День обаятельного человека [Геннадий Федорович Шпаликов] (fb2) читать онлайн

Геннадий Шпаликов. День обаятельного человека

ПРОЛОГ

В этой истории предполагается много разговоров, длинных сцен, которые будут разворачиваться на многих страницах, да и герой ее, как вы убедитесь впоследствии, не в меру красноречив, поэтому мне приятно предложить вам начало, в котором не будет никаких разговоров вообще, а будут такие славные вещи, как пляж в Серебряном бору, как летнее безоблачное небо, блеск воды, солнце, парашютисты, повисшие невдалеке над полем Тушинского аэродрома, бесшумно парящие планеры, загорелые молодые люди и девушки, легко ступающие по песку, по траве, сидящие в плетеных креслах, играющие в волейбол, загорающие, в темных очках и без очков, с приклеенными на носу бумажками, пьющие воду из бумажных стаканчиков; и еще вообразите непрерывную музыку по радио, разноцветные зонтики и кого-то с гитарой, сидящего на песке в окружении многочисленных слушателей, которым он поет с истинным вдохновением, не требуя взамен ничего, кроме одобрения и улыбок.

Герои этой истории двигаются в пляжной толпе, не выделяясь из нее и не привлекая особенного внимания, хотя девушка стройна и хороша собой, а парень — представляет из себя образец мужественности шириной плеч, открытой улыбкой, ростом и всем прочим, что должно быть в человеке, который уже достиг тридцати лет и часть этого времени он серьезно занимался своим физическим развитием, ибо ничто не может появиться просто так.

На плечи девушки наброшено полотенце, ее светлые волосы лежат свободно. Ветер от реки временами заставляет их взлетать, открывая полностью ее лицо, удивительно свежее, покрытое молодым первым загаром.

Уже далеко не начало дня, и хотя июльское солнце светит с нeослабевающей энергией и продолжает свое благородное оздоровляющее действие на горожан, они толпятся у кабинок, надевая юбки через голову и, стоя на одной ноге у воды, натягивают на другую, только что омытую, ботинок.

А наши герои, которых зовут соответственно Андрей и Вера, минуют ворота пляжа и оказываются среди множества машин, которые стоят здесь в ожидании своих хозяев, сверкая лаком и никелем, чуть покрытые пылью, жаркие внутри.

Андрей открывает машину — все ее двери, чтобы она немного проветрилась перед дорогой.

Вера переодевается в машине, собственно, ее переодевание заключается в том, что она натягивает на себя открытый сарафан.

Андрей надевает белую рубашку, легкие светлые брюки и босой садится за руль. Вера прислоняется к нему плечом, и они медленно выруливают на шоссе, пробираясь между других машин.

Выбравшись, они въезжают в сосновый лес. В открытое Верой окно врывается ветер, становится не так жарко, и путешествие приобретает приятность во всем, включая музыку, передаваемую приемником, мелькание за окном сосен, дач, и наконец, широкое шоссе впереди, которое совершенно ослепительно сверкает радужными пятнами бензина, пролитого кем-то, и просто белизной бетона под солнцем.

НОЧЬ

Среди ночи Вера проснулась в испуге: Андрея рядом не было.

Она села в постели.

— Андрей! — позвала она. — Андрей! Ты где?

Ответа не последовало.

— Андрей! — еще раз позвала она.

Что? — Андрей неожиданно показался в раскрытой двери балкона

Вера охнула.

— Жарко, — сказал Андрей, — не могу уснуть. — Он был в одних трусах, босой.

Вера закуталась в простыню и вышла на балкон.

На балконе дул слабый ветерок, и было приятно подставить ему лицо.

Андрей прилег на раскладушку, вытянул ноги. Вера стояла, облокотившись о перила.

Под ними была ночная улица, широкий поворот Садового кольца, пустынного в этот час.

Лишь изредка проносились по нему такси.

— У тебя плечи болят? — спросила Вера.

— Горят. У меня, наверно, и температура поднялась.

— Точно. — Вера положила ладонь на его лоб. — Температура. А тебя не знобит?

— Немного знобит.

— Давай я тебе спину маслом помажу, — сказала Вера. Она ушла в комнату и спросила оттуда: — Включить приемник?

— Ага, — сказал Андрей. — Поищи там что-нибудь.

Негромко зазвучала музыка.

— Эта нравится? — спросила Вера.

— Нравится, — сказал Андрей. — Ты что там делаешь?

— Масло ищу.

Вера вышла на балкон. На ней была рубашка Андрея, закрывавшая колени.

— Поворачивайся, — сказала она. — Давай, ложись на живот.

Андрей повернулся. Вера ладонями растирала масло по его спине.

Спина на белой простыне казалась почти черной.

— Ну как? — спросила Вера, втирая масло.

— Хорошо. — Андрей повернул к ней лицо, улыбнулся, глядя, как она старается. — Может, хватит? — спросил он.

— Лежи. Плечи, плечики, — говорила Вера. — Могли бы еще пошире быть.

— А тебе что, не нравятся?

Нравится, нравится, — сказала Вера. Лежи. Ты самый потрясающий атлет, которого я в жизни встречала. Гигант, атлант, кариатид.

— Я тоже так считаю, — сказал Андрей.

— И все того же мнения, — согласилась Вера.

— Ты же знаешь, что я тебя люблю? — Андрей сел, обнял Веру.

— Нет. Первый раз слышу. Да я вас никогда раньше и не видела. Кто вы такой, как вы сюда попали среди ночи?

— По трубе влез, — сказал Андрей. — Много наслышан о вашей красоте.

— Вы бы хоть штаны тогда надели. — Вера прижалась к Андрею.

— А у меня странности.

— Какие-то у вас неинтересные странности, — сказала Вера.

— Уж какие есть. Не взыщите.

— А по карнизам и гребням крыш при лунном свете не ходите?

— Нет.

— Жалко. А... — хотела она что-то еще спросить, но Андрей поцеловал ее, и, целуясь, они замолчали надолго, и лишь потом Вера сказала: — Так и задохнуться недолго. Я знаю случаи. — Она прижалась к Андрею. — Ты не поверишь — я начинаю бояться.

— Что? — спросил Андрей. — Кого ты боишься?

