Эротоэнциклопедия [Эва Курылюк] (fb2) читать онлайн

Эва Курылюк
Эротоэнциклопедия

Вымышленный документ эпохи

Я часто себя спрашиваю: не граничит ли почтение, каким поляки окружили скончавшегося в 1980 году Ролана Барта, с культом личности? /…/ До сих пор казалось, что мы воздали должное гению французской гуманитарной науки, издав многотомное собрание его сочинений. /…/ Однако Эва Курылюк пошла дальше. В ее романе знаменитый профессор Коллеж де Франс оказывается не просто литературным героем, но Великим Отсутствующим, Духом, которому поверяют мысли, с которым делятся личными заботами и общими тревогами. Идолопоклонничество? К счастью, это не так, ибо столь же значимым, а может, и первостепенным персонажем «Эротоэнциклопедии» является сама Эва Курылюк, фигурирующая в тексте под собственным именем.

Вопреки видимости, книга эта очень личная. «Вымышленный документ твоей эпохи», — как заявляет в «Постскриптуме» одна из героинь романа. Она же высказывает Эве Курылюк следующие претензии: «Ты забыла о собственном прошлом! Поверила их лозунгам, поверила правде на продажу! Перестала видеть мытарства слабых, ложь СМИ! Правда — это частная тайна. /…/ Кто стремится к правде, тот должен жить, как мы. Мы учимся заметать следы, создаем дымовые завесы, прячемся в вымысел. Мы вынуждены прятаться, уходить в себя, маскироваться загадками». Все это читатель находит в «Эротоэнциклопедии». Книга Курылюк — попытка писательницы раскрыть «собственное прошлое» (она вспоминает проблемы и события своего детства, касается фамильных тайн), а также новыми глазами взглянуть на то, что интеллектуально сформировало ее в юности («их лозунги, правды на продажу»). Но в первую очередь «Эротоэнциклопедия» — «бегство в вымысел», причудливая игра масок и загадок.

Сразу же возникает вопрос: почему Курылюк прибегает к столь опосредованному повествованию? Легко догадаться, что на то есть по крайней мере две причины: во-первых, «частная тайна», во-вторых, центральная тема романа — величайшая человеческая страсть, то есть всемогущий и вездесущий Эрос. /…/ Как же увлекательно и убедительно развить на двух сотнях страниц лозунг, который мы не устаем повторять в повседневной жизни (любовь правит миром)? Для романа необходима удачная — прозрачная и неподдельная — идея. А поскольку открыть Америку в литературе сегодня трудно, писательница прибегает к хорошо проверенному приему. А именно — к вымыслу, найденному случайно: «В пятнадцать минут шестого к нашему дому подъехал желтый кабриолет. Водитель /…/ бросил что-то на тротуар /…/У ограды лежал небольшой сверток. /…/В конверте я обнаружила пачку маленьких пожелтевших конвертов /…/ Все они были адресованы Ролану Барту»./…/ К своему шестидесятипятилетию Барт якобы планировал издать энциклопедию эротики под своей редакцией. Этот труд должен был показать, что известно миру о любви и вожделении, что говорили и говорят о них разные культуры и традиции. Доставшиеся Эве Курылюк письма — свидетельство переговоров, которые Барт вел с рядом ученых, а также размышления последних о феномене эротизма. Не будем забывать еще об одном важном обстоятельстве: стоящий в центре романа Курылюк французский профессор — и в самом деле автор книги «Фрагменты речи влюбленного», которая была создана якобы вместо неудавшегося исследования (родившись из отчаянных писем, которые Барт посылал внезапно бросившему его любовнику).

Но где же — среди этих завес, обманок и многоэтажного вымысла — место Эвы Курылюк и ее рассказа о себе? Во-первых, автор-повествователь обращается к своим читательским впечатлениям. Одна из двух значимых для Курылюк книг уже упоминалась: «На тридцатипятилетие подруга подарила мне “Фрагменты речи влюбленного”, только что изданную книгу Барта, которая привела меня в восторг». Со второй книгой связана тайна: «В нашей семье, — пишет Эва Курылюк Ролану Барту, — шизофрению матери всегда скрывали. /…/ Когда мне исполнилось шестнадцать, мама снова попала в психиатрическую клинику, а я получила в подарок от отца “Историю безумия” Мишеля Фуко с приложенной запиской. Отец просил, чтобы во время прогулок я пересказывала ему содержание книги». Из этого вымышленного письма мы узнаем, что «История безумия» Фуко помогла дочери и отцу смириться с болезнью матери/жены. Два бестселлера французской науки и два ответа на мучительные вопросы: что есть любовная горячка и что есть безумие? Во-вторых, автор-повествователь воскрешает и реальные, внелитературные события, которые можно обозначить словами «мне повстречались». Четырнадцатилетнюю Эву представили в Париже Барту и его матери, а в Варшаве она, также подростком, столкнулась с Фуко, который преподавал тогда (1958 год) в столичном Французском культурном центре.

«Эротоэнциклопедия» — увлекательное повествование, сплетенное из фрагментов книги устных историй, автобиографических мелочей («мне повстречались»), впечатлений от прочитанного, эпизодов жизни и творчества Барта и наконец сплетен (в числе которых — потрясающий рассказ о гомосексуальных похождениях Фуко в Варшаве, ставших причиной выдворения будущего автора «Истории безумия» из Польши — впрочем, не без участия органов безопасности). Порой Эва Курылюк берет одну-единственную деталь и на ее основе создает длинную историю. Так, например, в «Словаре французских писателей» она находит информацию о том, что отец Барта еще до рождения сына отправился на Первую мировую войну — и с фронта не вернулся. Это дает возможность строить литературные спекуляции на тему гомосексуализма французского гения (отчаянные поиски отца в мужских объятиях). Подобным образом отдельные пункты международной карьеры Барта (Греция, Япония, Америка) определяют место действия, а из фактов его научной биографии вырастают увлекательнейшие сюжеты. «Эротоэнциклопедия» открывает завуалированные обстоятельства, в которых рождались и функционировали знаменитые тексты французских ученых. Так, например, почести, оказываемые Барту во многих уголках мира, — простая производная практиковавшегося им научного туризма, за которым, в свою очередь, крылось желание привязать к себе любовника. («Каких только планов мы не строили на этот год! — пишет ему Барт. — Весной отправимся в Киото, осенью — в Сан-Диего. Я договорился насчет лекций, придумал темы. Сильвио устроил тебе стипендию на летний курс в Урбино».)

Это книга блестящая и мудрая, что вовсе не мешает ей быть чтением, в сущности, увлекательным и «легким». Ибо блеск этого романа не во внешних эффектах — ему чужды какие бы то ни было эксцентричность или претенциозность. А мудрость, заключенная в «Эротоэнциклопедии», не подавляет, но заставляет задуматься, предлагает вместе осмыслить эпоху. Нашу с вами эпоху…

Дариуш Новацкий

Вступление: Тайна серого конверта

Зу-Зу Курти. «Пара».

Китайский шелк, ручная роспись. Около 1936.

Из собрания Музея Монпарнаса межвоенного периода

Глаз. Мне приснился огромный глаз на простыне, растянутой между парой небоскребов-близнецов. С моря дул ветер, полотно вздувалось, морщило. Глаз открывался и закрывался, моргал, улыбался. Потом погрустнел. Слеза покатилась по щеке, на которой невидимая кисть рисовала ржавый пейзаж. Он казался — как бывает во сне — знакомым и чужим. Поблек и испарился прежде, чем я успела его распознать. Слеза застыла сосулькой. Незримая игла стянула мне рот красной нитью, на лбу вышила донос. Я хотела сорвать тряпку, не получилось. На мне была смирительная рубашка. Я лежала, привязанная к кровати, и читала:

«Судьба не спускает с меня глаз. Судьба меня любит. Потому что я люблю судьбу. В капле на донышке — вижу полную бутылку. Идиотка? Да. Идиотка-синий-чулок: то, что вилами по воде писано, принимаю за свершившийся факт. Можно ли так жить? Да, пока судьба тебя хранит.

Идиотка-синий-чулок — голова горячая. Со всего маху вляпывается в смолу, цепляется за хвост бездомного пса, полагая, что это сенбернар с термосом горячего чаю с молоком на шее. Девиз идиотки-синий-чулок: Работа ради работы. Любовь ради любви. Знания ради знаний. Искусство ради искусства. Добро ради добра. От дурного глаза идиотка-синий-чулок прячет голову в сумку. Надолго? Пока судьба ее любит».

Я напрягла мускулы: завязки смирительной рубашки лопнули. Во сне я упала на пол, ударилась головой. С облегчением зажгла ночник. Попила «бадуа» из пластиковой бутылки. Проанализировала сон. Для Фрейда он был бы прозрачен: игла (пенис) — рот (вагина) — смирительная рубашка (импотенция). Но у меня давно уже имеются сомнения относительно венского апокалипсиса сновидений. Подозреваю, что Фрейд путал собственные сны со снами пациентов. К моим и те и другие имеют такое же отношение, как видения моржа — к грезам кенгуру.

В последнее время сон о смирительной рубашке снится мне регулярно. А все потому, что на майской книжной ярмарке идиотку-синий-чулок посетила безумная идея — меньше чем за год создать трехтомную «Энциклопедию любви». И она немедленно подписала договор.

Прошло уже почти три месяца. Вчера была весна, ночью наступила осень. Галопом несутся минуты, у секунд вырастают крылья. Время — Пегас. Будильник тикает, словно барабан. Днем опускаются руки, ночью наваливается бессонница. Чуть задремлешь перед рассветом — и тут же просыпаешься в смирительной рубашке. Полчетвертого. Уже не уснуть.

Ну так встань! Свари кофе, включи свой «макинтош», примись задело. Может, еще успеешь?

Ага, как же! За три месяца я не нарыла ни одной мысли. В корзине на дне монитора покоится три тысячи колченогих фраз. Пока Провидение бдило, слепой курице перепадало зернышко. Теперь ей достается лишь точка без i. Бельмо морщит, будто простыня, манит фантомами. В глазу пасутся овцы. Хихикают на их белых спинках амурчики, натягивают тетиву, я целюсь в Эроса. И вот от него, как от шарика, осталась уже только малопристойная резинка. Больше идиотке — синий-чулок сказать о любви нечего.

Я отодвинула занавеску. Дождевые тучи дрейфовали над техникумом. Завтра — нет, уже сегодня утром — его начнут сносить. Здесь, под стеклянной крышей, в те времена еще целой, бездельники вроде меня устраивали салоны самых независимых — tres, tres independents.^[1] Мазня их никого не прельщала — разве что терпеливые стены. Но и те исчезнут бесследно, вроде тебя, идиотка!

Предрассветный час — жуткая пора! Сквозь навсегда опустевшую (ключ давно потерян) замочную скважину просачивается в душу тревога.

Что это? Послышалось? Нет. Кто-то принялся насвистывать «К Элизе» — и кто-то засвистал в ответ: словно пароль и отзыв. По крыше техникума скользнул огонек, погас. Что-то зашуршало. Кто-то спрыгнул или упал на что-то мягкое. Я приоткрыла окно, спряталась за занавеской. Было ветрено. Я накинула на себя одеяло.

Без пяти четыре. Мелькнула тень? Привидение? Нет! За оградой, между домом напротив и задами техникума кто-то крался вдоль стены. Исчез. Из-за ограды высунулась рука, затем другая. На тротуар спрыгнул патлатый верзила: босой блондин в драном красном комбинезоне на голое тело. Огляделся. Из нагрудного кармана, из-под нашивки, издали напоминающей логотип «Пиццы-Хат», — выудил часы и приложил к уху. Я взглянула на свои: было ровно четыре.

Парень топтался на месте, переминался и жестикулировал, словно с кем-то разговаривал, но голоса я не слышала. Я смотрела на эту картинку, столь чужеродную для парижского пейзажа, не без умиления. В свое время мне часто встречался похожий оборванец на углу Бродвея и 110-й улицы, на которой я жила в Нью-Йорке. Он стоял в очереди за метадоном, что раздавали бесплатно в наркологическом центре. Тоже высокий и худой, только чернокожий. Летом ходил босиком, зимой — в опорках из газет.

Однажды морозным утром мы столкнулись у пиццерии. Переминаясь с ноги на ногу, парень пожирал глазами пиццу на витрине. Взглянул на меня умоляюще, я кивнула. Мы вошли внутрь, я положила на стойку доллар. Толстый итальянец в грязном фартуке сделал вид, что не замечает нас. «Будьте добры», — поторопила я. Он неохотно достал пиццу, но подогревать не стал. Парень швырнул холодный кусок ему в лицо. Сбежался народ, вмешался полицейский. А у меня перед глазами стоял брат: вечно голодный пациент психбольницы в Творках,^[2] который повел бы себя точно так же.

С бульвара Монпарнас на нашу улицу въехал желтый автомобиль. Парень подобрался, сделал шаг вперед, напряг зрение. Старый «рено» повернул на бульвар Распай, скрылся. Босоногий присел на корточки, прислонился к ограде, поднес часы к уху. Было двадцать минут пятого.

В полпятого завыла сирена: по бульвару Распай промчалась полицейская машина с мигалкой. Парень воспринял это как сигнал к отступлению: ловко, точно обезьяна, вскарабкался на ограду. Голая спина была черной: грязь, а может, татуировка?

Во мне нарастала уверенность, что автомобиль еще появится. Не сводя глаз с улицы, я оделась.

В пятнадцать минут шестого к нашему дому подъехал желтый кабриолет. Из-под фиолетового берета водителя выбивались длинные темные волосы. Он не остановился. Только затормозил, бросил что-то на тротуар, за углом газанул. У ограды лежал небольшой сверток. Я не колебалась ни секунды. Босиком выскочила на пустую улицу, подняла серый конверт. Художники — сони, в доме еще никто не встал. На лестнице мне не встретилось ни души. Я тихонько закрыла за собой дверь. Легла и моментально уснула.

С постели меня поднял грохот. Фасад техникума продырявила бронированная гусеница с молотом. С крыши сыпалось стекло. Конец странной ночи? Нет, начало нового дня.

В сером конверте я обнаружила пачку маленьких пожелтевших конвертов, связанных выцветшей голубой бархоткой. Все они были адресованы Ролану Барту. Сверху лежало его собственное письмо.

Над Тур Монпарнас заходит солнце. Пригодилась моя слабость к рукописным текстам. Я разобралась с корреспонденцией еще до наступления сумерек. Теперь мне известно, что речь идет о международном труде, который должен был выйти под редакцией профессора Барта к его шестидесятипятилетию: 12 ноября 1980 года.

Заглядываю в «Словарь французских писателей» — и что же? Оказывается, Ролан Барт не дожил до юбилея. Попал под машину, переходя от Коллеж де Франс на другую сторону улицы дез Эколь. Его увезли в больницу, но «за жизнь он не боролся, возможно, из-за того, что был в трауре». Незадолго до несчастного случая Барт похоронил мать. И сам умер вскоре после нее — 26 марта 1980 года.

Кто положил письма в серый конверт? Где они оказались после смерти Барта? Кем были выброшены из желтого кабриолета? Кому предназначались?

Луна восходит. Молочный свет заливает железные крыши, вдаль убегает серебряная тропинка.

После омлета с зеленым луком и бокала бургундского меня посетила гениальная идея: расторгнуть договор на «Энциклопедию любви», а взамен предложить издательницам перевод этих писем.

Моя соседка, высохшая восточная старушка с по-детски живыми глазами, включила на полную громкость песни Шуберта, которые в моем детстве играла на рояле мама. Мы слушаем их вместе. Знакомая музыка выманивает из памяти прошлое.

Мне четырнадцать, я впервые в Париже. Тадеуш Бреза^[3] повел меня в Галерею Ламбер на выставку Лебенштейна.^[4] На острове Святого Людовика мы встретили человека средних лет с пожилой, очень похожей на него женщиной. Бреза представил меня. Я пожала руку профессору Барту и его маме. И моментально о них забыла.

На тридцатипятилетие подруга подарила мне «Фрагменты речи влюбленного», только что изданную книгу Барта, которая привела меня в восторг. Я вспомнила, что на мадам Барт было серое плиссированное платье и коралловые бусы.

Я разложила конверты в первоначальном порядке. Каждый помечен большой буквой, каллиграфически выведенной красной тушью в левом верхнем углу. Вместе они образуют слово «ЭРОТОЭНЦИКЛОПЕДИЯ». Так я и озаглавлю перевод писем на польский.

Полночь. Напившись крепкого «Эрл Грея», барабаню по клавиатуре. Чтение писем меня взволновало. Мысли бегут наперегонки, пальцы едва за ними поспевают. Я отстукиваю:

Эти письма очень важны, особенно сегодня. XXI век начался под знаком веры в аутентичность — тук — во всевластие документа — тук-тук. — Мы пресытились фикцией двадцатого века — тук — плодами фантазии литераторов — тук, тук. — Пришло время свидетелей истории — тук — подлинных слов — тук — подлинных картин — тук-тук. — В эпоху теленовостей, когда судьбы мира вершатся в прямом эфире, только идиот станет читать на сон грядущий «Анну Каренину»! Лично я не колеблясь отдам ее за один автограф настоящей Анны, за одну фотографию Карениной. Да, Толстому было что сказать о своей героине. Но ведь не то, что вычитал бы из подписи настоящей Анны графолог. Не то, что мы увидели бы на пленке, отснятой в спальне Карениной.

О том, что на самом деле происходит в спальне, мы всегда стремимся узнать как можно больше. Ценность писем к профессору Барту — еще и в том, что практически все они написаны в спальне. Это, однако, не должно помешать Министерству образования включить данное собрание эпистолографии двадцатого века в школьную программу. «Любовь испаряется, папирус остается», — писал римский поэт Проперций возлюбленной Цинтии в письме, отправленном из Александрии. Разумеется, он имел в виду документальную ценность романтической переписки, которая была и остается неиссякаемым источником представлений минувшей эпохи о любви, да и о ней самой — последнем периоде в истории эпистолярий, писанных от руки и отсылаемых почтой.

Корреспонденция профессора Барта должна быть издана факсимильным способом. К сожалению, маленькому издательству «Sic!» подобное не по силам. Однако я не теряю надежды, что среди многочисленных меценатов культуры найдется в скором времени благодетель, который это осуществит. Лишь факсимиле наглядно продемонстрирует молодому поколению смысл и очарование переписки, свойственные — увы, минувшим — временам, когда играло роль каждое пятнышко на бумаге, а ее цвет, толщина, шероховатость и запах были частью содержания письма. Ведь твердая карточка, присланная в белом конверте, прочитывалась совершенно иначе, нежели шелковистый листочек папиросной бумаги, извлеченный из кремового конверта, адрес на котором чья-то умелая рука вывела фиалковыми чернилами.

Поколению, сроднившемуся с имейлами, стоит показать, как написанные вручную буковки сплетались с узором бумаги, образуя разом с нею арабески, форма и последовательность которых направляли ход мыслей адресата. Твердый карандаш говорил одно, мягкий грифель — другое. Нежность кисточки, которой в письме к профессору Барту воспользовался один художник, опровергала сухость его формулировок. Ржаная тушь была выразительнее слов. Перо, вонзенное в кровавую кляксу, свидетельствовало о страсти.

Еще один важный документ — почтовые марки. «Они являются иллюстрацией состояния флоры и фауны в доэкологическую эпоху, демонстрируют достижения техники и новинки моды, распахивают в минувшее миллионы крошечных окон, в которых опытный глаз разглядит идеологические послания и аллюзии с политическими событиями, а порой и государственные тайны, и секреты вождей». Так, во всяком случае, утверждается в проспекте недавно созданного Института деконструкции почтовых марок, в котором получил работу один из моих бывших студентов истории искусств.

Под объективным слоем маркируемых смыслов кроется субъективное содержание марки. Порой она попадала на конверт случайно, но чаще подбиралась сознательно. Наибольшее значение придавал марке отправитель любовного письма, который взывал к чувствам возлюбленного в том числе и этой маленькой иконой. О символическом языке почтовых марок еще будут написаны пухлые диссертации, связывающие текст любовных писем с марками: их количеством, размером и формой, цветом и темой, а также расположением на конверте.

В древней Ассирии письма представляли собой глиняные конверты, куда вкладывались глиняные «марки» разных форм и с разными рисунками. Эти кружочки с дырочкой, треугольнички с крестиком, прямоугольники в полоску породили идею алфавита. «Марки» — прашрифт — предки древнейшего письма. Прежде чем спрятать в глиняный конверт, который затем заклеивался и обжигался, «марки» оттискивали на его поверхности. Оттиски анонсировали содержимое.

Последним эхом архаической идентичности того, что можно увидеть на конверте, и того, что скрыто внутри его, очевидно, является штемпель на марке, совпадающий или нет с датой в тексте письма. Следует также помнить, что конверт, особенно если речь идет о любовном письме, многие столетия считался аналогом телесной оболочки, в которой таится душа. Сегодня стоит задаться вопросом, не предвосхищает ли исчезновение мануально-почтовой эпистолографии также и отмирание телесных любовных контактов и вытеснение их нематериальной коммуникацией, электронной духовностью.

Я поглядываю на ряд конвертов на полу и испытываю волнение. Из угла кремового конверта, адрес на котором написан рукой Ролана Барта, умоляюще моргает синий глаз марки: «Посмотри, милый! Этот печальный человек — я. Я так одинок! Не заставляй меня больше ждать! Вернись!» На выцветшем конверте, некогда лососевом, теперь воскового цвета, дама с любимым единорогом — фрагмент гобелена из музея в Юпони — шепчет голосом мадам Барт: «Посмотри, милый Ролан! Это я, твоя мама, преданная тебе так же, как средневековая хозяйка — своей зверюшке».

В первой половине минувшего столетия Колетт писала: «любовное письмо хочется нарисовать, написать красками, прокричать». К чему и стремились отправители этих текстов. Моложе писательницы, они однако принадлежали еще к романтической эпистолярной традиции, что зиждилась на вере в магию и безмолвную красноречивость картинок и следов тела.

Из Калифорнии профессор Барт получил письмо на аппликации в форме обезьянки, из Италии — кусочек тюля с забавным наброском голого младенца, из Нью-Йорка — послание на обрывке бинта в грязном коричневом конверте, из которого выскользнул засушенный листок гинкго. На кружочке, вклеенном в желтую раковинку, что выпала из кремового конверта, я в лупу разглядела чье-то лицо — фрагмент фото. Мадам Барт на прощание поцеловала мятый листок папиросной бумаги. На похожем листочке профессор Барт оставил кровавый отпечаток своего пальца.

Эта документация тела заключает в себе некий архаический пафос, правда? Перед глазами проходит история человечества, вспоминаются отпечатки рук и ног в древних пещерах, предполагаемые следы ног Будды и Иисуса, византийские acheiropoietoi,^[5] латинские вероники, тени сожженных тел в Хиросиме.

Но это еще не все. В письме к сыну мадам Барт не только оставила подлинный контур своих губ, но также запечатлела точный химический состав губной помады, какой пользовались француженки в конце семидесятых годов. А профессор Барт — точный рисунок своих папиллярных линий и группу крови.

Три часа ночи. Стакан «бадуа» — и я возвращаюсь к «макинтошу», чтобы отбарабанить еще несколько мыслей.

Почерк, который бесконечно трудно подделать, дает представление о характере и настроении пишущего, о состоянии его души. Веселый человек выводит буквы одним образом, отчаявшийся — другим. В одном письме из Урбино буквы прыгают allegro, allegrissimo,^[6] словно ноты в партитуре. В другом, написанном тем же человеком, они покрывают бумагу, точно высыпавшийся из клепсидры песок.

Отсылка любовного письма по почте была целым ритуалом, позволявшим пережить чувства утонченные и осязаемые. Нос отправителя сравнивал запах клея на конверте и на марке. Язык отправителя навсегда запоминал вкус клея на конверте и на марке. Облизывание воспроизводило сексуальный и кулинарный акты.

Вкладывание письма в конверт, запечатывание его и наклеивание марки — все это являлось глубоко эротическим опытом, дополнявшим эротику самого процесса создания письма. Глубоко волновали чернила, стекавшие на белизну листа, и перо, ласкавшее и ранившее бумагу. Человек, с которым я дружила в семидесятые годы, признался мне однажды, что, опуская в почтовый ящик письмо любовнице, не раз ощущал эрекцию. Я ответила, что мне в такие моменты случается испытать даже оргазм.

Семь часов. Мусороуборочная машина опорожняет контейнеры, вода брызжет на тротуары, мусор плывет по сточным канавам. А во мне еще что-то просится наружу.

Вывод?

Нет, скорее лозунг.

В последний раз открываю «Словарь французских писателей». Справка о Ролане Барте заканчивается информацией о том, что 26 октября 1916 года он потерял на дне Северного моря своего отца, который ушел на фронт еще до рождения сына.

Пусть это станет моим эпиграфом: make love, not war.^[7]

Париж, 1 сентября 2000

Э. Ролан Барт — Эдмунду

Андреа Монтенья. "Св. Себастьян". Лувр

Открытка, разорванная Роланом Бартом

Париж, 5 мая 76

Edmond, cheri!^[8]

Я все набирал твой номер, неделя за неделей. Никто не брал трубку, так что в конце концов я позвонил на телефонный узел. Теперь мне уже известно, что телефон отключен; я смирился и бросил это дело. Ты пугал, что «в случае чего» порвешь со мной еще быстрее, чем связался, и не допустишь «дальнейших вмешательств с моей стороны». Твои угрозы повергали меня в ужас, теперь я черпаю в них утешение. Если ты исчез в ту минуту, которой так долго и нетерпеливо ждал, значит, ничего с тобой не случилось и причина кроется в твоей натуре, бесконечно спонтанной, — ты готов прервать ход событий и, вскочив из-за столика, мчаться на другой конец света.

Я не стал сообщать в полицию, не разыскиваю тебя через друзей. Веду себя так, как тебе обещал, и терпеливо дожидаюсь твоего возвращения. Сегодня твой день рождения, cheri, и я не покидаю дом ни на минуту. Я вбил себе в голову, что сегодня ты вернешься или позвонишь мне; и закончится испытание, которому ты подверг нашу любовь. Давно пора, cheri. Я хватаюсь за каждую соломинку, чтобы спасти наши отношения, но, признаюсь, близок к отчаянию.

Нет, cheri, я не упрекаю тебя и забочусь о твоих делах. Представил в Комиссию конспект, который подготовил по твоим записям. Пока что тебе продлили срок до конца года, для дальнейшего продления нужно подать заявление в докторантский совет в ноябре. Я могу сделать это от твоего имени, как только ты дашь согласие. Упоминаю об этом между делом, поскольку твое отсутствие омрачает все и я быстро теряю интерес к вопросам твоей карьеры.

Наибольшую радость доставляет мне перелистывание твоих тетрадей. Я бесконечно благодарен тебе, cheri, что ты не утаил от меня своих размышлений на столь многие важные для нас обоих темы. Твои слова я читаю вслух, заучиваю на память; твоим почерком могу любоваться часами. Я узнал, что ты перестал вести дневник задолго до своего исчезновения или же забрал с собой последнюю тетрадку. Я даже заподозрил, что произошло нечто, о чем я не знаю, и пытаюсь смириться с мыслью, что ты предпочел расстаться, нежели допустить меня к себе в душу. Ты перестал мне доверять? Хотелось бы верить, что нет; может, у тебя просто были причины о чем-то умолчать. Я ведь тоже не все тебе рассказал.

Например, я утаил специфическое непостоянство своей натуры, из-за которого легко впадал в «состояние влюбленности». Это позволило мне на собственной шкуре испытать, а с возрастом постепенно обобщить диапазон противоречивых чувств, характерных для «влюбленного». Однако твое исчезновение заставило меня понять, что до знакомства с тобой я лишь скользил по поверхности, не осознавая бездны, в которую способна низвергнуть человека утрата возлюбленного. Метафора «бездны», впрочем, не передает сути моего состояния.

Помню свои юношеские прогулки по горам — я вынужден был от них отказаться, поскольку ослабленные туберкулезом легкие не могли приспособиться к разреженному воздуху и на высоте более трех тысяч метров я начинал задыхаться. Представь, с той поры, как ты меня бросил, я вижу горы во сне. Мне снятся карательные экспедиции в страну вечных снегов; пропасти, на краю которых у меня перехватывает дыхание; ледяные взгляды горных коз, наблюдающих за мной из-за скалы.

Поэтому я избегаю сна. Не ложусь в постель, а по ночам предаюсь воспоминаниям. Блуждание по закоулкам памяти доставляло мне невыразимое удовольствие с детских лет, теперь же оно стало моим спасением. Вызвать твой образ мне удается только в полном одиночестве. Так что я симулирую мигрень и отменяю все визиты, даже ближайших друзей. Я бы предпочел полностью погрузиться в наше общее прошлое. К сожалению, отвлекают навязчивые идеи: меня неодолимо влечет к входной двери, у которой я бы охотно дневал и ночевал, подобно нашему спаниелю Заза (помнишь? — тебе рассказывала о нем maman),^[9] целый год ждавшему папиного возвращения; в то же время меня влечет к окну, из которого видна автобусная остановка; не могу не прислушиваться — вдруг лифт откроется на нашем этаже…

Эдмон, cheri! Это ведь не конец, правда? Все образуется. У молодости свои права. Ты погуляешь и вернешься. Твой старый Роло наберется терпения, будет черпать утешение в работе, хоть и идет она через пень-колоду. Ты стоишь у меня перед глазами день и ночь, а я все припоминаю проведенные вместе мгновения и просиживаю за столом совершенно впустую, покрывая каракулями страницу за страницей. И все же мой сборник афоризмов о любви, заказанный Соллерсом (вряд ли ты помнишь) в прошлом году, потихоньку продвигается вперед.

Эта работа радовала меня, но я постоянно ее откладывал. Предпочитал отправиться с тобой на прогулку или в кино. Только теперь я всерьез взялся задело. Знаешь, из чего рождается текст? Из посланий тебе, вернувшихся с пометкой «адресат неизвестен»; из обрывков непристойных писем, которые я отсылаю в экстазе, а получив, краснею от стыда. Книгу я озаглавлю «Фрагменты беседы о любви» и начну с фразы «Для разговора о любви характерно сегодня страшное одиночество».

Будь ты рядом, я бы никогда так не написал. «Сегодня» — это ты: Мой отсутствующий Эдмон, cheri!

Когда вернулось мое первое письмо к тебе, я думал, что сойду с ума. На животе у меня выскочили волдыри, трое суток я метался по квартире, раздирая кожу до крови. В конце концов позвонил Л. и попросил рецепт на снотворное. Должно быть, встревоженный моим голосом, он велел мне прийти немедленно и дал адрес нового кабинета — в том доме, где ты снимал chambre de bonne^[10] и где мы познакомились.

Ты замечал, Эдмон, какими суеверными делает нас любовь? Влюбленный возносит судьбе молитвы, полагается на Провидение, повсюду видит знаки. Адрес показался мне весточкой от тебя: я ощутил прилив надежды, которая позволила побороть икоту и унять дрожь в руках, а перед Л. притвориться, будто ничего страшного не происходит. Он без всяких церемоний выписал мне рецепт на валиум, который я сразу же и купил. Попросил у аптекаря стакан воды, а когда тот протянул руку за бутылкой «бадуа» — твоей любимой — чуть не кинулся ему на шею.

На улице Дебюсси мне тут же привиделась твоя фигура. Я кинулся вдогонку светлокудрому верзиле и чуть не налетел на него, когда тот остановился перед книжным магазином. Там мой взгляд обнаружил очередной знак: в витрине стоял альбом Вероккьо, открытый на Нашей Картине.

Я гадаю, cheri, запомнил ли ты нашу первую встречу столь же подробно, как я. Пожалуй, вряд ли. Ведь наши роли не были равноправны. Тебе открыл дверь человек средних лет, ничем не примечательной наружности. Передо мной предстал мальчик неземной красоты. Ты зашел в тот день, когда я заканчивал эссе об «ангельской красоте» на примере фигуры ангела, ведущего за руку Товию, с картины Вероккьо.

Ты был потрясающе похож на этого ангела, словно спорхнул с полотна. Даже одет почти так же: шелковая блуза, вышитая золотистыми хризантемами, и темно-синяя накидка, стянутая в талии полотняным пояском. От восхищения у меня вырвалось: не итальянец ли ты, не из Флоренции ли, случайно? В ответ ты улыбнулся этой своей удивительной улыбкой, приподнимающей только левый уголок рта, и сказал: «Нет, господин профессор, я с неба».

Прошлой ночью я сел за фортепиано, cheri, и стал играть подряд твои любимые вещи Баха, которые выучил наизусть во время первых общих каникул в нашем доме в Байонн, с maman. Она приняла тебя с распростертыми объятиями, а у меня отлегло от сердца, когда я увидел, с какой симпатией ты на нее смотришь. Вы полюбили друг друга с первого взгляда, оказались родственными душами. Ты даже не представляешь, как это меня обрадовало.

Я все играл и играл, прикрыв глаза, пока не погрузился в транс; и снова увидел вас — сидящими рядом на диване. От сладких фантазий меня оторвала метла, которой в два часа ночи застучала в стену мадам Б., наша ведьма. Я умолк, но продолжал пальцами ласкать клавиатуру. Она была гладкой и теплой, словно твоя кожа, и меня осенило. Я понял, что ты ускользнул из моей жизни на мгновение, чтобы я мог познать и выразить в слове беспредельность своей любви. Мне стало легче. Я заснул и проспал целый день, а вечером принялся вынимать из конвертов (среди которых не найдешь двух одинаковых!) письма от тебя.

«Уста запечатаны, но перо отваживается» (Абеляр). Представь, cheri, как ни странно, мне это удалось. В иных письмах к тебе я превзошел самого себя: отважился сказать то, что утаил от мира, от maman, от себя. Одного только я не предвидел — что письма вернутся и успех обернется поражением.

Любовное письмо — поистине стрела амура: она должна поразить адресата в самое сердце; должна выдавить из него капельку крови; окропить ею постель и упокоиться под подушкой, пожелтеть в томике стихов.

Любовное письмо — текст прикладной: атака на возлюбленного есть наиболее дешевая модель сантимента; зову отправителя не должно возвращаться в его руки. Перечитывать собственное письмо — оскорбление, жестокая шутка.

А между тем письма к тебе возвращаются с другого берега Атлантики. А я, словно охваченный манией саморазрушения, не могу удержаться, чтобы не читать их и не писать новые.

Любовные письма рождаются в состоянии невменяемости. Каждое слово видится чистой правдой, больше, чем правдой: оно кажется потом, спермой, кровью. Спустя несколько дней то же слово возвращается из-за океана — и предстает банальностью, китчем: назойливым хныканьем старика, возжелавшего эфеба.

Уже несколько раз я хотел разорвать письма и выбросить на помойку. От бумаги разит старой спермой, конверты воняют затхлым бельем, гнилью пахнут незабудки из Люксембургского сада. Нет, ни за что не отдам тебе карточек, салфеток, платочков, на которых я обнажался с унизительным пафосом. Я стыжусь самого себя: взъерошенного павиана с мордой, распухшей от слез, вновь и вновь отсылающего за море свой плач в расчете на твою жалость.

Убить павиана — предать себя: вот задача «Фрагментов речи влюбленного». Кромсая свои письма, я погружаюсь в «речь», «дискурс» — движение руки, бег букв, — и мне уже кажется, будто это я бегу к тебе, и ты больше меня не сторонишься. Нет! Ты тоже несешься ко мне. Самолет оторвался от взлетной полосы; стучат колеса метро. Вот-вот-вот. Вот ты выскакиваешь из вагона, вот уже мчишься по лестнице. Вот-вот-вот, через ступеньку, через две: у тебя такие длинные ноги. Вот поворачивается ключ. Вот открывается дверь. Вот-вот-вот. «Привет, Роло! Привет, mon vieux!».^[11]

Вот ты бросаешься ко мне на шею. Вот падает на пол твоя блуза. Вот ты стягиваешь брюки. Вот наполняется водой ванна. Вот ты искупался, вот вымыл голову, вот вытерся моим полотенцем с бакланами. Вот-вот-вот.

Ты вернешься, ведь правда же, cheri? Мы снова будем валяться в постели до полудня, слушать Скрябина, шататься по барам, путешествовать. Каких только планов мы не строили на этот год! Весной отправимся в Киото, осенью — в Сан-Диего. Я договорился насчет лекций, придумал темы. Сильвио устроил тебе стипендию на летний курс в Урбино.

Я вздремнул. Мне снова приснились собственные похороны, уже в третий раз. Я лежу в стеклянном гробу, элегантный, припудренный. Вокруг tout Paris:^[12] в первых рядах — недруги, позади — друзья. Боже! Даже ты мелькнул — с мордашкой, залитой слезами. Ты все же не был равнодушен ко мне, Эд? Немного любил меня, правда? Сожалел, что я умер во цвете лет? Я уже было собирался задать тебе этот вопрос, и тут будто комар прозвенел над ухом: А как же maman? Ее отдадут в дом престарелых! — Non!^[13] — Я подскочил как ошпаренный, разбил стекло гроба.

«Чем прозрачнее моя любовь, тем она сильнее» (Элоиза — Абеляру). О моей любви этого не скажешь. Чем сильнее я люблю, тем больше погружаюсь во мрак. Амур является мне ночью. Сновидения открывают мне, кто я такой. Сон о похоронах — сон о любви к maman. Я люблю ее иначе, чем тебя, но кто знает, не сильнее ли.

С той поры как ты исчез, я иногда избегаю maman. Почему — наглядно продемонстрировал сон. Ты и maman срослись в одно драгоценное существо; сделались парой близнецов. Присутствие одного напоминает о другом и причиняет боль. Увидев на пороге maman, я чувствую укол в груди, но лишь на мгновение. Потому что, словно видение, сразу появляешься ты, cheri. Профиль maman отбрасывает на стену птичью тень, и я обнаруживаю в ней очертания твоего лица. Наклоняю голову и запечатлеваю поцелуй на волосах maman, а потом касаюсь губами стены за ее плечами и ощущаю влажность твоих губ.

