КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Архип Куинджи [Виталий Манин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виталий Манин Архип Куинджи


Загадки биографии

Ha долю Архипа Ивановича Куинджи выпали громкая слава и забвение, широкая популярность и непонимание. Кажется, что его прославляли не за то, чем он был велик. А то, чем он примечателен в жизни русского искусства, до сих пор по достоинству не оценено. Писали о Куинджи не слишком много. Устная молва о его искусстве гораздо шире исследований его творчества. В написанных о нем книгах больше привлекала внимание его незаурядная личность, его неожиданная биография, нежели оригинальность и значение его творчества.

Своеобразие его жизненной судьбы во многом предопределило характер искусства. А судьба его была поистине удивительной.

Загадки биографии Куинджи начинаются с даты его рождения. В архивах хранятся три его паспорта. В одном из них рождение отмечено 1841 годом, во втором — 1842-м, а в третьем — 1843-м. Наиболее вероятная дата рождения — 1842 год. К такому выводу склоняют документы, в разное время выданные Куинджи управой города Мариуполя, в котором он родился, Советом Академии художеств и другими учреждениями.

Предки Куинджи проживали в предгорной части Крыма в районе Бахчисарая и занимались хлебопашеством. Греческая христианская община, окруженная поселениями татар, постоянно испытывала на себе их давление. Греки не были отуречены, но многие усвоили татарский язык и приняли турецкие фамилии. Куинджи по-турецки «золотых дел мастер». Очевидно, кто-то в родне Куинджи был ювелиром. В метрике он значился под фамилией Еменджи, что означает «трудовой человек». Понятие «трудовой человек» не расходится с профессией отца Архипа Ивановича — Ивана Христофоровича, сапожника, занимавшегося к тому же хлебопашеством. А. И. Менделеева вспоминает слова самого художника, будто фамилия его Шаповалов[1]. Это, видимо, результат недоразумения. Шаповалова — девичья фамилия жены Архипа Ивановича, носившей также и татарскую фамилию Кетчерджи.

Виктор Васнецов Портрет Архипа Ивановича Куинджи. 1863 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Куинджи считал себя русским, предками своими называл греков, которые со времен античности населяли Причерноморское побережье Крыма[2]. Они стойко сохраняли православную веру и культуру от турецкой и татарской ассимиляции. После завоевания Екатериной II Тавриды часть греков была переселена в степи реки Кальчика (Калки), где некогда произошла жестокая битва русских с татарами. Кстати говоря, переселение было поручено воинским подразделениям во главе с A. B. Суворовым. Так предки Куинджи оказались в городе Павловске, где греческая колония существовала с 1770 года. В 1780 году Павловск переименовали в Мариуполь. Здесь, в Мариупольском предместье Карасевке, родился будущий художник. В 1845 году неожиданно умер отец, вскоре и мать. Осиротевшие дети воспитывались у брата и сестры умершего Ивана Христофоровича. Юному Архипу не довелось получить образование. Родственники пытались обучить его грамоте у преподавателя, слегка знавшего греческую грамматику. После этого «домашнего» обучения Архипа отдали в городскую школу. По воспоминаниям школьного товарища Куинджи — Каракаша, Архип учился плохо, зато рисовал постоянно[3].

К десятилетнему возрасту «курс наук» был завершен. Началась трудовая жизнь. Видно, семья дяди жила бедно, если малолетнего Архипа определили к подрядчику по строительству церкви — Чабаненко. Мальчику выдали карандаш и книги для ведения подсчета приема кирпича. Архип, вовсе не увлеченный строительным делом, постоянно рисовал в книге. У окружающих вызвал восхищение портрет церковного старосты Бибелли, удивлявший редким сходством.

Полдень. Стадо в степи. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
От строительного подрядчика Куинджи перешел к хлеботорговцу Аморетти в новой для него роли прислуги, комнатного мальчика. По всей видимости, и здесь юный Куинджи поражал окружающих своими рисунками, ибо знакомый Аморетти, хлеботорговец Дуранте, посоветовал Архипу отправиться в Феодосию к знаменитому Айвазовскому. Куинджи прибыл в тихую Феодосию, по-видимому, летом 1855 года. Юноша был поражен Черным морем, экзотической красотой земли, где некогда жили его предки. С высоты открывалось море. Цвет его был разным. В одно и то же время тускло-зеленым у прибрежья, изумрудным с серыми полосами — вдали.

Море. Крым. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Айвазовского в это время в Феодосии не было. Устройством Куинджи занялся Адольф Фесслер, ученик и копиист Айвазовского. Жил Архип во дворе под навесом в ожидании маэстро. Коренастый юноша с копной густых черных волос и сладкими черносливовыми глазами показался окружающим застенчивым малым. Вид его, если нельзя назвать комичным, безусловно, был необычен. Обращали на себя внимание выгоревшая рубаха и особенно жилет. Ставшие короткими панталоны в крупную клетку пузырились на коленях. Голову прикрывала соломенная шляпа. Таким запомнила Куинджи дочь Айвазовского[4]. Приезд в Феодосию имел для Архипа огромное значение. Впервые он соприкоснулся с настоящим искусством, которое его поразило и восхитило. Профессиональная среда, которую олицетворял пока что один Фесслер, заставила серьезно взглянуть на труд художника. Фесслер давал некоторые указания в живописи. Приезд Айвазовского не внес существенных изменений в жизнь Куинджи. Мастер доверил начинающему художнику лишь тереть краски, а однажды — окрасить забор. Существует другая версия (возможно, она относится к 1865 году, когда Айвазовский открыл мастерскую для желающих учиться под его руководством), согласно которой Куинджи четыре месяца копировал картины мариниста под наблюдением Фесслера[5]. Во всяком случае, в 1855 году, не получив, видимо, поддержки великого мариниста, юный Куинджи вернулся в Мариуполь, где поступил ретушером к местному фотографу.

Иван Айвазовский Вид Константинополя при лунном освещении. 1846 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Но вскоре переехал в Одессу, где прожил два или три года, также работая ретушером в фотографии. Вероятно, шумная Одесса привлекла внимание активной художественной жизнью. В городе имелось Общество изящных искусств. В 1864 году при нем основана была рисовальная школа. Однако в числе учеников имени Куинджи не значится. По некоторым сведениям, в начале 1860-х годов (а вернее, не позднее 1866) Куинджи переехал в Петербург, рассчитывая поступить в Академию художеств. Однако учеником Академии он так и не стал. В его личном деле хранится экзаменационный лист, относящийся к лицам, «подвергавшимся словесному испытанию для получения различных академических званий»[6]. Очевидно, Куинджи был «вольноприходящим» и самостоятельно готовился к сдаче экзамена. В это время он познакомился с учениками Академии: Ильей Репиным, Виктором Васнецовым, Константином Савицким, Василием Суриковым и другими художниками, ставшими его приятелями.

Василий Суриков Вид памятника Петру I на Сенатской площади в Петербурге. 1870 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Вид Исаакиевского собора при лунном освещении. 1809 Смоленский областной музей изобразительных и прикладных искусств
Степь. 1875 Ярославский художественный музей
В 1868 году Куинджи сделал попытку получить звание свободного художника. Он выставил на конкурс картину Татарская деревня при лунном освещении на южном берегу Крыма, которую, как он сообщил, писал с натуры. В картине явно просматривается влияние Айвазовского. В то время он опять работал ретушером. Кстати, в юные годы ретушерами работали многие известные художники, к примеру, Виктор Васнецов и Иван Крамской. Позже Николай Рерих вспоминал слова Куинджи: «Когда я служил ретушером в фотографии, работа продолжалась от десяти до шести, но зато все утро от четырех до десяти было в моем распоряжении»[7].

Пятнадцатого сентября 1868 года Совет Академии художеств удостоил Куинджи звания свободного художника. Но получить диплом он мог только после сдачи экзаменов. Сделать это было довольно трудно, так как Куинджи не имел никакого образования. Посему он подал в Академический Совет прошение (30 августа 1869 года) о присвоении ему степени классного художника: «Прося о сем, имею честь присовокупить, что не был учеником Академии и не слушав читающих лекций, нахожусь в крайнем затруднении относительно требующегося экзамена из вспомогательных предметов Академического курса, почему и осмеливаюсь просить небольшого снисхождения, а именно — разрешить мне держать экзамен из одних лишь главных и специальных предметов…»[8]. Разрешение было дано, и Куинджи занялся подготовкой к экзаменам. В это время он жил на углу 5-й Линии и Большого проспекта Васильевского острова на квартире Мазановой, где квартировали многие ученики Академии. Кухмистерская ее была превращена в своеобразный дискуссионный клуб. Жена Репина Н. Б. Нордман-Северова вспоминала, как приходили к Куинджи Репин и Васнецов и «втроем, бывало, кричали и спорили до двух часов ночи»[9].

Искусство Куинджи развивалось волнами. Первое увлечение пейзажем проходило под влиянием Айвазовского. Эта короткая волна породила такие, ныне не сохранившиеся произведения Куинджи, как Татарская деревня при лунном освещении на южном берегу Крыма (1868), Рыбачья хижина на берегу Азовского моря, Буря на Черном море при закате солнца (обе — 1869), Вид реки Кальчик в Екатеринославской губернии (1870), а также Вид Исаакиевского собора при лунном освещении (1869, Смоленский областной музей изобразительных и прикладных искусств). О ней художник Рафаил Левицкий, побывав на академической выставке, писал Василию Поленову: «Какой-то Куинджи (уф!!!) выставил пейзаж Невы с Исаакиевским собором, но какой он там ни Куинджи, а Исаакиевский собор отлично написано, до обмана»[10].

Реалистическому осмыслению действительности начало было положено в Осенней распутице (1870, ГРМ). Кажется, трудно найти произведение того времени, которое бы так точно и проникновенно отразило унылое российское бытие.

Художник превосходно написал мглистое дождливое небо в легких тоновых переливах серого цвета, погрузил в воздушную среду необъятные горизонты, в туманном мареве легко наметил тающие очертания хат и цепочку тянущегося обоза.

Для сдачи экзаменов в Академии Куинджи понадобился вид на жительство, и в марте 1870 года он отправился в Мариуполь. Двадцать второго марта городская управа снабдила его таковым, сообщив, что он на год «уволен в разные городы и селения Российской империи для собственных надобностей». Мариупольская управа оставила нам точный словесный портрет «Екатеринославской губернии мариупольского мещанина из привилегированных греков Архипа Ивановича Куинджи:

Лета 28;

Рост 2 ар[шина] 6 вер[шков]

Волосы, брови темно-русые Глаза карие

Нос, рот, подбородок умеренные Лицо чистое»[11].

В мае 1870 года «привилегированный грек» с чистым лицом и умеренным подбородком, освобожденный от экзаменов всеобщей и русской истории, закона божьего, географии и русского языка, набрал необходимую сумму баллов, даже выше минимальной нормы. По истории изящных искусств профессор И. И. Горностаев выставил ему 31/2 балла, по архитектуре академик P. A. Гедике — 4 балла, по анатомии — 31/2 и по перспективе — 4 балла. После этого Куинджи получил диплом, удостоверяющий присвоение ему звание неклассного художника[12].

В 1870–1872 годах Куинджи, как и многие его товарищи, посетил живописный остров Валаам и работал там с натуры. После второй поездки Куинджи написал картину На острове Валааме (1873, ГТГ). Репин писал Третьякову в Москву: «… всем она ужасно нравится, и еще не дальше как сегодня заходил ко мне Крамской — он от нее в восторге»[13].

Реалистическая передача природы в картине тесно переплелась с романтической условностью — тревожной светотенью, патетичностью грозового неба, таинственным мерцанием сумрака на дальнем плане.

Ладожское озеро. 1870 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

С передвижниками

Реалистический подход к действительности проявился и в последующих картинах художника. К примеру, в Забытой деревне (1874, ГТГ), где состояние убожества российской деревни выражено соответствующим унылым цветом. Скупая и сумрачная охристая гамма оставляет за гранью образа всякое поэтическое чувство. Природа воспринята только в связи с мрачным, разоренным бытием человека.

Эту тему Куинджи продолжил в Чумацком тракте в Мариуполе (1875, ГТГ), где мастерство художника, несомненно, возросло. Картина утрачивает цветовую монотонность Забытой деревни. Красочная гамма Чумацкого тракта более разнообразна, колористическая задача усложнена. Переходы цвета от холодного к теплому ослабляют ощущение трагической обреченности, сообщая картине оттенок сочувствия, сострадания к жизни народа.

Вот что писал о картине Куинджи Всеволод Гаршин: «… грязь невылазная, дождь, дорога, мокрые волы и не менее мокрые хохлы, мокрый пес, усердно воющий у дороги о дурной погоде. Все это как-то щемит за сердце»[14]. Первые работы Куинджи были встречены демократической прессой с великим одобрением; в 1875 году его приняли в члены Товарищества передвижников.

