Кажется, у Бункера: одиночный огонь карабина.
Стрельба не смолкает.
Затем слышу настолько близкую стрельбу, что понимаю, что это могут быть только наши часовые.
Занятно! О сне можно забыть, а мне нет ничего более нужного, чем сон.
Но вот певцы вновь приближаются и орут во всю глотку: «Мы дальше потопаем / Даже когда с неба рухнет дерьмо / Хотим мы обратно в Шликтаун , / Поскольку весь мир наш говно!»
Мне все же надо было напиться до синих чертиков, хоть до белой горячки…
La Pallice – ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ
Наконец-то, кажется, третий день нашего пребывания здесь планирует быть без слепящего солнца. Небо бледно-серое, и солнце в нем – лишь светлое пятно.
Я как раз присоединился к отвратительному завтраку в столовой флотилии и еще не успел вытереть губы, когда появляется Бартль.
Он сияет как начищенный пятак и рвет с места в карьер:
- Есть транспортное средство, господин лейтенант! Не вполне нормальное, ну, то есть не на-стоящая легковая машина, так сказать...
- Как это? И что это?
- Мы имеем, так сказать, «посудину» и она на ходу, господин лейтенант!
Тут уж я прихожу в неописуемую ярость от сильного волнения:
- Что Вы имеете в виду, говоря «так сказать»?
Но Бартля не так просто смутить. Он стоит, широко и наивно улыбаясь, и объявляет, словно не слыша меня:
- Но, так сказать, она уже готова к выезду, господин лейтенант.
- А Вы не выпили лишку...?
- Никак нет, господин лейтенант! – Бартль прерывает мой вопрос, – Транспорт в порядке – это газогенератор – американская модель, изготовлен в Швеции.
- Прикалываетесь?
- Никак нет, господин лейтенант! Фирмы «Imbert» и он работает! Никаких проблем с бензи-ном!
- И где же стоит эта штуковина?
- Далеко, господин лейтенант – на другой стороне Бункера, там и стоит!
- Тогда двигаемся!
- Лучше всего прямо через Бункер!
Бартль прав: Снаружи такие огромные кучи стройматериала и железного лома, что с трудом можно найти, куда поставить ногу.
На нашу подлодку бросаю, не останавливаясь, лишь взгляд украдкой. На ремонте, кажется, никто не работает.
Светлый прямоугольник перед нами быстро увеличивается: Мы приближаемся к противопо-ложным воротам выхода. Свечение такое сильное, что я вынужден сжать веки, чтобы снова привыкнуть к свету после полумрака Бункера.
- Направо, господин лейтенант! – управляет мной Бартль. – Двадцать метров!
Лишь теперь понимаю, что имел в виду Бартль: Бог мой! Он что, совсем спятил, добрый Бартль? И это называется машина? Даже какой-нибудь раздолбай-точильщик ножей и топоров, едва ли решился бы доехать на этом расхлябанном драндулете до своего рабочего места. А Бартль играет роль rekommandeur :
- Работает, господин лейтенант. Вы слышите, как он гремит? Он разогрет. Водитель сидит впе-реди, в кабине. Я держу его там...
И говоря это, он направляется в сторону кабины, а я пытаюсь вернуть самообладание и пере-стать портить себе нервы.
Неудивительно, что я не видел эту странную повозку: она имеет такой же маскировочный рисунок, как и рубашки Томми, которых застрелили ночью и которые утром лежали в ряд под солнцем, словно кофейные ложки и были добычей необыкновенно жирных навозных мух.
Кто может тратить свои силы и заботу на эту бесформенную жестяную груду? Однако, в са-мом деле: Я слышу слабое жестяное постукивание, которое, должно быть, исходит из этого чу-довища. Регистрационный номер сзади и спереди – никаких сомнений: Драндулет принадлежит германскому Военно-морскому флоту.
Бартль возвращается взъерошенный, и с озадаченным выражением на лице.
- Только подумать, – упрекаю его, – как это может быть, что Вы ищете человека, который про-сто смылся?!
В следующую секунду Бартль с такой силой шлепает себя ладонью по лбу, что фуражка сползает на затылок, и он исчезает со словами:
- Сейчас вернусь, господин лейтенант!
Мне ничто не остается, как стоять с открытым от удивления ртом.
Рассматриваю драндулет вблизи: Он огромный как линкор!
Американская модель, сказал Бартль. Олдсмобиль или Крайслер? Нигде не указана марка – никакого знака на радиаторе... Янки! Они могут позволить себе такую пузатую колымагу. Они имеют бензин в огромном количестве, потому что могут просто из земли качать свою нефть!
Когда Бартль все еще не появляется, я, из расположенного в Бункере ремцеха, дозваниваюсь по телефону до какого-то боцмана, которому подчиняется газогенератор вместе с водителем. Боцман относится к Флотилии. Еще несколько телефонных переговоров, и колымага поступает в мое распоряжение. Чудо? Слабо верится, но все идет, как по маслу.
- Шины совершенно сдулись! – произносит боцман и добавляет: – К сожалению, запасных нет. Из-за их размера. Но зато никаких проблем с бензином...
Нам следовало бы найти человека, который может обслуживать этот «линкор». Водитель с обычными познаниями не подойдет. Для человека, который хотя бы в какой-то мере имеет представление об этом циклопе, наша жестяная колымага не представляла бы никакой пробле-мы и получить на него приказ на марш от начальника АХС , пожалуй, тоже было бы легким делом.
Газогенераторный грузовик! Я никогда еще не ездил на подобном драндулете и не имею ни-какого представления, как функционирует эта фабрика газового топлива на колесах... Через всю Францию на газогенераторе? Это нечто новенькое! Да, change!
Теперь мне все уже должно быть безразлично! Даже если бы мы отойдем лишь на расстояние в 10 километров на этом Ноевом ковчеге.
Ковчег Ноя!
Память вновь услужливо подкидывает позабытое слово: Ковчег! Наш Ковчег. И слово это звучит теперь не пренебрежительно, а скорее даже почтительно.
В самой глубокой нужде нашей Создатель неба и земли посылает нам этот чудовищный Ковчег, чтобы мы смогли убежать от подкатывающихся, злобных вражеских волн...
Будь прославлен Господь, наш Бог, и все Твое небесное воинство, Ты хвалы и любви досто-ин!
Наконец снова появляется Бартль. Он тащит за собой как на буксире странного гнома.
- Вот водитель! – сообщает он.
Это водитель?
В этом «гноме» нет совершенно ничего военного: Кривоногий, низкорослый, покрытый густой щетиной, с косыми плечами и небольшим горбом – он больше напоминает лешего, чем солдата. Его рыжеватые волосы коротко подстрижены, как щетина щетки для обуви.
Для него, в моем лице, теперь я являюсь Судьбой: Я реквизирую драндулет, а этот кривоно-гий недомерок просто принадлежит ему как одна из деталей. Впредь ему придется ехать, куда я захочу. Откуда он родом, я, из-за особенностей диалекта его немногих слов, которые он вы-булькивает из себя, так и не врубился.
Понрадль, так зовут этого перемазанного в саже черта, уже отворачивает болты крышки дверцы «коксовой» печи. Густой, черный чадящий дым, как из вулкана Этна разбухает, устремляясь высоко вверх. Горбун тычет внутрь топки железным стержнем и шерудит им там как половником.
- Как далеко можем уехать на одной заправке? – спрашиваю его и должен здорово постараться, чтобы выудить из булькающего ответа, что мы можем пройти около 60 километров. Если же будем идти по горам – то меньше.
Наш водитель придает истинному значению слова «шофер» дополнительное значение «кочегар». Я мог бы по праву назвать его словом «stoker» , решаю про себя, вместо слова «ку-чер». Но мне не очень нравится слово «stoker», так как наш водитель-кочегар имеет нечто комичное в своей внешности. Настоящий «stoker» расхохотался бы, если бы увидел этого чувака, крутящегося там, наверху.
У этого парня странный способ сгибаться и крутиться, когда я с ним заговариваю. Какие-нибудь солдафоны-строевики наверняка исправили бы это. От сильного старания вести себя по-военному, его пронзает судорожная, даже конвульсивная дрожь, он становится багрово-красным и произносит едва понятные слова. Терпеливо разделяю и по-новому составляю про-изнесенные им слова, чтобы хоть что-то уловить. Нашел себе занятие! Да только сейчас на эти фонетические упражнения у меня совершенно нет времени.
- Ему стоило бы быть французким авто, – говорит наш «кучер», и я, в недоумении спрашиваю себя, откуда он взял эту форму сослагательного наклонения.
- Но это же американская модель?
- Да, но мене эта досталось от французов, – настаивает «кучер».
- Но ведь теперь наше авто имеет немецкий номер, а все газогенераторное оборудование швед-ское? – не унимаюсь я.
- Я так кумекаю, господин летнант – оно пришло из Швеции, – медленно соглашается со мной «кучер».
Я бы охотно узнал более подробно, как функционирует все устройство. Но думаю, что этим только привел бы «кучера» в полное смущение. Однако, с другой стороны, если наш перема-занный сажей черт погибнет, мы, наверное, не сможем ехать дальше на этом ковчеге. Ни Бартль, ни я не смогли бы обслуживать этот коптящий коксовый завод на колесах.
Тем не менее, наибольшее волнение у меня вызывают шины. Они совершенно спущены. Во-обще больше не имеют никакой формы. Для таких скверных шин поездка по грунту будет слишком тяжела. Но новые шины невозможно раздобыть никакими силами. Шины, кажется, стали еще большей редкостью, чем бензин.
- Даже если Вы поставите меня с ног на голову, господин лейтенант, – заявил прикидывающийся дурачком автоснабженец, – я Вам шины никак из кармана не достану!
Расстояние в 60 километров – в принципе, это очень мало. Надо бы спросить «кучера», сколько запаса дров лежит в мешках на крыше нашей «фабрики», но оставляю эту затею, так как тогда снова начнется его странный мандраж и трясучка.
Теперь «кучер» хватается за руль, вжимается в него и ковчег начинает двигаться. К моему удивлению это у него получается. Когда ковчег уже стоит на дороге, я дважды обхожу его: Те-перь он кажется еще мощнее и более медлительным, напоминая скорее корабль, чем автомо-биль. Нет, ни один корабль не выглядит в целом настолько и слишком первобытным, и слиш-ком современным. Выглядит больше как техническая утопия, некий сумасшедший прототип автомобиля: Гибрид локомобиля и автомобиля.
Высокопоставленный на корме котел изготовлен из стали, его крышка надежно закрыта мас-сивным засовом. Кроме этой, почти в рост человека, штуковины, которую несет на своих за-корках и без того огромная машина, впереди устроен еще какой-то неуклюжий агрегат. Бартль поясняет мне:
- Это радиатор-холодильник и фильтр. В нем очищается горячий газ – от пыли и смолы. Затем вся эта смесь устремляется как газо-воздушная смесь в двигатель!
- Подумать только! – вторю в тон Бартлю. – У Вас есть опыт обращения с такой техникой.
Бартль аж вспыхивает от сильного воодушевления:
- Если ничего другого не получится достать, – произносит он, – тогда все должно получиться именно с этим драндулетом, господин лейтенант. Все пойдет как по маслу. Нам только нужен приказ на марш для водителя.
Меня так и подмывает въехать на ковчеге во Флотилию через лепные ворота и припарковать чадящий драндулет непосредственно перед канцелярией части. А почему бы и нет? спрашиваю себя. Отправить Бартля на одно из задних мест, а самому разместиться рядом с водителем-кучером.
«Кучер» вытягивает шею, крутя головой по сторонам, затем щурясь, бросает на меня полный надежды взгляд, и я командую:
- Давай, трогай!
Ковчег и в самом деле начинает довольно медленное движение, и мое сердце стучит где-то в горле: Мы едем! Будь я проклят, мы едем! Еще и еще... Вроде ничего из этой хреновины не по-теряли.
Слишком глупо, но я не знаю, что мы еще в принципе не потеряли. Вавилон? Вавилон вроде пока с нами? Или Польшу?
«Кучер» – весь внимание. Он должен быть предельно внимательным, потому что повсюду огромные залежи железного лома, да еще и доски с торчащими гвоздями.
Часовые в лагерных воротах забывают от изумления салютовать, когда мы приближаемся.
Адъютанту, который нам так мало помог, мы должны были бы еще и нос утереть напосле-док. Но как? Думаю, он видит нас, во всяком случае, мы подъезжаем во всем нашем великоле-пии, громыхая и чадя.
Потому говорю «кучеру»:
- Сделай-ка кружок и затем проедь впритирку перед Административным бараком: на большой скорости и впритирку, а затем тормозни так, чтобы грязь фонтаном из-под колес ударила!
Обер-лейтенант Крамер вываливается из двери барака, услышав вой наших тормозов. Я лыблюсь ему сквозь облако пыли, так широко, насколько могу, и Крамер в странном ныряющем движении делает плаксивое лицо:
- Вы же не хотите на этой кляче ...?
- А как же. И, кстати, никаких проблем с бензином.
Крамер начинает театрально упругими шагами инспекционный обход вокруг «Ковчега». При этом дважды глубоко приседает. Когда снова подходит ко мне, интересуется:
- А Вы колеса-то ваши видели?
- Видел.
- Думаю, Вам придется быть внимательным к каждому гвоздику – это почти тоже, что на наду-том презервативе скакать! – произносит Крамер. – Уважаю! – добавляет он затем, и еще: – Пре-красный объект для Немецкого музея в Мюнхене. Они будут чрезмерно рады – если Вы и в самом деле приведете этого монстра до самого дома, в Рейх!
А в следующий миг нарисовывается и адъютант и с ошарашенным видом пристально вгля-дывается в наш драндулет.
- Осмелюсь спросить, где Вы планируете добывать в пути дрова для газогенератора? – выдает адъютант, наконец.
- Бог не выдаст – свинья не съест! – парирую в ответ, однако дополняю, уже более любезно:
- В конце концов, есть достаточно французов, едущих на таких же вонючках.
- Ну, что ж. Остается надеяться, что мы Вас больше не увидим..., – заикаясь, произносит адъю-тант: – ... я имею в виду, надо надеяться, что Вам не придется поворачивать восвояси. Я и не знал, что мы имеем нечто подобное в нашем автопарке.
- Ну, вот видите: Кто ищет, тот находит! Только нужно захотеть!
- Стыд и срам германскому Вермахту, что уважаемый Военно-морской флот вынужден так скрытно передвигаться, – вмешивается Крамер.
- Но сегодня, кажется, сам дьявол сожрал все наши самолеты!
Адъютант недоуменно смотрит на меня, а затем на Крамера, присущим только ему взглядом, когда он не понимает смысла сказанного.
- Кстати, это шанс взять с собой почту, – говорю как бы между прочим, но адъютант не реаги-рует.
- Вы должны объявить об этом, и быстро! – обращается к нему Крамер, но поскольку адъютант не приходит в движение, он упрямо продолжает: – Я это Вам говорю: Если просочится известие о том, что машина ушла в направлении Родины, и никто не уведомил об этом личный состав, Вы будете виноваты в этом. Мой дорогой Шолли...!
Тут, наконец, адъютант приходит в движение и безмолвно исчезает в своем офисе.
- Только никаких посылок! – кричит Крамер ему вслед в темный дверной проем. И снова пово-рачивается ко мне:
- Я бы все же взял с собой как можно больше дров.
И затем морщит лицо, как будто внезапно уловил невыносимый запах.
- На Ваши колеса Вы можете только молиться. Но новых уже несколько месяцев не поступало, да еще такого дурацкого размера...
- Позаботьтесь о продовольствии для трех человек, – обращаюсь к Бартлю.
- Пренепременно! На какой срок, господин лейтенант?
- На одну неделю.
- До Парижа за одну неделю, господин лейтенант?
- Ломайте голову над чем-либо другим! Еще нам будут нужны карты-схемы дорог... и подумай-те, что еще могло бы быть важным для нас. Если не получится с зампотылу, то я сам позабо-чусь об этом. Я не я буду, если не расшевелю этих господ!
- Это правильно, господин лейтенант! – говорит Бартль и прощается.
Из Бартля навряд ли получится хитрец. Я уже было думал: Этот человек совершенно разбит и подавлен, и мне никогда не удастся его вновь пробудить к жизни! А теперь? Теперь он снова в полном порядке: Бартль, самый крупный организатор всех времен. Он носится, убалтывает весь мир и при этом всем своим видом вызывает к себе уважение. Если Бартль и дальше будет действовать таким же манером, то мы сможем еще сегодня добраться до шоссе...
- Ну, за это мы должны выпить! – заявляет теперь Крамер. – До встречи!
В офицерской столовой сидит, совершенно погруженный в себя, командир.
- Вы, конечно, уже слышали, – он говорит медленным от усталости голосом. Его внезапно словно пронзает удар электротока, и пока не он сумел вновь совладать с собой, хлопает своими грязными кожаными перчатками по круглому деревянному диску маленького кофейного столика, стоящего перед нашими креслами. Кожаные перчатки: Командир был, наверное, в Бункере, на подлодке.
В первый момент замечаю, что он все еще одет в грязную бортовую одежду. Наверно у него нет ничего другого, кроме этой уже сильно воняющей робы.
Типично для нашего соединения: Командир, вывозящий из Бреста серебрянопогонников с набитыми барахлом вещмешками и чемоданами, но при этом вынужденный оставить собствен-ные пожитки...
- Переброска в Берген? – спрашиваю в лоб.
Командир ведет себя так, словно не слышит меня. Да, он даже закрывает глаза, но не так, будто желая заснуть, а словно погружаясь в глубокие размышления. Только когда проходит це-лая минута, он открывает глаза и произносит, как в недоумении:
- Берген – в том-то и дело! – и затем, к моему удивлению, бросает: – На этой-то лодке? Это же лишь плавающая куча железного лома! Здесь никто не делает ремонта необходимого лодке...
Такого жалобного тона я еще никогда не слышал от этого человека. Меня охватывает чувст-во стыда: Я, вот, могу сделать отсюда ноги и попробовать вырваться, но командир и его экипаж приговорены к тому, чтобы снова идти на своей смертельно больной подлодке – или оставаться во Флотилии, пока и здесь не начнется бой за этот укрепрайон.
В этот момент приходит Крамер, и командир меняет тональность:
- Так Вы хотите попробовать своего счастья на шоссе ..., – говорит он как бы между прочим, обращаясь ко мне.
- Вы бы видели, на какой колымаге! – вмешивается Крамер.
Крамер оказывается тем, кто сумел перевести командира на другие мысли.
- Достойно уважения! – добавляет он и в самом деле делает так, что все же побуждает команди-ра выбраться из его меланхолии наружу, для осмотра моего «ковчега».
Крамер ведет себя как гид и устраивает настоящий информационный обход вокруг газогене-ратора. Затем наблюдает за тем, какое впечатление этот обход произвел на командира. А тот морщит нос и на выдохе произносит:
- Производит сильное впечатление! Что пожелать в таком случае, в таком особом случае, кроме ни пуха, ни пера?
Не лезущий за словом в карман Крамер восклицает без тени смущения:
- Чтоб все четыре колеса спустили! Скажу так. Или даже пять! Если этот драндулет вообще имеет запасное пятое колесо.
- Touche bois! – театрально отвечаю Крамеру.
- Прямо сразу! – и Крамер с совершенно покорным видом отходит к двери, за которой раньше исчез адъютант, и три раза сильно стучит по ней кулаком правой руки. Проходит несколько секунд, когда на этот стук из двери выскакивает адъютант и являет нам свою красную от ярости рожу.
Но теперь Крамер полностью владеет ситуацией. Он изображает подобие поклона, затем расшаркивается и делает широкий полувзмах правой рукой по большой дуге, как если бы дер-жал в руке треуголку, и вдобавок произносит в своеобразной декламационной манере:
- Ваш слуга, благородный князь, просит тысячу раз прощения – хотя, по его скудному разуме-нию, подобное нарушение Вашего творчества принципиально нельзя прощать до окончатель-ной победы!
- Занавес! – подытоживаю я, и адъютант, в самом деле, скрывается, как если бы был обязан подчиниться моей команде, за дверью.
- Вот и славно! – резюмирует Крамер. – И когда же Вы стартуете?
Я задумываюсь на какой-то момент, и говорю:
- В пятнадцать часов.
- Но не сегодня же?
- Именно! У меня земля буквально горит под ногами...
- Я Вас теперь вполне понимаю, – быстро прибавляет Крамер.
Командир моргает, будто в раздражении и спрашивает:
- Чертовски любопытно, как Вы хотите пройти на этой колымаге весь путь?
- Опыт – лучший учитель! – отвечаю. – По крайней мере, попытаемся.
- И Вы готовы рискнуть жизнью ради такого вот опыта?
- Почему бы и нет?
- Тогда с Божьим благословением и нашими молитвами думаю, у Вас все получится...
- Не забудьте прислать нам открытку! – острит кто-то из-за спины.
Всего несколько слов, и все же, они так на меня воздействуют, что я вынужден сглотнуть слезы.
Разыгрываю приподнятое настроение, а в действительности мне становится так тяжело на душе, когда вижу понуро стоящего командира у нашей колымаги, и так внезапно печально, что я готов зареветь.
Водитель стянул с себя френч и рубашку. Так, в штанах, пояс которых на широких подтяж-ках натянут ему почти до сосков, и в слишком большой пилотке на голове, с руками, по локоть заляпанными сажей и с широкой черной полосой на правой половине лица, наш водитель является гротескской карикатурой на германский Вермахт.
Бартль и этот гном – ну и пара!
Мой экипаж из этих двоих мог бы показывать себя за деньги в паноптикуме. А смогут ли оба моих воина, в крайнем случае, достаточно быстро выбраться из «ковчега»? Мне бы сейчас приказать, прежде всего, «кучеру»: Если мы внезапно попадем под обстрел – слишком сильный обстрел – то ничто не предпринимать, как выскочить вон и ноги в руки. Но этими словами, думаю, только сделаю его еще более нервным. И тут меня буквально бьет по голове: Мой «кучер» все еще не имеет приказа на марш.
Мне нужно срочно к зампотылу. Он замещает Шефа Флотилии. Он должен снабдить «куче-ра» необходимыми документами. Несмотря ни на что, в этой войне все еще есть управленцы.
Я сегодня не видел зампотылу, а вот теперь его нет и в кабинете.
Перед Административным бараком навстречу мне топает Бартль.
Он тоже разыскивает зампотылу: Бартль еще не получил наше продовольствие.
- Ну и свинство здесь – полное свинство! – жалуется он.
Я посылаю его разыскать зампотылу в офицерской столовой или где-то еще.
- И поспешите! – призываю ему. От сильного нетерпения я чуть не трясусь.
Наконец издалека вижу зампотылу вышагивающего по аппелльплацу. Этот парень имеет ти-пичный взгляд таможенника. Уже при нашей первой встрече зампотылу осмотрел меня так, будто я спрятал на теле всевозможную контрабанду.
Стою с ожидающим видом. Но затем все мои правила благостного поведения внезапно ка-тятся к черту, и я повышенным тоном обращаюсь к нему:
- Нам безотлагательно нужен приказ на марш для нашего водителя и продовольствие на неделю на трех человек. И если Вы немедленно не сделаете это, то будете виноваты в умышленной задержке нашего выезда!
Этот соня очевидно понял всю серьезность ситуации: С солдатской книжкой «кучера» в ру-ках он исчезает в направлении своего чулана.
Внутри «ковчега» обнаруживаю два красных взбитых одеяла с подлодки.
- Это что? – спрашиваю Бартля.
- Лучшего не нашлось, господин лейтенант.
- От них вонь – хоть святых выноси!
- Уже нет, господин лейтенант. Я их основательно проветрил и обработал, кроме того, «Колиб-ри».
- Это должно дать в итоге чудную смесь.
- Так точно, господин лейтенант.
- Ладно. В крайнем случае, мы можем выбросить их. Но я не хочу сидеть в этом аромате и бо-роться с блевотой.
Бартль недоумевающе смотрит на меня.
- Я иду на крышу! В середине уберете один мешок попозже – там я и прикорну.
- Вы, господин лейтенант?
- А Вы полагали, что я захочу гарцевать с Вами на этом вонючем толчке?
- Так Вы хотите ехать наверху, господин лейтенант? – повторяет Бартль растерянно.
- Ну да! Не прямо сразу – но когда станет невыносимо, то, конечно же!
Так как Бартль кажется, все еще не понимает меня, спрашиваю его:
- Скажите-ка, для чего подводной лодке башня?
- Для наблюдения, наверное.
- Точно! А как Вы думаете, мы заметим, что происходит на местности, если будем все вместе сидеть в кабине, словно сардины в банке, чапая по вражеской местности?
Глаза Бартля освещаются от внезапного озарения.
- Еще и вражеские самолеты-штурмовики могут налететь, – произносит он.
- А теперь давайте условимся: Если я своим автоматом один раз стукну по крыше, это значит: «Стой!». Дважды коротко последовательно: «Стой и прочь из машины в придорожный кювет!». А если часто-часто забарабаню рукой: «Воздушная тревога. Прочь с дороги и в ближайшее укрытие» – Ну, это мы еще потренируемся. Думаю, «кучер» это тоже запомнит.
- Не-а! – бормочет Бартль.
- А уж когда я палить начну, то вы, там внизу ориентируйтесь по ситуации...
- Ага, ага! – произносит теперь и «кучер», присоединившийся к нашему разговору.
- И вот еще что, обращаюсь к Бартлю. – Нам нужны несколько ручных гранат. Используйте-ка Ваши связи с Вашим коллегой на оружейном складе.
- Ручные гранаты? – искренне удивляется Бартль.
- Да, на всякий случай – для поджога. У нас есть немного бризантного вещества на борту, и это все должно тогда взлететь на воздух, к чертовой бабушке.
- Понимаю, господин лейтенант! – отвечает Бартль и при этом на его лице появляется выраже-ние восхищения. Затем он добавляет:
- У нас будет своего рода крепость на колесах.
- Итак, раздобудьте несколько ручных гранат – понятно, Бартль?
- Слушаюсь, господин лейтенант.
«Кучер» слушает наш разговор, свесив свои длинные руки, и наивно улыбается.
- А Вы попытайтесь достать несколько магазинов для моего автомата – и также подумайте о своем вооружении! Я имею в виду, боеприпасы.
«Кучер» просит меня еще раз осмотреть протекторы наших шин. Нигде больше нет и намека на рисунок протектора. Запасного колеса тоже нет.
- На таких колесах будем катить чинно и важно, как аристократы экстра-класса – медленно и экономно, да еще на таком горючем как у нас, – утешаю парня.
- Ага, ага, господин летинант!
Бартль предусмотрительно затарился несколькими наборами заплат, в качестве материала для ремонта шин, и теперь предъявляет мне, с заметной гордостью, еще и расчаленный конец от ручного насоса.
- В крайнем случае, нам удастся дырки подлатать! – произносит он последнее слово так, что оно звучит двусмысленно и скорее напоминает слово «поебать».
Ну и ладно!
Точной карты или атласа дорог Бартль не смог раздобыть. Не имеется никаких географиче-ских карт, только морские карты. Земля за линией берега недолжна касаться моряка никоим образом. Как глупо, что я не подумал еще в Бресте о том, чтобы разжиться дорожным атласом в приемлемом масштабе. У меня есть только совершенно заляпанная и нечитаемая на сгибах кар-та автомобильных дорог фирмы Мишлен .
А теперь мне нужна моя сумка! Ее следует разместить так, чтобы в случае чего можно было быстро схватить...
Но адъютанта нет ни в его кабинете, ни в его кубрике. У него ключ к сейфу, а в сейфе моя курьерская сумка. Я буквально прочесываю все территорию Флотилии, но уважаемого госпо-дина адъютанта как корова языком слизнула.
Великолепно! Теперь только еще не хватало, чтобы адъютант решился отправиться в город и сцепился там с Maquis.
Когда встречаю в офицерской столовой инжмеха и Первого помощника с лодки и перевожу дух, инжмех с наигранным равнодушием произносит:
- Вас это не удивляет? Шефа флотилии нет на месте – и само собой, адъютанта тоже... Вероят-но, он тоже на рыбалке...
Свихнуться можно!
Как бы не получилось так, что наш драндулет не сможет выехать, потому что этот идиот адъютант исчез, как испарился.
- Ну, надо надеяться, Вы пройдете живым и невредимым, – продолжает инжмех. Он произносит это так глухо, что это звучит как: А для нас нет никаких шансов уцелеть.
Вновь чувство вины охватывает меня. Но разве заранее не было предопределено, что я ухо-жу, а лодка нет? Разве об этом на лодке не подумали?
Никто не знает, что сказать, до тех пор, пока инжмех не спрашивает:
- Однако, Вы, все же, сможете взять с собой мою почту?
Меня охватывает внутреннее напряжение, и тут же во мне вспыхивает подозрение:
- А что, разве адъютант не объявил, что мы хотим взять с собой почту?
- Ни словом!
- Но экипаж – они-то знают это?
- Боюсь, что нет. Никто не сказал людям ни слова об этом.
- Вот засранец!
- Вы когда должны выезжать...? – спрашивает инжмех растерянно. – Самое позднее?
- Собственно, мы хотим как можно скорее отправиться.
- Большинство, конечно, не имеют готовых писем, они еще только должны будут написать их, – вмешивается в разговор Первый помощник.
- Хорошо. Часа хватит – или полтора? – отвечаю ему.
- Думаю, часа должно хватить. Давайте, старпом, поднимайте тревогу! – произносит инжмех, и едва лишь Первый помощник уходит, из него вдруг прорывается наружу:
- И все же, это свинство так поступать. Лишать людей последней радости!
Я не хочу еще больше возбуждать инжмеха. Поэтому не говорю ему, что мы уже разместили целый мешок почты в «ковчеге» – исключительно от персонала Флотилии.
- Простите, – говорит инжмех, – но мне надо тоже приняться за дело, – и удаляется быстрым ша-гом к своему бараку.
В этот момент нарисовывается Бартль и гремит уже с пяти метров:
- Ручные гранаты, господин лейтенант! – и протягивает мне связку из пяти ручных гранат, словно букет цветов.
- Это же гранаты с рукоятками, как толкушки для кухни. Я думал, Вы раздобудете совре-менные ручные гранаты.
- Не оказалось, господин лейтенант. У них здесь только трофейные гранаты – бельгийские или голландские. Они точно не знают. Зато, эти гранаты довольно просты для удержания в руке – у нас такие были раньше. Вы же в этом разбираетесь, господин лейтенант, не так ли?
- Не сомневайтесь, точно на такие штуковины меня и дрессировали.
Принимаю решение: Три штуки в «ковчег», одну беру с собой на крышу, а последнюю кладу Бартлю на приборную панель. Покончив с гранатами, обращаюсь к Бартлю:
- Переодевайтесь, собирайте весь Ваш хлам, и самое позднее через час, быть снова здесь. И еще: соберите у тех, кто написал, письма.
То, что я за всю свою жизнь лишь однажды бросал боевую ручную гранату, я думаю, Бартлю знать не обязательно: Какое тогда было волнение в Глюкштадте! Дважды мы должны были выходить на учения в полной экипировке и стояли, ожидая окончания причитаний двух парней, которые никак не могли справиться с этими чертовыми штуковинами, но, к счастью, у нас был один чокнутый кобольд, унтер-офицер, муштровавший нас быстро бросать эти «хлопушки» через бруствер, пока они не взорвались в руках.
Потому я испытываю старую антипатию к ручным гранатам. Но что иное мы можем приду-мать, как не вооружиться с ног до головы?
Адъютант, как черт из табакерки, внезапно вырастает передо мной. Хочу уже наехать на не-го, но его лицо буквально сияет:
- Поздравляю с повышением по службе!
- Это как? Почему?
- Сообщение только что поступило телеграммой. Вам присвоено, номера приказа пока не знаю, звание обер-лейтенанта!
Не могу найти подходящих слов. Наконец выдавливаю:
- Довольно поздно!
Адъютант в изумлении пялится на меня. Он, наверное, ожидал, что я запрыгаю от радости на одной ножке.
- Я уже достаточно давно являюсь лейтенантом Германского Военно-морского флота – и это потому, что всегда прибывал лишь короткое время в какой-либо части, и всегда как прикоман-дированный к ней...
- Но теперь...
- Теперь и имеющееся мое звание, и вообще положение вещей, меня совершенно удовлетворя-ет!
Адъютант недоверчиво смотрит на меня.
- Все равно. Мои искренние поздравления!
Он улыбается и подает свой плавник. Этот парень разом напускает на лицо некое обязатель-ство. Затем объявляет голосом рекомендателя:
- Но это еще не все! Мы узнали от Вашего командира, сколько погружений Вы имеете за пле-чами – седьмой и восьмой боевой поход на U-96 под командованием капитан-лейтенанта Ле-манн-Вилленброка и теперь еще на U-730. Этим Вы заслужили нагрудный «Знак подводника»!
Когда все это слушаю, то больше уже и вовсе не знаю от сильного смущения, что должен сказать в ответ. Адъютант спасает меня, выступая спасательным кругом: Он достает из кармана футляр, а из него латунную брошь. Подает их мне и говорит:
- На Вашу куртку я, Вам, к сожалению, не могу прикрепить этот знак.
Тут, наконец, я снова прихожу в движение и принимаю золотую птицу в правую руку.
- Вторично говорю Вам: Мои сердечные поздравления! – громко объявляет адъютант, но теперь уже с большей тщеславной уверенностью в своей правоте.
Тысяча чертей! так и подмывает меня бросить в ответ, однако, проглатываю эти слова и за-думываюсь: Что же теперь делать? А затем: Надеюсь, адъютант не ожидает от меня сейчас при-глашения к празднованию. Круговая чарка в «ковчеге» была бы достаточной для такого случая, ведь так как иначе мы все еще находимся здесь, и хрен его знает, когда нам удастся выехать.
Адъютант ведет себя так, как будто я внезапно стал совершенно другим человеком – так ска-зать ему «подобным». Теперь он разговаривает как обер-лейтенант с обер-лейтенантом и при этом становится более разговорчивым:
- Томми постоянно сбрасывают здесь свои мины, так как у нас здесь довольно мелко. Я отметил здесь кое-что для Вас...
Он достает из нагрудного кармана добросовестно сложенный лист формата А4 и разглажи-вает его. Затем зачитывает:
- «23 июля 1943 года здесь затонул один из современных тральщиков – М-152 – и это в много-кратно проверенном и протраленном районе». Это должно Вас заинтересовать, нет?
Говорю себе: Ты должен вынести и это! Вот хороший повод еще раз потренироваться в соб-ственном самообладании.
Погружаюсь в свою новую роль, изображая себя чрезвычайно довольным его поздравления-ми – и это при том, что мне сильнее, чем прежде, хочется бросить парочку ручных гранат в рас-стилающееся предо мной болото летаргического сна – и сделать этих лентяев здесь бодрыми и активными, просто так, ради шутки.
- У нас здесь, на рейде, случилось несколько происшествий! – адъютант начинает снова. – Здесь в прошлом августе два патрульных катера были уничтожены самолетами-штурмовиками!
При этом одаривает меня взглядом, требующим одобрения, да таким, словно он при этом по-лучил орден за заслуги. Затем продолжает:
- Один затонул. Штурмовики никогда не налетают одиночками. Но так много мы еще никогда не видели...
Парень производит такое впечатление, как будто уже принял на грудь несколько стаканов. Он размахивает своим листком и все больше распаляется:
- Им чертовски везло! Месяц назад они потопили на подходе подлодку U-1222 в этом же рай-оне моря. Полностью уничтожили. Каплей Билфельд.
- Интересно, это и в самом деле очень интересно!
- Еще мне нужен Ваш Зольдбух! – раздается внезапно изменившийся голос адъютанта, прав-да, я не могу реагировать немедленно и поэтому переспрашиваю:
- Зольдбух?
- Так точно! Для внесения записи и проставить печати.
Бог мой – конечно! мелькает мысль. Обер-лейтенант должен следовать уставному порядку.
- Через несколько минут все сделаю. Затем принесу Вам и Вашу курьерскую сумку, – доносится голос адъютанта, когда я уже поворачиваюсь, уходя.
Как бы теперь воспользоваться этим своим новым военным знаком найдя ему достойное применение?
У меня даже нет синей формы, кроме этой серой рабочей, с подлодки, что ношу на себе.
Этот мир точно спятил!
Поскольку я выполнил норму погружений по количеству дней для получения знака «кон-сервного ключа», то могу топать теперь с этой латунной брошкой на груди, о которую всякий встречный поперечный глаза себе вывихнет, рассматривая его. Если бы мы не сделали такую огромную дугу, если бы мы прибыли в самом быстром темпе из Бреста в La Pallice, то я точно не получил бы эту золотую штуковину. При ясном дне получил такую блестяшку, за что, хо-чешь, не хочешь, а надо благодарить Томми. Во, смеху-то!
- У нас нет звездочек для погон, господин обер-лейтенант, – слышу от маата-писаря, когда спустя четверть часа появляюсь в канцелярии, – и, к сожалению, также ничего для рукавов...
Здрасти-мордасти – ну и обеспечение! Звездочки, которые, конечно же, подошли бы, к на-граждению. Что за расхлябанность! Новое звание – а я никому не могу это показать.
- В военторге, в отделе офицерской одежды, в Париже – там имеется все необходимое, – совету-ет мне маат.
- Да это я и так знаю! – перебиваю его и думаю про себя: Если бы мы только оказались в Пари-же!
В этом вопросе можно полагаться лишь на судьбу. Что за чертова участь!
- Тьфу, тьфу, тьфу три раза! – отвечаю ему громко.
Мы должны попытаться двигаться по возможности самым прямым путем к Loire.
Я называю такой способ мышления Наполеоновским: Значит сначала на северо-восток по рукаву между берегом и по незанятой пока части Франции. На этом пути лежат города Niort, Saint-Maixent, Poitiers. А затем на север, к Loire. Но как? Лучше всего, пожалуй, либо через Loudun, либо через Chаtellerault на Tours – в зависимости от ситуации.
Судя по всему, завоевания территории Союзниками в направлении Парижа не настолько большие, как я опасался. Сначала они, кажется, наносят удары по побережью, двигаясь на юг, с тем, чтобы одну за другой уничтожать наши морские базы.
А что будут делать французы?
Почувствовали ли себя Maquis теперь более воодушевленными для атак, или братишки все еще выжидают? Слишком уж все как-то закручено: В конце концов, я должен прибыть к Loire.
Chenonceaux, Amboise, Chambord – как часто я искал эти названия на карте, мысленно путе-шествуя по Loire. Я, правда, могу отличить Vouvray от Chinon – в Париже можно было, за деньги и добрые слова и с помощью Симоны еще в прошлом году позволить себе выпить самые хорошие вина Луары, но тогда я не очень-то и хотел.
Я знаю города Blois и Orleans по фотографиям. Меня охватывает озорная радость: Если все удастся, теперь же, словно на последней минуте... И если мы сначала доберемся до Orleans, то дальше уж все точно получится: то ли с Божьей, то ли с чертовой помощью.
Отсюда до Orleans, вот самый рискованный путь.
Лучше всего я бы тихонько слинял отсюда. Постоянные церемонии прощения висят у меня камнем на шее. В Бресте я уже трижды переживал подобное.
Смущенные сплетни, невысказанные упреки: Ты-то имеешь шанс, а мы должны оставаться здесь, в этом говне...
Беру в канцелярии лист бумаги и карандаш и сажусь в столовой, чтобы написать несколько прощальных строк командиру.
Остается еще полчаса.
Я получил назад свой зольдбух, и курьерская сумка опять висит у меня на плече.
Когда я как раз обдумываю, обо всем ли мы подумали, все ли предусмотрели, появляется Бартль, с грязной, туго-набитой брезентовой сумкой в одной руке и пачкой конвертов в другой.
- Мы могли бы еще спокойно перекусить, – говорю ему.
- А если камбуз уже закрыт, господин обер-лейтенант? – заставляет Бартль меня задуматься.
- Тогда выдерните ноги коку... Где кстати наш «кучер»?
- В машине, господин обер-лейтенант.
- В «ковчеге»! – поправляю Бартля.
Вижу, что «кучер» уже водрузил четыре больших мешка дров на крышу нашей колымаги. Из-за них нам придется преодолевать чрезмерное сопротивление встречного воздуха. Но при нашем слабом темпе мы, наверное, этого не почувствуем.
«Кучер» спит на своем сидении.
Останавливаюсь рядом с «ковчегом» и рассматриваю готовый в путь драндулет: Я все еще никак не могу понять то, что мы обладаем транспортным средством. И сверх того еще и этим водилой!
Жить так беззаботно, как этот леший – не признак ли это настоящего Иакова? Нечто по-добное, так мне кажется...
Теперь этот парень полностью доверяет мне. И когда одаривает меня своим преданным взглядом, я от смущения не знаю, куда мне смотреть.
Из какой деревни, из какой глуши, может происходить наш «кучер»? Или из какого леса? Ему лет двадцать пять, а он едва может говорить. Это, пожалуй, продлится, до тех пор пока я привыкну и к нему и к его булькающей, ломанной речи.
Бартль приносит на двух тарелках сосиски и картофельный салат.
- Кругом – марш!
В своем искреннем удивлении Бартль не знает, что он должен делать.
- Нас теперь трое, мой дорогой! Ясно?
Бартль ставит обе тарелки на радиатор-холодильник и направляется на камбуз.
- Оставьте «кучера». Пусть он спокойно поспит, – говорю ему, когда он появляется снова – на этот раз совершенно бездыханный, как загнанный клиентами официант. – Поставьте ему еду прямо перед носом, на приборную панель.
Через несколько минут подходит один матрос из экипажа и отдает Бартлю в руки свой кон-верт.
- Ну, вот все и получилось! – говорю Бартлю.
- По каплям, в час по чайной ложке, – отвечает тот.
- А где Ваши вещи?
- Все свое ношу с собой, господин обер-лейтенант, – отвечает Бартль и указывает на брезенто-вую сумку, лежащую на заднем сидении.
- Ну, тогда shake hands с Вашими парнями!
Также и для меня наступило время отметиться по всей форме.
В канцелярии узнаю: «Шеф все еще на рыбалке, господин обер-лейтенант.»
Ну, и, слава Богу, говорю себе: Лучшего и не требовалось! Все идет просто отлично! Ведь в этом случае мне более не нужно встречаться с этим кривоногим...
Когда возвращаюсь к «ковчегу», вплотную рядом с ним образовался кружок, где сидят парни и выпивают. Я так сильно охвачен внезапным нетерпением поездки, что едва могу удержать стакан, который мне – не знаю, кто – подали. Чертовы нервы!
Один из сидящих в круге произносит:
- Вид такой, как у нас дома, когда приезжали цыгане...
Другой постанывает:
- Ах ты, Боже мой!
«Кучер» сидит с таким тупым выражением на лице, как будто его только что уволили с работы.
Последнюю почту приносят в виде перевязанной бандероли. Я укладываю ее со всей тща-тельностью – как если бы желая выиграть еще немного времени: Бартля пока нет.
- Оёпересетематьвашузаногу! – тихонько ругаю Бартля, с головой в «ковчеге», а задницей на-ружу, так что никто не может услышать.
«Кучер» влезает на корму к котлу, отдраивает замок крышки люка, откидывает её кверху и шерудит кочергой. За что получает одобрение.
Теперь уже можно было бы и отправляться – да Бартль как сквозь землю провалился!
Не хватало еще, чтобы я опозорился здесь из-за него. Но веду себя невозмутимо:
- Пойду-ка разыщу его, – говорю и тащусь в направлении офицерской столовой.
Если еще потянем время, то будет бессмысленно выдвигаться, я не хочу быть слишком позд-но в одиночестве на шоссе. В любом случае хочу добраться до фельдкомендатуры в Niort .
Мы сегодня же должны убраться отсюда – ; tout prix!
Не нахожу Бартля ни в столовой, ни в канцелярии, ни в его кубрике. Ярость вскипает у меня где-то в животе, и я останавливаю всех встречных и поперечных:
- Нашего боцмана не видели? Старого такого паренька?
Но в ответ получаю только смущенные пожатия плечами. Наконец, через окно казармы, об-наруживаю Бартля сидящего с кружкой пива в руке: Он отвалился от стола и сидит с важным видом. Я до такой степени возмущен, что едва сдерживаюсь, когда встречаю его у дверей.
- Еще бы пять минут, и я бы Вас оставил здесь, – срываюсь на него как цепной пес.
Бартль напускает на лицо выражение раскаяния, как умелый актер.
- Я встретился со старым приятелям, господин обер-лейтенант, – выдавливает он извинение.
Если бы я только знал, можно ли рассчитать на Бартля, когда потребуется!
- Я Вам верю, и все же, лучше оставлю Вас здесь!
Старый боцман смотрит на меня как побитая собака.
- Хватит. Все – время вышло! Мы не должны больше терять ни минуты!
Тем временем к «ковчегу» приволокли еще один тугой мешок. Бог мой! На такое количество почты я не рассчитывал.
Топка «ковчега», его, так сказать «коксовый завод», уже давно выработала необходимый нам для движения газ. Как раньше в чугунолитейном производстве, в вагранке , вижу через загрузочное отверстие красный пылающий жар.
- Этот стук – он должен быть таким? – спрашиваю «кучера».
- Так тошно, господин оберлетнант! – хрюкает тот назад.
Я благоразумно пока не влезаю на крышу. Не хочу придать дополнительного комичного эф-фекта нашего убытия стоящим вокруг зрителям.
Прижимаюсь вплотную к водителю. В «ковчеге» стало довольно тесно, особенно для Бартля, который вынужден сидеть вместе с мешками полными почты.
На крыше мешки, внутри мешки – мы смотримся как экспедиционный автомобиль.
- Ну, с Богом! Желаю вам сломанной мачты и поломки шкота! – раздается голос командира.
Неужели этот человек никогда не обретет покой? Он стоит рядом с адъютантом, который беспокойно переминается перед своей дверью.
Мы не договорились ни о каком знаке для начала нашего движения, но «кучер» понял – сла-ва Богу! – что мы должны показать сейчас впечатляющий и запоминающийся старт.
Когда «ковчег» приходит в движение, начинается большой шум и гам. Во мне поднимается ликование: Господь Всемогущий! Мы движемся! Я как в тумане.
К счастью, «кучер» знает дорогу, и мы быстро выкатываемся на вылетную магистраль .
КУРС НА ЛУАРУ
Штабеля стволов деревьев по левому борту кажутся своего рода маскировкой для бетониро-ванного Бункера. По правому борту раскинулся покрытый травой склон – трава высохшая, ко-ричневатого цвета: не удивительно, при такой-то жаре.
Спортивная площадка. Городской парк, пара лебедей на пруду…
Кидаю последний взгляд на Старый пиратский порт La Rochelle… А дальше: пустые бочки в качестве ограждения какой-то стройплощадки, строительный мусор, цементные трубы...
Навстречу нам движутся велосипедисты: рабочие в глубоко надвинутых кепках на головах. Стоящие вразброс, вплотную к дороге, одноэтажные дома, справа одинокая серая церковь. «BOUCHERIE» – «COIFFURES» – «BOULANGERIE» – «PATISSERIE» ... Проезжаем аллею из обрезанных платанов, которые уже выгнали новые, толстые зеленые букеты. Затем проезжаем какую-то деревушку: перекресток, вплотную окруженный домами, бистро, авторемонтная мастерская, еще бистро.
Мы и в самом деле находимся в пути!
Что за чувство: В ПУТИ. Солнце остается по косой сзади, и это хорошо. Дорога мерцает от сильной жары. Облака висят в глубине неба, неподвижные, как армада попавших в штиль па-русников. Судя по всему, примета скорой резкой перемены погоды.
Сейчас 15 часов 30 минут.
По обеим сторонам дороги расстилаются поля, покрытые легкой зеленью. Мирный ланд-шафт, будто совсем нет войны. Но затем, у самой дороги, вижу воронку от авиабомбы. Похожа на аварийное бомбометание. Так по дурному отбомбиться вряд ли кто мог в здравом уме.
Окружающая местность слегка волнистая, словно гофрированная. А согласно карте она пол-ностью плоская.
Замечаю, что тени тополей потеряли свои резкие очертания: С запада небо заметно стягива-ется, солнце затемняется дымкой и напоминает молочную кляксу.
Направляю мысли назад, к U-730: А что, если лодку, все же, раздолбут под орех? Вероятно, война закончится, а бедолаги так и не узнают об этом, если их радиостанция накроется медным тазом. И просто будут волочиться дальше по темному морю...
Погода и в самом деле меняется.
Скоро все выглядит так, будто мелкая, слезящаяся сырость порождается самим воздухом, и капот нашего двигателя начинает поблескивать словно лакированный. Дождь в это время, в этой местности – необычное явление. Но никаких сомнений: Идет дождь, даже если и в такой максимально странной манере – в виде тонкого, легкого пара, будто распыленный из форсунки. Совершенно не такой дождь, как в Бретани. Здесь он едва проникнет в землю. И, все же, этот дождь является благом: он очищает воздух и удаляет пыль.
- Где мы будем ночевать, господин обер-лейтенант? – раздается сзади.
- Не имею никакого представления. Главное, что мы выехали и движемся. Теперь нам надо покрыть как можно большее расстояние, а там посмотрим...
Господ Maquis можно в расчет не брать, просто потому, что здесь, на этой дороге нет никого из нашей «фирмы». И все же надо быть чрезвычайно внимательным и постоянно наблюдать. Как только выезжаем из туманной пелены дождя, хочу забраться на крышу, для лучшего обзо-ра.
Машина, на которой я передвигался за фронтом Вторжения, была лучше приспособлена для моих целей: Она имела люк в крыше, и я мог становиться на сиденье и, высунув верхнюю часть туловища и крепко уперевшись, широко расставить руки, как командир танка.
На крыше мне придется лежать на животе между мешками с дровами, как за земляным валом или еще как-нибудь искривившись.
Что за гримаса судьбы: Из моего пистолета Вальтер я еще ни разу не выстрелил. Мой авто-мат тоже не пристрелян. Можно было бы приказать остановиться и наверстать упущенное, да боеприпасов теперь довольно мало. Пара магазинов, лежащих на заднем сидении, это и есть весь мой боезапас. У Бартля вообще нет никаких запасных обойм для его пистолета, а «кучера» я еще об этом пока не спросил.
- Едва ль с трудом могу поверить, что нам удалось уехать, господин обер-лейтенант, – бубнит мне внезапно в ухо Бартль.
- Если бы Вы когда-нибудь могли отучить себя от этого, Бартль!
- От чего, господин обер-лейтенант?
- От этого Вашего «едва ль с трудом верю», которое Вы так часто говорите. Это ведь плео-назм .
- Что-что, господин обер-лейтенант?
- Масло масляное. Фраза «Едва верить» – подходит. Она значит «почти, с трудом». Фраза «с трудом верить» – тоже пойдет. Понимаете?
- Нет, господин обер-лейтенант!
- Тогда забудьте об этом!
- Оставшиеся в La Pallice, вероятно потеряли покой, господин обер-лейтенант, – говорит Бартль безразличным тоном.
- Все скоро изменится, – отвечаю также.
Поскольку Бартль молчит на это, я добавляю:
- Не позже, чем здесь появятся янки. И, если хотите доставить мне удовольствие, не говорите как боцман с подлодки U-730.
- Я не понимаю. Поясните, господин обер-лейтенант.
- Тот тоже в каждом предложении ставил словечко «вероятно». Там, по-видимому, Вы и зара-зились.
- Так точно, господин обер-лейтенант.
- Впредь говорите без «вероятно»!
- Исполню, господин обер-лейтенант!
- И, если можно, также без «исполню» и без «господин обер-лейтенант».
- Так точно, господин обер-лейтенант!
Если бы хоть одна его половина соответствовала тому, что плетущий свои тенета Бартль уже совершил, то все его существо могло бы предложить материал для дюжины киносценариев.
Он вновь становится неразговорчивым. Ему не хватает публики, внимающей каждому его слову.
Тупое удивление «кучера» кажется, больше лишает его мужества, чем побуждает к дейст-вию.
Как бы я хотел иметь сейчас другую компанию, нежели интригана Бартля и этого «кучера», о котором я даже не знаю, можно ли на него рассчитывать в случае реальной опасности.
И в этот миг, не знаю почему, Бартль снова вызывает у меня жалость: Я не должен быть столь предвзятым к нему.
Справа и слева местность пересекают ирригационные каналы, исчезающие вдали, в дымке. Небо покрывается облаками.
Коровы неподвижно стоят в мороси мелкого дождя, будто это изваяния, а не живые сущест-ва. Тополя по обеим сторонам дороги – парные вертикальные черточки. Они отсвечивают серой влажной корой, что, однако не мешает взгляду бродить по расстилающемуся ландшафту. Благодаря этим тополям он сохраняет свою графическую структуру.
Группа серых овец стоит по левому борту в серой дымке, между ними видны несколько чер-ных.
- Овцы слева стоят – радостно хвостиками теребят, хоть и ловит волк роковую овцу! – выле-тает у меня непроизвольно. И тут же прибавляю вполголоса: – Будь оно трижды проклято!
Дождь усиливается.
Мне это нравится. Именно такая погода, которая нам нужна. В такую погоду самолеты Том-ми остаются на земле. Но кто знает, добираются ли они вообще досюда...
Однако жаль, что у меня больше нет бумаг Симоны! Они, в возможной опасной ситуации, могли бы сыграть роль своего рода laisser-passer . Кроме того, теперь я больше не имел ника-ких препятствий для их использования. Теперь мне все безразлично... Теперь это моя личная война! На этот раз я – командир! Хотя бы только и на этом странном «ковчеге» с газогенерато-ром и двумя членами экипажа – но все-таки, все-таки...
Во всяком случае, мой «ковчег» катит по дороге, хотя я все еще едва могу в это поверить. Со странным, поющим шумом он катит под моросящим дождем. Шелестящий шум исходит лишь от колес и мокрой дороги.
С каждым вдохом моя грудь становится шире. Меня всего наполняет своего рода чувство триумфа, какого я уже давно не испытывал. Жаль только, что Старик не может нас сейчас ви-деть!
- Наша телега бежит превосходно! – говорю «кучеру», так как чувствую, что уже пора, нако-нец, ему что-то сказать.
- Ага, ага, господин оберлитнант! – отвечает «кучер», а Бартль хрюкает с неразборчивым одобрением.
Почему-то только теперь до меня вдруг доходит, что на этой дороге, кроме нашего «ковче-га», нет больше никакого транспорта.
С тех пор как мы покинули La Rochelle, я не видел ни одного человека. Мы с таким же успе-хом могли находиться в пустыне, где-нибудь у Каспийского моря.
Ровный, сытый гул мотора проникает в меня и в буквальном смысле усыпляет и обезболива-ет, что, пожалуй, полезно моим издерганным нервам. Наподобие шума дизеля на подлодке. Не-вольно поддаюсь распространяющемуся внутри меня и проникающему в каждую клеточку моз-га звуку мотора: насыщенному, округлому звуку, как у Страдивари .
Сжимаюсь и закусываю губу, чтобы не полезть на крышу сейчас же. Но ничего не помогает: Я должен сидеть там, в вышине. Старик тоже не мог усидеть внизу в лодке, если район моря, по которому шла подлодка, казался ему «подозрительным». Старик всегда сам нес наблюдение – пятым на мостике.
Какое-то время отговариваю себя: При таком мелком, моросящем дождике я наверху, на крыше, скоро промокну. Но судя по всему, дождь и не думает заканчиваться – атлантическая погода.
Скоро я и без того прикажу остановиться, поскольку пора облегчиться где-нибудь в кустах. Но лучше пока не останавливаться. Лучше сделать еще несколько километров.
Я могу немного потерпеть.
Мое тело функционирует, как положено: Мой сфинктер снова надежно заперт. И я сам дол-жен определить, когда должно состояться опорожнение моей требухи.
Война как элемент пищеварения!
Почему только еще никто не изобразил ее таким образом?
Если бы только я не устал до такой степени! Мне следовало бы за неделю до отъезда хорошо выспаться. Не могу сообразить, сколько часов сна мне не хватает…
Как долго, собственно говоря, может выдержать человек без сна? Можно ли убить лишением сна? Человека лишится вместе с этим и рассудка – такое должно быть надежным пыточным способом.
Я должен попытаться удерживать свои мысли от подобной ерунды. Это не увеселительная прогулка – клянусь Богом – нет! Здесь требуется постоянное внимание!
Если нам и в самом деле удастся пройти целыми и невредимыми, то можно смело говорить о счастье: До Парижа еще так же далеко, как до Луны.
Никто не знает, что я планирую делать в Париже.
Кроме Старика.
Напасть на след Симоны в Париже – удастся ли мне такое вообще? Зампотылу не сумел доб-раться до Симоны, как ни хорошо был продуман весь план. Вероятно, мне на ум тоже что-нибудь придет – похожее на историю с часами. Но чтобы быть в состоянии хотя бы правильно мыслить, я должен, прежде всего, поспать, хоть немного...
Но что, если я прибуду в Париж слишком поздно? Если эти свиньи уже давно вывезли Си-мону из города – кто может тогда сказать, как я смогу найти в этом случае ее след? Я даже не знаю, где находится Fresnes с его тюрьмой.
Думы о Симоне буквально выматывают мне нервы. И при этом я не должен опускать голову, сохранять трезвое мышление и полностью сосредоточиться на территории, по которой мы сейчас проезжаем.
Dompierre sur Mer : ослепительно белые дома с крышами, покрытыми красной черепицей. Все ставни закрыты. Никого не видно. Но я чувствую на себе десятки наблюдающих глаз.
На убранных полях стога сена составлены в форме маленьких домиков. Никогда прежде не видел таких стожков с крышами в форме седла.
Под огромной акацией, стоящей на внутреннем изгибе кривой дороги, я бы охотно приказал остановиться, настолько великолепно это дерево. Моросящий дождь смягчился, и парит теперь в воздухе тонкой пеленой пара. Думаю, этот пар сделает воздух таким же душным, как в тепли-це.
Лента дороги перед нами достаточно мокрая, чтобы предельно точно отражать цвет неба: бледно-серого, как на внутренних створках устричной раковины. Время от времени становится виден горизонт: Цвет неба там – легкий кобальт в зеленой дымке. Но в целом все небо остается белесо-серым.
Катимся между плотно стоящих тополей с дрожащими листьями. Как только может такое быть, что едва ощутимый ветерок приводит тополиные листья к подобному серебристому дро-жанию, в то время как другие листья остаются неподвижными?
Не Наполеон ли приказал посадить здесь повсюду тополя? И в Германии тоже?
Наконец приказываю остановиться, так как мой пузырь уже не выдерживает. Едва оказыва-юсь снаружи, бросаю взгляд на колеса.
Смотри не смотри, а от этого, говорю себе, новая резина на протекторах не вырастет.
Затем мочусь, как если бы это могло помочь, у левого заднего колеса, так как оно, кажется, выглядит хуже всего. А теперь мне, пожалуй, лучше будет влезть на крышу. Ландшафт с обеих сторон дороги вы-глядит мирным и таким пустынным, как будто бы вовсе не принадлежит этой земле – но как мало можно доверять такому мирному виду, я уже знаю. И этой мягкой дождливой пелене то-же.
- Так, Бартль, – говорю громко и при этом смотрю также и на «кучера», – Давайте теперь пе-реупакуемся! Я перебираюсь на крышу!
Бартль понимающе кивает и вместе с «кучером» начинает сдвигать и передвигать мешки с дровами так долго, пока они не образуют подобие бруствера с бойницей для обзора и обстрела, в случае чего. Я могу положить перед собой автомат, и вести наблюдение хоть полусидя, хоть полулежа – очень удобно. Эх, были бы у меня очки как у мотоциклиста! Но затем говорю себе: При нашей максимальной скорости в 50 километров в час будет не слишком плохо, даже со встречным ветерком.
- Немного влажно здесь, – говорит Бартль, а «кучер» удивляется мне, как будто здесь наверху я хочу продемонстрировать ему цирковой номер. Бартль же держит в зубах мундштук своей неразозженной трубки и широко улыбается.
- Коли быть собаке битой, найдется и палка! – отвечаю ему, а затем отдаю приказ продолжить движение, и «ковчег» тут же начинает движение, опять медленно и тяжело.
Газ слабое топливо – ничего не попишешь. Бог его знает, как все пойдет, когда однажды при-дется преодолевать настоящие подъемы.
Бартль теперь занял место рядом с водителем, и позади появилось свободное место – вполне достаточное, например, для моих манаток, накопившихся в Бресте. Но я был вынужден оста-вить их там, так как на подлодке не было места.
Жаль тех моих хороших вещей: Они валяются теперь где-то там...
Могу только удивляться себе: Едва из одной крупной неприятности выберусь, как тут же вле-заю в новую!
Сейчас стоило бы озаботиться тем, как функционирует связь с кабиной. Сквозь такой шум мои сигналы, наверное, не пройдут. Но я же обговорил с Бартлем сигналы по перестукиванию. Потому раскладываю приклад и с силой бью им о крышу.
Водитель не реагирует: «Ковчег» катится дальше.
Только когда несколько раз грохочу по крыше, «леший» тормозит.
Ясно, так дело не пойдет! В задранную вверх на меня рожу Бартля говорю:
- Бартль, это всего-навсего проверка! И будем тренироваться столько, сколько потребуется, по-ка не научимся реагировать сразу. Пока не посинеем! Итак, повторяю еще раз – Один сильный удар: стоп! Два удара: стоп и вон из машины, в кювет! Беспорядочные удары по крыше: Воз-душная тревога! Опасность сверху – врассыпную! Сразу прочь с дороги и в любое укрытие!... Это Вам понятно? – спрашиваю Бартля с угрозой в голосе.
- Исполню! – звучит в ответ.
Тут уж я просто накидываюсь на него:
- «Исполню»! Если Вы еще раз скажете «исполню», мое терпение лопнет! Обещайте мне, что такого больше не будет!
- Ну..., – выдавливает из себя Бартль, затем сжимает на какой-то момент зубы, и с шумом выпа-ливает: – Так точно, господин обер-лейтенант!
Когда «ковчег» вновь трогается – я, после того, как мы проехали где-то около километра, вновь резко бью прикладом по крыше кабины, и на этот раз «кучер» сразу жмет на тормоз.
Вот, пожалуйста! Сработало!
Я предусмотрительно придерживаю при себе остальные знаки «дрессуры».
То тут, то там встречаются беспорядочно лежащие разбитые и проржавевшие жатки и еще какие-то уборочные машины. На старых стожках соломы растет мох и трава. Вижу несколько домов справа и слева от дороги, но нигде ни одного человека. Дорога мелкими волнами колышет меня, убаюкивая: эти дорожные волны, словно вытянутые серые морские зыби, свинцово-серые, как после шторма. Далекие поля и луга образуют видимую линию горизонта: пасмурную, серую даль. Насколько иначе должна была бы выглядеть она при солнце, не завешенном этой тонкой вуалью пара? Дорожные волны медленно колышут меня вверх и вниз, и на несколько секунд чувствую себя как на море. Но это приятное чувство внезапно исчезает: Три курицы, волнуясь и дико ку-дахча, вдруг выбегают перед нашим «ковчегом», размахивая при этом крыльями. Вот уж тупая птица: вместо того, чтобы убегать прочь в сторону от дороги, эти чертовы бес-тии мчатся непосредственно перед передними колесами и при этом одновременно издают от-вратительное, звенящее от страха и возмущения кудахтанье. «Кучер» старается поймать колесами хотя бы одну из трепещущих крыльями пташек, но наш «ковчег» не движется достаточно быстро. Ну и черт с ними! Одна из немногих противных мне картин, это вид раздавленных транспортом мелких живот-ных. Знаю людей, которые даже на зайцев охотятся с помощью автомобиля. Отец Симоны, напри-мер – был большой специалист в этом деле. Сначала я думал, что он просто хвастал, но затем, однажды, он притащил несколько страшно изуродованных зайцев.
- ;a donnera une bonne soupe! – были его слова при этом.
Сколь же много есть людей, которым убийство доставляет удовольствие! Помню карпов в рыбном магазине «Северное море» в Хемнице, где продавцу доставляло такое явное удовольствие бить карпа по голове тяжелой деревянной дубиной, что я, будучи ребенком, страшно боялся этого человека. Хруст, с которым он затем вонзал нож в рыбью голову, чтобы распластать рыбину в длину на две дрожащие половины, намертво засел в моей голове.
Чтобы изгнать из мозга подобные картины, непроизвольно пронзающие меня, намеренно перекрываю их другими. При этом в мозгу возникают образы командира подлодки U-730. Отчетливее всего вижу его на мостике, вскоре после швартовки, когда фотографирую его, высоко подняв фотоаппарат, и представляю себя на его месте, в гордой позе, с устремленным вдаль взглядом – непревзойденный герой-подводник. Но затем хочу, как на контрасте, увидеть то его лицо, какое у него было в тот момент, когда он узнал, что серебрянопогонники смылись с лодки как крысы с тонущего корабля.
А потом картинки быстро, как в калейдоскопе, сменяют друг друга: Вижу то кривоногого шефа Флотилии с его огромной дворнягой, то вымершие улицы La Rochelle, то хлопающие ресницы шлюх в глубокой тени маленького кафе, то Крамера с его дьявольской ухмылкой...
Еще бы пару дней, думаю я, и едва ли у нас вообще была бы надежда на то, что нам когда-либо удастся вырваться. А сейчас мы катим на своем газогенераторе по южно-французскому ландшафту...
На какой-то миг до меня с трудом доходит, что это я качу по дороге на таком нелепом транс-порте... Если бы дело было только во мне, то приказал бы теперь же остановиться и несколько километров протопал бы пешком, а затем укрылся бы в какой-нибудь попутной деревушке, отоспался бы несколько дней и попытался переодеться в чистое.
Но это было бы гиблое дело – знаю наверняка. Если бы только я поддался этому востребо-ванному моим телом способу отдыха и восстановления сил, то легко мог бы оказаться в черто-вом пекле. В конце концов, такое положение вещей может свершиться в любой момент и может зависеть от каждого часа нашего пребывания в дороге.
Небо проясняется. Но то там, то тут, в низинах лугов пока еще лежат клубы молочного пара. Поля здесь тоже полностью убраны. Вероятно в этом причина того, что я никого не вижу?
Я предвидел и засаду и то, что нас будут преследовать. Глубоко в душе я расписывал себе всевозможные непредвиденные неожиданности – но только не мог себе представить эту звеня-щую тишину и спокойствие. Мы тихо плетемся по этой местности словно туристы, как будто и вовсе нет никакой войны. Только то, что, казалось бы, обжитые места стоят как вымершие, бес-покоит меня.
Деревья теперь плотно сжимают обе стороны дороги. Подо мной течет под колеса лента до-роги, сверху, меж верхушек деревьев, протекает лента неба – немного светлее, чем дорога. Ду-маю, что уже скоро цвета неба и дороги сравняются.
Хорошо, что моя голова набита стихами. Если только захочу, то могу часами их выразительно читать – так сказать безупречно и с пафосом: Но безмолвными движениями губ дела идут лучше всего: «Я пажем в Бургундии Верхней служу / Ношу Королевы шлейф / Однажды в усмешке скривила свой рот / на мраморной лестнице, где колонн изворот...»
А вот такого «вывернутого», перекрученного парня как наш «кучер» я едва ли когда встречал. Но, вспоминаю: В «Трудовой повинности» , в горах в Allg;u – тоже имелось несколько таких редких экземпляров.
«Кучер» действует как автомат. Этим он напоминает мне один ярмарочный аттракцион: «Че-ловек или кукла» . Возможно, это впечатление производит его невыразительное лицо. С тру-дом могу себе представить, что за своим низкоскошенным лбом он обдумывает хоть какую-то мысль.
В La Pallice, однако, он показывал мне – с совершенной гордостью главы семьи – фотографии своих детей: Четыре неподвижно смотрящие в объектив молочно белых лица, а над ними его собственная рожа, напоминающая бледную луну.
Мои мысли летят впереди «ковчега»: Что я буду делать после войны – при условии, что пе-реживу ее? Стану батраком? Маляром? Промывальщиком золота на реке Isar , например? Че-пуха! Когда весь этот хаос закончится, то для нас будет небольшой выбор: Либо лесорубом в Канаде, либо шахтером в России. Лучше не думать об этом!
Если бы только мы могли ехать, не меняя направления все дальше и дальше, то, наверное, прибыли бы прямо в Мюнхен. Не имею никакого представления, сколько километров отсюда до дома.
Домой?
Сноваи снова задумываюсь: Слова «дом», «домой» – они стали, будто слова-табу для меня, чтобы теперь, наконец, понять, что я больше вовсе не имею никакого дома. Мой дом – была Флотилия и Ker Bibi, и ничего другого. А моей Родиной была Бретань. Но Ker Bibi принадле-жал совершенно чужим людям...
Симона и опять и снова Симона...
Я слишком много времени растратил впустую в Бресте. Я должен был гораздо раньше рва-нуть оттуда. Но что я мог тогда поделать? Совершенно один против банды свиней...
Должен ли я был, например, броситься в штыковую на КПФ? Тогда меня точно прихлопнули бы как муху.
А Старик? Больше чем Старик, никто не отважился бы решиться на что-либо, если бы только не захотел окочуриться раньше времени... Старика точно хватила бы кондрашка, если бы он узнал, что Симона дважды была в Германии – и не только с краткосрочным визитом.
Добрая тетушка Хильда в Лейпциге тоже здорово удивилась, когда увидела, как кто-то в Фельдафинге уложил мой чемодан для поездки в редакцию «Лейпцигской иллюстрированной газеты» и в Берлин в Ставку Верховного командования Вооружённых сил Вермахта: В сложенном кителе лежали два сырых яйца!
Упреки, которые я позже высказал Симоне по этому поводу, отскакивали от нее как горох от стенки. Она сделала обворожительную рожицу и озорно спрашивала: «А ты стирал свою фор-му?»
Мысли убегают от меня прочь, что уже не может быть хорошо, по определению.
Итак, скомандовать снова: Стоп!
Слезть с крыши и размять ноги.
Мешки с дровами уже не лежат аккуратно, как прежде.
Придется заново обустраивать свое гнездо. Бартль помогает мне в этом: одна из двух седушек с подлодки перебирается из кабины на крышу. Мне она нужна как подстилка.
Держу свой Вальтер в кобуре, но на всякий случай готовлю второй магазин для автомата: Кто знает, что может произойти?
Для непредвзятого взгляда мы должны выглядеть как находящиеся в своего рода укреплен-ной башне.
Приходится полностью сконцентрироваться на дороге. Одновременно смотреть по сторонам и точечно всматриваться в какие-то участки вокруг дороги. Минимум 180 градусов держать обзор под контролем! Но чтобы выполнить это, приходится так часто вращать головой направо и налево, что вскоре моя шея начинает несносно болеть. Я должен всматриваться в каждый дом, каждый участок поля, каждое дерево у дороги – и еще в каждую стену и каждую груду старых бочек. Все может означать засаду, повсюду могут сидеть братишки Maquis готовя нападение и взяв нас на мушку. С кормы мы незащищены. Если бы кто-то подкрался сзади – например, тихонько подъехал на машине, которая движется быстрее, чем наш ковчег, я бы при том шуме, который мы издаем, едва бы это заметил. Но я при всем желании не могу держать еще и наблюдение за кормой. К собственному успокоению говорю себе: Кто станет плестись за нами по этой дороге? Бензин в дефиците, ни у кого нет бензина, у Maquisarden тоже.
Но есть бензин или нет бензина – а вот там стоят вроде как два амбара или нечто подобное из досок, слишком уж близко к дороге, образуя узкий проход и показывая маленькие отверстия под торцом крыши: И выглядят чертовски пугающе!
Сразу же мне кажется, что наш «ковчег» движется слишком быстро. Темно-зеленые деревян-ные стены становятся угрожающе большими в приближении.
Повожу стволом автомата от одного отверстия под торцом крыши к другому – но ничто не движется.
Приходится делать над собой усилия, чтобы не уйти мыслями от происходящего: Не позво-лить мыслям уклониться от поставленной задачи! Предельное внимание! Ничего другого кроме сосредоточенного внимания! Я – единственный наблюдатель на этой колымаге. И все зависит только от моей бдительности...
Мне не нужно выверять курс: На этой дороге мы едем как по рельсам. Докуда мы доедем, не имею ни малейшего представления. И тогда декламирую громким голосом: «Реют стяги на ве-е-тру-у / Кони гордо высту-у-па-а-ют...»
