Всемирный следопыт, 1926 № 08 [Морис Ренар] (fb2) читать онлайн

Пещера чудовищ. Научно-фантастический рассказ Мориса Ренар.

Приступая к своему повествованию, я прежде всего заявляю, что не намерен писать научного исследования. Я не ученый, а простой служащий торгового дома Браун и К°, торгующего швейными машинами на Севастопольском бульваре. Заявляю это во избежание недоразумений. Я не хочу, чтобы ученые увидели в моих скромных заметках неуместные претензии, а люди рядовые приняли бы их за научный труд, недоступный их пониманию. Я случайно сделался свидетелем изложенных здесь событий и рассказываю их, как умею.

I. Неожиданное приглашение.

25 марта 19.. года утром, одеваясь в своей холостой квартире, помещавшейся над магазином, я думал о том, как мне сообщить неожиданную новость моему хозяину, Брауну, помещавшемуся рядом со мной, в соседней комнате.

— М-сье Браун, — сказал я, входя в его комнату, — я приглашен одним из моих друзей провести у него летние каникулы. — С этими словами я протянул ему полученное утром письмо, в котором стояло:

«Дорогой друг!

Отвечая на мое декабрьское письмо, вы признались мне в своем пристрастии к сельской жизни. Почему бы вам не приехать ко мне в „Вязы“? Рассчитываю на вас и не приму отказа. Разумеется, я жду вас на весь сезон, если можете. Погода будет прекрасная. Приезжайте теперь же. Я вас жду. До скорого свидания.

Ваш Р. Гамбертен.»

Прочитав письмо, Браун с усмешкой посмотрел на меня.

— Кто этот Гамбертен? — спросил он.

— Друг детства. Мы потеряли друг друга из вида по выходе из колледжа. Он был богат и много путешествовал, а теперь разорился и живет в своем имении. Что он там делает, я не знаю. По всей вероятности, ничего. Он приглашает меня, конечно, для того, чтобы не быть одиноким…

— Идите укладываться, Дюпон. Я счастлив, что могу доставить вам удовольствие. Вы, конечно, имеете право на шесть месяцев отпуска, — за вами двадцать лет службы. Поезжайте сегодня же.

Я пытался отказаться, но Браун не захотел меня слушать. Дело в том, что мне вовсе уж не так хотелось ехать. Внезапная свобода заставила меня почувствовать какую-то пустоту. На пороге своего полугодового отпуска я чувствовал себя, как у порога пустыни. Но Браун решительно выпроводил меня за дверь, не слушая моих доводов.

Войдя к себе в комнату, я принялся шагать без смысла и цели по всем направлениям, пока ко мне не вошла мадам Гренье, присматривавшая за нашим хозяйством.

Ее появление заставило меня взять себя в руки.

— Мадам Гренье, — сказал я, — я уезжаю. Это вышло совершенно неожиданно. Завтра я сделаю кое-какие покупки, а во вторник — в дорогу. Если бы вы были настолько добры, что от времени до времени заглядывали бы в мою комнату…

— Хорошо, мосье. А куры?

Куры! Что мне делать с моими курами? У меня их было двадцать пять штук различных редких пород, — развлечение моей холостой жизни. И тем не менее я оставил их, как будто какой-то сильный магнит тянул меня в Вязы.

Во вторник я уже сидел в вагоне поезда, который вез меня к цели моего путешествия. Я чувствовал себя ошеломленным этим крушением своих долголетних привычек, как головастик, ставший вдруг лягушкой.

Чтобы скоротать время, я принялся читать номер журнала «Куроводство», где нашел интересные сведения о новом инкубаторе^[1] так называемой египетской системы. Другого чтения у меня не было, — я забыл купить газеты, — и я не торопился и читал со вниманием. Я дочитал последнюю страницу журнала как раз, когда поезд остановился на станции, где мне нужно было пересесть в другой.

Вечером я достиг цели своего путешествия. Поезд остановился на совершенно пустынной станции. Старик-крестьянин, говоривший на местном наречии, подхватил мой чемодан и усадил меня в расшатанную, запыленную бричку — настоящую музейную редкость. Старая лошадь дремала в оглоблях.

— Но, Шоран! — крикнул на нее старик.

Мы тронулись. Погруженная в сумерки земля не встретила меня с тем весенним ликованием, которого я ожидал. Было тепло, были цветы, но унылая цепь серых гор, видневшаяся на горизонте, омрачала пейзаж.

— Но, Шоран!

«Странное имя, — подумал я, — вероятно, это местная кличка».

Между тем, после двадцати лет безвыездного пребывания в Париже и десяти часов вагонной тряски, окружающая тишина сильно действовала на меня, охватывая душу блаженным ощущением покоя.

— Но, но, Шоран!

— Что значит это имя? — спросил я старика.

— Что значит «Шоран»? Неужели вы этого не знаете у себя в Париже?

И он весело рассмеялся.

Прислушиваясь к его произношению, я пришел, наконец, к выводу, что слово это нужно было произносить «Сорьен», т.-е. «Ящерица».

Я не мог долго говорить с моим возницей. Его ужасное наречие утомило меня. Я узнал, что он служил в Вязах садовником и кучером и что его звали Фомой Дидим.

Было уже темно, когда мы, выехав из леса, внезапно очутились перед белым фасадом большого дома.

Мы с Гамбертеном пристально смотрели друг на друга.

Этот сухопарый пятидесятилетний человек, лысый и желтый, — неужели это Гамбертен?

Гамбертен, со своей стороны, делал, повидимому, подобные же наблюдения. Но это длилось всего секунду. Когда мы пожали друг другу руки, то стали прежними друзьями.

После обеда Гамбертен повел меня в библиотеку, наполненную редкостями, вывезенными им из разных стран. Там он в беглых чертах рассказал о своей богатой приключениями жизни.

— Да, вот скоро шесть лет, как я вернулся, — говорил он. — Я нашел свой старый дом сильно одряхлевшим, но теперь мне уже не на что исправлять его. Земля тоже была запущена. Арендатор умер. Теперь я сдал землю крестьянам.

— Мне кажется, — перебил я его, — что вам доставило бы огромное удовольствие самому обрабатывать ее. Это было бы хорошим развлечением для вас в этом одиночестве…

— О, у меня нет недостатка в занятиях, — сказал Гамбертен с жаром. — У меня их больше, чем нужно, до конца моей жизни… Если бы я мог предвидеть… — Он не договорил и принялся нервно шагать по комнате.

Я бросил взгляд на книжный шкап, где вместе со старыми книгами стояли целые ряды новых. На стенах висели географические карты.

— Вы увлеклись наукой?

— Да. Удивительная наука… Захватывающая… Я знаю, вы сейчас думаете о том, что в детстве я не отличался любознательностью. Так знайте, что я теперь стал любознателен. Проскитаться столько лет, не зная отдыха, вопрошать все места планеты, чтобы найти, наконец, цель жизни у себя дома и найти ее в момент ухода из жизни, став стариком и разорившись совершенно!.. И подумать только, что целые поколения Гамбертенов прошли, насвистывая, с арбалетом^[2] или ружьем на плече, мимо этих сокровищ. Дорогой мой, я копаю, копаю лихорадочно…

И, вдруг остановившись, он торжественно произнес:

— Я занимаюсь палеонтологией.

Но выражение моего лица не отразило при этих словах того восторга, на который он рассчитывал, и он внезапно умолк. Забытое мудреное слово почти ничего не сказало моему уму, и я только из вежливости ответил:

— А, чорт возьми!

— Вот как это вышло, — начал он опять. — Я вам расскажу все, если это вас интересует. Однажды я шел и споткнулся о какой-то камень. Так, по крайней мере, я предполагал тогда. Я остановился и стал вырывать его из земли. Это оказалась кость, друг мой, череп животного, допотопного животного… Этих окаменелых костей там оказался целый слой. Вырыть их, вычистить, изучить — отныне это моя задача.

Скажу откровенно, восторг Гамбертена не заразил меня. Я всегда считал чудачеством страсть раскапывать всякую падаль среди благоуханного великолепия матери-природы. К тому же я устал после долгого путешествия, и сон одолевал меня.

Видя все это, Гамбертен провел меня в приготовленную для меня комнату во втором этаже.

— Я люблю жить повыше, — сказал он. — Тут лучше дышется и шире вид. Моя комната недалеко. Я не поместил вас рядом, чтобы не мешать вам спать. Я встаю очень рано.

II. Я становлюсь палеонтологом.

Солнечный луч, проникший через окно, не прикрытое ставнем, разбудил меня. Я бросился к свету и широко раскрыл свое окно навстречу заре.

Дом был окружен лесом из платанов и вязов и находился в четырехстах метрах от опушки. Прямо перед ним вырубленные деревья открывали широкую покатую просеку, которая, постепенно расширяясь, переходила в луга. Налево, под косогором, виднелись красные крыши бедной деревушки, а дальше, насколько хватал глаз, расстилалась нежно-зеленая равнина. Вдали горы поднимали свои обнаженные склоны.

Гамбертен уже вышел. Дверь его комнаты стояла полуоткрытая.

Дом казался необитаемым. Я встретил только старую ворчливую служанку, мадам Дидим, и узнал от нее, что «мосье работает». Я отправился гулять.

Здание было похоже на полуразвалившиеся казармы. В трещинах камней росла трава. Позади строений я увидел остатки аллей, и по изяществу рисунка дорожек и группам деревьев я мог представить себе былое великолепие парка.

По бокам дома, фасадом к лесу, стояли два длинных здания, повидимому, амбары. Одно из них было до половины надстроено, наверху были окна, а прежние окна нижнего этажа заложены камнями. Другое здание примыкало к постройкам разоренной фермы. Стены всех этих зданий плотно обросли лишайником. Посреди двора находился бассейн с зеленой стоячей водой.

Кругом царила невозмутимая тишина. Только в конюшне, построенной на тридцать лошадей, гулко отдавались шаги одинокого Сорьена, ходившего дозором, точно призрак былого.

Я прошелся по лесу, который оказался не так густ, как я думал, глядя на него издали. Там и сям виднелись остатки разрушенной ограды. Чем-то печальным веяло от этих остатков прежнего великолепия. Я вышел в поле.

Там все было полно жизни, везде кипела работа. Вместе со свежим ветерком до моего слуха доносился стук наковальни, пение крестьян, мычание коров. Луга кишели маленькими светлыми пятнышками, — это бродили стада прожорливых свиней.

Я гулял, пока не услышал рычания Фомы, приглашавшего меня вернуться.

Мы направились вместе к запущенной постройке, над главным входом в которую, среди полустертых украшений, можно было разобрать слово: «Оранжерея».

Оранжерея оказалась музеем. Здание освещалось через крышу. Вся левая сторона его, с одного конца до другого и от пола до стропил, была занята гигантским скелетом невероятного вида. Вдоль другой стены тянулся ряд других костяков, четвероногих и двуногих, не таких огромных, но таких же нелепых. В стены были вмазаны обломки камней неправильной формы с отпечатками каких-то странных растений. Всюду валялись выбеленные и занумерованные кости.

Гамбертен в рабочей блузе стоял, прислонившись спиной к станку, как мне показалось, слесарному.

Я смотрел на него с любопытством.

— Об'ясните ка мне все это, — сказал я, наконец. — Вот этот, например… Его позвоночник мог бы служить шпицем для собора. Что это такое?

— Это, — с торжеством ответил Гамбертен, — это атлантозавр.

— Но сколько же в нем длины?

— Тридцать метров двадцать два сантиметра. Мои предки хорошо сделали, построив эту длинную оранжерею, а еще лучше сделали фермеры, надстроив ее для сеновала.

— А это что, вот этот, с маленькой головкой?

— Бронтозавр. А рядом — гипсилофодон.

Я был подавлен. Названия внушали мне почтение.

— Вот два аллозавра, вот мегалозавр, но сборка его еще не закончена. Нет передних лап.

— А это тоже мегалозавр? — спросил я, не подумав.

— Да нет же, это игуанодон. Если бы черепа не были так высоко, вы увидели бы, какая громадная между ними разница.

— Неужели вы сами восстанавливаете этих животных? — удивился я.

— Да, мы с садовником. Если у вас сердце лежит к этому занятию…

— Ну, конечно, — воскликнул я в восторге. — Я непременно буду помогать вам. Это очень интересно.

— Не правда ли! Я так и думал, что вы этим кончите. И вы увидите, мы с вами переживем множество интересных моментов, воссоздавая жизнь первых веков мироздания. Но сегодня вы пришли слишком поздно. Мы идем завтракать.

С этой минуты я отдал себя во власть приподнятого возбуждения, которое продолжалось до самого моего от'езда. Я заболел лихорадкой исследования.

После завтрака мы с Гамбертеном отправились гулять. Широким жестом указав на равнину, он сказал:

— Было время, когда вся эта страна была дном первобытного океана. Тогда Центральное плоскогорье поднималось из недр его в виде острова. Постепенно вода ушла, и остались болота. С тех пор равнина существенно не изменялась. На ней лишь медленно скапливались отложения органической жизни. Оглянитесь. Берег океана, тогда еще почти всемирного, проходил вдоль этих лесов, но не со стороны Вязов, а у подножья горы.

— Она имеет печальный вид и похожа на лунную гору, — заметил я.

— Она была лучезарна и выбрасывала огонь, — это потухший вулкан. Он возник в ту эпоху, когда равнина была болотом. Он возник среди древних сланцевых пород; его возвышенное положение предохранило его от действия вод, пришедших после тех, которые его образовали.

Извержение увеличило его высоту, выбросив на поверхность массу лавы, которая покрыла часть сланцевых пород.

Эти сероватые вершины покрыты лавой. Они всюду окружены сланцевой породой и не соприкасаются с дном исчезнувшего моря; только здесь, на узкой полоске, обе породы встречаются; это очень редкое сближение вулканических пород с юрскими пластами. Это произошло благодаря обвалу остывших глыб после извержения. У меня есть веские основания утверждать это: эти кратеры, такие близкие с виду, на самом деле слишком удалены, чтобы добросить свою лаву до края болота, и вы увидите, что та порода, о которой мы говорим, очутилась здесь в форме обломков скал, а не в виде расплавленной массы.

— А животные? — спросил я.

— Подождите. Мы дойдем и до них. Вы, наверное, знаете, что земная кора состоит из девятнадцати слоев, не считая подразделений.

Вы видели на примере сланцев, что поднятие почвенных пород каждой эпохи оставляет иногда часть современной почвы на возвышенных местах, которые спасают ее от уничтожения. Иногда, наоборот, наводнения щадят ту или иную область. Весь юго-запад Франции был когда-то под водою, за исключением пространства, занятого Вязами. Но вам легче будет уяснить это себе по моим геологическим картам. Итак, земная кора состоит из девятнадцати слоев, из которых каждый представляет эру.

Но не все эти слои содержат ископаемые; те из них, которые не знали жизни, не могли и сохранить ее в своих недрах. Жизнь появляется лишь в четвертом слое от центрального огня, т.-е. во втором слое водного происхождения. Два первых слоя, — сыны не воды, а огня, состоявшие из лавы и гранита, — и третий, отложенный кипевшей водой, не соответствовали требованиям жизни. И вы не нашли бы никаких следов так называемых допотопных животных ни в этих горах лавы, ни в их непосредственной близости. Но здесь, — и Гамбертен топнул ногой по земле, — какая фауна и какая флора!

— И все ваши ископаемые принадлежат к одной и той же эпохе?

— Да, они жили во вторичную эпоху; земные слои, располагаясь по три, разделяются на биологические эпохи: первобытную, первичную, вторичную и т. д.

Он рассказал мне историю земли, сначала туманности, оторвавшейся от солнца, затем раскаленного ядра, которое стало постепенно отвердевать. Ядро окружено парами, которые падают в виде дождя, чтобы вновь подняться вверх, в виде пара. Ядро остывает, покрывается водой; возникают континенты с страшной болотистой поверхностью; земля содрогается; наконец, в недрах теплых морей зарождается жизнь.

Жизнь развивается, начинаясь ничтожным бесформенным, студенистым веществом; она завершается человеком, пройдя через водоросли, растения, моллюсков, рыб, пресмыкающихся, млекопитающих…

— А где же находится место ваших раскопок? — спросил я Гамбертена.

— Довольно далеко отсюда, по ту сторону леса, на берегу древнего моря, в месте соединения лавы и юрских формаций. Там я споткнулся о кость, которая мне все открыла. Можно было бы начать раскопки и в других местах и, может быть, удалось бы найти гигантских пресмыкающихся. Но я ищу, главным образом, динозавров, вы потом поймете, почему. Эти животные, название которых означает «страшные» или «ужасные» ящерицы, лишь наполовину приспособлены были к плаванию. Они водились почти исключительно на берегах вод и у болот, где они рылись в грязи в поисках морских трав и рыб. Вода в то время оставалась элементом, дающим и поддерживающим жизнь, но уже появлялись существа, которые не постоянно плавали в ней, а ступали ногами, лишенными перепонок, по твердой земле.

Мы в это время дошли до оранжереи, и Гамбертен распахнул ее дверь.

Я рассматривал чудовищ с видом знающего человека, но моя гордость мгновенно растаяла от восклицания Гамбертена.

— Но сколько еще неизвестного во всем этом! Известны только кости. А какое тело было у них, какие мускулы, какие внутренние органы? Все это мы можем только предполагать.

III. В пещере чудовищ.

В начале второй недели моего пребывания в Вязах наш маленький караван, состоявший, кроме нас с Гамбертеном, из Фомы и четырех дюжих парней да Сорьена, тащившего телегу, с зарей тронулся в путь, через лес, по направлению к месту раскопок.

Мы двигались не спеша. Был еще только апрель, а жара стояла тропическая.

Я приближался к унылой горе не без страха. Мне казалось даже, что и в лесу, несмотря на его весенний наряд, было что-то зловещее. Чего-то не хватало, присущего весенней картине, но чего — я не мог определить.

Наконец, я понял. В лесу не слышно было щебетанья птиц. Я сообщил о своем наблюдении Гамбертену.

Гамбертен показывает своему гостю Дюпону собранные им скелеты допотопных ископаемых ящеров.

— Так всегда бывает в вулканических областях, — ответил он мне. — Животные боятся сейсмических волнений и угадывают места, где они возможны.

Дорога шла в гору и вскоре вывела нас на лужайку, которая впереди была ограничена отвесными скалами, помешавшими дальнейшему наступлению леса. В скале зияла пещера, как ужасная, разинутая пасть. Огромные глыбы, несшиеся когда-то страшной лавиной, опередив другие, усеивали теперь лужайку.

Мы вошли в пещеру с зажженными факелами, все, не исключая и Сорьена с телегой.

— Обратите внимание, — сказал мне Гамбертен, — что наклон почвы все время продолжается. Мы все еще идем по дну древнего моря, очень слабо повышающегося к берегу. Скалы, нагромождаясь друг на друга, оставляли между собой случайные пустоты, — мы сейчас двигаемся по одной из них.

Наконец, мы достигли громадной круглой залы, дно которой было все изрыто; черневшие по бокам отверстия свидетельствовали о наличии дальнейших разветвлений пещеры.

— Однако, ваш грот не отличается прохладой, — сказал я, вытирая пот со лба.

— Еще бы. Ведь мы двигаемся по направлению к ходу закрытого кратера. Прохлады здесь не может быть…

— Гамбертен! Неужели вы говорите правду?

— Разумеется. Но бояться вам нечего. До кратера целых пятнадцать километров.

Гамбертен принялся было за свои об'яснения, но я перебил его.

— Тише. Я слышу журчание ручья…

— Ну, так что же. Я знаю. А откуда же, по вашему, текут ручьи? Ну, полно вам дурачиться. Пора за работу.

Я с радостью схватился за кирку и принялся действовать ею, как умел, чтобы заглушить тревожное чувство, не покидавшее меня с тех пор, как мы очутились в молчаливом лесу, и усиливавшееся от сознания, что я не сумел бы найти выход из этой мрачной пещеры чудовищ.

— Смотрите сюда, — сказал мне Гамбертен. — Вот эта кость, часть которой еще погружена в землю, служит признаком присутствия большого скелета. Я уже вижу целое ребро. Мы определим пространство, которое он занимает, а затем разделим всю глыбу на части, занумеруем их и будем переносить на телегу. А дома я буду восстанавливать из этих частей целое. После этого нам останется только соскоблить покров и обнажить хрупкий костяк. Чтобы кости не рассыпались в прах, мы покроем их спермацетом.

Не прерывая лекции, Гамбертен копал с усердием крота. При свете факелов его силуэт напоминал гнома.

И вдруг он радостно воскликнул.

— Что такое? — спросил я.

— Это, вероятно, вы принесли мне счастье. Перед нами птеродактиль порядочных размеров. А я так боялся, что это опять игуанодон. Их тут целое стадо. Они, вероятно, спасались от наводнения и увязли в болоте.

— Хорошо, — согласился я, — пусть это будет птеродактиль, — но скажите, что это за скотина?

— Я вижу по вашему тону, что вы уже успокоились. Это очень хорошо. Не стыдитесь. Я тоже прошел через это. А что касается птеродактиля, так это первое летающее существо, воздушная ящерица, конец игуанодона и начало летучей мыши.

Мы ходили в пещеру чудовищ каждый день в течение целого месяца, приблизительно до двенадцатого мая. После этого нам пришлось прекратить работу из-за палящей жары, когда воздух был горяч даже ночью. Ежедневные путешествия в пещеру становились слишком утомительными. Температура в пещере тоже поднималась изо дня в день, а сырость все увеличивалась. Гамбертен об'яснял это вспышкой гнева старого вулкана.

В один из последних дней работы я отправился с факелом из круглой залы в одно из черневших в ее стене отверстий. И вдруг удар грома заставил меня вернуться. Я даже обрадовался этому предлогу, потому что, не скрою, в узком коридоре мне было жутко.

— Слышали вы грозу? — спросил я.

Послышался новый продолжительный раскат, заставивший крестьян радостно засмеяться в надежде, что пришел конец разорявшей их засухе.

Мы побросали работу и выбежали освежиться на дождь. Но никакого дождя не было, и на голубом небе не видно было ни одного облачка.

Новый, едва слышный раскат грома послышался из отверстия пещеры, и мне вдруг показалось, что у меня под ногами точно прошла волна. Я даже покачнулся. Остальные, как по команде, произвели такое же нелепое телодвижение. Гамбертен остался спокоен.

— Землетрясение, — возвестил он.

Все четверо крестьян обратились в бегство.

Но сотрясение больше не повторялось.

Проработав еще неделю без наших четырех помощников, мы тоже покинули пещеру и принялись за сборку в оранжерее одного из чудовищ.

IV. Таинственный ночной посетитель.

Прошел целый месяц без каких-либо выдающихся событий. Жара все усиливалась и превратилась в настоящее бедствие. Все задыхалось. В полях, пыльных и растрескавшихся, прекратились работы, слишком изнурительные, да и бесполезные. Кто упорствовал, падал от солнечного удара. Были случаи безумия. Все искало тени. Стада свиней бежали в леса и рылись во мху.

Чудовище, скелет которого мы собирали, постепенно принимало свою форму. Но оранжерея, расположенная на солнце, так накалялась, что мы вскоре должны были прекратить свои занятия.

Мы читали с Гамбертеном статьи по палеонтологии, закрыв в библиотеке окна и опустив шторы. В самый разгар жары мы уходили на погреб и читали там при свете фонаря.

В сумерки наступала относительная прохлада, и мы спешили насладиться ею, так как после этого краткого перерыва жара опять свирепствовала всю ночь. Этим временем пользовались и животные. Во время небольших прогулок, которые мы совершали, мы встречали даже змей, выползавших, забыв всякую осторожность, на дорогу, в поисках воды.

Но это было еще не все. Поднялся знойный, все опустошавший сирокко. Крестьяне молились, ожидая конца мира. Фома продолжал поливать остатки парка. Несмотря на палящий зной, он ходил со своими лейками к крану, устроенному в оранжерее, и наполнял их все более скудно бежавшей водой.

Однажды утром Фома явился к Гамбертену и в отчаянии заявил, что появилась саранча и с'ела листву на некоторых деревьях. Горожанина всегда интересуют события сельской жизни. Я отправился взглянуть на беду, а Гамбертен предпочел остаться в холодке.

На попорченных деревьях от всей богатой листвы остались лишь небольшие пучки на самой верхушке. Оголенные ветви напоминали рыбьи кости.

— Почему они не сожрали все, собаки, дьяволы, — бранился Фома.

Я вернулся к Гамбертену.

— Ну, что же? — спросил он.

— Что? Парк похож на сушильную печь.

— Да. Климат, которым мы сейчас наслаждаемся, принадлежит жаркому поясу, как во вторичной эпохе. Термометр показывает 50°. В ту эпоху нынешняя температура экватора распространялась по всей поверхности земного шара без смены времени года…

Он увлекся. Я с величайшим наслаждением слушал его, и мы забыли о саранче.

А насекомые эти продолжали свое разрушительное дело, с безнадежной правильностью следуя какому-то странному методу.

В десять ночей десять платанов были лишены своих нижних листьев, но с каждым разом разрушение поднималось все выше, и одиннадцатое дерево, наконец, было с'едено все.

Заинтересованный этим явлением, Гамбертен решился, наконец, перейти лужайку и осмотреть место действия.

Оказалось, что саранча, прилетевшая из Африки вместе с сирокко, сначала оставляла у листьев жилки, висевшие в виде пучков, а потом стала об'едать и их. Это заинтересовало Гамбертена, и он решил исследовать явление ближайшей ночью.

Когда он предложил мне сесть с ним ночью в засаду, признаюсь, я этому не очень обрадовался. Вязы казались мне беспокойным местом, где дела не шли нормальным порядком, и я начал подумывать о возвращении в Париж. Я согласился только из вежливости.

— Бедные листочки, — сказал Гамбертен, — бедные листочки, которые не умеют защищаться.

В это время к нам подошел встревоженный Фома.

— Мосье. Цистерна на дворе пуста. Я хотел почерпнуть там воды, потому что в кране ее тоже нет. Но цистерна пуста, в ней нет ни капли воды. Ума не приложу, с чего бы это?

— От жары.

— Но на прошлой неделе она была полна до краев. Нет такого солнца, чтобы в одну неделю вычерпать до дна такую кадку. К тому же, она с полудня в тени.

— Может быть, это саранча, — попробовал я пошутить.

Гамбертен пожал плечами.

— Я же вам говорю, что это от жары. — И он ушел домой.

Я пошел за ним, но ржание Сорьена привлекло меня к конюшне.

Я зашел туда, чтобы приласкать старую лошадь, и с удивлением увидел, что она вся в поту. Я высказал Фоме свои сомнения в том, что лошадь была чищена, но он с таинственным видом сообщил мне о том, что вот уже с неделю, как он застает лошадь по утрам в таком виде.

— С неделю! — воскликнул я. — Опять с неделю. Да что же здесь происходит, наконец, в эту злополучную неделю?

Суеверный страх наполнял мою душу. За это время в Вязах произошло несколько событий, не имевших, повидимому, между собой никакой связи. Общего у них было только то, что все они были необ'яснимы. Я вспомнил о саранче и решил непременно принять участие в ночной страже.

Обед прошел в молчании. Гамбертену так и не удалось вывести меня из моей озабоченности. Я ждал ночи, надеясь, что она принесет с собой разрешение загадки.

— Вы принесли мне счастье! — радостно воскликнул Гамбертен, перестав копать. — Это птеродактиль, первое летающее существо, воздушная ящерица, конец игуанодона и начало летучей мыши!

Когда мы кончали свой обед, отдаленный шум заставил меня напрячь слух. Гамбертен взглянул на меня.

Шум возобновился. Это был пронзительный скрип колес вагона, заторможенного на рельсах.

— Что это за шум? Откуда он? Разве сюда доносится шум поезда?

— Успокойтесь, милый мой. Может быть, действительно, ветер дует со станции… Свисток…

— Нет. Это не свисток.

— Ну, еще что-нибудь. Равнина полна звуков.

— Нет. Этот звук доносился со стороны гор. Я бы допустил, что это эхо поезда, но…

— Но — вы трус. Выпейте вина и помолчите.

Я так и сделал.

Три часа спустя лунная ночь застала нас спрятавшимися за кустами, недалеко от платанов, еще не тронутых саранчей.

Было жарко, как в печке. Мы не сводили глаз с неба, чтобы заметить появление саранчи. Звезды сияли.

Мы разговаривали шопотом. Гамбертен рассказал мне о дальнейших разрушениях жары. Пропало несколько свиней. Грозил неурожай и голод.

Несмотря на эти невеселые темы, мы медленно поддавались очарованию ночи и звездного неба.

Вдруг треск в ветвях позади нас заставил нас вскочить на ноги, но наши ослепленные глаза, полные сияния звезд, не различали под деревьями ничего, кроме густой тьмы. Треск удалялся и, наконец, затих.

— Чорт возьми, Дюпон. Ведите же себя прилично. Я слышу, как стучат ваши зубы. Виновник этого шума, вероятно, один из сбежавших поросят.

— Вы думаете?

— Ну, конечно. Кто же иначе это может быть.

— Да, кто? Проклятый вопрос, которой все время повторяется.

Мы замолчали и продолжали сторожить.

Я не мог оторвать глаз от звезд. Напряжение нервов доходило до галлюцинации. Я видел серебряную ночь, всю сиявшую черными точками. Когда рассвело, я был весь в поту, как… Сорьен.

Мы произвели исследование. Слегка помятые кусты не выдали нам своей тайны.