— Не знаю. Я боюсь себя, тебя — и за тебя боюсь, даже до глупости: вдруг ты под машину попадешь, вдруг тебя какой-нибудь бандит по ошибке ночью стукнет или я, например, отравлюсь случайно какой-нибудь любительской колбасой — и все кончится.

— Знаешь, — сказал Андрей, — когда сидишь на солнце, ты прикрывай голову. В этом все и дело.

Я тебе серьезно говорю.

— Я понимаю. Особенно насчет колбасы и бандита, который может ошибиться.

— Андрей! Ты не понимаешь...

— Спокойно. Главное, это вашему брату сумасшедшему не возражать. Со всем соглашаться. Ну, какие у тебя еще есть предположения? Выкладывай, не стесняйся.

— Андрей, ты нехороший человек.

— Верно, нехороший. Опомнись и погляди на меня непредвзято, — Андрей обнял Веру. — Отбрось все личное, заслоняющее тебе глаза, все внешнее, поверхностное — и перед тобой откроется мрачная картина зла, и твоя доверчивая душа содрогнется при виде бездны юмора, и если ты меня сейчас же не остановишь, это плохо кончится для нас обоих, потому что я красноречив и буду говорить до утра. — Он поцеловал Веру. — Спи, моя красавица, сладко спи, радостный светлый сон на тебя уже летит.

Вера закрыла дверь балкона, Андрей растянулся на раскладушке, закрыл глаза.

Где-то совсем рядом, за соседними крышами, ударили куранты.

УТРО

Три часа ночи. Половина четвертого.

В Москве уже светлело. Первыми, как всегда, просыпались птицы, а в городе их довольно много, и в эти предутренние часы они уже начинали какие-то свои разговоры, куда-то летели по своим делам, ссорились, хлопали крыльями, мирились, наполняли голосами бульвар.

Голуби степенно расхаживали по проезжей части улицы и собирались в центре площади.

Оживали пруды. По их поблескивающей от первых солнечных лучей глади, по спокойной, теплой воде уже плавали утки, ныряли, весело взбирались на деревянный помост в самом центре пруда, отряхивались и снова устремлялись в плавание.

Лебеди вели себя несколько иначе. Важные и строгие, они скользили по воде, отражаясь всей своей красотой в ее поверхности, и со стороны могло показаться, что в этом самолюбовании и есть цель их движения.

А между тем, город оживал.

Прибыли первые поезда и электрички, и первые пассажиры уже выходили на вокзальные площади, озирая столицу еще сонными глазами, удивляясь мощи высотных зданий, которые располагаются вблизи почти всех московских вокзалов и производят на впервые попавших в столицу сильное впечатление своими башнями и шпилями, уходящими в небо.

Это небольшое отступление от основного повествования я бы хотел закончить медленным полетом над Москвой на небольшой высоте — над ее домами, переулками, строительствами, над ее театрами и бульварами, над зоопарком, — обязательно! — чтобы мы неожиданно увидели мощного зубра, прогуливающегося по траве, или слона, который, представьте, появится сразу же после того, как мы пролетим серебряный купол планетария и астрономическую площадку.

Этот полет может получиться хорошо и напомнит те незабываемые счастливые полеты, которые мы совершаем во сне, пока растем, а поскольку с течением времени такие сны снятся все реже и реже, то, я думаю, вам доставит большое удовольствие пролететь над Москвой хотя бы таким образом.

Но пора вернуться к героям этой истории, которых мы оставили перед самым рассветом, а уже в городе утро.

Вся комната залита солнечным светом.

Это довольно большая комната в старом доме, с высокими потолками, люстрой и старой, хорошей мебелью, которая, очевидно, стоит здесь давно, привычно, и ее не собираются менять. Стены увешаны фотографиями, концертными афишами, извещающими о выступлениях Андрея. Самого Андрея, однако, в комнате нет, но с первых же кадров мы слышим откуда-то из глубины квартиры его мощный голос, распевающий «Аве Марию» но не возвышенно, а чрезвычайно бодро и мужественно.

Но когда Андрей появляется, продолжая петь, то мы с удовольствием слышим, что на эту знаменитую мелодию он поет вот такие слова:

— Куда пропала моя бритва, куда она запропастилась? Ответа жду и внемлю стенам — они всю правду мне расскажут! О, сжальтесь надо мною, стулья и дорогие домовые! Я не могу ходить не бритым — я знаменитый человек! Аве Мария, мне тоже помоги! —  Андрей в халате, босой. Продолжая петь, он выходит на кухню, где Вера готовит завтрак. — Жена моя, ты заговорщик!— он обнимает Веру. — Тебя за это проклинаю, яичницу я есть не буду, напрасно ты ее готовишь!

— Отстань, не мешай.

Слушай, я тебя серьезно спрашиваю: где бритва? — Андрей уже не пел.

— Откуда я знаю?

— Ну и дом! — Андрей вышел из кухни. — Не дом, а лес. Эй, люди, помогитe! — Через некоторое время он возвращается на кухню с газетой, садится к столу, разворачивает с интересом листы. — Так, — сказал Андрей, — готовится мятеж!

— Где? — спросила Вера, возясь у плиты.

— Недалеко, — сказал Андрей. — Про меня тут ничего не написано? Пистолет у груди стран Среднего Востока. Плохо их дело. Что-то про меня давно не пишут, забывают. Самому, что ли, про себя написать, а? Как ты считаешь? Под другой фамилией, да? Разругать себя в прах, живого места не оставить! И сразу дискуссия, споры! Академик такой-то берет меня под защиту! Ученики одиннадцатого класса возмущены нападками на любимого артиста! Композитор Богословский протестует! Общественность за меня!

— Ох, ты и трепло! — Вера улыбнулась, а Андрей продолжал, увлекаясь все более:

— Дело передают в Организацию Объединенных Наций. У Тан меня полюбил. Советуется, как и что. Ни на шаг от себя не отпускает. Спрашивает меня: «Ну, чего тебе, Андрей, хочется? Какие у тебя сокровенные планы? Хочешь, директором Большого театра назначу? А хочешь — миланскую Ля Скалу бери или Собор Парижской Богоматери!» А я ему говорю: «У, — я так его сокращенно называю, ничего мне не надо. У, я человек скромный, советский, у меня концертная ставка 12 новых рублей, а у Пашки Селезнева — 17, хотя Пашка не в пример мне поет плохо».