Так правильно или нет, не знаю, но декламирование громким голосом мне нравится, во вся-ком случае, оно поддерживает меня.
Двигатель урчит так звучно, что оба моих «домовенка», наверное, не могут слышать меня. Увеличиваю громкость на октаву выше: «Роскошная барка нацелила нос на Хёрнум, / за нею ряд эверов нёс наймитов...» Тупой болтун! Одергиваю себя. Однако долго молчать не могу. Спустя какое-то время декламирую рвущиеся из меня строфы: «Палаши из ножен, Узду на-тянуть, / Копья на руку, Штандарты вперед! /Лишь так, атакуя плечом к плечу,/ Мы победим – кирасиры, уланы...» А затем из меня вырывается, независимо от моего желания, песня Лютера: «Когда враги го-лодным львам нас кинут на съеденье, / Господень ангел будет там, / Подаст нам избавле-нье…»
Моя мать обычно громко напевала этот гимн, когда чувствовала себя подавленно или покину-той этим суетным миром. Полагаю, что тоже пою его правильно, несмотря на слабые музы-кальные способности: «…Князь тьмы рычит, как лев, и страшен его гнев, / Пожрать нас хочет он. / Но сам он обречён на вечную погибель...»
Мартин Лютер: Мой величайший образец для подражания!
Мои линогравюры к жизни Лютера были тем, что обеспечили мне приглашение в Виттенберг. Я как наяву вижу себя 14-летним, как я на своем велосипеде без седла, лишь с привязанной вкруг рамы подушкой, качу из Хемница в Виттенберг.
~
Въезжаем в болотистую низину и пересекаем ручей, под названием Le Mignon . По его те-чению стоят прутовидные ивы с длинными, изогнутыми ветвями. Вижу маленькую отару овец в густой шерсти. И затем вновь у дороги тополя с зелеными серебристыми листьями: настоящие картины Коро! Перед какой-то деревушкой тополя сменяются подрезанными платанами. Толстые стволы выглядят так, будто были специально раскрашены для этой проклятой войны в цвет камуфляжа. При проезде этого места меня снова охватывает неприятное чувство беды: Где же все жители? Никаких признаков жизни. Лишь стая голубей взлетает рядом с нами. Здесь должно быть имел место настоящий Исход . Или все просто укрылись где-то, спрятались? Мы здесь – единственные солдаты. От La Rochelle до Niort – 63 километра. Чистый пустяк! сказал бы я раньше. Но путешествие на этом «ковчеге», и на спущенных шинах – это иное: Теперь каждый километр равен десяти. Шины! Шины! Шины! Моя голова уже работает почти как граммофон, игла которого застряла в канавке пластинки. Но пока все идет хорошо! пытаюсь успокоить себя. Ковчег пожирает расстилающуюся перед нами дорогу не как гоночный автомобиль, второпях и боясь подавиться, о, нет, но делает это с внушающей доверие обстоятельностью. И «кучер» имеет, очевидно, достойный уважения навык удерживать этот исторический членовоз в движе-нии. Навстречу нам движется какой-то автомобиль – своего рода автофургон. Я резко стучу один раз по крыше кабины. «Кучер» сразу же тормозит... Ждем! Встречный автомобиль не окрашен в камуфляжные цвета. Ладно, совершенно спокойно и без резких движений приготовлю-ка автомат!
Бартль уже занял позицию в придорожном кювете, слева. Встречный автомобиль тоже оста-навливается, дает три коротких сигнала клаксоном, а затем мигает фарами, и три солдата выхо-дят из машины.
- Куда катите? – кричит им Бартль из кювета.
- А вы откуда валите? – почти одновременно рычит один из троих. Затем они приближаются, и я отчетливо вижу, как их лица, с каждым шагом, все сильнее вытягиваются от удивления из-за нашего автомобиля.
- Вы, что, скрестили машину с цеппелином? – смеется другой. Когда он, едва договорив, ви-дит меня на крыше, то испуганно вздрагивает, и затем все трое быстро становятся по стойке смирно. Я улыбаюсь, пытаясь успокоить их, и слезаю на дорогу. Бартль тут же присоединяется и расспрашивает бойцов:
- Как оно там, откуда вы едете?
- Опасно! – раздается голос, – Местность почти вся заминирована!
- Севернее Niort только вчера что-то снова произошло...
И затем они, захлебываясь от волнения и перебивая друг друга, описывают нам пережитые ими ужасы. Там то мины взрываются, то дорога обстреливается пулеметами и минометами... Эти трое расписывают целый фильм ужасов, наполненный армией призраков в виде террори-стов. Не хватает только яда в воде для питья! думаю про себя. С этой пустой болтовней мы лишь теряем драгоценное время...
- До La Pallice дорога свободна. Ну, ладно, хорошей вам поездки! – желаю этим троим, и таким образом отправляю их обратно в их автомобиль и снова в путь.
Проезжая мимо нас они вскидывают руки в прощальном приветствии, насколько позволяет им тесная кабина, водитель же только смотрит на меня не мигая: профессионализм не про-пьешь!
- Пустопорожняя брехня! Ничто иное, как пустопорожняя брехня, – обращаюсь к Бартлю. – Ес-ли бы дела шли так, как они нам их тут описали, мы должны были бы немедленно повернуть назад и броситься в Атлантический океан!
Я как с цепи сорвался. При этом чего бы только не дал, чтобы узнать, что соответствует ус-лышанному.
- Все же, до этого момента мы, во всяком случае, пока, еще никаких партизан не видели. Они тоже не хотят рисковать своими задницами в последнюю секунду! И не позволим каким-то во-якам свернуть нас в бараний рог! Короче: Продолжаем движение!
Бартль помогает мне снова забраться на крышу. В то время как «ковчег» катит дальше и кучер переходит на повышенную передачу, говорю себе: Свернуть в бараний рог? Что за странное выражение! Представляю себе, как Симона будет это переводить, и как будет смеяться при этом:
- Свернуть человека в такую маленькую штуковину на голове барана? – И затем с возмущением добавит: – Какая ерунда, этот немецкий язык!
Симона и ее сумасшедшая тарабарщина на непонятном языке! Но вместе с тем она могла сыг-рать убийственную шутку, если только была расположена шутить. Вновь какая-то деревушка. Крыши домов почти плоские. Читаю очередные вывески: «Quincaillerie» – «Boucherie» – «Charcuterie» . А затем еще и «Renseignements ici» , и спрашиваю себя, какой вид справки я мог бы получить здесь, за этим печальным фасадом. «Pro Patria» выбито на окрашенном в белое цоколе памятника павшим воинам.
На выезде из этого населенного пункта две старые липы бросают свои тени рядом с дорогой. Затем справа и слева тянутся поля сахарной свеклы. Косо падающий солнечный свет позволяет глазу видеть тысячи тенистых точек в сильной кустистой зелени ботвы корнеплодов.
Дорога за деревушкой бежит как по линейке. Хотел бы увидеть все до самого горизонта, но очередные холмы закрывают мне взор.
Мы движемся вперед в хорошем темпе. Niort не может быть очень далеко. Меня охватывает чувство не поездки на машине по этой местности, а нахождения на море. Это происходит из-за архитектоники раскинувшегося ландшафта: Он качается как вытянутые приморские дюны вверх – вниз и навстречу.
Насколько хватает взгляда, повсюду знакомый вид, и, все же, он кажется мне странно изме-ненным. Потому ли, что мой взгляд пытается проникнуть глубже, чем обычно? Является ли тому причиной мое напряженное возбуждение? Или нечто иное?
Определенно могу сказать лишь одно: Я не передвигаюсь ногами по земле – но должен ли чувствовать себя лишь поэтому так странно невесомо? И затем нахожу объяснение, которое становится мне очевидным и помогает в размышлениях: Таким вот образом, на высоте крыши автомобиля, как теперь, я еще никогда не ездил по суше. Это моя охотничья вышка, измененная перспектива, которая позволяет мне воспринимать все в необычном ракурсе.
Небесно-голубой, трепещущий поток воды тянется вдоль дороги, накапливается постепенно и вливается в пруд. Но этот пруд выглядит, так как полностью покрыт ряской, будто зеленый луг. Во всей его зелени обнаруживаю лишь единственное открытое место, в котором отражается небо. И это место сверкает так, словно подает мне какой-то сигнал.
Поворачиваю голову по сторонам, осматривая время от времени, также и небо до самого зе-нита. Я – как зритель в научно-популярном фильме – удивляюсь этому ландшафту больше, чем если бы на самом деле находился в нем. Остаюсь в странном дистанцировании ко всему, что вижу. Объяснение, которое я представил себе, становится бесполезным. Мое раздражающее состояние полузабытья прекращается.
Что за дурь! говорю себе. Я должен заставить себя не позволять таким мыслям ослабить мою бдительность в этой поездке...
Чрезмерно раздраженные нервы? Не удивительно! Видит Бог, мне не удалось сомкнуть глаз прошлой ночью. А о предыдущих ночах вообще речь не идет. Черт его знает, когда я смогу по-настоящему выспаться. Когда и где...
Я даже не знаю, где мы найдем сегодня ночью квартиру, чтобы переночевать. Не имею ни малейшего представления, докуда мы сможем доехать.
Niort! Ну, слава Богу! Мы прошли первые 60 километров. В любом случае, это лучше, чем ничего. На мачте до-рожного указателя вижу деревянную доску: «Полевая комендатура», и думаю: никуда иначе, как только туда! Здесь, вероятно, узнаю, где стоят янки, и по каким дорогам нам лучше всего двигаться дальше. А если очень повезет, то разживусь и атласом дорог для нас. А потому стучу прикладом по крыше кабины и объясняю Бартлю, куда нам ехать... Фельдкомендатура располагается в бывшей гимназии. Спустя некоторое время уже подъезжаем к ней.
- Ждите здесь, – говорю Бартлю, когда слезаю с моего поста наблюдения.
- Будет исполнено, господин обер-лейтенант!
На этот раз, за эту свою фразу Бартль удостаивается от меня лишь ядовитого взгляда. Начальник фельдкомендатуры, узнаю от часового, стоящего перед свеже раскрашенной буд-кой, офицер в звании гауптмана.
Уже на лестнице в нос бьет знакомый резкий запах Eau de Javel. Прикрытые стекла, покрытые мастикой классные доски, настенные фрески «La France et Outre Mer» – спертый школьный воздух. Шаги отзываются на каменном полу многократным эхом. В моем воинственном одеянии, с автоматом наперевес, чувствую себя неуютно: Надо было оставить автомат в «ковчеге».
Фельдфебель – ординарец широко раскрывает глаза, когда видит меня вошедшего в кабинет. Но я тоже удивлен: Я словно проник в мир художника-баталиста Антона фон Вернера – в его декорацию к войне Семидесятых . Даже вижу заголовок: «Штаб-квартира в занятой немецкими солдатами Французской гимназии». Эта комната с ее кессонным потолком и старой, покрытой темным лаком мебелью, могла бы находиться одинаково, что в ратуше городка Sedan , что в деревушке Vionville .
И тут появляется, словно желая дополнить картину, сам господин гауптман в безупречно си-дящей форме от портного, без торчащего пуза, довольно худощавый, высокий и держащийся прямо и важно, с моноклем в правом глазу.
Гладиаторский привет и обмен рукопожатием. Объясняю гауптману, что являюсь курьером и потому держу путь на Париж.
Гауптман находит это чрезвычайно интересным. Когда же он слышит, «на газогенераторе», то находит это даже захватывающим. А когда я выражаю опасение, что он, возможно, найдет наше транспортное средство несколько «странноватым», то он не может отказать себе в столь явном развлечении. «Странноватое», нет, вы только подумайте! Что за красивое словцо!
Гауптман, кажется, давно не имел никакого развлечения.
Теперь он хочет знать, откуда я еду. Отвечаю: «Из Бреста!» И тут же казню себя за то, что мне надо было прикусить себе язык, так как теперь неизбежно следует вопрос, по какому пути я добрался сюда от Бреста.
- По морскому пути, – отвечаю подчеркнуто резко и решительно, чтобы показать, что не хочу превратить наш диалог в пустую беседу.
Я лишь хочу осведомиться у него об общем положении дел, и спрашиваю, как обстоят дела, например, в районе Loire и у Парижа. Но тут мой визави взглядывает на меня с таким удивлением, словно я обвинил его невесть в чем, а затем гауптман начинает многословно объяснять мне, насколько опасна ситуация во всей окружающей нас местности. Вокруг Niort повсюду, и скорее всего это так, в чем гауптман совершенно уверен, местность кишит террористами. Господин гауптман с трудом может понять то, как я, без особых приклю-чений сумел добраться до его кабинета. И неужели мы вовсе не заметили никакой «террористической активности»? А затем этот парень поступает так, будто желает, наконец, достать кота из мешка: Он подни-мается за своим письменным столом и упирает руки с широко расставленными пальцами в сто-лешницу этого богато отделанного предмета старинной мебели, после чего объявляет мне стро-гим голосом:
- На север отсюда мы уже отрезаны! Повсюду на дороге завалы! Я как раз только что получил соответствующие сообщения!
Ёлы-палы! Неужели теперь придется сказать себе – полный облом?
Фельдфебель-ординарец входит и кладет перед гауптманом папку и несколько отдельных бумаг на письменный стол. Затем вытягивается, принимает стойку «смирно» и исчезает.
Гауптман просит прощения и начинает бегло просматривать бумаги. При этом ведет себя как гид экскурсбюро организующий турне для деревенщины: Быстренько просмотреть и выполнить только самое безотлагательное!
Мои мозги буквально кипят от желания все понять. Ничего не попишешь: Опять тот же те-атр!
И с такими засранцами Грёфац хотел выиграть войну?! С заместителями директора средней школы, директорами банков и офис-менеджерами?
На этот раз, то, что меня более всего раздражает, это, прежде всего, вот этот стремящийся ра-зыграть передо мной взятую на себя непомерную ответственность, преждевременно состарив-шийся «юнкер пехотного училища».
Наконец гауптман закрывает папку и снова затевает беседу:
- Ни о дороге на Париж, ни о дороге в Loire … у нас нет никаких точных сведений.
Вонзаю взор в губы моего визави, так, будто этим могу привести к увеличению его познаний в этой области.
- Уже запланировано составить колонну под прикрытием вооруженного конвоя... Но до тех пор, пока мы не получим танки, чтобы очистить дорогу, в одиночку нам не справиться. Я, конечно, потребовал прислать нам хотя бы один танк!
Чудненько! Чуть не срывается с языка, но сдерживаюсь. Сдерживаюсь и с готовым уже вы-рваться вопросом: Танк? Откуда же его взять?
В голове эхом повторяется: Конвой, конвой, конвой... Неужели будет возможно продвигать-ся дальше только таким образом?
Наконец, узнаю, что, по крайней мере, Le Havre еще не пал – Брест тоже пока борется.
И у гауптмана есть новый дорожный атлас для меня, хотя и краткий по всей Франции, но с указанием расстояний в километрах.
Когда я вторично, настойчиво переспрашиваю его, как я могу пройти через расположенные на дороге завалы, то узнаю, что никто этого точно теперь не знает – и «будьте уверены, Вы бы ни в коем случае не прошли их». Дорога полностью перекрыта. Завалы охраняют дороги, как собака свою кость. Судя по его настроению, этот парень даже не хочет слышать о продолжении моей поездки: Главное стратегическое событие развертывается непосредственно перед самой дверью!
И потому он упрямо повторяет:
- Там Вы не пройдите – проезд закрыт наглухо! – и здесь Вам никто и ничто сейчас не поможет!
Гауптман, всем своим видом являет собой абсолютное безразличие. Лишь монокль блестит.
- Но позвольте, разве нет каких-либо обходных путей? – спрашиваю его немного обескуражено.
- К сожалению, нет!
Откуда он это знает? погружаюсь в размышления. То, что он мне говорит, ведь это то, что он знает только по слухам! Слишком ленив или слишком труслив, чтобы лично осмотреть имею-щиеся завалы, не говоря уже о том, чтобы проехать через них.
- Если я еще могу быть как-нибудь полезен Вам... Но теперь, прежде всего, Вам надо подож-дать. Должен ли я приказать выделить Вам квартиру?
- Большое спасибо, господин гауптман!
Я давно уже решил для себя не качать здесь права, а послушно участвовать в «театре». А там уж посмотрим...
- Вы можете поставить Вашу машину во дворе комендатуры. Мой вахмистр позаботится затем о Вас и Ваших людях.
- Благодарю Вас, господин гауптман! – отвечаю громко и резко и при этом думаю: О, нет, дру-зья! Мы так не договаривались! Так мы могли бы и в La Pallice пересидеть...
На лестнице задерживаюсь на несколько секунд и задумываюсь: Как поступил бы в этой си-туации Старик? Скорее всего, отправился бы в путь и осмотрел эти непонятные заграждения в виде завалов на дороге! В конце концов, до темноты время еще есть.
Итак?
Руки в ноги! даю себе ответ.
То, что этот болтун смог нас задержать так долго, была моя организационная ошибка. Ведь могло быть и так, что мы, едва оказавшись на улице, уже снова отправимся в путь!
No, Sir, так не пойдет. Здесь, конечно, можно позволить себе вольготно жить, но мы, к сожа-лению должны сделать это в другом месте.
Когда снова оказываюсь на дороге, то останавливаюсь как вкопанный в десятке метров от нашего «ковчега»: Так полно как сейчас и во всей его длине я еще не видел наш тяжелонагру-женный драндулет. Меня обуревают противоречивые чувства удивления, испуга и гордости. Этот линкор – являет собой олицетворение данного французами презрительного прозвища немцам: «les ersatz» .
Бартль безуспешно расспрашивал всех о шинах, «кучер» вновь раскочегарил котел. Шины, кажется, повсюду стали страшно дефицитным товаром – особенно такие, какие подошли бы к нашим колесным дискам.
Бартль буквально кипит:
- Вот ведь, все же настанет время, когда сюда придут янки или партизаны Maquis, и разорвут это сонное болото к чертям собачьим!
- Ну, тихонько, тихонько! Что Вы говорите, Бартль? – говорю в ответ.
- Так верно же, – ворчит Бартль себе под нос, но всей своей фигурой выражает победившее возмущение.
- При всем при том, Вы еще и вовсе не знаете, что нас здесь ждет.
- Что же, господин обер-лейтенант?
- Мы должны удобно разместиться и ждать, до тех пор, пока они составят конвой.
Бартль раздувается от яростного возмущения как лягушка:
- Но Вы же в этом не участвуете...?!
- Нет, господин боцман. Знаете, что мы сейчас сделаем?
- Нет, господин обер-лейтенант.
- Мы просто смоемся подчистую, и, вероятно, это будет гораздо интереснее... А потому, как только я устроюсь наверху, то рвем отсюда когти.
Господин гауптман, думаю про себя и радуюсь легкому встречному ветерку, здорово удивит-ся, когда до него дойдет, что мы снова находимся в пути. Думаю, что теперь, по всей огромной Франции, имеются десятки, а может быть и сотни по-добных фельдкомендатур, и всюду в них стоят целые подразделения «серых шинелей» . Что хорошего в таком паразитировании, мне, пожалуй, никто не сможет объяснить. Наверное, каж-дый из этих фельдкомендантов является таким же излишним, как и наш КПФ в Анже. Анже? Чепуха! Скорее всего, наш достославный господин КПФ уже давно во всей своей красе и славе смылся, не забыв прихватить теннисную ракетку и свору шавок в Париж...
Maquis должны быть особенно активны в течение последних дней… Но это едва ли согласу-ется с тем, что мы, кроме пары велосипедистов, не видели больше людей.
Однако, что если предположить, что мы внезапно можем оказаться перед баррикадами ФДС ? Тогда, конечно, все будет полностью зависеть от первых секунд такой встречи – при условии, что они не начнут тут же палить из всех стволов...
Белую тряпку надо приготовить! говорю себе. Немедленно, на следующей же остановке! Но где ее взять или украсть? На борту нет ни простыни, ни пододеяльника, нет даже полотенца. Хотя, минуточку! Полотенце должно было бы где-то быть. Где-нибудь в глубинах моей брезен-товой сумки должно находиться белое махровое полотенце, по всей длине которого имеется кроваво-красная полоса с надписью белым выворотным шрифтом «Военно-морской флот». Не совсем то, что надо, но лучше чем ничего.
Мне следовало бы приложить больше усилий в изучении арго.
Без арго во Франции пропадешь! С помощью своего арго парижане могут насмехаться над немцами даже в присутствии германских солдат. Любой наш солдат понимает «Les boches» , но теперь французы пользуются новым оскорбительным словом: «les schloes» . Никто не знает точно, что оно означает и как пишется, но все французы употребляют его.
Пробую вспомнить, что знаю: «Cela me fait rire а ventre debou- tonne» – Ща живот надорву от смеха. «Il n’a pas un mois dans le ventre» – Ему жить не больше месяца.
Чудные примеры! насмехаюсь над собой и продолжаю скромнее: Говорят не «une demie annee» , а «six mois» . Обращать внимание на мелочи – это важно! «Il se laisse manger la laine sur le dos» – Дрожать за свою шкуру.
Как я поведу себя при взятии меня в плен? Когда эти парни поставят свои грязные пальцы на спусковые крючки, придется что-то быстро соображать. Поставить на эффект удивления? На-пример, обратиться к ним с красивой считалочкой: «Je fais pipi dans mes calegons – pour embeter les morpions …»?
Первыми же словами нужно предусмотрительно удержать этих парней от нажатия на спус-ковые крючки. Их нельзя раздражать, когда они направят свои пукалки нам в живот, готовясь выстрелить. Но надо учитывать и то, что там легко может оказаться какой-либо вспыльчивый молодчик.
Я должен подготовиться в любом случае.
Ситуация, перед которой испытываю неимоверный ужас, может возникнуть в любую минуту. А может лучше притвориться, что не понимаю французский язык?
Отстреливаться – было бы самое лучшее.
Но против скольких людей у нас будет шанс выстоять?
Как, в случае чего, я смогу договориться с Бартлем? Что делать, когда по нам откроют огонь, а мы не будем видеть противника?
И кроме того, у нас чертовски мало боеприпасов.
А это значит, что очередями огонь из автомата не поведешь, и останется вести только при-цельный огонь одиночными...
В придорожных кюветах лежат перевернутые, как беспомощные майские жуки на спине, раз-битые остовы машин. Бензовоз, полностью сгоревший и странно деформированный посереди-не, весь в огромных черных прожженных пятнах. Наверное, был подбит с воздуха. Но почему так спокойно сейчас в небе? Уже несколько километров местность совершенно выглядит так, будто нет войны. Время от времени вдалеке от дороги видны возвышающиеся там и тут полуобугленые стропила.
В досках, на которые с осторожностью наезжает «кучер», вижу гвозди – целый ряд, и только от одного их вида мне уже становится дурно. Не могу взять в толк, почему наши уважаемые противники понабросали здесь так много древесной щепы. Чтобы успокоиться, говорю себе: Кто вообще понимает все, что происходит на этой войне?!
В ту же секунду перед глазами возникают картины налета истребителей-бомбардировщиков возле Регенсбурга. Глубоко на нашей территории, прямо перед мостом через Дунай, два истре-бителя-бомбардировщика налетели как ястребы на одиночный поезд!
И так без конца и края...
Местность постепенно становится труднообозреваемой: Кусты и деревья на межах участков такие же, как в Нормандии, а вдобавок еще и остро обрезанные живые изгороди.
Участок дороги проходящей через населенный пункт окружен серебристыми липами, справа водонапорная башня, слева колокольня. Липы скрывают все. Коряво обрезанный самшит сте-лется по кладбищенской стене.
Вниз, вверх, снова вниз.
Мы пересекаем какую-то луговую реку – должно быть Sevre .
И наконец, перед нами снова расширяется линия горизонта. Но вид все еще ограничен.
Проезжаем Saint-Maixent .
В середине городка огромная площадь. Какой-то покрытый патиной генерал, с протянутой влево саблей – а внизу большими выпуклыми буквами надпись: «A DENFER-ROCHEREAU» .
Отель «Le Ter¬minus», «Hotel de l’Europe», одноглазый вокзал – «DEFENSE DAFFICHER» . Узкогрудые дома, аллеи с акациями, и, наконец, мы поднимаемся по серпантину, и взгляду от-крывается необъятная даль вглубь страны.
Синяя даль и множество кучевых облаков в жемчужном небе делают окружающий мир уми-ротворяюще расслабляющим.
Если мы таким же образом как сейчас будем спокойно катить в северо-восточном направле-нии, то скоро прибудем в город Tours на Луаре – и затем вниз по Loire до самого Orleans . Вот было бы смеху, если бы нам это удалось!
В Loire у нас в любом случае должна бы еще быть линия обороны.
А янки? Они, конечно, еще не пробились вплотную к линии Nantes-Angers-Tours.
Их намерение без сомнения заключается в том, чтобы отделить, прежде всего, западную Францию, именно так, как отрезали Нормандию.
Думаю, Союзники не будут рисковать прямой атакой на Париж. Прямая атака была бы против их правил ведения войны. Они, скорее всего, прежде блокируют Париж или полностью его окружат – просто оставят город на произвол, до тех пор, пока не будет спета его песенка. Четыре миллиона людей без продуктов – это не сможет долго продолжаться.
Но если все же безумие охватит Верховную руку?
С атаками – контратаками и обороной до последнего человека?
Со всеми ужасами войны: С убийствами, расстрелами и повешениями на уличных фонарях?
Как могут обстоять теперь дела в Бресте? Ввиду сильного перевеса сил нападающих Брест не сможет продержаться сколь угодно длительно. Ля Рошель будет также скоро захвачен. И Бордо, конечно, тоже.
Экипажи ушедших в дальние походы подлодок здорово удивятся, когда однажды вернутся и не найдут пристанища. Так много Летучих голландцев мировой океан еще никогда не видел...
Или господам в Коралле еще какая-нибудь идея фикс на ум придет?
Но теперь-то, полагаю, обман должен лопнуть как мыльный пузырь!
Однако что это я забиваю себе голову Деницем и его флагоносцами?
Мне нельзя терять бдительности!
Ландшафт являет собой благоприятное зрелище: Зеленый цвет во всех оттенках и преломле-ниях: синеватая и желтоватая зелень, серебристая зелень, в косо льющем свои лучи, ярко осве-щающем все солнце – зеленый цвет и наряду с этим густые темно-зеленые тени. А над всем этим слегка разбавленный зеленоватый кобальт неба.
Делаю глубокие вдохи, насколько возможно, борюсь с усталостью и затем снова впиваюсь взглядом в панораму! Хорошо, что местность такая плоская. Старые деревья по обеим сторонам дороги образуют единственные вертикальные линии в картине ландшафта на всем протяжении дороги. Внезапно далеко впереди замечаю что-то на дороге. «Кучер» в то же мгновение сбавляет ско-рость. Никаких сомнений: Там, поперек проезжей части, лежит дерево, крона как засов выдвинута влево, до самого поля! Неужели этот парень с моноклем в полевой комендатуре все же был прав? «Кучер» медленно катит «ковчег». Когда останавливаемся, то говорю только одно:
- Дерьмо дело!
И затем еще раз:
- Полное дерьмо!
- Чтоб тебе пусто было! – сплевывает Бартль, когда становлюсь рядом с ним.
Меня охватывает нервная активность. Надо все быстро обдумать: Оставить «ковчег» с «кучером», а самим «обработать» дорогу до препятствия справа и слева – иного пути не остается.
- Бартль, Вы берете левую сторону! Но только будьте предельно внимательны! Там может кто-нибудь скрываться! Итак, вперед, и идете наравне со мной!
Когда передвигаюсь по обочине дороги и по кювету, переходя от одного дерева к другому, точно так, как меня этому учили, то кажусь себе киноактером. Хотя я страшно боюсь, но все же, все еще не хочу серьезно воспринимать происходящее: Игра в казаки-разбойники!
Решаюсь выглянуть из канавы.
С моего места мне видна лишь узкая лента асфальта шириной с руку, потому что вплотную перед глазами заросли травы и огромный жук. В то время как с нетерпением ожидаю, начнет ли кто-то двигаться в завале на дороге, замечаю: Вокруг одного стебелька травы образовался маленький муравейник. Сверху смотрится как округлая палатка со стебельком в виде мачты.
Когда встречаемся вновь, приходим к неутешительному выводу: нигде никакой возможности объехать препятствие, как ни крути: Глубокие канавы справа и слева от дороги.
- Чертовски правильное место выбрали! – шумит Бартль.
И он прав! Бартль же добавляет: – Приятного аппетита! – и затем: – Мечтать не вредно! И произносит он это с полным отчаянием, потому что ствол лежащего поперек дороги дерева имеет в нижнем комле диаметр почти в метр. Нет никакой возможности быстро сдернуть его, разве только начать пилить – работа дня на два.
- Просто, да не просто, – произносит Бартль. И это уже слишком для меня: В ярости я с размаху пинаю ствол, но результатом этого становится только нестерпимая боль в пальцах ноги – и эта боль приводит меня в себя.
Развернуться?
Это было бы самое плохое, что могло бы произойти с нами. После нашего блистательного отъезда это было бы полным для нас унижением.
Могу хорошо представить себе злорадство на лице парня с моноклем, когда мы вновь поя-вимся у него – поджавши хвост.
Стою не таясь. Если что-то и должно случиться, то оно случится. Но все остается спокойным. Вдобавок ко всему слышится пение птиц. Не хочу думать, что это за птицы, но мне кажется, это наверное жаворонки.
Машу рукой «кучеру», подзывая его к нам. Вместе с ним наша боевая команда кажется воо-руженной до зубов.
А как быть дальше?
Я уже подумал было, что эти сволочи лежат здесь в засаде и держат нас на мушке – согласно классике захвата инкассаторских машин. Но кроме этого необхватного ствола на дороге нет ничего более, что могло бы служить дополнительным укрытием для засады.
Но почему именно здесь? спрашиваю себя и тут же нахожу решение: Это дерево во всей ал-лее было единственным такой величины, все другие имеют вдвое менее толстые стволы – и, кроме того, Бартль прав: никакого шанса объехать дорогу с обеих сторон, кюветы слишком глубоки, а луга выглядят болотисто влажно.
И тут слышу издалека глухой гул мотора и срываю «кучера» с дороги. Бартль уже лежит в укрытии.
Проклятье!
Думаю, теперь нам точно крышка.
Гул мотора без сомнения доносится с другой стороны ствола дерева и быстро усиливается. Тяжелый грузовик?
Бартль согнувшись, перебегает вдоль лежащего поперек дороги ствола и исчезает в кювете. Хватаю «кучера» за шкирки и исчезаю с ним по моей стороне в канаву. Затем медленно высо-вываюсь осматриваясь...
Чертовски глупо, что дорога делает изгиб сразу за стволом. Поэтому я все еще не могу видеть никакой машины. С автоматом наизготовку приподнимаюсь, левое плечо прижато к дереву, немного выше. Если террористы начнут слезать с грузовика, Бартль, надеюсь, не промахнется. Но лучше предупрежу его.
- Если это террористы, то пусть они сначала все выйдут! Вы меня понимаете, Бартль?
Бартль кивает. Он стоит с пистолетом наизготовку под защитой дерева у шоссе.
То, что я затем вижу, заставляет меня на одно мгновение застыть, открыв рот: Приближается бело-зеленый автобус – никаких сомнений – это автобус из Парижа!
Уверен, он полон террористов!
До автобуса всего каких-то двадцать метров. Он медленно катит. Затем отчетливо слышу треск ручного тормоза.
Черт!
Ветровое стекло слепит: Не могу рассмотреть внутреннюю часть салона, сколько их там. Мо-тор автобуса продолжает работать. Что же там происходит? Никто не хочет двигаться что-ли?
Жду, едва сдерживая от волнения дыхание, палец на курке.
Скосив взгляд, смотрю в сторону Бартля: Там тоже никакого движения.
Наконец кто-то выходит из кабины водителя – в форме. Еедва верю своим глазам: немецкий солдат! Мелькает мысль: Это должен быть чертовски смелый вояка! Вместо того чтобы остано-виться на достаточно безопасном расстоянии перед завалом и уйти в укрытие, он так плотно подвел свой автобус к дереву, будто и не видел его!
Боец все еще не бросает даже краткий взгляд на близлежащую территорию. Он лишь пару раз стучит носком правого сапога по стволу. Если бы мы были Maquis, то могли бы поймать его с помощью лассо. Ну и нервы у этого парня! Либо очень крепкие, либо их совсем нет. Надеюсь, это ему поможет, и он не наделает тут же в штаны, если я сейчас напугаю его. Но что еще я могу сделать из своего укрытия, кроме как крикнуть ему: «Эй, мужик!»?
К счастью, боец немедленно поднимает руки, но когда видит меня, а затем Бартля, и Бартль кричит ему:
- Отставить эту ерунду! – он снова опускает руки.
- Откуда Вы едете? – спрашиваю его, когда нас разделяют еще добрых десять шагов.
- Из Парижа, господин лейтенант!
Хотя автобус является точно парижским автобусом, я все же озадачен до такой степени, что присаживаюсь, чтобы переварить услышанное: Вот солдат один как перст на зеленом автобусе прибывает непосредственно из Парижа, и здесь в этой местности – здесь, на этом чертовом юге – объясняет нам, что это никакой не драпак, а простая поездка.
С другой стороны, если этот сумасшедший доехал на своем автобусе досюда, то дорога в принципе свободна – «в целом», как говорят швейцарцы. Свободна, до тех пор, пока франтиреры не расположат на дороге новые препятствия.
Словно прочтя мои мысли, ефрейтор говорит:
- Они делают это только ночью. Днем не осмеливаются высунуть нос, господин лейтенант.
Поскольку партизаны не могут представить себе, что кто-то из нашей фирмы осмелится пус-титься в дорогу днем, дополняю втайне, а вслух громко спрашиваю:
- А Вы видели какое-нибудь движение на дороге?
- В Loire, но затем нет, господин лейтенант.
- Обер-лейтенант, – обрушивается на него Бартль, и я вынужден успокоить его движением руки. Водитель автобуса не может знать, что меня повысили в звании.
- А самолеты?
- Самолеты были, господин лейтенант. Но для них я, пожалуй, не представлял интереса.
Пока беседуем таким образом, спрашиваю себя: И как теперь мы преодолеем этот чудовищ-ный ствол? Все прекрасно и хорошо, пока мы стоим здесь все вместе, но как продвигаться дальше?
- Этот автобус – чертовски хорошая вещь! – раздается голос Бартля со странной интонацией ожидающего нетерпения.
Полагаю, что он уже обдумал возможность «реквизировать» транспорт ефрейтора. Но тот, кажется, снова смог прочитать мысли и говорит обернувшись к Бартлю:
- К сожалению, у меня в баке всего пара литров горючего, господин обер-фельдфебель – не имею никакого представления, докуда этого хватит...
Врет! думаю про себя – и затем еще: Придурок Бартль почти высказал ту же мысль, как и я: Мы берем автобус и возвращаемся на нем туда же, откуда он пришел, а ефрейтор получает в обмен за это наш «ковчег». Но этот разукрашенный автобус не стоит и гроша без бака полного бензина.
- Куда Вы должны следовать? – интересуется Бартль у ефрейтора самый теплым тоном, и так как я смотрю этому парню теперь прямо в глаза, он отвечает, повернувшись ко мне:
- Моя часть стоит в La Pallice, господин лейтенант.
- А мы как раз оттуда! – говорю ему.
Узнаю, что ефрейтор везет коленвал для аварийного генераторного агрегата, «чертов фран-цузский фабрикат – только в Париже и есть запасные части, господин лейтенант. Но без этой штуковины мы в полной жопе.»
Смотрю на этого парня как на представителя чужого народа. Он являет собой, скажу не кри-вя, редкий экземпляр солдата: Человек с инициативой, во всяком случае – один из того сорта людей, который мог бы выкрасть из ада саму чертову бабушку. При этом он не выглядит ка-ким-то особенным. Но парни, которые появились со шноркелем в Бресте, тоже не выглядели особенными.
Мужество, упорство и все другие, более мелкие добродетели до поры до времени трудно за-метить в таких людях...
Теперь, кажется, ефрейтор тоже проявляет любопытство и направляет взгляд через ствол де-рева на нашу повозку.
- Это же газогенератор, господин лейтенант! – удивляется он и смотрит на меня, открыв рот.
- Верное наблюдение, – улыбаюсь в ответ.
А этот парень в ответ весело хохочет и отгибает несколько ветвей в сторону, чтобы получше рассмотреть «ковчег».
- Я знаю эту машину! – провозглашает он уверенно.
- Как так?
- Ну как же, господин лейтенант! Я точно ее знаю! Верно!
- Теперь, однако, я удивлен...
- Ясно, господин лейтенант, эта машина из Ля Рошеля... Но у нее здорово спущены шины!
Ефрейтор показывает чудеса гимнастики перебираясь через ствол, и я пытаюсь следовать за ним. Вплотную с «ковчегом» он очень низко присаживается, и я тоже слегка приседаю, нажи-маю, ощупывая, на шину и изрекаю:
- Вот зараза! В самом деле, полная жопа!
Парень сразу же замечает, что его приглашают поучаствовать в предстоящем обмене, но лишь широко лыбится:
- Я бы не рискнул ехать на них по щебенке, господин лейтенант, – произносит он и смотрит при этом на меня ни капли не смущаясь. В этот момент в разговор встревает Бартль:
- Не болтай ерунду! Машина идет как по маслу! – Бартль кажется в миг озлобленным, так, слов-но его страшно задело, что кто-то осмелился ругать его «ковчег».
- Как скажете, господин фельдфебель, – отвечает на это ефрейтор с мягкой иронией в голосе.
- Господин боцман! – поправляет его Бартль. Но этим не лишает парня уверенности.
Тот слегка потирает лоб и говорит:
- Ааа… Понял: Вы же – из Морфлота!
Бартль уже хочетвскипеть, но тут замечает, что ефрейтор смотрит на наш номерной знак группы обслуживания военных сооружений.
- Ну, нам пора бы начать решать нашу общую проблему, господин лейтенант! – говорит ефрей-тор и перелезает обратно через дерево.
Я встаю и говорю себе: Действительно пора! Но только спрашивается: Как?!
А затем вижу сквозь листву лежащего дерева, как ефрейтор, из автобуса, с заднего места для пассажиров, достает на дорогу, выдергивая рывками, толстую, ржавую цепь и так бросает ее против ствола, что ржавчина поднимается столбом в воздух. За цепью следует гибкий стальной трос, который яростно противится сматыванию в кольца, поскольку не был аккуратно уложен в бухту до того. С интересом наблюдаю, как ефрейтор яростно занимается тросом, и слышу его проклятия и ругань.
- Это похоже на усмирение дикого зверя, – говорю тихо. А Бартль добавляет: «Ни фига себе!», что должно выражать, очевидно, его крайнее удивление.
- Давайте, Бартль! Помогайте! Вы и «кучер»! Я могу и в одиночку постоять на охране.
Скоро замечаю, что этот мой приказ был ошибочен: Ефрейтор не хочет никакой помощи.
Он обвивает трос весьма искусно, так словно должен обвить его вкруг швартовочной тумбы, вокруг мощного ствола – а именно на самом его толстом конце, около среза. Затем несколькими простыми, но понятными движениями рукой, показывает мне, что трос слишком короток и что нужен длинный рычаг.
Во мне еще более растет уважение к нему, потому что теперь ефрейтор присоединяет цепь к тросу, а другой ее конец к большому кованному буксирному крюку под мотором автобуса.
Связка из стального троса и цепи образует интересный линеамент на дороге.
Ефрейтор наклоняется то в одну, то в другую сторону – ясно: Он укладывает связку таким образом, чтобы она не запуталась, когда ствол начнет движение.
Наконец снимает китель и бросает его на сидение водителя. Мы же являемся лишь безучаст-ными свидетелями происходящего.
Этот парень делает все так, будто с детства приучен таскать деревья автобусами.
Он еще раз проходит по стволу, сплевывает себе на руки, нагибается, показывая нам свой ху-дой зад в испачканных штанах под грязной рубахой, проверяет еще раз положение троса и це-пи, забирается, проворный как обезьяна, на свое водительское место и заводит мотор.
Напряженно наблюдаю, как медленно, буквально по сантиметрам автобус двигжется назад – и как при этом связка трос-цепь на дороге будто оживает и начинает натягиваться. И тогда ав-тобус останавливается.
Ефрейтор снова вылезает из кабины и со всей тщательностью проверяет связку, а потом ко-мандует обоим моим воинам, чтобы они укрылись в кювете и не высовывались. Так как мотор автобуса гремит, не могу понять, что он им орет, но могу себе представить: Если трос разорвет-ся, то снесет бо;шки напрочь!
Ефрейтор потирает руки. Все говорит в нем: Теперь отступать нельзя.
Я говорю «Тьфу, тьфу, тьфу» про себя и стучу так, чтобы никто не видел, три раза по стволу.
И тут же слышу хруст и стон. Рев и треск.
О, Господи! – это же шестерни коробки передач! Никакая машина не выдержит такой нагруз-ки! Вижу, как колеса пробуксовывают и с дороги поднимаются клубы пыли, как колеса, однако, затем, все же начинают движение: Ефрейтор два, три раза так сильно дергает, что ствол – и это не может быть обман зрения – сдвигается на несколько сантиметров.
А затем он слегка подъезжает вперед, переключает передачу опять на задний ход и заставляет автобус с взвывшим от натуги мотором, и треском передаточного механизма, сильно натянуть цепь и трос. После чего, под резкий вой, писк и хруст, сантиметр за сантиметром и с то и дело пробуксовывающими шинами он оттягивает ствол.
И ствол следует за ним, стальной трос крепко держит его! Мне хочется орать во все горло от натуги, но я сглатываю крик напрочь.
Ефрейтор подходит и говорит – и это звучит как извинение:
- Была бы у меня передача помощнее, а так только двигатель запорем!
Вижу, что парень промок насквозь от пота.
- Такой вес я смог, конечно, немного оттащить, но также совершенно ясно что...
Я думаю: Мой Бог, да я видел это.
И затем слышу, как он говорит, обращаясь к Бартлю:
- Мой автобус с этим не справится!
Бартль выражает свое восхищение, обернувшись ко мне, единственным словом: «Специа-лист!»
Теперь крона дерева лежит, словно густой куст прямо на дороге. Ефрейтор приносит из автобуса топор и ножовку и срезает три, четыре самых крупных ветви, которые Бартль и «кучер» оттаскивают в кювет. Мгновенно образуется проезд достаточно свободный, чтобы проехать. – Разрешите сначала мне проехать! – обращается ко мне ефрейтор и улыбается, – Я шире. Вскоре после этого смотрю с прыгающим от восторга сердцем, как капот двигателя, а затем и весь зеленый автобус, словно доисторический монстр, движется сквозь зеленую чащу. Затем автобус останавливается, и водитель еще раз вылезает наружу.
Мы обмениваемся рукопожатием. Бартль к моему удивлению тоже крепко пожимает руку ефрейтора.
Я хочу обнять этого человека. Но он уже снова за рулем, а затем подает странно приглушен-ные ревущие сигналы, которые я не раз проклинал в Париже, когда радиатор автобуса внезапно останавливался перед кем-то. Но теперь эти внезапные глухие звуки автобусного клаксона звучат как гимн нашему триумфу!
Когда автобус, выпустив огромное сизое облако выхлопа, исчезает из виду и «кучер» вновь садится за руль, я, все еще удивляясь, стою на дороге рядом с Бартлем.
- Он все-таки молодец! – говорю задумчиво.
- Мы тоже, господин обер-лейтенант!
- Вы правы... Но вот то, что удалось отдельно взятому ефрейтору, и для чего целой фельдко-мендатуре потребовались бы танки – налицо!
- Они их все равно не получат! – усмехается Бартль.
Я чувствую себя легко, словно блестящая золотистая жиринка на горячем бульоне. Уверенное ощущение того, что перед нами теперь открытая дорога, окрыляет меня чрезвычайно. Бартль вполголоса напевает себе под нос:
- Рыкнет только лев в пустыне, вздрогнет армия зверей / Да, мы – владыки в этом мире, короли мы всех морей!
Он кажется вне себя от радости. Таким как теперь я еще никогда не видел его. Однако нечего терять время на торжества! Мы должны немедленно продолжать путь. За нами по пятам следуют злобные фурии, и сейчас у нас появился реальный шанс слинять отсюда по-быстрому. Все хорошо, но до ночи можем не успеть. А ехать ночью будет слишком рискованно. Но, все же, попробуем еще проехать с Божьей помощью, сколько сможем, а затем разместимся в каком-либо подразделении или найдем штаб, где нам помогут найти квартиру. Когда снова устраиваюсь на своей «охотничьей вышке» и «ковчег» начинает движение, ру-гаюсь, на чем свет стоит: То, что досюда могут дойти танки, чтобы очистить шоссе – это нужно расценивать, конечно, как полный идиотизм. Этот придурок в фельдкомендатуре даже не знал, где была заблокирована дорога. В его заизвесткованном мозге застряло только «заграждение на дороге», так как ему кто-то откуда-то позвонил, что дорога непроходима в настоящий момент. И он тут же наложил кучу в свои серые штаны. Наверное, партизанам вообще стоило бы всего лишь установить запрещающие таблички на всех выездных дорогах вокруг наших баз, и окружение было бы полностью завершено. «ПРОЕЗД ЗАПРЕЩЕН!» – такой дорожный знак подошел бы как нельзя лучше.
Lusignan .
Добрых 50 километров за Niort. Дорога стиснута живыми изгородями. Путанные тенистые ор-наменты на стенах домов, величественная платановая аллея. Но и здесь: все словно вымерло.
Хотя дневной свет уже больше не удовлетворяет нас, и мы должны уже озаботиться своим размещением, я решаю: Проедем еще немного. Теперь я должен настроиться на чувства франтиреров: Вероятно, Старик был абсолютно прав, когда говорил, что считает их малодушными засранцами, а не настоящими солдатами. Серьезно говоря, я никогда не верил в эти его слова. Сверх того я слишком хорошо знаю французов. «Honneur et Patrie!» Эти слова твердо застряли в их головах, а в солдатские игры они не склонны играть. Во Франции, конечно, как и везде, среди населения имеются и упертые члены какого-либо тайного ордена и сумасшедшие сорвиголовы, и неудержимые мстители. Это то, что и беспокоит меня больше всего: Франция побеждена, и большинство ее солдат были отпущены по домам. Вопрос только в том, где они теперь находятся? То небольшое количество стариков и старух, которых мы видим, не может быть всем населением! Через нескольких километров подъезжаем к дорожной развилке. «Кучер» сворачивает налево. Не проходит много времени, и дорога изгибается на север и затем на запад. Мы, без сомнения, едем курсом на запад – а это значит: снова к побережью. Приказываю остановиться и слезаю с крыши. Между Бартлем и «кучером» разгорается спор: Дорожный указатель должен указывать нале-во, на Poitiers , утверждает «кучер».
- Однако здесь он не указывает на Poitiers! – наезжает на него Бартль.
- Дорожные указатели наверно переставлены, – кладу спору конец.
«Кучер» не делает никаких попыток снова усесться за руль. Лишь тихо матерится: «Сонные мухи чертовы!» Он растерян и возмущен. Дорожные указатели, таблички с названиями улиц были для него неприкосновенны. То, что подобные фокусы с переменой указателей и табличек сделаны умышленно, для дезориентирования, не укладывается в его голове.
Показываю Бартлю дорогу на нашей карте:
- Вот здесь – на Tours…
- О! Тур de France! – восклицает Бартль, и я делаю такой вид, будто не расслышал.
Нам нужна, видит Бог, карта получше. И потому снова беру мою старую, знакомую до дыр дорожную карту «Мишлен». Наша подготовка к этой поездке по Франции из рук вон плохая. Я даже не упаковал в La Pallice запасное белье для перемены. Но Бартль хотя бы позаботился о fourrage , и это утешает – он сделал это основательно: С голоду мы не умрем. Переставлять указатели, менять таблички с названиями улиц и свалить на шоссе самое пре-красное дерево – это так по-детски! Если франтиреры не способны придумать большее, то мо-гут спокойно дрыхнуть дальше.
- Короче, движемся дальше – а именно: в противоположном направлении! – отдаю приказ.
Медленно надвигается темнота. Появляется одинокая усадьба, вид которой мне не нравится. Большой дом выглядит зло и враждебно – как в рассказе «La ferme morte» Ральфа Моттрама . Немецкий заголовок: «Ис-панская ферма». В военной литературе я имел большие успехи, и потому, на устном экзамене на аттестат зре-лости, председатель экзаменационной комиссии просто прервал меня в моей лекции-экспромте и сказал моему учителю по немецкому языку, что я хорошо подкован, это видно. Он должен, пожалуй, что-нибудь иное проверить. И тогда задал вопрос об Адольфе Гитлере: по его книге «Моя борьба» , откуда я не прочел ни строчки. Но, к счастью, я смог выдать несколько фраз невольно подслушанных ранее. Это было уже жалкое пыканье-мыканье, которое и помогло мне тогда спастись. Замечаю: Мне уже довольно трудно сосредотачиваться на одной мысли. Теперь мы и в самом деле нуждаемся в постое и отдыхе. До сих пор, однако, было не похоже, что нам не удастся найти ночлег в этой местности. Так глубоко на юге... «Ковчег» останавливает настолько неожиданно, что я чуть не выпадаю на дорогу из-за окру-жающих меня мешков с дровами.
- Говно проклятое! – ругаюсь громко.
Бартль уже стоит рядом с «ковчегом» и объясняет мне, смотря снизу вверх:
- Было похоже будто что-то лежит на дороге, господин обер-лейтенант.
Что еще за хрень?! Мне точно неизвестно, настолько сейчас темно. И у нас есть выбор: дать полный свет и обо-значить себя как цель – или двигаться дальше без света фар и при этом оказаться в опасности наскочить на что-либо. В темноте все выглядит еще более угрожающе, чем днем. Знаю, знаю: Мы должны были ос-тановиться. Но только где? Нигде ни домика. А в последних деревушках даже дворняжек не было видно. Слышу уханье филина. Филин это или сыч, настолько точно я не могу их различить. Но и то и другое звучит ужасно. Для начала слезаю с крыши. Когда чувствую под ногами асфальт, то почти падаю на колени: Ноги не держат. Самое время, снова сделать их подвижными. Просто чудо, что я не заснул там наверху между мешками с дровами: Еле-еле могу держать глаза открытыми. У меня какое-то странное состояние: Мы сейчас скорее напоминаем каких-то странствующих ярмарочных торговцев, торговцев, везущих в мешках на крыше своей кибитки товары на про-дажу и теперь, когда у них нет денег на гостиницу, вынуждены искать пристанище в открытой местности. Хорошо Бартлю: у него есть его трубка – и «кучеру» с его сигаретой. Вспышки зажигалки Бартля мне не по нутру: Они ослепляют меня на какое-то время. Не имею представления, когда выйдет луна. Так или иначе, пока будем рассчитывать на уда-чу: В небе сильная облачность! А потому, просто съехать с дороги и переспать? Но именно этого я и боюсь... Отсылаю Бартля назад, а сам забираюсь вперед к «кучеру», и мы осторожно двигаемся даль-ше.
Доезжаем до какого селения, которое относится, по-видимому, к разряду крупных. Здесь долж-на быть школа, а там, где школа, там обычно размещаются и солдаты. Дважды проезжаем по большой, едва освещенной рыночной площади – и, наконец, находим школу.
«Кучер» ведет «ковчег» во двор, ощупью, не спрашивая меня о маршруте. Мое воображение не обмануло: Слышу команды на немецком языке, различаю тени бойцов, а затем вижу и с десяток лиц, подсвеченных, будто огнями рампы. Знакомый запах мастики и Eau de Javel, на этот раз смешанный с солдатским запахом бьет в нос уже в дверях. Бартль недовольно ворчит, но я успокаиваю его:
- По крайней мере, здесь мы точно в безопасности. А, кроме того, у них наверняка имеются раскладушки!
Какая странная толпа: Отделение какой-то пехотной части. Фельдфебель в роли командира. Не хочу спрашивать, где размещается штаб. Наверно есть и получше квартиры, но нам подой-дут и походные кровати в полупустом, отдающим эхом зале первого этажа. Вытянуться во весь рост, не снимая своих тряпок и плотно закрыть глаза: Больше ничего не хочу. Лишь спрашиваю фельдфебеля о том, какое положение вокруг. Однако он только заика-ется и, очевидно, не имеет об этом ни малейшего понятия. Бартль слушает наш разговор и когда фельдфебель снова исчезает, бормочет:
- Надо надеяться, он хотя бы знает, что здесь все еще Франция.
Я настолько измотан, что едва могу съесть хоть кусочек, хотя Бартль заботливо предлагает мне свои вкусные бутерброды с консервированной колбасой. Бодрствую, несмотря на то, что страшно хочу уснуть. Меня охватывает чувство того, что этот школьный зал в действительности не существует. Как мы сюда попали? В полусне все вращается словно водоворот. Такое ощущение, будто я на самом деле все еще не в себе: Я опять на борту подлодки. Во мне пропало ощущение времени: Не знаю, как долго лежу в полудреме и страдаю без сна. Но вот собираюсь с силами и пытаюсь обуздать свои мысли: К черту Вермахт со всем его дерь-мом! Ни одна свинья не знает, где находится противник и где еще он сумел прорваться. К черту их хваленные Войска связи, что всегда с гордым видом проезжали на парадах на своих легких вездеходах и автомобилях, с их техническими причиндалами. А теперь? Ничего кроме путаных сообщений. Даже общевойсковые командиры не знают, ка-кое положение всего в паре километров от их частей. А разведка? Да... было бы дело. Если бы только люди из Maquis знали, какое замешательство царит в наших войсках на самом деле, они бы, наверное, давно активировали свою деятельность. Слышу, как часы бьют полночь. Чертовски поздно! Мне остаются лишь несколько часов: Хочу ехать дальше – а точнее, пока еще темно. Бартль будит меня. Я сразу вскакиваю.
- «Кучер» уже раскочегарил! – сообщает Бартль радостно. – Мы можем сразу отправляться – сразу после завтрака.
Завтрак? Черт его знает, как Бартлю удалось раздобыть горячий кофе.
- «Кучер» уже поел! – докладывает Бартль голосом полным надежды.
- Молодцы, хорошо, – отвечаю ему с признательностью. Но от бутербродов с консервированной колбасой не могу в этот ранний час и кусочка откусить.
Во дворе слышу взволнованный гвалт черных дроздов. Они производят такой ор лишь тогда, когда видят кошку и предостерегают сородичей о враге. И в ту же минуту вижу перед дверью кошку, глубоко свернувшуюся в клубок, будто желая укрыться от стыда. Теперь весь сад на-полнен яростным писком, и со всех сторон прибывает подлетевшее подкрепление. Кошка еще больше втягивается в себя. Дрозды действуют как самая настоящая система раннего предупреждения, к тому же прекрас-но функционирующая. Вот то, что нам уже давно пора было бы применить! Утро поднимается серое, упрямое, мучнисто-светлое. На востоке, на фоне неба уже ясно раз-личимы контуры деревьев, но пока еще не видны детали в полях. Нигде никого. А что это? Звук тележек! Но вроде бы рановато двигаться в путь! Из лугов поднялся легкий туман и теперь лежит там как замерший дым. Где-то очень далеко каркает ворона и получает еще более далекий ответ. Карканье звучит чрезвычайно резко и не подходит этому умиротворяющему ландшафту. Становится гораздо светлее: ex Oriente lux . Крики далеких петухов.
А теперь уже должно быть шум двух тележек, доносящийся вперемежку с кукареканьем и кар-каньем. Но откуда же он идет?
Чего бы ни коснулся, все сырое. Ночью должно быть выпала обильная роса. По спине пробе-гает озноб. Чертовски холодно для этого времени года. Какое-то мгновение думаю о лесорубах в канадских Camps : prisoners of war . Им, конечно, приходится начинать работу в самую рань; в больницах и тюрьмах тоже. И здесь мои мысли вновь улетают к Симоне: Тюрьма Fresnes – звучит ужасно в это серое утро. Притопывая сапогами, пытаюсь восстановить свою бодрость. Мне вообще требуется больше движений: Пробежать бы пару кругов – да чтобы несколько часов кряду! Когда отправляемся в путь, песок несмотря на влажность, хрустит под колесами. Этот отвра-тительный шум совершенно выматывает меня. «Кучер» проявляет милосердие: Он движется дальше так медленно, будто идет пешком. Я же никак не могу реально открыть глаза. Не так-то и легко рассматривать окружающую местность, с полуприкрытыми глазами. И мои уши тоже не хотят ничего воспринимать. Приходится сильно трясти головой, чтобы привести мысли в порядок. В следующей деревушке приказываю остановиться. Место выглядит совершенно пустым. Эта пустота действует угрожающе. Чувствую на себе взгляд горящих нетерпением глаз. Почему же никто не показывается? Невольно отмечаю: Навозные кучи у стены, желоба для навозной жижи, просто проходящие вдоль улицы, полуразрушенный штакетник в заброшенных садах – и нигде никого. Когда мотор стихает, с внимательным напряжением вслушиваюсь в бледный пар тумана. Лает какая-то собака – и более ни звука. Нам нужны дрова. Собака не лает, а скорее тявкает и тявкает. Между тявканьем она время от времени вставляет шакалий вой. Говорю себе: Сначала надо стряхнуть воду, а затем медленно слезть с крыши на землю. Но от усталости сковавшей ноги могу с трудом передвигаться. Озноб сотрясает меня насквозь. Даже пальцы не могу согнуть: С трудом справляюсь с ширинкой брюк. А теперь вдохнуть и выдох-нуть и еще раз. Бог мой, ну и туман! А это еще что? Слышу далекое ворчание. Трактора? Мне здесь не нравится. Но когда бы мне могло понравиться быть убитым в одной из этих грязных, землисто серых французских деревень? Тру глаза, чтобы обострить зрение, и чувствую при этом крохотные зернышки. Ну, конечно, песчинки! Еще бы пару горстей песка и стали бы песочными человечками! Снова собака... Обнаруживаю мелочную лавку, но она закрыта. В окне между выцветшими рекламными листками лежат дохлые мухи. Вся улица, кажется, населена только собаками. Но, ведь кто-то же должен давать собакам корм, черт возьми!
- Дальше! – кричу Бартлю в ответ на его вопрошающий взгляд.
Теперь проезжаем мимо крошащихся каменных стен, по которым ползет кустарник. Черт по-бери: Вся эта запутанность ветвей, теней и камней с трудом улавливается глазом: Я совсем не понимаю, куда смотреть сначала. Кричу вниз:
- Медленнее! – успеваю лишь вздохнуть, как снова начинается открытая местность. Открытая местность и далекие луга – но на них нет ни одного животного. Украли? Или животные просто ушли?
Ковчег плывет сквозь утренний ранний молочный свет. Солнце делает туман, вместо того, чтобы подсвечивать его, ослепительно белым. Думаю, это ненадолго... Ландшафт все еще остается бесцветным – словно не совсем проснулся.
Птицы молчат. Я этого не знал раньше: Сначала играется ранний концерт, затем снова воцаря-ется спокойствие.
Солнце заставляет себя ждать, но я отчетливо вижу облака, плывущие сквозь дымку. У меня больше никогда не будет таких солнечных восходов как на море... Наконец, в следующей деревне, почти у самой дороги, видим группу силуэтов одетых в тем-ное. Старики, плечи высоко подняты, головы глубоко втянуты. Недоверчивые взгляды испод-лобья ощупывают нас, когда мы медленно проезжаем мимо. Явный страх сидит у них между лопатками. Решаюсь махнуть рукой... Никакого ответного приветствия. А затем нам встречает-ся одетая в черное старуха, толкающая перед собой тачку полную серого сырого белья. Она, даже если бы и хотела, не смогла бы взмахнуть рукой в ответ: Ее вымытые докрасна руки креп-ко держат ручки тележки. С закатанными до локтей рукавами она выглядит решительно, не так подавленно как ее ровесники. Если бы они знали, что мы сами, с этой огромной американской каретой, находимся в бегах!
Пуститься в бега – убежать: Под этими словами я раньше представлял себе совсем иное, чем эта наша поездка – винтовочные залпы, враг за спиной. Для нас сегодня больше подходят такие слова, как: улизнуть, свалить, слинять, смыться, испариться... При этом точно знаю, насколько эта тишина и пустота окружающего нас пейзажа могут ввести в заблуждение и насколько опас-ной может оказаться каждая оконная ниша. Однако, кроме пристального всматривания в окру-жающую нас пустоту – так сильно, что глаза слезятся – я ничего не могу поделать.
Внутренним взором вижу картинки-лубки, на которых франтиреры сняли изнутри домов че-репицу и выставили из люков стволы винтовки: пиф, паф! – белые клубки выстрелов на кры-шах! Ярость мести французов должна быть неимоверной. Расстрелы заложников ведь это же сплошное свинство! В Париже установленной нормой является пятьдесят к одному. С тех пор как я услышал такое, во мне навсегда поселился смертельный ужас. Я часто спрашиваю себя: Что бы ты сделал, если бы тебе пришлось сражаться с партизанами? Отпускал бы ты людей, принимающих у себя агентов спрыгнувших на парашютах? И как все-гда даю себе один ответ: Я бы никогда не смог стать бычарой из СС или судьей кровопийцей. Настолько они никогда не смогли бы меня зазомбировать. Небо должно было бы уже стать ярко-синим, как и должно быть. Вместо этого оно белое, и белый свет слепит. Дорожная лента серая, «ковчег» серый – все вокруг нас серо или охряно-грязно. Наш серый «ковчег» вбивает серую дорожную ленту в себя. На каком-то изгибе дороги он рискованно наклоняется, однако, затем покачиваясь, быстро выравнивается. Мои члены тяжелы, словно налиты свинцом. Жаль, что в этот раз я не послал наверх Бартля. Но тогда я бы не имел ни одной спокойной минуты: Бартль слишком рассеянный. Там внизу ему, во всяком случае, гораздо удобнее. Подозреваю, что он всю дорогу спит, вместо того, что-бы держать буркалы открытыми. Было бы разбито ветровое стекло, вот это было бы дело! Это было бы надежным средством против дремоты. А чем мне это мешает, собственно говоря? Черная зависть, вот что будоражит меня. Я хотел бы тоже уметь так дремать как Бартль. «Ку-чер» никак не может помешать ему в этом: Он тупо смотрит прямо перед собой. И таким как «кучер» я бы тоже никогда не смог бы стать: Человек совершенно без собствен-ной воли. «Кучер» не обижается, не задает никаких вопросов, ничего не комментирует – он всегда безмолвен, почти как рыба. Тем не менее, он наилучшим образом знает свою машину вместе с ее газовой фабрикой. Бартль ласково зовет «кучера» – «Бухарик». Звучит тепло и подходит к нему: Он и в самом деле часто имеет такой отрешенный вид, будто накирялся. Как эта война, как мировые отношения, могут отражаться в голове нашего «кучера»? Это че-ловек, которому можно позавидовать. Для таких людей значимым и великим является тот, кого называют значимым и великим. И правильно для них то, что нужно государству, и верно лишь то, что говорит Фюрер.
Я уже узнал, что «кучер» долго работал на торфоразработках. Вырезание торфяных кирпичей, их погрузка и складывание в штабеля для сушки должно быть тяжелой, плохо оплачиваемой работой. Дитя бедных родителей. Никакого имения в собственности. Зимой «кучер» ходил на лесозаготовки. Работа в лесу, кажется, доставляла ему больше удовольствия, чем работа на бо-лоте.
Надо было нам установить на нашем «ковчеге» нечто вроде переговорного устройства. Или минимум хотя бы связь через рупор, как на подлодке – от мостика к ЦП. Вместо этого я вынужден обходиться дурацким перестукиванием, словно при вызывании духов. Может быть, еще раз попробовать проверить реакцию на стук? А ну его к черту! Не хочу рисковать, иначе, чего доброго, окажемся внезапно в кювете и назад не вылезем... Снова пустое жилище у дороги и тут же еще одно. Полурасколотые ставни слегка колышутся на скрипучих петлях. Гаражи, депо, бензоколонки, из кранов которых уже целую вечность не течет бензин. За каж-дым окном представляю любопытные лица, но не могу никого увидеть. Можете замереть в ожидании, ныряю в спасительный сарказм, со своими пукалками! Громады облаков на низкой высоте стали голубыми со стальным отливом. Неужели это предвещает раннюю грозу? Почти все поля, склоны которых понижаются к дороге, уже убраны, только там и сям еще стоит четырехугольник зернового клина, словно вызывающее пятно на желтовато-сером, вы-цветшем брезенте небесного экрана. В полевой меже бросают тень густые живые изгороди кус-тов роз. Мы плетемся настолько медленно, что я могу ясно видеть налитые, оранжевые плоды шиповника. С некоторого времени опять чувствую давление в мочевом пузыре. И поскольку оно все на-растает, даю сигнал остановки. В ту же минуту «ковчег» останавливается. Слезаю с моей «смотровой башни» и бреду, как на ходулях, деревянными ногами через проходящую у дороги неглубокую канаву. В разные стороны прыгают врассыпную перед моими шагами кузнечики. «Кучер» пользуется остановкой, чтобы раскочегарить котел. Этот маневр совсем нелишний, и скоро «ковчег» уже стоит «под парами». Я, между тем, делаю несколько шагов по жнивью и при этом с силой размахиваю затекшими руками. Так – а теперь руки бросить назад и выпятить грудь! И еще раз. Кровь начинает двигаться быстрее, легкие расширяются. И при этом высоко поднимаю колена: Походка аиста! Руки при этом бросаю то вперед, то назад. Раздается поющее завывание нескольких напрасных попыток запуска двигателя. Останавли-ваюсь и прислушиваюсь. Еще один воющий звук, и в этот раз происходит воспламенение. Кто бы сомневался?! «Кучер» вновь срывается со своего места – и мочится на левое переднее колесо. Это должно быть общим атавистическим порывом: Магия мочи. Суеверие. Я однажды видел, как машинист мочился на колесо своего паровоза. Он направлял струю на высокое, в рост человека, железное колесо. У «кучера» странный способ убирать свой член в ширинку! Чтобы полностью убрать его, он энергичным толчком посылает назад зад, затем осторожно застегивает ширинку и наконец, не-доверчиво смотрит вниз – так, будто не доверяет своим рукам и должен проконтролировать, аккуратно ли заперт его член. Бросаю взгляд через плечо Бартля в кабину машины и говорю:
- Quel bazar!
Бартль недоумевает.
- Это значит, – говорю ему, – что за головотяпство! Вам следует это запомнить. Типично фран-цузская речь. «Bazarder» – значит разбазаривать или торговать, рекомендую запомнить.
Бартль двигает губами, словно стараясь беззвучно запомнить сказанное мною.
- Вам надо было бы начать учить французский язык немного раньше. Вот, например, что Вы можете сказать по-французски?
Бартль начинает без колебаний:
- Bonjour, Madame. Давайте сделаем lucki-lucki , – и возвысив голос: – И никаких отговорок – а то машинку сломаю.
- Vous parlez comme une vache espagnole! – я бы так сказал!
Бартль застревает взглядом на моих губах, напоминая любознательного ученика.
- Вы должны сказать J’ai le b;guin pour vous, mon colonel – это, если нас схватят французы: Я влюблен в Вас, господин полковник. Быть влюбленным – Avoir le b;guin , – это хорошо звучит для французских ушей. Вы также можете сказать: Vous me donnez la chair de poule – От Вас у меня аж мурашки по коже.
Для Бартля это уже слишком. Он озадачено всматривается в меня. Затем заикаясь, произно-сит:
- Сколько теперь времени, господин обер-лейтенант?
- То есть Вы хотите спросить: Сколько времени? Moins cinque! Это значит: Пять минут до закрытия ворот или без пяти минут 12!
Бартль стоит теперь в сильном недоумении. Ну вот, небо, кажется, проясняется, и, забираясь на крышу «ковчега» размышляю: Сегодня будет довольно жарко! И еще: Нам скоро снова понадобятся дрова. Также мне пригодились бы очки для защиты от насекомых. Только откуда их взять? И еще шины! Если бы только эти не-счастные шины выдержали! Но есть как минимум одна радость: При такой черепашьей скоро-сти, может быть, и продержимся, пока они полностью не сдуются. Не мешало бы еще иметь и календарь, чтобы лучше распланировать время. Мне также стоило бы вести путевой журнал. Я мог бы пролистать его теперь назад и просмотреть, что было вчера, а что позавчера. Но у меня нет ни карманного календарика, ни журнала. Опираться не на что. Когда мы, например, вышли из Бреста? Несколько недель тому назад? Или месяцев? Это ко-роткое расстояние, что мы прошли на «ковчеге» – сколько часов мы уже в пути? И какая тогда выходит наша средняя скорость? Как у велосипедиста? Или пешехода? Из котла вновь раздается такой стук, что любого христианина должен привести к нервному расстройству. Звук доносится от изогнутого колпака – очевидно, защитного кожуха клапана высокого давления. «Леший» как-то пытался давать мне объяснения. Когда он здесь наверху шурудил своей кочергой в котле, то произнес: «Вот этта, так вот, этта шуровочное топоч-ное отверстие!» После чего глубокомысленно замолк. Котел выглядит также как и наша водогрейная колонка для ванной в Хемнице. Она тоже то-пилась дровами. Дрова должны были постоянно гореть в ней и излучать тепло. Здесь же они должны только тлеть и образовывать газ – наверное, насколько хватает моих познаний в химии, углекислый газ и оксид углерода или что-то подобное, а затем этот газ направляется вперед по непонятной системе труб, в странной формы контейнер, расположенный перед радиатором-холодильником. Там все это фильтруется, так рассказывал мне Бартль. Поступает ли оттуда газ непосредственно в цилиндры или сначала смешивается еще с воздухом, не знаю. Но где же мы находимся сейчас? Судя по всему, мы должны в ближайшее время прибыть в Poitiers . И во мне тут же звучат строки: «Где мы находимся, где? / Еще пятнадцать минут до Баффало... Вдали ни пригорка, ни дома / Деревьев нет, людей не видно...» . Я знаю, эти стро-ки не совсем к месту – но что с того! На выезде из деревушки встречаем подразделение на марше, везущее на велосипедах три лег-ких и один тяжелый пулеметы. Разношерстная публика: И на всех лицах следы неимоверной усталости. Щетина на лицах, спутанные, растрепанные волосы, но в целом солдаты, соблю-дающие уставной порядок: с арьергардом и авангардом, как и положено на марше. Командует подразделением гауптман – загорелый человек, около сорока лет. Он единственный одет в еще аккуратную форму: Галифе, высокие сапоги, мягкая пилотка на голове. В целом здесь должны быть около ста человек. Они ведут с собой пять лошадиных упряжек: упитанные, гнедые лошади с длинными, цвета охры гривами и хвостами. Крестьянские телеги кажутся дряхлыми. Густая черная смазка разбухает в ступицах колес, выступая наружу. На те-легах нагромождение мешков и ящиков с боеприпасами. Две подручные лошади привязаны к последней телеге. Обнаруживаю добрую дюжину людей в таких же серых комбинезонах, как и Бартль, на головах синие пилотки.
- Эти парни прибыли из Saint-Nazaire, – поясняет гауптман, когда видит, мое недоумение.
- А мы из подразделения далеко на юге.
Нашему «ковчегу» удивляются как музейному экспонату. А не могли ли бы мы взять с собой почту, интересуется гауптман.
- Сколько угодно! – отвечаю приветливо.
Гауптман приказывает командирам взводов:
- Полчаса перекур. Людей с дороги убрать. У нас появилась оказия. Тот, кто хочет писать пару строк, должен поторопиться.
Смотрю на оружие у солдат: Только три или четыре человека имеют автоматы. У нескольких человек карабины 98 K . Большинство, однако, трофейное оружие. Узнаю, что в подразделе-нии имеется и французское, и бельгийское, и голландское и норвежское оружие. Судя по виду, бойцы кажется, даже гордятся этим винегретом.
- Между десятью и восемнадцатью часами мы не передвигаемся, – объясняет гауптман, – Нас об этом строго предупредили. Без самолетов здесь больше нет никаких условий. А тем временем везде царит полная неразбериха. Мы каждый раз спрашиваем себя, когда на дороге появляется какая-либо машина, не янки ли это. Согласен, звучит забавно, но можно легко попасть в пере-дрягу!