Я выскочил из гроба и хотел броситься к ногам maman. Но ноги несли меня за тобой. Я кинулся в глубь чащи, в клочья разодрал траурный костюм, шелковые кальсоны. В одном галстуке и носках добежал до берега канала, где ты назначил мне свидание. Был май. В тумане, густом, будто сметана, лягушки квакали — frog fog frog fog^[14] — твоим голосом. Кваканье парижской плеяды ты назвал «туманом лягушатников», я громко рассмеялся.

Тут туман рассеялся, и засияло солнце; ослепленный, я зажмурился. Когда я открыл глаза, ты танцевал передо мной в развевающемся платье из незабудок. Я протянул к тебе руки, а ты большим пальцем прицелился мне в сердце. Инстинктивно я попятился. Ты облизнул губы, показал мне язык, разжал загорелый кулак. На твоей ладони, белой и гладкой, словно у барышни, лежал леденец в розовом фантике. У меня потекли слюнки; я схватил конфетку и как есть, в обертке, сунул в рот. Ты рассердился и выстрелил в меня из радужной оболочки миллионом стрелок-иголок с разноцветными головками. «Эд превратит меня в святого Себастьяна, — подумал я, — или рыцаря Роланда в радужной броне. Или в любовную карту, на которой обозначит свои победы».

Случается ли тебе, cheri, видеть сон и одновременно следить за собственным сном, анализировать его во сне? Со мной такое происходит раз в несколько лет. Подобным сновидениям, которые контролируются сознанием, я придаю большое значение и всегда их записываю. Так я поступил и на этот раз. Однако теперь думаю, что этот фантастический сон — результат нашего бурного разговора о моих «картах» и «музеях» любви, столь отличных от твоих любовных «расписаний».

Помнишь? Твое внимание привлекла старая карта, висевшая над моим столом, и я объяснил, что она служит не для мечтаний о путешествии, но сама заменяет мне путешествие. И добавил, что карты на картинах Вермеера — верный признак того, что художник не покидал дом.

Ты возразил и стал рассказывать о своих вояжах по «подсознательному плану», составляемому судьбой. А я понял, в чем наше отличие: ты, «Жид вечный странник», и я, «французский песик». Так ты меня ласково называл, объясняя, почему не можешь взять в «путешествие до границ тьмы».

Твоей жизнью, cheri, руководило Провидение, моей — maman. Это она нарекла меня французским песиком, хранителем «музея любви», конспиратором чувств, смотрителем воспоминаний. А началось все с синей коробочки в белую полоску, в которой на свой седьмой день рождения я получил домашние туфли из тюленьей кожи.

В детстве мой день рождения был настоящим праздником! Накануне maman на цыпочках прокрадывалась ко мне в спальню и раскладывала подарки на табурете у окна. Я притворялся спящим, а если просыпался до рассвета, то не открывал глаз, желая продлить сладкий час ожидания.

Седьмой день рождения был особенным. В окне соседнего дома висела белая клетка с оранжевой канарейкой, чьи трели будили меня каждое утро. В зоомагазине у собора я приглядел похожую певичку и приставал к maman с просьбами купить мне канарейку.

Теперь, cheri, зажмурься и представь себе маленького Ролана-именинника, только что открывшего глаза и на мгновение поверившего, будто maman исполнила его мечту.

Белые полоски на коробке я принял за прутья клетки, синий фон — за просвечивающее сквозь них небо. Но куда подевалась канарейка, трели которой я слышал во сне? Ах, да ведь это только коробка! От разочарования на глаза у меня навернулись слезы. Но уже в следующее мгновение мое внимание привлекло миниатюрное деревце с бледно-зелеными листочками, коралловыми цветками и огромными колючками. На одной из них висел шоколадный амурчик с глазированным луком и сердечком, пронзенным стрелой. На коробочке лежал конверт земляничного цвета с надписью: Roland Cheri, Mon Petit Grand Amour.^[15] «Этому палестинскому кактусу, — писала maman, — семь лет — как и тебе, cheri. И проживет он еще сотню — как и ты. Это приятель получше канарейки».

Ты помнишь наше первое утро? Мы стояли у окна, наполовину заслоненного огромным колючим монстром, в какого разросся мой кактус. Я шепнул Тебе на ухо: «Никогда больше, cheri, ты не будешь бездомным. Это твой дом, Эдмон». — Ты взглянул на меня со странной улыбкой и бросил: «А что, если он не согласится? Твой терновый венец — такой ревнивец. Взгляни!» — и показал мне большой палец, на котором выступила капля крови. Случайно ли ты укололся, cheri, специально ли?

Я столько от тебя узнал, Эдмон, и так мало рассказал о себе. Как только ты вернешься, я сразу покажу тебе полосатую коробочку. Я назвал ее «клеткой» и упрятал за шкаф, а назавтра после празднования дня рождения совершил первую в жизни кражу: вытащил из сумочки maman открытку, исписанную мелкими буковками, которые не мог разобрать. В сердцах я порвал открытку и положил в коробочку, не обратив внимания на картинку. Знаешь, что на ней было? «Святой Себастьян» — Мантеньи, — в котором ты первый разглядел сходство со мной.

Лифт? Боже мой! Останавливается на нашем этаже. Я бросился к двери и тут же захлопнул ее перед носом испуганной соседки. Потом пал на колени и начал молиться о твоем возвращении; наконец опустился на ковер и уснул. Мне приснился мойтезка Роланд, палладин Карла Великого. Изрубленный на куски, он умирал в овраге Ронсево: неподалеку от городка Сен Жан Пье де Пор, где мы каждый год отдыхали с maman.

В холле нашего отеля стоял набитый захватанными журналами дубовый шкаф, в котором я обнаружил XXIII том энциклопедии «Британника» со статьей «Роланд» и иллюстрацией, изображавшей рыцаря в момент смерти. Теперь она приснилась мне вновь. Над лужей крови трепетала ленточка с надписью «не для дам». Я понял, что maman поэтому назвала меня Роланом. Ее губной помадой я раскрасил черно-белую кровь. Получилось Красное море, полное косматых осьминогов.

На пляже лежала maman под полосатым зонтиком, по волнам дрейфовал Ролан на надувном матрасе. Я греб руками, пока не потерял maman из виду, а на горизонте не разглядел твою фигуру, вырезанную из тонкой, прозрачной, местами подкрашенной пленки. Я наблюдал за тобой в бинокль, пока не почувствовал боль в сердце, потому что расстояние между нами не уменьшалось.

Ты выглядел таким жалким! На помятом лице остались только пустые глаза и открытый рот. Он взывал ко мне о помощи, а я все плыл и плыл к тебе, пока не постарел. Я стал профессором, добился славы и денег: я все отписал тебе в завещании, даже матрас. Из него вышел воздух, а я проснулся на дне.

Эдмон! Это уже мое последнее письмо к тебе. Больше я писать не буду. Умоляю! Поверь в мою любовь, вернись! Тебя ждет книга о возлюбленном, затерявшемся среди антиподов. Она не о тебе. Ты отыщешься и заберешь меня, словно багаж из камеры хранения.

Любимый! «Я, нестерпимо присутствующее, имеет право на существование, только когда видит тебя, вечно отсутствующего».

Лифт на нашем этаже? Я приотворяю дверь: толстяк с таксой явился с визитом к соседке. У меня кружится голова. Заварю себе липового цвету.

Помнишь, как мы любили гулять вокруг кладбища Монпарнас, вдыхать сладкий аромат лип? Немного кипятка расплескалось, я вытер пол старой газетой. Взгляд упал на чужую фамилию рядом с именем Эдмон. Сердце подскочило в груди. Это значит, что ты вернешься, правда?

Я выпил чашку отвара, открыл наугад «Пармскую обитель», страница 117: «Однако логика страсти неумолима, жажда узнать правду делает напрасной всякую сдержанность».^[16] О нет, господин Стендаль! Я не жажду правды, она мне ни к чему. Где бы ты ни был, что бы ни делал, cheri, мне все равно. Я желаю лишь одного — чтобы ты вернулся. И почти уверен, что ты вернешься сегодня. Ведь это твой день рождения!

Вот именно, а в холодильнике пусто! Я бегу в магазин. На кухонном столе оставляю банку сосисок — вдруг ты случайно вернешься раньше.

Боже! Что за радость нас ждет! Твой старый рюкзак у порога, кроссовки на ковре, носки на обеденном столе, банка из-под «колы» — на письменном. Я никогда не стану попрекать тебя беспорядком, cheri! Никогда! Из открытой ванной идет пар. Ты на полную громкость включил Скрябина. Лежишь в слишком короткой для тебя ванне, пятки на тумбочке.

Вот это и есть любовь, не правда ли? Деталь, деталь и еще раз деталь. А твой день рождения вновь выпал на прекраснейший день года. В кондитерскую я побегу через Люксембургский сад, на мгновение присяду у нашего фонтана.

Вот я и вернулся, Эдмон. Сейчас сядет солнце, а я поспешно заканчиваю последнее письмо: ко дню рождения. Я вручу его тебе, как только ты задуешь три свечки на черничном торте: сине-лиловом, подобно твоим картинам. Раньше они не слишком мне нравились, теперь — очень.

Ты великолепный колорист, cheri! Напишешь еще много чудесных картин. Да, признаю: твоя диссертация — недоразумение, зачем художнику степень!

Знаешь, cheri, меня уже так и подмывает вскочить. Но я задержусь здесь еще на мгновение. Хочу дать тебе время, чтобы ты снова у нас прижился.

Куда бы я ни посмотрел, везде вижу тебя. Ты подмигиваешь мне с каждой странички. Любовь обитает в глазах, да?

Твое имя начинается на Э, мое — на Р.

«Эр» — по-немецки «он».

Он — это Эрос: наши инициалы плюс «ос» — «ость». Мы срастемся воедино, да?

На жизнь, на смерть, на вечность.

Всегда Твой Р.

Р. Доктор Инуэ Юки — Ролану Барту

"Гейша одевает майко". Фотография. Около 1900.

В: Инуэ Юки. "Мост цветущей сливы: воспоминания гейши" (Киото, 1974)

Доктор Инуэ Юки,

преподаватель-ассистент второй степени Межфакультетский семинар по проблемам женской ментальности Древней Японии 1-4-3 Ginza, Chuo-ku Tokyo — 104

5 мая 1976

Профессору Ролану Барту Коллеж де Франс

Многоуважаемый и любезный господин Профессор, осмеливаюсь нижайше обратиться к Вам по рекомендации заместителя декана факультета культурологических исследований гуманитарной компаративистики Токийского университета и заместителя директора по науке межфакультетского семинара по проблемам женской ментальности Древней Японии госпожи профессор Огава Тоши, которая, господин Профессор, ведет с Вами давние и плодотворные переговоры относительно совместной работы над междисциплинарным трудом о вселенной пола и рода. Составляемая Вами, господин Профессор, монументальная «Энциклопедия» глубоко волнует умы сотрудников нашего университета и привлекает исключительное внимание академической milieu^[17] всей Японии.

Уважаемый господин Профессор, Вы на протяжении многих лет являетесь преданным другом и величайшим знатоком нашей культуры, экспертом, обладающим огромной компетенцией и мировой славой. Тем большим счастьем переполняет нас известие о том, что Вы, господин Профессор, великодушно изъявили желание приобщить к выдающемуся кругу своих сотрудников не только госпожу заместителя декана Огава, но также еще только лишь вступающего на академическую стезю преподавателя-ассистента второй степени. От имени госпожи заместителя декана Огава и своего собственного осмелюсь выразить Вам горячую благодарность за то, что Вы, господин Профессор, доверили нам столь почетную задачу, каковой является составление раздела «Эрос, пол и ментальность на материале жизни гейш».

После долгих и обстоятельных предварительных дискуссий мы с госпожой профессор Огава пришли к убеждению, что необходимо будет создать исследовательский коллектив, систематическая работа которого позволит скрупулезно проанализировать каждую из проблем. Дабы в полной мере оправдать возлагаемые на нас надежды, я и госпожа заместитель декана Огава с радостью приняли решение этим летом, как и в минувшем году, отказаться от очередного научного отпуска и еще до начала учебного года провести предварительное собеседование с кандидатами на исследовательские вакансии и завершить работу над перечнем тем.

Госпожа заместитель декана Огава любезно посоветовала познакомить Вас, уважаемый господин Профессор, с моей узкой специализацией, которая, в сущности, ограничивается скромной задачей документирования ментальности женщин уже уходящей в историю Японии. Не ставившие амбициозных целей и еще доморощенные исследования, начатые мною в гимназические годы, а также исключительно эффективная помощь со стороны госпожи профессор Огава позволили мне защитить на факультете культурологических исследований гуманитарной компаративистики Токийского университета диссертацию, посвященную жизни, ментальности и среде гейш. «Без которых, — позволю себе процитировать Ваши, господин Профессор, меткие слова, — структуру японской культуры представить себе труднее, нежели без цветущей сакуры».

Господин Профессор, Ваши гениальные слова с ранней юности служили мне поддержкой и стимулом для изучения исторического процесса, который медленно вел к эмансипации человека, в том числе женщины. Мой скромный анализ жизни и ментальности гейш отображает, насколько это возможно, во всех отношениях деградирующее существование женщин, воспитанных для удовлетворения сексуальных прихотей мужчин. Однако архивные изыскания и интервью с еще здравствующими представительницами древнейшей профессии гейш свидетельствуют также о том, что общественно-экономическая и сексуально-эксплуатационная ситуация не являются ментальной детерминантой, а результаты наших скромных исследований заставляют обратить внимание на относительно высокую степень интеллектуальной независимости гейш.

Под руководством госпожи заместителя декана Огава мы ищем объективный ответ на хотя и мелкий, но значимый вопрос: что в условиях крайней дискриминации и полового доминирования позволило гейшам добиться своего рода интеллектуальной независимости. Госпожа профессор Огава выдвигает вескую гипотезу о том, что свобода интеллектуального плана в значительной степени обусловлена необходимостью гейши контролировать свою чувственность, а успешному самоконтролю помогало полученное в процессе наблюдений доскональное знание эмоциональных механизмов — собственных и своего milieu.

Соответственно задачей моих скромных исследований было показать, что овладению этими психосоциальными знаниями способствовала формализация эротической материи, которая в нашей маленькой стране наиболее развита именно в среде гейш. Целью этой формализации является замедление внутренних эмоциональных процессов, а также торможение их проявления. Процессы, происходящие медленно, контролировать легче, нежели процессы быстротекущие. Путем замедления эмоциональных реакций легче охладить и расчленить опыт и чувства. В результате перед гейшами открывался путь к успешному анализу их внутренней жизни, которая протекала в умеренном темпе.

Формализация любовной материи — позволю себе привести здесь многократно цитировавшиеся слова госпожи заместителя декана Огава — предотвращает слияние и обращение в бурную и грозную стихию мгновенных инстинктов и сиюминутных впечатлений, мимолетных состояний и неосознанных чувственных порывов. Благодаря формализации психика воспринимает половые стимулы медленно и выигрывает время, чтобы адекватно на них отреагировать. То, что медленнее плывет, легче заметить. То, что легче заметить, легче понять. То, что легче понять, легче рационализировать. То, что легче рационализировать, лучше поддается контролю. То, что удается взять под контроль, открывает путь к внутренней ориентации и независимости мышления, которую мы обнаруживаем у гейш.

Конец цитаты, к которой я позволю себе сделать всего одно скромное дополнение: нашу эротическую культуру в целом и субкультуру гейш в особенности следует отнести к наиболее радикальным на глобальной шкале примерам чувственно-половой формализации. Любовь — гласит пословица Вашей прекрасной Франции — ошпаривает, словно кипятком. Ниже ли температура японской воды, чем воды на родине шампанского? Будучи человеком молодым и неопытным, я склонна полагать, что вода в Токио закипает при той же температуре, что и в Париже. Однако многолетний опыт заставляет госпожу заместителя декана Огава присоединиться к мнению первого исследователя женской ментальности, господина декана Сузуки. Мнение это он выразил в своем знаменитом афоризме: японец омывается кипятком, любовью же занимается при комнатной температуре.

В один прекрасный день наука, без сомнения, даст ответ на вопрос, снижают или повышают вечерние омовения кипятком температуру ночных эмоций. Четкого ответа требует также вопрос, глубоко волнующий младшее поколение исследовательниц: способствуют ли специфические черты японской эротики достижению большей или меньшей — по сравнению с прочими цивилизациями — степени внутренней свободы? Применительно к среде гейш вопрос должен ставиться следующим образом: трактовать ли умение скрывать чувства под безупречной маской ритуализованного поведения как признак внутренней свободы или же, напротив, как симптом внутренней порабощенности гейш?

Совершенствование исследовательских методов, обусловленное научным и технологическим прогрессом, безусловно позволит пролить свет на эту проблему, которая небольшим камнем преткновения, будто тенью, разделяет мировой величины авторитеты господина декана Сузуки и госпожи заместителя декана Огава, с одной стороны, и немногочисленных представительниц младшего поколения исследовательниц, декларирующих свои сомнения в необходимости дуть на воду, — с другой.

Под большим секретом и в знак безграничного уважения осмелюсь признаться Вам, господин Профессор, что «Подуем на воду» — название пользующегося неподдельной популярностью сборника хайку, принадлежащих кисти госпожи профессор Огава. Госпожа заместитель декана с незапамятных времен принадлежит к элите первоклассных авторов-каллиграфов, хотя лишь недавно стала известна в этой ипостаси широкому кругу читательниц. На прошлой неделе в интервью литературному женскому журналу «Бамбуковая роща» госпожа заместитель декана Огава любезно раскрыла свой поэтический псевдоним Кинуко Курува, под которым она вот уже два десятилетия печатается на страницах «Бамбуковой рощи» в рубрике «Хайку».

От всей души прошу простить мне это отступление и спешу возвратиться к своим скромным, хотя и переосмысливающим ряд аксиом изысканиям, касающимся ментальности гейш. Прежде всего позволю себе выразить некоторые сомнения относительно правильности вывода о пресловутой духовной независимости гейш на основе исторических летописей, литературных произведений, художественных произведений и прочих псевдодокументальных свидетельств, якобы оставленных неграмотными поставщицами эротических удовольствий. Уже совершенно на полях я хотела бы напомнить, что лишь в начале XX века майко, то есть маленьких девочек, продававшихся в публичные дома, где гейши воспитывали их как будущих гейш, впервые обязали посещать школу. Это дало начало литературе гейш в форме писем и дневников, которые лично я полагаю единственным достоверным источником, хоть и с величайшим трудом поддающимся анализу.

Помещенные в пространство торговли живым товаром и эротики, ритуала и театра, гейши мастерски владеют ложью и суевериями, собственную же психику скрывают при помощи выразительного и лукавого маскарада. Следует терпеливо, как и подобает ученому, срывать покров за покровом, постепенно выявляя просвечивающие из-под фальши факты и сплетения правды и лжи. Принадлежащий Вашему, господин Профессор, перу блестящий анализ «Simulacixim — Veritas: история структуры сосуществования» можно применить также и к milieu гейш. Превосходя прочие слои общества по части лжи, сами они извращены меньше. Мастерски пользуясь суевериями, редко ими руководствуются. Неожиданно мы обнаруживаем подтверждение древней пословицы, без сомнения известной Вам, уважаемый господин Профессор: раб подчас обладает большей внутренней свободой, чем его хозяин.

Рассчитывая, уважаемый господин Профессор, на Ваш очередной и, надеюсь, весьма скорый визит в нашу гостеприимную страну, позволю себе представить Вам двух гейш-пенсионерок, которых мы ласково окрестили нашими подопытными крольчихами. В том, что касается умения делать ключевые выводы на основе подспудной эмоционально-половой активности, эти сохраняющие ясный ум весьма пожилые дамы значительно превосходят первое поколение преподавательниц Токийского университета. Пожилые гейши, в отличие от нас, обладают также даром распознавания политических маневров и экономических манипуляций в рекламных телепрограммах, направленных на одурачивание зрителя. В результате возникает ощущение, что эти пережитки эры феодализма надуть сложнее, нежели эмансипированную среду сотрудниц университета.

Осмелюсь — дабы не оставаться в этом вопросе совершенно голословной — приобщить ряд небольших фрагментов моей диссертации «Ментальность гейши на основе ее воспоминаний» в моем же переводе. Эта скромная по замыслу исследовательская работа вызвала некоторый резонанс на нашем факультете и в университете. Благодаря любезным стараниям госпожи профессор Огава она была опубликована в Киото в виде книги под названием «Мост Цветущей Сливы: воспоминания гейши». Готовятся переводы на языки корейский, хинди, венгерский и английский («MIT Press»), но, увы, пока еще не на Ваш, уважаемый господин Профессор, чудесный lingua franca.^[18]

В области межкультурной эротической компаративистики, основы которой заложили своими энциклопедическими познаниями Вы, господин Профессор, я принадлежу к числу исследователей, делающих первые робкие шаги. Предложение внести свой скромный вклад в путеводитель по вселенной пола и рода я полагаю для себя исключительным поощрением и честью. От имени госпожи заместителя декана Огава и своего собственного приношу нижайшие извинения за отнятое у Вас, любезный господин Профессор, бесценное время. Спешу также выразить сердечную благодарность за включение наших, еще столь несовершенных исследований из страны маленьких островов в масштабный всемирный труд и, в прощальных строках, заверить Вас в своем величайшем уважении и глубоком восхищении.

Госпожа заместитель декана Огава и я склоняем голову перед Вашими, господин Профессор, достопамятными заслугами, желая неизменного здоровья и личного счастья в настоящий момент и во всей будущей жизни.

Ваша, исполненная величайшего уважения и почтения — д-р Инуэ Юки, преподаватель-ассистент второй степени

О. Юки — Тоши

Юки И. в Киото. 1989.

Фото Роберта Игерли

Токио, 5 мая 1976

Юки — Тоши

Уф-ф-ф. Наконец-то я состряпала докладную записку Барту, не без посторонней помощи. Сомневаясь в своем французском, содрала стиль из писем Оэ президенту Французской академии. Он беспардонно подлизывался к лягушатникам, потому что хотел устроить перевод своего собрания сочинений. Но я его перещеголяла. Ты помрешь со смеху. Хотя кто знает.

Одной Аматерасу^[19] ведомо, что выйдет из всего этого проекта, политически безупречного. Твой Ролан втравил нас в него из снобизма и меркантильных соображений. Это предлог тянуть из нас денежки на перелеты туда-сюда, потому что в Киото заартачились. Арайоши поклялась, что хорошенького понемножку и она цента больше не даст на лекции иностранных профессоров. Действительно ли Б. вновь собирается приехать на твой осенний семестр вместе со своим (что-то мне все это напоминает) научным ассистентом? Голову даю на отсечение, что это тот самый Эдмондо, которого он тебе предлагал на место стажера в прошлом году.

Я считаю Б. болваном, но не до такой степени, чтобы купиться на мой букет бредней. Впрочем, кто знает. Может, через полстолетия издадут его дневники, где мое письмо будет подано как «типичный образец японской эпистолярной культуры представительницы женской элиты семидесятых годов». Что не так уж далеко от истины. Честно говоря, я бы охотно написала без обиняков, не скрывая, что нас с ним объединяет влечение к гениталиям собственного пола. Впрочем, ему это уже наверняка известно. Не сегодня тебя прозвали Сафо Токийской, а меня Билитис^[20] Клозетной.

Кстати. Может, протолкнуть в «Путеводитель» что-нибудь о лесбийстве гейш? Барт хоть и изображает героя нашего романа, но ничего не афиширует. Он дорожит тепленькой синекурой — как, впрочем, и мы. Тексты свои кропает лихо. Впрочем, «Happy few»^[21] сочинят, остальные же пусть ломают голову, откуда в нем столько неудовлетворенности, столько уклончивости и тяги к аллюзиям, столько вожделения, не осмеливающегося толком и рта раскрыть. Осторожненький Б. ставит на амбивалентность и экзотику. Все логично: он собирает маски но, коллекционирует кимоно, выращивает бонсай и почитает нашу лицемерную страну. Мистер Гейша.

Честно говоря, это письмо адресовано прежде всего тебе. Это мое заявление об уходе. Настоящим освобождаю престижное место преподавателя-ассистента второй степени, ха-ха. И секунды тут больше не выдержу. Придется тебе подыскать другую майко. И ты найдешь. А может, нет? Может, окажешься такой — чудесной, умной, энергичной, — какой я в свое время тебя считала? Может, сдержишь обещание?

Тоши! Улетим отсюда, пока нам не подрезали крылья. Пока нас не превратили в горбатых кукол, набитых заученными фразами. Забудь о престиже, забудь о зарплате. Может, еще не поздно? Прошу тебя! Умоляю! Бросим это ко всем чертям. Переедем в Штаты. Я прекрасно знаю английский. Для меня работа найдется. И для тебя тоже. Купим старый кабриолет, щенка спаниеля. Возьмем ипотеку на бунгало под Беркли или в Оранж Каунти, в апельсиновом саду. Исполнится твоя заветная мечта: удочерим девочку. А ты — прозой для взрослых женщин, а не хайку для майко — расскажешь наконец о нашей любви.

Ты напишешь: Они полюбили друг друга не на жизнь, а на смерть. Безумие придало им такой отваги, что они решили играть в открытую. Неважно, что одна другой годилась в матери. Неважно — ведь они хотели быть вместе. В горе и в радости, навсегда. Глядеть с балкона на Тихий океан, на китов, проплывающих вдоль берега. Им опостылели душные ночи в наглухо запертых клетках. Страна восходящего солнца — больше не тюрьма. Ее волен покинуть каждый гражданин и даже гражданка.

Ты напишешь: Они не боялись скандала. Будучи в здравом уме и твердой памяти, послали к черту табу. Сели в самолет, держась за руки. Держась за руки, вышли в Сан-Франциско. Целовались на аэродроме. В кино усаживались друг к дружке на колени.

Ты напишешь: Старшая в силу своего положения и возраста рисковала больше. Но она не испугалась. Знала, что не имеет права сломать жизнь себе и ей.

Ты напишешь: Я не могла поступить иначе, потому что мир так устроен: без свободы нет любви.

Напишешь? Аматерасу тебя знает. Скорее обернешься золотой рыбкой.

Конечно-конечно-конечно. Графоманке необходимо теплое местечко, вуайеристке — деньги налогоплательщика. Нигде тебе не будет так хорошо, как здесь, в улье интриг. Ты выбила себе самый просторный кабинет и самый лучший вид, хи-хи, на бассейн женского лицея под стеклянной крышей. Из «Бамбуковой рощи» выкурила всех конкурентов. Зимой и летом рубрику «Хайку» заполняет твоя колченогая каллиграфия, конца нет слащавой пошлятине. «Полная луна бледнеет в парчовом зеркале пруда, паре чирков вторит шелест веточек сакаки, ветерок всегда дует на воду, ха-ха».

Ты сочиняешь стихи для посетительниц парикмахерского салона, а мечтаешь о славе в веках. Знаешь, как ее получить? С моей помощью. Пойдем, покончим с собой на священном склоне Фудзиямы. Тут повесишься ты, там — я. А в центре будет болтаться шелковый свиток с твоим последним хайку, воспевающим нашу любовь, стопроцентно платоническую. Ты морщишься? Предпочитаешь харакири после сеанса в постели? Ясное дело. Ты клянешься, что немедленно последуешь за мной. Помогаешь мне истечь кровью в ванне. Потом умываешь руки. Моим почерком пишешь прощальное письмо себе. Делаешь маску и макияж. Облачаешься в шелковый костюм с галстуком. На совете факультета продвигаешь меня на место преподавателя-ассистента первой степени.

И все же, вероломная садистка, и твой конец не за горами! И года не пройдет, как молодые специалисты выскользнут из твоего кулака. И двух не пройдет, как дезертируют даже самые верные дипломницы. Вместо того чтобы шпионить за студентками, Савако станет доносить на тебя в ректорат. Уме тоже даст тебе прикурить. Сладкоголосая подлиза выучится из косичек веревку вить да мылить. Интересно, кто займет мое место? Кто унаследует мои наручники и кляп, трусики с шипами в промежности, лифчик с кнопками на сосках?

Я уношу отсюда лишь свою шкуру. Хотя охотно забрала бы и твоего любимчика. Я обыскала всю квартиру, но своего указательного пальца не нашла. Интересно, ты его засушила или законсервировала в формалине? Небось в сейфе держишь. Зато в недрах кладовки я обнаружила свои конфискованные тряпки. Снова буду ходить в комбинезоне. Снова буду собой. Сейчас переоденусь, проверю еще только… Ну да. В зеркале я вижу одни шрамы. Неправильно сросшаяся лопатка, изрезанные ягодицы. На лоне — выжженный узор лепестков хризантем. Доказательства твоей любви ко мне. Предусмотрено ли за это наказание?

Не бойся. В суд я на тебя не подам. Еще не время. Но пока жива, буду за тобой следить. Подумай об этом, прежде чем присматривать себе очередную жертву. И вот еще что. Предупреждаю, не рассчитывай на место профессора в США. Я запишусь на твои занятия, сяду в первом ряду, уставлюсь на тебя.

Когда ты это получишь, меня здесь уже не будет. Знаю, что ты сохранишь присутствие духа. Уничтожишь все, что следует. А письмом к Ролану Б. воспользуешься, да? Жалко, чтобы столько вазелина пропало даром. Вот только копию этих писем я высылаю в Париж. На всякий случай, вдруг тебе придет в голову нанять платного убийцу.

Bye-bye, бордель-мама!

Юки, твоя экс-майко

Т. Яннис Куртиу — Ролану Барту

Ролан Барт и Яннис Куртиу. Греция, 1938

Яннис Куртиу,

руководитель Отдела доисторических и классических древностей Министерство культуры Греции

Афины, 5 мая 1976

Профессору Ролану Барту Коллеж де Франс

Дорогой Ролан,

ты сто лет не давал о себе знать, и я тебя не упрекаю. Чему я обязан чести возобновления знакомства, о том ведомо лишь звездам, язык которых мне невнятен. Слишком давно ты меня невзлюбил, так что вряд ли тебя вот так, ни с того ни с сего, обуяла «мощь любви» («Пир», с. 189). Согласно Аристофану, Эрот — «самый человеколюбивый бог». Но я не верю, что бог любви вновь вдохновил тебя. Ты поверил напраслине, выдумкам, ревности. Пошел на поводу у своего буйного воображения. Этого не исправить. Уж лучше не возвращаться к тому сюжету. Перед Мелиной я притворился, будто наши дрязги изгладило время, будто мы ни в чем больше друг друга не обвиняем, ни в чем не подозреваем и т. д., и т. п.

Я употребил множественное число, хотя, видит бог, это ты со мной порвал. Ты от меня отгородился. Так с чего вдруг смена курса? Почему для тебя важно, чтобы «провинциал» вроде меня участвовал в новаторски-международно-эротическом симпозиуме? Тут кроется какая-то хитрость, какой-то расчет — не в мою пользу. В очередной раз хочешь меня надуть? Никогда не умел тебе противиться, слишком уж я честолюбив, слишком большой сноб. Даже после всего, что между нами произошло, в душе я горжусь «дружбой» с Профессором de France,^[22] которого видывал в подштанниках. Ведь Эрос, как известно, — наш конек. Он всегда актуален, достоин научного алтаря. Вот только твое приглашение прогуляться по обширным предместьям любви сулит блуждания по лабиринту без нити и без Ариадны. Я стану легкой добычей Минотавра.

В том, что касается модернистского разграничения «пола» и «рода», на меня не рассчитывай. Это, безусловно, вне пределов моего «ретроградного» горизонта. Ты сам причислил меня к тем потомкам отважной Эллады, чей дионисийский темперамент инстинктивно противится педантизму. Не желая вступать в конфликт со своим национальным характером, точь-в-точь как ты — со своим, советую доверить проблему разделения на (мой) «пол» и твой «род» «звезде» помладше нас с тобой — и сияющей несколько к северу. Группа зануд из Гейдельберга была бы в самый раз или венская группа Диотимы во главе с Хоффнунгсталем. Он тебе на пяти страницах докажет, что на родине Витгенштейна «пол» и «род» составляют единство, воплощенное в одном-единственном слове Geschlecht,^[23] и еще на десяти объяснит, как соотносится это единство с потенциальной двойственностью.

Меня так и подмывает заговорить исполненным надежды голосом умирающего лебедя, который способен уже лишь на вскрики. И я, пожалуй, не удержусь. Может, хоть рассмешу тебя, как в старые добрые времена. Хоффнунгсталь dixit:^[24]

«Хочу напомнить собравшимся здесь уважаемым коллегам о мифическом моменте рождения универсума путем слияния Хаоса (мужской род!) с Ночью (женский род!). В результате союза Ночь снесла яйцо, содержавшее — прибегая к терминологии современной генетики, которая еще раз подтверждает справедливость древней символики! — хромосомы Y и X. Из яйца проклюнулся Эрос, который — сам будучи мужского рода! — обладал хромосомами Y и X, то есть элементами, детерминирующими как мужской, так и женский пол. Эрос расправил золотые крылышки и полетел в эфир, рассеивая элементы мужского и женского начала, а также — nota bene согласно орфической концепции! — стимулируя половой союз, дающий жизнь всему: в том числе богам и нам, более или менее божественным людям.

В “Пире” Платона союз этот представлен Аристофаном. Как, без сомнения, помнят уважаемые коллеги, он насчитывает три половые комбинации в форме сросшихся спинами пар о четырех руках и четырех ногах, то есть своего рода сиамских близнецов. Первая пара (YY) — до чего поразительна, коллеги, актуальность античной мысли! — это двое мужчин. Вторая пара (XX) — две женщины. Третья пара (YX) — мужчина и женщина одновременно, то есть гермафродит. Пары обладали такой мощью и размножались так стремительно, что начали представлять угрозу для богов. Поэтому Зевс рассек их пополам, что дало начало роду человеческому в форме, которая существует и по сей день, а также трем видам любви. Согласно Аристофану — не утратившему актуальности! — любовь есть погоня одной половинки за другой с целью воссоединения, иными словами — восстановления первоначальной целостности. Этим объясняется существование педерастии, сафизма и гетеросексуальности».

Что, надоело? А мне — нет. Если хочешь, могу подписать эту хреновину собственным именем. В самый раз для твоего opus magnum.^[25] Смеешься? Ну тогда валяю дальше. Хоффнунгсталь dixit:

«Предлагаю собравшимся здесь коллегам отнестись к этой утонченной метафоре любви с должной долей исторического релятивизма. Модель Платона — которую охотно поддержал Аристофан! — очевидным образом стремилась уравнять эксцентричные исключения (педерастию, сафизм) с нормой, служащей сохранению вида, то есть гетеросексуальностью. С вашего позволения выскажу свое мнение: я полагаю, что платоновской модели следует противопоставить научную — обычно определяемую как “модель Хоффнунгсталя”! — которая бесплодные (противоестественные) виды любви (педерастию, сафизм) вообще не рассматривает в категориях “полового союза”.

Модель Хоффнунгсталя относит виды педерастически-сафической любви (YY и XX) к так называемому “союзу родов” и полагает, что особа Y или X пребывает в плену иллюзии, будто она обладает лицом Y или X — того же пола! — по причинам полового характера. На самом деле желание объясняется причинами (находящимися на грани патологии) эмоционально-интеллектуально-культурного характера, которые я определяю как “родовые”. Добавлю, кстати, что моя статья “Пол и род: извечные загадки человечества” была написана по заказу нашего выдающегося коллеги профессора Ролана Барта из Коллеж де Франс и вскоре будет издана в международной “Энциклопедии пола и рода” под Его (!) редакцией».

В этот момент вскочит Егер из Клагенфуртского университета — соперник Хоффнунгсталя, которого он люто ненавидит. Ты смеешься? Это меня радует. Егер dixit:

«Это специфическая проблема! Спешу доложить собравшимся коллегам, что с просьбой написать “Введение” к международной “Энциклопедии пола и рода” профессор Барт обратился в Ютагенфуртский университет. Первостепенной задачей, во всяком случае с точки зрения Коллеж де Франс, является ознакомление читателя с бессмертными произведениями античного искусства, которые распространились из древней Эллады по всему миру, инспирируя любовь в ее существующей форме вплоть до далеких рубежей цивилизации.

Вот список (тут он достанет листок) шедевров, уничтоженных набегами варваров — захватчиков Эллады, чьи имена я опускаю, шедевров, без знакомства с которыми вести какие бы то ни было рассуждения о любви невозможно. Это “Афродита Уранская на черепахе”, мраморная копия, выполненная на основе оригинала V в. до н. э., которой восхищается школьная молодежь в Государственных музеях в столице ГДР. Вот, по другую сторону границы, “Афродита и Эрос”, гипсовая копия, столь искусно снятая с крышки бронзового сосуда V в. до н. э., находящаяся в Археологическом институте и Академическом музее изобразительных искусств Боннского университета. Вот нас манят в Мюнхен полуобнаженные девушки в изящных тюрбанах с чарками в ладонях. Так, поучительным для будущих поколений образом, развлекаются “Гетеры со своими возлюбленными” на гидрии 520–510 вв. до н. э. в знаменитой Коллекции античного искусства и Глиптотеке. Вот, чуть дальше к северо-западу, наш взгляд привлекают “Эротические пары” на превосходно сохранившейся аттической гидрии с красными фигурами V в. до н. э. в Королевском музее искусств и истории в Брюсселе. Оттуда мы перемещаемся на другой берег Атлантического океана, к “Эротическим сценам” на аттической узде с красными фигурами кисти Никостенеса начала V в. до н. э. в Музее изящных искусств в самом Бостоне. Там же — “Зефир похищает Гиацинта”. Это надо видеть! С поистине афинской утонченностью художник делает акцент на оперении крыльев. В этом красно-фигурном аттическом сосуде, и правда, нет ни капли вульгарности».