Главный урок, вынесенный из работы над двумя названными картинами, — это убеждение, что красота не всегда сочетается с этикой. Социальная идея как понятие внехудожественного порядка способна вытеснить красоту.

С 1870 до 1875 года Куинджи находился во власти идей передвижников, а в 1876 году решительно и безвозвратно порвал с ними.

В 1875 году Куинджи совершил поездку во Францию. В Париже он встретился с Репиным и объявил ему о своем намерении жениться. Архип Иванович был увлечен предстоящей свадьбой, он упросил Репина проводить его к хорошему портному, где намеревался заказать фрак с цилиндром, как подобает приличному человеку[15].

Забытая деревня. 1874 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Год посещения Куинджи Парижа совпал со смертью Камиля Коро и посмертной выставкой Мариано Фортуни. Красочный, мажорный Фортуни, любимец французской публики, не произвел на Архипа Ивановича впечатления. Репину он сказал, что не понимает, что в нем находят. Ведь Фортуни только играет живописной формой, не имея глубины мысли. Особое его внимание, видимо, привлекли барбизонцы. Впоследствии, будучи преподавателем, Куинджи рекомендовал внимательно приглядеться к Диасу де ла Пенья.

Осенняя распутица. 1872 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Из Франции Куинджи умчался к невесте. В Мариуполе он обвенчался с Верой Кетчерджи. Молодая жена — тоже гречанка, уже обрусевшая. Даже фамилия у нее двойная — Кетчерджи-Шаповалова.

В Петербург Архип Иванович вернулся в августе. Женитьба удивила его друзей. Но сразу же по возвращении он отправился в свадебное путешествие на Валаам.

Чумацкий тракт в Мариуполе. 1875 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Путь к успеху

К концу 1870-х годов в России явно изменялись общественные настроения, а также отношение художественной критики к задачам искусства. Эстетическим идеям Николая Чернышевского противостояли более нейтральные взгляды критиков и теоретиков второй половины 1870-х годов. Так, видный общественный деятель Константин Кавелин выступал против тенденциозности искусства: «Пусть художник воспроизводит жизнь, правду, а не пишет в картинах приговоров»[16]. Другой авторитетный критик и историк искусства Адриан Прахов задачи искусства усматривал в совершенной форме, красоте, требовании «каким бы то ни было способом закрепить, вырвать из постоянно изменяющейся действительности поразившее нас прекрасное явление»[17]. Куинджи, часто посещавший дом Прахова, чутко реагировал на идеи молодого профессора[18]. Перемены в творчестве художника совпали со сложной общественной ситуацией, вызвавшей переориентацию народнического движения, сменившего бунтарские призывы к переустройству общества на мирное хождение в народ. В предисловии Марины Цветаевой к воспоминаниям Сергея Волконского есть замечательное наблюдение: «…не ошибка ли русских в том, что они за корнями („нутром“) не только забывали вершину (цветение), но еще считали ее некоей непозволительной роскошью»[19].

В 1876 году Куинджи написал «непозволительно роскошную» Украинскую ночь (1876, ГТГ). Восторженные воспоминания оставил о ней Михаил Нестеров: «Украинская ночь Куинджи, перед которой была все время густая толпа совершенно пораженных и восхищенных ею зрителей. Она даже в отдаленной мере не была тогда похожа на изменившуюся за много лет теперешнюю „олеографическую“ картину этого большого мастера»[20]. В нестеровском высказывании примечательно и другое. Приводя стихи Пушкина «Тиха украинская ночь / Прозрачно небо, звезды блещут…», Нестеров угадывает в картине светлую пушкинскую поэзию и ставит куинджиевскую поэтичность на уровень пушкинской. В этом полотне Куинджи-художник победил в себе моралиста.

В Украинской ночи мир воспринимается как благо, доставляющее человеку красоту и богатство впечатлений. Зримый мир полон роскоши, но роскоши не экзотической, а земной, доступной даже обыденному человеческому сознанию.

На фоне заката. 1900 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Начатый Украинской ночью романтический период в творчестве Куинджи обретал новое значение. Работы отличались от прежних экзотичностью изображения. Куинджи ввел яркий цвет, основанный на системе дополнительных цветов. Новаторство Куинджи признавали его современники. Крамской писал: «…У нас в России, в отделе пейзажа… никто не различал в такой мере, как он, какие цвета дополняют и усиливают друг друга»[21]. Именно особый колорит стал средством достижения красоты, и раньше в русском искусстве это средство не применялось. Эта эстетика расходилась с эстетикой Чернышевского, Писарева и некоторых передвижников. Они подменяли искусство такими науками, как социология, история, социальная психология. Между тем феномен искусства возникает не благодаря идейному содержанию, а посредством художественной формы, которая преобразует идеи и тем самым сотворяет новую реальность.

Однако Куинджи не ограничился по-новому понятым колоритом. Он уплощает предметы, усиливая тем самым иллюзию глубины. Глубинность пространства достигает в его творчестве совершенства, становится едва ли не главным выразительным средством в создании мира природы. Новые изобразительные средства приводили к невиданной еще искусством оригинальной системе декоративной пластики.

В другой картине — Березовая роща (1879, ГТГ) нет и намека на «народность» сюжета. Радостно-томительный солнечный день запечатлен в картине в чистых, звучных красках, блеск которых достигнут контрастом, сопоставлением цветов, очищенных до белизны. Необычайную гармонию придает картине зеленый цвет, проникающий в голубой цвет неба, в белизну березовых стволов, в синеву ручья на ровной поляне. Эффект контраста, при котором цвет не обеззвучен, а форсирован, создает впечатление ясности мира. Цвет доведен до физической ощутимости. Можно сказать, что в Березовой роще, так же как в Украинской ночи, Куинджи добился декоративного эффекта и этим неведомым еще в русском пейзаже пластическим качеством достиг возвышенного образа мира.

Этюды 1870-1880-х годов замечательны тонкой наблюдательностью природы, сложной «скульптуры» облаков. В картинах эти качества исчезают, потому что художник преследует одну истину — красоту земного блага, достигаемую им путем обобщения натурных впечатлений.

Украинская ночь. 1876 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Энергия природы, переменчивые состояния небесных сфер проходят параллельной темой пейзажа Куинджи 1870-х годов. Ощущение мощи мира, вечное его движение, драматические коллизии, совершающиеся в природе художник сохранит и в дальнейшем. Тема грозы, непогоды, яростного порыва небесных сил увлекают Куинджи на протяжении 1880-1890-х годов. Наряду с полотном После дождя он создал массу этюдов и эскизов — подготовительных работ к картине Радуга (1970–1972, ГТГ), задуманной, видимо, в это же время, но завершенной лишь в начале XX века. Цвет в этих работах становится ярче, естественней. Манера письма — легкая, свободная. Художник не гнушается эскизными прописями, прибегает к эффекту просвечивающегося холста, употребляет самые разнообразные выразительные приемы. Следует напомнить, что в 1870-е годы реализм все больше «вникал» в таинства природы, зрел и развивался, осваивал пленэр и воздушную среду. Куинджи в этом процессе принадлежит одна из ведущих ролей. Ввиду того, что в это же время он применял декоративную живопись, ставшую самой примечательной особенностью куинджевского творчества, оставались в тени замечательные успехи художника в реалистической живописи. Пожалуй, только Федор Васильев в незаконченной работе Осень приблизился к живописной свободе картины После дождя.

Радуга. 1900–1905 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Популярность укрепила положение художника в Товариществе передвижников. 21 марта 1879 года на общем собрании Товарищества передвижных художественных выставок в ревизионную комиссию были избраны Куинджи и Михаил Клодт. Имя Клодта оказалось роковым для Куинджи: вместе избранные в начале года, в конце его оба выбыли из Товарищества. История началась со статьи в газете Молва, напечатанной в марте, сразу по открытии выставки. Неизвестный критик резко высказался о творчестве Куинджи, а также о Товариществе передвижников. О Куинджи было заявлено, что он однообразный талант, суть живописи которого в особом освещении, которым он часто злоупотребляет. Статья утверждала, что похвалы Товариществу — это мода, нечто вроде дешевого либерализма, в то время как столь же серьезного одобрения заслуживают академические выставки. Общество выставок художественных произведений, созданное Академией художеств, — идейный противник передвижников — вступило в борьбу с демократическим искусством. Активные действия общества начались с вытеснения передвижных выставок из залов Академии художеств, где они обычно устраивались. Двухгодичная «бездомность», окончившаяся арендой зала Академии наук, поставила передвижников перед необходимостью постройки выставочного помещения. Однако на свой запрос в Петербургскую городскую управу Товарищество получило уведомление об отказе предоставить место для постройки выставочного зала. Отношения с академическим обществом продолжали обостряться. Автором статьи в Молве мог быть художник и критик А. З. Ледаков. Он уже неоднократно выступал в газетах, где высказывался за объединение передвижных и академических выставок, нападал на Владимира Стасова, обвиняя его в провоцировании раскола в среде художников. Было еще одно обстоятельство, указывающее на авторство Ледакова. Он упрекал Куинджи в чрезмерном употреблении эффекта, благодаря чему художник «перезеленяет» свои картины (имелись в виду Украинская ночь и Березовая роща)[22]. Анонимный автор Молвы бросал те же упреки Березовой роще. С течением времени имя неизвестного критика было выяснено. Ко всеобщему изумлению, им оказался Клодт.

Узнав об этом, Куинджи потребовал удаления Клодта из Товарищества передвижников. Однако сделать это оказалось не так просто.

Север. 1879 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Клодт, заслуженный передвижник, пользовался уважением общества, состоял профессором Академии художеств. Архип Иванович был неумолим. Убедившись, что Клодта не думают исключать, он сам подал заявление о выходе из Товарищества. Из Москвы в Петербург приехал Репин и два дня уговаривал Куинджи остаться передвижником[23], но результата не добился.

Десятого декабря член Правления Товарищества Николай Ярошенко направил Клодту резкое письмо, в котором отметил, что побуждение написать статью продиктовали не «любовь и интерес к искусству, не искание истины, а мотивы чисто личные, мелкое самолюбие, зависть и недоброжелательство к художнику, обладающему гораздо более свежим и сильным талантом, чем владеете вы». Касаясь утверждения Клодта, будто похвалы Товариществу — это дешевый либерализм, Ярошенко продолжал: «Разумеется, такое заявление должно было понравиться академическому начальству и, вероятно, упрочило Ваше служебное положение, но Вы поймете, что оно не может упрочить уважение к Вам со стороны Товарищества… Ваша статья не делает Вам чести и лишает меня возможности относиться к Вам с уважением»[24]. Клодт, только в марте избранный кандидатом в члены Правления, был вынужден подать заявление о выходе из Товарищества.

Трудный и завистливый характер Клодта отмечался многими передвижниками. Пять лет назад Крамской удачно заметил, что оба Клодта (пейзажист и жанрист) так и останутся маленькими художниками с тою разницей, что «пейзажист съеден собственной злостью»[25]. Выйдя из Товарищества, Клодт не смог создать ни одной значительной работы.

Четвертого марта 1880 года общее собрание Товарищества передвижных художественных выставок довело до сведения членов о выходе Куинджи и Клодта. Из письма Крамского к Репину мы узнаем, что вопрос о возвращении Куинджи в Товарищество, видимо, неофициально обсуждался. Результат был отрицательный: Клодту решено было сообщить, что не обратили внимание на его заявление, а «с Куинджи надо подождать. Он имеет теперь такой колоссальный успех, что если бы мы написали ему что-нибудь, то это имело бы вид заискивания, а это нежелательно»[26].

Что же Куинджи? По всему видно, он был доволен выходом из Товарищества, и не только Клодт тому причиной. Клодт явился только предлогом. В разговоре с Крамским, к которому Куинджи продолжал наведываться в гости — они были соседями, — он путанно объяснил, что все равно вышел бы из общества. Причины? Их несколько. Куинджи осознавал размах своей популярности. Товарищество не только не способствовало теперь его успеху, но даже сдерживало его. Он мог бы устраивать персональные выставки, как Айвазовский. От покупателей не было отбоя, можно было продавать свои работы из мастерской. Куинджи вскоре организовал собственную выставку. Третьяков и Крамской обменялись по этому поводу мнениями.

Третьяков: «А Куинджи прав! Никогда бы он не достиг такой славы, оставаясь в Товариществе, потому что на товарищеских выставках говорили бы о нем и рассматривали его в связи с другими, теперь же отдают всецело ему одному»[27].

Крамской: «Бог с ним, с Куинджи. Пусть его прославляется. Для меня давно вещь решенная, что все выходящие из ряда вон люди несоциальны. Обыкновенные смертные нуждаются друг в друге, а не силачи»[28].

Очевидно, Куинджи внутренне осознавал противоречивость своего положения в Товариществе. Его искусство, содержащее романтические настроения, с особым эмоциональным, духовным и пластическим своеобразием подталкивало художника к независимому положению.