Внезапно выражение лица гауптмана меняется, он улыбается, и в его горле нарастает булька-нье:
- Три дня назад мы встретили два бронетранспортера, так парни рассказали нам шутку. Их с ликованием приветствовали при въезде в деревни, одаривали цветами и свежими фруктами, до тех пор, пока французы не разобрались, кого они встречали. Тогда они достали свои ружья, и даже дробовики и начали палить по броне из окон.
- Ну, такая путаница с нами не может произойти. Мы-то уж точно не похожи на янки.
Гауптман и оба его лейтенанта никак не хотят поверить, что мы прошли до этого места без стрельбы. Им самим не один раз приходилось применять оружие. Имелся даже легковой везде-ход, который шел в авангарде, да наскочил на мину: Мы должны быть предельно вниматель-ными. То, что мы дерзко едем днем, он находит правильным. Террористы, которые заняты но-чью, днем спят. Но с таким большим количеством людей как у них дневной переход слишком рискован – и кроме того, отдельная машина едва ли будет воспринята как цель самолетами-штурмовиками: во всяком случае, не на этой местности.
Среди людей из Морфлота из Saint-Nazaire вижу маата. Спрашиваю его о том, как им удалось уйти.
- Мы направились на юг – на велосипедах. На левом берегу Луары янки тогда еще не стояли.
- У этих парней нет никаких документов на марш, но здесь среди моих людей с ними ничего не произойдет. В ином случае они попали бы в сложное положение..., – объясняет мне гауптман.
Мне хорошо известно, что значат его слова: Могло ведь и так случиться, что эти морские ар-тиллеристы могли быть схвачены патрулем СС, и отправлены в «особое отделение» , а то и расстреляны или повешены на месте. Желаем парням всего хорошего, обмениваемся рукопожатиями и салютуем, прощаясь. И, что бы вам удачно пройти, ребята! произношу тихо. Когда мы снова в пути, думаю: Гауптман хотел предостеречь меня. Я получил от него явное послание. Мы должны перед людьми из нашей «фирмы» так же быть начеку, как и перед про-тивником. Здесь повсюду в движении находятся группы и группки, которым может понадо-биться усиление – и прежде всего, транспорт. Даже если это всего лишь наш «ковчег» на спу-щенных шинах. Хорошо еще, что у нас на заднем сидении лежит большая кипа полевой почты. Полевая почта неприкосновенна. Ее никто не осмелится тронуть. Если должны исполниться все те многие пожелания, которыми нас одарили из-за этих писем – а теперь еще и нескольких бандеролей – которые мы сопровождаем, то мы должны пройти без сучка, без задоринки. Наблюдать – и ни о чем другом не задумываться. Я должен предельно сконцентрироваться, черт побери, на дороге и небе. Так много солнца тоже не впечатляет, тени делают меня еще бо-лее нервным. Они заставляют меня напрягаться, вырисовывая в тени фигуры, которых на самом деле нет...
Но хуже всего тени деревьев непосредственно у дороги. Как я смогу, в этих спутанных, пере-межающихся, наплывающих на меня со всех сторон пятнистых светотенях распознать мину? Или натянутые между деревьев тонкие проволоки? Как бы сильно не напрягал взгляд, как бы ни старался посильнее моргать веками, чтобы его «навострить» – все это остается обычной азартной игрой: Страстно желаю, чтобы, наконец, какое-нибудь облако закрыло на время сле-пящее солнце!
Если бы я мог хотя бы освободиться от жесткого, вязкого чувства усталости. Каждое, даже крошечное решение требует от меня неимоверного напряжения. Как бы я хотел гнать во весь опор по этой дороге! Но тогда мы, наверное, быстро попали бы в переплет. Хотя, возможно и то, что, – говорю себе, – самое плохое уже позади. Там, где пока еще бродят немецкие солдаты, Maquis все же вынуждены упражняться в сдержанности. Тяже-лое оружие, минометы и пушки, разбросаны там и сям. Было бы благоразумнее не испытывать судьбу, и не пытаться двигаться только ночью. Ночью все бандиты становятся особенно актив-ны. Теперь же, утром, все кажется таким же мирным, как утро воскресенья перед выходом в церковь. Трудно поверить, что все это здесь является вражеской страной. Прибываем в Poitiers. Название этого городка Poitiers застряло в мозгу: Карл Мартелл по-бедил арабов в 732 году, в битве при Tours и Poitiers! Здесь, конечно, есть многое, что можно было бы осмотреть – готический собор, университет, баптистерий четвертого столетия – но я разрешаю себе бросить лишь несколько взглядов в придорожные красоты. То, что я буквально обыскиваю взглядом слуховые окна в поисках партизан, становится уже привычным для меня делом: Я не боюсь того, что нас могут подстрелить посреди города. Въезжаем в четырехугольник, обрамленный могучими каштанами. Дорога ведет напрямик в горы, мимо водонапорной башни, стоящей непосредственно на линии взгляда, вверх – словно трамплин для прыжка в небо! Теперь я должен решить: либо выезжать на большую дорогу и отмахать около ста километров на Ch;tellerault и Tours – либо на более малую на севере, и через Orches , Richelieu и Chinon выехать к Loire. Несколько раз произношу и вслушиваюсь в звучание названий «Richelieu» и «Chinon» и по-нимаю: Это наша дорога. Затем далее в восточном направлении на Tours и Amboise, где умер Леонардо да Винчи . «Amboise» шепчу безмолвно: При этом меня охватывает такое чувство, как будто я вкушаю старую королевскую Францию. А затем Blois и Orleans. Замки Луары! Никогда не получалось увидеть их. Луара была всегда слишком далеко на юг по дороге от Бреста или Saint-Nazaire в Париж. Разумеется, теперь несколько иные обстоятель-ства, чем когда я мечтал о них. Весна и воскресное настроение меня не радуют, я с неохотой поел и попил. Ну и что с того! Во всяком случае, буду скоро проезжать по Loire… К полудню я едва жив от усталости во всем теле. Голова невольно опускается, лбом упира-юсь в мешок с дровами, вытягиваю согнутые ноги – так хорошо. Или что еще лучше: Раскоря-чусь-ка на спине, как лягушка. Сильные боли в затылке от постоянного держания головы высокоподнятой и верчения голо-вой. К такой гимнастике мои шейные позвонки и мышцы шеи непривычны. Глаза тоже болят. Мне кажется, что я, наверное, болен Базедовой болезнью. Пару раз я даже ощупывал глаза, что-бы определить, не выступают ли глазные яблоки и в самом деле из глазниц. Все же, мотоцик-летные очки – об этом следовало заранее подумать! Мне, с самого начала, были страшно нуж-ны мотоциклетные очки! Долго здесь наверху я больше не выдержу. Встречный ветер, правда, держит меня, еще полу-бодрым, но если только наклоню лицо вниз или положу его на локтевой сгиб, то практически тут же могу отключиться. К счастью, дорога в некоторой степени сносная: «Ковчег» катит по ней без проблем. Как ни тупой может быть «кучер», но водить он умеет. Живот бурчит от голода. Перекусить чего-нибудь было бы сейчас кстати, но я совсем не хочу есть. А мысли тем временем уже полностью переключились на еду – только не на консервы Барт-ля. Хоть бы он не запасся еще и паштетом из тресковой печени! Одного этого слова хватает, чтобы разбудить мои воспоминания о жрачке в казармах Ведомства по Трудовой повинности и армейских казармах. Искусственный мед и суррогатный кофе – тоже нагоняют тошнотные вос-поминания. Странно, как всего лишь несколько слов могут активизировать вкусовые рецепторы и пробу-ждают давно забытые картины и сцены... Стоит мне лишь подумать о «заливной сельди» , и мое время пребывания в интернате возникает из ниоткуда. Наша экономка сама готовила тря-сущиеся, стекловидные блоки из желе со сверкающими серыми трупиками сельди внутри. Мы собирали восемь таких блоков с тарелок на столе и строили из них шаткую конструкцию в виде ступенчатой башни. Мы делали это в школьной столовой, и лишались за это воскресного увольнения на три недели: Никакого увольнения! Но с этой коварной вынужденной мерой наказания применяемой ко мне было покончено, когда мне исполнилось десять лет. Затем надо было придумать еще чего-нибудь, если я хотел выйти в увольнение. И это была та еще штука! Полуденная жара сильно угнетает меня. Пока глаза не вылезли из орбит, постучу-ка по кры-ше и объясню Бартлю, что нам нужно сделать привал, но в этом случае «ковчег» будет необхо-димо убрать с дороги:
- А потому, на следующем разветвлении дороги остановитесь, и тогда уже найдем где-нибудь укрытие.
После чего тащимся по проселочной дороге, уходящей вправо от нашего маршрута. Находим состарившийся, серебристо-серого цвета амбар с навесом, достаточно высоким, что-бы туда въехал наш «ковчег». Здесь он будет в тени. Кустарник на пути такой низкий, что могу легко смотретьчерез него. Взгляд уходит вдаль плоской местности: Хорошее место. Внутри амбара пахнет застоявшимся теплом и пылью. Пучок солнечных лучей, острых как лучи прожектора, косо бьют в помещение из отверстий между досок. Бартль прижимает к груди ржаной солдатский хлеб и нарезает перочинным ножом толстые куски. На них он выкладывает из банки пласты ливерной колбасы.
- Для Вас, господин обер-лейтенант! – произносит Бартль.
- То, что надо! – отвечаю жалобно и спрашиваю себя, как я все это перенесу, не имея чем за-пить. Пиво было бы сейчас очень кстати. Только откуда его взять?
- Вкусно? – спрашиваю Бартля, видя как он уплетает бутерброды за обе щеки.
- Голод не тетка, господин обер-лейтенант, – следует ответ.
Ну что ж, я терпеливо впихиваю в себя, сидя на деревянном бруске, вопреки отвращению, то-же кусок за куском. Удобным мое сидение не назовешь. А потому потащусь-ка лучше обратно, в «ковчег». Натягиваю козырек моего кепи глубоко на лицо, выдвигаю вперед задницу и зарываюсь по-глубже. Колени высоко торчат, руки как чужие распластаны в стороны, и я пытаюсь заснуть. Хоть бы немного покемарить! Откуда это у меня: Покемарить? проносится мысль. И тут чувствую, что на обоих уголках рта ползают мухи. Вскакиваю как от удара током. Навозные чудовища! Но мы еще живы. И пока не подходим для выведения личинок!
- Проклятое дерьмо!
«Кучер» внезапно возникает передо мной и спрашивает:
- Господин оберлатинант?
Черт, он, наверное, подумал, что это он заслужил мою ругань.
- Ради Бога, исчезните в своей кабине и подремлите немного. Лучше сейчас и здесь, чем позже за рулем!
«Кучер» стоит с повисшими плечами и ему, как всегда, требуется какое-то время, чтобы по-нять, что резкость моего тона не является выговором в его адрес. Наконец, он улыбается полу-обнажив верхний ряд зубов, улыбкой шимпанзе – так долго, пока не решается на подобный штопору такой скрученный разворот, при котором чуть не валится в кювет. Этот поворот «бу-равчиком» сделал из бедного парня настоящего «петрушку». Небо безоблачно. Вероятно, сегодня мы сможем оставаться на дороге подольше. Луна должна быть на подъеме. И именно это надежда позволяет мне вздремнуть. Голова опускается назад. Я еще чувствую, как это движение подтягивает мне рот, а затем проваливаюсь в кружащийся поток сна. Уже во сне слышу стук кастаньет и понимаю: никакие это не кастаньеты! Это стук котла про-изводства завода Imbert. Я отчего-то сильно пугаюсь и не знаю на какие-то секунды, где нахожусь. Бартль произно-сит:
- Господин обер-лейтенант!
Конечно: Мы должны топать дальше!
- Бартль, что случилось?
- Господин обер-лейтенант, там впереди по правой руке, что-то движется. Между кустами впе-реди что-то блестит!
- Тогда я, пожалуй, должен буду снова лезть на крышу, – отвечаю ему и думаю при этом: Дру-жище Бартль, если бы только ты знал, сколько раз такое уже где-нибудь то двигалось, то бле-стело и повсюду это было более чем подозрительно!
И в то время как мы, спустя некоторое время, подъезжаем к кусту, растущему на щебнистом склоне, я размышляю: Такие резкие переходы от дремы или даже сна к напряженному бодрст-вованию могут убить человека. Как бы я хотел однажды снова пережить такое: проснуться мигая, как можно медленнее войти в окружающий мир, затем снова опуститься, погрузившись в сон, задремать, рухнуть в полусон, затем вытягиваться и потягиваться всем телом, так, чтобы дыхание остановилось, и, втягивая воздух в расширенные легкие, с чувством единения с миром, вдохнуть в грудь новый день – без страха, и беззаботно. Спать до полудня – такое мне почти никогда не удавалось. Как только ночные сторожа терпят такое? Можно ли вообще выспаться, если приходится спать днем вместо ночи? Ночь превращается в день... Спустя почти час приходится остановиться. Передний баллон слева почти спустил: Именно то колесо, на которое так суеверно помочился «кучер». Хорошее начало! Пока меняем колесо, наша печь продолжает работать. Стук и скрежет звучат издевательст-вом. Там идет процесс вырабатывания газообразного топлива. Мы не чиним сейчас шину – сделаем это при следующей, более длительной остановке – надо надеяться, что до тех пор не произойдет еще одной аварии. Наконец едем дальше. Я могу далеко обозревать раскинувшиеся поля. На скошенных лугах, совсем близко у дороги, могу даже различить отдельные размахи косы. Но нигде не видно ни одного человека! Мы опять едем как по пустыне... В деревнях ворота и ставни, где они еще есть, закрыты. Местное население должно иметь хо-рошую причину держать закрытыми двери и ворота. Кто знает, что могут утянуть проходящие мимо подразделения. У пруссаков это называется «Реквизиция» . Реквизиция мне претит, но вот в отношении нужных нам дров, я вынужден разыскать хотя бы одного крестьянина. Я тоже не спрошу его, когда встречу, о том, хочет ли он продать нам свои дрова. Правда, за то, в чем мы нуждаемся, я готов заплатить, но что сегодня стоят наши деньги? Поэтому подспудно то, что я намереваюсь сделать, является как бы полуреквизированием... Сильный взрыв заставляет воздух вздрогнуть. «Кучер» останавливает «ковчег».
- Ай-яй-яй, вскричала дева, – доносится голос Бартля, – и это были ее последние слова.
Там – справа впереди – наверное, взрываются боеприпасы. С лесной опушки, быстро разбуха-ет, уносясь в вышину черный дым. Какая мерзость, что никогда не узнаешь, имел ли там успех внезапный удар Maquis или же это были наши собственные бойцы, уничтожавшие боезапас. Конечно, нам здорово помогло уже с самого начала нашей поездки то, что наш «ковчег» с первого взгляда едва ли можно принять за регулярное транспортное средство Вермахта. Если только наши тряпки еще больше будут загрязнены и обтрепаны, а наши восковые лица еще больше будут покрыты небритой щетиной, то мы скоро будем выглядеть совершенно как бро-дяги. Новые дымовые сигналы возникают прямо впереди над лесной опушкой. Вижу еще дым справа вдали, а теперь также и слева чадящее облако. Выглядит так, будто этими дымами по-дают сигналы – как у индейцев: Может и так статься, что таким образом сообщается о нашем прибытии.
Чертовы водонапорные башни повсюду! Уверен, что они служат в качестве наблюдательных пунктов. С башни справа, например, можно наблюдать за дорогой минимум на восемь километров.
На развилке вновь перевешенные дорожные указатели. Сделано плохо: Указатели просто направлены в противоположные стороны. Таким образом, что это заметит даже ребенок. Мы, впрочем, давно едем по наитию. Для нас господа террористы должны придумать нечто более интересное! Упираюсь взглядом в дальний угол видимого горизонта, чтобы обозревать сразу все: Ленту дороги, оба дорожных кювета, небо, и близь и даль. Особенно подозрительными считаю от-дельно стоящие дома. И снова водонапорная башня! Но мы их уже столько оставили позади, безо всяких приключе-ний, что ее вид меня вовсе не беспокоит.
~
Бартль сильно удивляется, когда наталкиваемся на солдата-пехотинца. Из нас троих Бартль производит не самое приятное впечатление, будто дерзкая карикатура на все военное. И его поведение полностью соответствует его виду: Он играет роль старого, потрепанного, но радушного «морского волка», которого ничем нельзя пронять. Когда у нас есть зрители, он беззлобно подтрунивает над «кучером». Этакий good old fellow – компетентный во всем, персонифицированный практический ум. Спустя, кажется, целую вечность достигаем Richelieu. Об основателе спроектированного на кульмане города знаю, что он был кардиналом и министром при Людовике
XIII
и основал Acad;mie Fran;aise . Мой стук по крыше кабины останавливает «ковчег» прямо посреди го-родка. Меня так и подмывает побывать в роли туриста.
- Ради дополнительного образования, – сообщаю Бартлю.
На что тот выказывает явное неодобрение. Знаю, знаю: Нас могут застрелить здесь из сотни окон. Но эти изящные дома не выглядят как места для засады. Более того: Здесь просто не пах-нет этим. И в этот самый миг раздается выстрел. Внезапно начинается пальба сразу с нескольких сто-рон, и мы оказываемся в самой ее середине. Посреди полного дерьма. Выстрелы гремят и гре-мят, но нигде не видно ни одного человека. Мое сердце стучит в горле. Невольно вслушиваюсь в посвистывание пуль: Пули, которые ты слышишь, когда они свистят, точно не попадут в тебя! «Кучер» и Бартль укрылись за «ковчегом». В несколько прыжков оказываюсь там же. Но на какой стороне «ковчега» сейчас безопасно? Откуда раздаются выстрелы? Проклятье, только этого нам и не хватало! Тем не менее, где-то глубоко мелькает мысль: Вот чертова банда, бесится с жиру, лупит всле-пую в белый свет, как в копеечку... Как-то вдруг стрельба стихает. Если бы мое подразделение не состояло всего лишь из двух храбрецов, я бы теперь же выкурил этих сволочей! Блажен, кто верует! Сейчас надо во все глаза смотреть, чтобы улепетнуть отсюда подобру-поздорову обратно на открытую местность. Чтобы прогнать страх у Бартля, говорю:
- Похоже, боеприпасы у них на нуле!
- Кажется, только на нашей стороне, господин обер-лейтенант! – отвечает Бартль, еле ворочая языком. Отчетливо вижу, насколько он взволнован.
- Это было для нас настоящее крещение огнем! – добавляю поэтому, несмотря на одышку.
- Я так крестился еще в 1917 году, – отвечает Бартль.
«Кучер» же вообще не произносит ни слова. О, Господи! Нет, я вовсе не жалею о моем под-разделении! Richelieu – это название я запомню теперь вдвойне: Кардинал и этот обстрел! Когда мы вновь катим по дороге, упрекаю себя: Было грубой ошибкой уехать так далеко от основной дороги. Могло бы закончиться довольно печально. Но почему в нас не попал ни один из выстрелов? В «ковчеге» ни одного попадания, а он представляет собой довольно большую, объемную цель. Хотели ли нас просто прогнать какие-то сумасшедшие этой беспорядочной стрельбой? Незадолго до подъезда к следующему местечку мотор глохнет. «Ковчег» медленно катится и останавливается. «Кучер» поднимает капот двигателя и исчезает в нем всей верхней частью туловища. Авария? Но «кучера» не так легко сбить с толку.
- Свечи зажигания накрылись! – докладывает он совершенно спокойно. – Или распределитель зажигания.
Пристально всматриваюсь в карту, так, будто могу сократить расстояние таким способом внушения. Я бы охотно помог «кучеру», но как должно производиться воспламенение от дре-весного газа, в этом совершенно не разбираюсь. Выясняется, что у «кучер» нет запасных свечей. И, тем не менее, он преисполнен надежды, что ему удастся реанимировать старые. Но для этого требуется время. Короче: Вынужденная остановка. Меня так и подмывает громко выругаться, но делаю вид, что все в норме. Бартль тоже прояв-ляет редкое равнодушие.
- Думаю, там впереди в деревне должен быть какой-нибудь трактир – или пара, а то и тройка подобных забегаловок... Как насчет утолить жажду, господин обер-лейтенант?
- Нет, Бартль! Оставайтесь с «кучером». Только когда я вернусь, Вы сможете уйти, понятно?
- Конечно, господин обер-лейтенант! – Бартль пристукивает пятками как истинный вояка.
Это захолустье совершенно не в моем вкусе. Громкий лай собак за закрытыми дворовыми воротами. Представляю себя скрывшимся преступником, грабителем банка, объявление о розыске и задержании которого опубликовано всеми газетами и которому ничего больше не остается, как еще немного отсрочить свою поимку. В самом деле, пройдя метров пятьдесят, наталкиваюсь на трактир и говорю себе: Давай, по-смотрим, как он выглядит изнутри и какую выпивку предлагает. На низких камышовых стульях, в полумраке сидят несколько старых, изможденных крестьян. Ветераны, которые видели уже слишком много, чтобы интересоваться еще и мной. Они только медленно поворачивают ко мне свои непроницаемые лица. Враждебно настроены? Нет, лишь замкнутые и тусклые лица. Сидр это все, что есть в их мутных стаканах. «Моча монахини», как называл его Старик.
Сильно пахнет чесноком и стариками. Чувствую себя так, словно оказался в одной из картин Ван Гога, нарисованной им в начале его карьеры художника в Borinage . Заглотнуть чего-либо, говорю себе, и быстренько уйти.
А старики сидят с таким видом, как будто это вполне естественно, что я здесь засветился. Вместо сидра мне подают настоящую яблочную водку. Ну, кто бы сомневался! Я словно ожи-ваю. Когда снова выхожу в свет дня, то невольно зажмуриваюсь: Солнце стоит уже достаточно высоко. La douce France! А у меня земля горит под ногами. И здесь мне все это кажется совсем не кошерным. Но где же молодые мужчины? Какой-то мальчик играет в футбол пустой консервной банкой, и он, кажется, уже давно явля-ется единственным мужчиной моложе шестидесяти лет. Бреду назад и уже скоро слышу, что мотор «ковчега» снова тарахтит. «Кучер» сияет сквозь грязь на лице как нюрнбергский фигурный пряник .
- Ему удалось обновить обе чертовы свечи! – хвалит его Бартль.
Все еще не могу понять то, что мы правим повозкой американской конструкции с 12-ю ци-линдрами и при этом не используем ничего иного кроме древесных отходов для получения га-зообразного топлива и что этот мотор жрет все, что ему предлагают. Оказываюсь на своем наблюдательном пункте, позволяю обрушиться на меня странно зву-чащим французским словам, пришедшим на ум: Andouille – мягкая колбаса. Notre grand ad-miral se sent comme une andouille vis-;-vis de son F;hrer . И затем несколько особых фраз: Le F;hrer l’a eu – Фюрер надул его. Quel abruti – Что за идиот. La grande bedaine – Толстый Бо-ров – nous a joue un mauvais tour – сыграл с нами злую шутку: Il n’y a pas d’avions – Нет ника-ких самолетов. Nous avons pay; pour le savoir – Мы заплатили за обучение. Какой-то старик встречается нам словно тень. Через плечо у него коса, как у смерти. Машу ему правой рукой, старик машет в ответ. Во мне звучит: clopin-clopant – ковыляй себе прихра-мывая. «Кучер» пытается аккуратно набрать скорость. Он тоже хочет вырваться из этой проклятой местности. И сделать это прежде, чем солнце совершенно исчезнет за горизонтом. «Кучер» с его звериным инстинктом! Когда-нибудь мы здорово собьемся с курса. То, что мы имеем теперь под колесами, совер-шенно иное, чем обычная дорога. Скоро стемнеет, а у нас нет никакого представления, где на-ходимся. Едем по прямой, бесконечной аллее. Если бы Maquis были настороже, то стволы деревьев должны были бы лежать здесь рядами, перекрывая дорогу. Ради Бога! Только не сглазь! ругаю себя, когда мелькает подобная мысль, и я сплевываю. Я не заметил, как на небе появились плотные облака: Погода ухудшается. А над облаками звучит гул авиамоторов. Напряженно вслушиваюсь: Скорее всего, одинокий самолет. Но чего это он здесь потерял? Может диверсантов сбрасывает? Постепенно становится так темно, что мы едва можем двигаться дальше. Кажется, нам не удастся найти прибежище в немецких частях. Стоило пораньше об этом по-заботиться. Ладно, ничего иного не остается, как остановиться где-нибудь вне дороги и провес-ти ночь в «ковчеге». В бледном свете вижу, что мы проезжаем мимо развилки. Приказываю остановиться и объяс-няю Бартлю свое намерение. Сдаем немного назад и движемся дальше по объездной дороге. Не проходит много времени, и я замечаю небольшой лесок. Хорошо, хорошо, говорю себе, переночуем как следопыты! Я не чувствую себя при этом в полной уверенности: Холодно будет едва ли, но придется до утра нести вахту. Скоро наступит утро, говорю себе, мы нашли место для привала, и вплоть до Loire уже не может быть слишком далеко.
Вдоль Луары
Кукареканье петухов раздается с обеих сторон дороги, и это уже на протяжении несколько часов. Эти петухи какие-то неправильные: Около часа ночи они начали и не прекращают до самого рассвета свои крики. Теперь я знаю точно, почему петух – и именно галльский петух – является гербовой фигурой Франции : Этот вид владеет ночью всей страной. Никакой шум не пронзает мне так сильно уши как это ночное кукареканье. Даже яростный собачий лай, сопровождающий нас при проезде деревень, не может сопоставиться с ним по силе воздействия.
Бартль выходит из-за «ковчега» и салютует, приложив ладонь к козырьку фуражки. У него уже опять зажата между зубов раскуренная трубка: Довольный собой человек, живущий в полном согласии с окружающим его миром.
Хотя уже наступила темнота, мы нашли отличное место для бивака: Наш «ковчег» стоит укры-тый в кустарнике.
Все еще по-утреннему свежо. Следовало бы одеться потеплее. Приходится сильно размахивать руками, чтобы согреться и начать двигаться.
Затем проглатываю несколько кусков приготовленных Бартлем бутербродов, пока «кучер» рас-кочегаривает газовую печь.
Вся местность распространяет ночной сон. Пахнет травой и землей.
Когда мы трогаемся в путь, буквально впитываю в себя на крыше «ковчега» настоящий восход солнца без ложных красок и без длинного пролога: Солнце просто появляется над лесом и пронзает ослепительными пиками своих лучей утренний, влажный воздух.
В то время как солнце поднимается все выше над линией горизонта, пар над пашней также уходит в высоту.
Сегодня снова будет жарко.
Утренний свет отражается передо мной на дороге в чистых, отполированных до блеска следах от колес. Я буквально впитываю в себя зарождающиеся на западе облака, мерцание тополиной листвы в легком утреннем ветерке, красные точки зрелых плодов в чаще кустов шиповника и оранжевые и не совсем еще созревшие. Небо надо мной напоминает внутреннюю сторону ог-ромного, опрокинутого над землей тонкого стеклянного купола цвета молочно-голубого опала.
Все еще не имею никакого представления, сколько километров пути находятся в одном из на-ших мешков с дровами. Может быть, спросить «кучера»?
Но думаю, это было бы ошибкой. Я должен довольствоваться тем, что в этом случае совер-шенно не имею voix au chapitre . Но, тем не менее, я в постоянных заботах о запасе дров: Где мы можем разжиться дровами для газогенератора? Однозначно, не в автопарке германского Вермахта. Я даже не знаю, насколько сухой должна быть древесина и как мелко напилена или нарублена. Думаю, сантиметров пять. Но у кого есть дрова такого размера? Мысленно вижу, как мы пилим сухие ветви и мелко рубим их. Пойдет ли так? Годится ли такое питание нашему котлу? В La Pallice мои заботы были направлены только на шины. Забота о запасе дров появилась лишь со временем. Если бы только на дорогах ходили такие же колымаги как наш «ковчег»! Однако я пока еще не видел ни одного газогенераторного грузовика.
В Берлине и Мюнхене имелись такие же агрегаты, но на французских дорогах? Может быть, раньше я просто не обращал на это внимание? Теперь нам бы здорово помогло, во всяком слу-чае, конкретно мне, если бы в следующем местечке такой грузовик стоял бы у обочины, и мы смогли бы провести меновую торговлю с его владельцем: Дрова для газогенератора против пайка с подлодки. Шоколад и сигареты тоже сгодились бы. И все это за ничто иное как немного мелконарубленных дровишек.
Читаю на указателе «Val de Loire – pays des ch;teaux et des grands vins» . Как бы не так! бор-мочу тихо. Затем перебираю в голове названия ландшафтов Луары от самого ее устья и произ-ношу их: Pays Nantais , Anjou , Blesois , Orleanais … но одно название определенно вылетело у меня из головы. Начинаю сначала, и вскоре уже вспоминаю его: Touraine .
В нашей ночной поездке мы, кажется, здорово отклонились от маршрута на запад. Неужели мы едем полукругом? Если бы мы только выехали к Луаре, то нам не пришлось бы больше забо-титься о дорожных указателях и правильном курсе.
Вокруг расстилается нетронутая природа: Не могу насытиться ее видом. Нигде ни воронки от бомбы, ни разрушений. Темно-зеленые, огороженные выгоны для скота, ряды аккуратных, се-ребристо-зеленых, ивовых изгородей, и немного ржавой колючей проволоки то тут то там, лег-ко пробуждающей фатальные ассоциации.
Между раздутыми кронами деревьев мигают косые крыши, но никаких торчащих в небо раско-лотых обугленных стропил, а вздымающийся вертикально вверх спирали сажистого дыма, не внушают ничего иного как картину закопченной дочерна домашней плиты с огромным дымо-ходом. Между лугами на холмах завивающиеся полевые клины – многие уже свеже распаханы. Земля выглядит жирной и плодородной.
Только внезапно вылетевшая из-за дубовой рощи и парящая над ним на неподвижных крыльях какая-то хищная птица пугает меня. Но вот она ввинчивается в узкую кривую и начинает, словно по ступенькам воображаемой винтовой лестницы подниматься еще выше: Птица, поднимаясь над склоном, использует свои инстинктивные познания о тепле исходящем от солнца.
И в этот момент между стволами деревьев что-то блестит, как блеск зеркала: Loire!
Делаю глубокий вдох: Сделано!
И теперь высматриваю подходящее место для привала и вскоре, увидев подобное место, даю сигнал остановиться. Между дорогой и мерцающей водой всего несколько метров обросшего кустарником откоса.
Отдых на реке!
Удобно устраиваюсь на траве и вытягиваю ноги. Теперь не хочу ничего другого как тихо поси-деть.
Прохладный, солоноватый, с примесью затхлой гнилости запах долетает до меня. Пенистые пузырьки кружатся в водовороте, почти рядом с берегом. Луара здесь совсем не такая гладкая и ровная как зеркало. Она – плоский серебряный рельеф между тусклой зеленью острых зарослей камыша.
Это лето!
Только теперь могу почувствовать его по-настоящему. И тут же думаю о лете в Фельдафинге и представить себя рисующим на болоте – коричневую трясину, в которой отражается небо, но не темно-синего цвета, а насыщенного фиолетового.
Лучше не думать о таких картинах – не стоит вовсе думать об этом... Принадлежу ли я все еще тому месту? Что я буду делать в Фельдафинге без Симоны? А что можно теперь делать в Бре-сте? Теперь – в это самое мгновение? И мои мучительно двигающиеся мысли снова и снова порождают вопрос, удастся ли нам это, есть ли у нас вообще хоть какой-то шанс.
Меня одновременно охватывают чувства крайнего утомления и беспокойства. Чувствую жела-ние отдаться охватившей меня слабости, и в тоже время напряженному состоянию: Это все блестящие отражения на воде. Несколько стебельков и их отражение – более чем достаточно для китайской картины тушью .
Формирую прямоугольную рамку-видоискатель из указательного и большого пальца руки, как это часто делают фотографы. Этим я всегда обнаруживаю новые картины: Метелки папоротни-ка, разделенные солнечными лучами, театр теней на воде, речное дно с будто живыми волни-стыми песчаными полосками на нем.
Здесь можно было бы три дня рисовать, как я рисовал в Бретани, черной тушью и акварельны-ми красками. Воду для этого черпать из реки: Луара, представленная на бумаге Луарой – такого не придумаешь! Почему только я раньше не побывал в долине Луары?
И поделом мне: Сердце успокойся! говорю себе, и: Ты нарисовал сотню картин в Бретани! Откидываюсь на траву и думаю под шепот воды Луары о Бретани – моей Бретани. Наш крошечный пляж позади Batz-sur-Mer – сколько там всегда было жизни в песке: стек-ловидные кузнечики, отпрыгивающие в разные стороны при каждом шаге, шляпки раковин на камнях, которые можно было срезать ножом и есть сырыми. От воспоминаний слюна заполняет рот. Морские ежи. Немного их там было – но зато какие, ого-го! Нужно было только остерегаться их чертовых игл: Они внезапно ломались и оставались в коже – особенно опасно оранжевое их содержание! Но как не вспомнить о наслаждениях, которые имелись у M;re Binou : фаршированные couteaux – наполненные ракушки-ножики, запеченные устрицы, очищенные омары...
Надо бы выпить, говорю себе решительно, чтобы остановить полет мысли.
Вино, которое здесь произрастает, было бы то, что надо. Но, чтобы добраться до вина, надо ехать дальше.
Приходится уговаривать себя как упрямого осла: Давай! Вставай и вперед!
Меж кукурузных полей тут и там появляются маленькие четырехугольники с виноградными лозами. Если «кучер» остановится, то сможем украсть пару гроздей винограда. Они выглядят абсолютно спелыми.
Затем снова низкие дома в стиле Вламинка – шарообразные обрезанные деревья перед ними заставляют меня испытывать настоящую антипатию: Мне не видны окна домов. И деревья слишком быстро мелькают перед ними. Все выглядит изящно, будто выточенное, но страшно бесит меня.
Сумасшедшее небо: свет меняется каждые десять минут, в зависимости от того, надвигаются ли на солнце плотные или более тонкие облака или совершенно высвобождают его на какие-то мгновения.
И вновь я вынужден чертовски напрягать зрение: Так как освещение постоянно меняется, све-тотени ландшафта также изменяются.
Все больше тополей и убранных полей. И вся территория здесь теперь тоже волнистая. Каждый раз радуюсь, когда мы оказываемся на вершине очередного холма и я могу беспрепятственно все рассмотреть.
На другом берегу проезжает такая же двухколесная тележка как и в Бретани, только не окра-шенная в синий цвет. Лошадь бредет, глубоко понурив голову.
Иногда «кучер» так гонит, что наши слабые баллоны сильно шумят. Думает ли он, что за нами гонятся по пятам?
Определенным способом это так: Loire – это линия фронта. Эта линия должна удерживаться, только из-за защиты с юга. Здесь скоро может стать довольно жарко.
Взгляд улавливает нечто новенькое: Ряды продолговатых, высоких ящиков из проволочной сетки в полях, стоят перпендикулярно к направлению дороги. Наверное, емкости для спрессованных рулонов кукурузы. А вот и молодая кукуруза на полях: Она такая же, как и в Румынии. Были же времена, когда я, на своей складной байдарке, спускался по Дунаю...
Здесь наверху, на этой крыше, я тоже совершенно один. И картины ландшафта проезжают ми-мо, как и прежде: бесконечный фильм о французском ландшафте.
Деревушка.
Указатель с черным, витым шрифтом, «Salle Fetes» , на красном фоне. Этот зал, пожалуй, давно уже стоит пустым.
На вершине стоит изготовленный из бетона игральный кубик для покера, словно верхушка стойки ворот. Почти все дома примыкают непосредственно к дороге. Изгородь из искусствен-ной кривоствольной древесины: Бетон. Вот это я охотно рассмотрел бы: Изделие trompe l’oeil , во французском исполнении.
Мимо! Повсюду в витринах разрисованные узоры под дерево, даже на больших воротах въез-дов, через которые прежде во дворы въезжали коляски.
Trompe l’ceil мимикрия снова стала писком моды. Ну, в конце концов, мы тоже изображаем из себя нечто иное, чем являемся на самом деле: Тема, которая имеет и свои плюсы и свои ми-нусы.
Посреди деревушки дорога делает несколько резких поворотов. Невольно бормочу «чертово дерьмо!»
Старик тоже проклял бы эту местность. Да, если бы я мог просто наслаждаться, следуя по ней – но я вынужден быть постоянно начеку!
Доезжаем до вокзала, который стоит как неприкаянный в этом живописном ландшафте, и в его близости никаких домов. Вижу немецких железнодорожников и приказываю остановить «ков-чег».
Железнодорожники принадлежат к длинному строительному поезду. Узнаю, что железнодо-рожные пути в нескольких местах взорваны, и теперь, в последнюю минуту, их требуется сроч-но требуется срочно ремонтировать.
- Самолеты-штурмовики достали нас совершенно! – жалуется железнодорожник, командир ре-монтно-восстановительной роты. – Нам так не хватает бронепоездов с зенитками!
Ах ты, Боже мой! думаю про себя: бронепоездов ему не хватает! Как звучит-то!
Меня так и подмывает выкрикнуть: Это еще не все, чего здесь не хватает! Но я сдерживаюсь. Это первая железнодорожная часть, которую встречаю.
Во Франции размещается гигантский клуб Германских железнодорожников: секретари и обер-секретари Директора имперских путей сообщения, советники и старшие инспектора имперско-го Министерства путей сообщения – и все они ведут себя как генералы.
Наверное, и этот железнодорожник тоже принадлежит к этой плеяде довольно хитрых господ, давно позабытых мною.
- Здесь все идет кувырком, так сказать, разумное отступление – говорит он, – а такого развития событий мы не планировали. Такое просто не было предусмотрено...
- Ну, это, пожалуй, должно исходить из нашего способа мышления, – отвечаю ему и думаю при этом: Мания величия, никаких запасных путей к отступлению...
На открытой платформе вижу закрепленное канатами пианино – гротескный трофей. Навстречу нам движутся транспортные средства Вермахта. В легковом вездеходе стоят шта-белями кроличьи клетки. Между ними висит гроздь из куриц со связанными ногами: самоснаб-жение. Куда только они двигают с этим добром?
Встречаем связистов, которые тоже ничего не знают. Их обстреляли, и кроме того, на дороге обнаружили дисковые противотанковые мины. Один волнуясь, изображает, как ручная граната летела по ним сверху из дома – требовалось постоянно наблюдать и осторожничать.
Что есть лишь пустые толки, а к чему нужно всерьез прислушаться?
Что это только за такие странные, разношерстные войсковые единицы? Хоть толика героизма, по-моему, вовсе не их конек. Немного позже по обеим сторонам дороги стоят транспорты Вер-махта, полусваленые в кюветы, но нигде ни пробоины. Оставшиеся там, где их бросили, потому что закончился бензин.
Ха-ха-ха! смеюсь про себя: У кого в это время нет бензина в канистрах, тому не следует от-правляться в путь на машине. Однако наш запас дров тоже довольно скоро может закончиться.
Бартль и «кучер», конечно, могли бы спокойно и дальше ехать, пока последний мешок не опус-теет. Но я-то должен продумать наши дальнейшие шаги. Дьявол его знает, где и как мы сумеем разжиться новым запасом дров. В следующей деревне мы, в любом случае, должны достать пи-лу – или лучше две. В крайнем случае, пропилим пилой себе дорогу по Франции!
Дорожный указатель ставит меня перед дилеммой: Свернуть на Azay-le-Rideau – или двигать прямо на Tours?
Бальзак называл замок Azay-le-Rideau «ограненный алмаз», «что на границе с рекой Эндр покоится на сваях». Мне этот замок, как ни какой другой французский замок, знаком лишь по моим поездкам сюда в многочисленных сновидениях.
Нет, мы должны продолжать движение!
Облака на горизонте напоминают вытянутые на нитке клубки ваты: белая ватная гирлянда. Проходит немного времени, и все небо полностью в таких гирляндах, они становятся больше и плотнее и последовательно накатывают, словно украшения над деревней. От небесной синевы почти ничего не осталось. Опасность воздушного налета еще больше возрастает.
Далекие разрывы бомб заставляют меня собраться. Стучу прикладом автомата по крыше. Бартль мгновенно оказывается на дороге. Он, наверное, тоже их услышал. И вновь гремят взрывы. В какой-то момент понимаю: Это не янки.
Просто где-то там спряталась гроза. Небо перед нами быстро блекнет и становится темно. Вы-глядит угрожающе. И вот уже первые молнии вздрагивают далеко впереди, ударяя в землю.
Но, кажется, гроза не хочет начинаться так быстро. Вжимаюсь обратно между мешками на «ковчеге», и мы едем дальше.
У дороги большие кустарники. Летняя роскошь, буколическая территория.
Большие жуки бьют меня по голове. А теперь еще и комар попал в левый глаз. Слезами пробую вымыть его.
Безнадежно!
Даю знак остановки: Пусть Бартль поможет мне.
И он вскоре гордо предъявляет свою добычу: Мучитель являет собой всего лишь черную мош-ку.
Останавливаемся на большой площади с обрезанными липами, расположенными в строгом че-тырехугольнике. Не заметил, как называется это место. Все здесь аккуратно подстрижено, даже тенистые островки под липами выглядят аккуратно обрезанными. Втайне я надеялся найти здесь добрый глоток вина, но все выглядит опустошенным и плотно запертым. Прохожу вдоль бесконечной стены песчаника и оказываюсь перед входной дверью трактира с полуржавыми жалюзями.
- О нет, только не это! – говорю в повернутое ко мне, полное надежды, лицо Бартля и медленно поворачиваюсь кругом. Вижу «кучера» ссущего под одну из лип и собаку средней величины, очевидно, суку, за которой бегут пять других собак – маленькие, большие и один черный, про-сто гигантский кобель. Но не вижу ни одного местного жителя. Может быть, говорю себе, они заняты продолжительной сиестой.
И все же эта тишина кажется мне зловещей. Клапан в нашем котле стучит невыносимо громко.
Дальше вверх, в восточном направлении вдоль Луары. И вновь бледное от жары небо слепит меня. Скользкая зыбкость солнечного марева на дороге заставляет напрягать глаза, делает вид нечетким. Свет странно искажает все вокруг и, наверное, он, прежде всего, есть причина того, что я чувствую себя незащищенным – передвижная мишень на колесах.
Снова и снова сверкают косые крыши. Угнетающе жарко. Мы приближаемся к Tours.
Внезапно «кучер» резко тормозит.
Опять спустило колесо. На этот раз заднее левое, а мы его не латали прошлой ночью, и ничего теперь не поделать с этим спущенным колесом.
Тем не менее, «кучер» и Бартль немедленно берутся за работу.
Пока есть время, медленно бреду по направлению движения «ковчега» и вниз по высокой – думаю, ростом с теленка – траве, спускаюсь к берегу Луары.
Солнце уже настолько потеряло свою сильную яркость, что могу смотреть на него не боясь ос-лепнуть. В небе начинается мягкое флуоресцирование. Краски всех предметов претерпевают изменения. Тени в светлой зелени лугов потеряли свои острые контуры или совершенно исчез-ли. Но видны светло-освещенные кусты, и они так сильно освещены, будто вот-вот раскалятся и вспыхнут. Вплотную рядом с ними стоят уже бесцветные, такие тенисто-темные кусты, что пойма реки видится разделенной на светлые и темные полосы. Но все ниже опускающееся солнце закутывается в газовое покрывало, и пока еще видимые на заднем плане лугов резкие контуры групп деревьев и кустарников постепенно исчезают. Их тонкий узор исчезает, все мелкие предметы сливаются в одну большую массу, формы упрощаются.
Осталось пока лишь два зеленых пятна: Одно для плана лугов и другое для листвы и пока еще просвечивающего голубого цвета неба и его отблеск в реке. Я смог бы теперь нарисовать, не более чем этими тремя красками, весь ландшафт Луары.
Царит глубокий мир. Тишина укутывает меня словно мягкое покрывало. Лишь тонкая песня сверчка пронзает ее.
То, что река может двигаться беззвучно, кажется мне чудом. Луара заставляет лишь вздрагивать острые как мечи листья ириса и длинные прибрежные травы.
Группа тополей торжественно возвышается, стремясь круто вверх, будто нарисованная Коро.
Клод Лоррен тоже останавливался здесь в свое время и изобразил речной ландшафт, выпи-сывая все видимое вокруг черно-бурой сажей: Кустарники и облака, перемежающиеся группа-ми кустов, и все в одном насыщенном коричневом тоне.
Проплыть по Луаре на складной байдарке вместе с Симоной, вот было бы истинным удовольствием! Для лодки это было бы лучше поездки вдоль морского берега в La Baule к нашему острову. Воды Луары не разъели бы так ее алюминиевый корпус...
Плоды шиповника светятся из зелени листвы красными сигнальными лампочками. Мать Симоны умела варить вкусный джем из плодов шиповника: confiture d’;glantines . В таких вещах она была очень искусна. Но теперь ей это умение не пригодится – она в тюрьме.
Стоп! Мать Симоны была привезена в Нант и помещена там в тюрьму, а Нант уже пал. Но не перевезли ли Madame Sagot гестаповцы или агенты СД куда-нибудь раньше?
Раздается голос Бартля:
- Господин обер-лейтенант! Все сделано!
Едем мимо полускрытых замков – отличные места для постоя штабов. В этой местности долж-но быть здорово жить.
Вспоминается гостиница при дороге. Называлась: «Hostellerie l’;cu de Bretagne» . Странно, что здесь, у Loire, моя память напоминает мне именно таким образом о Бретани. На меня напа-дает странная грусть и скоро охватывает меня совершенно.
И тут дорожный указатель бьет меня словно электрический ток: «AMBOISE» .
Далеко впереди вижу уходящую вправо проселочную дорогу. Может она и в самом деле ведет к замку? Даю сигнал остановки.
Меня буквально пронзает: Я просто обязан попасть туда наверх, к замку Amboise! Неважно, насколько сейчас поздно.
- Туда вверх? – недоуменно спрашивает Бартль, сомнение и малодушие сквозят в его голосе. – На «ковчеге»?
- Конечно, Вы старый «Аника-воин»! Не пожалеете. Кроме того, это важно также и для Вашего образования. До самой Вашей смерти Вы будете жить воспоминаниями об этом. Человек, проведший здесь, в Amboise, свою старость и умерший здесь же, был Леонардо да Винчи. Им была сотворена Джоконда, называемая также «Мона Лиза» – никогда не слышали об этом?
- Ну как же… Слышал, господин обер-лейтенант.
Вверх ведет покрытая булыжником дорога, проезжаем тесный поворот, который «кучер» про-ходит с большим трудом. Наш «ковчег» слишком длинный. Ручной тормоз трещит. Не сдавая назад «кучер» позволяет ковчегу немного вольно прокатиться – затем тормозит и повторно раз-гоняется. «Ковчег» пыхтит как на последнем издыхании. Понимаю, что «кучер» раззадоривает машину, как может, но в нашем топливе просто недостаточно энергии: На первой передаче медленно продвигаемся вперед, метр за метром – не быстрее пешехода. Я уже проклинаю свой план забраться наверх. Следовало бы оставить «ковчег» внизу, но ковбой всегда неохотно рас-стается со своей лошадью.
Новый поворот налево, «кучер» едет впритык к правому внешнему краю дороги, затем остро срезает поворот – эх, сейчас бы тут же прибавить газ и играючи вынести нас из этой кривой. Но как это сделать?
Снова останавливаемся и сдаем назад. На этот раз мы выходим – дьявол его знает, удастся ли нам продвинуться дальше. Мой глазомер, скорее всего, подвел меня: Снизу замок выглядел вполне досягаемым. Или это тягостная тяжесть нашего подъема, который так растягивает доро-гу?
Понимаю также, что здесь наверху тоже никого не увидеть. Деревушка внизу, у дороги, будто вымерла.
Теперь перед нами раскрывается покрытое брусчаткой плато, кучер вытягивает длинный полу-круг и останавливает ковчег радиатором-холодильником против стены.
- Э, «кучер», кто же так ставит машину?
Как всегда «кучер» тупо пялится на меня. Затем его лицо стягивается в кукиш, будто от натуж-ного размышления над моими словами, и он выдает:
- А как ищще-та, господин оберлайтнант?
- Ай, молодца! – говорю ему. – Запомни, машину всегда надо ставить носом от стены, всегда, чтобы быть готовым к бегству – так что не обессудь!
И пока «кучер» осуществляет новый маневр, подхожу с Бартлем к бойнице в стене перед нами. Уже хочу поставить ногу в едва различимую у земли нишу и обозреть, как турист панораму слева направо, как увиденное заставляет меня буквально проглотить язык: Военный лагерь! Большое танковое соединение! Тяжелый гул моторов: пожалуй, это танки Shermann . Палат-ки в вечернем свете – и от танка к танку протянуты песчаные брустверы.
Никакой ошибки: Белые звезды на оливковой броне.
Все это я вижу буквально одним взглядом, и затем шепчу Бартлю:
- Спрячьте голову!
- Это же янки! – вырывается у Бартля.
Присаживаюсь на край торчащего из стены камня и пристально смотрю перед собой, словно меня обухом по голове ударили: Перевариваю увиденное. Не могу вспомнить ни одно подхо-дящее к случаю стихотворение, относящееся к этому сборищу танков противника на том бере-гу. Откуда они пришли?
Из карандашной линии, которой я изобразил на своей карте вероятную линию фронта, могу с трудом понять систему наступления Союзников. Но я вовсе не уверен, что эта линия правиль-ная. Вполне возможно, что я ошибочно скомбинировал ее из разрозненных, неопределенных сообщений, слухов и разговоров, и мои карандашные линии уже давно не соответствуют глав-ному направлению танковых ударов. К черту эту игру в прятки!
Я лишь радуюсь тому, что «кучер» не знает что произошло. Он просто должен поддерживать в рабочем состоянии наш «ковчег».
Ландшафт мечты французских королей, а в самой его середине столько много американских танков, что я даже не хочу начинать их подсчет. И мой испуг не проходит, испуг и страх словно растворены в воздухе: Танк на танке.
Если янки перейдут через Loire, мешок закроется – на этот раз еще больший, охватывающий всю западную Францию.
От Amboise до Chenonceaux всего несколько километров, и там проходит северная граница некогда незанятой зоны. Далее к югу едва ли еще встречаются германские части.
Мы сейчас достигли непосредственно «игольного ушка», и по возможности быстро должны пройти его и оставить позади...
Согласно моей карты от Amboise до Blois только 34 километра – по дороге, непосредственно ведущей к протекающей по плоскогорью Loire. Уклониться внутрь в страну мы не имеем шан-са. И на моей карте нет того единственного пути. А если мы у Blois не сможем пройти через Loire? Если противник продвинулся уже дальше на восток, что тогда? Его атакующие, передо-вые части, могут осуществить это за полчаса.
До Orleans еще 56 километров. Дорога туда ведет дальше вдоль реки. Дорога на другом берегу, эта красная вена на моей карте, является «route ; grande circulation» . А наша дорога – это «route d’interet local» . На полпути к Orleans на другом берегу лежит Beaugency . Там тоже есть мост через Луару. Возможно, один из самых маленьких.
Все прекрасно, но для начала нам придется опять рвануть вниз, а затем пройти мимо этого бро-нированного стада на самой короткой дистанции.
«Кучер» филигранноосуществляет отъезд. Внизу на подъезде приказываю ему остановиться: Требуется передохнуть и подумать.
Жду, что меня охватит чувство страха и ужаса. Но все это отсутствует. Меня даже охватывает – наоборот – некое подобие внутреннего смеха: Что за абсурдная картина!
Стоящие вплотную танки, выстроившиеся, словно к строевому смотру. Эта массивная огневая мощь в этом мирном ландшафте, в высокой луговой траве у Луары, под чистым, зеленовато-голубым небом – и непосредственно в месте, где жил великий Леонардо: Полная фигня!
Пытаюсь придумать план: Это собрание броневых чудищ ни в коем случае не выглядело как танковая позиция – скорее как обычный армейский лагерь. Наверное, они вовсе не интересуются тем, кто приближается к ним по левому берегу. То, что к югу от Loire не имеется никаких германских бронированных частей и подразделений, братишки конечно уже знают.
Мы просто обязаны пробраться мимо этой когорты. Пройти сквозь строй? Ах, что за чепуха! Ладно, идти так до конца: Проехать сквозь строй.
«Ковчег» – это огромные американские санки и в этом оформлении довольно оригинален. Американцы, конечно, не будут стрелять в американца. И пока они расчухаются, мы будем уже далеко... Вероятно, я должен бы здесь всплакнуть, как Старик перед Logonna.
Хорошо, что «кучер» не смотрел через балюстраду. Делаю знак Бартлю, чтобы он не болтал.
Так, а теперь вперед и уповаем на милость Божью! – «...и избави нас, Господи, от всякия бе-ды и напасти, скорби и печали и от всякаго зла.»
Размещаюсь рядом с нашим последним мешком, полным дров, вытягиваясь в длину и усевшись пониже так, чтобы меня никто не смог увидеть на моей крыше из-за его бордюра. А теперь ноги в руки! Вперед обычным ходом! Проскочим!
Сердце едва не выскакивает из груди: Удалось!
Мы вновь оказываемся за кустами. При свете посмотрим, говорю себе, что получилось. Зато сэкономил свои слезы.
От следующего моста через Луару остались только опоры. Они смотрятся остатками гнилых зубов. Саперы, или кто бы здесь ни был, блестяще выполнили свою работу. Огромные камен-ные глыбы были заброшены аж до дороги, другие лежат в крапиве. Взрыв достиг и ближайших домов. Мы наезжаем на пустые оконные рамы. На дороге блестят пугающие осколки стекла. Держи ушки на макушке!
Каменный мост, конечно, был прекрасным старинным сооружением. Как мне жаль подобных прекрасных, художественно построенных мостов!
Теперь я знаю, как далеко продвинулись янки. Но где стоят наши подразделения, знает лишь небо!
Кого бы ни спросил, никто не смог дать мне такую справку. Неужели совершенно нарушена связь наших крупных воинских подразделений? Но чему я собственно удивляюсь? Когда аме-риканские танки стреляли по нам в Бресте почти у бассейна верфи, никто тоже не мог связаться с нами. С самого Avranches, кажется, царит всеобщее замешательство.
От одного старика, который охотно беседует с нами, узнаю, что почти все мосты через Loire были разрушены уже в начале мая – но не немцами, а Союзниками. Задолго до Вторжения все важные мосты Луары – точно так же как и мосты через Сену – были разрушены.
«Затруднить передвижения войск к театру боевых действий», таков был девиз тактических военно-воздушных сил Союзников.
А теперь и мы вкушаем в полной мере результаты этого девиза на своем пути в Париж...
Старик говорит, мне к утешению, что насколько он знает, мост у Blois еще цел.
Очень скоро все снова выглядит мирно: Другой берег реки кажется пустым и заброшенным. Если бы только нам удалось добраться невредимыми до Blois! Там мы смогли бы разжиться, надо надеяться, дровами. Рано поутру, когда угольщики обходят своих покупателей! размыш-ляю про себя. Они, наверное, теперь складируют на бензоколонках свои запасы угля и дров для газогенераторных грузовиков.
Старый Blois! Бывший когда-то столицей Франции задолго до Парижа! Замок эпохи Возрожде-ния с лестничной башней и множеством слуховых окон с четырёхугольным проёмом и вальмо-вой крышей.
Blois, образец для Chambord и одна из постоянно планировавшихся, но так никогда и не дос-тигнутых целей моего отпуска. Я так часто читал тексты туристического проспекта, что отдельные строки буквально «поселились» в моей голове: «Искусство, культура, ландшафт и гастрономия имеет здесь изумительную связь... наполненную воспоминаниями о galante Historie , охоте и страсти...»
Наконец снова встречаем наши воинские части: Мы пытаемся перегнать колонну полугусенич-ных грузовиков Вермахта.
Что за воинственный вид! Мотки колючей проволоки за бортами, пристегнутые к бортам бре-зентовыми ремнями канистры для бензина и толстые связки маскировочных сетей. Лица солдат под касками усталые, истощенные, раздраженные. Среди них вижу лишь несколько молодых лиц. Все выглядит так, как будто это подразделения, которые уже побывали в России. Такое у нас охотно практикуется: жалкие остатки разбитых боевых частей с Восточного фронта направляются на отдых и переформирование во Францию.
Далеко впереди воинская колонна стоит. Только теперь понимаю, какая она на самом деле длинная: Перед танками авангарда имеющими форму санитарного чемодана, стоят и большие грузовики с вращающимися, смонтированным на лафетах турельными пулеметными установ-ками, и маленькие кубельвагены. Выглядит так, словно здесь открылась выставка всех транс-портных средств Вермахта, включая и довольно старые модели.
Внезапно в нескольких метрах перед нами выныривает связной-мотоциклист на своем тяжелом мотоцикле на такой скорости, что поднимает клубы дорожной грязи, и пока я, откашливаясь, шлю ему вслед проклятия, он слегка приподнимается на седле, как на лошади, и грохочет вдоль колонны.
Хотел бы я знать, что за сообщение он везет.
Когда мы, наконец, снова выскакиваем на свободную перед нами дорогу, через пару километ-ров вижу, что вплотную к дороге разместился продовольственный пункт колонны. Очевидно, здесь может питаться любой, кто только хочет: Лежат груды консервов.
Бартль немедленно занимается организацией нашего питания.
- Вы ведете себя как невежественный варвар! – наезжаю на Бартля.
Что этот сумасшедший Бартль хочет делать с консервами? Устроить в «ковчеге» склад? «Ков-чег» такого не вынесет.
На указателе километрового столба громко читаю: «Blois – 21 км».
Дорога идет теперь вплотную к берегу реки, по низкой дамбе совершенно открыто – только невысокая, высотой по колено трава растет по обеим ее сторонам.
А это что? Несколько воронок от снарядов прямо на дороге, которые «кучер» с трудом объез-жает: Артиллерия с другого берега! Не остается ничего другого, как только двигаться не оста-навливаясь. Не останавливаясь!
Развалины взорванного моста торчат посреди реки.
Chaumont- sur-Loire называется скопление домов в этом месте.
Довольно долго проезжаем средь светлой зелени пойменного леса. За лесом следуют ивы. Ко-ровы, пасущиеся здесь, имеют окраску как свиньи: Коровы цвета марципана – таких я еще не видел.
«Blois – 17 км». Как долго мы еще продержимся, пока не тронем последний мешок с дровами – наш резервный мешок?
Группа солдат-артиллеристов. Они сообщают нам, что дальше на юг все находится в руках пар-тизан. Шоссе, по которому мы сейчас катим, является последней безопасной дорогой.
Невольно делаю скептическое лицо. Солдаты заверяют, что мне следует им поверить...
На какой-то миг меня охватывает сомнение:
- Конечно, я вам верю – но, что вы называете «безопасной»?
- Наполовину безопасной, господин лейтенант, – раздается голос одного из артиллеристов.
И вновь две плоские воронки на проезжей части. Кромки кустов на другом берегу совсем не внушают мне доверия.
«Кучер», слава Богу, аккуратно прибавляет скорость. Страх того, что мы можем оказаться под обстрелом мотивирует его. Воронки от снарядов, кажущиеся даже «кучеру» опасными – это нечто новенькое.
Ощущаю себя на «моей» крыше незащищенным и услужливо предоставленным вражеским взглядам. Довольно щекотливая ситуация: открытое пространство тянется бесконечно. Только появление ряда деревьев, обрамляющих край дороги до самой реки, позволяют мне вздохнуть с облегчением. Они еще молоды, толщиной с руку, но уже сплошь обвиты плющом. Это хорошо, потому что плющ утолщает эти деревца: Нам сгодится любое укрытие...
Cand;-sur-Beuvron . Маленький мост через реку Beuvron совершенно свободен. «Кучер» мчит вперед, и вскоре перед нами возникает лес.
Мы это сделали!
«Blois – 7 км».
В Blois конечно, имеется комендатура, и, вероятно, они даже смогут помочь нам с дровами...
У городка Chailles приближаемся непосредственно к Луаре. Скоро шоссе снова ведет на дамбу и по ней вниз, и затем взгляд свободно скользит по ленивому речному течению слева.
Над противоположным берегом стоит гигантское облако – черный чадящий дым взмывается высоко в зенит.
Справа от нашей дамбы в ряд стоят деревья ольхи так плотно, как будто должны образовать клетку для хищника. За ними виден плоский как доска ландшафт из узких полевых клиньев, обрамленных низким кустарником и молодыми деревцами. Дорога какое-то время идет на одном уровне с макушками деревьев, снова и снова закрывающих мне вид глубже в страну. Запах сена щекочет нос и будит неопределенные воспоминания о прошлом лете. Но я не могу отдаться им сейчас...
Loire едва течет. Наверно она перегорожена где-нибудь дальше. Пришлось бы здорово порабо-тать веслом, если бы захотел пройти здесь на байдарке вперед, в направлении Атлантики.
По правую руку открывается глубокая лощина. Так как деревьев и кустов нет, то вижу поля и незастроенную землю на километры. Несколько домов у дорожной насыпи могу едва разгля-деть. Берег над рекой на другой ее стороне выше, чем наш. Оттуда без труда можно просматри-вать нашу дорогу. Но также и из посадок ольхи, что сопровождают нас теперь снова по право-вой стороне, можно отчетливо видеть наш силуэт на фоне неба. И это, в первую очередь, дос-тавляет мне сильное неприятное чувство: Я не понимаю, за какой стороной должен наблюдать особенно внимательно...
Теперь мы едем, словно по огромному овощному садовому хозяйству: Теплицы там и сям, и много беседок построенных из дерева. Сухая древесина, много тонких планок, которые мы могли бы порубить! Также время от времени попадаются стога соломы. Сухая солома нашей печи, конечно, не пойдет, но древесина! Должны ли мы остановиться и расколоть одну беседку в щепки?
«Кучер» съезжает, поскольку мы больше не можем продвигаться по дамбе, вниз и вбок на уз-кую дорожку и устремляется непосредственно внутрь этого скопления садовых участков. Садо-вые участки? Подумай-ка еще раз! Французы определенно не знают землевладельца господина Шрайбера .
Стучу по крыше: «Кучер» останавливает машину под широким фруктовым деревом. Бартль сразу оказывается рядом с машиной, и я вижу его одутловатое лицо:
- Это не подходящее место, господин обер-лейтенант!
- Однако здесь имеется довольно много дров! Что, если мы порубим на дрова несколько изго-родей?
«Кучер» становится рядом с Бартлем и смотрит на меня взглядом полным надежды.
- Все же полагаю, дрова мы сумели бы достать более удобным способом, господин обер-лейтенант, – говорит Бартль, – я имею в виду в Blois, господин обер-лейтенант.
- Ваши слова да Богу в уши!
Спрашиваю «кучера» о том, насколько нам еще хватит дров.
- Хватит вполне, господин обер-лейтенант, – отвечает тот и тут же направляется к ненасытной печи.
В Blois должны быть заготовленные в мешках дрова. Ладно, подождем до тех пор, пока «ку-чер» накормит печь – и затем двинем дальше.
Не проходит много времени, и наша улочка снова выводит нас на дамбу.
Невольно вспоминаю слова артиллеристов «наполовину безопасна», когда вижу где-то в сотне метров впереди что-то прошмыгнуло через дорогу и даю команду остановиться.
Здравствуй жопа, Новый год!
На другой стороне Loire стоят американские танки – на этот раз еще ближе к реке, чем при Am-boise, и, самое неприятное, они стоят выше нас. Из меня вырывается невольный стон:
- О, нет!
Затем подчеркнуто медленно слезаю с крыши и оставляю «ковчег», чтобы разведать местность впереди. Словно гуляя, иду вперед, автомат держу вертикально у правого бока, так чтобы его нельзя было рассмотреть, зырю глазами справа налево, и всеми мышцами тела готов броситься при первом угрожающем знаке на землю, а если придется, то прямо посреди дороги.
Янки настолько свободно стоят на береговом откосе, будто с ними в принципе ничего не может произойти. Целая дюжина танковых стволов направлена на нашу дорогу. Безнадежно!
Присаживаюсь за большим пучком конского щавеля и судорожно обдумываю ситуацию: Эти янки, наверное, первыми продвинулись до реки. В их позиции ничего не говорит о занятии огневых позиций и расположении лагерем... Но что произойдет, если у янки есть танки-амфибии и если им придет в голову мысль переправиться через реку? Loire здесь не больше, чем река для байдарки: около 20 метров шириной и неглубокая. Выглядит так, словно ее можно с маху перейти вброд: Для патруля танковой разведгруппы совершенно не представляет трудности.
«Дорога – это последний безопасный путь...» – со смеху лопнуть можно!
Теперь чадящие дымные облака далеко на севере, на другом берегу, такие черные и толстые, будто от подбитого танкера. Глухие взрывы болезненно бьют по ушам, да еще это резкое ши-пение и треск. Затем доносятся отдельные выстрелы, звучащие как хлопки пастушьего кнута.
Я могу просматривать дорогу лишь до следующего поворота. Дальше по течению должен быть, согласно карте, мост. Но он, скорее всего, тоже взлетел на воздух, иначе янки, пожалуй, уже давно были бы на нашем берегу.
Хрен его знает, что там впереди пересекло нашу дорогу...
Что же делать дальше?
Если бы хоть кто-то мог мне помочь!
Когда возвращаюсь к «ковчегу», то объясняю Бартлю, невольно приглушив голос:
- Опять мы попали в переделку... Я заберусь на крышу, но на этот раз Вы защищаете правый борт, так как там могут находиться террористы. «Кучер» же должен просто ехать вперед, как обычно. Вероятно, они и на самом деле считают нас своего рода воришками-дезертирами. По-этому не спать, Бартль!
- Есть! Понимаю, господин обер-лейтенант! – отвечает Бартль вполголоса.
- Так… И сразу же вперед, как только я окажусь наверху!
На этот раз сердце готово вырваться из груди уже когда забираюсь на крышу.
Едва проскакиваем опасный участок и проезжаем несколько километров под прикрытием при-брежного кустарника, нас останавливает полевой жандарм, мотоцикл с коляской которого косо стоит у дорожной обочины.
Узнаю, что дорога впереди находится под обстрелом.
- Никакой возможности проехать! – объясняет жандарм.
- Дорога под обстрелом?
- Так точно, господин лейтенант. Blois пал!
- Ах ты, черт возьми... А мост?
- Давно взорван.
Приплыли! Если это был действительно последний целый мост, то тогда спокойной ночи...!
- А что это за дымы пожарищ?
- Это Blois, господин лейтенант, весь город в огне.
Замечаю, что громко сглатываю.
- Вы должны уйти с шоссе, обстрел может приблизиться! – говорит жандарм, и в тот же миг раздается тяжелый грохот танковых орудий и звуки взрывов.
- «Убраться с дороги» – это хорошо, только куда? – спрашиваю его и узнаю: В сотне метров дальше есть большой песчаный карьер – Съезд с правой стороны...
Хорошо! Это значит для Бартля, что он должен теперь быстро вскарабкаться на крышу – я же буду внизу – а для «кучера»: Вперед марш, как только Бартль окажется наверху.
Скоро видим второго патрульного с диском регулировщика в руке, которым он несколькими резкими взмахами указывает нам вправо.
«Ковчег» покачиваясь, сползает по ложбине прочь от дороги, и «кучер» ведет его вплотную к косо поднимающемуся песчаному склону.
- Вы совсем спятили? – кричу на него, и мне тут же становится его жалко. Мое остервенение не оказывает видимого воздействия – он немедленно вскидывает на меня растерянный взгляд и пристально смотрит.
Сдерживаясь, объясняю ему:
- Предположим, мы получим по капоту или кузову – предположим, что нам придется отсюда срочно уносить ноги – как Вы тогда сможете развернуть наш «корабль» в этой узости?
До «кучера» доходит моя тревога, но он так ошарашен, что слишком сильно дает задний ход и оказывается левым передним колесом в рыхлом песке. Полный позор на глазах многочислен-ных праздно шатающихся солдат.
- Ладно, успокойтесь! Просто переведите дыхание! Сейчас все исправим! – пытаюсь успокоить «кучера». Даю ему сигнал, чтобы он выключил мотор. И теперь мы просто ждем, до тех пор пока один солдат из группы глазеющих вокруг не приходит на помощь, без всякого приказа.
При этом я не рассчитывал на Бартля: Он уже ушел на корму «ковчега». С широко расставлен-ными ногами, уперев обе руки в бедра, он орет, на чем свет стоит:
- Чертовы свиньи – что уставились? Давай, давай! Вам что, уши заложило? Или вас надули как лягушек, что вы руками шевельнуть не можете?! Что за говнюки!
Солдаты настолько ошарашены этим ядовитым бородатым злодеем, что Бартль, пока они, на-конец, не вмешались активно в происходящее, орет еще несколько проклятий, да сверх этого еще и грозит им:
- Я вышибу вас всех по отдельности из ваших дурацких тряпок, если немедленно не увижу ка-кое-либо движение!
Проходит немного времени, и «ковчег» опять свободен.
И вот только теперь воцаряется спокойствие – бойцы исполнили свой гражданский долг!
Раскрываю свой дорожный атлас на капоте нашего двигателя и следую по ней правым указа-тельным пальцем по пути, который мы прошли. Расстояние выглядит не каким-то блужданием, а совершенно приемлемым и предсказуемым. Если я только снова окажусь в Париже, то все это большое турне представится, наверное, как гнутое колесо: из Парижа в Париж – ясное дело.
Никаких сумасшедших метаний туда-сюда подобных отметкам маршрута на морской карте оперативного района, кажущийся туристическим курс поездки, охватывающий так много дос-топримечательностей как это только возможно – включая точки на севере, западе и юге. Пред-приятие, настолько разнообразное и информативное, насколько это можно себе пожелать.
Упрекая себя в этом, одновременно смеюсь в глубине души.
Но затем страх о таком легкомыслии охватывает меня: Париж! – Если бы нам это только уда-лось!
Нужно быстро постучать по дереву. Чтобы не представлять собой странную картину, в глазах стоящих бойцов, веду себя так, будто от сильной усталости прислонился спиной к стволу дере-ва поблизости, и затем три раза касаюсь его правой рукой. А сверх того бормочу шепотом:
- Тьфу-тьфу-тьфу! Спаси и сохрани! Мы просто обязаны это сделать!
Здесь конечно не выглядит как в Париже – все это скопление транспортных средств в одной куче. Единственное, что нам теперь остается – это ждать темноты. Спрятать голову и наблюдать, как все будет развиваться!
Все новые транспортные средства скатываются в песчаный карьер, но при этом таких экзотич-ных как наш «ковчег» нет ни одного.
Узнаю, что через Loire больше никто не прошел. К северу от реки вся территория вплоть до Се-ны, кажется, захвачена противником.
Снова достаю карту: Если американцы нанесут быстрый удар в направлении Fontainebleau , Париж будет окружен. После чего Париж можно будет списать со счетов.
Но чего я забиваю этим себе голову? Для начала нам надо выбраться из этой чертовой ямы. Ес-ли здесь соберется еще больше транспорта, то дело станет рискованным: Весь этот автопарк давно уже не выглядит с воздуха заброшенной рощицей.
Плохо и то, что никто не имеет представления, какое положение сложилось дальше к югу. Судя по всему, все присутствующие здорово боятся отхода на юг.
Долбанная французская дорожная сеть: Все дороги выходят радиально из Парижа. Практически нет обычных прямых дорог, их почти что нет вовсе, а все создано по образцу паучьей сети. Мы, правда, могли бы ехать, приблизительно на одном уровне на восток – Orleans-Auxerrc Dijon Besan;on , но это расстояние выглядит приемлемо только на карте. На самом деле это только второстепенные, объездные дороги. И они более чем небезопасны.
- Как дела? – интересуется Бартль.
- Совершенная хрень... Совершенная хрень и она мне совершенно не нравится.
Бартль меланхолично кивает.
Снова такой же тупик: Я хотел бы смотаться из этого смешанного сообщества, но только не осмеливаюсь больше ехать в одиночестве. Не хочу спрашивать Бартля о его мнении: Он согла-сился бы со мной в любом случае. Могу советоваться только с собой: Вокруг Парижа, говорю себе, еще должны стоять немецкие войска. И, по-видимому, это как раз тот фактор, что сдер-живает быстрое продвижение Союзников. Мы должны ехать в Париж!