— Нет, хорошо поет! — возразила Вера.

— Какая разница! Все равно У Тан Пашку не услышит — ему некогда. Ты посмотри, что на Ближнем Востоке творится!

— Ваше величество, кушать подано! — Вера поставила на стол сковородку.

— Как ты хорошо говоришь: : «Кушать подано». Как будто в МХАТе сидишь. Почему бы тебе не поступить во МХАТ? — Aндрей положил на хлеб большой кусок яичницы и отправил ее в рот. — МХАТ, традиции, театр начинается с вешалки, вот вам кресло Константина Сергеевича, а вот Немировича-Данченко Ты — Чайка! Ну, почему я не летаю? Ну, почему я не летаю? Пoчему я не птица, а всего лишь рояль, ключ от которого давно потерян! Между прочим, ничего сказал, правда?

— А ты бы записывал за собой! — Вера улыбалась, резала свежий помидор.

— Писать скучно, — сказал Андрей. Все пишущие — меланхолики. Раздвоение личности: я — тут, я — там. Самоанализ, вещь в себе, вещь не в себе. А я — человек цельный, здоровый, у меня голос замечательный — так зачем мне писать?

Позвонил телефон.

— Артист Большого, ордена Ленина академического театра Высотский слушает. Паша, это ты? Привет, дорогой. А мы тут как раз про тебя говорили. — Андрей расхаживал по кухне с телефонной трубкой на длинном проводе. — Так в чем суть твоей просьбы, в чем? Говори громко, ты же певец, у тебя легкие должны быть хорошие. Сколько ты по спирометру выдуваешь? Я — семь тысяч! Какова мощь! Нет, Пашенька, прости, не могу. Хочешь, я тебе свою машину дам, чтобы ты с любимой девушкой в Звенигород, например, съездил? Ты никогда не был в Звенигороде? Потрясающий город. Монахи, монашенки. Немедленно туда поезжай — и с любимой девушкой. Прости, я сам в долгах. Всем должен. Кредиторы сжимают кольцо. Имущество вскоре опишут. Ну прощай и прости! — Андрей повесил трубку. — Никогда не давать в долг — вот мой закон. Никогда и никому.

— Ну, Паше можно было дать.

— Запомни: проявишь слабость к одному — весь дом разнесут в две недели. Я не скуп, но — принципиален. Только дураки дают, а мы — не из них. Деньги даются нам трудами, немалыми и опасными. Вот Карузо, пел, пел — и заработал рак горла. Слышала такую историю? — Он обнял Веру. — Или ты хочешь моей смерти?

— Оттого что мы дали бы Паше в долг, ты бы не умер,

— О, если б ты знала, как страстно тебя на заре буду ждать!— Он отстранил Веру от себя и запел дальше по-итальянски, и запел хорошо, запахнувши свой широкий красный халат, делая движения руками, расхаживая по комнате.

Вера влюбленно смотрела на него.

— Молодец я! — сказал Андрей, оборвав пение. — Большой мастер! И притом — какой ум! Редкое совпадение в среде профессиональных оперных певцов! Ну, какие у тебя планы на сегодняшний унылый день понедельник?

— В четыре мы должны быть на похоронах Александры Ивановны.

— Вот занятие для понедельника! Я не пойду.

— Но это же моя родная тетка!

— Вот ты сама и иди.

— Она тебя очень любила.

— Мне очень жаль. Я ее тоже любил. Но я не пойду.

— Но я сказала всем, что ты будешь. Тебя все ждут. Им будет приятно, если ты придешь.

— Им — может быть. Но тетушке-то абсолютно все равно. Она дома лежит?

— Конечно.

— Славная тетка, счастливый человек! Лежит себе дома, спокойно, мирно. Вокруг родственники, внуки, племянники. И никаких организаций! Я пока в консерватории учился, восемь профессоров и два доцента скончались. Представляешь, сколько над ними слов наговорили! Сам выступал дважды. С тех пор не верю ни единому слову, что бы там ни говорили!

— А зачем сам выступал?

— Энтузиазм, но потом всегда смешно. Но некоторые говорят очень сильно. Сами себя до слез доводят.

— Смотри, бритва! — Вера достала бритву с кухонного шкафа.

Андрей пристроился у круглого зеркала. Машинка заработала, загремела.

— Ты знаешь, что я испытывал первую отечественную электробритву? — спросил Андрей, глядя в зеркало. — Свободно могу погибнуть.

— У нас на курсах парень продает хорошую бритву, — сказала Вера.

— Не нравятся мне твои курсы. — Андрей тщательно водил бритвой по подбородку. — Какое-то прибежище темных личностей. Вот и бритвы продают. А наркотики у вас не продают? Оружие?

— Ты же сам хотел, чтобы я учила язык!

— Никогда не понимал, зачем люди учатся иностранному языку. — Андрей расхаживал по комнате.

— Ну ты же учил язык.

— В детстве, бессознательно. Язык — это не профессия. Для стюардесс — да. А так зачем? Книжки читать? Вот радость: прочел Джека Лондона в подлиннике! «Мартин Идена» одолел! Или, может быть, с иностранцами разговаривать? О чем? С кем? Где? На международных конгрессах?

— Но тебе же в поездках помогало знание языка, — сказала Вера.

— С кем я разговаривал по-английски? Только с продавцами. Чем проще наш человек за границей, тем лучше! У советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока!

— Ты бы такие вещи всем не говорил, — сказала Вера.

— Умница. — Андрей обнял ее. — Прелесть. Друг и советчик. Здравый ум, соединенный с красотой. Опора в пути, пристань, отдых после боя! Примешь ли меня, усталого, в пыли, омоешь ли мои раны, полученные в боях? Вот, вспомнил. Мне в час звонят насчет зубов, а меня не будет дома! — Андрей пошел по коридору в комнату. Вера за ним. — И тебя тоже! — Андрей сбросил халат, оставшись в трусах. — Все наше здоровье — в зубах! — Он набросил рубашку. — Лучше облысеть, чем потерять зубы.