Ладно, хватит! Ибо здесь вскочит панк: мой собственный отпрыск с переливающимся всеми цветами радуги петушиным гребнем на макушке. В ушах булавки, в носу тоже. Он представляет «малиновую неоархеологическую альтернативу», которая с большим удовольствием, а впрочем, и с моего благословения, размазывает Егера по стенке. Filio mio^[26] выудит из висящего на шее цехинового кошелька собственный список «шедевров». Справедливости ради добавлю, что мое горе луковое все раскопало самостоятельно. Кристос dixit:

«Егер, заткнись! Что ты мне тут пургу гонишь, старая черепаха! Афродитой стращаешь! Ты вообще знаешь, кто такой Ролан? Черта с два знаешь! Он с г. не водится. На обложке «Энциклопедии» будет Делос. Слышишь, старый хрен? Делос! “Это тебе, а это мне”: TOYO EMOI KAI TOYTO ЕОI».

Кристос орет и размахивает «Грецией, какая тебе, придурок, и не снилась»: фоткой с двумя фаллосами — с лапками, крылышками и хвостиками, — также опровергающими вышеизложенную декларацию. Фаллосы вырезал мужик на стене своего сортира, и мой орел воспарил на этих закорючках. Кристос раскопал это недалеко от храма Аполлона, который в конце прошлого века извлекла на свет божий миссия твоих соотечественников из Французской археологической школы в Афинах. От них на Делос ничего не осталось, кроме этого «эпохального граффити», которое, по мнению моего чада, изменит «облик древности». Я спрашиваю сыночка, не преувеличивает ли он. А тот в ответ: заткнись, мамонт. Это чары. Они оберегали дом от сглаза. «Глаза, не хвоста! Здорово, а?»

С моим отроком ты уже знаком. А нет — так познакомишься. Тебе он скорее придется по вкусу, чем мне. И лучше впишется в твою «Энциклопедию». Надо сказать, Юпитер покарал меня весьма своеобразным потомством. Ты уже давно им симпатизируешь. Наветам веришь, со мной порвал. «Осчастливил» Планию. С Кристосом у тебя это не пройдет.

Удачи, только без меня.

Adieu!

Яннис

О. Кристос Пандемос — Роландосу Ураносу

"Два фаллоса". Мраморный рельеф эллинистической эпохи,

обнаруженный Кристосом Куртиу в доме семьи Фурни в Делосе.

Фото Плании Куртиу-Синьорелли.

Афины, 05.05.76

Кристос Пандемос — Роландосу Ураносу

Вероломный Пракозел парнасский! Всякой мерзости мог я от тебя ожидать, только не шахер-махеров с папосом патриархосом. Имероном гадесским клянусь! Хочешь этого цербера ретроградов привлечь к сотрудничеству с собой, Антеросом^[27] содомским? Кума подувядшего пидора Мел? В дудке у меня не помещается!

Как шило вышло из мешка? Ненароком. С деньжатами напряг, зашел в кабинет папоса карман подлатать. Его, ясное дело, ни слуху ни духу. В рабочие часы он дежурит в Гадесе. Целый год сражался за вонючий подвал. Отвоевал, выкрасил в розовый цвет. Теперь это Нимфеум, кофейня.

Там старый сатир охотится на секретарш.

Вошел. И что вижу? Кресло себе, плутократ, выписал из США, супер-пупер-электрическое. Садишься, нажимаешь кнопку, штиблеты — кверху, хоп. Расслабуха, «Балантайн» в стакан — буль-буль. А это что такое? Взгляд падает на конверт с адресом Роландоса. Я аж икнул от удивления. Конверт папос заклеить не успел.

Готический (после того, как его поперли из Геттингенского университета) почерк папоса разбираю по слогам, чуть в трусы не наложил. Об «Энциклопедии» базар. О нашем обоссанном-переобсосанном порно-цимес секс-транс-авангарде.

Геракл без яиц! Скунс олимпийский! Лицемер с Пидерастеона! По ночам героя разыгрывает перед мужиками, зады которых вызубрил назубок. Утром отваливает в сады Академоса, к папосу патриарху (кликуха: Гефест гетер) припадает.

Роландос Зажопус, это ноль в квадрате! На репутации прапапы выехал. Трах-тах-тах, от прапапы отрекся. Не знаешь! Так знай же! Наш прапапа педагогус pede^[28] был! С кроликами под мышкой прохаживался мимо гимнасионов для эфебов. Трах-тах-тах: при енералах — в тюрягу. Прапапа сидел, папос без диплома кафедру отхватил.

Клянусь Приапом! От стыда сгораю за Кристоса-кретина. Кролика от Роландоса Б. Вероломуса Парижского не получил. А ведь суетился.

Твой бывший хуй

Э. Сильвио Синьорелли — Ролану Барту

Плания и Сильвия Синьорелли. 1966.

Фото Ролана Барта

Сильвио Синьорелли

Urbino, 5 мая 1976

Дорогой Ролан,

мы давно не получали от тебя вестей и немного беспокоимся, тем более что до нас дошли слухи о твоем плохом самочувствии. Заезжала Мелина (она неделю была членом жюри в Чинечитта), с которой мы провели приятный, хоть и несколько утомительный вечер. Плания, как ты знаешь, обожает «названную тетушку», а меня слегка раздражает ее «афинская» мифомания. Ну, неважно. Мелина рассказала, что несколько дней назад нашла тебя «в жутком состоянии». Ты с трудом позволил себя уговорить ненадолго встретиться в баре возле дома, приплелся, едва волоча ноги, бледный и апатичный, во время разговора нервно поглядывал то на часы, то на автобусную остановку. На вопрос, ждешь ли ты кого-нибудь, буркнул: нет. Мелина заметила (она исключительно наблюдательна, роль Мата Хари подошла бы ей больше, чем Антигоны и Электры), что при слове «нет» у тебя дрогнуло веко. Ты жаловался на мигрень, Мелина заподозрила депрессию. Даже если она ошибается, что-то происходит. Что с тобой, милый? От нас тебе нет нужды что-либо скрывать. Ты обследовался? Не церебральная ли это анемия или, не дай бог, какая-нибудь опухоль? Ты должен пройти обследование мозга, а если все в порядке, обратиться к невропатологу и терапевту. У меня есть давнишний знакомый в клинике Кошен. Могу попросить, чтобы он посоветовал тебе какого-нибудь хорошего диагноста.

Мы рады, что, несмотря на болезнь, ты не забросил проект, которым живут все наши. Однако меня беспокоит, что Мелина уговорила тебя сотрудничать с Яннисом. Она упомянула об этом, когда мы остались наедине, не желая при Плании затрагивать запретную тему. Время лечит раны, но медленнее, чем хотелось бы. Ролан, у меня в голове не укладывается, что ты мог возобновить знакомство с этим мерзавцем. Мелина, должно быть, неправильно тебя поняла. Пока ты сам мне не скажешь, буду считать это домыслами.

Еще два слова об энциклопедии. Меня несколько тревожат распространившиеся слухи. Ты проигнорировал мои предостережения — подбирать авторов не по личным мотивам (или хотя бы не только таким образом), повинуясь минутному импульсу и случайно. Когда эмоции улягутся, ты обнаружишь вокруг себя свору посредственностей и конформистов. Иные «дорогие коллеги» трактуют сотрудничество с тобой сугубо меркантильно и состряпают то, что гарантирует им должность или продвижение по службе.

Ролан, ты действительно не отдаешь себе отчет, скольких лентяев, неучей и склочников пригласил? Ты с такой легкостью позволяешь обманывать себя льстецам, цитирующим твои книги, которых они никогда не читали! Они делают тебе комплименты, а сами втихомолку посмеиваются. Ты ведь не маленький, чтобы не догадываться, какие выгоды сулит участие в публикации Коллеж де Франс. Плохо, что мы сразу указали сроки. Теперь поговаривают, что «Энциклопедия» — не более чем юбилейный сборник к твоему шестидесятипятилетию. Один твой коллега (фамилию предпочитаю окутать завесой милосердия) уже поделился со мной «отличной идеей» — после вручения «нашему милому Ролану памятного тома организовать для него вечеринку-сюрприз в Музее эротики на Монмартре».

Прости, что огорчаю тебя. На то я и друг, чтобы не прятать голову в песок. И еще одно. В знаках и символах пола в массовой культуре никто, кроме тебя, не разбирается, как, впрочем, и в семиологии эротической литературы. Эти главы должен написать ты. Поэтому умоляю тебя не пренебрегать здоровьем. Ты обязан позаботиться о себе, хотя бы ради «Энциклопедии», которая иначе не увидит свет.

Теперь что касается твоего курса. Торжественное открытие намечено на первое августа, а вы с Эдмундом, очевидно, приедете в конце июля. Я отремонтировал чердак, так что в этом году в вашем распоряжении будет два этажа. На твой цикл лекций записалось рекордное число студентов, ровно полсотни. Некоторых мы знаем, во всяком случае по фамилиям. Главным образом это диссертанты и ассистенты из мелких, но зачастую тем более амбициозных университетов. Для большинства, как и для Эдмунда, нам удалось получить государственные и частные стипендии. Благодаря тебе к нам съедется цвет молодой итальянской гуманистики, которая перед тобой преклоняется.

Плания хотела бы защитить диссертацию, которой стольким тебе обязана, еще в этом году. Сомневаюсь, однако, что успеет. Сейчас она на этапе проверки собранных материалов и нуждается в твоей помощи. Я не хочу тебя беспокоить и делаю это вместо нее. Несколько раз слышал, что на конференции в Принстоне наша Ксантиппа и твой Жан-Пьер поспорили. Население римской Италии к началу нашей эры она оценивает в восемь миллионов, он — в семь. Плания полагает, что римлян было немного больше, около шести миллионов свободных граждан и гражданок, полтора миллиона рабов, в общей сложности — семь с половиной. Что ты об этом думаешь?

Ты разбудил в Плании амбиции, которые порой превосходят ее возможности. Как мне кажется, тщательно проанализировать нравственность и сексуальные обычаи в рабской среде невозможно. Точные данные отсутствуют. Плании удалось лишь установить, что до III в. н. э. рабам не разрешалось вступать в брак. Теперь она ломает голову, какинтерпретировать этот факт? Как сознательную политику Рима — держать рабов вне закона и цивилизации, в скотском состоянии? Такова гипотеза Плании. Я, впрочем, считаю, что одно не исключает другого — брак просто являлся составной частью римского гражданства. Разница небольшая, но все же…

Плания пришла к выводу (тут я с ней согласен — ситуация не изменилась и по сей день), что наибольшее значение придавали браку простые люди. Для них он был своего рода «крышей над головой»: давал ощущение безопасности и стабильности, облегчал воспитание потомства. Право создать легальную семью более всего ценило первое поколение римских граждан, то есть вольноотпущенных. Хороший пример — Гораций, сын вольноотпущенного, сборщика налогов на аукционах в апулейском городке. Сколько же этому маленькому человеку пришлось горбатиться, отказывая себе во всем, чтобы послать сына учиться в Афины! Как же он, должно быть, радовался его успехам! Хорошо говорит о Горации то, что он отцу долг отдал (с поэтами это случается не так уж часто), приведя в своих стихах его заветы — «жить бережливо и расчетливо». Сборщик налогов выбивал у сына из головы мысли о «платной любви», предостерегал перед «замужними». Эти заветы мне постоянно цитировал собственный папочка. И тоже, точь-в-точь как папа Горация, ставил в пример знакомого присяжного заседателя.

Я упомянул Горация, чтобы ты понял, о каких сатирах идет речь и что я наблюдаю. Плания подчеркнула «и меня это уберегло от пагубных пристрастий», а на полях нацарапала: «не все папочки насилуют дочек». У меня сжалось сердце. Мы никогда не говорим о подростковых годах Плании. Но мне кажется, ужасные воспоминания вновь стали ее тревожить. Как бы я хотел, чтобы Плания мне открылась. Ролан, не думаешь ли ты, что ей пошел бы на пользу психоанализ? Или даже исповедь. Во всяком случае теоретически. Едва я поставил точку, у меня перед глазами возник наш пухлый дон Джованни со своим огромным слоновьим ухом. Несчастная грешница еще из церкви вернуться не успеет, а он уже раструбит, кому она наставила рога.

Очень тебя прошу, Ролан, уговори Планию бросить эротику рабов и заняться матримониальными вопросами. Данных по этой проблеме больше, а институт брака в Риме — поистине парадокс, который стоило бы тщательно проанализировать. Венчание представляло собой дело совершенно частное, брак был вписан в систему римского права. Но каким образом? Ведь никакие записи в муниципалитетах не производились, никакие чиновники в церемонии не участвовали. Врачующимся было достаточно подать друг другу руки. Формальности сводились к договору о приданом.

У Плании нет четкой концепции. Сперва она полагала, что в Риме брак давал гарантию «легального прироста граждан». Такое отношение, предположительно небольшой группы сенаторов, высмеял, как ты, возможно, помнишь, Плиний Младший. Его знаменитая фраза, и по сей день, впрочем, не утратившая актуальности, звучит примерно так: «Если нам не хватает граждан, я в течение пяти минут могу освободить тысячу рабов. Только идиот станет ждать девять месяцев».

Из слов Плиния Плания сделала вывод, что в Риме отсутствовала какая бы то ни было семейная политика, а браки заключались из опасения, как бы не вымер род. Я возразил, обратив внимание Плании на то, как легко было кого-нибудь усыновить и дать ему свою фамилию. Зачем же римляне женились, а после — столь же легкомысленно разводились, без согласия и даже уведомления супруга? О разводе Мессалины с Клавдием, который в общей сложности был женат четырежды, знала каждая галка на заборе, только не сам император. Как соотносились матримониум и любовь?

Я рекомендую Плании не разграничивать проблему брака и вопросы любви и эротики, но делаю это робко, опасаясь конфликтов. Главный аргумент против — римская поэзия, превозносившая «вечную любовь» и «нерушимый союз святой дружбы» лишь применительно к любовницам. Только им, своим dominae,^[29] клялись поэты в любви и верности до гроба. «Госпожой», обычно воспеваемой под каким-нибудь греческим именем, могла стать любая женщина: темнокожая ливийская рабыня, неграмотная проститутка средних лет, вольноотпущенная воспитательница детей, девочка-подросток docta puella^[30] и ее мать-аристократка. За одним исключением: dominae не могла быть супруга поэта. Если таковая у него имелась, сей постыдный факт скрывался. Было явно не принято любить собственную жену. Отголоски той традиции можно обнаружить и сегодня, не правда ли? Обожать супругу — словно бы немного неудобно, во всяком случае в Италии. Да и в других местах, пожалуй, тоже.

Плания утверждает, что эта римская традиция породила «комплекс Петрарки, который затыкал уши воском, дабы стоны безымянной жены, рожавшей за стеной очередное чадо, не мешали ему сочинять сонеты к Лауре». За ужином я брякнул что-то критическое об этой не слишком удачной формулировке, Плания же в ответ, опрокинув бокал красного вина, вскочила из-за стола и выбежала из столовой. На пороге она споткнулась, а я подавился тушенным в миндале морским языком, который приготовил специально для Плании. Сейчас я ее жду. Она не возвращается. Я отнес посуду в кухню и открыл холодильник. С дверцы упал магнит в форме жабы, которым Плания прижимает список того, что нужно купить.

Знаешь, Ролан, в последнее время я сильно продвинулся. Из цыгана получился обыватель. Помнишь, каким я был когда-то? Колтуны на голове, пластиковые сандалии, подвязанные веревкой? Помнишь, как мы впервые отправились на пляж, я разделся, а ты в ужасе заорал: «Да ты, Сильвио, из Освенцима, что ли, вернулся?» Кто бы мог подумать, что я отращу животик, стану носить размер XL, полюблю готовить, стирать в стиральной машине (Плания даже называет меня енот-полоскун), ходить за покупками. В пятницу вечером я по-детски радуюсь в предвкушении субботней ярмарки. Сажусь за письменный стол, надеваю очки и изучаю список необходимых покупок, в котором всегда что-нибудь да пропущено. Плания мелочами не интересуется. Я — наоборот. Замечаю, что масла в бутылке осталось на донышке, что кончается лук. Свежую зелень я всегда покупаю у своего давнишнего знакомца. Помнишь Робертино? Хромоногого немого с улыбкой во весь рот.

Я понаписал тут всякой ерунды, Ролан, чтобы скрыть свою подавленность. Это письмо я откладывал со дня на день. Тебе хватает собственных горестей, не хотелось морочить голову еще и своими проблемами. Но мне необходимо выговориться, спросить совета. Ролан, с Планией что-то не в порядке, а стало быть, и со мной тоже. Ты знаешь, что она значила для меня с самого начала, с первого взгляда! Помнишь, как мы стояли на вершине лестницы, дышавшей жаром? Тыльной стороной ладони я утирал со лба пот, взволнованно следил за маневрами шофера в белых перчатках. Из черного лимузина появилось гибкое существо в ниспадающей черной тунике на узеньких бретельках. Ты помахал рукой, девушка увидела тебя и направилась к нам. Она шла быстро, но мне казалось, будто это длилось вечность. В нетерпении я хотел броситься ей навстречу.

Первое впечатление я сохранил в душе до сих пор: такой я и вижу Планию. Меня потряс застывший горящий взгляд огромных черных глаз — широко распахнутых, обведенных темными кругами. На шее у нее была бархатная ленточка с головой Медузы, искусно вырезанной из слоновой кости. Тебя она поцеловала в щеку, мне протянула руку. Подул ветер, Плания машинально откинула назад волосы. На запястье у нее я заметил свежий шрам. Смешался. Плания заметила мой взгляд, покраснела. Как бы она реагировала, если бы знала, что ее друг Ролан подробно рассказал мне обо всем?

Лампочка перегорела, сижу впотьмах. За окном полная луна, плоская, словно тень Плании на фоне белых камней Акрополя. Она, кажется, обещала тебе экскурсию. Должно быть, забыла или раздумала. Поздоровавшись, Плания тут же резко развернулась и пошла вперед. Я встревожился. Ты — нет. Буркнул: «Оставляю вас наедине» — и стал бегом спускаться вниз. Хотел дать мне шанс? Вы так договорились?

Наверное, да. Как только ты ушел, Плания остановилась, помахала мне. От счастья я потерял дар речи. Подбежал, молча взял ее за руку. Не сводя друг с друга глаз, мы бездумно бродили по раскаленным руинам. Солнце преследовало нас, мы глазами указывали друг другу тень и на мгновение прятались в ней. Когда та исчезала, бежали дальше. В полдень укрылись от жары в музее, почти пустом.

В туалете мы умылись, попили воды. Плания смочила распущенные волосы. Когда она стянула их резинкой, я увидел на затылке розовую родинку, так интимно обнаженную, что на меня накатило желание. В смущении я опустил глаза. Плания, до этой минуты немногословная, вдруг заговорила о плакате: мчащаяся квадрига и девушка, вырывающаяся из мужских объятий. На вопрос, что изображено на фрагменте фриза — не похищение ли Персефоны? — Плания нахмурилась. Почему? Не понимая, в чем моя вина, но едва сдерживая слезы, я опустился перед Планией на колени. Это ее тронуло. Она наклонилась ко мне, откинула мокрые волосы, поцеловала в лоб. Я задрожал, а Плания тихо проговорила: «Нет, это не Персефона. Это женщина, изнасилованная воинами. В Греции столько насилия, понимаешь?» Я ничего не понял, но догадался, что Плания говорит о себе, и ощутил жалость.

Луна скрылась за оконной рамой. Сам не знаю, Ролан, зачем вспоминаю старую историю. Наверное, потому, что меня не перестает мучить мысль: зря ты все мне рассказал. Избыток сострадания умаляет желание, особенно вначале, когда следует действовать без оглядки, идти напролом. А именно этого я сделать не мог. Я боялся шокировать Планию, разбередить старые раны. Мне недоставало смелости полюбить женщину, которую я люблю больше жизни, но на которой ни в коем случае не должен был жениться.

Помнишь ту ночь? Ты, как заведенный, повторял, что «подпись на клочке бумаги» ничего не изменит в наших отношениях, пусть это будет «матримониум, непорочный и белый как снег», а через месяц можно и развестись. Ты был так красноречив, так упрям. Сперва я стойко парировал твои аргументы. «Во-первых, — твердил я, — мне вообще претит институт брака. Во-вторых, я бы женился на Плании ради бумажки, если бы не любил ее». Ты поддакивал, но не сдавался. Мы пререкались всю ночь. Пили. Утром я совершенно осовел и согласился с тобой, только чтобы прекратить спор, хотя на кончике языка у меня вертелся вопрос: если это чистая формальность, Ролан, почему же ты сам не женишься на Плании, сам не освободишь ее от кошмарного дома и страны?

Нет, Ролан, я тебя не обвиняю. Ты хотел как лучше, я, впрочем, тоже. Дорога в ад вымощена добрыми намерениями. Но, наверное, ты уже сам понял, что мы подрезали Плании крылья вместо того, чтобы ей помочь. Плания в нас не нуждалась. Она не настолько ощущала себя жертвой, не настолько была беспомощна. Имела положение, связи, деньги. Могла купить себе жениха. Кто знает, вдруг бы это поставило ее на ноги? А теперь — что получила наша Плания? Паспорт цивилизованной страны, государственную стипендию, полставки на (второразрядном) факультете мужа и его самого: енота-полоскуна, ретушера путаной диссертации, над которой Плания корпит — сколько уже лет?

Я взглянул на часы. Два часа ночи, Плания не вернулась. Быть может, листок, принятый мною за список покупок, — прощальное письмо? Я в панике вскочил.

И что же? Проницательная Плания… В нескольких словах она подытожила мое письмо тебе. Читай:

«Гетеры даны нам для удовольствия; конкубины — чтобы заботиться о нас в повседневной жизни; жены — чтобы иметь легальное потомство и опрятный дом (Аполлодор, вторая половина IV в. до н. э.). А я тебе зачем, муж? Скверное зеркальце, в котором отражается твое беспредельное noblesse».^[31]

Светает. Пойду проветрюсь, на рынке опущу письмо.

Будь здоров, Ролан, держись!

Твой Сильвио

Н. Пла-Пла(ния) — Роло(ну)

Плания Синьорелли. "Роло и Эд". Фотомонтаж.

Около 1974

Urbino — 05-05-76

Роло, старый эротоман!

Сегодня, нет, уже вчера — как раз полночь, бьет колокол — день рождения Эда, то есть был день рождения. Пачка его неотправленных писем к тебе попала сюда — к счастью, ко мне на работу, так что удалось скрыть их от Сильва — в самый шабат. В адресованной мне длинной эпиграмме твой эфеб заклинает вручить их тебе «после его смерти». Не беспокойся: он не покончит с собой и всех нас переживет.

Я с отвращением перелистала кипу бумаг. Порнография, претензии, паранойя. Почерк паралитика. В самый раз для главы «Эрос-Пафос-Шизо». Эд не хочет, чтобы ты знал, в какой психушке он сидит. И правильно. Плюс покой, плюс еда и уход. Он — это он. Я — другая, меня снедает ревность.

Тетушка Мел плакалась тут по поводу «твоей депрессии». Сильв встревожился, а я — нет. Что, футляр для гобоя потерял, а? Так найди себе другой, не столь ангелоподобный, более земной. Здоровее будешь. Pede! Очнись! Есть на земле и другие эфебы. Из меня вылезает Пандора.

Пауза, на лифте спрыгиваю в зал совещаний. Оттуда видно окно комнаты Сильва. Там горит свет. Сидит, бедняга, ждет, размышляет: спечь своей любимой Плании гуся или потушить курицу? Чем женушку потешить? Добрый муженек беспокоится о Пандоре. Ему бы о себе побеспокоиться. А тебе, Роло-эротоман, — о верном приятеле, которому ты моей ручкой поломал жизнь.

Свет погас. Лег? Нет, бегает, как заведенный, по пустым улицам. Мечтает встретить Пандору. И чтобы Пандора его полюбила.

Роло-эротоман! Пора с этим кончать. Если муж-страж не перестанет витать в облаках — Пандора убьет себя. Заставь теперь развестись того, кого заставил жениться! Пандора добивается этого уже год. Муж ведет себя как сопляк. Затыкает уши, падает на колени, молится на Пандору. Спасение кажется ему погибелью.

Тебя он послушает. Это твоих рук дело. Зачем ты извлек Персефону из Гадеса?

Боялся, как бы она не прикончила похитителя Плутона? Пожалел моего насильника? Ну так сжалься теперь над моим защитником. Жертву его доброты пожалей!

Что ж, пока!

Твоя Пла-пла

Ц. Ролану: без указания отправителя и даты

Эдмунд Берг в 1950. Фото Курта Вольфа

Добрый день, дорогой мой Ролан. Ваше письмо доставило мне большую радость. Оно так великолепно отражает суть нашей многолетней дружбы, которая в определенном смысле всегда была идеальна. Я, в свою очередь, с большим удовольствием принимаю Ваше почетное предложение. По мере сил, которых с возрастом становится меньше, и условий, которые, увы, не улучшаются, постараюсь подготовить материал, заслуживающий права быть опубликованным в Вашем международном труде. Только бы удалось оправдать надежды, которые Вы, дорогой друг, возлагаете на меня со своей неизменной доброжелательностью. К сожалению, недавно я утратил последнюю привилегию, дававшую возможность хотя бы иллюзии работы. У меня отобрали билет члена Академии наук, который позволял пользоваться университетскими книжными фондами. Теперь в моем распоряжении лишь домашняя библиотека, тающая с устрашающей скоростью. Ужасна была последняя зима. Вследствие осложнений после гриппа я заболел воспалением легких, что при моей астме — всегда трагедия. От наших антибиотиков, неочищенных и плохо усвояемых, у меня началась аллергия, и я несколько дней пролежал в бреду, с высокой температурой. Когда она немного спала, начались приступы удушья. Чтобы достать денег на импортный ингалятор, я решился продать «Британскую энциклопедию». Помните, милый Ролан? Она стояла в шкафу возле тахты: бордовый переплет с золотыми буквами, тончайшая папиросная бумага. Как часто вы брали в руки какой-нибудь том, восхищались иллюстрациями. Лучшее, одиннадцатое издание. Не задыхайся я так отчаянно, ни за что бы не расстался с главным своим сокровищем — родительским подарком к окончанию школы. Но сосед не соглашался на Библиотеку классического романа, хотел именно это. И его можно понять! Без Бальзака в несвободной, полностью отрезанной от мира стране жить можно, а без «Британники» — никак.

Прошу, дорогой Ролан, простить мне эти жалобы. Следует с достоинством отсиживать пожизненное наказание в крепости, возведенной из кирпичей, которые ты же сам в молодости таскал. Прошу также прощения за жирное пятно. Это из-за моей чрезмерной осторожности, уже почти инстинктивной. Услыхав звонок в дверь, я в панике вскочил и запихнул тетрадь за печку, а потом, вытаскивая ее кочергой, испачкал и помял. А все потому, что с памятью худо. Я забыл, что сегодня первая пятница месяца, и доверенное лицо привозит мне из Подкарпатья деликатесы, о каких тут можно только мечтать, — масло, брынзу, баранину, несколько свежих яиц, слитых в бутылку. На этот раз меня вдобавок ждал чудесный сюрприз: корзинка с клубникой, первой и, наверное, последней в этом году, из сада дочери моей самаритянки. В знак благодарности я угостил ее Вашим, дорогой Ролан, растворимым кофе и пряниками с шоколадной начинкой, которые мне вчера удалось купить в магазине на углу. Мы жевали их медленно, наслаждаясь уже почти забытым вкусом шоколада и словно бы перенесясь в довоенные времена или за границу. Страшное прошлое и падение уровня жизни научили нас радоваться каждой мелочи. В результате мы нередко ведем себя точно маленькие дети или законченные придурки.

Разговор зашел о Тыргу-Жиу,^[32] сегодня уже совершенно позабытом, словно наш Б. не был одним из величайших художников XX века. Сейчас уже очевидно, какую он совершил ошибку, установив три своих самых прекрасных работы у подножья Карпат. Впрочем, Константин это предчувствовал. Я провожал его на вокзал, когда он уезжал в тридцать восьмом. На прощание он бросил мне с площадки вагона: «Присматривай за Тыргу-Жиу!» Одному Богу известно, дорогой Ролан, сколько стараний я приложил, чтобы выполнить просьбу друга, как настаивал, чтобы Вы поехали со мной. Казалось, у нас все получается. Я сделал фотографии, Вы должны были забрать их в Париж, убедить ЮНЕСКО внести шедевры в реестр памятников старины категории 0. Помните, дорогой Ролан, этого мула, тощего как скелет, привязанного к «Бесконечной колонне»? Она стояла в дерьме, перекосившаяся, помните? И тем не менее мы не могли оторвать от нее глаз, а Вы сказали, что она сочетает в себе античность и Океанию, греческую гармонию и угловатость тотема.

То была наша последняя совместная прогулка, мой последний месяц на свободе. Я нащелкал пять пленок — все их конфисковали. Вы уехали, меня запихали в кутузку. А колонна осталась. На прошлой неделе — о чем сообщила мне сегодня моя самаритянка — на нее наехал трактор: колонна еще больше покосилась, но не упала. Поистине чудо! Она не сдается вооруженным бандитам. Отличная работа настоящего художника, прекрасная и благородная, как моя благодетельница и ее дочь. Без них нашему милому Э. нипочем бы отсюда не выбраться. Они относились к нему, как к родному сыну, невзирая на риск. Лишь бы облегчить жизнь своему любимцу, своему ангелочку. Теперь они живут его успехами, как и я. И мы благодарим, каждый день благодарим Вас, дорогой друг, за то, что Вы протянули руку нашему мальчику. Он ее достоин, он не разочарует Вас. Меня лишь немного беспокоит, что вот уже полгода он не подает признаков жизни. Значит, запланированное путешествие удалось? Ему не с кем передать мне сюда письмо? Похоже на то. А как диссертация? Защитится ли он осенью?

Вся комната благоухает клубникой. Я высыпал ее в синюю фарфоровую миску, единственный уцелевший предмет из венского сервиза, память о родителях, и поставил на подоконник. В сумерках я люблю сесть в кресло у окна и глядеть на солнце, опускающееся за бездействующую электростанцию. Прежде чем устроиться там, я срываю листок с календаря. Когда-то я делал это утром, перед выходом из дому. С тех пор как выходить мне стало незачем, я ложусь на рассвете, встаю после обеда, а активную духовную жизнь начинаю в сумерках. Лишь тогда я ощущаю в себе желание узнать, какой на свете день. Вечернее отрывание листка календаря — мой маленький ритуал. Без таких мелочей старик, выброшенный окружением на свалку, канул бы в небытие. Судя по календарю, единственному, какой мне с большим трудом удалось раздобыть, сегодня отмечается день рождения Карла Маркса. Но, наверное, не только его.

Побороть склероз помогло мне солнце. Солнечный зайчик прыгнул на мой портрет, написанный нашим милым мальчиком. Как я мог позабыть! Ведь ему исполняется сегодня тридцать лет. Вы себе не представляете, дорогой Ролан, как я обрадовался. Вы наверняка празднуете вместе. Э. вернулся в Париж или Вы отправились к нему. Ведь мир, по которому можно спокойно передвигаться, чтобы быть с другом в день его рождения, по-прежнему существует. Небось уже откупорили шампанское. Вы, дорогой друг, всегда любили «Вдову Клико», правда? Теперь, верно, чокаетесь бокалами, полными пузырьков. Prost!^[33] За Ваше здоровье закушу пряником и клубникой. Вот мне и сделалось веселее на душе.

На закате небо переливается невиданной гаммой цветов. Это благодаря загрязнению воздуха. Чего в нем только нет! Медь, цинк, хром, кобальт, сера, ртуть, уран, плутон. Нас травят и одновременно радуют взор. С возрастом цвета действуют на меня все сильнее, они обладают волшебным даром воскрешать воспоминания. Предвечернее небо обращается в экран, на котором мелькают чудесные картины прошлого. Эта belle epoque^[34] — наша молодость. Крутится лента пастельных тонов, вот и майский вечер в Дебрецене, кажется, ровно сорок лет назад. Помните, дорогой Ролан, кафе в скверике, у теплой стены протестантской коллегии? На столиках стояли хрустальные вазочки с белой сиренью. Я просматривал свои записи, и вдруг на тетрадку упала тень. Высокий худой парень в клетчатой рубашке и полотняных шортах с улыбкой поглядывал на свободный стул. Я кивнул, Вы сели, к нам тут же подбежал ober.^[35] Вы взглядом указали на бокал, который я как раз вылизывал, и он сразу принес клубнику со взбитыми сливками. Вы моментально уплели свою порцию, а потом спросили меня о чем-то по-французски. Мы сразу понравились друг другу, верно?

Меня очень тронуло, мой дорогой Ролан, что, составляя план «Энциклопедии», Вы припомнили тему, над которой я работал, когда мы познакомились. Я восхищаюсь интуицией, которая позволила Вам догадаться, что эти вопросы по-прежнему меня волнуют. Однако Вы и сами понимаете, дорогой друг, что обстоятельства не способствуют продолжению былых исследований. Все, что я могу — это дать Вам свое юношеское эссе, о котором мы в свое время столько спорили. Мне так и не удалось перепечатать его на машинке, рукопись я сумел закопать. Подгнивший черновик извлек из земли наш милый мальчик, собственноручно все переписал и хранил у доверенного лица. Теперь надо будет забрать текст и переправить в Париж. Это несколько рискованно, но попробовать стоит. Не скрою, эссе много для меня значит.

Эпиграф к эссе я взял из Еврипида, собрание сочинений которого мне тоже, увы, пришлось обратить в деньги. Так что заранее приношу извинения за возможное искажение слов Ипполита. Помните, как он крикнул Зевсу: «Зачем ты создал женщину? И это зло с его фальшивым блеском лучам небес позволил обливать? Или, чтоб род людской продолжить, ты обойтись без женщины не мог? Ведь из своих за медь и злато храмов иль серебро ты сыновей мог продавать». Мы вели долгие дискуссии о том, что же выражало это восклицание: неприязнь самого Ипполита к противоположному полу или мизогинию эллинцев в целом. Вы придерживались мнения, что все древние культуры (как и большинство новых) были проникнуты мизогинией примерно в одинаковой степени. Я же обвинял Грецию в особенной антипатии к женщинам и обнаруживал более уважительное отношение к ним в Египте, на Крите или у этрусков.

Вы справедливо упрекали меня в том, что я идеализирую малоизвестные культуры, а Грецию демонизирую просто потому, что о ней мы знаем больше всего. Это правда, однако не отменяет того факта, что в любимой Платоном Спарте убивали значительную часть новорожденных девочек. Можно ли в самом деле считать это правилом, а не исключением? Каковы результаты современных исследований? Дорогой друг, буду Вам весьма благодарен за исправление неточностей, которые Вы обнаружите в моей работе, уже такой старой, но, быть может, не до конца утратившей актуальность. Для меня большая честь, что Вы вспомнили о моей критике Спарты и Афин: критике физической силы и мужского спиритуализма по Платону, а также педерастии.

Согласно платоновской традиции, предназначение женщины — лишь умножение теней. Свет разума осенял одних только мужчин: пол солнечный и богоподобный. А потому ничего удивительного, что педерастия, суть которой — бескорыстные, во славу Эроса, отношения высших существ с равными себе, — почиталась синонимом любви чистой, возвышенной, божественной. Отношения мужчины и женщины, напротив, означали не просто соитие потребительское (служащее продолжению рода), но и деградацию существ высших как следствие контакта с низшими. Я полагаю, что Ипполит — рупор Эллады. А это имело далеко идущие последствия. Презрение к женщинам, каковым пронизана греческая философия, литература и искусство, наложило печать на всю европейскую культуру, в которой женщинам и по сей день редко предоставляется право голоса. А ведь уже греки осознавали, сколь важную роль женщина могла бы играть в общественной жизни. Помните, дорогой Ролан, кто осмелился осудить Перикла за резню на Самосе, постыдную и губительную для Афин? Лишь старая Эльпиника (за что отец демократии смешал ее с грязью).

Помните, дорогой друг, как в тот жаркий август 1937 года я твердил: Греция — колыбель нашей культуры, в том числе культуры презрения к «слабости» женщин, влияние которых смягчает обычаи, позволяет сохранить мир. Европа унаследовала от Греции культ войны. Помните, в каком черном цвете я видел будущее? Вы успокаивали меня и убеждали, что войны не будет, ибо восторжествует разум мужчин, подобных нам: пестующих в себе гармонию мужского и женского начала, сторонящихся агрессии. Наша встреча в Дебрецене, куда я бежал от службы в армии, а Вы, освобожденный от нее вследствие слабого здоровья, приехали на место преподавателя французского языка, казалась Вам добрым знаком для Европы, которую «не похитит более какой-нибудь обратившийся в быка Зевс».

Вы, как и я, бунтовали против оправдания насилия в мифологии и искусстве. Нас влекла другая, более великодушная Греция. Помните, дорогой друг, гравюру над моей кроватью? Вы спросили, кто на ней изображен, а я ответил, что Геракл, тронутый жертвенностью Альцесты до такой степени, что заставил Танатоса выпустить ее из подземного мира. Альцеста покидает могилу, и Геракл ведет ее к возлюбленному Адмету, ради которого она добровольно умерла. В ответ Вы улыбнулись и сказали: «Знаете, в лицее я написал сонет о любви Геракла к Адмету. Она была столь велика, что Геракл подавил в себе ревность и вернул из-под земли Альцесту, с которой соперничал за сердце Адмета».

Я понял, что Вы хотели сказать своим признанием. Пора поведать, каковы оказались последствия. Под влиянием Ваших слов я переписал свое эссе и добавил эпилог, в котором приоткрывал собственную биографию. Я рассказал об однокласснике, с которым сидел за одной партой и в которого влюбился в гимназии, и о решающем разговоре с мамой, которой, как, впрочем, и отцу, доверял безгранично. Родители были троцкистами, брак полагали «орудием общественного контроля». Они поженились ради ребенка и документов, благодаря которым могли «более успешно скрываться».

