Люди, горы, небо [Леонид Михайлович Пасенюк] (fb2) читать онлайн

Леонид Михайлович Пасенюк Люди, горы, небо

Люди, горы, небо

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Впереди в автобусе сидят разбитные крепкие парни — видно, мастера. Тоже едут в Домбай. Один говорит таким тоном, будто Кавказ давно ему осточертел:

— Зачем нас гонят сюда, в горы? Отвезли бы лучше в Кавголово.

— Вероятно, чтобы гемоглобин вырабатывать, эритроциты, — отвечает сосед.

— Какой к черту гемоглобин, когда тут кислорода мало? На верхотуре–то…

— Вот потому, должно быть, он и вырабатывается. В результате продолжительной акклиматизации.

Они еще и недовольны. Я злюсь на этих умников. Я люблю Кавказ. И даже неплохо знаю его центральную часть. Самую, можно сказать, альпинистскую, самую спортивную. А в Домбай еду впервые. Домбай — это, конечно, не Приэльбрусье. Много здесь яркой пестроты. Оскоминной зелени. Проливного дождя… И направо и налево сплошные дома отдыха, санатории. Все это, конечно, способно — размагнитить дух спортсмена, обратить его взор от суровых, надменно сверкающих пиков к суетным утехам долин, к заманчивым огням курзалов.

Но настоящего альпиниста с его тернистого пути не совратить. Не совратить и меня, хотя мне трудно сейчас разобраться, какой я альпинист.

Мчим через Теберду, непроходимо заросшую, иногда выцветшую и сухую, как охра. Дорога напропалую петляет, у поворотов шофер отчаянно дудит, предупреждая встречные машины, нас трясет и вминает в сиденья. Немного уже мутит, и хочется есть.

Развеселый белобрысый детинушка в рубашке навыпуск и замызганной фетровой шляпе закрепляет в проходе видавший виды чемодан, кладет на него круг багровой конской колбасы, домашнюю сдобу и приглашает угощаться. Не страдая ложной стеснительностью, быстренько ликвидируем продуктовые излишки этого добряка, переносица которого украшена веснушками явно не по сезону.

В автобусе большая группа латышей, трескуче–незнакомо звучит их речь. Латыши бодры и спаяны, как звенья одной цепи, и минорная «Санта Лючия», которую они небрежно распевают, тоже плещет бодростью и радостью бытия. Запевалой — белокурая девушка. У нее как бы слегка припухшие черты лица, губы бледно подкрашены, а в глазах — бесенята.

А дорога летит под колеса, мельтешит в глазах, и я уже подремываю, и в полудреме вспоминается мне другая дорога, по которой не раз пришлось ездить в прошлые годы, — вспоминается буколический мальчишка на двуколке, запряженной осликом, и гусиный выводок, оголтело ринувшийся навстречу автомобилю, и сизая от ила гремучая река с редкостным названием, напоминающим латынь, и обожженная солнцем земля, словно размалеванная наивной кистью Пиросманишвили. О, как остро памятны мне пейзажи, стремительно разворачивающиеся от Нальчика в глубь крутых кряжей Центрального Кавказа! Немало по тем кряжам исхожено когда–то!

Впереди пегие быки и коровы, перегоняемые с пастбища на пастбище. Они медлительны и сонливы, как вечность. Клаксон захлебывается, и шины тормознувших колес запаревно шуршат в Искрошенной щебенке.

— Дней бык пег, — неожиданно говорю я. — Медленна лет арба…

И тогда от стекла впервые за целый час езды (как только шея не болит!) ко мне поворачивается соседка по сиденью. У нее встопорщенные русые волосы, совсем детское лицо, серые рассеянные глаза и забавный пушок над губой. Пушок, который хочется тронуть пальцем, смахнуть застрявшую бисеринку пота.

Голос тих и бесцветен:

— Что вы такое говорите?

Уже чтобы задеть и расшевелить ее, я упрямо чеканю строфу до конца:

— Наш бог бег. Сердце наш барабан!

— Это Маяковский, — говорит девушка тем же ровным и тихим голосом.

— Вы знаете эти стихи?

— Нет. Но можно догадаться, чьи они…

Она снова вжимается в стекло, глаза у нее становятся круглыми и почти неподвижными: Домбай для нее как сказку в яви.

«Дней бык пег, — думаю я, — медленна лет арба…»

И воспоминания накатывают на меня лавиной, они беспощадны.

*

Собственно, то, что происходило со мной в последние годы, на посторонний взгляд совсем не драматично и даже банально. Ну, подумаешь, ушла жена. Не у меня первого.

Но она не просто ушла. Она оставила ребенка трех лет. Сына. Точнее говоря, сына я ей не отдал. А она не очень стремилась его отнять. Я не знаю, на чем именно мы не сошлись. Я решительно не могу в этом разобраться. Ну, я много времени отдавал работе Видите ли, это моя работа. В ней смысл моей жизни. В ней мое призвание. Вполне вероятно, что я отдавал ей значительно больше времени, чем жене. Чем сыну. Вполне вероятно, что я приходил домой иногда поздно. Однако я же не в ресторанах засиживался и не в карты играл! Я отдавал себя и свое время только одному радио… Я конструировал сложную сверхчувствительную аппаратуру. Я много тогда читал — не только на русском, но еще технические журналы на немецком и английском. Зато Хемингуэя, Олдингтона и Кронина мы читали вдвоем на чистейшем русском — Ирина не смогла бы пожаловаться. Хотя, скажу откровенно, мне приятней было бы познакомиться с такими писателями в подлиннике и с глазу на глаз.

А потом еще альпинизм… Что ж, тут Ирина вправе была предъявить мне претензии. Альпинизмом я увлекался до женитьбы и не забросил его, уже обзаведясь семьей. У каждого есть, как говорят англичане, хобби. Конек. Увлечение. У меня тоже… Раз в году я проводил дней двадцать в альплагерях Центрального Кавказа. Потом брал еще отпуск за свой счет — пока не стал кандидатом и мне не увеличили его — и в качестве компенсации за навязанное жене одиночество ехал с ней на Рижское взморье, куда–нибудь в теплые края или в мещерскую глушь на Оку.

Я уже был почти законченным второразрядником, когда Ирина ушла от меня. Мне не хватало одной вершины третьей «А» категории трудности. Это, конечно, солидная для меня вершина, но ведь мне приходилось бывать уже и на таких.

Дело, конечно, не в разряде. Честное слово, плевать я хотел на разряд. Мне нужны были тогда горы. Горы, и только горы. Так же, как и сейчас (но сейчас мое стремление к горам продиктовано, громко говоря, еще и некоей сверхзадачей; толковать о ней много не приходится, поскольку она чисто научного плана, а коротко скажу чуть позже). И тем не менее о горах я несколько лет даже не мечтал, понапрасну не расстраивался.

У меня на руках остался сын. Валерка. Он четыре года не слезал с них. Нет, даже пять. Пять лет! Пока не пошел в школу.

Правда, иногда за ним присматривала мать, но и мать тоже работала. Лишь в нынешнем году она вышла на пенсию, и я вздохнул посвободнее. От Валеркиных импитиг, коклюшей и ветряных осп, от забот, связанных с его воспитанием и тем, что называется прожиточным минимумом индивида, я, конечно, в весе не прибавил. Кажется, у меня лишь появилась седина. Увы, даже такой незначительный по объему гражданин, как мой Валерка, имеет свой определенный прожиточный минимум. А кроме этого обязательного минимума, он любит дорогие конфеты и игрушки, которые увлеченно ломает и рвет, добираясь до их набитой опилками или соединенной скрепами сердцевины. Заметьте, что он еще — вполне резонно — претендует на мое личное к нему внимание. Хочешь не хочешь, а толкуй с ним о разных детских сложностях. Конечно, при Иринке мне жилось удобней. Но она ушла.

Я теперь мало думаю о ней. И никогда не искал путей к примирению. За эти четыре или пять лет мне некогда было в гору глянуть, не то что поухаживать за девушкой. Разве только иногда в лаборатории скажешь златокудрой ассистентке ни к чему не обязывающий комплимент. Сейчас, пожалуй, я и постарел для этого, даже не постарел (мне всего тридцать два), а устал, физически осунулся.

Мне всего тридцать два, говорю я, но ведь это уже много, если иметь в виду, что девчонке с пушком на губе едва ли больше восемнадцати, а латышке, беспечно раскатывающей по автобусу соловьиные трели, может быть, все двадцать два…

Нет, нет, я не думаю о них. Пусть себе живут на здоровье, пусть поют себе песни, хохочут и даже целуются.

Мне возвращены горы. Я люблю горы больше всего на свете. Не считая Валерки.

2

Домбай не с чем даже сравнить. Эдем! Рай на земле, если не брать во внимание, что для рая мало одной роскошной природы. Нужны еще и определенные материальные сущности. Определенная сумма калорий на душу населения. Мало того, нужны еще и психические сущности. Душевное удовлетворение, например. Возможность заниматься тем, что тебе любо. Благосклонная улыбка синеокого ангела.

Впрочем, достаточно об ангелах.

Лагерь — временное обиталище людей неунывающих, шумных, энергичных. Что они не лишены юмора, в полную меру дано ощутить даже в уборной, где над известным вырезом помоста прибита вверху жестяная, в траурной кайме, табличка. Она строго указует: «Следи за манометром!»

В палатке, где мне предстоит жить, на моем одеяле нарисована кем–то из предшественников символическая рожа — возможно, снежного человека, сразу не определишь. Рожа будет постоянно бодрствовать, охраняя мой сон. Что ж, ничего не имею против…

Здесь нас четверо. Все молодые, от восемнадцати до двадцати пяти. В этой компании я уже перестарок. Но ничего, надеюсь, мы столкуемся. Пока я исподволь к ним присматриваюсь и прислушиваюсь.

Одного я уже знаю. Это Вася Тутошкин — тот улыбистый парень в потешной фетровой шляпе, что угощал нас в автобусе конской колбасой. Спрашиваю, чем он занимается дома, то есть, короче говоря, интересуюсь профессией.

Профессии у него нет.

Оказывается, можно шить и без профессии. Без всепоглощающего увлечения радио или электронно–счетными машинами. Оказывается, можно, не мудрствуя лукаво, работать кладовщиком на каком–то складе спорттоваров и быть вполне довольным жизнью.

Вася Тутошкин, например, доволен.

Он хотя бы приятный парень — излучает что–то такое к нему располагающее. Подмигивает, кивая на соседа: каков, мол?..

Сосед, шахтер из Подмосковья, добытчик бурого угля, приобрел путевку в альплагерь, как в дом отдыха. Была лишняя путевка в месткоме — вот и дали. Езжай, шахтер, в горы, подыши синевой… Правда, он не очень огорчился, узнав, что такое альпинизм в натуральную величину.

Звать его Петром, он довольно тощ и оттого подвижен, уши у него лопухами, и нос массивный, и кадык выпирает мощно — что и говорить, это еще черновая обдирка, а не человек в отшлифованном виде. Кажется, задень его — и оцарапаешься, как об арматуру.

— Ухо, горло, нос, — шепчет Тутошкин, и я понимаю, что эта кличка пристанет к шахтеру накрепко.

Любопытно, что прошепчет Тутошкин кому–нибудь обо мне; я будто бы сколочен без особого изъяна и лицо в норме, но очкарик, без очков двух шагов не ступлю. Я долго форсил, и в десятом классе ходил еще без очков, у карты безнадежно плавал, тыча указкой наугад, но не подавал виду, что уже ничего ее различаю. Видимо, этим себе основательно повредил.

Паренек на кровати, что стоит к моей спинка в спинку, укладывается спать: уже давно свечерело, легла на парусину роса. В палатке прохладно.

Он недавний школьник, этот круглощекий Володя Гришечкин. У него голубые глаза. И физика, не столько дух, сколько букву которой он усердно усваивал с шестого по десятый, как видно, пошла ему впрок. На ночь он «заземляет» себя какой–то проволокой, в прямом смысле привязывает за ногу к спинке кровати — по его понятиям, все то электричество, которое вобрано им за день, уйдет в землю и облегчит ему сон. Гришечкин смолоду бережется от перегрузок. Он далеко пойдет.

Долго не могу заснуть. В соседней палатке знакомые мне латыши с устрашающим рыком исполняют на губах и на всяких подсобных инструментах импортные джазово–негритянские мотивы. Неунывающий народ! Нам бы в палатку такой накал, а то и впрямь дрожь пробирает.

Утром заглядывает плотный симпатяга в кожаной куртке на «молниях» — такие парни успешно занимаются борьбой. Оказывается, он тоже занимался борьбой, но потянуло к «интеллектуальному» спорту.

Хочет записаться к нам в отделение. Звать — Ким Попов.

— Но у нас еще никакого отделения, — говорю я.

— Уже разбивают. Из вашей палатки жук такой, в шляпе, тоже получил задание — он старостой будет, что ли.

— Быстро осваивается, — бормочу я. — Хотя кандидатура как будто подходящая.

Выходим из палатки, щуримся — непривычно яркое солнце. Мимо пробегает рослая, с накрашенными губами девица в шортах.

Ким уже знает ее и знает, что она вовсе не девица.

— Мадам Персикова, — вздыхает он. — Говорят, у нее двое детей. Но как сохранилась!

— Если двое детей, то у нее, вероятно, есть муж, — осторожно замечаю я.

— Да. Конечно. Мастер спорта Персиков. Они оба мастера и вместе здесь в лагере. — Внезапно Ким ожесточается. — У меня у самого жена и дочь, но я наблюдаю за Персиковой без угрызений совести. Никто не запретит мне любоваться красотой. Для меня эго процесс творческий.

Ну что ж, возможно, и творческий. Во всяком случае, красотой любоваться никому не запрещено. Для этого, пожалуй, стоит заниматься альпинизмом. И для этого и для того, чтобы хорошо сохраниться.

Вылезает на свет божий Гришечкин, заспанный, взлохмаченный. вероятно, уже вполне освобожденный от излишков электричества. Он беспокойно обозревает сверкающие грани Софруджу — нашей зачетной вершины. Видно, что он удручен.

— Неужели и спальный мешок в гору тащить?

— А в чем спать будешь? — спрашивает Ким. — Тебя, кроме спального мешка, еще знаешь как поднагрузят!

Гришечкин, молчит не меньше пяти минут — мучительно размышляет. И, вдруг встрепенувшись, говорит:

— А что еще, кроме спального–то, тащить? Вроде больше–то и нечего.

— А консервов дня на три, харчишек? А ледоруб, а набор веревок? А девчатам груз облегчать в порядке галантного обхождения? А дров для начала?..

Гришечкина становится жалко: у него такой пришибленный вид…

— Ты в физике силен, — говорю я, — вот и придумай какой–нибудь рычаг, систему блоков. Р‑раз — и на вершине.

Еще издали слышно сопение Тутошкина — у него на шляпе красуется уже не привычная всем нам кремовая лента, а мощный, шелковистого блеска, завязанный кокетливым узлом репшнур. Сразу видно, что альпинист.

Он переводит взгляд туда же, куда смотрим и мы, — на макушку Софруджу. Как всегда, он беспечен и мил. На него приятно смотреть.

— А, чего там, — смеется он, — мышь копны не боится. — Под «копной» он разумеет Софруджу. — Пойдем лучше девчат наших проведаем. Записал тут в отделение двух эстонок — как, ничего?..

— Ничего, — басит Ким. — Нужно крепить дружбу народов. А как у них конфигурация?

— Есть конфигурация, — туманно отвечает Тутошкин, сияя зубами; по–моему, он не знает, что за зверь эта конфигурация. — Такого добра навалом…

«Эстонки» оказались из Баку. Конфигурации у них нет. Все фикция! Одна, правда, еще туда–сюда, сдобная такая дивчина, а другая — худенькая, задумчивая. Я ее уже знаю: это моя соседка по автобусу, всю дорогу глазевшая на Теберду.

Она в общем ничего, и спортивная одежда ей идет. Финки — брюки со швом посередине — мягко обрисовывают ноги. Девушку зовут Катя Самедова. Но она не похожа на азербайджанку. И ее подруга тоже. Подруга, судя и по внешности и по фамилии, типичная армянка: Венера Сасикян.

Глаза у Венеры поразительные. Как у куклы, у которой они могут открываться и закрываться. И такие же игрушечно–неосмысленные.

— Люди, уже гонг на завтрак был, — радостно возвещает она, и мы тоже приходим в возбуждение: впервые нам предстоит отведать здешней стряпни.

В столовой много суеты. Каждому отделению отводят два стола Наши стоят в самом дальнем углу зала. Сюда не скоро доходит положенное нам пропитание.

Петр, уморительно прядая ушами, сетует:

— Кто точит зубы, а мы еще ножи точим.

В горах разыгрался нешуточный аппетит: видимо, разреженная атмосфера требует дополнительного пайка. Однако тоненькая Самедова почти ничего не ест. В чем у нее только душа держится.

Ким говорит ей участливо:

— Катенька, от вас останутся кожа да кости, если вы будете так питаться.

— Одно телесное указание, — доносится из–за другого стола — это острит некий настройщик музыкальных инструментов из Одессы. Я еще не знаю его фамилии.

Тутошкин снисходительно улыбается.

— Вот они скоро двинут в поход за талиями. Не затем, они сюда приехали, чтобы лишнее переедать. Чего там, вали свою порцию в мою тару. Мне, Катя, талия ни к чему.

Самедова краснеет, но молчит, отвернувшись к окну. Только чуть вздрагивают ресницы и губа с белесыми усиками — не усиками, а пушком.

Тутошкин гримасничает — то ли он подмигивает мне, то ли еще чего придумал. Но я не реагирую.

После завтрака он говорит:

— Обрати внимание — законная девчонка. Разве только малогабаритна, но она еще подрастет. Я тебе все время моргал, но ты? видно, мимики не понимаешь.

— А я думал, что у тебя нервный тик.

Тутошкин не обижается. Тутошкин человек лучезарный, омрачить его чем–нибудь невозможно.

У нас уже есть командир отделения — так называемый инструктор, — скоро сказка сказывается. Он перворазрядник, искусный скалолаз, отмеченный на всесоюзных соревнованиях золотой медалью. У него нет двух пальцев на правой руке. Тем более поразительно, что он удостоен медали именно за скалолазание. У него и фамилия — Беспалов, будто ему на роду написано лишиться пальцев.

Мне он не по душе. Низкорослый и не сказать даже чтобы коренастый, со сплюснутым лбом, над которым торчит ежастый пучок волос. Почти как у Попова. Но Попов умница и добряк по натуре. Этот — нет. У этого светлые пустые глаза. Их взгляд настораживает.

Впрочем, все это мнительность. Просто Беспалов малоразговорчив и, кажется, самовлюблен. Не такое уж редкое качество: ведь золотая медаль…

Мы идем следом за ним получать альпинистское снаряжение. Пора влезать в новую шкуру.

Слежу за Гришечкиным. Лицо у него вытягивается по мере того, как у ног вырастает гора всевозможного добра. Тут и веревка основная капроновая, выдерживающая груз от полутора тонн до трех. Тут и веревка вспомогательная, так называемый репшнур, на прочность которого тоже вполне можно положиться. Тут и ледоруб — вес как–никак… Немало тянут и клыкастые кошки для обуви, без которых не одолеешь ледового склона.

Если этим же летом альпинизм для Володи Гришечкина бесславно не кончится, то впоследствии ему предстоит включить в снаряжение с десяток скальных крючьев, да шестисотграммовый молоток для их забивки, да еще что–нибудь по мелочи…

Мне проще. Мне все это знакомо, и я уже ничему не удивляюсь. Я не удивляюсь даже тому, что оказался в отделении новичков, хотя рассчитывал ходить с альпинистами рангом повыше. Мне дали понять, что пять лет пробела в горовосходительной практике, отсутствие постоянных тренировок начисто смазали мои прежние достижения. Это ерунда. Скорее всего что–то там доктор на меня накапал. Он без конца морщился, когда выслушивал меня. Пожалуй, это он напрасно…

Впрочем, все равно. Мне нужно быть в горах, и я готов начать свой путь к большим вершинам с легкодоступной Софруджу.

Показываю ребятам, каким требованиям должен отвечать спальный мешок. Лучше всего, конечно, если он ватный. Высоко в гору, где крепкие морозы, мы все равно не полезем. Пуховым я не доверяю. Из него вылезаешь весь в пуху, похожий на жалкого птенца. В конце концов пух в мешке сбивается в одно место, и там жарко, а в другом месте между льдом и телом остаются только выхолощенный чехол да палаточная парусина.

Альпинизм — занятие чрезвычайно громоздкое. Ведь нужно учесть любую малость, вплоть до того, как завязаны шнурки штормовых брюк на щиколотках. Нельзя, чтобы трепыхалась просторная штанина. Вот так на Эльбрусе погиб когда–то австрийский альпинист Фукс — задев кошкой то ли штанину, то ли слабо завязанные тесемки, упал, покатился, и метров через полтораста–двести его нашли с разбитым черепом.

Катя Самедова смотрит на меня с уважением. Все–таки я, что ни говори, «бывалый»… Расту в собственных глазах. Даже грудь слегка выпячиваю — от природы я немного сутуловат.

— Сколько вам лет, Юра? — неожиданно спрашивает она.

Мне нелегко сказать: тридцать два. Для нее я уже вроде как пожилой.

Катя серьезно говорит:

— Я дала бы меньше — ну, двадцать пять или двадцать шесть…

— Вы мне льстите, Катя. Хотя, возможно, я действительно выгляжу моложе своих лет. Было время — спорт сыграл в моей жизни известную роль. Главным образом альпинизм, конечно… Поэтому, веря статистике, я рассчитываю прожить дольше обычного. Ну, не сто, так хотя бы девяносто…

— Жены, по–моему, должны гордиться мужьями–спортсменами.

Пожимаю плечами.

— Смотря какие жены. Да и спортсмены — они ведь бывают разные.

— Вы так говорите, будто у. вас печальный опыт…

— Опыт у меня действительно печальный: уже пять лет, как от меня ушла жена.

Лицо Кати, чуть тронутое то ли смуглотой, то ли солнечной пригарью, начинает просвечивать румянцем.

— Простите. — Она робко вскидывает глаза, и ресницы у нее трепещут. — Но ведь она не из–за спорта ушла?

Хочется съязвить, разговор как раз из тех, что таят булавочные острия, но почему–то не решаюсь, говорю уже безразлично, не ко времени:

— Не знаю из–за чего. Из–за всего вместе, наверно.

Подходит Беспалов — он в шортах, с крепкими, почти черными от загара бедрами. Чем–то весьма недоволен.

— Долго копаетесь. Скоро построение. Это вам не у маменек дома. Тут как в армии — успевай поворачиваться, если не хочешь схлопотать наряд вне очереди. Картошки на кухне много, а чистить ее некому.

Может, он и прав. Но даже в армии не положено разговаривать с солдатами таким тоном.

— Легче на поворотах, приятель, — советую я ему тихо, так, чтобы не слышали остальные: не хочу подрывать его авторитета. — Легче на поворотах: может занести.

Беспалов вскипел:

— Что‑о? — Глаза у него становятся круглыми и белыми, как пингпонговые шарики.

— Вероятно, каждый из нас за разумную дисциплину, но при этом каждый против хамства, — втолковываю я ему проникновенно. И, вырвав у него из рук инициативу (а то повел бы сейчас к начальнику лагеря), невинно осведомляюсь: — Хотите, продискутируем этот вопрос на общелагерном собрании? Насчет морального облика советского спортсмена?

— Ладно. Заткнись, — говорит он, сразу поостыв. — Мы с тобой еще побеседуем на эту тему.

— Как следует подготовься, — советую я ему, совсем обозлясь. — Прочти соответствующую литературу. Есть популярные брошюрки.

— Не надо, — вмешивается Ким Попов. — Ей–богу, ребята, не стоит на лоне такой природы затевать элементарную склоку. Тем более в самом начале потока…

Действительно, ни к чему это. Раньше я не был таким раздражительным. Раньше я был как гвоздь. Видимо, не прошли для меня бесследно годы житейского неустройства и непокоя. Да, скверно у меня с нервами. Видимо, пока ничего серьезного, но все же…

Вася Тутошкин говорит вслед инструктору:

— Ну, попался нам начальничек! Придется — так сырьем съест, не разжевывая.

— Бросьте, — говорю я устало. — Он один из лучших в стране скалолазов. Нужно хотя бы это в нем уважать.

На сие задним числом возражает уже Ким:

— Нужно и ему в тебе кое–что уважать — хотя бы то, что ты кандидат технических наук. Кстати, за что ты получил кандидата?

— Я работаю в научно–исследовательском институте оборонного значения. Как говорят, в «почтовом ящике». К сожалению, я не имею права говорить о том, чем занимаюсь. Так разве, в общем…

Попов меня понял. Ведь он и сам физик–атомщик. К моим годам, возможно, он достигнет многого. Если не будет засматриваться на чужих жен, даже мотивируя эту привычку поклонением культу красоты. Живая, а не мумифицированная красота — явление частного порядка. К ней не всегда можно приобщиться, предположим, так же, как приобщаешься к произведению искусства: пошел в музей и смотри сколько хочешь. И то не щупай!

Звучит гонг — это на построение.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Для начала нам предстоит взбежать на одну из вершинных залысин Семенов — Баши: всего два рюкзака на отделение с кое–какой едой; ничего лишнего. Но осуществим мы это панорамное восхождение в темпе. Оно должно выявить реакцию наших организмов на перегрузку. Если кто–нибудь окажется «слаб в коленках», дальнейшие, более серьезные испытания в горах будут такому товарищу решительно не по силам.

Рюкзаки достаются Тутошкину, как наиболее рослому, и почему–то Володе Гришечкину. Я возражаю. Я говорю, что нужно и девчонок приучать к грузу. У нас их трое, девчонок. Одна, правда, уже в возрасте — Янина Янковская. Она конструктор из Липецка. Ей, пожалуй, лет двадцать семь. Длинная такая — и потому неженственная, непривлекательная.

Посудачив между собой, отдаем рюкзак полегче девчатам. Те не возражают, одна только Венера Сасикян бросила на меня негодующий взгляд. Она считает, что не к чему раньше времени переутруждать себя.

Зато рюкзак Тутошкина утаптываем основательно. Ему все равно. Легкая рубашонка на нем вразлет, так что выпирает пуп, похожий на брелок в виде футбольного мяча. Морда простецкая. А золотистые волосы, свисающие на лоб, он изредка трогает пальцами, как бы подбивает, чтобы не распрямлялись кокетливые завитушки. Чего доброго, в такого и влюбиться недолго, несмотря на весь его непрезентабельный вид. Он не без обаяния, этот кладовщик. Жить ему, вероятно, легко и просто. Проще пареной репы.

Колонна растягивается необозримо: голова ее скрылась в лесу, а хвост еще мельтешит в лагерных воротах.

Через час, ломая строй, кого–то на подъеме обходим. Кто–то там, в переднем отделении, не выдерживает темпа. Какая–то девчонка.

— Трупики! — по–телячьи ликуя, восклицает Тутошкин в адрес незадачливого отделения: сострить, сказать что–то несуразное значит на его языке «выбросить антенну». Он их «выбрасывает» часто.

Кажется, я уже видел эту девушку из соседнего отделения, которая не выдержала темпа. Это Муся Топорик.

Вдогонку ей оригиналы вроде нашего Тутошкина плоско умничают:

— Туда же, в альпинистки ей захотелось!

— Смотри, мама заругает!

— Да, да, да! Мама курочку накажет, мама курочку побьет!

Народ в лагере, к сожалению, подобрался неоднородный. Это потому, что июнь: приезжают в лагеря все кому вздумается и редко действительно те, кто. влюблен в горы или есть надежда, что полюбит их. Просто в месткомах залеживаются случайные путевки. Их выдают как премии даже членам бригад коммунистического труда. Но хорошие токари не всегда становятся выносливыми спортсменами. Вот после экзаменов начнет съезжаться студенческая молодежь.

А мне все равно. Я доволен, что попал в одно отделение с Катей Самедовой. Для того чтобы потрепаться на отвлеченные темы, есть вот Ким Попов. Он грузноват, тяжел на ногу. Идет пыхтя и потея. Между прочим, борды, боксеры и даже футболисты чувствуют себя в горах неважно. Они непривычны к перегрузкам, которые длятся не два тайма или десять раундов, а иной раз сутками.

Легко взбирается по откосу Самедова.

Догоняю ее, поддерживаю на скалистом уступе.

— Я буду с вами идти.

— Все рады, и я немножко.

Она не очень–то щадит мое самолюбие, однако! Но у меня его не в избытке. У меня здоровая норма. Все–таки Катя «немножко рада», хотя и скрывает это за безыскусной шуткой,

Солнце жжет основательно. Дорога в гору терниста, что и говорить. Кровь пульсирует в висках учащенно. Все чаще спотыкаемся о разлатые корневища, выпирающие из грунта и скалистых расселин.

Зато какая отрада привал! А травы здесь густы и буйны. Альпийские луга… Дышишь воздухом точно разжиженным хлорофиллом и даже чувствуешь, как он рассасывается по альвеолам легких. У всех девушек да и у парней дужками темных очков прижаты листья — чтобы не обгорали носы. И щеки у всех пламенеют так, что не притронься. Солнце здесь как кузнечный горн, раздуваемый мехами.

Трещат цикады.

Втыкаю в грунт два ледоруба и растягиваю на их клювиках рубашку: чтобы для Кати была тень. Она благодарно кивает и падает в траву, мажется в тени рижским кремом «Нивея». Здесь этот крем пользуется повышенным спросом.

Катя протягивает мне баночку, и я тоже мажусь — обгореть никогда не поздно, еще успею. Я только не вешаю на нос этот фиговый листок. Нос мой достаточно закален. И не крашу губ красной помадой, как некоторые парни, хотя знаю, что губы растрескаются.

Еще один рывок в гору — на этот раз с траверсами по склонам Семенов — Баши. Траверсируем с непривычки неумело (для меня это сравнительно несложно, но ведь теперь я волей–неволей буду говорить от имени новичков).

Ледорубы в руках скованы, и Беспалов не устает покрикивать.

— Манипулируйте ледорубом свободнее, но не забывайте, что это не тросточка!

Ледоруб — опасный инструмент. В горах он необходим, без него в прямом смысле как без рук, но иногда он направляет свои острия — штычок, клювик и лопатку — против тебя же. Осторожно, не наткнись! И смотри не нанеси травму товарищу!

На очередном привале мысль только об одном — пить, пить и пить! Но до снежников далеко — и мы удовлетворяемся подножным кормом. Едим листики заячьей капусты — они шершавые, но терпкие и сочные. Чуть–чуть освежают.

Вниз, к лагерю, спускаемся быстро, почти бежим. Стремительно теряем высоту, которую так трудно набирали. Все это называется активной акклиматизацией.

Беспалов наступает на пятки.

— Инженеры, археологи, — бубнит он себе под нос. — Забудьте думать, кто вы такие. Здесь горы, и здесь я из вас буду делать альпинистов.

Он не может забыть недавней нашей беседы: обиделся. А мы, между прочим, тоже обижаться умеем, мы не из глины вылеплены. Ребята кипятятся. Тутошкин вполголоса выбрасывает очередную «антенну»:

— Гляди ты: воробей малый и тот сердится.

Ким бормочет мне в шею:

— Возможность повелевать вышибла остатки интеллекта из нашего инструктора.

Киму при его весе затруднительно толковать на бегу, но он не упускает возможности «проехаться» по адресу Беспалова.

Насчет мастеров спорта у меня есть кое–какие субъективные соображения. Мне кажется, без мастеров было бы проще. Вероятно, это чушь? Надо же кому–то учить новичков и водить их в горы? Надо же кому–то досконально знать эти горы? В принципе — да.

Но кое–кто из мастеров чаще, чем возникает необходимость, демонстрирует свой незаурядный физический комплекс. У меня он вполне зауряден, и мне неприятно, когда об этом излишне настойчиво напоминают. Заметьте: мало кто носит сейчас боевые ордена, заработанные потом и кровью на полях сражений. Между тем вы редко встретите мастера, который не носил бы значка, удостоверяющего его исключительные успехи в области спорта. Жаль, что получение звания и значка зачастую превращается в самоцель. Ради этого иные парни головой рискуют. Спроси кого–нибудь из них о горах Кавказа, и он начнет толковать про категории трудности такого–то скального отвеса, такого–то гребня, такого–то ледопада. Интерес к горам лишь узкопрактический: что они представляют в смысле проходимости, не больше. Ни тебе флоры, ни фауны, ни геологической либо современной истории края — ни слова об этом!

Любовь к природе, эстетическое упоение высотой подменяются в этих случаях культом чисто выполненного трюка, артистизмом его: сбалансировал над пропастью — значит молодец, и теперь тебе осталось только пробежать по проволоке, натянутой между пиками Эльбруса и Кавказа. Что? Из области фантастики? А то почему же, охотники нашлись бы…

Что касается меня, то я никогда сознательно не стремился в спешке набирать очки для очередного разряда. Нет, не было этого. Я отдыхал в горах, любуясь их неповторимостью, карабкался по ним в упоении, хотя и с оглядкой, и вдруг оказалось, что у меня вот–вот будет второй разряд… Ну что ж, второй так второй. Но я никогда к этому не стремился — без хвастовства, это точно.

Видимо, тщеславие не моя болезнь. Ведь вот, честное слово, у меня и в мыслях не было стать кандидатом наук — по крайней мере в те годы, когда это случилось. Изобрел я один прибор, кстати не первый в моей жизни. Он улучшает качество аэрофотосъемки с большой высоты. Конечно, я не случайно его изобрел. Уже на первом курсе политехнического института меня заинтересовало некое явление в физике, именуемое у специалистов эффектом Винна. Я перечитал кипы технической литературы преимущественно на английском — родина эффекта Англия. В Ленинской библиотеке ко мне так привыкли, что библиотекари, чаще всего девчонки, прозвали меня в конце концов Эффектом Винна. Стоило мне появиться в зале — и они уже шушукались, пугая друг друга: сейчас, мол, Эффект Винна даст нам жару своими заявками, добавит беготни.

Я не могу рассказать, в чем существо моего маленького открытия, основанного на действии этого эффекта. Но оно позволило мне сконструировать прибор, а вскоре после этого была издана моя брошюра для служебного пользования. Ознакомившись с ней, мои коллеги заявили, что я законченный кандидат или даже доктор. Мне не нужно писать диссертацию — она у меня уже есть: брошюра… Мне остается только одно — защищаться. И я волей–неволей принял боевую стойку. А вообще вид у меня был тогда далеко не боевой — мурашки по спине бегали. Но ничего, обошлось.

Защита прошла как будто успешно, хотя доктора мне не дали. Действительно, вроде бы еще рановато. Откровенно сказать, я не рассчитывал даже и на кандидата, но, видно, эта моя брошюра и впрямь что–то значила.

Вскоре после защиты ушла Ирина, хотя у меня намного повысился заработок да и отпускных дней набегало за «кандидатство» куда больше. Но сколько бы их ни было, на долю Ирины досталось бы маловато. Она так и подумала. Она знала мою натуру.

Так вот — мастера! Звание, знаете ли, обязывает. Но и мастера не боги, они не гарантированы от неприятностей в горах. Горы дураков не любят, но и умных они зачастую не щадят.

Я знаю одного заслуженного мастера спорта — это действительно выдающийся альпинист. Так вот однажды он выбрал для ночевки на первый взгляд вполне благополучное местечко. А утром прошел несколько шагов от палатки в сторону и вдруг почувствовал, что ледоруб легко скользнул вниз. Он его выдернул и отпрянул: в узкой дыре были видны… леса Сванетии! Оказывается, палатка стояла на довольно тонком карнизе, и только чудом восходители не провалились.

Вот что такое горы, когда они смеются. Но иной раз, смотришь, они не прочь и поиздеваться над смельчаками, посягнувшими на их вершины. Однажды с четырьмя альпинистами произошел редчайший казус. Они опоздали спуститься в лагерь в дневное время и вынуждены были спускаться ночью, преодолевая при этом скальную вертикаль, переходящую в плоскость. Есть такой способ Бауэра для подобных стенок: надеваешь кошки, берешь в руки по скальному крюку и, цепляясь попеременно то кошками, то крюками за неровности скалы, вроде бы на четвереньках спускаешься. Что и говорить, работенка незавидная. Кто–то из ребят посмотрел вниз и вдруг увидел между ногами звезды. Он подумал, что либо обалдел от усталости и ему^же что–то мерещится, либо форменным образом сходит с ума. Между тем все они давно ползли на четвереньках не по стенке, а по плоскости, уже не соображая этого.

При смутном свете нарождающейся луны мы наблюдали — за ними, онемев, и не могли взять в толк: уж не медведи ли это или еще какие–нибудь звери? И чего они там топчутся?.. Мы не решались спугнуть их криком.

Горы шутят и даже издеваются. Но горы и мстят. Они ужасны в гневе. В одиночку с ними не сладить (хотя известен единственный в мировой практике случай, когда одиночка покорил не просто случайную какую–нибудь вершину, а исполинский семитысячник Памира, высшую точку страны; в сущности, тот одиночка не был даже альпинистом, он работал в экспедиции завхозом; и хотя он погиб при спуске и нам неясны мотивы его странного подвига, перед столь незаурядным мужеством и силой духа остается лишь склонить голову). Нет, в одиночку в горах нельзя, на них нужно наступать лавиной, массой. Научите нас приемам, которыми владеете в совершенстве, мастера. Но не очень–то задавайтесь. Перед лицом гор эго по меньшей мере бестактно.

2

На занятиях по скалолазанию получаю высший балл — значит, не прошел без следа старый опыт, есть еще порох в пороховнице!

Наблюдаю за товарищами: у них результат немного хуже. Правда, шустро преодолел стенку длинный Петр Ухо, горло, нос. Оборотистый, видно, парень, семижильный. Шахтер…

На что уж Тутошкин крепок и сбит, но здесь он в иные минуты выглядит совсем беспомощно. Вот и сейчас — сорвался и повис на страховочной веревке, как марионетка. А чтобы опять ухватиться за выступ скалы, нужно раскачать себя, что он и делает, побагровев от натуги. Кошки время от времени жалко царапают скалу.

Пробует шутить:

— Тут держишься, как на проклятье: того и гляди загремишь в тартарары.

Но Тутошкин упрям и, покачавшись маятником, все равно взбирается наверх.

Самедовой тоже не везет. Сорвавшись, она долго описывает амплитуды и не может ухватиться за ближайшую скальную закорюку.

— Подсади‑и…

Она просит именно меня, а не Кима или Тутошкина.

Волна внезапной нежности к ней и благодарности за то, что она именно мне дает возможность ей помочь, распирает грудную клетку.

Я легко подсаживаю Катю.

Она кивает мне уже сверху вместе со вздохом облегчения: мол. все в порядке, спасибо.

Нас тренируют усиленно, не давая роздыху.

После того как мы одолели скалу и каждый в отдельности прошел вокруг нее траверсом чуть ли не во взвешенном состоянии (страхуясь при помощи крючьев и веревки), начинается отработка спуска. Опять все с той же скалы.

Есть такой способ спуска — дюльфером. Если потренироваться. он несложен. Прежде всего становишься лицом к скале. Схватываешь веревочной петлей какой–нибудь выступ, пропускаешь затем веревку между ног, как бы садясь на нее, выводишь наперед и перебрасываешь через плечо. Конечно, для страховки нужно пристегнуть ее к грудной обвязке скользящим узлом. Как будто хитро, если на словах. А на деле сидишь себе, скрученный этой веревкой, и только легонько потравливаешь ее, пока не достигнешь подножья.

Однако Янковская при первой же попытке непостижимым образом переворачивается вниз головой и, обжигая о веревку руки, пронзительно крича кому–то: «Страхуй меня всю!», мешком шлепается на устланный прелыми иглами грунт.

Думаю, к тому времени, когда ей действительно понадобится для спуска дюльфер, она его отработает как следует. Новичкам знать его нужно, хотя воспользоваться на практике не придется.

Сегодня инструктор у нас — учительница из Киева, Ольга Семеновна, перворазрядница. Обидно, что она чем–то сродни Беспалову. Она долго и сосредоточенно орет на сникшую Янковскую, такая красивая, такая даже элегантная в своем черном тренировочном костюме. Не утерпев, я что–то говорю в защиту проштрафившейся.

Ольга Семеновна тотчас бросает свою жертву и оборачивается ко мне. Ее глаза — раскаленные угли. Вся она как черная пантера перед прыжком (если допустить, что в природе существует пантера столь мрачного цвета; кажется, да).

Она знает, что я был разрядником, она это вовремя вспомнила — и если хотите, солидарность истинного спортсмена не позволяет ей обрушить на мою голову поток грохочущих, далеко не блистательных ругательств. Я не завидую ее школьникам.

Говорю, однако, как можно мягче:

— Вы были бы выдающейся альпинисткой и неотразимой женщиной, если бы не ваш темперамент, Ольга Семеновна. Он вас погубит.

Ким становится между нами и с достоинством басит:

— Зачем зря сотрясать атмосферу, товарищи?

По натуре он миротворец. Непротивленец злу. О таких говорят: «Мне война как нож козлу». Но, может, это даже к добру, потому что опасно было бы высвобождать на волю случая ту грозную силовую энергию, которая, несомненно, в нем таится. Природа мудро распоряжается подвластными ей существами.

Черная Пантера смотрит на меня уже с улыбкой, коготки потихоньку прячет. Есть в ней что–то хищно милое. Она действительно способная альпинистка, только передавать свой опыт другим ей не дано. Как говорится, суждены ей благие порывы… Сам не пойму, почему вдруг я принимаю все это близко к сердцу. Мне грустно.

Янина жалуется в сторонке подругам:.

— Как с резьбы сорвалась!

Застуженный мастер спорта, — язвит Сасикян. — Ей все нипочем. Но ничего, вот станем и мы мастерами…

Налицо тот печальный случай, когда человек приехал в горы единственно славы ради. Венера явно жаждет почестей: серебряных с позолотой, а то и золотых медалей, дипломов первой степени, фотографий в спортивных журналах… Она не закатами любоваться сюда приехала.

Бывает, что и впрямь тут не до красот природы. Особенно когда идешь по леднику и вынужден все время смотреть себе под ноги — хорошо ли вгрызаются в лед кошки?.. Надежно ли вырублены ступеньки?..

Самедова грустно роняет:

— Янина, из всей природы я вижу только каблуки твоих ботинок.

Янковская — порядочная дылда, она вполне в состоянии закрыть для такой крошки, как Самедова, половину кругозора.

Мы вышли на ледник сразу после завтрака, а ходу сюда километров десять; тут пришлось надевать кошки. Ботинки и без того тяжелы, они подбиты зубцеобразными шипами — триконями, но трикони на льду уже не держат. Вспоминается шутка: «Если хочешь перезимовать летом — займись альпинизмом».

На леднике работают два геолога — парень и девушка. Возможно, муж и жена. Парень в обычном легком костюме, только грубые башмаки подбиты железками, а девушка — в голубенькой майке, шароварах и сапожках. Неторопливо выковыривают из ледяного монолита камешки, разбивают их, изучают свежий излом. Затем весело смотрят на нас. А мы грузны, как роботы, наши ноги ощерены кошками, тела стеснены скрипящими штормовками, лица в тени капюшонов…

Не скрывая насмешек,геолог громко обращается к напарнице:

— У них такой вид, что растопчут и не заметят.

Им. конечно, смешон весь этот альпинизм. Для нас в горах — отдых и зарядка, для них же горы — образ жизни. Они проникают туда, где карабкаются и самые завзятые альпинисты. Они имеют право гордиться этим. Но каждый из нас пришел в горы именно потому, что наши профессии, по своей сущности, весьма далеки от общения с природой, от физических усилий, которые так необходимы каждому человеку. Потому–то, чуть только появится возможность, мы торопимся в горы, на речку, в лес. Будь я геологом или матросом, я не стал бы заниматься альпинизмом. Поскольку среда в избытке снабдила бы меня и воздухом, и водой, и целебными запахами растительного мира (и приключениями вдобавок). Первый человек родился все–таки в пещерах, почти под голым небом, — не удивительно, что и поныне он тянется к нему. Здоровый инстинкт!

Перед очередными занятиями на леднике начальник колонны разрешил перекурить. Отдыхаем стоя — не очень–то приятно сидеть на льду.

Щелкают затворы фотоаппаратов.

Володя Гришечкин тоже извлекает из–за отворота штормовки новенький ФЭД. Он только еще учится фотографировать и ведет тщательную запись данных, при которых произведен снимок.

Позируют ему многие, особенно девушки.

Венера Сасикян ищет для фона особо впечатляющие ледяные козырьки или трещины.

Ким вздыхает.

— Для того чтобы сфотографироваться, готовы в бездну прыгнуть. Суета сует!

Гришечкин, морща лоб, отрешенно бормочет:

Венера на выдержке одна десятая, диафрагма две целых восемь десятых.

Ким трогает его локоть, потом стучит себя по лбу.

Ты получишь не Венеру и даже не туманность Андромеды, ты получишь черную, как египетская ночь, пленку. Вникни!

— Ладно, сам знаю, — отмахивается Володя, — у меня по методу исключения…

— Научный парень, — сокрушенно качает головою Ким. — Гляди, еще светилом каким–нибудь станешь. Потом хлопот не оберемся.

Рубим во льду ступеньки.

Ольга Семеновна изменила тактику волевого нажима, что–то на нее повлияло. Говорит Янковской почти нежно: Ты ступеньки рубишь, вроде картошку окучиваешь.

Так нельзя, Янина. — Неожиданно она оборачивается ко мне. — Пожалуйста, покажите ей…

Я показываю не без опаски: а вдруг и ко мне Ольга Семеновна придерется? Но она только усмешливо кивает.

— А теперь лоханку.

Показываю и лоханку — это уже расширенная ступенька, чтобы можно было встать обеими ногами. Когда идешь вверх зигзагами, вырубаются они в ледовом склоне на каждом повороте.

— Голеностопы! — восклицает даже с пафосом Ольга Семеновна, глядя на то, с какой осторожностью и дрожью в коленках траверсируем мы ледовый склон. — В альпинизме все держится на хороших голеностопах, запомните это! На стойких голеностопах и на прочных крючьях. Вот так, мальчики! Развивайте голеностопы, смелее, смелее!..

«И на прочных крючьях…»

Чтобы забить крючок в лед, нужно мелко–мелко и безостановочно ударить по нему молотком ровно шестьдесят раз — желательно не больше и не меньше. Крючок разогревается, лед тает, но потом легче схватывается. Теперь его не сразу выдернешь. Вот какая механика. Кажется случайностью, что крючок белый. Но и в этом свой смысл: белый цвет слабо притягивает солнечные лучи и крючок прочнее вмерзает в лед.

Опять бредем вверх — на этот раз в связках по двое, по трое, страхуя друг дружку при форсировании зловещих трещин. Ох, уж эта основная веревка! Сколько в ней килограммов, особенно когда она пропитывается водой? Повесишь через плечо, как солдатскую скатку, и сразу осядешь.

Впрочем, для Кима это не вес. Ким парень плотный, сплошь из мускулов. Борец… Рассказывая о назначении основной веревки, Беспалов на днях предупредил, что она так же, пожалуй, опасна, как и ледоруб. Если не ограничивать ее стягивающего действия добрым узлом. Упадешь, зацепишься ею за что–нибудь — и готов. Такие случаи бывали.

У Кима насчет веревки нет двух мнений — то ли вязать на ней узел, то ли нет. Для гарантии он вяжет два.

— Лучше быть несколько минут трусом, чем вечность трупом.

Афоризм не блещет, на в нем рациональное зерно.

Я ловлю себя на том, что уже не могу вязать узлы с автоматизмом, выработанным когда–то. Бывало, разбуди меня ночью — и я с закрытыми глазами свяжу любой узел: ткацкий, академический или булинь… Сейчас же я бываю иной раз невнимателен, думаю о постороннем, о том, например, почему плохо монтируется одна весьма занимательная штучка в моем новом приспособлении для аэрофотосъемки. И еще о приборе, который через год–два мне, именно мне, нужно будет испытывать высоко в горах…

Возвращаемся в лагерь. Точнее, не в лагерь, а на бивак, разбитый поблизости от ледника. Нам тут тренироваться несколько дней, а до лагеря не близкая дорога.

Устанавливаем палатки. Это требует смекалки, если иметь в виду, сколько здесь перебывало народу. За кольями приходится идти чуть ли не на зачетное восхождение. Тащим сучья черт знает откуда. Лезешь в одиночку за облюбованным куском дерева, и никто тебя здесь не страхует, хотя камень, стронутый с места ногой товарища, может свалиться на голову в любую минуту.