В Париже в 1878 году открылась Всемирная выставка. В ее художественном отделе демонстрировались произведения Куинджи. Архип Иванович вместе с Верой Леонтьевной присутствуют при открытии. Критики единодушно отметили успех работ Куинджи, их национальную самобытность. Действительно, в Европе еще не наметилась романтическая возвышенность, подобная Ночи на Украине. В газете Temps Поль Манц писал: «Истинный интерес представляют несколько пейзажистов, особенно г. Куинджи. Ни малейшего следа иностранного влияния или, по крайней мере, никаких признаков подражательности: Лунная ночь на Украине — удивляет, дает даже впечатление ненатуральности»[29].

После дождя. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Известный критик Эмиль Дюранти, отстаивавший и защищавший творчество импрессионистов, отмечал: «… г. Куинджи, бесспорно, самый любопытный, самый интересный между молодыми русскими живописцами. Оригинальная национальность чувствуется у него еще более, чем у других»[30]. Высокие оценки творчества помогли Куинджи уяснить свои успехи, но также осознать свое значение в европейском искусстве.

На острове Валааме. 1873 Государственная Третьяковская галерея, Москва

Новый романтизм

В череде картин конца 1870-х годов, обозначивших новое направление пейзажа, были решительно раздвинуты границы художественной образности. Обогащенная неслыханной для того времени живописью, все более утверждалась идея «цветения» жизни. Богатейшие красоты природы стали источником не только восторженного вдохновения, но и наслаждения, чего недоставало прежнему передвижническому пейзажу. Историческая ошибка русской демократической эстетики, признававшей только тусклые серенькие пейзажи, была преодолена. Идея цветения жизни вовсе не являлась поздней обмолвкой Цветаевой. В 1870-х годах рядом с народническим нравственным императивом достаточно крепко укоренился эстетический гуманизм Аполлона Григорьева, Кавелина, Достоевского. В побуждении «к истине, правде и душевной красоте», которая выдвигается на первое место, Кавелин прибегает к аналогичной метафоре. «Дерево (культуры. — В.М.), пишет он, — цветет, а корни его гниют»[31].

Перестав скорбеть о мрачной российской действительности, Куинджи воспринял жизнь как благо и в своих работах наслаждался сочностью природных красок, таинственностью лунной ночи, яркостью вечереющего дня, живым дыханием грозовых стихий и слепящим солнечным светом. Но он не просто репродуцировал на холст красоту и богатство природы, как это делали Иван Шишкин или Владимир Орловский, но преображал эту красоту в формах, расходящихся с достоверностью натуры. Привыкший к мглистым краскам Крамской писал Третьякову о картине Вечер на Украине: «… Что-то в его принципах о колорите есть для меня совершенно недоступное; быть может, это совершенно новый живописный принцип… Еще его Лес я могу понять и даже восхищаться, как чем-то горячечным, каким-то страшным сном, но его заходящее солнце на избушках решительно выше моего понимания. Я совершенный дурак перед этой картиной. Я вижу, что самый цвет на белой избе так верен, что моему глазу так же утомительно на него смотреть, как на живую действительность: через пять минут у меня в глазу больно, я отворачиваюсь, закрываю глаза и не хочу больше смотреть. Неужели это творчество? Неужели это художественное впечатление?.. Короче, я не совсем понимаю Куинджи»[32].

Для современников трудность правильной оценки творчества Куинджи, по сути дела, являлась трудностью распознания предложенных художником новых принципов романтического искусства. Куинджи до крайности сократил резерв между угасающим академическим романтизмом и появлением нового романтического искусства. Не прошло и десяти лет, как он отказался от заветов Айвазовского, которым он следовал в ранних произведениях, особенно в картине Вид Исаакиевского собора при лунном освещении, и, испытав себя на путях реалистического творчества, вышел к романтическому искусству нового этапа в полотнах Украинская ночь, Вечер на Украине (1879) и Лунная ночь на Днепре (1880, обе — ГРМ). Концы и начала почти сомкнулись. Впечатление непрерывности романтизма подкреплялось тем, что в 1870-х годах еще процветал и казался неизбывным академический романтизм Аполлинария Горавского, Александра Мордвинова, Александра Гине, Логгина Фрикке, Айвазовского.

Вечер на Украине. 1878–1901. Фрагмент Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
В живописи Куинджи свободно варьировал освещенность, полутона, валёры, яркость. Он намеренно активизировал, звучно сопоставлял дополнительные цвета.

Куинджи обладал особой чувствительностью зрения. О его зоркости слагались легенды. Имелись неопровержимые свидетельства, например, Репина: «Есть прибор — измеритель чувствительности глаза к тонким нюансам тонов; Куинджи побивал рекорд в чувствительности до идеальных точностей»[33].

Лунная ночь на Днепре. 1880. Фрагмент Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Сама по себе чувствительность глаза еще не дала бы художественного эффекта, если бы не знание гармонии цветов, колорита, тона, которые Куинджи постиг в совершенстве. Эта его способность в полной мере проявилась в картинах 1879 года и последовавших за ними произведениях.

Лунная ночь на Днепре. 1880. Фрагмент Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Крамской не мог принять свечения до боли в глазах куинджиевских красок, полагая, что это не цвет, а физиологическое раздражение в глазу. Но Куинджи вовсе не предлагал фокус, как думали некоторые его современники. Неслыханное экспонирование одной картины в затемненном зале при свете лампы еще больше усиливало открытый им эффект красочного свечения, построенного на системе дополнительных цветов. В дело была введена новая живописная техника, способная обогатить образ живой и трепетной природы. Художник применил почти эскизную манеру письма, лишив таким образом живопись былой лощености. Чуткий мазок картины После дождя дышит влагой, свежестью промытого луга. Вмазанность краски в холст, перетекания цвета, придающие лиловым тучам впечатление движения, тоже явились значительным новшеством. Может показаться неубедительным утверждение о чуткости мазка, когда смотришь на многослойную лессировочную живопись Украинской ночи или Березовой рощи. Но в том-то и дело, что Куинджи пользовался и старой академической системой письма, предоставлявшей ему возможность передать иллюзию глубины, и эскизной манерой, видимой в изображении ручья и зарослей переднего плана Украинской ночи, в просвечивающем незакрашенном холсте картины После дождя, в бурых просветах подмалевка, заметного в изображении корневищ и стволов деревьев Березовой рощи. Повсюду ощутима свобода и абсолютная несвязанность устоявшимися приемами. Образы совсем иного смысла, чем в передвижническом пейзаже, потребовали еще одного примечательного нововведения — декоративности, проявившейся в плавных и изящных, почти силуэтных очертаниях Березовой рощи, в контрастной интенсивности цвета Вечера на Украине и сияющих снежных вершин Эльбруса, без которых художник не смог бы воплотить чудесный мир природы. Куинджи вернул пейзажу восторженное чувство красоты и необычайности мира, отказавшись от поэтизации прозы медленно текущей жизни. Достоверности натуры он предпочел преображение природы. Очевидно, следует отметить еще одно принципиальное расхождение передвижнического пейзажа с подходами к пейзажу Куинджи. Передвижники в пейзаже делали непрекращающиеся попытки истолковать жизнь. Куинджи отклонил всякое намерение исследовать действительность, заменив его открытым и откровенным желанием наслаждаться сущим. Конечно, художник не мог совершенно избежать интерпретации жизни. Но он не столько ее истолковывал, сколько перетолковывал согласно своим представлениям о прекрасном. Природа осмысливалась как часть космических сил, способных нести красоту. Художник же или извлекал ее из реальности, или ради красоты преобразовывал реальность. Кажется, что именно к Куинджи относимы слова Аполлона Григорьева: «…все идеальное есть не что иное, как аромат и цвет реального»[34].

Снежные вершины. Кавказ. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
С течением времени Куинджи стало свойственно созерцательное, философское восприятие мира, наполняющее человека сознанием величия земного бытия. В отличие от прежних работ художник мыслит другими масштабами, в других измерениях. Его привлекают не драматические состояния природы и даже не ее прекрасные материальные качества, а нечто значительное и вечное, ощущение мироздания как целостного бытия природы и человека, как дыхания миров.

Торжественный фосфоресцирующий цвет Лунной ночи на Днепре настраивал на высокий слог, раздумья о жизни, о земном существовании, о небесном мире, успокоившемся в медлительном течении. Живописная новизна художника — в достижении предельной иллюзии света. Эффект этот достигнут благодаря многослойной живописи лессировками, световому и цветовому контрастам. Куинджи и в этой картине воспользовался дополнительными цветами. Теплый цвет земли оттеняет холодное, изумрудное, словно фосфоресцирующее отображение лунного света на поверхности Днепра. Композиция строится на спокойных параллелях, лишь кое-где нарушенных вертикалями. Необычайная уравновешенность композиции сообщает плавное течение цвету, словно завораживающему человека в своем томительном излиянии.

В картине Лунная ночь на Днепре космические и человеческие начала не тождественны. Они измерены разными мерами. Человеческая природа несопоставима своими малыми величинами с мировым порядком. Эти два восприятия проникают друг в друга. Они неразрывны. Но ощущение громадности мира, таинственности его горизонтов, глубины его завораживающего света, его притягательной силы как бы подавляет человеческую жизнь, ее следы на земле.

Эльбрус. Лунная ночь. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Эльбрус. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Для достижения новых, эффектных цветосочетаний Куинджи проводил эксперименты с красочными пигментами. Особенно интенсивно он применял битум. Впоследствии оказалось, что асфальтовые краски непрочны, под воздействием света и воздуха они разлагаются и темнеют. Более опытные и осторожные художники воздерживались от применения новых красок. Словно предчувствуя последующую участь Лунной ночи на Днепре, Крамской писал издателю Нового времени Алексею Суворину: «Меня занимает следующая мысль: долговечна ли та комбинация красок, которую открыл художник? Быть может, Куинджи соединил вместе (зная или не зная — все равно) такие краски, которые находятся в природном антагонизме между собой и по истечении известного времени или потухнут, или изменятся и разложатся до того, что потомки будут пожимать плечами в недоумении: от чего приходили в восторг добродушные зрители?.. Вот во избежание такого несправедливого к нам отношения в будущем, я бы не прочь составить, так сказать, протокол, что его Ночь на Днепре вся наполнена действительным светом и воздухом, его река действительно совершает величественное течение и небо настоящее, бездонное и глубокое…»[35].

Лесное озеро. Облако. Не ранее 1890 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Время оставило нам такой протокол в многочисленных восторженных воспоминаниях, газетных заметках, статьях толстых журналов. Лунная ночь на Днепре обрела легендарную славу.

В мастерскую к Куинджи на Малом проспекте степенно поднимался Иван Сергеевич Тургенев. Он увидел картину одним из первых и остался ее ревностным пропагандистом. Яков Полонский «не мог оторвать от нее глаз»[36]. Дмитрий Иванович Менделеев пришел от картины в восторг[37]. Мастерскую посетили Крамской и Павел Чистяков. Крамской обо всем информировал Третьякова. Неясно, почему Павел Михайлович остался равнодушен к покупке картины. Зато начатую Куинджи картину Днепр утром (1881, ГТГ), увиденную в мастерской, он приобрел за пять тысяч рублей[38]. К Лунной ночи на Днепре приценивался Козьма Солдатенков, известный коллекционер, издатель, купец[39]. Куинджи предложил ему новую картину, вариант Березовой рощи. Судьба приобретения Лунной ночи на Днепре повернулась неожиданной стороной: Куинджи продал ее великому князю Константину.

После показа в мастерской, где художник устроил подобие выставки, он экспонировалЛунную ночь на Днепре в зале Общества поощрения художеств. Невиданное в России событие — выставка одного-единственного произведения. Куинджи оказался изобретательным экспозиционером, представил картину так, как никто и никогда еще не делал. Критики сообщали, что красная стена на противоположной стороне Морской, бросавшая в окно зала красные отсветы, побудила Куинджи завесить окна и осветить картину лампой.

Роща. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Ни одна выставка не видела столь многочисленной толпы желающих: «Выставочный зал не вмещал публики, образовалась очередная очередь, и экипажи посетителей тянулись по всей Морской улице»[40]. И это несмотря на дождливую погоду. По мнению Чистякова, картина проиграла от света лампы, «но все-таки в своем роде единственное произведение в Европе»[41]. Лунная ночь на Днепре экспонировалась в октябре — ноябре 1880 года. «Какую бурю восторгов поднял Куинджи!.. Эдакий молодец — прелесть!»[42].

Владелец картины, отправляясь в кругосветное плавание, пожелал взять ее с собой на фрегат. Мысль дикая с точки зрения сохранности произведения. Но об этом не думалось. Тургенев, находившийся в это время (январь 1881 года) в Париже, пришел в ужас. «Нет никакого сомнения, что она вернется оттуда совершенно погубленной благодаря соленым испарениям моря и пр.», — возмущенно писал он Дмитрию Григоровичу[43].