Конспирация была в нашем доме будничным делом, и я не удивился, когда мама упомянула об этом в конце разговора, каждое слово которого запечатлелось в моей памяти. «Я знаю, — сказала мне мама, — что тебе претит скрытность, и наш законспирированный образ жизни очень тебя тревожит. Ты хотел бы жить иначе, открыто. Потому тебе и нравится Древняя Греция, где мужчинам не приходилось скрывать свою любовь. Я прочла книгу, из которой ты об этом узнал. В ней не вся правда. Такая любовь дозволялась лишь свободным гражданам. Афинским рабам она была запрещена, в Спарте каралась смертью. И сегодня мало что изменилось. Наверху много свободы, внизу — больше несвободы. Если ты послушаешься своих склонностей, то кончишь так, как мы: конспирацией. Но помни, что это всегда лучше, чем жить вопреки своим желаниям».

Вышло у меня письмо в стиле Пруста, дорогой Ролан, но так оно и было задумано. Лишь настоящее, длинное письмо, со множеством обращений к прошлому и отступлений, впечатлений и признаний, дает ощущение разговора с другом. А именно этого мне не хватает в первую очередь — больше, чем работы и книг. Отсутствие близких, надежных и преданных людей вынести труднее, чем всякого рода дефицит, по части которого этой несчастной стране нет равных. Я счастлив, что наконец признался Вам, сколь исключительную роль Вы сыграли в моей жизни, теперь уже с каждым днем все более грустной и более бесплодной. Вы всегда были и остаетесь, дорогой Ролан, подлинной опорой и последней ниточкой, еще связующей меня с юностью и прогрессивной европейской интеллигенцией. Ее недобитки, которых тут можно перечислить на пальцах одной руки, вынуждены скрываться друг от друга. Лучший способ сломить сопротивление — обратить нас в тени.

На этом заканчиваю. Письмо я зашью в коврик, на сей раз не слишком красивый и дрянного качества, за что, дорогой друг, прошу меня извинить. Общая черта демократических диктатур — ухудшение качества всего, даже фольклора. С огромным нетерпением жду ответа обычной почтой и скорейшего «да» или «нет» относительно эссе — по нашей проверенной связи. Желаю Вам, милый Ролан, плодотворной работы, здоровья и удачи. Прошу также передать сердечный привет нашему любимому мальчику и сказать, что в канун его дня рождения зацвел мой садик Адониса. Да хранит Вас любимый наш бог.

И. Альберт Курти — Ролану

"Сиаманги". Аппликация в кабинете

проф. Альберта Курти. Фото Андреа Синьорелли

Альберт Курти, доктор биологии,

Кафедра полового бихевиоризма Институт биологической антропологии Калифорнийский университет

San Diego, 05-05-76

Дорогой Ролан:

Спасибо за письмо. Меня подгоняют сроки. Экзаменационная сессия в разгаре, дальше — семинары в Сомали по компаративистике. Тема банальная: сопоставление сексуального поведения в первом и третьем мире. Результаты предсказуемы. Полуголодный организм экономит на всем. Заморенные сомалийцы не способны на сексуальный пыл, присущий нашим студентам. Если по возвращении мне удастся выкроить немного времени, примусь за статьи для тебя. Если же нет, поручу ассистентке: очень способной, старательной и проникшейся идеей твоего лексикона. Сообщи, устраивает ли это тебя.

Это не обычное письмо. Я отвечу на твои вопросы. Но не только. Мне не хватает общения с тобой. И стыдно за открытки в телеграфном стиле, которыми я многие годы откликаюсь на твои ароматные, усеянные мелкими буковками листочки, полные метких наблюдений, тонких рефлексий. Так что пусть это будет повод для скромного реванша. Предлагаю тебе винегрет из давнишних историй и свежих новостей. Начну с того, о чем ты просишь.

1. Вот два простейших определения любви: а) состояние чувственного возбуждения на фоне полового влечения, вызванного инстинктом продолжения рода, то есть стремлением передать потомству собственные гены; б) освящение и ритуализация этого состояния. Да-да, именно так. Теоретически эрос необходим, практически — полезен. Сексуальный акт неслучайно оброс сложными эротическими конструкциями. Половое влечение заставляет организм вырабатывать энергию. Ее производится больше, чем нужно для создания себе подобных. Эротическая энергия активизирует биопсихическую систему, поддерживает нас и иммунизирует. Это подобно «массажу» всего тела, в первую очередь мозга. Массаж подстегивает нервную и мышечную деятельность; ускоряет обмен веществ; обостряет чувственность; заряжает аккумулятор воображения. В результате возникает и растет потребность в самовыражении, провоцирующая на любовные признания (письма, стихи, серенады и т. д.) даже последнего интроверта; заметно усиливается креативность художников, интеллектуалов, ученых и т. д. Эрос противостоит инерции и лени, депрессии и болезни; заставляет действовать и работать; подстегивает прогресс науки и искусства. Короче: эрос — источник культуры.

2. Настраивает ли эрос на мирный лад? Или разжигает войны? И то, и другое. Сперва поговорим о мире. И о неизвестном тебе начале моей карьеры.

а) Мир. Будучи красивым, молодым и честолюбивым, я хотел доказать, что любовь есть противоядие от войны. И получить сразу две Нобелевских премии: по биологии и Премию мира. Под москитной сеткой ночами я грезил о прохладном Стокгольме. Чтобы повергнуть его на колени, я носился по самым комариным тропикам Бирмы — за сиамангами. Это вид гиббонов — hylobates («живущие на деревьях»). Они обитают в джунглях Юго-Восточной Азии. Все гиббоны славятся необыкновенной ловкостью и вокалом. Но наибольшие виртуозы — сиаманги. Прелестные обезьянки! Бесхвостые, они похожи на эльфов в меховых комбинезончиках. Под подбородком мех волнистый и имеет другой оттенок: серый или розовый. Это горловые мешки.

Пение сиамангов разносится на многие километры. Это всегда дуэт. На рассвете отзывается самец, и тут же к нему присоединяется самка. Дальше они поют вместе: он короткими, постепенно усложняющимися фразами; она — более развернутыми, подводящими к кульминации — мощному бельканто. Звучание его столь великолепно, что самец умолкает и восторженно слушает самку. После ее выступления приходит черед его соло, которое заканчивается импровизацией. На протяжении всего концерта пара скачет. На бельканто приходятся самые виртуозные акробатические этюды.

Сиаманги живут моногамно. Их дуэт — своего рода любовная беседа. Какова ее функция? Пока я знал сиамангов лишь по книгам, полагал, что с помощью пения пара обозначает границы занимаемой территории: прыжки демонстрируют готовность охранять территорию, а сочетание вольтижировки с вокалом призвано отпугивать незваных гостей обоего пола: воришек, посягающих на пищу, и донжуанов.

Наблюдения опровергали эти гипотезы. Обезьянкам свойственна не только моногамия. Им также присуща художественная мономания: в центре их существования находится искусство. Пение помогает сиамангам шлифовать технику прыжка. Благодаря акробатике обезьянки достигают совершенства в пении. Вольтижировка помогает вокалу, а вокал — вольтижировке. Пара добивается совершенства, упражняясь вместе всю жизнь. Лишь верность гарантировала дуэту успех. Чем больше соответствовали друг другу партнеры, тем выше было их искусство. Неверный сиаманг не только терял партнера: он также переставал быть виртуозом. Искусство дуэта требовало моногамии. Супружеская верность служила художественному совершенству. Эротика цементировала эстетику. И наоборот.

Прилагаю «Monogamy and Art»: мою главную статью о сиамангах, в которой я также анализирую моногамию поющих дуэтом птиц. В «Моногамии и искусстве» я выдвигаю два революционных тезиса: а) искусство не есть человеческое изобретение; оно доступно и животным; б) в дуэте сиамангов эротическая функция сливается с эстетической. Между строк я провожу еще два тезиса, более спорных, под которыми сегодня уже не подписался бы: а) любовь есть источник искусства; б) а также мира на земле.

Статья наделала шуму. Я получил должность и сразу вслед за этим — кафедру. Может, дали бы и Нобелевскую премию, но началась война во Вьетнаме. Я навсегда запомнил тот вечер. Посмотрев новости, я уже собирался было выключить телевизор. Остановил меня заголовок — «Уничтожение джунглей» — на каком-то знакомом фоне: это была моя фотография пары поющих сиамангов. Их леса подверглись бомбардировке напалмом. Обезьянки гибли в пламени. Я потерял сознание. Очнулся в больнице: микроинсульт, парез левой части тела. Через неделю мне стало лучше, и я вернулся домой. Но не к работе. Я погрузился в депрессию, галлюцинировал. Пришлось выбросить телевизор: по темному экрану продолжали скакать обезьянки в сожженных шкурках; они умирали, не прерывая пения. Я перестал выходить на улицу. Получил отпуск по состоянию здоровья. Целыми днями лежал лицом к стене.

Я бы попал в психиатрическую больницу, кабы не сосед: буддист и пацифист, с бородой до пояса. Он ухаживал за мной, как за ребенком: дежурил у постели, промывал загноившиеся глаза, кормил, осторожно выпытывал, что со мной. Я все ему рассказал. На следующий день он организовал «Кружок защиты сиамангов» при своем комитете «Янки, вон из Вьетнама!». Я встал. На митингах носил транспарант «Будем, как сиаманги! Давайте жить любовью и искусством!»

Лозунг принес мне известность. Меня пригласили на радио «Вместе». Я вел цикл антивоенных передач, после каждого эфира отвечал на звонки слушателей. В программе, посвященной Пьеру и Мари Кюри, я назвал этих ученых «лучшим научным дуэтом всех времен в стиле сиамангов». И тут позвонил однокурсник. Задыхаясь от смеха, он фыркнул в трубку: «Дружочек! Ты забыл о рогах, которые Марыся наставила Петруше? Хватит идиотничать. Возвращайся к работе!»

Мне стало стыдно. Прямо с радиостанции я отправился к парикмахеру — избавляться от бороды и волос до плеч. Сел перед зеркалом и не узнал себя: я был совершенно сед. Так закончилась молодость: эпоха сиамангов и мирной жизни.

Я сменил зоологию на биоантропологию. Отважился на прыжок в ледяную воду: стажировку в лаборатории осеменения in vitro.^[36] Руководил ею мой лютый враг: Робин Фальк, создатель теории эротоагрессии и стопроцентный хам. В качестве приветствия он вывел спермой на стеклянной двери «Любовь — это война». Едва я переступил порог, он бросился ко мне. Пронзал взглядом выпученных глаз, размахивал газетой. И орал: «Специально для тебя, голубь мира! Одна “звезда” отравила другую. Четверть века танцевали вместе. Этим летом он влюбился в теннисистку. Следы мышьяка в стакане с “кровавой Мери”».

Фальк ухватил меня под руку и потащил к микроскопу, бормоча: «Сейчас увидишь, что такое настоящая война. Они бьются за яйцо, как за Елену Троянскую!» Он имел в виду сперматозоиды. И, в сущности, был прав. «В сущности», потому что с тех пор, как Фалька бросила жена, первоклассный ученый заделался мизогинистом. Теперь он с пеной у рта доказывает, будто сперматозоиды не только соперничают между собой, но еще и ведут ожесточенную борьбу с «чужаками». Он вбил себе в голову, что в яйцеводах «пяти процентов женщин» сперма биологического отца должна победить сперму его конкурентов. Да, случается и так. Но как он вычислил процент рогоносцев?

Стажировка в лаборатории Фалька довела меня до белого каления. Но оказалась полезна. Осеменение многое помогло мне понять. Если агрессия управляет процессом оплодотворения (а нет сомнений, что дело обстоит именно так), это оказывает влияние на половую жизнь и любовь. Ревность, например, представляется мне сегодня своего рода тенью агрессии осеменения. Чтобы соединиться с одной яйцеклеткой, одному сперматозоиду необходимо одержать верх над огромной армией конкурентов. Для продолжения рода необходима пара: всего-навсего, не больше. Теперь я нередко задумываюсь, не отражают ли наши чувства в момент оргазма акт оплодотворения. Знаешь, что я имею в виду? Ощущение, что вы с партнершей (или партнером) находитесь на необитаемом острове, в космической капсуле, на пустой планете. На это, в свою очередь, накладывается, вероятно, «прапамять» о единстве матери и плода. Так можно бы объяснить переживание равновесия между «войной», предшествующей оплодотворению, и «миром», который наступает потом. Но это, разумеется, метафоры. Отнесись к ним с должной мерой осторожности.

«Война» Фалька подвигла меня на разработку компромиссной теории, которая учитывала бы и «мир», и «войну», а также все прочее. Этому чертовски трудному предприятию я дал рабочее название «теория панэротической сублимации». Там, где у Робина любовь заканчивалась, у меня она начиналась. Энергия, генерируемая подсознательным (биологическим) стремлением к соитию, фильтруется тканью. Какой? Без сомнения, мозговой, но, возможно, не только. «Фильтрация» оставляет «следы» (вероятно, в ядрах клеток). Твой соотечественник Стендаль воспользовался в «De l’amour»^[37] блестящей метафорой «кристаллизация любви»: уподобил любовь «ветке», помещенной в «соляную шахту» (наши внутренности) и обрастающей кристалликами соли. То, что я именую «следами», — химические модификации, результат эротического опыта.

Процесс «кристаллизации» продолжается на протяжении всей жизни. «Веточки» образуют «кристаллическую оболочку». «Следы» меняют принадлежность (transfer).^[38] Эротическая энергия, порожденная любовью к матери, первоначально кодируется следом «мама». Затем происходит «смена этикеток»: след «мама» переименовывается в след «жена», «обезьянка», «искусство», «работа», «борьба за мир», «война», «внучка» или «кошка»: «любимое существо, которое в настоящее время спит в моей постели» (цитирую нашего общего знакомого Яна Котта,^[39] который передает тебе привет). Одним словом, эротическая энергия может служить практически чему угодно. И служит. Вот только твоему бедному Альфреду, пожалуй, жизни не хватит, чтобы все это описать.

3. Как видоизменяется эрос вследствие эмансипации женщин? Фундаментально. Подробно об этом расскажут тебе две мои студентки. Джоан, исключительно одаренная девятнадцатилетняя девушка, готовит дипломную работу «Любовь и право» (женщин): на образование, участие в выборах, профессиональную деятельность, свободную любовь, контрацепцию, аборты и т. д. В данный момент Джоан изучает статистику Калифорнии, начиная со Второй мировой войны и по сей день. Цифры потрясают. Растет число женщин, работающих профессионально; уменьшается количество браков и детей (у одной матери). На основе этих данных моя маленькая суфражистка исследует эволюцию эротических стратегий. И постоянно сокрушается, что «равенство» наступит через четверть века, когда она уже станет дряхлой старушкой.

Джоан — дочь канадки и ирландца. Она напишет тебе по-французски. Не обращай внимания на орфографию, с этим она не в ладах. И пусть тебя не пугает стиль другой моей любимицы: о ней ты еще услышишь. Андреа наполовину итальянка, наполовину вьетнамка: рыжеволосая красавица с раскосыми зелеными глазами. Бегло говорит на восьми языках, в том числе по-французски. Играет на скрипке и в шахматы. Занимается каллиграфией, снимаетдокументальные фильмы о животных. Пишет зеркальным письмом (к счастью, не всё) и стихами. В тексты вставляет шарады и головоломки. Каждый параграф начинает искусной буквицей, завершает рисунком.

Андреа учится на двух факультетах: у нас и на синологии. У меня она готовит диссертацию, которая носит рабочее название «Пропасть» — между женщиной освобожденной (О) и порабощенной (П). По мнению Андреа, это «существа с двух разных планет». В доказательство она сопоставляет данные из многих областей. Они поразительны. Похоже на то, что эмансипация женщин влияет на их фигуру и вес; внешний вид и физическое развитие. Андреа видит женщин будущего высокими, худыми, атлетического сложения, с узкими бедрами. У них будет маленькая грудь, плоские ягодицы и животы, свежие загорелые лица. Они станут пользоваться кремами. Макияж заменят смывающимися татуировками, а короткие волосы будут окрашивать в разные цвета.

Моя гениальная диссертантка убеждена, что без свободы внешней нет свободы внутренней; без внутренней свободы — нет чувства собственного достоинства; без чувства собственного достоинства — нет веры в себя; без нее — нет жизненного напора. В здоровом теле поселится здоровый дух. Я с восторгом соглашаюсь. Потом робко намекаю, что эта идея не слишком нова. А прогресс никогда не бывает однонаправленным и однозначным. За свободу тоже приходится платить.

Печальна участь стареющего педагога: ему приходится развенчивать идеалы собственной юности. Наглядно демонстрировать, как одних свобода ведет к звездам, а других — к Schlaraffenland:^[40] в край автоматов с кока-колой, шоколадными батончиками, мороженым (число автоматов растет пропорционально проблеме излишнего веса и лени). Моя роль заключается в том, чтобы напоминать Андреа: не стоит мерить по себе (она считает себя типичной «О» нашего времени) прочих смертных. Эта воспитанная в абсолютной свободе единственная дочь своих родителей (рано умершей миланской певицы и известного лингвиста) не знает ограничений; Андреа не страдает комплексами; все ей дается легко; хватает и сосредоточенности, и дисциплины; и она полагает, что является типичной женщиной.

Андреа жаждет вступить с тобой в переписку. Знает все твои книги. Под их влиянием она пришла к выводу, что помимо основных факторов (образование, автономия, мобильность, заработки) следует также изучать параферналии. Андреа считает, что эволюцию женской ментальности обуславливает «весь спектр»: диета, гимнастика, шорты, тампоны, кроссовки, рюкзак, автостоп, велосипед, ролики, собственная машина. Андреа делает ставку на движение: прежде всего тела, затем мозга. Она полагает, что это путь к решению таких типичных женских проблем, как истерия, депрессия, инерция, чувствительность, рассредоточенность, болтливость, иррациональность, фатализм, творческая бесплодность.

Андреа наверняка тебя очарует. На меня общение с ней действует подобно тонику. Когда она на роликах въезжает в мой кабинет, мне кажется, что уже наступил XXI век. Вчера она представила свой прогноз на ближайшие годы. Начала со спорта, которому придает большое значение. Андреа полагает, что уже в скором времени женщины будут выступать в соревнованиях вместе с мужчинами; что они в одиночку покорят высочайшие вершины мира, совершат кругосветное плавание. Женщина должна прочно стать на ноги, быть «подлинной партнершей мужчины в каждой области, в том числе в любви», — подвела итог Андреа и опустила глаза. Я знаю, что ее угнетает.

Моя гениальная эмансипантка зачитывается романами девятнадцатого века и мечтает о великой романтической любви: всепобеждающей, до гроба, необыкновенной. Поэтому ее так интересует моногамия сиамангов, ведь «homo sapiens, наверное, не хуже?» Вроде бы нет, бормочу я в ответ, вроде бы. И почти уверен, что перед глазами у нас стоит одна и та же картинка из жизни. На ней — мужское население нашего кампуса: толпа козлов и ослов, нахалов и слюнтяев. Их вид приводит Андреа в отчаяние. А ведь она не осознает самого худшего. Каждый из этих уродов убежден в своем превосходстве самца и готов отстаивать оное перед всяким, кто усомнится в этом факте; в первую очередь — перед женщиной.

Я знаю об этом больше Андреа. С тех пор как она стала самой младшей нашей диссертанткой, растет зависть ее коллег. Бывшего поклонника Андреа и моего экс-ассистента (изгнанного за плагиат) я поймал в день отъезда у ее комнаты. Желтым фломастером парень писал на двери «ВОН». На мой вопрос — и куда же «вон»? — он буркнул, нагло ухмыльнувшись: «Во Вьетнам, sir.^[41] К обезьянам». Я едва удержался, чтобы не залепить бандиту пощечину. Вот она, наша великолепная новая «мужественность»! Столкнешься с ней разочек — и моментально заделаешься пламенным феминистом, вроде нашего милого Курта. Нет ли у тебя от него известий? Я очень беспокоюсь за его здоровье. И не могу простить отцу и себе, что мы не вытащили Курта из этой проклятой страны. Неважно, что он сам не хотел. Надо было настоять. Сердце разрывается, как подумаешь, что его там ждет. А тут он был бы на месте! Немедленно основал бы Women Studies,^[42] с чем я вожусь уже столько лет. Составляю учебные планы, подбираю кадры. Но мне недостает железной веры Курта, его идеализма. Однако факультет откроется, самое позднее, через год.

Women Studies — это должен быть не просто факультет. Женщинам надо дать приличное образование и придать мужества. Честолюбивые молодые существа нельзя угнетать мрачной картиной прошлого. Ясное дело, они должны с ней ознакомиться; осознать, насколько довлеют над ними тысячелетия рабства. Но необходимо равновесие: им следует внушить гордость за достижения женщин, которые еще столетия назад поднялись на борьбу за свою независимость; добились права на образование; сыграли позитивную роль в общественной жизни; сделали карьеру. Сегодняшним девочкам необходимы примеры, достойные подражания.

Знаешь, сколько писала об этом мама Курта (под псевдонимами Сафо и Саломея во всякого рода левых газетенках)? Кое-что мне удалось раздобыть для нашего архива: все по-прежнему актуально. Роза и Вольф постоянно конфликтовали с «патриархами» Венского университета; в те годы они впервые задумались над «будущим образованием мужчин и женщин». Роза всегда подчеркивала, что «молодых женщин не должны обучать преподаватели исключительно мужского пола». Это и сейчас существенная проблема. Студенткам необходимо поверить в то, что они способны заниматься исследовательской работой, получить ставку в университете. А как им в это поверить, если даже в нашем авангардном университете штатных профессорш можно сосчитать на пальцах одной руки!

4. Меняет ли существенно искусственное продолжение рода любовь? Это также предмет изысканий Андреа. С ее точки зрения, перелом наступит через полстолетия. Искусственное продолжение рода станет тогда простой, дешевой, всем доступной процедурой. Причем в разных вариантах. Оплодотворенное в пробирке яйцо переносится в матку. У женщин репродуктивного возраста это не будет представлять никаких трудностей. Женщинам после менопаузы потребуется гормональная терапия. Идея выращивания плода в дублирующем лоно инкубаторе кажется мне утопической. Геометрия матки необычайно сложна, процесс дифференциации клеток — филигранность в миллиардной степени. Пока есть на свете женщины, готовые вынашивать собственное или чужое яйцо, об этом и думать не стоит. Однако возможна «дионизация» (по имени Диониса, рожденного из бедра Зевса): перенастройка гормональной системы мужчины на женское начало, пересадка лона и помещение плода в изначально мужской организм.

На подобный шаг можно будет решиться, если мужчины захотят сыграть роль матерей. Как ты думаешь, захотят? Андреа утверждает, что есть мужчины, испытывающие антипатию к женщинам, но желающие иметь потомство, любящие детей (гомосексуалисты, трансвеститы, художники, одиночки, мизогинисты и т. д.), и пытается убедить меня, что массовой культуре ничего не стоит создать моду на мужскую самодостаточность: «Не успеет фотография первого мужика с пузом облететь мир, как забеременеет еще сотня. Когда придет мода на мужчин-матерей, возникнет мода на женщин-отцов. И на браки, в которых супруги станут рожать по очереди».

Это позиция Андреа. Она убеждена, что продолжение рода in vitro постепенно вытеснит размножение in vivo,^[43] которое человечество сочтет слишком обременительным; занятия любовью будут полностью отделены от производства потомства. Одним словом: любовь ради любви; продолжение рода ради продолжения рода. Это означает конец брака и семьи в традиционном понимании и необходимость создания «хартии родителя» и «хартии ребенка»: международных законов, регулирующих обязанности и права того и другого. «Законным родителем» сможет стать каждый, следует лишь подписать «хартию родителя», обязывающую выполнять долг по отношению к ребенку, вне зависимости от того, «биологический» это потомок, «полубиологический» или вовсе чужой. Государство берет на себя функции контроля над родителем; ребенок сможет подать на него в специальный «трибунал прав ребенка». Как видишь, Андреа все продумала. Впечатляет, а? У меня на сей счет более консервативная точка зрения. Предполагаю, что наступит пресыщение технологией и вновь возникнет тоска по телесности, а возможно, даже по браку и традиционной семье. Конечно, я могу ошибаться.

По мнению Андреа, разграничение продолжения рода и любви породит «новые типы матримониума». Вот их приблизительный перечень: брак между друзьями, в том числе геев с лесбиянками; между близкими и дальними родственниками (двоюродными братьями, братьями и сестрами, дедушками и внучками и т. д.); коллегами и друзьями по интересам; теми, кто практикует схожие или взаимодополняющие способы получения сексуального удовлетворения (фетишистами или садомазохистами); между опекунами и подопечными (здоровыми и больными, менее и более тяжко больными, инвалидами и здоровыми); старшими и младшими.

В результате «семья по крови» уступит место или «семье по выбору», «четко регламентируемой» законом, или «сообществу по выбору» — «более свободно» регламентируемому законом союзу пенсионеров, экс-алкоголиков, проходящих лечение наркоманов, бывших заключенных, бездомных и т. д. Андреа считает — и, вероятно, она права, — что любые союзы, «предполагающие постоянство и готовые к ответственности, помощи и взаимной опеке», получат в будущем такую же законную силу, какую имеют сегодня брак и семья.

5. Есть ли будущее у гомосексуализма? Ясное дело! Он станет более популярен и наконец будет легализован. «Через сто лет на пять гетеросексуальных браков будет приходиться один гомосексуальный», — пророчит Андреа. Союзы геев и лесбиянок получат право усыновлять детей и вынашивать потомство самостоятельно или же при помощи «суррогатных матерей». Интересно, кто будет чаще вступать в брак? Андреа полагает, что мужчины, я — что женщины.

6. Является ли гомосексуализм наследственным? Исключено! Это сознательный выбор, имеющий личностную и культурную природу. Конечно, тут, как и в каждом человеческом выборе, есть компонента биологическая и генетическая. Мне, однако, кажется, что она минимальна. Об этом мы и спорим теперь с Фальком, который с пеной у рта приводит «доказательства» в пользу того, что смена половой ориентации (с гетеросексуальной на гомосексуальную) вызвана химическими процессами в теле матери: гормональными нарушениями во время беременности; недоеданием и болезнью; никотином, алкоголем, стрессом, депрессией, излишним весом, травмой и т. д. Голову дам на отсечение, что все эти элементы, вместе взятые, играют меньшую роль, чем социально-культурные факторы, такие как, например, война и мир; нищета и благосостояние; местные традиции (афинская педерастия); глобальная мода; изменения политические, общественные, экономические; борьба за эмансипацию и за свободу; смена эротических концепций; метаморфозы любовной техники; технический прогресс в целом и развитие кибернетики и биоинженерии (генетической, половой и репродуктивной) в особенности.

7. Твой вопрос о «репродуктивной блокаде у высоко одаренных лиц обоего пола» очень занимателен. Я об этом никогда не задумывался, но, вероятно, ты прав. Похоже на то, что многие люди, гениально одаренные и, безусловно, с детских лет это сознающие, проявляют аверсию к идее создания семьи и продолжения рода, склоняясь в конечном счете к любви гомосексуальной или выбирая одиночество и аскезу. С точки зрения всеобщего блага, в этом есть смысл. Какую пользу принесли бы человечеству Сафо, Леонардо, Ван Гог, Вирджиния Вульф, Эйнштейн или вот хоть мой дорогой Ролан Барт, воспитывай они потомство вместо того, чтобы сосредоточиться на работе? Выводы, которые можно сделать из этой, вполне правдоподобной, гипотезы, потрясают. Неужели гены гениев в наименьшей степени предрасположены к репродукции? Неужели эволюция ограничивает или даже исключает использование самого блестящего интеллектуального материала? Делает ставку на середнячка? Ну и ну! Дарвинизм вверх тормашками.

8. Что я думаю о бегстве в гомосексуализм? «Бегстве»? В первое мгновение это слово сбило меня с толку. Я не понял, что ты имеешь в виду. Помог мне Шницлер, у которого я прочитал: «А вдруг существуют совершенно разумные люди, которые сознательно уходят в непрозрачное одиночество безумия, желая разорвать связи между собой и окружением?» Если ты о чем-то в этом роде, я согласен. Гомосексуализм может быть формой бегства от полового утилитаризма, нормы, обычаев; и даже от традиционной эстетики семейной жизни. Поэтому, наверное, он привлекает такое количество художников: аналогом «искусства ради искусства» является «любовь ради любви».

Тут могут быть и причины сентиментального свойства. Мальчик бежит в гомосексуализм из любви к матери, которой не желает изменить с другой женщиной; или вследствие неудовлетворенной любви к отцу, рано утраченному, которого он позже станет искать в других мужчинах. Однако «бегство» кажется мне словом не слишком удачным. Гомосексуализм есть эротическая альтернатива, индивидуальный выбор личности. Один готов стать геем, но трусит; другого тянет к женщинам, но он не может выбраться из мужской среды. Одна девушка повинуется своим склонностям, другая — подражает подружкам; один человек идет на поводу у поколенческой моды, над другим довлеет дом или школа; одному удобно так, другому — иначе. Перечень причин можно продолжать бесконечно. Вывод: чем больше свобода, тем больше диапазон возможностей, в том числе сексуальных.

9. Генезис гомосексуализма в современной Америке? Сегодня это прежде всего движение за эмансипацию, контркультура. Геи и лесбиянки протестуют против дискриминации, требуют толерантности и равных прав; бунтуют против нормы, полового утилитаризма, моногамии, протестантского пуританства, мифа белой Америки, иерархии, расизма; они бичуют армию — исключающую геев, и войну — дело «настоящих мужчин». Это массовое политическое движение. Отсюда радикализм формулировок и демонстраций; отсюда столько провокаций и пропаганды, которая тебя отталкивает, да и меня, впрочем, тоже. Но, как ты сам понимаешь, это естественно. Иначе геи и лесбиянки никогда бы не добились своего. Американцы и американки делают за вас, сливки европейского общества, всю черную работу.

Телефонный звонок. Похоже, пора заканчивать.

Какое совпадение! Это был Эдмунд. Сдавленным голосом он прошептал: «Я звоню из больницы. Сегодня мой день рождения. Попроси прощения у Роло. Передай привет Курту». И положил трубку.

У меня защемило сердце. Как я мог забыть! Сколько ему исполняется? 29? Нет, уже 30. Старый конь. И все еще малыш. Наш вечный маленький putto.^[44]

Знаешь, мне пришло в голову, что день рождения Эда был во мне закодирован. Поэтому я и принялся за письмо именно сегодня.

Теперь я уже знаю: вы не вместе. Э. снова сбежал? И заболел.

Наш любимый бедный мальчик. Что поделаешь? Надо смириться.

Не отчаивайся, милый! Держись!

И будь здоров.

Обнимаю тебя, твой Аль

К. Осси Винерер — Ролану Барту

Иллюстрированное издание "Камасутры" с пометками Ролана Барта.

Библиотека Университета Урбино

осей винерер

Вена: 5: 5: 76: horae^[45] 11.07

любезная

мадам

мизантропос сум эт минимализатор контакторум

эрго конверты без указания отправителя

на ведро с помоями

обречены сунт

эпиграматум вас уберег

фиолетовый пафос чернил

кофейный узор бумаги

задорные ленточки букв

божественное дуновение лаванды

небесный штемпель

Париж Сорбонна

с напором самца

гименум разорвал

ах, кремовая бумага!

ох, лилейно-соленый аромат!

о, изысканная ладонь

ах, эфемерные акценты!

ох, хвостики под буквой «с»!

откуда вы знаете

что я парлекаю

франсэ?

откуда

знаете

что

в

прелестном будуарчике

примоститься желаю

?

уже

вот-вот

тьфу

тьфу

тьфу

!

хуй

прикинулся

дамой

!

horae 17.02 стыд, роландус б! стыдум хоррендум эст приапум меум пер промесам феминэ ад эректум фуриозум инстигаторез! стыд пер весеннум хвостум меум дорогам ад разумум

меум прорываться! жё трув са кон, кё ву пизду имитэ. в дудку вам соси э вострум лексиконум сексологиэ тож. что афоризм то отпад, а? что у вас в палке писцит: диктионариум вариум хуй ки с дуба упал(и) компилировать дезидерэ ву кум партицигтатионум меум личнум? на хуй вам это аустриякус? на хуй бабярус эт хамус виндобоненсис? вам, ки професорус эт магистратус эт педерастус иллюстратус интер юношей монпарнасьенских любимус эст? о стыд интолератус! хоррибиле эст пегасум меум ин малинас директэ э ад милльонес эякулятионес стимулизэ! я вам репликам такам ин дефенсиве хонорис меис дам: киссэ петушкум меум эт жопам меам ин этернитатис фаллорум эт яйорум амен. эт отьебитэ-ву.

horae 20.01. добрум добрум дядя бобрум. у этого глаз-алмаз, а у того вашего глаз на кавказ. кто не любит болт завинтить. дудка поседела от ЭТОГО зрелища, старец петушком затряс, к нам на сук пташку бух. он все-таки не кенгуру, ни желудь, ни олень, тут слишком короток, там сойдет, отваливай, парижский мопсик!

horae 21.17. пока с ним в жопака не сыграли, полагал себя, павиан, паскалем.

horae 23.47. часы кукуют ку-ку. черт в окно тук тук. глаз сомкнуть не могу, как вы, майский столб, на меня вышли? что за козел адрес мой секретный эт опус магнум выдал? за разгадку дудку в костер суну: это он? херувим карпатский? псих обосратский? сонный мальчик мой встает энд знак дает: да-да, это он! с лиловой ленточкой в светлых кудрях, в дырявых кроссовках за столик подсел, кремовая кожа на роже, так и несет лавандой, ничем себя не выдал, поговаривали: якобы он на цыпочках по минным полям, босиком через колючую проволоку, брасом через морской залив из-за стального занавеса сиганул, в Сорбонне чтобы поучиться.

horae 24.00. черт в окно стук постук, уж не Мефистофель ли херувима похитил той ночью? в кафе гавелка я табачок курил, глинтвейн с гвоздикой пил. горячим молоком с сахаром, сосисками с хреном херувима угостил, на вихрь золотых волос и блузку хризантемами расшитую загляделся. снег валил в окно, разговор не клеился, в полночь херувим побежал в сортир, у меня случилось озарение, со дна рюкзака извлек свою эпохальную неудачу, ручку и тетрадку в клетку, вырвал страничку и по наущению дьявольской силы накарябал мелкими буковками: ангел мой! лети на брега сены! познакомься с двумя pede и одним не- (барт, фуко, сартр), которые для меня чертовски много значат, упомяни мое имя мимоходом, пусть подумают, что открыли меня случайно, пусть эти снобы полюбят мое «улучшение центральной европы». потому что иначе ни одна парижская собака в жизни не узнает об эпохальном произведении, рожденном ради тебя, твой преданный ossi (os — косточка с кладбища безымянных в излучине дуная, где мы в мае устраивали пикник, я не сказал, что там утопленники всплывают на поверхность, чтобы не портить тебе настроение), листок я вложил в свою «европу», лежавшую на мраморной столешнице с прожилками, и бросился за занавеску, отделявшую cafe^[46] от клозета, мы столкнулись, херувим подмигнул мне. я отлил, вернулся в угол, на столике остались стакан из-под молока, картонная тарелка из-под сарделек, шейный платок с кофейным узором, c’est tout.^[47]

horae 24.00. о барт! валяю дурака от волнения, quelle^[48] шок! перекушу чего-нибудь.

horae 24.31. сожрал остатки заливного леща, буханку ржаного хлеба, баночку абрикосового джема, три упаковки вафель «Маннершниттен» и конфеты «Моцарт», купленные для дочки, запил шнапсом четыре таблетки анальгина, запалил косяк, без кокаина обойдусь, я уже ни в чем не нуждаюсь. судьба мне улыбнулась, пришло письмо!

horae 1.00. bonjour, mon cher professeur!^[49] вы пишете: «хочу, чтобы глава “эрос и секс” была написана пером авангардиста до мозга костей», яволь, герр профессор, разделяю ваше мнение: этот тип — это я. не успеет заря коснутся парижских крыш, как я блесну перед вами мастерством авторучки, футуристическим полетом интеллекта, любовь это зеркало ментальности, а что ее трансформирует? техника, а теперь разрешите взять вас под руку, ролан. я стану вашей беатриче по эротехнике 21 века, если вам понравится мой путеводитель, состряпаю что-нибудь для вашего лексикона.

год 2222. биг сур, северная калифорния, в тихом океане ныряют бакланы, над океаном покачиваются керамические и акрилоновые павильоны, это lear-jamson center:^[50] глобальный центр эротической одежды, мультимиллиардный гигант, стеклянная триумфальная арка имеет форму двух соединенных комбинезонов из прозрачного шелка, это копия статуи эканга — открытого спустя много лет после смерти, — вопреки его воле увеличенная в десять раз и укрепленная силиконом. над комбинезонами загорается и гаснет розовая неоновая надпись: «смерть рабам тела!», это цитата из тимоти лира — битника, популярного во времена нашей юности, сегодня уже никто не помнит его выступлений в аляповатых костюмах среди танцующих детей цветов.

