КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Святые горы [Юрий Маркович Щеглов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Юрий Щеглов СВЯТЫЕ ГОРЫ


Художник Л. Гритчин

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ БИБЛИОТЕКИ

«ДРУЖБЫ НАРОДОВ»

Председатель редакционного совета Сергей Баруздин

Первый заместитель председателя Леонид Теракопян

Заместитель председателя Александр Руденко-Десняк

Ответственный секретарь Елена Мовчан

Члены совета:

Акрам Айлисли, Ануар Алимжанов, Лев Аннинский, Альгимантас Бучис, Василь Быков, Юрий Ефремов, Игорь Захорошко, Наталья Иванова, Анатолий Иващенко, Наталья Игрунова, Юрий Калещук, Николай Карцов, Алим Кешоков, Юрий Киршин, Григорий Корабельников, Георгий Ломидзе, Рафаэль Мустафин, Леонид Новиченко, Александр Овчаренко, Борис Панкин, Вардгес Петросян, Тимур Пулатов, Юрий Суровцев, Бронислав Холопов, Константин Щербаков.

ПАНИ ЮЛИШКА

Моей дочери Лике


Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя!

А Пушкин

Часть первая Жизнь

1

В предместьях они появились почти неслышно, — как в глубоком сне, — и неизвестно, с какой стороны, откуда. То ли по шоссе прикатили на мотоциклах, то ли снизу, оттуда, где начинаются яры, — до сих пор спорят.

Жители знали, что они придут. Последние сутки улицы лежали молчаливыми, опустелыми — бетонированные каналы, из которых ушла вода. Остаток обреченных на окружение частей прокатился по ним — по каналам — врассыпную, вслепую — позапрошлой ночью и тоже, как во сне, почти неслышно.

Давно известно — в темноте солдатам отступать легче. Никто не глазеет с укором: ни дети, ни женщины, ни старики. Враг же, по понятным причинам, стремится занимать города на рассвете. Так было во все войны, всегда. Так случилось и на этот раз.

Еще не взошло солнце, как за рекой ахнул взрыв и воцарилась четкая тишина. Затем раздался ровный гул танковых моторов. В предместьях его поглотила роскошная, не успевшая стать по осени жестяной зелень. А в самом городе окна домов были занавешены одеялами, зашторены крепко. Разве просочиться звуку?

Первым по одной из главных улиц сумасшедше, со снятым глушителем, пронесся мотоцикл. Его злобное фырканье оповестило о смене власти.

Солдат въехал, качнувшись и подскочив в седле, на тротуар. Накренив пустую коляску, выключил мотор. Он стряхнул черные краги, шевельнул скрюченными пальцами и, вытянув прямо зубами из нагрудного кармана огрызок сигары, задымил, щурясь на мощную темно-красную колоннаду старинного университета. Сдвинув заляпанную глиной каску и отерев рукавом мундира пот, он небрежно — опалой перчаткой — посигналил остальным мотоциклистам, медленно подплывающим к скрещению улицы и тополиного бульвара. Огромное полотнище флага над ведущим — из матово-блестящей материи с серебряными кистями и еще какими-то причиндалами — натягивал холодный рассветный ветер.

Фырканье мотоциклов не потревожило Юлишку.

Неделю она ночевала на тахте в кабинете Александра Игнатьевича. За толстыми стеклами сдвоенных рам из мореного дуба, которые выходили в густой парк напротив университета, ей было спокойнее. Здесь больше воздуха и осеннего — не жаркого — солнца, а по утрам меньше навязчивого перещелка птиц, чем в ее комнатке, тоже, впрочем, вполне приличной, с окном во двор над самой кроной каштана.

В семье Александра Игнатьевича придерживались давней русской — освященной Пушкиным — традиции: няня — член семьи. Не почти член семьи, а полноправный, да еще один из самых уважаемых. Юлишка сказала, Юлишка считает, Юлишка не разрешает, наконец: спросите у Юлишки…

Рядом с тахтой помещался телефонный аппарат: черный ящичек с никелированными дужками. Сусанна Георгиевна обязала ее прислушиваться к звонкам и отвечать бодро: уехали на месяц! Но отвечать только близким знакомым. Хорошо, что теперь Юлишке не требуется бежать к телефону спросонья.

Когда она разомкнула веки от несильного внутреннего толчка, то по привычке взглянула в небо. Что за погода на улице? Ей не понравились тучи — серые, низко летящие, как паруса рыбачьих баркасов на крутом повороте. Она любила васильковое бездонье неба, неподвижные, туго закрученные — накрахмаленные — облака и золотистое — расплавленное — марево там, в вышине, вблизи солнца.

Юлишка перекатилась на живот, решила — туда не смотреть! — и уперлась ладонями в подушку, отрывая себя от простыни. Она привыкла так делать: иначе не поднимешься быстро, а снова задремлешь, очнешься — разбитой.

Сдвоенные рамы все-таки не сдержали лавины приближающихся звуков. Вскочив, Юлишка взглянула через стекло и увидела серый асфальт, чистый, без ржавых комков опавшей листвы. На широкую площадку у дома вкатывались один за другим мотоциклы с колясками и без. Из колясок выпрыгивали солдаты в длиннополых шинелях.

«Ах, какие неосторожные, — первое, о чем подумала Юлишка, — еще запутаются в полах, упадут и ударятся».

Площадка показалась ей вмиг забитой до отказа, хотя мотоциклов остановилось не более десятка. Юлишка внимательно рассмотрела новенькие, без вмятины, стеганые сиденья, бледно-желтые, похожие на плоские фасолины разводы на круто выгнутых — как голубиная грудь — передних колясочных стенках и догадалась — маскируются! Однако здесь, возле парадного, двери которого были окованы сияющей торжественно медью, те, кто маскировались, выглядели нелепо, даже глупо, со своей фасолью.

Юлишка стыдливо прикрыла грудь локтем, кто-нибудь мог заметить снизу. Она перенесла свой взгляд вдоль переулка — не попадутся ли там знакомые — дворничиха Катерина, швейцар Ядзя Кишинская или соседка, бабушка Марусенька, как ее звали дети, сестра академика Апрелева? Но ни дворничиха Катерина, ни Ядзя, ни бабушка Марусенька на глаза не попадались. Перед ней лишь багровела исхлестанная ветками с поредевшей листвой массивная колоннада университета. Притиснув — до боли — висок к раме окна, Юлишка заметила на перепаде горбатого переулка, посередине мостовой, кругленького солдата с коротким, как бандитский обрез, ружьем, болтающимся на шее. Солдат в серо-зеленой шинели держался лицом к ней, но именно лица-то Юлишка, досадуя, не видела — его густо заштриховала непроницаемая тень от сдвинутой на лоб каски. Только подбородок торчал, облитый мертвенным утренним светом.

Юлишка улыбнулась оттого, что каска напомнила ей гигантского навозного жука. Жук сладостно вцепился и голову бедняги, верно собираясь сию минуту сжевать и остальное его тело.

Жук словно завис над мостовой, ритмично покачиваясь в воздухе: вперед — назад, вперед — назад. Юлишка догадалась, что солдат переносит центр тяжести с носка на каблук. Так любила в детстве стоять и она, уминая песок босыми ногами, в ожидании рыбацких баркасов, чернеющих в туманной, едва различимой глубине морского пространства.

«Чего он гам медлит?» — подумала Юлишка.

Но это относилось, разумеется, к жуку, а не к солдату. Она бы не прочь, чтоб жук поскорее слопал его. И все!


Высокий, по тем временам, пятиэтажный дом погрузился во внезапно охватившую переулок тишину, — сентябрьскую, подсиненную дымкой отработанного горючего. Сыроватый еще по-ночному воздух вливался через форточку и бесшумной волной окатывал обнаженные плечи Юлишки. Он стекал и под коробящуюся от чистоты, полотняную, на бретельках рубаху, терялся в ложбине меж грудей, заставлял поджимать пальцы на ногах. И Юлишке померещилось, что она коченеет от ужаса: немцы!

На самом же деле ее просто знобило. Вернись она в постель и согрейся, сну бы недолго бороться с ее сознанием; она бы снова на время исчезла отсюда, из кабинета, ни о чем не тревожась.

Юлишка, однако, не вернулась в постель и побрела, плоскостопо шлепая, в свою комнатку, рядом с ванной и кухней, в тупике маленького коридора. Там она тщательно оделась и причесалась, прислушиваясь одновременно к радиоточке — не треснет ли чего внутри?

Не треснуло.

Юлишка повернула рычажок до упора. Точка молчала. Что с ними там стряслось? Сутки ни черта не сообщают! Ее лоб покрылся от напряжения бусинками влаги, — каждая отдельно.

Юлишка пошла в кабинет. Ни от кого теперь не таясь, не голая, она, привстав на цыпочки, приникла к стеклу и ухитрилась рассмотреть крыльцо. Немцев поблизости не было. Если внизу кто-нибудь дежурит из домоуправления, то Юлишка решится сойти и расспросить, что к чему. Но там, нарушая постановление районного штаба ПВХО, никто не дежурил.

Кругленький солдат, тот, в которого сладостно вцепился навозный жук, сбежал с асфальтового пригорка и исчез в конце переулка. Теперь только пустые мотоциклы напоминали о том, что они появились, что они здесь и что они распоряжаются в городе.

У подъезда затормозила — беззвучно — легковая машина. Если к ней особенно не придираться, может сойти и за наш «ЗИС-101». Три-четыре месяца назад сюда частенько подъезжали точно такие автомобили или очень похожие, трофейные, иностранных марок, пригнанные откуда-то из Закарпатья. Но мотоциклы! Мотоциклы, эти отвратительные вонючие велосипеды, здесь обычно не задерживались. И Юлишка опять подумала, что у парадных дверей с кремовыми, еще не успевшими пропылиться за войну занавесками, они производят дикое впечатление. Будто на изысканно — как всегда у Сусанны Георгиевны — сервированный стол вдруг выставили грязное помойное ведро.

Из легковой машины никто не вышел.

Юлишка соскучилась, ей захотелось чем-нибудь заняться на кухне.

Старинные бронзовые часы, олицетворяющие времена года посредством бесстыдно раздетых женщин, с золотыми римскими цифрами на черном, выпуклом, как глаз, циферблате, глухо ударили семь: бам, бам!..

Семь!

И Юлишка решила спуститься черной лестницей во двор к своей давней подруге и благодетельнице Ядзе Кишинской.

Накануне того дня, когда смолкла радиоточка, она снесла к ней во флигель основательные запасы провизии и отвела охотничью собаку — английского пойнтера Рэдду, рыжую суку, добрую, растолстевшую от безделья и кабинетного существования, с неприятно отвисшими ледяными губами, утыканными жестким волосом, но любимую ею, Юлишкой, за покладистый нрав, врожденную британскую чистоплотность и радостную готовность выполнить какое угодно приказание.

Они крепко дружили — Юлишка и Рэдда.

Вообще семья Александра Игнатьевича была дружной.

Юлишка гордилась своей предусмотрительностью. Случится что — запру квартиру на замок, заберу ключи и уйду жить к Ядзе.

Она совсем уж хотела откинуть щеколду черного хода, но неведомая сила внезапно как бы оторвала ее от пола, перетащила в противоположный угол, к другой двери, балконной, и заставила нагнуть голову.

Юлишка, не сопротивляясь, подчинилась этой неведомой силе и, взглянув во двор, задрожала: под самым балконом сновал не один знакомый навозный жук, а пять или шесть — целое стадо. Жуки ползали взад-вперед вдоль забора, отгораживающего дом от поликлиники и стационара Лечсанупра, которые фасадом выходили на параллельную, Пушкинскую улицу.

И еще кое-что поразило Юлишку.

В центре двора заброшенную, как степной курган, клумбу окружали военные, но без железных касок, — не солдаты, а, вероятно, повыше, но не намного, чином, — в пилотках и кепи: молоденькие кузнечики, свеженькие, сию минуту из цейхгауза: бери и наживляй на крючок. Вот так дергунчики! Они закидывали поочередно зеленоватые, искаженные стеклом физиономии к верхним этажам и что-то оживленно обсуждали.

Юлишка отодвинулась, страшась, что ее обнаружат. Но они, занятые разговором, никого не замечали и тыкали по-хозяйски пальцами в разные стороны.

Юлишка продолжала любопытствовать.

Немцы не казались ей злобными, только неприятными. Она нередко думала о них и до войны. Ведь Фердинанд Паревский не вернулся с той, далекой, империалистической. Ей чудилось иногда, что немцы издают скверный запах. Но какой — запах чего? — Юлишка сейчас и не смогла бы определить.

Немцы пахнут — вот фантазия! Пахнут немытые люди, а немцы чистюли. Она укоряла себя с минуту за то, что ей некогда это чудилось. Между тем ощущение, что именно новоприбывшие издают скверный запах, ее не оставляло.

Спокойно, не суетись, убеждала себя Юлишка: они тебе не причинят дурного, если ты сама не рассердишь их. Смелее, смелее…

Она готовила себя к встрече с немцами еще с того достопамятного воскресенья, когда мальчишки в полдень вдруг завопили хором у подъезда:

— Пленных фашистов везут!

Разумеется, она готовила себя к иной встрече.

Разве кто-нибудь предполагал, что немцы нахально заявятся сюда, прямо в город? Разве без нее семья бы эвакуировалась? Правда, она сама заупрямилась. И дело вовсе не в вещах. Вернее, не в одних вещах, Юлишка не любила брошенные дома. Уехать? Не-ет! Погасить очаг? Не-ет! Подобного враги от нее не дождутся. Они уже раз испоганили ей жизнь. Убили Фердинанда. И потом — куда она двинется из родных мест?

Юлишка захотела увидеть тогда — какие они, фашисты. Сильно ли изменились с той, далекой, войны?

Итак, в то достопамятное воскресенье Юлишка вместе с Кишинской в толпе других людей направилась к оперному театру. У темно-красной колоннады университета, на платформе, сцепленной с грузовиком, дохлой рыбой, выброшенной прибоем на берег, лежал продырявленный фюзеляж самолета.

Грузовик еле-еле вертел колесами. За ним почти вплотную следовал пикап, выкроенный из «эмки». В его кузове довольно свободно расположились четверо: трое в кожаных комбинезонах на молниях и один в снежного цвета рубахе, — немцы!

Немцы!

Немцы!!

Трое в комбинезонах держались уверенно, прочно раздвинув ноги и упершись ладонями в колени, а их товарищ, безнадежно уронив голову, маятником раскачивался, будто от зубной боли.

Юлишка и Кишинская догнали пикап и быстро пошли рядом, у самого колеса. Тротуары заполняли люди, ошеломленные необычайным зрелищем. В тишине отчетливо шаркали подошвы по брусчатке, глухо ворчал мотор. Трос скрежетал о фюзеляж. Юные красноармейцы сидели по краям платформы, болтая сапогами, и, улыбаясь, смотрели на толпу.

Когда пикап пересекал, подрагивая, трамвайную колею, пленный в снежного цвета рубахе вскочил, с хрипом выбрасывая изо рта короткие, как чурки, возгласы.

— Какие глупцы! Какие ослы! — орал он по-немецки.

Жилы на его шее взбухли, напряглись, как натянутые между столбами бельевые веревки. Бешенство обесчеловечило лицо.

Красноармейцы спрыгнули с платформы и протиснулись к пикапу. Один из них попытался открыть заднюю дверцу и влезть в кузов, но пленный ухватился за ручку и не пускал. Остальные летчики по-прежнему держались надменно, демонстрируя всем своим видом, что они не имеют отношения к выходке товарища и даже брезгают им.

— Хайль Гитлер! — прокатились над улицей неслыханные слова.

В пикапе поднялась сутолока. Летчики старались помешать красноармейцам. Они пошире раздвинули локти, выставили ноги. Бесноватого, однако, выволокли и несколько раз ударили кулаком по темени.

— Немец-то немец, а против наших слабенький, — и Юлишка подтолкнула Ядзю.

— Бить нельзя. Есть приказ не бить! — крикнул кто-то.

— Вот видишь, — отозвалась Ядзя, — есть приказ не бить!

Но Юлишка так и не додумалась, зачем это Ядзя ей повторила.

Немца насильно усадили в кабину грузовика, к шоферу, и двое красноармейцев встали на подножку. Машины, засигналив, набрали скорость.


Те, прежние, отметила Юлишка про себя, были высокомернее, и каски у них были иные, покрасивее, похожие одновременно и на блестящие елочные украшения, и на нахохлившихся птиц. И самолеты тогда не летали, и бомбы не падали.

Да, здорово изменились, снова подумала Юлишка, нервные какие-то нынче.

И она уже без капли страха опять прильнула к стеклу.

Когда двор очистился, бесстыжие часы за спиной, в недрах квартиры, отсчитали восемь.

Молоденькие кузнечики на суставчатых ногах ускакали, навозные жуки за ними втянулись в подъезд. Юлишка, помимо воли, вообразила, как они выглядят там, в черной штольне, и передернула плечами: бр! бр!

Страшно!

Она стерла со лба выступившие бусинки влаги и отстранилась от балконной двери, с тем чтобы выполнить первоначальный замысел — спуститься к Ядзе.

На лестнице черного хода ей никто не встретился. Двери у соседей были закрыты. За ними царило спокойствие, хотя Юлишка поочередно прикладывала ухо к замочным скважинам. К двери академика Апрелева Юлишка возвращалась дважды. Интересно, что бабушка Марусенька делает? Пьет чай, верно?

Во дворе она тоже, к счастью, ни с кем не столкнулась. Правда, перед выходом из парадного она долго и напряженно вслушивалась: не раздастся ли топот сапог, не скрипнет ли поблизости что? Топот, однако, не раздавался, и ничего поблизости не скрипело. Тогда Юлишка шмыгнула вдоль каменного забора Лечсанупра и украдкой проскользнула по аллее во флигель, где обитала Ядзя, только однажды метнув взгляд вверх на свои окна, которые показались ей незрячими. Как бельма у слепца. На стеклах лежал стальной отблеск начинающегося дня, первого дня оккупации…

Но Юлишка облегченно вздохнула: в общем, дом не изменился. На окраинных улицах, подальше, за университетским парком, и даже в самом центре, возле универмага, все обстояло по-иному. Это Юлишка знала по рассказам Кишинской доподлинно. Там квартиры, из которых эвакуировались жильцы, давно кто-нибудь да посетил: друзья или чаще недруги, соседи или просто грабители. Не пропадать, рассуждали многие, и среди них честные люди, добру, в конце концов.

Первым делом сдергивали занавеси. Тюль перед войной доставался втридорога. Он только входил в моду у людей ремесленных и торговых, по обеим сторонам нижнего отрезка тополиного бульвара, вокруг шумной базарной площади, на улицах с названиями Керосинная, Борщаговская, Хлебная… Они, эти люди — ремесленные и торговые, — несмотря на войну, не собирались прощаться с неплохо налаженным бытом и обмозговывали, как облегчить себе существование при новой власти.

Вторым делом почему-то выбивали изнутри стекла. И здания имели вид обезумевших от горя. Тротуары усеивали осколки.

Пятиэтажный дом, о котором идет речь, пока не трогали. В него никто не заворачивал — по привычке. Охотники до чужого добра позабыли о переулке напротив университета в зловещей — подспудной — суете предоккупационных дней, а может, просто трусили, чуя подлым сердцем, что наши обязательно вернутся — вдруг вернутся скоро? — и за те квартиры спросят особо, построже.

Неделю назад Юлишка не очень волновалась, потому что мимо парка по Владимирской нет-нет да проносились грузовики, повозки, артиллерия, проходили торопливым шагом красноармейцы. Со стороны шоссе, рассказывали, бои шли тяжелые, впрочем, не тяжелее тех, что бушевали за обрывистыми кручами, за знаменитым лесом, куда немцы выкинули парашютный десант и где полегли тысячи ополченцев и среди них два профессора, Муромец и Зильберберг, приятели Александра Игнатьевича, и другие важные начальники.

Как ни ужасно выглядели обескровленные и усталые части, как ни велико было их стремление вырваться поскорее из каменного мешка, из грозящих сомкнуться клещей, — все-таки с ними Юлишке жилось спокойнее. Вдруг красноармейцы все-таки не уйдут? Никому, даже отъявленным негодяям, до конца не верилось, что уйдут. Мало ли — отступают, авось и не отступят. Вон их сколько, молодые, здоровые, с винтовками. Не каждый отважится на их глазах безобразничать — запросто пристрелят. Одно только присутствие этих частей, измотанных, объятых отчаянием, — ничего, кстати, общего не имевшим со страхом, — удерживало мародеров от гнусных поступков.

Месяц назад Юлишка, направляясь на базар, всегда вежливо раскланивалась со Скрипниченко или Любченковым — постоянными блюстителями порядка в их маленьком переулке. Юлишка обожала порядок и относилась с почтением к милиционерам. У них очень опасная работа.

Когда в семье порядок, Александр Игнатьевич добивается лучших результатов в лаборатории, о нем чаще пишут в газетах. А Юлишка привыкла читать газеты и встречать там фамилию, ставшую родной. Свою она постепенно забывала, словно сама ее память не желала отделяться от Александра Игнатьевича и его близких.

С пользой доживаю свой век, радостно думала Юлишка.

Итак, дом напротив университета громоздился нетронутый, замкнутый — не ведающий, какая ему уготована участь.

2

Юлишка спустилась в полуподвал флигеля, надавила кнопку громогласного звонка и приготовилась ждать, пока Кишинская откроет. Ядзя, опытный швейцар, и собственную дверь открывала не сразу. Ей нужно сперва хорошенько прокашляться да напялить замусоленный капот. Юлишка предположила, что Рэдда залает, учуяв знакомый запах. Но за дверью — полное молчание. Тишина, пустота.

Юлишка позвонила еще. Никто по-прежнему не отозвался. Юлишка селг на ступеньку, — не могла заставить себя выбраться наверх посмотреть в окно, — и начала гадать: куда Ядзя запропастилась в такую рань и как ей теперь поступить — то ли ждать, то ли вернуться?

Смежив веки, Юлишка почему-то представила какие-то скотские рожи вместо обыкновенных солдатских физиономий. Она съежилась от грозного предчувствия. Что-то случится! Что-то непременно случится! Но что?

И лишь она мысленно произнесла эти слова, как тишина взорвалась цепочкой звуков: пух-пах-пох-пух!.. Похоже, что от ударов об асфальт, одна за другой, лопались десятки электрических ламп.

Юлишка мелко задрожала и привалилась к решетке перил. Она сразу вообразила, что целились именно в Ядзю и что ее уже убили наповал. Юлишка довольно подробно все это нарисовала себе.

Вот Ядзя вскидывает ладонь, вот по ее щеке струится кровавый ручеек, вот колени неловко — не по-женски — подтягиваются к животу и замирают. И все это там, в ее измученном мозгу, получило чрезвычайно странные и далекие от возможной реальности очертания — зыбкие, будто отраженные в бегущей воде.

На глазах у Юлишки однажды убили человека. Сперва стреляли поверх — гулко, в пустоту. А потом — пах — и попали.

Но кто стрелял, Юлишка запамятовала: петлюровцы, деникинцы, гетманская варта или немцы? Вроде гетманская варта.

То, что она представляла сейчас, — куда страшнее. Ведь пуля угодила в Ядзю! В милую, дорогую Ядзю!

Юлишка очнулась от прикосновения. Ядзя склонилась над ней — живая, невредимая, но перепуганная до

смерти. Перед уходом Ядзя накинула на плечи пальто, и теперь оно сползало на цементный неметеный пол. А Ядзя, вместо того чтобы подхватить и почистить это праздничное и так ею оберегаемое пальто, села на него и пригорюнилась. Теперь Юлишка решила, что стреляли не в Ядзю, а в дворничиху Катерину, но Ядзя видела ее гибель и, как Юлишка когда-то — в те далекие времена, — еще не в состоянии прийти в себя.

Человека убили на Костельной, угол Думской площади.

Ядзя молчала. Ни слова о выстрелах или о том, где она бродила спозаранку. Отдышавшись, Кишинская, кряхтя, поднялась, забыв про пальто, и начала возиться с замком — никак не просунуть желтый плоский ключ в прорезь.

Юлишка аккуратно отряхнула пальто от пыли. Она стояла рядом с Ядзей, растерянная, несчастная, как бедная родственница, будто не веря, что та впустит ее по собственной воле.

Сейчас все объяснится, думала Юлишка, я войду, и все объяснится.

Но что должно объясниться, она, если бы ее спросили, не ответила.

В полном смятении Юлишка последовала за Кишинской в комнату и плюхнулась в изнеможении на подвернувшееся кресло — подарок бабушки Марусеньки.

И сразу же: на полу, возле домашней — Ядзиной — туфли, она заметила тонкий цилиндрик пепла — в пятую часть неочиненного карандаша. Сизо-голубой с белыми вкраплениями.

Рука, которая держала сигарету, догадалась Юлишка, длинная, даже длиннющая, как у гориллы в зоопарке, где она любила по воскресеньям прогуливаться вдоль клеток с Юрочкой, сыном сводной сестры Сусанны Георгиевны — Саши, муж которой еще двадцать восьмого июня прямо из своего депо ушел добровольцем на фронт.

Кто здесь курил? — хотела спросить Юлишка. Но Ядзя затараторила, отвлекая ее от тревожного вопроса.

— Чего приплелась, глупая? Они совершают обход, чтоб раз — и дома обязаны жильцы сторожить, — путаясь в словах, выпалила Ядзя. — У нас район ведь знатный, сама знаешь — напшетиву унивэрситэту.

— Какой обход? Кто совершает? — в надежде услышать доброе известие торопливо спросила Юлишка.

Ядзя с раздражением, почудилось ей, ответила:

— Кто! Кто! Новая власть. Фашисты. Ключи отобрали от квартир. Только от вашей, двенадцатой, Кареевых, Жилы и Апрелевых нету. Так велели, чтоб немедленно достала. А коменданта и след простыл.

— Сусанна Георгиевна не доверит ключи кому попало, пусть даже и управляющему жилкопом, — с оттенком гордости, но невпопад воскликнула Юлишка.

— Они тебе покажут — управляющему жилкопом, — пригрозила Ядзя. — Иди домой, иначе дверь выломают.

— Не выломают — дубовые, и правильно, что меня нет. И Рэдды. Позвонят, позвонят да уберутся.

— Ты сбрендила, Юлишка, дверь пойди открой. Меня они и тебя повесят, и у нас в доме всех убьют, и сам дом спалят, и улицу, и университет, и город весь, — волнуясь, продолжала путаться в словах Ядзя.

Но сердце Юлишки не дрогнуло. Ядзины предостережения! Немцы не мерзавцы и не дураки. Они не станут сжигать прекрасный дом, старинный университет и красивый город или убивать слабых женщин за то, что их не пустили в квартиру. Ерунда! У них у самих в Германии есть квартиры, и, говорят, неплохие. Пусть туда и убираются.

А на Костельной? Так то гетманская варта застрелила, а не немцы. Хотя постой! Он был плотным, коренастым, с кайзеровскими усами. Немец. Точно, немец.

Воспоминание краем крыла легко царапнуло мозг и упорхнуло.

А Юлишка поудобнее устроилась в кресле, намереваясь высказать подруге свою точку зрения на происходящие события, а главное — согласовать линию дальнейшего поведения. Мыслей у нее немало скопилось в голове.

— Посуди сама, Ядзя, — произнесла твердо Юлишка, вновь вызвав в своем воображении солдат в обличье навозных жуков, — я не отдам ключи и не пущу их на порог. Я паркет позавчера надраила.

Страх, который обуял Юлишку после пробуждения, улетучился без остатка, и она рассуждала сейчас, по ее же мнению, здраво и обстоятельно. Собственная речь звучала мудро и справедливо, как слова Александра Игнатьевича или ксендза Зубрицкого; и все вместе взятое — и глуховатая тишина полуподвала, и привычность Ядзнной комнаты, и безусловная ее правота, ее, Юлишкина, правота, и чувство исполненного долга перед Сусанной Георгиевной, — все, повторяю, рождало в ней непреклонность и уверенность в благополучном исходе.

Юлишка, вобрав в грудь побольше воздуха, продолжала:

— Да я ни за что не пущу их на порог, потом недосчитаюсь. А книги Александра Игнатьевича? А картотека с результатами последних опытов? Тебе легко советовать, однако Сусанна Георгиевна мне, а не тебе поручила следить за квартирой. И отчет потребуют с меня. Еще как отнесутся к тому, что я увела Рэдду? Но прогуливать-то ее каждый день с пятого этажа трудно.

Юлишка сильно преувеличивала строгость Сусанны Георгиевны, но именно это преувеличение и добавляло решимости.

Заключительную фразу Юлишка выговорила медленно, не окончательно придя к выводу: достойно ли держать английскую аристократку Рэдду, купленную за баснословную цену у знаменитого собачника и безвестного драматического актера Пастушина, во флигеле у Кишинской?

Ядзя иронически покосилась на Юлишку:

— Я осведомлена, что пани Юлия — не ксендз Зубрицкий, но я не знала, что пани глупа, как пробка от прокисшего шампанского.

Юлишка не обиделась. Она встала с кресла и подошла к окну.

Во дворе плавало утреннее спокойствие. Из глубины кустарника доносилось незатейливое пение тоскующей птички. В форточку просачивался ржавый скрип качающегося под ветром фонаря. Как всегда, мелькнуло у Юлишки: может, никаких немцев-то и нет в помине, может, их выдумали и войну выдумали?

Она стремительно повернулась к Ядзе и резко возразила:

— Не задевай Зубрицкого. Он здесь ни при чем. Я не дурочка, но я не вернусь туда. Ломать двери они права не имеют. На это есть милиция.

И перед глазами Юлишки опять моментально возникли Скрипниченко и Любченков — веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках, с увесистыми наганами в носатых кобурах. Они лихо щелкнули каблуками и взяли под козырек.

— Ну, вы видели что-нибудь подобное? — с несвойственной ей экспансивностью всплеснула руками Ядзя, обращаясь к пустому пространству. — Что ты-то фантазируешь? Первый на войне раз?

Ядзя продолжала путаться в словах.

— При чем здесь война — к дверям? Я приехала сюда в пятом году, пораньше, чем ты, и правила изучила. Дома как стояли, так и стоят! Что на Трехсвятительской, что на Терещенковской! И в первую революцию стояли, и во вторую, и при немцах стояли, и при гетмане тоже, и при Петлюре стояли, и при Деникине, а уж при Александре Игнатьевиче и подавно будут стоять. Какой дурак порушит такую красоту? Никто никогда нашего города не жег, кроме татар, и дверей не высаживал. Выселять — выселяли. Но чтоб двери?.. Что это тебе — какая-нибудь Керосинная? Двери-то дубовые, резные!

Вот Юлишка! Вечно тычется со своим Александром Игнатьевичем. Где он теперь? А что касается домов, то полезно было бы ей пройтись по главной улице — вся правая сторона в развалинах.

— Эх, — досадливо поморщилась Ядзя, — сообрази: немцы — это надолго.

И она хотела обругать подругу на родном языке, но сдержалась. Юлишка давным-давно его забыла и до слез огорчалась, когда к ней обращались по-польски. Огорчалась оттого, что полька, а по-польски не умеет.


Во всех случаях жизни Юлишка на родном языке повторяла одну-единственную молитву, вероятно деревенскую, едва ли добираясь до тайного значения божественных слов. Многие она вообще произносила слитно, не отделяя друг от друга, относясь к ним, как язычник к заклинанию далеких предков.

Даже с ксендзом Зубрицким на исповеди она вынуждена изъясняться по-русски или на суржике, то есть на смеси его с украинским. Ксендз — Станислав Люцианович — добрейший человек от природы: несмотря на то, что забывчивость Юлишки считал греховным наваждением, никогда не корил ее и не грозил адским пламенем. После встреч со своей скромной прихожанкой в крохотной комнате коммунальной квартиры наискосок от заколоченного костела он печально молился, выпрашивая для Юлишки прощение у всевышнего.

И на польку-то непохоже! Родная речь! Родной язык! Да разве он может изгладиться из памяти? Но — факт — Юлишка забыла, и все тут. А вот что касается дома, семьи и — что удивительнее — работы Александра Игнатьевича, Юлишка помнила отменно.

Итак, Ядзя собралась сочно обругать подругу на родном языке и уже вымолвила начальный слог, но вовремя спохватилась. Недоставало сейчас обид и взаимных упреков,

А Юлишка, неблагородно воспользовавшись ее замешательством, перешла в наступление:

— Даром я таскала к тебе продукты? Договорились же: если придут, я к тебе — и край.

— Не упрямься, Юлишка, отдай-ка мне ключи или сама поднимись, пока не поздно.

— Нет, — и Юлишка качнула головой, — не отдам и не уйду отсюда никуда.

— Хуже будет. Они наш квартал под генералов отвели. Они и тебя, и меня вышвырнут, а скоро зима.

И Ядзя заплакала, потому что не желала околевать в каком-нибудь дощатом бараке на окраине, а хотела жить по-старому в теплой швейцарской, из которой не выветрился вкусный аромат куриного супа и жаренного на смальце лука.

Юлишка вдруг пристально вгляделась в Кишинскую.

В Золотоношах пыльным летом четырнадцатого года знакомую ей бедную семью выселяли из жалкой хибары, за долги, вероятно. Впереди телеги с нищенским скарбом шествовали здоровенные стражники из уезда. Один из них колотил поварешкой о дно сковороды. А позади брели старик, женщина и полдюжины девочек — мал мала меньше. Женщина, черная, смуглая, захлебывалась:

— Нас вышвыгнули! Мы погибли! Нас вышвыгнули!

Белокурая дородная Ядзя, странно, смахивала сейчас на ту смуглую женщину.

Чем?

Возгласами?

Но за женщиной тянулся длинный хвост детей, а Ядзя одна, впрочем, как и Юлишка. Нечего им трусить.

По полу зацокали коготки. Из кладовки в коридоре нехотя выбралась Рэдда. Заспанная, она сладко потянулась на пороге и зевнула, потом не спеша преодолела пространство между дверью и Юлишкиными туфлями. Предварительно обнюхав, она легла на них бело-розовым со втянутыми сосками животом. Нежная тяжесть успокоила Юлишку.

В открытую форточку ворвался усиленный штольней подъезда рев мотоциклов. Во дворе кто-то что-то крикнул: ай-пай-трах-чав-бам! — то ли по-немецки, то ли по-русски. Но так как Юлишка не уловила ни сути, ни интонации, то и не взволновалась. Вскоре шум растаял.

— Убрались, — удовлетворенно сообщила Ядзя, смелее отодвинув занавеску.

— Ах, я Рэддин матрасик забыла!.. Сходим? — спохватилась Юлишка.

— Обожди. Вдруг вернутся?

Но никто не вернулся, и ободренные тишиной подруги на цыпочках, словно две тени, выскользнули на бетонированную площадку лестницы, с которой превосходно просматривался пятачок у черного хода.

3

На двери двенадцатой квартиры висел аккуратно приспособленный к почтовой прорези листок бумаги: «Хозяева, сиди дома, не бегай» — и четко фамилия, и звание — по-немецки. Юлишка их-то, конечно, и не разобрала, так как не знала ни одной иностранной литеры.

На четвертом этаже у Кареевых — под квартирой Александра Игнатьевича — белел точно такой же призыв, написанный на точно такой же сияющей, будто хорошо накрахмаленное и отглаженное белье, бумаге, — негнущейся. Юлишка не обратила на него особого внимания, когда поднималась по лестнице. На других этажах предупреждение отсутствовало. То ли там кто-то оставался, то ли немцы открыли замки ключами, изъятыми утром у Кишинской, и им уже ничего не было нужно от тех — Жилы, Апрелевых.

Несмотря на вежливую просьбу немцев никуда не бегать, Юлишка предположила, что они сами поняли ее не менее вежливый намек и убрались восвояси — искать более гостеприимное пристанище для своих генералов. Здесь их духа не будет. Сусанна Георгиевна останется довольна ее поступками.

Ядзя молчала. Она смирилась с тем, что Юлишку не переубедить. Может быть, немцы — это не так страшно, подумала Кишинская, может быть, я преувеличиваю? Но между пальцами у Юлишки голубиным крылом трепетал маленький листок, покрытый каллиграфическим почерком. Листок грозил, хотя имел невинный вид.

Ядзя прошлась по коридору, завернула поочередно в спальню, столовую, кабинет, развела — без зависти — руками, пожалела открывшееся перед ней великолепие и прошептала:

— Они нас застрелят, если что.

— Не бойся, — ответила Юлишка, — не застрелят.

И опять перед ее глазами появились Скрипниченко и Любченков — веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках…

Она вздохнула свободнее, чувствуя себя победительницей, и решила больше не поддаваться ни дурному настроению, ни мрачным пророчествам Ядзи. Она вошла вслед за подругой в кабинет Александра Игнатьевича, где по-прежнему лежала неприбранная, похожая на талый — осевший — мартовский сугроб постель, подняла трубку телефона и, чуть притормаживая на обратном пути диск, набрала номер Апрелевых. На удивление, там сразу отозвались.

— Алье?

— Это ты, Марусенька? — спросила Юлишка. — У вас немцы были?

Она чуть отстранилась — сдвинула наушник, так как бабушка Апрелевых обладала привычкой говорить очень громко.

— Неизвестно, то ли были, то ли нет, — гремела трубка. — По-русскому балакают и ничего не берут.

— Вот пожалуйста, — торжествуя, сказала Юлишка, подмигнув Ядзе, — по-русски говорят и ничего не берут, и бояться нам нечего.

Ядзя с сомнением пожевала губами.

— Марусенька, а Марусенька, — продолжала допытываться Юлишка, — ты что будешь делать?

— А что? Ничего не буду. Отдохну да грузинского попью с сухариком пеклеванным, насушила. Заходи. Зайдешь?

Сухарики из пеклеванного — изобретение академика.

У Юлишки внезапно оборвалось что-то под сердцем. Возбуждение спало, и она машинально, не отвечая, дала отбой, а потом подошла к тахте и села прямо на простыню, чего раньше себе бы не позволила. Марусенька права — надо подкрепиться, попить чаю, а тогда уж сложить в чемодан белье на случай, если придется все-таки скрыться у Ядзи. Минуту назад она твердо решила — остаться, чего бы это ни стоило, раз мотоциклисты укатили, но, вспомнив про накрахмаленный листок, заколебалась.

Пустынность комнат ее мучила, пустынность переулка предостерегала: немцы не могут не возвратиться; немцы возвратятся!

— Ну и пусть! Уйду назло! Здесь я хозяйка!

Она чувствовала себя хозяйкой, главой семьи и не собиралась такое приятное ощущение терять.

Чтобы подбодрить Ядзю, Юлишка предложила:

— Пойдем позавтракаем.

В углу Ядзя скатывала желтую ворсистую подстилку Рэдды. Не валяться же английскому пойнтеру на голых досках из-за немцев?!

Юлишка перевела взгляд на люстру, отвратительным крестовичком прилипшую к потолку, — а когда-то ее форма нравилась. Перед глазами Юлишки проплыли обломки того дня, когда в эвакуацию уезжала Сусанна Георгиевна с Сашей и Юрочкой.

Заграничный раздвижной чемодан.

Переломленная бровь.

Веселая песенка: «Мы едем, едем, едем в далекие края…»

Визжащая от отчаяния Рэдда.

Растерянные, расползшиеся губы Александра Игнатьевича.

Она вспомнила и первую вероломную бомбежку. На рассвете, двадцать второго июня, похожую на раскаты грозы. Вспомнила и последнюю, неделю назад.

Вздрагивающие в страхе стены.

Глухие, будто неопасные, далекие взрывы.

Крики.

Лучи прожектора, спотыкающиеся о края туч.

Перепляс шлепанцев в гулком парадном.

Сухую прогорклую котельную, заменяющую убежище.

В ее воспоминания вплеталась и какая-то чепуха. Она явственно слышала, например, ребячьи дразнилки…

Дразнилки? Да, забавные дразнилки.

Она любила следить за Юрочкой, играющим во дворе, и заступалась, когда его обижали старшие мальчишки. Саша и Юрочка подолгу гостили у Сусанны Георгиевны. Их квартира рядом с депо была сырая, темноватая, жить в ней осенью и зимой нелегко. Приезжали на воскресенье с ночевкой, оставались неделю-другую. В школу Юрочку возили трамваем, иногда «бьюиком», которым управлял личный шофер Александра Игнатьевича Ваня Бугай. Муж Саши Марк в душе расстраивался, но внешне никогда не показывал: мальчишка в тепле, да и питание у Сусанны Георгиевны по калорийности куда выше — не сравнить.

Особенно часто Юлишка воевала с восторженно рыжим, разнузданным Валькой Кареевым. Этот Валька имел противную привычку ни с того ни с сего ставить в тупик Юрочку или какого-нибудь другого малыша коварным вопросом:

— Ты за солнце или за луну?

Юрочка, вызубрив в детском саду, что солнышко — самое что ни есть лучшее на белом свете, выкрикивал:

— Я — за солнце!

— Так ты — за солнце?! — Валька свирепо повторял вопрос и лукаво узил зеленые разбойничьи глаза. — Так ты — за солнце?! Такой, значит?

— Да, я — за солнце! — подтверждал с готовностью наивный Юрочка, не подозревая, каким издевательствам его сейчас подвергнут.

Юлишка тогда выскакивала на балкон и, перегибаясь через перила, грозила кареевскому отпрыску:

— Ну-ка тронь! Попробуй — тронь! Отцу скажу.

Но Валька с полным сознанием правоты ставил подножку Юрочке и сбивал на землю, пританцовывая:

— За солнце — за горбатого японца! За луну — за Советскую страну!

И Юрочка, бедняжка, только беспомощно шевелил дрожащими губами, боялся плакать и ябедничать Сусанне Георгиевне: шутка ли — против Советской страны!

— Бей самураев! Банзай! — торжествовал над поверженным рыжий.

Он усердно отвешивал подзатыльники и тем мальчишкам, кто, перепутав обстановку, признавался, что он за Англию и против немцев:

— Против немцев? Получай! Тра-та-та! Та-та! Банзай!

У Вальки явно не хватало слов, чтобы выразить свои переживания.

Кончились подобные штучки для него плохо. Однажды вечером Юлишка надела воскресное платье и пожаловалась Валькиному отцу, тоже рыжему, — инженеру Карееву, сыну ответственного работника. Инженер, краснокожий от природы, еще больше покраснел от неловкости, моментально поймал сына за вихры, сдернул с него трусы и, невзирая на свое высшее образование, изящные манеры и пост отца, отстегал ремнем.

Подействовало мало.

На следующий же день после начала войны Валька перестроился, и двор проснулся под новую дразнилку:

— Внимание! Внимание! На нас идет Германия! Нам Германия нипочем, мы Германью — кирпичом!

Рыжий Валька эвакуировался из первых — в середине июля.


Юлишка сейчас с неосознанным удовлетворением повторила вслух эту забавную дразнилку:

— Внимание! Внимание! На нас идет Германия! Нам Германья нипочем! Мы Германью — кирпичом.

Ядзя жарила в кухне яичницу, а Юлишка продолжала сидеть в кабинете, на тахте, как завороженная.

На ум ей пришли развалины дома у цирка рядом с Меринговской.

Крутящийся кленовым листом в воздухе кусок кровельного железа.

Резкий треск пламени из витрин Пассажа, куда она бегала в овощную лавку неделю назад.

Или то — шум примуса, на котором Ядзя жарит яичницу?

Промелькнувшего было достаточно, чтобы уйти без оглядки к Ядзе. Там, в сыроватом полумраке, пронизанном запахами мытых полов, вьющихся сочных сплетниц и рисовой пудры, не так одиноко, там — запас продуктов, там Рэдда с бледно-розовым животом и слезинкой в уголке темно-карего печального глаза.

Туда, туда, туда!..

Со стены квадратными глазами смотрели пустые рамы. Осиротели под лепными бронзовыми завитушками таблички: Паоло Кузнецов «Две корзины», Микола Глущенко «Натурщица», Петр Кончаловский «Сирень», Витольд Бялыницкий-Бируля «Пейзаж с тремя березками». Сусанна Георгиевна, после одной особенно жестокой бомбежки, сама свернула холсты в рулон и спрятала на антресоли. Если пожар, сподручней спасать.

Собственная квартира показалась Юлишке вымершей и страшной.

Ядзя позвала ее в кухню. Как только позавтракали, Юлишка заторопилась. Будто во сне, она принесла из своей комнаты сменупостельного белья, две ночные рубашки, воскресное платье, фотографию Фердинанда и вазочку с засохшим ковылем. Ядзя подхватила собачий матрасик, и они, почти не обремененные тяжестью, начали спускаться вниз по парадной лестнице. Когда они плавно, как в замедленной киносъемке, огибали перила на втором этаже, гром, грохот, рев, — трехглавый зверь — такого в детстве на олеографии, изображающей события из апокалипсиса, видела Юлишка над стойкой в кавярне, откуда приводила по вечерам подвыпившего отца, — вторглись в переулок.

Ядзя прильнула к окну, расчерченному крест-накрест бумажными полосками, и тут же отпрянула:

— Попались!

На асфальтовый пригорок задом вползал грязно-зеленый приземистый танк, выстреливающий впереди себя ядовито-синюю струю — пунктир. Пунктир через секунду превращался в растрепанные комочки.

Как подробно они видели: и спустя двадцать лет Ядзя отчетливо помнила ядовито-синий пунктир…

Прозрачно-голубые хлопья отработанного горючего ватой цеплялись за ветки деревьев в парке напротив университета. Его величественная колоннада вздымалась вдали массивно, незыблемо и абсолютно спокойно — она была равнодушна к войне, к тому, что на асфальтовый пригорок задом вполз приземистый — с тупым лбом — танк. Колоннада была мощной и мудрой. Ведь ей заранее известно все, что произойдет и чем все кончится. Она взирала на мир с высоты истории.

— Скорее, Ядзенька, скорее, — почти беззвучно крикнула Юлишка и, не обращая внимания на боль, неожиданно разыгравшуюся в левой ноге, устремилась вниз. — Ненавижу вонючие велосипеды!

Представление о немецкой вежливости под гул моторов рухнуло — и ужас обуял ее.

Ядзя поспешила за Юлишкой, держа матрасик наперевес, как винтовку. Через внутреннюю дверь подъезда они проникли во двор. Немцы были на этот раз медлительны. Они вяло слезали со своих седел, разминая затекшие ноги. Юлишка задержалась, оглянувшись назад. На другом конце штольни, будто в подзорной трубе, она успела ясно рассмотреть, как худощавый парень судорожно, по-куриному поджав ногу, переносил ее над мотоциклом. Стукнуть его по затылку ничего не стоило.

Немцы не спешили. Они, кроме того, превосходно знали, что здесь, именно здесь, их не подстерегает никакая опасность. Из-за угла не пальнут, топором не ударят — некому. Дом пуст. Квартирьеры проверили. Наверное, самый пустой дом в городе.

Переулок напротив университета был и впрямь как-то отстранен от кровавых событий, которые быстро разворачивались в трехстах метрах за аккуратно посыпанными песком аллеями парка — на главных и второстепенных магистралях. В арьергарде пехотных и моторизованных частей следовали громадные фургоны, в которые заталкивали любого подозрительного. В первые же часы очищали район за районом от тех, кто мог оказать сопротивление. Автоматные очереди то и дело дробили воздух, хотя возиться с трупами солдаты избегали. Они мечтали поскорее устроиться и отпраздновать победу, пока тылы не подтянулись и не вытеснили их.

Ах, проклятые, не вперли-таки танк во двор, грубовато подумала Юлишка, потому что помешал мой каштан. Ну и хорошо, что помешал. Радуясь утешительной мысли, что и для немцев нашлась преграда, она, теперь уже догнав Кишинскую, под стеной соседнего дома, бросилась к флигелю.

Таким образом, Юлишка и Ядзя спаслись от допроса, а может быть, и от чего похуже. Они чуяли инстинктом много переживших женщин, что в квартире человек одно, на улице — иное: откуда и куда идете? зачем?

Немецкий солдат, помнили они, любит патрульную службу, любит он и облавы, и прочесывания, и проверку документов.

Когда подруги, почти теряя сознание, очутились на бетонированной площадке перед дверью, знакомый Юлишке навозный жук передовым, вразвалку вышел из штольни. На уровне верхней ступеньки, налево от забора Лечсанупра, проплыла его каска. Посвистывая, он принялся громко отмерять шагами расстояние до стены.

— Иоахим, Готфрид, Конрад, лебедку подтащите сюда, — скомандовал он по-немецки своим товарищам, которых по одному выплевывала штольня.

Бам, бам, ударило в уши, бам, бам!..

Неужто девять, удивилась Юлишка. Она могла дать голову на отсечение, что бой часов доносится из квартиры, где остались старинные бронзовые часы, олицетворяющие времена года посредством бесстыдно раздетых женщин.

Она, конечно, ошибалась.

По асфальту грохотали подкованные сапоги, и эхо, усиленное штольней, повторилось внутри ее существа.

Двор заполнялся солдатами.

4

Целый день подруг никто не тревожил. Вероятно, немцы забыли за ненадобностью о швейцаре Кишинской.

Несмотря на каштан, Иоахим, Готфрид и Конрад под руководством навозного жука загнали во двор фургон, нагруженный фанерными ящиками и другими предметами невиданных очертаний. Затем они смотались поодиночке, оставив сторожить какого-то недотепу в пилотке, из безымянных, из тех, кто появился позже. Он шлепнулся задом на подножку кабины, поковырял в носу указательным пальцем, поковырял в зубах травинкой, поковырял в ушах другим пальцем — мизинцем, закурил сигару и долгое время забавлялся пусканием тонких колец дыма. Недотепа был не из любопытных, окружающим не интересовался. Утомившись, он задремал, развалясь по-кошачьи на крыле.

Юлишка и Ядзя часто приникали к щели в занавеске. На дворе колыхались вязкие сиреневые сумерки. Неясные шумы, просачивающиеся через штольню подъезда, раскачивали их то в одну, то в другую сторону. В конце концов подругам наскучило следить, тая дыхание, за дремлющим недотепой. Ядзя отправилась готовить ужин, а Юлишка, закутавшись в плед, села в кресло бабушки Марусеньки. Рэдда тут же улеглась теплым животом на ее туфли.

Ели они, как до войны, за обеденным столом, лишь однажды отвлекшись, чтобы взглянуть, не случилось ли чего новенького, но за занавесками все оставалось таким же сонным, как и прежде. Густела сиреневая тишина, солдат спал, фургон стоял на месте.

Когда в небе прибавилось черной краски, навозный жук сам, собственной персоной привел на смену недотепе другого солдата — не то Иохима, не то Готфрида, не то Конрада.

Подоспело время укладываться в постель. Они легли поперек кровати, пододвинув кресла.

За шесть лет Юлишка ни разу не покидала на ночь своей комнаты. А если Александр Игнатьевич чаю попросит на рассвете? Кто сварит? Кто утром соберет Юрочку в школу? Кто проверит его портфель? Кто догонит его на крыльце, чтоб выдернуть из ручки запрещенные «рондо» и вставить рекомендованный номер «восемьдесят шесть»? Кто?.. Как кто? Юлишка. Больше некому.

Она совмещала массу обязанностей. Без нее бы очаг безусловно погас, а прекрасно налаженный быт развалился.

Ня-ня. Два одинаковых слога. Па-па. Ма-ма. Тоже два одинаковых слога. Но ня-ня звучит нежнее, во всяком случае по-русски.

Юлишка мучительно ворочалась в темноте, вслушиваясь в несуществующие звуки. Но зажигать свечу не хотелось. Если сквозь маскировку проскользнет предательский блик и привлечет внимание часового, то неприятностей не оберешься.

— Ядзя, ты уже спишь? — часто спрашивала Юлишка.

— Нет, еще не сплю, — отвечала Кишинская.

Юлишка томилась до тех пор, пока от непривычного напряжения у нее не заломило в висках. Она села по-турецки и, поддерживая похолодевшие груди ладонями, жалобно сказала:

— Ядзя, мне дурно.

— Ну что ты, Юлишка? Потерпи. Утром что-нибудь сообразим. Шлепнуть тебе холодный компресс?

— Нет, я расчихаюсь, — ответила Юлишка и крепко сдавила груди, пытаясь одной болью заглушить другую.

Они молчали, впитывая ночь. Юлишка покачивалась из стороны в сторону, баюкая себя. Она не теряла надежды уснуть, но ей мешал нарастающий скрип. Он постепенно наполнял комнату.

Морской песок скрипел под затвердевшими подошвами матери. Летом, каждую неделю, они ходили на пирс встречать отца, возвращающегося с острова, у берегов которого он рыбачил.

Песок был крупным. Отдельные песчинки, будто матовые жемчужины, переливались под солнцем.

Мать и дочь брели волнообразной тропинкой, мимо рыбацких лачуг, но почему-то никак не могли добраться до деревянного настила, хотя серебристо-голубое море и плескалось у самых Юлишкиных век.

Какой-то шорох начал перекрывать настойчивый скрип. Юлишка постепенно догадалась, что шорох издает она сама, перелистывая засаленные страницы пухлого фолианта. Юлишка проглядывала картинки быстро, и шорох, не прекращаясь ни на секунду, сливался в единую мелодию.

Посреди скатерти вздрагивал яичный овал с размытыми краями от подвешенной к потолку керосиновой лампы. Вокруг колебались вытянутые тени, клубился серый мрак, а за стрельчатым окном — белесая соленая мгла. Мгла навевала тоску. Тогда Юлишка протягивала руку и поднимала с комода железную — бочонком — копилку. Она встряхивала ее — звенит! Звенит приданое.

Юлишка наморщила лоб. Звон монет сменило бормотание, и Юлишка опять решила, что бормочет она сама. Так, в детстве, испуганная буйными порывами норда, она, съежившись на коленях в сырой постели и пытаясь справиться со злыми духами, обступившими ее со всех сторон, усердно читала молитву, ту самую, которой пользуется и до сих пор. Но губы у нее сейчас запеклись. А бормотание все-таки доносилось.

Откуда же это молитвенное бормотание?

Юлишка приподнялась на локте, повернулась к Ядзе и поняла, что оно исходит от нее, от неверующей.

— Ты молишься? — разодрав сухие губы, спросила Юлишка.

— Нет, я не молюсь, — солгала та.

— Тогда ты мне что-то говоришь?

— Нет.

— Не уснуть нам.

Юлишка тяжко вздохнула.

— Кто вселится, по-твоему, к Апрелевым? — прервав молчание, поинтересовалась Ядзя.

— Не все ли равно?

— Генерал или фельдмаршал?

— Хорошо, что к нам никто не вселится, — с облегчением произнесла Юлишка. — Я умница, что спряталась у тебя. Замок наш английский, его и слесарь не отопрет, никакая отмычка не возьмет.

— Эх, Юлишка, и откуда берутся глупындры этакие? Зачем тебя только порекомендовали мне, глупынд-ру этакую? — прошептала печально Кишинская.

И вдруг произошло чудо. То ли от ласкового слова «глупындра» с Юлишкой произошло чудо, то ли просто время подоспело к тому. Боль в висках и в левой ноге стихла. Томление улетучилось. Дышалось легко. И даже повеяло прохладой, пропахшей полевыми травами. Рядом с подушкой расцвели маленькие, туго скрученные розы, — пунцовые. Будто их пересадили из заросшего зелеными кустами палисадника, с пологих берегов Балтики. Юлишка втягивала ноздрями густой аромат и улыбалась. Ах, какой аромат!


Она вспомнила тот синий и желтый апрельский день, когда, вооруженная запиской от добряка Зубрицкого, впервые надавила кнопку громогласного Ядзиного звонка, чтобы узнать: нет ли свободного местечка домработницы в академическом доме. Ядзя тут же пообещала обойти квартиры и расспросить жильцов. Спустя неделю Юлишка появилась вновь, но уже не во флигеле, а прямо у Сусанны Георгиевны — наниматься: на этот раз по звонку учителя истории Африкана Павловича Кулябко, обаятельнейшего старичка. Вот какое приятное стечение обстоятельств! Сусанна Георгиевна преподавала в школе для трудновоспитуемых, и Афри-кан Павлович был ее коллегой.

Ядзя с удовольствием подтвердила, что знает Юлишку сто лет. Они познакомились еще на прошлое рождество у ксендза. Правда, Ядзя о месте их встречи умолчала. Семья-то некатолическая, да и вообще партийная, неверующая, к тому же из начальников. Хотя Ядзя сама почти не обращалась к богу, к неверующим относилась настороженно. Вдруг чего-нибудь дурное сделают ей. Но дурного от своих жильцов она не видела.

Ядзя долго и горячо распространялась о Юлишкиной безупречной честности, о ее легендарной преданности, о ее несравненном искусстве варить борщ и набивать нутро утки рисом с черносливом. А как она настаивает наливки! Подобные пивали лишь в те — запорожские — времена, которые нынче, в тридцать пятом, никто уже и не помнит. Словом, Ядзя поддержала Юлишкину кандидатуру. Опытная экономка — редкость. Все устраивалось наилучшим образом. Все были удовлетворены, и Александр Игнатьевич несколько раз повторял Сусанне Георгиевне в спальне, когда они обсуждали материальный вопрос.

— Чудесно, чудесно, я — счастлив! Очень добрая женщина.

Юлишке определили немалую зарплату и пообещали подарки: к международному дню трудящихся, к годовщине Октябрьской революции, на рождество, в день ангела и в день рождения. Но когда у нее день ангела и есть ли он у нее вообще, Юлишка забыла. И еще — работаться ей будет спокойно, легко. Грудных детей нет, обед готовить через день, есть холодильник — неслыханная по той поре роскошь, на базар, — хоть и не близко, — идти бульваром, тополиным, не пыльным, может подвезти и Ваня Бугай на служебной машине, не всякий раз, конечно.

Юлишка радовалась.

Через год она перестала считаться домработницей. Зарплату теперь ей не клали в конверте на кухонный буфет, а Александр Игнатьевич каждые полгода отправлялся в сберкассу и вносил на имя Скорульской Юлии Яновны причитающуюся ей сумму. Какую — никто не спрашивал, да и никому не приходило в голову полюбопытствовать. Разве членам семьи платят? Она ведь, кажется, дальняя родственница?

Юлишка бесподобно варила борщ, нянчилась с племянником, ухаживала за Александром Игнатьевичем, когда он грипповал, смахивала пыль с книг и была безмерно счастлива. И все вокруг были счастливы.

Ощущение счастья вернулось сию минуту и уже не покидало ее до рассвета.

Незаметно для себя Юлишка заговорила и принялась подробно описывать Ядзе ту часть жизни, которая предшествовала поступлению к Сусанне Георгиевне, — юность, предпоследнее место в экономках у пана Фердинанда Паревского — до революции, здесь же в городе, на Костельной, и как Фердинанд уважительно ее величал панной Юлишкой и — кто знает! — может, именно таким обращением сманил к себе из крошечной варшавской кондитерской в Старом Мясте, где она с утра до вечера разносила по столикам розетки с фруктовым мороженым, отшучиваясь от назойливых, бренчащих шпорами кавалеров. Она воображала себя молоденькой, как розовая морковка с грядки, в платьице — колокольчиком, ни дать ни взять барышня с Маршалков-ской, с модно обуженной талией и мысиками спереди и сзади, вклинивающимися в пышные сборки. Каждый мысик походил сверху на нос рыбачьего баркаса, врезающегося в гладь моря. И рядом пан Фердинанд Паревский, важничающий путеец, тоже молодой, с двумя жирными запятыми, лежащими под носом на боку.

А его квартира — бонбоньерка, обитая серебристоголубым плюшем с помпонами, на Костельной. Одна гостиная чего стоила! С просторным зеркальным эркером и снежно-кафельным камином: посередине барельеф — под камею — древней римлянки в лавровом венке.

Пан Фердинанд относился к Юлишке в высшей степени превосходно. Она надеялась, что Фердинанд привыкнет, привяжется к ней, а когда постареет, облезет и потеряет надежду заполучить в свои объятия баронессу, то женится на красивой — Юлишка знала это — экономке, и она, Юлишка, снимет, наконец, белый, с рюшами, фартушок и превратится в полноправную, в черной узкой юбке и блузке из шантилей, хозяйку изящной, тогда уже не холостяцкой бонбоньерки, серебристо-голубого плюша, столового серебра, между прочим фамильного, и остальных очаровательных безделушек, которые наводняли будуар нежно-сердечного пана.

Давно это было!

В голове у Юлишки возникла еще одна картинка, как из старинного журнала изящной жизни «Столица и усадьбы».

Вверх по течению, к Десне, под вальс духового оркестра, медленно проплыл паровой катер, расцвеченный треугольными флажками. На нем — Паревский, улыбающийся, в панаме из желтой — парижской — соломки, с картонной тарелочкой, на которой лежал надкусанный Юлишкой коричневый эклер.

Катер скрылся в тумане, показав ей сейчас черную, закопченную корму…

Надежды Юлишки не сбылись. Годы летели счастливыми мгновениями, но к цели ее не приближали. К тому же она внезапно погрузилась в одиночество — Паревского мобилизовали, и он навечно канул в водовороте империалистической войны. Юлишка так и не узнала, что с ним стряслось. Она протосковала в бонбоньерке год, свято храня полусемейный очаг и фамильное серебро, поджидая своего повелителя каждый день, несмотря на то что его душеприказчик Зубрицкий объяснил ей:

— Глупая, Фердинанда убили в Галиции немцы. Это бесповоротно!

Юлишка, стесняясь своей подозрительности, не поверила ксендзу. Она не без основания предполагала, что неплохо изучила пана Паревского и немцев. На ее родине рыбацкий поселок опекал помещик-немец Ульрих Штриппель, чудак. Воруй рыбы у него сколько угодно, если умно и если кланяешься ему низко-низехонько при встрече.

Немцы — добрые, думала Юлишка. Немцы не причинят мне такого зла. Мы же почти земляки. У одного моря живем.

Она не поверила Зубрицкому еще и потому, что сердце у нее ни разу не екнуло, а стучало ровно: тук-тук-тук-тук.

Фердинанд не позволит себя укокошить. Он не робкого десятка, с хитринкой. Такой не поддастся.

Если бы немцы убили его — сердце бы екнуло, уверяла себя Юлишка, обязательно бы екнуло.

И действительно, Паревского сжили со свету не немцы, — и Зубрицкому сообщили об этом, — а солдаты, Штырев и Голобородько, за то, что паныч в карты мухлевал, деньги в рост давал — проценты требовал не божеские, к фельдфебелю в землянку доносить бегал, а в атаку скорбным животом маялся в кустах и еще совершил или собирался совершить массу преступлений против людской совести. Закололи ночью, клинковым багнетом, в драке, при зловещих отблесках гаснущего костра.

Почему же у Юлишки сердце-то не екнуло? Какая разница, кто убил?

Между тем дни Юлишки волочились нудно звенящей цепью, в конце которой произошло следующее событие. В октябре восемнадцатого в бонбоньерку ворвались веселые хлопцы в жупанах, — с какими знаками различия, Юлишка точно не рассмотрела, по цвету одежды — синие, — и, размежевав и без того крохотные комнаты занавесками, поселились, невзирая на ее робкие протесты. Сперва ее шуточками выпихнули на кухню, а через месяц, когда ноябрь заголубел и оледенил реку, ей предложили убраться на все четыре стороны.

Юлишка, по молодости лет, не сильно опечалилась. Наоборот, облегченно вздохнула: один жупан крепко на нее засматривался сальными глазами.

Юлишка вежливо попросила синие жупаны передать Фердинанду Паревскому, когда он вернется с фронта, что она, Юлишка, — немного смущенно добавила: Юлишка Паревская — интуитивно почувствовав, что брачного свидетельства никто не потребует, — теперь будет снимать угол там-то и там-то. Те пообещали, со смешком, с подковыркой. Не колеблясь, она назвала адрес: Большая Васильковская, 50, уверенная, что уж Зубрицкого-то не посмеют ни при какой власти выгнать на улицу.

Через несколько дней Юлишка нанялась на Рейтерскую к ласковому историку Африкану Павловичу Кулябке, тогда еще господину средних лет в потертом вицмундире среднего достоинства.

События, которые произошли в городе с тех пор, ее не коснулись особенно, как, впрочем, и сотен тысяч других жителей.

Со временем историк спрятал в сундук вицмундир, купленный некогда в провинциальном отделении берлинской фирмы «Вильгельм и Симплициус Гельфрейхи», припорошил его нафталином и натянул на себя сюртук, перешитый из старого летнего пальто знаменитым портным Абрамом Кацнельсоном; затем сюртук он сменил на пиджак, скроенный тем же Кацнельсоном, но сшитый в швейной артели имени Суворова мастерицей на все руки Годоваловой; пиджак же через пару лет вытеснила косоворотка, а косоворотку — «вышивана сорочка». Под конец жизни Кулябко снова вернулся к сюртуку. Человек он был легкий, простой. Одинаково хорошо он говорил и по-русски, и по-украински, и по-польски. Все зависело от требований современного момента, от власти в городе, а в дальнейшем — от преобладания того или иного течения в наробразовской среде. Он утверждал, опираясь на свой опыт историка, что жизнь идет как надо, как должна идти, своим чередом. «Своим чередом, своим чередом», — любил повторять Кулябко. С поцелуями он не лез, наслаждений не требовал, и Юлишка жила за ним, как за каменной стеной: ничего не видя и не слыша, ничего не зная и ни о чем, в сущности, не печалясь. Простая душа!

Годы ее не покидала уверенность, что Фердинанд, муж, — так она упрямо называла его про себя, — конечно, вернется, освободит их бонбоньерку, теперь коммунальную, и все пойдет славно, по-прежнему. Она ухаживала за мудрым и старым, как сова, историком с Рейтерской и ждала, ждала, ждала, не заметив, как ей самой далеко перевалило за пятьдесят. Перед переселением в лучший мир Африкан Павлович Кулябко успел позаботиться о своей экономке и настоятельно порекомендовал ее Сусанне Георгиевне…

В груди у Юлишки потеплело от мысли, что люди к ней, несмотря на ее незадачливую судьбу, относились прекрасно и заботились о ее благополучии. А чем отплатила она им?

— Удивительно, — сказала Юлишка, прервав исповедь так же внезапно, как и начала ее, — удивительно, что я тебе, Ядзенька, никогда не говорила о Фердинанде.

— Ничего нет удивительного, — ответила та, — ты ужасно скрытная, и бог ведает, чего у тебя на уме.

Юлишка засмеялась. Да, она скрытная, выдержанная и упрямая. Ей приятна была Ядзина характеристика.

Юлишка несколько раз тряхнула головой — своим умом, — чтобы удостовериться — не возвратилась ли боль. Но боль, к счастью, не возвратилась.

Ну, просто замечательно! И оккупантов в квартиру она не пустила, и чудный воздух вливается через форточку, звеня хрустальными подвесками.

Веки Юлишки отяжелели. Она не смогла с ними справиться.

Мелкие трепещущие волны засеребрились под голубым небом, как рыбы чешуей в квадратных сачках. Плавная волна лизнула пальцы. В лицо ударил тугой, отдающий водорослями ветер. Он подхватил ее выбеленные солнцем волосы, вытянул их и распластал над желтым песком.

— Я сплю, Ядзенька, — вымолвила Юлишка, точно как в детстве говаривала матери, но на ином, забытом языке: «Я сплю, мамуся».

Часть вторая Смерть

1

Поздним утром их потревожил звонок. Он не был дерзким или повелительным. Так звонит и подруга с какой-нибудь пустяковой просьбой, и почтальон. Деловито — пи-пи-пи. Жильцы, те нервные, торопятся, вгоняют кнопку глубоко, им кажется — скорее будет.

Ядзя вскочила с постели и, на ходу накидывая капот, бросилась отворять. Она даже не спросила, по обыкновению: кто, кто там? Сразу смекнула — немцы.

В створе дверей Юлишка увидела серую набриолиненную голову кругленького солдата.

А, навозный жук, где твоя железная каска?

Доброе утро!

Навозный жук что-то выяснял на пальцах у Ядзи, но что — Юлишка не разобрала. Ядзя засуетилась, стараясь поживее вдеть ноги в черные галоши на алой подкладке, яликами причаленные к порогу. Держалась она перед солдатом скособочась, в заискивающей позе.

— Минутку, одну только минутку, — угодливо тараторила Ядзя, — тут недалеко, на бульваре. Момент маль, битте, герр официр! — она с превеликим трудом выловила из недр памяти пять слов, употреблявшихся в прошлую оккупацию.

— Что — на бульваре? — прошептала Юлишка и зажмурилась.

Не исчезнет ли навозный жук сам по себе?

Дверь хмыкнула, и Юлишка погрузилась в одиночество. Рэдда, не вылезая из кладовки, заскулила. Помедлив, Юлишка поднялась и подкралась на цыпочках к занавеске. Что нового на дворе?

Иоахим, Готфрид и Конрад вскрывали фанерные ящики. Солдаты носили не железные каски, а лихие пилотки — шапочки, очень похожие на детские испанки, но без кисточек. Юлишке солдаты понравились. Физиономии открытые, незлые. Выйти к ним, что ли? И Рэдду вывести прогуляться.

Юлишка попыталась угадать, что они вытаскивали из ящиков, но ей это не удалось. Желтоватая стружка круто вздымалась волнами. Вскинув глаза, Юлишка с удивлением отметила, что многие окна в доме распахнуты настежь. Она перебросила взгляд на свой балкон. На нем она проводила значительную часть дня, выбивала ковры, вытряхивала одежду, развешивала белье или просто отдыхала, переговариваясь с бабушкой Марусенькой.

На балконе неуклюже ворочался навозный жук.

Опять этот вездесущий квартирьер — навозный жук, навозный жук!

«Как он туда попал?» — подумала Юлишка почему-то спокойно.

Перегнув тело через перила, навозный жук кричал своим товарищам:

— Ай-блай-бах-трах-пум!

Иоахим, Готфрид и Конрад сперва не обратили на него внимания, и только угрожающий взмах ладони подействовал. Они принялись оттягивать ящики поближе к фасаду флигеля, к забору Лечсанупра.

Юлишка пристально следила за ними. Она пропустила тот момент, когда на балкон, пятясь, снова вылез навозный жук. Он выволакивал, усердствуя задом, плоский высокий шкаф, который раньше покоился в углу кабинета Александра Игнатьевича. Шкаф был старинный, резной. Хранились в нем книги по искусству. Юлишка недоумевающе смотрела на навозного жука и недотепу, которые поднимали шкаф за растопыренные ножки, и думала: экие они неловкие! Так и красное дерево недолго попортить. Она хотела взобраться на калорифер, распахнуть форточку и попросить их, как бывало грузчиков, чтобы поосторожнее с мебелью. Не за ворованные куплено — за заработанные тяжелым трудом. Но тут ее пробуравила дикая мысль. Зачем, собственно, они выволакивают шкаф на балкон и как они вообще попали в кабинет, если ключи от английского замка позвякивали у нее, у Юлишки, в кармане? Ее обдало мертвящим холодом, и последняя, виноватая — утренняя — теплота отделилась от тела и растаяла.

— Что вы творите? — захлебнулась ужасом Юлишка.

Именно — творите! — крикнула она.

Голос бессильно отпрянул от стекла, от стен горохового цвета и угас.

Навозный жук и недотепа, толкаясь, перевалили наконец шкаф через перила, и он, кувыркнувшись в воздухе, страшно рассыпающейся грудой смачно хлопнулся об асфальт.

Юлишка остолбенела.

А навозный жук скрылся в кухне.

Юлишка, продолжая ужасаться, предположила, что сейчас на балкон выволокут и тахту, и стол, и сервант, и трюмо, и кресла, и «Бехштейн», но минута капала за минутой, а немцы больше не появлялись.

Сердце Юлишки разжалось.

Но шкаф, шкаф! Красное дерево! Книги!

Они безмолвно лежали на асфальте. Побелевшие обломки торчали в разные стороны.

Юлишка села на пол и закрыла лицо ладонями; потом она вскинулась и решила выйти во двор — сказать им, что… Не испытанный ранее страх размягчил мускулы и одновременно сковал движения. Они стали замедленными, словно Юлишку опустили под воду.

Она отчетливо представила себе шкаф на щербатом асфальте, изуродованный, с выбитыми стеклами, — ослепленный, — и рытую борозду, пересекавшую сабельным ударом причудливые наплывы хорошо отполированного дерева. Но зато вокруг в полном порядке пасьянсом «могила Наполеона» лежали одинаковые толстые фолианты, величиной с мутеровскую «Историю искусств».

Порванные книги Юлишка вообразить не могла. С детства они внушали ей почтение.

В доме Александра Игнатьевича библиотека царила над всем. Читать навынос он никому не давал и в трех местах выставил специальные картонки, на которых типографским шрифтом было оттиснуто: «Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом!»

— Мой недостаток, — острил он, смущаясь.

А Сусанна Георгиевна раздраженно восклицала:

— Неумное мещанство! Я не допущу в своей квартире мещанства!

У гостей предупреждение и впрямь вызывало неловкость, и Сусанна Георгиевна однажды — за год до войны — после короткого, но жаркого спора в спальне настояла на своем, пользуясь тем, что Александра Игнатьевича выбрали, — куда — Юлишка не поинтересовалась, — и присвоили ему какое-то почетное звание, и он оказался более уступчивым, чем обычно.

Оскорбленный в своих лучших чувствах, Александр Игнатьевич покорно спрятал картонки в ящик, угрожающе, однако, мурлыча под нос фразочку:

— Придут, придут иные времена!

И иные времена не замедлили наступить…

Между тем убийство шкафа физически раздавило Юлишку безжалостностью. И бессмысленностью. Кому он мешал? Уж если с безответными книгами так поступают, то, значит, бога в душе у них нет.

Оцепенение с нее спало, лишь когда щелкнула входная дверь.

— Юленька, — еле шевеля пошорхлыми губами, пролепетала Ядзя, — это из вашей квартиры выбросили книги на двор?

Юлишка утвердительно покачала головой.

— Да, конечно, — ее вдруг охватил стыд за немцев, — может, им кабинет показался тесным?

— Что ты говоришь, Юлишка? Ты сошла с ума. При чем тут кабинет? Везде на улицах черт знает что творится. Немцев, солдат — тьма. Танки, грузовики, пушки. Автомобилей шикарных, лакированных сто, нет — двести разъезжает. Наших нет, прохожих то есть, никаких. В парке, у памятника, прямо напротив университета, оркестр играет. Там — народец собрался. Есть, которые радуются, танцуют. Солнце светит вовсю. На доме — флаги до земли, красные, с пауком, на слове «паук» Ядзя понизила голос, будто кто-то их здесь мог подслушать. — Быстро обкатались. Пауки-то, пауки — жирные, черные. Тьфу!..

Юлишка подняла лицо вверх. Потолок сиял чистотой. Розовый абажур с оборочками уютно свисал над круглым обеденным столом.

— Ты куда носилась? — спросила Юлишка.

— За Петькой Швецом, слесарем, — ответила Ядзя. — Он им котельную сейчас объясняет. Топить собираются.

— Рэдда скулит, чуешь? — раздумчиво произнесла Юлишка. — Ее прогулять надо. Со вчера не выводили.

— Я боюсь, — ответила Ядзя, — боюсь лишний раз мозолить глаза.

— Ну, тогда я сама, — отрезала Юлишка. — Она не успокоится, ни за что и нигде не сделает, кроме двора, за каштаном, или у забора, знаешь, там, где рейка отстает.

— Сиди, лучше уж я. Я с ними чуть-чуть знакома, — вздохнула Ядзя, понимая, что собачья природа, хоть и английская, вскоре возьмет свое.

Она вытащила Рэдду из кладовки за ошейник и направилась к двери. А Юлишка побрела, хромая, к окну.

Страх отступил, руки перестали трястись, зато боль в ноге возобновилась. Она стягивала бедро огненным шнуром, который в единственной точке — в паху — перегрызал какой-то хищный зверек.

Юлишка нерасчетливо отодвинула занавеску и прильнула к стеклу. Безразличие окутало ее истерзанную душу. Ну и пусть! Пусть заметят!

Шкаф погиб! Из красного дерева! Книги погибли! Не уберегла! Не уберегла!

Что теперь будет?


С месяц назад Сусанна Георгиевна и Сашенька поспорили между собой о том, что брать в эвакуацию, а чего не брать. В речах Сусанны Георгиевны проскальзывала надменная уверенность в том, что с их-то вещами и обстановкой ничего не произойдет.

И авторитет дома велик, и Юлишка преданна.

Сашенька, особа более реалистичная, чем ее старшая сестра, стремилась увезти все или почти все, что поднимается, упаковывается и откручивается. Даже люстру с хрустальными подвесками из гостиной. Красивые предметы вызывали у нее такое преклонение, такой трепет, такой восторг, что она согласилась бы перетаскать их на собственной спине в любое безопасное место, — только бы спасти!

Допоздна ссорились в тот день из-за ерунды, из-за керамической пепельницы. Брать или не брать?!

— Какая изящная, — печалилась Сашенька, стирая несуществующую пыль пальцем.

— Зачем она нам? Идет война. Подло носиться с вещами, — сердилась Сусанна Георгиевна.

Сашенька с сомнением поджала губы: ой ли? Может, сестру волнует, что о ней подумают? Так Каре-евы натолкали шесть чемоданов.

Юлишка в спорах не участвовала. Они ее немного обижали. Конечно, она все сбережет, не в первый раз. Если бы ее не выгнали синие жупаны из бонбоньерки пана Паревского, фамильное серебро до сих пор бы сохранилось. Зубрицкий свидетель.

В конце концов Сусанна Георгиевна бесповоротно решила ничего не трогать. Дадут же фашистам по шапке?! Нет, город не оккупируют, что бы там Сашенька ни пророчила, а если и оккупируют, то на пару недель — не больше. И потом Юлишка!

Няня-то остается! Наотрез отказалась покинуть родные места. Ох, упрямая, вот порода!

Если и я уеду, то город обязательно займут, успела подумать в суете предэвакуационных дней Юлишка.

Нет, она останется, она докажет немцам, что им здесь нечего шляться. Сколько они ей крови попортили, всю жизнь искалечили. Ишь о чем мечтают! Второй раз зарятся на особняки в липовых аллеях.

Не поддамся им, не поддамся, повторяла Юлишка про себя, вспоминая две жирные запятые под носом у пана Фердинанда, его пахнущие «шипром» усики.

В раскладной заграничный — привезенный из Парижа — чемодан швырнули белье, так и не надетый ни разу Александром Игнатьевичем смокинг с блестящими шелковыми лацканами, тоже парижский, газетные вырезки, в которых воздавали должное его научной деятельности, ворох писем и прочих реликвий, вечернее панбархатное платье Сусанны Георгиевны и коричневые замшевые туфли с серебром, бижутерию, несессер, а кроме того, два ситцевых платья Сашеньки и одно шерстяное. Керамическую пепельницу Юлишка украдкой сунула в Юрочкин, фибровый, с которым он ездил в пионерский лагерь «Но пасаран» под Боярку. Сунула из суеверия.

Августовским — душным — рассветом у парадного скрипнул протекторами легковой автомобиль из университетского гаража.

— Общий вес мушиный, — ухмыльнулся давно знакомый шофер Ваня Бугай, подцепив двумя пальцами чемодан. — Замерзнут хозяева, — обращаясь к Юлишке, предостерег он. — А это кому — немчуре? — и Ваня локтем то ли нечаянно, то» ли нарочно смахнул на паркет вазу с «Бехштейна».

«Бехштейн» страдальчески прогудел струнами.

Юлишка не возмутилась и почему-то не отругала шофера, хотя происшествие неприятно поразило ее в самое сердце. Бог с ней, с вазой, лишь бы вернулись поскорее живыми, здоровыми.


Ядзя крепко держала Рэдду за поводок.

Собака стелилась по асфальту, вынюхивая свой прежний запах.

Вот и спасительный каштан.

Чистоплотная порода, умиляясь, отметила Юлишка. Английская.

Рэдда добралась до каштана и обогнула толстый ствол. Юлишка хорошо видела рыжую, жалобно торчащую лапу с темными подушечками на подошве.

Солдаты у забора Лечсанупра бросили возиться с ящиками, задымили сигаретами и, посмеиваясь, направились к Ядзе.

— Пес, пес! — донеслось в открытую форточку по-немецки.

Они что-то спросили, и Ядзя отрицательно мотнула головой. Тогда один солдат — вероятно, Иоахим, предположила Юлишка, — протянул руку и взял ее за плечо. Ядзя опять замотала головой и попятилась. А Рэдда, обнюхав кучу книг, вернулась и покорно легла у Ядзи-ных ног, не шевелясь, в ожидании. Обычно на прогулке она была возбуждена до крайности, скакала из стороны в сторону, визжала, трогательно болтая ушами.

Другой солдат, Готфрид, дотронулся до ее сухощавой, несмотря на несобачий образ жизни, всегда напряженной шеи, хотел, конечно, погладить. Рэдда не огрызнулась, но съежилась, уткнула нос в асфальт, заслонив — по-человечески — морду лапами странно знакомым движением.

Так и она, Юлишка, прячет лицо в ладони.

— Ну и обезьяна, — улыбнулась Юлишка. — Не собака, а мартышка. — И, охваченная нежным чувством, она принялась дергать тугой стержень шпингалета, чтобы растворить окно.

Готфрид чесанул Рэдду под мохнатым ухом, похлопал с выражением знатока по бокам. А Конрад дернул за ошейник, попытался ее приподнять, чтобы заглянуть в глаза. Рэдда, однако, бессильно свесила морду, притворяясь: мол, ослабли у меня мускулы, я — умерла.

Мартышка этакая!

Солдаты закивали, одобряя. Сообразительная, хитрая. Гурьбой они ушли назад, к ящикам.

Когда солдаты только направлялись к каштану, за которым обделывала свои надобности Рэдда, огненный шнур опять крепко стянул Юлишкино бедро. Казалось, он вот-вот лопнет, и боль, освобожденная, разольется по закоулкам тела.

Но шнур не лопнул.

Солдаты не причинили собаке вреда.

Вскоре всхлипнул замок, и Юлишка приняла в свои объятья высоко подпрыгивающую Рэдду. Она целовала, не брезгая, мокрый клеенчатый нос, колющиеся губы, целовала так, как в юности не целовала обожаемого пана Фердинанда. И Рэдда отвечала ей тем же, и скребла когтями пол, и виляла хвостом, и глаза ее, грустные английские глаза, полнее наливались сверкающими слезами.

Остальную часть дня Юлишка редко приближалась к окну. Распаковав ящики, Иоахим, Готфрид и Конрад аккуратно убрали в фургон стружку и скрылись в штольне. К вечеру в дверь позвонил навозный жук и потребовал шланг, пообещав, правда, вернуть.

Шланг Ядзя отыскала в дворницкой у Катерины.

«Почему шланг обязан давать швейцар?» — кольнуло Юлишку.

— Где Катерина? — спросила она, дождавшись возвращения подруги.

— Где, где?! В гестапо допрашивают, вот где, — раздраженно ответила Ядзя, снимая ботики-ялики.

Слово «гестапо» стало известно всем от мала до велика в первый же день оккупации.

Гестапо, гестапо, гестапо…

Юлишка не понимала, что такое — гестапо. Но оно казалось отвратительным, это слово. Оно походило на паука-крестовника, на разбойный топот в ночи, на протяжный крик филина.

Юлишка решила не спрашивать больше ни про гестапо, ни про Катерину. Ничего хорошего с дворничихой не приключилось, это ясно.

— Автомобили моют и мотоциклетки, — объяснила Ядзя. — Газон испортили, бензином залили — воняет, сил нет.

Вечером, довольно поздно, немцы зажгли во всем доме иллюминацию, не соблюдая маскировки. Юлишка видела, как солдаты на третьем этаже, в квартире у Апрелевых, перемещались из одного желтого куба в другой — сновали из комнаты в комнату.

Как себя Марусенька чувствует, подумала Юлишка, не обижают ли ее?

А когда над домом взошла низкая, с почему-то искаженным лицом луна, немцы погасили электричество и завели пластинку — щемящую музыку: ритмичный вальс. Слушали они тихо, разбросав обнаженные тела по подоконникам. Огненные гвоздики сигарет расцветали на темной стене.

Немцы улеглись спать за полночь. Мрак сгустился, потому что в небе плавала осенняя, не дающая света луна. Ее золотой диск впитал всю желтизну солнца и, как скряга, не отпускал от себя. И луна, умница, хранила свой драгоценный свет до лучших времен.

Дом напротив университета будто вымер.

Затихли и у Кишинской. Рэдда посапывала на матрасике в кладовке. А Юлишка отправилась в кухню, и они вместе с Ядзей наконец поужинали, запив холодную гречневую кашу чаем. Юлишка вдруг ощутила, что пол, как палуба рыбацкого баркаса, ускользает куда-то из-под ног. Прихрамывая, ощупью она дошкандыбала до постели и забылась каменным сном.

2

Когда Юлишка поднялась на свой пятый этаж, ее сердце стучало ровно, успокоенно — так тяжелые, как ртуть, волны Балтики успокаиваются на час-другой перед шквалом, летящим за тридевять земель.

Дверь, на удивление, была не заперта. Юлишка несильно толкнула ее, привычно ловя ухом стон нижней петли, но стон не раздался. Юлишка опустила глаза: петля лоснилась от машинного масла.

Смазали!

Первое, что бросилось, — переднюю перегородили массивным письменным столом Александра Игнатьевича. На вешалке висели резиновые дождевики, а черные фуражки с высокими тульями и лакированными козырьками были аккуратно разложены на ее верхней полке.

Паркет обволакивал чужой — толстый — ковер. Ноги в нем тонули, и даже передвигать ими было нелегко. Юлишка всмотрелась и ахнула. Ну точь-в-точь ковер из апрелевской квартиры. Бабушка Марусенька такой же чистила одежной щеткой перед праздниками на балконе.

Неужели из самой Германии привезли персидский ковер, подумала Юлишка, и не поленились тащить в дальнюю дорогу?

Но через мгновение она воскликнула про себя: ах, глупая! Да этот ковер академические друзья подарили

Александру Григорьевичу в тридцать восьмом году, к семидесятилетию. Евгения Самойловна еще недовольна была: зачем потратились — дорого!

Ужасно, что могут подумать Апрелевы о ней, о Юлишке.

Зато в гостиной, что ее немного утешило, оставалось по-старому. Траурно и величаво под лучами солнца блестел черный «Бехштейн» с серебристой, суставчатой полосой чуть выше талии, отражая люстру и край шторы. Тахту только задвинули вглубь, в нишу.

Что творилось в спальне и в ее комнате, Юлишка не узнала: путь ей сурово преградил навозный жук.

— Ты кто? — спросил он по-немецки и втолкнул в кабинет, не дожидаясь ответа.

В хозяйском вольтеровском кресле с резными подлокотниками в виде львиных лап развалясь сидел один из молоденьких кузнечиков, в расстегнутом черном мундире, обнажив девственно белое топорщащееся брюшко, и болтал с кем-то по телефону. Зеленый шнур змеился из кожаной квадратной сумки, установленной перед ним на тумбочке.

Юлишка сразу сообразила, что это не главный жилец квартиры номер двенадцать и что когда главный жилец появится, то кузнечик будет сидеть в передней, за столом Александра Игнатьевича. А раз он не главный жилец, то и разговор с ним иной.

Второй аппарат у кузнечика имел четкие контуры тостера, но вдобавок в его корпусе, в прорезях кожаного футляра, утопали синие, желтые и красные клавиши.

Возможно, это радиоприемник, предположила Юлишка.

Кузнечик, не отрываясь от трубки, в которую он стрекотал пулеметными очередями, надавил на желтый клавиш.

— Я здесь, господин гауптшарфюрер Хинкельман, — донесся до Юлишки скрипучий немецкий голос, исходящий откуда-то из-под земли.

— Тащи пса сюда, Маттиас, — приказал, что гавкнул, кузнечик, прикрыв на мгновение мембрану и склонив продолговатую физиономию с глазами навыкате к аппарату.

Вот невежливый человек, грубиян, — заставляет ждать на ногах, а ведь сам пригласил, отметила Юлишка. Александр Игнатьевич никогда бы не позволил себе поступить подобным образом. Он извинился бы перед собеседником, поднялся и усадил Юлишку. И еще раз извинился бы — перед ней.

Позади раздался шум. Юлишка оглянулась. Навозный жук безжалостно втягивал в кабинет Рэдду за ошейник. Собака упорствовала. Шкура на ее шее сжалась в гармошку. Рэдда чувствовала себя полузадушенной, однако не уступала. Юлишка хотела вырвать ошейник, но навозный жук бесцеремонно оттолкнул ее.

Наконец кузнечик прекратил болтовню. Недовольно и строго он посмотрел на Юлишку. Он ощупал пристальным и каким-то выпуклым взглядом ее лицо и верхнюю часть туловища, плечи, грудь. Юлишка вздрогнула, будто от прикосновения двухслизких присосок. Затем взгляд его, совершив скачок, прилип к туфлям и оттуда гусеницей противно пополз по ногам к краю юбки.

— Ты кто такая? — спросил кузнечик на чистом, но немного угловатом русском и уложил ладони на топорщащемся брюшке в ожидании ответа.

Брюшко теперь казалось не крахмальным, а желтоватым, мягким и очень неприятным. Проткни — жидкость полезет бурая, как у настоящего кузнечика.

Рот у Юлишки свела судорога.

Кто она?

Ха! Любопытный и наглый вопрос.

Кто она?

Вот кто — он? Это никому не ведомо.

Гаупт… Бум-трах-бах… Хинкельман.

А кто она — знает целый дом, весь переулок, все деревья в парке напротив университета; да и в самом университете кое-кто, например ректор, а профессоров, почтительно раскланивающихся с ней, не перечесть.

В той квартире, в которой Юлишка с утра до вечера поддерживала огонь в семейном очаге, ей посмели задать возмутительный вопрос: кто она? Да любая дощечка в паркете, любая чашечка в сервизе, любая царапинка на подоконнике способны ответить — кто она! Она вынянчила Юрочку, она выходила после болезни Александра Игнатьевича… Она… Да без нее дом бы рухнул, все бы перессорились.

Но кузнечик не собирался расспрашивать ни дощечки, ни чашечки, ни — тем более — деревья в осеннем парке. Он жестко повторил вопрос:

— Ты кто такая есть? Собака принадлежит тебе?

Юлишка брезгливо сморщилась. Рэдда не принадлежала ей, но все-таки она была скорее ее, чем навозного жука, который крепко держал ошейник.

— Да, — расцепила челюсти Юлишка, — собака моя, и выкрадывать ее дурно. Я пожалуюсь вашему начальству.

Впервые она присвоила чью-то собственность.

Что-то нелепое произошло в ее жизни. Немало лет она провела среди чужих вещей и готова была лучше умереть с голоду под забором, чем совершить грех и опозорить свое честное имя. И вот теперь она совершила этот грех и опозорила свое честное имя, — и мир не перевернулся.

— Откуда у тебя такая породистая собака? — улыбнулся тонко кузнечик.

Он загонял Юлишку в тупик, потому что догадался, с кем его свела судьба. Еще заупрямится, возись потом с ней. О, эти славяне!

— Сусанна Георгиевна подарила.

— Ах, козяйка? — иронически спросил кузнечик, выдав, между прочим, свою фонетическую — иностранную — беспомощность при произнесении русского звука «ха».

— Да, хозяйка, у которой я служу. Я домработница.

Она решила придерживаться версии, выдвинутой самим кузнечиком. Она не позволит копаться в своих отношениях с семьей Александра Игнатьевича. Для немца она обыкновенная домработница.

Александр Игнатьевич и Сусанна Георгиевна поразились бы, услыхав, что говорит Юлишка. Домработница? Они не любили это слово.

— Служила, — поправил кузнечик. — Ты вкусно варишь? — спросил он.

— Да, я прекрасно варю, прилично пеку пироги, но жарить не берусь, не умею, — с вызовом ответила Юлишка.

— Отлично! — обрадовался кузнечик, не уловив насмешки. — Твое имя?

Экий, теперь ему имя понадобилось. Юлишка недоумевала: к чему он клонит? Но он клонил к чему-то.

— Юлия Паревская, — вылетело у нее.

Матка боска, еще одна ложь. Какая она Паревская, и вместе с тем она не могла не произнести фамилию Фердинанда.

— Постой, постой, — взмахнул ладонью кузнечик совсем по-русски, — ты не русская?

И вдруг Юлишка уже абсолютно сознательно солгала, в третий раз. Ей в то мгновение до смерти захотелось стать русской.

Это не была ложь во спасение. Это не была ложь во благо. Это не было невинной или святой ложью. Эта ложь как-то укрепляла ее связь с Александром Игнатьевичем и вообще с прошлой, довоенной, счастливой жизнью.

И она ответила:

— Нет, я русская.

И мир опять не перевернулся.

— Зачем тебе дорогая собака? Тебе ее питать нечем. У меня она будет сыта. Поиграй с ней. Приучи ее ко мне.

Да, Рэдда упрямая, преданная, выдержанная, такая же, как я, с гордостью подумала Юлишка.

— Ну что? Даришь собаку?

«Даришь — смылся в Париж!» — дразнился в подобных случаях рыжий Валька.

Юлишка молчала.

— Я тебе дам крупу, сахар, консервы.

Если бы кузнечик умел читать мысли, он бы прочел в голове у Юлишки, как на телеграфной ленте: уди-ви-тель-но-е пле-мя не-мцы. С необычайной легкостью они распоряжаются чужими вещами. Как непослушные дети. Переместили без позволения мебель, выкинули шкаф, погубили книги и вдобавок ни капельки не стыдятся выклянчивать подарки. А если им с достоинством отказывают, пытаются подкупить. Уди-ви-тель-но-е пле-мя!

— Ну, повелевай, чтобы она подошла. Повелевай! — И в голосе кузнечика скрипнуло нетерпение. — Как кличка?

— Рэдда.

— Рэдда? Англичанка?

— Английский пойнтер.

— Пусть будет Рэдда. Рэдда, Рэдда, — позвал он.

Собака рванулась — и сникла, рванулась — и сникла, спрятав морду в лапах.

— Она голодная, — нагло и глупо заявил кузнечик, — покорми ее, Маттиас, — и он жестом отослал навозного жука в кухню.

Рэдда могла не есть по нескольку суток, но в чужой миске пищу и не обнюхает. Умрет еще, испугалась Юлишка и сделала инстинктивное движение в сторону кухни, из чего кузнечик легкомысленно заключил, что через педелю получит прирученного пса. Ведь ему, гауптшарфюреру Хинкельману, случалось обламывать и не такие экземпляры. Все это у него было написано на физиономии — Юлишка безошибочно прочла.

— Ну ладно, расскажи мне тогда о своих хозяевах.

Кузнечик выдернул из ящика тумбочки пачку фотографий, стасовал их, как колоду карт, и непередаваемо ловким движением опытного шулера раскинул веером:

— Они?

Где он достал, проныра? Альбомы-то Юлишка сама положила в чемодан.

— Они, — удовлетворенно растянул рот кузнечик. — Они.

Он снова стасовал колоду.

Мелькнули светлая улыбка Сусанны Георгиевны, стриженая челка Сашеньки, высокий лоб Александра Игнатьевича, белый воротник Юрочки и еще что-то близкое, почти родное. Юлишке вдруг полегчало на душе. Сердце разжалось от сознания, что они, эти люди, не должны вот так просто, за здорово живешь, забыть ее и что они ее не забудут, никогда не забудут там, в неведомой эвакуации, в Северном Казахстане, на краю света. Лица улыбались с открыток добрые, довоенные, вон и моя панама, и Юлишка улыбнулась им тоже, как по утрам, за завтраком.


После падения Житомира Юлишка совсем было собралась попросить Александра Игнатьевича взять ее с собой — в эвакуацию.

Гибкое слово, похожее на болотную гадюку, всплыло в городе незаметно и не сразу.

— Эвакуация!

Постепенно права гражданства получила и эвакокарта. Но никто ее, впрочем, в руках не держал. Об эвакуации спорило все население дома напротив университета от мала до велика. И спрашивали друг друга: когда едете, куда? Признаться, что уезжают скоро, никто не желал.

Отступать, бежать — унизительно не только солдатам.

— Через месяц фашисты захватят город, — в первых числах августа, — мрачно предрекла Сашенька. — Мне Муромец объяснял — берут котлами, а наступают по трем направлениям.

— Что значит захватят? Кто им позволит? — возмутилась Сусанна Георгиевна. — Не сей панику, а то угодишь под трибунал.

— Никуда я не угожу, ни под какой трибунал. А двери твои взломают и выгонят тебя из твоих роскошных апартаментов, как собаку на мороз, — и Сашенька с не оправданной ничем злостью принялась молотить по спинке кресла. — Когда мы уедем? Апрелевы уехали, Кареевы уехали.

Телефон в кабинете не звенел сутками. Александр Игнатьевич из университета не подавал признаков жизни. Сусанна Георгиевна моталась по частям гарнизона с лекциями на литературно-исторические темы, в которых, используя художественные примеры, доказывала неумолимую обреченность военной машины фашистского вермахта, а по ночам она маялась в гостиной на тахте, жалостливо всматриваясь в портрет мужа, который, больной, она прекрасно представляла себе это, почерневший от усталости, в изорванном пиджаке, с треснувшим стеклышком очков, демонтировал лабораторию, глотая невидимые миру слезы. Всего три года назад Александр Игнатьевич, конечно же больной, почерневший от усталости, в изорванном пиджаке, с треснувшим стеклышком очков, в окружении армии чумазых слесарей оборудовал эту самую лабораторию новой аппаратурой, купленной специально для него во Франции за баснословную цену.

Знаменитый художник Зиновий Толкачев изобразил Александра Игнатьевича немного грустным, рядом, контуром, угадывалась голова Рэдды.

— Уйдем от немцев пешком, — постановила в конце концов Сусанна Георгиевна. — Вот ежели завтра не позвонит и послезавтра, оставим записку и уйдем. По шоссе. Что ж, ему трудно поднять трубку?

— Хорошо бы приобрести билеты заранее, — невпопад промямлила растерявшаяся Сашенька.

— Какие билеты? Дура!

Сашенька выскочила из гостиной, хлопнув дверью. Она шлепнулась на сундук в Юлишкиной комнате и зарыдала.

— Где же наши? — спрашивала Сашенька, и мокрые звездчатые пятна усеивали ее розовый в горошек фартук.

Если бы она поинтересовалась, где соль или перец, то Юлишка указала бы с предельной точностью:

— На третьей полке! (Допустим.)

Но когда Сашенька спросила: где наши? — Юлишка опешила.

Как? И она не знает, где наши?

А ведь письмо с фронта получила, от мужа. С неделю назад. Там и наши. На фронте, где еще?

Юлишка сидела, туповато поглядывая на Сашеньку, но привычно и ласково улыбаясь.

— Успокойся, Сашенька. Не плачь, — говорила Юлишка, поглаживая ее по колену.

— Господи боже, спаси и помилуй, — шептала неверующая Сашенька. — Где же наши? Господи боже, спаси и помилуй…

Но, невзирая на то что она тысячу раз горячо повторяла одну и ту же просьбу, бог ей ничего не ответил.

Ее бог, вероятно, был глух, ее бог, вероятно, был нем.

Он молчал, как проклятый.

Значит, судьба моя такая, произнесла внутри себя Юлишка, и никто в целом свете, если бы и услышал эту фразу, не в состоянии был бы объяснить, какой смысл она скрывает.

Александр Игнатьевич появился внезапно, вернее, его привез Ваня Бугай.

— Отлежусь сутки, а то умру, — сознался он Юлишке по секрету.

О смерти думает, горестно вздохнула Юлишка, а ведь молодой, академиком стал недавно, в тридцать три года. Вечером она случайно уловила отрывок разговора. Сусанна Георгиевна умоляла мужа выхлопотать место в эшелоне и для Сашеньки. Юрочку так протащат. На ребенка эвакокарты не надо.

Ну да, всхлипнула Юлишка, Юрочку нужно обязательно взять, они с Сашенькой сейчас почти сироты — кормилец неизвестно где. Вот в те минуты у нее бесповоротно созрело решение — города не покидать. И забот им меньше.


Кузнечик лениво помахивал веером фотографий. Свежий ветерок бархатисто касался Юлишкиного лица. Теперь она сама не противилась продолжению беседы. Она с удовольствием расскажет, какие милые и душевные люди составляют ее семью. Пусть узнает, пусть узнает.

— Да, это они, они, — взволнованно заспешила Юлишка, — вот Сусанна Георгиевна, вот Юрочка, вот Александр Игнатьевич. А это Муромец, майор Силантьев, директор завода Килымник с Сашенькой. Вот профессор Петраковский с сыном. Вот мы на даче в Ирпе-не. Видите, с террасы торчит локоть? Мой. А это в позапрошлом году в Бердянске, на косе.

Бердянск, Бердянск! Южное, обжигающее море!

Пузырчатая, соленая волна захлестнула ее. Рот заполнил тухловатый привкус водорослей. Заложило уши.

Кузнечик отъехал от Юлишки вместе со стулом и уменьшился в размерах.

Пискливый голосок его донесся издалека.

— Козяйка тебе приказала сокранить собаку и больше ничего? А где музейные экспонаты? Куда ты их зарыла? Учти, что я, гауптшарфюрер Кинкельман, правомочен отдать тебя под суд за упрятывание английских сторожевых псов.

Юлишка недоуменно уставилась на кузнечика. Она не дурочка. Зачем он берет ее на пушку?

Музейные экспонаты? Какие музейные экспонаты? Картины, что ли? И какой Рэдда — пес? Она собака охотничья.

Картины на антресолях. Искусство теперь ему понадобилось. Нет, он ничего не получит. Юлишка сумеет их выручить. И Рэдду.

Она пожала плечами:

— Картины красивые, дорогие, Сусанна Георгиевна ими гордилась. Увезла с собой в эвакуацию.

— Ах ты, китрюга! Как ты могла прислуживать этой дряни?.. Еврейке? — спросил кузнечик, меняя тактику и криво — до уха — усмехаясь.

Он надеялся выведать местоположение картин иным способом. Но Юлишка не дурочка. Ему не посеять розни в ее семье. Она никому не прислуживала. Она жила у родственников и трудилась, как трудились все. «Вы, Юлишка, мой самый преданный помощник», — сказал на ее дне рождения Александр Игнатьевич, подняв искристый бокал. А Хинкельман дурак! Не знает русского языка. Тоже отмочил: прислуживала! Совсем глупый — чувств не понимает.

Однако Юлишка ничего не произнесла, а мысли читать Хинкельман, как выяснилось, не умел.

Юлишка не задумывалась, впрочем, еврейка ли Сусанна Георгиевна или нет. Она не усматривала ни малейшего различия между собой, паном Фердинандом Паревским, Зубрицким, историком Африканом Павловичем Кулябко, Александром Игнатьевичем и… Сусанной Георгиевной — еврейкой.

А Сашенька? Да полно, еврейка ли она вообще? Ведь она сводная сестра, и зовут ее Александра Ивановна! Дед лесоруб, родом из Шадринска. Юлишка его однажды угощала обедом.

Торговки на базаре поссорятся и сквернословят, а так никто в городе лет двадцать никакой разницы между евреями и другими людьми не отмечал, во всяком случае Юлишке ничего о том не было известно.

Разве кузнечик базарная торговка? Может, он пьян?

Шовинизм — уровень малообразованных людей, именно малообразованных, утверждала в последней лекции Сусанна Георгиевна. Иногда по вечерам она, усадив Юлишку на тахту, излагала ей свои взгляды — без аудитории практиковаться неловко. Школа ни в какое сравнение с красноармейцами и младшими командирами не идет. Им лекцию прочесть нелегко. Вопросов уйма. Так Юлишка и узнала про некоего Шовена, истеричного солдата Наполеона Бонапарта, участь которого, кстати, ждет и Гитлера. Бесноватого фюрера расколотят в пух и прах. От этого самого Шовена все и приключилось. Сперва одни начали твердить — мы самые лучшие, потом другие, а третьи им возразили — нет, мы… И пошла писать губерния!

— Ты вечером прогуляешь собаку. Ауфвидерзеен, — выплюнул кузнечик напоследок, устав, очевидно, от русского языка.

«Гутен морген, гутен таг, хлоп по морде — вот так-так!..» — вдохновенно орал рыжий Валька и очертя голову бросался в драку.

Юлишка, опустошенная, повернулась и шагнула в коридор. Не сомневающийся в ее согласии кузнечик последовал за ней и распахнул дверь сапогом. Утренний — серый — свет с лестничной площадки осеребрил его четырехугольный блестящий носок. Когда Юлишка очутилась по ту сторону порога, он громко спросил:

— Твои вещи? Хочешь забрать?

Забрать вещи — значило сдаться. А ей надо выручить картины и Рэдду. Юлишка, так и не ответив ничего кузнечику, спустилась во двор и сумрачно побрела к флигелю. Прежде чем войти, она по привычке подняла глаза и увидела, что на балконе прохаживается, покуривая сигару, навозный жук. Рэдда стояла в ближнем углу на задних лапах, мелко перебирая передними, которые упирались в перила. Юлишке передалась ее дрожь. Она вошла во флигель, но не позвонила к Ядзе, а решила подсмотреть в щель. Вскоре навозный жук скрылся в кухне, а Рэдда заметалась по балкону, подвывая. Юлишка хотела крикнуть, что она тут, что она вернется, но безотчетный страх, налетевший когтистой, отвратно пахнущей птицей, теперь уже крылом, — черным, — наотмашь хлестнул ее по лицу.

Юлишка подождала несколько, надеясь, что Рэдда успокоится, но Рэдда не успокаивалась и продолжала метаться. Юлишка показалась ей, махнула рукой: мол, не бойся! Тогда Рэдда прыгнула на высокую скамейку, которую прежде использовали как подставку для пальмы. Балансируя, она положила лапы поверх перил и протяжно залаяла.

— Не смей, Рэдда! — прохрипела Юлишка.

Она медленно, устало закрыла веки, когда в ее мозг вклинилось понимание того, что сейчас произойдет.

Из квартиры Апрелевых на Юлишку с любопытством глядел недотепа.

А Рэдда мощно оттолкнулась от скамейки и, перекинув через перила длинное породистое туловище, стремглав рванулась вниз, изгибаясь в полете бубликом, судорожно подгребая воздух под брюхо растопыренными лапами.

Шмяк!

Хх…

И тишина. Юлишка бросилась к золотистому, вдруг исхудавшему и непомерно вытянутому телу.

Рэдда лежала на чернеющем под ней асфальте, задрав искаженную мукой пасть; ее распяленные и остановленные смертью глаза напоминали стеклянные у чучела немецкой овчарки в витрине зоомагазина напротив Института этнографии, но в отличие от тех, выпученных и злобных, Рэддины сохраняли тоскливое, почти человеческое выражение.

Юлишка очнулась оттого, что навозный жук саданул ее локтем в подложечку. Он ругался грубо, по-своему. Будто болты и гайки ссыпали в медный таз для варенья.

Юлишка притиснула ладони к животу и попятилась.

Сейчас она зайдет к Кишинской, и Рэдда, как два дня назад, навалится на ее туфли мягким бело-розовым животом с втянутыми сосками.

Юлишка тихо, как во сне, притворила за собой дверь флигеля, и недотепа, который с прежним любопытством следил за событиями из квартиры Апреле-вых, не заметил на ее лице никакого особенного выражения.

3

Несмотря на сентябрь, осень дышала зимним холодом. По целым дням теперь небо заливало тусклое красноватое серебро. Жалобно попискивали замерзшие птицы. Пахло отработанным бензином и палым отсыревшим листом. По городу разъезжали юркие грузовички «хорьх» с полицаями, которые расклеивали приказ генерала Эбергарда. Жители без различия пола и возраста в трехдневный срок обязаны зарегистрироваться в районных комендатурах.

Невинный приказ!

Смеркалось, когда к Ядзе позвонил, долго не отпуская кнопку, кузнечик.

Из-за его спины выглядывал навозный жук. Знаками они продемонстрировали, что пришли с мирными намерениями. Почмокав, кузнечик поманил Юлишку пальцем:

— На моей родине, в Швабинге, есть ресторан, где кельнершами работают исключительно пожилые дамы. Его посещают отставные генералы, профессора и — оля-ля — музыканты, — кузнечик поиграл в воздухе пальцами, будто нажимал на клапаны флейты. — У тебя приличный вид, и я тебя назначаю кельнершей. Хочешь в Мюнхен? Пойдем со мной.

Навозный жук негромко захохотал:

— Пойдем, пойдем. Не бойся. Мы тебя выдадим замуж за генерала.

Острота, сказанная по-немецки, осталась неоцененной, хотя кузнечик ее перевел.

Юлишка сперва не желала идти. Опять будут допрашивать, гестапа проклятая! Но Ядзя растолковала ей, чего от нее требуют, и даже предложила кузнечику свои услуги, от которых тот отказался:

— Ты там ничего не найдешь, не твой дом.

Узнав, в чем суть, Юлишка согласилась, да еще упрекнула себя по дороге: почему не согласилась сразу? Она должна, она обязана проверить, что творится там, в квартире, все ли в порядке, все ли на месте?

И Рэдда!

Юлишке чудилось, что Рэдда жива и невредима, и она не интересовалась у Кишинской, кто и где похоронил собаку. Если во флигеле ее нет — значит, она там, в спальне у кровати или в кабинете.

Юлишка под конвоем пересекла двор посередине — первый раз в оккупацию.

Порыв острого ветра скрипнул облетевшей веткой каштана. Скрюченные, убитые заморозками листья шуршали, предостерегая: вернись, вернись!

Двери на этажах лестницы черного хода были распахнуты настежь.

В кухне Апрелевых возле плиты суетился недотепа, как голодная муха над банкой с медом. Что-то жарил на сале.

Юлишка добралась до пятого этажа и вошла в свою кухню, а войдя, подумала, что следовало бы бабушке Марусеньке сообщить про ковер. Но мысль погасла так же мгновенно, как и вспыхнула.

Застекленную до половины дверь, отделявшую узкий коридор с ванной, туалетом и ее комнатой от кухни, навозный жук плотно закрыл. Сквозь матовые квадраты доносились приглушенный щелк шагов, сдержанный, как бы на цыпочках, смех, а в паузы — два-три бравурных аккорда из «Венской крови». Юлишка огляделась, как в чужом доме, и обнаружила, что на столе парадно выстроены два самых дорогих чайных сервиза — саксонские «Голубые мечи». На двадцать три персоны. Одна чашка перед войной треснула, и ее отдали в мастерскую склеить. Надо найти квитанцию и получить.

Держа равнение, как жолнеры в сияющих мундирах на дореволюционных патриотических открытках, стояли широкоплечие, схваченные в талии бокалы, будто ожидая приказа о наступлении. Точно опереточные дивы, в сумасшедшем каскаде застыли вверх юбочками хрупкие коньячные рюмки. На овальном — любимом Юлишкой за легкость — подносе, игриво расписанном каким-то несерьезным французом в восемнадцатом веке, желтовато светились прозрачные, как детские ладони, блюдца. И еще много всякой всячины навозный жук без спроса успел вытащить из серванта. Спасибо хоть не расколотил.

— Мы тебя выдадим замуж за генерала! — повторил он, отдуваясь. — Постарайся красиво сервировать стол.

Юлишка, слава богу, его не поняла.

Не ополоснув после улицы рук, он сдернул с крючка полотенце, кстати, не посудное, а банное, махровое, глаженное Юлишкой месяц назад и спрятанное во второй снизу — бельевой — ящик шкафа, рядом с рубашками Александра Игнатьевича, и начал перетирать широкоплечие бокалы, по-официантски хукая на них, то есть своим дыханием стараясь увлажнить стенки, чтобы придать им больший блеск. Хукал он вдобавок не только на внешнюю сторону.

Юлишка содрогнулась от отвращения. Ну и ну, покачала она головой. Во все бокалы наплюет, скотина. Не любила она ресторанных обычаев.

Когда Сусанна Георгиевна однажды на званый вечер по поводу присуждения Александру Игнатьевичу Сталинской премии хотела из «Континенталя» пригласить метрдотеля и его чернопикейных молодцов, Юлишка восстала. Нам в салаты начихают. В бульоне пальцы вымоют. Попрошу лучше бабушку Марусеньку и Ядзю подсобить, а подам сама!

Но метра и чернопикейную гвардию все-таки пригласили.

Юлишка презрительно скривилась: немец, а не чистюля. Потом она зорко прищурилась: нет, немецкость здесь ни при чем. Просто он мужчина, мужик. Юлишка помялась-помялась и решила: чего для них из кожи вон лезть, гестапа проклятая.

И тоже, не помыв рук, подняла полотенце за противоположный край. Навозный жук одобрительно улыбнулся:

— Гут, зер гут!

Но природа взяла свое. Гут не гут, а Юлишке трогать бокалы грязными руками было омерзительно. Она оставила полотенце и направилась в ванную.

— Цурюк! — рявкнул навозный жук и схватил ее за плечо.

Юлишка объяснилась с ним, как умела.

— О, гут, гут! — и навозный жук восторженно приветствовал ее жестом.

Он даже проводил в ванную, но сам к мылу не прикоснулся. Очевидно, навозного жука давно убедили в его абсолютной — ангельской — чистоте.

Вот теперь действительно гут, подумала Юлишка, возвращаясь в кухню. Они стояли напротив друг друга и трудились в поте лица до тех пор, пока через порог не перепрыгнул кузнечик, смешно сломав суставчатые ноги. Он приказал что-то навозному жуку.

В медный таз для варенья снова изрядно сыпанули болтов и гаек. Кузнечик, кольнув Юлишку выпуклыми зрачками, хмыкнул, сомкнул хищно скругленные челюсти и слился своим черным мундиром с полумраком коридора.

Навозный жук заторопился и жестами велел подкачать посильнее примусы. Он поставил на огонь пузатые кофейники — и бело-красно-голубые венцы распластались по дочерна закопченным днищам. Запасной керогаз навозный жук опустил на пол, ничуть не заботясь о том, что линолеум покоробится от горячего. Так ему удобнее было помешивать ложкой густую жижу.

Юлишка промолчала. Приятный, терпкий аромат кофе сладостно вскружил голову. Сквозь кружение у нее мелькнуло: лишь бы Рэдда сюда не заскочила. Обрадуется, перевернет керогаз и обожжется.

Откуда-то, из нутра квартиры, навозный жук приволок два десятка бутылок и принялся их откупоривать. Бутылки с водкой — высокие, плоские и четырехугольные, как кирпичи, с багрового цвета вином — изящные, тонкие и остроконечные, как костелы, с желтым ликером — двугорлые, шероховатые и массивные, как прибалтийские часовни, с коричневым коньяком — круглые, приземистые и пузатые, как… Бутылки с коньяком ни на что не походили. Откупоривались все они по-разному: хлопком, шепелявя, со скрипом, чавкнув. Действовал навозный жук виртуозно, как профессионал, однако разлить напитки не сумел: пальцы дрожали. Он подождал чуть-чуть, надеясь, что пальцы у него дрожали от напряжения. Но, попытав счастья снова, убедился, что это не так. Кур не воруй, про себя порекомендовала ему Юлишка.

Навозный жук приказал снять с подноса рюмки и вытереть его тряпкой. Пока Юлишка терла и разливала, он скрылся в туалете — долго там ворочался и пыхтел, толкаясь о стены и хлопая сиденьем. Вывалившись оттуда и даже не заглянув в ванную, он поспешил обследовать Юлишкину работу. Остался доволен.

Затем из холодильника в коридоре навозный жук вынул брусок масла в прозрачной оболочке, четыре палки оплетенной шпагатом колбасы, серые плоские банки сардин, кстати, советских, корявые селянские помидоры, солнечный мяч сыра, салатового цвета огурцы-дирижабли и еще всякие штучки вроде лоснящихся маслин, стручков красного перца, зеленого лука, надутых соком апельсинов и запрятанного в крокодиловую шкуру ананаса.

Про такие деликатесы бывший беспризорник и колонист, а ныне друг и заместитель Александра Игнатьевича Муромец говаривал, шутливо обнимая Юлишку за плечи: «Закусь буржуазная, но признаю: во закусь! Признаю, Юлия Яновна, и закусываю, грешная моя башка!»

Юлишка засмеялась.

Навозный жук — опять жестами — заставил ее резать колбасу и сыр тонкими ломтиками, сам же ухватил себе что полегче: открывать банки, чистить лук. Юлишка не обиделась, и тем более ее нельзя было этим испугать. Она моментально справилась с возложенными обязанностями, да так ловко, что навозного жука его немецкая добросовестность принудила одобрительно кивнуть и поцокать языком. Гут! Гут!

Хлопоты и несуществовавшее прикосновение Муромца успокоили Юлишку. Она забыла и про Рэдду, и про Ядзю, и в ее душе, несмотря на дурную погоду, на свист сырого ветра за стеклом, всплыли но^ые, весенние ощущения. Сейчас праздник, Первое мая, да, да, Первое мая, и она в белоснежном, с оборками и только что подаренном ей переднике готовится к торжественному приему важных гостей.

— Сейчас, сейчас, — бормотала Юлишка. — Сейчас начну накрывать на стол.

Ее слова относились, конечно, к Муромцу. Курносый заместитель дважды наведывался в кухню.

Вечно голодный холостяк Муромец ей нравился своей милой косолапостью и деревенским лицом, будто сию минуту вымытым колодезной водой.

Перед самым приглашением гостей в столовую Сусанна Георгиевна обязательно туда заходила, статная, светлая, в строгом костюме. Бывало, поцелует Юлишку в щеку, ахнет, тайно сжует бутерброд, именуемый ка-напкой, на котором всего по чуть-чуть, проверит, достаточно ли приборов, — с арифметикой Юлишка не ладила, — и опять ее крепко поцелует сочными губами. Затем Юлишка шла в кабинет и приглашала гостей.

— А ужин вас ждет давно! — говорила она и плавно поводила рукой в сторону двери.

Что за счастливое время!

Какие замысловатые канапки, украшенные пастернаком, она изготовила в позапрошлом году к приезду знаменитого летчика-испытателя! А как ему не понравилось ими закусывать и он попросил обыкновенной селедки, которой сроду в Юлишкином хозяйстве не водилось, и как она помчалась в центральный гастроном на углу Ленина, и как ее атаковали мальчишки у парадного, расспрашивая, много ли у героя орденов, и как заведующий рыбным отделом вместе с Ваней Бугаем в подсобке вскрывал бочки — топором одну за другой, искал для летчика селедку из селедок, атлантическую, и как она неслась, хоть и на машине, но будто на крыльях, обратно, ликуя преданным сердцем: «Купила! Перед закрытием, но успела!»

Хлынувшие потоком картинки предвоенных лет были столь захватывающими, столь радостными, что Юлишка громко рассмеялась.

Навозный жук, повернув к ней набриолиненную прическу, не удивился и тоже рассмеялся. Он по-свойски хлопнул ее по спине и подмигнул, ткнув пальцем на гору бутербродов: мол, пользуйся, ешь, дело житейское, сыта возле нас будешь.

Юлишкино приятное состояние оборвал кузнечик. Перепрыгивая от плиты к кухонному столу, он обнюхал блюда с провизией, шевеля за неимением усов белесыми бровями, и, не выказав ни одобрения, ни недовольства, сыпанул на всякий случай несколько болтов и гаек в медный таз для варенья. Дверь он оставил открытой и пружинисто ускакал в прихожую, — фасонно сгибая в коленных суставах сухощавые ноги в сапогах с голенищами, какие носили до революции кавалерийские офицеры эскорта вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Модник майор Силантьев умер бы от зависти.

В желтом от электричества проеме, знакомом проеме, — Юлишка всегда любила наблюдать, что происходит в столовой и гостиной, — она увидела мужчин разного возраста в черных, зеленых и, как ей померещилось, голубоватых мундирах с иголочки. Без слов ясно — генералы и фельдмаршалы. Штук пятнадцать. Немцы оживленно беседовали. Губы их то вытягивались присосками, то сворачивались в кольца, то замирали как убитые змеи, падая друг на друга плашмя… Не скрежет болтов и гаек о дно медного таза для варенья, а железный грохот консервных банок, падающих в мусорный бак, заполнил кухню до краев. Оконные стекла дребезжали.

Навозный жук надел белую куртку, лихим движением кельнера из пивного зала вскинул на колоннаду жирненьких пальцев поднос и зигзагом пополз внутрь квартиры. Генералы в разноцветных мундирах расступились, а потом поспешили за ним, как толпа богатых бездельников с Маршалковской за смазливенькой бабенкой. Что же там происходило дальше, Юлишка не узнала. Кузнечик мимоходом притворил носком сапога дверь. Вскоре навозный жук вернулся с пустым подносом. Юлишка выстроила на нем очередную шеренгу бокалов. Навозный жук сновал, как челнок, до тех пор, пока не перетаскал в столовую все — до последнего блюдца.

Юлишка бессильно опустилась на табурет. Руки и ноги занемели. Выручала привычка. Сашеньки-то нет, помочь некому.

Весеннее настроение, первомайское, постепенно покидало ее.

Железный грохот! Да, железный грохот! Виноват железный грохот. И она бы не вынесла его, если б «Бехштейн» не вмешался своими отлакированными звуками. Переливы какой-то более мощной, чем «Венская кровь», мелодии впитали в себя и голоса, и шум шагов. Волнообразные аккорды росли, вздымались, превращаясь в шквал. А в груди Юлишки, в разлете ребер, что-то тревожно ухало и больно кувыркалось, точно в детстве, когда она вслушивалась в яростно бунтующее море.

Временами «Бехштейн» смолкал. Но после короткой паузы он начинал снова, сперва тихо, другой, более бурный опус. Раздвигая безжалостно воздух, аккорды постепенно впадали в бетховенское неистовство. Казалось, все вокруг расплющивается и тонет в урагане темной музыки. Только угаснув, она освободила предметы из плена, которые обрели свою истинную форму, подобно подводным камням — после отлива.

Навозный жук долго не возвращался. Он, верно, приткнулся где-нибудь с подносом и тоже слушал, пыхтя и изображая перед начальством на своей физиономии глубокую сосредоточенность.

Томительная заброшенность наконец заставила Юлишку выйти на зыбких ногах в прихожую, где в полумраке, расколотом по диагонали желтой шпалой света, огромной рыбой-кит плавал и кружился стол Александра Игнатьевича с телефонными футлярами.

Парадная дверь на лестничную клетку была полуоткрыта, Юлишка усмехнулась. Гестапа проклятая! Часовой-то внизу. Сидит себе да посиживает в швейцарской на стуле Ядзи Кишинской. Не обманут! Юлишку поразило, между прочим, что немецкие солдаты добродушно сидят на скамейке или прохаживаются возле дома, а не стоят по-зловещему, картинно раздвинув ноги, как в кино.

Ее, Юлишку, немцы не принимали в расчет.

Она осмотрелась. Перед ней простиралась ее квартира и уже не ее: ихняя. Вроде встретила старинного знакомого. Он и не он, он и не он.

Юлишка согнулась и пошарила под столом.

— Рэдда, — еле окликнула она собаку. — Рэдда!

Никто не шевельнулся, не царапнул лапой. Пользуясь тем, что «Бехштейн» штормил, она на цыпочках двинулась по коридору и заглянула в спальню. Кровать, ширма, трюмо, платяной шкаф на месте. Второй снизу ящик, бельевой, был резко выдвинут. В серой мгле он напоминал Юлишке бесстыдно высунутый язык клоуна Казимира из бродячего цирка пана Струтинского, который давал представление в рыбацком поселке на празднике перед началом осенней путины в последнем году минувшего века. Весело пиликала скрипка, утробно бахал барабан, заискивающе подсвистывала флейта. Зазывала Казимир перемигивался со зрителями, хохотал и обидно вываливал язык.

Юлишка не рассердилась на шкаф и даже отчего-то облегченно вздохнула. Она нагнулась и, как слепая, провела рукой в пространстве между кроватью и полом. Вот здесь любила валяться Рэдда, несмотря на запрет. Пусть бы валялась, пусть бы валялась вдоволь.

— Рэдда, — шепнула Юлишка. — Рэдда.

Никого.

Кабинет Александра Игнатьевича располагался рядом, и Юлишка отправилась туда. В нем царил хаос.

Мебель сдвинули, повсюду громоздились чемоданы, картонные коробки и другие предметы в чехлах угрожающих очертаний.

— Рэдда! — негромко крикнула Юлишка.

Ее голос утонул в пучине ринувшихся из коридора звуков.

Пучина оказалась одновременно и гигантской волной, которая плавно вынесла ее на свой гребень. Волна секунду держала Юлишку в поднебесье — под бледно мерцающим потолком — и сбросила вниз.

Юлишка, однако, поднялась. Пытаясь смирить бестолково бьющееся сердце, она выскользнула из кабинета. В ту минуту кто-то приоткрыл дверь столовой изнутри. Лезвие желтой шпаги расширилось до размеров рыцарского двуручного меча, и Юлишка увидела сквозь щель сверкающее — без морщиночки — голенище. Сапог подрагивал на приземистой, с бахромой, банкетке, покачивался, почти пританцовывая, и вообще вел себя крайне легкомысленно, — праздновал. Потом его каблук, оскаленный полукружьем белых маленьких шляпок, уперся в паркет.

Но вот сапог опять принял горизонтальное положение, и Юлишка догадалась, что его надели впервые — может быть, на эту торжественную, победную, вечеринку. Кожаная подошва была темно-коричневой, со светлым сточенным ободком. Кустарная работа, на заказ шил и, вероятно, у русского мастера.

Ну, слава богу, хоть сапоги у них чистые. Паркет уцелеет, удовлетворенно подумала Юлишка.

Полосу света сломал плечом генерал в голубом мундире. Он прошел во второй коридор, к туалету, церемонно пропустив перед собой Юлишку. Юлишка села в кухне на табурет. В желтом проеме толпа разноцветных военных окружала «Бехштейн» и круглый журнальный столик с разоренными блюдами. Так летние мухи на даче в Ирпене облепляли тарелку со сладкими пенками от вишневого варенья. Юлишка непроизвольно двинула рукой, чтобы отогнать их.

Голубой мундир чуть притворил дверь.

Щель истончилась — и все исчезло. Звякнул крючок в туалете.

Юлишка презрительно скривила рот. Вот изголодались! Музыку исполняют, а они лопают. Гости Сусанны Георгиевны, когда играл «Бехштейн», вели себя смирно, не курили, а чтоб жевать или глотнуть вина — боже упаси. Пианист по фамилии Зильберберг — в обычное время доктор Лечсанупра — после каждой вещи вставал и важно раскланивался. Женщины сдержанно аплодировали, мужчины сосредоточенно качали прическами. Только Муромец расстроенно шмыгал носом да увалистый майор Силантьев скрипел портупеей.

Доктор Зильберберг грустно протирал клавиши платком. Чинно, достойно, интеллигентно. Но чтоб сапогами дрыгать?.. Сусанна Георгиевна не стерпела бы и от полярного исследователя.

За стеной зашумела вода — остро, зло — и ухнула.


Зачем я помогаю навозному жуку? Где Рэдда? При чем здесь доктор Зильберберг?

Надо было вскинуть узелок на спину, взять поводок в руки и пешком-пешочком, мимо университета, по тополиному бульвару, да по шоссе, по Брест-Литовскому, вон из города к чертям, вон из города. И куда? К немцам в лапы? Или наоборот надо было, к реке, к мосту, за красноармейцами, за эшелонами, по шпалам да по шпалам и успела бы до взрывов, успела бы, обязательно успела бы.

Юлишка прислонилась лбом к стене и лихорадочно восстановила внутри головы в мельчайших подробностях весь обряд разлуки с Сусанной Георгиевной. Фиолетово-черный под клочковато дождливым небом перрон. Настороженные, без огонька, вагоны. Густая толпа пассажиров. Груды багажа, брошенные на произвол судьбы. Торопливое, без кровинки лицо красноармейца из оцепления, который подсаживал на высокие ступени Сашеньку.

— Ты чего, мать, мешкаешь? — спросил он и сделал еле уловимое движение плечом; мол, лучше туда, — пожалеешь.

И это еле уловимое движение всплыло сейчас особенно четко.

Туда, туда, туда! Конечно, туда!

Юлишка влезла в переполненный темный вагон. Свечной огарок тускло желтел в разбитом фонаре. Вдруг она поняла, что правильней и не возвращаться на платформу, но место, место!

И Юлишка двинулась боком, почти ощупью, по узкому проходу вперед.

Между скамейками Сашенька устраивала на раскладном чемодане постель для сына. Сусанна Георгиевна втаскивала в тамбур портплед своего бывшего декана. Юрочка дернулся ее привести. Страшно, отстанет, Но Сашенька прикрикнула на него:

— Сиди смирно.

По вагону растекалась влажная прохлада с примесью едкой гари. Внезапно чей-то подробный голос предупредил:

— В двадцать три ноль-ноль отправление.

То же самое эхом повторилось и в другом конце вагона.

О провожающих ни слова, однако Юлишка занервничала — сейчас билеты начнет отбирать кондуктор — и сошла на платформу.

Она подняла лицо и увидела над собою синюю — распластанную — шаль неба. Дождь перестал. Вверху, в хрустально сапфировом пространстве, покачивалась в стремительно летящих пепельных облаках единственная зеленая звезда.

Тянуло жженым углем и нагретым металлом от колес. За забором железнодорожных мастерских слабо пискнул гудок.

— «Кукушка» небось, — определил Юрочка, высунувшись в окно, — второй раз кукует.

Сусанна Георгиевна спрыгнула со ступенек на перрон.

— Поздно, милая, иди, пора Рэдду кормить, — и она крепко и, как всегда, сочно чмокнула Юлишку в щеку. — Мы скоро вернемся.

Но Юлишке хотелось побыть с родными еще минуточку. Вернуться домой — значило остаться надолго в одиночестве, может быть, на две недели, а может быть, и на месяц.

Позади она услышала простуженный мужской — с акцентом — голос:

— Ах, вот вы где? Добрый вечер. Я вас ищу.

— Зачем? — спросила Сусанна Георгиевна.

— Для вас зарезервировали в мягком. Нижнее, четвертое купе…

— Вот так да! — обрадовалась в окне Сашенька. — Бог его знает, где этот Семипалатинск! Хоть ты попадешь в приличные условия.

— Нет, — возразила Сусанна Георгиевна. — Я не попаду в приличные условия.

— Не упрямься, — настаивала Сашенька. — Правда, Юлишка, пусть займет место?

— Замолчи, — жестко отрубила Сусанна Георгиевна и погладила поручень. — Отдайте тому, кто нуждается, например, профессору Вобловскому.

Сквозь тоску у Юлишки пробилась нежность. Умница, красавица, сама справедливость.

— Не жэлаете, как жэлаете, — охотно согласился мужчина. — В темноте не признали — я Мазманянц, управделами. На Вобловского добро надо получить. В случае чего, вы подтвердите, что разговор состоялся, — и он черкнул карандашом в блокноте.

— Прощай, Сашенька, прощайте, Сусанна Георгиевна, — сказала Юлишка, — берегите мальчика. Пепельница в чемодане, фибровом.

Юлишка повернулась и побрела по платформе, думая почему-то о старом немощном Вобловском и еще о Мазманянце. Она была знакома с ним только понаслышке, если что отремонтировать или насчет путевок к нему звонили, к Мазманянцу.

— Эй, мать! — крикнул вдогонку красноармеец из оцепления. — Не заблудись — кругом иди. Ворота-то заперты…


Снова зашумела вода — остро, зло — и ухнула. Юлишка встрепенулась.

Голубой мундир вышел из туалета и, стрельнув в нее взглядом, исчез, перед тем облив себя на мгновение желтым электричеством.

Спустя немного времени в коридоре появился другой немец в черном кителе с серебряным кантом. Притворив поплотнее дверь из кухни, теребимую слабым сквозняком, он воровато прошмыгнул мимо. Не заходя в ванную, черный китель проследовал за голубым мундиром.

Юлишка больше не закрывала глаз. Восемь разноцветных генералов продефилировало в туалет и обратно. Кто неловко, боком, словно стесняясь, иные торжественно, как на параде, иные с глубокомысленным, иные с независимым, иные с безразличным видом.

Никто, однако, не сворачивал в ванную.

— Эх, генералы, генералы! — прошептала укоризненно Юлишка. — Да еще немецкие!

Впрочем, немецкость здесь ни при чем. Когда Юрочка вырастет и наденет форму, конечно, не такую, а нашу, командирскую, с золотыми треугольными шевронами, такую, как майор Силантьев носит, он, верно, тоже не будет споласкивать руки после туалета. Невоспитанный мальчишка.

Чертенок.

И Силантьев вечно забывал, а Юлишка ему бровями указывала на кран.

Когда собирается много мужчин вместе, они быстро теряют человеческий облик, кошмарно ругаются, а иногда и омерзительно похабничают. Сколько раз наблюдала!

Юлишка была не совсем справедливой. Просто ей хотелось обвинить всех мужчин на свете в том, что они делают несчастливыми женщин, затевая бесполезные войны. Кроме того, Юлишка считала, что только ее присутствие и присутствие Сусанны Георгиевны заставляло мужчин в их доме держаться в рамках приличия. Иначе непременно бы распустились, не завтракали бы, не обедали, не ужинали, а только читали бы книги, спорили и курили. А с охоты бы приезжали в грязных резиновых сапогах — и прямо в столовую.

Мужчины кругом виноваты, сонно ворчала Юлишка. Они постоянно воюют. Разве женщины воюют? Эх, мужчины, мужчины! Эх, генералы, генералы! Воюют, рук не моют… А как все могло быть прекрасно!

Дальше мысли ее терялись в закоулках мозга, да и не нужны они ей были больше.

4

Ночная красноватая луна в рыжем парике ореола прилипла к стеклу.

«Бехштейн»затаился. Вечеринка близилась к окончанию. Навозный жук мало-помалу стаскивал грязную посуду в кухню. Знаками он велел Юлишке подогреть воду и прежде вымыть бокалы. Один он подбросил, словил и погрозил ей пальцем, когда Юлишка недовольно поджала губы.

Она с трудом опустила полуведерный чайник на керогаз, задохнулась и отерла высыпавший бисером пот. Она подошла к балкону, распахнула дверь. Колючий сырой ветер окатил ее с головы до пят. Она посмотрела вдаль, в черноту. Сердце болезненно сжалось, и оттого Юлишка впервые в жизни ощутила тяжесть собственной груди. Она перешагнула порог, поежилась. Ветер перестал свистеть. Теперь он гудел ровно, угрожающе. За перилами балкона, за стеной Лечсанупра, за парком напротив университета раскинулся по кручам невидимый во мраке город. Никто и нигде не стрелял, не было слышно ни взрывов, ни пулеметных очередей, ни стонов, ни топота солдат, ни воя моторов. Но все это гнездилось в мертвой тишине. А нарушь ее — и бешено затрещат мотоциклы, по-медвежьи заревут танки, зацокают, заискрят по булыжнику кованые каблуки, черноту желтым веером разомкнет взрыв, истошным голосом закричит раненый и, перекрывая его смертный вопль, ночь гулким эхом раздробит пулемет.

Одинокие окна вспыхивали оранжевым то здесь, то там — и гасли. Поздно, немцы готовились ко сну.

Город лежал не шевелясь, не дыша, как человек в глубоком обмороке.

Юлишка села на скамейку и вцепилась в перила, так же как Рэдда лапами перед самоубийством. «Страш-но-то, страшно, господи помилуй! — совсем не как полька воскликнула Юлишка про себя. — Гестапа проклятая, гестапа проклятая! Катерину замучила». Она посмотрела вниз. Ветер бритвой по-бандитски полоснул ее наискосок. От левого виска до мочки правого уха. Или то боль? Неизведанная раньше боль.

Внизу умерла Рэдда, провалилась сквозь прочный — без трещин — асфальт. Навозный жук столкнул ее туда. Это все — навозный жук! Ленивый, жирно напомаженный, нечистый. Рэдды — нет. Она — там, под асфальтом. Юлишка сощурилась, будто намеревалась разглядеть, что же произошло с Рэддой там, под асфальтом.

Юлишка откинулась назад. Шершавая стенка ожгла холодом спину. Перед глазами проплыла круглая физиономия навозного жука, и плыла она, почему-то злобно ухмыляясь и подмигивая, над безмолвной пропастью, над бездной, хотя полагалось ей находиться за стеклом балконной двери, в теплом мареве, пропитанном запахами кофе, сигар и керосина.

Потом светлые по краям облака скрыли ее от Юлишки.

— Это все ты натворил, навозный жук! Гестапа проклятая! — произнесла она отчетливо и с ненавистью. — Если бы Сусанна Георгиевна эвакуировала Рэдду, она осталась бы в живых. Это ты ее убил, ты! Гадина!

«Гадина! Гадина! Гадина-говядина!» — так ругал издали более сильных мальчишек рыжий Валька.

Мысли совершили скачок: а я? И я Рэдду не уберегла! Не уберегла! Не уберегла! Виновата! Муромец меня ведь упрашивал уехать.

Надо было узелок закинуть за спину, поводок взять в руки и пешком-пешочком, мимо университета, по тополиному бульвару да по туманному шоссе, по Брест-Литовскому, вон из города, к чертям, вон из города… Нет, что это я? Надо было — к мосту, к реке, за эшелонами, успеть до взрывов, успеть, успеть, успеть…

— Тогда и Рэдда, и Юлишка выжили бы, — произнесла она громко, думая о себе почему-то в третьем лице и ощущая какую-то странную раздвоенность. — Ах, проклятые! — повторила она со злобой.

Но последнее восклицание неизвестно к кому относилось: то ли к навозному жуку, то ли к кузнечику.

Юлишка открыла дверь. В стекле отражались ее желтоватые исхудалые щеки. Она сгорбила плечи и печально улыбнулась чуть загнутыми кверху уголками губ. Их, уголки, и губы тоже любил целовать обворожительный пан Паревский.

Все-таки правильно, что я не приставала с просьбами к Сусанне Георгиевне, похвалила себя Юлишка. Какая чепуха — просьбы. Ей, бедной, и без того досталось. Надо же — так унизиться перед собственным мужем из-за сводной сестры. И Юлишка внутри себя повторила обрывок фразы, долетевшей к ней из спальни:

— Я не уеду, без нее, не уеду! Всего одно место! Всего одно!


Да, читатель, мой друг! Всего одно — пусть сидячее — место для близкой родственницы, для сестры! А знаешь ли ты, что значило одно место в эшелоне в те недальние годы? И списки? Знаешь ли ты, читатель, как составлялись эти списки? Часто ли вспоминаешь ты, читатель, о начале той страшной войны?!


Невыносимая жалость к Сусанне Георгиевне пронзила Юлишку. Надо же — так любить сестру! Другая бы…

— Хорошо, Сусанна, — ответил Александр Игнатьевич, разлепив спекшийся от температуры рот. — Когда вас соберутся отправлять, меня уже в городе не будет. Я уйду в армию. В лабораторию буду наезжать с фронта. Ребята и без меня смонтируют установку. Килымник ушел, и я уйду. Но ты не волнуйся. Сашеньку эвакуируют. Обещаю.

Слово свое он сдержал.


Юлишка взглянула вниз, в дышащее сыростью ущелье. Непроницаемость черного воздуха не помешала ей увидеть серый с мокрым, невысыхающим пятном асфальт. И теперь только она полностью осознала, что Рэдда исчезла из мира, умерла, убита, превратилась в прах. Юлишка повернулась спиной к перилам. В кухне никого. По-домашнему потрескивал керогаз, коптил красно-траурным язычком его фитиль, шумел закипающий чайник.

Ах, проклятые! Ах, проклятые! Напрасно они уверены, что здесь — в спокойном фешенебельном переулке — им ничто не угрожает. Напрасно! Праздник она им испортит. Она все перебьет здесь, переколотит. Она им покажет, черт побери, мерзавцы! Ей наплевать, что Сусанна Георгиевна рассердится. Ей наплевать! Посуда — чушь, ерунда!

Где пан Фердинанд, где Рэдда, где тот без кровинки в лице красноармеец из оцепления, где шкаф, где дворничиха Катерина?

Где, где, где они?

Какое они имеют право вламываться в чужие квартиры, орудовать отмычками, выселять людей на улицу?

Внимание, внимание! На нас идет Германия! Нам Германья нипочем! Мы Германью кирпичом!

Нет, она им задаст! Отомстит хотя бы за Муромца.


Однажды, ночью, с неделю назад, зазвонил телефон и чей-то захлебывающийся голос попросил передать Александру Игнатьевичу, что его заместитель убит в ополчении.

«Ладно, передам, не забуду!» — машинально ответила Юлишка, не разобрав толком, что ее просили передать.

Она и относилась к Муромцу, как к живому.

Да, Муромец! Вечно голодный Муромец! Балагур и забияка, курносый и синеокий, с красными деревенскими лапами. И его навозный жук прикончил. Разбойник, убийца.

Она им сейчас устроит!

Юлишка подняла поднос с грязной посудой и шандарахнула его — с размаху — об пол.