Тем временем Ольга Семеновна вдохновенно рассказывает коллегам–инструкторам о некоем рискованном восхождении, в котором она принимала участие.

— …Видим, летит он назад по веревке, глаза такие — восемь на семь, нога туда, нога сюда, губа отвисла, типично на нем лица нет. Что, спрашиваем? Ничего, отвечает. Берш–рунд! Трещина!

У девушек широко распахнуты глаза. Вот уж истинно «восемь на семь». Носы белые, как у клоунов, — на них слой крема, иногда фольга от конфетки, бумага…

Начальник отряда Персиков — изящный молодой человек с лицом, которое безупречно, перебивает рассказчицу:

— Нет, Оля. ты как–то дрябло говоришь о том случае. Ведь как было? Мы пробирались тогда ползком по гребню. Помнишь, не было никакой зацепки, невозможно было организовать страховку? Единственная страховка — один на веревке сваливается налево, другой — направо. Чуть впереди опасность, кричим друг другу: «Ты куда будешь, направо? Ну, а я налево!» И потом висим как христосики по обе стороны гребня, соображаем, как быть дальше.

Уступая желанию Персикова самому рассказать о восхождении, Ольга Семеновна, а попросту еще Оля, смущенно разводит руками.

— Моя миссионерская попытка провалилась в самом начале, — с милой улыбкой говорит она. — Жаль.

Что–то мне сдается, будто она влюблена в Персикова. Глаз с него не спускает. И слушает с восторгом, хотя наперед знает все, о чем он скажет. Ким Попов заглядывается на жену Персикова, инструктор Оля — на мужа Персиковой. Попробуй разобраться. Но все это в общем несерьезно, особенно у Попова.

Разговоры о сложных восхождениях, о роковых случайностях в горах мало–помалу иссякают. Нас, конечно, можно пугать. Нам все равно не страшно. Мы–то знаем, что новички почти гарантированы от всяких неприятностей.

Почти! Потому что через полчаса камешек с полкило весом, задетый вверху каким–то заготовителем дров, как из пращи ударяет в ближнюю палатку и расплющивает девушке палец на ноге. Хорошо, что только палец, и хорошо, что один. Видно, в сорочке родилась. Но в этом году ей в горы уже не ходить.

Ее эвакуируют.

А жизнь альпинистов течет своим чередом.

*

Она довольно завидна, пока альпинист живет в долине и нет ни дождя, ни снега. Она хороша, даже если идет дождь или снег, — палатка достаточно надежное укрытие от любых стихийных бедствий, кроме бурь и обвалов.

Блажен, кто имеет возможность что ни день ночевать на новом месте, у иных деревьев, где журчит не встречавшаяся прежде речка. Блажен, кому приходится ночевать в палатке под причудливо нависающим карнизом скалы, и когда неподалеку рокочет море, и когда по веткам прыгают белки, бегают в потемках бурундуки, и когда белая ночь или северное сияние, а вокруг рассыпчатые–снега, гарь старого пожарища, крючковатые ягодники… все что угодно… Как много человек может увидеть и постичь, если он что ни день все на новых и новых биваках! Кому это доступно, тот счастливец. Сейчас мне эго снова доступно, и я тихо радуюсь, я молчу, впитывая всеми порами шорохи, всплески,

цвета и совсем уж невидимые излучения мира, в который окунулся с головой и все ухожу, ухожу в его увлекательные глубины.

…Слышен робкий волнующий смех Кати Самедовой. Она тоже часть тех увлекательных глубин.

3

Мы опять в лагере. Здесь, конечно, жизнь как в столице: радио, телеграф, курсируют автобусы, есть кино, вопит магнитофон… В столовой чистые скатерти. Мы опять в лагере, но только чтобы как следует отдохнуть перед походом через перевал. Это зачетный поход. Это уже серьезное, но в общем нетрудное дело.

Ну ладно. Это завтра. А сегодня хорошенечко чистим обувь, смазываем ее, пробуем на ощупь каждый триконь — не шатается ли он, как ослабевший в челюсти зуб. Кто–то получает бивачное снаряжение, кому–то поручено проверить исправность примуса… Со всеми этими хлопотами успешно справляется Вася Тутошкин — он дельный староста. Причем он успевает еще и позагорать, пока его личная обувь сохнет и вялится на веревке.

Зачем–то заглядывает к нам Муся Топорик — она теперь не альпинистка, ее перевели в отделение туристов. Туда всех переводят, кто попал в альплагерь по случайности и не имеет желания идти грудью в атаку на горы. И тех еще, кто не прошел медкомиссии или не сдал обязательных физнормативов. Туристов гоняют в экскурсии по окрестностям. Тут есть что посмотреть. А если еще наловить форелей в каком–нибудь глухом проточном озере, то жизнь будет полной через край. Форель, как известно, еда избранных.

Но Муся недовольна, что подкачала. Ей туризм ни к чему. Ей подавай скальные стенки. Увы, увы… для скальных стенок она излишне полновата.

Я вас во сне видел, Муся, — щуря глаза, говорит ей Тутошкин. — И надо же такой ерунде присниться!

Муся, мне кажется, хочет обозвать Тутошкина дураком, но не решается осложнять события. Она пришла поискать у нас сочувствия.

— Какие с вами девчонки дохлые пойдут на перевал, а меня перевели в туристы, — вздыхает она.

Ухо, горло, нос, оторвавшись от штопки казенных штормовых брюк, резонно замечает:

— Это потому, что у тебя противовес большой. Вон какая толстая. Кто тебя вытащить сможет, если куда–нибудь сверзишься?

Муся молчит.

У нее длинные косы. Прямо Василиса Прекрасная — еще бы кокошник этой Муське на голову!

Не дождавшись от нас сочувствия, она уходит.

Я смотрю ей вслед.

У нее медленная походка.

Ее флегма раздражает.

Я смотрю на ленивую, извилисто–спокойную, толстую', сытую ее косу и думаю, сколько нужно времени, чтобы следить за этаким добром. Я представляю, как она моет голову, и горы мыльной пены вокруг, и чувственное расчесывание влажных прядей перед зеркалом, неторопливое, обстоятельное… И начинаю злиться. Кому нужна эта краса времен Ивана Калиты? Ритм времени и его требования диктуют нынче простой и удобный покрой одежды. Простые и удобные прически. Девушку с косами сейчас даже на работу не везде возьмут. Разве для съемок в кино, если у нее окажется талант.

Нет, мне не жалко Мусю Топорик.

И я начинаю думать о Кате. Вообще–то думать о ней я почти не перестаю. Но день так уплотнен, что из–за мелкой беготни я не имею возможности сходить к девушкам поболтать, а за обедом многого не скажешь.

Но вот опять утро — и мы уже в пути. Мы очень рано вышли, еще затемно. Дорога длинна и трудна, а днем начнет припекать.

Мы основательно завьючены — кроме того, что должно нести из бивачного и прочего снаряжения, у каждого из нас есть личное барахлишко. Без него тоже не обойдешься, без какого–нибудь запасного свитера.

Светает, и на снежнике явственно видны следы медведя: пропер тут мишка напролом, но не без ума, — чувствуется, что альпинист он божьей милостью.

Почти не разговариваем: трудно.

И вдруг кто–то впереди — по–моему, Володя Гришечкин — очень проникновенно заявляет:

— Братцы! Братцы, я скоро откину сандалии. Я больше не могу.

В ответ — ни слова. Мы ему верим. Ему с непривычки ой как достается! Но он здоров — кровь с молоком. К тому же освобожден от излишнего электричества. Подъем осилит за милую душу.

Володя думает, что мы ему не верим, потому и молчим, не бросаемся на помощь. Ом заводит свою пластинку опять. Но вот его уже не слышно — втягивается, вероятней всего, потому что по сторонам маршрута нигде не видно «откинутых сандалий».

На мой взгляд, задешево он собирался их откинуть. То ли еще будет — если не сегодня, то чуть попозже! Этот перевальный поход — он, в сущности, вроде разминки: чуть посложнее (все–таки с грузом) панорамного восхождения.

Вот и привал — на валунах, лобасто выпирающих из–под слежавшегося крупнозернистого снега. Это уже не первая передышка на пути к седловине, через которую нам нужно перевалить. Но на сей раз мы отдыхаем с чувством, и Персиков для начала «определяет стороны света»:

— Женщинам по своим делам на запад, мужчинам — на восток!

Едим, что послаще: сгущенное молоко разбавляем снегом, кисель–концентрат подвергается той же разжижающей обработке — подкисленная жижа питательна и утоляет жажду. Грызем чернослив…

Такая вот наша жизнь. Мясом не побалуешься.

Не успели как следует понежиться, подзагореть, пользуясь высокогорными условиями и приятным местечком, как тот же подтянутый, весь в струнку, Персиков звонко возвещает:

— Прошу закрыть свои голые телеса и приготовиться к движению!

Тут, собственно, уже мало остается пути — часть долины, протяженный склон, покрытый осыпями крупной пластинчатой щебенки… Идти по этим пластинам даже удобно, хотя и опасно: нарушишь одну — поползут все. Чуть прикасаемся к ним носками ботинок, сдерживаем дыхание — кажется, стоит только освободиться от рюкзаков, и тотчас взлетим мы над этим склоном подобно духам.

Неподалеку ждет нас так называемая «зеленая гостиница». Никакой гостиницы, конечно, нет и в помине. Это уютная, плоская, как тарелка, ложбина за перевалом. Она плоска до невозможности, она лыса: ничего, кроме чахлой травы. Нет дров.

Чтобы не возиться с примусами — их мало, разбредаемся кто куда в поисках топлива. Точно так же несметные полчища альпинистов искали здесь дрова до нас.

Ломаем чахлые карликовые прутики рододендронов. К сожалению, их тоже основательно повыдергали.

Все устали, и варить обед никому не хочется.

— Есть предложение жрать томат просто так. А крупу экономить, — говорит Ухо, горло, нос.

Тутошкин, растянувшись на камне и выставив пузо для солнечного обогрева, лениво советует ему:

— Кончай дурью маяться.

Он староста: ему нужно только скомандовать… Приценивающе смотрит на Самедову.

Но Катя отказывается.

— Я не умею варить, — стеснительно говорит она.

— Как это не умеешь? — грозно вопрошает Тутошкин. — Учись, если не умеешь!

Но Катя только пожимает плечами, явно игнорируя слова старосты. И впрямь видно, что в деле варки обеда ни таланта, ни энтузиазма она не проявит.

Какая–то она вся самоуглубленная. Мало смеется. Мало разговаривает. Не принимает участия в шумных забавах. Будто готовит себя к чему–то необычайному, что без остатка потребует всей ее энергии, даже той, какую она может нечаянно израсходовать, болтая, хохоча и дурачась с подругами.

— Янина, — говорит почему–то уже не Тутошкин, а Ким, кладя к стопам девушки плотный пучок рододендронов, — возьмите, пожалуйста, дело приготовления еды в свои руки, а то я вижу, что кое–кто начинает самостийно пожирать продукты в сыром виде.

Она охотно соглашается, будто только и ждала, чтобы ей предложили заняться варевом.

— Тут есть щавель, — говорит она уже как хозяйка положения, — поищите, мальчики, сообразим зеленый суп. Только поживей!

Прискорбно, что кулинарными способностями она, кажется, не блещет. Говорит, со смешком пробуя, что у нее получилось:

— О, сегодня у нас не суп, а сборный железобетон.

Но суп все–таки неплох, если иметь в виду, с каким трудом удалось его сварить, почти не имея дров. Суп съедобен! А чай — тот вообще вне критики. Разве что сахар изрядно попахивает той, вероятно собачьей, мазью, которой обильно смазаны наши ботинки.

Благодушествуем. Опять–таки никому не хочется мыть посуду: вода в ледниковом ручье, соответственно, как лед. Жир, смешанный с песком, застывает на стенках посуды этакими лепными украшениями.

— Мыть посуду в наших условиях — пижонство, — авторитетно заявляет Ким, но вопреки этому мнению я подхватываю кастрюльки и ухожу к ручью.

Работа предстоит упорная. Но кому–то ведь нужно. Рассчитываю, что на выручку придет Катя. Но она не приходит. Она вроде как в трансе. Самоуглубилась.

Не могу понять ее, хотя и пытаюсь. Эта ее молчаливость как электромагнитное поле: невольно втягивает.

Впрочем, только меня. Со мной такое впервые. Ирина — она была шумная, яркая девушка. Пришла, увидела, победила. А победив, рассмотрела повнимательней и ушла. Но Катя… со мной такое впервые… И я объясняю это просто, почти на том же уровне понимания как физики, так и психологии человека, что и у Гришечкина: у нас разные полюса, нас должно влечь друг к другу. У всех остальных парней одинаковые с Катей полюса. Их отталкивает. Правда, в цепи моих примитивных рассуждений есть уязвимое звено: меня–то к Самедовой тянет, а вот она душевно даже не шелохнется, не отреагирует ни словом, ни взглядом. И мне горько сознавать это.

Мимо проходит Персиков. Я знаю этого альпиниста — вернее, слышал о нем еще в те времена, когда он начинал, был разрядником. Известно его достижение — он осуществил с группой смелых ребят подъем на одну из сложных вершин Центрального Кавказа и спуск с преодолением отвесно–вогнутой скалы. По этому маршруту до него никто не ходил. Представляю, каково ребятам было ночевать на той скале в какой–нибудь подвешенной к крючьям палаточке Здарского!

Но я сроду не думал, что он такой красавец, этот Персиков.

Вот он ходит по лагерю в шортах под ремень. Из–под них сбегает, обрисовывая бедра, черное трико. Это, так сказать, костюм для отдыха. На леднике, помнится, его лицо было закрыто темным плексигласовым или целлулоидным щитком, предохраняющим от ультрафиолетовых лучей, а на плечах морщинилась прозрачная курточка не то из нейлона, не то из полиэтилена. Точно такие делают для продуктов непромокаемые мешочки.

Насколько Персиков женствен и даже кокетлив, настолько жена груба и мускулиста, точно мужчина. Может, чувствуя это интуитивно, Ольга Семеновна лезет из кожи вон, чтобы очаровать ее мужа. Но он вроде как и не замечает Ольгу Семеновну. А трудно не заметить ‑ вкрадчиво–хищная ее красота ест глаза, как дым. Мало того, что взгляд Ольги Семеновны проникает в душу, он еще и жжет. Плохо, когда одному человеку отпущено столько внешнего лака, точно это и не человек вовсе, а некая условно выписанная фигура с палехской шкатулки. Лак, конечно, ослепляет, таково его свойство, но он способен и оттолкнуть. Понимает ли это сама Ольга Семеновна? Думаю, что понимает, иначе она не была бы так заносчива и зла.

С нами она не идет, так же как и Беспалов. У нас другой инструктор, временный. Они часто меняются, ведь им нужно не только с нами возиться, но и штурмовать вершины разной категории трудности: то единичку, то двоечку, а то и троечку… все стремятся в мастера! Ольга Семеновна, кроме того, стремится покорить Персикова безупречной храбростью. Может, ей это и удастся з конце концов, как знать. Хотя на сей раз вершина, которую они штурмуют, не очень опасна: Белала — Кая. Она им славы не принесет, но для счета, смотришь, пригодится. Кроме того, они осваивают новый маршрут, а это уже посерьезней: даже невзрачная горка, если сунешься на нее, не зная броду, может оказаться с зазубринами.

Ким вздыхает, глядя на Персикова, и бубнит что–то себе под нос — не исключено, что даже стихи:

— Мой мохнатый силоновый джемпер…

Он завидует, что Персиков одет, как принц Непала. Я не знаю, как одеваются в Непале принцы, но почему бы им не носить силоновых курточек и шорт? А может, он вовсе не о джемпере сейчас думает, может, он вспоминает сейчас «мадам» Персикову?..

Меж тем наш верховный руководитель, не догадываясь об этом, ищет охотников сыграть в карты на вареные яйца из пайка. Охотников рискнуть вареными яйцами нет. Наконец Персиков соглашается на компот из слив — тоже вещь… Он общительный парень, несмотря на свою славу и ультрасовременную спортивную одежду.

Зарядил дождь.

Уползаем в палатки.

Чертовски холодно, И все больше холодеет к вечеру.

Мы, парни, жмемся в тонких спальных мешках друг к другу и «травим» анекдоты, тешим душу…

— Представьте, что вам жарко, — говорит Ким, норовя сколько возможно оградить свое тело от воздействия температурного фактора. — Нет, серьезно. Самовнушением греться можно.

Засовываю под себя — под простыночный вкладыш в спальном мешке — носки и стельки, чтобы просохли. Запасные носки натягиваю на ноги и даже охаю от удовольствия: так тепло…

Правда, моему примеру мало кто следует, все храбрятся. Греются самовнушением. Тутошкин где–то вычитал (оказывается, он и книги читает), что новозеландец Хиллари, один из покорителей Джомолунгмы, спал без носков у самой ее вершины, в области жесточайшего вечного холода. Он считал, что этим самым облегчает кровообращение. Ему, конечно, видней. Мне с Хиллари не тягаться. Я продрог даже здесь.

Дождь прекратился, Тутошкин отодвигает полог палатки. Глаза слепит восхитительный закат: с одного края тусклой синевы небо подбито розовыми облаками, смутными, как оы растворяющимися в атмосфере. С другого края, прямо на западе, где солнце уже затенено вершинами, синева неба перенасыщена купоросом и звонка, будто она из цветного стоила. Здесь и облака четки, округлы — они провисают над пиками, словно фарфоровые омытые дождем груди.

Счастлив тот, кому в порыве откровения явит вдруг природа свою тайну, может быть, мистически бессмысленную, как полотно сюрреалиста, красоту.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Небо опять хмурится, оно грозит потопом, а нам уже плевать, мы уже втягиваемся переливчато и расслабленно в украшенные ветвями ворота лагеря.

Перевальный поход позади! Маленькое утешение для альпиниста, штурмовавшего грозные кручи, но эти ребята, что обессиленно вышагивают рядом со мной, — они горды. Они сегодня нравятся сами себе. И девушки в ответ на случайный взгляд улыбаются измученно, хотя и с достоинством: мы не были вам обузой, парни! Мы порядочно отшагали — и без нытья и под тяжелыми рюкзаками! Ну, пусть они полегче ваших, но ведь мы–то и народ послабей!

Я ловлю взгляд Самедовой — ее тихие серые глаза вдруг распахиваются навстречу, зацветают усталой нежностью. Это неожиданно и почему–то больно. Но есть боль, которая лечит.

Лагерь неузнаваем. Площадка разграничена по числу отделений листочками папоротника — его нарвали в лесу значкисты. Перед площадкой выложен камнями огромный значок «Альпинист СССР» — предел наших мечтаний в этом сезоне. Альпийскими подснежниками припорошено «небо», а белые «горы» — в лепестках рододендронов, а ледоруб через весь значок горит желтым… И горят по краям площадки вкопанные в землю консервные банки — факелы.

Обстановка торжественна до слез, и только чучело альпиниста с букетом цветов смешит. Еще бы: чучело в штормовке и брюках, а на голове шляпа вроде той, в которой щеголяет Вася Тутошкин. Рот чучела химерически ощерен парой ботинок, подбитых триконями. Наткнешься ночью — хватит кондрашка.

Забота о товарищах — вот она, ее можно даже потрогать руками, она пестрит в глазах, — и мы тронуты, с благодарностью смотрим на значкистов, собратьев по любимому спорту. Они стоят в строю напротив, пока руководство лагеря говорит приличествующие обстановке поздравительные речи.

Потом строй значкистов распадается, и они задаривают нас цветами от души, кричат «ура», поют песни, тискают в объятиях. Мы новообращенные. Мы герои дня.

Лишь Гришечкин хмурится:

— Кричали женщины «ура» и в воздух чепчики бросали.

Ко мне вприпрыжку подбегает знакомая латышка в красной куртке с аспидно–черным капюшоном, делает что–то вроде книксена и сует пучок бесхитростных подснежников и говорит какие–то милые, мелодичные в ее произношении латышские слова. И смущается при этом.

Я тоже смущаюсь и говорю ответное спасибо робко, почти неслышно. Как мало иногда нужно, чтобы взволновать и вознести человека на вершины радости! Из–за таких минут, какие мы сейчас переживаем, можно совершить десять перевальных походов кряду!

Что ж, дарите и впредь нам цветы, девушки. Дарите нам цветы… Иногда они живительней глотка воды в час жажды.

Чувство ликующей усталости переполняет тело. Она приподымает дух и вселяет уверенность в самом себе как взмах исполинских крыл. У нас нет за плечами крыльев, но мы их ощущаем почти физически. Мы одолели сегодня первый в нашей альпинистской жизни перевал. Лиха беда начало.

Из столовой доносится оглушительный запах консервированной колбасы, которую поджаривают вне расписаний для нас. О, мы съедаем ее моментально, а до ужина еще далеко. Увы, нас не перекармливают. За соседним столом такой важный Ивасик — музыкальный настройщик из Одессы и прописной интеллектуал — громогласно изрекает по сему случаю:

— Благо тебе, земля, когда царь из благородного рода и князья твои едят вовремя, для подкрепления, а не для пресыщения!

— Это что за молитва? — интересуется Тутошкин, задумчиво пережевывая хлеб с горчицей.

— Ты почти угадал, отрок! Речение сие — из Екклезиаста.

Тутошкин пожимает плечами: как видно, сравнение с князьями ему не польстило. Он сидит в своей знаменитой — единственной во всем лагере — шляпе с репшнуром, даже не сняв ее во время еды. Стесняется: у него волосы отросли непотребно. Да и за разудалые колечки он немало уже выслушал насмешек.

Сегодня терпение у него лопнуло. Или, быть может, день такой знаменательный. Уединясь в палатке. Тутошкин смачивает золотистые завитушки водой с одеколоном и подрезает их кривыми ножницами. Теперь он похож на опричника. Даже помолодел, воссиял веснушками.

Гоняю в клубе бильярдные шары. Мой партнер не кто–нибудь — Катя Самедова. В клубе пусто. Ребята отдыхают. Катя бьет по шарам невпопад и после каждого неудачного удара что–то бормочет в свое оправдание.

По радио играют Брамса. Должно быть, так нужно, чтобы в эти минуты, в этом пустом–пустом клубе играли именно Брамса…

Зато вечером здесь толкотня. Танцуем испытанные танго и фокстроты, пренебрегая вальсами, — зал слишком мал, чтобы вальсировать в нем всерьез. А нас много.

Я, впрочем, не особенно силен даже в танго и фокстроте. И все–таки иду на риск, чувствуя, как накаляются от волнения виски. Я иду на двойной риск, потому что приглашаю на танец не просто ряд^м или напротив сидящую девчонку, а Катю Самедову.

Она, еще не поднимаясь, смотрит на меня с сомнением, как бы спрашивая, стоит ли нелепо толкаться здесь, но я думаю, что стоит. Тогда она доверчиво вкладывает узкую прохладную ладошку в мою ручищу.

Катя в тенниске из крученого натурального шелка, на оголенных руках расплылись лунными морями следы когда–то привитой оспы.

Она молчит, что не ново, конечно. Чутко реагирует на мой сбивчивый ритм, и мне удается ни разу не наступить ей на ногу, хотя, казалось бы, при моих способностях… Дыхание у нее ровное, от него моей шее тепло и щекотно. Я люблю ее, я люблю ее! Как–то получается странно, ей всего девятнадцать, а мне тридцать два, но я люблю ее — это уже факт, с которым нужно считаться! Что–то есть в ней упрямое и властное, ломающее мою волю и мое здравое соображение.

Ладно. Нужно успокоиться. Спрашиваю почему–то шепотом:

— Любишь танцевать?

Перед глазами колышутся на ее макушке встопорщенные русые волосы, стриженные коротко.

— Нет, не очень, — говорит она. — Сейчас не очень.

Танцую совсем редко — А в школе любила, потому что там учителя не велели, наперекор было интересно.

— Когда ты кончаешь техникум?

Пучки встопорщенных волос опять сколыхнулись.

— Я не учусь в техникуме. Это Венера приврала для веса, будто мы с ней учимся. Мы обе работаем в Сумгаите — это под Баку, — на заводе синтетического каучука. Операторами.

— Ах вон оно что, — киваю я; мне почему–то все равно, учится она или нет. И даже почему–то приятно, что она работает оператором на заводе. Именно на заводе синтетического каучука. Блажь какая–то! — У тебя есть родители?

— Да. Мама. Она русская. А отец, азербайджанец, погиб в сорок втором на фронте. А я родилась в сорок втором… Так что отца своего совсем не знаю.

Я не успеваю даже посочувствовать, как вдруг слышу ее смех. Она смеется всегда нерешительно, словно дает волю недозволенному чувству. Ее смех всегда неожидан, вот и сейчас — сразу после слов о том, что отец погиб. Она может засмеяться в самом неподходящем месте.

Катя говорит что–то о «мозгодере Додонове», против которого вместе с Венерой они сражались, добиваясь отпуска именно в летнее время, затем о том, что в школе страшно любила математику, уже самостоятельно бралась за высшую… Оказывается, она все же думает поступить в вуз, вот с осени начнет ходить на подготовительные курсы. Беда только, что спорт сколько времени отнимает.

Это вечер, наполненный тихим щебетом Кати. И я тихо глупею от него.

И не могу даже спать, ворочаюсь на жесткой койке, все думаю, думаю… о чем? Мало ли о чем, хотя бы о том, что ей девятнадцать, а мне тридцать два, и что все это несерьезно, и что все это достойно жалости.

Утро выполосканно–ясное. На снежных заплатах, облегающих клыкастую вершину Софруджу, отчетливо видны борозды и строчки: работа камнепадов.

После завтрака узнаем грозную весть: четверка, штурмовавшая Белала — Кая, в том числе Беспалов и Ольга Семеновна, попала в снежную лавину. Еще неизвестно, что с ними в горы из окрестных лагерей вышли спасательные группы опытных альпинистов. Тревожно взлетают над Домбайской поляной ракеты — они почти бесцветны в полыхающе–синем воздухе этого утра.

Мы, новички, много судачим на сей счет. Но мало понимаем что к чему. Пространно толкует о снежных лавинах Тутошкин, похожий на опричника. Ему даже известно, что какой–то грузин защитил докторскую диссертацию на тему о лавинах. Теперь, кроме лавин, есть еще и диссертация о них; но кого это может утешить?..

Ивасик, настройщик из Одессы, не выдержав, говорит:

— Слушайте, вы, комментатор спортивный… Заткните ваш микрофон.

Он прав: не нужно суесловия. Произошло несчастье — и мы еще не знаем, насколько страшно его обличье.

В моем мозгу, громыхая, перекатывается по клеткам бессмысленная информация; «Буря без снега опасна воздушными толчками». Боже мой, при чем тут буря без снега, ведь как раз снег явился причиной беды. «Если палатка протекает, маленькие дыры можно замазывать сливочным маслом», — это появляется еще одна, не менее бессмысленная информация. Впрочем, в ней есть крошечный смысл: слова принадлежат Ольге Семеновне. Почему–то вспоминается не то, как она кричала на меня, а я в ответ пытался что–то дерзить, но именно эти ее слова из какого–то давно позабытого инструктажа.

Здесь никто не представляет по–настоящему и не пережил на себе, что такое снежная лавина. Я мог бы рассказать об этом — о том, каково себя чувствуешь, столкнувшись с ней грудь в грудь. Но я только вспоминаю прошлое, перебираю в памяти его картины, иногда яркие, как цветная фотография, иногда зловеще закопченные, как засвеченная пленка.

*

Я вспомнил тот давний день, когда нам, группке альпинистов, пришлось спускаться по лавиноопасному склону. Мы не должны были этого делать, но боялись, что нам не зачтется восхождение, если не уложимся в контрольные сроки. Слева и справа от нас рыжели лавинные желобы, по ним изредка срывались грузные пласты слежавшегося снега.

Мы шли развязанные, чтобы не угодить в случае беды под лавину связкой. А один из нас даже сошел в желоб — там удобнее было спускаться. Казалось, что он всегда успеет оттуда выскочить. Он и выскочил, едва только услышал шум очередной лавины, и мгновенно «зарубился» ледорубом на гребне желоба, чтобы его не сорвало.

Первый вал ударил в него, взметнув комья и облако снежной пыли. Следующим наплывом его все–таки сорвало и потащило вниз. Лавина неслась широким фронтом, она как раз захватывала и гребень, на котором наш товарищ рассчитывал отлежаться.

Потом его вынесло на скальный островок, но и там он был недолго. Мы уже решили, что вот и конец хорошему парню. Я не передаю здесь чувств, какими сопровождалась эта мысль. Ясно, какие были у нас чувства. Мы онемели от внезапности постигшей нас беды, хотя в принципе чего–нибудь похожего всегда следует ожидать, если спускаешься по лавиноопасному склону.

Тот парень был искусным альпинистом. Он не потерял самообладания, даже попав во власть сокрушительной стихии. Вскоре мы увидели его снова — он уже сидел «верхом» на лавине после свободного падения с обрыва. Сидел и шевелил ногами, чтобы спуститься еще дальше. Он что–то кричал нам, но ничего не было слышно — ведь его уволокло намного ниже. Был к тому же ветерок.

Спускались долго, а наш товарищ, вероятно, нуждался и незамедлительной помощи. Тогда мы сошли в тот же самый желоб, презрев всяческие низменные опасения, и, навалившись на штычки ледорубов, глиссируя, стремительно заскользили к потерпевшему.

Парню повезло: он только вывихнул руку, расцарапал скулу и потерял фотоаппарат. Не говоря уже о ледорубе — он сумел избавиться от него раньше, иначе в лавине очень просто было бы искалечить себя.

Да, все обошлось благополучно, и этот случай в нашем пересказе даже получил юмористическую окраску. Мы, конечно, стали рассказывать, что с нами приключилось, только после того, как восхождение было зачтено. Как видите, нам ото было очень важно — зачет. Дороже жизни, черт бы нас побрал! Мы грудью рвались в мастера по лавиноопасному склону!

Зачем? — спрашивал я себя позже. Ради чего и во ими чего мог погибнуть наш товарищ, да и все мы так или иначе рисковали? И не раз. Мне ведь тоже приходилось лететь а сухой снежной лавине, растопыря ноги, чтобы удержаться ближе к ее поверхности. Сухой снег забивал дыхательные пути, и я держал ладони у носа лодочкой (пытался держать), чтобы хоть немного было воздуха. У меня этот вынужденный «эксперимент» тоже завершился благополучно. Я даже не вывихнул ничего. А мог бы и шею свернуть. Если не в лавине, то свалившись в ледовую трещину.

Я и это испытал, Когда ходишь в горах много, уже почти привычно, какое–нибудь приключение рано или поздно тебя настигает, даже если ты семи пядей во лбу, и лицо у тебя прикрыто плексигласовым щитком, и на плечах сверхпрочная куртка, и в рюкзаке полно крючьев.

Мы шли вдвоем — я сейчас не говорю об остальных из группы — по знакомому леднику. Дело было после изматывающего траверса через две вершины. Конечно, устали. Но отсюда оставалось до тропы в ее условном понимании десять минут ходу. Выйти на тропу — значит посчитать себя уже победителями, завершившими траверс успешно. И тут мы поняли, что оказались в лабиринте трещин.

Шли в связке. Пришлось развязаться, и мой товарищ вернулся назад, чтобы поискать более приличную дорогу. А я, зондируя ледорубом фирновый снег и лед (казалось, он везде был надежным), продвинулся дальше и неожиданно для самого себя очутился на жиденьком карнизе, наглухо маскирующем трещину. Понял я это задним числом, когда пролетел метров пятнадцать вниз и был наполовину засыпан крошевом льда и почти потерял сознание от ушибов. Трещина была узкая — мое падение смягчила основная веревка, перекинутая через плечо, и рюкзак.

Прибежал товарищ и, пустив в ход крючья, через полчаса спустился ко мне. Он спас мне жизнь.

Так ради чего все это? Эти увечья — иногда, как говорят медики, с летальным исходом? Какими целями можно оправдать мою страсть, мою любовь к горам? Ведь даже у мотогонщика есть цель — показать возможности машины, выжать из нее все. И выявить при этом ее недостатки. Мотогонщик способствует прогрессу, развитию техники точно так же, как летчик–испытатель.

Миссионеры от альпинизма скажут вам, что спортсмен в горах призван изучить тропы, по которым завтра будет подниматься в свою обсерваторию ученый или пройдет геолог к месторождению ценной породы. Он скажет еще, что альпинист поможет пробить дорогу в горах или тоннель или поспособствует изменению русла ледниковой реки. Что, наконец, в годы войны альпинисты проводили через перевалы войска, обучали технике скалолазания горноегерные части.

Все это правильно, и все это ерунда. Потому что проведут войска через перевал или помогут строителям выбрать наиболее удобную трассу дороги самые известные альпинисты, асы подоблачных высей, к тому же постоянно работающие тренерами в спортивных обществах. Короче говоря — профессионалы. Но альпинизм — спорт со ген и тысяч. И эти тысячи никого не будут в горах проводить и спасать. Они приезжают сюда, чтобы узнать границы своего мужества, предел выносливости, чтобы физически окрепнуть. Но горы — это не только риск, они еще и поэзия. В горы, как правило, идут смельчаки и поэты. Хотя бы поэты в душе. Поэты, которым, глядишь, в жизни приходится заниматься цифрами, диаграммами или механизмами.

Я тоже поэт — именно в душе. И мне обидно встречать в лагерях людей, подобных нашему Петру. Он не из–за поэзии и не из любви к риску сюда приехал. Он приехал сюда, как в санаторий.

Но он все же прилично ходит. Возможно, он даже полюбит альпинизм. Ведь он шахтер. Для разрядки ему просто необходимо изредка видеть небо очень близко. Так, чтобы коснуться туч.

2

Тутошкин бежит в дальний угол лагеря, прыгая в гору через три ступеньки.

— Смотри, разобьешься, не поднявшись на Софруджу, — предупреждаю я.

— Так ведь кормят горохом — у меня опять реактивное настроение.

Он торопится в уборную.

— Ну, ну, спеши, — смеюсь я. — Только смотри там там не забывай следить за манометром.

Нынешним утром мы столкнулись с трагедией. Час спустя ведем дурацкие разговоры и без стеснения смеемся. Жизнь!

Я видел пострадавших. Видел бледное лицо Ольги Семеновны с почти остановившимися глазами, вперенными в одну точку.

— Какой ужас! — вдруг произносит она, закрывая лицо тонкими дрожащими пальцами.

— Главное — ты жива, — успокаивает ее Персиков. — Не волнуйся. Тебе еще повезло. Ну, небольшая депрессия. Шок… Это пройдет, Оля. Ты еще будешь ходить в горах. И мы еще траверснем с тобой через весь Домбай с ходу!

Из–под пальцев у нее — белых и как бы даже с зеленцой — просачиваются слезинки. Она кивает, и я не могу понять, собирается ли она покорять вершины в будущем или горы для нее уже закрыты навсегда. Так человек, однажды тонувший, боится воды. Впрочем, это скорее исключение. Я, например, трижды тонул, но все же научился плавать без посторонней помощи. Хотя вспоминать об этом в подробностях я не люблю: приятного мало.

Словом, и на этот раз горы не довели до конца своего злого умысла. Больше других пострадал Беспалов: когда его начало мотать и душить в лавине, он не смог освободиться от ледоруба и напоролся на его клювик. Пройдя между ребрами, клювик задел легкое. Беспалова увезли в Теберду в больницу.

Мне запомнился взгляд Кати Самедовой, когда она смотрела на пострадавших. В глазах ее были растерянность и упрямство. Ее не напугало то, что произошло с опытными альпинистами. Я не знаю, есть ли у нее намерение единоборствовать с горами до последнего шанса. Но мне почему–то кажется, что есть, должно быть, судя по выражению ее слегка растерянных глаз.

За территорией лагеря, на «нейтральной» земле, под сенью черных и строгих, как монашенки, елей торговые предприниматели возводят ажурное сооружение — крытый павильон. Вместо обычных стекол уже блестят цветные витражи. Черт возьми, там будут жарить шашлыки и продавать пиво!

Пить нам нельзя, даже пиво вредно, оно переполняет желудок, гоняет вхолостую сердце, клонит ко сну… Торговцам до этого мало дела — в Домбайской поляне не только альпинисты, здесь и туристские базы и дома отдыха. Альпинист сам должен следить за своей спортивной формой.

Пока шашлычная не функционирует, в Домбай приезжает автолавка, в которой торгует «черкешенка младая» и злая. Посмотреть на такую — и то не пожалеешь денег. Нет–нет да и тянут ноги к автолавке. Виноват, конечно, и здешний целебный воздух: вдвое повышает аппетит. Берем консервы. И печенье к чаю. И лежалые фрукты. И одеколон для бритья.

Ухо, горло, нос прозевал приезд автолавки. Жаль. Ему остается приналечь на остатки тройного одеколона — не в качестве наружного, к сожалению. По старой шахтерской привычке он эту отраву принимает внутрь. И не один, а нашел уже себе дружков. Что ж, можно поставить окончательный диагноз: Петру не видать Джомолунгмы. Рожденный ползать летать не может.

Мне отвратительно видеть его кадык, он ходит под пупыристой кожей, как поршень. Я хочу уйти, но Петр уже заметил мой одеколон. Именно тройной. Именно то, что нужно. Разные там шипры, магнолии — не то, не то…

Он просит у меня этот жалкий флакончик.

— Взаимообразно. Я тебе отдам, вот только приедет лавка, — обещает он. — Эх! Не унываем, что просим, а унываем, что мало подают!

Петр подмигивает своим коллегам — их несколько здесь, шахтеров.

— Не дам, — говорю я.

— Тебе что, жалко?

— Да как тебе сказать? Мне тебя, непутевого, жалко.

— Ну, ну! — оскорбляется он. — Нас на конвульсию не возьмешь. Мы и не то пили. У нас знаешь как, у шахтеров…

Пожимаю плечами: надо полагать, по–разному бывает и у шахтеров. Не все же такие.

— Ладно. Жаль вот, что карты не захватил с собой, — Он валится в расстройстве чувств на кровать, — Поспать — оно тоже не вредно. Вот таким манером: сперва на бока, а потом наспинку.

Я ухожу к девушкам. Им привилегия: они живут не в палатках, а в коттеджах. В комнате по четыре койки.

Как всегда, девчата заняты прихорашиванием: Янина зашивает дыру на панамке, Венера массирует лицо, белое от крема, а Катя — Катя только что пришла из душевой.

Волосы у нее жесткие, после мытья топорщатся еще больше, и, чтобы лучше лежали, она приглаживает их подслащенной водой.

Смотрю на эту процедуру с недоверием. Мне кажется, что волосы теперь будут липкие, но не решаюсь что–либо советовать.

Послушайте, люди, — говорит Венера, наконец–то основательно зашпаклевав поры кремом, — мне сказали, что у нас будет командиром отделения Алим.

— Какой Алим? — интересуется Янина, будто ей не все равно.

А тот мастер спорта из Кабарды, он недавно приехал. Я не помню его фамилии. Он такой щебетун — рог большой, зубы большие, а вообще почему–то симпатичный. Тонкий, как джигит…

Мы не знаем, как отнестись к этой новости. Я еще не видел Алима. Не будет ли он таким, как Беспалов, — заносчивым и беспардонным?

— Этот мозгодер Додонов не давал нам отпуска, — возмущается Сасикян. — а тут такие горы… такая красота… Послушайте, люди, а ведь я очень хорошо перенесла перевальный поход! Мне теперь не страшен серый волк!

Венера похожа на гриб с толстой ножкой. Она откровенно склонна к полноте. Но в ее двадцать лет это пока достоинство, а не проклятье всей жизни. Горы относятся к плотным благосклонно Они уважают материальность фактуры.

Киму эта девушка несимпатична.

— У нее всегда интегральное выражение лица, — говорит он. — И на всех парней смотрит с этаким перебором. Впрочем, — добавляет он, — кто–нибудь, глядишь, влюбится. Мужчина — это аргумент, а женщина — функция. Ведь бывает, что иногда и аргумент зависит от функции.

Для физика–атомщика он выражается, пожалуй, несколько пошловато. Но мне не надоедает его безобидная трепотня. Я иду своей дорогой.

— Ты это куда? — спрашивает он.

— К бассейну. Полежу, потом поныряю.

Ким ежится.

— Холодно. Разве туда попозже?

Но я знаю, что к бассейну придет Катя. Она закаляет организм: после теплого душа полезет в ледяной бассейн.

И вот я лежу на лавочке рядом с квадратом пронзительно–зеленой ледниковой воды, которой предстоит еще согреться в этой клетке: ее только что налили. В темные очки облако, некстати закрывшее солнце, кажется перламутровослоистым: чуть сиреневым, чуть бирюзовым, оранжево–теплым и пышно–белым, как пух гаги…

Я долго смотрю на облако, пока из него, как желток из скорлупы, не вываливается солнце. Я даже не замечаю, когда на скамейку подсаживается Катя. Потом вздрагиваю: неожиданное прикосновение Катиного тела как ожог. Может, завтра будут волдыри. Я хочу, чтобы они были.

— О чем задумалась? — спрашиваю я.

— Не скажу.

Ну что ж, не говори, дело твое.

Вдруг я спрашиваю вполне серьезно, и мне хочется, чтобы Катя ответила тоже серьезно:

— Что тебе нравится в альпинизме?

Она пожимает плечами. Смех ее, как всегда, неожидан, но еще неожиданнее ответ:

— Мне нравится, что я такая маленькая, а горы такие большие.

Что ж, тем дерзновенней предъявленный ею всем этим вершинам счет, гем серьезнее вызов…

Я люблю ее, слышите вы, люди?!.

Мне кажется, что она еще произносит какие–то слова, что она улыбается чему–то, робко расцветающему в ее сердце, но она не улыбается, ее лицо освещено лишь намеком па улыбку, и губы слегка обезображены гримасой.

Вода такая, что перехватывает дыхание. И в ворохе брызг, неистово взбалтываемых руками, Катя походит на уголек, источающий сердитое шипение.

После купания хочется бегать и кувыркаться.

— Пойдем туда, за лагерь, — предлагает Катя, — там сегодня наши в футбол играют.

— Пойдем. — Я не очень активный болельщик, но футбол в альплагере — это своеобычно, это стоит посмотреть.

Поле, с которого убраны все камни (ими указаны только границы стадиона), тем не менее кочковато, неровно. По соседству — летний кош пастухов–черкесов: они пасут где–то поблизости коров и овечек. Высушенно–темные, иконописные черкешенки с истовостью подвижниц, не подверженных страстям, смотрят игру.

Ворота, кажется, одни. Вместо других — накиданные внавал кипы одежды. Стороны различаются легко: одна в трусах, другая в трусах и майках. Все в кедах. Ручаюсь, еще никто из уважающих себя болельщиков не видел такого футбола.

Курчавого армянина–судью подталкивают коленками в зад, чтобы не путался под ногами.

Девчонки кричат незадачливому игроку:

— Уже испугался! Сразу на боковой отбиваешь!

— Давай, гони! — орет публика (здесь не только наш лагерь). — Раз! Раз! Штука!

Но «штуки» пока нет.

Игра продолжается.

Катя молчит. Плохо, когда люди болтливы, но не очень–то весело, когда они все молчат и молчат. Как узнать, о чем они думают, чем озабочены?

Мне кажется временами, что я знаю о ней все — предположительно, конечно. Боже мой, я не знаю о ней ничего.

— Штука! — ревет оголтелый болельщик. — Валяй, плюй в ворота!

Не иначе, как Петру стукнул в голову угар какого–нибудь одеколона — кричит–то, похоже, он!

После первой «штуки» мы уходим. Я бы, пожалуй, еще понаблюдал за игрой, уж очень она выразительна по всему сопутствующему ей антуражу, но Катя противится. Ей прискучил этот импровизированный футбол.

Уже слегка вечереет.

Домбайская поляна к закату дня меняет свой наряд. Вверху пышно, как подушки на брачном ложе, взбиты облака. Солнце спешит по кругу — и по кругу нежной зеленью светятся подогретые им ели и пихты. В долине полусумрак, золотистое сияние разных тонов. Оно заливает поляну до краев, как огромную чашу. Вон уже и первая зажглась звезда — тонко–лучистая, как позолоченное острие. Вон зажглась звезда — не только слева у пика Инэ, высота которого дай боже, — она, эта же звезда, горит и над головой Кати, хотя Катин рост почти незаметен — сто пятьдесят сантиметров.

Я чудовищно счастлив, что могу взять ее руку в свою.

И что рука эта тепла, шероховата; ртутной горошиной бьется сокрытый в ней пульс.

Может быть, я впервые осознаю, какое это благо молчание. В. се слова — шелуха на виду у этого звездного мира, у мира круто окаменевшего хаоса (мы такие маленькие, а горы такие большие). Я бесконечно признателен Кате, что она понимает это.

Пора спать — завтра нас без сожаления поднимут, растормошат, заставят пробежаться в темпе не меньше километра и делать зарядку с основным упором на голеностопы. Но завтра и, возможно, послезавтра мы еще будем отдыхать, слушать лекции, играть в пинг–понг и готовиться к покорению Софруджу.

В палатке напротив (не в той, где латыши) боевой парень Ваня Рытов рассказывает кому–то с чувством:

— В 1956‑м был я в правительственной командировке, — (тут разумей что угодно, он любит напустить туману, прихвастнуть и приврать), — и стукнули меня кастетом по черепу. Думал, все: деревянный бушлат. А в 1958‑м нож сунули в печенку. Тоже записали — смертельное ранение. Но, как видите, без смертельного исхода! Жив я, альпинизмом занимаюсь, до мастера дойду! У меня все по плану…

Ваня Рытов — демобилизованный морячок, субъект железный и непоколебимый. Вот он, спохватившись, опять углубился в свои дифференциальные исчисления — постигает математику, собирается в вуз.

Он, конечно, поступит. Он такой. У него все, по плану… Он фанатичен в своем упрямстве. И может, именно поэтому я на него смотрю искоса. Я терпеть не могу фанатиков: у них что–то с мозговым аппаратом… рассуждают вроде бы правильно и огонь убежденности во взоре, а в результате получается ерунда.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Великое дело — свободный день.

Для начала идем с Катей смотреть соревнования по настольному теннису. Я играю в пинг–понг не ахти как, моя спутница — лучше, но тут такие виртуозы, что для нас самое разумное стоять в сторонке и помалкивать в тряпочку.

Как ни странно, в игре тут верховодит изящная девушка–значкистка Нелли Чапаева. Может даже, родственница героя гражданской войны. Она хороша сама по себе и еще от сознания, что умеет владеть ракеткой лучше других. Игра ее очень спокойна, реакция четкая. Она не делает резких, рассчитанных на внезапность ударов и почти не отбивает сама таких мячей. Зато ее ракетка методично обстреливает все поле противника и преимущественно там, где он этого не ждет; мяч, словно завороженный, совсем не задевает сетку.

Нелли хороша, но Катя здесь вне конкурса. У Кати есть какой–то секрет, и внутри у нее огонь, ровный огонь, он освещает ее всегда ровно — и в минуты волнения и в часы покоя. Она неважно играет в пинг–понг. Но она способна, видимо, на что–то более серьезное. Разумеется, не в игре. А на что, я не знаю и не хочу даже гадать.

Нелли между тем все–таки проигрывает. Да и пора! Она уступает только одному теннисисту в рубашке папуасской расцветки — длинному, ломкому, со щипучими усиками на изможденном лице. Он напоминает игрушечную мелкосуставчатую коровку, которая потешно валится со всех четырех, чуть нажмешь под ней свинцовый пятачок.

Потом мы лежим на пригорке в траве. Я не знаю, как так получилось, что мы ходим повсюду вместе. Вот и сейчас вместе ушли из зала, где неистовствовал над пинг–понговым столом мелкосуставчатый ломкий человечек.

Катя лежит, кусая соломинку. В верхних зубах у нее просвет, легкая щербатинка. Мне эта ее игра соломинкой что–то и кого–то напоминает. Ну да, конечно. Кафе «Националь» в Москве, или «Отдых», или «Красный мак»… Моя жена — моя бывшая жена, — потягивающая через соломинку кофе–гляссе, ковыряющая ею липкий шар мороженого.

Я не хочу думать о жене. Я давно позабыл о ней. Меня удивило, что она легко оставила мне сына. Хотя и обрадовало. Как–никак, а все эти годы я не был одиноким; со мною рос сын…

Родился я в городе, но потом жил в деревне, и соседская девчонка Людка, по–видимому, чуточку в меня влюбленная, то и дело поддразнивала меня «красной шапочкой». Она имела в виду берет, тогдашний едва ли не единственный головной убор городских девушек. «Красная шапочка» была уже символом, так сказать.