бытует миф, что лир сделал фантастические бабки на производстве комбинезонов, чудовищная ошибка, столетний инвалид помер на загаженной коляске, на голову ему текло с дырявой крыши, все состояние — бунгало и пятьсот долларов — он оставил в наследство тедди: плоду своей сенильной страсти к бездомной дебилке фифе джеймсон. на месте рассыпающегося бунгало лира сегодня стоит эпицентр президента т. джеймсона: в то время восемнадцатилетнего красавца монголоидного типа

тедди джеймсона считали дурачком, напрасно, ему хватило ума, чтобы присвоить последние слова лира:

тедди

растяпа

в

уродливой оболочке

это

пионер бестелесности

отрицатель тела и любви

тедди понял это не сразу, сперва он снял бейсболку, темные очки, клетчатую фланелевую рубашку, мешковатые штаны на помочах, в одних сабо долго стоял перед зеркалом, чесал прыщавую грудь, смотрел на раздутый живот, пока не сообразил, взял унаследованные деньги, зарегистрировал lear-jamson center ltd. купил на распродаже сто банок печенки для кошек, двадцать галлонов «7 ап», полиэтиленовую накидку на дырявую крышу, на бумаге и конвертах отксерил логотип lj. украл из телефонной будки «желтыр страницы», целую неделю рассылал владельцам секс-шопов и стрип-клубов, агентств знакомств и порнокинотеатров, производителям презервативов, искусственных пенисов и надувных кукол письма с идентичным содержанием: «вашим дерьмом скоро пресытятся, у кого есть голова на плечах, тот инвестирует в эрокомбинезоны lear-jamson. куча бабок почти задарма».

не буду пересказывать вам, mon cher professeur, всю эпопею, терри нашел желающих, раскрутил эротехнологию. первый экспериментальный костюм для мужчин был создан уже спустя год. шлем с маской на лицо, футляр для пениса и яичек, стимулятор заднего прохода и сосков, улучшенный вариант запустили в производство вместе с моделью для женщин: чепчик с маской, лифчик, треугольничек для венерина бугорка, вибровкладка для промежности, эту модель бесплатно получал каждый покупатель фемины 21: микрокомпьютера в пудренице, через четыре года мужской костюм и женская модель — сегодня уже ставшие музейными экспонатами — уступили место первым комбинезонам.

в восьмую годовщину смерти старого битника тедди с помпой открыл lear-jamson center ltd: полностью автоматизированную эро-био-электро-фабрику. под контролем девяти ученых тысячи компью-роботов кроят и шьют эрокомбинезоны: самую популярную одежду второго десятилетия XXI века, они выполнены из синтетической биоэпидермы — плодной оболочки, укрепленной имитацией хитиновых панцирей короедов, — и моделируются индивидуально на основе компьютерной симуляции тела клиента или клиентки.

эрокомбинезон (обиходное название — «вторая кожа») — проводник между нервной системой и машиной: «кожа» подключена к деликвенту и компьютеру, в единую систему могут быть соединены партнеры, находящиеся на расстоянии. достаточно надеть «кожу» и включить машину, чтобы возникла иллюзия, будто вы лежите в одной постели, по ходу дела «вторая кожа» «учится» реагировать на самые слабые и тонкие эросигналы. задача — нивелировать различия между первой кожей и второй, которая вскоре станет «интегральной и естественной частью нервной системы».

тедди джеймсон — наиболее радикальный и продвинутый производитель эро-биоодежды на свете — выдвигает тезис, что партнер во плоти и крови есть антисанитарный анахронизм, самое здоровое — тотал-комбинезон с амур-программой, позволяющей спроектировать идеального эротического партнера: эроаватара. тотал-комбинезон оснащен иннервированными контактными линзами, биопокрытиями для век и языка, накладкой для ротовой полости, заднего прохода и влагалища, в состав универсальной модели входит омнимобильная электрософа и микрокомпьютер с макроэкраном во всю стену, модель с монопамятью управляется обычными способами: речью, прикосновением, жестом, в десять раз дороже — автоматическая модель с мегапамятью: она сама получает сигналы из эрогенного центра мозга.

приглашаю, mon cher professeur, на демонстрацию тотал-комбинезона с амур-программой в традиционном варианте, уже облачился фу, аполлон тайванский: топ-модель эротического белья, он улегся на софу в позе афродиты и мизинцем ноги включил тотал-систему. на экране замигали две иконки: мужчина и женщина, теперь приятный синтезированный голос спрашивает: активировать ее? его? обоих? скрыть обоих? выбрать другого секс-партнера: животное, растение, предмет? фу не склонен к особым изыскам, движением века погасив иконку мужика, он остается с полой внутри женщиной, теперь ее — свою эроаватарку — он создаст с нуля.

полая женщина открывает рот и просит дать ей имя. фу не задумываясь отвечает: техно, техно улыбается И восклицает: привет, котик! я — техно, начинаем, оки? фу поглаживает ее лоно и спрашивает: девица? техно кивает и спрашивает: показать? при слове да ложится лицом к фу и раздвигает бедра. фу включает zoom,^[51] когда взгляд его достигает цели, он высовывает язык и лижет биопокрытие, первый контакт осуществлен. техно задает следующие вопросы, сколько лет? фу отвечает: 10. рост? фу отвечает: 120 см. вес? фу отвечает: 99 кг. цвет кожи? фу отвечает: салатовый.

техно рождается на наших глазах, фу выбирает фиолетовые волосы, лимонные глаза, зубы — черные клыки, язык цвета бордо, в крапинку, раздвоенный, талию 30 см, бюст 189 см, бедра 250 см. указательный палец на правой руке крючком, соски остроконечные, влагалище микро, воронкообразное, волосяной покров венерина бугорка колючий, клитор многопластинчатый мясистый, шейка с зубчиками, матка троглодитская, яичники с кисточками, цепкие, яички со вкусом улиток, через час техно готова общаться с фу. их соитие демонстрироваться не будет: это противоречило бы калифорнийскому законодательству.

теперь фу включает сборник советов для мужчин, не способных спроектировать эроаватарку самостоятельно, моргаешь на А (анатомия) и запускаешь 167 анатомических атласов, в том числе древнекитайский, полинезийский, эллинистический, древнего египта, позднего средневековья, пигмейский, патологический, пикассовский, сарматский, эскимосский, нижнесилезский, отобранные анатомические детали переносятся на иконку полой женщины с помощью улыбки, прежде чем это сделать, имеет смысл заглянуть в раздел И (информация о правильной подгонке своего пениса к выбранному влагалищу и т. д.). интересующиеся историей откроют раздел П (информация о древних обычаях).

фу уже открыл П. теперь он моргает на К (камасутра традиционная), затем КМ (классификация мужчин по размерам лингамов^[52]- зайцы, быки и жеребцы), КЖ(классификация женщин согласно глубине йони^[53] — суки, кобылы и слонихи), заглядывает в раздел Т (сравнительные таблицы), а затем Т1, где сопоставлены п(ары) р(авные) — заяц с сукой, бык с кобылой, жеребец со слонихой — и Т2 п(ары) неравные): заяц с кобылой, заяц со слонихой, бык с сукой, бык со слонихой, жеребец с сукой, жеребец с кобылой.

вижу, mon cher professeur, как вы оживились, обнаружив кс (классификацию соитий) и возможность выбора между соитием высоким (большой лингам в маленькой йони) и очень высоким (лингам жеребца в йони суки) и низким (маленький лингам в большой йони) и очень низким (заяц со слонихой).

фу выбрал для себя лингам жеребца, а для своей эроаватарки — сперва йони суки, а затем кобылы, от слонихи он отказался, теперь моргает на КА (современная версия камасутры), где выбор больше: йони лягушки, мыши, утки, ласки, самок кенгуру, зубра, кита, фу — видимо, любитель водной стихии — по очереди примеривается к йони крапчатой жабы, сибирской выдры и пятнистой тюленихи: на ней он и останавливается и вот уже моргает на М (мода: каталоги от виллендорфской венеры до наших дней), да, это его стихия! фу подбирает гигантский гардероб, тюлень примеряет миниюбочку из водорослей, пояс верности из полония, алмазные булавки из перьев колибри, муфту из скорлупы черепахи.

показ моды затягивается, но публика не скучает, напротив, возбуждение нарастает, часть выбранных фу аксессуаров

(производства партнеров лира-джеймсона) прилагается к тотал-комбинезону гратис. вы отдаете себе отчет, mon cher professeur, что это значит? да, именно так: истинное фиаско «второй кожи» заключается в том, что мир балдеет от нее — и от любви на экране — меньше, чем от настоящей одежды, уже гностики говаривали, что душа есть платье, бедный тедди! обнажился он совершенно зря.

в надежде, что мои экстравагантные идеи пригодятся для лексикона, припадаю к вашим ножкам, а также ручкам херувима, votre^[54] освальд в.

Л. Эва Курылюк — Ролану Барту

Ролан Барт. "Фрагменты речи влюбленного".

Серия "Тель Кель" под редакцией Филиппа Соллерса (Париж, 1977).

Экземпляр, подписанный Эдмунду.

Библиотека Университета Урбино

Ewa Kuryluk c/o G.Polenezer 17, Shirland Road,

London, W9 2JD

Лондон 5 мая 1977

Prof. Roland Barthes, College de France, Paris

Глубокоуважаемый господин Профессор, мы познакомились мимоходом, когда я была подростком. Сегодня мне исполняется 31 год. Рано утром зашла подруга и принесла мне в подарок Вашу новую книгу «Фрагменты речи влюбленного». Я начала читать ее за завтраком и не могла оторваться. Машинально взяла карандаш, чтобы подчеркнуть формулировки, поразившие своей точностью. Продолжая читать, я стала писать Вам письмо. О себе. И не только. Состояние влюбленности обладает универсальной формой — которую Вы описываете, — но в своих нюансах неповторимо, подобно каждому из нас. Структура этого состояния, столь чудесно обрисованная Вами, — словно приглашение заполнить контуры конкретным опытом собственной жизни.

Я прервалась ненадолго, чтобы сходить к парикмахеру. В свой день рождения, предвещающий начало лета, я имею обыкновение стричься. Ожидая, пока освободится мастер, проглядела стопку женских журналов. Повсюду любовь! Даже рецепт компота — повод высказать свое мнение, посплетничать об очередной жертве Амура. Меня охватил стыд. Я вернулась домой, готовая разорвать письмо. Однако при виде Вашей книги опомнилась. Она — доказательство, что мы не должны молчать о любви лишь потому, что о ней болтают столько болванов.

Я бы не отважилась писать Вам, если бы не была — в который уже раз? — «смертельно» влюблена. Почтенный господин, женатый, почти вдвое меня старше, не отвечает на мои чувства, но и не отвергает их. Моя страсть ему льстит, осторожный флирт устраивает как нельзя более. Каши с ним не сваришь, пора расставаться. Но это не в моем характере. Я не умею признавать поражение. И обожаю любовь. Она придает мне отваги, наполняет радостью. Это линза, сквозь которую отчетливее видно все, чего касается взгляд, на чем сосредотачивается мысль.

Любовь к мужчине вспыхивает во мне с первого взгляда. Что-то в его внешности меня поражает — и я уже готова делить с ним жизнь. Немедленно «жму на газ», как зло (и справедливо) выразился один мой поклонник. Восторга у возлюбленных это не вызывает никогда, зато нередко их ошеломляет. Кое-кто пытался от меня сбежать, провалиться под землю. Но я ничего не замечаю: иду по пятам, разыскиваю. Утомительная я любовница, шалая.

Влюбленность сопровождается столь осязаемыми снами, что утром я принимаю их за реальные события. Раз за разом снятся путешествия и катастрофы, соединяющие нас с возлюбленным. Несколько дней назад я задремала на скучной вечеринке у пары нью-йоркских художников. Мне приснилась ядерная тревога на Манхэттене. Устремившаяся к сабвею толпа увлекла меня за собой, в темном туннеле толкнула в объятия любовника. На следующую ночь сон вернулся в улучшенной редакции: тревогу объявили на всем земном шаре. К земле приближался Эрос. Когда они столкнулись, планета сгорела. В живых остались только мы с возлюбленным. Во время экскурсии по космической станции НАСА мы случайно оказались на одной ракете. Катаклизм выбросил нас в космос.

О трагизме любовных грез Ваша книга умалчивает. Вы скрыли ужас между строк, но я его ощущаю. Вижу шапку-невидимку, в которой Вы проскальзываете по минным полям. И образ возлюбленного, который пытаетесь замаскировать. «Это портрет не психологический; это портрет структуралистский», — пишете Вы. Разумеется. Красота — вопрос структуры, а не психологии. А Ваш возлюбленный был очень красив, не правда ли? «Фрагменты речи влюбленного» родились из писем к нему? В этом я почти уверена. Правда, Вы мало что от них сохранили. Убрали все, что позволяло идентифицировать Вашего возлюбленного. Оставшееся от него пустое место заполнили цитатами из чужих книг.

Как я догадалась? Простое совпадение. Сперва мое внимание привлек фрагмент репродукции, помещенной Вами на обложку книги. Много лет назад, еще живя в Вене, я знала одного человека, удивительно похожего на ангела, что ведет Товию на этой картине Вероккьо. Это был молодой беженец из Румынии, мы называли его Херувимом. Однажды он позировал мне для эскизов и большого полотна — в блузе из серебристого шелка, привезенной отцом из Китая, слишком для меня просторной. На рукавах были вышиты золотистые хризантемы. На ангеле Вероккьо — подобное одеяние. Херувиму так понравилась блуза, что я ему ее подарила вместе с темно-синей накидкой, в которой юноша еще более напоминал персонажа Вероккьо. Мое полотно таинственным образом пропало, Херувим тоже. Потому меня и тянет в Национальную галерею, где находится картина Вероккьо.

Выйдя оттуда позавчера, я встретила старого знакомого из Вены, Осси Винерера, который тоже в свое время дружил с Херувимом. Мы отправились пообедать к китайцу на площади Пикадилли. В печеньице на десерт я обнаружила сентенцию: «никогда не теряй надежды». Осси подхватил эту тему и заговорил о прошлом. «Улучшение Центральной Европы», его первая книга, в самом деле новаторская, не имела ожидаемого успеха. Осси впал в отчаяние, потом вбил себе в голову, что произведение непременно забудут, если только его не оценит Великий Человек — один из трех идолов Освальда. Я уговаривала Винерера послать им всем свою книгу. Но это было бы слишком просто, недостаточно романтично. Осси желал, чтобы книга попала к ним случайно, и этот случай поверг их на колени.

Каждый художник мечтает о чем-то подобном, правда? Однако шансы «Улучшения Центральной Европы» были на редкость ничтожны. Как могла плениться дебютом никому не известного молодого жителя Вены троица парижских профессоров — Сартр, Фуко и Барт, — если ни один из них не знал немецкого в достаточной степени (заранее прошу прощения, если ошибаюсь), чтобы продраться через экспериментальную прозу Освальда. Идея была безумная, но он не терял надежды. В последний раз он видел Херувима в кафе, на столике лежало «Улучшение Центральной Европы». Книга исчезла вместе с нашим мальчиком, который хотел учиться в Сорбонне. Осси уверовал, что все сбудется и Херувим исполнит его желание, вручит книгу одному из трех профессоров. Я твердила, что он сошел с ума, но Осси уцепился за эту ниточку. И, как оказалось, был прав.

Ваше письмо — триумф моего друга. А ведь оно могло обернуться катастрофой. Вы не указали обратного адреса, а у Осси есть пунктик — выбрасывать «анонимные» конверты. Однако на этот раз его остановил цвет бумаги и буйная фантазия. Красную марку с женским портретом он счел знаком от незнакомой поклонницы. Осси уже было настроился на переписку с очаровательной француженкой, когда штемпель «Сорбонна» навел его на другую мысль. Ему вспомнился Херувим, почерк которого похож на Ваш и который тоже обожал писать чернилами пастельных тонов на парфюмированной почтовой бумаге. Извлекая из конверта тончайшие листочки, Осси был уверен, что это письмо от Херувима. Когда он понял, что держит в руках на самом деле, просто обезумел от счастья.

В Вашем письме нет ни слова о Херувиме. Однако обложка книги — доказательство того, что Вы познакомились с мальчиком и полюбили его. Иначе и быть не могло! Помню набожное волнение, которое охватывало меня при виде Херувима. Все было в нем совершенно, он излучал какое-то неземное сияние. Таких, как он, природа создает раз в сто лет!

По-прежнему ли Херувим носит распущенные волосы, стягивая их лиловой ленточкой, что подарил ему Осси? Уважаемый и дорогой господин Профессор! Прошу простить мне бестактный вопрос. И не волнуйтесь. Нет, Херувим не был любовником ни моим, ни Освальда. Ни с кем в Вене не сблизился, хотя все его любили. А он вдруг нас покинул. Не попрощавшись — как и с Вами, правда?

Светает. Уже 6 мая. Всю ночь я попеременно читала Ваши «Фрагменты» и писала Вам. Теперь сделала небольшой перерыв, подошла к открытому окну. Я живу в квартале художников и пьяниц. Один из них уснул на коврике под лестницей. Храпит. В воздухе вонь гнили и запах жасмина, которым заросла помойка. Над Лондоном занимается новый день. Лечь спать? Нет, еще не сейчас. Расскажу Вам еще кое-что, ладно?

Помните период оттепели после сталинских морозов? В Польше, откуда я родом, оттепель началась в октябре 1956 года. Неожиданную карьеру сделал тогда мой отец Кароль Курылюк — министр культуры и искусства в правительстве Гомулки, фамилия которого Вам, возможно, знакома. А вот конец 1958 года: с весны отец безработный. Его уволили на следующий день после того, как Марек Хласко, молодой писатель и стипендиат Министерства культуры, получил политическое убежище во Франции. Об этом сообщило радио «Свободная Европа», которое родители слушали в столовой, запершись на ключ. Я подслушивала под дверью. Меня заинтриговало выражение «выбрать свободу», которое за ужином мама обратила в шутку — смеясь, сказала, что тоже выбрала бы liberte a Paris.^[55]

На следующий день, вернувшись из школы, я нашла отца на диване. Он лежал — лицо серое, глаза закрыты. Мама сказала, что он обнаружил свой кабинет запертым, очень встревожился и вернулся домой. У отца оказалось воспаление внутреннего уха. Выздоровев, он стал много времени проводить с детьми. Иногда забирал из школы брата, чаще меня. Тогда мы шли домой кружным путем, через Уяздовский парк. Начались заморозки, я рвалась к пруду. Проверить, замерзла ли уже вода, покормить уток.

Я как раз крошила им свой второй завтрак, отец сел на скамейку. «Эвуня!» — неожиданно позвал он. Я обернулась. Рядом с отцом стояли двое незнакомцев. Старший — в элегантном пальто, у младшего, одеждой никак не выделявшегося, были на носу круглые очки. Охваченная любопытством, я подошла и услышала, что отец пытается объясниться по-французски. Он пробормотал что-то вроде: та fille^[56] отлично parle frangais.^[57] Я non, pardon^[58] — и смутился. «Bonjour»,^[59] — сказала я, краснея за отца, который с явным облегчением обратился ко мне: «Эвуня, это Monsieur^[60] посол de France.^[61] Ты будешь нашей переводчицей, ладно?»

До чего избирательна память, согласитесь, господин профессор? Слова отца я запомнила точно, остальной разговор — лишь в общих чертах. Мне показалось, что посол очень обрадовался встрече, отец — меньше. Я была так взволнована ролью переводчицы, что у меня началась икота. Тщетно пытаясь ее побороть, я перевела отцу «выражения глубокого сожаления и горячей благодарности от французского правительства», на которые он ответил кивком. На вопрос посла, что послужило истинной причиной — господин Хласко или чересчур либеральная культурная политика господина министра? — отец почесал в затылке. А я, залившись краской, пробормотала, что мой папа — ужасный молчун, что, впрочем, было правдой.

Господин в очках взглянул на меня с симпатией, отец погрозил пальцем, буркнул: «Я не назначал тебя пресс-аташе, та fille» — и улыбнулся своей волчьей улыбкой. Ища поддержки, я взглянула на господина в очках. Но он уже не смотрел на меня. Он не отрывал глаз от отца, и у меня мурашки побежали по спине. Впервые в жизни я видела, чтобы мужчина так глядел на другого мужчину.

Потрясенная, я тоже посмотрела на отца. У него было продолговатое смуглое лицо, длинный нос, выдающиеся скулы, идеальная кожа, ровные белые зубы, полные губы, всегда яркие. Темные волнистые волосы с проседью на висках. Крутые дуги бровей подчеркивали блеск светлых глаз — грустных, даже когда он смеялся. Я знала, что отец красив. Не знала, что настолько.

Отец испугался. Закусил губу, нервно пригладил волосы. Не зная, чтопредпринять, положил руку мне на плечо. Стоя так рядом с ним, я испытала странное ощущение: мне показалось, что я вижу нас словно со стороны: невысокого отца и себя, не по возрасту рослую двенадцатилетнюю девочку. Мы были почти одного роста — красивая пара. Заметил ли это незнакомец? Да, и чуть отступил. Поправил шарф, уставился на воду. Я гордилась собой, но мне было не по себе.

И не только мне. Отец переминался с ноги на ногу. Посол заговорил о погоде и господине Фуко, который недавно прибыл в Варшаву на место преподавателя французского языка в Центре французской культуры. Центр был открыт стараниями отца, которого посол еще раз поблагодарил за активное культурное сотрудничество с Францией. Он упомянул Жерара Филипа, который в то время казался мне красивейшим мужчиной на свете.

Отец уступил моим просьбам и пригласил актера в Польшу. В предвкушении его визита я потратила все карманные деньги на фото, от перевозбуждения неделями не могла уснуть. Когда «воплощение дьявола» наконец переступило наш порог, излучаемое им сияние оказалось более ослепительным, чем на экране. И что с того! Актер разговаривал только с мамой, со мной не перемолвился ни словом. Когда он наконец ушел, я разорвала и выбросила снимки. В парке я отомстила ему еще раз. Посол сказал, что господин Филип просил господина министра от его имени «поцеловать ручки уважаемой супруге». Наглую просьбу я вообще не стала переводить.

Это не укрылось от внимания отца. Он понимающе улыбнулся мне и сам спросил господина Фуко, где тот остановился. «В гостинице “Бристоль”», — поспешил ответить посол. — «Хорошо», — ответил отец. — «C’est bien»,^[62] — перевела я. — «Ма chambre est glaciale»,^[63] — прохрипел Фуко и чихнул. — «Ага, — кивнул отец, — скажи господину профессору, что я постараюсь найти место потеплее. Как только что-нибудь подыщу, дам знать. А теперь нам пора». Не успела я это перевести, как отец уже принялся прощаться с простуженным преподавателем, желая ему bonne sante.^[64] Потом с бесцеремонным au revoir^[65] подал послу руку. Желая загладить его бестактность, я сняла грязную варежку, присела в реверансе и протянула руку, произнеся пришедшую на ум формулу: votre excellence, l’ambassadeur de la belle France, e’etait un grand honneur pour moi.^[66]

Отец расхохотался. Французы тоже. Это мое выступление домашние называли потом «увертюрой к дипломатической карьере». И действительно. Через несколько дней после встречи в парке отца назначили послом в Австрию. «Как только утки донесли Гомулке, что Эвуня очаровала посланцев Запада, он сразу решил выпихнуть меня на Запад», — смеясь, сообщил отец. В первых числах января 1959 года наша семья отправилась в Вену. Во время прощальной прогулки к пруду отец упомянул, что профессор Фуко должен вот-вот перебраться из ледяного «Бристоля» в квартиру с центральным отоплением на Краковском Предместье. Не прошло и полугода, как я снова услышала фамилию французского преподавателя, на сей раз во время прогулки по Венскому лесу.

После папиной смерти мама призналась мне, что М., с которым отец дружил еще до войны, преуспевающий антверпенский издатель, приехал тогда в Вену, чтобы помочь нам «сбежать из польского представительства и обосноваться в Бельгии». Он хотел сделать отца своим компаньоном, но тот отказался. Почему? Мама полагала, что по причине лояльности. Я подозреваю, что из страха. Правда известна лишь отцу. Мне же запомнилась таинственная атмосфера того июньского воскресенья.

Ранним утром отец отправил маму и брата с семьей «товарища Казика» (шофера, в присутствии которого мы помалкивали) на машине на берег Старого Дуная, в бассейн. Мне он велел покататься на велосипеде, а после оставить его возле школы, где мы договорились встретиться. Сели в трамвай, потом в другой, затем на автобус. На конечной остановке, уже возле самого Венского леса, нас ждал М., отирая лицо платком и озираясь по сторонам. В рюкзаке у него был лимонад, который мы выпили. И быстро зашагали вперед, свернув с шоссе и тропинки. У отца была карта с помеченными разными цветами туристическими маршрутами, но мы ни одним из них не воспользовались.

С самого утра стояла жара. Рубашка отца прилипла к телу, М. свою снял. Я с трудом поспевала за ними, но не капризничала, чувствуя, что происходит нечто важное. Ближе к полудню мы добрались до райского уголка, отцу явно знакомого. На берегу ручья, протекавшего между старых замшелых буков, мы остановились, чтобы перекусить и отдохнуть. Я прилегла у ручья, опустив в воду ступни. Задремала.

Разбудил меня возбужденный отцовский голос. Понимала я его плохо. Я только начала учить немецкий, а отец изъяснялся витиеватым довоенным стилем. Несколько раз прозвучали слова «риск», «месть», «УБ». Потом он заговорил о туберкулезе Пётруся, моем пороке сердца, болезни мамы. М. прервал его, начал рассуждать о «нашем будущем на свободе» и «работе по профессии». Его речь я разбирала лучше и поняла, что М. не одобряет дипломатической карьеры отца. Тот согласился, но сразу же вновь вернулся к проблеме «риска». Заскучав, я чуть было не уснула снова. И тут прозвучала фамилия Фуко. Я стала прислушиваться. Напрасно. Я не понимала, в чем заключалась «ловушка», расставленная на «бедного pede», что означало «выдворение из Варшавы в срочном порядке».

М. вернулся к себе, мы остались в Вене. В августе я поехала в итальянский лагерь. Там, увидав возле городского туалета двух целующихся мужчин, я отчетливо вспомнила Фуко и сообразила, что его перипетии могли быть связаны с чем-то подобным. Грозило ли в Польше за это наказание? Что произошло в Варшаве? Сегодня я уже могу догадываться.

Пора сделать самое трудное признание, господин Профессор. В нашей семье шизофрению матери всегда скрывали. Она заболела сразу после войны, в Вене состояние резко ухудшилось. Когда мне исполнилось шестнадцать, мама снова попала в психиатрическую клинику, а я получила в подарок от отца «Историю безумия» Мишеля Фуко с приложенной запиской. Отец просил, чтобы во время прогулок я пересказывала ему содержание книги. Она меня потрясла. Когда я читала «Историю безумия», по спине бежали мурашки, когда пересказывала — дрожал голос.

На пороге взрослости я переживала болезнь матери гораздо острее, чем в детстве, и возмущалась отцовским великодушием. Он прощал маме все: ее кошмарную подозрительность и манию преследования, приступы агрессии и ненависти, в том числе по отношению к нам. Когда мама оказывалась в больнице, обычно после очередной попытки самоубийства, отец ежедневно навещал ее и, как только состояние немного улучшалось, забирал домой. Я хотела, чтобы он наконец оставил там маму навсегда, развелся с ней. Отец отвечал, что никогда этого не сделает. Объяснял, что мама заболела вследствие нечеловеческих страданий военного времени. Повторял, что мы должны заботиться о ней до самой смерти, потому что учреждение закрытого типа — это крайняя мера, бессмысленная жестокость.

Благородство отца восхищало меня, но и будило все больший протест. Конфликта помогла избежать «История безумия». Меня потрясла уже первая глава книги, «Stultifera navis»:^[67] описание кораблей без провианта и штурвала, на которых насильственно отправляли в море безумцев. Сны об утопленниках, лежащих на дне с широко открытыми глазами, преследуют меня и теперь, а в то время они снились мне постоянно. От одних больных избавлялись таким образом, других запирали в бывшие приюты для прокаженных.

По сей день помню, как с пылающими щеками излагала отцу главный тезис Фуко: цельность обществу обеспечивает козел отпущения — всякий раз новый. На закате Средневековья проказу в Европе ликвидировали, лепрозории опустели. Роль «прокаженных» взяли на себя «сумасшедшие». Так начиналась их «институционализация», преследования, экстерминация. Отец слушал меня молча, и я поняла, что «история безумия» еще не дописана, а я могу, как отец, отмежеваться от постыдной традиции или же, наоборот, продолжить ее, ради собственного комфорта обрекая маму на жизнь взаперти.

В конце ноября 1967 года мы отправились на нашу последнюю прогулку в Уяздовский парк. После третьего инфаркта отец раньше времени выписался из больницы. Вопреки протестам кардиолога и моим просьбам он настоял, что полетит в Будапешт на книжную ярмарку (после возвращения из Вены он год сидел без работы, затем возглавил научное издательство).

Мы остановились на берегу пруда. «Помнишь свою дипломатическую деятельность?» — рассмеялся отец и положил руку мне на плечо. Перед глазами у меня встал простуженный господин Фуко. Отец нагнулся за камнем и пустил по воде «блинчики»: камешек семь раз подпрыгнул и лишь потом пошел на дно. «Семь, — пробормотал отец, — семь. Мой рекорд. С гимназических времен я его так и не побил. Жаль, что нам не удалось познакомиться с профессором Фуко, да? Мы стольким обязаны его книге. Пойдем, посидим».

Мы сели на скамейку у самого берега. Отец расстегнул пиджак, приложил руку к груди. Я знала, что у него болит сердце. Лицо было серое, осунувшееся. Я чувствовала, что он хочет что-то сказать и пытается преодолеть привычку все держать в себе. Подумав, отец отозвался бесцветным голосом:

«Знаешь, Эвуня, в молодости я верил, что люди сделаются лучше, когда изменится система. Как же я ошибался! Может, в человеческих отношениях прогресс вообще невозможен? Хотелось бы верить, что возможен. И знать, каким путем идти». — «Ну и каким же?» — бросила я в отчаянии, только чтобы не молчать. Отец помрачнел. «Во всяком случае, не тем, которым пошел я, — проговорил он сквозь зубы. — Я поставил на плохую лошадку. Хромую. Как глупо! Люди так не похожи друг на друга. В природе есть место для разнообразия».

Он умолк и стал глядеть на воду. Через минуту заговорил снова. «В детстве я хотел стать священником. Но быстро разочаровался в Церкви. Она разрешала творить зло, преследовала другие религии. “Любовь к ближнему” — не более чем слова. Но разве так должно быть? Помнишь тезис Фуко о козле отпущения? Если бы удалось с этим покончить, мир сделался бы лучше. Христос исцелял “прокаженных” и “безумных” прикосновением руки. Это метафора приязни к козлу отпущения. Его нужно полюбить всем сердцем — как я маму. Или, во всяком случае, по-доброму относиться к “другому” — обременительному, неудобному, — в котором мы нуждаемся не меньше, чем он — в нас. Правда, дочка?» — Я кивнула, но в голове пронеслось: отец — на краю могилы.

Через две недели, 9 декабря 1967 года, почти ровно через девять лет после встречи с господином Фуко, отец умер от инфаркта в будапештской гостинице. Ему было 57 лет. После его смерти шизофренией заболел мой брат.

Я знаю, что Вы дружите с профессором Фуко. При случае скажите ему, пожалуйста, какую роль он сыграл в жизни моего отца и моей.

Благодарю Вас, господин Профессор, за «Фрагменты речи влюбленного», которые подвигли меня на все эти признания и вызвали столько воспоминаний.

Желаю здоровья и всяческих удач,

Преданная Вам Эва К.

P. S. Незадолго до смерти отец показал мне карикатуру: Вы, Мишель Фуко и еще один человек в плавках. Она очень нас рассмешила. Буду благодарна за дату и название журнала. Я найду ее в Британской библиотеке и сделаю себе на память фотокопию.

О. Мишель Ф. — Ролану Барту

Аоки И Берг. "Друзья: Кароль К. и Мишель Ф.".

Фотомонтаж, 2001

Мишель Ф.

Palo Alto, 7 мая 1977

Дорогой Ролан,

твое письмо добралось до меня после долгих перипетий, via^[68] Нью-Йорк, где у меня уже закончились лекции, прочитанные скорее без удовольствия, нежели наоборот, о чем ты, вероятно, уже наслышан, — вот и еще одна причина поскорее обо всем тебе сообщить, чтобы ты, надеюсь, смог, во избежание нежелательных спекуляций, проигнорировать высосанную из пальца клевету и сплетни, смешивающие факты и даты. Если тебе скажут, что я «иностранный агент», ты хотя бы сумеешь притвориться, что вся эта история тебе известна. Полтора года назад, во время коллоквиума, который организовали в Колумбии «Семиотексты», я оказался объектом оскорблений; подобные инциденты обычно не выбивают меня из колеи, зачастую мне удается ловко обратить их в шутку, точно так же я поступил бы и на сей раз, не будь ошеломлен зачинщиком скандала: мерзавцем с внешностью херувимчика, который в свое время работал в польском УБ.^[69]

Ты не видел фильм «Лихорадка приходит в Эль Пао» с Жераром Филипом в главной роли? Он там играет мелкого чиновника при гнусном диктаторском режиме на некоем вымышленном острове, убирает конкурентов и становится начальником концентрационного лагеря, а затем диктатором. Под руководством Бунюэля тогда уже смертельно больной раком «ангел мирового кинематографа», как ты называл Жерара, превосходит сам себя; он чертовски обаятелен; пленяет даже палачей, во врагах режима будит горячую симпатию и надежды на перемены.

Чиновник ведет себя как последняя гнида, чего никто — ни на экране, ни в зале — не принимает всерьез; полагая, что это камуфляж, что все вот-вот разъяснится и мерзавец обернется героем, конспиратором. Все ждут этого с нарастающим раздражением, желая, чтобы поскорее проявился «истинный» характер обаятельного актера: пусть же он наконец окажется посланцем небес, каким выглядит, а не воплощением дьявола, каким является на самом деле.

Это самый смелый, самый мудрый фильм Бунюэля — и буквально разнесенный в пух и прах, отчего не оцененный по заслугам; критика камня на камне от «Лихорадки» не оставила, зрители толпами покидали залы. Никто не пожелал принять Жерара в роли негодяя; это сочли ошибкой, ложью, да просто наглостью. Бунюэлю не простили безжалостного развенчания древнего мифа о доброте, идущей рука об руку с красотой. Повседневный опыт обнаруживает нежизнеспособность сей легенды, но мы не обращаем на это внимания: нас тянет к красоте, словно мух на мед; красота о небесных чертах — светлоглазая и лучезарная — невольно пробуждает ослепляющую нас любовь; мы судорожно цепляемся за иллюзии; даем водить себя за нос сатане с ангельским ликом и переоцениваем силу своей любви, полагая, что она склонит зло к добру. Красивому злу только того и надо.

«Лихорадку» мне удалось посмотреть на частном показе вскоре после того, как я был выдворен из Польши, то есть после перипетий, полностью подтверждающих «коварную» идею Бунюэля. Представляешь, даже у меня фильм поначалу вызвал раздражение! Мне понадобилось не менее четверти часа, чтобы примириться с тем, что бандит не обернется ангелом, и Филип играет не оппозиционера, переодетого оппортунистом, а настоящего мерзавца. Гений режиссера вкупе с гением актера ввергли меня в конфликте худшей из моих слабостей: тоской по добру, воплощенному в красоте, а конкретно — в красивых мужчинах.

С юных лет я в мгновение ока пленяюсь мужской красотой. Тут же начинаю предаваться идиотским мечтам, теряю способность мыслить логично, превращаюсь в тряпку. Однажды это чуть меня не погубило, ты догадываешься, где и когда. Да, в постсталинской Польше, которую я и по сей день вижу в зловещих снах в стиле Кальдерона, Альфреда Жарри. Очарованный ангельской внешностью мерзавца, я очнулся в Варшаве в ловушке УБ. Но прежде чем меня поймали, в той же Варшаве (разврат и благородство имели там более выраженные формы, чем у нас) пережил волшебный «зимний послеполуденный отдых фавна»: познакомился с человеком, обладавшим внешностью лесного эльфа, невероятно притягательной, хотя суровой и диковатой. О нем я расскажу тебе чуть позже.

Мерзость, которую я на протяжении двух десятилетий пытался выкинуть из головы и почти было в том преуспел, настигла меня за океаном: в аудитории Колумбийского университета. В первое мгновение я подумал, что это галлюцинация; поморгал, протер глаза. Нет, то был не мираж. Прямо передо мной, в первом ряду, сидел, развалившись, давнишний мерзавец в новом обличье: уже не светлокудрый, а стриженный «ежиком», загорелый и помолодевший, в местной униформе — шорты, розовая футболка с логотипом Колумбийского университета, кроссовки, рюкзак — и сверлил меня васильковыми глазками; на губах играла сальная улыбочка, до сих пор вызывающая у меня аллергию. Руки мои затряслись, я облил соком Роналда (Лэнга), после чего, не слушая его протестов, принялся вытирать ему штаны своим носовым платком. Кто-то захихикал, а мерзавец заорал на весь зал: «Херу хер похерил хрен! За баксы ЦРУ».

Зал загоготал, Роналд бросил мне испуганный взгляд; я с трудом преодолел панику. Чтобы прийти в себя, сунул руки в карманы, сжал кулаки, качнулся на стуле и процедил: «В ЦРУ одни сопляки, я работаю на КГБ. Пусть это будет преамбулой к размышлениям о методах шантажа». Несколько человек, в том числе Роналд, зааплодировали, а я начал лекцию без единой мысли в голове. Через минуту я оговорился, а шайка под предводительством мерзавца взревела: «КГБ — ЦРУ — за решетку — грязный педераст!».

Ты заметил, Ролан, как быстро слюна гонителя присыхает к щекам жертвы? Какие нечеловеческие усилия требуются, чтобы смыть абсурдные наветы? Назавтра два бульварных издания сообщили, что «профессор Фуко, популярный парижский левак, сам признался, что работает на два фронта», после чего несколько серьезных газет задались риторическим вопросом: «Интересно, что связывает с ЦРУ и КГБ известного французского мыслителя?»

Не имея возможности предъявить справку о том, что не являюсь двойным агентом, я вынужден строить хорошую мину при плохой игре, то есть изображать полнейшее безразличие к нездоровому любопытству и хамскому презрению, все чаще читаемым в глазах посторонних людей и добрых знакомых. Я сплю хуже и хуже, постоянно напряжен, чувствую себя больным. А хуже всего то, что я сам себя жалею; вновь упрекаю себя в давнишней глупости и впадаю в паранойю.