Солнечный свет в парке. 1901 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Березовая роща. 1879. Фрагмент Государственная Третьяковская галерея, Москва
Тургенев посетил великого князя в Париже, пока фрегат стоял в Шербурском порту, и уговорил его прислать картину на короткое время в Париж, надеясь, что удастся оставить картину на выставке. Но надежды не оправдались. В Париже Лунная ночь на Днепре выставлялась в галерее Зедельмейера, за краткостью времени публикой не была замечена и вскоре отбыла с князем. Предчувствия Тургенева оправдались: картина стала необратимо темнеть.

Несмотря на кажущуюся натуралистичность изображения, в образах Куинджи явственно прочитывается почти мистическая завороженность созерцаемым миром. Таинственный свет становится доминирующим смыслом романтического образа. Это он погрузил мир в некую недвижность в Вечере на Украине, затем в Лунной ночи на Днепре, Дарьялъском ущелье (ГТГ) и лунных пейзажах Эльбруса.

Снежные вершины. Кавказ. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Созерцая свет луны или заходящего солнца на белых отрогах скалистых вершин, Куинджи апеллирует к космосу. Земное и планетарное сливаются в целостном понятии мироздания. Величие мира наполняет душу человека торжественным звучанием. Музыка переливчатого цвета уподобляется хоралу. Земное, прозаическое как бы очищается вечным. Здесь следует подчеркнуть музыкальность куинджиевской живописи. Большую роль играют ритмы картинных плоскостей, своего рода паузы между цветовыми напевами, протяженные линии горизонта, певучие перспективы и, конечно, томительный свет, словно замерший в пространстве и времени.

В творчестве Куинджи романтическое мышление воплотилось наиболее последовательно. Но образная концепция мира обновлялась. В ней более сказывались размышления о реальности, чем сама реальность. При попытке проникнуть в тайны мироздания художника словно одолела оторопь перед открывающимися безднами, и он обратился к земным проявлениям космического духа.

Тенденция к преображению выступила у Куинджи гораздо сильнее, чем в реалистическом пейзаже, что знаменовало переход его творчества на принципиально другой уровень. Передвижники, истолковывая жизнь, искали ее смысла. Куинджи пытался постичь конечное значение вещей. Эта перемена ориентиров особенно заметна в картинах Лунная ночь на Днепре, Дарьяльское ущелье, Ночное (1905–1908, ГРМ), Красный закат (1905–1908, Музей Метрополитен, Нью-Йорк), видах Эльбруса при лунном и вечернем освещении и других. Изменившаяся стилистика Куинджи входит в согласие с новой поэтикой. Великая непостижимость вселенной притягивает художника. Предметом его пейзажей становится не только бытие природы, но и жизнь духа, невидимая, но постоянно ощущаемая в полыхании и сиянии светил, в особой ностальгической настроенности Украинской ночи, Вечера на Украине, Ночного. Видимо, поэтому завороженный свет можно рассматривать как эманацию духа, а не только в качестве физической принадлежности материального мира. Русский пейзаж второй половины XIX века психологичен, но не так идеален, как в романтическом искусстве Куинджи. Чем дальше от 1882 года, тем более цвет светится таинственным мерцанием, тем сильнее он сплавляется со светом. Однако эта спаянность не преследовала эффекта иллюзии. Некое превышение реальности, гипербола цвета акцентирует внимание на духовно-идеальных началах. Христос в Гефсиманском саду (1901, Алупкинский дворец-музей) как бы завершает формирование философского пейзажа в творчестве Куинджи и в русском пейзаже XIX века.

Дарьяльское ущелье Государственная Третьяковская галерея, Москва

Философия

Рассекретить неявный смысл куинджиевских произведений достаточно трудно. Художник нигде не оставил даже намеков на содержание и тайный замысел своих работ. Остались косвенные свидетельства, к примеру, Репина, заметившего, что Куинджи «большой философ». Склонность к философствованию отмечает Анна Комарова — биограф Шишкина, сообщившая, что оба художника обсуждали проблему искусства как религию будущего.

Ответы на вопросы, хотя и не прямые, дает философия того времени. Выйти за пределы умонастроения эпохи трудно не только художникам, но и мыслителям, тем более, что они-то и определяют эти умонастроения. Русская философия 1870–1880 годов представляла, по верному замечанию Василия Зеньковского, не только мировоззрение. Философия охватила разные стороны человеческого творчества — науку, искусство, литературу, идеологию и даже обыденное сознание — и растворилась в нем. Остаться не вовлеченным в этот поток сознания было невозможно. Художники разделяли идеи своего времени. Исследователи отмечают несколько специфических особенностей русской философии второй половины XIX века. Рядом с этической проблематикой не менее важное место заняла космология. Заряженность эпохи проблемами бытия, проблемами мира, культуры — очевидна. Нет сомнения, что повышенное внимание Куинджи к вопросам мироздания, его размышления о месте в нем человека — это своего рода реакция искусства на мировоззренческую проблематику. Космология тесно соприкасалась с религией, точнее, исходила из нее. Владимир Соловьев пытался сблизить философию и веру. Вера, по Соловьеву, есть такое же миропонимание, как и философия, но, приникая к разным источникам, они по-своему высказываются о происхождении мира, о космосе и единении с ним человека. Мысль о «всеединстве» гораздо раньше Соловьева встречается у других философов: Алексея Козлова, Федора Голубинского, Виктора Кудрявцева, Панфила Юркевича, а также у Николая Михайловского.

Облако. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Море с парусным кораблем. 1876–1890 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Советское искусствознание в анализе истории искусства упустило несомненный факт религиозности сознания XIX века. Между тем в Бога, в творца вселенной верили наиболее значительные мыслители: Петр Лавров, Михайловский, Алексей Хомяков, братья Иван и Петр Киреевские, Достоевский, Лев Толстой, Соловьев и даже материалист, почти «марксист» Николай Чернышевский. Созерцание неба окрашивалось у Куинджи теургическими мотивами. Он словно хотел проникнуться таинствами неба. Бездонный мир открывался ему непознанной тайной, загадочностью своего бытия. Однако искусство Куинджи не пыталось создать некий аналог философским утверждениям. Но связь его с умонастроениями философов XIX века очевидна. Кажется, что размышления архиепископа Никанора о том, что «природа заложила совершеннейший отпечаток космического разума в сокровенный разум человеческой души в виде смутных ощущений и предощущений неуловимых, но стимулирующих идей…»[44], прямым образом относятся к пейзажам Куинджи. Как будто художнику, а не философу свойственно «живое видение абсолютного бытия». Не менее примечательны слова другого философа-народника Николая Чайковского, словно адресованные Куинджи с его побуждениями проникнуться тайнами вселенной: «Когда душа в своем оживлении сливается с душой целой вселенной, тогда-то мы и слышим Бога — прежде всего в самих себе, потом в других, и в природе, и в небе, то есть чувствуем и мыслим космос как одно целое»[45]. Нет сомнения не только в философской тональности пейзажей Куинджи, но также в их романтическом соответствии философии его времени, с ее смутными ощущениями, жаждой тайны и ускользающей мыслью, что и составило поэтику куинджиевского романтизма, смысл его образов и особенность сотворенной им красоты.

Лодка в море. Крым. До 1875 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Молчание

В 1882 году Куинджи исполнилось сорок лет. Эта круглая дата разделяет его жизнь на две половины. В 1882 году художник прекратил свою публичную выставочную деятельность и, как казалось, закончил творческую работу.

В июне он приехал в Москву. На Кузнецком мосту в доме Солодовникова экспонировались два его произведения — Лунная ночь на Днепре и Березовая роща. Куинджи поселился в Большой московской гостинице, рядом с рестораном Тестова, против Иверской часовни. Человек практичный, он специально выбрал эту дешевую гостиницу, где платили полтора рубля за комнату. Несмотря на большие доходы он не изменил своим скромным запросам.

Иван Крамской. Портрет Архипа Ивановича Куинджи. 1877 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Пребывание в Москве совпало со скорбным событием. Десятого июня умер один из зачинателей русского демократического искусства, крупная фигура критического реализма 1860-х годов Василий Григорьевич Перов. Смерть его явилась событием в художественном мире. На похоронах присутствовали представители Академии художеств, Общества поощрения художеств, передвижники, московские и петербургские художники. Куинджи шел в толпе провожающих весь путь от церкви Флора и Лавра на Мясницкой до Данилова монастыря. Михаил Нестеров так вспоминал похороны большого и уважаемого художника: «Наступили последние минуты. Из толпы отделился Архип Иванович Куинджи. На могильный холм поднялась его крепкая, небольшая, с красивой львиной головой фигура. Куинджи говорил недолго, говорил от лица старых товарищей-передвижников. Его речь не была ораторской, но сказал ее Куинджи — автор Украинской ночи и Забытой деревни — и его благоговейно слушали»[46].

Лесные дали. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Когда слава Куинджи достигла апогея, он совершил неожиданный шаг. Он замолк. До конца жизни, в продолжение тридцати лет, Куинджи не выставил ни одного произведения. Затворившись в мастерской, он никого не пускал к себе, сделав загадкой свою дальнейшую творческую деятельность. Отказаться от шумной известности, от потока денег, действительно, мог не каждый. Очевидно, имелась какая-то глубокая нравственная причина такого загадочного молчания. Лет через пятнадцать о Куинджи говорили уже как об исчерпавшем себя художнике, а ведь он в то время тайком работал… Работал, скрывая от посторонних новые произведения. В первые годы «молчания» на вопросы о мотивах ухода из искусства он отшучивался. К концу жизни он пытался как-то объяснить Якову Минченкову — директору передвижных выставок — свой уход в творческое подполье: «… художнику надо выступать на выставках, пока у него, как у певца, голос есть. А как только голос спадет — надо уходить, не показываться, чтобы не осмеяли. Вот я стал Архипом Ивановичем, всем известным, ну, это хорошо, а потом я увидел, что больше так не сумею сделать, что голос стал как будто спадать. Ну вот, и скажут: был Куинджи и не стало Куинджи»[47]. Доля истины в этих бесхитростных словах определенно имеется, но они не охватывают всех мотивов куинджиевского молчания. Действительно, Куинджи как целостная личность, как самобытный оригинальный художник занял свое место в истории искусства. Но охлаждение публики ко второму варианту Березовой рощи и особенно Днепру утром показало, что общественное внимание можно завоевать только новыми живописными эффектами, в то время как чувство художника, поэта противилось этому.

Москва. Вид на Кремль со стороны Замоскворечья. 1882 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
В период «молчания» он был занят интенсивной творческой работой. Небольшая ее часть уделялась поискам новых пигментов и грунтовой основы, которые сделали бы краски стойкими к влиянию воздушной среды и сохранили бы первозданную яркость. Куинджи пользовался асфальтом, что со временем привело к потемнению красок. Асфальт регенерировал. В Европе многие художники производили опыты с красками. Картины некоторых из них необратимо потемнели, как у австрийца Ханса Макарта, или «поплыла» асфальтовая основа, как у немца Ханса фон Маре. Но главная магистраль творческой жизни Куинджи пролегала, естественно, в поисках выразительных образных решений. В этом смысле огромное его наследие, около пятисот живописных и трехсот графических работ, завещанных художником Обществу имени А. И. Куинджи, располагается пластами, одни из которых указывают на область новых творческих интересов, другие продолжают и усугубляют старые. Случалось, Куинджи делал «заготовку» на рубеже 1870-1880-х годов, а «развертывал» подготовленный материал в картину в начале XX века. Так произошло с капитальными произведениями Радуга, Вечер на Украине, Дубы. Вынашивая идею, художник мог воплотить ее уже в новых условиях, на уровне другого мировоззрения, чем это представлялось при ее зарождении.

Дубы. 1900–1905. Фрагмент Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Несмотря на то, что Куинджи немало заработал на жизнь продажей картин, он вряд ли мог прожить тридцать оставшихся лет, не имея источников дохода. Тем более, что он активно участвовал в общественной жизни, жертвуя на благотворительность большие суммы. Куинджи, наделенный незаурядной предприимчивостью, купил с торгов доходный дом, отремонтировал его и с прибылью использовал. На протяжении двух десятилетий в его доме жили даже некоторые приятели, что давало им повод называть его капиталистом. Приятели не грешили против правды[48]. Продажа картин по баснословным ценам дала в руки Архипа Ивановича капитал, который обеспечил ему свободу творчества.

В 1886 году он купил в Крыму под Кикенеизом участок в 245 десятин за небольшую по тем временам сумму в тридцать тысяч рублей. Он поселился с Верой Леонтьевной в шалаше и жил первое время совершенно уединенно. С детства усвоенный татарский язык помогал им объясняться с местными жителями. Оригинальность поведения Архипа Ивановича в глазах окружающего населения породила легенды о мудром отшельнике. Но в конце 1890-х годов имение Сара-Кикенеиз ожило. Ежегодно Куинджи приезжал с многочисленными учениками Академии художеств для проведения летней практики на пленэре. Знаменитый мыс Узун-Таш можно встретить в этюдах не только Куинджи, но и его учеников Аркадия Рылова, Константина Вроблевского, Евгения Столицы и других.