Именно — шандарахнула, другого слова не подберешь. Изделие несерьезного француза из восемнадцатого века крякнуло и — напополам.

Бимц, бамц, бомц, блемц! Трам-пам-пам!

— На тебе, на тебе, — повторяла Юлишка с озлоблением.

Чашки, тарелки, рюмки, бокалы, вазы, сахарницы, молочники и прочая, и прочая, и прочая она счистила со стола и плиты двумя отчаянными жестами. Ничего больше не жаль!

— Ах, проклятые! Ах, проклятые!

Те предметы, которым повезло уцелеть, она добивала туфлями, мозжила их каблуками.

Звон, грохот и треск гибнущей посуды были настолько непривычны для слуха господ генералов и их адъютантов, а кроме того, нелепы сами по себе, в этих апартаментах, высоко вознесенных над лежащим в растерянности городом, что навозный жук и кузнечик не сообразили сразу, что происходит в кухне. Они прибежали, когда Юлишка принялась громить буфет. Навозный жук застыл сперва на пороге в немом удивлении, а потом кинулся к ней, растопырив колоннаду жирных пальцев, и попытался схватить сзади за локти.

Но Юлишка, жилистая и сильная, недаром дочь и внучка балтийских рыбаков, ухитрилась отпихнуть его к стене и вдобавок шлепнуть по плечу серебряным совком для крошек.

— Не выпускай ее, Маттиас, — завопил по-немецки срывающимся фальцетом кузнечик и захлопнул стеклянную дверь со стороны коридора.

Юлишка заметила, что он навалился плечом на переплет. Ах, ты так? Обжигаясь, она прицелилась еще не остывшим примусом и метко высадила стекло. Как не бывало.

Кузнечик шарахнулся в сторону, и теперь ему пришлось принять самое непосредственное участие в развернувшейся баталии. Как кипящая смола из чана, скандал выплескивался наружу.

Тем временем навозный жук зверски ткнул Юлишку в переносицу, и упругая соленая волна ударила ее с размаху по губам.

Сквозь кровавую пелену она увидела, как через порог скакнул кузнечик. То, что раньше называлось дверью, он притворил за собой непередаваемо округлым движением опытного адъютанта, не желающего, чтобы начальство узнало об упущениях и беспорядках. Ага, стекла-то все равно нет, злорадно мелькнуло у Юлиш-ки. Спутанное в последние дни сознание в эти мгновения просветлело и работало четко, как в молодости.

Теперь расплата, пронеслось у нее в голове, теперь расплата!

Внимание, внимание! На нас идет Германия!

И они ее скрутили.

Юлишка почти не чувствовала, как кузнечик ребром ладони бешено колотит ее по затылку. Разламывающая череп боль в переносице перекрывала все остальное. Соленая волна вновь туго ударила и огненными ручьями стала сползать по шее, вниз — на грудь.

Нижняя полка буфета без ее, Юлишки, вмешательства от суматохи рухнула, тарахтя. Бимц, бамц, бомц, блемц! Трам-пам-пам! Пах-пах!

Кузнечик, выпятив скругленную челюсть, лихорадочно шарил суставчатыми пальцами по животу, пытаясь нащупать кобуру пистолета.

Бон! Бон! — зловеще грянул колокол часовни или то — из недр комнат бесстыжие часы?

Бон! Бон!..

В прихожую гурьбой высыпали разноцветные мундиры. Железные болты и гайки посыпались в медный таз для варенья градом. А потом воцарилась душная, тошнотворная тишина, как в летний день перед штормом. Первый ряд генералов замер, будто слепни на крупе лошади, отсасывающие кровь.

Они молча переминались, перебирая пузырчатыми штанинами, заправленными в лакированные — без морщиночки — сапоги.

Воняло керосином, который сочился из примусного бачка.

Скорее, скорее, скорее, тонкой жилкой дергалось в Юлишкином виске. Ну, ну!..

Убейте меня, убейте. Убейте меня, как Рэдду.

И страх отпустил ее сердце.

Ну?!

Тело обмякло.

Если бы генералы не разучились испытывать отвращение, их бы покоробила та жалкая и уродливая картина, которая развернулась перед ними. Двое здоровых мужчин, их подчиненные, представители великой и славной армии, выкручивали руки пожилой, окровавленной женщине. Один из них вдобавок орудовал пистолетом, как молотком.

Седой как лунь господин в черном вяло шевельнул ртом, и несколько болтов и гаек медленно скатилось в медный таз для варенья. Музыкальное суаре безнадежно испорчено. Гауптшарфюрер Хинкельман— тупица и ничтожество, ничего не в состоянии организовать, гнать его надо в три шеи. А старуха имеет благородную осанку. Пожалуй, отличная горничная. Не отправить ли ее в замок в какую-нибудь Тюрингию?

Вот что приблизительно думал и говорил седой как лунь господин.

Хотя с губ его слетали резкие грубые звуки, именно они принесли Юлишке облегчение. Кузнечик и навозный жук разжали клещи. Первым желанием у нее мелькнуло — продолжить начатое. Но прибой ненависти внезапно отхлынул. Грудь опустела, освободилась. Она заплакала, не переставая вглядываться сквозь туманную пелену в теперь уже одинаково багровые мундиры. Не от боли Юлишка плакала и не от ужаса перед неминуемой расплатой. Нет, ей было невыносимо оттого, что она корчилась перед одетыми с иголочки господами, а сама в стыдно порванном платье, замурзанная, облитая едким керосином, униженная, слабая и несчастная, позабытая и господом богом из деревенской молитвы, и Фердинандом, и ксендзом Зубрицким, и Александром Игнатьевичем, и Сусанной Георгиевной, и даже Ядзей Кишинской и, в сущности, ничего не понимающая в той кошмарной жизни, которая роилась вне ее.

То, что она ничего не понимала, ей стало ясно лишь сию минуту; и все это, вместе взятое, переполнило душу горькой, как морская соль, обидой.

— Ты кто? — по-русски спросил кузнечик, зловеще отомкнув челюсть.

Юлишка не ответила.

Она отчетливо вообразила себе серый — без трещин — асфальт и пасть Рэдды, мученически задранную вверх.

«Ах, проклятые! — крикнула про себя Юлишка. — Ах, проклятые!»

Но что невероятнее всего, она увидела вдруг свой собственный затылок, свою спину в дверях балкона и содрогнулась. Юлишка Паревская сейчас прыгнет вниз. На асфальт. Ее надо удержать!

Муромец, удержи ее!

Юлишка утомленно закрыла глаза.

Курносый и синеокий Муромец, в белой косоворотке на зеленых пуговках, лежал, разбросав руки, в Голосеевском лесу, под кустом, как на пикнике до войны.

Так и стояла она напротив багровых мундиров слепая.

— Тобой интересуется важный генерал! — продолжал приставать к ней кузнечик, двигая механически, как кукла, скругленным, чуть выступающим вперед подбородком.

Углы рта у него были брезгливо и зло загнуты книзу.

Юлишка молчала.

Тогда седой в черном — он придвинулся, и сквозь багровость проступила чернота — сплюнул рассыпчатую кучу болтов и гаек в медный таз для варенья. Кузнечик встрепенулся и как-то не к месту беспомощно лягнул сапогом, поскользнувшись на лужице прованского масла.

— Желаешь ли ты еще разбить? — спросил он.

У порога валялась уцелевшая рюмка.

Юлишка стиснула зубы. Издеваются! Вязкая тоска по Рэдде, по уехавшей в Семипалатинск семье залепила горло.

— Ты служанка? Ты хранила добро? Ты боишься, что мы украдем твои вещи? — скучные и уже однажды заданные вопросы сыпались горохом, как из лопнувшего стручка. — Маттиас, принеси чемодан! Говори, говори, говори!

Юлишка пожала плечами. Не верь им, милая, не верь никому, никогда не верь, тонкой жилкой дергалось у нее в виске.

Откуда взялась эта неожиданная мысль — о вере? То, что она вообразила — и Рэдду, и свою собственную спину, и близких, — растворилось в ее сознании, как серая дымка на горизонте в набирающем желтоватую голубизну прибалтийском небе, когда по утрам она спешила с корзинкой провизии на берег, где отец снаряжал баркас.

— Отвечай, отвечай, отвечай! — подступая и тормоша ее за плечо, затарахтел кузнечик, явно заглаживая вину перед начальством.

Он был, конечно, растерян и не знал, что предпринять дальше.

Серебряно-черный генерал шагнул в кухню. Под сапогами, будто не мертвые, пискнули осколки. А раньше своей фарфоровой прозрачностью блюдца напоминали детские ладошки. Он согнул локоть, наставил его на Юлишку, как в разведшколах учат наставлять нож на людей, и легко подбил ее подбородок кверху. Секунду-другую он, чуть кося, сверлил взглядом разбухшую, онемевшую переносицу. У него были выпуклые, тронутые желчью белки, опутанные сетью прожилок, — как куриные яйца в красной авоське, — и зрачки с размытыми от старости очертаниями, но не острые, колючие, а как бы полые, бессодержательные.

Юлишка отшатнулась. Генеральские зрачки дрогнули, расширились, и Юлишка ощутила, что напряжение в его локте спало. Они — ровесники — взирали друг на друга бесконечно длинный отрезок времени, — вода из крана успела капнуть много раз, — абсолютно не понимая друг друга и не отдавая себе отчет в том, чья потусторонняя и обманная воля столкнула их в кухне Сусанны Георгиевны и какой оборот в конце концов примет это событие.

Юлишка вдруг простодушно обрадовалась. Колошматить прекратили, и серебристо-черный генерал коснулся подбородка рукавом, а не пальцами; ведь он не мылся после туалета.

У генерала так ничего и не мелькнуло в мозгу, кроме следующей фразы, которую мог бы произнести человек и с меньшим чином:

— Вышвырните истеричку к черту. Она испортила нам настроение…

Цум тойфель! Юлишка перевела для себя. Цум тойфель! К черту!

Болты и гайки брюзгливо побарабанили о дно медного таза еще несколько времени.

Распорядившись, генерал мгновенно потерял к происшествию всякий интерес. Круто повернув остолбенелый от старости корпус, он снова металлически плюнул в медный таз — но скрежещущие звуки относились к гостям.

Желтый проем столовой постепенно всосал багровые мундиры, а кузнечик плотно, но не как адъютант, а как следователь по особо важным делам, жандармский ротмистр Кищенко, который однажды допрашивал Юлиш-ку в связи с убийством некоего барона, тоже жандармского офицера, притворил за собой изуродованную дверь. Дальнейшее случилось в считанные мгновения.

Кузнечик, высоко маршируя одним и тем же коленом, как автомат, и норовя садануть по копчику, подтолкнул упиравшуюся Юлишку к черному ходу. На лестничной площадке она решила, что пришла пора умирать, что сейчас ее застрелят, как того человека на Костельной.

Она попыталась воспроизвести в голове единственную свою молитву, но не смогла.

Юлишка подняла лицо. Белый, растянутый гармошкой пролет лестницы на чердак был причудливо обрызган зеленой масляной краской. Маляр Миша баловался.

Серая от пыли, с воспаленной сердцевиной лампа в проволочной тюрьме еле освещала площадку. Сколько раз жаловались в жилкооп, и до сих пор не сменили.

Навозный жук, по-звериному улыбаясь, — рот щерился до ушей, — наблюдал за ними из глубины кухни. А кузнечик, по-мальчишечьи — как рыжий хулиган Валька — оттянув ногу, с маху отвесил ей, хрякнув, простого солдатского хлеба. Удар попал в поясницу.

Юлишка охнула от дикой, лопающейся в бедре боли. Она навалилась грудью на перила, и — о, счастье! — ум ее начал быстро тускнеть, как зеркало, на которое дышат.

5

Кто-то тронул ее, и она очнулась. Над ней склонился недотепа.

Юлишка лежала подле двери Апрелевых. Вероятно, сюда ее доставил кузнечик — описанным выше способом.

Недотепа, выплюнув размокшую сигарету, помог подняться на четвереньки. Разогнуть спину мешала боль, которую нельзя было преодолеть. Так, поддерживаемая недотепой, цепляясь за него и скорчившись в три погибели, Юлишка сползла во двор. Припав к стене у места, где умерла Рэдда, она передохнула, глотая всхлипами сентябрьскую сырость. Теплая кровь капала из носа. Недотепа, закурив, бормотал что-то по-своему. Казалось, он не собирался ее бросать одну.

Их никто не засек.

Наконец они продолжили путь и пересекли двор под покровом темноты. Обдирая колени, Юлишка добралась до Ядзиного окна. Недотепа осторожно постучал ногтем в стекло. Однако Кишинская не откликнулась.

И Ядзю забрала гестапа!

— Из-за меня, — прошептала Юлишка раздавленными губами, — из-за меня. Что я натворила!..

Между тем с помощью недотепы она поползла дальше — в парадное. К боли понемногу привыкла, как всегда ко всему привыкала. На последних ступеньках она опять сделала привал.

Недотепа рядом терпеливо попыхивал сигаретой. Потом он жестами спросил у нее: не позвонить ли?

Ядзя открыла скоро. Она не медлила, как раньше, в мирное время.

— Слава богу, хоть ты дома, — простонала Юлишка. — Тебя не арестовали, — и она упала на руки Кишинской.

— Ой, кровь! — ужаснулась Ядзя. — Что с тобой, Юлишка?

Она опасливо взглянула на недотепу, но тот лишь пожал плечами и выкинул окурок. Он помялся недолго, сдвинул пилотку на затылок, отступил в темноту и слился с ней. Если кто видел, парня застрелят, подумала Юлишка. Тогда я буду виновата перед его матерью. Она вслушивалась в ночь, но выстрела не раздалось.

Ядзя уложила ее в кровать, и Юлишка почувствовала облегчение. Кровь, верно, отлила от бедра. Ядзя принесла мокрое полотенце, отерла ей лоб.

Бон, бон, бон! — тупо отдавалось в ушах. Юлишка привычно считала удары и странно улыбалась тому, что вот теперь она ни капельки не сердится на бесстыжих баб, олицетворяющих времена года.

Лоб у нее раскалился, как венчик примуса. Виски жгло огнем. Она застонала:

— Ядзя! Ядзя! Голова болит. Сервизы погибли!

Ядзя приникла к ней.

— Что случилось, Юлишка? Расскажи.

Юлишка ничего не ответила и потому, что не могла сосредоточиться, и потому, что ей показалось — совершенно справедливо, кстати, показалось, — что Ядзя рассердится.

— Я захворала, Ядзенька, позови Зубрицкого. Передай Сусанне Георгиевне, что они книги по искусству вышвырнули из кабинета и ковер у Апрелевых украли. Когда горчичники будут ставить Юрочке, пусть газету кладут в четыре слоя, а не в два. У него кожа нежная.

— Что ты, Юлишка, бог с тобой?! Черт с ними, с книгами! Ночью запрещено ходить по улицам, комендантский час. Нужен аусвайс. — И все-то порядки уже знала швейцар Ядзя Кишинская, и всем им с рвением подчинялась. — Сусанне наплевать на шкаф. Она Катерине каждый месяц две сотни давала на детей. Обожди, утром сбегаю, да не за ксендзом, а за доктором Зильбербергом на Пушкинскую.


Доктор Зильберберг из Лечсанупра не только играл на «Бехштейне» и с достоинством раскланивался, но и пользовал обитателей дома напротив университета, независимо от ранга. Между тем он который день тлел неподалеку от Муромца, под другим кустом, в Голосееве, и гибкие его пальцы еще крепко стискивали ветку дикого шиповника. Но об этом, о докторе Зильберберге то есть, никто в доме ничего не знал.

— Не беспокой доктора, — ответила Юлишка и погрузилась в кипящую пучину страданий.

Знакомая волна — небесная музыка, что ли? — вознесла ее высоко под потолок, там побаюкала и сбросила вниз.

Юлишка всхлипнула. Непроницаемая волна то глухо накрывала ее, то освобождала, стекая, и Юлишка догадалась — к ней идет смерть; она не поднимется больше с постели; она умрет, и умрет на рассвете. Она взволновалась — непорядочно так поступать по отношению к Ядзе и доставлять подруге массу печальных хлопот. Куда она денет мое тело? До кладбища тяжело добираться.

Юлишка вслушивалась в ночь, — не раздастся ли снаружи выстрел. Она волновалась и за недотепу. Господи, молилась она сердцем, хоть бы парня никто не встретил.

Господи!

Лучше бы я приткнулась где-нибудь у забора Лечсанупра или спряталась в котельной за теплыми трубами, обернутыми пыльным войлоком. Безразлично, где умирать.

Юлишка внезапно увидела перед собой чью-то спину, а за ней, на асфальте, запрокинутую морду Рэдды.

Да это моя спина, моя!

Спустя мгновенье в оконном стекле кузнечик задвигал хищной челюстью — механически, как кукла. Над ним — луной в грязных подтеках, с косой ухмылкой — плыла физиономия навозного жука. Затем в черном небе среди светлеющих по краям туч пронесся в вихре танца пан Фердинанд, целующий красавицу Сусанну, Сашенька под руку с седым как лунь генералом в черном воровато скользнула мимо, а на ноги навалился ледяной мокрый живот Рэдды с отвисшими, омертвелыми сосками.

— Что же мне делать? Я задыхаюсь! Что же мне делать? — шептала Юлишка горестно.

А! Вот что! Пусть Ядзя на могиле напишет — Юлия Паревская! Да, Паревская… Фамилию моего законного мужа!

Но документы-то у меня на девичью. А без документов на кладбище не похоронят. Ах, какая путаница. Пусть напишут тогда фамилию Александра Игнатьевича. Ведь мы родные? Родные?

Юлишка — моя дорогая няня — не понимала, бедная, что лучше всего ей остаться под своей фамилией — Скорульская. Она не понимала, бедная, что нация может гордиться ее душой не меньше, чем душой Коперника. Что именно такие души и населяют рай, которого нет. Да что говорить! Юлишка ничего не понимала.

…Она подняла руку и попыталась потрогать свой лоб, чтобы узнать, горяч ли, и она действительно тронула лоб, но то был лоб Кишинской, которая склонилась над кроватью. Юлишка испугалась: отчего мой лоб на животе?

С той минуты она уже не различала в жидком сумраке ни Ядзи, ни кресла бабушки Марусеньки, ни стен полуподвала, ни каких-либо других предметов. Застилающая все серая мгла облегчала, как ни удивительно, ее кончину.

Она не хотела больше смотреть на обманный и жестокий мир.

Последнее, что вспыхнуло в Юлишкином сознании, — огромный огненно-синий драконовый венец примуса на седой как лунь голове генерала в черном. Если бы он не разбойничал, то я, Юлишка, относилась бы к нему неплохо, так же, как и к остальным людям — к дворничихе Катерине, бабушке Марусеньке или рыжему хулигану Вальке.

Все люди, все человеки. Ничего, что немцы. Вот и недотепа немец…

Додумывая до этого места, Юлишка еще видела драконовый венец на голове генерала; потом внутри ее стемнело, она всхлипнула и уловила Ядзин лепет:

— Почему у тебя лицо как подушка? Тебя били?

Лепет затерялся в пустыне уха.

Юлишка, напрягшись, отлетающим усилием воли схватила за хвостик какую-то следующую мысль. Мысль та была уже бесформенной. Но она все-таки рванулась и сделала судорожную попытку ускользнуть, а затем она, эта мысль, замерла и вытянулась, как подстреленная на бегу лисица, которую Юлишка видела в юности, путешествуя с паном Фердинандом в Татрах.

Трескучее пламя костра медленно озарило ее и так же медленно угасло вместе с ней навеки.

Над притихшим домом напротив университета, выталкивая к середине неба белесую мглу, подымался сентябрьский, желтоватый и промозглый, рассвет — рассвет оккупации.

• • •

Перед сном она часто нашептывала мне рыбацкие легенды милой ее сердцу Прибалтики. Погода в них, в легендах, всегда стояла прохладная и солнечная, как янтарь.


Нида, 1970 г.

ПОЕЗДКА В СТЕПЬ

Светлане

1

Наконец-то Вертинский приехал на гастроли и в наш город. После войны в разговорах часто мелькала его фамилия — Вертинский, Вертинский, Вертинский… Белый эмигрант, но русский патриот, заболел ностальгией, — что за неслыханная болезнь? — привез вагон медикаментов, купленных в Швейцарии на собственные деньги. Теперь колесит по стране с концертами.

Я представлял себе Вертинского в блестящем мундире кавалергарда пушкинской поры, с густыми эполетами и плотно свитыми шнурами аксельбанта. Кавалергард, изгибая стройный стан, изящно облокачивался на рояль.

Года два назад — в восьмом классе — Сашка Сверчков принес несколько страниц папиросной бумаги с текстами песен, перепечатанных на подслеповатом «ун-дервуде». Разучивали тайно, хором, на бог весть какой мотив, в заброшенной котельной разбитого фугасным снарядом здания:


Вы сегодня одеты кисейно,

И в саду сидите у бассейна,

Наблюдая, как лунеет мрамор,

И вода бежит по нем муаром.


Между прочим, что такое муар? И что означает — одеты кисейно?

Со временем Вертинский вытеснил из нашего сознания и обихода Лещенко. Раньше — так в году сорок седьмом или сорок восьмом — мы увлекались вот уж действительно кабацким шлягером — «Встретились мы в зале ресторана, как мне знакомы твои черты. Помнишь ли меня, моя Татьяна, мою любовь и наши прежние мечты…» Возможно, встреча у них происходила не в зале, а в баре, возможно, я вообще путаю, немного не точно передаю. «Но ведь это белогвардейская контрреволюционная накипь! — возмущалась мама. — Как тебе не стыдно! Как ты можешь?» Но мне ни капельки не было стыдно, и я вполне мог. От песен Лещенко и впрямь тянуло горьким угаром и безнадежностью. Однако именно он заменил в репертуаре подворотен бессмысленный и бездарный, гриновский наизнанку фольклор тридцатых — сороковых годов — разных там «Джон Греев», «Жанетт» и печально знаменитую «Серую юбку»: «И увидя ее на борту, капитан вылезает из рубки и становится с трубкой во рту возле девушки в серенькой юбке. Эх, брось, моряк, не грусти, не зови ты на помощь норд-веста. Эта мисс из богатой семьи и богатого лорда невеста…»

Продукция Лещенко, впрочем, почти не отличалась от фольклора. К тому же репутация у него была подмочена. Рассказывали, что он содержал ресторан в столице Румынии. А это совсем дурно — ресторан при немцах. От полузабытого съедобного слова возле лица начинали бродить кухонные теплые запахи, которые сладко кружили голову.

Вертинский, конечно, иной человек, чем Лещенко, ни в какое сравнение с ним не идет. Те, кто помнил Вертинского по царским временам, утверждали, что он сам сочиняет стихи и музыку. Талантливый, культурный поэт и композитор.

Так, подмывая стену родительской враждебности, песни Вертинского просачивались в еще захламленные войной дворы, на грязные темные лестничные клетки и даже в плотно набитые реэвакуированными квартиры.

«Я тоскую по родине, по родной стороне своей, — слышалось за стеной. — Я в далеком походе сейчас, в незнакомой стране. Здесь идут проливные дожди, их мелодии с детства знакомы мне. Дорогая, любимая, жди, не отдай свое сердце другому». И опять берущее за сердце — «Я тоскую по родине…»

Хотя мы не тосковали по родине, песня неотступно крутилась внутри каждого из нас, волновала, мучила, доводя до слез в минуты высшего душевного напряжения.

Я часто вспоминаю город под весенней, еще не налившейся желтым соком луной. Осеребренный кусочек густо-сапфирового неба. Вдали беловатый, остро изломанный контур развалин, которые глыбятся и теснятся в непроглядности улицы. Порывы ветра пропитаны свежим, теплым запахом стаявших снегов.

Скамейка у парадного полна ребят, неумело тренькает гитара, плывут серые облака махорочного дыма, и вспыхивают розовым подбородки. Рядом со мной сидит малознакомая девочка, и я страшусь шевельнуться, потому что плечо ее касается моего, и мне почему-то стыдно, но расстаться с новым для себя ощущением я пока не могу.

«Я ужасно боюсь золотистого плена ваших медно-змеиных волос…» — гнусаво выводит, тщательно выговаривая слова, Сашка Сверчков. Девочка попалась толстая, неповоротливая, коротко, под мальчишку, стриженная, но с прозрачным профилем камеи, красивыми, неподвижными и пристальными, как у породистой симменталки, глазами, и я ухожу домой последним, со смутным тревожным чувством в груди.

Песни про гейш и Ирану, про последний ужин и опустевшие пляжи непостижимым образом вплетались в наше послевоенное, далеко не изысканное существование, вовсе не противореча ему, а дополняя его, оттеняя и делая более острым и более сладостно-горьким. Вертинский, конечно, не являлся ни знаком эпохи, ни знамением времени, но он стал для меня как бы привкусом рано наступившей, обворованной войной юности. Удивительным оказывалось и следующее. По вечерам мы обычно пели вперемежку с Вертинским бодрые праздничные или суровые — военные — песни, и все они тоже не противоречили друг другу и тоже непостижимым образом дополняли друг друга, создавая особое, размягченное, чуть плаксивое состояние, которое, однако, колебалось от безудержных взрывов радости до меланхолии поздних посиделок у дверей парадного.

Думая сейчас о том отдаленном периоде жизни, которая катилась по своим рельсам, я начинаю весьма отчетливо понимать, что испытывали разные люди во время революции, когда посреди роскошных гостиных в стиле fine de siecle возникали как из-под земли, как deus ex machina, кожаные тужурки и матросские бушлаты. И те, кто пытался накинуть цепочку на дверь, и те, кто срывал эти цепочки, не поражались встрече, они дополняли друг друга и не могли обойтись друг без друга.

Противоречия объединяли их крепче любого единства.

Приезд Вертинского взломал привычное течение жизни. Хотя афиш в городе, естественно, не расклеивали, о его гастролях слух пополз заблаговременно. За месяц, пожалуй. Я как раз подал документы в университет. Вертинский, однако, задержался, в Гаграх — что ли, и принесла его нелегкая лишь в начале августа, к самым экзаменам.

Нежарким голубым утром, когда брусчатка на улице Ленина поблескивала под восходящим солнцем, будто натертая мастикой, когда спелые темно-зеленые листья еще не потеряли ночной аромат прохлады, когда город на несколько мгновений застыл в плоском картинном покое, перед тем как очнуться, я увидел его вблизи гостиницы «Театральная», что напротив оперного театра.

Он стоял, опираясь на гибкую коричневую трость, и смотрел на россыпь пленных немцев, перекидывавших из рук в руки — по цепочке — кирпич в кузов грузовика. Вертинский смотрел на них неотрывно и даже шагнул к краю тротуара, чтобы густо заросшие ветви каштана не мешали ему. Он был высок ростом и — не по-гвардейски, не натужно, не по-скалозубовски — прям и свободно развернут в плечах. Светло-серый костюм обтекал его фигуру, придавая ей легкость, стремительность и энергию, хотя двигался он, я бы сказал, с ленцой, неторопливо.

Я моментально догадался, что это он. А кто же еще? Иностранец? Иностранцев мы в нашем городе не встречали. Облик его поражал. Он, облик, никак не подходил к городскому ландшафту, изуродованному развалинами; он, облик, скорее подходил к мягкой — изумительной — погоде, в которой еще не ощущалось предвестия осени, но уже наступило успокоение и достоинство зрелости лета. Таких людей я после войны не видал, только до и издали, на премьерах, с балкона второго яруса, в бинокль. Мама от своей голодной рабфаковской молодости унаследовала страстную любовь к театру и часто брала меня туда. Вертинский по-чаплински покрутил тростью и двинулся прямо ко мне. Он скользнул по обтрепанной фигуре своими маленькими глазами, которые показались мне отчего-то синими. Не то грассируя, не то картавя, чуть запинаясь и экая, он спросил:

— Молодой человек, собственно говоря, какая это нынче улица?

В фразе попалось единственное «эр». Но элегантное грассирование сразу встрочилось в память.

— Короленко, — ответил я.

— Ах, Короленко, — повторил он, нажимая на «эр», которое одновременно как бы и отсутствовало, — Короленко. — И он двинулся прогулочным шагом к университету.

Я поспешил за ним, хотя неумолимо подкатывало к восьми и меня ждала девушка Валя в сквере напротив университета заниматься. На углу, где оканчивалась решетка бывшего Педагогического музея, он оглянулся и собрался свернуть к бульвару. Тогда я замедлил погоню, делая вид, что собираюсь перевязать шнурок на ботинке.

Вертинский, подняв трость и медленно водя ею у стены, читал, шевеля губами, название на табличке, прикрепленной к ограде бывшей Александровской гимназии. Потом он направился вниз, к Бессарабскому рынку, и фигура его на мгновение растворилась в прозрачных летучих тенях каштанов.

Я не мог отдать себе отчет, почему и зачем я преследую его, ведь мне нужно в противоположную сторону. Но я упрямо и помимо своей воли пошел за ним вначале на рынок, а оттуда по главной улице города в бывший Купеческий парк и через «чертов мост», переброшенный над пропастью между двумя кручами, — в Дворцовый. На мосту Вертинский задержался недолго, опершись на ажурные перила и всматриваясь в акварельную даль, фиолетовую, размытую первыми лучами солнца. Низко лежащий желтый песчаный берег, уже кое-где покрытый телами азартных купальщиков, но пока по-утреннему пустынный и нетронутый, зеленые, причудливо — сверху — очерченные пятна кустарника и травы приковывали его взор.

Он стоял и неизвестно о чем думал, то ли о горечи эмиграции, то ли о надеждах, связанных с возвращением, — о чем? — а у меня в голове бесконечно, как балерина на одной ножке, кружилась невеселая — не под стать погоде — песенка: «И мне сегодня за кулисы прислал король, прислал король влюбленно белые нарциссы и…»

И черт его знает что. На папиросной странице последнее слово в строке плохо пропечаталось — вроде «лакфиоль». Что за таинственное «лакфиоль», я не задумывался и выпевал его скороговоркой, стесняясь самого себя, — в рифму, и ладно.

Потом акварельная даль отпустила Вертинского. Он обогнул стадион «Динамо» и сошел по ступенькам на Садовую улицу. По ней прогулялся дважды, задумчиво. Рядом с бледно-голубым дворцом, который некогда принадлежал вдовствующей императрице Марии Федоровне, он купил стакан газированной воды — кадык над тугим воротником несколько раз двинулся вверх и вниз; затем он пересек улицу и скрылся не то в дверях магазина, не то в парадном дома с цифрами «1930 год» на фронтоне. Подобные дома строили для итээр — инженерно-технических работников.

Я взглянул на часы. Стрелка подтянулась к десяти. Я побежал за трамваем, догнал его и вскочил на подножку.

В университет, в университет, в университет.

2

Не думаю, что одного Вертинского нужно винить в моем оглушительном провале, но и он, безусловно, сыграл свою роль.

Я — малый впечатлительный, застенчивый. Как привяжется что-нибудь — мелодия, фраза или образ, — месяцами отвязаться не в силах. По ночам просыпаюсь, вздрагиваю, тело горячеет, покрывается испариной, если на ум приходит что-то неприятное, какая-нибудь неловкость.

Словом, я малый впечатлительный — самому ясно.

Белоколонный зал филармонии — Купеческого собрания — вмещал тысячу людей, ну чуть больше. Как попасть на концерт?

Сашка Сверчков учредил круглосуточные дежурства у кассы. Завели список. Каждые четыре часа в очередь бегали отмечаться. Потом список, в котором мы гордо красовались в первом десятке, украли, пользуясь суматохой, нас оттеснили, и в результате пижоны с улицы Кирова и Карла Либкнехта прорвались к окошечку раньше. Нам достались входные, без места, по пять человек на полный билет.

Мама, разумеется, о подробностях не имела ни малейшего представления. Беготню и суматоху она наивно относила на счет экзаменов. «Надобно уметь выбирать основное», — всегда советовала она. Я соглашаюсь сейчас, что основное — будущий экзамен, но сердце протестует. Победило, к сожалению ли, к счастью ли, сердце, и последние три дня учебник я почти не раскрывал. Не до того, да и перед смертью не надышишься. Эту точку зрения усиленно отстаивал Сашка Сверчков.

Облитый ярко-желтым светом многоярусной люстры, Вертинский прыгающим шагом стремительно возник на эстраде и замер у края, над пропастью партера, в элегантном и снисходительном полупоклоне. Негромкие аплодисменты шелестящими листьями осыпали его с головы до пят.

Сверху, с галереи, я видел редеющие, гладко зачесанные волосы, белые плечи и спину смокинга, носки лакированных туфель, выглядывающие из-под черных брюк с блестящей атласной полосой по шву.

Он выпрямился и простым жестом пригласил из-за кулис аккомпаниатора, мешковато потом прокравшегося к оскаленному роялю. Аккомпаниатор носил, кажется, фамилию Брохес — Михаил Брохес. Тщательно усевшись, он левой рукой перебрал туда-сюда клавиши, и перебор прозвучал своеобразной отрывистой увертюрой.

Вертинский стоял вдали от инструмента, один, вокруг стелилось пустое деревянное пространство пола. Раньше я не замечал, чтобы певец решался поместить себя в центр эстрады, покинув удобную плавную выемку рояля, которая защищала его, как окоп бойца.

Вертинский покосился на Брохеса, который, вздрогнув, будто от электрического разряда, качнулся вперед животом и ударил растопыренной пятерней по клавиатуре. А Вертинский вскинул кисти на уровень плеч и запел.

Я не помню, ни какую песню он исполнял, ни ее мотив, я помню лишь его руки — то женственные, мягкие, обволакивающие, то твердые, сильные, берегущие. Он пел, а я, будто завороженный, следил за его движениями, которые куда лучше слов объясняли происходящее в песне.

Брохес снова налег на клавиатуру, и в зал внезапно, без паузы, полилась протяжная — степная — мелодия. Вертинский переждал несколько пассажей, разбросав длинные руки, и с эстрады вместе с его голосом на меня хлынула такая безнадежная ямщицкая удаль и такая безнадежная полынная грусть, что сердце сжалось в смертной тоске.

Я сразу представил себе чернильную ночную — осеннюю — степь, молчащую бисерную россыпь влажных звезд, резкие хлопающие порывы пронзительного ветра и одинокий желтый костер на полпути к жемчужной ленте горизонта, то вспыхивающий до красноты, то гаснущий и припадающий к земле.

Степь дышала с трудом, с надсадой, будто она от кого-то бежала в страхе и, спасаясь, приникла ко мне на грудь.

Я всматривался в степь и поражался ее непроглядной глубине, ее бесконечности, трепеща от того, что сейчас из кромешного мрака кто-то догоняющий ее вступит наконец в пляшущий тенями, но ясный круг костра. Небосвод там, на краю, раздастся, серебряно сверкнет зарницей, и передо мной откроется неведомая и, может быть, последняя в мире тайна.

Пустынность степи была обманчивой. В ней еще теплилась жизнь, несмотря на непогоду. Поблизости зловеще ухала и кричала птица, сыто и щедро хлюпал дождь, матовые отблески зарниц лепили из темноты угрюмые курганы, похожие на шлемы витязей. Звуки, напоминавшие лавинный топот копыт, то и дело накатами будоражили и пугали слух.

Вертинский пропел последний куплет. Легким случайным жестом он поправил лацканы смокинга и манжеты, строго кивнул Брохесу, который с удвоенной энергией навалился на клавиатуру. Сутулая и напряженная спина аккомпаниатора раскачивалась и, казалось, вкладывала невероятные усилия в игру, а из-под пальцев между тем выскальзывала еле слышная тонкая — изысканная — мелодия, которую можно было, я полагал, извлекать и слабым прикосновением. Вертинский совершил ниспадающее плавное движение рукой, и на эстраде теперь очутилось как бы двое: он — Вертинский и она — незнакомка, высокая, гибкая, в вечернем платье. Он пригласил незнакомку за столик на веранде, над розовым морем, и они принялись обсуждать свои любовные неудачи, попивая шампанское.

Но я уже не слушал их. Я думал о том, откуда в этом заграничном и салонном человеке, чей облик и манеры так резко отличались от привычных мне, столько простого, но будоражащего и проникновенного чувства, столько любви к степному безбрежному пространству, столько неизбывной щемящей грусти.

Я и не заметил, как Вертинский пропел остальные песни. Образ ночной дождливой степи все не покидал меня, а когда я выбрался из филармонии на политую августовской тучей бело сверкающую отражениями фонарей брусчатку площади Сталина, ощущение надвигающихся вскоре событий сковало мою душу. Оно не было ни радостным, ни горьким.

«Не попасть мне в университет при таком конкурсе, — с пронзительной ясностью подумалось мне, — не попасть…» Я прикрыл глаза и несколько времени вслепую брел вверх по улице Кирова. С реки тянуло влажной прохладой. «Уеду отсюда, из города, далеко-далеко…» Мелодия степной песни Вертинского просачивалась в мой мозг, оживала там, отзываясь теплой волной в сердце, и оттого на душе становилось легче и спокойнее.

Я опустился на скамейку в Дворцовом парке. Тьма обступила меня со всех сторон. Грозный, стелющийся понизу гул — прибоем — катился из глубины пространства. Вот-вот оннакроет, завертит и, приподняв, потащит с собой прочь. И если час назад я шел по разъезженной колесами скользкой степной дороге, шарахаясь от угрюмых курганов и озираясь на пляшущий язык костра, то сейчас этот странный гул принес с собой жаркое дуновение раскаленной потрескавшейся земли, ропот и скрип бесплодных стеблей, шуршание истомленных безводьем зверьков, юркающих из норки в норку.

Я смотрел под ноги, на нее, на землю; сухую волокнистую траву терзал ветер; он посвистывал, расширяя черные щели, выдувая из них мелкие комочки и пыль. Она имела убогий, несчастный вид, эта измученная полдневным зноем земля, но стоило поднять голову, стоило обратить взор к горизонту, как торжественные зрелые краски литым водопадом обрушивались вниз, растекались, будто выплеснутые с размаху на холст, постепенно густея и приобретая твердые очертания пылающего золотом солнца, белой, пушистой, как перина, дороги, оплавленных горячим воздухом бурых холмов, серых ломаных переплетений веток кустарника и, наконец, самой глыбы желто-голубого простора, ограненной с обеих сторон, сквозь которую, как сквозь гигантскую призму, мир увеличивался и приближался ко мне.

Равнодушие вдруг опустошило грудь. Я понял, что дурные предчувствия не обманывают, что я обречен заранее, что борьба бесполезна. Я, наверное, не любил свою профессию по-настоящему, импульсивно совершил выбор и теперь мучился и казнился, не желая и не имея сил в том себе признаться. Впрочем, все это ведь не новость, все это свойственно классически протекающей юности. От Пушкина до наших дней.

Уеду побыстрее из города — в степь, к морю. Уеду завтра, и пусть будет что будет.

Но я никуда не уехал. Вчерашние метания улетучились.

На следующее утро я отправился — как полагалось — в университет и там под презрительным птичьим взглядом остроносого очкастика — аспиранта кафедры русской литературы — срезался на первом же вопросе. Как назло, мотал он меня по жизни и деятельности Короленко. Стыдно признаться — не любил я в школе книги Владимира Галактионовича. Я Горького любил, Чехова, Лермонтова, Успенского Глеба, Толстого. Безжалостность очкастика тоже можно было оправдать — двенадцать человек на место, конечно, с фронтовиками. И, конечно же, брать надо лучших из лучших. Все правильно, все справедливо, хотя где-то я себя считал оскорбленным.

«На черта козе баян? — глупо утешил меня Сашка Сверчков, изгнанный из аудитории ранее. — Дела идут, контора пишет».

Скучное заведение университет — коридоры мертвые, холодные, лица у преподавателей строгие, постные, как в милиции у милиционеров, девушек мало, а которые встречаются, что-то не очень.

3

Принять решение несложно, но как осуществить его? Нет, нет, дальше находиться в родном городе, который я так люблю и в котором меня так унизили и оскорбили, нет сил. Добрые, сочувствующие знакомые — самые безжалостные твари: «Ах, ты не поступил? Ну ничего, ничего. Петров и Сидоров, правда, поступили, но у их родителей большие связи и крепкий блат. Тебе ли с ними тягаться? Не унывай и передай привет матери».

Мне на связи и блат наплевать. Не потому, что я хороший и честный. Я пока просто не понимаю, что они означают в нашей жизни, и я пока просто не понимаю, что есть люди, которые к ним прибегают. Впрочем, я вообще мало в чем разбираюсь. Я иначе воспитан. Нам что давали, то мы брали, и ни крошки со стороны. Вдобавок сейчас я разозлен на весь свет.

Несколько месяцев назад, гнилым февральским утром, мой отец умер от разрыва сердца. Мой отец был прекрасным инженером, специалистом по строительству шахт. Однажды его вызвали на совещание к высокому начальству в ЦК КП (б) Украины на Банковой, потому что в какой-то шахте произошел обвал. Отец в прошлом году не соглашался на ее пуск, не подписывал акт, хотя его заместительница — некто Филипповская — прозрачно намекала на недопустимость замедления ввода в эксплуатацию проектных мощностей!! Мой отец человек не робкого десятка — на фронте доказал и себе, и другим. А здесь не выдержал, тормоза отказали, и упал он на руки милиционера, проверявшего документы, сжимая окостеневшими пальцами нелегко доставшийся ему — в кровавом бою под Ростовом — партбилет.

Соседки утешали маму — духом унесло хозяина в лучший мир. Как праведника. Уж ежели суждено вам — слава богу, что не мучился, не болел. Сын поступает в институт, стипендию получит.

Но сын никуда между тем не поступил, потерял даром время и теперь болтается по закоулкам летнего города, плохо соображая, куда себя приткнуть.

Какие уж тут связи и зачем они?

А город словно не обращал внимания на мою ржавеющую под откосом судьбу. Днем он сверкал и переливался сочными красками, шипел водой из дворницких шлангов, объедался впервые за шесть послевоенных лет вдосталь появившимся фруктовым мороженым — весной отладили дополнительный цех на молочном комбинате, — пах он и распустившимися цветами — гигантские клумбы разбили на месте недавно убранных развалин. Он, город, подымался вверх белыми керамическими стенами, и, несмотря на то, что старожилы презрительно отзывались о новой архитектуре, мне она нравилась чистотой и ясностью линий. Я любил, правда, и сохранившиеся здания, особенно банка, Совета Министров, Музея украинского искусства с каменными львами, оперного театра, крытого рынка, и несовместимость их с будущим обликом пока не волновала меня. Я любил и то и другое, я любил свой город целиком, и все тут. Я любил даже его разрушения, следы войны, потому что они напоминали мне о детстве.

Но особенно я любил его парки, драгоценной — изумрудной — глыбой нависшие над рекой, в которых по вечерам устраивались бесплатные концерты. Шум взволнованной ветром листвы часто сопровождал негромкую музыку, придавая ей какое-то необъяснимое — неестественное — очарование, — будто древний гобелен во дворце вдовствующей императрицы Марии Федоровны, изображавший квартет на берегу ручья, ожил и с него полилась просветленная — моцартовская — мелодия. Жаль бросать все это великолепие, жаль. И как сообщить матери о своем решении? Проблемы, проблемы. Может, еще перемелется и мука будет, а из муки той пирожки с повидлом?

Впрочем, я сильный, рослый малый — справлюсь. Мне моих семнадцати никто не дает. Сегодня бродил день-деньской в поисках физической работы, но ничего приличного не подвернулось. В ученики токаря или слесаря по объявлению на триста целковых идти почему-то не хочется. Явиться бы домой сразу с солидной получкой. Вот, дескать, мама, пока провалился, но, как видишь, не пропадем. Мать ждала стипендии как манны небесной: после смерти отца никаких сбережений, одни облигации. Трудно втроем, с сестренкой, на зарплату. Ночую пока у Сашки Сверчкова, на Керосинной, матери по телефону вру безбожно, что продолжаю грызть гранит науки. Неделю недостает духу открыть истинное положение дел. Сашке Сверчкову проще — у него мачеха, и он до осени закатился на пляж.

Во дворе на Керосинной дровяной склад. Заведующий, узнав о моих мытарствах, надоумил: сбегай на Товарную, там свободные руки всегда требуются.

4

Ночью на Товарной светло и людно, туда-сюда снуют грузчики, но где их нанимают, никто не в курсе: то в третьем пакгаузе — говорят, а там замок амбарный, то во времянке у овощного пандуса, а там путевые обходчики ужинают. В конце концов отыскал — избушка на курьих ножках, из досок сколочена. Вывеска нелепая: склад, мелкая стеклотара. Сидит хмырь — иначе не назовешь — в кожанке, пиво из горлышка потягивает. Я эти термины — блатные да полублатные — не люблю, но кто же он, если у него лицо красное, как кусок мяса, челка бандитская, флажком, папироса в углу рта — пьет не вынимая, да вдобавок на запястье орел голову Медузы Горгоны тащит. Ну кто он такой есть? Как его назвать?

— Кепку сыми, сырник!

Кепку я снял, правильно замечено. Возможно, он не хмырь, а вполне приличный начальник. Но почему я-то — сырник? Не дожидаясь вопроса, ответил:

— Сырой ты. Нажми — сыворотка брызнет. Крови в тебе маловато. У нас из инфизкульта три-четыре дня в декаду — и копец! Иди на морковку, там бабья лафа. Шестой пандус, тупик, к Ивану Филипповичу.

Разговорчивый, оказывается, кожан, либеральный и догадливый. Внешность обманчива — вроде он демобилизованный морской пехотинец, а на поверку — брат милосердия, как Уолт Уитмен. Отыскал тупик, шестой пандус. Возле женщины суетятся, подсчитал: двадцать. В ближнюю дверь морковку вносят, в дальнюю — картошку. Напротив пакгауза два фонаря мигают, да на стрелке стеариновая свеча оплывает. Спасибо, ночь светлая. В общем, чеховская обстановочка на станции. Ничего от современности — ни кранов, ни подъемников. Верейки таскают по двое — к грузовым машинам.

— Где Иван Филиппович? — спросил, расхрабрился.

— Он в кабине, — ответила женщина, не разглядел какая.

Я удивился, распахнул дверцу, смотрю — парень газету читает. Аккумулятора ему не жаль. Симпатичный, кудрявый, при галстуке и в соломенной шляпе. По виду года на два старше.

— Ванюша, — говорю, — на морковку меня прислали.

Он от печатного текста оторвался и непечатным текстом по мне ахнул:

— Ты как, трах-тарарах, гусь лапчатый, меня окликнул?

— Ванюшей, — ответил я, пораженный вначале его интонацией.

— Я тебе покажу Ванюшу! Иди, трах-тарарах, на картошку, в крайний.

Ну, я не стерпел, тоже покрыл его и отправился на морковку, как кожан распорядился. По-моему, не произвело впечатления. Я обернулся по дороге и пригрозил: в комсомольскую организацию пожалуюсь. Есть же на Товарной комсомольцы!

— Плевал я на твою организацию. Ты живым выберись отсюда! — крикнул он вдогонку, яростно хлопнув дверцей.

Эге, подумал я, здесь что-то горьковское начинается. Откуда столько злобы?

Нет, никогда я не испытывал больше подобного трудового подъема, как в эту бесприютную августовскую ночь. Хотелось работать, работать и работать. Ладони и ступни горели, казалось, они вздулись от напряжения. Пахло шлаком, землей, спертым влажным ароматом теплицы. Небо незаметно посерело, луна истончилась, звезды утонули, воздух заголубел. Остро подул рассветный ветер, охлаждая потное лицо.

Я все время смотрел вниз то на мостки, то на шпалы, то на верейки. Мне было хорошо, и я дышал свободно.

К утру выгрузили. Метлой я подчистил последнюю теплушку и спрыгнул вниз. Побрел назад по шпалам, с непривычки пошатываясь.

— Эй, гусь лапчатый, — крикнул Иван Филиппович, — за расчетом через ночь. Да слышишь ты, сырник?

Про деньги забыл напрочь. Но я не обернулся. Иду гордо, руки в карманах, мне все нипочем, я — рабочий класс. Догоняет меня женщина — полная, в платке и нестарая, скорее, молодая. Нос, правда, длинноват, торчит, и рыжая прядь вьется, похожая на медную — спутанную — проволоку. Грудь ходуном ходит под кофточкой. Запыхалась. Не красавица, конечно, не брюлловская у нее головка, которая принадлежит нашему музею и очень мне нравится, — часами могу стоять возле, но ничего, не дурнушка: хуже ее сплошь и рядом.

— Пойдем, мальчик, чаем побалую. У меня четвертинка, селедка есть. Помидоры.

Нет, здесь что-то горьковское судьба определенно затевает.

— Какие помидоры? — пробормотал я, чтоб не обидеть. — Мне заниматься надо, готовиться к экзаменам, — соврал по привычке.

— Вот и займемся. Красненькую оттягали и займемся, — она рассмеялась и обхватила меня дружески — ей-богу, дружески — за плечи.

Видела бы сейчас меня мама. Впрочем, может, и ничего, обошлось бы, все лучше, чем ложь.

Внезапно меня шатнуло — на шпалу ботинком не попаду, между — боюсь ногу подвернуть.

Так и выбрались на площадь, поддерживая сами себя. Времени — шесть утра. Трамваи, как собачьи чучела, стоят, не шелохнутся. На тротуаре женщина потопала туфлями, отряхивая пыль, подхватила меня под локоть и повела на Демиевку — через сквозные дворы, далеко за паровозное кладбище. Я шел спотыкаясь, мимо сонных палисадников, по пустынным белым переулкам, голова болталась, как маятник, а главное — пустая она. О женщинах я представление имею, целовался, конечно, но таких бойких, пожалуй, не встречал.

Завернули в калитку, потом в домик, потом в горницу, потом я сел на диван, потом очнулся — солнце в окно ярилось. Часы на руке не тикали, забыл вчера завести, но по всему — полдень. Лежу на брезентовой раскладушке трофейной прямо в брюках и куртке, даже в обуви.

За окном индустриальный пейзаж — электромачты с провисшими проводами, кирпичная труба, длинное здание цеха с встроенным в стену мощным вентилятором и зигзаг железной лестницы, ведущей в неизвестность.

Из-за деревянного забора курился пар, что-то там скрипело, бухало и скрежетало. А в горнице царили идеальный покой и чистота, ни соринки, — как у какой-нибудь докторши в провинциальном городке. Белые кружевные салфеточки аккуратно разложены по мебели. Буфет блестит, будто подсолнечным маслом натерт, а в нем гвардия рюмок из дешевого богемского хрусталя. На комоде в синей вазе — крашеный ковыль. Пепельница и копилка хитроумно выточены из снарядных гильз. Ширма китайская — павлины и папоротники. На стене ковер— олени на водопое. Рядом литография в бронзовой раме — Орфей в аду; Эвридика босая, похожа на Брунгильду. Происхождение картины явно немецкое. Выменяла, конечно, у приехавших из Германии. Скатерть плюшевая с золотыми кистями. За столом девочка что-то пишет, высунув кончик языка. Померещилось — сестренка, с косами, два красных банта. Обращается вежливо и без неприятного любопытства:

— Завтрак вам на веранде: тушеная морковка, сладкая, четвертинка и селедка на полке. Мама на толкучку подалась в Святошино, с теткой. Вечером приглашает, сказала. Она сегодня свободна, а завтра в ночную грузит.

Ах, жизнь — какой-то сон! Не разберу, дурной ли, добрый ли? Что-то горьковское из обстоятельств исчезло, и появилось иное ощущение. Покопался в памяти, но сравнение не отыскалось. Теперь — возвращаясь в прошлое — догадываюсь, что появилось собственное современное — пятидесятых годов.

— Ты что пишешь? — спросил я девочку от неловкости тихо, не вставая с койки.

— Сочинение на свободную тему «Наш паровоз, вперед лети».

— Хочешь, помогу?

— Нет, спасибо. Мне паровозы, правда, не нравятся.

Девочка моложе меня года на три, симпатичная. Понимает все, еще и пытается пошутить:

— Вы, видно, первый раз на товарной. Ничего, привыкните. Это как первый бал у Наташи Ростовой.

Представляете, текст выдает? Стыдно стало, умираю от стыда. Ситуация кошмарная, позорная. Поглядел со стороны — содрогнулся: лежу помятый и грязный, как алкоголик. В прошлом году отца в Госплан вызывали, в Москву. Он меня с собой взял, и я смотрел во МХАТе «На дне» — там Сатин точно в такой позе на нарах валялся и философствовал. Ужас! В ее глазах: кто я? И вообще любопытно — кто я? Самому любопытно. Но с этим положением надо кончать. Резко, немедленно.

— Поблагодари маму за ночлег, — пролепетал жалко. — Я ключ от квартиры где-то посеял, — вру, вру, когда заврусь? — Не забудь, слышишь, не забудь!

Подхватился и дернул из горницы. А на веранде авоська с морковкой на гвозде висела. С той поры — вот уж более двадцати лет — меня от морковки мутит.

До Керосинной бежал, как заяц — вприпрыжку. Помыкался по Сашкиной комнате — и в кино. Три сеанса просидел. Изучил «Подвиг разведчика» досконально. Забыться бы, заснуть летаргическим сном и очнуться бы в семидесятом году профессором и при коммунизме.

5

На следующий день с головой, набрякшей мрачными мыслями, я направился в центр, поближе к дому. Возвращаться страшно, но, вероятно, от признания не увильнуть. Что делать, куда идти? Легко сказать — на завод. А паспорт? Столько лет учиться, и на тебе — на завод. В отделе кадров обязательно потребуют паспорт, а он у матери. Все кричат кругом — учиться, учиться, учиться. Как безумные. Зачем тогда устраивают приемные экзамены, зачем отсеивают? Нет, тут что-то не так. Если бы выудить паспорт без лишней нервотрепки — полегчало бы.

Я сел на скамейку напротив квадратной клумбы. Красные каллы дьявольскими языками пламени вырывались из темно-зеленой тропической гущи. Огромная синяя туча наползла на солнце, и воздух приобрел бледно-сиреневый оттенок. Ветер улегся, все вокруг замерло, и только люди марионетками задвигались быстрее, как в чаплинских лентах.

Голод крепко терзал мою подложечку. Живот немного болел, тошнило. Выручить бы паспорт. Красные каллы стали багровыми, зловещими. Смотреть на них теперь неприятно. Сиреневый оттенок воздуха сгустился.

После войны демобилизованные привозили из Германии оригинальные — чисто бюргерские — сувениры: стеклянные запаянные колбы причудливой формы, наполненные подкрашенной жидкостью, в которой плавали диковинные растения и рыбы из пластмассы. Жидкость была обычно сиреневой. Сейчас они почему-то пришли на ум. Сбывали их на Бессарабке дешево — по пять, десять, пятнадцать рублей. Потом они исчезли, так в году сорок седьмом.

Я пошарил по карманам и обнаружил, что от двух десяток осталось три рубля. Я поднялся со скамейки, пересек площадь Калинина с фонтаном и свернул в вареничную, убогую комнату с прилавком и высокими столиками. Кто-то расплескал по полу кружку пива. Скользко, под ногами хлюпает. Грязь неимоверная, толчея. Меню в раздевалке. Раздевалка в конце, рядом с кухней. Ну и удобства. Пергидролевая кассирша в теле, килограмм на сто. Нелегко ей на табурете. Но терпит, улыбается, подсчитывает и обсчитывает. Меня вот на десять копеек. Порция с творогом — два семьдесят, с мясом— три двадцать. Взял за два семьдесят, полил уксусом, мазнул горчицей. Встал у окна боком, ем, наслаждаюсь. Напротив парень, как говорится, «метр с кепкой». Кепка, кстати, модная, клетчатая — шесть листков, одна заклепка, козырек — аэродром. На плечи накинута шерстяная спортивная куртка. Вокруг шеи вдобавок накручен шарф — полоса, отрезанная от шотландского пледа. Жарко ведь! Что он, на Северный полюс собрался? Сапог кирзовый плотно поставлен на чемоданчик. Привычный, видно, к вокзалам. Года на три меня старше. Очки роговые — «консервами». Взгляд усмешливый, исподлобья. Подбородок в белокуром пуху.

— Тугрики провинтил, студент?

Не люблю я этого пижонского язычка мальчиков из Липок и с улицы Карла Либкнехта, но сам прибегаю к нему, чтоб не особенно отличаться. Самолюбие не позволяет. Приятно бывает почувствовать себя своим среди своих.

— Ничего не попишешь, — ответил я охотно, — винтанул чуток.

И я, мол, не лыком шит, орешек каленый и тертый. Пыжусь, пыжусь, а за спиной одна морковка.

— Возьми трояк? Выбей с требушиной. Душа ведь мясного просит?

Нет, он не из Липок и не с улицы Карла Либкнехта. Те за трояк удавятся. Впрочем, что это я? Я сам с Карла Либкнехта. Не удержался, однако, взял ассигнацию, выбил с мясом. Кассирша опять обсчитала на десять копеек. Регулярно дело у нее налажено. Встал рядом, ем молча.

— Чем торгуешь, геноссе? — поинтересовался он.

— Да я не продавец.

— Не в том смысле, геноссе. Каждый чем-нибудь торгует. Кто овощами, кто знаниями, кто политикой.

Ах, вот оно что! Ну теперь яснее ясного. Он — черт и будет меня соблазнять, как Ивана Карамазова у Достоевского. Я весь пронизан литературой, везде ищу сходные ситуации, хоть и срезался на Короленко. В прошлом году Тэд Шапиро, золотой медалист и лауреат академической олимпиады по физике, схлопотал в Политехническом на «атомном» тройку и вынужден был отчалить в силикатный. Экзамен — лотерея. Нет, нет, он черт, черт. Вот увидите, примется соблазнять.

— Спрос — предложение, товар — деньги, — продолжал метр с кепкой, или мой черт. — Разделение труда. Марксизм! Вон фрей школьников калечит. Портфель его выдает, двойками истерзал, наверно. Я, к примеру, свою рабсилу пытаюсь сбывать. Сию минуту определяю курс — куда: Совгавань, Уссури, Дальстрой или осточертевший и превосходно известный Магадан-бей. Завод «Рено» в Париже и алмазные копи в районе Иоганнесбурга, к сожалению, исключены. Эх, холмы да ямы, да речка Кама, да городок Воркута… Могу на полуостров Шмидта дернуть. Раньше сопровождающим гонял на самолетах. Яшшики, накладные, — он произнес почему-то вместо обыкновенного «щ» двойное «ш». Нет, он определенно черт, черт! — Приземляешься на посадочной площадке, документы оформил — пожалуйста, грузись. Забил колонну, аптеку, допустим, или сухофрукты. Следи, чтоб шоферюги на повороте яшшики не скинули, — опять двойное «ш». К чему бы это? — Иначе начальство полярное шкуру наждаком спустит. И розовый ты — вроде мать едва родила. Однако кулаками надо обладать ядреными.

Слушаю, мотаю на ус: может, действительно в сопровождающие влезть? Морковку и завод побоку. Ветер странствий — в лицо. Зацепиться бы за этого парня. С ним не пропадешь. Ростом мал, в кирзе своей тонет, но стоит на земле, как дубок, плотно, цепко.

Лет через десять такие же ребята, сменив сапоги на кеды и закинув за спину зачехленные в брезент гитары, рванут в Сибирь и на Дальний Восток, создав свою особую культуру, своих бардов, своих знаменитостей и своих изгоев. Хороши ли они будут? Дурны ли? История вынесет им беспристрастный приговор. Но они будут, они появятся, и мой черт, кажется, из их отчаянной породы. Он, правда, пока не имел ни гитары, ни кедов — промышленность наша не выпускала, и в руке он держал трофейный облезлый фибровый чемоданчик, а не кожаную сумку или рюкзак, но он был вроде застрельщика — ей-богу, вроде предтечи.

Вышли вместе. Я и не обратил внимания, как отхлестал дождь, смыв сиреневый — душный — оттенок. Каллы на клумбе утратили свой зловещий багровый цвет. Пахло свежей зеленью, как на огороде. Воробьи пили воду из лужи, в которой отражались наши сокращенные фигуры. Мой черт протер запотевшие очки-«консервы» и спросил:

— По большому звезданем или по малому?

Я заколебался, не зная, что он предлагает и что мне ответить. На всякий случай согласился звездануть по малому.

— Ладно, по малому так по малому. Да ты не смущайся. Я срок не отбывал, не скомпрометирую. К трем в оргнабор, к геноссе Кухарчуку. Значит, слушай сюда: на Николаевской, теперешней Карла Маркса, в придворной бадыге по сто пятьдесят «Одессы», пятнадцатилетней выдержки. И по «мишке на лесоповале». Напротив крытого передохнем по стаканчику «Перлина степу», две медали, там виночерпалочка — блондиночка, ах — бюст фужеристый! На Красноармейской три семерки хлобысть и пару пирожков. С визигой обожаю…

Кто он, этот черт, сладкоголосый соблазнитель? Из какой семьи? Где его родители? Откуда у него хрустящие ассигнации? Почему он так щедр? Ведь сейчас, в пятьдесят первом, у людей совсем немного денег. Кто же он? Вор? Бандит? Взломщик несгораемых касс?

— Нет, я не вор, — ответил мой черт, догадливо прищурившись, — не беспокойся. Я в Кировской области работал на лесопилке, вольнонаемным. Вот пощупай, — и он протянул ладонь, покрытую желтыми буграми мозолей. — Словом, через садик к «академбочке» выберемся, к альпенштоку прикипим, среди интеллигенции потолкаемся. «Академбочка» знаешь где? На улице Володи Короленко. Воистину святой человек был, царствие ему небесное. Там лоск наведем купажами, не путай с купатами в подвале «Абхазии». Три звездочки по сто в одном стакане с полусухой шипучкой, четыре медали. Арэстократично, но пэчень подрывает отменно. На Прорезной, ныне Свердлова, красным побалуемся, «цимлянским». Вот тебе и малый круг кровообращения. Выдержишь?

— Нет, — признался я, — не выдержу, да и грошей нет.

— Дензнаки — бумага не лучшего качества. Прошу прощения, геноссе.

Звезданули по малому. Я все-таки через бадыгу. Ну и словечко! Бадыга, бадыга. Слышала бы мама. У Бессарабского рынка опрокинули стакан, в «академбочке», усилием воли подавляя бунт пищевода и желудка, — купаж. Среди интеллигенции толкаться нет мочи — чуть жив. Сели в сквере у Золотых ворот, закурили из непочатой пачки «Казбека».

— Слушай, — обратился я к моему черту с почтительной просьбой, — назови, пожалуйста, свое имя? Коман э вотр ном?

В школе меня безуспешно учили французскому.

— Май нэйм энд фэмэли из Вильям Раскатов, — ответил он на чистейшем, насколько я сумел оценить, английском, — вполне свободная личность.

Охватила зависть. Имя необычайное, фамилия звучная, подходящая будущей знаменитости. Ах, Раскатов? Знаем, знаем. Ну, это известный писатель, актер или ученый. А я со своей фамилией что смогу совершить — корявой, прыгающей и шипящей? Кроме того, свободен ли я? Я слышал, что свобода есть осознанная необходимость. Но можно ли сию формулу соотнести с самим Вильямом Раскатовым?

Я сидел на скамейке прямо, как проглотил аршин. Со стороны мы выглядели очень прилично — дружески беседующие и даже философствующие абстрактно молодые люди, а между тем в те короткие мгновения весьма конкретно решалась моя судьба. Я едва не зацепился за Вильяма Раскатова, едва не напялил дырявый хитон одного из апостолов предтечи. Любопытно, встречались ли у предтеч апостолы? Как там в Библии? Если бы я за него зацепился, и затем через года два-три купил себе кеды и гитару, и, десятилетие пробренчав у костра да на нижней полке плацкартного, так ничего существенного не вырастил и не построил, — я навеки бы загубил свою молодую жизнь. По-настоящему возводил и осваивал другой народ, другие ребята. А он определенно являлся предтечей «нового» незнакомого — гитарного — племени. Вильям Предтеча. Недурно?

Впрочем, отчего я так несправедлив к нему? В нем ведь содержалась и масса прекрасных качеств. Ну, например, щедрость, приветливость, интерес к людям, к окружающему миру и вдобавок какая-то душевная теплота. Еще когда мы покидали «академбочку», я попросил моего черта, не успевшего пока превратиться в литератора Вильяма Раскатова:

— Слушай, устрой меня сопровождающим на полуостров Шмидта.

Он взглянул на меня с сомнением и жалостью;

— А ты выдержишь?

— Я здоровый, морозов не боюсь, никогда не болею, боксом занимался, — как можно спокойнее и увесистей перечислил я собственные достоинства.

— Не в боксе фокус, геноссе, или, вернее, не только в боксе. Здесь, — и мой черт ткнул в свое сердце, — надо иметь обломок железа.

— У меня с сердцем порядок, — поспешил заверить я.

Он опять взглянул с сомнением и жалостью:

— Когда я первый раз приземлился на один из северных аэродромов, то пошел от скуки на кладбище в поселок. Куда бы я ни приезжал потом — везде посещаю кладбища. Вот такая во мне укоренилась привычка. Смотрю — несколько могил, и каждая кроватными спинками огорожена. У летчиков старые пропеллеры торчат и кроватные спинки в снегу вокруг. Душу зрелище это перевернуло, и принялся я с той поры размышлять о происхождении солнечной системы, о гипотезах Джемса Джойса и Отто Юльевича Шмидта и вообще — зачем родился? Тем не менее поборол себя, а вполне мог и запить. Поэзией спасся. Купил толстую тетрадь, начал строгать стихи и вообще рассказы. Сейчас жду ответа из одной московской редакции.

Нечто подобное я и предполагал. Какая наглость?! Он осмеливается браться за перо — после Пушкина и Гоголя, после Толстого и Чехова, после Горького и Фадеева? Каков?! Мне, однако, захотелось сделать ему хороший подарок.

— Мсье, же вё ву фэр эн кадо, — щегольнул я своим невероятным французским.

Тут он скис и перескочил внезапно на хох-дойч.

— Нихт ферштее.

— Же компран, же компран. У меня есть самописка, трофейная. Строчит — трэ бьен. Ля плюм дор. С золотым то есть пером, фирмы «Пеликан».

— Ол райт! — он опять подключил инглиш, не сдаваясь и демонстрируя свои обширные возможности, — Давай, от стала не откажусь. Как-никак — проф-оружие.

Он поднялся и пожал мою руку:

— Фэнк ю вери мач.

Напротив стрелка часов над коктейль-холлом подтягивалась к трем. Мне до боли не хотелось расставаться с ним.

— Когда мы встретимся снова, Вильям Раскатов? — спросил я. — И где?

— На страницах периодической и непериодической печати, геноссе. Не унывай. Все образуется. Пикапе! — Он спешил в оргнабор к другому геноссе — Кухарчуку.

Что, собственно, образуется? Он ведь толком не поинтересовался моей биографией. Я был для него частью его бесконечной жизни, частью его приключений, предметом великодушного порыва.

— Вильям, Вильям! — вскричал я слабеющим голосом. — Не бросай меня, Вильям!

Но мой черт уже не слушал — он покидал сквер, надменно помахивая чемоданчиком с видом человека, обладающего великой тайной. Вот каким образом следует уходить от людей — не оборачиваясь, и тогда они, люди, запомнят тебя и поверят в твое высшее предназначение, в то, что впереди тебя ждут успех и слава. И они побегут за тобой, и ты будешь нужен им.

Теперь — после сорока — я все чаще возвращаюсь к этому мимолетному эпизоду своей юности и думаю, почему Вильям Раскатов произвел на меня тогда двойственное впечатление.

Он набивал себе мозоли ради славы, он с пеленок выработал себе программу, а опыт ему был необходим всего лишь как материал. Он не жил — он двигался к цели, и я подкоркой засек его бумажность, картонность.

Впоследствии мой шеф Александр Константинович Воловенко, человек замечательный, с которым мы вскоре — через несколько страниц — встретимся, и встретимся надолго, до конца книги, — подобных мальчиков очень точно определял: «Хитрец через мозоль».

Вильям Раскатов смешался с пестрой толпой, наводнявшей улицу Короленко. После августовского дождя цвета одежды сияли на солнце ярче, а отлакированная мостовая вспыхивала — факелами — их отраженным блеском, и все это вместе взятое, вся эта торжествующая сумятица сине-розово-желтых красок напоминала мне картину Юрия Пименова «Москва весенняя. 1937» и одновременно парижский пейзаж Писсаро, которые я видел в прошлом году вместе с отцом в Москве, в Третьяковке и музее имени Пушкина.

— Посмотри внимательно да запомни, — приказал отец. — Картина принадлежит кисти великого худож-ника-импрессиониста Писсаро. — И он объяснил подробно, откуда произошел термин «импрессионизм».

Я легко понял, хотя с французским в школе дела обстояли не ахти.

Я посидел еще у Золотых ворот, докурил «Казбек» и направился, стараясь не шататься, к дому, с трудом удерживая повинную голову на плечах.

6

Когда в сумерках я очнулся, по комнате важно расхаживал взад-вперед Михаил Эпилфодорович Чурилкин, мужчина немалого роста и благородной наружности.

Чурилкин в нашей семье занимал особое в некотором роде положение. Ровесник отца, он считался чуть ли не его крестником — будто бы ему отец жизнь на фронте спас.

Обряд крещения между тем произошел при следующих драматических обстоятельствах. Лежали они, отец и Чурилкин, в траншеях на берегу, кажется, Северского Донца, целый день напролет под пикирующими бомбардировщиками, прикрывая хлипкую переправу. Отец командовал ротой, заместив какого-то убитого капитана, а Чурилкина он выбрал себе в заместители. Как-никак приятель. Они вместе обучались еще в команде одногодичников — не то в тридцатом, не то в тридцать втором, не то в тридцать четвертом. Точно не вспомнить.

Вечером Чурилкин приполз на правый фланг и говорит отцу тихо:

— Слушай, Маркуша, я больше не в силах, у меня жена, дети — давай приказ отступать. Там за леском танки сосредоточиваются. На рассвете они непременно нас разутюжат. А на переправе слыхал что творится? Коменданта застрелили. Зенитчики замки вынимают. Пора, Маркуша, ей-богу, пора.

Отец выслушал его, подумал и ответил еще тише:

— Я хочу на те танки сам посмотреть.

Поползли. Добрались до глубокой ямы от бомбы.

Скатились в нее передохнуть. Отец вынул кисет, протянул Чурилкину и попросил:

— Ну-ка, сверни.

Чурилкин принялся сворачивать, а отец тем временем пистолет из кобуры достал и говорит:

— Слушай меня, Миша, внимательно. Я в тебя сейчас стрелять не собираюсь. Пистолет вынул, чтоб ты глупость не вознамерился совершить. Ну-ка, сними ремень. Тебя Коржиков (кажется, Коржиков) лучше меня расстреляет — с одного патрона. Восемнадцать грамм на таких, как ты, жалко тратить, и здесь Коржиков прав, как никогда.

Чурилкин отложил кисет, снял ремень и обреченно присел на корточки. Сидит, плачет, не оправдывается, что, мол, ничего особенного не предложил, что отец его неправильно понял.

— Это хорошо, что ты плачешь, не оправдываешься, — сказал тогда отец. — Очень хорошо. Это вселяет в меня надежду. Значит, так: во-первых, Коржиков тебя расстреляет, потому что я тебя отдам под трибунал сразу, как только мы выберемся из этой проклятой мясорубки, во-вторых, детям твоим дорога будет перекрыта до конца их существования — уж я постараюсь, а в третьих, у жены аттестат отнимут, как пить дать, и если арыки ей позволят чистить — на том свете счастливым себя считай. Где она там у тебя — в Джамбуле? А теперь, Миша, я тебя, дурака, изметелю, правда, не до смерти, не бойся, но до крови, — просто чтоб память о нашей дружбе не выветрилась из башки. Согласен? Не забыл, как мы от хулиганов в Анапе после кино отбивались?

Фотография, изображавшая отца и Чурилкина в белых парусиновых брюках и теннисках на фоне гипсовой купальщицы, находится у нас в семейном альбоме и сейчас под надписью «Маркуша в 1935 году».

Отец поднял Чурилкина за воротник гимнастерки и ударил его по физиономии очень аккуратно, то есть сохранив все зубы, что, в общем, далось не легко. Силой он обладал недюжинной. Пленным немцам, которых допрашивал — отец прекрасно владел иностранными языками, — с одного маху вышибал клыки, если они, немцы, мялись и отвечали не так быстро, как он требовал. Лейтенантские кубари весной сорок второго заработал тем, что саперного офицера килограмм в семьдесят весом тащил на себе — боюсь соврать сколько километров.

Пока Чурилкин в луже юшку смывал, отец ему спокойно досказывал, вытряхивая одновременно из пистолета обойму:

— Я, Миша, уверен, что ты в меня не пальнешь, но на всякий случай, чтоб и соблазну не возникло. Ты, Миша, соблазнам подвержен. Я уйду из траншей последним, а ты предпоследним. Иди к себе и имей в виду.

Чурилкин молча кивнул. Ушел он из траншей действительно предпоследним.

Конечно, эту печальную историю я услышал много позже, от матери, в день ее шестидесятилетия, когда мы перелистывали семейный альбом, вглядываясь в лица давно умерших близких людей.

Когда я теперь анализирую поведение своего отца в ситуации с дядей Мишей, я ему, то есть отцу, почти все прощаю — и безобразные, гадкие угрозы, и избиение товарища, безжалостное и превышающее его командирскую власть, и неумение или нежелание найти иной путь к сердцу испуганного человека, и собственный почти панический страх перед неведомым Коржиковым, невыявленный, вернее, недопроявленный страх.

Я отцу только не в состоянии простить то, что он вышибал из немцев показания — при необходимости, разумеется, — кулаками, хотя и они — немцы — его не миловали, в окружении, например, когда наши войска отступали из Киевского укрепрайона, в амбаре чуть дымом не удушили, в рукопашной ножом грудь и спину зверски исполосовали — еле вырвался. Захватили бы в плен — печки не миновать, хорошо еще, если б дотянул до концлагеря — все ж месяц-другой подышал бы на белом свете, пусть и в муках смертных.

Но все-таки что-то меня коробит, все-таки что-то меня терзает, когда я устремляюсь мыслью назад, в те прокуренные блиндажи, в те гнилые перелески, когда, возвращаясь из поиска, разгоряченный кровавой стычкой, сам дрожа от нетерпения и понукаемый бесчисленными телефонными звонками, отец снимал первый допрос, — время, что ли, сгладило ненависть, или во мне произошли изменения? Впрочем, не судья я ему, не судья.

Итак, Михаил Эпилфодорович Чурилкин после смерти отца считал своим первейшим долгом давать регулярно советы матери и отчасти воспитывать меня. Как раз сегодня представился удобный случай.

Вернувшись домой подшофе, я признался в позорном провале, в беспардонной лжи, в посещении концерта Вертинского, в хождении с Вильямом Раскатовым по малому кругу кровообращения, в желании уехать или устроиться на работу, и лишь историю с морковкой я утаил.

После долгих маминых слез, упреков и моих клятв я был уложен в кровать и уснул, облегченный и очищенный прощением, со светлой точкой надежды в усталой и измученной душе.

— Хватит хвосты волам крутить, — воскликнул Чурилкин, заметив, что я открыл глаза, — хватит шляться. Оформлю к себе в трест. Будешь получать больше, чем ученик токаря. А намаешься не меньше, не волнуйся. Ящики с керном да штанги тебе плечи пооборвут, как в экспедицию выкатишься. И Вертинский у тебя из башки вылетит как миленький. Наблюдаю за вами, — продолжал, по-лисьи принюхиваясь ко мне, Чурилкин, — скованное вы какое-то поколение! Не потерянное, а скованное. — В начале пятидесятых годов очень модны были разговоры о потерянном поколении, с ссылками, главным образом, на Хемингуэя, и до Чурилкина они докатились. — Даже не умеете пить водки, — продолжал он. — Двадцать пять лет назад, в молодости, мы на рабфак с алым флагом топали, под барабанный бой. В общежитии утром вскочил, рукомойник во дворе, а на дворе градусов пять мороза, зарядочка, перекусим что, если есть, — и учиться. Построимся парами на тротуаре, песню, горн и… айда! Во эпоха! Аж слезы навертываются. А нынче вы тюфяки не тюфяки — неясного происхождения и все спрашиваете да клянчите.

Слава богу, что он не принялся заунывно рассказывать, как к матерчатым тапочкам подошвы цыганской иглой пришивал.

— Вы хотите, чтоб я по проспекту с красным флагом в университет топал? — спросил я, раздражаясь. — В будние дни?

Насчет университета я загнул, университет мне, как известно, не грозил.

— А почему бы и нет? — ответил он и усмехнулся. — Нет, не того я желаю. Я хочу, чтоб энергия из тебя била ключом и чтоб ты не вилял, говорил, что думаешь, а думал честно! По-комсомольски. Не врал бы на каждом шагу. Давай ко мне в трест завтра к восьми.

Назавтра в пять минут девятого я находился в коридоре треста — все равно невозможно было высидеть дома и отвечать на удивленные вопросы сестренки.

Дальше действие разворачивалось в убыстренном темпе, как в чаплинском фильме — из двери в дверь, из двери в дверь. И к десяти меня уже зачислили в геодезический отдел. А в двенадцать я познакомился с инженером Воловенко, который моментально принялся уговаривать прямо на лестничной площадке, рассеивая ладонью клубы табачного дыма:

— Не расстраивайся — плюнь, ерунда, иди лучше ко мне. Лида, «журналистка» моя, как выяснилось — на пятом. Перебрасывают ее до декрета на камералку. Ефрейтор пехотный с хорошей для родителя фамилией Молодцов заделал ей дитя. Жаловаться собирается командованию. Я — не рекомендую. С такой фамилией надо лаской брать, покорностью. Цельную жизнь в политотдел не побегаешь. Впрочем, потолкуем о сути.

И он в двух словах изложил мне важную народнохозяйственную задачу, к решению которой я теперь привлечен. Задача оказалась действительно и по моему разумению важной. Через пару лет, после смерти Сталина, центральные газеты ее прокатают по своим страницам вдоль и поперек.

— Раньше кирпич в села тарабанили из ближайших и неближайших городов да крупных райцентров, — сообщил мне Воловенко порядок поступления этого строительного материала колхозникам. — Разгрузили — сплошной бой, да и то: не догляди — половинки разворуют. Теперь очень правильное направление взято — на местные ресурсы. Ты сейчас мужика чуточку поддержи— мужик тебя в зерне утопит. Мужик — существо памятливое. Надо прямо заявить. Он шесть лет тому назад Европу посетил, а Европа сплошь кирпичная. Он все памятует. Некоторые и до Парижу добрались. Ну шут с ним, с мужиком. Поедем в сентябре на досъемку — не обижу. С директором сам полажу. Без Чурилкина Мишки. Ты любишь книги и я. Побеседуем.

Еще один покровитель. Я ему понравился. Я смотрел из окна на разноцветную, но как бы подернутую золотой полдневной дымкой улицу, где по тротуарам разгуливали беззаботные — летние — люди, и внезапно с болезненной остротой ощутил свою отъединенность от них и свое одиночество. Сколько еще предстоит помотаться по белу свету, пока я выберусь на собственную дорогу? Джазовая мелодия автомобильных клаксонов и скрежетание трамвайных колес на повороте, мужской голос по репродуктору и пронзительные крики детей из сквера напротив, даже серьезные физиономии сотрудников, поднимающихся вверх или спускающихся вниз по протабаченной лестнице, — все это вместе взятое и многое иное, весь этот пощелкивающий и принимающий разнообразные формы калейдоскоп свидетельствовал о многогранности, протяженности и безостановочности событий, в которых мне пока до обидного не отыскивалось места.

По пути в трест в газете на стенде я увидел снимок из Кореи. Корейская война очень меня интересовала. В упор скорбными глазами на меня смотрели изможденная мать и мальчик. В газете рядом изображалась на фото разбитая военная техника. Мысли о далекой Корее стряхнули оковы оцепенения.

— Штука состоит в том, чтобы кирпичные заводы по республике приблизить к потребителю, то есть к демобилизованному мужику. Сколько проблем махом сковырнем! Во-первых, хранение зерна, — голос Воловенко постепенно включил меня в действительность, — отсюда решаем проблему транспорта…

Я сразу не сообразил, как у него увязывается кирпич с транспортом, но чтобы не оскорбить — понимающе кивнул. Он, видимо, человек увлеченный. Черт с ним, какая разница? Поеду, куда зовет.

— Согласен? Ну и прекрасно. Я давно непьющего парня шукаю. Идем к Ахназарову. У меня с ним личные отношения. Я тебе оклад в два счета выбью.

Директор геологического треста Клыч Самедович Ахназаров — суетлив, лыс, уклончив — глаза не встретишь, вертляв, хитрит в мелочах, телефонную трубку не подымает, а нервно схватывает. По облику незлой и скор в решениях. Более я ничего не вынес из знакомства. Да, обожает распространяться и предупреждать о грядущих неприятностях. Запугать попытался в первые же минуты. Ты, мол, смотри, не то да не это, а если и то, и это, то тебе грозит и это, и то, и еще вон то. Чтоб без обмана и без прокурора. Мы — ответственная организация, весьма ответственная организация. Глину разведываем для кирпича, целые заводы «садим» и привязываем.

Что он мне мозги пудрит? Должность моя, между прочим, пустяковая — рабочий. Оклад, правда, положил не шестьсот, как по штатному расписанию, а семьсот пятьдесят и сорок процентов полевых. В общем, головокружительный успех. Больше тысячи в месяц на круг в командировке.

— Я с твоим отцом был приятель, — сказал на прощание Клыч Самедович, —жалко его, потеря для нашей промышленности. Ну, иди…

И я пошел. Две недели пронеслись как во сне. Каждый день Воловенко вдалбливал в меня азы геодезической съемки.

— С кронами будет в порядке. Ты лучше Лиды рисуешь. Считай углы внимательней. Когда горизонтали тянешь, на карандаш не жми. Легче, легче! — ободрял Воловенко.

Окончательно я очнулся только в самолете. Назначение пассажирского рейса — город Запорожье. На душе тревожно. В разводе ребер ухает и холодеет. Однако чем я хуже Вильяма Раскатова, который рассыпчато гаснущим метеором прошил мою судьбу и исчез в неразберихе туманных галактик? Я тоже вполне свободная личность. Лечу куда желаю. Правда, приазовская Степановка не Дальстрой, не Уссури, не Магадан, но ничего — для начала сойдет. И там жизнь бурлит, и там есть на что посмотреть, чему поучиться.

В конце концов, правильно Клыч Самедович заметил, подписывая командировку:

— Считай, что ты поступил на первый курс университета. Как Горький. Жаль, что с опозданием. Проваришься в рабочем котле — наверстаешь. Главное в нашей жизни теперь — трудовые мозоли, сориентируешься — выплывешь, нет — пиши пропало.

Вот так — сказал, будто отрезал, и всю философию наступающего, но еще скрытого за перевалом времени и всю сумятицу, в которую с размаху и нежданно-негаданно бултыхнулись такие зеленые реэвакуированные интеллигентики, как я, вместил он в единую фразу, и фраза та обладала и первым, и вторым, и третьим смыслом и содержала вместе с тем в себе четкий ответ на многие вопросы.

Старый «Дуглас», совершая вираж, лег на крыло, и в иллюминаторе вздыбился наискосок потрясший меня мгновенно индустриальный пейзаж. Концы пепельных неподвижно застывших дымов расплющило нависшее над городом зеленое с красной точкой небо. Сверху, от мощных труб, почти из выпукло клокочущей с жемчужным оттенком массы, выхлестывала вниз широким конусом вечерняя заря, набрякшая у горизонта черно-багровым цветом. А там, на земле, громоздились зеркально вспыхивающие стеклянными пролетами заводские корпуса, лепились друг к другу синие квадраты теней в белых звездчатых отверстиях от электрических ламп и по-черепашьи расползались в разные стороны нерасторжимо спаренные желтоватые фары. Пейзаж был тих и мертв. Потом он беззвучно дрогнул, качнулся и, на секунду выровнявшись, опрокинулся назад, за спину, мелькнув передо мной дотоле невиданной фантасмагорией будущего, — когда «Дуглас», готовясь зайти на посадку, в последний раз набирал высоту.

7

Следующим утром в камере хранения на железнодорожной станции пьяный мордатый кладовщик сперва не желал принимать у нас инструмент — ценность большая. А тащиться с ним в район сразу — не с руки. Машину надо левую нанимать, деньги платить, и, выходит, из собственного кармана. Предварительную рекогносцировку и оформление хозрасчетного договора с колхозом Воловенко обычно производил налегке. Мало ли что за месяц измениться может, вдруг председатель передумал строить или кредиты профукал на другие цели. Десятка, однако, птичкой перепорхнула в лапу кладовщику из бумажника Воловенко, и он записал в специальной графе блокнота — 10 руб.

— Нам эти накладные расходы куда-нибудь присобачить придется — или категорию трудности завысить, или липовый наряд сварганить. Иначе в трубу вылетим. Теперь смотри в оба, не зевай, крутись, вертись, выкручивайся…

И Воловенко принялся объяснять мне положение командированных буднично, даже с некоторой скукой, но подробно, ничего не упуская, не приукрашивая, не утаивая и называя вещи своими именами — взятка, калым, блат, на лапу, — и я понял с ужасом, что нам действительно придется крутиться, вертеться и выкручиваться, а главное — обманывать бухгалтерию треста, правда, в ограниченных масштабах, то есть по-честному, не зарываясь; в противном случае от моей тысячи через две недели останутся рожки да ножки, а ведь я рассчитывал тратить половину — пятьсот, другую — высылать матери.

— Почему так все нелепо сделано? — спросил я Воловенко, который продолжал казаться человеком порядочным, несмотря на свои дикие и неожиданные рассуждения.

Мы стояли в длинной очереди к автобусу под сжигающим солнцем, уже не городским, а степным, каким-то безжалостно обнаженным и горьким. Мы были единственными мужчинами в толпе — вокруг все молчаливые и утомленные бабы, которые, вероятно, возвращались с воскресного привоза домой после почти бессонной ночи.

Рядом, в плетеной корзине, топорщился непроданный серый гусь. Время от времени он глупо вытягивал любопытную шею, вяло хлопал крыльями, теряя пух, жирновато переваливался с боку на бок, — в общем, нервировал меня. Если бы я мог предугадать неделю назад, что мне Воловенко предложит в конце концов участвовать в гнусных комбинациях, то я вряд ли бы пренебрег должностью ученика самого последнего токаря в самой паршивенькой мастерской. Ладно, пока потерпим, присмотримся к обстановке попристальней. Гусь неприятно ворочался, часто, по-моему, опорожняя желудок, автобус долго не появлялся, бабы уныло щелкали семечками, а душа моя глубже и глубже погружалась в пучину безнадежной сковывающей челюсти тоски. От раздражения я решил морально доконать Воловенко и опять поинтересовался:

— Почему в вашем тресте все так нелепо устроено? А если узнает прокурор? — И я вспомнил грозное напутствие Ахназарова.

Воловенко улыбнулся:

— Это второй вопрос. До прокурора пока далеко. Дело в том, что наши финансовые сметы предназначены для более совершенных человеческих взаимоотношений.

— То есть? — я не сразу проник в его достаточно— если быть справедливым — отшлифованную мысль и потребовал уточнений.

— Ну, возьмем заурядный случай — наш. Мелочишку какую-нибудь. Финансовая смета психологически учитывает то, что я дам телеграмму председателю колхоза с просьбой выслать машину на вокзал. Квитанцию у меня примут под отчет. А какую я ему дам телеграмму в момент уборочной? Что я — начальник или уполномоченный? И где он найдет сейчас машину? Он изумится — что там в городе, с ума люди спятили? Я, конечно, попытаюсь выпросить, но ты посмотришь, что из того получится.

К очереди подкатила разбитая на ухабах колымага с меловой надписью на синем боку — «Степановка». Бабы пожалели нас, под смех пропустили вперед, зато внутри затолкали в самый угол, забаррикадировав корзинами. Перегруженная раскаленная коробка, бултыхаясь, покачиваясь и виляя в разные стороны, с неимоверным усилием и фырчанием выползла на горбатый булыжник окраинной улицы. Серый глупый гусь и здесь меня не покинул и даже приблизился — вместе со своей хозяйкой, нестарой женщиной, с некоторой долей мягкой южной симпатии, разлитой в глазах и по подбородку с ямочкой. Пестрый праздничный сарафан плотно — как мокрый — обтекал ее фигуру, выпукло рисуя расставленную грудь и изгиб притиснутого к поручню бедра. Смуглая кожа на крепком с расползшейся оспиной плече была прохладной, и это обстоятельство в особенности отвлекало меня от бензинной и потной духоты, принося необъяснимое освежающее облегчение.

В окне автобуса я ничего не видел, кроме высушенной бурой почвы, покрытой поникшими травами. Она толчком протекала назад, и только внезапно просочившийся в щели между телами ветер подсказал, что шофер выкарабкался, слава богу, на открытое шоссе и сейчас набирает скорость. Так, молча изнывая и изредка — тактично — поглядывая на незнакомку, мы и добрались до въезда в село, увенчанного деревянной аркой, через два часа двадцать пять минут. Полумертвый от жары гусь во время путешествия вел себя отменно, не смущая меня более своими привычками.

Степановку я оценить пока не в состоянии. Бросились в глаза только пепелища, которые чередовались с аккуратно выбеленными известкой хатами. Шатаясь от тошноты, на негнущихся ногах, я поплелся за Воловенко в центр села, где, естественно, располагалось правление колхоза.

Улицы наполняла почему-то плохо оседающая серебристая едкая пыль от недавно прошедшего стада. Из степи долетал явственный запах гари, но не костровой, дровяной, а полынной, горьковатой, пронзительной.

— Трава вроде тлеет, солнце подпалило, но дождь скоро погасит, — заметил Воловенко.

— Откуда вы знаете? Жаре краю нет.

— Геодезист — что бюро погоды, — загадочно бросил он, принюхиваясь. — Неужели где-нибудь поблизости занялось?

Лет десять назад по пути в эвакуацию я видел степной пожар.

Сперва эшелон долго катился по грязной с одной стороны полотна земле, будто ее посыпали мелкой угольной крошкой, — такая поверхность встречается на товарных станциях, в окрестностях складов, откуда вывозят топливо. Потом в светлых сумерках мы настигли огненную изгибающуюся полосу, охватывающую степь полукругом — до самого горизонта. Издали полоса перемещалась вперед небольшими, но грозными вспышками, неумолимо съедая серую измученную многодневным зноем траву и оставляя после себя дымящееся синим мертвое беззвучное пространство. Ползла она еле-еле, и мы обогнали ее за несколько минут.

Я еще долго смотрел, свесившись с подножки вагона, на красную трескучую змею, которая боком, лениво и сыто, перекатывалась вдогонку. Самое страшное было в неумолимости, в неудержимости движения огня и в гибельном — разбойном — запахе пожарища.

Прямо на ступеньках правления мы познакомились с председателем колхоза Цюрюпкиным, возвратившимся с поля, и сразу отправились в контору оформлять документы. Председатель по первому впечатлению прижимистый, несловоохотливый хозяйчик, с мелкими незначительными чертами лица, продубленного солнцем и ненастьем. Он был крив на один глаз, который взирал без выражения, но пристально.

В конце беседы Цюрюпкин отрубил бескомпромиссно:

— Грузовика для инструмента я тебе не дам. Имей в виду, и все! И был бы — не дал. Дожди на носу. Хлебушко вожу пополам с водой и мусором. Чего там тебе тяжело? Оба ящика да тренога? Бувай здоров, Воловенко. Однако чекаю на тэбэ!

— Да у меня с собой два комплекта нивелиров и теодолитов. Сюда еще партия летит.

— Куда сюда? — хитро спросил Цюрюпкин. — Куда сюда? То не сюда летит, а туда, к соседям, в Крав-цово, а за них я не ответчик. Ты что, инженер, сдурел? Милиция вон по всем проселкам машины заворачивает на тока. Ты что — хочешь сорвать сроки поставок, замедлить мобилизационную готовность хлеба? Этого мы тебе не позволим. — И Цюрюпкин добродушно расхохотался. — Давай выкручивайся сам — на станции попроще отыскать транспорт. — И он проводил нас до дверей комнатенки, деловито распрощавшись.

— Что я тебе ворожил? Ах, жох мужик! — сокрушенно вздохнул Воловенко, спускаясь с крыльца. — Я, между прочим, крепко надеялся на машину. Вечером достать будет трудно. Но зерно — дело государственное. В тресте председатель мне привиделся мужиком добрым. Ну, потопали на площадку. — И мы двинулись по асфальтовому серпантину, который плавно обрисовывал подножие пологого кургана, а потом напрямик, степью, к заброшенному глиняному карьеру и сушилам, белеющим вдали шиферными крышами.

— От Русь-матушка — ничего зараз не сляпаешь, — укоризненно воскликнул Воловенко.

Вскоре мы догнали стадо коров. У пастуха свисал с плеч длинный тонкий бич. Его хвостом, сплетенным косичкой, играла молодая овчарка. У другой, старой, очевидно, матери, слюна тянулась из пасти болтающимися сосульками. Все окружающее сейчас почему-то приобрело для меня особое, непреходящее значение: и традиционно обряженный, ничем не примечательный пастух с продавленной макушкой соломенного бриля, и его истрепанный бич, и низкопородные — обшарпанные — овчарки. И, наконец, сама степь, непривычная городскому глазу.

Чтобы в ней, в полдневной степи, что-либо разглядеть и понять, понять, что она не скудна, что она наполнена до краев кипучей даже под убийственным солнцем жизнью, что она плодородна, привольна и щедра, несмотря на свою пустынность и изнуряющую жару, — недостаточно быть внимательным прохожим — надо срастись с ней сердцем, — пусть на короткое время, — отдать ей кусок своей души, надо в ее мельчайшей крупице видеть не пыль, не грязь, а часть мироздания, и немалую часть, надо по-новому пройти или проехать по ней, а потом, через десятки лет, обернуться назад и опять неторопливой мыслью пересечь ее вдоль и поперек, склоняясь над каждой травинкой, кустиком, цветком, попытаться проникнуть сквозь загадочный дымчатый покров вдали, скрывающий от любопытных суровую тайну, тайну, которая вечно манит нас за горизонт.

Но обо всем этом я подумал, конечно, много позже, когда, собираясь с силами, чтобы написать повесть, перечитывал Чехова, изумляясь и радуясь его искусству пейзажа, его неповторимому умению соединять слова и в классически простых формах раскрывать самую глубинную сущность нашего человеческого бытия.

А пока я смотрел с откровенным страхом на распростертую под моими ногами потрескавшуюся землю, на огромное золотое солнце, приклеенное к свинцовой небесной фольге — как на древнерусских церковных изображениях, — и удивлялся собственной решимости, неужели я выдержу здесь от зари до зари, как Воловенко и другие сотрудники геодезических отрядов?

Я поднял горячую голову. Высоко, в дрожащем прозрачном мареве, вблизи солнца, безостановочно парил коршун; потом он застыл на мгновение в воздухе, хищно и нагло, как «мессершмитт» в начале войны, спикировал вниз, бесследно исчезнув за коричневым бугристым отвалом карьера.

8

Шальная, бренчащая какими-то железками полуторатонка, с наращенными сосновой доской бортами — для перевозки зерна, — неожиданно быстро подбросила нас до станции. От острого немилосердного ветра мы укрылись мешками. Лежать удобно, мягко, как в плацкартном, с постелью. Воловенко, подремывая, мурлыкал: «Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило; Я вспомнил время золотое — и сердцу стало так тепло…»

Под вечер в вокзальном ресторане, где ребята в разношерстных костюмах довольно прилично для провинции лобали джаз, за шикарным обедом, состоящим из бычков в томате, московского борща, рубленого шницеля и кружки пива — Воловенко меня угощал, — мы познакомились с веселым парнем — шофером горком-мунхоза. Брезентовая штормовка у него небрежно накинута прямо на тельняшку. Челочка, выгоревшая до соломенной белизны, косая, уркаганская. Глаза — серые прорези, с ножевым блеском. Шея багровая, бычья, забрита высоко, и весь он пахнет баней — мылом, веником и тройным — до одурения, однако пальцы с широкой траурной каймой под ногтями. Ловкие, умелые. Кружку держат — не вырвешь. Мизинец изысканно, по-дамски, отставлен. Пьет с форсом, с прихлебом. Попробуй-ка задень такого. Фамилию свою не скрывает. Фамилия подходит к нему как нельзя лучше — Старков.

Горкоммунхозовский «козлик» стоит за окном битый-перебитый, полуослепший, с единственной — правой — фарой, но зато с каким-то юрким, смышленым радиатором, и, несмотря на свою затруханную, раздрызганную внешность, он, «козлик», выглядит на удивление ладным. На изодранные до пружин сиденья не погрузишь что-либо путного. Милицейские «харлеи» на несчастного «козлика» внимания, безусловно, не обращали, к обочине жали редко. И колесил он, Старков, свободно в пределах двух-трех районов, используя временные трудности больше чем на все сто. На базар баб возил, с базара. К морю за вяленым бычком гонял, за мануфактурой аж в Запорожье в универмаг мотался. Хвастнул нам: большую силу в области имею! С операми — вась-вась.

— Хитер наш брат мастеровой — даром что хлюст! — делясь с нами и заговорщицки подмигивая, пристегивал он к каждой фразе не очень ясную присказку.

Когда дело дошло до оперов, Воловенко почмокал губами, почмокал и выставил Старкову запечатанную четвертинку да посулил полсотни. Хлопнули по рукам, и я побежал в камеру хранения получать инструмент. Старков подогнал «козлика» туда же. Втроем мы привязали рейки и треноги на крышу, уложили аккуратно футляры с теодолитами и нивелирами, и город еще не успел утонуть в сумерках, как в бешеной тряске мы выскочили на открытое шоссе.

— Автобан — что надо, — заметил Старков, перекатывая во рту папиросу. — Фрицы во время войны привели в порядок, так до сих пор и пользуемся. Не расшибли еще, не исхитрились.

Воловенко промолчал.

Впереди, меж пологих холмов, спускалось вниз солнце, но чем ближе мы подъезжали туда, тем ярче, казалось, оно горело, тем длиннее становился день. Погоня за солнцем продолжалась долго, и я не заметил, как оно коснулось все-таки извилистой линии на горизонте, посылая теперь свои лучи почти параллельно тусклой ртутной ленте асфальта.

Издалека, с некрутой возвышенности, мы увидели ведущий грузовик с включенными — белыми — фарами. Колонна двигалась в строю на небольшой скорости, и грузовики смахивали на игрушечные в желто-красном — акварельном — тумане, клубами поднимавшемся позади каждого. Старков притормозил, уступая дорогу. В кузове полуторатонки, прямо на зерне, сидели старик с амбарной книгой под мышкой и девушка, которая держалась оголенной рукой за борт.

А солнце, ударив из последних сил в темно-золотистую массу зерна, мгновенным отблеском озарило их лица, вырвав из серых текучих сумерек, а потом, когда машины поравнялись, последней гаснущей вспышкой — навсегда — отчеканило их профили в памяти.

Синие тени от черных телеграфных столбов увеличились. Внезапно похолодало. Наступил вечер.

Между тем Воловенко почему-то набросился на Байрона и начал подробно меня расспрашивать о его жизни. Выяснилось, что я не мог сообщить ничего нового. Вот примерный и далеко не полный перечень заданных вопросов: при каких обстоятельствах поэт охромел? зачем женился на сестре? в какой книге писал про генералиссимуса Суворова?..

Старков молчал, посмактывая папиросу, и зычно хохотнул, когда с достаточной четкостью определилось, что дела с Байроном у меня обстоят неважно. Но у Воловенко на члене британской палаты пэров свет клином не сошелся. Он перескочил в более знакомую для меня область. Вот второй перечень его вопросов: сколько Дантес у царя рванул, раз наемный убийца? почему Александр I за границу Пушкина не пускал? боялся ли его встречи с французскими, итальянскими и английскими революционерами, в частности, с Байроном? целовалась ли Наталья Николаевна с Дантесом? почему Лермонтов не познакомился с Пушкиным до его смерти? куда делся таинственный перстень поэта?.. Воловенко интересовало все о Пушкине, и здесь я кое-как начал выплывать на поверхность, не ударил лицом в грязь. Спустя много лет третий и шестой вопросы покажутся мне весьма серьезными, и я попытаюсь на них ответить.

Крупные — отникелированные — звезды пылали уже на полную мощность в бледно-сиреневом, наэлектризованном, но еще чистом от туч воздухе, когда «козлик» бесшумно скатился с пригорка и, не въезжая под «триумфальную» арку, замер у крайней хаты, неярко белеющей в темноте известковыми щеками.

Ни огонька, ни шороха, ни собачьего лая. Степановна забылась в раннем беспробудном — до рассвета — сне. Луна сияла тихо, неподвижно, распространяя вокруг чуть зеленоватое, как на полотнах Куинджи, свечение. Я услышал ровный, монотонный гуд и прижался ухом к холодному телеграфному столбу. Звук издавали отливающие синей сталью провода.

— Ну их к такой-то матери, — нервно сказал Старков, хлопая дверцей, — дундуков местных. Дальше не поеду. Здесь, в селе, автобан хреновый. С прошлых дождей лужи не высушат, каждая — Азовское море. Снимайте струмент немедленно.

Еще на шоссе, слушая разговор между Воловенко и мной, он стал злым, резким.

Насчет луж он прав, вода и грязь имелись в обилии, но причина, разумеется, заключалась не в лужах. Воловенко попытался его усовестить.

— Ничего, прямиком дошкандыбаете. Валяйте вдоль тына. Поклонись, начальник, в ножки, что на борт взял, — не- слушая, сказал Старков, с остервенением выдернув из кабины футляр. — Нынче шофер — архиерей. Да и нет его, шофера. Нынче сплошь на госпоставках. Полуторки под уголовным контролем, а «харлей» что тебе торпеда — великобританская механика. На наших молотовских лайбах и ночью не удерешь. Отвязывай, к чертям, рейки! Кому говорю?!

Ну что с ним толковать? Дерьмо парень на проверку. Я с досадой поглядел на никелированные звезды. Им хорошо, им спать не обязательно, они железные. А я утомился от всей этой мотни смертельно.

Звезды, как городские уличные фонари, горели ровно, напряженно, не мигая, изливая вниз холодное спокойствие.

— Тем ваши планы без понятия, тем в текущий момент важно откачать урожай, — продолжал Старков, пнув носком гремучий мешок с измерительными лентами и гирляндами шпилек. — За погрузку-разгрузку сверху красненькую с портретом шлепни.

Ах, вот оно что! Он просто выжимал из нас лишние тридцать рублей. Подготовку произвел заблаговременно, обостряя отношения. Да, восемьдесят рублей за пару часов — не шутка. Почти одна десятая зарплаты полевого рабочего в командировке, которая фактически еще не началась. Да, крутись, вертись, выкручивайся… Но он не на дураков напал.

Воловенко, накаляясь, демонстративно отмусолил ему полета.

— Позолоти, не жмись, начальник! Обратно, учти, пригожусь.

— Уматывай отсюда, — ответил ему Воловенко, теряя терпение, — уматывай, чтоб тобой не смердело.

— Пожалеешь, начальник, — усмехнулся криво Старков, заставляя всхрапнуть мотор. — Ув-ва-а, пожалеешь! — Он не спеша прикурил, иронически наблюдая, как мы возимся с неподъемной поклажей.

В словах шофера содержалось достаточно правды — и автобаны у нас действительно хреновые, у немцев куда лучше, всем известно, и от «харлея» на газике не удерешь, и районному начальству наши жалкие топографические планы в данный момент — тьфу! — но все это он проговорил с таким удивляющим раздражением, даже с бешенством, что я заподозрил в нем бог знает кого. Я не привык к подобным интонациям.

Спичка догорела под самый зарозовевший, с траурной каймой, ноготь. «Козлик» дал задний ход и вильнул в степь, огибая притаившийся курган. Воцарилась абсолютная — пугающая — тишина. Здесь, вблизи околицы, ничего не стрекотало, не возилось и не пело в высокой траве, здесь, рядом с человеческим жильем, было мертво, душно и безветренно среди серебряных непроницаемых кустов, отбрасывающих черную, густо заштрихованную — грифельную — тень.

— Под тыном, в лопухах, штативы и мешки заховаем до утра, — предложил Воловенко, — никому в ум не вскочит, и помалу поползем в правление. Там дежурного в уборочную на телефон обязательно сажают.

Я заколебался. Рюкзаки согласен оставить, а второй комплект инструментов повесили на меня. Расписался собственноручно в инвентарной ведомости, в которой главбух Абрам Исаакович, по прозвищу Абрам-железный, накатал справа от «итого» не меньше четырех нулей.

— Удержу из получки, — предупредил он, — если и шпильку потеряешь. Инструкция Клыча Самедовича. Адье!

Пугают и одновременно подчеркивают, что я хоть знакомый Чурилкина и сын знаменитого в Донбассе инженера, но поблажки не дождусь ни при каких обстоятельствах. Вообще с Абрамом-железным — мужчиной чрезвычайно маленького роста, щуплым, краснолицым, с узкими глазами, которые походили на бегающих мышей, — шутки плохи. Мне успели сообщить, что он в прошлом году целому отделу однажды задержал зарплату. Федька Карнаух, с которым читатель встретится, но где-то подальше, на полпути к финалу, не вернул в бухгалтерию вовремя пустяковый финансовый отчет, и банк по неизвестной причине — возможно, и по совпадению — закрыл кредиты. «Ах, вы мне закрыли кредиты, вы мне поставили под угрозу выполнение плана, вы мне устраиваете катастрофу — значит, не будет вашим детям на хлеб с маслом. Что? Прокурор? Кто произнес — прокурор? Ты? Сейчас вызываю госконтроль и ревизоров ОБХСС. Агафоклея Мефодиевна, — достойный заместитель своего достойного начальника! — выписывайте срочно командировки, и едем их, этих жуликов, проверять — без исключения, поголовно и по всем швам — прямо на местах. У меня в хозяйстве все в порядке. А у вас? Я честный служащий. Мой портрет висит в министерстве на Доске почета…»

Так или почти так кричал в тот день на очередь у кассы Абрам-железный.

— Пусть на хулигана воздействует коллектив! Адье! — и главбух, закончив свою тираду рекомендацией, с треском захлопнул окошечко.

Коллектив помялся-помялся и покинул поле сражения. Профсоюз, естественно, был бессилен. Сам Клыч Самедович бледнел и спешил собственноручно налить стакан воды из личного сифона Абраму-железному, когда тот терял терпение. Вот какой человек управлял финансами треста. Федьку Карнауха принудили, конечно, ночью составить злополучный отчет.

А я ведь не коллектив. Я — новичок, мелкая букашка. Если теодолит пропадет, чтоб выплатить — сколько месяцев вкалывать надо?

Кое-что, однако, пришлось спрятать в лопухах. Воловенко положил мне на плечи связку — штативы и рейки. Я крякнул, мгновенно вспомнив фразу Чурилкина: геология тебе плечи пооборвет, — взял в руку футляр и, как верблюд переставляя негнущиеся ноги, двинулся вслед за Воловенко в глубь Степановки.

Внезапно примчалась сияющая по краям туча. Закрыв от нас луну и звезды, она замерла в воздухе, не меняя своих случайных и прекрасных очертаний. Увесистые капли, какие слетают с неба только вблизи водных пространств, наконец глухо зашлепали по мягкой от пыли земле.

— У геодезиста поясница — бюро погоды, — недовольно пробормотал Воловенко.

9

Я открыл глаза оттого, что Цюрюпкин дергал Воловенко за сапог, торчащий из зеленой путаницы сена:

— Эй, инженер, очнись.

Цюрюпкин стоял на лестнице, наполовину всунувшись в чердачный проем.

Мы вышли наружу. Светало. Обложная туча плоским потолком придавливала нас к мокрой тусклой траве, изъеденной вытоптанными тропинками. Моросящий дождь издавал монотонный шум.

Степановка еле-еле приходила в себя. Скрипнуло колесо телеги, хлопнул и затарахтел тракторный двигатель, затем опять двор окутала хрупкая — последняя— тишина. Мелкие невидимые капли шуршали, тревожа солому на крыше. Из перспективы улицы наползал, выгнув грудь, пласт зыбкого дыма. В непогоду, конечно, спешить особенно некуда, люди себя чувствуют хуже, чем в жару, вот и дремлют подольше, пытаясь совладать с разбитостью от летнего короткого сна.

У колодца мы напились из железной покореженной сикось-накось бадейки и закурили, втягивая горькую, головокружительную — натощак — струю.

— Пошлите, — сказал Цюрюпкин, — подывымось на дело, потом передам вас Ленке Краснокутской — пусть возится.

Елена Краснокутская — технолог, ее факсимиле в плановом задании раз десять мелькало под всякими довольно внушительными сметами.

На дне бадейки вода успокоится — зеркальная, вздрагивает или льется — все равно прозрачная. По земле подобная не течет. Тут определенно какой-нибудь мезозойский фильтр установлен. Не водопроводная это вода. Снова отхлебнул глоток с явственным привкусом дождя. Знобко! И отправился вслед далеко ушедшим Цюрюпкину и Воловенко.

Село, между прочим, не из бедных, войной не очень разоренное и не брошенное норовящими смыться в город людьми. Лепится оно тонкой ниточкой к реке. И степь рядом, и в низине луг. За вертлявым руслом лес, редкий, правда, но каждому выгодно в ковыльном краю по соседству с деревом обосноваться — потому с той стороны хат погуще. Мимо Степановки пологой лентой вьется асфальтовый серпантин, ведущий в Кравцово. Она, выходит, если подъезжать по главному стрелой летящему к морю шоссе, — за цепью курганов. К ней приходится еще добираться ухабистым, затяжелевшим проселком, который проклинают не только начальство, но и простые колхозники, однако терпят за короткость. Кирпич в печах здесь давно не жгут — намечена реконструкция прежнего завода. Вот проселок— по объяснению Цюрюпкина — в мартовскую непогоду и заухабился. А зерно — не кирпич, любую тряску выдержит. Ну ведро-другое потеряем, так мало ли его теряем?

— Председатель определенно заинтригованный строительством, — шепнул мне Воловенко, хотя Цюрюпкин пока не обмолвился о своих планах. — Сам повел. И впрямь, клуб и школу отгрохать не грех: кирпичи задом глянцуют. Завод отладят — в неимоверную силу войдут.

Заинтригованный — это прекрасно, подумал я. Воловенко в самолете сулил: если председатель умный, перспективу чует, характером сговорчивый, — значит, нужны мы ему под завязку и тогда почти без денег перебьемся. Колхоз будет кормить до отвала. На него трудимся и вроде в гостях. Основное — столковаться. Денежный вопрос беспокоил меня чудовищно. Что от тысячи останется? Судя по началу — не много. Авось из полевых все-таки выкрою сестренке на зимнее пальто.

Странное, я заметил позднее, свойство у заброшенных глиняных карьеров. Вокруг себя они обязательно распространяют мерзость запустения. Даже не близко, но в том направлении хаты победнее, порядка поменьше. Вот и здесь, в Степановке, мы натолкнулись по дороге на разрушенную церковь и утопающее в бурьяне кладбище. А вдоль выезженной тяжело груженными машинами колеи — облизанная ветром и дождями до гладкости угольных суставов старая пожежа. Дворы уничтожили немцы, за что — Цюрюпкину неведомо. Партизан в окрестностях никаких не было и в помине, на десятки километров голая — просматриваемая в бинокль, простреливаемая — степь. Никого, впрочем, те руины сегодня не задевают, кроме районного руководства, финагентов и разных уполномоченных, спешащих по обыкновению мимо — в Кравцово, к зажиточным свистулечникам. Взор, разумеется, не ласкает мрачное зрелище.

— Протестуют оседать на прежних гнездах, — сокрушенно пожаловался Цюрюпкин, обнимая за плечи Воловенко. — Пряником их туда не заманишь, кнутом не загонишь. Примета дурная.

Мы спустились по скользким и шатким ступеням в карьер. На заводе пусто, сторожа нет. В коридорах между сушильными сараями сквозняк гуляет. Везде мусор — доски гнилые, поломанные кайла и носилки, бумага, тряпье, кучи битого, треснувшего кирпича — позапрошлогодний брак. По промплощадке разбросаны какие-то примитивные, облепленные грязью, заржавевшие приспособления. Дверь конторы распахнута, скрипит на одной петле — единственный здесь звук. На полу, по-волчьи вытянув морду, лежит черно-седая овчарка.

— Аста, Аста, — окликнул ее Цюрюпкин.

Воловенко с привычной скукой осматривал место

нашей будущей деятельности. Цюрюпкин, наоборот, оживился, повеселел. Щуря бельмастый глаз, он скупо, даже смущенно, поделился своей мечтой:

— Оборудование бы заграничное купить. Ну разве на «ишаке» далеко ускачешь?

А Воловенко интересовал лишь специальный вопрос— сохранилось ли в кладовой хоть полмешка цемента для постоянных реперов. По опыту он знал, что цемент в степи дороже золота, и на его поиски свободно потеряешь день-второй, а то и с носом останешься. За счет чего упущенное время нагонишь?

Да, наши финансовые сметы действительно предназначены для более совершенных человеческих отношений. Послать бы Цюрюпкину из города телеграмму — приготовьте грузовик, цемент, обрезки рельсов, строевую лесину, подыщите толковых реечников и прочее, и прочее, и прочее, чтоб нам командировку сэкономить. Вот бы по всей телеграфной линии изумились. А может, и не изумились? Пока я размышлял над проблемой соответствия, Цюрюпкин повторил:

— Разве на «ишаке» далеко ускачешь?

Он покатал тупорылую, на шести колесах тележку по узким рельсам, проложенным на деревянном, грубо сколоченном станке. Из-под ее брюха торчали рваные резиновые трубки.

— Техника, язви ее в душу, на грани фантастики. Просто Жюль Верн. К ей только баба приноровилась, мужик не годится. — И Цюрюпкин, опершись спиной о станок, принялся красочно излагать собственный план реконструкции завода, состоящий из массы пунктов, параграфов, разделов и подразделов.

Шмыгая носом, Цюрюпкин подсчитывал и будущие дивиденды. Бесспорно, Степановка в неимоверную силу войдет, если залежи свои распахает, — а пока шел седьмой час, сеял пронизывающий колкий дождь, в горле перекатывался дымный ком, ноги промокли, руки замерзли, голова болела от недосыпу, хотелось есть и пить. Я сидел под дырявым навесом, с тоской ожидая истощения цюрюпкинской фантазии.

— Во, обрати внимание, — подозвал меня Воловенко, тоже утомившись, вероятно, слушать и желая несколько осадить Цюрюпкина назад, к реальности, — знаменитый «ишак» — для резки кирпича, зверская штукенция. Но ничего: пол-России ею отгрохали!

Я молча с сомнением покатал по рельсам тележку, считая возглас Воловенко насчет пол-России обыкновенной поэтической гиперболой. Глупая штукенция имела жалкий облик и, по-моему, не в состоянии была обеспечить индивидуальные запросы жителей Степановки, вполне, кстати, умеренные.

— В точку, в точку, — непонятно чему обрадовался Цюрюпкин: то ли тому, что его вообще прервали и он теперь не запутается, то ли тому, что Воловенко разделил с ним почтительный ужас перед незамысловатым приспособлением — незамысловатым по первому впечатлению. — Валяй сюда, экскурсант, — он уже дважды по отношению ко мне с довольно едкой интонацией употребил этот термин. — Остроумнейший агрегат. В инвентарном списке числится под инкогнито — резательный столик. Тележку, понимаешь, о шести колесах толкает глиняный брус, который выдавливает пресс — как пасту из тюбика. Небось дома пастой зубы чистишь? А вот сбоку у ей на шарнирах укреплена рама, именуемая лучок. Струны только на ем нынче лопнули. Брус прет до упора, а как раз резальщица лучком подстерегает момент. Трах: четыре кирпича долой. Распаровщица и съемщица их подхватывают, а резальщица тележку назад подает, к прессу. Руки у ей, имей в виду, лучком заняты. Тут-то и основная загвоздка. Видишь, деревянный рычаг присобачен. Его баба между ногами зажимает, повыше коленей. Задом она вильнет, рычаг тележку на место откатывает.

Цюрюпкин оседлал рычаг, как мальчишка палочку, играя в буденновцев, и попытался проиллюстрировать свое объяснение, но у него ничего не получилось. Движение бедер вышло хилым, болезненным. Мне сделалось неловко и захотелось отвернуться, но я испугался, что Цюрюпкин обсмеет меня.

— Шестьдесят минут Нюрка-дылда виляет, потом с распаровщицей Анькой меняется. Смена — четыре часа. Нюрка и Анька по две смены отстоят — хохочут: ночью мужик без надобности. Самой мякоткой женской до мозолей по дереву елозят, будь он неладен! По тыще рублей выколачивают и от демобилизованных женихов отбоя нет. А мужик — что? День обломит здесь, другой, и копыта в стороны. Я, говорит, не затем Берлин брал. А зачем он его брал тогда? Чтоб в городе со всякими потаскухами юлить… Ты меня, Воловенко, от «ишака» избавь.

— Это не по моей части, — ответил Воловенко. — Я топограф, и мне нужен цемент. Здесь кладовка пустая, разворовали все.

— Я знаю, что не по твоей части, а жаль, — вздохнул Цюрюпкин, и его беловато-синий бельмастый глаз как бы еще больше заволокло водянистым туманом. — Я приказал полмешка Краснокутской одолжить в Кравцово.

— Мне нужен мешок.

— Зачем тебе мешок? Ты не плотину строить приехал.

— Мне нужен мешок, и никаких, — отрубил Воловенко. — Я работаю аккуратно, по науке.

— Ну, ладно, будет тебе мешок.

— Есть тут у вас столовка? — полюбопытствовал Воловенко, посмотрев на часы.

— Не волнуйся, накормлю. Жинка у мэнэ — щира украинка. Смаженого гуся на завтрак приготовила. Давай, экскурсант, лезь в гору…

Воловенко мельком подтолкнул меня: видал отношеньице к инженерам? Отношеньице и вправду приличное. Но неужели мы съедим того самого непроданного гуся, который возвращался вместе с нами автобусом? И неужели его приятная хозяйка — жена Цюрюпкина, — с прохладной кожей, с красивой, крепкой — расставленной — грудью и мягкой, как бы привлекающей симпатией, разлитой в глазах и по подбородку с ямочкой? Нелепое чувство обиды охватило меня. Такая отличная баба и такой себе сермяжный мужичонка. Я быстро поднялся по скользким ступеням из карьера и застыл на его обрыве, будто настигнутый громом.

Почти от моих ног начиналась сизая, сквозь слабую пленку дождя, степь.

Да, это была настоящая степь, степь в полном смысле слова. Ровное, ничем не тронутое — ни холмами, ни оврагами — пространство неторопливо и величественно разворачивалось под моим взглядом огромным узорчатым ковром — до самого полукруглого края земли. Плотно укрытая тучами — серыми с фиолетовым натеком — степь внезапно просветлела и вспыхнула смешанными красками, как вчерашняя, не счищенная палитра, поднесенная к распахнутому в августовское утро окну. Сквозь неширокую полосу на горизонте сюда проник сноп оранжевых лучей, который зажег их, и они, еще мгновение назад приглушенные обложным голубоватым ненастьем, запылали во всю свою мощь. Благодарение богу, что грубое солнце не насиловало их, и они без нажима отдавали сейчас в пустоту свой естественный — обыкновенный, — а не возбужденный, цвет.

Вон там, подальше, меж зеленых, как бы заглаженных кистью, полос пробивались багровыми мазками маки; справа нежно и туманно розовели большие и малые шары колючего кустарника. Сочные коричневые пятна на возвышенностях прорывали бурую поверхность — это проселок, в черед с ними, с пятнами, в углублениях отливала сталью вода, натягивая сперва синим, а на полпути к горизонту почти черным. Я никогда не мог себе представить, что бурый цвет так живописен, так богат, что он впитал в себя столько оттенков, что он способен служить таким спокойным и выгодным — не эгоистичным — фоном. Вот у околицы на землю упала желтая заплата, она быстро изменила свои очертания, но не исчезла совсем, настойчиво сообщая нам, что притаившееся вверху солнце справится в конце концов с громадой туч, разгонит их по бескрайнему небу и утвердит здесь, в степи, прежний порядок. Краски покорно подчинятся ему и, стараясь, вспыхнут из последних сил ярким, интенсивным цветом, а затем — вскоре — увянут, как увядает все живое в несносную жару под безжалостными, свирепыми — особенно в полдень — лучами.

На разъезжающихся по глине ногах я поспешил за Цюрюпкиным и Воловенко, довольный тем, что сэкономлю рублей пять — не меньше бы потратил на завтрак в столовой.

10

Целый день, однако, по площади перед правлением хлещут серые крупные капли дождя. Дождь не косой, льет с неба прямо, почти отвесно.

К вечеру мы обосновались в крошечном кабинете заводского технолога, чтоб рассмотреть подробно исчерканные карандашом синьки.

— Без передвижки сушил, — объясняет Елена Краснокутская, — ничего не получится. Сушила нашему дураку бухгалтеру Епифанову не мешают — он в правлении, а производство тормозят. Цюрюпкин — ясное дело — Епифанову потакает. За копейку на одном крюке удавятся.

Елена — худощавая, тонкая, блондинистая, почти альбиноска. С карими — цвета крепкого чая — глазами. Брови выщипанные, удивленными — приподнятыми — треугольниками повисли на лбу. Блузка на ней белая, из батиста, с кружевом. Под горлом черный бархатный бантик. В середину его вшита перламутровая бусина. Вид у нее не местный, а городской, даже столичный.

В принципе девушки подобного типа мне нравятся. Строгие, с четко обведенным профилем, не чуждающиеся косметики, немного вычурные. Я даже был влюблен в такую. Конечно, издалека, потому что подойти и познакомиться в голову не приходило — не принято, неприлично, стыдно. Она принадлежала к хорошо известной в нашем городе компании стиляг, которые сидели по вечерам до закрытия в «Театральном» или «Динамо». Я часто следил за ними с неосознанной завистью сквозь гигантское зеленоватое стекло витрины, досадуя, когда официантка задергивала кисейный, почти непроницаемый занавес, и оттого желтый — электрический — зал со столиками, танцплощадкой и джазом на эстраде как бы погружался в матовый аквариум. Она мало танцевала, не курила, не смеялась, а сидела в основном молча, подперев подбородок ладонью.

Стиляг в нашем городе — не то что в Москве — по пальцам пересчитать. Появились они весной пятидесятого года; в сорок девятом они совершенно отсутствовали, и никто не употреблял еще знаменитый теперь термин, с до сих пор неуточненным содержанием. Стиляги, среди которых выделялась своей особенной красотой и неприступностью моя избранница, были именно стилягами, до «плесени» они не дотягивали да, вероятно, и не хотели дотянуть. Они никого не убивали на манер героев знаменитого фельетона, не насиловали, не грабили, они не воровали и не спекулировали, они просто за бешеные — для тех послевоенных лет — деньги покупали у нестиляг, возвращавшихся из-за рубежа, пестрые вещи, напяливали их более или менее удачно и, потупив взор, довольно понуро бродили среди остального населения, с неким внутренним — я полагаю, болезненным и выстраданным — удовольствием, купаясь в волнах всеобщего презрения или, в худшем случае, — ненависти. Что их толкало к тому? Страсть к шикарной жизни? Мода, которая, ломая препоны, проникала в наш город?

Сограждане по отношению к стилягам отчасти были не правы. Не прошло и десятка лет, как определенно выяснилось, что многие из постоянно обличаемых и бичуемых отщепенцев прекрасно учатся и работают, причем три четверти из них вовсе не папенькины сынки и дочки, а вполне нормальные дети рабочих и крестьян. Выяснилось также, что многие «нестиляги» пьют до упаду водку, дебоширят и лодырничают, поглощая, как саранча, общественный — с таким трудом добываемый — продукт, хотя являются тоже детьми рабочих и крестьян. Нет, сограждане, или, скажем поскромнее, — жители нашего города, в целом неправильно относились к стилягам, напрасно преследовали их, даже травили, навешивая подчас несправедливые ярлыки космополитов, западников, чуть ли не предателей и делая из них, из собственных ярлыков, поспешные выводы.

Я сам никогда не был стилягой. Мне нравились заграничные вещи, — кому они нынче не нравятся? — но я никогда не отважился бы надеть на себя что-нибудь оригинальное и пройтись под осуждающими взглядами по главной улице из конца в конец. Я желал — и это желание сохранилось по сей день — одеваться, как большинство, я желал раствориться в толпе и оттуда, из толпы и вместе с нею, ее глазами смотреть на мир. Среди людей я чувствовал себя прекрасно — я шел со всеми, я смеялся со всеми, я пел со всеми, и лишь ощущение слитности вселяло в меня настоящее спокойствие и веру в будущее.

Я был честным малым, но подтверждение своей честности я искал в мнении большинства — и только в нем. Если бы большинство сказало: «Ты ошибся», — я бы недолго думая согласился. Таков был — еслищегольнуть выражением — незамысловатый пейзаж моей души в начале пятидесятых годов.

Но ее я любил, или, что более соответствует истине, я был в нее влюблен. Когда я встречал ее, сердце глухо замирало, грусть и тайное недоброжелательство к ее спутникам охватывали все существо. Высокая, тонкая, порывистая, она олицетворяла для меня женственность в единственном значении этого слова. Мне казалось, что, если я познакомлюсь с ней, она обязательно обратит на меня внимание, и тогда жизнь изменится по мановению волшебной палочки. Я бы и учился получше, и… Дальше мечты мои расплывались, глупели, и я постепенно возвращался к обычному своему состоянию юношеского томления и зыбкости. Потом она исчезла на какое-то время.

Я увидел ее снова осенью — помню свежий пронзительный запах листопада — в открытом трофейном «мерседесе», за рулем которого, напряженно пригнувшись и изображая из себя автогонщика, сидел мой приятель по довоенному детскому саду «Ролита» Бим Братковский. Собственно, его звали Любим, Бим, Бимка — сокращенное имя. Бим Братковский! Бим Братковский! Шикарно звучит. Он тоже не был стилягой. Он вообще не ходил по улицам и не посещал рестораны. Жизнь его протекала на дачах, в какой-то недоступной для меня суете, в каких-то весьма важных свиданиях, в длительных вязких телефонных переговорах по поводу намечаемых свиданий, в посещении премьер местных театров и в просмотре трофейных кинофильмов, — между прочим, полных, из которых ни кадрика пока не вырезали. Потом, когда их вырезывали неизвестно где и неизвестно кто, самые пикантные моменты — например, Марика Рокк в бочке, — они отпечатывались на прекрасной немецкой фотобумаге и неведомыми путями попадали на стены Бимкиной отдельной комнаты.

Мне никогда не удавалось приобрести ничего подобного. Фотография Марики Рокк в бочке и дубленка по-прежнему мне недоступны. Он вообще что-то постоянно проявлял и закреплял, покупал резиновые коврики для «мерседеса», выменивал для него же на эсэсовский кинжал зажигалку, чтобы заменить потерянную во время поездки в Крым, и месяцами ремонтировал продолговатые фосфоресцирующие часы для багажника в салоне, хотя всегда на руке носил свои — фирмы «Омега» с золотым браслетом.

Да, Бимка Братковский был недостижимым идеалом, однако унылым до безумия, вечно жалующимся на сердечную боль. А впрочем, не таким уж несносным парнем его следует считать. Сын крупного искусствоведа, отличник учебы, чемпион города по шахматам и лауреат географической олимпиады. Разве плохо?

Легко себе представить, что я испытывал, когда увидел их вместе на перекрестке улиц Ленина и Короленко. Бимка кивнул мне небрежно, а я отпрянул назад, пытаясь скрыться в тени еще не облетевшего красно-желтого каштана. Она скользнула косым летучим взглядом по моей обшарпанной фигуре и что-то спросила Бимку. Светофор запылал зеленым, «мерседес» рванул с места и исчез за пригорком, клаксоня и плюнув в меня удушливым синим дымом. Вот на Бимкином «мерседесе» она, к счастью, и умчалась из моей судьбы.

Я превосходно изучил Бимку, его пристрастия, вкусы и мечты. В душе я презирал его — без всяких, правда, оснований, просто предчувствуя его чиновничье-бюрократическое будущее. К ней же я утратил интерес достаточно быстро. Возможно, если писать до конца откровенно, и потому, что я понимал — купить туфли на толстой подошве — одно, но черный «мерседес» с белой зажигалкой мне не заполучить ни сейчас, ни после.

Итак, я утратил к ней интерес, я не связывал с ней никаких безумных надежд, я не фантазировал и не воображал нас рядом за столиком ресторана, на пляже или в машине, короче — я перестал ее любить, но ее женский образ мне мучительно нравился еще долго, и еще долго я искал ее случайные и изменчивые черты в облике иных девушек и, отыскав, трепетал от необъяснимого волнения, как на тротуаре перед огромной зеленоватой витриной ресторана, когда официантка задергивала кисейный занавес, превращая немой зал в матовый аквариум.

Елена Краснокутская походила на ту, Бимкину спутницу — Бимкину, Бимкину! — мне так легче, — чем-то неуловимым и вместе с тем чем-то определенным: разрезом глаз, распущенными волосами, блузкой с бархатным бантиком, а пуще всего манерой держаться.

— Я вагонетку напрямую мечтаю пустить. И двести метров сэкономить. Ты поди потолкай лишние полкилометра туда-сюда, — предложила мне Елена, но не враждебно, а вроде приглашая в союзники. — Вагонетки часто пацаны тянут. Техника безопасности у нас не на высоте.

Пока Елена ругала Епифанова и технику безопасности, я смотрел на площадь через волнистое стекло.

Дымно-фиолетовые разодранные тучи, теряя лохмотья, уносились в степь, гонимые плотным и каким-то постоянным ветром с невидимого солнечного моря. Влага не успевала просочиться сквозь почву и переполняла стального цвета лужи. Поверхность их — от ряби — была гофрированной, как листы шифера.

— Ладно, предложу Карнауху добурить скважины, раз они здесь собрались тянуть линию высоковольтных передач, — поймал я возвращающийся издалека голос Воловенко. — Он в Акве, у эллинов, на побережье.

— Известно, что у эллинов, — энергично кивнула Елена.

В ней удивительно сочетались спокойные манеры с резкими. Неужели она осведомлена о маршрутах бурмастера Федьки Карнауха? — без всякого на то права ревниво отметил я.

Однако что за эллины? Не древние ли они греки?! Выяснилось, что не древние, а самые что ни на есть современные.

— Когда горючего для экскаватора нет, — досадливо поморщилась Елена, — мы их от моря отрываем кайлить глину. Рыбу добывать-то они добывают, а хлеба не сеют. Скотины не разводят. Вот для женщин подсобный промысел — кирпич.

Я попытался расспросить, откуда этот народ взялся, но кроме общего ответа, что волею злой судьбы он очутился за тридевять земель от родины еще до революции и даже до Ивана Грозного и скифов, никаких новых сведений не получил. В голове телеграфной лентой застрекотали полустершиеся надписи из учебника — Херсонес, Пелопоннес, Овидий Назон… Они мне почти ни о чем не говорили — лишь принесли с собой острый липкий запах свежеокрашенных парт, осенней листвы и разогретых котлет. Солнце желтой полосой перечеркнуло классную доску, мутную от размазанного мокрой тряпкой мела. Скрипнул и раскрошился под пальцами белый обломок.

— Между прочим, я план и вручную выполняю, — Елене безусловно хотелось, чтобы командированные приняли ее производство всерьез.

Воловенко с тщательностью слушал, поглаживая седой чуб. Я впервые обратил внимание на его длинные, как у женщины, пушистые ресницы и глаза отполированной каменной — непрозрачной — черноты.

— Раньше, когда пресс выходил из строя, я радовалась. Деревянные формы куда надежнее. Эллины — люди крепкие, работящие, порядочные. Втроем им десять — пятнадцать тысяч за смену — раз плюнуть, и без обмана. С экскаватором морока — солярка, запчасти, водители. И постоянно его уволакивают. Трайлера в районе нет. Ходовая часть снашивается. Это свистулечники из Кравцова подъедают: то им котлован под баню рыть, то под клуб.

Воловенко, вздохнув, поднялся. Он, конечно, десятки раз с присущим ему терпением выслушивал подобные жалобы, а мне любопытно. Я пока мало понимаю, что происходит на заводе у Елены, но от ее рассказов становится грустно. Я хотел бы помочь ей.

— Ладно, милая, пойдем. Сумеешь поселить нас где-нибудь поблизости карьера?

— Сумею.

И мы спустились по ступенькам из правления колхоза на площадь. До околицы добрели по скользким горбатым тропам, которые извивались намокшими и оттого черно-коричневыми лентами среди густой спутанной травы.

Дождь ни на минуту не утихал. Он плотной стального цвета массой двигался из степной глубины, наглухо закрывая даль и рассыпаясь вблизи лица на тяжелые — обидные — капли, которые, плющась, попадали куда не надо — то за шиворот, то на щеку, то в ухо. Дождь идет сплошняком, шумя накатывает упругими волнами, лишь на мгновение отступая и теряя свою мощь, а потом вновь бросаясь вперед и тесня — уменьшая на вид в размерах не только живое, но и, казалось, мертвое — курганы, дома, деревья, что ни попадается. Степь быстро превращается в мелкое, холодное, взрывающееся от капель озеро с вязким кочковатым дном, и шлепаешь ты по нему в городских ботинках, уже не оберегая ноги, спотыкаясь и чуть ли не падая, подталкиваемый тупыми порывами ветра.

Елена привела нас к деревянному дому на краю села. Познакомила с хозяевами — плотником Чеканом, по прозвищу Самурай, и его женой, в которой мы узнали ту, симпатичную, из автобуса. По дороге Елена поведала нам забавную историю:

— Пацаны — сыновья однорукого Муранова, бывшего черноморского матроса, — задразнили его самураем за похожесть. Трое у него, у Муранова, сорванцов, запевала — Петька рыжий, потешный. Подпольная кличка Боцман Утиный Нос. Сперва Чекан злился, потом собаку обучил штаны рвать, да так ловко, чтоб тело не царапнуть. Враз три пары долой. Имя присвоил — Цусимка. Прискакал к нему Муранов. Неудобно ему со штанов начинать, так он с политики: «Зачем, дескать, поминаешь мрачные дни нашего флота. Я тебя засажу». А Самурай ему: «Это не наш флот, а царский». Ну, матросу крыть нечем. Самурай вдогонку кричит: «Эй, подымайся, не то в луже, в которую я тебя засадил, утопнешь». Соседки хи да ха! Он даже гордится сейчас своим прозвищем, отзывается. Муранов сынов перепорол за штаны — не бедокурь. Самурай им обнову справил, в город специально ездил и по почте прислал. Матрос на дыбы, потом махнул — давай, говорит, япошка-картошка, дружить…

— Чего ж хорошего, — пробурчал Воловенко, выходя на крыльцо, — если русский человек будто японец?

А мне хозяева понравились. Теперь я рассмотрел Самураиху подробнее — всю как есть. Красивая она, осанистая, с полными покатыми плечами. Коса в два оборота на голове. Лицо — луна, лукавое, нос кнопкой, глаза в сумерках с неожиданным для шатенки голубоватым отливом. Одета под вечер по-городскому, по-модному. Работает на птицеферме. Горницы у Чеканов чистые, светлые, вкусно пахнут — мытыми полами, борщом.

— Не желаешь у нас реечницей? — подобрев, спросил еще в доме Воловенко. — Заплатим, не поскупимся.

— Ох, благодарствую, — обрадовалась Самураи-ха, — я на патефон коплю. А Цюрюпкин с фермы отпустит?

— Отпустит, — поручился за председателя Воловенко. — Он для нас и звезду с неба снимет.

Самураиха из-под опущенных век зыркнула — именно зыркнула — на начальника и повела бровью. Его интонация свидетельствовала о втором — скрытом — смысле фразы. Елена с Чеканом условились насчет оплаты и готовки. Вроде и тут сэкономим. По рублю с носа за постель, по рублю — за услуги. Продукты колхозные. Не ошибся Воловенко в председателе.

Потоптались мы на крыльце, потоптались, покурили горчащие «беломорины», потосковали. Дождь в это время унялся, небо высветлело — ветер порвал на клочки и сдул фиолетовую подкладку тяжелых туч.

Мы решили опять пойти на карьер. Обсудим с Еленой спорные вопросы на месте. Она одолжила старый с вылезшими спицами зонтик у Самураихи, и мы отправились знакомой дорогой. Елена под черным зонтиком почти сливалась с намокшей до черноты почвой. У горизонта неровные — растрепанные — края туч густо синели, а на стыке со степью появилась кровавая трещина с золотым размывом понизу.

— Там море, — указала вдаль Елена. — Иногда чудится, что оно хлынет сейчас и затопит.

Карнаух, который пробил скважины в июне — задолго до нашего приезда, вогнал в них предусмотрительно осиновые колья, чтоб не затерялись, и перекрестил помеченными фанерками — бур 1, бур 2, бур 3, бур 4… Оттого в неясности они и походили на могилы немецких солдат, в кое-каких углах еще сохранившиеся.

— Да-а-а, — кивнул Воловенко, — доисследовать придется. Насчет заводоуправления ты, товарищ Краснокутская, абсолютно права. Пусть пройдет на северо-восток. Заставлю его, сукиного сына.

— Он не сукин сын. — И Елена, резко отвернувшись, начала спускаться в карьер. — У него мать была!

Воловенко поскреб затылок, высморкался.

— Ма-а-ать? Он, по-моему, детдомовский.

Елена на дне карьера сделала движение, будто собиралась бежать от нас.

— Напрасно вы, Александр Константинович. Карнаух — хороший парень, — возразил я начальнику под влиянием странного, не очень определенного чувства — ведь я не имел ни малейшего представления о Федькиных душевных качествах.

— Ладно, иди ты… Простудишься! — И Воловенко сам пошел в степь, раздраженно вздернув плечи.

Терпко пахло отсыревшей землей, охлажденной водяными струями. Невидимое солнце там, наверху, в сияющей еще бирюзовости, вероятно, склонялось к закату, и кровавая трещина медленно меркла, подергиваясь сизым пеплом. Воздух оттого темнел, скрадывая абрисы предметов на промплощадке. Степь погружалась в то удивительное состояние, которое предшествует ночи и которое в летнюю пору мы называем поздним вечером. Еще мгновение, другое, и она, ночь, овладев всем, учащенно задышит ветром, прилетающим из непроницаемого мрака, который круто замешивался вдали, подступая к нам шаг за шагом и окутывая сперва дымной полупрозрачной вуалью, а потом и более плотной материей.

У ближней буровой Воловенко поднял размокший кусок керна и помял в пальцах. Его балахонистый клеенчатый плащ напоминал монашескую рясу, и сам он, склоненный над перекрещенным осиновым колом, напоминал лаврского монаха-горбуна, появлявшегося из года в год в нашем городе по воскресеньям на паперти Владимирского собора.

Я спустился по лестнице в карьер и догнал Елену. Мы остановились рядом с «ишаком». В уплотняющейся темноте ее лицо расплывалось матовой звездной туманностью.

— Сушила я обязательно перетяну туда, — и Елена хлопнула ладонью по деревянному столбу навеса, будто пытаясь сразу сдвинуть его на положенное место.

Внезапно над «ишаком» зажегся одинокий электрический фонарь. Голубовато-желтые его лучи, шероховатые от мельчайших капель, отбросили на утрамбованную черно сверкающую глину наши короткие тени, которые слились в одну, когда Елена повернулась ко мне. Я испытал непривычно сладостное ощущение от этой случайной — эфемерной — близости наших тел.

Раньше я никогда не пользовался подобными моментами; я никогда не прижимал девушек к себе и никогда не прижимался к ним, делая вид, что ничего не происходит, как другие мои товарищи. Я стеснялся девушек, и те мимолетные поцелуи, которые я испытал за свою жизнь, вселяли в меня скорее страх. Я страдал от собственной внешности. Волосы торчат щеткой, стрижка под уродливый «бокс», глаза не разберешь какого цвета. Краешки век обведены красной каемкой — от недосыпу, от чтения лежа при слабой лампочке. Челюсти скошены, подбородок клином. Ступни — сорок второй размер, вниз смотреть неприятно. Только плечи ничего: широкие, и талия узкая, мускулы под кожей на руках перекатываются.

Воловенко крикнул с края обрыва:

— Эй, ребята, хватит любезничать. Пора чаем погреться. Завтра — в поле. Изыскательских работ тут на неделю. Успеете любовь завернуть.

Елена ответила смеясь:

— Веселый вы, товарищ Воловенко, не то что Кар-наух.

Но Воловенко, подзадоренный, не унялся:

— Во, брат, мамаше подарочек. Ехали за глиной, и на тебе — слепили красавицу невесту.