Надо сказать, что в Польше я вел себя как законченный идиот! Не только позабыл о беззакониях, творящихся за железным занавесом, но и совершенно проигнорировал — единственный раз в жизни — инстинкт самосохранения, который с самого начала велел мне держаться от мерзавца подальше. У него был небольшой изъян на нижней губе, искажавший улыбку в неприятную гримасу, при виде которой я словно ощущал отвратительный запах, как если бы кто-то испортил воздух. Еще более удивительно, как мог я столь легкомысленно отнестись к пророческому сну, который годы спустя, без объяснения контекста, рассказал Лакану,^[70] желая доставить тому удовольствие. Лакан действительно очень обрадовался, поскольку сон подтверждал его теорию о том, что подсознание имеет речевую структуру.

Сон приснился примерно через месяц после того, как мерзавец меня соблазнил, на следующий день после визита к нашему послу — встревоженному и явно недовольному мною, — который официально заявил мне, что оттепель закончилась и я должен опасаться провокаций органов безопасности (сокращенно — «УБ»), с каждым днем все активнее действующих среди иностранцев. Я с невинным видом возразил, что ни с кем не общаюсь. Из посольства вышел весь дрожа, по дороге домой зашел куда-то выпить коньяку, после чего лег и задремал.

Мне приснилась охота в каком-то французском парке, немного напоминающем Версаль. Конной травле линялого лиса, в котором я еще во сне узнал себя (в школе меня прозвали «Фуксом» — «Лисом»), предводительствовал амурчик в маске с автоматом в руках. Вместо того чтобы удирать со всех ног, лис замер как вкопанный у ворот с надписью «Дворец короля УБУ», встал столбиком, умоляюще сложил лапки и вперил влюбленный взгляд в мерзавца, который обрушил на Фукса град пуль.

Смысл сна был прозрачен: я капитулировал перед мерзавцем. Более того: капитулировал охотно. Откуда подобный мазохизм у Фукса, который никогда, ни до, ни после, таким мазохистом все же не был? Ответа у меня нет и по сей день. Трудно винить во всем отвратительную варшавскую зиму и уныние, вызванное отъездом лесного эльфа; правда, я действительно очень по нему тосковал. К. был старше меня на добрый десяток лет. Он сыграл определенную роль в событиях «польского октября», а в начале января 1959-го, через неполных два месяца после моего приезда в Польшу, был отправлен за границу.

Не в силах вынести одиночества, я стал таскаться по гнусным кабакам, погружаться в отвратительный педрильский полусвет и посещать ночной бар «Гранд-отеля», вонючий и исключительно мерзкий зальчик, куда местные допускались лишь в сопровождении законных владельцев твердой валюты. Именно там, среди самых подозрительных фарцовщиков и валютчиков, я прогулял очередную февральскую ночь, а когда бар опустел, поплелся к выходу.

Я уже взялся за дверную ручку, когда за замшевой портьерой кто-то включил проигрыватель и поставил пластинку. Услышав танго «О, донна Клара!», я остановился и оглянулся: из-за портьеры, пританцовывая, появился похожий на ангелочка молодой блондин и приблизился ко мне. Благоухая дорогими духами, он поклонился и пригласил меня на танец. Я и оглянуться не успел, как он уже вел меня так ловко, словно мы с ним танцевали всю жизнь.

Вообще-то танцор из меня никудышный, вот почему это произвело на меня впечатление. Пластинка закончилась, ангелочек налил мне чего-то сладкого и поставил Жюльетт Греко; мы снова принялись танцевать. Что было дальше, не помню. Очнулся я над унитазом в небольшой, но шикарной квартире «студента балетного училища». Мерзавец вызвал «знакомого врача», и тот на безупречном французском языке заверил меня, что я подхватил «желудочный грипп, который гуляет по Варшаве», прописал «лекарства» и оставил под столь великолепным «присмотром», что я провалялся две недели, а когда встал, меня шатало.

Чтобы «заботиться» обо мне, мерзавец сделал себе второй ключ к моей квартире, приходил без предупреждения, прибирал, «разложил» бумаги, вынимал почту, подходил к телефону и что-то, видимо, мне подсыпал, потому что меня постоянно клонило в сон, я стал сам не свой. Жизнь превратилась в такой кошмар, что выдворение в срочном порядке — поистине символическое наказание за предъявленные мне обвинения («многократное совершение развратных действий, разложение школьников, сбор засекреченных сведений») — я почел за благо.

И по сей день для меня загадка, кто затратил столько усилий, чтобы опозорить начинающего преподавателя французского языка. Что они — подозревали, будто я прибыл в Варшаву с тайной миссией? А может, я оказался пешкой в тамошних играх? Может, кто-то хотел скомпрометировать К. и его либеральную культурную политику, плодом которой было создание Французского центра? Может, кому-то мечтался неосталинский процесс над «содомистом и шпионом», засланным в Польшу с двойным заданием: заразить страну «сексуальной проказой» и проторить путь империалистической разведке?

Симулируя ревность, мерзавец несколько раз расспрашивал меня о «милых отношениях с красивым господином министром». Судя по его инсинуациям, нас видели в парке, когда во время прогулки с послом мы случайно встретили К. и его дочку, однако ничего не знали о нашей второй встрече, хитроумно организованной К., который несколько дней спустя заглянул ко мне в отель во время завтрака. Помню, я пил кофе, когда он прошел мимо моего столика. Заговорщицки подмигнул и пробормотал на своем забавном французском: «Притворяться, что я тут нет. Я иметь для месье профессор апартамент, завтра видеть 10 час, я и месье, колонна Зигмунта, вы понимать, хорошо?»

В изумлении и восторге я кивнул. К. уже хотел было отвернуться, но вдруг что-то вспомнил и спросил: «Вы читать “Большой Мольн”»?^[71] Я ответил утвердительно, а К. широко улыбнулся и воскликнул: «Мой книжка фаворит, а вы?»

Я потерял дар речи, потом улыбнулся и снова кивнул. В молодости это был мой любимый роман.

Была ли квартира лишь предлогом увидеться со мной? Безусловно нет. К. хотел мне помочь, а коллега «из квартиры, снятой у ответственного съемщика», действительно слег с сердечным приступом, о чем К. сообщил мне назавтра, положив ладонь на грудь слева и ловя ртом воздух. Поэтому план изменился. Вместо «смотреть апартамент» К. предложил вместе «осмотреть Варшаву».

На трамвае мы переехали через Вислу, пересели в другой трамвай и кружным путем вернулись в Старый город. Таким образом К., вероятно, избавился от своего «ангела-хранителя», что тогда не пришло мне в голову. Ближе к вечеру мы зашли в закусочную самообслуживания, немного похожую на детсадовскую столовую: стены облицованы кафелем с изображением животных — синие рисунки на белом фоне. Мы сели в углу, а К., удовлетворенно оглядевшись, заметил: «Зоопарк, Дельфт, Вермеер. Я это любить!» Потом, ни о чем меня не спрашивая, принес на подносе две порции блинчиков «а la polonaise»^[72] (с начинкой из сладкого творога, посыпанных сахаром и политых сметаной), две кружки с теплым сладким чаем, две алюминиевые вилки и два ножа, за обрезанные острия которых он извинился.

После обеда он спросил, хочу ли я «посещать вилла нова». Я понятия не имел, что это такое, но с энтузиазмом согласился. В автобусе К. объяснил мне, что после «виктории над турки» король Собеский построил для «свой жон Мари» дворец под названием «вилла нова». Потом носовым платком протер запотевшее окно, чтобы показать мне «реконструкцию». Я притворялся, что интересуюсь восстановлением Варшавы, хотя больше всего меня вдохновлял сам факт экскурсии, которая, как я думал, положит начало нашей дружбе.

Знай я, что К. как раз получил назначение за границу, я бы понял причину его эйфории, которую ошибочно приписывал своей особе. Теперь я думаю, что для К. наша прогулка к «вилла нова» была началом путешествия на олицетворяемый мною Запад. Разрушенный дворец он приветствовал словами «прекрасная Италия», по парку помчался с по-мальчишески озорным выражением лица.

Запыхавшись, мы остановились у пруда. В последних лучах декабрьского солнца молочная гладь воды из розовой делалась золотой. На другом берегу, на носу привязанной в камышах лодки — неподвижный, словно аппликация, силуэт лохматой черной дворняги. К. вдруг нагнулся, поднял с земли камешек и пустил «блинчик»: подпрыгнув семь раз, камень пошел на дно. Собака залаяла, спрыгнула на берег, исчезла из виду. Пруд стал коричневым, фиолетовые камыши почернели, а у меня перед глазами замаячили летние сумерки в «прекрасной Италии»: два друга, странствующие с рыжей борзой, какая у меня была когда-то.

На пустой остановке возле кладбища мы долго ждали автобуса. До центра добрались уже ночью. Я чувствовал, что К. спешит домой. Знаками показал, чтобы он не беспокоился и вышел там, где ему удобнее. К. не согласился. Проводил меня до отеля, а на прощание крепко пожал руку и поблагодарил за «очень прекрасный, прекрасный день». Он знал, что в Варшаве мы больше не увидимся.

После Рождества К. уехал: поспешно, не попрощавшись. Из Вены он прислал мне милую открытку, написанную на безупречном французском, вероятно, дочкой или женой, но без подписи. Он вспоминал наш «поход» во дворец королевы Мари и извинялся, что не сообщил о своей «неожиданной карьере»; добавил еще, что у жены проблемы со здоровьем, а у дочки — с немецким. Расспрашивал о квартире и работе в университете, приглашал в Вену.

Я разорвал открытку на мелкие кусочки, благодаря Провидение, что она не попала в лапы мерзавца. Из Польши я боялся писать К., из Парижа — тоже. Через бельгийского знакомого К. передал мне, что обо всем знает и ждет от меня весточки. Но я больше не писал: опасался «заразить проказой» моего Большого Мольна. Но забыть о нем не мог. Годы спустя я разыскал адрес издательства, в котором К. начал работать после возвращения из Вены. Мое письмо вернулось в конверте с черной рамкой, с вырезанным из газеты некрологом. Из него я узнал, что К. родился в 1910 году в бывшем СССР, а умер в 1967 году в Венгрии.

Ролан, я столько понаписал о своих перипетиях, которые прежде тщательно скрывал, потому что они касаются проблемы, которую мне хотелось бы затронуть в статье, предназначенной для твоей энциклопедии. Свой текст я планирую написать свободно, в жанре эссе или даже беллетристики. Я хочу проанализировать любовь (и флирт) между мужчиной и мужчиной, ее конфликт с законом, и исследовать связь между самоконспирацией, на которую нас обрекают расхождения с нормой, и преследованием нас тайными органами безопасности по обе стороны железного занавеса. Закончить мне хотелось бы личными размышлениями о непреодолимом противоречии между стремлением к красоте «инфернальной», которую обычно олицетворяет «мерзавец» помоложе, и тоской по истинному другу-проводнику: обычно старше нас — двойнику божественной Беатриче.

Я уже хотел было сообщить тебе, когда намереваюсь закончить статью, и надписать конверт, но меня отвлек студент, и я отложил письмо. Это было позавчера вечером. Я возвращался домой в прекрасном настроении, то и дело останавливаясь, чтобы поглядеть на проказы «пустынных собачек» (вид земляных белок), перекопавших весь кампус. И тут при виде знакомой фигуры у меня к горлу подкатила тошнота. Под раскидистым платаном делал гимнастику мерзавец. Студент Стэнфорда? Нет, для этого он слишком честолюбив! Сегодня я услыхал, что место ассистента в отделе советологии займет лауреат стипендии Макнамары: «восходящая звезда из Польши».

Что делать, Ролан? Остаться, рискуя заработать манию преследования? Удрать? В тебе столько здравого смысла и спокойствия, посоветуй мне, как быть; поговори со своей мудрой мамой. Ты, небось, скажешь, чтобы я не тянул с отъездом, верно? Как нарочно, я только подыскал себе место, о каком мечтал: комнату с террасой и видом на кампус в центре для психически неполноценных людей. Это уникальное заведение: полная противоположность зарешеченной клиники без дверных ручек; предвестник лучших времен. У центра проблемы с финансами, поэтому они сдают комнаты на последнем этаже. Работая над «Историей безумия», я часто размышлял о подобных общих домах для «больных» и «здоровых», но не думал, что доживу до лучших времен и сам поселюсь рядом с «психами».

Больные относились ко мне так доброжелательно, словно знали, кто я такой. Расспрашивали о здоровье, пожимали руки, желали хорошего уик-энда. Это доставляло мне огромное удовольствие — до позавчерашнего вечера.

Теперь я вижу, Ролан, как мало стою. Встреча с мерзавцем сломала мое чувство солидарности. Вместо стремления к совместному проживанию здоровых и больных — паранойя эгоиста-паникера. Последние две ночи я тщетно боролся с удушьем, клаустрофобией, бессонницей; чувствовал себя затравленным прокаженным, который заточен в башню для «безумцев». Сегодня утром я попятился обратно в лифт, увидав перед домом «скорую»: был уверен, что «это за мной». Я заперся на ключ, вскакивая каждый раз, когда лифт останавливался на нашем этаже. После обеда меня охватила такая паника, что от любого шороха я готов был кинуться с балкона.

К счастью, я вспомнил о болеутоляющих с кодеином. Принял пять таблеток, вздремнул и к вечеру отправился в университет — в купленном на зиму плаще, шляпе, какую никогда не ношу, и темных очках. Мерзавец мне не встретился, и я немного пришел в себя.

И вот я опять взялся за письмо, но не могу сосредоточиться. Все думаю, а вдруг в мое отсутствие с него сняли копию; а вдруг мерзавец уже донес иммиграционным властям, что я живу в «доме умалишенных». Ты, наверное, не знаешь, что психически больным въезд в эту «свободную» страну запрещен. «Психи-геи» наверняка депортируются в первую очередь. Хуже их — только «психи-геи-коммунисты».

Пора возвращаться в Париж. Может, там придет в себя линялый Фукс, которого в последнее время постоянно что-нибудь беспокоит. То ли климат ему не годится, то ли иммунитет ни к черту.

Ролан, милый, на этом я думал поставить точку. И тут меня словно что-то толкнуло. Я вспомнил о дне рождения Эдмунда и позвонил в больницу, чтобы принести запоздалые поздравления. Мне сказали, что он не может подойти к телефону, и соединили с дежурным.

Ролан, дорогой, Эд закутался в одеяло и поджег себя. Лицо, слава богу, не пострадало. Он сделал это в свой день рождения, около полуночи. Наступила клиническая смерть, но его спасли — пересадили кожу. Придя в себя, Эд попросил зубную пасту. Теперь пишет ею на стене ПЭ: П(рошу) Э(втаназии).

Я спросил, пойдет ли ему на пользу визит «преданного друга». Тогда меня соединили с лечащим врачом, которому Эдмунд, видимо, сказал, что между вами все кончено. Она против твоего приезда, во всяком случае сейчас. Я, впрочем, тоже.

Держись, милый! Будь молодцом, постарайся не терять присутствия духа. Дай знать, если тебе что-нибудь понадобится. Сам не знаю, как тебя ободрить. Скоро я буду рядом. Поцелуй от меня маму.

Обнимаю тебя сердечно, твой верный Ф(укс)

П. Анриетт Барт — Ролану

Анриетт Барт. "Мы в Биарицце под "Бесконечной колонной"".

Фотомонтаж, около 1975

M-me Henriette Barthes

Bayonne, 7 мая 1977

Ролан, дорогой мой сыночек,

недавно был день рождения Эдмунда, и мои мысли постоянно обращаются к вам. Ты ничего мне не сказал, и я целый год притворялась, будто не замечаю, что с тобой творится, тревожилась за тебя и за него, наконец принялась разыскивать его сама, за твоей спиной. Теперь я уже кое-что знаю от М.Ф., то есть знаю о болезни Эдмунда, знаю, где он находится, и знаю, что ты тоже знаешь, перестал его искать, немножко успокоился. Это новости не самые свежие, так что, если произошло еще что-нибудь, не скрывай уж от меня, сынок. Что бы ни происходило, милый, лучше знать, нежели оставаться в неведении, — я тебя, к сожалению, этому не научила. Наоборот, манию конспирации ты унаследовал от меня.

Тебе не исполнилось и года, когда наш папа почил на дне Северного моря; я сожгла извещение о «гибели на боевом посту», а отчаяние скрыла, чтобы мы не стали объектом жалости — я, молодая вдова, и ты, болезненный сиротка; а потом постепенно все привыкли, что наша семья состоит из нас двоих и папы, который ушел на войну, но скоро вернется. Мы были так похожи друг на друга, просто созданы для того, чтобы вместе ждать папу, никогда о нем не заговаривая и притворяясь парой домоседов. А ведь мы целыми днями сидели дома лишь затем, чтобы папа мог нас застать, чтобы случайно не вернулся в наше отсутствие.

Только нам одним ведомо, чего стоило удержаться и не дежурить у двери, подобно нашей Заза; не вынюхивать и не бегать кругами, не знать покоя, пока папа не отыщется. Помнишь наш любимый фильм о двух парашютистах, сброшенных на вражеские позиции и словно сделавшихся одним человеком, чтобы вырвать друга из рук неприятеля? Это был фильм о нас. Мы тоже упражнялись в искусстве маскировки и мистификации. Поиски папы были целью каждого похода в горы, каждой прогулки на пляж. Помнишь, как мы распределяли роли в белом трамвае в Биаррице? Ты следил за отражением в стекле, притворяясь мальчиком, который играет с мишкой; я притворялась, будто занята только тобой.

Война закончилась, но мы остались в подполье; тайком от мира продолжали искать папу, которому каждый из нас поклялся в верности до гроба. Тебя это подтолкнуло вперед, к зрелости, меня же, напротив, вернуло в состояние девичества. Я поддалась иллюзии, что нас не разделяет разница в возрасте. Последний год в Байонн мы провели, словно пара ровесников, помнишь? Конец этому положил переезд в Париж, но я ни на что не обращала внимание и продолжала изображать подростка.

Помнишь свой первый день рождения в столице? Мы праздновали его, нарядившись в одинаковые костюмы, которые я сшила тайком от тебя. Ты был Белым Пьеро, а я Красным Пьеро, помнишь? После ужина с шампанским я зажгла для тебя девять свечек на марципановом торте. Потом мы в четыре руки сыграли нашу любимую сонатину Генделя твоему ровеснику кактусу. Его удалось перевезти в целости и сохранности — в птичьей клетке, взятой из сада в Марраке. Терновый венец так разросся на подоконнике, что его было видно с улицы Мазарин, помнишь? Той осенью ты, сынок, тоже вымахал и быстро меня догнал. Несколько месяцев мы были одного роста, и рядом с тобой я чувствовала себя молодой и красивой. Мы держались за руки, Париж принадлежал нам, а я окончательно потеряла голову. Я вела себя, словно твоя сестра, порой даже разыгрывала невесту; провоцировала тебя на браваду собственной взрослостью.

От этой опасной, обожаемой нами эквилибристики на душе делалось сладко, но одновременно чуть подташнивало, как после передозировки порошков с кодеином от головной боли, которые ты у меня таскал. Хронические мигрени стали мучить сперва меня, а потом и тебя, помнишь? Мы грешили на шум и вонь выхлопных газов в новой квартире на улице Жак-Калло, но не то было причиной нашей общей болезни. Ее вызвала очередная конспирация: закончилась Вторая мировая война, а я вновь скрывала от тебя свою утрату, еще более страшную, чем прежняя.

Догадывался ли ты о моей тайне? Наверное, да, хотя дал мне это почувствовать лишь однажды: сразу после возвращения, а в сущности, бегства из этого ужасного Бухареста, помнишь? Ты положил голову мне на колени и во всем признался, первый и единственный раз в жизни. Затем умолк, ожидая, что я нарушу тишину. В Румынии до тебя, видимо, дошли какие-то слухи, и ты надеялся, что на откровенность я отвечу откровенностью. Я была близка к этому, очень близка, сынок, но в конце концов скрытность снова взяла верх. И лишь сегодня, пытаясь обогнать болезнь, которая с каждым днем все дальше уводит твою старую маму на ту сторону, я сажусь за письмо с опозданием по меньшей мере на тридцать лет. Но лучше поздно, чем никогда, правда, дорогой мой сыночек?

Вернемся же к тем временам, к самому началу твоей учебы в Сорбонне. Видя, как ненасытно ты впитываешь знания, я тоже загорелась. Желая разделить с тобой мир, который ты открывал для себя, я начала заглядывать в твои книги. Не во всем удалось разобраться: лингвистика казалась мне скучной, зато весьма привлекала психология, и просто-таки жажду самопознания пробудил психоанализ. Фрейда тебе давал читать Лакан (с которым я подружилась за твоей спиной), возможно, как раз с мыслью обо мне. Ты проникся к Фрейду инстинктивной антипатией, мне же он открыл глаза. Я поняла, что к чужим мужчинам тебя толкала тоска по отсутствующему папе, любовь к которому я тебе привила. Потому я и смогла простить тебе эпизод на набережной Сены, не допустила, чтобы мы стали врагами.

Помнишь? Ты перешел в шестой класс лицея, а я все притворялась, что не слышу, как у тебя ломается голос, не замечаю прыщиков на лбу. Гормоны атаковали наш детский союз: ты больше не хотел искать папу вместе со мной; ты хотел найти его сам. На прогулках все менее охотно позволял держать себя за руку. Стоит ли удивляться, что так это и началось? Твои пальцы вдруг выскользнули из моей ладони.

Помнишь? Это было на Пон-дез-Ар: мой взгляд машинально поспешил за твоим и обнаружил жадные губы крашеного блондина. Ты подал знак, чтобы он следовал за нами, пока не представится случай, правда? Через четверть часа ты оставил меня на скамейке и побежал в туалет. Я ждала-ждала, потом начала тебя искать.

Страшные минуты, а после еще более страшные часы! Меня охватывало отчаяние, я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать: любимый сыночек бросил меня ради первого встречного! Наша любовь ничего не значит. Я бежала по берегу Сены, в поисках безлюдного места и глубокой воды; совершенно потеряв голову, я хотела своей смертью поразить тебя в самое сердце. Но повсюду были люди, под мостами целовались влюбленные; усталость постепенно вытеснила безумие. Около полуночи я поплелась домой, убеждая себя, что ты ждешь на лестнице и кинешься мне в ноги, умоляя о прощении.

Ты вернулся утром, на следующий день страдал похмельем, но делал вид, что ни в чем не повинен, и упорно хранил молчание; я тоже. Почти год мы не разговаривали; старались не касаться друг друга и не встречаться глазами, в конце концов я окаменела от боли и жалости к себе. Страшно подумать, что случилось бы дальше, если бы зеркало с отражением оскорбленной матери, в которое я постепенно влюбилась, не разбил Фрейд! Я знаю, почему ты его не перевариваешь: он считал педерастию болезнью и извращением.

Конечно, эта позиция Фрейда — обычное предубеждение, следствие австрийской провинциальности. Но одна ошибка еще не дискредитирует весь психоанализ. Твоя мама благодарна Фрейду по гроб жизни. Это он дал мне понять, что тогда, на набережной Сены, меня ранила не твоя измена с мужчиной, а измена tout court^[73] (кто знает, быть может, к женщине я ревновала бы еще сильнее?). Просто я ни за что на свете не могла смириться с тем, что пуповина между мной и любимым сыночком перерезана.

Читая Фрейда, я решила пойти к психоаналитику. Но этот план удалось реализовать лишь летом 1938 гада, когда ты уехал в Грецию. Поезд увез тебя в Афины, а я вернулась домой странно спокойная, вовсе не опечаленная твоим отсутствием. Напротив, я ощущала облегчение и большое оживление, почти радость. Я остановилась в передней перед зеркалом и впервые в жизни рассмотрела себя словно со стороны. Результат меня порадовал, я была собой довольна: фигура осталась стройной, следовало лишь изменить прическу: подстричь и подкрасить седеющие волосы.

Что я сразу и сделала. От парикмахера вышла решительной походкой, с вызывающим видом: я ощущала себя моложе на двадцать лет. Ничего удивительного, что уже спустя пару минут ко мне подошел какой-то мужчина, и я, вопреки своим принципам, приняла приглашение на чашку кофе в Люксембургском саду. Я смотрела на маленькие зеленые каштаны, слушала комплименты и поправляла прическу так небрежно, словно флирт с посторонним для меня — обычное дело. Мужчина настаивал на продолжении знакомства, однако свой адрес я ему не дала, о нет! Я чувствовала себя хозяйкой своей судьбы; женщиной, желающей новых знакомств, но не с первым встречным.

На следующий день я купила два модных ситцевых платья, белую сумочку на длинном ремешке, белые босоножки на каблуках и духи «Шанель». Вечером отправилась в Ботанический сад, прошла мимо скамейки, на которой бледный парень, чуть постарше тебя, читал книгу. Я окинула его взглядом и села несколькими скамейками дальше; притворилась, будто наблюдаю за детьми, кормившими голубей, но не могла удержаться, чтобы не поглядывать на незнакомца. У него были удивительно нежные черты, кудрявые черные волосы, тени под глазами. Должно быть, он почувствовал, что я на него смотрю, потому что вдруг поднял глаза и огляделся. Наши взгляды встретились, он встал, словно лунатик, подошел к моей скамейке, поклонился и молча сел рядом. Ничего не говоря, мы просидели так до самого заката.Когда раздался свисток, сообщавший о закрытии сада, мы без единого слова встали и взялись за руки.

Он жил на улице Муффтар, в мансарде. Должно быть, только что туда переехал: в углу лежали открытые чемоданы; на поцарапанной железной кровати — голый матрас без белья; не было ни стола, ни стульев. Рядом с липучкой от мух болталась лампочка, зажигать которую он не стал. На стопке газет стояла картонная коробка, в которой кто-то возился. Я никогда не забуду эту минуту, омытую последними багряными лучами. Во мне не было и тени сомнения. Я знала, что нас соединила судьба. Мы сели на край кровати, я положила руку на худое колено, ощутив под пальцами потертый тик и сплошные кости. От нахлынувшей нежности у меня перехватило дыхание.

Тут что-то вновь зашуршало, и из коробки выскочила пара маленьких черных котят, а следом — черная кошка с белой манишкой. «Разрешите представить вам мое семейство, — проговорил парень нежным матовым голосом с акцентом, по очереди указывая на кошку и ее малышей. — Констанция, Мирча, Таш». — «А как зовут их названого папу?» — спросила я. «Лазар Берг». По происхождению он румын, по профессии архитектор, по призванию психоаналитик. «А не соблаговолит ли будущая названая мама моей кошарни сообщить свое имя?» — «Анриетт», — ответила я. «Вы позволите называть вас Тьету?»

В тот первый вечер мы не спешили в постель. Нам хотелось, чтобы состояние неопределенности между чуждостью и близостью длилось вечно. Новизна, незнание были упоительны. Лазар налил в миску молока для кошек, своим единственным ножом разрезал самую спелую из лежавших на окне дынь и принялся кормить меня сладкими ломтиками. Сок капал на пол, котята слизывали его, кошка облизывала малышей. За стеной кто-то включил радио, поплыли шлягеры, мы стали танцевать фокстрот, танго, вальс. Мирча и Таш безумствовали на матрасе, потом вытащили из-под него большой серый конверт, из которого посыпались фотографии. Лазар собрал их и вручил мне со словами: «Познакомься с еще одним членом нашей семьи: названым кузеном Константином Бранкузи, скульптором».

Так, сынок, начались два самых прекрасных года в жизни твоей мамы. Никто не умел слушать меня так, как Лазар! Ни с кем я не чувствовала себя так свободно. Только с ним я была полностью откровенна. Никому не казалась столь необходимой, как Лазару, даже тебе. А он, когда мы прощались в тот первый день, сказал, что «дышал мною, как воздухом».

В июне 1938 года Лазару было столько, сколько твоему папе Луи, когда мы поженились. На четыре года старше тебя и вдвое более зрелый, чем я. Может, таким его сделал психоанализ, которым Лазар интересовался со школьных лет; может — семья рьяных леваков, из которой он происходил; может — страна, жить в которой было не так безопасно и удобно, как в нашей. Или же Лазар просто от рождения обладал даром здравомыслия, чувством ответственности за другого, огромной мудростью. Во всяком случае, он всегда поражал меня умением оценить происходящее, способностью предвидеть будущее. Многим он помог, прежде всего — мне. А себе — нет.

Помнишь, сынок, свои первые слова по возвращении из Греции? «Маmаn, как ты помолодела! — воскликнул ты нежно. — Что случилось? Ты влюблена, maman?» — Я не ответила, а ты подошел, взял меня за руку, поднес ее к губам, поцеловал и шепнул на ухо: «Маmаn, ты должна простить меня! Нам надо все начать сначала! Я познакомился с чудесным человеком. Впервые в жизни я по-настоящему влюбился, он — археолог, чуть старше меня. Хочет переехать сюда, чтобы мы жили вместе. Он наверняка тебе понравится!» Сынок, я была счастлива услышать эту новость. И действительно, у вас все пошло так хорошо.

В июне 1939-го я забеременела. Это было незадолго до твоего отъезда в Биарриц, где ты получил место преподавателя — первую настоящую работу! — в только что открывшемся лицее. Яннис поехал с тобой, а я была почти готова признаться тебе во всем. Удержал меня Лазар. Он считал, что ты имеешь право на «медовый месяц», и не стоит морочить тебе голову нашими делами. Мы решили, что лучше всего рассказать тебе все после родов; мы планировали присоединиться к вам, тоже переехать на юг.

После твоего отъезда начались проблемы. У меня обнаружили анемию, сделали цикл укрепляющих инъекций. Они не слишком помогли, я похудела, начались кровотечения. Лазар страшно волновался и устроил мне консультацию у известного гинеколога; тот успокоил нас, посоветовал отдохнуть на море: полежать в тени, подышать йодом. Через несколько дней Лазар снял комнату с верандой в Бретани, на самом берегу. От вагона до извозчика, от коляски до деревянной виллы он нес меня на руках. С веранды, оплетенной бугенвиллеей, были видны проплывающие корабли. Мне стало лучше уже через пару дней; я начала ходить по дому, мы отправились на первую прогулку. Назавтра по дороге в ванную у меня случился выкидыш. Я упала и потеряла сознание, а когда вечером пришла в себя и в свете лампы увидала моего мальчика, чуть не расплакалась: он был белый как лунь.

Когда началась война, Лазар стал моим вторым мужем. Мы поженились тайно, единственного нашего свидетеля уже нет на свете, муниципалитет разбомбили, так что прошу тебя никому об этом не говорить. Идея была моя — чтобы облегчить Лазару пребывание во Франции и получение американской визы. Роковая ошибка. Ему следовало бежать через Пиренеи, чего я панически боялась. И своими страхами обрекла любимого человека на смерть. Гестаповцы пришли, когда я была на рынке. Ничего не дали ни знакомства, ни протекции. Его вывезли ночью, неизвестно куда. После войны я искала Лазара через Красный Крест. Тайком от тебя — и безрезультатно.

Ты легкомысленно относишься к моей болезни, сыночек, но врач, к счастью, — нет: он не скрывает, что я одной ногой стою в могиле. Вскоре, сынок, ты окажешься круглым сиротой; и «вдовцом». Моя смерть наконец вручит тебе аттестат зрелости: я надеюсь, ты станешь в конце концов мужчиной, который не боится ни мамы, ни собственной тени. Пора открыться, сынок, перестать прятаться в шкафу. Я пишу это, заботясь не только о тебе, но и об Эдмунде. После того обаятельного афинца (что с ним, кстати, случилось?) это второй мужчина, к которому ты питаешь истинные чувства, правда?

Думаю, не ошибусь, если скажу, что моя болезнь и твоя любовь к этому мальчику связаны. Прощальный звоночек придал тебе смелости изменить маме, верно? К сожалению, ты изменил мне не до конца. Ты слишком мало любил Эдмунда. Но это еще можно исправить. Пора полюбить его по-настоящему, всем своим существом, и поддержать заболевшего мальчика, тем более что ты отчасти виноват в его болезни. Сынок, ты должен доказать Эдмунду, что любишь его больше, чем меня; что не можешь без него жить. Я уверена, что это его приободрит, поставит на ноги. Ты должен сделать это как можно скорее, прежде, чем меня похоронишь. Я верю, что так всем нам суждено.

По виду и характеру Эдмунд — противоположность Лазара. Но они ведь родственники, и это не случайность! Один — продолжение другого, вместе они образуют линию, которая тянется от меня к тебе, от Лазара к Эдмунду, от меня к моему мужу, от вас — Ролана и Эдмунда — к небу, словно «Бесконечная колонна» Бранкузи. Ее фотография, сделанная Лазаром в 1938 году в Тыргу-Жиу и извлеченная из-под матраса нашими котятами, — единственная память о моем втором муже. И символ любви, связующей людей и поколения.

Роло, милый! Сын, всю жизнь цепляющийся за материнскую юбку, подобен «орлу», вплавленному в «решку»: это лишь эскиз самого себя; нереализуемый проект.

Ты должен доказать Эдмунду свою любовь! Перестать прятаться от мира. Это мое завещание.

Будь здоров, сынок!

Твоя старая maman

Е. Юки И — Ролану Барту

Мишель Фуко. "История безумия".

Карманное издание (Париж, 1964).

Фото Эдмона Берга

Yuki I, 504 West 110, NY, NY 10025: 5 мая 1979

Уважаемому господину профессору Ролану Барту Коллеж де Франс

Уважаемый господин профессор, помните ли Вы меня, уважаемый господин профессор? Я была ассистенткой милой госпожи профессор Огава. Я предъявила милой госпоже профессор ужасные обвинения. Вы наверняка догадались: письмо писал человек не в своем уме. Ум вернулся к этому человеку. Его преследуют воспоминания об ужасном поступке. Я рассказала о нем моей дорогой госпоже доктор. Она сказала мне: напиши уважаемому господину профессору, открой правду.

Правда такова: ужасное письмо продиктовано призраками. Я страдаю этим давно: с перерывами, начиная с двенадцати лет. Первая галлюцинация случилась у меня в апреле. Расцвели вишни. Ветер насиловал цветы: отрывал от них лепестки. Они трепетали в воздухе, кровоточили. Кровь капала на землю. Меня пронзила боль: что-то лопнуло в животе. Хлынула кровь. Подо мной образовался красный пруд.

От крови поднимался пар. Красный туман застилал глаза. Весь мир был залит кровавым потопом. Меня охватило красное безумие. Я разодрала кимоно в клочья. Валялась в пруду. Не помню, что было дальше. Я проснулась в белой комнате. Рядом со мной сидела мама. Глаза у нее были все в красных прожилках. Я поняла: это ее делишки.

Галлюцинации прекратились. Но остались внутри: притаились в серых клетках. В состоянии гибернации. Меня считали «нормальной». Я сама себя — тоже. Теперь я знаю: душа моя была инкубатором. Болезнь вызревала в ней. Готовилась взорваться. Первым делом меня охватила мания преследования.

Кого любишь больше всего, того подозреваешь в худшем. Такова болезнь — объясняет моя дорогая госпожа доктор. Инкубация продолжалась восемнадцать лет. Эти годы я потратила не зря. Лицей окончила с отличием. Экзамен в Токийский университет сдала в числе пяти лучших. Среди них я была единственной девушкой. Стала образцовой студенткой. Перешагнула через курс. Стала ассистенткой госпожи профессор Огава. Получила премию ректора за магистерскую работу. Опубликовала ее. Теперь мне стыдно. Тема была связана с мамой. Я напридумывала: у мамы ментальность гейши. Теперь я знаю: я всем обязана своей преданной маме.

Милой госпоже профессор было известно о трех моих «А»: анорексии, абнегации, агрессии. Желая помочь маме, милая госпожа профессор меня опекала. Обедала вместе со мной. Готовила ужин, ходила за покупками. Мыла и одевала. Без милой госпожи профессор я была бы черт знает кем: в драном оранжевом комбинезоне, в опорках из тряпья. Я без памяти влюбилась в милую госпожу профессор. Засыпала ее любовными письмами.

Милая госпожа профессор добилась больших успехов в науке. Приобрела международную известность. Посредственные сотрудники ей завидовали. Распускали слухи: будто она латентная лесбиянка. В этой лжи я и погрязла. Из любви проклюнулась ненависть. Из ненависти вывелись галлюцинации. Милая госпожа профессор обернулась Ужасной Тоши. Она просачивалась в замочную скважину. Насиловала меня во сне. Обещала: уж я тебя отдеру.

Я написала вам, уважаемый господин профессор, донос. Подделала на чеке подпись моей преданной мамы. Купила билет в Нью-Йорк. Прилетела. Не помню, что было дальше. От моей дорогой госпожи доктор знаю: на следующий день я распаковала чемоданы в Центральном парке. Разделась догола. Вынула тампон: из меня полилась кровь. Я каталась в ней. Орала. Сбежался народ. Кто-то вызвал полицию.

Очнулась я в больнице Белсайз. Привязанная к кровати. Рядом сидела моя дорогая госпожа доктор: американка японского происхождения. В блокноте она отыскала мамин телефон. Та рассказала ей: я появилась на свет недоношенной, с родовой травмой; единственный внебрачный ребенок. Отца не знала. Зато видела его в себе: за километр. У меня рост 190 см, фиалковые глаза, кудрявые каштановые волосы, длинный нос. Моя дорогая госпожа доктор считает: смешанная красота — самая привлекательная. Восточный разрез глаз прелестно контрастирует с фиалковым цветом.

В тринадцать лет я хотела выколоть себе глаза. Потерять себя из виду — дитя гейши и какого-то солдата. Мания свила во мне гнездо после первой менструации. Моя дорогая госпожа доктор говорит: менструация — гормональная революция. Я отвечаю: это — катастрофа.