Но тут есть еще одна закавыка! успокаиваю себя. Мы по-любому должны пройти мимо Blois и затем с Божьей помощью где-нибудь перебраться через Луару. Все же, хоть один мост через нее должен же еще где-то стоять целым! Не могут же господа противники все мосты разбомбить!
Еще какое-то время занимаюсь атласом – будто заучиваю наизусть: Когда снова окажусь на крыше, не смогу больше его развернуть.
Черт возьми, до чего же гигантская эта дуга, которую делает Луара. Если мы должны будем следовать по ней, так как здесь в этой местности больше нет никаких мостов, то нам придется скатиться, возможно, вниз до Nevers . Могу поворачивать и разворачивать карту, как хочу: Все равно все выглядит очень дерьмово.
До самого Orleans, узнаю от пожилого армейского обер-лейтенанта, который удивляется наше-му «ковчегу», все мосты через Луару были разрушены массированными бомбардировками Со-юзников еще до дня Вторжения.
- Остается только удивляться тому, что за все это время мосты не были отстроены. Разве здесь нет саперов?
- Здесь, во всяком случае, нет, – говорит обер-лейтенант, – И, наверное, не хватает строймате-риалов...
Как обстоят дела после Orleans, эта «серая шинель» сказать мне не может.
А мой ли это газогенераторный грузовик, хочет он знать.
- Спешу Вас уверить – да!
- Выглядит довольно странно, – размышляет обер-лейтенант. – И как эта колымага бежит?
- До сих пор бежала, во всяком случае...
- И откуда же Вы едете?
- Настоящий допрос! – отвечаю слегка растеряно. Но затем, однако, говорю:
- Из Бреста.
При этих словах этот человек смотрит на меня как на нечто потустороннее. У него сын в Бресте. Нет, поправляет он себя, не непосредственно в Бресте, его полк располагается севернее Бреста – артиллерийский полк.
Описываю ему, как все подразделения из окрестностей отходили в Брест, и произношу это так, будто они, благодаря такому отходу, оказались в полной безопасности.
Но обер-лейтенант слушает меня с недоверием и без стеснения ругается:
- Ну, ведь сегодня даже дилетант понимает, что все это чистое безумие. Такое распыление сил! Никак не могу этого понять! На кой черт все эти, так называемые Крепости и укрепрайоны, если мы здесь, в самой середине, всё теряем? Неужели затем придется все начинать сначала и, несмотря на поражение, снова завоевывать Францию? Войскам же придется отвоевывать все обратно! Теперь Союзники сделают большой разворот – и добавится один большой мешок ко многим маленьким. Кто только все это придумал?!
- Наверно Фюрер и Верховный главнокомандующий.
Мои слова так пугают офицера, что он впадает в своего рода ступор и всматривается в меня колючим взглядом. Что мне теперь сделать, чтобы он не подумал, что вот сейчас, по моему доносу, его вздернут?
Я продолжаю:
- Перед Брестом я был на фронте Вторжения.
- Почему это?
- Я – военный корреспондент.
Это, кажется, успокаивает обер-лейтенанта, и восстанавливает его речь. Впервые слышу имя «Patton» . Паттон – это главнокомандующий 3-й американской армией. Она, кажется, про-двигается на Париж. Уже 8-го или 9-го числа янки внезапно появились в Laval и поздние затем на востоке, переправившись через линию Alengon – Le Mans.
Прикидываю: В таком случае они были всего лишь в 120 километрах от Orleans. Где же они теперь стоят?
Наша 9-я бронетанковая дивизия вела тяжелые бои к югу от Alengon с американскими броне-танковыми силами. Надо надеяться, она затормозила скорость их продвижения. То, что стало с 25-м армейским корпусом, обер-лейтенант точно не знает. Он стоит, очевидно, в тылу броне-танкового корпуса Паттона в Бретани.
- Наша 5-я танковая армия и 7-я армия связаны к западу от Сены, – говорит обер-лейтенант. И теперь я еще также узнаю, что американцы высадились вчера в южной Франции – а именно у Канн. Как далеко они уже продвинулись, обер-лейтенант сказать не может.
Надо все услышанное переварить. Но для этого мне нужно полное спокойствие. А потому говорю моему визави, что я должен, с его разрешения, сходить в кустики...
Союзники, кажется с самого Avranches, осуществляют огромное окружение, которое походит на ножки циркуля с его вершиной в Париже – они хотят охватить всю Францию. Их следующей целью мог бы стать Falaise . Тогда образовался бы настоящий котел, и обе наши Нормандские армии оказались бы в нем. И кто сумел бы воспрепятствовать янки в этом, если бы они теперь в таком же темпе ворвались в долину Роны...?
Между низкими стенами из валунов выбираюсь по узкой тропке из карьера – автомат держу на боевом взводе.
Что и следовало ожидать: Вся местность здесь и далее должна кишеть партизанами, а об обес-печении безопасности с этой стороны, никто из армейцев и не подумал: То же дилетантство, как и всегда.
Однако и людей Maquis я тоже с трудом понимаю. Сбросить деревья поперек всей дороги и до-бавить еще немного препятствий – это же детская забава. Чего же они еще ждут? Сейчас было бы самое время: Здесь все кажется, в хаотичном бегстве и потере управления. Для партизан это должен был бы быть точно рассчитанный момент для нападения.
Чем дальше удаляюсь от карьера, тем выше поднимаюсь. Теперь я уже выше верхушек деревь-ев. Вижу пасущийся скот, раскатанные телегами дороги, домашнюю птицу, деревья грецких орехов. На минуты далекая стрельба стихает. В этот миг война больше не существует.
Своей Богом данной стратегической мудростью Фюрер заманил противника во Францию. Там на другом берегу Луары враг и стоит теперь.
В каких-то паре сотен метров отсюда можно обозреть всю бронированную мощь врага, как на ладони. Если Фюрер захлопнет крышку, то им настанет полный капец!
Встряхиваю головой так, словно этим могу выбросить из черепушки свои скачущие мысли.
Ну а теперь подумаем серьезно: Что мы должны будем делать, если враг начнет здесь свое про-движение?
Может быть: Как только стемнеет...
А нам еще нужны дрова!
Кажется, горит весь Blois, а вместе с ним и дрова для нашего котла, в которых мы безотлага-тельно нуждаемся.
Как же быть дальше? Пересесть ли, например, в другую машину, которая имеет канистру при-найтованную к кузову? Это конечно было бы неплохой возможностью – но так не пойдет! Надо следовать старому правилу моряка: Корабль не покидают до тех пор, пока он наплаву. И, кроме того: Кто предоставил бы нам здесь добровольно место в своем транспорте?
Эта чертова проблема дров! Всегда появляется проблема какого-либо недостатка, которая пор-тит настроение. Трижды проклятая проблема шин – а теперь еще и проблема дров.
Если бы мы, все же, порубили те изгороди!
Отправляюсь в обратный путь к «ковчегу». А может быть, все же, повернуть лучше назад и найти объездную дорогу подальше к югу? Но двигаться в одиночку – было бы слишком риско-ванно. А если с группой на все готовых людей?
Когда снова оказываюсь в песчаной яме карьера, держу военный совет с двумя, а затем тремя другими водителями. Наша «боевая мощь», полагают они, слишком незначительна. Лучше на этой, пока еще наполовину безопасной дороге, остаться и подождать ночи.
Именно то, что я и думал: Никто не хочет рисковать своей задницей..
Слышу, как прибывает еще одно транспортное средство, и вижу, как оно поворачивает в низину к нашей яме. Знамена пыли взмываются ввысь.
- Проклятые сволочи! – сыпет проклятия какой-то унтер-офицер. Раздаются и другие недоволь-ные голоса:
- Этот скот доже не видит куда прет!
И:
- Он себя, наверное, свиным хвостом возомнил – вертит куда и как хочет!
Этот транспорт – большой грузовик четвертьтонка – оснащенный как для экспедиции в пус-тынную Сахару: Лопаты и мотки колючей проволоки надежно примотаны к бортам. А внутри сидят два генерала и два полковника.
Сразу два генерала, как такое может быть?
Бартль вовсе не интересуется новоприбывшими. Он сидит рядом с «кучером» в «ковчеге» и болтает без умолку: Парень вовсе не производит вид усталого до чертиков человека.
- ... погодка была та еще, типичная погода для обычных джонок...
Спрашиваю себя, насколько наш «кучер» понимает, о чем идет речь. Бартлю надо было бы тра-вить свои байки тоном сказочника.
- Волны были высотой с дом. Мы носились вокруг как играющие со смертью каскадеры в ог-ромном сетчатом шаре – «Шаре смерти». Не знаешь что это такое? Ну, так слушай: Несколько каскадёров-мотоциклистов носятся на скорости 80 километров в час внутри стального прово-лочного шара или цилиндра, что в принципе один черт. Геометрически выверенные траектории и точное соблюдение заданной скорости – необходимейшие условия номера, погрешность в несколько сантиметров, пролитая капля масла, а также чуть пережатая или наоборот – недожатая – ручка газа могут повлечь за собой тяжелейшую аварию. Они едут практически по вертикальной стене, таким образом, как ты взбалтываешь ром в большом стакане – всегда по кругу. Это трюк с центробежной силой. Если двигатель заглохнет, то тогда падение вниз, пару раз перевернутся в воздухе и все – пипец!
Хотя и не вижу лица «кучера», могу легко представить себе, как он сидит с открытым от силь-ного впечатления ртом перед воображаемой картиной внезапного перелома затылка.
Бартль выдерживает надлежащую паузу, а затем снова с воодушевлением рассказывает:
- Я лично видел такое однажды. Они ехали вдвоем – на заднем сиденье была шикарная дамочка, только одетая слишком легко. Я пять раз ходил на представление: Она одевалась то в розовое трико, то в сиреневое. Билет стоил тридцать пфеннигов! Тогда это была для меня огромная сумма.
Бартль уже закусил удила.
- Зрители смотрели сверху в тот цилиндр смерти чисто как в твою кастрюлю. Мотор работал как всегда, но Вилли, который был тогда моим другом… – ты, что, не можешь спокойно поси-деть? Черт, не прислоняйся ко мне!
Так вот, погодка была тогда та еще. Подобное случается раз в сто лет. Это была моя четвертая поездка с каплеем Людвигом. Старпомом у нас был Евгений Штих. Это был тот самый Штих, который с Маурером проворачивал дела на африканском побережье. Ну да, помнишь ту историю с минами? Вы, сегодняшние салаги, вы не имеете никакого представления об этом...
Постоянные остановки рассказчика превращаются в настоящую пытку для слушателя. Я просто киплю от злости.
И в этот самый миг из кустов внезапно раздается надрывный лающий голос, и тут же некто с загребающими руками прется сквозь листву и орет на меня:
- Вы включены в наше подразделение!
Смотрю на его погоны. Двойной сутажный шнур – значит, майор. Только что это за манера орать на человека без вступления и представления? Не хочу немедленно сдаваться, но на роже господина майора яростно блестят стеклышки. Господи! Еще один моноколеносец!
Оказывается, мы должны служить своего рода защитой танка впереди колонны. Солдат с руч-ным пулеметом должен разместиться на нашей крыше. И еще двух солдат со стертыми ногами я тоже должен взять в «ковчег».
- Если Вы раздобудете нам шины, то охотно, господин майор. На эти спущенные шины, что Вы видите перед собой, я не могу взять еще больший груз.
Майор буквально взрывается при моих словах. Здесь он приказывает. Он должен составить боеспособную боевую группу. Без огневой поддержки здесь никто не пройдет.
- Там повсюду стоят десятки танков!
Будто я не знаю этого.
Мой Бог, еще один скандалист! Этому тоже не терпится принести нас в бессмысленную жертву. И теперь этот стратег обнаруживает в своей идее нечто супер превосходное: Мы должны возглавить прорыв всей колонны. «Морской флот во главе прорыва». Ковчег как минный прорыватель! Нам сообщат время выдвижения.
И тут у меня внезапно созревает план, потому я легко соглашаюсь:
- Слушаюсь, господин майор! Покорнейше благодарю, господин майор!
А внутри говорю: Поцелуй меня в задницу, господин майор. Все же, мы не на прогулку выеха-ли, господин майор! И все эти Ваши дела полное говно, господин майор.
Бартль должен знать, что я планирую: Идея поставить нас во главе колонны, хороша. Там мы сможем, пока весь блеф не откроется, получить фору, чтобы успеть взять ноги в руки – думаю, минут десять чистого выигрыша. Нырнем в лощину и затаимся – как мы это умеем. «Кучер» тоже должен знать, что произошло. Смущает только одно: Как это сказать моему «сынишке»?
- Здесь своего рода игольное ушко, – объясняю им. – Там, за дорогой, стоят янки, справа от нее – террористы, мы никак не можем уйти с этого шоссе. А теперь еще эти парни хотят нас здесь к себе прибрать.
«Кучер» пристально и недоверчиво смотрит на меня и говорит:
- Не может быть, господин обер-лейтенант!
- Короче, мы уже сейчас должны занять нашу позицию. А затем вперед и с песней!
Бартль напевает:
- Розы, тюльпаны и нарциссы, вся жизнь сплошная... мечта.
Вполголоса, чтобы никто снаружи не услышал, говорю Бартлю:
- Один мудрец сказал когда-то: «Остынь парниша и веди себя потише».
Бартль молчит.
- Да, Бартль, Вашими изречениями я уже сыт по горло.
Мы занимаем нашу позицию.
Я перелистываю карту дорог, затем вновь складываю ее. Пять минут спустя опять раскрываю карту. Хорошо, что при этом никто не смотрит на меня: Господи, да этот парень нервничает, могли бы они подумать. Среди разнообразных линий, которые сам нарисовал на карте, я уже больше ничего не понимаю.
Почти вплотную к нам стоит большой, воинственно выглядящий грузовик. В нем вполне должно было бы хватить места и для части нашего груза... Но «шнуропогонники» исчезли. Они проводят большое вече.
Подхожу к водителю и объясняю ему ситуацию. Парень смотрит на меня с таким ошарашен-ным видом, как будто он должен застрелиться сразу и на моих глазах.
Из его заиканий разбираю, что экипаж его драндулета состоит из высокопоставленных врачей.
- Генералов медицинской службы и подобных...
Вот зараза! Так много изысканности на одном пятачке. И куда же мчат эти господа, интересу-юсь у водителя.
- В Париж, господин лейтенант, а затем дальше, в зависимости от ситуации...
- Чудненько! – благодарю за справку, и тут же замечаю, как эти четыре выпендрежника, в сапо-гах для верховой езды и галифе, приближаются к нам.
- Ладно. Посмотрим все же..., – говорю про себя.
Я иду им на встречу, делаю шаг в сторону, салютую полунебрежно и излагаю свою просьбу, а сверх того и ее обоснование, исходя из того, что наши шины слишком спущены для такой большой почты. Выслушав меня, один, самый толстый пижон, произносит:
- Наш ответ «нет», господин лейтенант!
И другие вторят ему:
- Это немыслимо!
- Мы же не полевая почта.
- А что необходимо сделать с шинами?
Ах вы, чертовы ослы! говорю шепотом.
- Мы должны пытаться растянуть наш запас дров, – убеждаю Бартля.
- Как это, господин обер-лейтенант? – спрашивает тот ошарашено.
- Думаю, надо все древесные остатки, что здесь повсюду валяются, порубить и измельчить – все, что может нам сгодиться, чтобы не тратить наш запас...
- Практика выше голой теории, – бормочет Бартль дружеским тоном.
- Ну, так и начинайте с практики!
Постепенно зарево пожарища над Blois становится более разноцветным и в нем, на фоне неба, выделяются мощные красные и оранжевые тона: Еще час, прикидываю про себя, и наступит полная темнота.
Когда вскоре темнеет, мой взгляд падает на лицо, отливающее от далекого пожара, вздраги-вающей краснотой: Разорванный и от этого более широкий, дергающийся рот. Вытянутые губы, светлые зубы, лихорадочно блестящие глаза. Испугано отступаю перед этими рябым гримасничающим лицом. И только тут понимаю, что судорожно вздрагивающий всем телом домовой – это наш «кучер». В своем первобытном восхищении он не замечает, что я пристально смотрю на него.
Пироман! осеняет меня. Впервые в моей жизни я вижу живого пиромана. Наш «кучер» – сам черт из преисподней!
Бартль и в самом деле освежил наш запас дров, и «ковчег» стоит наготове. Теперь мы должны двигать вперед.
Однако я не хочу ничем рисковать и поэтому прохожу по выезду и первую сотню метров шос-се. Был бы полный пипец, если бы там что-нибудь лежало поперек.
Кажется «кучер» снова успокоился. Вероятно, это зависит также и от того, что красные языки пламени поднимаются теперь не так высоко, словно большой пожар в Blois хотел взять паузу.
Инструктирую «кучера» таким безразличным голосом, будто не смотрел за ним в его восхище-нии пожарищем:
- Совершенно медленно и по возможности тихо ехать – без света фар, конечно. Выезд из карье-ра Вы можете отчетливо видеть из «ковчега» на фоне неба. Ни в коем случае не останавливать-ся, даже если очень приспичит. Итак, только прямо...
То, что так много транспортных средств не сразу поворачивают после выхода на шоссе и теперь должны нас догонять, а это вызывает дикий шум и грохот, радует мое сердце.
Тычу «кучера» в бок и одновременно ору ему в ухо:
- Как только окажусь наверху – двигаем вперед!
И вот мы уже качаемся, выезжая, словно на тяжелых волнах. «Кучер» в отличной форме, он без помощи фар управляет тяжелым «ковчегом» как на слаломе – один в один. Никого не зацепив, мы преодолеваем выезд.
В мерцающем свете различаю освещенные фигуры в бриджах для верховой езды, в волнении потирающие руки. Но для такого театра у нас теперь, к сожалению, совсем нет времени. «Ку-чер», вместо того, чтобы немедленно остановиться на выезде, выжимает газ, и вот мы уже ка-тимся мимо колонны по нашей дороге.
Дорога сильно разрушена бомбами. «Ковчег» на каждой воронке так и норовит сбросить меня с крыши.
Хоть бы все хорошо закончилось!
Пожар впереди слева внезапно снова сильно разгорается. Пламя вырывается из него, словно тысяча раздвоенных языков, и бросает на нас косые тени деревьев с левой стороны шоссе. Не-сколько минут весь ландшафт погружается в дрожащий свет, будто от красных сигнальных ра-кет. Укрыться в темноте впереди, вот на что я нацелился.
Любой может нас увидеть – слева в красном свете всей сцены, справа как тенистые контуры. Если бы только эта дорога не была построена так высоко, из-за угрозы наводнения!
Теперь я могу отчетливо слышать сквозь шум нашего двигателя треск, хлопки, грохот: целую серию взрывов. Кажется, вся местность вокруг взрывается! А затем звезды со светящимися шлейфами взмывают вверх, как ракеты фейерверка.
Гибель Blois – пиротехническая сенсация! Дорога на много метров вперед расцвечена в крас-ное: Сплошная раскаленная лента.
Только бы только «кучер» не влетел под огонь обстрела! Но он крепко держится за руль и на-блюдает за шоссе. Сердце готово выпрыгнуть из груди: Мы идем на предельной скорости. Сой-дет! Все должно получиться! Игольное ушко! Прямо сквозь игольное ушко, да с бенгальскими огнями.
Мы идем очень близко от Loire.
Река тоже сверкает красными отблесками. Черные сгустки в ней должны быть быками взорван-ного моста. И тут же вижу поворот к мосту: Мы находимся непосредственно напротив осве-щенного пожарами, горящего Blois.
Глаза болят. Чувствую, что слишком натер их. Внезапно над дорогой стоит пелена как туман. Но это всего лишь отвратительно воняющий дымный чад. «Кучеру» надо бы сбавить газ. Про-клятье! Этих красноватых наплывающих родовых схваток чадящего дыма нам только и не хва-тало. Дым легко поднимается вверх, «кучер» дает больше газа, но затем перед нами вырастает молочно-розоватая стена, и нам приходится въехать в нее. Затем едем то быстрее, то медленнее. У меня такое чувство, что мои глазные яблоки стоят в сантиметре от глазниц.
«Кучер» подает «ковчег»вправо и останавливается вплотную к деревьям какой-то аллеи.
- Кажись, диск накрылся, – бормочет он.
- По корме слева, господин обер-лейтенант! – орет Бартль мне в ухо.
- Вот черт! – кричу ему в ответ, – Нам надо быстрее смыться отсюда, иначе нас здесь перестре-ляют как зайцев!
- Не выйдет, господин обер-лейтенант. В этом случае ****ец нашим шинам! – Бартль так сильно бьет ногой по колесу, что от боли громко вскрикивает.
Размышляю: Это самое дурацкое место, которое мы могли найти для аварии! Дорога стоит вы-соко, на дамбе и горящий город бросает на нас свои огненные сполохи. Чертов эффект освеще-ния...
Итак, надо менять колесо! И это в такой ситуации, какую и в дурном сне не придумаешь.
- Еще вчера на гордом скакуне, сегодня – пал, ударом в грудь сраженный!
Бартль ругается на чем свет стоит.
- Успокойтесь. Теперь это не имеет смысла, – говорю Бартлю.
- Что, господин обер-лейтенант?
- Ваша ругань и проклятья!
Бартль молчит минуту, затем продолжает сыпать проклятиями. Вероятно, он просто не рас-слышал меня в своей ярости.
- Ну-ка, успокойтесь! – пытаюсь утихомирить его и вместе с этим успокаиваюсь сам.
Но что, если бы еще и террористы находились поблизости? И в эту минуту трещит резкий вы-стрел. Еще один! Господи! Только бы не попали в наш котел Imbert и колеса!
Выстрелы свистят вокруг. Слышу шелест пуль в придорожных деревьях, и между ними высо-кий звук, который не могу себе объяснять.
Несколько световых гранат ярко вспыхивают белым светом напротив полыхающего пожара. Становится светло как днем.
Бросаюсь плашмя на дорогу. Теперь остается одно: Скатиться вниз, к реке.
Выстрелы должно быть буквально стелются по шоссе. Я это чувствую прижавшись ухом к зем-ле. Перед собой вижу густой кустарник, а вплотную перед лицом высокая трава. Земляная на-сыпь полого спускается к реке. Скатываюсь туда в надежде обрести надежное укрытие. Но с противоположного берега тоже стреляют! Тупик! Вот положеньице!
И это чертово освещение над головой!
Убеждаю себя в том, что надо ждать и ждать. Если сейчас еще и артиллерия подключится и на-кроет нас, то все – нам крышка...
Пять минут проходят в крайнем напряжении. Сквозь полуприкрытые веки наблюдаю за бу-шующими языками пламени пожаров. Облака дыма снизу огненно-темно-красные. Сопротив-ляется ли там еще кто-то?
Будто отвечая на мой вопрос начинается беспорядочная пальба и взрывы. Между огненно-красным цветом пожаров вспышки сверкают желтым и оранжевым: Что за буйство цвета!
Вижу, как снаряд попадает в крышу какого-то здания, и вверх взмывает столб икр. В оконных проемах другого дома раскаляются цвета окраски золотой рыбки.
- Во лупит, зараза! – шепчет Бартль.
Но не можем же мы здесь валяться до белых мух!
А потому выбор один: Менять колесо! Мы можем, по крайней мере, отказаться от света наших карманных фонариков: С той стороны реки достаточная освещенность от огня пожарищ, чтобы осветить все декорации этой незамысловатой сцены.
Мне остается лишь сидеть и наблюдать за местностью. Словно луч маяка я медленно вращаюсь вокруг собственной оси. И тут же говорю себе: Что за дела?! Весь ландшафт живет своей жиз-нью. Мерцающий свет, мечущиеся тени. В любой тени может лежать боевик и спокойно це-литься в нас. А на другом берегу реки они должны были нас наконец-то четко различить. С ка-кой стороны, интересно, мы представляем лучшую цель?
Наконец, судя по всему, оба моих воина закончили менять это чертово колесо. Но почему Бартль ругается на чем свет стоит?
Едва-едва воздуха в шине запасного колеса! Вот оно что!
«Кучер» клянется, что шина была накачана полностью.
Так мы тоже не можем продолжать движение: Нужен насос. И почти в ту же минуту начинается бешеная стрельба и на песчаном бруствере карьера вздымаются бесчисленные фонтанчики от пуль: Кто-то управляет огнем издалека – непосредственно по нам.
- Говно проклятое!
- Это точно.
В следующее мгновение вижу, как приближается грузовик, будто темная масса. Выскакиваю на дорогу, чуть не врезаясь в него и кричу:
- Стой!
На какой-то миг различаю в мерцающем свете шнурованные погоны. Никакого сомнения: Это тот самый, большой, подготовленный к войне грузовик с врачами.
Слава Богу! озаряет меня. У них есть то, в чем мы остро нуждаемся. У них на борту есть прак-тически все!
Ору что есть мочи, стараясь перекричать и шум мотора и взрывы, но грузовик не снижая скоро-сти прет дальше. И если бы я не отскочил, то водитель просто переехал бы меня, как былинку.
- Вот сволочь! Будь ты проклят!
Теперь мы стоим втроем у дороги. Следующие транспорты движутся мимо нас как сегменты огромного черного червя – едут и не думают остановиться, а я больше не решаюсь прыгать пе-ред ними.
- Бартль, нам ничего кроме насоса не поможет. В крайнем случае, надо качать ручным! – кричу сквозь шум двигателя.
- Но ручной насос не в порядке, господин обер-лейтенант, шланг пропускает воздух..., – кричит Бартль в ответ.
Этого еще не хватало!
Затем из перепалки между «кучером» и Бартлем узнаю, что было бы лучше, если бы шланг на-шего насоса лежал в длину, вместо того, чтобы быть согнутым в кольцо. Если бы пришлось качать колесо велосипеда, то я бы почувствовал после каждого десятка качков насоса, не доста-точно ли давление воздуха в шине.
Но здесь? Не имею никакого представления, сколько качков надо сделать для накачки колеса автомобиля и, следовательно, как долго может продолжаться накачка.
Молния и тут же громкий треск. Попадание вблизи от нас? Артиллерия?
Конвой, кажется, никак не закончится.
Они все катят и катят мимо нас!
Но вот конвой останавливается, и раздаются дикие беспорядочные крики суматохи и неразбе-рихи. Во главе колонны что-то реально произошло.
Этот проклятый дерьмовый конвой! Сами того не желая, мы очутились в самой его середине. И точно здесь в самой середине колонны они и будут по нам метелить изо всех стволов.
Все выглядит так, будто мы попали в такую же переделку, как и под Брестом.
Проклятье! Проклятье! Проклятье!
И все же, это не обычная, сумасшедшая неразбериха. Повсюду бродят солдаты с карманными фонариками! И сверх этого еще и чертово рычание и вой! Рвут задницы! Им нужно было бы разорвать задницы до шеи!
Где-то впереди мечутся люди, напоминая встревоженных муравьев – вперед, назад и снова вперед – и не смолкая что-то кричат. То, что янки все еще не лупанули из-за реки сюда, на это собрание заблуждений и ошибок природы, само по себе является чудом. Вероятно им не до того: Они как раз поджаривают себе свою Corned beef на тлеющих угольях: Corned beef с яичницей-глазуньей.
Чувствую себя полным идиотом с моим автоматом в руках. Итак, давай – двигай вперед! По-смотрим, что там случилось.
Обходя машины, проталкиваюсь сквозь кучки солдат. Затем слышу близко и отчетливо:
- Погасить свет!
И снова:
- Проклятье! Погасите свет! В следующий раз буду стрелять!
Узнаю, что далеко впереди несколько офицеров пытаются определить, как вывести колонну из-под обстрела. Это непросто без света. Если бы было действительно хотя бы темно – но мы ежесекундно оказываемся то в темноте, то в мерцающем свете вспышек разрывов и далеких пожарищ.
Внезапно вижу блеск дульного пламени почти над самой дорогой. С молниеносной быстротой я окружен беспорядочной шумовой какофонией. Вокруг меня полный хаос. Десятки голосов орут, усиливая царящую неразбериху.
- Прекратить стрельбу! – слышу то и дело.
- Ради Бога, едемте дальше!
Из густой темноты придорожного кювета раздаются стоны и крики.
Запах крови бьет в нос. Что я должен делать?
Проклятье, вот дерьмо, теперь я наступил кому-то то ли на руку, то ли на ногу. Наклоняюсь, хватаю и начинаю тянуть. Несколькими метрами впереди светлее. Я тащу тело, которое схватил наощупь, на освещенное пятно. И лишь в неверном свете различаю шнурованные погоны и еще звезды на них. Генерал? Не может быть! Я схватил одного из врачей, которые не хотели нам помочь.
Различаю несколько машин, около дюжины солдат и растеряно жестикулирующего дервиша, очевидно, гауптмана.
Кричу ему:
- Вы представляете собой прекрасную цель! Специально для янки так выстроились?! Не хотите ли все же начать движение?
Крики команд, шелест колес, постукивание и треск. Вкус пыли на языке, дребезжание и гул проходящих мимо теней – шум тянущейся кавалькады, который никак не хочет стихать.
Меня всего трясет от волнения. Знаю, что должен вести себя более чем благоразумно, но теперь могу лишь пристально смотреть, сдерживая дыхание: Произошедшее слишком трудно для мое-го рассудка. Все эти крики и выхваченные из темноты на доли секунды картины, в мечущемся световом конусе луча карманного фонарика, заставляют меня дрожать: Зияющие раны, пропи-танные кровью обрывки материи, вздрагивающая плоть с просвечивающими сквозь нее белыми костями…
С огромным напряжением заставляю себя двигаться, чтобы не спятить. Этот шум и крики мож-но слышать наверное далеко за рекой, на том берегу! Нужно дать команду всем заткнуться! Но почему никто не делает этого?!
Надо срочно сматываться отсюда. Весь этот людской клубок – слишком хорошая цель. Так или иначе, я все равно ничего не могу поделать. Здесь слишком много людей на этом пятачке.
Принуждаю себя еще раз направить взгляд на мизансцену кровавого ужаса: Теперь я вижу еще и разбросанные внутренности.
У края дороги два продолговатых узла.
- Мертвые? – спрашиваю фельдфебеля.
- Да.
- Все?
- Двое мертвых, но выберутся ли трое других, это еще вопрос.
- Как это случилось?
- Мина – растяжка. Ничего не смогли сделать.
Парень словоохотлив в своем волнении, и таким образом я узнаю, что между двумя придорож-ными деревьями была натянута тонкая проволока .
- Можно было бы уклониться водителю от мины, пропустив ее между колес, если бы он только увидел ее – но, видно не судьба. Чертовски хорошо было сделано, господин лейтенант.
Фельдфебель абсолютно уверен, что это дело рук партизан.
- Непосредственно перед самым нашим носом! Изрядная наглость!
Транспорты тащатся мимо, и я бегу назад.
Я снова один в темноте и стараюсь правильно осознать, что же произошло на дороге. У меня такое чувство, словно я избежал встречи с призраком.
Уже издалека вижу в мерцающем свете, как Бартль, с бессильно вытянутыми вдоль туловища руками, стоит рядом с «кучером» качающим насосом колесо. В своей напряженной нервозности кричу на Бартля:
- Давайте, теперь снова Вы! Минимум 100 качков!
Это было жестокое наказание для господ штабсартцев. Они были чересчур хитрожопые: Отправившись перед всей колонной. Если бы они помогли нам, то остались бы и живы и целы. Мина была взорвана с помощью тонкой проволоки – о таких минах я еще никогда не слышал. И братишки, которые понимают в установке и подрыве таких мин, еще должны находиться поблизости – прячутся где-нибудь здесь в темноте.
У меня по спине сползают капли холодного пота. Чертова игра в казаки-разбойники!
- Так, Бартль, теперь моя очередь!
Слышу, как пыхтит Бартль, накачивая насосом шину, будто кузнечный мех.
Хоть бы зарево уменьшилось!
Но надо качать! Ничего иного, как качать!
Правую ногу вкладываю в дугу насоса, деревянную ручку плотно обжимаю обеими руками, вытягиваю поршень – как можно выше до стука и тут же сильно жму вниз. Вверх и вниз! Вверх и вниз! Стараюсь найти ритм...
В голове бьется одна мысль: Бог мой, я почти и не думал, что мне придется в такой переплет попасть. Но теперь у меня снова есть доказательство того, что со мной ничего не может про-изойти. Я также пуленепробиваем, как и мой Фюрер, и Верховный главнокомандующий.
Фюрер и Я!
Иметь провидение на его и моей стороне – вот так штука!
Все же, пусть они попробуют сделать это, коль сильно того хотят, проклятые свиньи.
Члены отрезают, мины закладывают на дорогах – и только их самих нельзя увидеть!
Трусливая банда ублюдков!
- Уже должно быть достаточно, господин обер-лейтенант, – слышу голос Бартля.
- Значит, вперед! – отвечаю, совершенно без дыхания.
Там, где была взорвана мина, «кучер» тащится черепашьим шагом.
- Не останавливаться! Осторожно: Воронка! – командую ему.
В мерцающем свете вижу только много разорванных на куски частей кузова. Солдаты сдвинули с шоссе разрушенный грузовик-вездеход, погрузили убитых и раненых и взяли их с собой. В следующий миг слышу резкий свист и тут же вижу впереди справа огонь взрыва.
Он предназначался нам!
Мы буквально валимся из «ковчега».
- В укрытие! – слышу собственный крик и бросаюсь с размаху во весь рост у правого переднего колеса.
Ну, влипли! Братишки, кажется, не совсем придурки.
Наверное, в камышах, у подножия дамбы подкрадываются к нам!
- Уходим с дамбы! – кричу Бартлю. – Прочь с шоссе! Не хрен толпиться на фоне всего этого дерьма!
И затем кричу вниз, под дамбу:
- Venez, salauds! Faites-vous voir!
Две тени показываются прямо на дороге. За ними еще одна. Так как внезапно огненный сполох дает полный свет из-за реки, понимаю: Это немецкие солдаты с карабинами в положении стрельбы с бедра. Они просто стоят там и не подходят ко мне.
Тут уж Бартль орет во всю глотку:
- Не стреляйте, вы, тупые свиньи!
- В укрытие! – кричу воякам, стоящим напротив нас. – Прочь с дороги!
Бартль делает быстрый шаг и возмущается, сдерживая дыхание:
- Надо же, они бы вчистую нас перестреляли!
Теперь нас шестеро – правильнее сказать: пятеро. «Кучера» едва ли можно считать за бойца.
- Вы поступаете под мою команду! – ору в темноту.
Боестолкновение! Так вроде это называется. Теперь я имею под командованием настоящие воо-руженные силы: Пять штыков, расположенных в двух дорожных кюветах.
И у меня зреет план: Наши друзья Maquis должны идти и продвигаться вперед, по возможности вплоть до «ковчега», и затем бросать из-за моей спины свои ручные гранаты. Возможно, тогда я смогу поймать их огнем своего автомата! Если бы я только наверняка знал, где братишки те-перь точно находятся...
В эту секунду слышу огонь пулемета, без сомнения с нашего берега. Три, четыре длинных раз-рыва и затем беспорядочный треск: Карабины. Неужели янки начали переправу через реку? Чепуха! говорю себе, это должно быть какие-то подразделения нашей собственной фирмы. Сквозь кустарник могу теперь также видеть вспышки выстрелов. Доносится таканье пулемета – и затем еще одного.
Снова глухой удар! Поднимаюсь из своего укрытия и кричу:
- Парни! Вставайте! Те, кто хочет с нами, прошу в карету!
- Веселей! Веселей! Мы находимся во главе!
Стрельба стихает, и наступает звенящая тишина.
Бартль уже в машине. Прижимаюсь к «кучеру» и ору ему:
- Давай! Гони!
Ничего не могу различить на корме, но чувствую, что транспорты, с которых велась пальба, где-то рядом.
- Мин больше нет! – кричу «кучеру», – Прибавить скорость, быстрее! Выжать все, что можно!
Невольно весь сжимаюсь, мышцы напряженны от волнения до предела.
Ведущие шестерни прокручивают, но затем «ковчег» делает настоящий прыжок, и мы катим. Я бы никогда не поверил в этот старый «ковчег» – никогда!
Позади нас снова стреляют. А теперь стрельба раздается также и справа. Но больше справа по корме.
Бартль кричит мне что-то в затылок, слишком близко, чтобы я смог понять его.
- Давай! – ору «кучеру» и еще пару раз: – Давай! Давай! Скорость! – И затем: – Парень, прибавь газу! Давай гони, дышло тебе в рот!
Королевство отдам за малый луч света прожектора!
Я почти вжался лицом в ветровое стекло. Если мы теперь влетим где-нибудь в яму, то я пробью его головой, хочу того или нет. Бартль тоже наклонился далеко вперед: Мы, втроем не моргая, пялимся на небольшой видимый перед нами кусок дороги.
Через несколько сотен метров «кучер» снова сбавляет скорость. Он прав!
Пусть теперь другие глаза напрягают и играют в казаков-разбойников.
Объясняю Бартлю и «кучеру»:
- Теперь мы нуждаемся в таком месте, где мы смогли бы так резко свернуть вправо, чтобы больше не быть первыми на дороге.
И затем спрашиваю «кучера», прямо в ухо:
- Вам ясно?
- Ага, ага, господин оберлайтнант!
Едем почти шагом, и это продолжается, кажется, целую вечность, пока не находим лощину, которую я искал.
- Вправо и стоп!
Проходит какое-то время, как я слышу шум приближающихся первых транспортов колонны. Чертов стук нашего котла затрудняет мне прислушивание.
- Так, теперь коротко моргни фарами! – приказываю «кучеру».
Фары медленно приближающегося транспорта мигают в ответ. Поняли. А теперь я могу стать рядом с «ковчегом» и помахать рукой: «Двигаться дальше!»
Теплая волна от горячего мотора проходящей машины накрывает меня, а затем еще одна и еще. У меня уже такие слабые нервы, что я готов зареветь при виде этого темного каравана. Грохот моторов, глухое громыхание, волны тепла – боюсь, мое сердце не выдержит.
- Так, а теперь снова вперед! – приказываю «кучеру» и забираюсь в кабину.
Теперь мы едем так же, как и конвой, и так же отвратительно, как и всегда: едем – останавлива-емся – едем – сто метров катимся – снова остановка. Если мы не хотим врезаться в идущий впе-реди нас транспорт, то должны держать надлежаще расстояние и снова пялиться во все глаза.
Проклятые облака, закрывшие собой луну! Как же я хочу, чтобы сейчас светила луна! Но луна то слишком слабо светит, то слишком ее много. Она никогда не светит так, как надо.
Проходит немного времени, и конвой останавливается. Я выхожу и стремительно прохожу по боковине дороги, чтобы узнать, как обстоят дела.
Перед нами, кажется, лежит небольшая деревушка. Во главе колонны проходит совещание. Не имею никакого представления, как далеко мы ушли от Blois.
И словно вспышка меня вдруг пронзает игла страха: Что, если там впереди теперь то, что назы-вается «Флагшток в конце пути» ?
А если янки, там, в темноте, где-нибудь переправились через Луару – на надувных лодках, на-пример? Или если Maquis забаррикадировали дорогу?
Стою в мерцающем свете и внимательно вслушиваюсь в путаницу голосов из стоящих транс-портов. Кто-то возится с карманным фонариком. Лучше бы он не делал этого.
- ... ждут, пока рак свистнет! – слышу голос Бартля.
Внезапно, как наяву, снова вижу маленькую шлюшку в Магдебурге, то, как она спрашивает меня: «Будешь ждать, пока рак свистнет?» Вижу ее грязную шею, оттененную резкой границей пудры на лице... Господи! Какая только хрень не привидится в такую минуту!
Из Луары поднимается тонкий туман. Туман наплывает – Туман все укрывает... Звучит вполне лирично! подтруниваю над собой и валюсь обратно на свое место.
- Что там, господин обер-лейтенант? – интересуется Бартль, стоящий на дороге вплотную рядом со мной.
- Хрен его разберет!
Как-то сразу чувствую обязанность держать мое подразделение в должном настроении, и спра-шиваю, обратившись в бок:
- Ну, «кучер», как дела?
- Так шо, хорошо! – ответ раздается как хрюканье.
После чего обращаюсь к Бартлю:
- Сегодняшний день, Бартль, можете отметить крестиком в календаре!
Так как Бартль не реагирует, спрашиваю:
- Не понимаете? – и поскольку он не произносит ни звука, поясняю:
- Как второй день рождения, Бартль! До Вас доходит чертовски медленно! Эта хлопушка была определено для нас предназначена! Уж можете мне поверить!
- Извинение, но я не знаю..., – заикается Бартль.
- Да, ради Бога. Вы разве все еще не поняли, что мы, без этой аварии с колесом, сейчас парили бы там, наверху, блестя серебряными крылышками и в белой рубашечке?
И затем буквально срываюсь:
- Бог мой, Бартль, мы, без этого прокола шины точно напоролись бы на мину. Кто должен был ехать во главе колонны? Вдумайтесь: Мы были авангардом. Разве Вы не понимаете, что Вы на волосок от смерти были – незаслуженно близко. Иначе бы Вы – то есть, значит, мы – были бы теперь мясным фаршем...
Наконец Бартль произносит:
- Бррр! – и кроме того, он, кажется, резко бьет себя ладонью по лбу. – Черт возьми! Черт возь-ми!
Проявляются, наконец, его эмоции, которые он, слава Богу, выдавливает из себя.
А что мы теперь должны делать? Ждать, что колонна снова придет в движение, а затем нас сплющит или мы нарвемся на собственный вооруженный кулак?
Янки, конечно, пока еще нет впереди.
Дьявол его знает, почему эта куча свиней конвоя не движется дальше вперед. Оставаться здесь на виду слишком опасно.
А потому или пан или пропал: Принять влево и без остановки катить мимо колонны.
Сразу за деревушкой снова стоит регулировщик с жезлом.
- Здесь нельзя двигаться дальше – слишком рискованно, господин лейтенант.
Его слова звучат серьезно. Мы вовсе не хотим вести себя как сорвиголовы.
Значит: Искать постой.
Останавливаемся с ковчегом во дворе трактира – прямо перед деревянной постройкой. Там на досках и на деревянных столах вповалку лежат солдаты.
В трактире есть чай. Просто замечательно! Здесь, среди немецких солдат, мы впервые чувству-ем себя уверено. Большинство спят прямо в машинах. А мы?
- Разместимся там! – говорит Бартль и протягивает правую руку косо вперед вправо: Мы стоим в нескольких метрах перед своего рода каретным сараем. Различаю сельскохозяйственные ма-шины. Бартль роется за ними и обнаруживает тюк соломы – он лежат там словно нарочно для нас приготовленный.
Отлично! И, кроме того, имеющиеся у нас красные одеяла из La Pallice наконец-то теперь исполнят предназначавшуюся им роль.
Приготовить ли мне перекусить, интересуется Бартль.
- Спасибо, нет. Только попить, – я слишком взволнован, чтобы сейчас есть. Хочу лишь упасть где-нибудь и уснуть.
Проходит не так много времени, как я вижу приближающегося Бартля силуэтом против залитого лунным светом неба. В руке у него бутылка красного вина
Ясно: Стащил у приятелей!
~
Ладно. Сгодится в хозяйстве. Могу только надеяться, что вояки выставили посты охранения. Хотя это подразделение производит вид опытных солдат. Надеюсь, мне удастся спокойно по-спать до рассвета.
Сейчас, однако, не надо думать об этом.
Я нахожусь словно в полусне: Слишком уж много событий для одного дня. Как мой мозг может все это принять?
Amboise! Песчаный карьер! Горящий Blois – и затем большая мясорубка...
Когда-то я написал: «Во рту распространялся вкус крайней опасности...». На этот раз все так и было. Я знал, что произойдет нечто ужасное. У меня не было никакой надежды, что мы проско-чим сквозь это игольное ушко. И только теперь меня охватывает настоящий страх.
Как наяву вижу себя лежащим на дороге, в собственной крови.
Та мина была определенно нам предназначена – без сомнения. Мы бы обязательно подорвались на ней, если бы нас не остановил прокол шины – почти в последнюю секунду до взрыва. Спа-сенный благосклонным Богом, которого вдруг осенило, что я еще пока не должен окочуриться.
Мельничные жернова в моей голове нельзя остановить. Чтобы не ломать зазря голову, займусь-ка пупосозерцанием: Моим хреновым существованием!
То, что они причинили мне уже в детстве, ни в какие ворота не лезет. И было этого слишком много... Здорово, что мне на ум пришло выражение «ни в какие ворота не лезет». Любимое вы-ражение моей бабушки. «То, что они творят на этих метрах, ни в какие ворота не лезет!» гова-ривала она жалобно, когда возвращалась от арендаторов с собранными деньгами за аренду в доме номер 17 в Хемнице, на Янштрассе, с кожаным кошельком полным денег.
Мне становится хорошо от подобных воспоминаний. Так всегда происходит: Я должен только найти какое-либо воспоминание в своей голове, и тогда уже могу продвигаться вперед, как по нити Ариадны, по моей собственной жизни: Chemnitz, Rochlitz , Schneeberg и затем снова Chemnitz.
А теперь этот пыльный сарай у Луары! Свихнуться можно. Или разразиться припадочным сме-хом: И ни малейшего представления, где мы окажемся завтра вечером...
Но в любом случае, моя интуиция функционирует правильно. И она говорит мне: Мы должны добраться до Парижа! Лишь бы колеса не подвели. Если только мы доберемся до Парижа, то окажемся в полной безопасности. Париж не подвержен атакам. Нет большего безумия в этом безумном мире, как уничтожить Париж.
Вижу, что Бартль встает. Поссать идет! говорю себе.
Бартль долго не возвращается. Не думаю, что он пошел поссать куда-то далеко. Ладно, надо тоже встать, да поискать его.
Не хочу верить своим глазам и ушам: Бартль стоит в трактире и снова выступает в роли орато-ра.
Едва верю в то, что он вновь нашел свой фарватер – после всего, что сегодня произошло.
Когда снаружи уже рассветает, толкаю Бартля и интересуюсь:
- Ну, солдаты-то хоть покемарили немного?
- Здесь не все спят, просто у них глаза закрыты, – Бартль дает немедленный ответ. – Ветераны!
- Ехать с таким кладезем изречений как Вы – мне следовало лучше подумать об этом...
Бартль смотрит на меня так открыто и чистосердечно, как только может: Взгляд собаки, кото-рому никто не в силах противостоять.
В первом утреннем свете изучаю свой атлас: Из-за этих сволочей Maquis мы должны как можно быстрее топать дальше.
Мансардные окна и люки фронтонов двускатных крыш домов за дамбой находятся на одном уровне с нами. Невозможно придумать лучшей позиции, чтобы подстрелить нас. Если я пра-вильно понимаю карту, такое положение еще долго не изменится.
Страх раздирает затылок – мандраж, ссыкун чертов... Какие еще есть словечки выражающие мое состояние?
Но теперь у меня появилось еще и чувство страха того, что здесь может объявиться какой-нибудь идиот с более высоким званием и собрать нас в «кулак». И кто может сказать наверняка, что он не будет очередным придурком с зашкалившими мозгами...
Рвануть бы вперед что есть мочи – но из-за мин пока слишком рано: Их еще не различить в ут-реннем тумане... Явный пример царящей у нас паники!
Тем не менее, того, что янки все еще не переправились через Луару, я не понимаю. Разве у них нет саперов? Разве они не знают, что мы едва ли имеем боеспособные подразделения здесь, на южном берегу? Наши регулярные войсковые единицы, во всяком случае, нигде не видать – скорее такие вот группки солдат как здесь.
Перекусываем суррогатом кофе и хлебом с консервированной колбасой. На этот раз кровяная колбаса. Variatio delectat .
Время пришло.
- Вперед, Бартль, выходим! – говорю громко, и обращаюсь к «кучеру»:
- Теперь Ваш черед провезти нас целыми и невредимыми.
И помолчав, добавляю:
- Мы должны быть предельно внимательными как еще никогда ранее! А потому, едем медлен-но, почти наощупь – и если что лежит на шоссе, то пропускаем это между колес...
- Агха! Агха! Господин оберлайтнант, – раздается в ответ.
Погода, кажется, будет меняться. Вместо бело-голубого, в небе теперь царит бледно-серый с рассеивающимися облаками цвет акварельной краски. Страстно желаю, чтобы небосвод потем-нел еще больше: Эта небесная скорбь совершенно не подходит для самолетов.
Но затем небо постепенно становится светлее, и снова, кажется, хочет проясниться.
Скоро мне вновь придется лезть на крышу. Только одна эта мысль заставляет меня вздрогнуть. Но что делать?! А значит, лучше прямо сейчас и залезть.
Приказываю остановить и лезу наверх. Когда спустя некоторое время «кучер» останавливает машину, до меня доносится легкое журчание: «Кучер» справляет малую нужду. Наверное, справа от меня. Надо бы тоже помочиться, так сказать, ради профилактики. Значит, снова слезть с крыши и бегом в придорожный кювет. Запах моей мочи резко бьет мне в нос. Черт, что это мы съели и выпили? Мой ссущий член пахнет еще сильнее.
Мигание оконного стекла в утреннем свете заставляет меня вздрогнуть. Неужели я напуган сейчас как косуля?
Я и косуля?
Над этим сравнением рассмеялся бы любой, кто услышал бы его. Напряжение и нетерпеливое ожидание стали для меня, и в самом деле, моей второй натурой.
Время от времени переваливаюсь с боку на бок, чтобы основательно осмотреть небо до самой его глубины. В это время, уверен, братишки на полевых аэродромах в Англии уже прогревают двигатели своих самолетов.
Мы должны найти дрова, и мы должны переправиться через Луару. Думаю, мы окажемся в безопасности сразу, как только переправимся через реку.
То, что и в самом деле нигде не видать саперов, я с трудом понимаю. Вместо мостов они же должны были уже навести хотя бы автомобильные паромы? Но здесь никого, пожалуй, это не интересует. Вероятно, генералы тоже уже удрали с такими вот, виденными нами, врачами. По-зволить просто отрезать путь отхода нашим частям в районах слева от Loire – такое решение звучит страшно и непонятно.
Как может все сладиться, если каждый делает, что придет ему на ум. Невольно вспоминаю сло-ва начальника Брестского порта: «Как может у нас все получаться правильно, если войной управляют из Берхтесгадена ...».
Мне довелось услышать эти слова в яме с песком, и я совсем не хотел думать об их смысле. Те-перь же думаю совсем иначе.
Ну вот! Мне невольно приходится ломать голову, вспоминая также еще и то, как называется бункер около Berchtesgaden. А, вспомнил: Тот обер-лейтенант называл: «Орлиное гнездо» . Сначала «Волчье логово» , затем «Орлиное гнездо»; как всегда гротескно и крикливо.
Роммель стоял близко, на расстоянии вытянутой руки: в La Roche Guyon . Однако, там он теперь тоже больше не сидит, после того, как подвергся атаке английского Спитфайра . Пра-вить лошадьми при ясном дне, да на открытой местности, как он делал – грубая ошибка генера-ла.
Раздается собачий лай, быстро перерастающий в яростное рычание с пеной у рта. Где есть со-баки, говорю себе, там также есть и люди. Но как бы сильно не напрягал глаза, не могу никого разглядеть.
Несколько собак с громким лаем бегут рядом с «ковчегом», пока, наконец не смолкают и вне-запно не останавливаются неподвижно на дороге.
В таких вот рычащих и лающих собак, «Старик» выпустил весь магазин своего карабина, когда был взбешен тем, что на его легавую собаку Анью напала полностью вышедшая из-под контроля подобная стая. Я уже почти забыл о том случае. Даже странно, что вспомнил об этом здесь и сейчас...
И тут мне кажется, как будто бы что-то переместилось справа впереди в кустарнике среди ив, и я быстро даю прикладом автомата сигнал остановки. Так, в устойчивом положении, я могу лучше рассмотреть происходящее: Немецкие солдаты!
Приходится пристально всматриваться, чтобы найти подходящее место остановки: Только по темным стволам могу понять, что здесь три стоящие друг за другом противотанковые пушки закрывают проезжую часть шоссе. Больше ничего не разглядеть. Молодцы! Чертовски хорошо замаскировались! Конечно, у них было для этого достаточно времени, и скорее всего, только на нас они и хотели нагнать страху.
Машу обеими руками и приказываю «кучеру» продолжить движение. Едва лишь мы трогаемся, как два солдата выбегают из своего укрытия на дорогу и останавливают «ковчег»: Не могу ли я взять с собой их почту?
- Конечно, парни!
- А посылочку тоже можно?
Бартль кривит лицо и одаривает меня укоризненным взглядом. Но что я могу поделать? Для этих бедолаг мы являемся, наверно, последней связью с Родиной. Регулярной полевой почты здесь, конечно, больше нет.
Опять достаю свою истрепанную дорожную карту «Мишлен», которая, к счастью, цела вправо до самого M;hlhausen .
Но что, если за Orleans все мосты также разрушены? Моя карта предназначена для владельца обычной легковушки: Ни гор, ни холмов здесь не указано. Однако знаю еще с гимназических времен, что если мы не достигнем Бургундские Врата , то можем свернуть в Вогезы . На этом «ковчеге» пройти Вогезы – возможно ли такое вообще?
Я не доверяю югу: Dijon, Beifort , туда тянет меня в последнюю очередь. В этой местности Maquis должны быть особенно активны.
Что за ****ство: Ни одна сволочь не может мне давать нормальную информацию о сложившей-ся вокруг ситуации!
Когда мы вновь следуем своим маршрутом, спрашиваю себя, к чему может сгодиться вот эта, отдельно взятая, позиция противотанковых пушек? Такое решение выглядит очередной, совер-шенно непродуманной глупостью. Почему никто не отзовет обратно этих людей? Почему им приказано подыхать здесь с голоду?
Погода буквально ликует, все же, как ни крути: Разгар лета. При таком великолепии погоды быть расстрелянными в упор танками, должно быть довольно горько и неприятно.
Мирный вид этого ландшафта – чистый обман. Не доверять ничему!
Кажется, при такой погоде в местности у Caen прилетел десантный планер. И когда зенитки наших катеров разнесли его в щепки, то из планера посыпались люди, словно яблоки-паданцы. Или, как сказал оберштурман, они падали как картофелины из рваного мешка? Тоже своего ро-да способ высадки десанта! Война предлагает максимально оригинальные способы свернуть ласты. Богу Марсу в фантазии не откажешь. Ему на ум вечно приходит что-то новенькое. Взо-рванная мина-растяжка на дороге тоже была не плохая идея.
Я еще никогда не видел такого ухоженного сельского ландшафта как здесь: Широкие поля, кустистые леса и рощи, группы каштанов, луга, виноградники. Между тем, время от времени появляются и старые, благородные господские дома высокой архитектуры. И всюду роскошное цветение природы.
Внезапно и только на какой-то миг нашего неспешного проезда, в пробеле живых изгородей, как в кинетоскопе, видится аллея, нацеленная прямо: на башенки и ворота маленького замка. Другие замки на холмах кажутся более распростертыми со зданиями по соседству. Иногда глаз выхватывает только коньки крыш, балюстрады – выветренные до грязно-серого цвета строения в стиле эпохи Возрождения.
Прелесть этого ландшафта, его спокойствие, прежде всего, не подходит к моему расположению духа: Я сильно нервничаю.
Любой толстый древесный ствол, любая колонна у ворот может быть укрытием для франтирё-ров. Донжоны , широкие балюстрады – повсюду может таиться масса опасностей. Кроме то-го, изгибы реки постоянно делают дорогу совершенно запутанной: Взгляд часто не идет дальше ста метров.
В нашем медленном движении вижу прачек на реке – картина, настолько мирная, будто взята из какой-то оперетты! У них нет мыла, и они отбивают свое серое белье на больших плоских, округлых камнях с помощью деревянных вальков. Стучащие удары то бьют в унисон, то снова теряют его, а мы тем временем уже проезжаем мимо...
На плоском вытоптанном прибрежном лугу стоят двухколесные тележки с сырыми серыми тю-ками белья, напоминающими сваренные потроха. Скоро должен бы появиться мост...
Но он тоже взорван.
Качественная работа: Лишь средняя опора высотой в два метра все еще торчит из реки. Если так и дальше будет... Но где-нибудь мы же должны переправиться через реку!
В Loire сейчас немного воды, однако, достаточно, чтобы утопить наш «ковчег». Словно краке-люрами усеянный тиной берег видится как почти двухметровой ширины темная лента. Пе-реваливаясь с боку на бок, важно топают гуси. Группа солдат на велосипедах с тугими пере-метными сумками едет нам навстречу. Приветственно машут руками.
Почти не видно скотины. Крестьяне держат ее в своих сараях, или благоразумно спрятали в рощах. За жизнь гусей я не дам и гроша.
Обнаруживаю полевой амбар недалеко от дороги и даю знак остановки. «Кучер» так резко жмет на тормоз, что я на крыше слышу, как груз в машине скользит вперед.
Бартль уже стоит на шоссе и смотрит на меня задрав голову.
- Ну, как насчет небольшого привала? Выглядит неплохо.
Бартль помогает мне спуститься, и пока «кучер» шерудит кочергой в печке, мы осматриваем довольно большой амбар. Обе створки ворот только полувисят на своих петлях. В полумраке различаю несколько старых, странных сельскохозяйственных машин. От наших шагов пыль высоко взметается, кружится и мерцает в косой светлой полосе. И здесь тоже есть солома – груда спрессованных тюков у стены.
Осмотревшись, обхожу амбар вокруг. Земля вполне твердая: Мы могли бы поставить «ковчег» на теневой стороне, почти вплотную к деревянной стене. Там были бы в полной безопасности от самолетов.
Бартль открывает обе створки ворот. При этом раздается такой резкий скрип, что «кучер» испуганно вздрагивает. А затем Бартль с таким энтузиазмом разбрасывает вокруг солому, что мы оба заходимся в кашле от взмывшей вверх пыли, как туберкулезные больные.
- Счас уляжится, – изрекает, наконец, Бартль каркая будто ворона.
- Было бы неплохо перекусить – но только когда все это дерьмо уляжется, – отвечаю ему и вдруг сильно пугаюсь, потому что по лицу у меня что-то ползет. Оказывается, я вляпался в по-крытую густой пылью, огромную паутину. Охренеть!
Внезапно внутрь этой чудной идиллии проникают далекие звуки боя: Артиллерия?
Шум боя... Почти рядом! У самого уха жужжит шмель, да так, что совершенно заглушает дале-кое грохотание. Так, наверное, зарождаются стихи в стиле хокку !
- Не очень-то гостеприимное местечко, – говорю Бартлю.
- Что Вы имеете в виду?
- Слишком уж здесь грязно!
Бартль понял, что по мне лучше бы отправиться дальше.
Короче, ни поесть, ни хокку написать. Что за жизнь!
Уже рано утром достигаем Orleans.
С одного взгляда понимаю: Мост разрушен – также и здесь. Несколько густых облаков рассти-лаются над городом. Кучевые облака или дымный чад разрушений?
Останавливаемся.
На жалкие остатки опоры моста перед нами в русле реки трачу кадры моей последней пленки.
В тот самый миг, когда как раз прицеливаюсь видоискателем на опору моста, к нам подходит лейтенант. Он командует противотанковым рубежом, который нам стоит осмотреть. То, что мы прошли досюда без потерь, радует лейтенанта. И он тоже удивляется тому, что мы хотим с «ковчегом» добраться до Парижа.
- Как мы здесь должны удерживать позицию – если однажды придется – в общем, только сам дьявол наверное знает, – жалуется лейтенант. – Теперь переход имеется только у Briare . Но для него ваше транспортное средство, думаю, слишком тяжелое. Это, скорее, рабочий мост-акведук. У Вас есть карта?
И затем еще добавляет, что это должно быть самый длинный мост-водовод в Европе. Там вода идет над рекой, вместо того чтобы вливаться в Loire.
- Ну, Вы сами увидите!... В любом случае стоит попробовать!
- Премного благодарен!
- Семь футов под килем, как говорится у вас моряков! – добавляет еще лейтенант и при этом слегка вскидывает правую руку как для прощания.
Когда проезжаем некоторое расстояние, даю команду остановиться и показываю Бартлю карту:
- Здесь находится мост-акведук.
- Мост-акведук? – недоумевает Бартль.
- Да, по нему направляются водой через Луару.
- В самом деле, что ли?
- Ну да! – отвечаю возбуждено. – Я, правда, не могу понять на этой карте, куда вода должна течь – но полагаю, что этот мост-акведук, пожалуй, исправен.
Бартль смотрит на меня как на душевнобольного. Так как мне больше нечего ему объяснять, говорю:
- Мы обязаны взглянуть на него!
Снова едем по дамбе. Справа небольшие сады, лежат груды мусора. Непосредственно за дам-бой стоят какие-то подразделения. Солдаты исходят из того, что янки не имеют гаубиц и не могут стрелять за дамбу.
Спустя немного времени, прибываем к оплетенной плющом вилле, штабу пехотной части. Ра-душный гауптман с готовностью делится со мной информацией.
Перед большой, утыканной флажками картой он объясняет мне:
- 3-я американская Армия атакует – а именно на севере Луары на линии Laval-LeMans-Sens-Troyes. Очевидно, нацелившись непосредственно на Рейн. К югу от Луары стоят лишь части нашей 1-й и 19-й Армии.
Интересуюсь:
- Скажите, а где же они точно стоят?
- Где точно – мы этого не знаем. Изменения происходятслишком быстро. Большая часть нашей 1-й Армии стоит здесь, на востоке Сены...
- А как мне лучше всего добраться до Парижа?
- Лучше всего...? Противник уже должен был здесь, вот эту линию: Dreux-Chartres-Orleans на восток, перерезать. А где и как проявят себя Maquis, мы не знаем. Но в любом случае, область от Луары до Фонтенбло и Melun небезопасна.
Капитан думает, что 90 километров далее по течению Луары, у Gien , должен быть еще один мост через Луару – на отрезке Bourges – Париж. Он ничего не знает о мосте-акведуке у Briare… А чуть позже у нас почти не будет шанса – там Loire делает большую дугу, и мы поеха-ли бы на юг вместо севера.
- Нужно быть чертовски внимательными еще и вот почему, – добавляет гауптман, – здесь шата-ются даже советские боевые группы.
- Как это?
- Сбежавшие из плена советские военнопленные, присоединившиеся к французам.
- Это мы по-умному сделали, – говорю с сарказмом, – оттянули на себя русских...
- Можно пожалуй и так сказать, – возражает капитан. – Русских должно быть где-то минимум пять тысяч человек, и сверх этого к ним еще примкнули и беглецы из Польши...
Трясу голову, так красноречиво, как только могу. Затем мне приходит на ум:
- Я даже слышал что-то об индийских частях.
- Да, но они, слава Богу, на нашей стороне .
- Ну и мешанина! Там может случиться, что во Франции русские индийцам горло перережут.
Прежде чем мы движемся дальше, пытаюсь второпях запечатлеть вид этой большой карты при помощи ее отчетливых маркировок, и при этом спрашиваю себя: Почему Союзники не идут на северо-восток? Ведь вокруг Dieppe и в районе Pas de Calais расположены наши ракетные базы! Но не этим я должен теперь забивать себе голову...
- Все может измениться в любой час, – как раз произносит гауптман. Затем выдает от себя еще несколько стратегических мудростей:
- Скоро мы увидим, в самом ли деле направление удара атакующих клиньев направлено на Па-риж или, все же, мимо Парижа. Наверное, Союзники поступят также как и с портами на Атлантике: Отрежут, а затем заставят нас тушиться в собственном соку. Да! Поживем – увидим!
Невольно вслушиваюсь в его слова. Они звучат как уже готовое решение... Смотрю на гауптмана взглядом полным надежды, но он лишь кивает, словно размышляя.
- Индийцы считаются, судя по всему, арийцами, – говорит гауптман. Но в его голосе нет ника-кой насмешки, даже уголок рта не дрогнет. Этот человек, наверное, прошел школу у Старика...
Высказываю ему свою благодарность двойным «Благодарю Вас!» и, изобразив смесь из при-кладывания руки к фуражке и нацистского приветствия, слегка стучу пятками и прошу разре-шения уйти.
Однако чувствую себя неважно. Я не нашел обнадеживающего подтверждения своей правоты, на которое рассчитывал в глубине души.
Группа «серых шинелей» собралась вокруг грузовика-полуторки. Он доверху набит шоколадом в банках. В виду такого количества востребованного шоколада могу лишь покачать головой: Здесь, на этом шоссе, он едва ли чего стоит.
Бартль внимательно поглядывает на груз и затем кричит:
- Смотрите, не обосритесь!
А сам, между тем, запихивает в карманы жестяные банки: одну за другой.
Бойцы хотят написать мне свои адреса. Я должен затем сделать «дома, в Рейхе», бандероли с шоколадом – или приказать так сделать. Один уже начинает перегружать шоколад в «ковчег».
- Рессоры не выдержат! – кричит Бартль собравшимся. – То, в чем мы действительно нуждаемся – это шины – а никак не шоколад!
А то, что мы еще также безотлагательно нуждаемся и в дровах, Бартль, кажется, совершенно забыл.
Если бы только мы нашли целый мост!
Я должен попасть в Париж и выяснить, что случилось с Симоной. Впрочем, путь до Парижа, кажется, пока еще единственной безопасной дорогой.
Найти Симону в Париже: Следует признать, надежда на то, что это может мне и в самом деле удастся, становится с каждым днем все слабее. Я даже закусываю нижнюю губу от нервного напряжения: Да, я знаю, что мне вовсе не стоит допускать такие мысли.
Проезжаем сильно разрушенное селение. Дома сложены из бутового камня, с добавлением гли-ны. Такие стены немногое могут выдержать. Неужели кто-то может выжить здесь, в этой разру-хе?
Повсюду в воде лежат развалины и остатки былых строений: Деформированные, красно-бурые мостовые фермы и рельсы, мощные, полуобугленые шпалы, причудливо перекошенные остатки товарных вагонов.
То и дело между остатками стен вижу выгоревшие, обугленные машины с номерами Вермахта. Стоят несколько более или менее целых машин, но без горючего.
От группы пехотинцев узнаю: Через Pont-Canal de Briare , связывающий Луару с Сеной, должна еще существовать дорога на другой берег.
Осталось проехать всего лишь около 35 километров!
Самый длинный мост-акведук Европы! Достопримечательность Франции! Там протекает вода над водой!
Это я знаю точно! Но выдержит ли мост «ковчег»?
- Должен выдержать! – говорит один из солдат, после скептического осмотра нашей машины.
Оказываемся на дороге в стаде коров, управляемым двумя босыми подростками и идущим в попутном направлении.
«Ковчег» вдвигается, будто клин, между качающимися телами и покачивающимися хвоста-ми, но дальше проехать мы не можем. Тощие и неухоженные коровы. Животы почти полностью покрыты струпьями и грязной коростой высохшего навоза.
Мы то и дело едем по широким, растоптанным коровьим лепешкам, которые при наезде на них колесами чмокают и булькают. И это почему-то тут же ассоциативно вызывает во мне слово «Ku-Klux-Klan».
Не наш «ковчег», а один из парней разгоняет животных ударом деревянного башмака и легки-ми постукиваниями своей дубинки. Две черно-белые, пятнистые собаки средней величины, тявкают не переставая. Прямо перед нами останавливается корова и поворачивает к нам свою прекрасную, украшенную рогами голову, а затем внезапно издает громкое мычание. Интересно, что могло возникнуть в этом большом, бестолковом мозге?
Чтобы дополнить царящий хаос, одна корова медленно взбирается на другую, и еще одна дела-ет тоже самое. Оба подростка громко кричат и стучат дубинками.
Наш «кучер» издает гортанные звуки. Кажется, ему по вкусу такое зрелище. Но все же мы ни-как не можем вырваться из этого стада... Уйти в сторону и объехать стадо мы тоже не можем: справа и слева глубокие кюветы, а за ними еще и сложенные из валунов каменные стены. Черт, наверное, нагромоздил все это.
Наконец, решаю: Остановка! Выходим! Перекур!
Должны же эти коровы куда-то свернуть!
В направлении Sully внезапно собираются темные тучи. И затем, чередуясь друг с другом, проходят короткие ливни. Я в момент промокаю до нитки.
Дорога после дождя парит. Она ведет прямо на Sully…
Солнце снова припекает. Моя влажная рубашка тоже слегка парит.
Едем дальше – на Gien. Старинный двенадцатиарочный каменный мост Жьена лежит в разва-линах.
Но у нас еще остается Briare…
Невероятно! Мост–акведук цел!
Он, правда, не является регулярным переправочным средством через реку для машин, но рядом с бетонным каналом, по которому вода с севера течет на юг через Луару, проходит дорога с дощатым настилом. Она, конечно, чертовски узкая для нас – но как-нибудь исхитрившись, мы, думаю, смогли бы ее преодолеть.
Командую Бартлю и «кучеру» выйти из машины, и мы втроем осматриваем настил в разные стороны и оцениваем ситуацию. Как ни всматриваюсь, не вижу ничего подозрительного.
После чего посылаю Бартля на крышу: Я хочу сидеть внизу и смотреть, как все получится: Строго по сантиметрам выверяя продвижение нашего «ковчега».
- Так, «кучер» – вперед и с песней! – приказываю в закрытую дверь кабины.
«Кучер» довольно медленно ведет «ковчег» вверх по песчаному въезду, и затем мы уже име-ем под нами воду Луары. Доносятся постукивание, громыхание и потрескивание, как будто мы едем по понтонам. Шум никак не смолкает, но затем, наконец, наступает долгожданная тишина: Мы сделали это! Мы с ковчегом на другом берегу! Хвала Богу! Слава Ему и аллилуйя!
КУРС НА ПАРИЖ
«Кучер» ощерил зубы в довольной ухмылке, напоминая шимпанзе. И сам остановил «ков-чег», когда мы достигли большой дороги ведущей через местечко. Он совершенно прав! Теперь должно было бы раздастся мощное ликующее пение нас троих — пение во славу Господню: «Осанна Всемогущему! Осанна Господу Творцу!» Ноги Бартля, а затем и его живот загораживают мне вид: Бартль медленно соскальзывает сбоку, с крыши... Вижу церковь на скале – и еще рожу Бартля: с просвечивающим от солнца красным, ухмы-ляющимся ртом. Ничто толковое мне на ум не приходит, и я лишь подшучиваю:
- Да, Бартль, маленькие радости бытия... Мы это сделали! А я, уж было, совсем разуверился.
Но наше головокружение от успеха не должно обмануть меня, а наоборот, сделать более недо-верчивым. Строго говоря, это обыкновенный процесс: Позволяют выигрывать только один раз тому, кто впервые играет в покер, чтобы он остался в уверенности своего везения. Выбранной жертве усиленно выказывают полосу счастливого везения, а затем непреклонно прихлопывают словно муху. Судьба зачастую оказывается хитрым шулером! И карта, которая вывела нас из боя, должна была бы, собственно говоря, давно прибыть к нам. А потому надо быть теперь еще более осторожным.
Но как еще я могу обезопасить нас?
Наблюдать, ни на секунду не расслабляться, все рассчитывать – больше я ничего поделать не могу. Разве что снова уповать на чудо, снова и снова верить в нечто новое, так сказать «серий-ное чудо».
Берем курс на Montargis и уже скоро въезжаем в маленький городок: серые, безоконные до-ма справа и слева от дороги, с фасадами, напоминающими тюремные стены, с большими закрытыми дворовыми ворота.
Бартль опять забирается наверх. Здесь, куда ни глянь, врагов не видно...
Меня вдруг вновь обжигает мысль о так нужных нам дровах. Кто-либо из местных крестьян должен же иметь газогенераторный грузовик! И нам больше не остается ничего другого, как реквизировать имеющийся у него запас дров! Хватаю «кучера» за руку, и он сразу останавлива-ет «ковчег». После чего подаю ему еще знак рукой, чтобы он заглушил мотор.
Наклоняюсь к дорожному полотну и вижу несколько темно-серых пятен на сером фоне. Быстро достаю из кармана брюк перочинный нож и присаживаюсь.
Когда снова поднимаюсь, и взглядываю на Бартля, вижу, как он стоит, опустив плечи, и с удивлением пристально смотрит на меня.
- Здесь был Джо ..., – говорю ему.