Она действительно невеста, но, кажется, не моя, а бурмастера. Что-то его фамилия с языка у нее не сходит.

Я оглянулся назад. В электрическом пятне понуро топорщился порванными трубками злополучный «ишак».

«Ишак», «ишак»! И впрямь очень похож,

11

Поутру, однако, опять посеял дождь. Мы напялили непросохшую одежду и отправились в ремонтную мастерскую за обрезками рельсов для реперов. Подобрали штук пятнадцать. Потом покрутились у пустого — гулкого — правления, ожидая Цюрюпкина. До десяти он так и не появился. Мечется, наверно, бедолага, по полям, пытаясь полой кафтана укрыть от дождя хлеб.

Просторная лужа — почти пруд — тоскливо отливала грязным свинцом. С досады плюнули в нее и пошли домой, к Самураям. Все равно приступить к съемке немыслимо. Позавтракали зато со вкусом: картошку, поджаренную на сале. Запили кипятком вприкуску.

Потом Воловенко сидел на лавке, сквозь дым папиросы наблюдая за Самураихой, которая мыла миски. По-моему, он специально устраивал дымовую завесу, чтоб спокойнее подсматривать.

Самураиха нагибалась, разгибалась, и каждый раз передо мной мелькали ее ноги — чуть выше даже подколенных впадин — с подтянутыми напряженными икрами и с тонкой щиколоткой, которая плавно вливалась в ступню, едва утолщаясь там, где бугорками выступали косточки. Черные — городские — туфли на высоком каблуке с перепонкой и пуговкой, похожей на божью коровку, — какими модничали задолго до войны, в тридцатых, что ли, годах, придавали всей ее фигуре праздничный, взволнованный и вместе с тем домашний вид. Будто женщина Первого мая, вернувшись с демонстрации, когда комната полна гостей, торопливо — в последний момент — хозяйничает на кухне. Минута, и она, сняв фартук, шагнет туда — в веселье, в другую, лучшую, настоящую жизнь.

Самураиха вытерла полотенцем руки, одернула, поиграв бедрами, сарафан и переобулась на пороге сеней, прежде чем прошлепать вдоль палисадника в обрезанных по краю голенищ охотничьих сапогах. На косы она набросила платок — зеленый, с целой красно-лиловой оранжереей.

— Ах, хороша женщина, — тоскливо вымолвил Воловенко, приплюснув нос к стеклу. — Ах, хороша женщина. Завлекательная поэма, роман в стихах. Разве на ферме ее судьба?

Элегия в честь Самураихи меня покоробила. У нас и так каждый норовит поменять свое место и перебраться куда-нибудь, на чужое. Вот и мотаемся, и рыщем, вокзалы народом переполнены. С котомками, с чемоданами.

— Я вспомнил вас — и все былое… — замурлыкал Воловенко, меряя горницу из угла в угол. — Дождь сегодня к ночи иссякнет — облака заклубились, и ветер порезче. Не может он хлюпать вечность. До обеда рабочих наймем — Цюрюпкин вернется. Поесть он обожает. Мешок с цементом на тачке допрем. У хозяев тачка в сарае. Завтра с утра солнце пригреет — и защелкаем. Двое суток Абрашке под хвост. Но завтра начнем обовязково. Слухай, а правда, что майор Мартынов стихи писал? — перескочил он на излюбленную тему.

— Какой майор Мартынов? — спросил я.

— Да Лермонтова убийца.

Откуда он, черт побери, выуживает подобные заковыристые факты?

— Нет, не правда. Какие стихи? Он был военным, отставным. Обыкновенным наемным убийцей. В русскую поэзию стреляют без промаха — обронил кто-то великий: не то Белинский, не то Герцен, не то Добролюбов. Он из тира, вероятно, не вылезал.

— А мне по секрету сообщили, что он стихами баловался. Конечно, не сравнить с Лермонтовым. Набрехали, значит. Я тоже усомнился. Во-первых, наемный убийца, во-вторых…

Почему из страсти графомана Мартынова кто-то сделал секрет — до сих пор удивляюсь.

— Ох, Александр Константинович, история здесь ясная. И никаких — во-вторых.

— Да, история ясная, — повторил Воловенко. — Потопаем, брат, отсюдова. Скушно что-то. Полдень. Может, Цюрюпкин возник?

И мы, подсунув ключ под коврик, покинули гостеприимный дом, где так вкусно пахло жареным салом, одеколоном «Кармен» и где витал еще торжествующий образ женщины в цветастом сарафане и старомодных туфлях с перепонкой и пуговкой — божьей коровкой — на крепких загорелых ногах.

Дождь прекратился, но прикосновения воздуха были еще влажными, будто мокрые пальцы дотрагивались до щек и лба. Трава потемнела, набухла, и в ее зарослях выблескивала ртутно вода, которую не пропускал больше пресыщенный земляной покров. Солоноватый воздух разъедал гортань, как во время простуды, и терпкая свежесть не радовала, а наоборот, пронизывала до костей, не оставляя теплым на теле ни одного уголка. Ошметки еще вчера мощных туч, обгоняя друг друга поверху и понизу, спешили в пустынную глубину степи, за курганы, за жнивье, чтобы там, сгрудившись в беспорядке, вытряхнуть из себя короткую желтую, похожую на штык трехлинейки, молнию и пролиться последним в августе ледяным серебристым в отсветах ливнем.

Мы пока существовали отъединенно от Степановки, от ее сиюминутных — хлебных — забот, и эта отъединенность лично у меня служила причиной дурного настроения. Мне мерещилось, что время утекает безвозвратно, что мы ничего не успеем, что нас считают лодырями.

На пути нам встретилась церковь со сбитым — снарядом, вероятно, — и валяющимся неподалеку, чудом уцелевшим куполом колокольни. В главный притвор забрасывали мешки с зерном. Церкви мне никогда не нравились, и я не скорбел, когда попадались разрушенные.

Воловенко задумчиво следил, как двое чернявых малорослых парней в тельняшках разгружают машину.

— Учили меня в школе, в техникуме, что бога нет, — глубокомысленно произнес он. — А это что? В городе, может, бога и нет. Городу бог не обязателен, селу — позарез. Одни стены стоят, а гляди — хлебушко сберегают, коли рухнут, куда Цюрюпкин семенной фонд спрячет? Божий дом и сгодился. И ничего тут обидного для господа нет, он зерну рад, он зерно приемлет.

Речь Воловенко напугала меня и раздразнила. Для меня бог, религия, попы, церковь — сплошная дикость и, более того, контрреволюция.

«Почему им разрешают функционировать? — поражалась мама. — Мало они людей сгубили?»

После войны на нашей улице Энгельса отремонтировали уютную скромную церковь. Однажды я забрел туда во время праздника, на пасху, что ли, — ничего не понял из песнопений и дьяконовского речитатива.

Протолкался назад, к дверям. Вышел взопревший, взбешенный. Общеизвестно, что попы — отъявленная контра. Дядя мой громил Колчака — так офицерские батальоны в психическую атаку шли, псалмы распевая.

Спустя несколько лет — в году сорок девятом — церковь на Энгельса превратили в спортивный клуб для тяжелоатлетов. С утра до вечера из растворенного окна долетал звенящий грохот роняемых на пол штанг. Любопытно, приемлет бог тяжелую атлетику или нет? Хранит ли ее?

Я с подозрением покосился на Воловенко. Он будто почуял мои мысли:

— В вопросах религии своя сложность имеется. Божьи стены, а добро народное покрывают. Не только богатеи, но и беднота к церкви привержены. Нет, брат, сложность здесь имеется. Большая сложность.

Факт был неопровержимым — божьи стены действительно. хранили народное — колхозное — добро, без них оно бы сгнило под открытым небом, и я смирился с реальностью, не споря.

Мы обогнули церковь и через запустевшее кладбище прямиком направились в село. Кладбище печальное, убогое, нам не понравилось. Кресты повалены, могилы осыпались, утопли в траве. Единственный обелиск — с подновленной красной звездой и надписью — «Продотряд № 2».

— Без соображения здесь народ, — мрачно сказал Воловенко, подняв крест. — Не ухаживают за предками.

Крест мокрый, ржавый, пудовый. Воловенко нацелил его в холмик, а я, отыскав камень, вогнал несколькими ударами в податливую землю — сантиметров на тридцать.

— Нехай хоть торчит. То ли в Закарпатье! Ах, кладбища! Во Львове, Ужгороде да и в местечках. Самому бы полежать. Кругом дикий виноград, акация, малинник. Памятники чугунные, красивые. Молодежь экзамены готовит, целуются. Тишина, покой. А еврейские кладбища? О, богатые… Камень — мрамор.

— Ну, Степановке тишины не занимать, — заметил я, обидевшись неизвестно на что.

Вообще речи Воловенко вызывали у меня смешанные чувства, всю гамму — от восторга и полного приятия до подозрения и злости.

Мы вколотили еще пару крестов. Сели на скамейку покурить. Только затянулись — по тропе, скользя и расшлепывая лужи, прибежал пацан, отстегнутую шлейку штанов под мышкой зажимая.

— Эй, дядькы, ходы до правлиння. Дядько Цюрюпкин клычэ.

Я сразу догадался, что это Петька Боцман Утиный Нос, сын матроса, — крупноголовый, огненно-рыжий, в дырявой тельняшке, разукрашенный сливающимися на щеках и подбородке веснушками.

Откуда он пронюхал, что мы на кладбище?

— Мэни фершалка Надия Львивна усэ про вас розповила — и де вы, и хто вы, и куды пишлы. Вона усэ знае про всих, — ответил на немой вопрос Петька-Боцман.

Он ковылял впереди, подпрыгивая, чтоб мы ему пятки не отдавили. Рыжая шевелюра солнечным колесом катилась среди черного от дождя бурьяна.

— Эй, Боцман! — просто так крикнул я.

Он споткнулся и посигналил ладонью: мол, скорее, сердятся.

Цюрюпкин ждал нас не в конторе, а в своем кабинете с купленной в раймаге стандартной табличкой на дверях — председатель колхоза. Прорезь для фамилии пустовала. Напротив Цюрюпкина помещался канцелярский стол, обшарпанный, залитый чернилами. На нем валялись счеты с погнутыми спицами. Ага, вот дурака Епифанова место. Перед буржуйкой на жестяном листе горками лежали березовые дрова и антрацит. Стол Цюрюпкина был заполнен игрушечными корабликами, сложенными из газеты.

— О, Воловенко, дывы — линкор я будую. Сила! — воскликнул председатель. — Ну, сидай, другом будешь. А ты, экскурсант, стой, — обратился он ко мне. — Имей в виду, и все!

Его пьяная грубость уколола — он меня раскусил моментально. Я здесь, конечно, пока экскурсант. Из протеста я взял да и сел на подоконник. Вынул мятую отсырелую пачку папирос и, никого не угощая, задымил в обе ноздри. Дым сеял мелким зигзагом, с независимостью, как блатные на Бессарабском рынке.

— Меня, демобилизованного старшину-сверхсрочника, грозят снять с должности. Каково? Я, однако, с удовольствием, не цепляюсь. Капитан Макогон чертов, родич называется, пользуясь метеосводкой, выманул на бюро и вставил в пункт «Разное». Учти — в уборочную кампанию, когда меня дождь лупит беспощадно. За неувязку с политико-массовой работой и избиение колхозника. А какой Халупов колхозник? Рвач и жулик, прописанный в городе. Но я отбоярился, не лыком шит, а дранкой. Выпивая с ним после — он выпивал вроде как родич, а не как начальник райотдела, — я понял: против Цюрюпкина замышляют.

Дождь сыпанул опять. По серо-черной поверхности лужи извилисто пробежал озноб. Сперва редкие капли прокладывали выпуклые дорожки с наружной стороны стекла, а потом, зачастив, густо и громко ударили по земле, впрочем, не изменив внешне ее и без того промокшего вида. Зашелестела волнами на деревьях листва под окном — и смолкла: в ушах застыл однообразный, монотонный шум дождя, чуть ослабленный преградой.

— Между нами, друг ты мой Воловенко, — упрямо похвастал Цюрюпкин, — у меня с поставками лучше всех. Ну, может, не лучше, но и не хуже.

На кой нам его поставки? У нас самих забот по горло. Абрам-железный притаился в прокуренной бухгалтерии треста и ждет, как паук, телеграммы: к съемке приступили. Командировок он продлять и на день не любит.

— Потом — кто кирпичное производство на кооперативной основе наладил? Я. Мне сколько разов в милиции сулили: смотри, кооперативщик, Сибирь по тебе скучает. На больницу кирпич вне очереди давал, и на клуб, и на детсад, и на заборы, и на фермы. Уточняю — в район, не куда-нибудь. Чужим отрывал от сердца. Тогда Цюрюпкин был хорош. Взяток не брал никаких, даже запчастями. И не менял его ни на что. По звонку секретаря— пожалуйста. Сколько я по кирпичной линии неприятностей мал! А по черепичной? Сам с берданкой в засаде, как тать, ночевничал. И обломком мне голову просадили. Экскаватора добился. Господи Иисусе! Да ведь после войны печь своими руками загружал. А я без одной гляделки. Не-е-ет, освобождайте, освобождайте! Я, между прочим, от пенсии по инвалидности отказался. Апостол — не председатель. Я бумажные кораблики лучше детям складывать учну. Они хором хоть: спасибо, дядько Цюрюпкин! — скажут. А руководство — оно рази скажет по-людски спасибо?

— Нет, ни в жисть, — хохотнул Воловенко. — Благодарность еще выправит в приказе или премию кинет, а спасибо не скажет. Если он тебе сегодня — спасибо, то как же завтра матом? А матом тебя крыть — обязательно. Без мата ты обленишься.

Проницательный человек Воловенко, разбирает нюансы начальнических душ.

— И за что треплют нерв? — грохнул кулаком Цюрюпкин. — У меня «массовка» на высоком уровне. Возьмем, к примеру, газеты. Тридцать дворов законно выписывают, двадцать идут на стенд. Там я организовываю культпросвета Мохначева, чтоб вслух читал им. Я и на районку, между прочим, кирпич жертвовал. В редакционном коридоре куры одуванчик клевали — забор возвел почище кремлевской стены. Сам секретарь наш Журавлев распорядился: заборы из кирпича и досок под страхом уголовного наказания — не делать! Из-за этих заборов проклятых половину лесных угодий в России спортили. Я журавлевский приказ нарушил. — И Цюрюпкин понизил голос до шепота. — Жил, однако, человечишко на Вкраине мылий, который борьбу с заборами поднял. На три пэ его величали. Павел Петрович Постышев. Был да сплыл. Только насчет того: ша! Я по дружбе и выпивши сболтнул.

Цюрюпкин вскочил и нервно зашагал по кабинету, еще шире распространяя кругами тошнотворный аромат водочного перегара. Он объяснялся мутно, сбивчиво, и мне трудно было докопаться до сути — к чему он клонит.

— Намекливая ты личность, Цюрюпкин, — пробормотал Воловенко, взглядывая на меня с неким неясным страхом.

Он боялся, что фамилия Постышева вызовет у меня отрицательную реакцию, но я в первый класс поступил в сороковом, и три пэ для моего набора абсолютно пустой звук. Старшую сестру успели обучить в пионерском отряде на вопрос: как ты учишься? — бодро отвечать: ударно, на три пэ — Павел Петрович Постышев.

— Я Австрию воевал и Германию — там заборов нигде нету. Выключно палисадники, — не покинул все-таки своей темы Цюрюпкин.

— А в концентрационных лагерях? — иронически вклинил я вопрос, как мне думалось, удачно.

— Что лагеря? — И Цюрюпкин пренебрежительно уставился бельмом в мой гладкий неморщинистый лоб. — При чем тут концлагеря? Я про народ рассуждаю. Да-а… Так редактор газеты в благодарность отмочил на бюро: «Правильно тебя сымают, самодур ты!» Я из-за его кирпичей неприятности имел от самого уважаемого Журавлева. Во болван! Убеждаю подписчиков-грамотеев ласково: получил централку, сучий потрох, прочел ее, обмацал, передай сусиду. Не передают, канальи. А заместо того анонимку шлют, что принуждаю и силком забираю у их газеты. Я, наоборот, газету распространяю; просто кораблики ихним прынцам запретил из нее складывать. Какой же я самодур? Газета нам дадена для пропаганды, а не для игрушки. Пригласил сей секунд Муранова, особо упрямец, да жаль, партийный…

До чего мне отвратительны болтовня и всякие разговоры. Нам рабочих нанимать пора, а не про газеты рассусоливать. Однако Воловенко спокоен, не суетится и слушает разглагольствования Цюрюпкина с неослабевающим любопытством, будто ввинчивается в него. Меня подобные длиннющие монологи обычно утомляют, и я тянусь к природе: на уроках через окно в небо смотрел, во время маминых нотаций — в наш зеленый двор, и пейзаж потихоньку в уме срисовываю. Вот и сейчас — в небе над площадью появилось желтоватое пятно. Это шальной луч солнца…

12

Однако меня отвлекли от пейзажа. Дверь распахнулась, и в кабинет Цюрюпкина втиснулся плечистый человек в промокшем бушлате, с рукавом, засунутым в карман. От него хлынула острая смесь запаха псины — от бушлата, наверно, — с крепким дегтярно-махорочным духом.

— Бардзо сеет? — спросил Воловенко.

— Да разве ж то сеет, помилуй бог? То баба Параска ведро опрокинула, — ответил с готовностью однорукий.

Он имел незаметное, как бы стертое от употребления, — будто профиль на монете, — лицо, но живые лукавые глаза, беспокойно ощупывающие любой встречный предмет. Выискивающие имел он глаза, цепкие.

Цюрюпкин сразу накинулся на однорукого. И между ними моментально вспыхнула перебранка.

— Ты партийный?

— А ты родом не отсюда? Партийный и трижды paнетый.

— Слыхал мой приказ?

— Слыхал.

— Почему сусиду не передаешь?

— Самому нужна.

— Если ты ее для других целей пользуешь, раскассирую без суда и следствия. Имей в виду, и все!

— Иди проверь. Чтоб для большой нужды пользовал — ни в коем разе.

— Пошли проверим? — ярясь, скомандовал Цюрюпкин. — Пошли, Воловенко, — ты свидетель.

— Да неловко, — поежился Воловенко. — Какой я свидетель, хоть и партийный? Мне двух рабочих рекомендуй.

— Какие там рабочие, когда Параска — чуешь? — ведро опрокинула… Степной ливень твою треногу поломает. Гриппу схватишь да помрешь. И экскурсант твой помрет.

— Ах ты горе горькое! — морщась, воскликнул Воловенко. — Ну ладно. Веди, Сусанин.

Удивительное летнее спокойствие опускается над селом, когда небуйный слабый дождь идет долго. Все уже нашли себе место, все где-то под прикрытием вершат свои нехитрые дела, все уже отчаялись, что ясная погода скоро вернется, — и на улицах ни души; ни старых, ни молодых, ни детей. Кажется, что ненастье воцарилось навечно. Только дробь падающей влаги да пульсирующий стрекот тракторного мотора за околицей напоминают, что жизнь вокруг не полностью угасла, что она продолжается, и хотя то шорох, то скрип, то хлопанье тревожат тишину, впечатление от ее торжества и победительной убаюкивающей власти не исчезает. Тишина, покой, запах мокрой травы, серые акварельные облака луж — на коричневой ухабистой дороге; будто солнца и не существовало, будто всегда так и было и всегда так — отныне — будет. Когда день-другой погосподствует ненастье, трудно себе представить, что где-то рядом кипит, зловеще булькая, желтая и соленая жара, иссушая без малейшей жалости громадные степные просторы. Кап, кап, хлюп, хлюп, щелк, щелк. И опять мертвая унылая тишина — даже собаки в дождь не подают голоса.

Мы ходко добрались до хаты Муранова. У калитки он преградил путь Цюрюпкину:

— Матвей Григорьевич, признаюсь тебе — я тоже из них кораблики клепаю. Не удержался, чтоб мне провалиться. У Петьки флот — двести сорок, одних линкоров тридцать. У Вовки восемьдесят и семь линкоров. У Сереги двадцать. Извини, Матвей Григорьевич.

— Что ж ты, Иуда-обманщик, — взревел Цюрюпкин, — туда тебя и сюда, так тебя и перетак — приказа моего не сполняешь? На бюро меня в уборочную мытарят. Перед приезжими позоришь. Сукин ты кот! Я тебя завсегда в витрину выставляю. Кто дисциплинированней всех? Муранов. А это от тебя корабельная зараза по селу поползла. Одних линкоров тридцать семь? Эх, Муранов, Муранов!

Успел подбить бабки. Что значит хозяин!

— Гришка и Сашка Меткины к полтыщи подтягивают, — сообщил с обидой Муранов. — Вчера у моих гостили — хвастались. Что, я один? А Глазычевы, Поназ-дыревы, Эрлихи, Гнатюки, Горбатюки, Гнатенки, Горбенки…

— Побойся бога, Муранов. Глазычевы рази в линкоры играют? Они с прошлой осени девок щупают, — укоризненно покачал головой Цюрюпкин.

Мы вошли в хату. Впервые я увидел, как существует на свете крестьянин, обыкновенный рядовой хлебороб. Дом плотника Самурая пригородной постройки в несколько солнечных горниц по сравнению с мурановским выглядел помещичьим палаццо. Да и наши послевоенные коммуналки были более человеческим жилищем.

У Муранова, правда, тоже чисто, но очень непривычно. Низкий, темный — нависающий — потолок, окна, похожие на клеточки в тетради по арифметике. Часть горницы отсечена цветастой занавеской. В углу закопченное нелепое сооружение — печь, в противоположном — стол, по трем стенам высокие лавки, над ними канцелярскими кнопками приколоты плакаты военных лет и фотографии. Сам Муранов в бескозырке и матросской форме, с орденами и гирляндой медалей.

«А где кровати?» — мелькнуло у меня. Спали, вероятно, на печи. Самый главный предмет в меблировке — тщательно отполированный комод, накрытый домотканым полотенцем с красными и синими — кубистическими — петухами по обоим концам. Над вазой с крашенным в зеленый цвет ковылем висело погрудное изображение Сталина, высеченное из розового туфа. Резкий крутой профиль выделялся на фоне, который сейчас матово поблескивал выложенными зеркальными осколками, а в ясную солнечную погоду, безусловно, сиял черточками лучей. Сверх того в горнице я ничего не обнаружил— весь быт, все хозяйство, все плошки да ложки, все нутро небогатой мурановской жизни скрывалось за расписанной занавеской. И это мне понравилось скромностью и нежеланием зависеть от чужого мнения.

Половицы желто-серые, скобленые, в перекрестье веревочных — узких — матов. Что-то неуловимо морское проскальзывало в укладе мурановской хаты, морское и честное, порядочное. В подобной атмосфере не способен находиться ни вор, ни лентяй, ни спекулянт.

— Здравствуйте, — поклонилась нам немолодая женщина, чуть ли не в пояс, пряча в тени платка выражение глаз.

Муранов пошептался с Петькой-Боцманом, и тот охотно рванулся прочь, но Воловенко, сообразив куда, удержал его за рубаху:

— Стоп, мил человек, не надо. Какие мы гости? Оформляйся к нам реечником — тогда и обмоем знакомство.

— Что с ними, с переселенцами, поделаешь? — вздохнул Цюрюпкин, стирая со лба бусины влаги. — Глухие вовсе, тамбовские да псковские. Я этим Меткиным да Горбенкам недоимками рожу поискривлю. Пользуются трудностями текущего момента. В сельпо сплошь матрешки.

— А что пацану матрешка?! — вскинулся Муранов, обрадовавшись. — Да еще из лоскутьев. Нам линкор «Марат» изволь и пушку. Эрлих в московском магазине истребитель купил. Вон в Кравцове, так там свистулю да замки варганят, за что им из центра ассигнация течет. Наличная хрустящая ассигнация и промтовар. Нам, коренным, — шиш!

— Кравцово — ерунда, — прервал его Цюрюпкин, — Кравцово безыдейно коптит небо. Ладно, Муранов, знаю: не ты, морская душа, анонимщик, не ты нажаловался в райком. Эх, народ! К нему с добром, а он с дубьем. Записывайся в партию к геодезистам — озолотишься.

— Спасибо, Матвей, — поблагодарил его Мураноз, успокоенный.

— Спасибо вам, Матвей Григорьевич, — эхом отозвалась хозяйка, — от всего нашего сердца.

Так мы наняли еще рабочего. Теперь у нас пара: красавица и однорукий. Сорок восемь часов командировочные едим, а палец о палец пока не ударили. Я слышал явственный щелк костяшек на бухгалтерских счетах Абрама-железного. Дебет, кредит, сальдо, щелк, щелк. Итого — перерасход.

Муранов все-таки усадил нас за стол пить чай. Заваривала его хозяйка поразительно. Чаины ссыпала в марлевый мешочек, а затем опустила на шпагате поочередно в стаканы с кипятком. Щепотку истратила. На сколько ей пачки хватает?

Беседа наша началась солидно, мирно, без вспышек и столкновений, но протекала она беспорядочно, то влево поворачивая, то вправо, то возвращаясь назад, совершив замысловатую петлю.

— Случается подобное глупое совпадение обстоятельств, — сочувственно сказал Воловенко, — однако я уверен; погрозят и не снимут. Анонимку и начальники не больно уважают.

Цюрюпкин послюнил «козью ножку», медленно — как курица — смигнул незрячим, мутным глазом:

— На нервной почве могут. Минометы по своим бьют особо метко. Я еще в войну обратил внимание. Как по своим, так в девятку. И тут не в растеряйстве закавыка. А принцип какой-то есть. Закон, что ли, мировой, вроде теории относительности. Американские «летающие крепости» немцев со своими часто путали. Как шарахнут— бомб много — позиция в лахманы. Немцы — те, правда, не путали, те — как дадут — мать честная! Воинственная немцы нация, аккуратная.

— Мы за тебя, Матвей, горой, — ласково пообещал Муранов. — Раз такая каша заварилась, я газету обязуюсь Вере-эллинке собственноручно относить.

— У Веры, — внезапно вмешался Петька-Боцман, — каждую весну подол полный — после разделки рыбы. Ей не до газет.

— Молчи, сатаненок, что травишь? — укорил сына Муранов. — Вера хорошая. Детей у нее семь штук, но ведь нашенские. Ни одного фрица, слава богу. Раскосый — вроде ходи — есть. Это когда она на кумыс подалась— в Ногайск. А у Гнатенок? Двое девок и, пожалуйста, два фрица. Оба в школе обучаются.

Жена Муранова, которая до сих пор молчала и вряд ли бы приняла участие в беседе, если бы речь по необъяснимой прихоти судьбы не перескочила на Гнатенок, довольно твердо для своей покорной манеры держаться сказала:

— Девки шибко красивые. Что ж, им вешаться или утопиться прикажешь? Вы чего ж с Гнатенком их не защитили, а драпанули до Сталинграда? Вот немцы ваших красавиц и пояли. Им, значит, вешаться, а ты, значит, в благородстве будешь пресыщаться?

Ух, бедовый у нее язычок оказался, да и тема острая. Чуть коснешься — кровь брызжет. Ну у Муранова хозяйка — глаза прятала, прятала, а как за живое задели— наотмашь. У нас в городе иначе, у нас о юных фрицах что-то ни слуху ни духу. Скрывают потомство, стыдятся. А насчет Сталинграда она правильно мужу врезала.

— И впрямь, колхоз у меня сложный по нацсоставу и по производству, — тактично увел беседу в сторону Цюрюпкин, сёрбая из блюдца кипяток. — У Кролевца рядам — гони пшеницу да приобретай яйца у соседей на сдачу. А у нас? У нас — хлеб, стройматериалы, два шоссе вьются, биостанция, питомник. От чего зависит? От нации. Кто чем заниматься привык. Переселенцы — и швецы, и жнецы, и в дуду игрецы. Везде лозунги у нас приколочены — езжайте, переезжайте, переселяйтесь. Леса нет, а обстроиться им требуется. Давай, естественно, кирпич. На, бери, не жалко. Коренной же смотри да терпи, но не завидуй. Вечером у клуба коренные переселенцев ножами маленько и попыряли. Макогон дело мял, крутил, вертел, чтоб рознь не сеять, да и законопатил двух. Вот тебе — подружились. Проблема-с!

— Не жалуйся, Матвей Григорьевич, — возразил Воловенко, — председатель ты богатый, хороший, парень ты добрый. Проблемы у тебя обыкновенные, человеческие.

— Откуда взял, что я богатый? — настороженно поинтересовался Цюрюпкин.

— Коровьих лепешек на проселке много.

— И люди у меня зажиточные?..

Мурановы притихли в предвкушении ответа Воловенко. Они сразу сообразили, куда сейчас повернет беседа. Даже Петька-Боцман прекратил жевать пряник. Вокруг стола образовалась зона молчания. Воловенко, однако, не торопился.

— Расплачиваться как собираешься? — продолжал напирать Цюрюпкин. — Наличными или по нарядам?

Разговор пошел на откровенность.

— Согласно закону. Набежит им и за категорию, — вздохнул Воловенко, — третью пропишем.

И я внезапно понял по едва уловимым оттенкам, что все время — с самого нашего появления в кабинете — Цюрюпкин, а потом и Муранов, и гостеприимная хозяйка, и Петька-Боцман не выпускали из виду одного — сколько на нас, приезжих, удастся заработать? Ну — мужицкая натура, прижимистая!

Впрочем, на каком, собственно, основании я их упрекаю? Я, что ли, лучше? Я сам над копейкой с утра до вечера трясусь — досмерти обрадовался, когда, завтракая у Цюрюпкина, сэкономил пять рублей. Просто бедность одолела и меня, и их. Обыкновенная бедность, хоть к бедным мы себя не относили и возмутились бы, если б кто-нибудь намекнул нам на истинное положение вещей. Мы не сознавали того, что сознавал, например, Макар Девушкин из романа Достоевского. Макар Девушкин и Федя Гуслин.

В моем классе учился хороший мальчик — некто Федя Гуслин. Его мать работала уборщицей в суде. Весной сорок девятого мы писали годовое сочинение на свободную тему «Мой любимый герой», и Федя в первом абзаце своего опуса влепил фразу, потрясшую нашу школу до основания: «Мой любимый герой — Макар Девушкин. Он бедный, но честный и благородный человек». На следующий день завпедша и директор пытались добиться от Феди, чтобы он переиначил сочинение, взял бы себе другого любимого героя, как все нормальные ребята, ну в крайнем-раскрайнем случае Андрея Болконского или Витязя в тигровой шкуре. Федя наотрез отказался и получил жирную пару за содержание. «Вы объявляли свободную тему?» — переспросил он у нашей Зинаиды Ивановны в кабинете директора. «Свободную», — ответила та. «Вот я и выбрал, кого люблю». От Зинаиды Ивановны целую неделю пахло валерьянкой. Годовые сочинения ведь отправляли в районо. Класс сгоряча заклеймил Федю, и в лагере его активных клеймильщиков свирепствовал, к сожалению, и я.

Итак, наступил самый неприятный момент при найме. Воловенко меня предупреждал. Каждый, конечно, стремится получить наличными, никому не нравится ждать перевода несколько месяцев. По правилам наряды везут в трест и оформляют их через банк. Абрам-железный к каждой мелочи придирался. Особенно к категориям трудности. При мне он поймал в коридоре какого-то задрипанного начальника партии и заорал на него во все горло: «У тебя что ни трудность, то третья! А у меня баланс, перерасход. Я кровавыми слезами плачу! Плачу и плачу. Не может того произойти, чтобы по всей республике все ваши съемки имели третью категорию. Жулики! Я тут кровью с вами исхаркался, а персоналку получаю — тыщу двести!» При чем в данной ситуации его «персоналка», оставалось неясным.

И резал, и костерил Абрам-железный направо и налево, и стон протяжный раздавался среди изыскателей, и наряды веером вылетали из окошечка кассы. А рабочие, между прочим, волновались: из районов слали жалобы. Однако Абрам-железный гордился неумолимостью: «Сами виноваты в задержке. Не обмишуливайте Клыча Самедовича и государство. Хулиганье!»

Куда удобнее живой монетой расплачиваться. Меньше хлопот. Но живой монетой, объявил Воловенко, запрещено. Нет ее у нас на руках. Лишь избранные — травленые, опытные зубры, со связями на месте, незаменимые и влиятельные, производящие одновременно несколько видов работ и выполняющие план на двести процентов, — ухитрялись. И те, кто умел комбинировать, смошенничать, — ухитрялись. Остальные на прямо поставленные вопросы отвечали невразумительно, вроде моего начальника.

— Для разведки стройматериалов масса средств отпущено, — попытался увильнуть Воловенко.

— Что ты мне вкручиваешь? — засмеялся Цюрюпкин. — При чем здесь средства? Я ж тебе эту самую таньгу и перевожу в банк. Перекладываем из одного кармана во второй да бухгалтеров кормим.

— А Карнаух наличными расплачивался? — осторожно поинтересовался Воловенко.

— У него, дорогуша, и выясняй. Только, ради бога, не завинчивай мне про кирпичную индустрию Степанов-ки. Карнаух рисовал и спереди и из нутра. А я сам мастер брехать. И свой проект рисую. Мы однажды год гроши по нарядам выколачивали. Памятаешь, Муранов? Дам тебе еще Дежурина в помощь — добросовестный дед. Ну, а по бабам ты сам, похоже, не промах, — подмигнул Цюрюпкин и первым направился в сени. — Конечно, денег у тебя — ни копейки. Ладно, люди у нас привыкшие ждать — подождут. Сделай, однако, привязку и съемку по высшему классу — харч обеспечу, как в гостинице «Москва», и в самогоне выкупаю.

Кто Цюрюпкину успел доложить, что мы наняли Самураиху? Фершалка? Или Елена Краснокутская?

Когда мы вышли на крыльцо, синие прозрачные тучи уже очистили край неба. Они неторопливо, еле заметно утекали на север — прочь от морского побережья. Желтая полоса у горизонта по мере их движения разрасталась, поглощая все большее и большее пространство. Оранжевый клубящийся свет отливал перламутром и настойчиво вытеснял голубоватое ненастье. Воздух вокруг прояснился, и все-все предметы, особенно ветки и стволы деревьев, виделись четко, словно обведенные острым грифелем. Тяжелый плотный запах свежести перехватывал горло, пьянил и кружил. Сердце трепетало, и созерцательная — весенняя — бездумность забирала меня в плен без остатка. Эти апрельские мгновения на склоне лета были предвестниками грядущих перемен. Таким странным, таким удивительным образом они сообщали о приближении осенней поры. Но до поздней ночи небо будет еще несвободно, а когда перед рассветом я проснусь от внутреннего толчка — высокие, мелкие, начищенные белым порошком звезды как ни в чем не бывало засияют в оконном проеме на непроницаемом куполе из черной эмали.

Еще потянет из степи сырым ветром, еще запоздалое облако пепельной полосой прочертит лунный диск, еще одинокая капля с крыши нет-нет и глухо ударит о землю, а солнце, до срока скрытое за дугой горизонта, уже начнет торжествовать свою победу, постепенно превращая, как средневековый алхимик, черную эмаль в турецкую бирюзу. Выбросив, наконец, яростный сноп лучей вверх, в пространство, оно покроет бронзовым теплым цветом все, к чему прикоснулось. К полудню установится жара, и жизнь степи пойдет по-старому до следующих — сентябрьских — дождей.

Цюрюпкин задрал голову, чутко подергав ноздрями:

— Завтра зерно повезем сушить.

И он по-медвежьи боком шагнул вперед. Цепляясь за ветки осыпающейся акации, мы поспешили к правлению колхоза.

Незнакомый, с гнильцой запах — верно, морских водорослей— неотступно преследовал меня. Море, море — такое ненужное и полузабытое в ненастье — давало о себе весть, тревожа исподволь душу далеким загадочным молчанием.

— Литература, — пробурчал Воловенко глубокомысленно, — к примеру, английская или французская, не спорю — сложная штукенция, но жизнь обычная — какие узоры шьет?!

Он, вероятно, имел в виду манеру Цюрюпкина проводить политико-массовую работу и заключать трудовые соглашения.

13

Я застрял на почте, посылая телеграмму Клычу Са-медовичу: «Мешали проливные дожди зпт съемку начали только сегодня тчк Воловенко зпт…»

— Квитанцию не потеряй — подотчетная и на знаки препинания не скупись, а то перепутают — сам черт не разберет, — приказал Воловенко.

После фамилии начальника я, поставив дополнительную запятую, написал свою, что стоило лишние шестьдесят копеек. Получилось не очень грамотно, однако пусть в тресте обратят внимание на мое усердие. Западет в память фамилия дисциплинированного, аккуратного «журналиста» — авось при начислении квартальной премии Абрам-железный из ведомости не вымарает.

Запыхавшись, я прилетел на карьер, когда солнце уже наполовину высунулось из-за туманного кургана вдали. Синие акварельные тени от стропил резко впечатывались в высыхающую, порозовевшую глину. Утренняя степь раскинулась спокойная, умиротворенная, как отдыхающая девушка после долгого купания в теплом озере, — до прозрачности вымытая пронесшимся над ней ливнем. И на большом расстоянии отчетливо различалась каждая ложбинка, каждый бугорок. Влага уничтожила пыльную пленку.

Освобожденные краски, едва тронутые солнцем, ровно и мощно засветились в еще прохладном, хрустальном и незамутненном воздухе. То был самый благодатный, самый мой лучший час в степи.

Я сдернул рубаху и повернулся спиной к ласкающему ветру. Пройдет время, и коварные лучи расправятся со мной, как полагается с неопытным новобранцем. Но пока мне хорошо и радостно. Я смотрю вокруг и не замечаю уродства заброшенной промплощадки, а любуюсь необозримым пространством, сотканным из желтых, бурых, коричневых, оранжевых и зеленых лоскутьев, испещренных россыпью алых и васильковых пятен. Степь нежно молчит, отогреваясь и как бы готовясь к чему-то. Но августовское солнце не позволит ей ожить, оно опрокинет ее навзничь и распластает опять, задушит нестерпимой жарой, окутает дымным вязким зноем. Но это все после, после, через день, через два. А сейчас, сейчас она обманчиво приворожила меня обыкновенной, незлой своей, неброской красотой.

Муранов вытаскивал из ветхой времянки лопаты, обросшее цементом корыто, погнутые ведра. Под сушильным навесом голый до пояса жилистый дед Дежурин разбивал кайлом кирпичи. У ближней скважины Воловенко объяснял что-то Самураихе и Верке Стригачевой, еще одной реечнице. Вечером, когда мы с начальником разделись и собрались улечься спать, она безо всякого стеснения вошла в отведенную нам горницу, подвинув плечом Самурая.

Воловенко плюхнулся в кровать, поспешно натянув одеяло.

— Ты зачем к голым мужикам прешь? — изумился он.

— Здравствуйте, дядькы, — степенно поклонилась нам Верка, смерив презрительно плотника. — Грошиков мэни треба. Ото ж под свято свадьбу граю. Ноги у Верки, — и девушка приподняла юбку выше коленей, — во какие здоровые! Бегаю сколько кому вгодно. Грабарни-чаю — и хлопец не угонится. Я Карнауху шурфы рыла.

Верка действительно по облику крепкая, фигура у нее костистая, руки длинные, на вид хваткие, икры мускулистые подтянуты высоко, как у физкультурниц. Выгоревшие волосы тщательно заплетены и скручены на макушке. Коса — не коса, корона. Но Верка нам вроде бы ни к чему. Со мной у Воловенко четверо помощников. Предостаточно. Однако Верка в общем единственная полноценная единица, и Воловенко, сообразив это, лишь для проформы и острастки спросил:

— Сколько дважды два, знаешь? У нас считать требуется не только грошики.

— За семилетку грамота, — с гордостью ответила Верка. — Но я зубриться с прошлой осени не в характере — замуж мечтаю за комбайнера. И намысто, как в «Индийской гробнице». Возьмите, дядькы!

Цемент я размешал по наитию, но без особых происшествий. Главный репер — номер один заложил собственной персоной, с небольшой, правда, помощью Муранова. Замаркировал аккуратно желтой масляной, купленной вчера в сельпо. Отрезок рельса вытарчивал, как штык. Не пошатнешь, не выдернешь, когда раствором схватит.

Оказывается, установить репер не просто. Сперва вколачиваешь рельс кувалдой в отрытую Веркой яму. Стены ее слоистые, глянцевые, приятно дотронуться. Верка молодчина, не врет, что из грабарской семьи. Затем обкладываешь его поплотнее битым кирпичом и экономно — в просветы — заливаешь цементом. Наука, конечно, не велика, но опыт обязателен. То рельс покосился, то обломков понатолкал мало, то раствор жидковат. Да, сноровка нужна.

Реперами занимались до вечера. Утомился как собака. Ладони в кровавых волдырях. Как спину сжег — не заметил. И вообще ничего не заметил — ни плавного полета солнца по небесной дуге, ни тошнотворного голода под ложечкой, ни наступления фиолетовых спасительных сумерек. Первые рабочие часы промелькнули в огненном, странном водовороте. Я старался продемонстрировать перед Воловенко, на что способен, тем паче что он спешил наверстать два упущенных дня, — мол, не даром хлеб трестовский ем, не хилый я интеллигент, а стоящий парень. Быть слабым, неприспособленным, интеллигентным маменькиным сынком — да лучше провалиться сквозь землю, лучше подохнуть, чем подвергнуться насмешкам, которые — случалось — стальными клещами обиды стискивали горло. Хотелось выглядеть перед женщинами умелым, выносливым, опытным, а не каким-нибудь желторотым птенцом — затруханным математиком.

— Эй, — окликнула в полдень Верка из противоположного угла промплощадки, когда силы почти покинули меня, — что волочишься, как затруханный математик? Мне с вами тут чикаться николы. Мне еще дотемна два шурфа вынуть. Я с точки получаю. Крутись живей!

И я крутился что есть мочи — не как затруханный математик. Черт бы побрал этот народный юмор! Меня и впрямь нередко принимали за крупного знатока точных наук, невзирая на весьма посредственные успехи в них.

Затруханный математик! Прилипнет — не отцарапаешь.

Еле дошкандыбал до самурайской хаты, замертво свалился, уснул каменным сном. Уснул, перекатывая в спутанном мозгу последнюю реплику начальника:

— Ты поспокойнее, жилу не рви, а то не выдюжишь — заболеешь.

Но я не заболел, а вскочил на рассвете с петухами. Жила, вероятно, была от предков — не тонкая. Однако— любопытная вещь! — я все-таки пока перестал интересоваться окружающим ландшафтом, и то, что раньше имело для меня важное значение, — степь, ее жизнь, ее изменчивость, — сейчас уже не привлекало мое внимание. В первые дни я целиком погрузился в работу и в человеческие взаимоотношения. Пройдет немного времени — и втянусь в ритм, в лямку, привыкну к приборам, к своим обязанностям, и степь вновь захватит меня и больше не отпустит до самого прощания, до самой разлуки, а потом, через десятки лет, в далеких отсюда городах, в душных и жалких комнатах, поднятых высоко над землей, в самолетах и поездах, она мне будет сниться по ночам во всем великолепии красок и запахов, во всем великолепии безбрежного, чуть туманного перед восходом пространства.

На следующее утро Верка почему-то опоздала, и орудовать лопатой пришлось мне. Я обмотал ладони тряпками. Воловенко послал Муранова и Дежурина на обмер объектов. Торопил безбожно, а сам привернул теодолит к треноге и начал привязку. Самураиха и Верка засновали по промплощадке туда-сюда. Воловенко наблюдал за ними, улыбчиво щурясь, не ругался, — видно, удовлетворенный. Женщины попались сообразительные, шустрые. Особенно Верка. Ее ни секунды не ждем. Прыг, скок — и на месте. Рейку выставляет перед собой тщательно, как студентка на практике, не болтает ею, что для геодезиста основное. Градусы Воловенко отщелкивал молниеносно, цифры строчил как из пулемета. Я еле успевал их вписывать в тахеометрический журнал.

Муранов и Дежурин между тем замучились с непривычки. Со строениями — сараями, навесами, конторой, туалетом и прочим, что стены имеет, — справились благополучно, а когда выбрались в открытую степь и приступили к измерению расстояний между скважинами и реперами, то никак столковаться не могли. Первый кричит: пятьдесят сантиметров потеряли! второй: нет, восемьдесят! Тогда Воловенко заставил их трижды отшагивать— от точки до точки, а последний промер контрольный. Но и контрольный впустую. Муранову с одной рукой тяжело. Ленту он натягивает не до струнного звона. Пока шпилькой в отверстие у отметки целится, лента под подошвой незаметно ускользает. При вычерчивании топографического плана ошибка обязательно вылезет. Надо бы подменить инвалида. А сказать неудобно, человек старается, может подумать, что (мы ему денег меньше заплатим.

Деньги! Проклятые деньги!

— Позови его, — решился Воловенко, — иначе на камералке Лидка соловьем засвищет.

Мне стыдно, и я не могу себя переломить, но, чтобы Лидка не свистала соловьем, я отдал начальнику журнал и отправился сам проследить за коварной лентой. Темп работы замедлился, но концы с концами кое-как мы все-таки свели.

— Послушай, малый, — мигнул мне Дежурин в перекур. — Твой старшой, кажись, не липовый дядька. Вкалывает взаправду. Ты ему шепни вот чего. Нехай напрасно не суетится. Карнаух вам скважины только по углам насверлил, а в середке проб не брал, дырки — до упора — в четверть штанги — для блезира. Ей-богу! Поселок Аква у моря есть. Знаешь? Там рыболовецкое хозяйство богатое, а пресной воды не хвата. Директор однажды ночью приезжал, я чул — подманивал к себе. Полагаю, про артезианскую уславливались.

Пробить артезианскую для лихого бурмастера пустяки— десять кусков в кармане. Когда Абрам-железный на праздник в буфете выпьет крепко — рассказывали, — обязательно привяжется к какому-нибудь геологу: почему опоздал из командировки — десять слева, и ваших нет? Дурашливых намеков главного бухгалтера побаивались больше, чем выговора от Клыча.

— Ты на меня не ссылайся, — предупредил тихо Дежурин, — я в случае чего отопрусь. Я ведь у Карнауха тоже рычаг крутил. Не обижал он колхозника. Вот те крест.

Как обухом шмякнуло. Неужели Федор Карнаух обманщик? Ну и сообщение. Прямо признаюсь — не подарок. А мне-то куда его девать, сообщение это? Может, дед врет? Врет наверняка, старый хрыч. Клевещет, иуда. Может, именно он анонимки на Цюрюпкина в райком строчил?

— Но зачем вам отпираться, если ваше утверждение справедливо? — удивился я. — И куда смотрела Лена Краснокутская?

— Краснокутскую уполномоченной в область послали. Своих понукальщиков недостало. А на меня не ссылайся, слышишь? Я тебе по доброте душевной, по глупости ляпнул: вижу, вы с начальником ребята честные.

Льстит, пся крев! С другой стороны, геологией торгуют, о чем я успел догадаться, не покидая трестовской курилки. И нет дыма без огня. Каждый вынужден чем-нибудь торговать, по авторитетному мнению писателя Вильяма Раскатова. В распоряжении Карнауха кроме ржавых штанг станок механического бурения — ЗИВ. Отогнал его километров за сорок южнее — и порядок! Оправдаться перед Клычом — реникса, как выражался чеховский герой Чебутыкин, то есть — чепуха. Поломка, то да се. Время государственное. Конечно, ему не до нашей плевой площадки. А пробы глины для лабораторных анализов? Где он добудет керн?

— Вы мне, пожалуйста, объясните, почему на вас нельзя сослаться? — продолжал настаивать я. — Как же иначе начальник мне поверит?

— Почему, почему… И зачем я тебе сболтнул, — досадливо поморщился Дежурин.

Вдруг он все-таки не врет? Или врет? Сеет раздор промеж нас и панику. Передать Воловенко или утаить? Собственно, какое мне дело до махинаций Карнауха? Что я — обэхээсник? Десять левых кусков — реникса, а фальшивые скважины — вещь серьезная. Проведай Клыч и Чурилкин — Карнауха выпрут, без сомнения, к чертям. И под суд отдадут. Ему тюрьма грозит. Что, если глина на площадке залегает этими, как их — линзами и разрабатывать ее нерентабельно? Или ее здесь мало. Или вскрыша толстенная. Чего не случается. Кто ответит? Всех поголовно в тюрьму. И меня в тюрьму, и Воловенко.

Нет, виноват один-единственный Карнаух. Завод реконструируют, а под дерном фига с маслом. Господи, кошмар!..

Значит, надо донести. Как в школе определяли — разлягавить. Донос в данном конкретном случае — штука не подлая. Запомнит Карнаух, как народ обкрадывать, да и коллегам неповадно будет.

Собственно, разве это называется доносом? Разве правду можно квалифицировать как донос? Сам Карнаух, когда исправится, поблагодарит меня. Или убьет? Нет, не убьет, испугается. Впрочем, почему бы ему и не убить меня? Он парень рисковый. Фронтовик. Танкист. Да нет, реникса. Ре-ни-кса. Убьет так убьет. Если бы все дрейфили, где бы нынче немец шпрехал? На Курильских островах.

Почему я должен его бояться, если он сволочь и вне закона? Пусть он дрожит. Плевать ему на меня. Жена у него, однако, симпатичная, полная, розово-белая, как украинская паляница, с карими глазами-изюминками. Я столкнулся с ней у кассы — зарплату по доверенности получала. В пригороде живет, демиевская. Коротконогая, походка уточкой, завлекательная. Локоны белые, пергидролевые, по плечам рассыпаны. Губы — сердечком, уголки лукаво загнуты. Мещанский стандарт, конечно, но какой стандарт! Когда по коридору уходила, половинки зада у нее вверх-вниз, вверх-вниз — слова не подберу — ерзали, что ли. Трестовские пижоны с сигаретами перемигнулись. Мировая бабенка, теплая. Взгляд у нее независимый и несколько презрительный. Подобный обычно у женщин, легко — но только после замужества — идущих на контакт. До замужества — ни-ни. А там хоть ложкой хлебай, не жалко.

И за что я в мыслях женщину опорочил? Стыдно, не по-толстовски, не по-джентльменски о чужой жене думаю, а как-то по-мопассановски. Между тем Ги де Мопассан не принадлежал к числу моих любимых писателей. Передачи таскать ей придется на Лукьяновку. Тьфу! Какие передачи?.. Тьфу! Встать, суд идет!

Я отпрянул от Дежурина и едва не своротил носом опору сушильного сарая.

— Смотри, малый, не докажи на меня, — повторил Дежурин, — ни к чему тебе. Я с душевным к вам расположением, как к подлинным людям труда.

Зачем мне терзаться, объясню Воловенко ситуацию. Он начальник, ему решать, как поступить. Вот тебе и образцовая площадка. Научишься на ней настоящей геодезии. В тюрьму бы не угодить и живым убраться.

— Александр Константинович! — заорал я, оставляя Дежурина у «боковской» печи. — Александр Константинович…

Я взлетел по лестнице на верх карьера и осмотрелся. У основания кургана, рядом с белеющей треногой, трепетала синим флажком косынка Самураихи.

Я давно изучил свою трусоватую натуру. Я знал, что чужая тайна теперь будет мучить меня по ночам. Я не понимал Дежурина. Чего он-то боится? Кулаков Карна-уха? Но ведь он местный, а местного задеть вряд ли кто осмелится. Почему Дежурин не поделился до сих пор с Цюрюпкиным или Краснокутской? И здесь, безусловно, крылась какая-то тайна.

Я побежал по направлению к кургану, напрямик, через степь. Солнце дышало в лицо. Я бежал к нему, невысоко висящему над горизонтом, и на миг мне почудилось, что расстояние между нами действительно сокращается, и сокращается с невероятной скоростью. По пятам за мной гналась чудовищно длинная, неотвязная, как чума, тень. Далекое солнце быстро превращалось в бурлящее огненной лавиной жерло, в которое я неминуемо должен втянуться. Сейчас произойдет эта катастрофа, и весь мир, вся вселенная вместе со мной погибнет в пульсирующем отверстии, в его бунтующем — языческом — закатном пламени.

Я видел себя со спины. Вот моя черная, почти обугленная, потерявшая форму фигурка вспыхнула треугольными языками по краям и задымилась в растопыренных, как гигантские ресницы, лучах; вот на нее, как на сталелитейном заводе из конвертера, обрушился золотой расплавленный водопад; вот беспомощной, обреченной черточкой я впечатался в желтую сердцевину; вот с предсмертным стоном я захлебнулся обжигающей легкие жарой, сбитый навзничь внезапно выплеснувшим навстречу протуберанцем.

— Мы тута! — протяжно окликнула меня Верка из мелкого оврага. — Курим мы.

— Александр Константинович! — выпалил я, еле переводя дух. — Александр Константинович!

Воловенко валялся на траве под кустом, блаженствуя и безмятежно пуская синие бублики в бездонное небо.

— Александр Константинович…

— Погляди, погляди, — радостно засмеялась Верка, любуясь собой в осколок зеркала и продавливая пятно в жирном слое крема на лбу. — Я индианка — из «Индийской гробницы». А мажусь для красоты «Спермацетовым». Очень способствует! — Она захохотала, непристойно осклабясь и сверкнув зубами, ровными, хорошо подобранными, будто искусственные жемчужины в дешевом ожерелье.

Самураиха подняла лицо. К ее розовой щеке прилип зеленый лепесток.

— Отдохни, — приветливо улыбнулась она, — а то у тебя вроде собаки — слюна с языка ляпает.

— Ну чего — Александр Константинович? Чего? — приподымаясь, спросил Воловенко. — Обмерил? Сходится?

— Обмерил, — ответил я, трясущимися пальцами выковыривая из пачки папиросу, — сходится.

— Молодец! Это я называю социалистическим отношением к труду.

И его засудят. План снимает с пустого места. Командировка не в одну тысячу обошлась государству. Оправданий нет, и не отыскать их. Растрата чистой воды. Приговор. Тюрьма. Кошмар. Тюрьма, тюрьма! Боюсь тюрьмы и не хочу туда.

— Чего остолбенел? — удивился Воловенко. — Хватай журнал, да поскорее. Учись кроки рисовать. Эх, герой, дуй тебя горой. Дежурин пусть сменит даму — умаялась. И ужинать пора. А мы часок ишо попрацюем.

Повесив голову я побежал к промплощадке. Недостало храбрости сообщить ему приятную новость и обрисовать радужные перспективы.

Впереди толчками вышагивала нелепая, подчеркивающая уродство и бедность моей одежды тень; потом она оторвалась от ботинок, косо скользнула в сторону и юркнула в заросли изломанных переплетений сухой травы. Я обернулся — солнце, как шар-монгольфьер, кто-то крепкой рукой присаживал за курганом. Прозрачная — опаловая — серость постепенно заливала опустошенное холодеющее небо. Надвигались негаснущие — долгие — сумерки.

14

Следующим вечером я позволил себе сделать антракт после той сумасшедшей гонки, которую устроил Воловенко. Если бы деления можно было на рейке различить при отблесках костра, он бы не уходил с поля и ночью.

Весь день царила несусветная жара — теперь ее даже описывать не хочется. Кому приятно вспоминать липкий, вязкий воздух, гипсом заполняющий рот? Состояние удушья ни с чем не сравнить. Ловишь губами пустоту, как рыба на песке. Сознание сперва работает четко, но потом понемногу тускнеет, и ты просто выпадаешь из технологического процесса, а когда кислород чудом все-таки врывается в твои клетки, оно болезненно вспыхивает, ты начинаешь опять ловить губами пустоту, и круговорот борьбы за жизнь продолжается. Да вдобавок на плечи твои давит раскаленный до красноты брусок солнца. Так приблизительно я себя чувствовал после нескольких часов работы.

А Воловенко хоть бы что. Плевать ему на жару. Он сухощавый — кожа, мускулы и кости. Двигается возле теодолита свободно, мягко, артистично.

— Топографический план должен производить прежде всего культурное впечатление. Если накладке хорошо обучишься — поймешь. Горизонтали старайся тянуть плавно, тогда это — одно удовольствие, художественное творчество, почти рисование, — наставлял он меня между пулеметными очередями.

Я слушал его будто сквозь преграду, отупев от нескончаемых — трассирующих — рядов пяти- и даже семизначных цифр. За смену общелкали весь юго-восточный сектор будущей выработки.

Когда к рейке впору было бежать с зажженной спичкой, я самовольно покинул пост — поднялся с футляра и пошел на промплощадку умываться. Мне необходимо погулять в одиночестве и тишине. Я сыт по горло командировкой. Посоветоваться бы с кем-нибудь. Разве с Еленой? Но она — лицо заинтересованное, причастное. Возьмет и наябедничает или, наоборот, натравит на меня Карнауха. Ее отношение к бурмастеру подозрительно. По-моему, он ей, мягко выражаясь, нравится. Заперев теодолит и рейки в заводской конторе, я отправился домой.

Сумеречная степь замерла на подступах к вечеру. Земля еще не утратила свой желтый оттенок, но там, вдали, уже таинственно сгустилась дымная горчащая синь, плотно обволакивая собой курганы, одинокие деревья и кустарники. Растворив затем в себе все, что ни встретилось на пути, она наконец приблизилась вплотную и, обогнав меня, растеклась по кривым горбатым улочкам села. Загорелись электрические фонари. К стенам домов прилипли разноцветные — от матерчатых абажуров — квадраты. Степановка, как батискаф в море, погружалась в пыльный августовский вечер.

В эту пору мне особенно тоскливо и в городе, среди своих. Чтобы избавиться от тревожного ощущения, я представил Елену — строгую, молчаливую, в белой кофточке с черным бантиком. Она замерла перед моим взором и, как полагается в мечтах, загадочно и неясно улыбнулась улыбкой Джоконды. Вот славно, если бы мы нынче столкнулись. И только я ее представил, как она мелькнула неподалеку, у магазина. В ее руках болталась авоська, а в авоське погрюкивали две консервные банки — бычки в томате. Мы поздоровались, перебросились малозначительными фразами, и я несколько неожиданно и для себя, и для нее навязался в провожатые.

Хата, в которой Елена снимала угол, — игрушечная, о две горницы. Окна обложены резными наличниками, низкие — в палисадник уперлись. Убранство у Елены скромное, девичье. Сундук, обитый железными бляхами. Кровать с никелированными шарами. Испорченные ходики. Пустой канцелярский стол. Изъеденное шашелем трюмо. Из синей длинноногой вазы торчали бумажные цветы неизвестного рода. Помесь хризантем с гвоздиками. Пальма в маленькой кадке из-под масла. На каждом предмете печать временности.

Елена улыбнулась отнюдь не загадочной улыбкой.

— Домой в Запорожье хотела отпроситься, — смущенно объяснила она. — Жизнь деревенская здоровая, ничего не возразишь. Но когда скучно, особенно по воскресеньям, черт изнутри науськивает: уматывай, мол. Ну хоть в Кравцово или в райцентр.

— А мне здесь нравится, — ответил я машинально, из вежливости, совершенно не придавая веса своему мнению.

И тут же получил отпор.

— Командированные всегда село хвалят, а на постоянное жительство их и калачом не заманишь. «Крокодил» полистай — до головной боли начитаешься про тех, кто увиливает от распределения. Меня иногда подмывает — в редакцию этим художникам послать приглашение: приезжайте к нам, малевать карикатуры и здесь можно. Но никто сюда из Москвы не помчится, заболеют, ходатайствами прикроются. В техникуме, когда распределение началось, все с ума спрыгнули. Одна девушка шестидесятилетнего старика окрутила, другой парень фальшивую справку про миокардит купил. Я Степановну искренне люблю, от души, но завлекательного в ней нету ничего, и лицемерить не надо.

Елена опять улыбнулась отнюдь не загадочной улыбкой, а насмешливой и ушла в сени.

Монотонное домашнее гудение примуса успокоило. Действительно, не надо лицемерить. Ничего мне здесь не нравится. Я вообще едва успел рассмотреть эту Степановку — и знать про нее ничего не знаю. Я просто психую из-за недобуренных скважин; с одной стороны, боюсь, что Карнаух меня измордует, а с другой — себя, угрызений совести. Неприятностей я тоже побаиваюсь — ну, конечно, если разобраться, не суда, не тюрьмы, а выговора и увольнения.

Елена вернулась с вкусно пахнущими мисками. Я поглядывал на нее исподлобья и думал: как странно! В захолустье — и вдруг такая необыкновенная девушка. Похожа на ту, стилягу, из ресторана «Динамо», и вместе с тем не похожа. Надо быть находчивей, смелее. Заинтересовать собой. Побеседовать об искусстве, блеснуть. Но язык прилип к гортани. А Елене молчание в тягость, и она принялась рассуждать про реконструкцию — здесь все сбрендили на реконструкции, есть ли глина — еще вопрос. Чем дольше Елена говорила, тем сильнее очаровывала меня. В зыбком белом — безабажурном — свете лампы на сером фоне стены она напоминала лицом и кофточкой не только знакомую стилягу из ресторана, но и чем-то курсистку с картины Маковского «Студенческая вечеринка».

— Пойдем в кино, — предложила Елена после ужина, — сеанс в десять часов. До Кравцова добираться минут сорок — успеем.

Я обрадовался и даже упустил из виду, что на какой-нибудь старый фильм вылетит десятка, ну шесть рублей — точно.

Сперва мы шли затвердевшей проселочной дорогой, затем по тропе вдоль речки, к железному мосту, затем свернули на шоссе, обсаженное тополями и оттого в сумерках похожее на туннель.

— Многие родственники из Запорожья надо мной иронизируют: что за профессия — кирпичница? Уж больно примитивное производство, — пожаловалась Елена и взяла меня под руку; между прочим, меня, кроме мамы, никто никогда до сих пор под руку не брал. — А товарки рассуждают, как в школе, — вот бы устроиться в актрисы драмтеатра, пусть во вспомогательный состав. В женском общежитии чего не наслушаешься! Я тоже мечтала сдавать на актрису, но в последний момент решила — в силикатный. Туда конкурс легче. Нынче в любое приличное заведение ткнись — пять-шесть человек на место. Кроме демобилизованных. А у нас директор приказал экзаменационной комиссии двоек не ставить, специалисты нужны. И всяких родителей из начальства поменьше. В моей группе сын главного агронома совхоза учился и дочка «Вторчермет». Кому охота из своих детей кирпичников делать?

Как заметил остряк-самоучка и товарищ по несчастью Сашка Сверчков: дети наших начальников — это будущие начальники наших детей. Мне близки и понятны мысли Елены. В конце июля я сам ухнул в пропасть. Неясно лишь одно — срезался в университет я, а критику наводит она. Впрочем, ее характеристика положения абитуриентов и намек на конкурс родителей верны. Смелая девушка, и никто ей язычок до сих пор не подрубил. Может, недовольна профессией? Или зарплатой?

— Нет, я довольна и профессией, и зарплатой, — ответила Елена на мой непроизнесенный вопрос.

Догадливая девушка, просто Вольф Мессинг.

Удивительно, как в нашем мире все переплетено. Полчаса назад я вспомнил ту, свою первую любовь, приятельницу Бимки Братковского, а сейчас — знаменитого гипнотизера. Между тем Бимка Братковский и Вольф Мессинг вместе принимали участие в любопытной истории. И белая зажигалка сыграла здесь свою роль, и трофейный «мерседес». Бимка хвастал, что, когда Вольф Мессинг обедал у его отца на даче, он несколько раз поочередно смотрел то на него, Бимку, то на писателя с седой шевелюрой и в круглых металлических очках, который сидел визави. Бимка так и выразился — визави.

— Послушайте, — внезапно обратился Мессинг к визави, — в вашем черном «мерседесе» есть белая зажигалка?

Визави, ничего не подозревая, кивнул.

— Подарите ее молодому человеку. — И Мессинг обратился к Бимке: — Ведь вы умоляли его трижды? Не правда ли?

Визави покраснел. Он вообразил себе зияющее отверстие на панели.

— Вы все равно ее потеряете, — жестко пообещал Мессинг.

И оказался прав — визави через месяц лишился белой зажигалки. Она исчезла из закрытого гаража.

Прохладный туннель из деревьев оборвался. Пыльное шоссе растянутым жемчужным мерцающим в голубом воздухе зигзагом вплыло на возвышенность, с которой открывался спуск на Кравцово. Главная улица, отороченная электрическим — желтым — бисером, в сравнении со степановской — Млечный Путь, Крещатик, улица Горького, Бродвей.

Кравцово — зажиточное, сплошь кирпичное село. Стройматериалы от соседей понатаскали. Школу отгрохали, не школа — институт. Рядом баня. Римское палаццо, с фальшколоннами посередине. Универмаг почти в конструктивистском стиле. Двухэтажный. Витрины пылают, как городские. Чайная на площади. Тоже двухэтажная. Несмотря на позднее время, работает. Сельсовет с флагштоком. Милиция. Одноэтажная. На крайних окнах решетки аккуратно выкрашены масляной краской. Клуб — закачаешься, с настоящими в два обхвата колоннами. Маленький Большой театр. Белоснежная от известки балюстрада, торжественно растекаясь ступеньками вправо и влево, впадала в сквер с фонтаном и скамейками. Точь-в-точь как во дворце бывшей императрицы Марии Федоровны, жены Александра III, в нашем городе. Напротив клуба офонаренная общественная уборная. Кирпичная. Перед ней цветник, не цветник — плантация.

Как на дрожжах кравчане после войны поднялись, и повезло им — немец свирепствовал здесь меньше, санитарная и заготовительная части квартировали.

— Все из наших кубиков, — подтвердила с гордостью Елена, — чайную при мне строили.

Ей, конечно, душу отвести надо, поделиться горьким опытом технолога законсервированного завода, запас знаний не терпится использовать, и я ей кажусь, вероятно, нечаянной наградой, благодарным слушателем, даже целой аудиторией.

— Вот ты, например, что знаешь о кирпиче, кроме того, что его воруют? Результат войны — что? Битый кирпич, развалины. Социализм в стране — что? Красивые здания, личные дома колхозников. Для России, искони деревянной, кирпич какую цену имел? Да что — для России! Возьми Казахстан или Узбекистан — степи, жара, пустыня. Леса нет, воды мало. Где человеку укрыться, как не за саманной стенкой? Где помолиться? Где отдохнуть? А как мы к нему, к кирпичу, относимся? — спросила с болью Елена. — Машину подогнали, сгрузили — сплошной бой. Подумаешь, кирпич! Эка невидаль! А кирпич вроде хлеба. Недаром и хлебу придают форму кирпича.

Чего она присыпалась ко мне со своими кирпичами? Я успокоиться хочу, отдохнуть, может, поцеловаться с ней, а эти проблемы и так в зубах навязли.

Перед балюстрадой стояли «харлей» с «харлеем», повернув колеса друг к другу, как кумушки головы. Для капитана Макогона клуб и чайная — самые горячие точки. В сквере плотная, непролазная толпа. Кто в пиджаке, кто в косоворотке, кто просто в майке. Женщины, однако, одеты нарядно. Крепдешин, крепдешин, редко «анка» или ситец.

У фонтана танцевали. Культурно. Под баян. Вальс «Амурские волны». С вариациями. Во время вариаций парни бешено крутили партнерш и норовили прижать их покрепче.

Мы сели на скамью, и я положил руку на ее спинку так, чтобы время от времени иметь возможность невзначай прикоснуться к плечу Елены. От нее исходил горчащий запах глаженой материи, чуть прихваченной утюгом. Бархатный бантик стягивал ворот, но сквозь неширокий пониже вырез я видел слабую нечеткую раздвоенность груди и полоску кружева на трикотажной комбинации.

Мои пальцы — почти непроизвольно — подобрались к Елене и, наконец, едва дотронулись до нее. Она заметила, она, безусловно, заметила, но не отстранилась, а, наоборот, повернулась ко мне всем телом, и я очень близко увидел ее расширенные, налитые влажным блеском глаза с золотой — электрической — точкой в зрачке, темно-вишневые — вырезанные сердечком — губы и опять ту слабую нечеткую раздвоенность груди. Чем-то стальным свело мои челюсти, и я твердо решил, что после сеанса поцелую ее.

За пятнадцать минут до начала я успел еще многое узнать: например, что кирпич обладает собственной философией и эстетикой, что он служит материалом и для объединения людей, и для разъединения — в разные, конечно, эпохи по-разному. Допустим, Великая китайская стена. Два ряда крепких кирпичей, между ними насыпной грунт. Цель — отмежеваться от соседних народов. Стены часто становятся и жертвами войны. А иногда служат людям верной защитой. Крепостные бастионы или просто дома. В Севастополе, в Сталинграде дом Павлова. Форты Вердена в прошлую войну с немцами. Стены украшают город, превращаются в предмет искусства. Успенский собор во Владимире или Киевская София. Есть знаменитые стены, великие — стена Коммунаров, Кремлевская. Но стену можно превратить в орудие убийства, пытки. Стены тюрьмы, одиночной камеры. И повсюду кирпич, кирпич! Мельчайший строительный элемент, вроде атома.

Поднаторела девушка, подначиталась. Из ее монолога мне не понравилось лишь упоминание о фортах Вердена, о которых я не имел ни малейшего представления, и о стенах тюрьмы, потому что про них я и так размышлял сегодня целый божий день. Однако я попробовал возразить Елене, уж больно она эрудицией подавляла:

— Скоро из стекла начнут строить и железобетона.

— В нашей стране кирпич никогда не потеряет значение, — проницательно улыбнулась Елена — теперь я понимаю, что в ее захолустном техникуме преподавали превосходные педагоги, — пусть железобетон и выйдет на первый план. — В ее тоне возникли обличительные, раздраженные нотки. — Мы — государство древней архитектуры, в частности деревянной, а технику ее позабыли, да что позабыли — уничтожили. Возродить трудно, почти невозможно. Москва до сих пор, в сущности, из дерева. Какая-нибудь Селезневка или улица 1905 года. А разве коммунизм в избах построишь? Нет, для коммунизма надобны новые здания, особенно в селе.

Меня поразило, что Елена говорит будто от имени всего государства. Я тоже хотел так говорить, чтобы меня слышали все, весь народ, мать, Воловенко, Чурилкин, Клыч Самедович, свободная личность Вильям Раскатов и девчонка, которая писала сочинение на свободную тему «Наш паровоз, вперед лети». Она даже в первую очередь.

Я нащупал, однако, в словах Елены противоречие: то ратует за погибшую деревянную архитектуру, то утверждает, что коммунизм в избах не построишь и что Селезневка деревянная. Я приготовился вступить в спор, но протрещал звонок, и мы в разгоряченной танцами, пахнущей потом и дешевыми духами толпе направились в клуб.

О, юношеские споры начала пятидесятых годов, где правда тесно соседствовала с вымыслом, где точные систематические знания невероятным образом переплетались с бог весть где и как приобретенными, где демагогия и крючкотворство ястребом кружили над честным и прямым мнением.

О, юношеские споры начала пятидесятых годов, в которых самым лучшим, самым важным и высоким было неосознанное, пылкое стремление не к истине, нет, а к чему-то прекрасному, расплывчатому и туманному, потому что истина, во-первых, не носила выдуманных и навязанных идеальных черт, а во-вторых — находилась за пределами нашего жалкого жизненного опыта. Нет, мы не жаждали истины. Мы жаждали триумфов и радостных ощущений.

О, юношеские споры начала пятидесятых годов! Жаркие и бестолковые баталии, порой несдержанные, но никогда не имеющие ничего общего с поисками настоящей истины. Как они были упоительны! Какой притягательной силой они обладали! Как они вспыхивали, как разгорались и как гасли на случайных перекрестках судьбы.

Но что такое вообще истина? Где она? В чем?

— Кирпич — вроде музыкального инструмента, — продолжала Елена, усаживаясь и переводя разговор в более спокойную — лирическую — область, тем самым предупреждая мое намерение возразить. — Хорошо обожженный — звенит, как ксилофон. Обычный строительный — теплый, что шуба, пористый. Много воздуху держит. При замесе туда добавляют выгорающие вещества, угольную пыль, допустим, — штыб. А русский — национальный — кирпич все-таки лучший! И по весу, и по форме. Наши мастеровые издревле покрепче иностранных, строительный элемент на одну четверть у нас и поувесистей. В Англии глины совсем плохонькие, там кирпич почти льют. Гвоздимость у наших стен тоже на уровне…

Гвоздимость! Черт побери! Пожалуй, ее не поцелуешь. Гвоздимость! Она просто побеседует со мной на интересующую ее тему, и все: здрасте — до свидания, а с Федькой наверняка целовалась или еще чего почище вытворяла. Ну погодим, посмотрим. Я опустил руку на спинку кресла. Я видел белокурые завитки на ее виске, бледную кожу, развод крутых ресниц. Вот стемнеет в зале, я легонько возьму ее за плечо и привлеку к себе, может, шепну что на ухо… Но что?

Электричество померкло, и на экране среди прыгающих трещин и загогулин крупно и бело появилось — «Большой вальс».

15

Я тут же забыл о своем решении обнять Елену, потому что моментально вспомнил далекий июнь, и отца, и вечер, когда мы украдкой от матери, — как мужчина с мужчиной, — смылись в кино, по дороге купив мороженое. Клубничное. Продавалось такое до войны. Двадцатого, в пятницу. На площади Сталина, у филармонии.

Летний кинотеатр располагался в старинном парке, рядом с ажурным мостом, переброшенным с кручи на кручу. Вытянутое желто-серымпараллелепипедом вверх нелепое здание с мозаикой на фасаде. Ни фойе, ни иных удобств. Мы сидели с отцом открыв рты, и неизвестно, кто больше восхищался чудесной сказкой Дювивье — я, девятилетний мальчишка, или он, сорокалетний, прошедший сквозь революцию человек. Фильм до мельчайших подробностей впечатался в мою память, и даже события войны не стерли его. Пленку не засветили ослепительные разрывы бомб в ночи, она не помутнела от пыли обрушивающихся домов, не закоптилась огнем пожаров. Трогательная история мелкого служащего Иоганна Штрауса вновь, как десять лет назад, захватила меня, а знаменитый эпизод рождения вальса в Венском лесу вызвал порыв восторженного вдохновения. Захотелось чуть ли не самому стать композитором. И сочинять, сочинять, сочинять.

Прямо на меня с экрана катило черное ландо с остекленными ящичками фонарей, в котором пела, весело размахивая косынкой, Карла Доннер. Громко щебетали птицы, на всей ее нежной одухотворенной фигуре бликами играло солнце. Тара-тара-тарам-пам-пам, та-ра-там пам-пам… «Слушай, слушай, — подтолкнул меня отец, — а соловьи-то как заливаются». Его профиль, чеканный в отсвете дымного клубящегося луча, обведенный серебристой каймой, был устремлен вперед. Через несколько дней он добровольцем отправится на фронт, и на долгие, мучительно долгие месяцы исчезнет в неразберихе отступления.

А Карла Доннер в невероятно широкополой для нашего провинциального города шляпе плыла и плыла ко мне: то ли с экрана, то ли из черных глубин памяти.

Отец легко притиснул меня массивным плечом. «Нравится?» — спросил он. «Конечно», — ответил я по-взрослому, с достоинством расправляя худые косточки.

— Нравится? — услышал я шепот Елены.

— Конечно.

Я очнулся и, внезапно осмелев, сжал ее горячую влажную ладонь.

— Я смотрел картину с отцом до войны.

— Он погиб? — и в ее голосе я уловил сострадание.

Но руки она не отняла.

Я вобрал в себя воздух. Сквозь жаркие испарения — с вентиляцией в клубе дела обстояли неважно — до меня долетел истонченный временем и расстоянием запах ночной красавицы. Точно так пахла та, предвоенная ночь в парке, когда мы с отцом, покинув после сеанса кинотеатр, огибали клумбу, в середине которой расположилась гипсовая скульптурная группа. Фонарь обливал ее матовым сиянием. Бегучие прозрачно-голубые тени оживляли ее, и, если бы не пьедестал, на котором она возвышалась, фигуры можно было бы в сумраке принять за дружески беседующих людей. Громоздкая скульптура на пересечении желтых под фонарем дорожек, багрово-белая реклама с изображением протягивающей ко всем руки Карлы Доннер, слабый отзвук штраусовского вальса, волнообразный аромат ночной красавицы, мощная фигура отца, врезанная в сапфировое небо над рекой, — все это, но почему-то в сопровождении пронзительной сирены, нарастающего воя фугасов, мятущихся лучей прожекторов, тупых залпов зениток хлынуло на меня кипящим водопадом, сбило с ног и поволокло прочь, за собой, по шершавому асфальту в зияющую остроконечную пустоту пропасти.

В тишине заплескался Дунай, лента щелкнула, оборвалась, и черно-серая звездчатая абстракция на миг залепила экран. Вспыхнуло электричество. Мы молча вышли из клуба. Прохлада, как пес, облизала щеки. Потянуло свежестью и пылью из-под ног идущих впереди. Над головой металлически зашумела листва.

— Очаровательная женщина Карла Доннер, — заметила Елена, вздрагивая и просовывая свою кисть под мой локоть. — Побежали быстрее — иначе замерзнем.

И она осторожно коснулась моего плеча. Черт побери, теперь почему-то неловко воспользоваться долгожданным моментом и поцеловать ее.

Мы свернули в переулок, а оттуда на потемневшее шоссе. Елена молчала, вероятно думая о фильме, после которого ей, безусловно, не до любимых кирпичей. Красивый сон всегда влияет, не может не повлиять. А фантастический, роскошный, голливудский или мосфильмовский вдобавок вызывает обостренное чувство грусти — ведь ты в нем не участвуешь, тебе в нем нет места, ты смотришь со стороны, ты просто просыпаешься — и все. Надо бы ее развлечь, пофилософствовать, что ли, насчет постановки, игры актеров и обязательно назвать киногородок, где происходили съемки, — Голливуд. Голливуд — очень эффектно звучит. Голливуд. Где-то в Америке. Внезапно меня осенило: не рассказать ли ей про Милицу Корьюс, исполнявшую роль Карлы Доннер. Собственно, про нее я толком ничего не знал, но Сеня Ольховский — довольно противный малый, который учился в нашем классе и одновременно в музыкальной десятилетке, — все знал про всех и про нее, про Корьюс, тоже. От Сени и поступили отрывочные сведения об исполнительнице роли Карлы Доннер. Она якобы училась в Киевском университете, вышла замуж за иностранца и стала актрисой. «Не верите?» — спросил Сеня Ольховский. «Не верим!» — хором ответили мы, то есть я и Сашка Сверчков. «Дурачье, дурачье!» — обругал нас Сеня. Но мы твердо стояли на своем: не верим, и все! «Пошлите покажу, — тогда загадочно сказал он. — Сестра ее, родная между прочим, в оркестре филармонии за пятым пультом в ряду первых скрипок сидит!»

«Наврешь — умоем!» — пригрозил мрачно Сашка Сверчков.

Дело было летом, и мы поплелись за ним к раковине в парк, где давались бесплатные симфонические концерты. Он издали ткнул пальцем в даму средних лет, одетую в черный строгий — английский — костюм, с белым платком у подбородка. Была ли то действительно сестра Милицы Корьюс? Мы поверили Сене, потому что хотели поверить в необыкновенное и потому что невольным его свидетелем и союзником было мелодичное «Итальянское каприччио» Чайковского.

Когда железный мост остался позади, а история с Милицей Корьюс, и без того неимоверно растянутая за счет побочных эпизодов — вроде затасканного анекдота о Киевском университете, в стенах которого Николай I ляпнул такую глупость, что они покраснели со стыда, — наконец, к моему ужасу, иссякла, дремучий кустарник ломко раздвинулся, и на мерцающую лунным светом тропу вступила коренастая фигура в насунутой на нос кепке.

— Чего тебе? — спросила Елена довольно равнодушно.

— Ты отойди.

Но Елена — о, блаженство! — прильнула ко мне тесней.

— Брось бабу, — сказал коренастый. — Что юбку ухватил?

Я не шелохнулся. Если зацепит, — решил я героически, — под ноги и через себя.

— Ты откуда пришлепал? — угрюмо поинтересовался коренастый.

Черная уродливо укороченная — будто отлитая из чугуна — тень разделяла нас. Кусты дышали земляной грозной сыростью. Как свежая могила.

— В трубочку они наблюдают, — лакейски подкинули из кустов и грязно выругались.

— Андрей, я тебя узнала. Ты Андрей Ребро, слесарь при банях. А прячется Савка Копыця. Анька, твоя старшая сестра, телеграфисткой у нас работает. Я ей сообщу, чем ты промышляешь.

— Тебя-то мы не тронем, — успокоили из кустов, — не дрейфь. А ему феню похудаем обовязково.

— Беги! — шепнула Елена и выдвинулась вперед, чтобы прикрыть меня своим телом.

Я напрягся. Нет, я не побегу, я не заяц.

Савка Копыця увалисто вылез на тропу, но я чувствовал, что в дремучести скрывается еще кто-то.

А все было так изумительно, так прекрасно. Сельский клуб, объединяющий людей. Дивный вальс Штрауса. Лакированное ландо на аллее Венского леса. Серебристый профиль отца. Аромат ночной красавицы. Милая девушка рядом. Тропа, мерцающая лунным — зеленовато-куинджевским — светом. Даже пронзительный вой сирены и тупые залпы зениток не испортили настроение, а, наоборот, лишь оттенили его.

Нет, я не испугаюсь. Отец не был трусом, и я не дрогну. Пусть я совершу глупость. Все равно они мне феню похудают. Я выдернул кулак из кармана и с маху — не думая о последствиях, метнул его в мокрые, расползшиеся губы. Ударил в общем не серьезно, скорее для престижа. Ну что они, в самом деле, — я им глину приехал добывать, а они отметелить меня собрались. За что, спрашивается?

Сдачи получил молниеносно. И как получил! Точно под дых и синхронно — в ухо. Хрустнуло и потекло. Но что и где хрустнуло, что и где потекло, не сообразить. Они не шутили. Елена рванулась вбок. Треснули ветки. А я кинулся вперед, и вначале мне повезло. Я ударил Копыцю в грудь, а потом взял его «на одессу», снизу вверх — в подбородок теменем. Но это был мой единственный успех. Коренастый, с мокрыми губами, хлобыстнул в ответ — нет, не меня, а скорее, по мне, зло выхыкивая из легких воздух, вложив в движение, ей-богу, не меньше полцентнера — с оттяжкой. Кто-то третий — с тыла — подбил мои ноги, и я, не удержавшись, рухнул навзничь, успев отметить, что кравцовская земля весьма твердая. Сейчас они покажут, где раки зимуют. Варначье проклятое, ненавижу, ненавижу их!.. И они показывали мне не меньше минуты. Но надо признать — по-джентльменски, молотили исключительно кулаками. Я не сопротивлялся. Лицо прикрывал и живот.

Очнулся от яркого электрического фонарика. Поднялся.

— Ой, вам нужна первая помощь? — спросила нараспев толстушка в белом шуршащем платье, ощупывая мой лоб. — Чую, Ленка кричит: помогите… А я вас еще в кино увидела. Ну, Шурик с Антоневичем и помчались. Сейчас Антоневич подойдет. Вот мерзавцы! Дорогой Шурик, — воскликнула иронически толстушка, — куда смотрит твой хваленый Макогон?

Шурик — мужчина довольно солидный, в пиджаке и галстуке — мрачно молчал.

Елена и толстушка подперли меня, как телеграфный столб, — с обеих сторон.

— Крови вроде нет. Только рубашку порвали.

— Ну да — нет, — сказала Елена, — у меня вся ладонь липкая.

— Чья ж кровь? — удивилась толстушка.

— Это Копыци. Я Копыцю взял «на одессу», — с глуповатой гордостью объяснил я.

— Мы вас проводим, — предложила толстушка.

— Их лучше Антоневич проводит. Ему завтра к Кролевцу в «Зори социализма», — возразил Шурик.

— А ты, Шурик, не распоряжайся. На твоем месте полезно сейчас не высовываться.

Солидный Шурик внял ее совету и закрылся минут на пять.

— Спасибо, не надо провожать, — отказался я. — Они больше не полезут.

— Вы их еще не знаете, — всплеснула руками толстушка, — это хулиганье. А вот и Антоневич…

— Спасибо вам, Антоневич, — поблагодарил я сгустившуюся тьму, которая вытолкнула высокого, чубатого парня в офицерском кителе. — Мы пойдем потихоньку.

Я совсем оправился.

— Антоневич, проводи, — скомандовала толстушка. — Дорогой Шурик, куда все же Макогон смотрит? Кравцово крупный культурный центр, а по улице пройти немыслимо.

— В график падения преступности, — нехотя промямлил Шурик. — Макогон любит его анализировать. Ты запиши номер телефона, звякни ему и обрати внимание на недоработки.

Его попытка сохранить свое достоинство выглядела жалко.

— И звякну! И грюкну! А если из терпения выведет — и шмякну. И вообще, если ты желаешь, чтобы я продолжала лечить, доставайте мне рентген.

У них были более серьезные счеты, чем у кравцовских ребят со мной.

— Ох-хо-хо! — засмеялся Шурик. — Ты по распределению, ты никуда не денешься.

— Я замуж выйду, за летчика из Бердянска.

Ее удар, не то что мой, — свалил Шурика сразу. В названии города звучала какая-то правда… Бердянск рядом. Шпицберген или Чита Шурика не взволновали бы.

В начале проселка наши пути с толстушкой разошлись. Антоневичу выпал жестокий жребий конвоировать меня и Елену дальше — до Степановки.

— Наплюйте. Это мелюзга, — сказал он, прерывая затянувшуюся паузу. — Их школой бить, вечерней.

Состояние моего организма заставило меня несколько усомниться в действенности предложенного Антоневичем пути. Вряд ли меня отдубасили неграмотные. Семилетка-то у них у всех. Не меньше.

— С сентября возьмемся, — пообещал Антоневич.

В луче луны он почистил испачканную полу офицерского кителя.

— Я вас раньше что-то не встречала. Кто вы, Антоневич? — спросила Елена.

— Преподаватель истории, из Кравцова.

— Не Антоневич ли Надежды сын?

— Антоневич, Антоневич.

На околице он остановился. Мягко потряс мою руку:

— Гостите спокойно. Розумиете, культура штукенция дуже сложная. А кругом — поле без конца и без краю. — Он улыбнулся, свесив чуб. — Вас тоже, дивчина, я не встречал раньше.

— Технолог я, с кирпичного. Краснокутская Елена.

— Дуже приемно. До побачення, ребята. Кулаком их не расколешь — выключно школой, — пробормотал он себе под нос и зашагал в туманный, перламутровый от луны сумрак.

Я точно знал, что там, куда он пошел, ничего нет. Ни проселка, ни тропы. Там была лишь степь, которая простиралась на многие километры — до вспыхивающего зарницами горизонта. Там была лишь степь, пустое пространство, гуляй-поле, где ты можешь столкнуться с кем угодно, где все зависит только от тебя, где никто тебя не услышит, никто тебе не поможет. Звезды, причудливо рассыпанные по небу, будут сонно и безмятежно наблюдать за тобой, ветер ни на секунду не утихнет, — и что бы с тобой ни произошло, степь будет молчать, равнодушная к добру и злу, но сильная и прекрасная своей огромностью, глубоко хранящая тайну своего собственного предназначения.

Ты только шагни туда, в степь, только пройди по ней, только почувствуй, как она медленно и бескрайне распахивается и открывается перед тобой, и ты пропал навеки, ты погиб безвозвратно, ты перестанешь отныне ее бояться и будешь бродить по ней вдоль и поперек всю свою остальную жизнь, — как только представится случай, — днем и ночью, в жару и в холод, вслушиваясь и всматриваясь в нее, в ее пустое пространство, которое теперь наполнится для тебя, — когда исчезнет страх, — и чарующими звуками, и сказочными предметами, и фантастическими миражами. Ты заболеешь степью, как заболел и я, она не отпустит тебя, как не отпустила и меня, и, наверно, так будет до конца и моего и твоего срока.

Я хотел было поцеловать Елену, но что-то удержало меня, и вместо того я спросил:

— Кто это Антоневич Надежда?

— Известная на целую область учительница. В революцию по степи ходила босая, с котомкой. Сирот собирала, беженцев, словом, всю беспризорную шоблу. Однажды Махно ее заарканил. Лично спытал: ты кто, девка? Кого созываешь? Она ему ответила: я — учительница, Антоневич из наробраза, а ты разбойник и бандюган. Махно на дыбы. Он ведь сам был учителем и в ту пору свою сущность проявил мало. Ну, ее за косу — и в холодный погреб. Забыли там, когда ускакали. Чуть с голоду не померла. После народ ее и прозвал: Антоневич из наробраза.

— Чего ж он-то хвастается?

— Он не хвастается. В селе принято по родителям узнавать. Симпатичный парень.

Я убыстрил шаг и крепко сжал ладонь Елены, чтобы вытеснить образ симпатичного Антоневича.

У дома Самураев она остановилась:

— Ты не провожай меня. Перед соседями неловко. Тут свои нравы, свои порядки. Да еще рубаха на тебе порвана.

Мне отчаянно не хотелось разлучаться с Еленой, отпускать ее руку.

Время подбиралось к часу. Все темы для беседы были исчерпаны до дна. По неписаному уставу полагалось или привлечь ее и поцеловать, или попрощаться. Однако я не отважился на первое. Пытаясь удлинить свидание, в поисках хоть какого-нибудь продолжения, я случайно наткнулся в памяти на фамилию Дежурина и спросил Елену, кто он, собственно, такой, что за человек?

— Ничего в нем нет ни особенного, ни плохого, — скучно ответила Елена. — Он просто в плен попал к немцам, в концлагере сидел и потому немножко чокнутый. Но работает честно. Он и печь у меня загружал, и нормировщиком был. Иногда, правда, запивает. Ладно, до завтра. Я приду к вам на карьер.

И она — почудилось — как невеста Иоганна Штрауса поплыла вдаль, растаяв в синем прозрачном полумраке ночной улицы.

В тот момент я не придал значения ее словам. Они ничего не объяснили мне. Я открыл калитку, снял остаток рубахи и на цыпочках — к колодцу.

Наше окно светилось желтым электричеством. Воловенко, склонив набок голову, чтоб дым от папиросы не ел глаза, крутил рычаг арифмометра. Покрутит — запишет и опять покрутит. Вот это — я понимаю — социалистическое отношение к труду. У меня заговорила совесть, и только ледяная вода, прошедшая через мезозойские фильтры, постепенно утишила ее голос, а вместе с ним и боль от полученных в драке ударов.

16

Каждое утро и по хорошей погоде идти в открытую степь трудно. Не согретый солнцем ветер зло высвистывает монотонную мелодию. Волны остывшего над морем воздуха прохватывают до костей. Сквозь предсентябрьскую недвижно замершую теплынь нет-нет да проглянет холодок — пронизывающий, осенний, едкий. Ждешь солнца как манны небесной. Без него — что за степь летом? Но это сперва, пока лицо не успело обсохнуть от умывания, пока намокшие волосы хранят влагу.

А как же тем, кому не приходится выбирать, кто каждый божий день обязан, вынужден идти в степь, садиться за руль комбайна или машины, а того тяжелее — согнувшись пополам, с серпом в руках, мелкими шажками продвигаться к краю поля, оставляя за собой вырубленную полосу?

Забежав вперед, — от переполняющих меня чувств, от природной несдержанности, от отсутствия литературной выучки, — скажу, что слова Цюрюпкина на прощальном нашем банкете: «Мне иногда бабой жать выгоднее, чем комбайном. Ей, бабе то исть, запасной детали не требуется. Серп в зубы — и пошел», — поразили на всю жизнь. Они что-то надорвали во мне, надломили, и этот надрыв, эта трещина сочится кровью до сих пор, уж когда и о серпе, и о бабе никто не помышляет.

Так как же тем, кому не приходится выбирать? Легко ли им, привычно? Трудно ли? Тяжко?

Когда иду по Степановке, всматриваюсь в лица. Загорелые ли они? Нет, не загорелые. Выдубленные солнцем и непогодой. С резко запавшими морщинами. А тела? Мускулистые, древнегреческие, как у физкультурников? Нет. Мускулы под кожей мало у кого играют. Зато кисти почти всегда крупнее, чем положено по пропорциям, натруженные, с набрякшими венами.

Так что же — они не красивы? — думал я, корячась под не очень большим грузом треноги и футляров, перетаскивая их к очередному реперу. А Самураиха, на которую я наткнулся поутру в сенях, с распущенной по обнаженным плечам шелковистой косой? Она наклонилась над ларем, и я увидел сквозь просвечивающую — дверь была растворена настежь — ночную рубашку уверенную, крепкую и какую-то приземистую линию тела — от подмышки до щиколотки. Линия была плавной, чистой. Она что-то всколыхнула в груди — горло свела судорога, и я отпрянул назад, в горницу.

Самураиха ли не красива? И вообще кто осмелится утверждать, что они некрасивы, они — кормильцы? Нет, они красивы, конечно, но своей красотой, не такой, правда, как на картине одной известной художницы, где ядреная девка шоколадного цвета закатывает рукав посреди россыпей золотого, приятно зернистого — чуть тон взят светлее — хлеба. Я такого выставочного — без тени утомления на лице — экземпляра девушки нигде никогда не встречал, да и никто, по-моему, не встречал, включая и саму художницу. Так нам, горожанам, представлять их, деревенских, спокойнее. Совесть нас не грызет. Что им-то, в конце концов? Солнце, воздух, здоровый труд, здоровая пища.

Нет, каждое утро и по хорошей погоде идти в открытую степь трудно. К полудню намаешься: хоть бы скрылось на минуту, проклятое! Дышать нечем.

Грифель крошится. Страницы тахеометрического журнала прямо на глазах желтеют, становятся ломкими. Пот высыхает, и кожу отвратительно стягивает, губы до крови спекаются — не разлепить. Несмотря на отчаянную жару, три дня мы отработали лихо. Общелкали северо-запад — до самого шоссе. Бешеная гонка несколько притупила мысли о недобуренных скважинах, и я пока не решил, как поступить.

И вчера, и сегодня Верка опаздывала по неуважительной причине.

— Так дело не пойдет, — возмутился Воловенко. — Я ведь ее предполагал попробовать на записи, когда ты махнешь к Карнауху.

Час от часу не легче!

— Зачем мне ехать к нему? — спросил я.

— На промплощадке надо взять дополнительно пробы. ЛЭП тут потянут. Слышал?

— Давайте телеграмму пошлем.

— Нет. Ему лично передать надо. Иначе он отопрется. Скажет — не получал, и амба. Возвращаться сюда он не пожелает. У него свой план.

В общем, Воловенко знал цену Карнауху. Но, черт побери, эта история мне все больше не нравится. Даже если она завершится простым скандальчиком. Неприятная история. Как начальнику намекнуть? Значит, выдать, донести. Клыч обязательно прикажет Чурилкину докопаться — откуда сведения? Не клевета ли? Я в тресте без году неделя, и пожалуйста — склока. Допросят Дежурина. Он ни при чем окажется, и подводить его нельзя. Инспекцию гнать из треста — сложно, и скольких бурмастеров это заденет. Основы будут потрясены. «А-а-а, — заведет Абрам-железный, — я предупреждал. Хулиганье! Десять сбоку, и ваших нет. Оформляем непроверенных людей. В домзак их всех, хулиганов!» И хоть я в глубине души надеялся, что уголовной ответственности в данном случае не подлежу, засыпая, каждый раз представлял себя вместе с Кар-наухом и Воловенко на скамье подсудимых. Обчекрыженные под нулевку. В полосатых — серо-черных — пижамах с бубновым тузом на спине. Как в фильмах про иностранную жизнь.

Солнце виновато — печет без милосердия. В башке сумбур, а перед глазами продолжают мелькать кошмарные картины. Одна другой страшнее.

Воловенко, как назло, в отличном расположении духа. На Верку он прекратил сердиться и, пока реечники перемещаются по степи, философствует во все горло, одновременно подтрунивая над моей точкой зрения.

— Да, брат, кое-чего ты не сечешь. Как попугай заладил: романтика, романтика! А романтика — это душевный настрой, а не профессия. Это качество человечье. Иначе социализм наш — тю-тю. Смекнул? Нет романтических профессий, есть романтические люди. Самые романтические делают анализы мочи, без которых наши дети да и мы сами — к чертовой матери, ничего не стоим. Дунула эпидемия и — готово. Я, естественно, утрирую, чтоб тебе окуляр протереть.

Каков! Слова употребляет заковыристые. Я их понимаю, конечно, но не перестаю поражаться. Моя бабушка по материнской линии — бестужевка. Спать не ложилась без подобных терминов. Как влепит мне после многочасового спора, как влепит:

— Ты деградируешь не по дням, а по часам и больше не будируй столь неприятную для меня тему.

В перекуры Воловенко обожает валяться вверх животом, надвинув кепку на нос. Самураиха и Муранов далеко, по ту сторону шоссе. Дежурин отправился за водой. Верка следит, в какую графу я какие цифры записываю. Соображает математически значительно лучше меня.

Воловенко разглагольствует не стесняясь, на полный звук. В степи люди не боятся, что их неправильно поймут или подслушают, и потому склонны размышлять громко, рассказывать с подробностями, длинно, совершая отступления и свободно путешествуя по своей судьбе, куда занесет прихотливая память. В степи быстро добираешься до самой сердцевины, до самой что ни на есть сути характера; пустое пространство, как ни удивительно, роднит тебя с человеком или отталкивает от него сразу, а в народе, в людской мешанине, очень-то не пооткровенничаешь. В степи все мы лицемерим меньше, и не потому, что она так хороша, правдива, а потому что — зачем? Зачем лгать? Что делить? Иди себе своим путем, своей дорогой и думай про вечность, про эту огромность, про это богатство, и говорить неправду тебе расхочется, потому что незачем. Не переменит твоя ложь ничего в степи, ничего ты не выгадаешь, а лишь унизишь себя и испачкаешь.

Жара, желтое солнце, запах сухой травы. Время вроде исчезло. Все замерло вокруг в тишине, и только настырный — с воспитательной ноткой — голос Воловенко буравом ввинчивается в мозг.

— Фунт изюму в том, что у нас ерундовая партия. Нету к ней уважения. Один техник, один инженер или бурмастер. Но глина — о-го-го-го! Предмет для мужика первой необходимости. Алмазы ему — тьфу! Из алмазов коровник не сложишь. Кто в твоей литературе позволит себе накарябать, что геолог не романтик? В шею его моментально. Между тем именно мужики, а не мы, геологи, про которых поэты твои строчат, и есть главные романтики. Слыхал, как кривой квалифицирует: Кравцово безыдейно живет. Это пойми и почувствуй. Лев Толстой — надо прямо заявить — единый чуял, что мужик есть главный романтик и идеалист. Мужик, брат, живой корень жизни. Не только у нас, но и повсюду — в Америке, в Германии, пусть и в Шотландии. Он все пополняет, всему силу качает. И городу тоже. Где с мужиком порядок — там везде порядок. А ты — геологи, романтики. Экскурсии это, прогулки при луне. Мужик — он целую вечность в земле барахтается, и ничего, а геолог — сезон.

Многое из утверждений Воловенко вызывало двойственное ощущение. Я соглашался с ним, но что-то внутри и протестовало. Хороши экскурсии, думал я, усаживаясь на раскаленный футляр, не успев толком отдохнуть.

Теодолит опять превратился в пулемет. Постреляли часа два. Оторвались, закурили. Ну хоть бы начальник помолчал, так нет — давай жилы мотать.

— Геодезия — наука честная. Она серьезности требует. Иначе под суд спроворишь. Послали меня однажды инспектором в Среднюю Азию…

Кончится, боюсь, тем, что и к нам прикатит инспекция. Дежурин отрапортует: у меня лично совесть чиста. Я вашего сотрудника предупредил. Дежурин, безусловно, избегает вмешиваться в конфликтные ситуации. С подобным прошлым орденоносец Карнаух скрутит его в момент. И проверять Федьку никто не отважится. А у меня ни прошлого, ни настоящего. Я — новенький, а новенькому в коллективе укрепиться сложно. На новенького любой кивнет. Без авторитета Воловенко пропаду. Из-за чего мне вообще-то копья ломать?

— Завод-лилипут, полукустарный, — продолжал Воловенко, гоняя соломиной рыжую букашку. — Часть времени механическая формовка и «боковская» печь функционировали плохо. Ну, рабочий люд не горевал, вручную зарплата больше.

Господи, это он Степановку имеет в виду. Вдруг Дежурин ему капнул? Вот я испытания на честность и не выдержал. Он определенно по заданию Клыча и Абра-ма-железного его устроил, а ягненком прикидывался. Сейчас все разъяснится.

— Надо тебе прямо заявить — кирпичное занятие маловыгодное с точки зрения пети-мети. Труд почти неквалифицированный. Не сталеварский. Вот каждая сошка норовит кирпичик и удешевить.

Ага, Абрам-железный — знатный специалист по удешевлению.

— Где инспектировал я, принудилыциков собралось достаточно, заключенных. Шуровать было кому.

Пора признаваться. Не тюрьмы следовало дрейфить, а проверки. Влип, как кур во щи. Почему Чурилкин не предупредил?

— После тюрьмы за шесть сотен они вкалывали и благодарили. Но начальство все-таки решило возводить фундаментальные цеха. И закочегарили. Директор там был парень разумный, но четырехклассник. Добился финансирования, затребовал чертежи…

Нет, напрасно я трусил. Здесь, на степановском, нет никакого директора. Речь шла действительно о Средней Азии.

— Повертели синьки, повертели, в том числе и вверх тормашками. А главный инженер попался парень глупый и вдобавок самонадеянный. Я-де лично справлюсь. Я, мол, плевать желаю на геодезию. Посажу завод без всякого вашего Якова. Проектанты за нулевую отметку пометили борт «боковской» печи. Чтоб завод сидел на одной горизонтали. В главном инженере гордость взыграла, и он умолчал, что на чертежах нулевая отметка показана нечетко. Опытный бы догадался и без дополнительных данных от ОКСа, а что взять с пустельги? На будущее предприятие — гордость района — государство затратило золото. Табак, между прочим, продали в Финляндию, а оттуда искусственные сушила получили, транспортеры знаменитая фирма «Герлиц» прислала, бешикер, вальцы, вакуум-пресс и так далее и тому подобное. Замечательные приспособления. А из-за ерунды чего получилось? Из-за бахвальства, из-за нолика. Ни хрена хорошего, брат, не получилось. Пустельга всадил нолик не на борт печи, а на пол цеха-времянки. Какая ему разница? Что борт, что порог? Кирпич и так и так слепят, ибо план. Выдал строителям чертежи и умотал на курсы повышения квалификации. Милая штука — общежитие, курсанточки в перманенте, столовая по талонам. Однако курсы курсами, а что-то не пляшет. Четырехклассник опытом учуял. Заметался туда-сюда. В министерстве — люди привычные, там деньга течет без счету — терли, мяли, бекали, мекали, но составлять комиссию пришлось. Спасать положение надо. Подпортили крепко симфонию. Вот, брат, чем обернулось недобросовестное отношение к своим обязанностям. А еще гениальный Пушкин в повести о мужицкой революции «Капитанская дочка» писал: береги честь смолоду!

Так, понятно. Нулевая отметка. Бешикер, вальцы, вакуум-пресс. Финляндия. Знаменитая фирма «Герлиц». Дело — табак. Гениальный Пушкин. Благородный Гринев. Преданный Савельич. Мужицкая революция. Емелька. О, Емелька, Емелька… Привыкший к степи Пугач. Ему любая погода нипочем: «Я выглянул из кибитки, все было мрак и вихрь…» А я сейчас рехнусь от жары, упаду с футляра.

Снега, снега мне! Полцарства за пригоршню снега!

— Посадили его? — поинтересовался я, одолев головокружение.

— На полметра выше проектной отметки.

— Да нет, инженера?

Воловенко посмотрел искоса:

— Отозвали с курсов и выгнали, но вполне имели право.

Ему не понравился вопрос.

Проклиная почему-то фирму «Герлиц», я принялся набрасывать кроки. Цифры между тем сыпались градинами. Успевай подхватывай. Рельеф здесь ужасный. Курган, овражек, опять курган, кустарник. Ох рельеф! Воловенко требует точности. Дерево есть? Обозначь дерево. Старая кирпичная кладка? Обозначь старую кирпичную кладку. Не халтурь. Холмы, да ямы, да речка Кама, да городок Воркута… Не халтурь. Слава богу, что инженера не посадили,_ авось и у нас обойдется.

Когда солнце наконец погасило свой неистовый жар, соскользнув по миллиметру за горизонт, а прозрачная, затесанная по краю льдинка луны более четко проступила на небе — как сквозь промокательную бумагу, напитываясь каменной желтизной, Воловенко скомандовал:

— Шабаш! Не то ослепну!

Степной ветер глухо, насмехаясь, вернул:

Баш… пну…

Маленьким мальчиком в эвакуации я любил проводить зимние — североказахстанские — вечера возле «буржуйки», наблюдая за угольями, которые подслеповато и сонно, то слабо вспыхивая, то почти потухая, подергивались пепельной пленкой перед тем, как превратиться в черную жалкую кучку шлака. Я не мог оторвать глаз от серого и воспаленно-багрового, а к середине едва ли не белого — расплавленного — цвета.

Закат в степи напоминал огнедышащее жерло «буржуйки», и я даже чувствовал розовый пекучий отсвет на лице.

Красцая, оборванная слева и справа лента зари истончилась, а затем и растаяла, пока мы тяжело шли к селу, разламывая фиолетовые — стеклянные — сумерки и радуясь неровным потокам свежести, которые внезапно обрушивались на нас невесть откуда.

17

Утром по лазоревому небу текли высокие пышные облака. К полудню они на час-другой замерли недоступными сверкающими айсбергами, сохраняя очертания и задразнив мнимой призрачной — потусторонней — прохладой. Там, возле них, наверно, и располагается рай. Потом облака снова поплыли вдаль, величаво унося с собой последние надежды на ливень. А нам еще трубить и трубить. Ветер внизу, у земли, стих, время будто исчезло. Степь погрузилась в неподвижную жаркую вечность.

Сегодня я должен был сопровождать Елену к Карнауху, но Верка опять опоздала. Трудится она усердно, но спит — не добудишься. И причесывается долго. Пока не повенчает макушку рыжей короной — ни с места.

Воловенко надоела ее недисциплинированность, и он устроил внеочередной антракт, созвав собрание партии на промплощадке под навесом.

— Стригачева профильшпилилась, вот мы ее и взгреем. Сколько нам здесь торчать, если каждый захочет дрыхнуть, когда ему вздумается?! — строго сказал Воловенко. — Обсудим производственные показатели и отношение к порученному делу. В случае чего ударим по лентяям рублем.

Он обо всем пронюхал, ей-богу, и, конечно, улучив момент, разоблачит меня: «Перед вами вредитель, враг. Хватайте его. Он виноват в провале реконструкции завода».

А Карнаух? Ведь Карнаух тоже виноват. Как же я единственный в ответчиках? О Стригачевой он для затравки. Да нет, невероятно, не может того быть, ничего он не знает. Я просто от страха свихнулся. Или совесть загрызла?

Воловенко приступил к основному исподволь.

— Буду краток. — Он откашлялся в кулак. — Известно, что наш трест выполняет специальное правительственное задание. — Он помахал указательным пальцем над головой. — В общем, есть распоряжение об интенсификации, — еще на пороге пятидесятых годов повадились щеголять этим модным термином, — разведки местных стройматериалов для колхозов. Мы стараемся изо всех сил.

Держу пари, что Верка сейчас перебьет начальника и спросит, лукаво подмигивая: «Дядькы, а шо такэ интэнсификация?» Сорвет собрание, пролаза, как пить дать. Я характер ее изучил. Вот весь гнев Воловенко и обрушится на меня. Верка, однако, сидела притихшая, потупив долу очи.

— Изысканиями руководил тут товарищ Карнаух. Инженер Левин вскорости составит геологический отчет о результатах. Я лично полагаю, что природных ресурсов у вас богато.

При фамилии бурмастера Дежурин, хмурясь, отодвинулся — он дымил «козьей ножкой» рядом. Наш жульнический трест вызывал у него в душе немое презрение— давящее и обижающее недосказанностью. Лицо у Дежурина было искривленным, нехорошим.

— Когда Левин прикинет запасы, — продолжал Воловенко, — пожалуйста, товарищи труженики сельского хозяйства, наращивайте мощность своего предприятия, реконструируйте его. По проекту намечено возвести в Степановне Дом культуры, кинотеатр, универмаг и прочее. Особо пристальное внимание уделим детским комбинатам. Для девушек, которые намереваются замуж, очень завлекательно. Но кое-кому из вас определенно на судьбу односельчан наплевать, — в голосе Воловенко возникла прокурорская интонация.

Точно так директор моей школы Б. В. Брагин начинал свои тяжеловесные обвинительные речи: «Кое-кому из вас определенно на честь коллектива и его реноме наплевать…» Произносил он скучные назидания — что с трибуны, что в классе — всегда по писаному, регулярно спотыкаясь на слове «реноме». «Реноме» он совал куда надо и куда не надо. На нем Брагина будто заклинило. Впрочем, он себя проявил не бездарным учителем, не зверем и не тупицей. Имел среднее — политехническое — образование. Демобилизовался в чине лейтенанта, солидным и с брюшком, без больших наград, но зато с четырьмя желтыми нашивками ранения на груди.

— Возьмем, к примеру, товарищ Стригачеву, — продолжал нудить Воловенко. — Нарушая порядок съемки, она удлиняет срок выполнения плана. На первый раз объявляю порицание. Впоследствии ударю рублем! Кто желает самокритично выступить?

Никто, разумеется, не пожелал. Самураиха отирала пыль с парадных лакированных туфель, которые постоянно находились при ней. Муранов, сердито уклоняя глаза, слюнявил самокрутку. Дежурин нервно облизывал синеватые запавшие губы.

— Неужели нет желающих? — удивился Воловенко.

— Есть! — внезапно выплеснулась Верка. — Есть желающие! Растолкуйте, дядькы: що такэ универмаг?

Интенсификация ее не заинтриговала — она ей была без пользы, но по хитрому вопросу обеспечения промтоварами Верка, очевидно, решила дать начальнику самое настоящее сражение. Подумаешь, несколько раз припозднилась. У нее корова, сестра, мал мала меньше братья и жених.

— Що такэ универмаг? — опять удивился Воловенко. — Ты не знаешь, що такэ универмаг?

Он посмотрел на Верку в упор, справедливо заподозрив, что она издевается.

— Нет, не знаю.

И Веркино лицо, вытерпев раздраженный взгляд, осталось таким ясным, таким наивным, что обманутый Воловенко скомандовал:

— Объясни ей!

Хоть и ловкий начальник — боится уронить собственный авторитет, но девчонка его обштопала — вовлекла в спор.

— Универмаг, — промямлил я, вежливо подымаясь с опрокинутого ведра из-под цемента и ощущая шестым чувством близящийся конфуз, — сокращенное наименование универсального магазина. Вроде аббревиатуры: МТС, ЧТЗ, ХТЗ и так далее. Универсальный по-латыни— всеобщий. В многочисленных секциях универмага сосредоточены разнообразные товары: от помады, духов, лент, кружева и ботинок до мотоциклов, посуды, мебели и боксерских перчаток…

Дурак, я вещал механически-рекламным радиоголосом местной сети и в довершение приплел глупую детскую считалку — «В этой маленькой корзинке…». Ах, дьявольщина! Едва человек вскарабкается на пусть крошечный бугорок, получая право говорить, ему кто-то в глотку не иначе чужой гудок всаживает, и гудит он незнамо что и незнамо о чем. И волочит его, и мотает — то туда, то сюда.

— Хватит, — пресек меня Воловенко. — Тебе понятно, Стригачева?

— Нет, не понятно, — ответила Верка. — Ежели вы пустую халабуду отгрохаете, как в Старо-Алексеевке, то людям не треба. Ни лент тамочки нема, ни ботинок. А те самые — боксерские — купуйте себе на здоровье. Мотоциклы Василек токо в журнале бачил.

— На что же кажинный год весной цены занижают, коли у нас ничего нет? — едко подковырнул ее Муранов.

— То у городи занижают, а в Степановке все едино. Занижай, не занижай! Ни грошикив, ни промтовару.

— Прикрути фурыкалку, контра, — мрачновато бор-мотнул Муранов. — Макогон по тебе и по твоему бате-спекулянту соскучился. Ни промтовару… Будет промто-вар!

— Когда? В десятой пятилетке? Когда бабусею завикую? Я и даром не возьму.

— Товарищи к снабжению не относятся, — миролюбиво вмешался Дежурин. — Товарищи — землемеры.

— Ну и не барачь про помаду да про духи, ежели землемер и к снабжению не относишься. Не барачь, не трави девичье сердце. Я про маникюр мечтаю, и чтоб руки мне целовали, ровно в кино.

— Ладно, ладно, — успокаивающим тоном молвил Воловенко, — службой предлагаю все-таки отнюдь не манкировать. Юрий завтра обязательно должен отправиться на побережье. А теперь второе сообщение…

Под ложечкой екнуло. Вот сейчас он вскроет меня. Как испорченную банку консервов — с шипением и свистом.

— В конце съемки, — значит, спустя пару дней, — я приглашаю рабочих на вечер смычки. Ты, Муранов, приглашен, и ты, Дежурин.

Муранов тщательно втоптал окурок, дернул культей:

— Щедро, хозяин, по-капитански.

— Женщины, безусловно, не пьют, мужья у них ревнивые, им премия полагается — каждой набор парфюмерных изделий.

— А я в девках пока, у меня мужа нету. Я очинно желаю смыкаться. Я плясать прельщаюсь, а духи мне — ерунда, Василек в Кравцове может купить сколько хошь, даже «Красную Москву» с кремлями, — отбарабанила Верка, которая, естественно, возмечтала убить двух зайцев: и гульнуть на вечере смычки — покрасоваться да погордиться, и не проворонить премию.

— Ну спасибо, — засмущалась Самураиха. — Только денег ваших жаль.

— Не скромничайте, девушки, — улыбнулся Воловенко, довольный произведенным эффектом. — Это государство премирует за перевыполнение плана. Через бухгалтерию пропущу. — И Воловенко закрыл собрание: — Пора в поле.

Я моментально вообразил себе физиономию Абрама-железного, когда он наткнется в финансовом отчете экспедиции на копии товарных чеков:

— Эвон куда докатились! До парфюмерных наборов! Мало вам ревизий, мало вам ОБХСС? За что премию им? За что? За хорошую работу? А я, по-вашему, тружусь плохо? И моя жена тоже, и моя заместительница? Нас парфюмерными наборами не награждают. Нас награждают книгами — «Мадам Бовари» и «Анна Каренина». Пять сорок и восемь рублей. Итого — тринадцать сорок. За ваш счет — хоть хрустальные вазы, хоть сервиз на двадцать четыре персоны! Хулиганье! Вы доиграетесь, вы еще на собственной шкуре почувствуете, что за птица ОБХСС. Пока я существую — вы у Христа за пазухой!..

Так или приблизительно так в конце сентября завопит Абрам-железный в своем фанерном кабинетике, стены которого во время скандалов буквально содрогались от трубных звуков его голоса.

— Не пропускайте, не пропускайте через бухгалтерию — наживете себе неприятности, — всплеснула округлыми руками Самураиха и босиком пошла к реперу № 4 впереди нас, держа на отлете сияющие туфли, в которых лежали аккуратно свернутые носки.

Умная баба. И платье на ней каждый день праздничное. Сегодня в красный горошек. На патефон копит, а трепать новое не жалеет. И причесана она не по-деревенски. Волосы завернуты по-модному, валиком, набок, а не в старушечий пучок на затылке. Вся она подтянута, подобрана под одеждой. Идет не идет — плывет, бедрами покачивает, но не вызывающе, не похотливо, а с достоинством, благородно, с каким-то по-женски щедрым обещанием радости и даже материнства. Ступнями она не загребает, как Верка, безразличная ко всему, кроме своей сиюминутной выгоды. Ее нога касается земли легко, воздушно, идет она с разбором, не ленится обогнуть препятствие и приходит обычно быстрее и нас, и Верки, которая прет на манер бульдозера — прямиком.

Я возьми — нахаленок — да ляпни, а зачем, спрашивается:

— Где Самурай твой, Самураиха? Не сбежал ли от тебя?

Воловенко зло взметнул седой чуб. Женщина обернулась не сразу — лишь когда я опустил футляр у репера № 4. Ее голубые очи расширились и приобрели насмешливое выражение:

— Плотницкий инструмент трофейный в Запорожье на толкучку уехал продавать. Перебираемся в кубанские степи, на конный завод. Он хват-мастер и по лошадям. Ковочных гвоздей нынче почти не выпускают. Лошади, слышно, в отставке, а то рубанок он бы запрошлым летом бросил. Плечу надоело. Интерес какой еще у вас будет?

И, не дожидаясь ответа, пристроив туфли подальше от репера № 4, Самураиха направилась к рейке, опущенной в шурф.

Я остро ощутил и свое ничтожество, и ее спокойную презрительность. Захотелось умчаться куда глаза глядят, и это чувство стыда долго — весь остальной день до вечера — давило и угнетало меня. Зато путешествие к Карнауху показалось не таким страшным. Напротив, сейчас я усмотрел в нем освобождение от мелких и крупных неурядиц. Побеседую с бурмастером — человек же он, пригрожу в крайнем случае разоблачением и тюрьмой. Скважины он добурит, никуда не денется.

Ночью я взобрался на сеновал, спасаясь от духоты и методичного голоса Воловенко. Поужинав, он взял арифмометр в сад на скамейку и начал подробно объяснять принцип его действия Самураихе, которая присела рядом — очень близко, слишком близко, чтобы я не обратил на то внимание. Лунный луч в какой-то миг обвел и соединил их плечи серебристой каймой. И все это вместе взятое: мохнатые зловещие ветки, склоненные над арифмометром голубые лица, загадочный его стрекот в абсолютной, пронзительной тишине, бездонное черное небо с прихотливым по краям бисерным узором звезд — как наастрономической карте в атласе, неправдоподобно упитанная, круглая — театральная — луна, приземистая — косым углом — тень колодца и еще многие иные предметы и детали, таинственную жизнь которых и уловить трудно — не то что описать, — словом, весь окружающий мир виделся мне прекрасным, романтическим, далеким от грубой реальности.

Мне померещилось, что Воловенко обнял Самураиху и, целуя в губы, запрокинул ее тело назад. «Неужели она изменяет мужу?» — подумал я. Когда Воловенко успел ее соблазнить? Господи, нет, мне не померещилось.

Неловким слабым жестом Самураиха выпростала руку и вслепую, на ощупь поправила вздернутый край юбки, зажав ее между белыми полными ногами. Воловенко долго не отпускал женщину. Рука ее безвольно лежала на животе, изредка вытягиваясь вдоль тела, к бедрам и ниже, коленям, чтобы хоть чуточку защитить себя.

Я отлично знал, — я получил правильное воспитание, — что подсматривать гнусно, подло, бесчеловечно, но я не в силах был оторвать взор от приникших друг к другу людей, от этого лунного дымчатого свечения, которое томительно окутывало все, все, все — всю Степановку с ее неприступными глухими домами, прозрачными переулками и печальной разрушенной церковью, всю пустынную тревожную степь, всю вселенную с ее грозно молчащей глубиной.

Едва ли не последним напряжением разума я отстоял свою порядочность и, смежив веки, принялся упрямо считать белых, ускользающих из сумрака памяти слонов. Как в детстве.

Через минуту я крепко спал.

18

Есть у степных дорог любопытная особенность. Десятки машин проносятся мимо — вжик, вжик, вжик, остановишь, конечно, не обязательно, но в летнюю пору почти всегда, шофера, знакомого себе. Может, и не очень знакомого, а вроде где-то встречались, словом — не чужого. Зимой намучаешься, окоченеешь — и машин меньше, и не в подходящую им сторону, и вообще не сажают левых пассажиров — то ли боятся автоинспекторов и бандитов, то ли холод делает ребят равнодушнее.

Кто много, как я, побродил по земле с нивелиром, с геологическим молотком, с котомкой, тот знает — не даст соврать: припорошит белым, завьюжит — разговор иной. Уколет шофер глазами и помотает треухом: мол, спешу, спешу. Замерзнуть не позволят, но и пускают в кабину без энтузиазма. В зимней степи новый счет, новые порядки.

Степь необъятна, спору нет, а попробуй в ней разминуться. И захочешь — не получится. Муранов утверждает — и море что степь: в молодости, бывало, закатишься с братишками — матросами торгового парохода «Прелесть» — в какой-нибудь заштатный, не учтенный господом портовый кабак, покутить, пошарлатанить, на тебе: окликают, машут рукой:

— Здорово, Кузьмич! Каким ветром?!

И некуда тебе деться — обнимаешь неизвестного забулдыгу по-приятельски. Впрочем, не совсем так. С этим самым забулдыгой, который нарек тебя Кузьмичом, хотя ты Петрович или Сидорович, и фамилии которого тебе не припомнить, ты действительно встречался года гри назад в Керчи, в дешевой рыгаловке, и тогда еще горлянку друг другу чуть не перегрызли из-за пустяков. И не хотелось его больше увидеть до века, и не нужен он тебе, а вот поди ж — среди тысяч и тысяч матросов судьба подкинула, подсунула именно его.

— Непреложный закон необъятных пространств! — сформулировал Муранов, рассказав несколько подобных баек. — Во время отступления в степи, под Одессой, ночью, мы с двоюродным лоб в лоб стакнулись, а десять лет — врозь. Он на Балтике служил. Непреложный закон необъятных пространств! Разойтись и в море, и в поле трудно. Что-то притягивает одного к одному. Как магнитом. А в деревне соседа и на километр отшибает.

Добавлю, что не только случайных людей подкидывала мне степная дорога, но и — пусть редко — попутчиков удивительных, поразивших и внешностью, и характером, и всей своей незаурядной жизнью. Ну разве встретишь в коридорах университета человека с биографией? Слава богу, что я провалился, а то и писать не о чем было бы.

Я ужасно обрадовался, когда Елена взмахом косынки застопорила дребезжащий грузовик, и, раскрыв дверку, я обнаружил за рулем — кого бы ты подумал, читатель? — Старкова.

— Здорово, Старков! — приветствовал я его, будто родного, а не двоюродного. — Здорово, Старков!

— Наше вам с кисточкой, — степенно ответил он, не узнавая или делая вид, что не узнает. — Я на побережье, а вы?

— И нам туда, — улыбнулась Елена.

Рядом с шоферским местом сидел худой старик в синем шерстяном костюме и в полотняной фуражке, натянутой на лоб. Он был так худ, так с виду слаб, так беспомощен, что не страдал, вероятно, ни от жары, ни от пыли и уж безусловно не потел. А солнце между тем с утра припекало.

— Ну, прыгай, девка, в кузов, — пригласил Елену Старков.

Старик, однако, вылез на подножку и сказал:

— Вы, девушка, пожалуйте в кабину. Здесь вам будет приятнее.

Несмотря на свою тщедушность и низкорослость, он довольно бодро вскарабкался по колесу в кузов, не обращая ни малейшего внимания на наши энергичные и смущенные протесты.

— Ты когда «козлик» поломал? — спросил я Старкова, угостив его для смычки папиросой.

— Отгонялся «козлик», отъездился позавчера. Кро-левец водителей подчистил. Урожай у него — сумасшедший, — ответил Старков. — Потонули «Зори социализма» в зерне, даже райкомовских в прошлом месяце мобилизовали. Семенной фонд велено им возвратить. Глупое занятие — зерно мотаем туда-сюда.

Возле борта старик аккуратно устроил из мешков и брезента удобное лежбище. Нечто вроде хала буды.

Грузовик выехал на середину шоссе, и мы помчались к побережью под гудение почти неощутимого ветра, который минутами, чудилось, приносил с собой запах морской соли и подгнивающих на жаре йодистых водорослей.

Далеко за селом — там, где последний вираж серпантина плавно заворачивался на юг, желтел забор с красными флажками. Отсюда и вглубь, по достаточно длинному отрезку асфальта, тянулись россыпи медной— влажной от недавнего ливня — пшеницы, похожие на игрушечные горные кряжи с отрогами. Старков сполз на едва намеченную сероватую колею и газанул, завивая облаком пыль.

Через одинаковые промежутки в зерне торчали пугала. На одном была лихо — с заломом — напялена коричневая велюровая шляпа. Сдуло с командированного начальника — и обручем да вприпрыжку — в степь! Ребята отыскали, приспособили. Пугало напоминало мне бедного, но гордого испанского крестьянина с иллюстрации к «Дон Кихоту».

Женщины в разноцветных майках и черных сатиновых шароварах деревянными совками лениво ворошили пшеницу, подгребали ее, разравнивали — чтобы солнцу сушить сподручнее. У подножья кургана ребята жгли костер. Я позавидовал им. Небось картошку пекут. В эвакуации я научился есть ее целиком, неочищенную, с бронированной обугленной коркой. Мама иногда баловала по воскресеньям, если топила плиту. Но из золы лучше. В ней, в картошке, появляется какой-то необыкновенный привкус дыма, вечерней свежести — привкус раздолья, привкус свободы. Крупные соляные кристаллы скрипят на зубах, горчат, и масла бы сюда не худо, но все это пустяки, главное, что горячо, мягко и вдоволь. Болят губы, нёбо, слизистая поверхность щек будто взбухла, язык задубел — как неживой, но подождать, пока чуть остынет, не хватает сил. Фукаешь на нее, фукаешь — до ломоты в скулах, до головокружения. А случится, и луковицу кто-нибудь отжалеет, и ржаную горбушку… Пир гастрономов эпохи упадка римской империи.

Старков затормозил, высунулся из окна.

— Автовесы на элеваторе перекорежило, — к чему-то пожаловался он. — Водителям полопать негде. Одна резюме: родина велит. Да врут, поди, родина ничего подобного не требует. Что за родина, если она требует голодухи? Это Журавлев требует.

Имея некоторый опыт общения со Старковым, я предположил, что намекается на магарыч. Однако я жестоко ошибся. На сей раз его переполняли смутные, непостижимые для меня чувства.

Старик рядом уныло дремал. Он и раньше не глядел по сторонам, не навязывался ни в рассказчики, ни в собеседники, ничего не выспрашивал, а, затенив козырьком фуражки лицо, поклевывал носом в такт движению.

— Полундра, маркиз! — И Старков опять высунулся из окна, сбросив на зигзаге скорость. — Видал мин-дал? Не иначе — в Колондайке американском. Кролевца привезти — убил бы. По золотишку жарим. И золотишко-то, хлебушко то есть, в щели наши дурацкие сыплется. Я полагаю, что с трехтонки 14–62. И так везде. И что творится, когда гонят урожай? Сердцу смотреть невозможно. Наша щель всем щелям щель. У иностранцев прорвой зовется. Ешь, земля, не жаль — сводку даем на корню. У фрицев автобаны зеркальные. Чашку с кофеем держи — не шелохнется, а выжимают — сто, сто двадцать. — Старков осторожно объехал выбоину в асфальте. Выбоина очень пригодилась ему, как связующее звено в филиппике. — Из Берлина в Нюрнберг фюрер автобан пробкой ухитрился покрыть. Видал миндал?

Упругий неслабеющий ветер с остервенением хлопал краем брезента. Я часто перегибался через борт, чтобы лучше слышать Старкова, даже шея заныла. Подобным манером мы промчались некоторое расстояние.

— Файки еще имеются? — и Старков выразительно чмокнул.

Я протянул ему пачку папирос. Я владел блатным жаргоном.

— А синички?

Я подал в окно и коробок. Теперь курево обратно, по всей вероятности, не выманить. У меня возникло ощущение, что он и разговор затеял, чтобы снова взять у меня хорошую папиросу. Я не жадный, не копеечник, хотя и зверски экономлю, но это ощущение — а потом и уверенность — укрепилось во мне.

— Спасибо, маркиз, — крикнул Старков. — Площадку под сушку зерна не вредно бы им заасфальтировать. Лень каток приволочь. Так их и так! Не ровен час, в горячке задавишь бабу.

Старков поливал все подряд: впрочем, как и в первый вечер. Он был прав на сто процентов, и ежу ясно; но его правота и в особенности ссылки на немецкие автобаны ужасно раздражали, вызвав у меня ответную реакцию. Мне захотелось поругаться с ним и доказать ему, что дороги у нас по крайней мере не хуже, чем в Германии, что пшеницы у нас завались и сытнее она, что его пыхтение ни на йоту не отличается от вражеской пропаганды и отвратительного преклонения перед капиталистическим Западом.

Я с тоской следил за уплывающим назад щедро просыпанным зерном — вот здесь чуть больше тряхнуло, вот здесь чуть меньше, — так и не отыскав аргументов для возражений. Я подумал, что из уст левака и сквалыги слышать правду вдвойне неприятно. Я молчал, стараясь подавить вскипающее негодование.

— Насчет пробки тебе набрехали, — единственное, что я злорадно выплеснул из себя. — Никакой пробковой трассы Берлин — Нюрнберг нет и быть не может.

А вдруг есть? Вдруг действительно фюрер приказал покрыть автобан пробкой? Какой-нибудь заграничной? И вовсе это не байка, не утка, не плод досужей фантазии?

Затрясло мелким бесом. Пошла щебенка. Ах ты господи, душу выймет.

Старков притормозил у дома дорожного мастера. Побежал к колодцу, зачерпнул воды — напился, залил радиатор, опять принес ведро с кружкой и угостил Елену.

— Полундра, маркиз, дышишь?

— Конечно.

— Через час будем у Корсак-могилы, — сообщил Старков.

Я к нему несправедлив. Ну въедливый он, ну нахальный, до денег охочий, но не враг ведь. Не чужды ему благородные принципы.

— По щебенке быстро нельзя. Если сзади дурень мотоциклист приклеется, убью свободно. О прошлом годе Васька Бугай дернул — голышом прямо в лоб закатил лейтенанту Богачеву. А не преследуй, автоинспектор! Скроили дело, шлепнули срок.

Он во второй раз со вкусом кадыкасто выглотал целую кружку, отер рот ладонью и закурил без стеснения из моей пачки. Затем, дымя ядовито синим, он скрылся в доме и долго не возвращался. Старик по-прежнему дремал в кузове, а мы с Еленой молча стояли среди облепившей нас жаркой тишины и смотрели, куда указывало стрелкой шоссе — вдаль, в сузившуюся и замершую точку на горизонте. Капал мазут, тянуло расплавленным асфальтом и пылью.

Елена прошептала:

— Чуешь море?

Я ответил:

— Чую, — хотя никогда не пользовался этим словом и, кроме того, в данную минуту обонял лишь всем нам хорошо знакомый аромат, который источает горячим летом грузовик у обочины.

Елена собирала в пучок мягкие растрепанные волосы. Я видел незагорелую нежную кожу на тыльной стороне ее рук, с голубыми веточками возле подмышечных впадин, и розовую бретельку бюстгальтера. Сердце мое сжалось от смутных и стыдных желаний. Если бы не старик, я поцеловал бы ее.

Пришел Старков, втиснулся, почему-то матерясь, в кабину и взял с места в карьер, насилуя утомленный двигатель.

Степь распахнуло напополам. Она закружилась, завертелась, отлетая за спину двумя полушариями, и там, за спиной, уже не разделенная скоростью, соединялась шоссейным швом в желтое убегающее пространство.

Щебенку наконец оборвало, и мы, подпрыгнув на уступе, помчались по лысому асфальту. Серая точка впереди внезапно расплылась. С каждой теперь сотней метров она набухала матовой синевой, резко отграничивая себя цветом от неба. В груди затрепетало, под ложечкой сладко и волнующе заухало, заплескалось. Едва уловимый запах пробился сквозь бензинную тошноту. Он не мерещился, он был, он существовал. Так в детстве пахла вода в аквариуме.

Перед милицейским постом Старков свильнул в проселок. Кузов подкинуло на ухабе: трам-пам-пам. Эх, автобанщик! Пробка тебе в горло.

Старков вылез на подножку:

— Алло, маркиз! Отдавай швартовые. Корсак-могила вон за тем курганом, а напрямки вам выгоднее. Гони четвертак. За спасибо не катаю.

Я не желал омрачать прекрасную, единственную в моей жизни поездку и безропотно, без сожаления расстался с громадной суммой. Старик ничего ему не уплатил.

— Спасибо, Старков, — сказал я. — Все равно спасибо!

Он с размаху захлопнул дверцу, зыркнув из-под выгоревшей бандитской челки — мог бы содрать еще, и пропал без следа в серебряном мареве пыли, которую

сам же заклубил колесами.

Старик облегченно вздохнул:

— Очень грубый парень. Я провожу вас удобным путем, и вы скоро найдете своих друзей. Вы ищете геологов?

Я посмотрел на него, отметив контраст между совершенно незначительной, обыденной, даже пресной, физиономией и изысканным, несколько старомодным способом объясняться.

Мы не возражали, хотя были бы не против продолжить путешествие в одиночестве.

— Позвольте познакомиться, — сказал старик, снимая перед Еленой фуражку. — Меня зовут Красовский, Юрий Александрович Красовский. Меня на побережье хорошо знают, — добавил он и многозначительно улыбнулся.

Мы, однако, ничего не слышали о нем. Красовский несколько секунд подождал нашей реакции и, не дождавшись, продолжил спокойным голосом:

— Я местный краевед, хранитель, так сказать, этого края. Я здесь живу тридцать четыре года. Пойдемте, пойдемте со мной.

Несмотря на долгую жизнь в захолустье, Красовский сохранил облик галантного человека, привыкшего к женскому обществу.

Красовский отправился вперед, и буквально минут через десять — пятнадцать, попетляв между холмами, мы очутились на берегу.

Море подступило внезапно. Я не успел приготовиться к его появлению. Услышав неясный шум, я поискал глазами, откуда он, и наткнулся пониже на извилистую линию, под которой плескалась черная вода с клочьями грязной пузырчатой пены. Серая галька плотно, без просветов покрывала узкую полосу почвы. Казалось, что гигантский ископаемый ящер в чешуйчатом бронированном панцире лениво подставил под волны свой бок. Было пустынно и глухо. Солнце здесь утратило свою жаркую мощь. Охватила сырость, как будто мы попали в ущелье. Подальше, почти из стекловидной глади, конусом вздымалась гора, верхушку которой окуривало синим, коричневым и белым.

— Немножко суровый, неласковый ландшафт, — проницательно глядя на нас, произнес Красовский. — Вблизи Корсак-могилы самый неприятный участок. В поселке берег веселее. От нового пирса по тропе вы дойдете до карьера…

И он подробно объяснил нам дорогу.

— Если будет охота и время, приезжайте ко мне на экскурсию. Спросите, где дом старика Красовского, — он с удовольствием выговорил свою фамилию, — и вас любой мальчик проводит. Я живу рядом, а окрестности здесь прелестные — нигде на побережье Азовского моря вы ничего подобного не отыщете. Жаль, что сюда редко заглядывают путешественники.

Приподняв с головы фуражку на манер котелка, Красовский распрощался и бодро зашагал по своему маршруту.

Впоследствии я обратил внимание на то, что в степи, на первый взгляд такой оголтелой, пустынной, разбойной, очень часто встречаешь обходительных, ласковых людей. Побудешь с ними недолго, а сохранишь приятную память. Вроде ничего и не произошло, но манеру Красовского говорить с чужими ему людьми не на каждом углу встретишь и в городе. Приветливость — один из степных законов, он в обычае. Каждый знает, не разминешься здесь, не потеряешься. И самому придется из того же колодца воды хлебнуть.

С моря ударил свежий, холодный ветер. К солнцу по-воровски тихо подкрались темные мохнатые облака, и короткие лучи его ножками циркуля разъехались широко в стороны. Из глубины, оттуда, где недавно стерлась грань между водой и небом, на распластанных фиолетовых крыльях к нам летел сумрак. Ночь была еще в отдалении, но она слала своего гонца — ранний вечер.

19

Высоко взбрасывая молоток, Федор Карнаух заколачивал ящик с керном, прижав планки босой ступней. Обожгла неловкость, что Елена тоже смотрит на эту сильную, когтистую, испачканную глиной ногу. Я опознал его без колебаний, хотя мы встречались мельком единственный раз в коридоре. На голые плечи бурмастера была наброшена потертая ленд-лизовская куртка из шевро. Во время войны их распределяли гражданскому начальству в придачу к регланам с воротниками из коричневой полированной цигейки. Молния медного цвета, блестящая. Задергивалась она как по маслу, с еле уловимым треском, олицетворяя своей гибкостью и безупречностью работы великие достижения американской техники. Здорово сделано! Комплекты предназначались не для моряков или полярников, а для обыкновенных штатских шоферов междугородных рейсов. По пуговицам ясно. Карнаух — оборотистый малый, пошуровал и добыл дорогую штучку. Полотняные брюки, закатанные до колен, правда, не вязались с шикарно выношенной кожанкой, но и в таком несоответствии проскальзывало некое щегольство, некое джентльменское пренебрежение к своей внешности.

Ну и пижон Карнаух, ну и пижон. Мне до него семь верст щи лаптем хлебать и все через пень-колоду. Вдобавок на левой руке у бурмастера недоставало пальцев, кисть чуть скрючило. Фронтовик, герой, медалями позвякивает. Рана не бог весть какая, но в почете — инвалид и обслуживается в парикмахерской без очереди.

По атмосфере, царившей на площадке, ощущалось, что Карнаух спешил. Долбал грунт круглосуточно, в две смены. Ночью скважины подсвечивал «летучими мышами» и кострами. Выжженные плямы то здесь, то там слепо зияли в изумрудной сочной траве. Даже питался он не в чайной. Опорожненные консервные банки грудами валялись под навесом. Когда хочет и надо — умеет, умеет дать стране уголек. Кроме того, здесь, вероятно, и не схалтуришь. Объект более сложный. Инженер Левин, чтобы составить отчет, прибудет сюда собственной персоной, что в практике треста не часто случается. Обычно инженеры довольствовались материалами, которыми их снабжали бурмастера и промышленная лаборатория. У Карнауха еще ЗИВ отогнан на артезианскую, если верить Дежурину. Одним словом, он просто разрывался между своими обязанностями.

Карнаух пристально посмотрел на меня, не узнавая, потом безразлично кивнул Елене:

— Ну, чего теребишь?

Елена объяснила чего. Слушал без интереса, вполоборота, поигрывая бровями. Хмыкнул. Смачно шлепнул плевком.

— Понятно. А это что за явление в коробочке? Новенький? Зачем Сашка тебя прислал? Ты что — инспектор?

— Нет, не инспектор. — И я, в свою очередь, принялся объяснять цель приезда — торопливо, спотыкаясь и, к своему ужасу, с угодливыми интонациями.

Карнаух опять хмыкнул. Презрительно и высокомерно скривился. Поднял искалеченной рукой комок глины, помял, сердито буркнул:

— Катитесь краковской обратно — вот что я вам отвечу.

Глина крошилась, комковатым дождем барабанила по ящику.

— Скажи Воловенке — нехай ерунды не талдычит. Бабьи это капризы! Почему из-за нестыковки с ЛЭПом я три шкуры с себя содрать должон? Абрашка супротив меня и так Клыча заточил. Пусть оформляют заказ по новой, согласовывают законно с трестом, а после Никополя поглядим еще. Ваши высоковольтные мне до бениной фени. Я без Чурилкина и Левина не тронусь. Я инженерное задание выполнил на сто процентов. Акт в кармане.

Издевается, сукин сын, нагло врет и не краснеет. Ей-богу, специально морду задубил, чтоб не краснеть. Сам жульничает, а за финансовую дисциплину прячется. Мол, согласовывайте, а я пока в Никополь улепетну за песнями. Там тоже план, там тоже ждут, там тоже люди и тоже советская власть. И они не обязаны страдать из-за местных — степановских — головотяпов. По форме правильно, но по сути — грабеж государства.

— Но вы ведь возвратитесь поздней осенью? — взмолилась Елена, и голос ее задрожал слезами. — Без отчета реконструкцию никто не позволит. Вы обещали Цюрюпкину, что все будет в порядке.

— Я про ЛЭП тогда ничего не слыхал. Это вы уж извините-подвиньтесь, — резонно заметил Карнаух. — Я про ЛЭП ничего не слыхал, и в инженерном задании Левин о нем ничего не пишет. Головотяпы у вас сидят, а мы расхлебывай. Левина кондрашка хватит с вашим дурацким ЛЭПом. И Чурилкина в придачу. Я из Никополя телеграмму получил, меня Клыч туда выпирает. А ты требуешь, чтоб я обратно штанги тарабанил.

— Кстати, Федор, если говорить о сроках, то вам у нас возни на пару дней — изменить направление выработки — и все! Если партия из этого района перебазируется — раньше чем в ноябре вас не жди.

Ясно, что время его поджимает. Ясно, что ЗИВ без присмотра он не оставит. Будет теперь вилять да волынить и начальство за нос водить.

— На мне Никополь висит — механическое бурение, потом Одесса и опять в Кишиневе механическое бурение, а на праздник я, между прочим, к бабе намыливаюсь. Я, между прочим, тоже человек — по шесть месяцев не вылезаю из командировок.