После начала менструаций я начала расти как на дрожжах. Нос удлинился. Волосы посветлели, стали виться. Из меня вылезло заморское чудище. В наказание: за мамин грех. За что она продалась: за несколько пар капроновых чулок, за плитку шоколада? Так же гейша поступит и со мной. Вырастит из меня майко. Продаст в бордель.

Все это было измышлениями больной головы. Публичные дома закрыли американцы. Моя преданная мама была полной противоположностью гейши. Она родилась в Нагасаки. Во время войны училась в университете в Киото. Родители были христианами-буддистами. Вместе с младшим братом жили возле храма: в ста метрах от эпицентра. От их дома не осталось и щепки.

Моей будущей преданной маме было тогда девятнадцать лет. Она оказалась совершенно одна. Без средств к существованию. Через год забеременела. Могла сделать аборт. Могла отдать меня чужим людям, в приют. Теперь я это понимаю: благодаря моей дорогой госпоже доктор. Наконец я вижу перед собой мою преданную маму, какой она была на самом деле: вечно заваленная работой секретарша японо-американской адвокатской фирмы.

Моя преданная мама получала мало, постоянно подрабатывала. По воскресеньям печатала на машинке. По ночам вязала крючком. Всегда брала половину отпуска. Зато она дала мне образование: как мальчику из хорошей семьи. Я учила иностранные языки. Играла на скрипке и в теннис. Состояла в лыжном клубе. Моя преданная мама баловала меня. Я ненавидела ее за свою сломанную жизнь.

Мы жили в центре Токио: в районе художников, иностранцев. Никто меня не дискриминировал. В школе я была не единственной метиской. В моем классе училась получешка-полуяпонка. Я сидела за одной партой с дочкой соседей: литовских евреев. Когда началась война, им помог наш консул в Вильно: дальний родственник моей преданной мамы. Он многих тогда спас: выдавал транзитные визы для въезда в Китай. После войны ему за это досталось. Он был отправлен на пенсию: нищенскую. Зарабатывал уроками. Со мной занимался разговорной речью. Научил меня писать заявления и письма. Это ему я обязана хорошим французским.

После того как я сбежала из Токио, моя преданная мама умерла от сердечного приступа. Я пыталась покончить с собой. Меня спасли. Я много недель пролежала привязанная к кровати. Потом в летаргии. Ходила под себя. Меня кормили через капельницу. Вытащила меня моя дорогая госпожа доктор. Она сидела рядом со мной и шептала: «Мама знала о твоей болезни. Мама тебе простила. Ты встретишься с мамой на Островах счастья».

Я поверила моей дорогой госпоже доктор. Встала с постели. Потихоньку начала ходить, говорить. Прошел месяц, два. Один раз во время прогулки моя дорогая госпожа доктор спросила: «Хочешь познакомиться со своим отцом?» Я машинально кивнула.

Мой папа приехал с Аляски. Привез мне белого плюшевого мишку. Во время войны он был пилотом. Теперь летает на маленьком самолете в стойбища эскимосов. Мой папа под два метра ростом, у него фиалковые глаза, седые вьющиеся волосы. Неженат, бездетен. У него были проблемы, вроде моих. Он любит свою единственную дочку всем сердцем.

Меня выписали из больницы. Моя дорогая госпожа доктор помогла мне снять комнату: на Верхнем Вест-Сайде у знакомой писательницы. Анн родилась в Польше. Я сплю дома. С Анн провожу уик-энды. В будние дни посещаю дневной стационар: занятия живописью и скульптурой. Ведет их сестра-близнец Анн: бывшая пациентка Кэрол. Анн пишет о ней роман. Она уже скоро закончит. Читает мне вслух отдельные фрагменты. Анн не знает Японии, но любит ее. По картам она ориентируется в Киото лучше, чем я. Но постоянно просит меня: «И, расскажи мне о древней столице».

Я рассказываю: в Киото меня повезла моя преданная мама. Это был подарок на четырнадцатилетие: 5 мая 1961 года. Потом мы ездили в Киото каждый год. В поезде моя преданная мама всегда вспоминала одно и то же: атомная бомба должна была упасть на Киото. Таков был первоначальный план американцев.

Эти разговоры меня бесили. Реакция всегда была одинаковая: сожаление. Дедушка с бабушкой остались бы живы. Мама бы не загуляла. Один раз я буркнула себе под нос: «Очень жаль». Моя преданная мама спокойно ответила: «Возможно. Нас не было бы на свете».

Во мне говорил демон. Теперь я молю о прощении: перед сном и проснувшись долго стою на коленях у кровати. Может, я стану христианкой-буддисткой: у нашей секты есть небольшой филиал в Штатах. Я умоляю Анн: увековечь мою преданную маму в книжке о Кэрол. Опиши любовь моих родителей. О ней рассказывает мой папа.

Моя будущая преданная мама работала уборщицей в психиатрической клинике в Киото. Она была ужасно худой: настоящая церковная мышь. Глаз ни на кого не поднимала.

Мой будущий папа пережил шок: в больнице он пытался повеситься, дважды. В коридоре увидал мою будущую преданную маму — и влюбился в нее. Ему сразу стало лучше. Потом он симулировал безумие. Ходил по пятам за моей будущей преданной мамой — как пес. Все впустую.

Наконец моего будущего папу выписали: он стал шофером в военной комендатуре. Один раз из грузовика он увидел мою будущую преданную маму. Поехал за ней. Выследил: ее дом стоял возле маленького синтоистского храма. Дом выглядел пустым. Моя будущая преданная мама проскользнула внутрь: под самой крышей зажегся свет.

Мой будущий папа отвел машину на базу. Прокрался в храм. Сел на ступеньки за алтарем. Ночь была жаркая. Музицировали сверчки. На рассвете он задремал. Проснулся от звука гонга. Было девять утра.

Мой будущий папа решился. Раздвинул двери, снял ботинки, вскарабкался по шатким ступенькам. На гвозде висело платье моей будущей преданной мамы. На плитке стояла кастрюлька с остатками риса. Моего будущего папу охватило отчаяние. Он послонялся вокруг дома. Поплелся на кладбище. Стал подниматься в гору. Тропка петляла между могилами: она вела на вершину холма. Там стояла пагода. Я знаю эту дорогу.

Протесты были тщетны: мой день рождения в Киото всегда праздновался одинаково. Моя преданная мама будила меня ранним утром. На троллейбусе мы ехали на другой конец города: в храм Мисимы. Он был заброшенный и некрасивый. Моя преданная мама не питала симпатии к синтоизму. Я презирала религию националистов. Ежегодный ритуал доводил меня до исступления. Моя преданная мама вела себя абсурдно: словно гейша в феодальной Японии. Она била поклоны перед грязным зеркальцем, ударяла в гонг. Потом тащила меня на гору: к пагоде.

Мой папа любит об этом вспоминать. Он говорит медленно: тихим вдохновенным голосом. То отводит от меня взгляд. То снова смотрит прямо в глаза. Я знаю: он меня не видит. Перед ним то воскресное утро. Перед моими глазами тоже прокручивается старый фильм. Столько летя терпеть его не могла. Теперь он трогает меня до слез. Мой будущий папа еще не знает: под пагодой стоит скамейка. На скамейке сидит моя будущая преданная мама. Читает сонеты Шекспира.

Мой будущий папа отыскал мою будущую преданную маму в ее самом любимом месте. Со скамейки под пагодой открывается красивейший вид на буддийский храм Киёмидзудера. Там кончается Киото, начинаются леса. В них меня зачали на исходе воскресенья. По моей просьбе Анн описала этот вечер.

«Когда они выходили из леса, Юрико шепнула Роберту: “Вот филигранная пагода и огромный Киёмидзу. Видишь? Лодочка встретилась с броненосцем, мчащимся на всех парах. Пересекаются два пути. Наша судьба свершилась”. — Над черной крышей Киёмидзу поднималась луна».

Почему они не остались вместе? Моя будущая преданная мама боялась США. Мой будущий папа боялся жизни в Японии: ему хотелось убежать от той секунды как можно дальше. Я проходила в школе: в то утро видимость была нулевой. Нагасаки скрылся в густом мареве тумана. Мой будущий папа прилетел из Гуама. Топливо у него было рассчитано до минуты. Он уже хотел лететь обратно. И тут в облаках открылся просвет: туда он и сбросил бомбу. Она упала на наш собор: самый большой христианский храм Восточной Азии.

Мой будущий папа получил приказ возвращаться в Штаты за три месяца до моего рождения. В панике он бросился к моей будущей преданной маме. Чердак оказался пуст. Она уехала, не сказав ни слова. Не оставила адреса. Моего папу разыскала через Красный Крест в 1977 году. Она написала: «Твоей дочери скоро исполнится тридцать лет. У нее выдающиеся способности. Она работает в Токийском университете. Прекрасно говорит по-английски. Могла бы преподавать в университете в США».

Мой папа и моя дорогая госпожа доктор уговаривают меня вернуться в университет. Я знаю: туда я не вернусь никогда. Доктор Инуэ Юки умерла. Безумная исследовательница ментальности гейш истекла кровью в Центральном парке.

В больнице Белсайз вновь появилась на свет Юки И. Она будет художницей: как Кэрол. Художницей памяти, страдания. Невыносимой боли. Юки И покажет: так падает красный снег. Так падает маленькая бомба. Так кружат лепестки: кровавые, ржавые, розовые. Так пересекаются пути в океане. Из Вильно в Токио. Из Гуама в Нагасаки. Из Нагасаки в Киото. Из Киото на Аляску. Из Токио на Манхэттен. Из Манхэттена в Киото. Пути XX века: извилистые, головоломные. Юки И помнит всё. Всё хочет начать сначала. Всё хочет связать.

Мой папа просит: дочка, полетим вместе в Киото. Когда-нибудь я полечу: в гости. Мы вместе отправимся на юг. Я покажу моему папе буддийские монастыри в Нагасаки. Между красными колоннами вздуваются цветные занавеси. Ветер лепит из них шелковые воздушные скульптуры. Листочки с предсказаниями шелестят на веточках сакаки. Там в большом котле варили рис для обожженных. По другую сторону залива город не был разрушен до основания. Может, увидев его, папа станет меньше страдать.

Для Юки И Нью-Йорк — идеальное место: здесь много родственных душ. Недавно я познакомилась с агентом Анн: Малагой и ее подругой. Это пара, какой мне хотелось быть с Тоши: неразлучной, до гроба. Единственная их мечта, пока неосуществимая, — собственный ребенок. О связи с мужчиной не может быть и речи. Возможно, когда-нибудь они решатся на искусственное осеменение.

Для вас, уважаемый господин Профессор, у меня есть сюрприз. В больнице Белсайз лежит тяжелый больной. В прошлом году он чуть не покончил с собой. Месяцами умолял об эвтаназии. Потом умолк. Когда-то он был художником. И теперь снова рисует. Работает он только по ночам. Ему необходимо полное одиночество. Моя дорогая госпожа доктор не возражает. Эд покрывает пол и стены суровым полотном. Обливает себя красной краской. Катается в ней. Оставляет следы. Отпечатывается. На засыхающих следах пишет зеркальным письмом. Или рисует два лица: свое и чужое, человека постарше. На своем лбу Эд выводит букву «Э». На другом — букву «Р».

Мы с Эдом питаем друг к другу симпатию. С недавних пор мы переписываемся. Вчера Эд сунул мне обрезок грязного полотна с вопросом: «Ты меня не помнишь?» Потом устремил на меня взгляд: пристальный, гипнотический. Я погрузилась в полусон: замаячил наш университет. На кафедре стоят высокий иностранец: вы, уважаемый господин профессор. В первом ряду сидел светловолосый ассистент: красивый, точно ангел. Я вспомнила его имя: Эдмунд.

Я очнулась с криком: Эдмунд, это ты? Ты ужасно изменился!

Эда возле меня уже не было. Он — тень ангела: наполовину сгоревший. Бритый наголо. Беззубый. И тем не менее это чудо: Эдмунд все пережил. Стал великим художником. Познакомился со мной.

Через минуту Эд вернулся. В одной руке он нес грязный конверт с адресом и маркой. В другой была записка: «Срочное письмо Профессору Ролану! Бросить в ящик! Беги!»

Я побежала. Я не могла иначе. Теперь я молюсь: чтобы письмо Вас не обидело, уважаемый господин профессор. Чтобы оно Вас не задело, уважаемый господин профессор. Если что: простите нас, пожалуйста. Меня и Эдмунда: я пишу с другого берега Леты.

Желаю Вам, уважаемый господин профессор, крепкого здоровья. Успехов в работе над «Энциклопедией эротики». Удачи в личной жизни.

Искренне преданная И

Д. Эдмунд — Ролану Барту

Терновый венец, кактус Ролана Барта

Фото Корнелии Синьорелли

Belsize Hospital, 5 мая 1976

Пять утра. Bonjour, Роло. Не помню: я перестал тебе писать в конце февраля? В марте? Какая разница. Ни одно письмо не упало в почтовый ящик. Мне было стыдно? Не хотелось причинить тебе боль? Вот еще! Денег на марки жалел.

Солнце вернулось от антиподов. Разгулялась весна. Последнее письмо я написал кровью. Письмо номер 100. Сто обрывков полотна в ста заплеванных конвертах. Я не мог на это смотреть. Упаковал в мешок для мусора. На рассвете помчался на Ист Ривер. Река похитила мазню. Я лег на мостовую. Задремал. Разбудил меня пес. Он ссал на мои босые ноги.

Роло! Личность в норме — прудик во французском парке. Безумец — океан.

Что-то меня обуяло. Я качался на люстре. Катался по полу. Открывал окно настежь. Вскакивал на подоконник. Шептал твоим голосом. Слышал твой шепот. Прыгай, шептал ты, прыгай. Небоскреб выстроен ради твоего спасения.

Он избавит тебя от тошноты. Избавит от аллергии. Избавит от себя. Прыгай, шептал ты, прыгай! Будь человеком. Прежде чем кожа лопнет по швам.

Она не лопнула. Кулаком я разбил окно. Всем собой выдавил стекло на лестничную клетку. Сосед вызвал «Скорую». Двое бандитов запихнули меня в смирительную рубашку. Когда? Не помню.

Я снова человек? Якобы. Бормочу не своим голосом. Ковыляю по коридору в пижаме. Туда и обратно, туда и обратно.

Запястье черно от капельницы. Меня выводят в сад. Я дал согласие на маленькую операцию. Написал заявление, чтобы мне предоставили место при больнице. Из моей прежней комнаты привезли пачку книг. С твоими подлинными идиотическими надписями: «Твой навсегда! Узнай меня получше».

Я не узнал. Ничего не прочитал. Даже «De l'amour», свой талисман. Стендаль рифмовался с Роланом. Амур с Эдмоном. Обложка пахла дубленой кожей. Мочой, спермой. Солоно, сладко. Она должна была принести мне счастье.

Не принесла.

В «De l’amour» я хранил твои открытки. Осталась только одна. Самая главная. Накарябанная мелкими буковками:

Эдмон! Эдмон! Посмотри на картину на обороте. Посмотри! Ты поразительно похож на ангела, который ведет за руку Товию: меня. Узнаешь? Так я выглядел в давние годы, в Байонн. Тогда я еще не подозревал, что ты будешь послан мне свыше, чтобы стать моим проводником, но уже тебя ждал. Теперь ты понимаешь, правда?

Вранье! Это ты, Роло, ничего не понял. Все было наоборот. Товия должен был подать руку ангелу. Должен был его вести. Терпеливо. Годами. Спустить с высот на землю. Вывести в люди.

Не вывел. Увильнул. Нес всякую чепуху:

Мир болен отсутствием любви, clieri. Нам она повстречалась. Это чудо. Я люблю тебя больше жизни, Эдмон. Я пойду за тобой повсюду. Ты ведь знаешь об этом, верно?

Вранье, соглашался я. Опускал глаза. Прикусывал язык. Я боялся твоей любви. Этой стихии. Хотел покоя. Нуждался в опеке. Жаждал заботы.

Мир не болен отсутствием любви. О нет! Мир смертельно болен отсутствием доброты. Стойкости. Ответственности.

Я представлял чудо так: хорошо обеспеченный Товия средних лет приголубит ангела без документов и денег. Усыновит.

Товия! Я умолял взглядом. Товия! Не сходи от меня с ума! Безумия в ангеле хватит на двоих. С твоим ему уже не справиться. Товия! Помоги мне побороть моего Люцифера. Защити меня от него. Не люби его!

Не люби позера-паразита-нарцисса-сноба-гермафродита-параноика.

Люби меня! Тяжко больного беглеца. Бездомного пса.

Не ломай себе голову. Не придумывай. Не возбуждайся моей красотой.

Веди меня. Медленно. К здоровью. Веди!

Не повел Товия ангела.

Врач поглядывает. Машет рукой. Радуется. Тому, что я не таращусь в потолок. Тому, что устанавливаю контакт с миром.

А это дымовая завеса. Ангел пал. Утратил душу. По твоей вине.

Знаешь, когда? Тогда. Мы сидели у окна. В твоем любимом кафе. Снежок припорашивал бронзового льва. Мне казалось, что я снова ползу по минному полю. В висках грохотали колеса поезда. Пищали крысы. Стучал пневматический молот.

Я подумал: двум смертям не бывать. Скажу Ролану. У него столько знакомых психиатров.

Роло, шепнул я.

Что, Эдмон, cheri? Я знаю, о чем ты думаешь. Твою диссертацию утвердили. Тебе надо взяться за работу.

Работать? Сейчас? Я замер от ужаса. Ты принял молчание за согласие. Разминулись наши волны на море. Товия все верещал:

Придется нам отказаться от зимних каникул в этом году, Эдмон, cheri. Замечательно, что ты бросил живопись. Она бы помешала исследовательской работе. Я вижу в тебе выдающийся лингвистический талант. Его нельзя, ни в коем случае нельзя зарывать в землю. Ты просто создан для анализа символики пола и рода. Ведь это так интересно, верно? Мои знания и опыт к твоим услугам. Но я ставлю на твою интуицию. Психическую беглость. Внутреннюю полифонию. Ты начнешь с самоанализа, правда? Исследуешь процесс совершающихся в тебе метаморфоз. Фрагменты диссертации будут твоим вкладом в нашу «Эротоэнциклопедию». Что ты на это скажешь?

Ничего. Язык прилип к гортани.

Пора покончить со скромностью, Эдмон, cheri. Мы подадим на аспирантскую стипендию в Гуманитарном институте при Нью-Йоркском университете. А может, ты бы предпочел что-нибудь на юге Штатов? Национальный центр исследований человека в Северной Каролине?

Каро? Лин? Линчевать меня?!

Предпочитаешь Каролину, cheri? Прекрасно.

Ты улыбнулся с довольным видом. Похлопал меня по плечу.

С диссертацией ты справишься без всяких хлопот, cheri.

Хло-пот. Пот-пот. Лоб отозвался эхом. Рубашка прилипла к спине. Лев вздрогнул.

Галлюцинации? Галлюцинации.

Лев шел на меня. Ткнулся носом в стекло. Зевнул. Чавкнул. Сожрал зайчика с твоего японского галстука. Слизал пар со стекла. Все сделалось прозрачным.

Не для тебя. Проф. Р.Б. нес чепуху о сексуализации языка.

Лев открыл пасть. Язык у него был похож на ломтик ветчины. Зубки — как жемчужинки-слезки. Он притаился. Чавкнул.

Я понял, что это знак. Вскочил. Ринулся в туалет. Черным ходом на автобус в Орли. Самолетом в аэропорт Кеннеди. Такси на Верхний Вест-Сайд. «Скорой» — до психиатрической больницы Белсайз. Инсулиновым шоком — в Гавань покоя.

Нет лучшего места для работы над «Энциклопедией пола и рода». Пишу для тебя статью о сексуализации существительных посредством паранойи:

Кризис (мужик) болезни (бабы). Приступ (мужик) шизофрении (бабы). Симптом (мужик), ликвидируемый подключением к электросети (бабе). Инсулином (мужиком). Завернулся в анилановую подстилку (бабу) и поджег себя. Из клинической смерти (бабы) ею вывели. В летаргическом сне (мужик) случается эрекция (баба). Боится утраты (бабы).

Врач просит продолжать. Говорит:

Первый этап лечения подошел к концу, мистер Эдмунд. Вы снова стали собой. Не волнуйтесь. Побочное действие лекарств — нарушения речи — пройдет. Половую принадлежность существительных я подшила к истории болезни. Утрата — это ваша подруга, верно? Невеста? Вы скучаете по ней? Это нормально. Нет, нельзя! Нельзя подглядывать за пациенткой Таней!

Я не подглядываю. Это Таня (баба) меня преследует. Хватает за руку (бабу). Боится, что ее (бабу) во сне (мужике) изнасилует анимус (мужик).

Ночью я рассказываю Тане анекдоты. Твой любимый: — Симона де Бовуар, у тебя ножки, как у серны. — Такие стройные? — Нет, такие волосатые. И мой любимый: Входит Сартр в аптеку и кричит: — Мадемуазель! У меня вчера как встал, так и стоит. Дайте мне что-нибудь на… — Берите деньги и аптеку, господин Сартр.

Профессор Сартр женился на аптекарше. Профессор Барт — на мне. А я женился на шизофрении.

Конец (мужик) письма (мужика?) номер (мужик) 101.

Отсутствие смелости (бабы), чтобы письмо (мужика?) отослать в Париж (мужик) во Франции (бабе). Аминь.

И. Плания — Ролу

Плания в 1954.

Фото Янниса Куртиу

Плания

Trauma Center, North Carolina University Hospital

Chapel Hill, 5 мая 1979

Роло, милый мой, дорогой!

Я сделала все, как ты велел. Мне удалось убедить Сильвио, что нам надо на некоторое время расстаться, доктор Эли Бласс меня приняла. Ты был прав, это удивительная женщина! На первый взгляд она кажется хрупкой и несколько замкнутой. Но, пообщавшись с Эли несколько минут, попадаешь под ее обаяние: в доктор Бласс столько покоя, столько здравомыслия. Она так интересно говорит, красочно и остроумно. Манера доктор Бласс очаровала меня настолько, что я быстро ей доверилась, отдала себя в ее руки.

Ты прав, Роло: человек — загадка. А женщина из отсталой Южной Европы — сфинкс, возведенный в сотую степень.

Слишком долго нас унижали. Пройдет полвека, прежде чем женщины обретут рациональность мышления, поверят в себя. Слишком много гречанок погрязло — подобно твоей Пла-Пла — в мифологии насилия и беззакония, затерялось в лабиринте иллюзорной слабости, «зациклилось» на маниакальной вере во всемогущего патриарха: бога-отца, любовника-чудовища. С одной стороны, они его ненавидят, с другой — не могут без него жить.

Но что это за жизнь! Орудие греческой мещанки — сплетня и интрига: умение манипулировать «минотаврами» за их спиной, изысканный психотеррор в четырех стенах священного домашнего очага. Как же презирала это юная Плания, как же ей хотелось стать другой! Я была честолюбива, красива и обеспечена. Принадлежала к известной семье художников и интеллектуалов. Начитана. Из самого лучшего женского лицея попала в университет. Считалась современной женщиной. И все равно оказалась в капкане лжи, комплексов, стереотипов.

Как так получилось? Потому ли, что мама умерла при родах? В беседах с доктор Бласс мы пришли к выводу, что нельзя все списывать на семейные дела. Свою роль сыграли также традиции. Никто не задумывался над моей страстью к математике. Вечно всех раздражали мои золотые руки: я умела отремонтировать испорченный кран, повесить лампу, установить раковину. Я получала удовольствие от решения технических задач, но не осмелилась поступать на инженерный факультет — целиком и полностью маскулинизированный. Позволила запихнуть себя на древнюю историю, которая навевала на меня скуку, обременяла память, совершенно не приспособленную для запоминания дат и фактов, не приносила ни малейшего удовлетворения.

Знаешь, чем доктор Бласс произвела на меня самое большое впечатление? Тем, что моментально поставила диагноз. В течение нескольких дней. Она сразу поняла, что источник моей ненависти к себе и миру — длительный период фрустрации и одна «суперфобия», порожденная своеобразной амнезией: что-то я в себе заблокировала и на фундаменте забвения возвела «подземный дворец лжи», в который себя заточила. Я не могла ни сама освободиться, ни долее выносить заключение, и меня охватило безумие и желание убить себя. Попытка самоубийства истощила меня физически, но психически что-то во мне «откупорила». Ты оказался прав, Роло: это был идеальный момент для начала лечения. И, вероятно, уже последний.

Я обещала доктор Бласс возможно более активное сотрудничество в нашей «совместной попытке психоархеологии» — впервые хоть какая-то польза от истории моего семейства. Археологические метафоры, используемые доктор Бласс, мне очень близки. Я сразу поняла, что от меня требуется. Ты видел когда-нибудь «Окно во двор» Хичкока? Я посмотрела этот фильм вместе с доктор Бласс. Ключом к преступлению является маленький лохматый песик: убитый и похороненный в клумбе с розами, которым это не идет на пользу. — «Как и вам, — сказала доктор Бласс, когда сеанс закончился. — Мы должны как можно скорее разобраться, где собака зарыта».

«Психоархеология» доктор Бласс немыслима без Фрейда. Но это Фрейд, очищенный от суеверий девятнадцатого века и мистической пансексуальности. От Фрейда доктор Бласс восприняла убеждение, что на течение любовной жизни влияет раннее детство, а «эротические фобии» есть «потемневшее от времени зеркало и далекое эхо эмоций», связывавших ребенка с родителями. То, что тогда «завязалось», следует развязать по мере взросления, иначе возникает очаг болезни.

Тем, кто не справился с «развязыванием» самостоятельно, но еще не болен в «клиническом смысле», доктор Бласс предлагает помощь на своих «психоархеологических раскопках». Все оказалось так, как ты говорил. В этом месте нет ничего от «прокаженности» психиатрической больницы. Но тут и не клубятся испарения самоубеждения и сексуального ониризма, в чем специализировался мой афинский аналитик: с точки зрения доктор Бласс, «обыкновенный бабник и болван».

Доктор Бласс не придает значения сексуальной символике Фрейда, фрейдовскую интерпретацию снов отвергает полностью. Сексуальные мотивы, зачастую доминирующие в сновидениях, отражают первостепенную роль любви в нашей жизни, но сон не есть «спальня эроса». Доктор Бласс признает, что не в состоянии объяснить ни механизм, ни функции сна. Она, однако, склоняется к гипотезе, что цель сновидения — наведение «порядка в связках нейронов», то есть «селекция, сегрегация и структуризация» информации, предоставляемой нам органами чувств, мыслями, фантазиями.

По доктор Бласс, «сон есть стержень психического здоровья: бессонница свидетельствует о психических расстройствах и вызывает болезнь». Мое признание, что я страдаю бессонницей со времени полового созревания, а периодически совершенно «расшатываюсь» и месяцами не могу сомкнуть глаз, оказалось, таким образом, весьма ценной информацией. На ее основе доктор Бласс пришла к выводу, что в моем случае собственно психоархеологию должен предварять особенно длительный этап «ментального отдыха»: долгого и крепкого сна.

Знаешь, Роло, я бы никогда не поверила, что мне удастся погрузиться в сон без всяких таблеток, спать так много и так сладко! Эта часть лечения для меня — просто чудо. Доктор Бласс заставила меня спать с помощью искусного сочетания самых разных вещей. Она прописала низкокалорийную «детскую диету» (молочные кашки, пудинги, кисели, салатики и фруктовые чаи), обучила йоге и медитации. Каждый день мне делали массаж, затем я каталась на велосипеде по лесу, плавала в пруду с теплой, будто в ванне, водой. После двадцатилетнего перерыва я вернулась к своему хобби: заменила прокладки во всех подтекавших кранах, установила доктор Бласс новую стиральную и посудомоечную машину, починила два радиоприемника, телевизор и автомобиль. Снова начала играть на саксофоне, а вечерами мастерить из спичек, проволоки и пластилина мудреные конструкции и машины.

Однако, как и на первых порах, наибольшее внимание уделялось прогулкам и беседам с доктор Бласс. Но на «этапе сна» они проходили совершенно иначе, чем в начале. Мы стремились уже не к «искренним исповедям», а к тому, чтобы говорить все, что придет в голову. Доктор Бласс научила меня замедлять бег ассоциаций и отдаваться им настолько, чтобы буквально «засыпать стоя». Это «проветривает» и «обогащает кислородом душу» — почти так же, как во сне, и открывает ее миру. В результате — появляется шанс «обрести с ним гармонию» и найти «свое место на земле».

«Этап сна» не всегда проходит успешно. Если сон восстановить не удается, доктор Бласс прерывает лечение. Сон для нее — «лакмусовая бумажка». Неизлечимая бессонница означает, что патология имеет «хроническую форму», то есть настолько закреплена химией мозга, что «одной психоархеологией ничего не добьешься». Необходимо психофармакологическое вмешательство, а этим доктор Бласс не занимается. Она утверждает, что психиатрия находится в зачаточном состоянии, а существующие психотропные средства ликвидируют не источник болезни, а лишь ее симптомы, причем — что еще хуже — ценой губительных побочных эффектов.

Перед началом терапии сном мы много разговаривали о том, где проходит граница между сознанием и бес- или подсознательным. По мнению доктор Бласс, это подобно проблеме «впадения реки в море»: где кончается пресная вода и начинается соленая? Граница текучая, то есть ощутима лишь постепенно: вода из пресной превращается в соленую, из реки рождается море. Блестящая метафора, правда? Доктор Бласс уверена, что по мере изучения функционирования мозга мы научимся измерять «концентрацию соли» и «впадения сознания-реки в океан еще-не и уже-почти бессознательного». Пока можно лишь утверждать, что сознание простирается «от полноты до конца»: от «акта» сознания до его инстинктивного «проблеска», который на практике зачастую имеет не менее решающее значение, чем «инстинктивная» любовь с первого взгляда.

Чтобы объяснить мне, в чем заключается «инстинкт любви», доктор Бласс рассказала историю о знакомом родителей, который спасал евреев во Львове, откуда происходит ее семья. Ты, наверное, не знаешь историю этого города, довольно-таки жуткую. До войны он принадлежал Польше, но там были две большие группы национальных меньшинств: евреи и украинцы. И те и другие подвергались дискриминации со стороны поляков, которых при этом объединяла с украинцами антипатия к евреям. Во время войны Львов пережил две оккупации: сначала, на протяжении почти двух лет, советскую, затем немецкую. В промежутке, в период краткого interregnum^[74] в конце июня 1941-го, произошел кровавый погром, предположительно спровоцированный гитлеровцами, но убивали евреев украинцы и поляки. Теперь ты уже понимаешь, какой смелости требовало спасение евреев во Львове во время немецкой оккупации.

До недавних пор Львов был для меня просто точкой на карте. Теперь я невольно задаю себе вопрос: какой львовянкой была бы Плания? Была ли бы я глуха к человеческим страданиям или нет? Охватило бы меня сочувствие? Пересилило бы желание помочь страх? Вчера я пришла к выводу, что во Львове вела бы себя еще хуже, чем в Афинах. Скверным мнением о себе я поделилась с доктор Бласс. К моему изумлению, та посоветовала мне не быть столь самоуверенной, потому что «хороший или плохой импульс — это краткий миг и тайна бытия».

Зная, что родительский знакомый — ужасный молчун, доктор Бласс рискнула задать ему всего один вопрос: вы тогда боялись? Он, смеясь, ответил:

«Боялся так, что пот прошибал. Но только потом: ночью, ложась спать. Вы меня не знаете, дорогая Эли: я человек горячий. Чем больше риск, тем быстрее я решаюсь. Это доля секунды, импульс, шаг. Я его делаю, и путь назад отрезан». — «Разве это не называется героизмом?» — воскликнула доктор Бласс. Он засмеялся: «Дорогая Эли, назови это, как хочешь, для меня это инстинкт. Что-то хватает за горло, я не могу иначе. И — дело сделано». — «То есть вы инстинктивно ставите жизнь на карту?» — Он снова засмеялся: «Инстинктивно. Впрочем, тоже мне цимес — эта моя жизнь. Пороха я не изобрел, Микеланджело не стану».

Доктор Бласс обладает выдающимися актерскими способностями. Стараясь передать характер людей, о которых рассказывает, она имитирует их голоса. Так доктор поступила и в этом случае.Иначе от моего внимания укрылся бы очень важный момент: подобным образом говорит о себе Сильвио. Он тоже любит преуменьшать свои достоинства, напоминать, что от «проверки на порядочность» его спасла «милость позднего рождения» и эмиграция родителей в Штаты, любит оспаривать свое очевидное благородство.

Мама Сильвио рассказала мне, что их дом в Принстоне был настоящим приютом для животных. Едва Сильвио начинал играть в прятки, под ближайшим деревом обнаруживался выпавший из гнезда скворец, раненый крот, черепаха со сломанной лапкой или бездомный щенок. Ряды скаутов он покинул в знак протеста: не мог смириться с тем, что акция «обеды для пожилых» не распространяется на негритянский, самый бедный район. Поэтому он упросил маму готовить на пятерых. И каждый день бегал в гетто с судками — носил обед двум парализованным старушкам. Одна оставила ему в наследство кота по имени Рыцарь, которого он забрал с собой в Чикаго. Учебу Сильвио начал с того, что основал в тамошнем гетто закусочную «Под голубым рыцарем». В уикэнды он сам готовил суп и спагетти.

Твоя Плания, Роло, — поистине загадка. Ведь я обо всем этом знала, но словно бы позабыла. Лишь рассказ доктор Бласс напомнил мне о моем герое. А за его спиной я увидала себя: good for nothing^[75] — на протяжении стольких лет. Теперь с этим покончено. Родится новая Плания и будет вести себя по-человечески. Проявит любовь к мужу, ведь она его любит. Позаботится о стареющем отце, который ничего плохого ей не сделал.

Ты подозревал, Роло, что я ненавидела отца больше, чем он того заслуживал. Однако в то, что он меня изнасиловал, в конце концов, видимо, поверил. Лишь Мел убедила тебя, что ты заблуждаешься, верно? Ты протянул ему руку, отец ее отверг. Он не мог тебе простить, что старый друг (а до войны больше, чем просто друг, да?) встал на сторону истеричной соплячки. И он прав. Пора тебе, Ролан, узнать правду. А потом, если сможешь, — простить Планию.

Доктор Бласс «раскопала» правду и подвела итог следующим образом: «Правда, как всякая правда, бывает эффектна, но чаще — банальна. Тем из нас, кого тянет к драме, трудно смириться с банальностью. И мы заменяем ее античной трагедией».

Именно так и поступила твоя бедная Пла-Пла: обремененная тяжелой наследственностью прапраправнучка немца-мифомана и Плании, спартанской поэтессы. Должно быть, во мне живы гены этой пары одержимых, «любовь» которых к Греции привела к войне с Турцией. Как жаль мне сегодня овдовевшего отца, имеющего такую дочку, как я! Кажется, Мел предлагала меня удочерить. Но он не согласился и решил заменить маму. Сам кормил меня из бутылочки, носил в мешке на лямках. Говорят, я цеплялась за отца, словно обезьянка, спала у него на груди.

Год мы были неразлучны. Разъединил нас папин роман с Ксантиппой, которую я возненавидела с первой же минуты. Она наняла для меня няню, купила коляску, выдворила из отцовской постели. И по сей день помню, как в присутствии папы я укусила Ксантиппу за нос. Сначала я не любила и маленького Кристоса, но тот быстро завоевал мое сердце: протягивал ко мне ручки, разражался плачем, если я убегала. Когда он подрос, то верил каждому моему слову, всегда принимал мою сторону.

Наветы Кристоса в адрес папы высосаны из пальца. Отец не затем отдал сыночка на воспитание, чтобы дальше «жить наедине с дочкой». Нет! Просто с нами двумя папа уже не справился бы, а меня он отдать не мог: мы были ужасно привязаны друг к другу. Вот тут «собака и зарыта».

После отъезда Ксантиппы в Штаты я сразу постаралась отвоевать свое место в папиной постели. Он сопротивлялся, запирался на ключ: я рыдала на полу под дверью спальни. Была зима, я заболела воспалением легких. Когда я выздоровела, папа больше со мной не боролся: мы вновь, как прежде, спали в обнимку. Порой я чувствовала его ночную эрекцию, но пока была маленькой, не обращала на это внимания.

Наступило время созревания. Неожиданно возникающая твердость начала меня возбуждать. Я обнаружила, что она связана с моими прикосновениями. На двенадцатилетие отец подарил мне первый лифчик. Я все чаще просыпалась среди ночи: прикасалась к отцу, просила, чтобы он меня обнял, поцеловал. Он притворялся спящим — некоторое время. Потом выскакивал из постели, бежал в туалет, сопел, спускал воду, мылся. Мне казалось, что это имеет какое-то отношение ко мне. Со временем я поняла, в чем дело. И пожелала, чтобы он сделал «это» со мной, как с женой.

Подвернулся подходящий случай: папа вернулся за полночь, слегка под хмельком; сразу лег. Я сняла с себя все, кроме лифчика, и скользнула в постель. Отец ничего не заметил. Он крепко спал, храпел. Я протянула руку к ширинке, прильнула к отцу: ощутила твердость у него между ногами. Папа засопел раз, другой. Прижал меня к себе. Потом засопел в третий раз и проснулся. Почувствовал мою наготу и, как ошпаренный, выскочил из постели. Заперся на ключ у себя в кабинете. Ночь провел на козетке, на рассвете ушел. На кухонном столе оставил записку: «С сегодняшнего дня ты спишь отдельно».

С этим я смириться не могла. Начался ад. Отец запирался в спальне, я безумствовала. Раздевалась донага и билась о дверь: лицом, грудью, животом, ягодицами. Однажды майской ночью я так поранилась, что утром отцу пришлось везти меня в больницу. На вопрос, что случилось, я зарыдала и «призналась», что папа меня избил и изнасиловал. Пришел гинеколог. Он осмотрел меня и понял, что я лгу. Отправил к психиатру, тот — к психоаналитику: идиоту, который мне поверил.