И хотя за склонность к подобной символике я порядком вздрючил Людку, она не унималась, она готова была лечь костьми за свой «идефикс». Она как бы чуяла, что рано или поздно придет в мою жизнь эта городская — в красной шапочке. Придет — и наломает в ней дров. Жениться бы мне лучше на Людке — по крайней мере была бы верная и не привередливая жена.

И, посудив обо всем этом вскользь, я говорю чужим скрипучим голосом, явно рассудку вопреки:

— Давай поженимся, Катя…

Я стараюсь сказать это так, чтобы — по выбору — она могла посчитать мои слова либо шуткой, либо принять всерьез.

Она принимает их всерьез — как мне и хотелось. Соломинка застревает у нее в зубах.

— Это что, признание в любви с первого взгляда? — спрашивает она, медленно приподнимаясь на локтях.

— Нет, зачем. — отвечаю я, трудно справляясь с дыханием. — Мой субъективный опыт показывает, что как только смазливая рожица, так и объект для любви с первого взгляда. А почему бы и нет? Почему бы мне не полюбить вон ту белобрысую латышку, которая всегда и везде ходит с пластмассовым Буратино? С талисманом, что ли?.. Или теннисистку Нелли Чапаеву?.. Я их всех люблю с первого взгляда. А со второго могу и разлюбить.

— А жена?

— Что жена?

— Жену тоже разлюбил?

— Не знаю. Скорее всего, я и не любил ее. Но она ведь сама от меня ушла.

Катя усмехается.

— Морально разложившийся ты.

Я говорю с ожесточением:

— Ну да! Морально разложившийся коленками назад

Катя суровеет, усмешка сходит с ее губ.

— Я не хотела тебя обидеть.

Мы долго молчим.

— Как ты можешь так, — вдруг говорит она, совсем приподнявшись, — как ты можешь, ведь тебе уже за тридцать и у тебя сын… и ты предлагаешь мне брак?!

Мой голос сух, так что даже слова в горле застревают.

— Ты ведь тоже… можешь. Тебе девятнадцать, но ведь ты не гонишь меня. Ты–то можешь?

Она вновь опрокидывается на спину и закрывает глаза. Ее тело почти утопает в траве.

— Могу, — говорит она твердо. — Я могу, потому что у меня никаких нет ни перед кем обязательств. Я могу, но, верно, не хочу быть мачехой. Из меня скверная получится мачеха. Подумай сам: какая из меня может быть мачеха?.. В мои–то годы?..

Я встаю, собираясь уходить. У меня нет желания продолжать этот разговор. Зачем? Она права, эта малышка. Нужно соображать здраво…

Не шевелясь в траве, Катя уговаривает меня тихо:

— Насмотрелась я всякого, Юра… У соседей. У подруг. И поняла, что любовь — она вовсе не удовольствие, она прежде всего обязанность. И перед собой и перед тем, кого любишь. А я такая, какая есть, — вот даже варить не умею, не тянет меня к этим всяким горшкам. Вот что–то бы я сделала, а не найду — что! Только пойми меня верно, Юра: я хочу любви, но прежде я хочу понять самое себя, ну, как–то душевно определиться, что ли…

Великое дело — свободный день, если провести его с толком. Но нынешний день — весь его остаток — проходит бестолково.

В одиночестве смотрю, как — точно по вчерашнему маршруту — опускается за частокол елей солнце. Оно обуглено по краям. И запекшаяся эта обугленность безмолвно вопиет на подлинявшем за день анилине небес. Точно какой–то великан–альпинист небрежно ткнул в небо великанью папиросу и прожег небесный плат насквозь.

Я говорю самому себе вслух:

— Если ты рассчитываешь на любовь в дистиллированном виде, книжно–классическую, то это глупо, дорогой мой. В наши–то дни…

И сам же себе возражаю: но почему? Ведь любит же Ольга Семеновна блистательного Персикова — надо полагать, не только за его рыцарский вид. У него на глазах она способна с горы прыгнуть. Что–то есть в этом жалкое, но и возвышенное. Во всяком случае, это любовь. Именно в дистиллированном виде, очищенном от приземленных мыслей насчет того, скажем, что Персиков женат и что у него дети… и ничего из любви Ольги Семеновны путного выйти не может и не должно, но она любит.

В столовой шумно. Где–то в противоположном углу девушке–имениннице преподносят испеченный здесь же торт — на средства ее товарищей по столу (разумеется, парней). А к нам пока еще и хлеб не дошел. К нам пропитание поступает всегда в последнюю очередь.

— Хлеба! — кричит кто–то за моей спиной. — Хлеба и зрелищ!

Извечная, идущая рука об руку тоска человеческая по хлебу и зрелищам! Ну что ж, хлеб вскоре появляется. Обещают и зрелища: как только стемнеет, зажгут исполинский костер. Это традиция. Мы вчера немало попотели, таская из лесу пенья, коренья и рухнувшие от старости стволы, чтобы поддержать традицию. Мы, молодые, в сущности, не против традиций, если они украшают нашу жизнь и не путаются у нас под ногами.

Но мысли мои пока не об этом.

*

Какого черта я сюда приехал? Неужели только для того, чтобы карабкаться в гору до изнеможения не из–за тщеславия и личной выгоды, а чтобы ощутить себя лишний раз человеком, властелином природы, и лишний раз осознать: между мною и небытием стоят только мое умение, моя выносливость, мои упорство, выдержка и смелость?.. Ради того, чтобы показать смертно ощерившемуся гибельному случаю кукиш: ага, а ведь я тебя не боюсь?

Вероятно, да. Вероятно, и ради этого я сюда пожаловал.

У одного писателя я встретил такую примечательную сентенцию: «Человека можно заставить ходить по канату, но как только уйдут зрители, он шлепнется на мягкий песок арены».

Альпинизм едва ли не единственный вид спорта, где человек ходит по канату не для зрителей — и не падает.

Не падает, потому что под ним не мягкий песок арены, а натуральная смерть.

Вы видели огни святого Эльма? Ну, вы хотя бы помните, наверно: «Ни риф, ни мель ему не встретятся, но, знак печали и несчастий, огни святого Эльма светятся, усеяв борт его и снасти»? Это бывает не только на море — забудьте «летучих голландцев». Это бывает и в горах. Бывает, что между двумя пиками–жандармами вспыхивают змейки электричества, и текут, и дрожат ознобным голубоватым светом, так что становится страшно.

Возможно, я приехал, чтобы еще раз увидеть это вблизи.

Альпинизм очень не показной вид спорта. Труд, труд и еще раз труд — на ветру, в слякотной стылости, в разреженной атмосфере, при десяти, двадцати, а иногда и тридцати градусах мороза. Каждое движение должно быть предельно выверено, чтобы не поскользнуться самому и не подвергнуть риску товарища. Да, альпинизм самоуглублен, он толкает к философскому размышлению, ему ни к чему зрители. Зрители — они же и участники игры. Таково условие.

Оно меня устраивает вполне.

Но главное, альпинизм не только закаляет волю человека, оттачивает его мужество — он лепит и его душу, облагораживает ее, возвышает, вводит в нее чувство коллективизма, едва ли не так же, как вводят в организм сыворотку, чтобы предохранить его от воздействия тлетворных микробов.

Он лепит душу — и он лечит ее.

Все пройдет. Горы вылечат и меня не сегодня, так завтра. Вылечат от смешной и нелепой любви к девчонке из Баку.

Горы умеют хранить свои маленькие тайны. Никто ничего даже не заметит. Если мы сами об этом не расскажем. Если не расскажет Катя. Не расскажу я…

2

Костер пылает и беснуется. Он не то что великолепен — он велик. Его мощные струи–потоки завихряются то влево, то вправо, то ввысь. Кажется, что внутри он хаотически сплетен из огромного множества раскаленных красных и синих проволочек. Огромное множество светлячков вскидывается над головами и тускнеет на ветру.

Безалаберны и неуклюжи наши песни — они тоже завихряются то влево, то вправо, то, вдруг окрепнув, прядают ввысь.

Наши песни — к ним подойдет любой мотив, но мы пользуемся мелодиями, которые популярней. Наши песни — на все случаи альпинистского бытия. Например:

Обронзовевшие в свете костра, лица певцов значительны. А ведь мало какое лицо, вырванное из этой массы, как случайная строка из книги, покажется особо интересным. Но в общей увлеченности чем–то — будь это песня или трудовой порыв — оно преображается до неузнаваемости, оно как бы уже пламенеет.

Даже у Самедовой лицо становится точно таким, как у всех, — наконец я ее рассмотрел в толпе, обступившей костер. У нее светится, подобно нимбу, шапка взлохмаченных волос.

Видимо, почувствовав мой взгляд, она быстро отыскивает меня глазами. И показывает язык.

Вот чего я никак от нее не ожидал! Я даже немею от растерянности, как бы захлебнувшись песней о том, что «…если вы сорвались в голубые дали и летите быстро камни догонять, вспомните, что раньше вы так не летали и уже, наверное, не будете летать».

Это ее девчоночье существо было до сих пор наглухо от меня сокрыто, я и подозревать не мог, что она способна вдруг запроказничать.

А может, у нее настроение. Этот костер… Эти песни… Вон она как ласково на меня посматривает, ну, кажется, с чего бы…

«Ну, ну, ну, ты не дуйся, — снисходительно семафорит мне ее взгляд, гася и зажигая в зрачках искры, — ты мне, конечно, приятен, но и эти горы мне приятны, и частокол леса, истлевающего вечерами по кромке вершин, и какая–нибудь случайная краска, размазанная вдоль неба, да мало ли что?!. Ну, ну, ну, не сердись же, я иначе не могу. Но я еще буду думать, как нам быть с тобой, только ты не торопи меня, ладно?»

И опять, в паузе между двумя песнями: «Наверно, я тоже люблю тебя, но дай мне разобраться, что такое — любить тебя. Это ведь совсем не одно и то же, что любить Тутошкина или Володю Гришечкина. Наверно, это значит — любить мир, в котором ты живешь, мир твоих теоретических выкладок, замысловатых конструкций, головокружительных расчетов. Знаешь, меня это привлекает. Ведь кто я такая? Только оператор на заводе СК. Жаль, что ты не можешь рассказать мне о своем деле так же запросто, как я могу поведать тебе о синтетическом каучуке. Мне хотелось бы помогать тебе, ассистировать, что ли. Тогда я все понимала бы. Что такое быть спутником твоей жизни? Я, конечно, смогу худо–бедно варить тебе кашу, но ведь спутник — это гораздо значительнее, чем только каша или стирка рубашек?! Знаешь, я, наверно, плохо буду стирать рубашки. И невкусно варить. Может, прав Тутошкин — я этому научусь».

Вот как. Подобно Вольфу Мессингу, я могу читать мысли на расстоянии. Мне кажется, что я могу их читать. И читать в том виде, в каком они меня больше устраивают.

Костер мало–помалу затухает, и мало–помалу шумными ватагами расходимся мы по палаткам.

Но я еще долго сижу у припорошенных перхотью золы углей. Становится все темней. Почему–то нет луны. Луна за горами. И они — пик Инэ, Джугутурлючата, Софруджу — сейчас зловещи, обескровлены, сухи до звона. Перекатываются по их острым ребрам громы камнепадов. От них исходит первобытный мрак, напластовываясь повсюду тенями, зла. В долине, окруженной такими горами, должны происходить жуткие вещи, чудеса первородные, колдовские ритуалы.

Да, да! Но вот вспыхивают в девичьих коттеджах живые огоньки. Как в пантомиме, в окнах кружатся и мелькают шаловливые силуэты. Ничего жуткого. Тут везде люди. А где люди, тьма исчезает.

Ага, вот и луна! Выбравшись из–за тучи, она повисает ослепительным диском на тонкой нитке, протянутой между шпильками звезд.

Начинается сказка.

Я человек взрослый, кандидат наук, и не даю разыгрываться воображению. Сказки для меня — пройденный этап. Но, правда, иногда я об этом грущу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

На завтрак — манная каша. В альплагерях ею злоупотребляют больше, чем горохом. Видимо, она полезна не только детям.

Тутошкин быстренько очистил миску и уже поет:

— Каша манная да ночь туманная, да ты ушла от меня, окаянная…

С нами сидит, новый инструктор Алим — «такой щебетун, рот большой, зубы большие, а вообще почему–то симпатичный».

— Каша манная — это вещь, — говорит он, тщательно облизывая ложку. — Вот, помню, спускались мы однажды вниз и, как часто водится, опаздывали к контрольному сроку. А опаздывали потому, что, где другие обошлись бы сухомяткой, мы разводили варево. Вот и в тот раз сварили на последнем биваке огромную кастрюлю манки, всю осилить в один присест не смогли и тащили впереди поочередно, как барабан. Доедали на ходу. Старший не вытерпел, приказал выбросить к черту, а мы на такое кощунство не осмелились, выскребли ее до донышка уже у ограды лагеря. Восхождение нам, правда, засчитали, мы возвратились почти в срок. Но она же нам и сил придала!

Алим говорит почти без акцента, но очень быстро. Масляно–черные его глаза смеются. Он ужасно к себе располагает. Чувствуется, что с ним мы заживем душа в душу.

С шутками и прибаутками идем получать трехкилограммовые палатки–памирки и прочее снаряжение: готовимся к Софруджу.

— Софруджу — это что, — сверкает большими зубами Алим, — мы ее раскусим в два счета.

— Ну да, оно и видно, — недоверчиво тянет Володя Гришечкин, глядя на ее сияющий пик.

Алим хлопает его по плечу.

— Во–во! Насчет этого у альпинистов уже анекдот сложен. Приезжают в лагерь новички — и глаза у них круглые: «Вот это и есть вершина?! О–го–го!! А это рюкзак?! Ну и горб! А это инструктор?!. Однако рожа!» Приезжают значкисты: «Как, эта горка?.. Подумаешь, добежим! Гм, этот рюкзачок?.. Пустяки!» И наконец, мастера: «Это стенка? Что это за стенка! Да мы по потолкам ходили!»

Смеемся вместе с Алимом.

Но «мадам» Персикова не дает нам развлекаться — того и гляди подсунет какой–нибудь брак. Дело в том, что она, вероятно, уже отходила свое «по потолкам» и теперь предпочитает более спокойное занятие — работает в альплагере кладовщицей. Все–таки горы, чистый воздух, можно бегать по лагерю только в шортах и майке, демонстрируя незаурядную для женщины мускулатуру. Да и к мужу поближе, а то ведь бродят тут вокруг да около разные ольги семеновны.

На лекцию «Опасности в горах» опаздываю — бегал в почтовый киоск дома отдыха «Солнечная поляна» за свежими газетами и журналами.

Лектор отчитывает меня за недисциплинированность и сразу же использует в качестве иллюстрации к очередному тезису:

— Вот вы и есть самая доподлинная ходячая опасность! С вашей разболтанностью…

С этим я согласиться не могу, но помалкиваю: лучше не дразнить собак…

Другими опасностями — пожалуй, с большим основанием — он считает камнепады, снежно–фирновые лавины (сухие, влажные и мокрые), солнце в любом случае, даже если туман (оно способно прежде всего вызвать ожог сетчатой оболочки глаз), оледенение скал, дождь и вообще любую погоду… В горах даже безобидный зверь может быть грозен для альпиниста. Например, туры в поисках соли охотятся по склонам гор за консервными банками, которых тут множество, это Кавказ, а не Восточный Саян, и лижут их, и могут вызвать камнепад даже там, где его обычно не ждешь.

Здесь, кроме того, есть такие горы, куда лучше не ходить, хотя с виду они, может, и безобидны. Например, Эрцог. Ее альпинисты избегают. Тогда как везде может быть хорошая погода, над Эрцогом любое легкое облачко способно извергнуть громы и молнии, из ледорубов буквально «течет» электричество.

Лектор долго еще распространяется на эту тему и, наконец, заканчивает свое выступление двумя анекдотами — что называется, «на массу сработал».

Вскользь рассказав об Эрцоге, он дает толчок воспоминаниям, а вспомнить мне есть что… Но только не вслух. Хотя, конечно, даже новички, с которыми я нынче хожу, — народ не слабонервный. Считая и девушек.

*

Вспомнилось, какая у нас в одном из восхождений — лет этак шесть–семь назад — подобралась неунывающая, прямо сказать, боевая группа. Вспомнил Тосика. Чем–то он напоминал Алима, тоже был страшный говорун, что–то даже во сне рассказывал, и всегда смешные вещи…

Когда однажды мы попали в грозу и спустились от греха на одну из углубленных скальных полочек, а потом еще дальше от себя спустили на веревке все ледорубы, кастрюльки и прочее, а сами сидели мокрые и стучали зубами, этот самый Тосик для полной безопасности предложил спустить и ботинки, ведь они с триконями.

Мы послушались его — смерть хоть кому не мила, зачем дразнить ее, лучше немного померзнуть. Потом глядь через полчаса, а Тосик, оказывается, только спровоцировал нас, сам же как ни в чем не бывало сидит себе в ботинках.

Мы возмутились, и кто–то намекнул кстати, что у Тосика во рту металлические зубы: «Слушай, дорогой, а ты не боишься, что тебя молнией по зубам долбанет?»

Мы ему отомстили! Он выпучил глаза, наглухо прикрыл рукой рот и сидел так битый час, не проронив ни слова. Даже смотреть было жалко.

Но в другой раз, когда мы снова попали в грозу, было уже не до смеха. В той группе, правда, не было Тосика — не скажу, как он повел бы себя.

Ну, опять все свое железо подвесили пониже, затем растянули палатку…

Ни за какие коврижки не хотелось бы оказаться еще раз в том месте во время грозы. Молнии барабанили вокруг палатки точно град (потом мы видели гребень, сплошь оплавленный электрическими разрядами). Иногда они шипели, как головки отсыревших спичек. Волосы топорщились. Почему–то казалось мне, что даже очки мои неприятно щиплются.

У одного из ребят подкачала психика, в нервном расстройстве он распорол ножом палатку, выскочил наружу — и стал (этакий неуравновешенный столб!) мишенью для первой же молнии. И она ударила в него — вход обозначился розовой точкой на лбу, а рваный выход был на бедре. Удивительно, что он остался жив, — мы сделали для этого все, что могли. Обожгло тогда и нас: к контрольному сроку не пришли и спустились вниз через четверо суток благодаря помощи спасателей.

Потом я еще раз видел, как в человека ударяет молния: он лежал ниц, на нем тлела одежда и совершенно обуглились ботинки. Он тоже остался жив!

Но молнии нередко бьют насмерть. Лучше этого не видеть. Лучше не видеть, как вокруг товарища летает особо изощренная смерть — шаровая молния. Она жужжит вокруг твоего спутника, точно рассерженный шмель, и у него волосы становятся седыми в считанные секунды. А потом, смотришь, позабавится эта бестия и куда–то улетит, исчезнет с глаз долой.

Вот о чем не говорил лектор. А зря! Надо было сказать все, с чем может столкнуться в горах смелый юноша. Смельчака все эти пиротехнические штучки не напугают. Смелый — он все равно пойдет на грозу. Так или иначе, но раз человек (с некоторой оглядкой) считает себя властелином природы, ему еще придется хватать молнии голыми руками и ломать их о колено.

2

Льет ливнем дождь.

Сегодня на рассвете мы должны были идти на восхождение. И мы пойдем, потому что кончается поток, мы должны разъезжаться по домам, а без зачетной вершины никто не даст нам значков. Как говорится, за что же боролись?..

Льет дождь, словно из ведра.

Начальство совещается.

Дело в том, что в дождь даже Софруджу становится опасной, даже проторенные тропы таят подвох…

Начальство совещается.

Мы сидим в полной боевой готовности, сидим, грызем пайковую колбасу. Мы готовы к построению в любую минуту, хотя, откровенно говоря, любой из нас предпочел бы этому ливню ясное солнышко. Даже самые разальпинисты, для которых чем трудней, тем желанней.

Сроки поджимают. Осталось каких–нибудь три–четыре дня, пока действительны наши путевки. А дождь льет. Он может лить и завтра. И, немножко поослабнув, даже послезавтра.

Потому начальство совещается, сталкиваются в споре различные мнения и предположения, а мы ждем, поеживаемся в отсыревших палатках, уже неохотно жуем колбасу.

Наконец решено: строиться и выходить.

Впереди нас уже ушла группа разрядников: на сложных и крутых участках подъема они навесят веревочные перила. А мы — только шагай да шагай.

Мы и шагаем, я бы сказал — бежим. Колонну возглавляют мастера, они, конечно, шустрые ходоки, они по потолкам ходили, для них и рюкзаки не в счет. Будто бы они не так уж и спешат, но дождь подгоняет, поневоле заторопишься. А задние отделения бегут не поспевая. С одной стороны это даже неплохо в такой дождь, становится жарко, а с другой — рюкзаки гнетут: сердце бьется оглашенно.

В лесу темно, хотя уже давно рассвет. Темно, вероятно, от черных, отягощенных влагою елей, от низко провисших студенисто–вязких туч.

Грохочет угрюмый поток, взбухший, грязно–опенеяный, мутный, как желудевый кофе. А недавно здесь журчал безобидный ручей… На камнях, не захлестываемых водой, стоят жестянки с чадящими тряпками — полузадохшиеся от сырости огоньки освещают переправу. А то ведь и гробануться здесь недолго.

Ким задавленно хрипит позади.

Чувствую, что ему достается, — неприятная, зело обременительная штука эта борцовская тяжеловесность. На девушек, возможно, она и производит впечатление — как–никак фактура, мощь! — но в таких вот марш–бросках и тем более на подъемах каждый лишний килограмм дает себя знать, душит сердце сырой массой.

А ты нажимаешь как следует, — хрипит он.

Ким не любит разбрасываться словами в такие минуты: ведь сейчас даже невинный плевок способен сбить сердечный ритм, нарушить дыхание.

Кнопку ищешь? — не понимая сразу, к чему он это сказал, отвечаю я: «искать кнопку» — значит жать на самолюбие.

Но какое тут самолюбие! Киму вовсе не хочется, чтобы я сейчас побежал сломя голову: он всего лишь молит о пощаде.

Я тоже молю о пощаде. Тех. Передних. Со мной происходит что–то непонятное.

Изредка в колонне кто–нибудь пронзительно кричит, не утерпев:

Эй, там впереди, да не бегите же вы!

Темп на минуту–другую замедляется и потом нарастает как бы с удвоенной силой.

Мы уже мокры насквозь. В ботинках хлюпает вода. Только трикони сухо секут на камнях лимонно–желтые искры.

Ого! Кажется, начинаем активный подъем.

Елозим в грязи, раздираем торфянистую почву тупыми скребками триконей.

В кулуаре, который справа от нас, мечется камень. Он рикошетит от стен и прочесывает зигзагами все пространство. Сейчас камни срываются почем зря — оттаяли в снегу.

Впереди затор — оказывается, ждут вестей от разведчиков. От тех, кто ушел раньше навешивать здесь перила.

Володя Гришечкин бормочет что–то нелестное в адрес альпинизма и всего окрестного вида.

Тутошкин сдержанно советует ему:

— Закрой рот, а то наглотаешься ультрафиолетовых лучей.

Сасикян вопрошает с тоской:

— Когда же кончится этот водопад?

Алим весело блестит зубами.

— Да так, километров с трех высоты. Там уже будет метель.

Нечего сказать, утешил.

Но что у меня с сердцем? Такого еще не было. Его жжет огнем, и больно где–то в предсердечье. Мне трудно шевелить левой рукой. Кажется, ребра накалены. Они как стальные прутья колосников, сквозь которые что–то от сердца струится и капает, капает… Я видел, как горит дюраль в железных печках. Мы топили дюралем в годы войны в общежитии «ремеслухи» — срывали обшивку со сбитых вокруг города гитлеровских «юнкерсов», «хейнкелей» и «мессеров». Разогретый как следует, он не горел, а плавился, высвобождая огромную температуру, от которой наша печка тревожно гудела и уже готова была растечься лужей. Тонкие струйки белого с голубизной металла стекали сквозь колосники на песок. Мы научились топить даже толом — он мог взорваться только в массе, от саморазогрева до двух тысяч градусов. Мы топили одиночными шашками тола, похожими на бруски хозяйственного мыла. И мы научились отличать его от точно таких же, но слегка с прозеленью, шашек мелинита, который мог взорваться не то что от малой температуры, но и от сильного удара.

О, нужда научит из всего извлекать пользу: из лебеды печь хлеб, из прозрачных парашютных зонтов от немецких осветительных ракет шить рубашки и кофточки — прообразы грядущего ширпотребного нейлона, а взрывчатые вещества заставит работать не на уничтожение всех и вся, а на обогрев.

Я себя не узнаю: почему–то лезут в голову далеко не самые светлые подробности моей жизни.

И, скрипя зубами, я, как драгоценный бисер, пересыпаю в памяти слова павшего на поле брани поэта: «Солдат!..

Учись свой… труп… носить… Учись дышать… в петле… Учись… свой кофе… кипятить… на узком фитиле».

Я вспоминаю эти слова, чтобы приободрить себя.

Мы поднимаемся еще немного и опять стоим. Опять впереди совещание.

И вдруг команда: поворот кругом! Решено возвращаться. Разрядники доложили: склоны Софруджу расквашены, грязь, тяжелый рыхлый снег, участились камнепады, идти дальше — значит рисковать чьей–то жизнью, а может быть, и не одной. Тем более что дождь льет и на биваке насквозь промокшим людям негде будет согреться и обсохнуть.

Что ж, новичкам такое испытание вроде бы ни к чему, Но есть и недовольные решением тех, что идут впереди, Решением Персикова, а он, видно, парень серьезный, с головой. Не авантюрист. Думает о том, кого за собой ведет, Тутошкин разочарованно «выбрасывает антенну»:

Здрасте вам через окошко! — что соответствует общеупотребительному: «Вот тебе, бабушка, и юрьев день!»

Примерно через полчаса выясняется, что Гришечкин во время остановки забыл какую–то принадлежность кухонного быта — кастрюлю, что ли. Нужно возвращаться — кастрюля все–таки казенная, и платить за нее Володе нет резона: он не миллионер. Но возвращаться в гору — не лучшее из удовольствий в такой ситуации. Путь в лагерь для Гришечкина порядочно удлиняется. Он стремится облегчить хотя бы свой рюкзак.

Торопливо извлекает из него основную веревку — в ней, может, килограмма три в сухой, а сейчас она мокрая, значит больше, — и кошки. Спасибо, хоть в кошках мало что может намокнуть. Их вес почти постоянен — полтора кило. Верных пять килограммов Гришечкин собирается переложить на чьи–то плечи! А до лагеря еще шагать да шагать — правда, под гору, но мы так устали, что кое–кого даже лишний килограмм как палкой ударил бы под коленки. В общем это совсем не болезненное ощущение, когда нога складывается в коленке под тяжестью груза, точно перочинный нож. Но куда болезненнее придать ей нормальное положение — особенно на спуске, когда ты во власти дождя, превратившего тропу в жидкую кашицу, расслабляющей усталости и сил гравитации!

Гришечкин поднимает на самого выносливого из нас невинно–голубые глаза. Голубые, как небо, глаза…

— Возьми, Вась, до лагеря…

И самый выносливый из нас, самый шебутной, обычно такой безотказный Тутошкин говорит слова, какие в общем мы еще ни разу от него не слышали:

— А что, мне больше всех надо? Что, по–твоему, я двугорбый верблюд?

И с сознанием своей правоты беспечно, в упор на нас смотрит. Смотрит на Кима. На Петра. На меня. А и действительно — почему все ему да ему? Что он в конце–то концов, подрядился?

И Ким нерешительно тянет руку — ему трудно будет, Киму — с него хлопьями мыло летит, словно с загнанной лошади. Но он малодушно не говорит того, что нужно сказать, раз уж тянешь зачем–то руку: «Ну давай, что ли, я донесу!»

Он молчит, и рука его, нерешительно протянутая, как документ без гербовой печати, ей никто не верит.

Я не ругаю Кима, нет. Он взял бы эту проклятую веревку плюс кошки минутой или двумя позже, он просто не мог решиться на такой самоотверженный акт сгоряча. Даже те, что закрывали своими телами амбразуры вражеских дотов, делали это, по мере возможности взвесив все обстоятельства.

Я ругаю только себя, и никого больше. Потому что я даже руки не протянул. Мне почему–то кажется, все здесь должны видеть и знать, что со мной происходит. Что у меня плохо с сердцем. Что мне нечем дышать под тяжестью собственного рюкзака — сколько в нем, килограммов двадцать пять? Или больше? Тридцать я не донесу. Я не могу взять ни крошки груза сверх того, что уже давит меня и гнетет! Поверьте, я не могу! Я позорно расклеился! Я… я ненавижу горы…

И я молчу. Но и не признаюсь, что мне плохо. А вдруг мне не поверят? Тогда будет еще хуже. Пусть уж лучше Алим скажет: «Возьми, Юрий!» — и я возьму. Но только не добровольно…

В следующую минуту произошло такое, чего никто из нас не ожидал. Тихо и спокойно, даже как–то безразлично, Катя Самедова говорит:

— Давайте я понесу.

И Гришечкин, ни минуты не раздумывая, даже обрадовавшись, сваливает с рук на руки Самедовой пять тысяч граммов отсыревшего капрона и голого железа. Или пять кило — для тех, кому привычней округленный счет.

Мы не смотрим друг другу в глаза. По–моему, только Тутошкин сохраняет ровное состояние духа. Его глаза не–замутнены.

Идем дальше. Идем — и каждый думает свою думу.

К отвратительной погоде можно еще привыкнуть, притерпеться, что ли. Тем более что впереди нас ждут тепло и горячая еда. К стыду, который гложет душу, привыкнуть нельзя. Надо что–то делать, пока не поздно. Черт побери, надо что–то делать! Черт побери, не такая уж беда — эти пять килограммов, если тебе и без того плохо. Собственно говоря, нечего терять.

Я обхожу Петра — а мне его нелегко обойти, он шагает споро и опускаю руку на рюкзак Самедовой.

— Катя, я тебе помогу.

Отходим в сторонку.

Катя без звука отдает веревку и запрещающе растопыривает пальцы над кошками — нет, кошки она понесет сама. И при этом ни слова упрека, но и ни слова благодарности. Я настаиваю. Но нет — кошки она понесет сама.

У нее усталый взгляд, запавшие щеки — и мелким жемчугом оторачивают губу капельки воды. Вот что сделал с нами этот проклятый дождь!

Я не знаю, каким образом мне удается еще идти. Я иду с закрытыми глазами, изредка упираясь лбом в чей–то рюкзак. Ноги подкашиваются. Боюсь упасть. Мне бы только дойти до лагеря — любой ценой. Хоть ползком.

Какие–то клочья мыслей в голове. Что–то пытаюсь думать о Самедовой. Кто бы мог предположить, что в ней скрывается столько силы, сжатой словно пружина, силы и мужества! И я, жалкая развалина, тюфяк полосатый, еще смел помышлять о том, чтобы она стала моей женой! За какие–такие заслуги и добродетели?

Задним числом я пытаюсь оправдаться хотя бы перед самим собой, доказывая себе, что у женщин это в крови — семижильность, что неспроста же они легче мужчин переносили в годы войны блокаду, что и в горах не раз бывало, когда парни замерзали насмерть, а девушки оставались живы. И по совести отвечаю на этот последний резон, что они оставались живы не столько благодаря биологическому запасу прочности «на материнство», сколько потому, что их партнеры по восхождениям вели себя как настоящие мужчины, до последнего часа заботясь о них и отдавая им последнее тепло своих уже обреченных тел.

Вот как это бывает, если ты настоящий мужчина! Если ты джентльмен, черт побери!

Саморазоблачительные размышления помогают мне держаться, они как возбуждающая инъекция. Но потихоньку все же отстаю. Вот уже и Ким почему–то оказался впереди.

С удивлением замечаю, что поверх рюкзака у него прикручена кошка, которой раньше ее было. Конечно, он взял ее у Кати. Он хотел взять обе, но Катя обе не отдала: семьсот пятьдесят лишних граммов она честно, на пределе сил, несет до лагеря. Вот так должно быть, Тутошкин, если мужчина не то что обладает какими–то там сверхположительными качествами, а элементарно имеет капельку совести. О сверхположительных качествах сейчас лучше помолчать.

Но и в лагере мне еще долго не дает покоя эта постыдная сценка с веревкой и кошками — подспудно напряженная, хотя и разыгранная в темпе, почти на бегу.

Ее напряжение держит меня точно в тисках и сейчас — в палатке, в столовой, в бассейне, где вода почти на градусе замерзания… Но я купаюсь в ней, чтобы разом снять с себя тупую разбитостьв теле и озноб.

Мне уже лучше. Я даже позволяю себе поразмышлять на отвлеченные темы — и о себе и о других. Впрочем, не совсем уж они и отвлеченные…

*

У меня трудовая биография. Я с четырнадцати лет уже стоял за станком. Со времен «ремеслухи». Я полюбил свою работу металлиста, а она достаточно трудоемка. Я постарался, чтобы она стала для меня интересной и значительной. И уже в сорок четвертом военном году я мог предвидеть, как сложится вся моя дальнейшая жизнь. Уже в сорок четвертом году я самостоятельно решил первую техническую задачу. Мы делали на маленьком заводе авиабомбы. Делали чуть ли не полукустарно — тогда все было поставлено на службу фронту. Так вот, у нас что–то не получалось. Корпус бомбы после отливки в опоке бывал изъязвлен раковинами и разрывами. Газы, скапливаясь внутри корпуса, при остывании рвали металл и выходили наружу. И я нашел простую лазейку из этого тупичка, правда немало просидев над сделанными от руки чертежами. Я предложил класть в опоку вместо цельнометаллического стержня обыкновенную трубу, предварительно насверлив в ней отверстий. Вместо того чтобы с усилием рвать оболочку бомбы, газы свободно улетучивались по трубе наружу. И первый же опыт подтвердил правильность такого решения. Думаю, что те бомбы, корпуса которых мы отливали, сработали безотказно и на Сандомирском плацдарме, и на Одере, и под Берлином.

То была первая моя высота, взятая с бою. Их уже было две или три, когда я увлекся горами.

Кстати, у меня открылись тогда — лет девять назад, сразу после окончания вуза, — каверны в легких. Начался туберкулезный процесс. Врачи советовали обстоятельно лечиться. Я сыграл ва–банк. Вместо того чтобы ехать в санаторий (в те годы еще не так просто было совладать с туберкулезом), приобрел путевку в альплагерь. Не думаю, чтобы это был радикальный способ лечения, одинаково показанный для всех стадий болезни, но меня горы вылечили, и лечение совсем недорого обошлось. От каверн не осталось и следа. Вот еще почему мне дороги горы.

И мне хотелось бы думать, что здесь только прекрасные люди. Этим я не хочу подчеркнуть, что я‑то как раз и прекрасен, но мне по крайней мере нечего стыдиться своей биографии. Мне хотелось бы видеть, что здесь трусы, тряпки и люди безвольные долго не живут — ведь не та питательная среда. Но нет, в этом спорте, который держится только на мужестве, выдержке и самообладании, на чувстве локтя, на взаимовыручке, как ни странно, есть и трусы, и эгоисты, и честолюбцы. Я уже говорил об этом, но буду говорить еще и еще. Я буду рассказывать о том, как группа альпинистов, увидев ракеты бедствия в горах, не пришла на помощь, потому что не уложилась бы в контрольные сроки и восхождение не было бы ей засчитано. И справедливо перед строем всего лагеря эти альпинисты были с позором дисквалифицированы.

Мне придется говорить и о том, как люди, в быту нечистоплотные, на службе пресмыкающиеся перед начальством, в горах, наоборот, спешат на выручку товарищу и бравируют пренебрежением к смерти. Бойтесь таких, распознавайте, ведь смелость — отнюдь не существо их натуры, не краеугольный камень их бледной жизни. Она — только откупное за их малодушие в миру, она — попытка оправдать тщету их будничных поступков, она — замаливание грехов перед собственной совестью.

Да, в горах встречается разный народ. Как тут не вспомнить о типе, с которым я имел несчастье подниматься однажды на сложную вершину. Он залезал во время ночевок в спальный мешок, не раздеваясь и не разуваясь, с биноклем на шее, с компасом, пристегнутым к кармашку штормовки, с защитными очками, болтающимися на веревочке, с высотомером и фотоаппаратом. Оснащенный столь внушительно, он спал спокойно. Я не знаю, правда, что ему мешало заодно уж втащить в спальный мешок ледоруб и кошки. Но нет, ледоруб и кошки он пристраивал рядом с собой, чтобы в любую минуту находились под руками.

Так вот, мне до спазма сердечного не хочется в чем–то походить на таких людей. А вчера я смалодушничал. Собственно говоря, и смалодушничал–то на пустяке. И жестокий урок какого–то очень не показного благородства преподала мне девушка, которую я безнадежно люблю. Лучше бы уж кто–нибудь другой…

Ну что ж, для того нас и учат, чтобы мы становились чище и умнее, чем были еще только вчера.

3

Да, сердце беспокоило меня и раньше. Но я не обращал внимания: пустяки, это от переутомления… Но то, что случилось вчера…

Теперь было бы глупо не посоветоваться с врачом.

Врач у нас — молодой симпатичный ленинградец. Мы толкуем что–то о конях Клодта на Аничковом мосту, о Фальконе и Росси, об изумительных фонтанах Петергофа.

Тем временем он слушает мою грудную клетку внимательно и настороженно.

— Так, дорогой мой… — Он прекращает свой манипуляции и грозит мне вынутыми из ушей трубочками фонендоскопа. — У вас, дорогой мой, серьезные шумы в области сердца.

Я позволяю себе усмехнуться.

— У вас прямо–таки студенческие шумы.

— То есть, надо понимать, еще молодые, незначительные?

— Наоборот, такие шумы, которые расслышит любой студент–первокурсник. Собственно, они были и раньше, когда я слушал вас при медосмотре. Но тогда вы еще как следует не акклиматизировались, нельзя было ничего утверждать наверное, и все, что я мог тогда, разве только запретить вам восхождение с разрядниками, даже со значкистами. Теперь же… теперь…

— А где шумы?

Надо же мне это знать в конце концов!

— В точке Боткина, но не только…

«Точка Боткина, — повторяю я мысленно. — А то еще есть турецкое седло».

— Доктор, а что такое турецкое седло? У меня с этой штукой все в порядке?

Доктор, молодой, милый, веснушчатый, деланно хмурится.

— Зря смеетесь. Вы латынь знаете?

— Так, немного… крылатые выражения. Как говорят шахматисты, е‑два, е‑четыре.

Он что–то пишет мне на бумажке — я разбираю слова: «…верхушка сердца — грубый систолический шум… в точке Боткина — систолический и диастолический».

— Возьмите для памяти. У вас усталость сердечной мышцы. Этого достаточно, чтобы закрыть для вас горы.

— Вы шутите, доктор! Вы ошиблись, наверно!

Здесь не очень много работы, и народ все отъявленно здоровый, но у доктора какой–то зеленый вид: возможно, много читает, особенно по ночам. И воспалены глаза. И взгляд рассеянный. Возможно, дома неприятности. Но мне его не жалко.

Да он просто пугает меня! Страхуется: а вдруг случится со мной что–нибудь, ему же потом отвечать.

Усталость сердечной мышцы… Наверно, я меньше удивился бы камням в почках, хотя надо думать, ужасная, штука эти камни. Усталость сердечной мышцы… С чего бы ей уставать, однако? Ну, много работал. Ну, здесь сразу большая физическая перегрузка. Так у меня у одного, что ли, много работы, я один, что ли, испытывал перегрузки?.. Я ведь столько ходил в горах!

Юный доктор чуть–чуть оскорблен.

— Я терапевт, дорогой мой. Я не могу ошибиться. — Он и не скрывает, что перестраховывается. — Что же, вы хотите, чтобы я за вас отвечал? Слышали, недавно в Безенги был случай — взошел человек на вершину и умер? Это декомпенсация сердца. Ведь человек не ломовая лошадь, не першерон какой–нибудь, на которого, что ни взвали, все потянет. Да и у першерона есть предел. Вот еще случай: на седловине Дых — Тау точно так же умер один альпинист от острой сердечной недостаточности. Вам этого мало? Вас это не убеждает?

Я пожимаю плечами.

— Почему? Убеждает. Но я же легко хожу, доктор! У меня великолепные легкие. Я дую в этот ваш спирометрический бак до отметки 5100!

— Вы и будете легко ходить, — с едва заметной досадой втолковывает мне доктор. — А потом наступит декомпенсация. Вот так — сразу, как снег на голову. В сущности, силенок у вас не густо, хоть вы и тренированный парень. Да и возраст не совсем чтобы уж юношеский. — Он смотрит на меня с сочувствием, кладет руку мне на плечо. — Бросьте, на самом–то деле… Пораскиньте умом, ведь вы же взрослый человек… Вам еще сколько шить нужно, а вы рветесь к смерти. В конце концов как будто, кроме альпинизма, спорта нет. Займитесь прогулками на велосипеде — гонки вам уже противопоказаны, а там, знаете ли, е‑два, е‑четыре. Играйте в волейбол…

Я возвращаюсь в палатку, падаю на постель. Сердце не то чтобы прибаливает, а как–то тихо, обиженно зудит. Да и есть отчего…

Напротив на койке Алим играет с Кимом в шахматы.

— Ну что, — спрашивает он, стуча себя в грудную клетку, — как у тебя тут?

— Плохо. То есть не то чтобы плохо, но доктор горы мне запретил.

Ребята — спасибо им — не утешают меня.

Алим огорченно цокает языком.

— Вот в Уллу — Тау был врач так врач, — говорит он. — Шах!

— Какой шах? — недоумевает Ким.

— Нет, нет, вот шах, ферзей… Там такой был врач — к нему придешь, а он: что, мол, зуб болит? Ну и прекрасно! Возьмите кальцекс, помогает. А этот важный какой: я, говорит, терапевт, дорогой мой. Что–что, а сердце изучил, как грецкий орех. Во как! Не хухры–мухры.

Алим тонко передает интонацию доктора, и я благодарно ему улыбаюсь. Я еще способен улыбаться!

Да, я улыбаюсь — и я еще буду хохотать.

Скажите пожалуйста! Он оберегает меня от смерти, этот доктор. От смерти я и сам поберегусь. Но смешно об этом всерьез толковать в тридцать два года.

Ерунда! Как будто любая уступка в жизни — в любом плане, в том числе и отступление от очередной вершины — в угоду сердцу, печенкам или почкам не есть шаг если уж не к смерти в ее медицинском смысле, то к омертвлению тканей мозга, тканей души!

Не путайте мне карты, доктор. Не темните. Кстати, вам известно, доктор, что последующие год–два мне придется жить в условиях весьма чувствительных высот, скорей всего на Памире? Так, ничего особенного, предстоит доработка одного астроприборчика, фиксирующего на пленке метеоритные (их называют еще звездными) дожди. Потому–то я не сделаю ни одной поблажки бренной своей плоти. Возможно, я дам ей только небольшую передышку. Я владею телом, а не тело мной! Хотя материя первична, как утверждают философы. Они это справедливо утверждают, спорить не берусь. Но при этом они не отрицают, что в определенных случаях сознание влияет на материю, способствует ее эволюции. Нас на мякине не проведешь. Мы тоже диамат знаем.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Хожу по лагерю неприкаянный, но делаю, что называется, хорошую мину при плохой игре. Уже окончательно выяснилось, что на Софруджу мне не быть: юный эскулап непреклонен. Что ж, я могу пройтись с туристами по окрестностям. В паре с Мусей Топорик. Или с такими же неудачниками, как она.

А Володю Гришечкина никто отсюда не гонит. Горы по состоянию здоровья ему не противопоказаны. Но он, как тип, противопоказан горам. Здесь таким не место.

Он возбужденно бормочет, укладывая чемодан:

— Очень мне такой альпинизм нужен. Я такой альпинизм в гробу в белых тапочках видел.

— А правда, Володя, что ты приехал в горы, спасаясь от призыва в армию?

— Ну да, от нее спасешься! Все равно возьмут.

— Но немного позже, не так ли? А кто знает, что там будет «немного позже» — вдруг тебе дадут отсрочку? Или наступит конец света?

— Вот именно. Спешить некуда. Я еще молодой.

— Молодой, да старый, — говорю я и уже не слушаю его полуоправданий.

Я человек свободный. Хожу везде, стараюсь не очень–то следовать распорядку дня — в отместку администрации и доктору. Словом, сую нос в каждую щель. Но меня безостановочно гложет тоска, ох какая меня гложет тоска!

На веранде административного коттеджа ребята сочиняют газету. Есть уже рисунки, есть статьи и с пафосом и с юмором, кто–то написал даже вирши размером времен Тредиаковского и Сумарокова. Нет только у газеты названия.

— В лагере Адыл — Су мы тоже выпускали газету, — говорю я.

— Называлась она просто: «Адылсучья жизнь». Не подходит?

— Но мы же не в Адыл — Су, — смеются ребята.

— Можно вот так, — опять говорю я, — можно назвать газету «Горыпроходимец», но только «ы» перечеркнуть, а вверху надписать «е».

От тоски я начинаю низкопробно острить. Но кому–то даже нравится. Принимаются обсуждать мой каламбур.

Иду дальше. Встречаю на почте Янину — мне нужно послать маме телеграмму, что не солоно хлебавши возвращусь скоро домой.

— Ну как, Янина, — праздно интересуюсь я, — как самочувствие?

— Хорошее, — отвечает она, не лукавя. — Знаешь, Юра, когда мы бегали на Семенов — Баши на панораму, у меня печенки натурально тряслись, а сейчас не трясутся. Видно, приросли!

Она стоящая девка, эта Янина. Только уж больно нескладная и некрасивая. Вот, может, и впрямь немного в горах утрясется.

— Знаешь, — говорит она, — теперь мы уже не пойдем на Софруджу. Не успеем. Мусат — Чири — вот куда нас поведут!

— Вам крупно везет, — улыбаюсь я сочувственно. — Значочки получите неполноценные.

Дело в том, что Мусат — Чири — это низкорослая оплывшая горка в окрестностях лагеря. На ней даже снега нет. Туда можно взбежать без рюкзаков и возвратиться за несколько часов. Говорят, что в июне она еще считается зачетной, но это уж действительно на худой конец.

Легко получат значочки нынешние новички! Но вряд ли они будут радоваться такому исходу. Ведь почти все они приехали сюда, чтобы заниматься альпинизмом по–настоящему. Уже с самых первых дней.

И то сказать — они еще успеют. У них все впереди.

Подходят Тутошкин и Сасикян. Тутошкин, как всегда, розовый и самодовольный.

— Ты идешь в Сухуми? — спрашивает Венера у Янковской. — Мы все собираемся после лагеря идти пешком через Клухорский перевал в Сухуми. А то никогда и не побываешь, гляди… Не даст Додонов в другой раз отпуска летом — и точка.

— Не знаю, — говорит Янина, — ведь я могу опоздать на работу. Я бы не хотела опаздывать на работу, хотя мне и не страшны додоновы.

— А ты? — Венера смотрит на Тутошкина: ей страх как хочется завербовать в свою группу такого колоритного парня.

Ой, Венера, а вдруг он не поддержит вас в тяжелую минуту, не подаст руки на крутом спуске! С него может статься, несмотря на то, что у него плечи, как у Алеши Поповича.

— Подумаю, — сипло говорит Тутошкин, — Это дело трэба разжуваты. Много ли мне вообще–то нужно — стакан моря и кусочек женщины. А это завсегда я буду иметь даже без Клухорского перевала.

— Смешно и бесплатно, — говорит Венера с угрозой в голосе. — Кусочек женщины! Кусочек дурочки, вот кто тебе нужен на данном этапе! Дурочку, может, ты и прельстишь. А мы обойдемся, нам будет весело и без твоих «антенн». Янина смеется.

— Ну что, получил, олух царя небесного?

Улыбка Тутошкина раздернута на все тридцать два зуба.

— Получил, — беспечно отмахивается он и тут же «выбрасывает антенну»: — Получил черта граненого с мозговой косточкой.

Хорошо хотя бы то, что он безобиден, — правда, в той степени, в какой может быть безобиден человек, который чужого не тронет, своего не отдаст.

Все утро я бессознательно ищу Самедову. Мне уже кажется, что она намеренно прячется от меня. Может, так оно и есть.

Я нахожу ее в глухом закутке лагеря на качелях. То есть это не качели, а какой–то спортивный снаряд, но Катя использует его не по прямому назначению. Она в своих излюбленных синих финках со швом посередке и трикотажной тенниске навыпуск. Маленькие груди чуть оттопыривают шелковую ткань.

Она встречает меня так, будто минуту назад мы виделись.