— Ты оставь телефон, я ему сама позвоню, — сказала Вера.

— Страшный жулик, но мастер. Легче всего разбогатеть, сделавшись стоматологом. — Андрей одевался перед зеркалом. — Наживаются на наших бедах. Интересно, а у них болят зубы? Представляешь, сам себя лечит! Бормашиной! Сам себя боится, убежден! — Андрей засмеялся. — Объятый страхом стоматолог по нашей улице бежал! — запел он на мотив «Шаланды полные кефали». — А с чем рифмуется «стоматолог»?

— Археолог, — улыбнулась Вера.

— А знаменитый археолог свои курганы разрывал! — допел Андрей, завязывая галстук, потом посмотрел на часы. — Однако, уже одиннадцать. Где же твоя домработница?

— Придет, не пропадет. — Вера убирала постель. В дверь позвонили.

— Какая-то подозрительная точность, — сказал Андрей.— Не к добру. Но у меня мало времени.

— Это недолго: ты посмотри, и все. — Вера пошла открывать. — Ты должен произвести на нее впечатление.

— Рекомендации у нее есть?

— Да, хорошие, — сказала Вера.

В комнату смело вошла крепкая, здоровая девушка лет двадцати восьми.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Здравствуйте. — Андрей смотрел строго. — Ну?

— Что? — спросила девушка.

— Как вас зовут?

— Света.

— Откуда вы, Света?

— Из Киева.

— Хороший город, сказал Андрей. В прошлом разрушенный, а теперь возрожденный к жизни. — Он смотрел на Свету, а та молча смотрела на него. — Ну, так вот, — сказал Андрей, собираясь с мыслями и расхаживая по комнате, и его речь потекла плавным потоком: — И вы, и я — мы оба — представители вымирающих профессий. Ни опер, ни балетов, ни домашних работниц скоро не будет. Я не вправе требовать от вас какой-то особенной привязанности, и нет нужды стремиться к тому, чтобы впоследствии вы превратились в Арину Родионовну, но каждый человек должен выполнять свои обязанности на любом, даже скромном посту, и мера ответственности каждого перед своим делом не зависит от величины его, — Андрей ободряюще улыбнулся, — а целиком зависит от нас. Достигнув честности в малом, мы не солжем в большом, и — напротив. — Он помолчал и начал торжественно: — Дом, в который вы попали, имеет свои традиции, уходящие довольно далеко, традиции, которые не возникают сразу, а складываются годами, веками и, достигнув определенной точки, замирают где-то, не желая терпеть какие-то изменения и поправки. Теперь вы — человек нашего дома. Это накладывает на вас ответственность. Дисциплина и точность — вот непреложный закон наших отношений, основанных на взаимном уважении друг к другу и... — Андрей посмотрел на изумленное лицо Светы и поспешил кончить: — И вот, собственно, все.

Света молча вышла из комнаты. Андрей упал в кресло.

Через некоторое время входная дверь захлопнулась, и в комнату вошла Вера.

— Что ты ей наговорил? — спросила она.

— Полный бред, — сказал Андрей. — Традиции, освещенные веками. Какие традиции! Ну, как она?

— Отказалась. — Вера села напротив Андрея. — Зачем ты ее напугал?

— Знаешь, сама разговаривай! вспылил Андрей. — Я старался! Выкладывался! Суетился перед ней! Перед кем, спрашивается? Почему ты не можешь избавить меня от мелочей? На что я трачу свой душевный пыл! Где границы между тем, что я здесь и кто я на самом деле? Где уважение, наконец? Я не требую ничего, кроме уважения своих близких. От кого еще нам ждать его, как не от вас, от тех, кто окружает, кто живет с нами под одной крышей и разделяет наш хлеб? Ты знаешь, какая странная вещь, — Андрей заговорил совершенно спокойно, — у Ванечки Белова, я вспоминаю, была бабка, которую можно переманить. Займись! Странная вещь, стоит мне выговориться, как я спокоен. Необьяснимо! — Андрей пошел в коридор. — Я уезжаю. — Вера шла за ним. — До трех репетиция, потом — что? Потом на радио, потом я тебе звоню к твоей матери, которую поцелуй. — В дверях Андрей обернулся и поцеловал Веру. — Прощай!

— А как же тетя? Ты придешь?

Андрей был уже на лестнице.

— Передай мои соболезнования! Скажи, что я разделяю их горе, — Андрей спускался вниз, — что в этот час я с ними, хотя меня нет буквально, что я зайду в самое ближайшее время... Цветы купи — Голос его уходил все ниже, пока не пропал совсем.

ДЕНЬ

Чудесный был день, прямо надо сказать.

Таких немного бывает среди всех летних дней, а если и случаются такие дни, то нужно относиться к ним с большой нежностью и уважением и стараться, чтобы твое душевное состояние не шло вразрез с состоянием погоды, природы, с тем белейшим тополиным пухом, который летает по городу, не считаясь ни с потоком машин, ни с тем, что здесь не какая-нибудь усадьба, гдe своды тополей образуют некие тоннели.

Да и какие в Москве тополя, я вас спрашиваю, чтобы этот пух так безбоязненно и гордо влетал в окна домов, реял над шляпами и касался ресниц? Это не те патриархальные деревья, которые, если распилить, обнаружат возраст времени Ледового побоища, а совсем молодые, юные растения, еще не располневшие, стройные, как курсанты, но, между тем, уже обладающие этой странной способностью расточать над городом деревенский аромат и этот пух, появление которого вдруг весело и разом смещает времена года, напоминая об их относительности, о том, что еще будет зима, снегопады, снега, снег, летящий, летающий, столь же белый и ласковый своим прикосновением к лицу, ресницам, губам.

Лето в Москве можно описывать бесконечно, поэтому остановимся, хотя останавливаться не хочется.

Мы у Большого театра. Пусть некоторое, но не слишком продолжительное время

перед нами будут его колонны, серые, прославленные, его кони и колесница, вздыбленные над крышей, весь его величавый фасад, который так убедительно и безоговорочно говорит нам о том, что перед нами действительно Большой театр.