- Чего?! – дергается Бартль и не двигается. И поскольку теперь, от явного непонимания, у него опускается челюсть, и он смотрит на меня с отчаянием, я пытаюсь медленно и внятно втолко-вать ему случившееся:
- Изобразите-ка из себя Франка Аллана или Шерлока Холмса, Бартль! Исследуйте, пожалуйста, вот эти пятна здесь, на асфальте.
Бартль медленно присаживается, затем опускается на колени. В таком виде он с трудом достает пальцами нож из правого кармана брюк, затем скоблит одну из светло-серых, миниатюрных лепешек лезвием и напряженно рассматривает соскоб. Наконец поднимает на меня взгляд и объявляет:
- Оконная замазка, господин обер-лейтенант!
- Оконная замазка?! Оконная замазка! – возбуждено передразниваю Бартля. – No, Sir – это жева-тельная резинка. А теперь напрягите-ка Ваши мозги! Они не знают жевательную резинку, у французов ее просто нет...
Бартль поднимается, пока я говорю, с колен, и показывает мне свое безжизненно-пустое лицо. А затем я вижу, как он мысленно напрягается и, наконец, его лицо светлеет.
- Я понял! – говорит он и даже принимает – довольно медленно – позу мыслителя: Левая рука как воронка сжимается вокруг эспаньолки.
- Ну, давай, не тяни козу за хвост!
- Так точно, господин обер-лейтенант! – рвется из Бартля: – Это янки!
- Янки! – снова передразниваю его. – Так оно и есть, Бартль!
- Однако, они же, значит...
- ... уже переправились сюда, – дополняю его.
- Офигеть, – бормочет Бартль и медленно встряхивает головой, как будто не может этого осоз-нать.
Если мы хотим реквизировать дрова, то надо кого-нибудь здесь найти.
Беру свой автомат и решительно стучу в ближайшие ко мне ворота. Ничего. Две следующие попытки так же остаются безуспешными.
Что теперь? Спрашиваю себя. Вот чертова ситуация. И тут мне кажется, будто бы я чувствую на спине чей-то взгляд. С автоматом в руке молниеносно оборачиваюсь. Но на другой стороне дороги ничто не движется.
Вот смех, как я здесь стою и не могу придти ни к какому решению. Смешно также и то, как я соблюдаю традиции. Я постучался, но мне не открыли, и вот стою теперь в растерянности...
Ну, так я вас проучу! говорю себе решительно. Я заставлю вас шевелиться. Достаточно долго ждал! Словно ослепленный внезапной яростью, вскидываю автомат и трижды стреляю по воротам передо мной – так, что древесина летит щепками. Словно в ответ на это кричат несколько петухов – на этот раз в совершенной близости от меня... В то время как я внимательно и напряженно вслушиваюсь, движется ли за воротами кто-нибудь, петухи снова кукарекают, и, кажется, больше не хотят прекращать. Если бы я только мог схватить их, то оторвал бы им головы.
Чтобы слышать лучше, держу голову слегка наклоненной.
Таким вот образом стою неподвижно и внимательно вслушиваюсь.
Не передвигается ли кто-то там за этими закрытыми ставнями? Замираю и осторожно всматри-ваюсь. И вот различаю еле уловимые шумы с обеих сторон. Неужели там, вдали, работает ди-зель? Может быть, там кто-то качает воду? Что иное могут означать эти глухие, ритмичные то-на? А не скребется ли там кто-то прямо за деревянными воротами? Или это обман слуха?
Снова кричит петух. На этот раз, круто поднимающийся, жалобный звук приходит издалека. И теперь я отчетливо слышу очень далекий собачий лай, затем грохот, как от железных колес по мостовой – но и этот грохот слышится где-то довольно далеко.
Проклятье! Не могу же я вечно стоять на этой дороге как статуя! И тут мой взгляд натыкается на штакетник. Планки можно было бы легко распилить – надо только найти пилу.
Вот черт, у нас нет даже пилы!
Показываю изгородь «кучеру». Он не в восторге от увиденного, и лишь бормочет что-то о «ра-боте не на один час».
Бартль тоже не выказывает никакого желания рубить штакетник. Я уже знаю, что эти двое ду-мают: Готовые дрова реквизировать всегда проще, чем рубить дерево.
- От того, что мы будем стоять как столбики, мы не получим никаких дров! – прикрикиваю на обоих. – Давайте, двигайтесь! Где живет в этой деревне бургомистр? Мы должны это немед-ленно выяснить.
Бартль воспринимает мои слова как приказ и грохочет кулаком по следующим воротам. Через три или четыре дома заливается лаем собака. Затем лай раздается на другой стороне и затем еще один. За воротами, однако, никакого движения.
- Выжидают! – говорю, но Бартль уже там и лупит в ставни рядом с воротами. Не там, а в став-нях третьего окна раскрывается щелка. Бартль одним прыжком подлетает к ставням, и практи-чески вырывает одну из створок и взгляду является бледное, заросшее щетиной, выцветшее, заспанное лицо: Крестьянин, далеко за 60 лет, со слезящимися, боязливо-расширенными глаза-ми. Морщинистая шея видна в распахнутой рубашке.
Мужчина смертельно испуган. Левой рукой делаю мягкий, успокаивающий жест: Никакой па-ники, старик. Нам не нужна твоя жизнь!
Крестьянин пристально смотрит на меня, широко открыв рот. Со свисающей нижней губы у него при этом течет нить слюны. Как я могу быстро разъяснять ему, что мы не хотим его убивать?
Слава Богу, жизнь снова возвращается к старику: Он объясняет мне – больше жестами, чем своими заикавшимися словами – что хочет выйти к нам.
Кошка так осторожно переходит дорогу, как будто она каждым шагом должна проверять, проч-на ли земля.
- Mais vous n’etes pas Americains, – заикается крестьянин, и изо рта капает нить слюны.
- Non, mon vieux!
- Dommage – nous les avons donc rates. Je me ronge le coeur .
Крестьянин все еще держится настороже и пристально смотрит на меня снизу вверх. Указываю ему на «ковчег».
- C’est pour cela que nous sommes ici – vous comprenez? Nous chassons les Am;ricains!
Вижу, как напряженно работает мозг крестьянина. Как он попытается все обработать и вос-принять: Этот газогенераторный грузовик – танки янки – la lib;ration – с немцами он уже всего испытал.
- Est-ce que vous avez un gazog;ne? – спрашиваю теперь старика. – Nous payons – m;me le doub-le.
Он отвечает:
- Mais vous n’etes pas Fran;ais.
- Mais non. Qui ; un gazog;ne?
- Le maire.
- O; est-ce qu’il habite?
- Il est mon voisin , – произносит старик и показывает направление.
Бартль хочет напустить на себя воинственный вид и говорит:
- Allons!
Делаю знак «кучеру» следовать за нами тремя на «ковчеге».
Бургомистр дома. На его лице отчетливо виден страх. Все же он берет себя в руки и спрашива-ет:
- Allemands? Немцы?
- Mais oui! Pourquoi cela vous ;tonn;?
- Parce que…
- Parce que?
- Des chars am;ricains sont pass;s ici – il n’y ; qu’une demie heure … mon colonel .
Эти его слова действуют на меня как удар поддых. Как говорится, дыхание перехватило. Впер-вые смотрю на мои часы и испытующе спрашиваю:
- Une demie heure?
- ; peu pr;s…
- Tr;s bien.
Теперь ошарашенный мэр пристально вглядывается в меня.
- Un grand contingent?
- Mais oui, mon colonel! – Je dirais…
- Tr;s bien. C’est pour cela que nous sommes ici…
Почти вплотную приехали! Бургомистр тоже едва может понять это. Но надо бы еще прозондировать почву:
- Direction nord? – спрашиваю его.
- Mais oui! – поспешно подтверждает бургомистр.
Теперь он удивляется, как точно я все знаю. Разгаданный замысел дает победу тому, против кого он направлен! – хочу ответить ему – или что-то подобное, но правильные слова совершен-но вылетели из головы. Потому изображаю все так, будто мы должны срочно следовать за вра-гом по пятам.
Бургомистр, кажется, очень обрадовался тому, что так легко отделался, и без обиняков утверди-тельно отвечает на мой вопрос, есть ли у него дрова для нашего «gazog;ne». А уж затем насту-пает обязанность Бартля и «кучера» следовать за ним в сарайчик во дворе, в то время как я стою на стреме.
«Кучер» широким жестом отдает бургомистру три старых мешка в обмен на новые, которые, как признался бургомистр, он для нас специально подготовил. Я все же хочу заплатить за дро-ва. Но бургомистр никак не желает принять оплату. И все равно отдаю ему несколько банкнот из моей толстой пачки.
- Mais c’est trop! – возражает бургомистр, однако теперь гораздо бодрее.
- Acheter des fleurs pour votre femme ou des jouets pour les enfants! – советую ему.
Теперь это воспринимается как совершенно великолепная шутка. Банкноты исчезают в карма-нах мэра. Мы должны попробовать водку бургомистра. Старый крестьянин подтверждает гло-тательными движениями, что она хороша.
Отвечаю:
- Большое спасибо, но нам надо спешить.
И поворачиваюсь к своим бойцам:
- Давайте, давайте, уходим! – а в следующий миг залезаю на крышу «ковчега» с проворством опытного гимнаста, и кричу:
- Валим отсюда...!
Нам теперь даже машут руками – будто родственникам, которые находились в гостях.
Проехав с километр от деревушки, снова даю сигнал остановки. Бартль тут же выпрыгивает из кабины и стоит рядом с «ковчегом».
- Если Вы все еще не поняли, хотя и должны были уже, – объясняю ему с крыши вниз: – Мы следуем за Янками по пяткам. Так, по крайней мере, я это объяснил тем двоим. Они не должны думать, что мы бежим.
- А я тоже поверил...
- В церкви, Бартль. Верить можно только в церкви! Они для того и были построены: специ-ально для этого!
Со старым чертовым болтуном я становлюсь властелином своего страха. При этом размышляю: А что мы будем делать, если подойдет еще и вторая группа янки? Остановиться ли нам и спря-таться в придорожных кустах? Или продолжать движение? Оставаться ли нам вместе или рас-сыпаться по отдельности, разбежавшись в стороны? – Будем ориентироваться по ситуации! го-ворю себе. Если такое и должно случиться, то уж конечно не в открытом поле, а, вероятно, где-нибудь между домами и кустарником.
Дорога делает несколько изгибов, и мне это нравится. А вот если бы сейчас нам навстречу вы-шел американский танк... То пиши пропало! Никто уж тогда не поможет!
- Где много собак – там зайцу смерть, Вы же знаете это! – говорю Бартлю.
- Наглость – втрое счастье – можно и так сказать! – бурчит Бартль в ответ.
- Таким Вы мне больше нравитесь! – «La r;alit; d;passe la fiction» , мой дорогой Бартль. Ясно лишь одно: Здесь все становится настолько непредсказуемым, что и во сне не приснится. И те-перь Вы должны приготовиться вести, по крайней мере, Вашу собственную «c’est la guerre» , и это скоро вполне может произойти...
Бартль одаривает меня своим обычным скептическим взглядом.
- Да мне по барабану, господин обер-лейтенант! – выдает он, наконец.
После чего интересуется, как это я смог узнать в ошлепках на дороге жевательную резинку.
- Я видел точно такие же пятна в Риме, на мраморных ступенях – марки Wrigley!
- Вы были в Риме, господин обер-лейтенант?
- Да, сразу после экзамена на аттестат зрелости.
- Ну, так-то конечно, Вы знаете в этом толк, господин обер-лейтенант!
- Потому что я был в Риме после моего экзамена на аттестат зрелости?
- Нет, господин обер-лейтенант, – заикается Бартль. – Я имел в виду – Вы знаете янки!
- Жевательная резинка, думаю, входит у янки в продовольственное снабжение войск! И потому делает их произношение довольно своеобразным. Без жевательной резинки в пасти они, навер-ное, вовсе не смогли бы договариваться о чем бы то ни было.
- С ума сойти! – удивляется Бартль.
Nogent-sur-Vernisson – так называется местечко, которое мы должны проехать последним.
Ладно: Пропади все пропадом, но сейчас я испытываю сильный голод и жажду. Неудивительно: Вчера едва лишь перекусил, а сегодня с утра во рту ни маковой росинки.
А потому: Найти съезд и исчезнуть с дороги.
Обнаруживаем маленькую рощицу, которая дает нам хорошее укрытие, и Бартль неспешно принимается за работу.
Только не нервничать!
Но вскоре я испытываю беспокойство и разворачиваю свою карту, которая все больше стано-вится менее читаемой: Определяю по карте, что мы, если будем двигаться и дальше прямо, прибудем в Фонтенбло – и тут я нахожу Версаль.
Меня так и подмывает: Если мы сделаем маленький обход, всего лишь немного свернем на за-пад, то я смогу связать друг с другом два знаменитых имени: Fontainebleau и Versailles. Эти на-звания звучат так же великолепно как названия замков у Loire.
Я даже могу обосновать такой маршрут: Мол, хочу прибыть в Париж рано утром. Если уж яв-люсь пред светлые очи Бисмарка, то должен быть свежим, хотя бы наполовину. Городской за-мок нашего отделения пропаганды стоит на западе. Версаль тоже.
Решено: мы прибудем с запада.
Заехать ли в Париже по-быстрому на старую квартиру Симоны? Но как обосновать причину своего визита на Rue Toricelli? Консьержка здорово испугается, если я появлюсь перед ней на этом возвышении... Кроме того, думаю, у нее нет никаких вестей от Симоны.
Тогда лучше заехать к портному Динару. Он без сомнения, может знать что-либо, мне даже ка-жется, что он является членом R;sistance, наверное, даже его шефом...
А что, если он тоже попал в лапы гестапо?
Все бы отдал, чтобы поговорить сейчас со Стариком и получить его совет!
Мои мысли кружат как бешенные вокруг Симоны: Симона – шпионка на службе собственного отца?! Вижу себя идущим с Симоной и ее отцом по Boulevard de Chapelle между множества предупредительных пешеходов, проходящим мимо рекламных тумб с афишами и объявления-ми, и двух пожилых мужчин в роли человека-рекламы – к портному Динару.
А вот вижу меня и Симону, и отца Симоны и этого сомнительного портного в его ателье: Я должен позволить примерить на себя смокинг для «apr;s la guerre» . Сумасшедшая идея Си-моны! На кой черт нужен мне этот смокинг? Только лишь потому, что у этого портного, кото-рого отец Симоны выдает за своего друга, еще есть хороший материал для смокинга?
Теперь я, конечно, понимаю, что там было нечто иное в той игре! Я, добродушный осел, дол-жен был быть продемонстрирован по-настоящему: Морской офицер, в звании лейтенанта ар-тиллерии морского флота, а на самом деле военный корреспондент – довольно интересный объект...
То, что смокинг был лишь предлогом, я уже тогда мог бы догадаться. В конце концов, я видел в высоком, с рост человека зеркале, как хитро щурятся глаза отца Симоны и портного. И я также мог заметить злую усмешку портного. И теперь еще вижу все зеркало и картину в нем: Симона одета в элегантный дамский костюм, сшитый на заказ, а на ногах туфли на толстой платформе. Рядом стоит старый, седой, коренастый господин: Ее отец. На переднем плане всей картины лейтенант и тот, столь же предано, как и зло, улыбающийся портной, важно стоящий со своей портновской лентой. Лейтенанту, и это отчетливо видно, неприятно. Но он спокойно наблюдает и снова видит, как в то время как с него снимается мерка, за его спиной происходит обмен взглядами – на этот раз между молодой дамой и этим портным.
На какой-то миг я не понимаю: Картина из зеркала – это плод моей фантазии или же отражен-ная реальность? А может быть, я придумал сюжет нового фильма? Но в чем здесь различие? То, что выдало мое воображение, было одновременно и реальностью и фильмом. И теперь я даже могу еще придумать, как должен развиваться дальше сюжет этого фильма...
Новая сцена: Обставленная светлой мебелью комната виллы на морском берегу. Лейтенант в брюках и верхней рубашке, молодая дама в пеньюаре с отделкой белым лебединым пухом. Лейтенант ищет бинокль. Молодая дама не помогает, а только таинственно улыбается нервно мечущемуся вокруг лейтенанту...
Американский лагерь для военнопленных: Лейтенант грязный и оборванный – пленный. Портной в форме французского полковника, молодая дама в форме лейтенанта – ее отец, майор, с биноклем в руках...
И тут на ум приходят строки: «Ты спятил, дитя/ тебе надо в Берлин/ Там, где обитают безумцы / там твой мир!»
Едва проезжаем несколько километров, вид повешенного человека пробуждает у меня очеред-ной прилив сильного страха во всем теле: С силой стучу по крыше, и «кучер» тут же останавливает машину. Справа от нас и совсем рядом с дорогой, на мощной, почти горизонтально отходящей от толстого ствола ветви, висит перед нами солдат-пехотинец. Сначала я разглядел одни солдатские сапоги – сапоги с коротким голенищем, будто стаканы для игральных костей – и удивился, почему они висят в листве...
Наверное фельджандармы или такие же как они вздернули беднягу из какого-то подразделения как вора. Дезертирство? Фальшивые документы? Сейчас это решается быстро...
И вот теперь он висит таким вот образом привлекая взгляды, как делал Отто Дикс изображая погибших: изношенная веревка для привязи телят, толстые навозные мухи, большой синий язык, гротескная эрекция в штанах мертвеца. Подумал ли он еще и о птицах? Или таким образом вытягивает свою высокую ноту?
Как загипнотизированный перебираю пальцами свои документы, и затем даю команду следо-вать дальше. Хорошо, что мне не нужно разговаривать с обоими моими спутниками.
Продвижение наше становится все более рискованным: Нам словно красный свет зажгли. По-ток транспорта янки уже давно пришел в движение. Чтобы с ним не пересечься, нам следует тщательно продумать дальнейший путь.
Американские танки, о которых нам рассказал крестьянин, являются, конечно же, авангардом 3-ей Армии, их передовым отрядом, который должен выдвинуться дальше на восток. Так они всегда делают: Несколько танков отправляют вперед, а большую их часть придерживают в ре-зерве. В Бресте было также.
Принять желаемое за действительное?
Сейчас не тот случай. Здесь отчетливо выделяется движение зубов клещей, с которыми прихо-дится считаться.
Лучше всего я бы сказал сейчас Бартлю: Напряги мозги! Это уже не шутка!
Чувствую странное удовлетворение от того, что все происходит таким образом, как я и пред-ставлял себе. Но тут же высмеиваю себя: Маленький Наполеон! Стратег в жилетке! Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…
Сосредоточь-ка лучше внимание на том, чтобы все не закончилось неудачей. Этот твой план на последней минуте лавировать по пути в Париж – разве он не достаточно сумасшедший?
Но что еще придумать? возражаю сам себе.
На восток от Парижа будет относительно безопасно. «Клещи» янки будут скорее напоминать плоскогубцы, а не кусачки. Плоскогубцы оставят нам до самого конца открытым широкий ко-ридор.
Попробую представить себе все это одной картиной: Париж – это брекватер, на который нака-тывают волны врага. За ним стоит спокойная вода. Париж – Нанси, широкая большая дорога, которая, уверен, все еще в безопасности, и если хочешь выехать на восток – этот район меньше всего страдает от террористов.
Если только нам удастся добраться до Парижа, то мы будем спасены. В Париже будет все, в чем мы нуждаемся, наверное, даже нормальная машина и бензин. Бисмарк, думаю, уже предусмотрел этот вариант для себя и своих людей.
Париж, насколько могу теперь судить, не будет атакован Союзниками. Париж кажется мне по-тому спасительным островком в царящем кавардаке.
По краям дороги рядами стоят выгоревшие машины. В одном месте совершенно деформиро-ванные шасси трех или четырех грузовиков образуют беспорядочный спекшийся клубок.
Еще раз приказываю моему подразделению:
- Сразу же скрыться в кусты, как только забарабаню по крыше! Быстро смыться с «ковчега» – в растущие у дороги кусты! И уйти так далеко от дороги, как только можно!
Этот мой приказ имеет значение лишь при воздушном налете. Но что делать при нападении партизан, хрен его знает.
В следующий момент вижу расстилающуюся перед нами очередь транспортных средств в за-щитной окраске. Дорога слегка идет в гору.
Проходит несколько минут, и мы уже в конце этой очереди. Это именно то, чего я не очень-то и хочу. Об обгоне нечего и думать. Мы теперь принадлежим этой медленно двигающейся колонне, нравится нам это или нет.
Вот черт!
Склоняю голову перед судьбой, но затем меня охватывает ярость: Следование в этом конвое может чертовски плохо закончиться!
«Кучеру» постоянно приходится полностью выжимать тормоз, чтобы не влететь в зад впереди идущего транспорта. Что это вообще за подразделение, которое продвигается в темпе черепа-хи?
Делаю усилие, чтобы успокоиться и размышляю о том, не сесть ли рядом с водителем, но, все же остаюсь наверху и наблюдаю за небом: Я доверяю моим собственным глазам теперь больше, чем чужим.
Едва ли мы находимся в безопасности от партизан в этой колонне на открытой местности. По-тому, останемся-ка мы лучше там, где находимся, как ни неприятна мне эта медлительность нашего продвижения.
И тут мне на ум приходит страшная мысль: За нами появляется все больше и больше транспор-та. Если мы будем продвигаться и дальше таким же образом, то скоро займем позицию посреди колонны.
Теперь у нас уже больше совсем не появляется никакого шанса выбраться из этого подразделе-ния.
Когда мы, добрых полчаса, тяжело, при суженном поле зрения впереди и позади из-за машин, а слева и справа из-за плотных рядов, у самой дороги стоящих лиственных деревьев, движемся как улитки по этой местности, меня охватывает чувство того, что я, как часть такого большого вооруженного подразделения, могу все-таки чувствовать себя намного спокойнее. И тут же мелькает еще одна мысль: Однако ты не можешь заснуть – впереди уже черт знает что проис-ходит: Мне в уши бьют внезапные удары. Бортовые авиационные пушки? Пулеметный огонь? В доли секунды различаю пролетающий на бреющем Lightning, вижу пулеметные очереди из-рыгающие снопы огня на дорогу, разлетающиеся искры, высекаемые пулями из брусчатки...
Слышу свой крик: «Самолет на бреющем!», барабаню изо всех сил прикладом автомата по крыше, и чувствую, как моя платформа приподнимается, затем резко падает вниз и косо накло-няется. В последнюю секунду успеваю крепко ухватиться за кронштейн крыши. И тут же бук-вально слепну от ярко-белой вспышки, и мощный кулак отрывает меня от крыши и вращает в воздухе. Еще в полете понимаю: Бомба! Жестко приземляюсь между двумя грузовиками на до-рогу и вижу стену накрывающей меня земли. Комья земли и камни нещадно барабанят по телу. К счастью, они не могут попасть мне в лицо, так как лежу на животе, закрыв лицо правой ру-кой.
Слышу чей-то крик и стараюсь понять, почему я лежу посреди дороги. Слегка приподняв голо-ву пытаюсь сориентироваться в дыму и чаде... Здесь Бартль. Он наклонился, чтобы поднять ос-колок от бомбы, но при этом обжег руку.
Мелькает только одна мысль: Ошибся! Я здорово ошибся! Затем хочу опереться на руки и под-няться, но при этом меня пронзает такая острая боль, что я снова вынужден опуститься на доро-гу.
А где мой автомат? Что вообще случилось со мной? Острая боль из левой руки пронзает всего меня. Я больше не могу ею двигать. А что с моей головой? Ударился ли я черепом об асфальт? Боль доводит меня до слез. Кровь? Нет, нигде нет крови. То, что кровь не течет, очень удивляет меня. Но что же с моей левой рукой? Сломана? Только теперь понимаю, что ударился локтем и головой об асфальт. Это, пожалуй, мой левый локоть...
Мне требуется какое-то время, чтобы осознать, что произошло: Бомбы упали рядом с дорогой. Пришел конец нашему «ковчегу»!
Когда делаю попытку подняться, то не могу пошевелить левой рукой.
Черт возьми, а где мои наручные часы? На левом запястье их нет.
- Они возвращаются! – кричит кто-то. – Врассыпную, всем укрыться! Они возвращаются!
Вокруг меня начинается ад. Сквозь плотные завесы вонючего дыма слышу трещащие как фей-ерверк взрывы и многоголосый шум. Вижу, как яркие молнии пробивают клубы дрожащего дыма, и в нос бьет запах пороха.
Я не могу укрыться посреди дороги, еще и голова теперь буквально раскалывается от боли. Ну, давай, поднимайся! В придорожный кювет! приказываю себе. И начинаю двигаться. Крики и сигналы тревоги придают мне силы. Но я шатаюсь как пьяный.
Кювет неглубокий. Я сжимаюсь в комок: Колени прижимаю к груди, голову вжимаю в колени, все так, как меня научили делать при опасности поражения молнией.
Так в сжатом состоянии, напряженно вслушиваюсь в рев самолетов, но как сильно не напрягаю слух, рев отсутствует. Слышу лишь как раненые кричат, словно воющие собаки и сумасшедшую неразбериху голосов воинских команд.
Судя по всему, колонна серьезно пострадала. Облака едкого, чадящего дыма клубятся впереди и позади. Я едва могу дышать. Носовой платок развернуть и смочить его? Чем его смочить?
Сильный кашель сотрясает всего меня. Невозможно выдержать этот смрад горящей резины! Вонь горящего топлива и машинного масла тоже.
Плетусь из кювета на дорогу и поднимаюсь. Это горят две машины – если не три. Чертовски прицельное бомбометание. Две воронки прямо на дороге. Но все то свинство, которое они причинили, я, все же, не могу видеть.
Вокруг лежат с полдюжины разорванных на куски солдат. Один представляет собой лишь пюре из формы, крови и мяса. Он даже больше не вздрагивает.
Далеко впереди грохочут взрывы. Там, пожалуй, взрываются канистры с бензином. Большего не могу рассмотреть сквозь клубы чадящего дыма.
Один солдат, шатаясь, с окровавленным лицом и в разорванной форме выходит, как черт из этого чада и проходит вплотную перед «ковчегом» громко крича, будто увидел самого дьявола. Должно быть, он сошел с ума...
На краю воронки, лицом вниз, лежит человек. Земля под ним черная от вытекшей крови. За ветровым стеклом машины два выпученных от ужаса глаза – буквально оцепеневших от ужаса глаза! И тут же вижу рваное отверстие в двери кабины: Бедняга схлопотал осколок в бок.
Мой Бог, они разделали нас под орех!
Но что же с «ковчегом»?
Словно в тумане вижу как Бартль и «кучер» взволнованно обходят его. Ветровое стекло выби-то, одно боковое стекло разбито, ниже него в жести несколько следов от осколков и острые рваные отверстия – и больше ничего... Чудо!
Зато легковушка, стоявшая перед нами и на которую мы почти наехали, получила сполна. Она стоит поперек дороги, разорванный капот высоко вздернут, повернутая ко мне боковая сторона смята и вдавлена. Другая машина лежит рядом с дорогой на крыше, как повернутый на спину майский жук.
Спереди раздаются многочисленные крики: Ужасно неприятные, визжащие женские голоса. И крики команд – и над всем этим приглушенные стоны. На какой-то момент чадящий дым взмывается высоко вверх, и я отчетливо вижу: Между легковыми машинами тут и там, согнувшись, лежат люди, одному снесло череп, другому должно быть оторвало ползадницы.
Я и в самом деле, наверное, приземлился прямо на локоть и голову: Акробатический флик-фляк с полуоборотом – высоко вверх и затем жесткая посадка на асфальт. Так наверное все и произошло. И чудом не задел стоящую впереди машину. Думаю, рука моя сломана, или сустав разбит. А голова? Едва могу держать ее прямо. Я должен взять себя в руки, если не хочу свалиться на дорогу. Стою, шатаясь как боксер, схлопотавший по всей программе – только гораздо жестче, чем на боксерском ринге...
И все равно: Я хорошо отделался – и снова жив!
А мои часы? Где же мои часы?
И тут передо мной на дороге, вроде молния сверкает: Мои часы! – Хорошая моя вещь не хочет расставаться со мной.
Мы должны убираться отсюда прочь! Если только нам повезет, то пройдем как по слалому ме-жду горящими машинами – хочу верить, что «ковчег» все еще может ехать.
- Давайте, жмем отсюда! Быстро! – кричу на Бартля и «кучера». Теперь нам каждая минута до-рога. Многие все еще парализованы страхом. Но ситуация может осложниться в любую минуту.
И вот уже слышу: Впереди и позади громко выкрикивают команды. Перед нами в клубах дыма стоит некто в галифе и дико жестикулирует, размахивая руками.
«Кучер» понял: «Ковчег» уже медленно катит. Наша газовая фабрика продолжает работать. Бартль сидит позади, я же рядом с водителем.
Хочу громко орать, настолько сильно одолевают боли в левой руке. Словно волны накатывают они на меня. А теперь еще и череп тоже так сильно болит, что едва могу выдержать.
- Господин обер-лейтенант, должен ли я..., – произносит Бартль.
- Ерунда! Теперь Вы ничего не должны! Мы просто должны убраться отсюда!
Но перед нами в кровавой луже лежит на спине солдат и как сумасшедший сучит ногами и ру-ками вокруг себя. Его пронзительные крики пронзают мне голову.
«Кучер» должен был бы развернуть «ковчег», чтобы пройти мимо бедняги, но он только сидит застывши за рулем.
- Говно, дерьмо! – шипит Бартль сзади.
Подходят четверо солдат, берут этого беднягу за руки и ноги и стаскивают с дороги словно тяжелый мешок.
- Вот уж дерьмо так дерьмо! – снова слышу Бартля.
Приходится громко и резко прикрикнуть на «кучера»: «Дальше!», чтобы он вышел из оцепе-нения. Наконец «ковчег», всеми своими четырьмя колесами проезжает посередине кровавого меси-ва.
Впереди все еще взрываются канистры. Если бы мы только сумели пройти там! Крики раненых звучат все громче. Они повсюду.
Теперь явно вижу: Это были скорее три бомбы – и две из них легли прямо на дорогу между машин. Мощь, которую с трудом можно вообразить. Они классически сделали этот налет: Одну фугасную бомбу сбросили точно на дорогу и тут же полили все огнем из пулеметов, а затем осколочные бомбы с низкой высоты прямо в середину столпотворения.
Горит повсюду. Мы медленно движемся сквозь густой, жирный чад.
Ощупываю локоть. Там может быть сильное кровоизлияние. Если бы только не эти адские бо-ли!
Когда чад, наконец, становится меньше, приказываю «кучеру» принять резко вправо и остано-виться. Теперь пришел конец моим наблюдениям с крыши. Совсем никакой надежды, что я снова туда заберусь. Гимнастические упражнения такого вида больше не для меня.
А потому, Бартль должен отправиться наверх, а я только могу надеяться, что он будет насторо-же и будет предельно аккуратно наблюдать за обстановкой: Мы теперь снова одни.
С моим сидением в кабине тоже проблема: Я больше лежу, чем сижу – скручиваюсь вверх и еще косо направо, иначе не выдержу. А сейчас еще и тошнить начинает! Не хватало еще, чтобы заблевать весь «ковчег».
Глаза закрыть и сконцентрироваться на себе: Это должно помочь...
Вся моя левая сторона словно онемела – и все же: Мы можем сказать, что мы, втроем, хорошоотделались и что, кроме того, даже наш «ковчег» все еще едет.
Этот сраный конвой! Всегда когда мы едем в конвое, то получаем по полной. Двигаясь в оди-ночку, нам всегда все удавалось. Мне надо было бы приказать остановиться, симулировать по-вреждение двигателя и остаться позади. Но там был обстрел со стороны партизан Maquis. Нуж-но было суметь оказаться в одно и тоже время и в одиночестве и в безопасности множества: Квадратура круга!
Жаль, что нет кадров моего воздушного акробатического номера: В скоростной кинокамере он должен был бы выглядеть чертовски красиво.
Все протекло в таком нелепом и странном темпе, что даже точно не знаю, составил ли я все бы-стрые картины в правильном порядке. Таким вот образом, наверное, и Роммеля накрыло! я еще размышляю, но затем лишь фрагменты мыслей проходят через мозг и какие-то бессмысленные обрывки слов.
Мои часы! Что за свинство! Кожаный ремешок разорван. Наверное, его можно отремонтиро-вать...
То, что не накрыло «ковчег», этого никак не могу понять. Всего лишь перекосило ветровое стекло – кому сказать...
Заставляю себя собраться и держать глаза открытыми. Окружающая нас местность мне совсем не нравится: лес, аллеи, кустарник – куда ни кинь взгляд везде заросли.
Такое ощущение, что нахожусь в фантастическом мире. На доли секунды вид ландшафта рас-плывается сквозь выгнутое стекло, напоминая серое пюре. Затем снова несколько резко очер-ченных картин появляются как комки в этом пюре.
Прилетели ли те самолеты-штурмовики прямо из Англии – или теперь они уже взлетают с по-левых аэродромов здесь, во Франции?
Я-то думал уже, что мы были почти в полной безопасности... Да не тут-то было!
Боль в левом локте возрастает все больше и теперь доводит меня до слез.
- Довольно трудно будет теперь перезаряжать оружие, – говорю при следующем остановке Бартлю. И добавляю еще: – Оттяните-ка мне затвор.
Ну а уж снять оружие с предохранителя – я это смогу при необходимости сделать и пальцами левой руки. – И знаете что, лучше снимите-ка мне оружие и с предохранителя тоже.
Я, конечно же, понимаю: Это крайне рискованно. Теперь я должен буду обращаться с моим автоматом как с только что снесенным яйцом. Лучше держать его стволом вниз! В случае чего выстрел попадет в жестяной пол.
Что за сумасшедшая мысль была отправиться в путь с этими двумя парнями!
Сначала все выглядело довольно хорошо, но теперь мы влипли! Во всяком случае, мы оказа-лись снова tutto solo . И то, что Бартль расположился на моем месте на крыше – мне совсем не по вкусу.
Меня должно быть сильно шарахнуло по черепу – может быть сотрясение мозга? Но я все еще могу видеть, ощущать запахи, слышать и говорить. Возможно ли все это при настоящем сотрясении мозга?
Сколько, интересно мне знать, времени прошло с тех пор, как мы покупали кокосовые орехи в Испанском саду, в монастырской аллее? Думаю, минимум лет десять! Определенно, не менее 10 лет, конечно, прошло.
Ну, вот, пожалуйста, мой ум все еще функционирует!
Бабушка Хедвига! Она говорила, когда ей было худо: «Я очень нездорова». У нее был тром-бофлебит нижних конечностей – своего рода слоновая болезнь. И ее вид не вызывал умиления, особенно когда она раскатывала дрожжевое тесто для выпечки печенья. Не имею никакого представления, что с ней стало. Куда она только могла деться?
Всеобщий распад, вот что стало участью нашей семьи...
Мне бы сейчас очень помогла холодная вода и мокрая тряпка для компресса на голову. Но где здесь взять холодную воду? Есть ли здесь вообще вода? И эта кислая глинистая почва, думаю, тоже не подходит моей руке.
Внезапно вижу слева знак Красного Креста и стрелку-указатель с несколькими цифрами.
- Стоп!
«Кучер» падает от внезапного испуга грудью вперед на рулевое колесо. Ни малейшего пред-ставления, как долго мы ехали.
Вижу аллею из платанов, подрезанных по обычаю этой страны, но давно снова полностью выгнавших новую поросль. Заезженная дорога ведет к небольшим земельным участкам: Сплошная идиллия, вплотную с дорогой. И некоторые даже имеют приятный вид, радующий глаз.
«Кучер» должен немного сдать назад «ковчег» с тем, чтобы мы могли войти в колею.
Потрескивание гравия под колесами раздражает слух.
Едем таким размеренным темпом до самого парадного въезда, но никто не выходит нам на-встречу. Наконец, какой-то санитар появляется из боковой двери. Неужели врачи уже смылись и отсюда? Но за ним появляется штабсарцт. Он худой и длинный как жердь.
- Ну, все не так уж и плохо, – говорит он, осмотрев мою руку.
Я настолько рассеян, что тихо переспрашиваю:
- Как, как?
- Ваша гематома! Так сказать, спелый экземплярчик...
Я готов буквально на стену забраться от внезапно пронзающей меня боли: Штабсарцт хочет, очевидно, проверить способность моего бедного раненого сустава двигаться.
- Капсула сустава, кажется, разбита, – говорит он затем так равнодушно, словно о мелкой неис-правности старого автомобиля.
Боль становится настолько сильной, что я понимаю лишь половину сказанного им.
- Так... мы положим руку в повязку. Гипсовать ее пока еще не имеет смысла. Но в любом случае ее следует срочно просветить рентгеном.
- И как долго, – заикаюсь, – все будет длиться в целом?
- Потребуется определенное время. А что касается способности руки двигаться – я имею в виду ее способность двигаться назад...
И тут меня пронзает такая боль, что буквально валюсь на стул, с которого только что встал. Я успеваю лишь произнести: «Вот тебе и на!», с такой дерзостью, на которую еще способен, а затем проваливаюсь в туман накатывающей боли. И сквозь этот туман слышу голос «жерди»:
- Где Вас угораздило так влипнуть?
Приходится сильно постараться, чтобы собравшись с силами ответить: «Воздушный налет». Но затем мне снова становится лучше, и я спрашиваю об обезболивающих таблетках.
- Я Вам лучше укол сделаю, – отвечает штабсарцт. – Специальный укол – заглушает боль и при этом держит Вас в сознании. Таблетки слабее.
- Чудесно.
Штабсарцт спокойно поднимает шприц, выжимает воздух, с несколькими искрящимися кап-лями из канюли, и затем спрашивает:
- Куда?
- Куда хотите. Без разницы.
- Тогда приспустите брюки, и наклонитесь.
В то время как он медленно нажимает на поршень шприца, выдавливая его содержание в мою правую ягодицу, врач говорит:
- Хватит на срок от 4 до 6 часов.
- Но мы за это время еще не доберемся до Парижа, – возражаю ему, – при нашей-то скорости!
- Хорошо, хорошо, – соглашается штабсарцт. – Таблетки Вы тоже получите.
После процедуры осмотра и лечения меня направляют в канцелярию. Мое появление там вызывает у канцелярских крыс прилив деловитости и работоспособности.
- Вам чертовски повезло, – говорит мне ефрейтор-канцелярист.
- Почему это?
- Я полагаю, что, если однажды рука перестанет сгибаться, так это, все же, всего лишь левая.
Шутник чертов: Всего лишь левая!
Хочу уже спросить его, что там с моими таблетками, как ефрейтор берет мое удостоверение личности и исчезает вместе с ним. Прекрасно, думаю про себя, здесь все еще соблюдают Устав. Однако спустя какое-то время меня охватывает нетерпение. Во всем здании царит странная ти-шина. Ефрейтор ушел и не возвращается.
Ну, наконец-то, уже хочу сказать, когда он появляется вновь, но когда вижу, что он дает мне в руку вместе с моим удостоверением и таблетками, то словно немею: Какую-то папку- скоро-сшиватель, внутри которой лежит тонкая картонка формата A4, с напечатанным текстом как на Почетной грамоте. И на нем я читаю черным по белому напечатанный текст, что мне, сего-дняшнего числа, вручен знак «За ранение».
- Вот она, Ваша птичка, господин обер-лейтенант. Я не знал, господин обер-лейтенант..., – про-износит ефрейтор и протягивает мне жестяной знак. Затем прикрепляет его мне на китель.
Я сразу становлюсь бодрым как огурец. Это, наверное, от укола, что подействовал почти мгновенно. Но что бодрит меня не менее, чем укол, это внезапный сумасшедший смех, вски-пающий во мне: Я опять награжден!
Словно ожидая от нас, что знак «За ранение» должен быть вознагражден перевозкой почты, мы получаем в машину небольшую корзинку полную писем и бандеролей. Господь всемогущий! Наша карета становится все полнее.
Здесь, по-видимому, мы те единственные, кто уже давно находится в пути, направляясь на Ро-дину. Если бы еще здесь были запасные шины! С хорошими шинами я бы не делал трагедию из постоянно растущей нагрузки на колеса нашей колымаги – но передвигаться таким образом – это слишком большой риск!
Едва трогаемся, Бартль бормочет:
- Эти там, внутри, совершенно покрылись плесенью. Даже вонь такая же. А, поди ж ты, сидят и ничего им не делается. Сидят и ждут, пока их не клюнет жареный петух!
Спустя полчаса поездки приказываю остановиться, чтобы разжиться водой. С моей серой по-вязкой я передвигаюсь еще более неуклюже, чем прежде.
Как-то сразу понимаю, что в левой руке больше не испытываю боли. Неплохой укол.
Так что, может еще и через Версаль проехать? спрашиваю себя.
Нет. Теперь только вперед!
Левая рука это не левая нога! Я уже привык обходиться без левой руки. И не нужно каждые пять минут изменять свои планы, ругаю себя
Я снова могу ясно соображать. Меня даже охватывает такое чувство, словно я выпил чашку настоящего горячего кофе. Нашему стремлению дойти до Парижа сопутствует слишком много препятствий. И исходят они то ли от Норн то ли от кого-то другого.
Однако мы должны добраться до Парижа. Любой ценой. И хотя бы только потому, что я должен найти Симону. Я, конечно, не имею ни малейшего представления, как смогу пробрать-ся в тюрьму Fresnes: Освободить бы Симону из ее камеры силой оружия – вот было бы дело! А может быть, будет возможно выкупить ее у охранников? Вероятно, она сидит сейчас в канда-лах, но может быть мне позволят хотя бы поговорить с ней?
Очень похоже, что мы выскочили на Национальное шоссе. Значит, будем двигаться вперед без остановок. Сегодня воистину прекрасный день, иначе и не скажешь.
Но куда ни кинь взгляд, видны следы боев.
Несколько могил прямо у дороги – картина, которая может основательно испортить настрое-ние. Ленивая банда! Слишком ленивая, чтобы отойти на несколько метров дальше от дороги и закопать там трупы.
Обнаруживаю справа несколько ярких цветовых пятен между бараками под обычной маски-ровочной сеткой: Аэродром! А цветные пятна отсвечивают от лениво передвигающихся темнокожих парней. Военнопленные, что ли?
Меня вновь охватывает чувство того, что все, что я вижу это всего лишь обман зрения. Что, например, рынок рабов делает здесь, между развалинами домов этой жалкой деревни? Несколько развернутых на жердях пестрых свитеров отсвечивают в ярком солнечном свете. Они совершенно не подходят к этим развалинам. Ошибка режиссера! Ливень, тяжелый, мрач-ный день, туман или дым – здесь лучше соответствовали бы всей обстановке.
В дрожащем зеркале заднего вида вижу трясущееся лицо и искренне пугаюсь вида этого ак-тера киношки в маске отчаявшегося человека: заросшее щетиной лицо, будто нарисованные, зеленовато-фиолетовые круги под глазами, толстые, выпуклые губы. Кажется, гримеры здорово перестарались! И все же я улыбаюсь: Неужели это я? Я, сын моей матери? Для проверки придаю лицу особенно отчаянное выражение и тут же вижу трагического героя вестерна.
Если бы меня, как минимум один из моих друзей мог бы увидеть в этом отделанном под орех образе Аники-воина – или хотя бы Симона! Недавно раненый героический немецкий военный корреспондент!
Беру автомат и с осторожностью зажимаю его между ног. Затем стягиваю с головы фуражку. Так, без фуражки, с растрепанными волосами, я выгляжу еще более дерзко. Мой издатель, царь Петр, и все другие знают меня только как чистюлю экстра-класса. Вот бы они теперь удиви-лись!
Проезжаем более крупную деревушку, где дома расположились прямо у дороги и на перекре-стках. Мужчины стоят на углах. Они стоят с таким видом, будто никакой войны вовсе нет. Или это спокойствие перед бурей? Что здесь происходит? Не попали ли мы, не заметив того, в ловушку? Лучше всего я бы приказал сейчас снова остановиться, чтобы схватить одного из них, стоящего на тротуаре и расспросить его, каково здесь положение и есть ли еще плотные немецкие воинские формирования вокруг Парижа.
Где я слышал разговор о настоящем оборонительном поясе вокруг Парижа? Зависит ли от та-кого плотного сосредоточения наших воинских подразделений то, что партизаны не решаются даже пискнуть? – Миф Сопротивления! Я являюсь, конечно, живым примером того, что с этими братишками скорее всего уже покончено. Иначе как бы мне удалось пробиться досюда?
Счастье еще, что дорога настолько хороша. То, что наши колеса все еще катят против всех «карканий» наших доброжелателей, поистине граничит с чудом. Иногда, конечно, меня посе-щает чувство того, что мы едем уже почти на голых ободьях. Хотя щебенка давно бы их рас-трепала на проселочных дорогах. Но даже и на этом гладком асфальте пара выстрелов нас тоже уже парализовали бы.
Теперь дорога тянется сквозь плотный кустарник. Черт его знает, почему я вижу не это царст-во хлорофилла, а фотографии Старика с Симоной на руках, как наяву, которые мне показал зампотылу. Старик в высоких сапогах, Симона – туфли-лодочки на гладких, шелковых нож-ках...
Если бы мои личные фотографии попали быкам из Абвера в руки! Вот бы уж обрадова-лись эти господа!
И внезапно у меня словно пелена спадает с глаз: Ясно вижу пред собой офицера из Абвера и даже слышу, как он скрипуче задает свои вопросы. Они получили мои фотографии!
Поскольку я считал свои пленки безвредными, я не сложил их в чемодан. Мой Contax II в La Baule всегда был у меня в кармане, мал и удобен, каким он и является. И были четкие, увели-ченные снимки: Обнаженная Симона на пляже, яхта, моя складная байдарка, большой матрац...
Ну почему я не подумал об этом раньше? Должно быть, где-то глубоко в нижних слоях моего сознания притаилась эта мысль: снимки Старика в коротких штанишках, в смешной детской шляпке. Зампотылу из La Baule со своей собакой – красивый моментальный фотоснимок на-вскидку.
Собаки-нюхачи всегда имели там достаточно корма и воодушевленно махали хвостами.
Странно: Теперь я могу видеть Симону на моих фотографиях, как Симону наяву – ее темные кудри, темные глаза, испанское парео – на побережье у Le Croisic! Красота, из-под которой видны ее стройные ноги!
Нет, как ни старайся, никак не могу вспомнить и описать ее ноги! От коленей они напомина-ли – как соглашалась со мной Симона – «l;g;rement Louis quinze» . Но именно только l;g;rement…
Эти фотографии были, возможно, даже моим истинным счастьем – так сказать, доказательст-вом моей безвредности и даже еще немного больше: Честно говоря, они были отдохновением для моих нервов. И они окружали меня словно круги на воде. И мое молчание в этом случае было гораздо лучше, чем большой треп.
Но ведь, в конце концов, сам КПС приказал командирам ездить в парадных каретах в достой-ные их визита бордели.
Мы уже давно оставили далеко позади Фонтенбло. И движемся без остановки, поглощая километр за километром. «Ковчег» выдает свое самое лучшее. Нигде ни признака противника. Мы едем одни как перст – «одни как перст» – это, ко-нечно, самое подходящее выражение для нашего сольного проезда. Как-то вдруг дорога темнеет передо мной. Переутомление! Вот черт! Никто не смог бы такого выдержать. Закрыв глаза веками, погружаюсь в полутьму. И закусив губу, пытаюсь также совладать с вновь распространяющейся по телу болью. Укол, кажется, действует не так долго, как полагал штабсарцт.
Внушаю себе: Возьми себя в руки! Ты должен выдержать! По меньшей мере, до Версаля!
Я слышал в гимназии о сотнях картин живописующих населенный пункт под названием «Версаль»: 1870,1918 годов!
Салон-вагон в Compiegne …
Зеркальные залы Версаля!
А теперь Версаль в натуре. Вот это было бы круто!
От сильной боли уже скоро не буду знать, как смогу туда добраться. Боль накатывает и снова стихает, но я знаю, что она вновь возвратится.
«Кучер» не нуждается ни в какой помощи в ориентации на этой местности: Дорожные указа-тели «Versailles» стоят на каждом перекрестке.
Он набирает скорость, будто желая продемонстрировать мне, что «ковчег» еще на многое способен. Меня же гложет одна мысль: Только бы теперь не произошло никакой аварии! Эх, шины, шины, шины...
Недалеко от Версаля проезжаем по старым аллеям. Под этими плотными кронами деревьев мы в полной безопасности от воздушных налетов. Бартль мог бы спуститься с крыши и сесть сзади. Но «ковчег» уже наверно так набит почтой, что для него не осталось никакого места. И, кроме того: Люди должны удивляться виду бородатого домового на нашей крыше. Жаль толь-ко, что я так и не узнаю, за какое такое спецподразделение они нас принимают.
Ну, наконец-то: Здесь, в попутном нам направлении, встречаются на дороге люди – опрятно одетые пешеходы.
Вероятно, сегодня воскресенье, и по этой причине так много людей на улицах. Не имею никакого представления, что за день недели сегодня. Но сейчас совсем не хочу считать.
Пусть будет воскресенье...
«VERSAILLES» – выплывает вдруг перед нами аляповато окрашенный герб города. Мы останавливаемся, и Бартль слезает с крыши, а затем проталкивается и в самом деле уст-раивается на заднем сиденье. Городской парк, пруд, темные от деревьев улицы. Много людей. Не верю своим глазам: Здесь проходят велогонки!
Группа солдат-пехотинцев идет нам навстречу: Пилотки на головах, длинные штыки в нож-нах, на ногах расстегнутые сапоги с коротким голенищем – но никаких пистолетов или винто-вок. Что происходит? Они что, совершают познавательную экскурсию? Разве они не имеют никакого представления о том, что янки уже стоят ante portas? Здесь, кажется, жизнь идет своим совершенно нормальным ходом. Во всяком случае, по пешеходам вовсе не заметно, что наш противник так близок. Что здесь правда, а что лишь игра? Действительно ли эти люди так равнодушны, как они ведутся себя, или они все это лишь симулируют?
Во мне возникает смешанное чувство: Втайне я бы желал, чтобы Союзники продвинулись как можно быстрее вперед. Если бы они хотя бы вполовину больше приложили усилий, то давно бы уже продвинулись вперед.
После чего снова говорю себе: Надо надеяться, что они еще задержатся немного – по крайней мере, до тех пор, пока мы не выберемся на Национальную дорогу в Нанси. И нас уже никто не собьет с маршрута. А от Нанси совсем недалеко до Эльзаса: Здесь уж к бабке не ходи.
А затем ... а затем...
Ради всего святого, только бы ничего не накликать! Черт его знает, что ждет нас в Париже.
Из-за того, что перед нами сортируют транспортные средства Вермахта, мы вынуждены оста-новиться прямо перед витриной магазина: свадебного салона.
За манекеном-невестой чинно стоят щеголеватые манекены мальчика и девочки. Конец фаты невесты закреплен в их гипсовых пальцах. Вокруг витрины, в золотых рамках, висят букеты невесты из искусственных цветов и упорядоченные к композиции всей картины, белые шнуро-ванные бюстгальтеры и белые трусики: Все для невесты.
В следующей витрине все для жениха – не хватает только каких-нибудь особенных кальсон.
Светлый отблеск этого белого великолепия, должно быть, проник в глаза «кучера»: Он по-вернул голову к магазину, сидит и пристально смотрит в раскинувшееся сияющее великолепие. У невесты жемчужные зубки меж кроваво-красных губ и маленькие ямочки на щеках – воплощение прелести.
- У них, наверное, железные нервы, – говорит Бартль мне в затылок.
Если бы дела шли по воле Бартля, мы бы еще сегодня въехали в город, надо бы ему так отве-тить.
- Нет, Бартль, не сейчас. До Парижа нам следует быть настороже.
Не хочу говорить Бартлю, что я планирую. Бартль предлагает, чтобы мы немедленно следовали в военный госпиталь. Интересуюсь у не-го, не нужно ли его спасать...
- Что Вы имеете в виду, господин обер-лейтенант? – произносит Бартль озадаченно.
- То, что Вы меня затем там оставите, а сами, вместе с нашим «кучером», смоетесь куда-нибудь.
Бартль словно язык проглотил, и я добавляю: «Думать надо!»
Спустя несколько сот метров Бартль видит дорожный указатель комендатуры. После корот-кого плутания мы уже там.
В комендатуре, к счастью, находится дежурный фельдфебель.
Я получаю гостиничный номер, недалеко от замка, Бартль и «кучер» должны довольствоваться французской казармой совершенно по соседству.
- Не совсем то, что надо для моего подразделения, – говорю фельдфебелю. Когда он переписы-вает предписание о размещении, я благодарю его:
- Так все в порядке.
Едем по брусчатой мостовой. В зеркале заднего вида могу видеть одним взглядом, будто картину, мое дрожащее лицо и убегающие назад стены палисадников с каменными вазами. За ними виллы, повернутые к нам фронтонами. Ни одна не похожа на другую. Проезжая мимо них вижу настоящую выставку архитектуры 1900 года.
Маленький отель словно покрыт пылью. Многочисленные портьеры придают ему вид любовного гнездышка. Деревянные ступени, ведущие на второй этаж, громко скрипят при каждом шаге. Поднимаясь по ним, ударяюсь левой рукой и готов громко заорать от боли.
Следует передвигаться более осторожно.
И с каждым часом боль становится все сильнее.
Приглушенный свет снаружи пробивается между тяжелых занавесей и сквозь гардины в мою комнату. Невероятных размеров кровать из латуни, засиженное бархатное кресло со многими кистями и шаткий столик – вот и вся мебель. Умывальник и биде без занавески стоят прямо в комнате. Слепое зеркало висит над умывальником.
Очевидно, и в самом деле, гостиница сомнительной репутации для парочки любовников. Не совсем то, что надо человеку желающему подремать лишь нескольких часов.
Принимаю еще раз две болеутоляющих таблетки, но едва прилег на кровать, как вновь под-хватываюсь: Надо хоть одним глазком посмотреть замок! уговариваю себя.
Я могу видеть между деревьев замок как огромное, раскинувшееся в обе стороны безгранич-ное строение.
Как часто я планировал в Париже: Посетить Версаль! Посетить замок! Зеркальные залы! И вот теперь я в Версале, но для посещения замка наверное уже слишком поздно. И все же от-правляюсь в путь: Я в долгу перед собой.
Бартль и «кучер» хотят разузнать о дровах и о шинах.
- Иногда и метла стреляет, – только и могу ответить, когда слышу набившее оскомину слово «шины». Но мы все же должны попробовать раздобыть их.
Кто бы говорил! Я и в самом деле прохожу внутрь, в замок! Но как здесь все выглядит: Гобелены повсюду от-сутствуют, а картины, камины скрыты за гипсовыми стенами.
Могу только удивляться: Шаркаю словно старик из одного пустого парадного зала в другой будто французский турист – уже почти в темноте, с толстой, распухшей рукой в повязке и едва держась на ногах.
Все плывет перед глазами. Неловко поворачиваюсь вправо и боюсь, что сейчас грохнусь на пол.
Нет! приказываю себе. Это не стоит твоих мучений! Нужно убираться. Назад, в отель-бордель.
В маленьком салоне отеля вступаю в беседу с лейтенантом-пехотинцем, от которого узнаю, где на юге высадились объединенные вооруженные силы Союзников: у Saint-Tropez, Cannes и Saint-Raphael. Там они не встретили ни малейшего сопротивления.
Лейтенант говорит, что генерал фон Штюльпнагель больше не является комендантом Па-рижа. Он попытался застрелиться после 20 июля, но тяжелая рана оказалась не смертельной, хотя и привела его к слепоте.
Новым защитником Парижа, стал назначенный Фюрером, генерал фон Холтиц .
Бартль появляется, когда я как раз рассматриваю свою руку. Он тоже видит теперь, насколько она стала распухшей и какого ужасного фиолетового цвета.
- Однако, господин обер-лейтенант... Вы должны немедленно обратиться в военный госпиталь, – заикается он.
- Ах, перестаньте ныть – не так страшен черт, как его малюют. Завтра утром ее просто надо просветить рентгеном, это точно...
- Ну, я не знаю...
- Потерплю еще, Бартль. У меня пока еще есть таблетки от боли. Это поможет мне спокойно поспать.
- Я принес Вам поесть, господин обер-лейтенант, – произносит Бартль и тут же выкладывает из своей брезентовой сумки на изящный столик несколько толстых бутербродов – паек на добрых три дня. И Бог знает, откуда у него еще и две бутылки пива! У нас на борту пива точно не было.
- А Вы? – спрашиваю Бартля.
- У нас все отлично – но я подумал...
- Уже все хорошо, Бартль. И большое Вам спасибо!
- Могу я еще что-то для Вас сделать, господин обер-лейтенант?
- Ничего не надо, Бартль.
- Может помочь одежду снять?
- Нет, я уже справился. Одежду – я просто останусь ночевать в ней.
- Но, господин...
- Хватит уже, Бартль. Может так статься, что мы подвергнемся внезапному нападению, и тогда я как придурок буду стоять в ночной рубашке?
Это убеждает Бартля.
- А вот ремень расстегните мне, пожалуйста!
- А где он, господин обер-лейтенант? – спрашивает недоуменно Бартль, и меня словно водой холодной обдали.
- Ах... дерьмо! Ну я и мудак – оставил его в уборной того госпиталя!
Вместо того чтобы уже уйти, Бартль мямлит:
- Возможно, нам придется остаться завтра в Париже – я думаю, если Вы направитесь в военный госпиталь...
- Прекратите, Бартль! И не настраивайтесь на Париж! Завтра утром, в 7 часов строго, быть здесь у дверей!
- Слушаюсь! Желаю Вам спокойной ночи, господин обер-лейтенант!
И сказав это, наконец, исчезает.
Пытаюсь есть, но кусок в горло не лезет. Мне бы сейчас напиться до поросячьего визга. По-везло еще, что есть эти две бутылки пива. Перекусил, но сон все же не идет. Может быть, это из-за плохого матраса, или из-за перевоз-буждения или от сжирающей меня боли?
Завтра утром мы будем в Париже! Что еще должно произойти?
То, что мы пережили до сих пор, вовсе не служит гарантией нашей удачи. Держать пари на нашу удачу, никто, конечно, не рискнул бы.
Сейчас, чтобы успешно завершить мое французское турне, не хватает какого-то маленького штриха...
Начать и кончить поставленной целью: знаменитый Дворец императорского окружного спи-кера в Трокадеро.
Неплохо при данных обстоятельствах.
Итак, мы добрались вплотную к цели нашей поездки! Но является ли Париж моей целью? Как все пойдет после Парижа? Мое командировочное предписание выписано в Берлин... Или этот чертов Бисмарк захочет оставить меня у себя? Это ему не удастся! Ему придется направить меня в военный госпиталь. В Фельдафинге расположен резервный военный госпиталь в Отеле Императрицы Елизаветы – а может быть он уже ушел оттуда?
Но почему я устремился мыслями так далеко? Прежде необходимо разыскать Симону.
Уже только от одного слова «Fresnes» меня пробирает дрожь. Было бы гораздо легче, если бы я не был в этом деле один…
А нет ли у меня температуры? Вряд ли! говорю себе. Дела у меня идут пока хорошо. Голов-ная боль, правда, мучит, даже сильно. И в руке яростно стучит. Надо бы побольше пива. Но как я могу раздобыть здесь пиво без Бартля? Надо надеяться, что ему удастся разжиться еще хоть несколькими мешками дров. На новые шины я больше уже не надеюсь. Хотя, может быть, мы сможем получить в Отделении другую машину. Автопарк окружного спикера, наверное, сверх головы укомплектован. Наш драндулет я бы чертовски охотно оставил в Париже.
Завтрашний день!
На завтра я уже давно приготовил свой план: Прежде всего, разыскать Симону – значит, взять курс на Fresnes. Только после этого направиться в Отделение – кто знает, что меня там ждет.
И это будет самое разумное: Разве только с моей рукой не станет слишком плохо. Тогда мне сначала будет нужен врач – лучше всего в больнице с рентгенаппаратом и всеми полагающимися штучками-дрючками. Но все это мы увидим завтра.
А в следующее мгновение спрашиваю себя о том, как я смогу попасть в Fresnes. Вероятно, мне придется заявить, что безотлагательно нуждаюсь в сведениях от Симоны – привлечь в мою игру Главнокомандующего, сочинить какой-нибудь документ для Главнокомандующего...
Выяснить что-либо завуалированное – что-нибудь в этом раскладе? В любом случае надо быть настороже, если нечто подобное там удастся. Быть на высоте и блефовать вовсю!
Немного вздремнуть – вот что мне сейчас чертовски необходимо!
Если бы я только знал, что происходит с моей головой. Череп раскалывается от боли так, что во всем другом чувствую себя совершенно здоровым. И еще это неприятное чувство дрожи во мне: Страх перед последним отрезком пути? Старый страх, что в последнюю минуту все может закончиться неудачей? Зависть Богов, которые захотят, в конце концов, еще толи покуралесить, толи победокурить? Вздор, чертова чепуха! Все должно получиться.
И наконец, я должен поспать! Но как уснуть со всеми этими картинами в голове? Как вы-гнать из головы картины корчащихся в собственной крови людей на дороге? Картины воздуш-ного налета самолета-штурмовика никак не хотят уходить из мозга.
Было чертовски трудно. Вчера трудно, сегодня трудно. Чистое чудо, что на этот раз мы снова легко отделались. Если бы небесная режиссура хоть на чуточку сработала небрежно – все, ко-нец!
«Устала до смерти», говорила моя бабушка, когда она, присев на табуретку, еле-еле могла хватать воздух открытым ртом. Теперь я такой же усталый до смерти, но одновременно с тем странно возбужденный.
Хочу мысленно увидеть Симону, чтобы уйти от дикого круговорота пугающих меня картин. Однако уже скоро замечаю, что Симона не может мне теперь помочь. То, в чем я сейчас дейст-вительно нуждаюсь – и это для меня будет как бутылка крепкого шнапса – это вид сосков и кисок, сосков стоящих от возбуждения и сосков тяжелых, свисающих грудей и влажных черных лобковых волос окружающих разгоряченную киску...
Картина безмолвного соития в поезде от Savenay до Парижа появляется как-то вдруг и не хочет исчезнуть. Тот экспрессивный номер безо всяких предварительных переговоров – это было что-то! Безмолвное соитие, глаза в глаза, ее кончик носа почти уперся в мой – и затем это медленное кружение, до тех пор, пока я не пал без сопротивления. Трепетное подергивание и острый укус в ухо.
И к тому же ее странный убор: Одетая в черное, словно ангел смерти. Наше молчание полно-стью соответствовало ее черному одеянию, которое она несла на своем теле.
Была ли она немая в самом деле – или же всего лишь притворялась?
Я то просыпаюсь, то засыпаю, проваливаясь в тревожный полусон. Во сне вижу пожар сжигающий Париж. Пожар от Blois проецируется в моей голове, тысяче-кратно увеличиваясь, словно почтовая открытка Парижа. Как пожар Рима! думаю во сне. Но затем над Парижем появляется небо полное фейерверка, лучи которого гибнут, разлетаясь во всех направлениях и вспыхивая огненными солнцами... И это совсем не походит на Рим.
Мне кажется, что какое-то лихорадочное напряжение с такой силой сжимает мне челюсти, что я еле-еле могу дышать. Ночной кошмар?
Замечаю, что весь покрыт потом, и встаю, чтобы сделать глубокий вдох и охладиться.
Значит, курс на Fresnes…
А может я уже наложил в штаны от страха перед этим событием? Почему мой пульс так час-тит? Почему мне может не удастся попытка вытащить Симону?
Не пройдет слишком много времени, как дела у этих мордоворотов из СД пойдут совсем хре-ново. Они, конечно, будут здорово нервничать, чуя свой конец.
И за шутов они нас навряд ли примут – даже несмотря на наш вид.
Париж
Когда я утром завтракаю чашкой горячего коричневого бульона с требухой, стоя за нашей колымагой и обдумываю, должен ли я снова заползать в нее или нет, то почти вываливаюсь из деревянных сабо, так как все вокруг меня внезапно вертится в странном хороводе. Бартль бук-вально прыгает мне на помощь и поддерживает меня за правую руку:
- Что с Вами, господин обер-лейтенант?
- То, что и должно уже было случиться – мне дурно!
- Я думаю, нам следует сначала...
- No, Sir! Сначала мы должны направиться в Fresnes, а там посмотрим. Если возможно, то я бы хотел выпить чашечку кофе – вот это было бы дело!
- В нашей квартире есть немного, господин обер-лейтенант, – отвечает Бартль.
- Да бросьте, Вы, Бартль. Нам надо посмотреть, как будем ехать дальше... Я поеду внизу.
- А должен ли я ...?
- Нет! Устройтесь снова между почтой. А как насчет шин?
- Ничего, господин обер-лейтенант.
- А с дровами?
- К сожалению, только два мешка, господин обер-лейтенант.
- Ну, все-таки! Мы и так были на высоте. Ладно, в Париже что-нибудь присмотрим...
Мне постепенно становится лучше от нашего разговора.
- Ну, бросайте уже, наконец, Ваши ленивые кости, Бартль.
И теперь пора выбрать направление нашего движения! Размышляю: Боже! Я все еще не знаю, как мы доберемся до Fresnes. Я должен был еще вчера вечером узнать, где лежит Fresnes. Значит, снова к комендатуре. У них, конечно, наверняка есть точный план Парижа. Две уборщицы-француженки убираются в помещениях, и, как и всегда, отвратительно воняет Eau de Javel. И еще никого нет на службе!
Хочу уже заорать от ярости, но тут приходит Бартль с каким-то вахмистром, который видно разбирается в делах. План города, говорит он, у него есть. И теперь я могу определить, на-сколько все хорошо складывается: До Fresnes всего лишь один шажок! Кто бы подумал!
- Ехать туда немного сложно, господин лейтенант. Но главное направление – это ехать просто на восток!
Так или иначе, придется посвятить Бартля в мои планы. Засчитываю ему в заслугу то, что за время всей поездки он ни слова не произнес о Симоне. При этом никакого сомнения, что он хорошо знает и о Симоне и о ее делах во Флотилии.
И тут Бартль спрашивает меня:
- А почему, собственно говоря, нам надо попасть в Fresnes, господин обер-лейтенант?
- Так как там располагается тюрьма, и в этой тюрьме должна сидеть одна юная дама, которую Вы достаточно хорошо знаете...
Услышав это, Бартль смотрит на меня настолько ошеломлено, что почти беззвучно произно-сит:
- Мадемуазель Сагот?
- Так точно-с... Я должен попытаться связаться с нею.
Бартль смолкает. Он стоит с таким видом, будто внезапно проглотил язык.
Может быть не стоило ему этого говорить? Париж неразрушен. И жизнь течет в нем, судя по всему, как и всегда. Для меня непостижимо, что вопреки близо-сти фронта здесь все идет своим обычным ходом – или, может все-таки, не все? Не изменилось ли здесь, все же, кое-что? А может быть изменения, всего лишь тщательно маскируются?
Промеж лопаток пробегает неприятный холодок, который не могу объяснять, но который от-четливо чувствую. Что-то такое витает в воздухе, это я ощущаю совершенно ясно. Пробую, ко-гда мы медленно проезжаем мимо спешащих прохожих, прочитать что-то подобное в их лицах, но не обнаруживаю ничего необычного. Никаких признаков ненависти, лишь полное безразли-чие.
А может быть это скрыто в тех слухах, что Париж полностью минируется и может быть взо-рван в любое время по приказу свыше? Скорее всего, это конечно, только слухи. Нечто подоб-ное нельзя сотворить в тайне. Такая новость стала бы общеизвестной.
Однако затем вижу почти во всех примыканиях второстепенных улиц к главной дороге, мас-сивный, тяжелый материал: Канатные барабаны, дорожные катки, бочки для нефтепродуктов, наполненные, наверное, песком, старые грузовики, черные от угольной грязи – все они ждут только команды, чтобы выдвинуться на главную дорогу. Эти видимые повсюду элементы стройплощадки вовсе не являются случайностью – или я вижу перед собой уже призраки?
Перед глазами возникает картина баррикады кисти Делакруа : Каждый из этих юношей, которые рассматривают меня, засунув руки глубоко в карманы брюк, с подчеркнутой небреж-ностью, когда нам приходится однажды остановиться, мог бы стать у Делакруа моделью для одного из его участников баррикадных боев.
Что только будет ожидать нас в самом городе? То, что в Париже объявлена всеобщая забас-товка, я уже знаю. Если нам чертовски не повезет, можем попасть в самую ее гущу...
Мы едем и едем, и если я правильно понимаю, то уже сбились с курса. Раньше у меня в Па-риже всегда был водитель. Теперь я тоже имею водителя, но говоря по правде, он здесь никогда еще не был за всю свою жизнь. И не остается ничего другого, как расспрашивать прохожих, как же нам попасть в этот чертов Fresnes. Или лучше, все же, спросить легавого? Коп не решится послать нас в неверном направлении. Легавые должны быть повсюду – даже сейчас... Но нигде не видно ни одного, кого я мог бы расспросить.
Вероятно, легавые уже смылись – куда-нибудь на старую фабрику?
Если бы я был один, то не смог бы удержаться, чтобы не поквитаться с «фликами» за свое ожидание. Однако было бы чистым сумасбродством принуждать легавого приветствовать меня по-военному. Я всегда сразу отворачивался и «флик», очутившийся в поле моего зрения, тоже.
Раздумываю: Бисмарк – просто засранец! И его сраное Отделение! Должен ли я вообще там появляться? В любом случае! отвечаю себе. С этой собакой я должен еще перекинуться пароч-кой теплых слов. Я должен расплатиться с ним! Но все по порядку: Сначала мы должны заехать в Fresnes.
В следующее мгновение, наконец, вижу на перекрестке легавого и командую остановиться рядом с ним. И тут уж могу во всех подробностях видеть, как он пристально изучает наш но-мерной знак, а затем медленно, будто случайно, так долго поворачивается вокруг собственной оси, пока не оказывается спиной к дороге, чтобы не приветствовать меня... Ну, уж дудки! Это ему не поможет.
Говорю:
- Veuillez avoir l’obligeance …, – легавому в спину, и он так резко поворачивается ко мне, на-пуганный моей вежливостью, словно его тарантул укусил, – de bien vouloir m’indiquer la direction de Fresnes?
Продолжаю тем же сверхвежливым тоном и вновь получаю отличную возможность видеть ог-ромное удивление на лице парижского легавого, к которому обращаются так вежливо. Флик дает справку вкрадчивым голосом и при этом наклоняется до уровня моего лица: Нам следует проехать дальше на восток – через Sceaux , затем сначала в направлении Choisy-le-Roi , а потом все время по banlieue .
- Trente minutes, ; peu pr;s, mon lieutenant!
- Et mille fois merci!
Наверняка этот человек расскажет сегодня вечером дома о таком событии, как наш вежливый разговор, и если ему здорово не повезет, то жена посчитает его душевнобольным.
Эти странные взгляды пешеходов! Только ли мне они направлены? При взгляде в зеркало вижу, что некоторые из зевак останавливаются, и глазеют на нас, открыв рот. Но это, пожалуй, следует отнести насчет нашего драндулета, а также на то, что наш «линкор» несет на себе но-мер Вермахта. Газогенераторный грузовик германского Вермахта – когда еще можно было уви-деть такое чудо в Парижском пригороде!
Ржавые бензонасосы у бордюра тротуара перед давно заброшенными бензоколонками. Про-сто смех: Для нас тоже больше не было бы бензина, если бы мы находились в пути вместо «ковчега» на автомобиле, требующем бензина.
Когда приходится остановиться перед перекрестком, слышу из открытого окна мелодию по радио, звучащую как Marseillaise . Может у меня уже слуховая галлюцинация? Да, точно, при внимательном слушании это совсем не Марсельеза.
Сделано довольно умело, звучит почти как Marseillaise, однако, не является ею!
И радио у открытого окна?
На такие шутки французы всегда были способны. Симона тоже была довольно умела в этом. «Vive la France» , можно было прочитать на одной из ее блузок сотни раз – слова, напечатан-ные красным и синим шрифтом. Выглядело как красивое, изящное смешение красок, и только при ближайшем рассмотрении, в формах и переливах цвета, можно было узнать эти слова.
Так проезжая мимо, пытаюсь расшифровывать письменные фрагменты на полуистрепанных плакатах, висящих на брандмауэрах. Плакаты многократно переклеены и разорваны на большие куски. Непросто расшифровывать такие вот клоки. Но тут мой взгляд привлекают большие красные буквы: «HALTE AU NAZISME!» .