— Сердце можно лечить, — говорит она, выслушав отчет о моих неприятностях. Глаза у нее чуть–чуть в тревоге — нужно не раз внимательно посмотреть, чтобы заметить это. Тревога эта не постоянна, а вспыхнет и тотчас опадет.

У нее самые рядовые, самые серые глаза. Я не могу понять, почему они на меня так действуют. Вон какие у Черной Пантеры — сверкающие, страстные, завлекательные, но они для меня ничто…

Кстати, Ольга Семеновна уже возвратилась из больницы. «Подлатали» и Беспалова, заживили ему легкое. Ольга Семеновна приветливо со мной поздоровалась, и я понял, что «кто старое помянет — тому глаз вон»… Да и поминать нам, собственно говоря, нечего.

Побродить со мной Катя не согласилась — ей нужно смазать и просушить ботинки перед предстоящей прогулкой на Мусат — Чири. Я не могу назвать это восхождение на Мусат — Чири иначе как прогулкой. Не стоило бы ради него и ботинки смазывать. Там уже все снежники порастаяли.

Брожу по лесу в одиночестве. Неожиданно из–за деревьев встает безыскусный обелиск из дорогого розового гранита. На нем в левом верхнем углу высечен профиль молодой женщины с косами, собранными на затылке, и светятся золотом слова:

На могиле зеленеют свежие пучки папоротника, россыпью лежат тюльпаны, лапы пихты…

Мне уже рассказывали об этом обелиске. О том, что эту глыбу розового гранита доставили откуда–то из–под Ленинграда, а сюда везли ночью по плохой дороге на волах. Но, может, я слышал уже легенду. А может, и нет. Скорее всего нет.

У Мухамедовой, видно, были настоящие друзья. Обелиск немало ведь стоит. Но в дружбе, впрочем, счет ведется не на звонкую монету. В дружбе иные измерения.

В конечном счете лучшим памятником этой женщине будет то, что ее смерть в горах никого не остановила. И не остановит. А ведь в горах гибнут нередко. Вон они какие грозные…

Я невольно смотрю на пик Инэ, на щерблено–скалистый край Джугутурлючат, затем на рябую от снежников стенку Западной Белала — Кая. Сила!

Опять почему–то вспоминаются стихи незабываемых военных лет — они здесь очень уместны, в горах. Их слова тяжелы и обкатаны, как булыжники, что лежат повсюду на здешних склонах до поры неподвижно.

— Был камень тверд, — шепчу я, — уступы каменисты, почти со всех сторон окружены, глядели вверх — и небо было чисто, как светлый лоб оставленной жены.

Меня даже озноб пробирает, и я говорю уже громче, уже ликуя: «…и небо было чисто, как светлый лоб оставленной жены»!

Не просто после таких стихов прийти в себя, ведь они как гимн, как молитва великому богу Мужества и Любви.

Потихоньку прихожу в норму. Даже о Кате больше не думаю — пусть себе мажет собачьей мазью ботинки. Это нужно — смазать их как следует. Еще не одна девчонка, остро заточив трикони, полезет в них на Софруджу. Не на Мусат — Чири, а именно на Софруджу. А потом и выше.

На подходе к лагерю меня останавливает приехавший вчера без путевки кругленький, уже лет под тридцать шесть, московский адвокат. Тоже жаждет приобщиться к альпинизму. Что ж, ему придется попотеть.

А пока он в самом радужном настроении. Всему удивляется, все здесь его волнует. В том числе и новая шашлычная.

В нее входишь, как в храм. Цветные стекла струят рассеянный свет, и его шелковые полотнища вихрятся над нами и между нас. От пестроты оттенков, от мрачных елей, что вплотную окружают эту ажурную постройку, внутри прохладно и сумрачно. Здесь нужна еще музыка. И не просто какая–нибудь джазовая. Здесь нужна музыка, мелодическая поступь которой нетороплива и обстоятельна, как ночь и день, что сменяют друг друга над этим миром. Здесь нужен орган — и пусть не упрекнут меня в кощунстве. Ведь сюда входишь, как в храм — в храм насыщения.

За гнутыми стеклами буфетов чего только нет: и польские паштеты в миниатюрных баночках, и дефицитнейшие крабы, и зернистая икра, и прочие благоуханные сласти, которые идут под пиво, да и без пива хороши. Но главное, ради чего построен этот павильон — эфемерное чудо из стекла и смолистых дощечек, — он построен ради шашлыков. Шашлыки здесь культовая еда. Они подаются с аппетитными кружочками лука, присыпанные зеленой крошкой болгарского перца, сдобренные уксусом — о, что за прелесть эти шашлыки!

Я вижу Кима. Он тоже пришел отведать свежего мяса, и его ноздри хищно раздуваются, глаза мечут жадную искру.

— Кто здесь ест худосочную крабятину?!. — восклицает он. — Ага, никто не ест, только вы, старые прелюбодеи, настройщики из Одессы, несостоявшиеся Плевако! — Он жизнерадостен и здоров, как гималайский бык, он так и лоснится от избытка сил. — Настоящий альпинист всегда предпочтет деликатесам сомнительного свойства добрый, веками испытанный бараний шашлык!

Я бормочу что–то в наше — мое и адвоката — оправдание:

— Мы тоже заказали шашлык. Но пока нет свободных вилок. Мы заказали шашлык и пиво. Нам можно пить пиво, особенно мне — я теперь ничего не теряю.

— Бог с ними, с вилками, — оживляется адвокат, уступая мощному напору Кима. — Вилки — не что иное, как мелкобуржуазная распущенность. Пусть несут без вилок.

— Вот именно, — басит Ким, показывая официантке два пальца. — Еще два шашлыка. И два пива.

Пока эти суматошные, зело упитанные спортсмены рассуждают о преимуществах шашлыков по–карски перед всеми прочими, я думаю, чего ради людей, подобных адвокату или хотя бы тому же музыкальному настройщику (он сидит неподалеку), тянет в горы. А приятно все–таки: от музыкального настройщика, говоря с некоторой натяжкой, почти прямая линия до Бетховена. За каждым адвокатом, глядишь, маячит либо Плевако, либо Кони… А за каждым физиком–атомщиком — Резерфорд. Завидная компания! Но Резерфорд — или Эдвард Теллер? Ведь Теллер, автор американской водородной бомбы, в молодые годы страстно увлекался альпинизмом и потерял в горах ногу. Нет, только не Теллер. Он исключение. Если бы горы знали, что двадцать–тридцать лет спустя этот любитель бриллиантовых альпийских пиков станет человеконенавистником, проповедующим ядерную погибель мира, он не ушел бы живым. Горы, однако, не знают и не рассуждают. Они слепы.

Пьем пиво — холодное, терпкое, с хинной горечью. Пьем «настоящий чехословацкий будвар, сваренный в пивоваренных заводах ческе будеевице». На красочной этикетке обозначена крепость — двенадцать градусов. Но нас «не берет».

— Разница между чешскими и русскими градусами, вероятно, такая же, как между Фаренгейтом и Цельсием, — смеется Ким.

Он уже скользит взглядом по столикам — здесь много девушек. Они тоже пьют будвар. Это незнакомые нам девушки — очевидно, туристки. Либо из дома отдыха. Или из соседних альплагерей. Пиво им — тем более альпинисткам — противопоказано. Увы, есть злостные разрушительницы своих организмов.

Вкруг их губ, пахнущих дрожжами, летают элегантные, узко перехваченные в талии осы — нужно иметь выдержку, чтобы терпеливо сносить такую опасность. Девушки имеют выдержку. Мне они нравятся, чего там… И, немного подвыпив, я начинаю мысленно витийствовать.

*

О домбайские шашлыки! О лук, который, даже взбрызнутый уксусом, вызывает слезы! И баранье сало, стынущее на пальцах, стекающее по подбородкам туристок… И аппетитные хрящи, разгрызаемые их безжалостными зубами…

О домбайские девушки, точно на маскараде укрытые за цветными, в пол–лица очками! О альпинист–девицы, неприступно зашитые в саржу, парусину и кожу, укутанные в шерсть грубой вязки, в куртки на гагачьем пуху! Бронзоволицые, с малиновыми шелушащимися носами, крепкозадые — честь вам и хвала! Очень важно в горах иметь крепкий зад — здесь он дополнительная, так называемая пятая точка опоры.

Где раздольный романтик Багрицкий, автор «Трактира», — он достойно воспел бы эту шашлычную, эти горы дымящегося мяса, эти изысканные яства в буфете, где Вер–харн наших дней, старина Эмиль Верхарн, чтобы сладострастно и упоительно восславить эту кермессу высокогорья, этих девушек — не девушек, а юных богинь, властительниц альпийских угодий, завсегдатаев здешних бесчисленных Олимпов?!.

От пива, что ли, шумит у меня голова? Невеселые мысли, что ли, стискивают и гнетут ее? Да почему же они невеселые? Ведь я радуюсь и девушкам, и шашлыкам, и всему синему миру, я что–то рассуждаю о Плевако и Верхарне, мои сравнения и параллели неожиданны, как полет сорвавшегося в кулуаре камня.

Я всему радуюсь. Только о чем бы я ни принимался думать, перед моими глазами возникает маленькая и задумчивая Катя Самедова. И какое мне дело до всех этих бронированных красавиц, поглощающих для укрепления мышц и, возможно, для балласта бесконечные шашлыки!

2

Я уезжаю. Мне невыносимо здесь оставаться.

Идет дождь. Из окна автобуса видно, как бежит Катя, — пусть бежит, мне все равно, я‑то уже устал за ней бегать. Вода течет по стеклу, окрестности размыто просвечивают сквозь ее струйки — точно такие пейзажи у Клода Моце. Катя тоже размыта, вся она оплывает цветными кляксами. Я смотрю на нее, стиснув зубы, — нельзя стереть изнутри это море дистиллированной воды, смешанной с кричащими красками Домбая. Я могу только лишний раз протереть очки.

Я смотрю, как заливают Катю потоки воды, и у меня такое ощущение, что она тонет, что ее крутит на месте, словно в омуте. Мне хочется закричать и выбежать из автобуса, броситься в омут. Но я сижу неподвижно, стиснув зубы. Рвать — так сразу. Мне это и проще, собственно говоря. Я же мужчина.

Я даже думать о ней не хочу. Я думаю совсем о другом.

Интересно, как сложится жизнь вон у той девчонки, что выскочила под дождь голышом, в чем мать родила, — одни только бусы мелко алеют на пузатом тельце? Какие страсти ее потрясут до глубины души? Что она испытает и совершит? Именно она, гордая женщина гор, уже лишенная всех и всяческих кастовых и узконациональных предрассудков, поправшая условности, которые мешали в полную силу расцвести ее бабкам и прабабкам?

За Тебердой дождь иссякает. Сырой воздух, упруго бьющий в щели между стеклами, пахнет недозрелым арбузом. А в Черкесске уже совсем сухо.

Хочется выпить чего–нибудь горячего.

— Можно чаю? — спрашиваю я в закусочной на базаре.

— Пфе! — презрительно говорит дородный буфетчик–черкес. — Какой чай? Чай, кофе, какао — это в диетической столовой.

Я долго ищу эту диетическую столовую, но безрезультатно. Мне уже хочется не столько пить, сколько есть.

Забредаю в какую–то харчевню на окраине города. Дело к вечеру, и здесь, собственно, не едят, а пьют. Сонмища черкесов, сдвинув столы, шумно разговаривая, глушат стаканами сухое вино. Почему–то одеты все плотно, в неисчислимое множество разных легких курточек и пиджачков, плащей и черкесок. Не подумаешь даже, что лето.

Прямо над моим столиком — винный бочонок, обитый медными обручами. Из кухни вкусно пахнет подсушенным деревом — не то березой, не то ольхой. В открытую дверь напротив видно, как трепетно мерцают угли в дырах поддувала.

Я не знаю, какое здесь вино, но борщ — гнусный. Черная картошка, прокисшее сердце (неизвестно чье), тусклые нити капусты… Одним глазом смотрю в газету — на четвертой странице мелким шрифтом сообщение о том, что в Гонконге вспыхнула эпидемия холеры.

По столу ползают крупные, с прозеленью и синевой на спинках, мухи. Какой уж тут аппетит! Вместо обеда выпиваю теплого безвкусного пива — оно хотя бы никаким образом не ассоциируется в сознании с той холерой, что свирепствует в Гонконге.

Душно и нечем дышать в таких харчевнях после чистого, как неразведенный спирт, тонизирующего воздуха Домбая.

До отхода рабочего поезда (он дотянет меня до узловой станции) остается не больше часа.

Невозможно все–таки смириться с тем, что Катя будет ходить в горах, а мне уготована судьба какой–нибудь сонной Муси Топорик, Не исключено, что рано или поздно Катя станет такой же ярой и прославленной альпинисткой, как знаменитая француженка Клод Коган. Правда, участь Клод печальна — она погибла в горах.

Ну что ж, волка бояться — в лес не ходить. А у Кати что–то есть… Какой–то удивительный в ней нравственно–психический сплав. Нервная сила, позволяющая поднимать вес, какой поднимать, судя по ее внешности, Кате просто–напросто нельзя. И эти качели, и древесный листок, прикрывающий нос от шелушения, и встопорщенная маленькой грудью трикотажная тенниска… Что–то в ней от Жанны д’Арк — и от Дюймовочки.

Я неторопливо бреду на вокзал, покупаю билет, сажусь в игрушечный вагончик. И вдруг начинаю упрекать каких–то бесплотных, неосязаемых оппонентов, моих явных недоброжелателей. Странные люди, думаю я о них. Они считают, что можно запретить человеку ходить в горах, если он любит горы. Что можно закрыть от него небо, если он тянется к нему. Что можно убедить мужчину в неблаговидности посягательств на девушку, если она его не любит. А может, еще полюбит, если мужчина не спасует, если он будет драться за эту любовь, докажет, что он ее достоин. А драться за любовь — это не значит вымаливать ее.

Э! Если бы человек время от времени не нарушал каких–то вроде бы общепринятых правил, не преступал границ якобы недозволенного, мир погряз бы в ханжестве и чистоплюйстве.

Километрах в трех или четырех от Баталпашинска я прыгаю из вагона на ходу — эти рабочие поезда плетутся, как стефенсоновские колымаги. Тем не менее руку я ободрал.

Первая моя забота — врач, настоящий врач: нужна кардиограмма, вот что мне нужно. Черт побери! Мне предстоит работать в горах, и тут уж, прошу прощения, я позиций не сдам. Мне бы только знать доподлинно, что там у меня внутри, насколько все это серьезно…

Не стану говорить, какого труда стоило проникнуть в Черкесске в поликлинику и добиться приема у врача. Я ведь как с неба свалился. Но все мои мытарства все же вознаградила кардиограмма… О, какая кардиограмма!

Утром, после кое–как проведенной в сквере на скамейке ночи, я уже сидел у посеребренного временем дедули, и он мне тихо и подробно что–то втолковывал. А я понял только одно: в работе сердца никаких отклонений от нормы. Что? Декомпенсация?.. Но, молодой человек, я не вижу причин: у вас ни артериосклероза (да и с чего бы в таком цветущем возрасте?), ни гипертонии. Бояться декомпенсации, таким образом, не следует. Невроз, нервное переутомление, видимо. Вы основательно потрудились в свое время, устали… Кроме того, что–то лишает вас покоя, не правда ли?

Речь милого дедули в пенсне звучала для меня сладчайшей музыкой, прямо глаза от умиления начало пощипывать. Чтобы не спугнуть неожиданной благости, я с напускной грубоватостью бормочу:

— Невроз! Этак вы еще скажете, что у меня шизофрения.

Врач говорит со смешком:

— Нет, что вы, что вы, этого я не скажу. Впрочем, сейчас известно, что есть попытки лечить шизофрению не чем иным, как кислородным голоданием. Высотой. Не исключено, что вскоре шизофреникам начнут в принудительном порядке предписывать занятия высокогорным спортом, хе–хе… В наше время, знаете, ничего удивительного. — Он снял пенсне, близоруко прищурился. — Ну‑с, пока всех благ… беспокойный вы человек. Альпинизм практически не противопоказан. Но перегрузок остерегайтесь. Любое сердце вещь в сущности не сугубо надежная. Вот так‑с…

Я ликую. Теперь нужно успеть, чтобы Катя не ушла через перевал в Сухуми. У меня есть деньги, мы останемся еще на один поток, и я повторю все сначала. А нашему эскулапу я вставлю–таки фитиль… Он меня долго будет помнить, жалкий перестраховщик! Я чувствовал, что он малость передергивает по неопытности. А уж важность напускал!

Что ж, кто–то теперь подумает обо мне: вот же фанатик альпинизма, все–таки возвратился. И будет прав, хотя никакой я не фанатик и могу сказать, что возвратился из–за любви к девушке. Кто–то шепнет обо мне: ага, не выдержал, приехал, вот она какая, эта любовь, вот что с нами делают девчонки. И будет прав, хотя и тут я готов возразить: ведь что такое любовь, как не стремление достичь труднодоступных вершин, где небо задумчиво и проникновенно, как… ну да, у меня нет и не может быть другого сравнения… как глаза Кати Самедовой?!.

Я спокоен. Я считаю, что все утрясется к лучшему. И главное, не отменяется Памир.

Боже мой, что же касается альпинизма, то разве не держится весь он на хороших голеностопах?!. А на свои голено–стопы я пока не жалуюсь.

Приключения Игоря Шумейко

1

О том, что начинается ход чавычи, широковещательно разглашает красногрудая мухоловка–зоряночка. «Чавычу видели, видели?» — настойчиво вопрошает она.

Видели… Все видели. Даже те, кому лучше бы и не видеть.

Чавыча рыба из рыб в камчатских нерестовых реках, олец — тот, конечно, куда попроще, понеказистей, но тоже из важного рода, лосось… Хотя и бедный, а все же родственник чавыче. И рыбак на гольца попроще, понеказистей, особенно в пору, когда внимание мужчин отвлечено рыбой более достойной. Докучает гольцу преимущественно детвора. Стоит она с удочками в мелких, до скрежета зубовного прозрачно–льдистых протоках, наживает ранний ревматизм: обувка–то резина резиной… Девчонки (а в здешних краях и среди слабого пола встречаются энтузиасты рыбалки) — те занимаются ужением с выпирающих, обросших тиной коряг, сидят на шатких мостках для пешеходов. Клев у них не такой частый, как у прочесывающих протоку, искусно маневрирующих среди застойных ям мальчишек, а все ж перепадает кое–что. Много–то и не нужно…

— Много или мало — это, знаете, как судить, — неодобрительно поглядывая в сторону протоки, сказал спутнику инспектор рыбоохраны Иван Прокопыч Потапов, местный старожил. — Протока нерестовая, гнезда разоряют… Вы не смотрите, что пацаны. С ними мороки каб не поболе, чем с другим мужиком. Кстати, браконьер в открытую на скандал редко полезет, а пащенку своему на мелкое хищничество, а то и на какую подлость полное даст родительское благословение. Тут позавчера гнались мы за подростками, сетки у них на чавычу были поставлены. У них лодка шустрая, да и у нас дюралевая, хотя и не собственная, у ребят с лесной станции одолжили. Словом, сетки мы все же забрали, а ночью те непойманные гаденыши сполна и отомстили: пробили ломиком в чужой лодке днище. Каково же нам было после этого хозяевам лодки в глаза смотреть!

Как раз и лодка та на глаза Потапову попалась — уже когда вышли из протоки к большой воде.

— Взглянуть не желаете, Игорь Васильевич? Вам теперь на ус мотать…

Усов Игорь Шумейко не носил, был чисто выбрит, худощав, крутоплеч, подходящего роста; чуть заметно прихрамывал. Да, теперь рыбоохрана здесь — в первую голову его забота, забота старшего инспектора: Потапов переходил к нему в подчинение. Как бы там ни складывались в дальнейшем их собственные отношения, сейчас важно было войти в курс дела, в обстановку, что сложилась на реке, в общественные и производственные отношения, наконец в историю, этнографию и географию местности, Шумейке пока незнакомой.

— Значит, эти парни с лесной станции с вами в контакте?

— Хорошие парни, заботятся о природе, — согласился Потапов. — Только сказали, что лодки больше не дадут, испортили им лодку.

Шумейко потрогал рваные закраины дюраля: дырка в общем была невелика.

— Заплаточку нужно припаять, — сказал он. — Только и всего.

— Да уж припаяем, мы брали у них, наш и ответ.

— Ас лесной станцией нужно искать точки соприкосновения. В сущности, за одно стоим.

— Это конечно. Мы вообще организация бедная, до начальства нашего, что в Питере, отсэдова верст не сосчитать. Чуть какой ремонт — выкручивайся, как можешь. Вот позапрошлым летом делали в леспромхозе нам поршня, меняли прокладки, цилиндр протачивали, а взамен, значится, я подрядился отработать катером на лесосплаве. Правда, это с согласия райинспектора, что в Родниках, ну, а райинспек–тор супротив тоже не мог пойти: без ремонта куда?.. Вот, значится, мы на лесосплаве бревна растаскиваем, хлысты эти самые, с заторами воюем, а браконьеры по реке бесчинствуют. Вот такая картина, живопись на постном масле. Хочешь — смотри, хочешь — нет.

Невдалеке от дюралевой лодки стоял и катер рыбоохраны, выкрашенный в стальной цвет, маленький, кургузый, но с застекленной рубкой, крытым машинным отделением; весело блестели иллюминаторы кубрика в носовой части, что тебе в настоящем пароходе.

Шумейко неожиданно и с приятцей хохотнул: катер ему понравился.

— «Куин Мэри», — сказал он.

— Чего вы? — не понял Потапов.

— Я говорю: посуда–люкс, вполне приспособлена для дальних плаваний. Все удобства.

Потапов не оценил юмора своего начальника, сказал холодновато:

— Оно, может, и так. Кому понравится, если за шею начнет капать? Сами и переделали. Вот, к примеру, управление катером неудобственно было. Машину перенесли дальше в корму — тем самым увеличили ход. А все же не с каждой лодкой нам тягаться, на которой так сразу два мотора стоят, летит что твоя торпеда.

— Ладно, — примирительно сказал Шумейко. — Поживем — увидим.

2

В горах таяли снега. Кое–где по ложбинам они еще лежали и вдоль реки. Челками свешивалась над бугристыми лбами обрывов перезимовавшая блеклая трава, образуя стеклярус водотоков. Казалось, проведи рукой по такому гребешку — и продребезжит он ксилофонно. Зацветали тополя, там и сям остро вздымавшиеся над низкорослым неухоженным лесом поймы.

В рубке было душно и пахло нагретым маслом. А сверху продувало, сквозил над рекою простудный ветер камчатской весны. Но в тулупе ничего, даже солнце сквозь тулуп давало о себе знать.

Моторист Саша Семернин, год назад демобилизованный с флота, — беловолосый, голубоглазый, кровь с молоком — рассказывал о допущенной им оплошности.

— Вижу, сидит на берегу кто–то совершенно спокойно, в черном накомарнике, и такой заманчивый дымок на фоне черного — через накомарник, стало быть, курит в свое удовольствие. Собака у ног, удилища гнутся… И никак на меня не реагирует, ноль внимания, что я рыбоохрана. Я ему: ты на каком, мол, основании?.. А он: да так, рыбки захотелось. Мало чего тебе захотелось, говорю. Мне, мол, сейчас хочется с экс–шахиней Сорейей время приятно провести, ну дак что?.. Давай, говорю, ключ от лодки — цепь у него на замке была. Давай, мол, удочку, сетку. Ну, отдал все чин чином… Давай шагай, говорю, в село, сейчас акт составим, там наши инспектора как раз. А он мне что–то говорит–говорит, несуразность какую–то, сам же так мелко в своих ичигах семенит, — усыпил он меня буквально на ходу. Глядь, а уж его и не видать совсем, мелькнул раза два между березами и на крики даже не оборачивается. Утек!

Потапов тонко засмеялся — ему даже нравилось, когда браконьер оказывался хитрее, чем работник рыбоохраны: не с дураками, мол, дело имеем.

— Словом сказать, разинул ты рот коробочкой, насовал он тебе туда всякого и был таков! О‑о, тут народ у‑ушлый… Э, тпру, а чья это сеточка под ивняком маячит? — Крикнул в рубку механику: — Вертай к берегу, Денисыч!

Сетка оказалась гольцовой, что как–то сразу смягчило Потапова: на лов гольца он смотрел иногда сквозь пальцы, рыба–то не шибко ценная. Немного дальше по берегу стоял легкий почтовый катерок, а за ним опять же гольцовая снасть.

Почтарь–камчадал, сухонький, темный и вороватый с виду, угодливо спросил:

Цо, паря, проверяес? Гольциков, гольциков ловлю, вот десять цтук пымал, это цто, так разве, для баловства…

— А на чавычу у тебя тут сеточка не стоит, а?.. Ежели поискать?..

— Да цо ты, паря, побойся бога, я зе знаю, за какую рыбу цтрафуют.

— Штрафуют за всякую, — спрыгивая на берег, сказал Шумейко и кивнул Потапову: — Снимайте, Прокопыч, сетки, пусть придет в поссовет, разберемся.

Почтовик недоуменно перевел взгляд с Потапова на незнакомца, достаточно высокого и решительного, чтобы рискнуть возражать ему. И промолчал для верности, долго смотрел вслед катеру с укоризной.

Потапов тоже промолчал, но то невысказанное, что встало теперь между инспекторами, расшифровывалось просто: дипломатичная, трудная и в общем чудовищно неблагодарная работа эта рыбоохрана. Все вроде знакомые, все свои, приходится и жить вместе и который раз сходить вместе на охоту, когда сезон, а перед лицом закона здесь, на реке, твой же сосед уже твой враг… Есть, правда, действительно злостные, с ними проще, как они к тебе, так и ты к ним. Но есть и созсем безобидные. Вот хотя бы и парнишка, который, загородившись частоколом удилищ, ловит у нерестового застой чина гольца. А где голец, там, глядишь, И чавычу можно подцепить.

Удильщик закурил, просыпая табак; пальцы у него подрагивали. Отводил глаза от днища лодки, на котором в грязной жижице тускло взблескивал небогатый улов.

Потапов искал в чащобе сетку — ее не было.

— А чего же у тебя пальцы дрожат? — спросил Саша Семернин.

— Они и не дрожат вовсе…

— Как же не дрожат, если дрожат!

Удильщик молчал.

— Мотор лодочный у тебя работает?

— Да как работает, все равно дергать надо, — сказал жалкий нарушитель закона, оплакивая в душе и самого себя и свой непутевый мотор.

Саша снисходительно ухмыльнулся.

— Уж это ясно, сам по себе он не заведется.

— Ты–то понимаешь, что здесь ловить нельзя? Что вообще запрет? — спросил Шумейко, ощущая неприятную расслабленность в теле и нежелание следовать букве установок и предписаний хотя бы в этом дурацком случае, с этим опять–таки не очень умным и хитрым пареньком.

— Понимаю. (А мог бы сказать, что и не понимает, один ведь черт, что с него взять.)

— Поди, семья большая? — пришел ему на выручку Потапов. — Аль еще не женатый? Бездетный покедова?..

— Женатый, — сказал парень, неуверенно почесывая рыжий висок: то ли там действительно у него чесалось, то ли нет. — Пять душ детей, да жена, да отец…

Потапов участливо покачал головой: вряд ли он врал, этот браконьер несчастный, ведь знает, что недолго и проверить.

— Ладно, — сказал Шумейко. — Забирай свои удки–шмутки и мотай отсюда. Тоже мне хищник. Но запомни: больше на реке я тебя не увижу, понял?

— Понял, — сказал обрадованный удильщик, прямо–таки заново возвращенный к жизни, однако по врожденной неловкости своей даже не сообразивший сказать простое спасибо.

После этих двух встреч инспектора отнюдь не испытали чувства собственной полноценности, наоборот, каждого точила смутная неудовлетворенность своим поведением, а заодно и браконьерами, не отличавшимися ни хищной хваткой, ни сообразительностью, ни даже наглостью, что ли…

— Видите, Игорь Васильевич, как расценил бы я тут обстановку самолично, как браконьеров рассматривал по степени их вредности? — попытался завязать чисто этический разговор Потапов. — Воттех, что мы повстречали, особенно последнего вот, я бы его причислил к браконьерам по необходимости. От нужды человек на реку вышел. Такого мне и притеснять совестно.

— Закон для всех один, — жестко сказал Шумейко, уже пожалев, что поступил против веления долга с тем удильщиком; поразмыслив, смягчился все же. — Но, конечно, у закона к одному человеку возможен более мягкий подход, к другому более суровый. Вероятно, так и мы должны в каждом особом случае сообразоваться, — ведь мы как–никак здесь его представители.

Времени набежало уже порядочно за полдень, когда Потапов оживился, сошел в каюту, снял тулупчик, то, се, — видимо, для легкости неких действий, для пущего разворота. Шумейко посмотрел на него испытующе, обозрел затем щиток на берегу с восклицательным знаком: предупреждение о подводных камнях, залитых полой водой…

В машине сбавили обороты.

— Сейчас будет застойчик — нерестилище такое, — сказал Потапов, трогая под пиджаком кобуру, — затишное такое нерестилище. Здесь браконьер, случается, берет чавычу, нерку, кету… Тем более что и катеру рыбнадзора по этим камням идти опасно, вот чуть опосля, когда вода сойдет поболе. А с другого захода его издали засекут. Только отсэдова и пройдем.

— Думаете, прямо на нерестилище чавычу гребут?

— Ну, на нерестилище, может, и нет, — пожал плечами Потапов. — Есть еще местечко приглубое, называется Куточек — вот самое улово для браконьера.

3

— Мотор–то все равно далеко слышно, — сказал Семернин, вытирая паклей потный лоб: взмок он не столько оттого, что стучал молотком в машине, сколько от опасения невзначай напороться на камень.

— Мотор нам не помеха. Впереди нас вон катер с баржой пропер. Нам главное не обогнать его, а впритирку… Вот, скажем, отсэдова…

Шумейко не мог не отметить известной сноровки у этого инспектора. Набил руку. Двадцать лет ходит в одном чине по одной и той же речке. Ходит, а и врагов у него что–то не видно. Только рыбы в реке не прибавляется от его всем приятной доброты

— Знаешь, Денисыч, кого вижу, — сказал младший инспектор механику Гаркавому, — опять Шленду вижу. Смотреть уже надоело.

Гаркавый разогнул спину, отложил гайки и болтики. Это был мужчина крепкого крестьянского сложения с седоватой, плохо выбритой щетиной, каким–то буграстым лицом и проницательными, сплющенными жесткой сеткой морщин глазами. Говорил он мало, но места на катере занимал много. Шумейко не мог пока уяснить, мешает он здесь или же, наоборот, без него ни шагу… механик, как бы там ни было, при машине нужен.

— Он никак с половиной выводка здесь, — спокойно заметил Гаркавый. — Ндрава постоянного, привычек не меняет.

— Тоже многодетный? — спросил Шумейко, опуская бинокль. — Из каких же, если по вашей классификации, Прокопыч: из браконьеров по необходимости?

Потапов усмехнулся и развел руками.

— Вообще, может, и по необходимости, но уж больно часто уличаем. Непорядок. Уж и не знаю, как держать себя с ним, какие меры… Ежели штрафы накладать, так ведь справедливо сказано, что при детишках он. Или они при ем, все едино…

— Правь, Саша, к берегу для знакомства, — скомандовал Шумейко. — А вы, Потапыч, потолкуйте, вам это привычней.

— Их двое, — заметил Гаркавый.

— А это его помощник с кочегарки.

Помощник, щупленький и резвый, беспокойно поглядывал на своего шефа — худущего, длиннющего, в телогрейке внакидку. Но угадывалось, что силушка в этом сутулом теле есть кое–какая. Шленда, наоборот, не выказал в виду приближающегося катера никаких чувств. Попыток удрать не предпринимал, да и опоздал он уже: инспекция появилась у берега довольно внезапно.

В лодке белели животами гольцы.

— Здорово, Митрий!

— Здорово.

— Гольца промышляешь?

— Его. А шо скажешь, нельзя?

Потапов уклонился от прямого ответа: да и разве Шленда не знал, что нельзя?

— А сеточка у тебя какая?

— Гольцовская небось…

— Сколько в ей?

— А я не считал, сплел там одни дырки. Ну, метров пятнадцать, поди…

— Давай пересчитаем, это нам минутное дело.

Шленда выпрямился в лодке в рост, откачнувшись, спрыгнул на берег.

— Тридцать три метра, чего считать.

— Не сеточка, а цельный, значится, неводок?..

Сеточку, даже в полтора десятка метров, Потапов по слабохарактерности мог еще простить, да и прощал сплошь и рядом, тем более что гольцовая, но невод тридцати трех метров или, того хуже, семидесяти пяти, каким уже грешил однажды Шленда, простить было никак невозможно. Это уже откровенный разбой на реке. Куда же тут рыбе деваться?

Потапов сказал ему, покачивая головой, будто малое дитя стыдя:

— Ты бы хоть когда пришел, сказал нам в инспекции, что вот, мол, разрешите сеточку на гольца поставить — ну, пошли бы на нарушение правил, так тому и быть. Ноньче мы рыбкоопу не разрешаем неводом ловить, ну там разве строго по заниженному плану, а ты прямо совсем одурел — тридцать три метра на одного, как на буржуя частного какого! Клади невод на катер, вот сгружай сюда на корму!

Шленда не на шутку обиделся, как бы даже посчитал, что среди бела дня беззастенчиво ущемляются некие его права.

— Я положу, Прокопыч, я полошу‑у… У меня десяток ртов в семье, мне тридцать гольцов в день надоть, чтобы галчат прокормить, а я даже до этой нормы седни не дотянул. Бери, бери сетку, мать твою так, но теперь я буду на честность, — э, на честность так на честность, — вот воз–вернусь в поселок, и сразу чтоб снарядили комиссию, и тебя в нее, и пойдем по бочкам, сколько у кого той рыбы засолено, и не паршивого гольца, а первостатейной нерки да чавычи. Тех, у кого Семьи раз, два — и обчелся, ты даже не замечаешь, а они ловють, да еще как!

Гаркавый помог инспектору подтянуть к борту лодку.

— С меня с первого начнешь счет, когда по бочкам пойдем, — сказал Потапов, взявшись за край невода. — Угрожать нечего: придешь и потребуешь комиссию. Твое право.

— Ну что там за невод, бери, бери его, если хочешь, а я считать метры не буду, считай сам, я тебе сказал точно, и справки мне вашей не надоть, там не сеть, а одни дыры, из клочья сшито. Невод! Невод! Тоже раздул жука с быка!

И, сразу выговорившись, отведя душу, Шленда ушел далеко по берегу, сел на корягу, даже лица в сторону катера не повернул — высокий, тощий, с открытой грудью, заросшей черно–серой щетиной, гордый, неубежденный, истый Челкаш. Засаленная телогрейка свисала у него с плеча — было студено, а ему, видно, ничего, да и не до холода стало теперь.

Дети Шленды сидели поодаль, продрогшие, веснушчатые, одетые кто во что горазд — от солдатских кителей до спортивных, с заплатками, курток. Напарник Шленды. между тем усиленно упрашивал инспектора, чтобы отдал невод и кстати его собственную сеточку («…последний раз, мы больше не будем, да провались эта речка вместе со всей рыбой!»). Потапов знал кочегара Шленду давно, может, все лет тридцать, еще с тех стародавних времен, когда тот работал киномехаником на немой передвижке, крутил «Процесс о трех миллионах», «Три друга, модель и подругу», «Красных дьяволят».

— Пусть, — наконец смягчился Потапов, — пусть он подойдет. Договоримся. Но ежели будет упорствовать, пусть на себя пеняет. Ведь подумать только, госпромхоз, рыбкооп этакого невода не имеют!

Шленда издали крикнул:

— Если у них нет, то я отдам хоть промхозу, хоть самому дьяволу, пущай мне взамен дадут только сеточку — в прошлые годы вы же мне не отказывали по мелочи ловить.

Шумейко тихо подивился:

— Гляди какой, еще и торгуется!

— Да что там, последний раз можно попытать его совесть, — предложил Потапов, глядя уже с ненавистью (не хочет ведь добром дело кончить) на медленно приближающегося к катеру Шленду. — Только пусть он извинится, как он тут матерился, обзывал всяко…

Шленда споткнулся, плюнул и растер плевок резиновым сапогом. После чего сказал, что не помнит никаких оскорбительных слов, и нечего об этом толковать, и если он пошел против закона, то и пусть, забирайте невод, а все же он не вор, речка — она ничья, а дети его в крайнем случае по селу с сумками не пойдут, вот и все…

Да ты не горячись, Митрий… Ты постой, погоди пока…

А чего мне годить — поймали, нарушил я, вот и забирайте сетки, и делу конец, не надоть мне этих сеток.

Потапов укоризненно оттопырил губы, пфукнул, опять посмотрел на браконьера, как на несмышленое дитя, которое не ведает, что творит.

Значится, нервный. А у нас, значится, не нервы, У нас мочала. Подумаешь, какой герой…

Шумейко оттолкнул лодку.

— Хватит разговаривать. Пошли.

Гаркавый почесал затылок и даже усмехнулся — возможно, решил придать досадному инциденту более мягкую окраску: вот в чем беда опять, соседи же все… ну хорошо, тот удильщик из другого поселка, а Шленда свой, из Таежного он, в том–то и вся несуразность…

— Прибедняешься, Митрий! — крикнул он ему, перекрывая голосом мелкое татаканье двигателя. — Ишь ты! Будто без речки тебе и жизни нет. У тебя же теща богатая, да и сам здоровый!

Шленда мрачно на него зыркнул.

— Как раз, теща богатая… Семьдесят два года и рот без зубов.

— Что здоров он, то здоров истинно, — пожаловался Потапов старшему инспектору. — Однажды с медведем средь реки повстречался, мишка на другой берег переплывал, неудачно спланировал маршрут. Ка–ак даст он медведю веслом по кумполу, так и дых отбил. С одного замаха! Не приведи бог — попадешь такому под горячую руку. Инвалидом на всю жизнь останешься.

Шумейко молчал. Немного погодя спросил только, верно ли, что в пропілом году Шленде разрешали гольца ловить.

— Мало ли чего там бывало в прошлом году, — отмахнулся Потапов. — Прежде всего рыбу не сравнить с нонешней, совсем не идет ноньче рыба, а уж ей полные наступили сроки. Да и правила ноньче пожестче. Насчет гольца и вовсе особых таких ограничительств не было. Он испокон хищником считался, чужую икру пожирал.

4

Чуть вырулив на середину реки, Саша Семернин сокрушенно вздохнул.

— Нет и здесь никакого мне спокойствия. Думал, демобилизуюсь, и пойдет у меня тихая нормальная жизнь. Фигушки! Вот, помню, мы кое–какие шхуны задерживали, когда я на сторожевиках служил…

— Там, между прочим, другая обстановка, — вскользь заметил Шумейко. — Граница. Строгости. Чуть что — орудья расчехлить!

Саша снисходительно покивал.

— Орудья, конечно, расчехлить, это да! А стрелять не смей. Но двигатели какие на кораблях куда там тем шхунешкам. — Саша внезапно преобразился, стал ^ строг и подтянут, глаза сверкнули, в голосе — этакой медью командные интонации: — Пятнадцать градусов по компасу! — Есть пятнадцать градусов по компасу! На румбе двести восемьдесят четыре градуса. — Так держать! Обе машины полный вперед!

Шумейко, в прошлом знакомый с морем, сразу представил знобкий рассвет, и как постепенно тонут звезды в шипучем, словно газированном, тумане, и как блестит прорезиненная ткань плаща на командире корабля. Еле обозначились впереди по курсу контуры чужой шхуны, ближе, ближе, ближе… машины ревут на полных оборотах, и вот уже команда:

— Осмотровой группе приготовиться! — Найдя благодарных зрителей, Саша вошел в роль, причем не в одну, так как изображал и командира, и подчиненных, и даже самих нарушителей границы.

Шумейко подался вперед, ощущая во все убыстряющемся ходе корабля (или же это здесь, на месте, Гаркавый оборотов добавил?), как передается ему дрожь корпуса, наполняет все клетки тела грохотом и звоном, заставляет сердце биться учащенней. Радостное чувство полной слитности с кораблем!

— Убегают, — глухо проговорил Саша. — Очень неразумно они там себя ведут, право. Но ничего, от нас им не уйти.

Еще команда, и на мачте зажигаются два зеленых огня: «Застопорить машину, оставаться на месте, я пограничный корабль!»

Но шхуна и не думает сбавлять обороты.

Вот, постепенно сближаясь, корабли пошли параллельными курсами, но у шхуны еще оставался некоторый выигрыш в расстоянии. Внезапно она резко повернула, пересекая курс сторожевика, и подставила борт под удар бронированного форштевня. Но Саша вовремя (известны эти штучки!) скомандовал отработать задний ход. Однако он даже вспотел при этом и скинул с головы кепчонку, то бишь капюшон плаща.

Ну трюкачи, — уже всерьез подыгрывая ему, сказал Шумейко. — Ищут острых ощущений. Еще немного — и мы бы разрезали шхуну надвое, как дыню. Однако не зарывайся, Саша. Возможно, там у них действительно лазутчик, вот они и бузят, прут напропалую, а возможно, и нет. Тут лучше осторожно…

— Что ж, припугнем ракетами, — остывая, сказал Саша. — Сигнальщик Кислухин!

Кислухин, по словам Саши, был у них на корабле подлинным асом придельной стрельбы из ракетницы. И лишь когда одна из ракет упала перед рубкой шхуны, ослепив шкипера, тот велел стопорить машину.

Остро блестели расчехленные пушки. Пушки «на товсь», но они стрелять не будут. Они не будут стрелять. Собственно, и вся сложность задержания в том, что готовить оружие к бою не только можно, но и должно, а вот применять его нельзя. Применять его предписывается только в том случае, когда достоверно известно, что на шхуне нарушитель границы или же шхуна либо высаживает его, либо принимает на борт. Попробуй сманеврируй, высадись на такую посудину, не применяя силы, а только демонстрируя ее. А шхуна провоцирует, хамит, нарочно лезет под форштевень. Она, понятно, застрахована, а то ведь рисковать не стали бы.

— В общем завидовать службе пограничников не стоит, — сказал, улыбаясь, Шумейко, и невольные зрители удачно разыгранной, насыщенной и действием и диалогом сценки вполне с ним согласились.

— Ну да ведь там у них на флоте орел к орлу, — сказал Гаркавый, — вот хотя бы и наш Семернин. На флот с изъяном не возьмут. Разве сейчас так на службу берут, как нас брали? Сейчас ежели родинка не на месте — катись домой, занимайся сельским хозяйством.

Потапов важно согласился, грызя семечки и сплевывая шелуху за борт.

— Саша у нас парень куда с добром. Без червоточины. Я вот тут, не сказать, чтоб, давно, с докторшей его видел. Ночь такая люнявая–люнявая — ну, значится, луна. А он стоит с ней, не иначе как про любовь камешки забрасывает.

Семернин, парнишка среднего роста, но крепыш — под тельняшкой мускулатура мелкой волной ходила, — был застенчив и впечатлителен (одни голубые глаза, хотел он того или нет, его выдавали). Хотя и постоять за себя мог. Но тут его проняла краска, он отвернулся будто для того, чтобы рассмотреть получше фарватер, да и не столкнуться бы с плавучим бревном…

— Она меня старше года на четыре, — сказал он с усилием. — Да и вообще строгая. На порог не пустила. Дальше порога у нее никто и не бывал, мне говорили…

Гаркавый выручил моториста:

— Брось, Прокопыч, не смущай. У него теперь девчонка попроще и помоложе, одиннадцатый класс кончает. Вот эта в самый раз.

— Это какая же?

— Галя Холоденкова. Ну, знаешь, бегает такая спортивная, в зеленом свитере и красном платочке? Вообще тугая девка, пружинистая. Одобряю.

Шумейко тоже видел эту Галю в обществе моториста. Большеротая, смешливая, зубы один к одному и блестят, как зерна в кукурузном початке.

Шумейко выбрался наверх и, подстелив телогрейку, сел на корме, среди швабр и порожних ведер. Легко журчала за бортом вода. Мелко подрагивал двигатель, тутукал себе очень ритмично, даже в сон клонило. Но спать здесь было ни к чему, невзначай и в воду свалишься — бортового ограждения нет, лишь узкий привальный рантик вокруг надстройки. И, впадая в минор, вызвал он в памяти образ той самой докторши, Аиды Воронцовой. Не так уж много обитало в поселке народу, чтобы за полмесяца не присмотреться, особенно к женщинам. Старый и уставший уже холостяк, он приметил тут, кстати, и вдовушку одну, Катю Шалимову.

Хороша была вдовушка, молода была, задевала его раза два, коли случай подвертывался, косила карими, с электрической искрой, глазами. Работала то ли учетчицей, то ли приемщицей в леспромхозе, особенно не задавалась, но и цену себе знала. И хотя Шумейко смотрел иногда ей вдогонку, когда уже был уверен, что Катя не обернется, а все ж чаще думал о тонкой докторше. Не найдет она мужа, что ли? Вроде бы и пора…

Вышел Саша подымить дрянной папиросой, освежиться на ветерке — отдал руль Гаркавому.

— Ну как, морячок, к гражданке привык уже? — спросил между прочим Шумейко, убедившись сегодня, как свежи еще и остры в памяти Саши Семернина картины напряженной флотской жизни, суровых будней пограничного корабля; быть может, не зря он сразу же устроился на катер рыбинспекции, бродит в нем это вот самое воинственное, непримиримое к безобразиям и всяческому непорядку; душа не покоя, а бури ищет.

Саша лишь плечами двинул, сказал само собой разумеющееся:

— Дак чего мне привыкать, коли я здесь родился, здесь до службы школу кончал, работал… домой приехал… вот и все.

Шумейко поулыбался незаметно — видно, чему–нибудь своему, и неожиданно было его признание:

— Напоминаешь ты мне меня самого в эти же годы. Правда, я поважней был, в своем краю знаменитость. Орден за финскую кампанию сверкал на груди моей широкой, и палочка такая изящная, из самшита, — тогда без палочки я не ходил.

— Это вы после финской хромаете?

— Да.

— А я думал — в Отечественную подшибли.

— В Отечественную тоже было всякого, как–нибудь соберусь расскажу.

И тут в ответ на улыбку старшего инспектора Саша тоже заулыбался, проговорил с расстановкой:

— А вообще здорово, что вы сейчас будете старшим у нас. С Потаповым я все время в споре, то и дело расходимся на контркурсах. Он вроде и неплохой мужик, но неразворотливый какой–то и хочет всем угодить. А здесь такая работа, что постоянно нужен маневр, помноженный на скорость и натиск. И вот чего поменьше нужно, так это угождать.

Шумейко встал, и неустойчивый катеришко сразу дал основательный крен на правый борт. Привычно вгляделся в берега, заросшие лесной чащобой, похлопал себя по карманам в поисках папирос. Саша протянул ему мятую пачку «Лайнера», чиркнул красивой японской зажигалкой. Затянувшись раз–другой, старший инспектор облегченно выдохнул дым.

— Считай, что мы с тобой сошлись характерами, — сказал он мотористу. — И пожалуй, даже взглядами на жизнь.

В следующую секунду, выронив папиросу, он согнулся от острой боли в боку.

5

Игорь Шумейко после двух войн лежал на операционном столе, чтобы не соврать, не менее трех раз. Но впервые его оперировала симпатичная девушка и впервые операция считалась пустяковой: удаляли аппендикс. Ведь вот только накануне тайно думал он об Аиде Воронцовой, и надо же было случиться, чтобы свел его с ней именно приступ аппендицита. Правда, она не была хирургом, но врачебная практика в здешних поселках невольно приводит к тому, что терапевт рано или поздно становится хирургом — по совместительству. Тем более что не боги аппендиксы удаляют.

Воронцова немного знала, кто лежит на операционном столе, имела уже представление, и пациент чем–то ей нравился. Промокнув салфеткой капли пота на лбу, она посмотрела Шумейко в лицо с улыбкой, хотя узкие стекла очков блеснули лезвиями.

— Ну и кижуч у вас был! Сразу на него наткнулась…

— Правда, кижуч? — как будто даже обрадовался Шумейко, хотя не столько тому, что она сравнила аппендикс с лососем, сколько необычно приветливому звуку ее голоса,

— Думаю, что теперь вы разрешите ловить мне рыбу, а?

В противном случае не отпущу вас со стола, — грозно подшучивала она, уже отходя и сдергивая с лица марлевую повязку.