И пусть, исключив все многочисленные звуки улицы, города, все то реальное многозвучие, наполняющее Москву в этом шумном и оживленном месте, звучит для нас хор и отдельные арии и дуэты какой-нибудь прекрасной оперы — хотя бы «Евгения Онегина».

Причем музыка, которая будет звучать на фоне колонн, фасада, стены, высоких театральных дверей с массивными ручками, вот эта музыка — она не должна быть непрерывной, такой, как на представлениях.

Вовсе нет!

Это музыка репетиции, ее ритм, с остановками, с человеческими разговорами, репликами, с постукиванием дирижерской палочки о деревянный пульт, с замечаниями, пусть короткими, за которыми вновь последуют вступление оркестра и голоса певцов, среди которых непременно должен быть услышан и отмечен голос Андрея.

Реальный шум города вернется одновременно с тем, когда Андрей покинет театр и появится на улице.

И вот он уже сидит с приятелем, человеком его лет, может быть, даже чуть постарше его, но в разговоре он явно подчинен Андрею.

Летнее открытое кафе, только тент над ним, но здесь все-таки столы покрыты белыми скатертями, а не тем разноцветным всепобеждающим пластиком.

— Что ты будешь есть? — спрашивает приятель.

— Мясо, салат — все.

— Пить?

— Пить в такую жару! Ты сумасшедший! Вообще старайся как можно меньше пить, особенно на людях. Я никогда не пью на людях. — Андрей расправил накрахмаленную салфетку, вытер лицо. — Дайте три лимона, жим, воды и лед. — Он обращается к официанту. — А ему, — он показал на приятеля, — бутылку водки, и — подогрейте.

Пока официант записывал заказ, Андрей разглядывал сидящих в кафе.

Рядом, за перилами, была улица, и Андрей посмотрел еще и на теx, кто идет по ней мимо.

— Как твоя жена? — спросил приятель. — Я всегда думал, что у вас должна быть масса детей.

— Да? Ну, в общем, так. У меня час времени, поэтому давай не отвлекаться. Я все обдумал: ты должен ехать на целину. Ни в коем случае не отказываться! Напротив: наш патриотический долг, искусство принадлежит народу — ты меня понимаешь? Пока никто не догадался — выступи первым, обрадуйся у всех на глазах, поторжествуй! Думаешь, тебя не заметят? Заметят! Запомнят!

— Я могу быть уверен, что ты меня будешь ждать? — спросил приятель.

— И ты спрашиваешь об этом? Ты — мой единственный аккомпаниатор, друг, опора в пути, эталон вкуса. Все-таки ты загадочный человек!

— Смотри, Устинов, — сказал приятель.

— Только не вздумай приглашать его к нам. — Андрей даже не обернулся. — Ни в коем случае.

— Почему?

— Скажи, что мы ждем кого-то. Что у нас — серьезный разговор, деловой.

— Можно к вам? — У столика стоял высокий человек в светлом костюме. — Привет, Боря, привет, Андрей!

— Видишь ли, мы заняты, — сказал Андрей. — Ты можешь подойти позже?

— Несколько погодя? — усмехнулся Устинов.

— Спустя некоторое время, — сказал Андрей. — У нас деловой разговор.

— А-а, деловые люди. Все у вас дела. Все в делах. Если ваши дела приносят вам деньги, одолжите до зарплаты пятерку? У тебя, конечно, нет с собой? — он спросил Андрея. — Не надо. — Он заметил, что приятель Андрея полез в карман. — Это шутка, юмор. Я хотел вас напугать. — Он махнул рукой, отошел.

— Ну и хам, — сказал Андрей. — Не обращай внимания.

— А вы с ним дружили, — сказал приятель.

— Раньше он был ничего. А теперь выдохся. Всего себя проговорил. Когда я с ним разговариваю, у меня такое ощущение, что время остановилось. Самые страшные люди на свете - это друзья детства и отрочества.

— А что он вообще делает? — спросил приятель.

— Пишет что-то. Да ничего он не напишет. Все у него плохие, все врут. Один он — честный писатель. Остальные — жулики. Все пьесы написали жулики, все книжки напечатали, все стихи, а он, честный писатель, ничего принципиально не пишет, кроме каких-то передач для телевидения.

— Он все-таки неплохой парень.

— Тоже мне профессия! По мне — лучше плохие. Мне неважно, какой ты человек. Лишь бы дело делал. И вообще, знаешь, с определенного возраста дружба переходит в другое качество. Я не могу дружить просто так! И очень хорошо понимаю людей, которые ко мне относятся так же.

— Но я же к тебе так не отношусь.

— Ты — другое дело! Ты — святой человек, прелесть! И я ценю в тебе эти качества, как никто. А ты себя мало ценишь! Я посмотрел, как ты разговариваешь с людьми! Чем ты проще, обходительней, деликатней — тем меньше тебя уважают окружающие. Но хамы всегда в почете. Уж так устроено. Попробуй похамить. Ну, не слишком, в меру. Да у тебя и не получится слишком!

— Официант! — позвал он. И — приятелю: — Скажи ему, чтобы тебе переменили прибор и стакан вымыли: нечист!

— Но все чистое.

А ты скажи. Попробуй. Только тверже, наглее.

— Что вам? — подошел официант.

— Вилки переменить, — сказал недостаточно твердо, но гораздо требовательней. — Стакан вымыть: нечист.

— Будет сделано, — сказал официант послушно, все забрал и скрылся.

— Ну! — Андрей весело откинулся на спинку стула. — Как это ни странно, но люди любят, чтобы ими командовали! Они без этого просто не могут! — Он встал. — Ты прости, я уже опаздываю. — Приятель тоже встал. — Мы договорились? Учти, твоя поездка хороша для нас обоих. Помни об этом, а я тебя тоже здесь не забуду.

Он поцеловал приятеля в щеку и пошел через кафе, стройный и крепкий, привлекающий внимание.

Андрей вел машину по Москве, насвистывая что-то. Солнце светило ему прямо в глаза, и он сначала опустил зеленый защитный козырек, а потом надел темные очки.

Вел машину он очень легко, на большой скорости.

Панорама города, улиц, открывавшаяся перед ним, была прекрасна и соответствовала его настроению.