Студенческая касса взаимопомощи в значительной мере поддерживалась Куинджи. Исаак Бродский свидетельствует: «В Академии я был избран Архипом Ивановичем в качестве посредника между ним и нуждающимися студентами. Периодически он выдавал мне довольно большую сумму денег, и я раздавал их тем, кто особенно нуждался… Когда я приносил ему расписки моих товарищей в получении денег, он не смотрел их и тут же рвал, а затем уходил за новой суммой…»[49].

Ночное. 1905–1908. Фрагмент Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Особенно настойчив был Куинджи в мысли о поддержке талантливых художников. С этой целью он объявил конкурс, выделив для наград сто тысяч рублей. Двадцать четыре премии разного достоинства ежегодно присуждались на Весенних выставках.

Ночь Музей-квартира И. И. Бродского, Санкт-Петербург
Эльбрус вечером. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Навстречу импрессионизму

Подходы к импрессионизму наметились у Куинджи на переломе 1870-1880-х годов. Они казались отдыхом от интенсивной декоративной живописи того времени, словно ее бледной тенью, своего рода слабым, едва намеченным подмалевком. Притом что все передвижники дружно осудили импрессионизм, Куинджи проявил к нему интерес. Однако у него нигде нет буквального применения импрессионистического метода. Отношение его к импрессионистической пластике было сложным. Куинджи оказался близок к французским мастерам в живописных поисках 1890-х годов. По приезде из Франции он попытался освоить световоздушную среду так, как позволяла ему русская традиция. В условиях 1870-х годов его живописная речь не была реформаторской, подобно языку французских импрессионистов. На переломе 1870-1880-х годов Куинджи написаны Днепр утром (1881) и Север (1879). Импрессионистические попытки свидетельствовали о том, что Куинджи больше не удовлетворяли достигнутые успехи, что он желал постичь характер влияния воздушной среды на предметную окраску. Это хорошо видно в многочисленных этюдах середины и второй половины 1870-х годов.

Днепр утром. 1881 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Увлеченность художника проблемой выражения воздушной среды, будто вибрирующей под действием авторского настроения, очевидна. Ранее художник писал небо широкими тоновыми заливками цвета. Теперь он отказался от красочной плотности, сменив ее на цветовую прерывистость. Однако в Севере Куинджи не просто пробовал свои силы «импрессиониста», соизмерял найденный пластический прием перламутрового мерцания цвета с импрессионистической вибрацией воздушной среды, достигнутой разделением цветного мазка. Он преследовал параллельную задачу: добиться панорамного образа земли, убывающей в туманных далях. Земля созерцается «общим планом». Она кажется задавленной небом, ибо композиционно состыкованные плоскости земли и неба отдают явное предпочтение небесному пространству. Легкое мерцание цветов неба не желает поглощать цвета каменистого плато. В картине словно борются две сферы: одна — далекая, другая — высокая, пространственная. Понятно, что в этой картине земных противостояний Куинджи не мыслит прямыми значениями предметов, а символизирует их.

Куинджи явно хотел утвердить свою философию мира. Он пробовал воплотить ее в ряде картин 1879 года и последующих лет. Север повторяет панорамные пейзажи, весьма распространенные в то время в творчестве Шишкина, Клодта, Алексея Саврасова, Арсения Мещерского. В картине Днепр утром Куинджи снова проявил заинтересованность в передаче цветовой среды. Мазок художника если не столь чуткий, как у импрессионистов, то порывистый и дробный. Он в полной мере соответствует принципу оптического смещения. Туман не скрадывает предметные очертания, как в Осенней распутице, а насыщается цветом, представляя собой подвижную густую массу. Художник переосмыслил импрессионистическую живопись, замешивая движения цвета на тональной основе. В то же время он отказался от интимности, свойственной импрессионистскому видению, по-прежнему сохраняя классицистическую величественность образа.

Эффект заката. 1895–1890 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
В картине Днепр утром — туманное пробуждение великой реки. Серо-фиолетовый колорит лишен эффектности былых произведений художника. Есть что-то общее в стремлении импрессионистов и Куинджи многократно варьировать переменчивые состояния одного и того же вида. Куинджи пишет Днепр ночью, утром, в знойный день или в ненастье, каждый раз ставя совершенно не похожие на предыдущие живописные задачи, меняя цветовое решение.

Днепр утром — это прощание с прошлой монохромной живописью Распутиц и Валаама. Одновременно картина — начало будущего, когда Куинджи задался поисками световоздушной среды, изменчивого и мимолетного облика природы.

Насыщенный влагой туманный воздух в картине свидетельствует о знании творчества импрессионистов. Но, в отличие от импрессионистической живописи, воздушная среда Днепра утром не пронизана рефлексами, не осложнена цветовой вибрацией. Куинджи перенял у импрессионистов подвижный мазок, но воздух он передает средствами слегка измененной тональной живописи. Художник отступил от своего прежнего принципа построения пространства световыми потоками.

Попробовав в начале 1880-х годов освоить воздушную среду методом близким импрессионистам в картинах Север и Днепр утром, Куинджи в последующие годы не оставил этого интереса, хотя одновременно его волновали другие проблемы. В импрессионизме его интересовала тончайшая игра цвета на световом фоне. Задолго до лондонских туманов Клода Моне Куинджи разрабатывал эту область пластики, расширяя выразительные возможности живописи.

Александр Бенуа высказался о Куинджи как о грубом и неотесанном самородке, пришедшем к импрессионизму ничуть не позже, чем сами импрессионисты. Он сравнил значение Куинджи для русского искусства с ролью Клода Моне — для французского. Однако Бенуа не мог правильно оценить Куинджи, не видя его «затворнических» произведений.

Осень. Туман. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
В период «молчания» импрессионистические поиски Куинджи не вышли за рамки этюдов. Правда, художник предпринял попытку создать по многочисленным этюдным разработкам картину Туман на море (1905–1908, ГРМ), оставшуюся незаконченной. И, видимо, неспроста. «Туманный» импрессионистический материал, располагающий к тихому интимному переживанию мира, не мог создать панорамную картину мира, широкоформатную композицию. Но даже в незавершенной картине видно, как тонко уловил художник движение воздушных потоков, как логично распределил он по плоскости холста сгущение воздушных масс, концентрацию света, формирование облаков, как передал малейшие световые переливы. Это внимание к теме зарождения и движения воздушных стихий, интерес к небесным сферам как особой области освоения и размышления передались его ученикам, прежде всего Константину Богаевскому и Николаю Рериху.

Среди этюдов Куинджи имеются такие, которые, подобно саврасовскому Дворику, чутко передают состояние погоды: сырость, таяние снега, слякоть или влажный воздух, растворяющий очертания предметов (Зима, 1885–1890; Зима, 1908–1909; Зима, 1890–1895, все — ГРМ), увиденных через влажный воздух. Эти маленькие этюды, примечательные легкостью исполнения на бумаге, изумительны по меткости и точности передачи ощущения, как бы фиксирующего эмоциональные состояния человека.

Пейзаж. 1890-1900-е Государственная Третьяковская галерея, Москва
Однако Куинджи привлекала также сама воздушная среда как предмет живописного постижения, ее «поведение» под действием света, ее цветовая структура, медлительное колыхание воздуха, переживание его человеком.

Он не шел вослед импрессионистической динамичности, его воздух застывает в медлительном дыхании, останавливает движение и воспринимается как живая природа, таящая свое загадочное бытие. Так своеобразно интерпретировал Куинджи импрессионизм в маленьких этюдах Зима. Туман (1890–1895), Закат на море, Море. Крым, (оба — 1898–1903), Узун-Таш. Крым, Туман в горах. Кавказ (1898–1908, все — ГРМ) и других. В них появился ранее невиданный цветовой регистр: сиреневый, фиолетовый, желтый, красный, бирюзовый, лиловый — цветовая гамма, любимая художниками рубежа XIX–XX веков.

Импрессионизм не стал для Куинджи целью, как это произошло в произведениях Константина Коровина, Игоря Грабаря, Василия Переплетчикова и Николая Мещерина, а лишь средством совершенствования декоративной пластики. Импрессионистический опыт маленьких этюдных и эскизных работ Куинджи представляется как бы примериванием к послепленэрной фазе реалистического освоения природы.

Зима. Оттепель. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Зима. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Днепр. 1901. Эскиз Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Технология живописи

Известность Куинджи была широка. Необычность его яркой живописи привлекала к нему внимание ученых. Особенно дружен он был с великим химиком Дмитрием Ивановичем Менделеевым. При встречах они играли в шахматы, чувствуя друг в друге достойного партнера. Менделеев выделял Куинджи среди художников за уникальные эффекты экспонирования его картин. Напомним впечатление очевидца — архитектора Константина Быковского: «Сама обстановка картины вполне необычна. Вы входите в темную обширную комнату, слабый свет едва проникает при входе, но глубина помещения потонула в ночном мраке. В этой глубине, вдали за силуэтами голов зрителей ярко светится, подобно транспаранту, блестящий цветной прямоугольник. На нем сразу выделяются горящие ярким цветом стволы берез. Перед вами что-то совсем не похожее на картину. Наталкиваясь в темноте на зрителей, вы подвигаетесь вперед до преграды…»[50]. Чему равно это впечатление: фокусу или художественному открытию?

Москва. Вид на Москворецкий мост, Кремль и храм Василия Блаженного. 1882 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
В заметке Перед картиной Куинджи Менделеев отметил существующую связь искусства с наукой[51]. Словам этим следует придать особое значение. Уже во второй половине 1870-х годов Куинджи осознал, что совершенствовать живописные эффекты возможно путем использования новых химических и физических открытий, касающихся закономерностей взаимодействия света и цвета, а также свойств красочных пигментов. Передвижники, близкие к Менделееву, ввели Куинджи в круг ученых. В тесном общении с художниками находился также известный физик, профессор Петербургского университета Федор Петрушевский. Важное место в его исследованиях занимали вопросы света и цвета, особенно применительно к живописи. Петрушевский, прекрасно осведомленный о трудах Гельмгольца, Шеврейля и Руда, познакомился с живописью импрессионистов и несколько позже — дивизионистов. Он проделывал опыты по определению средней светосилы живописных поверхностей, разрабатывал и изучал красочные пигменты и свойства красок, популяризировал учение о дополнительных цветах. Контакты передвижников с Петрушевским не только не вызывают удивления, они закономерны. Потребность в правдивом воплощении общественных явлений, природы привела реализм, как всякое новаторское течение, к осознанному изучению физических законов природы, к научной разработке технологии живописи. В этом смысле, очевидно, и надо понимать приведенные выше слова Менделеева.

По всей видимости, одним из первых с Петрушевским познакомился Крамской. Их переписка началась в 1876 году, а общение — возможно, и раньше. С передвижниками Петрушевский проводил занятия в университете, но также читал общедоступные лекции в педагогическом музее военно-учебных заведений, а затем специальные — в Академии художеств. Первое печатное издание лекций о свете и цвете в живописи вышло в 1883 году.

Вид на Москву с Воробьевых гор. 1882 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Был ли Куинджи знаком с Петрушевским? Несомненно — да. Проблемы, поднимаемые известным физиком в научных изысканиях и лекциях, больше других относятся к творчеству Куинджи, хотя в лекциях Петрушевского его имя не упоминается. Прямое свидетельство общения двух знаменитостей встречаем в воспоминаниях Репина: «В большом физическом кабинете на университетском дворе, мы, художники-передвижники, собирались в обществе Д. И. Менделеева и Ф. Ф. Петрушевского для изучения под их руководством свойств разных красок»[52]. Отсюда видна не только причастность Куинджи к ученым занятиям с Петрушевским, но и особая, исключительная предрасположенность его к восприятию цвета.

Между примерами, приведенными Петрушевским в лекциях 1883 года, и живописными работами Куинджи так много аналогий, что хочется сделать предположение о раннем знакомстве художника и ученого. Во всяком случае, отнести его ко времени общения с Петрушевским Крамского, то есть не позже 1876 года.