— Ради бога! — в тон ей сказал Шумейко, слабо ворочая языком. — В любое время дня и ночи! Поезжайте, ловите, только так, чтобы мы — в одну сторону, вы — в другую. Самое милое дело, когда врозь…

Она улыбнулась уже издали — устало, даже измученно:

— Еще лучше, пока вы находитесь в больнице.

В палате Шумейко прислушивался к разговорам больных и выздоравливающих, сам же больше необщительно помалкивал, читал старые журналы. Однако вскоре выяснилось, что его сосед по койке, служащий леспромхоза, некто Бескудников, — завзятый механик.

Я такой, — втолковывал он Шумейко, — я с детства на механизмах тронутый. С материка кто что везет, ну, гам виноград, фрукты, персики, а я инструмент, железки, капроновую снасть, всевозможные спиннинги… Ежели у меня какой шурупчик и неправильно, с косиной ввинченный, дак это рыба: люблю удить, люблю балычок, да и соленку, да и всякую, словом…

Кто–то обросший с койки поодаль ввязался в беседу, потому что рыба была темой больной, непреходящей, извечной:

Дак у нас что за рыба? Самая рыба — в устьях реки, там она еще свеженькая, серебристая, хотя и с мелкой икрой. Ить это так, по природе, не срок ей — с мелкой, значит, икрой… А до верхов, — ну, примерно, к нам, — дойдет покель, обтерхается, зарозовеет, уже и скус мяса не тот, ить правда же?..

Бескудников важничал и хвастал:

— При нашей технике мы запросто можем и в устья двинуть, на свежачка. У меня лодка — да ни один инспектор за ней не угонится, куда ему… У меня на лодке, скажем, «Москва‑10» двигатель, а на катере рыбоохраны в два раза посильней. Дак что? Я запросто уйду. Пусть даже и мотор послабее, зато винт маленький, многооборотный. Опять же, если недостаточно будет, спарю моторы! Я уже спаривал, брал у соседа — здорово! Куплю еще один — тем более будет свой, оно всегда надежней…

Шумейко взбил под головой подушку, чтобы лучше разглядеть своего потенциального противника.

Очень рад познакомиться. Мне важно все это знать, что вы здесь втолковываете. Причем весьма доходчиво, почти наглядно. Дело в том, — добавил он простодушно, — дело в том, что я старший инспектор рыбоохраны, мне–то как раз и преследовать вас придется.

Бескудников по–рыбьи судорожно заглотнул воздух и протянул руку, словно ища опору. И опустил ее беззащитно, даже покраснел. Но тут зашла Воронцова, что дало ему время опомниться. За доктором няня несла стаканчик с термометрами.

Шумейко обрадовался, когда заметил, что она взяла у няни термометр и направилась прямиком к нему. Послушно отставил локоть.

— На фоне этой подушки, — сказала она, — ваше лицо, знаете, рисуется весьма. Барельеф!

Он сказал немного тише, чем говорила Воронцова, и удерживая ее руку:

— Ваш комплимент дает мне право заявить, что вы мне нравитесь, доктор!

Посуровев, она выдернула руку.

— Если угодно, комплименты — моя врачебная обязанность. Иным больным они необходимы так же, как профилактические пилюли. Придется учесть, что вас они излишне возбуждают.

Уже давно был окончен обход, а Бескудников молчал. Молчал и Шумейко, задетый за живое резким тоном доктора‑. Вообще–то он к такому обращению со стороны женщин не привык. Возможно, много баловали его женщины, ласкали, льстили… При этом вышло так, что остался он холостым, не имел ни жены, ни детей, и такому исходу своего бытия радоваться не мог, какая уж тут радость…

В отдаленном углу опять–таки толковали о рыбе, вспоминали охоту на глухарей, стычки с медведями, но уже более приглушенно. Только разговор об атомной войне накалил страсти, засудачили о способах защиты от радиации. Наконец подведен был малоутешительный итог.

— Да уж, спасешься от нее! — сказал какой–то пессимист.

— Говорят, нужно укутаться мокрой простыней…

— Вот–вот, — не сдавался спорщик–пессимист, — как же! Укутайся мокрой простыней и ползи потихоньку на кладбище.

Сдержанно хохотнули: и правда, чего раньше срока слезы проливать?

И возможно потому, что там в углу была вдруг поднята военная тема, Бескудников свесился с койки, уже с затаенным неприятием спросил, не утерпев:

— Тебе сколько лет?

— Сорок два, — сказал Шумейко.

— А ты Берлин брал?

— Брал.

— Покажь документы. Медаль покажи.

— Где же я тебе здесь медаль возьму?

— А ордена у тебя есть?

Шумейко засмеялся, чересчур детскими показались ему эти расспросы. Однако у Бескудникова был свой довольно прямолинейный резон.

— А‑а, нет? А у меня есть. Я Берлин брал! Бранденбургские ворота, да? А для тебя я браконьер, вот и вся твоя политика. В том–то и разница между нами. Подумаешь, какое дело, десяток рыб в ухе сварил! Так за что сражались, я тебя спрашиваю? Я вот в партию собираюсь поступать, уже одну рекомендацию имею, вот ты мне и растолкуй, чтоб…

— Слушай, заткнись, пожалуйста, гренадер заслуженный, а то ведь не посмотрю, что ты больной…

Вот и обнаружился сразу весь недостаток образования Игоря Васильевича Шумейко, вопиющая его бескультурность. Правда, техникум он все же имел какой–то за плечами. До войны. Неоконченный.

Вот и насчет Берлина он соврал. Не брал он никакого Берлина.

6

Воспоминание первое

И раз он его не брал, то разговор пойдет не о Берлине. Хотя и о войне, которой Шумейко хлебнул не так чтобы через край, но вдоволь,

В первые дни июля 1942 года, находясь под. Севастополем в районе Херсонеса, Шумейко попал в окружение. Севастополь был сдан врагу, отступать было некуда, с трех сторон немцы, с четвертой — море. Улететь Шумейко не успел, отдал какой–то женщине. место в самолете, предложенное прежде ему, оперуполномоченному Особого отдела, старшему лейтенанту, дважды орденоносцу. Масса народу осталась на крымском раскаленном берегу — красноармейцы, краснофлотцы, командиры и политработники, члены их семей, чекисты…

Решено было уходить в пещеры, которыми изобиловали крутые черноморские берега: соваться туда немцы пока не рисковали.

Сколотил группу и Шумейко — рослый, красивый, даже картинный парень двадцати одного года. Еще и легкая хромота придавала его облику суровую привлекательность. И хотя в группе были и другие командиры, даже майор, все они без дебатов, с молчаливого согласия, признали его старшим и пошли за ним, зная или догадываясь, что может ожидать каждого в тех самых пещерах. А в пещерах, между острыми ребрами скал, среди накаленных камней, не было ни глотка воды. Впрочем, и продукты нашлись далеко не у всех. Игорь располагал несколькими пачками галет, с килограмм сахару лежал у него в полевой сумке.

Да, немцев пока опасаться не приходилось, но рано или поздно голод и жажда выкосили бы всех пещерных обитателей злей, чем лобовой огонь пулеметов.

Однажды на рассвете в проеме пещеры замаячил и встал в рост невесть откуда взявшийся Герой Советского Союза — звездочка сверкала, а звания было не разобрать. То ли от жажды и безвыходности, то ли в приступе святого бешенства он закричал, потрясая пистолетом:

— Вы что же это, курвы, в норах прячетесь, как кроты, вам, видно, уже и Советская власть не дорога?! Там фашист над нашим народом измывается, а мы шкуры спасаем?! А ну, в ком есть еще совесть, за мно–ой!..

Неизвестно, каких именно фашистов он имел в виду, на уточнение задачи времени не было, — уж народ загалдел, взбудоражился, бряцало оружие: лучше смерть, чем такая жизнь… Подхватил Игорь свой черный трофейный «шмайзер», ткнул на немецкий манер в живот рукоятью и, перебарывая тяжесть и зуд онемелости в ногах, кивнул своим — ну, все враз!

Атака была бессмысленной, сразу же на пулеметы, на прямой расстрел. Игорь не успел даже очередью впереди себя полоснуть, как вдруг левая рука невесомо дернулась в сторону, будто и не рука вовсе, а привязанная к туловищу палка. Ощущение было уже позабыто–знакомым — нечто похожее он испытал, когда бежал в финском снегу впереди остановившегося танка, чтобы обезвредить мину на его пути (так же, как чужая, подломилась у него тогда нога, и невдомек было, что это вошла в бедро разрывная пуля «дум–дум»: финские «кукушки» на деревьях не зевали).

Очнулся он в пещере — втащила его назад дебелая медсестра, — она рядом все дни вертелась, как рьяная тело–хранительница. То ли неравнодушна была, то ли долгом своим считала…

Спеленала сплошь все плечо бинтом, потная тельняшка из–под бинтов голубыми полосками пестрит, краешек ордена, лучик один, алой кровью запекся — был Игорь действительно этакий киноплакатный. Кто после атаки в живых остался, еще беззаветней к нему душами прильнули. Но прошел еще день, наступил еще один рассвет, и вот обратился к нему майор с такой речью:

— Слушай, старший лейтенант, разреши мне, уйду я отсюда, ведь погибнем от голода и жажды, а так, если сумею под шумок проскочить в Севастополь, не исключено, что и пользу какую–нибудь принесу. Слушай, старшой, страх не хочется погибать бессмысленно!

— Да что ж, мне–то что, какие у меня права здесь, — сказал Игорь, — иди, майор. Может, действительно, жив останешься, пользу принесешь.

И пошел он.

А медсестра эта, будто знала что про майора, порывисто оборотилась к Игорю, сказала с хрипотой:

— Зачем вы его отпустили? Предаст он, вот увидите!

— Ну какой же он предатель, зачем зря наговаривать? — пробормотал Игорь, уже сомневаясь в душе, стоило ли отпускать майора, тем более одного. А что Игорь тогда понимал, много ли разбирался в людях, хотя и был по случайному стечению обстоятельств работником Особого отдела?

Будто в воду медсестра глядела: не прошло и получаса, как встал перед пещерой тот самый майор или не майор, шут его разберет, — привел, оказывается, немцев, предлагает сдаваться, сулит златые горы и реки, полные вина… словом, все, что и в немецких листовках тогда обещалось, вплоть до лечения на лучших европейских курортах.

Дали по нему залп из всех видов, какие только нашлись в пещере; жаль, не задели, потому что он не очень–то мишенью красовался, вовремя отпрянул.

Ночью с Кавказа подошли наши торпедные катера, и отовсюду, из всех закоулков, нор и пещер ринулись вниз люди. Очень крутой был берег, немцы почти не имели возможности простреливать его сверху, а тут еще катера дали по ним заградительный огонь. Игорь со своими тоже спустился, хотя для себя лично никакой не видел возможности пробраться на катер. Попытался он навести порядок в этом разгуле человеческих и, пожалуй, уже нечеловеческих страстей, в обезумевшей толпе, бывшей некогда войском: никому не хотелось идти в позорный плен; никто не имел желания умирать от жажды и голода; каждый стремился пожить еще и подраться на равных, отомстить за все муки и унижения сполна. А пока что не имела вида и подобия армейского эта толпа, доведенная до крайности нуждой и бессилием своим. Игоря, чуть он сунулся устанавливать очередность, без малого не затоптали. Поняв тщету своих попыток, выругался он и отошел.

Увешанные людьми (многие срывались с поручней и тонули; крик стоял в воде и по берегу, перемежаемый пулеметной трескотней), катера наконец отошли. Толпа рассосалась, схлынула под прикрытие скальных козырьков.

Сжигала людей жажда.

— Что ж, будем прорываться, — сказал Игорь своим через день–другой, — как вы считаете, ребята? Здесь нам без воды амба. Нам бы на тридцать пятую батарею, там хоть вода. А потом будь что будет.

Поднялись ребята и гуськом потянулись друг за дружкой по карнизам, по узким серпентинчикам над морем — так, чтобы немцы ракетами не обнаружили, не истребили огнем. Мучительный путь был, опасный… кто–то сорвался на береговые клыки. Но зато на 35‑й батарее выкопали в земле лунку и впервые напились вволю; раньше пили только морскую воду, эта тоже была солоновата, но от такой уже не умрешь; а до рассвета опять уползли в камни — ждали своих катеров, ждали, может быть, чуда… И «чудо» случилось: среди бела дня на полном ходу к берегу в белых бурунах опять летели катера. Сгоряча никто не разобрал, что на них звезды, да не те: итальянские то были катера!

Высыпали, кто мог, на берег, кричали, плакали, обнимались, а с катеров по ним пулеметный огонь… уже и в пещерах не было защиты. Немцы приловчились опускать на шнурочках по–змеиному шипевшие гранаты — то горели в них терочные воспламенители; колыхалась такая «змея» на уровне пещерного проема, и, если не перебьешь шнурочек метким выстрелом из пистолета, тогда молись, солдат… Молись, солдат, потому что и со стороны моря нет тебе спасенья теперь, бьют оттуда прямой наводкой катера; дробят пули камень, шибает в нос гарью, как от кресала. А немцы вопят сверху: «Рус, ком, ком… выходи! Здавайс!»

И потянулись к вечеру черные, изможденные люди, бросая бесполезное оружие, подняв руки, уже распухшие люди с кровавыми спекшимися ранами вместо губ — от жажды. В плен, в плен… в жестокую неизвестность (нет, никто не верил здесь в европейские курорты)… в неволю… на пытки и издевательства. На казнь.

И все же их осталось человек сорок или около того — тех, кто решил не сдаваться. То были в большинстве чекисты (так каждый из них по старинке называл себя), но также и политработники, и просто командиры, и матросы…

Батальонный комиссар из общевойсковых, часто помаргивая запыленными красными глазами, поминутно стирая оттопыренным большим пальцем текучую слезу, говорил и говорил что–то, вздымая руку, вяло потрясая ею. Игорь протиснулся поближе, чтобы разобраться, какую такую еще агитацию он разводит, какой выход сулит.

— Положение таково, — говорил комиссар, — что немцы сейчас вряд ли предполагают, какая нас здесь масса. — Он подчеркнул округлым движением руки последнее слово, как бы подержал его на весу. — Стерегут одиночек, ждут их выхода. А мы на прорыв массой двинем! Внезапностью их ошарашим, тем более что дело предстоит ночное.

В подглазьях у него слежалась застарелая пыль, которая сейчас, подсохнув, отваливалась крошками, словно кора. Верно, не догадывался он об этом, но вот такой невидный, неотличимый от любого, кто здесь остался, он обрел даже как бы некую дополнительную силу и власть над умами. Да и кого, впрочем, тут было за Советскую власть агитировать? Каждый знал, чего хочет, почему остался в пещерах.

— Замуруем себя пока до ночи, — сказал комиссар, — завалимся в пещерах камнями. Живыми врагу не дадимся.

А ночью пошли на прорыв. Налево и направо, где еще днем засекли по слуху огневые точки, заранее договорившись, швырнули последние гранаты. Пулеметы — правда, не все — захлебнулись, противник и впрямь ничего подобного не ждал, был ошеломлен и подавлен. Кто–то рядом упал, кто–то пронзительно вскрикнул, подшибленный пулей, кто–то дышал с хрипом, на пределе сил, палками выбрасывая в беге непослушные ноги; бежали кто куда, потому что скопом бежать было бессмысленно. Сразу же рассеяться и дальше действовать в одиночку, па свой страх и риск это условие опять–таки оговорили заранее.

Игорь с ходу влетел в какую–то трубу — позже оказалось, что, по счастью, это основательно подзаросший водосток в дорожной насыпи. Здесь уже сидел кто–то на корточках. Свой? Свой. Ну и ладно. Не перемолвившись ни словом, изнеможенные, они заснули; да и куда еще бежать, не зная дороги, ни ориентируясь; нужно было дождаться светлого времени.

Проснулись рано, пить страшно хотелось… а в трубе только спекшаяся грязь… Через бурьян виден был как на ладони весь военный городок 35‑й батареи — ив нем муравьиное шевеление черных людей, тех самых, что, доведенные до точки, сдались вчера на милость победителя. Потом их гнали, оборванных и страждущих, по той же дороге, где внизу притаились Игорь и его собрат по несчастью. Топот сотен ног, стоны, редкие хлопки выстрелов: конвой стегал плетьми отстающих, добивал тех, кто уже не мог идти…

Облизнув пересохшие губы, тот, другой, наконец–то внимательно взглянул на Игоря.

— Видел?

Игорь кивнул: разговаривать не хотелось, язык во рту распух и что–то неладное творилось с раненой рукой, давно не знавшей перевязки: она стала вроде бы чугунной, в ране натужно дергалось и зудело.

— Мы рискнули — и выиграли свой единственный шанс, — удовлетворенно, даже с пафосом, воскликнул сосед; голос у него был гортанный, лицо отливало бледной смуглотой, черты его были не то чтобы особо выразительные, но запоминающиеся. — Что ж, давай на всякий случай познакомимся. Меня зовут Вано Кахидзе. Чекист. Ты, кажется, тоже?..

— Да, я тоже, — сказал Игорь; таиться друг от друга не имело смысла.

Кахидзе задумался.

— Надо пробираться в Севастополь, — сказал он после тягостного молчания. — И чем раньше, тем лучше.

Игорь нехотя усмехнулся, прикрыв ладонью трещины на губах: сочилась кровь… Показал глазами на свою одежду. Одеты они были, конечно, не для прогулок на виду у немцев: гимнастерки, тельняшки, сапоги — на ком флотское, на ком общевойсковое… и все это в пятнах крови, в пыли, и все это выдавало их с головой.

— Все равно переодеться мы сможем только в Севастополе, — сказал Кахидзе, несколько даже иронически разглядывая Игоря. — Об этом я позабочусь. А пойдем открыто, только ты не бойся, понахальней, знаешь… Это самый верный способ туда пробраться. Главное — не трусь, помни, что в нашем положении нам уже терять нечего… кроме собственного достоинства. Но если уж мы его до настоящего времени не потеряли, надеюсь, и в дальнейшем обойдется.

То ли он действительно ничего на свете не боялся, то ли рассчитывал на слепую удачу или на какие–то особые обстоятельства, Игорь затруднился бы ответить. Так или иначе, в пригороды Севастополя они вошли совершенно открыто.

— Теперь основная наша задача подхарчиться и как можно скорее сменить обмундировку, — сказал Кахидзе, уверенно направляясь к ближайшему домику, сложенному из желтого ракушечника.

Кахидзе был незаурядным разведчиком и, возможно, не тем, за кого себя выдавал. Он умел гадать на картах — и женщины ему верили, хотели верить в эти смутные времена без мужей, без сыновей, отрезанные от страны и ее фронтов; не работала почта, не приходили весточки от близких. Словом, смельчаков кое–как переодели, дали харчишек и напутствовали добрыми словами.

Игорь вынужден был открыться своему спутнику: у него скверно с рукой, опухоль разрастается, идет от плеча книзу. Он понимал, что становится обузой.

— Бросай эти безыдейные разговорчики, кацо, — недовольно пробормотал Кахидзе. — Тут, понимаешь, кацо, у меня есть знакомая женщина, на квартире у нее жил в дни обороны. Это на Инкерманском шоссе, сразу за городом. Вечером я тебя к ней отведу, что–нибудь придумаем. Днем мне там показываться нежелательно, меня помнят и знают. Может быть, не знают, но уж помнят как пить дать.

Квартирная хозяйка Вано оказалась женщиной порядочной и вполне надежной. Игоря она оставила у себя в горнице, а бывшего квартиранта спрятала неподалеку в скале — нашелся там у нее тайничок. Она же назавтра позаботилась и о медсестре, которая должна была прийти и выяснить, насколько серьезно у Игоря с рукой.

Но еще до прихода медсестры, в самый полдень, наведался вдруг какой–то случайный унтер–офицер с автоматом, подозрительно обозрел Игоря со всех сторон.

— Партизан, зольдат?

Хозяйка торопливо заверила его, что вовсе нет, просто так, знакомый, по слесарной части в городе работает. Видимо, немец не был уполномочен задерживать подозрительных мужчин, а имел задачу узкую, личного характера. Увидел на руке Игоря часы, они ему понравились, залопотал что–то, часто повторяя: «Oh, wie schon ist diese Uhr! Wie spat ist es?», и снял их, почему–то не обратив внимания на именную гравировку с исподу по крышке: «Игорю Шумейко, герою войны с белофиннами, от рабочих города Ленина». Для безопасности давно бы следовало Игорю расстаться с этими часами, но дорожил он ими пуще всего. А немец не обратил внимания на гравировку, так же как не заметил странного в своей неподвижности утолщения под рубашкой у Игоря. Он свое получил и — был таков.

Вечером заглянула рябенькая медсестра, тоже слегка прихрамывающая. Она дала ему обезболивающее, сделала перевязку и сказала тихо, с состраданием:

— У вас флегмона. Если вам не сделают срочную операцию, вы умрете.

Кахидзе долго раздумывал над новой напастью. Но, видимо, безвыходных положений для него вообще не существовало. Он сказал, уже не колеблясь:

— Я отведу тебя в Севастополь в поликлинику, пусть еще там посмотрят.

— Это как же ты меня отведешь? — хмуро поинтересовался Игорь. — А там спросят, откуда рана?..

— Ходи веселей, кацо! Шанс у нас опять–таки единственный, но мы его используем, иначе будем последними идиотами. Ты представляешь, что творится сейчас в Севастополе? Полная неразбериха. Немцы еще не чувствуют себя здесь подлинными хозяевами. Им не до тебя лично, даже если ты раненый защитник Севастополя. Словом, пойдем с единственного козыря.

Женщина–врач в поликлинике испуганно на Игоря взглянула.

— Мне кажется, я вас где–то раньше встречала в городе?

— Нет, вряд ли. Вы обознались, — небрежно сказал Игорь, на всякий случай отводя взгляд. — Хотя может быть; я тут одно время слесарил в горкоммунхозе.

— И все же вам лучше поостеречься. — Она опять испытующе на него посмотрела. — Положение у вас тяжелое. Я выпишу вам направление — ну, не в госпиталь, госпиталем это не назовешь… словом, вам окажут помощь в церкви, чем–то знаменитой еще со времен Нахимова. Вам нужно идти туда по…

Вано предупредительно кашлянул.

— Не беспокойтесь, доктор, я отведу его. Мы вам очень благодарны, доктор.

Для направления Игорь назвал вымышленные имя и фамилию — первые, что в голову взбрели: Борис Батайкин.

— Запомните, — сказала женщина вдогонку, — что я вам написала в направлении: вы мирный житель, допустим, слесарь; ранение получено случайно во время уличных боев. Запомните это, иначе будет плохо и мне и вам.

— Не беспокойтесь, доктор, — еще раз сказал Вано, — все будет зер гут.

— Знает она меня, что ли, — смущенно пробормотал Игорь, когда они вышли из поликлиники.

— Это даже неплохо, как видишь, — вскользь заметил Вано, думая о чем–то другом. — Могло быть хуже.

Госпиталь, в котором очутился Игорь благоволением судеб, то ли был наскоро организован немцами из боязни эпидемий, то ли возник стихийно. На первых порах кто только в нем не лежал! И гражданские и военные, и чистые и нечистые, и патриоты и предатели. Оперировали, впрочем, русские врачи, обслуживали раненых и больных русские медсестры. Немцев Игорь что–то здесь так и не приметил.

— Ну вот, надеюсь, что тебя скоро приведут в норму, — сказал не очень убежденно Вано. — Что поделаешь! Выбирать не приходится. Дня через три я наведаюсь, тогда и решим, как шить дальше. Думаю, что мне удастся связаться с партизанами.

У Игоря скатилась по щеке слеза. Он похлопал своего спасителя по плечу, обнял его здоровой рукой.

— Давай жми. Придешь — хорошо, не придешь — буду знать, что действительно несмог прийти.

В самой церкви места уже не было, и Игоря оперировали во дворе прямо под открытым небом. Каким–то грубым, чуть ли не самодельным ножом вскрыли гнойник, извлекли оттуда что–то металлическое, не то пулю, не то осколок, смазали рану дурно пахнущим спиртом, вроде как даже нашатырным, забинтовали и — нуте–ка там, следующий!..

Кахидзе не пришел ни через три дня, как было условлено, ни в последующие дни. Он не пришел совсем.

7

Катя Шалимова сама однажды напросилась к старшему инспектору — «взглянуть, как холостякуете».

— Не холодно вам… в этой частной конуре? — спросила она с намеком.

— Думаешь, с тобой будет теплей?

Он сказал это незлобливо, потому что уважал смелых девок, да и рад был ее приходу.

Катя пожала плечами, даже застеснялась слегка — не из–за врожденной стеснительности, этого у ней не было, а потому скорей всего, что с ним, таким крепким, статным (да еще и не пожилым, собственно), не нашла пока верного тона. Не знала, что можно сказать откровенно, а о чем лучше помолчать. А вообще–то прямая была девка, хотя и не девка уже — вдова. Что ж, вдове — ей теперь лишь смелостью и взять свое, не юными летами…

— Это нужно попробовать, — сказала она не очень уверенно.

С ней и впрямь было тепло, как–то душевно спокойней.

Приходя к ней, Шумейко задерживался допоздна, а то и ночевал. Хороша была Катерина, ладная такая, крутолицая, и брови дугами… Правда, разное о ней говорили, но Шумейко чихать хотел на разговоры.

Знал Шумейко, что не шутя женщина к нему льнет, что не только телом — сердцем льнет, на что–то рассчитывает бездумно. С родителями в дым разругалась, так и сказала отцу да матери: «Сплю с инспектором, верно, и буду спать, мое дело, вам–то что за стыдобушка?.. Силой вы меня от него и то не оторвете, покуда сама не уйду».

— Там гости какие–то не к случаю у нас были… ну и брат мой Васька… хулиган, браконьер, кто его в поселке не знает?!. Еще чуть что, одна малая капелька — и сидеть ему в тюрьме. А ведь малолетка еще, сопляк… Правда, ловкий он, находчивый. В прошлом году об эту пору гнался за ним Потапов, и некуда было уже Ваське деваться: перед ним боны, бревна такие для правильного сплава закреплены, а в обход срежет Ваську охранный катер. Лодка у него как перышко, он возьми да и направь ее прямо на боны. На мотор навалился, винт вздернул, оголил — ну и перемахнул, ровно утка. И поминай как звали. Пока там Потапов те боны вкруговую обошел!

Шумейко уже знал Ваську — вихрастый, рыжий и зубы наперед. Сестра против него королевой выглядит, а поведением тоже бедовая, чего там…

— Нет, ты расскажи насчет гостей–то, — попросил Шумейко, отворачивая лицо от Катиных пахучих — водорослями пахли — волос, от щекотного их прикосновения; пахло от волос морем, а от белых плеч белым мылом… И почему–то стеснялся он шершавости своих ладоней (по таким–то плечам — что наждак!).

— Да чего там рассказывать, — отвечала Катя, трогая волоски на его груди, шевеля их носом и покашливая, словно от табака. — Выпила я тогда для храбрости и начала выдавать всем без разбору: мотала, мол, я вашу душу оптом и поодиночке, оптом я всех вас куплю и поодиночке продам. Гости–то какие, думаешь? Все больше Васькины дружки.

Шумейко слегка от нее отодвинулся, взглянул с расстояния; бесшабашно светились в темноте Катины глаза; горела в них любовь, или ненависть, или все вместе — не разобрать.

— Хороша же ты была, — медленно, с осуждением проговорил Шумейко, понимая, что ничего она не преувеличивает, исповедуется как на духу. — Грубая ты. Испорченная. Злая.

А она только ближе придвинулась.

— Ой нет, Игорек! Как для кого. Доброты у меня той — не знаю, с какого края подступиться к ней. Да на кого было тратить?

— На брата хотя бы. Преступник ведь растет.

— Брат — он еще маленький был, когда я из дому за мужем следом ушла. А когда в дом отчий возвратилась, он вот какой оказался. Да она и я уже не та — не имею на него влияния. Меня саму попробуй теперь перевоспитай, когда мне тридцать лет и всякого за плечами…

Слышал Шумейко, что прежний муж бил Катю, истязал, трезвым она его не видела, и что, не выдержав, отчаявшись, стала изменять ему даже как–то без интереса, равнодушно, со зла, не находя в случайных изменах ни греховного удовлетворения, ни простой тихой радости. И бегал за ней муж не с ремнем уже, а с топором, и шлюхой обзывал, продажной тварью, и неизвестно, как оно повернулось бы, куда пошла бы дальше ее жизнь, не поскользнись он однажды на велосипеде: набежал и подмял с ходу Катину беду и горе тяжелый МАЗ…

Ни о чем Шумейко ее не расспрашивал, да ни в чем и не винил; если как следует присмотреться, у него у самого жизнь не чистое стеклышко, не посыпанная желтым песочком аллея…

Кончились сигареты. Он встал, чтобы взять пачку на тумбочке у окна. Внезапно включил свет и обернулся. Катя испуганно потянула на себя одеяло — стыдилась, что ли, его? Торкнулось теплом у него в груди, но тут же и опало. Что ж теперь, жениться им, шагать до гробовой доски рука об руку? Но, пожалуй, не стоило спешить, в поселок он приехал не на один день, будет время во всем разобраться, найти начала и концы, распутать этот клубок. Что–то упорно мешало ему взять эту теплую, такую удобную и непритязательную женщину, хотя и беспокойную какую–то, — взять ее в охапку да и понести куда глаза глядят… в жизнь, в ее веселую суматоху, в ее обременительные тяготы и сложности.

— Ну чего, дурочка, закрываешься, — пробормотал он, закуривая, — не сглажу.

— Все вы глазливые. Да и бессовестные к тому же. Только на словах, как на гуслях…

Он подумал, что сразу взять и определить, кто бессовестный, а кто чересчур совестливый, так не просто. Особенно если общаешься с такой женщиной, как Шалимова Катя.

Звонко, с дрязгом и скоком, разлетелось стекло в окне, и Катя ойкнула; Шумейко рванулся, ловя ухом удаляющийся топот, затем подбежал к кровати. Катя зажимала щеку: из–под пальцев выступила кровь, набухла каплей и, взяв разгон, покатилась…

— Сейчас, сейчас, — метнулся к тумбочке Шумейко, — я бинт… я йод… не в глаз?

— Не–ет, — прошептала Катя, — в скулу угодил, щенок.

— Почему щенок? Кто это?

— Братец мой, кто же еще…

— В меня, подонок, метил!

Катя, прижав к ранке и другую руку, посмотрела на него сверху вниз, не то со смехом, не то с гримаской боли.

— Ну да, как же… Ты–то еще здесь новичок, до тебя еще очередь не дошла. Это он мне по–родственному мстит. — Она сидела на кровати, уже не стыдясь, подоткнув вокруг себя одеяло, и ждала, пока Шумейко занавесит окно газетой.

— Ой–ой! — опять вскрикнула Катя, когда он прижег ей ранку. — Больно!

Шумейко сказал с угрозой:

— Ничего‑о… Твоему единоутробному придется больней, вот сойдусь я с ним на узкой тропе.

Она опять странно так на него посмотрела — не то со смехом, не то с гримаской неодобрения.

— Мой единоутробный пока еще пешка. Лови тех, у кого он на побегушках.

Шумейко раздосадовали ее наивные попытки нравоучительства.

— Он завтрашний убийца, возможно. А ты говоришь: пешка. Очень полезно вовремя его обезвредить. А кто там у него дружки — доберемся и до них.

8

Впереди простирался песчаный плес, рассеченный надвое притоком. Здесь, у его слияния с рекой, была рыбкооповская рыбалка.

Еще издали заметив катер рыбоохраны, к воде подошел смуглый увалистый парень в резиновых сапогах, круглощекий и жизнерадостный.

— Из камчадалов, Генка Греченин. Шебутной парнишка, хотя уже семейный. Актив наш, — сказал Потапов. — Здесь он за старшого от рыбкоопа.

Генка радушно взмахивал руками, как бы обнимая в воздухе что–то круглое.

— Привет советскому рыбнадзору! Привет и лучшие пожелания капитану этой маленькой ненавистной посудины! Как вас только земля родная держит! Ну, чальтесь, чальтесь, чего уж…

После такого приглашения оставалось лишь развернуться и дать ходу от этих берегов, но вся поза Греченина и его радушие говорили о том, что его слова вряд ли следует понимать в их прямом смысле.

Уловы бригады отнюдь не утешали. В невод, что почти сплошь перекрывал реку, едва ли попадало десяток–полтора рыб — чавычи, нерки, гольца… Зашли одна или две ранние кеты, красивая кунджа в белых кружочках…

Потапов, грызя семечки (он постоянно их грыз с завидной невозмутимостью), высказал предположение:

— Надо вам горючего, видно, подбросить, чтобы лучше ловили.

Греченин засмеялся:

— Скипидарчику, что ли?..

На лову он выделялся шумными замашками, что–то советовал, покрикивал, но, кажется, ни его советов, ни покрикиваний никто не принимал всерьез, как бы зная и понимая, что сейчас он ненастоящий, а настоящий он в каком–то особом своем деле, там, подальше от реки.

— Рыба–ак! — с насмешливым восхищением сказал Потапов, смахнув с губ шелуху. — Ну, Генка, ну, комедиант…

Из рубки подал голос Гаркавый — он так и не сошел на берег, с грустью обозрев издали незавидные уловы.

— Какой он, к чертям, рыбак, зимой с голоду подохнет.

Греченин самодовольно похлопал себя по животу.

— Не могу сказать, что я рыбак, я просто человек всесторонне подготовленный. Для меня все знакомо.

В очередном притонении попалась травмированная жесткими сетями чавыча.

— Это уже в открытом море браконьеры злобствуют, — сокрушенно почесал затылок симпатичный старик — высокий, со строевой выправкой, что выдавало в нем бывалого служаку. В чертах лица его, морщинистого, прямо–таки древесно–мореного от загара, сквозило что–то нездешнее, некая иная закваска, а в жестах — особое, иных времен воспитание. Величали его Никодимом Сергеичем, был он приезжий, из Петропавловска, но не чужой здесь, ухваткой отличался уверенной, местной. По таежной земле ходил как–то легко, с подскоком, и все же утописто, прочно ставя ноги в ичигах, поставит — так не оторвешь.

Шумейко, чуть спрыгнув на берег, сразу внутренне потянулся к этим двум, к молодому и старому, к Генке Греченину и Никодиму Сергеичу, еще не зная толком, что они за люди. Шумейко привык доверять первому впечатлению, подсознательному выбору.

— В море, конечно, всяко, — согласился Греченин. — Хоть и конвенции на сей счет подписаны. Но и наш брат, который индивидуалист, спуску здешней рыбе не даст. Сколько на нее разного орудия промысла попридумано, причем ужасно хищного, взять хотя бы марик…

Шумейко часто прихватывал ребятню с этими маринами. Зловредная штучка марик — шест с крючком на пружинке. Приметил в воде рыбу, замахнулся шестом — и марик вгрызается в нее, схватывает как бы челюстью. Лосось — рыба мясистая, схватить есть за что… Впрочем, в чистой воде проток лосося можно бить в упор любой палкой с зубьями, даже вилами, — он тут беззащитен, мелко, слабнет он, да и деваться ему некуда.

Как бы читая его мысли, продолжал свое вслух и Греченин:

— А что наша пацанва сейчас творит, наша надежда? Мы этому потворствуем, между прочим. По себе знаю: зайдет, бывало, в ноябре — декабре в протоку сто кижучей — все это стадо мы аккуратно подсчитаем и давай бить острогами. Били и ночью, при луне, ночью рыба спокойней, ну и шуруем вовсю. Перебьем девяносто девять — одного кижуча никак не отыщем, куда он запропастился. Что ж, уйдем, дадим воде отстояться, станет она светлой как слеза, — вот тогда и возвратимся, чтобы добить бедолагу. Ночью ему куда деваться — думает, его не видно: промажешь острогой — ну и вильнет хвостом немного в сторону. Опять остановился, опять, значит, бей… А днем он поживее. Да‑а, теперь острогами не бьют, больше мариками, якорьками. Техника промысла развивается.

Гаркавый опять отозвался из катера:

— Да потому, что и в протоки она не заходит, нет той массы. На подходах рвут ее на части, а в глубокой воде сподручней мариком.

— Что ж, и никакой на вас управы тогда не было? — спросил старший инспектор.

Греченин пожал плечами.

— Рыбы тогда шло невпроворот, в войну то есть. Сквозь пальцы на нас смотрели, пацаны ведь… Хотя застал меня однажды инспектор рыбнадзора с этой самой острогой, дело зимой было. Я прыг в воду, кричу: утону! Ну и не стал он со мной связываться, только пожаловался моему отцу.

Тем временем на песке запылал костер, готовился обед, рыбаки пошли в палатку за припасами.

От чая инспектора не отказались, но ведь только так говорится — чай. Наелись плотненько, тем более что и своего припаса в общий котел добавили.

— Ну вот и спасибо за чай, теперь до ужина можно терпеть наравне с голодным, — пошутил Потапов; он вообще слыл шутником; и, как видно, уважали его и, уж во всяком случае, не опасались, даже наган под пиджаком не производил впечатления.

— Куда, Прокопыч, путь держите, если не секрет? — спросил Никодим Сергеич, сгоняя с непокрытой головы комаров.

— Какой секрет? Вверх двигаем, вот к эвенам на балаганчик заглянем, как у них там, выполняется план по вылову или нет.

Генка предупредительно качнул толстым пальцем и даже повертел им, как буравчиком, в воздухе.

— Темное место этот балаганчик, особливо же чуть подальше. Владение такое: ни вы туда, потому что вроде как уже край вашего района, ни с другого района туда не заглядывают. Бесхозное владение.

Шумейко уже что–то слышал о браконьерах, устроивших себе логово в тех краях, хотя никто и не видел, где оно расположено. Говорили только, что встречали на реке незнакомых и не сельской повадки мужчин, да и Васька Шалимов в той компании был замечен. В поселке Шумейко встречал Ваську не раз, по соседству, через ряд, в кино сидели, но побеседовать не нашлось резона; вот поймать бы его, как говорится, с поличным….

В тополях чисто вспрянули дымы коптилен — как бы жертвенники некие курились, и сквозь дощатые балаганчики сквозили, веяли над рекой закусочные запахи с горчинкой, с копотью такой…

Брехала собака эвенов, чахлое дитя тундры и сопок, знаменитая тем, что прятала на ночь в песок кружки, миски, а то, вылизав предварительно, разбрасывала вокруг — не теряя, впрочем, из поля зрения…

На балаганчике выпивали знакомые ребята из поселка, хотя до дому отсюда было совсем не рукой подать, да и на лесоповал, где они работали…

— Сунут эвену пол–литра, — сказал, нахмурясь, Потапов, — так он за пол–литра им всю рыбу с коптильни отдаст. Ишь, раздухарились — им и рыбнадзор не помеха!

Семья эвенов обедала поодаль — хлебали уху из общей миски отец, мать и сын, заядлый удильщик, гроза гольца и микижи. Завидев представителей рыбнадзора, потеснились радушно, предложили отведать ушицы. Шумейко смутился и нерешительно сказал:

— Да нет, спасибо, в другой раз. Мы тут недавно подзакусили плотненько.

Тем временем Потапов обошел юкольник, или, как его чаще называли, балаганчик и обнаружил в кустарнике хилую пристроечку, откуда тоже валил дым; то коптили свою рыбу пришлые ребята… В поселке особенно не покоптишь, дым выдаст, а здесь нужно еще высмотреть в кустах… дыма на балаганчике хватает.

— Вот что, парни, — сказал Потапов, морщась от нежелания проявлять власть, приводить в действие тяжелую машину закона, — вы эту рыбу сымите с вешал, а остального я не знаю.

Вмешался Шумейко и, пожалуй, впервые сказал круто наперекор:

— Да нет, зачем рыбу оставлять? Рыбу мы заберем, сделаем все честь по чести.

Парни, надо отдать им должное, на рожон не полезли, хоть и водку только что пили и вид имели красный, возбужденный. Один, правда, сказал с досадой:

— Тоже поймали хищников! Хищники — они вон, в протоке, берлогу себе устроили. Поди, из самого Петропавловска прилетели, да и не безоружные, — вот то хищники!

Шумейко живо к нему повернулся.

— Где?

— Нашел дурака: рыбу забрал, деньги по акту сдерешь да еще скажи где…

На щеках у Шумейко жестче выперли скулы.

— Ладно. Сами управимся. Найдем. Вам — свое, а тем — свое. Вы тоже овечками не прикидывайтесь.

Решено было остановиться здесь на ночевку. Шумейко знакомился с хозяйством балаганчика, с объемом лова. В этом году, например, при всеобщем запрете вылова лосося разрешалось все же на душу коренного населения — эвена, ительмена либо коряка — заготовить пятьдесят килограммов. Вот из такого расчета и составлен был план для оленеводческого колхоза, и уж сам колхоз выделял своих людей для рыбалки, для организации коптильного балаганчика.

— План — выловить именно лосося? — переспросил Шумейко. — А карась что, не годится?

Потапов, отойдя от обиды, вызванной отменой его распоряжения, затрясся от сдерживаемого смеха.

— Кунджа, микижа, кета, словом, лосось — вот лучшая рыба для эвена. Карасей они не любят — говорят, кости карася у них между ребрами выходят. Чуть пойдет лосось — хлеба они не едят, не покупают, целиком переходят на рыбу.

Эвен тоже засмеялся, сказал, что лучше кеты хлеба нет. Он был тут старшим, на балаганчике, несколько его рыбаков перебирали на уловах сети. Поражало на балаганчике обилие отходов при разделке лосося, валялись повсюду алые пласты рыбы, усеянные мухами, небрежно обрезанные мясистые хребтины, черная, уже запекшаяся, чавкала под ногами икра; лежала она и на бревнах — подсыхала для собак.

— А почему ее не засаливать? — ужаснулся Шумейко. — Какое все–таки пропадает добро!

— Да ведь они не любят соленую рыбу. А тем более икру — ее надо уметь еще засолить, сделать как полагается. Засолили как–то тут бочку, а она протухла. На икру специалист нужен. Икра без соли портится. Ее ведь не закоптишь. Ее в лед разве…

Молча и угрюмо шагал Шумейко по растоптанной, как бы еще волнующейся и вздыхающей плоти лосося, по нежной, кое–где сбитой уже в сухие смольно–вязкие комья икре, заглядывал в юкольники — коптильни, в одной из которых в непроглядном дыму сидела согбенная морщинистая эвенка в ветхом платьице и мягких ичигах. Подвязывала рыбу к вешалам, подсыпала в огонь душистые опилки… И, занимаясь своими обязанностями, между делом, будто мало ей было дыма, от которого слезились глаза и кожа собиралась складками, — курила она между делом короткую изгрызенную трубочку. Извечно заученными казались ее движения, раз навсегда был установлен круг ее желаний ‑ копченая, без соли, юкола, табак, который и курить можно и пожевать, водка, если поднесут, крепкий чай и работа. Шумейко уважительно наблюдал, как ловко, даже бесстрашно она орудует остро заточенным ножом, в два приема пластая крупных чавыч и нерок, — в два приема, небрежно и точно. Она умела делать свою работу с четкостью автомата, хотя едва ли уже видела самое рыбу, которую привычно пластала, — почти ослепла в постоянном дыму.

Шумейко спросил у эвена о плане, много ли рыбы уже сумели взять. Эвен назвал неутешительную — против плана — цифру.

— Да‑а, планово они своего не вылавливают, ленятся или черт их знает, — уныло заметил Потапов, — но зато беспланово ловят сколько влезет и даже больше. Ведь примерно сказать, они искони на рыбе живут и фактически ничего другого, кроме разве оленины, не едят. Вот и установи им здесь запрет на лов… Для приезжего русского лосось, можно сказать, забава, лакомство, а у местного жителя это привычная пища.

За мелкой суетой и малоприятными разговорами о добыче и использовании лосося не заметили, как и сумерки наступили. Вроде и вид здешней природы ничем особым не выделялся, но вот вдруг прорезалась во всей красоте ранее скрытая облачностью рафинадная глава давно притихшего вулкана.

Шумейко приостановился, дивясь.

— Ишь ты, зуб мудрости какой…

Уже и солнце село, а вулкан все пламенел — тихо истлевал и палево плавился снег на его склонах, на комканой филиграни отрогов.

— До чего же на Камчатке часты вот такие, ну, откровения, что ли, природы, — вздохнул Шумейко, не привычный к высоким словам, да и к тонким душевным движениям тойсе. И обернулся к эвену — уцепистому и неровному какому–то, будто в несколько узлов его вязали, а он нет–нет да и выпрямлялся. — Так как же нам с планом теперь быть? Оставишь своих оленеводов без рыбы? Да и ездовых собачек?..

Эвен хитренько — а был он к тому же навеселе — ухмыльнулся, бойко ответствуя:

— План есть, и будет, и знаем, где взять.

— А ты, видать, парень–жох!

Эвен развел руками: твоя власть, понимай как хочешь, инспектор…

В стороне безымянной протоки глухо тукнул выстрел.

Шумейко насторожился, повел головой, прислушиваясь.

— Где это? (Парни, у которых отобрали рыбу, давным–давно запустили мотор и уехали вниз по реке.)

Эвен опять вывернул в недоумении руки — хотя знал, видно, что соседствует кто–то под боком не с добром, а с камнем за пазухой.

— Ну ладно, — сказал, успокаиваясь, Шумейко, — я тут пройдусь мало–мало. Пока вы чай вскипятите. Вдоль протоки…

— Э, паря, там ты не пройдё–ошь, — предупредил его эвен. — Заломы, талина…

— А мне далеко и не нужно. Комаров покормить.

Эвен понимающе хмыкнул.

Уже у самой протоки инспектора догнал с охотничьим ружьем в руках Сашка Семернин — все это время он что–то копался в моторе и был весь куда как страшен, весь в мазуте.

— Вдвоем интересней, — сказал он. — А вдруг медведь? Так я с жаканом…

— Что ж, пожалуй. Жакан — это вполне надежно. Даже если и не медведь.

9

Выглянула луна, и хаотическое скопище погибшего леса, чудовищные заломы, бревна, вставшие на попа, напоминали если и не лунный, то, во всяком случае, некий потусторонний пейзаж.

Шумейко и Семернин сразу же углубились в тонкоствольный ивняк–талину — здесь ровнехонько стояли миллионы первоклассных удилищ, впрочем никому пока не нужных, никем не используемых. Идти сквозь их строй было пыткой, листвяная рвань и паводковая прель засыпали лицо, грязнили одежду, проникали за шиворот.

— Чего ради такие мученья, давайте выйдем к протоке, — предложил Саша.

— Там, думаешь, лучше?

— Ну, тогда давайте я возвращусь на балаганчик, — как раз рыбаки с улова пришли. Лодкой будет куда проще.

— Что ж, это идея, — согласился Шумейко, — валяй. А я пока проберусь на протоку, буду там тебя ждать.

Саша пригнал лодку довольно быстро — не через дебри лез, по чистой воде шел. Шумейко облегченно вздохнул, почувствовав под собой днище и слякотно вздрагивающую от толчков воду на нем.

Долго ли, нет ли плыли они по узкой вихляющей протоке, осторожно прядая веслами. Шумейко не знал: часы хоть и были, но фонарем жужжать не хотелось. Чувствовал себя собранным как перед боем; знал, что вряд ли окончится миром этот ночной поиск; раз на протоке некая берлога или логово, то не так трудно будет и засечь его для начала хотя бы вприглядку, Да нет, впрочем, к чему приглядка, нужно сразу брать быка за рога, не терять времени.

Глушь, глушь–то какую эти дельцы выбрали! Кто же их продовольствием снабжает? Пожалуй, с балаганчика кое–что им отчисляется, все для первого раза необходимое. Балаганчик им вроде перевальной базы… А то ведь до Таежного по реке не меньше сотни километров — попробуй доберись. Добраться–то можно на крепкой моторке, а там сразу в глаза кинется, что за люди…

— Смотрите–ка, впереди под кручей лодка! — шепнул Саша, ткнув ружьем в густую тень, куда и свет луны не доставал.

Шумейко увидел лодку, но в ней никого не было.

— Суши весла! — приказал он. — Тихо. Послушай–ка, вот что. Оставайся здесь в тени, а потом в зависимости от обстановки будешь подгребать потихоньку. Фонарь у тебя есть?

— Да. У меня фара вроде прожектора.

— Дай–ка ее мне. А тебе на вот послабей, с динамкой. А то жужжит, сволочь! Ну, в общем смотри сам, только не порть мне игры, не суйся, куда не просят.