На следующую ночь мы поместились в коридоре у окна, через которое был виден сад. К несчастью, луна поднималась из-за леса как раз против нас и мешала нам видеть стволы платанов, которые казались нам черными силуэтами на фоне неба. Таинственное существо выбрало именно это время, чтобы явиться, но не обнаружить себя вполне. Сначала мы заметили, как закачалась верхушка одного из деревьев, и решили, что кто-то трясет его ствол. Мы убедились только в том, что платаны об'едала не саранча.

Гамбертен размышлял, нахмурив лоб.

— А все-таки, — сказал я ему, — вчерашний шум поезда, помните?

— Ну, и что же?

— А что, если это был крик?

— Крик? Нет. Я слышал на своем веку много всяких криков. Однако, идемте спать. Я засыпаю на ногах.

Но Гамбертен не ложился. Я долго слышал его шаги, лежа и размышляя обо всем пережитом.

С рассветом я поспешил к платанам и тщательно их осмотрел.

Я нашел следующее:

Листва платана была об'едена на этот раз начисто. Кора на стволах носила следы царапин на половине их высоты, на расстоянии выше метра от земли.

Какой вывод сделать из этого? Я уселся на опушке леса, под платаном, чтобы спокойно обсудить положение вещей. Один из нижних листьев платана привлек мое внимание, и я поспешно сорвал его. Он был липкий, смазанный чем-то вроде слюны, и носил на себе след чего-то, имевший вид римской пятерки с волнистыми линиями.

Этот отпечаток не был вполне незнаком мне. Но где я мог видеть его? Ага, помню. Гамбертен рисовал его на стене. Это был… Нет, невозможно.

Я отправился в оранжерею и сличил отпечаток с наброском Гамбертена. Сходство было полное. Несомненно, что кончик клюва, похожего на клюв игуанодона, держал этот лист в зубах.

Когда Гамбертен вошел в оранжерею, я, запинаясь, сообщил ему о своем открытии.

— Это безумие, — воскликнул он, — живой игуанодон. Но это недопустимо, — твердил Гамбертен.

Тем не менее по искрам, пробегавшим в его глазах, я видел, что этот маниак пламенно желал того, что он отрицал.

— Но каким образом могло это животное дожить до наших дней?

Я молчал.

— И почему жилки листьев раньше не были с'едены, а теперь с'едены? — продолжал он. — И на коре видны следы когтей. И эта слюна — слюна жвачного. Дюпон, мне кажется, что у меня ум за разум зашел. С этим проклятым солнцем все возможно. Необходимо поговорить с разумным человеком, и спросить его, не сошли ли мы с ума!

V. Воскресшие чудовища^[3].

«С разумным человеком», — сказал Гамбертен. Но на четыре мили кругом не было других разумных и образованных людей, кроме сельского учителя. К нему мы и решили отправиться. Он жил в соседней деревушке. Его звали мосье Ридель.

Однако, на другой день произошли совсем необычные события. Началось с того, что к вечеру пошел дождь, который прекратился только к утру. Оживилось все кругом: и природа, и звери, и люди. Но больше всех благословляли дождь мы с Гамбертеном, потому что он помог нам сделать важные открытия.

Стараясь не возбудить подозрений Фомы и его жены, мы с самым беспечным видом подошли к роще платанов. Наше внимание привлек один из платанов. Его ветви были лишены листьев до той же высоты от земли, а на коре ствола обозначались характерные царапины. Под деревом на сырой земле мы увидели отпечатки гигантских лап. Я с ужасом думал о грифе Синдбада-Мореплавателя^[4] и предложил проследить, куда шли следы дальше.

Местами след терялся, как будто после прохода животного кто-то протащил по земле тяжелый мешок.

— Не след ли это хвоста? — сказал Гамбертен. — Он не должен быть глубоким; игуанодоны не ходили, опираясь на хвост, как кенгуру. Что за головоломка?

Случай пришел на помощь.

Сваленный ветром тополь наклонился и уперся своей верхушкой в дуб, образовав род свода. Животное прошло под этим сводом; и там, среди других следов, виднелся дважды отпечатанный след плоской руки с большим пальцем, очень длинным и тонким. Принужденное наклониться, животное сделало два шага на четырех лапах.

Мы больше не сомневались. Ночным гостем был не кто иной, как игуанодон. Мы не произнесли ни слова, но уверенность, хотя и предвиденная, потрясла меня. Я сел от волнения прямо в грязь.

— Нельзя ли без этого, Дюпон, — сказал Гамбертен с досадой. — Мы теперь пойдем по следам чудовища до самой его берлоги.

Гнев вернул меня к сознанию.

— Что вы выдумываете! Вы хотите померяться силами с этим аллигатором, у которого по сабле на каждом большом пальце. И с какой целью? Ведь ясно, что эти следы направляются к горе и даже прямо к пещере чудовищ. Оно вышло из пещеры, ваше гнусное животное, оно вышло из вашей проклятой пещеры, слышите вы? А теперь вернемся домой — и живо. Я не желаю встречи.

Гамбертен, пораженный моим гневом, позволил увести себя без сопротивления.

Как ни ужасна была истина, я чувствовал себя более спокойным, когда тайна раз'яснилась. Но что касается нетронутых макушек деревьев, признаюсь, я здесь ничего не понимал. Вдруг меня осенила мысль.

— Скажите, Гамбертен, это животное очень большое для своего вида?

— Нет. Судя по его следам, оно не больше скелета в оранжерее.

— Итак, — вывел я, — наш сосед… молод…

— Действительно… Чорт возьми!

— Это об'яснило бы оставленные пучки листьев на вершине деревьев. Оно было мало и не доставало до верху, а потом выросло.

— Это — решение, но оно противоречит гипотезе, которая возникла в моем уме.

— Какой? — спросил я.

— Я думал о жабах, которых, по рассказам, нашли полными жизни в середине булыжника. Ящерицы — братья бесхвостных гадов; эти пресмыкающиеся удивительно долговечны, и я заключил отсюда, что наш игуанодон находился запертым в скале, разбитой недавним землетрясением. Но он должен был выйти оттуда взрослым, значит громадным; разве только малые размеры его тюрьмы могли помешать его росту, или же недостаток пищи и слишком разреженный воздух остановили его совсем…

— Подождите минутку, — воскликнул я. — Мне кажется, что я нашел что-то.

И я вылетел из библиотеки, как ураган, а через минуту вернулся с номером «Куроводства» в руках.

— Прочтите, — сказал я, указывая на статью «Египетский инкубатор».

Гамбертен внимательно прочел ее.

— Э-э, — ответил он, дочитав до конца, — я, действительно, начинаю видеть свет. Давайте рассудим спокойно. Основываясь, с одной стороны, на истории египетских хлебных зерен, которые произросли, как говорит заметка в этом журнале, после долгого инертного состояния, с другой стороны, на отдаленном сходстве растительного зерна и животного яйца, какой-то гражданин изобрел аппарат, устроенный таким образом, что куриные яйца в нем могут сохраняться в течение трех месяцев, не подвергаясь никаким изменениям. Посмотрим, как. Хлебные зерна, найденные в пирамиде, лежали там четыре тысячи лет или около этого: 1) без света, 2) в постоянном контакте с большой массой воздуха, 3) при постоянной температуре, более низкой, чем наружная, 4) в сухом месте, предохраненном толстыми стенами от сырости, причиняемой разливами Нила.

Аппарат должен лишь следовать примеру пирамид.

И, действительно: 1) он почти абсолютно темен, 2) в нем можно освежать воздух (яйцо, которое не дышит в течение более пятнадцати часов, умирает), 3) он имеет грелки и термометры, и в нем всегда можно поддерживать температуру +30º, т.-е. ниже температуры, необходимой для высиживанья; более низкая температура могла бы убить зародыш, более высокая могла бы заставить его развиваться, 4) он снабжен сосудами с едким кали, который поглощает сырость из атмосферы.

Итак, зерно в пирамиде и наше яйцо в аппарате в состоянии просуществовать некоторое время, не изменяясь, глухой, сонной жизнью, бездеятельной, но зато не требовательной. Что же нужно, чтобы обусловить пробуждение, дать толчок к настоящей жизни, к рождению? Свет? Он не обязателен. Наоборот, зерно в земле и яйцо под курицей в нем не нуждаются. Воздух? Не больше того, что они уже имеют. Надо побольше тепла, — яйцо требует даже своей определенной температуры. Что же касается влажности, то, бесполезная при нормальном высиживании яйца, она требуется в большом количестве в случае высиживания запоздавшего, так как тогда зародыш высушен. Зерно же при всяких условиях требует влаги для прорастания.

— Теперь нам остается, — заключил Гамбертен, — только применить к нашему случаю эту остроумную и, признаюсь, совсем новую для меня теорию. Допустим, что жизнь хлебного стебля, выросшего из зерна, длится около года и что нам удалось задержать эту жизнь на четыре тысячи лет — установленный возраст пирамиды, — мы, следовательно, задержали его существование на срок, в четыре тысячи раз превышающий его продолжительность. Для куриного яйца, по причине их несходства, цифры значительно падают, — на пять лет нормального существования три месяца задержки. Но в данном случае мы имеем игуанодона, т.-е. яйцеродное животное, по организации своей еще в некотором роде близкое к растениям и существовавшее в равном по времени расстоянии и от нашей эпохи и от эпохи первобытной протоплазмы. Из этого следует, что он наполовину более близок к растениям, чем животные наших дней.

Итак, устанавливая это различие по степени удаленности от общего предка, мы допускаем, что яйцо игуанодона может проспать промежуток времени не в четыре тысячи раз, а лишь в две тысячи раз превышающий нормальное существование животного. Сколько же лет жили ящеры? Эти животные, втрое более крупные, нежели слон, вероятно, и жили втрое дольше. Есть толстокожие, век которых достигал двухсот лет. С другой стороны, ящеры принадлежат к классу пресмыкающихся, долговечность которых, как я вам говорил, пародоксальна. Я думаю, что не ошибусь, утверждая, что ящеры могли бы жить лет 500 — три века слонов, — но, будучи пресмыкающимися, они могли жить и дольше, скажем, 700 лет. Исходя из этого, мы можем задержать пробуждение к жизни их яйца на срок, в 2.000 раз превышающий их век, т.-е. на 1.400.000 лет.

— Достаточно ли этого? — сказал я, пораженной цифрой.

— Это даже слишком. Вторичная эпохи отстоит от нашей всего лишь на 1.360.000 лет^[5]. Яйцо нашего игуанодона попало в такие условия, что не погибло. Яйцо спаслось чудом, потому что оно ведь было без скорлупы. В глубине галлерей, благодаря соседству потоков лавы, поддерживалась постоянная температура и сухость. Там было темно, воздух освежался, благодаря многочисленным проходам. Совершеннейший инкубатор.

— Ну, а как оно вылупилось?

— Очень просто. Расплавленная лава несколько недель тому назад произвела небольшое извержение. Вы помните, как тогда в пещере стало сыро и температура поднялась и стала более высокой, чем снаружи, а затем она осталась постоянной, около 50°. Яйцо сначала подверглось действию увеличившегося тепла, а затем эта постоянная температура с помощью испарений ручья пробудила к жизни это животное зерно или, если хотите, растительное яйцо.

Гамбертен продолжал свои рассуждения:

— Игуанодон проживет до первых холодов, лето вышло для него удачное, но он любит болота, засуха повредила бы ему, если бы затянулась. Ему нужно много воды, но он найдет ее в подземном ручье. Теперь я понимаю, куда девалась вода из нашей цистерны и почему Сорьен был каждое утро в поту, — он видел чудовище и боялся его. Оно показывается только по ночам, потому что глаза его не выносят яркого солнечного света.

— Но почему же игуанодон не остался вблизи пещеры?

— Он искал листьев понежнее для своего молодого клюва.

— Гамбертен, — сказал я нерешительно, — а что, если их несколько?

— Он один, — спокойно и уверенно произнес Гамбертен. — Слушайте внимательно. Если бы та же самая участь постигла не одно, а несколько яиц, то все игуанодоны, руководимые одинаковыми инстинктами, пришли бы сюда.

Я охотно поверил в доводы Гамбертена, — мне самому очень хотелось, наконец, успокоиться.

К тому же, неугомонный Гамбертен уже развивал дальнейшие планы действий. Надо было заманить игуанодона в пустую ригу и взять его живьем. Каждые десять минут он придумывал что-нибудь новое, чтобы затем сейчас же его отвергнуть.

20-го июля, около полуночи, стоя у окна, в коридоре второго этажа, мы увидали игуанодона. Животное переходило поляну, направляясь, вероятно, к цистерне.

Он шел медленно и тяжело, торжественной смешной поступью, волоча за собой хвост. Его ноги двигались совсем, как наши, и казались слишком короткими для такого огромного туловища, руки как-то глупо висели, точно у чучела. Он был огромный, глупый и смешной.

И вдруг Гамбертен ни с того, ни с сего начал дурачиться.

— Ксс, ксс, — позвал он, точно манил кошку.

Я зажал ему рот рукой. Чудовище остановилось, глядя на нас и выставив вперед свои длинные когти. Затем, круто повернувшись, оно убежало, переваливаясь с ноги на ногу, как пингвин, размахивая руками, как птица машет крыльями, если они даже обрублены.

Игуанодон шел медленно и тяжело, торжественной поступью. Он был огромный, глупый и смешной. «Ксс… ксс», — позвал Гамбертен, точно манил кошку.

— Смотрите, смотрите, —воскликнул Гамбертен. — Это желание лететь. Это желание вытянет его пальцы, а его сыновья будут парить.

— Гамбертен, зачем вы это сделали?

— Я хотел пошутить. Стоит ли бояться травоядного?

— А его когти?

— Он не достал бы до меня.

Послышался пронзительный крик, неслыханной силы и ярости. Это было то самое скрипенье колес о рельсы, которое однажды так взволновало меня.

Мы ждали, что крик повторится, но все было тихо.

— Никак не ожидал, что горло игуанодона способно на такие фокусы, — сказал Гамбертен. — И ведь ясно было, что он гневается. Но я, право, хотел только пошутить. Надо быть осторожнее.

Наши нервы были так натянуты, что шум открывшейся двери заставил нас вздрогнуть. Фома и его жена вбежали в коридор в одних рубашках.

Я, как умел, успокоил их, убедив, что кричали сбежавшие свиньи и что не следует ходить в лес, так как они, вероятно, бешеные.

Фома и его жена ушли, наконец. Но с Гамбертеном происходило что-то неладное. Когда я пытался увести его спать, он вдруг ударил меня в ногу концом своего сапога и стал осыпать оскорблениями за то, что я не умел придумать ловушки для игуанодона.

Я успокаивал его, уверяя, что план ловушки у меня уже есть и что я завтра об'ясню ему все, лишь бы итти сейчас спать. Он, наконец, успокоился.

VI. Трагедия в Вязах.

На другой день я не отходил от Гамбертена и старался удерживать его дома, опасаясь действия солнечных лучей. Мы все время говорили об игуанодоне, но спокойно, и я начал постепенно убеждаться, что вспышка безумия у моего друга была случайной и бесследно прошла.

Прошло несколько дней. Игуанодон не то исчез, не то умер. Мне было жаль, что мы не воспользовались случаем рассмотреть поближе это чудовище, и я предложил Гамбертену отправиться на разведки в окрестности пещеры чудовищ. Но Гамбертен отговорил меня, и это убедило меня еще больше в том, что он совсем здоров.

— Подождите до осени, — говорил он. — Как только настанут холода, игуанодон умрет, и мы с вами примемся за дело.

В конце августа, когда мы, успокоенные и отдохнувшие, были уже вполне уверены в смерти животного, Гамбертен надумал пригласить к обеду сельского учителя.

— Теперь уже, наверное, нет никакой опасности проходить мимо леса, — сказал он. — Пойдем и пригласим его к обеду.

Обед прошел весело и оживленно. В одиннадцать часов вечера, когда мы провожали своего гостя, я вдруг заметил, что Гамбертен сразу переменился в лице.

Он открыл гостю дверь, и я заметил, что ночь была совсем черная. Собиралась гроза. Гамбертен уговаривал Риделя остаться, но тот не соглашался. Тогда Гамбертен вдруг разгорячился.

— Вы не уйдете, — заявил он решительно. — Я вас не отпущу. Вы переночуете в комнате для гостей, а завтра утром вернетесь к себе.

Учитель больше не отказывался, так как дождь хлынул, как из ведра, в то время, когда мы стояли около двери.

Гроза разразилась с ужасной силой. Никто из нас не мог спать. Каждую минуту молния освещала небо, дождь бешено хлестал в стекла. Когда весь этот грозный шум, наконец, утих, я вдруг услышал в тишине звук, заставивший меня содрогнуться.

— Ксс… Ксс…

Звук шел с лужайки. Я бросился к окну. На дворе было еще совсем темно, но при свете отдаленной молнии я увидал на лужайке игуанодона, ставшего теперь ростом с наш дом и пристально смотревшего в нашу сторону.

— Ксс… ксс…

Я открыл свое окно, стараясь шуметь как можно меньше, и шопотом стал уговаривать Гамбертена бросить шутки. Он высовывался из окна внизу.

— Чего вы боитесь? — ответил он. — Ведь эта тварь в роде коровы, жвачное, травоядное. Я много их видел в джунглях. К тому же я не могу… Эй, ты! Ксс… ксс…

В ту же минуту продолжительная молния осветила гиганта, и то, что я увидел, заставило меня застыть от ужаса. Руки чудовища не были руками игуанодона, на них не было когтей-кинжалов. Целый вихрь ужасных мыслей завертелся у меня в голове… пропавшие свиньи, неубедительные доводы Гамбертена о том, что чудовище могло быть только одно, самое отсутствие игуанодона, этого Авеля, ставшего, вероятно, жертвой Каина — мегалозавра…

— Берегитесь, Гамбертен. Это мегалозавр!

Я оторвался от окна и бросился на помощь к своему другу. Когда я выбегал из комнаты, я услышал снаружи какой-то короткий шум, точно ставень ударился об стену.

— Гамбертен, Гамбертен! — звал я его, стоя на пороге комнаты.

Но Гамбертен попрежнему свешивался из окна и не желал слушать ни моих приказаний, ни просьб.

— Не наклоняйтесь так, Гамбертен, — умолял я.

Но Гамбертен не двигался.

Вдруг я попятился от раскрытой двери к другой стене коридора. Гигантская голова мегалозавра ощупывала несчастного, а он продолжал лежать неподвижно. Ударом своей зеленоватой морды чудовище опрокинуло Гамбертена на пол.

Тогда я понял значение сухого треска — чудовище обезглавило его.

Голова мегалозавра, тупая голова громадной черепахи, заполняла окно и вдруг просунулась в комнату вся целиком. Опрокидывая мебель, чудовище катало труп во все стороны, пока ему не удалось ухватить полу куртки. Его роговые, негибкие губы с трудом справлялись с своей задачей, но когда они захватили одежду, чудовище быстрым движением поглотило бедное тело моего друга. Раздался слабый, но ужасный хруст переламываемых костей, звук страшного глотания… и комок опустился в дряблый зоб чудовища.

Тогда оно заметило меня.

Я стоял, прикованный к месту любопытством и страхом. Но когда мегалозавр устремил на меня свои отвратительные фосфорические глаза, я не мог сдвинуться с места уже потому, что его взгляд пригвождал меня к месту, как змея привораживает птичку.

Когда мегалозавр устремил на меня свои отвратительные фосфорические глаза, я уже не мог сдвинуться: его взгляд пригвождал меня к месту, как змея привораживает птичку. Голова приближалась…

Голова приближалась… И вдруг дикая радость охватила все мое существо. Дверь оказалась мала. Животное пыталось просунуть голову боком, — напрасно. Но оно не оставляло своего намерения, и мы находились друг против друга: я, прижатый к стене, в полутора метрах от его пасти, упиравшейся справа и слева в наличник двери, и животное, старавшееся добраться до меня. Зверь начал пыхтеть, как будто задыхаясь от усилий, и дверь глухо затрещала… Я чувствовал, как вся кровь бросилась мне в голову.

К счастью, животное скоро отказалось от своего намерения, считая, вероятно, стену слишком прочной. Ужасное положение. Самый пустяк, небольшой шаг в сторону спас бы меня, а я стоял, безвольный, холодный, неподвижный и не мог оторвать взгляда от глаз чудовища. Я чувствовал, что еще немного, и повелительный взгляд моего врага заставит меня самого пойти навстречу смерти.

Вдруг я почувствовал, что к моему телу прикоснулось что-то липкое и шероховатое, — мегалозавр пытался притянуть меня к себе языком. Добравшись до моей шеи, язык просунулся между нею и стеной и нагнул мою голову. Этого было достаточно, чтобы вывести меня из оцепенения. Я отскочил в сторону и забился в темный угол коридора, а обманутый в своих надеждах мегалозавр испустил резкий ужасный крик, от которого вдребезги разлетелись все стекла в доме.

Я не был в обмороке, но то чувство крайней усталости, которое охватило меня, было не многим лучше. Я чувствовал, как учитель отнес меня на постель, как в комнату вбежали совершенно ошеломленные Фома с женой.

— Он ушел? — спросил я.

— Кто?

— Me… животное?

— Да, да. Успокойтесь.

— Гамбертен тоже ушел, — сказал я.

И я разразился рыданиями, которые облегчили меня.

Мой мозг начал работать, и я спрашивал себя, каким образом мы с Гамбертеном могли так ошибиться. Почему мы, понимая, каким образом могло сохраниться одно яйцо, не допускали, что их могло сохраниться несколько. Для этого совсем не нужно было никакого чуда. Надо было только, чтобы в том месте, а, следовательно, и в тех же условиях, оказалось не одно яйцо, а несколько. Это было даже гораздо вероятнее. Затем, факт исчезновения свиней должен был навести нас на мысль о существовании хищника. Наконец, исчезновение самого игуанодона было третьим основанием.

Когда я совсем оправился, учитель заявил, что нам необходимо поговорить серьезно о деле. Я уверил его, что в состоянии рассуждать, как вполне разумный и здоровый человек.

— В таком случае, — сказал он, — знайте, что я считаю первым и главным нашим долгом уничтожение чудовищ.

— О, — воскликнул я, — игуанодона уже не существует. Чудовище одно.

— А это мы увидим, — ответил учитель. — Во всяком случае, мегалозавр знает теперь вкус человеческого мяса. Что, если он каждую ночь будет приходить, чтобы… Это не может быть терпимо, в особенности, в виду суеверия крестьян. Его надо уничтожить сегодня же. Но каким образом?

— Устроить облаву, — сказал я, — созвать народ…

— Ни в коем случае. Если народ узнает о том, что случилось, страна опустеет в один день.

И учитель взял с Фомы и его жены обещание пока молчать обо всем случившемся.

— Как же быть, — сказал Фома, бледнея, — нас только трое…

— Ну, хорошо, пусть будет только двое, ты не пойдешь с нами.

— Ридель, — сказал я, обращаясь к учителю, — мне кажется, что я придумал план, надежный и безопасный. Я полагаю, что чудовище с наступлением рассвета вернулось в свою пещеру. Нам надо подстеречь сегодня ночью, когда оно будет выходить оттуда. Мы поместимся с вами на утесе, над самым входом в пещеру… Фома, у мосье Гамбертена были ружья?

— Сколько угодно, — ответил Фома.

Мой план был одобрен и принят.

Ружья из коллекции покойного Гамбертена были хороши: одно из них было американское, для охоты на крупных хищников, другое — винчестер.

Около половины шестого, сделав большой обход, необходимый, чтобы скрыть свое предприятие от глаз случайных наблюдателей, мы шли, вооруженные ружьями и ножами, по сухому склону горы, вдоль ее гребня, т.-е. по краю пропасти.

Вскоре я узнал по неясному следу тропинки, что мы достигли высоты пещеры. Мегалозавр был тут, под нашими ногами. Свернув с тропинки, мы пошли к краю обрыва. Ридель лег на землю и пополз, я последовал за ним.

— Стой! — сказал я. — Вот он.

Наш враг — мегалозавр — лежал неподвижной горой на траве, у входа в пещеру.

— Он спит? — прошептал Ридель.

— Он издох, — сказал я, увидя, что его зеленоватый глаз был открыт. — Но все-таки выпустим в него по две пули, это будет безопаснее.

Раздались выстрелы, но исполинская дичь осталась неподвижной. Мегалозавр несомненно был мертв.

Возле его трупа, среди свиных костей, лежал обглоданный остов игуанодона.

Итак, опасности больше не было. Мы отползли от края, стали на ноги и медленно направились к лужайке.

— Я оказался прав, — сказал я, испытывая странную радость, — игуанодон был убит своим коллегой. Гневное рычание, которое я тогда слышал, означало их поединок.

— Но почему околел мегалозавр?! — вот что занимало нас с Риделем.

Когда мы подошли к чудовищу, Ридель быстро принялся за дело. Он вынул свой охотничий нож и разрезал зоб мегалозавра.

— Это неподходящая гробница для ученого, — сказал он. — Помогите мне. Какие странные волокнистые ткани у этого животного.

Мы извлекли из внутренностей чудовища тело Гамбертена в изуродованном виде.

Покончив с этим, Ридель предался с восторгом научному исследованию трупа мегалозавра.

— Где же желудок? — удивлялся он. — Странно… Слизистая оболочка так мало эластична. Но где же все-таки желудок? Я нахожу только какой-то из'еденный комок выхода желудка в кишечнике.

— Гамбертен говорил мне, что им нужно много воды. Этому ее здесь не хватало, это несомненно. Он слишком вырос и не мог пролезать в боковые галлереи к источникам.

— Это очень важно, — сказал Ридель, — но что они ели в свое время?

— Кажется, главным образом, рыбу.

— Отлично. Хрупкая полурастительная ткань, ослабленная неподходящей средой и неподходящим питанием… недостаток воды, сухость… отсутствие рыбы, недостаток фосфора. Пищеварительный аппарат пострадал более всего… Он не мог сразу приспособиться… Но почему этот разрушенный желудок и кишечник в язвах. Что он ел? Ага, свиней. Теперь я все понимаю.

— Что же именно?

— Вот что. Мегалозавр ел свиней, ел целиком, с'едал и желудки. Вы знаете, надеюсь, что желудочный сок свиней особенно богат пепсином, принадлежащим, кроме того, к числу наиболее активных. Это сильно действующее вещество чрезмерно усилило вялый желудочный сок мегалозавра и придало ему такую интенсивность, что ткани, по природе непрочные и истощенные в силу ненормальных условий, не выдержали его химического воздействия. Животное погибло от небывалого случая расстройства пищеварения, оно само себя переварил о…

__________

Два дня спустя мы проводили тело Гамбертена на кладбище.

Я взял очки Гамбертена себе на память. Стекла их стали тусклые, но я никому не рассказываю, что за кислота произвела на них это действие. Я боюсь, что мне не поверят.

На лыжах через Гренландию. Очерк Фритиофа Нансена.

13 августа с. г. исполняется тридцать лет с тех пор, как знаменитый норвежский путешественник Нансен, со своим товарищем Иогансеном, вернулся в Норвегию из трехлетнего, полного опасностей, путешествия в полярные области. А 20 августа, через неделю, вернулось благополучно и судно Нансена «Фрам». Это путешествие хорошо известно нашим читателям, но менее знакомо им первое путешествие Нансена, положившее начало его славе: переход поперек Гренландии на лыжах, в 1888 году. Ниже мы приводим краткое извлечение из описания этого путешествия, которое произвело в свое время огромное впечатление: именно тогда юный Амундсен, побывав на встрече вернувшегося Нансена, решил посвятить себя полярным исследованиям.

I. Сборы и отправление.

Многие сотни лет, долгое время после того, как европейцы поселились на западном берегу Гренландии, внутренние части ее оставались неизвестными и считались недоступными. Фантазия туземных жителей, эскимосов, окружила беспредельные льды, покрывающие Гренландский материк, суеверными сказаниями, европейцы же, хотя иногда и пытались проникнуть в глубину страны, но всегда безуспешно.

Поэтому, когда в начале 1888 г. Нансен, которому тогда было 26 лет, выступил публично с планом перехода через Гренландию на лыжах, большинство тогдашних авторитетов сочли его проект неисполнимым и даже безумным. Просьба Нансена об ассигновании пяти тысяч крон на экспедицию была отклонена правительством, и неизвестно, каким образом экспедиция могла бы состояться, если бы одно частное лицо в Дании, поверившее в план Нансена, не взялось субсидировать его предприятие.

Весною того же года приготовления были закончены. Персонал экспедиции состоял из шести человек; двое из них были лопари с крайнего севера Норвегии, которых Нансен взял с собою, рассчитывая, что люди, всегда живущие в непосредственной близости с суровой природой и привыкшие приспособляться ко всяким тяжелым условиям, будут весьма полезны.

В первых числах мая экспедиция тронулась в путь. Пароход, совершающий правильные рейсы между Данией и Исландией, взял всех шестерых в одном из портов Шотландии, чтобы доставить их на Исландию, а оттуда норвежское тюленепромышленное судно должно было довезти их до восточного берега Гренландии, не обязуясь, однако, подходить к самым берегам, которые крайне опасны. Полоса пловучих льдов, шириною в десятки километров, несется по течению, выходящему из Северного Ледовитого океана. К огромным массам этих льдов у восточных берегов Гренландии еще присоединяются отрывающиеся от могучих ледников пловучие горы.

Зайдя в несколько местечек на Фарерских островах, датский пароход доставил экспедицию на Исландию, в поселок на берегу одного из фиордов.