Крым. 1900–1905 (картина не окончена) Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Крыши. Зима. 1876 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Основные куинджиевские эффекты: яркость, красочность его картин, иллюзия глубины пространства — соответствуют предложенной Петрушевским системе дополнительных цветов и замечаниям его о закономерности света и цвета[53]. Несомненно, Куинджи воспользовался достижениями научной мысли в своем творчестве. В этом отношении его роль подобна дивизионистам во Франции, обратившимся, несколько позже него, к достижениям науки. Не исключена совместная разработка Петрушевским и художниками вопросов тона («… в одном роде художественных произведений — пейзаже, тон играет одинаковую, если не главнейшую, роль с рисунком») и цветных теней[54]. Усвоив научные открытия Петрушевского, Куинджи попытался использовать их в своей художественной практике. В этом отношении стоит возвратиться к истории с оригинальным, всех поразившим экспонированием Березовой рощи и Лунной ночи на Днепре в темноте, при ламповом освещении. И вовсе не красная стена соседнего дома заставила плотно закрыть окна, дабы не мешали красные рефлексы, как писали об этом событии корреспонденты петербургских газет. Избежать красных отсветов соседней стены можно было простым занавешиванием окон светлой прозрачной материей. Первый вариант Березовой рощи Куинджи вывесил на той же Морской, показывая картину при дневном свете, и никакая стена не могла тогда затмить впечатление поразительной солнечной живописи. Очевидно, дело заключалось в другом. Стоит обратиться к тому же Петрушевскому, чтобы стала понятна причина лампового освещения: «Опыт показывает, что иные картины имеют лучший вид при огне, чем при дневном освещении… Картины, изображающие лунное сияние, отраженное водой, часто представляются лучшими или, по крайней мере, более блестящими вечером, чем днем, так как светлые тона получают перевес над фиолетовыми, синеватыми и другими тонами воды. Особенно хороший вид принимают при огне картины, изображающие яркое дневное освещение или солнечное вечернее освещение белых и желтых предметов, например, стволов берез и сосен. Тона этих предметов отражают много лампового света, а темная сравнительно листва деревьев не способствует своим цветом отражению, через что усиливается противоположность между освещенными и теневыми местами предметов, изображенных в картине»[55]. Эти строки, написанные в 1883 году, вовсе не относились к произведениям Куинджи, но в них чувствуется впечатление, произведенное Лунной ночью на Днепре и Березовой рощей. Нет полной ясности, привел ли Куинджи Петрушевского к подобному анализу зависимости цвета от освещения или все произошло наоборот.

Осень. 1876–1890 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Впрочем, это не имеет существенного значения. В обоих случаях Куинджи представляется нам новатором и в творчестве, и в экспозиционном деле, думающим о максимальном впечатлении, которое можно извлечь из цвета, по-особому освещая картину.

Изучение цветовых возможностей красок не могло не подвести Петрушевского, так же, впрочем, как и Менделеева, к мысли об их взаимосвязи с эстетическими категориями искусства, с художественным методом.

Кипарисы на берегу моря. Крым. 1887 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Современников поражала в работах Куинджи обобщенность форм, выявляющая основные смысловые акценты пейзажа. Куинджиевские обобщения становятся понятными в свете взглядов, достаточно ясно выраженных в приведенном Петрушевским утверждении Гельмгольца: «… живопись разрешает задачу, которую могла бы поставить себе наука, а именно: какие из признаков предметов наиболее существенны для охарактеризования их свойств»[56]. В лекциях о законах света и цвета Петрушевский не пренебрегал и «эстетической идеей», считая, что наука помогает ее наиполнейшему выражению. Он отмечал необходимость гармонического сочетания художественного таланта с научными познаниями. Взгляды Петрушевского на искусство содержат много общего с художественной практикой Куинджи. Прежде всего, это общее сказывается в повышенном интересе художника и ученого к выразительным потенциям цвета: «… дар цветовых ощущений есть такого рода роскошь, которая возвышает человека. Будучи одарены этой способностью, мы можем себе представить, какой мир духовных наслаждений они в состоянии внести в существование человека»[57].

Петрушевский теоретически, так же как Куинджи практически, хотел возвратить зрителю способность наслаждения цветом, красочной гармонией. Ученый видел смысл искусства в создании возвышенных образов, в стремлении к идеалу: «Искусство должно быть, как и наука, чисто. Если же и признать за искусством служебное значение, то разве в том смысле, что оно имеет силу, перенося мысль и чувства от материальной действительности, изображаемой им, прямо или косвенно к той отдаленной и возвышенной до недостижимости цели, которая одна должна бы служить двигателем наших дел»[58].

Возвышенность образов произведений Куинджи, отмеченных романтическим взглядом на мир, очевидно, и нужно сопоставить с мыслями Петрушевского о «возвышенной цели» искусства, долженствующей стать главным стержнем художественного творчества.

Окончание затворничества

Новый этап романтического творчества Куинджи относится ко второй половине 1870-х-1880-м годам. Куинджи первым вернулся к поискам романтического образа, но уже на другой содержательной и пластической основе, чем романтизм первой половины XIX века.

И наконец, третий этап относится к рубежу XIX–XX веков. Медленная эволюция декоративной живописи, ее созревание в творчестве Куинджи позволили ему создать романтический образ, опирающийся на новые живописные достижения.

После двадцатилетнего молчания, когда считалось, что он прекратил творческие занятия, Куинджи неожиданно решился показать некоторые новые работы немногочисленной публике. Демонстрация проходила у него в мастерской. Осенью 1901 года Куинджи ознакомил с произведениями учеников, затем, недели две спустя — избранных друзей. Преемник Куинджи по мастерской пейзажа Александр Киселев писал Константину Савицкому: «А, Куинджи! Можешь себе представить, что он показал нам (академистам) четыре новых картины, очень хороших после двадцатилетней забастовки! Это просто удивительно. Оказывается, он все это время работал, и не без успеха»[59].

Иероним Ясинский опубликовал статью под интригующим названием Магический сеанс у А. И. Куинджи, где описывал, как четвертого ноября художник пригласил Менделеева с женой, художника Михаила Боткина, писательницу Екатерину Леткову, архитектора Николая Султанова и некоторых других посмотреть новые произведения. Кроме Вечера на Украине Куинджи показывал Христа в Гефсиманском саду, Днепр утром и третий вариант Березовой рощи.

Осень. 1876–1890 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
О новых работах заговорили в обществе, пресса моментально оповестила читателей о таинственных сеансах в мастерской Куинджи. На квартире художника побывало достаточно народа, чтобы автор мог проверить себя, испытать реакцию публики. Передавая отзвуки впечатлений от посещений мастерской Куинджи, ходящие по Петербургу, Репин писал в Москву Илье Остроумову: «А про Куинджи слухи совсем другие: люди диву даются, некоторые даже плачут перед его новым произведением — всех они трогают, я не видел»[60].

В ноябре 1901 года состоялась последняя попытка художника выставить, хотя и для ограниченного обозрения, свои работы долгих лет затворничества. Затем опять наступило молчание, на этот раз до конца дней. Виктор Кривенко, будучи очевидцем демонстрации картин Куинджи, объяснял его испуг перед открытым экспонированием произведений скептической реакцией некоторых посетителей[61].

Дали. Крым. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Система дополнительных цветов была применена еще в одной картине, показанной Куинджи в 1901 году, — Христос в Гефсиманском саду. В картине нет драматизма аналогичных произведений Николая Ге. Идея добра и зла разрешена здесь живописным порядком: эффект фосфорического горения белого одеяния Христа, окрасившегося бирюзовым цветом на фоне темно-бурых теплого оттенка дерев, сообщает образу удивительно яркое впечатление. Таких декоративных эффектов в русском искусстве начала XX века никто не достигал. И дело здесь не в иллюзии солнечного излучения или лунного сияния, а в дистанции, которую она удерживала между реальностью и фактом искусства. Живопись Куинджи сохраняла себя как искусство, сотворенное по законам пластического движения, а не механического воспроизведения предметного мира. Это обстоятельство особенно отчетливо просматривается на примере эскиза Осень (1890–1895, ГРМ), где использован другой декоративный прием: плоскостное сопоставление планов и яркое преображение цвета.

Цветник. Кавказ. 1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Осень Куинджи написана цветовыми пятнами: желтыми, оранжевыми, красными цветами осени, оттененными интенсивно голубым небом и яркой зеленью леса и луга, создающими мозаично-ковровый эффект. Все возрастающая декоративность как средство активизации образа — таков путь движения искусства Куинджи. В реальности художник искал необычайный образ мира. Его он пытался найти, созерцая величественные горные вершины, в которых поражает почти неземное освещение. В наследии художника много работ, посвященных теме гор: Эльбрус. Лунная ночь (1890–1895, ГТГ); Снежные вершины гор. Кавказ; Снежная вершина. Кавказ (обе — 1890–1895, ГРМ); Эльбрус днем·, Вершина Эльбруса, освещенная солнцем, Эльбрус днем. Стадо овец на склонах, Эльбрус вечером (все — 1898-1908, ГРМ), Эльбрус днем (1898–1908, Симферопольский художественный музей) и многие другие. Восприимчивость Куинджи к цветовым нюансам так совершенна, его зрительная память так безукоризненна, что эскизы порой трудно отличить от этюдов. В некоторых из работ удивительно тонко запечатлена воздушная среда, размывающая очертания горных склонов. В других он интенсифицирует цвет, благодаря чему освещенные снежные вершины высвечиваются фосфоресцирующими красками.

Волга. Эскиз. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Впервые на Кавказ художник попал в 1888 году по приглашению Николая Ярошенко, имевшего дачу в Кисловодске. Первая же поездка была отмечена встречей с поразительным феноменом, как бы предзнаменовавшим последующую красочность кавказских пейзажей. В Бермамыте Куинджи и Ярошенко посчастливилось увидеть редчайшее явление в горах — Брокенский призрак. На поверхности радужно окрашенного облака они заметили отражение своих увеличенных фигур[62].

Романтический пафос, которым пронизано изображение горных кряжей, сияющих недоступных вершин, манящих притягательной силой и влекущих человека к познанию неизведанного, перерастает в некийсимвол прекрасного и недостижимого мира. Спустя тридцать лет увлеченность Куинджи темой мироздания поразит воображение Рериха и перейдет в его гималайские сюжеты.

После реформы Академии художеств 1893 года Куинджи совместно с Шишкиным получил предложение возглавить мастерскую пейзажа. Преподавательская деятельность Куинджи составила яркую страницу в истории русского искусства.

Художник стимулировал яркие индивидуальности, не подчиняя их своему пониманию искусства. В его мастерской занимались Константин Богаевский, Константин Вроблевский, Виктор Зарубин, Николай Химона, Николай Рерих, Аркадий Рылов, Вильгельм Пурвит, Фердинанд Рушиц, Александр Борисов, Евгений Столица, Николай Калмыков и другие. Все они оставались преданными учителю до конца жизни. Рерих впоследствии вспоминал:

Радуга. 1900-е. Этюд Таганрогская картинная галерея
«Куинджи любил учеников. Это была какая-то особенная любовь, которая иногда существует в Индии, где понятие учителя-гуру облечено особым пониманием»[63].

Мастерская художника помещалась на верхнем этаже. Из нее был выход на крышу дома. Куинджи трогательно любил птиц, особенно больных и покалеченных. На крыше он устроил лазарет, где лечил птиц.

Куинджи любил музицировать. Он играл на скрипке, жена — на фортепьяно. Был человеком общительным, добрым. Жизнь свою подчинил искусству.

Несмотря на большое состояние, Куинджи жил крайне скромно, почти аскетично. Когда после его смерти описывали имущество, то обнаружили и занесли в опись: «Гостиная: один диван, два кресла и восемь стульев мягких, один рояль. Столовая: один буфет, обеденный стол и двенадцать стульев. Мастерская: четыре мольберта, один этюдник, стенное зеркало в деревянной раме, скрипка в футляре»[64]. Вот и все, а умер миллионер.

Реальность и вымысел

На рубеже XIX–XX веков творчество Куинджи испытало явственное влияние элегических настроений современного искусства. Об этом можно судить по многочисленным эскизам, где несколькими пятнами и точными мазками намечается необыкновенный эффектный образ природы.

В эскизе Поляна в лесу. Туман (1898–1908, ГРМ) непонятно откуда льющимся светом высвечена лужайка «ирреального» цвета. Зеленосерый, разной тональности просвет в темных кулисах леса создает впечатление загадочного слабого свечения цвета. Многие эскизы отличает театральность композиции — освещенный центр окружен темными кулисами леса: Роща, Солнце в лесу, Осень (все — 1898–1908, ГРМ). Но особенно — третий вариант Березовой рощи (1901, Национальный художественный музей Республики Беларусь, Минск). Найденный романтический образ — это некая мечта о прекрасной земле, словно специально созданной для лицезрения. Романтическое искусство Куинджи создавало поэтический мир, замкнутый в границы вымысла. Эта тенденция весьма характерна для искусства и литературы начала XX века. Создание особого, вымышленного мира, наполненного символическими значениями, загадками, прозрениями, — далеко не полный идейно-тематический круг русского символизма. Куинджи в этом потоке влечений сохранял связь с землей; земное казалось ему исключительным явлением.