— Слушаюсь, товарищ командир! — лихо козырнул Саша, которого возбужденный тон инспектора как бы даже развеселил. — Вот это. по мне, — сказал он, — такая работа… Как–то раз мы вышли в море на сторожевике…

Шумейко махнул рукой: помолчи, мол, потом расскажешь о своих приключениях. Саша приумолк, уполз задом в корму. А Шумейко спрыгнул на берег: чмокнув, жирно вмялся под ним ил, просипел раза два, неохотно выпуская погрязшие сапоги. Вскоре Шумейко нащупал нос лодки, брякнул цепью, проверяя, на чем она закреплена. И, обходя ее по воде, вознамерился было продвинуться дальше.

Вдруг сверху, с кручи, кто–то сердито зашипел:

— Э, ты, нельзя ли поаккуратней? Не видишь, что ли, сетка стоит?

Кажется, его приняли за кого–то из своих.

— Спасибо, что сказал, а то я действительно не видел. Сеточка мне и нужна как раз. — Шумейко ударил по круче сгустком света, прошелся веером, и затем луч фонаря прянул вверх. — Ну–ка слазь оттуда! Я инспектор.

Знакомый угловатостью своей парень в видавшей виды шапке–ушанке нелепо взмахнул руками, прикрыв глаза, и уже готов был сжаться, ужом заюлить в кустах.

— Учти: стреляю без предупреждения, — жестко сказал Шумейко. — Кончай дурить, слазь, лодка–то с мотором и сетка у меня.

Парень все–таки мог убежать, и Шумейко его не догнал бы при своей хромоте да и возрасте, но какие–то особые соображения заставили браконьера юзом заскользить по откосу и предстать перед инспектором. Тут он, не теряя времени, схватился за голову, по–бабьи причитая:

— Ах ты, мать моя, впервые в жизни решил попытать счастья — и на тебе! Мне ж еще и лет совсем мало, несовершеннолетний я…

— Не кривляйся, — оборвал его Шумейко, — с ребятами твоего возраста я в сорок третьем линию фронта переходил, через сто смертей, а ты дитятей прикидываешься. Да и знаю я тебя, — добавил он брезгливо, потому что действительно узнал его, узнал и даже не испытал мстительной радости от его поимки. — Васька Шалимов ты.

Тот оторопел, лицо у него — с непривычно выпирающей челюстью, но проникновенно глазастое (как у сестры), не лишенное даже известного своеобразия — враз осунулось, подурнело.

— Ну чего ты, словно выброску проглотил? — подтолкнул его Шумейко, выводя из состояния шока. — Давай веди, показывай, где у вас тут жилье, где остальная братия… Веди, а то сам найду, и тогда уже не рассчитывай на снисхождение.

И Васька сперва нерешительно, а потом все живей и даже с охотой повел его, вовсе не думая удирать, но на что–то, видно, рассчитывая, на какой–то не совсем приятный для его конвоира ход событий. Довольно скоро уперлись они в землянку, основательно замшелую, давненько уже сооруженную безвестным охотником, промышлявшим в этих местах либо зайца, либо еще какого зверя. Подслеповато мигало оконце — жаль, электричество сюда не дошло, а энергию аккумуляторов (уж они–то были!) расходовали строго. Посудив об этом вскользь, Шумейко бестрепетно сунул голову в мутно–желтый проем, разверзшийся сразу за трухлявой дверцей, а затем и в дымное облако, пронизанное рассеянным светом какого–то каганца; одну руку на всякий случай держал он в кармане.

Еще не оглядевшись как следует и не дав возможности, чтобы рассмотрели пообстоятельней его самого, он сказал с накалом в голосе:

— Здорово, деклассированные элементы! Принимайте рыбоохрану в гости!

«Деклассированные элементы» не поспешили, однако, привечать его, каждый на нарах занимался чем–то своим: кто–то ел, кто–то пил, кто–то сеточку чинил — вот в таком примерно раз и надолго установленном ритме; правда, один еще слюнявил толстым пальцем колоду карт — карту по карте в отдельности, ¦‑ перебирал их со значением, гадал на себя, на свою судьбу. Видно, ничего ему карты ко времени не подсказали о столь неожиданном, даже зловещем визите рыбинспектора, и он раздраженно отбросил их. Встал, прошелся перед инспектором петух петухом, довольно независимо.

— Брось придуряться. Кто таков будешь?

— Я же сказал, повторять не люблю. Не глухие.

Картежник угрозливо повернул крутую, в морщинах

шею, нащупал глазами притормозившего сзади у двери Ваську Шалимова.

— Навел?

— Сам навелся, — вскинулся Васька, — даже фонариком дорогу мне присветил.

Картежник — видно, он здесь верховодил — отошел к нарам, к дощатому столу.

— Что ж, садись, так и быть. Ночной гость — его жалеть надо, это точно. — И вдруг, меняя интонацию, бросил кому–то через стол: — Ну–ка, Федька, дай ему в зубы, чтобы дым пошел!

Федька, изворотливый типчик лет за тридцать, живо скользнул с нар, встряхнул на ходу пачку «Беломора», ткнул свесившийся мундштук в самые губы инспектору.

Шумейко отвернул голову и вытащил папироску пальцами.

— Немного повежливей, — проворчал он, — не люблю, когда на меня замахиваются хотя бы и шутя…

Ощущение боя, борьбы, напряженности жизни — вот к чему он не то чтобы стремился сознательно, но от чего по крайней мере не старался увильнуть, уйти в сторону; кому–то нужно делать опасную работу, а ему нравилась такая работа, если, конечно, вдобавок она обеспечена надежными тылами, уверенностью в своей правоте. Он считал, что выбрал эту работу не потому, что она сулит некие преимущества, а в силу внутренней потребности, потребности лично конфликтовать с людьми, пытающимися создать свое благополучие нечистыми средствами. Таких он откровенно ненавидел сызмала, и чем дальше старел, тем больше ненавидел.

Подавшись вперед, он рванул на себя грубо сколоченный стол, выдернул с «мясом» вкопанные наглухо березовые ножки. Все, что было на столе (одна лишь коптилка прилепилась выше на полке), шелестя, дребезжа и расплескиваясь, съехало вниз, загрохотало по земляному полу. Браконьеры отшатнулись, когда он, сколько позволял потолок землянки, замахнулся на них.

— У меня сейчас ни флегмоны, ни коросты, ни кровавого поноса, — сказал он со скрытым смыслом и медленно опустил стол на прежнее место, в разрыхленные лунки. — И мне в общем сейчас ничего не страшно. Советую помнить это.

Картежник ошалело на него посмотрел, никак поначалу не выражая своих чувств.

— Садись, — сказал он еще раз, — садись, потолкуем сурьезно. Если Мы здесь мешаем, то можем и уйти. Какой я тебе браконьер или там хищник? Я трудящийся человек, шофер автоколонны, использую свой потом заслуженный отпуск на лоне природы. В кои–то веки раз… Ну, допустим, я даже хочу произвести мелкую комбинацию. Ружьишко, слышь, у меня пришло в ветхость, а хорошего задаром не достать. Вот отвезу в Петропавловск килограммов пятнадцать икры — и будет ружье хоть какое. Только и всего дедов. Больше и даром не надо.

Шумейко сел на чурбак, все так же недвусмысленно сунув руку в карман.

— Слушай, комбинатор, здесь твой номер не пройдет. Много вас таких–то, чтобы каждому по пятнадцать кило икры на рыло. Я тебе здесь сладкой жизни не обещаю, понял?

Теперь уже браконьер озлился.

— А мы у тебя и спрашивать не будем. Хватит нас ужо пужать, — сказал он, — мы ужо пужатые. Знаешь, если будешь горлохватничать, то можно и проучить для острастки… Что, думаешь, такой ты несокрушимый, да, столами жонглируешь, да?..

— Давай, давай, — сказал Шумейко, — интересно говоришь, да и за предупреждение спасибо. — Он прислушался, нет ли какого шороха снаружи, не идет ли Сашка, покамест слабо соображая, как выйти из неопределенного положения, в которое он попал, и выйти с честью, и в то же время припереть это сборище к стенке, добиться улик; потому что улик, кроме одной сеточки, у него не было, их предстояло еще отыскать; угрозы же картежника без свидетелей со стороны инспектора не имели юридического веса, картежник всегда сможет от них отпереться.

И тут вмешался из четырех пришлых, включая Ваську Шалимова, знатока здешних угодий, какой–то дед не дед, но старообрядческого вида мужчина, взял на себя роль миротворца. Хитрый был дед, и из хитрости говорил успокоительные речи, лил бальзам на мозги взбудораженного и, видно, какого–то шального инспектора: кто кого убьет при таком инспекторе, заранее не предугадаешь.

— Э, нет, милок, — погрозил он узластым пальцем главарю, — угрозы твои странные. Человек может бог знает чего вообразить. Поймался, милок, стал–быть, отвечай по закону. Ведь как оно было, когда — рыба шла по Камчатке скопом? Лови от пуза! Ешь не хочу! А сейчас той картины уже нет. Надоть хочь бы остатки сохранить, приумножить, стал–быть. Вот они и сохраняют, которые на службе охраны. Блюдут интересы государства — тут худого говорить не моги, милок… Тут надоть миром, потому как рыбы–то у нас и нет ей… И перед законом чисты мы — так, разве на ушицу пымаем да под рюмочку…

Говоря это, ублажая ровным голосом, усыпляя плавными жестами, гипнотизируя тусклыми слюдинками глаз, застланными как бы даже слезой, манипуляцией какой–то вытолкнул он на середину стола бутылку пятидесятишестиградусной, огладил ее любовно, сковырнул шершавым пальцем пробочку. Стукнулась она рифленым торцом и закатилась куда–то.

— Верно замечено в народе; «долгоиграющая»! — воскликнул дед, приходя чуть ли не в неистовство от умиления, — Очень для мужеского нутра пользительна.

— Русское чудо, — нехотя поддакнул главарь.

— Глонешь — сердце взыграет, — вел свою партию дед, — Дак кружечку гостю, али нет? Али из бадеечки пьете?

— Пускай он перво–наперво свою пистоль вынет да положит сюда, — хмуро сказал главарь. — А то как бы не наделал чехарды при таком неспокойном ндраве. Вот стол напрочь изуродовал, ведь опять же труда стоит починить его… Ну вынай, вынай ее, да чокнемся во имя мира на всей земле!

Шумейко встал и не спеша отошел к двери.

— Пить — это чуть попозже. А пистолет я только тогда выну, когда следом буду стрелять, — сказал он резко. — А то зачем же валять дурака? Так что поищем сперва, не найдется ли какой закуски… той же икорочки, а?.. Да и балычка! Ну–ка, дед, поворачивайся, я в твою святость не верю ни на грош!

И тут ринулся на него из противоположного угла третий, что сидел все это время будто язык проглотил; копил, видно, решимость, подгадывал случай. Обхватил инспектора сбоку, пытаясь вывернуть руки, но ему это не удалось бы, не подоспей главарь… В общем зажали инспектора, и карманы обшарили, и пистолета не нашли. Не было Никакого пистолета! А и отпускать уже не решались после такой суматохи — трудно дыша, переглядывались, как быть.

Облизнув расквашенную в потасовке губу, чувствуя спиной, как пахнуло прохладцей, Шумейко спокойно посоветовал:

— Остыньте, господа деклассированные, обернитесь, опомнитесь. Не такой уж я храбрый, чтобы ходить по вашим вертепам в одиночку.

Его враз отпустили, и он поиграл плечами, как боксер в разминке перед началом матча. Но здесь матч был окончен. Подмигнул стоявшему в дверях Сашке (тот этак легонько, с наивозможной деликатностью, отодвинул прикладом от двери Шалимова). Кстати сказать, Васька в потасовке участия не принимал, на сей раз из соображений вполне здравых, а может, опять что–то имея на уме.

Подмигнув Семернину, инспектор одобрил его действия:

— Службу знаешь, матрос! Чуть шею, идолы, не свернули!

Саша вполголоса пробормотал:

— Замешкался я тут, погребок отыскал, вроде ледничка. Бочонок стоит — похоже, с икрой.

Сидя на краю нар, главарь искоса зыркал на два ружья, бесполезно висевшие под потолочной балкой. Видно, пожалел, что поддался суесловию, упустил возможность толковать с инспектором с позиции силы. Убить, конечно, не убить — это сроком немалым пахнет, даже скорей всего «вышкой», — но припугнуть было бы не грех. Да что теперь напрасно укорять себя! Не выгорело дело. Подвел и этот сморчок, Шалимов… нечисто, на руку этим вот героям сыграл.

— Имейте в виду, товарищ инспектор, — сказал он напряженно скрипуче, — членовредительства никакого мы не допустили.

— Да нет, конечно, — успокоил его Шумейко. — Если не считать попытки обезоружить должностное лицо плюс добавим сюда бочонок икры. Ну что ж, для начала подпишем бумагу…

Главное, составить акт, а потом пусть разбираются. Это во–первых. Шалимов дальше поселка не уйдет, будет свидетель; лодка с мотором, сети, разное имущество ловецкое, бочонок с икрой — все в руках инспекции. Это во–вторых. Короче говоря, логово с его обитателями больше для него не существовало; остальное в компетенции суда. Интересовал его лишь Васька Шалимов — все же свой парень, с ним и жить и ссориться придется еще не раз.

Идя вниз по тропе, шагая так, чтобы не попадать в луч опустошительно высветляющего фонаря, Шалимов сказал старшему инспектору:

— Сестра велела кланяться.

— Ну уж… так–таки и велела? Что, недавно встречал ее?

— Ну, не очень чтоб так… Говорит, передавай привет, давно, мол, не видела, соскучилась, А я отвечаю, что не знаю, мол, в лицо. Говорит, ничего, зато инспектор, мол, тебя знает. В кино, говорит, когда были, я тебя ему показывала. Отвечаю: ну и дура, моя карточка никому, окромя милиции, не интересна. А она говорит; ему как раз интересна, он обожает, когда ему в постель камни бросают. А я говорю: я в тебя… такую, бросал. Путаешься с кем попало. Я не в окно инспектора — в твое окно метил…

Шумейко хотел одернуть его, но передумал, не стал повышать голоса и тем более форсировать события. Он только вежливо спросил:

— А ты не боишься, что я тебе сейчас в ухо залеплю — уже не как страж закона, а просто по–человечески, за сестру, за Катю? За то, что оскорбляешь ее?

Шалимов с ехидцей ответил:

— Невыгодно это вам, дяденька. Все ж таки я свидетель, если суд… Мне–то лично общественное порицание только вынесут, от икры я откажусь, очень она мне нужна, а в остальном — так я вам даже хорошую службу сослужил и пищаль вашу не отбирал, стоял в сторонке, ждал, чья возьмет…

Шумейко впервые за весь день расхохотался.

— Дался бы я вам с пищалью, если бы она у меня была! Сквозь брюки, пока рука в кармане, стрельнул бы только раз — и куда ваше воинство только бы и девалось.

— Воинство — оно тоже не без ружей.

— Не без ружей, да высоко они висели, не дотянуться. До ружей дотянуться — надо было сперва меня с чурбака сдвинуть, а я сдвигаться не пожелал бы. Вот так, приятель. Учись. А вообще ты далеко пойдешь, даже и не обучаясь специально. Зловредности в тебе много. Заняться тобой, что ли?

Шалимов спрыгнул в лодку.

— Как–нибудь в другой обстановке, дяденька. В ближайшее время не стоит трудов.

10

— Ну как спалось? — спросил старший инспектор у Потапова утром.

— Вот Гаркавый спал куда с добром, — зевнул Потапов, потянувшись всем телом к солнышку. — А я ворочался: душно, комары… Только на рассвете под шумок мотора и заснул.

Он пока не замечал в лодке, что шла на буксире, Ваську Шалимова, но и, когда заметил, не очень удивился.

— Никак подзалетел, голубь сизый? — спросил он у Шумейко. — И что при ем–то, было чего или нет? Штрафануть бы его как следывает…

Шумейко отвернулся; на реке по раннему времени было еще довольно свежо, его передернуло.

— Было, было, все было, — ответил он нехотя. — И при ем и не при ем. Вон бочонок икры в корме стоит да рыбы соленой навалом. Причем, учтите, икру обрабатывали по всем правилам, без потерь. Эти — умеют. Хоть на экспорт. Не то что на балаганчике.

Он смотрел на застрявшие у береговых плесов и мысков плоты — их сколачивали в расчете, что поднимется ко времени вода, а вода, не успев толком подняться, сразу же и упала. Плоты обсохли, к будущей навигации их и вовсе замоет.

«Тоже дела как в балаганчике, — подумал он огорченно. — Эх, балаганчик, балаганчик, — несообразительность и головотяпство редкостное».

Плыли мимо бревна–гнилушки с черными глазками сучьев — словно крокодилы в мутных водах какой–нибудь южноамериканской Параны. В потемках налетишь на такого «крокодила» с разгона — ладно, если обойдется без пробоины.

Кривуны, кривуны, бесконечные мысы–кривуны по реке, и не скоро еще тот последний, за которым мигнет огоньками Таежный. Тем более что попутно сворачивали в протоки, проверяли нерестовые гнезда — там, где вода позволяла пройти. Но сегодня можно было воспользоваться и задержанной лодкой. А в Таежный почему–то тянуло, хотя Шумейко не смог бы внятно указать причину. Не в Кате дело. С Катей полная неопределенность. Охладел к ней, и не понять сразу, отчего. Можно бы и разобраться, да нет желания бередить душу. О другом мысли в голове.

Сидел он, читал книжку, и ветер шустро задирал ее ветхие страницы.

Пламенел закат. Правда, самый пламень солнца вспыхивал и опадал где–то за далеким хребтом, где–то за хребтом медно гудел раскаленный горн его… А сюда, ближе к реке, для глаз оставалась лишь растворенная, терпкая, цвета лимонной кожуры, живая, еще красно не омертвевшая его закраина. Постепенно набирала она цвет перезрелого персика. И речная волна от берега до берега тоже отливала перезрелым персиком, слабо взблескивала фольгой.

Когда закат почти отгорал, особо стереоскопичными становились заречные сопки — располагаясь как бы по ранжиру, строго вырезанными от руки силуэтами: сначала из черной жести, затем из синей, затем из сизо–голубоватой. Не было в этом никакого порядка, а может, и смысла, но глянешь — и внутри захолонет.

И все же суров здешний пейзаж, нет в нем южной крикливости. Суров этот край. Суровы и условия жизни.

— Что читаете, Игорь Васильевич? — спросил, неслышно карабкаясь по борту, Саша. — Глаза можно поломать, потемки уже.

Шумейко уже и не читал вовсе. Задумался, любуясь заречной симфонией тонов, мощно и с чувством сыгранным в горах закатом.

— Да так, занятную одну книжонку листал, некоего Маргаритова. «Камчатка и ее обитатели». Старина, 1899 года. Вот послушай, что автор тут проповедует. — Он нашел нужную страничку и прочитал с трудом, потому что совсем стемнело: — «Природный камчатский житель… до сего времени смотрит на хлеб, как на суррогат, без которого ему легко обойтись, и если любит его и даже падок к нему, то как к лакомству, а не как к пище, требуемой свойственными его организму особенностями. Во многих пунктах Камчатки хлеб (привозной) в настоящее время в большом употреблении, но ни один камчадал не останется зимовать без юколы, без которой для его организма наступает голод, без хлеба же большинство живет и зимует, не жалуясь на голод. Ни один камчадал, отправляясь в путь, не возьмет с собою хлеба вместо юколы, подобно тому как ни один россиянин в подобных случаях не возьмет меду вместо хлеба. При суровости климата и неудобствах жизненных условий, питательность хлеба недостаточна в сравнении с объемом его, тогда как юкола (конечно, хорошо приготовленная) в этом отношении стоит несравненно выше и к местной жизни более приспособлена». Гм… Ну, что скажешь?

Саша засмеялся.

— Люблю такие книжонки. Но выводы несколько устарели, поди. Ну там для исторических справок, для сравнения годится. Я тоже одну тут книжонку ‘читал, только она и совсем уж странная. Написал ее какой–то ГагаКрамаренко, пацан лет одиннадцати. Вот он, тоже еще до революции, попал с отцом–инженером на Камчатку. И пишет, что в устье нашей реки местные жители за одно притонение брали иногда до четырех тысяч рыб, преимущественно чавычи и нерки. Это ж ужас какое количество! Так что же, могли они всю ее обработать?! Боюсь, что не могли. А больше переводили — много ведь было, не жалко. Что ж, в таком разе пусть их потомки' привыкают к хлебу, кстати со сливочным привозным маслом да сахаром, а от хлеба, даже без масла, никто еще не умирал, было бы только его в достатке.

Шумейко молчал. В общем–то моторист высказывал мысли, созвучные его собственным. Да и как, не ущемляя интересов людей, сохранить ценнейшие породы рыб? Нельзя без ущемления. Не получается. Но допустим, что мы установим на реках жесткий, даже, быть может, жестокий режим. А японцы будут ловить лосося на путях миграции?.. Кроме того, некоторые лососевые обитают определенное время в реках Северной Америки — Юконе, Колумбии, Сакраменто. Достаточно ли уважительно относятся к ним там? Проблема многосложная, не одному Шумейко ее решать.

И вообще чудная рыба! Отнерестует и подыхает. Возможно, в этом есть какое–то высшее соображение — ну там круговорот веществ в природе, и от переудобрения береговых почв отмирающей проходной рыбой разрастаются потом непроходимые ивняки, в ивняках множится и свирепствует заяц, его кто–то поедает — словом, получается карусель природе же на пользу.

Шумейко неоднократно наблюдал на камчатских реках превращение живой и трепетной, но искалеченной, исполнившей свой долг перед потомством рыбы в удобрительный тук. Зрелище каждый раз трогало его своей безысходностью. Везде под водой сквозит сизая, измочаленная, уже неподвижная, а то и шевелящаяся сненка, ее пласты отливают прелой розовостью, красками тления, она устилает берега, торчит, мерцая белесыми глазами, меж коряжин, среди камней, прижимает ее течением к подводным сучьям, пронизывает насквозь, потрошит, и вьются в струях выполосканные клочья внутренностей ее и мяса. Но все это как будто естественно, ради жизни в конечном счете, потому что отложатся в нерестовых реках фосфор, белок, из которого взойдет со временем питательный субстрат для мальков того же лосося!

— Ничего‑о, — сказал Саша деланно беспечно. — Сейчас переходят на лов глубоководных рыб. Еще какая рыба, говорят, бывает там, в невозможных глубинах. Вон в Петропавловске не найдете, к примеру, копченого палтуса или угольной рыбы в магазинах. Угольная — так прямо деликатес. Потом начнут ловить каких–нибудь алепизавров… Одно название чего стоит: вспомнишь — подавишься.

— А потом? — Шумейко вздохнул. — Я, видимо, придерживаюсь в этом вопросе консервативных взглядов. Предпочитаю чавычу. Да и кета очень неплоха. Особенно ее икорка.

Человеку свойственно грустить на закате солнца. Но придет новый день…

11

И день, конечно, пришел.

С утра пораньше, перекусив в столовой, Шумейко направился в поссовет, но встретил по дороге Потапова. На заборах и телефонных столбах белели только что щедро расклеенные Потаповым воззвания и плакаты. Помимо прочего, помимо решений о запрете лова лососевых, они призывали читать «Белую лодку».

Что ж, справедливо, серьезный рассказ, сам–то Шумейко читал его еще в журнале. Рассказ с убийством (вроде как детектив). С психологией. Но он читал уже много рассказов — и лучше и хуже написанных. В них, как правило, браконьер — в единственном числе, зловещая, а то и отверженная в округе личность: уголовник, спекулянт, бывший полицай. А все остальные в той же округе — ну, если не поголовно за рыбоохрану, то и не против нее. Так вот, долго ли справиться с одиночкой, даже с двумя–тремя преступниками? Это вопрос известной сноровки и чисто механического нажима: иди на браконьера грудью, потрясая наганом и статьей уголовного кодекса. Куда ему в общем–то деваться? Из чего выбирать?

А вот проблема, животрепещущая для дальних окраин страны, для окраин со смешанным, коренным и приезжим, населением: браконьерствуют и те и другие. Коренные в силу того, что–де не могут жить без рыбы — основной–де источник пропитания, а приезжие — в силу той заранее намеченной, логической установки, что зачем же было и на Камчатку ехать, если рыбы тут досыта не поесть. Ведь здесь, слава такая прошла, ее невпроворот.

Пока шли по улицам поселка, у реки постояли, глядь, а уж иных плакатов на столбах как не бывало, иные — перечеркнуты то ли гвоздем, то ли обвисают лоскутами, то ли через плакат бранное слово щерится.

Потапов даже не огорчился: история привычная, тянется из года в год.

— А ведь шлют их нам оттэда, из Петропавловска, думают — так и вопьются в них глазами, так вот и совесть сразу взыграет. А эта агитация наглядная единого часа не висела. Тут у пацанов даже азарт — кто больше успеет сорвать.

Потапов остановился — переходили как раз сухую речушку, посреди русла которой замыто торчала кургузая ива.

— Вот… поселковая достопримечательность, — показал он на дерево. — Повесился тут в пьяном виде глава немалого семейства, не оставив после себя никаких письменных указаний. Это он зря. В таком случае завсегда должна быть ясность, а иначе не стоит и с городьбой затеваться.

Шумейко, обозрев «достопримечательное» местечко, в рассеянности подтвердил:

— Без ясности — это он зря, конечно. Не браконьер, часом?

— Да нет, не больше других. Грешил по малости, на закуску.

У Потапова почти все «грешили по малости», он избегал вступать в спор с населением вроде как даже из «политических» соображений: инспектор рыбоохраны — представитель соответствующего государственного института, и, вступая в раздоры с ним, население так или иначе вступает в конфликт с государством.

— Ну, население — это громко сказано, — заметил ему Шумейко. — Известная часть… наиболее безответственные элементы…

Потапов торопливо сбил с одежды шелуху и уже семечек из кармана не вынул.

— Не скажите, не скажите, Игорь Васильевич. Давайте зайдем в каждый второй дом, и к рюмке водки вам подадут лосося. А между тем он будет свободно продаваться после первого августа по твердым ценам. Но ведь за деньги! За рыбу деньги платить здесь покеда не привыкли, даже смешно… когда она свободно, без продавцов, в реке плавает. Зайдем, что ли, ко мне, отобедаем?

— А что ж, — поколебавшись минуту–другую, согласился Шумейко, — как будто время уже. Не откажусь.

Он заглядывал к Потапову мимоходом еще в первые дни после приезда сюда. Дом у него ладный, у Потапова, вдоль забора обложен мощными, не колотыми еще на дрова, березовыми кругляками — дом словно деревянный кремль за крепостной стеной.

Пока Шумейко мыл руки под рукомойником, хозяин просвещал его насчет «истинной» ухи.

— Есть, конечно, уха двойная. Но это еще не уха, как положено быть. Вот тройная уха из карася — это да‑а… Значится, отварить карасей и вынуть, потом в том же отваре еще раз свеженьких, и так до трех раз. Вот нам Муся сообразит сейчас, она мастерица…'

Вошла его жена, низкорослая бабенка, улыбчивая с виду, неторопливая в движениях — сама доброта и степенность.

— Чего соображать, — пропела она, — когда все готово, присаживайтесь, кушайте на здоровье.

И пока Шумейко хлебал уху, действительно приготовленную отменно, она все жаловалась на мужа по пустякам, совсем необидно, так разве, для поддержания приятной беседы.

— Прокопыч такой канительный, — ¦ ужимчиво выпевала она. — Совсем низвела его эта зловредная работенка! Уж такой канительный — ночью, смотришь, проснется и все своим фонариком мигат: сколько, значит, время–то… Ну, не спится, так поди во двор, займись чем–нибудь, эт чего же по комнате шастать да фонариком мигать? Я ему говорю: я этот твой фонарик разобью на мелкие части, не суй ты его, заради бога, под подушку, не браконьеров же тебе под кроватью ловить–высвечивать.

Шумейко и слушал ее и не слушал, хлебая уху из карасей. Десяток карасиков попросили они вчера у рыбаков на улове, так что теперь он мог посочувствовать браконьеру: и впрямь хороша рыбка, хотя лосось крупней, к тому же бескостый, есть чего пожевать.

«Вот и у меня, поди, точно так же сложилась бы жизнь прилично и достойно, — взгрустнулось вдруг ему, — с ухой из разных там бычков да кефалей по субботам, а под уху полстаканчика граненого, а потом под руку с женушкой в кино либо театр. И даже, может быть, немного повеселей жили бы, чем Потаповы, на более культурном уровне, с запросами, а впрочем, и нет: Потаповы тоже и книги читают и в кино под ручку ходят чуть ли не каждый свободный вечер…»

Жалеет он, что ли, о той, что ушла безвозвратно? О той, что была любимой и единственной?.. Может, и жалеет, раз вспоминает. Хотя, откровенно говоря, вспоминать тяжело. Но нет у него вообще легких, особо приятных воспоминаний. Нет.

12

Воспоминание второе

После финской кампании, тяжело раненный в ногу, слегка теперь прихрамывающий, но отъявленно молодой, красивый, мужественноликий, Игорь долечивался в евпаторийском военном санатории. Преимущественно донимали его лечебной физкультурой, разрабатывали ногу. А инструктором лечебной физкультуры была девушка года на два старше Игоря — Люся Левандовская.

Влюбилась она в красивого и мужественноликого. К тому же орденоносец, что по тем временам как бы ореолом человека окружало, приподымало его над прочими смертными: скупо тогда ордена давали, редко. И только Указом Президиума Верховного Совета. И вручал, как правило, все ордена всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин.

Не то чтобы Игорь тоже полюбил Люсю, но приглянулась она ему, привлекла гибкостью тренированного тела, веселым нравом, нерассуждающей, как сгоряча показалось, готовностью поделиться всем, чем сама была богата.

— Оставайся в Евпатории, — предложила она. — Тебе теперь все дороги открыты. На любую работу устроишься руководящую. Притом, как в песне поется, море, песок и пляж…

И действительно, с работой затруднений не оказалось: сам не понял, как очутился в райисполкоме, начал заведовать какими–то плановыми делами, в которых разбирался плохо. Но орденоносец: сочувствовали, входили в положение, помогали…

Долго ли, нет ли продолжал бы он работать в области планирования местного хозяйства, но тут грянула война. Правда, в смысле мобилизации никаким образом она его не касалась — он был инвалид, его не трогали, и по военным временам накрепко утвердился бы в руководящей номенклатуре. Да самому–то ему подобная жизнь казалась невыносимой, ему, бойцу по натуре, вдобавок здоровяку. Без проволочки хотелось вступить с немцем в драку. Тем скорее, что положение в стране было тяжелое. Однако на все заявления Игорю отвечали отказами, сперва довольно категорическими, а потом уже несколько усталыми, проникнутыми некоторым сомнением: а не призвать ли этого настырного инвалида, в самом деле?.. Смотря только какую ему присмотреть службу…

Между тем немцы пёрли всей своей бронированной мощью, утюжили траками танковых гусениц степи южной Украины. В Евпатории была объявлена эвакуация.

Пришел Игорь однажды из райисполкома, ремень с пистолетом небрежно бросил на стол, прилег отдохнуть. Что–то долго не было Люси — уже и стемнело совсем. Лень было встать — включить свет; впрочем, могло и тока не быть, станция теперь работала с перебоями.

У калитки ему почудился шепот — время было смутное, черт знает кто там шепчется и о чем, — все же встал, взял из кобуры пистолет, сунул в карман и тихонько выскользнул на крыльцо. Оттуда — в палисадник, прямо в цветы; одуряюще пахло маттиолой, львиный зев светлячками мерцал у ног, разные там настурции, даже чихать захотелось.

Но он успокоился. На лавочке с Люсей толковал отец, что–то доказывал вполголоса, даже шепотом, а она отвечала односложно и не очень уверенно:

— Нет… нет, папа… он не согласится. Ты не знаешь его… Ну и что — инвалид? Нет, нет, ты не знаешь его…

Отец слегка осердился, голос у него набряк хрипотцой. Слышно было все равно чуть–чуть — Игорь понял только, что он предлагает ему остаться, не уезжать ни в какую эвакуацию, работа–де и при немцах будет, да не звери же они, в самом деле, мало–помалу жизнь утрясется.

Игорь понимал, что у старика есть кое–какой резон вести подобные речи: во–первых, дочери добра желает, все при муже легче ей будет прожить хотя бы и в оккупации, а во–вторых… во–вторых, таил он и обиду на Советскую власть: несправедливо исключили его когда–то из партии. Правда, это не помешало ему остаться на прежнем посту директора солидного предприятия в городе, но обида не проходила все эти годы, злые, даже злобные дала ростки. Не то чтобы готов он был изменить своему народу, но ушибли самолюбие в человеке, а оно оказалось в нем сильнее здравого смысла.

Вернулся Игорь в комнату, сел на кровать.

Вскоре и Люся зашла, ступая по–кошачьи неслышно, — свежая, пахнущая теплом летнего вечера, чуточку пылью, чуточку духами и еле уловимо стерильностью бинтов: работала при госпитале сестрой–хозяйкой.

— О чем вы там бормотали с отцом? — как можно равнодушней спросил Игорь.

— Да так, насчет младшей сестренки, как с ней быть теперь, — беспечно солгала она. — При немцах школ, видно, на первых порах не будет.

— А на вторых порах, думаешь, откроются? — Он зло смял и растер в пепельнице окурок. — Ну ладно. Все это ерунда. Не о том вы толковали. Во всяком случае, не только о том.

— Ты подслушивал?

— Ну, если тебе нравится именно такое определение, то да, подслушивал.

Она стояла рядом с кроватью, не рискуя присесть.

— Это низко.

— Люся, сейчас ни к чему судачить о нравственной стороне моего поступка. Меня интересует, как ты сама относишься к предложению отца?

— В общем положительно. — Она в замешательстве кашлянула. — Накурил ты, дай я форточку открою… Я… кхм… видишь ли, я считаю, что так будет лучше. Для нас всех лучше.

— А для страны? А для фронта?

— Брось, Игорек. Ты же знаешь лучше меня, что в армию тебя не возьмут. Твои попытки успеха не имели. Ответ был всегда один и тот же.

Он дотянулся до гимнастерки на табурете (носил еще военную форму, только без знаков различия), извлек из кармашка вчетверо сложенный листок.

— Нет, не всегда один и тот же, — сказал он уже грозно. — Включи свет и можешь прочитать. Да я и так тебе скажу, что там написано. С завтрашнего дня я лейтенант Красной Армии. Точнее даже — Красного флота. На корабле не особенно важно, насколько у меня одна нога короче другой.

Она с усилием подняла руку и расстегнула воротник блузки.

— Ладно, ладно, — сказал он, недовольно отодвигаясь, давая ей место присесть рядом. — Не понимаю, на что ты могла еще рассчитывать. Исход единственный. Когда идет такая война…

Она молчала.

— Советую и тебе подумать, как дальше жить. Самое время. Я еще могу понять отца. Но ведь у тебя своя голова на плечах, не маленькая же ты.

Люся молчала, всхлипывая в темноте.

Игорь даже не запомнил толком, как они расставались. Кисло расставались. Он был обозлен, она — меньше всего расположена к объяснениям. Плакала только да сморкалась в кружевной платочек. Вид у нее был подавленный. Такой жена и запомнилась Игорю.

Он работал в органах — оперативным уполномоченным Особого отдела на эсминце, вскоре разбомбленном прямо у пирса. Потом его перевели на берег — в батальон аэродромного обслуживания. Кроме борьбы с диверсантами и шпионами, ему вменялось также заботиться о моральной чистоте личного состава. Возможно, понимал он эту задачу по молодости и неопытности упрощенно. Скажем, ходила к командиру из города посторонняя женщина — он считал своим долгом пресечь подобные хождения. Хорош примерчик! А если ко всем в батальон начнут ходить разные такие прелестницы?

Однажды, узнав, что у командира опять та самая, причем дело уже к ночи, он постучал к нему.

— Кто?

— Шумейко. Откройте.

Непродолжительное молчание.

— Слушай, старшой. Не открою. Иди–ка ты своей дорогой!

— У вас женщина.

— Ну и что, тебе завидно?

— Это мы потом разберемся, завидно или нет. Если вы не откроете, я поставлю у двери охрану, тогда уж пеняйте на себя.

Скрипнула койка, а может, стул, и на пороге показался капитан, командир БАО, красный и раздосадованный. Воротник расстегнут, «шпала» в петлице скособочилась… Без ремня…

— Ну заходи, раз так строго…

Потом они все трое сидели за столом, изрядно смущенные: женщина, еще совсем молодая, но какого–то монашеского облика, в черном платье, комбат, который злился, что его подозревают бог знает в чем, и Шумейко. Говорить им было не о чем, разве что вопросы разные — кто, да откуда, да каким ветром сюда?..

Комбат шепнул, уставившись глазами в пол:

— Ну чего пристал в конце концов? Если контру во мне видишь, так арестуй, раз у Тебя такие полномочия.

— Контры не вижу, — суровея, сказал Шумейко. — Советовал бы только строже себя держать. Что за вид у вас, капитан? Взгляните на себя в зеркало!

— А, брось! — поморщился комбат. — Я у себя дома. Ты хоть спросил бы, кто эта женщина.

— А разве она мне уже не ответила?

— Э! — взмахнул капитан руками и еще более понизил голос: — Она вдова… Ее муж крупный командир… ну знаешь, с этого… ну вот с крейсера, который потопили. Он утонул вместе с кораблем.

Комбат почему–то остерегался даже название крейсера вслух произнести, а между тем то был прославленный (правда, больше в мирное время) корабль.

Шумейко, несколько ошарашенный, извинился перед женщиной в черном платье и ушел. Уже задним числом подумал: «Дело же не в том, чья она жена или вдова. Дело в принципе. В примере. Не в шашки же они наедине играют. Тем хуже, если она вдова…» Ему стало досадно, что он так и не выяснил основы этой непонятной связи, этих вечерних встреч (ну, если бы хотя днем!).

«А и черт с вами со всеми», — решил он, уже понимая, что отношения его с командованием батальона то ли по сугубой наивности, то ли по излишнему служебному рвению испорчены раз и навсегда. Впрочем, это не помешало нм бок о бок сражаться, защищая от немецких танков один из последних действующих аэродромов, сражаться до последней возможности и даже больше: потому что как раз возможности эвакуироваться у них в последние минуты практически не оказалось. Правда, Шумейко родился под счастливой звездой: он остался жив, тогда как и командир и комиссар БАО погибли.

Игорь выжил, чтобы неожиданно оказаться в этом странном госпитале, во дворе какой–то исторической церкви, с рукой, вспоротой осколком и еще вдобавок самодельным ножом. Но рука заживала, он это чувствовал. Не то чтобы дело шло на поправку, но и опасность гангрены миновала. В церковь наведывались местные жители, искали среди раненых своих близких, приносили скудную еду. Строгостей на сей счет покамест не было.

Игорь все еще надеялся, что придед к нему Вано Кахидзе — отчаянной храбрости парень и умная голова, — придет и скажет, как поступать, куда двигать дальше. Но Вано Кахидзе не приходил, а ведь на него была вся надежда. Зато Игорь увидел однажды поразительно знакомое лицо, и знакомое строгое платье, и всю как бы монашескую стать, и вспомнил, кто это, и решил, что пропал теперь уже бесповоротно. Между тюфяками, брошенными прямо в пыльную траву, осторожно пробиралась она, та самая вдова, жена или не жена погибшего командира с крейсера, шут ее разберет, кем она тому командиру доводилась и доводилась ли кем–нибудь вообще. Она шла прямо на него, по единственному в этом углу двора проходу, ей некуда было свернуть, даже если бы и захотела, и в болезненной оторопи он не нашел ничего лучшего, как отвернуться, прикрыть глаза, сделать вид, что спит.

Но и не видя женщины, он ощущал ее присутствие всей кожей и наспех соображал, что же она предпримет в следующую минуту, понимая лишь одно: любое действие, предпринятое ею, едва ли будет в его пользу, скорее наоборот. Потому что сам Игорь ничего, кроме неприятностей, этой женщине не доставил. Игоря настораживало и то обстоятельство, что она, жена крупного командира (если все же допустить эту версию), осталась в окуппированном городе, тогда как, наверное, у нее была возможность уехать отсюда заблаговременно. Правда, могла замешкаться, сперва не то–родилась, а потом не поспела. В общем–то выбраться из осажденного Севастополя даже в лучшие времена было трудно.

Женщина остановилась около его тюфяка и, видимо, долго смотрела, глазам своим не верила. Не имело смысла больше притворяться, и он открыл глаза, взглянул на нее прямо: «Ну, это я, я, Игорь Шумейко, оперуполномоченный Особого отдела, старший лейтенант Красного флота, весь перед тобой как на тарелочке, во всем своем бесприютном виде. Ну так что же нам теперь делать, вернее, что же вы, сударыня, намерены предпринять касательно моей бедственной особы?»

Наверное, он тогда ничего подобного, именно в таких выражениях и в таком смысловом порядке, не думал, но глаза его определенно не были безмятежны.

Женщина смутилась и, присев на корточки, шепнула:

— Здравствуйте, товарищ Шумейко. Вот где пришлось свидеться. Как вы сюда попали?

Игорь ничего не ответил. Губы у него повело в сторону, даже чуть слеза не выжалась из глаза — так глупо произошла эта встреча, что стало себя жаль, так глупо, ненужно и опасно. Если бы он заметил эту монашку несколько раньше, по меньшей мере хоть одеяло на голову натянул!

— Вам нельзя здесь оставаться, — сказала женщина взволнованно. — Вас слишком многие в городе помнят, да, да, у вас такая внешность… Может быть, я что–нибудь придумаю. Потерпите день–два. Когда вас отсюда… ну, выпишут, что ли?..

Игорь шевельнул плечом.

— Черт их знает, — сказал он сухо прошелестевшим, будто сквозь ржавчину, голосом, еще не смея верить, что в образе этой строгой, но все равно миловидной, пожалуй, даже юной женщины стоит перед ним само Спасение. — Тут ведь ничего не разберешь. Нет ни регистратуры, ни госпитального довольствия. Прооперировали — и будь здоров, живи как хочешь. Никто здесь пока не держит. — Он помолчал. — Мне вскрыли гнойник. У меня флегмона была. Но сейчас, кажется, лучше.

— Можете ходить?

— Ходить–то могу. Но у меня какое–то, знаете, дизентерийное состояние. Я порядком отощал, ел всякую дрянь, а сейчас все мы тут вообще голодаем.

Она смотрела на него в тревожном раздумье.

Вам есть куда уйти отсюда? Ну, хотя бы в пределах Крыма?

— У меня отец с матерью живут на станции Курман — Кемельчи.

Женщина прошла в конец ряда, как бы выискивая кого–то, пристально вглядываясь в лица, но вскоре возвратилась и шепнула:

— Повторяю: вам здесь оставаться нельзя. За этот госпиталь вот–вот возьмутся. СД или СС — хрен редьки не слаще. Они уже появились в городе. Повсюду обыски. Вы представляете, что вам грозит?..

Более или менее, — сказал он, попытавшись даже выжать на губах усмешку.

Она ушла, и Игорь внезапно ощутил смертельную пустоту внутри себя и вокруг. Холод. Озноб… В самом деле, кто эгн болящие люди, что лежат рядом, эти случайно подраненные, ушибленные войной граждане? Есть ли среди них такие, кто, подобно ему, попал сюда, как говорится, с корабля на бал? На лбу ни у кого не написано.

Придет ли она? И не провокация ли это просто–напросто? Может быть, самое сейчас разумное — встать и уйти отсюда? Но как? И куда? Видно, день–два придется еще потерпеть, если раньше отсюда не выгонят. Или же если не заявятся эсэсовцы.

О возможной чистке госпиталя думала, вероятно, и та женщина, оттого и поторопилась. Она пришла к вечеру следующего дня со справкой, которая гласила, что податель ее — слесарь городского коммунхоза Борис Батайкин, находившийся на излечении после случайного ранения, выписан из госпиталя по месту жительства родителей, станция Курман — Кемельчи Крымской области.

Справку, если доберетесь до Курман — Кемельчи, лучше уничтожьте, раз там родители. Это на первых порах, чтобы в дороге не было подозрений. И вот вам еще мешок, в нем одеяло и телогрейка — это тоже для маскировки, сейчас все бегут отсюда в деревню менять барахло на еду. Немцы, поскольку кормить они никого не собираются, смотрят на это сквозь пальцы.

— Ясно.

Она глубоко, с участием вздохнула.

— Думаю, что с этой липой у вас все сойдет благополучно. Хорошо бы не мешкать.

— Сегодня и уйду.

— Если сегодня, скажите только примерное время, я буду ждать в пределах Лабораторной улицы. Вас переправят через Северную бухту, а там помогай вам бог.

— Вы что же, не монашка ли впрямь?

Она усмехнулась. _

— Нет, нет. И не вдова командира.

— А к моему комбату ходили за…

Она не пожелала, чтобы он уточнял, сказала резко:

— Возможно, именно за этим и ходила.

— Зря вы рассердились. Я не хотел вас обидеть. Я даже испугался, когда вас здесь увидел.

— Напрасно. Я не оперуполномоченный Особого отдела, чего меня пугаться.

Эта коротенькая и неожиданная перепалка произошла шепотом и внесла холодок отчуждения в их скованно–напряженные, но уже было окрашенные минором отношения.

Позже, встретившись на Лабораторной и идя вниз, к бухте, он сделал попытку кое–что выведать у Юлии так звали его спасительницу. Например, известно ли ей что–либо о партизанах. Нет, ей ничего не известно. Игорь, впрочем, догадывался: если даже и знает она что–нибудь, то вряд ли скажет, не имея на то полномочий. В целях сугубой конспирации. Возможно, во всем, что эта женщина для него сделала, она поступала на свой страх и риск. А больше рисковать не желает.

Поняв, что дальнейшие расспросы не только бесполезны, но и повредят ему, Игорь крепко, с благодарностью пожал ей руку и спрыгнул в шлюпку. На ту сторону Северной бухты его доставили без помех. Впереди лежал степной Крым.

Игорь не зря назвал пунктом в Крыму, куда он мог бы запросто прийти, станцию Курман — Кемельчи. Там жили его эвакуированные в свой час с Украины родители. Там его никто не знал — раньше он не мог выбрать случая навестить своих. А потом оказался в осажденном Севастополе. Теперь он держал путь на эту незнакомую ему станцию. Впрочем, ближе была Евпатория, но в Евпаторию он не стремился по особым причинам. Даже не потому, что у него произошла размолвка с Люсей и состоялся крупный разговор с ее отцом. Нет, дело обстояло куда хуже. Старшая сестра Люси была замужем за одним из местных парней, татарином, кому Игорь имел все основания не доверять. Не любил шурин Игоря, совработника и орденоносца, подозрительно на него косился, намекал на некие другие времена, когда придет «его день». Видимо, «его день» уже наступил. Правда, Сергея (у него было русское имя) в первые же дни войны призвали в армию, но не приходилось сомневаться, что долго такой не провоюет: либо сдастся в плен, либо дезертирует. Игорь был почти уверен, что шурин сейчас в Евпатории. Вот с кем ему не хотелось бы встретиться сейчас!

Кроме того, вымотал Игоря самый что ни на есть кровавый понос; страдал он вдобавок от чесотки, раздирал себя ногтями с ног до головы, и только после этого самоистязания вроде бы получал на час, на два передышку. Его угнетало чувство собственной неполноценности, физического истощения, ощущение заразной кожи, покрытой чесоточными струпьями… Хорош же он будет, явившись в таком виде пред ясны очи здоровой жены! Не–ет, в Евпаторию его пока не тянуло. Он изо всех сил стремился в Курман — Кемельчи.

Но, видно, суждено было произойти еще одной дорожной встрече опять–таки с женщиной, которая опознала его! Правда, он ее совсем не знал, просто сам собою затеялся разговор… Попросил он у нее хлеба, и дала она краюху как не пожалеть, когда весь израненный, и хромает, и рука забинтована, и черный такой.

— Из Севастополя, поди?

Да, из тех краев, — невнятно ответил Игорь, жуя краюху, распространяться на эту тему ему не хотелось.

— Моего там не видел? Перевощиков фамилия, Петро?..

Я вот ходила, искала по всем дорогам, смотрела среди пленных… Нет. Нигде нет. Живой ли еще?

Она всплакнула.

— Живой, верно. Не все ведь в Севастополе погибли. Была эвакуация. А то в плену. Но скорее всего твой муж на Кавказе нынче. Гм… А какой он из себя?

Да пониже тебя будет. Посправней… — Женщина что–то чересчур уж пристально на него смотрела. — Сам–то ты куда теперь?

Из осторожности он назвал не Курман — Кемельчи, а Евпаторию.

— А ты разве оттуда? Я ведь тоже евпаторянка.

— Жил там до войны немного, — принужденно сказал Игорь.