II. На Исландии.

На Исландии пришлось довольно долго ждать «Язона», тюленепромышленное судно, на котором предстояло отправляться дальше. Но члены экспедиции не скучали. Они то развлекались охотой, то поднимались на горы и любовались оттуда дикой красотой крутых склонов, ледников и сурового моря, то посещали крестьянские дворы. Многие из этих прогулок совершались верхом на маленьких исландских лошадках, и наши норвежцы имели случай оценить их достоинства.

Во всей Исландии нет ни дорог, ни мостов; населена она редко, расстояния от одного жилья до другого велики и сообщение между ними происходит или верхом, или пешком. Лошадки так малы, что, если верховой большого роста, его ноги почти достают до земли.

Но лошадка этим не смущается. Бешеным галопом мчит она седока по камням; не задумываясь, пускается в болото, где погружается чуть не по спину; через ручьи и ущелья, вверх по крутым скалам, вниз, по обрывистым спускам — все ей нипочем там, где обыкновенная лошадь переломала бы себе ноги. И при такой скачке ловкий конек никогда не делает неверного шага и не оступается. Через большие речки лошадь сама, без всякого понукания, переправляется вброд, или пускается вплавь, и тогда седоку остается только заботиться, чтобы не вымокнуть до нитки.

Вот такой то лошадью и соблазнился Нансен. Он подумал, что она пригодится на материковом льду Гренландии, когда нужно будет тащить тяжело нагруженные сани. Но когда, купив у крестьянина лошадь, стали запасать для нее корм, оказалось, что весною на Исландии это не так просто: удалось купить фуража только на месяц.

III. На тюленебойном судне. Высадка.

4 июня «Язон» покинул Исландию и уже на другой день вошел в область пловучих льдов. Эти льды образуются в открытом море, в высших широтах Ледовитого океана. Полярное течение несет их на юг, вдоль восточного берега Гренландии. Волны и ветры в пути разбивают обширные, многоверстные поля; осколки громоздятся друг на друга и образуют груды, высоко поднимающиеся над водою. Среди этих опасных льдов и пролагало себе дорогу крепкое судно, в поисках за стадами тюленей.

Когда «Язон» вошел во льды, ему не сразу посчастливилось на охоте. Через несколько дней с корабля увидали во льдах другие суда. По заведенному обычаю, суда, заходящие в порты Исландии, берут с собою почту для всех прочих судов. Для передачи почты с «Язона» вызвали сигналами капитана ближайшего парохода и вручили ему почту для прочих судов.

Капитаны и вообще неохотно удаляются один от другого, боясь, что у них перехватят большое стадо тюленей. Если одно судно держит курс в бухту, глубоко вдающуюся во льды, бывает, что все прочие корабли, зорко следящие за соперником, устремляются туда же. Если первое судно ничего не увидало и возвращается из бухты, остальные, десятка два судов, точно овцы, тоже выходят из бухты. Такие совместные путешествия иногда повторяются целыми неделями.

Так как земли не было видно, а туман не позволял сделать наблюдений, было неизвестно, где находится «Язон», может ли он скоро подойти к берегам Гренландии и высадить экспедицию. Между тем, время уходило, и нужно было спешить с охотой. «Язон» крейсировал против ветра и течения, которое давало себя чувствовать: однажды на утро «Язон» оказался на том же месте, где был накануне, хотя шел на всех парах против течения.

Когда тюленьих стад не попадалось и дни шли за днями в праздности, нужно было чем-нибудь коротать невольные досуги. Стреляли в цель, устраивали на палубе разные забавы. Лопари, пожилой Равна и молодой Балто, показывали свое искусство в бросании лассо, которое они приобрели на плоскогорьях северной Норвегии, где пасутся их обширные стада оленей. Капитаны судов ходили по льду и ездили в лодках друг к другу в гости, а члены нансеновской экспедиции предпринимали набеги на другие суда в поисках книг для чтения.

Любимицей экипажа «Язона» была исландская лошадка. Печальным последствием всеобщего баловства было то, что ее угощали сеном чаще, чем позволяли запасы, и Нансен однажды с огорчением увидел, что сено почти все вышло. Пришлось ломать голову, чем кормить животное. Попробовали давать сырое тюленье мясо, потом сушеное мясо, давали в корм чаек, вылавливали в море водоросли. Так лошадь прокормилась несколько дней.

С виду она была вполне здорова и отлично освоилась с жизнью на корабле. Однако, 9 июля она не пожелала есть ни одного из предлагаемых ей кушаний, и, к общему огорчению, пришлось застрелить ее. Но и убитая она все-таки сослужила службу: экспедиция впоследствии захватила с собою часть ее мяса, которое долгое время провисело на мачте.

14 июля капитан «Язона» решился наконец выйти из льдов и взял курс к берегам Гренландии. Экспедиция стала готовиться к посадке в лодки. Багаж вынесли на палубу, написали последние письма домой. 15-го увидали берег; до него было миль восемь, но широкий пояс льдов отделял его от судна. В надежде подойти ближе «Язон» пошел к югу. Показались огромные ледяные горы; одни из них плыли вместе со сплошными льдами к югу, другие, ближе к берегу, стояли на дне и не двигались. «Язон» держался у внешнего края ледяного пояса, и выжидательное положение затягивалось. Лодки с нансеновской экспедицией никак не могли рассчитывать пробиться к берегу сквозь сплошной ледяной хаос. Только 17-го «Язон» наконец добрался до такого места, где Нансен решил высаживаться без дальнейших проволочек.

Весело и бодро укладывали члены экспедиции свои пожитки в спущенные лодки. Экипаж «Язона» усердно помогал им, но каждый из матросов все-таки думал про себя, что с нансеновцами больше свидеться не придется. Когда все было готово и гребцы заняли свои места, с «Язона» грянул салют из обоих орудий, и лодки отчалили.

Первой лодкой управлял Нансен, на веслах сидели Дитрихсон и младший из лопарей, Балто. Во второй лодке руль был поручен Свердрупу, а гребли Христиансен и старший лопарь Равна.

IV. Во власти течения.

К несчастью, начался дождь. Лодки с трудом протискивались между льдинами, и люди помогали себе ломами, баграми, топорами. Лед становился все плотнее, и приходилось часто взбираться на высокие льдины, чтобы выбирать дорогу. Скоро лодки попали в стремительное течение, и с опасностью для жизни, выбирая мгновения, когда было возможно проскочить между льдинами или перетащить по ним лодки, экспедиция держалась своего курса. Так прошли вечер, ночь и настал новый день.

С восходом солнца прояснилось, и берег Гренландии оказался ближе. Уже можно было различить манившие к себе очертания прибрежных скал, уже поговаривали о варке кофе в безопасном месте после многотрудного плавания в лодках, как вдруг случилась беда и опрокинула все надежды. Острая льдина пробила борт в лодке Нансена; лодку поспешно втащили на льдину, и искусные плотники, Свердруп и Христиансен занялись ее починкой. Тем временем опять наступила непогода, полил дождь и все заволоклось его завесой. Исправив лодку, разбили палатку на льду и легли спать. Пока пятеро спали, шестой, сменявшийся через два часа, дежурил, чтобы следить за состоянием льда. Однако ему не пришлось будить товарищей: лед не разошелся, и итти дальше не было возможности.

Половина экспедиции (три человека) спит в спальном мешке.

Тем временем экспедиция попала в другую струю течения, и ее понесло сначала на запад, в другой широкий пояс льдов, а потом на юг, с такой скоростью, что гребцы не могли сопротивляться течению.

Следующие сутки пошли, главным образом, на вычерпывание из палатки дождевой воды, проникавшей сквозь отверстия шнуров.

21-го утром стали вновь пробиваться через лед. До земли было уже вдвое дальше прежнего. Лодки все относило от берегов: уже ясно был слышен могучий прибой океана у наружного края льдов; гористые берега едва виднелись далеко на севере.

Ночью шум прибоя перешел в грозный гул; волнение возросло, и к утру экспедиция проснулась от сильных толчков: льдина раскололась недалеко от палатки. Пришлось переселяться на другую, соседнюю, которая казалась прочнее. В виду тяжелых обстоятельств, Нансен решил сварить горохового супа: до этого дня из экономии спирта ели только холодную пищу. Пока стряпали и ели, волны так качали льдину, что спиртовую печку нужно было держать, иначе она опрокинулась бы.

V. Опасность увеличивается.

Льдина, на которой приютились наши путешественники, постепенно обламывалась. До черты прибоя оставалось не более трехсот метров. Море перекатывало свои валы через края льдины, и, разбиваясь о них, волны взлетали белыми облаками пены. Ни одно живое существо не могло бы долго удержаться на окраине льдины. Океан был такой бурный, что смелые пловцы не могли видеть окружавшего, когда сами оказывались между волнами. Так как предстояла долгая, тяжелая работа, чтобы выбраться из полосы прибоя при выходе на окраину пояса, все отправились выспаться в палатку. Ночь по обыкновению разделили на вахты; первая очередь досталась Свердрупу. Балто, которому палатка, вероятно, казалась ненадежной, заснул навзничь в лодке, и не очнулся даже тогда, когда волны начали захлестывать ее.

Ночная вахта Свердрупа на пловучей льдине. Налево в шлюпке — лопарь Балто. Остальные — в палатке.

Проспав некоторое время, Нансен проснулся от грохота волн над самым ухом, у стенки палатки. Но шаги надежного вахтенного Свердрупа все так же мерно раздавались между палаткой и лодками, и Нансен опять заснул.

В это время льдина с экспедицией была вынесена к самому краю пояса. Волны со всех сторон размывали льдину, обламывали края и громоздили из них стену. Свердруп несколько раз думал, что решительная минута наступила, и брался за полу палатки, чтобы будить товарищей. Но внезапно их льдина изменила курс, и ее быстро понесло прочь от океана, в сторону берега.

Утром шум прибоя раздавался вдали. У самой палатки громоздилась насыпь из ледяных осколков, образовавшаяся за ночь. Попробовали было пробираться к берегу, но безуспешно: тащить лодки по льду было бесполезно, так как между льдинами оставалось широкое расстояние, а плыть в лодках по этим проливам тоже было нельзя, потому что их густо заполняли мелкие осколки, по которым лодки не могли двигаться.

В следующие дни экспедицию быстро несло на юг. Открытый океан то приближался, то удалялся по воле ветра, приливов и течения.

То в тумане, то под дождем, то на ярком солнце экспедиция коротала время, как могла, выжидая благоприятного поворота в своем положении. Ели консервы и разные концентрированные заготовки, а иногда — сырую конину, которую Нансен мелко рубил на лопасти весла и потом смешивал с консервированным гороховым супом. Лопари с ужасом и отвращением относились к этому диковинному кушанию, норвежцы же немало потешались их негодованием и уписывали сытное угощение за обе щеки; взамен его лопарям приходилось выдавать мясные консервы.

Развлекались обществом тюленей, которых было много на льду, любовались залетными птицами. Раз забежал белый медведь, которого, однако, не удалось застрелить. Чистили металлические полозья на санях, чинили разные принадлежности; аккуратно производили метеорологические наблюдения и определяли свое положение,

О своей судьбе и об опасностях своего способа плавания по океану старались задумываться поменьше. Только лопари совсем утратили мужество, каялись в грехах и обещались вести впредь примерный образ жизни, если спасутся на этот раз.

Много раз надежда и усилия пробиться к берегу сменялись разочарованием. Путешественники даже думали, что придется выйти в открытое море на высокой льдине, употребив ее вместо судна, потому что они не могли бы держаться в океане в своих двух небольших лодках. Уже выбрали себе такую льдину, высмотрели, с какой стороны можно взобраться на нее и втащить лодки; убедились даже, что на ней есть достаточный запас питьевой воды.

VI. Колесо счастья повертывается.

Но вот в ночь на 28 июля судьба улыбнулась смелым людям. Под утро Свердруп, стоя на вахте, недоумевал, что случилось с компасом. Последнее время экспедицию несло близко от моря, и рев прибоя раздавался с восточной стороны. Ночью же он начал доноситься с запада. Не разрешив этой загадки из-за густого тумана, он передал вахту старшему лопарю, Равне, а этот, утром, когда проснулся Нансен, сообщил ему, что земля близко и лед разошелся. Быстро повылезали все из спальных мешков, натянули одежду и проглотили завтрак. Берег лежал ближе, чем когда-либо, лед был довольно редкий, и по направлению к земле виднелась открытая вода. Тот гул, который Свердруп слышал ночью, был шумом прибоя у берегов. Всем было ясно, что можно добраться до земли без особого риска. Действительно, через несколько часов выбились из льдов и почувствовали себя выпущенными из заточения. Еще спустя некоторое время пересекли второй, меньший пояс льдов и, наконец, причалили к берегу.

Отпраздновав победу над первыми трудностями пути горячим и обильным ужином, решили отдохнуть несколько часов, а затем, не жалея сил, постараться наверстать потерянное время. Короткое лето проходило, и надо было спешить. Экспедицию снесло на четыреста километров южнее того места, где было намечено начало перехода, и предстояло как можно скорее пройти это расстояние вдоль берега, поднимаясь обратно к северу.

Сначала шли на веслах по открытой воде, но потом дело испортилось. Опять начались скопления льдин, и нужно было протискиваться в узкие щели, где ежеминутно могло раздавить лодки. Наваливаясь всею тяжестью на багры, раздвигали льдины, ломами и топорами пробивались вперед. Спали как можно меньше, ели как можно скорее. Готовить горячее кушанье было некогда: питались холодной, концентрированной пищей, которая, имея крайне малый об'ем, не наполняла желудка, и потому путешественники никогда не чувствовали себя сытыми. Работали иногда целые сутки без отдыха.

Через несколько дней неожиданно встретились с эскимосами: сначала с двумя людьми в каяках, а потом, на пути к северу, добрались и до их стоянки. Побывали у них в гостях и немало дивились их своеобразному быту^[6]. В становище оказались попутчики экспедиции, и дальше некоторое время путешествие совершалось совместно. Другая часть эскимосов должна была направиться к югу, к мысу Фарвель, в датские колонии, где туземцы запасались разными предметами обихода, особенно же табаком, к которому они питают особое пристрастие. Не близко было им с'ездить в лавку: из северных частей восточного берега Гренландии на поездку до ближайшей европейской колонии идут обыкновенно два года.

Старшина эскимосского становища в деревянных очках (один из встреченных экспедицией).

Из совместного путешествия с эскимосами экспедиция не могла извлечь большой пользы. Напротив, даже пришлось иногда помогать им пробиваться в трудных местах. Зато развлечений было немало. Особенно забавляло европейцев, как эскимосы нюхали табак. Некоторые из них останавливались в своих каяках через каждые десять минут, доставали огромные кисеты и, набив плотно нос табаком, начинали чихать без конца.

Впрочем, скоро пришлось расстаться, так как эскимосы неохотно плыли под дождем, а экспедиция не могла задерживаться из-за дурной погоды.

VII. Все дальше на север.

Экспедиция спешила, и только сильные ветры иногда заставляли ее промедлить несколькими часами больше, чем было необходимо для отдыха.

Однажды, в нескольких сотнях шагов, от громадной ледяной горы у всех на глазах оторвалась большая глыба и рухнула в море. От этого и самая гора вышла из равновесия, опрокинулась с оглушительным грохотом и так взволновала море, что волнами целиком покрыло ближайшие острова. Плохо пришлось бы экспедиции, если бы она в это время находилась в пути, но как раз в это время все были на суше.

В другой раз, остановившись на ночь, втащили лодки и багаж недостаточно высоко. Ночью был сильный прилив, который подошел вплотную к лодкам и залил ящики с провиантом. К счастью, снесло только одну из запасных досок и боченок из-под пива. Провиант не пострадал, так как его упаковка была непроницаема для воды.

Однажды на привале подверглись нападению несметного роя комаров. Всякий кусок пищи, который предстояло положить в рот, был покрыт густым слоем комаров. Скакали с камня на камень, завертывали лицо платками, отбивались руками изо всех сил — ничего не помогало. Пришлось проглотить завтрак с приправой из комаров и бежать от них в лодках. Но и тут комары гнались за своей добычей, и только покрепчавший ветер принес избавление.

Эскимос — временный попутчик экспедиции.

Экспедиция приближалась к широте, где можно было начать восхождение на плато. Берега становились менее крутыми, и скалы отложе спускались к морю. Фарватер был недурен, хотя часто приходилось лавировать между громадными ледяными горами, с которых валились обломки. Иногда проходили даже под ледяными горами, через длинные сквозные гроты, в которых вода ручьями лилась на путешественников. По ночам тоже было мало отдыха: то оглушительно кричали тысячи морских птиц, гнездовья которых находились по близости, то грохот ледяных обвалов не давал покоя.

Наконец, 10 августа прошли последнюю часть пути и окончательно высадились на берег, чтобы итти дальше пешком. Все повеселели; Балто, сильно жаловавшийся на трудности пути, разрешил себе на радостях скверное ругательство: это было верным признаком, что он чувствовал себя в безопасности. Хотя самое трудное дело было еще впереди, всем казалось более привычным ходить по льду и снегу, чем пробираться во льдах океана.

VIII. По материковому льду.

Глубокими снегами и льдами покрыта обширная Гренландия. В центре ее толщина этого покрова, вероятно, достигает двух тысяч метров. Под ними лежат горы и долины, но их никто никогда не видал. Только вблизи берегов из снега местами торчат одиночные голые скалы.

В отдаленные времена, задолго до появления человека на земле, в Гренландии был почти тропический климат, и в ней жили такие растения и животные, которые свойственны жарким странам. Бесчисленные остатки этой исчезнувшей жизни теперь находят в каменных породах по берегам, там, где горы свободны ото льдов.

Обнаженная береговая полоса, камни которой говорят нам об этом ином мире Гренландии, не широка: всего на десятки, иногда на сотню километров вглубь от берегов горы открыты; местами же льды подходят к самому морю и обрываются в него высочайшими отвесными стенами.

Обильно выпадающий и накопляющийся снег, вследствие давления, превращается в лед, а лед, вследствие того же давления, которое в нижних слоях очень значительно, снизу тает; вода пролагает себе путь подо льдами, и множество ручьев течет в море. Сверху же мощная толща льдов медленно но безостановочно движется к окраинам острова.

Иногда один ползком перебирался по снеговому мосту над трещиной, пока другой держал веревку.

Одни ледники кончаются поодаль от берегов, другие, достигнув моря, с громоподобным треском отделяют от себя громадные ледяные горы, которые течение уносит в океан. Там они постепенно разламываются и тают, уплывая в более низкие широты.

Вдали от берега поверхность льдов постепенно повышается; ровно и однообразно лежат они куполом над землею. Но ближе к морю, где падение становится круче, вся поверхность их покрыта трещинами и провалами, которые кажутся бездонными. Между ними нелегко выбирать дорогу и одному человеку, и еще труднее пробираться с тяжелой поклажей на пяти санях.

11 августа, связавшись длинной веревкой, Нансен и Свердруп отправились на разведку, искать места, где можно было бы начать под'ем на ледник. Трещины и бездонные провалы в той части ледника, которая спускалась к морю, требовали большой осторожности, но, несмотря на все меры, оба разведчика не раз проваливались сквозь снеговой покров и болтались ногами и туловищем в пустом пространстве, повиснув на лыжной палке, пока товарищ не вытаскивал за веревку. Иногда нужно было одному ползком перебираться по снеговому мосту над трещиной, пока другой держал веревку.

К вечеру добрались до верхнего края обрывистой части ледника. Из однообразного засыпанного снегом ледяного щита, который простирался, насколько хватал глаз, там и сям торчали голые утесы, а далее все сливалось в белую равнину. Под'ем стал пологим, но снег, по которому предстояло идти и тащить тяжелые сани, был рыхлый и затруднял движение. На другое утро усталые разведчики вернулись к палатке.

«Умаялся!» — Нансен после дальней разведки.

Первые дни на берегу прошли в разных приготовлениях. Особенно не спешили, потому что шел сильный дождь. Нужно было очистить полозья саней от ржавчины, приготовить лыжи, перегрузить и распределить багаж на пять саней. Особенно много времени заняла починка одежды и обуви. Все это время питались морскими птицами, которых настреляли, пока шли в лодках. Пищу варили в жестянке, в которой раньше были сухари. Когда кушанье поспевало, все располагались кругом жестянки, вытаскивали пальцами из навара чайку, разрывали ее руками и с'едали. Таких модных предметов, как вилки, у экспедиции с собой не было. Природные вилки, которые есть у каждого, служат верную службу: не надо только лазить ими в очень горячие котлы.

15-го погода улучшилась. Лодки убрали в небольшое ущелье, опрокинули их и укрепили от ветра камнями, под ними устроили на всякий случай небольшой склад инструментов, зарядов, провианта. Положили также краткое описание своего путешествия.

IX. Вглубь страны.

Так как днем было тепло, а по рыхлому снегу идти трудно, решили делать переходы по ночам. Тащить сани по крутому и неровному под'ему было тяжело, приходилось впрягаться втроем в каждые сани и потом возвращаться за следующими. Когда несколько поднялись, перегрузили сани так, что четверо тащили сани поодиночке, а пятые сани, вдвое более тяжелые, тащили двое.

Нередко экспедиция промокала до нитки под дождем. Случалось, проваливались в трещины и висели на постромках, удерживаемые тяжестью саней, пока не выручали товарищи. Погода не радовала путешественников. Три дня пришлось пролежать в спальных мешках в палатке и стараться как можно больше спать. Так как за это время не производилось работы, а время шло, порции на эти дни были убавлены вдвое.

20-го, когда тронулись дальше, лед все еще был пересечен трещинами; однако дорога становилась легче, под'ем был уже менее крут. Через несколько дней, когда экспедиция поднялась на 870 метров, трещины прекратились, хотя лед все еще был крайне неровен и местами походил на застывший морской прибой. Лыжи хорошо двигались на снегу, который подмерзал ночью. Трудно было обходиться без питьевой воды: довольствовались питьем, большею частью в виде чая, который готовили два раза в день, растопляя снег на печке; в промежутках же пили воду из снега, набивая его в походные металлические фляжки: их все носили на груди под одеждой.

Дорога скрашивалась северным сиянием, которое в полном великолепии играло каждую ночь. Любуясь им, Нансен позабывал о всех трудах и опасностях. Иногда устраивали себе развлечения, которые не всегда оказывались удачными. Раз вздумали, выйдя на более ровный лед после под'ема, отделаться от некоторых вещей для облегчения груза.

Прежде всего решили избавиться от довольно тяжелых клеенчатых чехлов, в которые убирали от дождя спальные мешки. Но так как клеенка хорошо горит, нужно было использовать ее для приготовления ужина. Кушанье действительно сварили, но костер из клеенки так дымил, что лица членов экспедиции покрылись слоем сажи. Умываться было нечем: нельзя же было тратить единственное топливо, спирт, на приготовление воды для умывания. Да и особенной охоты не было заниматься мытьем при сильном морозе, когда лицо, смоченное водой, тотчас же покрылось бы ледяной корой.

Для экономии времени придумали варить еду в пути; зажигали печку, ставили котелок со снегом и с тем, что надо было сварить, и отправлялись дальше. Когда вода закипала, располагались лагерем и ели. Раз при такой остановке Нансен, внося кухонный прибор в палатку, оступился; аппарат опрокинулся, горящий спирт, вожделенный бобовый суп, вода и полурастаявшие комки снега хлынули на пол. В одно мгновение все бросились на пол, выкинули наружу вещи, подхватили пол по углам, так что жидкость собралась в середине, и подобрали ее назад в котелок. Правда, пол был грязноват, но суп все-таки показался вкусным.

X. Тяжелый под'ем. Перемена маршрута.

Идти было трудно. Снег был очень рыхлый и такой мелкий, что при ветре проникал в малейшие щели. После ночевки в мешках, внутри палатки, члены экспедиции просыпались под сугробами тончайшей снежной пыли. Постоянная вьюга так трепала палатку, что она едва не разлеталась в клочки. Иногда пробовали пользоваться ветром, как средством передвижения, превращая пол палатки и два брезента в паруса, но ветер был большею частью противный. Так как поднялись на большую высоту, более 2500 метров, сильные морозы донимали путешественников. Особенно страдали руки, когда приходилось исполнять такие работы, которые нельзя делать в рукавицах: завязывать и развязывать веревки, оправлять фитили в кухонном приборе, передвигать тонкие части научных инструментов. Лицо часто настолько обмерзало от дыхания, что усы сливались в общий кусок льда вместе со всем, надетым на голове, и не так-то легко было открыть рот, чтобы говорить. В полдень солнце нагревало верхний, рыхлый слой снега, он подтаивал и люди промачивали ноги насквозь; затем мороз крепчал, две пары толстых чулок и башмаки смерзались в плотный слой и не хотели разделиться и сойти с ноги, когда надо было снять их при ночевке. Ветер пронизывал буквально до костей, и плохо приходилось тому, кто снимал верхнюю куртку, хотя бы для того, чтобы надеть под нее лишнюю фуфайку.

У спиртовой печки: «Скоро ли закипит?».

Самые приятные минуты в этом существовании сводились к еде. Разбивая палатку на ночь, принималимеры против снежной пыли и заносов; окапывались в снегу, устраивая себе прикрытие с наветренной стороны, прислоняли сани к стене палатки и закутывали их брезентами. Потом забирались в палатке в спальные мешки и разводили спиртовой кухонный аппарат. Синеватый огонь слабо освещал тесное пространство, в котором шестеро усталых и голодных людей с нетерпением ожидали, когда закипит котелок для чая. Когда вода поспевала, зажигали свечу, одну из пяти штук, взятых с собою для фотографических работ, и при ее свете ужинали в самом веселом настроении, несмотря на все невзгоды.

Однажды Нансен провалился в трещину и повис на локтях и на лыжной палке. Свердруп ушел вперед и не видал беды.

Приготовление кушанья не отличалось ни сложностью, ни большой опрятностью. За недостатком воды мыть котелок было нечем, но тот, кто больше всех помогал при стряпне, в награду имел право вычистить котелок. Чаще всего это угощение доставалось Балто, и он самым старательным образом вылизывал котелок языком и пальцами. На следующее утро в котелке варили шоколад и, выпив его, часто находили на дне пространный осадок из всех сортов пищи, которая в нем готовилась.

Противный ветер, метели и морозы до 40° сильно задерживали путников. Нансен начал думать, что если сохранять принятое направление на Кристиансхоб, они попадут в него настолько поздней осенью, что не захватят последний пароход, который мог бы доставить их в Европу. Поэтому он решил изменить маршрут и взять более короткое направление на Гудхоб (Годтгааб), хотя такая перемена была сопряжена с немалыми осложнениями. Если бы они достигли окраины льдов в направлении Кристиансхоба, им было бы недалеко до датской колонии. Идя же на Гудхоб, они обрекали себя на трудный, неизвестный спуск, на дальний путь, может быть морем, по фиорду и среди шхер, до селения. Однако, обсудив этот план совместно, пришли к заключению, что сумеют выбраться из затруднений, и он был принят.

XI. Вершина плато. Спуск на парусах.

1 сентября, казалось, кончился под'ем, и началась ровная часть плато. Однако дорога не стала легче. Сани приходилось тащить по такому снегу, который своим составом был похож то на глубокий слой мелкого песка, то на вязкую глину. Все члены экспедиции утомлялись до крайности, запряженные же в первые сани Нансен и Свердруп, которые пропахивали колею для остальных, к концу перехода совершенно изнемогали. Поэтому двигались довольно медленно, одну — две географических мили в день, и каждый день надеялись достигнуть начала спуска к западным берегам.

12 сентября надежды оправдались, и начался слабый, но вполне явственный спуск. Дело пошло лучше, морозы ослабели. Когда термометр показывал 17° мороза, экспедиции казалось, что наступает лето. На следующий день произошла новая удача: подул попутный ветер, и помчал путников на парусах так, что произошел целый ряд приключений. Свердруп с первыми санями почти полетел по воздуху; Нансен, который должен был держаться за сани сзади, оторвался от них. Догоняя Свердрупа, который скрылся из вида, Нансен подбирал одну за другой разные вещи, свалившиеся с саней. Наконец, у него собрались топор, куртка и несколько разных жестянок. С таким багажей в руках было мудрено идти на лыжах и нужно было дожидаться отставших, чтобы погрузить вещи на их сани. Когда задние подошли, оказалось, что и они растеряли провиант, за которым пришлось возвращаться.

В этот день к вечеру совершилось долгожданное событие: мчась на всех парусах, увидали впереди землю, то-есть первые голые скалы, торчавшие из снега. Вскоре налетели и на первую трещину, и едва успели остановить сани у ее края. Убавили паруса. Нансен оставил сани и пошел на лыжах один вперед выбирать дорогу, а за ним, уже с большей осторожностью, следовали прочие.

На следующий день показалось множество горных вершин и начался трудный, крутой и полный опасностей спуск. Приходилось оставлять часть каравана с багажем в ожидании, а сам Нансен, с одним или двумя товарищами, ходил на разведку, выбирая, где пробраться через лабиринт провалов и непроходимых скал. Раз на такой разведке Нансен провалился в трещину и повис на локтях и на лыжной палке. Свердруп ушел вперед и не видал беды, так что пришлось с большими усилиями выкарабкиваться самому.

Несмотря на все поиски пути, удобной дороги не находили. Часто нужно было втаскивать сани на крутые глыбы льда, а затем спускать их почти на весу с другой стороны. Наконец 24 сентября вышли из области льдов и сошли к озеру, у нижней оконечности ледника. От радости члены экспедиции прыгали, как дети, когда почувствовали под ногами камни и увидали траву и мох.