Слово «HALTE» – сбивает меня. Странно, что оно звучит на французском языке почти как по-немецки. Позаимствовано из немецкого языка?
Теперь приходится ехать по компасу. Здесь проходит дорога с односторонним движением – sens unique -, в которую нам никак не влезть. Но «кучер» действует так, будто вообще не ви-дел дорожный знак. «Кучер» мог бы в своей отупляющей скуке легко направить «ковчег» пря-миком в ад, если бы я только показал ему направление. Он,кажется, не чувствует ни капли на-пряжения, висящего в воздухе.
Fresnes.
Спрашиваю какого-то старика о тюрьме. При этом Бартлю и «кучеру» становится буквально «дурно». И тут, внезапно позади нас, раздается щелчок. По нам сзади стреляют, что ли? Или с крыши? Из мансарды? Каждой клеточкой своего тела чувствую: Здесь настоящая бочка с поро-хом, готовая взорваться в любую минуту!
Но затем беру себя в руки и успокаиваюсь: Это, конечно, просто неисправное зажигание.
Мы должны найти Симону – любой ценой. И еще шины. Симону и шины! Симону и шины! Симону и шины! бормочу сам себе под нос как заклинание.
Брожу взглядом по пестрым деревянным дорожным указателям на перекрестках: Тактические знаки и цифры, но никакого указания на парк автомобилей.
В утреннем свете швейцарские домики этих пригородов выглядят печально в своем странном стиле вырезанных лобзиком фигурок. Красочные цвета, напоминающие пестроту цветочных клумб, тоже не могут ничего изменить. Серые стены, закрытые зеленые ставни, закрытые железные ворота, высокие столбы ворот из красных кирпичей. Тявкающие собаки, отсутствие людей, отсутствие машин – что за хреновый район!
В конце дороги возвышается огромный серый бастион: Без сомнения это и есть тюрьма!
Этот вид доставляет мне боль: Неужели за стенами вот этого каземата находится Симона?
Мощные стальные ворота.
«Серое, серое, серое: Оставь надежду, всяк сюда входящий!» пронзает меня мысль.
В караульном помещении, отвратительно воняющем лизолом , узнаю от фельдфебеля в форме СС, с бляхой с изображением черепа и костей:
- Все транспорты с заключенными ушли...
- А куда?
- В Равенсбрюк , господин лейтенант.
- В Равенсбрюк?
- Так точно, господин лейтенант, это такой концентрационный лагерь...
Судорожно сглатываю от страха. Концлагерь? Как Симона сможет это пережить?
Я как-то видел заключенных из концлагеря – это были не люди, а настоящие живые мертве-цы, около Ландсберга, которых привезли из какого-то концлагеря и которые выглядели гораздо хуже, чем даже русские военнопленные.
А затем мелькает мысль: Симона в Германии! В Равенсбрюке! – Равенсбрюк... Что там было с Равенсбрюком?
«Зуркампф находится в концлагере Равенсбрюк – Уккермарк – это в направлении Нойш-трелица », слышу, словно наяву объяснение Казака.
- Когда же здесь была произведена зачистка? – спрашиваю фельдфебеля как можно более без-различно.
- Три-четыре дня тому назад, господин лейтенант ..., однако...
Что за странный тип этот штурм- или штурмбан- или как там еще-чего-то-фюрер? Раньше эти парни выглядели совершенно иначе. А теперь передо мной эта вот потертая рожа: Мужик кажется полностью в дерьме.
В руке сильно бьет пульс, и голова, кажется, тоже уже не в порядке: Меня так мутит от голово-кружения, будто кто-то тянет за ноги. Но чувствую, что если только обопрусь о письменный стол этого испуганного караульного, то, наверное, смогу справиться с этим своим состоянием.
Подожди-ка, этот странный человек хотел же сказать еще кое-что, но замолчал поколебав-шись...
- Однако, что? – невольно повышаю на него голос, хотя вовсе не хочу этого.
- Однако, это еще вопрос, господин лейтенант, прибыл ли туда этот транспорт.
- Почему это?
Теперь эсэсовец делает движение, которое должно выражать крайнее смущение.
- Что? – уже кричу на него.
- Союзники атаковали колонну с воздуха. Колонна полностью сгорела...
- Откуда Вы это знаете?!
- Слышал нечто в этом роде, господин лейтенант! Это случилось сразу за Парижем!
Оказавшись снова на свежем воздухе, вынужден сделать несколько глубоких вдохов-выдохов: Мне надо придти в себя от услышанного. Я должен постараться изо всех сил остаться на ногах и сохранить присутствие духа.
То, что сказал этот засранец-эсэсовец, не должно быть правдой: Он просто хотел ввести меня в заблуждение. Только этого не будет...
Что же теперь? Как быть дальше? Старик давно смог бы придумать что-нибудь. Но что? То, что мы продумывали с ним, не предусматривало подобного развития событий. Что же теперь? Те-перь дела и у самого Старика не фонтан. И он, скорее всего, уже не выкрутится – даже орден на шее ему теперь не поможет.
Соня, вот та ведьма, которая выдала Симону! И Бисмарк! Этот гад должен знать все! Он при-ложил все силы, чтобы выбросить меня за борт.
Когда вновь появляюсь перед своей командой, Бартль вопрошающе смотрит на меня. Затем заикаясь, со страхом в голосе произносит:
- Мадемуазель... Я имею в виду, фройляйн Симона...?
- Вывезли в Германию, Бартль. В Равенсбрюк. В концлагерь.
Бартль корчит лицо как от сильной боли.
Мы не можем стоять здесь дольше и группе эсэсовцев, вышедших из одной из стальных дверей, и с пристальным любопытством рассматривающих наш «ковчег», предлагать еще и спектакль.
- Мы здесь лишние, – говорю Бартлю громко и затем тихо добавляю: – Мы здесь в полной зад-нице – в какой-то мере! А потому – в карету и рвем когти!
Когда Бартль закрывает свою дверцу, то говорит мне в спину:
- Тем не менее, мы должны теперь же поехать в госпиталь, господин обер-лейтенант.
- Смотря по обстоятельствам, Бартль. Держите глаза открытыми, когда будем проезжать мимо столба с указателями. Если встретите указатель госпиталя, так и быть, поедем туда. Но в прин-ципе я бы хотел сначала заехать в Трокадеро.
- Трокадеро? – недоуменно переспрашивает Бартль.
- Да, это довольно аристократичный квартал – и именно там находится мое Отделение. Там имеет свою резиденцию, так сказать, мой шеф. И там я должен выполнить одно дело.
Бартль молчит. Он воспринял мои слова, как если бы я сказал: Там я должен расплатиться кое с кем...
Размышляю: Расплатиться! – как просто это сказать. Хотя в данный момент я легко мог бы застрелить дюжину сволочей. Засунуть гранату в задницу и выдернуть чеку – хладнокровно и не раздумывая. Моя ярость не знает границ.
Симона! Что, ради всего святого, может связывать Симону, в самом деле, с террористами? Ведь не могла же она быть отправлена в концлагерь в Германию только из-за ее делишек на черном рынке?
Вопреки боли внезапно вижу перед собой рожу проклятого имперского монстра, Бисмарка, и слышу, как он хвастает:
- ... парни построили мне охотничью вышку из тесаных бревен. Когда я просидел там почти час, то едва мог двигаться от окоченелости из-за неподвижности. Ну, тогда я вызвал к себе этих троих парней... Они и построили мне уже не такую высокую охотничью вышку...
И сдавленный смех преданной ему банды, собравшейся вокруг капитан-лейтенанта, я тоже слышу как наяву. Ясно, как день: Плата за такое лизоблюдство не была плохой. За такую пре-данность их задницы были в полной безопасности и могли часто посещать соответствующие желанию и настроению бордели, в то время как другие, не такие податливые и пронырливые, должны были рисковать задницей в море. ****атые герои, ошивающиеся вокруг, должно быть свили большое гнездо вокруг этого ще-голеватого и гладкого коновода.
Рисую себе картину нашего прибытия в Отделение – испуг часового, когда я появлюсь в сво-ей камуфляжной форме, совершенно грязный, раненная рука на перевязи! И наш газогенера-торный грузовик! Да на шикарной улице! И этот чертов лифт!
Расплатиться с окружным имперским негодяем! Ясно как божий день, что эта сволочь хотел бессмысленно принести меня в жертву: «... Погиб смертью храбрых!»
На этот раз мы, пожалуй, можем отказаться от обычных уверток.
Значит, теперь едем туда – решительно и бесповоротно. Vanitas mundi … Теперь эта свинья больше не сможет мне ничего сделать.
Внезапно на меня обрушивается все горе мира. Плевать, все равно прорвемся! Мы оставили позади нас все самое плохое. Чего ради?
Cui bono – осмелюсь спросить?
Вероятно, как раз в этот самый момент со Стариком жестоко расправляются...
Затем снова говорю себе: То, что рассказал тебе тот эсэсовец, не может соответствовать дей-ствительности! Не должно соответствовать!
Симона в концлагере в Германии – это уже само по себе довольно плохо. Но сгореть заживо в машине – это могло бы быть лишь плодом безумной фантазии. Думаю, что этот парень, все же, не смог догадаться, почему зашел в его вонючую караулку. Вполне возможно, что он просто хотел поговорить со мной о циркулирующих слухах, о происходящих зверствах. И, кроме того: О Симоне и ее теперешнем пребывании.
Но что может произойти в концлагере? Волосы, которые остригают всем в концлагере – снова вырастут. А что еще?
Горькое чувство потерянности заполняет меня. Куда мне направиться, если теперь действи-тельно все разлетается в щепки?
Для начала, смеюсь над собой, надо в Trocadero!
- Давай-ка помедленней! – говорю «кучеру». – Нужно сориентироваться.
Следует сосредоточиться на дороге, если не хотим бессмысленно плутать по всей округе.
«Кучер» подводит ковчег вплотную к бордюру и тормозит. Нам надо, с тем чтобы я мог пра-вильно сориентироваться, поехать сначала на север...
В то время как «ковчег» то катит дальше, то снова останавливается и «кучер» вновь дает газу и переходит на повышенную передачу, окровавленные картины пронзают мой мозг: Заряженный автомат небрежно лежит, покачиваясь на правом локтевом сгибе – так я должен встретить Бис-марка – подойдя к нему вплотную, пока ствол не уткнется ему поддых. А затем увидеть его ис-пуганный, полный страха взгляд и без лишних слов нажать на курок автомата, так, чтобы его кишки вывалились наружу, и кровь брызнула на шелковые обои кабинета. Как тупо будет смотреть этот надутый гад, пока не поймет, что за груз он носит в своем брюхе.
Адъютант, если только ворвется на звук выстрелов, тут же ляжет с ним рядом – и будет на-стоящая скотобойня, и кровь будет пузыриться по шелковым обоям и коврам...
Вот было бы дело!
Или просто нагнать на него страху? Ни слова не сорвется с моих губ – просто смотреть, как он побледнеет и как задрожат его щеки?
А может, сначала дать короткую автоматную очередь по высоким окнам? Или в потолок, что-бы гипс брызнул в стороны и это ничтожество увидит, что я настроен более чем серьезно?
А может сначала этого ублюдка, Богом обиженного, жалкого подлеца заставить ползком за-браться под письменный стол и лупануть очередью по столу так, чтобы весь бумажный хлам полетел в клочья? После чего поставить эту сволочь на колени, с задранными руками, как зай-ца, с цветочным горшком в широко раскинутых руках? И как только у него язык вылезет от напряжения, дать очередью: тра-та-та-та!
Перед Boulangerie вижу стоящие овальные корзинки для багета. Они пусты. Рядом с ними сложенные горкой пустые ящики для салата.
А сейчас приходится проезжать узким проходом: Вынутый из земли грунт для какого-то котло-вана перегораживает почти половину дороги. Полагаю, что газовщики или электрики постара-лись выкопать этот котлован еще сегодня утром. И то, что рядом с кучей земли лежат горы бу-лыжников из мостовой, тоже вполне нормально. Все это можно обосновать: Если что-то долж-но ремонтироваться, то оно должно ремонтироваться.
Знаю точно: то, что я все вижу иначе, чем обычный беспечный фланер – это моя собствен-ная вина... Однако вижу и еще кое-что: sens-unique вывески, которые были установлены, очевидно, только что; окрашенные в бело-красное деревянные шлагбаумы, снабженные акку-ратными лампами, а также и другие барьеры из ржавых, наполненных песком бочек, в которые просто воткнули знаки запрещающие движение... Лучших заграждений на дороге я еще не ви-дел. Эти бочки выдержат любой обстрел…
Если не ошибаюсь, мы находимся посреди города. Вижу купол Pantheon , и уже вскоре по-нимаю: Мы подъезжаем прямо к Сене.
Хочу проехать по бульвару Saint-Germain на запад, а затем по Rue de Seine дальше на север и к реке. Двигаясь таким образом, скоро въеду в мой квартал.
Вид на углу кафе «La Palette» доводит меня почти до слез. Внутри висят картины Maclet так, будто нарисованы прямо на стене. За ними видны плитки, полностью разукра-шенного кафеля. Сквозь большие парадные ворота с их створками разрисованными узорчато-стью древесины и упорными брусами по обеим сторонам, во двор, должно быть раньше въез-жали конные экипажи. Сейчас же перед дверью, как в заклеенном гнезде ласточки, сидит оди-нокий швейцар...
Затем возникает бистро, в котором вся поверхность облицована мрамором, но не настоящим, а таким, что создается движениями малярной кистью.
Дома старые и жалкие, но у некоторых фундаменты окрашены, по крайней мере, на первом этаже, зеленой масляной краской.
А вот теперь Академия Раймонда Дункана – «Античность с душой ищите!»
На фонарном столбе висит, присоединенная к нему толстой цепью, рама велосипеда. Кто-то снял оба колеса и, судя по всему, украл их. Раму унести не удалось. Наверно шины были еще хороши. Не могу не думать о хороших шинах... И невольно вырывается стон: Господи, Боже мой! Если бы только у нас были хорошие шины!
Перед нами раскрывается ущелье домов на Rue de Seine: Прибываем к цели. Но незадолго до конца улицы, у набережной, приходится с осторожностью объезжать старый черный паровой каток. Затем бочки с асфальтом, которые стоят так плотно, что мы едва можем проткнуться сквозь них... Никто не мог бы сказать мне, что все эти препятствия стоят здесь лишь по какой-то нелепой случайности.
До музея «Bai Mayol» теперь уже недалеко. Висит ли там все еще огромный транспарант на входе? Мысленно вижу огромные пламенеющие буквы: «Здесь внутри имеются обнаженные фигуры».
Далее все идет как по писанному: На Сене лежат красно-бурые баркасы. Между ними зеркало Pont des Invalides .
Теперь все идет слишком быстро: Уже вижу далекие серо-стальные, стеклянные купола зда-ний всемирной выставки, а перед ними огромные, зеленые шары старых каштанов.
На Place de la Concorde стоят танки.
Под каждой из статуй восьми городов Франции стоят бок о бок два танка. И наверху, на тер-расе перед Jeu de Paume также стоят несколько танков. Танки посреди Парижа – что за отврати-тельный вид!
Знакомые мне улицы и бульвары... На какой-то миг, проезжая мимо, возникает угловой дом напоминающий нос корабля и Эйфелева башня, возвышающаяся, словно мачта, над ним.
Как поступить теперь далее: направиться на Елисейские поля? Или к Сене и сразу к Трокаде-ро? Да брось ты, говорю себе: Снова, как в мои самые лучшие дни через Champs-Elysees к Etoile – затем почти полностью объехать Arc de Triomphe и только затем направиться в Отделение.
На одной из маркиз большими красными буквами написано: «Aux Petits Agneaux» . Там я часто сидел и рассматривал прогулочные коляски. Страстно хочу снова все это увидеть, пони-мая, что эти виды судьба мне уже никогда больше не предложит.
Ввиду Trocaderos прилагаю все, чтобы сохранить хладнокровие. Замечаю, что правая рука дрожит, едва лишь отрываю ее от автомата...
Как наяву слышу голосок Симоны: «La revanche est un repas qui se mange froid» . Alors!
А сейчас поворачиваем в бульвар с дорожкой для верховой езды в самой ее середине...
На последних ста метрах говорю себе: Проклятье, проклятье, проклятье!
Номер дома 26: Здание из песчаника, выглядящее благородно и престижно. Высокая железная решетка. Выложенный плитками въезд как у какого-нибудь театра.
Бартль уже стоит рядом с «ковчегом» на тротуаре. И затем помогает мне, несмотря на мое слабое сопротивление, подняться с сидения. При этом меня пронзает острая стреляющая боль. И надо же было такому со мной случиться!
Бартль недоверчиво смотрит на здание:
- Это замок?
- Городской дворец – один из лучших.
Ну, вот и мы! Давненько здесь не был.
Вижу, что почта все еще функционирует: усатый Facteur равнодушно выходит с полупус-той сумкой, с пачкой писем в левой руке, из ворот.
Из прилегающего флигеля выносят и грузят ящики картотеки и грузят в открытые легковуш-ки. Выглядит как обычный переезд конторы. Два обер-лейтенанта в галифе с кожей на заднице, с деланным жеманством командуют полудюжиной солдат.
В слишком короткой юбке из дома так быстро и решительно вышагивает одетая в форму служащая, что ее груди высоко прыгают в узком кителе. А что означает свернутый в рулон ко-вер у нее под мышкой? Что вообще здесь происходит?
Брожу глазами по фасаду из песчаника – наверх и по рядам оконных рам с низкими железны-ми решетками: Где наш флаг? Его больше нет! Что это может значить?
Большая тяжелая входная дверь из застекленных железных решеток полуоткрыта: Я внезапно будто очнулся.
Что за везение, что у меня цела правая рука. Я могу нести автомат через правое плечо на на-тянутом ремне: Положение для стрельбы с бедра. От страха Бисмарк должен в штаны нало-жить.
Но где же часовой? В вестибюле тоже никого. Дверь в караулку открыта. Здесь всегда было полно суматохи, теперь же висит тишина.
Прохожу через вторую огромную застекленную дверь на лестничную клетку и кричу наверх:
- Есть здесь кто-нибудь?
При этом кажусь себе полным идиотом – и еще больше, когда вместо ответа сверху долетает только неразборчивое эхо.
Никого? – но этого же не может быть! Ни стука пишущей машинки, ни шума телефонных звонков…
Царит зловещая тишина.
Никаких сомнений: Здание пусто! Все Отделение, порядка тридцати голов, выбыло.
Повсюду вижу теперь знаки того, что состоялось паническое бегство. Эта банда свиней должна была смыться не так давно. Между их исчезновением и моим появлением здесь никто не входил в здание – в этом я совершенно уверен.
Затылок пронзает сильное неприятное чувство. Я кажусь себе вором, тайком крадущемся по чужому дому – особенно теперь, на этих толстых лестничных коврах, что делают мои шаги аб-солютно беззвучными.
Громко кричу: «Привет!» и пугаюсь, так как голос усиливается гулким эхом: Следовало ожи-дать! Множественные гобелены, когда-то висевшие здесь на стенах, поглощавшие шум и гам, исчезли.
Эти чертовы свиньи перевезли свои паршивые задницы в более безопасное место.
Всю войну наслаждались жизнью в Париже, ни разу выстрела не услышали – а только жрали, пили и услаждали свои тела! А теперь – смылись! У здания всегда было достаточно машин для высоких штабных чинов. Эти грязные похотливые козлы систематически паслись здесь. Теперь же, судя по всему, уже в пути в направлении на Родину, затарившись под завязку, в своих фасонистых форменках. Эти подонки своего никогда не упустят. Даже погода будем им помогать, когда они захотят нащупать ширинку, чтобы справить нужду.
Прохожу одно пустое помещение за другим. Не могу поверить: На одном письменном столе грудой лежат служебные печати. Могу выписать себе приказ на марш хоть в Танганьику – или даже Исфахан , где охотно бы стал наместником...
Двери шкафов и выдвижные ящики столов открыты.
В каминах горы белого пепла и рябь обугленных, не полностью сожженных бумаг. Обкусан-ный хлеб между папками для дел и раздувшаяся стопа писем. Эти свиньи даже почту с собой не взяли.
Разгребаю связку писем обеими руками, быстро, как охотник за сокровищем, и не верю своим глазам: Целых три письма с моей фамилией на конвертах. Одно должно быть черт-те сколько раз туда и обратно пропутешествовало, так много на нем печатей и штемпелей. Оно от Гизелы. Значит, она еще жива. И письма из кассы пошивочной мастерской для офицеров, напоминание: Я имею долг в 50 рейхсмарок – просто смех!
Когда, наконец, стою в кабинете Бисмарка, то чувствую себя так, словно меня ударили меш-ком по голове. Итак, ничего не выйдет с автоматной очередью в столешницу письменного сто-ла, чтобы вызвать дрожь у господина капитана. И уже совсем ничего с очередью в его толстое брюхо.
Балконная рама окна открыта. В проход бьется занавеска, словно белый флаг сдачи. Отвожу занавеску в сторону и выхожу на балкон: Подо мной большой черный, открытый Мерседес, ставший за нашим «ковчегом». Тяжелая машина сплошь нагружена коврами. И эта гора ковров увенчивается большими, положенными горизонтально торшерами, абажуры которых сильно деформированы.
Из здания по соседству двое в серой полевой форме тащат выглядящий довольно дорого ко-мод. Дальше вверх по улице – это мне хорошо видно с балкона – тоже грузят машины. Там в очередь выстроились три, нет, четыре грузовика. Я совсем не знал, что на этой улице столько много штабов находилось! Они не имели никаких вывесок и никаких флагов на фронтонах зданий. Тайные штабы? Центры тайной полиции, оперативные группы рыцарей плаща и кинжала? Здесь в Париже собралась всевозможная мразь. Теперь выползают, словно крысы, из своих нор...
Картина повешенного солдата неожиданно возникает у меня перед глазами. Здесь никто не вешает этих свиней! Они могут грабить все, до чего только могут дотянуться, и никто их не призовет за это к ответу. Но как такое возможно, чтобы никто не приказал прекратить этот бес-предел?
В эту минуту из соседнего дома уже снова кто-то вышагивает: Обе руки полны тонких, свер-нутых в рулон ковров. Галифе, начищенные до блеска сапоги, офицерская фуражка! И залезает с коврами в свой кюбельваген!
Проклятая банда свиней! Для них и бензин имеется в огромном количестве. Глухая ярость поднимается во мне. Если бы только Старик мог все это видеть!
Значит, ради этого вот тонули наши экипажи, ради того, чтобы все эти щеголеватые выпенд-режники смогли делать себе здесь хорошую карьеру, а теперь смывались с ящиками и баулами награбленного... Большой театр героев! Этот номер, пожалуй, получил бы полную овацию!
На столе телефон! Позвонить бы сейчас Старику, вот было бы здорово!
Подношу трубку к уху: Тишина. Не имею представления, как здесь обслуживается телефон. Внизу на первом этаже, через коммутатор? Но даже если бы и знал, как он работает – едва ли смог бы пробиться в Брест. Там их уже давно провернули через кровавую мясорубку...
А может позвонить Главнокомандующему? Если бы удалось – это было бы что-то! Или КПФ? Просто приказать соединить меня с «Кораллом»... «Когда коралл рассмеется!» – любимое изречение Ульштайна снова приходит мне на ум. Главнокомандующему Морскими силами Вест? Он тоже навряд ли уже может говорить по телефону.
Опускаюсь в кресло Бисмарка: Все увиденное слишком много для меня...
Как в тумане понимаю, что они сорвали все гобелены даже в этом помещении. Отмечаю, что письменный стол почти чист, лишь в обоих его углах высятся папки скоросшивателей – акку-ратно сложенных.
Пол выглядит по-другому...
Ясно! На его мраморе лежали ковры. А вот люстры оказались наверняка слишком тяжелы для вывоза.
И еще вспоминаю: Над камином висело полуслепое, но довольно дорогое венецианское зер-кало.
Его тоже нет. Как могли эти приматы здесь знать о ценности таких зеркал? Взять, к примеру, Бисмарка, эту жалкую переодетую мразь в форме капитана второго ранга занимавшего должность главного пропагандиста всего региона? На оперативной карте, на стене, вижу: Минск в руках русских – и русские уже в Мемеле . Вплотную у Варшавы они стоят тоже, и, вероятно, теперь уже гораздо дальше...
С места, где я сейчас стою, могу, как наяву видеть этого засранца Бисмарка, который уперев в бедра руки, с удивлением смотрит, куда адъютант помещает флажки и как все меньше стано-вится Великогерманский Рейх.
И также слышу его проклятья, что временное оставление позиций является лишь следствием приказа, свидетельствующего о стратегическом благоразумии Фюрера, так как вследствие это-го, маршруты снабжения войск противника становятся более длинными и что речь может идти единственно и только о скорой окончательной победе.
«Только окончательная победа, и на окончательную победу направлены все действия Фюре-ра...».
Проклятые трепачи!
Стопка фронтовых газет разбросана по полу. Дениц в различных позах! Господин гросс-адмирал вместе со своим Фюрером должен был бы кусать себя за локти, вместо того, чтобы все еще размахивать своим дурацким адмиральским жезлом...
Подведем итоги.
Бисмарк, значит, сбежал от меня! С мешками и чемоданами смылся! Как бы я желал, чтобы этот горлопан оказался в руках террористов. Но это уж дудки. Следовательно, теперь никто не плюнет в него или прибьет камнями. Никто теперь не прикажет всыпать ему с десяток шпицрутенов. Скорее всего, Бисмарк улепетывал так, что только пятки сверкали!
- Кажется, они чертовски быстро удирали, господин обер-лейтенант, – бормочет Бартль, став-ший рядом со мной так, что я и не заметил. – Это точно настоящий дворец, господин обер-лейтенант. И они здесь даже жили.
- А как же иначе, Бартль. Они могли присмотреть себе и старинные феодальные кровати, двумя этажами выше. Но, думаю, кровати оставались, в большинстве случаев, пустыми, поскольку господа располагались в каких-нибудь отелях поблизости...
Перед зданием по соседству все еще грузят вещи. Отчетливо слышно: «Давай, давай!»
Присаживаюсь за стол и вытаскиваю из папки-скоросшивателя несколько фирменных блан-ков. Кто знает, к чему они могут еще пригодиться. Одну из служебных печатей тоже возьму с собой. И фотографию Главного пропагандиста региона: Хочу иметь постоянную возможность лицезреть эту рожу, когда приду в бешенство – это будет значить, что как только начну остывать от своей ярости, то стоит только раз взглянуть на это фото, как она вновь охватит меня.
Посидев еще немного, направляюсь через три этажа к фотоателье: Там еще могли бы лежать какие-нибудь пленки.
Хотя прожекторы на штативах по-прежнему стоят направленными на «электрический стул», и фотографии каких-то штабников валяются вокруг пачками, не вижу никаких пленок.
Это фотоателье было чрезвычайно важно для Бисмарка: С очень глупыми застывшими поза-ми, возникавшими здесь, он мог легко сделать себя в своих кругах довольно популярным. В этом ателье создали настоящее и широко задуманное производство фотоальбомов. Покупатели ничего не платили за фотографии и альбомы, они не должны были платить даже за материал.
Военные корреспонденты Морфлота, Отделение «Запад»: Доставка точно в срок фотографий клятв и присяг, синие форменки тыловых мешков!
Одна фотография – а затем и целая стопка фотографий Бисмарка оказывается у меня в руках. Я знаю, как они появились.
Просто смех, как он тогда в La Baule со всей своей свитой и при полном параде для «инспек-ции фронта», как эта задница называла все это действо, пыжился и выставлялся!
Вижу все, как-будто вчера: Он хотел фотографироваться с автоматом, в положении лежа, ме-жду противотанковых ежей, на черепушке стальная каска.
Бросаю всю стопку на пол и беспомощно топчусь по фотографиям: Никто иной, как этот грязный подонок сдал Симону. Никто другой, более чем он, не имеет на своей совести судьбу Симоны!
В следующий миг входит Бартль совершенно взволнованный, обеими руками держа перед жи-вотом пишущую машинку:
- На ней еще муха не сидела, господин обер-лейтенант!
- Вас расстреляют, если поймают за грабежом, Бартль! – прерываю его я.
- Слишком уж она тяжела! – отвечает озадаченно Бартль. Но затем у него, судя по хитрому вы-ражению на лице, возникает еще какая-то идея.
- Мы могли бы здесь отлично выспаться, господин обер-лейтенант!
- Хорошо, – говорю ему, – Могу оставить Вас здесь. Весь Palazzo в Вашем распоряжении. Та-кого с Вами никогда в жизни больше не повторится!
Бартль так, будто и вовсе не услышал меня, спрашивает:
- Как Ваша рука, господин обер-лейтенант?
- Неплохо, Бартль! – а про себя прибавляю: Наверно это холодная ярость держит меня наплаву. В локте только пульсация, а в голове легкое головокружение. У меня еще достаточно болеуто-ляющих таблеток.
- Здесь в любую минуту может начаться наступление, господин обер-лейтенант! – произносит Бартль теперь с упреком в голосе.
- С чего Вы это взяли?
- Перестрелка может начаться в любую минуту. А затем, полагаю, начнется атака!
- Ну, Вы скажете, Бартль. Вы там все подготовили? Если так, то надо срочно уносить ноги и двигаться дальше – нас более ничто не держит в Париже! Впрочем: В переулке, сразу за этим зданием, находится гараж Отделения. Просто дважды поверните налево. Может быть, там еще кто-то есть. Этот гараж всегда хорошо снабжался. Вероятно, Вы сможете найти там и шины! Давайте, двигайтесь – время не ждет! Хотя, думаю, Вы едва ли найдете там дрова.
Дрова!
Пока у нас еще есть два мешка из Версаля.
Кричу вслед Бартлю на лестничной клетке:
- Ждите там – я приеду с «кучером».
Еще раз прохожу помещения на первом этаже. Здесь в коридоре мне пришлось когда-то вы-ступать: День рождения Фюрера, представление высших чинов! Что это была за напыщенная дурь!
Когда уже хочу влезть в «ковчег», вижу проходящего мимо унтер-офицера. Машу ему при-зывно.
Унтер кое-что знает: Он кивает в сторону нашего Дворца и сообщает:
- Вчера смылись. Командующий Морфлотом группы Вест и все его штабы смылись!
Ворота к гаражу автосервиса стоят широко открытыми. «Кучер» въезжает по кривой во двор и останавливается так точно перед большой дверью ав-тоцеха, будто уже знал этот путь. Внутри не видно ни одного человека. Понятно: Все удрали!
Тот драндулет, что стоит во дворе, может считаться лишь обломками от машины: Ситроен без мотора, двух-с-половиной-тонка, стоящий на козлах, без колес.
В больной руке снова начинает сильнее пульсировать боль.
- Теперь мне действительно нужен госпиталь, – говорю про себя, но Бартль, должно быть, ус-лышал. Потому что восклицает:
- Здесь, пожалуй, нам больше нечего искать, господин обер-лейтенант...
- Так точно, Бартль. Если бы только я знал, где находится ближайший госпиталь!
- Сейчас выясню! – отвечает Бартль и тут же уходит.
Спустя некоторое время он возвращается и имеет при этом важный, довольный вид.
- Нам надо сейчас ехать к Сене. Lanneck или как-то так называется госпиталь.
К Сене подъезжаем довольно быстро. Затем проезжаем какой-то жилой квартал. Очереди перед магазинами, домохозяйки в тапках, связанные крючком платки на плечах, жалкие сумки в руках перед животом. Мне это знакомо: В таких кварталах они живут посреди города как в деревне.
Приходится медленно ехать. Пожилые женщины имеют время подробно рассмотреть меня своими пустыми глазами.
Навстречу нам движутся колонны Вермахта. За ними следует колонна санитарных машин.
Мы теснимся к стороне и останавливаемся. Проходящие мимо солдаты удивляются нашему «ковчегу».
Когда они удаляются, движемся дальше. Но на следующем перекрестке нас, взмахом диска регулировщика, останавливает полевой жандарм и направляет в объезд. Этих парней со своеобразным ошейником — металлическим горжетом-бляхой, на котором написано «Фельджандармерия» можно почти всегда найти далеко позади основных сил.
Мы без слов сворачиваем. Но затем Бартль внезапно кричит взволнованно сзади:
- Вот указатель на военный госпиталь..
- Отлично! – отвечаю ему на это и обращаюсь к «кучеру»:
- Все время следуйте по указателям. Их Вы легко найдете.
Боль снова усиливается, и картины, на которые падает мой взгляд, смешиваются сложным способом с теми, что вижу внутренним взором: Двойное экспонирование. Вижу все одновре-менно и в действительности и словно в тумане.
Где же этот чертов госпиталь?!
Поскольку он никак не хочет появляться, направляю «ковчег» к тротуару и жду, пока приблизится какой-то пожилой прохожий с тростью. Бартль задает вопрос на ломанном французском языке и – о, чудо! – его поняли.
- Rien de plus simple, messieurs: Vous continuez tout droit devant vous, et la, ou les trois rues se croisent, vous prenez la rue a votre gauche – et puis a la quatrieme, que vous traversez, vous verrez l’hopital a votre gauche. Comprenez-vous?
- Je vous remercie beaucoup, monsieur , – говорю громко и добавляю по-немецки:
- Это была довольно точная справка!
- Теперь налево! – даю «кучеру» указание спустя некоторое время. – И затем все время прямо.
Госпиталь: въезд с булыжной мостовой, конторка охранника – она пуста. Далее по разбитой булыжной мостовой до большого двора. Отталкивающие фронтоны с высокими окнами на все стороны. Здесь, очевидно, военный госпиталь, который видел еще франко-прусскую войну се-мидесятых годов
XIX
века. Как современная клиника это здание никак уж не выглядит. Скорее, как заштатная провинциальная больница. Главное, чтобы мне оказали достойную врачебную помощь!
Эхо наших шагов отражается в пустых помещениях. Здесь что, тоже никого нет?
Ору в боковой проход: «Санитары!»
Эхо звучит ужасно, как в замке с призраками, так, что холодок пробегает по спине.
Подходим к слегка приоткрытой высокой двери, и я слышу странный шум – напоминающий слабый сжатый звук монотонного пения. Когда осторожно приоткрываю дверь, то почти спо-тыкаюсь о жалобно стонущего человека, лежащего на спине, на одеяле, на полу.
В нос так сильно бьет смрад карболки, крови, гноя и еще чего-то ужасного, что все тело пронзает страх неведомого. Но тихо двигаясь вперед, прогоняю страх и пристально всматриваюсь в солдата у моих ног. Мой бог, он выглядит ужасно: Розовое, ужасное, сплошное израненное месиво между кровоточащих сгустков бинтов – это должно быть плевра. А пена? Она, конечно, выходит остатками воздуха из легких. У бойца, скорее всего, пробиты оба легких...
Хочу одновременно и смотреть и отвести взгляд от этого ужаса. Все видеть и тут же ничего этого не видеть.
Только теперь мои уши словно раскрываются для пронзающих меня непрерывных стократно усиленных стонов, заполняющих все помещение. Я еще никогда в жизни не слышал, чтобы люди так жалобно стонали хором. Они вплотную лежат на полу и умирают, жалобно стеная и плача от боли. И нигде ни одной сволочи, чтобы сделать им укол милосердия.
Как ни сильно хочу принудить себя к внимательному осмотру палаты в разные стороны, не могу этого сделать: Лишь молниеносно воспринимаю мелькающие картины кровоточащих пе-ревязок, обмотанных повязками голов и тел, завернутых словно мумии.
Ни следа белых халатов врачей или медсестер.
Но где-то же они должны находиться?! Поискать их? Нет! Хочу лишь поскорее убраться от-сюда прочь. Ничего иного как прочь, прочь!
Через все еще приоткрытую дверь палаты, а затем осторожно через большую тяжелую створ-ку входной двери. Отличная дверь: Когда она щелкает, попадая в створ замка, то звучит как стук топора.
В коридоре обнаруживаю человека на носилках. На нем раскинута серая попона, так что не могу видеть, что с ним произошло. Этот человек на носилках следит за мной глазами. Он, оче-видно, может говорить. Останавливаюсь и осторожно спрашиваю его:
- Что здесь произошло? Почему здесь нет никаких медиков?
- Все смылись, господин лейтенант. Часа два назад – все!
- И сестры?
- ВСЕ! – следует лаконичный ответ. – Все удрали!
Внезапно из этого человека вырывается:
- Господин лейтенант, у Вас конечно есть машина. Ради Христа, господин лейтенант, заберите меня отсюда! Мне самолет отстрелил ползадницы. Ради Христа! У меня жена и дети, господин лейтенант! Трое детей, господин лейтенант!
Я стою и не знаю, как быть. Что я должен сказать этому бедняге? Его умоляющий взгляд бук-вально пригвождает меня к месту. Этого вытянувшегося у моих ног человека просто оставить в его беде и исчезнуть – так не пойдет! Объясняю ему:
- У нас нет настоящей машины, только совершенно перегруженный газогенераторный грузовик, набитый полевой почтой полностью, до самого верха. Нет шин и больше нет запаса дров. И мы не можем выбросить полевую почту на дорогу...
- Но возможно Вы можете ее кому-то сдать, господин лейтенант? – произносит мужчина умо-ляющим голосом.
- Где? Кому? – спрашиваю недоуменно. Слышу, что мой голос звучит так, как если бы меня ду-шили. – И к тому же, нас там уже трое...
Какой-то момент размышляю: А может положить его во всю длину на крышу? Но при этом точно знаю: Там он быстро умрет.
- Ну, Вы же не позволите мне так просто сдохнуть здесь! – и бедняга начинает громко плакать и всхлипывать!
Эта банда подлецов-врачей! Эти жалкие, трусливые создания! Просто сбежали!
Наклоняюсь к носилкам и пожимаю этому человеку руку, которую он с трудом вытащил из-под попоны и протягивает ко мне. Я больше не могу говорить. Меня все это доводит до слез. Говно, дерьмо, сволочи!
Трижды сволочное дерьмо: Я не рожден пастором...
Бартль пялится на меня сзади, с пяти метров, а затем резко крутит головой. Сваливаем! Должно означать это его движение. Теперь Бартль тот, кто командует мной. Я еще хочу: Вы сдюжите! сказать, но не говорю ни слова. Безмолвно отворачиваюсь, и чувство стыда и бесси-лия, словно горб весом в центнер, давит меня.
~
В следующем коридоре останавливаюсь и пытаюсь успокоиться: Что я должен был сделать? Ради Бога, там было больше сотни человек раненых – которым мы должны были бы помочь. Всемилостивый Боже, там же были люди, лежавшие на полу будто окровавленный скот. И все они должны будут погибнуть так – в своей крови и гное – без врача и укола!
Прислоняюсь правым плечом к стене в легком обмороке, чувствую приглушенный запах клеевой краски. Серая скотина! Пушечное мясо! Даже несчастных свиней просто так не остав-ляют дохнуть на скотобойне!
Из моего испуга вырастает внезапная, неудержимая ярость. Будто в судороге закусываю, что-бы не заорать от беспомощности, губы, и дрожу как в лихорадке.
Когда спустя несколько минут судорога оставляет меня, я опустошен, беспомощен и расте-рян. И лишь теперь позволяю слезам застилать глаза. Но внезапно кричу, сам того не желая:
- Ну, есть же здесь хоть кто-нибудь?!
Мой вопрос ужасным эхом уносится вдаль. Ответа нет.
И вновь перехватывает дыхание от сомнений охвативших меня: Может ли все это происхо-дить в действительности? Или это всего лишь страшный сон?
Во дворе навстречу мне идет легкораненый в ногу.
- Это правда! – говорит он. – Врачи смылись! Все смылись!
И, пожалуй, потому, что видит ужас на моем лице, еще добавляет:
- Почти все ранения от налета самолетов на бреющем, господин лейтенант. Большинство по-ступили совсем недавно...
Затем опускает взгляд на мою левую руку и вопросительно смотрит на меня.
- Тоже попал под штурмовик, – только и говорю. А в голове свербит одна мысль: Господи, Боже мой, ведь подобное могло и со мной произойти! Оторвать ползадницы, вырвать затылок... Судя по всему, я чертовски хорошо отделался своим разбитым локтем и гремящим от контузии черепом!
Едва снова усаживаюсь в «ковчеге», боль возвращается назад.
Когда «кучер» рвет с места в карьер, пытаюсь сделать несколько глубоких вдохов. Голова при этом хочет буквально расколоться от грохота...
И опять «ковчег» тащится по Парижу: Что совсем не просто для того, кто готов орать от невы-носимой боли. Я не могу следить по карте за нашим маршрутом... У меня нет плана Парижа. Но в любом случае мы должны двигаться на восток – лучше всего вдоль Сены и к Bois de Vin-cennes .
Хотя я довольно часто проезжал это расстояние, никак не найду правильную дорогу. Мое сознание словно померкло. Кажется, больше не уверен даже в странах света. Но веду себя так, будто у нас все хорошо и наша дорога именно та, что надо: Лишь бы двигаться дальше прочь из города! Ничего иного как прочь отсюда!
Снова останавливаются пешеходы, завидев наш «ковчег», и глазеют, открыв рты. Это, конеч-но, все нормально. Но все же, все же…
И, все же, что-то не как всегда. Или такое мое восприятие зависит всего лишь от пронзающих меня болей, что, как мне кажется, я сразу вижу в пешеходах угрожающие признаки? Может меня просто лихорадит? Пульс стучит, так мне, во всяком случае, кажется, непосредственно в локте, и гораздо более учащенно, нежели ранее – а перед глазами, будто тонкий туман висит.
Уже давно испытываю сильную жажду. Медленно, но верно, жажда становится мучительной. Заскочить в бистро? А нет ли у меня предчувствия того, что мы можем попасть в ловушку? Не-что подобное буквально висит в воздухе! Я это ясно чувствую...
Одно определенно: В уличном движении можно увидеть гораздо меньше машин Вермахта, чем обычно. И нигде ни одного нашего солдата. Комендантский час? Нигде на улицах никого в форме. Это, по меньшей мере, необычно...
Боль в левой руке убивает меня. Рука стала такой толстой, что мне, конечно, придется разрезать рубашку, чтобы достать ее.
Пожалуй, температуры у меня нет, но все же холодный пот покрывает лоб и меня слегка тря-сет от озноба. Но что с того!
Самолеты-штурмовики нас не убили. Мыдовольно легко отделались – для начала, во всяком случае. И так как я слегка суеверен, то ищу древесину, чтобы постучать по ней три раза. Навер-ху на крыше мне не пришлось бы долго возиться в ее поисках, но здесь вокруг лишь жесть и резина. Даже приклад в автомате не деревянный.
Моя раненая рука лежит тяжелым грузом и сильно пульсирует. Не следует ли поискать дру-гой госпиталь?
Столб с указателями высится посреди перекрестка. Возможно ли найти из множества такти-ческих знаков указатель военного госпиталя? Какая ерунда! У меня еще есть таблетки. Если проглотить немного больше, то, думаю, дела пойдут лучше.
Никогда прежде не встречал в Париже военный госпиталь. Я знаю только санитарную комнату в Gare de l’Est. Туда я как-то забрел однажды посреди ночи пешком – топал туда около получаса, так как метро больше не работало, а я боялся, что мог бы попасть в крупную неприятность в районе крытого рынка.
Не следует ли нам остановиться здесь, переночевать, Бартль хочет узнать от меня.
- Как Вы, с Вашей рукой-то...?
- Рвем отсюда как можно быстрее! И на этом точка! – даю Бартлю окончательный приказ.
Повозка, запряженная лошадьми, катит рысью вплотную к стенке набережной, где букинисты раньше выставляли свои зеленые ящики. Черная телега нагружена большими бочками.
Обнаруживаю бистро, возле которого на тротуаре стоят несколько стульев. Надо выпить! принимаю решение и направляю «кучера» почти вплотную к бордюрному камню. Так мне можно сидеть, не покидая кабины.
- Выходите, Бартль, и попытайтесь раздобыть что-нибудь выпить!
Мне видно как навстречу Бартлю медленно тащится официантка. Она, несмотря на немоло-дой возраст, еще не потеряла форму груди и виляет задом как молодая.
Бартль сразу же берет быка за рога и восхищенно цокает:
- О-ля-ля! – ему не видны злые взгляды хозяина заведения, который стоит на заднем плане ме-жду раздаточными колонками за барной стойкой.
Но вот хозяин покидает свою позицию и вразвалку подходит ко мне.
- Vous ;tes marins? – спрашивает он, подойдя ближе.
- Sans doute, monsieur!
Что за глупый вопрос? И почему этот человек признал в нас моряков, хотя на нас нет синей формы? Этот разговор почему-то мне совсем не по душе!
Как только Бартль приносит наполненный до краев стакан с красным вином, говорю:
- Живей, Бартль! Мне здесь не нравится...
- Но, господин обер-лейтенант ..., – успеваю еще услышать, а затем у меня все чернеет перед глазами.
Когда кучер заводит свою колымагу, и мы трогаемся в путь, мне кажется, что моя голова си-дит на шее совершенно свободно. Куда делось напряжение, остававшееся в мышцах затылка? Я ее совсем не чувствую и ноги тоже. Что должно означать такое состояние невесомости? Все же, это не был военный госпиталь! думаю как в полусне. Это был ужасный, покинутый всеми морг. Клятва господина Гиппократа – ее запихнули в страшную жопу. И туда же засунули все те тупые изречения, что вбивали нам в головы... Я должен немедленно справиться с этими страшными картинами и привести в порядок мыс-ли! Но затем, внутренним взором вновь вижу пятнисто-черные от крови повязки на головах раненных. Руки и ноги в неестественном положении, будто у небрежно брошенных кукол-марионеток. И понимаю, что во многих из этих превращенных в кровавое месиво, изломанных тел уже давно нет, и не может быть никакой жизни. И, все же, несмотря на ужасные увечья, в палате было еще достаточно таких, кто пытался выжить и боролся до последнего дыхания.
Странно: Так точно я сумел увидеть сотни подробностей лишь за секундный взгляд – и внут-ренним слухом возвращаюсь к многочисленным жалобам, стонам и хрипам, звучавшим как од-но монотонное, глухое пение.
Никогда больше не смогу избавиться от этого страшного звука.
Упрекаю себя в том, что слишком быстро закрыл высокую, тяжелую дверь перед этими кар-тинами из ада. Посмотреть бы подольше и точнее, как я приучен делать, а этого я и не сделал. Струсил? Перенервничал? Старый ужас перед видом крови и ран?
Теперь стыжусь этого.
Покрытая булыжником улица имеет по правой стороне ряд домов, слева же прямую, уходя-щую вдаль бесконечную железную решетку.
Проезжая мимо, кажется, что решетчатый забор выставлен слишком вертикально, словно при съемке фильма.
И тут вдруг слышу стрельбу – ружейный огонь. Приказываю остановиться и, цепляясь руками за скобы и выемки, выбираюсь из «ковчега».
За решеткой как в широком ущелье лежат железнодорожные пути: И там, словно черные сгу-стки, мчатся друг от друга люди! Новые выстрелы, крики.
Проклятье! Неужели снова влипли?!
Неужели мы опять оказались, как и всегда, в полном говне? Что за сцена разыгрывается те-перь?
Пешеходы останавливаются рядом со мной и вглядываются через решетки в покрытое черной краской ущелье с серебряными поблескивающими рельсами на земле.
В решетке виднеется проход – идущая вниз лестница. Теперь некоторые фигуры снизу подбе-гают к лестнице, пытаясь забраться по ней: серые куртки, бритые головы. Вижу, как солдаты в стальных касках мчатся толпой, дурацкие противогазные сумки бьют их по задам, карабины в руках. Один останавливается и стреляет вертикально в воздух – и так же поступает еще один.
- Надо уносить задницы! – слышу голос Бартля. – Этот парень стреляет прямо в нас!
И сказав это, Бартль вопросительно смотрит на меня. Но что, скажите на милость, мы должны делать?
Снова стреляют.
Один падает на землю – он из тех людей, что стояли у решетки, в него попали.
Вижу совершенно близко искаженное страхом лицо и полный отчаяния голос:
- Aidez-moi! – проникает в меня.
Господи! Голос Симоны! Лицо снова исчезает. «Aidez-moi!» доносится снова. Это треугольное лицо, эти остро торчащие скулы – это могла быть только Симона! Эти темные глаза – глаза Симоны! Все происходит слишком быстро, будто при замедленной съемке. Симона оказывается уже снова очень далеко, чем, если бы я смог втянуть ее в «ковчег». Еще больше солдат подступает снизу. Симону толкают, тащат по лестнице и жестоко сталкивают вниз. И теперь у основания лестницы, где-то там, внизу, начинается дикая беготня. Между толпя-щихся людей мелькают одетые в черную форму фигуры. Солдаты? О нет! Это эсэсовцы! В царящей сумятице они стоят как застывшие манекены, а затем начинают стрелять с бедра. Вижу, как несколько подстриженных наголо голов падают на землю. Еще больше выстрелов, хлещущих остро, словно удары хлыстом, и еще больше падающих на землю тел. Стрельба доносится сразу с трех, нет, четырех сторон. Бартль держит в руке свой пистолет.
- Бартль! Вы сдурели? Идите в укрытие! Скорее, за «ковчег»!
Я едва дышу. Что же это за хаос?! Раскинув руки, вишу на решетке, как распятый.
- Что с Вами, господин обер-лейтенант? – кричит Бартль и подбегает ко мне.
- Немного занемел, Бартль, – хочу крикнуть в ответ, но голос отказывает.
- Не удивительно... я ..., – голос Бартля доносится издалека сквозь беспорядочные вой и крики там, на земле дорожного ущелья.
Когда стрельба стихает, говорю:
- Давайте выбираться! Быстрее! Мы должны как можно быстрее убраться отсюда...
- Конечно, господин обер-лейтенант.
- Вы знаете наш генеральный курс на восток, так и держать!
Мой череп готов треснуть.
Рычание команд не имеет конца. Пронзительные крики тоже. Внизу у путей все еще стреляют. Но вот резко свистит паровозный гудок и перекрывает все.
Вижу боязливо-расширенные глаза «кучера». Бартль помогает мне, подталкивая и вдвигая меня в «ковчег». После чего снова катим дальше.
Фронтоны домов проплывают мимо. Больше никакого шума, никаких испуганных криков, ни-какой стрельбы. Только резкие паровозные гудки все еще звучат в ушах.
Была ли это действительно Симона? Может ли это быть вообще Симона? А что, если транс-порт еще вовсе не отправился в Германию на прошлой неделе?
Вздор! Воспаленное воображение! Сплошная глупость! Никогда в жизни больше не может быть Симона! внушаю себе безмолвно. Но вместе с тем воспроизвожу в голове увиденное и испытываю глубокое беспокойство от того, как они охотились там на людей, будто охотники за черепами.
Но разве не сказал тот фельдфебель в Fresnes: «Эти проклятые французы – они заставляют нас вести поезда трижды вокруг города!»?
Я не заметил, на какую улицу свернул «кучер»: Мы, конечно, уже едем в совершенно невер-ном направлении – снова в Париж, вместо того, чтобы выбраться из него. В следующий миг нас останавливают фельджандармы на мотоцикле с коляской. Спросить этих цепных псов? Пока не могу принять решение, «кучер» уже останавливается.
Фельдфебель на мотоцикле пристально смотрит на меня, как будто желая сожрать. Такое странное явление как я и наш «ковчег» произносит он, наконец, он редко встречал.
Когда спрашиваю его о дороге в Нанси, жандарм медленно приходит в себя. И затем реши-тельно произносит:
- Я лучше провожу Вас, господин лейтенант, это довольно сложно объяснить...
Перед глазами у меня опять все как в тумане, но только на какие-то минуты – и затем вновь проясняется.
Если это была Симона, она должна была узнать меня! Однако можно ли было узнать меня во-обще? В таком виде, как я теперь выгляжу? Думаю, никто меня не узнает. Таким опустившимся меня еще никто не видел. Таким бородатым тоже. И моя форма хаки, что сейчас на мне, выгля-дит чертовски иначе, чем мой обыкновенный прикид.
Отчаянный крик «Aidez-moi!», все еще продолжает звучать во мне снова и снова.
«Aidez-moi!»
И все же: Симона выкрикнула бы мое имя – и «Aide-moi!» вместо «Aidez-moi!».
Проходит немного времени, и фельдфебель показывает рукой на большой дорожный указа-тель на белом бетонном цоколе: «NANCY». Киваю ему, что понял, и мотоцикл делает на дороге резкий поворот под острым углом. Взмах рукой как привет и ответное приветствие, и фельдфебель исчезает из моего взгляда.
Направление на Восток
Теперь наш радиатор направлен строго на восток. Я могу видеть это по солнцу: Оно стоит точно за нашей спиной, и уже довольно низко – своим нижним краем лежит на крышах.
Я настолько истощен морально, что вынужден на секунду забыться, иначе просто свалился бы как мешок. Кто бы сомневался: Наступает реакция перевозбуждения. Сейчас мне становится довольно трудно оставаться все таким же деятельным.
Внезапно в голове возникают картины как от неожиданно остановившегося фильма: Желез-нодорожное ущелье с закопченными фронтонами зданий и ярко блестящими рельсами, решетки из высоких металлических стержней, кишащая толпа солдат и дико жестикулирующих людей в серых робах. Людей, высоко выбрасывающих руки и падающих как подкошенные...
Париж – Нанси: приблизительно 320 километров. Как только мы сможем преодолеть их, это страшно длинное расстояние при нашем печальном темпе? Где переночуем? Сможем ли мы это сделать, по крайней мере, еще у Sezanne?
В небе ни облачка. Луна в три четверти – и, кроме того, дорога будто по линейке протянута: Хорошо бы удалось проехать до ночи! Дорога кажется вполне безопасной.
Sezanne довольно крупный город, там мы, конечно, сумеем разжиться дровами. До тех пор наших запасов еще должно хватить. Я пока так и не понял, на сколько километров пути хватает одного мешка дров для этого драндулета.
Передохни! Успокой нервы!
Может остановиться? Ерунда! Чем дальше проедем, тем лучше. Теперь мы, пожалуй, уже не должны больше испытывать страх перед атакой самолетов-штурмовиков. Или мы заблуждаем-ся? Но если нас внезапно атакует какой-нибудь бродяга-самолет, то теперь мы едва ли ушли бы с этой широкой дороги. Здесь даже деревьев нет. Надо бы отправить Бартля на крышу, говорю себе...
Едва только Бартль оказывается наверху, позволяю себе глубже погрузиться в сиденье.
Теперь посмотрим, как справятся оба моих подчиненных. Когда выезжаем из восточного пригорода, меня наполняет сильное желание вылезти из «ков-чега», расположиться рядом с шоссе и вызвать в памяти картины Симоны из нашего времени в La Baule. Но я должен запретить себе это. Могу лишь шептать безмолвными губами имя Симо-ны. Снова и снова. А сверх этого наваливаются ужасные картины: Стрельба на рельсах... Палата госпиталя... Что же все это было?
У меня зуб на зуб не попадает. Хочется ревмя реветь – такое паршивое настроение.
« ... сквозь жару и холод, потеряв слух и зрение...» Библия? Не знаю, относится ли это к биб-лии.
Ничто ничему больше не соответствует. Никакого соответствия. Я действую совершенно иначе, чем хочу. Что, собственно говоря, случилось с моей рукой? Почему мы катим здесь, по этой местности? В голове невероятно быстро вертятся мельничные жернова и их вращающиеся валики работают как сумасшедшие, стуча друг о друга.
Как все это произошло?
Ведь вот же, мы только вчера въехали в Париж. И теперь эта вот дорога в Нанси... Но где же мы были вчера ночью? В Париже?
Чепуха: Только сегодня рано утром мы прибыли в Париж! Сегодня есть сегодня. Вчерашняя ночь – она была в Версале. Тросовые барабаны, рикши на велосипедах... Когда я все это видел? Наверное, не только сегодня поутру!
При въезде в Париж? СЕГОДНЯ.
Танки на Place de la Concorde: СЕГОДНЯ!
Мне привиделось, что я видел Симону в ущелье железной дороги! Сейчас мне кажется, что я галлюцинирую.
Отбивайся! Проясни свои мысли! Думай сис-тем-но! Step by Step .
Найду ли я когда-нибудь Симону?
Равенсбрюк! Не знаю, где сейчас стоят русские, но если наша линия обороны рухнет на вос-токе, то они смогут добраться до Равенсбрюка.
Ну а почему служба безопасности СД разместила свои тюрьмы только на востоке? Если бы у меня была сейчас широкомасштабная карта, чтобы посмотреть, где на самом деле расположен этот чертов Равенсбрюк!
Теперь даже Старик не смог бы помочь. Он, наверное, давно мертв – геройски пал за Великий Рейх, немецкий народ и Фюрера.
Насколько знаю Старика, этот чокнутый негодяй, скорее всего, вылез в самую переднюю ли-нию обороны.
Нас всех подставили! Никаких шансов уцелеть! С самого начала у нас не было никаких шан-сов – только отсрочка конца. То, что мы все еще катим по этой местности, означает при бли-жайшем рассмотрении всего лишь еще одну отсрочку – отсрочку с сюрреалистическим бытием.
Каждый день мы получаем новое тому подтверждение. Без постоянно возникающих новых чудес ни один день не обходится!
Мое состояние постепенно улучшается. Туманные клубы постепенно исчезают из головы. Благодаря таблеткам, которые я проглотил?
У меня больше нет таблеток.
Они должны были дать мне с собой их побольше – но кто мог тогда знать, что мне не окажут врачебную помощь в Париже?!
Мне срочно нужен, во всяком случае, скоро потребуется приличный военный госпиталь с ра-ботающим рентгенаппаратом.
Но что же станет со старым Бартлем, если мы найдем госпиталь и они оставят меня в нем? А с «кучером»?
Как пойдут наши дела дальше с бандеролями и письмами? В целом все оказывается уже гри-масой судьбы – ее печальной шуткой. А есть ли они, печальные шутки? No, Sir! Имеются лишь кровавые шутки!
Несколько сожженных домов стоят вплотную у дороги. И снова водонапорная башня, круто вытянувшаяся высоко ввысь – напоминая сильно эрегированный пенис.
Бартль двигается наверху, на крыше. Он хочет рассмотреть немецкий дорожный указатель, затем аллею и на заднем плане «небольшой замок». Не следует ли нам поискать ночлег? спра-шивает он, косясь на мою руку.
Чувствую себя неимоверно разбитым.
Ладно, сворачиваем туда!
Дорога между старых деревьев, кажется, это вязы, с глубоко наезженной колеей.
«Кучер» ругается, на чем свет стоит, и проклинает все вокруг. Но вскоре мы уже можем по-чувствовать себя вознагражденными за наши страдания: Ночлег для всех трех. Меня размеща-ют в замке, а двух моих орлов в домах поблизости.
Также предлагают и теплый ужин, сообщают нам. Но мне вовсе не хочется есть. Мы разме-щаемся в расположении артиллерийского соединения: Артиллерийская батарея на конной тяге.
Во дворе я видел лошадей и легкие полевые гаубицы калибра 105 мм на лафетах с раздвиж-ными станинами. Четыре передка выстроены в ряд.
Замок находится в безнадежном состоянии: все картины прострелены насквозь, все зеркала разбиты. Здесь проживала наша, обозленная на все и вся, солдатня. Входит какой-то обер-лейтенант, и, увидев мой вопрошающий взгляд, восклицает:
- Это были не мы!
Затем обер-лейтенант, узнавший от Бартля, что мы едем из Парижа, говорит мне:
- Теперь, пожалуй, дела говно в Париже! Метро бастует еще с тринадцатого числа. Вы разве этого не заметили? Легавые, должно быть, тоже забастовали...
- Этого не может быть. Еще сегодня мне один из них любезно предоставил справку...
- Могу Вам сказать одно: Радуйтесь, что Вам удалось выскочить!
Затем он интересуется, что случилось с моей рукой.
- Ах, ничего особенного, – отвечаю ему.
Может быть, прислать мне санитара?
Я благодарю и отвечаю:
- Руку надо бы просветить рентгеном. В настоящий момент пока все хорошо. Хотя, у Вас, воз-можно, есть болеутоляющие таблетки...?
У него они есть, а затем он хочет пригласить меня выпить с ним после ужина, но я совершен-но не вижу в этом смысла. Ничего так не хочу как спать. Хорошо, глоток пива, если можно. Думаю, пиво сможет помочь мне преодолеть беспорядочное кружение в голове.
Полное сумасшествие: Среди выпивки мне вдруг являются перед глазами картинки-лубки из городка ;pinal с битвами войны семидесятых годов прошлого века, которые настолько пре-уменьшают военные события, что даже разрывы тяжелых снарядов изображены каплями мыль-ной пены вспенивающие воду в стакане для бритья, а солдаты, упавшие в траву, напоминают акробатов, совершивших веселые кувырки. До этой местности наши солдаты должны были до-браться в 1918 году, пока к французам не пришло подкрепление, прибывшее из Парижа на так-си...
Обер-лейтенант поступил довольно благородно – так, по моему виду и не скажешь, что эта ночная пьянка явится для меня единственно правильным решением.
Он зовет своего бойца, и тот провожает меня в комнату на первом этаже. Не снимая своих тряпок валюсь на широкое, сильно сплющенную кровать. Думаю, мне без надобности темно-серое одеяло при такой жаре.
В дверь стучат.
Входит Бартль и сообщает приглушенным замогильным голосом:
- Господин обер-лейтенант, у нас снова спустило колесо. Повезло еще, что я это заметил.
Бартль делает три шага в комнату и подает мне на ладони правой руки маленькую металличе-скую штучку – кованный, искривленный гвоздь из подковы.
- Подковный гвоздь! – произносит при этом Бартль.
- Чертовы конные артиллеристы! – отвечаю как можно спокойнее. – Вот это мы влипли!
- Если все и дальше будет происходить так же..., – начинает Бартль с возмущением в голосе.
Но я сразу прерываю его:
- Не возбуждайтесь, Бартль! Они, пожалуй, уже забыли, что Вы обязаны жизнью этому проколу шины. Значит, позаботьтесь-ка о том, чтобы все сладилось, и чтобы мы получили новый набор материалов для ремонта шин, иначе можем здорово влипнуть…
Бартль докладывает, что «кучер» уже весь в работе. Затем нюхает, к моему удивлению, слов-но охотничья собака, воздух, и произносит недоуменно:
- Кажется, я знаю, почему здесь так пахнет, господин обер-лейтенант..., – Бартль выжидает, до тех пор, пока я полностью не повернусь к нему, и затем сообщает: – Здесь когда-то была боль-ница – больница для сумасшедших, господин обер-лейтенант.
И когда я вопросительно вскидываю на него глаза, он объясняет:
- Я узнал это от одного приятеля!
Когда он уходит, валюсь плашмя на кровать и спрашиваю себя: Неужели все это действительно происходит со мной? Где находится мое Я? Что же происходит со мной? Никакого порядка в мозгах больше нет...
Париж! Как мало я побыл в нем!
Готов отдать свою правую руку в споре за то, что мы были на волосок от гибели. На волосок – это уже становится для нас слишком дорогой привычкой.
Мы вынуждены постоянно протискиваться в какие-то щели и протискиваемся – снова и сно-ва. Но я пока еще не протиснулся через все ячейки этого кровавого сита. Меня, сквозь все мои печали ведет мой добрый ангел-хранитель, словно мудрый взрослый, ведущий своего ребенка через пропасть.
А может быть судьба хочет меня в конце пути просто сжечь, превратить в пепел – как бы же-лая сказать: Потрепыхался чуть дольше других и хватит?
«Sursis» , – это слово настолько понравилось мне, что стало казаться чем-то обыденным: le sursis – отсрочка.
Мысли вертятся по кругу и никак не могут из него выбраться.
Те подонки от медицины! Просто съебались! И виденный мною сброд в изящных сапожках и кожаных задницах на галифе. С толстыми шнуровками погон на плечах, господа генералы ме-дицинской службы в своем напыщенном кюбельвагене – хоть им-то попало, по крайней мере, по полной программе! Так и хочется всплакнуть!
Ну и месиво из них получилось всего-то от одной мины! Столько мясного фарша за одно по-падание!
А теперь я опять вижу железнодорожное ущелье: Огромные черные решетки, гранитный па-рапет, лестницы, уходящие вниз в глубину с мерцающими рельсами, людское месиво, копоша-щееся будто муравьи. Затем подстриженные наголо, теснящиеся в попытке выбраться на доро-гу, головы. И среди них я вижу Симону. Никакого сомнения: Это была она! Голос, глаза – это была Симона!
Стоит мне лишь представить ее длинные волосы – это определенно была она. Стоит мне от-бросить прочь ее жалкие серые тряпки, в которых она была – и это снова она. Такие тряпки из-менят любого. Но не голос и глаза!
Эти расширенные ужасом глаза были направлены на меня.
Я на грани потери рассудка от круговорота подобных мыслей. Моему самообладанию прихо-дит конец. Приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы не заплакать.
Корчить из себя сильную личность – холодного и бесчувственного, прошедшего штормы и бури вояку! Способного дать отпор – и не позволяющего дать слабину...!
Как же я сыт всем этим театром!
Где-то очень далеко слышу лошадей. Время от времени раздается стук копыт, и затем отчет-ливое эхо.
Артиллерия на конной тяге! Какую задачу они должны здесь выполнять? Рассуждая трезво, война Семидесятых закончилась Бог знает когда. Они могут всего лишь быть бессмысленно принесены в жертву.
В полусне размышляю: Почта в «ковчеге»! Это должны быть сотни писем... Почта, которую мы должны обязательно доставить.
В локте сильно стучит. Теперь у меня точно температура. Не удивительно при таком сильном кровоизлиянии! Если только оно захватило весь сустав – останется ли моя левая рука непод-вижной?
А я хотел вернуться невредимым с этой войны. Хотя теперь уже в этом больше не уверен.
Сначала добраться до Нанси и от Нанси дальше в Лотарингию. Где-нибудь должны же снова ходить поезда. Тогда сесть в первый же попавшийся поезд и оставить этот «ковчег»!
Вопрос лишь в одном: Удастся ли нам проехать настолько далеко?
Шины?! Дрова?!
И хрен его знает – не придется ли нам с нашим «ковчегом» топать до самой немецкой грани-цы?!
На заре уже не соображаю, до какой степени я измучил себя ночью: Сна ни в одном глазу.
Незадолго до отъезда слышу: Dreux пал!
Разворачиваю свою карту: От Dreux до Версаля – напрямик на восток – всего лишь 60 кило-метров. А в Версале все выглядело так, будто фронт находился еще черт знает как далеко! Не могу этого понять...
Одно ясно: Если бы мы остались лишь на один день в La Pallice больше, то не смогли бы ни-куда выехать.
Бартль и «кучер» разжились где-то новыми дровами. Не хочу спрашивать, где и как.
В любом случае, мы скачем дальше, впервые без забот о дровах по большому шоссе на восток как по маслу.
Вся местность вокруг сформирована как огромное волнистое железо.
Мы едем поперек волн.
Спустя пару-тройку километров «кучер» внезапно принимает вправо и останавливается. Бартль сразу же выходит из машины.
- Снова спустило колесо! – произносит он с горечью.
- Теперь нам крышка!
- Пожалуй, можно и так сказать, господин обер-лейтенант, – рычит Бартль и яростно стучит по левому заднему колесу. Затем подзывает «кучера»:
- Давай, рви жопу, лентяй!
Выясняется, что вчера ничего не было сделано с заменой колеса. Вчера вечером, вопреки мо-ему приказу, камера запасного колеса не была залатана. И теперь мы вынуждены латать ее на обочине шоссе.
- Чудесно! Поразительно! – говорю с сарказмом.
Креплюсь изо всех сил, чтобы не разразиться матом. Не имеет никого смысла! говорю себе, сдерживая ярость.
Если так и дальше пойдет, то вопреки всей нашей предусмотрительности у нас больше не ос-танется, в конце концов, никакого ремонтного комплекта. Шины и так уже клееные-переклееные.
Просто чудо, что они еще вообще держат воздух.
Бартль держит паузу и стоит с таким видом, будто из него выпустили весь воздух. Верю ли я, хочет он узнать от меня, что мы, с нашим драндулетом, можем еще далеко уехать.
Добрый Бартль с каждым разом все сильнее действует мне на нервы своим larmoyant .
И все же, при всем при том, мы оставили самое плохое позади нас. Не могу понять одного, почему Бартль ведет себя сейчас так, будто мы снова вляпались в крупную неприятность.
Присаживаюсь на влажную кромку травы придорожной канавы и пытаюсь привести чувства в порядок: Действительно ли я любил Симону? Даже после ее спектаклей в Фельдафинге? Не был ли я после всего этого немного испуган, чтобы все еще любить ее? Как можно любить кого-то, кого нужно постоянно предостерегать от опасности – как, если объект любви принимает все за шутку и смех? Сказал ли я Симоне в своем последнем посеще-нии La Baule хоть единый раз «Je t’aime» ? Или Симона мне: «Je t’aime»? Не стало ли тогда слишком сильным давнее недоверие, которое я старался насильно пода-вить в себе? Становится жарко. Проклятия и ругань Бартля и «кучера» уже едва воспринимаю.
И, все же, спустя какое-то время мы вновь катим по дороге – ровно и словно без мотора.
Стараюсь изо всех сил поддерживать себя в бодром состоянии духа. Лучше всего можно было бы погрузиться в сон. Мы больше не одни на этом шоссе и не боимся потеряться: Перед нами катят транспорты Вермахта и за нами тоже, и каждую пару минут кто-нибудь нас обгоняет.
Проезжаем мимо зенитной пушки уставившей ствол в небо.
Почему эти парни стоят на этом направлении? Неужели здесь могут появиться самолеты? Может быть, была объявлена воздушная тревога?
Приказываю остановиться и говорю Бартлю:
- Я хочу снова наверх, на крышу. Помогите мне забраться.
Осторожность не повредит! думаю про себя. И, кроме того: Встречный ветер может подейст-вовать на меня благотворно.
Чувствую себя с кофе и пилюлями в животе, не совсем tiptop , но в состоянии держать свою позицию.
Воздух, к сожалению, полон пыли. Пыль, которую я едва могу видеть, но которая скрипит на зубах. Гротескные, бесформенные остатки выгоревших транспортов лежат по обеим сторонам шоссе.
Целая вереница разведывательных бронеавтомобилей стоит, остановленная чьим-то прика-зом, у обочины. Наверно, все же, была объявлена воздушная тревога...
За небольшим поворотом вижу, как какой-то мальчик лет двенадцати бросает что-то на про-езжую часть: Стучу с силой по крыше.
Пацан улепетывает в поле.
Бартль поднимает то, что он бросил на дорогу. Конечно: Острые кованые гвозди! Хитро вы-кованные: Не имеет значения, как они лежат на земле: в любом случае находятся острой вер-шиной вверх.
Когда катим по вытянутой вдоль шоссе деревушке, вижу, как три подростка сидят у левой обочины дороги и делают какие-то записи. Снова приказываю остановиться и затем сдать назад. Мальчишки стремглав убегают. Но на этот раз Бартль делает из пистолета несколько выстрелов в воздух: После чего маль-чишки останавливаются с поднятыми руками. С трудом сползаю вниз и досматриваю этих ребят. У одного нахожу страницу из школьной тетради со списком в виде черточек. Длинный ряд черточек под заголовком «camion» . Три черты под словом «char» . Таким образом узнаю, что здесь ранее прошли танки. Должны ли об этом узнать, например, Maquis? Или же это своего рода детская игра? Что делать?
Усаживаем этого мальчика в машину рядом с Бартлем. Я же сажусь назад, рядом с «кучером». Парень дрожит, предчувствуя скорую смерть. Я задумываюсь и решаю: Черт его бери! А по-тому:
- Вали отсюда и больше не попадайся!
Забираюсь назад, на крышу, и когда оказываюсь наверху, говорю Бартлю:
- Быть предельно внимательными! Ехать спокойно и медленно. Мы уже скоро приедем.
При этом понимаю: Против кованых гвоздей никакое наблюдение не поможет. Поля тянутся без конца и края, но нигде ни деревушки. Кто только обрабатывает все эти по-ля? Наконец появляются несколько полусожженых домов, из которых по обеим узким сторонам тянутся покрытые черной краской камины, напоминающие указательные пальцы, устремлен-ные в небо.