— Да уж не Игорь ли ты? Люси Левандовской муж? О‑ой, ну надо же! Неужто меня не узнал, соседка я, живу через два дома? О‑ой, Игорь, какой же ты ста–ал стра–аш–ный!.. Люся–то как обрадуется, сердешная. Шутка ли, живой после такого светопреставления — видно, чего–чего только не перенес!

— Всякого, — сдержанно сказал Игорь, вовсе не обрадовавшись возможности свидеться с женой; еле он уговорил добрую женщину, чтобы она ни словом, ни намеком не обмолвилась, что видела его; совсем не в Евпаторию он идет и не до Люси ему пока, в нынешнем–то положении…

Но не зря он остерегался таких встреч — все же не утерпела баба, проболталась Люсе, а может, даже в мыслях не имела молчать, лишь усыпила его подозрительность. Потому что ровно через два дня догнала его Люся на попутной бедарке, узнала сразу, изможденного и потного, бухнулась головой прямо в раненую руку, так что Игорь света невзвидел, и не понять, то лй плачет, то ли смеется… Ш что тут будешь делать? Уговорила его идти в Евпаторию. Сергея–де дома нет, то есть вообще он уже дома, дезертировал, что ли, но сейчас в горах, у немцев служит.

— Партизан, верно, ищет? — спросил Игорь.

— Каратель он, — грустно сообщила Люся. — Наверно, ищет, раз каратель…

— Что же я в таком случае у тебя дома потерял? В карты буду играть со своим милым сродственничком? С тобой миловаться?

Люся сделала жалостливую гримаску.

— Ну, Игорь, ну брось, ну не надо. Вот нравится тебе до крайней степени все осложнять. Обойдется как–нибудь.

— Жить я у тебя не буду.

— Ну хорошо, — согласилась Люся, вздохнув. — Жить ты будешь у надежной женщины: она нам предана, сын у нее в Красной Армии командир. Она спрячет тебя — татар немцы вообще не трогают. У нее как за каменной стеной…

Ладно, — буркнул Игорь.

Но хоть жилось у татарки покойно и безобидно, Люся ему передышки не давала, продолжая изо дня в день всячески обрабатывать, била на психику, да в конце концов как он сам–то судит, жена Люся ему или нет?.. А раз жена, то до каких пор спать им врозь?..

Пришла однажды, решительно заявила еще с порога:

Идем домой. Не бойся, папа все сделает, папа все устроит.

— А не секрет, что такое он мне устроит?

Пусть это тебя не волнует. Главное, тебя не тронут, никто ведь и не знает, что ты, кто ты, где ты был. Герой финской кампании — самый большой твой грех.

— Гм… А Сергей?

— Сергея нет дома, да скоро он и не заявится.

Поддался на уговоры Игорь, перешел в дом тестя, жил не то чтобы открыто, но свободно спал, утопая в перине.

День прошел, неделя прошла, благостные такие тишина И спокойствие вокруг установились, вроде бы уже и не воевали нигде, и не лилась кровь, и не рушились дома, и не плакали осиротевшие дети. Но все это была ложь — и не мог Игорь посреди лжи в довольстве нежиться! Размышлял он, как отсюда незаметней уйти, проще говоря — смыться. А все решилось куда как просто.

Вдруг вбежала белая как стенка Люся, крикнула не своим голосом:

— Сергей здесь! Что делать, что делать, ума не приложу!

Торопливо застегивая рубашку, Игорь сказал:

— По крайней мере ты должна была заранее предвидеть его появление. Что ж это, с бухты–барахты?..

Только они успели вот так перемолвиться, а уж и Сергей собственной персоной стоит на пороге. В немецкой форме правда, без оружия, оружие в своей комнате оставил, возмужавший такой, обветренный, с жестким блеском во взоре. И даже как будто выше стал за тот год, что они не виделись.

Он изменился в лице, тень волной прошла. Но, конечно, не испугался — не его очередь пришла пугаться.

— Ты? Откуда?

Он сделал нетерпеливый жест, чтобы Люся вышла. Люся не подчинилась, и тогда он прикрикнул:

— Оставь нас на минутку, сделай одолжение!

Люся сверкнула на него глазищами, молча повернулась и вышла, сильно хлопнув дверью.

Как ты сюда попал?

Стараясь держать себя в руках, Игорь даже усмехнулся.

Собственно, чему ты удивляешься? Быть здесь и жить в этом доме я имею не меньше прав, чем ты.

— Брось антимонии разводить, надоело. Права тут мне будешь доказывать. Кончились твои права. — Сергей властно прошел на середину комнаты, потянул к себе. стул. — Так вот, чтобы с самого начала не было недоговоренностей: тебе здесь не место.

Игорь горько хмыкнул. «Вам нельзя здесь оставаться», — сказали ему в Севастополе. «Тебо здесь не место», — грозят в Евпатории уже без обиняков. Внезапно он ощутил себя в положении зайца, которого почти полностью обложили и вот–вот затравят.

— Что ж, я это уже и сам понял. Даже несколько раньше твоего любезного предупреждения. — Он взглянул ему прямо в глаза, в безгрешные глаза предателя: страшноватая искра в них гуляла, прыгала из зрачка в зрачок. Надеюсь, стрелять в спину не станешь?

От слепой Ненависти у Сергея побелели губы, запузырилась на них слюна.

— Не заинтересован, товарищ орденоносец. Шуму много. Мокроты… Но в другом месте советую мне не попадаться.

— Что ж, — внешне спокойно сказал Игорь, пытаясь унять нетерпеливую дрожь рук: удушить бы сейчас этого ублюдка! — Вечером я уйду. А пока сгинь с глаз долой, дай с Люськой потолковать.

Евпаторию он покидал в сумерках — далеко за город его провела все та же татарка.

Люсю он оставил — во второй уже раз с досадным чувством невыясненности отношений. Не повезло ему с этой женщиной. Как приятно было бы сейчас сознавать, что жена находится где–то в Алма — Ате, эвакуировалась, ведь чего проще, бездетная же, ну и приносит посильную пользу народу, работает в госпитале или где там еще. У всех жены как жены, а у него вот какая, папина дочь, поддалась на уговоры старого дурака, осталась в оккупации, да еще и мужа пыталась удержать около своей юбки. Но и порвать с ней не мог, не было прямого повода. Кроме того, может, в самом деле он ее любил? Тут и понимаешь, что ни к чему, а любишь!

13

Над рекой словно снежная крупа сыпалась — бил в лицо сизоватый мокрец — и не кусался, а как–то неприятно было ощущать великую множественность этой тли. Не продохнуть.

Тут Кумушки будут, — сообщил Потапов. — Это, знаете, две речушки здесь параллельно ‑ кум куму повел в лес, вот и Кумушки, значится. Улово такое. Вот эта Кумушка, что поболе и поглубже, нерестовая.

Ну что ж, — сказал Шумейко, — пойдем по ней вверх до самых нерестилищ, проверим, много ли рыбы.

Но далеко вверх по Кумушке не прошли: винт задевал дно, древесную гниль. Сначала это никого не волновало — подтянули лодку, ту самую, шалимовскую. Катер причалили к берегу, и весь он теперь опутан был ветвями низко поникшей ивы. Рубку замкнули. Машину сзади закрыли легко скользнувшим в вертикальных пазах листом железа. Лист можно было тоже прихватить замком, но как–то соображения не хватило, да и зачем?.. Здесь пустынно.

Поплевав семечек, Потапо, в черпал теперь кружкой воду прямо за бортом, пил и усмешливо приговаривал:

— Добрая речка Кумушка, добрая речка!

От руля отозвался Гаркавый:

Скажи спасибо, что нет еще химии. Химия окончательно добьет лосося. А ведь вон там, вверху, в Срединном хребте, говорят, уже серу нашли. Понастроят рудников, обогатительных фабрик. Это уж точно: спаси и помилуй. Хотя сера — она стране нужна, а то разве стали бы искать?

Хлестало ветвями по лицу, прямо как расческа из прутьев висела над головой: то фуражку сдернет, а то и волосы рванет. Талина густо провисла в воду, никла под собственной тяжестью — тени лежали плотно, вода казалась оливковой.

Шли в верховья на полном ходу часа два, а потом зарыжели шивиря — галечные перекаты, где нерестует рыба. Вода здесь истончалась, радужно рябила, лилась как бы чешуйчато. Лодку не раз пришлось тащить вброд, но все без толку: сядешь, несколько минут промахнешь по глубине — и опять шивиря.

А места начались уже оголенные, высвеченные солнцем. Зайчики играли на галечном дне. Вкрадчиво шуршали камешки под килем. Вяло уходила с мелей в ямы алая–алая нерка, роскошная рыба в брачном наряде, вроде как с сизым, скорее даже голубым намордником. Не скопом, не в стайке шарахалась, а именно так, поодиночке, ныряла вглубь, мерцала из–под толщи драгоценной алостыо, словно чудо какое заморское в домашнем аквариуме.

Пошли пешком, продираясь сквозь заросли шеломайника, борщевника, крапивы, сквозь дикую талину, прыгая через скрытые зеленой круговертью промоины, через трухлявые пенья–коренья…

Достигли, наконец, нерестилищ в верховьях, с наиболее чистой, шустро–проточной водой, благодатно пригретых солнцем, с идеально шлифованным камушком. Нерка здесь стояла на мелях уже неподвижно, людей почти не боялась, ободранная, лохматая, ко всему безразличная, видно, от–нерестовала; и теперь, хотела она того или нет, сносило ее потихоньку, а потом начнет безжалостно трепать течением о коряги, и лишится она последней жизненной энергии и ляжет успокоенно на дно, сгинет во славу процветающей природы. Те же, что еще не отнерестовали, не исполнили до конца жизненного предначертания, метали икру, обрызгивали ее молоками, себя не жалея, сгребали хвостами гальку, били по ней исступленно, сооружали гнездо так, чтобы не поели икру хищники, чтобы не снесло ее в затхлую стоялую воду, в мутный затон.

— Который год наблюдаю это и который год дивлюсь, — сказал Потапов, — какая в этом организация, какой смысл: вот нерка отнерестует, затем только придет кижуч…

В тон ему Гаркавый согласно кивнул головой:

— Да, вот именно. И кижуч расшвыряет хвостами все эти бугорки, пробивая лунки для собственной икры, — словом, разрушит все то, что сделали чавыча или нерка.

— Но ведь за кижучем уже никто не придет, — сказал Саша, вожделенно глядя на алеющую рыбу, взблескивающую боками, извивающуюся в свадебном танце.

Есть, видно, и на кижуча управа, — неуверенно пробормотал Потапов.

В природе ничего не бывает без смысла, — не согласился Шумейко. — Единственная несуразность природы, как ни странно, разве только сам человек. Потому что он грозится переделать самое природу, замахивается на нее что ни день все опасней и шире…

Но чаще не без пользы, — вставил Саша.

А иногда и без ума, — отмахнулся Потапов, и, поскольку примеров такого бездумного умерщвлрния природы или пустой траты ее даров было не сосчитать, ему никто не возразил. Все знали, что он имеет в виду прежде всего на Камчатке: это лосось, это лес.

Что же касается леса, то сплошная рубка его по берегам, ближе к сплаву, чтобы меньше затрат, приводила к захламлению реки древесными отходами, оголяла нерестовые воды, отравляла их чужеродными химическими примесями; если это и было кому–нибудь на пользу, то уж не лососю. Не рыбе.

— Мало, мало рыбы, — печально сказал Гаркавый, и даже странно было слышать избыток жалостливости в устах этого кряжисто–грубоватого человека — словом, при такой его комплекции и фамилии. — Пойдем хоть почаюем, что ль?.. Одна только радость и осталась.

— Конечно, — усмехнулся Шумейко, — особенно если иметь в виду, что слово «чаевать» на севере значит крепко и со смаком поесть.

Бухнул за спиной выстрел — это, не дослушав его реплики, влет сбил двух шилохвостей механик.

Черт вас возьми! — вскипел Шумейко, круто обернувшись. — Еще не хватало, чтобы мы, защитники природы, представители рыбоохраны, сами же и нарушали закон! Сезон утиной охоты, между прочим, еще не наступил!

Заморщиненные глаза Гаркавого чуть–чуть округленно раздвинулись, будто он вставил в глазницы аккуратные моноклики.

А ты не кричи, Игорь Васильевич, — спокойно предупредил он. — Мы этого всякого крика в тайге не любим. Не привыкли.

А я привык, — жестко и в том же повышенном тоне проговорил Шумейко. — Я ко всему мало–помалу привык.

И к тому, что меня поднимали в лобовую атаку на доты, тоже привык. Когда идешь в атаку — слушайте вы, таежный человек, — тогда очень много шума и лишней трескотни. Но выхода нет — привыкаешь. Так что меня тихими интонациями, с таежным оттенком, не смутишь, паря. Он посмотрел на механика в упор. — Говоря просто по–человечески, разве это порядок, Денисыч, когда кого–то штрафуешь за каждую рыбу — и совершенно справедливо! а сам под шумок жрешь ее да еще и запрещенной охотой промышляешь, пользуясь полной безнаказанностью? Разве не стыдно?

Гаркавый отвел взгляд, хотел отмолчаться, но что–то в нем шевельнулось, потребовало отклика.

— Ну извини, слышь… Неправый я, конечно, да уж соблазн велик. А войной не попрекай. И мы на войне были, которая–вот с Японией…

Шумейко пробормотал:

— Знаю я эту войну.

— И на ней народ на пулеметы шел, и на ней убивали. Конечно, не сравнить… в момент все и кончилось… я понимаю…

— Ну, а раз понимаете, замнем этот разговор. Я ценю, что и вам пришлось хлебнуть лиха, где–то штурмуя острова, хорошенького мало в тех десантах, но… но предупреждаю: еще один незаконный выстрел — и ружье я к чертовой матери выброшу. Да и сами вы можете считать себя свободным от работы в рыбоохране.

Тем временем из чащи возвратился Потапов с утками в руках — нарочно ушел, чтобы не принимать участия в щекотливом разговоре.

— Будет уж вам, — сказал он нерешительно. — Из–за чего завелись? Из–за двух уток. Теперь что, выбросить их? Сгниют же…

— Завелись из–за справедливости. Не в утках дело, — сказал Шумейко, остывая. — Ну ладно. Съедим. Какой смысл в том, что они сгниют, раз уж все равно добро потратили?

Потапов взялся ощипывать уток, потом к этому скучному занятию подключился и Саша, скорей всего чтобы продемонстрировать причуду: ел он утиные пупки сырыми, еще в детстве отец приучил…

Шумейко засмеялся, но не так сердечно, чтобы можно было предположить, будто он поступился тем, о чем говорил недавно всерьез и гневно; видно, он ни единым словом не поступился, и все здесь это поняли. Между тем Сашу бескомпромиссность старшего инспектора явно порадовала, Потапова несколько задела и Гаркавого насторожила.

Еще не сварились утки, а уж пришла пора заваривать чай. Причем заваривал сам Шумейко.

Я много блуждал посеверу после войны, — сказал ^{он — П}огонял чаи, чего там… Но вот настоящий чай пил редко, особенно в тундре. Чукче или коряку — им лишь бы черная бурда была, да и русский далеко не каждый вдается в разные такие вкусовые тонкости. Вот в Средней Азии, там чай священный напиток. Там умеют.

Чай пили, покрякивая: вроде бы хвалили — хорошо–де заварен. Но на свежем воздухе за милую душу сойдет любой напиток, был бы он горяч и крепок. А если не горяч, то хотя бы крепок.

К вечеру вернулись на катер — тихо–тихо стоял он на прежнем месте, даже вода, обтекая его, не журчала, а ветви обволакивали вкрадчиво, липко. Мирно висел на рубке чахлый, скорее для виду, замочек.

И вот тут–то, готовясь к ужину, Саша обнаружил, что исчезла банка из–под бездымного пороха, в которой хранился теперь молотый перец. Не было банки, не было молотого перца!

Потом понадобилось наколоть щепы, и Гаркавый не нашел своего охотничьего ножа. Начали проверять вещи — и недосчитались десятка заряженных дробью патронов, какого–то ерундового шомпола… Но фотоаппарат Шумейко «Зенит» с телеобъективом как висел на гвоздике, так и остался висеть, никем не тронутый. Запасное охотничье ружье Гаркавого внимания посетителей тоже не привлекло. Ценные вещи, пропажа которых могла бы всполошить рыбоохрану, тем более предметы, помеченные заводскими номерами, даже если они лежали на открытых местах, не ввели похитителей в соблазн. Налицо было мелкое шкодничество, не лишенное какого–то корыстного умысла и системы. Бездымный порох, заряженные патроны, хороший нож — вещи, охотнику нужные, ну и пусть рыбоохрана погрешит на каких–то случайных людей, промышляющих в тундре. В то же время почему и не досадить инспекторам, чтобы знали и чувствовали: не боятся их, видят их, наблюдают за ними и всегда обведут вокруг пальца.

Потапов кстати вспомнил, что, когда лодка свернула в Кумушку, сзади долго доносился глухой перестук мотора. Стоило бы остановиться да подождать. Кто такие? За какой надобностью идут в нерестовую протоку?

— Пацаны шалят, — высказал предположение Гар–кавый. — Им только дай какую–нибудь комбинацию сотворить, а тут настоящие патроны в руки.

— Странно, как они проникли в рубку, рубка–то была на замке, — недоумевал Шумейко.

— Пацаны шалят, не иначе, — повторил Гаркавый. Рубка на замке, рвать замок не рискнули, ну, подняли железо, проюлил кто–то пошустрей над двигателем вот тебе и рубка.

— А чего там юлить, — усмехнулся Саша, — там и я запросто пролезу, первый раз, что ли…

Шумейко полулежал на койке в кубрике, прикидывая в уме, кого же можно заподозрить в столь нелепой краже, какой в ней расчет? Если пацаны, то и голову ломать не стоит. А если кто–то схитрил, попытался этой мелочью отвлечь внимание рыбоохраны?

Машинально он пошарил в кармане пиджака авторучку, чтобы записать похищенные предметы (придется сообщить в милицию), но не обнаружил ее. Ну да, видимо, осталась в рубке на полочке. Не хотелось вставать, однако встал, тщательно пересмотрел все, что лежало в рубке. Авторучка пропала.

Он засмеялся.

— Помню, на фронте чернил не было, — сказал он, — ну что же, голь на выдумку хитра: делали цветные чернила из немецких осветительных ракет. Крошили заряд, раскатывали его в порошок и разводили. Вполне приличные получались чернила — хоть красные, хоть зеленые.

– ‑ Чегой–то вам чернило на ум пришло?

— А потому пришло, что и здесь чернил — скажем, для авторучек — днем с огнем не сыщешь. Ну что ж, решил я подыскать заменитель. Сходил в аптеку, зеленки купил, заправил ручку — пишет, да еще как! Эдаким цветом ядовитым!

Саша заинтересованно хмыкнул.

— Вот спасибо, что посоветовали. Теперь и я вашим примером воспользуюсь, А можно попробовать, как пишет?

Шумейко лишь руками развел.

И рад бы, Саша… но дело в том, что ручку мою, заправленную зеленкой, тоже увели. Прямо страсти какие–то.

— А что ж, — вскинулся оживленно Саша, провидя в нелепом происшествии сюжетно закорюченную историйку, на зеленке эти пакостники могут как раз и влипнуть.

Шумейко все еще смотрел на него вприщурку да и руки разведенные не свел.

Каким, собственно, образом?

— Не знаю, — нахмурился Саша. — Был бы я сочинитель, я бы сочинил…

А ты попробуй сочини, — поддержал его даже Гаркавый, хотя и не без издевки. — А сейчас, что же, вырулим напрямую домой? Вроде бы уже время.

Шумейко «крылся в кубрике, зашуршал там газетой.

— Да нет еще, — сказал он. — Пройдем до другой протоки… ну, помните, где вы смородину рвали? — Шумейко пока не знал названий всех здешних речушек и рукавов, только еще привыкал к местности. — Там и заночуем, плес хороший, дров навалом, да и комаров с ровного места сдувает. И речушка заманчивая — глядишь, кто–нибудь да пожалует.

14

И пожаловали.

С утра вообще на реке началось оживление: один за другим протащились вниз по течению буксиры — выносливые, как битюги: в две–три сплотки тянулся за ними лиственничный лес. Пошли туда, к океану, и словно уже океанская вспухала за ними отжатая волна, дыбом рушилась на берега, подмывала кручи; бедный катерок толкало с борта на борт, так что Шумейко, сидя наверху, едва мог удержаться. Впрочем, если бы и упал, тут везде мелко было, зыбко всхолмились под водой песчаные наносы.

Взялся невесть откуда Ванек безногий — гладкий парень с лоснящимся дублёным лицом, кудрявый, как ангелочек. Было ему уже под тридцать, а ноги он потерял в юности: пьяного прогнала с порога зазнобушка, а тут пурга… ткнулся где–то спьяну в сугроб, сам не замерз, не успел, а вот ноги (может, промочил где–нибудь вдобавок) отморозил — начисто. Юлил он, вертелся на своей лодчонке с некрепким моторчиком, заигрывал, на завтрак напрашивался.

— Тебе чего? — прямо спросил Потапов. — Ты здесь зачем?

— Да вот харьюзов бы половить, Прокопыч, — заискивающе сказал Ванек. — Харьюза в этом месте на удочку во как клюют, в самом омуте.

— Ну и лови себе… на удочку. Только меру знай.

— Дак вы тут… где самый клев. Посторонились бы…

— Вот припекло тебя с клевом–то…

Своими силами, не запуская машину, оттащили катер немного назад.

Хариусы здесь действительно клевали активно: через полчаса штучек пять у Ванька уже_ набралось сизо–зеленоватых, осанисто–удлиненных красавцев.

— Могу на уху подкинуть, — предложил он, источая подозрительно добрую улыбку.

— Да нет, спасибо, — отказался Потапов. — Припозднился малость, мы уже откушали.

Шумейко сказал ему на ухо:

— Смотрите–ка, всю протоку перегородил лодкой! Похоже, опасается, как бы вверх мы не проскочили.

— Да, да, да, — закивал Потапов не совсем уверенно. — Думаете, кто есть там, в протоке?

Шумейко двинул плечами тоже неуверенно.

— Надо бы взглянуть. Пойдем пешечком, вроде за смородиной… Или что тут еще подходящее созрело?

— Не продеремся, — сказал Потапов, без проволочек, с полунамека включаясь в игру на обман Ванька. — Денисыч, ты не пойдешь с нами тут поблизости — за черной саранкой?

— Да нет, — отозвался Гаркавый, — я тут винт посмотрю, что–то тяжело прокручивается.

— Жаль. Клубни саранки, слыхал я, для сердца пользительны, опять же снотворное… А Сашка?

— Он подмогает мне, один–то я не управлюсь, тут придется в воду лезть.

Потапов и не настаивал: разговор велся лишь для отвода глаз. Правда, он еще посочувствовал Ваньку:

А раненько тебя леший поднял. Еще до свету. Поселок–то не близко.

Я и не ночевал в поселке. Тут к дядьке заглядывал в Белые Кусты, выпил там маленько. Вечерком к Кумушке спустился, гольца поудил, ушицу сообразил.

— Был, значится, и в Кумушке?

Не‑е… В Кумушке я не был, а вот близь нее… Там и заночевал. Мотор ваш слышал… как тарахтели…

Нетерпеливо поджидая помощника, Шумейко прикинул в уме: «Был, видно. Да и не один. А для объективности даже ориентир дает — не в самой Кумушке, а неподалеку. Ну да ладно, что гадать!»

Нарвали они черной саранки — цветов отменной прелести, жгуче–коричневых с чернью — для супруги Потапова; полакомился Шумейко и красной смородиной, хотя взбираться за ней пришлось чуть ли не на кручи поднебесные; но если солнце над нею светило прямо, ничем не затеняясь, в терпком ее соку заметно прибавлялось сахару. Вот и выискивал Шумейко такие освещенные выступы скал. Так шли они, все дальше пробираясь вверх по протоке и с лобастого валуна заметили наконец: взблеснула вдалеке слюдинками ячеи только что вытащенная из воды сетка, искристо вспыхнуло на солнце весло.

— Ну вот и гости, — удовлетворенно сказал Шумейко — Этот Ванек, он куда–то ездил, быть может даже в Белые Кусты за водкой, а тут напоролся на нас. В протоку ему нельзя — мы не пустим, да и не наводить нее на след. Вот он и заюлил там, выжидает, хариуса удит.

— Пожалуй, что и так, — ответил, запыхавшись, Потапов, однако идтить нам по дебрам–швабрам тяжеленько, а еще сколько телепаться. Комар тут, едри его в корень…

Выказав некоторое недовольство, он все же поплелся за старшим. Потом вроде полегчало: запрыгали под уклон… то все вверх, за смородиной, а теперь как раз к случаю под уклон, причем не плутая, ориентир верно засекли. Словом, Потапов потел, пыхтел, но помалкивал: служба, куда денешься?..

Вот так, молчком, они пересекли скалистые увалы, затем частую щетку ивняка и неожиданно спрыгнули с берегового, невысокого здесь откоса чуть ли не в лодку браконьеров. Те растерялись — в лодке лежало десятка два нерки, — да и сами инспектора, на что уж были готовы к встрече, несколько опешили. Браконьеров было трое ну, ни удрать им, ни в драку вступать. Только глазами помаргивали. Била хвостом, нарушая установившееся молчание, крупная рыба, взбрызгивала веером жижу.

Потапов опомнился раньше всех, вошел в роль, сводившуюся в основном к тому, что он вроде как и не ради охраны рыбы сюда явился и тем более без намерения кого–либо обидеть штрафом, нет, а просто потолковать на разные житейские темы, бывальщину рассказать, кто с кем спал, кто кому в рыло съездил, — это был его метод, уже раздражавший Шумейко: чего там, в самом деле, развлекать браконьеров побасенками!

Да и вынужденно наказывая, Потапов изо всех сил старался выглядеть этаким радетельным папашей. И сетку, бывало, отберет и за плечи обнимет, спросит (если незнакомец), кто вы, как фамилия (хотя уже записал), где работаете, сколько детей, где работает жена и работает ли она вообще.

Формалистом быть, ну, чистым сухарем ржаным тоже нельзя. Шумейко знал и ненавидел бюрократию по личному житейскому опыту, потому он и не возражал против нудной трепотни Потапова. Но и добросердечие должно иметь границы, особенно если не упускать из виду, что браконьерство на реке все границы уже перешагнуло!

Итак, в лодке сидели двое пожилых поселковых мужичков, Потапову хорошо знакомых, и один молодой, видно из приезжих.

— Придется платить, — сказал Шумейко, перебивая коллегу: побасенки грозили затянуться до бесконечности. — По червончику за каждую рыбу. Как гласит закон…

Мужички всполошились; только молодой сидел неподвижно, ни словом, ни взглядом не реагируя на разговор: молча изучал мозоли на руках, какую–то из ладони занозу выковыривал.

— Дак это что ж… — дернулся один, почище видом, похоже, выбритый еще с вечера. — Грабиловка настоящая, Прокопыч? Сейчас, значит, на реку совсем не моги?! (Упорно не могли дойти до них дух и буква строгих по реке запретов, черным по белому написанных инструкции; а ведь их же дети эти самые инструкции раз от разу срывали со всех щитов.) Кому какое дело? В речке кто хошь лови, здесь искони так заведено.

— Искони заведено, — хмыкнул Потапов. — А давно ты, Семен, на Камчатке?

— Да хоть бы и недавно. Рыбку–то все мы любим, — отмахнулся Семен. — Я так понимаю, вот рыборазводный завод — это запретная зона. — Это государство. А речка — она от бога, кто хошь лови…

Шумейко решился укоротить бойкие замашки браконьера:

— Но ведь мальков завод выпускает не куда–нибудь еще, а именно в реку. И рыба, которую вы сплошь и рядом вылавливаете, она не всегда, так сказать, от бога, а уже немного и от человека. Госрыборазводная. Государственная, проще говоря…

Это был убедительный резон, по крайней мере ровно настолько, сколько шло сейчас в реке лососей, выросших из мальков именно здешнего рыборазводного завода.

Потапов огорченно помялся, развел руками, крякнул (а что, мол; попляшешь?):

— Н‑да, мужички… Как оно промеж нас говорится, даром за амбаром, а тут денежку гони…

Не утерпел и другой из браконьеров, высказался уже в повышенном тоне (да и как тут голоса не подать, когда по червонцу за каждую рыбу? «Тьфу! Ее раньше, бывалыча, как навозу, в сапогах по икре топали!»):

— Дак что ж это на самом–то деле, вы нас за пяток рыб на брата мотузите, примером, даже штрафом угрожаете, когда тот же самый рыборазвод разрешил нашему рыбко–опу выловить у себя в нерестовом озере шестьсот штук. Это же словом только сказать — шестьсот штук — и то оглохнуть можно.

Шумейко сунул в карман пиджака блокнот.

— Откуда такие сведения?

— Было, было, — поспешил вступить в разговор Потапов. — Доносили уже мне. Ходил я туда, в рыбкооп то есть, и обнаружил на складе четыреста штук лосося, из них боле двухсот самок икряных. Шестьсот не шестьсот, а на четыреста акт я составил!

— Ну что ж, — успокоился Шумейко, вскользь посудив, что при всей своей инертности и доброте Потапов изредка здесь и делом занимался. — Ну–ка, давайте–ка, граждане, подбросьте к устью — там вас, кстати, Ванек, наверно, уже заждался.

— Не знаем мы никакого Ванька, — сердито сообщил первый браконьер. — Мы сами по себе, а об других нам и знать незачем.

— Да будет вам, старики, — засмеялся Шумейко, — не знаем, не знаем! Ну и не знайте себе на здоровье: то на четырех штраф разделили бы, а то придется втроем платить. Разница хоть маленькая, а все же есть. Отворачивая лицо от гуськом потянувшихся выхлопов, он оборотился к третьему из браконьеров, до сих пор тщательно ковырявшему не то мозоль, по то занозу. — Ну, а вы почему отмалчиваетесь? Что, сказать нечего?

Тот взглянул исподлобья, но не столько зло, сколько обескураженно:

— А чего толковать–то? В первый раз я на реке — и как вышел, так и попался.

Между прочим, все так говорят. Вот разве кто вторично попадается, тем вроде уже и стыдно дурочку валять.

— Он действительно впервой, — сказали старики.

Потапов внимательно к нему присмотрелся.

— Как, говорите, фамилия ваша?

— Гайнутдинов.

Был он рослый, крепкий и как–то неназойливо предупредительный; располагал к себе.

— Я шофером в леспромхозе работаю.

— Гм… Это о вас в леспромхозе слава идет, что вы единственный из шоферов притормаживаете с хлыстами, когда прохожие мимо?.. Чтобы, значится, пылью не обдать?..

— Не знаю. Шоферов много. Почему обязательно я?.

Показался Ванек в лодке, увлеченный клевом, а за ним и катер проступил в зеленом, на желтизне песка, накрапе листьев. Шумейко усмехнулся.

— Значит, не вы? — сказал он, похлопав Гайнутдинова по плечу.

— Может, и я, может, и не я, — сказал тот, сдаваясь. — Шоферов много. И не обязательно все плохие.

Спрыгнув в песок, Шумейко переглянулся с Потаповым.

— Что ж, разок пойдем против правил, — сказал он, смутившись. — Не будем акт составлять, старички. Пожалел я вас, но не столько из–за вас самих, вас что жалеть: седина в бороду, бес в ребро, — сколько из–за этого шофера. Надеюсь, в качестве браконьера он нам больше не попадется. А сеточки заберем. Вот так. Не обессудьте.

Гайнутдинов усмехнулся, ничего не сказал; опять увлекся мозолью.

Вскоре, оставляя за кормой две лодки (без сеток им уже не браконьерить), катер двинулся вверх по реке, забирая чем выше, все левее, к озерной протоке рыборазводного завода.

— Говорите, двести самок! — рубил воздух рукой Шумейко. — Несколько тысяч икринок в каждой. Прикиньте–ка убыток, подсчитайте сумму?

Потапов поддакивал — видно, даже доволен был, что не ему с рыборазводом теперь отношения портить, пусть уж все как есть старший инспектор берет на себя.

— Именно, именно, за так, за карие глазки директор разрешил…

— А «за так» ли?

— Шут их разберет. Может, и не за так. Но и не за деньги. На прямое преступление директор не пойдет. Не из тех ведь. Сам он, между прочим, тоже вроде фронтовик. Полагаю, тут полюбовная сделка в таком разрезе: вы моей жене цигейковую шубку без очереди либо там пару кофточек из нейлона, а я вроде и знать ничего не знаю и видеть не видел: ловите там, только не больше вот такого количества. А может, и оформил как–то, пунктик нашел — когда дело дойдет до платежа по акту, до разбирательства, тогда и станет все ясно.

Густо, жирно, валко шла от берега вода, не шла, а как будто уже затормаживала остыло, насыщенная питательной мутью, растворенной во взвеси береговой породой. Тихо разворачивались влево, подминай форштевнем нехитрые рисунки завихряющихся глубин, разные такие узорчики с усиками и вмятиной посередке. Не увидеть в этой воде рыбы, разве что всплеснет. Кричали чайки, с присвистом чертя крылами над водой, вздевая ее, пробуя то грудкой, то клювом, если взмелькнет поблизости серебристая живность. Но чем дальше забирали к протоке, тем больше светлела вода, а в нерестовом озере, вспоенная донными, из лавовых пластов родниками, она уже становилась прозрачной и на ощупь обжигающей.

К озеру, впрочем, не дошли, там мелко было, в той ключевой, несказанной прозрачности воде — истинном раздолье для нерестующей нерки. Впереди, у самого входа в протоку, тянулась от берега сеточка, белея наплавами.

— Обождем, может, кто явится? — предложил Шумейко. — Не оставили же ее на произвол судьбы?

Гаркавый заглушил двигатель.

— Хозяин завсегда найдется. Вот дайте я наплава на всякий случай помечу, чтобы след остался.

Он высунулся из рубки с ружьем и бухнул утиной дробью — кучно шмякнуло по воде свинцом, наплава вздрогнули, покачались.

Но и до обеда никто за сеткой не пожаловал, а длинная, дорогая была сеточка.

— Ну, тогда я догадываюсь, чья она, — сказал Потапов. — Рыборазводская. Они тут, видимо, подошли пешка, посмотрели на нас из талины и обратно почимчиковали. Им это очень удобственно — из кустов.

— Не идет гора к Магомету, — огорчился Шумейко, подергивая мускулом рта — живчик этакий проклюнулся у него. — Что ж, пойдем мы к горе. Саша, подними сеточку, предъявим как вещественное доказательство.

К домикам рыборазвода, построенным в уютной ложбинке между холмами, довольно выположенной для того, чтобы вполне могло здесь улечься раскоряченное лягушкой озеро, вела утоптанная тропа. Пахло здесь лиственничной смолой, свежескошенным ранним сеном, лошадиным навозом, отрадой уединенности. Непривычно глазу вспыхивали в мелкой воде алые туловища рыб, алые до странности, — Шумейко всякий раз поражало зрелище призывно пламенеющей рыбы, уже помеченной печатью тлена.

Директор рыборазвода встретил инспекторов приветливо — за водкой, правда, не побежал, но велел вынести молока с белым хлебом домашней выпечки.

— Значит, новый у нас представитель рыбнадзора, — сказал он раздумчиво. — Что ж, очень приятно, будем знакомы. Все–таки, считайте, работники одного фронта.

Шумейко сказал с намеком:

— Но ведь и старый инспектор никуда не ушел. Так что грехи, если они у вас были, в его кондуите записаны.

— Да что о старых грехах, — засмеялся директор: он был высокого роста, плечист, строен, легок в шагу; седина основательно подбелила виски. — Вы наше хозяйство представляете? Производство в общем?…

— Конечно. В принципе. Теоретически.

— Хотите на практике полюбопытствовать?

— Что ж, давайте, если это нетрудно.

— Сейчас в самый раз, — сказал директор, — начали заниматься искусственным оплодотворением.

У окошечка в преддверии инкубатора стояла немолодая женщина в телогрейке, резиновом фартуке и нарукавниках. Одно точно рассчитанное, как бы даже касательное движение острого ее ножа — и брюхо нерки, предварительно оглушенной там, за окошком, вспарывалось снизу доверху, освобождая густой ливень лаково–алой, влажной, пахнущей сыростью и дремучими истоками бытия икры. Тут же, следом, лаборантке подавали в окошко самца; она энергично давила, соскальзывая пальцами, подбрюшье, так что струйкой брызгало молочко. Перемешать икру с молоками было делом одной–двух минут, и оплодотворение состоялось почти на все сто процентов, причем в условиях полной безопасности. Из четырех тысяч икринок нерки в естественных условиях оплодотворяется и вылупливается едва ли мальков сорок, то есть сотая часть, а сколько хищников и невзгод подстерегает каждого из этих счастливчиков!

Шумейко наблюдал, как сосредоточенная — взгляда не кинет ‑ лаборантка промывает икру, ровняет ее по плоскости решетчатой рамки. Эти рамки, сложенные в стопку, выглядят как соты в улье. Выклюнувшийся из икринки малек проваливается в дырочки решетки раз за разом сквозь все «этажи», сквозь все десять рамок — он такой шустрый, что даже не заденет своего нежно просвечивающего раздутого пузца — желточного пузыря.

Заглянули и в инкубатор, куда рабочие сносили рамки с икрой. Здесь стоял полусумрак, окна были затянуты черной кисеей. Икра не любит света, не зря ведь и рыба зарывает ее на тридцать–сорок сантиметров в грунт: это боязнь фотосинтеза.

Стопки рамок стояли теперь опущенные в деревянные ванны — секции с чистейшей проточной водой. Здесь икре стоять долго, месяца четыре, а чуть начнется выклев, все это хозяйство перенесут в мальковый питомник. Провалится этакий бутуз с желточным пузырем сквозь решетки, а уж в питомнике его и подкормка ждет, чтобы скорей набирал в весе.

С началом паводка питомник будет затоплен, и в мутной воде мальки уйдут в озеро. Малек нерки — существо нежное, рисковать не торопится, до года–двух в свое удовольствие поживет в озере, затем пойдет в реку, где тоже основательно обживется, никак не меньше года и, лишь достаточно окрепнув, приобретя иммунитет едва ли не на все случаи жизни, скатится в океан. А вот малек горбуши, например, сразу скатывается в океан — в стихию неведомую и грозную: авось благодаря махоньким размерам и некоторому нахальству никто не заметит, никто не уследит.

— Это все более или менее понятно, — сказал Шумейко, лишь только они вышли наружу; Потапов с Гаркавым в инкубатор не ходили, занялись чем–то своим, и ему. представилась возможность потолковать с директором наедине. — Процесс выверенный, как ход часов. Брака, вероятно, не бывает?

— Да знаете, по–всякому… мальки — они тоже внезапным болезням подвержены, случаются потери…

— Допустим. Хотя возможность этих потерь вы тоже, вероятно, учитываете. Но я сейчас не об этом хочу… Меня меньше интересуют мальки, чем зрелая рыба. Так вот, в связи с этой рыбой, какие у вас отношения с рыбкоопом?

Директор смутился, взглянул на него, на сопки, полукругом сбегающие к реке; рыборазводный завод за их отрогами был истинно как за каменной стеной; было чем полюбоваться — пейзаж лечил душу, радовал глаз, питал надежды на предстоящий охотничий сезон: утка там, глухарь, а то и медведь… Бывший фронтовик, солдат, директор, конечно, умел обращаться с оружием и охоту уважал. Да и кто на Камчатке не уважает охоту, не любит утиного мяса либо там глухаря, тушенного в сметане! Нагульный медведь — штука тоже лакомая.

— Это вам Потапов нажаловался?

— Не имеет в конце концов значения. Важен сам факт.

— Было, было, — ссутулился директор, — попутал черт… Да и рыбкооп не частники все же, солидная организация. Мы это законно оформили, за деньги, не даром…

— А право вы на это имели?

Директор хотел смолчать, но не утерпел, криво усмехнулся.

— Право… Много вы вокруг замечаете, чтобы по правам жили?

— Но, может, кто–то должен и пример показывать? Вы лично хотя бы?.. А к вам, допустим, и я без лишних слов примкну.

Стороной прошла женщина — тоже высокая, не полная и даже не склонная к полноте, но и не худая: при тонкой талии грудь казалась тяжеловатой, крупно вырисовывались под платьем бедра… («Жена, — решил Шумейко, отметив с завистью: — Славная пара. Да и сохранились как, при таком–то изобилии еды, всякой дичи и не дичи. А кофточка на ней действительно, если не шерсть, то нейлон, японская, крупной вязки».)

Прошли к берегу, где лежало что–то прикрытое куском брезента. Шумейко сдернул брезент.

— Сетка ваша?

Помедлив, директор сказал:

— Нет.

— Напрасно отказываетесь. Больше никто в протоке не поставит, у рыборазвода на виду.

— Да подумайте, зачем нам рыба? У нас ее вон сколько, лови руками.

— Там, во–первых, сразу с реки — посвежее. Икра помягче. Но я как раз не вас имею в виду. Жить на рыбе, возиться с рыбой и не есть рыбы — так не бывает, ни к чему этот искус. Я имею в виду, что лишь сетка — ваша. А поставил ее кто–то другой — полагаю, не без вашего ведома.

— Всего–навсего ваши догадки это…

Шумейко развел руками.

— Ну, как знаете. А документик придется составить. Сеточку возьмите пока на хранение — у вас все–таки производство, авось пригодится для дела.

Нет, не преступник здесь жил, не злостный браконьер, но человек, явно поступившийся принципами, а раз так, то и злоупотребляющий служебным положением.

Но кто же все–таки пользовался сеткой?

15

Шумейко с Сашей пришли в баню, когда народу поднабралось уже основательно. Было здесь душно, мыльно, осклизло, у приоткрытой форточки клубился пар — словом, как всегда в субботу. На них почти и внимания не обратили, а старшего инспектора никто еще толком не знал в лицо. Он взял таз и присел на свободное место с краю лавки, где вовсю что–то такое вещал намыленный с головы до ног яростно растирающий себя мочалкой некто жилистый и поджарый.

— Игорь Васильевич, пока места нет, я в парную…

— Ага, давай, я тоже сейчас, только вот намылюсь разок.

Постепенно Шумейко притерпелся к знакомости голоса под боком, как бы мальчишеского, но с сиплотой. А притерпевшись, все же вспомнил: сидел он бок о бок не с кем иным, как со Шлендой–браконьером, похожим на Челкаша. Так сказать, герой первой стычки старшего инспектора с нарушителями порядка на реке.

— …Так вот, мол, подбрось гольчиков либо там даже одну–другую кету, говорит мне Максимыч, старшина той баржи, и я, мол, живо тебе баньку спроворю. Ну–ну, отвечаю, нашел дурака. Было дело, вот так пригласили меня тоже на буксир мыться, в ихнюю Душевую. А буксир на ходу. Понятно, разделся, намылился, все как положено быть, тесновато, правда, к тому же вроде как душевая совмещенная с гальюном, — такие, значится, рифленые приступочки для обуви и опять же дырка, — но все не беда, лишь бы вода горячая. Только что за напасть — вдруг катер набок, а мне на голову, на тело, значится, шурх песок… Оказалось, на мель залегли, вот и всосало песок. Стою весь в грязе — и вся тебе на этом кончается баня. Так что, говорю, Максимыч, как ни то потерплю до поселка, а в ваши бани я теперь не ходок.

Со скамьи напротив подбросили мораль:

— Во‑о! Значит, для бани нужно выбирать подходящий фарватер.

— Дак он вроде подходящий был, а мели сейчас по реке на глазах прямо сотворяются, перекаты разные. Река не та, рыба не та, и‑эх, житуха наша!

Разговор, как аккомпанемент, сопровождали всплески воды, покряхтыванья, шуршание мочалок.

— Да‑а, теперь такая рыба — как штука, так десять рупий!

— Теперь разве на карася… Карась покамест еще свирепствует.

— Да уж не больно–то и свирепствует, вот я тут как–то пробовал с неводом — ни хрена подобного, одна мелочь безразмерная.

— Ежели на пару с кем — понятно, не управиться. Карася — его ж пугнуть нелишне. Вот ежели втроем, к примеру…

Шленда смыл с себя пузырящееся мыло, протер глаза — и Шумейко на всякий случай повернулся к нему спиной: разговор был ему куда как интересен, и слава богу, что его здесь еще не знали.

Дав начало оживленному обмену мнениями, Шленда, однако, не согласился на роль с одной–двумя репликами, потонувшими в общем гаме. И он утвердил основной свой «тезис» не без бахвальства, да так, будто гвоздь по самую шляпку в дерево вогнал:

— Пугнуть! Мы знаем, как ее, рыбу, пугнуть! Ведь так, сеткой, ничего карася не возьмешь — зашурудит в камышах и ищи свищи. Не–ет, не тот прием карасю нужен. Как, скажем, действую хочь бы и я? Выбираю глубину — карась туда к зиме ищет, где поглубже и кормов побольше, — четыре бонбочки ка–ак шарарахну, так лодка до краев. А ежели на гольца — больше ста двадцати штук с одной бонбы не бывает. Ну, голец, ежели он крупный — его больше и не утащишь.

Шумейко встал и, прихрамывая, без помех проследовал в парную. Тут шуровали бородатые, с прокуренными усами, упитанные дедки — знатоки и хранители парных традиций. Прежде чем поддать парку, аккуратно обливали водой оштукатуренные стены — чтобы не приставал угар. Вениками себя хлестали так, что со стороны страшно было смотреть.

Шумейко взобрался повыше, где изнемогал уже моторист, — речную стылость, как беса какого, из себя изгонял.

— Говоришь, пока жив?

— Жи–ив, — еле просипел от парной натуги Саша.

— Ты бы спустился, там Шленда занятные истории рассказывает, этот беднячок многодетный. Как он с одной бомбы берет сто двадцать гольцов, да и то потому, что больше не утащит.

— Вот зараза, — сипло отозвался Саша, сразу поскучнев. — При мне они особо не разговорятся — меня здесь каждая собака знает. Однако спущусь. Время.

— Если раньше выйдешь, обожди меня в предбаннике.

— Ладно. Выпьем кваску, очень полезно после парной.

Шумейко вверху долго не засиделся, слез пониже. А потом и вовсе ретировался, чтобы домыться обычным порядком. Париться он почему–то не любил. Так разве, чтобы грязь отстала…

Разговор о рыбе к тому времени затих, потеряв первоначальную остроту. Да уж злее того, о чем поведал Шленда, и поднатужась не придумаешь. Кстати, не было его уже здесь, и Шумейко заторопился, не хотел упустить без напутствия.

Как он и рассчитывал, Шленда сидел в предбаннике, не спеша одеваясь; то кваску выйдет попьет, то опять вернется; папироску выкурит; о видах на погоду потолкует и как насчет картошки — не уродила в нынешнем году, да и червивая вроде…

Шумейко присел с ним рядом, но уже сознательно. Быстренько оделся, тоже вынул из портсигара папиросу, постучал ею по серебряной крышке.

— Послушайте, Шленда, — сказал он вдруг, — вы меня узнаете?

Шленда взглянул на него исподлобья; видно, узнал — рыскнули у него глаза.

— Что–то метится… У знать–то не узнал, но догадываюсь по подчерку.

— Вас не интересует, брал ли я Берлин?

— Эт–та еще почему? Какая мне в том необходимость?

— Вот и хорошо, что нет необходимости. Тем более что и не брал я вовсе Берлина. — Шумейко закурил, искоса поглядывая на забеспокоившегося собеседника; сбил пепел па его сапог. — Но вот в самодельных бомбочках я кое–какой толк знаю. Могу поделиться опытом.

— В ка… в каких бонбочках?

— А в тех, которыми вы карася да гольца глушите. Как шарахнул четыре бомбочки — так лодка до краев!

В предбаннике поднялся смех — робкий, неуверенный: вроде и в беду попал человек, неудобно, хотя, с другой стороны, пусть на свой язык пеняет — ловко все ж таки инспектор его подкузьмил! Раз такую проповедь в серьезном тоне ведет — значит, инспектор, кому еще быть? Давно толковали, что приедет новый, из Устья пришлют…

Шленда попытался отпереться, хотя и жалко выглядела его попытка:

— Так то же шутка… шуток не понимаете?..

— Шутить этаким манером, — сказал Шумейко сухо, — будете со своей женой. Она, может, и поймет. А мне такое вот понимать незачем. Вы не явились тогда в поссовет, так вот, надо бы заглянуть. Поговорим насчет невода, который мы у вас взяли, да… сколько у вас там было рыбы?.. Сколько же это причтется с вас? — Ботинок был новый, неразношенный и основательно шал; пришлось наскоро переобуться, разгладить чище носок; потом инспектор вышел из предбанника, но, глотнув квасу, вернулся. — Теперь вы мне очки не вотрете. Я вам не Потапов. Мне о вас все известно, во всяком случае, многое, если не все. Даже что у вас грыжу недавно вырезали, судя по свежему шраму. До скорой встречи!