Он остановился перед старым домом с тяжелыми лепными карнизами, каменными балконами.

Легко взбежал по лестнице.

Дверь, в которую он позвонил, ему открыл подросток лет семнадцати, худощавый, длиннорукий.

— Здравствуйте, Андрей Николаевич, — сказал подросток.

— Что-то ты сегодня плохо выглядишь. — Андрей проходил по коридору. — Родители дома?

— Слава богу, нет. — Подросток шел за ним.

— Тебе нужно заняться спортом, — говорил Андрей.— Спорт — не развлечение, а необходимость. Посмотри на себя в зеркало. Куда это годится? — Они вошли в комнату, и Андрей подвел подростка к высокому зеркалу: — Ну? Где гантели, которые я тебе принес?

— Честно говоря, я их в канале утопил, на даче, — сказал подросток. Вы только не обижайтесь.

В этой комнате стоял рояль, на стенах висели фотографии в рамках.

— Ты не представляешь, что ты с собой делаешь! — Андрей снял пиджак и ходил по комнате. — Сколько раз ты можешь отжаться? А? А ну — ложись на пол! — И Андрей сам лег, держась на руках.

Подросток нехотя последовал его примеру.

— Раз, два, — начал Андрей, пружинисто сгибая и выпрямляя руки. — Три, четыре...

Подросток сел на пол.

— Все, — сказал он. — Слабак я, да? — Он улыбнулся, и улыбка у него была удивительно хорошая.

— И этот человек хочет быть оперным певцом! — Андрей встал.

— Да я вовсе не хочу быть певцом, — сказал подросток. — Вы же знаете. Я не виноват, что у меня отец — профессор консерватории.

— Твой отец достойный человек, — сказал Андрей. — А ты гантели утопил в канале! Ну, какие у тебя новости? Как твои девочки?

— Какие девочки?

— Ну, у всех в твоем возрасте должны быть какие-то девочки, Или ты выше этого?

— Все дуры. Ни одного нормального человека, — сказал подросток.

— Абсолютно точно. Когда это тебе пришло в голову? Я тоже когда-то так думал. А потом свыкся.

— Но к этому же нельзя привыкнуть!

— Ты преувеличиваешь. — Андрей сел за рояль. — Ты в таком возрасте, когда все несколько не так. Главное — не относиться ко всему слишком серьезно. Будь снисходителен.

— Я очень снисходителен, — сказал подросток. Он сел рядом, и они заиграли в четыре руки Шопена.

— Да? — Андрей посмотрел на него.

— Просто всему есть свой предел. У глупости тоже есть свой предел.

— Тебе сейчас кто-нибудь нравится? — спросил Андрей.

— Да нет.

— Я же вижу. Поделись. Помнишь, Пьер Безухов рассказал о своей любви к Наташе какому-то пьяному французу, а я все-таки твой друг.

— И учитель, — сказал подросток, продолжая играть, и это, кстати, получалось у них очень хорошо. — Все они дуры, а мы тоже дураки, — говорил он задумчиво. — Понимаете, я вижу в этом какую-то закономерность.

— В чем? — спросил Андрей.

Вот мой отец, — продолжал подросток. — Славный человек, я его люблю. Он уже двадцать пять лет живет с моей мамой, а она мелочна, неинтересна, глупа. У меня нет глоса, а я пою — это ее затея. Мой отец ненавидит чинопочитание, он иначе как-то распределяет для себя людей, но, однако, в нашем доме бывают самые неприятные для нас с отцом люди.

— Не так уж твоя мать глупа, — сказал Андрей. — Поверь мне, не так уж. Но это правда: чем лучше человек, тем хуже ему живется. Не знаю ни одного счастливого хорошего человека.

— Но вы-то счастливы, — сказал подросток.

— Как тебе сказать. Это сложный вопрос. Всегда кажется, что что-то не так. Ты меня понимаешь? Но я бы хотел тебе счастья. Главное — не попадаться им на удочку. Такие, как ты, всегда попадаются. Ты доверчивый, добрый. Тебя по головке погладь — ты куда хочешь побежишь. А ты не бегай. Тебя гладят, а ты сиди помалкивай. Не ликуй, не обожай. Принимай все как должное.

— Андрей Николаевич, и что — так всю жизнь? — Подросток продолжал играть.

— Что?

— Ну, улыбаться там, где нужно орать. Помалкивать. Что-то из себя строить. Я на самом деле не такой, а для вас я такой, потому что вы все сволочи и этого заслуживаете, да?

— Да.

— Да?

— Нет. Все очень хорошие, славные люди. Один лучше другого. Но вообще, если так подумать: неужели совсем нет хороших людей? Может быть, они нам просто не попадаются? — Андрей продолжал играть. — Или мы сами недостаточно для этого хороши? Помню, был я пионером. Ты был пионером?

— Был, конечно.

— Самое смешное, что все мы были пионерами. — Андрей заиграл мелодию песни «Пионер, не теряй ни минуты, никогда, никогда не скучай... » — Сколько сейчас времени?

— Половина четвертого.

— Ты ничего не хочешь спеть? — спросил Андрей. — А то моя совесть учителя нечиста.

— Нет, не хочется. Зачем?

— А я настаиваю.

— А я решительно сопротивляюсь. Вам, между прочим, деньги за этот месяц оставили. В конверте.

— Учитель должен получать деньги не через ученика, а из рук его родителей, — сказал Андрей. — Ты и не подозреваешь что я работаю за деньги. Не догадываешься. Я для тебя — светоч разума и таланта. Твой бескорыстный друг и наставник, твой Галилео Галилей. — Андрей поднялся. — Ну и жара. — Он взял протянутый конверт. — Благодарю.

И снова машина его мчится по городу.

Город, лица, жара, белый раскаленный асфальт со следами, которые остаются на его мягкой поверхности, с палочками от мороженого, впрессованными в него, с блеском бензиновых и масляных пятен и горячим воздухом, который колеблется над мостовой.

А машина — мчится.

Андрей шел через зал звукозаписи, где был перерыв и музыканты оставили свои инструменты и, переговариваясь негромко, собирались в углу, а кто-то, кто, может быть, недостаточно хорошо был подготовлен и хотел еще раз проверить себя, сидел перед нотными листами, что-то наигрывая.