29 сентября пустились в море на удивительном суденышке, из брезента и ивовых ветвей.

Теперь предстояла последняя, тоже нелегкая часть пути. Экспедиция не имела в своем распоряжении способов добраться до человеческого жилья в полном составе, поэтому нужно было разделиться. Двое, Нансен и Свердруп, должны были как можно скорее достигнуть моря, построить лодку и плыть на ней в ближайшее датское поселение, чтобы оттуда прислать большую лодку за остальными и за багажом.

XII. Парусиновая лодка.

Захватив с собою самое необходимое, состав экспедиции направился к морю, оставив сани на месте. Шли несколько дней, ночевали на траве и варили кушанье на костре из вереска. По дороге видели множество следов северных оленей; раз убили зайца, лакомились черникой. Ветлы и ольха были в рост человека: на них рассчитывал Свердруп для постройки лодки. 26-го увидали с вершины горы море, а 27-го приступили к постройке лодки. Четыре товарища, оставив груз продовольствия, ушли назад к багажу, в горы, чтобы постепенно перенести его в условленное место, куда за ними должны были придти лодки.

Свердруп был главным строителем удивительного суденышка. Кузов получился из пола палатки, который отчасти натянули, а отчасти ушили вокруг остова, сделанного из ивовых ветвей. Сделали четыре весла, натянув куски парусины на раздвоенные ветки ивы.

В готовой лодке было два с половиной метра длины и шестьдесят сантиметров глубины. Формой она походила более всего на опрокинутый щит черепахи, однако, несмотря на отсутствие изящества и порядочную течь, она исполнила свое назначение. Но доставить ее на берег оказалось делом нелегким. Впадавший в фиорд ручей был мелок, пришлось тащить лодку за собою, увязая по пояс в жидкой глине, и переправа лодки к берегу заняла целые сутки.

29-го пустились в море. Борясь с ветром, волнением и течением, 3 октября прибыли в датскую колонию. Пришел конец всем лишениям и трудам. Дурная погода не позволила тотчас же выслать большую лодку за товарищами, но к ним немедленно послали несколько эскимосов в каяках с письмом и провиантом, а через несколько дней лодки могли выйти в море, и остальная часть экспедиции была доставлена в ту же колонию — Гудхоб.

Последний европейский пароход уже ушел, и экспедиция перезимовала в Гренландии. В мае 1889 года Нансен и все его спутники, бодрые и здоровые, вернулись на родину, где им была устроена самая торжественная встреча.

Вместо собачьей упряжки.

Подобно тому, как в больших европейских центрах конная тяга уступает место моторному движению, — в полярных областях, повидимому, собачья упряжка тоже будет заменена машиной. «Снеговой трактор», представленный на нашем снимке, сконструирован американцами для полярных экспедиций. Он рассчитан на 630 пудов груза (10 тонн). Оригинальной особенностью его конструкции являются винтообразные цилиндры, заменяющие одновременно и колеса, и полозья.

Он умер дважды. Морской рассказ^[7] Джона Нюландер.

Джим Лаусон умер и был погребен, а мы, его товарищи по судну, сидели в кофейне «Прекрасная Циренетта» в Буэнос-Айресе и пили пиво, поминая покойного. Я должен был бы прибавить к его имени величайший и почтеннейший титул и сказать: «моряк Джим Лаусон». Те, кто при жизни назывались просто Джонсонами, Эриксонами и т. д., после смерти всегда именуются полным титулом.

И вот, теперь он лежал, зарытый в чужую землю, с пятью футами песка над крышкой деревянного гроба, а мы пили пиво и поминали его.

Никто не знал, где он родился, — да разве это не все равно? Он говорил по-английски, как американец, по-немецки, как датчанин, отчаянно коверкал норвежский и, хоть не мог бы сдать экзамена по романским языкам, однако умел об'яснятъся и на них, а это, согласитесь сами, больше, чем знают многие, обладающие школьными аттестатами.

Он был из тех людей, которые принадлежат всему миру, а потому не имеют определенной родины. Он знал Лондон так же хорошо, как Гавр, и сам был известен в Сан-Франциско так же, как в Мельбурне, Нью-Йорке или Роттердаме.

Он был одним из тех тихих людей, которые делают дело, пока другие разговаривают; успевают сделать два дела, пока другие возятся с одним; не дожидаясь приказания, зашивают порванные паруса; в минуту опасности оказываются на самом ответственном месте; наблюдают за канатом, когда поднимают якорь, и работают насосом, когда требует необходимость.

Джим Лаусон всегда был первым, где было опасно быть первым, и последним там, где рискованно было оставаться. Он никогда не отказывался заменить товарища, которому хотелось провести вечер на берегу; у него всегда оказывалось то, в чем нуждались другие: мыло, спички, табак, бечевка. Он не скупился делиться даже и тогда, когда плавание затягивалось надолго и ему самому могло не хватить. Он во всем, с начала до конца, был настоящим человеком и настоящим моряком и теперь впервые получал вполне справедливую оценку.

* * *

Итак, Джим Лаусон утонул: самая естественная смерть для того, кто всю жизнь провел на воде. Он упал в море между своей шхуной и маленьким пароходом, недалеко от пристани, и, после долгих поисков, был извлечен из ила всего с глубины в пять футов, — непонятная случайность для осторожного, трезвого человека и отличного пловца.

Мы целую ночь попеременно оттирали его. Когда уставал один, десять других готовы были стать на его место. Никто не говорил, никто не плакал, но каждый до последних пределов напрягал свои силы, чтобы вернуть к жизни товарища.

А с лица Лаусона все время не сходила какая то добрая улыбка, и незакрытые глаза точно ласково смотрели на нас.

Потом пришел боцман Миллер с фонарем. Он быстро поднес свет к его открытым глазам, чтобы еще раз убедиться в том, что зрачки не изменяются, потом тихо опустил его застывшие веки.

— Ребята! — сказал он дрогнувшим голосом. — Кончено! Он мертв.

И он задул фонарь. Уже светало. Было шесть часов утра. Он раза два откашлялся и сказал уже спокойно:

— Джоэ, убери фонарь! Вильсон, щетку! Нэд, ведро! Мы начнем со шканцев.

Джим Лаусон упал в море между своей шхуной и маленьким пароходом.

И дневная работа пошла своим чередом. Чужие люди отвезли Джима Лаусона на берег, чужие руки положили его в большой черный гроб и зарыли в чужую землю.

* * *

Джим Лаусон и Джим Миллер были друзьями.

Джим Миллер, сидя за столом в кофейной, опустил голову на руки и глубоко задумался. Его большие глаза, всегда так ясно и внимательно смотревшие из-под нависших бровей, были печально устремлены сквозь открытую дверь на улицу, где, не умолкая, шумела толпа людей и откуда ежеминутно заходили — то нищий с протянутой рукой, то подросток с дребезжащей расстроенной арфой, то продавец зелени.

— Да, — сказал наконец Миллер, глубоко вздохнув, и вынул изо рта потухшую трубку. — Жизнь, может быть, светла и радостна, жаловаться нехорошо, особенно, поминая человека, который сам никогда не роптал. Мне кажется только, что она слишком коротка. Как ты думаешь? — обратился он вдруг к одноглазому и однорукому старику, вошедшему в кофейную с каким то музыкальным инструментом на шее и косившемуся то на хозяина, то на нашу компанию. — Ты, может быть, находишь, что жизнь слишком долга, ты устал? Нет, брат, всякому хочется жить, несмотря ни на что…

Калека понял, что его не гнали, и начал настраивать свой инструмент.

— А все-таки я думаю, что было бы лучше умереть этому калеке вместо Джима, — сказал Джоэ.

— Ты так думаешь потому, что ты глуп, — ответил Миллер. — Но это, конечно, не твоя вина: ты ирландец, а все ирландцы глупы.

И он наполнил стакан Джоэ анисовой водкой.

— Нет, — оказал он: — я вот как смотрю на дело! Этот одноглазый калека хорош и полезен на своем месте. Он хотел бы жить, даже если бы потерял еще ногу. И когда я вижу таких несчастных, я думаю: Джимми, будь доволен своей судьбой. Ты мог потерять при жизни оба глаза, обе руки, вывихнуть себе ноги и ходить вот с такой арфой на шее, в изорванных башмаках и дырявой шляпе. Джимми, говорю я, радуйся, что до сих пор тебе не приходилось терпеть голода и холода. И вот теперь, когда я думаю о Джиме Лаусоне, мне хочется сказать ему: радуйся, товарищ, тебе больше не грозит никакая беда!

Инструмент был настроен, и одноглазый ударил первые хриплые аккорды фанданго. Миллер снова закурил трубку, откинулся на спинку стула и задумался.

— Да, — сказал он тихо самому себе: — Лаусон честно тянул свою лямку здесь, на земле, и, если он еще о чем-нибудь думает, то вероятно о том же, о чем думал, когда умер в первый раз.

— Когда умер в первый раз? — переспросил Вильсон.

— Да, да! Джим Лаусон уже раз был покойником. Просмотрите журнал Аспинвальской больницы, и вы прочтете, что матрос Джим Лаусон с американской шхуны «Гиперион» умер от желтой лихорадки в четверг, 20 ноября, четыре года тому назад. Спросите старшего врача, и младшего, и запасного, и всех, кого хотите, — они под присягой повторят вам, что Джим Лаусон умер и погребен в Аспинвале. А пусть они спросят нас, и мы поклянемся, что он утонул здесь, в Бока, близ Буэнос-Айреса, пять дней тому назад, и похоронен сегодня.

— Это была, значит, мнимая смерть?

— Он был вынесен в мертвецкую, — ответил Миллер. И, отпивая небольшими глотками анисовую водку, рассказал нам под дребезжащие звуки арфы следующую историю, которую я никогда в жизни не забуду.

* * *

— Был ли кто-нибудь из вас в Аспинвале? Нет? Так радуйтесь своему счастью, потому, что иначе вы, может быть, не сидели бы здесь, ваши кости гнили бы на Обезьяньей Горе, если бы шакалы и лисицы не вырыли их из могилы, чтобы обглодать и изгрызть. Аспинваль — это одна из величайших помойных ям на земном шаре. Он находится недалеко от начала Панамского канала с восточной стороны, и я всегда удивляюсь, отчего все знают город Панаму, лежащий по одну сторону канала, и никто не знает Аспинваля, лежащего по другую.

В Аспинвале всегда царят лихорадки и москиты. Там всегда жарко и сыро, и никогда нет ветра. Собачий вой и могильный запах встречают всякого, кто входит в гавань. Если вы сойдете на берег, то легко может случиться, что вас ограбят среди бела дня, на улицах города, а если вы выйдете за город, — наверняка ограбят!

— Жизнь слишком коротка… Как ты думаешь? — вдруг обратился Миллер к однорукому и одноглазому старику-музыканту. — Ты, может быть, находишь, что жизнь долга, ты устал? Нет, брат, каждому жить хочется!

Так, по крайней мере, водилось, когда я был там. Аспинваль представляется мне в образе злющей ведьмы, которая так далеко протягивает свои лапы, что никто не видит ее лица. Аспинваль постоянно привлекал к себе целые толпы здоровых и сильных людей. Они шли туда в надежде на хороший заработок, чтобы принять участие в гордом труде по соединению двух океанов.

Каждый день туда являлись сотни людей. Их встречали с музыкой и с музыкой отвозили на берег. Но там музыка сразу кончалась. Их посылали работать на болота, где они вязли в тине и заживо с'едались москитами, или на мели, или в каменоломни, где они сохли от лихорадки или искалечивались.

Многим не удавалось дожить даже до первой получки, оттого и прилив туда никогда не ослабевал. Те, которые тонули в болотах, так и оставались там, остальных хоронили, где попало. Но всех тех, которые умирали в большой белой больнице на мысу, хоронили на склоне Обезьяньей Горы, на кладбище. Обезьянья Гора! — не правда ли, веселенькое название для кладбища, — единственное, что есть веселого в Аспинвале.

Мы нагрузили свою шхуну, и все обходилось благополучно до тех пор, пока дело не дошло до балласта. Вместе с первым грузчиком на шхуну явилась лихорадка.

— Этот песок взят с кладбища, — сказал штурман, — слышно по запаху.

И это было вполне возможно. Обезьянья Гора спускалась прямо к морю, а в Аспинвале было мало балластного песку.

На другой день лазаретная лодка, постоянно крейсирующая между судами, увезла у нас двоих. Один умер в то время, когда его клали в лодку, другой, когда уже очутился в больнице.

Я был тогда боцманом, а Лаусон матросом, как и теперь. Мы стояли с ним у решетки и принимали мешки с балластом. Когда мы сбросили последний мешок, он замертво упал на палубу. Мы подняли флаг на вантах, и по этому условному сигналу к нам подошла лазаретная лодка, в которую мы и спустили Джима Лаусона. Я дал доллар гребцам, и мне позволили сопровождать его.

Когда его уложили на одну из коек, и сестра милосердия в остроконечном чепце приготовила его к посещению врача, мне пришлось уйти. Около двери я оглянулся, чтобы еще раз взглянуть на Джимми, и мне показалось, что он уже начал желтеть.

— Она выбирает самых лучших, — сказал капитан, когда я вернулся на шхуну. — Придется уйти с неполным балластом, а то… как бы нам всем не очутиться на Обезьяньей Горе!

Это было во вторник, а в пятницу, когда мы собирались выйти в море и капитан вернулся с бумагами от консула, он сказал мне:

— Джим Лаусон умер вчера ночью.

Таким образом, мы потеряли троих, а это очень много для шхуны, на которой вместе с капитаном и поваром было всего восемь человек.

* * *

Целую ночь перед выходом в море меня мучили скверные сны, и все время мне грезился Джим Лаусон. То я видел бешеных лошадей, — это у меня всегда бывает перед бурей, то каких то старух, то, наконец, мне снилось, что мы идем прямо на Обезьянью Гору, а Джим Лаусон, здоровый и невредимый, стоит у руля и ловко держит на бейдевинд.

Когда я проснулся, я был уверен в том, что Джим Лаусон жив, что он лежит в госпитале, может быть, находится в сознании и хочет сказать мне что-нибудь. Буксирный пароход не пришел за нами утром, как мы с ним договорились. Он неподвижно стоял около своего бакена. На нем тоже лихорадка произвела опустошения. Было так тихо, что не было ни малейшей возможности выйти из бухты при помощи весел. Приходилось покориться и ждать.

После обеда я взял с собой одного матроса и отправился в лодке на ту сторону мола «ловить рыбу», как я об'яснил капитану. Когда мы скрылись от шхуны за молом, я повернул прямо к берегу.

— Томми, — сказал я матросу, — подожди здесь немного с лодкой, я скоро вернусь.

Мы пристали у самой Обезьяньей Горы, и мне приходилось итти через все кладбище, чтобы добраться до больницы, лежавшей на мысу. Это было ужаснейшее кладбище. Видно было, что люди торопились зарывать покойников. Некоторые гроба были едва прикрыты землей, а местами я встречал еще худшее зрелище: из-под земли торчали края наполненных трупами мешков. Всюду была насыпана известь, но воздух был все-таки ужасен.

Миллер содрогнулся и одним глотком осушил стакан.

— В больнице койка Джима уже была занята кем то другим. Сестра взглянула на меня, сложила руки крестом и закрыла глаза. Я понял: она хотела сказать, что он умер. Она показала мне два пальца. Я понял: «он умер два дня тому назад».

Добрая девушка отвела меня к фельдшеру, который говорил по-английски. Как он говорил, об этом здесь не стоит упоминать. Хорошо, что он хоть понял меня, особенно после того, как я показал ему доллар. Я попросил его указать мне могилу Джима. Если я уже ничего не мог сделать для него, я хотел зарыть его, как следует.

— Его еще не хоронили, его зароют ночью, — сказал фельдшер, — сегодня у нас уже полный комплект.

— А где же он? — спросил я.

— В мертвецкой! — ответил фельдшер, указывая вниз.

— Я хочу видеть его, сведите меня туда.

— Это запрещено. Он уже зашит в мешок, и, потом, вы можете заразиться.

Я понял, что он хотел этим сказать, и показал ему второй доллар.

* * *

Мы пошли. Фельдшер отворил дверь, и мы спустились в подвал. Трупный запах так ударил мне в нос, что я отступил; тяжелее и печальнее того зрелища, которое я увидел, мне не случалось видеть ни прежде, ни после этого.

Миллер опять содрогнулся и прервал рассказ.

— Мне кажется, что вы устали, — обратился он к калеке, продолжавшему тиранить свой инструмент. — Вот вам монета, попробуйте перестать!

Но старик принял деньги за поощрение, и Миллер кончал свой рассказ под звуки какого то танца, сыгранного бешеным темпом. Миллер больше не обращал на него внимания и продолжал:

— Сначала я не мог разобрать почти ничего, но постепенно увидел целую груду мертвых тел, сваленных в кучу кое-как, одно на другое. Мне было грустно, но во мне кипела злоба. И, сам не зная, что я делаю, я закричал так громко, как будто я находился на палубе, а Джим в такелаже.

Я один донес Джима до лодки, как десятилетнего ребенка.

— Джим Лаусон!

Фельдшер испуганно схватил меня за руку, — нас могли застать в мертвецкой. Слабым, едва слышным голосом Джим Лаусон ответил мне из темного угла:

— Боцман!

— Его зашили в мешок живого?! — воскликнул Джоэ. — Вот негодяи!

Миллер глубоко вздохнул и продолжал, не отвечая на вопрос:

— Он был так слаб, что не мог пошевелить пальцем, но узнал меня и попробовал говорить. Я один донес его до лодки, он весил не больше десятилетнего ребенка. Я мог даже бежать. На кладбище мы прошли мимо свежевырытой могилы, огромной ямы всего в два фута глубиной. Почва там так тверда, что и это стоит огромных усилий.

— Вот куда ты попал бы, Джимми, если бы буксир пришел за нами сегодня утром, — пошутил я, но Джим не слышал меня, и мне показалось, что на этот раз он был мертвым взаправду. Его голова, как камень, лежала у меня на плече. Но, когда я положил его в лодку, я увидел, что он дышет. Мешок и саван, в который его одели, мы оставили под кустом на берегу. Я покрыл его моей курткой, а Том положил ему на лицо свою соломенную шляпу, чтобы защитить его от солнца, и мы стали грести, что было сил. Он очнулся только на палубе, под парусом, куда мы уложили его. Ночью подул легкий юго-западный ветер, и мы поспешили выйти в море.

Во время плавания — мы шли в Порт-оф-Спейн — Джим быстро поправился, а после того, как мы просидели тридцать суток в карантине, он был уже настолько молодцом, что мог отправиться к консулу, где мы с ним наняли двух новых людей.

С тех пор мы не расставались с ним ни на море, ни на суше. А теперь вот все кончено!

Миллер умолк и опустил голову на руки. Одноглазый музыкант перестал играть, как будто понимал, что ему не следует мешать. Мы долго сидели, не говоря ни слова.

Джоэ первый нарушил молчание.

— Боцман, — сказал он, — вы говорили, что он думал о чем то, когда умер в тот раз.

— Да, да, — ответил Миллер. — Мы спросили его, о чем он думал, лежа на груде мертвых тел в покойницкой, и он ответил:

— Я думал, что я умер, и был очень рад, что успел наладить новый фоксель. В эту самую минуту я услышал, что меня зовут…

— Да, ребята, — сказал Миллер, помолчав минуту. — Жизнь хороша, но, как я уже говорил, слишком коротка. И я думаю, что немногие из нас могут сказать, как Джим Лаусон, что успели сделать свое дело… Пора на борт!

Он заплатил по счету, и я видел, как он, проходя, положил сдачу в карман одноглазого музыканта. Мы побрели к пристани, где тихо и печально, среди шумной гавани, качалось на волнах наше судно с флагом на стеньге.

* * *

Когда я вечером пришел на шканцы, чтобы прикрыть брезентами на ночь компас и руль, боцман как раз спускал флаг. Последнее дыхание ветерка осторожно развевало красивое полотно с красно-белыми краями и звездным полем. Прежде, чем спустить его, Миллер высоко поднял его под гафель. Там оно еще раз развернулось во всей своей красоте и потом, тихо колеблясь, опустилось вниз.

В Малайских джунглях: Ловля диких слонов. Приключения американского траппера Ч. Майера.

Решив заняться ловлей слонов на Малаккском полуострове, я приехал в Тренггану и поселился в небольшом домике, стоявшем на песчаном мысу между рекою и Китайским морем.

От местных жителей я узнал, что в области реки Тар-пу недавно видели стадо слонов в пятнадцать — двадцать голов.

Итак, я знал уже местонахождение стада. Теперь надо было приобрести для охоты на него не менее семи слонов ручных. Такое количество домашних слонов я мог достать только у султана.

На следующий день, сидя на веранде, я заметил скользившую по реке белую лодку, в которой сидело восемь обнаженных до пояса гребцов и один пассажир. Вскоре лодка пристала к берегу, и из нее вышел ее единственный пассажир. Приблизившись к моей веранде, он приложил руку ко лбу, в виде приветствия, и сказал, что султан хочет меня видеть и прислал за мною. Через полчаса я был уже у султана.

Он сидел на красной шелковой подушке и курил зеленую папиросу из крупно накрошенного табаку, завернутого в пальмовый лист. Небрежно кивнув мне, он ударил в ладоши. Сейчас же появился слуга, которому он велел принести для меня стул. Это было неуклюжее сооружение с твердым сиденьем и прямой спинкой, и я предпочел опуститься, по малайскому обычаю, на шелковую подушку, лежавшую на полу.

Султан снова резко и нетерпеливо забил в ладоши. Слуга принес кофе и печенье. Печенье было похоже на маленькие глыбы сахару и рисовой муки, смешанные вместе, при чем сахару было гораздо больше, чем муки. До приторности был сладок и кофе, состоявший почти из одной гущи. Но султан пил его с видимым наслаждением.

Наконец, он заговорил:

— Туан^[8], — сказал он, — по близости водятся слоны. Стадо слонов голов в пятнадцать — двадцать видел в области реки Тар-пу сначала один человек, потом еще один, а затем еще один. Всех этих людей я знаю, и они не из тех, которые превращают маленькую истину в большую ложь. Я верю им, что слоны там. А ты, ловящий диких зверей, которых ты преследуешь, ты — здесь. Этот момент послан самим небом, чтобы я мог при твоей помощи увеличить имеющееся у меня стадо ручных слонов.

— Я могу поймать это стадо диких слонов, но для охоты мне нужно иметь около десяти больших ручных слонов, — сказал я.

— Я дам восемь старых и хорошо выдрессированных животных с тем условием, чтобы все пойманные взрослые слоны достались мне, молодых же ты можешь взять себе.

Условия были не совсем выгодные, но я должен был согласиться. Иного выхода не было, так как ни у кого, кроме султана, я не мог достать восьми старых ручных слонов, да и к тому же только с его разрешения я мог распоряжаться сотней людей, которые бы вели под моим руководством охоту.

Ручные слоны, с которыми мне предстояло охотиться, были прекрасными взрослыми сильными самцами с большими клыками; ни один из них не был ниже восьми футов.

С тех пор, как они попали в плен, за ними тщательно ухаживали опытные вожаки, и они были хорошо выезжены и очень смирны и послушны. Слоны понимали своих вожаков, а те хорошо знали нрав каждого из своих питомцев.

Но этими слонами никогда не пользовались для охоты на их же собратьев.

Это обстоятельство затрудняло положение и вносило элемент опасности и риска в задуманное мною дело и тем делало его еще интересней и заставляло с нетерпением ожидать начало охоты.

В эти минуты я был рад, что Тренггану не Сиам. В Сиаме все дикие слоны считаются собственностью короля. Только слоны, находящиеся в горах, по необходимости предоставляются в распоряжение горцев.

Что же касается тех, которые бродят по долинам, их едва ли можно назвать дикими. Они находятся под особою охраной правительства. Стадо, численность которого иногда доходит до 400 голов, может свободно переходить с места на место по собственному усмотрению, но за ним постоянно наблюдают, и время от времени его загоняют в загон для осмотра. Каждые два-три года устраивается большая облава: взрослые самцы забираются, а остальных отпускают, чтобы они на воле могли размножаться и подростать.

* * *

На следующий же день после моего разговора с султаном я начал свои приготовления к охоте.

Прежде всего я послал моего слугу-китайца через реку за с'естными припасами: рисом, рыбой и живыми цыплятами, которых дюжина здесь стоит всего один мексиканский доллар.

Затем я собрал все имевшиеся у меня многочисленные смены одежды, которые необходимы в этом жарком и сыром климате. Я взял высокие сапоги и шерстяные обмотки, которые я обыкновенно надевал в джунглях.

Самой важной частью моего багажа была сетка против москитов. Ее я всегда развешивал на ночь над матрасом, на котором спал. Сетка и матрас, набитый хлопком и легко скатывавшийся для переноски, сопровождали меня во время всех моих путешествий.

Было условлено, что вожаки со слонами выйдут только на второй день после того, как выеду я. И поэтому, не ожидая их, закончив к вечеру мои сборы и повесив замок на двери моего дома, в котором почти ничего не осталось, я двинулся в путь.

Мы плыли против быстрого течения, вверх по реке. Нас было в моей круглодонной лодке девять человек: шесть гребцов, рулевой, я и мой слуга китаец Хси-Чу-Ай, исполнявший роли эконома и повара попеременно.

Очаг, на котором Хси-Чу-Ай искусно кипятил чай, состоял из ящика с песком, расположенного на дне лодки. В этот ящик он втыкал две палки, поперек их укреплял третью и к ней подвешивал котелок, под которым разводил огонь. Способ этот был очень примитивный, но он вполне удовлетворял нас всех.

Лодкой управлял с кормы «оранг-камуди», что в переводе означает «человек с рулем». Он направлял лодку широким плоским веслом, которое держал обеими руками. Ему, как занимающему ответственный пост, я платил 25 мексиканских долларов в месяц, тогда как остальным гребцам я платил по 20 долларов. Кроме этого, я всем им давал рис, сушеную рыбу и чай.

Мы ежедневно плыли по реке от утренней зари до восьми часов. Затем палящее солнце загоняло нас на берег, где мы обедали и спали до заката. После заката мы еще плыли шесть часов и только тогда причаливали к берегу, чтобы провести там ночь.

Я всегда купался на ночь, и туземцы следовали моему примеру. Все они были искусными пловцами, что вполне понятно, так как, когда малайский ребенок учится ходить, то он вместе с тем учится и плавать, а в первый раз он попадает в реку через полчаса по своем появлении на свет.

Но мой слуга, китаец, наоборот, очень не любил купаться, и всегда его приходилось уговаривать, прежде чем он соглашался войти в быстрое течение реки. Малайцы смеялись над его трусостью и говорили, что у него «цыплячье сердце».

После купанья лодку вытаскивали на прибрежный песок и прикрепляли к дереву или к вбитому в землю колышку. Китаец варил рис и приготовлял чай.

У меня был сахар только для нас двоих, и я часто наблюдал, как гребцы увивались при тусклом свете костра вокруг моего китайца и просили у него сахару, на что он с невозмутимым спокойствием, неизменно отвечал: «Пойди, поешь песку».

Когда ужин кончался, я обычно слышал: «Поколдуйте немножко, сэр». Мальчиком я служил в цирке и научился там многим фокусам, которые очень интересовали малайцев и сильно возвысили меня в их глазах.

Все собирались вокруг меня тесным кружком и криками выражали свой восторг, когда я показывал фокус с картами или монетой.

После этого «представления» мы все отправлялись на краткий ночной отдых.

Малайцы, собираясь в дорогу, всегда укладывают на дно лодки в скатанном виде так называемый «кайянг», нечто вроде ковра, сплетенного из пальмовых веток.

На этом ковре, разостланном на земле, все они укладывались спать, а над собой, на вбитых в землю шестах, развешивали другой кайянг.

Я же спал в лодке на своем матрасе, под сеткой от москитов.

* * *

Три ночи провели мы таким образом, а на четвертый день прибыли в Сунган, в округе реки Тар-пу. На берегу собрались женщины и дети и кричали нам громкие приветствия. Маленькие голые девочки и мальчики бегали вокруг и с любопытством разглядывали нас.

Старейшина деревни вышел нам навстречу и указал, какой дом предназначается для меня и китайца. Это был один из лучших домов в селении. Пол в нем был сделан по европейскому образцу и не имел широких щелей, которые обычно бывают в малайских строениях, установленных на сваях. В эти щели выбрасываются отбросы, которые уничтожаются курами и утками, живущими на земле, под деревянным полом жилища.

Прежде всего, приехав в это селение, я послал четырех человек для сбора индийского тростника, из которого приготовляются очень прочные и крепкие путы и веревки.

Они вернулись с огромными охапками колючих вьющихся растений, из которых некоторые достигали двухсот футов длины.

Тростник был отнесен к реке, где, содрав его внешний, усеянный шипами, покров, принялись за приготовление пут и веревок из его волокон.

Путы, употребляемые при ловле слонов, обычно бывают двух видов: в два кольца, из которых каждое надевается на одну из задних ног слона, подобно ручным кандалам, и в одно кольцо, достаточно широкое, чтобы охватить слона за обе ноги.

Наши два ручных слона умудрились стать по обе стороны старого дикого самца. В это время, он внезапно повернулся…

К путам прикрепляется веревка, которая перебрасывается через плечи и удерживает дикого слона на месте.

Для приготовления таких веревок сырой индийский тростник расщепляется на волокна, которые сплетаются в косу. Туземцы плетут эти косы с необычайной быстротой, и часто толпа детей и даже взрослых собирается вокруг и поощряет плетельщиков одобрительными криками.