Что-то он долго жует мочалу, что-то его беспокоит, тревожит. Или чует кошка, чье мясо съела?

— Нет, нет и нет. Согласовывайте через трест. Руководству виднее. А я свои возражения высуну. Может, моча в башку еще кому стукнет… Воловенко мне не указ, не главк он, не член правительства, чтоб распоряжаться, — и молоток в руке Карнауха замелькал с удвоенной энергией.

Шляпки гвоздей сочно вминались в дерево, образуя вокруг себя покатость. Одна планка не выдержала — треснула.

— Катитесь краковской обратно, — повторил он с раздражением. — Нечего здесь вынюхивать. Я действую в соответствии со служебной инструкцией о проведении изыскательских работ геологоразведочным трестом Министерства местной промышленности. И точка. Изменят инженерное задание — пожалуйста. Я солдат— приказано на северо-запад? Иду на северо-запад. Прикажут на юго-восток — пойду на юго-восток. Я на шоссе там могу залезть. Мне Левин голову открутит. Катитесь краковской обратно — железно вам советую. Эх вы, разве так дела делают?! — И он мерзко ухмыльнулся, пнув ящик пяткой. — Готово, тезка! — позвал он рабочего. — Вали на телегу.

Ну, сейчас мой черед, никуда не денешься. Проверим, на что я гожусь.

— А как дела делают?! И вообще, чего ты нас гонишь — земля принадлежит народу, — медленно отчеканил я, стараясь привычной формулой унять бешено ударившую по телу дрожь. — Давай потолкуем и про иные варианты.

— Я с тобой гешефт не собираюсь вести, — и мне померещилось, что Карнаух передразнивает Абрама-железного. — На площадке я хозяин, я купец. Если штанга тебя, суслик, ненароком трахнет, прокурор за зябры — кого? Меня, бурмастера. Посему отзынь на лапоть. Не утомляй!

Ах, вот оно что! Он решил — перед ним суслик, желторотый цыпленок, полевая мышь. Но я поднаторел кое в чем за считанные дни командировки. Ей-богу, поднаторел. Суди, читатель, сам.

— Зато я с тобой гешефт имею, — прошипел я, сцепив зубы. — Зажми фурыкалку, купец.

Получилось недурно, особенно последнее про фурыкалку. Баш на баш. Он мне гешефт — я ему фурыкалку в носаря. Однако проклятая дрожь не утихала. Гусиной кожей, горячим ознобом ползла по телу. От коленей — вверх.

— Ладно, сифонь, школяр. Кличку твою запамятовал. Не то ты Шавка, не то Кутька.

Что-то, однако, в моем тоне его настораживало. Я по манере обращения определил. Не в спокойствии он, не в благополучии.

— Отойдем, — кивнул я. — Отойдем, Карнаух.

Не хотелось, чтоб слышали Елена и рабочий, очищавший от глины стакан. Порядочно ли сор из избы на первых порах выносить? Трест позорить, Клыча Са-медовича, Воловенко?

— Девка — драке не помеха, а для молодца утеха, — проговорил он безлепицу собственного, по-видимому, сочинения и неприятно, непристойно засмеялся. — Ай раскочегарила?

Он был ужасен, отвратителен, гадок и подл. Он был для меня исчадием ада. Он принадлежал к миру Старковых, к миру рвачей и выжиг, к миру тех, кто после «Большого вальса» подстерегал меня — ни за что ни про что — в дремучем кустарнике, а я, Елена, Воловенко, Цюрюпкин, Муранов, Антоневич, Дежурин, даже ни о чем не подозревавшие Верка и Самураиха представляли совсем иной мир, лучший, но более уязвимый, более шаткий, потому что мы сплошь и рядом оказывались бессильными против обмана и лицемерия, против воровства и беззастенчивой демагогии. Когда мы встречались с нахальными подонками, мы чувствовали неловкость. Стыд охватывал нас, и зачастую мы начинали юлить, представляя дело так, что подонки не совсем уж подонки. Сколько раз я обращал внимание на это странное — голубиное — качество у людей, и у крестьян, и у рабочих, и у интеллигентов. Поймают вора и пожалеют его. Оскорбит их пьяница — они и пьяницу пожалеют. Только когда ножом их пропорят — спохватываются.

— Я намерен побеседовать с вами конфиденциально, — со смешной, вероятно, для окружающих важностью продолжал я и, открыв настежь забрало, ринулся в сражение на подкашивающихся — росинантских— ногах.

— Чего? — протянул Карнаух. — Чего тебе официально надо — никак в толк не возьму.

Я не удержался и в душе позлорадствовал, что он перепутал слова — официально и конфиденциально. Впрочем, я сам не был тверд в понимании их таинственного иноземного смысла.

Елена, потупившись, отошла к бочке выпить воды. Ничего путного от моего вмешательства она не ожидала.

— Александру Константиновичу я передам, чтоб ерунды он не талдычил. Вы так выразились? — Я взглянул прямо в глаза Карнауху, надеясь, что в них удастся прочесть просьбу о смягчении формулировки, но он лишь согласно качнул головой: вот-вот — не талдычил! — А что скважины от номера седьмого до номера двенадцатого схалтурили и про артезианскую тоже передать?..

Что касается последнего — я взял его на пушку. Дежурин, как мы помним, никакими достоверными данными не располагал. Карнаух выслушал с вниманием, ковыряя гвоздем мозоль на беспалой руке. Не сразу он оторвался от своего увлекательного занятия, чтоб лениво посмотреть в мою сторону, именно в мою сторону, а не на меня.

— Воловенко унюхал али разлягавили?

— Допустим, я унюхал.

— Значит, разлягавили. Потому что ты — пустое образование. Дырка от бублика.

Он совершенно не испугался и даже вроде бы обмяк, не утратив вместе с тем своего нахального — хулиганского — достоинства.

— Интересуюсь, кто? Дед или чечмек, который жаловался, что я ему недоплатил? Абрашке поспешили клепануть?

— Нет.

Он уяснял себе степень опасности.

— Смотри-ка, — с изумлением промямлил. — Кому понадобилось? С номера седьмого, говоришь, по номер двенадцатый?

С ним полезно придерживаться абсолютной истины. В истине — сила, а он к силе чуткий. Забрезжила розовая надежда, что он мелкими шажками пойдет на попятную, и мы заключим соглашение.

— А почему не клепанули? Молнию отстучали бы. Доносы аккуратнее любовных цидулек доставляют. Абрашка — сноровистый, клеточку отыщет старшего техника. В благодарность. Это у нас — в момент. В зарплате подравняемся.

«Как он на свой мизерный оклад семью умудряется кормить? — мелькнуло у меня. — По ведомости разница в три сотни. Однако он скотина. Жаль, что терзался из-за такой скотины. Что ж, он полагает, я за копейку душу заложу?!»

— Думал: ты — человек, а Воловенко, учти, только о ЛЭПе заботится. Ему скважины неизвестны. Ну, грузишь штанги?

Я сознательно перешел на «ты». Для солидности. Если не пронять до селезенки — финита ля комедия. Что тогда?

— Осторожнее на виражах. Шмякнет о борт — челюстей не составишь. Что ж я, по-твоему, не человек?

Он прав — оскорбления излишни. Вдобавок мой подбородок не пригоден ни для хуков, ни для апперкотов. Составить челюсти будет не легко. В локтях заныла тошнотворная слабость. В настоящей стычке мне несдобровать. Он мужик заматерелый. Не Андрей, не Савка — не мелюзга. Кисти пудовые. Выпуклые, узловатые вены налиты темной кровью. Хлобыстнет — с катушек кувырк. Наверняка беспощадный. Наверняка ему без разницы, куда кулаком попасть. А мне не без разницы. Во время школьных потасовок я всегда волновался, трусил. Бил не с маху, а тычком и в последний момент сокращая мускулы. Не дай бог, изуродую. Совестно, жалко, а потом — родители, милиция, суд, тюрьма. Хотя изуродовать я, разумеется, никого не способен. Удара того, к счастью, нет.

Чудовищно жизнь устроена. Он схалтурил, я засек, и я еще чего-то боюсь. Ведь, по справедливости, он должен бояться! Он!!! Немедленно грохнуться на колени, раскаяться и поблагодарить меня за то, что я спас его, указал ему на ошибку и помог ее исправить. Но Карнаух почему-то не спешил грохнуться на колени. Он не пожелал участвовать в школьной сказочке, которую на протяжении десятка лет, невзирая ни на какие суровые факты и явления действительности, упрямо сочиняли учителя и пионервожатые вкупе и при активной поддержке моей мамы. К их неудовольствию надо сознаться, что речь в ту незапамятную, неладную пору шла о том, чтобы мне самому устоять в этой катавасии, не пошатнуться, не грохнуться на колени, не вляпаться мордой в грязь, сохранить свое достоинство и право называться честным человеком. А я был, как шутили, тольки-тольки из гимназии. Я был свеженький, свежевыпеченный. Пирожок с начинкой. Булочка, батончик. У меня из дурацкой башки еще не успели выветриться их прекрасные и, главное, — полезные советы.

— Извините, рефери, — сказал, паясничая, Карнаух, безусловно приняв какое-то решение.:— Идите вон в желтый дом с краю — к Михаилу Костакису. Там пожрать дадут и переночуете на сеновале. Я мигом грузовик с пробами в город отряжу.

Постепенно его интонации приобрели теплый оттенок. Он белозубо — по-приятельски — хохотнул, прямо на глазах превращаясь в своего парня:

— Идите, идите, не тушуйтесь. Небось голодны с дороги как собаки. Мишка накормит — пальчики оближете.

Подняв чемодан с инструментами, он направился к рабочим, которые закрепляли муфту. Отстранив их локтем., он схватился за ключ, нажал, и пошла она, милая, пошла как по маслу.

Я отер лоб. Инцидент, по-моему, исчерпан. Собственно, что случилось? Из-за чего сыр-бор разгорелся? Состоялась обыкновенная мужская беседа. Боевая ничья. Карнаух неплохой малый, не закоренелый, в общем, преступник. Конечно, его с панталыку сбили дурные товарищи и частые командировки, то есть отсутствие рядом спаянного дружбой коллектива. Я быстро, на всех парусах с превеликой охотой, — если не с восторгом, — возвращался в любезную моему сердцу сказочку, которая не требовала от меня ни смелости, ни упорства, никакого напряжения ни ума, ни воли и в которой мне было так уютно, не страшно, привычно и по-мещански спокойно.

Не стану томить тебя, читатель. Я жестоко пожалею о своем возвращении. И в весьма скором времени.

20

На юге — не то что на севере — малиновое солнце за горизонт садится круче, перламутровый свет над морем держится меньше, сиреневый, с розовой каймой вечер наступает скорее. Покроют волны макушку солнца, и считай — день отгорел. Сумерки здесь, на юге, мягче, бархатистее, но, сгустившись, они превращаются в вечер такой темный, такой непроглядный, что диву даешься — неужто час назад рядом что-то существовало — берег, гора, море, а теперь ничего нет, все исчезло, сгинуло, растворилось в изначальном — черном — мраке, и только из бездны накатывает мерный шум.

А луна? Чем же занята ласковая неторопливая луна? Освобожденная тучами, прославленная царица ночи скупо высвечивает ближайшие предметы — маленький кусок берега, задранный нос баркаса, кончик мачты, угол покосившегося сарая, а впереди она рисует знаменитую, трижды воспетую дорожку, какой ее изображают живописцы и которая действительно похожа на утончающийся белый зигзаг. Луна лишь подчеркивает тьму, обступающую справа и слева, подталкивает туда, в нее, заманивает, обещая что-то, к чему неосознанно стремишься.

Зачем нам, спрашивается, в преддверии всего этого, в чудесные теплые сумерки, тащиться к какому-то неизвестному Михаилу Костакису в надежде получить презренную пищу. Поесть, разумеется, в кругу сослуживцев недурно. Но имеем же мы право по конституции на отдых, на свою личную жизнь?

— Какая конституция, какая вам в командировке конституция? — вскрикивал Абрам-железный, комментируя претензии бурмастеров и геодезистов. — В командировке надо трудиться от зари до зари. И не пить водку, и не праздновать труса. И экономить денежки государству!

Нет, решил я, ужин и сеновал мы раздобудем, чай, не в пустыне. Завтра воскресенье, и я воспользуюсь своим законным; хотя зверек совести все-таки грыз — без году неделя в тресте, а права качаю. Я мечтал побыть наедине с Еленой. Неясные ощущения томили меня.

Почти не сговариваясь, мы пошли в противоположную от желтого дома сторону. Утром, пораньше, двинем к Карнауху, утрясем дела и — обратно.

Уж если меня попутал грех и я не удержался от описания всяких там романтических красот — заката, моря, луны, на фоне которых обычно и происходят любовные сцены, уж если я разогнал, раззадорил свое перо, уж если меня охватило пресловутое вдохновение, — так не приняться ли мне за поселок, в который приехали мы с Еленой и который был так хорош сам по себе, что не вспомнить о нем нельзя. Правда, я увижу подробно его лишь на следующий день, лишь на следующий день я вгляжусь в лица жителей, лишь на следующий день меня взволнует их своеобразная прелесть, но что из того? Так ли важно соблюдать правила? И мучительный, спотыкающийся лет пера я все-таки сейчас не собью, дам ему свободу, как всадник, спешившись, дает свободу лошади, и та, низко опустив голову, ищет в траве трепетными губами что-то свое, родное.

Поселок приютился на берегу залива — жемчужиной у створа распахнутой раковины. Дома нестройной толпой сбегали к морю, как дети с пригорка, и резко останавливались, не переступив узкой полосы серой крупной гальки. В них обитали смуглые и курчавые люди, называвшие себя гордо — эллинами. По-нашему, они обыкновенные греки. Орудие общения, то есть язык, с помощью которого объяснялись настоящие, коренные, в Афинах или Солониках, они понимали плохо, а об Элладе — своей прародине — той, что за три-девять земель по суше и тремя синими морями по воде, не имели ни малейшего представления. Чужда им Эллада, чужды им Афины, чужда им Греция. Неисповедимы судьбы народов, стран и континентов, И эти же самые судьбы, которые погрузили в пучину океана Атлантиду, спасли эллинов, уберегли их от разных превратностей и за много веков до наших дней определили им новую родину на берегу Азовского моря. Словом, они вполне обрусевшие эллины. И быт у них наш, и беды наши, и радости тоже. И все, все наше. Только называют они себя гордо — эллинами. Ну и пусть называют, если им нравится. Однако и с теми греками, которых случалось встретить в довоенной Одессе на старой Греческой и от которых когда-то повелась смешная присказка: ехал грека через реку, видит грека, в реке рак, — их не спутать. Те греки тоже наши греки, но они все-таки просто греки и приплыли из Греции сюда при царях-императорах, а эти— эллины и появились здесь то ли до скифов, то ли еще до римлян. А кое-кто утверждает, что именно они и есть потомки аргонавтов. Спору нет, приятно сказать о себе: я — эллин, приятно ощущать себя потомком гомеровского племени.

В общем, школьнику, не твердо вызубрившему историю древнего мира, разобраться, где миф, а где действительность, сложно, но факт оставался фактом — народ они почтенный, уважающий себя. И имя-то одно— эллины — чего стоит. Независимое, звучное, загадочное.

Обычаи у них, как я уже заметил, наши, русские, советские. Занимаются они тем же, что и прочий люд побережья, и лишь неистовая черноволосость да круглые обволакивающие, чуть с грустинкой глаза — подобие свежепосоленных маслин — отличают их от нас, блондинов, шатенов и даже брюнетов.

Да еще это орудие общения — язык, о котором нынче в центральных газетах пишут с утра до вечера. Между собой говорят они гортанно, напористо, с придыханием. Гласные на редкость певучи, мелодичны. Так, по крайней мере, мне послышалось. Отвечают на русском, с южным акцентом — каким-нибудь балаклавским или керченским — мягко, но чисто и внятно. Украинским вовсе не владеют.

Мужчины не блещут красотой, но облик у них значительный. Посадка тела негромоздкая, рыбацкая, трудовая. Лица девушек поражают строгой византийской иконописностью, светло-коричневыми, суховатыми тонами. Толстой, увалистой не встретишь. Коромысла носят легко, идут вслед друг другу — караваном. В длинных черных юбках и синих кофточках в талию. Держатся осанисто, прямо, походкой заявляя: мы-де — недотроги. Законы наши суровы, но это наши законы, и мы их соблюдаем не по принуждению, но по душевной склонности.

Пожилые, много претерпевшие женщины и старухи здесь печальное зрелище. Более печальное, чем у иных народов. Может, потому, что обиды и несправедливости далекого и близкого минувшего на лице женщины всегда проступают ярче, чем на лице мужчины. А у эллинок за двадцать с лишним веков их скопилось превеликое количество. Но, может, и оттого, что южные женщины на побережье рано расцветали и рано увядали: увянув, сразу опускались, забывая про свое женское естество. Девушек, женщин — хоть отбавляй, мужчин, стариков — мало, мужчины уходят, женщины ждут и не дожидаются. Приласкать их некому, пожилая, особенно без семейного очага, гаснет в короткий срок.

Строят эллины крепкие деревянные и кирпичные просторные, гулкие дома. Улицы аккуратны, с перспективой. Днем выбелены бессердечным морским солнцем. По вечерам воздух холоден, прозрачен. Зелень на участках скудная, ободрана ветром, рвущимся через поселок на волю — в степь.

За домами от околицы и вглубь, напротив Корсак-могилы, змеился узкий песчаный карьер. Из дна его били хрустальные ключи. Хрустальные — менее известного определения не подобрать, потому что вода в них тяжела и массивна на вид, как хрусталь, и огранивает она каждый солнечный луч тысячами сверкающих поверхностей, искру из себя вышибает — больно смотреть.

Остальные приметы жизни показались мне обычными. Они едины во всех бесчисленных наших поселках и городах, потому что жизнь наша везде едина, потребности у людей одинаковы, и удовлетворять их надо одинаково, что, впрочем, делалось самим трудным ходом событий тех лет.

Магазин в центре — коричневое здание, синяя вывеска. В углу рыба, порхающая над остроконечными волнами. Плавники смахивают на крылья, глаз пуговичный, ехидно таращится: слови-ка меня попробуй!

Мы с Еленой безумно везучие. У некрашеной сучковатой двери с тележки, в которую был впряжен ослик, разгружали буханки хлеба. Ослик механически— через равные промежутки времени — стриг ушами и клевал мордой. Бубенцы на сбруе тускло звякали — ему невтерпеж эта ежевечерняя процедура. По воздуху шатался пьяный запах свежей черняшки. Эллинки в темных бахромчатых платках на голове стояли цепью. Кирпичи передавали в торжественном молчании, провожая взглядами. Когда тележка опустела, ослик без понукания тронулся и через два палисадника исчез в переулке. Колеса громко скрипели: хлеп, хлеп, хлеп.

К прилавку нас пустили вне очереди. Я кожей почувствовал, что женщины в курсе, кто мы. Одна из них грубовато прикрикнула: мол, берите, берите, не стесняйтесь. Поселковый телеграф действовал безотказно.

Кирпич с отскакивающей глянцевой коркой был горячим. Мякиш вываливался свободно, как детская па-сочка из формы. Выпекают паршиво, второпях. Закал студенистый, по всей длине. Низ подгорел. Но хлеб, хлеб! Жевал бы его и жевал; с войны остался страх, что не хватит досыта. Карточки помнились, цвет их, штриховка, косо обрезанные талоны.

Мы купили зеленоватую бутылку ситро, две банки консервов без наклеек — бычки, бычки: не сомневайтесь! — и карамель, слипшуюся в ядовито-красные и желтые созвездия.

Эллинки, пока мы получали да завязывали в платок продукты, разглядывали нас украдкой, перебирая бахрому. Пальцы у них узловатые, с плоскими опрятными ногтями, кисть, привыкшая к однообразной работе, чуть скована в движении, но, вытянутая дощечкой, удивительно женственна. Как на портретах знатных дам у старых немецких мастеров.

Елена на прощание улыбнулась:

— Спасибо.

Эллинки будто ждали благодарности. Обрадованно закивали — да, да, пожалуйста, пожалуйста. Чернобровая девушка, одетая пофорсистей, порылась в глубоком кармане бархатного жакета и протянула Елене большое яблоко. Но Елена отказалась. Девушка тогда сунула его мне. Брось глупости, разломишь — двоим угощение. Я взял яблоко и поклонился, согнув шею, — так учили в школе бальных танцев клуба завода «Большевик», куда я и Сашка Сверчков ездили тайком, чтобы потренироваться — с чужими девчатами проще — в вальсе-бостоне и медленном фокстроте, которые из-за вычурности своих па давались нелегко и требовали неимоверного напряжения, скорее умственного, чем физического. Вперед, вбок, назад, партнершу на себя, от себя — запутаешься.

С ремесленницами танцевать спокойнее. Толкнешь или, чего доброго, лакирки испачкаешь — не гримасничают, и прижать потесней дозволено, не отстраняются. Спины у них пошире, на- талии можно ниже ладонь положить, можно — выше, не так потеет она. А с нашими кривляками намучаешься. И не туда рука полезла, и жарко, и чеснока наелся, и еще черт-те что выкаблучивают. От тройного нос воротят. Прыскайся цветочным — заполтинник.

Сашка первым открыл клуб завода «Большевик». Меня пригласил через месяц, ехать одному на трамвае почти за город — скучно.

Эллинки долго смотрели нам вслед, продолжая неутомимо перебирать бахрому. Неизменностью своих выразительных поз издалека они походили на античные слепки, расставленные по музейным стеллажам. Я попал под обаяние их необыкновенных, оригинальных фигур, которых ни раньше, ни потом не встречал никогда и нигде.

21

Нет, влюбляться лучше в юности, читатель! И ничем не надо, да и нельзя, подменять молодое проснувшееся чувство — что бы там ни бубнили классные руководители и районные методисты наробраза. Любовь — а в юношеской любви нет места расчету — очищает сердце и мозг от скверны, обостряет зрение, пробуждает энергию. Она вовсе не мешает занятиям или работе, как принято думать родителями. И не нужно отвлекать себя физкультурой и спортом по рекомендациям врачей. Безнадежное это дело. Именно благодаря подлинной любви становишься сосредоточеннее, начинаешь серьезнее относиться к окружающему, а неизбежные муки совершенствуют характер, закаляют его и нередко делают бесстрашным.

Итак, представим себе лунный вечер на берегу Азовского моря.

Декорация предельно проста и лаконична. Покосившийся сарай, в бок которому уткнулись лодки, как слепые щенки в брюхо матери. На распорках сушились дырявые сети. И более ничего. Еле слышно, почти без звука плескались волны. Скрипела под подошвами галька.

Мы пока вдалеке от сарая. Елена, кажется, не решила: идти туда, к нему, или вернуться в поселок. Но сарай существовал, существовала крыша, а крыша, дом — главное в человеческой судьбе. Если бы сарай сгинул, сгорел, если бы его в ту минуту развалило ударом молнии, мы бы вернулись, и, вероятно, вечер ничем бы не остался у меня в сознании.

Путь к сараю преграждала мелкая затока. Я подхватил Елену на руки, хотел перенести, но она высвободилась:

— Я сама, а то намокнешь.

Она сняла туфли, подобрала одной рукой юбку, будто приготовилась плясать польку-кокетку, и шагнула в воду. У нее ноги подростка, по-девичьи тонкие. Красота их в нежной неопределенности линий. И точно на полотнах художников Возрождения, женственность им придавал серебристый блик, отсвечивающий от набегающей зыби.

Я нагнулся, трясущимися пальцами расшнуровал ботинки, сдернул их, закатал брюки до колен и, преодолевая теплую упругость, опередил Елену.

Сарай еле держался на краю коварно подрытого берега. Часть крыши сорвало ветром, и она валялась поблизости, стреляя растопыренными черными досками в матовое от лунного сияния небо. Внутри, несмотря на сквозняк, крепко пахло смолой, керосином, вяленой рыбой — изумительной смесью рыбацкой бедности, которая иногда оборачивается и несметным богатством. Если повезет нам найти здесь сухие дрова, миску и ложку — мы богачи.

Елена отвела прядь с побледневшего лица, и я заметил, как взлетают и опускаются ее мохнатые ресницы, а влажный рот обнажил полоску зубов. Выражение глаз у Елены было спокойным, задумчивым. Она опустила узелок на сети, сваленные в углу, и ушла. Я остался обживать наше случайное пристанище. Вечерний прибой с внезапным грохотом ударил в толщу земли. Дохнуло прохладой, что-то ржаво и уныло заскрипело в потемках. Острее потянуло керосином и рыбой. За тонкими стенами шуршал и хлопал ветер. Без костра не обойтись. Я разжег его довольно быстро, потому что и сухие дрова, и бумагу — связку старых бухгалтерских счетов — я отыскал в том же углу, где была свалена сеть. Сарай, конечно, служил пристанищем не только нам — у дверного проема я обнаружил черную оплавленную выемку. Я совал счета в огонь с неким злорадством, и огонь весело пожирал трухлявую бумагу вместе со страхом, который я испытывал к Аб-раму-железному.

Под сохранившейся частью крыши на козлах лежали две широкие доски — готовый стол. Надо только накрыть его. Орудуя увесистой галькой и большим плоским крюком, я взломал консервы. Здесь пришлось повозиться. Зато бычки в томате!

К возвращению Елены сарай приобрел вполне приличный вид хижины. Мои усилия произвели на нее впечатление. И она произвела на меня впечатление. Она посветлела и обновилась. Я смотрел на нее, почти не узнавая, будто после долгой разлуки. Мы устроились за импровизированным столом, сидя на ящиках. Доски были отполированы человеческими прикосновениями и как бы хранили чужое тепло. Есть хотелось отчаянно, и от запаха пищи слабело в локтях и кружилась голова. Бычки здорово горчили, хлеб вязкий, вкус у него пресный, сырой, но я никогда не получал от еды большего наслаждения.

Потом мы выпили ситро, заедая пронзительно-сладкими подушечками.

Елена потянулась к моей щеке, погладила ее, погладила и подбородок, который так не годился для хуков и апперкотов:

— А яблоко, милый, припасем на утро.

Мы вышли из сарая и легли у самого моря. Перед нами расстилалась тяжелая — нефтяная — гладь, которая сливалась с черной мглой неба в одну сплошную непроглядность, едва случайная туча набегала на луну. Плеск, шлеп, плеск, шлеп. Потом раздавался мощный удар волны, и теплые брызги поднимались в беспорядке над берегом. Плеск, шлеп, плеск, шлеп. И опять мощный удар волны.

— Понял теперь, что такое вечность? — спросила, неярко улыбаясь, Елена.

— Понял.

Ветер утих, и костер горел ровнее. Он был похож на красную розу с почерневшими краями лепестков. Елена продвинула ладонь под мой затылок. Я приподнялся.

— Лежи, лежи. Тебе удобно?

Она склонилась надо мной, — так, вероятно, я должен склониться над ней, — и я почувствовал на щеке ее сухие губы. Елена излучала неброский, но густой аромат прокаленного на солнце песка с примесью свежести — того особого духа, который издает высушенное на морозе белье. Похоже пахнет и крепко вытертая кожа после морского купания.

— Я ничего не боюсь, — прошептала Елена и опустила голову на мое плечо.

Я обнял ее за шею с нежностью, на какую был способен, — так в детстве, помнится, обнимал мать и сестренку. Неужели я ей понравился? Неужели она полюбила меня? В том, что я любил, — я не сомневался ни на секунду. Я любил ее давно, еще до встречи. Правда, я полюбил бы и другую, если бы та, другая, потянулась ко мне. Просто пришла пора любви. И я любил. В глубине души я понимал несовершенство своего чувства, его незакономерность. Я терзал себя тем, что и Елена выбрала меня случайно, от скуки, от пустоты. Я ревновал ее к неизвестности, к Карнауху, к чему угодно, потому что ревность и любовь неразделимы, особенно в юности.

— А я тебя боюсь, — признался я, тоже шепотом.

Но я солгал — я не боялся ее, нет, я боялся себя, своей неопытности.

— Чем мне успокоить тебя? Что ты хочешь услышать?

Я посмотрел ей прямо в глаза, но ничего не прочел в них. Наверное, я не умел читать.

— Я никогда не пожалею о встрече с тобой. — И Елена разворошила мои жесткие волосы. — Пойдем, здесь холодно.

Она приподнялась, но я не отпускал ее и стал целовать ее лоб, щеки и волосы, страшась наткнуться на губы, потому что поцелуй в губы я воспринимал как грехопадение. Я целовал ее плечи, то есть кофточку, ощущая странный вкус глаженой материи во рту. Я целовал ее потому, что надо было целовать, полагалось целовать, нельзя было не целовать, а будь моя сознательная воля — я гладил бы ее ладонь и был бы сыт девственным прикосновением. Елена не отстранялась, но и не отвечала мне. Я не понимал ее. Что с ней? Чего ей надо? Я крепче прижал ее к себе, с замиранием сердца ощущая мягкую податливость маленькой груди, плоский живот и косточку в верхней части бедра. Я постепенно узнавал ее тело, и это узнавание пробуждало во мне дерзость, делало мои движения более осмысленными, более коварными. «А что, если я второй рукой дотронусь до ее колена? — мелькнуло у меня. — Почему бы мне не поцеловать ее в шею, возле уха, там, где нежно вьются белокурые кольца волос?».

— Пойдем, здесь холодно, — повторила Елена.

Мы вернулись в сарай. Я лег на старые сети. Мягко. Соль с них давно повыкрошилась. Елена села рядом на мешки, уперев подбородок в ладонь. Что-то, что появилось между нами на берегу, — исчезло, и теперь мы оба чувствовали себя едва знакомыми людьми. Чтобы сблизиться, нам надо начать все сначала.

Море притихло, замерло, как летняя степь перед рассветом. Ни всплеска, ни ропота — ни звука. Мощные удары волн прекратились. Не следит ли оно за нами, не подстерегает ли нас? Я смотрел в черную глубину пространства, и удивительное вдохновение охватило меня. Мне казалось, что я проникаю взором в дальние галактики, — чернота была беспредельна, а взор мой летел, не натыкаясь ни на какие препятствия. Мне казалось, что сейчас я открою какую-то тайну. Я вышел один на один со вселенной. Мне померещилось, что кто-то смотрит на меня оттуда, из мерцающей туманной пустоты, и, чтоб стряхнуть наваждение, я протянул руку и опустил ее на плечо Елены. Она внезапно, резко сама меня обняла и крепко поцеловала. Крепко-крепко, так, что ее зуб ударился о мой, и это нелепое неприятное цоканье заставило меня вздрогнуть. Я опять с трепетом ощутил мягкую податливость груди, ее легкую тяжесть.

— Ничего у нас все равно не выйдет, — печально вымолвила Елена. — Твоя мать не признает меня.

Мы были наивны и чисты. Для нас не существовало настоящего. Мы жили лишь прошлым — своими мимолетными воспоминаниями и будущим — своими надеждами.

— При чем здесь мать? Я самостоятельный человек. И почему она не признает?

— Да потому.

— Ты так здорово рассказываешь про свод Айя-Софии, про плинфу нашей Лавры… Она заслушается, — возразил я шутливо, пытаясь развеять ее непонятную и не понятую мной грусть. — Ты умная, красивая.

— Не желаю быть красивой, — и в ее голосе прозвучали странные нотки озлобления. — Ищи себе красивую, а я не желаю…

В чем провинились перед ней красивые? К красоте все стремятся. Жертвуют ради нее многим. Я лихорадочно искал, чем ее успокоить и вообще что предпринять дальше. Внезапно меня охватила опустошающая усталость. Поездка в кузове грузовика, мчащаяся навстречу степь, обрывки грязной пены на поверхности моря, столкновение с Карнаухом, античные фигуры эллинок, любовные прикосновения Елены, матовый свет луны, смоляной запах сарая — все, решительно все нахлынуло на меня, закружило, завертело, придавив массой своих впечатлений к земле.

— Давай лучше вздремнем, — предложил я, ложась навзничь и закрывая глаза. — Ночью глупости лезут в голову.

Елена взяла мое лицо в ладони, поцеловала сухо и горячо. Я смотрел в черноту дверного проема, и мне захотелось, чтобы она оставила меня в покое.

— Поклянись, что никому не расскажешь.

— О чем? — спросил я, немного пугаясь. — И кому?

Вполне достаточно истории с Карнаухом, между

прочим еще не законченной. Следующей тайны я не выдержу. Клыч Самедович предупреждал: смотри, никаких девочек в командировке. Знает, седой волчище, что сколько стоит. Я устыдился своего цинизма, но он, цинизм, все-таки вполз скользкой змеей в мою издерганную, утомленную душу. А порыв Елены к откровенности был прекрасен. Она видела во мне друга, близкого человека. Она была очень доверчива и одинока. Она нуждалась в любви больше, чем я.

— Нет, ты поклянись, — настаивала Елена.

— Клянусь.

— В техникуме иногда трепнешь чего-нибудь подружке и зажалеешь — повздорить боишься. Обозлится да разнесет по коридорам. На бюро вытянут, к завпеду. У нас Тамарка Супрун однажды поделилась с парнем — он ей в любви объяснился, — ее и вышибли.

— Не надо, тогда не рассказывай, лучше ничего не знать, я все равно буду любить тебя. И относиться с громадным уважением, — добавил я, безуспешно пытаясь унять сердце, бешено скачущее в предчувствии недоброго.

— За неделю полюбил?

Вот оно! Вот оно! Я ждал этого момента. Я верил в любовь с первого взгляда после того, как прочитал повесть Ромена Роллана. С тех пор я не представлял себе иной любви, попав целиком под обаяние событий чужой — иностранной, парижской — жизни. Но я, конечно, ни звуком не обмолвился о Роллане, а вместо того задал Елене довольно жалкий вопрос:

— А ты?

Нередко я спорил с Сашкой Сверчковым — прилично ли подойти к девушке на улице и сразу объясниться с ней? Сашка утверждал, что уважающая себя девушка не станет слушать, что никакой любви с первого взгляда не существует, что надо гулять с девушкой по крайней мере год, что на улице знакомятся только с проститутками. И несмотря на то, что Сашка — тертый калач — был при немцах в оккупации и видывал разные виды, я с ним не соглашался, предполагая, что именно оккупация и вытравила в нем романтику.

— Я другой человек, — ответила Елена после долгого молчания. — Я в селе работаю, а ты стихи знаешь, — и неестественно рассмеялась. — Один лейтенант из Свердловска читал мне совсем плохие. Ты добрый, честный парень. У тебя есть единственный недостаток.

Ничего себе… Я был о своей персоне более низкого мнения.

— Какой?

— Ты с людьми обращаться не умеешь. Ты не разбираешься в них, не привык к ним.

— С чего ты взяла?

— Первым в драку норовишь. Они, может, тебя попугать хотели, а ты — бац! Приехал и сразу с технологом в кино. Им, конечно, не понравилось.

В ее речах отсутствовала логика.

— Что ж, я должен ждать, пока меня изобьют? Или я в кино не имею права сходить с кем хочу?

— И с Карнаухом ты вел себя неправильно. Сначала лебезил, потом фасонил. А людей нельзя сердить. С ними надо умеючи, по-хорошему, по-свойски.

Кое в чем она права, и я принял ее правоту всем своим существом. Да, я люблю ее! Она умница. И лейтенант из Свердловска мне не страшен. Я никогда никого не любил. А ее люблю. Она мне понравилась с первого взгляда, чего б там ни пел Сашка Сверчков, с того дня, когда мы с Воловенко рассматривали синьки в правлении колхоза.

Неожиданно из черноты вынырнула желтая звездчатая точка. Я сразу сообразил, что это прожектор. Я поднялся и хотел затоптать костер, но под руку попал кусок жести, и я накрыл им огонь.

Желтое пятно близилось, и наконец луч от него достиг берега, ощупал кромку, косо ударив в дверной проем. Луч пополз дальше, по дуге, под мерное баханье мотора; затем он беззвучно потух — отсветом упал на море и утонул в нем. Опасность быть обнаруженными бросила нас друг к другу в объятия, и до самой зари мы не разомкнули их, так и не подумав о более удобной постели, так и не возобновив прервавшегося разговора, так и не вспомнив про тайну, которой хотела поделиться Елена.

22

Спали мы или нет — кто знает. Но мы не слышали ни крика встрепенувшихся чаек, ни рокота остывших за ночь волн, ни шума прилетевшего с Корсак-могилы ветра, и только какой-то внутренний толчок заставил нас очнуться, когда клубящийся над морем туман начал оседать и рассеиваться в стороны, тронутый резкими бликами взошедшего солнца.

Битый час мы прождали Карнауха на промплощадке. Рабочие, не отвечая на наши вопросы, наращивали штангу, мучаясь опять с той же переходной муфтой, что и вчера.

— Придется идти к Костакису, — сказала Елена. — Может, Федор еще спит?

Я пожал плечами. Я был не в состоянии вернуться к действительности, и времяпрепровождение Карнауха меня совершенно не занимало. Я был во власти иных переживаний. Все прошлое — до командировки — казалось мне далеким, незначительным, почти игрушечным. А лейтенант из Свердловска вырос, наоборот, в исполина. Хотя я не склонен к мистике, он появлялся то справа, то слева от меня, но как только я всматривался в него попристальнее, он исчезал. Я успел, однако, обратить внимание на его черные петлицы.

Елена взяла меня под руку.

Мы прошли половину пути к желтому дому Коста-киса.

— Он связист? — спросил я.

Елена кивнула. Моя догадливость не поразила ее.

— Он много хорошего сделал для меня. Он мне очень помог, — и Елена теснее прижалась к моему плечу своим.

Мы медленно брели по пыльной, корявой дороге, и я ничего не видел вокруг, кроме лейтенанта, своей плывущей синей тени и своих пыльных ботинок, зашнурованных торопливо, через дырочку. Ну и пусть он хороший, мелочно думал я. Лейтенант не бог весть какой чин. Мне получить звание лейтенанта — легче плюнуть.

— В чем тебе надо было помогать? — ревниво спросил я.

— О, во многом, во многом. Я с ним познакомилась на танцах, когда поступила в техникум. Как раз в ту осень.

Ну и черт с ним, с этим лейтенантом из Свердловска. Не желаю, не хочу — беспорядочно металось у меня в голове. Пусть я плохой, а он хороший, — и я попытался высвободить руку, но Елена будто не заметила моего движения. Я парил в поднебесье, в своих мечтах, сводя там счеты с лейтенантом, унижая его и расправляясь с ним, — но вдруг слова Елены столкнули меня с высоты и больно ударили о землю.

— Директор нашего детдома после дня рождения— я собиралась как раз на второй курс техникума поступать — вызвал меня в кабинет и сказал: твоя мама жива, здорова, хочет написать тебе. Она сидела в тюрьме за воровство. Понимаешь? Теперь ее отпустили на поселение. А тебя воспитал я и советская власть. Иди и решай. Можешь с ней переписываться, позднее и поехать, когда паспорт получишь. Я ушам своим не поверила: какое воровство? Мне раньше говорили, что мама пропала без вести. Я чуяла, что в моей истории не все ладно. Неллю, подружку, в семью взяли, Катьку, Валю. Даже Фаину. С ТБЦ. А меня нет. Никто даже в щелочку не осматривал. Ты ходишь в парикмахерскую?

— В парикмахерскую? — удивился я и провел ладонью по своей уродливой прическе, которая доставляла мне массу страданий нелепым для моего длинного лица фасоном.

Что за вопрос? Конечно, я стригусь в парикмахерской. Охватило ощущение нереальности, призрачности происходящего. Лейтенант из Свердловска, мать-воровка — сорока-воровка, парикмахерская. Это сон или жизнь?

— Так вот, там, в парикмахерской, работала косметичкой. Мы родом из Донбасса. Из Сталино. А знаешь, что такое для маленького города парикмахерская, а особенно женский салон?..

Косметички. Космы, косметички. Не очень приятные — парикмахерские — созвучия.

— Никогда не слыхал про косметичек. Слово какое выцарапала. Мне и в книгах ни разу не попадалось, а прочел я на своем веку немало.

— Немало! Дурачок, а туда же — хвастаешь. Косметички на женщин красоту наводят, а ты стрижешься в мужских залах. После разговора с Егорычем я сама побежала в салон. Шелушат там, отбеливают. У некоторых девушек прыщи или пятна с кожи ничем свести нельзя. Ни ртутью, ни серой, ни переливание крови не помогает, ни таблетки. У нас в техникуме одну девчонку из петли вынули. Валька Безменов — учился на третьем курсе такой интересный парень — возьми да скажи ей: «С тобой целоваться противно — ты прыщавая». Она туда, сюда, от косметички к врачу — и в петлю. Ну и в салоны запись на полгода. У девчоночек кожа молодая, отшелушить вроде пара пустяков. А получается не всегда. Тогда они крем предлагают особый, только у них-де есть — нигде в целом мире, окромя города Парижа. В секрете рецепт держат. Баночку, однако, свою тащи. Со стеклотарой у них туго. В баночку наложат, вроде полная, а дома — к вечеру — и опадает. Они крем стеклянной лопаточкой вспушат, чтоб больше получалось, — и обманывают. Приличных денег эта малость стоит. С фармацевтами договариваются. Эмульсии разные и основы на складах воруют. Мне девчонки из школы медсестер объясняли. А иногда и просто в галантерее крем купят, подобьют чего для цвету — и смеются. Ловко! Для трудовых резервов. А девчоночке, зелененькой, в общаге по ночам о красоте мечтается. Так красоты хочется, как умирающему дышать. До смерти! Ну и валом валят. Анна Ивановна, Клара Борисовна, Милица Генриховна… Заигрывают с ними, взятки дают. Я все разузнала. Все! Мою мать Анной Ивановной зовут. Красивая она. Раньше, до войны, долгие сроки клеили. Особенно если групповое дело.

Я зажмурился и постарался избавиться от голоса Елены. Пусть земной шар расколется к чертям. Какую же роль играл здесь лейтенант из Свердловска? Но я постеснялся спросить, хотя именно это волновало меня больше, чем способы, с помощью которых косметички обманывают несчастных прыщавых девушек.

— Я люблю маму до сих пор. Не знаю почему и за что. Она высокая, рыжая. От нее вкусно пахло печеньем, духами. И помню, как с ней прощалась. И не забуду ее никогда. Езжу к ней под Новосибирск каждый год. А твоя мама не станет разговаривать с дочерью воровки. Очень ей надо.

Я молчал и не находил, что ответить. Я не мог поручиться за свою мать. Конечно, она не выразит восторга и вообще упадет в обморок. О господи! Я попытался поцеловать Елену, но она с силой оттолкнула меня.

Мы остановились на берегу. Отсюда дорожка поднималась прямо к дому Костакиса на пригорке.

У самой суши море прозрачное, стеклянное, чуть дальше — светло-зеленое, потом — бутылочного цвета, а еще дальше — густо-малахитовое и, наконец, серое у горизонта, там, где небо соприкасалось с водой, тянулась едва различимо синяя полоса. Переходы от стеклянной прозрачности, через зеленое, темно-зеленое и серое к синему были неуловимы, и взор скользил по поверхности свободно, не спотыкаясь, мягко впитывая в себя все разнообразие оттенков.

Глаза мои были прикованы к воде. Я понимал, что мне надо было что-то сказать Елене, как-то проявить свое отношение, но согретое и оживленное солнцем утреннее море, которое я видел так близко, не отпускало меня. Оно завораживало своей громадностью, своим плещущим спокойствием и не казалось ни пустынным, ни мертвым. Хотелось всматриваться в него подробно, любуясь ничем не замутненными красками, и постоянно возвращаться взглядом к горизонту, туда, вдаль, где ничего пока не было, но появление чего-то все время ожидалось. Мне надо было отвернуться от него, отринуть его от себя, покончить с ним, не дать увлечь. Иначе я неминуемо махну на все рукой, брошусь в волны, с восторгом ощутив на мгновение тяжелый полет собственного тела, и поплыву не оборачиваясь, а вдалеке от берега лягу на спину и начну смотреть на белое солнце, на его корону из золота с неровно расплющенными зубцами, поражаясь тому, что со мной происходило ночью в сарае и вообще во всей минувшей жизни.

— Зажмурься, — сказал я Елене, — И забудь о дурном. Забудь! Сияет солнце, воды блещут, на всем улыбка, жизнь во всем, деревья радостно трепещут, купаясь в небе голубом. Поют деревья, блещут воды, любовью воздух растворен, и мир, цветущий мир природы, избытком жизни упоен. Но и в избытке упоенья нет упоения сильней одной улыбки умиленья измученной души твоей!

— Кто автор? — спросила Елена.

— Тютчев.

— Я думала — Пушкин.

— Нет, Тютчев. Кроме Пушкина в России много прекрасных поэтов.

Почему бы мне не увезти ее в наш город? Я читал бы ей стихи, познакомил бы с Сашкой Сверчковым. Мать воровка? Какая чепуха! Я пытался обмануть себя. Но это не было чепухой. Судьба ее матери, конечно, решительным образом влияла на отношения людей к Елене.

— Чем же твой лейтенант помог тебе? — спросил я.

— Он ездил со мной в Новосибирск. Знаешь, как было сперва страшно? Потом письма писал мне смешные.

— Почему вы не поженились? — спросил я.

Я понимал, что поступаю некрасиво, что причиняю боль, что беспардонно вторгаюсь в чужие отношения, не имея на то никаких прав, но я не мог удержаться от какого-то странно мстительного желания. Елена, однако, отнеслась к моему вопросу внешне безразлично и объяснила с достоинством:

— Во-первых, не за каждого, с кем дружишь, выходишь замуж…

Она лицемерит, она лицемерит, она говорит неправду.

— …а во-вторых, зачем мне ему биографию портить?

Вот оно! Вот здесь и зарыта собака.

— Служба у него ответственная, и неизвестно, как начальство посмотрело бы на его намерение.

Похоже, что лейтенант из Свердловска струсил. Я хотел добиться подтверждения своей догадке, но вовремя спохватился и отступил.

Дорожка к дому Костакиса сузилась и запетляла по невысокому пригорку среди тенистых деревьев. Я шел следом за Еленой, стараясь нарисовать себе привлекательную картину нашего совместного возвращения в отчий дом. Мы поднимаемся по крутой улице Энгельса. Останавливаемся на углу Карла Либкнехта. Досадно, из головы вылетели старинные названия, красивые. Подходим к тридцать третьему номеру. У подъезда встречаем маму.

— Мама, знакомься — это Елена, — говорю я решительно.

Мама улыбается, крепко, по-мужски трясет ее руку, а потом засматривает в лицо — не терпится ей цвет глаз невестки разобрать. Внезапно она кричит:

— Сорока-воровка! Воррровка!

А Елена прячет глаза, прячет, и слезы у нее из-под мохнатых ресниц кап-кап-кап. Вот тебе и — ехали за глиной, слепили невесту!

И все-таки влюбляться лучше в юности, читатель! Пусть неудачно, пусть ненадолго. Любовь очищает сердце и мозг от скверны, обостряет зрение, пробуждает энергию. Яснее видишь собственные недостатки, собственные несовершенства. Мы, юноши начала пятидесятых, нередко заблуждались — чего греха таить, и здесь, конечно, писать о том не к месту. Нам недоставало самостоятельности, мы не могли без поводырей и нянек. Мы вступали на свой путь не всегда уверенно, ощупью. Но мы были светлы и душой, и помыслами своими, и надеждами. Мы были законченным продуктом детских садов и школ, мы были законченным продуктом идеально составленных, но абсолютно оторванных от жизни учебников. Мы были романтиками.

Солнце поднялось в зенит, когда я постучал в калитку Костакиса, запертую изнутри.

Море сверкающим — отполированным — куском малахита неподвижно лежало перед нами в полуовальной серой оправе. Над ним — как конькобежец по льду — широкими упругими кругами скользила белая чайка. Под ноги мне попался камень. Я отшвырнул его вниз с обрыва, и шум этот в жаркой, высушенной, напряженной тишине был равен грому среди безоблачного ясного неба.

23

— Ой, пожалуйста, друзья дорогие, — пропел дробным голоском Миша Костакис, придерживая тугую — на пружине — калитку. — Гости моего начальника — мои дорогие гости.

Приятно, черт побери, когда с утра встречают радушными восклицаниями. Чего я взъелся на Карнауха? Нормальный бурмастер. Вдобавок он позаботился о нас, предупредил Мишу. Запах жаренного на постном масле лука несколько поколебал мой максимализм.

Дом Костакиса крыт железом, с добротными стенами и высоким крыльцом. Участок недавно обнесли зубчатым забором. У коренных столбов на поворотах сохранились свежие опилки. Забор оберегал сад — не густой, но ухоженный. Помидорных, капустных, баклажанных грядок, с зеленым луком, морковью, укропом— по две, по три. Подсолнухи выстроились ровными рядами. Головки — к теплу, к солнцу. Земля, правда, неважнецкая, какая-то коричневая. Но сразу чувствуешь— потом полита. Живут Костакисы сносно — самое точное определение, гнуть спину не ленятся.

Ах, Карнаух, хитрец, к сытому сумел пристать. Сноровист. На Старкова чем-то похож. К телеграфистке или аптекарше здесь не подкатишься — эллинки. Они чужака не приветят. Старухи проклянут. А желтый дом — полная чаша.

— Товарищ начальник из Садков после ночи пока не возвратился, — доверительно сообщил Миша. — Сверлит не жалея сил. Но в двенадцать ноль-ноль жду к обеду. — От преданности его глаза-маслины пожирнели, будто их смазали тем же постным маслом. — Садитесь, — он сфукнул со скамьи несуществующую пыль, — садитесь, пожалуйста. Крольчатинка — минута — и поспеет. Соус луковый. Знаете, как мы, эллины, лучок готовим? Не так, как у вас, в России.

— Любопытно, — сказал я и приблизился к летней плите.

До последней минуты я никогда не интересовался кулинарным искусством и тем более особенностями приготовления лукового соуса.

— Вы там, в России, только продукты переводите. Без вкуса кашеварите. А мы сначала в кулаке головку пожмем, как сок пустит — лущим. Шинкуем полосочками, но не мелко, и на сковородку. Водичкой заправим, крышечкой закроем и томим, и томим. На пару. — Миша испытывал явную слабость к словам с уменьшительными суффиксами. — Затем обжариваем. Уф, нежный, как пальчик девушки, получается. Чесночок, наоборот, не лущим. С шелухой в кипящее жаркое или соус кидаем. Ешь — и целуйся на здоровье. Думаете, я повар, да?

Но я уже утратил способность думать.

— На верандочке накрывать или в доме? — спросил Миша. — Федор Николаевич любит на верандочке.

Он нас уморит. Карнаух здесь питается не хуже, чем в ресторане «Динамо» или «Интурист». Судя по ароматам, в Степановке никто не мог обеспечить подобного меню. Дешево ли берет?

— Спасибо, — отказалась Елена. — Но мы подождем Карнауха.

Она мужественно села на скамью и отвернулась.

— Да, мы подождем Карнауха, — подтвердил я, примостился возле Елены и задымил со скучающим видом.

Крольчатиной нас не проймешь, за жратву не купишь. Значит, Карнаух все-таки бурит в каких-то неведомых Садках. Бурит артезианскую скважину. Десять левых, и ваших нету. Ну и черт с ним. Пусть бы только площадку в Степановке спас.

Миша между тем не переставал священнодействовать — подхватит казанок тряпкой, встряхнет и обратно на огонь. То почмокает — соли добавит или Перца, то зеленую травку примется перевязывать ниткой, чтоб опустить в жаркое, то еще что-то сыпанет из банки.

— Хороший начальник Федор Николаевич. У нас солдатское братство. Другого старлейта демобилизовали, и он в село — хвосты волам крутить, а товарищ Карнаух на мастера определился. Ум здесь положено иметь. И образование. Я при нем по хозу заместитель. В трест обещает зачислить. После службы ломать прежнее надо. Мечту о большой жизни имею. В армии всю дорогу генерала на «опель-капитане» возил. Потом на румынской «жабке», трофейной. Обрыдла до смерти баранка. Жениться вот хотел на ихней домработнице. Подарил ей ботинки фетровые. Хозяйка у генерала мировая, Александра Григорьевна. Теплая бабенка — глаз на нее положить — одно удовольствие. Блондинка. Как на рынок едем, она и сватает: «Прошу вас, Миша, нашу Феню не обижать. Подарки свидетельствуют о ваших серьезных намерениях. Петр Иванович в Люберцах выхлопочет вам квартиру». Мамаша стала поперек. И слышать, кричит, не желаю. Рыжая, мол. Помру, хоть на метле женись.

— Не дай бог против воли матери, — сочувственно поддакнула Елена и взглянула на Костакиса с симпатией.

Немного требуется, чтоб вызвать у женщины симпатию.

— Мы, эллины, народ отходчивый. Не исключено, что старая Анастасия и простит — это моя мать, — объяснил он. — Про древних греков в истории учили?

Я кивнул.

— Так это мы, — гордо сообщил Миша. — У нас законы строгие.

Да, это они, они. Законы Солона. Спарта. И битва при Фермопилах. Пиррова победа. И Карфаген должен быть разрушен. Почему-то серьезные и требующие размышлений вещи нас заставляли механически вызубривать в пятом классе. Учебник был составлен идеально, но он совершенно не годился для двенадцатилетних, и славные эпохи в истории человечества промелькнули, не затронув по-настоящему наших душ.

Впрочем, и так ясно, что древние греки замечательные люди. Крольчатина в Эллладе благоухает потрясающе. Если Карнаух сию минуту не завалится, я могу не вытерпеть пытки — предам Елену и соглашусь на угощение. А там будь что будет. Я не Муций Сцевола. Чего я должен страдать из-за ихнего ЛЭПа?

Голова кружилась, и в коленях ныла тошнотворная слабость. Привык под материнским крылом к регулярному питанию. Умотал из дома — чуть что: в животе крутит, слюна струится, как у собаки. Ночью бутерброд с колбасой из пальцев ускользает.

— Тыщу лет обживаем побережье. Необразованные спрашивают, неужели вы — древние? А мы ничего особенного, вроде соседних народов.

Миша поскреб по дну казанка ножом с широким лезвием, заточенным на конце. Не кухонный нож — целый меч. Попробовал с него соус, почмокал губами, потом, кряхтя, сел рядом с ведерком и принялся чистить картофель. У меня откуда-то всплыло подозрение, что Миша старается найти, чем бы нас еще занять. Карнаух, безусловно, приказал ему развлечь непрошеных гостей и поменьше отвечать на вопросы. Но он уже достаточно выболтал. Карнаух держит марку и не полностью с ним откровенен. Он, кажется, не объяснил Мише неприятную суть наших взаимоотношений. После длительного молчания Миша нащупал новую тему.

— Душа моя, девушка, — обратился он к Елене, всплеснув короткими руками, — не желаешь на ушастеньких полюбоваться? Ай, пушистенькие мои голубчики! В город чуть свет за хлебцем езжу. Если я мешок хлебца здесь отмотаю, односельчане матери окошечки постеклят. Ночью возвращаюсь по-пластунски. Днем автоинспектора ловят. Мелким кубиком кирпичик нарублю, размочу хорошенько и с ладони скармливаю. Бррр! Щекотно. Прошлым летом половину загрызла овчарка Мицоса — вохровца с маслобойни. Я подстерег и жиганом промеж глаз зажарил. Считаю — завидно людям. Однако зимой в городе многих моя шапочка греет. Если не возражаете — устрою. Мех мягкий, гладкий. Под котик делают. Фасон столичный. Ух, ушастенькие! — воскликнул Миша почти сладострастно.

Я вспомнил медленный караван девушек-эллинок с коромыслами, которых мы встретили, возвращаясь утром с берега, и строгие вечерние фигуры женщин, передающих друг другу в торжественном молчании буханки хлеба. Нет, их сосредоточенные и безмятежные лица не омрачала тень зависти.

— Обойдусь без твоей шапки, — отрубил я с некоторым усилием.

Дома, в мороз, я напяливал на голову солдатскую ушанку образца 1942 года, с вмятиной от звезды. Сколько скандалов из-за нее вспыхивало! Кепку в ноябре мать прятала в нафталин — боялась менингита. А с девочкой в кино идешь — полдороги ушанка в руках. То наденешь ее, то снимешь, то наденешь, то снимешь. Так и мучаешься. Вечером, на обратном пути, терпимо. Рано темнеет, фонари тусклые.

А тут со скидкой купишь, по дешевке.

Чтоб избежать дальнейших сомнительных предложений, я сказал:

— Ты лучше ушастых продемонстрируй.

Но Миша Костакис — парень на совесть, и не отбояришься от него.

— Пожалеете, ребята, пожалеете. Когда забью, шкурки по семьдесят рубчиков берет в городе красильщик. Ушанки из ушастеньких продают на толчке по сто пятьдесят. Недорого, честное пионерское.

Вот! И еще уступят по знакомству.

— Тушку — на рынок. Вам свежей крольчатины устроить?

Миша снял казанок с огня, обтер тряпкой кухонный меч и поманил им Елену.

— Не надо крольчатины устраивать, — отказался я уныло. — И вообще ничего не надо.

Его услужливость изворотлива и напориста, поди справься с ней. Я представил, как Костакис забивает своим мечом ушастеньких. Есть абсолютно расхотелось. И Елене, по-моему, тоже. В подобных ситуациях природа помогает восстановить душевное равновесие, — и я взглянул на солнце. Безразлично и неподвижно оно сияло в своей небесной тишине отникелированными до сверкания спицами лучей. Казалось, что колесо новенького велосипеда с бешеной скоростью вращается на месте. Вокруг — пусто, просторно: ни облачка. Коричневый конус Корсак-могилы резко впечатывался в бирюзовую синеву. Над берегом, в вышине, парила черная птица. Она складывала крылья и пикировала вниз, вероятно за испорченной рыбой, выброшенной с ночного баркаса. Поклевав чужой добычи, она неожиданно уходила по долгой касательной вглубь, чтобы через несколько мгновений вернуться и начать все снова. Я следил за грозными маневрами хищника, не в силах оторвать глаз от его безумной — нечеловечьей — красы.

Миша уловил в моем голосе нотки неприязни и попытался перескочить на другую колею.

— Вы думаете — среди нас ученых нет? Есть, есть и директора всяких организаций. Орденоносцы. Но золотом мы не занимаемся, — соскользнул он тут же на привычную для себя тему. — Ни-ни-ни. Презираем. То ассирийцы, айсоры, халдеи, да ты знаешь — чистильщики в будках. А Макогон нарочно, что ли, путает. Обидно нам, обидно.

Его благородное негодование перехлестывало через край. Впрочем, в речах Костакиса, как и в речах Старкова, содержалась, бесспорно, доля истины, но она, эта доля, меня ужасно раздражала.

24

В конце сада к забору лепился небольшой аккуратный сарай с тщательно вырезанным круглым окном. Вместо стекла — решетка из толстой проволоки. От сарая тянуло запахом — теплым, влажным и не очень противным. Свинарник воняет куда хуже.

Миша откинул крючок, растворил фанерную дверь. На полу, в желтой полосе солнца, замерли, горбя спины и отворотившись от нас, полумертвые от страха ушастенькие. Я присел на корточки и в тот момент ярко вообразил себе, что значит луч света в темном царстве. Господи, луч света, луч жизни! И хотя они ничем не напоминали кроликов, на ум пришли знаменитые узники Овод, Монте-Кристо, Нечаев, Бауман — Грач — птица весенняя… Я поразился странности ассоциаций. Господи, луч света в тюрьме! Тюрьма, тюрьма! Боюсь я, боюсь, и не желаю туда попадать, ни за что, ни за что, никогда.

— К шуму привыкнут — зашебутятся, — успокоил нас Миша.

Но я усомнился — вряд ли они зашебутятся. Внешность у них обреченная. Толстая крольчиха не выдержала напряжения и трусливо обернулась. В упор на меня уставились розовые, как от бессонницы, малокровные щелки. Крольчиха вздрогнула и зашевелила жидковатым тельцем. Схватят или не схватят? Постепенно она успокоилась — не схватят, невыразительно дернула вспухлым носом и, волоча брюхо, увалисто переползла в сумрачный угол, к разбившемуся на кучки молодняку. Она им дала понять: осторожнее, осторожнее, но ваше время продолжается. Мелюзга начала опасливо высовывать морды на свет. Им — до шапки — гулять еще и гулять.

— Вот видите — очухались, бедняги, — произнес Миша, довольный, как дрессировщик в цирке удачным номером. — Здесь вольготно им, мыто чище санатория. Правда, дохнет порядком, а с дохлых и дураку колпак не сошьешь. Шерсть лезет. Болезнь какая привязалась — ветеринара в поселке нет.

Елена печально опустила углы губ. Я подумал, что она сейчас крикнет: да закрой дверь, балда! Но она, наоборот, ласково поманила ближайшего кролика:

— Ушастик, ушастик, иди сюда, не бойся.

Крольчиха — опытная. На ее веку многих уводили,

многих, и никто до сих пор не возвращался. Пусть не сразу — за шиворот, но пришли без хлеба, а без хлеба известно зачем приходят. Она отползла боком еще дальше, увлекая за собой своих менее догадливых ровесников: «Боюсь, ой, не верю!»

Миша будто услыхал ее:

— Бойся, бойся, Елизавета. Кролик не человек — судьбу свою чует, — сказал он и накинул крючок. — Умные животные, правда?

Мы возвратились на скамью. Миша, орудуя в казанке мечом, продолжал жаловаться:

— Без пяти двенадцать, а перепаренное что пережеванное— тьфу! — вкуса нет. Вечно Федор Николаевич опаздывает: то станочек сломается, то котлован под водичку углубляли.

Миша возвел глаза к небу, и я решил, что сейчас он перейдет от восхвалений трудового энтузиазма товарища Карнауха к повествованию о его скромном и добродетельном житье-бытье в гостях у эллинов. Больше беседовать, по-моему, уже не о чем.

— Федор Николаевич у матери Анастасии в любимцах, на самых сладких перинах спит. Дореволюционные, австрийского пуха, перекуплены у жены адвоката Вайнтрауба из Запорожья. Пироги — не перины! Вскочишь, а через час она поднялась, как квашня у русских. И не взбивай! Из драного гусиного перышка подобрана. Курьих не признаем. А у вас, у русских, извините, все сено да сено. Даже у Александры Григорьевны — и то на железных сетках спали, вроде бок казенный.

Ага, на генеральских кроватях он и закончит свои небезынтересные россказни. Любопытные люди есть на свете! Теперь он перейдет к сути дела, то есть к выяснению моих намерений. Разгадка Мишиной комбинации доставила бы мне огромное удовлетворение. Он полагает, что втерся к нам в душу.

Нет, я не наивный пижон, далеко не пижон. Меня кроличьими шапками не закидаешь.

— Природа нас водичкой обделила, — прервал мои мысли Миша. — К водонапорной бабы за пять километров ходят. Правление распределяет талончики по семьям. Талончик — пять литров.

Подобрал, значит, ключ к нашим сердцам. Ну как не войти в положение, если людей жажда терзает?!

— Однако мы в грязи не барахтаемся, — продолжал Миша, умильно взирая на меня. — Видишь, чисто, как в санатории. Наши девушки к красоте тянутся. По субботам в карьеры идут с кувшинчиками, водичку из-под песочка точить, а водичка — детские слезки. Дождевой голову моют, а той, карьерной, полощут. Косы у наших девушек заметили какие? По пояс у каждой. Черный водопад — не волосы. Но все равно. Анастасия помрет — на Фене женюсь. У меня любовь. Косы у Фени тоже с кулак.

Миша оторвался от казанка и поднял смуглый кулак к своему носу. Физиономия у него лунообразная, губастая, с выпуклыми, свободно вращающимися в орбитах желтоватыми белками. Зрачки смотрят — будто поглаживают. Он низкоросл, кривоног. И вообще он похож на кого-то, на какое-то животное, не соображу лишь, на какое. Не улавливаю точно…

Сейчас, по идее, он должен опять перейти к прославлению великого бурмастера Карнауха. Так и есть!

— Эх, Федор Николаевич, Федор Николаевич, если водичку народу дашь, эллины тебя не забудут. Исстрадались за много лет. Слухача однажды привезли из самой Туркмении, копеечку к копеечке собирали. Понюхал землю: нет, говорит, водички у вас. А рядом, у соседей, ткни пальцем — фонтан. Наш поселок невезучий.

И мое появление еще раз подтверждало — действительно, их поселок невезучий. Ну и пусть невезучий. Я тоже не больно везучий.

Я вдруг рассвирепел. От голода, что ли. Хватит! Жаркое здесь втихаря лопают, хлеб кроликам скармливают, шапками спекулируют — черт-те что вытворяют. Степановскую площадку Карнаух схалтурил. Левую артезианскую сверлит. Для треста акт о поломках ЗИВа определенно сварганил. Мне с ним не по дороге. Его известно заранее, куда вильнет. А я человек честный, мой отец большевик. Елена считает, что я не умею с народом, веду себя всегда и везде как ревизор — будто у меня своих недостатков нет. Конечно, подобных недостатков у меня нет. Сегодня утром она меня обвинила в том, что я кичлив. Странная штука — за что ж она меня любит, если я ревизор и вдобавок кичлив.

— За то и люблю, — усмехнулась Елена.

Иногда я отказываюсь ее понимать.

— Воду вам и без Карнауха советская власть даст, а его упекут под суд, — крикнул я, почувствовав, что сейчас меня понесет, и почему-то радуясь этому налетающему опустошительному шквалу.

Наконец меня услышат все, вся страна, мать, Воловенко, Чурилкин, Клыч Самедович, Абрам-железный, Вильям Раскатов и даже та девочка, которая писала сочинение на свободную тему «Наш паровоз, вперед лети».

— Прихлопнут обэхээсники Федькину незаконную деятельность. Прихлопнут. Сколько он слупил сдиректора за скважину? Где обсадными трубами разжился?

Напрасно я лишнее в запале ляпнул. Может, обсадные трубы он и не крал. Надо быть справедливым и не отступать от истины. В истине — сила. Может, обсадные трубы принадлежали поселку. Но Костакис заморочил меня, запутал.

Миша низко набычился, по-детски удивленно скосив выпуклые белки на Елену, словно ожидая с ее стороны поддержки или, по крайней мере, объяснений.

— Когда дадут воду? — спросила Елена.

Она серьезно отнеслась к моему заявлению. Я вполне мог присутствовать при каком-нибудь важном разговоре.

— Не волнуйся — скоро, — ответил я, но без прежнего апломба.

Елена пожала плечами: что значит — скоро? Лгать ей нельзя, стыдно. Если по совести, то я не имею ни малейшего представления, когда эллинам дадут воду, и не имею права разбрасываться векселями и обещаниями. Я обыкновенный рабочий, а не депутат, не секретарь райкома и не советская власть в целом.

— Ты что? Издеваешься? — скривил рот Миша. — Когда — скоро? Какая такая незаконная? Кого под суд? — Его речь корежил сильный акцент. — Какой такой обэхээс? Какой такой суд?

Будто маленький, будто неграмотный. Вдобавок под дурачка работает — притворяется, что плохо говорит по-русски. Моя твоя ни бельмеса не понимает, моя твоя ничего не знает. Однако у него ни черта не получится. Слово — не воробей, вылетит — и тю-тю. Меня несло, несло и крутило, крутило и несло, и злость все прочнее опутывала мой разум.

— Народный, районный, — крикнул я и сам поразился, сколько ненависти во мне скопилось.

Миша цапнул с плиты зажиренную тряпку, судорожно промокнул лоб.

— С жердочки спрыгнул, — прошипел он, и по его смуглой физиономии разлилась смертельная бледность.

Миша приближался к скамье, не спуская с меня глаз. Из круглых маслин они превратились в плоские пуговицы без всякого выражения. Нос жалостно сморщился. Он еще надеялся, что я шучу, что я еще не спрыгнул с жердочки окончательно.

Елена покусывала губы. Она не препятствовала мне, а я не унимался:

— Следователь выведет вас на чистую воду.

Миша врос в землю столбом. До него дошел истинный смысл событий.

— Уматывай отсюда. Бери свою стерву да уматывай, — и он отрывисто швырнул грязное ругательство.

Я смерил его презрительным взглядом. Этими петушиными взглядами в наших городских дурно освещенных подъездах мы овладели в совершенстве. Он не Карнаух и не Савка. Чихал я на него и на его древность. Я схватил Мишу за кисть и слегка дернул, одновременно перекидывая через бедро. Отличное туше! Миша валялся спиной на грядке, припечатанный по второму юношескому разряду.

— Благодари аллаха, что мы у тебя в гостях. Ругаться не прекратишь — кривульки узлом завяжу, — пообещал я.

Елена не видела меня в настоящем честном бою. Пусть полюбуется.

Но что со мной происходит? Кошмарно хвастаюсь, как барон Мюнхгаузен. Абсолютно нетерпим. Ожесточился. Управлять собой не умею. Чуть что — в драку. Изображаю из себя самого принципиального человека. Неподкупен, как Робеспьер. И все меня нервирует, и везде я суюсь со своими советами, и всем я недоволен, будто мне надзор поручили за трестом, да что за трестом — за целой страной. Елена права, Елена права. Не получается у меня с народом. Надо спокойно, по-человечески вести себя. Определить свое место. А не лезть затычкой в каждую бочку.

— Не ссорьтесь, ребята, — тихо попросила Елена. — Нехорошо. Виновата во всем вода. Обыкновенная чистая вода.

Елена на стороне Костакиса, хотя он обложил ее последними словами. Вот кто предатель, вот кто предатель, — и меня снова понесло.

Миша поднялся с земли, не проявляя враждебных намерений. Струсил, спекулянт? Это тебе не ушастеньких свежевать.

— Ах, ты таким объявился?! — сквозь зубы процедил он. — Эллины вас угощать собрались, эллины вас в доме, как дорогих, приняли, а ты, овчарка немецкая… — и Миша внезапно ринулся к плите.

Ну куда ты прешь, мясокомбинат? С тебя сало топить — не перетопить. К кухонному мечу я успел быстрее и забросил его в кустарник. Пусть ищет. Тогда Миша взвизгнул и вцепился в мою куртку.

— Ребята, как вам не стыдно? — сурово укорила нас Елена, пытаясь разнять. — Костакис, ты что — спятил? Я технолог с кирпичного, немедленно прекратите драку.

Но Миша не обращал внимания на призывы. Руки, по-бульдожьи сжевывая ткань, подкрадывались к моему горлу. Правой я зажимал его шею в ключ, гнул книзу, а левой — силился оторвать от материи скользкие, провонявшие луком пальцы. Неожиданно он выпустил ворот, я ослабил давление. Тогда он дернулся, коварно ушел под локтем вбок и, переваливаясь на кавалерийских ногах, побежал к крыльцу. Хлопнула дверь. Воцарилась пыльная, насыщенная запахами жаркого тишина.

Шабаш, возвращаюсь в Степановку. Проповедью с ними не сладишь.

— Черт его раздери! Он сам с жердочки спрыгнул. Пойдем, Елена, — сказал я с досадой.

Елена, однако, не ответила, не тронулась с места, и я почувствовал, что сейчас она не только не одобряет моих поступков, но и готова помириться с Мишей, простить оскорбление и даже сесть с ним за один стол. Ну и пожалуйста, ну и черт с вами со всеми! Я направился к калитке. Ничего, если любит — догонит.

Я не успел пройти и половины расстояния, как за спиной трахнул выстрел. Пах-х-х! Доска забора взорвалась щепками. Я стремительно — как во сне — оглянулся и увидел, что Миша, опершись плечом о столб, перезаряжает двустволку. Я побежал к нему в беспамятстве.

— А-а-а… В комсомольцев стрелять, сука…

Миша неумело сложил ружье, втиснул приклад в щеку, и — это спасло нас обоих — замешкался на ничтожную долю секунды. Я успел схватить за теплые стволы и потянуть их к себе. Трахнул второй выстрел: пах-а-хх! дзень!

Вырвавшись из онемелых пальцев, стволы врезались с размаху в мою скулу. Внутри что-то напряглось и лопнуло. Булькнув, ледяная жидкость извилисто потекла к подбородку.

Сознание неторопливо покидало меня, как человек оставляет уютную комнату. Вначале я утратил слух, потом дальнее зрение, потом я медленно упал навзничь.

Лунообразная физиономия Костакиса на фоне красного неба склонилась надо мной и завертелась волчком, сливаясь в черный визжащий круг, как на точильном станке.

Искристый хвост кометы ударил золотом и отшвырнул меня во мрак.

25

— Откуда брызги цимлянского, граждане? — и Карнаух беззвучно рассмеялся.

Его голос просачивался сквозь несколько слоев плотной тишины.

— Подрались хуже распоследней пьяни у пивного ларька, — ответила Елена. — А еще комсомольцы.

— Про драку в комсомольском уставе ничего не сказано. Все зависит от того, кому и за что зубы чистишь. — И Карнаух снова беззвучно рассмеялся.

Разумная мысль. Я глубоко вздохнул, как на рентгеновском исследовании, и ко мне вернулась способность видеть. Елена сидела возле на корточках, отирая мой лоб мокрым платком. Миша подобострастно засматривал ей в лицо. Он судорожно сжимал пустую литровую бутылку. Мелкая дрожь била его по-кроличьи. Дрожишь, спекулянт? Ну, дрожи, дрожи. Покушение на рабочего геологической партии даром тебе не сойдет, не надейся. Злополучная двустволка почему-то валялась у забора. Вещественное, между прочим, доказательство. Полезно бы номер узнать, на чье имя зарегистрирована. Может, он оружие незаконно хранит. На суде я Костакису отомщу. Придется старой Анастасии ехать в Запорожье, нанимать адвоката Вайнтрауба.

— Чудаки вы, хлопцы, забияки. Чего залупились? Тебя, Костакис, пора изолировать, пора тебя в район, ей-богу, в капэзэ. Урка ты и банабак.

Карнаух открыто иронизировал. Он был удовлетворен, что я все-таки схлопотал свое. Упорно напрашивался. Мише, конечно, не до шуток. Он сам испугался. Маслянистые подобревшие глаза соглашались: да, в район! да, в капэзэ!

Хватаясь за перила крыльца, я с трудом поднял свое одряхлевшее тело с земли и плюхнулся задом на ступеньку. Сквозь голубоватую зыбкую завесу я видел, как Карнаух прикурил, со вкусом затягиваясь.

— Ему отдохнуть надо и голову водой холодной полить, — посоветовал он, продолжая беззвучно смеяться. — Что, Костакис прикладом тебя дубасил?

Он притворился, что не слышал выстрелов.

— Твой хозу трус и бандюга, — прошептал я, с усилием разлепив спекшиеся губы. — Пусть им следователь займется. Спекулянт чертов!

Собственный голос долетал издали, преодолевая трескучую сумятицу разрядов.

Беседа в отделении милиции с капитаном Макогоном явно не сулила Мише ничего радостного. Он виновато поморгал. Желтые белки проворнее завращались в орбитах. Он беззащитно посматривал то на Карнауха, то на Елену, то на меня.

— Я их к кроликам водил, как в зоопарке. Ушанки по дешевке обещал устроить, помидоров и сельдерея в жаркое специально добавил. Твои гости, начальник, мои гости, — оправдывался Миша.

— Добрый ты, Костакис, и глупый.

Карнаух, присев, ощупал мой затылок. Потом он подул в ухо, из которого сочилась кровь.

— Костакис спекулянт, а ты симулянт. Оба иностранцы, не русские вы люди.

— Почему это я иностранец? — обиделся Миша. — Чем это я не русский?

Карнаух не ответил, взял у Елены платок и воздушными прикосновениями, неожиданными для его крупных мозолистых рук, очистил от грязи мои волосы и висок.

— Держи сам, симулянт, — и он притиснул мою ладонь к платку. — Немного контужен ударом по башке, — Карнаух без ошибки выставил правильный диагноз. — Инвалидности третьего этажа у ВТЭК не выдуришь.

Ему удар по голове что слону дробина. Превозмогая дикую слабость — пусть он не думает, что я собираюсь клянчить инвалидность, — я поднялся со ступеньки и вытащил мятую пачку папирос. Еле отыскал целую, но спичкой чиркнул не сразу. Пальцы тряслись, как у алкоголика.

— Крепенько ты его, Костакис, обучил. От души, от широкого сердца. Плевый он человек, без всякого уважения.

— Я под ноги метил, а он головой вперед, — мрачно пробормотал Миша. — Я просто пугнуть хотел.

Миша понурился с безнадежностью. Капитана Макогона все равно ему не миновать.

— Врешь! Иди докажи, чего ты хотел. Я на тебя в суд подам.

Это крикнул я. И мой собственный голос внезапно принес облегчение, прорвав давящий пласт глухоты. Уши со звоном раскупорило.

— Ладно, заткни фонтан, ревизор. Договоримся давай по порядку. Костакис, собери пережрать.

Миша, с облегчением опустив бутыль на ступеньку, помчался к плите. Надеется, что Карнаух выручит.

— Ну что, школяр, нарвался? Нарвался, нарвался. Я предупреждал тебя. Они, эллины, нация — кипяток. Честная нация. С ними не как с Федей толкуй. Чуешь, чем пахнет? Кровной местью. По-итальянски вендеттой зовут. Уважительно рекомендую осторожность. Ну, охрипни, не беда. С кем не случается? Контузия у тебя пустяковая. Я танкист — я знаю. Меня под Бахмачем тоже так долбануло — неделю маялся, а опосля — ничего, еще лучше слышу.

Треск разрядов и впрямь утих, пропал, как иногда бывает в телефонной трубке.

— Ты на Костакиса не серчай. Ничего ведь особенного не произошло. Ну пошутил неудачно, глупо пошутил. Не дурак же ты, чтоб в суд опрометью лететь. Из треста тебя вышибут тогда в момент. Клыч беспорядка не потерпит.

Обожают они на шуточках выезжать. То я шучу, то они.

— Оригинальные шуточки, — прервала свое молчание Елена. — Махновские. То за нож, то за винтовку.

Она безуспешно пыталась стереть с юбки капли моей крови.

— Пятна выводить скучно, — сказала Елена. — Чистка в Кравцово. Молнию там обязательно испортят. Выпарывать самой приходится. Лимон мне нужен и щелок.

В общем, она не расстроилась ни из-за меня, ни из-за юбки. Что ей моя жизнь?

— А ананасы вам не подойдут? — серьезно спросил Карнаух.

— Нет, к сожалению, не подойдут.

Мне хотелось, чтобы Елена проявила больше заботы при Карнаухе. Пусть бурмастер завидует. Не все ему американской кожанкой перед девушками форсить.

— Ну, ребята, замнем для ясности и выпьем на брудершкаф? — предложил Карнаух.

Я улыбнулся — действительно смешно: брудершкаф. Улыбка получилась косоротая. Пора было закругляться, пора было покинуть гостеприимный двор Костакиса и пора, конечно, завершить эту главу.

Карнаух щурил глаза и выдувал тугой — паровозный — дым из ноздрей, ожидая, что мы решим. Замнем или не замнем? Брудершкаф или не брудершкаф? Но я молчал. В суд на Костакиса подать? Ерунда. В милицию Макогону жаловаться? Клыч Самедовнч, безусловно, рассвирепеет. Единственная командировка — и на тебе: уголовщина. Эх ты, заворчит Чурилкин, пустили Дуньку в Европу. А Воловенко?! Его-то я как подсажу?! Следователь до Дежурина и скважин непременно докопается.

Карнаух шлепнул ладонью по моей спине.

— Молчание — знак согласия. Привыкай, обомнешься. Сбрешешь Сашке, что штангой звездануло.

Он ни капельки не смутился, не растерялся. Плевал он на меня с высокой колокольни. Он спокоен и уверен. А я — я боялся тюрьмы. Да какая здесь, к дьяволу, тюрьма. Все эти капэзэ, дэпэзэ, итээл… Он монету чеканит. И никто ему поперек, потому что — железная необходимость. Про себя с ехидством злорадствует: во, влип, школяр! И при девке. При девках павлиний хвост не распускай, особенно в неизвестной местности. Общипают. Если б он проведал о драке после «Большого вальса». Закономерность, сказал бы, тебя в классе случайно не били?

Нет, меня в классе случайно не били. Били у нас совсем других — Сиволобова, например. Били его до смерти. Запирали в уборной. Гвоздем крупно выцарапали на парте — легавый. Привязывали к фонарю и расстреливали зимой снежками, летом — жеваной бумагой из жестяных трубок.

Сегодня подобных трубок не встретишь ни в одной школе. Последний райпромкомбинат гнушается выпускать чернильные ручки с полым держаком, а раньше они ценились недешево. Поди ее прежде достань. Прикрутишь перо ниткой к огрызку карандаша, и готово дело. Невыливайки глубокие, горловина у них узкая, толкаешь туда карандаш, толкаешь — нитка намокнет, перо разболтается, пальцы грязные, липкие, клякса на кляксе, — полное отвращение испытываешь к себе, к уроку, к предмету, ко всему на свете.

Чем яростней терзали Сиволобова, тем чаще и подробнее он доносил. И класс не выдержал борьбы, сдался на милость победителя, перестал его мытарить, Си-волобов же по-прежнему регулярно посещал учительскую. На большой перемене сбегает в уборную — и за угол, там притаится, ждет звонка. Как коридор очистят, он в дверь. На урок опаздывает минуты на две. Всем ясно — доносил. -

— Иди ты к черту, Карнаух, — я едва нашел в себе силы прошепелявить.

Я несколько раз судорожно вдохнул, стремясь подавить головокружение.

— Считал тебя человеком, а ты сволота.

Я поднялся со ступеньки и взял Елену за локоть. Я прав, а они не правы. И Елена не права. Она про скважины не знает. Если бы только ушастенькие и артезианская — тогда бы иной коленкор. Но за ним, за Карнаухом, еще скважины висят. Нет, они не правы. Я думал в первую очередь не о себе, а они — о себе. Или я тоже думал о себе — пусть во вторую очередь?

Елена не отстранилась. Значит, она со мной.

— Можешь катиться в Никополь.

Я не позволил себе больше ругать Карнауха, потому что в заграничных фильмах лихие парни умели обуздывать свой темперамент. А трофейных фильмов — итальянских и американских — мы насмотрелись досыта. И «Восстание в пустыне», и «Марию Стюарт», и с Джильи, и с Карузо, и с Гарри Купером, и еще каких-то и с кем-то. Названия и сюжеты стерлись, но потасовки под музыку и пальбу, ослепительные улыбки и твердые профили всплывали в сознании постоянно — к месту и не к месту.

Не отпуская локтя Елены, я громко ее успокоил:

— Не волнуйся, мы с Воловенко сами справимся. Ты только не волнуйся. И воду эллины скоро получат.

— Точно, скоро, — подтвердил Карнаух. — Зря тлеешь, фитиль. И нудишь, как прокурор. Ну, засек. Укажи по-товарищески. А ты раздуваешь пожар мировой войны, как самовар валенком. Несолидно. Передай Сашке, как развинчу гайку, постараюсь приехать, — пообещал он, презрительно сплевывая.

Карнаух взбежал на крыльцо, взялся за никелированную — начищенную — ручку и опять сплюнул. Теперь плевок шлепнулся почти рядом с моим ботинком.

— Молокососов ревизорами посылают, мать их за ногу. Совсем с ума сошли. Ну Абрашка, ну Абрашка — доиграешься. — И он оглушительно треснул дверью.

Сорвал злость. Что донесу — не испугался. У него и не мелькнуло подобного подозрения. Он был уверен, что я не ябедник. Если б ошибся — удивился бы. А в общем рисковал. С Абрамом-железным ему не сладить. Начет за простой станка ЗИВ — и фьюить трехмесячная зарплата. Потому и дразнят — железный. Так что бурись себе, артезианская скважина, беспрепятственно. Дети, жена с глазами-изюминками. Нет, на донос, хоть и справедливый, я не способен. Однако нашу степановскую, образцовую, он добьет. И керн в лабораторию отправит аккуратно. Побоится снахальничать. Сейчас характер демонстрирует. Значит, я победил? Поглядим, посмотрим.

С волос капала соленая вода. Я подлизывал ее языком. В чем-то я победил, бесспорно; но в чем-то и проиграл. Наверняка не по одной позиции. Пиррова, словом, победа. И Елена, главное, не всегда держала мою сторону. Я не мог избавиться от горького осадка, основную причину которого не в состоянии объяснить до сих пор. Боль — чепуха, неловкость — хуже, но не в них дело.

Над берегом пологим узором кружила черная птица. Хищные контуры ее крыльев и плавный, сытый полет напомнил мне полет немецких «мессершмиттов», которые в точно таком — жарком — августе, больше десяти лет назад, барражировали над нашим городом, что-то нагло и безнаказанно высматривая. Я вскинул ружье, — Костакис не использовал второй патрон, — прицелился и — вот тебе! Птица, всплеснув несколько раз крыльями, по-прежнему сыто и лениво поднялась к солнцу. Я прислонил ружье к забору и распахнул калитку. Висок, скула отчаянно ныли; в ухе не прекращались телефонные разряды. Елена пригладила мне волосы. Ее жест был исполнен нежности и сострадания.

День приезда — день отъезда считается как один день. Мы здесь скоро сутки, а кажется, что прошел целый месяц.

Мы спустились под гору. Бурое пространство стремительно откатывалось от поселка, от моря — к горизонту, с решительностью отодвинув в сторону и тем самым уменьшив в размерах конус Корсак-могилы, где-то на полпути теряя свой яркий, определенный цвет. Там, вдалеке, пространство превращалось в серую, глухую полосу по мере того, как солнце садилось. В сумерках полоса напитается синим, потом серебристым и розовым с желтой и коричневой каймой, а когда солнечные лучи померкнут, уже нельзя будет разобрать, где твердь смыкается с небом, где эта воображаемая линия — горизонт. Физическая география до утра уступит место живописному искусству — нерасторжимой смеси вечерних вспыхивающих изнутри красок, таинственно мерцающему волшебству света.

На переднем плане паслась пегая в белых пятнах корова, как на пейзаже Гоббемы в нашем городском музее. Возле нее бродила женщина в длинной юбке. За юбку цеплялся мальчишка с хворостиной в кумачовой рубахе. Маленький древний эллин.

Жизнь продолжалась. Ненависть к Федору Карнауху и Мише Костакису исчезла.

26

Мы топтались у обочины довольно долго, голосуя, как на собрании, но все неудачно, машины сворачивали намного раньше того места, откуда в Степановку можно было добраться пешком.

А над нами разворачивалось раннее утро — именно разворачивалось, как тугой скрученный бутон, открывая свою волшебную сердцевину — еще не жаркое, доступное взору солнце, вырастающее на гибкой ножке луча. Ранним утром, когда солнце еще не озверело, небесные и земные краски высвечивают ярче, свободнее, и окружающая природа имеет более живописный и разнообразный вид, чем днем, обесцвеченная пыльным зноем. Даже запахи утром — каждый отдельно — воспринимаются с большей остротой и глубиной, чем в зенит или к вечеру, когда их истинность забивает раскаленная, струящаяся духота. Словом, утро доставило нам радость, не только радость освобождения от Карнауха и прочих неприятностей, но и радость обыкновенного бытия, приветливой погоды и нескорого возвращения к своим пусть не тягостным, но обычным обязанностям.

Наконец из-за проселочного, обглоданного шинами поворота вынырнула кофейная «Победа», за рулем которой, когда она приблизилась, мы увидели усатого молодого человека в летней шляпе и тенниске. Усы он, вероятно, отпустил для солидности. О нем ничего нельзя было сказать, кроме того, что он походил на всех молодых людей того времени, вместе взятых. Он был как бы обобщенным их образом. Курносое лицо, светло-серые глаза, со смешинкой и прищуром в определенные моменты, обветренные губы и нормальный, не выдающийся, чуть островатый подбородок. Волосы на косой пробор, гладкие, с блеском, рассыпчатые от тонкости и чистоты. В его внешности ничего специфически шоферского не проскальзывало. Сколько их, демобилизованных заочников, крутит баранку в ожидании лучших времен? Его можно было легко принять за агронома, учителя, ветеринара, да за кого угодно.

— Подвезите нас до Степановки или хотя бы до развилки, — попросила Елена.

Водитель, скользнув глазами по моей обтрепанной, мало импозантной фигуре, ответил:

— До развилки устроит?

Лексика, как у Старкова и Костакиса, — степная: устроит…

— Устроит, устроит, — заторопились мы наперебой.

Мы мигом уселись на заднее сиденье, боясь, чтобы он не перерешил, и машина набрала скорость.

Только попадая в салон — как любят выражаться некоторые шоферы — легкового автомобиля, начинаешь понимать разницу между едущим пассажиром и пешеходом, начинаешь понимать прелесть преимуществ, которыми одаряет судьба немногих, начинаешь понимать, почему у них, у пассажиров, такой скучающий, индифферентный, незаинтересованный взгляд. Они едут с огромной — восьмидесятикилометровой скоростью! — а скорость в описываемое время — о, скорость! — давала кое-какие права и кое-какие преимущества, и скорость кое о чем свидетельствовала, да и теперь она свидетельствует не о малом.

Ласковый ветер врывался в окно, на ухабах нас подбрасывало, дышалось нестесненно, и даже пейзаж, в центре которого мы раньше воспринимали себя — вокруг пыль, ветер, надвигается зной, — отстранился, превращаясь в картину с сюжетом и содержанием, которую теперь мы получили возможность обсуждать и анализировать в комфортабельных условиях. Могли бы, если бы вместо Елены сидела чужая, незнакомая девушка. Быстрая езда, ограниченная кубатура кабины и боязнь неловкого молчания отвлекали и способствовали возникновению беседы. Никто между собой так не откровенен, как случайные попутчики в машине, быстро катящейся по степи, тем более что обнаженное пространство многим кажется из окна монотонным, и я, лишенный возможности из-за Елены вглядеться в степь, чтобы сейчас в ней что-нибудь снова понять и почувствовать, невольно обратился к беседе, дополняя ею все-таки однообразный, хотя и не унылый, ландшафт.

— Урожай в этом году хорош, — сказал я, вроде бы ни к кому не обращаясь. — Но потерь многовато.

Водитель поерзал плечами, будто у него зачесалось между лопатками, и прибавил скорость. Ни в чем не разбираясь, обуреваемый вполне объяснимым, но жалким даже для юноши стремлением казаться человеком опытным и осведомленным, я в сущности едва мог развивать тему, затронутую в разговоре со Старковым.

— Откуда вы знаете процент наших потерь? — спросил водитель, обернувшись, и в его голосе прозвучали раздраженные металлические нотки.

Я несколько испугался его вспыхнувшего раздражения, его напора и намека на то, что я узнал какие-то данные недозволенным, незаконным образом.

— Нет, процента я никакого не знаю. Я видел рассыпанное зерно на шоссе. Семенной фонд возвращали Кролевцу в «Зори социализма».

Водитель опять обернулся, остро стрельнул в меня глазами и сказал}

— Что-то личности мне ваши неизвестны.

— А вы что, всех изучили здесь? — улыбнулась Елена.

— Ну, во-первых, всех красивых девушек я знаю, а вас вот пропустил. Во-вторых, многих вообще знаю— с кем на дороге не столкнешься.

Комплимент его не выходил за рамки приличий и не вызвал у меня отрицательных эмоций.

— Я приезжий, геолог.

Вру, вру, когда заврусь? Я не геолог, я геодезист. Кроме того, Верка с большим основанием может претендовать на мою должность рабочего и «журналиста» в нашей комплексной партии.

— Вы из тех, кто в Степановке и на побережье глину ищет?

— Точно.

— Хватает там запасов?

— Более чем.

Опять вру, вру, когда заврусь? О запасах я не имею ни малейшего представления, хотя мог бы иметь, если бы проявил любопытство, меньше ухаживал бы за Еленой и не тратил время и? бесцельное разглядывание степи.

— Что ж так медленно ищете? — спросил водитель с усмешкой.

— Это мы-то медленно ищем?

Я искренне возмутился. С утра до вечера на ветру, и все им медленно. Баранку крутить легче.

— А вам-то откуда известно, что медленно?

Я его решил прижать тем же, чем и он меня. Но он не испугался.

— А вам откуда известно, что у нас потерь много?

— Я вам говорил, что зерно на шоссе просыпано. Едешь, едешь — и все зерно.

Сам-то он не заметил. Очевидно, ехал ночью или другой дорогой, или зерно уже перемешалось с пылью и его размололи шины.

— Это ничего не означает. Просыпаться у каждого может. Ищете вы глину медленно. Партия должна была прибыть в конце мая, а не в августе.

Он опять с иронией посмотрел на меня, поджав губы, почти вобрав их, и я внезапно кожей ощутил, что моя уверенность в собственной непогрешимости и непогрешимости нашего треста сильно колеблется.

— Критиковать легко, — сказал я. — Бурить и делать съемку трудно.

— Правильная мысль, — согласился водитель и нашел мои глаза в зеркальце.

— Начальство местное тоже ушами прохлопало.

— Что вы имеете в виду?

— Где не надо ЛЭП тянут.

Критиковать начальство любят все. В этом удовольствии при определенных обстоятельствах редко кто себе отказывает. Но водитель «Победы» был из другого десятка и не подстраивался под нас.

— Нет, начальство здесь ничего не прохлопало. Начальство работает хорошо. И вообще начальство, как правило, работает хорошо — на то оно и начальство. Проектный институт прохлопал. Они раньше ЛЭП тянуть собирались по другой трассе. Километров пять южнее.

— Вот так — Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана.

Я снова обрел позицию и вместе с ней нахальство.

— Да нет. Начальству все и так ясно — кто виноват и почему. Не ясно только, как выбираться из этой истории.

— Выберемся.

Я не очень отошел от истинного положения вещей. Действительно, мы выбирались. Ведь меня Воловенко послал к Карнауху насчет ЛЭП.

— Я надеюсь, — сказал водитель, и я снова поймал в зеркальце его внимательный, тронутый иронией взгляд.

Невзирая на то, что Елену ЛЭП задевала кровно, она молчала. Интуиция и накопленный опыт общения со мной, вероятно, ее предостерегали, что там, где в производственный процесс и производственные отношения вмешивается моя персона, — до беды рукой подать. Озлится еще водитель и высадит нас из комфортабельной машины, принадлежащей, судя по занавесочкам с бомбошками, не маленькому человеку.

— Где, кстати, вы видели просыпанное зерно? — опять спросил он.

— Недалеко от дома дорожного мастера. Зачем вам?

— Надо, если интересуюсь.

— Да, там. Только не можем сообщить, кто просыпал.

— Найдем.

— Что ж, вы из-за килограмма зерна побежите жаловаться?

Я испугался, что причиню кому-нибудь неприятность, чего я не желал делать ни в коем случае.

— Побегу, побегу. Вы знаете, из чего складывается прибыль колхоза?

— Догадываюсь.

Опять соврал, ни о чем я не догадывался. О прибыли, как об экономической категории, не имею представления, а из чего складывается прибыль колхоза — тем паче. Я и основы-то, на чем зиждется колхоз, знаю только по «Поднятой целине» Шолохова.

— Чем больше потери, тем дороже центнер с гектара. Прибавьте сюда еще перерасход горюче-смазочных материалов, электроэнергии и другие виду прямых затрат. Знаете, сколько тысяч наберется по одному колхозу, а по району?

Да, здесь разговор был серьезным. Не злобная критика Старкова, а хозяйственный подход. Мне водитель вдруг понравился. Верно, возле умного человека трется. Мысли его для тех лет были оригинальными, не шаблонными, не лозунговыми. В газетах их не прочтешь. В газетах так просто и понятно не писали.

— Биться надо за малое, тогда и продукция станет дешевле, и затраты сократятся. Каждый в своей бригаде приблизительно знает, во сколько обходится простой или лишний день жатвы, а знает ли каждый, во что все вместе обходится да по всей стране? Считать надо каждый килограмм, каждую бочку горючего. Вон Кролевец и Цюрюпкин — оба хорошие хозяева, оба считают, но у Кролевца центнер подешевле. Почему, спрашивается? Я вот вожу разных начальников, слушаю разные предложения. Кролевец два года на грузовике с бочкой ездил. Сливал остатки горючего, и сознание таки поднял. Кто его надоумил? В книге, говорит, прочитал. У Кролевца и расход запчастей меньше. Правда, у Цюрюпкина вообще более сложный колхоз, более сложная обстановка, — подвел краткий итог своим рассуждениям водитель.

Когда я вступал с ним в дискуссию, меня изнутри подталкивал какой-то бесенок, но я и не предполагал, что ничем не примечательный с виду парень спокойно отобьет мои нападки и объяснит мне свою точку зрения с убедительностью и терпением знатока. У меня исчезло и больше не возникало желание толковать с ним; я затаился, незаметно — в порядке возмещения убытков— прикоснувшись пальцами к локтю Елены. Время от времени я ловил в зеркальце его неотступный взгляд. Наконец показалась развилка, где нам — по договоренности — надо сходить. Ему направо, нам чуть вперед и налево. «Победа» затормозила аккуратно, не резко, в соответствии с характером водителя, и мы сошли.

— Спасибо, — сказала Елена.

— Спасибо, — повторил я.

Я вынул из кармана заранее приготовленные пятнадцать рублей, все, что у меня осталось — меньше, чем заплатил Старкову, — и опустил их в окно на подушку. Водитель не изъявил особенной радости. Его взгляд приобрел странное выражение — смесь любопытства, жалости и понимания.

— Я предпочел бы бесплатно.

— Нет, даром мне не надо.

Он пожал плечами и неожиданно, задним ходом, развернул «Победу» в обратном направлении.

— Эй, куда вы? — крикнул я. — Вам ведь в другую сторону.

Он затормозил и высунулся из окна. В глубине души я уже точно знал, что влип, что он не шофер, что он кто-то, кто имеет здесь власть, но вытолкнуть это открытие на поверхность сознания и сделать из него выводы еще не мог. Я навсегда запомнил его затененное лицо, с рассыпчатой прядью волос, упавших на лоб. Что-то не шоферское опять мелькнуло в его глазах, какая-то насмешка и вместе с тем что-то неуловимо обиженное, даже горькое.

— Поеду твой килограмм соберу.

Меня остро кольнула значимость его слов. Похоже, что меня разыграли, и я в третий раз испугался. Я также — почти по наитию — понял, что все обыкновенное, о чем он со мной толковал, имело и второй смысл, специально для меня, и еще дополнительный оттенок — то ли через меня он с кем-то спорил, то ли, наоборот, отвечал из вежливости, присущей умным и порядочным людям, и собеседники были ему в общем в тягость. Он кивнул, скорее себе, чем мне, и машина медленно поплыла в жаркой струящейся пустоте, как бы раздумчиво набирая скорость.

Солнце — опять это солнце! — и мы с Еленой остались наедине со степью. Нам надо пройти еще несколько километров. После машины навалилась тишина, которую я воспринимал нераздельно от горячего воздуха, облепившего меня вплотную. Температуру мы ощутили не сразу, но, ощутив ее, мы уже не избавились от тупого пекучего давления на грудь до тех пор, пока не попали в прохладное помещение, потому что ни тень, ни вода, ничто, кроме крыши, кирпичных стен и деревянных, нелениво вымытых и сохранивших сырость полов, не спасает людей от степного зноя, который беспрепятственно, огненной лавой разливается в пространстве. Права Елена — без глины и дерева в степи человеку плохо.

Мы шли по проселку немного в гору, и оттого казалось, что мы поднимаемся в белое небо. Вокруг было пусто, голо и немо. Сейчас из-за кургана покажется посадка деревьев, а там и Степановка.

Нигде так много не думаешь о вечности, как в степи. Она не меняется и сто, и тысячу лет. Степь держит себя с большим достоинством, чем море, и сила у нее иная, и щедрость. Степь добрее к пришельцу, и в ее глубинах нет того зловещего мрака, который есть в глубинах моря. Степь вся на виду. Она прозрачна, светла — и зимой, и летом. Степь красочна и менее всего, несмотря на отсутствие растительности, напоминает пустыню. Степь менее переменчива, чем море, надо изучить ее повадки, ее норов, но изучив — роднее не будет у тебя дома.

Мысли мои оборвал натужный рев мотора. Мы оглянулись. Нас догонял, подпрыгивая в седле, серый от пыли автоинспектор на серо-голубом от пыли «харлее». Автоинспектор опередил нас и поставил «харлей» поперек, широко раскинув свои ноги.

— А ну-ка поди сюда, гражданин, — сказал он довольно грозно и поманил меня огромной перчаткой, истертой на ладони рулем.

Великое слово «гражданин» ничего доброго не предвещало. Я подошел, Елена остановилась за мной.

— Документ у тебя есть?

У меня редко спрашивал кто-нибудь документ, но когда спрашивали — сердце ёкало, ухало, кувыркалось и трепетало, потому что, во-первых, какие у меня документы? — а во-вторых, я вообще сильно сомневался в законности своего существования, и меня часто посещало желание оправдаться в чем-то и перед кем-то. Паспорта мама не давала — боялась, потеряю, ученический билет был замызган, облит чернилами и вызывал у милиционеров презрение — они и смотреть его не желали. Для пущей важности я похлопал себя по карманам.

— Нет у меня при себе документов, в Степановке паспорт, у начальника.

Елена подала ему свой паспорт раскрытым.

— У начальника… С собой надо иметь. А ты свой спрячь, я тебя знаю, — приказал он Елене.

Еще крепче упершись ступнями в землю, он зажал под локтем перчатку и, порывшись в необъятных галифе, достал скомканные ассигнации — мои пятнадцать рублей.

— Держи, — он погрозил мне ими, — и думай, стервец, кому суешь. Ну бери, бери…

Я взял, обливаясь потом — то ли от страха, то ли от стыда, то ли от жары. Когда я протягивал руку, я внезапно увидел его с головы до пят — каков он есть. Потрепанная, со сломанным козырьком фуражка, пыльный, пропотевший на груди и под мышками китель, залосненные, с пятнами масла галифе, выношенные мешками на коленях, треснувшие поперек головок сапоги, с осевшими расшлепанными голенищами, — и над всем этим, кроме фуражки, разумеется, утомленным, будничным, привыкшим к жгучему солнцу — коричневое, в продольных складках лицо, с серыми глазами, без особого выражения, но в которых явственно читалось: надо? — догоню и поступлю по обстановке; надо? — выполню любой приказ, никого и ничего не пожалею, в том числе и себя. Все в нем оставляло впечатление массивности и немного постаревшей силы.

Перебирая ногами и наклонившись, он развернул «харлей» к шоссе и нажал несколько раз каблуком на педаль стартера. Каблук был стоптанным, с отставшей и съехавшей в сторону набойкой. Автоинспектор несколько раз подпрыгнул в седле и передним колесом вывел «харлей» на более ровный участок проселка. Я смотрел ему вслед. Он, видно, почувствовал мой взгляд и, оглянувшись, погрозил кулаком:

— Думай, кому суешь…

Ай, му, ешь… — донес до меня ветер. А где же — ец? — Стервец, вероятно, он опустил. «Харлей» презрительно плюнул мне в физиономию синим и исчез в катящемся, как перекати-поле, клубке пыли.

— Теперь я припомнила, где я видела этого парня. Он приезжал к нам на завод весной. Я только приступила к работе — перед Восьмым марта. Фамилия его Журавлев. Он секретарь райкома.

Журавлев! Я так и знал, что попаду впросак со своими жалкими пятнадцатью рублями. Кто-то мне исподтишка нашептывал, что-то меня останавливало. Ведь проскальзывало в нем необычное для шофера. Ах я дурак, ах кретин! Еще в трест сообщит, что я взятки даю, незаконный промысел — калым — поддерживаю.

Я с тоской поднял глаза к солнцу, а потом перевел их на Елену. И солнце, и девушка взирали на меня с таким выражением, будто окончательно убедились в моей неполноценности, в моей непроходимой глупости, в том, что уж если я вмешаюсь в производственный процесс и в производственные отношения или — гем паче — вообще в ровное, гармоничное и сбалансированное течение жизни, — пиши пропало и до беды рукой подать.

27

Пришлось-таки сбрехать Александру Константиновичу, что штангой звездануло. Когда я, распрощавшись с Еленой, явился после обеда на карьер, чтобы сообщить о результатах командировки, там царило радостное оживление. За время моего отсутствия Воловенко дернул, как тягач, раз, и съемки осталось всего ничего — дня на три, неширокая полоса юго-восточнее кирпичного завода. Ссадина, конечно, прозвучала неким диссонансом, но ведь от усердия звездануло и по неопытности. Березовый пар вылечит.

Речь о бане начальник завел не случайно. Во-первых, сегодня суббота, санитарный день. Во-вторых, после купания намечен вечер смычки. По-чистому, так сказать. В воскресенье никто не откажется выйти подсобить, и ударный темп мы не снизим, рекордный срок не сорвем. Словом, давай шуруй, ребята, вкалывай, руководство треста вас не забудет. Ну как здесь не повысить категорию трудности, не накинуть сотню-другую? Работают — соль на рубашке проступает, и все — передовики социалистического соревнования, которое Воловенко ухитрился организовать на заключительном этапе, когда острота первого знакомства чуть притупилась, а огонек энтузиазма поутих. Одна Верка чего стоит. И швец, и жнец, и в дуду игрец. Мои обязанности выполняла исправно, даже лучше меня, только невероятно важничала. Питание Самураиха носила прямо в степь. Муранов с Дежуриным не претендовали на перекур. Я своего коллектива не узнал. Люди сдружились, что-то их крепко сцементировало, сблизило. Я чужим себя почувствовал. В подобной обстановке общего подъема и перевыполнения плана совестно заикнуться о каких-то неувязках.

Воловенко хитрый, мастер создавать бодрое настроение. Помоемся, выпьем, до середины недели закруглим дела и отправимся по своему маршруту со спокойной душой. Нет, дата вечера смычки правильно выбрана. Народ получил дополнительный толчок, и производству выгода. Тонкий человек Воловенко, умело определяет курс нашей геодезической партии.

На юге России сельского или городского жителя с березовым веником редко встретишь. Бани, разумеется, есть. Как без бань? Особенно где переселенцы осели. И березы есть. И дубки. Но культа здесь нет. А без культа, ты сам понимаешь, читатель, и смак не тот. Но у Цюрюпкина баня в порядке, деревянная, ладная. Приютилась у забора, на задах. Помалкивает, что собственная, председательская. Жена Цюрюпкина ради праздника расстаралась. Истопила, как для районщиков. Шагнул я через порог смело, обнадеженный. Между прочим, первый раз в жизни. Мечтал: отмокну, сотру порох степей. Разделся быстрее Воловенко. Не тут-то было! Вытерпел минут двадцать, не более. Захватил ведро, шайку, ковш — выскочил вон. Но и в кустах удалось прилично помыться. А Воловенко блаженствовал, улыбался, полеживал на полке, кряхтел, время от времени кваса домашнего плескал на камни, вдыхая почти в религиозном экстазе головокружительный хлебный дух. Он охаживал себя дубовым веником с тщательностью и неторопливостью, удивляющей при такой несносной жаре.

— Вот Александр Твардовский — истинно народный наш поэт. Солдатского корня он личность, потому что нужду обыкновенного солдата выразил. Баня! Шутка ли — баня для солдата в условиях войны! Это ж, это ж…

Он так и не подобрал подходящего сравнения, а вместо того ухнул и погрузил распаренную физиономию в трепаный веник. У меня ни баня, ни фамилия автора «Василия Теркина» не вызвали энтузиазма. Теркин — что ж, «Теркина» учить наизусть весело, легко. Но бог с ним, с Теркиным, я свое отвоевал сам, в эвакуации, в солнечных среднеазиатских краях, и духоты с тех пор не выношу. Мне бы в снег зарыться, в снег.

Теперь я вспоминаю о первом своем причастии к народным обычаям с некоторой долей стыда. Не сразу, не как положено — одним ударом — вошел Твардовский в мое сознание. Школьником я читал его без всякого интереса, требовала русачка Зинванна, я и читал. У меня были иные кумиры. Я приближался к нему медленно, постепенно проникая в суть вещей, боязливо и с оглядкой, не вдруг обнаруживая, что я давно нахожусь в плену каких-то образов и строк. Ощущение Твардовского пришло ко мне с возрастом, с горечью истраченных впустую лет, с разочарованием во многом, чему я раньше поклонялся. Но мысль о нем, о Твардовском, все-таки заронилась еще в юности, пусть несовершенная, пусть мимолетная, и дальнейшее перекрещение моей скромной и несчастливой литературной судьбы с жизнью этого выдающегося человека, чье величие сегодня неоспоримо, не кажется мне случайным и поверхностным. Что-то вызревало во мне мучительно с тех, далеких, лет.

Потом Воловенко и я сели под сливой на лавку, закурили в ожидании Цюрюпкина. Без председателя президиум не президиум, а без президиума, по мнению старого жмеринского комсомольца Воловенко, — какой вечер смычки? Цюрюпкин, очевидно, с супругой Полей именно по этому тяжелому вопросу в текущий момент дискуссию проводит. Она или желает смыкаться с нами на равных, или возражает, чтоб он смыкался в единственном числе. Внутри дома, однако, стояла мертвая тишина, и веяло оттуда чем-то грозным, каким-то несогласием.

Подымили, поскучали. Чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о варениках с мясом и картошкой, которые обещала приготовить Самураиха, я спросил:

— Александр Константинович, неужели вам приятно в жару париться?

— Баня в любую погоду распрекрасна, потому что издревле русское занятие. Тут русским надо родиться, коренным. Тогда и вопросов не будешь задавать.

— Так вы ж сами украинец.

— Я украинец на русский манер. И ты, должно, русский, но чуть косой с непривычки и от интеллигентности. Пойдем, а то переодеться опоздаем. У тебя, часом, галстука к серому костюму нету?

Его слова очень меня удивили. На кой ему в селе галстук понадобился? Я взял только куртку, свитер, плащ и белье. Пиджак пожалел, работать еду, в командировку, а не на гулянки — одежду попроще захватил, постарее.

С крыльца нас окликнулЦюрюпкин, в голосе которого послышалась нотка смущения:

— Инженеры, как баня? Лады?

— Рай — не баня, — ответил Воловенко. — Идешь с нами, председатель? Ты — нас угостил, мы — тебя.

— Обожди. Или краше иди, я мигом, — и Цюрюпкин, решительно хлопнув дверью, скрылся в доме.

Я успел отметить, что он при галстуке и в парадном костюме, с орденами и медалями.

— Послушайте, Александр Константинович, — сказал я, открывая калитку, — и турки тоже баню любят. И финны. Я читал. Но они ведь не русские?

— Эх, брат, любовь разная бывает. У финнов, например, сухой пар, — пояснил Воловенко, — разве сравнить с нашим березовым духом? Опять же у нас веники. Затем турки ногами друг дружку топчут. А у нас — природа! Рядом с ней себя представляешь, прямо сливаешься с ней. Даже выразить невозможно. Слеза душит.

Цюрюпкин растворил окно и составил ладони рупором:

— Эгей, инженеры, не разоряйтесь, я приволоку. Поняли? Имей в виду, и все!

Супругу он, конечно, сломит, несмотря на упорное сопротивление. Воловенко просигналил рукой: не волнуйся, председатель, все будет в ажуре, мы все поняли.

— Добра людына, — сказал Воловенко, отворачиваясь и удовлетворенно крякая. — Розумие, що до чого. Для подобного председателя и вытянуться не жалко. Помещик он вельми хороший. Ты глянь — у него даже с соломой порядок, семенной фонд обеспечен, план реконструкции завода на мази, а запасных деталей в мастерской навалом. И людей на улицах нету — все при Деле. И школьники, между прочим, работают. Это не в каждом хозяйстве встретишь. И приусадебные участки не запущены. Ты обратил внимание, сколько баб на автобусной станции с верейками? Я богатство колхоза по приусадебным участкам определяю. То не колхоз, если возле хаты пусто, силы в нем настоящей нет. Чтоб крестьянин пахал, ему сытым надо быть. А что его кормит? Огород, корова, свинья. Трудодни трудоднями, пшеница пшеницей, а без малюсенького клочка за хатой — пузо трещит.

Я не понимал, что значит для большинства людей — огород. Я не задумывался над тем, откуда это все — морковка, свекла, капуста, картошка — берется на базаре. Для меня огород, который мама получила после войны от госпиталя, был невыносимой обузой, унизительной повинностью. Ездили мы туда в воскресенье, с жалким инвентарем — лопатой, тяпкой и граблями, ручки для которых обстругал я сам, — пытались хорошенько взрыхлить каменистую почву, с тоской озирая каждую неделю результаты своих забот — чахлую растительность. Однажды, когда мы с мамой окучивали картошку, возле крайней грядки задержалась проходившая мимо женщина — в ватнике, несмотря на теплынь. Она долго следила за нашими мучениями, а потом незло сказала:

— О, титко, поробы, поробы! Ты туточки коммунизм видбудуй…

На «туточки» она сделала ударение и сунула мне под нос пальцы — заскорузлые, с обломанными ногтями:

— Бачишь, хлопчик?

В конце лета огород свой мы забросили, так и не сняв ничтожного урожая.

Воловенко быстро переоделся в серый двубортный костюм и повязал тонким узлом совершенно не подходящий галстук, а я тем временем слушал почему-то с тяжелым и совестливым чувством его дифирамбы приусадебному участку.

На лацкане пиджака у Воловенко болтался, похоже вырезанный из простого листа жести, орден Славы третьей степени. Скромный по рисунку и исполнению, он выглядел бедновато, неторжественно и более того — вроде без надобности на фоне солидного — в елочку — материала.

28

В большой горнице нас уже ждал Муранов. На лавке, которая стояла вдоль стены. Чинно, не выражая нетерпения. В морском синем кителе с двумя цветными замусоленными колодками. Пустой рукав аккуратно подшит. Волосы влажные, с сероватым ровным пробором.

Горница сияла чистотой. Каждый предмет находился строго на своем месте, заявляя о себе с достоинством: я — крепкий и добротный стол, я — удобный и тоже крепкий стул, я — красивый и не менее крепкий буфет. Мебель делал Самурай, когда женился. От души, для себя. Уходящее — переспелое — солнце наполняло горницу, как банку прозрачный золотой мед — до краев. Окна — настежь, и на внешней, будто крытой зеркальным глянцем стороне стекла отражались беспокойные шевелюры деревьев, забор, сруб колодца и кусок степи, за которым в невидимой глубине угадывалось безбрежное пепельное пространство. Картина была плоской и лишенной цвета, но все-таки вверху, там, где полагалось господствовать небу, выблескивала черноватая голубизна.

Дом Самураи воздвигли на возвышении, и это придавало стремительность нехитрому пейзажу, уменьшенному стеклом. Вот-вот он оторвется от земли, взломает раму и умчится ввысь. Осколки солнца, лежащие на свежевыкрашенном полу, напоминали мне довоенные дачные интерьеры, какие-то живописные полотна из музеев и среди них «Девушку с персиками» Серова. Теплая душистая тишина и праздничный покой царили в горнице. На столе Самураиха постелила желтую скатерть, пять приборов — по-городскому: ложка, вилка, нож — украшали ее поле геометрическими фигурами. В углу, над пропастью, дрейфовала тонко плетенная из зеленой соломки хлебница с нарезанным караваем-самопеком. Мякоть — белая ноздреватая пена. Самураиха похозяйничала — не поленилась.

В дверях возник Дежурин с выражением на лице, будто он сюда случайно попал и почти уверен, что его здесь не ждали. Самурайское великолепие ему невтерпеж. Впрочем, и Муранову, человеку партийному, награжденному, заслуженному и по степановским табелям о рангах близкому к начальству, то есть к распределению материальных благ, в самом волшебном сне не снилось, чего отрубил себе топором от жизни степной плотник, хват-мастер.

В горницу вошла Самураиха. После моего возвращения она стала выглядеть еще привлекательней. Плотная, чистая, ловкая, она являла собой идеал простой, симпатичной, работящей женщины, о которой мечтает втайне каждый мужчина, добывающий свой хлеб тяжелым трудом. В ней не было грубости, топорности, а была обходительная мягкость и понимание, даже предугадывание. Подобные женщины нередко встречаются в пригородах. Заняты они по обыкновению на швейной фабрике, железнодорожной станции, в больнице. Носят платья и кофточки скромного фасона, неброские шали. Но губы красят. Правда, чуть-чуть, самую малость. Идут им гладкие прически, с пробором посередине. Руки у них без маникюра, ногти подстрижены аккуратно, как у девочек в школе. Ясно было, что между ней и Самураем не все ладится, что их отношения разъедает какая-то ржа, но ясно было и то, что связь между ними прочная и прервется не вдруг, не скоро, если вообще когда-нибудь прервется.

— У меня угощение готово, Александр Константинович, — сказала Самураиха, сложив руки под грудью, отчего ее родство с идеалом увеличила немаловажная черточка хозяйки дома и матери семейства.

Воловенко покашлял в кулак:

— Мечи, но не все, что есть на печи. Цюрюпкин придет. Его особо уважить требуется.

Когда Самураиха ушла, у меня вырвалось глупейшим образом:

— А вы не теряетесь, начальник.

— Ух, помалкивай, — прикрикнул Воловенко. — Ума не твоего забота. В сенях перцовку возьми, в кадушке охлаждается. Мы до еды сепаратную дернем. За дружбу с энскими народами. Тут у меня помощник все за соседние народы обижается, — объяснил он Муранову и Дежурину.

Вот те на! Балагурь с начальством, но учитывай — память у него, у начальства, цепкая. Оно и пустяковой насмешки тебе не простит. Вторично проштрафишься — уколет.

Муранов не вник в иронический смысл слов Воловенко, но на всякий пожарный хохотнул:

— Верно, верно. Обижать народы нельзя. А выпить,

братцы, не грех, выпить душа жаждет. И желательно без промедления..

Дежурин поддакнул Муранову, но с достоинством. Ему, конечно, без разницы, за что пить. Не в одиночку, как сыч, и ладно. Честный он, но нелюдимый какой-то, затурканный, что ли. Через плечо матерчатую сумку таскает с толстой тетрадью. Дежурин увязался со мной в сени. Пока я вынимал бутылку из воды, пока вытирал ее тряпкой, Дежурин суетливо искал по карманам коробку спичек.

— Ты чего? — спросил я. — Чего тебе надо?

— Признался тебе Карнаух?

Я молча кивнул. Я не хотел с ним больше обсуждать поступок бурмастера. Что было, то сплыло. Сейчас все в норме.

— Ну и что теперь?

— Приедет.

Дежурин удивился:

— Неужто?

— Железно.

— Он про меня интересовался?

Я соврал, чтоб успокоить его:

— Нет.

Мы вернулись в горницу. Воловенко поболтал бутылкой и лихо вышиб пробку о каблук — а пить-то пока не из чего, — и, разрушая торжественность момента, он подал поллитровку сначала Муранову:

— Пригуби первым, ударник.

Бутылка буквально утонула в моряцком кулаке.

— Начальник, дети у тебя имеются?

Дверь растворилась, и вошла Самураиха, оберегая лицо от пышущей паром кастрюли. Сразу запахло родным домом, праздничным обедом. С минуты на минуту появится отец с вафельным полотенцем через плечо и спросит:

— Чем в Международный день трудящихся порадует нас фабрика-кухня имени нашей мамы?

Привык в студентах к фабрике-кухне, еще и после войны долго ее поминал. Яблочное желе там отпускали на третье, кипяток с леденцом — по выбору.

— Сын и дочь. Законным оформленным порядком, — ответил Воловенко. — И жена, главное, имеется.

Самураиха пристально взглянула на него, повела плечами и с нескрываемой грустью, но без оттенка обиды или зависти, сказала:

— Седой ты, Александр Константинович, нездоровый всякими болезнями, а дом твой игде? Тебе разве по степу шарить, когда бог детками одарил.

И она вышла. От меня ускользнул подтекст ее слов, я не добрался до их сути, до их скрытого значения. Но он, подтекст, безусловно, присутствовал, и не очень веселый.

— Нехай детки будут удачливы и ты вместе с ними, начальник, — произнес со слезой в голосе Муранов.

Он отмерил четверть большим пальцем — и прости-прощай.

Не булькнуло. Уровень жидкости, немного розоватой от намокшего перца, упал.

— Теперь твоя очередь, Петрович.

Дежурин сморщился, неумело помотал бутылкой. У него забулькало. Пьет, как ребенок молоко. С перерывом, с пузырями. Кадык судорожно ходит вверх-вниз, вверх-вниз. Воловенко затем протянул бутылку мне:

— Скорее, борщ простынет.

В сени бежать за кружкой неудобно. Не то чтоб брезговал или испугался бацилл. А как из горлышка добыть ее, проклятую? Времени на раздумье не оставалось — я отмерил по-мурановски половину и приложился. Стекла, любезная. Еще приложился, свое дососать. И эта порция стекла, обдирая глотку, тупой болью отдаваясь в животе. Пригладив седой чуб, Воловенко с очевидным наслаждением докончил содержимое.

Промелькнувшая мысль о бациллах снова зашевелилась. Но водка ведь стерилизует, успокоил я себя. Впрочем, без разницы. Я не лучше других, я такой же, как другие, и плевать мне на правила сангигиены. В детстве мама у каждой продавщицы газированной воды требовала с нудной настойчивостью: «Вымойте, пожалуйста, стакан тщательнее». Уф, теперь я постепенно освобождаюсь от стыдного тягостного ощущения избранности. Нет, слава богу, я такой же, как другие. Щеки потеплели, есть захотелось по-волчьи.

— Вот образованный ты, вроде старорежимного землемера, — ни с того ни с сего обратился Дежурин к Воловенко, — а к простому народу приветлив. Это по-человечески.

— Где хозяйка? — спросил у меня Муранов. — Где тарелки? Что за безобразие?

— С этими бабами всегда хлопоты, — смущенно вымолвил Воловенко. — Проще бы в чайной сорганизоваться. Куда, она, кормилица, подевалась?

Я вздохнул и пошел искать Самураиху по собственной инициативе — нужно испробовать твердость ног. Все равно пришлось бы идти за второй бутылкой. Так лучше сейчас, не то на голодный желудок могу захмелеть. История с Вильямом Раскатовым пока не выветрилась из памяти.

В сенях, прижавшись бедром к распахнутой двери и неотрывно глядя в ясную по-вечернему даль, замерла Самураиха, забыв, вероятно, про нас, про смычку, про остывающий борщ.

В степи перед заходом солнца нередко наступает такое мгновение, когда оно, солнце, еще не севшее на землю, но уже готовое соприкоснуться с горизонтом, последним своим усилием, последними плотными, зрелыми лучами пронизывает, очищая от мутноватой дневной дымки, все огромное, неохватное взором пространство. Предметы видны четко — и на переднем, и на заднем плане. Их контуры — большие и малые — внутри залиты тушью. Куст, дорога, курган, словно обведенные острым пером, отделены от фона и живут для глаза сами по себе, но вместе со степью составляют умело за-компанованную природой картину. Пройдет несколько минут, и солнце из желто-белого превратится в желтокрасное, с окалиной по краю, который дотронулся до земли. Воздух вот-вот потускнеет, к оранжевой прозрачности начнет постепенно примешиваться зеленое, вдали появится серебристая — пыльная — завеса, и густая пепельная полоса, неизвестно откуда взявшаяся, перечеркнет теперь уже багровый, неуклонно оседающий диск, убыстряя приближение вечера. Но еще не все кончено, погодите, еще вечер не победил, еще наступит прекрасное мгновение, когда солнце, скрывшись до следующего утра, оставит после себя — пусть ненадолго — рассеянный, мягкий, лимонный, с почти неуловимым оттенком свет, который так не терпится назвать фантастическим — и потому, что он ниоткуда не исходит, и потому, что он абсолютен в своем коротком существовании. В этот особенный — загадочный — час он, свет, может сравниться по своей абсолютности только с межзвездной тьмой; он так же, как тьма, ни от чего не зависит и кажется таким же вечным.

Я подошел к Самураихе. Возле нее бродили сухие, с горчинкой запахи полыни и еще какой-то травы, которую — я однажды заметил — она вкладывала за вырез платья, в раздвоенность груди.

— Самураиха, — тихо окликнул я, стыдясь до обморока — то ли под влиянием водки, то ли от того, что из головы упорхнуло ее настоящее имя, — подавай тарелки в кают-компанию. У тебя бунт на палубе. Как на броненосце «Потемкин».

Боже, до чего я глуп и примитивен в своих попытках сострить.

— Сейчас, сейчас, — заторопилась она и, согнув гибкое упругое тело, вбила ноги в черные лодочки, притопнув ими напоследок, — влазят, черти, туго. Городским лафа — ступня у них ужее.

Я жарко вспотел от того, что не мог сразу сообразить — зачем она мне это говорит. Какой мне интерес до ее ног? Я на них вообще старался не глядеть.

Борщ Самураиха разливала приятно, по-домашнему гостеприимно, ей-богу, как мама. Локти белыми угольниками плыли над желтой скатертью, как птицы над степью.

Мы — смыкающиеся — ели по-разному. Я — скорей бы досыта да растворить бы алкоголь. Воловенко ложку ко рту причаливал скругленным носиком. Муранов, наоборот, выпятив губы, осторожно наклонял ее боком и сёрбал, что называется. Он вынужден был постоянно опускать ложку, чтобы взять ломоть хлеба. А Дежурин получал настоящее удовольствие. Он ласково фукал на борщ, чмокал, вздыхал, стараясь, по-моему, определить, что именно в данный момент прожевывает.

В висках у меня шумело. Если Цюрюпкин не возникнет со своим председательским «самосвалом», когда мы прикончим вторую бутылку, я смотаюсь куда-нибудь лично. Торгуют же здесь зельем? Почти в каждой книжке о деревне действовала нарушительница закона, и всегда с отвратительным прозвищем. Не то Прорва, не то Харя, не то Дырка. Но мне наплевать. Пусть Прорва, пусть Дырка. Мне хорошо, я одолел матерого бурмастера, я — молодец, я — мужчина, и я готов бесстрашно нарушить любой закон, вступив в сделку с преступным элементом, чтобы только продолжить свое блаженное — ох, какое блаженное, — состояние.

29

Итак, на Степановку опускались уже не августовские, но еще не в полную меру сентябрьские сумерки, фантастический лимонный свет медленно тускнел, за окном волнами пышной летней листвой шумело дерево, прохладный ветерок врывался в окно, перемешивая синие клубы плотного махорочного дыма. Вторая опорожненная бутылка присоединилась на буфете к первой, а ни в одном, как говорится, глазу. Даже у меня. Что значит степной борщ с салом! Еще полчаса, и придется вступить в сделку с преступными элементами. А подниматься лень, когда блаженствуешь, — сиди себе, ешь, пей, слушай и плыви в рай. Тут как раз и подоспел Цюрюпкин. Из кармана армяка он вытащил зеленую бутыль, заткнутую скрученным куском газеты, из другого — ее копию.

— Ого, — удивился Воловенко, — цимлянское втихаря глушишь.

— Точно, глушу. Вернее, глушил, запрошлый год. Завезли, а никто не купует. Ну и выручил сельпо. К нам статистики из райплана пожаловали, производительные силы подсчитывать. Так я им споил. Но этим ситром разве спанталычишь здорового дядю? А статистики — ох как здоровы. В обед хлобысть литровку и отчет карябать.

— Ради знакомства нам не подносил, — уколол его Воловенко, осаживая, — поскупился.

— Зачем поскупился? Может, вы сукины дети, шантрапа? Накормить, пожалуй, накормлю. Я голодных не могу видеть.

— Геодезисты — шантрапа, а статистики тебе — не шантрапа?

— Ну и востер, инженер, отцепись.

— Хитрый ты руководитель, Цюрюпкин. Болтать — с любым, пьешь на выбор. Карбованец жилишь.

— Не в карбованце справа. Карбованцев хватает. Целый колхоз зараз не пропьешь.

По бельмастому обличью Цюрюпкина блуждала ухмылка.

— Ось с ним, — и он ткнул локтем в Дежурина, — не стал бы я пить. Интересант он, летописец. Ты что, дед, в тетради карябаешь?

— Жизнь и произрастание животного мира, Матвей Григорьевич, описую. Вы ж в курсе. В милиции товарищу Макогону показать могу, коли на то ваша воля. Он меня про тетрадку мою, известную уже вам, допрашивал и разрешение на запись дал.

— Имей в виду, Дежурин, и все. Прикажу — и ты обязан зачитать председателю. Некоторые анонимку строчат. И так далее. Жалобы в райком.

Дежурин обидчиво молчал. Он, безусловно, привык к подозрениям и реагировал на них правильно, как положено, не залупался, чем и охлаждал горячившееся по временам начальство.

— Не тушуйся, Петрович, — надавил на его плечо Воловенко. — Председатель для острастки.

— Не хай острастку, ей многое в жизни нашей держится. Ладно, дед, оставайся средь нас, — разрешил Цюрюпкин. — Но имей в виду, и все! Выпьем, а?

Самураиха с поклоном подала на расписном деревянном подносе чистые стаканы. Цюрюпкин разлил желтую пузырчатую жидкость, высоко, по-грузински, подымая бутылку. Создавалось впечатление, что он ухитрился догнать нас после дискуссии с супругой Полей. В погребе определенно хлебнул малость браги.

— Тяпнем, инженер, за ридну мою Степановку, село степное, неказистое, но с майбутним, для якого и ты не корысти ради працюешь.

— Э-э-э… — уклончиво протянул Воловенко, не дотрагиваясь до налитого. — И ты востер, брат Лаврентий!

Он подмигнул мне, поплевав на пальцы и сделав выразительный жест, будто готовился считать деньги. Нет ли тут подвоха? Чего это председатель на первых порах про корысть завел музыку? Или задолженность в банк не перечислил и перечислять не собирается? Абрам-же-лезный тогда ему вмажет по всей строгости бухгалтерского закона.

Цюрюпкин, прищурив здоровый глаз, сам опрокинул стакан, в одиночку…

— Пей, пей, — поторопил он Воловенко. — Гроши воз-вернем. Намекливый ты, тертый калач. И догадливый.

Разве калачи бывают тертыми и догадливыми? Оригинальные калачи.

— В чем я особенно намекливый? — полюбопытствовал Воловенко.

— Всякие ты намеки обожаешь. Пей и ты, — обратился ко мне Цюрюпкин, — освобождай посуду. Бражка пользительная, целебная. Конечно, не сибирская. Ударности в ей той нету. Однажды — еще в войну — мы с месяц кантовались на переформировании части. Мороз — сорок. Темь прямо с утра. Рождество Христово. Хозяйка — сцепщица. Баба на ять, разбитная и уважительная. Бражку сварит и в корыте на двор — воду вы-леденить. Сплошной огонь хлобыстали. Старшина Братусь упьется и командует — не курить, спички — убрать! Мы — склад боеприпасов! Будто в театре представление.

Я опрокинул — и замечательно! Стекла, любезная. Ей-богу, не охмелею. Проходит свободно, не колом, как по маслу. Глотку не обдирает. Цюрюпкин вон хмелел быстрее. Раскраснелся, долго гонял вилкой вареник. Муранов ему насадил:

— На, Матвей, закусывай.

— Бзик у меня, — внезапно сказал Цюрюпкин, подперев подбородок ладонью, как женщина, которая собирается петь «Лучинушку». — На погост скоро, а Степа-новку мрию побачить, якой она при следующем председателе отстроится. Бельмо пробуравлю или пальцем на крайний случай ощупаю.

Несчастный старик, подумал я, слепнет, и так я его пожалел, что отдал бы ему сию минуту свои десять лет без колебаний и ни чуточку не печалясь.

— Облышь, Цюрюпкин, человеку о жизни присуще думать, а не о смерти, — я принялся философски утешать его, обняв за плечи. — Смерть — продолжение жизни, но явление мгновенное, а жизнь — вечное. Этот постулат еще Вильям Шекспир сформулировал. Ибо если поголовно вымрем, откуда узнаем, что жизнь была?

Мысль, приписанную мной Шекспиру, я действительно где-то вычитал, и мне она очень нравилась. Но Виль? ям Шекспир здесь был ни при чем. Я его фамилию для пущей важности всобачил. Случайно на нее набрел, в алкогольном тумане, по ассоциации с другим Вильямом — Раскатовым.

Пусть Цюрюпкин не тоскует, не грустит. Ведь он мой приятель. И отличный парень.

— Опять промазал, экскурсант. Может, нам вообще вредно про нее про грешную знать, — возразил Цюрюпкин, стряхнув мои объятия, — хоть я про нее, про жизнь, и думаю — не про смерть, а про Степановку майбутню. Понял? Как высунули на выщу посаду, так кирпич меня с панталыку сбил.

— Кирпич — драгоценность тяжелая, — подтвердил Муранов, — она кому угодно башку провалит.

— Да, сбил. Дополнительно вареник скушаю. Вареники, что доярки у Кролевца в «Зорях социализма», знатные и толстые. Берешь в руки, маешь вещь.

Самураиха заслонилась ладонью. Авторитет у Цю-рюпкина в большой силе, и от него комплимент вдвойне приятен — Поля искусная повариха.

— Вот вы нарисуйте — кто после меня председателем сядет? — спросил Цюрюпкин и ввинтился зрячим глазом в каждого из нас по очереди.

— Не боишься ты конкуренции, Цюрюпкин. Молодец!

— Я ничего не боюсь, — ответил Цюрюпкин, — Я весь в кирпич погрузился. Я даже когда бабу тискаю — сам про кирпич соображаю. Мне нынче дай его. Я от Кро-левца мигом оторвусь и — в свободный полет.

А я давно — после первого глотка браги — в свободном полете, но в несколько странном, похожем на бреющий. Ближайшие предметы отодвинулись самовольно, без позволения. Однако не тошнит, не шатает, как после малого круга кровообращения, совершенного с незабываемым Вильямом Раскатовым. Трезв он, сукин сын, как стеклышко! — подумал я о себе, будто о посторонней личности.

— Ты не шуткуй, Воловенко, что, мол, вначале я про кораблики трали-вали развел, про газеты, теперь по вопросу кирпича подкопы строю. В том жисть моя. Кирпич свой, колхозный, но в степи, дурачок, заховался. Ты только на него перстом укажи. Мрию — стакнусь с архитекторами, они в этаком роде сбудуют, як в Кравцове.

Не приведи господь, мелькнуло у меня, не приведи господь. Кравцово — какой-то древний грек сфантазировал. Колонны, пилоны, дорические, ионические… Ничего современного, конструктивистского на манер клуба имени Русакова в Москве, рядом с которым отец и я неделю гостили у тетки.

— Запетлял, Матвей, — раздраженно заметил Муранов. — Чего людей морочишь? Что выпетляешь?

— Что надо, то и выпетляю. Пусть мне материалы — проект и геологический отчет не в марте из треста пришлют, как по договору, а в декабре. В ударные сроки.

— Ты пока тугрики в банк не перечислил — а уже требуешь, — осадил его Воловенко.

— Да, требую! И ты нам, Александр Константинович, в сей деликатности первый помощник. Ты свой в доску, ты сам мужик.

— Деньги сперва перечисли, председатель, тогда и про декабрь побалакаем. Ревизия нагрянет, с тебя Абрашка штаны сымет, — серьезно предупредил Воловенко.

— Пусть сымает — его право, но я перечислю, перечислю, не волнуйтесь. Есть у меня одна идея. Сельскому жителю, инженер, без какой-либо идеи невмочь. В городе гудок заместо нее, а на селе? — спросил Цюрюпкин, вытаскивая зубами затычку из второй бутылки, и спросил с такой интонацией, что я призадумался — что ж, действительно, на селе заменяет гудок? — Совесть, — сам себе ответил Цюрюпкин и разлил брагу. — Совесть, она самая.

— У тебя крестьянский уклон, председатель. Разве в городе люди без совести? — возразил Воловенко. — Как тебе, большевику, не стыдно.

— Не-е-ет, упаси бог. Я городских не хаю. Но в городе коробка эта кирпичная, трамвай да станок дисциплинируют, а в селе — что? Совесть, любовь к земле родной.

— Что ж, в городе рабочий своего завода не любит?

— Не так, не так ты меня понимаешь, Александр Константинович. В городе есть жестокий термин — текучесть кадров. У нас если текучесть начнется — ложись и помирай. И тебе голодно, и сам с языком на плече. Вот тут-то совесть и выступает во всей своей стальной необходимости.

— Ха-ха-ох-ох… — засмеялся Воловенко. — Бедолаге Федору туго приходилось. Нас четверо, а он один напротив тебя. Ты, почитай, любого заморочишь.

— Ну тогда выпьем, ребята, — поднял стакан Цюрюпкин, — Федька вламывал, не жалился. Тс… с… с… Идея моя заключена в том, чтоб село наше — сиречь деревню российскую и там любую братскую — узбекскую, допустим, или казахскую — похерить к чертям собачьим. Саклю, аул, кишлак — все похерить.

— Да ну! — воскликнул Воловенко. — Моментально и похерить? А где брать хлеб, свеклу, капусту?..

— А морковку? — поддакнул я начальнику.

Морковка мне не давала покоя с первого дня самостоятельной жизни.

— Не слушай его, товарищ Воловенко, — возмутился Муранов, хлопая единственным кулаком по столу. — Он брешет, он темнит, из вас сведения намерен вымантачить. Он жигарь на целую степь известный. Ему бюро тысячу раз указывало.

— Мо-о-лчать! — глухо протянул Цюрюпкин. — Имей в виду, и все! Они специалисты приезжие, авось столичную новость сбрехнут.

— Что касается деревни, то на ей Русь стояла, стоит и стоять будет, — неожиданно пресек беседу Дежурив, сглатывая содержимое стакана. — В деревне ее крепость и есть.

Теперь у Дежурина не булькало, или я оглох? В меня Костакис стрелял или не в меня? Я парень мировой, выпить способный бочку, тружусь — не хуже любого. Ладони в лопнувших болезненно белых волдырях Поглядели бы на меня мама, Чурилкин, Вильям Раскатов и одноклассники…

— Ты, Петрович, закрой шлямбур, — голос Цюрюпкина накатывал издалека. — Имей в виду, но молчи. Я своей идее простор даю. А ты нишкни.

Любопытно, что есть шлямбур? Что-нибудь вроде тамбура? Глупо, очень глупо. Нет, шлямбур, кажется, вроде бурава, а не тамбура.

— Ладно, Матвей Григорьевич, молчу.

— Село побоку. Заместо его из железобетона и стекла комбинат. Ну, железобетона, положим, нет и стекла пока тоже. Арматуры нет. Тогда из кирпичей. Именуется моя знаменитая идея — агрогород. Агротехнический город.

— Фу, петляло! — с облегчением выдохнул Муранов. — Не твоя то идея.

— Да не ершись ты, Муранов, не закручивай гайки. Мы люди здесь все свои, люди мы партийные, сознательные, и комсомольцы среди нас есть, — мы проблему обмозговываем, советуемся, выпиваем, все честь по чести. — И Воловенко отодвинул тарелку с сиротливо лежащим вареником. — Ну, ну, завлекательно излагаешь, Цюрюпкин…

— Выговор — юрунда. У меня три выговора, и ничего — дышу. Журавлев мне руку жмет со всем уважением. На областные смотры меня приглашают. Депутат я областного Совета и прочее, и прочее, и прочее. Мало ли кому выговора-то влепляют?! Я уверен, будущая планета — сплошной город. А в городе том сплошные городские удобства и кругом культура. Шаг ступнешь — и культура, второй — и образование! Мне статистики из райплана описывали.

.— А деревню куда ж ты деваешь? — подозрительно поинтересовался Муранов.

— Никуда не деваю: сничтожу…

— Ах, вот ты какой! Вон ты куда гнешь! — взревел Муранов. — Вот ты куда поворачиваешь!

Вспомнив знакомство с ним, я предположил, что он берет маленький реванш за историю с газетами.

— Никуда я не поворачиваю, а вперед иду быстрым шагом, — огрызнулся Цюрюпкин. — Ты — сколько раз замечал — як китель наденешь, так чисто боцман гавкаешь.

Муранов не ответил, но и не обиделся, а лишь пригладил пятерней волосы и застегнул синий китель на груди.

— Марсианская это идея, Цюрюпкин, марсианская. Агрогород никому не нужен, пустая чехарда названиями. Город есть город. Село есть село. И точка. Но огромным индустриальным агротехническим комплексам пора давать дорогу, и стройматериалы для них — позарез необходимы крестьянам. Сотрясающая у тебя бражка, Цюрюпкин, — похвалил самогон Воловенко.

— Почему марсианская, почему марсианская? — заторопился Цюрюпкин, чуть ли не подпрыгивая на стуле. — Ты разберись, ты разберись, я еще налью. Ты специалист технический. У нас не очень-то в районе соображают, потому что под углом планового зерна рассматривают, а тут шире требуется — под углом будущего прекрасного жилья. Селу — крест с бомбошкой. Имей в виду, и все! Хана ему, селу, хана, ей-богу. От ты еще заплачешь по Матвею Цюрюпкину — скоро мужиков отсюдова выдует под глянец. Одни механизаторы с моторами заворчат. А земле мужик и без механизма годится. Образования не отрицаю, но и без образования — ладно. Земле любовь нужна, а любовь образованием не достанешь…

Мысль не оригинальная, но — в яблочко. Нет, образованием любви не достанешь. Ах, Цюрюпкин, жох мужик. Что ни слово, то — в яблочко.