Мир как некий волшебный храм природы, расположенный где-то в другом, неземном измерении, — таковым предстает образ третьего варианта Березовой рощи. В этом варианте художник как бы вспоминал начало своего пути, но не дублировал его. Романтика Лунной ночи на Днепре и Украинской ночи преобразовалась в новую версию, где связь с реальностью подменяется чистой грезой. «Лунный» пейзаж картины исключает общественную проблематику. Разумеется, он сохраняет актуальность духовного самочувствия общества того времени и в этом плане пейзаж являет его ясно выраженный образец. Романтическое искусство 1880-х годов, связанное со вселенскими размышлениями Куинджи, преображается в Березовой роще 1901 года в отвлеченную романтику элегического тона.

Крым. Южный берег. 1887 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Березовая роща. Пятна солнечного света. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Березовая роща. 1901 Национальный художественный музей Республики Беларусь, Минск

Красный закат

В творчестве Куинджи проявилась еще одна страсть, которую он настойчиво пытался реализовать в полыхающих солнцем картинах. Куинджи можно считать наиболее значительным после Айвазовского «солнцепоклонником».

Его печальные, минорные закаты (Закат, 1876–1890; два одноименных этюда Закат в степи на берегу моря, Закат, все — 1898–1908, ГРМ) прописаны густой пастозной краской. Густой фиолетовый цвет задавлен светлым желтым или оранжевым. Эти необычайно красивые и естественные цветосочетания соответствуют реальной природе солнечного освещения.

Если в горных пейзажах цвета перерастали в декоративную живопись, то «солнечный» цикл сохраняет все обаяние натурного цвета. В этюдных работах закаты спокойны, так же тихо созерцательны, как и другие произведения Куинджи. Некоторые закаты можно понять метафорически: как тихое угасание природы, как завершение естественного кругооборота жизни. Минорное угасание света, пепельное покрытие ярких красок, траурное смещение фиолетовых, бордовых и сиреневых цветов свойственны были и горным этюдам художника. К этому времени относятся несколько замечательных произведений Куинджи, как бы сконцентрировавших его элегическое мировосприятие. Оно впервые появилось в картине Вечер (1888), где минорные краски холодного фиолетового регистра создают печальное настроение, какое-то ностальгическое чувство по угасающей жизни природы. Этюд Сумерки (1890–1895, ГРМ) наполнен тревожными предчувствиями, фиолетовые и желтые цвета звучат предостережением. Беспокойные ощущения заложены в сопоставлениях оранжевого и фиолетового, в сумеречных полутонах земли и неба. Минорные ощущения в картинах Куинджи возникают из игры полутонов, из их перетекания и переливов. В основе эмоционального строя лежит личное переживание художника, но оно обретает в Сумерках всеобщее значение, необычайно созвучное эпохе. Оно смыкается с настроениями разочарованности, с осознанием тщеты человеческого бытия. Несколько позже Александр Блок в цикле Ante Lucem выведет лирического героя — запоздалого путника, печально бредущего по бесконечной дороге жизни. Мотив дороги, любимый и широко распространенный в русской поэзии и живописи, интерпретирован Куинджи согласно доминирующим общественным настроениям.

Дороги человеческой судьбы, созерцание неба и одиноких в своем величии кавказских вершин, с которыми человек ведет мысленную беседу, — излюбленные темы Куинджи рубежа XIX–XX веков. Но чтобы выразить это умонастроение времени, художнику пришлось «наработать» массу этюдов на тему солнечных закатов. Они не были проходными или подготовительными. Они представляли самостоятельную художественную ценность. Художественными перлами воспринимаются натурные работы, где угасание светила, подернутого сумеречным пеплом, кажется трудным для изображения такого быстротечного явления природы, как закат (Закат, Закат зимой. Берег моря, оба — 1876–1890, ГРМ).

Закат в степи на берегу моря. 1898–1908 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Зато в центральной картине «солнечного цикла», в Красном закате (1905–1908, Музей Метрополитен, Нью-Йорк), Куинджи предстает солнцепоклонником. В элегических закатных мотивах художник кажется угомоненным язычником. Полыхание красок расплавленного солнца, залившего мир напряженным цветом, тем не менее создает впечатление если не умиротворения, то лирического созерцания мощного дневного светила, смиряемого силами приближающейся ночи. В стихиях природы Куинджи старался познать противоположные их начала: ночь и день, порыв и покой, немощь и силу. Лунная ночь представлялась бездонным мирозданческим пространством. Солнце, напротив, все было на поверхности небесной сферы. Оно трактовалось двояко: умиротворенным, погибающим, гаснущим или буйно полыхающим, яростной стихией. Солнце дарует жизнь. Поэтому, видимо, Красный закат плотно сомкнулся с фольклорными представлениями, где солнце воспринимается как источник жизни и красоты.

В долгий период творческого «молчания» Куинджи продолжал сохранять связи с общественной жизнью. Несмотря на выход из Товарищества передвижных художественных выставок, он по-прежнему дружил с некоторыми передвижниками, присутствовал на их общих собраниях.

Можно сказать, делом жизни стало для Куинджи создание общества художников, необходимого для творчества и взаимопомощи. Он встретил такое же желание у Константина Крыжицкого. Шестого ноября 1908 года на квартире у Куинджи собрались учредители и было решено в знак заслуг Куинджи присвоить обществу его имя. Архип Иванович внес в его основание миллионный капитал. К 1910 году, году смерти Куинджи, общество насчитывало 101 человека.

Красный закат. Эскиз. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Закат. 1876–1890 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Закат зимой. Берег моря. 1876–1890 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Умер Куинджи 11 июля 1910 года. Заболел он в Крыму воспалением легких. Спустя некоторое время с разрешения врачей Вера Леонтьевна перевезла его в Петербург. Но сказалось больное сердце, которое не справлялось с болезнью. Куинджи звал учеников, но летом они были в разъезде. У постели больного присутствовали Рерих и Химона.

В завещании весь свой капитал художник передал обществу имени Куинджи. Вере Леонтьевне завещал 2500 рублей ежегодно. Детей у них не было. Позаботился о ком только мог. Вспомнил брата, глубокого старика, у которого жил мальчиком, не забыл племянников и их детей. Отрядил церкви, в которой крестился, дабы организовали школу его имени.

Остался в памяти человеком добрым, вспыльчивым, буйного темперамента, человеком оригинального мышления, не столь тонко воспитанным, но цельным, искренним и, как высказался однажды Репин, «необычайно умным».

Сумерки. 1890–1895 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Хроника жизни Куинджи

1842 родился в Мариуполе.

1868 Петербургская Академия художеств присвоила звание свободного художника за картину Татарская деревня при лунном освещении на южном берегу Крыма.

1873 посетил Германию, Францию, Англию.

1875 принят в члены Товарищества передвижных художественных выставок.

1876 на V выставке ТПХВ экспонируется картина Украинская ночь.

1878 картины Вид на острове Валааме, Лунная ночь на Украине экспонируются на Всемирной выставке в Париже. Поездка во Францию.

1880 выход из Товарищества передвижников.

1890–1895 поездка на Кавказ.

1892 утвержден в звании профессора петербургской Академии художеств.

1895 увольнение с должности профессора-руководителя пейзажной мастерской.

1898 поездка за границу с учениками пейзажной мастерской.

1904 учреждено Общество имени А. И. Куинджи на его средства.

1910 11 июля умер в Петербурге.

Березовая роща. 1879

Холст, масло, 97×181 см Государственная Третьяковская галерея, Москва
Одним из первых замыслов картины мог быть этюд 1878 года Сосновый лес с речкой. Куинджи заимствовал в нем у Шишкина композицию, близкую Корабельной роще. Однако интерпретация пейзажа другая, лишенная шишкинской эпичности. В этюде содержалось многое из того, что предвещало Березовую рощу. В первую очередь — мотив с ручьем, обобщение крон деревьев, глубинность пространства. В картине сохранен от этюда прием среза верхнего края изображения, как в фотокадре, придавшего виду некий частный характер.

В картине Березовая роща Куинджи расширяет плоскость неба и разрежает планы, в связи с чем меняется интерпретация пейзажа, устремленная к передаче светлого и радостного состояния природы.

Дубы. 1900-1905

Холст, масло, 83×164 см Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
В картине Дубы изображение против света придает огромной кроне дуба орнаментальную силуэтность и уплощает ее, подобно барельефу. Цветовые массы оставляют впечатление громадности, значительности, эпического величия. Былинный характер Дубов не утрачивает, однако, связи с реальностью. Художник накапливал впечатления от природы Крыма. Аркадий Рылов вспоминает о дубовых лесах в имении Куинджи, поднимающихся к подножию Яйлы. Вместе с тем изображение выходит за границы реальной достоверности. Дубы как бы теряют соразмерность с обычными представлениями о масштабах предметов… Подобный гиперболизм форм придает художественному произведению подчеркнутую возвышенность. Художественное мышление Куинджи совпадает с характерными течениями искусства начала XX века, переносящими центр тяжести содержания с материального изображения жизненных качеств и явлений на субъективно-духовное их выражение посредством эмоциональной концентрации образа. В романтических, как будто отвлеченных Дубах современность присутствует в своей острейшей проблематике. В могучих и величественных деревьях словно воплощаются извечные силы природы, противопоставленные изменчивости жизни.

Ночное. 1905-1908

Холст, масло, 107×169 см Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Глубоко поэтичное восприятие природы словно сомкнулось у Куинджи в картине Ночное с романтической тенденцией, породив произведение со сложной романтико-реалистической структурой образа.

В Ночном — прощальном произведении Куинджи — воплотились воспоминания детства и пристрастие к созерцанию неба. Элегичность, некая прощальность, лирическая грусть заставляют минорно звучать бледные краски горизонта, томительно светиться гладь реки.

Своим творчеством Куинджи опередил время, открыв новое романтическое движение, вырвавшееся на простор XX века. Художник заложил основы романтического искусства и остановился, словно ожидая подкрепления. И оно пришло, но в следующем столетии.

Вечер на Украине. 1878-1901

Холст, масло, 107х169 см Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Надо полагать, что Вечер на Украине (1901) Куинджи показал в несколько переработанном виде, после того как экспонировал картину в 1878 году под названием Вечер. Строго говоря, ее следует датировать 1878-1901 годами. Эскиз Львовского художественного музея залит томительным малиновым цветом. Краски горят на белых стенах хаты. Декоративный эффект Вечера в картине Вечер на Украине (1901) еще более форсирован. Критик Московских ведомостей отмечал в Вечере ярко-малиновые хаты. В Вечере на Украине 1901 года эффект дополнительных цветов доведен до предела: на теневой стороне хаты горят бирюзовым цветом, контрастирующим с малиновым и усиливающим эффект горения. Вечер на Украине едва ли не самое показательное для творческого метода Куинджи произведение. Цвет сообщает изображению зачарованную недвижность, необычайный покой какого-то неземного свойства. Декоративизм Куинджи проявился здесь особенно обнаженно.

Лунная ночь на Днепре. 1880

Холст, масло, 105×144 см Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Д. В. Сарабьянов отмечает существенную черту романтического искусства 1880-х годов — «романтическое томление». Это верное наблюдение позволяет сопоставить творчество Куинджи и его немецкого предшественника — Каспара Давида Фридриха.

В произведениях Фридриха люди томятся, завороженные созерцанием магического лика природы. Кажется, что интерпретация мироздания у Куинджи подобна фридриховскому. Однако подобие чисто внешнее. В Лунной ночи на Днепре нет ничего магического, как у Фридриха. Созерцание небесных пространств у Куинджи испытывает земное притяжение. Планетарные дистанции осмысливаются художником не отвлеченно. Земной мир воспринимается грандиозным созданием природы, осмысление которого возносит человека в область возвышенных представлений. Магия завороживания относится не к мистическим силам небес, а к огромному реальному миру, перед которым человек испытывает удивление и восторг.

Каспар Давид Фридрих Восход луны над морем. 1822

После дождя. 1879

Холст, масло, 102×159 см Государственная Третьяковская галерея, Москва
Картина После дождя типологически близка романтическим произведениям. Это проявляется прежде всего в сюжете, передающем бурное состояние природы, в повышенной психологизации пейзажного образа, в живописной свободе и в особой эмоциональной роли, придаваемой фактуре живописи. Нервный динамичный мазок, способствующий передаче стремительности движения туч, создает сложную структуру полотна.

В то же время в картине нет «романтического тождества» между автором и стихией природы. Куинджи не выявляет свои духовные порывы, не субъективизирует восприятие пронесшейся грозы, а старается запечатлеть ее в реальном, объективном качестве. Сочно написана зелень луга, выхваченная светом. Верны тоновые переходы зеленого от светлого к темному. Зеленью прописаны белые мазанки и фиолетовый ручей, дабы выдержать цветовые отношения на плоскости полотна и не прервать его резким цветом.