К тому времени, как прибыли ручные слоны, — они проложили себе путь береговыми джунглями, — путы и веревки были готовы, и мы могли приступить к охоте.

Я выслал двадцать человек туземцев, чтобы они преградили путь дикому стаду и заставили его двигаться по кругу. Туземцы достигают этого звуками «том-томов». Я предупредил их, чтобы они не дали заметить слонам своего присутствия. Если же они заговорят громко или будут итти так неосторожно, что ветки будут трещать у них под ногами, слоны бросятся бежать и по пути могут убить кого-нибудь из людей.

Выборный от этого маленького отряда выступил вперед, приложил руку ко лбу и сказал:

— Мы будем молчаливы и подобны змее, ползущей на брюхе.

Затем я собрал погонщиков слонов и об'яснил, в чем должны заключаться их обязанности во время охоты.

Во время охоты на каждом ручном слоне обычно сидят трое: погонщик и два человека, которым предстоит надеть путы на ноги дикого слона.

Приблизившись к стаду, погонщики должны соединиться попарно. Каждая пара намечает себе дикого слона и осторожно, чтобы не напугать остальных, подгоняет его к дереву. У этого дерева два ручные слона должны удерживать дикого до тех пор, пока люди не соскользнут с их спины на землю, не спутают ему ног и не привяжут его к стволу дерева.

Для большей ясности всего сказанного мною я решил устроить репетицию.

Для роли дикого слона я выбрал хорошо выдрессированного спокойного слона, которого придвинули к дереву, и два других слона были поставлены, чтобы удерживать его в таком положении. В это время люди со спин этих двух слонов должны были соскользнуть вниз. Но это дело не легкое, и в первый раз все они свалились друг на друга. Другая попытка сошла удачнее, люди держались за веревки седла и оставили их, только добравшись до земли.

Спутывание слона требует большой ловкости и быстроты движений, но туземцы малайских островов отличаются чисто кошачьей гибкостью и увертливостью и вскоре постигли это искусство.

Весь день провели мы за этой репетицией, так как надо было обучить необходимым приемам всех слонов.

* * *

На следующий день, на рассвете, мы отправились в путь.

Езда на слоне — это самая отвратительная езда на свете. Кожа этого животного как бы выкроена не по его мерке. Она так свободна, что скользит и сдвигается при каждом его движении.

Кроме того, и походка слона представляет сама по себе настоящую пытку. Даже небольшое судно в бурном море действует менее вредно на пищеварение, чем езда на слоне.

Не даром цирковые наездницы, ездящие на слонах и посылающие публике воздушные поцелуи, получают добавочную плату.

Что касается меня, то я в первый раз ехал на слоне, еще будучи мальчиком, во время цирковой процессии. Я сидел в великолепном паланкине и был очень доволен, что катаюсь на слоне, но вдруг мне стало так дурно, что одной из наездниц пришлось поддерживать мне голову. Публика думала, что так требуется по программе.

В данном случае я сел на шею слона, сзади погонщика. Двое людей с путами и веревками сидели на вьючном седле позади меня. Остальные слоны следовали за нами гуськом.

Часа через два мы встретили людей, наблюдавших за стадом диких слонов.

Пятьдесят человек, пешком следовавшие за нами, должны были присоединиться к ним и окружить стадо, не производя ни малейшего шума. Но если, несмотря на все предосторожности, слоны испугаются и побегут на них, они должны забить в том-томы и гнать их обратно. Получив от меня необходимые раз'яснения, люди отправились занимать свои места.

Через полчаса, в течение которых люди должны были окружить слонов, мы расставили своих слонов на расстоянии десяти шагов один от другого, что составило прямую линию почти в восемьдесят шагов, и двинулись вперед.

Вскоре мы увидели стадо. Я насчитал двенадцать взрослых слонов и четырех молодых, между которыми был один сосунок. Впереди стада неподвижно стоял старый самец с огромными клыками.

Я сделал знак погонщикам, чтобы они начинали нападение с молодых и самок, а своего и соседнего погонщика направил к старому самцу, который теперь поднял голову, насторожив уши и хрипло ворча. Вдруг он задвигал головою из стороны в сторону, забил хоботом по земле и громко затрубил.

С большим трудом наши два ручные слона пробились через остальное стадо и умудрились стать по обе стороны старого слона.

В это время он внезапно повернулся и попытался вонзить свои клыки в слона, ставшего по левую сторону, но сразу же, с быстротой молнии, на него обрушился удар хобота слона с правой стороны.

Старый слон ринулся вперед, ревя от страха и ярости, стараясь порвать веревки из индийского тростника.

Старый слон заворчал и затрубил, в то время, как два наших слона, не переставая, толкали и били его. Теперь все его внимание и гнев обратились на его врагов-слонов, и это был самый удобный момент спутать его.

Два ручных слона, прижавшись головами с обеих сторон его шеи, крепко зажали его, а в это время люди скользнули вниз, спутали его задние ноги и прикрепили веревками к двум деревьям.

Ручные слоны отошли, дикий самец бросился вперед и упал на колени, ревя от ярости и страха и стараясь порвать удерживающие его веревки. Но порвать эти веревки и путы из сырого индийского тростника невозможно даже для слона.

Только теперь, когда была окончена поимка старого слона, я мог подумать и об остальном стаде. Но, оказалось, что все остальные животные и не пытались сопротивляться. Они беспомощно сошлись в одну кучу, и их без особого труда спутали, и привязали к деревьям.

Начали собираться загонщики. Осмотрев с погонщиками слонов, прочно ли привязаны все пойманные животные, я позволил им подойти посмотреть на свою добычу.

Пойманное стадо состояло из трех самцов и девяти самок, одного пятилетнего слоненка, двух, немного помоложе его, и одного сосунка. Последние не были привязаны, но они и без того не отходили от своих матерей.

Самой ценной добычей был большой самец, клыки его имели почти четыре фута длины. Он достигал девяти с половиной футов высоты и весил, вероятно, не менее трех тонн.

По моему приказанию, туземцы стали было вырубать деревья, чтобы на образовавшейся просеке устроить загоны для пойманных животных, но все люди очень устали, и я решил отложить работу до следующего дня, надеясь, что слоны не смогут разорвать своих пут и веревок за одну ночь.

С триумфом возвращались мы в деревню. Наши ручные слоны шли гуськом один за другим и несли на себе столько человек, сколько могло ухватиться за их кожу. Впереди шли туземцы, которым не хватило места на слонах, громко крича и смеясь, распевая песни и ударяя по своим том-томам. Вся деревня высыпала нам навстречу.

В эту ночь никто не спал. Праздновалась наша счастливая охота.

Празднество началось с роскошного пира. Подавался рис, рыба, куры и, в виде особого деликатеса, утки, жареные над горящими угольями на вертеле, сделанном из стебля сахарного тростника.

Пищу приготовляли женщины. Они же и подавали ужин, но есть вместе с мужчинами им не разрешалось.

Мы все сидели на матах, и вместо тарелок нам служили большие листья. Все туземцы ели пальцами. Они ловко скатывали рис пальцами в аккуратные шарики и быстро клали их в рот. После долгих и усердных стараний я тоже научился этому искусству. Кур и уток туземцы раздирали на куски и потом с жадностью обгладывали кости. Глядя на них, я тоже ел с большим аппетитом. Чай мы пили из скорлупы кокосовых орехов. После чая начались танцы и песни, которые длились до утра.

* * *

На следующий день я с тридцатью людьми отправился к месту охоты, чтобы закончить вырубку леса для просеки и выстроить загоны для пойманных слонов, В этих загонах слоны должны были прожить несколько времени, до тех пор, пока не станут смирны и послушны.

Мы нашли всех взрослых слонов в состоянии крайнего неистовства и ярости. Они изрыли и истоптали всю землю вокруг себя, рвались с привязи изо всех сил и громко трубили. Только слонята были спокойны и бродили взад и вперед в поисках пищи.

Я протянул одному из младших слонят банан. Он с жадностью с'елвкусный плод. Затем я положил на ладонь вареного риса и протянул его другому слоненку. Тот с удовольствием с'ел и эту новую для него пищу.

Матери принялись трубить предостережения, но слонята, казалось, совсем не обращали на них внимания и, протягивая хоботы, ожидали от нас пищи.

Самый очаровательный из них — маленький сосунок. У меня была с собой банка сгущенного молока. Я вылил молоко в ведро, разбавил водою и решил сделать первый опыт отнятия его от матери.

Один из туземцев погрузил хобот слоненка в молоко и затем сунул его ему в рот. Слоненок не понял и, вместо того, чтобы проглотить молоко, дунул в хобот и обдал туземца с головы до ног белым дождем, который струями сбегал по его смуглому телу при общем смехе всех остальных.

Между тем, люди принялись, не теряя времени, за свою тяжелую работу. Одни из них рубили деревья при помощи парангов — своих коротких, но тяжелых и острых ножей. Другие распиливали уже срубленные деревья на бревна, из которых должны были строиться загоны. Третьи собирали пальмовые листья для устройства навесов. Десять человек было отряжено собирать ветки кокосовых пальм, мягкую кору и банановую поросль на корм слонам.

Работа шла быстро, и через три дня загоны были готовы.

Я хотел было начать распределение по загонам со старого слона, но к нему было опасно подойти, как для людей, так и для ручных слонов.

С другими слонами дело обошлось довольно легко.

К дикому слону подгоняли двух ручных, которые, напирая с двух сторон, удерживали его на месте. В это время привязывалась веревка к одной или двум задним ногам его, за которую держало десять-двенадцать человек, чтобы сдержать его, если он будет пытаться бежать. Затем по одному ручному слону ставилось сзади и спереди дикого слона, и веревка, державшая его у дерева, отвязывалась. Тогда шедший сзади человек начинал колотить его острой палкой, а ручной слон, стоявший сзади, подталкивал его, заставляя итти вперед.

Если слон отказывался сдвинуться с места, задний слон начинал сильней его подталкивать, и ему помогали боковые.

С помощью острых палок и ручных слонов все слоны довольно быстро были водворены в свои загородки.

Самой строптивой оказалась мать маленького сосунка, и задний слон все время принужден был толкать ее. Но зато ее малыш был очарователен, он резвился и шалил во все время этой процедуры.

* * *

Когда все слоны очутились в загоне, мы решили приняться за старого самца Он был в плену уже четвертый день. Он был не только голоден, но его мучила и жажда, так как воды ему не давали еще ни разу.

Он то стоял, то опускался на колени, то втыкал клыки в землю и начинал ее взрывать, то принимался тянуть за веревку, которой были привязаны его задние ноги. Если кто-либо проходил мимо, он в ярости бросался на него; но веревка удерживала его, и он начинал тогда рваться, ворча до хрипоты.

Он довел себя почти до изнеможения. И, чтобы довести его до полной потери сил и сделать его безоружным, я велел проделать следующую жестокую, но необходимую расправу, иначе мне пришлось бы при водворении его в загон рисковать жизнью своих людей.

Впереди слона стал один из ручных слонов и отвлек его внимание, а в это время с двух сторон на него набросились два другие ручные слона и сбили его с ног.

Слон с глубоким вздохом тяжело грохнулся на землю. Слоны отодвинулись, а четыре человека принялись бить его толстыми стеблями колючего тростника.

Через три минуты ему позволили встать на ноги. Он встал, шатаясь и качая головой из стороны в сторону.

По новому моему знаку его снова сбили с ног и снова били. То же было проделано и в третий раз, и он тут уже издал громкий рев, похожий на стон.

Ему позволили встать. Он был слаб, стонал, шатался и весь дрожал, но в глазах его сверкал огонек, заставивший меня почувствовать, что рискованно его отвести в загон тем способом, как отводили других.

И я решил употребить слишком медленный, но верный и безопасный способ.

Начиная с места, где он стоял, в землю вбили ряд кольев. Они отстояли друг от друга на средний слоновый шаг, т. — е, на шесть футов. Расположены они были следующим образом:

^o _o ^o _o ^o _o ^o _o ^o _o ^o _o ^o _o ^o

Его, как и в перегонах других диких слонов, окружили четырьмя слонами. По данному сигналу туземцы быстро отвязали левую заднюю ногу, оставив правую привязанной и привязали теперь к кольям левую переднюю.

По новому сигналу, через несколько секунд, они отвязали левую переднюю и правую заднюю ногу и, протащив их вперед до следующих кольев, привязали к ним. Когда это было сделано, правая передняя нога и левая задняя передвинулись на шаг вперед. Старый слон шел, таким образом, против собственной воли.

Хобот его беспомощно, как мертвый, качался взад и вперед, — слон был слишком слаб, чтобы им управлять. Часа через два слон стоял в закрытом стойле. В землю, вбили два длинных тяжелых кола. Голову слона ущемили между ними и затем стянули их концы, так, что они образовали букву А. Колья эти крепко держали голову слона за ушами, и у него не хватало ни сил, ни энергии сопротивляться.

Под животом его протянули продольный шест, установленный на деревянных кольях, и поперек шеста установили две перекладины — одну позади передних его ног, и другую — впереди его задних ног.

В первый раз за всю свою долгую жизнь слон оказался совершенно беспомощным. Он мог поднимать ноги и шевелить взад и вперед, мог двигать хоботом, и это было все. Ни лечь, ни стать на колени, ни двинуться вперед или назад он не мог.

Наконец, когда его сделали таким образом вполне безопасным, перед ним поставили корыто и. налили в него воды. Он сунул в нее хобот и выпил четырнадцать ведер, не отрываясь.

Удовлетворив жажду, он стал поливать спину, визжа от удовольствия. Это было началом его быстрого приспособления к новой обстановке. Перед ним набросали кучи свежих банановых побегов, зеленой коры, веток кокосовой пальмы, и он с жадностью принялся уничтожать их.

Тело слона было покрыто ранами, в которые он насыпал земли, чтобы предохранить их от мух. Они уже начали заживать и, повидимому, теперь мало беспокоили его.

Я начал чувствовать уважение к упрямому старику-слону и невольно любовался им. Как и все слоны, он спасовал перед физической болью, но он не так быстро сдался, и сдался с достоинством.

Дня через три по водворении слонов в загоны, во время моей работы с ними, ко мне явился гонец от мистера Андерсона, который находился в это время в Сингапуре. Мистер Андерсон просил меня присмотреть за погрузкой диких зверей, отправлявшихся в Европу. Это было очень важное поручение, и я не мог отказаться от него.

Я знал, что на старейшину деревни можно вполне положиться, а потому поручил ему следить за тем, чтобы приставленные к этому делу люди добросовестно его исполняли, кормили, поили и заботились о слонах, особенно же о слонятах.

Старейшина приложил руку ко лбу и торжественно произнес:

— Они будут окружены заботами, как единственные сыновья в семье.

* * *

Прибыв в город, я явился к султану и рассказал ему все подробности нашей охоты.

Он поздравил меня с успехом и просил меня повторить этот рассказ. Я отговаривался тем, что меня ожидает важное дело и мне некогда, но он не отпустил меня до тех пор, пока я не повторил ему описание укрощения упрямого самца.

Я определил возраст этого животного в 45–50 лет. Свое мнение я основывал на впадинах на его висках и на внешнем виде его ушей. Они были очень велики и изборождены шрамами многих битв. Я сказал султану, что животное не причинит теперь никаких хлопот и вскоре станет вполне ручным и кротким.

Мое предсказание оказалось верным. До своего возвращения в Америку я много раз его видел.

Это был единственный слон, которого султан оставил себе, остальных взрослых он поделил между мелкими князьками. Молодые все достались мне. Но маленький игривый сосунок так очаровал зятя султана, Тунну Бейзара, что он попросил его у меня. Я решил, что судьба слоненка сложится более счастливо, если он пойдет к Бейзару, и отдал его ему.

Я не раз видел потом, как наряженный в мягкий красный ошейник, сделанный из индийского тростника, покрытого сукном, слоненок бегал взад и вперед по лестнице на веранде дома Тунну, повизгивая от восторга и, казалось, совсем забыв о родных джунглях и матери.

* * *

Меня нередко спрашивают, почему, когда я окружаю стадо диких слонов, они не сталкивают людей со спин ручных слонов. Ведь, срывают же они ветки с деревьев? Почему бы им не стащить человека со спины слона и не растоптать его? Я и сам не раз задавал себе этот вопрос, но никогда не смог ответить на него.

Знаю только, что человек, сидящий на спине ручного слона, находится в полной безопасности среди стада диких слонов. Не будь этого, никакая ловля диких слонов живыми не была бы возможна.

Как быть с кашалотом? Рассказ Шарля Гоффик.

Бухта Старых Песков — одна из наиболее живописных местностей в Бретани. На берегах ее, один против другого, раскинулись два маленьких рыбачьих поселка, Пульфсин и Пульбрэнь.

Общий промысел — рыбная ловля — и общие интересы так сблизили между собой рыбаков, что, не будь грязной узкой лужицы, Дурлуза, которая разделяла эти два поселка, никто не мог бы сказать, где кончается один поселок и начинается другой.

Здоровый воздух и красивое местоположение не могли не обратить на себя внимания городских жителей, и здесь решено было устроить два курорта.

Отели, гостиницы и пансионы начали расти, как грибы, в обоих поселках, и лет через десять они стали неузнаваемы. Самое худшее было то, что беспокойные дачники вместе с собой принесли в эти тихие места и вечную суету, распри и дрязги города.

Глухая война вскоре разгорелась между Пульфсином и Пульбрэнем — прежними друзьями.

То Пульбрэнь умудрялся во время с'езда на сезон нанимать всех извозчиков того и другого поселка в часы прихода поездов, и никто из них не мог везти, таким образом, пассажиров в Пульфсин. То Пульфсин, в отместку, снимал все местные лавки Пульбрэня и в продолжение целого сезона держал их закрытыми. И дачникам приходилось или ходить за провизией в Пульфсин или, когда это им надоедало, снимать комнату в Пульфсинских пансионах.

И тот и другой курорт имели свои печатные органы, выходившие аккуратно каждые две недели: «Маяк Пульбрэня» и «Страж Пульфсина». Редакторы обоих журналов принимали живейшее участие в борьбе двух курортов, и на страницах каждого журнала нередко появлялись самые ядовитые обвинения по адресу соперника.

Война была в самом разгаре, когда однажды в воскресном номере «Стража Пульфсина» появилась сенсационная заметка, гласившая о том, что в эту ночь на берег Пульфсина был выброшен кит таких небывалых размеров, что, надо думать, даже иностранцы, не только парижане, явятся целыми толпами насладиться этим необычайным зрелищем.

«Кит — наш, — заканчивалась заметка, — вне всяких споров и сомнений, и Пульфсин в настоящее время является единственным курортом, который обладает настоящим китом. Мы очень огорчены за Пульбрэнь, который до сих пор никогда не упускал случая разбить нас на голову и об'явить свое превосходство. Но теперь всю его самодовольную похвальбу мы можем погасить скромным вопросом: „Покажите ка нам, где ваш кит?“»…

В то же воскресенье в «Маяке Пульбрэня» появилась подобная же заметка, но с той разницей, что здесь утверждалось, будто кит выброшен на берега Пульбрэня. «Местные рыбаки могут это подтвердить, — гласила заметка, — они были очевидцами того, как кит был выброшен на берег ночью и потрясал своим ревом бухту в то время, как ноздри его выбрасывали водяные столбы. Пульфсин всегда хочет доказать свои преимущества перед нами, но теперь ему придется подождать, пока другому такому же чудовищу не заблагорассудится окончить свою карьеру на их берегу».

Не успела эта новость облететь тот и другой курорт, как дачники Пульфсина и Пульбрэня уже бежали к морю, каждый на свой берег, отыскивать место, где лежало это небывалое чудовище. Но нигде на однообразном протяжении песков ничего не было видно.

Один из купальщиков заметил, что он видел сегодня утром на канаве Дурлуз какую-то странную, серую, неподвижную массу, напоминавшую огромный слиток олова. Все бросились к указанному месту. Действительно, там лежал кит небывалых, невиданных еще размеров. Дачники остановились в оцепенении от вида такого чудовища. Но, кроме того, у каждого из них, подошедшего поближе, возникал вопрос: на чьих же владениях выброшен кит?

Кит лежал поперек Дурлуза, при чем хвост его находился на берегу Пульфсина, а голова — во владениях Пульбрэня.

— Он наш, я это докажу! — кричал со своего берега редактор «Стража», угрожающе потрясая своим журналом. — Надо только провести прямую линию по направлению от Дурлуза к морю, чтобы убедиться, что хвост и большая часть туловища лежит в наших владениях.

— А я утверждаю, что он на территории Пульбрэня, — с азартом оспаривал права на кита редактор «Маяка». — «Кто имеет голову — тот имеет зверя», так гласит старинная поговорка, а в данном случае не только голова, но и вся передняя часть кита с плавниками лежит на нашем берегу.

В этот момент раздался еще третий голос, принадлежавший человеку, одетому в грубую матросскую куртку; на его голове была неуклюжая кепка с наушниками, на ногах — громадные сапоги из тюленьей кожи.

— Прошу извинения, но мое мнение насчет этого «кита», надеюсь, разрешит все ваши споры. Во-первых, это совсем не кит, а кашалот, ибо у него — зубы, а не китовый ус. Во-вторых, он не принадлежит ни одному из вас: он принадлежит только мне, а, следовательно, и моему внуку.

— Кто вы, откуда вы, как ваше имя? — набросились оба редактора на нового претендента.

— Теперь я живу вон в той хижине, у скалы Миньпу, и я простой бедный рыбак. В молодости же я был патентованным гарпунщиком и плавал на трехмачтовой «Ребекке» у берегов Америки. И вот тогда-то, двадцать шесть лет тому назад, я и всадил гарпун в спину этому кашалоту. Он все-таки ушел от меня и смог прожить с моим гарпуном еще четверть века.

— Да, да, — подтвердили рыбаки обоих поселков, присоединившиеся к толпе любопытных, — старый Гульвен в свое время поохотился за кашалотами, и он не будет лгать.

«Кит» лежал поперек Дурлуза, при чем хвост его находился на берегу Пульфсина, а голова во владениях Пульбрэня.

— Лгать! — воскликнул старик. — Как же я могу лгать, если на рукоятке гарпуна сохранились даже мои инициалы: «Б. Г.».

К толпе подошел береговой комиссар и с изысканной вежливостью сообщил, что существует установленный издавна закон: все, что выбрасывается морем, поступает в кассу моряков-инвалидов. Кит в данном случае выброшен морем, на чьи владения, — это не имеет значения и он должен поступить в кассу инвалидов. Будет назначен аукцион, и тогда каждый желающий сможет приобрести его, пока же запрещается всем гражданам близко подходить к нему, особенно же прикасаться, — и он сделал выразительный жест в сторону Гульвена, сидевшего у кита на спине.

Такая реквизиция была совсем неожиданной для Пульфсина и Пульбрэня, но волей-неволей они должны были подчиниться.

* * *

Между тем известие о небывалой находке на берегах бухты Старых Песков быстро распространялось.

Со всей Европы стекались туристы и ученые, чтобы взглянуть на эту диковину, имевшую тридцать метров в длину и около семи метров в высоту. Все отели и пансионы обоих курортов были переполнены. В столичных газетах и журналах киту посвящались целые статьи, при чем в одних говорилось, что он выброшен во владениях Пульфсина, в других — что во владениях Пульбрэня.

Утихшие было споры по этому поводу возобновились с новой силой. И, чтобы решить этот спор окончательно, было необходимо, чтобы весь кит, с головой и хвостом, очутился на том или другом берегу.

И вот однажды, туманной ночью во время прилива, три рыбацкие шлюпки отделились от берега Пульбрэня, стараясь быть незамеченными с берега Пульфсина. Шлюпки быстро подвигались к серой, блестящей, колеблющейся на волнах туше кита, походившей издали на громадную каучуковую гору. С каждой шлюпки было закинуто на хвост кита по канату, гребцы налегли на весла и напрягли все усилия, чтобы сдвинуть хоть немного хвост кита по направлению к Пульбрэню.

Наконец, общими усилиями хвост был сдвинут, но через несколько мгновений он сделал движение назад, как бы повинуясь какой-то новой силе.

Новое усилие рыбаков заставило его отклониться опять, но через несколько секунд он опять принял прежнее положение.

Пот ручьями лил с гребцов, а кит попрежнему оставался на месте.

— Хоть бы куда-нибудь нам сдвинуть его: в ту или в другую сторону, — с досадой сказал один из рыбаков.

— Что ты? Ведь нам поручили передвинуть его в сторону Пульбрэня!

— Да, а нашим товарищам — чтобы они передвинули его в сторону Пульфсина. Да вот и они!

Рыбаки из Пульфсина, в свою очередь, прилагали все усилия, чтобы перетащить кита в сторону своего поселка, но кит, как резиновый, оттягивался в ту сторону, куда они его тянули, а потом снова возвращался на свое место.

Рыбаки со смехом смотали канаты и направили свои лодки в обратный путь.

Настало утро. Обе флотилии отдавали отчет о своих неудачных ночных попытках, кит же спокойно лежал в своем прежнем положении.

* * *

Вражда двух курортов продолжалась. Непрерывная война велась в журналах, на террасах кафе, на пляже, даже в воде, где пловцы доходили иногда до такого азартного спора, что схватывали друг друга за волосы.

Теперь только аукцион мог прекратить споры, но прибрежная администрация не спешила с ним. Со дня реквизиции до дня аукциона полагался промежуток времени в один год и один день, чтобы за это время владельцы выброшенной морем вещи имели время пред'явить на нее свои права.

В данном случае в первый же день свои права на кита пред'явил старик Гульвен, но никто не обратил внимания на его заявление. Кроме того, его даже заставили вернуть конец гарпуна, вытащенный им из туши кита, и составили протокол на этот своевольный поступок

Старик больше не оспаривал своих прав на кита.

Рыбаки, принявшие сначала его сторону и поверившие ему, теперь лишь подсмеивались над ним.

— Пульфсину достанется хвост чудовища, голова — Пульбрэню, а спина Гульвену, потому что там торчал гарпун, который он имел дерзость назвать своим, — говорили они.

Они вспоминали с усмешкой недоверия его рассказы о том, как он воткнул гарпун в спину чудовища и с час катался на его спине, пока оно не нырнуло в глубину.

— А, Гульвен! — издевались они при встрече, — что тебе рассказал кит, когда катал тебя по морю?

— Об этом вы узнаете недели через две, — невозмутимо отвечал старый гарпунщик и шел к себе домой. Там, починяя сети, он открывал все свои мысли мальчику-внуку, жившему у него:

— Все думают, что это кит, потому что кашалотов здесь не бывает, и никто их не видел. А я это дело знаю, потому что я долго был гарпунщиком на китобойных судах. Я знаю, что старые кашалоты делаются вожаками стада, но когда они чувствуют приближение смерти, они покидают стада, отправляются особняком в путешествие и в одиночестве кончают свои дни. Вот таким образом попал и этот кашалот в бухту Старых Песков. Я сразу узнал в нем свою добычу, но они конфисковали ее. «Животное принадлежит охотнику, который ранил его, если он докажет это». Это же известно каждому охотнику! Но у людей, имеющих власть, не найдешь справедливости, мой милый мальчик. В данном случае я умнее и опытнее их, и это мне поможет. Они думают, что украли у меня мою добычу, из-за которой я чуть не потерял жизни, но мой опыт говорит, что добыча достанется все-таки мне.

Каждое утро старик, положив порцию табаку в рот, шел к чудовищу, и насмешливый огонек вспыхивал у него в глазах, когда его ноздри втягивали воздух, в котором уже начинал слышаться запах аммиака.

Однажды он особенно долго стоял над тушей.

— Птицы уже начинают кружиться. Осталось еще несколько дней… — загадочно пробормотал он.

* * *

Дня через два дачники Пульбрэня, вышедшие поутру открывать ставни, были поражены неприятным удушливым запахом, который приносился ветром с Дурлуза.

Старый Гульвен, гарпунщик с «Ребекки», истребитель кашалотов.

«Это новые проделки пульфсинцев», — подумали жители Пульбрэня, — «очевидно, ими выпущена сточная вода в Дурлуз».

К вечеру ветер дул в обратную сторону, и то же думали про своих соседей жители Пульфсина.

Ночью ветер упал, но невыносимое зловоние с преобладающим запахом аммиака стояло в неподвижном воздухе.

Солнце взошло. На небе не виднелось ни облачка. День был теплый и лучезарный.

Однако, никого не видно было на тяже, а те немногие, которых пленило чудное августовское утро, не успев сделать нескольких шагов, спешили обратно, пряча носы.

Назначенное следствие дало потрясающие результаты: зловоние распространял кит, который начал разлагаться.

Тучи буревестников и чаек спускались на его спину и предавались обильному пиршеству. Под его брюхом кишели мириады крабов и моллюсков.

Клешни и клювы дружно работали.

Несколько экскурсий туристов, приехавших взглянуть на чудовище, должны были возвратиться обратно. Содержатели гостиниц заволновались, ибо дачники одни за другими потянулись с вещами к вокзалу. И это в разгаре сезона!

В «Страже Пульфсина» появилась большая ядовитая статья, в которой автор заявлял, что Пульбрэнь очень гордился своим китом, а теперь из-за него курорт Пульфсина теряет своих обычных посетителей.

Дачники, выходившие на пляж, спешили обратно, пряча носы: «кит» распространял невыносимое зловоние.