— Кончать с им, то исть с селом, и на комфортабельное удобство на городское повсеместно стрелку переводить — ось генеральный путь развития селянского життя, — заключил Цюрюпкин с грустью и без видимой связи с предыдущим сказал: — Мне иногда бабой жать выгоднее, чем комбайном.

Бабой жать! Каково?!

— Как это — бабой? — удивился Воловенко. — Что, в МТС комбайнов мало?

— Да так — вручную. Ей, бабе то исть, запасной детали не требуется. Серп в зубы — и пошел. Святая истина.

— Не жигарь, Матвей. Тебе райплан на кирпич разнарядку — и не шелохнись. Сам райком следил, по неделям расписывал. В Кравцово — на, нам дулю. Ты же клуб и школу выкручивал, ферму для Поли показательную, с животноводством поперек Кролевцу носился. Я тебя давно исследовал — вот откель у тебя завихрение, что называется — загиб, — веско объяснил Муранов подоплеку цюрюпкинских речей.

Синий китель перевернул его на сто восемьдесят градусов, добавил солидности и даже какой-то, впрочем, вполне заслуженной, правоты. А я ничего не знал ни об агрогородах, ни о генеральном пути развития селянского життя, ни о причинах завихрения у Цюрюпкина, но я понял одно: сколько у колхозников стройматериалов откачать в город надо, чтоб он — коренной степняк — собственное свое село похерить вознамерился?

— Ага, — междометие принадлежало Воловенко, — ты, Цюрюпкин, хозяин добрый. Однако удобства удобствами, но суть-то селянская, по-твоему, обязана исчезнуть али нет?

— Какая же в ем особая суть? — с иронией поинтересовался Муранов. — Сразу квалифицирую — из города ты. И ты из города, — он ткнул в меня локтем: от его тычка я еле усидел. — Приезжих обязательно в восторг ударяет — инспекторш наробраза там всяких или врачих, а то бери выше — агрономов из области. Какой воздух у вас, как здесь вольготно! Вот и вся суть. А я понимаю так: учись, трудись, культуру внедряй — что в городе, что в селе. И ты, Матвей, села не трожь, нету в ем никакой особой сути, окромя способа производства.

— Не-е-ет, тут ты хомутнул, тут ты хомутнул, Муранов, имей в виду, и все! Ты хоть и партийный, но вполне рядовой. Из окопа выглядываешь да равнение держишь. Я с облака фотографирую. Кровью чую, потому как село — это именно я. Есть в ем большая суть и большая психология. Его менять немедля по всем статьям. Иначе плохо — до невозможности — нам будет. На долгие веки. Когда кофты в Кравцово выкидывают, на фермах девок не удержишь — корова слизнула. Скоко можно удерживать?

— Скоко желаешь, — усмехнулся Муранов, — но не об том крик. Поднимать село надо, а не менять. Укрупнять его, укреплять. Правильно Петрович мыслит — оно было, есть и будет. Село — это не ты, Матвей. Русь…

— Нет, я, — упрямо перебил его Цюрюпкин, вставая со стула и даже наливаясь кровью. — Я! Русь! Русь! Русь — это не Мурманск да Воронеж, Русь — не Тамбов с Вяткой! Русь, братцы вы мои суслики, огромна и неизмерима, и никому ее не охватить. Это государство историческое, а не географическое, пусть Русь и одной Москвой дышит, одним огромным легким…

— Ври, да не завирайся, — оборвал его Муранов. — У нас Союз, а не Русь. У нас и Баку есть, и Ташкент!

— А, ладно тебе! — воскликнул Цюрюпкин. — Кабы не Русь, был бы Союз? Где бы твой Ташкент был?! Француз, германец да англичанин все бы слопал еще в интервенцию — только расчлени! Да что языком трепать! Тут высшую сферу политики и экономики разуметь положено. Дай нам кирпича, Воловенко, дай леса, цемента, шиферу, нам, степнякам, да всем. Дай! Завалим хлебом, маслом, убоиной, шерстью, зальем молоком, сметаной. Не заначивай у Степановки кирпич — дай человеку отстроиться! — И из его зрячего глаза выкатило маленькую слезку. — А там себе клепай железо до упора! Чепуха насчет кофт? Не-ет, не чепуха. Цюрюпкин — двадцатипятитысячник, все насквозь прошел. Настроение до определенности пока не выявленное. Подруливаю как-то на желдорстане к чужим мужичкам. Дальние. Пермь, Шадринск да Нытва. Свои-то правду-матку председателю разучились говорить. Ты, Муранов, правду скажешь?

— Врежу, а не скажу! — И Муранов нервно дернул рукавом с культей. — Кто ты есть, чтоб от тебя правду утаивать? Я — человек партийный.

— А ты, Дежурин?

— Я тебе ничего не скажу. У тебя Макогон троюродный.

Ого, Петрович, ну и отчубучил. Выпил, осмелел. Макогон — это да, против Макогона не попрешь. Особенно Дежурину вредно с ним сталкиваться.

— Ты на меня писал — я знаю, но Цюрюпкина и на верхотуре знают. У Цюрюпкина госпоставка важит. Так что пиши, пиши…

— Ничего я на тебя не пишу, — отрезал Дежурин, — Что часто выпимши, так факт. Человека обидишь — не сморгнешь. Матерщинник отчаянный. При бабах.

Эк его занесло! Доиграется, естествоиспытатель.

— Правильно, Петрович, — поддержал его Муранов. — Он матерщинник первостатейный.

— Значит, я вам плохой, значит, я вам не гожусь…

— Нет — ты не плохой и ты нам годишься, но недостаток у тебя есть или нет? Не ангел ты, — веско припечатал Муранов.

— А я надеялся: Цюрюпкин — ангел, когда вас из дерьма немецкого за уши тащил. Ну, вот что…

— Не ссорьтесь, хлопцы. Мы ж беседуем, выпиваем, закусываем, — вмешался в перепалку Воловенко. — Сердитый ты, Муранов, поперек не пройди, но и в Цюрюпкина вникни. Истину он говорит: ты как мундир надел — ой-ей-ей. Пусть председатель излагает.

— Практика свидетель — правду-матку свой мужик на собрании сфинтифлюфит, потому, ежели что, я ему коня не дам, впрочем, которого и нет.

Ну и ну! Вот тебе степная грамматика, вот тебе и словарный фонд. Где тут базис, где надстройка? Откуда ж такое — сфинтифлюфит? От финтить, что ли?

— Спрашиваю мужиков — пора сеять? Ух, ныне земля, как баба ядреная на перине просыпается, дыхает грудями. А соски…

— Ты не разоряйся, — прикрикнул на него Воловенко, — с сосками. Тут хозяйка, женщина.

Трезв, собака, и осадить умеет. Не то что я. Ни шофера, ни бурмастера при Елене осадить не мог. Ну ладно, научусь.

И тут, когда центробежная сила логики должна была вовлечь в разговор неведомых мужиков из Перми и Нытвы, за окном сперва глухо затарахтел, потом затрещал и, наконец, зафыркал мотоцикл. Несколько раз — с паузой — отфыркнувшись, он умолк, подчеркивая своим молчанием недавно трескуче разорванную, а теперь прочно сросшуюся, плотную тишину сентябрьского, но едва ли не весеннего — пронзительно свежего вечера. За дверями что-то громыхнуло, свалилось, и Самураиха, полувыйдя из-за стола навстречу гостям, попала в объятия к Верке, за которой в довольно ухарской позе коробейника — подбоченясь одной рукой — возник на пороге, вероятно, ее жених Василек. Я Верку никогда такой не видел — шумной, удивленной и весьма светской. Описать блестящую внешность этой пары выше моих возможностей — на Крещатике, на улице Горького, на Невском одевались скромнее. Однако хоть какое-то представление об их нарядах дать необходимо, поэтому начнем с чего попроще, снизу — от сапог гармошкой, зеркальных, чуть покрытых серебром пыли, от красных туфель с перепонкой, и чулок — пусть не шелковых, но совершенно модных, с дырчатыми стрелками, от бежевых брюк из трико, навыпуск, и плиссированной юбки в шотландскую клетку, зеленую, — от всего этого галантерейного, выглаженного, сверкающего великолепия перейдем к не менее сверкающему, не менее великолепному верху — куртке на молниях, из дорогого шевро, фланелевой рубахе под ней, тоже в клетку, но в коричневую, и к легкомысленной, в рюшечках, почти прозрачно-голубой блузке с перламутровыми пуговицами, на которую была накинута кофта, шерстяная, машинной вязки и тоже красного цвета. Желтая газовая косынка романтично овевала Веркину шею, а Василек держал в свободной руке кепку, не какую-нибудь стандартную, деревенскую: шесть листков, одна заклепка, но индивидуального пошива, с козырьком-аэродромом, из серо-черного букле, с алой — я потом пригляделся — искрой, и держал он ее, то есть кепку, на манер дворянской фуражки — точно Аполлон Мурзавец-кий при объяснении со своей тантой в спектакле Малого театра «Волки и овцы», который мы с отцом смотрели во время его достопамятной командировки в Москву. Аполлоша, конечно, был пьяница, пакостник и ничтожный фатишка, Василек же — по синим глубоким глазам угадывалось — парень порядочный, негромкий и работящий. Между тем кепку и фуражку они держали одинаково — как царские офицеры — на локте.

— Ну Верка, ну Верка — молодчина! — воскликнул Воловенко, пораженный ее туалетом. — Вот это — да! Вот это — я понимаю! Вот это — шик модерн! Моя помощница, — обратился он к Цюрюпкину, — не хужее, бачишь, артистки, а вкалывает, дай боже, за двоих — и математику вызубрила на пять, и тригонометрию, и рисует прилично. Способная, чертяка!

— А, будто она мне чужая, — отмахнулся Цюрюпкин. — Самая ленивая что ни на есть на селе, копеечница. Мне комсорг Бурда скоко разов на нее жалился…

Но Воловенко не обратил внимания на его сердитую реплику:

— Ты познакомь нас, познакомь с женихом, Верка,

— Вася, — тогда солидно произнес Василек и, перебросив кепку справа налево, подал нам поочередно руку: — Вася.

Ладонь была мозолистая, жесткая и какая-то бескомпромиссная.

— Сидайте, ребята. Самураиха, гони вареники, — распорядился Воловенко.

— Ой, Александр Константинович, мы не пьем, мы в рот не берем, мы токо красненького, слабенького с собой привезли. Мы токо танцуем бальные и больше ничего себе не позволяем.

Василек вынул из бокового кармана черную бутылку с ядовито-зеленой наклейкой, на которой толстыми бордовыми буквами было начертано: «Вермут». А чуть ниже и мельче: «рожевый», что означало — розовый

Я и Дежурин уступили им свое место. Самураиха заметалась взад-вперед, на ходу меняя посуду, а в кухонном закутке затеплился бело-желтый с красным основанием язычок в слюдяном окошечке керогаза, на который она поставила разогревать добавочную порцию вареников. Поднявшаяся суета понемногу вытеснила нас в сени, а оттуда мы вышли на крыльцо — глотнуть свежего воздуха.

30

На ясном прозрачном до гулкости небе желтым пламенем пылала луна в окружении россыпей высоких — с булавочную головку — звезд. Они лучились раскаленно-белым — бенгальским — огнем, но не вспыхивали, не трещали и не гасли, как он, а настойчиво и мерно горели, отчего при продолжительном взгляде на них внутри возникала странная напряженность. Луна и звезды напоминали исполинскую, фантастических размеров диадему, лежащую посередине черной бархатной подушки. Эмалевую поверхность неба украшал абстрактный узор, без четких границ, без симметрии, без ритмов, который не имел ничего общего ни с чем, нигде не начинался и нигде не кончался, но это был все-таки узор, именно узор, а не что-нибудь иное — беспорядочное или случайное.

Кое-где, особенно на склонах, звезды высыпали гуще. Над горизонтом они сливались в обширные вытянутые светящиеся волны, а затем растворялись, неуловимо переходя в матовую текучую полосу, окаймляющую степь. Там, где совсем отсутствовали звезды или они были одиночными, кристаллически — не черным, нет, а сапфирово-черным — блестели освобожденные участки свода. Собственно, блеска не было, да и не могло быть, но поверхности, отъединенные друг от друга туманными скоплениями, обладали столь звучным цветом, и он, этот цвет, был настолько глубоким, мощным и торжественным, что казался покрытым слоем эмали, то есть он таил в своих недрах возможность драгоценного блеска, он почти блестел, во всяком случае чудилось, что вот-вот он блеснет, взорвется изнутри этим блеском, божественно засияет и будет сиять так вечно. Что-то скрывалось за чугунно тяжелым небесным сводом. Он был погружен в какое-то яркое свечение, которое существовало в изначальном пространстве само по себе.

Взгляд терялся в бесконечной искусной путанице звездного узора, проваливался в пучину неба и, не в силах возвратиться назад, проникал все дальше и дальше в его бездны — за одной жемчужной россыпью накатывала новая, а за ней другая, третья, четвертая и потом еще и еще, и абсолютно не ощущалось, что глаз скользит уже по виденному однажды, — таким поразительным свойством обладали горящие в сферической пустоте миры, на которые можно было смотреть и смотреть беспрестанно, не соскучившись, не уставая и не испытывая пресыщения, которое, естественно, испытывает человек, когда ему несколько раз показывают пусть тонкий, изящный, но прекрасно изученный им рисунок.

— Не худо бы проветриться, — пробормотал Дежурин, сшибая меня с моего космического пьедестала на грешную землю.

И я почувствовал — не худо бы. Мы отправились тропинкой под забором на околицу, поглубже в степь, мимо потрепанного, субтильного мотоцикла, которому больше приличествовало бы старое, тридцатых годов название — мотоциклетка.

Облегчившись, мы закурили и еще подождали у корявого, никому не нужного дерева, с уродливым и каким-то вспученным дуплом, вслушиваясь в ватную тишину, которая сперва не показалась мне тишиной, а показалась чем-тодругим, чему я не мог подыскать сразу определения. Конечно, это состояние природы не было тишиной в полном смысле — совершенной, мертвой, а было тишиной, пронизанной или, скорее, пропитанной звуками, непонятными и даже неуловимыми для непосвященных, — под ногами что-то шуршало и шмыгало, вблизи что-то потрескивало и посвистывало, а вдали глуховато кряхтело и натужно ухало — ни на минуту не переставая. Но вместе с тем это была и тишина, тишина — как же иначе назвать вселенское безмолвие, которое опускалось откуда-то сверху и хоть включало в себя отдельные разрозненные звуки, но все-таки выражало своей внутренней сущностью стремление природы к безмятежному покою и отдохновению, а кроме того, оно, безмолвие, было обширнее звуков, емче их, вбирало их в себя, приглушало, и они, погружаясь в него, тонули в нем почти бесследно, не изменяя его и не превращая ночь в хаос, в какофонию, в мучительную бессонницу и давая ей, природе, заслуженную передышку перед наступающим трудовым днем.

В окрестностях все мирно спало — спали люди в домах, спали цветы, спали деревья, спали насекомые, спало мелкое и крупное зверье, спали птицы, и лишь немногочисленные представители всех этих родов, видов и подвидов — растений, земноводных, млекопитающих, пресмыкающихся и прочих, и прочих, и прочих — бодрствовали по разным причинам и, бодрствуя, нарушали тишину, подтверждая тем самым неотложность наших земных дел и непрерывность нашей земной жизни.

— У нас в Бухенвальде, — сказал Дежурин, — служил охранник один, Курт…

Меня потрясло соседство местоимения «нас», охватывающее не только тех, кто находился с ним там, в Бухенвальде, но и меня, и его, теперешнего Дежурина, и Воловенко, и Цюрюпкина, и Самураиху, и Верку, и Василька, и вообще всех, всех, — с названием немецкого концентрационного лагеря. Черт побери — у нас в Бухенвальде! Черт побери — у нас в Бухенвальде! Значит, и я мог попасть туда? У нас в Бухенвальде! Черт побери! Я не представлял себе, что я — я! я! я! — мог очутиться там, в кромешном аду.

— Вполне вероятно, что он и не Курт, а какой-нибудь Эрих или Конрад, — продолжал монотонно Дежурин. — Они с середины сорок четвертого иногда темнили — фальшивые имена пускали в оборот. Характер у Курта был прескверный, нюх собачий — не терпел он, когда люди оправлялись. Пристрелить мог. Выведет на работу и следит. Через каждые четыре часа давал пять минут на естественную нужду. Троих при мне убил. Одного, между прочим, профессора из Львова. Ольшанский фамилия. Поносом он страдал кровавым, рак у него был прямой кишки.

— Как же ты спасся? — спросил я в ужасе, подавляя усилием воли внезапную тошноту и инстинктивно переводя его рассказ в иную плоскость, совсем выпустив из виду, что могу его смертельно оскорбить, высказав подлую, унизительную для честного человека брезгливость.

— Да так, обыкновенно. Тишком, ползком, в куче. За шкуру особо не дрожал, куска лишнего не рвал, соблюдал локоть товарища да взором своим владел.

— Как это — взором владел?

— Им в глаза смотреть нельзя было, а поймает взгляд — отводи не сразу, смотри тускло, без выражения, чтоб ничего не прочел, вроде ты уже конченый, и не стой на месте, а будто все время чем-то занят или кто-то тебя куда-то послал. Целую систему выработали люди.

Я не в состоянии слушать, сейчас упаду. Но я все-таки не упал, а довольно быстро дошел вместе с Дежуриным до калитки.

Мы поднялись на крыльцо. Радиоточка сообщила, что московское время сейчас — десять часов тридцать минут. «В эфире, — победоносно и твердо сказал чей-то глубокий женский голос, вероятно, Ольги Высоцкой, — прелюдии Сергея Рахманинова. Исполняет пианист Владимир Софроницкий».

По горнице бродили волны серого дыма — и сквозняк его не выдувал, а лишь гонял из стороны в сторону. Вермут тяжелыми цилиндрами застыл в стаканах, и выглядел он вовсе не розовым, не прозрачным, а красновато-черным. Суета, вспыхнувшая с появлением гостей, утихла. Верка и Василек не торопясь поглощали вареники, а в смычке нашей наступила вполне естественная и знакомая всем пауза — расходиться вроде бы рано, а второе дыхание, чтобы посидеть еще да поболтать, пока не появилось.

— Дай-ка, Александр Константинович, я присказку тебе кончу, — молвил Цюрюпкин и подергал Воловенко за рукав. — Чего ты со своей тригонометрией тыркаешься? Свойская Верка девка — я ее не хаю, общественной активности в ней мало, но замуж мы ее выдадим обовязково, невзирая, что он чужой, бердянский. Раз парень хороший — бери, не жалко. Дай ты мне присказку кончить…

Пермские мужички оказались народом упорным, и в разговор они все-таки влезли. Центробежная сила логики туда их втянула.

— Старший в той компании имелся, с дерганой — о пяти волосках — бороденкой, мудрый по обличью. Земле, говорит, как бабе, в простое не разрешают: али зерно в нее закладывают, али травой кроют. Бывалоча, добрый мужик и жене спокой предоставлял, но на отхожий промысел не шастал. Налево, значит, — и Цюрюпкин, подмигнув, щелкнул пальцами. — Посокрушался старик о трехполочке да семиполочке. Ой, пары-пары — все испарились! А желанием сеять — дудки — так и не поделился. Может, и не желает он сеять напрочь. Имей в виду, дескать, и все!

— Тут ты прав, — внезапно согласился Муранов. — Тут ты прав, Матвей, хоть и охальный ты человек. Мужик должон допреж всего предназначение свое любить и за ним следовать до самой могилы.

Несмотря на то что после воспоминаний Дежурина о Бухенвальде мне странно было до ужаса возвратиться в приятную атмосферу вечера смычки и включиться в не иссякший еще спор, я все-таки вмешался и поддержал Муранова:

— Правильно, хлопцы, труд должен стать удовольствием. Каждый свою профессию обязан любить. Максим Горький в драме «На дне» превосходную формулу вывел, непреложный закон социалистического общества…

Разнообразные законы и формулы — что в математике, что в физике, что в литературе — притягивали меня неодолимо — как магнитом. Мне нравились точные, резкие и определенные мысли.

— Опять промазал, экскурсант. Любит он ее, рас-такую, ежели в город драпает. Завод ему подавай. А станок — что? Металл и шишки. На заводе бабы железом пахнут, а у нас? Вроде Самурая мужик теперь пошел. Хват-мастер — плотник, а топор ненавидит.

Какие шишки, удивился я. О чем он говорит? Еловые, что ли? Чем бабы на заводе пахнут? Премиальными духами «Кармен»? Ничего не соображаю. Пьянеть будто начал. Надо сиднем сидеть — не ворошиться, внимание сосредоточить. Сюда бы Вильяма Раскатова, он бы им отлил всю правду — и за зерно, и за промышленность, и за любовь.

— Не обижай хозяйку, — нахмурился Воловенко. — Чьи вареники мял?

— Он меня не обижает, Александр Константинович, — покорным голосом отозвалась Самураиха.

Она неслышно приткнулась на краешке сундука. Лодочки сняла, ноги в белых носках поставила сверху. Носки чистые-чистые, нигде не потемнели.

— Хлопцы, хлопцы, — пробормотал я, — вы… вы…

Подходящие слова не всплывали. Язык заплетался.

Я не сразу уложил его за зубами. Неповоротливый, онемелый — сил нет.

— Когда выпуск кирпича налажу, с идеей сообразно обстоятельствам поступлю, — туманно выразился Цюрюпкин. — Перво-наперво — все механизирую и самоновейший проект зернохранилища достану. Открою тебе секрет, Александр Константинович. Еще одна идея у меня колобродит. В зерне толк лупишь?

— Луплю, — ответил Воловенко. — Малым на стерне пятки задубил. Ты человек, смотри-ка, идейный.

— Лежу я недавно ночью, и сердце у меня трепыхает — утомил я его. Чую — Поля стонет, тоже наморилась вокруг коров. Полез я в аптечку, за таблеткой, и вдруг меня осенило. Как обухом по лбу! Зачем мы зерно кажинный урожай на элеватор тарабаним?

— Как зачем? — взревел Муранов, вскакивая и опрокидывая стул. — Как зачем? Да ты в своем уме, Матвей? Да я из тебя, кулацкой морды, щепу сейчас наколю. Осточертел ты мне!

— Ну нет, хлопцы, так дело не пойдет, давай разбегаться, — сказал Воловенко. — Не ровен час, перебьем друг дружку.

— Во, опять боцман забеспокоился, — подмигнул Цюрюпкин.

— Еще бы! Хлеб, хлеб, хлеб! Это ж вопрос вопросов! Промблема всех промблем! — ответил, утихомирившись, Муранов.

— Съел я таблеток, а сам вычисляю, — продолжал Цюрюпкин, — зачем это мы на элеватор зерно тарабаним? Вот мы, из глубинки. И сколько процентов дряни — ну, не дряни, положим, для скотины полезного, но воды сверх меры возим. По всей России — скоко? Потом корма обратно, да посторонними машинами. Подвезло, что у нас саше, а у соседей? Что, ежели перерабатывать зерно на месте, не отходя от кассы — и державное, и колхозное. Колхозное ведь тоже державное? Оно внутри державы остается и хранится. Его колхозник пользует, дак почему на него плевать? Почему бы пункты специальные не отгрохать на местном кирпиче, а затем — не суетясь, по мере переработки, державе сдавать? Контроль прикатил, замерил, опечатал — удостоверился: есть зерно! И пошел, и пошел! План закруглил — тяни помаленьку, без потерь. Ответь мне немедля! И автоартерии не перенапряжены. Представь — скоко машин из городов кажинный год на уборочную гонют. Машину растрясти до гаечки на замечательных наших саше легче легкого. Мне один начальник автоколонны плакал в жилетку: когда на уборочную грузовик выделяю — все, пиши пропало, вернут негодным, если вернут.

Я моментально вспомнил Старкова. Но его злобные рассуждения о наших дорогах мне были отвратительны, они меня раздражали и пугали. К Цюрюпкину я испытывал симпатию и доверие. Между тем их мнения в чем-то совпадали.

— Хэ, Воловенко, деньга текет, бессчетная деньга. Ежели ее вложить в зерноперерабатывающие пункты по всей стране, то и выймем в два раза, в три, да куда там в три — в четыре, в пять и быстро. Хлебушком организованным выймем!

— У нас, Матвей, девки на саше еще зерно лопатят, а ты размахнулся. Гитлер нас, сучий потрох, обеднял. Нереальный ты деятель, — сказал Муранов. — Зерно ж — это вопрос вопросов. Видел, товарищ Воловенко, у нас памятник продотряду? О, заметь, продотряду. Зерно — взрывчатая штука, посерьезнее пороха. Где стоко стройматериалов и оборудования набрать, чтоб в каждом селе фабрику по переработке для удовольствия Матвея Григорьевича Цюрюпкина исделать?

— Я реальный деятель, очинно даже реальный. — И Цюрюпкин вобрал в себя махорочный дым с такой силой, что самокрутка застреляла искрами в разные стороны на манер шутихи. — Ето сию минуту планировать надо. Чуть отдадимся — тогда и разрешим проблему в совершенстве. Но к етому сегодня клонить требуется. Отдадимся к шестьдесят шестому на большой с присыпкой. Слово тебе Цюрюпкина, ей-богу.

— Недоволен, что элеватор далеко, — перевел нам Муранов цюрюпкинские речи на человеческий язык. — Нерв треплет и себе, и людям. Зерну на случай третьей мировой войны — быть под рукой у государства. И чтоб на цыпочках! Оно в ладони его ощупать должно и сва-жить. А не ждать, пока ты раскачаешься, переработаешь да вывезешь. Иначе я тебя…

— Ты погоди насчет морды, — опередил его Цюрюпкин. — Я пока председатель. Что ж ты меня так честишь?

— Потому что у тебя загибы. Председатель ты, председатель, но в военной тактике — ни бельмеса.

— Это я — ни бельмеса?..

— Не в тактике, во-первых, а в стратегии, — поправил Воловенко.

— Я, выходит, тебе не держава? Мне веры нет? — выкрикнул он яростно. — Я кто, по-твоему, помещик? Я что, глупый? Не понимаю, что хлеб — это пули, бомбы, снаряды?

— Нет, ты не государство, — возразил Муранов, опять утихая под напором Цюрюпкина, — но ты, конечно, и не помещик. В башке у тебя просто сумасшедшее коловращение от кирпича. Ну сам посуди — то село ты, то государство. На смех курам.

— Моя держава — село, и село — моя держава!

— О, заметь, товарищ Воловенко, теперь его село, то исть наша Степановка, его же и держава. Ну не на смех ли курам?

Вот так формула., подумал я. Получше, чем у Людовика… Тринадцатого, Четырнадцатого или Пятнадцатого? Тринадцатого Дюма в «Трех мушкетерах» описал. Остается — Четырнадцатый или Пятнадцатый? А, безразлично! Цюрюпкин мой друг, нравится он мне, и я его сейчас непременно поцелую.

— Разными масштабами вы оперируете, — сказал Воловенко. — Один в двухверстку уткнулся, другой по глобусу ползает. Он, Муранов, в переносном смысле говорит, — улыбнулся Воловенко.

— Вот где у нас эти переносные смыслы! — воскликнул Муранов и хлопнул себя по затылку. — Смысл должен быть один и стоять должон на месте как вкопанный. А то каждый председатель будет вертеть, как хочет. Я так поставленную задачу понимаю.

— Интересная ты фигура, дядько Цюрюпкин, — улыбнулся Воловенко. — Но на тебя Муранов нужен, голова садовая. Надо прямо заявить. Не то твой родич Макогон в один момент на тебя же и аркан накинет.

— На это он способен, — поддакнул сам Цюрюпкин. — Очинно способен.

— Кончай крик, — засмеялся Муранов, польщенный тем, что Воловенко в полной мере оценил его позицию. — Давай сглотнем по малой и к последним вареникам, как Кутузов к французам, приступим — на штык их под Бородино!

Верка и Василек, основательно угостившись варениками, провели за столом все предыдущее время молча, чинно, но явно томясь происходящим. У них не возникло желания отозваться на приглашение Муранова. На вечере смычки ни бальных танцев, ни попевок, ни игр в «цветы» или в «бутылочку» не ожидалось, и они сообразив это, норовили невзначай пересесть поближе к двери, готовясь тихонько — по-английски — смыться. Но получилось не совсем по-английски. Мотоцикл закашлял, зафырчал, затарахтел и тарахтел в гулкой пустоте еще долго. Впрочем, отъезд жениха и невесты никого не опечалил, да никто его, в сущности, и не заметил. Нашу компанию обуревали иные заботы, иные — далекие от танцев — страсти.

— Эх, Александр Константинович, ты в меня проник, — сказал Цюрюпкин, чокаясь с Воловенко остатками вермута. — Душа тоскует. Гляделки что? Аллюзия, как говорится. Одну потерял, на второй катаракта не вызревающая. Но все это гиль. Душа тоскует и колхозной песни просит. И клуб я, как забогатеем, выложу русской кладкой. Угол русский отличаешь, мастеровой ты человек?

— Отличаю, отличаю, — проворчал Воловенко. — Эка невидаль — кирпич заворотить.

— Смотри, знает! Чтоб доня моя Зинаида на сцене плясала. И плевал я на город. Плевал!

— Отставить плевки на город! — отразил недостойный выпад Муранов. — Учти, кто ты есть. Большевик первого разряда, первостатейный, можно квалифицировать, двадцатипятитысячник, а позволяешь.

— Доня из школы в прошлом году вертается и пытает: батя, о чем ты мриешь? Нам учителька приказала сочинить, о чем мрие семья советского колхозника. Учителька приказала: каждый день — мрий! Вскочишь и сразу мрий, справу справляй и мрий. Посмотрел я на учительку — от несчастье — точно: мриять ей спасение — некрасивая она.

— Ага, теперь клуб возник, — сказал Муранов, — и учителька, то исть школа. Видишь, товарищ Воловенко, в чем закавыка? У него все по плану. Сперва недовольный кирпичом, потом по элеваторам ударил, потом по пунктам переработки зерна, теперь поднеси ему на тарелочке клуб и школу. Счас он еще хвастанет и успокоится. Золотой мужик! Ладно, давай еще выпьем, — предложил он. — И вареники прикончим. Я схожу к Паучихе.

Рукавом с культей Муранов нервно уже не дергал. Сидел разморенный, порозовевший, сменивший гнев на милость. И здесь, пожалуйста, действует Паучиха. Ничем не лучше книжной Прорвы или Дырки. Надо ж такую кличку дать?

Цюрюпкин, однако, не разрешил вступить в противозаконный контакт.

— Имей в виду, и все, — погрозил он пальцем Муранову, выходя в сени.

— Во, какая личность, — сказал Воловенко. — По кривой его не объедешь и на кривой не объедешь, хоть сам он крив.

— Ум, башка, — подтвердил Муранов, гордясь Цюрюпкиным. — Не башка бы — партбилета не удержать. И мы не лыком шиты, что его башку оценили. Землю сердцем чует, но пьянь пьянью.

— Не согласен я, — возразил Дежурин, — что он пьянь пьянью. Что часто выпимши — факт, что матерщинник — факт. Но душа у него колючками не обросла, а хлебает оттого, что переживает за народ, за трудность момента, червь его в грудях гложет.

— Как ты, Александр Константинович, прикидываешь: хватит мне сырца? — спросил Цюрюпкин, возвращаясь с третьей бутылкой бражки. — За корытом притырил. Теперь как раз норма. Главным инженером мрию обзавестись. Что техрук — девка.

— Полагаю, что хватит тебе глины, председатель. Главного инженера пришлют — власти твоей крышка.

— Не пугай, пуганый, — пробормотал Цюрюпкин. — Плевал я на свою власть. За вас, геологи. Пей, пей, экскурсант. От нее тело не болит. И прочее в порядке. Выпьем и за тебя, Воловенко.

— Что Воловенко?! Воловенко — человек маленький. — И мой начальник покосился исподтишка на Самураиху. — Мы за власть нашу могучую рабоче-крестьянскую выпьем!

— О, люблю! — воскликнул Цюрюпкин. — О, люблю! Крестьянскую — не упустил! О, люблю! — повторял он в каком-то не совсем понятном мне восторге. — Дай я тебя поцелую, хоть и городской ты, а наш, коренной. Дай я тебя поцелую. И ты его поцелуй, Муранов, и ты, Дежурин, так и быть, целуй. Человек он!

Дежурин поднялся, благодарно и истово приложил свою щеку к щеке Воловенко, а Муранов вытянул над столом единственную руку, крепко — крюком — зацепил его шею и тряхнул дружески.

— Я про фронт, про войну хочу забыть, — произнес задумчиво Цюрюпкин, — бог с ней, с кровью нашей. Победили, и пусть дети про то помнят. С тобой бы я, Воловенко, врукопашную даже пошел, не испугался бы. Я из трех рукопашных вернулся, а это для солдата — много. Но с тобой еще пошел бы — в четвертую.

Что ж, он за четыре года всего три раза в атаку ходил? Не маловато ли? Что ж он в армии делал? Чем занимался?

— Я в одной рукопашной был, — сказал Воловенко.

— И я в одной, — отозвался Дежурин.

Муранов промолчал. Его, видно, рукопашные миновали.

Вот те на! Одна рукопашная за войну. Что ж за счет такой? И только спустя несколько лет, побродив по свету да поговорив с разным народом, узнал: во-первых, между атакой, ближним боем и рукопашной три большие разницы, во-вторых, после первой рукопашной — молодец, орел, после второй — молодец, орел и счастливчик, после третьей — и без звездочки личность героическая, во взводе, в роте своей — легендарная. Я потом у каждого фронтовика спрашивал, в скольких рукопашных довелось побывать? В трех — еще одного встретил, Граховского Павла Георгиевича. Он в Киевском ортопедическом госпитале после войны лежал. В двух — Рогового Ивана Федоровича, моряка-десантника, он в санатории физруком работал, Шарафуддинова — имя его забыл, он на заводе слесарем, где я — в многотиражке, и Трофименко Романа — отчество не записал. Ехали мы с ним в 1958 году вместе из Киева в Днепропетровск в мягком вагоне. В одной — человек шесть-семь встретил. Это за двадцать пять лет, обладая некабинетной профессией и постоянно общаясь с людьми главным образом старшего поколения. Как-то задал я тот же вопрос одному ветерану, который живет в нашем подъезде. Вся грудь у него в орденах.

— Что вы, молодой человек! В атаку я ходил, и не раз, а в рукопашной не был. Уцелеть в ней — не каждому удавалось. Немец — разве чучело соломенное? Он самую ярость свою там проявлял. Салом наетый, шнапсом напитый. Уж лучше ближний бой, гранатами на улице или в доме. Шансов побольше уйти от смерти.

— Три — это очень много, — вздохнул Воловенко.

— Да, три — это много, — сказал Цюрюпкин. — Дай, Воловенко, я тебя поцелую.

И они крепко — троекратно — расцеловались.

— Ну, как насчет декабря? — отстранился Цюрюпкин, весело прищурив незрячий глаз. — По рукам?

— Хитер ваш брат мастеровой, даром что хлюст, — засмеялся Воловенко. — А я все жду и жду, когда ты ко мне подкатишься. По рукам! Но учти — Абрашка штаны сымет, ежели что.

Когда Цюрюпкин выпрямился, я впервые сосредоточил внимание на том, что виднелось у него из-под лацкана пиджака. Иконостасом не назовешь, но не меньше шести штук. Оказал уважение вечеру смычки — не иначе.

— Пора, — Воловенко зевнул и крепко потер лоб. — Попили мы добре, поели, завтра на карьер. Банька у тебя, председатель, славная. Надо прямо заявить.

Я встал на ноги. Голова не кружилась. Если не спеша, осторожно, то до сеновала дошкандыбаю.

— Хоть ты меня, товарищ Цюрюпкин, и за грош не купишь, а я тебе посочувствовал, я в тебя проник. Не экскурсант я, а рабочий. Физически работаю. Понял? — и я сунул ему под нос две довольно жалкие белоручистые ладони с не менее жалкими следами бурной деятельности.

Причислять себя к рабочему классу было ужасно приятно. «Ну, ты — интеллигент! — частенько шпыняли меня как раз те ребята, к которым неудержимо влекло. — Ты из интеллигентской семьи, разве ты в наших делах чего-нибудь петришь? Интеллепуп!» Я действительно не петрил в их делах — насчет картошки дров поджарить, то есть насчет огорода, заготовки топлива, рыбной ловли, я никогда не орудовал ни рубанком, ни стамеской, ничего не мастерил, не умел забить гвоздь или с помощью жучка починить пробку на электрощите, — и острое желание покинуть навечно свою прослойку долго преследовало меня. Желания мои и впрямь на первых порах были эфемерными. Я хотел стать рабочим или крестьянином, и дома меня дразнили толстовцем. Я не хотел быть интеллепупом.

— Вам, батюшка граф, кушать подано-с, — кланялась мне низко мама, — а откушавши — пожалуйте-с пахать.

То есть — зубрить уроки. Но сколько бы надо мной ни иронизировали, сколько бы ни прибавляли к каждому слову букву «эс», совестливое ощущение, основанное на том, что я ничего не умею сотворить своими руками, постепенно укоренялось во мне. Благодаря этому комплексу неполноценности, который в отрочестве и юности причинил массу страданий, во взрослой жизни со мной произошло достаточно много хорошего. Я рано (для той эпохи — эры педагогического взрыва — и той среды) начал работать, когда все вокруг стремились всеми правдами и неправдами поступить в вуз и получить высшее образование; я много поездил и походил по стране; я научился быстро отыскивать общие точки соприкосновения и общий язык с людьми физического труда; а главное, сам перестал бояться, и он мне не казался — и не кажется — черным и унизительным. Сколько раз приобретенное свойство выручало меня, а потом и мою семью на крутых поворотах. Но все это потом, потом… А пока одни насмешки и страдания.

— Извини, коли обидел, — развел руками Цюрюпкин и отодвинулся с треском на стуле. — Извини, приятель. И порядочно наработал?

Почему он меня ненавидит? Что я ему плохого сделал?

— Он бойкий парень, — добродушно сказал Воловенко, хлопая меня по плечу. — Старательный. Они с Веркой все шурфы выкопали и репера заложили,

— Верка — грабарского роду, а он что? Для института справку отмучивает?

— Нет, Матвей Григорьевич, — возразил я, — я не справку отмучиваю. Мне есть надо и пальто сестренке на зиму купить.

И так мне стало тепло на сердце и от моей заурядности, необеспеченности, можно сказать — бедности, и от того, что меня не приняли в университет, и от того, что мне самому себя содержать надо да еще пальто сестренке на зиму купить, и от того, что я послушался Чурилкина и поступил рабочим, именно рабочим, в геологический трест, а не приклеился к канцелярии, — что я впервые за месяц, насыщенный разными событиями, в том числе и весьма прискорбными, вздохнул глубоко и с облегчением, как счастливый и свободный человек.

— Давай гостей проводим? — предложил мне Воловенко, заметив на моем лице блуждающую — потустороннюю — улыбку. — Проветримся.

Конечно, проводим, конечно, проветримся. Гости — наши близкие друзья, наши единомышленники. Эх, черт побери… Я не в состоянии был выразить охвативших меня светлых чувств. Мои мысли терялись в недрах мозга, и никакая сила их не могла оттуда выудить.

А под свежим степным ветром меня, что называется, окончательно и бесповоротно развезло. Мы, — вернее, не мы, а наши подчеркнутые тенью силуэты, — брели по матово-голубой улице навстречу огромной свисающей луне — Воловенко с Цюрюпкиным, за ними Дежурин, Муранов и я. Я крепко обнимал плечи своих коллег. Позади я вскоре обнаружил заспанного Петьку-Боцмана, который сипло и простуженно ныл:

— Бать, а бать, когда в хату пойдем? Бать, а бать, пойдем до мамки…

За Петькой-Боцманом тащился Серега, младший, и тоже сипло и простуженно ныл:

— Бать, а бать…

Напротив правления Муранов осторожно высвободился.

— Доплывешь назад, парень? Прощай, Петрович.

— Прощай.

Муранова перекосило, скособочило и отшвырнуло за угол, в переулок.

— Ни с места! — крикнул я. — Стой, ни с места, руки в тесто, признавайся: кто невеста?

Я погнался за ним вразмашку, как на беговых «ножах».

— Эй, Дежурин! — завопил я, оборачиваясь. — За мной! В атаку! Что ты, Муранов, и расцеловаться с нами не желаешь?

Ярмарочным петрушкой я повис на его культяпом плече. Ничего, не шлепнусь.

— Постыдись, бабы в окна смотрят.

Пусть смотрят. Пусть не смотрят. Чихать! Я — рабочий, я — лихой парень.

— Ладно, давай, Петрович, поцелуемся! — неожиданно воскликнул Муранов. — Так и быть — провожу вас обратно. Не то с малым булька стрясется.

Он прижал Дежурина к себе. И матроса бражка повела. Ах, коварная! Бомба с замедленным действием.

— Вот это правильно! — заорал я. — Вот это — правильно! А то не подчиняются, черти полосатые! Пропадай моя телега — все четыре колеса!

Боже, что я плету?

— Чихал я на город, и чихал я на университет. Мы с Цюрюпкиным чихали. Я самостоятельный. Я тыщу получаю.

Боже, боже, что я плету? Прости меня и помилуй. Мама, мама… Как дурно, как плохо! Когда отслужу в армии, пойду в милиционеры и самогонщиц дотла перестреляю. Паучиху, Прорву, Дырку… Всех подряд. Да, перестреляю. Я не маленький. В меня самого стреляли. И ничего, жив. Я парень мускулистый, здоровый. Я не маленький. Я из столицы. Я — начальник. Воловенко начальник. И я.

Впрочем, он и Цюрюпкин куда-то испарились. Я их не видел больше. Ох, как ужасно! А пилось легко. Елена, Елена! Узнает — разлюбит.

— Перебрал, бедняга, — это голос Дежурина.

Смотри-ка, голова сама не своя, тошнит, дурно, нелепостей наболтал невероятных, а все слышу, помню и понимаю. Ну бражка, ну Цюрюпкин, ах, председатель!

Ноги — из ваты, подгибаются, будто у мертвого.

— Незлой паренек.

— Незлой.

Теперь голоса не различаю. Скверная штука — голоса перестал узнавать. Скверная штука! Я где-то читал, что, употребив большую дозу алкоголя, человек может ослепнуть. Я употребил. Большую дозу. Кажется, слепну. Ничего не вижу. Нет, вижу, все вижу. Бабы определенно смотрят и смеются над тем, как я шатаюсь, плыву вдоль ограды палисадников. Но я не шатался, не плыл, а висел обмякшим чучелом между своими коллегами — они волокли меня назад таким манером, что носками ботинок я чиркал по траве. Заходить во двор я отказался наотрез. Втащили. Тогда я уперся пятками в ступени крыльца. Завели, подбивая под коленками ребром ладони. Я безобразничал, конечно, не как гашековский фельдкурат Отто Кац, но не менее тупо и отвратительно. В горнице я запел блатную песню, выплескивая ее из тайников души, с надрывом, со слезой:


Огни притона заманчиво сияют,

А джаз Утесова заманчиво звучит,

Там за столом мужчины совесть пропивают,

Девицы честь свою хотят вином залить…


Наконец я надоел им смертельно, и Дежурин повалил меня на сундук.

Сквозь беловатое рассеянное облако ангелом проступил Воловенко. Он сокрушенно помотал чубом:

— Пусть проспится, разденьте его и на топчан в сенях положите.


А там в углу сидел один угрюмый,

Он был в костюме, в кожаном пальто,

Он молодой, но жизнь его разбита,

Попал в притон своей заманчивой судьбой.


Последняя строка была с ощутимым грамматическим изъяном, однако выпевалось именно так. Я исполнил еще несколько куплетов из разных песен и, исчерпав репертуар, затих. Елене обязательно доложат, остро мелькнула абсолютно трезвая мысль. Обязательно. Мама. Чурилкин. Абрам-железный. И на вершине пирамиды — страшный Клыч Самедович. Страшный Клыч. Клыч, седой волчище. Знает, что почем. Девочек в командировке — ни-ни-ни. А как насчет бражки и вермута? Погиб, погиб! Умираю! И мысль о преждевременной смерти оказалась последней, посетившей мой мозг, истерзанный за день чудовищным объемом полученной информации и непосильными переживаниями, которые были связаны с ней самым непосредственным и тесным образом. Секунду спустя Морфей — божественное существо древних эллинов, от которых я вернулся несколько часов назад, — уносил меня в своих волшебных объятиях в страну серых бегучих — недопроявленных — снов.

31

Ах, как я соскучился по тебе, степь! Наконец-то мы опять встретились! Наконец-то после долгого перерыва сюжет позволяет мне вернуться к твоему на первый взгляд монотонному пейзажу, в котором я нахожу столько для себя разнообразия и к которому я очень привык. Жаль разлучаться с тобой, степь, — час отъезда близится, но мы еще побудем вместе, вот как в эти быстротекущие минуты перед заходом солнца, самые, по-моему, прекрасные, самые, по-моему, величественные в твоем тысячелетнем существовании.

День потухал медленно, как брошенный под курганом костер. Степь еще жарко дышала, еще небо не подернулось пепельной дымкой, подобно тому как уголья покрываются тусклым платиновым нагаром, еще солнце било прямо в лицо, густо окрашивая все вокруг — и сам воздух — в багровый цвет с ощутимой примесью желтизны, еще ничто не предвещало ночи, и ее наступление казалось невероятным, казалось невероятным и то, что багровый цвет вскоре превратится в черный, а место желтизны займет сапфировый оттенок. Однако мысль о наступлении ночи сейчас все-таки закралась в сознание, в то время как дней десять назад она не возникала, просто не могла возникнуть. В августе сразу после длинного синего вечера вспыхивало сверкающее голубым и розовым утро. Конечно, я преувеличиваю, конечно, и в августе бывали черные ночи, но до самой последней минуты, до самого захода солнца не верилось, что оно погаснет, что такой огненный свет даст победить себя тьме. Впечатление от него было настолько ярким, настолько сильным, что ночи пролетали незаметно, мгновенно, и воспоминания о них так же незаметно и мгновенно стирались.

Я сидел подле теодолита и сквозь рассыпчатую дробь цифр думал, что, если судить по романам, первая любовь редко становится последней, но всегда этому подыскивается серьезное оправдание. Просто ничего не кончается.

У меня лично первая любовь — если не считать ту, худощавую из ресторана «Динамо», которую катал Бим Братковский в «мерседесе», — так тесно переплелась с производством, что, пожалуй, теперь — из глубины лет — сложно разобраться, отчего она погибла — оттого ли, что первая и ей заранее предопределено погибнуть в соответствии с многовековым человеческим опытом, или из-за различия точек зрения на правила геологической разведки и промышленной переработки глины-сырца в кирпич и черепицу.

После злополучного вечера смычки я не встречался с Еленой. То ли она меня избегала, то ли я сам безотчетно старался не попадаться ей на дороге. Но, может быть, существовала и объективная причина. В последние два дня Воловенко щелкал без передышки: от розовой, как яблочный бок, утренней зари до багровой, полыхающей, с закопченным краем — вечерней. Откуда-то из-за горизонта наползала едкая гарь. Нам оставалось добить пологий спуск за курганом, но Воловенко пожаловался на боль в глазах:

— Солнце ушло совсем. Аж во лбу заломило. На завтра бросим этот пятачок и оформление нарядов. Звякнем Клычу в контору. Двести шестьдесят три градуса двадцать восемь минут и тридцать три секунды!..

Он лег на траву и приник к ней щекой, будто вслушивался в то, что происходит в недрах земли.

— Уезжать жаль, к людям, к природе быстро привыкаю. Кстати, кто написал: то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть?

— Похоже, Тургенев.

Дома я вел цитатник с выражениями подобного сорта.

— Держусь того же мнения, что единственный наш Иван Сергеевич. Больше некому.

Стихи принадлежали между тем Некрасову.

— А кто сказал: я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило…

— Вы уже спрашивали, когда мы на станцию за инструментом возвращались. Строка из известного стихотворения и романса.

— Без тебя знаю, что из романса. Но кто сказал — не докопаюсь. Вероятно, какой-нибудь популярный в девятнадцатом веке поэт. А не Пушкин ли? Уж больно точно и красиво придумано — в отжившем сердце ожило! Правильно ведь — отжило сердце, отжило свой век, не трепещет больше. Надо ж так выразиться! У тезки строчка есть, между прочим, похожая. — И Воловенко в полный голос запел: — Душе настало пробужденье, и предо мной явилось вновь и божество, и вдохновенье…

Лицо его напряглось от какой-то непонятной мне взволнованности. Звучные слова великого гимна любви легко подхватывали и уносили с собой порывы вечернего ветра. Правда, Воловенко пушкинские стихи исказил, но я его не упрекнул. Воловенко пел не подряд, а перескакивая, возвращаясь и повторяя некоторые строфы дважды:


Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.


Шли годы, бурь порыв мятежный… Степь замерла. Перед глазами — как бы отрезанное, отъединенное от всего привычного мира улиц и домов — катилось прочь, в бесконечность, степное пространство. Я почему-то вспомнил Антоневич из наробраза и то, как она бродила ночью от костра к костру, собирая беспризорную шоблу. Налети сейчас махновцы, порубают нас с Воловенко шашками — и край! Страшная штука раздолье, красивое и страшное в своей беспредельности. Кто ты здесь? Что ты значишь? А ветер все свистит и свистит казацкой нагайкой. Все перемешалось у меня — мелодия романса, топот коней и свист нагайки. Я прищурился и увидел собственную голову, лежащую на рас-тресканной земле.

Сумерки постепенно гасили краски, понемногу добавляя к ним своей синевы.

— Невелика ошибка, — после долгого молчания ответил я. — Вполне мог и Пушкин. Романс хороший, настоящий. Слова написал Тютчев, когда в старости встретил любимую женщину.

— Я так и думал, что ты на Тютчева кивнешь. У тебя все Тютчев да Тютчев, вроде, кроме Тютчева, других и нет. А может, вовсе и не Тютчев.

— Нет, я точно помню, что Тютчев. Ему было шестьдесят семь лет, писал он его в Карлсбаде, в 1870 году.

Я полагал, что Воловенко будет восхищен моей эрудицией, но он не восхитился, а, наоборот, нахмурился и загрустил.

Мы подождали, пока Муранов и Верка подойдут с рейками, и пошли на промплощадку прятать инструмент.

— Плохи мои дела, — печально сказал Воловенко. — В конце каждой съемки — вот уже лет двадцать — я испытываю страшное состояние, вроде болезни. Как раз когда наряды требуется заполнить. Почему, думаю, его убили? Вот ехал по Мойке, живой и гениальный, а потом трах — ив снежное серебро. И кровь белизну изъела. Тоска просто когтями грудь разрывает. Смертельная тоска! В толк не возьму — даже с доктором одним советовался. Он мне рецепт с бромом сунул, на месяц в командировки запретил ездить. У вас, говорит, острое переутомление. А какое у меня, к черту, переутомление? Я просто думаю, где справедливость? Убреду в лес ли, в степь ли и — ничком на час-два. Такая тоска по тезке — с ума сойти! С моей Лидкой разве поделишься, она разве поймет?

Лидка, верно, о военнослужащем постоянно мечтала, ей не до мировой справедливости.

Вообще Воловенко оказался очень добрым человеком, и мы с ним как-то сроднились. Конечно, смешно, когда он, гордясь, Александра Сергеевича Пушкина тезкой называет, но чего не простишь за доброту. Может, он стихи сочиняет и стесняется, может, он стесняется своей любви к литературе. Я, например, очень стеснялся и тоже часто тосковал. Начитаюсь и тоскую. Кроме того, года два подряд — с шестого класса, еще до увлечения Тютчевым, — отмечал даты рождения и смерти Пушкина и Байрона. Ездил на трамвае далеко, в сторону Лавры, к автодорожному институту, и у жалкого щербатого бюстика Пушкину, чтоб ни одна живая душа не заметила, умирая от страха и еще от какого-то чувства, названия которому до сих пор не могу подобрать, опускал перед постаментом цветы, а зимой ветку — в связи с полным отсутствием денег — чего-нибудь зеленого. Странный я был парень, особенно в лето после девятого класса. В голове кошмарный сумбур. Обрывки каких-то стихов, песен, разговоров, а в сумерках сердце стучит молотом — бах, бах! И бежать куда-то хочется, и петь. Потом бесследно прошло.

— Завтра оформлю наряды. Паспорта не забудьте, — крикнул Воловенко рабочим.

Действительность сурова — сегодня здесь, послезавтра там. И ничего не попишешь. Даже Верка изменилась в лице. Разве все? Ничего больше не будет? Муранов огорченно задергал культей, а Дежурин, который тащил теодолит со штативом, и вовсе сник. Уедем, и оборвется его распрекрасная, исполненная человеческого достоинства и смысла жизнь.

Но их переживания реникса по сравнению с моими. Муранов, Дежурин и Верка понуро плелись позади. Прочно народ друг к дружке прирастает.

— Выше головы, ребята, — оглянулся Воловенко, — еще подзамолотите и намаетесь. Карнаух днями нагрянет.

Иногда сгрубит намеренно, я заметил. Тоску тем самым внутрь загоняет. У «ишака» мы столкнулись с Еленой. Она рассеянно перекатывала тележку. Зачем она здесь? Не меня ли ждет? Бешено загрохотало в груди. Пришла, пришла!

— Товарищ техрук, — крикнул я громко еще с вершины карьера, чтобы отрезать ей пути к отступлению, — наша партия свертывает свою деятельность.

Но Елена не собиралась бежать. Я опустил футляр у ног и подождал, пока Воловенко, а за ним и вся опечаленная компания спустится по лестнице на промпло-щадку и пройдет мимо нас. Теперь самое время объясниться, самое время. Что-то между нами произошло, но что? Там, на берегу моря, у эллинов, почти в древней Элладе, в рыбацком сарае, на сетях, и потом, во дворе у Костакиса, и после, по дороге в Степановку, мы чувствовали себя счастливыми или почти счастливыми, несмотря ни на что. Я не сомневался, что нас многое ждет впереди, целая жизнь. Я не представлял себе, что мы можем расстаться. А сейчас? Что же произошло?

Что-то, безусловно, произошло, но что и по чьей вине?

— Елена! Ты знаешь, мы вкалываем с утра до ночи.

Фраза прозвучала глупо и натянуто. Она ведь не требовала у меня отчета.

— Ты все развалял, — сказала Елена.

Ее глаза были сухи, но в голосе переливались слезы.

— Ты все развалял, тебе нельзя верить. Баба Саня права: им верят дуры. Мужикам то есть.

— Елена, — я взял ее за локоть. — Елена… Я не мужик. На какое-то время нам останутся письма.

Ах, вот оно что! Все, оказывается, несложно. Я готовлю ее к своему отъезду. Слова вылетали почти без моего участия. Почему я не говорю с ней о самом главном — о любви? Зачем же я ее соблазнял? Почему я молчу, господи? Как странно. Но я стоял перед ней молча и даже с некоторым томлением. Что со мной происходит? Я не понимал себя, как не понимали себя ни Онегин, ни Печорин, ни Вронский. Кроме прочего, я и их не понимал. Я стоял на дне карьера и судорожно искал аналогии в чувствах и поведении упомянутых персонажей, но, разумеется, не находил.

Елена отняла у меня руку, которую я взял раньше:

— Дело не в письмах.

— А в чем? В чем дело-то? Ну, выпил лишнее, ну и что? — В моем голосе появились нотки раздражения.

Если бы она упала мне на грудь, я бы ее отверг.

— Ты весь тут лишний.

— Я — лишний? Ого, я лишний. Федька Карнаух, значит, не лишний?

Она перешла в наступление, и я испугался, что сейчас потеряю ее. А я не хотел ее терять. Я хотел, чтобы она — стыдно признаться — мучилась и просила меня. Откуда у меня возникло столь нелепое желание? Я ведь искал покоя, любви, счастья. Но я вместе с тем и жаждал ее страданий, ее признаний. Из песни слова не выкинешь.

— Федька Карнаух, значит, не лишний, — повторил я вслух свой внутренний — довольно-таки омерзительный — голос.

Я оскорблял ее жестоко и несправедливо, без всяких на то оснований. Но мне с первого дня чудилось, что Карнаух ей нравится чем-то.

— Да, он здесь не лишний, — сказала с убежденностью Елена и смерила меня длинным взглядом. — И — он не сволота. Привязываться к нему не благородно. Он отличный бурмастер, и если считает, что глина есть, — она есть. Он и на глазок, по опыту способен определить. Кстати, утром я получила от него телеграмму. Он приедет, обязательно приедет, а твои обвинения еще надо проверить. Мало ли кто что сбрехнул!

Не подослал ли он ее? — мелькнула гнусная мысль. Сдрейфил, что я проболтаюсь в тресте.

— А левый договор на артезианскую? — спросил я, даже не пытаясь подавить растущее возмущение.

Не хочет мириться — не испугаюсь. Преступление не больно велико. Ну, выпил. Заморочили, и не рассчитал. Я не мог вообразить себе, что на наши отношения повлиял не вечер смычки, а моя позиция в истории с Карнаухом. Я не мог представить себе причин, по которым Елена не одобряла моих поступков.

— А левый договор на артезианскую? — тупо твердил я, отвечая ей таким же длинным, но вдобавок принципиальным и исполненным справедливого гнева взглядом. — Это как называется?

Пусть ответит, ну-ка, пусть докажет.

— Ты ни в чем не разбираешься. Ты лишний и пустой парень.

Хитрит. В чем я не разбираюсь? Нашла идеал — Карнаух!

— У него дети, — сказала Лена. — А получает почти наравне с тобой. Он на фронте в танке горел.

— Все горели, — ответил я. — И у меня двое на руках, и мой отец через горящий мост на немецком мотоцикле шпарил. Знаешь, что было под Кенигсбергом?..

Насчет «двоих на руках» не совсем точно, хотя мать очень нуждалась в моей зарплате.

— Нет, не все горели! Ты, например, не горел, и я не хочу знать, что произошло под Кенигсбергом. Пусть твой отец горел, а ты нет, и неизвестно, чью сторону он бы принял. Может, он и сквозь пальцы бы посмотрел.

— Мой отец, мой отец! Не трогай моего отца. Мой отец был большевиком.

Я все-таки похвастался перед ней, и вышло по-детски, но достаточно подло: мол, твоя мама такая, а мой папа… Во дворе у Костакиса удержался, а сейчас нет. Нехорошо, надо перестроиться.

— Почему бы мне и не тронуть твоего отца?

Да, почему бы ей и не тронуть моего отца? Ей можно, она безотцовщина. Ее грех обижать, черт побери!

— Признайся, ты уверен, что я заступаюсь за Карнауха, потому что мы одного поля ягода.

Так и есть — обиделась. Я-то подозревал, что она заступается за него по иной причине.

— Ни в чем я не уверен, — и я состервенением рванул рычаг «ишака», чувствуя одновременно, что на этот раз выразил абсолютную истину.

Тележка с жалобным скрипом откатилась. Мы оба замолчали. Я плюхнулся на футляр теодолита и закурил. Все глупо, нелепо. Трест, «ишак», Клыч, Степанов-ка, теодолит, вечер смычки, Елена — сон? Мысли роем жужжали в голове. Я вспомнил торжественный прохладный вестибюль университета, пахнущий навощенными полами, и сказал:

— Закон есть закон. Он для всех одинаков. Дети — не оправдание.

— Чего ты привязался со своим законом? Кто ты — обэхээс? Царь? Бог? Кто ты есть?

— Елена, из-за ерунды?! Я же не пью. Честное слово.

Я попытался взять ее за локоть. Но она заупрямилась, нащупав в моих интонациях фальшь и желание обратить все в шутку.

— При чем здесь пью или не пью? Что я тебе — мать, жена?

— А кто ты мне?

— Никто. Технолог Елена. И иди — пей. Хулигань в заманчивых притонах.

Все ей донесли. Запомнили — и донесли. Деревенский телеграф сработал отлично. Но глупость ведь, глупость. Я и в ресторанах никогда не сидел, не то что в притонах. Только в кафе и в станционном буфете. И с Вильямом Раскатовым один раз в бадыгах, но там стоял. Я хотел ей крикнуть, что она ошибается, что ей неправильно донесли, что я никогда не посещал притоны.

— Не привязывайся к Карнауху, горе ты мое горькое. Тебя бы на его место. Или на мое, — продолжала со страстью и сбивчиво Елена. — Где взять по осени рабочих? Весной? В путину? Хвастаешь — один честный. А мы — нет? Мы хапуги, крутяги. Попробуй им удержаться — честным-то. Попробуй в чужой-то шкуре. Ты полагаешь, если мать воровка, то и я? Я честней тебя. Честнее!

Конечно, она честнее. Я не спорю. Я испугался ее взрыва.

— Елена, чего ты сердишься. Ведь вчера…

— Не вчера, во-первых, а позапозавчера. Чему наш бухгалтер — Епифанов — учит? И правильно, что учит. Поклониться ему в ножки надо. И вовсе не дурак он и не мошенник. Выгрузить из печурки да заштабелировать — пара операций? Грузовики я шоферов заставляю подгонять прямо на площадку. Кирпич позарез, стройки не ждут. Даю людям заначить одну операцию. Плачу за две, произвожу одну. Честно? Снять кирпич со стеллажа, выложить в штабель, загрузить вагонетку, чтобы освободить сушила и откатить на обжиг — стоит чего-то? Попробуй поворочай. Опять выпускаю пару операций, людям плачу. В курсе начальство или не в курсе? В курсе. Средний на нашем карлике шестьсот. Ты сколько получаешь? Одних полевых не меньше. Р-р-рабочий! А он за так — почти за спасибо в голой степи под солнцем, да в яме, да в шлаке, да в пыли. Через рукавицу жжет погорячее, чем тебя солнышко, — вишь разделся, по-курортному ходишь. Воду и? бидона хлебаешь. Ах, степь, ах, раздолье, ах, красота, ах, Чехов. Разахался! А он мокрую повязку закусил и давай шуруй смену. Стройки колхозные не ждут!

Я затаился, раздавленный суровой правдой ее беспощадных речей. Оказывается, существуют еще кое-какие тяжелые профессии, кроме профессий сталевара и шахтера. Фильмы про них заполнили все киноэкраны. Разве легче, например, резальщице? Или распаровщице? Или вагонетчице? Или Тому, Кто Штабелирует Кирпич? Или Тому, Кто Загружает и Разгружает Его? Труд неквалифицированный, собачий. Да еще бухгалтера стремятся удешевить продукцию.

А начиналось интеллигентно, красиво. С философии и эстетики различных стройматериалов, с Великой китайской стены и сводов Айя-Софии. Однако в одном — интуиция меня не обманывает — она не права. Чехов здесь ни при чем, Чехова не следует трогать. Чехов лишений не боялся. Он на Сахалин ездил, к каторжникам. Весь ералаш, вся неразбериха, все неприятности получились из-за проклятого председательского «самосвала», из-за Цюрюпкина, из-за его баньки. Вот тебе и джаз Утесова. Ненавижу джаз не в меру и не вовремя веселеньких ребят.

— Бесполезно с тобой толковать, — оборвала мой внутренний монолог Елена. — В общем, не привязывайся ты к Карнауху Христа ради.

Чем Федька ее опоил, опутал? — опять мелькнула несуразная мысль.

— По техусловиям вскрышу производят вручную. Да? Так нет, фиг тебе. Какой дурак будет ковыряться? Пригонят бульдозер — и будь здоров! Но начисляем за ручную вскрышу. Простофиля техрук, если деньги свободной не имеет. По-твоему, нечестно, да?

— Нечестно, — ответил я упавшим голосом.

— Ладно. Пусть. У нас рельеф изрезанный, сложный для освоения. Перестроиться получше наметили только после планировки экскаватором. Достанем одно-ковшовку. Грунт, известно, глина, — топнула ногой Елена. — Заначим ее как вырытую и нарежем кирпича. Деньга в середине года ох как сгодится. И это, по-твоему, нечестно?

— Нечестно, — ответил я невпопад, почти теряя сознание от неловкости. — Нечестно. — И поспешил добавить: — Но мама твоя здесь ни при чем.

— Что нечестно? Что нечестно? Эх ты, дурак!

Елена круто повернулась и побежала прочь от меня, как от страшной эпидемии, как от большой беды.

32

Верка с Самураихой сидели в обнимку на замызганном столе бухгалтера Епифанова, а Муранов и Дежурин — под стеной, на корточках. Все, кроме Верки, с паспортами. У нее, несмотря на почтенный возраст, никакого пока документа нет, и она с завистью смотрит на чужие. Эка невидаль — зелененькая книжица. Меня она лишь обременяла, боюсь потерять. Верке же паспорт нужен позарез — для регистрации брака, чтоб по-городскому, по-настоящему, по-культурному.

Волнительная процедура оформления нарядов идет к завершению. Уже приблизительно известно, кому сколько перепало, и это отвлекает понемногу наших бывших помощников от грустных мыслей о предстоящей разлуке. Теперь остановка в основном за Цюрюпкиным. С минуты на минуту он подкатит на бричке — подмахнет акт о принятии реперов на вечное хранение, шлепнет печатью, отметит командировки завтрашним числом, и прости-прощай, Степановка!

Каждый раз, тыча дужкой очков в засаленную брошюрку, размноженную светокопировальным способом, Воловенко советуется со мной, шепотом проклиная Аб-рама-железного:

— Жмот из жмотов! Скупердяй из скупердяев! Обманывать, конечно, нельзя. И ты остерегайся, но я чуть завышу, до второй категории. Народ больно симпатичный. Как ты — согласен? Привыкай, привыкай! Высказывайся, не маленький.

Я кивал, как китайский болванчик: да, завысим, и категорию трудности. Реечникам — по третьей. За что еще заплатить? Абрама-железного отсюда не видно. Семь бед — один ответ. Плевать на Абрама-железного, съемку свернули в ударные сроки, четыре дня положили в карман тресту. Выемка грунта под репер? Ну, это Верке. У нее сумма подскочит. И за переноску инструмента им полагается. От места хранения к месту съемки. Тут Дежурину подфартило.

— Не скрупулезная истина, — употребил Воловенко непонятный для окружающих термин, — но приблизительно адекватная. Категории трудности, едри их в кочерыжку, дезориентируют. А Клыч велит госрасценку подправить. Какая это экономика?

Совестно принуждать людей вкалывать за копейки. Поработали они от чистого сердца. Отблагодарить бы. А как? Соответствующей графы нет.

— Скрупулезно изучая вопрос — все мы заблуждаем начальников, — заключил Воловенко, не выдерживая птичьего языка. — Урываем под благовидным предлогом. Начальство — народ заблужденный.

Сколько он финансовых документов за свою полевую практику оформил, а поди ж ты — нервничает, переживает. Меня резюме Воловенко будто ошпарило. Завысить я согласен, но заблуждать — нет, ни за что, в особенности после ссоры с Еленой. Я не побегу за ней, оскорбления не прощу. Пусть торчит в своей Степанов-ке! Между прочим, опять подлая мысль. Я больше не слушал Воловенко, и раздумья мои потекли совсем по иному руслу.

Сразу после заполнения нарядов он перестал сокрушаться и угостил нас «Герцеговиной Флор».

Наконец Воловенко, священнодействуя, указал, где расписываться. Щеки у Верки, пока она царапала «селедочкой», пошли пятнами. Та ли сумма, на которую надеялась? Та, та. Даже с хвостиком. Муранов сколотил сыновьям на обнову, Самураи определенно купят патефон в кравцовском универмаге. Дежурину без разницы. Он бы и сотней удовлетворился, хорошо ему с нами, но именно его-то мы и боялись ущемить. Абрам-железный, конечно, ударит по истерике и сделает попытку резануть, но мы без боя не сдадимся. С Воловенко справиться сложно. Выписывая деньги, не зарывается. Завышает в пределах реального. Работает без мертвых душ и прочих комбинаций. Если общую сумму зарплаты нашим ужмут — обидно. Через месяц получат они переводы — что подумает Самураиха? Верка? Дежурин? Трепачи геодезисты!

Всему селу известно, что мы нынче рассчитываемся. Правда, нарядами, не наличными и без магарыча. Неделю любопытствуют — сколько? Не продешевили ли соседи? Не надуем ли мы их? За невысыхающей лужей — будто на дне ее бьют ключи, — в переулке, судачат по-воскресному причепуренные женщины, подстерегают Верку и Самураиху.

Из окна я заметил, как лужу круто объезжала бричка. Дверь моментально распахнулась, и в кабинет влетел Цюрюпкин. Пыльный, какой-то усохший. Обожженный ветром. И забурлило.

— Здорово, Воловенко! Если бы не ты — не прискакал. Имей в виду, и все! Нехай шукают по степу. Ого, важная штучка печатка да закорючка — цюрюпкинские. Без их в самом столичном банке не обойтись. Ну, где шлепать? Где корябать?

Все сгрудились у стола, внимательно наблюдая за тем, как в свою очередь священнодействует председатель. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп. Четыре печати на наряды. Шлеп! Пятая — на акт. Шлеп, шлеп! Две — на командировки. Трык, трык, трык. Очередь подписей.

С улицы, сквозь грязное стекло, внезапно просочился глухой — на одной ноте — вопль:

— Вз-зз-вз-вз! А-а-а-а!

Я раскрыл раму.

— Вз-з-вз-вз! A-a-a-al — вопль впился в сознание.

Вокруг лужи, как заведенный, бегал мальчишка. За

ним, приседая, ковылял на трех лапах рыжий пес Цусимка.

— Эй, эй, Серега!

Женщина в цветастой спидныце безуспешно пыталась поймать его за край рубахи. Но Серега каждый раз проскальзывал под ее локтем и стремглав припускался по своему прежнему маршруту.

— Вз-зз-вз-вз! А-а-а-а!

Из переулка сыпанули остальные женщины. Тогда и я выскочил на крыльцо, а за мной, учуяв голос младшего сына, — Муранов. Женщина в спидныце, нелепо раскинув ладони — так ловят куриц, — не отставала от Сереги. Однако он опять увернулся и, расшвыривая мутную вязкую воду, вылетел на середину лужи. Там он неистово заколотил ногами. Преданная Цусимка кинулась за ним, встала как вкопанная напротив, понурив морду и не отряхиваясь от брызг.

— Чего ваньку валяешь, Серега? — сердито крикнул Муранов. — Ай выпорю…

— Боцмана, Бо-о-оцмана сшибло! — ответил ему Серега.

И только потом:

— Батя-а-а…

Женщины, подоткнув отороченные бархатными лентами подолы, добрались-таки до него. В центре лужи поднялась толчея. Но Муранова там нет. Я на него, по крайней мере, не наталкиваюсь взглядом.

— Пе-етьку сшибло! Увва! Увва! Пе-етьку сшибло!

Женщины разноцветным выводком устремились по улице:

— Пе-етьку сшибло! Петьку сшибло!

Все везде наперекосяк мелькает и дрожит, как на экране в кино. Ноги, спины, руки, мотаются головы. Где-то в толпе бегут Серега и вымокшая Цусимка. Я побежал за ними не оглядываясь. Женщины повернули в переулок, мимо хаты Самураев, по проселку — к курганам, за которыми вихлял бедрами серпантин. Теперь бегущих много. Пожалуй, все село. Я — между Воловенко и Дежуриным, которые догнали меня. Муранова по-прежнему не видать И Цюрюпкина тоже.

— Боцмана грузовик задавил на саше! Боцмана грузовик задавил на саше! — поступает неизвестно от кого уточнение прямо на ходу.

И откуда узнали — до шоссе не меньше километра.

Я вспомнил, как Петька отыскал нас с Воловенко на кладбище. Вспомнил и его огненную голову, подпрыгивающую перекати-полем на потемневшей от дождя тропке.

До рассыпчатой кучки людей и машин оставалось метров триста. Я наддал и первым выскочил на шоссе. Теперь по асфальту — легче. Вдоль, начиная от закругления, сушили зерно. Когда ехал с Еленой — обратил внимание. И провеивать его надо, — мелькнуло у меня. Да, провеивать. Чтоб не сгнило. Девки шуруют деревянными лопатами. Желтые хребты сыпучи, разлаписты. Крестовины в них воткнуты — пугала. На испанских мужиков похожи. На одном, кажется, велюровая шляпа командированного. Или фетровая? С лихим заломом американским. Носить бы ее — не сносить.

Курган отодвинуло в сторону, и низкое — без лучей — солнце ударило прямо в глаза. Люди стали оттого неразличимо чернеть. Забор с красным флажком был повален. Еще минута, другая, третья, и я впереди Воловенко, Дежурина и женщин врезался в хрустящую массу. Взял правее, но все равно — по зерну бежать нельзя. Люди стоят группами. Откуда их столько набралось? Ведь вокруг голо, пусто — степь. А вся Степановна — вон, за мной. Над хлебом бродит резкий запах бензина и пота. В кювет уткнулся синий «харлей». Рядом автоинспектор со скрежетом вытягивал ленту из рулетки. За ним — до самого горизонта — сине-багровое, как кровоподтек, пространство. Край солнца плавил землю.

У сапог второго автоинспектора пластался Петька-Боцман. Ноги по колено окунуты в пшеницу. Голова повернута, лежит на черном тусклом блюдце. Но это не мазут, а что-то другое — кровь. Пальцы намертво вцепились в планку забора. Лицо маленькое, сморщенное, и вместе с тем черты его сгладились, стерлись, потеряли выражение… Когда умирают пожилые люди или в среднем возрасте, их лица почти всегда сохраняют какую-то мысль, какое-то чувство, а у детей — нет.

Прихлынули женщины. Натужно задышал в затылок Воловенко. Атмосфера мгновенно накалилась и обожгла кожу, как возле топки. Женщины к телу не кинулись, кроме одной. В исподней — на шлейках — сорочке и юбке. Вероятно, мать. Я ее давно видел, мельком. Она опустилась на четвереньки и поползла по зерну, как животное. Груди у нее, с разползшимися коричневыми сосками, вывалились наружу. Я вспомнил бомбежку под Харьковом и старуху, которая в припадке безумия сама укусила свою грудь. Тогда, ужаснувшись, я и побежал под пулеметными очередями прочь от эшелона.

Самураиха сняла кофту и хотела накрыть мать Петьки, но автоинспектора почему-то ее не подпустили. Самураиха начала бешено прорываться. В тот момент другая женщина — юрк и набросила свой черно-красный платок на спину несчастной матери, а сама, возвращаясь, споткнулась о зерно, упала и дико завыла, роясь в нем, — то ли от боли, то ли от жалости завыла. И что она искала там, на шоссе? Мужчины сумрачно молчали. Молчал Воловенко. Молчал Дежурин. Молчал и я. А женщина билась об асфальт, разбрасывая веером желтую сыпучую массу. Схватит пригоршню, соншет и отшвырнет. Схватит, сожмет и отшвырнет. И катается с боку на бок. И кричит. Кричит, не слушает автоинспекторов, и все тут, пронзительно кричит, как Серега — на одной ноте, не хрипнет.

— И-эххх! И-эххх!

Одна угомонилась, соседка переняла и тоже:

— И-эххх! И-эххх!

Внезапно я заметил Муранова и Цюрюпкина, которые мчались стоймя на бричке, но не по проселку, а от берега. Я сообразил, что они, верно, из ФАПа или от ветеринара с фермы. Автоинспектора пропустили Муранова, который хотел было поднять сына, но один из них на что-то ему показал. Тогда Муранов сел и приложил ухо к раскрытой груди.

Разговор на задах душной толпы отвлек:

— И не затормозил, стервец.

— Почему знаешь?

— Следов от протектора нет, дурья башка. Мильтонам плясать не от чего.

Второй автоинспектор между тем с помощью Дежурина принялся сосредоточенно измерять рулеткой расстояние от первого забора до Петькиного тела. Я протиснулся поближе, между разгоряченных, пахнущих махоркой и потом людей. Под подошвами — как булыжник под гусеницами танков — скрежетало зерно. Солнце выжигало глаза. Шоссе сухо поблескивало. Белая пыль превратила его в серебряную реку.

Петьку сшибли час назад, и кровь загустела, как мазут. Прерывистая струйка — будто кто в байке гвоздем дырку проковырял — волочилась от рыжего виска. С того времени, как мы прибежали, Петькино лицо успело пожелтеть. Стало желтее зерна.

В толпе негромко продолжали обсуждать происшествие:

— Автоинспектора его, — «его», вероятно, шофера, — на кравцовском мосту аккуратно стерегли.

— По расчету, чтоб на горячем?!

— Парня предупредили.

— Дело ясное.

— Ен развернулся. Они по седлам и а ну гнать!

— Страсть гнали.

— Полуторка от «харлейки» разве уйдет?!

— Никогда.

— Впервой прижали к кювету, второй раз прижали. Шоферюга матерый, газует.

— Служивому тоже особенно рисковать неохота. Вдруг — пьянь?

— Промеж них седни — кака война?

— С засадами!

— Автоинспекторов обчелся, но власть. Шоферюг отбавляй, башки гильдястые.

Опять степная грамматика. Что означает — гильдя-стая башка? От слова «разгильдяй», что ли?

— Ну и жарят вместях по бетонке.

— Аварийная обстановка склалась.

— Автоинспектор — хват-мастер, вскочил в коляске, примерился в кузов перепрыгнуть, но обломилось!

— Эх!

— Шоферюга ка-ак бортанет…

И вроде кругом пусто, степь. От кравцовского моста до девок с лопатами — километра четыре. А подробности моментально известны. Цюрюпкин тихо разговаривал с автоинспекторами. Потом прикрыл ладонью глаза и закрутил головой. Поплелся к Муранову, сел рядом, в зерно.

Автоинспектора ждали терпеливо. Из толпы тоже никто не уходил. Чего ждали, кого ждали? Кто-то погадал, что комиссия специальная едет и высокое начальство, чуть ли не сами Макогон и Журавлев.

— А что комиссия?

— Сушить разрешается.

— Два забора было выставлено, с сигналом.

— Шофер — сволочь.

— У девок надо спросить, чья машина.

Спросить-то можно, но понять у них, у девок, ничего нельзя, потому что они не отлипали друг от дружки, а лишь тряслись, всхлипывая и мотая углами косынок.

Смеркалось. Солнце на три четверти врезалось в землю. Тонуло в ней, в земле, шляпкой мухомора. Красное облако над горизонтом медленно серело. Шоссе превратилось из серебряной реки в нефтяную, жирную. А женщины не прекращая голосили, и уж зерна для них недоставало, все расшвыряли. Петькина мать неутомимо ползала вдоль тела. Оно стало каким-то маленьким, скуйдожилось, будто кучка тряпок. Взад-вперед она ползала, взад-вперед, и гладила асфальт, и чистила его ладонью, отметая отдельные зерна. Прислонится щекой к голове, будто вслушивается. Босые ноги сына она выпростала, и теперь они лежали ровно, по-солдатски — пятки вместе, носки врозь. Муранов сидел не шелохнувшись, курил и поминутно прижимал рукой культю, успокаивая ее.

Ядовито-багровая, четко по дуге очерченная, грибная шляпка — без лучистого и туманного ореолов — совсем погрузилась в землю. Воспаленное, большое солнце мы провожали сегодня. Дунул влажный ветер, потом крепче и крепче, остро, простуженно посвежел, и сырая зябкость противно облизала лицо. Автоинспектора торопили съезжающие на грунт машины:

— Давай, давай!

— Не задерживай! Нечего тут смотреть.

Большинство шоферов с остервенением газуют. Ясно

им, в чем дело, яснее ясного.

— Макогон, сдается, на подходе, — прервал томительное безмолвие наиболее осведомленный в толпе голос.

Из-за негустой посадки, из-за ближайшего виража, долетал рев моторов. Это «харлеи». Они движутся к нам, но не быстро. За передовым телепалась полуторка, которую тросом подцепили к его раме. За полуторкой пешком шли два милиционера, заломив назад локти парню, раздетому до тельника. Парень свесил бандитскую челку, ноги переставлял, будто они ватные. За арестованным и милиционерами пофыркивал второй «харлей».

Ого, «харлей-давидсон»! Фирма. Мотоцикл — зверь! Посадка низкая, для отличных дорог. Я на секунду забыл о происшедшем и даже об этой ужасной процессии, наблюдая за хищным контуром могучего «харлея-давидсона», который без натуги тянул полуторку.

Самый осведомленный голос сообщил:

— Драпануть собирался, из кабины.

У забора полуторку обогнал «козлик». Милицейское начальство. «Харлей», взревев, остановился, и буксирный трос опал. Из «козлика» высыпало человек шесть — в милицейской форме и без, в штатском. Сколько их там уместилось! Женщины утихли, — вроде струна оборвалась. И вот тут-то я понял, что такое настоящая тишина, тишина в степи вечерней, после захода солнца, когда даже природа в своем скорбном молчании не желает подавать признаков жизни.

Когда иные описывают тишину, то ищут для ее характеристики необыкновенные эпитеты и сравнения. Действительно, абсолютная тишина необыкновенна и, конечно, необычайно редка. Она лежит и пластом, и тяжелой глыбой, она и звенящая, и пронзительная, и вязкая, и тупая, ее и взрывают, и раскалывают, она и хрустит, и ломается, и что только с ней не происходит, и что только она из себя не представляет. Я же скажу, что над степью в тот миг воцарилась небесная, межзвездная тишина, тишина пустого пространства. Полная тишина, мертвая, беспредельная. Но это была не слуховая тишина, а, скорее, тишина взгляда. Вот летишь в самолете, смотришь в иллюминатор на блистающую гряду ледяных облаков под голубым куполом и чувствуешь — там, вдали, безмолвие, тишина, которую ничто не нарушает, ничто не может нарушить.

— Макогон, Макогон!

— Лично Макогон, ей-богу, — шептались в толпе,

— Да Макогон пошире в плечах.

— Нет, Макогон, Макогон, — загудело и схлынуло при приближении маленького, сухощавого человека в штатском.

Так вот каков родич у Цюрюпкина! С момента моего появления в Степановке в кабинете Цюрюпкина не проходило дня, чтоб кто-нибудь не поминал Макогона.

Макогон внимательно осмотрел труп Петьки вместе с другим человеком в демисезонном пальто.

— Врач, Александр Полуектович. Заврайздравом. Смерть кон… кон…

Осведомленный голос не справился с судебным термином — констатирует. Я подсказал.

— Во, верно.

С прибытием Макогона все не то чтобы успокоились, но приободрились, своей властью он хоть и не мог оживить Петьку, но покарать виновного мог. А это не пустяк. Люди ждали, что скажет Макогон. Но он ничего не сказал, а лишь ребром ладони — снизу вверх — ударил шофера по подбородку, вынуждая поднять лицо.

Сердце мое покатилось и ухнуло в пропасть.

— Старков?

И Воловенко его узнал:

— Точно, Старков!

Да, это Старков! Левак Старков, калымщик Старков! Хитер наш брат, мастеровой, даром что хлюст! Я оглянулся — не услышал ли кто-нибудь наших слов? Если Макогон спросит — откуда знакомы? Ведь и я с Воловенко — старковская клиентура. Жгучий, как бритва, страх полоснул сознание. Нет, мы не виноваты перед Мурановым. Я впился пальцами в запястье Воловенко. Однако он не шелохнулся. Мы — ни при чем, и вины своей он не чувствует. Однако я чувствую; может, не вину, а что-то иное, — что-то, болезненно разорвав мою грудь, вползло в душу и свернулось там холодной скользкой змеей. Мне страшно взглянуть на Муранова.

К милиционерам подошла женщина, платье — в толстых синих фасолинах по белому фону. Она громко отчеканила:

— Это Старков — шофер горкоммунхоза, а я — да вы меня знаете как облупленную — зав постоялым двором. Он мне совершенно известен.

Макогон ответил ей неразборчиво. Старков взбрыкнул, как взнузданный конь:

— Эх, Зоя, профурсетка, удавлю!

Тогда Макогон жестом приказал: ну-ка — дыхни! Старков глубоко вобрал в себя воздух и покачнулся. Милиционеры подхватили его.

— Пьян, мерзавец?

— Выпивши, — ответил Старков.

— И кто тебя устроил в горкоммунхоз, падаль?

— Я сейчас не в горкоммунхозе, а у Кролевца, в «Зорях социализма».

— У Кролевца? — Макогон искренне удивился. — Расстрелять тебя мало.

— Мало. Это я понимаю. Но выпивши. Бражка ударила в голову.

Тогда, больше не слушая оправданий, Макогон кивнул, и Старкова повели к «козлику». Он еле волочил ноги за собой, потом совсем ослаб и впал в прострацию. Милиционеры просто тащили его. Ну точно меня Дежурин и Муранов после вечера смычки. Колени убийцы чиркали по асфальту. Муранов зачем-то поплелся вслед.

— Недовесили ему, падле, шлепнуть его на месте надо, — сказал все тот же осведомленный голос.

— Он Петьку насмерть сшиб — раз, чуть гаишника не бортанул — два.

— И кокнуть его не жаль, ни мать, ни жена не заплачут.

И снова толпа забурлила, вскипая пеной догадок:

— В кузове под брезентом кровельная жесть.

— У моста какая-то баба упредила о засаде.

— Вот бы споймать!

— Их тут целая банда орудует, — подключила свой голос к общему хору женщина, заляпанная синими фасолинами.

Она мельтешилась в первых рядах, и у меня возникло неотвязное ощущение, что постоялый двор горком-мунхоза, чего бы то ни стоило, желает продемонстрировать перед Макогоном свое непримиримое отношение к расхитителям социалистической собственности, именно к расхитителям, а не к пьяницам или убийцам. Я бы лично послал туда обэхээсников не медля ни минуты. Макогон бросил ей с раздражением:

— Отыщем, отыщем, между прочим, не волнуйся.

Он говорил без нажима, обыкновенно, вовсе не грозно, скорее вяло и невыразительно. К тому же он обладал невыразительной внешностью, костистым, остроносым и собранным в старушечий кулачок лицом. Стать у него была даже не бухгалтерская, а счетоводческая. Без галстука, пуговка под кадыком. Пиджак, брюки — самые заурядные, из дешевого материала. Зато кепка мохнатая, козырек выдается вперед большим «аэродромом». Лет ему порядочно. Очень похож обликом на сыщика из немых фильмов двадцатых годов, но не на главного, а на тех, кто действует на третьем плане, в массовке.

— На каком основании ограду близко расположили? — спросил он у Цюрюпкина. — Сигнальные фонари, между прочим, имеются?

— Есть! Имеются! — нестройно загомонили в толпе.

— Первый забор в двадцати метрах, а второй в сорока, — ответил вместо председателя подошедший автоинспектор.

Под серым взглядом Макогона толпа сбилась поплотней. Вот взгляд у него имел одно свойство, которое улавливалось сразу. Не хотелось, чтобы он останавливался или даже задерживался, хотелось, чтобы он скользил дальше, дальше.

— Первый с маху шарахнул в степь — ух!

— Второй под колеса попал.

— Мы инструкцию соблюдали.

— По углам флажки, а ночью фонарь вывешиваем.

Девки оправдывались, дополняя друг друга. Взгляд

Макогона гусеницей переползал с лица на лицо, и внезапно я почувствовал, что он, взгляд, наткнулся на мое, ощупал его, потом тронулся по намеченному маршруту — но нет! — возвратился и замер двумя холодными медяками на лбу.

— Не шукай тута виноватого, Макогон, — резко произнес Цюрюпкин.

Он энергично шагнул вперед и повернулся спиной к людям, которые прихлынули к нему, как бы в поисках защиты.

— Чего мне шукать, — ответил вяло Макогон, — мое у меня в кармане. Вон виновный сидит. Я следствие веду, и ты мне не перечь.

— На этом отрезке кажинный год зерно сушат. Малые дети помнят. И слепые, и косые, и шоферы, — сказал Цюрюпкин. — Ты веди его, веди, но не заведи куда не надо.

— Зерно сушат! — рассвирепел Макогон. — Зерно сушат! Разве так его сушат? Ты проверял, между прочим, кривой, как его сушат? Кучи с Корсак-могилу, погниет к чертям. Девок бы выслал, баб! А то пацанву.

Муранов легко поднялся, оставил Петькино тело, подошел к Цюрюпкину и встал рядом с ним, напротив Макогона:

— Зерно правильно сушат, двадцать — тридцать сантиметров слой. И девки вон с совками. А пацанва — так где ее нету? Ты лучше ответь, зачем гаишники гоняют? Они-то хорошо знают, где зерно сушат. Они его и гнали на зерно.

— Как же на зерно они его гнали, когда он с развилки должен был уйти на Новоалексеевку? Зерно здесь разрешил сушить райисполком, потому как движения почти нет. Куда этот аппендикс ведет? На проселок, то есть никуда. Разве ему по проселку уйти?

— Тогда об чем речь? Вот тебе и все следствие, — сказал Муранов просто, без злости и без отчаянья.

Однако Макогон не унялся. Что-то его мучило, что-то его грызло внутри.

— Зерно сушат! Зерно сушат! — восклицал он. — Присыкались, между прочим, с этим зерном! Не гони, он оторвется. Груз в реке или овраге утопит. Докажи, что его. Зачем смывался? А испуг взял, ваше благородие. Канцелярию, между прочим, раздувай тогда, тяни резину. Шобла в чайной — хи да ха! Опять Макогон ушами хлопнул. Нет, их на пекучем ловить надо. И харей об асфальт. Гаишник каждую минуту существованием рискует, а война, между прочим, для всех закончилась. Как Богачева припечатали? Адвоката шоферу, между прочим, схлопотал родич. А у Богачева и грудь не в крестах, и голова под кустом. И двое сирот у райотдела в кармане.

— Ты вон ей лекцию читай! — и Цюрюпкин кивнул на мать Петьки, свернувшуюся клубком у тела. — Мы государственный план выполняем, мы сушим законно!

— При чем здесь государственный план, когда это твое зерно?

— Не имеет значения чье. Наше оно, обчее, колхозное.

— Нечего тут друг дружке нерв трепать, — сказал решительно Муранов. — Ты, товарищ Макогон, своих-то отзови — я жену возьму, а то совсем закаменеет.

— Петька сунулся сам.

— Петька сунулся сам.

— Петька сунулся сам.

— Увидел, как первый забор в степь шмякнуло — эй, эй, кричит, стой! Зерно сушат! И сунулся.

— И сунулся.

— Петька сунулся сам, — зашумели в толпе.

— Шофер виновен, калымщик.

— Петьку не задевайте, — обернулся Муранов. — Его теперь нету. Может, и сам, а не свое берег.

Он не упрекал, не казнил живых, а лишь устанавливал факт.

Сумерки понизили и распластали небо, оно придавило зачерневшую степь. По окружности оно еще было серо-зеленым, как пустая на просвет бутылка, а в центре — темно-фиолетовым, мутным на склонах от рассеянных облаков, которые ветер еще не успел сбить в мохнатые набрякшие тучи. Воздух загустел духотой и как бы стал цветным — будто в нем развели синьку. На «харлеях» и полуторке зажгли фары. Милиция завершала предварительное следствие. Муранов обнял жену, совсем к тому времени обессиленную. Тело Петь-ки-Боцмана положили в кузов на мешки. Туда же залез Муранов, который помог втянуть нескольких женщин. Дежурин вскочил на подножку, и полуторка на малом газу, непрерывно сигналя, тронулась в сторону Степа-новки. Народ врассыпную пошел за ней. Автоинспектора оседлали «харлеи» и разъехались, круто заворачивая рулевые колеса кто куда. Большинство назад, в Кравцово.

Макогон замешкался у «козлика», ожидая, пока впихнут Старкова в задержанную милиционерами машину.

— Я сейчас тобой займусь, — и он погрозил Старкову кулачком. — Будь, Цюрюпкин.

— Бывай, Макогон. Зерно сушим по инструкции. Имей в виду, и все!

— Я разве тебя лаял? Я в порядке надзора и не-повторения несчастного случая.

— Ладно, ладно…

И они разошлись, как сошлись — по-прежнему почему-то непримиренные, соперничающие в исполнении своего долга и требовательные друг к другу. У обочины с треском вспыхнул костер, в который плеснули бензина. От сухих веток подымались к небу желтые языки с кровавыми краями. Девки принялись сгребать истоптанный хлеб.

— Пора, — сказал Воловенко.

Мы побрели напрямик к Степановке, через степь, срезая угол.

— Вот и высушили зерно, — промолвила Самураиха с горечью.

— В прошлом году у нас по прикидке всего двенадцать процентов потерь. Поди, у саберов сосчитай-ка, — ревниво бормотнул Цюрюпкин. — У саберов за пятнадцать — двадцать бога молят.

И больше никто — до самой околицы — не вымолвил ни единого звука.

33

Утром мы с Воловенко отправились на почту. Дней десять назад мы точно так же шли посередине улицы, но в сторону карьера. Из окошек глазели женщины, расчесываясь. Впереди вышагивал начальник, я — вразвалочку — за ним. В руке футляр с нивелиром, под мышкой коричневая клеенчатая тетрадь, зеленые полевые журналы теодолитно-тахеометрической съемки, в кармане аккуратно отточенные карандаши. Я вполне

ощущал себя рабочим парнем, и не только согласно штатному расписанию. Сейчас возьмусь за дело, и дело у меня будет спориться. Но сегодня все иначе. У ворот, у окошек — ни души. Настроение в селе неважное.

Почта — комнатка со ступенчатым крыльцом в том же доме, что и правление колхоза. За загородкой, обшитой коричневым линолеумом, стол, стулья, несгораемый шкаф. Линолеум и стрельчатые листья раскидистой пальмы недавно протерты влажной тряпкой — до блеска. Анька-почтмейстерша при нашем появлении небрежно перекинула на грудь соломенную косу. Платье на ней шик-модерн, в синие, красные и желтые треугольники, с воланами и перламутровыми пуговицами. Глаза у Аньки модные — ясно-голубые, подтянуты черным гримом к вискам, брови выщипаны и наново подрисованы черным же. Губы пухлые, сердечком, жирно накрашены вишневой помадой. На малом Бродвее, что считается от угла улицы Ленина до бульвара Шевченко в нашем городе, где ребята с техасскими коками с девяти до одиннадцати вечера «стукалами» на гофрированном каучуке давят стиль, подобные губы называли «подари поцелуй, Марика». Подвернись Анька кому-нибудь там, обязательно накололи бы ее и пригласили на танцверанду в Святошино или в летний ресторан «Кукушка» пройтись «широким гамбургским» в фокстроте или вальсе-бостоне. До ресторана «Динамо» и «Интурист» с румбой, линдой и еще какой-то дерготней Аньке пока далеко, но задатки у нее, безусловно, столичной штучки.

Принимая телефонный заказ, она старалась не смотреть на меня и Воловенко. Мы-то в курсе, под кого Карнаух, грубо говоря, подбивал клинья. Драка с Савкой, вероятно, ей тоже известна. Аньке не по себе, и она дважды повторила:

— Скоро соединят. Знакомые девчата на линии.

Положенный срок давно миновал, но нас не соединяли. Настроение хуже некуда. Воловенко сердился, косил глазом на часы. Наш поезд — вечером, но мы еще зависим от брички, которую Цюрюпкин обещал прислать к двум.

— Нужно успеть к Муранову, — сказал я, нарушая томительную тишину.

— Когда похороны? — спросил Воловенко у Аньки.

Воловенко — личность романтическая, с загогулиной, может и задержаться. Я чувствую неодолимую потребность еще хоть день провести в Степановке. Встретиться бы с Еленой. Впрочем, лучше написать ей, меньше шансов поссориться.

— Завтра схоронят, — ответила Анька, не подымая ресниц.

Воловенко вздохнул.

— Я думал — сегодня. Жара-то несусветная.

— Турки они, что ли? — с безмятежностью — как голос по радио — возразила Анька. — У нас всегда хоронят на третий день.

Своим галантерейно-парфюмерным обликом она вызывала у меня почти ненависть.

— Почему вы живете здесь, а ваш брат в Кравцо-во? — задал я ни с того ни с сего довольно глупый вопрос.

— Он в приймах, — объяснила Анька, розовея. — Разбаловался в приймах.

Я вышел на крыльцо покурить, а когда возвратился, Воловенко уже вовсю кричал в телефонную трубку Чурилкину:

— Мишка, разреши мне выезд домой на неделю — толком три месяца не ночевал.

Внезапно наступила долгая пауза. Чурилкин, очевидно, возражает.

— Но сдать-то нам отчет и полевые материалы полагается? Он должен камералить…

Я догадался, что «он» — это я. Как же я буду камералить, когда я в накладке ни бэ, ни мэ, рисую кроки хуже Верки, считаю медленно, с ошибками.

— Он со мной работал, он и будет. В район Никополя-Марганца хотите перебазировать? Не близко!

На Марганец они сейчас все силы направили, и Кар-науха туда запихивают. Я бы не прочь без заезда, но вещи надо взять теплые и по матери соскучился, тоскую по ночам, особенно прошлой, после ужасного происшествия на шоссе.

— А как малый один доберется? С пересадками ведь. Инструмент еще растеряет. Ну, ладно. Нет, он терпим, аккуратный. Передай просьбу Клычу. Провентилируй вопрос. Обоснуй, продвинь…

Столы Чурилкина и Клыча Самедовича рядом, кабинет у них общий, и всегда возникает ощущение, что говорят они и даже думают вместе, хором.

— Одна площадка там готова? Ладно, хорошо. Вторую добьет Карнаух? Но он раньше чем через две недели не освободится, — продолжал убеждать начальника Воловенко.

Знали бы они о карнауховских штуках, обрадовались бы неимоверно.

— Даю железное слово: план к седьмому ноября выполню. Я тебя когда обманывал? Я, значит, в премии квартальной не нуждаюсь? Стариковский? Стариковский — глупый человек и злой. Ты на него не обращай внимания.

Разговор их о Стариковском потерял для меня интерес. Ясно одно — меня не возвращают. Марганец — это что-то медицинское? Я еду туда с инструментом и буду торчать в гостинице до приезда Воловенко. В первое мгновение, оглушенный нерадостной и тревожащей вестью, я совсем забыл, что там опять придется столкнуться с Карнаухом. К действительности меня вернуло только имя и отчество директора треста.

— Клыч Самедыч, — тон Воловенко на порядок сбавил. — У нас все в ажуре. Акт подписан, наряды заверены. Цюрюпкин просил передать Абраму Исааковичу, что сумму полностью перечислит в банк не позже третьей декады. Мнение о ходе работ? Площадка рядовая. Помощником доволен. Курит, курит, но в рот не берет.

Клыч Самедович был убежден, что подобные воспитательные беседы по телефону дисциплинируют сотрудников и укрепляют их связь с трестом.

— Да-да. Инструмент с абсолютно легким сердцем доверяю.

Еще минуту назад боялся, что не довезу до Марганца, домой рвется, как зверь.

— Спасибо, Клыч Самедыч! Жарковато здесь. С урожаем прилично. В море, к сожалению, не купался. Не пляжная командировка. В следующую, в следующую. Эх, Клыч Самедович, вы все шутите… Три дня и то хлеб. Спасибо, Мишенька|!

Ага, на проводе снова Чурилкин. Воловенко сунул мне мокрую трубку. Я услышал отдаленный, показавшийся родным голос:

— Здорово, корень! Ну как? Хлебнул, почем фунт изюму? Хлебнул, хлебнул, не скрывай. Полагали тебя вызвать, но пока не получается. Зарплату матери отдали без всякой доверенности. Нет, нет, не волнуйся. Знает, что ты в надежных руках коллектива нашего треста, которым руководит Клыч Самедович Ахназаров. То-то! Все пбнял? Премия, корень, тресту горит. Произведи пока сам рекогносцировку, найми рабочих. Деньги и паспорт в заднем кармане не таскай — вырежут. Общий привет. Передаю трубку руководству…

— Спасибо, дядя Миша! До свидания, — и я теснее прижал к голове пылающий наушник.

Теперь на втором конце сам Клыч.

— Здравствуй, дорогой! Я хочу тебя обрадовать: товарищ Воловенко тобой доволен. Крупная тебе поддержка. А то мы, по правде, сомневались: справишься ли с таким ответственным заданием? Не забывай, где трудишься. В тресте Клыча Самедовича, а это очень высокая марка, очень высокая. Тут, кстати, из министерства сослуживец твоего отца звонил — Герой Социалистического Труда товарищ Штанько…

Внезапно наступила пауза, будто где-то что-то отключили. Шорох, стук. Нет, не отключили. На проводе опять Клыч.

— Здесь товарищ Чурилкиц внес уточнение — не сослуживец, а даже начальник твоего отца. Интересовался, как ты там, как справляешься, как настроение, как успехи. Я дал самую лестную характеристику. Так что не подведи меня. Даю тебе лично первое самостоятельное поручение. Благополучие коллектива и государственный план в твоих руках… Михаил, — я слышу, как он обращается к Чурилкину, — что там за ископаемый стройматериал? Глина, — это уже для меня. — Глина необходима нашему сельскому хозяйству, как швейной фабрике материя. Так что смотри в оба: насчет инструмента и девушек. Как, кстати, там с урожаем у вас? Учти, зерновая проблема рядом с нашей, глиняной. До скорой встречи! Здесь еще…

— До свидания, Клыч Самедович! — в каком-то странном возбуждении выкрикнул я, стараясь перекрыть треск электрических разрядов. — С зерном дела обстоят нормально. Сейчас обрабатывают семенной фонд, засыпают его в хранилища. Площадка наша образцовая. Все замечания учту… Заверяю и обещаю… До свидания, Клыч Самедыч!

Фразы выскакивали из меня автоматически. Я вовсе не желал выговаривать эту жалкую рениксу, но почему-то выговаривал.

— Алло, корень, я не Клыч Самедович, — пресек мои скачущие мысли веселый и какой-то рабфаковский голос Чурилкина. — Помни, что ты геодезист, а не агроном. К областному управлению сельского хозяйства ты не имеешь ни малейшего отношения, а финансовый отчет тебе придется сдавать Абраму Исааковичу. Инструмент на твоем балансе. Он не одну тысячу потянет. Квитанции кругом-бегом бери и билеты не потеряй — не то проторгуешься. Не суетись, спокойней. Давай действуй. Общий привет.

В трубке крякнуло. Я был настолько опустошен телефонным общением с начальством, что долго не замечал ничего вокруг. Я чувствовал себя как в колбе, из которой до звона высосали воздух.

У крыльца правления нас ждала бричка. Председатель не обманул. На мешке с сеном монументально высился кучер. Теперь все покатит колесом, замелькает, как погоня в чаплинских фильмах. В дверях мы встретили Цюрюпкина.

— Гнат доставит к станции, — ткнул он в окно на бричку. — Сразу, однако, адресуйте назад. Магарыча не требуется.

Мы медленно спустились со ступенек.

— Вот, Гнат, твои пассажиры — геологи, — представил нас Цюрюпкин. — Саврас Саврасыч везти согласный?

— Отчего ж, — и Гнат сошел на землю, потупив, как девушка, глаза, — согласный. Саврас Саврасыч завсегда согласный.

— Гнат передовой конюх. Мой личный шофер. Правление колхоза его уважает, — сказал Цюрюпкин.

Гнат солидно, с достоинством оглаживал морду Саврас Саврасыча, приземистого степняка, гривастого, с мощными бабками, густо поросшими мохнатой шерстью. Саврас Саврасыч мелко моргал и оттого казался плаксивым.

— Будьте здоровы, ребята! — Цюрюпкин с необъяснимой торопливостью потряс нам руки. — Честно: не обидел?

— Нет, что ты! Прощай, Матвей Григорьевич, загости в трест, — сказал Воловенко.

Когда бричка сворачивала в переулок, я обернулся и крикнул:

— Прощай, председатель!

И сердце у меня сжалось от невыразимой тоски, хоть дружбы у нас с ним не получилось.

Село по-прежнему пустынно. Ребят на улицах нет. Ворота у Мурановых распахнуты настежь. В углу двора, на козлах, Дежурин тесал доску, поминутно выдувая из рубанка заливистые масляного цвета кольца. Мы попрощались с Мурановым. Всловенко обхватил его за плечи, а я пожал сухую шершавую ладонь. Обмениваться словами нам тяжело и вроде бы ни к чему, но от какой-то внутренней неловкости, от какого-то несовершенства и несправедливости происходящего я все-таки выдавил из себя:

— Мы обязательно увидимся, Муранов. Загости к нам в трест, если случится.

Воловенко взглянул на меня, подтверждая кивком приглашение. Муранов в ответ усмехнулся одними синими покусанными губами. Там, на шоссе, у меня возникла уверенность, что нелепая смерть Петьки-Боцмана взорвет привычноетечение жизни, изменит ход событий, что уж после его-то смерти все пойдет по-иному; но как по-иному, я себе представить не мог. Я тогда не понимал, что подобное испытываешь вообще при смерти любого человека при любых обстоятельствах. Смерть мгновенна, жизнь вечна. Но смерть не продолжение жизни, — и никогда ни один человек с душой не согласится ее рассматривать как часть бытия.

Саврас Саврасыч быстро домчал бричку до калитки Самураев. Я поспешил в сени, вытащил по очереди рейки, штативы, футляры, мешок с лентой и шпильками, тщательно разместил все на соломе в ногах, укрыл плащом, сверху дерюгой и вернулся на крыльцо.

— Эх, Тоня, Тоня, — услышал я голос Воловенко. — Патефон-то вы купите, но зачем вам вдвоем страдать?

Господи, я и запамятовал, что настоящее имя Самураихи — Тоня. Ее лицо в прохладной глубине горницы увиделось мне необыкновенно красивым. И имя у нее нежное, уютное, домашнее — Тоня. С взволнованным почему-то сердцем я протянул ей руку. Она ответила на пожатие скупо, почти по-мужски. Я побежал к бричке, Цусимка, пригнув морду и растопырив лапы, доброжелательно завиляла хвостом.

— Трогай, Гнат, — попросил я. — Обождем начальника на околице под дуплистым деревом, по дороге к кургану.

Не хотелось мешать Воловенко. Пусть спокойно попрощается.

Ну вот и знакомый проселок. Ухабистый, пыльный. Саврас Саврасыч остановился у дерева и степенно обмахнул свой круп хвостом.

Солнце маялось в вышине. Жгло, плавило, раскаляло степь. Но это все внешне, если судить по краскам. Как на картине. Силы в нем той, августовской, уже не чувствовалось. И степь другая, не в разгаре. И цвета в ней побольше, и дышится повольготнее, и шуму в ней меньше, и чудится, что сейчас ее окутает предосеннее, преддождевое спокойствие, не бабье — ласковое — лето, а упругая, немного жестковатая тишина, свойственная первым сентябрьским дням. Издали я увидел Дежурина, который приближался к бричке широким, армейским шагом. Я несказанно обрадовался: может, Воловенко решил сегодня не уезжать? Если да — то побегу к Елене, если да — то побегу к Елене, клянусь! Но выпало — нет.

— Я тебя хотел попросить, — сказал Дежурин, и по лицу его пробежало облако, — отдай ты мою тетрадь в Академию наук УССР и отпиши, что, мол, отдал такому-то. Я одну посылал — ни привета ни ответа. Из рук в руки вернее.

— Хорошо, Петрович, — пообещал я. — Ей-богу, отдам из рук в руки и отпишу. Не дрейфь, не потеряю.

Он больше ни о чем не попросил, а повернулся на каблуках и таким же широким армейским шагом двинулся обратно.

Я перелистал тетрадь. Почерк убористый, довоенный, когда самописки его еще не портили, городской, округло вытянутый, с правильным наклоном. На первой странице тщательно — «А. П. Дежурин. Ботаника и животный мир окрестностей села Степановки». И ниже — «Степановка наша расположена…»

Но ты, читатель, уже знаешь, где и как она расположена, кто в ней живет и каков пейзаж ее окрестностей. Правда, про растительный и животный мир я мало что сказал — ну да это, может, тебе и не особенно важно.

Впрочем, и сейчас не поздно попробовать.

Я посмотрел на дорогу — она была пуста. Тогда я посмотрел в степь и тут же уловил неясный звук: шурух-шорох! Шурух-шорох! Суслик! Коричневый, юркий. Головой поводит. Дрожит. От норы — никуда. Опасности — никакой, а дрожит. Вроде кроликов у Коста-киса. Глаза блестящие, влажные. Плачет он, что ли, от одиночества? Или это сусличиха, жена суслика? Покинутая.

Шурух-шорох! И нет его.

— Вон суслик, Гнат, — кивнул я. — Зерно грызет, землю роет, портит.

— Так ведь и мы ее роем, портим. И мы грызем. Не больно он вреден, а может, чем тайным и пользителен. Иначе зачем господом сотворен? — веско произнес Гнат.

Я не нашел, что ему возразить. Действительно, зачем они сотворены природой? В чем смысл их жизни?

Я жалею сусликов. Не люблю, когда мальчишки норы водой заливают, а потом ловят рубашками их обезумевших обитателей. Не верю, чтоб такая симпатяга сильно вредила. Я обернулся назад: не идет ли Воловенко? А у подножья кургана уже возник второй суслик. И тоже головкой суетится. Носиком подергивает. Крупный. На шкурку годен. Но и он от норы — ни-ни-ни.

Что ж, подумалось мне, суслики, черти вы этакие, не объединяетесь вместе да по степи не гуляете, а каждый у своей хаты? Посмотрите, какое, суслики, раздолье. И никто вас здесь пальцем не тронет. И никому вы не застите солнца. Гуляйте, суслики, черти вы этакие, спокойно. На свободе, на воле.

Я посмотрел в небо. Там, в белесой прозрачности, грозно кружил ястреб. Забрался не очень высоко. Эх, жаль, ружья нет. Ястреб словно застыл в небе, распластав крылья, окидывая степь хозяйским оком. Помедлив, он лег на крыло, сделал один вираж и переместился — по витку — вверх, потом снова вираж и по витку — вверх. Там, в безветрии, он и остановился на крыльях, выслеживая добычу. Нет, суслики меня не послушают. Жизнь им дороже свободы.

— Гони, ямщик, что есть мочи! — пошутил Воловенко с Гнатом, прыгая на подножку брички. — Гони, Гнат, родимый…

— Хорошо, — рассудительно ответил Гнат и погнал.

— Вас-то спросить разрешается, Александр Константинович?

— Насчет чего?

— Насчет Тони?

— Ну, спрашивай.

— Мне показалось, что она влюбилась в вас.

— Нет, не думаю.

— Они с мужем поссорились?

— Упаси боже. Дети у них чего-то не родятся.

— Ну и что?

— Как что? Ты-то чего кумекаешь в етом вопросе? Пока ничего. И никто, брат, души людской не поймет до донышка. Потому — одно слово: душа! Гони, ямщик! Гони, Гнат, родимый…

Гнат приподнялся с козел и — Саврасу Саврасычу немного досталось. Степь крутанулась перед глазами — почти белая от солнца, — будто моторист по старинке ремнем запустил колесо двигателя на баркасе, и почти белое солнце на почти белом небе завертелось волчком.

Мимо, к морю, неслись машины, груженные досками. Опережали. Сверкнет шофер белками из-под козырька фуражки — и нет его. Только — вжик! вжик! вжик! И вихрь пыльных струй. Ветер бунтует летнюю порошу, коварную, бархатную на ощупь. В короткие промежутки тишины скрипа колес нашей брички не услышишь. Обочина мягкая, как перина. Рванет ветер, горячим языком лизнет и — исчезнет. И опять тишина. А степь все кружится и кружится. И конца-краю ей не видать.

Гони, ямщик! Гони, Гнат, родимый! Вон, вдалеке, тупой желтый клин. Там хлеб сжали — стерня. А вон, вдалеке, перекати-поле балуются. Большой ком заигрывает с малым, цепляет его, и, обнявшись, они спешат в сиреневую млеющую глубину. Не страшно перекати-полю. Оно до своего до чего-то доберется, докатится.

Опять мимо машины, но уже от моря, с ящиками. Вжик! вжик! Сидишь, накрыв голову платком, не шевелишься, но все равно пот заливает. Сурово в степи. Нельзя себе представить, что где-то зеленеют травы, поблескивает водная гладь. Нет, нет! Так степь повсюду и тянется. Строгая, приумолкшая под казнящим ее солнцем. Зато в сумерках зашумит она, зазвенит и начнет петь на разные голоса — до самого рассвета. А ударит настоящая осень — и красками запылает.

Что-то для меня тревожащее есть в этой степи. Какая-то сумасшедшая свобода, и какое-то сумасшедшее раздолье, и какая-то сумасшедшая тоска. Вроде бы имею я точную цель — еду на станцию, а оттуда в район Никополя-Марганца, а влечет меня в глубь, в пустое пространство, где никого и ничего нет, — в степь. Никуда не денешься — влечет. Бросил бы все и пошел бы — вон туда, к бурому колкому подножью кургана, и лег бы ничком там, в тени, и валялся бы долго, а потом бы встал и побрел бы в вечернее прохладное марево, туда, откуда и дороги-то назад нет.

Я пристально вглядывался в чуть синеющий край белого неба, и померещилось мне, что там, у горизонта, выросло здание из красного кирпича, с башней, и рядом еще одно, и тоже из красного кирпича. Я зажмурился — разве в степи бывают миражи? Здания, однако, обступали меня. Плоские, цилиндрические, круглые, квадратные. Скоро всю степь покрыли элеваторы, зернохранилища, фермы, птицефабрики, и она превратилась в гигантский агротехнический комплекс, о котором мечтал мой начальник.

Мираж? Степной мираж.

Я повернулся к Воловенко и увидел рядом, совсем близко, его загорелую натруженную руку.

— Премиальные наборы «Кармен» мы так и не купили женщинам, — вспомнил он.

— Давайте на станции поищем. Там есть киоск ТЭЖЭ, и с Гнатом отправим в Степановку.

Я почувствовал себя счастливым от того, что меня осенила эта простая до гениальности мысль.

Степь прислушивалась к нам, осторожно следила за нами, втягивала нас в себя, прижимая раскаленным воздухом к своей груди.

Степь, степь! Чем ты все-таки пленила меня? Своими красками, своей силой? Безбрежным простором? Чем?

Я не мог найти ответа. Но я понял, что не будет мне отныне покоя, навечно я сохраню в сердце и твою небесную ширь, и запах твоих трав, и твои песни, и лик твой в суровых морщинах, и твои одинокие, хранящие тайну курганы, и твою беспредельную глубину, и твое сиреневое марево, и твой приглушенный цвет, и твой полдневный жар.

Я не прощаюсь с тобой, степь.


Москва. 1974 г.

НЕБЕСНАЯ ДУША Историческое повествование

Убит. Убит. Подумать! Пушкин… Не может быть! Все может быть… «Ах, Яковлев, — писал Матюшкин. — Как мог ты это допустить! Ах, Яковлев, как ты позволил, куда глядел ты! Видит бог, как мир наш тесный обездолел. Ах, Яковлев…» А что он мог? Что мог балтийский ветер ярый, о юности поющий снег? Что мог его учитель старый, прекраснодушный человек?

Владимир Соколов, которому и посвящается эта вещь.

Пролог

Какое неизъяснимое наслаждение читать, а главное, перечитывать в зрелом возрасте Василия Андреевича Жуковского. Какой звучный ровный стих, какие изысканные поэтические фигуры, сколько благородства и изящества в выражении мысли и чувства, какая тщательность в отделке, наконец, сколько драматизма и подлинного страдания.

Своей звуковой мощью, своим эмоциональным совершенством, своим сложным полифоническим письмом многие строфы и в особенности стихи, посвященные Маше Протасовой, относятся к самым высоким образцам русской любовной лирики. Вот как один из современников описывает М. А. Протасову-Мойер — несбывшуюся любовь Жуковского: «Она была вовсе не красавица; разбирая черты ея, я находил даже, что она более дурна, но во всем существе ея, в голосе, во взгляде было нечто неизъяснимо-обворожительное. В ея улыбке не было ничего ни радостного, ни грустного, а что-то покорное. С большим умом и сведениями соединяла она необыкновенную скромность и смирение. Начиная с ея имени все было в ней просто, естественно и в то же время восхитительно». Ее муж профессор медицины Дерптского университета умер через тридцать пять лет после жены, протянув вперед руки и воскликнув: «Маша!»

Жуковский писал: «Счастливец! ею ты любим, но будет ли она любима так тобою, как сердцем искренним моим, как пламенной моей душою? Возьми ж их от меня и страстию своей достоин будь судьбы твоей прекрасной! Мне ж сердце, и душа, и жизнь, и все напрасно, когда нельзя всего отдать на жертву ей!».

Сколько достоинства, какой жест великодушия, какое отсутствие мелочной злобы, какая любовь, какая забота о женщине, и как это все великолепно сработано, какой прочный и драгоценный поэтический сплав. Поистине эти строки могли принадлежать еще только Пушкину или Баратынскому. Но в самом ли деле они могли принадлежать кому-нибудь, кроме Жуковского? Нет, никогда! В них и в нем, Жуковском, есть что-то такое, чего не было ни у Пушкина, ни у Батюшкова, ни у Баратынского, ни у Вяземского с его очаровательной «Простоволосой головкой»: «Все в ней так молодо, так живо, так не похоже на других, так поэтически игриво, как Пушкина веселый стих», ни у Языкова с его проникнутыми подлинной грустью воспоминаниями об А. А. Воейковой, сестре М. А. Протасовой-Мойер: «Ее уж нет! Все было в ней прекрасно! И тайна в ней великая жила, что юношу стремила самовластно на видный путь и чистые дела…»

Жуковский удивляет при внимательном чтении, заставляет по-иному взглянуть на литературу допушкинской поры. Скажите, кто это? «Ты зрел, как Терек в быстром беге, меж виноградников шумел, где часто, притаясь на бреге, чеченец иль черкес сидел под буркой, с гибельным арканом; и вдалеке перед тобой, одеты голубым туманом гора вздымалась над горой, и в сонме их гигант седой, как туча, Эльборус двуглавый, ужасною и величавой там все блистает красотой…» Жуковский. 1814 год!

Да это Пушкин, Пушкин — через шесть лет! «И в их кругу колосс двуглавый… Эльбрус огромный, величавый…».

Повторим и еще раз вслушаемся в полнокровные, бурлящие страстью и мужеством слова: «Счастливец! ею ты любим, но будет ли она любима так тобою, как сердцем искренним моим, как пламенной моей душою? Возьми ж их от меня и страстию своей достоин будь судьбы твоей прекрасной! Мне ж сердце, и душа, и жизнь, и все напрасно, когда нельзя всего отдать на жертву ей!».

* * *
С прыгающим сердцем он замер подле двери, перед которой всегда останавливался, чтобы поправить галстук, а затем одернуть жилет на животе, и приготовился шепнуть на ухо дежурному флигель-адъютанту полковнику Константину Андреевичу Шлиппенбаху фразу, затверженную по дороге в Зимний:

«Голубчик, барон, я понимаю, что не вовремя, не зван, не нужен, однако будь добр, сообщи Малышеву, что Жуковский по чрезвычайной надобности приехал. Он догадается, как поступить».

В адъютантской было пустынно и свежо. Камер-фурьерский журнал лежал закрытым. Тонко очиненные перья — Жуковский позавидовал — не испачканы чернилами, аккуратно зажаты держаком. Серебряная песочница на львиных лапах завинчена.

Колеблющийся свет от канделябра отбрасывал на стену непомерно похудевшую тень. Жуковский шагнул к стулу, и тень медленно взобралась на потолок, странным движением нагнула голову, внимательно посмотрев оттуда вниз. Жуковский особенно любил вечернее освещение, любил переносить итальянским карандашом его устойчивые эффекты на шероховатую бумагу, а затем подправлять припухшей подушечкой среднего пальца, растушевывая и почти физически ощущая границу между темными и светлыми местами. На исходе петербургского дня он отдавался этой своей неприличной и странной для окружающих страсти, отставляя в сторону все прочие занятия. Он никогда не стеснялся звания рисовальщика.

Жуковский сел в кресло и, опустив тугой цилиндр под ноги, подумал, что в строгом перенесении формы предмета на белый квадрат бумаги есть что-то сродни писанию стиха или, скорее, переводам с иноземных языков. Чужое, природное, божеское оборачивается в тишине своим, родным, преображенным. Без этих удивительно сказочных состояний он не мог провести и вечера. У самого Гете вызвал восторг путевым альбомом акварелей. О чем и вспомнил сию минуту в голой и гулкой с виду адъютантской, страдая от почему-то сладостного сердечного волнения. Так всегда в полумраке.

Свет и тень, тень и свет. Черное и белое. Белое и черное. Мишенское, Муратово, Рим, Швейцария, Щвеция, Дерпт, Подмосковье, Павловск, виды кладбища Stock Poges под Виндзором, копии с весьма редких в России Гольбейнов и Дюреров. Он сидел на неудобном обшарпанном кресле, оплыв всем своим еще прочным телом, погрузившись в навеянные сумраком думы, машинально вычерчивая ногтем мизинца на твердой обложке камер-фурьерского журнала приплюснутый и островатый пушкинский профиль.

А Костя Шлиппенбах все не появлялся. Жуковский встал и взглянул в черный стеклянный проем. Из щелей — по-кинжальному пронзительно — несло. Отрезок набережной перед Зимним освещался бездарно. Фитиль задыхался и гас. Ветер разбойничьим махом качал четырехгранный фонарь. Сиротливое дерево трагически ломало руки на краю тротуара. Внезапно он услыхал хруст веток, и капли росы смочили его щеки. Ноздри защекотал запах хрустально прозрачной до дна Шпрее. Меж пальцами зашуршали подсохшие — липовые — листочки из роскошного сада Гете: «Glücklich allein ist die Seele, die liebt».

Счастлив лишь тот, кем владеет любовь!

Ах, Гете, Гете!.. Теперь, ближе к старости, он постоянно вспоминал о великом германце, и чаще всего, когда утром ступал по мраморным, плавно втекающим наверх лестницам Зимнего. Но воображение почему-то вызывало не его живой облик, а восхищающий своей красотой и даже великолепием бюст, которым любовался часами у Гуфеланда в Берлине. Вот подлинное достоинство! Умел разговаривать с монархами. Умел поднять поэзию до высоты земной власти. И без подличанья, без коварства.

Да, Гете! Германский гений! Воплощение германского духа. Мог бы он очутиться в таком положении, как я? Скакать сломя голову без приглашения к своему монарху, чтобы умолять о другом поэте, пусть гении? Нелепость, нелепость! О, святая Русь! Нет, ему не под силу представить себе Гете во дворце, при погашенных огнях, поздним вечером, когда гнилой ветер доносит с Невы осипшие голоса караула: «Слушай! Слушай!» Откуда-то сочилась нежная печальная мелодия, и Жуковский подумал, что Гете находился бы сейчас там, где музыка, и, сцепив свои красивые удлиненные и невероятно молодые пальцы, слушал бы, величественно наклонив голову, как гобой выводит партию в волшебном концерте Сальери. Жуковский не понимал: то ли слышит он сам глубокий темно-синий звук гобоя, то ли чудится ему?

Счастлив лишь тот, кем владеет любовь! Glücklich allein ist die Seele, die liebt.


Александр Иванович Кошелев в 1831 году посетил Гете, который с любовью отозвался о Жуковском. Между тем П. И. Бартенев со слов, очевидно, самого Кошелева рассказывает, что, когда тот явился к немецкому поэту, его приняли с чиновничьей важностью и что Гете говорил только о русском дворе. Кошелев сказал, что привез ему поклон от Жуковского: «А Жуковский! Он далеко пойдет! Он, кажется, уже действительный статский советник?» Сам Александр Иванович этот эпизод передает по-иному, но почти с тем же смыслом. О личности Жуковского, кстати, А. И. Кошелев отзывался в превосходной степени: «…Жуковский, хотя жил в Петербурге и к тому же при дворе, поражал чистотою своей души».


Рассказ А. И. Кошелева о взаимоотношениях Жуковского и Гете, несмотря на его краткость, имеет огромное, трудно переоценимое значение, как свидетельство непосредственного участника события.

Дверь растворилась половинками, и в адъютантскую бесшумно влетел Шлиппенбах. Жуковский поворотился к нему, радуясь, что его одиночество наконец кто-то нарушил.

— Голубчик, барон, я знаю, что не вовремя, не зван, не нужен, однако будь добр, шепни Малышеву, что Жуковский по чрезвычайной надобности приехал…

В своем нервическом порыве и в страхе перед какими-либо препонами, которые имели привычку выныривать ниоткуда, он даже заменил грубоватое «сообщи» интимным «шепни», к чему, в общем, не прибегал и в подобных экстраординарных случаях, чтобы не ронять себя ниже низкого при стражниках.

Глаза его, по-восточному черные, с огненными мазками в зрачках, сверкнули и погасли в волнисто-желтом полумраке комнаты.

Шлиппенбах почтительно звякнул шпорой.

— Не замедлю, Василий Андреевич, не замедлю шепнуть.

И скрылся, продев плечи в темный, глухой проем.

Жуковский напряжением воли подобрал под фраком еще не рыхлое, крепко сбитое тело, потер озябший лысеющий лоб и вернулся к столу. На ум пришла строчка: «Всегда от зла другое зло исходит: вот почему так гибельно оно». Das eben ist der Fluch der bösen Tat; das sie fortzeugend, immer Böses muß gebären. Schiller! Wallenstein! Сосредоточился. Раньше всего буду просить суда праведного, высылки повесы и свободы действий для поэта. Свободы, одной лишь свободы в защите чести своей жены. Пусть посадят под домашний арест, но позволят высказаться. Ненависть к Геккернам может погубить его. Что он себе забрал в голову? Так ли его оскорбили Геккерны? Господи, дай уберечь мне его от смертоубийства, а жену от немыслимого позора. Подробнее остановиться на любви Пушкина к самодержцу и его точке зрения насчет вредности либерализма в книгопечатании, то бишь о цензуре, потом об июльской монархии, о симпатии к карлистам, потом о польских поджигателях и революционерах, а прежде об оскорблении русского национального поэта иноземцем. Нет, пожалуй, об иноземце погожу. Жуковский запнулся, и его методичные, учитывающие психологию царя рассуждения оборвались. Государь обязан явить свою мудрость и милосердие, показав тем самым зрелую мощь и спокойствие власти, расплывчато подумал Жуковский. Свободы, государь, свободы действия для поэта и никакого прощения Дантесу! Подорожную в зубы — и на Кавказ или в сибирские баталионы. Подумаешь — сын посла! Эка в России невидаль! Петр бы одним движением бровей смирил. Петр! Есть ли частная жизнь у верноподданных? В чем же заключена благость самодержавия, коли оно опеку над семьей не осуществляет в полную меру?! Где церковь? Где закон?!

Немного совестясь своих собственных мыслей, Жуковский подумал, что молодой де Геккерн не так уж виноват перед Пушкиным. Зачем сорванец лезет на рожон, зачем не сдерживает свой буйный нрав? И жизни горький опыт его ничему не учит. Каков скандал! Какая обида нанесена жене! А дети? Страдает ли кто-нибудь за них? Что, ежели останутся сиротами? Да вдобавок покушение на смертоубийство всегда отвратительно.


Вызванный И. Н. Гончаровым 6 ноября 1836 года из Царского Села, то есть после того, как Пушкин направил картель Дантесу, Жуковский сразу вмешался в конфликт, пытаясь его уладить. Он занимал позицию, четко сформулированную им в следующих словах: «Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, и жену твою от совершенного посрамления. Я теперь у Вьельгорского, у которого обедаю». Чем кончились хлопоты Жуковского, явствует из его письма к Пушкину: «Не говорю теперь ничего и тебе: делай что хочешь, — подводил итог Василий Андреевич в сильном раздражении. — Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерн вздумает истребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь. Я это и сделаю». Слова Жуковского относятся к женитьбе Дантеса на Екатерине Николаевне Гончаровой. Тайну подготовки к свадьбе Пушкин не желал блюсти. Разглашая историю и дату сватовства, Пушкин, как ему казалось, вскрывал уловку Геккернов, в то же время сводя на нет мирные переговоры. Почему Жуковский не предпринял в действительности более энергичных попыток предотвратить кровавый эпилог и в результате упустил момент катастрофы? Этот вопрос возникает естественно, ибо Василий Андреевич был единственным человеком, который активно вмешался в события, предшествовавшие дуэли.


А между тем этажом выше, в царском кабинете на крышке хрупкого китайского столика, попирая перламутровых павлинов в райских кущах, жирно чадил изукрашенный сплетением обнаженных гурий массивный канделябр. Падающее пламя двух толстых свечей мрачно озаряло желтым туманное пространство комнаты, почти пустынной, если не считать приземистого дивана с рельефной сумятицей покрывал — как на недавно приобретенном в Италии полотне Тинторетто. Женщина полулежала в тихой истоме, разметав по синему атласному валику рыжие спутанные локоны. Лица ее нельзя было разглядеть. Царь в мышиного цвета шлафоре склонился над ней, и его смуглая, аристократически тонкая рука коварно скользила по покатым плечам. С юности он всегда вздрагивал, касаясь переливчатой атласной ткани, не дай бой зацепить ногтем, ему была милее колючая, не таящая в себе неожиданностей шероховатость солдатского сукна, и шлафоры он шил из темной английской шерсти, позволяя портному Побокину в виде особой милости отстегать их серебряной нитью. Женщина дышала ровно, глубоко, даже мощно, и рука царя вздымалась меж вспененных кружевных волн ладьей, которую вот-вот вынесет прибоем на рифы.

Мундир царя валялся в углу. Согнутые в коленях белые лосины свешивались на манер ног убитого со спинки кресла, как с опрокинутого лафета. Ботфорты в положении «смирно» замерли у решетки пылающего оранжевым огнем камина. Короткую парадную шпагу в лакированных ножнах царь зацепил впопыхах литым позлащенным эфесом за узорчатый бронзовый завиток на окне, а широкий кушак для бугром намеченного живота он в раздражении отшвырнул, и тот беспрестанно змеился на месте, утопая нижним изгибом в персидском ковре и завершаясь приподнятой глазастой пряжкой — не отличить от ядовитой кобры перед смертельным прыжком.

Душное разогретое безмолвие — безмолвие после любовного неистовства — было готово рассыпаться на осколки при первом неосторожном движении. В полуоткрытую дверь из глубины доносился неясный ритмичный шелест, в конце концов — через долгую минуту — он уплотнился в легкий — на цыпочках — скрип шагов с подскоком. Шаги растворились у порога.

Царь резко, всем корпусом повернулся навстречу и сел, сбросив вниз сухие стройные ноги. Он не очень любил, когда его беспокоили во время васильковых дурачеств.

— Ну что тебе? — спросил царь внятно. — Поди сюда. Чай, не ослепнешь…

— Жуковский, государь, — дунул невидимый Малышев.

— Поди сюда, поди. Жуковский, говоришь? Зачем незваный?

Малышев молчал.

— Ты-то что думаешь?

— Полагаю, что за тем, за чем прискакал из Царского.

— Та-а-ак… Может, ты и прав.

С камердинером Малышевым он изъяснялся по-русски, хотя тот владел и французским, но русский, а главное, «ты» — твердое, ыкающее, свойское, вахтпа-радное, скрепляло куда прочнее, чем французское «tu»— юкающее, мягкое, расплывчатое, салонное и черт знает что обозначающее. Обращение сообщало их близости казарменную, немногословную, квасную интимность, которая всегда образуется между фельдфебелем и особо доверенным из рядовых. Царя без нее охватывал декабрьский страх. Будто вышел он на исходе морозного утра из дворца, а вокруг не осталось ни души из Преображенского караула — вон побежали с штыками наперевес. Никто его не охранял, а перед ним неясно волновалась толпа народа — в допотопных фризовых шинелях с откидными воротниками, в шинелях гражданских, подпоясанных белыми полотенцами вместо кушаков, и в мужицких, удивительно неприятных для порядочного взгляда шапках.

В разговоре с Малышевым он до филигранности отделывал свой стиль обращения с солдатами, от недостатка которого он так страдал в день бунта на Сенатской и даже позднее — в период операций противу турок, при Варне, а потом в момент отправки войск в мятежную Польшу. Его идеалом было вычитанное из наполеоновских реляций отрывистое и энергическое: «Воины! Мы торжествуем первый день VII года республики…» Фу ты! Республика! Этакая мерзость! Но зато как звучит — воины! Или: «Солдаты! Франция ждет от вас…» Он никогда не мог так лаконично, сжато и мощно: «Здорово, братцы…» Братцы! Хлипко, слезливо. А крикни — солдаты! — так, пожалуй, не поймут, подумают — осерчал! Строй собьют, парад испортят. «Солдаты! Святая Русь ждет от вас…» — твердил он перед зеркалом, с интересом взирая на себя и пытаясь— в который раз! — открыть секрет успеха. Хотелось бы употребить слово «империя», но, наверное, не поймут и опять чего-нибудь напутают. Конституцию за жену брата Константина почитали.

— Что ответствовать Василию Андреевичу? — не выдержав долгой паузы, произнес, будто тихо вздохнул Малышев, в ту же секунду со страхом осознав, что преступил раз навсегда заведенный обычай.

Но царь не рассердился, он поднялся, легко оторвав от дивана мускулистое, не вялое тело, и направился к двери, с наслаждением вминая ногу в пушистый ворс. Он раздраженно отшвырнул широкий кушак, который, отлетев, опять свернулся на ковре живой коброй. Он замер в проеме, как собственное изображение в белозолотом багете, и в колеблющихся бликах венецианского масляного фонаря его медный торс под распахнутым мышиным шлафором ожил микеланджеловскими тенями, упруго заиграл выпуклостями, как у греческого атлета перед выходом на стадион.


В черновых вариантах повести «Хаджи-Мурат» Лев Николаевич Толстой, превосходно знавший быт русских императоров, приводит целый ряд занимательных деталей, которые более резко вскрывают отношения Николая 1 с женщинами. В основном тексте Толстой значительно смягчил свои характеристики. Но обратимся к черновикам: «…тот, кто заведывал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада». Эта девушка достигла того, «чего страстно желали и не достигали многие, так называемые, аристократические девицы и фрейлины». «…Он гордился своей нравственной семейной жизнью — и ему и в голову не приходило, чтобы такие шалости, как нынешняя, могли препятствовать хорошей семейной жизни. Он даже впоследствии устроил мать этой хорошенькой шведки в гардероб императрицы». «После обедни Николай пришел к Волконскому, министру двора, распорядиться о выдаче пенсии матери той девицы…» «Несмотря на лживые отношения уважения и любви к жене, он грубо удовлетворял похоть, кроме Нелидовой, с первой подвернувшейся женщиной, и знал, что жена его знает это…» «…Николай более двух часов (провел) с этой новой, одной из сотен любовниц». «После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин». «В то время, как Николай, сидя в литерной ложе Большого театра, любовался в одно и то же время и фрунтовой выдержкой балерин, сразу поднимавших 80 мускулистых обтянутых трико ног, любовался и самыми женскими формами этих балерин…» В основном тексте «Хаджи-Мурата» Толстой выносит приговор лицемерию Николая I: «О том, что распутство женатого человека было нехорошо, ему и не приходило в голову, и он очень удивился бы, если бы кто-нибудь осудил его за это». Толстой несколько раз возвращался к теме личной жизни монарха, в частности, именно любовные забавы Николая I стали исходным пунктом конфликта между ним и командиром лейб-эскадрона кирасирского полка князем Степаном Касатским («Отец Сергий»). Отношения царя с женщинами привлекли внимание и Н. А. Добролюбова, из-под пера которого вышла, правда, не во всех деталях точная статья с многозначительным названием «Разврат Николая Павловича и его приближенных любимцев». В литературе существует более чем достаточно аналогичных заметок. Были, однако, дамы, которые отвечали отказом обожаемому монарху. Среди них наибольшую известность получила княгиня Несвицкая, которая предпочла кавалергардского капитана флигель-адъютанта Огюстена де Бетанкура. Зато в старости Николай I отказал ей в законной пенсии. Отомстил и сэкономил одновременно. Но иногда он не жалел денег, разумеется, казенных, а не из собственной шкатулки. Красавица Лавиния Жадимировская, отвергнув его притязания и заодно своего супруга, который, кстати, не собирался ее преследовать, бежала из Санкт-Петербурга на юг со штабс-капитаном Апшеронского пехотного полка в отставке князем Сергеем Васильевичем Трубецким. Счастливых любовников поймал специально отряженный на то офицер. Вся эта «операция», в которой участвовали последовательно поручик жандармского дивизиона Чулков, поручик Эк, кутаисский полицмейстер Мелешко и воинский начальник из Редут Кале Флепс, стоила 2 272 рубля 72 и 5/7 копейки серебром. В иных источниках указывается меньшая сумма — 2 269 рублей 16 и 3/4 копейки.


— Ну что ответствовать? Ничего… Дай бумагу и перо, я ему черкну, чтоб не обиделся. Да на словах передай, ежели какая жалоба или нужда, пусть обратится к Александру Христофорычу, и ты ему посоветуй. А то все ко мне да ко мне. Чуть что — во дворец! А они на что?! Кому я платок дал утирать слезы невинных? Бенкендорфу… Ну вот пусть и утирает!

Принесенным пером тут же, придвинув стул к подоконнику, царь набросал записочку Жуковскому.

— Вот и хорошо. Старик не обидится. Небось все о Пушкине хлопочут. Я ведь предупреждал. Пусть теперь он сам о себе похлопочет. Сам заварил кашу, самому и расхлебать ее надобно.

Царь повернулся к двери и почесал одну голую ступню второй. Бывший крестьянин, а ныне доверенный камердинер влиял на него народно и успокоительно.

— Такие-то дела-а-а… — царь вернулся в кабинет и сел на диван.


Стреляя на Черной речке в Дантеса, Пушкин, бесспорно, стрелял в Ту сторону. «Все Тот виноват…» — заметил Пушкин однажды. Выстрел Пушкина имел и предупредительное значение. Вообще Тот несколько раз возникает в письмах Александра Сергеевича к Наталье Николаевне. 11 июля 1834 года Пушкин жалуется жене: «На днях я чуть было беды не сделал: стен чуть было не побранился. И трухнул-то я, да и грустно стало». Через несколько дней Пушкин в шутку замечает: «А ты, бабенка, за неимением того и другого…»

В каком-то смысле выстрел на Черной речке был выстрелом в воздух. Пушкин пытался уберечь свою семью, свой дом. Случись что, он встал бы перед дилеммой убить царя или себя. Отношение к убийству Пушкин выразил в необыкновенных по своему благородству словах, сказанных им на поле битвы: «Как странно: я думал, что мне доставит удовольствие убить его, но я чувствую, что нет». Прекрасные, великие слова! Ныне, к сожалению, совершенно забытые.

И вместе с тем какой скрытой полуугрозой звучат слова Пушкина, сказанные им царю, если верить барону М. А. Корфу, за несколько дней до дуэли. И как нелепо и двусмысленно выглядит повелитель в своих жалких попытках оправдаться перед уязвленным поэтом. Давай, читатель, вдумаемся вновь в хорошо известные тебе строки: «…под конец его (Пушкина) жизни, встречаясь часто с его женой, которую я искренне (!) любил и теперь (!) люблю, как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею (следовательно, между Николаем I и Н. Н. Гончаровой состоялась беседа; логично предположить, что эта беседа была достаточно откровенной, и если она протекала после 1834 года, то в ней упоминался и Дантес. — Ю. Щ.) о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию сколько для себя самой, столько и для счастья мужа при известной его ревности (забота царя сама по себе не может не вызвать интереса у нас; в «Отце Сергии» Толстой создает приблизительно аналогичную ситуацию: «Он вспомнил теперь, как Николай Павлович, встретив его на Невском, ласково поздравлял его».). Она, видно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. — Разве ты и мог ожидать от меня иного? — спросил я его. — Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживаниях за моей женой. — Через три дня потом был его последний дуэль».

Некоторые исследователи сомневаются в датировке разговора, основываясь на молчании камер-фурьерского журнала и других документов, но я полагаю, что для этого нет достаточных оснований.

Итак, вопрос царя, обращенный к Пушкину за три дня до дуэли, приобретает какой-то особенный оттенок. Описываемая сцена произошла намного позже получения Пушкиным диплома рогоносца, и царь знал о намеке, там содержащемся. Но даже если между Пушкиным и царем этого разговора не было и царь его просто выдумал — какое поле для психологического изучения личности монарха. Сколько откровений заключено в этих нескольких словах!

Нет, Пушкин не походил на кирасира Степана Касатского. Он бы не постригся в монахи.