«Кучер» тщательно объезжает воронки от бомб. Иногда, тем не менее, он не может найти ровной дорожки для наших колес, так как дорога сплошь усеяна воронками. На отдельных уча-стках она смотрится как ковер, попавший под ураганное бомбометание.
Тогда «ковчег» качается будто корабль, идущий поперек волн.
Я хорошо сделал, что соорудил настоящий глубокий окоп между мешками с дровами: До тех пор пока ковчег сильно не накренится, меня из него не выбросит.
Ю-96 пролетает с шумом в бреющем полете на параллельном курсе: Легкий самолет- штур-мовик, чистый цирк, а не полет.
Едва могу поверить: Немецкий самолет – с белым крестом на фюзеляже! С трудом могу вспомнить, когда видел подобное в последний раз!
Водонапорные башни. Высоко задравшие свои башни прямо у шоссе. Подлесок, растущий по-тропически плотно, над ним могучие дубы. И даже темно-зеленые сосны.
Хищные птицы, парящие на неподвижных крыльях над верхушками деревьев, буквально сводят меня с ума.
Потому что каждый раз, когда я их вижу, меня холодный пот прошибает: Самолет-штурмовик!
Обломки самолета справа, рядом с дорогой: Томми. Наверно наткнулся на причудливо изло-манную мачту, мимо которой мы как раз проехали. Немного дальше сбитый наш самолет – или он совершил вынужденную посадку на пузо? Машина выглядит неповрежденной.
Любопытство срывает меня с места, и приказываю остановиться: На стеклянном колпаке ка-бины крови нет, экипаж кажется, просто слинял. Пилот был тем еще хитрецом: По урожаю зре-лой сахарной свеклы он проскользнул самолетным брюхом как на салазках.
Оба пропеллера, правда, здорово деформированы, так что самолет по-любому больше не под-нимется в воздух.
- Что это за тип самолета, господин обер-лейтенант? – интересуется Бартль.
Так сразу и не скажешь. Помедлив, отвечаю:
- Похоже на Хенкель ... Таким вот образом приземлившись на брюхо, черт его разберет на этих корнеплодах.
Что странно: Я узнал бы дюжину типов самолетов Союзников даже пусть и лежащих на брю-хе. Но немецкий? Откуда? Единственный военный самолет, на котором я когда-нибудь летал, был Ю-52. Наверное, этот Хенкель, если конечно это он, должен был охранять воздушное про-странство над этим шоссе. Дьявол его разберет, кто сбил его или что заставило летчика совер-шить такую посадку...
Хотим ли мы этого или нет – но снова едем в колонне. Далеко впереди теряется ее голова, и, кажется, там играют свою игру какие-то сумасшедшие парни. Она рывками продвигается впе-ред. Если бы сейчас начался воздушный налет, и если бы попался в самолете ловкий парень, то ему удалось бы собрать богатый урожай в этой длинной автомобильной колонне. Здесь нет ни придорожных деревьев, ни даже кустарников – вообще никакого убежища. Это была бы чистая мясорубка. Хуже не придумаешь...
У меня сваливается камень с сердца, когда, наконец, колонна начинает движение.
Едем медленно, держа дистанцию до передней машины. А в это время какой-то идиот обго-няет нас и становится в пространство перед нами, а за ним тут же еще один, и наше расстояние сужается до каких-то сантиметров. Лучше остановиться и подождать, пока нас минует все под-разделение.
Немного позже видим перед собой один из записанных отпущенным нами мальчиком танков: Что за гигант! Наверное, «Тигр».
Мы едем за ним словно в колоколе, из-за сильного гула и шума. Спрашиваю себя, почему этот «Тигр» катит здесь в восточном направлении, вместо того, чтобы двигать на фронт.
Танк держится левой стороны, измельчает в пыль дорожные бордюры, едет по тротуару – только так он может протиснуться по тесной улице: Но почему его орудийный ствол повернут градусов на пятьдесят вправо?
Стеклянные вывески магазинов на правой стороне улицы трещат, лопаясь от грохота, фрон-тоны двух домов буквально срезаны танковым стволом, так что большие глыбы падают с трес-ком на тротуар. Жители, которых сейчас, очевидно, нет дома, здорово удивятся!
Что только случилось с командиром танка? Если он спятил – то все же, не может творить здесь своей пушкой такое безобразие, разнося дома в щепки!
А треск и стук уже раздаются снова: С косо направленным в сторону мощным стволом танк как безумный буквально крошит все эти вывески и витрины. От сильной пыли едва могу ви-деть хоть что-то.
Я должен узнать, что все это может означать. Но как остановить стальное чудовище?
Поскольку не могу больше ничего видеть из-за плотного облака пыли, приказываю остано-виться.
«Тигр» прет в толстом пылевом облаке дальше.
- Да они спятили! Просто спятили! – кричит Бартль.
Продолжаем движение по обломкам и мусору дальше – чувство такое, как будто топчемся по сырым яйцам: Если мы здесь проколем шины, то на этом наше путешествие и закончится.
Скоро «Тигр» снова перед нами, и когда улица расширяется, «кучер» начинает обгон. Это правильно!
Командир танка стоит высоко в башне, словно позируя для фотографии героев. Я же напро-тив лежу с моей жалкой перевязанной рукой как один из солдат Наполеона, в его отступлении, между мешками с дровами.
Оказавшись с командиром танка на одном уровне, поднимаю правую руку с зажатым в ней автоматом.
Танкист, обер-фельдфебель, понял, что должен остановиться. В то время как мы проезжаем мимо, он, с явным удивлением, рассматривает меня.
Когда мы становимся, наконец, перед «Тигром», даю «кучеру» знак остановки. Он аккуратно сразу же принимает вправо, и с помощью Бартля я слезаю с крыши и возвращаюсь назад к мощной стальной глыбе.
Обер-фельдфебель встречает меня на полпути. Когда он подходит и салютует, спрашиваю его:
- А что произойдет, если ствол будет поврежден? – и показываю на косо-направленный танко-вый ствол.
- Башню заклинило, господин лейтенант! – получаю ответ. – Ствол требуется опустить вниз, а это возможно только в Нанси – если вообще возможно. Боюсь, придется нам двигать еще даль-ше, господин лейтенант...
И затем обер-фельдфебель спрашивает таким тоном, как будто обсуждаем дела меновой тор-говли:
- А где Вас угораздило со всем этим, господин лейтенант?
- Вы имеете в виду мою «карету» или мою руку?
- И то и другое, господин лейтенант. Возможно, мы можем помочь Вам...?
- Нам нужны, прежде всего, шины...
- Этого у нас нет, господин лейтенант – но, конечно, можем помочь чем-нибудь Вашей руке. Что Вам требуется, господин лейтенант?
- Кто б знал! Знаю только одно наверняка: Больше не могу ею пользоваться...
Я озадачен: совершенно незнакомый командир танка проявляет заботу обо мне.
- Выглядит хреново! – произносит обер-фельдфебель, в то время как мы приближаемся к «Тиг-ру». – Может быть, осмотрим Вас у себя в башне?
Не хочет ли этот парень, чтобы я влез в танк? Но обер-фельдфебель уже отдает приказ, и я сле-дую за ним будто ягненок: Меня подхватывают двое танкистов и втягивают на танк, обер-фельдфебель тоже помогает – своей правой рукой хватаюсь за танкистов и оказываюсь на-верху.
А теперь внутрь в тесный люк башни?
Сразу же дважды ударяюсь о край люка и готов завопить от боли.
Внутри царит сумеречный свет. В полумраке взгляд видит знакомую картину: Трубы, механиз-мы, шкалы манометров.
- Я сначала разрежу Вам рукав кителя, господин лейтенант, – говорит обер-фельдфебель. – При кровотечении он Вам все равно больше не понадобится.
- Ну, давай, режь! – побуждаю его к действию. Хочу держать себя решительно – и при этом боль буквально выжимает из глаз слезы, текущие ручьем.
Как только на свет появляется моя рука, фельдфебель удивляется:
- С ума сойти! Ну, Вас и отделали!
- Из ничего ничего не бывает, – возвращаю ему. И так как эти мои слова прозвучали как-то вы-сокопарно, скорее, даже хвастливо, быстро добавляю:
- Я имею вот что в виду: Из-за какой-нибудь мелочи она бы так не болела – или нет?
- Скажу Вам честно, что не вижу ничего смешного, – еще раз серьезно говорит обер-фельдфебель, пытаясь рассмотреть мою руку, несмотря на узость башни, со всех сторон.
- В любом случае я сделаю Вам укол от столбняка. Ваше предплечье слишком сильно воспале-но... Кстати, Вам в последнее время делали укол против столбняка...?
- Нет, вообще никогда не делали.
- Хорошо, его делают внутримышечно – так сказать.
- Это куда?
- Куда Вы захотите, господин лейтенант. Лучше всего, закатаю Вам штаны и сделаю укол в бедро.
- А что насчет боли? – спрашиваю, когда процедура закончена.
- Я вколю Вам обезболивающее внутривенно. Лучше всего вот здесь справа в локтевой сгиб.
- А почему не слева?
- Там мне пришлось бы разрезать Вам рукав еще дальше, господин лейтенант.
- Ну, тогда валяй!
- Вкачу дозу одинаковую, что для слона, что для моряка. Извините, господин лейтенант! Мы всегда говорим, делая укол: Доза одинаковая и для слона и для моряка!
- Да ладно!
- А Вы служите в Морфлоте, господин лейтенант. – Значит, этот укол на какое-то время Вас снова поставит на ноги, господин лейтенант.
- Думаю, что вполне в этом нуждаюсь.
- Какая хорошая вена! – бормочет себе под нос обер-фельдфебель, в то время как старается ак-куратно сделать укол. – Так – а теперь ввожу иглу внутрь – и оп-па!
Обер-фельдфебель знает свое дело. Боль от укола довольна умеренная.
- Вы очень хорошо это делаете! – плачу ему признательностью.
- Так уже не в первый раз, господин лейтенант! – радуется танкист.
- Готово? – спрашиваю его.
- Так точно, господин лейтенант.
- Фирма благодарит Вас от всего сердца!
- Не стоит благодарности, господин лейтенант! Но только помните, рука должна быть зафикси-рована шиной...
- Раздобыть бы сначала ее! – отвечаю уныло.
- Так у нас есть, господин лейтенант! Есть! – произносит обер-фельдфебель успокаивающим голосом.
Зад мой сидит на каком-то угловатом металлическом предмете, и теперь мне будут оказывать дальнейшую врачебную помощь в моем полном душевном покое.
В это время механик-водитель сообщает, что французы, глазевшие на танк, убежали прочь и показывают наверх.
- Тогда нам стоит повесить на танк вывеску «Закрытое акционерное общество»! – восклицает обер-фельдфебель, и закрывает люк.
Обер-фельдфебель шарит руками вокруг себя и, наконец, держит решетчатую шину в одной руке и плоскогубцы в другой. Теперь при электрическом свете он со всей осторожностью приспосабливает мою раненую руку в шине, затем снова ее снимает и формирует шину плоскогубцами. Наконец, рука вместе с шиной крепко обматывается легкой эластичной повязкой.
- А теперь мы прикрепим всю конструкцию еще также и на животе! – говорит обер-фельдфебель и делает новую повязку.
Когда и эта процедура закончена, спрашиваю насчет болеутоляющих таблеток.
- У нас и они есть! – отвечает с гордостью обер-фельдфебель.
Поскольку я испытываю все большое доверие к этому человеку, спрашиваю еще также:
- Отчего это я теперь так сильно чувствую пульс в локте?
- Это пульсация артерии, господин лейтенант. Ваш кровоток работает. Он трудится изо всех сил... Но я посоветовал бы Вам немедленно обратиться в ближайший военный госпиталь!
- Оставьте это. Дела у меня идут уже гораздо лучше. Как долго продлится действиетого, что Вы мне вкололи?
- От шести до восьми часов, я бы сказал – но так долго Вы не должны ждать, господин лейте-нант. Самое позднее в Нанси обратитесь в госпиталь...
- Я это замечу! И примите мою сердечную благодарность. Я никогда бы не принял Вас за гос-питаль на колесах...
- Мы делаем все, господин лейтенант, вплоть до ампутации головы!
Люк снова открыт. Но теперь, с зафиксированной к телу рукой, спрашиваю себя, как я дол-жен выбираться из танка?
- Мы все сейчас сделаем, господин лейтенант! – отвечает обер-фельдфебель на мой недоумен-ный взгляд. – Тут уж мы поступим по-другому...
И затем я совсем не понимаю, как меня сложили, затем высоко подняли и мягко спустили с танка.
Я стою, во всяком случае, на улице, а обер-фельдфебель торчит верхней частью туловища из люка, улыбается во весь рот и блестит от удовольствия, как лошадь, съевшая медовый пряник.
Мы салютуем друг другу, и оба делаем это более чем небрежно.
Слышу, как танковый мотор начинает работать, но танк не движется: Нас пропускают впе-ред...
С каждым оборотом колес мы все дальше катим на восток, дальше прочь от врага. Насколько мне поможет продержаться укол, посмотрим!
- Что еще может теперь произойти с нами? – шепчу в ветер. Кажется все трудности позади!
И тут же корчу лицо так, словно проглотил уксус: Не спугнуть бы чертову удачу! Но в любом случае уже чудо то, что бомбардировщики, судя по всему, довольно редко наве-щают эту дорогу. Сгоревшие машины лежат, правда, там и сям в прекрасном красно-коричневом цвете жженой сиены по краям дороги, но их количество держится в приемлемых границах. В руке беспрерывно стучит пульс. Стучите, и откроется вам... Разве он не должен был бы уже прекратить так стучать? Эти танкисты с «Тигра», ну и удалые парни! И какие спокойные: Просто захлопнули крышку люка и игнорируют врага! Что за странное родство между подводной лодкой и танком: Люк танковой башни и рубочный люк башни. Проезжаем мимо полевого аэродрома: ужасный вид, омраченный войной фон – запущенный, серый ангар из волнистого железа между земляными валами. Узнаю самолет типа «летающее крыло» самолетостроительной фирмы Физелер и несколько транспортных самолетов. Но воз-можно, за этими валами скрыты и другие самолеты? Чепуха! Конечно, там нет никаких самоле-тов за этими земляными насыпями. Весь этот металлолом, пожалуй, тоже будет скоро взорван. Самолет типа «летающее крыло» самолетостроительной фирмы Физелер – горький смех сквозь слезы! Думаю, нам скорее нужны были бы бомбардировщики и «Хенкели» – и как можно больше... Вплотную у дороги стоят складские бараки. Группа солдат толпится в дверях: Грабят. Приказываю «кучеру» ехать медленно и наблюдаю всю сцену: То, в чем солдаты не нуждают-ся, просто идет к черту. Более плохого решения вопроса экспроприации, чем солдаты-мародеры не могу представить себе. Постепенно я снова воспаряю духом. Боль оставила мое измученное тело. И я вновь могу предаваться чувству обычного наблюдателя-путешественника. Какое счастье, что мы встретили этих танкистов! Чудо-укол и чудо-пилюли... Если бы мне кто-нибудь сказал прежде, что за отзывчивые, готовые придти на помощь умелые ребята сидят в танках – я бы ни в жизнь ему не поверил. Но и в то, что врачи могли убежать, как обосрав-шиеся трусы – я бы тоже никогда не поверил. Пустой четырехугольник площади с ратушей, будто из времен Наполеона, но доведенной до страшного убожества. Полногрудые девицы в виде декоративных фонтанных фигур на круглом бронзовом бассейне. «Caisse d’;pargne» – выглядящая как кондитерская. Ужасная, огромная церковь по итальянскому образцу... Проезжаем через реку Марна : ленивая река с черной водой.
Марна – Сражение на Марне!
Остановка немецкого продвижения в 1914 году. До сих пор и не далее... Начало убийственной траншейной войны – неудача немецких наступательных планов... Канал Марна-Рейн ... Чувствую облегчение, когда вновь оказываемся на открытом пространстве.
Солнечный глаз наполовину закрыт фиолетовыми облаками, будто тяжелым веком. Цвет неба имеет оттенок между слегка фиолетовым и кобальтом – розовато-лиловую окраску. Напротив западной стороны неба далекие ряды деревьев стоят, словно выпиленные лобзиком.
Скоро пойдут кустарниковые рощицы, ограничивающие поля своей светящейся и сильно блестящей под солнечным лучами лакированной зеленью. Могу легко представить себе, как они вспыхнут желтым и оранжевым цветами под заходящим солнцем. Уже недолго осталось ждать до осени. Бретань – осенью! Самый прекрасный ландшафт моей жизни. Красные сигнальные огни дикого винограда меж-ду зеленым, словно покрытым лаком плюща – навечно врезались мне в память...
На старом каменном мосту через реку, по обеим его сторонам, тенистая каштановая аллея.
Маленькая деревушка: Дома стоят вплотную к дороге. Беспрестанная болтовня из динамиков какого-то дома.
Кажется, звучит по-английски? Французы могут позволить себе слушать английские радиопередачи, им за это головы не ру-бят. Когда уже катим мимо, размышляю: Следовало бы остановиться и послушать, что они там болтают! Спокойно ли в Париже? Я многое дал бы за то, чтобы узнать, где теперь стоят Союзники и что происходит в Бресте... Как-то сразу наше движение переходит в окружающий ландшафт. На горизонте собираются в единое целое голубовато-серые холмы. Едем между палисадниками с обрезанными кустами вечнозеленого самшита по обеим сторонам дороги. Несколько женщин, в одеждах черного цвета, башмаки на ногах, руки скрещены на животе – стоят перед своими серыми домами и пристально смотрят на нашу колымагу. Все ставни перед окнами в рост человека закрыты наглухо. Все серое. Серое – в его бесчисленных оттенках. Блеклые письмена, сгнившая штукатурка, в больших заплатах свежей побелки, разрушенные карнизы, перекошенные, выцветшие ставни – что же за печальная жизнь должна протекать на этих узких уличках.
Деревушка называется La Houbette. И это ее название звучит, как отрыжка пресытившегося пьяницы, а с другой стороны даже весело – но вид ее являет собой довольно печальное зрели-ще.
Дорога становится гористой. Наверно эти горы не представляют никакой серьезной дороги для нормальной машины и не создают при проходе трудностей, но наш «ковчег» трудится на пределе. Мотор звучит, как если бы он пыхтел из-за страшного недостатка кислорода. Каждый раз, когда мы, черепашьим шагом, приближаемся к вершине, возникает мучительное чувство, что мы не сможем ее преодолеть. Затем, однако, когда переваливаем на другую сторону горы, мчимся вниз на полном газу, пе-реходя в следующую долину. Странно, что дорога при подъемах не делает никаких изгибов. Здесь должно быть работали сумасшедшие или особенно ленивые дорожные рабочие, работавшие просто по линейке. Вокруг Фельдафинга, в этом у меня нет никакого сомнения, шоссе возникли из старых ко-ровьих троп, потому что они устроены чрезвычайно запутано, и, вероятно, еще до коров овцы уже проложили свои тропы по лугам. Овцы или косули... Не могу пожаловаться на «кучера»: Он хорошо делает свое дело и переключает передачи в правильный момент. Но что, спрашиваю себя, если мы не сможем преодолеть однажды подъем с первого прохода, если он будет слишком длинным, например? Выйдем и будем толкать! петушусь и смеюсь про себя: У тебя же есть здоровая правая ру-ка! Так что – дерзай! Снова и снова перед моим внутренним взором возникают картины из парижского госпиталя: Вижу криво лежащее тело человека, его белесое мясо, черно-красные, пропитанные насквозь кровью повязки. Так же точно как этих бедняг, нас могла бы настигнуть такая же участь. Мы были на волосок от подобной судьбы. И не дай Бог, должны были бы сдыхать таким же образом, без уколов, без утешающих рук!
Почему нам ни разу не встретились Томми? Что планирует судьба сделать со мной? Что должно свершиться?
Эти свиньи из Отделения! – просто съебались и все. Упаковали все, что можно было собрать, и со всем парком своих транспортных средств ушли в восточном направлении. Готов спорить, что весь этот засранный Отдел со всеми прилегающими зданиями катил в Рейх по этой самой дороге. Конец беззаботной жизни, и опять к новым действиям – только бы остаться вместе и продолжать в старом стиле – уже в Берлине, конечно.
Представляю себе, как Бисмарк при этом воинственном передвижении своего Отдела вновь напялил на свой круглый череп стальную каску: Военный гений при стратегическом отступле-нии. Сокращение фронта. Заставить противника вдвинуться глубоко в континент, чтобы у него были длинные дороги, а у нас более короткие. И все это при глубоком доверии к нашему Фю-реру и Верховному Главнокомандующему Вермахта...
Удар по крыше и разворот карты: Наш маршрут «Париж – Немецкая граница» идет прямо на восток. Через Нанси.
Меня охватывает безмерная усталость, но нужно продержаться до Нанси.
А оттуда мы окажемся в полной безопасности. В Нанси должен также располагаться настоя-щий госпиталь, и там смогут оказать всю необходимую мне врачебную помощь, после чего мы сможем снять отель и наконец, распрощаемся с нашим драндулетом.
Вроде все правильно рассчитал...
Но если меня оставят в госпитале, думаю снова, как же тогда все получится?
Однако против этого рассуждения я быстро нахожу отговорку: Они этого не сделают. Они будут рады, если мы снова отправимся в путь и эвакуируем, так сказать, сами себя.
Lay-Saint-Remy .
Одноэтажные дома, стоящие эшелонировано под углом к дороге – здесь тоже все серое в се-ром. Но когда однажды приходится остановиться, то прямо перед лицом обнаруживаю цветоч-ные горшки с цветущими в них кактусами.
Кучер ведет «ковчег» со всем своим умением: Мы должны с коротким разгоном вверх за-браться на мост-акведук. Под нами плывут, напоминая черные гробы, три баркаса. И тут уж требуется все мастерство нашего «кучера»: Дорога идет то на подъем, то вниз. Теперь дорога, наконец, имеет и свои изгибы. Для «ковчега» они довольно тесные. Он с трудом вписывается в каждый изгиб. Однако, «кучер» вынужден рисковать, особенно когда дорога идет в гору, так как иначе мы потеряли бы слишком много в скорости.
Взгляду в раскинувшуюся страну мешают мощные вскрышные отвалы с подъемниками ка-натной дороги: Мы неожиданно очутились в середине промышленного ландшафта. Но что здесь за индустрия? Хочу поинтересоваться у встречного пешехода, но на огромном транспа-ранте, растянутом высоко поперек дороги читаю «Ciments Fran;ais» .
Цементно-серое кладбище, но по близости ни одного дома. Светлая стена, над которой, не-смотря на ее высоту, возвышаются громоздкие могильные кресты.
Кладбище – единственное отталкивающе всю мою суть от этого места безобразное пятно в этом ландшафте – светло-серое, запорошенное цементной пылью и напоминающее фотонега-тив.
Успеваю мельком взглянуть через ворота: В пределах стены нигде ни намека на зелень: Ни цветка, ни дерева – только кресты и надгробия из серого цемента.
Затем промышленный район как-то сразу пропадает, словно это был мираж. По обеим сто-ронам вновь тянется, до самого горизонта, страна лугов.
Дорожный указатель: «VERDUN» .
Поток картин заполняет мне мозг. И будто в противоречии моим внутренним образам возникают у дороги реальные виды огромных казарм с длинными рядами выбитых окон. Несколько раскуроченных автомобилей валяющихся прямо перед ними так сжаты силой взрыва, что напоминают спущенные меха гармони.
Затем возникают и тянутся горы, длинные и такие же гладкие, как крышка гроба. Но это не совсем настоящие горы! Это мусорные отвалы каких-то ям.
Собор города Toul вижу лишь синим силуэтом, плывущим над крышами казарм, церковь-корабль повернута к нам. Башни такие же притупленные, как и в Соборе Notre-Dame.
Каменный мост через реку Мозель.
Дорога змеей скользит в вал крепостного укрепления окружающего города.
Несколько инвалидов в больших беретах, натянутых на глаза, словно ширма.
Один указывает тростью – ясно вижу черный резиновый набалдашник на ее конце – на нас.
Маленькая гавань с баркасами, все лодки с яркими, белыми номерами на носу.
НАНСИ
Я всегда проезжал Нанси только на поезде, и большей частью ночью. Теперь, наконец, смогу осмотреть город – но как это сделать с таким сумбуром в голове? Однако, в любом случае, тре-буется размять ноги. Поэтому приказываю остановиться, когда оказываемся приблизительно в середине города.
- Едем прямо в госпиталь? – спрашивает Бартль.
Во мне вспухает неожиданная ярость, и я восклицаю:
- Ни к чему все это. У меня пока есть таблетки! – а в глубине души думаю: все же, они скорее задержали бы меня, чем отпустили.
Прохожу пару сотен метров. Чувствую себя не то чтобы бодро и непринужденно, но как-то взволнованно. Я даже немного возбужден. Неужели эти чувства обуяли меня оттого, что мы, может быть, наконец-то оказались в безопасности?
В моих карманах довольно большая сумма денег! А есть ли еще что купить на них?
Останавливаюсь перед бутиком модной одежды. Увиденное в витрине не укладывается в голове! Она вся заполнена красивыми, ярко расцвеченными свитерами из ангоры в кричащих тонах – пастельных тонах; Свитера точно такие, что были у Симоны: без рукавов или с очень короткими рукавами.
Чудо то, что нечто подобное имеется в продаже на пятом году войны!
Наверно слишком дорого для французов. Но у меня бабла немерено.
С чего же, осмелюсь спросить, начать?
Во мне закипает страстное желание покупать, покупать: Свитера из ангоры, которые почти ничего не весят.
Но для кого?
Найдем для кого! успокаиваю себя. Свитер из ангоры всегда пригодится! А еще эти перво-классные консервные ножи!
Как под гипнозом, надавливаю на латунную ручку двери и вхожу.
Звонок издает пронзительный трезвон. Только, когда закрываю за собой дверь, дурацкие звук прекращается. Как во сне подхожу к стеклянной полке со странно драпированными шту-ками материи – полутьма, а в ней светящиеся яркие краски от дамских поясов, рубашек и була-вок в витринах с зеркальными стеклами.
Удивляюсь тому, что здесь все это еще покупается: Пестрые кнопки, ожерелья из деревян-ных жемчужин, тончайшие шали. Слегка пахнет нафталином.
За старомодной стойкой молодая, темноволосая продавщица неподвижно стоит и смотрит на меня большими, расширенными от страха глазами – так, будто увидела перед собой безумца.
Разыгрываю из себя крутого вояку и соблазнителя.
Насуплено и с надменным видом достаю, будто невзначай, пачку денег из правого кармана брюк. Да, это мое действо и в самом деле достойно удивления: Целое состояние! Я не погряз ни в беспробудном пьянстве, ни в распутстве. У меня просто накопились деньги. Фронтовые надбавки, глубинные. Где сэкономишь, а где недоплатишь время от времени – так денежки и накапливаются!
Ну а теперь мы, пожалуй, можем и на себя немного потратиться. Лесть так и течет с моих губ: Свитер в витрине просто великолепен. И, конечно, это ангора.
- Mais bien sur, monsieur!
Не может ли она примерить один из свитеров из витрины на свое прекрасное тело, чтобы я мог увидеть, достаточно ли он длинен?
- Mais non , – отвечает продавщица внезапно писклявым голосом. Но в следующий момент хватает один из свитеров и исчезает вместе с ним за тонким занавесом. А затем снова выходит и выглядит как само воплощение Симоны: такой же рост, такая же стройная фигурка. Только груди чуть поменьше.
Стою как вкопанный, выкатив глаза и даже пытаюсь сделать пару-другую глубоких вдохов, пока снова не оживаю.
Заикаясь от волнения, быстро выпаливаю, что то, что вижу сейчас перед глазами, невообра-зимо, удивительно красиво, и судорожно пробую при этом сформулировать свои чувства: Жел-тый свитер из ангоры, точно такой же окраски, как носила Симона, потому что желтый так хо-рошо подходил к ее коричневой коже – желтый цвет точно в середине между неаполитанским желтым и лимонным, не слишком слабо и не слишком ярко.
У продавщицы такие же темные глаза, как у Симоны, а ее волосы имеют ровный темно-коричневый цвет, почти черный – она тоже выглядит как девушка-таитянка, и то, что она вы-брала желтый свитер, конечно, не простая случайность: Она тоже знает, что ей лучше всего подходит.
А как насчет этого, спрашивает меня продавщица и берет в руки сиреневый свитер. И тут меня охватывает легкое головокружение: Это точно такой же, другой ее свитер, в котором я когда-то рисовал Симону. Уже само это трезвучие цветов – желтого, сиренево-фиолетового и коричневой женской кожи – могло бы свалить меня с ног.
А затем продавщица погружает свои тонкие коричневые пальчики в фиолетовое руно и дви-гает ими там, будто ползущими червяками... Должна ли она принести какой-либо другой свитер из витрины, спрашивает она при этом.
Да, все же, по возможности все, чтобы мы смогли сделать правильный выбор!
Размер превосходен – «…pourrait pas etre mieux» . А затем присоединяется еще и клуб-нично-красный – нет, скорее клубника с молоком – и еще два белых и один яркого кобальтово-го цвета. Что за великолепный приглушенный пастельный тон!
Должна ли она также продемонстрировать и сиреневый пуловер? Ну, конечно же! прошу ее об этом.
Когда я, в то время как девушка переодевается, запускаю обе руки в мягкую шерсть, то вне-запно картина Симоны исчезает, и вместо Симоны передо мной возникает совершенно другая сцена: Я оказываюсь снова во Флотилии и смотрю, как шмонаются рюкзаки пропавшего в море экипажа. Из одного рюкзака лапы писарчука из канцелярии вытаскивали такие же мягкие свитера из ангоры, как и эти. Один за другим они развивались будто китайские чудоцветы в стакане воды...
Но вот продавщица возвращается, и я замечаю, как пристально она смотрит на меня. Ее взгляд пересекается с моим, и она внезапно прекращает свои движения руками. Какое же я должен был произвести на нее впечатление!
Проклятье, я должен был бы разорвать свой ремень и броситься на нее, так, чтобы продав-щица закричала о помощи. Но вместо этого натягиваю на лицо улыбку и восхищенно воскли-цаю:
- C’est bien – c’est tr;s, tr;s bien. C’est juste ce que je d;sire. Qu tombe bien! – болтаю без умолку, как попугай; пытаюсь вести себя совершенно нормально и одновременно готов прова-литься сквозь землю от стыда за свое замешательство. Слава Богу, я снова одерживаю верх. Чу-десная идея! Свитер из ангоры, практичный, как шуба. Маленький, но какой отличный! И столько много в одном флаконе.
В таком прикиде в меня многие влюбятся. Безупречный товар, идеальный подарок...
Говорю, что хотел бы купить их все.
- Mais oui!
Я хочу скупить всю витрину.
Продавщица приносит еще два свитера из витрины.
- Fini , – произносит она высоким голоском и взмахивает при этом обеими руками как крыльями.
Да, конец! Из-за недостатка товара придется закрыть магазин!
Шутки и смущенные речи. Удивляюсь, откуда я беру такое вдохновление.
Ну а теперь быстренько упаковать добычу и вперед!
Серьезно ли я ранен, хочет знать продавщица. Нет, не очень... Я могу сам вынести свои по-купки! Нет, никаких двух пакетов, лучше один большой и его аккуратно перевязать.
И вот:
- Au revoir! Et merci beaucoup!
На пороге спотыкаюсь.
- Cela ne se casse pas! – щебечет продавщица.
- Heureusement! – бросаю назад в магазин.
Оказавшись снова на улице, на один момент кажусь себе тем грабителем, что выносил ковер. Это и в самом деле было, конечно, тоже близко к грабежу. Набрался как сумасшедший. Определенно: За все заплачено, но что сегодня стоят эти гроши?
И тут же быстро прогоняю прочь угрызения совести.
Меня охватывает чувство голода. Не хватало еще, чтобы мы в Нанси не попробовали их ла-комства. Промотаю все деньги, и думаю, это уже ничему не сможет повредить. Спущу послед-ние деньги.
И, в конце концов, я должен позаботиться о моих обоих бойцах. Черт его знает, когда мы снова найдем что поесть.
Сделаюсь tabula rasa! А потом: Au revoir, la douce France – Прощай навсегда!
Прохожу несколько шагов, но когда вижу скамью на другой стороне, направляюсь к ней и удобно устраиваюсь.
Пять минут всматриваюсь в прохожих: Ничего кроме шмыгающих мимо, словно тени, су-ществ я не вижу. Что за важные дела у них у всех, что они так спешат? При этом только Бог знает, что произойдет здесь завтра или послезавтра.
Воробьи у моих ног нахохлились, громко чирикая и купаясь в уличной грязи, такой же се-рой, как и их оперение, и даже, если я немного передвигаюсь, им до этого нет никакого дела.
Со своего места смотрю на «ковчег», но не вижу Бартля.
«Кучер» сообщает мне, что Бартль, в ту же минуту, когда я исчез в магазине, пошел в парк – тут вот, за скамьей.
Но в парке Бартля нет.
- А он никогда и не пришлепает назад! – говорит «кучер» видя мою ярость.
- Что это значит? – кричу нервно на него.
- Этта значит только то, что он не притопает назад.
- Почему это? – напираю на «кучера».
- Как же, он же был же таким каким-то странным все последние дни...
Господи! Что делать?!
Не могу же я расспрашивать пешеходов: А не видели ли Вы имперского болтуна – с пушкой в кобуре и бородкой клинышком?
Короче, едем отсюда и в медленном, черепашьем шаге объезжаем вокруг четырехугольника домов!
Но как сильно не всматриваюсь, ища Бартля, нигде не могу его обнаружить.
Проклятье! Что за дурачество! Я вытащил его буквально из дерьма. А он устроил такое представление!
Но все лучше синица в руках, чем журавль в небе...
Не стоило мне идти в магазин одному – я должен был бы взять с собой Бартля.
Кто же может знать наверняка, что задумал, вроде бы преданный тебе, человек?!
Спрашиваю себя, как долго мы должны здесь еще накручивать круги? Если Бартль прячется, то мы никогда не найдем его. И мне ничего не остается, очевидно, кроме как позаботится о своей жизни!
Старик вручил мне Бартля на сохранение... А теперь что? ****ство! Неужели Бартль оказал-ся хитрее, чем я думал? Улизнул просто и оставил меня расплачиваться?
Бог мой! Я должен был бы тоже давно слинять. Слинять и залечь на дно. Положить конец всему этому одним махом.
Проезжаем по дороге у железнодорожной насыпи и подъезжаем к круглой клумбе с высоки-ми, в человеческий рост, кустами.
- Он там сидит! – вопит «кучер».
- Бартль! – кричу громко. – Что за ерунда? Ну-ка, вставайте!
Но Бартль остается сидеть.
- Оставьте меня здесь, господин обер-лейтенант!
- С чего бы это? Я обещал шефу, что доставлю Вас домой! А потому вставайте и едем!
Бартль все также не движется.
- Я больше не могу – у меня больше нет никакого желания, – доносится его сдавленный ше-пот.
- Желаете Вы того или нет, но это приказ!
- А Вы знаете, собственно говоря, сколько мне лет, господин обер-лейтенант?
- Да, это мне известно, – отвечаю спокойно. Но тут же понимаю, что мой ответ был ошибкой.
Бартль все также сидит там, словно мышь.
Должен ли я теперь кричать на него? «Встаньте, Вы же мужчина!» – или что-нибудь в этом роде? Мой внутренний голос говорит, что этим только все ухудшу.
Присаживаюсь рядом с ним и жду то, что он скажет.
- Сил моих больше нет… я больше не хочу..., – доносится его тихий голос. – Ведь все это бессмысленно...
И смолкает. Когда заговариваю с ним, он клонит голову еще ниже. Руки его безвольно опущены. Бартль совершенно смят и лишь автоматически поворачивает голову из стороны в сторону. Отрицает весь мир, любые уговоры.
Конечно, я мог бы приказать Бартлю сейчас же подняться, под угрозой расстрела. И уверен, что он отреагировал бы на мой истеричный вопль. Но я не срываюсь на истерику, а лишь при-глушенным голосом пытаюсь вразумить его.
Хочу узнать и понять, что с ним происходит...
В конце концов, еще и мелодраму получить – этого нам как раз и не хватало!
- Проклятое дерьмо! – хотя вовсе не хотел говорить этого, громко вырывается у меня. Но Бартль никак не реагирует даже на это. Как же мне доставить этого человека от этой скамьи в «ковчег»?
- Шеф дал мне служебное поручение доставить Вас невредимым до Вашего дома, – говорю, наконец, придав строгости голосу, – и этого я и должен держаться – понято?
И сделав глубокий вдох, добавляю:
- Кроме того, он связал меня еще и клятвой.
- ... домой ... – только и бормочет Бартль. – Для меня больше не существует домашний очаг, господин обер-лейтенант!
При этом он смотрит на меня снизу вверх преданным взглядом собаки:
- Я вообще не знаю, куда я должен ехать. Моя дочь вышла замуж...
- А Ваша жена?
- Она же уже давно мертва, господин обер-лейтенант. Рак.
- Но где-то же Вы ведь живете?
- Раньше жил в Мюнхене, господин обер-лейтенант.
- А теперь?
- Нигде, господин обер-лейтенант. Меня разбомбили. И у меня больше нет дома.
Вот это винегрет: Старик не просто освободил Бартля, когда послал его домой, от его обя-зательств и клятв, а сделал бездомным... Домом Бартля была Флотилия.
- И, кроме того, там, в суде находится дело в связи с моим гумусом, господин обер-лейтенант.
- Не грузите меня опять Вашими заботами о гумусе, Бартль!
- Нет, нет ... Это никак не связано с Флотилией.
И я узнаю: Бартль, еще задолго до войны, открыл своего рода предприятие по садоводству, где прежде всего, производил гумус или пытался его производить. И произведенный им гумус он однажды продал. Специалисту по садово-парковой архитектуре, как он говорит. Однако гумус был не совсем в порядке. Специалисты по садово-парковой архитектуре получали гумус, засоренный в большом объеме семенами пырея, и затем эти семена великолепно взошли, а Бартль получил судебное решение возместить ущерб, как долговое обязательство, которое при-несли ему домой... И это судебное решение висит сейчас у меня кандалами на ногах, – жалуется мне Бартль.
- Лучше всего, если Вы будете меня и дальше сопровождать, – не оставляю попытки угово-рить его.
- Во Флотилии, – бормочет Бартль, – там никто теперь не соизволит озаботится моими забо-тами. Моими парниками, хотя бы...
Бартль и его сельское хозяйство. Беззаветный садовник Бартль – гордый цветовод, которо-му все было нипочем, и теперь это его бедственное положение...
- Вы, конечно, напуганы произошедшим, – делаю новую попытку, – однако, слезами горю не поможешь! Уверен, с такими заботами Вы не единственный во всей Франции!
Во мне сразу вспыхивают воспоминания о миниатюрных подсобных сельских хозяйствах артиллеристов Морфлота на побережье между городами Le Havre и Dieppe и армейских кроль-чатниках у Брестского залива.
- Вот уж янки удивятся тому, как у нас все выглядит ухоженным и присмотренным, – раз-мышляю вслух. – Думаю, они не позволят придти процветающему хозяйству в упадок!
- Хм… Вы так тоже думаете, господин обер-лейтенант? – бормочет Бартль и поднимает при этом голову.
Я, судя по всему, на правильном пути. А потому далее:
- Ну, а как Вы думаете! Представьте только себе, как они обрадуются, когда получат, нако-нец, нечто свежее на стол после своих консервов, после всех этих сраных Corned Beef, от тру-дов Рихарда Бартля!
Бартль поднимает голову еще выше. Взгляд прикован к моим губам.
Признание, вот что является для Бартля его жизненным эликсиром, и не важно, откуда оно придет.
Бартль Великий! Рекультиватор, арендатор, землемер. Бартль, разбивающий скалу, как Мои-сей и добывающий из нее воду. Если только этот нимб вновь засияет вокруг его головы, то мы, конечно, уже скоро сможем ехать дальше.
Но Бартль, по-видимому, не хочет облегчать мне задачу. И уже опять жалуется:
- А все мои картины будут отправлены на свалку, господин обер-лейтенант! Мой альбом! Книга отзывов посетителей с подписью командующего подводными лодками, всех командиров Флотилии и всех комендантов Флотилии... У меня дочь в Америке, и я хотел ей завещать все это!
Спрашиваю наугад:
- А она замужем?
Бартль согласно кивает.
- И он сейчас в армии?
- Так точно, господин обер-лейтенант, но, к сожалению, не в Морфлоте – в пехоте.
И тут я начинаю фантазировать:
- А вот представьте себе, этот человек находится в том подразделении, что скоро захватит Брест или уже захватило – и внезапно он остановится перед девичьей фамилией своей жены...
- Почему это, господин обер-лейтенант?
- Ну, как же, над Вашей «Ривьерой» висит огромная вывеска «Салон Бартля» – а, это же, как раз, и есть девичья фамилия Вашей дочери, сочетавшейся в Америке браком. Не так ли?
Бартль смотрит на меня с сомнением, на лице улыбка радости, после чего он решается согла-ситься:
- Возможно, все так и будет, господин обер-лейтенант!
- Да, на войне все возможно! – говорю ему в ответ, и Бартль заливается румянцем.
По пути к машине, говорю:
- Если Вы снова смоетесь Бартль, шутки закончатся! Нечто подобное и очень глупое может придти на ум только Вам. Будто Вы не знали, что последует за самоволкой!
- Мне это было безразлично, господин обер-лейтенант. Совершенно безразлично. Уж по-верьте мне...
- Да, ладно…
- Вы хорошо сказали, господин обер-лейтенант ...!
Но постепенно Бартль снова приходит в чувство.
Когда уже забираюсь в кабину, он обращается ко мне:
- Вам все-таки следует обратиться за врачебной помощью, господин обер-лейтенант!
- Да знаю я! Но для начала и так сойдет. Все хорошо.
Это была, конечно, ложь. Дела вовсе не так хороши с рукой, как хотелось бы. Я все еще чув-ствую биение пульса в локте. И если не ошибаюсь, то у меня снова температура. Но может быть сверлящий меня голод, это он вызывает температуру? Если появляется температура, не значит ли это, что надо бы перекусить?
- Надо бы, прежде всего, червячка заморить! – кричу громко, как если бы речь шла о сооб-щении о победе.
- Здесь, похоже, есть подходящий ресторанчик.
Приказываю кучеру:
- Развернитесь-ка вокруг этой площади и станьте боком, мордой на дорогу – ресторанчик выглядит аппетитно.
Заставляю Бартля тоже выйти. Еда ему не повредит. Кормежка всегда хороша.
Я могу понять горе, обуявшее Бартля.
Вижу, как он сидит в бедно меблированной комнате и черпает суп ложкой, и при этом нет никого, кто может его выслушать, этого большого, плетущего свои тенета Бартля...
А я?
Куда я должен буду обратиться, когда все это волшебство закончится?
Я бьюсь с судьбой и собираю все свои силы, чтобы избежать петли и затягивания ее вокруг шеи.
Но с какой целью, собственно говоря?
Невольно вынужден закрыть глаза, поскольку у меня слишком сильное головокружение: До Парижа я еще мог держаться надеждой, что могу напасть на след Симоны. И при этом я точно знал где-то внутри, что это была всего лишь иллюзия – а еще и то, что искренне верил, что поймаю Бисмарка, и покажу этому проклятому монстру, виноватому в гибели Симоны, где раки зимуют – вот что держало меня на плаву.
Но никого из моих мучителей я не поставил к стенке и не призвал к ответу. Ни один из них не дрожал с поднятыми руками перед дулом моего пистолета, как я себе это часто представлял. Солдафоны-службисты, типа Бисмарка и его банды, выбрались и сбежали от меня так же ловко и удачно, как и те крысы с верфи, что сбежали с подлодки.
Но теперь не это меня волнует.
То, в чем мы действительно теперь нуждаемся – это тихий, уютный ресторанчик. Еще раз перекусить с французского стола, и тогда сам черт нам не брат!
Вытягиваю шею то влево, то вправо и еще через держащие руль руки «кучера»: Вот будет смех, если не найдем подходящего ресторана!
Квартал, который мы сейчас проезжаем, прямо-таки пахнет хорошей едой.
И вот, наконец, вижу: Стеклянные вывески с художественным модернистским оформлением, блестящий латунный шест у входной двери. Никакого выпендрежного названия, а простая надпись «Restaurant» большими, расписанными цветочками буквами. Выглядит внушающим доверие.
«Кучер» начинает снижать скорость, и тогда я говорю: «Стоп!»
Выхожу и осматриваю заведение вблизи.
Через три дома дальше стоит еще один ресторан, под названием «У белочки» – где за вит-ринной шторкой расставлены чучела белочек, и даже несколько композиций изображающих во всю трахающихся белок.
Спаривающиеся в витрине белки мне совсем не нравятся, но, скорее всего, это и есть мо-дерн! Раскачивающиеся двери с расписной узорчатостью под дерево, кажутся излишне ярки-ми. Подрагивающий желтый цвет, действительно не впечатляет. Но затем понимаю, что это всего лишь отблеск вибрирующей латунной ручки двери. Латунные отблески также и внизу дверей, на полосе-ограничителе, и они здесь, конечно, более к месту.
Глотаю болеутоляющую таблетку, закинув ее за жабры, откинув назад голову, после чего де-лаю глубокий вдох и вперед! Курсом в кабак.
- Берите сумку с собой! – приказываю Бартлю.
В мягком, приглушенном дневном освещении различаю искусственные цветы на столах, но за столами никого нет. Только несколько посетителей у барной стойки под черно-коричневым кессонным потолком. Все выглядит солидно. И хорошо подходит для большого пира – для на-шего прощального пира с великой матерью-Францией.
Неудивительно, что пока еще так пусто. По французской традиции мы заявились немного раньше обычного.
За столом, наслаждаясь покоем и тишиной, произношу:
- Это наверняка последний раз!
- Своего рода последний обед приговоренного к смерти!
- Не совсем так, Вы, паникер!
- Кто знает точно, что с нами еще может случиться!
- Теперь могут иметь место лишь приятные неожиданности...
- Вы так это говорите, господин обер-лейтенант...
«Кучер» явно смущен. Он не знает, что должен делать со своими грубыми, рабочими руками, совершенно грязными от сажи из-за постоянного помешивания кочергой угольев в топке.
- Думаю, Вам стоит найти здесь кран, чтобы отмыть свои ласты.
- Аха-аха, господин оберлайтнант, – хрипит «кучер» и исчезает.
Наконец Бартль приступает к действию. Судя по всему, он постепенно снова приходит в се-бя.
Вижу, как хозяин заведения украдкой бросает взгляды на наш «ковчег», стоящий прямо пе-ред большим окном ресторана у бордюра. Да, пожалуйста, смотри на него сколько влезет! Наш «ковчег» заслуживает Железный крест. И он его действительно заработал! Он не принес ника-кой славы Maquis, уже хотя бы тем, что стоит здесь, перед этим рестораном – аккуратно при-паркованным к тротуару, как будто бы уже давно наступил глубокий мир.
Кажется, в заведении нет официантов.
Потому что хозяин собственной персоной парит, пританцовывая вокруг нашего стола – пре-дано, как и положено: В конце концов, мы все еще являемся оккупантами. Но именно поэтому мы и не хотим играть эту свою роль еще сколь-нибудь длительное время, и я вынужден сказать это явно и отчетливо Бартлю, так как он начал вести себя слишком уж по-барски.
Что мы желаем есть? – Все, что кухня и подвал могут предложить!
Приказываю смотреть в оба, чтобы нам не подали самое дешевое, и затем меня осеняет мысль объявить хозяину, что у меня сегодня день рождения. Бартль удивляется и заикается:
- Ох, а я-то и не знал про это, господин обер-лейтенант!
- Я тоже.
До Бартля наконец-то доходит.
- Мы прорвались сквозь такое говно, сквозь такое дерьмо, – говорю ему. – И здесь я чувст-вую себя снова под крылышком Великогерманского Вермахта... И на последнем перегоне мы можем позволить себе расслабиться по полной.
Держусь так, будто едва сдерживаюсь от распирающей меня бодрости и решительности. Ме-ня охватывает чувство знакомое любому боксеру, которому уже досчитали до девяти, но перед словом «Девять!» он снова поднимается – словно получил на досках помоста ринга, за какие-то несколько секунд, новый прилив сил.
Бартль смотрит на меня так, будто сомневается в моем рассудке.
- All that money can buy! Завтра французские жабы для нас больше не будут иметь ника-кой ценности!
После чего интересуюсь у Бартля:
- Какие-нибудь особенные пожелания?
Но Бартль никак не реагирует, лишь осматривается вокруг.
Хозяин появляется снова и объявляет, что у него есть, для нас троих, «Coq au vin» – его фирменное блюдо, а прежде он подаст «une tranche de p;te de lapin» , а также «cornichons» и все «;patant!» .
Да, да – конечно же, подавайте все! И сверх того, салат и маслины. А еще ваш «salade d’endives»!
- Так, ну а теперь мы можем «boire ; ventre d;boutonn;»! Предадимся чревоугодию, вот достойный перевод этой фразы, Бартль: «объедимся всласть».
Бартль производит губами безмолвное движение. «Кучер» тихо ухмыляется.
«Кучер» энергично и целеустремленно втаптывает в себя еду. Он выдвинул свою тарелку почти до средины стола, чтобы найти место для локтей и рук.
Мелькает мысль: А Старик теперь, наверное, ест Corned Beef, если ему вообще хоть что-то дают – или, скорее, если он вообще еще хоть в чем-то нуждается, и если он уже не...
Стоп! Лучше не думать об этом!
Бартль снова наверху.
Он разбирает мой Coq на удобные для подбора вилкой кусочки и спрашивает, правильно ли он это делает или нет.
- Спасибо! В следующий раз я, пожалуй, должен буду заказать побольше гуляша, так как без Вашей помощи мне не обойтись.
Теперь Бартль даже улыбается.
Я доволен. Поесть и не отравиться, это уже кое-что – а теперь сверх всего еще и этот богато накрытый стол.
- Осторожней с вином, Бартль. Это «Bordeaux» довольно серьезная штука. Вы навряд ли привычны к такому вину.
Столы здесь, и в самом деле накрыты так, как будто бы здесь никогда не было войны. Carpe diem!
Уже скоро входят еще несколько посетителей. Подаст ли хозяин им какой-либо знак? Или же он захочет разместить их в дальнем углу, чтобы они не видели, что он нам подносит?
Говорю Бартлю:
- Лучше держать наши пушки наготове…
Едва мы покончили с нашим Coq, появляется хозяин и держит обеими руками перед живо-том бутылку коньяка. Между пальцами другой руки у него стаканы. Рука напоминает стеклян-ного ежа. Подойдя к нашему столу, ставит стаканы на стол и аккуратно их наполняет.
- ; votre sant;, messieurs!
Входит еще один посетитель, затем еще двое.
Мне надо срочно пойти в уборную!
Профилактика! – никаких трудностей в нахождении уборной: Я должен только почуять след, а уж затем войти в смрад!
И вот опять тоже самое: Не все то золото, что блестит; обыкновенный засранный туалет и покрытые слоем мочевого камня писсуары. Что за противоположность изящному, вылизанному до зеркального блеска ресторану!
Осматриваюсь: мятое, серое полотенце, зеленый, оксидированный диспенсер жидкого мыла, в котором уже давно больше нет никакого мыла, газетные лоскуты на грязном, заляпанном ка-феле пола – хочу надеяться, что это будет последняя французская уборная в моей жизни.
При попытке аккуратно заправить рубашку одной рукой в брюки, попадаю в такое затруднительное положение, что меня покрывает пот, а дыхание вызывает одышку из-за резкого смрада, когда все-таки удается с ней справиться. Чертова воспитанность!
Когда измученный и почти без дыхания возвращаюсь в ресторан, какой-то гауптман, при полных военных регалиях, в стальной каске на черепушке, стоит у нашего стола. Рядом с ним стоит фельдфебель, тоже в каске и с огромной черной, кожаной кобурой – но не на бедре, как обычно, а почти на брюхе: Военный патруль!
В голове молниеносно проносится: Гауптман в полной форме и унтер-офицер тоже – это не-обычно для патруля. А почему же их только двое? В обычном патруле всегда трое военнослу-жащих. Может быть, где-то рядом еще один? Где же остался их третий?
Мои оба воина стоят как пришибленные. Несмотря на слабый свет, вижу, как Бартль с об-легчением вздохнул, расправив грудь, когда я вхожу через качающуюся дверь – это, наверное, должно значить: Слава Богу, что Вы здесь появились...
Гауптман кидает на меня проверяющий боковой взгляд, после чего хрипло произносит, об-ращаясь к Бартлю и «кучеру»:
- Пожалуйста, предъявите Ваши командировочные предписания, господа!
Я сразу надуваюсь как индюк: Рефлекс, с которым не могу совладать. Следует застрелить этих свиней-патрульных. Они – вот наши настоящие враги. Давно сдерживаемая ненависть к «контрольным органам» все больше разрастается во мне. Старая холодная ярость – чувствую ее, как новый элемент жизни.
Гауптмана, стоящего против света, могу рассмотреть с трудом. Но, все жеразличаю, что на носу у него гиммлеровское пенсне.
Делаю два шага в сторону, чем заставляю этого человека развернуться вокруг – как матадор заставляет повернуться быка. Теперь могу разглядеть его получше: Небольшая щетка усиков под носом. Прожилки на толстом носу. Мешки под глазами, синеватая куриная кожа. Этот сер-дито смотрящий член вселенского суда, наверняка, имеет под каской отполированную до бле-ска лысину.
На носу картошкой блестят тонкие бисеринки пота. Таким перетянутым портупеей и с кобу-рой на ремне, да еще в подпирающем шею воротнике, я бы никогда не хотел ходить. Никогда не думал, что вот таким нелепым образом можно носить каску. Она сидит у него на голове так высоко вверх, словно гауптман подложил кипу газет между темечком и каской. И эта каска, на этом черепе, Бог знает почему, здорово напоминает перевернутый ночной горшок. В глубине души называю этого парня «Гауптман – ночной горшок».
Пытаюсь вытащить свои бумаги. Так как делаю все поспешно, то никак не могу этого сде-лать.
Безмолвная игра. Бартль не приходит мне на помощь, а стоит как статуя.
Этот тупой гауптман тоже мог бы помочь мне, но он и вовсе не думает об этом. Он тоже ра-зыгрывает паноптикум. Чтобы как-то оправдать задержку, говорю, указывая на своих бойцов ладонью:
- Я ручаюсь за этих двоих! Так, а вот также и мой приказ на командировку!
«Гауптман – ночной горшок» изучает его с такой тщательностью, как будто в приказе со-держится некое чудо, достойное особо внимательного прочтения.
- А где Вы провели промежуток времени до сего момента, господин лейтенант?
- Обер-лейтенант, – бычится Бартль и этим заметно выбивает гауптмана из равновесия. И в самом деле, Бартль, после этих слов, в тот же миг удостаивается строгого проверяющего взгля-да, а затем и я.
«Гауптман – ночной горшок» должен был действительно быть носителем судейской ман-тии, чтобы иметь опыт в таком взгляде. Если бы только Бартль удержал язык за зубами! Но те-перь гауптман уже закусил удила.
- Промежуток времени? – спрашиваю, чтобы быстрой болтовней отвлечь внимание гауптма-на на себя.
- Однако, я сначала охотно бы ознакомился с Вашим званием...
- Обер-лейтенант, господин гауптман.
- А почему Вы не носите соответствующие знаки различия?
- Потому что не смог найти соответствующие погоны, господин гауптман! Мы движемся, если объяснить в общих чертах, прямо с войны, а приказ был доставлен относительно недавно.
Замечаю, что мои руки дрожат. Никаких нервов уже нет! Губы тоже дрожат.
- И теперь мы думали, что наконец-то можем спокойно перекусить. Нам это совершенно не-обходимо, господин гауптман!
Гауптман посылает нам проверяющие взгляды от одного к другому через пенсне. Проклятье! хочу воскликнуть, но при этом понимаю: обер-лейтенант, фельдфебель и рядовой солдат никак не могут сидеть сообща за одним столом. Не только в одной общей сраной колымаге, но и тем более в таком роскошном заведении. Но вот теперь мы здесь сидим, все вместе. И поэтому едим тоже вместе. Сдерживаюсь изо всех сил, и не могу подавить дрожь губ.
Бартль и «кучер» стоят вплотную рядом со мной.
С тоской думаю: Вот козел драный! Неужели хочет придраться к нам?
Но что же меня все-таки отвращает в нем? Что ему не подходит?
- Где Вы задержались в этом промежутке времени? – спрашивает гауптман, и в его голосе звучат одновременно упрек и выговор.
Пока еще могу совладать с собой, но мне противно до возмущения его лицо, и я отвечаю:
- В море, господин гауптман – и на шоссе.
Остаюсь вежливым, скрипя зубами.
- Пожалуйста, прошу великодушно, господин гауптман, обратить внимание, – говорю даль-ше, – что за последнее время произошли определенные события, которые здесь, очевидно, еще не известны...
- Вы следуете в качестве курьера?
- В соответствии с моим приказом на марш, господин гауптман!
- Ваш зольдбух, пожалуйста.
«Гауптман – ночной горшок» листает ее, сравнивая мои имя и фамилию в приказе на марш с данными в удостоверении – смех!
- Вы ранены?
То, что мое левое предплечье лежит в повязке, этот парень, кажется, вовсе не принимает в расчет.
- Очевидно, недавно? – продолжает гауптман. – Но в госпитале Вы не были?
Бог мой! Как он меня уже достал! Как долго будет еще продолжаться этот цирк?!
- Никак нет, господин гауптман. Я даже не мог предвидеть, что это даст Вам основание по-дозревать меня в преступлении! – отвечаю ему так, словно рот набит кашей.
- И?
Что должно значить это его придурковатое «И»? Что вообще здесь происходит?
Фельдфебель положил свою лапу на черную кобуру. Теперь она лежит там как на молитвен-нике.
- Мы ведь торопимся, господин гауптман. Я еду, как Вы уже знаете, в качестве курьера. В этой сумке находится секретный материал, господин гауптман!
- И Вы, так вот запросто, отправляетесь в ресторан, господин обер-лейтенант...
Мое самообладание находится на пределе. Но я должен показать обоим моим бойцам, что я выдержу.
~
- Значит, Вы спешите, и у Вас в сумке находятся секретные материалы, а Вы сидите здесь и обедаете – совершенно непринужденно, как я вижу? Вас могли бы здесь также, в конце концов...
Тут уж я выпаливаю в лицо гауптману и яростнее, чем хотел:
- В конце концов, мы вооружены, господин гауптман!
Этими словами я словно сигнал подал своим бойцам. Потому что внезапно они оба делают резкое движение: Бартль ставит автомат почти в живот гауптману. Бог мой: Бартль поступил необдуманно! Он может легко нажать на курок, если я его сейчас же не остановлю. Contenance! Не сделать ошибку!
Гауптман сделал ошибку: Выбрал себе в провожатые идиота, который никак не отреагировал на выпад Бартля – вот уж пример ужасной ошибки!
Гауптман дрожащим от возмущения голосом начинает:
- Вашего фельдфебеля ...
- Боцмана! – перебиваю его я. – В Морфлоте он называется портупей-унтер-офицер в звании фельдфебеля, или боцман, господин гауптман.
А Бартль уже вырывает бумаги из руки гауптмана. Вот дьявол! Это может действительно стоить ему виселицы!
Дважды резко встряхиваю головой, так, словно хочу прогнать увиденное.
И тут только замечаю, что «кучер» вжал свой Вальтер в спину фельдфебеля. Никогда не поверил бы что наш «кучер» способен на такое. Я ошеломлен – и тут он взводит курок пистолета.
- Только шевельнись – пристрелю! – рычит фельдфебелю.
Одно мгновение, я это отчетливо вижу, оба патрульных не знают, следует ли им поднять руки вверх.
- Невероятно! – хрипит гауптман. – За это Вам придется нести дисциплинарную ответственность!
- Или Вам, господин гауптман! – я, наконец, могу снова твердо говорить. – Я мог бы теперь Вас просто обезоружить, господин гауптман. Наша огневая мощь, конечно, немного сильнее, чем Ваша. Но я оставлю Вам Ваше оружие...
Гауптман совершенно подавлен. Он явно старается сказать хоть что-нибудь.
И когда, наконец, открывает рот, то произносит лишь:
- Какая наглость! – и затем добавляет: – Арестовать!
- Нет, этого Вы не сделаете!
Но затем мне приходит на ум другое:
- Честное слово, господин гауптман, мы совершенно не расположены к шуткам в стиле дикого запада. Но не можем позволить себе также разрешить, кому бы то ни было угрожать нашему поручению. По правилам, я должен был бы обезоружить Вас, поскольку Ваш фельдфебель, судя по его виду, намеревался похитить мою курьерскую сумку с документами. Он всем своим видом отчетливо дал нам это понять. Если бы Фюрер и Верховный Главнокомандующий Вермахта узнал, что Вы здесь устраиваете...
А в глубине души я буквально готов взорваться от смеха: Чистая комедия!
- В этой сумке находится секретный материал. Мы должны защищать его, в крайнем случае, с оружием в руках – а именно от любой попытки завладеть им. Приказ – есть приказ!
Я несу вздор, словно с цепи сорвался:
- И, кроме того, мне, конечно, не понятно, почему Вы, армейский капитан, все еще не знаете, что больше нет никакой прямой связи между прекрасным городом Нанси и Брестом, и уже с давнего времени. И также того, докуда уже дошли Союзники за это время?! Господин гауптман полагает, очевидно, что мы вовсю веселились в Париже! Так вот это является тяжким оскорблением с Вашей стороны! Не усугубляйте, пожалуйста, Ваше и так излишне трудное положение, господин гауптман.
Если бы только Бартль опустил все же автомат, а «кучер» свой Вальтер!
А где же «кучер»? Парень внезапно исчез – как сквозь землю провалился. Теперь ситуация становится еще более дурацкой.
- Ваш патрульный явно тянулся к сумке, – начинаю снова. – Это было видно невооруженным глазом... Господин гауптман все прочел абсолютно правильно в нашем приказе на марш... А теперь мы вынуждены спешить: И прошу Вас помочь нам в этом.
Что этот парень теперь там бормочет раздраженным тоном несговорчивого человека? Ничего не было в сумке? Сумка не производит вид саквояжа для секретных документов?
Тут уж я выпадаю из своей роли циника:
- Господи, Боже мой! Неужели мы должны были быть настолько безумны, чтобы еще и афиши повсюду расклеить, что везем с собой секретные материалы!
Но все же затем мне удается переключиться обратно на «миролюбивый» тон:
- Господин гауптман, куда бы это могло нас привести?! Впрочем, если Вам вот этот документ придется более по душе, чем наши командировочные удостоверения: Держите! – и вместе с этими словами протягиваю ему мое красное удостоверение военного корреспондента.
- Подписано лично господином генерал-фельдмаршалом Кейтелем!
Гауптман даже не берет удостоверение в руки, лишь пристально вглядывается в него, зверски вращая глазами.
- И в этом удостоверении также сказано, что нам необходимо предоставлять любую, требуемую нам помощь. Но здесь о помощи, конечно, речи быть не может!
Силы покидают гауптмана. Я буквально физически ощущаю, как из этого чучела peu ; peu выходит воздух.
- Надеюсь, Вы, по крайней мере, обратили внимание на служебную инстанцию, выдавшую мне приказ на марш, господин гауптман? Здесь написано черным по белому: Доклад при ОП ОКВ! Я подчинен непосредственно ОКВ!
Только теперь замечаю, что все посетители потихоньку свалили из ресторана.
Громко зову: «Gar;on!» и в ту же минуту хозяин мягко выплывает из-за ширмы и элегантным движением подает мне на стол счет. Так как не хочу показать себя нуворишем, не знающем цену деньгам, то перебираю, вытаскивая пальцами, пестрые купюры, одну за другой, из кармана брюк, до тех пор, пока не набираю указанную в счете сумму – и еще несколько купюр сверху, в виде чаевых хозяину заведения.
Хозяин делает большие глаза.
- Mais c’est trop, monsieur!
- Tant mieux pour vous!
А гауптману говорю:
- Благородство лежит в основе мира – не так ли, господин гауптман?
Бог мой, я внезапно понимаю, что с такими большими деньгами в кармане снова сделал себя в глазах этого вселенского судьи субъектом вызывающим подозрение – но что мне за дело до этого! Если бы он только увидел, сколько денег у меня было, пока я не заметил витрину со свитерами из ангоры и почти все там и спустил!
- Осмелюсь просить господина гауптмана теперь же удалиться и побыстрее! Мы действительно должны спешить дальше, господин гауптман! Хотя нет, лучше всего, Вы оставайтесь здесь, до тех пор, пока мы не уедем. Думаю где-то в пределах тридцати минут. Полагаю, господин гауптман разрешит себе пропустить стаканчик.
Салютую ему, молодцевато вскинув руку, и приказываю Бартлю:
- Выезжаем немедленно!
Погоди-ка! А где же этот чертов «кучер»?
Бартль с трудом выходит из-за стола, все еще держа автомат в положении для стрельбы с бедра, направив ствол в живот гауптмана.
В то время как я шествую, сумка в правой руке, к выходу, думаю: Что может теперь произойти? Что произойдет, если гауптман вопреки всему все-таки поднимет тревогу? Бартль должно быть прочел мои мысли. Потому что на улице говорит:
- Если сейчас начнется заваруха, он сможет лишь скомпрометировать себя. В конце концов, наши бумаги в суперпорядке, господин обер-лейтенант. Он выглядел как курица, у которой прямо из живота украли яйцо!
В этот миг подбегает «кучер».
- Провод зажигания! – выпаливает он, сдерживая дыхание.
- Говорите же, не тяните, говорите!
«Кучер» переводит дыхание, затем сдерживая крик, выдает:
- Его машина, та, что стоит за углом ... не сможет уехать!
И набрав новую порцию воздуха:
- Я ему провод зажигания перекусил!
О, Господи, «кучер»! Я едва не теряю сознание. Меня охватывает запоздалое раскаяние. Кто бы мог подумать: Этот парень может реагировать и даже беззаветно...
Ладно. Мы остались, в любом случае, лидерами этой гонки.
Быстрее чем ожидалось, оказываемся на вылетной магистрали.
Надо бы уже успокоиться, но я киплю от ярости и волнения. Повсюду одно и тоже: Пока таким вот братишкам не прижжешь их задницу, они мозги не включат. И пока на шее у них не затянется удавка, они не заметят, что уже вовсю запахло жареным.
Замечаю, что невольно размахиваю правой рукой, и прилагаю усилия, чтобы успокоиться.
- Однако нам все это могло бы выйти боком, Бартль!
- С чего бы это? Все же, у нас – автомат, господин обер-лейтенант – а у них был всего лишь маузер.
Этот Бартль – он совершенно спятил!
- А может нам следовало остаться, господин обер-лейтенант?
Я обессилен. Ну и придурок! Но дьявол его знает, что могло бы случиться без его угрозы автоматом?! Только бы не начали теперь нас преследовать! Нам надо как можно быстрее смыться с этой дороги!
Жаль, что Старик не видел этого спектакля. Ему следовало бы увидеть этот номер! Вот уж порадовался бы! Среагировали точно, мгновенно, молодцевато. Номер разыграли как по нотам и все абсолютно в его вкусе.
Этот тупой гауптман из патруля сначала вовсе не признал нас как Морфлот. А когда он, наконец, понял, какому соединению мы принадлежим, это должно быть полностью выбило его из колеи. Конечно – так и было! Для этого мешка с говном мы, на первый взгляд, были своего рода франтирерами. Этого «гауптмана-ночной горшок» следовало немного поучить! Урок по теме: Преобразование германского военного морского флота! И там имеется не только синий цвет... Наши комбинации форменной одежды, конечно, полный отстой!
Бартль одет в форменку, которую носил еще на борту подлодки, «кучер» одет в форму артиллериста Морфлота. Можно более-менее говорить о наличии формы у меня. Только эта форма не напоминает ни форму африканского корпуса, ни Морфлота, и, кроме того, мои тряпки совершенно замызганные и вонючие.
Полувзгляд в зеркало заднего вида на корму, на Бартля. Никакого сомнения, Бартль ухмыляется, небрежно развалившись в своем углу. Наверное, пришел в хорошее расположение духа. Но нет, внезапно Бартль орет как бортовая пушка:
- Эти тыловые крысы разыгрывают из себя шутов! У него точно не все было в порядке с головой!
И затем Бартль хочет знать, хотел ли патрульный фельдфебель, в самом деле, схватить нашу сумку. Кажется, такого вроде не было!
- Ни капли. Он просто на какой-то миг оторвал свой плавник от кобуры!
Отчетливо слышу, как Бартль восхищенно свистит.
Вспоминаю жалобы Старика на то, что все больше отпускников не возвращаются из отпуска, так как вступают в столкновения с патрулями! Теперь подобные жалобы и возмущения больше не удивляют меня. В свое время централмаат из поезда с отпускниками с фронта был арестован, потому что он, когда такой вот парень в каске зашел в его купе, даже не встал. Это должно быть была замечательная картина, когда маат, далеко вытянув от себя ноги, глубоко засунув руки в карманы брюк, просто сидел с наплевательским видом... Все произошло в скором поезде из Парижа в Берлин. Маат остался сидеть в такой же позе, когда на него стали орать, и совершенно спокойно подал свои бумаги вскинув руку и порекомендовал гауптману патруля: «Только запишите все правильно: То, что там написал наш командир, можете просто выбросить в корзину для мусора!»
Так, по крайней мере, мне рассказал Старик. После чего централмаат был арестован и высажен из поезда. Но командир подлодки не захотел выходить в море без своего централмаата. Поднялся целый телефонный и телетайпный вихрь, и все это шло до тех пор пока командир не вытащил своего маата из тюряги и тот не появился, с геройским видом, во Флотилии.
Но судьба, к сожалению, сыграла с этим упрямцем злую шутку, потому что спустя неделю подлодка затонула.
Чем дальше удаляемся от Нанси, тем спокойнее я становлюсь. И теперь на меня наваливается нервное истощение: Я буквально измотан до смерти.
Боль снова наваливается на меня.
В Нанси мы, конечно, нашли бы госпиталь – но после столкновения с этим чертовым патрулем мы должны убираться отсюда и как можно дальше. И, кроме того: Дьявол их знает, как быстро янки продвинутся вперед и наделят террористов реальной властью...
Пока Бартль сзади болтает что-то «кучеру», позволяю мыслям свободно витать: Моя покупка свитеров является мне внезапно как некое абсурдное, навязчивое действие. Зачем только я накупил все эти свитера из ангоры? На кой черт? Опьянение свободой? Жадность?
Возникло ли это внезапно возникшее чувство из-за Симоны, когда я вдруг увидел все эти пестрые вещи в витрине? Или это было чарующее воздействие интерьера магазина?
Определенно лишь одно: Только из-за Симоны я и скупил все свитера. Ничто иное она не носила так охотно как такие вот мягкие свитера из ангоры без рукавов – и мысленно вижу мягкий овал ее грудей, мягкость ангорской шерсти, бархатную кожу Симоны... Как хорошо все это гармонировало в целом. Я могу, словно наяву, почувствовать на тыльной стороне ладони эластичную шерсть свитера, а в следующее мгновение уже всей площадью ладони тугую, округлую грудь Симоны: Ее твердый сосок, который тереблю, плотно зажав указательным и средним пальцами...
Если однажды Симона все-таки станет свободна и вернется в Фельдафинг, то для нее там уже будут приготовлены свитера на выбор. И точно того вида, который она так сильно любит. Я сумею защитить их от моли: с помощью нафталина! А нафталин постараюсь уж где-нибудь раздобыть...
Внезапно меня словно электрический ток пронзает: Где пакет?
В первом порыве приказываю остановиться.
- Что случилось, господин обер-лейтенант?! – встревожено восклицает Бартль.
- В машине нет свитеров!
- Что за свитера?
- Позади Вас лежит пакет – коричневая бумага, достаточно небрежно завернута?
- Нет, господин обер-лейтенант.
- Выйдите, и точно убедитесь!
Спустя некоторое время Бартль кричит:
- Ничего такого нет, господин обер-лейтенант!