«Маяк» ответил на это такой же злостной статьей, где указывалось на то, что хотя владельцу кита — Пульфсину — и нравится запах его, но он должен, подчиняясь правилам санитарии, убрать свою падаль.

Но ни тот, ни другой курорт не предпринимали никаких мер.

Наконец, они вспомнили, что кит был конфискован прибрежной администрацией в пользу инвалидов-моряков.

Прибрежная администрация, в свою очередь, вспомнила о владельце, который пред'являл свои права на кита.

Послали за Гульвеном.

— Наконец-то! — сказал он, надевая кэпку и хитро подмигивая своему внуку.

Доведенные до ужаса, оба поселка и администрация предлагали старику все необходимое, лишь бы он возможно скорее убрал этого кита.

Старик сказал, что ему потребуется на работу три дня.

На это согласились, и доставили ему все необходимое: канаты, лестницы, заступы, ворот для поднимания тяжестей, ножи для разрезания жил, печи и котлы для вытапливания жира. Кроме того, пятьдесят человек было отряжено к нему в помощь.

* * *

Маленькие, лукавые глаза моряка смеялись, когда он рассказывал внуку, что в желудке кашалота нередко находят большие куски амбры, которая ценится так дорого, что старик, если добудет хотя самое малое ее количество, сможет уплатить долги отца мальчика и взять к себе его младшего брата и сестру.

Утром, на третий день работ, в хижине рыбака появился какой-то загадочный валик, от которого исходил чрезвычайно приятный запах.

Старик старательно завернул его в брезент, упаковал в ящик и в тот же вечер уехал в Париж, взяв этот таинственный сверток с собой.

Он вернулся через несколько дней, продав амбру, и спокойно заявил собравшимся дачникам и рыбакам:

— Теперь я могу всем сказать, что я услышал от кашалота, когда он, двадцать шесть лет назад носил меня на своей спине по волнам моря. Он мне сказал, что он не кит, а кашалот и из той породы кашалотов, которые имеют сокровище в своем желудке, называемое на языке гарпунщиков «ошибки глупцов», ибо, несмотря на привлекательный запах амбры, его могут различить среди запаха гниения только немногие опытные носы…

Ящеры-гиганты. Очерк В. Афанасьева.

Несколько миллионов лет отделяют наше время от этой эпохи…

Ученые называют ее мезозойской эрой истории земли, что в переводе значит — средняя.

Для изучения развития жизни на нашей планете принято делить время ее существования на четыре периода или эры: архейскую или доисторическую, палеозойскую или древнейшую, мезозойскую или среднюю и кайнозойскую — новую; в свою очередь, каждая эра распадается на несколько отделов или систем. Так, например, мезозойская эра разделяется на триасовую, юрскую и меловую системы.

Данный очерк касается, главным образом, лишь последних двух систем, охватывающих огромный, в несколько миллионов лет, период жизни земли.

Этот период являлся царством разнообразных и в высшей степени удивительных созданий, отличавшихся необычайно огромными размерами и целым рядом интереснейших особенностей, о которых пойдет речь при дальнейшем описании этого необыкновенного царства. Пока же необходимо представить себе общий облик своебразного мира, по которому мы начнем наше путешествие.

Отрешитесь же от всего привычного, что вы видите и знаете из повседневного, окружающего. Забудьте, что есть Москва, Париж, Лондон, есть Европа, Азия, Африка и другие современные нам части света (материки), что есть Волга, Днепр, Черное, Балтийское моря, есть Кавказские горы, Альпы, а повсюду на свете живут люди, лошади, коровы и пр.

В то время, о котором мы говорим, ничего этого не было, и поверхность нашей планеты имела совершенно другие очертания: на месте нынешних морей была суша и, наоборот, там, где теперь суша, простирался безбрежный океан (см. карту). Например, вся громадная территория нашей республики, включая и Сибирь, представляла собою море (правда, местами очень мелкое), с небольшими, сравнительно, островами на месте нынешних Уральских гор и части бывших Люблинской и Ковенской губерний, теперь принадлежащих Польше.

Европа, представлявшая собою тоже несколько незначительных островов, Северная Африка, Малая Азия, Сирия, — все было под водой, и вместо нынешних пяти частей света или материков было три громадных материка.

Один простирался от современного Техаса до северных границ Гренландии, охватывая большую часть Канады, С.-А. С. Штатов и Атлантического океана с Исландией и др. островами; на востоке он соприкасался с большим островом, состоявшим из территорий нынешней Швеции, Норвегии, Финляндии, Корелии и прилежащих к ним морей.

Другой материк включал в себя почти всю Ю. Америку, Африку (без Алжира, Туниса и Абиссинии), Аравийский и Индостанский полуострова, о-ва Мадагаскар и Цейлон, а также колоссальные площади Атлантического и Индийского океанов.

Третий материк, охватывавший почти весь Китай и западную часть Японских островов, тянулся к югу, занимал почти весь Австралийский материк с о-вами Тасманией и Новой Зеландией и включал в себя все части и моря Великого океана, лежащие между указанными границами.

Как видно из приложенной карты, массы суши в те времена группировались, главным образом, вдоль экватора, а не растягивались с севера на юг, как в наши дни. Сообразно с этим и водные массы планеты образовывали лишь три океана: Северный и Южный Ледовитые и Великий, а также огромный бассейн межматерикового центрального моря, которое геологи называют морем «Тетис».

В природе не было еще луговых трав, цветов и очень многих деревьев, к которым мы так привыкли. Главную массу растительности составляли сочные, гигантски-развитые болотные растения, как хвощи, плауны, древовидные папоротники, а также существовали уже саговая пальма и некоторые породы хвойных деревьев.

Распределение моря и суши в юрскую эпоху. (По Неймееру).

Воды были населены массой рыб, большинство которых теперь или вымерло или выродилось, массой гигантских черепах, и ящеро-змей, бесследно исчезнувших из современных морей, исключая некоторых семейств крокодилов, уцелевших до наших дней.

Тишина тропических лесов не нарушалась, как теперь, звонким щебетаньем миллионов птиц, ибо птиц в собственном значении слова тогда еще не было. В воздухе жужжало лишь «пение» гигантских цикад (кузнечиков), над болотами роями носились пращуры наших мух и стрекоз, а в укромном уголке для них ткал западни паук и, прячась под листвой, ползал «душистый» древесный клоп, тщательно избегая полчищ, суетливых муравьев-термитов.

Словом, жизнь кипела в этих древних зарослях и какая богатая интересная жизнь! Эти берега лесных озер, берега великих, давно исчезнувших рек, ручьев и бесконечных болот кишели массой живых существ.

Нелепый вид этих созданий мог привести в изумление и ужас самого храброго современного человека.

В самом деле, что такое разные огнедышащие змеи-горынычи, драконы и прочие чудища человеческих сказок в сравнении с теми, действительно существовавшими страшилищами, скелеты которых, пролежавшие в земле миллионы лет, теперь извлекаются людьми, изучаются и дают полное представление о жизни и нравах этих гигантов.

Ученые назвали их — «динозавры», что в переводе значит — ужасное пресмыкающееся. Эти, действительно, ужасные, изумительно-странные существа были — ящерицы, животные с холодной кровью, жившие и развивавшиеся до сказочных размеров в температуре жаркого, тропического пояса, который в те времена, повидимому, имел гораздо более широкое распространение на север и юг, нежели теперь.

* * *

Итак, мы — на берегу сонного, заросшего пряно-пахучими болотными растениями озера… Несмотря на раннее утро, душно, как в теплице. Тяжелый горячий туман, медленно свиваясь причудливыми клубами, обволакивает далекие низины… Чуть шевелятся листья гигантских папоротников и пальм, склонившихся над зеркальной гладью воды, там и сям закипающей стайками серебристых пузырьков…

И вдруг это дремотное спокойствие пейзажа меняется: от середины озера, колебля стволы высоких тростников и хвощей, бегут волны, с шумом заливают прибрежный мох, а над бурлящей пенистой водой внезапно показывается, сверкая мокрой чешуей и оглушительно фыркая, странная голова.

За головой, как башня, выросла длинная, в несколько метров, шея, а за ней, как холм, вся опутанная тиной и водорослями, медленно вынырнула спина чудовища, и все это гигантское сооружение, недоуменно оглянувшись вокруг, с высоты своей «обсерватории», тусклыми флегматичными глазками, лениво побрело к берегу, волоча по мелководью длиннейший хвост, стряхивая на ходу налипшие водоросли и временами приостанавливая свое шествие, чтобы шумно вдохнуть знакомые запахи лесных дебрей…

При всей своей феноменальной глупости, гигантский бронтозавр твердо знает острый запах своих заклятых врагов — огромных хищных ящеров, прыгающих и бегающих на задних ногах в прибрежных зарослях. Из когтей этих береговых разбойников трудно спастись даже такому силачу, как бронтозавр, ведь он — только мирный безоружный обжора, совершенно неприспособленный к жестоким схваткам и битвам.

Его слабые и мелкие зубы предназначены для пережевывания мягкой сочной растительной пищи и, кроме колоссально огромной туши да трехсаженного хвоста, которым он может разбить вдребезги большую пальму, он, при своей крайней неповоротливости, ничем не может защитить себя от страшных зубов, когтей и бивней своих многочисленных неприятелей.

Поэтому-то, во избежание излишних беспокойств и неприятностей, он пользуется своей длинной шеей, чтобы с высоты нескольких метров убедиться, не прячется ли поблизости какой-нибудь враг, а мы при чрезвычайной медлительности движений бронтозавра можем вполне хорошо разглядеть этого колосса.

Животное покрыто мелко-чешуйчатой, подвижной, как у всех пресмыкающихся, кожей, и, вероятно, весило более 20.000 килограмм (более 1.200 пудов), так что, если бы предусмотрительная природа не озаботилась снабдить кости бронтозавра особыми пустотами, то он при всей своей страшной силе не мог бы двигаться.

При общей громадности тела чудовище имело поразительно маленькую голову, не превышающую головы современной лошади. Очевидно, находясь в чрезвычайно благоприятных условиях, имея вокруг себя постоянно изобильные запасы пищи, гигант не имел нужды в каких-либо «сложных» мыслях, вроде забот о добыче еды, устройстве жилища и прочего, о чем приходится хлопотать в наше время всем без исключения диким животным, а потому, вследствие отсутствия «привычки к размышлению», его мозг, а, следовательно, и мозговое вместилище — череп — были мало развиты сравнительно с массой тела.

У бронтозавра имелись многочисленные родственники, в общих чертах очень сходные с ним, как напр., диплодок, несколько превышающий его размерами вообще и в частности длиной хвоста. Бронтозавр, диплодок и подобные им динозавры, отнесенные учеными к группе ящериценогих динозавров или «завраподов», были животными стопоходящими, т. е. при ходьбе наступавшими и на пальцы и на ступню (как человек), но не менее их интересны отряды динозавров пальцеходящих, животных, ступня которых и предпястье при ходьбе не касались земли, при чем ходили они только на задних ногах в вертикальном положении, передние же конечности, значительно укороченные, служили им, наподобие рук, для хватания.

Пальцеходящих динозавров можно разделить на две резко отличающиеся друг от друга группы, а именно: травоядных или полутравоядных и хищников. Первых, по некоторым характерным для них признакам, принято называть — птиценогими (орнитоподы), вторых — звероногими (тероподы).

Обе эти группы несколько уступали размерами описанным выше чудовищам, по все же это были колоссы, достигавшие в высоту при обычном вертикальном положении тела 7-10 метров, т.-е., размеров колоколен некоторых старинных московских церквей, и во всяком случае от нескромного взора такого «прохожего» вряд ли могли ускользнуть тайны квартиры третьего этажа современного столичного дома.

* * *

Более подробно изучен один из наиболее крупных представителей группы травоядных динозавров-пальцеходов (орнитоподов). Это игуанодон или игуанозубый, названный так по сходству своих зубов с зубами живущей в настоящее время в Южной Америке ящерицы игуаны.

Этот дипозавр приобрел особенную популярность в Европе после замечательного открытия в 1878 году одновременно двадцати трех его скелетов в одной из угольных копей Бернисара (в Бельгии, между г.г. Монсом и Турне). С величайшими трудностями, с глубины 300 метров, останки двадцати трех страшилищ, пролежавших в земле несколько миллионов лет, были извлечены на поверхность, тщательно очищены, составлены и помещены в Брюссельский Естественно-Исторический Музей.

Скелет игуанодона, представленный, для сравнения, на улице современного города.

Игуанодон имел удлиненную, небольшую по сравнению с размерами тела, голову, с большими глазами и ноздрями. Сильные челюсти его пасти заканчивались птичьим клювом и были усажены в несколько рядов зазубренными по краям коническими зубами, служившими для размельчения растительной пищи, а также костей рыб и других мелких водяных жпвотных, которыми он питался.

Игуанодон вел главным образом водный образ жизни. Плавало это существо с удивительной легкостью и подвижностью, пользуясь своим огромным, сплюснутым с боков, хвостом, как пароходным винтом, отталкиваясь сильными задними перепончатыми ногами и прижимая передние ноги к бокам, как это делают при быстром плавании крокодилы. Смешно представить себе этого уродливого «лебедя», быстро несущегося по глади озера с высоко поднятой головой, которой он вертит во все стороны на длинной подвижной шее. Зорко оглядывая прибрежные кусты, высматривает он врагов и добычу. Сильным ударом хвоста и задних ног вся эта махина, поднимая в воздух сверкающие брызги и пену, вдруг погружается в воду. Он плывет под водой или роется в иле на дне, пожирая обильную пищу своих подводных владений, и точно так же легко прячется от замеченного в береговых кустах врага, проплывая под водой многие километры.

Не менее интересен по своему своеобразному виду близкий родственник только что описанного игуанодона — утконосый динозавр траходон, особенно занимательный благодаря недавним открытиям в Северной Америке, давшим в руки ученым не только скелет животного, но даже вполне сохранную мумию с уцелевшей в окаменелом виде кожей, так что теперь вопрос о внешнем виде этого гиганта уже не подлежит никаким сомнениям.

Скелет бронтозавра, рядом со скелетом человека.

Для нас, граждан СССР, это существо интересно еще потому, что полный и хорошо сохранившийся скелет его, найденный недавно на р. Амуре, в настоящее время отпрепарирован русскими учеными и в минувшем 1925 году выставлен для обозрения в помещении Всесоюзной Академии Наук в Ленинграде.

Скелет стегозавра рядом со скелетом лошади.

Траходон не уступал ростом игуанодону и по облику был в общем схож с ним, исключая головы, заканчивающейся у него нелепым утиным носом, при чем челюсти клюва усажены наподобие терки колоссальным количеством зубов (как указывает немецкий ученый проф. Циттель, до 2.000 штук). Ноги траходона тоже существенно отличаются от конечностей его родни тем, что вместо когтей его трехпалые передние и задние ноги снабжены копытами.

* * *

Рассмотрим еще два особо стоящих вида обитателей тогдашней земли, являющихся как бы венцом приспособления живого существа к целям ничем невозмутимого, ничем внешним не нарушаемого процесса пищеварения. Это два интереснейших вида броненосных страшилищ, называемых в науке цератопсидами и стегозавридами. Характернейшим представителем первого из названных родов является открытый на восточных склонах Скалистых гор знаменитым исследователем века пресмыкающихся, американским профессором Маршем, трицератопс, названный так благодаря трем рогам, украшавшим голову этого гиганта.

Бронтозавры — травоядные стопоходящие ящеры.

Два рога, побольше, были расположены над глазами, один, поменьше, на носу (см. рис. на обложке). Колоссальный, более двух метров длины, череп чудовища заканчивался спереди огромным и загнутым, как у попугая, клювом, а сзади веерообразным костяным воротником; челюсти были снабжены зубами.

Череп составлял почти треть всего тела, т. к. все животное имело 8-10 метров длины, и поддерживался, во-первых, массивными шейными позвонками, из которых четыре срослись вместе, затем широкой грудной клеткой и необычайно толстыми неуклюжими передними ногами, несколько укороченными сравнительно с задними. Весь этот зверь имел грузную понурую посадку, происходившую от страшной тяжести его буквально безмозглого черепа, т. к в этом, как бы слитом из кости органе оставался ничтожный желобок мозговой полости, в десять раз меньший по об'ему, чем расширение спино-мозгового канала в тазовой области.

Борьба хищного ящера аллозавра с травоядным ящером игуанодоном.

Ноги трицератопса, с пятью пальцами на передних и тремя на задних, были снабжены копытами; все тело, очевидно, было одето толстой кожей, усаженной костяными щитами и бородавками различной формы, и заканчивалось толстым, сравнительно недлинным хвостом. Вот общий вид этого поистине фантастического дракона, способного сокрушить любого врага, оставаясь неуязвимым даже для тех ужасных орудий нападения, какими были снабжены хищники тех времен, не уступавшие ему ни по силе, ни по размерам.

В 1924 году экспедицией Нью-Йоркского Естественно-Исторического Музея, во главе с проф. Эндрьюсом (Andrews), в пустыне Гоби, в Центральной Монголии, были открыты останки предков только что описанного трицератопса.

Упомянутой экспедиции посчастливилось найти, кроме семидесяти черепов и четырнадцати полных скелетов, еще около дюжины прекрасно сохранившихся яиц этого ящера.

Типичнейшим представителем рода стегозавридов является стегозавр. Стегозавр, названный так благодаря двум рядам огромных (до метра в диаметре) костяных пластин, покрывавших его закругленную, выпученную спину (см. рис.), был животным 8-10 метров длины, с непомерно маленькой (60 см.) головой, благодаря загнутому клюву похожей на голову хищной птицы. Кроме пластин, хвост этого ящера был усажен четырьмя парами огромных шипов, а все тело, одетое толстой кожей, было усажено костяными наростами, щитками, бородавками, делавшими животное неуязвимым для нападений сбоку. Ясно рисуются его глупые сонно неподвижные глаза, с набегающей на них временами снизу белой пленкой подвижного века, бессмысленно вытаращенные. Рот жевал свою вечную жвачку, а жирный зоб подрагивал, пропихивая перемолотую пищу в необ'ятные недра колыхающегося чрева.

* * *

Все описанные животные, несмотря на свой подчас устрашающий вид и размеры, составляли мирное население тогдашней земли. Мало вероятно, чтобы гигант-диплодок или нелепый игуанодон нападали на ко-

го-либо «с заранее обдуманным намерением». Правда, быть может, некоторые из них охотились на мелких рыб и других животных, но не в виде профессии, а так, мимоходом, потому что главную массу их пищи составлял растительный, вегетарианский стол.

Траходоны, утконосые родственники игуанодона.

Другое дело, звероногие пальцеходы или динозавры-тероподы, о которых упоминалось выше. Это — воинственное, жестокое сословие привилегированных гадов, во главе, с исполином — царем той эпохи — тиранозавром.

Ни один горячечный кошмар, ни одна причудливая мечта какого-нибудь морфиниста не в состоянии создать такой гнусный, такой ужасный, такой отталкивающий образ, как тот, какой создала природа, творя это чудовищное олицетворение силы угнетения и порабощения…

Цератозавр — один из хищных динозавров.

Тяжело и грузно подпрыгивая на гигантских (в два с лишнимчеловеческих роста) задних ногах, мчится этот «царь природы», наводя ужас и трепет на все окружающее. Нет ему равного по силе. Как ореховую скорлупу, колет он черепа и позвонки всех других гигантов своими колоссальными челюстями, унизанными зубами-саблями…

Посмотрите на эту короткую бычью шею, на эту трехугольную башку, почти превышающую в длину рост человека. Эта мускулистая грудь, способная сбить с ног даже бронтозавра.

Тиранозавр — один из хищных динозавров.

При 10–12 метрах длины тиранозавр имеет во весь рост высоту в 8–9 метров и при громадных задних ногах, четырехпалые ступни коих оснащены колоссальными (в бычий рог) когтями, обладает нелепо короткими передними «ручками» с недоразвитыми «пальчиками». Да они и не нужны ему при его кровавых пирах, т. к. раздирать и кромсать добычу он может громадными когтями задних ног и целым арсеналом крепких клыков, переполняющих его гигантскую пасть.

Не менее замечательны и «придворные» этого «царя». Вот, в прибрежных тростниках, извиваясь гибким пропорциональным телом, сторожко прислушиваясь к разнообразным лесным шумам, принюхиваясь огромными ноздрями к струящимся в воздухе запахам вкусной дичи, крадётся гигантский аллозавр, гроза и пугало всех прибрежных жителей, всех этих мирно жующих игуанодонов, траходонов. Такой древний тигр при длине 9-10 метров, по самому скромному подсчету, мог сделать прыжок в 10 метров, и спастись от него, раз он наметил свою жертву, очень трудно выползшим из воды неповоротливым тварям.

Аллозавр немногим уступал своему владыке тиранозавру, но был гораздо стройнее.

Поистине потрясающую картину должна была представлять битва на смерть двух таких исполинов, втрое больших, чем слон, и наделенных той пассивностью пресмыкающегося, при которой ярость кончается лишь с полным угасанием жизни организма: полус'еденный, но еще живой, благодаря исключительной живучести всех ящериц, такой гигант мог продолжать борьбу часами и, вероятно, нередки бывали случаи, когда эти твари издыхали, буквально сожрав друг друга до половины.

Мирное травоядное большинство первобытных ящеров было погружено исключительно в пищеварительные процессы; все живущее ело все с'едобное окружающее, в промежутках между едой переваривало пищу и снова, и снова ело, без конца, развиваясь до невероятных размеров, а для защиты пищеварительного священнодействия усваивало из рода в род самые удивительные средства самозащиты (трицератопс, стегозавр).

Хищное меньшинство жило несколько интереснее, т. к., чтобы ему есть, надо было сперва достать еду, т.-е. охотиться. Правда, охота в те времена не вызывала тех ухищрений, какие применяются современными охотящимися животными, т. к. тогдашнему хищнику добыть пищу было несравненно легче, благодаря обилию и феноменальной глупости дичи. Но все же большие об'емы мозга хищных динозавров свидетельствуют о некоторой их умственной развитости…

Можно утверждать, что динозавры, хоть частично, уцелели бы на земле, если бы оставались ее единственными обитателями, если бы параллельно с ними не развились какие-то новые силы, какие-то новые формы животных организмов, захватившие власть над миром и вытеснившие отжившие формы.

Кто же они, эти победители гигантов?

Они — слабые зверки, теплокровные с четырехкамерным сердцем, млекопитающие.

Крошечный юрский амфитерий (маленькое млекопитающее юрской эпохи, ростом не более крысы), живший в вечном страхе между всепожирающими страшными пастями своих владык, из рода в род изощрял свой ум, спасая существование себя самого и своего семейства. Его жизнь не была окружена довольством и покоем динозавров. Он был вечно настороже, вечно напрягал все свои способности, противопоставляя грубой беспощадной физической силе, господствовавшей над миром, свой развитой мозг. Усовершенствовав этот мозг, он достиг в своем потомстве того героического поколения, которое смело напало на одряхлевших тиранов и после многих кровавых схваток уничтожило это, когда-то могучее владычество гигантов…

История земли есть история неугасающей борьбы, история целой цепи революций, поглощающей миллионы лет в той величественной трагедии, которой имя — жизнь мира. И взяв какой-нибудь момент этой истории, — во много раз превышающий по времени эпоху исторической жизни человечества, — мы всегда найдем аналогию в судьбах всего живущего, ибо борьба есть вечность.

В степях и горах Монголии. Из записок путешественника П. Козлова.

Лучшее время года в Монголии, — с постоянным ярким солнцем, голубым небом, красочным закатом, приятной тишиной воздуха, теплого днем и прохладного ночью, с чудным звездным небом, — настает осенью, в начале сентября. К этой поре травы уже пожелтили, цветы склонили свои головки, все замирает, за исключением влажных лугов, где мир пернатых и насекомых еще живет кипучей жизнью и попрежнему привлекает к себе внимание охотников-коллекционеров.

Под обаянием прекрасной погоды экспедиция не в силах была скоро расстаться с историческим массивом «Бичиктэ дулан-хада», или «Письмена теплых скал», и прожила здесь, у отличного колодца, целую неделю, заглядывая во все уголки, во все складки этих гор.

Даже по ночам, во время дежурств, мои спутники не упускали дорогого времени: с фонарем у пояса ловили ночных бабочек, порхавших у белых палаток или у пустынного колодца, где шныряли тушканчики и зайцы, а однажды на утренней заре пришел и матерой волк, не разглядев человека из-за яркого света фонаря, заслонявшего своим освещением фигуру недруга.

У местных кочевников существуют интересные предания относительно тех или других гор, а также рассказы по поводу их большого богатства, хранящегося в глубоких пещерах, провалах, расщелинах. На одну из таких пещер в Бичиктэ мне указывали и на ухо шептали: «Много смельчаков отправилось туда, но никто из них не вернулся: в глубине пещеры, в одном из тесных проходов, невидимая рука срезает головы».

Монголы-кочевники у юрты.

За Бичиктэ, в западно-юго-западном направлении, залегает волнистая степь: соседние темные скалистые цепи гор, с доминирующим Хайрханом включительно, постепенно отходят к северу.

В полуденную сторону поперечные горные гряды мельчают, и лишь на отдаленном крае этого горизонта вновь поднимаются темным валом горы Наримлэн-Ула.

Большая дорога то поднимается на плоскую вершину лугового увала, открывая широкую даль, то спускается на дно низин или котловин с озерками, родниками или колодцами, питающими кочевников и их стада, пасущиеся на привольных пастбищах. Иногда дорога оживлена медленно идущими караванами или легкими пестрыми кавалькадами, быстро мчащимися на сытых, крепких лошадях.

Там и сям гарцуют или мертвенно стоят на месте охотники на тарабаганов или сурков. Забавны бывают сцены у таких номадов, обманывающих любопытных грызунов.

Завидя сидящего у норы сурка, охотник быстро припадает к земле и поднимает над головою небольшую кисть из темных сарлочьих или конских волос, прикрепленных к рукоятке. Этой кистью он делает порывистые движения, соответствующие подергиванию хвоста, которым, как известно, сурок сопровождает свой крик. Животное, заинтересованное странным предметом, напряженно следит за ним и легко подпускает к себе охотника в меру выстрела.

Цена на мех грызуна ныне поднялась до двух рублей золотом. Принимая во внимание добычу трех-четырех экземпляров ежедневно на человека, станет понятным увлечение охотой на тарабагана всех охотников. Не имеющие ружей монголы откапывают зверьков обыкновенными лопатами, но, конечно, последний способ тяжел физически и вознаграждается меньшим успехом.

На переходе, приведшем нас в котловину Тухум-Нор, с озерами, ярко блестевшими на солнце белыми солеными поверхностями, с монастырем того же названия, мы наблюдали много змей, принадлежащих к двум видам: обыкновенному и довольно редкому в Монголии — с тонким, украшенным коричневыми полосами телом. Мы их наловили в нужном для коллекции количестве экземпляров.

Раскопки экспедиции в «Долине Каменной Черепахи» (южная извилина реки Толь).

Из горных пород, между прочим, обнаружена красивая темно-красная или бурая с светлыми прожилками яшма. В поделках с подобающим шлифом эта яшма должна представлять известную ценность.

«Каменная черепаха» из гробницы в южной извилине реки Толь. Ее вес — свыше восьмидесяти пудов.

Во впадине Тухум-Нор я коснулся маршрута моего предыдущего путешествия «Монголия и Амдо и мертвый город Хара-Хото», поэтому на описании озер и монастыря при них я не останавливаюсь. Скажу лишь, что в долине этой, на всем ее протяжении, ютилось много грызунов, норками которых местами сплошь была продырявлена земля. Обилием пищух об'ясняется большое скопление здесь крылатых хищников, сарычей, соколов и даже орлов; последние, впрочем, предпочитают охотиться за более крупными животными — сусликами.

Показались, наконец, и антилопы, а из птиц — пустынные рябки, или бульдуру, с шумом бури пролетавшие через наш караван. И антилопы и бульдуру являются типичными представителями животных форм Монголии. Тут же мы наблюдали впервые и верблюдов, пасшихся на их любимых солончаковых угодьях. Юрты кочевников группами виднелись всюду кругом, подле колодцев.

Местное население относилось к нам попрежнему хорошо; ни один попутный монгол не проезжал мимо, не заглянув на наш бивак, не расспросив нас, откуда, куда и зачем мы следуем.

Покуривая трубку и попивая чай, он старается получить полное осведомление о вашем караване, и только тогда может спокойно продолжать свой путь, заезжая по дороге к монголам с своего рода новостями.

Как прежде, так и теперь при встрече с вами или друг с другом монгол достает свою табакерку и предлагает вам из нее понюхать; за неимением таковой проделывает то же самое с закуренной им трубкой, предварительно вытерев рукавом своей одежды слюну с мундштука. За церемонией передачи табакерки или трубки монгол, обыкновенно, осведомляется о благополучии собеседника.

Все монголы на нашем пути, за весьма редким исключением, не имели кос и чаще, нежели прежде, в свою монгольскую речь вставляли русские слова, а то и целые фразы.

С большим, нежели прежде, вниманием и доверием они наблюдали за сортировкой и укладкой гербария, препарированием птиц и ловлей насекомых, с готовностью брали в руки предложенный им сачек, чтобы поймать бабочку или муху.

Письмена Теплых скал (Бичиктэ дулан-хада).

Одни ловили, другие восхваляли ловкость своего собрата или, чаще, смеялись над тем, как неопытный ловец, упустив насекомое, падал в непривычно быстром движении по неровной поверхности.