Женщина по-прежнему полулежала на диване неподвижно, все так же разметав рыжие локоны по синему атласному валику. Она не пошевелилась с того момента, как царь покинул ее, и сомнамбулическое состояние, и ее нежная покорность — та, которой он добивался постоянно от любой своей наложницы, та, которую он ценил превыше всего, — вызвали в нем разные противоречивые чувства: злую ярость, жалость, нежность — и все это вместе взятое он ошибочно воспринимал как прилив страсти.

Царь, однако, не притянул к себе женщину, как в юности с кипящим ощущением внутри он притягивал к себе железными руками дрожащие в испуге жертвы, предназначенные ему для утех матушкой. Сейчас он терпеливо выждал, пока буря, чем-то напоминавшая ему гнев, утихнет. Он знал по опыту — так лучше. Наслаждение получаешь, когда холоден и расчетлив. Мысли о позднем визите Жуковского, о Пушкине, о неприятной ему истории с чарующей Натали и о прочих мелочах отлетели. В желтоватом сумраке комнаты кисейные покрывала походили на светлые летучие облака, и чудилось, что они мягко уносят женщину куда-то в недостижимую для царя даль. Прекрасное всегда трогало его, и тем, что он считал красивым, мог любоваться часами и безмолвно, а потом еще и еще — случалось, и через годы — воспроизводить с трепещущим сердцем взволновавшие некогда картины. Если это вдруг охватывало на людях, взор его стекленел, он принимал отсутствующий неприступный вид, если он находился в одиночестве, лицо его теряло привычно суровое — вымуштрованное — выражение и становилось часто ласковым и беззащитным, как в детстве. Женщина плыла на облаке, и ему пришли на ум полотна итальянских мастеров, которые с таким бесподобным искусством воссоздали женскую красоту, кстати, по типу чрезвычайно ему близкую и желанную, он многажды, особенно в юности, ловил себя на том, что желает — да, да, желает — ту или иную женщину, изображенную кистью художника.

Он сделал несколько шагов к окну и посмотрел на набережную. У парапета в стынущих поздних сумерках стоял человек, мелькнуло — не Жуковский ли то? Он повернулся спиной к стене, небесный пейзаж с фигурой женщины исчез, что показалось ему правильным и справедливым. Он насытился, налюбовался красотой, пора было возвращаться к обычным занятиям. Он безотчетно смял покрывала, как бы прогоняя мимолетное наваждение, и еще через минуту он покинул комнату, не сожалея, а даже с некой долей облегчения или, скорее, освобождения, и, запахнув шлафор, твердо ступая на пятки, с удовольствием ощущая упругость ног, отправился в маленькую каморку, служившую потайной туалетной, о существовании которой никто из прислуги не имел сведений; там его ждал заботливо приготовленный Преображенский мундир — царь не нуждался в посторонней помощи и всегда одевался сам, что составляло предмет его гордости и чего он требовал от своих детей независимо от пола и возраста.

Дверь в адъютантскую опять растворилась половинками, и на пороге застыл Малышев с серебряным подносиком, на котором лежал конверт.

— Бон суар, Василий Андреевич, — с кривоватой догадливой усмешкой и точно рассчитанным поклоном молвил Малышев. — Бон суар, ваше превосходительство.

Малышев отличался удивительным качеством придворного — по нему совершенно было невозможно узнать, как в данную минуту к человеку относится монарх. Ровность и ироничность Малышева вошли в поговорку. Ни разу за дворцовую службу ничего не напутал. Соображал отменно, математически, лучше многих министров и управляющих. По лакейским закоулкам пользовалось популярностью его mot — язык да-ден богом, чтоб никто не узнал твоих мыслей. «Чем не граф Кутайсов? — шептались кухонные девки, млея от сочного щипка. — Красив и здоров, огонь мущина, хоть до поры и не его сиятельство». Хоть до поры и не граф, а все должность первейшего сорту. Аракчеев сроду «вы» цирульнику Кутайсову не сказывал, не мог заставить себя перед турком склониться, его же, Малышева, серьезной личностью почитал и, несколько оберегаясь, здрав-кался, как с родней. А Христофорыч, в свой черед, не иначе как на «вы» величал. Вежливый и ядовитый Сперанский с полулукавством дразнил его «зимним» Мет-тернихом, давнего невольно тем обидев приятеля своего Нессельрода. Нессельрод, западной складки деятель, во всех парижских, мадридских и венских тайнах осведомленный, перстень из гурьевских закромов подарил, не дешевле царева.

Однако усмешка у Малышева возникла непроизвольно. В его ушах еще явственно звучала реплика умнейшего графа Александра Христофоровича, дай бог ему здоровья и многих лет, поданная императрице и великой княгине Елене за дневным чаем: «Ваше величество, все беспокойство в литературных кругах происходит оттого, что поэзия в России суть продукт рабства, а не свободного развития, как в цивилизованных странах — Германии и Англии». Великая княгиня Елена не согласилась и даже обиделась за русскую литературу. Поди ж ты — немка! Вюртембергская! А туда же — не соглашается, спорит, смеется. Но Александр Христофорович дело туго знает и в примеры бросился: «Камер-юнкер Пушкин — правнук купленного раба, а Василий Андреевич — сын захваченной рабыни». — «Так ли, граф? — изумилась императрица. — Мне кажется, сестра имеет резон. Ведь в поэтах ходят и титулованные особы?! Князь Вяземский…» — «Ну, этот… — презрительно бросил Бенкендорф, и Малышев понял, что он сию минуту срежет великую княгиню. — Я имею в виду главнейших в своем занятии людей, от которых зависит направленность и престиж корпорации».

Ни императрица, ни великая княгиня Елена не нашлись, что возразить. Действительно, правнук раба и сын рабыни. В голову как-то не заскакивало.

Жуковский протянул руку к подносику. На серебряном фоне оттененная черной материей кисть мертвенно, костяно желтела. Взял конверт, распечатал, подслеповато приблизил к глазам. Благодетель писал по-русски — знак высшей милости и уважения, интересовался здоровьем и приглашал на конец недели. Жуковский резко повернулся и, чего с ним никогда не случалось, не попрощавшись с Малышевым и Шлиппенбахом, покинул адъютантскую. Он чувствовал себя преотвратительно и мерзко. Невыразимое страдание обдало его небесную душу. «Он еще раз выказал мне недоверие, — лихорадило Жуковского, когда он шел, нет, почти летел по длинному сырому коридору, — ведь он ожидал, что я прибегу. Ожидал, ибо заранее изготовил конверт. Заранее, заранее, я уверен. Но что я б ему противупоставил, если б он снова, как шесть лет назад в казусе с «Европейцем» Киреевского, выказал это оскорбительное недоверие в ответ на мое ручательство?» Посреди мраморной лестницы Жуковский отчетливо услыхал ровный, металлический, сжигающий холодом вопрос царя: «А за тебя кто поручится?»

Он ощутил головокружительную тошнотворную пустоту, которая, охватив его, чуть не свалила с ног. Обида сковала челюсти, как в далеком детстве. Вдоль улицы хлестнуло мокрой ноябрьской метелью. Тень от качающегося фонаря чертом запрыгала по переливчатому снегу. Неподалеку егеря жгли зубчатый костер. Их пламенеющие лица были угрюмы и сосредоточенны. Жуковский смял государеву записку коченеющими пальцами и решил ехать отсюда прочь. Надо урезонить себя, послать за Вяземским и Тургеневым, чтоб держать совет. Напрасно я мнил проникнуть сего дня во дворец. Дело, видать, слажено!

Плотный, бело-синий полог опустился над рекой, над набережной, над площадью, заглушив тревожные звуки наступающей ночи. Садясь в сани, Жуковский вновь осознал с болезненным ужасом, что егопоступки до сих пор подвергаются сомнению и придирчивой, даже предвзятой оценке, и еще он понял, что никому, окромя разве Малышева и метрдотеля Гиббона, не удалось до конца завоевать расположение державного. Тот, Кто Кашу Варит, да Тот, Кто Горшки Выносит, есть первейшие друзья. «Все бесполезно в нашей стране, — продолжал отчужденно беседовать с собой Жуковский, — бесполезно пресмыкаться, бесполезно восставать, бесполезно оставаться нейтральным. Но что самое поразительное — как бы преданно ты ни служил, ты на подозрении! И, подозревая, выказывают неуважение собственным установлениям, собственным законам, будто не веруя, что им можно служить по сердечному велению. Большей безлепицы и безумец не придумает!»


Наивный, душевно обаятельный и слабый в чем-то человек. Цветок, по выражению Вяземского, «не тронь меня». Он мог пить в один вечер с Карамзиным, в другой — с Шишковым. Но он освободил раньше иных своих рабов и писал: «Очень рад, что мои эсклавы получили волю». Он, между прочим, в 1812 году служил в Московском ополчении, имел чин штабс-капитана и Анну 2-й степени за отличие под Бородином и Красным.


Поутру натощак, не напившись даже чаю, он вышел из дому в серый, отливающий синим рассвет. Кучер дернул вожжами, хлопнул бичом, чмокнул, и лошадь, обрушив снежную кирасу, рванула вскачь. Сани, покрутив по переулкам, вынесли его к набережной и помчали через заснеженную, окутанную мокрой изморозью Неву. Вставало сверкающее по-зимнему солнце. Постепенно, очистив от влаги атмосферу, его лучи потоком изливались на город, четко вырисовывая гулкую перспективу и вырывая здания дворцов, казарм, конюшен из рыхлого, еще не успевшего заголубеть фона. Он ехал в Петропавловку с хлопотами, касающимися облегчения участи одного гвардейского офицера, увлекавшегося карикатурами и засаженного в каземат по жалобе полкового командира. Художник обязан выручать художника. Оттуда к его сиятельству графу Александру Христофоровичу, который с утра — с восьми, кажется, — в III отделении, а в двенадцатом часу едет к себе пить чай и принимать визитеров. Строго блюдет субботний распорядок. К двум спешит во дворец. Затем Жуковский намеревался встретиться с Пушкиным, предуведомив его вечером запиской.

Петропавловская крепость, напоминая утюг с древесными угольями, плыла, пошатываясь в туманном облаке испарений, из которого молнией нет-нет да и вылетал в небо позлащенный соборный шпиль. Ему сделалось грустно или, пожалуй, больно от шокирующей мысли, что наискосок от Зимнего, политического центра России, расположились кронверки, казематы, равелины и прочие свидетельства того, чем еще недавно был Saint-Pétersbourg и какая жизнь текла в нем. Нельзя сказать, что он не любил вида крепостей и замков, вернее, он любил их игрушечные под лунным светом руины, покрытые извилистым плющом, поросшие причудливым мхом, но больше он предпочитал рассматривать гравюры с изображением всего этого, близко поднося листы к носу, как бы нюхая их и восхищаясь тонкими изящными линиями, вызывающими из белого безмолвия каждый камень, каждую травинку, арку, балкон или подъемный мост.

Он думал сейчас о предстоящем разговоре с комендантом Сукиным, о безвестном офицерике, а всего более о пушкинских делах, уладить которые он почти отчаялся. Он терзал себя бесчисленными вопросами и догадками до тех пор, пока лошадь не уперлась поседевшей мордой в полосатый шлагбаум у ворот Петропавловки. Навстречу саням выскочил усатый и коренастый унтер в грязном тулупе до пят, накинутом на шинель. Сглатывая горькую от неприятностей и дурно переваренного ужина слюну, Жуковский в протянутую варежку вложил постоянный пропуск и ассигнацию. Унтер был известен ему. Раньше он, когда ни приедешь, дежурил под навесом во внутреннем дворе, недалече от петровского домика, а теперь его, вероятно, подняли в должности и определили начальником караула. Начальнику, разумеется, не положено стоять под навесом, а положено сидеть в будке или каптерке, в портяночном тепле, вытянув помороженные честным образом ноги, и пить клубящийся серым чай из жестяной кружки, обжигая ею губы и пальцы, чем он как раз и занимался в ту минуту, когда симпатичная от инея бородатая лошадь Жуковского уперлась мордой в шлагбаум. Жуковский порадовался успешной карьере унтера. Стар зябнуть на семи ветрах. Он мельком взглянул в лицо александровскому служаке и отметил, что унтер вроде бы ему ровесник. И тут же зловеще кольнуло справа под ребром, но Жуковский все-таки улыбнулся виновато и с лаской, и унтер, не торопясь, не искательно ответил хорошо знакомому и, кажись, очень важной персоне:

— Добро пожаловать, ваше превосходительство!

Потом он скомандовал подчаску и махнул варежкой.

— Подвысь!

Подчасок, выкатив глаза от усердия, повторил вслух сам себе:

— Подвысь!

Испугался, поди, бедняга. Знатный барин — ждать не моги. Жуковский полез в карман и вынул еще одну ассигнацию. Шлагбаум взмыл в небо, осев вниз, как лошадь, кругло обточенными камнями, схваченными крест-накрест веревкой. Жуковский не спрятал пропуск в карман, невзирая на то, что пальцы покусывал мороз. Пропуск будут проверять еще и еще, пока сани не достигнут комендантского дома, а в комендантском, в кордегардии, опять перепроверят. С тридцать первого года в Петропавловке заведены новые, более строгие порядки. Посторонних, например, пускают не каждый божий день, как раньше, и на ограниченный срок.

Сани дернули и въехали, скользя боком, под арку. Щеки обдало колкой сыростью. Жуковский зажмурился. Он уже пожалел, что согласился сегодня посетить крепость, но обещал матери офицера и не сдержать обещания не мог. Пока сани медленно, скрипуче ползли по двору, его одолевали мысли о Пушкине. Нет, конечно, он не желает играть пешку в чужой атаке. Он теперь, правда, не до конца осознанно, понял, что дуэль подстроили чьи-то руки. Диплом, анонимные письма, сплетни, ядовитые и грязные, словом, дикость, скандал и поношение несчастной Наталии Николаевны. Кто-то намеренно подсаживает Пушкина, «пчелит», как в прошлом Булгарин, но на иной манер. Однако сейчас он явственно ощутил также и то, что доказательств формальных нет сему и что никогда их не добудут, ибо доказательства те эфемерные, а не бумажные. Между тем Бенкендорфу хватило бы цыкнуть, и все замерло бы, заледенело, и никакая Голландия не помогла, не спасла от сибирских баталионов или чеченской шашки, никакие посольства, никакая Нессельродиха. Вот, поди ж ты, частной жизни нет в России у подданного, весь он на виду, весь царский слуга, а у поэта, выходит, есть, и никто в его жизнь не вмешивается, вроде ничего не случается, и так оно должно быть. Странно! Странно и тяжко! Его бы воля — тележка, фельдъегерь, подорожная в зубы и через желтые степи Украины на Кавказ. Но не его воля! Так пусть Дантес женится на Катерине. Пусть и концы в воду! И честь, и Наталия Николаевна спасены, а главное — поэзия. Не ровен час, подстрелит Дантеса. Что скажут в Европе?! Первейший поэт — и убийца?!

На Пушкине почему-то власть или обрывается, или показывает крайнюю свою жестокость. По отношению к поэту каждый волен поступать как ему заблагорассудится — от Булгарина до Бенкендорфа. Любой статский советник обладает более прочным положением. Ведь в России все равны перед законом. Равенство! Равенство! Худшее из рабств. Дуэль — тоже равенство. Дуэль — худшее из убийств. Враждебный вихрь грозит вытолкнуть Пушкина к барьеру. Какие еще нужны доказательства? Запутанная семейная история, ужасная неосмотрительность, преступное легкомыслие. Между тем, как человек тактичный и чуткий, он не позволял себе трогать за сердце других людей, избегал вмешиваться в личные обстоятельства, испытав на собственной шкуре всю болезненность и грубость чужих дерзких прикосновений. И потому допустил непростительную ошибку. «Ах, зачем я не обратился к государю-надежде сразу, как только узнал о картели, — жестоко упрекнул себя Жуковский. — Ах я старый башмак!» Он предощущал грядущую беду. Эти все мысли были не внове для него, они захлестнули однажды вечером после беседы с Вяземским и Тургеневым. А желтоглазый сорванец пренебрегает предостережениями, впрочем, как всегда. Его манера устраивать свою жизнь довольно часто обижала, а иногда и оскорбляла Жуковского. Слишком резок, не учитывает реальностей, упрям и несдержан.

Жуковский съежился от глухого звука, который настиг его у поворота к комендантскому дому. Что это? Выстрел? Барабан? Да, к крепости он питал почти отвращение. Сейчас побеседует с генералом Сукиным и долой! Долой отсюда! Назад, в город! К себе! Он на мгновение забыл, сколько хлопот ему еще осталось. Но не поехать сюда он не мог. Вдруг военный министр граф Александр Иванович Чернышев перерешит и участь несчастного облегчить не удастся. Трудный, нет, пожалуй, дурной человек Александр Иванович. Просить его всегда — хуже не придумаешь. И Пушкин на него сколько раз жаловался. Военная цензура преследовала «Современник», к архивам подвластного ему министерства никого не допускает. Ужасный, надменный человек! Но Жуковскому он все-таки не отказал в малости. Художник обязан выручать художника. Карикатуры-то — пустяк, шутка! Зачем юношу мытарить? Карьеру его портить, увеличивать число недовольных. А все Петропавловка! Она своим одним присутствием власть искушает. В зимние сумерки, случалось, замедлив кучера Ивана, он помногу следил с набережной, как голубая метель штрихует стены, изломанные углами, как они из зеленоватых превращаются потом в фиолетовые, постепенно промокая черным и исчезая напоследок в мохнатых хлопьях снега, которые ближе к ночи сбиваются в суетящийся вьюн, плотный и совершенно непроницаемый для взора.

Сгинь, сгинь, призрак! Жуковский и крепость были противуположностями петербургской жизни.


Василий Андреевич Жуковский писал: нельзя «разрушать существующее, жертвуя справедливостью, жертвуя настоящим для возможного будущего блага… Время возьмет свое, и новая жизнь начнется на развалинах, но это дело его, а не наше; мы только произвели гибель, а произведенное временем из созданных нами развалин ни мало не соответствует тому, что мы хотим в начале… Что вредно в настоящем, то есть истинное зло, хотя бы и было благодетельно в своих последствиях; никто не имеет права жертвовать будущему настоящим и нарушать верную справедливость для неверного возможного блага. Человек во всякую настоящую минуту может быть справедливым; в этом его человеческая свобода».

Взгляд, в общем, не пушкинский, не декабристский. Но какой парадокс! В приведенных соображениях легко рассмотреть и острое недовольство действительностью, и признание необходимости перемен, и мечту о будущем, и вместе с тем нежелание быть хотя бы свидетелем человеческих страданий.

Подобные мысли — чуть прикрытая крамола в устах царского слуги в эпоху, когда, по совершенному мнению специалистов из конторы Бенкендорфа, все благоденствуют и именно от того благоденствия помалкивают. На первый, невнимательный взгляд, протест Жуковского — или, скажем мягче, его недовольство — робок, но, как мы увидим дальше, это не совсем так и, пожалуй, совсем не так.


«Сгинь, сгинь», — шептал, бывало, Жуковский, исподтишка осматриваясь, не подслушивает ли некто его затаенные суждения, не наблюдает ли за ним, что он продолжительно без очевидной надобности, облокотись на парапет, впился взором вдаль, где угрожающе расползлась по берегу крепость. Иногда ему мерещилось, что противуположный берег кренится и проваливается куда-то в тартарары, в бездну, тонет подо льдом, под водой, как град Китеж, и что заиндевелый шпиль, неприятный ему тем, что напоминал формой оружие — испанский стилет, более не вынырнет пронзительно из мятущейся мглы.

Сгинь, сгинь, призрак!

На следующий день, однако, выкатывалось яростно раскаленное до белизны светило, и крепость вновь возникала перед ним в прозрачной атмосфере, скульптурно окаменев своей фортификационной красой, будто на старинном, петровском плане. Гармоничная соразмерность не русских или немецких, а скорее французских, ларошелевских линий поражала его. Призрак прояснялся темным кристаллом, оживал, напитавшись райскими утренними лучами, и поэтому контуры его свободно очерчивались единым полетом карандаша по бумаге, а потом стоило бы едва коснуться вверху — там, где небо, — желтой и голубой акварелью, как ландшафт с крепостью был бы готов. Но руку с кисточкой всегда сковывало. Сердце его рвалось в такие минуты на части. Душа билась, как птица в силках. Он прекрасно представлял себе, сколько несчастных безумцев бродило в вонючих казематах наискосок от Зимнего, блистающего бальными огнями во мраке, и его единственное оправдание перед историей, по собственному мнению, заключалось в том, что он искренне и принципиально не соглашался с обездоленными… Душевно сочувствуя, однако, их истерзанной и истязуемой плоти.


Он не соглашался с ними. Искренне не соглашался, «по глубокому убеждению, а не по страху полиции». Он выражал свои чувства «не лакейским официальным слогом, а словом сердца и ума, покоренного высшей правде». И вот чего он дождался, например, от Леонтия Васильевича Дубельта, который взял на себя добровольно обязанности цензора: «Хотя с одной стороны, уже одно имя автора ручается за благонамеренность его сочинения, с другой результат всех его суждений в рукописи (за исключением только некоторых отдельных мыслей и выражений) стремится к тому, чтобы обличить с верою в бога удалившегося человека от религии и представить превратность существующего ныне образа дел и понятий на западе, тем не менее вопросы его сочинения духовные слишком жизненны и глубоки, политические слишком развернуты, свежи, нам одновременны, чтобы можно было без опасения и вреда представить их чтению юной публики. Частое повторение слов: свобода, равенство, реформа, частое возвращение к понятиям: движение века вперед, вечные начала, единство народа, собственность есть кража и тому подобным, останавливают на них внимание читателя и возбуждают деятельность рассудка. Размышления вызывают размышления; звуки — отголоски, иногда неверные. Благоразумнее не касаться той струны, которой сотрясение произвело столько разрушительных переворотов в западном мире и которой вибрация еще колеблет воздух. Самое верное средство предостеречь от зла— удалять самое понятие о нем».

Вот так резолюция! Не очень грамотная, но вполне выразительная! Вот так отзыв о творчестве Жуковского, которого мы, его потомки, чего греха таить, частенько упрекаем за редактуру пушкинских стихов и письмо к Сергею Львовичу Пушкину. В обращении к Сергею Львовичу Жуковский пытался смягчить «либеральные» настроения погибшего поэта. Генерал Л. В. Дубельт, как мы видим, придерживался совершенно иного мнения, что убедительно продемонстрировал во время разбора бумаг Пушкина после несчастной дуэли. Но это все пустяки по сравнению с тем, что Василий Андреевич писал в одном полузабытом, к сожалению, документе, адресованном Бенкендорфу.

Царь же, к досаде многих реформистов, вовсе не нуждался в сердечном слоге Жуковского. Для внутреннего употребления он использовал именно лакейский — официальный, бескровный, булгаринский — слог, который, впрочем, и выражал с предельной ясностью то, чего он добивался. Сам Николай I русских изданий не читал, мнением писателей и журналистов не интересовался, настольной газетой его была парижская «Журналь де Деба», о чем с гордостью и не раз сообщал окружающим.


Кучи багрового — мясного на белом снегу — кирпича, беспорядочно наваленные между сугробов, не подтаявших здесь, во дворе крепости, где оказалось много ветренее и холоднее, чем в городе, отбросили Жуковского к прежним думам о Пушкине. Что ждет отечественную литературу? Жизнь частного лица по фамилии Александр Сергеевич Пушкин есть проблема общегосударственная. Раньше Жуковский не постигал этой мысли, а теперь, постигнув, удивился, испугался и… обрадовался.

Сани, сердито огрызнув полозьями обнаженный булыжник, замерли у подъезда комендантского дома. Внутри встретил Жуковского караульный офицер. Серый, как мышь, безбровый тихоня. Жуковский, страшась обычной волокиты или внезапных неприятностей, потому тоном не терпящего возражений вельможи произнес как можно грубее и отрывистей:

— По приказу его сиятельства графа Александра Ивановича Чернышева извольте меня, ваше благородие, незамедлительно препроводить к господину коменданту Петропавловской фортеции.

Фраза была не бог весть какая убедительная и грозная, но зато крепко сбитая, гладко обкатанная и доступная пониманию. Жуковский привык в просительных своих делах загодя готовить первую фразу, от которой частенько зависел успех. Царь-то жалует, а псарь — еще бабка надвое сказала. Еще покрутиться перед ним надо, поставить себя, чтоб отказу не получить, не уронить себя да чтоб не поворотили вспять, как давеча во дворце. В общем, получилось складненько, с достаточной внушительностью, особливо когда цилиндр, небрежным жестом опущенный на подоконник, упал, как нарочно, и покатился по неровному полу, а офицер погнался за ним, поднял и, сдув пылинки, вернул на место.

Жуковский похвалил себя — Каратыгин!

Офицер принял с поклоном записку Чернышева, которую Жуковский, чтоб не перепутать с подобными, переложил в карман жилета, и произнес:

— Пожалуйте, ваше превосходительство, к господину коменданту.

Они гуськом отправились куда-то вниз, а потом вверх, куда-то сначала вправо, а потом влево. Жуковский чувствовал себя в лабиринте коридоров беспомощным и жалким, а более иного ему захотелось тотчас выбраться наружу, на солнце, на свет божий, но он подавил, совестясь, это тайное и покуда не до конца понятое им самим устремление.

Генерал Сукин, комендант Петропавловской крепости, принял его сидя, но с распростертыми объятиями. Следы смертельной болезни уже тронули его изможденное, землистого цвета лицо. Жуковский сразу пошел на приступ:

— Генерал, я рад вас видеть и рад беседовать с вами. Помните, генерал, как вы показывали мне крепостные планы? Но сего дня я, к сожалению, к вам лишь на одну минуту. Не могу ли я повидать арестованного? Надеюсь, повеление графа не вызвало у вас возражений?

И здесь он выдал себя с головой, выдал свое беспокойство, свой страх, свою неуверенность. Как повеление военного министра может у подчиненного вызвать возражение?

Генерал Сукин был стреляный воробей. Он отлично понимал, кто перед ним. Ходатаев на своем веку он перевидел десятки, если не сотни. Правда, оный из ряда вон выходящий проситель. Поэт, наставник цесаревича, придворный, важная птица. Пустить его, конечно, в каземат нельзя, да и зачем ему арестованный?

Жуковский улыбнулся, прочитав тайные мысли тюремщика.

— Я хотел бы облегчить участь юноши, и мне думается, что он бы прислушался к словам старшего. Жаль его, он мальчик способный.

— Разделяю ваше мнение, Василий Андреевич, сам убедился в том, дав мальчишке перо и бумагу, но свидание разрешить не могу. Однако остальное сделаю охотно…

Жуковский отступил — вечная история. Никто впрямую не вытолкнет из кабинета. На что уж Чернышев злобен, однако в глаза избегает бросить — нет! Окольным же путем выморочит. Нечего делать, поеду обратно. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Чаю, сахару да баранок пусть не жалеют и в сухое помещение переведут, чтоб чахотки не схватил, а там посмотрим, повоюем еще. Ничего с налету не получается.

— Ну что ж, генерал, не стану настаивать. Облегчите юноше пребывание под вашим кровом. Благое содеете! Повторяю: он способен, а сие есть редкость, и радетели отечества, к коим вы относитесь, просто обязаны помнить о том.

Он был уверен, что мысль сия в тюремщике прорастет, и слава богу.

Скрывая свое поражение, Жуковский поднялся и начал прощаться.

— Так я надеюсь на вас, генерал, — сказал он, опять выдав себя с головой.


Надежды Василия Андреевича редко сбывались, хотя боролся он за каждую судьбу упорно. Некогда он безуспешно ходатайствовал за фон дер Бриггена. Просил он и за осужденного на смерть декабриста Николая Ивановича Тургенева, с братом которого дружил долгие годы. Он нарвался на жесткий ответ самодержца: «Ты при моем сыне. Как тебе слыть сообщником людей беспорядочных или осужденных за преступление?»

Не постеснялся наставника собственного сына причислить к сообщникам государственных преступников.

И что же? Охладило это пыл Жуковского?

Но далее, далее…


Несмотря на то что он совершил невозможное — ведь художник должен выручить художника — и чай да сахар, да сухое помещение в крепости вовсе не малость, Жуковский с невероятной дотоле остротой ощутил бесполезность своих усилий. Уф! Теперь путь лежал к Бенкендорфу — на Малую Морскую, но не лучше ли вначале позавтракать. Хлопоты! Хлопоты! Чужие, в сущности, хлопоты! Коли б речь не о Пушкине, он бы и мизинцем не пошевельнул. Чернышев — ужасный человек, что бесспорно, но не сравнить с Бенкендорфом. К Александру Христофоровичу обращаться — целая история, утомительных нравоучений наслушаешься на год, занудит обстоятельностью и выяснением подробностей, а в результате шиш с маслом, сошлется на государя. Но что предпринять, коли государь увиливает?! Ах, как он утомился! Ах, как он утомился! И все дела, дела! То тургеневские, то воейковские, то пушкинские, то абсолютно незнакомых людей! Ах, как он утомился! Пожалуй, надоел он порядком начальству. Assez, достаточно, хватит с него.

Сани мчались по снежному покрову, ломая хрустящую ледяную пленку. Солнце ровным начищенным пятаком прожигало туман, сквозь изрядный морозец город выглядел матовым, перламутровое небо напоминало гигантскую морскую раковину, фигурки людей чернели и виделись незначительными. Пепел от ночных сторожевых костров усеивал мостовую. Ветер гнал сорванную с какого-то офицера треугольную шляпу. Фырканье встречных лошадей то пугающе нарастало, то исчезало позади. Ни столбы, ни сани, ни дома не отбрасывали тени. Сверкали и переливались стекла, синела уличная даль, и памятник Петру плыл в пространство, простирая могучую бронзовую длань. Памятник плыл, если смотреть на него издали и сбоку, вблизи он скакал или даже преодолевал препятствие. Жуковский дивился изваянию Фальконета, не испытывая, впрочем, страха перед его, Петра, безумным взором.

Ах, как я утомился, еще раз вздохнул Жуковский. Домой бы, за письменный стол или, чего лучше, к гравировальной доске. Ему смертельно надоела роль посредника и заступника. Сейчас он мечтает только о безмятежном покое, он хочет только слагать гимны и царапать медную доску иглами, которые подарил ему недавно Уткин. Целый набор, немецкий, из Ляйпцига. Он готов пренебречь сладким бременем общения с императорской фамилией. Как Гете, который в середине жизни отказался от всякого рода общественной деятельности, от близости к герцогскому двору и превратился в частное лицо. Он мечтает отъехать на берега Рейна, нежно травянистые, мягкие, звучащие изысканной мелодией флейты, пахнущие свежим парным молоком и щедро политыми грядками укропа, а по дороге в Дерпте, орошая атласный галстук слезами, поклониться дорогой могиле. Нынче ему невыносимо трудно, он уже не в состоянии, как показал печальный опыт, никого защитить.

Между тем Пушкин… Да, Пушкин, Пушкин, Пушкин! Он давеча грозил желтоглазому — не по возрасту — сорванцу, несмотря на нервические его выходки, что выймет булавочку свою из игры, но вот не вынул и, конечно, уже сейчас не выймет. Не оттого ли, что потомство ему не простит эгоистического равнодушия? Нет, вовсе не оттого. Суд потомков его не пугал. К тому же они превосходно разберутся и в прискорбном инциденте, и в характере Пушкина особо, и кому надо вынесут суровый приговор. Быть может, и он оставит запись.

Потомство оценит и личные качества его, Жуковского. Ах, Маша, Маша! Единственная, незабвенная Маша! Если бы она знала там, на небесах, в раю, как ему неуютно и одиноко здесь, на грешной земле. Сама доброта, сама любовь, Маша, защитница сирых и угнетенных, Маша — источник всего самого возвышенного, что было, есть или еще произойдет в его катящейся к закату судьбе. Маша была известная благотворительница, и ему она завещала свое бескорыстное чувство к обиженным и оскорбленным. Мне ж сердце, и душа, и жизнь, и все напрасно, когда нельзя всего отдать на жертву ей! Ах, Маша, Маша!

— Погоди! — крикнул Жуковский кучеру, очнувшись и заметив, что Иван проскочил поворот на Малую Морскую. — Разве я не сказывал, что еду к его сиятельству? Разворачивай назад! И побыстрей!

Кучер притерпелся к тому, что Жуковский за глаза называл так единственно Бенкендорфа и что следует гнать немедля, куда приказано. Он и погнал назад, зная по опыту, что связанное с его сиятельством не терпит ни минуты отлагательства и что где-то кого-то за жабры взяли, а Василий Андреевич спешит на выручку. Иван даже привстал от напряжения.

— Эх, Василий Андреевич, — сказал он, оборачиваясь, — и зачем тако себя изстязаете. От одной крепости да в другую…

Жуковский грустно улыбнулся.

— Ничего, Ваня, потом к друзьям поедем.


С кучерами хозяева любили поддержать беседу, потому что, в общем, отдавали себе отчет в силе и значении мнения народного. К тому же ходить недалеко было. Вот, например, П. А. Вяземский: «Однажды, еду-и в санях, я спросил своего кучера: «Жаль ли тебе Пушкина?» — «Как же не жаль? Все жалеют, он был умная голова…»


После того как Жуковский решил отправиться на Малую Морскую, он почувствовал внутреннее освобождение, некую легкость, и вместе с тем из недр организма опять поднялась сжимающая желудок тошнота. Беседа с Бенкендорфом ничего доброго не предвещала. Он пожалел себя и горестно подумал о своей стареющей не по годам физиологии, о разбитом своем житейском счастье, о завалах в печени, которую Зейдлиц настаивает лечить бог весть какими водами, о стреляющей боли под лопаткой справа и слева и еще о том, что вредно ему часами носиться туда-сюда по сырому морозу в открытых санях. Когда он издали — снегопад меж зданиями разряжался — углядел аккуратно очищенную от недельных сугробов полосу под двойным фонарем у особняка и напрягшимися — выпуклыми, мужицкими — икрами предвосчувствовал, что через минуту ему надобно будет коснуться подошвой плит, уже несколько припорошенных белым, а затем оттянуть — швейцара здесь считали излишним — тугую дверь дубового дерева, без чугунных завитушек на решетке стекла и бронзовых украшений, он внезапно и будто независимо от себя изменил принятый первоначально образ действий и громко, страшась упустить момент, скомандовал Ивану с несвойственной ему твердостью и нехарактерным для него надтреснутым голосом:

— Не задерживайся, голубчик! Живее дальше!

Он совершил ужасный поступок, но встретиться сейчас с Бенкендорфом свыше его сил. Из одной крепости да в другую…

В праздничные дни жандармов возле подъезда дежурить не выставляли, а значит, его вроде бы никто не мог заметить. Кучер, накренясь, с усилием вильнул санями вбок, но не подал, молодец, виду, что собирался ссадить лошадь. Если кому и довелось наблюдать из узких и глубоких окон за улицей, то ни в коем случае тот бы наблюдатель не предположил, что наставник цесаревича имел желание посетить шефа корпуса жандармов и начальника III отделения его императорского величества канцелярии. Мимо ехал — что истина, то истина, — да лошадь закосила. Но никто из окон, слава те господи, не поинтересовался. Окна были черны и пусты.

Набрав постепенно скорость, сани, царапая край тротуара, проскользнули мимо и по дуге ушли от дома за угол, на площадь, исчезнув там в снежной ветровой мешанине, которая, бесовски завиваясь, не сразу спадала вниз, на сугробы, подпрыгивая прежде и перескакивая клубочками с места на место. Жуковский отер пуховой перчаткой взмокший лоб. Зачем, собственно, он рванулся к Бенкендорфу, получив этакий абшид от царя?! Со стороны он не однажды видел себя униженным, растоптанным, поруганным: и в истории с Киреевским, и с декабристами — Тургеневым и фон дер Бриг-геном, а с Пушкиным бессчетно.

Бессчетно!

Впрочем, борьба за журнал «Европеец» обернулась неожиданной победой, царь отступил, принес извинения, но чего это стоило?! И какова цена победы?! Воистину Пиррова победа! И каждый раз сковывала неловкость перед сильными, которым должность позволяла взирать на него с упреком: мол, как же вы, Василий Андреевич?! За кого ходатайствуете?! Вас ведь, как дитя, обманывают, втягивают в бог весть что. Вы ведь не ведаете ни о чем, вы ведь в политике ребенок, а ваш подопечный вона што замышлял, вона под што пятачком подкапывался! Погодя, в одиночестве, он всегда испытывал жгучий стыд за личность свою, за них, неуступчивых, за то, что не имел мужества ударить по столу кулаком, закричать, да пусть заплакать, а лишь удалялся со смущенной, виноватой миной, сглатывая вязкую горечь. Нервов тратилось — бездна! Сердце заходилось, руки дрожали, ноги подкашивались. Часами в себя прийти не мог. А когда — неслыханное счастье! — пробивалась степа злобы, радовался, забыв про вое на свете, скакал ночью с благой вестью и казался себе могущественнейшим человеком в империи.

После неудачных визитов остро не хотелось жить. Но я все-таки буду продолжать жить, упрямо подумал Жуковский, обкусывая кожу со спекшихся, обветренных губ. Не стану покорять себя ни журнальному отребью, ни глупой цензуре, ни даже Бенкендорфу. У меня есть иной вожатый — моя совесть, преданность государю и России. Я вижу дальше и лучше разбираюсь в людях. Однако надо вести себя осторожнее, вступаясь за тех, кто в ссоре с правительством, ибо там, где нельзя ничего сдвинуть, а можно только погубить репутацию, благоразумие велит не забывать о своих собственных интересах. Это вовсе не будет эгоизм. Ехать к Бенкендорфу с пушкинскими делами — безумие. Будто бы он не знает, что вокруг творится. Отдам себя на волю провидения, которое или спасает добрых, или губит их для их же добра. В этой одной мысли спасение. Да, в этой одной мысли спасение!

В смутные, тяжелые минуты переоценки ценностей он тысячу раз твердил то, что выталкивало на поверхность сознание, и даже, чтобы прочнее усвоить, черкал слова на клочке пергамента, но сейчас, всплыв в голове, они не оказывали привычного действия. Успокоение охватило бы, если бы речь не о Пушкине.

Пушкин, Пушкин! Ему бы остепениться, взять себя в руки! Глядишь, и обошлось бы!

Задыхаясь сырой ватой воздуха, он быстро и упруго взбежал на крыльцо. Немедля разослал слуг к Вяземским и Тургеневу. Лег на диван в нервном ожидании, с теплым компрессом на животе, как велел Зейдлиц, прислушиваясь к дверному колокольчику. Спустя несколько минут задремал после мороза, по-детски обиженно выпятив губы.


Друзья Пушкина! Друзья Пушкина! Неужели никто из вас не посмел предостерегающе крикнуть или обратиться к властям с просьбой предотвратить надвигающуюся трагедию?

П. А. Вяземский не имел доступа ни к царю, ни к Бенкендорфу. «Разве генерал Бенкендорф удостоил меня, — писал он великому князю Михаилу Павловичу в Рим после дуэли, — хотя бы в продолжении четверти часа, разговора, чтобы самому лично узнать меня?» Пушкин же был постоянно приглашаем к шефу жандармов.

Вообще позиция князя в дуэльной истории не может не вызвать удивления. Мы не отыскиваем серьезных следов его положительного вмешательства в жизнь Пушкина на исходе проклятого 1836 года. А между тем он слыл человеком проницательным и опытным, о чем убедительно свидетельствует разобранный на цитаты и почти не изученный ни в историческом, ни в философском плане Остафьевский архив. Если даже допустить, что в какие-то моменты поведение Пушкина ему не нравилось, то все равно трудно подыскать оправдание абсолютной неподвижности князя. Зато задним числом он довольно энергично искал виновных.

Иное дело — Жуковский. Он заблуждался, о чем ниже, но он пробовал действовать, ибо он понимал.

А. И. Тургенев находился в еще менее выгодной позиции, чем П. А. Вяземский. Александр Иванович был принужден обстоятельствами заигрывать с Николаем 1 в попытке облегчить и собственную участь, и участь брата. В дневнике Александра Ивановича под 19 декабря читаем: «О Пушкине; все нападают на него за жену, я заступался». Под 21 января: «Он (д’Аршиак. — Ю. Щ.) прочел мне письмо А. Пушкина о дуэли от 17 ноября 836».

И что же? Ответа нет. Парадоксален тот факт, что Александр Иванович Тургенев, близкий Пушкину на протяжении всей жизни, начиная с самого детства, когда он содействовал поступлению будущего поэта в лицей, «арзамасец», «Эолова арфа», родной брат декабриста, приговоренного по первому разряду, то есть к смерти, родовитый аристократ и человек не робкого десятка, открыто порвавший с теми, кто принимал участие в суде над декабристами, к примеру, с Д. И. Блудовым, сотрудник «Современника», сосед Пушкина — гостиница Демута на Мойке, свидетель — в будущем — его предсмертных мук, сопровождавший затем тело поэта в Святогорский монастырь, — словом, Тургенев, Тургенев, Тургенев! — не был осведомлено готовящейся дуэли. Дальновидный чуткий Тургенев! Он носил ту же фамилию и, конечно, тайно исповедовал — пусть как слабое эхо — те же принципы, что и: «Одну Россию в мире видя, преследуя свой идеал, хромой Тургенев им внимал и, плети рабства ненавидя, предвидел в сей толпе дворян освободителей крестьян».

А. И. Тургенев не вторгался в интимную жизнь Пушкина — хорошо, пусть! — не высказывался при нем по поводу тяжелых семейных обстоятельств и, по всему видно, вслед Жуковскому относился к событиям как к частному происшествию великосветской жизни. Поражающая близорукость, которая простительна кому угодно, даже Вяземскому, но не простительна Александру Ивановичу, который только что явился свидетелем гнусной полицейской расправы с Чаадаевым и знал о том, что против Пушкина кто-то — но уж отнюдь не шутник! — провел бессовестную, подлую и достаточно объемную акцию: написал и разослал экземпляры анонимного пасквиля. Если бы не злополучный диплом, то можно было бы предполагать, что кое-кто переводит историю дуэли на рельсы быта. Диплом не позволяет сделать это, он поднимает событие с уровня истории на исторический уровень.

Сталкиваясь с приемами тайной полиции в деле своего брата, сам подвергавшийся гонениям и в какой-то мере остракизму, хорошо зная течение процесса над декабристами, будучи одиноким и внимательным наблюдателем драматических событий, которые происходили за рубежом, на Западе, А. И. Тургенев обязан был, просто обязан был предположить, что с Пушкиным не все ладно. Конечно, жизнь каждого человека развивается по собственным законам, конечно, А. И. Тургенев был обременен обязательствами по отношению к своему брату, конечно, не всякий близкий к гению человек в состоянии осмыслить создавшуюся ситуацию и сделать выводы, но, имея перед собой пример — пример поразительный — моментального и не просто поэтического, а исторического осмысления расстановки сил в стихотворении «Смерть поэта», которое принадлежит перу двадцатидвухлетнего офицера М. Ю. Лермонтова, нельзя не удивиться поведению многих близко стоящих к Пушкину людей, и в особенности П. А. Вяземского и А. И. Тургенева.

Иное дело — Жуковский. В одной из совершенно забытых статей с горечью читаем: «28 января, благодетельно-неугомонный Тургенев встретился с голландским посланником, который расспрашивал об умирающем с сильным участием и рассказал содержание и выражение письма Пушкина: «Невыносимо, но что было делать!»

Нет, Жуковский и мыслил, и действовал отлично от П. А. Вяземского и А. И. Тургенева.

П. В. Нащокин и С. А. Соболевский отсутствовали в Петербурге.

Наконец, Карамзины, а более других жена писателя Екатерина Андреевна, единокровная сестра П. А. Вяземского. Ее салон — один из культурных центров Петербурга — мог и должен был противостоять салону М. Д. Нессельроде, семейству Г. А. Строганова, кавалер-бабским сплетникам с палашами на боку и прочим участникам травли, но и здесь не существовало осознанного желания поддержать Пушкина. Карамзины не выработали единого мнения по поводу происходящего, а Андрей Николаевич, встретясь с Дантесом в Баден-Бадене через несколько месяцев после дуэли, возобновил с ним светско-дружеские отношения.

«Все мы, — сокрушался post factum П. А. Плетнев, — узнали об общем нашем несчастий только тогда, когда уже удар совершился».

Слова П. А. Плетнева относятся ко многим близким к Пушкину людям, кроме В. А. Жуковского. Однако Василий Андреевич виновен куда меньше остальных, если здесь речь может идти о вине.


Слуги вернулись несолоно хлебавши. Тургенев умчался спозаранку по книжным лавкам, Вяземскому нездоровилось. Княгиня Вера Федоровна сама распечатала записку Жуковского и велела на словах передать ответ. Да и немудрено застудиться! Погода!

Жуковский вздохнул, отогнал дрему, превозмогая тошноту, напился чаю и кликнул сани. Булавочке суждено остаться в игре. Он поедет к Пушкину и в последний раз постарается переубедить его. Пусть сохранит тайну, тогда можно будет погасить скандал, позорный для семьи поэта. Ведь он отец, отец, отец! Что будут думать дети о матери, когда подрастут?! Господи, дай мне силы уберечь его! Дай, господи, мне силы! Булавочке суждено остаться в игре. Суждено. Она останется в игре по иной причине. Суть не только в детях или, пожалуй, не столько в детях. И лишь вознамерился он отдать отчет, в чем же действительно состоит эта причина, и даже определить ее каким-нибудь, первым попавшимся словом — истинная, что ли, любовь к национальному гению, — как мысль вдруг ловко выскользнула из головы, и вернуть ее не удалось, как он ни старался.

Он вышел к саням. Три часа с четвертью пополудни, а смеркалось. Серый снег валил из огромной неподвижной тучи сплошной стеной. Дышать было трудно, и, казалось, сам воздух был фиолетовым, вязким. Лошадь двигалась медленно, наклонив голову, еле преодолевая снег и ветер. Состояние его души отвечало погоде, и он со страхом подумал о предстоящем свидании с Пушкиным. Иван чуть не пропустил хорошо знакомый подъезд. Жуковский не сразу вылез из саней. Здесь, возле пушкинского дома, почему-то не дуло, и он пригрелся, ему на миг стало хорошо, не хотелось шевелиться. Так бы и сидел вечно. Минутами ему тяжело было видеть людей, он начал уставать от них. Пахло талой водой, сыростью, мокрой кожей и еще чем-то, чему он названия не умел подыскать. Неприятностями пахло, что ли, неудачей, провалом.

Крупные мохнатые хлопья снега были словно живыми. Они слетали вниз и садились на земле друг на друга, как какие-то зверята. Бесенята, что ли? Фиолетовый воздух темнел, чернел, напитывался холодом, а Жуковский все еще не вылезал из саней. Наконец стряхнул с себя оцепенение.

Все, кто встретил его в сенях, улыбались ему, но он никого не замечал и только расслышал: «Слава богу, Василий Андреевич приехал. Барин дома, барин дома!»

Пушкин живо, стремительно, с надеждой обернулся к нему, к Жуковскому. Он скучал у залепленного серостью окна, и внезапно — будто холст вдавили в багет — на пороге Василий Андреевич, держа теплый картуз под локтем и отирая бусинки влаги с залысин. Вот удача-то! Жуковский! Небесная душа! Милый Жуковский! Любезный друг! Ах, Жуковский, Жуковский! Как тебя иногда недостает! Как хотелось быть тобой в юности! Как хотелось быть твоим эхом! Как хотелось быть твоим соперником! Как хочется иногда прижаться к твоему плечу! Ах, душа моя, Жуковский! Жуко! Небесная душа! Все эти мысли и чувства пронеслись мгновенно в мозгу Пушкина, когда он медленно летел навстречу другу.


Легендарная формула о победителе ученике и побежденном учителе принадлежит, как известно, самому Жуковскому. Она, скорее, отражает настроение Василия Андреевича, чем истинное соотношение величин и понимание природы поэзии. Пушкин же нигде подобных категорий — учитель, ученик — не употребляет, хотя он и писал Бестужеву о Жуковском «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей?..», признавая его «решительное влияние на дух нашей словесности».

Пушкин подражал отчасти Жуковскому своими элегиями шестнадцатого года, но тогда он мечтал быть его соперником, его эхом, отзвуком. Таким, как он. Вполне естественное желание для юного поэта. Но ученичество — о нет! — этот термин из других и, очевидно, непоэтических областей.

А Жуковский — он ведь тоже был поэтом, и крупным, могучим поэтом — испытывал счастье оттого, что пророчил Пушкину: «Ты создан попасть в боги — вперед! Крылья у души есть, вышины она не побоится. Там настоящий ея элемент. Дай свободу этим крыльям — и небо твое; вот моя вера… Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца…» Он испытывал подлинное счастье, делая легендарную надпись. Н. И. Гне-дичу Жуковский поручал: «…скажи ему (Пушкину) от меня, чтобы бросил дрянь и был просто великим поэтом, славою и благодеянием для России — это ему возможно». Он пытался советовать и руководить, обуреваемый добрыми чувствами, но не всегда удачно. Если бы Пушкин строго следовал его указаниям, он, быть может, остался бы жив, но мы бы лишились безвозвратно своего Пушкина. Впрочем, подобное предположение невероятно, ибо характер литературного дарования, исторические и политические воззрения не позволили бы Пушкину замкнуться в скорлупе или превратиться в небожителя, что, кажется, одно и то же.


Размеры комнаты добавляли Жуковскому высоты и мощи. В шубе Пушкину он показался гигантом. «Понял меня! — светло воскликнуло в душе. — Согласился со мной и плюнул на низких Геккернов. Не станет сейчас упрекать!» Но подозрения тут же вспыхнули с небывалой дотоле силой: «Вызвали во дворец и прислали! Кто их ведает, не разберешь. Опутали его Геккерны. Жаль, что взял обратно картель! Жаль!» Несколько раз на дню менял мнение. Внутри все медленно гасло и покрывалось ломким пеплом. Однако приблизил глаза к лицу Жуковского, обнял старого друга, поцеловал принужденно. Отстранил от себя. Не-е-ет, прислали, прислали. Прислали, сукины дети! Опутали бедного Жуко! Между тем рассерженный Пушкин — не шутка! Ищут пути к примирению! И, осчастливленный внезапным сознанием своей необычайной силы и значения, вновь кинулся на грудь к Жуковскому.

А тот ему, уронив на пол картуз и почти сквозь слезы:

— Александр, зачем не держишь тайны? Зачем обманываешь?

Последние слова он произнес с ласковой медлительной досадой. Не мог и не хотел злиться, когда видел. Обмякал, таял, потому что любил желтоглазого сорванца, преклонялся перед его странным волшебным даром. Жив-здоров Сверчок! Остальное мелочи, пустое, уладится! Есть господь, есть! Вотего святая воля! Картель отобран назад. Дуэль отложена. Есть господь, есть! Теперь немного сдержанности, и слава те господи, Жуковский выйдет победителем из сей передряги.

Он гладил своего Пушкина по плечам, и невидимые слезы отчаяния застилали взор. Он думал одно, чувствовал другое. Сверчок! Сверчок моего сердца! Он притянул родное лицо, нежно поправил опавшие, почти прямые волосы и еще раз поцеловал в лоб, а потом в растрепанные жидкие бакенбарды.

Внезапно Пушкин выпрямился, напрягшись телом и несговорчиво сцепив кисти рук за спиной. Какая уж тут тайна, коли повеса испугался и намерен жениться? Отчего ж он, ответив на выходки негодяя, обманул? Он не ростовщик, чтоб мошенничать. Разве он не принадлежит себе? Не свободен в своих словах и поступках? Ежели лжет и не желает жениться, пусть выходит к барьеру. Месть Геккернов постигла полная, совершенная и справедливая, как он и чаял. Они опрокинуты в грязь и явили миру свою мерзость. Тот, Тот во всем виноват — не сократил их, не выгнал с позором клеветников и соблазнителей. А замечательно догадливый царедворец Василий Андреевич Жуковский скептически усмехнулся невысказанным мыслям Пушкина.

— Ты и впрямь не принадлежишь себе, Сверчок. Как жить собираешься дальше? Если не уймешься, драки и скандала не миновать. Бедная Наталия Николаевна!

— Пустое, — ответил Пушкин с пренебрежением. — Если после дуэли упрячут, настрочу своего «Дон Кихота» или «Освобожденный Иерусалим», а то и «Лузиаду».

Жуковский, припомня свои бесполезные метания по городу, замерзшую плешь, горький вкус во рту, колющую боль под ребрами, раздражился:

— Ты принадлежишь, как и я, как и все в России, как и сама Россия, государю-императору, благодетелю нашему. Молись, Александр! Облегчи свою совесть, не лезь на рожон. Чем жить дальше полагаешь? Какую судьбу предназначил детям? Ведь она их мать!

«Ах, вот оно что!» — подозрительно сощурился Пушкин. Совесть?! Мне надобно молиться? Уж не хотят ли соединить дуэль, совесть и молитву? В монастырь, что ли, желают упечь после схватки? В Соловки? Отчего бы и нет — и монастырь, и каземат. Удобно. Чаадаев, кажись, остров иначе, чем плавучей тюрьмой, не называл. — «Главное, что в заточении нельзя заниматься ни поэзией, ни прозой», — грустно подумалось Пушкину, и глаза его, серые, льдистые от гаснущего за окном дня, где-то в глубине подтаивали теплой взволнованностью.

Жуковский скинул шубу на диван, опустился на стул, суетливо расправляя фалды. Как бы извне оценил: все в последнюю неделю, а сегодня особливо, произвожу манером, для себя не свойственным. Заговорил с не характерной горячностью:

— Каюсь, не уберег я тебя, Александр, не предотвратил скандала. Молил тебя: ради Христа-спасителя очнись, одумайся, изволь хотя бы внять голосу рассудка. И что же в благодарность? Я и сейчас не сомневаюсь в честных намерениях Геккернов. Ты поступаешь неосторожно, невеликодушно и даже против меня неправедно, когда я посредничаю. Что за жестокость? Что за обидное недоверие? Что за беспричинные оскорбления?

— Беспричинные? — переспросил Пушкин.

И смолк. Он давно решил ни с кем более не входить в откровенности.


«Итак требую тайны, — писал Жуковский по поводу сватовства Дантеса к Екатерине Николаевне Гончаровой, — теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват! Но более всего ты должен хранить ее для меня: я в это дело замешан невольно и не хочу, чтобы оно оставило мне какое-нибудь нарекание; не хочу, чтобы кто-нибудь имел право сказать, что я нарушил доверенность, мне оказанную. Я увижусь с тобой перед обедом. Дождись меня».

Какая слепота и какая, на первый взгляд, неприятная наивность! Но только на первый взгляд. Жуковский заблуждался, однако он был человеком чести. И честь для него была выше дружбы. Чувство, не часто встречающееся. В конце концов он узнал истинную цену Геккернам, и впоследствии мы убедимся в этом. Но ошибки Жуковского были ошибками искреннего человека. Он совершенно не понимал Пушкина, когда тот ему говорил: «Э! Какое мне дело до мнения мадам графини или мадам княгини, у вере иных в невиновности или виновности моей жены! Единственное мнение, которому я придаю значение, — это мнение среднего класса, который ныне — единственный действительно русский и который обвиняет жену Пушкина». Иными словами, Жуковский недооценивал политическое и общественное значение борьбы Пушкина за неприкосновенность собственного достоинства. Он осознал это позже, намного позже, и к чести Жуковского следует сказать, что эта борьба была продолжена.

В «Affaire de Pouchkine» («Дело Пушкина») — так надписал конверт с поступившими к нему документами великий князь Михаил Павлович, брат царя — Василий Андреевич Жуковский допустил целый ряд ошибок. Он относился к развернувшимся событиям как к частному, семейному происшествию, не отдавая себе отчета в том, что жизнь гения не может не оказать огромного влияния на судьбы народа и страны. Он позволил Геккернам убедить себя в том, что Дантес ухаживал за Екатериной Николаевной до 4 ноября 1836 года, или принял какую-либо иную «благородную» версию. В противном случае Жуковский, как друг Пушкина и порядочный человек, не ходатайствовал бы за противника и не возмущался бы раскрытием тайны сватовства, настаивая на отсрочке дуэли. Он также рассматривал «Affaire de Pouchkine» в отрыве от общего исторического фона, в частности, от «Affaire de Tchadaieff» и всего того, что происходило приблизительно в то же время на Басманной. Кроме того, он не улавливал никаких странных закономерностей в происходящем. Он вступил в сделку с коварным противником и пытался втянуть в нее Пушкина, правда, безуспешно. Разумеется, его поступок был продиктован добрыми намерениями. Но сделка есть сделка, и если представить себе, кто стоял и за спиной Дантеса, и рядом с ним, то маневры Жуковского придется признать, по меньшей мере, неосмотрительными. Он, по всему видно, полагал, что он и Пушкин одно и то же, только Пушкин гениальный поэт, а он просто талантливый. Он не понимал требований, которые Пушкин предъявляет к себе и к окружающим. Он в каком-то смысле уравнивал себя с ним, свое положение с положением человека, который подвергается неистовой травле. Его письмо пестрит крайне неприличными оборотами и словами: «требую тайны», «виноват», «ты должен», «я в это дело замешан», «не хочу»…

Совесть в Жуковском заговорила, но было поздно, и он в корне изменил отношение к Геккернам и ко многим другим людям, причастным к несчастью Пушкина. Жуковский — прямой наследник H. М. Карамзина, он пользовался огромным моральным весом в русском обществе, имя его обладало европейской известностью, но он не оказал Пушкину нравственной поддержки в самый критический период его жизни, завершившийся катастрофой. В этическом плане заблуждения Жуковского проистекали от склонности к компромиссам, от нежелания жертвовать настоящим ради будущего.

Какое ж здесь «безумное злодейство»: срубить наемника, наемника в полном смысле этого слова — наемника старика Геккерна, — которого натравливали на тебя, как бешеную собаку, и для которого твое достоинство, четверо детей, семейственная неприкосновенность и поэтический труд на благо российской словесности лишь пустое и досадное препятствие? Не в первый раз рядом с фамилией Дантеса появляется слово — наемник, но прежде Дантеса считали наемником кого угодно, но не того, чьим наемником он, в сущности, был. Приведем полностью отрывок из письма П. А. Вяземского великому князю Михаилу Павловичу: «Сам собою напрашивается вопрос, какие причины могли побудить Геккерена-отца прятаться за сына, когда раньше он оказывал ему столько нежности и отеческой заботы; заставлять сына рисковать за себя жизнью, между тем как оскорбление было нанесено лично ему, а он не так стар, чтобы быть вынужденным искать себе заместителя?» Тысячу раз прав П. А. Вяземский — барону Луи де Геккерну в то время было всего лишь 44 года.


Впрочем, он не позволит копаться в происходящем. Это задачка для историков. С Жуковским объясняться сейчас тем паче не имеет смысла. Его опутали враги, он ничего не понимает. Он не в состоянии внять голосу высших соображений.

— Ты обманул меня, — .продолжал твердить Жуковский.

Удивительное существо homo sapiens — всегда норовит поместить собственную персону в центр любых событий. При чем здесь ты, милейший Жуко?! Пушкин улыбнулся — но не иронично — его слабости.

— Если бы ты слушал меня, все бы кончилось наилучшим образом, — настаивал Жуковский. — Твоя несдержка приведет к столкновению, к драке, к дуэли, которую мне удалось предотвратить. Поступаешь ли ты как христианин? Прощаешь ли ты врагам своим? Может ли поэт стреляться и, не дай бог, стать убийцей? Ты задавал себе сей вопрос? Неужто ты, Сверчок моего сердца, способен писать стихи с отягощенной совестью?


Пушкин со свойственным ему благородством на снегу Черной речки ответил Жуковскому. Увидев Дантеса распростертым, Пушкин спросил д’Аршиака: «Он убит?» Секундант крикнул: «Нет, но он ранен в руку и грудь». Пушкин сказал, и история бережно сохранила его слова: «Как странно: я думал, что мне доставит удовольствие убить его, но я чувствую, что нет».


— Для меня не любое завершение спора моего с Геккернами приемлемо. Я разумею — наилучшим образом! — несколько иначе, — грозно возразил Пушкин.

Лицо Жуковского, скорее, трясущиеся щеки выражали неподдельное страдание. Он печально помотал головой — неисправим, дурная, желчная, несговорчивая натура. И неуступчив. Не знает, не желает учитывать, сколько на его, Жуковского, долю выпало упреков и неприятностей из-за сумасбродных поступков Сверчка. За жизнь-то накопилось немало, и надоесть может. Если бы не постоянное вмешательство, давно загнали бы его, куда Макар телят не гонял, где ворон костей не обклевывал. Недаром Бенкендорф еще два года назад обронил в кабинете у графа Литты:

— Все хлопочете, ваше превосходительство, дражайший Василий Андреевич, время свое и чиновников тратите. А напрасно! Лет сорок назад, при матушке-императрице, вашего бы génie отстегали шпицрутенами на славу, хоть закон о вольности дворянской с 1762 года запрещал это делать, и в Сибирь навечно сослали за половину преступлений против общественной нравственности, которые он совершил, и за связь — да, за связь, кстати, тесную — с политическими преступниками. Случаев подобных десятки. Мои люди с удовольствием перечислят их, коли на то будет у вас охота слушать. А между тем монарх милостив и на шашни те взирает с отеческим чувством, чему примеров ни в одном государстве Европы нет и быть не может. Следовательно, монарх незаслуженно добр и по-христиански великодушен, прощая юношеские глупости. Разве лорд Байрон, господин фон Гете или граф Клаусон подобное Пушкину себе позволяли-с?

Это «позволяли-с» — фантасмагорическое и абсолютно нерусское, вроде латинской прописи желудочного средства, совершенно доконало Жуковского. Он сник и прекратил беседу. И то правда! Ёй-ей, отстегали бы шпицрутенами! Вдобавок Жуковский разнервничался оттого, что он не мог припомнить, кто такой граф Клаусон. А выяснить у самого Бенкендорфа стеснялся. Черт побери! Откуда он выкопал Клаусона?

Вечером, возвращаясь после бала и маскарада у Энгельгардта, Жуковский спросил у Ивана, который не разлучался с ним от самого Бородина:

— Больно ли бьют шпицрутенами?

— Не приведи господь, Василий Андреевич, — ответил Иван, встрепенувшись от каких-то дальних видений, — до кости прошибает.

— А из чего их режут, — поинтересовался Жуковский, — из какого дерева?

— Спиной не довелось попробовать, рукой не трогал, бог милостив! — и Иван, перехватив вожжи, мелко закрестился. — Благодаря вам, Василий Андреевич.

Жуковский, где ехал, там велел встать, вылез из коляски, кликнул будочника, шедшего мимо, отвернул полу шубы так, чтобы в глаза бросились звезды на фраке.

— Из чего шпицрутены режут, служивый?

— Из сырых тальниковых палок, одна и одна вторая аршина длиной и в палец особы мужеского пола шириной, ваше сиятельство, — отрапортовал будочник, выпучив глаза и нимало не поразившись внезапному вопросу.

Жуковский потом долго не мог видеть свои крепенькие коротковатые пальцы. Он не единожды убеждал державного в том, что Пушкин — génie. Это он, как попугай в золотой клетке, упорно твердил во всех комнатах дворца о негативной реакции просвещенной Европы, о возмущении иностранных послов, которое, безусловно, последует, если с Пушкиным что-либо случится. И в том не ошибался. А царь ему отпарировал со знакомым фрунтовым юмором:

— Брат Александр Павлович действительно прислушивался к мнению Шатобриана и мадам де Сталь. Но мне, Василий Андреевич, любопытно мнение лишь одного человека.

— Кого же, ваше величество? — не сдержался Жуковский, нарушая этикет и втайне, страшась в том признаться самому себе, возжаждав услыхать свою фамилию, однако сразу осознав, сколь тщетна подобная надежда.

Царь протянул эффектную паузу, догадываясь, что творится в душе поэта, и, не без внутреннего наслаждения терзая самолюбие его, сказал:

— Государя-императора… Николая Павловича! — и тихонько, но с каким-то грубоватым прихлипыванием расхохотался шутке, которая между тем являлась самой что ни на есть истиной.

Жуковскому оставалось только поклониться, убрав огорченный взгляд в сторону. Но Сверчок опять не желает ничего знать, опять не признает никаких обстоятельств, опять не желает ничего учитывать, хоть сам при дворе потерся довольно. Господи, и откуда такая напасть — быть учителем и покровителем подобного чудовища!

Жуковский нахмурил высокое чело, изрезанное жирноватыми морщинами.

— Не хочешь внять голосу рассудка! Зачем насмешничаешь? Как же мне сберечь тебя и Наталию Николаевну, коли ты так себя ведешь?! — горестно воскликнул Жуковский, ощущая каким-то шестым чувством, что сейчас переубеждать Сверчка бессмысленно, что линия поведения им давно выработана и каменную решимость на сей раз вряд ли сломить.

Пальцы Жуковского беспощадно смяли невесть откуда взявшуюся перчатку. Он отшвырнул черный комок в угол. В то мгновение Пушкин простил ему все — и скудную осведомленность в делах государственных, и наивность политическую, и излишнюю щепетильность, и детский эгоизм, и презренное стремление к комфорту, и попытки влиять на него по приказу царя, и, верно, жалкие, верно, смущенные хлопоты. Простил за любовь, за небесную душу. Но любит ли он меня на самом-то деле?! Иль только слог мой любит? Нет, любит, любит. Он страдал без любви, он хотел, чтобы его любили. А нынче, когда он отряхнул прах прежнего бытия и приблизился к порогу нового, более, чем когда-либо, нуждался в том.

— Что ты надо мной плачешь, Жуковский? Я ведь пока жив-здоров, слава богу, и не побежден.

— Да, ты жив! Но поступаешь ли ты как нравственный человек и христианин?

— Брось, Василий Андреевич! Когда история потребует тебя к ответу, ты объясни ей, этой гулящей бабе, этой куртизанке, этой Марион Делорм, что я чист! Я не замышлял убийства! И не замышляю! — Пушкин нахмурился, и его желтоватые глаза вспыхнули мятежным огнем. — Кто станет обвинять Шекспирова принца Хамлета в том, что он подвел под топор двух негодяев— Розенкранца и Гильденштерна? А о победах не тебе, извини, судить. Ты не Ермолов, — жестко оборвал Пушкин.

Жуковский поднялся, тронул бледной кистью вздернутое плечо Сверчка и приник губами к самому его уху.

— Обратись к царю, Александр! Пожалей себя, не фрондируй. Что они с тобой сделают! Ведь утопят в грязи, измарают, изгадят же все. Не отягощай своей участи. Обопрись на государя. Он не подведет. Смирись, солги, наконец, покайся перед царем в своей несдержке. Нессельродиха против тебя диким оком сверкает. Кавалергарды шпажонками пол истыкали. Барятинские да Трубецкие местью грозят. Ты ж их знаешь!

Но Сверчок не понимал Небесной души.

— В чем мне каяться?

— Да во всем… — Небесная душа перебила Сверчка.

— И зачем мне лгать? — опять принялся за свое Сверчок. — Куда ты клонишь? Что ты мне советуешь, Василий Андреевич, побойся бога. Я не допустил, чтобы достоинство мое как поэта и человека опорочили. Зачем же мне лгать, юлить, выкручиваться? Ответствуй, зачем же мне лгать?

— Ничего, у нас можно, — захлебнулся в слезливой надежде Жуковский.

— Чтоб не было скандалу? Так они сами втоптали себя в грязь. Они низкие люди, трусы, особливо старик, подлые, ничтожные твари…

Какое-то время они говорили вместе, не слыша друг друга.

— Все лгали. Мне Лопухин с глазу на глаз признавался. И Николай Иванович Новиков, и он сам. Уж куда больше — Радищев! Великий человек! А Николай Михайлович Карамзин — полагаешь, ему легко было? Я помню то время, когда он при имени Николая Ивановича бледнел. Ты молод тогда был, о барышнях думал! Полагаешь, им хотелось? Полагаешь, ты мужественнее их? Эх, Александр, не для всех время иное приспело. Да и вообще не в погибели суть, а в туманной безвестности. Это тебе не Британия, будет Эссекса корчить. Хочешь, паду на колени перед тобой? Я не хочу дуэли! Безумное это злодейство! Позор и поношение для бедной Наталии Николаевны! А как я радовался, когда ты на ней женился!

— Да, помню, — просветлел Пушкин, — радовался, истинно так.

— И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше… А каков итог?! После дуэли под пули сошлют, на Кавказ. Чечены в шашки возьмут, изрубят. Мало наших там богу душу отдали?! А ружье и в затылок бьет! Его величество облегчит тебе положение, я уверен. Ты, сказывают, доказательств никаких не выставляешь…

— Я к их услугам. Что ж старый де Геккерн?

— О господи! — вздохнул Жуковский. — Откуда я знаю что? К нему Тургенев ездил. Какое несчастье, какое несчастье!

Жуковский бормотал, не помня себя. Крупные сверкающие слезы переливались в его еще молодых, черно-вишневых глазах.

— Пощади себя, жену, детей, нас пощади, спутников твоих. Обопрись на государя. Помни: царское обещание — не твое, крепче оно кремня.

— Очень писать хочется и читать, а все мешают…

Какое-то время они говорили опять вместе, не слыша друг друга.

Жуковский выступал от государева имени без всякого на то права, но ему мнилось — он все уладит, упросит, умолит. Пусть только Александр скроется на время в кулисах, даст возможность молодому Геккерну жениться, пусть не возмущает общества, не злит кавалергардов да Нессельроде.

— Не терплю я подлецов, Василий Андреевич, — и голос Пушкина внезапно стал чеканным, выйдя из сумятицы разговора. — Окромя прочего, Россия достойна иметь поэта безукоризненного, способного совершать отменные поступки. Литература — это не только горная цепь произведений, но и поступков наших литераторов, быть может, главным образом, поступков.

Жуковский согласно прикрыл набрякшие от недосыпу веки и в тот же момент прислонил мизинец к губам машинально. Он изумился правильности и величию формулы, краткости и энергии, с какими ее выразили, и оттого, радуясь, молодо вскочил со стула, «по-арзамасски» обхватив Сверчка. Уткнувшись в плечо, горько и погасшим голосом шепнул:

— Александр, я тебе выложил все, все свои хлопоты как на ладони…

Но Пушкин, словно не чувствуя объятий, продолжал разворачивать свою формулу, глядя незрячими глазами в серое пространство, мятущееся за окном:

— Я единственный хранитель чести своей и своей жены, Василий Андреевич. Единственный хранитель, — говорил Пушкин скорее для себя, чем для Жуковского, — о чем тебе сообщил давно, и точки зрения своей я не изменил и не изменю. Что касается смертоубийства, на которое ты напираешь, то я обороняюсь от посягательств врагов и посему не вижу никаких противоречий с нравственностью.

Он обязан был громко повторить то, о чем так долго думал, отлично сознавая бесполезность иных объяснений. Он с грустью посмотрел вдаль. Дали не было. Крупные мохнатые хлопья снега в желтой полосе от фонаря были словно живыми. Они слетали вниз и садились на земле друг на друга, как какие-то зверята. Бесенята, что ли? Он закрыл глаза. Перед ним расстилались изумрудные, облитые холодной росой травы Михайловского и над темным, почти ночным бором в сиреневой дымке подымалось, слабо лучась, еще не жаркое и по-деревенски ясное светило.

— Прощай, Александр, бог тебя храни!

Губы Жуковского летуче прикоснулись к желтоватому лбу. Дверь кабинета мягко, войлочно хлопнула. Пустота замкнулась, и Пушкин остался один, точнее, наедине с собой.

Небесная душа испарилась, ангел-хранитель отлетел. Пушкин облегченно вздохнул, будто избавился от какой-то тяжести, и сел за стол. Он придвинул к себе тетрадь, перелистал ее и рассмеялся, и смех тот еще долго звучал и переливался, как ручей, сбегающий по камешкам.

Эпилог

Он ставил перед собой ограниченные задачи и мог совершить только то, что совершил. Он был мало сведущ в политэкономии, философии, он не дотягивал до уровня прогрессивных идей своего времени, он не понимал декабристов и считал вслед Н. М. Карамзину, что стране лучше развиваться в рамках традиционной для нее власти, однако он обладал мягким сердцем и светлым поэтическим умом. Он был в полном значении слова порядочный человек, каких в ту пору недоставало государству, чтобы стать на путь просвещения и цивилизации. Он надеялся воспитать из царского сына гуманного владыку и читал ему стихи Пушкина. Наивный и обманувшийся человек! И вместе с тем порядочный и талантливый человек! Не мало ли? Да нет, как это много! Благодаря ему наша страна рано узнала Байрона, Скотта, Гете, Шиллера, Уланда, Шамиссо, Клопштока, Мура, Рюккерта. Он был в числе тех, кто закладывал основы переводческого дела, основы той интернациональной культуры, которой всегда славилась и будет славиться Россия.

Почему Жуковский, который пытался сперва посредничать между Пушкиным и Геккернами, в какой-то степени отошел в сторону, осудив неуступчивость поэта и, по сути, оставив его один на один с врагом? Сейчас нам трудно измерить возможности, открывавшиеся перед Жуковским, но ощущение, что он использовал далеко не все, не покидает нас. Речь в данном случае идет о событиях после свидания Пушкина с царем в ноябре 1836 года. Существует аргументированное предположение, что это свидание устроил В. А. Жуковский. Однако мне кажется более правдоподобной другая версия, которая вкратце сводится к следующему. Через два дня после получения анонимного пасквиля — 6 ноября 1836 года — Пушкин направил на имя министра финансов Егора Францевича Канкрина письмо с просьбой принять в уплату его долга казне Нижегородское имение. Подобный шаг должен был вызываться чрезвычайными обстоятельствами и не мог не произвести сильного впечатления на министра финансов. Пушкин просил дело «не доводить… до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет таковой уплаты…». Кроме того, Пушкин в резкой форме заявлял, что если царь приказал бы простить долг, то он «был бы принужден отказаться от царской милости…». Ответ Е. Ф. Канкрина датирован 21 ноября 1836 года. Министр отказал Пушкину в довольно холодных выражениях: «…имею честь сообщить, что с моей стороны полагаю приобретения в казну помещичьих имений вообще неудобными и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление». Через два дня состоялась встреча поэта с царем. Вызов был передан через Бенкендорфа, и вполне естественно, что шеф жандармов присутствовал при свидании, как на то указывает камер-фурьерский журнал. Не докладывая Николаю I о получении ходатайства, в котором заявлялось, что поэт откажется от высочайшей милости, Канкрин брал на себя слишком большую ответственность.

Итак, Жуковский если и делал попытки пробиться к царю, то они, вероятно, оканчивались безуспешно. Василий Андреевич расценивал борьбу Пушкина со старшим Геккерном как борьбу частных лиц по поводу частного события, в то время как Пушкин не вел личного соперничества с окружающими его людьми и все крупные поступки его были продиктованы гражданскими мотивами. Общественная жизнь Пушкина подчиняла себе его частную жизнь, сливалась с ней и превалировала над ней. Недаром же вокруг семейной истории Пушкина завязалась политическая, общественная борьба и недаром на ее острие выдвинулась политическая фигура — посланник Луи де Геккерн, чьи действия в «Affaire de Pouchkine» носят отпечаток той дипломатической школы, к которой он принадлежал. Простодушный и прекраснодушный Жуковский не мог себе представить, с кем в лице Луи де Геккерна он сталкивается. Нетрудно простить ему ошибку, ибо в сетях голландского посланника запутались люди и похитрее Василия Андреевича. То, что частная жизнь Пушкина представляла огромный общественный интерес и играла огромную роль в общественной борьбе, бесспорно. Об этом свидетельствует хотя бы перлюстрация пушкинских писем к H. Н Гончаровой. Вскрывались письма Пушкина к жене. А что, в конце концов, он мог ей написать? Ведь она не была ни политическим, ни военным деятелем, ни литератором, ни иностранным журналистом. Она ничем себя не скомпрометировала перед властями, и именно они, власти, поддерживали версию, что Наталия Николаевна не очень-то хорошо понимает своего супруга. Между тем Пушкин открыто «общался» с полицией посредством писем к жене, ругая ее, то есть полицию, по всем, что называется, швам.

В письме от 18 мая 1834 года у Пушкина впервые слышится «полицейская тема». Это в частном-то письме! Вот бы бедный Жуко удивился, коли проведал! Не одобрил бы он Пушкина. Превращать любимую жену в поверенную политических тайн! 26 мая полицейская тема продолжается. В письме от 3 июня обращает на себя внимание формула, в которой Пушкин требует «семейственной неприкосновенности», прямо заявляя: «Это писано не для тебя…» 8 июня он предупреждает жену, что письма их распечатывают и что того требует «государственная безопасность». 11 июня Пушкин с горечью пишет: «Я два дня сряду получил от тебя письма и помирился от души с почтою и полицией. Чорт с ними». 26–27 июня он замечает: «Эх, женка! почта мешает, а то бы я наврал тебе с три короба». 30 июня опять жалобы на полицию: «Мысль, что мои (письма. — Ю. Щ.) распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее (!) — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен». Любопытно, что намек на царя — «и так далее» — присутствует в подобном же контексте в письме от 18 мая, но там он менее ясен, менее выражен. В письме от 11 июля содержится еще один прозрачный намек на незакономерные действия полиции: «…пишу коротко и холодно по обстоятельствам тебе известным…»

Позже полицейская тема затухает — Пушкин привык к нескромности Бенкендорфа.

Если присоединить к сказанному выше, что письма весны и лета 1834 года наполнены тяжелыми упреками в адрес царя, гневными нападками на цензурные стеснения, жалобами на «свинский» Петербург, то не следует ли прийти к выводу, что перед Николаем I Пушкин предстал в несколько ином виде, чем прежде. Полиция впервые так глубоко сумела проникнуть во внутренний мир поднадзорного поэта, высветив все основное в его восприятии общественного устройства самодержавной России. Конечно, и раньше Бенкендорф не заблуждался на сей счет, но, познакомившись с результатами перлюстрации, III отделение получило более яркое и выпуклое изображение личности Пушкина. Кроме того, в письмах к жене 1834 года затрагивается — что чрезвычайно важно — и интимная сторона отношений (кокетство, верность, идеалы семейной жизни). Невольно и безотносительно к фактам, но вполне сообразуясь с реальной обстановкой, Пушкин выдвигает требование безукоризненного поведения своей супруги как залога их нормальных отношений в будущем. Проанализировав направление и существо пушкинских мыслей, любой мало-мальски способный к самостоятельным умозаключениям жандарм должен был бы не только понять, что Пушкин не утратил оппозиционных настроений, но и нащупать «слабое» звено в его человеческом бытие. Жить без «семейственной неприкосновенности», как выяснил Тот, Пушкин не хотел и не мог: «…каторга не в пример лучше».

Таким образом, отношение Жуковского к «Affaire de Pouchkine» как к частному, а не общественному происшествию содержало в себе зерно роковой ошибки, которая не позволила Василию Андреевичу продолжить свои хлопоты и в корне изменить их направленность в соответствии с новыми обстоятельствами, которые открывались перед ним каждый день.

Между тем Василий Андреевич Жуковский не всегда выказывал робость в отношениях с властью. Он смело противоречил Бенкендорфу и Дубельту. Его схватка с жандармами над гробом убитого Пушкина не может не вызывать восхищения. И только исторической несправедливостью и прихотями судьбы можно объяснить то, что традиционный облик Жуковского как общественного деятеля и поэта сформировался в нашем сознании без учета самого значительного документа, который вышел из-под его пера.

Если вынести за скобки интерпретацию политического credo Пушкина, а это необходимо сделать, то гневная эпистола Жуковского, адресованная Бенкендорфу, есть превосходный и редко встречающийся образец рискованной для самодержавной России оппозиции. Письмо свидетельствует о необыкновенных душевных процессах, происшедших у Жуковского после гибели Пушкина. Вряд ли какой-нибудь глава охранки в XIX веке получал подобное послание от частного лица. Если письмо Вяземского к великому князю Михаилу Павловичу уснащено жалобами на поведение зачинщиков травли, на интриганство, а также на глупые действия жандармов и невнимание их шефа к его особе, то продуманная обвинительная речь Жуковского ставит своей равной целью вскрыть перед Бенкендорфом его личную ответственность и неприглядную — быть может, подлую — роль в жизни Пушкина на всей ее протяженности. Письмо к Бенкендорфу — это первая попытка, пусть несовершенная, но отнюдь не трусливая, нанести удар по официальной легенде, которую — о парадоксы времени! — сам Жуковский пытался создать в другом письме — к Сергею Львовичу Пушкину, письме, широко известном и достаточно роковом для репутации Василия Андреевича.

Смысл и значимость его упреков руководителю репрессивного аппарата царя до сих пор явно недооцениваются, они ослаблены предвзятой трактовкой творчества Пушкина, желанием представить его движение как простое поступательное — от либеральных идей, свойственных всякой молодости, к идеям монархическим, свойственным зрелому члену общества. Жуковский это делал со своей точки зрения, используя доступные ему приемы, но он все-таки боролся за Пушкина, а значит, и за достижение цели, которую тот перед собой поставил. Ошибочно расценивать действия Жуковского только как эгоистическое стремление обелить себя в мнении правительства, хотя и подобный мотив не стоит полностью исключать. Ни в коем случае также нельзя проходить мимо поединка Жуковского с Бенкендорфом, поединка в своем роде уникального, без которого горестная история золотого века русской литературы станет куда беднее. Сравнение высказываний Жуковского и Вяземского с особой рельефностью рисует душевное благородство старшего собрата по поэтическому цеху и одновременно наводит на мысль, что если он заблуждался в истории с Геккернами искренне, то младший бездействовал если не от полного равнодушия, то, вероятно, от нежелания нарушать спокойное течение своих занятий.

Бенкендорфу, конечно, не пристало выслушивать подобные нравоучения, так как он осуществлял свои функции по прямому указанию государя. Вспомним, как сам Николай I оценивал его деятельность в «фалльских письмах», относящихся к тому же периоду.

«Если смею здесь [выразить] сказать искренно свое мнение, — пишет в первой редакции Жуковский, — то подобные выражения, вырывающиеся по большей части без всяких [мыслей] особенных намерений, в свободе переписки, так же точно как и в свободе разговора, не стоют того, чтобы правительство на них обращало внимание. Такого рода инквизиция (здесь и далее разрядка моя. — Ю. Щ.) производит только обоюдное раздражение, весьма ненравственным образом действует на общество, из которого исчезает всякое спокойствие…»

Инквизиция! Темпераментный удар! Жуковский осмеливается назвать действия Бенкендорфа инквизиторскими.

«Пушкин умирает, убитый на дуэли: [весьма естественно] что произвело эту дуэль о том ни слова, скажу только, что роль, так бедственно [конченная] сыгранная Пушкиным в его [деле] трагедии, не есть в ней самая худшая… Как можно думать о Геккерне, потеряв Пушкина».

Последний упрек пущен не зря. Сам царь думал о Геккерне.

«Что нам русским до Геккерна; кто у нас будет знать, что он когда-нибудь существовал…» Ни Нессельроде, ни Строгановы, ни сам Бенкендорф не могли согласиться с подобной трактовкой событий.

А вот несколько выдержек из второй, более развернутой редакции.

«Но я услышал от генерала Дубельта, что ваше сиятельство получили известие о похищении трех пакетов от лица доверенного (de haute volée). Я тотчас догадался, в чем дело. Это доверенное лицо могло подсмотреть за мною только в гостиной, а не в передней, в которую вела запечатанная дверь из кабинета Пушкина, где стоял гроб его и где бы мне трудно было действовать без свидетелей… жаль только, что неизвестное мне доверенное лицо [предположив наперед похищение, не спросило меня самого] не подумало, если не объясниться со мною лично, что конечно не в его роли, то хотя для себя узнать какие-нибудь подробности, а поспешило так жадно убедиться в похищении и обрадовалось случаю выставить перед правительством свою зоркую наблюдательность на счет моей чести и своей совести».

По существу, Жуковский указывает Бенкендорфу на незакономерные действия его сотрудников и возражает против открытой слежки за ним, что со стороны верноподданного считалось, конечно, неприличным и революционным.

Далее Жуковский просто побивает каменьями шефа жандармов, и выписки из его письма говорят сами за себя, совершенно не нуждаясь в комментариях.

«Ссылаюсь на Вас самих, такое положение могло ли не быть огорчительным?.. Вы на своем месте не могли следовать за тем, что делалось внутри души его. Но подумайте сами, каково было бы Вам, когда бы Вы в зрелых летах были обременены такою сетью (!), видели каждый шаг Ваш истолкованным предубеждением, не имели возможности произвольно переменить место без навлечения на себя [выговора] подозрения или укора. В Ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление!» (В данном случае Жуковский не согласен с царем.)

«Наконец в одном из писем Вашего Сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию, прежде нежели она была одобрена. Да что ж это за преступление?» (Жуковский читает письма шефа жандармов к Пушкину и резко критикует его образ действий. Неужели это Жуковский, живущий при дворе?!)

«Каково же было положение Пушкина под гнетом (заменено: влиянием) подобных запрещений?» «Вы называете его и теперь демагогическим писателем. По каким же его произведениям даете Вы ему такое имя? По старым или новым? И какие произведения его знаете Вы, кроме тех, на кои указывала Вам полиция и некоторые из литературных врагов, клеветавших на него тайно?..» (Какая жесткая, непридворная трактовка деяний Бенкендорфа! Какой откровенный упрек в невежестве!)

Александр Иванович Тургенев заметил в дневнике, что он отсоветовал посылать письмо, подчеркнув, что Жуковский «закатал Бенкендорфу». Закатал — слишком мягко сказано!

Вопрос о том, послал или нет Жуковский свое письмо Бенкендорфу, продолжает тревожить исследователей и до сих пор остается открытым, но для характеристики личности и мировоззрения Жуковского важнее другое — то, что письмо было написано, важен его слог, степень понимания того дикого и неестественного для гениального творца положения, в котором вынужден был находиться всю свою сознательную жизнь Александр Сергеевич Пушкин. В письме к Бенкендорфу Жуковский бесстрашно ставит проблему — поэт и общество, поэт и власть — и решает ее с неожиданной смелостью, философской глубиной и в высшей степени благородно. Я бы прибавил, что со времен Радищева и декабристов в адрес представителей царского правительства не раздавалось такой густой и острой критики за их варварское отношение ко всему литературному процессу в целом. Его письмо принадлежит перу не стороннего наблюдателя, не просителя, не ходатая по чужим делам. Это крик совести, крик боли и страдания, исторгнутый из недр смертельно раненного существа. Именно письмо Жуковского вскрывает перед нами подлинное отношение Николая I и Бенкендорфа к Пушкину, в чем может сравниться со стихотворением Лермонтова «Смерть поэта». Гневные слова Жуковского в каком-то смысле дополняют обвинения Лермонтова, продолжают их и указывают на виновников трагической гибели поэта. Жуковский не понес кары за свое послание, Лермонтов был сослан. Но что из того?!

Небесной душой называл Александр Сергеевич Пушкин Жуковского. Попрошу прощения перед памятью поэта и добавлю, хоть это и не полагается: Василий Андреевич обладал отважной, рыцарской душой, душой поэта и воина.


Москва — Ленинград, 1972–1979 гг.

СВЯТЫЕ ГОРЫ Накануне дуэли

Часть первая

Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением.

А. С. Пушкин — П. А. Вяземскому.

Вторая половина ноября 1825 года. Михайловское


Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, Зачем поверил он словам и ласкам ложным, Он, с юных лет постигнувший людей?..

Михаил Лермонтов


Пушкин вошел в русскую культуру не только как Поэт, но и как гениальный мастер жизни, человек, которому был дан неслыханный дар быть счастливым даже в самых трагических обстоятельствах.

Юрий Лотман

1

Я буду жаловаться самому императору! Я пожалуюсь моему королю! Отмщения! Отмщения! — вскричал каким-то ломким, рассекающим пустоту голосом голландский посланник барон Луи де Геккерн, столкнув с дороги высоченного камер-лакея Фридриха Келлера и растворяя широким жестом двери в кабинет министра иностранных дел графа Карла Васильевича Нессельроде. — Отмщения, Карл, отмщения, или между нами все кончено! Мне передают, что этот господин угрожает нашему семейству! Я настаиваю на гарантиях моей безопасности! Я требую справедливости!


Считается, что Николай I выразил неудовольствие поведением голландского посланника в «Affaire de Pouchkine». Различные причины вынудили его оставить пост без прощальной аудиенции. А в Гааге «были, по-видимому, оскорблены теми обстоятельствами, которые сопровождали отъезд барона Геккерна из Санкт-Петербурга» — вот сообщение, содержащееся в письме барона Мальтица графу Нессельроде. Через несколько лет, а именно в 1842 году, Луи де Г еккерна назначают на должность посла в столице Австрии. Никто никогда не относил его к разряду выдающихся дипломатов, но предположим, что правительство в Гааге ценило услуги и опыт бывшего специалиста по России. Однако настолько ли, чтобы предоставить один из самых важных заграничных постов? Возможно, самый важный. Вспомним, каким авторитетом в Европе пользовались Вена и канцлер Меттерних перед революцией 1848 года. Если присовокупить к сему обстоятельству прочную связь Нессельроде и Бенкендорфа с Меттернихом, а также уменьшающееся влияние императора Николая I на Гаагу, то назначение Луи де Геккерна вовсе не выглядит таким уж безобидным и обладает, что не вызывает сомнений, определенным — в данном случае не политическим, а личностным — оттенком.

Потеряв выгодный пост в Санкт-Петербурге, Луи де Геккерн через короткий промежуток получает новый, не менее выгодный и почетный. Добавлю, однако, что Луи де Геккерн являл собой удобную фигуру для правительства протестантской Гааги — он давно принял католичество. Сам по себе переезд Луи де Геккерна в Австрию, его связи с военно-бюрократическими кругами Северной Пальмиры, наконец, его тесный союз с папизмом должны стать объектом глубокого изучения в связи с убийством Пушкина. Нельзя упускать и свидетельств, подобных выдержке из письма М. Г. Франш-Денери от 28 февраля 1837 года к герцогу де Блака: «…последний (Пушкин) находился во главе русской молодежи и возбуждал ее к революционному движению, которое ощущается повсюду, с одного конца земли до другого». Вот в каком свете иностранцы воспринимали деятельность поэта! Поддержка Пушкина третьим сословием и причастность к событиям, предшествующим 1825 году, о чем упоминает в письме к барону Верстолку от 2 (14) февраля 1837 года сам Луи де Геккерн, требует более широкого и гибкого взгляда на историю, а главное, предысторию гибели поэта. Луи де Геккерн как бы стремится успокоить Гаагу, давая ей понять, что серьезных дипломатических осложнений из-за смерти Пушкина не предвидится

Вероятно, не одно III отделение было заинтересовано в компрометации и устранении Пушкина. Заговор, разумеется, организационно не оформленный, мог выйти и в какой-то степени вышел за рамки только русской общественной борьбы. Не стоит преувеличивать, но, видимо, правильнее было бы несколько отодвинуть семейную драму и роль Дантеса на второй план, пригласив на авансцену самого Луи де Геккерна и окружающих его покровителей.

— Дорогой Луи, мой дорогой страдающий Луи! — воскликнул Нессельроде, воздевая руки к потолку.

Страдающий Луи скользил по паркету, балансируя и, будто в танце, размахивая длинными плетеобразными руками, в одной из которых бился желтоватый осургученный конверт. Черный сюртук его расстегнулся, полы всплесками вороньих крыльев сопровождали каждое порывистое движение. Бант всегда тщательно повязанного галстука съехал набок.

Несмотря на драматичность момента, губы Нессельроде тронула улыбка — в сырые петербургские утра Мария Дмитриевна похоже повязывает шерстяным шарфом свою обожаемую болонку, кстати, презентованную ей Луи в день ангела. Узел сползает то на левую, то на правую сторону. Нессельроде между тем никогда не видел Луи де Геккерна в припадке гнева или безысходного отчаяния. Наоборот, он давно привык к веселой болтливости друга, которая прикрывала, правда, достаточно заурядный, но зато острый, ироничный и даже иногда вредный для самодержавной империи образ мыслей. Нессельроде знал, что его контрагент и коллега не отличается блестящимидарованиями. Разрушает он что-либо быстрее и лучше, чем создает, а Нессельроде, как прирожденный чиновник и человек неглупый, превосходно понимал, что талант — суть положительное в основе качество и проявляется скорее не в критике, но в утверждении и защите государственного идеала. Нессельроде не любил тех, кто пытался спорить, но охотно прислушивался к тем, кто дельно советовал, как, допустим, провести дипломатический маневр или составить срочную бумагу. В этом он сознательно желал походить на Меттерниха. Утверждать Луи никогда ничего не удавалось и формулировать тоже. Если ему доводилось что-либо доказывать, не отрицая, он чувствовал себя беспомощным. Зато в качестве информатора незаменим. Луи слыл за человека осведомленного.

Нессельроде догадывался о причинах, которые привели Луи в негодование. Он предполагал, что страх за жизнь приемного сына должен отодвинуть в сторону иные чувства. Скандал, очевидно, разрастался, и последние действия Дантеса не оставляли Луи простора для хитроумных комбинаций. Однако что Нессельроде до того! Пушкин, безусловно, отомстит, и Луи решил предотвратить выпад, поставив в известность министерство иностранных дел. О яростных высказываниях поэта по поводу семейства де Геккернов посланнику доносили многочисленные осведомители. Нынче надобно сохранить престиж и оградить себя от малейших волнений. Афишированная сверх меры связь с Луи ставила министра отчасти в двусмысленное положение и перед царем, который не прочь в любой момент выкинуть неожиданный кунштюк и принести в жертву верного слугу с иностранной фамилией, рассчитывая вызвать одобрение своих русских подданных, особенно в Санкт-Петербурге и Москве…


Он их и выкидывал. В разных слоях общества распространилась легенда, что, узнав о смерти Пушкина, Николай I заплакал. Легенде не препятствовали распространяться, и она проникла в позднейшие источники. Между тем «писать подробно о смерти Пушкина, говорить о его дуэли, оценивать его значение как поэта газетам и журналам было строго воспрещено».


Противиться супруге Нессельроде не хотел. Мария Дмитриевна же, когда дело коснулось Жоржа, заупрямилась, закусила, что называется, удила, а он, Карл, привык прислушиваться к ней во всем. Его бы воля, он бы устранился. Во всяком случае, поступал осторожнее. Но с государством, где располагал постами вице-канцлера и первого министра, он был связан еще и посредством семейных уз и счастливый брак не собирался омрачать по пустякам. Домашний покой прежде остального. В Европе, правда, ему не раз сулили службу менее хлопотную.


«В январе 1812 года я вступил в брак с Марией Дмитриевной Гурьевой, доставившею мне 37 лет счастия», — писал Нессельроде впоследствии. Известный мемуарист характеризует подробности сватовства Нессельроде таким образом: «Из разных сведений, необходимых для хорошего дипломата, усовершенствовал он себя только по одной части: познаниями в поваренном искусстве доходил он до изящества. Вот чем умел он тронуть сердце первого гастронома в Петербурге, министра финансов Гурьева. Зрелая же, немного перезрелая дочь его, Марья Дмитриевна, как сочный плод, висела гордо и печально на родимом древе и беспрепятственно дала Нессельроду сорвать себя с него. Золото с нею на него посыпалось, золото, которое для таких людей, как он, то же, что магнит для железа».


— Он готовит дуэль! Он готовит убийство моего сына! Моего Жоржа! Я не сомневаюсь ни одной минуты в его кровавых замыслах! Мне доносят со всех концов, что он говорит и как он смотрит на Жоржа! — возбужденно прокричал Луи де Геккерн. — Господин Пушкин — человек мстительный и мрачный, особенно когда речь идет о его жене. У него не европейский взгляд на женщину. Русские называют это домострой. О, Карл, это непереводимо.

— Уймитесь, дорогой Луи, — министр часто употреблял французские слова неточно, — мой бедный достойный друг! — он досадливо отложил перо отработанным жестом, машинально давая понять вошедшему, что оторвался от важнейшего документа.


Декабрист Николай Иванович Тургенев рассказывал, что однажды при посещении Нессельроде он заметил, как тот поспешил взять номер «Minerve», чтобы не показаться отсталым в глазах молодого человека. «Minerve» была популярной в Европе газетой, в которой печатались статьи Бенжамена Констана, автора романтического «Адольфа».


Однако хорошо известный в посольской среде жест у Луи де Геккерна не вызвал реакции. Он шел к столу, не сворачивая, и Нессельроде с неприятным томлением сообразил, что от тягостных объяснений не увильнуть. Он также понял, что сочувствием здесь не отделаешься и что придется практически действовать, а ведь действие равно противодействию. Противодействия же министр не любил и даже боялся.


Вот любопытное мнение доброжелателя, который имел возможность наблюдать Нессельроде с дней первой юности. «Наружность его не отличается величественностью, он беспритязателен, не шумлив, прост и ограничен во вкусах, и не имеет ни состояния, ни наклонности, необходимых для высокой представительности… Он никогда не будет ни вести блестящей жизни, ни пользоваться большим влиянием на императора…»

Далее в отзыве Нессельроде выглядит как посредственный исполнитель высшей воли, сухой, без творческой энергии столоначальник. Подчеркнуты также спокойствие и природное миролюбие министра.


Указательным пальцем Нессельроде водворил на место очки в серебряной круглой оправе, немного криво сидящие на ястребином носу. Очки были предметом особой заботы министра. Их привозили дипкурьеры из Парижа и Лондона. Нессельроде разгладил Андреевскую переливчатую ленту — через час аудиенция во дворце, — обтянул фалды мундира, расшитого золотом, и направился к Луи де Геккерну. Тот, внезапно замедлив шаг, заковылял по зеркально сверкающему паркету. Будто от Нессельроде ударила волна чего-то плотного, вязкого и затруднила движение.

Они шли невыносимо долго навстречу друг другу, целую вечность. Соединились посередине кабинета в тесном нелепом полуобъятии. Как два тритона — короткий и длинный, — если бы те поднялись на задние лапы и приникли животами друг к другу.

Кабинет Нессельроде являл собой точную, но сильно — по масштабам России — увеличенную копию мет-терниховского. Ах, как он сам мечтал стать копией удивительного австрийца! В кабинете Карла Васильевича господствовали пустота и прохлада. У окна стояло огромное, но легкое, на гнутых — венских — ножках бюро, с отглянцованной крышкой и искусно отлитыми бронзовыми украшениями, вдоль стены тянулся стеклянный книжный шкаф, расцвеченный зелеными, малиновыми, желтыми и сиреневыми корешками, два жестких кресла с львиноголовыми подлокотниками не сулили посетителю отдохновения. По правую руку возвышались средневековые часы с боем. Не хуже, а быть может, и подороже, чем у австрийского коллеги, который говорил, что, прежде чем отдать распоряжение, над которым задумаются во всех европейских столицах, он смотрит на циферблат — не опоздал ли? А Нессельроде вдобавок с детства любил различные замысловатые механизмы.

2

«Нессельроде в кармане у Меттерниха», — сообщал приближенный Александра I А. Чарторыский Н. Н. Новосильцеву из Шомона перед взятием Парижа. Подчиненное положение русского дипломатического чиновника следует из его же собственных, довольно вялых и беспомощных слов, относящихся, правда, к более раннему периоду: «Я был дружен с князем Меттернихом, сделавшимся главою Венского кабинета во время пребывания моего в Париже. Разговаривая с ним, я не достиг, однако, ни до чего положительного; никаких обещаний мне дано не было». В этом же 1811 году Нессельроде становится важной персоной — статс-секретарем русского министерства иностранных дел. Осторожный клиент скупо пишет о своем австрийском патроне, зато патрон не щадит его. «В настоящую минуту Нессельроде нравственно умер; его как бы не существует!» — воскликнул однажды Меттерних. А вот и элегическое воспоминание: «Я вырвался из канцелярии с маленьким Нессельроде. Мы провели за городом более восьми часов. Нессельроде восторгается как ребенок, никогда не видавший гор выше прирейнских». Патрону не откажешь в высокомерии.

Если Нессельроде с конца войны против Наполеона I находился в кармане у Меттерниха, то Луи де Геккерн сидел в кармане у Нессельроде с начала 30-х годов, и нельзя допустить, что уловки голландского посланника не обсуждались раньше с министром и его женой. Поведение Дантеса после свадьбы с Е. Н. Гончаровой направлялось и поддерживалось кем-то, кто имел поболее силы и ума, чем Луи де Геккерн. Пушкин расценил брак Дантеса с сестрой Наталии Николаевны как трусливое отступление. Это иначе и не квалифицируешь как отступление, как временную заминку и даже как попытку Луи де Геккерна отыскать не столь острый эндшпиль. Непримиримому отношению Пушкина к выходке с Е. Н. Гончаровой Дантес был вынужден что-то противопоставить, вполне возможно, что его настойчиво подталкивали к этому. По понятиям чести он был обязан вообще устраниться, коль пожертвовал собой, как утверждал. Но, распространяя слух о своем благородном поступке, Дантес тем самым искал выгодного врагам Пушкина продолжения. Коррекцию его поведения после свадьбы могла провести только чета Нессельроде. В этой связи свидетельство князя А. М. Го-лицына — «Государь Александр Николаевич у себя в Зимнем дворце за столом в ограниченном кругу лиц громко сказал: «Ну, так вот теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; эго Нессельроде» — представляется достаточно важным и основательным. Вероятно, вся анонимная «корреспонденция» Пушкина имела общий источник.

Не вызывает сомнений: Дантеса в январе 1837-го понукали, и если не упустить из виду, что роль посаженой матери на свадьбе исполняла М. Д. Нессельроде и что именно она являлась одной из руководительниц высшего света Санкт-Петербурга и именно с ее мнением считалась аристократическая верхушка, то станет ясно, что Дантес не отважился бы вновь затеять недостойную игру за спиной Пушкина и своей жены без одобрения Марии Дмитриевны. Луи де Геккерн сидел в кармане у Нессельроде, и Пушкин это превосходно осознавал. Стоит вспомнить и события 1824 года в Одессе, когда Нессельроде помог М. С. Воронцову избавиться от Пушкина. Поэта замуровали в михайловской ссылке, укрепив в Александре I неприязнь к нему.

М. С. Воронцов обратился в Санкт-Петербург за содействием для удаления Пушкина из Одессы. Его мотивировки имели яркую личную окраску, личные основания. Пушкин в обществе оппонировал Воронцову как представителю ненавистной власти, но Воронцов-то преследовал Пушкина главным образом как собственного врага, и болезненная заинтересованность в утяжелении судьбы поэта проскальзывает в каждой строке послания. Должностное лицо, к которому взывал Воронцов, вняло просьбе. Должностным лицом и был министр иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде.

«Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, — признавался М. С Воронцов, — напротив, казалось, он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственный интерес молодого человека, не лишенного дарования и которого недостатки происходят скорее от ума, нежели от сердца, заставляет меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина — честолюбие. Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже много льстецов, хвалящих его произведения, это поддерживает в нем вредное заблуждение и кружит его голову тем, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало (лорда Байрона)». Далее М. С Воронцов дважды подчеркивает следующее свое желание: «Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него… я прошу этого только ради него самого».

К. В. Нессельроде в ответном послании Воронцову четко и ясно указал: «…его величество в видах законного наказания приказал мне исключить его (Пушкина) из списков чиновников министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, его величество не соглашается оставить его совершенно без надзора на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет без сомнения все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры».

Легкие намеки Воронцова в ответе Нессельроде превратились в увесистые политические обвинения. Министр усилил формулировки Воронцова. В итоге Пушкина сослали на несколько лет в Псковскую губернию.


Карл Васильевич гордился, что тяжеловесные, напоминающие рыцарский замок часы вызывали любопытство у иноземных дипломатов. Сработал их мастер Ицхак бен Ариель, португальский маран, а купил у него за баснословную сумму и вывез в прошлом веке со своей родины — из Лиссабона — в Россию отец Нессельроде. Часы не только играли старинные мелодии — то пастораль, то менуэт, то марш — и мрачно били в колокол, они еще изображали на узкой авансцене перед циферблатом различные эпизоды: объяснение пажа с прекрасной дамой, турнир в присутствии короля, поединок на двуручных мечах, казнь разбойника, аутодафе на соборной площади, пышный карнавал в Венеции, морское сражение с турками, въезд Христа на осле в Иерусалим, наказание еврея за ростовщичество. Маран Ицхак бен Ариель умел привлекать клиентуру с прямо противоположными вкусами, покупателя не упускал и норовил каждому польстить. Исторические и любовные сцены фигурки разыгрывали неторопливо, подробно, в нескольких выразительных поворотах. Маленьким мальчиком после обеда Карлуша вприпрыжку подбегал к массивному футляру в коридоре, чтобы насладиться действом: вот паж: протягивает руки даме, вот валится набок турецкий фрегат с поломанной мачтой, вот маска увлекает за собой из причудливого хоровода кавалера, вот окровавленный кинжал касается горла смешного носатого еврея… Когда Ицхак бен Ариель под вечер пробирался в замок Нессельроде, чтобы почистить устройство, дотошный мальчик при сем неизменно присутствовал и шумно восхищался сложным переплетением железных частей, да так искренне, с таким чувством, что мастер решил научить его уходу за винтиками и шестеренками в своем уникуме.

— Для этого не надо отращивать пейсы, — остро заметил старшему Нессельроде Ицхак бен Ариель, — надо иметь неплохую голову. Посмотрим, есть ли она у вашего сына.

Карл Васильевич Нессельроде доказал, что обладает неплохой головой, и до сих пор сам ремонтировал и смазывал часы. У Меттерниха, однако, обстановка в кабинете оставляла впечатление простоты, непритязательности и деловой изысканности, а у Нессельроде — сухости, казенности и даже некой заброшенности. Ему однажды донесли, что путешествующий француз — кажется, лионский коммерсант Франсуа Добиньи — после визита, накануне отъезда из России презрительно посмеялся над ним, над его кабинетом и порядками в министерстве: «Я себя чувствовал так, будто представлялся префекту полиции в каком-нибудь австрийском захолустье. До аудиенции меня ни на минуту не покидал облезлый чиновник, а когда я поинтересовался, где туалет, он ответил, что ему запрещено вступать со мной в беседу. И только когда я принялся расстегивать штаны, чтобы помочиться хотя бы в вазу — я не желал умереть смертью бонапартовского холуя, — он испугался и отвел меня, как шутят русские, куда царь пешком ходит. Вначале я полагал, что царь ходит пешком в спальню к царице, но после посещения министерства понял, что нет, что это обозначает именно faire pipi, так как у русских туалет обычно очень далеко. Запах сильный, коридоры длинные, и ты вынужден идти на край света. К тому же в кабинете графа Нессельроде мне показалось слишком холодно и неуютно, как в следственной камере лионского суда».

Нередко Карл Васильевич страдал от ограниченности своих возможностей. Естественно, палевые хризантемы и клетку с канарейкой в служебном помещении министр не мог себе позволить: Россия — не Австрия, его бы не поняли. Но зато часы, часы! Все возмещали часы. Только часы отвлекали от гастрономических затей, вызывавших восторг у приглашенных по четвергам к обеду. Циферблат напоминал детство и придавал кабинету хоть какую-то человечность, обитаемость. Часы заменяли предмет подлинной страсти, возбуждали до дрожи желание прикоснуться к инкрустированному перламутром футляру. Луи де Геккерн не раз предлагал их перекупить или обменять, но безуспешно. Детство свое, свинченное из сотен желтоватых деталек пархатым мараном, Нессельроде не желал продавать, сколько ни уговаривали знатоки антиквариата. В последний день каждого месяца вечером он запирался со сторожем Францем Нойманом и камер-лакеем Фридрихом Келлером, расстилал на полу белую простыню, укладывал аккуратно футляр, доставал из ящика инструменты и масленку, и до полуночи возвращающаяся из трактира или с бала публика могла наблюдать, как в шести окнах второго этажа загадочно и туманно желтел свет. «Англию прищучивают али Францию?» — гадал петербургский обыватель, а аристократ дивился усердию и работоспособности царского министра.

3

Существует еще одно, на первый взгляд, случайное обстоятельство, которому нельзя не придать известного значения. А. X. Бенкендорфа произвели в прапорщики знаменитого лейб-гвардии Семеновского полка и назначили флигель-адъютантом к императору Павлу I в 1798 году. В октябре 1820 года он принимал участие в подавлении мятежа своих однополчан-семеновцев. Но это к слову. А теперь вернемся к Нессельроде. «Я родился в Лиссабоне 2/13 декабря 1780 года, — в эпическом стиле начинает свои мемуары граф. — Моя мать была протестантка, а отец католик». По другим сведениям, его мать была еврейка, принявшая протестантство. Но не станем упрекать Нессельроде за то, что он скрыл происхождение матери, а ее за то, что она приняла протестантство. Свое англиканское вероисповедание Карл Васильевич мотивирует удовлетворительно: в Лиссабоне существовала протестантская церковь лишь в английском посольстве. Уступку отца при принятии обряда крещения Карл Васильевич объясняет его веротерпимостью и приверженностью к просветительским идеям XVIII века. В шесть лет мальчик лишается матери. Странствия отца по Европе и службу его различным государям он относит за счет сложившихся традиций: «Будучи одним из младших членов старинной фамилии герцогства Берг, он, по тогдашнему обыкновению всех младших в роде, искал счастья везде понемногу». Подобный тип иностранного авантюриста историей превосходно изучен, и расшифровывать его еще раз вряд ли имеет смысл.

В восемь лет будущий гонитель Пушкина уже мичман русского флота, но живет пока во Франкфурте на попечении своей тетки по матери. Всеведущий Ф. Ф. Вигель сообщает ее девичью фамилию: она была дочерью крупного банкира Гонтара. Таким образом, с материнской стороны Карл Васильевич принадлежал к весьма состоятельной семье. В 1796 году шестнадцатилетний юноша по приказу отца отправляется в Петербург. Здесь он получает первоначальную закалку. Шутка ли, дежурный офицер при особе Павла I! Весной 1797 года молодой Нессельроде оставляет флот и перекочевывает в конную гвардию поручиком, получая одновременно флигель-адъютантский аксельбант. Вот они, птенцы гнезда Павлова — семнадцатилетний флигель-адъютант поручик-конногвардеец Карл Нессельроде и четырнадцатилетний флигель-адъютант прапорщик-семеновец Александр Бенкендорф.


Карл Васильевич подвел Луи де Геккерна к креслу и заботливо усадил. Сам же опустился напротив, уцепившись за подлокотники крючковатыми пальцами с чуть припухшими от подагры суставчиками и желтыми удлиненными ногтями. Затем, поерзав, переместился глубже — ногам приятнее, не напряжены, не устают, туфли лишь касаются пола. Вообще Гамбс кроил мебель для канцелярий под рост русских гвардейских полковников, а министр был миниатюрен, так что неудобство ощущалось. Прочно утвердившись на сиденье, Нессельроде перестал двигаться. Замерев, он вслушался с приличествующей моменту миной в бессвязную от возбуждения речь Геккерна.

— Я полномочный посланник его величества короля Голландии, который не потерпит… Я найду способ научить уважать любого свое достоинство… Этот человек, этот, с позволения сказать, поэт… Я требую справедливости… Он грозит нам, он оскорбляет меня, называя старой сводней и твоим шпионом. Жорж, Жорж! Мой сын, моя единственная отрада!.. Он умрет, он умрет… У меня дурные предчувствия. Я буду жаловаться императору и королю! — и Луи де Геккерн прыгающими пальцами протянул осургученный конверт.

Нессельроде знал, что в нем льстивая записка Марии Дмитриевне. Он взял конверт, близоруко повертел перед носом и, не вскрывая, положил довольно равнодушно на выступ книжного шкафа. С легким, почти необъяснимым презрением он разглядывал красную физиономию Геккерна. Да, выдержки Луи постоянно недоставало. Салонные разговоры выбили его из седла. Пушкин, верно, погрозил лишь пальчиком издали. И на тебе — истерический припадок! В сущности, Луи никогда не был способен исполнять возложенные на него важные поручения. За версту от посланника разило чем-то неустойчивым, зыбким, неверным, какой-то неопределенной опасностью, которую ощущал и сам Нессельроде, впрочем, относящийся к младшему коллеге благосклонно, как к одному из немногих gens d’esprit.


Вот описание барона Луи де Геккерна одним из современников: «Он держал себя с той непринужденностью, которая обыкновенно вызывается богатством и высоким положением, и его высокой, худой и узкоплечей фигуре нельзя было отказать в известной ловкости. Он носил темный сюртук, застегнутый до самой его худой шеи. Сзади он мог показаться седым квакером, но достаточно было заглянуть ему в лицо, еще довольно свежее, несмотря на седину редких волос, чтобы убедиться в том, что перед вами прожженный жуир. Он не представлял собой приятного зрелища с бегающими глазами и окаменевшими чертами лица. Весь облик тщательно застегнутого на все пуговицы дипломата, причинившего такие бедствия своим интриганством и болтливостью, производил каучукообразной подвижностью самое отталкивающее впечатление».


— Угомонись, мой милый. Возьми себя в руки, здесь никого нет, и сюда никто не войдет. Я знаю, жизнь Жоржа тебе дорога, твой испуг неподделен, но, повторяю, угомонись. Выпей воды. Перестань размахивать руками и застегни сюртук.

Реплика министра возымела отрезвляющее действие. Совершенно раздавленный час назад обрушившейся на него вестью о планах Пушкина, Луи де Геккерн внезапно воспрял духом и принялся ловко одну за другой вдевать пуговицы в петли твердыми, не дрожащими пальцами, а затем без зеркала — да, да, без зеркала! — вернул галстук на положенное ему место привычным, но каким-то расхлябанным от пережитых волнений жестом.

— Вы требуете наказания человека, который наносит вам постоянные оскорбления? Законная претензия, и вы будете удовлетворены. Поверьте моему слову. А это значит, кроме всего прочего, нижеследующее. По законам империи оба дуэлянта, если дуэль, конечно, состоится, несут равную ответственность и приговариваются к смертной казни через повешение за ноги. Дело в отношении Жоржа вряд ли будет прекращено, хотя он и не русский подданный, но я буду добиваться высылки. И добьюсь! Пушкину же грозит заточение, ссылка на Кавказ или в Соловецкий монастырь при благоприятном обороте событий. Таким образом, ты будешь отомщен, Луи, в любом случае. Между тем есть обстоятельство, которое, вероятно, осложнит мои усилия.

Луи де Геккерн вздрогнул и прищурился.

— Значит, ты считаешь, что дуэли не избежать?

— Ну сам посуди, мой друг. Если Пушкин узнает о нынешних намерениях Жоржа… В ноябре после получения диплома рогоносца у него было меньше оснований направить вам картель.

— О каком обстоятельстве идет речь, Карл? Как ты вообще можешь так жестоко говорить со мной? Неужели я больше не нужен тебе? Вспомни, чем наша семья жертвует во имя общих целей. О ужас! Карьера Жоржа…

— Мне нечего вспоминать, Луи. При судебном разбирательстве обязательно выплывет не только история с дипломом. Пушкин будет защищаться всеми доступными ему средствами. Я страшусь представить себе, как будут выглядеть его показания и какими красками он изобразит возвышенную страсть Жоржа, а также твои отеческие заботы. Он обладает острым пером, Луи. Он известен парижской и лондонской прессе, и я не-сколько раз дискутировал по его поводу не только с Фикельмонами. Пушкин за последние годы очень вырос и окреп, мой милый Луи. Его цензор — сам царь. Неслыханная вещь! Официальная журналистика справиться с ним не смогла, и господин Булгарин вынужден был бесславно бежать. Но диплом, диплом! Диплом все портит. Пушкин на всех углах кричал и кричит до сих пор, что автор анонимного пасквиля ты. Он сообщил о своих подозрениях и графу Александру Христофоровичу. Он не устает приводить доказательства…

— Но он и не боится говорить своим друзьям, среди которых есть и мои друзья, что его тайные недоброжелатели гнездятся в салонах тех, чьи имена вслух я не отваживаюсь назвать, — прервал министра Луи де Геккерн.

Карл Васильевич почувствовал неприятный укол и поморщился. Мария Дмитриевна никогда не держалась золотой середины.


Обратимся к мнению человека, знающего, что служило тайным двигателем событий в XIX веке. Вот выдержка из оригинальной книги Жюля Камбона «Дипломат»: «Знать страну — значит проникнуться ее духом, жить в атмосфере ее идей и научиться понимать связь ее внешней политики с внутренним положением. Чтобы достичь этого, посол не может удовлетвориться беседами с министрами и политическими деятелями. Внешне легкомысленные беседы очень часто дают ему больше, чем деловые разговоры; даже внимание женщин, занимающих выдающееся положение, с которыми он встречается в обществе, будет для него весьма полезно. Посещение в эпоху Директории салона мадам де Сталь, а в эпоху Реставрации салона княгини де Пуа или мадам де Монкальм давало возможность глубже познакомиться с тенденциями и игрой партий. А позже как можно было судить о тайных пружинах европейской политики, не будучи завсегдатаем салона герцогини Дино или княгини Дивен?»

Между тем салон Дарьи Христофоровны Дивен, урожденной Бенкендорф и супруги посла в Лондоне и Берлине генерала Ливена, который к моменту ее появления в Париже уже умер, по могуществу не может идти ни в какое сравнение с салоном жены действующего и близкого к царю министра Марии Дмитриевны Нессельроде, одной из самых состоятельных дам империи. Мария Дмитриевна принадлежала к натурам сильным, неглупым и наблюдательным. Нельзя не обратить внимание на ее слова, сказанные о Николае I в 1842 году: «На императора иногда страшно смотреть, так жестко выражение его лица; а он принимает внезапные решения и действует с непонятной торопливостью». Графиня вполне трезво оценивала и систему, которой служил ее супруг: «Удивительно, как машина продолжает работать. Тупая скорбь царит повсюду, каждый ожидает чего-то и боится опасности…»

Конечно, из Дантеса Мария Дмитриевна Нессельроде лепила все, что ей заблагорассудится.


— Какая чепуха и какое мне до всего этого дело, Карл? — продолжал Геккерн. — Я допускаю, что диплом его подстегнул, но ты же знаешь, что я не способен на пакость. Я ничего не могу объяснить в этой таинственной истории. Диплом, по моему мнению, мыслился как веселая шутка. Короче говоря, я представитель коронованной особы, граф, и я требую уважения к себе. Я в отчаянии, Карл, я в отчаянии.

Луи де Геккерн закрыл лицо руками, однако Нессельроде почудилось в его движении что-то неестественное, наигранное.

— Ах брось, пожалуйста, свои оправдания! — воскликнул Нессельроде с долей раздражения. — Диплом составлен не смешно, бездарно, наконец, подло. Его величество не сомневается, что пасквиль вышел из круга молодых щелкоперов, которые с утра до вечера пасутся в ваших приемных. Молва пока не называет фамилий. Но друзья Пушкина не дремлют. Это влиятельные люди. Один Жуковский чего стоит! Опасен! Они начнут искать и, боюсь, нападут на след. Суд над Пушкиным после дуэли крайне нежелателен, но, может быть, государя удастся отвратить от гласного разбирательства и надоумить решить вопрос в административном порядке.

Нессельроде несколько наклонил голову, и толстые стекла очков расслоили его взгляд.

— Вряд ли, Карл, вряд ли кто-нибудь докопается до истины. Ты все время упоминаешь о дуэли как о решенном деле. Я не хочу подвергать риску жизнь Жоржа.

— Все кончилось бы пустяками, если б его величество не узрел в дипломе определенного намека, и, скажу тебе откровенно, обидного намека. Кому, например, адресована фраза о Нарышкине? Неужто кучка развратных мальчишек — доброжелателей твоего Жоржа — рассчитывала совершить отвлекающий маневр и направить гнев Пушкина в противоположную сторону? Ты вылетишь из России как пробка, Луи, если повторится что-либо подобное. Какая недальновидность! Ты не понимаешь России, Луи. Верноподданный не обратит свой гнев против государя. Да и поделать он бы ничего не смог. Что же касается дуэли, то Жоржу придется рискнуть. Впрочем, дуэли редко кончаются смертью. Будем уповать на господа и его милость.

Луи де Геккерн отнял ладони и с сомнением посмотрел на министра.

— Любопытно, что ты, Карл, называешь Пушкина верноподданным.

— Мне сообщил Канкрин, — продолжал размеренно и напористо Нессельроде, не обращая внимания на язвительную реплику Геккерна, — что в начале ноября, то есть через несколько дней после того, как диплом очутился в руках жандармов, министерство финансов получило от Пушкина письмо с просьбой о погашении долга казне. Причем наш поэт просил удовлетворить его, не беспокоя императора. Ты догадываешься, о чем он думал в тот момент? Берегись, Луи, если дойдет до тайного следствия, то его проведут в интересах истины и в интересах охраны трона от нелепых посягательств. Мертвый Пушкин не мог бы предъявить претензий, но живой!.. У Бенкендорфа есть ищейки, которые в двадцать четыре часа возьмут след. Стоит только отдать им приказ.

— Ты же обо всем осведомлен, Карл, обо всем! — Луи де Геккерн почувствовал, как министр сжимает вокруг него железное кольцо. — И ты не можешь так разговаривать со мной в тяжелые для нашей семьи дни! Не забывай, что все мы вместе взятые виновны перед несчастным Жоржем! Вы все, имущие силу и власть, не сумели предотвратить конфликта. Не сумели и не захотели. Нет, нет, горе мое не имеет границ, и, если Жоржа убьют, если его тяжело ранят, ничто и никто не утешит меня! Я не перенесу разлуки с ним.

— А я бы посоветовал, барон, не забываться, — Нессельроде помолчал и добавил, смягчив интонацию: — Я очень сочувствую тебе, Луи. Но что значит «не захотели»? Что ты имеешь в виду? И кто это «вы»? Не будь слишком настойчив, мой милый. Это опасно.

4

Каждый государственный деятель имеет собственный, только ему присущий почерк ведения щекотливых дел. Этот почерк свидетельствует о мере его заинтересованности в исходе, об особенностях текущего момента и об отношении к общественному мнению. Чем обстоятельства сложнее, тем разнообразнее методы, оригинальнее приемы.

Небесполезно сделать скачок из 1837 года в будущее. Итак, 16 февраля 1840 года. Место действия — дом графини Лаваль. Между сыном французского посланника Эрнестом де Барантом и Михаилом Лермонтовым на балу происходит резкое столкновение, кончившееся вызовом последнего на дуэль. К этому времени уже напечатаны и широко известны многие его произведения — «Дума», «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал…»), «Бэла (Из записок офицера о Кавказе)», «Русалка», «Ветка Палестины», «Не верь себе», «Три пальмы (Восточное сказание)», «Как часто, пестрою толпою окружен…», «И скучно и грустно», «Молитва» («В минуту жизни трудную…»), повесть «Фаталист».

И вот дуэль! Снова никем не остановленная и происшедшая на Черной речке. Состоялась она в воскресенье 18 февраля в 12 часов дня. Секундантами были А. А. Столыпин и граф Рауль д’Англесе.

Не стану разбирать причину поединка и образ действий Лермонтова, обращу лишь внимание на поведение властей. Целый день — 17 февраля — А. X. Бенкендорф и Л. В. Дубельт имели в своем распоряжении для того, чтобы вмешаться в ссору. А вот как отреагировал 23 марта 1840 года Нессельроде на предписание великого князя Михаила Павловича снять показания с Баранта: «Отвечать, что Барант уехал…» Но ведь он по должности обязан был наказать дипломатов, нарушивших законы Российской империи, коли он входил в правительство этой империи?! Тог же самый почерк, что и в «Affaire de Pouchkine».


— Нет, нет, я не перенесу разлуки! — повторил де Геккерн и всплеснул ладонями.

Часы Ицхака бен Ариеля заиграли печальную мелодию. Под циферблатом бесшумно раскрылись полукруглые ворота, и из темного чрева выплыла наружу прекрасная рыжекудрая дама в сиреневом платье, подле которой стоял на коленях паж в золотом костюме с алым плащом на плечах. Когда часы пробили два раза, паж опустил руки и склонил в унынии голову. Дама в сиреневом постепенно исчезла в углублении, а серебристая песенка таяла в оранжевом воздухе солнечного зимнего дня.

Нессельроде поднялся, одернул фалды мундира и внушительно произнес:

— Я вынужден прервать нашу беседу, барон. Ваш визит застал меня врасплох. Меня ждет император. Но заверяю вас, барон, что человек, преследующий представителя дружественной державы, ответит за свои действия по всей строгости закона. Я полагаю, что это принесет вам удовлетворение как дипломату, который проявил столько сердечности по отношению к безвестному молодому офицеру, принятому в гвардию его величества. Я уверен, что вскоре мы встретимся с вами при более благоприятных обстоятельствах. Прощайте, барон…

Луи Геккерн поднялся и слушал министра, тяжело опершись на край бюро. Когда тот наконец оборвал льющуюся, как из рога изобилия, речь, посланник пожал ему молча обе руки и через томительно долгий промежуток времени исчез в дверях.

— Я обещаю, Луи, что мы скоро встретимся и договорим, — крикнул Нессельроде вдогонку, нарушая этикет.

Он поглядел искоса на циферблат. Пять минут третьего. Поездка во дворец не вызывала в нем энтузиазма. Выждал, пока Геккерн покинет его апартаменты, и позвонил в колокольчик.

— Карету, — приказал он по-русски камер-лакею Фридриху Келлеру. — Секретаря Сиволобова. Иван и Георг — на запятках. Форейтором Петрова. Обедаю в пять дома, с Марией Дмитриевной. Открой форточку — душно, — и Нессельроде, подагрически прихрамывая, зашагал прочь из своего необъятного кабинета. «Меньше надо употреблять соли и красного перца, — подумал он. — И пора отказаться от острых соусов, бифштексов с кровью, да, пожалуй, и от бордо. Красное полезно в молодости, когда много двигаешься».

5

Кучер Готфрид вскинул ружье, и лопнул трескучий — зимний — выстрел. Бенкендорф увидел, как борзая с рыжими подпалинами вслед за тем дернулась, отпрыгнула вбок посреди белого дворика и перевернулась навзничь, нелепо разбросав напряженные лапы. Бенкендорф отпрянул от подоконника. Сцепив челюсти, он высушил под набрякшим веком мутное пятнышко слезы и устало поднялся по тайной лестнице к себе. Он любил одряхлевшую суку Бастилию, которая сопровождала его везде — на мызу Фалль, за границу, в Москву, — и несколько часов, с рассвета, просто не мог поверить в то, что она взбесилась, что ее придется пристрелить. Наконец он отважился кликнуть кучера Готфрида… И лопнул трескучий — зимний — выстрел, от которого в пятиугольной оранжевой гостиной, предшествовавшей кабинету, еще долго не успокаивались хрустальные венецианские подвесы на рогатых бра. Устроившись в кресле, он внезапно почувствовал, как медиум, что там, за стеной, на диване кто-то появился, но не нашел в себе силы дернуть за сонетку, чтоб вызвать адъютанта полковника Владиславлева и впустить посетителя. С полчаса он мучился тошнотой и сердечными спазмами, растирал ноющую в паху ногу и старался вернуть нормальное самочувствие, но все ухищрения были безуспешны. Сердце болело по-прежнему, и под лопаткой стреляло. А все потому, что он дурно переносил вид чьей-либо смерти, хотя на поле брани не раз встречался с ней, и даже в коридоре, у окна, в какой-то момент физически ощутил на щеке теплые брызги, слава богу, чужой крови. Медленно, издалека — из бестолковой стычки на Корфу — беззвучно, как во сне, приплыли эти живые, почерневшие на открытом воздухе капли.


Александр Иванович Герцен в «Былом и думах» вспоминал о шефе жандармов с большой долей объективности: «Может Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и добра он не сделал, на это у него не доставало энергии, воли, сердца. Робость сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай».

Бывший лицеист, преуспевающий сановник и официально скучный историк барон «Модинька» Корф, известный скептическими отзывами о Пушкине, писал: «…он (Бенкендорф), в сущности, был более отрицательно-добрым человеком, под именем которого совершилось, наряду со многим добром, и немало самоуправства и зла».

Поражает совпадение некоторых элементов в характеристиках Герцена и Корфа, занимавших в общественной жизни России диаметрально противоположные позиции. Герцен обращает внимание на обманчиво добрый взгляд, подчеркивает невнимательность, рассеянность, волокитство, и Корф отмечает те же качества у шефа жандармов, объясняя ими бесчисленные случаи нарушения законности. Словом, и Г ерцен, и Корф рисуют малосимпатичный, но внешне не такой уж зловещий образ. Да, Бенкендорф чем-то отличался от Малюты Скуратова, Ягужинского, Ушакова, Шешковского, Балашова и ряда других деятелей охранительного поприща вплоть до министра внутренних дел, шефа жандармов, распутинца и шпиона Протопопова с его бородатыми городовыми, «виккерсовскими» пулеметами на крышах и думским беспардонным враньем. Но почему же именно он, Бенкендорф, до сих пор обладает наибольшей «популярностью»?

На совести Александра Христофоровича — так или иначе — гибель поэта, проявил ли он только преступное бездействие или споспешествовал интриге. Между тем и косвенная причастность к убийству Пушкина в России вызывает совершенно особые чувства, ибо, устраняя его, правительство пыталось вырвать у народа язык. Те, кто был нем, могли повторять его строки. Не каждый и образованный человек назовет, кто жандармствовал в день казни Каракозова или Желябова, не каждый знает, кто несет по должности ответственность за якутский и ленский расстрелы. А эти события в истории страны не менее значительны и не менее ужасны. Вероятно, в Бенкендорфе содержалось нечто первозданное, абсолютно полицейское и вместе с тем вненациональное, абстрактное, отвлеченное, но зато глубоко соответствующее месту, которое он занимал. Вспомним его любительский — он в то время еще не был в жандармах — и вместе с тем на редкость профессиональный, то есть подробный и точный, донос на декабристов Александру I. Не столько зло и его размеры, а, скорее, социальный смысл и механизм деятельности в данном случае стоит рассмотреть. Они у Александра Христофоровича, несмотря на женолюбие и забывчивость, оказались принципиально новыми, оригинальными, с европейским — меттерниховским — привкусом. Именно Бенкендорф, а затем и его креатура Леонтий Васильевич Дубельт изменили на долгие годы постановку полицейского сыска в России.


Бенкендорф поскреб длинным бледным ногтем уголок рта и судорожно всхлипнул, осаживая отрыжкой опять подкатывающую желчью тошноту. Наконец дернул за сонетку. Владиславлев через довольно долгий промежуток всунул в прорезь малиновой портьеры прилизанную голову с пышными височками а lа император.

— Булгарин, ваше сиятельство. Булгарина привезли.


Не случайная и небезынтересная, — между прочим, фигура этот жандармский полковник В. А. Владиславлев. Несколько отрывочных сведений говорят о нем как о любопытном и тоже новом типе служащего III отделения. Имел незаурядный интерес к изящной словесности. По возвращении Надеждина из ссылки приятельствовал с ним и Краевским. Издавал с помощью и под покровительством шефа жандармов альманах с нежным названием «Утренняя заря». Издание Владиславлева относят к официальной традиции Готского альманаха (1842 год). Правда, сперва он печатал только гравюры, представляющие набор портретов владетельных особ — великой княгини Марии Александровны, графини Бенкендорф, баронессы Менгден…

Прибавлю одно пикантное сообщение о ловком адъютанте. «Чудную спекуляцию сделал Владиславлев «Утреннею зарею», — восторгается в своих записках К. А. Полевой, — пожертвовавши в детскую больницу 25 тыс., он заставил доброго графа Ал. Хр. рассылать и сбывать экземпляры, и продал их — 10000! Вычти расходы, хоть 25 тыс., пожертвование 25 тыс., и чистого барыша до 100 000 руб.; но если положить и половину, то мастерская штука!»

Возразить Полевому нечего — штука действительно мастерская. Отношение Пушкина к альманахам всегда было резко отрицательное — как к коммерческому, а не литературному предприятию.

От продажи «Истории Пугачева» Пушкин предполагал получить 40 тысяч рублей, но и эти скромные надежды не оправдались. В феврале 1835 года он заметил в дневнике: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже — не покупают». Подсчитано, что от продажи им было выручено не больше 20 тысяч рублей. В квартире на Мойке осталось 1775 экземпляров из 3000 тиража. Книжная торговля Владиславлева под покровительством Бенкендорфа шла не в пример бойчее.


— Хорошо, пусть поляк подождет. Пошли Львова расспросить Сагтынского о деле бывшего Пушкина. Государь интересовался намедни. Кто таков? Отчего бывший? Политический? Не родственник ли? Папку в архиве разыскать. Сего дня и доложить без промедления. Ступай… Леонтия Васильевича вызови эстафетой!

Сгоняя платком с зеленоватых стекол-эллипсов гадкие раздражающие ворсинки, Булгарин внимательно прислушивался. Нет, не зовут в кабинет, почитай, тридцать минут, как привезли. К аристократическим штукам он, матка боска, не причастен и причаститься его не заставят. О Пушкине, о сплетнях нислова, ни полслова. Ни гу-гу. Однако обидно, что выдерживают, как на дрожжах. Хамство какое! Александр Николаевич Мордвинов повежливей, а фон Фок… Ах, фон Фок, милый, интеллигентный человек, упокой господи его душу. Проникал в работу досконально. Бывало, статейку в зубах притащишь — всю исчеркает. А нынешние, кроме Александра Николаевича, хабарники, развратники да грубияны. «Ах, подлецы, подлецы! — и Булгарин выругался про себя вслед промелькнувшему адъютанту. — Ну, погодите!» Он поднял руку, согнул крючком указательный палец, почесал влажную переносицу под веточкой, соединяющей эллипсы. «Вы из меня ничего не вытянете, и даже пустяковых сведений не дам. Дело-то мокрое». Приятель Голяшкин некогда любил назидательно повторять: «Опасайся, Фаддей, мокрых дел. На мокром следы остаются». Бормоча проклятия, Булгарин энергично зашагал вокруг стола. «Коли начнут жать, скажусь больным инфлюэнцею, ка свой роток накину платок». Эстафета от Бенкендорфа поступила внезапно, хотя года полтора перед тем шеф не выказывал особенного желания возобновить контакты с доверенным агентом и, что касается женского пола, случалось, через Танту да ее закадычного друга певца Ненчини — фактотумом. У него свеженьких юнцов хоть отбавляй, с образованием, лицейских в гору двигают, посетовал тогда Булгарин. Но не очень, правда, опечалился. Аристократы все до одного безмозглые, жизни не нюхали. Складно докладную по поводу нравственного состояния общества, кроме него, никто не в силах настрочить, ибо лучше прочих на Руси владеет запасом важных сведений именно он, Фаддей Венедиктович, издатель «Северной пчелы», которую за границей, да и дома воспринимают как официоз. «И, наконец, я прекрасный писатель, — вздохнул Булгарин. — Мой «Выжигин», мой «Самозванец» — это ли не исторические перлы?»

6

10 июня 1831 года А. X. Бенкендорф сообщал Ф. В. Булгарину за № 3045: «Между тем поручил я поместить сию вашу статью в иностранных заграничных газетах. Поелику все политические статьи, помещенные в «Северной пчеле», почитаются публикою исходящими от правительства, то некоторая осторожность…» — и т. д. и т. п. Бенкендорф имел в виду статью «Перечень письма из Варшавы», которую государь прочел с «особенным удовольствием».

Показательно признание шефа жандармов в свете отношений Булгарина и «Пчелы» к Пушкину, и показательно потому, что оно исходит от самого Бенкендорфа. Датировка письма свидетельствует о многом. Самая острая полемика между Пушкиным и Булгариным относится к 1830 и 1831 годам. Глумливый булгаринский «Анекдот» о некоем фанцузском поэте, шулере и безбожнике, опубликован в «Пчеле» 11 марта 1830 года. Словом, Бенкендорф признает газету правительственной в разгар яростных атак на Пушкина и в эпоху его борьбы с царем за публикацию «Бориса Годунова». Именно с Булгарина и именно в «годуновскую» эпоху начались откровенные поиски «подставной пики», и первой такой пикой был Фаддей Венедиктович. Нет сомнения, Бенкендорф в определенный период лелеял надежду, что газетная полемика перейдет в рукопашную. Фаддей Венедиктович сперва казался удобной фигурой. Его нерусское происхождение и французское «прошлое» давало правительству преимущества и сулило немалые выгоды. С Булгариным можно было не церемониться. Принято считать, что Бенкендорф активно поддерживал редактора «Северной пчелы» в его схватке с Пушкиным. Ясно также, что полицейские интересы у Булгарина превалировали над литературными, иначе ему бы никто не позволил действовать столь откровенно. Если учесть события, которые развернулись позднее, следует изменить взгляд на тайный смысл внешне аполитичных атак. Журнальные дрязги и коммерческие соображения правильнее отодвинуть на второй план. Булгарина подталкивали к враждебным и раздражающим Пушкина маневрам и всячески стимулировали их. Другое дело, что Фаддей Венедиктович не сумел или не захотел сыграть роль до конца, обманув надежды III отделения. Стерпев от Пушкина немало, он отступил и, очевидно, тем уберег себя от еще большего позора или даже проклятия. Благоразумие взяло верх, и Булгарин не совершил попытку расширить границы конфликта. Однако, проиграв по всем пунктам, Фаддей Венедиктович потерял благоволение начальства.

Не вызывает сомнения факт, что Булгарин обокрал Пушкина, познакомившись с мятежным «Борисом Годуновым», а Бенкендорф и III отделение в том ему потворствовали. Пушкин же, добивая Булгарина-Видока и раскрывая его связи с жандармерией, боролся за напечатание романтической трагедии, завершенной еще накануне декабрьского восстания.

Есть все основания подозревать, что «Дмитрий Самозванец», неумело и наскоро состряпанный Булгариным, был создан не только с ведома, но и по поручению Бенкендорфа. Таким образом, предпринималась попытка ослабить впечатление от «Годунова», учинить скандал, из которого авось да что-нибудь получится. И Булгарин, и цензура, и Бенкендорф понимали, что Пушкин моментально обнаружит плагиат и не смолчит. Бенкендорф выпросил награду для Булгарина у царя, хотя тому. как человеку образованному и достаточно начитанному, роман, писанный «сплеча», «по-улански», пошло и на дурном русском языке, не понравился.

Литературные и общественные круги знали, особенно после разоблачения Пушкина, что Булгарина направляет и поощряет III отделение. Пушкин о том заявил в письме к Бенкендорфу открыто, и жандарм вынужден был отступить. И даже в какой-то степени открестился от своего протеже и агента. Наскоки бывшего французского капитана начались тогда, когда «одесский эпизод» еще не утратил остроты. Булгарин, несмотря на свою хитрость, мог полностью и не отдавать себе отчет, к чему его подталкивает III отделение. Между Булгариным и Бенкендорфом в «годуновскую» пору существовала хорошо налаженная двусторонняя связь. Не только первый просил и что-то получал от второго, но и второй требовал и чего-то добивался от первого и на что-то, безусловно, надеялся. Нельзя же, в самом деле, представить, что тактика Бенкендорфа сводилась лишь к получению информации да к содействию Булгарину в обогащении. Нет, у него существовала конкретная цель, и он, как никто другой, предчувствовал, что травля такого поэта, как Пушкин, рано или поздно будет иметь закономерный конец. С полицейской точки зрения это элементарно.

Для докладов царю о «Годунове» Бенкендорф выбирал примечательные дни — 14 декабря 1826 года и 20 июля 1829 года, то есть сразу же после возвращения поэта из Арзрума, когда неудовольствие Николая I достигло крайней точки. Таковы, как мне кажется, в общих чертах отношения, которые сложились между властью в лице Бенкендорфа и Пушкиным в начале 30-х годов и внешним выражением которых явилась «полемика» между поэтом и Булгариным.

7

Судьба Фаддея Венедиктовича не миловала, катала да в семи водах мыла. По складу натуры он не предназначался для подобной трудной жизни. Веселым Тадеушком его назвал отец, «шальной Булгарин», в честь друга Костюшко, великого Костюшко, чей портрет до сих пор, несмотря на страшные опасности, хранится в нижнем ящике туалетного столика в спальне, рядом с интимными письмами от Грибоедова, Ленхен, Танты и графа Дарю, под коробочкой с единственным французским орденом, который он получил там, в иссушенной зноем Испании.


«Беда, что климат наш гадок, и если б лавочка наполеоновская не обрушилась, я теперь возделывал бы виноград где-нибудь на Луаре!» Сам писал с известной долей сожаления.


Ему бы веселиться, есть, пить и танцевать, а не корпеть над докладными, объясняя этим безграмотным тупицам, что есть «коммюнист» и зачем надобен Сыскной приказ на манер французской Police de Surete. Но и в службе он иных превзошел. Перо смелое, разящее и язвительное — первое, пожалуй, в славянском мире. Кроме прочего, он журналист европейского пошиба и без пяти минут — тс-с-с! — социальный реформатор. Отчего бы и нет? Главным в его размышлениях было то, что он лицо незаурядное и значительное. «Не могу вынести лишь боли, голода и одиночества, а то бы я им показал», — думал Булгарин, вспоминая короткие мгновения приятельской близости с Рылеевым и Бестужевым, когда смертельная угроза еще скрывалась в тумане щекочущих самолюбие рассуждений об общественном благе и будущей республике.