Солнечные пятна на инее. 1876-1890

Клеенка, масло, 24,4×27,2 см Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Живопись Куинджи — это полнейшая отстраненность от всяческих прозаизмов. Даже в мерцающих хатах Вечера на Украине загадочно светится некая тайна. За земными сюжетами видится непоколебимый покой мироздания, как бы оттеняющий обыденную жизнь. В картине Пятна лунного света в лесу Куинджи как будто пытается проникнуть в мир идеального, но останавливается перед его непостижимостью. Через воспроизведение земной реальности художник сотворяет идеальный мир гармонии и красоты. В таком сопоставлении слышатся отзвуки христианской философии, согласно которой земная жизнь — лишь низший уровень идеального бытия, сотворенного Богом.

В представлении художника бытие неколебимо, величественно и медлительно. Изобразительные средства отвечают сути образа: линии романтических произведений Куинджи плавны и тягучи, свет загадочен, композиция пространственна, будто подготавливается почва для прорыва воображения в иные миры.

Путь декоративных превращений пролегает через пленэрное освоение природы (Зима. Пятна света на крышах хат, 1890–1895; Солнечные пятна на инее, 1876–1890). В них реальный эффект заснеженного леса, пушистых сугробов и цветных теней используется художником для обтекаемого рисунка и формирования цветового тона. Заключением подобных превращений стала небольшая картина Пятна лунного света в лесу. Зима (1898–1908). Этот музыкальный декорированный образ зимы вымышлен, сказочен, формы деревьев обобщены. Они являют как бы земной вариант кучевых облаков.

Зима. Пятна лунного света в лесу. Зима. 1898–1908 Государственный русский музей, Санкт-Петербург
Зачарованность природы неземным цветом — впечатление, возникающее благодаря форсированной яркости лунного света, будто смешавшего свет двух миров: лунного реального и неестественного, как бы инопланетного. В это время творчество Куинджи испытывало явственное влияние эстетики стиля модерн, одним из зачинателей которого в пейзажной живописи он явился.

Зима. Пятна лунного света на крышах хат. 1876–1890 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Указатель произведений А. И. Куинджи

Березовая роща. 1879 — 23, 50-51

Березовая роща. 1901 — 44

Березовая роща. Пятна солнечная света. 1890–1895 — 44

Вечер на Украине. 1878-1901-18, 56-57

Вид Исаакиевского собора при лунном освещении. 1869 — 7

Вид на Москву с Воробьевых гор. 1882 — 37

Волга. Эскиз. 1890–1895 — 42

Дали. Крым. 1898–1908 — 41

Дарьяльское ущелье — 24-25

Днепр утром. 1881 — 32-33

Днепр. Эскиз. 1901 — 35

Дубы. 1900–1905 — 30, 52

Забытая деревня. 1874 — 11

Закат в степи на берегу море. 1898–1908 — 47

Закат зимой. Берег моря. 1876–1890 — 48

Закат. 1876–1890 — 48

Зима. 1890–1895 — 35

Зима. Оттепель. 1890–1895 — 35

Зима. Пятна лунного света в лесу. Зима. 1898–1908 — 63

Зима. Пятна лунного света на крышах хат. 1876–1890 — 63

Кипарисы на берегу моря. Крым. 1887 — 39

Красный закат. Эскиз. 1890–1895 — 48

Крым. 1900–1905 — 37

Крым. Южный берег. 1887 — 44

Крыши. Зима. 1876 — 38

Ладожское озеро. 1870 — 9

Лесное озеро. Облако. Не ранее 1890 — 22

Лодка в море. Крым. До 1875 — 27

Лунная ночь на Днепре. 1880 — 19, 58-59

Лунные дали.1890–1895 — 28

Море с парусным кораблем. 1876–1890 — 27

Море. Крым. 1898–1908 — 5

Москва. Вид на Кремль со стороны Замоскворечья. 1882 — 29

Москва. Вид на Москворецкий мост, Кремль и храм Василия Блаженного. 1882 — 36

На острове Валааме. 1873 — 16-17

На фоне заката. 1900 — 13

Ночное. 1905–1908 — 30, 54–55

Ночь — 31

Облако. 1898–1908 — 26

Осенняя распутица. 1872 — 11

Осень. 1876–1890 — 38

Осень. 1876–1890 — 40

Осень. Туман. 1898–1908 — 34

Пейзаж. 1890-1900-е — 34

Полдень. Стадо в степи. 1890–1895 — 5

После дождя. 1890–1895 — 17, 60-61

Радуга. 1900–1905 — 14

Радуга. Этюд. 1900-е — 43

Роща. 1898–1908 — 22

Север. 1879 — 15

Снежные вершины. Кавказ. 1890–1895 — 20

Снежные вершины. Кавказ. 1890–1895 — 24

Солнечная пятна на инее. 1876–1890 — 62

Солнечный свет в парке. 1901- 23

Степь. 1875 — 8

Сумерки. 1890–1895 — 49

Украинская ночь. 1876 — 12–13

Цветник. Кавказ. 1908 — 41

Чумацкий тракт в Мариуполе. 1875 — 10-11

Эльбрус вечером. 1898–1908 — 31

Эльбрус. 1898–1908 -21

Эльбрус. Лунная ночь. 1890–1895 — 21

Эффект заката. 1895–1890 — 33

И. К. Айвазовский. Вид Константинополя при лунном освещении. 1846 — 6

В. М. Васнецов. Портрет Архипа Ивановича Куинджи. 1863 — 4

И. Н. Крамской. Портрет Архипа Ивановича Куинджи. 1877 — 28

В. И. Суриков. Вид памятника Петру I на Сенатскоой площади в Петербурге — 7

Мастера живописи
Эта серия - единственная на сегодняшний день подборка альбомов, где полно представлены и западноевропейские и российские мастера. Книги посвящены творчеству виднейших российских и зарубежных художников начиная с эпохи Возрождения и до нашего времени. Написанные ведущими искусствоведами тексты и цветные иллюстрации на каждой странице делают любой альбом серии великолепным подарком. В альбомы о русских мастерах живописи включены, помимо репродукций лучших картин из центральных музеев, шедевры из малодоступных ранее региональных картинных галерей и частных собраний. Книги серии охватывают весь спектр жанров живописи.

Издание содержит цветные репродукции.

Крамской

Васнецов В.

Левитан

Врубель

Нестеров

Айвазовский

Репин

Суриков

Верещагин

Саврасов

Шишкин

Куинджи

Васильев Ф.

Серов

Поленов

Крымов

Брюллов

Боровиковский

Ренуар

Рафаэль

Рембрандт

Леонардо

Босх

Моне

Шагал

Ван Гог

Боттичелли

Климт

Веласкес

Пикассо

Микеланджело

Гоген

Тициан

Мане

Сезанн

Тулуз-Лотрек

Примечания

1

А. И. Менделеева. Менделеев в жизни. М., 1928, с. 63.

(обратно)

2

Письмо в редакцию. — Мир искусства, 1904, N 3, с. 73 (хроника).

(обратно)

3

М. П. Неведомский. А. И Куинджи. СПб., 1913, с. 8.

(обратно)

4

Неведомский, указ. соч., с. 8–9.

(обратно)

5

Русская старина, 1878, N 20, с. 302.

(обратно)

6

ЦГИА, ф. 789, оп. 6, ед. хр. 121, л. 16.

(обратно)

7

ЦГИА, ф. 2048, on. 1, ед. хр. 22, л. 1.

(обратно)

8

ЦГИА, ф. 789, оп. 6, ед. хр. 175, л. 3.

(обратно)

9

Н. Б. Нордман-Северова. Интимные страницы. СПб., 1910, с. 124.

(обратно)

10

Е. В. Сахарова, В. Д. Поленов. Письма, дневники, воспоминания. Изд. 2-е, M.-Л, 1950, с. 19.

(обратно)

11

ЦГИА, ф. 789, оп. 6, ед. хр. 175, л. 3.

(обратно)

12

Там же, л. 15.

(обратно)

13

Отдел рукописей ГТГ, ф. 1, ед. хр. 2803, л. 2 об.

(обратно)

14

В. М. Гаршин. Полное собрание сочинений. Т. 3. М., 1934. с. 36.

(обратно)

15

Неведомский, указ. соч., с. 29.

(обратно)

16

К. Д. Кавелин. Собрание сочинений. Т. 3, СПб., 1899, с. 183.

(обратно)

17

Пчела, 1875, № 36, с. 437.

(обратно)

18

См.: И. Е. Репин. Художественное наследие. Т. 2, М.-Л., 1949, с. 338.

(обратно)

19

С. Волконский. Мои воспоминания. М., 1992, с. 5.

(обратно)

20

М. В. Нестеров. Давние дни. М., 1959, с. 37.

(обратно)

21

И. Н. Крамской. Письма, статьи. В 2-х томах. Т. 2. М., 1965, с. 180.

(обратно)

22

A. Л. Шестая выставка картин передвижных выставок. — С.-Петербургские ведомости, 1878, 23 марта; АЛ. 7-я передвижная художественная выставка. — С.-Петербургские ведомости, 1979, 31 марта.

(обратно)

23

И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка. Т. II. М.-Л., 1949, с. 258.

(обратно)

24

Отдел рукописей ГТГ, ф. 69, ед. хр. 177, л. 1–2.

(обратно)

25

Крамской, указ. соч., т. 2, с. 296.

(обратно)

26

Там же, с. 395.

(обратно)

27

Крамской, указ соч… т. 2. с 275.

(обратно)

28

Там же. с 395.

(обратно)

29

Цит. по: Неведомский, указ. соч… с. 10.

(обратно)

30

Цит по. В. В Стасов Избранные сочинения в 3-х томах. т. 1 М. 1952. с 346.

(обратно)

31

К. Д. Кавелин. Философские произведения. СПб., 1899, с. 961.

(обратно)

32

Крамской, указ. соч., с. 369–370.

(обратно)

33

И. Е. Репин. Далекое-близкое. М., 1960, с. 332.

(обратно)

34

Цит. по: В. Зеньковский. История русской философии. Л., 1991, с. 212.

(обратно)

35

Неведомский, указ. соч., с. 67.

(обратно)

36

И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем. Т. 13, кн. 1. Л, 1968, с. 495.

(обратно)

37

Менделеева, указ. соч., с. 55.

(обратно)

38

П. П. Чистяков. Письма, записные книжки, воспоминания. М., 1953, с. 109.

(обратно)

39

Там же, с. 106.

(обратно)

40

Я. Д. Минченков. Воспоминания о передвижниках. М., 1959, с. 289.

(обратно)

41

Чистяков, указ. соч., с. 109.

(обратно)

42

Крамской, указ. соч., с. 398.

(обратно)

43

Тургенев, указ. соч., с. 48.

(обратно)

44

Зеньковский, указ. соч., т. 2, ч. 1, с. 95.

(обратно)

45

Зеньковский, указ. соч., т. 1, ч. 2, с. 149.

(обратно)

46

Нестеров, указ. соч., с. 48.

(обратно)

47

Минченков, указ. соч., с. 192.

(обратно)

48

Г. Г. Мясоедов. Письма, документы, воспоминания. М., 1972, с. 133.

(обратно)

49

И. И. Бродский. Мой творческий путь. Л., 1965, с. 38.

(обратно)

50

K. M. Быковский. По поводу последней картины г. Куинджи. — Вестник Европы, 1881, т. 3, с. 390.

(обратно)

51

Д. И. Менделеев. Перед картиной Куинджи. — Голос, 1880, 13 ноября.

(обратно)

52

Репин, указ. соч., с. 414.

(обратно)

53

Ф. Ф. Петрушевский. Свет и цвет сами по себе и по отношению к живописи. СПб., 1883.

(обратно)

54

Там же, с. 22.

(обратно)

55

Там же, с. 26.

(обратно)

56

Петрушевский, указ. соч., с. 96.

(обратно)

57

Там же, с. 101–102.

(обратно)

58

Там же. с. 103.

(обратно)

59

Отдел рукописей ГТГ, ф. 14, ед. хр. 130, л. 22 об.

(обратно)

60

И. Е. Репин. Письма к художникам. М., 1952, с.152.

(обратно)

61

РГАЛИ, ф. 785, on. 1, ед. хр. 7, л. 72.

(обратно)

62

В. Секлюцкий. H. A. Ярошенко. Ставрополь, 1963, с. 58.

(обратно)

63

Н. К. Рерих. Из литературного наследия. М. 1974, с. 182.

(обратно)

64

ЦГИА, ф. 791, on. 1, ед. хр. 4, л. 14.

(обратно)

Оглавление

  • Загадки биографии
  • С передвижниками
  • Путь к успеху
  • Новый романтизм
  • Философия
  • Молчание
  • Навстречу импрессионизму
  • Технология живописи
  • Окончание затворничества
  • Реальность и вымысел
  • Красный закат
  • Хроника жизни Куинджи
  • Березовая роща. 1879
  • Дубы. 1900-1905
  • Ночное. 1905-1908
  • Вечер на Украине. 1878-1901
  • Лунная ночь на Днепре. 1880
  • После дождя. 1879
  • Солнечные пятна на инее. 1876-1890
  • Указатель произведений А. И. Куинджи
  • *** Примечания ***