Мысли начинают вращаться в своей круговерти: Из магазина я взял пакет с собой. Никакого сомнения: Я могу ясно почувствовать его тяжесть в правой руке. Так, а в ковчеге... Но затем я присел на скамью... И внезапно понимаю: Я забыл его на скамье! Он был у меня в руке – вот только зачем? -, и там я положил пакет рядом с собой...
- Значит, он лежит на скамье в Нанси! – говорю громко.
«Кучер» ошарашено смотрит на меня.
- Повернем назад, господин обер-лейтенант? – интересуется Бартль.
- И попадем прямо в руки военной полиции?
Бартль морщит лицо таким странным образом, который я никогда прежде у него еще не видел – так, будто хочет вывернуть себе нижнюю челюсть.
- Короче, рвем дальше! – командую «кучеру», так как он полностью сбросил газ. Но «кучер» никак не может завести двигатель...
Если бы только Бартль не устроил весь этот театр, то пакет со свитерами был бы теперь в машине. А мне надо было сохранять присутствие духа несмотря ни на что.
И тут же корю себя: Что за бред ты несешь? При чем здесь бедняга Бартль! Я сам должен был быть более внимательным!
Если только это не намек на нечто более серьезное! – Неужели судьба затевает что-то новое? мелькает странная мысль.
И я говорю, повернувшись к Бартлю:
- Что с возу упало, то пропало!
Хорошо хоть то, что Бартль не знает, что за покупка там была.
Тоскливая печаль охватывает меня.
Потеря свитеров – плохое предзнаменование: Симона мертва!
Мы все подохнем, в конце концов! Но тут же ругаю себя за такое малодушие: Какие глупости ты несешь! Твои проклятые суеверия! Жалкий дар предвидения! Как могут эти дурацкие свитера быть связаны с Симоной?! Симона их ни разу не одевала, даже просто не брала в руки. И вообще, вся эта покупка была, по любому, каким-то бесовским наваждением...
Пытаюсь переключиться на другие мысли, и в тоже время замечаю, что глаза схватывают в неспешном проезде: Широкая рыночная площадь с низко обстриженными липами, покрыта ровным, светло-красным, как на картинах Гогена, изображавшем моря южного полушария, песком. Каменные вазы с кустами самшита окружают вход в ресторан под маркизой цвета красного вина. Почти во всех домах ставни закрыты. Чрезмерно большая, покрытая зеленой патиной конная статуя. Можно легко представить себе скачущего галопом навстречу нам из этих кустов всадника.
Luneville .
Но у нас совершенно нет времени для осмотра замка и парка. От парка вижу лишь высокие каменные ограды сада, сплошь покрытые, вплоть до верха, плющом. За стенами должна, очевидно, находиться уходящая вдаль идиллия – но не для нас.
На лугу одинокий щит: «Propri;t; priv;e – acc;s interdit!»
Интересно, кто бы захотел теперь погулять по этому, уже пустому лугу! А затем читаю еще: «Magasin ; louer!»
Арендовать магазин? Здесь?
Затем появляются обезглавленные деревья – ольха, – выстроившиеся вокруг нас аллеей. Типично французская мода: Обезглавить все придорожные деревья. Делают ли они это, чтобы разжиться дровами? А может просто делают здесь это для ежегодного сбора урожая веток, вместо того, чтобы просто спилить деревья, когда они становятся слишком большими? Почему это делают только во Франции, и почему не делают подобное в Германии? Что город, то норов. Принимай как есть!
Из деревень с красными крышами, беспорядочно лежащих в низменностях, там и сям сквозь плотную листву кустов мелькают крупицы драгоценного камня.
Луговой ручей. А кусты – ольшаник, сопровождающий его извилистое движение. Ландшафт в стиле Ганса То;ма : мягкий, слегка дрожащий, уютно обсаженный кустами и деревьями ручей. Здесь было бы хорошее место для ночлега.
Хищная птица снова и снова парит в небе. Но теперь хищные птицы уже не могут свести меня с ума: Теперь мне, слава Богу, не приходится больше принимать их за самолеты-штурмовики.
Канюк, похоже, вовсе не робкого десятка, потому что летит довольно близко у дороги, в каких-то пятидесяти метрах перед нами, а затем спокойно устраивается на каком-то сгнившем столбе, когда проезжаем мимо.
Добрых пару секунд смотрим в глаза друг другу. На заднем плане всей картины движутся, как на ходулях, мачты высокого напряжения, впереди, насколько хватает глаз, царит дрок . Кажется, он цветет во второй раз.
Но мне ничто не помогает: Мысли снова и снова возвращаются к свитерам из ангоры. А когда я мысленно вижу свитер, вижу также и Симону, довольно близко перед собой: Вижу, как она потягивается, чтобы надеть следующий свитер на свою коричневую, загорелую кожу и вертится довольно быстро, словно каждый раз изображает танец живота – снизу совершенно голая...
Если бы еще не эта охватывающая все тело боль! Снова, всей рукой, чувствую каждое маленькое сотрясение «ковчега». Дорога кажется иногда сплошным скоплением воронок.
Что же делать?
Еще больше глотать таблеток? Привязать руку более жестко?
Жажда снова терзает меня. Горло высохло от встречного ветра и пыли. Какая глупость, что у нас на борту ничего нет для питья!
Добрую четверть часа я должно быть дремал: Едва могу сообразить, что это за местность.
Дорога совсем разбита танками. Удивительно, что мачты высоковольтных линий не пострадали, хотя стоят вплотную к шоссе.
Мощные вскрышные отвалы приковывают взгляд. В приближении вижу, что некоторые уже обросли кустами и березами. Что за мусор там может быть?
Некоторые отвалы песочного цвета, другие – между серым и белым. Каолиновая глина?
Снова перевожу взгляд на расположенное рядом и впитываю быструю смену картин: Вот коричневая, с силой бьющая себя по бокам лошадь стоит, опустив голову в тени огромного дуба, плотная группа рябин с тяжелыми красными ягодами в пышной зелени, множество серебристо-серых ив перед густой зеленью лугов. Куда ни посмотрю, повсюду спокойный, мирный ландшафт.
Если то, что помню по карте, соответствует тому, что вижу, то мы теперь в Эльзас-Лотарингии . Я, будучи гимназистом, часто путал Эльзас с Территорией Саарского бассейна . В голове тут же звучит песня: «Немецкая Саар, немецкая всегда, / Немецкая наша речная земля, / Неизменно немецкая Родина моя...» И затем с воодушевлением повторяю: «Ро-ди-на-а моя!»
Тем временем дорога идет все более короткими промежутками то вверх, то вниз, и снова вверх, и когда оказываемся на вершине очередного холма, то куда ни кинь взгляд, далеко у горизонта , ландшафт напоминает стиральную доску, где один склон преграждается следующим. Словно волнующееся море.
Высоко-лежащий канал, бетон окрашенный в лазурный цвет, ведет непосредственно на цементный завод. Со следующего холма обозреваю устье канала на довольно приличное расстояние: Он скорее напоминает складной метр.
Затем въезжаем в тополиную аллею: Деревья имеют такие плотные кроны, что почти вся дорожная лента лежит в серо-фиолетовой тени, с небольшими, беспорядочными, светлыми, солнечными пятнами.
Я не могу снова свалиться: Бартль может увидеть немногое, сидя позади в «ковчеге», а «кучер» теперь смотрит только прямо. Он весь напряженно сосредоточен, пристально всматриваясь в мелькающие на дороге пятна света и тени.
В крайнем случае – это я держу в себе изо всех сил – я должен снова вызвать перед собой образ Симоны танцующей танец живота. И также, в крайнем случае, принять еще одну болеутоляющую таблетку...
В Саарбурге въезд «ковчега» на мост через железную дорогу доставляет нам хлопот.
Мне сверху видны стоящие внизу поезда: Один состоит из открытых платформ с бронеавтомобилями на них. Куда их направляют? Не могу разглядеть паровоз – а потому не понимаю, движется ли этот поезд на запад или на восток.
По этим путям Симона тоже, наверное, ехала, если ее направили в Германию. А если в том дорожном ущелье в Париже все же была Симона и была она похожа не только голосом? Мы не должны были так просто разделиться... Крутая лестница, идущая полого вниз и все то, что там случилось. Но я не имел мужества спуститься! Лестница была чертовски крутая и узкая: Пожарная лестница без перил: я бы никак не справился с ней.
Церковь из красного песчаника – напоминающая мои каменные кубики. Они имели почти равную окраску. Что это был за материал? Мои прекрасные кубики теперь также провалились к черту: в Хаммене осталось все, как и другие, тщательно сохраненные игрушки: Оба замка, конюшня, вырезанные лошадки с бочкой на телеге, большой цех с маленьким паровым двигателем и соответствующими оригиналу линиями передач.
Слева тянется казарма из желтых кирпичей, справа, в своих полудиких садах, стоят, соответствующие скорее немецкому стилю модерн, виллы. Это все выглядит уже не по-французски, а как в немецком среднем городе: Но щит «Entr;e interdite. S’adresser au bureau!» над какой-то подворотней приводит меня в чувство, как говорят.
Брошенные машины слева и справа. Выгоревшие автомобильные останки. В косых уличных склонах безобразные черные выжженные пятна. И вновь едва различимые следы войны.
Транспортные средства Вермахта. Старый Ситроен без шин, с откинутым кверху капотом выглядит так, будто дракон открыл пасть.
Распятый Христос из песчаника в виде дорожного креста-указателя. Хорошая работа эпохи Возрождения. Густое черное чадящее облако за поросшим смешанным лесом холмом. Выглядит так, как если бы там догорал танк. На добрых сто метров дорога окружена мощными липами. Затем снова появляется разрушенное танковыми гусеницами дорожное полотно. Почти с километр дорога – лишь перемешанный траками мусор.
Приходится чертовски сильно напрягаться, чтобы все понять правильно. Моя голова точно не в порядке. Все спрашивают о моей руке, но никто не интересуется моей головой...
В красный цвет пашни примешивается теперь фиолетовый оттенок. Густой, очень теплый тон. Красная вывеска с белыми буквами: «Attention – danger» .
Начинаю напряженнее присматриваться к окружающему ландшафту: Не слишком-то доверяю этой местности – слышал, что именно в этой местности Maquis особенно активны. Думаю, прежде всего, в вытянутых вдоль дороги деревнях мы должны быть особенно внимательными.
Ладно, ладно, я вижу все!
Местечко, в котором дома стоят так, будто их повернули на девяносто градусов, все фронтонами к дороге. Пахарь движется за простым ручным плугом. Мальчик ведет лошадь. Пегую лошадь.
- Здесь все выглядит совершенно по-немецки, – раздается голос Бартля.
Мне, прежде всего, нравятся проплывающие мимо палисадники и железные садовые изгороди, внушающие уважение. Но здесь также царит больше порядка, чем дальше на западе.
Дорога снова идет то вверх, то вниз – как на русских горах.
«Кучер» движется по дуге, стараясь сэкономить топливо: Если мы оказываемся наверху, на горбе холма, то ход «ковчега» становится едва ощутимым – «кучер» доводит ход до такой степени, пока собственный вес «ковчега» на спускающейся теперь вниз дороге не толкает нас вниз, затем дает несколько коротких подач газа, чтобы мы оказались в правильном движении, и пускает «ковчег» уже чуть ли не вскачь.
Следующий подъем – и все повторяется сначала. «Кучер» точно улавливает ту точку, где снова должен поработать педалью газа.
В высокой траве, напоминая тонкую, темную полоску еще один канал. Пожалуй, это канал Marne. Вижу, как там слева движется темная буксирная баржа. Будто скользит по лугу. Если бы не знал, что движение по каналу выглядит таким образом, когда большая баржа идет по каналу, то не поверил бы своим глазам...
Что это внезапно случилось с «ковчегом»? Неужели машина выдохлась? И наш котел фирмы Imbert больше не фурычит?
Очередной мост через железнодорожные пути снова требует полной отдачи от «ковчега».
«Кучер» старается изо всех сил, он напряженно ведет «ковчег», с тем, чтобы во всю нашу мощь дойти до высшей точки моста – но затем «ковчег» коротко тормозит перед ним: «кучер» должен переключить передачу обратно, и мы при этом почти останавливаемся, словно желая продемонстрировать, как много сил у нас еще есть. По мне так все пересечения с железной дорогой должны быть построены на ровной земле, заподлицо с рельсами, и перекрыты лишь барьерами безопасности.
Когда на последнем издыхании все же оказываемся наверху, смотрю вниз на тендер, почерневший от сажи вокзал, красно-бурые пути – даже щебень между шпалами красно-бурый. Здесь тоже нигде не видно паровоза. Виселицы водяных насосов возвышаются как стрелы крана над путями.
В конце концов, пора бы продумать, как далеко еще можем ехать. Мы ни в коем случае не должны оказаться в темноте. Долго я, так или иначе, больше не выдержу. Уверен на сто процентов.
Слева впереди вижу в поле редкую цепь из десяти ... нет, больше, фигур с винтовками в положении для стрельбы с бедра, двигающихся во встречном направлении рядом с дорогой. Даю знак остановки. «Кучер» резко тянет машину вправо и жмет на тормоз. Бартль тут же выскакивает на дорогу.
- Там! – говорю отрывисто и указываю в направлении. – Дерьмо, что у нас нет бинокля – кажется, наши солдаты!
Отчетливо различаю галифе, сапоги и пилотки.
- Красные полосы! – восклицает Бартль.
Не могу понять, то, что вижу: Наверное, армейский штаб – с дробовиками!
- Что это должно означать? – недоумевает Бартль.
- Охоту на куропаток или на перепелов, или что- нибудь в этом роде – или на фазанов.
- Сейчас, в августе?
В этот миг двое краснополосников разряжают свои дробовики в ближайшие к ним кусты. Не могу разглядеть, попали ли они во что-нибудь. На полевой дороге за кустами стоит ряд легковых кюбельвагенов.
- Ну, дают! – говорит Бартль. – Прямо у дороги! Хотя меня уже ничего не удивляет.
- Их, вероятно, не снабдили продовольствием, и вот теперь стреляют себе на пропитание. Нужда не признает приказов..., – пытаюсь сострить.
Бартль лишь скалит в ответ зубы.
Когда уже снова находимся в движении, он все еще не может успокоиться. Слышу его бормотание:
- Тот прав – у кого больше прав!
Слева и справа от дороги внезапно появляется поле битвы войны: Сожженные амбары, выгоревшие останки автомобиля. Старый Ю-52 лежит в вытоптанной ниве.
Кажется, у самолета разбиты стойки шасси, а один из двух четырехлопастных дюралевых винтов деформирован. Корпус из гофрированного железа, очевидно, не получил повреждений.
- Вот внутри этого самолета мы, думаю, и найдем себе место для ночлега, – мелькает мысль, но в следующий миг мы уже скользим мимо.
Повезло, что танкисты так хорошо оказали мне врачебную помощь. Привязать руку с шиной аккуратно к телу, была не плохая идея. Но что, если у меня закончатся таблетки? Не должны ли они были закончиться еще в Нанси?
Проезжаем мимо искривленных, косо заостренных колышков ивовых изгородей качающихся, как ряд пьяных калек.
Окрашенные красной масляной краской белые километровые столбы невольно раздражают, так же как и телефонные столбы, видимые уголком глаза. Желание приказать «кучеру» остановиться, невольно захватывает всего меня. Но я должен справиться с этим...
Монастырь с окрашенными в зеленый цвет острыми башенками, каменные вазы на колоннах у стен и на стенах. Высматриваю надписи на немецком языке, но читаю только: «Centre ville» – «Meubles» – «Aux maisons rouges» .
На большой площади перед отелем «Hotel de Ville von Pfalzburg» «кучер» внезапно останавливается.
Слева возвышается церковь из красного песчаника, посреди площади памятник какому-то полководцу: правая нога выставлена вперед, в левой руке перчатки вместо оружия или маршальского жезла.
- Колесо сдулося, – объявляет «кучер».
Значит, вынужденная остановка.
В то время как «кучер» и Бартль впрягаются в работу, осматриваю памятник вблизи.
Georges Mouton, генерал Наполеона, родился в Пфальцбурге 21 февраля 1770.
Читаю, что выбито на цоколе памятника: «Mon Mouton est un lion. Napol;on» . И затем перечень списка битв: «Novi, Cenes, Laverra, Ulm, Austerlitz, Jena, Eylau, Friedland, Medina, Del Rio Secco, Burgos, Landshutt, Ratisbonne, Essling, Isle de Lobau, Wagram, Smolensk, Valentino, La Moskowa, Krasnoe, La Beresina, L;tzen, Bautzen, Dresden, Arbezan, Leib¬sick» – и тут уж невольно смеюсь: Он здесь и его Наполеон! Движимый той же гордыней, что и Гитлер. Наполеону тоже не удалось широко раскрыть свою пасть: Waterloo – вот чем все закончилось .
Вокруг «ковчега» собираются дети, которые таращатся на нас так, будто мы с луны свалились. Дети с наголо остриженными головами и в одинаковых халатах. Сразу и не поймешь кто девочка, кто мальчик. Собственно говоря, следовало бы осмотреть карманы этой шумной публики. Я почти уверен, что в их больших карманах найдутся и большие заточки, и острые трехгранные подковные гвозди. Не слишком ли явно смеются они над нашей неудачей? С тех пор как мальчишки бросали такие гвозди перед нами на дороге у Нанси, я испытываю к таким вот детям недоверие.
Пятнадцать детей: Это значит, что я должен явиться перед ними с воинственным видом и сделаться посмешищем в их глазах. Поручить Бартлю? Тоже чепуха, говорю себе, обыскивать детей, в то время как на нас пялятся изо всех окон!
Надо бы поскорее завершить ремонт.
Как далеко еще может быть до Страсбурга? Там-то уж мы разыщем либо шины, либо другой транспорт. А потому, больше никакой самодеятельности – никаких излишеств.
Какая глупость, что эта авария произошла с нами здесь, в этом месте. Даже матери с детьми, крепко прижатыми к отставленным бедрам, не могут пройти мимо, чтобы не всматриваться в работу «кучера».
А тот весь покрыт потом. Он то и дело подозрительно осматривается вокруг себя.
Говорю ему, что ему не следует никого здесь опасаться:
- Все эти люди здесь лишь наполовину французы.
Но, тем не менее, делаю знак Бартлю оттеснить детей от машины.
Украдкой слежу за рядами окон, и все же не уверен, действительно ли здесь так мирно и спокойно, как выглядит.
Слабость всегда действует вызывающе, а мы в настоящий момент даже не можем двигаться дальше.
Принимаю молодцеватый вид и патрулирую, автомат висит на животе, на некотором расстоянии вокруг нашего «ковчега».
В целом наше положение нравится мне все меньше и меньше.
- Бартль, все эти люди слишком близко столпились у нашей машины! – говорю ему.
Тут уж Бартль выходит из себя: Как черт бросается он в средину толпы, которая, испугано толкая друг друга, разбегается в стороны, и сыпет проклятия: Бартль просто в ярости. Его надо долго провоцировать, чтобы он вот так разозлился. Надо бы его успокоить.
- Никогда не бей ребенка за границей – это можете быть твой собственный! – кричу ему громко.
Старая морская поговорка производит чудо: Неистово размахивающий руками и злобно выкрикивающий проклятия Бартль останавливается и опускает руки.
Наконец ремонт закончен. Мы огибаем острый угол и ныряем в своего рода туннель под окрашенной в красное сторожкой. Затем дорога снова идет прямо.
Пфальцбург остается позади.
В кустарнике прячется вечерняя синева, быстро становящаяся все интенсивнее. Из зеленой массы выделяются синие тона отдельных крон деревьев. Даль начинает плыть в светло-синем мареве. На какие-то секунды не знаю, является ли вытянутая, окрашенная в синее, плотно висящая передо мной масса на остром силуэте кустарника далеким холмом или же грядой облаков. Одинокий тополь стоит, словно вертикальная черта, на фоне густого синего неба.
Едем дальше – как можно дальше! Куда-нибудь все равно скоро приедем...
Мне становится все холоднее. Время от времени все тело сотрясает дрожь. Неужели снова температура? Или лихорадка? Ощущаю лишь единственную потребность: Вытянуться во весь рост. Может быть, уже через пару километров смогу это сделать...
Но что это? Снова колесо сдулось?
Мысли с трудом ворочаются в голове: На этот раз правая задняя шина – только недавно прокол был слева сзади. По крайней мере, так же.
Вопреки усталости погружаюсь в размышления: Может поменять колеса крестообразно? Передние поставить на заднюю ось и наоборот? Но быстро отвергаю эту идею: Слишком много работы!
Замечаю, что еще немного и свалюсь в обморок. Опущусь-ка лучше на полоску травы у обочины. Некое подобие фатализма охватывает меня: Наше расстояние дополнительно увеличивается чертовыми проколами шин с каждым этапом пути, а безаварийные этапы становятся все короче. Но можно ли было ожидать иного?
На этот раз, кажется, проходит целая вечность, пока два моих бойца поменяли колесо.
Почему появившаяся луна, хотя и стоит еще так низко, видится такой огромной? Она кажется не ближе к земле, чем обычно, но меняется, переходя от размера апельсина к серебряному талеру, выходя в небе высоко вверх. А может быть это всего лишь воздушные преломления, увеличивают ее до размера японского бумажного фонарика?
- Господин обер-лейтенант! – господин обер-лейтенант! – слышится как издалека. И затем снова:
- Господин обер-лейтенант! Готово! – когда я постепенно вновь возвращаюсь в действительность.
Но я вовсе не хочу двигаться, а лишь пробую открыть глаза. Снова слышу:
- Господин обер-лейтенант! – И затем на выдохе:
- Слава богу, господин обер-лейтенант! Я уж подумал, Вы ...
- ... окочурился? Вы так подумали, Бартль?
- Ну, Вы лежали словно мертвец, господин обер-лейтенант. Я уже давно пробую Вас растормошить.
Лучше всего было бы для меня, если бы Бартль оставил меня в покое. Но он уже опять говорит:
- Мы готовы, господин обер-лейтенант. Мы могли бы лучше залатать, если бы нашли ремнабор.
Немного позже слева перед нами начинается движение. Приказываю «кучеру» остановиться и задумываюсь: Это движение выглядит как довольно крупное скопление подразделений. Но возможно мы сможем там подкормиться, и, вероятно, сможем там жепокемарить, хоть несколько часов.
Кроме того, «кучер» должен залатать шину запасного колеса, поскольку иначе мы не сможем двигаться дальше. А где находится столько много транспортных средств, там должен быть и насос в рабочем состоянии.
Как-то вдруг ветер доносит шум разговоров и пение. Там, кажется, привал!
- Так, на следующей улице налево!
Едва повернули, снова приказываю остановиться: Доносятся звуки аккордеона.
- Там что-то происходит! – доносится голос Бартля, уже выскочившего из «ковчега».
- Там штота двигается! – восклицает «кучер».
Внезапно Бартль, стоящий перед радиатором машины, достает пистолет и, выставив вертикально вверх руку, стреляет в воздух. Мгновенье спустя раздается несколько выстрелов. И тут...
Вспышки выстрелов! Бог мой, они же стреляют в нас! Прочь из «ковчега» – один, два шага в сторону и мордой в грязь! Хочу броситься животом на землю, но с привязанной к туловищу рукой мне это плохо удается: Валюсь боком на землю и тут же громко стону от боли.
Влажная земля источает сильный запах.
Так вот, как я лежу сейчас в этой борозде на пашне, я мог бы приказать меня здесь и похоронить. Пожалуй, только следовало бы прежде перевернуться на спину – как положено...
Этот трижды проклятый Бартль! То, что парень снова спятил, уж как пить дать!
Так и лежу теперь вытянувшись во весь рост, извиваясь от боли и не решаясь поднять голову. Быть застреленным такими же чокнутыми как Бартль, этого мне только и не хватало.
Теперь, однако, я должен перевалиться на другой бок, так как руку сверлит адская боль. Но поскольку не могу удержаться, то при этом оказываюсь лицом в земле. «Где-нибудь, когда-нибудь меня это достанет...» Не так ли все идет? «Пал ли я на берегу Дуная, умер ли я в Польше...» К этому кажется все и идет! «Так и лежу я там / где-нибудь, когда-нибудь...»
А теперь еще и дождь начинается. Ни одна строчка по такому поводу не всплывает в памяти: Я должно быть выгляжу как свинья в луже: Представляю собой сплошной ком грязи.
И тут снова грохочет залп. Автоматные очереди! Да эти собаки совершенно спятили? Если не ошибаюсь, даже слышу свист пуль над головой.
Перестрелка длится еще какое-то время, затем резко стихает. Наступает полная тишина. Возможно ли, чтобы эта стрельба велась вовсе не по нам? Или пальба велась просто в поле?
Короче, срочно залезть обратно в «ковчег» и включив фары во всю мощь, медленно въехать во двор. На этот раз, однако, с автоматом навскидку.
Высшее звание, которое обнаруживаем в деревенском доме, в дикой неразберихе – это фельдфебель. И тут только замечаю: Это люфтваффе! Фельдфебель – неуклюжий парень с большой головой на коренастом теле. Большая голова придает ему вид луны – благородный вид, в любом случае.
- А что у Вас, собственно говоря, за подразделение? – слышу вопрос Бартля. Ответ не могу расслышать. Он глохнет в неистовом крике.
- Подразделение воздушных сообщений! Радиопеленгатор помех! Никогда не делали ничего подобного! – кричит мне Бартль в паузы между раздающимся шумом.
Теперь я также вижу перед собой и лунообразное лицо:
- Полная чепуха, мы раньше делали такое. А нас используют как радиолокационный маяк, господин лейтенант, – выдает из себя луна. – Но теперь все катится к черту!
- Что делает стекольщик, когда у него нет стекла? – слышу за спиной. – Ваше здоровье, господа в синей форме! Да здравствует наш уют!
Во всех комнатах полно пьяных солдат. Один распотрошил мешок набитый перьями и копается в них как в конфетти, выбрасывая наружу. Но перья не остаются лежать словно конфетти на полу, а кружат, снова и снова взмывая высоко вверх от каждого шага. Вакханалия! Никакого затемнения на окнах: Проклятая безалаберность! Я должен попытаться найти хоть какого-нибудь офицера.
- Казначей смылся! Поджал хвост и смылся, свинья! – кричит мне какой-то пьяный.
- Все катится в задницу – пей, братишка, пей...! – вторит ему другой во все горло.
Мне ставят тарелку с только что поджаренными душистыми кусками мяса, сверху кладут кусок хлеба, и подносят большой стакан красного вина. Одновременно на столе появляются еще несколько полных бутылок.
Лучше всего я бы поднял руки и капитулировал, так как меня больше тянет блевать, чем есть.
Возьми себя в руки! приказываю себе. Но едва ли имею достаточно мужества, чтобы суметь сдержать себя. Ощущаю непреодолимую лень делать хоть что-нибудь – даже вилку не хочу держать.
Все же, черт возьми, вот было бы смеху, если бы я еще и жрачку уронил трясущейся рукой! Отставляю вилку сантиметрах в десяти над тарелкой и пытаюсь зафиксировать ее. При этом зубы сжаты, мышцы щек напряженны от усилия. Так – а теперь остановить дыхание. Три секунды держусь – почти без дрожи. Три секунды, думаю, должно вполне хватить: Эксперимент удался. Могу выдохнуть.
- Это наш прощальный праздник! – доносится сквозь шум от луноподобного лица.
- Мы забили свинью. Суп из колбасного бульона и мозгов, буженина – все, как любим. Надо все подчистить.
Свинью забили? Судя по всему, здесь забили все, что только нашли: Кур, уток, гуся... Повсюду вокруг себя не вижу ничего кроме пьяных рож, упившихся, блюющих прямо там, где сидят. Похотливые рожи. Руки, шарящие под юбками – откуда здесь столько много женщин? Жирные руки лапают их, жирные как свиные ляжки, такие же толстые и такие же розовые. С каких пор бушует здесь этот шабаш?
Бартль уже образовал вокруг себя круг: Все совершенно в его вкусе. Ему удивляются и с трудом удерживаются от соблазна поддаться его чарам и обману.
Миф Морфлота: Бартль старается привести его к полному воплощению. Один вояка выступает вперед, тычет указательным пальцем на значок подлодки на форменке Бартля, и громко спрашивает:
- Ты корабли топил? – а другой, проталкиваясь между ними, резко орет: «О-ля-ля!» Ничего иного как снова и снова: «О-ля-ля!»
Какой-то унтер-офицер несет женскую одежду. Несколько вояк лежат, упившись вусмерть или просто дрыхнут. Другой унтер-офицер стягивает с себя сапоги. Вот это по-нашему! Без этих штуковин на ногах гораздо лучше отдыхается. А уже через секунду он вырубается и громко храпит. Господи! Вижу, как один из пьяных поднимается с пола, и не верю своим глазам: Опускает штаны! Присаживается и выстреливает говном прямо в один из сапог.
- Это ж сапог Шляйфера!
- Да мне пофиг – уссымся от смеха утром.
Немецкий Вермахт – подраздел Военная авиация – в своей полной красе. Апогей в буднях серой пушечной массы!
Одна бабенка плотно прижимается ко мне. У нее такая же мощная грудь, как и зад. Испытываю несколько секунд страха не зная, прижимается ли она к моему лицу задом или грудью. Отстраняю ее и спрашиваю себя, только ли мы остаемся здесь трезвыми, среди всей этой пьяной орды?
~
Несколько минут пытаюсь выговорить слово, которое никак не хочет сформироваться в моей голове. Но затем делаю неимоверные усилия и бормочу: ФАН-ТАС ... ФАНТА-ГОР... МАГОР, МАГОР… ГОРИ… точно: МА-ГОРИЯ! Фантастическая магория!
Я весь словно свинцом налит. По меньшей мере, до бедер. Приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы голова не упала на грудь. И все же пробую вопреки боли размышлять: Глаза прикрыть, а ушки держать на макушке... и: ФАН-ТАС-МА-ГОРИЯ.
-Ура! – невольно вырывается у меня. Я сделал это! Кто бы говорил: Но я сделал это! Здесь царит немыслимая фантасмагория!
Будто услышав мое «Ура!» и восприняв его как тост, четверо, нет, пятеро шатающихся серых скотин поднимаются, полные стаканы в руках, и начинают, тяжело вышагивая, с топотом делать танцевальные па в такт музыке, доносящейся из граммофона, и при этом снова поднимают высоко вверх перья с пола. А затем, когда звучит аккордеон, хватают друг друга за руки и пьют так поспешно, что красное вино из уголков рта стекает по подбородку на кителя. После чего целуются, да с таким причмокиванием, что кажется, они лупят друг друга по мордасам.
А это еще что такое?! Один ефрейтор подходит к другому, обнимает и, прижавшись к нему в танце, лезет рукой ему в ширинку!
Ну, все, хватит! Теперь здесь для нас все закончилось! Хочу подняться – но в эту секунду кто-то с силой нажимает мне на плечи сзади и втискивает обратно глубоко в кресло. Странное безволие мешает мне воспротивиться этому.
Теперь один вояка стоит, сдвинув пилотку на затылок, на столе и, в момент, когда аккордеон на мгновение смолкает, пытается пропеть соло, словно на клиросе:
- Наступил Судный день, и мы все стоим пред Престолом Твоим, / Мы твердо стоим в своей к Тебе верности / И готовы вскричать аллилуйя / если только позволишь это нам сделать!
- Позволишь сделать – позволишь сделать! – эхом вторит другой и затем кричит как резаный: – Да поможет нам Бог!
Затем кричит «певец»:
- Так поднимем же наши кубки! – и показывает, как он может прицельно влить струю вина сверху в свой широко открытый рот. Пара человек вторят ему и поскольку это им не удается, устраивают полный разгром.
Прибывают новые гости. Из беспорядочного крика царящей неразберихи криков узнаю, что один из них был подстрелен часовым снаружи. Тут он уже и сам приходит хромая и падает на стул. Парень стонет и сильно потеет. Пуля попала ему в правое бедро. Надеюсь не в вену, думаю про себя и вдруг ловлю себя на мысли: Такое же могло и с нами случиться.
- Святый Боже! Ну и тупые засранцы! – ругается раненый.
Кто-то, увидев кровь, кричит во всю глотку, зовя санитара.
- Где этот чертов долбоеб?
Не хочу осматривать подстреленного, и кроме того, мой мочевой пузырь требует опорожнения.
Когда выхожу, наступаю на что-то скользкое, напоминающее волосы. Проклятые перья кружатся повсюду: Несколько даже приклеились к моей нижней губе.
Пехотинец подходит с фонариком и направляет луч света на пол. При этом произносит:
- Осторожнее, господин лейтенант. Тута повсюду кишки от резанной тели, – и затем хочет повторить мне это еще и на литературном немецком языке, но выдает только:
- Теленка тут резали. Осторожно! Вот свиньи!
Тут только ощущаю кисловатый смрад. За мной кто-то, шатаясь, топает из проема дверей и пьяно бормочет:
- Цистерну воды выссу!
Делаю вид, что ухожу, чтобы он не обоссал меня.
В целом снаружи все выглядит почти уютно.
Желтый свет льется из окон, неверные тени скользят в льющимся из дверей свете. А над всем этим царит звук аккордеона. Русский аккордеон, я бы сказал. Но затем мелькает мысль: Мы должны немедленно уехать отсюда!
Возвращаюсь обратно в дом, но Бартля нигде нет. На кухне, наверное. Нажимаю на дверь, прохожу, делая два шага вперед и останавливаюсь как вкопанный.
Перед собой вижу что-то неимоверное и пугающее.
Сапоги с коротким голенищем и вокруг них сплетение из штанов и подтяжек, голые, волосатые ноги, волосатая задница, подол грязной рубашки и связка одежды. Задница подрагивает и толкается. Снова и снова: Из одежды виднеется лицо – такое красное, как у задушенного. Где здесь верх, где низ? Все же, это кухня! И здесь, прямо в кухне, сношаются. Сзади! Как собаки.
Красное лицо пялится на меня. И то ли мой автомат, то ли вид офицерской фуражки на моей голове, заставляет парня, который с таким придыханием мучился позади, вылезти из-за юбок, и его член, красный как морковка, торчит во всю свою силу. Но вот парень вытягивает вперед верхнюю часть туловища, покачиваясь взад-вперед, и сотрясаясь, будто от судорог, толчками брызжет белой спермой в свое распаренное, красное лицо. Затем застывает на одно мгновение – после чего сгибается пополам, словно получил поддых.
Мелькает мысль: В профессиональной терминологии это называется Interruptus .
И только тут узнаю в этом парне «кучера».
Стоп машина! Задница, из которой «кучер» вытянул свою морковку, словно увеличивается в размерах: Бледная луна выглядывает из тряпок.
Буквально убегаю прочь и захлопываю за собой дверь. В прихожей опускаюсь на старый диван. Внезапно вокруг меня начинается чистое безумие: развязные, пьяные бабы с вуалью из оконных занавесок на лицах, танцуют дикие танцы. Одной из неистово прыгающих пьяных баб засунули бутылку шампанского между ног. Она тянет за собой занавеску. Пьяный солдат орет с пола:
- Я вставил его туда! – и затем еще: – Держим пари? Почувствуй-ка!
Кто-то хочет влить мне в рот водку, но при этом лишь обливает лицо. Я хочу кофе, а не водку.
Какое-то бесконечное безумие. Как-нибудь выбраться наружу.
Опустились ли уже сумерки?
Крик петуха звучит пронзительно резко.
В сумеречном свете понимаю, что в конюшне тоже творится полная вакханалия. Прямо рядом с коровами, в проходе, копошатся несколько тел на раскиданной соломе. Слышу женский визг. Скрипы, потрескивания, крики, стоны, шум, громкая ругань. Затем пронзительный визг, затем лишь шепот – но сдавленный и будто затаив дыхание.
И тут замечаю, что пахнет горелым. Кто-то кричит: «Пожар!»
Как от взрыва взлетает вверх кусок крыши конюшни. С опущенными штанами кто-то выскакивает на улицу и мечется туда-сюда. Рев и крики раздаются со всех сторон.
Образовывается цепь людей передающих ведра с водой, но уже нечего спасать. Жар быстро становится таким сильным, что никто не может приблизиться к конюшне достаточно близко. В полугустой тени вижу, как один солдат стоит, оскалив зубы и выставив как горилла челюсть, а его рука двигается в штанах.
«Кучер»!
Скоро вся ферма горит ярким пламенем. От поющего шума, доносящегося со всех сторон, чувствую себя как в церкви. Приходится постоянно сглатывать, чтобы не захлебнуться в слезах, так сильно я надышался этим резким, охватывающим полнеба желто-оранжевым жаром.
Торжественные всполохи пламени! Они вытягиваются в небо, напоминая руки осужденных. Над ними при этом взмывают вихри мириад сверкающих искр, высоко выброшенных огнем в черноту ночи.
Проходит немного времени, и горящие стропила падают вниз в самое пекло и в своем падении взмывают высоко вверх новые мириады золотых искр.
Время от времени вижу какую-то тень, метущуюся перед огнем. Но на самом деле никто больше не тушит пожар. Он просто выгорает.
Спереди мне жарко, а спине холодно. Поворачиваюсь и немного согреваю спину. Странные тени передвигаются за мной туда-сюда. Ослепленный огнем, не могу точно понять, что является причиной массового рассмотрения.
Ах! Это же испуганные, потерявшие рассудок от пожара коровы! Слава богу, что хоть кто-то додумался выпустить их на волю!
Затем присаживаюсь на стоящую рядом деревянную тачку и пристально смотрю на огонь. При этом забываю о боли, но замечаю, как сквозь брюки в меня проникает влажность древесины.
Никакого больше чувства времени. Вокруг царят лишь треск и шум.
Серый утренний свет начинает разгонять ночной воздух. Этот свет поднимается не на востоке над линией горизонта, а опускается сверху вниз. Тонкий утренний туман пахнет пеплом.
От одной из спутанных в неразберихе пожара черных балок высоко разбухает молочно-белый дым. При ближайшем рассмотрении вижу, что отдельные балки покрыты серым пеплом, под которым тлеет отдельными очагами розовое пламя. Если бы сейчас поднялся ветер, то из этой баррикады балок сразу бы снова полыхнуло пламя.
Земля покрыта бледно-серым пеплом: Стою словно в обруче из пепла. Там и сям лежат обугленные куски дерева, окружающие меня как черные кораллы.
Когда собираюсь уходить, приказываю себе: Осторожно!
Грязное месиво из сажи, пепла и воды – скользкое как мыльная пена. И нигде нет воды, чтобы умыться: Всю воду израсходовали. Вижу полное воды синее, эмалированное ведро, но на воде плавают толстые хлопья сажи.
Бог мой, а на что похожа моя обувь?! Эта чертова грязь, эта жесткое, липкое месиво! Отвращение пронзает меня. Повязка на руке тоже совершенно грязная. Где же теперь я смогу получить новую перевязку?
Я, наверное, спятил, когда приказал лешему въехать в эту Богом проклятую ферму! Чувствую себя настолько скверно, что едва волочу ноги, с трудом переставляя их.
Весь мой скелет словно скован неведомой рукой. Или это мышцы тела так одеревенели? С трудом могу поверить тому, что больше не могу нормально передвигаться с этой моей жестко укрепленной на теле рукой. Удастся ли мне хотя бы добраться до «ковчега»?
Приходится тщательно выверять каждый шаг, чтобы выйти на наш драндулет.
И никто не должен видеть меня с трудом ковыляющим, спотыкающимся на каждом шагу!
Тут из парящего тумана выныривает Бартль. Тень за ним должно быть принадлежит лешему. Его вид, то, как он крадется с висящими вдоль тела руками, все напоминает мне скорее гориллу, чем человека. Бартль выглядит тоже так, будто из грязи вынырнул.
Мне противно смотреть на гориллу. Меня бьет дрожь при представлении, что у него на лице все еще может висеть собственная малафья, словно белые сопли.
Холодно. Мои зубы стучат как испанские кастаньеты.
Бартль не говорит ни слова. Он молчит так, будто полностью обессилел.
Добравшись до кабины, пытаюсь устроиться поудобнее, чтобы не травмировать руку.
Ладно, ну а теперь подвигаться с боку на бок и уложить левую руку на колени. Едва сдерживаюсь, чтобы не заорать от боли благим матом. Повернуть голову даже не пытаюсь – ни на сантиметр!
Еще никогда в жизни не испытывал более ужасного начала дня как здесь: Вовсе нет восхода солнца – темнота ночи просто переходит к серому, и затем серый постепенно становится слегка светло-серым. И лишь на востоке эта серость чуть светлее – всего на несколько штрихов.
Дым и туман смешиваются в мелких низинах. Эта смесь оказывается у меня на языке – без вкуса, без запаха: С силой кашляю, чтобы освободиться от нее, но с каждым последующим вдохом черпаю его снова и снова.
Какого черта я все еще участвую в этом безумии?! Эти проклятые сволочи, куда только они привели нас! Я не найду теперь никого из моих друзей. Они все мертвы или заключены в концлагерь. В Хемнице всех переловил черный «ворон». В Мюнхене у меня все сожжено. Все-все катится к черту!
ЗАМОК В САВЕРНЕ
«Ковчег» стоит, слава Богу, мордой в направлении нашего бегства. Бартль втискивается, слегка ругаясь назад, и мы трогаемся.
И в этот момент по нам сзади открывают огонь. Развлекаются они так что-ли? Эти парни точно спятили!
- Только бы не попали в колеса!
Едем зигзагом, с заносом. Камни высоко брызжут из-под колес. Вскоре оказываемся вне обстрела.
Должен ли я сейчас приказать остановиться и обматерить «кучера» на чем свет стоит? Вздор! Без «кучера» мы оказались бы в еще более трудном положении. Решаю ничего не делать.
Нас долго обучали искусству притворяться, слишком долго...
Должно быть, я задремал и здорово пугаюсь, когда «ковчег» вдруг останавливается.
- Что случилось? – спрашиваю из глубокого полузабытья.
Бартль отвечает:
- Опять прокол шины, господин обер-лейтенант.
И голос его звучит довольно уныло.
Подтягиваюсь правой рукой и с трудом выбираюсь из «ковчега».
Ночью выпала обильная роса, трава влажная и парит. Стоим в ложбине: Она лежит как река меж высоких, срезанных наискось берегов. Местность мне совершенно не нравится. Здесь мы представляем собой прекрасную цель, которую можно обстреливать с обеих сторон.
И вдруг меня словно током пронзило: На этот раз простой заменой колеса мы не отделаемся. Пробоина в запасной шине до сих пор не залатана. «Кучер» должен был ею заняться... Бартль и «кучер» стоят, опустив руки: на этот раз прокол колеса слева сзади.
- Ну, давайте, принимайтесь за дело! – командую им. Но ни один не двигается. Тогда громко говорю:
- Или вы хотите подождать, пока снег выпадет? – пытаюсь тупо сострить.
- Домкрата нет! – отвечает Бартль странно звучащим хриплым голосом.
- Позабыли при последней аварии, – выпаливает «кучер».
Застываю на месте от услышанного, пока не понимаю, что сейчас было сказано.
- Вы уверены?! – восклицаю недоуменно.
- Да, он там, пожалуй, остался, господин обер-лейтенант. Было уже достаточно темно, – робко отвечает Бартль.
- Остался! Остался! – передразниваю Бартля с яростью. – Вы совсем охренели?!
Понимаю, что теперь мы без этого чертова домкрата оказались в крайне трудном положении. Вот засранцы! Оба даже одной извилиной не пошевелили, чтобы упаковывать домкрат! А без этого, вроде чепухового инструмента, мы оказались в полной жопе: Нам никогда не поднять эту тяжелую машину без домкрата…
Хочется кричать, орать, топать ногами – все сразу. Но вместо этого лишь пристально всматриваюсь в серый, легкий, утренний пар: Кладбищенское настроение.
Что же делать?
Куда ни кинь взгляд нигде ни домишка. Откуда может прибыть помощь?
Руки Бартля беспомощно висят вдоль тела, а он лишь беспомощно пялится на меня. Взгляд побитой собаки.
Но есть ведь что-то, что должно нам помочь?!
Мы же не можем оставаться здесь до конца наших дней и просто считать ворон!
Какая нелепость! Из-за автомобильного домкрата, какого-то сраного автомобильного домкрата, мы не можем ехать дальше! И местность с каждой минутой нравится мне все меньше.
- Дерьмо проклятое! – сыплю громко проклятия. – Мы все же должны суметь как-нибудь поднять эту колымагу!
- Рычагом! – предлагает Бартль.
- У Вас есть в запасе?
- Я думаю, можем соорудить с помощью бруса и большого камня – а потом подложить и поднять длинным плечом...
- Ну и где взять этот брус? Где Ваш большой камень? – резко отвечаю ему и готов заорать от боли.
Что за идиотский диалог! Ничто иное, как бестолковый треп, а в результате мы ни на йоту не продвинулись в ремонте.
Раздается голос «кучера»:
- Тута вот валяется така рогатка – или как-то так, как моя мамаша называла эту штуковину – а вон тама лежит еще одна...
«Кучер» протягивает мне один из искусно выпрямленных стальных треугольников с острыми углами.
У меня возникает такое чувство, будто я получил теперь еще и удар под коленки.
Так как нигде не видно ни пня, ни большого камня – вообще ничего подобного поблизости, то я просто бессильно опускаюсь на землю, у обочины.
То, что мы пробили колесо именно в этой ложбине, не может быть случайностью – не простой случайностью, если эти чертовы убийцы участвуют в смертельной игре против нас.
Мы в ловушке: Я, буквально каждой клеточкой своего тела, своими внутренними антеннами, ощущаю нависшую над нами смертельную угрозу.
И это не блеф! Это вовсе не блеф!
Надо подняться по правому склону и с автоматом охранять наше расположение сверху. Но на самом верху я тоже не смогу стоять, иначе на фоне неба буду представлять собой ясно видимый силуэт для стрельбы на поражение. А потому надо подыскать место чуть ниже кромки склона.
Но как же я смогу, с одной рукой в повязке и на подкашивающихся коленях, туда забраться? Сделать несколько глубоких вдохов! И еще раз попробуй!
Легкие работают натужно, словно мехи кузнечного горна, и в этом своем слаломе обнаруживаю выступ в косогоре, который кажется как нарочно созданным для меня: Ладно, заберемся на него!
Но заберусь не по прямой, а зигзагом по склону, затем чуть повыше – и затем налево: Там я могу закрепиться, в крайнем случае, правой рукой. Да, так пойдет!
С этого выступа могу, когда всматриваюсь вдаль, видеть, словно через бруствер, всю местность, и даже могу разглядеть половину другого склона: Теперь здесь никто не сможет незаметно приблизиться к нам.
Опыта такой вот игры в индейцев у меня еще не было! Одной ручной гранатой, отсюда сверху, нас можно было бы быстро уничтожить.
Раньше – во времена Цезаря – противник с такой вот высоты сбросил бы вниз на дорогу груду камней – и все!
Неужели, в конце концов, мы еще и в руки партизан маки; попадем? No, Sir! Им не удастся расстрелять нас в последний момент! То, что они прокололи наше колесо таким вот проклятым острым металлическим треугольником – этого, думаю, нам с лихвой хватит.
И эти два долбоеба, там внизу: Оставить домкрат просто валяться на дороге! И теперь этот безумный Бартль еще и попыхивает своей трубкой, будто сегодня светлое воскресенье и все как никогда прекрасно!
Тем временем стало довольно светло. Полагаю, уже скоро прибудут наши «друзья». Эта ложбина, можно с уверенностью сказать, прекрасная ловушка. Удивляет только то, что еще никто не появился, чтобы проверить, сработала ли ловушка, и находится ли уже в ней кто-либо.
Мы в полной заднице.
В заднице – в заднице. Все теперь в заднице: Мы здорово влипли в это говно.
Перед тем как забраться на этот склон я проглотил свою последнюю таблетку от боли, и она должна была уже подействовать – но эффекта нет. Или все же есть?
Голова едва соображает. Она болит и кажется огромной, и хотя тормозит, но все-таки соображает: Если маки; запланировали расстрелять нас здесь, то это было превосходно спланировано. Достойно восхищения!
Игра в кошки-мышки: Позволить потрепыхаться немного – время от времени нанести удар лапой и отбросив на пару метров, снова схватить... Такая вот песня...
Снова слышу, как сильно стучит мое сердце, отдаваясь в локте.
Водитель стянул рубашку. Его штаны слишком высоко подняты широкими подтяжками – почти до самых сосков.
Внезапно мне кажется, будто я расслышал гул мотора с западного направления. Ничего не видно: Вершина холма блокирует взгляд уже после ста метров.
Но никаких сомнений: Там урчит мотор!
С трудом забираюсь повыше, замираю, затем соскальзываю по склону вниз и остаюсь, с автоматом в положении для стрельбы с бедра и прикрытый «ковчегом», у обочины.
Бартль стоит, тоже укрывшись за «ковчегом», «кучер» за ним. Я вижу – как корабль на гребне волны – появляется над вершиной автофургон: Вижу сначала только крышу кабины водителя, затем ветровое стекло и радиатор. А затем, когда машина подъезжает к нам ближе, вижу номерной знак: Галлюцинация? Номер группы обслуживания военно-морских сооружений? Транспортное средство германского Военно-морского флота здесь, в Эльзасе? Этого не может быть!
Одним прыжком оказываюсь посреди дороги и высоко рву вверх руку с автоматом, чтобы остановить транспорт.
Полуторка!
Обе двери открываются одновременно, и выходят двое в бледно-серых морских робах. Один из них, длинный и худой как щепка маат, потирает руками промежность в тесных штанах, все время, пока приближается к нам. Только когда подходит на три-четыре метра, он, кажется, узнает нас. Как громом пораженный он останавливается, на лице отчетливо виден испуг. И тут до меня доходит, как мы выглядим со стороны: Небритая щетина, моя рука в повязке, автомат в другой руке...
Полностью ошарашенный маат пытается стать по стойке смирно.
Бартль делает несколько шагов к этим двоим.
- Вам здорово повезло, что вы остановились! – говорит он кичливо.
- Почему?
- В противном случае я бы вам весь магазин выпустил по колесам! – Бартль снова рядится в свою роль бравого вояки.
- А откуда Вы здесь? – интересуется второй парень, ефрейтор, у Бартля.
- С луны и еще дальше, – напускает на себя важный вид Бартль, – У вас есть что выпить? Дьявол, у меня буквально пожар в кишках!
- Попридержи-ка коней! – командую Бартлю.
Теперь только маат, кажется, видит нашу колымагу.
- Ого, а это что за чудо? – спрашивает он, и оба осторожно приближаются к «ковчегу».
- На спущенных стоит! – произносит ефрейтор.
- У нас просто нет домкрата, – говорит Бартль.
- Молотком и ручником можно было! – получает в ответ.
- Запаска тоже пробита! – восклицает Бартль.
Я все еще не могу понять происходящее: Это судьба? Ведь как ни суди, подобная сцена здесь совершенно невероятна!
Я не могу воспринять эту машину с номерным знаком группы обслуживания военно-морских сооружений. Здесь в Эльзасе? Если бы вдруг раздался щелчок и полуторка растворилась бы в воздухе, мир для меня снова пришел бы в порядок. Но вот таким образом?
- Вы ранены, господин лейтенант? – участливо спрашивает долговязый малый и указывает на мою руку.
Я лишь киваю, так как не готов ответить в своем замешательстве. Затем, однако, спрашиваю:
- Здесь поблизости есть военный госпиталь?
- Ну да, господин лейтенант, – отвечает маат, с готовностью.
- И где?
- Прямо в Саверне. Не далее десяти километров отсюда, господин лейтенант.
Маат смотрит мне в глаза и спрашивает:
- У Вас ведь все нормально, господин лейтенант?
И когда я киваю:
- Откуда Вы едете на этом драндулете, господин лейтенант?
- Прямиком из La Pallice! – опережает меня Бартль и стучит при этом себя в грудь.
- С такими колесами и при такой перегруженности машины...?
- Да – мы такие! Вместе со всем этим мы и добрались от La Pallice досюда! – на этот раз Бартль снова дает быстрый ответ.
В этом он весь – наш старый Бартль! Или же он просто хочет придти мне на помощь, потому что видит, как мне трудно?
- Наша запаска, к сожалению, вам не подойдет, – произносит маат.
- Жаль! А есть ли здесь где-нибудь шины? – спрашиваю его.
- Нет, господин лейтенант – шины сейчас дефицитный товар... А Вы можете пока оставить свою машину здесь и забрать ее позже?
- Ну не с нашими же вещами и довольно объемной почтой! – отвечаю ему и чрезвычайно доволен, что снова могу говорить обычным голосом.
- Понято, – господин лейтенант, – произносит маат беззлобно.
Приятный человек, как кажется, и чисто выбрит. Конечно, полный контраст с нашими бородами и сотрясающей меня нервной дрожью.
- Тогда перегрузим! – решает маат. – Но только в авральном порядке, давай, давай! – обращается он к ефрейтору. И объясняет мне резким, командным голосом:
- Мы ведь уже здорово припозднились с Вами, господин лейтенант.
- А что Вы везете? – интересуюсь у него.
- Молоко.
- Что за молоко?
- Молоко для завтрака, господин лейтенант!
Я с опозданием понимаю то, что услышал.
- Для завтрака? – спрашиваю непонимающе.
- Да, господа требуют свежее молоко, господин лейтенант.
Теперь удивляется даже «кучер». Бартль буквально проглотил язык. Но затем он спасает себя в действии:
- Тогда поспешим! Вчетвером мы это в пять минут сделаем!
...требуют свежее молоко? Я не понимаю... Но, ведь я же все правильно расслышал! Завтрак ... это я тоже слышал. Что только должна означать вся эта чепуха?
Ефрейтор уже подогнал машину ближе и открыл кузов, где и в самом деле стоят два бидона молока, и больше ничего.
Бартль исчез в «ковчеге» и, не рассматривая упаковки и бандероли, подает их за собой в дверь. «Кучер» принимает их и передает дальше, маату, а тот протягивает наверх, ефрейтору. Дело спорится! Все идет как по маслу! Тут уж мне стоит только удивляться!
Но меня вновь охватывает странное, гнетущее ощущение нереальности: Автофургон с номером Морфлота посреди дороги в Эльзасе, в качестве молочной повозки!
Направлен ли он лично Богом для нашего спасения? Остается лишь возопить в благодарности: Боже! Веди нас и дальше десницей своею до самого Отечества ... или что-то подобное.
Последней Бартль берет курьерскую сумку с переднего сидения и хочет ее также передать.
- Нет, нет, Бартль, – кричу ему, сильно и громко, будто внезапно очнувшись ото сна, – я поставлю ее впереди, под ноги.
Маат-подводник открывает дверь кабины водителя и ставит сумку внутрь.
- Вы сможете забраться, господин лейтенант?
И когда киваю в ответ, он спрашивает еще:
-А откуда Вы, все же действительно сюда прибыли?
- Из La Pallice, Вам же уже сказали. Но раньше из Бреста, – отвечаю раздраженно.
- В Бресте наши парни все еще сражаются, – сообщает маат.
- Какое сегодня число, собственно говоря?
- Двадцатое. В Париже все чертовски плохо...
- Мы как раз оттуда, – произносит вдруг Бартль.
- В самом деле? Однако Вам здорово повезло. Вчера там началось всеобщее восстание. Должно быть настоящая мясорубка была. Я рад тому, что мы уже какое-то время назад сумели выскочить оттуда.
- А что у Вас за подразделение? – интересуется теперь Бартль.
- Командование группой ВМС «Запад».
- Ни фига себе! – присвистывает Бартль.
- Главный штаб в Париже, – дополняет маат.
Слышу слова этого парня как сквозь сон.
Не может такого быть: Командование группой ВМС «Запад»? Это не может быть правдой! Это какая-то мистика! Ведь наше подразделение принадлежит этому командованию! Что этот парень несет?
Saint-Malo пал?
- Батарея 190-миллиметровых пушек на острове – ну, как же он называется? Короче, эта батарея продолжает сражаться на острове C;zembre . Их обер-лейтенант уже несколько раз упоминался в новостях Вермахта. Его фамилия Сеусс...
- Наверняка, у него постоянно горло болит! – влезает Бартль.
Отправляю Бартля и «кучера» на кузов. Ефрейтор тоже уже направился туда. После чего вынужден попросить помощи, чтобы суметь забраться в кабину: Сам я туда не заберусь.
- Как дела, господин лейтенант?
- Пожалуй, все путем! – отвечаю решительно.
Когда маат включает зажигание и машина трогается, во мне бьется одна мысль: СДЕЛАНО! Мы пережили это! Господи, Боже мой! Хвала Тебе и аллилуйя!
Командование группой ВМС «Запад»?
Все подразделение из Парижа имеет здесь теперь резиденцию? В Эльзасе?
Напрягаю мозг: Там шефом был сначала генерал-адмирал Заальвахтер , а потом прибыл адмирал Кранке . А как называется эта мусорная куча? Саверн? Никогда не слышал...
Мой автомат лежит на коленях, и я придерживаю его правой рукой.
Маат одаривает меня коротким боковым взглядом и спрашивает:
- А где Вас ранило, господин лейтенант?
- При авианалете самолета-штурмовика – прямо сразу за Луарой.
- Болит?
- Сносно. У меня были таблетки от боли. К сожалению, закончились.
- Потерпите несколько километров, а затем разживетесь еще, господин лейтенант – я думаю, медики Вам помогут.
Я говорю и при этом слышу сам себя. В голове опять сильное кружение.
Какого черта мы только едем в этой чужой машине по этой долбанной местности? Повсюду лишь плоский ландшафт рифленого железа и один крутой поворот за другим – все повороты дороги идут здесь под острым углом.
В локте опять учащенно стучит пульс. Хочу закусить губу от боли, но у меня вырывается громкий стон. Одновременно кручусь на сидении и сажусь немного выше: Пусть маат думает, что мой стон вызван лишь неудобным положением тела.
Тем не менее, могу ясно ощутить его взгляды уголком глаз, и затем он спрашивает:
- Может быть, мне взять у Вас автомат, чтобы не мешал?
- Нет, спасибо, все хорошо, – отвечаю ему и едва не стону в голос, такая боль пронзает меня.
Наверное, оттого, что я медленно снова заваливаюсь набок, маат интересуется теперь:
- А где же Вы сегодня ночевали? – и затем добавляет: – Если Вы разрешите задать Вам такой вопрос, господин лейтенант.
Хороший парень. Хочет удержать меня в сознании своим трепом – в сознании и реальности. Но лучше бы он этого не делал! Я сейчас настолько тронут его заботой, что слезы наворачиваются на глаза.
- В крестьянской усадьбе, с парнями из Люфтваффе, – произношу медленно.
Маату приходится много раз переключать передачи. Мы движемся то в гору, то с горы. Буковый лес тянется по обеим сторонам дороги, но скоро идет лишь с горы: Поворот за поворотом.
Вот появляются дома – здания из красного песчаника. Несколько детей на улице, играющие дети. Чтобы справиться с кипящими во мне слезами умиления и эмоциями, спрашиваю:
- А где же размещается Ваш штаб?
- В замке городка Саверн.
- Как раз соответствует моменту!
- Так точно, господин лейтенант. Все обставлено наилучшим образом – с радиостанцией и всякими такими штучки-дрючками. Как и должно быть.
- Так они все это просто упаковали в Париже и так и выехали? – интересуюсь недоуменно.
- Да, все. Каждую пишущую машинку. Телефонно-телеграфную станцию, батареи для раций – ну просто все... Это был настоящий большой транспортный конвой, господин лейтенант.
- И теперь здесь все идет как и раньше?
- Ну, так само собой же разумеется, господин лейтенант. Все общение идет сегодня по радио! Извините, господин лейтенант, это Вы и сами знаете: Вы же служили на подводных лодках...
- Откуда Вам это известно?
- Ваш знак подводника, господин лейтенанта!
Вслушиваюсь в его интонацию. Без сомнения в его словах звучит насмешка.
- Значит, война на море в последнее время продолжается... И ею управляют из Саверна, из замка в Саверне управляют войной на море?
- Так оно и есть, господин лейтенант!
Уголком левого глаза вижу, как водитель довольно улыбается. Затем говорит:
- Для радистов оно же все равно: Париж или Саверн – им это без разницы... Только, я бы лучше находился в Париже, сказать по правде, господин лейтенант...
Моя голова валится при проездах всех этих крутых поворотов с боку на бок – так, словно мышцы затылка совсем не могут удержать ее вертикально. Моментами у меня буквально туман перед глазами. Приходится быть начеку, чтобы не свалиться вперед. Когда машина резко тормозит, то едва не бьюсь головой о ветровое стекло. Чтобы не допустить этого, упираюсь ногами так сильно, что бедра болят.
Не могу я так быстро все это усвоить: из Парижа в Эльзас...
- Ну и кто же собрался в эту куча-мала?
- Ни малейшего представления, господин лейтенант.
Спустя какое-то время водитель говорит, словно про себя:
- Я представляю себе все именно так: Замок должен быть, конечно просто замком…
Благородство умирает последним! приходит на ум изречение моей бабушки, но я придерживаю его при себе.
- А замки, – продолжает водитель, – таких массивных больше вовсе нет так далеко на восток от Парижа..., Впрочем, этот раньше назывался Saverne.
- Спасибо за справку! – произношу вполголоса, так как меня снова начинает тошнить.
- Всегда пожалуйста, господин лейтенант. Как Ваши дела?
- Идут пока дела...
- Значит терпимо – так говорят?
- Да, приблизительно так все и обстоит.
- Потерпите еще пару минут! – слышу будто издалека. Но замечаю, как участливо это было сказано.
Через какое-то время раздается опять:
- Мне здесь все не по вкусу – я имею в виду Эльзас и эльзасцев. Все же, они все обманщики и лицемеры! Разве не так, господин лейтенант, или нет?
«Ковчег»! Мы позволили оставить «ковчег»! Но почта и все наши тряпки – все здесь, на борту. Даже наша жрачка. И тут меня пронзает внезапная мысль: Мои фотопленки! И почти в тот же самый момент осознаю, что сумка стоит у меня между ног.
Я могу даже почувствовать ее.
Никакого волнения!
Дорога снова резко поворачивает, машина идет покачиваясь, хотя маат едет очень осторожно. Нельзя разрешать такие повороты на дороге.
- Как далеко еще теперь? – спрашиваю маата.
-Еще пять километров.
То и дело проваливаюсь в полуобморочное состояние. Стоит лишь на миг расслабиться и все исчезает во мне, а подбородок в ту же секунду хочет свалиться на грудь. Высоко вскидываю голову и широко, с усилием, открываю глаза.
Зафиксировать взгляд! Все скользит и расплывается! «Ковчег» был лучше.
Господи! Чистый слалом все это расстояние. Здесь есть и сосны – и земля там, где распахана, розоватая. Розовая куча песка у дороги. Песок или опилки. Красно-розовый цвет земли и темно-зеленый цвет сосен – а между ветвей канделябра сосновых ветвей серое небо...
Восхитительно!
Что станет теперь с теми многими письмами и бандеролями, что мы везем? Являюсь ли я ответственным за их доставку?
Думаю, Командование группой ВМС «Запад» уже будет заботиться об этом! Как-нибудь, любой писарь сможет отправить их дальше.
Спрашиваю себя о том, как вообще все должно продвигаться дальше: Отремонтировать колеса и прибуксировать «ковчег» сюда? Если котел фирмы Imbert большене вырабатывает газа, остается только буксировать... Думаю, мы справимся!
Хотя сейчас, по меньшей мере, мы находимся, наконец, в безопасности...
Все рассмотреть, что видит глаз при нашем проезде, и одновременно размышлять – размышлять, словно несколькими слоями мозга: Мне с трудом удается сосредоточиться на какой-то одной мысли...
И, кроме того, не могу понять все это: Все загрузки из Парижа, все те грузовики находятся в этом замке Zabern? Отправились в Эльзас, чтобы продолжить свое веселье?
И они еще требуют молоко. Молоко для своего завтрака. Вероятно, еще даже и круассаны горячие к столу подают?
Было бы здорово: Горячий кофе с молоком и теплые, прямо из печи, круассаны.
Симона их всегда макала в кофе, иначе они слишком крошились. «Ta mouche ne mange pas comme un cochon! Mais toi, voyou!»
Свежее молоко вместо консервированного! Совершенно другой вкус. Кажется, целую вечность не пил свежего молока. Не мели чепуху! В Нормандии его было огромное количество. И жирные сливки. Мы буквально купались в молоке и сливках.
Маат здорово рисковал: Везти молоко чуть ли не из центра страны, вместо того, чтобы отравить им янки!
А Старик? Ест ли он на завтрак Corned Beef? – Брест еще борется! Кто знает, насколько уже устарело это сообщение...
Местность быстро становится изящнее: Железные вазы на колоннах стен, живые изгороди самшита, небольшой парк с платановой аллеей и крохотной виллой: Там, пожалуй, можно было бы сыграть роль хозяина замка!
И еще геометрически заложенный сад: Два окрыленных льва, помещенные на белых колоннах, а справа и слева, около входа в здание, аллея из красных колонн.
Мы должны достичь дна долины.
Наконец местность становится ровнее.
Несколько подъемов, которые проезжаем теперь, относятся к мостовому въезду – въезд идет по крутоизогнутому каменному мосту через канал. Водителю приходится почти остановиться на высшей точке моста из-за лошади с телегой. В это время могу смотреть вниз прямо на большой черный баркас: настоящий плавающий гроб для великана! – Наши ныряющие стальные гробы и маленькие покрытые черным лаком гробики, которые присылались нам домой, в La Baule, были маленькие, как игрушки...
Внезапно слышу, как водитель говорит «Ярость». Так как смотрю на него непонимающе, он объясняет:
- Река здесь называется Ярость.
- В самом деле – Ярость?
- Да! Ярость . Звучит забавно, не правда ли, господин лейтенант? Вообще какая-то странная местность. Но живут же и здесь!
Я должно быть слегка потерял сознание.
- Господин лейтенант! – слышу как издалека. Напряжено пытаюсь разомкнуть ресницы и снова прихожу в себя.
- Мы уже приехали, господин лейтенант.
Маат говорит с опаской в голосе:
- Там впереди уже въезд.
Ощущаю, как маат дает больше газа, и затем также, что мы внезапно проезжаем по гравию и описываем большую дугу.
Въезд – достойный уважения!
После чего машина останавливается. Как в тумане слышу шум: Бартль, «кучер» и ефрейтор спрыгивают с кузова.
- Разрешите помочь, господин лейтенант?
Когда ощущаю гравий под ногами, то пытаюсь стать самостоятельно.
- Дорогу осилит идущий.
- Разрешите, я возьму Вашу сумку, господин лейтенант?
В эту секунду появляется Бартль и говорит:
- Сумку понесу я...
- Хорошо, только будьте внимательны. Ни на миг из рук не выпускайте. Надо определиться, где мы сможем расположиться – автомат я понесу сам.
- Вот так, господин лейтенант! – мягко говорит маат и слегка придерживает меня за правый локоть. Замечаю, что шатаюсь. Пьяный я, что ли?
Если бы мог свободно размахивать руками, то двигаться было бы гораздо легче. Но левая рука в шине на перевязи, а в правой у меня автомат. Довольно трудно удерживать равновесие.
Когда я, чтобы получше собраться, останавливаюсь на какой-то момент, Бартль взволнованно говорит мне то, что узнал от нашего сопровождающего:
- Из Саверна теперь ходит скорый поезд прямо в Мюнхен, господин обер-лейтенант!
Мне не послышалось? В Мюнхен?
- С трудом верю! – произношу в ответ. – Это нужно обдумать!
- Несколько дней назад была назначена остановка еще и в Реймсе. Это скорый поезд Париж-Мюнхен... Если бы только нам удалось сесть на него, господин обер-лейтенант!
В голове все снова проясняется.
- Да, это было бы что-то! – отвечаю Бартлю. – Но кто в таком случае будет ликовать перед храмом? Вы же знаете, что нас так никто не отправит!
И, чтобы немного успокоить его, добавляю:
- Вероятно, это не совсем точная информация!
- Да нет же, господин лейтенант все точно! – произносит маат, но теперь слегка неуверенно, так как не знает точно мое звание. Но он верит тому, что видит на моих погонах.
- Идем дальше, господин лейтенант?
- Да, конечно – спасибо.
В то время как с трудом переставляю ноги, я внутри ликую: Если только это правда! Если только все так и получится – только бы не сглазить!
Начинается проход, мощенный каменными плитами, образующими простой узор. И затем слышны глухие голоса. Два матроса в белом с чем-то в руках идут на нас.
По правой руке открыта большая двустворчатая дверь. Маат хочет меня сопровождать дальше, однако, при этом мы почти сталкиваемся с обоими матросами, которые слегка подаются назад, словно желая предоставить мне преимущество прохода.
- Сюда, господин лейтенант! – маат придерживает мне огромную, темную деревянную дверь. Дуб, барокко, прекрасная деревянная резьба – и тут мой взгляд падает в большой зал. Секунду стою, словно ослеп от этого великолепия, но затем невольно тянусь, будто притянутый магнитом к дверному проему.
И затем ощущаю себя так, словно попал на большую сцену, а подо мной чистый паркет. Должно быть это утреннее солнце, что освещает меня через огромные, высокие окна, слепит меня.
Замираю и пристально вглядываюсь в призрачную картину с привидениями из сотни лиц и чувствую, как все вокруг начинает вращаться. Только бы не свалиться без сознания! приказываю себе и хлопаю, сильно, как только могу, ресницами, но картина с привидениями остается, лишь становится более отчетливой: Белые одежды!
Мой мозг оказывается в смятении, картины увиденного перекрывают себя снова и снова.
Во что я вляпался...
Актеры будто застыли посреди движения. У меня тоже перехватило дыхание. Я больше не могу чувствовать себя, свое тело. Но почему здесь никто не реагирует на меня?
Что случилось?
Никто даже не шепчет ни слова? Двигается ли там кто-то за столом? Кто это?
Иисус Христос среди своих апостолов? Иисус в белом, его апостолы в белом. Белое и мерцающее золото.
Делаю два, три шатающихся шага к столу. Однако стол отступает, так что путь по чистому паркету становится все дальше.
Иисус поднимается и широко расставляет руки. Золото на обоих его плечах сияет и испускает яркие, молниеподобные блики.
Леонардо – Тайная Вечеря! Тот же широкий стол. Иисус в середине, почему-то с золотыми погонами на плечах, весь в белом.
Но, ведь здесь же должны были бы быть пердуны из Командования группы ВМС «Запад»! Что же это такое?!
Здесь слишком много всех этих персонажей. Все слишком пышно. Слишком светло. Яркое утреннее солнце, и вовсю горящие люстры!
Замираю опять как вкопанный, хотя Иисус хочет обнять меня своими руками. Или он расставил их так широко только затем, чтобы благословить трапезу?
Вот слева в толпе в картину вплетается Иуда, полустоящий, краснолицый, лысый Иуда. Но это же Бисмарк! Этот Иуда – это Бисмарк! Эта проклятая свинья убившая Симону!
Мой автомат! Поставить его слева направо и чесануть очередью по всему ряду!
Издалека слышу:
- ... для Вас сделать?
И слышу:
-... Выкупать... Накормить!
И многократное эхо вторит:
- Выкупать, выкупать, выкупать...
Оттянуть затвор? Мой автомат все еще наготове. Дерьмо! Дерьмо: Он стоит на стрельбе одиночными! Хочу пройти дальше вперед, но меня словно связали. Проклятье, проклятье – я не могу поднять автомат из-за его веса. Левый плавник ... связан...
И тут с обеих сторон стола одновременно высоко прыгают белые куртки. Вижу их, мчащихся на меня, и слышу треск. Понимаю, что этот треск от резкого падения на пол стульев.
Чувствую на плечах тяжелые грузы, выстрел бьет в уши. В нескольких метрах передо мной пуля вздыбливает паркет.
У меня что, свело указательный палец?
Замечаю, как ствол моего автомата опускается ниже, вертикально вниз, как меня одновременно слева и справа уговаривают:
- ...прежде успокойтесь ... о вас позаботятся...
- Есть ли у Вас температура? – спрашивает белое лицо, вплотную склонившееся надо мной.
- При чем здесь температура? – слышу свой голос будто издалека.
- Ну, давайте, успокойтесь. Вы уже на месте! – говорит голос прямо в моем ухе. – ... где же Ваши люди?
Картина передо мной тонет в плотном тумане. Чувствую, как дыхание прерывается. И наступает черная ночь.