До 23 лет Тадеуш Булгарин мало занимался литературой, но зато сумел подружиться с цветом петербургской молодежи. Неглупый, гостеприимный, любезный, недурно по тем временам образованный, он в 1816 году, «снискав уже почетное имя в польской словесности, начал трудиться для российской…» Отзыв о его «похвальных литературных трудах» почерпнут из жандармского документа. Чуть позже Булгарин выпускает в свет «Избранные оды Горация, с комментариями на российском языке». С 1822 года пойдет в продажу «Северный Архив», в 1823-м «Литературные листки». В 1825 году на простор вылетит знаменитая «Северная пчела». К. Ф. Рылеев шутил: «Когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим…» Однако архив свой он завещал именно Булгарину, что составляет немалую психологическую загадку.

Крошечные неприятности в связи с 14 декабря быстро заканчиваются. О них, к слову, в жандармском документе ни звука, и, наконец, «получив монаршую милость», Булгарин получает «новую жизнь, жизнь политическую, в стране, которой он посвятил самого себя». Так восклицает в заключение просительной записки на имя графа А. Ф. Орлова сам Булгарин. В ней он без тени смущения дает себе отменную характеристику. Оригинальный метод составления автохарактеристик известен, как видим, с давних пор, когда начальство или заболело, или ушло, или ленится.


«Я бы им показал, узнали бы они Тадеушка, но, вот беда, сил да выдержки нет…» — на этом месте мысль его ускользнула, и никак он ее вернуть не мог. Застряла где-то, и баста! Впрочем, и хорошо, что застряла, меньше хлопот. Отсутствием ее опасного продолжения Булгарин утешался. Не часто встречающееся свойство — утешаться пустотой.


Свои взгляды на собственную персону Булгарин изложил в фельетоне, действие которого происходит в 2028 году. Знатный вельможа, купив у букиниста книгу, поделился восторгами с библиографом. В результате беседы выяснилось, что Фаддей Венедиктович был чистый сердцем человек, который критиковал невежественных и злых сочинителей, канувших, слава богу, в Лету. Вообще он писал, не очень соображая, что к чему. Оттого часто приключался конфуз. Вот еще один, зорко подмеченный князем П. А. Вяземским: «Булгарин напечатал… повесть «Приключение квартального надзирателя», которая кончается следующими словами: «Это я заметил, служа в полиции. Фаддей Булгарин».

«Вот славный эпиграф!» — воскликнул Вяземский.


Он разобрался в своей натуре превосходно, лучше, чем те, кому по должности положено. Привязанность к уюту, к милым копошащимся на диване малюткам…


Болеслав родился 5 ноября 1832 года, Владислав — 24 марта 1834 года, Мечислав — 23 января 1836 года, Елена — 7 ноября 1838 года, Святослав — 26 декабря 1840 года.


…к изящно переплетенным книгам, к кофе и рому с горчинкой после обеда, наконец, к женскому телу, к этим прохладным и нежным выпуклостям постоянно брала над ним верх. Вдобавок отчаянно не везло, и не везло еще и потому, что сызмальства не удавалось четко выстроить линию поведения. Все тянуло куда-то, в разные стороны. Ошибка за ошибкой. А главное, постоянно чего-то хотелось — пить, есть, спать, женщину, хотелось быть знаменитым, прославленным и не ощущать ни малейшей боли, ни малейших неудобств! Особо хотелось просыпаться со спокойным, умиротворенным сердцем. Завтракать. Кататься в открытом кабриолете, под-боченясь, с цилиндром, сдвинутым на затылок. Разглагольствовать. Чтоб слушали. Неторопливо обедать. С шампанским…


«Газета! Помните, что «Пчела» газета!.. Большинство публики любит легко е…» «При недостатке политики «Пчелу» можно поддержать только литературною и оригинальною болтовнею…» «Надобно разнообразить иностранную скуку своим дрянцом и какими-нибудь рассказами…» «Помните, что заглавие иногда, и даже часто, заменяет дело…» «Публика наша любит только тогда политику, когда в политике таскают друг друга за волосы и бьют по рылу…»


…мчаться в типографию, с озабоченным видом править корректуры, как какой-нибудь Арман Каррель или Эмиль Жирарден в Париже. Нет, лучше Жирарден. Вечером сидеть в шестом — избранном — ряду партера. Оценивать. Ругать. Хвалить. Идти в кулисы. Заворачивать там смазливым субреткам фартушек, позволяя себе быть самим собой. Летом желалось купаться в холодных струях прибалтийских рек, ощущая горячий ток крови. И еще писать на преотличнейшей бумаге. С водяными знаками.

Да, писать, почему бы и нет? Не боги горшки обжигают. Однако как трудно, как невыносимо трудно добиться всего этого здесь, в этой лапотной вонючей России, под голштин-готторпским ботфортом, среди бездарных полицейских ищеек, хамских скалозубов и держиморд — он-то их великолепно изучил, знал им истинную цену. И знал, что никому никогда не сладить с ними. Между тем каждое утро ему не терпелось проведать, не обнаружилось ли чего новенького и не готовится ли что-то противу него и что думают о нем те, кто имеет власть лишить любого привычного и сладостного течения жизни. И каждое утро он поднимался и шел, плоскостопо шлепая, к редакционному столу, и садился в коляску, и интриговал, и гешефтничал не хуже распоследнего еврея с ощущением, будто за ним кто-то гонится и вот-вот настигнет. Дать же ясный отчет в том, что должно обнаружиться и кому надобно за ним гнаться, он не мог никогда и ни разу. Кому-нибудь да надобно, не может быть, чтоб никому. Судьба доказала.


Оставляя в стороне личность А. Ф. Воейкова, скажу, что он сумел подметить верную черту натуры Фаддея Венедиктовича в «Доме сумасшедших»:


Но на чем он стал помешан?

«Совесть — ум свихнула в нем;

Все боится быть повешен,

Или высечен кнутом».


Страх и жажда наживы в зрелые годы совершенно исказили характер Фаддея Венедиктовича.


Он знал свою слабость, свою трусость и, обессилев в борьбе с ними, давно махнул на престиж рукой. Главное — выстоять, не споткнуться, не упасть. Однако ж на людях выбрал удобную — затылком к полицейской будке — позицию: борца за справедливость. Варвара мне тетка, а правда сестра. То-то! Не подворачивайся! Зубы расшибу! Канальи! И так наобманывал себя и остальных, что совершенно перестал отделять фантазию от реальности и злился до апоплексии, когда его ловили на мелкой лжи.

Булгарин вздохнул в отчаянии: что за напасть такая! В жандармских приемных всегда царит скука да пустота, любая дрянь в башку так и лезет, хоть бы журнальчик завалящий положили или газетку. Да, так на чем, бишь, заколодило? На Грибоедове. Чувство самодовольства, по обыкновению, вытягивало на поверхность сознания потускневший образ Грибоедова. Предпочитал думать о себе как о его товарище. Я не кто-нибудь, улыбался загадочно Булгарин, а близкий друг дипломата, заключившего Туркманчайский мир, и автора бессмертной комедии «Горе от ума». Прикидывал, что весомее — Туркманчай или Чацкий? На первый план все-таки ставил дипломатию, на второй драматургию. Никогда не сотрется из памяти домик на Выборгской, где жили уединенно после разгрома безумцев. До него доходили сплетни, но он знал и правду, и правда та, с одной стороны, утешала, а с другой… Человек опытный, он отдавал себе отчет в том, что жертвы и потери на тернистом пути отношений с великими людьми неизбежны. Грибоедов утверждал, что любит Ленхен, как сестру. Бедный Вазир-Мухтар! Бедный Вазир-Мухтар! Бедный Сахтгир! Твердое сердце!


Грибоедов действительно обращался к Булгарину со словами: «Дорогой мой Фаддей», «Любезный друг Фаддей Венедиктович». А внизу ставил: «Верный друг твой А. Г.».

Привязанность к Грибоедову и память о нем, кроме прочего, были и попыткой сохранить хоть какое-нибудь лицо. Вот, например, любопытное примечание Фаддея Венедиктовича к письму из Тифлиса о похоронах растерзанного посланника: «Замечательно, что один из первых русских, встретивших тело Грибоедова в российских пределах, был поэт наш А. С. Пушкин, на пути своем в Отдельный Кавказский корпус. Это было в крепости Гергеры, в горах, на границе Персии. Оба поэта умели ценить дарования друг друга».

Местоимение «наш» говорит о многом. Побаивался потомков.

8

А потом затравили, сукины дети! И Пушкина не последняя скрипка в том. Ну да сочтемся. Впрочем, не сейчас, от нынешних обстоятельств подальше. Не отмоешься. И думать про то нельзя, про Пушкина то есть. Ведь, пожалуй, заставят чего нахрюкать в «Пчелке» да намекнуть на что-нибудь, а после в иностранную печать сунут.

Булгарин поморщился, пожался. Не хотелось в авантюру встревать. Когда ему чего рассказывали, и слушать избегал, только ладонями плескал. Нюхом чуял развязку. Вот тут-то они не сплошают.


И впрямь по поводу дуэльной истории не обмолвился — сообразил, что к чему. Однако душу втихомолку потешил недоброжелательством. «Жаль поэта — и великая, а человек был дрянной, — писал Булгарин А. Я. Стороженко. — Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его, право, не виновата. (Разрядка моя. — Ю. Щ.). Ты знал фигуру Пушкина: можно ли было любить его, особенно пьяным!»

В трех строках изложил официальную версию.


Булгарин дернул нервно головой. Я ведь владелец вдохновенного Карлово. Когда вспоминал об имении, всегда нервничал. Как оно там? Как пруды? Не затянуло ли ряской? Починил ли Стефан решетку? А оранжерея? С клумбами-то что? Я преданный сын окутанной туманами Польши, подумал он без всякой связи с предыдущим.


Преданный ли?

«Когда наши шли со стороны Праги на Варшаву, я написал к Бенкендорфу: «зачем хотите пробивать лбом стену, когда можете переправиться через Вислу на прусской границе и подойти к Варшаве от Воли!» Бенкендорф задушил меня в объятиях, — а все я остался нулем: раз в жизни попросил безделицы, и отказали со стыдом!!»


Затем путешественник и пылкий любовник. Географические и физиологические приключения он почему-то объединял — «и» вставлялось непроизвольно. Затем оппозиционер и оппортунист. Термины нравились, хотя в подлинный смысл проникал туго. Черт побери, не успел образоваться по-настоящему. Ну да в мое время какое образование! Война шла. Потом в стряпчие да газетиры подался. Зато честен, враг безнравственности и халатников-аристократов. Приверженец тишины и порядка. Любого. В сумятицу и революцию не углядишь — хвосг прищемят. Верноподданный, неважно, правда, кого, главное — верно… Наконец, могучая, не срубленная злодеями ветвь древнего боярского рода Скандербегов. И родина, между прочим, у предков имелась — Западная Русь, а не как у иных гордецов.

В гостиную проник рыжий, с собачьим прикусом уличный шпион Фабр в сопровождении фельдъегеря Вельша и без доклада юрк к начальству. За ним энергичной походкой прошел второй адъютант полковник Львов. Ну, теперь надолго. Опять терзайся! С кем вынужден одним воздухом дышать? Однако здесь тепло, покойно. Свербит узнать все-таки, зачем звал. «Эх, — выдохнул Булгарин с безнадежностью, отворяя дверь в коридор и одновременно придерживая ее на хитроумной заграничной пружине, чтобы не скрипела и не бахала, — эх, если б Наполеона не расщелкали, разве довелось бы мне зубы скалить перед этакой немчурой».


Не любил немцев и многих других иноплеменников. Бесстыдно писал Н. И. Гречу из Карлово: «У немцев вместо сердца — гиря, ум — печатный, с указаниями опечаток, душа бездна, ненасытная фонства, гофратства, ритершафства и всех в мире мелочей. Возьми в пример тайного советника фон Гете, австрийского дворянина фон Шиллера и проч., и проч., и проч.». К сожалению, не удалось узнать, как на сие отреагировал адресат.


«Проводи меня в отхожее место, братец», — хотел попросить он фигуру, маячившую в глубине коридора, однако изменил намерение. «Ну их к черту с ихними порядками», — и опять направился к дивану.

В этот момент из кабинета Бенкендорфа показался Владиславлев и, заметив на физиономии Булгарина какое-то необычное, почти мученическое выражение, пообещал:

— Сей минут вновь доложу графу, драгоценнейший Фаддей Венедиктович.

Булгарин благодарственно склонился перед полковником, да так низко, что тот, хоть и привык к лизоблюдству литераторов, опешил и только погодя нашелся, проворно протянув руку к плечу невинного страдальца.

— Ну что вы, милейший Булгарин, перед коллегой-то?! Ничего не попишешь! Граф занят. Советую вам набраться терпения.

9

Нет, читатель, я не стану спешить. Я задержусь на этих страницах подольше, чтобы ты понял и живо — надеюсь — вообразил себе, что за маскарады устраивались & Санкт-Петербурге!

Ах, Санкт-Петербург, Санкт-Петербург в разгар сезона, в сыром и мрачном январе, когда маскарадная метель, обыкновенная для декабря, начинает напоминать непрекращающуюся снежную бурю, когда volens nolens, если ты почтенный и достойный супруг, нахлобучиваешь дурацкий цилиндр, берешь под руку молодую красавицу жену, валишься в сани и мчишься, в который раз мчишься как сумасшедший, опережая иных, таких же, как и ты, на праздник к Энгельгардту или еще черт знает куда и там бродишь по залам и лестницам неприкаянно, одиноко, покинутый украдкой лукавой спутницей — о, миг законной свободы! — среди вальсирующего серпантина и взрывающегося букетами конфетти, с нудным вздохом изучая — что остается супругу! — нравы любезных сограждан из различных классов общества, потому что — ах, Санкт-Петербург, Санкт-Петербург! — именно в такие маскарады открыт доступ всем и каждому, был бы приличен костюм и вовремя куплен билет.

Семейный бал в аристократическом особняке где-нибудь на Английской набережной был лишен многих живых прелестей. На городских маскарадах до появления монарха бурлила ничем не стесненная жизнь, пусть не всегда благопристойно бурлила. Простота и естественность нравов, обнаженность отношений обладали для многих своей привлекательностью. Гости в залах отогревались, и на часок-другой в них просыпался подмороженный служебными и домашними неурядицами темперамент. Надо только вовремя уехать. К полуночи надзор сторожей ослабевал, страсти накалялись, горячительные напитки делали свое дело и почтенным людям приходилось туго, если они задерживались. Но это все после, после… Когда исчезал с очередной жертвой государь, интриговать которого маскам категорически воспрещалось.

Вяземский не брезговал подобными увеселениями, наоборот, они будоражили его, здесь наблюдательность и злой язык получали пряную пищу, и он приезжал загодя, пораньше, как только в сумерках распахивались двери, чтоб занять удобное место на балконе для обозрения прибывающей волнами публики. Правда, иногда он чувствовал себя незащищенным и соскучившимся, но не прерывал традицию, как, впрочем, и Жуковский, и Тургенев, и Карамзины.

Ни одна, смею уверить, столица в мире, тем паче ни один город не знал подобных празднеств. «Как?!» — недоверчиво воскликнешь ты, читатель. А римские карнавалы, а московские гульбища, а венецианские маскарады, а торжественные шествия в чопорном Лондоне, а парижский Пале-Рояль, на блестящие сборища в который тайно пробирались короли, когда во Франции еще правили настоящие короли?.. Нет, петербургские балы-маскарады, думал Вяземский, нечто совершенно особое. Москва с ее хлебосольным обжорством, семейными танцевальными вечерами, чинными до зевоты раутами, вроде они происходят в Калуге, Москва с ее ежедневным бездарным сватаньем, с ее сплетнями и слухами, разбитой мостовой и скрипучими рыдванами, но зато с разухабистыми тройками под валдайским бубенцом, с ее необычайным катанием на санках от Воробьевых гор прямо вниз, к реке, эта Москва не идет и никогда не шла ни в какое сравнение с блистательным Санкт-Петербургом! Вдобавок ее приятности на любителя, обладающего крепким здоровьем.


«Вечером было гулянье на Елагинском острове вместо 25-го числа, — однажды писал Вере Федоровне Вяземской муж. — Я был, но не видел ни царствующих, ни принца Оскара, хотя они и были. Народа было довольно, но не было народа, потому что здесь нет его: и от того гуляния петербургские без души против московских, или без духа, без русского духа, который в очию совершается. А что значит в очию совершаться духу? Так набздеть, чтобы пар столбом стоял. Другого истолкования не придумаю: покажи Пушкину, что он скажет».


Последнюю зиму Вяземский чувствовал себя неважно, и воспоминания о московских удовольствиях вызывали раздражение. «Ну да что ругать наш немецко-французский Петербург! И за границей не лучше! — думал он, прохаживаясь по галерее между музыкальной гостиной и залой, где развертывалась главная мистерия. — Пожалуй, за границей куда плоше. Взять хотя бы Венецию с ее плебейскими, толкучими до пота маскарадами на игрушечных, загаженных голубями площадях, с ее темпераментным, но часто вульгарным хохотом, с ее лунными серенадами и непристойной пляской, которая волнует кровь, с ее утомительными вереницами рыцарей-крестоносцев, возвращающих путешественника в скудное средневековье, с ее причудливой лепки фонтанами и мраморными бассейнами, наполненными молодым пенным вином, с ее густым в прохладе ночи йодистым запахом водорослей, извечно гниющих под каменными набережными… Нет, Венеция тоже не идет ни в какое сравнение с важным и по-северному медлительным Санкт-Петербургом. Ни даже обожествленный солнечный Рим, сохранивший воспоминания о празднествах Нерона и солдатских вакханалиях Калигулы!» Вяземский про себя заметил, что путешественнику скоро надоедают бесконечные карнавалы, на которых встретишь кого угодно — и опального пэра Англии, обряженного в костюм молуккского искателя жемчуга, и нищего русского художника, но в тысячной боярской шапке из сибирского соболя и в парчовом кафтане со спущенным почти до пят правым рукавом. Парижские сборища в Пале-Рояль тоже не идут ни в какое сравнение. Там прелестная продавщица фиалок, состоящая на учете в полиции, — гляди в оба заезжий герцог из Германии или вялый, с перекошенным от святости лицом испанский гранд! — заманит иноземца в темный переулок, пронизанный душными ароматами пищи и женского тела, но с поэтическим именем, где туго набитый золотом кошелек без лишнего шума перекочует в цепкие руки молодых людей, непринужденно завернутых в черные домино на белых шелковых подкладках. Вот так маскарады! Вот так заграница! Ну разве что-либо похожее подстерегает гостя в честном Санкт-Петербурге, где не то что молодых людей в черных домино на белых подкладках не встретишь, а и заурядного воришку во времена полицмейстера Чихачева. Нынче, правда, похуже, нынче власть у нас заботливая, по мнению Пушкина — единственный европеец в России, но сама-то Европа, кстати, теперь разбойнее степей Татарии. Вот тут и крутись!

В обширном и высоком белоколонном зале порядочному человеку из неприятностей грозит лишь встреча с начальством. Коли улыбнется фортуна, то после утомительных блужданий он все-таки завяжет болтливую интрижку с дочерью негоцианта, офицерской вдовой или девицей, приехавшей из гамбургов да стокгольмов в поисках легкого приработка. Другого серьезного или опасного для жизни приключения тут обычно не бывает, а если какое-то знакомство порой и ждет трагический финал, то по чистой случайности. Браслетки редко теряются, а находят их и того реже.

Превосходен Санкт-Петербург в разгар сезона! Потоки скачущей музыки и волшебного — скрадывающего недостатки — света, волны женской теплоты и цветочных духов, мимолетные прикосновения, игривые взгляды, а за окнами, разрисованными жестоким морозом, тупая в своей непроглядности и непобедимости ночь, среди которой, как ворота в эдем, желтым пламенем пылает подъезд. Неподалеку красномордые жандармы в облаках пара осаживают любопытных, а там, подальше, в глубине уличного лабиринта ледяное и грозное безмолвие пустынной Невы. И все же открыть тайну прелести петербургских празднеств не сумели ни современники, ни потомки. То, что в нынешние времена воспринимается с восторгом, с сердечным волнением, раньше обладало другими, порой грубоватыми очертаниями. Быть может, все дело в соответствии маскарадов стилю тогдашней жизни?

Но так или иначе магнетическая сила каждый раз влекла сюда Вяземского. Он вышел на балконную площадку и увидел сквозь жаркий туман, что вверх по лестнице проталкиваются Жуковский и Тургенев. В вечерних фраках, с вишневого цвета полумасками в руках и цилиндрами под локтем, они направлялись к нему, подавая знаки, чтоб он спускался поскорее навстречу. Но Вяземский презрительно избегал толкучки, предпочитая ждать друзей у поворота перил. Они давно не виделись, не обменивались новостями и ощущали в том настоятельную потребность. Вяземский пригласил их в уютную ложу на манер раковины, примыкавшую к музыкальной гостиной, где плясала на эстраде под мадьярскую скрипку жилистая цыганка Груша. Обнаженные смуглые плечи, мускулистый живот. Горбылем нос, под ним белозубый оскал. Юбка из серебристой ткани до каблуков, в черных кружевных оборках понизу. Золотое монисто — дар обалдевшего от страсти корнета Делицына — густо звякало и сверкало в колеблющихся отсветах огромного канделябра.

10

Скрипка пела, плакала, смеялась, гибкий смычок порхал как безумный, его преувеличенная тень на стене, похожая на индейский лук, как бы дирижировала яростными, конвульсивными жестами цыганки. Наверняка ее танец нельзя было отнести к аристократическим зрелищам, но в какой-то притягательности, в каком-то диком очаровании ему нельзя было отказать. Петербургские балы — сама строгость, петербургские маскарады — пестрая смесь развлечений на всякий, иногда далеко не изысканный вкус. Жуковский, отняв от глаз бархатную бабочку, едва коснулся ею Вяземского.

— Хоть ты и осуждаешь Пушкина, князь Петр, но все равно я спрошу тебя. Что полагаешь предпринять? Я афронт не раз от царя терпел по сему делу. Сшибку предчувствую. Дуэль! Ведь на него страшно смотреть. Он сам не свой.

Вяземский потрогал дужку металлической оправы на носу.

— Но что я могу, Василий Андреевич? Что смог ты? Трудно предугадать, чем завершатся их игры. Мы слухами питаемся, как мертвечиной. Из пятых рук. Плохо! Пушкина, по-моему, ушлют, как пить дать, ежели на дуэль отважится. При его поведении это проще, чем…

И Жуковский поморщился от грубого сравнения, до которых князь Петр был большой охотник.

— Я не оправдываю Геккернов. Ты знаешь, жена отказала Дантесу от дома, — продолжил Вяземский. — Черт бы их побрал совсем! Старший — мерзавец, младший — повеса и мот, но и повеса, стало быть, имеет неоспоримое право на чувство! Мне, короче говоря, все, что творится у Пушкиных, не нравится, ей-богу! Да что теперь поделаешь?! Обидно за поэта! Поединок, по-видимому, неизбежен. О боже, что ждет нашу словесность? Позор! Позор! Он должен был помыслить о ней, о нас, о России!

— Совершенно с тобой согласен во мнении о происходящем, — привычно поддержал его Тургенев. — Совершенно! Однако сомнительно, чтоб опять к поединку дело клонилось.

— Не Россию надобно оплакивать, князь Петр, — возразил с неудовольствием Жуковский, — что с нею станется? А вот Пушкин в новой ссылке — сие опасность, и превеликая. Иное и вообразить невозможно! Кровь стынет в жилах… Да и свинец-то слепой, дороги не разбирает.

— Как прикажешь поступить, добрый Жуко? Что сеешь, то жнешь, — и Вяземский в сердцах отворотился.

Цыганка замерла посреди эстрады, как распустившийся коричнево-серебристый цветок, оборвав отчаянным взмахом головокружительную пляску.

Жуковский брезгливо сморщился: ну и ну! Ну и времена, ну и нравы! Ни капли подлинного вкуса! Куда подевалась благородная сдержанность классического танца с едва уловимым намеком на женские прелести?! Нет, нет, мода на подобные развлечения противна его натуре. Между тем вместо цыганки на помост выкатилось юркое существо, будто бесполое, в синем, усеянном серебряными звездами костюме. Заезжего итальянского гастролера звали Фредерико, и он не имел костей. Под барабанную дробь, нимало не обращая внимания на публику, он сразу без стеснения принялся вытворять забавные штуки — то становился на голову свечой, то сворачивался кольцом, как змея, то, лежа на животе, касался пятками затылка, то закидывал вначале одну ногу, а потом и другую за шею, напоминая обликом удивительное насекомое — вроде тарантула. От Фредерико веяло чем-то разгульно ярмарочным.

Тургенев иронически засмеялся.

— Да взгляни, Жуковский, на артиста. Мы иногда смахиваем на него в своих попытках определить истину. Но мы ее никогда не отыщем, потому что нам неизвестны все нюансы. Я согласен с Петром Андреевичем в принципе, но если поэту угрожают после дуэли Соловки, то сие опасность для России необычайная. Проклятая знать никогда его не понимала и понять не хотела. Что бы мы ни полагали про семейную драму в доме Пушкиных, наша обязанность спасти его. Я не прощу себе равнодушия. Сколько раз мы обсуждали хотя бы с княгиней Верой или с твоей, Вяземский, сестрой печальные события и даже маневры самого Александра Сергеевича! Нет, я не прощу себе равнодушия!

В любом замечании Тургенева всегда присутствовал и второй план. Такова была отличительная черта его беседы. Сейчас он упрекал беспощадно и себя. Умный, дальновидный был человек!

— Что же ты раньше не вмешался, Тургенев? — спросил Жуковский, впрочем, без особого раздражения. — Теперь поздно, теперь мы почти бессильны.

— Ты вот принял участие, Василий Андреевич, и каков результат? — язвительно поинтересовался Вяземский.

Жуковский обиженно понурился.

— Ты никогда не состоял под надзором, — ни с того ни с сего утвердил Тургенев, — ты и понятия не имеешь, что значит быть под надзором.

Он горько покачал головой и посмотрел вдаль, будто что-то припоминая.

— При чем тут полицейский надзор? — встрепенулся Жуковский.

— Эх, Василий Андреевич, Василий Андреевич, дитя ты, большой ребенок. Цветок нездешних стран, пересаженный на российскую почву. Вон князь Петр десятый год занесен в жандармский синодик, так узнай, вольготно ли ему дышится? Воевать с горцем и то не пустили, — и Тургенев грустно усмехнулся. — Нынче сомневаться нечего, нынче, кроме тебя, Жуко, никто его спасти не в силах, да и прежде он никого бы не послушал. Ты государя обязан убедить, что потеря Пушкина невосполнима. Дантесу подорожную в зубы и на Кавказ адъютантом. Тут на державную и европейскую педаль давить выгодно.

Советы Александра Ивановича всегда выслушивались друзьями с необычайным вниманием. Его скорая речь и мягкие жесты, его благодетельно неугомонный характер и зрелая опытность всегда обновляли разговор, привносили в него свое, неповторимое. Вежливая манера соглашаться с собеседником вводила плохо знающих Тургенева в заблуждение. Между тем он, и соглашаясь, умел возразить, отыскать в ситуации оригинальный поворот, указать на главное, подметить почти неуловимое, никогда не кичась и не выдвигая на первый план собственную персону, чтобы оттеснить других. Жуковский особенно ценил в нем эту способность, присущую интеллигентным москвичам, выходцам из университетской среды.

— Окольным путем, через великую княгиню Елену мне шепнули, чтоб на монаршью милость уповал, — сказал Жуковский. — В ноябре стучался, но напрасно. Однако попробую еще раз.

В гостиной внезапно возникло движение. Народу в ней прибавлялось, и народу по внешности значительного, чиновного.

— Сейчас государь прибудет, — догадался наблюдательный Тургенев.

— С чего ты взял? — спросил Вяземский.

— А вон Нессельроде с Волконским в дверях воркуют, позади Малышев мелькнул. Коли Волконский да Малышев слетелись сюда, и Тот обязательно пожалует.

Жуковский прислонил маску к лицу и бросил взгляд в указанном направлении. Нессельроде в изящном и довольно скромном костюме неаполитанского рыбака с черным шерстяным плащом на плечах держался поодаль разноликой толпы. Худощавое, ловкое тело было перетянуто широким поясом. Красноватый цвет щек и оживленная жестикуляция свидетельствовали, что влиятельный дипломат не чурается мирских наслаждений. Он что-то нашептывал Волконскому, свитский мундир которого намеренно не скрывало домино в голубую клетку.

— Мне эта сцена напоминает елизаветинскую эпоху, когда вперед себя царица слала обоз длиной в две версты. Любопытно, о чем секретничает Карлушка? — и Вяземский опять нервически поправил стальную дужку на переносице.

— Я его превосходно изучил и полагаю, что он делится с Волконским рецептом приготовления осетрины. У них в салоне только и болтают про французскую кухню да про Пушкина. Геккерн с Нессельродихой судачат про Дантеса и Наталию Николаевну беспрестанно. Молодой повеса на квартиру к Марии Дмитриевне каждый день скачет с букетом, — ответил Тургенев. — Гнездо там изрядное! Не понимаю государя, что он нашел в португальце?

Тургенев презирал министра, требовавшего выдачи русскому правительству брата Николая.

— Друзья, друзья! Ну какая нам до того забота? — воскликнул Жуковский. — У нас своих полон рот. На чем порешим? Дайте хоть совет, бить челом или ждать? Во внутренние апартаменты нынче меня не зовут и от беседы всячески увиливают…

Итальянец без костей под аплодисменты ушел на вытянутых руках с эстрады. Барабанную дробь оборвали, и по гостиной разлилась тишина.

— Не сомневаюсь, что на государя будет оказан нажим и Нессельроде, и Бенкендорфом, и Уваровым, — произнес Вяземский. — Они за артикул спрячутся, а тебя с кукишем оставят и нас заодно с Пушкиным. Скандала не миновать. Они посильнее тебя, Жуко! Тебе с ними тягаться — сам порток, того и гляди, лишишься, и надежды на домик в Германии рухнут.

— Ну, ну, — опять обиделся Жуковский, — я только с фасаду робок. Я им закатаю. Но трудность имеется, — и, помолчав, добавил: — А насчет домика ты напрасно…

— В чем она? — спросил Тургенев. — Трудность-то…

— Сам Пушкин не позволит врагу отступить, — проговорил с горечью Жуковский. — Сверчок разъярен донельзя.

— Значит, так тому и быть, — решительно отозвался Вяземский. — Нынче же хлопоты тебе возобновить надо. Все-таки что государь отыскал в пренеприятнейшем карлике? Сколько важности, как выступает…

— И сколько лет сидит в кресле, — протянул задумчиво Жуковский. — Бедняга Каподистриа давно помер. А какой человек был! Аристид-христианин!

— И сколько еще просидит, — с сожалением вздохнул Тургенев, которого Нессельроде притеснял как мог: то заграничный паспорт задержит, то посылка в Лондон у таможенников потеряется.

Внезапно по музыкальной гостиной волной прокатился шепот. В дверях возникла фигура царя, которого первым успел приветствовать Нессельроде, нарушая маскарадные обычаи и строгий приказ его величества: ни под каким видом не узнавать!

11

Превосходную характеристику первой скрипке николаевского оркестра дал один из героев Священного союза князь Клеменс Венцель Лотар Меттерних. Не все, правда, считали Меттерниха таким уж проницательным деятелем. Например, историк Гервинус выносит ему довольно неожиданный приговор: «Меттерних был создан на то, чтобы наслаждаться жизнью, полною умственного и физического бездействия». Разумеется, князь с ним не согласен. В письме к Александру фон Гумбольдту он дает себе иную оценку: я «всегда чувствовал неодолимую страсть к наукам точным и естественным и полное отвращение к занятиям государственными делами». Однако Меттерних есть Меттерних, и к его мнению полезно прислушаться. Прибавлю к прежним его отзывам о Нессельроде еще несколько:

«Как жаль, что Нессельроде так стушевывается! Я не понимаю, как может человек уничтожать себя до такой степени, что надевает чужую одежду и прикрывается чужою маской, вместо того, чтобы сохранить собственное выражение».

«Бедняжка Нессельроде находится в нравственном состоянии чрезвычайно странном. Есть рыбы, которым хорошо живется только в живой воде, другие лучше чувствуют себя в мирной воде прудов и болот. Форель принадлежит к первой категории, она вянет в воде мирной и стоячей, но дайте ей немного свежей воды, и бедное животное тотчас оке оживится с видом силы и здоровья, столь свойственными форели, когда она в воде, и составляющими главное ее достоинство. Ну, так есть и люди, у которых нет достаточно силы в характере, чтоб обойтись без чужой помощи и одолеть окружающие их препятствия; есть, напротив, и такие, которым хорошо живется только в болотистой местности. Нессельроде по своей природе принадлежит к семейству форелей; но, к несчастию, он погрязает в болоте. С тех пор, как я вспрыснул его живою водой, он удивительно ободрился. Он оживился и вздыхает по воде более жесткой, но более здоровой, составляющей его истинную потребность. Без сомнения это положение не может продолжаться, ибо что такое стакан чистой воды в болоте, в коем он томится? Но на бедняжку находят минуты, когда ему кажется, что он пришел в себя; если б он был рыбой, то захлопал бы жабрами».

Вот еще одна любопытная подробность. Нессельроде казался Меттерниху недостаточно реакционным: «Второй мой упрек вам те поощрения, которые вы даете врагам порядка, кто бы они ни были, удаляясь от единственно справедливых политических принципов. Такое положение дел не может продолжаться. Вы и Россия первые станете жертвами его».

Последнее замечание бросает особенно зловещий отсвет на главных антагонистов поэта и невольно расширяет трактовку роли Нессельроде в «Affaire de Pouch-kine». Идеи Меттерниха оплодотворяли европейские дворы.


В креслах, как на Марсовом поле во время парада, произошло перестроение. Царь незаметно очутился в центре, на самом удобном месте, а подле него, но на почтительном расстоянии расположилась остальная костюмированная публика, встречая сдержанными хлопками и осторожными возгласами восхищения вновь выбежавшую с теми же ужимками цыганскую танцовщицу. Царь лениво поднял к третьей пуговице мундира августейшие ладони, чтобы ободрить входящее в моду искусство.

— Они тут сплошь холуи! — шепотом возмутился Вяземский. — Ты обрати внимание, любезный Василий Андреевич, на выражение спин. Дворня! Дворня! Никакого такту, ничего живого, ни малейшего ощущения личного достоинства. Ведь и подчиниться удобнее по-человечески. Как их перекосило насторону! — Вяземский в досаде сдернул очки и принялся протирать стекла.

Тургенев тоже присоединился, впрочем, по обыкновению, к негодующим восклицаниям своего друга:

— Совершенно с тобой согласен, князенька. Изрядно ты подметил. Их и впрямь скособочило. Да что дворня! Дворня из людей простого звания состоит. Там спрос не строг, а здесь самое что ни на есть беспардонное лакейство. Вот они-то разделаются с Пушкиным, как Ему заблагорассудится, за чечевичную за свою похлебку, да и нас при случае с вами прихлопнут!

Александр Иванович ненавязчиво возвратил своих немного утомленных и рассеянных собеседников к обсуждаемой ранее теме.

— Нет, положительно, в машкерады нынче ездить нельзя — нервы себе портишь, — разочарованно вздохнул Жуковский. — Раньше приказывал фон Фок не открывать его величества, а теперь, видно, приказ поистерся…


Чувство собственного достоинства представителей русской аристократии в истории гибели Пушкина подверглось испытанию, хоть и несерьезному, да и того они не выдержали. Знатные семейства заигрывали с Геккернами, всячески выказывая им приязнь, и, только когда гроб поэта спустили в подвал Конюшенной церкви, кое-кто призадумался, но, к сожалению, ненадолго.

Вот что сообщил другой Тургенев, Иван Сергеевич, В. П. Боткину из Парижа много лет спустя — 25 мая 1858 года: «Я приехал сюда благополучно, присутствовал на свадьбе у Орлова (князь Н. А. Орлов, сын шефа жандармов А. Ф. Орлова), в субботу обедал у посланника, где все были русские, кроме одного: Геккерна, убийцы Пушкина… admirez le tact de Kiseleff».

В «Колоколе» прокомментировал бракосочетание жандармского отпрыска Александр Иванович Герцен: «Несколько месяцев тому назад la fine fleur нашей знати праздновала в Париже свадьбу. Рюриковские князья и князья вчерашнего дня, графы и сенаторы, литераторы, увенчанные любовью народной, и чины, почтенные его ненавистию, все русское население, гуляющее в Париже, собралось на домашний, русский пир к послу; один иностранец и был приглашен, как почетное исключение — Геккерен, убийца Пушкина.

Ну найдите мне, Пошехонцев, Ирокезов, Лилипутов, Немцев, которые бы имели меньше такта!»


Цыганка совершила умопомрачительный прыжок, прогнулась, затрясла мелко плечами и в такой тряске, обнажая ноги до колен, скрылась за расписной кулисой. В креслах зааплодировали, правда, с оглядкой — только после царя. Хлопали с большим усердием, стараясь, чтобы приметили, но и не осудили за неприличную горячность. Царь поднялся и, вперив в пространство ватный голубой взор, вышел из гостиной. На сей раз он обрядился в форму пехотного полковника, на спине горбилась поношенная шинель без знаков различия. Наряд поразил Вяземского: эге, что-то новое вызревает на Олимпе. Прежде Николай разгуливал по маскарадам в сверкающей огнем медной каске с хищной птицей. Его ослепительно белый кавалергардский мундир, его сияющие ботфорты, его парадный палаш, его массивный кушак — все, решительно все было с иголочки, красивым и богатым.

По гостиной среди разноцветья желтоватыми озерными кувшинками поплыли розетки с мороженым, говор плескался громче, свободнее, на эстраду высыпали музыканты, заиграли польку, подготавливая общее веселье.

12

Тургенев отправился разыскивать мороженщика.

— Изжога мучит после жаркого, которое съел в Демутовой харчевне, — пожаловался он. — Не поостерегся, бедный холостяк.

Жуковский и Вяземский ждали угощения, обмениваясь незначительными мыслями и не зло, но подробно, критически разбирая снующую мимо толпу. Когда зазвучал неторопливый вальс, рядом с ложей застряли две занятно костюмированные фигуры. В одной узнавали министра народного просвещения Сергея Семеновича Уварова. Он изображал греческого философа. Хитон изысканно скрывал недостатки телосложения — покатые плечи, жирную грудь, брюшко. Пристальный взор и короткие волосы, скульптурно падающие на лоб, придавали его по-лисьи непривлекательной физиономии некий налет многозначительности… Помесь славного Гектора с ничтожным Терситом, так определил недолюбливавший министра Вяземский.

Неизвестный в темном костюме испанского инквизитора с капюшоном время от времени что-то нашептывал Уварову. Вяземскому почудилось, что он отгадал сенатора Новосильцева. Ликующая толпа обтекала их, как утесы, поглощая на мгновение, а затем освобождала, быстро откатываясь назад. Так потерявшая энергию волна возвращается в море.

— Князь Петр, о чем сейчас болтает Уваров? — спросил Жуковский. — Вот уж несимпатичный мне сейчас человек!

— Да, не мед, — протянул Вяземский, — однако справедливости ради замечу, что Россия еще не имела такого просвещенного министра народного просвещения. Князь Ливен ему в подметки не годится.

— А что, собственно, князенька, изменилось? — вмешался Тургенев, одаривая друзей вкуснейшим мороженым с цукатами. — Везде он себя объявляет полицмейстером литературы. Какие только путы не налагает на нас, несчастных. Бедный Пушкин не единожды жаловался на азиатчину. Горючими плакал слезами. Замечу, что и Пушкин против Уварова грубость учинил. Но ведь и тот обернулся порядочным мерзавцем. О нем немало дурного нынче передают, очень дурного.

— И охота тебе, Александр Иванович, быть всегда справедливым, — сказал без тени иронии, даже с какой-то горечью Жуковский.

Инквизитор, посматривая в сторону ложи, поправлял пеньковую веревку, заменявшую пояс, и продолжал оживленную беседу с Уваровым.

— Сверчок считает его самым ярым своим противником, — подтвердил Жуковский. — Года полтора назад он жаловался на недоброжелательство Сергея Семеновича Бенкендорфу. Я точно помню сей факт.

— Еще бы! — воскликнул Вяземский. — Уваров и литература суть предметы несовместимые, как гений и злодейство.

— Но хитер дьявольски. Я особенно часто встречался с ним, составляя учебную программу для petit Sacha, — пояснял Жуковский. — Вежлив, предупредителен и большой поклонник формы. Никуда не денешься, все согласно уставу и параграфу. Непонятно мне, как наукой можно заниматься бюрократически? Живая ведь она, в движении, в полете к истине. Разве что археологией? А впрочем, ну его, братья, направим-ка стопы вниз, не то на нас косятся. Лучшую ложу захватили и никого не пускаем, как церберы.

Отбросив портьеру, друзья спустились со ступенек и задержались у колонны в ожидании, пока утихнет вихрь мазурки. Прекрасные дамы на какую-то долю секунды словно застывали перед ними в стремительном движении, чтобы тотчас унестись прочь в вихревом потоке благородного танца.

— Ах, Жуко, — уронил размягченно Вяземский, обнимая Василия Андреевича за плечи. — Люблю твою хрустальную душу!

Тургенев шел за ними одиноко и медленно, сам теряясь в бурлящей толпе, но не теряя друзей из виду.


В дневнике А. И. Тургенева под 1 февраля 1837 года есть строчка: «Блудов — Уваров: смерть примиритель». Сегодня мы точно знаем, что С. С. Уваров и в дальнейшем продолжал злобно преследовать не только произведения покойного поэта, но и саму память о нем.

С. С. Уваров отличался иезуитской хитростью. Отсутствие серьезных данных о причастности его к дуэльной истории Пушкина не устраняет подозрений, что он и близкие к нему люди были замешаны в составлении анонимного пасквиля. Уваров подогревал царя, соединяя в его сознании имя поэта с именем Чаадаева, который в тот период представлял для режима наибольшую опасность. В 1836 году напряженность между Пушкиным и Уваровым достигла предела. Вполне вероятно, что кто-нибудь из добровольных шпионов донес в декабре Уварову о желании Пушкина использовать в «Современнике» критику Вяземского на труд профессора Н. Г. Устрялова «О системе прагматической русской истории». Критика могла бы поставить под вопрос компетентность министра как главы ведомства и президента Академии наук. Пушкин не собирался складывать оружие, и ода «На выздоровление Лукулла» была лишь первым актом борьбы.

Разумеется, член Французского института, Мадридской академии истории, Геттингенского, Копенгагенского и других иностранных ученых обществ, автор работ по археологии, филологии и философии, знаток латинского и греческого, наконец, переводчик «Клеветникам России» на французский язык слыл неглупым человеком и не позволил бы поймать себя на гнусном пасквилянтстве или подобной антипушкинской выходке. Отношения с Уваровым — особая, мало исследованная страница биографии поэта. Враждовавший с Бенкендорфом из-за сфер влияния в попытках утвердить свою абсолютную власть над цензурой, министр просвещения, конечно, избегал давать в руки многочисленным противникам компрометирующий материал. После того как ода «На выздоровление Лукулла», отвергнутая в Петербурге, появилась в московском журнале, обстоятельства вынудили Уварова к осторожности. Цензор А. В. Болдырев крепко подвел министерство вкупе с цензурным комитетом, подписав сентябрьский номер «Телескопа» с чаа-даевским «Философическим письмом» и тем самым предоставив Бенкендорфу добавочный козырь.

В пятом номере «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду» 1837 года А. А. Краевский поместил в траурной рамке следующие знаменитые слова, принадлежавшие перу В. Ф. Одоевского: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина?.. К этой мысли нельзя привыкнуть! 29-го января 2 ч. 45 м. пополудни».

М. А. Донду ков-Корсаков немедленно вызвал

А. А. Краевского.

— Я должен вам передать, — сказал он, — что министр крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения? Солнце поэзии! Помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в середине своего великого поприща!..» Какое это такое поприще? Сергей Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, начальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще! Министр поручил мне сделать вам, Андрей Александрович, строгое замечание и напомнить, что вам, как чиновнику министерства народного просвещения, особенно следовало бы воздержаться от таковых публикаций.

Позиция Уварова была достаточно агрессивна и бескомпромиссна. В основании ее личная неприязнь. Если попытаться суммировать поступки главы министерства просвещения, то мы убедимся, что осенью и зимой 1836 года активность преследования поэта значительно усилилась, и это заставляет обоснованно подозревать, что министром и его подручными проводилась под покровом тайны еще и другая деятельность, более специфического свойства.


— Вот ваши явные недруги, — на лету уловил Вяземский чью-то скрипучую речь.

Он не обернул лица, продолжая неторопливо идти по плавно стекающим в мраморную залу ступенькам. Жуковский остался ждать Тургенева. Неясный разговор то удалялся, то приближался, потом куда-то вовсе исчез, вынырнув позади случайно, едва Вяземский замедлил шаг у благотворительного киоска, чтоб купить себе и княгине Вере по лотерейному билету.

— Особо неприятен мне Эолова арфа. Живет припеваючи, деревеньки свои и братнины ревизует-с, дань с русского мужика не хуже варяга стягивает, а братец по заграничным ресторациям враками разными про наши отечественные злодейства жонглирует. Удобно устроились, гордецы и чистоплюи, а в правительственные комиссары от Робеспьеров метили-с.

Вяземский чуть отпрянул, чтоб потом не упрекнуть себя в подслушивании, но это не избавило от надоедливого голоса. Две маски держались спиной таким образом, что массивные, украшенные узорами столбы, на которых лежал малинового бархата с золотыми кистями балдахин, кроющий киоск, заслонял их и от Вяземского, и от прочей публики. Музыка гремела, как на параде. Близился торжественный апофеоз маскарада, который вышел на редкость веселым и выгодным для устроителей. Царская ассигнация достоинством в двадцать пять рублей была выставлена на всеобщее обозрение в специальной витрине. Когда Николай покидал залу, красномордые жандармы и спешенные драгуны яростно и ритмично орали «Vivat!», повинуясь невидимой дирижерской палочке. Они получали по полтиннику на водку, и называлась сия невинная затея: дать на крик!

13

Молодой дежурный офицер ротмистр барон Шлиппенбах чутко вслушивался в величественные звуки музыки и одновременно, не раздадутся ли шаги царского камердинера. Долгое ожидание утомило Шлиппенбаха. Он снял влажную шинель и поднялся по лестнице. Завороженный стройной и тяжелой, как своды готического собора, музыкой и желтоватым жарким светом, освободился он от неудобной треуголки и отсчитал десять ступенек до первого поворота перил. Дальше идти было небезопасно: попадешься на глаза, отправят опять с поручением, а часы дежурства давно истекли. Звуки лились сюда свободно, и мелодия гобоя, которую так любил исполнять отец, окутала сердце. У Шлиппенбаха перехватило горло.

Играли Антонио Сальери, финал некогда знаменитого концерта, и Шлиппенбах, словно в магическом фонаре, увидел себя рядом с матерью на балконе городской ратуши в Риге. Ах, Сальери, Сальери, волшебный Сальери! Отец был влюблен в партию гобоя и за час до смерти, вытряхивая слюну из мундштука, говорил, что вот за этот отрывок… Вот именно за этот дивный отрывок, который сию минуту судьба снова повторила для Шлиппенбаха, он отдал бы остаток жизни и целое состояние. Обожаемый Антонио Сальери! Величественные звуки концерта постепенно гасли, как догоревшие свечи, и только глубокий траурный гобой — отголосок пропахшего морем детства — еще держал печальную ноту в холодной пустоте дворцовых сеней. Шлиппенбах потер подтаявшие усы и спустился вниз. Пора бы Малышеву возвратиться. Шлиппенбах вообразил себе уютную залу, украшенную цветочными гирляндами, и оркестрантов, расположившихся вокруг гобоиста. Он упустил момент, когда Малышев перегнулся через перила.

— Тебя кто послал в крепость? — спросил камердинер с какой-то неопределенной улыбкой.

Бархатный звук гобоя растворился в воздухе. Шлиппенбах вздрогнул и очнулся.

— Адлерберг.

— Адлерберг?

— Ну да, Адлерберг. Спешил я сдавать дежурство Репейникову. Он меня остановил: так, мол, и так. На вот записку его величества и гони к Сукину.

— Твое счастье, барон, что Адлерберг. Его величества нет, он уехал в маскарад. Граф Чернышев там, наверху, весь изругался. Опять у нас офицеры обыкновенных преступников возят. И фельдъегеря должно хватить.

— Во дворец испокон века дежурные офицеры возили.

— Возили, а теперь не будут. Усовершенствование вам сейчас вышло от господина министра. Этак, дай волю, царскую казну по ветру пустите. Ладно, езжай обратно, верни добро по принадлежности. Я тебе лейб-казаков подброшу, — сказал заботливо камердинер. — Мало ли что? И пересади арестанта в сани.

Шлиппенбах непонимающим взглядом уставился на Малышева. Он не мог догадаться, зачем арестанта вытряхивать из какой-никакой, а закрытой кареты. А Малышев просто по-человечески беспокоился за Шлиппенбаха. Ему рассказывали доподлинно, на что способны отчаявшиеся революционисты. Провинившийся вольной беседой уланский офицер Алешка Хрулев, у которого при обыске нашли вдобавок запретное письмо из Сибири от таинственного декабриста под инициалом А. и которого строптивый улан не желал открывать, по малышевскому разумению, обязан нынче впасть в отчаяние. Прогневил его величество, находится под строжайшим следствием, и вообще опасно конвоировать преступника, обвиняемого в связях с теми, кто покушался, страшно подумать, на что! В карете-то, без кандалов сопровождающий очень рискует. Наедине! Шутка ли?! Его бы, Малышева, воля, и колодки на Хрулева набил. Чего только от Леонтия Василича намедни не наслушался про парижских инсургентов! Ужасти! Кошмары! Комитет сорганизовали и в подкладке цилиндров прокламации везут к нам, на святую Русь. Разнюхают здесь все, а потом про разные благотворные стеснения и иные необходимые наказания в газетах пропечатывают. Англичане, инсургенты, французы и хуже прочих король Филиппка.


Хорошо известно, с каким раздражением Николай I реагировал на книгу французского путешественника де Кюстина «La Russie еп 1839», который довольно точно, хотя и не без скрытого злорадства и недоброжелательства описал тогдашнюю Россию. Приведу, однако, документ менее известный или, быть может, почти неизвестный. Исходил он от министра внутренних дел Д. Н. Блудова, «арэамасца», человека, которого знавал Пушкин. Блудов был членом правительства Николая I так же, как и графы Нессельроде и Чернышев. Он носил шитый золотом кафтан и туфли с красными каблуками. Манеры имел изысканные, обликом напоминал маркиза из старинного водевиля. Был близок к Н. М. Карамзину. Да что к Карамзину! С Жуковским и Вяземским дружбу водил. Вежливый такой, умел и любил слушать. Иронии и скепсиса ему не занимать. Вкусами вылитый француз, по замашкам и речи — просветитель, энциклопедист, более того, вольтерьянец.

А между тем 22 сентября 1832 года Дмитрий Николаевич направил гражданским губернаторам следующее циркулярно-секретное письмо: «В июле месяце 1832 г. сын французского маршала князя Екмюльского, быв в Москве, купил тайным образом, через агента своего, у заплечного мастера два кнута, коими наказываются преступники.

По всеподданнейшему докладу о сем государю императору, его величество высочайше повелеть соизволил: «впредь ни кнутов, ни заплечного мастера никому не показывать».

Вот славная картинка в духе николаевского времени, полюбуйтесь. Приговоренный лежит на «кобыле». Палач отходит — на сколько бы, вы думали? — на пятнадцать шагов. Приближается, взмахивает кнутом. Свист. Удар! Первые крест-накрест, с правого плеча по ребрам, под левый бок и слева направо, а потом вдоль и поперек. После каждого удара приходится производить дополнительное действие — стряхнуть с кнута горсть крови.

Есть чем удивить заезжего путешественника.


Клеветники, клеветники! Поэт Пушкин, например, определенно подкуплен инсургентами и беспутным Байроном, хотя притворялся своим, русским и даже размашисто крестился в Конюшенной церкви. Но подкуплен смолоду и мерзавец. Родственных уз не признает. Нет, он изменник, афеизмом в Одессе занимался. В слово «афеизм» камердинер вкладывал совершенную несусветицу, имеющую отношение к юношескому греху.

Так, у подножия крепчайшей в тогдашнем мире власти Малышев пугал сам себя, испытывая невыразимое, почти чувственное наслаждение. Ведь каждый знает в Санкт-Петербурге, у англичан золота завались, а насчет Байрона салопницы позабыли: то ли жив, то ли помер. В «Северной пчеле» вроде сообщали что-то. Пожалуй, сейчас и не припомнить давнишние разговоры, кто кого подкупал. Малышев, несмотря на знакомство с осведомленными людьми, до сих пор не имел более достоверных фактов. Еще служа в гайдуках у великого князя Михаила Павловича, поинтересовался, без экивоков спросив однажды адъютанта ротмистра Ластовского: «Мятежник тот англиец Байрон, что итальяшек все возмущал, живой или, слыхать, помер?» — «А черт его знает, — ответил Ластовский. — Его бы к нам. Живо бы своротили». Фамилия у англичанина громкая, на слуху. Может, действительно его сродственник или брат подкупил Пушкина? Однако, что правда, то правда, деньги дают всегда или французы, или англичане. Русский человек у своего монарха гнева не вызовет, на то он и русский…

— Не надо казаков, — поспешил откреститься Шлиппенбах, — пускай греются. На улице мороз, — и, преодолев в два прыжка дворцовые сени, он бросился опрометью к крепостной карете, от негодования мешая французские слова с чисто русскими восклицаниями: — Черт их раздери, Хрулик! Вечно какая-то путаница. Государь уехал в маскарад. Вылезай, сейчас обратно отправимся.

— Что ты там лопочешь! — проворчал недовольно Хрулев. — Я на твоем собачьем языке ничего не понимаю.

— Не беда! — Шлиппенбах рассмеялся. — Была бы каша горяча да девка без хряща.

Он жестом отослал карету и конного жандарма, сунув ему ассигнацию на водку. Как только Шлиппенбах выбежал из дверей и подал знак кучеру, ждавшему в отдалении, к подъезду подкатили сани — собственный выезд. Обняв Хрулева за плечи, он поудобней устроил его, заботливо подоткнув медвежью полость.

— Я теперь в случае, Хрулик. Простуда почистила нашу конюшню. Того и гляди, флигель-адъютантский аксельбант повезет достать. Вот и хлопочу вторые сутки, не спамши да не жрамши.

Алексей Хрулев зябко улыбнулся. Шлиппенбах — славный малый, в картишки мастер и не дурак вылакать стакан жженки. Правда, все у него в голове перемешано — добро со злом. Зато печать происхождения не поистерлась на нем, как на иных. Принадлежит к древнейшей лифляндской фамилии. Предка трижды бил Шереметьев и под Полтавой взял в плен Александр Данилович Меншиков. Потомок — лихой кавалерист, отменный наездник.

— Ничего, Хрулик, в санях не в пример лучше, — продолжал Шлиппенбах. — Сани-то не царевы, мои. И теплее в них, друг любезный. Степан, жарь в крепость.

Через два часа, сдав уланского офицера под расписку в Петропавловку, Шлиппенбах возвращался к себе на Мойку, где снимал квартиру вот уже третий год. Два окна в пушкинском доме светились, и, проезжая мимо, Шлиппенбах подумал о той неприятной истории, по поводу которой приезжал хлопотать во дворец Жуковский и о которой рассказывал ему дядя. Шлиппенбах чтил Пушкина и часто, гордясь, повторял строчку из «Полтавы» о славном предке — «сдается пылкий Шлиппенбах», — нимало не смущаясь былым поражением, а, наоборот, считая его победой в некотором смысле. Через сотню-полторы шагов он увидел Александра Сергеевича. Поэт шел, наклонясь немного вперед и преодолевая ветер.

14

— Ба, Пушкин! Садись, подвезу, — крикнул Шлиппенбах, выскакивая из саней.

Он говорил горячо, сбивчиво, всячески выказывая приязнь и даже больше — любовь.

— Поедем ко мне, Александр Сергеевич, развеешься приятной беседой. Что ты здесь в одиночестве по холоду бродишь? Или махнем в ресторацию…

Пушкин отнекивался, но потом дал усадить себя в сани. Со Шлиппенбахом было хорошо, в лице ротмистра Пушкин не отыскивал ни особенно раздражающего нынче сочувствия, ни бестактного намека на понимание, в каком он находится положении.

— Алешку Хрулева отвез в крепость, — продолжал Шлиппенбах. — Не сносить ему головы. Что за жизнь, что за нравы! Свой же полковой товарищ донес, ну, и нагрянули с обыском, а тут письмо из Сибири. Жаль малого! Пропадет. Два раза возил во дворец. Впрочем, я нынче, Александр Сергеевич, в случае.

Пушкин плохо разбирал сбивчивую речь Шлиппенбаха, но твердое офицерское плечо рядом успокаивало.

Вечерний Санкт-Петербург, город ледяных грез, искривляя, а то и смазывая силуэты зданий, обтекал бегущие сани с обеих сторон. Какой, в сущности, мрачный и скудно освещенный город, поразился Пушкин, будто впервые разглядел его подробно. Желтые, расчерченные внутри квадраты, лежащие плашмя на тротуарах, прежде веселили, окрашивая настроение в рождественские, отливающие «арзамасской» юностью тона. Он любил, как ребенок, шагать по этим желтым пятнам, и смутные, волнующие сердце чувства в тот момент охватывали его. Алмазно скрипел рассыпчатый сухой снег, мелькали под качающимся фонарем удлиненные тени, и, куда бы он ни спешил в такой дивный вечер, мнилось: его ждет звенящий хохотом и песнями праздник. Ах, как он любил и цветной калейдоскоп маскарада, и медленный чопорный раут, и гусарскую, с хрустом расколотых бокалов попойку, и брызжущий остроумием мальчишник. В зимние задумчивые вечера он нередко вспоминал Царское, и тогда вокруг него будто разворачивалась роскошная феерия, сыгранная актерами театра Толстого и виденная им неоднократно. Он обожал смотреть из черной ямы партера на бело-розовый балет, он обожал — не танцуя, но мыслью, слухом, сердцем — ворваться в грациозный вихрь мазурки, он обожал в ночной тиши вообразить себе римский карнавал у стен Колизея с пылающими смоляными факелами, о котором ему столь подробно и ярко рассказывал Тургенев. Вот чего не хватало его природному темпераменту. Карнавальной пляски! Карнавального безумия…

В юности очень часто он казался себе то безнадежно очарованным прелестной и таинственной незнакомкой, верно, женой какого-нибудь дипломата или знатного иностранца, он казался себе то безутешным влюбленным, отвергнутым богатыми родителями невесты, то проигравшимся в пух и прах корнетом, повесой и забиякой, то гонимым и окровавленным карбонаром, скрывающимся в лесу от полицейских ищеек, то жалким, выброшенным на брег путешественником после кораблекрушения, то благородным разбойником, умирающим на руках спасенной им красавицы.

Он никогда не стремился занять место счастливого и довольного судьбой человека. Позднее, в зрелые годы, больше всего он любил вообразить себя вождем декабристов в ночь после разгрома мятежа. Как поступил бы? Что делал бы? Ждал спокойного ареста, как Рылеев? Прятался, как Трубецкой? Бежал, как Кюхля? Писал стихи? Жег письма? Или мирно почивал, как невинное дитя, до серебряного перезвона шпор?

Ox, эти желтые квадраты на белых от снега тротуарах Санкт-Петербурга! Он вечно играл с собой, но игра до ужаса напоминала явь. Как отражение в туманном от выдоха зеркале. Протри его платком и поразишься правильности и точности линий. Впрочем, в действительности являлся он и тем, и другим, и третьим, и четвертым, и пятым, и шестым, еще кем-то, чья злосчастная судьба не обозначалась точно в его взволнованном уме. И лишь когда он садился за стол, расплывчатые мечтания принимали чеканную форму, превращаясь в совсем иные — знакомые, реалистические — ситуации, портреты и пейзажи, которые стремительно оживали под отстающим от стремительной мысли, царапающим и брызжущим черными кляксами пером. Он фантазировал и ни за что не желал расставаться со своими эфемерными фантасмагориями, печальными или забавными, но всегда историческими. Они вышли на поверку серьезным, а главное, плодотворным занятием. Вот, например, как в ту болдинскую осень, накануне женитьбы. 7 сентября — «Бесы», 8-го — «Элегия», 9-го — «Гробовщик», 13-го — «Сказка о попе и о работнике его Балде», 14-го — «Станционный смотритель»… И многое, и многое другое…

Лошади сказочно мчались, будто по воздуху, подгоняемые ветром, и оштукатуренный ампир, столь по виду мощный в ледяном и гулком сумраке, вжимался от бешеной скачки в синеющие под луной сугробы по бокам, кренился и отлетал назад, за спину, толчком, призрачно и бесследно исчезая в бесовски взвихренных снежинках. Будки квартальных, похожие на клавиши фортепиано, были натыканы на перекрестках улиц. Они врезались в вытянутую вперед петровской шпагой перспективу.

Ах, Петербург, Петербург, сердцем к тебе быстро прирастаешь…

— Соскучился я, — зевнул Пушкин, — Скоро ли?

Место назначения ему теперь было безразлично. Зачем он вообще отозвался на приглашение?

— Александр Сергеевич, куда тебе спешить? Не желаешь ли завернуть сперва в немецкий трактир погреться? Он здесь, рядышком.

— С ума ты сошел? А еще свитский офицер! Хочешь лишиться эполет? — усмехнулся Пушкин.

— Пустое! — воскликнул Шлиппенбах. — Стой, Степка! Подай-ка шубу да шапку, что под козлами. И жарь к гостинодворцам — к тем, что в переулке, — ка огонек. У Людгардта пирожки с ливером — пальчики оближешь. Целковый за службу тебе на угощение!

Кучер, резко откинув тело назад, напряг вожжи струной. Сани скользнули кособоко и полозом уперлись в тротуар. Шлиппенбах, подстегнутый репликой Пушкина, заговорил о русской полиции, которая подстраивала гнусные каверзы гвардионцам при каждом удобном случае.

— Шутка в том, что даже Алексея Андреевича Аракчеева не избавляли от шпионства, — сказал с горькой издевкой Шлиппенбах. — Жена его, уверяют, содержалась субсидиями от чинов надзора. Супруга Аракчеева — не кто-нибудь!.. Суммы мадам выдавались, вероятно, не мизерные. Они-то и явились поводом к разрыву и изгнанию ее из дома чудовища. Обо всем остальном, о преступном сообществе то есть, позволительно узнать, правительство было осведомлено? Так что, Александр Сергеевич, не беспокойся. И при прежнем хозяине, и при нынешнем квартальные — дураки и взяточники, жандармы не лучше. Кому придет в ум, что я здесь, вместо того чтоб мчаться во дворец или домой, дрыхнуть перед новым дежурством? Пошалить ужас как хочется. Поболтаем, отведем душу. Мы ведь с тобой толком никогда не беседовали. Все о лошадях да в карты. Что внукам врать стану?

— Аракчеев — гений зла, страшный человек, но любопытен мне, — задумчиво протянул Пушкин. — Жалею, что умер он, а я с ним так и не увиделся и досыта не наговорился… Мой первый гонитель, но, надо отдать должное, предугадал во мне многое.

— Было бы с кем слово молвить, а то со злодеем, — улыбнулся Шлиппенбах.

— Насчет нашей полиции ты неправ. Осведомленность ее превосходна, и, ей-ей, шпионы Дубельта достаточно ловки.

В памяти всплыла недавняя история с посланием Кюхельбекера из Баргузина.


28 апреля 1836 года. Петербург.

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Его сиятельство граф Александр Христофорович про-сит Вас доставить к нему письмо, полученное Вами от Кюхельбекера и с тем вместе желает непременно знать через кого Вы его получили.

С совершенным почтением и преданностью имею честь быть Ваш покорнейший слуга Александр Мордвинов».

28 апреля 1836 года. Петербург.

«Милостивый государь Александр Николаевич.

Спешу препроводить к Вашему превосходительству полученное мною письмо. Мне вручено оное тому с неделю, по моему возвращению с прогулки, оно было просто отдано моим людям безо всякого словесного препоручения неизвестно кем. Я полагал, что письмо доставлено мне с Вашего ведома.

С глубочайшим почтением и совершенной предан-ностию честь имею быть, милостивый государь Вашего превосходительства покорным слугою Александр Пушкин».

Вот как славно шпионили!


И зимой прошлой, и весной глаз не спускали, не ленились. Без хвоста от дома зачастую не уходил. Физиономии уличных соглядатаев наперечет знал, привычки их выучил, да и не скрывались особо они, наблюдали, бывало, неделями, специально извозчика нанимали, старались держать его в пределах видимости. Ныне о приличии зело заботятся. Уличных соглядатаев побоку и обыкновенных жандармов по углам выставляют. Зачем, непонятно. Ему, пожалуй, непонятно, а им понятно, какое-то объяснение они имеют. Сего дня паренька с вороватым голубым взором мерзнуть прислали. Жаль его!

Да, русская тайная полиция не глупа, правда, с литературой не в ладах, не очень-то в стихах разбирается. Зато косточки считает похлеще парижской или венской. Еще при матушке Екатерине навострилась. А при Александре Павловиче обо всем заранее пронюхала, везде все выискала. И довольно своевременно донесла о Пестеле и Якушкине. Шлиппенбах, наивный малый, думает, что покойный государь о заговорщиках не ведал. Списки членов хранились в столе. Он их на манер масонов ценил. Хороши масоны! И давний семеновский бунт дело их рук. Какие уж тут масоны! Это была настоящая проба пера — очерк штыком и кровью. Проба сил нынешних кандальников. Недаром Чаадаев так дерзко себя повел. Истинно, Шварц — служака, бурбон, монстр. Зверь. Ну, закололи б штыком, коли невтерпеж. Не случалось, что ли, раньше? Случалось. И на поселениях кровь пускали, и на Кавказе. Здесь же история с барабаном, с претензией. Ни дать ни взять репетиция перед Сенатской. Честь по чести. Открытое неповиновение. Вылился бы бунт с плаца на улицы, тогда бив декабре иначе каша сварилась. Опыт бы достали. Семеновцы — первая ступенька, московцы — вторая. Кто третья? Нет, Аракчеев не дурак, правильно передавали, что он Шварца да возмутительную стихию во внимание не принимал. Ей-ей, рука чья-то! А чья, если не красавцев офицеров? Эхо заговора, горячее, мятежное эхо… А с ним как после возвращения из ссылки поступали?.. По пятам ходили, каждый шаг высматривался. Наивный малый Шлиппенбах — выпить да набедокурить захотелось, вот и хорохорится, сам черт ему не брат! А ежели за шиворот возьмут да эполеты срежут?..

15

Знаменитое дело об «Андрее Шенье» прекрасно иллюстрирует приемы тайной полиции и способы ее обращения с освобожденным из ссылки Пушкиным. Произведение это, посвященное Н. Н. Раевскому, было создано в 1825 году и напечатано в первом собрании сочинений через год. За два месяца до 14 декабря цензура вычеркнула из отрывка 44 стиха, начиная с «Приветствую тебя, мое светило!» и до строки: «…так буря мрачная минет». До читателя полный вариант дошел лишь в 1870 году.

Пушкин рисует картину французской революции, страдания Андрея Шенье и, в частности, вкладывает в уста поэта предсмертные слова:


О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, — не виновна ты…


Между тем изъятое широко распространилось в многочисленных списках и выдавалось как стихотворение, написанное по поводу 14 декабря. Один из списков попал в Москве к штабс-капитану конно-егерского полка Александру Алексееву, который передал его кандидату московского университета Андрею Леопольдову. Именно Леопольдов и предпослал этим строкам опасный заголовок. К чтению отрывка Леопольдов привлек чиновника Коноплева — тайного агента генерала Скобелева, небезразличного к делам секретной полиции.

Несколько слов об Иване Никитиче Скобелеве, бывшем генерал-полицмейстере 1-й армии. Мятеж семенов-цев в 1820 году положил предел его карьере. Не поостерегшись, он подал главнокомандующему рапорт, в котором вопреки мнению Аракчеева и Александра I о политической подкладке событий выступал ярым заступником семеновцев, утверждая благонадежность солдат и офицеров, особенно гвардейских.

Иван Никитич, поступив в 1793 году из однодворцев в Оренбургскую пешую команду капралом, завершил свой путь в чине генерала от инфантерии. Последние его должности — комендант Петропавловской крепости, директор Чесменской военной богадельни и шеф Рязанского пехотного полка. Иван Никитич был дедом героя Плевны. Сам он отличился в войнах с Турцией, Францией и Финляндией.

Потрясенный свалившимся на него несчастьем, Иван Никитич решил раскаяться и вновь снискать милость начальства. 17 января 1824 года он пишет донос на Пушкина из Москвы, адресуя его по-прежнему главнокомандующему 1-й армией: «Утомясь угрызениями грозно преследующей меня совести и оплакав шаг, сделанный мною по необузданному побуждению слепой веры к предмету, повергшему меня в долю наизлополучнейшую, я постепенно привыкаю к имени человека через праздность ничтожного. Не имея прав смотреть вам в глаза с тою благородною свободою, каковая некогда была лестною вывескою души моей, без сомнения не буду я искать случая присутствием своим навлечь вам тягость; но как минутная погрешность, в основание которой вошли причины неопытности моей, через меру важные, не сильны были умертвить во мне постоянных порывов к истинному добру и несчастие не потушило пламенного желания быть полезным благодетелю царю, то и решился я доложить вашему превосходительству: не лучше ли было бы оному Пушкину, который изрядные дарования свои употребил в явное зло, запретить издавать развратные стихотворения… Я не имею у себя стихов сказанного вертопраха, которые повсюду ходят над именем мысль о свободе. Но судя по возражениям, ко мне дошедшим, они должны быть весьма дерзки… Если б сочинитель вредных пасквилей немедленно в награду лишился нескольких клочков шкуры — было бы лучше».

«Вот к этому-то фанатику, — пишет исследователь, — попался в руки отрывок из стихотворения «Андрей Шенье». Заварилось сейчас же дело. Алексеев, Молчанов и Леопольдов были посажены в тюрьму и после следствия преданы суду, первые два — военному, последний — гражданскому-уголовному. Дело это тянулось два года и кончилось тем, что Алексеева присудили выдержать один месяц в крепости и потом выписать из гвардии в армейские полки тем же чином, прапорщика Молчанова, по вменении ему в наказание тюремного заключения и содержания под арестом, тоже перевести в армию тем же чином. Что же касается Леопольдова, то правительствующий сенат, рассмотревший дело его, отнесся к нему гораздо строже: именно приговорил его, лишив кандидатского звания и всех сопряженных с оным преимуществ, отдать в солдаты, а в случае негодности сослать в Сибирь на поселение. Курьезнее всего то, что этот строгий приговор был основан на 129-й ст. воинского артикула, гласящей: «Если кто уведает, что един или многие нечто вредительное учинить намерены, или имеет ведомость о шпионах или иных подозрительных людях, в обозе или гарнизонах обретающихся, и о том в удобное время не объявит, тот имеет, по состоянию дела, на теле или животом наказан быть».

Очень понятно, что, когда дело перешло в государственный совет, последний никак не мог согласиться с подобным отождествлением Пушкина со «шпионом в обозе обретающимся», и значительно смягчил приговор сената, именно положил (22 августа 1828 г.) вменить Леопольдову в наказание содержание более года в остроге и подтвердить, чтоб впредь в поступках своих был основательнее, вместе с тем поручить начальству, в ведомстве которого Леопольдов будет служить, чтоб оно обращало особенное внимание на его поведение…»

Пушкин защищался лаконично, с большим тактом и чувством собственного достоинства, трижды составив объяснения в различные инстанции.

Затем события развивались так: «Правительствующий сенат, соображая дух этого творения с тем временем, в которое оно выпущено в публику, признал это сочинение «соблазнительным и служившим к распространению в неблагонамеренных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространстве», и постановил, что «хотя Пушкина надлежало бы подвергнуть ответу перед судом, но как преступление сделано им до всемилостивейшего манифеста 22-го августа 1826 года, то, избавя его от суда и следствия, обязать подпискою, чтобы впредь никаких своих творений без разсмотрения цензуры не осмеливался выпускать в свет под опасением строгого по законам взыскания».

Государственный совет прибавил к этому, чтобы «за Пушкиным, по неприличному выражению его в ответах насчет происшествия 14-го декабря 1825 года и по духу самого сочинения его, в октябре месяце того года напечатанного, имелся секретный надзор».

Замечательно, что вынесенное решение при постоянных разъездах Пушкина «не могло быть объявлено ему в продолжение двух с половиною лет, несмотря на то, что оно препровождалось из губернии в губернию по пятам поэта, и наконец московской полиции удалось сообщить поэту эту приятную и вероятно уж давно известную ему новость лишь в конце января 1831 г., за несколько дней до его свадьбы».


— Полиция неплохо осведомлена, — повторил тоскливо Пушкин, — доброхотов у нее много. Не шали, Шлиппенбах. Петр предка приласкал, Николай с тебя шкуру живьем спустит. Я у них более двадцати лет под секретным надзором. В Петербурге каждая собака узнает по портретам, а трактир — бойчее нет места.

— Вот именно! — лихо рассмеялся потомок хоть и разгромленного, но славного шведа. — Кто Пушкина и Шлиппенбаха здесь искать предположит? Не верю и никогда не поверю, чтоб полицейская сволочь над гвардией верх взяла. Мы их вязали спиной к спине, яко диких медведей, и спускали в реку, и еще спустим, коли потребуется. А Степан и на дыбе не выдаст. Как, Степан, не выдашь?

— Не выдадим, ваше благородие. Мы-то не выдадим! Рази когда выдавали?

Шлиппенбах сбросил шинель, напялил шубу и сдвинул на нос меховую шапку. Степан между тем отогнал сани подальше от трактира. Шлиппенбах, не колеблясь, распахнул дверь и шагнул в плотный белый пар, рванувшийся навстречу крутыми шрапнельными клубами.

— Ну что с него взять? — пожал плечами Пушкин и вошел следом в желтый, затуманенный и по-сырому пахнущий пивом и сосновыми опилками сумрак.

Часть вторая

Жизнь лучше снов — гляди вперед светло, Безумством грез нам тешиться довольно, Отри слезу и подними чело,

Аполлон Григорьев


Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; они составляют жизнь и душу чтения. Изымите их, например, из этой книги, — она потеряет всякую цену: холодная, беспросветная зима воцарится на каждой ее странице.

Лоренс Стерн

1

И вдруг позвали. Очнулся, глянул в окно. Ба, вечереет, этак и в маскарад припозднюсь, испугался Булгарин. Дернул за фалдочки, поправил галстук, начесал пятерней волосы на лысеющий лоб и, приосанившись, направился в кабинет. В дверях уличный шпион Фабр плечом презрительно потеснил — невежа. Но приняли и поздоровались между тем привставши. А, помнится, день назад не замечали-с, пренебрегали-с. Нынче вроде нужда появилась, засор системы-с.

Бенкендорф сидел под портретами знаменитых в Лиф-ляндии предков. Чем знаменитых? Древностью рода? Подвигами? Нет-с, извините. Связями-с. Услугами. Я князь Скандербег, думал раздраженно Булгарин, а он всего и только новоиспеченный граф, сиятельство с одна тысяча восемьсот тридцать второго года. Парвеню! Черт побери! В Лифляндский матрикул включены Бенкендорфы в 1765 году, в Эстляндский — в 1773-м! Правда, их семью несколько столетий знали во Франконии. Но из Бенкендорфов потомственное дворянство получил лишь прадед Иоанн, старший бургомистр Риги. А герб новоиспеченного графа! Издохнуть мало-с! На золотом поле перпендикулярная голубая полоса с тремя красными розами. Бенкендорф и розы! Черт побери! Графская корона, серебряный шлем, страусовые перья, лента с золотой пряжкой, красная мантия, отороченная мехом, золотые кисти, бахрома… Матка боска! Чего тамнет! Парижская лавчонка мелочного торговца дворянскими реликвиями. Из простолюдинов выбились, ей-ей, из простолюдинов.

Бенкендорф сухо кивнул, опустился в кресло и принялся опять чиркать пером по бумаге. На мгновение поднял глаза, но не проронил ни звука. Стой по-прежнему столбом со спазматической болью в низу живота. Собачья участь. Уличный шпион дороже российского литератора. Потомок выражением лица не походил на предков. Те благообразны, религиозны с виду. Взирают на мир туманно, с христианским смирением, но и с какой-то подозрительностью. Не собираются ли их ущемить, оскорбить или унизить? Однако прибалтийское спокойствие проглядывает во всем — в позе, в жестах, в затаенной гримасе.

Потомок более авантажен, не утратил за годы гвардейской элегантности. Шикарная серебристая седина редеющих, как дым, волос. Ухоженные куафюром узенькие с пробривом усики. Еле уловимый намек на прежнюю флигель-адъютантскую фатоватость. Залысины увеличивают лоб, придавая лицу оттенок глубокомыслия. Сеть морщин — следы скорее дурных привычек, чем тягостных раздумий. Иронический, несколько намекающий прищур. Бакенбарды, к сожалению, клочками. Предмет его неудовольствия и непрестанных забот. Общее впечатление солидности, основательности, силы и наступившей житейской мудрости. Мудрость вроде пришла давненько, при Александре Павловиче, и порядочно поистаскалась по парижским увеселительным заведениям. Зрачки темные, скользящие, но не злые.

У предков на изображениях щеки упитанные, розовые, налитые кровью. Не ущипнешь. У живого физиономия землистого цвета. Впрочем, сие явление временное. Когда лет через семь вручит богу душу, бюстом обронзовеет на камине в дурно проветренной спальне царственного друга. Щеки приобретут здоровый цвет — кирпичного загара.

— О господи, — захрипит государь еще лет через десять в агонии, припоминая дальние отблески — и Христофорыча, и Аркадьевну, и химер Нотр-Дам де Пари, и пророчество Вальтера Скотта…


После встречи с Николаем в бытность его великим князем почтенный английский романист сочинил стихи, в которых предрекал корону второму брату русского императора.


…и черные султаны ружейных выстрелов на Сенатской, и земляничную поляну в Красном Селе, и злосчастные севастопольские укрепления, которые он так хорошо представлял по рисункам, и еще черт знает что — мокрое и скользкое — омерзительное. Он забудет и жену, и детей, и конец его таинственный вызовет лишь смуту в сердцах подданных. Он умрет не как положено христианину, отцу семейства и человеку, выполнившему долг. Но это позднее, когда многие из присутствующих сейчас в доме на Малой Морской уже исчезнут с грешной земли.

А пока Булгарин тянулся перед отошедшим в вечность семейством Бенкендорфов, то краснея, то бледнея от скрытого недоброжелательства, не высказанного и не находящего выхода. Левым глазом он упирался в серебряную пуговицу с вензелем «Н I» на груди домашнего сюртука, а правым шарил по стенам. Тренировкой добился, годами незаметного того скольжения.

Ведущее место в галерее занимала бодрая старушка в чепце, усыпанном бантиками по екатерининской моде, и в кружевной желтоватой мантилье — Софья Ивановна, урожденная Левенштерн, супруга ревельского обер-коменданта Ивана Ивановича. О сем извещала этикетка, виртуозно начертанная неким каллиграфом Гусевским, редким специалистом из III отделения. Тонкие прямые литеры с завитушками скромно, но вместе с тем внушительно сообщали необходимые данные. За Софьей Ивановной следовал сам ревельский обер-комендант Иван Иванович Benckendorff — в парике, с косичкой и в буклях, в кафтане, с отличиями генерал-поручика, при огромной боевой шпаге и наградах. Далее собственным куском пространства владел любимый papa Христофор, тоже в мундире, но уже генерал-аншефа или, черт возьми, кажется, генерала от инфантерии — тонкости, тонкости! — и тоже при длиннющей, по-павловски простой шпаге и при орденах-побрякушках, нижний ряд коих, тщательно вырисованный, тянулся чуть ли не до бедра. В табличке особо указывалось, что перед посетителем кабинета портрет кавалера ордена святого Александра Невского.

Рядом висела почтенная розовощекая и голубоглазая дама в пышном бальном наряде, согласно этикетке, урожденная Анна Юлианна Шиллинг фон Канштадт, знаменитая Тилль, как ее нежно прозвали в Монбельяр-ском семействе. Взор с чувственной поволокой, надменный, смелый, уголок туфли игривый; а посреди тела, чуть ниже талии, она держала свою кисть, вытянутую, аристократическую, вроде габсбургскую или тюдоровскую, не иначе, и пальчик, то есть мизинчик, с перстенечком этак значительно и многообещающе отставила. Обожаемая Mutter. Обожаемая maman. Мать. Ближайшая подруга девственных лет великой княгини Марии Федоровны, вывезенная из Вюртемберга в личной ее карете с криволапым шпицем Бонжуром, завернутым в шелковистую попонку.

Бабушка нянчила покойного императора Александра. Mutter долго и не без пользы служила конфиденткой несчастной, лишенной собственных детей супруги полубезумного отпрыска — отпрыска ли? — страшно помыслить: великой Екатерины. Любит, видно, шеф жандармов мать, почитает, мелькнуло у Булгарина. Вон какой портретище отмахали. Mutter он обязан и нынешним благоденствием. Александр, естественно, клан Бенкендорфов не так чтоб уж жаловал. Зато ныне полный ажур.

Ах Mutter! Не Mutter, а ее связи — обдало завистливым жаром Булгарина. Связи! А у меня что? Слезы! Через Танту с Ненчини? На кой он мне? Хотя пел, стервец, в великокняжеских семействах на интимных концертах. Ох, трудно, трудно в России порядочному и честному человеку.

Бенкендорф с легким презрением сощурился на литератора. Доносчиков-аматеров он, по обыкновению, третировал, кроме Булгарина, а в последние годы и тому перепадало. В официальной переписке оставался вежлив, однако не более и не менее, чем с прочей нечиновной публикой. Держал перед Сагтынским и писарями марку. Несколько лет назад великая княгиня Елена, рассердись, ужалила: «Что это вы, Александр Христофорович, при своей канцелярии неприличных литераторов содержите? Соути, мне рассказывали, наблюдал за Байроном, но поэтом сам являлся отменным. А у вашего Булгарина, смеются, муза сбежала с Гостиного двора». Поляк и впрямь не оправдал надежд. Труслив. Мелочен. Гривуазен. Бесстыден. Корыстолюбив. Глуповат. Невоздержан. Драчлив. Болтлив. Истеричен. Самолюбив и вместе с тем: плюнут в глаза, а он — божья роса! Ему бы грызню с Пушкиным вести поосторожнее, а то взвизгивал, как свинья, при малейшем уколе. Да в свалку без соображения лез. С его-то французской биографией. Но милейшая и совершеннейшая личность фон Фок настаивал: использовать, нужен, других подобных нет и взять неоткуда. Так веди себя, любезный, соответственно. Не гроши получаешь.

Вынудили Бенкендорфа, однако, от Булгарина отступиться. И вообще ему чудилось, что от бывшего наполеоновского капитана тянет сырым мясом. Бенкендорф тронул ногтем уголок рта и поморщился. Пусть доложит, что муссируют в кругах общественных да по редакциям. Чего ждут? Осуждают ли Дантеса или, наоборот, берут его сторону? Пользуется Пушкин нынче поддержкой? Что друзья? Хлопочут ли, уклонились ли? Надо быть чрезвычайно деликатным. Царь не извинит осложнений. Пожалуй, страху нагнать не мешает.

Булгарин еле кашлянул. Жалобно, как простуженная болонка. Он знал по опыту, что Бенкендорф забывчив, но маловероятно, что рассеянность сию минуту его одолела. Нарочно тевтон измывается! Где бы ты был, если бы республика после Сенатской утвердилась? Взяточником квартальным, не более. Из генералов бы выгнали. Вдруг захотелось республики. Речей, собраний, парламента. Даже Конвента! Повертел головой. Спохватился: несправедливо желать зла патрону и благодетелю, не по-христиански.

2

— Присаживайтесь, любезный Фаддей Венедиктович, — пробурчал наконец Бенкендорф, посылая сигнал бровью. — Присаживайтесь! Давненько мы с вами не беседовали по душам. Как поживаете? Как супруга? Детки? Как ваше драгоценное?

Три часа без кофею, подлец, промытарил, а теперь здоровьем интересуется. Одна радость, что отвечать не обязательно. Булгарин в совершенном бессилии, но с внезапной благодарностью и с каким-то горячим слезливым перекатом в горле опустился в кресло, изогнутое по форме спины и седалища. Он плотно сдвинул еще более длинные и широкие от узких штанин ступни, а затем выпрямился и посмотрел неожиданно смело в лицо богом назначенному начальству. В ту минуту Булгарину показалось, что он всю жизнь держался с независимостью и гордо. Он не переставал и сейчас желать республики, правда, о Конвенте уже не помышлялось. Перед Владиславлевым и Львовым ползал на брюхе, встречая, за версту отбивал поклон, а тут что-то заклинило и одновременно понесло: «Пусть знает, что я не раб, а царев слуга. И никаких сведений насчет Пушкина, никаких сплетен или слухов. Ничегошеньки. Нет меня, исчез. Болен я инфлюэнцею, еду в Карлово йодом лечиться. Оскудел физикой», — и Булгарин отчаянным жестом университетского якобинца поправил на переносице перемычку, скрепляющую зеленые стекла-эллипсы.

— Я пригласил вас, любезный Фаддей Венедиктович, чтобы выяснить мнение общества о скандальной истории, происходящей в семье вашего недоброжелателя Пушкина, — почти слитно проговорил Бенкендорф. — Я хочу осведомиться, о чем рассуждают в кругах литературных и ученых. И, кроме того, требуется обсудить с вами фельетон на нравственную тему с намеками, который надобно распечатать в иностранной прессе, а прежде поместить в вашей «Пчелке». Разумеется, Фаддей Венедиктович, опус должен быть избавлен от малейшего привкуса глупой полемики и кивков на прошлое. Или чего-нибудь в этаком роде. Одна голая нравственность! Учтите, что в Европе вы пока не вызываете большого любопытства.


Известно, что полемика между Пушкиным и Булгариным носила со стороны Фаддея Венедиктовича ярко выраженный полицейский характер. «Дмитрий Самозванец» явился неким итогом его служебного рвения.

Пушкин, верный историческому взгляду на происходившее, изображает своих предков Афанасия (Остафия) и Гаврилу Пушкиных в общем потоке действующих лиц, не выделяя их интонационно, не приписывая им особых заслуг или добродетелей. Пушкин стремился согласовать собственные представления о героях с исторической правдой, обращенной к современности. Перед Булгариным, безусловно, стояли иные задачи. Включая в текст фамилию Гаврилы Пушкина, он пытался лобовым приемом оповестить охранительно думающую часть публики об отношении к власти и политическому строю ныне здравствующего поэта. Полагали, что Булгарин вообще подобным образом сводит счеты с личными врагами. Так, например, предка А. Ф. Воейкова он нарисовал палачом: «Из толпы вышел человек ужасного вида, с всклокоченною черною бородой, обрызганной кровью, бледный, с впалыми глазами; он занес бердыш на Лжедмитрия, остановился и с зверскою улыбкой смотрел ему в лицо, чтобы насладиться выражением страха и боли в чертах несчастного. — «Кто это?» — спросили в толпе. «Иван Васильевич Воейков…» — «Что медлишь, Иван!» — воскликнул Татищев. Воейков ударил бердышом, и Лжедмитрий… упал навзничь. Народ ужаснулся». Здесь и впрямь не открестишься — настолько явно сведение не политических, а личных счетов.

Но вот что пишет Булгарин по поводу Гаврилы Пушкина: «Пушкин и Плещеев предводили толпою мятежников». Имея в виду тех же сподвижников Самозванца, он замечает: «…народ, возмущаемый предателями». Далее Гаврила Пушкин ножом грозит Василию Шуйскому. В заключение XXV главы Булгарин бросает многозначительную фразу: «…Пушкин выбрал своих верных клевретов в приставы». В XXVI главе мы читаем: «Бельский, Пушкин, Плещеев и другие зачинщики крамолы…» Использование приемов полицейской провокации уже нельзя расценивать как борьбу с литературным соперником, политический донос или сведение счетов. Подобные выпады в условиях николаевской России есть откровенный призыв к расправе.

Если провести лексический анализ, то станет очевидно, что рядом с фамилией Пушкина настойчиво возникают «звукосочетания», обладающие резко негативной семантической окраской: «толпа мятежников», «предатели», «нож», «клевреты», «зачинщики крамолы». Булгарин явно стремился доступным ему образом вызвать у читателя неприязнь к Пушкину. Нет сомнения, что это писано не для Бенкендорфа или Дубельта, которые не нуждались в исторических реминисценциях или подстегивании. Это писано для людей типа известного капитана, выведенного Лермонтовым в «Герое нашего времени». Эю писано не с целью подольститься к власти, это мнение власти, это атака власти на Пушкина, это призыв жандармствующих кругов к насилию над поэтом. Бенкендорф лучше, чем Булгарин, разбирался в характере Пушкина, закономерно считая его мятежником, «великим либералом, ненавистником всякой власти», и булгаринское изделие инспирировалось им для практических целей.

Выпуская в свет «Бориса Годунова», царь и Бенкендорф придирались к каждой строке. Они настойчиво требовали переделок. Философские проблемы, поднятые в «Годунове», считались коренными в области тогдашней внутренней политики и идеологии. Царь превосходно понимал, что Пушкин не только вызвал к обсуждению, но и утвердил нецелесообразность существования с точки зрения исторического прогресса власти, не обладающей нравственной основой. «Годунова» напечатали потому, что Николай I презирал общество, им сформированное, и был уверен, что никаким словом нельзя поколебать его трон.

Открывая зеленую улицу булгаринскому «Самозванцу», Бенкендорф, вероятно, проконтролировал ту часть текста, которая несла жандармский охранительный заряд. В «Годунове» с Афанасием Пушкиным мы знакомимся в сцене «Москва. Дом Шуйского». Его образ возникает в художественной ткани органично, выполняет важную функцию, развивая сюжет, создает атмосферу неустойчивости и недовольства. Афанасий Пушкин сообщает целый ряд подробностей, ставит акцент на государственных и экономических вопросах, волновавших различные слои населения. Гаврила Пушкин действует в сцене «Лес», затем в «Ставке» и на «Лобном месте». Пушкины в «Годунове» такие же герои, как и сам Годунов, Шуйский, Самозванец или Марина Мнишек. Быть может, в прямой речи предков ощутимее, чем в прямой речи других персонажей, передано отношение поэта к русскому народу, Но это воля автора, на которую он имеет неоспоримое право. Гаврила Пушкин замечает: «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою помогой, а мнением; да! мнением народным». Сцена «Лобное место» начинается с ремарки: «Пушкин идет, окруженный народом». Еще ранее Афанасий Пушкин, обращаясь к Шуйскому, произносит: «А легче ли народу? Спроси его».

Как же поступает Булгарин? А вот как. Нагромоздив невероятное количество событий, пытаясь разжечь любопытство читателя авантюрными приключениями, он совершенно отбрасывает идейное содержание борьбы. Венцу Мономаха отводится роль приманки. Превосходно сознавая, что Бенкендорф читать роман не станет, а царь вряд ли пожелает, Булгарин то и дело включает в текст в финале фамилию Пушкина, демонстрируя типично полицейскую форму мышления, которая, конечно, вполне отвечала вожделениям Бенкендорфа. В устах бывшего французского капитана псевдопатриотические заклинания звучали и до сих пор звучат, по меньшей мере, комично. Трудно допустить, что Булгарин, готовясь к изданию романа, не обсуждал свои намеки с чиновниками III отделения и цензуры, которые были заинтересованы в публичном бойкоте и скандале вокруг «Годунова». Заключительный пассаж «Самозванца» не может не вызвать у читателя иронии. «В это время, — пишет Булгарин, — у Фроловских ворот раздались народные клики. Толпа всадников прискакала на площадь, восклицая:

— Радуйтесь, москвитяне! Бог дал вам нового царя. Избран на царство князь Василий Иванович Шуйский. Да здравствует царь Василий Иванович!

Народ молчал и как будто оцепенел…» И через несколько абзацев после этой строки, выдающей плагиатора с головой, без всяких там экивоков, с жандармской безыскусностью и прямотой, с чистым, как говорится, сердцем Вассиян ни с того ни с сего провозглашает: «Боже, храни Романовых, для блага церкви и отечества».

Пушкин тоже не избежал упоминания в тексте о Романовых. Пятеро из обширного боярского рода в 1601 году потерпели ссылку от Годунова. Афанасий Пушкин, обращаясь к Шуйскому, спрашивает: «Где Сицкие князья, где Шестуновы, Романовы, отечества надежда?» «Романовы, отечества надежда» превратились в притчу во языцех. Пушкина долго и много упрекали за строку, которая, очевидно, служила лишь подчеркнутой данью исторической объективности, ибо род Романовых выступал против царя Бориса все же активнее иных. Заметим еще раз, что Пушкин завершил «Годунова» 7 ноября 1825 года, то есть до декабрьского мятежа.

Перед смертью Фридрих Шиллер трудился над пьесой «Demetrius der Falsche». Он не успел ее завершить, однако в 1815 году Кернер составил так называемый план дальнейшего действия по сохранившимся наброскам и приложил его к фрагментам трагедии, вышедшим из печати в том же году. Фамилия «Романов» встречается там не единожды.

Причина появления этого образа, не имеющего у Шиллера ни собственного имени, ни индивидуальной характеристики, по мнению исследователя, заключена в том, что родоначальник новой династии был нужен в пьесе «как носитель идеи законности и справедливости». Ксения Годунова и Романов — единственная благородная пара, противостоящая сложной сети обманов и интриг. У Шиллера пьеса посвящена Самозванцу, узнающему, что он Лжедмитрий, только в финале. Народа у Шиллера нет, он выведен за скобки общественного процесса.

Не исключено, что ко времени знакомства с «Борисом Годуновым» Николаю I был хорошо известен кёр-неровский план и фрагменты «Demetrius der Falshe». Вот несколько выборок из него: «Романов, тяжело оскорбленный Борисом, прибыл в Москву. Его прибытие возбуждает новое опасение царя»; «Романов (впоследствии царь и прародитель императорского дома) является во главе вооруженного отряда перед останками царя Бориса, присягает сыну его Федору и принуждает бояр последовать его примеру. Месть и честолюбие не сродны его душе; он служит единой правде. Ксению любит он безнадежно и любим взаимно, не подозревая этой любви»; «Романов спешит к войску, чтобы склонить его на сторону юного царя»; «Романов прибыл в войско… чтобы защитить Федора и Ксению. Попытки его напрасны; он становится узником»; «Романов в темнице утешен неземным видением… в словах призрака слышен намек, что Романов сам некогда взойдет на престол…»

Романов, Романов, Романов… Что чувствовал Николай 1, читая «Бориса Годунова» и отыскивая среди действующих лиц кого угодно, кроме царственного предка?! Великий Шиллер сделал его чуть ли не ведущим персонажем, а чем ограничился строптивый подданный?! Нет, нет, переделать, переделать на манер Вальтера Скотта! Хотел, полагаю, посоветовать — Шиллера, да постеснялся. Обрати, пожалуйста, внимание, читатель, на следующую психологическую цепочку: Вальтер Скотт предрекал в стихах Николаю Павловичу корону — призрак у Шиллера намекает на то, что предок Николая J взойдет на престол. Николай I требует от Пушкина перекроить «Бориса Годунова» на манер Вальтера Скотта. Правда, небезынтересное совпадение? Кроме того, в романе Пушкин должен был бы, по мнению царя, обязательно обратиться к образу патриарха Филарета, перенявшего бразды правления у своего сына царя Михаила Федоровича вплоть до 1633 года. Без упоминания о патриархе Филарете — одной из центральных фигур той эпохи — Пушкин, вероятно, не обошелся бы, но тогда его произведение получило бы абсолютно иное звучание. Разумеется, Пушкиным руководили в основном художественные соображения.

Между тем Булгарин совершенно запутался. По отношению к кому предок поэта был изменником? Защищая пусть условный или даже ложный идеал и выступая против Годунова, Гаврила Пушкин боролся прежде всего против выскочки узурпатора, против предполагаемого убийцы царевича Дмитрия и, в конце концов, против яростного притеснителя боярского рода Романовых.

3

В прошлые времена в ответ на приказание шефа жандармов осветить то или иное событие Булгарин протягивал через огромный стол листы, испещренные аккуратным почерком и собранные фигурной иноземной защепкой. Готово-с, ваше сиятельство. По прочтении вот эту часть прошу сжечь. Конечно, заметки писались в благородной манере и высоким штилем на случай не-уничтожения. Ну да за изящной формой мы, литераторы, не постоим-с.

— Ваше сиятельство, я к штукам аристократическим не причастен, — сказал, потупя зеленые очки-эллипсы, Булгарин. — Ничего пока не знаю, окромя противных слухов об известных вам ухаживаниях. Ничего я не ведаю, ибо, слава создателю, в иной сфере обращаюсь. Не специалист по камеражам. В редакции не кажу носа. Я месяц ужасно страдаю от инфлюэнцы, ваше сиятельство. Завтра еду в Карлово йодом дышать. Извините великодушно. Меня каналья квартальный с постели подъял больного, хотя ныне я безмерно счастлив лицезреть вас, каковой чести не удостаивался целую вечность. Наталья Николаевна-с такая авантажная дама, но не имел случая ей представиться.

Булгарин держал в Карлово дворника-татарина, держал за молчаливость: что ни спросит прохожий — моя твоя не понимай, хоть убей! Вот тактика-с! К разговору весьма годится. Бенкендорф опешил, иногда и грозная власть «пешит».

— Фаддей Венедиктович, какой же йод зимою? Зимою сыро, я к себе в Фалль ни ногой. Помилуйте!

Он с удивлением воззрился на Булгарина из-под набрякших синеватых век. Если сей выжига, заклятый враг Пушкина, заюлил, запрыгал, как карась на сковороде, толком не уяснив, чего от него требуют, значит, происшествие в доме на Мойке таит больше, чем мнилось. Недаром в булгаринском досье кто-то зафиксировал: «Обладает повышенным чувством опасности». Не объявиться ли самому больным?

— Я получил несколько анонимных записок со странными утверждениями насчет проектируемой дуэли, — солгал Бенкендорф.

Он никогда не умел быстро ориентироваться.

— Ваше сиятельство, это забавы сугубо не литературные, а аристократические, — захрипел Булгарин. — Супружеская неверность! Господи помоги! Дуэли-то строго запрещены законом, я же человек законопослушный. Я от них, как черт от ладана, и осуждаю всем сердцем.

— Пошел вон, скотина, — прервал его излияния вкрадчивый бархатистый голос, исходящий откуда-то сзади и вроде бы сверху. — Пошел вон, скотина. Простите, ваше сиятельство, за несдержку, но потачки давать не рекомендую, а вы по доброте душевной…

Булгарин обернулся и тут же вскочил. На пороге, раздвинув мощными золотыми эполетами портьеры, покачивался на носках широкоплечий, по-волчьи худощавый Дубельт с форменным портфелем под мышкой.

— Леонтий Васильевич, отец и командир, за что же вы на инвалида гневаетесь?

— Сам знаешь, за что! Зубы расшибу. Вон!

Булгарин попятился, крючась в поклоне. Ну, выручил, Леонтий Васильевич, ну, спасибо, отец и командир, ну, спасибо, век не забуду.

— Однако чтоб утром фельетон доставил на нравственную тему! А вечером в печать. И помни: Пушкин— враг общественного порядка, морально падший человек, с которым благотворная власть государя справиться добром не смогла. Да не забудь, все его грехи против общественной морали исчислить. Пшел!

Пятясь задом, Булгарин двинулся к спасительной дыре, страшась встретиться глазами с Дубельтом — не дай бог, перерешит и чего-нибудь добавит к исполнению.

— Не упустите из виду, Фаддей Венедиктович, что православная религия резко отрицательно относится к инцесту, распаду семьи и свальному грех;, и что на просторах нашей страны есть немало тихих обителей, где под присмотром опытных наставников человек может провести остаток дней в трудах и молитвах, — закончил, отдуваясь, Бенкендорф и подпер ладонью голову, как будто она рисковала сию секунду отвалиться.

Булгарин внимал шефу жандармов, где застал его начальственный голос, боком, не шевелясь, почти на одной ноге, вторая лишь касалась носком пола. Вот мука-то адская! По завершении фразы он со словами «слушаюсь, слушаюсь, ваше сиятельство» скрылся поспешно.

Однако и второпях он уловил напоследок, с каким вопросом Бенкендорф обратился к Дубельту:

— Как ты мыслишь, Леонтий Васильевич, отчего выжига юлит? Ему-то с чего волноваться?

Булгарин опрометью бросился вниз по лестнице, забыв про неприятную боль внизу живота.

— Мой граф! Стоит чуть крепче нажать, и мы получим, чего желаем. За ту же умеренную цену. В мире нет ничего дешевле переметчиков, потому что, не стерпев прежнего хозяина, они вынуждены потом терпеть и худшего. Некоторое нахальство у Булгарина появилось, ибо в обществе после скандала в ноябре упорно распространяют версию, что Пушкина собираются сгубить. Слух этот устойчив. Булгарин — травленый зверек, страшится и краем сейчас задеть врага. При неосторожности на него первого падет подозрение. Пожалеем Фаддея Венедиктовича, он еще пригодится нам не единожды. Фельетон принесет, не понадобится, бросим в корзину.

— Хорошо, докладывай по существу.

— Дело бывшего Пушкина абсолютно не политическое, — сказал Дубельт. — Фальшивые ассигнации. Осужден в Соловки. Мельгунов, вологодский и ярославский генерал-губернатор, имел секретную переписку по сему поводу с архимандритом. Ее величество государыня императрица собственной персоной надзирала за точным исполнением приговора через лифляндского генерал-губернатора Броуна и князя Волконского. Ничего любопытного, окромя выражения, годящегося нам: бывший Пушкин.

— В Соловки? Небезынтересно. Ах, вот почему государь… А что там в Соловках нынче?

— Келью удобную, коли понадобится, найдем, ваше сиятельство. Чтоб после не сетовали — дескать, сгноили!

— Не торопись, Леонтий Васильевич, успеешь. Ты привез последние новости?

— Привез, ваше сиятельство. Но ничего серьезного.

— А в донесениях наружных агентов?

— Еще меньше. Все пережеванное. Гуляет по улице, пишет, супруга утром ездила к Строгановым.

— Подробнее, мой друг, подробнее.

— Кое-кому про историю рассказывает. Жену не винит. Дома покой, тихо, как перед извержением Везувия. Себя же возносит на место бога и государя, объявляя громко Жуковскому персону свою единственным — какова наглость! — судьею собственных поступков и поступков супруги-с. О спорах с Василием Андреевичем сообщено мне из трех источников. Очевидно, отступать не намерен, да и не позволят ему. К международным осложнениям относится скептически, напирая на частный характер схватки.

— Каково положение в посольстве?

— Суета. Старик сегодня ездил к Нессельроде с жалобами на сплетни. Тот погладил по головке, слезы осушил, да и выставил под предлогом аудиенции во дворце.

— Что происходит в салоне у Марии Дмитриевны?

— Беседы, вздохи, ничего существенного, жена молодого барона в слезах. И со всех сторон требование прекратить историю, воздать должное чувству молодых людей, осудить ревнивца. Некоторые отвращают свой взор от дома Пушкиных.

— А что наша красавица?

— Мечется, угла себе не находит. С сестрицей о чем-то толковала.

— О чем?

Дубельт развел руками.

— Жаль Гончаровых, не за того выдали, — вздохнул Бенкендорф. — Ей бы в генеральшах самый раз. Ну да ладно. Дело поправимое.

— Судьба! — отозвался Дубельт. — Судьба!

— Если состоится, то где? — спросил Бенкендорф.

— В ноябре предполагалось на Черной речке, больше негде. Места знакомые, дуэльные…

— А ты готов, Леонтий Васильевич? — вскинул глаза Бенкендорф. — Фельдъегеря возьми крепкого, чтоб земля под ним стонала. Вельша, что ли? Людей верных выдели, толковых: Прохорова, Пахомова. Ну, с богом! Да, забыл. Сгоняй фельдъегеря вот с этими бумагами в Одессу, к Михаиле Семеновичу. Ты молодец, Леонтий Васильевич! Черная речка… Умно, умно… Везет тебе. Прекрасное совпадение. Ну, вроде все. С богом!

— Ваше сиятельство, — растроганно проговорил Дубельт, — мой граф… Александр Христофорович… Позвольте выразить вам… Под вашим руководством…

Бенкендорф улыбнулся.

— Ну иди, иди, трудись. Приезжай с Мордвиновым после ужина, когда я вернусь. И запомни, тут метода нужна, мелочиться начнешь, узду отпустишь, сомнут. Я тебя хвалю.

Бенкендорф расстегнул сюртук, вытер платком шею и отправился в гардеробную переодеваться перед посещением мадемуазель Эвелины. Краткие визиты к ней не отменялись ни под каким видом.

А Булгарин долго стоял в небрежно наброшенной на плечи шубе, привалившись к фонарному столбу. В лицо ему бил свежий, почти весенний ветер. По тротуару барабанила стекавшая с козырька над крыльцом капель. Мимо ехала подвода булочника, распространяя опьяняющий запах свежеиспеченного калача. Густая хлебная струя вскружила голову и потянула за собой вдаль, за тридевять земель — в Испанию. Боже, как он там голодал, чего натерпелся, особенно под Мадридом и Сарагоссой!

4

Несмотря на то, что «лавочка наполеоновская» с треском провалилась и Булгарину не повезло выращивать виноградники на Луаре, он недурно устроился в прибалтийском своем имении, совершенно свободном от долгов, где вел под сенью порфиры русского императора сытую и роскошную жизнь, полную умственного безделья, если судить по его произведениям. Вот картинка, принадлежащая перу младшего современника} «Бывала русская колония также и у карловского помещика, у Булгарина, но не вся: являлись к Фаддею Венедиктовичу в гости преимущественно его же «пансионеры» да кое-какие другие из студентов, отцы которых (как напр. мой отец) состояли в личном с ним знакомстве. Бывали, впрочем, и такие, которые не отказывались от его приглашений по той причине, что автор «Выжигина» любил и умел угощать на славу, и охотно щеголял и своим поваром и выборным своим запасом иностранных вин. И впрямь, великий его талант относительно знания гастрономических тонкостей, по общему нашему. тогда уже суждению, превосходил даже его, в сущности все-таки до известной степени не отрицаемый, писательский талант. Должному нормальному развитию последнего очевидно мешало полное в Булгарине отсутствие серьезной научной подготовки. Он владел быстрой, что называется, смекалкою, немало читал образцовых романов (в особенности французских. Преимущественно, как не раз я от него самого слыхивал, любил он сочинения Ле-Сажа и Бомарше), и имел большую житейскую опытность, так как прошел, как говорится, огонь и воду; а насчет литературной отшлифовки, орфографии и грамматической правильности, так действительно Н. И. Греч оказался ему необычайным другом и покровителем. Булгарина можно было по всей справедливости сравнить с «Жиль-Блазом де Сантильяна», на которого он вполне походил характером, и в особенности смелым самомнением: сделавшись редактором «Северной пчелы» и главным фельетонистом ея, он весьма отважно взялся писать критики по части всех возможных наук и искусств, и нималейше не конфузился бесчисленными обличениями его в совершеннейшем неведении самых элементарных познаний того, о чем он брался печатно рассуждать. Внешность его как нельзя более соответствовала его внутренним качествам. В 50-тых годах стал выходить альбом рисунков к Гоголевской поэме «Мертвые души»; так там и поглядите на фигуру, лицо и позы героя этих похождений; это, почти две капли воды, живое изображение Фаддея Венедиктовича. Манеры, однако же, у него были грубее чем у «деликатного Чичикова», и он старался по возможности прикрывать этот недостаток личиною добродушного простяка, вроде тех, каких старинная французская комедия любила выводить в ролях «aimables grondeurs», с нарочитой брюзгливостию в тоне и с выговором, будто рот наполнен горохом.

Забавлял он нас, это правда; но чуткое чувство прямодушной молодежи не обманывалось его личиною: мы его не любили, и он также нас не любил. Студентские порядки и обычаи он ненавидел и не один раз нападал он и даже доносил на них; но, конечно, неудачно, потому что наш ректор Magnificus Эверс пользовался беспредельным и заслуженным доверием не только министра, но и самого государя императора.

Осенью 1826-го года, должно быть, Булгарин сделал подобную же в этом роде попытку, и это дошло до сведения студентов. Устраивались сходки оскорбившейся молодежи, сначала частные по отдельным корпорациям, а затем всеобщая сходка, и было решено учинить ему «Pereat monstruosum». На другой день на плацу пред почтовой станциею собралось до трехсот буршей, а оттуда в строжайшем порядке отправились на близлежащую мызу Карлово. Дойдя до господского дома, бурши под самым балконом чинно выстроились полукругом и по знаку, поданному сениорами существовавших тогда пяти корпораций, три раза прокричали «Pereat!». От громового гула раздавшихся трехсот молодецких голосов затряслись зеркальные окна карловского палаццо. Из-за длинных кисейных гардин мельком виднелись испуганные женские лица. Из дверей нижнего этажа (под самым балконом) вышел лакей с побледневшим лицом и едва слышным, дрожащим голосом спросил: что приказывают многоуважаемые господа? «Пускай выйдет сам г. Булгарин!» — объявили спокойно стоявшие впереди сениоры. «Господина «фон» Булгарина дома нет!» — трусливо пробормотал лакей. «Bulgarin heraus!» — грохнул громогласно весь хор. Дакей, чуть ли не присевши на корточки, юркнул за двери. «Bulgarin heraus!» — пронесся еще сильнее возглас трехсот голосов. Отворилась дверь на балконе, и показался Фаддей Венедиктович, облеченный в роскошный халат, с вышитой золотом шапочкою на голове и с необыкновенно сладкой улыбкой на пухлом лице. «Мейнэ геэртен Херрен, — заговорил он, взяв хриплым бурливым своим басом наивозможно мягкую нотку, — мейнэ Херрен…» (Как на французском, так и на немецком языке, делает примечание мемуарист, Булгарин очень свободно объяснялся, но выговор у него был ужаснейший, — впрямь, что называется, антиполицейский)[1], но до спича дело не дошло, потому что он был прерван общим криком: «Шапку долой!» Булгарин побагровел, но шапку-то снял. И опять еще слаще начал: «Мейнэ Херрен!» И опять не дали ему продолжать, а закричали: «В шлафроке неприлично! Одеваться, одеваться!» Нечего было делать! Пошел наш Фаддей Венедиктович назад, а минут через десять воротился одетый в установленную по тогдашнему обычаю для визитов форму; тогда ему дозволили окончить свою речь…

Студенты довольно терпеливо его выслушали, хотя от времени до времени, да именно-то в самые «трогательные» моменты патетического этого спича, они не в состоянии были удержаться от громкого, довольно непочтительного хихиканья, которое никак не могло служить знаком одобрения и сочувствия. Это неодобрение-то и было ясно и кратко высказано Фаддею Венедиктовичу сениором Ливонии (фон-Энгельгардтом), который наперед уже был избран «спикером» экспедиции. Смысл его ответа заключался в том, что речь многопочтенного (vielehrenwerthen — это выражение в парламентарных спичах преимущественно употребляется в ироническом смысле. — Примечание мемуариста.) г. Булгарина совершенно противоречит неоспоримым фактам, т. е. доносоподобным его статьям, а потому, несмотря на неот-рицаемые риторические красоты его длинного спича, слова многопочтенного г. Булгарина, к сожалению, все-таки никакой веры не заслуживают, вследствие чего ответом ему может только служить: «Pereat calumniator»! («Да погибнет клеветник!» — Примечание мемуариста.) «Pereat! pereat! pereat!» дружно и неистово грянул весь хор. А затем бурши повернулись задом к фронту дома и к находившемуся на балконе Булгарину и ровным тихим шагом, с соблюдением прежнего церемониального порядка, возвратились опять в город. В то время, известно, светописание вообще не было еще изобретено, а способ «минутного снятия» и того менее. Об этом стоит однако же сожалеть, потому что фигура и физиономия многопочтенного г. Булгарина при неожидаемом им, после столь патетического его спича, повторении ему «овации» поистине заслуживали бы увековечения».

5

Трактир Людгардта был типично немецким, то есть приличным, с вышибалой-орангутангом у стойки и упитанной белокурой Гретхен, сидящей за кассой и поглядывающей на посетителей в зале, как римская матрона на толпу жалких рабов. Немецкие трактиры в Петербурге отличались тишиной, чистотой и олеографиями в дубовых багетах на библейские сюжеты. Полиция запрещала русским трактирщикам чем-либо подобным украшать стены, чтоб безобразия и прочие непотребства лики святых не зрели. Чуть что, и квартальный волок на съезжую непослушного хозяина.

Шлиппенбах и Пушкин заняли укромный уголок — на двоих — под сенью разлапистой пальмы, которую, очевидно, Гретхен аккуратно подвязала алой лентой. Так полагается, подумал Пушкин, в Магдебурге или Веймаре. В памяти всплыли рассказы Жуковского о путешествиях. Да, похоже на далекую Германию. Любят и не забывают свою родину… Карлово, передают, красивое имение, благоустроенное и свободное от долгов. Пруды, рощи, малинник. Подлец Булгарин, воришка. Чтобы выгодно редактировать газету или журнал, надобно непременно родиться жуликом, и совсем хорошо — доносчиком. Да, запах пива и сосновых опилок… В прокуренном воздухе витала немецкая рубленая речь, горячились исполосованные рапирами старые бурши и заливисто хохотала накрашенная и неумеренно декольтированная женщина. Между тем рядом царствовали тишина и покой. Уживались как-то с непринужденным солидным весельем. В одном уголке покой, в другом движение и смех.

Пушкин жестко растер ладонью лицо. Будто очнулся. Громадный, грубо сколоченный стол с разношерстной компанией заслонял их от нескромных взоров веселящихся. Спиной к Пушкину грузно облокотился на скатерть приказчик, по облику добрый молодец, однако во взгляде у него проскальзывало что-то разбойное. Рядом жался тощий музыкант в немецком платье, который держал между коленями футляр валторны. Несколько молодых людей коллеж-регистраторского и студенческого типа говорили вперемежку, когда шепотом, а когда и громко, но довольно бестолково и сбивчиво, и уж надобно было попасться на дороге Злодею Злодеевичу, чтобы обратить на их белобрысые и безусые физиономии с круглыми наивными глазами особое внимание.

Шлиппенбах пророкотал по-купечески, с придыхом:

— Пряников мятных да глинтвейна с цукатом господину архитектору, а мне жареных пирожков с ливером и полштофа на лимонной корочке. Катись!

Он не скинул шубу на подставленные половым руки и сел на скамью. Пушкин избегал немецкие трактиры с дней зеленой юности. Не нравился ему запах сосновых опилок, не нравились пирожки с ливером и тушеной капустой, от горького пива мутило, суп из бараньих хвостов вызывал представление о дешевом пансионе, а пустоватый чай — о сиротском приюте. Трубку он и сам выкурить не прочь. Вкус хорошего турецкого табака знает. Но кнастер… Бр-р-р… О, кнастер ему отвратителен. Что в сем сугубо немецком удовольствии отыскал великий Петр!

В сумеречный час добропорядочные булочники и семейственные колбасники готовились к жарковатому храпливому сну на своем Васильевском острове. Их места начали постепенно заполнять подгулявшие русские из тех, кто средний достаток имеет и без претензий, что отчасти примирило Пушкина со случайным убежищем. Опустив взор, он терпеливо поджидал глинтвейн. Не то чтоб от печали потупился, а так беспокойство менее тревожило. В душе еще бушевала сумятица, голова пылала, не хотелось ни слушать Шлиппенбаха, ни говорить. Хотелось просто отдохнуть в богом забытой харчевне, ничего не сознавать, ничего не видеть, ни о чем не вспоминать.

Последние дни, проведенные словно в пустом пространстве, наложили на него злую печать безразличия к окружающему. Безлюдье кабинетных стен совершенно иное, чем безлюдье полей и лесов. А тюремное безлюдье? Господи, какая, верно, мука! Пушкин на миг вообразил мрачные внутренности Алексеевского равелина и Трубецкого бастиона, которых никогда не знавал, а только представлял по изустным описаниям, да и то скоротечных узников. Странные предчувствия охватили его! Калейдоскоп зимних впечатлений, подметное, изрыгающее яд письмо, близящаяся и решенная им дуэль на Черной речке, где неподалеку еще полгода назад судьба его одарила минутами безоблачного счастья, и, наконец, пленительная фигура Наташи под старинной шалью в дверном проеме комнаты — все это и еще многое иное сжалось до микроскопических размеров и отсюда, из пропитанной тушеной капустой щели, виделось маловажным и даже зряшным, исключая, конечно, жену, которая почему-то стояла, оборотившись к нему спиной, но от которой исходило тугими волнами что-то радостное, лучезарное, обжигающее нежностью и стискивающее горло, — так в детстве жалостливо болели простуженные железки. Как я попал сюда, подумал с внезапным раздражением Пушкин. Как я вообще попал в сию гнусную кавалербабскую историю? Сон ли дурной меня одолел! Эй, женка, растолкай!

Любопытно, что произойдет после дуэли? Схватят, запрут, пожалуй, в крепость. Суда не миновать. Какое на сей счет существует положение? Начнут копаться в семейных обстоятельствах. Противно! Но хорошо, что по военному ведомству пойду, приказных крыс меньше.


Известно, что перед смертной схваткой с Дантесом Пушкин думал о будущем и, естественно, ближайшие последствия — суд, приговор и вероятная ссылка или заключение в крепость — не могли не волновать его. Дело покойного Пушкина и живого Дантеса после приговора попало на отзыв высшему гвардейскому генералитету, выходцам из Германии. Именно они первыми предложили различные формы смягчения наказания для убийцы. Понятно, что генералы прежде защищали влиятельного и популярного в петербургском свете офицера и честь мундира, но национальный элемент в данном случае был вопросом не второстепенным. Припомним, что целая группа крупных военачальников пеклась об участи Дантеса, уроженца Эльзаса, то есть области, где прогерманские настроения играли не последнюю роль. Своими отзывами они оказали сильное и неприкрытое давление на царя. Ссориться с гвардией он не собирался. Те, кто когда-либо слышал Дантеса в России или позднее во Франции, отмечают, что он произносил слова с ярко выраженным немецким акцентом. Не следует также забывать, что мать Дантеса носила фамилию Гацфельдт, Мария-Анна Гацфельдт. Гацфельдтов связывало родство с одной из ветвей фамилии Нессельроде. Таким образом, есть над чем призадуматься.

Справедливости ради стоитзаметить, что служивые немцы, равнодушные к русской поэзии, проявили себя ничем не хуже членов суда, вынесших покойному Пушкину обвинительный приговор в соответствии со статьей 352 свода Законов тома XV и статьей 139 воинских артикулов, которые вошли в действие еще в 1716 году. Военный суд в составе генералов князя Шаховского, Игнатьева, Крыжановского, Полуэктова, Княжнина, Коцебу, полковника Белоградского и Берхмана, при аудиторе Ноинском не отыскал в поведении Пушкина никаких смягчающих обстоятельств и не выразил никакого особого мнения. Суд постановил Дантеса повесить, а Пушкина «и по смерти за ноги повесить». Монарху было угодно повелеть, чтобы ему представили заключение о том, «какому наказанию подлежал бы камер-юнкер Пушкин (ныне умерший), если бы остался жив». Царь требовал соблюдения формальностей по отношению к поэту, что соответствовало отчасти позиции, занятой командирами гвардейских соединений. Генерал-аудиториат полагал, что де Геккерна необходимо, «лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению инспекторского департамента», однако в резолюции царя говорится, что «рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты». Странное противоречие! Иными словами, Николай I пренебрег решением генерал-аудиториата и вмешался в законный процесс судопроизводства, взяв на себя функцию инспекторского департамента. Вдобавок он внес путаницу в понятие «русский подданный».

Презусом военного суда назначили полковника Бре-верна, родственника А. X. Бенкендорфа. Командир кавалергардского полка генерал-майор Гринвальд подал недостаточно объективный рапорт о дуэли. Затем приговор пошел наверх — к командиру гвардейской кирасирской бригады, генерал-майору барону Мейендорфу, командиру гвардейской кавалерийской дивизии генерал-лейтенанту Кнорингу, начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-адъютанту Веймарну и командиру гвардейского корпуса генерал-адъютанту Бистрому. Генерал граф Апраксин, командир кирасирской дивизии, присоединил свое мнение к мнению коллег. Вместо того чтобы покарать Дантеса — дуэль окончилась смертью человека, — они, каждый по мере собственных возможностей, облегчали его судьбу.

Но кто-нибудь, воскликнет читатель, кто-нибудь из состава суда или генерал-аудиториата выразил недовольство если не приговором, то хотя бы ходом процесса, намеренно бестолковыми и отрывочными ответами дуэлянта или вообще чем-нибудь? Кто-нибудь отважился выплеснуть свою горечь, обиду, раздражение? Свет не без добрых и храбрых людей. Аудитор Ноинский протестовал против того, что показания Дантеса переводились самими судьями. Он высказывал недовольство также отсутствием присяжного переводчика и дурным качеством перевода.

А между тем военный суд в николаевскую эпоху играл определенную роль, и немаловажную. Член суда обладал правом выразить особое мнение, зафиксировать его документально, мог обратиться в сенат и, наконец, к монарху. Воспользовался же этим правом адмирал Н. С. Мордвинов в более острой ситуации после процесса над декабристами.

Недоброй памяти Н. С. Мартынов просил из тюрьмы совета у секунданта М. П. Глебова: «Меня станут судить гражданским судом; мне советуют просить военного. Говорят, что если здесь и откажут, то я имею право подать об этом просьбу на высочайшее имя. Узнай от Столыпина, как он сделал? Его, кажется, судили военным судом». Глебов не замедлил откликнуться: «Непременно и непременно требуй военного суда. Гражданским тебя замучают. Полицмейстер на тебя зол, и ты будешь у него в лапках. Проси коменданта, чтобы он передал твое письмо Трескину, в котором проси, чтобы судили тебя военным судом». А. А. Столыпин послал ряд рекомендаций вдогонку: «Я не был судим; но есть параграф свода законов, который гласит, что всякий штатский соучастник в деле с военным должен быть судим по военным законам, и я советую это сделать, так как законы для военных более определенны, да и кончат в десять раз скорее». 8 августа 1841 года Н. С. Мартынов направил на имя А. X. Бенкендорфа письмо, в котором умолял избавить его от гражданского суда. Его ходатайство имело успех.

Пушкин попал бы под военный суд, и нет ни малейших причин предполагать, что генералы отнеслись бы к нему так же снисходительно, как к Дантесу в случае смерти последнего. Убийство офицера поэту не простили бы. Несомненно, Дантес и Пушкин находились в неодинаковом положении, и Пушкин понимал это.

Что вытекает из вышесказанного? Что суд существовал, правда, не для всех, и что суда боялись. На каком основании царь выдворил Дантеса из России? Разве разжалованных в солдаты обычно высылали за пределы страны, даже и не русских подданных? Служил поручиком царю, не зазорно послужить и солдатом. Почему Дантеса не отправили на Кавказ под пули горцев? Прусский посланник барон Либерман в одной из депеш подчеркивал, что Дантеса высылают за границу вместо того, чтобы отправить «служить простым солдатом в Кавказской армии, где он мог бы получить обратно свои военные чины».

Состоялась ли процедура разжалования? Срывали ли с Дантеса эполеты? Ломали ли над его головой шпагу? Мы ничего о том не знаем. Но вероятнее всего, что нет. Переодели только в солдатскую шинель, чтобы провезти в открытых санях по Санкт-Петербургу. Словом, Николай I не проявил достаточной скрупулезности. Наоборот, он продемонстрировал ощутимую заинтересованность в будущем убийцы.

Высылка Дантеса за границу — одно из серьезных обвинений николаевскому режиму. Степень вины императора в гибели Пушкина и Лермонтова приобретает особую рельефность, когда мы узнаем, что И. С. Мартынова наказали тоже легко, хотя он не обладал связями Дантеса и не принадлежал к верхним слоям русского общества. После конфирмации приговора царем Н. С. Мартынов на несколько лет уезжает в Киев и выдерживает там «довольно суровую епитимию». Какова была тяжесть «епитимии», свидетельствует тот факт, что, перемежая пост с молитвами, отставной кавалергард ухитрился жениться на богатой невесте — дочери Киевского губернского предводителя дворянства Софии Иосифовне Проскур-Сущанской. Приговор ему был смягчен по знакомой модели — начальником левого фланга, главнокомандующим на Кавказе, военным министром и, наконец, Николаем I: «Майора Мартынова выдержать в крепости три месяца, а затем предать его церковному покаянию».

Сам Дантес не ожидал высылки. Он надеялся, что получит назначение на Кавказ или какое-то время посидит в крепости. Отъезд в Европу был для него дорогим подарком. Граф В. А. Соллогуб вспоминает: Дантес говорил, «что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать что хотят: на Кавказ, в крепость, — куда угодно». Куда угодно — это родовое имение в Сульце.

Пушкин напрасно надеялся, что дуэль принесет ему успокоение и он получит возможность продолжить литературную деятельность. Епитимью он бы отмучивал не в Киеве и не в Михайловском, а на Соловках или в другом дальнем монастыре. И Сибирь, и Кавказ были переполнены «своими». Николай I понимал, что дуэль для Пушкина — тупик.

6

Дурно, дурно, отвратно. Только полная и совершенная месть, которая опрокинет де Геккернов в грязь, принесет крупицу удовлетворения. Погоди, Пушкин, разве ты собираешься отомстить? Ведь ты прекрасно знаешь, что никому отплатить нельзя. И воздать по заслугам тоже. Никому. Ты защищаешься и, защищаясь, должен восторжествовать. Достойная мысль, умная, и ее не оспорить. Сейчас он попытался заглянуть в будущее. Смерть или тяжелая рана повесы не принесет радости. Смерть оградит старую сводню от позора. С ним же разочтутся другим способом. Нет, он не упадет на колени. Он поэт и останется поэтом. Декабристы перетерпели и выжили на каторге только потому, что прошлое — привычное, милое сердцу прошлое с петербургскими и московскими улицами, квартирами, с красавицами женами и невестами, с шумливой оравой девчонок и мальчишек, с гувернерами и гувернантками, с поварами и тройками, с ломберными столиками и домашними библиотеками, с материальными заботами и канцелярской службой, с тайными сборищами и блестящими вахтпарадами, с мечтательными ночами и серьезной работой на пользу обществу, с немудреными веселыми танцульками и даже с вдохновенной Сенатской и ее жертвенным стоянием под картечью, с ее отчаянным бегством по льду, разбитому ядрами, — это великое и малое прошлое утратило над ними свою могучую власть. Он не предполагал, что ему суждено будет воспользоваться сим страшным уроком. И он отряхнет власть прошлого, как прах у входа в новую жизнь, жизнь после дуэли.

Он первым в России вослед императору Александру Павловичу, умному и лукавому повелителю, которого, правда, обучили французские вольнодумцы, сообразил еще в младые годы, что литература может легко подменить оппозицию, обычную для европейских государств. Да что там оппозиция! Она в силах и тюрьмы сокрушать, бастилии да Петропавловки.

Хитрая бабка нынешнего самодержца мнения о том себе не сумела составить, хотя кокетничала с ферней-ским затворником. Женщина! Она была уверена, что власть — это пьяные и потные лейб-компанцы, дюжие полуграмотные дворянские недоросли в малых чинах, перед которыми ежели вильнешь юбками, даже не всегда раздушенными, так они вздернут на штыки, кого пожелаешь. Умна, не отнимешь, а до сути не докопалась. Впрочем, время тогда не подоспело. Ну какой властью располагал Державин? Какую ему дали, не больше. С Новиковым получилось сложнее. Недаром при его имени Николай Михайлович Карамзин смолкал, белел обличьем. Редко и шепотом поминал о приятном и полезном знакомстве, но, к чести его употребить, поминал благоговейно. Радищев — последняя и самая высокая ступенька передо мной, думал Пушкин. Самая высокая. Задушили — без жалости, наиздевавшись вдоволь. И все тут. Чистое дело голубец! Писал не очень складно, ну да где ему было обучиться? Что им поэт? Что им его вселенская слава! А между тем власть-то у литературы не простая — волшебная. Власть над умами.

Внезапно мысль снова отбросила его к де Геккер-нам. Непостижима цепь ассоциаций! Пожалуй, старая сводня не исхитрилась бы проникнуть без Дантеса ни к Трубецким, ни к Барятинским, да и круг императрицы был бы для него недоступен. Дантес открыл посланнику многие двери. Но, несомненно, тайна гнездится не только в том. Он должен ее расшифровать и должен сказать о ней громко. Он напишет сегодня письмо и покончит с де Геккернами, со всей мерзостью, которую они внесли в его семью.

Изогнувшись от услужливости и поглядывая искоса на пудовые кулаки Шлиппенбаха, половой снял с подноса угощение. Пушкин отхлебнул глоток горячего глинтвейна, и огненная жидкость потекла, обжигая внутри. Он даже крякнул, как от ледяного кваса или рассола наутро после жженки. Шлиппенбах, прожевывая пирожок и что-то бормоча, улыбался. Пушкин не внимал его речам. Он смотрел на соседей, очевидно, завсегдатаев, и они ему нравились какими-то почти неуловимыми чертами. Из-за ближнего столика раздался возглас:

— Вина! Эй, вина!

Половой, приняв издалека заказ, заметался, затряс полотенцем и, подхватив со стойки гигантских размеров штоф, бухнул его через головы пирующих, да так ловко, что не потревожил никакой посуды. В его движении было много от кабацкой удали, от безудержного ярмарочного веселья. Пей, пой, пляши — однова живем!

На Пушкина повеяло чем-то родным, домашним, хотя он не любил трактирного, подлого загула, когда все смешивается и без разбору подряд обнимаешь то половых, то женщин низкого пошиба, то знакомых, то незнакомых. На следующий день ругательски ругаешь себя и свою печень, стыдишься опоганенного тела.

Нет, не любил он трактирных удовольствий. В молодости к Софье Астафьевне ездил, но более, чтоб опередить приятелей и унять бунтующий темперамент. А офицерскую жженку, изготовленную на шпагах, обожал, называл ее «Бенкендорфом» за смирительное воздействие на желудок. Александра Христофоровича про то моментально оповестили. Не понравилось ему, не улыбнулся, поджал синеватые губы. У Дюме Пушкин привык пить шипучее шампанское, пристально рассматривая на просвет бокал, восхищаясь игрой воздушных пузырьков, взлетающих к пенистой поверхности. Любил он и вкус изысканной, особливо французской, кухни, у Фильетта заказывал паштет из гусиной печенки ценою в 25 рублей, любил он и тяжесть старинного серебряного прибора, отражение свечного, с красноватым оттенком пламени на позолоченных суповых крышках екатерининских сервизов, любил душистую, чуть пропитанную специями теплоту. И любил вскочить, прервав обед или ужин, ощущая на себе восторженные взоры. «Слушайте, други!» Любил он и вскипающий шум в ушах, и внезапный прилив сил, и стремительный полет руки, в которой зажата твердая от крахмала салфетка. Любил он и бурное, безалаберное застолье среди собратьев по перу, среди друзей, чего греха таить, любил и провел в сих бесполезных занятиях немало часов.

Внезапно острая пронзительная мысль отбросила его назад в серый декабрьский день, когда на имя Наталии Николаевны поступил денежный рескрипт, писанный посредническим пером шефа жандармов. Пришлось проглотить дикую обиду. Он не знал, как ответить на выпад. После письма в министерство финансов Егору Францевичу Канкрину получить денежный рескрипт! Он был вне себя и, быть может, в тот день решился повести дело к дуэли.


«Его величество, желая сделать что-нибудь приятное Вашему мужу и Вам, — сообщал Бенкендорф, — поручил мне передать Вам в собственные руки сумму при сем прилагаемую по случаю брака Вашей сестры, будучи уверен, что Вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок».


Неотступно наблюдая за половым, стриженным скобкой — под малороссийского казачка, — в нечистой косоворотке, с неуловимо гибкими, но точными жестами, Пушкин отчего-то подумал, что вредно было ему так много пировать по разным аристократическим ресторациям. Лучше бы в трактиры ездил. Он перевел взгляд на соседей, которые тесно сгрудились вокруг штофа, перешептываясь о чем-то.

Он вообще совершил в жизни массу ошибок. Долго недооценивал себя, свою славу. Держался все-таки в отдалении от людей низкого звания, от народа. Он полагал, что народ долго будет безмолвствовать. Зачем он жил у подножия власти? Зачем пытался завоевать презренный свет? Зачем позволил заманить себя в службу? Но все-таки он прав, прав! В какие времена и кто из европейских поэтов имел цензором монарха? Кто смел ссориться, как он, с сильными мира сего? Кто, наконец, заставил уважать литераторов и литературу? Кто сделал ее профессией? В подмосковной того не добьешься.

— Послушай, Александр Сергеевич, — прервал Шлиппенбах течение его дум, — я давно хотел тебя спросить: правда ли, что Моцарта Сальери отравил? Отец мой любил Антонио Сальери и ставил чрезвычайно высоко.

Пушкин облегченно улыбнулся, хотя вопрос был не из приятных. Нет, он не одинок. Он привык к острому человеческому интересу, привык к тому, что люди искали в нем не одного поэта, но нечто большее, некий символ. Он превосходно понимал, что дуэль всколыхнет страсти и разожжет негодование, а может, и завершится гибелью, но все равно, зная это, он счастливо сейчас улыбался, как юноша, получивший одобрительную записку от редактора толстого журнала, и не без труда подавил в себе порыв дружески обнять Шлиппен-баха.

— На твой вопрос ответить непросто, ротмистр, — проговорил Пушкин. — Легенда есть, а там не знаю. Для маленькой трагедии мне нужны были музыкальный гений, сильные характеры.

— Но прочим лицам известных имен ты не дал, как объяснили мне сведущие люди.

— Да, не дал, — ласково склонился к плечу Шлип-пенбаха Пушкин. — Музыка, творчество не могут быть безымянными. Скупость, страсть, любовь, смерть, обман ты встретишь в жизни каждого. Музыка — удел избранных! Вот почему мне понадобились Моцарт и Сальери. Ты понял, ротмистр?

— Да, — коротко кивнул Шлиппенбах. — Прочитай хоть строчку…

Пушкин на мгновение сощурился и медленно, как бы припоминая, сказал:

— Но раз мы заговорили об Антонио Сальери…


Ты заснешь

Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,

И я не гений? Гений и злодейство

Две вещи несовместные. Неправда:

А Бонаротти? или это сказка

Тупой бессмысленной толпы — и не был

Убийцею создатель Ватикана?


Великое счастье — народное признание. Он шел к нему годы и — победил. Писатель обязан стремиться к известности. Он обязан быть знаменитым. Обязан. Это его работа. Да и о бессмертии надо помнить постоянно! Но есть ли оно, бессмертие? Нужно ли оно человеку? Какую цену не жалко заплатить? Бессмертие приходится оплачивать смертью. Если я выйду живым из этой скверной истории, совершу новое путешествие по России. И он представил ночную синюю степь, желтый с красной сердцевиной костер и себя самого, слушающего печальные крестьянские песни.

И сейчас опять неожиданно, впрочем, как и все сегодня, у него мелькнуло, что больше, чем материальные обязательства, тяготит власть над себе подобными. Я отпущу на свободу эсклавов, произнес он почти вслух слова Жуковского. И, успокоенный совершенно, допил пахнущий апельсиновой коркой глинтвейн.

Невольный в своих мыслях Пушкин следил за половым, который кидался из угла в угол, и с необычайной для него жесткостью подметил: трактирщик — немец Людгардт, а половым русского держит. Почему он немецкого слугу не нанял? Сколько угодно их в трущобах Васильевского, голодных, нищих неудачников. Да разве немец возьмется так ретиво — на износ — бегать, да разве захочет так услужить посетителю? Да с бесшабашной улыбкой такой? Мокрый, поди, рубаху выжимай. На фоне окованных узорчатой медью бочек с пылающими в сыром мраке кранами и добропорядочных олеографий, изображающих сцены Страшного суда, под стеклом, в тщательно покрытых лаком рамах, замызганная косоворотка парня выглядела жалко.

— Отогрелся, Александр Сергеевич? — снова прервал Шлиппенбах сумятицу пушкинских летучих дум.

Пушкин жестом поблагодарил.

— Ну, помчались, служба, да поживей. Боюсь я за тебя. Не прощу себе, ежели что стрясется. Шпионов везде пруд пруди.

Шлиппенбах ударил ладонью по скатерти.

— Ничего не стрясется. Ты, Александр Сергеевич, людей вдохновляешь. Вот поговоришь с тобой и, веришь ли, хочется сотворить что-то доброе, славное для людей, может, даже героическое…'— он смущенно замолчал.

Пушкин серьезно смотрел в расширенные глаза Шлиппенбаха. Поразительно, как в этом гвардейце сочетаются противоположности — жажда флигель-адъютантского аксельбанта, презрение к полиции, уважение к поэзии, детские воспоминания об отце, любовь к старинной музыке, интерес к истории, к истине… Ах, Россия, Россия, страна чудес!

— Я знаю, — тихо проговорил поэт. — Однако не шали, Шлиппенбах, более и запечатай язык, иначе упекут тебя в Сибирь, упекут, ни за понюшку табаку пропадешь.

— Ну и черт со мной! — воскликнул Шлиппенбах.

— Как бы не так! — добродушно улыбаясь, отозвался Пушкин. — Ты род свой славный береги. Известен мне рассказ твоего пращура о Карлушке после Нарв-ского сражения, — и Пушкин задумчиво устремил взор поверх голов.

— Смешно — Пушкин под ручку со Шлиппенбахом прогуливается по Санкт-Петербургу, — сказал потомок пылкого шведа. — Будет что внукам врать. Есть, есть кое-что в биографии небогатого ротмистра! Что ни говори, а мы, бароны Шлиппенбахи, занесены в родословные книги трех российских губерний — Санкт-Петербургской, Курляндской и Пензенской. По нынешним временам хвалиться, к сожалению, более нечем. Вот разве дружбой с тобой, Александр Сергеевич.

Он поднялся во весь рост, запахнул плотнее полы шубы, нахлобучил треух на надменно сломанные брови и двинулся к выходу. Протискиваясь мимо соседей, он скорчил шутовскую рожу и хрипло пробормотал:

— Прощайте, господа! Пируйте в свое удовольствие. Но мой вам совет — опасайтесь людей, у которых бренчат по карманам лишние деньги. Деньги так зря не водятся! — и, чтоб никому не пришло на ум придержать его, Шлиппенбах многозначительно потряс кулаком-гирей.

Пушкин, не спеша, распахнул дверь, пропустил вперед Шлиппенбаха, и они неторопливо, как в воду, окунулись в синюю холодную пустыню, гулкую от хрумкающего под подошвами снега. Звездная ночь желто и багрово глазела окнами, моментально окрасив бакенбарды и завитки волос сизым инеем.

— Ах ты, гусар-проказник! — молвил Пушкин, устраиваясь в санях. — Однако хорошо! Хорошо, говорю, проказишь! Лихо, по-нашему, по-царскосельски! Однажды Чаадаев, Соломирский и Гартинг… — царскосельские видения обдали его огненной россыпью искр.

Они жили в удивительной стране и в удивительное время, когда посещение немецкого трактира, который пользовался превосходной репутацией у обер-полицмейстера, почиталось опасным вольномыслием для свитского офицера и его доброго знакомца — знаменитого поэта, имеющего придворный чин.

— Я-то начинал в драгунах, — скромно поправил Шлиппенбах, — оттуда в лейб-гвардию взяли. — Он повернулся к кучеру. — Заворачивай, Степка, по домам, на Мойку сперва. Да осторожно, не зашиби кого оглоблей, как намедни. Не к случаю нам происшествие. Пошел!