В зале было полутемно, только светились лампочки на пюпитрах, и стоял совершенно определенный шум помещения с хорошей акустикой. Кроме того, после яркости летнего дня здесь было гораздо прохладнее, чем на улице.

Андрей, проходя мимо певца, который стоял рядом с дирижером (оба без пиджаков, сосредоточенные), поздоровался, положил ему руку на плечо.

— Привет. Как работа?

— Андрей! — обрадовался певец. — Вы знакомы? — обратился он к дирижеру.

— Конечно. — Дирижер протянул руку. — Привет.

— Тебя страшно разыскивал Ковалев, — сказал певец. — Он и в театр звонил. Но он знает, что ты тут будешь.

— А в чем дело, ты не знаешь? — спросил Андрей.

— Не знаю.

— Я буду в кассе, — сказал Андрей. — Счастливо.

В коридоре его догнал плотный, лысоватый человек в белом пиджаке с короткими рукавами.

— Андрей! — крикнул он. — Андрей

— Привет! — Андрей остановился. — Ты меня искал?

— Ты только не волнуйся. — Он взял Андрея за руку.

— Да я не волнуюсь. В чем дело?

— У тебя дома страшный скандал.

— Ну и что? Андрей шел по коридору, человек спешил за ним.

— Ты можешь не бежать?

— Я тебя слушаю.

— Я ничего не понимаю: мне звонила твоя жена и сказала, что она от тебя уходит.

— Почему она тебе позвонила, а не мне?

Она тебе звонила, но тебя уже не было в театре. Я просто ей под руку попался.

— Она пошутила. Это шутка. — Андрей снова пошел по коридору. — Просто у нее веселый характер. А у тебя нет чувства юмора.

— Я знаю, что у нее веселый характер, но она плакала. Я твой друг или нет? Я должен волноваться?

— Но я же не волнуюсь, ты видишь? Я спокоен, сдержан, сохраняю достоинство. — Андрей остановился, взял человека за руку и завел за угол. — В чем дело, рассказывай.

— Понимаешь, ей позвонила какая-то женщина и что-то ей наговорила. И уж не знаю что, но можно себе представить.

— Это все серьезно? Это не розыгрыш? Если это розыгрыш, я тебя просто убью. Ты мне веришь? Просто тебе остается жить считанные часы.

— Какой розыгрыш. Правда — звонила какая-то женщина и говорила о тебе. И уж, наверное, ничего хорошего она не сказала.

— Тоже мне заботы! — Андрей говорил раздраженно. — Только этого мне не хватало. Ну, и что она тебе сказала? Что ты услышал сквозь ее слезы?

— Знаешь, как плакала! Сам чуть не зарыдал.

— Ты зарыдаешь, — усмехнулся Андрей. — Ну привет. Спасибо.

Андрей снял пиджак, бросил его в угол, развязал галстук и тоже снял его.

Он ходил по большой полупустой комнате.

На подоконнике сидела молодая девушка, босая, в летних шортиках.

— Как тебе взбрело в голову ей звонить? — говорит Андрей. — Как ты могла догадаться!

— Я с тобой не разговариваю. — Девушка пожала плечами.— Я вообще тебя даже не слышу. Говори что угодно.

— У тебя в холодильнике есть лед? — спросил Андрей.

— Есть, кажется.

Андрей ушел и вернулся с большой кружкой воды, выпил ее.

— В любом поступке должна быть своя логика, — продолжил он. — Но я не понимаю, зачем ты все это сделала? Кто от этого выиграл? Ты? Я? Вера?

— Мне это уже неинтересно. Ты вообще меня не интересуешь. — Девушка говорила с твердостью, в которую невозможно верить серьезно.

— Да? — Андрей остановился.

— Если я говорю, так оно и есть.

— Ну, прощайся с жизнью. — Андрей взял ее на руки и понес через комнату к балкону, толкнул дверь ногой и вышел на балкон. Это был примерно четырнадцатый этаж. Внизу простиралась Москва-река. — Выкинуть тебя? — спросил Андрей.

— Да ты не выкинешь, — сказала девушка. — У тебя на это характера не хватит.

— Пожалуй, да. — Андрей поставил ее на ноги. — Да и зачем? Живи — Он обнял ее, прижал к себе, и она прижалась к нему.

— Все-таки зачем ты позвонила моей жене? — спросил Андрей.— Я, серьезно, не понимаю. Ты же не злой человек, не склочный и вообще хороший человек, и я тебя люблю. Не перебивай.

— Я хотела, чтобы она узнала правду. Так же будет лучше для нас. Отрубить все и освободиться.

— От чего освободиться? — спросил Андрей.

— От неправды, — сказала девушка, прижимаясь к нему.

— Правда — неправда! Кто знает, что лучше. И вообще, что такое правда? Ты знаешь сама?

— Ты мне так говорил, что я тебе верила.

— Правда, которую ты сказала сегодня по телефону, повлечет за собой новую ложь, — говорил Андрей. — Какая же это правда, если из нее вытекает ложь? Знаешь, правда тоже редко бывает чистой. У нее всегда есть свои цели, как и у лжи. Правдивые люди в своем чистом виде всегда выглядят как дураки, но они — исключение, хотя мне лично они подозрительны; человек, который говорит сразу правду, имеет на этот счет свои соображения. Но зачем тебе, чистой и хорошей девочке, вмешиваться в это? Почему нельзя любить просто, не доставляя никому хлопот и беспокойств? Почему я, взрослый человек, должен буду из-за твоей опрометчивости — назовем ее так — выслушивать все, что мне предстоит выслушать сегодня? И зачем обижать Веру — человека, который этого совершенно не заслуживает? Ложь во спасение — святая ложь. Но не хочешь лгать, никто тебя не заставляет: молчи. Все остальные грехи я беру на себя. И потом — если мы с тобой начнем ссориться, то кому же дружить? — Он обнял ее и поцеловал. — Твое благоразумие и трезвость — я никогда в них не сомневался. Ты меня любишь?

— Да. — Она прижалась к нему.

— Ну вот и хорошо.

— Если ты умрешь, на твоей могиле напишут: «Расстрелян за обаяние».