Знаешь, сколько продолжался мой психоанализ? Шесть лет. Конец ему положил лишь отъезд из Афин. По мнению доктор Бласс, на психоаналитика следовало бы подать в суд, но этот болван уже умер. Именно он вбил мне в голову то, во что поверил сперва ты, потом Сильвио, то есть нагромождение лжи. С помощью психоанализа я должна была «вспомнить» отцовское преступление.

Мой целитель тоже практиковал психоархеологию, только использовал не метод расслабления, сна, спокойствия, укрепления воли. О нет! Он гипнотизировал меня и терроризировал, чтобы внушить то, во что сам хотел верить. Регулярно усыплял, предварительно зачитывая подробные описания жутких сексуальных сцен. Я погружалась в кошмарные сны, от которых он меня внезапно будил — одним и тем же вопросом: папа делал с тобой то же самое? Я неизменно отвечала: да.

Доктор Бласс спросила, не приходило ли мне когда-нибудь в голову, что психоаналитик был в меня влюблен и поэтому жаждал уничтожить папу в моих глазах. Нет, я никогда об этом не думала, но теперь полагаю, что это более чем правдоподобно. Начало лечения было очень странным: психоаналитик при мне разорвал письмо от психиатра, в котором наверняка содержалась информация о моей девственности. Потом взял меня за руки и прошептал, что врачи — «заодно с отцом».

Однако доктор Бласс не возлагает всю вину на психоаналитика. Она подозревает, что я, когда билась головой о дверь, могла получить сотрясение мозга. А я почти уверена, что анорексия, которой я заболела в шестнадцать лет, привела к серьезным гормональным нарушениям. Действительно, перед выпускными экзаменами у меня на несколько месяцев прекратились менструации, а я вообразила беременность, виновником которой был, ясное дело, отец. Когда месячные возобновились и сопровождались сильным кровотечением, я вбила себе в голову — и аналитику тоже, — что это выкидыш.

По мнению доктор Бласс, следствием «патологической лжи, в которой я увязла в период созревания», было метание между двумя противоположными фантазиями. Я страдала манией преследования и поэтому искала у тебя помощи, просила помочь «бежать от отца» и устроиться за границей. Одновременно я маниакально желала вечной связи с отцом, которого не могла предать. Поэтому речь шла только о фиктивном браке. Я готова была согласиться лишь на «непорочный марьяж».

Ужас, правда? А может, все не так уж страшно? — «Вы стряхнете с себя абсурд, словно слезинку», — повторяет доктор Бласс и подводит меня к зеркалу. Я наконец стала похожа на женщину. Грудь, бедра… лицо округлилось. Самое большее через месяц приедет Сильвио. Сегодня я отправила ему свое первое в жизни любовное письмо. Написала: скоро я стану твоей женой, и мы поедем на медовый месяц в Кей Вест, на самый южный остров США. У нас все впереди: мне только тридцать лет, я люблю тебя больше жизни, хочу иметь от тебя ребенка.

Завтра, Роло, я напишу отцу. Попрошу у него прощения. Приглашу к нам в Урбино. Я должна написать и моему малышу Кристосу, помирить его с папой.

Роло, а что с Эдмундом? Я часто о нем думаю. Я рассказала доктор Бласс о нашем мальчике. К сожалению, она считает, что Эдмунд страдает шизофренией, которая будет прогрессировать, пока не изобретут эффективное лекарство. Однако доктор полагает, что ждать осталось недолго, так что не будем терять надежду.

Роло, милый! Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал.

Передай большой привет твоей милой маме. Почаще звони Сильвио. Я слышала, что он перестал готовить и есть, ужасно исхудал. Скажи ему, что совсем скоро мы будем вместе. Поддержи его.

Пока, целую тебя, мой милый Роло!

Всегда твоя Пла-Пла Плания

Я. Сильвио Синьорелли — Ролану

Морис Анри. "Пикник структуралистов".

Слева направо:

Мишель Фуко, Жак Лакан, Клод Леви-Стросс, Ролан Барт

Карикатура опубликована в журнале "La Quinzaine Litteraire",

1 июля 1967

Сильвио Синьорелли

Pesaro, 15 февраля 1980

Милый Ролан!

Все прошло как по маслу! В Городской больнице Пезаро сегодня утром, в 5.05 родилась наша дочка Корнелия. Копия Плании, сразу видно, какая будет красавица. Больше всего меня восхищает ее абсолютное совершенство: розовые ноготки, точно покрытые лаком, темная занавесочка ресниц, земляничный ротик. Я сразу потерял голову, без памяти влюбился в миниатюрную копию моей Дамы Сердца.

Во время родов я все время был рядом с Планией. Пришлось получить сотню разрешений этико-медицинского толка, но дело того стоило. Она не выпускала моей руки, не сводила с меня глаз. Она такая молодец!

Теперь Плания спит. А я сижу в коридоре и кляну себя, что оказался последним хамом. Не приехал на похороны, слишком редко тебе звонил. Анриетт была такой чудесной! Знаю, каково тебе без нее. А тут еще Плания и Сильвио повели себя как пара толстокожих эгоистов. Но клянусь, милый, мы вот-вот снова станем приличными людьми. Nostra culpa maxima:^[76] беременность свела нас с ума, особенно папочку. Но все уже позади. Появилась Корнелия. И ждет тебя вместе с нами. Наш дом всегда открыт для тебя, ты ведь сам знаешь. Если захочешь перебраться сюда навсегда, мы будем просто счастливы.

Хорошо, что ты в конце концов отказался от идеи «Энциклопедии». Нам с ней не справиться, это проект для команды помоложе. Конечно, все материалы, вид которых для тебя невыносим, я с удовольствием стану хранить у себя. Нет, не отвечай ни на какие письма. Плюнь на все. Но на пенсию не торопись. Понимаю, что College et chers collegues^[77] тебе осточертели. Но это все же связь с французской и мировой элитой.

Думая в первую очередь о тебе, моем лучшем друге, и лишь потом о нашем провинциальном университете, я без особого восторга отношусь к твоей идее немедленно принять предложение нашего ректора (зануды) и стать Почетным Эмеритусом в (не дай бог) University of Urbino.^[78] Слишком рано, милый. Ты изведешься от скуки… Никакие звезды тебе здесь светить не будут. Разве что Плания сверкнет совиным оком Минервы, а Сильвио — фонариком светлячка. Здесь не крутят фильмы с Гарбо и Богартом. Зато обсуждают, где растет чертополох, который обожают здешние ослы.

Ну да ладно, ладно! Надоел тебе Парижевск — приезжай на родину Рафаэля. И в самом деле, где еще снова браться за рисование, как не здесь? А фортепиано (наконец настроенное!) ждет тебя с нетерпением.

Держись, милый, bon courage.^[79]

О, идет медсестра. Может, упрошу ее дать взглянуть на Корнелию.

Обнимаем и целуем тебя, твои СП: maman et papa in spe^[80]

Эпилог

Люси, Ориен и Малага на Верхнем Вест-Сайде.

Нью-Йорк, май 2001

Фото Анн Карр

После долгой зимы первого года нового тысячелетия, в первый день которого умерла моя мама, дождливая весна пришла с явным запозданием, а лето едва дает о себе знать, хотя через неделю закончится июнь. После смерти мамы, очень заинтригованной содержимым серого конверта, работа над переводом писем шла у меня все тяжелее. Без маминой веры в мои силы я быстро остыла, решив, что все равно никогда не овладею мастерством профессиональной переводчицы, которая с легкостью кенгуру перескакивает с одного стиля на другой! В этом-то и дело. Если сам Ролан Барт порой отзывается моим голосом, значит, перевод потерпел фиаско.

Некоторое время я утешалась тем, что компенсирую это Читателю, присовокупив к письмам интервью с их адресатами. Это существенно увеличило бы ценность книжечки как документального свидетельства, но, к сожалению, ничего не вышло. Кое-кто уже покоится в могиле, других мне не удалось разыскать. Еще совсем недавно ситуация складывалась просто-таки трагически, поскольку у меня не было никаких сведений ни о ком. Лишь месяц назад я наконец сумела связаться с Анн Кар, американской писательницей польского происхождения, у которой два года жила Юки И.

Анн я нашла через ее литературного агента, Малагу Б., которая дала мне понять, что заочно у нас ничего не выйдет. Единственное, что она пообещала, — встретиться со мной, если я прилечу в Нью-Йорк. Возвращаясь из Канады, я задержалась там на день. Когда я вошла в агентство, зазвонил телефон — из детского сада. Дочка Малаги упала с горки. Воспитательница требовала, чтобы мать немедленно отвела малышку к врачу. Услыхав о происшествии, загорелая, плечистая Малага побледнела и расстегнула клетчатую рубашку, словно почувствовала дурноту. В карих глазах мелькнула паника. Положив трубку, она вскочила со стула, подтянула джинсы. Малага крупная, атлетического сложения, гораздо выше меня. Я невольно погладила ее по руке и взглянула умоляюще, прося позволения пойти с ней — может, позже она найдет для меня минутку?

Малага кивнула, и мы отправились в путь: агент — широкой мужской походкой, я-почти бегом. Дорога заняла несколько минут. Перед невысоким зданием, к окнам которого были приклеены аппликации зверей, нас ждала взволнованная воспитательница со своей подопечной: девочкой лет четырех, с темной челкой и опухшей левой ручкой. Малышка была прелестная, очень похожая на мать и совершенно спокойная. Увидев маму, девочка просияла и подбежала к ней со словами «Ориен упала».

Я облегченно вздохнула, заметив, что лицо Малаги снова порозовело. Она улыбнулась дочке, осторожно подняла ее, обняла, поцеловала ручку и посадила на плечи, сказав: «Тетя из Парижа нас проводит». Мы пошли вниз через Центральный парк. Здоровой ручкой малышка обняла мать за шею, больную положила на ее коротко стриженные темные, уже с легкой проседью, волосы. Малага шагала медленно, всю дорогу рассказывая Ориен историю о больном зайчике, которого вылечил доктор-барсук. Я с любопытством наблюдала за мужественной девочкой, которая ни на что не жаловалась и не боялась доктора.

Доктор Люси, хрупкая блондинка в салатовом ситцевом платье, поразила меня своей прерафаэлитской английской красотой: блеском больших серо-голубых глаз, безупречной фарфоровой кожей, ангельским взглядом. Улыбающаяся, она ждала нас на пороге своего кабинета на восемнадцатом этаже высотного здания на Сентрал Парк Саус. Дочка Малаги протянула к ней ручки и воскликнула: «Мама!»

Врач с пациенткой скрылись за дверью кабинета. Мы сели в приемной. Неловкое молчание прервала Малага. Она говорила быстро, деловито. Я поняла, что ей хочется поскорее разрядить напряжение: «Люси подверглась искусственному оплодотворению. В банке спермы мы вместе выбрали кандидата. Мы хотели, чтобы у него было высшее образование и чтобы он был похож на мою партнершу в молодости. Судьба послала нам студента-медика Стэнфордского университета: голубоглазый блондин, 22 года, рост 180 см, худой, спортивный, не пьющий, не курящий, не употребляющий наркотиков. Лучший на курсе, отличный шахматист, альпинист. Даже голос у него похож на голос Люси. На кассете, которую нам дали послушать, он читает стихи и поет, аккомпанируя себе на гитаре. Мы не знаем о нем только двух моментов: как его зовут и каков он в жизни»

Малага умолкла и заглянула мне в глаза. Потом тихо добавила: «Это было не так просто. Люси приближалась к менопаузе, никогда не беременела. Последний шанс. Ей пришлось пройти многомесячную гормональную терапию, которую она плохо переносила. После каждого укола — я их сама ей делала три раза в день — вынуждена была лежать. Ее постоянно тошнило, рвало, она похудела. Дважды у нас ничего не получилось, я уже готова была сдаться. Но Люси уперлась: три попытки. В третий раз все пошло как по маслу. Беременность она перенесла идеально, без каких-либо осложнений. За неделю до родов Люси еще работала, через месяц — вернулась на работу».

«Потрясающе! Поздравляю вас. Дочка просто чудесная!» — вырвалось у меня. «Правда? — шепнула Малага и посмотрела на меня блаженным взглядом. — Люси — воплощение спокойствия, организованности, оптимизма, впрочем, вы сами видели. Не то что я! Я все время тряслась от страха за Люси и ребенка. Боялась, что Господь Бог накажет нас каким-нибудь монстром, гермафродитом. Я не верующая, но пока Ориен не родилась, постоянно молилась: тайком от рационалистки Люси. До сих пор не могу поверить в этот дар небес. Не перестаю благодарить за это восьмое чудо света».

Перелома не было. Люси занялась малышкой. Я смогла объяснить Малаге, в чем дело. Агент решила мне помочь и связала меня с Анн: особой на редкость эксцентричной. Интуиция подсказывала мне, что писательница знает о сером конверте больше, чем когда-либо захочет мне сообщить. Анн сама что-то пишет о последнем двадцатилетии XX века, так что трудно требовать, чтобы она делилась со мной своими материалами. Пока что я получила от нее только одну ценную информацию.

В 1981 году Юки И вышла замуж за пациента той же клиники Эдмунда Берга. Через год у них родился сын Аоки:

прелестный и всесторонне одаренный, но очень замкнутый, на грани аутизма. До шестнадцати лет Аоки жил с родителями, которые периодически лечились в клинике на Нижнем Ист-Сайде. Потом он убежал из дому, а они перебрались с Манхэттена «куда-то в деревню» (кажется, только их врач знает, куда).

Аоки записался на корабль и уплыл в Японию. Поселился в токийском метро, в собственноручно вышитой шелковой палатке. В манифесте «Homeless Mad Art»^[81] он провозгласил родителей предтечами «искусства бездомного и больного». Большую известность принесло ему собственное творчество — «уличная живопись телом», которое Аоки ранит до крови, оставляя затем отпечатки на стенах домов. Это всегда здания, предназначенные на снос. Так Аоки хочет уберечь свое искусство для искусства от любых попыток коммерциализации.

На спине Аоки вытатуировал «хартию прав вечного бродяги по собственному выбору» на японском и иврите. Художник кормится подачками туристов и случайными «номадическими занятиями». В прошлом году сын Эдмунда приплыл в Европу и объявился в Париже. Днем он развозил на мотороллере пиццу, ночью занимался «археологией рубежа столетий»: просматривал содержимое мусорных контейнеров в поисках бумаг «со следом руки». В будущем он хочет составить из них «энциклопедию последних мануальных свидетельств».

Мог ли парень в комбинезоне «Пицца Хат» быть Аоки? Я убедила себя, что мог, и последние две недели расспрашивала о высоком блондине по имени Аоки во всех парижских «Пицца Хат». Тщетно. Никто о нем не слышал.

Послезавтра срок сдачи перевода писем в издательство. Пора кончать эпилог, записывать на дискету, отсылать. Я оттягиваю этот момент.

Из-за облаков вышло солнце. Выйду на воздух и я. Посижу немного в нашем новом мини-скверике, который городские власти громко именуют «парком». Он имеет форму маленького треугольника: одна сторона тянется вдоль бульвара Распай, вторая — вдоль улицы Кампань Премьер. Третьей стороной был некогда фасад техникума, от которого осталась уже только пустая площадка. Пока что она зарастает сорняками. В ближайшем будущем их ждет ликвидация: вскоре здесь вырастет лицей гостиничного хозяйства из оранжевого стекла.

Пахнут какие-то неведомые мне цветы, не то петунии, не то пеларгонии. Со стороны кладбища дует легкий ветерок. Я села в скверике лицом к солнцу, прикрыла глаза, на секунду вздремнула. Разбудил меню тихий мужской голос: интересовался, который час.

Я открыла глаза. На скамейку присел пожилой мужчина с милым добрым лицом, в котором было что-то восточное. У него остановились часы, такие же, как мои: черно-белый «Swatch». Это совпадение нас сблизило, и мы разговорились — о невезучих днях. У симпатичного господина не только остановились часы. Он вдобавок забыл ключ и теперь ждет маму, которая, как выяснилось, живет в моем доме. Знаю ли я ее? «Да, — сказала я, — в лицо», — догадываясь, что речь идет о престарелой японке, которую я порой встречаю в лифте. Мой собеседник упомянул, что происходит из очень интересной семьи, о которой хочет написать книгу.

«Буду вашей первой читательницей», — сказала я, желая доставить милому японцу удовольствие. «Ах, моя дорогая, — улыбнулся он в ответ, — я так занят, что постоянно это откладываю. Семья разветвляется во все стороны, я уж и сам не знаю, с чего начать. Хорошо бы кто-нибудь посмотрел на мой список свежим взглядом, посоветовал, как взяться за дело». — У меня вырвалось, что я вот-вот закончу собственную книжку и готова осуществить «поверхностный просмотр проекта сына моей соседки».

Японец обрадовался, деваться было некуда: я дала милому господину номер телефона и факса. А он взглянул на часы, посмотрел в сторону улицы и поспешно распрощался. Я проводила его взглядом и потеряла дар речи. Милый господин уселся в желтый кабриолет. За рулем сидела молодая длинноволосая брюнетка, в фиолетовом берете, рядом — моя соседка. Милый господин сел сзади, рядом с высоким парнем в красном комбинезоне. Я вскочила со скамейки, как ошпаренная, новый знакомый помахал мне рукой. Машина свернула на Распай, водитель газанул.

На следующий день я получила факс, который привожу в точном переводе:

Таке Курти: Очерк семейной истории

Михаэль Куртиус, р. 1845 в Гейдельберге. В 1869-м защитил диссертацию по археологии Средиземноморья в тамошнем университете, в 1870-м прибыл в Афины в качестве представителя Прусской археологической миссии, а тремя годами позже был назначен ее руководителем. В 1870-м женился на Плании Меркури, поэтессе, и сменил имя и фамилию на Микаэлос Куртиу. У них родились дочь Ирена (1871–1961), в будущем профессор афинской Немецкой гимназии, оставшаяся бездетной; и сын Александр (1872–1950). Микаэлос и Плания организовали «Ethnike Heterea»: подпольный союз патриотов, добровольческие отряды которых спровоцировали греко-турецкую войну, вероломно напав на турецкий гарнизон под Гревенной, где 17 апреля 1897 года погиб Микаэлос. Через час после его смерти Турция объявила войну Греции.

Александр Куртиу (1872–1950), археолог, профессор, в 1948-м был уволен из Афинского университета. В 1891 году женился на Лариссе Грегорьевне, дочери русских эмигрантов, которая родила ему четырех сыновей: Вассилиса (1891–1943?), Янниса (1905–2000), Георгиоса (1906–1992) и Эроса (1910–1939).

Вассилис Куртиу (1891–1943?), деятель международного анархистского движения, фигурировал под несколькими фамилиями. В 1911 году, навещая деда и бабушку в Санкт-Петербурге, познакомился с Розой Курц, по происхождению австрийкой, с которой уехал в Вену. Они вместе учились на нескольких гуманитарных факультетах Венского университета, ни на одном не получив диплома. В 1912-м поженились. При этом Вассилис поменял имя и фамилию на Вольф Курц (на это имя у него были документы). В 1913-м у них родился сын Курт.

Роза и Вольф Курц занимались разнообразной деятельностью и постоянно меняли место жительства. Они очень любили друг друга, но моногамию презирали. В 1938–1942? жили втроем с Аурелией Берг (1900–1955), поэтессой и полиглоткой, у которой от Вольфа была дочь Эффи (1939–1944). После депортации родителей заботу об Аурелии и Эффи Берг взял на себя Курт Курц. После войны Аурелия уехала из Румынии к двоюродной сестре в Будапешт. Она работала переводчицей, сошлась с художником Гезой Метлико (1920–1949), от которого родила сына Эдмунда (р. 1947). После смерти матери Эдмунд Берг попал в детский дом, откуда его вызволил Курт Курц.

Курт Курц (1913–1980), историк романской литературы, философ, эссеист. Друг Константина Бранкузи и Ролана Барта. Много лет провел в румынских лагерях и тюрьмах, на золотом руднике заболел туберкулезом и астмой. Организовал бегство Эдмунда Берга на Запад (via Афины). Последние годы жизни провел под надзором органов безопасности в Бухаресте. Умер от приступа удушья.

Эдмунд Берг (1947), художник и студент Сорбонны, ученик Ролана Барта. После бегства на Запад заболел психическим расстройством, более пятнадцати лет провел в нью-йоркской психиатрической больнице. В 1981 году женился на Юки И (р. 1947), пациентке той же больницы, художнице — концептуалистке, которая родила ему сына Аоки.

Аоки И Берг (р. 1982), художник-номад, представитель «бездомного искусства», основатель Парижского театра клошаров. 30 мая 2001 года женился в Урбино на архивистке и актрисе Корнелии Синьорелли (р. 1980).

Яннис Куртиу (1905–2000), археолог, профессор Афинского университета. В 1938-м женился на Артемизе Меркури, художнице, которая умерла от рака мозга в 1949 году и перед самой смертью родила ему дочь Планию (1949–1999). От внебрачной связи с аспиранткой Ксантиппой Хрониду, впоследствии ассистенткой в Йельском университете и ординарным профессором университета в Майами, имел сына Кристоса (р. 1951), археолога, которого после эмиграции матери в США усыновил.

Плания Куртиу-Синьорелли (1949–1999) вышла замуж за Сильвио Синьорелли (1935–1992), профессора древней истории университета в Урбино. В Афинах закончила отделение древней истории, после рождения дочери Корнелии начала изучать математику. После смерти мужа стала старшим преподавателем на факультете алгебры Университета в Чейпел Хилл, Северная Каролина.

Георгиос Куртиу (1906–1992) известен в научном мире как Сэр Джордж Курти. Вундеркинд, окончил школу в шестнадцать лет, в 1923-м поступил в Кембридж и в Грецию больше не вернулся. Пионер в области микробиологии, член Королевского общества, доктор honoris causa^[82] многих университетов, в частности Афинского. Женился на доктор Саре Стайн, однокурснице, которая родила ему сына Альберта Курти (1927–2000), в будущем — профессора университета в Сан-Диего.

Эрос Куртиу (1907–1940) был художественно одаренным enfant terrible.^[83] Ненавидел свое имя, с детства называл себя Эдмон. Учиться не желал, перед выпускными экзаменами бежал из дому, скитался по Европе. В 1926 году приехал в Париж и вскоре добился известности под именем Эдмон Курти. Занимался живописью и скульптурой, закончил архитектурное отделение Академии художеств. Увлекался японской сакральной архитектурой. Считается создателем кубистически-ниппонского течения, лучшим образцом которого является «дом художников» на Монпарнасе (улица Кампань Премьер, 23).

Единственный реализованный проект Эдмона Курти представляет собой сплошные мастерские: дуплексы на основе квадрата с окном во всю стену, сообщающиеся при помощи деревянных лестниц. Балюстрада выполнена по образцу торий — ворот, ведущих к синтоистскому храму. Мотив торий популяризировала в Париже Юрико Сузуки (р. 1910), японский дизайнер текстиля, вошедшая в историю моды под именем Зу-Зу. Так Эдмон называл свою миниатюрную невесту, под влиянием которой заинтересовался Японией и спроектировал свой дом. Строительство было закончено 5 мая 1931 года, в день свадьбы Эдмона и Зу-Зу, которые на следующий день въехали в самую маленькую мастерскую на последнем этаже. Там родился их единственный сын Таке Курти (р. 1939), историк архитектуры. Там же до сих пор живет его мама Зу-Зу Курти.

Чтение факса от милого господина Таке подсказало мне мораль следующего содержания. Что невозможно узнать, то следует предоставить случаю, который зовется судьбой. Его посланцем является Эрос, подмигивающий нам глазом новорожденного и совы, что вылетает в сумерках.

Обещаю Вам, что при случае спрошу Корнелию Синьорелли, с какой целью она запечатала в серый конверт пачку писем из отцовского архива и почему опоздала в тот день на свидание со своим парнем.

Париж, 30 июня 2001

Постскриптум: Второй серый конверт

Ролан Барт. "Пара" (Плания и Сильвио Синьорелли?).

Фотография. Около 1965

Окно Корнелии — полотно эпохи Ренессанса на закате. Слева горят кирпичные стены и башни княжеского дворца с ажурным фасадом, который отсюда напоминает крепость. Справа гаснут золотые склоны и вытягиваются тени темносиних кипарисов. Прямо вперед убегает череда холмов, до самого горизонта, на котором вырисовывается голубая цепочка гор. «Это Монти Сибеллини, — мурлычет Корнелия. — К ним ведет множество путей и извилистых тропок. Родители любили там гулять. По очереди несли меня в сшитом мамой рюкзаке. В нем можно было сидеть или лежать, а над головой раскрывался зонтик с бабочками». — Слова прелестной девушки и идиллия за окном контрастируют с ее видом.

У Корнелии подбит глаз, зашита губа, перевязана нога. Она только что «вернулась с фронта» — подозреваю, что из Генуи. И ни о чем не спрашиваю. Дочка Плании храбрится; старательно играет актрису: снимает и надевает темные очки; поправляет английскую булавку в миниатюрном ушке; наматывает на палец пряди волос; очаровывает и смущает меня намеками на собственное участие в баталии «лилипутов против глоб-голиафа: банды пижонов под эгидой московского бандита и техасского осла».

Щеки у Корнелии пылают и голос дрожит, когда она объясняет, как вместе с Аоки они защитят «будущее на нашей бедной планете». Такой, наверное, была молодая Плания, — проносится у меня в голове. А Корнелия, словно поймав мою мысль на лету, достает фотографию в старомодной овальной рамке. «Это мама, фотографировал дедушка». — «Да? Не может быть!» — Я вглядываюсь в личико маленькой Плании — воплощение радости жизни — и слушаю болтовню Корнелии, которая вспоминает мать: «нежнейшее на свете существо, всегда с улыбкой на губах». До чего же изменилась Плания после рождения малышки!

Этот факт придает мне смелости, и я начинаю объяснять, в чем моя проблема. Рассказываю о сером конверте, выброшенном из кабриолета; о письмах, переведенных на польский, которые я хотела бы проиллюстрировать документами из родительского архива; о господине Таке и о своих надеждах на то, что Корнелия откроет мне тайну.

«Не надейся! — нетерпеливо прерывает меня девушка, с трудом поднимается с кресла, ковыляет к двери и бросает мне в лицо: — Все тайное становится явным. Ты забыла о собственном прошлом! Поверила их лозунгам, поверила правде на продажу! Перестала видеть мытарства слабых, ложь СМИ! Правда — это частная тайна. Стоит извлечь ее на поверхность, как она перестает быть правдой, перерождается в коммерческий хлам. Тем, что вы именуете “документом”, нам мылят глаза, пудрят мозги».

«Но, Корнелия, я…» — вставила я дрожащим голосом. «Не прерывай меня! — прервала дочка Плании. — Кто стремится к правде, тот должен жить, как мы. Мы учимся заметать следы, создаем дымовые завесы, прячемся в вымысел. Мы вынуждены прятаться, уходить в себя, маскироваться загадками». — «Но я…» — пробормотала я. «Прощай! — фыркнула Корнелия. — Чао!» Так мы расстались: она с пылающими щеками, я в слезах…

В поезде Пезаро-Париж у меня разболелась спина, накатило удушье. Я чувствовала себя старушкой, стоящей одной ногой в могиле и уже ничего не смыслящей в современном мире. Масла в огонь подлил репортаж в «Corriere della sera». Нет, пресса чего-то недоговаривала. В Геную приехали не только «банды разнузданной молодежи, не имеющей представления о том, в каком мире они живут». Были там также Корнелия и Аоки. Неужели столь огромная пропасть разделяет их и нас: «поколение 68»? Неужто я успела позабыть, как фабрикуются «документы», как манипулируют правдой?

Дома меня ждал сюрприз: дочь Плании оставила сообщение на автоответчике: «Ненавижу автоответчик! — Пауза. — Прости, милая Эва! Я не хотела тебя обидеть. Спасибо, что ты перевела мои письма на польский. Это вымышленный документ твоей эпохи, которая нам очень импонирует. Вы смело распахнули дверь, которую мы, к сожалению, вынуждены немного прикрыть, чтобы сквозняк не выдул нас в космос. До чего забавная история! В твоем компьютере родился перевод писем, которые я собственноручно копировала с оригиналов, чтобы доказать Аоки, что способна имитировать абсолютно любой почерк. А потом я разозлилась, что он меня не дождался. И бросила конверт перед твоим домом. Такое способна выдумать только жизнь, которой мы должны подчиниться. Ты — ее часть, поэтому я выполняю твою просьбу. Всю ночь я перебирала родительский архив. Теперь бегу на почту с иллюстрациями к твоей, к нашей книге».

И точно. На следующий день пришел серый конверт с фотографиями, коллажами и открыткой от Корнелии. «Пожалуйста, — писала она, — предвари каждое письмо одной иллюстрацией, а на обложке пусть будут фрагменты инсталляции Юки И. Она с радостью дает свое согласие. Маме Аоки я позвонила сразу после твоего ухода. Я так глупо себя чувствовала, ужасно. Она успокоила меня и убедила, что молодые и старые художники должны держаться вместе ради выживания искусства, без которого нет правды. Вот список иллюстраций:

Первая и последняя страницы обложки: Юки И. “Любовь это струна, смычок и глаза”. Фрагменты инсталляции 1986 года в больнице Белсайз. Нью-Йорк.

Фронтиспис, перед “Вступлением”: Зу-Зу Курти. “Пара”. Китайский шелк, ручная роспись. Около 1936. Из собрания Музея Монпарнаса межвоенного периода.

Перед “Э”: Андреа Мантенья. “Св. Себастьян”. Лувр. Открытка, разорванная Роланом Бартом.

Перед “Р”: “Гейша одевает майко”. Фотография. Около 1900. В: Инуэ Юки. Мост Цветущей Сливы. Воспоминания гейши. Киото, 1974.

Перед “О”: Юки И. в Киото. 1989. Фото Роберта Игерли.

Перед “Т”: Ролан Барт и Яннис Куртиу. Греция, 1938.

Перед “О”: “Два фаллоса”. Мраморный рельеф эллинистической эпохи, выкопанный Кристосом Куртиу в доме семьи Фурни в Делос. Фото Плании Куртиу-Синьорелли.

Перед “Э”: Мои родители (Плания и Сильвио Синьорелли). 1966. Фото Ролана Барта.

Перед “Н”: Плания Синьорелли. “Роло и Эд”. Фотомонтаж. Около 1974.

Перед “Ц”: Эдмунд Берг в 1950. Фото Курта Вольфа.

Перед “И”: “Сиаманги”. Аппликация в кабинете проф. Альберта Курти. Фото Андреа Синьорелли.

Перед “К”: Иллюстрированное издание “Камасутры” с пометками Ролана Барта. Библиотека Университета в Урбино.

Перед “Л”: Ролан Барт. “Фрагменты речи влюбленного”. Серия “Тель Кель” под редакцией Филиппа Соллерса. Париж, 1977. Экземпляр с посвящением Эдмунду. Библиотека Университета в Урбино.

Перед “О”: Аоки И Берг. “Друзья: Кароль К. и Мишель Ф.”. Фотомонтаж. 2001.

Перед “П”: Анриетт Барт. “Мы в Биаррице под "Бесконечной колонной”". Фотомонтаж. Около 1975.

Перед “Е”: Мишель Фуко. “История безумия”. Карманное издание. Париж, 1964. Фото Эдмона Берга

Перед “Д”: Терновый венец, кактус Ролана Барта. Фото Корнелии Синьорелли.

Перед “И”: Плания в 1954. Фото Янниса Куртиу.

Перед “Я”: Морис Анри. “Пикник структуралистов”. Слева направо: Мишель Фуко, Жак Лакан, Клод Леви-Стросс, Ролан Барт. Карикатура опубликована в журнале “La Quinzaine Litteraire”, 1 июля 1967.

Перед “Эпилогом”: Люси, Ориен и Малага на Верхнем Вест-Сайде в Нью-Йорке. Май 2001. Фото Анн Кар.

Перед “Постскриптумом”: Ролан Барт. “Пара” (Плания и Сильвио Синьорелли?). Фотография. Около 1965.

Пока.

Твоя любящая Корнелия, таинственная архивистка при дворе Урбино»

Примечания

1

Очень-очень независимых (фр.).

(обратно)

2

Известная психиатрическая больница под Варшавой.

(обратно)

3

Тадеуш Бреза (1905–1970) — польский писатель.

(обратно)

4

Ян Лебенштейн (р. 1930) — польский художник.

(обратно)

5

Нерукотворные образы (греч.).

(обратно)

6

Живо, весело (ит.).

(обратно)

7

Занимайтесь любовью, а не войной (англ.).

(обратно)

8

Эдмон, дорогой! (фр.)

(обратно)

9

Мама (фр.).

(обратно)

10

Комната для прислуги (фр.).

(обратно)

11

Старина (фр.).

(обратно)

12

Весь Париж (фр.).

(обратно)

13

Нет! (фр.).

(обратно)

14

Лягушка туман лягушка туман (фр.).

(обратно)

15

Милый Ролан, моя маленькая большая любовь (фр.).

(обратно)

16

Перевод Н. Немчинова.

(обратно)

17

Среды (фр.).

(обратно)

18

Язык франков (ит.).

(обратно)

19

Самая почитаемая богиня в Японии.

(обратно)

20

Древнегреческая поэтесса, подруга Сафо, автор знаменитых "Песен Сафо".

(обратно)

21

"Немногие счастливцы" (англ.).

(обратно)

22

Франция (фр.).

(обратно)

23

Род, пол (нем.).

(обратно)

24

Сказал (лат.).

(обратно)

25

Великий труд (лат.).

(обратно)

26

Сын мой (ит.).

(обратно)

27

В позднейшей греческой мифологии бог взаимной любви, брат Эроса.

(обратно)

28

Педераст (фр.).

(обратно)

29

Госпожам (лат.).

(обратно)

30

Ученая, образованная девушка (лат.).

(обратно)

31

Благородство (фр.).

(обратно)

32

В городе Тыргу-Жиу находится мемориальный архитектурно-скульптурный комплекс работы знаменитого румынско-французского скульптора Константина Бранкузи (1876–1957).

(обратно)

33

Скоращенно от prosit — за ваше здоровье (нем.).

(обратно)

34

Прекрасная эпоха (фр.).

(обратно)

35

Кельнер (нем.).

(обратно)

36

В пробирке (лат.).

(обратно)

37

"О любви" (1822).

(обратно)

38

Перенос (англ.).

(обратно)

39

Ян Котт (1914–2001) — выдающийся польский театровед, писатель, переводчик, эссеист, критик.

(обратно)

40

Утопия (нем.).

(обратно)

41

Сэр (англ.).

(обратно)

42

Гендерные исследования (англ.).

(обратно)

43

На живом организме (лат.).

(обратно)

44

Мальчик, амурчик (ит.).

(обратно)

45

Часов (лат.).

(обратно)

46

Кафе (фр.).

(обратно)

47

Это всё (фр.).

(обратно)

48

Какой (фр.).

(обратно)

49

Здравствуйте, мой дорогой профессор! (фр.).

(обратно)

50

Центр Джеймсона Лира (англ.).

(обратно)

51

(Здесь) увеличение (англ.).

(обратно)

52

Мужской половой орган (санскрит).

(обратно)

53

Женский половой орган (санскрит).

(обратно)

54

Ваш (фр.).

(обратно)

55

Свободу в Париже (фр.).

(обратно)

56

Моя дочь (фр.).

(обратно)

57

Говорить по-французски (фр.).

(обратно)

58

Нет, извините (фр.).

(обратно)

59

Добрый день (фр.).

(обратно)

60

Господин (фр.).

(обратно)

61

Франции (фр.).

(обратно)

62

Это хорошо (фр.).

(обратно)

63

Моя комната ледяная (фр.).

(обратно)

64

Доброго здоровья (фр.).

(href=#r64>обратно)

65

До свидания (фр.).

(обратно)

66

Ваше превосходительство, посол прекрасной Франции, то была большая честь для меня (фр.).

(обратно)

67

"Корабль дураков" (лат.).

(обратно)

68

Через (лат.).

(обратно)

69

UB (Urząd Bezpieczenstwa) — органы безопасности (польск.).

(обратно)

70

Жак Лакан (1901–1981) — французский психоаналитик.

(обратно)

71

"Большой Мольн" (1913) — роман французского писателя Анри Ален-Фурнье (1886–1914).

(обратно)

72

По-польски (фр.).

(обратно)

73

Как таковая, вообще (фр.).

(обратно)

74

Междуцарствия (лат.).

(обратно)

75

Бездельник, никчемный человек (англ.).

(обратно)

76

Наша величайшая ошибка (лат.).

(обратно)

77

Коллеж и милые коллеги (фр.).

(обратно)

78

Университата в Урбино (англ.).

(обратно)

79

Держись (фр.).

(обратно)

80

В надежде (лат.).

(обратно)

81

Бездомное безумное искусство (англ.).

(обратно)

82

Почетный (лат.).

(обратно)

83

"Ужасный ребёнок" (букв., фр.).

(обратно)

Оглавление

Вымышленный документ эпохи

Вступление: Тайна серого конверта

Э. Ролан Барт — Эдмунду

Р. Доктор Инуэ Юки — Ролану Барту

О. Юки — Тоши

Т. Яннис Куртиу — Ролану Барту

О. Кристос Пандемос — Роландосу Ураносу

Э. Сильвио Синьорелли — Ролану Барту

Н. Пла-Пла(ния) — Роло(ну)

Ц. Ролану: без указания отправителя и даты

И. Альберт Курти — Ролану

К. Осси Винерер — Ролану Барту

Л. Эва Курылюк — Ролану Барту

О. Мишель Ф. — Ролану Барту

П. Анриетт Барт — Ролану

Е. Юки И — Ролану Барту

Д. Эдмунд — Ролану Барту

И. Плания — Ролу

Я. Сильвио Синьорелли — Ролану

Эпилог

Постскриптум: Второй серый конверт

*** Примечания ***