Монголы, словно дети, могут заливаться звонким смехом и впадать в неподдельное веселье. Чего они смертельно боятся, так это змей, и ни за что на свете не согласятся не только взять в руки, но даже, и близко подойти к такому зоологическому об'екту.

После того, как монголы еще в недавнее время старались помешать вашим намерениям, видеть то или иное по части памятников или естественных богатств страны, так недоверчиво смотрели на вас, как на нарушителя заветов предков, стараясь как можно скорее сплавить вас с своих мест, и, таким образом, выводили исследователя из себя, — вам странным кажется, что те же обитатели степей и гор Монголии теперь сами вызываются показать путешественнику все, что его интересует. Это обстоятельство приятно удивляет вас.

За Тухум-Нором наш путь проходил по степной полосе с оврагами или ложбинами, в которых имелись родниковые воды, где по соседству с монгольскими стадами скота отдыхали пролетные пернатые, обогащавшие сборы экспедиции.

Наконец, — и луговой, весьма пологий перевал Наримтэн-Кутул, открывший нам вид на долину Мишингув и следующую поперечную цепь гор Тармцик. В этой долине, при колодце Нарини-Худук, в соседстве небольшого озерка, с одной стороны, и торгового отделения Монценкопа — с другой, экспедиция расположилась своим лагерем на целую неделю.

Здесь удалось найти любопытный уголок с твердыми, как металл, скалами, с художественно исполненными на них резцом монгольскими письменами, начертаниями животных, растений. Имеются также письмена на тибетском и китайском языках.

Большое наличие историко-археологических памятников в Монголии дает надежду, что науке удастся восстановить быт того замечательного народа, который оставил нам несомненные следы своего существования по Северной Монголии, до южных предгорий Гобийского Алтая.

Решение этой благородной задачи выпадает на долю русской науки.

Уссурийские тигрятннки. Охотничьи рассказы С. Бакланова.

ЕЖЕВАЯ РУБАХА.

Костромской мужичок Михайло Кряж — с родины перекочевавший на Дальний Восток — хитер на выдумки очень.

Однажды спросили его:

— Что нового, Михайло, удумал?

— Удумал тигровое средство, — ответил Кряж.

— Какое такое тигровое средство?

— Эге, хотите, чтобы я выложил? Не-ет. Полюбуйтесь, когда я эту вещь устрою. Вот, разрази меня на месте, ежели я не стану тиграм брюхи пороть. Ножом, безо всяких других оружиев…

Уссурийская станица, где укоренился навек Михайло Кряж, страдает от тигров. Много режут тигры скота, случается даже, и ребят уносят.

Камышовое море обхлестнуло станицу, — она, словно остров, в сизозеленых волнах. Недалеко — могучий Амур, стальным полотнищем расхвативший пополам таежные сибирские джунгли.

Славится станица тигрятниками. Отец учит сына тигровому ремеслу.

Бьют самок, берут котят, — злые они, когда только от матери, но совсем ласковые после.

С укротителями у сталичан завязана крепкая связь, — частенько заезжают укротители отбирать молодых.

Осенью удачливые тигрятники вывешивают сушить еще «мокрые» шкуры, — тогда чернополосым золотом разукрашены станичные плетни.

Теперь тигр слишком умен стал, довоенный — был куда проще. Схватит — не заметишь, а если на его логовище «парой» итти, не видать тогда зверя. Если — один на один, можно иметь схватку.

Итти один на один — надо «большой дух иметь».

— Давать надо окончательный стрел, — говорят тигрятники, — дурака нече валять, разводить людоедов. Который человечьего мяса не пробовал, а ты его собой накормишь, и пошел он народ драть. Скотину, известно, людоед не хочет…

Похвалился Михайло Кряж, и слава про его похвальбу волной лилась по станице.

— Ну-ка ножом, безо всяких других оружиев, будет тиграм брюхи пороть. Не слыхано, не видано такое!..

Кряж, между тем, уже «мастерил вещь». Ватную, красноармейскую телогрейку (она перешла Кряжу по наследству от воина, воевавшего с Колчаком) проткнул — наверх — железными костылями, головки их — в вате — сетью проволоки укрепил; костыли отточил иглами. Из телогрейки получилась «ежовая рубаха».

— Ну-ко-сь, бери меня теперь хоша самый лютый тигрин, — радовался Михайло, примеривая «ежовую рубаху», — небось лапы наколет, а я его сейчас под сердечность — «пырь».

Никому «до времени» решил не показывать Кряж свое необыкновенное изобретение, — однако, не утерпел, показал другу Анисиму, тоже из Костромской переселенцу.

И предупредил:

— Ты, Анисим, про всякий случай, помни. Иду я на логову, которая, знаешь, у реки в забобине^[9]. Есть там она с молодыми, — приметил. Может что… так помни: в забобине искать чтобы.

«Конечно вдовой Кряж и бездетный, подумал Анисим, но все-ж-таки — как это на лютую тигрину с ножом… Хотя б при ежовой рубахе. Порвет. Между прочим, увидим».

А сказал:

— Ладно. Будем знать.

В забобине, низом, стелилась вонь. Далеко шибало запахом дохлой рыбы…

Тигрица была лакомая до кета, которого ловила мастерски…

Четыре тигренка от сосков матери сразу бросались на рыбу и, попачкав ржавою кровью усы, снова лезли к брюху тигрицы. Она — ленивая, старая — развалилась и мягко, басовито урчала.

Вдруг она подняла голову и прислушалась. В следующий момент — мягко отпихнула лапой тигрят, поползла. Припала у выхода из логовища. Хвост старой заиграл молодым на потеху. Они бросились играть, но первый получил пощечину и, откинутый, замер.

Прямо на логовище, ныряя по корневым ямам, лез человек.

Тигрица никогда не имела схватки с двуногим опасным зверем: избегала с ним встречи, но теперь чувствовала, — придется схватиться.

Человек шел, загородив нос от вони.

Кошачий инстинкт подсказывал:

Надо заползти сзади и тогда, сразу, прыжком!..

Оставить молодых не решалась тигрица.

От вони Кряжу стало трудно дышать. Остановился. Осмотрел нож, сгорбил «ежовые плечи» и дальше полез…

Золотым ковром — на мгновенье — распласталась, в полусумраке таежном, тигрица.

Сбоку упала на человека.

— Ах, стерва, — зыкнул Кряж, обожженный болью.

Сунул нож в мягкую шерсть, — кожа туго поролась, — радостно, озверелый, повернул нож в глубине тигриного брюха.

— Ах стерв…

Не договаривается слово, и жалеет Кряж, что не договаривается, — эх, надо бы сейчас… Руки обмякли, шее тепло.

«Сгребла она меня что ли?» думает Кряж.

Тигрица, два раза наколов лапу, уцепилась, наконец, за «нежное место» и перехватила когтями сонную артерию…

Тигрица, два раза наколов лапу, перехватила когтями сонную артерию.

Путаясь в собственных кишках, далеко уползла тигрица, — по камышам ей было легче ползти: здесь корни внутренностей не рвали.

. .

Анисим, отогнав молодых от трупа Михаилы, — его мясо ели сволочь-зверята! — покачал головой.

— Разве можно переть на логову без берданы? При ежовой рубахе хотя б!..

__________

В камышовое море нырнула ворона. Долго она приглядывалась к стеклянным звериным глазам. Клюнула и сейчас же, испугавшись своего нахальства, поднялась. Снова осторожно подлетела. И когда уже с'ела кусок легкого, подскакивая за новой лакомой порцией, все приглядывалась к звериным глазам.

Такая вороватая птица…

«ТУНГУСКА ИВАНА».

К нашей охотничьей компании, неожиданно, присоединился тунгус. Об этом присоединении упомянуть стоит.

Сидели мы вечером (дело происходило в одном селении Уссурийского края) после удачной охоты на фазанов, набивали патроны — на завтра, — вдруг входит гость и представляется:

— Моя — тунгуска Ивана.

Несмотря на июльскую жару, вошедший был одет так, как будто собирался проехать не один десяток верст в лютую январскую стужу: в меховой кафтан, кожаные штаны и сапоги с меховыми «губами». Вместе с гостем вошел «дух» рыбьего жира. Дух — сильный и отвратительный, раскрытые окна не помогли, атмосфера моментально сгустилась, начинало тошнить. Но скуластое, расплывшееся блином, бесхитростное лицо гостя пробуждало к нему большие симпатии.

Филипп Плюхин — уссурийский новосел — покрутил головой:

— Хороший ты человек, Иван, зато и прет от тебя, нету никакой силы. Ты бы, друг, вышел на улицу, давай уж на улице сговоримся.

— Моя приглашай, — сказал тунгус.

— Зачем приглашай, — заметил Филипп и обернулся к нам: — Живет он в зверином шалаше — так что ли назвать его походную хату — позакрытый мехами, чудак. Вовсе, надо полагать, задохнешься, ежели сейчас к нему в гости пойдешь. Зачем приглашай, — похлопал Филипп по плечу тунгуса: — выйдем, Иван, на улицу и вдоволь посудачим. Понял?

__________

В тот вечер наша компания обогатилась драгоценнейшим путеводителем по дебрям— «тунгуской Иваном».

__________

Шагаем мы четверо — Филипп, харбинский доктор Владимир Матвеевич, «тунгуска Ивана» и я.

Останавливается Владимир Матвеевич. Указывает мне на ель, обвитую диким виноградом:

— Эдакое любовное соединение — ожидали вы встретить?

Сознаюсь:

— Не ожидал.

Гигантский железный «червяк» недавно притащил меня сюда из Московского края, где незаметно, чтобы ель целовалась с виноградом.

На каждом шагу раскрываю я рот, а Владимир Матвеевич, знай, подзадоривает:

— Хе, хе, хе: а вы думали, какая она, наша Уссурийка? Здесь, батенька, тигр за северным оленем стегает. Знаю: у вас в Московской вспугнет там какой-нибудь несчастный стрелок глухаря и тарахтит потом целый год: «Ах, какого великана я поднял — прямо индюк!» И ваши московские — ушки на макушке: «Где, когда, да неужели!! Скажите пожалуйста…»

Шагаем. Отмель песчаная. Река Уссури струями серебряными ее омывает. Владимир Матвеевич приглядывается к песку. Наклонился. Шарит зачем-то руками:

— Н-да, так и есть, так и есть, — себе под нос.

Выпрямился:

— Замечаю, Филипп: не переменил логово наш старый. А сколько мы его тревожили. Опять здесь на водопой следит.

— Это место ему самое удобное, разве покинет, — откликнулся Филипп.

«Тунгуска Ивана» равнодушно замечает:

— Моя знай эта тигра. Селовека она ел. Сетыре селовека кушал.

— Да, этот тигр — людоед, — подмигнул мне Владимир Матвеевич, — и его логово совсем недалечко…

В июле фазаний сезон.

У нас три собаки. Мой пойнтер «Кадо», сеттер-лаверак, мраморная «Леда» Владимира Матвеевича и кобель «Лихой», камчатская лайка Филиппа.

«Лихой» — талантливый пес: помогает лягавым. Правда, делать стойки не мог научиться, зато изобрел замечательный прием. Как только лягавые замрут — «Лихой» ухо на бок: прислушивается. Когда крикнут:

— Пиль…

«Лихой» бросается в чащу карьером, заскакивает фазану «на нос». Золотисто-красный петух взрывается «штопором» — очень удобно стрелять.

Благодаря «Лихому» наша добыча заметно возросла.

Мне казалось, что даже лягавые к своему камчатскому собрату относятся с особенным уважением. При обнюхивании с «Лихим» лягавые усиленно вертели хвостами, как бы давая ему понять:

— Видишь, и мы признаем твой талант.

В стороне от реки, сизою плешью, выделяется сопка. К ней мы направились. В пуганных уссурийских зарослях — даже ползучие субтропические растения попадаются — мы невольно разошлись. Я зашагал с Филиппом, тунгус — с Владимиром Матвеевичем…

Бродим, перекликаемся.

— Тутя, — отзывается «тунгуска Ивана».

Уссурийское солнце высоко ходит. Забралось солнце «на штык».

— Эге-ге-ге! — Филипп крикнул.

Безответно.

— Эге-ге-ге…

Только камыш шелестит своими махрами.

— Да что они, счумели — отзываться перестают! Этак и потеряться недолго. Эге-ге-ге! — заорал что есть силы Филипп.

В ответ стукнул недальний, глухой выстрел — тра-та, — слышно, двойной.

— Спаси-и… — донеслось, смягченное расстоянием.

— Приключилось чегой то! Бегим…

Строгие стали зрачки у Филиппа. Побежали.

Тю-ты, — на каждом шагу задержка: ползучие растения, словно нарочно, «хватают» за ноги, вдобавок — то камыш стеной, то чаща.

Вынырнули, наконец. У подошвы сопки — картина. Залитый кровью Владимир Матвеевич, около него тигр развалился — пурпуром золото шерсти окрашено, из глаз бурая жижа течет,

«Тунгуску Ивана» в первый момент не заметили: меховой человек словно слился со зверем. Копался кинжалом во внутренностях тигра тунгус, бормотал, зажмурившись, сладострастно:

— Нелься селовека кушать, селовека кушать нелься.

…Сравнительно благополучно обошлось — Владимир Матвеевич отделался когтевой раной плеча, к счастью, без костных повреждений.

«Тунгуска Ивана» совсем не пострадал.

__________

А было это так:

Продирались сквозь заросли доктор с тунгусом. Вдруг замечает Владимир Матвеевич — собака у ног бросила поиск. Шерсть на «Леде» ежом встала.

— Чего она? — спрашивает тунгуса.

— Сволось кабана мосет тутя есть, мосет тутя медведя? Пуля рясай (заряжай пулей).

Переменил дробовые патроны на пульные Владимир Матвеевич.

Продираются дальше. «Леда» не ищет, держит ежом шерсть.

— Да, ну тебя, стерва трясучая, — ругнул собаку доктор: — зверь давно стороной прошел, а она никак успокоиться не может, — и беззаботно вынул пули; опять положил дробь.

— Рясай пуля, рясай пуля, — твердит тунгус

— И ты, вижу, охотник со страхом, — улыбнулся Владимир Матвеевич.

— Рясай пуля, мосет тигра есть.

— Еще тебе: «тигра»…

Коварны уссурийские дебри — за охотниками, действительно полз по пятам матерой тигр-людоед. Он терпеливо дожидался, когда охотники выйдут на чистое место, — искал простора для прыжка.

Как на грех, из-под самых ног доктора взорвался фазан. Вскинул было ружье Владимир Матвеевич, но в этот момент тунгус крикнул пронзительно:

— Тигра!

— Тигра! — крикнул пронзительно тунгус.

Позади охотников золотополосый зверь припал к земле. Шагов тридцать до него. Хвостом поигрывает. Огонь в желтых глазах.

Крепкие нервы у доктора — он в переносье, между огненных глаз сразу из обоих стволов грянул.

Хорошая централка доктора — дробь кучно кладет. Слепой зверь, все-таки, верно прыгнул. Лапой зацепил доктора за плечо, сбил, подмял, раскрыл уже пасть лютый — тогда тунгус бросился на зверя с кинжалом.

__________

Эх, жаль… вскоре после того «тунгуску Ивана» сожрала черная оспа.

Герой медали «Голубой воды».

В Нью-Йорке существует клуб морских путешествий. Один раз в пять лет он выдает медаль «Голубой воды» тому из своих членов, кто совершил за данный период наиболее длительное и дальнее морское путешествие. Здесь представлен последний герой, получивший, эту медаль, Гарри Пиджен, фотограф из Лос-Анжелоса, который получил ее за то, что прошел 35 тысяч миль в маленьком яле, длиной 34 фута. Это путешествие — вокруг света — заняло у Пиджена четыре года. Пиджена прозвали «книжным капитаном», так как он раньше не был моряком по профессии, а почерпнул все свои морские знания из книг.

Образовательные путешествия.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО КАМЕ.

Очерк д-ра И. М. Саркизова-Серазини.

Для туриста, подымающегося вверх по Каме, первоначально, до гор. Лапшева, Кама покажется не совсем интересной. Однообразные пустынные берега, бесконечные луга с обеих сторон, редкие селения на горизонте с маячащими одиночными церковками или минаретами мечетей, пустынность самой реки, разделенной на ряд рукавов, заставляют даже с некоторым сожалением вспоминать шумящую, волнующую Волгу, с ее суетящейся толпой на пристанях, с частыми городами и селениями на высоких берегах.

Пароход точно торопится пробежать мимо Чистополя, крупнейшего после Казани города Татарской республики; мимо Берсута, населенного одной из многочисленных сект, «старокрещенцами»; мимо хлебной пристани Камские Поляны.

С каждым поворотом пароходного колеса меняется ландшафт, надоедливые луга сменяются возвышенностью, и следующая пристань Соколки уже взбегает на высоту 61 метра.

В этих местах много ловится камской стерляди и раков, и, сойдя с парохода, лакомишься различными ягодами, продаваемыми крестьянами ближайших селений.

Широко раскинулась Кама во все стороны, и, чем выше подымаешься по ней, тем чаще начинают встречаться пароходы, плоты, буксиры.

Берега то расходятся в стороны, то стремятся соединиться, сжаться, и на высоком мысу в 7 верстах от Елабуги взор туриста замечает знаменитое «Чортово Городище» — развалины круглой башни, остатки города, принадлежавшего когда-то булгарам.

Город Елабуга много хранит вокруг себя памятников давно угасших культур. Ананьевский могильник известен всему миру, и «ананьевская культура» является культурой бронзового и начала железного веков. Елабуга — родина художника И. Шишкина, увековечившего родные леса в своем творчестве.

За пристанью Бережные Челны, с огромными хлебными амбарами, элеваторами и мельницами, интересно село Тихие Горы, построенное на очень высоком правом берегу реки. При селе крупнейший в республике химический завод, вырабатывающий хлор, соляную кислоту, купоросное масло. Часто запах различных химических соединений разносится на далекое пространство и ощущается едущими на пароходе.

Недалеко от следующей большой пристани, Икское Устье, находится знаменитый источник Ижевской воды, заменяющей Виши, Контрексвиль и Боржом. На пристани можно иметь эту воду в бутылках свежего разлива.

Приближаясь к пристани Красный Бор (бывший Пьяный Бор), турист уже не отрывает взгляда от берегов. Перед его глазами плывут коньонообразные овраги с земляными пирамидами, террасы, покрытые вековым бором с пьянящим ароматом сосны.

В Красном Бору едущим в Уфу пересадка на реку Белую; отсюда же ездят верховые пассажиры на известный в краю курорт Варзиятчи. Его минеральные воды и грязи не уступают таковым Пятигорска и Одессы.

Интересна толпа, заполняющая пристани. Этнографический элемент Камы представлен здесь в лице русских, татар, башкир и вотяков. Их типы, лица, одежда служат предметом общего внимания, как и меняющийся ландшафт беспокойно изгибающейся Камы.

От Красного Бора до Сарапуля наиболее крупными и интересными являются две остановки: у пристани Каракулино и у Николо-Березовки.

Выше последней пристани, у Камбарки, раскинулся когда-то известный Камбарский завод, принадлежавший Демидовым и основанный еще в 1767 году. В настоящее время завод бездействует, но жители славятся производством телег, тарантасов и плетеных кузовов для них.

На пристани продаются кустарные изделия не только жителей села, но и полотно, привозимое из глубины края башкирами и русскими.

Пройдя под огромным железнодорожным мостом, пароход подходит к Сарапулу — окружному городу Уральской области, одному из самых красивейших городов на Каме. В Сарапуле пароход стоит достаточно долго, и стоит взобраться в город, стоит полюбоваться на его террасы, на которых амфитеатром раскинулись улицы, засаженные деревьями, на уступы, спускающиеся к живописной долине речки Сарапулки.

Отсюда вверх начинают тянуться леса, разукрашенные темной зеленью пихт и елей; лабиринты оврагов, покрытые дубом, липой, орешком, с широкими пятнами обнажений пермских толщ.

В стороне от реки, на расстоянии нескольких десятков верст, расположились крупнейшие русские заводы Ижевский и Воткинский. На Воткинском заводе родился гениальный русский композитор, П. И. Чайковский.

Гольчны, Паздеры, Сайгатка, Галево — это крупнейшие пристани, где останавливается пароход.

Не доезжая небольшого города Осы, за пристанью Частые, расположились небольшие островки, разделившие Каму на несколько рукавов.

Часто пароход стоит «в очереди», так как проход возможен только по одному правому рукаву.

Начиная с г. Осы, все чаще и чаще приходится слышать фамилии Строгановых и Демидовых, когда-то безраздельно царивших по всему Уралью. Нет ни одного крупнейшего начинания, которое не было бы обязано своим возникновением капризу, расчету, желанию этих некоронованных владык огромного края.

И во всей своей неприкрашенной действительности встает эпоха крови и железа, порывов и гнета, мрака и страданий, отобразившихся и в песнях, и в сказках, и в преданиях живущих здесь народов.

И г. Оса, и выше лежащая Беляевка, и город Оханс, и пристани Табор и Нытва — все это бывшие вотчины бояр Строгановых.

От пристани Нытва до Перми — столицы Приуралья — 5 часов ходу. Это самый длинный переход, равный 100 клм. Но этот долгий путь не утомителен. Высокие берега покрыты елью, пихтой, и чистый воздух вознаграждает сторицей сидящих на палубе пассажиров.

Начинающие чаще встречаться суда, лодки, буксиры, плоты, по берегам — отдельные дачи, особенно уже вблизи восьмипролетного железнодорожного моста длиною до 900 м., в дачной местности Нижние Курьи; отдаленные гудки пароходов и заводов — все эти признаки большого города подготовляют туриста к встрече с Пермью.

Проехав огромный механический завод б. Любимова, на левом довольно высоком берегу Камы, наконец, видишь и Пермь.

С любопытством глядишь на место ссылки М. Сперанского, А. Герцена, В. Короленко и др.; на место рождения художников Верещагина, Корзухина; на город, где долго жили поэт Мерзляков, писатели Вагнер (Кот-Мурлыка), Решетников, худ. Бронников, изобретатель беспроволочного телеграфа А. Попов и др. крупные русские люди науки, искусства и общественности.

Город хорошо распланирован, имеет прекрасный театр, электростанцию, библиотеки, ряд музеев, университет и политехникум.

Около Перми расположен известный пушечный завод — Пермский или Мотовилиха. Когда пароход подымается выше, идя к следующей пристани Левшино, и проходит мимо Мотовилихи, — весь завод представляется покрытым дымовой завесой, а ночью огненные отблески освещают небо.

Левшино расположено у самого устья реки Чусовой. Река Чусовая является одним из значительных притоков Камы.

За Левшино, пройдя остановку Хохловку, пароход идет мимо великолепных сосновых боров, раскинувшихся до пристани Полазна. Эта пристань обслуживает Полазинский железоделательный завод, известный с начала XVII века и входивший во владение Строгановых.

Полазненским заводом начинается ряд крупнейших заводов, следующих друг за другом вплоть до Усолья. Таковыми являются заводы Добрянский и Софийский, у пристани Добрянка, считающиеся крупнейшими в Прикамьи; Чермозский завод (с 12 мартеновскими печами) у пристани Усть-Косьва; Пожевский и Елизавето-Пожевский железоделательные заводы у пристани Усть-Пожева, и в стороне, на реке Иньва, — Никитский завод.

Здесь турист, интересующийся заводской промышленностью, в достаточной степени знакомится с основным производством Приуралья — с его железоделательными заводами.

Эти сведения пополняются новыми впечатлениями от осмотра и знакомства со знаменитыми соляными промыслами Усолья.

Солеваренный район расположен между Усольем, гор. Дедюхиным и Березниками (пристань на Каме). Соль залегает линзами и пластами до 10 метров мощности в пермско-каменноугольных глинисто-рухляковых отложениях. Для ее добывания буравят скважины до 230 метров глубиной и извлекают соль в виде рассола. В Березниках, кроме солеварен, имеется крупнейший в СССР содовый завод, выпускавший ежегодно до 900.000 пуд. едкого натра и 2.400.000 пудов соды.

В Усольи родился известный строитель Казанского собора А. Воронихин. В пяти часах езды от Усолья расположен каменноугольный бассейн Приуралья, где имеются каменноугольные шахты.

Для знакомства с металлургической промышленностью Урала достаточно проехать до ст. Лысьва, чтобы во всем об'еме обрисовалось значение Уральского бассейна не только для настоящего нашей республики, но и для ее будущего.

Суммируя все количество впечатлений, получаемых от поездки по Каме, разнообразие встречаемых ландшафтов, этнографических и бытовых особенностей, знакомство с добывающей и обрабатывающей промышленностью огромного края, приходится признать, что поездка эта не только дает нам отдых и укрепляет здоровье^[10], но и обогащает наши знания.

____________

В этом году Об'единенное Экскурсионное Бюро Наркомпроса организует несколько маршрутов по Уралу. Из них два (№ 10а и № 10б) включают в себя путешествия по Каме: № 10а — от Перми вверх по Каме до Усолья; № 10б — от Перми вверх по Каме до Усолья и на обратном пути от Перми вниз по Каме до слияния с Волгой (и дальше, вверх по Волге, до Нижнего-Новгорода). Продолжительность всего путешествия 14–20 дней.

Подробные сведения об условиях участия в экскурсиях можно получить (лично и почтой) в Об'единенном Экскурсионном Бюро Наркомпроса: Москва, Арбат, Спасо-Песковский пер. д. № 3.

Следопыт среди книг.

В БОЛОТНЫХ ТРЯСИНАХ УРАЛА.

Кругом, сколько они ни шли, болото и болото без конца. Если в те дни по нему еще можно было, хотя и с трудом, итти, то сейчас, после дождей — оно было едва проходимо. И, если дожди продлятся два дня, путешественникам отсюда не выбраться.

Стояла осень, когда здесь, на Урале, такие дожди если зарядят, то на неделю. И этого теперь надо было ожидать.

— Что же с нами станется?.. Как выберемся?.. А ведь здесь, пожалуй, есть еще и зыбуны, трясины! — воскликнул один из путников.

— Сколько хочешь, — ответил другой. — И вы, товарищи, будьте осторожней… Кстати, меня Андрей беспокоит… Ведь уже темно… Где он?

Все невольно посмотрели в сторону болота.

Печальную картину представляло оно в эти осенние сумерки под пеленой дождя, под низко нависшими зловещими тучами.

Сердца у путников невольно сжались от какого-то тоскливого предчувствия.

Вдруг, точно подтверждая, что в этом печальном угрюмом месте возможны страшные случайности и кровавые драмы, глухо донесся издалека выстрел.

Один… другой…

Путники приподнялись.

Третий… четвертый… пятый… под ряд!

Они тревожно переглянулись. Это был условный сигнал, призыв на помощь.

— Бежим!

Одного оставили у костра. Двое других захватив ружья, кинулись бегом в направлении выстрелов.

Быстро темнело. Шел дождь, стирая все звуки… Болото хлюпало и чавкало под ногами, хватая за сапоги. Сердца бежавших колотились и замирали от мрачных предчувствий, от опасений, что придут слишком поздно. Им вспомнилось нападение лося… Может быть, это медведь… Андрей даром не позовет… А вновь не раздавалось больше ни одного выстрела.

Сколько они пробежали так — они не знали. Им это время казалось часами. Сердца бились так сильно, что это мешало бежать. Несколько раз они падали в воду, вскакивали, и снова продолжался безумный бег.

Время от времени они прислушивались, но на болоте раздавался только ровный шум дождя. И чем тише, чем безмолвней было вокруг, тем неожиданней, тем ужасней прогремел вдруг выстрел шагах в двадцати от них. Они вскрикнули от испуга. В сумерках им было видно, где выстрелили. И теперь глаза их искали на поляне лося, медведя, по крайней мере, человека, который стрелял. Андрея, если бы он был там, они бы заметили. Но на ней не было ни одного живого существа, даже ни одного предмета в человеческий рост.

Ужасом, заставившим похолодеть и задрожать с головы до ног, наполнил их в эту минуту новый выстрел на той же поляне. Стуча зубами, они поползли к ней между кочек.

То, что они увидели через несколько минут, пристально всмотревшись в поляну, об'яснило все. Но это было так ужасно, что юноши оцепенели:

На зеленой поляне был Андрей, вернее только голова Андрея с лицом, перекошенным до неузнаваемости, и рука с ружьем.

Трясина затянула его.

— Андрюха! — вскрикнул в ужасе один из прибежавших.

Андрей обернулся на крик, но от этого движения погрузился еще глубже. Несчастный только глухо простонал:

— Спасите!

Надо было иметь железные нервы, чтобы найтись и соображать в эту минуту. Голова работала лихорадочно быстро. Минута промедления грозила ужасной смертью.

Невдалеке росло несколько молодых сосен. Сломать их, связать поясами и бросить Андрею!.. Это было сделано ими лихорадочно быстро.

Несчастный терял последнюю надежду, когда около него очутился этот плот, или вернее мост. Сначала ему удалось освободить из трясины другую руку, потом с помощью товарищей и ремня после нечеловеческих усилий он вылез на мост и на берег. Трясина с трудом и неохотно отдала свою жертву.

Вернулись путешественники к своему ночлегу ночью, потрясенные и утомленные до последней степени.

Повесть Е. Кораблева «Четверо и Крак», где мы находим этот эпизод, содержит живое и интересное описание образовательно-исследовательского путешествия по Уралу четырех юношей в обществе ворона.

Изд. «Земля и Фабрика». Стр. 101. Цена 75 коп.

ОХОТА С ОСТРОГОЙ.