Как высоко они стояли!

Этот балкон, обдуваемый ветром справа, и слева, и снизу, от реки, и от высоты, был освещен заходящим солнцем, а пара, обнявшаяся на нем, представлялась издали, если ее могли видеть как некая идиллия, как что-то, что не бывает каждый день: кому в голову придет мысль днем целоваться на балконе при полном свете и так долго, что... А, впрочем, я только пишу, как это было тогда, не обобщая вовсе: мало ли что бывает!

ВЕЧЕР

Семья собралась в большой комнате, которая принадлежала покойной тете.

Квартира, судя по этой комнате, была огромна, и здесь жили не первый год, и во всем уже был свой определенный уклад большой интеллигентной семьи, которая разрасталась, конечно, принимая в себя новых членов, а все-таки осталась в своей основе прежней.

Человек двадцать, одетых по случаю похорон в темные костюмы и темные платья, стояли полукругом перед портретом покойной тети, а портрет был очень молодой, и девушка, изображенная на нем, хотя она и жила тогда в начале века, но своей прической, выражением лица, улыбкой и чем-то еще, чему трудно найти определение, была совершенно похожа на тех девушек, которых мы видим каждый день.

Люди стояли молча перед портретом, отдавая долг этой женщине, вспоминая в эти минуты о ней живой, о том, какая она была тогда и позже, и в последние годы, а если кто-то и думал о другом, то в этом не было большой беды, ибо был уже поздний час, и уже все вернулись с похорон, и должны были отправиться к столу, за которым происходит вначале поминовение усопшей, а потом уже просто ужин в память о той, кого нет за столом.

Вера стояла среди родственников, глядя на портрет тети, и то ли на нее подействовали события сегодняшнего дня, то ли все это соединилось вместе, но лицо ее выделялось среди других какой-то внутренней, взрослой печалью.

Она была одета в темное закрытое платье, которое очень шло ей и делало ее юной, и придавало ее лицу одухотворенность, строгость — я бы сказал, — и вообще на нее обращали внимание, потому что нельзя же слишком долго предаваться скорби, тем более, что рядом стоит такая девушка, которая хотя сейчас и полна печальных мыслей — и это естественно! — Но пройдет некоторое время — и она вновь оживет для жизни, для разговоров об ином, о чем-то не потустороннем, а скорее — постороннем, несерьезном и славном, что и составляет существо молодой жизни.

Андрей прошел в раскрытую дверь и, не встретив ни одного человека, направился по коридору в комнату, где стояли все, соединившись в скорбном молчании.

Его появление не должно быть замечено вначале, и его голос, прозвучавший неожиданно, должен полностью соответствовать печали и торжественности минуты. Никто не должен удивиться его появлению, посчитав это за должное, как и все, что он будет делать дальше, тоже должно вызвать общее воодушевление и все то, что должны вызывать поступки, совершаемые к месту.

Андрей сразу же увидел профиль Веры, обращенный как-то в сторону, грустный и в то же время беспомощный, но, не подавая даже вида, что он заметил ее и как-то оценил ее состояние и свою вину перед ней, он прошел вежливо, но требовательно в первые ряды и, сделавпаузу, совсем короткую, сказал голосом твердым и значительным:

— Перед памятью этой женщины, этого человека, которого я любил, я хочу сделать единственное, что я могу сделать, и уже не для нее, а для вас, но помня о ней и обращаясь к ней. Я спою любимый романс Александры Ивановны.

Все послушно расступились, и Андрей прошел к роялю, стоявшему в глубине комнаты, за которым все это время сидел пожилой человек, игравший Скрябина, Чайковского и еще многое.

Человек этот встал, ожидая, что скажет ему Андрей.

Андрей наклонился и что-то сказал ему.

Взгляды всех присутствующих и Веры в их числе были обращены к Андрею, но он — мягким и одновременно повелительным движением руки — заставил присутствующих повернуться к портрету тети. Повернулась и Вера.

Последовала пауза.

Наконец, первые аккорды — и Андрей запел. То, что он пел было само по себе, вне его исполнения, прекрасно.

Слова, которые он произносил, были начертаны не так уж давно, но все-таки давно, а действие их было безошибочным, они трогали не так, как трогают слова песни, а как трогает трагедия и талант.

Андрей пел, и его мысли и взгляд были сосредоточены не на портрете тетушки, конечно, хотя все, кто был в этой комнате, поддались настроению этой песни и видели только это девичье лицо начала века, и ничего более, но Андрей смотрел только на волосы Веры, собранные на затылке в светлый пучок, на ее шею, плечи, спину.

Он смотрел на нее, когда пел эту песню, и пел только для нее, и ни для кого больше.

Все стояли к нему спиной, обращенные к портрету, и Вера была в их числе.

Андрею немыслимо хотелось, чтобы она повернула голову, посмотрела на него, и уже в этом была бы победа его искусства надо всем, что между ними произошло, хотя и произошло немногое, но ради своего спокойствия он не хотел и этого, малого; хотел, чтобы все было как раньше, ибо видел в этой неизменности своей жизни счастье, и судьбу, и единственный способ жить без тревог.

Он пел, глядя только на нее, только к ней обращаясь, и она, обиженная на него, собравшая вещи, думающая о нем плохо, обернулась среди песни, потом еще через некоторое время, когда он, уже торжествуя, пел последние слова, она обернулась к нему своим ясным заплаканным лицом, глядя на него прямо, прощающе, освобожденно от всего, что ее мучило в это время.

Все дальнейшее уже не имеет значения, как неважно то, как они ехали вечером домой, как она была вначале еще немного обижена на него, да и не обижена, делала вид, что обижена, и то, что он говорил ей или сидел молча, и то, как они доехали и поднялись в свою квартиру, носившую следы ее побега, — все это неважно, а важно то, как она тогда повернулась к нему, возвращая этим поворотом головы все, чем они жили каждый день, все их заботы, разговоры, все их радости и огорчения, которые если и случаются с ними, то проходят так же быстро и так же они излечимы, как все, что было в этот летний день.

Оглавление

ПРОЛОГ

НОЧЬ

УТРО

ДЕНЬ

ВЕЧЕР