Степан, приподняв сборчатый зад, гикнул по-разбойничьи, и лошади от того гиканья рванули стремительно, лихо, как и прежде, вжимая здания в засугробленный тротуар и отбрасывая их резко, толчком за спину. Перед взором Пушкина замелькали желтые квадраты. Вспомнив о Новикове, Радищеве, о Царском, о Чаадаеве, он уже не мог думать ни о чем ином. Его мощная память вытолкнула на поверхность сознания давнишнее письмо, и он с необъяснимым наслаждением и даже гордостью вглядывался в бегущие, начертанные твердой — чаадаевской — рукой строки. А навстречу летел и распадался надвое пустынный Петербург, расплываясь вдали синими, желтыми и белыми пятнами, и Пушкин, слава богу, не ощущал сейчас гнетущего одиночества, благодарно прислонившись плечом к плечу спутника. Про себя он молился, чтобы там, на Старой Басманной, в пронизанный морозом вечер хоть на миг отошло одиночество, отпустило душу…


«Несчастие, друг мой, что не пришлось нам с вами теснее сойтись в жизни, — искренне сожалел Чаадаев. — Я по-прежнему стою на том, что мы с вами должны были идти вместе и что из этого вышло бы что-нибудь полезное и для самих нас, и для ближнего. Такой воз-врат мысли приходит мне на ум с тех пор, как я начал ездить иногда, куда бы вы думали? — в Английский клуб. Вы говорили мне, что тоже езжали туда; там я встретил бы вас. В этом столь прекрасном помещении, среди этих столь греческих колонн, под тенью этих великолепных деревьев, не преминула бы сама собою сказаться способность излияния умов наших. Я часто испытывал подобное.

Прощайте, друг мой! Пишите мне по-русски! вам не подобает говорить иначе, как на языке вашего призвания. Жду от вас очень длинного послания; пишите мне о чем хотите; все исходящее от вас будет для меня интересно. Надо нам разговориться; я уверен, что найдем бездну вещей сказать друг другу, Ваш, весь ваш, от глубины души Чаадаев». (Перевод с французского сделан в XIX веке.)

Новиков — Радищев — декабристы — Пушкин — Чаадаев — Герцен… Вот тонкий мост, по которому шло освободительное движение многомиллионной России.

7

Пора по домам, пора! Время летит стрелой, а у маскарадной публики к финалу по обыкновению развязываются инстинкты, тем более что Николай Павлович давным-давно вернулся в Зимний и добропорядочно — у императрицы в спальне — отошел ко снам, оповестив как бы мимоходом про то немаловажное событие возможно большее количество челяди. Только камердинер Малышев и метрдотель Гиббон знали, однако, что манифестации сии не обязательно соответствуют действительности. Застолье у царя в кабинете, куда он поднимался по тайной лестнице, частенько длилось далеко за полночь.

Если не быть особенно придирчивым, то петербургские маскарады представляли собой довольно приятное зрелище, во всяком случае, до тех пор, пока монарх, начальство и прочие благородные личности находились в залах. Но не было, нет и не будет ничего противнее, чем часы позднего разъезда, когда и вестибюль, и гардероб, и главная лестница попадали во власть захмелевших любителей половить рыбку в мутной воде. Надо заметить, что верхушка III отделения и корпуса жандармов — Бенкендорф, Мордвинов и Дубельт — никогда не посещали шумные костюмированные сборища. Царь пусть себе позволяет, а голубые мундиры отдыха, да еще такого сомнительного, не знают и не хотят знать. Бенкендорф, умница, сообразил, что жандарм, обряженный в костюм Нептуна или средневекового рыцаря, не вызывает ни страха, ни уважения.

После двенадцати роскошные венки и гирлянды из живых цветов сразу почему-то увядали, обнажая облезлые, в грязных подтеках стены и уродливые деревянные приспособления. Буфет был разорен без жалости, дотла — вроде по столикам прокатилось голодное мамаево полчище, мебель в зале и гостиных встречалась и поломанная; дорожки, ковры, накидки, измятые и порванные, довершали грустную картину. Несмотря на жестокий мороз, стучали раскрытые рамы окон. Перепутанный серпантин, раздавленные хлопушки, прилипчивые конфетти и прочий хлам разноцветным мусором валялся на паркете. Брошенные маски напоминали неподвижные лица убитых на поле брани. Все, решительно все подтверждало древнюю истину: радость на земле быстротечна.

«Какое непристойное зрелище!» — подумал отнюдь не впечатлительный Вяземский.

Служители переругивались с подгулявшими гостями, тесня их вниз по широкой лестнице к вестибюлю. Там квартальные, озверев от холода и зависти, выталкивали тех, кто нетвердо держался на ногах, прямо на тротуар. В задних секретных комнатах, где резались в штосс и крутили рулетку, экономный крупье, послюнив сперва большой палец, гасил свечи. Кто продулся в пух и прах, потягивались, передергивали плечами в нервном ознобе, с деланным безразличием похлопывая себя по пустым карманам и отгоняя губительные мысли о завтрашнем дне. Короче говоря, нет ничего омерзительней маскарадного похмелья. Особливо стыдно за дамский пол в одних случаях несколько, а в иных и изрядно помятый, со свалившимися набок прическами, растекшимися белилами и румянами, оттоптанными шлейфами и, что самое обидное, с тоскливым разочарованием в покрасневших от табачного дыма глазах. Принцев, согласных сочетаться законным браком, и богатых бездельников, согласных взять на содержание красотку, давно не существовало, и разбуженные французскими романами женские мечтания немедленно остывали на ледяном ветру.

— Неужто все ваши противники такие дурные люди? — спросила густым баритоном маска, и Вяземский, в середине маскарада отошедший от благотворительного киоска, предположил, что сама судьба беспокоится о том, чтобы брошенное кем-то словцо не растворилось в пустоте, а было услышано и запечатлено для потомков в одной из его аккуратных архивных тетрадей.


Архивные тетрадки Вяземского наполнены бесценным материалом, характеризующим эпоху с разных сторон и полученным из разнообразных источников. Вяземский передает, впрочем, как и Александр Иванович Тургенев, массу разговоров и слухов, в которых ярко отразилось движение времени. Вот острая зарисовка или, скорее, наблюдение над деятельностью николаевской полиции. Ее не волновали тонкости. Какое равнодушие она проявляла к общественному развитию, свидетельствует следующий официальный список московских славянофилов: К. С. Аксаков, И. С. Аксаков, Д. Н. Свербеев, А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, Е. А. Дмитриев-Мамонов, А. И. Кошелев, С. М. Соловьев, профессор А. О. Армфельд, С. М. Бестужев, А. П. Ефремов, П. Я. Чаадаев. «Смешно видеть в этом списке, — отмечает далее Вяземский, — между прочими Чаадаева, который некогда был по высочайшему повелению произведен в сумасшедшие как отчаянный оксид енталист и папист. Вот с каким толком, с каким знанием личностей и мнений наша высшая полиция доносит правительству на лица и мнения». Для Вяземского не существовало мелочей. В капле отражалось мироздание.


— Ничего тебе не возражу-с, однако и я не шут, чтоб мной брезговали-с, а слуга царский. Я Пушкина и его шатию-братию печатал-с, а он меня? Я Пушкина при-глашал-с в свое издание, а он меня?

Чувствуя себя за массивными колоннами в безопасности, маски не прекращали резвую беседу.

— Ну, после того, что произошло между вами…

— А что произошло? Полемика-с! Не более того-с! Восстановить отношения между журналистами никогда не зазорно. Это тебе, милостивый государь, не семейная распря-с: горшки побили — и врозь. Тут высшая-с политика замешана.

— Что-то я тебя, Фаддей, не пойму.

— А не надо понимать. Не надо! Мной просто брезговать нечего-с. Позавчера на Невском Эолова арфа не поклонился. Сегодня поутру возле лавки Смирдина князь Петр Вяземский очки презрительно отворотил. А ведь мы оба в очках, близоруки-с, товарищи по несчастью. Видел его? Лотерейные билеты изволил покупать. Филантроп! Я в свое время знавал-с литераторов. Умы! Характеры-с! Один Александр Сергеевич, растерзанный проклятыми азиатами, чего стоил? Упокой, господи, его святую душу. А нынче? Каждый норовит дорогу перебежать, кус пожирнее урвать, деньжищ али славы. Падение нравов-с абсолютное и бесповоротное.

— Что ты, Фаддей? Маскарад удался, а ты брюзжать? Отчего натура твоя в дурном расположении?

— Скажу тебе по секрету, что я сего дня имел аудиенцию там! — и маска подняла вверх указательный палец. — У самого… Озабочен скандалами как в Петербурге, так и в Москве. А дела государственные требуют спокойствия, потому как жизнь наша общественная — маскарад-с, и ничего более-с. Даже письма почта доставляет и то маскарадные. Вон Пушкину их сколько накидали?! И кто анонимный автор-с, по-твоему?

— Откудова мне проведать, золотце мое? Я сбоку нахожусь от великосветских комеражей. Не поделишься ли сведениями?

— Князь, болтают, Гагарин. Иван, Ивашка. Он самый! Молокосос еще, а поди ты, в историю лезет.

— Почему ж в историю? И в какую историю?!

— Да потому, милостивый государь, что в историю-с. Что касается Пушкина, это история-с. И притом великая. Между ногами путается Ивашка со своим приятелем Долгоруковым у сильных мира. Впрочем, поделом и тем, и этим.

— Пушкина напрасно ты язвишь. Россия тебе не простит сего.

— Ух, испугал! И мое время придет, когда вдоволь натешатся игрушками и вникнуть соберутся в суть жизни, в ее материю. Я фельетоном собственную личность утвердил навечно.

— Умен ты, Фаддей, хотя определенно, в мизантропии. Подметные письма гадки, и трудно вообразить, чтоб Иван Гагарин, юное создание… Зачем ему?

— Вот именно! Зачем-с? Вопрос не лишний. Шутки-с шутить, так у Гагариных, сказывают, юмора в крови нет. А у Долгоруких и того меньше. Желчи зато много. С Геккернами якшаются, с д’Аршиаком, секундантом, дружбу водят. Долгоруков — тот похитрее, выше метит. Злоречив, знатен и знатностью своею глаза колет немцам безродным.

— Ты в мизантропии. Я бы не отважился подозревать без всяких улик.

— Я и не подозреваю, а про то люди опытные толкуют. Что до мизантропии, так ты в мою шкуру влезь, батенька. Злотых кот наплакал, грошей то есть, а деток, что мух. Обиды терплю-с незаслуженные. За нравственность и мораль горой-с, но за единую оплошку в молодых летах служу до сих пор для редакционных рептилий адресатом подметных писем и обидных эпиграмм. Однако заметь: никого на дуэлю не звал-с, упаси боже, не ранил, не убил, не бреттер-с. Субсидиями постоянно обделяли, семьянин же примерный. Впрочем, поспешим ко мне, поужинаем, раз не удалось завернуть фартушек какой-нибудь паненочке.

— Неужто и ты получал подметные?

— Сколько угодно-с, особливо по поводу Ленхен. Бывало, притащишь в отделение к Леонтию Васильевичу, чтоб наказал вертопрахов, так он с ходу: «А поди к чертовой матери с этакими мерзостями». Фон Фок ласковее встречал. Порядочному гражданину что остается? А про Гагарина упорный слух идет. Упорный! Но зачем ему понадобилось? Вопрос не бездельный.


Булгарин обременял русскую литературу и журналистику с той поры еще более 20 лет. В письме к Дубельту от 23 апреля 1845 года — в какой уже раз! — кольнул Пушкина, назвав его сочинителем «Гавриилиа-ды», «Оды на вольность» и «Кинжала»… И мертвому проходу не давал, пытаясь помешать посмертным изданиям поэта, выручка от которых шла на воспитание четырех детей, одновременно по-гаерски жалуясь на собственное материальное положение, чтобы выколотить из нового жандармского начальства внеочередную ссуду. Одним из первых в России он внес омерзительный дух предпринимательства и коммерции в словесность, пытаясь поставить ее — и не без успеха — на службу личных интересов.

Нищеты действительно он избежал, но «в начале 1857 г. паралич поразил правую сторону организма Булгарина…» Он писал в фельетоне: «тридцать четыре года я работал, споткнулся и болен». В № 190 «Северной пчелы» от 4 сентября 1859 года появилась заметка: «1-го сентября, в шесть часов пополудни, скончался в Дерпте известный наш писатель, действительный статский советник, Фаддей Венедиктович Булгарин, на семьдесят первом году от роду». Его кончину подтверждает следующая, менее лаконичная запись: «1859 года сентября 1 дня при самом городе Дерпте в имении Карлове умер Фаддей Булгарин от болезни удара (apoplexia), его превосходительство действительный статский советник и кавалер, имеющий от роду 70 лет и 2 месяца, Дерптского римско-католического прихода; оставил жену по имени Гелену, урожденную Иде, сыновей: Болеслава, Владислава, Мечислава, Святослава, дочь Гелену — жену поручика корпуса инженеров г. Александровича. Тело его похоронил настоятель дерптской римско-католической приходской церкви священник Альфонс Лещинский сего года сентября 5 дня на Дерптском городском кладбище. Дана в Дерпте 1859 г. ноября 11 дня. Подписал пастырь Альфонс Лещинский (М 86)». При сведении счетов в конце года чистой прибыли от издания вовсе не обнаружилось. «Пчела» благополучно скончалась в 1862 году.

И все. Точка. Это ж надо так — по-улански проскакать насквозь Европу туда и обратно, а память по себе оставить именно в нашей отечественной литературе. Да еще какую память! Ни Чаадаев, ни Гоголь, ни Достоевский, ни Толстой, ни Чехов «превосходительствами» не были. Когда читаешь извещение о смерти Булгарина, начинаешь понимать бренность мирского и вечность созданного сердцем человеческим. На одной чаше весов «его превосходительство», на другой: «Роняет лес багряный свой убор…»


— Шут с ним, с Гагариным, шут с ними со всеми. Интересно, чего с самим-то Пушкиным содеется? Какой его казни свет предаст?

— Эх, молодо-зелено — казни! Тоже сказанул, как плюнул! Жуковский, доподлинно знаю, к государю стучался. И еще постучится. Свои выручат-с, по всему чую, не впервой. И никакой дуэли не будет. Так погорячатся и врозь.

— Навряд. Голос высшего общества суров до чрезвычайности к Пушкину. Если Дантес его ухлопает, так и простят. Все иноземец, сын посланника. А Пушкина законопатят, ежели он повесу собьет. Африканцу деваться некуда. Игра у них беспроигрышная.

— У кого у них?

— У высших сил. Я вот давеча фланировал по Петербургу, так возле Голландии карет, карет тьма-тьмущая. И все с гербами! Голос общества, повторяю, суров до чрезвычайности, и меры примут крутые, хотя все делают вид, что ничего не происходит и никто ни о чем не осведомлен.

— Вот и поделом ему. Не жаль, нечего Байрона корчить-с. Ну побежали, побежали живее, а то пирожки у Ленхен засохнут и сельтерскую Танта вылакает.

— Насчет Пушкина не одобряю. Влетит тебе от потомков. Ох и влетит!

Маски, однако, по-братски подцепив друг друга под руку, направились прочь быстрым — гренадерским — шагом, распихивая людскую кашу.

8

В XIX и XX веке молва упорно называла составителями диплома рогоносца князей И. С. Гагарина и П. В. Долгорукова. Серьезная психологическая характеристика этих отпрысков старинной аристократии, запутавшихся в боковых тропинках отечественной истории, — задача будущего исследователя. Оба горячо и неоднократно отрицали авторство. Что до Гагарина, то в его биографии есть факты, которые, думается, вступают в полное противоречие с подлым поступком.

Во-первых, Пушкин через Гагарина получил знаменитое «Философическое письмо» в одном из 25 оттисков, которые вышли в свет 3 октября 1836 года. 4 ноября 1836 года — дата получения диплома. Таким образом, надо предположить, что, вручив оттиск Пушкину, Гагарин почти тотчас принялся вкупе с приятелем за пасквиль. Гагарин был близок к Чаадаеву, имя которого есть важный гарант порядочности. Вместе с тем нельзя не отметить, что Гагарин хорошо знал д'Аршиака и де Гек-кернов, с удовольствием бывал у них, после дуэли посетил Дантеса и, быть может, даже что-то говорил, что кому-то показалось подозрительным. Во-вторых, Гагарин выпустил в Париже сочинения Чаадаева «Oeuvres choisies de Pierre Tchadaief». 1862. Трудно поверить в то, что человек — пусть выбравший чуждую русскому народу дорогу к истине через пресловутое общество Иисуса, но некогда близкий к Чаадаеву и, безусловно, разделявший в свое время его воззрения, — есть одновременно пособник убийц. Иван Гагарин поступил в орден значительно позже дуэли, и его обращение в католичество никоим образом нельзя связывать с катастрофой на Черной речке.

В-третьих, через Ивана Гагарина первые опыты Ф. И. Тютчева попали в «Современник». В одном из писем молодому поэту есть такие строки: «Пушкин ценит ваши стихи как должно и отзывался мне о них весьма сочувственно. Я отменно рад, что могу передать вам эти известия».

Слухи прежде коснулись Ивана Гагарина. А. И. Тургенев отметил в дневнике под 30 января: «О князе Иване Гагарине». Под 31 января: «Подозрения опять на К. И. Г.» Под 1 февраля: «…с письмом к Карамз. к Ар-шиаку, нашел у него кн. И. Гагарина». О Долгорукове у Тургенева пока ни слова. Строптивый князь еще не появился на авансцене отечественной истории со своими генеалогическими изысканиями. Если бы о нем упоминали, Тургенев обязательно бы зафиксировал это в дневниковой хронике. Значит, не упоминали, кому-то не пришло в голову или пока не понадобилось.

Известно, что секундант Дантеса д’Аршиак показывал графу В. А. Соллогубу зарубежные образцы дипломов. Естественно, что на Гагарина удобно было бросить тень, ибо связь между ним и секундантом Дантеса не подлежала сомнению. Если к тому же учесть, что III отделение всячески поддерживало версию о ненависти Чаадаева к России, то Гагарин, человек из его окружения, становился удобным объектом для компрометации. Возможно и даже вероятно, что передача Пушкину оттиска чаадаевского произведения не осталась тайной для жандармов. Пушкина опутывала сеть шпионов. Добавлю, что при жизни поэта — за месяц-два до дуэли — распустить слух с обвинением кого-либо в пасквилянтстве было опасно. Пушкин начал бы немедля расследование и докопался бы до истины. Но, как только он погиб, слух указал на «виновного».

Иван Гагарин являлся позднее усердным членом кружка 16-ти, в который входили разные люди: Ю. Ф. Самарин, граф П. А. Валуев, барон Д. П. Фредерикс, А. А. Столыпин (Монго), князья А. Н. и С. В. Долгоруковы, Н. А. Жерве, граф А. П. Шувалов, К. В. Корчак-Браницкий, а также М. Ю. Лермонтов. Если не все там едино мыслили, то пасквилянтство заклеймили бы безусловно. Логично допустить, что Гагарина принесли в жертву с ведома Луи де Геккерна. Близкий к голландскому посланнику барон Густав Фризенгоф 14/26 марта 1887 года в письме к дочери Наталии Николаевны от второго брака А. П. Араповой обмолвился: «Александрин вспоминает, что среди них (недоброжелателей) находился и некий князь Гагарин, который написал Пушкину письмо в таком именно смысле». Слова «некий князь Гагарин» выдают тайные надежды Геккернов. Для Александрин князь Гагарин вовсе не был «неким». Между тем и здесь ни намека на Долгорукова, хотя в то время он давно фигурировал как автор пасквиля. Геккерны, очевидно, не возражали по поводу обвинений, выдвинутых против Ивана Гагарина. Кроме того, Гагарин долгое время жил во Франции, в непосредственном соседстве с Дантесом. Никаких фактов об их продолжавшейся связи — дружбе или вражде — пока нет. И, наконец, многие деятели русской культуры — А. И. Тургенев, Ф. И. Тютчев, Н. С. Лесков, Ю. Ф. Самарин и другие — продолжали общаться с Гагариным в течение долгих лет после смерти Пушкина.

Почему III отделение, развернувшее по приказу царя официальное дознание, не занялось Гагариным, о котором судачили в салонах, а гонялось за каким-то господином Тибо? Да потому, что там знали правду, и Бенкендорфу нужны были именно слухи, отводящие подозрения от действительных виновников — Нессельроде и Геккернов. Бенкендорф после откровенной беседы царя с Пушкиным в Зимнем 23 ноября 1836 года мог косвенно привлечь к ответу Луи де Геккерна через русского подданного Гагарина. Ничего подобного не было сделано, однако выгодные III отделению разговоры поддерживались. После книги А. Н. Аммосова, записавшего мемуары секунданта Пушкина Данзаса и прямо обвинявшего Гагарина и Долгорукова, скандал вылился в открытую форму. Не будет безосновательным предположение, что их компрометировали в интересах бюрократической элиты и придворных кругов. Аммосов был близок к чиновникам министерства внутренних дел. Никакого следа в журналистике, кроме «литзаписи», которая не во всех частях бесспорна, он не оставил.

Личность Долгорукова была не менее удобна, чем личность Гагарина. Довольно основательны ссылки на странный, вспыльчивый и склочный характер князя. Нельзя до конца сбросить со счетов историю с шантажом Воронцова. Вдобавок один отрывок из воспоминаний М. И. Жихарева, родственника и биографа Чаадаева (Ю. Ф. Самарин заметил в письме к Д. А. Оболенскому: «В скором времени к тебе подоспеет в Казань некто Жихарев, племянник Чаадаева, очень порядочный мальчик»), тоже заставляет призадуматься. Сложные взаимоотношения Долгорукова с окружающими его людьми были детально известны III отделению. «Вскоре после февральской революции 1848 г. Чаадаев получил по городской почте письмо. Это письмо на очень щеголеватом и видимо выработанном французском языке, — пишет М. И. Жихарев, — к сожалению, кажется, пропавшее, было за подписью «Louis Colardeau». В нем г. Колардо «заявлял себя врачом, изучавшим преимущественно душевные болезни и только что прибывшим из Парижа, города, как известно, в настоящее время (!) переполненного безумцами всякогорода. Приехав в в Москву, г. Луи Колардо поспешает обратиться к г. Чаадаеву, субъекту, для него чрезвычайно занимательному, любопытному и интересному, сумасшествие которого вообще давно и хорошо известно и состоит в том, что г. Чаадаев, будучи пустым и ничтожным человеком, себя воображает гением. Г. Луи Колардо предлагает г. Чаадаеву свои медицинские услуги безвозмездно и просит его их принять как личное и значительное для него, г. Колардо, одолжение, потому что он полагает возможным совершенное излечение г. Чаадаева, что неотменно навсегда упрочит его будущность, так как нет никакого сомнения, что ежели ему посчастливится исцелить субъекта столько замечательного и интересного, как г. Чаадаев, то он с основательностью может искать и надеяться места врача при графе Мамонове [2]  и тем на вечные времена обеспечить свое положение». К словам «врача» Луи Колардо о графе Мамонове в К тексте сделано примечание, которое, очевидно, приналежит М. И. Жихареву и носит явно недоброжелательный характер, свидетельствующий о полном непонимании личности М. А. Дмитриева-Мамонова и подлинных причин преследования. А между тем М. И. Жихарев, конечно, не мог не знать, что Чаадаев подвергался в свое время подобным же тяжелым репрессиям.

«Одновременно с этим таких писем, говорят, было послано числом до семидесяти к разным лицам, Чаадаеву знакомым. В них значилось то же самое с тем изменением, что этих лиц, более или менее Чаадаеву дружных, г. Колардо просит похлопотать, «чтобы тот согласился у него лечиться».

Чаадаев очень скоро, — продолжает М. И. Жихарев, — дня через три — открыл настоящего составителя письма, и в своем дознании обнаружил примечательный и не совсем ожиданныя остроумие, проницательность и сметку… Очень жаль, что ответ, написанный Чаадаевым не г. Луи Колардо, а настоящему корреспонденту, впрочем никогда по адресу не отправленный, тоже пропал…

Про это крошечное грязное дельце я и поминать бы не стал, если бы скрывавшийся под именем Колардо впоследствии не стяжал очень большой и очень плачевной известности постыдным процессом (шантаж Воронцовеi), про который в свое время все говорили, и особенно, если бы не ему же приписываемы были подметные, безымянный письма, отчасти бывшия причиною или поводом к предсмертной дуэли Пушкина».

Совершенно непонятно, зачем Долгорукову понадобилось с бессмысленной жестокостью издеваться над Чаадаевым. Биография строптивого князя свидетельствует о том, что он постоянно преследовал какую-либо цель. Если бы он принял участие в составлении диплома рогоносца, то угодил бы. де Геккернам, у Воронцова он якобы вымогал крупную сумму. Что же вынудило его атаковать Чаадаева? Жихарев молчит, и его молчание выглядит весьма странным. Долгоруков обычно направлял стрелы в противоположный лагерь. Я нигде в печатных работах не встречал документированных и заверенных самим философом обвинений против таинственного «господина Колардо».

Комментарии М. И. Жихарева и ссылки на слухи, а также на то, что ответ Чаадаева пропал, выглядят малоубедительно.

Вполне возможно, что сам Жихарев был введен в заблуждение. Не хочется думать, что он ошибся сознательно. Конечно, существует еще один вариант — неправильное умозаключение Чаадаева, но если бы он действительно утвердился в своем открытии, то Долгорукову пришлось бы туго. Чаадаев обладал обширными связями за границей и среди эмиграции, и первыми от Долгорукова отступились бы Герцен и Огарев. Странно, что, касаясь такого щепетильного вопроса и цитируя письмо «доктора», в котором содержался жандармский намек на безумство парижских инсургентов — намек, кстати, абсолютно не в духе Долгорукова, — Жихарев оставляет для нас загадкой, каким образом Чаадаев в «своем дознании обнаружил примечательный и не совсем ожиданныя (?) остроумие, проницательность и сметку…»

И что за цифра — семьдесят! Похоже, в акции принимало участие государственное учреждение со штатом писарей. Откуда вообще возникла цифра? Неужели семьдесят адресатов сообщили Чаадаеву о получении письма от Колардо?! Жихарев обмолвился — говорят, что семьдесят. Не записал ли он и остальное с чьих-то слов, по воспоминаниям? Если документ не сохранился, то как Жихареву удалось воспроизвести текст с мелкими подробностями? Вызывают недоумение не только мотивы действий Долгорукова, но и сама цель. Семьдесят писем лишь подтвердили хорошо знакомую москвичам жандармскую версию о безумии Чаадаева. Стоило ли князю вообще стараться? Источник провокаторского письма, думается, достаточно таинствен и мутен. После революции 1848 года шпионская контора теперь уже не Бенкендорфа и Мордвинова, а Орлова и Дубельта была начеку. Провокация являлась способом давления на Чаадаева и окружающее его общество, открытым предостережением, едва замаскированной угрозой. Прошлое тяготело над философом. Письмо «господина Колардо», — своеобразное memento mori. Здесь мы обнаруживаем полицейский двойной удар или «вилку». Обоюдоострый николаевский меч одновременно ранил Чаадаева и поражал Долгорукова, который в сороковых годах активно противопоставил себя режиму и его представителям, руководствуясь, безусловно, собственными, глубоко индивидуалистическими эмоциями.

Если в эпизоде с шантажом Воронцова, нуждающемся в тщательном изучении, поступок Долгорукова как-то можно объяснить ненавистью к одному из столпов империи, то письмо «господина Колардо» действовало лишь в интересах жандармского ведомства. Какая забота, повторяю, Долгорукову язвить Чаадаева?

Если дата слухов, порочащих Гагарина, определена с точностью благодаря дневнику Тургенева, то в случае с Долгоруковым она до сих пор неизвестна. Я полагаю, что инсинуации распространялись постепенно, по мере обострения его оппозиции Романовым. Стоит учесть, что после смерти Долгорукова один из крупных и способных шпионов графа Шувалова, снабженный инструкциями чиновника III отделения Филиппеуса, был послан за границу, в частности, с заданием обмануть Герцена, Огарева и Тхоржевского и приобрести через подставное лицо архив князя. Карл Арвид Романн выполнил порученное, проник под видом издателя, отставного подполковника Николая Васильевича Постникова, в Швейцарию и увез архив. Ясно, что из бумаг было изъято все, что компрометировало наиболее важных деятелей империи.

Имена Чаадаева и Пушкина в этой истории вновь соединяются странным образом. Определенно к сему руку приложил le general Double — лукавый генерал! Кажется, налицо стремление жандармов развернуть борьбу исключительно в среде тех, кто по разным соображениям был неугоден Николаю I. Угодных охраняли строго.

9

— Александр Иванович, ты не дознался, кто мимо тебя шмыгнул? — спросил Вяземский, спустившись в вестибюль и отыскивая у гардероба спутников.

— Будто бы Булгарин. Его штаны отличают — широкие, и к желтой клетке привержен, — ответил с насмешкой Тургенев.

— Презатейливый диалог сию минуту мне повезло услыхать.

— Негоже, князь Петр, — пробормотал Жуковский. — А если б они обернулись? Неладно, стыдно, князь! Какое мнение и о тебе, да и о нас всех вывели бы?!

— Мне ничего не стыдно. Не все ж им за нами шпионить. Пусть хоть раз сами в собственной дряни замараются. Я б с удовольствием дал каждому пинка, а теперь сие впишу в мемуар — то-то взвеселю потомка! Между прочим, Александр Иванович, они на Ивашку Гагарина грешат подметные письма Пушкину. Знаешь ли ты о том?

— Удосужился, удосужился, но не в состоянии поверить, — и Тургенев отпрянул к барьеру, потому что и внизу, в большом и вместительном вестибюле начало твориться несусветное, подобное валтасаровым пирам и сарданапаловым празднествам, если, конечно, принять во внимание, что основная масса валтасаров да сарданапалов в дневное время петербургских суток представляет собой чиновников до V класса включительно и армейских офицеров, не старше полковника, с негустыми вкраплениями коммерсантов, актеров и литераторов, стремящихся пополнить за счет оставшихся еще не разобранными дам «охотничий список» — tableau de chasse.

Мазурка начала греметь с удвоенной энергией. Под крики и топот уходящего в ночь маскарада Вяземский и Тургенев принялись надевать шубу на Жуковского, стремясь уберечь его от непристойных картин разъезда.

Когда друзья, проводив прежде до дверей утомленного и разочарованного Жуковского и сдав его на руки кучеру Ивану, привыкшему нянчиться с хозяином, едва успели надеть шубы, к ним мелкой рысью и почти в обморочном состоянии подбежала дебелая матрона, жена будто бы варшавского чиновника, физиономия которой, правда, и у Вяземского, и у Тургенева безвозвратно стерлась из памяти.

— Ах, князь, мы в молодости плясали с вами мазурку у Потоцких и Щавинских, — взволнованно задышала она. — Не узнаете? Я супруга Афанасия Никитича Вагнера. Спасите, князь, абонируйте какую-нибудь карету. Меня преследуют по пятам. Я подвергаюсь страшной опасности!

Вяземский вздумал откреститься — он и в молодости не танцевал мазурки, тем более у каких-то там Щавинских! Но потом стоически покорился судьбе. Дама казалась не на шутку расстроенной приключением. Щеки раскраснелись, маску она в беспокойстве швырнула под ноги, преувеличенная корсажем грудь ходуном ходила в декольте.

— Вообразите, милый князь, я не давала никакого повода нахальным мальчишкам. Мы приехали с троюродной сестрой Мими. Ну, вы знакомы с ней, баронесса Кондратенко…

Вяземский, естественно не знал никакой баронессы Мими Кондратенко, однако согласно наклонил цилиндр с обреченностью опытного человека.

— Негодники отделили меня от баронессы, и внезапно она как сквозь землю провалилась. Я осталась в одиночестве и совершенно без помощи. Более не поступлю так легкомысленно. Ах, злосчастные маскарады! И хуже всего, что я не в силах отыскать ни ее карету, ни моего грума Чарльза.

— Сударыня, успокойтесь, — произнес галантно Тургенев, озадаченный присутствием грума Чарльза у безлошадной дамы. — Сейчас вам ничего не угрожает. Сию минуту я велю подать шубу. Позвольте номерок?

— Да, да, — закивал Вяземский, воспрянув духом от перспективы быстро спровадить супругу безвестного Афанасия Никитича, — возле нас вам ничего не угрожает. Отдышитесь, сударыня, и пойдемте к карете.

— Ах, князь, вы любезный кавалер, — ей импонировало повторять громкий титул. — Однажды на суаре у Щавинских вы подарили мне очаровательный комплимент. Ах, Варшава, Варшава! Это было давно… Впрочем, в памяти моей — словно вчера… Князь, вы так кавалерственны, что я просто не нахожу способа, как и отблагодарить вас, — лепетала дама, не попадая сразу в рукава богатого мехового салопа.

Мимо Вяземского и Тургенева в тот момент, хромая, стремительно прошел юноша с мраморно бледным лицом, по-женски длинными прямыми волосами, придававшими физиономии неприятную аскетичность. Серые, чуть навыкате глаза скользнули по Вяземскому и его спутнице. Толпа юношей в цветных фраках с хохотом двигалась за ним, как бы отдаваясь его предводительству.

— Ах, князь! Вот они… — запричитала дама, и сознание едва не покинуло ее.

— Bancal, — протянул презрительно Тургенев. — Большой шутник и шалун. Чем-то кончит?

— От маскарадных проказ до анонимных писем — дистанция огромного размера, — нахмурился Вяземский.

— Не такого огромного, как ты мыслишь, — позволил впервые за вечер возразить другу Тургенев.

Разглаживая перчатки и застегиваясь, Вяземский ощутил на себе чей-то далекий взгляд. Он поднял голову. Молодой Долгоруков смотрел насмешливо, с любопытством, будто изучал инфузорию под микроскопом, и Вяземский со странным и необычным для себя чувством подумал о древней варяжской крови, бунтующей в жилах этого смутного и беспокойного субъекта, о котором болтали разное и в присутствии которого многим и умным людям становилось отчего-то тягостно.


Друг и соратник Николая I В. Ф. Адлерберг сообщил пушкинисту П. И. Бартеневу, что наблюдал на балу, как князь Долгоруков издевательски поднял над головой ничего не подозревавшего поэта растопыренные рогами пальцы, выразительно указывая на Дантеса. Невероятный по наглости поступок! И единственный в своем роде. Никто из врагов Пушкина не рискнул бы на подобную каверзу. Достоверность ее более чем сомнительна. Вызывает также удивление, что человек, который принял горячее участие в молодом французе, когда тот осваивался в России, впоследствии изменился к нему настолько, что сделал его стаффажем в довольно непривлекательной картине. В истории случается и не такое, но вряд ли с людьми типа Адлерберга. Ясно, что он намеренно попытался скомпрометировать князя, неугодного дворцовой камарилье, и не пощадил Дантеса, своего протеже, к которому в эпоху владычества Наполеона III обращался с письмами, заискивающий тон которых не может не вызвать удивления.

Адлерберг поддерживал приятельские связи с Воронцовым, что само по себе свидетельствует о многом и в какой-то степени определяет позицию по отношению к Пушкину. Не слышно ли здесь, в его позднейшем рассказе П. И Бартеневу, отголосков и воронцовского процесса, который бросил тень на репутацию Долгорукова? Адлерберг рассказывал «происшествие», конечно, не одному Бартеневу. Воронцов обвинил потомка Рюрика в шантаже и вымогательстве денег. Суд согласился с его доводами. Но, когда одесский гонитель Пушкина и его сын одерживают победу над человеком, пусть и небезукоризненного поведения, когда затем с молниеносной быстротой в обществе распространяются слухи об участии Долгорукова в убийстве поэта, трудно уйти от мысли, что III отделение не осталось в стороне. Мы помним, к каким маневрам прибегал Воронцов, избавляясь от Пушкина. Он натравил министра иностранных дел Нессельроде и царя на ссыльного.

А почитатели поэта, проклинавшие Долгорукова, не находились ли они сами, мягко говоря, в плену заблуждений? Никто, кроме Жуковского, открыто не обвинял Бенкендорфа, Дубельта и прочих, но многие побивали каменьями неуживчивого князя.

О характере деятельности Аммосова, который, со. слов Данзаса, упрекал Долгорукова в пасквилянтстве, слишком мало известно, чтобы можно было целиком полагаться на его объективность. Наоборот, все в этой личности вызывает тревогу и требует осторожного обращения с фактами, к коим он имел касательство. Однако Данзас не опроверг таинственного господина Аммосова, не поддержал Долгорукова, хотя тот в письме, напечатанном герценовским «Колоколом», почти прямо обратился к секунданту Пушкина.

П. Е. Щеголев заметил, что Данзас кончил дни отставным генерал-майором. Жил он якобы в бедности, только на нищенскую пенсию. Я не оспариваю, разумеется, искренность намерений Данзаса, но если мы с пристрастием оцениваем поведение друзей Пушкина — Жуковского, Вяземского и Тургенева — и строго судим их, то почему бы не высказать несколько соображений по поводу мемуара Данзаса, тем паче что со времени дуэли на Черной речке и до появления в свет книги Аммосова прошло более четверти века. Все течет, все меняется, особенно люди.

Любопытно, что Аммосов грешил стихотворством. Имя его встречалось, как справедливо подчеркивает П. Е. Щеголев, «под двумя или тремя убогими стихотворениями». Почему Аммосов стал поверенным Данзаса? Ответить на вопрос пока не удается. Молодой литератор печатался в журнале министерства внутренних дел.

Родной брат Данзаса — Борис Карлович Данзас — в 1846 году занимал должность обер-прокурора I департамента сената, затем он был и сенатором. Какое-то время Б. К. Данзас директорствовал в департаменте министерства юстиции. Иными словами, он принадлежал к высшей правительственной верхушке, связанной с министерством внутренних дел и прочими учреждениями, против которых яростно боролся из эмиграции неуживчивый князь. Б. К. Данзас обладал правом представлять к званию камер-юнкера, что подтверждает его тесные связи с двором.

Не исключено, что распространяемые о Долгорукове слухи были как-то навязаны К. К. Данзасу или внушены ему. Кроме того, Аммосова мог порекомендовать в качестве составителя именно Б. К. Данзас или кто-нибудь из его окружения. Фамилии Аммосова в Пушкиниане более не отыскивается. Полагаю, что позиция Данзаса по отношению к Долгорукову определялась не суммой неопровержимых фактов, а слухами и настроениями администрации и ее желанием ослабить влияние Долгорукова на русское общественное мнение. Высказанное секундантом Пушкина обвинение и в 20-х годах нашего века поддержанное судебным экспертом А. А. Салько-вым, ныне убедительно опровергнуто. Почерк, коим составлен диплом рогоносца, не принадлежит молодым князьям: «При сравнении почерков в «дипломах» с почерками П. В. Долгорукова и И. С. Гагарина выявлены в обоих случаях устойчивые различия признаков, относящихся в большинстве своем к выполнению мелких деталей письменных знаков. Эти различия, отражающие систему движений пишущего, существенны и образуют совокупности, достаточные для вывода о том, что тексты двух «дипломов рогоносца» и адрес «Графу Виель-горскому» выполнены не П. В. Долгоруковым и не И. С Гагариным, а иным лицом… Таким образом, мы не подтвердили и вывод эксперта А. А. Салькова о том, что тексты пасквильных дипломов исполнил князь П. В. Долгоруков». Этот поразительный и во многом далеко идущий вывод сделан совсем недавно на основании тщательного изучения различных данных. Добавлю, что безымянный отклик на труд Аммосова в «Современнике» некритически повторяет версию о Долгорукове и Гага-рине, поддерживая ее авторитетом журнала. Гагарин у рецензента, естественно, вызывает неодобрение — «достойный последователь Лойолы»! Однако стоит подчеркнуть, что и «г. Аммосов» не пользуется его расположением. В первом же абзаце осуждается неточность определения жанра книги. Выпад рецензента кое-что объясняет — автор «вероятно хотел сказать: последние дни и кончина Пушкина, рассказанные со слов, и т д., но не сказал, и придал словам К. К. Данзаса какое-то убийственное значение». Полностью название выглядит так: «Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса». Журнал дополнил полученные сведения, но, как мы видим, несколько усомнился в точности изложения материала. Важно обратить внимание, что публикация в «Современнике» появилась по выходе книги незамедлительно. Заключительный аккорд, однако, звучит уничтожающе: «Самая любопытная и полезная часть его (Аммосова) труда та, которая не принадлежит автору, — приложения: но они обезображены таким множеством опечаток, что иногда трудно добраться до смысла».

Данзас был, бесспорно, честный человек, но он мог заблуждаться. Откуда Данзас добыл факты для тяжелого обвинения? От кого он узнал, что именно Долгоруков составил подметное письмо, полученное в доме на Мойке 4 ноября 1836 года? Таким образом, настойчивость, с какой Пушкин доказывал, что Луи де Геккерн — автор анонимного диплома рогоносца, противоречит версии, распространяемой в обществе и поддерживаемой представителями высшей николаевской администрации и кругами, близкими к министерству внутренних дел. Однако убеждение Пушкина, с которым он умер, не противоречит словам Александра II, прямо указывающим на виновников — чету Нессельроде. Было бы нелепо предполагать, что сын Николая I обвинил министра, сотрудника отца, без достаточных на то оснований.

10

— Ах, князь, поскорее уведите меня из этого вертепа. Я так боюсь… Хоть на полчаса превратитесь в моего Дантеста! Афанасий Никитич будет вам по гроб жизни обязан, — воскликнула дама, испуганная новой встречей с Долгоруковым и толпой сорванцов в цветных фраках.

Дама повисла на Вяземском и повлекла его к выходу, где в клубах пара мелькали фигуры квартальных. Тургенева она игнорировала, хотя Александр Иванович держался куда предупредительней — и с номерком суетился, и принял у гардеробщика салоп.

— Опомнитесь, сударыня, — раздраженно промолвил Вяземский, задохнувшись на крыльце то ли от возмущения, то ли от колючего мороза, — отчего вы меня в Дантесы зовете? За что подобная честь и отличие?

— Неужто, князь, и вам надобно объяснять?! Весь город в негодовании… Бедный Дантест — несомненно, рыцарь! Сколько благородства! Какое изящество манер! Каким глубоким чувством он одарил женщину! Каким выказал себя мужчиной! А ваш Пушкин… У, ревнивец, мизерабль!

— В чем, собственно, заключается благородство, о коем вы изволили с таким жаром выразиться? — поинтересовался без иронии Тургенев, когда Вяземский отвлекся, посылая лакея Петрушку в переулок, где подпрыгивали кучера, размахивая руками для сугреву.

— Моя бель сер дружна с кузиной Четвертинских, — продолжала супруга Афанасия Никитича, по-прежнему не обращая ни малейшего внимания на Тургенева, — а те намедни ездили в гости к… — и дама притянула Вяземского за шею к преувеличенной корсажем груди. — Да, да, из первых рук! Ну, конечно, конечно…

— Что же, сударыня, вы имели все-таки в виду, приглашая меня в Дантесы? — высвободившись, произнес Вяземский, более, кажется, рассерженный отсутствием Петрушки, чем бездарной болтовней. — Будьте столь милостивы, не откажите в объяснении…

— Как что, князь? Как что? Все знают, Дантест Наталию Пушкину боготворил и ныне жестоко страдает из-за нее! А виноват злой ревнивец, ваш стихоплет… Ах, князь, ведь мы свидетели чего-то необычайного — редкая любовь, возвышенная страсть!

Тут подкатила карета, лакей Петрушка спрыгнул с запяток и растворил дверцы.

— Ну что, Федор, замерз? — спросил Вяземский кучера, с которым любил беседовать.

— Есть малость, Петр Андреич!

— Ну, ничего, дома вели Антошке, чтоб отогрел тебя моей, особой! Сперва отвези, будь добр, мадам… Вам куда, сударыня?

Но супруга Афанасия Никитича Вагнера уже ничего не слышала. Она, пыхтя, лезла в карету, накренив ее, а потом долго усаживалась внутри, сокрушенно ахая и охая. Наконец, устроившись, высунулась в окошко и, как ей, верно, казалось, облагодетельствовала мужчин обольстительной улыбкой.

— Спасибо, князь, вы бесподобный камильфо. Кучер, Фонтанка! Пошел! — крикнула она и откинулась на спинку сиденья.

Петрушка с треском сложил подножку, поглядев на Вяземского укоризненно.

— Вот-те на, Петр Андреич…

— Не бойся, Петрушка! — рассмеялся Вяземский. — Я скоро. Возьму извозчика. Пусть княгиня Вера дожидается с горячим кофеем.

Карета исчезла в серебристой от метели тьме.

Помогая друг другу преодолеть порывы метельного ветра, Вяземский и Тургенев поспешили ночным Петербургом на поиски средства передвижения. Двери маскарадной залы захлопнулись, желтое пламя погасло, белые клубы пара растворились, и вся улица погрузилась в ледяную непроницаемую тьму. Вяземскому почудилось, что рассвет отныне никогда не наступит.

11

Читатель, конечно, знает, из разных древних и современных хроник, что императоры, короли, консулы и проконсулы, а тем паче простые министры и их помощники и те, кто подсоблял им, всякие сенаторы и депутаты, слуги народа, жаждавшие подняться по лестнице власти на ступеньку, а то и две выше, предпочитали решать государственные, а заодно и личные — личное у них не отделено от государственного, потому что государство они создают для себя, — словом, очень важные и очень почтенные дела они предпочитали решать под покровом непроницаемой ночи.

События, которые сопровождают закулисные интриги, как правило, незаметны для окружающих — все шито-крыто, но к утру следующего дня план, утвержденный накануне, ваше императорское величество, высочество или, на худой конец, светлость, уже выполнен или в данный момент его усердно выполняют. Существует достаточно примеров в истории, когда заговорщики сколачивали ударный отряд вечером или на рассвете и действовали мгновенно и энергично, но сегодня исчезать с бала или вставать рано, умываться ледяной водой или проглотить для отрезвления кружку рассолу, напяливать парадный мундир или посылать за ним адъютанта, а затем сломя голову куда-то скакать или, того неприятнее, бежать гренадерским шагом не требовалось. Требовалось сесть, по обыкновению, в карету и ехать спокойно в Зимний, однако вид у приглашенных во дворец все равно был заговорщицкий, хотя действовали они привычно, можно сказать, рутинным образом, в рамках существующего режима и законодательства, а само приглашение было послано самодержавным главой государства — императором Николаем Павловичем.

Бенкендорф, едва возвратившись от мадемуазель Эвелины, устроился в кресле пить горячее молоко с содой, заедая его печеным яблоком, обсыпанным сахарной пудрой. Мордвинов обмозговывал очередную инструкцию, потягивая французский коньяк, присланный с полицейской оказией из Парижа, — тот, что покупался в Петербурге, отдавал частенько клопами, стоил непомерно дорого и вообще был подозрителен. Дубельт, отужинав, по-свойски, по-гусарски резался в штосс с приятелями, и, между прочим, судьба сулила ему крупный выигрыш. Он злобно накинулся на фельдъегеря Вель-ша, однако, сообразив, кто зовет и куда, струхнул, присмирел, фельдъегерю сунул четвертак ассигнацией за тычок в спину, схватил впопыхах чужую шинель и полетел прочь переодеваться, лихорадочно в санях припоминая, не допустил ли где промашки, а если и допустил, то как ее половчее объяснить.

Забот у Дубельта хоть отбавляй, а система пока работала медленно, со скрипом. Любой план вызревал чиновно, по инстанциям, неделями, как фурункул на неудобосказуемом месте, и, только окончательно на-брякнув, с трудом пробивался наружу. Вместе с планом у Дубельта составлялся примерный перечень оправданий, ежели что не выгорит и лопнет.


Спустя двадцать лет после гибели Пушкина герценовский «Колокол» напечатал короткую, но выразительную заметку «Inter pares amicitia».

«…Клевенский был хороший и даже честный чиновник; министр внутренних дел Перовский назначил его председателем управы благочиния. В начале все шло хорошо; но к несчастью Клевенского, он познакомился с г. М. Альбрехтом и стал посещать его карточные вечера. Тут постоянно бывали: Гедеонов, Дубельт, Болотников, друг и приятель Дубельта, с. петербургский полицмейстер Трубачеев и проч. Это в высшей степени порядочное общество понравилось Клевенскому и нередко проводил он ночи, играя и проигрывая их превосходительствам. Последнее часто повторялось и скоро чести Клевенского стала угрожать опасность быть несостоятельным карточным должником. Он решился на отчаянное средство — украсть казенные деньги и попробовать отыграться.

Сказано, сделано. Из казенного ящика управы исчезли 150 000 руб. и были в два вечера проиграны. Клевенский, приведенный в отчаяние, сознался их превосходительствам, что проиграл казенные деньги и умолял возвратить их ему. Их превосходительства закипели от гнева и тотчас разъехались, поручив Болотникову отвечать Клевенскому. Подойдя к несчастному, трепетно ожидавшему ответа, Болотников сказал ему на ухо: застрелись, братец, иначе ступай на каторгу.

Клевенский в беспамятстве приехал домой, чуть не исполнил совета Болотникова, но вид нежно любимого им семейства удержал его от самоубийства. Он думал еще спастись, написал себе анонимное письмо о краже в казенном ящике и сам доложил о том Перовскому. Но было поздно, III отделение уже держало ухо востро и полиция Дубельта уже доносила ему о своих подозрениях на Клевенского. Перовский арестовал его и поручил следствие Липранди. (Столь знаменитому потом по делу Петрашевского и по проекту семинарии шпионства). Клевенский был человек слабого сложения, любил комфорт и семейную жизнь. Липранди на этом основал свой образ действий. Клевенского заперли в сырой каземат, не давали ни чаю, ни кофею, ни сигар и не пускали к нему ни жены, ни детей. Несчастный заболел от изнеможения и горя. Тогда Липранди привел его к себе на квартиру, посадил у камина, напоил чаем, дал сигару и предложил смягченному узнику полное прощение, если сознается в вине. Клевенский колебался. «Семейство ваше здесь, сказал Липранди, сознайтесь, и через секунду вы увидите жену и детей». Клевенский на все согласился, подписал сознание и ценою его купил мгновенное и последнее свидание с семейством.

Вот дальнейшая участь актеров этой драмы:

Клевенский был прощен: его вместо каторги послали в арестантские роты. Он не мог вынести этого помилования и вскоре умер. Жена и дети его остались без всяких средств.

Г. М. Альбрехт по-прежнему дает вечера на Мойке в собственном доме.

А. М. Гедеонов, отпраздновав 25-летний юбилей, оставил дирекцию театров и получил звание обер-гоф-мейстера, 12 000 руб. сер. пенсии и табакерку с портретом Александра II.

Л. В. Дубельт поневоле оставил дела с чином полного генерала. Он жалуется на бездействие и надеется, что новая лестница Иаковля откроет ему путь Зимнего дворца.

Полицмейстер Трубачеев в начале отрешенный от должности, ныне председателем Могилевской казенной палаты».

12

Наивные люди полагали и до сих пор иные полагают, что, ежели жандарм — какой-нибудь тайный советник Мордвинов или генерал Дубельт, — так из Зимнего не вылазит и, чуть что, к царю, чуть что, к царю! Это справедливо до некоторой степени, но лишь по отношению к цареву другу сердечному Бенкендорфу. А что до Леонтия Васильевича, то он на интимную аудиенцию ехал, вызванный эстафетой, в другой или в третий раз.

Едва небо к вечеру потемнеет, и в Зимний не проберешься сразу, посты удваиваются, дежурные офицеры чинят им строгую проверку. Ночью вдобавок, усугубляя и без того тяжелые сны обывателей, трясущиеся на ветру часовые каждую минуту орут до хриплости: «Слушай, слушай!» — и эхо, гулкое, ломкое, прокатывается по гранитным набережным.

Графскую, однако, без гербов на дверцах, зато известную по кучеру всему Санкт-Петербургу карету дважды осматривали квартальные с приданными им драгунами. Почему-то спешенных драгун в патрули посылали охотнее. Гусары, допустим, или уланы караульной службы по городу не несли. При трескучем отблеске смоляных факелов стража допытывала встречных с дотошностью, пока не убеждалась, что перед ними не злоумышленники. Бенкендорфу процедура нравилась, и он отвечал через окошечко без нетерпеливости и раздражения. Лошади наконец привычно замерли у дверей салтыковского подъезда. Разляпывая пену по бокам, в каретные графские запятки ткнулась взмыленная тройка, из которой торопясь вывалил Дубельт и, пришаркивая покалеченной ногой, поспешил к патрону, чтобы поддержать его под локоть.

Высокий, худой и мрачный Мордвинов подъехал тихо, незаметно, будто просочился сквозь тьму, как чернильное пятно проступило сквозь промокашку. Он был в черном английском, под горло застегнутом пальто, похожий на прокурора святейшей инквизиции, какими их живописуют в модных европейских романах. Мордвинов последовал, не отставая, за Дубельтом, за своим пока подчиненным.

Кургузый человек в форме — фельдъегерь Велын, который раздобыл и приволок в Зимний отдыхающее после тяжелого дня начальство, — метнулся на подмогу. Затем, исполнив обязанность и проводив до дверей, он подошел к графскому кучеру Готфриду и, как водится меж земляками, принялся обсуждать новости, поглядывая на опустелые окна дворца и с ужасом представляя, как начнет коченеть и что станется с ним через часок. Войти в сени салтыковского подъезда Велын пока не отваживался, пусть хоть дух генеральский выветрит.

— Я полагаю, господа, мы приглашены к государю по поводу великосветского скандала, разыгравшегося в семействе Пушкина, — насморочно прогнусавил Бенкендорф, обладавший в высшей степени развитой интуицией, когда касалось эстафетных вызовов. — Не скрою от тебя, Леонтий Васильевич, государь рассержен салонной болтовней о неминуемом столкновении, которую надо бы давно пресечь и водворить покой, необходимый столице, но не переживай, моими усилиями теперь, слава богу, все устраивается.

— Мой граф! Рассердись единожды, я сержусь долго! — сказал суетливо Дубельт, сдерживая внутреннюю, на хитрой пружине дверь, чтоб не зашибла благодетеля. — Это не мои слова, а Пушкина. В одной преподлой статейке вычитал. Он сердится долго, а император должен быть моментально отходчив?! Ну не наглость ли, Александр Христофорович? Помилуй бог! Я согласен с вами, французик шустрит неосмотрительно. Но что поделаешь, коли Россия для иноземцев продолжает казаться землей обетованной и неосмотрительность их объяснима.

Мордвинов молчал и встал так, что тень от столба, подпиравшего лестницу, падала на его бледный лоб.

— Эк тебя заносит, Леонтий! Любая досадная ошибка в сем деле может повлечь международные осложнения, — сказал назидательно Бенкендорф. — Подобного допустить нельзя! А поручик Дантес — офицер его величества и находится на службе у государя.

— Ваше сиятельство, как и камер-юнкер Пушкин, — желчно промолвил Мордвинов.

Ему никто не ответил. Бенкендорф обивал в теплых сенях прилипчивый мокрый снег с ботфорт и так полоснул взором управляющего III отделением и начальника штаба — сабельно наискосок, по-кавалерийски, — что подчиненные получили веские основания сомневаться, истинную ли причину вызова во дворец указал им шеф жандармов.

«Допущен ли я в тайное тайных?» — царапнула обидная мысль Дубельта. Растерев украдкой бедро — на холоде, черт побери, разнылась давняя бородинская рана, — Дубельт принял от Бенкендорфа шинель и пальто от Мордвинова, физиономия которого оставалась по-прежнему неподвижной. Дорогу им преграждала стеклянная дверь с лакеем в красной фрачной ливрее и часовым. При возникновении поодаль начальства гренадер отсалютовал бренчащим ружьем и замер так, что даже волос в невообразимо пышных приклеенных усах не шевелило дыханием. Бенкендорф полюбовался картинкой и одобрительно хлопнул часового по плечу. Нечеловечески напряженная поза часового была вынужденной, но единственно возможной для истерзанного двадцатилетней муштрой тела.


Вот какую характеристику николаевскому фрунту находим мы у современника. Жестокий способ обучения войск, подчеркивает он, ведет к быстрому «разрушению физических сил армии» и необычайному росту смертности. «Принята метода обучения, гибельная для жизни человеческой, — читаем далее, — солдата тянут вверх и вниз в одно время, вверх — для какой-то фигурной стойки, вниз — для вытяжки ног и носков; солдат должен медленно, с напряжением всех мускулов и нервов, вытянуть ногу в половину человеческого роста и потом быстро опустить ее, поддавшись на нее всем телом, от этого вся внутренность, растянутая и беспрестанно потрясаемая, производит болезни; солдат после всех вытяжек и растяжек, повторяемых несколько раз в день по 2 часа на прием, идет в казармы, как разбитая на ноги лошадь».


Если вникнуть, то в гренадерской стойке, по мнению Дубельта, не улавливалось ни малейшего почтения к предмету охраны и готовности его защищать, а бросалось в глаза лишь общее трепетание перед командирами и бессмысленная поза. Заколю, если что! Заколю! Дубельт однажды завел разговор о специальной дворцовой охране и подборе туда людей, но Бенкендорф — свидетель петербургских «мартовских ид» — опасался возмущения гвардии. Вырвать у них охрану дворца? Лишить субсидий и подачек? Ну нет… Гвардия сего не допустит. А гвардия ропщет — не шутка! Мордвинов тоже, невзирая на европейское обличие, прочные связи с французами и австрийцами, предпочитал держаться патриархальных традиций — пусть течет как течет, вредно ссориться с военными, особливо с гвардионцами. Царь нынче уверен в своей неприкосновенности. Уж если Каховский или Якушкин ему кинжалом ребра не попортили, то кто из нынешних осмелится?! И преображенское, измайловское да семеновское лупоглазие продолжалось, а господа гвардейские офицеры близостью к императору дорожили и беззастенчиво пользовались в ущерб’ голубым мундирам и делу безопасности.

— Россия, Леонтий Васильевич, — обескровленными губами иронично мямлил Бенкендорф, небрежным жестом отвечая на льстивый поклон пухленького напудренного и раздушенного фельдъегеря Вонифатия, — Россия, — повторил шеф, — понятие куда более обширное, чем ты себе воображаешь. Русские — это не исключительно те, кто бахвалится московским — от рождения — именем. Россия не географическое, а историческое образование, и я посему не разделяю твою точку зрения насчет иноземцев. Я сам, если хочешь, иноземец. Как думаете вы, Александр Николаевич?

Бенкендорф, переводя дух, задержал спутников на изломе лестницы у зеркала. Дубельт посмотрел на отражение и сам себе почудился весьма ловким, красивым и значительным. Что за радость участвовать в этом таинственном действе — управлении страной, ежедневно наслаждаясь могуществом! Оттого, что власть вдобавок сокрыта от посторонних, она немало выигрывает в притягательности. Дубельт улыбнулся, подкрутив длинный ус, и в ожидании, пока Бенкендорф продолжит, подвинулся так, чтоб в серебристом овале получше выглядел голубой мундир, обтягивающий невысокую поджарую фигуру.


Сколько благих намерений связывалось у Леонтия Васильевича со службой в жандармском корпусе. В начале карьеры он писал жене, вероятно, испугавшейся полицейско-шпионского поприща: «Не будь жандарм!» говоришь ты. Но понимаешь ли ты, понимает ли Александр Николаевич (Мордвинов) существо дела? Ежели я, вступя в корпус жандармов, сделаюсь доносчиком, наушником, тогда доброе мое имя, конечно, будет запятнано. Но, ежели, напротив, я, не мешаясь в дела, относящиеся до внутренней полиции, буду опорою бедных, защитою несчастных; ежели я, действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетенным, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжебным делам прямое и справедливое направление, — тогда чем назовешь ты меня? Чем назовет меня Александр Николаевич? — Не буду ли я тогда достоин уважения, не будет ли место мое самым отличным, самым благородным? Так, мой друг, вот цель, с которой я вступлю в корпус жандармов; от этой цели ничто не совратит меня… Я не согласен вступить во вверенный ему (Бенкендорфу) корпус, ежели мне будут давать поручения, о которых доброму и честному человеку и подумать страшно…»

Превосходные слова!

13

— Вы желаете, чтобы я высказался именно сейчас, Александр Христофорович? — удивился Мордвинов, застигнутый врасплох.

Морщины на щеках управляющего III отделением побежали к хрящеватым бледным ушам, не поддававшимся морозу.

— Да.

— Я полагаю, что в России прежде должен быть водворен идеальный порядок. И я полагаю, что любой подданный, пусть и арап, и лях, и жид, католик или нехристь, имеет право считаться истинно русским, ежели он предан душою и телом государю.

Дубельт, а за ним вся новая жандармская генерация так не думала, они думали совсем наоборот, но Дубельт промолчал, со стесненным надеждой сердцем посмотрев на Мордвинова: дни твои, мой милый, сочтены.

— Браво, господин тайный советник! Браво, Александр Николаевич! — и Бенкендорф с удовольствием причмокнул. — Чернокожие Ганнибалы не за страх, а за совесть служили российскому трону, чего не скажешь об их кичливом потомке, — вдруг ни с того ни с сего заключил он.

Внезапность и перепрыгивание с одного предмета на другой постоянно присутствовали в разговоре Бенкендорфа, что, по мнению Мордвинова, служило признаком сильного переутомления вследствие любовных игр. Чиновник прежнего, александровского образца, Мордвинов прекрасно сознавал, что перед ответственной аудиенцией у божьего помазанника для общего блага III отделения шефа надобно хорошенько взбодрить, а там сама пойдет, сама пойдет! И премиальные пойдут! Мордвинов, в свою очередь, окинул Дубельта торжествующим взором с фамусовской ехидцей: вы, нынешние, ну-тка!

Дубельта порой слишком увлекала какая-нибудь дрянненькая идейка, он попадал впросак и глупо противоречил руководству. Бенкендорф одно время охладел к нему и даже решился заменить своим школьным товарищем генералом Волковым, отозвав того из Москвы, но потом утих, смирился и гонял регулярно за балеринками в вольер к Гедеонову. Нет, таскать начальнику штаба небольшие эполеты не перетаскать, хоть и дышит он упрямо Мордвинову в затылок, Мордвинову, который пригрел его и без которого торчал бы двуличный родич в провинциальной Тверской губернии, срывая жалкие взятки с тамошних содержательниц борделей. Живо вообразив себе тверские улички, толстую, как бочка, Аделаиду Генриховну и тощую, как сельдь, Варвару Ивановну, Мордвинов скривил брезгливый рот.


Между тем Дубельт находился ближе к истине, чем Мордвинов. Дни управляющего III отделением судьба уже сочла. Вскоре на его место сядет начальник штаба, слив в своей особе две эти должности. Немаловажное событие произойдет после смерти Пушкина, в 1839 году, а в 1842 году объединятся остальные жандармские части для более эффективной борьбы с революционным движением. Изменения в репрессивном аппарате царь совершит по инициативе Леонтия Васильевича Дубельта.

До 1839 года единство III отделения и корпуса жандармов скреплялось личной унией шефа жандармов и начальника III отделения. Жандармы осуществляли практику репрессий, а III отделение являлось всего-навсего частью собственной его императорского величества канцелярии, которая имела несколько других вполне респектабельных и благопристойных отделений. Да и III занималось не исключительно «предметами высшей полиции». Например, И экспедиция ведала… крестьянским вопросом, IV — кадрами и… пожалованиями. Однако подобная раздвоенность длилась недолго. К личной унии Бенкендорфа, а затем Орлова присоединилась личная уния Леонтия Васильевича. С исчезновением Мордвинова из «конторы» Дубельт добивается слияния двух должностей, сконцентрировав в своих руках мощную систему подавления. Именно Дубельт заложил основы нового охранительного режима в России.


Розовый, как барышня, фельдъегерь Вонифатий мелко, по-птичьи перебирая тонкими ножками, обогнал Бенкендорфа и так же мелко постучал костяшками в дверь с расстановкой, условленно. Спустя несколько минут зазвенел ключ и в неширокую щелку высунулся — до половины лица — камер-лакей, не Малышев, а кто-то незнакомый, в зеленой униформе с белой опушкой и красным воротником, под которым сияли большие медные, досолнечного блеска надраенные пуговицы. Камер-лакей сразу же прикрыл створку и снова круто повернул ключ.

14

Ждать особенно не пришлось. В узкое пространство затем вдвинулся царь, будто в рамку вставили изображение. Пригласив гостей, пальцем он отослал фельдъегеря, запер с тщательностью замок и, побренчав перед носом камер-лакея связкой разнокалиберных ключей, спрятал ее в карман. Дубельт удивился странному жесту, свойственному скорее экономке. Когда Бенкендорф, Мордвинов и Дубельт возвратились из глубочайшего поклона в приличествующее двуногим положение, царь махнул им: мол, шагайте смело вслед! Да не ленитесь! Догнать его было трудно: Бенкендорфу мешал возраст, Мордвинову — Бенкендорф, Дубельту — ноющая рана, но отставать далеко боялись. И Дубельт спешил, стиснув зубы, прихрамывая, собрав волю в кулак, чтоб не опозориться физическим недостатком. Царь, упруго отбрасывая желтые новенькие подошвы, почти бежал, нимало не заботясь, что там за его спиной.

«Ноги у него крепкие, как у оленя, — подумал жалобно Бенкендорф. — Ноги у него самое сильное место. Гибкие, высокие, под стать ногам танцующей мадемуазель Эвелины!» Он с циничным удовольствием перескочил мысленно на ноги мадемуазель Эвелины, гибкие и высокие. Внезапно забыв про нее, Бенкендорф припомнил мраморные купальни в Царском Селе, голого царя и высокую полную грудь другой, неведомой ему ранее женщины. Когда он однажды пришел с докладом к царю, она испуганно укрылась простыней. Позже ничего, приспособилась и, напротив того, кокетливо играла пальчиками по своему же плечу, когда нескромный взгляд все-таки вынуждал ее заслонять локтем белопенные холмы. Он с усилием прогнал соблазнительные воспоминания и принялся на ходу думать о насущном, материальном, о том, во сколько ему обошелся визит к мадемуазель Эвелине.


Бенкендорф превыше всего ценил женскую, то есть супружескую верность. Вел себя наружно превосходным семьянином, оставил потомство. Супруга его Елизавета Андреевна, урожденная Захаржевская, по первому браку Бибикова, безусловно, знала о похождениях мужа — как не знать! — но молчала. В свое время проделка Бенкендорфа с актрисой мадемуазель Жорж, которую он умыкнул из Парижа прямо с театрального представления, вошла в своеобразную летопись молодеческих подвигов сильных мира сего.

Умер Александр Христофорович не старым 11 сентября 1844 года в море, на высоте острова Даго, возвращаясь домой из путешествия. Современники в один голос утверждали, что в последние месяцы шестидесятилетний шеф жандармов впал в маразм и что причину маразма надо искать в половых излишествах. Справедливости ради укажем, что ни А. Н. Мордвинов, ни Л. В. Дубельт — ближайшие сподвижники Бенкендорфа — не страдали подобным недостатком, хотя что касается Леонтия Васильевича, то он проводил много времени в балетных кулисах.

Любовь к презренному металлу — еще одна грань личности Александра Христофоровича. В 1844 году для поездки за границу царь выделил ему 50 000 рублей серебром. Почти всю сумму, за исключением 5000 рублей, Бенкендорфа вынудили выплатить петербургские кредиторы. По свидетельству историка, природа не лишила его коммерческой жилки. «Шеф жандармов является директором ряда обществ: железнодорожного, любекского пароходства, страхования от огня и страхования жизни (последнее особо примечательно. — Ю. Щ.). Везде он получает по 10 000 руб. в год, не считая огромного количества акций, спекуляция которыми может дать ему полмиллиона… Что делает он, однако, как директор? Он является один раз в год, во время утверждения годового отчета, чтобы его прочесть. Эта привилегия шефа жандармов — вступать в коммерческие предприятия — является очень предосудительной, приняв во внимание его служебное положение, исключающее всякую возможность каких бы то ни было возражений против разного рода злоупотреблений администрации данных предприятий. И в наиболее передовых странах не поверили бы, что в России промышленные предприятия не могут существовать без покровительства шефа жандармов, в то время как всюду они требуют полной независимости. Мы, — заключает исследователь, — могли бы перечислить много подобных случаев злоупотреблений в разных отраслях, но это бесполезно, ибо давно уже установлено, что тайное учреждение, обеспеченное дискреционной властью, приводит к очевидному увеличению злоупотреблений, а не к их искоренению».

Даже прусское правительство однажды выступило с протестом против чрезмерных льгот, полученных Любекским пароходным обществом, председателем которого значился Бенкендорф. Разумеется, для подобного человека «прошедшее России (отец — генерал от инфантерии, мать — подруга императрицы) было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот… точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана».


Бенкендорф очнулся лишь за порогом зеленого кабинета, куда редко попадали даже и доверенные лица. Меж двух окон в простенке кривлялось перекошенным отражением зеркало. Парные канделябры по стенам разбросали громоздкие тени. Стол, утыканный бутылками заграничных вин, толпа разноцветных бокалов причудливой формы, похожая на кордебалет перед апофеозом царскосельской феерии, хрустальная, оправленная в текучее серебро фруктовая ваза, похожая на корпус фрегата, в которой лежали растерзанные виноградные гроздья, — вся эта изысканная и вкусная неразбериха свидетельствовала, что царь до жандармов потчевал иных, любезных сердцу гостей. Жаждущий более частых встреч с царем Бенкендорф отметил, что повелитель ныне почти каждую неделю нарушает режим. Впрочем, слухи о сем железном распорядке распускались более для показа. Вместо прогулки по Английской набережной царь раза два-три в месяц летел в закрытой карете с Бенкендорфом в укромный особняк, принадлежавший III отделению. Такие особняки Мордвинов снимал в разных концах города.

Придворные думали, что царь в одиннадцать часов вечера ложится в постель к супруге, а он поднимался потайной лестницей в зеленый кабинет и там развлекался за обильным столом, недаром поверх кушака выпирал солидным бугорком живот. Метрдотель Гиббон готовил ему сюрпризы. Царь часто говорил неправду, описывая прелести ранних прогулок. Он едва успевал перед утренним кофе вернуться во дворец, умыться и привести себя в надлежащий вид. Заставлял ждать министров и говорил им, что обременен более важными заботами, а сам до четырех часов — до времени обеда — отсыпался и в шесть, демонстрируя точность, выходил на люди подышать свежим воздухом. Иногда в половине десятого он посещал офицерское собрание, но если соскучивался, то, жалуясь на занятость, быстро удалялся к себе. Выпадали, конечно, недели и даже целые месяцы, когда он строго соблюдал режим, усердствуя в государственных делах и при выполнении семейственных обязанностей. Но страсть вскоре брала свое, и он опять пускался во все тяжкие, надеясь на природное здоровье. И никто ничего не заподозрил. Только после смерти узнали.

— Садись, Христофорыч, — распорядился царь. — Садитесь, Александр Николаевич. И ты, Дубельт, садись, — весело и милостиво ободрил он ближайших сотрудников.

Царь соблюдал ранжир: кого по отчеству, кого по имени и отчеству, а кого просто по фамилии.

«Неужто с первого раза сядет?» — мелькнуло у Дубельта.

Шеф сел с первого раза. Тогда опустился в кресло и Мордвинов, спокойно, с достоинством. Дубельт, помедлив, тоже воспоследовал их примеру, но внутренне напрягаясь, — правильно ли? Мохнатая бровь Бенкендорфа не шевельнулась — правильно. А она, такая чуткая к действиям подчиненных, при случае лезет вверх, и ничем ее не удержишь. Вылезет наконец на лоб, изогнется иронически и вопросительно, будто саму нужность на земле иного несчастного держа под сомнением.

Царь поднял канделябр, с которого на скатерть дробно капал воск, и переместил на комод. Сейчас боковой свет бил справа, от окна, и казалось, что на противоположной стене отпечатались карикатурно огрубленные силуэты. Тень от римского благородного профиля царя напоминала отцовскую, павловскую, бульдожью. Надбровные дуги у шефа жандармов еще тяжелее нависали над провалами глазниц. Выдвинутая вперед нижняя челюсть, опиравшаяся на высокий ворот мундира, довершала сходство с черепом. А уступчатая линия носа, губ и костистого подбородка у начальника штаба, наоборот, сгладилась, придав черному плоскому двойнику на стене лисий и искательный облик. Отсутствовала только тень Мордвинова. Ее полностью впитала бенкендорфовская.

Царь отхлебнул глоток красноватого на просвет бальзама, знаком предложив каждому поухаживать за собой. Бенкендорф не сразу, но привычным жестом выдернул из частокола бутылку из тех, что послабее, налил прежде Мордвинову и Дубельту.

— Ваше здоровье, ваше императорское величество! — по-русски гаркнул, опережая остальных, Дубельт, лихо опрокидывая золотистое содержимое из причудливой формы сосуда.


К гарканью, разумеется, царь относился положительно, но одного гарканья было явно недостаточно, чтобы завоевать расположение и доверие. «До государя Николая Павловича дошла общая в Санкт-Петербурге молва, что у Дубельта, сверх казенного содержания, было свое большое состояние. Государь спросил об этом Орлова, а Орлов — Дубельта. Этот последний, с невозмутимым спокойствием, отвечал, что на другой же день представит документальные доказательства того, что у него нет никакого состояния, и представил их в том, что состояние не его, а жены его, т. е., как тогда называлось, — записано за женой, значение чего в те времена всем было известно и понятно. Не входя в рассмотрение, так ли это было или не так, сопоставим другой факт, который, пожалуй, может послужить намеком на один из источников состояния, записанного за женою Дубельта. Кто же из современников той поры не знает и не помнит долговременной и широкой жизни тогдашнего Лукулла — Политковского, сорившего деньгами на Валтасаровские пиры и так печально кончившего деятельность и жизнь свою в январе 1853 г.? Кроме того, что он черпал средства для широкой жизни из одного огромного благотворительного фонда, всем известно было, что он состоял одним из главных деятелей одного тайного, но не политического, а совсем иного общества, не против государства, а против чужих карманов! Он нанимал великолепную квартиру и давал в ней свои вечерние и ночные пиры, на которые съезжался весь город и его иногородние посетители, приезжавшие с деньгами либо по делам, либо для удовольствия. Этих-то, в особенности, ловко заманивали низшие агенты общества, знакомясь с ними в театрах и на других публичных собраниях и знакомя их с Политковским, который и приглашал их на свои пиры. На этих балах, в покоях на улицу (Литейную) танцевали, а в задних на двор были расставлены столы для обыкновенной игры в маленькую. Во время бала гостям разносили обыкновенные прохладительные, а после полуночи им предлагали тонкий и обильный ужин, с винами. Когда же бальное и танцевальное общество удалялось — сцена переменялась и в задних комнатах открывался жестокий бой за карточными столами, уже далеко не в маленькую, а просто в азартную. Тут-то деятели «общества» без милосердия стригли зазванных баранов с золотым руном, угощая их прохладительными яствами и питиями на роме, коньяке и тому подобных крепких напитках, а на заре выпускали их налегке, обстриженных и голых, как сокол…

У одного моего приятеля был хороший повар, которым он был очень доволен, но, по своим средствам, принужден был уволить его от себя. Повар однако продолжал навещать его и, раз, на вопрос его, где он тогда был при месте, сказал, что у Политковского, и без всяких расспросов рассказал, что работы и помощников у него много, особенно в дни балов, потому что нужно было готовить на множество гостей два рода ужинов и прохладительных: одни обыкновенные, бальные, а другие все на роме, коньяке и других крепких напитках для угощения после бала и до утра, когда остававшиеся гости-мущины играли в карты, в большую игру, и прочее и прочее. Этот рассказ повара моему приятелю я слышал от этого последнего. Интерес этого факта тот, что в числе сообщников Политковского и главных деятелей «тайного» общества был, между прочим, и Леонтий Васильевич Дубельт…»

Николай I по поводу утайки Лукуллом — Политковским более миллиона из инвалидных денег горько заметил: «Рылеев и его друзья меня не обманули бы!»

15

— Я, господа, нынче ужасно утомлен, — пожаловался царь. — Строительные работы подрядчики у нас ведут очень медленно. И притом воруют. Я вижу, вижу, но ведь надо поймать за руку. Мое инженерное сердце исстрадалось. Кстати, не хотите ли познакомиться с проектом нового сооружения?

Жандармы выразили готовность, кто как. Особенно удалось Дубельту. Он отодвинул бокал и догадался встать рядом с китайской этажеркой, на которой лежал квадратный лист картона. Царь кивнул, взял из рук Дубельта лист и повернул его к свету, любуясь великолепным чертежом, умело тронутым прозрачной — синей, зеленой и розовой — акварелью.

— Полагаю привлечь Росси, — сообщил царь. — Кто лучше? Никого. Сегодня дважды задерживался под аркой Главного штаба, проезжал мимо Сената — красоты необычайной творения! Я инженер, господа, инженер и не могу оставаться безразличным к произведениям человеческого воображения. Архитектура есть застывшая музыка, музыка для глаз. Я сердечно привязан и к тому, и к другому искусству. Заметь, Христофорыч, что истинно прекрасное не подрывает основы общества, а, наоборот, укрепляет их. Вот поучительный вывод. Жуковский мне твердит нынче, как попугай: дескать, Пушкин — гений, гений, редкое дарование. Великолепный писатель… Послы тоже жужжат: Байрон, Гете… Все это, господа, чепуха. Вот истинно прекрасное, вечное, незыблемое, — и царь торжествующе ткнул пальцем в чертеж, — вот что прославит мое время, мою империю! Вот что выводит нашу столицу впереди иных европейских! Вот что составляет славу страны, а не какие-то там стишки да комедии! Камень, а не бумага! Камень, господа, камень! — он застучал кулаком по столу. — Исторические трагедии Озерова и труды Карамзина — вот чем гордиться нашему отечеству! Они будто высечены на скрижалях. Вы согласны со мной?

«Попробуй оспорь! — усмехнулся про себя Дубельт, — Кстати, трагедии Озерова и труды Карамзина — тоже бумага!»

— Долгие лета, государь, — отчетливо произнес Мордвинов, подымая высоко бокал.

«Черт его раздери, — молниеносно откликнулось у Дубельта, — хлебануть молча или тост сообразить?» Решил по-простому, по-офицерски, без затей, как в полковом собрании, чтоб понял царь, кто для него лямку тянет.

— Ура вашему императорскому величеству, — еле слышно прошептал Дубельт. — Ура-а-а!

И сразу накатило волнение, почти слезливое: без промаха туза выбил.

Царь не удивился и послал улыбку, как благословил.

Пот осыпал лоб и виски Дубельта. Он отпил из бокала, поворотив к Николаю одеревенелый корпус и размах эполет, всей верноподданнической позой подчеркивая, что пьет лишь во здравие императора, а так ни-ни-ни, в рот не берет, и физиономия помята не от мадам Клико, балетных воспитанниц и ночного штосса, но от неусыпных забот о благе и спокойствии государства.

Царь принял игру и сделал ободряющий жест. Ему стало вдруг приятно, что этот жандарм с хищной, то волчьей, то лисьей повадкой, к которому он несколько лет внимательно приглядывался, обласканный бриллиантовыми табакерками, перстнями и тысячными выдачами из собственной шкатулки, трижды перекупленный у либералов, циничный и пронырливый, притча во язы-цех за кулисами театров, приятель Гедеонова, самодура и поставщика красоток, трепещет перед ним, как осиновый лист. Ему было вдвойне приятно, потому что он превосходно сознавал свою зависимость от гостей, и, если воспользоваться образами из милой его сердцу инженерии, не в меньшей степени, чем мост от быков, на которых покоится.

Царь положил затвердевшую от физических упражнений ладонь на эполет, и под ее напором жандарм опустился в кресло.

— Садись, генерал!

«Если б Пестель, Орлов и Юшневский лицезрели меня в сей момент, то-то удивились бы, — промелькнуло в дубельтовском мозгу. — Когда их сцапали, и мне прочили арест. Однако я половчее извернулся, не подкопаешься. Нет, у них там властью не пахло. Здесь, здесь власть — отныне и во веки веков!»

16

Он стоял у зимнего окна в кабинете и смотрел на одинокую звезду, лучащуюся в неохватном пространстве. Пылающая белым пламенем точка не отпускала взор. Он постоянно возвращался к ней, вглядывался в нее, как бы желая рассмотреть, из чего состоит сей крошечный таинственный комочек, затерянный в пустоте. Он очень надеялся на себя, на то, что вытянет свой воз на святую гору и тогда отдохнет. Природа — спасибо ей! — создала его поэтом, и он изведал такое наслаждение, поднимался на такие высоты, что и в райском сне не случится. Поэт — часть, и немалая, русского народа, славянского племени, великой страны. Никто из смертных не в состоянии отъять у него сей небесный дар. Он встречал людей умнее, разностороннее, сильнее, наконец, добрее, да мало ли с кем он сталкивался, но его даром никто из них не обладал. Он думал без тени презрения о тех, кого бог и судьба не наделили подобными талантами. Он думал о своем даре, как гражданин, повинуясь чувству долга, которое так же возникло в Царскосельском лицее, однажды ночью, когда педель обидным замечанием вынудил погасить свечу.

Он ничего не потерял из того, чем располагал в прошлом. Его вынуждают выйти к барьеру. Он никогда не стрелял первым. Никогда! Значит, никогда не жаждал победы? Такой победы — нет! Он не желал ничьей гибели, и это отсутствие губительного желания, это отсутствие подлого торжества делало его неприкосновенным для угрызений совести. Он защитник семейной чести. Не раб ее, нет, а защитник. Его приневоливают к поединку. Он вернулся к столу и склонился над чистым листом бумаги. Последний вариант письма де Гек-керну его удовлетворил. Он пробежал глазами первую фразу: «Permettez-moi de faire le resume de ce qui vient de se passer… Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно…» После этого письма они не смогут уклониться от дуэли. Перед его взором замелькали строки: «Je suis oblige d’avouer, Monsieur le Baron, que votre role a vous n’a pas ete tout a fait convenable… Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична… вы отечески сводничали вашему сыну… подобно бесстыжей старухе…»

Нет, он отрезал Геккернам путь назад. Он был добр и великодушен, прост и доверчив. Насильственная смерть человека внушала ему отвращение, и ему трудно было бы убивать даже во имя справедливости, даже во имя высшей справедливости. Обязанности поэта, к которым он относился со всей серьезностью, накладывали особый отпечаток на его поведение. Ну, ладно, хватит, пора подумать теперь о чем-нибудь постороннем.

И опять, как во время утренней прогулки, в памяти всплыло счастливое Царское. Там, в Царском, мальчишкой, не щадя мундира, он забирался в отдаленные уголки дворцового парка и протяжно кричал, чутко внимая тому, что ответствует из глубины. Но парк отчего-то оставался глухим к его призыву. «Чудак! Ничто, чего бы ни коснулась людская рука, не рождает эхо», — сказал однажды тяжеловесно и путанно премудрый Кюхля. Однако Кюхельбекер ошибался и, хотя учился намного лучше Пушкина, о физических свойствах эха знал лишь то, что написано в греческой мифологии: влюбленная в Нарцисса нимфа зачахла, от нее остался один печальный голос. Лунные перспективы Санкт-Петербурга и кавказские синие ущелья, и серебристые по осени рощи Михайловского, и подмосковные, тенистые жарким днем дубравы всегда откликались ему. Он любил их голоса, любил и часто вслушивался в них, вслушивался, ломая голову над тайной их обаяния.

Октябрем 1825 года, возвращаясь в дождливую пору из Тригорского в коляске без верха и промокнув насквозь, он догадался, в чем тут дело, он проник в загадку, странным образом сравнив природу с собой. Мальчиком, хватая перо и нервически покусывая его край, он тоже мечтал стать эхом кого-то. Он хотел писать, как Карамзин, чтобы женщины плакали. Он хотел писать, как Жуковский, чтоб у мечтателей загорались глаза, а сам император наклонял в одобрении голову. Он хотел писать, как Ломоносов и Державин. Торжественно и грозно, величественно и мощно, чтоб мысль и чувство текли щедрой, полноводной рекой. Он тоже хотел быть эхом, отголоском, отзвуком и в том желании уже в зрелом возрасте поэта, то есть в девятнадцать лет, не усматривал ничего дурного. Он желал быть отзвуком прекрасного и стал им, его поэзия стала отголоском, откликом души, вначале души. А потом? И неподкупный голос мой был эхо русского народа! Он думал, и в нем что-то отзывалось. Он говорил, и в нем что-то начинало петь. Он чувствовал, и строчки мелко ложились на бумагу. Он закрывал глаза, и видения окружали его. И его воображение легко воссоздавало картины прошлого и будущего… В него самого заложили удивительный механизм эха. Тронешь что-то внутри — он никогда не знал что, — и все зазвучит. Крикнешь, и тебе отзовется.

Он оглянулся и посмотрел назад — на утонувшее в дождливом мраке Тригорское. Слышались всхлипы дождя и скрип колес, вязкое чавканье грязи, стук чего-то деревянного. Он крикнул, прислонив ладони ко рту, но никто не отозвался, даже возница не обернулся. В эти самые минуты, несмотря на неудачный и не вовремя поставленный опыт, он решил для себя главное. Пусть пока безмолвствуют, пусть пока не откликаются. Его голос не стихнет, не пропадет в сонме других — восторженных — голосов.

Он был далек от того, чтобы почитать свое поведение безукоризненным, а себя лучшим из смертных. Он великолепно знал свои слабости и недостатки, а самому себе истинную цену. Он не святой, нет, нет, он не святой. Он вспыльчив, легкомыслен, честолюбив, а нередко и беспутен. Он — питомец муз, ярый защитник свободы, милосердный человек — с тоскливым отвращением, но все-таки выжимал из обнищавших родовых деревенек на шампанское у Дюме, на игру, на роскошные шали для Наталии Николаевны. Конечно, надо держаться скромнее. Однако без красавицы жены, не отстающей в туалетах от знатных особ, он чувствовал бы себя вовек несчастным, а закабалившись, он должен, естественно, пожинать плоды содеянного со смирением илота.

Не отважился он и приняться за коренную перестройку собственного существования. По правде говоря, он и не знал, с чего надобно начать. Друзья осуждали его за расточительность, за стремление пробиться туда, куда слетались на пиршество его злейшие враги. Среди близких многие выбрали более праведный путь, но ему их назидательные советы не помогали. Он боялся нарушить привычное течение жизни, боялся, что дар его не выдержит тяжести и суровой дисциплины гражданских обязательств. А ведь гражданином надобно быть постоянно. Нельзя сегодня вести себя как свободный гражданин, а завтра — как верноподданный.

Но он, конечно, совершал смелые поступки, оставаясь все-таки собой недовольным, проклиная недостаточность и несовершенство своей оппозиции, двойственность своего положения, что угнетало его вольный дух, терзало сердце, унижало достоинство. Он знал, что единственное оправдание, если он во мнении потомков будет нуждаться в оправданиях, это умение нацелить себя на главное дело жизни — воплотить дар в тысячи, десятки тысяч строк. Среди них нет ни единой, которая бы писалась со злым умыслом. Если кто-нибудь на Страшном суде откажется признать его превосходство, нравственное, разумеется, над современным обществом, пусть обратит взор на вещи, им созданные, пусть сочтет долгие мучительные часы, проведенные им над тетрадью, пусть хоть на мгновение разделит с ним его тоску, такую тоску, которая вряд ли была кому-нибудь знакома. Она преследовала его с дней юности, она росла вместе с ним в Царском и сопутствовала ему везде.

Однажды, глядя из окна кибитки в безбрежный степной океан, он подумал, какое необъяснимое и ужасное явление — пустота. Он страшился пустоты, гнал ее от себя, и ему удавалось на мгновение избавиться от одиночества, но тоска не исчезала. Он видел жестокость власти, беспомощность народа, лакейство тех, кто правил, ложь, обман, измену, но у него не было второй жизни и не будет. И в этой — пусть дурной, пусть обидной! — жизни перед ним стояла единственная цель: освободиться от своего дара, перелить его в драгоценный сосуд. И наверняка — он верил в это свято — мир улучшится. Так он определил свое предназначение. Так некогда пророчествовал и Куницын: «Ты, Александр, богач. Ты обязан поделиться своим богатством. Если ты что-нибудь утаишь, грех на тебе первейший. Но помни, милый мой, давать может тот, кто имеет. Ты имеешь. Береги себя, цени свой дар, неси его в сердце и не расплескай по мелочам». Куницын выражался всегда высоко, правда, не всегда ясно. Однако главное он понял. Спасибо, Куницын, спасибо тебе, Царское — незабываемое — Село!

«Без официального успеха в нашей стране талант глохнет», — произнес он и даже обернулся, не подслушал ли кто. Мое эхо, отзвук моих мучений, моя песня не угаснет в ледяной пустыне. Ее подхватят миллионы людей, и какой-нибудь мальчишка в двухтысячном году отважится слагать стихи, как я, так же, как и я, желая стать сперва отзвуком великих, а потом и их соперником. Цепь жизни не прервется в моем звене, и когда я сброшу мундир, то буду писать с еще большей силой, с еще большей страстью, чем раньше.

17

Он замер на желтом островке, отвоеванном у тьмы бликами сочащегося из щели света, и, толкнув раму, распахнул окно. Показалось, что стекло мешает смотреть на пламенеющую белую звезду. Скользнул взором по дымчатому, вымороженному январем небу, глубоко втянул в себя отсыревший воздух, надеясь уловить дальние ароматы весны. Любил он серую матовую петербургскую зиму и голубую хрустальную болдинскую осень, но сейчас он мечтал о весне, терпкой зеленой весне, когда холодок хоть и пронизывает до костей, но зато лучи солнца начинают греть уже по-иному, чем в прозрачные морозные дни. Он нуждался в освобождении, которое приносит с собой мартовское тепло. Он не хотел думать ни о чем печальном — ни о надвигающейся дуэли, ни о Соловках, призрак которых гонялся за ним издавна, с той достопамятной беседы в кабинете у графа Милорадовича. Он опять вернулся к столу и поднес письмо к глазам. Достаточно ли он тверд? Да, несомненно. «Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой и — еще того менее — чтобы от отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто трус и подлец».

Нет, нет, после дуэли, должно, сошлют в деревню, то бишь в Михайловское, и тут-то примусь работать систематически. Утро буду начинать с прогулки, потом завтракать, потом за бюро. Пить буду исключительно колодезную воду. Летом устрою себе купания. Сяду опять на лошадь. Чудно потечет моя жизнь.

Ребятишками прежде занимался от случая к случаю. Что гувернеры, французы там приезжие или немцы? Я первый им гувернер. Кто, как не я, программу им составит образовательную? Кто проследит за серьезным направлением мысли? Раньше мало обращал на них внимания. Дурной отец, дурной. А теперь все по-другому, все! Буду водить их на солнечную сухую опушку и там обучать премудростям по совету знаменитых утопистов. Играми, не принуждением знания легче достанут. Парту долой, пусть резвятся на лужайках, возле реки да в поле. А коли повезет возобновить журнал, статьи про собственный опыт не премину публиковать в изобилии. И о науках тоже. Что за государство без наук, без приспособлений технических для различного труда, без аграрных новшеств? Про то печатал, но более надо и авторитетнее.

Да, ребятишки… От них дело и покатится. Надо прививать им любовь к библиотеке. Чтение — корень образования, которое есть не что иное, как вовремя усвоенная книга. Вовремя! Кой прок, если человек о гомеровской «Илиаде» узнает в преклонном возрасте?! Самые-отзывчивые годы канут в Лету, и величие, смелость и благородство характера он не примерит к себе. Только в юности к книгам относятся, как к правилам нравственным. Если этот момент упустить, то воспитание прахом пойдет. И литературу будут по-прежнему считать чем-то вроде аккомпанемента послеобеденному отдыху или, того хуже, чтоб крепче спалось. Впрочем, опусы многих на большее и не годны.

Он улыбнулся мыслям. Куда меня занесло! Сжал щеки ладонями, и нахлынуло снова Царское. Дортуар, кровать, умывальник. Сладостные мгновения юности внезапно предстали перед ним, стесняя грудь. Нет! Ребятишек он доведет до толку сам. Он не отдаст их никому. Вот и случай выпал. Деревня! Деревня! Спасительное прибежище. Зачем, чтоб маялись под присмотром глупых дядек или злобных педелей? Да всякие гнусности преодолевали… Нет, нет, он ими займется. Он заменит им учебные заведения. Уж что-что, а словесность и языки вызубрят назубок, но и наук математических не избегнут. Кого б это к ним пригласить? А дальше Дерпт, Геттинген, Сорбонна. И в Италию отправлю, коли денег заработаю.

Италия, сказывают, удивительная страна. Народ карбонаров, поэтов и художников. И в Венецию, в старую республику, полезно съездить. Пусть побродят по площади святого Марка. Ему не суждено, так хоть дети испытают всю прелесть свободного путешествия. И в Грецию, и в Испанию отправлю… Бог мой, никакой логики. Сперва в Грецию, потом в Рим, затем в Испанию и Францию, затем в Англию ненадолго, там климат гадок, а уж на закуску к скучным немцам — в Геттинген или еще куда. А лучше бы назад, в Москву, в университет. Образование завершать полезно на родине. К тому времени обстоятельства поправятся и наука наша, отечественная, покинет задворки и выйдет вперед европейских. Беда, что при Уварове словесность в загоне, профессорскими кафедрами торгуют, везде приятельство процветает, а истинные таланты, будто подорожник, чернь топчет. Почему бы Чаадаеву не взойти на кафедру? Ведь от нашего времени единый философ останется — он!

Впрочем, нет, в Геттинген, в Геттинген! И девочек обязательно учить не просто танцам да вышиваниям. Они нынче далеко глядят. Допустим, Жанлис дура, но есть же и де Сталь — наша, умница, орлиного полета женщина. Есть в ней античные черты. Вот бы Машке моей! И лучше управиться можно, если с детства момента не проворонить. Какой случай выпал! И ссылка после дуэли в Михайловское вдруг увиделась ему издалека счастливым близким временем.

Он вздохнул и прикрыл веки. Чутко прислушался, прислонив голову к раме, как бы задремал. Чу! За стеной ворочался, терзаясь бессонницей, Пущин. Кряхтел, шаркал стулом. Зачем он ночью передвигает мебель? Верно, трусит родителя, который обещался выпороть. Оттого и неймется бедняге. Ах, Пущин, Пущин! Честный, добрый Пущин! За два года до Сенатской составил план пойти в квартальные надзиратели и на сем благоуханном поприще сослужить службу России. С взятками бороться насмерть, воровству не потворствовать ни под каким видом и за рукоприкладство особо строго наказывать. Пущин — квартальный! Вяземский тоже с идеей неординарной возился — сорганизовать журнал честного жандармства, чтоб на негодяев да воров острые критики публиковались. Разве жандарм-ство честным способно обернуться? Нет, тут иное надобно. Искоренить испорченные нравы и привить народу благие. А каким путем, какими средствами? Марат полагал, что через правильное и разумное общественное устройство. Хорошо бы, но сомнения одолевают. Разве депутаты французского народа когда-нибудь выполняли взятые на себя обязательства?!

Сейчас он упадет в постель, крепко зажмурит глаза и, забросив ладони под затылок, примется рисовать идиллические картинки времяпрепровождения с Наташей и ребятишками на лоне природы. Неясные мечты, сладкие воспоминания и размытые, как во сне, строки обрушат сверху, с потолка пенистый водопад забвения, который поглотит его без остатка, и он скоро погрузится во тьму, ощутив с детской радостью, как противные ледышки ног помаленьку теплеют. Очнется он поздно, когда лучи белого январского солнца тронут веки, раскрепощая скованное тело.

Да, да, теперь, когда письмо к де Геккерну кончено, он выполнит желание и заснет, заснет, заснет. Но прежде еще несколько мгновений подумает. Он любил, лежа на диване, воображать с подробностями, как наяву, бело-оранжевый, полыхающий под ветром березняк, бескрайней поле, растянутое кривыми проселками, горницу с косым подслеповатым оконцем, поющих девок в плотном ряду на лавке, снежную — волчком — вьюгу, поднебесные, окутанные сиреневой мглой скалы и черные ущелья без дна, в которые он — напоследок — нырял головой.

Он любил перед сном вспоминать, как свежее острое перо скользит по шероховатой поверхности, то свободно, то потрескивая от натуги, разбрызгивая вязь черных клякс к низу страницы. Он поежился от привычной боли в плече, будто занемело оно от конторки. Стосковался он по ней, по отполированному прикосновениями дереву, по необычайному цвету с золотистым отливом, животворному, не тусклому, меняющему оттенок в зависимости от освещения: днем одно, при свечах другое. Простые подробности земного существования были для него очень важны. Он научился извлекать из них спокойствие, равновесие, уверенность.

Внешнее благополучие не соответствовало внутреннему состоянию. Внутри бушевали таинственные силы природы, извергались вулканы, пели птицы, громко обменивались мнениями спорщики, волны разбивались о берег на тысячи капель, стреляли мощные мортиры, свистели пули, лошади топтали вскипающий под ветром ковыль, стоны раненых тревожили безмолвие ночи, на хорах мелодично играли музыканты, гирлянды белых и красных гвоздик распространяли аромат, звучали медью торжественные рифмы, девичий жаркий шепот подкрадывался к уху, странные и великолепные здания бесшумно вырастали из-под земли, и все эти случайные и разрозненные обломки мечтаний и действительности на следующий день обретали другую плоть, плоть, соотнесенную не только с мыслью, но и со временем, о котором он думал и писал. Зыбкое, фантастическое приобретало завершенные реальные формы, и казалось, что сон служил и впрямь мастерской, где господствовали свои суровые законы и порядки, где хозяйничала гармония и выковывался его чудесный стих.

Сколько суждено намарать, если он рачительно использует деревенскую ссылку? Здоровья маловато, но он пока не чувствовал ни слабости, ни бремени лет. В ссылке он так божественно расписался и, умудренный опытом, не спешил сейчас проклинать окружающее, ведь и петербургская суета, и московская скука, и безденежье, и борьба с Бенкендорфом, изнуряющая мелочностью, и женитьба, и ребятишки, и журнальные дрязги, и даже Колера Морбус с четырнадцатью карантинами, бездарными и надоедливыми, вышли ему первыми помощниками.

Он с трудом обуздывал себя и засаживал за стол. Поразительно, что после допроса у Милорадовича, больному, с взволнованным сердцем, в чиновной и пыльной — воронцовской — Одессе, в забытом богом и затопленном седыми дождями Болдине работалось привольнее, быть может, вдохновеннее, чем в самые светлые минуты на Мойке. Ей-богу, счастливее и легче.

Сбегая с уроков Куницына — Куницына особенно неприятно обманывать, потому и запало, — он рифмовал по лицейским закоулкам куда как лихо. Если что-то доводилось преодолевать — шум, например, или собственное недомогание, — писалось проще, душа между тем не уставала. В Царском он овладел такой редкой способностью. Да, все к нему пришло в юности, в Царском.

Спасибо, Царское! Спасибо, лицей!

Не раздевая сюртука, он лег на диван, сложил ладони и сунул их под щеку, как в детстве заставляла няня. Она натягивала шерстяное кусачее одеяло до горла и подтыкала под бок, чтобы тепло не улетучивалось. Ее мягкие пальцы еще долго ощупывали вслепую спину — проверяла, хорошо ли укрыт Саша. Добравшись до ног, она приподымала их, заворачивая в кокон. А потом снова ощупывала вздрагивающее тело. Он лежал молча, закрыв глаза, и мечтал о чем-то, постепенно опускаясь в сон, не сопротивляясь ему. Он знал, что утро вечера мудренее, а раз мудренее, то и лучше.

Он крепче стиснул потяжелевшие веки и улыбнулся в пространство оттого, что почувствовал рядом чье-то дыхание. Няня? Наташа? Он не пытался разглядеть сквозь ресницы, кто склонился над ним, понимая дальней клеточкой мозга, что он в синем звездчатом преддверии сна. Он победил любопытство, остро кольнувшее, и не спугнул ласковые прикосновения. В награду за скромность чье-то чистое дыхание продолжало касаться его губ. Сердце сладостно сжалось в комок. Я жив, слава богу! Я еще многое успею! Он почувствовал радостное освобождение, будто в Царском, в самом начале пути. Он поверил сейчас в невероятное: что получит отсрочку для своих писаний и особливо для занятий, которые дадут впоследствии неожиданные и прекрасные плоды. Быть может, ему суждено умереть великим историком или философом. Быть может… Он дотянет свой бурный век в спокойствии и почете, как Гете, с бриллиантовой звездой на груди. Он будет принимать экзамены в университете и напутствовать молодых, как Державин и Жуковский. Он будет быстро прочитывать горы рукописей и — в укор Каченовскому! — не станет терзать дрожащих от волнения мальчиков ссылками на занятость или необходимость уехать немедленно на дачу, за границу, к черту в зубы. Он будет регулярно, а не от случая к случаю совершать добрые дела — просить за ссыльных, как некогда за Мицкевича. Он создаст общество с богатым денежным фондом, и никто более из литераторов с той минуты не будет нуждаться в подлой, ломающей душу копейке. Он добьется правительственных субсидий журналистам, он добьется премий, стипендий. Когда он наконец отойдет в лучший мир, о нем будут вспоминать, как о…

Он не мог уже подыскать нужного слова. Сон на распластанных крыльях уносил его тело в иную, поднебесную страну, страну гор, которые плавно и спокойно терялись вдали. Горы сопровождали его всю жизнь. Они олицетворяли для него волю, силу и гений. Он любил холмы и возвышенности, любил свои Святые — маленькие — Горы, но он любил и горные хребты Кавказа и часто в петербургских томительных снах чувствовал себя на их орлиных вершинах. Чувство это было необычайным, он видел далеко и зорко, и звуки мира долетали до него чистые и незамутненные. И сейчас он быстро и бесшумно шел по влажной от росы проселочной дороге к Святым Горам, к монастырю, ощущая сжатие сердца и вместе с тем какую-то обнадеживающую радость. Обычно Святые Горы во сне отдалялись от него, но сейчас он с удивлением понял, что они, наоборот, приближаются. Он услышал нарастающий шум широколистных дубрав, и шаг его, торопливый поначалу, сбивчивый, сделался тверже, стремительней.

Матовая, с сиреневым отсветом ночь вливалась потоком в окно, обволакивая диван, на котором крепко и свежо заснул Пушкин. Неизвестно откуда взявшийся ветер шевельнул на столе бумаги, и они исчезли, распались, растворились в темном воздухе, потому что действительность потеряла власть над спящим — счастливым и свободным поэтом.

18

Булгарин лежал в ночной тишине, и видения прошедшего дня не позволяли уснуть, терзая душу. Запах свежеиспеченного хлеба преследовал его. Вдруг Испания навалилась жарой, она опалила щеки и он уж ни о чем другом не мог думать. Он глубоко и освобождение вздохнул. Свежесть разняла съежившиеся от бешеной скачки легкие. Небо! Солнце! Он подставил лицо под палящие лучи и так замер, прижмурив розовые на просвет веки, забыв себя от радости. Потом он отхлебнул рому из баклажки и почувствовал, как огненная влага разошлась по телу. Жажда и голод теперь мучили меньше, а полуденное светило не казалось жестоким и безжалостным. Страх после кровавой стычки рассеялся с едкими клубами порохового дыма и белой пылью в голубом бездонье. Он устало оперся на пику, внезапно ощутив подошвой взмокшую портянку, и принялся наблюдать, как усатые шутники Франсуа, Анри и Эмиль, любители лишний раз поупражняться в стрельбе по неподвижной цели, доканчивают решенное уланским эскадроном дело. Капитан д’Обервилль, кривляясь, командовал с балкона:

— Пли!

Знаменитый на все мадридские окрестности гверильяс Жилетка, о котором шпион донес ночью, что он проникнет в харчевню на рассвете навестить беременную жену, стоял безмолвно, прикрученный сыромятными арканами к дереву, и смотрел прямо перед собой. В Жилетку уперлись отверстия стволов, круглые и черные пропасти, как зрачки у дьявола. Выражение его лица оставалось безучастным, потому что он точно знал дальнейшее. Уланы сейчас нажмут на спусковые крючки, и из дыр вырвутся желтые султаны. Тугое и острое хлестнет по груди, увешанной французскими орденами, а затем тишина горным обвалом обрушится вниз.

Франсуа, Анри и Эмиль нажали на спусковые крючки, и Жилетка свалился со склоненным лбом, освобожденный пулями от тонких, врезавшихся в плечи ремней. Нестройный залп вернул Тадеушка на землю. Как палкой по чугунной решетке. Пули не сразу достигли своего, и Жилетка успел осознать страшную силу их удара и вместе с тем облегчение от лопнувших ремней.

Эмиль приблизился к дереву, чтоб саблей срубить остатки аркана, которым стреножили Жилетку. Потом он повернулся спиной и впрягся в голые ноги, как в оглобли кареты, повлекши тело в помойную канаву, где громоздились расстрелянные прежде гверильясы. А к опустевшему месту тотчас подогнали прикладами крестьянина в рваных штанах, в грязном исподнем. За ним ковыляла ничтожная по внешности фигура в мундире обыкновенного фурлейта, но зато в генеральской шляпе, расцвеченной павлиньими перьями. Рубаха на животе человека была украшена наполеоновскими побрякушками, так же как и у Жилетки грудь. Срам прикрывал золотой галун, а эмалевый крест болтался на заднице в той самой известной точке. Обнаружив крест у гве-рильяса на заднице. Тадеушек испытал тайное удовлетворение. Сподвижников Жилетки по кличке Веселый и Навоз взяли в плен вместе с ним. Первый оправдывал прозвище и шагал к дереву твердо, плутовски улыбаясь и презрительно поглядывая на легионеров. Его привязали к дереву — и через минуту Эмиль свалил тем же манером свежий труп в канаву. Навоз, жмурясь от жгучих лучей, спокойно ждал, пока разделаются с товарищем, поскребывая под мышками.

Мадридское ржавое солнце палило нещадно. Тучи фантастических мух кружили над помойнойканавой, где валялись перебитые гверильясы. За всем за этим от порога харчевни следил еще один человек, в коричневом костюме, с отложным воротником из белого кружева. Время от времени он делал летучие наброски толстым грифелем в альбоме внушительного формата. Развернувшиеся события вызывали у него какое-то странное, почти бессердечное любопытство. Так, по крайней мере, чудилось Тадеушку. Лицо незнакомца относилось к разряду тяжелых и довольно грубо обтесанных. Глаза из-под приспущенных век взирали без злобы и без малейшего страха, хотя он принадлежал к испанскому племени. Он располагал охранной грамотой, не вызывавшей у д’Обервилля сомнений, и уланы, которые наскоком, в захлебывающейся кровавой атаке, захватили харчевню со всем ее сомнительным населением, не посмели тронуть художника. Внимание его привлек молодой офицер в выцветшей уланской форме.

Офицеру нельзя было дать и двадцати пяти лет. Не хрупкого сложения, большеногий и глазастый, с чувственными вишневыми губами, но с непривлекательной и какой-то серой физиономией моськи. Лоб и щеки у него нет-нет да заволакивало облачко, не разберешь какое. Художник коснулся взором поляка и плавно задвигал грифелем по листку. Офицер принял картинную позу, опершись на пику, и посмотрел вдаль на петлями ускользающую каменистую дорогу. Наконец, решив что-то, после того, как грянул залп, оборвавший жизнь дерзкого шутника, офицер, не торопясь, пошел к двери, подхватив пику наперевес — туда, где под синей косой тенью замер художник. Тот встрепенулся и отпрянул поглубже в нишу, метнув из-под полей шляпы массивный, будто артиллерийское ядро, взгляд.

Поравнявшись, офицер покосился, пытаясь засмотреть через плечо. Ему удалось увидеть наброски, благодаря тому, что испанец не захлопнул трусливо альбом. «Ба! Да он прекрасный художник!» — пронзило мозг офицера.

— Правильно, я художник, — с достоинством ответил незнакомец, каким-то волшебным образом услыхав восклицание.

В те времена никому не хотелось вступать в спор с озверевшей солдатней. Чего доброго вырвет альбом, изорвет в клочки или швырнет в костер. Присутствовать при гнусной расправе и потерять эскизы — свыше его сил. Карандаш — единственное оружие, которым он владеет, и единственное оправдание жизни под французским каблуком. Офицер опять скосил маслянистые глаза, а художник исполненным спокойствия жестом вторично подставил ему альбом. Тем, вероятно, и должно было кончиться. Но тем не кончилось, и нелегко объяснить почему.

— Так вы художник, сударь? — воспользовавшись крючком, громко спросил офицер на беглом, но нехорошем французском.

— Да, живописец и гравер.

Художник говорил по-испански. Пожалуй, нелишне запечатлеть жадноватые рельефно очерченные губы и крутые брови на покатом бледном лбу.

— Разве это красиво? — усмехнулся офицер и по-лошадиному мотнул головой в сторону канавы. — Художник обязан отражать красоту мира. Что вас привлекло?

Едва ли точно поняв, мрачный собеседник совершил полукруг рукой, долженствовавший означать: все! все происшедшее! все окрест!

— И приговор? — удивился Тадеушек.

Он явно не желал называть вещи своими именами, быть может, стесняясь жестокости сотоварищей.

— Да. И убийство, — поправил художник.

— Почему?

Он до самой старости — там, в Карлово, в Остзейском крае — так и не сообразил почему. Он шагнул в тень и, царапая концом пики по стене харчевни, протиснулся за спину, чтобы получше разглядеть рисунок. На развороте изображалось действительно все! И бешеная атака кавалеристов, и свисающий из окна вниз головой мертвец. Франсуа, глотающий воду, с оскаленной и мохнатой от пышных усов пастью. С особенной тщательностью художник запечатлел, как уланы, опустив набрякшие багровые морды, ищут в колодце клад, поочередно бросая туда пулю, привязанную к веревке и облепленную смолой. Расстрел Жилетки, Веселого и Навоза, и даже то, как их позже волокли за ноги — оглоблями — к помойной канаве, живо предстало перед офицером. Шероховатую бумагу заливал ослепительный, сияющий белизной свет. Густая черная кровь, будто художник помакал грифель в железной оправе в открытые раны гверильясов, стекала с края листа. Зачем злодейство увековечивать? Проще, наоборот, стереть из памяти, забыть. Офицера шатнуло в бок, и он прикрыл узкой ненатруженной — писарской — кистью лицо.

— Что вы в Испании потеряли, юноша? — отважно и резко спросил художник.

— Як приговору, — и Тадеушек тоже попытался очертить полукруг, — не имею отношения. Я служу императору и королю. Но я против гверильи. Я профессиональный военный и не признаю иррегулярных соединений. Они вне законов войны.

Полукруг получился похожим, скорее, на квадрат.

— Вы против гверильи? Мы все здесь гверилья-сы, — и художник нахмурился. — Целый народ гверильясов. Проваливайте отсюда, убирайтесь. У вас физиономия… — и он на мгновение запнулся.

Художник желает оскорбить его и сравнить с каким-то неприятным животным?

— У вас физиономия иностранца, которого заждались родители.

— У меня нет ни матери, ни отца. Я мечтал путешествовать, но я не хочу сдохнуть от удара навахой из-за угла. Император действует мудро, штыком перекраивая старый порядок вещей в Европе.

— В Европе? Скорее, в растоптанной Испании. Человек, если он человек, не имеет права покидать родину иначе, чем с миссионерскими целями. И на берегах Тахо вы не добудете свободы для своей!

Фраза прозвучала высокопарной, и художник поморщился, но она все-таки передала то, что он намеревался сказать. Офицер хмыкнул и с необъяснимой тоской погрузил взор в фиолетовое от жары пространство. Он никогда не грезил ни о свободе, ни о родине. Слова художника рассердили его. Он мечтал совсем о другом. О сытной и пряной пище. О стройных и мускулистых андалузках со сладострастно пляшущими бедрами. О не очень рискованных приключениях. О сверкающих на солнце орденах. О расшитых, как парча, мундирах. О маленьком, но ухоженном именьице на берегу бутылочного цвета реки, близ пахучих хвойных лесов. О красивом, с осенней желтизной винограднике на пологом склоне величавой Луары.

Проклятье! Испания ничего ему не дала. Какой нелепый человек с альбомом! Все обманщики, вербовщики Сюшета. Хлопицкий! И самый омерзительный из них — надменный корсиканец! Корсиканцы, сыны народа-лилипута, чужая кровь им — что? Что им гектакомбы трупов?! Все! Император — паршивец! Однако надо выжить, выжить! В иссушающей мозг голодной жаре. Надо напиться, насытиться впрок. И долой отсюда! Долой! Обманщики! Весь мир — обманщики! Назад, в Польшу, на родину! В прохладу! Да здравствует Варшава!

А художник думал о своем. Он думал о Жилетке, Веселом и Навозе, которые больше не выберутся из помойной канавы. Он думал о чистом черном — испанском — цвете грифеля. На бумаге цвет отливал красным. Он думал о янтарном, как спелые хлеба, мадридском солнце. Он думал и о лице назойливого собеседника. И еще он думал о том, что землю, как и людей, мучит жажда, а хрустальная вода вот сейчас потечет из кувшина в зловонные пасти солдат. Он защелкнул замок на альбоме и скрылся в дверях харчевни. Д’Обервилль крикнул, перегнувшись через перила:

— Булгарин, я вижу вам скучно. Поспешите в штаб с колонной и доложите генералу, что мы задерживаемся.

Подцепив к луке седла пику и проклиная французское высокомерие, Тадеушек махом вскочил в седло и, не оборачиваясь, поехал прочь. Перед ним с пригорка расстилалась тихая равнина. Нескончаемое растрескавшееся от зноя пространство, с круто выгнутым, как кошачий хребет, горизонтом. Он участвовал в карательной экспедиции впервые и после расстрела гверильясов не на шутку испугался. Здесь шла иная война, чем та, к которой он привык, и пора уносить ноги. Он вонзил шпоры в бока кобыле. И весь оставшийся путь да, пожалуй, и всю остальную жизнь его гнал вперед лишь страх, когтистый, терзающий внутренности страх, и то, что теплилось в нем человеческого — человеческое-то существовало, не отнимешь! — исковеркал этот жгучий испанский страх, который, как испанский сапог, теснил сердце.

Художник следил из окна за непропорционально длинной спиной удаляющегося всадника. И — о, непостижимый мир! — под белым жабо в истерзанной груди не нашлось и крупицы ненависти. Клубящаяся фиолетовым даль навеяла художнику воспоминания о зубчатых дворцах Мадрида, с четким силуэтом, будто процарапанным на плоском от жары небе, как на гравировальной доске. Боль, слезы и желание отомстить за поруганную родину, за Жилетку, Веселого и Навоза — все, решительно все улетучилось из сознания, ибо он сосредоточился на главном — на композиции убийственного для захватчиков офорта, пока безымянного. Мохнатые пасти… Ружья, уланские пики… Ноги и головы, торчащие из помойной канавы. Или — повремените секунду! — канавы не будет, а будет иссохшая — ни травинки — и заляпанная кровью почва. Справа гора трупов в нищенском одеянии. В глубине фантастическое чудовище с обезумевшим взором и перепончатыми крыльями, осеняющими зловещую картину. Яркое созвездие причудливых и капризных образов разбила нечесаная малышка в засаленном платье. От ее робкого прикосновения художник очнулся.

— Добрый синьор Гойя, — пролепетала она, — отец вас просит сойти. Игнасио запряг лошадей в карету.

19

— Если дуэль вопреки данному мне слову все-таки состоится, — начал царь, — то не миновать камер-юнкеру Пушкину восьмилетнего срока церковной епитимьи. Кстати, где наметили сшибку?

— На Черной речке, — опередил остальных Дубельт.

— В Екатерингофе? — спросил царь.

— Нет, ваше величество. Поблизости Комендантской дачи.

— Ну ладно… Смотри, Дубельт, не опоздай… Первые четыре года пусть посидит на частной квартире без права сочинять и печатать, вторые четыре — на благоусмотрение духовной и военной цензуры, с местом поселения…

Тишина зловеще нахохлилась черной птицей.

— С местом поселения, — повторил, помедлив, царь, — в Соловецком монастыре. Дантеса подержать в крепости и долой из России. Пролитая кровь не повлияет на мое решение. По выздоровлении приговор исполнить.

Птица взмахнула крыльями и опять выжидающе нахохлилась.

— Все одно строчить исхитрится, — промял губами Бенкендорф, — сложно углядеть. И без бумаги, говорят, стихи складывают.

Фраза прозвучала куда как беспомощно и нелепо в устах главы жандармского ведомства. Дубельт испугался, что царь тотчас разнесет их в пух и прах, но, к удивлению, он не разнес их в пух и прах, а милостиво усмехнулся.

— Доволен ли ты, душа моя Христофорыч? — спросил с ласковостью царь. — Киево-Печерская лавра недалеко от Петербурга, да и окрест своих хватает. Если на Кавказ паломничать сообразят, не отвадишь.

— Атмосфера, даст бог, в столице очистится, — кивнул Бенкендорф, — ведь наша цель, как вы ее сами определили, ваше императорское величество, освободить страну от мерзости, от разного рода крамолы, привить ей здоровые начала. Ведь со времен Грибоедова подобных отвратительных пасквилей на действительность российскую никто не писывал. Порядочному человеку и житья нынче не стало от людей с исключительными — тут Бенкендорф едко скривился — дарованиями. Москва кипит, как котел. В салонах только и болтовни, что о Чаадаеве. Здесь, в Петербурге, деваться некуда от Пушкина. Промышленность же наша и торговля нуждаются в спокойствии. Пушкин — возмутитель оного. И Петербург, и Москву, ваше величество, стало быть, полезно утишить. Чаадаев! Пушкин! А недавний его выпад против Уварова? Как вы знаете, ваше императорское величество, многое нас с Сергеем Семеновичем разделяет и во взглядах на просвещение, и на методы воспитания молодых людей, но стишки-то Пушкина — подлость!

— Не нападай хоть на Грибоедова, Христофорыч, — расхохотался царь. — Он мертв. Грибоедов — талантливый дипломат нессельродевской школы, а Туркманчайский мир — жемчужина моей короны. К тому же он превосходный комедиограф, и я искренне сожалею, что приходится ограничивать постановку на театре его пиесы. Я хохотал над злоключениями бедняги Чацкого. Уж эти мне московские барыни! Раззадорить — так и ты от них спрыгнешь с ума, как Чаадаев.


Небезынтересно вспомнить хронологию московских событий: конец сентября — выход в свет Надеждинского «Телескопа» с «Философическим письмом», 22 октября Николай I накладывает резолюцию на дело Чаадаева, 29 октября полицмейстер Брянчанинов и жандармский полковник Бегичев отбирают бумаги на Басманной, в начале ноября ведутся поиски переводчика и интенсивная переписка между Петербургом и Москвой, 6 ноября — шестой день объявления Чаадаева сумасшедшим, 17 ноября он отвечает на предъявленные вопросы, 19 ноября С. С. Уваров посылает в следственную комиссию выписки из «Телескопа», 30 ноября 1836 года император отдает окончательные распоряжения по поводу ее выводов…

Наложим эту хронологию на петербургскую, и мы увидим, чем напряженно занималось III отделение в осенние и зимние месяцы 1836–1837 годов и сколько беспокойства оно испытывало и в той, и в другой столицах. Пушкин прекрасно знал, что происходит с Чаадаевым, очевидно, и Чаадаев имел сведения о том, какой шабаш устроили вокруг имени Пушкина. Понятно, что люди, обладающие широкими взглядами на исторический процесс, не могли недооценивать известные им факты, другой вопрос, как и насколько демонстративно они на них реагировали. Надо признать, что «невоенный», в сущности, человек — Пушкин — не подчинился насилию и ответил на травлю выстрелом, ответил как бунтарь. Обладатель многих боевых наград Чаадаев поступил по-иному. Что здесь сыграло основную роль — убеждения, характер или жизненная ситуация?


— Рискую навлечь на себя ваш гнев, государь, но замечу, что напрасно вы благословили «Ревизор» этого… как его… малоросса, — недовольно промолвил Бенкендорф.

Фамилия провинциального писателя улетучилась из его головы.

— Гоголя-Яновского, — подбросил Дубельт Всегда Начеку.

Он регулярно посещал репетиции и надрывал животик от забавных приключений Хлестакова, а Добчинский и Бобчинский чего стоят! Дочка городничего — прелесть! А заштатная чиновничья компания?! Ляпкин-Тяпкин, Земляника! Смешно! И как их в финале жандарм — свой брат — окоротил: пожалуйте, господа, бриться! Нет, Гоголь-Яновский — молодчина!

— Между «Ревизором» и «Горе от ума» есть разница, — сурово утвердил царь, — и важная. «Ревизор» — сатира на естественные человеческие недостатки, на мелкие несовершенства нашего совершенного общества. Автор борется с диавольским искушением, со взяточничеством, с ложью. Весьма полезная критика. Крепкий удар по воровской бюрократии, с которой и ты, Христофорыч, воюешь. А «Горе от ума» сеет зерна бунта, революции. Если Чацких не превратить в вице-директоров да в столоначальников, они, чего доброго, воздвигнут баррикады, ибо имеют политические амбиции и при минимальных возможностях и образовании максимальные претензии. Августейший брат, Христофорыч, от сих вопросов отворачивался, но ты-то, чай, помнишь, какое наследство мне вручили? Смерть нашего посланника от рук персиан есть злая выходка жестокого рока. Поприще дипломата ныне почетнее и прибыльнее, чем на манер французов ругать нравы и возбуждать публику. Грибоедов никогда бы ничего подобного более не сочинял и отлетел бы в вечность статс-секретарем моего министерства иностранных дел.

— Дерзостью ли сочтете несогласие с вами, ваше императорское величество? — и Мордвинов подал тело вперед из желтоватого сумрака.

— Отчего же, Александр Николаевич? Не соглашайтесь, не соглашайтесь. Я люблю, когда со мной спорят, — ответил царь. — Да вы, я вижу, единодушны. Это хорошо!


Бледная бюрократическая личность Мордвинова вызывала у А. И. Герцена острый интерес. Он считал Александра Николаевича единственным «инквизитором по убеждению» в «центральной шпионской конторе» Бенкендорфа. Мордвинов происходил из дворянской семьи, воспитывался у генерала Н. Н. Муравьева, в детстве дружил со своими сверстниками Муравьевыми — Декабристом, Карским и Виленским. В 1812 году воевал, а затем подвизался в министерстве полиции и помощником статс-секретаря в Государственном совете. В 1834 году коллеги по отделению поздравили его статс-секретарем.

В 1831 году, когда умер «милейший» М. Я. фон Фок, Мордвинов получил должность управляющего, с которой расстался не без содействия своего протеже Дубельта. В первом томе сборника «Сто русских литераторов» читающая публика с удивлением и радостью обнаружила прозу незадолго перед тем погибшего на Кавказе А. А. Бестужева-Марлинского. Весь фокус заключался в том, что в типографии ухитрились напечатать не только портрет писателя-декабриста, но и его полное имя, отчество и фамилию. Шум поднялся невероятный. Началось разбирательство, которое установило, что позволение на выпуск книги в свет дал сам Мордвинов, и Николай I выгнал проштрафившегося бюрократа за халатность.

Сведений об А. Н. Мордвинове сохранилось немного. Одно из его писем к Пушкину свидетельствует, с какой особой тщательностью жандармы наблюдали за отношениями Пушкина с ссыльным декабристом Кюхельбекером. К «Affaire de Pouchkine» и дуэли на Черной речке он также прикосновенен хотя бы потому, что наиболее «секретные дела, в том числе и работа тайной агентуры, были подчинены непосредственно управляющему III отделением… Управляющий отделением вместе с двумя-тремя наиболее ответственными сотрудниками собственно и являлся центральным двигателем всей системы. Он непосредственно сносился с тайными агентами, на его имя поступали многочисленные доносы и жалобы, от него зависело дать делу тот или иной оборот, так или иначе средактировать всеподданнейший доклад и т. п.».

Фигура А. Н. Мордвинова заслонена от нас Бенкендорфом и Дубельтом, но Дубельтом позднейшего периода — 40-х годов. Именно Мордвинов в самое жестокое время травли Пушкина, закончившееся катастрофой, занимал второе кресло в «центральной шпионской конторе». Мордвинов по должности несет ответственность за вялый розыск автора анонимного диплома и бездействие полицейских властей в день дуэли. Здесь, правда, он эту ответственность делит с начальником штаба корпуса жандармов.

Мордвинов замешан еще в одной подлой антипушкинской затее. Когда граф А. Ф. Орлов получил письмо с утверждением, что Пушкин погиб в результате заговора и что иностранец его убил преднамеренно, то по приказу Николая I развернулись поиски человека, укрывшегося под таинственными инициалами «К. М.».

Призрак революционного возмущения тревожил верхушку правительства. Обеспокоенный возможностью беспорядков при погребении поэта, царь решил усилить охранительные мероприятия, и из-под пера Мордвинова появился беспримерный документ, увенчавший его анти-пушкинскую деятельность на протяжении пяти с половиной лет, то есть с I сентября 1831 года. «Милостивый государь Алексей Никитич! — обращается он к псковскому губернатору Пещурову. — Г. действительный статский советник Яхонтов, который доставит сие письмо Вашему превосходительству, сообщит Вам наши новости. Тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца. Я просил г. Яхонтова передать Вам по сему случаю поручение графа Александра Христофоровича, но вместе с тем имею честь сообщить Вашему превосходительству волю государя императора, чтобы Вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. К сему не излишним считаю, что отпевание тела уже здесь совершено. С отличным почтением и преданностию имею честь быть Вашего превосходительства покорнейший слуга Александр Мордвинов. С.-Петербург 2-го февраля 1837 г.». В распоряжении Бенкендорфа, которое служило первоисточником процитированного документа, сказано несколько иначе: «…пусть он (Пещуров) запретит для Пушкина все, кроме того, что делается для всякого дворянина; к тому же раз церемония имела место здесь, не для чего уже ее делать».

Разве исследователь ошибался, когда указал на редакторские возможности управляющего III отделением? Мордвинову показалось недостаточным воспретить «церемонию» в соответствии с требованиями высшего начальства, и он нацеливает губернатора против вторичного отпевания в храме. Несомненно, что одним из вдохновителей грязной жандармской возни в доме умирающего поэта и затем в районе Конюшенной церкви и улицы был управляющий III отделением Александр Николаевич Мордвинов.


— «Ревизор» вовсе не так безобиден, как мнится уваровским цензорам, — отчеканил Мордвинов. — Сия пиеса крайне опасна возможностями изобразить взлелеянную царствующим домом общественную систему, как навязанную извне и нуждающуюся в улучшении, а не как органично существующую и отвечающую в абсолюте различным традициям и государственным устремлениям русского народа. Ежели актеры вступят между собой в злодейскую стачку, то мы еще нахлопочемся с этим Гоголем-Яновским. А дипломатические таланты Грибоедова, ваше императорское величество, направленные на пользу отечества, не уничтожают той простой истины, что, сколько волка ни корми, он все в лес норовит.

Он говорил медленно, округляя каждую фразу, будто писал, а не выражался устно. Речь его, ясная и четкая, точно доносила мысль, свидетельствуя о незаурядных редакторских дарованиях управляющего III отделением. Оборот за оборотом легко нанизывался на нить, и где-то в середине монолога Мордвинов почувствовал себя свободно и покойно, как за столом в своем собственном служебном кабинете.

— Грибоедов на тифлисских пирах врал тамошним князьям про Россию гадости. Он и Пушкин — одного поля ягоды. Над верой отцов измывались, национальными святынями пренебрегали, а попы и монахи противнее для них чертей и разбойников. Зато яд глупой якобинской славы им всегда был приятен. И, я полагаю, Грибоедов не оставил бы литературные упражнения. Единая смерть способна охладить сумасбродов. Грибоедов действительно мертв. Это истина, ваше императорское величество. Только мертвые перестают писать совершенно.

Последние слова Мордвинова прозвучали как-то особенно веско. По комнате разлилось томительное молчание, однако без оттенка неловкости. Государю-надеж-де можно и должно говорить правду, что думаешь. Дубельт едва не прослезился.

— Вы честный человек, Александр Николаевич, но слишком прямолинейны. А мысли ваши хвалю за сжатость и точность. Впрочем, Грибоедов сам виноват в своей гибели.

Царь взглянул на Бенкендорфа, затем на Дубельта и отчеканил, одобряя:

— Мертвые перестают писать совершенно — вот изречение, достойное древнего римлянина. Однако не будем перекладывать на себя заботы Александра Христофоровича. Он как никто умеет охладить сумасбродов и не раз доказывал нам свою умелость.

Бенкендорф строго выпрямился.

— Мы воспринимаем ваши слова, ваше императорское величество, как безусловную поддержку прошлым и будущим действиям III отделения собственной его величества канцелярии и корпуса жандармов, коим я командую.

Царь одобрил Бенкендорфа наклоном головы и поднес рюмку ко рту. Он с неторопливостью, кадыкасто втягивал в себя красноватый на просвет бальзам.


Последние слова царя отражали существующую почти официально точку зрения.

Недорисовывая пока в своем повествовании образ графа Нессельроде, приведу еще одно его, на этот раз антигрибоедовское высказывание. Получив 22 марта 1829 года от М. Я. фон Фока через своего старого соратника по павловской казарме Бенкендорфа копию полицейского донесения под названием «Разные рассуждения и толки между короткими друзьями Грибоедова», он в тот же день откликнулся поразительным по недоброжелательству посланием: «Я возвращаю Вам, любезный друг, суждения несчастного Грибоедова. Его друзья, приводя их для его оправдания, не проявляют большой прозорливости. Они должны производить впечатление совершенно противоположное и доказывают, что, несмотря на несколько лет, проведенных в Тавризе, и беспрестанные столкновения с персами, он плохо узнал и плохо оценил народ, с которым имел дело.

Тысячи приветствий Нессельроде».

Кстати, донесение было отчасти основано на сведениях, предоставляемых III отделению Ф. В. Булгариным.


Царь заговорил о своей молодости, о Европе, о паломничестве в Англию, к Вальтеру Скотту, о славной мадемуазель Жорж, о последних петербургских маскарадах и премьерах, о близящейся масленице и прочих приятных всем вещах. Беседа протянулась далеко за полночь. Потом он проводил жандармов к дверям, неторопливо и ласково прикасаясь к плечу Бенкендорфа, чувствуя каждый раз, как под ладонью благодарно вздрагивает плечо друга и верного слуги.

20

Спору нет, многое вместе пережили, о многом передумали сообща. Процитирую несколько глубокомысленных свидетельств, принадлежащих перу Бенкендорфа и откомментированных императором.

Пример первый: «Потом войска прошли церемониальным маршем перед государем, а турецкие знамена, в числе нескольких сот, были поставлены в Преображенский собор, украшенный впоследствии оградою из орудий большого калибра, отнятых у турок в эту достопамятную войну».

Николай не без тайного самодовольства заметил: «Это неверно: они были взяты в Варне и отданы мною полякам в память гибели короля Винцеслава (Winceslas) под этими же стенами Варны; поляки в благодарность повернули их год спустя против нас; гвардия снова их взяла; я их подарил тем, кто дважды ими побеждал ценою своей крови».

Пример второй: «В следующее утро государь во фраке прохаживался с князем Лихтенштейном по городу, зашел по дороге в несколько магазинов и накупил там подарков для августейшей своей супруги; потом по возвращении домой он поехал с князем же, в простой извозчичьей карете, в монастырь, где покоится прах императора Франца».

Рукою Николая написано: «Нет, один».

Очень важно для потомства. Память лучше, чем у гоффурьерского журнала.

Пример третий: «После четырехдневного пребывания в Праге все августейшие гости начали готовиться к отъезду, и мы собирались отправиться в Силезию, как вдруг утром, когда уже поданы были экипажи, государь, подойдя к Фердинанду, сказал ему: «У меня есть до вас просьба; позвольте мне съездить в Вену, чтобы засвидетельствовать мое почтение вдовствующей императрице, вашей матушке и вдове друга брата моего Александра и моего». Этот неожиданный вызов очень тронул бедного Фердинанда, который принял его с живою радостию и благодарностию».

Выделенные слова вымараны, и против них написано: «Это неверно; мы возвращались с учений по артиллерийской стрельбе, когда я у него спросил о его поручениях в Вене. Он мне ответил так, как если бы речь шла об обычных вещах, что он поручает мне поклониться императрице-матери. Царствующая императрица выразила свое удивление, которое он понял».

Пример четвертый: «К предстоящему торжеству стеклось все теплицкое население и явились вместе священники римско-католический, лютеранский и один православный, а также выписанные из Петербурга дворцовые гренадеры из числа сражавшихся и раненых в Кульмском бое».

Выделенные слова вымараны Николаем, и против них написано: «Это неверно».

Пример пятый: «Чудеснейшая погода благоприятствовала празднику, на котором из участников славного тройственного союза присутствовал уже один только Прусский король. Совершена была панихида по положивших свой живот в этой достопамятной битве; наши старые гренадеры, отдавая честь памяти своих сотоварищей, заливались слезами, и все присутствовавшие были глубоко растроганы».

Выделенные слова вымараны, и против них написано: «Это неверно; там было освящение по католическому обряду первого камня строящегося монумента».

Пример шестой: «Государь сделал предварительный смотр войскам, в виде приготовления к тому, к которому ожидались Прусский король и столько иностранных принцев и генералов. Потом он забавлялся учением конно-мусульманского полка, составленного из магометан, обитающих в Закавказском крае. Эти воины, числом около 500, были богато одеты, по образцу персиян, в разноцветные одежды, что придавало им чуждый для остальной Европы вид азиатского войска. Разделившись на две партии, они начали нападать друг на друга с необыкновенною ловкостью и удалью, но постепенно до того разгорячились, что государь признал нужным положить конец их стычке и велел всем собраться вокруг их знамени. Партия, находившаяся насупротив знамени, вообразив, что приказано его схватить, бросилась на него с такой стремительностию, что произошла очень серьезная сшибка; знаменщик, сбитый с лошади, вместе с своими товарищами совсем не в шутку защищал вверенную ему святыню; посыпались сабельные удары, с той и с другой стороны полилась кровь, и государь, кинувшись между сражавшихся, едва успел, с нашею помощью, разогнать и усмирить враждебные партии. После того они прошли мимо государя церемониальным маршем, с криками «ура» и с видом величайшего самодовольства».

Николай сделал против заметку: «Это поэма! Она не была столь серьезна и, к счастью, там не было ни сабельных ударов, ни крови, но было близко к тому и только с трудом я их успокоил».

Записки второго человека в Российской империи поражают своим духовным убожеством. Неужели это составляло содержание жизни людей, обладавших такой громадной властью?


Царь сам открыл замок и поднял приветственно ладонь. Не ожидая, пока жандармы и Мордвинов возвратятся в приличествующее двуногим положение, он, перегнувшись через перила, скомандовал:

— Фельдъегеря сюда! Вонифатия!

Легко, как бабочка, наверх взлетел умытенький и раздушенный юноша в расцвеченном выпушками, лычками и кантиками мундирчике. Вдобавок он благоухал средством от пота и распространял запах чуть подпаленного глажкой сукна. Замер, редко мигая и таращась перед собой фарфоровыми глазками.

— Жди меня внизу, Вонифатий, — приказал царь. — Послушай, Александр Христофорович, — неожиданно обратился он к Бенкендорфу, — мне передавали, что за последние годы Пушкин несколько переменился. Так ли ты считаешь?

Бенкендорф вопросительно посмотрел в лицо царю. Слова прозвучали для него новостью.

— Да, да… Будто распространялся где-то наш поэт о полезности сильной власти и прочной империи.

— Ваше величество, Пушкин более заботится о личной свободе ваших подданных, — вставил Дубельт.

— Какая чепуха! — пробормотал царь. — Сильная власть несовместима с личной свободой подданных. Личные свободы подтачивают прочность государства! — И, вытащив из кармана связку ключей, он исчез, притворив дверь, маслянисто щелкнувшую изнутри.

Бенкендорф, Мордвинов и Дубельт, опустошенные долгим напряжением, неторопливо спустились, сопровождаемые фельдъегерем.

Часовой у лестницы сменился. Впрочем, никакой разницы. Тоже безмыслие. Прежде торчал старый гренадер, теперь молодой. Приклеенные усы покороче.

«Черт бы их побрал! — выругался в душе Дубельт. — Ну какое отношение весь этот дурацкий маскарад имеет к охране дворца?! Пока гром не грянул, не перекрестятся».

И он в досаде закусил губу.

— До завтра, Леонтий Васильевич, — сонно пробормотал Бенкендорф. — Поутру заезжай в военное министерство. Да, погоди… — внезапно он встрепенулся, и его правая бровь упрямо полезла на лоб. — Я твоих слов сейчас не понял. Что ты наврал государю о заботах Пушкина? Что-то о личной свободе? Это все чепуха, Леонтий Васильевич! Пушкин соединяет в себе два отдельных существа. Он поэт… Ну, может быть, крупный… И великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он не изменился и не изменится в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Вот, собственно, что дало повод государю обмануться. Запомни насчет Пушкина наикрепчайше! И поступай соответственно. С богом!

Озадаченный длинной речью, Дубельт молча взял под козырек, а потом резко кивнул, как бы пробуя, не отвалилась ли еще голова, и направился к тройке, которую осеребрили блики от чугунных — на цепях — светильников. Усаживаясь в сани, он с обидой подумал, что Бенкендорф его действительно не понял, не понял иронии и насмешки над поэтом.

21

Стояла теплая и тихая погода. Опушенные игольчатым голубым инеем лошади рыли сугроб передними копытами, выдувая из ноздрей длинные струи пара, расширяющиеся и клубящиеся. Тройка переливалась и позвякивала казенной лубочной красотой на эмалевом беззвездном фоне, который почти вертикально вырастал со второго берега Невы. Луна в цветном ореоле висела китайским — без лучей — фонариком под куполом неба прямо напротив Зимнего. Желтый шпиль Петропавловки разбрызгивал сияние в густом вязком мраке, колыхавшемся над снежным покрывалом. Здание дворца, прорезанное тенями, походило на средневековый крепостной замок где-нибудь на холмах Луары или Рейна. Гранитные камни надежно сковывали реку.

Дубельта восхитила картина величия и мощи. Чистота линий, прозрачность перспективы, строгость и загадочность тишины вполне соответствовали его представлению о центре Российского государства, откуда растекается царское милосердие. Он полной грудью побрал в себя хрустальную пустоту, и вместе с ней, с пустотой, к нему пришла привычная уверенность, будто сейчас не ночь, а утро и он, только надев мундир, подкрепился кофеем, чтоб мчаться на службу.

— Слушай! Слушай! — щекотали слух приятной безопасностью возгласы караульных.

Он опять вобрал в себя хрустальной пустоты, ощущая на губах ее ломкие края. Нет, власть здесь, здесь отныне и навеки. Там, у них, у республиканцев, настоящей властью и не пахло.

— Слушай-ай-ай! — откатывалось в перспективу солдатское, гулкое на морозе эхо.

Окоченелый фельдъегерь Белый был забыт Дубельтом. Дубельт уезжал одиноко.

— Гони! — скомандовал он. — Гони, Кириллов. Домой! Спать желаю!

И тройка круто развернулась и понеслась в безмолвии набережной, вычерченной ночным белесым светом. Лошади, плавно и мускулисто выгнув шеи, распластали вмиг оттаявшие гривы и, ритмично отбрасывая далеко глухие комья мерзлой январской грязи, исчезли за поворотом, у Летнего, погруженного в дрему сада.

А графская карета еще задержалась. Дряхлый лакей Фридрих-Вильгельм-Мария с помощью кучера Готфрида натянул на ревматические ноги хозяина поверх ботфорт меховые сапоги. Потом Белый, обескураженный забывчивостью Дубельта и увидевший в ней зловещий для себя признак, под насмешливым взглядом слуг, жалко цепляясь за обледенелый поручень, забрался на запятки, еле управляя отчего-то сразу обмякшим телом. И лишь после того перегруженная карета с Бенкендорфом и его присными осторожно, с натугой тронулась и поплелась под крики, долетающие с Невы, обратно на Малую Морскую, в противоположную дубельтовской тройке сторону.

Только Мордвинов исчез незаметно, и никто не смог бы ответить: сел ли он в собственную карету, остался ли в дворцовых сенях или, шагнув в непроницаемую тень, которую отбрасывал Зимний, растворился в ней навечно.


Москва — Ленинград, 1972–1979 гг.

Примечания

1

Последнее выражение мемуариста не совсем ясно. — Ю. Щ.

(обратно)

2

См.: Ученые записки Тартуского гос. университета. Вып. 78.— Тарту, 1959; «Поэты 1790–1810 годов» (Большая серия «Библиотека поэта»), — Л.: Советский писатель, 1971.

(обратно)

Оглавление

  • ПАНИ ЮЛИШКА
  •   Часть первая Жизнь
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   Часть вторая Смерть
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  • ПОЕЗДКА В СТЕПЬ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31
  •   32
  •   33
  • НЕБЕСНАЯ ДУША Историческое повествование
  •   Пролог
  •   Эпилог
  • СВЯТЫЕ ГОРЫ Накануне дуэли
  •   Часть первая
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •   Часть вторая
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  • *** Примечания ***