Лес затих, притаился, но чувствуется, он тут, рядом. На носу лодки, на железной «козе» ярко пылает сосновое смолье. Цепко, плотно охватила его липкая тьма.

Захар стоит на коленях, весь напряжение, один острый, пронизывающий взгляд, — в руках крепкая зубастая острога. Неслышно скользят по мертвой воде, умело подгоняемые веслом пастуха Семки. От огня — борода и грудь у Захара багровые, пышущие; тогда приближаются к берегу, деревья выплывают из мрака тоже красные, напряженные.

По сторонам тяжко дышет, хлюпает невидимая топь. Под огнем медленно движется дно озера словно блюдо, покрытое стеклом: видно каждый камешек, каждую водоросль.

Застыли рыбы, иные разлеглись на дне, иные чуть ли не у самой поверхности поблескивают холодным металлическим блеском. Не слышат они бесшумного хода лодки.

Стоят язи, красноперки, у камня пошевеливает тонким усом налим. У колеблющихся словно живых водорослей вытянулась щука, прямая, длинная, с острым носом, как стрела.

Захар спустил с борта острогу, впился взглядом, но щука, вильнув хвостом, стрельнула под лодку. Захар шопотом выругался и, не оборачиваясь, мотнул рукой назад: «Тише!». Опять напрягся, крепко сдавил руками длинный шест, потом отрывисто, сильно ткнул в воду.

— Ага-а.! Попался. Не ускочишь!

На острых зубцах смертельно извивался окунь, из рваных ран по серебряной чешуе густо текла кровь.

— Какой большущий-то! — восторженно прошептал Семка, помогая снять с остроги рыбу.

Молчала ночь, черная, густая; молчало озеро, только тихо потрескивали смолевые чураки на железной решетке впереди лодки. Медленно, неслышно продвигались вдоль хлябкого, плавучего берега. Ныряла в воду острога, шлепалась в лодку умирающая рыба. В смолистой беззвучной тьме медленно плыл пылающий костер, выхватывая из ночи жуткие, багровые деревья с пляшущими тенями.

Выползали, как огромные ящерицы, зеленые плавни, кусты камыша и осоки. У краев поблескивала тонкая ледяная корочка. Стояли оба на коленях: один на носу с острогой, другой — на корме с веслом. Оба — напряжение, взгляд и слух, точно хотели из тьмы выхватить самое нужное.

Замер Захар, тихо машет назад рукою. Занес острогу, впился взглядом и опустил, слегка отшатнулся. Семка взглянул наЗахара, и озноб пробежал по телу. У старика глаза были широко раскрыты, шевелились губы, и всегда крепкая волосатая рука дрожала.

Кастер сыпал искры и широко, ярко освещал стеклянную поверхность. Семка осторожно, чтобы не покачнуть лодку, заглянул за борт к носу и чуть не вскрикнул.

В прозрачной воде, недалеко от поверхности, чернела огромная спина какого то чудовища; тупая голова упиралась в корягу, и тихим течением ближнего ручейка медленно пошевеливались длинные, как кнуты, черные усы.

У Семки мелькнуло: «Чорт!». Он на секунду закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, что Захар приподнялся и высоко занес пятизубую остроту. На его лице уже не было испуга. Показалось, что не от костра — от Захаровых глаз сыпались искры.

Захар со всей силой ткнул в черную, жирную спину чудовища. И в ту же секунду в воздухе сверкнули, сделав широкую дугу, Захаровы лапти. Сам Семка тоже очутился в воде. Стало почти темно: костра не было, только на воде дымились и слабо вспыхивали гаснущие головешки.

Семка перевалился в лодку.

— Деда-а! — закричал он во тьму, и сразу испугался. Где-то в конце озера крик его гулко повторился. Семка трясся от испуга и холода; мокрая одежда стала леденеть.

Головни совсем погасли. Неподалеку что-то шлепало и пыхтело. Семка в ужасе стал нашаривать весло, но тут же вспомнил, что оно осталось в воде. Он кинулся грудью на корму и, задыхаясь, стал торопливо грести руками. Лодка почти не двигалась, руки одервенели от ледяной воды, мутилось в глазах, а назади — все пыхтело и шлепало. Вдруг кто-то повис на борту. Семка замер.

— Подожди… Чорт, что ты там юлишь. Не влезу, — прохрипел во тьме Захар. Когда он поднялся в лодку, слышно было, как с одежды струилась вода. — Думал, ведь: сом. Если головой в коряжину уперся или стоит по воде — никогда не нужно острожить… Насилу вылез, — ворчал сердито Захар, отжимая подол рубахи.

Этот отрывок взят из книги Павла Низового «Черноземье». Изд. «Земля и Фабрика». Стр. 215. Цена 1 р. 10 к.

Изд-во «ЗЕМЛЯ И ФАБРИКА»

АМП, ПЬЕР. Рельсы. Стр. 240. Цена 75 коп. Прекрасный роман. Прекрасен он и по своему художественному выполнению, краткости и выразительности языка, а главное, по своему содержанию. Это — производственный роман. В нем, как в зеркале, Амп вскрывает всю сущность капиталистического общества. Ярко описано тяжелое положение рабочих во Франции. Чаша их терпения переполняется. Об'является забастовка. Но вскоре провал. Парижский комитет и «друг рабочих» Бриан постарались затушить гнев рабочих масс.

__________

ЛУИ БУССЕНАР. «Тайна золота». Изд. «Земля и Фабрика». Стр. 206. Цена 95 к. Золото не должно быть целью человеческого труда. Оно лишь средство — и временное cредстdо — для обмена продуктами труда среди народов. В этом и тайна золота. Действие происходит на фоне приключенческой борьбы членов коммуны, бывших ссыльных в Гвиане, с вымирающим племенем арамихо, считающим себя хозяином земли. Эта земля богата золотом. Племя арамихо, во главе с авантюристами, которые воспользовались невежеством чернокожих, все время мешает мирной работе. Борьба заканчивается. Коммуна победила. Книга написана простым, понятным языком. Она интересна и увлекательна. Издана книжка образцово.

__________

БУЛЬВЕР, Э. Л. — Последний народный трибун. — Перераб. С. А. Иванчиной-Писаревой. Стр. 212. Цена 60 коп. Популярнейший роман Бульвера вполне удачно переработан С. А. Писаревой для юношества. Прекрасно воспроизведены: своеобразная, ослепительная по силе и яркости личность народного трибуна XIV века — римлянина Кола-де-Риенци, возведенного было в сенаторы народом, а потом им же сброшенного и уничтоженного; «дух» эпохи Возрождения; борьба за раздел власти между патрицианскими фамилиями Рима… Автор умело использовал исторический материал для создания художественного и увлекательного романа.

__________

ПОКРОВСКИЙ, С. Пестрый и черный. — Стр. 152. Цена 50 коп. Наблюдательный охотник и естествоиспытатель рассказывает о жизни птиц. Мягкий юмор, простота и легкость повествования заставят юного читателя полюбить книгу и тех, о ком она написана. Многочисленные рисунки дополняют текст.

__________

ИР. КУНИНА. «Дуглас Твед». Жизнь и достижения. Стр. 105. Цена 80 коп. Книга Г. Форда «Моя жизнь и достижения» вдохновила Ир. Кунину написать нечто подобное книге Форда, только более законченное, т.-е. с трагической развязкой. Роман написан кинематографическими картинками, быстро сменяющимися, и рисует восхождение Тведа от разносчика газет до миллиардера, президента концерна, его жизнь и работу, стачку «неблагодарных рабочих» и трагическую гибель мистера Тведа.

__________

Э. ВАХТЕРОВА. «По пустыне». Стр. 32. Цена 20 к. В виде связного рассказа путешественника, о переходе через одну из африканских пустынь, книжка знакомит читателя с характерными чертами пустыни, ее животным миром, трудностями пути, отчасти с историческим прошлым. Легко читающееся повествование оживлено несколькими хорошо исполненными иллюстрациями.

НИЖНЫЕ НОВИНКИ.

В редакцию «Всемирного Следопыта» доставлены для отзыва следующие книги изд-ва «Земля и Фабрика»:

Казбек, Александр. Элгуджа. Повесть. Перевод с грузинского. 100 стр. 75 к. — Лондон, Джек. Смок Беллью. Повесть. Перевод с английского. 144 стр. 1 р. 05 к. — Б. Скубенко-

Яблоновский. Под северным сиянием. Повесть. 162 стр. 1 р. 25 к. — Е. Кораблев. Четверо и Крак. Повесть. 101 стр. 75 к. — Джозеф Конрад. Лорд Джим. Роман. 576 стр. 2 р. 20 к. — Георгий Гайдовский. Стальные кони. Повесть. 61 стр. 50 к. — Эльян Финбер. Под знаком Единорога и Льва. Записки из времен мировой войны. 158 стр. 90 к. — Лоренс X. Десберри. На берегах Гудзона. Роман. 220 стр. 1 р. 20 к.

____________

Редакцией «Всемирного Следопыта» получен № 7 общественно-литературного, художественного и научно-популярного ежемесячника «30 дней». Издательство «Земля и Фабрика». 96 стр. Ц. 60 к.

В содержании номера: Демьян Бедный.

Пролетарская Одиссея. — Дм. Фурманов. Чернов — командарм дома отдыха. — Н. Некрасов. Двадцать пять рублей. — В. Павлов. Южный берег. — И. Уткин. Призыв. — Д. Аркин. Наш бытовой режим. — Л. Никулин. Сен-Себастьяно, Остенде, Биарриц Лидо… — Я. Тугенхольд. О скульптуре. — Э. Милло. Музыка будущего. — К. Глаголев. Праздник вольного города. — Веселый архив. — Витрина изобретений. — Свое и чужое. — Юмор и сатира и др.

Номер иллюстрирован художниками проф. Д. Кордовским, С. Лодыгиным, Е. Мандельбергом, А. Рабичевым, и др.

Обо всем и отовсюду.

«ВЕЛИКИЙ ОХОТНИК ЗА КОСТЯМИ». (К рисунку на обложке.)

Почти все науки человеческие имели своих мучеников и своих героев, имена которых с глубокой благодарностью почитаются всеми культурными народами.

Молодая наука палеонтология, наука о жизни вымерших животных давно миновавших, геологических эпох, тоже имеет своих героев, и первое место среди них занимает знаменитый американец, профессор Марш, тот самый, который назван индейцами «Великий Охотник за костями», который в течение своей ученой карьеры до тридцати раз пересек дикие пустынные Скалистые Горы и обогатил науку колоссальным количеством открытий в области жизни нашей планеты за много миллионов лет до начала исторической эры.

С одним из опасных приключений знаменитого ученого, едва не стоившим жизни ему самому и всем участникам его экспедиции, мы хотим познакомить читателя в этой заметке.

Пятьдесят лет тому назад местность штата Дакоты (Северная Америка), тянущаяся к югу от так называемых Черных Холмов и известная под названием Дурных Земель, считалась охотничьими землями индейского племени Сиу, находившегося под протекторатом американского правительства. Индейцы этого племени часто находили в своих охотничьих землях, в особенности на так называемом «Костяном Поле», огромные кости и даже целые скелеты каких-то неизвестных существ, совершенно не похожих на кости современных животных. Они считали эти останки костями своих предков, слагая целые легенды о когда-то живших в этой местности гигантских «отцах» племени Сиу, носившихся по прериям на чудовищных конях, сотрясая землю на многие мили вокруг. Однажды индеец Сиу показал профессору Маршу, производившему тогда свои научные исследования в Скалистых Горах, огромный зуб, который наивный краснокожий постоянно носил с собой в табачном кисете, как талисман против несчастных случайностей вообще и в частности против смерти от «небесного огня» (молнии). Эту кость он считал зубом одной из «больших лошадей своих предков, убитой молнией».

Чрезвычайно заинтересованный этой находкой, Марш подробно расспросил индейца, и, несмотря на большую опасность, решил проникнуть в «костяные поля» племени Сиу и святотатственно, во имя науки, нарушить загробный покой великих «отцов» племени Сиу.

Результаты этой смелой экспедиции были изумительны: были открыты скелеты «лошадей» легендарных предков индейцев Сиу, величиной в 20, 30 метров, так что потомок «великого отца краснокожих», столкнувшись с его «лошадью» на лесной тропинке, как это изображено на обложке нашего журнала, должен был бы спасаться с возможной скоростью.

Снарядив свою научную экспедицию и добравшись до пограничного с индейскими землями форта Ларами, проф. Марш должен был вступить в переговоры с главным вождем племени Сиу — «Красным Облаком». Хитрый старик, выманив у профессора много подарков для себя и для наиболее влиятельных воинов племени, дал неопределенное согласие на пропуск экспедиции в «костяные поля». Однако, когда обоз проф. Марша выступил за пределы форта Ларами, туземные проводники и охрана отряда, состоявшая из воинов племени Сиу, вдруг напала на американцев и принудила их отступить под защиту форта.

Однако, это происшествие нисколько не испугало смелого ученого. Глубокой ночью, тайком пробираясь по окольным дорогам мимо индейских поселков, маленький отряд героев науки с Маршем во главе перешел вброд ледяную (был конец ноября) Белую реку, в страшную метель при 20° мороза достиг заветной цели и тотчас приступил к раскопкам костей, окружив место работ наскоро устроенными укреплениями. Между тем, индейцы, подстрекаемые вождем по имени «Белый Хвост», считавшим, что Марш и его спутники ищут в горах золото и желают ограбить племя Сиу, решили атаковать лагерь американцев.

Отряд индейцев подкрался к лагерю экспедиции и заставил, наконец, отважного ученого подумать, если не о сохранении собственной жизни, то о сохранении добытых им с таким трудом драгоценных коллекций костей. С истинно американским хладнокровием Марш переправил в безопасную зону сначала свои коллекции (весившие сотни пудов), а затем уже, пренебрегая явной опасностью, преследуемый по пятам краснокожими, добрался до становища «Красного Облака».

Индейцы Сиу, умеющие особенно ценить отвагу и непоколебимое мужество, устроили профессору и его спутникам восторженную встречу, сопровождавшуюся «собачьим праздником», так как угощение нежным мясом молодых собак, излюбленным лакомством племени, считалось величайшей честью.

Во все последующие свои экспедиции за костями ископаемых животных проф. Марш был встречаем индейцами Сиу чрезвычайно радушно и даже назван ими — «Великий Охотник за костями».

Более подробные сведения о некоторых научных открытиях проф. Марша читатель найдет в очерке «Ящеры-Гиганты», помещенном в этом номере «Всемирного Следопыта».

ВОПРОС О ДРЕВНОСТИ ЧЕЛОВЕКА.

Еще в начале прошлого столетия известный ученый Кювье, основатель науки о вымерших животных, обнаружил на оконечности мыса Антибе (Франция) очень древнюю трещину в земной коре. Ее относят к третичному периоду (задолго до нашей эры). В трещине сохранилось много костей разных вымерших животных, которые свидетельствуют о том, что в третичный период климат этого района был совершенно иной, чем в наше время.

Трещина в земной коре, найденная Кювье.

В этом году дроф. Понтуа возобновил исследование этой трещины. Найденные проф. Понтуа обломки костей и другие ископаемые остатки представляют огромный научный интерес. Французские ученые высказывают предположению, чти, благодаря этим находкам, можно будет установить, что в третичный период на земле уже был человек.

ПАМЯТЬ СЛОНОВ.

В 1890 году на Цейлоне была куплена для Америки партия слонов. От торговца зверями в Утике дрессировщик приобрел одного толстокожего из числа привезенных с Цейлона. Долгие годы слон работал в многочисленных варьете и цирках.

В 1911 году, т. — е спустя двадцать один год после того, как он оставил родину, слон вместе с цирком Ричарда из Капштадта попал в Коломбо, главный город Цейлона.

Во время передвижения по городу обычно столь добродушный слон вырвался и бросился бежать по улице. Его вожак и несколько служащих цирка поспешно бросились за ним. Слон пересек город с юга на север и пробежал еще тридцать английских миль до приморского городка Негомбо, своей первоначальной родины.

В Негомбо слон отправился к большой лесной пристани и сейчас же подошел к работавшим слонам, — чтобы снова трудиться там, откуда его увели двадцать один год тому назад.

Старые слоны, которые еще с того времени работали здесь, радостно приветствовали трубными звуками «вернувшегося изгнанника».

Стоило больших усилий отвести слона обратно в цирк. Однако, его ничем нельзя было заставить выполнять обычную работу. Он забастовал. А когда хотели прибегнуть к силе, слон приходил в раздражение; дирекция цирка была вынуждена продать его. Его приобрел опять старый хозяин.

Что слоны не забывают никогда причиненного им зла, что они мстительны, показывает следующий случай.

Один американский дрессировщик слонов держал четырех огромных животных вместе с чехом-служителем, который особенно мучил одного да слонов за то, что животное нанесло ему раз удар хоботом, когда слуга ударил его под тлаз железным крюком. С того дня между служителем и слоном была открытая вражда, так что укротитель был вынужден рассчитать слугу. Но прежде чем уйти, Франц два или три раза ударил железным крюком прикованного к стене слона, проткнув ему кожу под задней нотой. Этот случай произошел в «Зимнем Саду» в Берлине в 1901 году.

Ровно десять лет спустя, когда этот слон уже три года работал в Париже с другим хозяином, один из служителей оставил свою должность, и Франц, бывший вожак, который хлопотал о предоставлении ему освободившегося места, вернулся на свою прежнюю работу.

Франц поздно вечером прибыл в Париж, вошел в стойло; слон, которого он когда-то мучил, поднял голову: его мучитель, не подозревая ничего плохого, подошел вдоль стены к голове животного и заговорил с ним.

Слон спокойно выжидал. Но когда человек шел назад, слон дал ему дойти до середины своего туловища и прижал его к стене, расплющив грудную клетку. Все старания укротителя и двух других сторожей оттащить слова от стены были безуспешны. Лишь когда человек опустился мертвый на землю, слон оставил его и оттолкнул тело ногой.

ВОКРУГ СВЕТА НА ЯХТЕ.

В июле из Ленинграда отправляется в кругосветное путешествие парусная яхта «Красная Звезда».

Мысль о таком путешествии возникла полтора года тому назад у слушателей выпускного штурманского класса Ленинградского морского техникума. Была выстроена небольшая яхта по чертежам К. Арчера, строителя некогда прославившегося Нансеновского «Фрама». Сейчас яхта уже спущена на воду.

Маршрут кругосветного плавания приблизительно таков: Швеция, Германия, Дания, Норвегия, Франция, побережье Африки, Цейлон, Зондские острова, Япония, крупнейшие порты тихоокеанского архипелага и Панама.

Путешествие яхты займет несколько лет и должно установить мировой рекорд парусного спорта.

Из великой книги природы.

В ПРИПОЛЯРНЫХ ТУНДРАХ.

На дальнем севере есть глухие таинственные места, о которых туземцы говорят неохотно, на вопросы отвечают уклончиво:

— Кто там был? Туда разве ветер залетает или перелетные птицы садятся! Там все вода! — говорят они.

Действительно, там все вода. Там царство озер. Везде мерцают их бледные блестящие лики, а над ними висит небо, бледное от их отражений. Среди голубых пространств причудливо вьются жилы болотистой размокшей земли, кое-где вырастают леса и кустарники, редкие, точно ворсинки на щупальцах морских чудовищ. Только там, где подымаются небольшие бугры, являются более крупные и здоровые деревья. Кое-где небольшая речушка соединяет два водоема и своим журчанием нарушает однообразие стоячих вод. Глаз теряется в жемчужных белесых далях, где чернеют слабо намеченные темные острова, полуострова и сизые далекие мысы тщедушных берегов.

Страна эта — владение беспредельной печали.

Печаль эту создает, конечно, не обилие воды, а характер ее берегов. Воды тамошние поражают не в бурю, когда ходят по ним крупные волны; не в ясные дни, когда их тихо уснувшие зеркала нежно ласкает солнце и они жадно следят за бегущими над ними облаками; не в лунную ночь, когда свет месяца кладет на них дрожащую дорожку и тысячи звезд проникают лучами в их черную глубь, — воды здешние больше всего трогают своим видом в обычные, серые, слегка ветреные дни, когда, разбитые на мелкую рябь, они о мягким шумом ласкают окружающие их противные болота.

Нет у них красивых берегов, нет утесов, обрывов, нет скал и гранитов.

И они кажутся благодарными даже этим окружающим их отбросам земли, словно понимают, что если б их не стало, лазоревые водоемы опорожнились бы, потекли бы в океан, для всех одинаково горький и равнодушный.

И они жмутся к болотам, вбирая их муть, плещутся в грязных измятых мхах. Мертвенно-серая гладь вод ничего тогда не отражает. Сеть некрасивых морщин и ржавой пены плывет по ним с ветром, и только в говоре волн слышится безутешная грусть.

Так живут тамошние озера.

Зимою все умирает, все исчезает под толстыми покровами льда и снега; все превращается в молчаливую, бело-мраморную усыпальницу, накрытую студеным небом. Редкие, заиндевелые леса, точно паутина, чуть отмечают на снегах свой кружевной узор; густой, неподвижный воздух давит все с силой крепкого хрусталя.

Солнце всходит без блеска и сейчас же закатывается. Длинные ночи, внизу мрачные и туманные, вверху сияют фосфорическим блеском. Эти ночи царят тогда над землей. Ничто не нарушает глубокой тишины. Разве гул трескающейся от холода почвы, подобно грому, прокатится судорожно по окрестностям, — и больше ни звука. Тихо. Слышно, как шелестят летящие к земле звездочки инея, и холодно, — так холодно, что путник почти рад безлюдью, рад, что никто, кроме него, не страдает от этой невыносимой стужи.

ОЖИВШАЯ КОБРА.

Англичанин, впервые приехавший в Индию, отправился навестить своих друзей, живших в казармах. Подойдя к воротам, он вдруг увидел, что часовой поднял ружье и прицелился в кого-то. Грянул выстрел, и через минуту англичанин понял причину такого неожиданного поступка часового. На земле лежала убитая кобра.

Интересовавшийся естественными науками молодой человек решил воспользоваться прекрасным случаем и посмотреть, как расположены у этой змеи ядовитые зубы. Он раскрыл ей рот и, засунув туда руку, нащупал в глубине его по большому острому зубу с каждой стороны.

Удовлетворив свою любознательность, он оставил змею, где она лежала, и ушел к своим товарищам.

Через пятнадцать минут он вышел из казарм и к ужасу своему увидел следующую картину. Часовой, не покидая пост, делал отчаянные попытки увернуться от змеи, которую он считал убитой и которая поднималась по стене и, закинув голову, собиралась нанести смертельный укус ранившему ее часовому.

У англичанина в руках была гибкая трость. Оценив в одно мгновение положение вещей, он изо всей силы ударил ею змею по голове, и она упала. Осмотрев окончательно убитого гада, он обнаружил, что первая пуля засела в его теле и только временно оглушила его.

ФИЗКУЛЬТУРА У ПТИЦ.

В Северной Австралии распространен особый род птиц — птилоноринков. Эти птицы строят свои «гнезда» на земле. «Гнезда» птилоноринков представляют маленькие своды из высокой ветвистой травы, скрепленной своими верхушками. Кроме своего прямого назначения, «гнезда» птилоноринков служат птицам своего рода прибором для физкультуры, своеобразной птичьей игры.

В то время, как четыре-пять птиц строят гнезда, остальные разлетаются по окрестностям в поисках небольших белых камешков, осколков стекла, фарфора и других подходящих предметов. Все эти блестящие предметы складываются у одного из входов в «гнездо», и тогда начинается игра.

Птицы собираются вокруг кучки белых предметов, затем одна из них отделяется, берет клювом один из камешков, пробегает с ним сквозь «гнездо» и кладет его у противоположного отверстия. Это упражнение проделывают по очереди все собравшиеся птицы.

Если какая-нибудь птица не донесет своего предмета до назначенного места или уронит его по дороге, остальные птицы хлопают крыльями и пронзительно кричат, отмечая этим неудачу своего товарища.

«ПОРТУГАЛЬСКОЕ ВОЕННОЕ СУДНО».

Так называется одно из самых причудливых и самых красивых животных океана, а вместе с тем и самых опасных. Оно похоже на настоящий корабль, оно может поднимать п опускать паруса, может выбрасывать якорь и поднимать его.

Это небольшое существо обладает страшнейшим оружием, которым оно может одолеть врага, в тысячу раз более крупного. По сравнению с многими морскими животными одинакового с ним роста оно вооружено настолько сильнее, насколько современная подводная лодка сильнее морского военного судна 1812 года.

Вели вы только дотронетесь до пурпурных щупалец этого животного, вы сейчас же убедитесь в его огромной силе. Вам покажется, что вам в руку вонзилось множество иголок. Если же вы дотронетесь до щупалец более чувствительным местом кожи, то вы испытаете такую боль, которая может сравниться только с болью от ожога расплавленным оловом.

Один ученый, столкнувшись с этими животными, едва не поплатился жизнью. Он любил, купаясь, плавать на боку и в один прекрасный день коснулся боком щупалец довольно крупного «португальского военного судна». Вода в том месте, где он плыл, была глубиной футов на семь. Боль была так сильна, что он потерял сознание и начал тонуть.

Когда он коснулся ногами дна, он оттолкнулся и поднялся на поверхность, очнувшись настолько, что мог позвать на помощь. Работавшие вблизи люди вытащили его на берег. Он мог дышать, только напрягая все свои силы, и это было наихудшее в его положении.

Пурпурные волоски щупальцев «португальца» были удалены с его кожи с помощью бритвы, но они, повидимому, проникли в мускулы. В течение шести-семи месяцев после этого ученый мог выдавать себя за татуированного, потому что его тело было все покрыто самым причудливым узором.

Примечания

1

Инкубатор — аппарат для искусственного вывода цыплят из яиц.

(обратно)

2

Арбалет — старинный французский самострел.

(обратно)

3

Русский автор, В. Гончаров, в своем романе «Век гигантов». (Изд. «Земля и Фабрика», стр. 368, цена 1 руб.), пользуется обратным приемом: переселяет наших современников — в доисторическую эпоху.

(обратно)

4

Один из героев восточных сказок Шахерезады «Тысяча и одна ночь».

(обратно)

5

По мнению весьма многих современных палеонтологов и геологов, было бы вернее считать 4–5, даже 8 миллионов лет. — Ред.

(обратно)

6

Во многом сходен с бытом северных народов СССР (см. Косвен, М.: «Якутская республика». Изд. «Земля и Фабрика», стр. 160, ц. 60 коп.).

(обратно)

7

Изд. «Земля и Фабрика» выпущены следующие книги морских рассказов и романов: А. Грин — «Штурман четырех ветров»; Дж. Конрад — «Фрейя семи островов», «Лорд Джим» и др.; ряд книг Дж. Лондона и др. (см. каталог «ЗИФ»).

(обратно)

8

Туан — господин.

(обратно)

9

«Забобина» — таежная глушь, но у края («закраины» по сибирски) тайги. В глубине тайга — сплошная «забобина».

(обратно)

10

О целительном действии водных путешествий — cм. подробней в книге того же автора: «Моря и реки, как источник здоровья». Изд. «Земля и Фабрика», стр. 192, ц. 60 коп.

(обратно)

Оглавление

Пещера чудовищ. Научно-фантастический рассказ Мориса Ренар.

  I. Неожиданное приглашение.

  II. Я становлюсь палеонтологом.

  III. В пещере чудовищ.

  IV. Таинственный ночной посетитель.

  V. Воскресшие чудовища[3].

  VI. Трагедия в Вязах.

На лыжах через Гренландию. Очерк Фритиофа Нансена.

  I. Сборы и отправление.

  II. На Исландии.

  III. На тюленебойном судне. Высадка.

  IV. Во власти течения.

  V. Опасность увеличивается.

  VI. Колесо счастья повертывается.

  VII. Все дальше на север.

  VIII. По материковому льду.

  IX. Вглубь страны.

  X. Тяжелый под'ем. Перемена маршрута.

  XI. Вершина плато. Спуск на парусах.

  XII. Парусиновая лодка.

Вместо собачьей упряжки.

Он умер дважды. Морской рассказ[7] Джона Нюландер.

В Малайских джунглях: Ловля диких слонов. Приключения американского траппера Ч. Майера.

Как быть с кашалотом? Рассказ Шарля Гоффик.

Ящеры-гиганты. Очерк В. Афанасьева.

В степях и горах Монголии. Из записок путешественника П. Козлова.

Уссурийские тигрятннки. Охотничьи рассказы С. Бакланова.

  ЕЖЕВАЯ РУБАХА.

  «ТУНГУСКА ИВАНА».

Герой медали «Голубой воды».

Образовательные путешествия.

Следопыт среди книг.

  В БОЛОТНЫХ ТРЯСИНАХ УРАЛА.

  ОХОТА С ОСТРОГОЙ.

  Изд-во «ЗЕМЛЯ И ФАБРИКА»

  НИЖНЫЕ НОВИНКИ.

Обо всем и отовсюду.

  «ВЕЛИКИЙ ОХОТНИК ЗА КОСТЯМИ». (К рисунку на обложке.)

  ВОПРОС О ДРЕВНОСТИ ЧЕЛОВЕКА.

  ПАМЯТЬ СЛОНОВ.

  ВОКРУГ СВЕТА НА ЯХТЕ.

Из великой книги природы.

  В ПРИПОЛЯРНЫХ ТУНДРАХ.

  ОЖИВШАЯ КОБРА.

  ФИЗКУЛЬТУРА У ПТИЦ.

  «ПОРТУГАЛЬСКОЕ ВОЕННОЕ СУДНО».

*** Примечания ***