16

В основном у работников рыбоохраны ночная работа, и притом не столько, как говорится, на выезд, сколько дома, около поселка. Тут охотников до рыбы, особенно мелких, стихийных, хоть отбавляй. Лодки — они у заправских рыбаков: ведь немалая ценность, а мотор и вдвое. А то больше если даже есть лодочка, то без мотора, — так сказать, посуда каботажного плавания: по течению еще ничего, а против не попрешь.

Пройтись ночью пешочком даже выгодней, без стука и грюка, не оповещая о себе за три километра мотором: всегда на стороне инспектора элемент внезапности. Но ходить ночью удовольствия мало — и в сон клонит и вообще…

Однако Шумейко вскоре привык к ночным дозорам — тем легче, что его не обременяли домашние заботы — ни жены, ни детей, Потапов даже посочувствовал ему однаждыон тоже ходил, но реже. Шумейко ответил смеясь:

— Лучше, Прокопыч, перебдеть, чем недобдеть.

— Да, да, так–то пешечком, оно и сподручней мелочишку прощупать, мелкого хищника. Их тоже порядочно наберется, — погоревал Потапов, провожая «старшого» До окраины поселка. — Раньше, когда не было телефона, еще тягались с браконьерами на равных. А сейчас они по телефону в Белые Кусты или куда там тут же сообщают, что рыбнадзор выехал, да еще попросят, в виде обратного одолжения, чтобы оттэда дали знать, когда мы на место прибудем и когда назад задумаем возвертаться.

Шумейко засмеялся — ну, юмористы!

— А то еще так, — воодушевляясь, продолжал вспоминать Потапов, — посреди ночи звонят будто бы из тех же Кустов или еще откеда, — вы, мол, звонки получили? А на кой хрен нужны мне их звонки, спросить бы?.. Ясное дело, проверяют, дома ли мы. А коль выяснят, тут же сразу, недолго собиравшись, шурх на рыбалку…

Уже давно отстал Потапов, а старший инспектор обо всем этом раздумывал. Да и не только об этом. О жизни. О том, как она сложится у него лично в поселке Таежном, — никакой ясности на сей счет у него пока не было. Женщина вот вроде была, а ясности не прибавилось.

Стемнело, только на закате слегка еще отдавало неостывшей розовостью, и облака там размазались, вроде сажей их прочертили — так малюют дети в возрасте до двух лет, если по неосторожности сунуть им в руки краску и кисточку.

Стемнело, а потом стало и вовсе темно. Сухо шуршала под ногами листва, обнесенная напористым ветром: не за горами осень. Попискивала, ужимаясь, лиственничная хвоя. В проемах между стволами нет–нет да и взблескивала река — там, где на нее еще падал отблеск заката. Свернул туда, на беспокойный сумеречный блеск, и, еще не доходя до кручи, услышал, что внизу кто–то копошится. Понадобилось время, чтобы подыскать удобное для тихого спуска местечко, а то как загромыхает следом — браконьера только и видеть будешь.

Вот и расплывчатый силуэт человека, перебирающего сеть. Вот уже и сеть у него на борту. Шумейко посчитал, что в самый сейчас раз заявить о себе, и включил мощный, с никелированной фарой фонарь (позавидовав Саше, купил, наконец, и себе такой же).

Человек засуетился, сдернул с коряги цепь.

— Не дури! — крикнул ему Шумейко, неуклюже переваливаясь через вывороченное, сползшее на берег дерево. — Не дури, правь сюда!

Человек не отвечал, но уже и Шумейко успел схватиться за цепь. Человек в лодке резко отработал веслами, и обутый в кирзовые сапоги инспектор замешкался, когда между ним и лодкой разверзлась вода.

Пришлось взбираться на кручу не солоно хлебавши.

Лодка тем временем изрядно отплыла и, петляя по реке, поднималась теперь против течения. С кручи если не очень отчетливо, то все же внятно можно было проследить ее движение и все нехитрые маневры. Идя поверху, Шумейко уже догадывался, куда пристанет браконьер. Мимо поселка не проплывет — значит, правит на электростанцию, где плавсредств погуще. Рассчитывает затеряться среди катеров и плашкоутов.

Шумейко вышел на проезжую дорогу и направился к электростанции, заведомо зная, что таким образом резко сокращает расстояние. Словом, он как раз подгадал к моменту, когда браконьер, бряцая цепью, пыхтя, втаскивал лодку повыше на берег.

— Ага, все–таки пристал, — удовлетворенно сказал Шумейко из темноты, и тотчас в руке у него слепяще вспыхнула фара.

Лишь теперь он рассмотрел как следует, что перед ним кореец из местных; они жили тут давно, еще с первых послевоенных лет, большинство приняло советское гражданство. Обзавелись семьями, ходили выутюженные, чистые, при галстуках, и работали везде: на лесоразработках, нат сплаве, на электростанции, в ремонтных мастерских…

Кореец попался на сей раз воинственный. Обычно браконьеры извиняются, говорят, что больше не будут, просят отпустить для первого раза без составления бумаги. Но есть и такие, что грозят «ворота свернуть», «вывеску подпортить». Кореец тоже ужасно кипятился.

Шумейко выждал, пока у него спадет запал, и сожалеюще спросил:

— Что же это ты — браконьер, оказывается?

— Зачем твоя такой слово говори?

— Ну, а как же прикажешь расценивать твои действия? Воруешь у государства рыбу, да еще, гляди, ночью!

— Какой рыбу? Сетка сапсем–сапсем худой, нет рыбы, сам смотри, буль, буль, будь — вода, нет рыбы, Я не вор, зачем такой слово?

— Гм… А чем ты занимаешься днем?

— Днем моя работай.

— Ага. Работай. А деньги получаешь?

— Получай.

— Вот и пойди, купи на них рыбу в магазине. А ночью — это браконьерство, ночью ты хищничаешь. Давай сетку!

— Худой моя сетка. Нет ничего, один дыра.

— А ты покажи, покажи. Вот так. Давай ее сюда, завтра придешь в поссовет.

Но вместо того чтобы подчиниться, кореец вдруг вздернул сетку во весь свой — впрочем, небольшой рост и начал топтать, рвать ее сапогами. Он ужасно был рассержен, ужасно…

— Твоя видал? Один дыра. Нет сетка!

Шумейко спокойно отозвался:

— Вот теперь можешь забрать ее себе.

— Моя не нада. Моя теперь что делай такой сетка?

— Вот и хорошо, раз нечего ею делать. Ночью будешь спокойно спать. До свидания.

Маленькая стычка с корейцем не утешила Шумейко, все это мелочи, тут штраф, там штраф, а в третьем случае назидательный, с упором на совесть, разговор. Словом, работа нудная, но необходимая: ведь мелочь к мелочи, крошка к крошке — и реке наносится непоправимый урон.

И все же рубить под корень, поймав с поличным, судить надо сперва убежденных и матерых преступников, на сознательность которых, так сказать, не нажмешь. Нет ее, нет совести, не на что и жать. Поимка таких вот, как тогда в логове, — вот игра, стоящая свеч, вот с каким зверем он хотел бы схватиться. А риск он любил да и четко понимал вдобавок, что при разумном отношении к делу риск всегда можно свести к минимуму. Но, а что там и останется, так даже хорошо, когда холодок опасности бодрит, сквознячком ходит под рубашкой. В конечном счете смелость в нашем общежитии должна стать нормой поведения каждого человека. Гражданская смелость, равно как и физическая…

Да и не Потапову же рыскать здесь ночью по дебрям! Стар он, неразворотлив, излишняя сентиментальность ему вредит. Вот так и прожил человек жизнь, облюбовав доходное местечко, производя видимость полезной работы, шуруя для острастки по реке на катеришке, выкрашенном в цвет военного корабля. Незначительные штрафы, акты, порицания… вывешивание наглядной агитации, которую никто не читает… Работка не пыльная, впрочем, не очень и денежная. Зато хозяин реки! А браконьеров между тем развелось на ней видимо–невидимо. Но Потапов — мужик хотя бы не зловредный и, если сам мало способен на активные действия, другому, кто понапористей, мешать не станет. Наоборот, всячески подсобит во имя закона. Ему главное — лишь бы самому лично ни с кем не портить отношения, а за чужой спиной работник он вполне добросовестный, исполнительный.

Шумейко не очень–то и винил его. Был бы Потапов помоложе, тогда другое дело. А сейчас поздновато уже человека перекраивать, скоро ему и на пенсию.

Ночью ходишь тревожно, с оглядкой. Вот так нарвешься неожиданно для себя на браконьеров, могут сгоряча и по черепу веслом огреть, могут и утопить. Народ озлобленный, чего там, — по крайней мере самые отъявленные, те, которых Потапов считает «браконьерами по натуре» (в отличие от «браконьеров по необходимости»).

Еще не успокоившись после стычки с корейцем, Шумейко услышал близ озера шепелявые невнятные голоса, а потому затаился и минут пять выжидал, чтобы разобраться в ситуации. Но тревога оказалась ложной — он различил писклявый голос девчонки. Подошел ближе и увидел, что подросток лет шестнадцати обнимает и тискает девчонку младшую, чем сам, совсем пигалицу. В их возрасте «крутить» такую любовь — хуже браконьерства. Тоже надругательство над природой. Да и времени уже около трех ночи — куда только родители смотрят?

— Кыш по домам, цыплята несчастные! Не стыдно разве ночью да еще в лесу? Хоть на лужок вон туда выйдите, под луну, да сядьте по–людски, чего мнетесь–то здесь, в потемках? Что? Комары? Небось комары ж… и там не отгрызут.

Недовольно ворча, подросток увел свою возлюбленную прочь; однако девчонка не смутилась, ехидно подхихикивала, что–то нашептывая кавалеру.

Глядя им вслед, Шумейко испытал желание наломать березовых прутьев и… и в нелепой связи с этим желанием ему подумалось вдруг: «А не заглянуть ли мне к Кате?»

Он знал, что Катя только обрадуется, даже не упрекнет за долгое отсутствие. Расцветет. Засуетится, готовя поздний ужин или уже завтрак, не понять. Его опахнет сонным и ласковым теплом ее тела. И сдастся старый холостяк, скажет; «Устал я. Надоело. Давай уж вместе, что ли».

Никуда он не пошел. Свернул к своей берлоге.

17

Потапов сказал утром в поссовете:

— Приходил Шленда, просил о нисхождении. На Камчатке жить и рыбы не видеть? Сроду, мол, такого не было…

— Не было, так, чего доброго, еще будет, при нашем с вами попустительстве. Камчатка не бочка без дна.

— Говорил еще, что вы, мол, хочь по радио, — Потапов мелко хохотнул, — хочь по радио объявляйте день браконьера. Чтобы раз в году отдушина…

Отдушина кое у кого была, хоть и незаконная, так что зря они жалуются. Разрешали же многодетным помаленьку ловить гольца; уступали в малом, пытаясь спасти большее. А узналобы начальство в Петропавловске, тому же Потапову, а теперь и Шумейко надавали бы по шее. Но бомбочками глушить рыбу, чтобы лодка до краев, — ну уж… Не только для себя — куда себе эдакое количество? — тут неприкрытая торговля начинается. Не оттого ли соседка Шленды повсюду тараторит, что ей уже не о чем печалиться, лосося на зиму она засолила. Откуда она его взяла, если у нее и мужа–то нет? Оказывается, кочегар с электростанции ее обеспечил. Шленда постарался — и не из любви к ближнему, конечно…

Где же выход? Шумейко понимал, что против многих ему одному не устоять. Надо будить общественную совесть. Лора, пора… Но это не сегодня и не сразу, а пока хоть с этим самым Шлендой потолковать, что ли. Из каких он? Из тех, что «по необходимости» (однако ничего себе необходимость — сто двадцать гольцов с одной бомбочки), или из тех, что «по натуре» (давно ведь рекой кормится и за счет реки пьет)?

Решил наведаться к нему. Даже и не знал, о чем говорить будет, — просто так, взглянуть, как живет.

Жил Шленда не в хоромах, но домик имел приличный, крепенький. Перед окнами раскудряв–кудрявая черемуха росла, в огороде — картошка, кочаны капусты, молодым листом лопушились… Хрюкала свинья с подсвинками в пристроечке вроде хлева. В самом доме, правда, порядка было меньше — много здесь обитало мелкого народу, склонного к чехарде и тарараму. Старших Шумейко узнал сразу — они были тогда на реке, — а меньшие, так те и сейчас дома не сидели. На столе, застеленном скособочившейся клеенкой, в беспорядке стояла немытая посуда.

Шленда застеснялся даже, сказал натянуто:

— Правду говорят: без хозяйки, как без помойного ведра.

И небрежно смахнул рукавом крошки со стула, пригласил садиться. Шумейко сел.

— А жена где же, заболела, что ли?

— Да как сказать? Здоровье, понятно, не прежнее. Все книзу гнемся. Но пока, слава те, не в больнице — в доме отдыха под Петропавловском, горячие ванны принимает.

Шумейко посочувствовал:

— Без жены, конечно, туговато…

— Ничего, кое–как управляемся. Бездельников, правда, много.

Закурили.

— В этом году шиповник густо цвел, — сообщил Шленда, деликатно подводя гостя именно к тому разговору, ради которого тот и пришел: чего, в самом деле, волынку крутить. — Верная примета, что кижуча много будет.

— Возможно, — согласился Шумейко. — Вам, местным, лучше знать приметы. Но ведь это природная примета. А кижучу да и другим лососям ставим противоестественные препятствия как раз мы, люди. Воюем с природой! Как там цветет шиповник, густо или не густо, хищнику плевать. Его дело — выгребать реку, пока в ней будет ковылять хотя бы один полудохлый лосось.

Инспектор пространно развивал свои мысли на сей счет, может быть, не очень гладкие и не очень для Шленды убедительные. Говорил о том, что можно еще понять здешнего мальчугана, для него хищничество, тем более раз родители одобряют, всего только забава, спорт. На материке они бьют из рогаток воробьев, здесь — с пеленок охотятся и ловят рыбу, знакомы с оружием и ловецким снаряжением. Но ладно уж — дети. С них особый и тонкий спрос.

Шленда, наконец, не утерпел:

— А мне, что же, в магазин за ней, когда она два рубля семьдесят балык, а то и все три сорок?

Шумейко подумал, что ослышался (в магазин хотя и заглядывал, но редко; да и балыки до последнего времени в продажу не поступали).

В общем разговора со Шлендой не получилось. Инспектор ушел, едва ли в чем его убедив. Кроме как в том разве, что отныне ему, Шленде, на реке снисхождения не будет. А прибедняется он зря; хозяйство у него есть, зарплата немалая, в крайнем случае пить будет пореже…

Однако цены на рыбу непосредственно в местах, где ее ловят, инспектора несколько смутили. Для здешних краев нелепые цены. Попутно заглянул в контору рыбкоопа — справиться.

Ему показали прейскурант, где была проставлена твердая общесоюзная цена на ту или иную рыбу того или иного приготовления. Все было правильно. Никакой отсебятины.

И эта «правильность» Шумейку взорвала:

— Ну и пусть продают по прейскуранту там, где этой рыбы нет! Голец семьдесят семь копеек кило! Ну хотя бы еще четвертак, это куда ни шло. Да на черта же нужна мне будет за такую цену ваша магазинная полутухлятина, если я возьму сетку и поймаю сколько мне нужно свежачка?! Вот что толкает на браконьерство, смотришь, даже порядочного в общем человека, честного труженика: рыбы хочется, и рыбу легко можно взять, она под боком, а в магазине к ней не подступись.

Бухгалтеры рыбкоопа согласно в такт развели руками: мол, мы–то тут при чем? Прейскурант для нас указание свыше.

И они действительно ни при чем, их дело бухгалтерия. А вот представитель рыбоохраны молчать об этом не должен, потому что такие цены на лососевых в пределах сельской Камчатки экономически несостоятельны. И он, конечно, сообщит об этом в Петропавловск своему непосредственному начальству, пусть они в квартальном отчете и сию благоглупость не обойдут.

Неожиданно собрался он к вечеру проведать Аиду Воронцову, поделиться с ней то ли этими соображениями то ли вообще потолковать — ну, черт возьми, на личные темы, что ли… Вот почему не тянуло его все эти дни к Шалимовой Кате! Не потому, что братец ее компрометировал, что слава по поселку разошлась о камне, брошенном ей в окно… Подсознательно не столько мучила, сколько мутила его несерьезная мечта о встрече с Аидой Воронцовой, поселковым врачом, девушкой в очках, которая, говорят, и на порог никого не пускает из мужского пола. Даже и лицо ее ни разу не возникло перед ним явственно, а вот томили предчувствия, грызла беспредметная тоска.

Он не один раз постучал, прежде чем ему открыли. Аида стояла на пороге тоненькая, утомленная и недоумевающая.

— Вы?

— Извините. Наверное, с постели поднял?

Нет, нет… Читала лежа, думала…

— Я. знаете ли, не за помощью. Не по болезни.

Я здоров.

Аида скупо улыбнулась.

Что ж, догадываюсь. Вижу. Ну, проходите, раз так серьезно…

Все–таки на порог и даже за порог она пускала — смотря кого…

Первое, что бросилось Шумейке в глаза, — это книги, громоздившиеся на столе стопками, — Золя, Золя, Золя, Бальзак, Бальзак, Стендаль, Достоевский, — и полупустые, в целлофане, пачки нездешних сигарет: «Солнце», «Шипка», «Джебел», очень красивые «Трезор», «Пелл — Мелл»… И курган окурков в хрустальной пепельнице, словно апофеоз вредного, на износ и гибель, курения.

В Таежном Аида выглядела чужеродно, как и роскошная хрустальная пепельница с золотым ободом — чей–то ко дню рождения подарок, — в голой комнате без обоев, картинок и вышивок, не обставленной мебелью: стол, два стула, раскладушка; в кухоньке легкая обеденная посуда, сверкающая стерильно, и громоздкая выварка для белья. Но шила Аида здесь уже года два, жила и работала…

Шумейко смотрел на нее жадно, взгляда не отрывая, уже и неприличным это становилось. Да и что в ней, чтобы так смотреть? Узкое белое лицо, впалые щеки, скуластенькая, узкие, врастяжку, очки, тонкая в талии, движения медленные, вялые, непривычно тихая речь. Она совсем не походила на ту довольно общительную и деятельную женщину, с кем свела его судьба в больнице. Это слегка его обескураживало.

Он стесненно спросил:

— Скучаете?

— Нет. Некогда. Много работы.

— Это плохо или хорошо?

— Это хорошо, иначе скучала бы. А сейчас просто устаю.

И вдруг, преодолев стесненность, быть может даже неуместно, сперва сбивчиво, а потом все уверенней, как бы отчитываясь перед самим собой, анализируя собственные просчеты и ошибки, Шумейко поведал ей о всей своей отшумевшей молодой жизни, о всех незадачах и задачах, ничего особенно и не тая. Он говорил долго, а она слушала внимательно, не перебивая, но не меняясь в лице, не выражая ни взволнованности, ни печали, глядя мимо него, вскользь, на стопку книг, в окно, занавешенное лоскутком белого ситца (как в палате).

Он рассказал заодно и о логове браконьеров, о Бескудникове, Шленде, Шалимове, только о Кате не вырвалось в его беспорядочной исповеди ни слова, что–то внутри вяло сопротивлялось воспоминаниям о ней, и чем больше ему хотелось открыться до конца, тем гуще и вязче утопало это желание, прямо–таки захлебывалось в бессознательном сопротивлении.

Аида тихо сказала, подумав, вероятно, о Шалимове, о Шленде, о Бескудникове:

— Чего стоили бы добродетели ханжей и героев, если бы не было самых что ни на есть прописных сволочей. Жесткость, говорите вы, нужна, мол, жесткость. Мы, врачи, тоже бываем жесткими, даже, возможно, жестокими, когда возникает необходимость принимать суровые и быстрые решения, но в конечном счете за всем этим стоит вера в то, что человеку будет лучше, что он будет — жить. Словом, за всем этим стоит доброта. Но и мы, врачи; ошибаемся… и как это страшно, нелепо, непростительно — ошибка врача! В нерешительности она потерла переносицу, даже сняла очки, взглянула на собеседника, почти не видя его. — Ну бог с ними, с браконьерами. А вот вы рассказали мне о Люсе Левандовской… об этих дурацких трусах… врачу, конечно, можно и не то рассказать, я понимаю… Но не было ли в вашем к ней отношении именно какой–то ошибки, предубежденности, безосновательности суждений?

Возникло молчание, и оно подзатянулось и создавало холодок неопределенности, чего Шумейко не хотел ни умом, ни сердцем.

В Аиде привлекала утонченность черт и беззащитность — впрочем, вероятно, влекла еще и некая, скорее подразумеваемая, чем явная, возвышенность духа, изощренность чувствований, нечто такое, чего Шумейко у других женщин не встречал. Но она выглядела усталой и заброшенной. В то же время холодноватой и надменной. Ее хотелось робко пожалеть. Да только с какой стороны подступиться, чтобы ненароком не обидеть, не показаться грубым?

Словом, терялся Шумейко перед Аидой.

Лучше всего было откланяться. Правда, в сенцах попытался было взять ее за подбородок, в котором так жалко прощупывалась челюстная подковка, и задохнулся внезапно от нежности, которую и не подозревал в себе. Аида мягко отстранилась, укоризненно померцала в полутьме узкими стеклами очков.

— Я врач, Игорь Васильевич… Мне бы не хотелось ошибиться, мне бы стыдно было ошибиться.

Другой он сказал бы: смотри, девка, дофилософствуешься, тебе уже под тридцать. В таком возрасте лучше любая ошибка, чем одиночество. Даже книги от одиночества тебя не спасут. Но Аида, конечно, понимала это не хуже его. Так что нечего напрашиваться в учителя, да еще и с явной корыстью: чтобы наука сработала тебе же на пользу.

Да‑а… Иван–чай зацветет вот–вот, поспевает жимолость. Сейчас бы за жимолостью с Аидой рвануть — в тайгу, подальше от людей. Вот о чем он мечтал, когда стучался к ней в дом. Гм… Неужто и впрямь решил остепениться, устроиться не хуже людей?

Люсе Левандовской — той уже куда за сорок, она ведь и старше его. Теперь Людмила Тимофеевна, поди… Конечно, к прошлому возврата не будет, а все же оно не забывается. Да и кто из них двоих больше виноват, что не задалась их совместная жизнь? Кто?.. Жесткость ли то была в отношениях между двумя близкими людьми, необходимая и понятная в суровые годы войны, или жестокость? Впрочем, если говорить о жестокости, то прежде всего не о Люсе пойдет речь.

18

Воспоминание третье

Татарка провела Игоря из Евпатории изрядно, до деревни Анновки, откуда он уже нашел дорогу к родным сам. По–прежнему был он теперь Шумейко Игорь Васильевич; севастопольскую справку порвал (хотя, может, и напрасно).

Мать ему, конечно, обрадовалась безумно, да и отец (с отцом вообще–то он во все времена не шибко ладил; а нынешнее время было такое, что его возвращение под отчий кров сулило и неприятности и подозрения). Впрочем, местным властям можно было много кое–чего наговорить, и правду и неправду: опровергнуть никто ничего не смог бы, потому что Игоря на станции не знали, как не знали толком и его родителей.

Не жена, а мать, родимая мать, наконец, вылечила его от кровавого поноса. По своему рецепту лечила: пил он топленое коровье масло и местное виноградное вино. А чесотку серой вывела, опять–таки разведенной на масле. Уж где она все это доставала и на какие средства, сказать трудно, тем более что сын и не спрашивал эгоистично.

Жил он открыто, ходил открыто — помнил совет незабвенного Вано: поди, погиб парень… По вечерам до хрипоты спорил с отцом, который раньше на все лады выхвалял Сталина, а теперь с тем же рвением и ничуть не смущаясь раздул кадило в пользу Гитлера. Злобный был старик и тупой в своем упрямстве. Гитлер — вот она, сила! Всю Европу покорил, на весь мир замахнулся! А где сила, там и правда и порядок, так что, может быть, самая стерильная справедливость как раз и заключается в национал–социалистской идеологии Гитлера. Да и не от пустого брюха они вон как прут, есть у них и масло, и хлеб, и своя идея. А что, мол, твой Сталин?!. Вон он уже Гитлер где, у самой Волги!

«Скотина ты, и хамелеон, и первостатейная сволочь, и стыдно мне за тебя, что ты такой у меня отец. Масло, хлеб, идея! Вот она у них и вся идея, у фашистов, — вырвать у тебя изо рта кусок хлеба и сожрать самим», — так примерно отвечал ему Игорь, а мать его всячески улещала, потому что и сама побаивалась старого своего, бес его знает, он и полицаем может пригрозить, с него станется.

Словом, намекала мать, уходил бы ты, сынок, подобру–поздорову, а то полицаи и впрямь на двор наш уже поглядывают, что–то, верно, унюхали. Правда, он так сразу не ушел, но, раз полицаи начали принюхиваться, перебрался жить в погреб. Обложился на всякий случай гранатами — точно такими же, какие немцы спускали на шнурочках во время пещерной эпопеи под Херсонесом: длинная, замашная такая деревянная ручка у этой гранаты…

Мать по ночам носила ему в погреб еду.

А когда достаточно окреп — ушел куда глаза глядят, впрочем, забирая все южнее, к горам, рассчитывая на встречу с партизанами. О партизанах и все его мысли были.

А связаться с ними он так и не сумел. Бывало, что ему удавалось узнать, кто мог бы устроить такую встречу. Приходил он к тому человеку. То, се, как, мол, жизнь, нет ли чего пожрать, сухаря, куска хлеба, из окружения, мол, пробираюсь… Дипломат он был не ахти какой, преамбула не очень убеждала, и рано или поздно шел в лоб:

— Мне известно, что вы связаны с партизанами. Не можете ли вы устроить так, чтобы…

И человек, на которого ему указали, вдруг насупившись, отступал назад:

— А хочешь, я сейчас позову кого следует, и немцы вздернут тебя на первом же столбе?

Нет, на такой печальный исход своей жизни Игорь пока не рассчитывал.

Взялся он на свой страх и риск сколачивать молодежную диверсионную группу: действовала она слишком в открытую, в незнакомой местности. Пустили под откос две–три машины, а нагрохотали на всю степь, на все предгорье. За Игорем начали следить.

Жил он тогда у одной вдовушки — ее муж, летчик, погиб еще в первые дни войны. Приютила она его в горькое для него время, помогла чем сумела (это она подсказала, кто может свести к партизанам; правда, из подсказки той ничего не вышло). Жил он и не знал, что предпринять дальше, куда податься, — везде одно и то же, везде немцы, везде всеобщее недоверие, подозрительность, страх..

И дождался офицера с полицаем, хотя позже сообразил, что, собственно, не за ним лично они приходили Скорей всего, его знали по фамилии, но не в лицо. По крайней мере эти двое.

Когда Игорь приметил их в окно, он разом — в дверь, потом в сарай, залез в сено под кормушкой. Вдруг его словно что–то подбросило — отряхнулся, взял вилы и давай ковырять навоз. И надо же, не успел офицер в сарай сунуться — сразу ткнул стеком в сено; обнаружил бы — смерть без разговоров. Тем более что опознали бы его, установили бы фамилию. А то скользнул лишь взглядом безразлично и спросил ради формальности:

— Кто ест ти?

— Племянник, — сказала вдовушка, — старшего мужнина брата сын.

Сейчас, когда гроза миновала, полицай мог уже и не выслуживаться перед немцем. Давая понять испуганной женщине, что его–то не проведешь, сказал ей во дворе:

— Племяш он тебе или нет, но чтобы его духу сегодня же здесь не было. Поняла?

— Поняла, — сказала женщина, проводив его ненавистным взглядом, и заплакала; свыклась она с Игорем, полюбила его, жаль было отпускать; но и без того предчувствовала, что не засидится, рано или поздно сам уйдет.

Дала она ему кое–какие документы мужа, даже не оторвав фотографий, да и как их оторвешь, заподозрят ведь. А Игорь в чем–то смахивал на погибшего летчика: такое же продолговатое лицо, буйный чуб… если особо не всматриваться, могло сойти. Теперь он был уже не Игорь Шумейко, не Борис Батайкин, а Прокопий Мудренко — в пору запутаться.

Все же в Феодосии Игорь подзалетел с этими документами, приняли его за какого–то черт знает лазутчика, но он сумел удрать прежде, чем смогли установить его подлинную личность. Да и удрал он в селеньице неподалеку от города, есть хотелось, нужно было как–то устраиваться с этим делом.

Здесь стоял немецкий восстановительный поезд — ремонт путей, возведение насыпи, замена шпал, — и Игорь посудил, что на первых порах это ему подойдет, лишь бы немного подхарчиться. С документами на сей раз сошло, дорожный мастер, немец в военной форме, ведающий набором рабсилы из местных, спросил скорее по привычке:

— Партизан?

— Нет.

Сквозь косоворотку проглядывала у Игоря грязная, в дырах тельняшка.

— «Аврора»?

— Что?

— «Аврора»? Матрозен? Ферштееи зи?

— Я, я, — живо подтвердил воспрявший духом Игорь. — Ихь ист «Аврора»! Бывший матрос. Инвалид. Финская кампания.

Он был принят, заключен в бараки, и все шло, как говорится, чин чином, дня три уже проработал во славу «третьего рейха» (некуда деться, в рот этому рейху дышло!), пока не случилась заминка. Оплошал он на утренней поверке. Вызывает его немец: Мудренко да Мудренко, а Игорь задумался, молчит… не привык еще к новой фамилии, странно было на нее откликаться; опять же мысли муторные гнетут… вроде того, что хорош же он, красный командир, чекист, дважды орденоносец, хоро–ош… На рейх вкалывает! Опомнившись, крикнул:

— Я, я Мудренко, здесь!

А немец волосатым кулаком в ухо…

Недолго думал Игорь, даже секундочки на размышление не потратил — брякнул немца лопатой по плоскому черепу и дал деру. Бегать–то он не особенно здоров был, а тут погоня, все станционные охранники, целая свора ринулась по следу. И всё же везло ему, дорога в этом чуждом для него мире была устлана не сплошь только терниями, но и розы кое–где пунцово мерцали. Бежал он, бежал, задыхаясь, на виду у всей станции, проскальзывал между какими–то вагонами и дряхлыми паровозами, перелезал через замазученные сцепки и уперся, наконец, в товарняк с итальянцами. Ничего он не приметил в этом для себя спасительного, но слышит всей спиной — вот и немцы уже близко. Нет спасения, точка, затравили — и тут к нему подскакивают двое, тащат к себе в вагон, — ну, а погоня своим путем идет, рыщет под составами.

Вот чудо! Вот и не верь после этого в чудеса! Обступили его солдаты, хлопают по плечам, подбадривают, видно, да еще и хохочут. А он растерялся, глупо моргает, твердит на немецкий лад:

— Ихь ист «Аврора», матрос я, матрос, революция!

— Понимаем, понимаем, — кивали они головами, — русский матрос, революция, немцы пфе, цволичь, лучше бы нам всем скорее andiamo a casa (по домам).

А Игорь что–то мычал, мычал, захлебываясь водой из фляги, обшитой зеленым сукном, его переполняла не то что благодарность, а даже нежность к этим простым людям в солдатских мундирах, отправленным против воли в гибельную для них и далекую Россию. Поезд тронулся (сейчас Игорю было все равно, в какую сторону ехать), на третьей станции попрощался он с неожиданными своими спасителями, дали они ему хлеба, сказали a rivederci, и он спрыгнул в полынную степь, уже запорошенную снежком.

Сориентировался. Его подбросили к северу. Ну что ж! Не найдя партизан, не сумев установить контакта ни с кем из сведущих и надежных людей, он двинул дальше на север (краем уха слышал, что немцев сокрушительно разгромили под Сталинградом и теперь они отступают по всему югу). Он шел на север, затем, оставив позади Сиваш, повернул на восток с целью при первом же удобном случае перейти линию фронта.

В Донбассе он опять сколотил группу подростков, занимался мелкими диверсиями, на крупные не хватало пороху, да и народ не тот, а потом повел свою армию на восток. Ему верили, его любили, что–то такое он источал — обаяние безалаберности и бесстрашия… Но ребятня у него под началом была все же мелковата. Мало–помалу от нужды и лишений почти вся она разбежалась, один паренек в стычке с немцами погиб, но Игорь все же сумел с тремя–четырьмя прорваться через линию фронта. Было это уже летом сорок третьего года.

Однако он не попал, как мечталось на оккупированной земле, сразу же в действующую армию, в первые ее ряды, нет, ему не нацепили звездочек (оказывается, уже были введены погоны, и весь командный состав прошел через так называемую переаттестацию), не доверили оружия. Пошли бесконечные проверки, беседы, уточнения.

Уже и много лет спустя Игорь не без горькой усмешки вспоминал один из первых вызовов к военному следователю, и сам следователь запомнился с отчетливостью необыкновенной.

Он был рыжий и худой, тот следователь, в глазах время от времени прибойным наплывом вскипала желчность, а иногда ничего, даже как бы умаслены они были. Может, самовоспалял он себя к моменту, а потом опять оплывал грузнел, как подтаявшая свеча. Да и то сказать, разный народ перед ним проходил, уставал человек душевно.

Как же так случилось, — спросил он между прочим, придавая, видно, немалое значение своему вопросу, — как же так случилось, что вы, старший лейтенант, такой молодой, красивый, видный — и ни разу не попались в руки немцам?

Игорь смотрел на него, смотрел и вдруг помимо воли засмеялся. «Да и впрямь, — думал он в горестно–веселом недоумении, — ну что такому, и не в первый уже раз, вдалбливать все с начала до конца? Вот такой лопух, как он, верняком попал бы к ним в лапы, даже если бы старался обойти десятой дорогой».

Следователь обиделся, посчитав его хохот неуместным.

Несерьезно себя ведешь, старший лейтенант. Я тут, между прочим, не для шуточек сижу. Мне важное дело поручено. А тебе смех. Забыл, где находишься?

В общем прошел он госпроверку, но в органах его не восстановили. Игоря ждал еще один удар: он не смог найти место в пещерах, где зарыл свои два ордена и документы. Впопыхах все это делалось, спешили, за ночь нужно было успеть рассыпаться, может быть, прорваться в горы… а на прорыв шли без знаков различия, без наград — единственным свидетельством их личности и убеждений была ненависть к врагу, стремление во что бы то ни стало прорвать смертельные тиски. Таких могли взять в плен разве что в бессознательном состоянии, тяжело раненных, полумертвых.

Но как докажешь все это задним числом, как докажешь, что никогда не был трусом и тем более предателем и ордена свои заслужил честно, в открытом бою? Ведь мог же он вовсе не воевать, хромой парень, мог уехать в Среднюю Азию и жить, пользуясь молодостью, даже в военные годы совсем неплохо. Короче говоря, мог бы где–то и словчить. Но пуще всего на свете он боялся как раз тыла: мысль о том, что за него воевать другим, была непереносима. Он привык драться за себя сам. За себя и за близких своих.

В прежнем звании старшего лейтенанта Игорь был направлен в Севастополь в войска ПВО. По дороге решил заглянуть в Евпаторию — по–прежнему город этот занимал его мысли. С замиранием сердца направился Игорь к знакомому домику, крытому старой плоской черепицей. К домику Левандовских.

Люся была дома. Опять работала в санатории — раненых и выздоравливающих в городе хватало. Занималась все той же лечебной физкультурой, выглядела завидно, хотя и прорезались уже первые морщинки. Да и как им не прорезаться после таких–то лет! Увидев его, страшно обрадовалась — думала, давно погиб… Муж все–таки. Что останется с ней, как прежде, наверное, не рассчитывала, и все же какая из женщин не стала бы надеяться на лучшее? А она еще молода и хороша собой.

Сообщила, что отец умер. Что Сергей сбежал с фрицами. «Никто не успел его пристукнуть?» — спросил он. «Нет, ушел целый и невредимый. Сволочь редкостная, что и говорить». — «Симка, старшая сестра, опозорена теперь. Знала, с кем живет, чего там», — сказал он.

Задушевного разговора не получалось. Не было задушевности.

— Может, помоешься? — уже по–домашнему предложила она, интонацией заботливости и участия к нему, горемычному, снимая натянутость встречи и какую–то неловкую отчужденность отношений.

— С удовольствием, — согласился он. — Где только не спишь в дороге. Везде разруха…

— Этих нет… вшей? А то я белье попарю.

— Спасибо. Этих нет. В тылу–то — откуда?

— Они не только от грязи, — сказала Люся умудренно–рассудительно. — Они от горя, от тоски заводятся.

Согрела ему воду, и ухаживала всячески, и потерла спину грубой, из древесной коры мочалкой, а потом куда–то ушла, пока он вытирался, — верно, поискать белье.

— Кинь мне пока трусы, если найдутся! — крикнул он из кухни.

Черные трусы вспорхнули в светлом проеме двери (в кухне были завешены окна) и мягко шлепнулись на ладонь. Их вкрадчивая шелковистость несколько озадачила Игоря. Таких трусов он никогда не носил. Но знал, что такие были у немцев — из искусственного шелка, чистая тебе синтетика, до которой по тому времени в стране еще не дошли. По крайней мере в таких масштабах, чтобы благами синтетики могла пользоваться армия. А немцы и белье носили из искусственного шелка: известно было, что на нем не держится вошь, и в качестве трофея оно ценилось высоко.

— Что ты мне бросила? — спросил он, чувствуя, как горячеют, наполняются звоном виски.

— Как — что, трусы!

— Какие трусы?

— Обыкновенные. Да что ты там чудишь?

Она говорила из комнаты, Игорь даже не видел ее лица, но голос у нее был мягкий, терпеливый.

— Нет, не обыкновенные, — сказал он, ожесточась. — Немецкие они. Ну–ка, куда ты сунула мое барахло?

Люся вбежала в кухню, спросила, задыхаясь, обвисая на нем:

— Ты что, милый? Ты что? Разве так можно… обижать? Опомнись! Трусы я выменяла на толкучке… для папы. Все при немцах на толчуке доставалось!

Похоже, она правду говорила. Но у Игоря уже не было желания верить ей. Вспомнил он тот вечерний разговор ее с отцом у калитки, когда немцы подходили к Евпатории, вспомнил нежелание эвакуироваться, пока еще была возможность, вспомнил, что своим у них в доме был все эти годы немецкий прихвостень и каратель Сергей, вспомнил себя здесь, чесоточного и дизентерийного… и сказал наконец: достаточно, с меня хватит; пора кончать эту канитель.

Торопливо натянул он свое потное белье, оделся в пропыленное обмундирование… Люся не старалась теперь удержать его, стояла, прислонившись к дверному косяку, и плакала беззвучно, неутешно.

От калитки он вернулся.

— Собери там все мои фотографии, какие ни есть у тебя. Заберу…

Она смазала кулаком слезы, всхлипнула и оторвалась от косяка.

— А… А их нет… твоих фотографий.

— Как это нет? А где же они?

— То есть они где–то были. Но… я их порвала!

— Это в связи с чем? — спросил он, насупясь. — Разонравился, что ли? Или примета какая на небе была?

— Нет, нет… не то… Я боялась. Кругом немцы. Поверь, перед отступлением они свирепствовали. Обыски каждую ночь, — стараясь выговориться, она давилась слезами. — Сергей ведь знал, что ты… орденоносец, что… командир. Он и меня ненавидел. Долго ли донести? Я боялась. Умер отец. Я всего боялась, поверь! А на некоторых фотографиях ты с орденом, в форме…

— Что ж ты, и клочки сожгла?

— Нет. Клочки, если хочешь, я сохранила. Не могла я так — сразу всю память о тебе…

— Не смогла, значит, — мрачно усмехнулся Игорь. — Клочки сохранила… Где же по крайней мере хоть клочки?

Люся скрылась в комнате; было в ней сейчас что–то надломленное, униженное, но Игорь ее не жалел; впрочем, жалел, что–то копошилось у него там под сердцем, только не давал он себе расчувствоваться: сама виновата.

Выйдя, она протянула ему с десяток фотографий, напоминающих теперь тщательно уложенную мозаику, — клочки были наклеены на плотную бумагу.

Люся изо всех сил пыталась склеить то, что раз за разом рвала собственными руками; ее легкомыслие и беспринципность казались сейчас Игорю чудовищными. Так за что же он любил ее, эту дурочку с большими, слегка навыкате глазами? Неужели за гибкое тело, за эти глаза, за молодость и суматошный нрав? Впрочем, дурочкой она как раз и не была. Немножко выгадывала, хотела, как лучше для себя… и просчиталась!

Но и навсегда уходя из этого дома, Игорь не был уверен, виновата ли она перед ним. Верна ли была все эти годы? Он, что таить, изредка грешил… иначе и не выжить бы ему на оккупированной территории, не пройти ее страшными дорогами от Севастополя до Миус–фронта. Дорога длиною в год: на ней всякое случалось. По крайней мере не с немками же он путался. Да и считал себя тогда уже свободным от брачных обязательств. А вот Люся… кто ее знает?

Кончилась война. Игорь демобилизовался.

В Крыму решил не задерживаться, не влекли его ни Украина, ни Дон, ни Кубань. Обиженный и какой–то даже опустошенный, без жены, без детей, без барахла, вольный как птица, уехал он куда глаза глядят, сюда — на север, на Чукотку… Словом, в края, где было мало народу и где жилось потрудней.

И уже здесь, спустя несколько лет после войны, ему выдали дубликат документа к ордену Красной Звезды, полученному за финскую кампанию. Права на второй орден, за Отечественную войну, за Севастополь, дубликатом подтверждены не были. Как будто и не было в его жизни осажденного Севастополя, многодневной обороны, в которой стояли нерушимо, молчаливых атак с закушенными ленточками бескозырок, наконец безводных пещер. Как будто все это ему привиделось в кошмаре!

19

Состоялось собрание актива охотников — любителей и промысловиков. Пришли работники рыбкоопа, госпромхоза, леспромхоза, учителя двух школ. Выступал и Шумейко, говорил о задачах общественности по охране реки, о личной ответственности, которую должен нести каждый житель за сохранность ее рыбных запасов. Как инспектор рыбоохраны, он рассчитывал на поддержку организаций поселка. И от слов, сразу же в перерыве, перешел к делу.

— Лодочку дадите? — спросил он у ребят с лесной станции; симпатичные такие были ребята, недавние студенты–москвичи.

Их старшой, сам заядлый охотник, как, впрочем, и член местного общества по охране природы, слегка нахмурился.

— Вы же и так нам ее изувечили, ломиком пробили.

— Не мы, — уточнил Шумейко, — а те, с кем мы как раз боремся.

— Лодочка–то не моя собственная, — сказал тот, — за нее отвечать, если что, придется. Имущество станции. Вы должны понять меня.

Шумейко нащупал в кармане папиросы, извлек одну, чиркнул спичкой. Закуривая, посмотрел на него искоса:

— Боитесь ответственности?

Паренек, до этого помалкивавший, толкнул коллегу в бок:

— Посмотри ты, как рыбоохрана поддевает нас. Жмет на самолюбие. А что, может, дадим лодку Игорю Васильевичу? Может, ему больше повезет, чем Потапову, и обойдется без пробоин?

— Ладно, — сказал юный директор станции. — Раз вы не боитесь ответственности, то берите под свою ответственность.

И утешился тем, что вроде скаламбурил.

Словом, Шумейко собрался в очередной дозор по реке, возлагал на него особые надежды и не хотел бы в критическом случае остаться в дураках: ему нужна была легкая маневренная лодка. И вот он ее получил — все же свет не без добрых людей, и не ему лишь одному браконьеры мозолят глаза, не ему одному встали они поперек горла. Так рассуждал Шумейко — и, пожалуй, так было на самом деле. Взять хотя бы этих ребят со станции — уж они–то с ним заодно!

Опять катер прошел близко к восклицательному знаку на берегу: гляди в оба, подводные камни! Впрочем, они уже не были подводными. Они оголились и были хорошо видны. Катер отвернул правее.

— Саша, ты проверь, как у нас там рулевое управление, — сказал Шумейко мотористу: механик остался сегодня на берегу, попросил отгул; честно говоря, в сторону он теперь посматривал, подыскивал другую работенку; ну и пусть, обойдется…

А как оно должно быть? — усмехнулся Семернин.

— Ну, в порядке ли…

— А чего ему быть не в порядке?

Ну, мало чего, фарватер предстоит сложный. По реке далеко поедем, потом в протоку свернем.

Рулевое… Рулевое — хрен с ним, — солидно сказал моторист и сплюнул, не глядя, из рубки за борт. — Был бы двигатель в исправности. А подрулить можно и доской, если что…

К вечеру свернули в протоку — мелкую, вряд ли проходимую для катера, особенно сейчас, когда время к осени.

— Да тут и вода не движется, застрянем, — сказал Потапов.

— А вон у берега течение — если протянем метров сто–двести, перекат останется позади, — сказал Шумейко; он уже знал эту протоку.

— Как бык посц…, так и мы едем, — усмехнулся Потапов, поплевывая семечки. — Круть–верть, верть–круть!

Проскочили все же, натужно взбаламучивая винтом придонную, с прелью и грунтом, воду.

Мрачновато здесь было, в протоке. Ольховые, березовые и прочие, частью уже бескорые, торчали поперек речки обезглавленные стволы. Всосанные нанесенным в паводок илом, они торчали теперь наклонно, как пушки из бойниц фрегата.

— Что ж, пожалуй, самое время в лодку пересесть, дальше опять пойдут мели, — обернулся Шумейко к помощнику.

— Если эту дюралевую лодку порядком нагрузить, то амбец, она пойдет тяжело, как утюг, — высказал предположение Потапов; ему не хотелось расставаться с катером — сидел на машинном отделении, угрелся, даже ветерка на реке не было.

— А чем нам грузить ее? — пожал плечами Шумейко. — Вы останетесь на месте, хватит с нас шуточек, а мы вот с Сашкой вдвоем… разве только ружье прихватим в качестве груза.

Зорко всмотревшись по курсу, Потапов сказал, суровея и подтягиваясь:

— Ни к чему и грузиться. Вон он, браконьер. Да–кась бинокль, Саша… не пойму кто…

— Бескудников, — сказал Семернин, — и без бинокля видно. Я его лодку знаю, на ней теперь спаренные моторы — догони попробуй…

Но и у леспромхозовского механика на такой, можно сказать, технически мощно оснащенной боевой единице что–то заело. Не заводился мотор — ни тот, ни другой. Катер подошел почти вплотную. Уже видна была в лодке рыба — навалом, может, штук шестьдесят, а то и сто лежало.

— Ну что ж, гребите сюда, Бескудников, — считая, что песенка браконьера спета, предложил Шумейко.

Однако Бескудников не поспешил подчиниться. Он критически взглянул на груду рыбы — ох, какие деньги придется платить! — привстал в лодке, блеснул потным темным лицом.

— Какой там гребите сюда, — сказал он тоном человека, Которому выбирать не из чего. — Удирать нужно с такой рыбой.

Он знал, на что рассчитывал: мотор как раз затарахтел, приглушив какие–то последние его слова. А катер тем временем попал на малом ходу в ловушку: коряга дальше не пускала.

Саша поелозил кормой, сдал немного, чтобы обойти ее, но сзади уперся в другую корягу: истинно ловушка, ровно назло… Пока моторист мыкался, лодка с Бескудниковым уже рванулась вверх по протоке.

— Скорей давай в дюральку! — крикнул Шумейко мотористу. — Догоним, куда ему здесь деваться.

Долго длилась погоня, но расстояние между лодками не сокращалось, а увеличивалось: два мотора у браконьера, в каждом десять сил, мощь… Правда, станционная «дюралька» шла неплохо, а все же их двое сидело в ней, тяжеловато для погони. Вскоре вовсе пропал, скрылся с глаз Бескудников. Лишь изредка по ветерку доносились слабые хлопки его сдвоенных моторов.

— Не уйдет, — упрямо твердил Шумейко, чувствуя себя слегка околпаченным. — А если сам скроется, лодку на горбу не утащит. Лодку заберем! Рыбу опять же, если не выбросит. Куда он от нас уйдет?

Саша осторожно рулил между мелей и коряг, заставлял инспектора всматриваться в воду: зарябит галька, значит сбрасывай обороты, иди тихо — перекат…

— Кто его знает, — вскинул он плечо. — Бескудников хитер! Из хищников хищник. Наглец. И руку в тресте имеет. Механик толковый, охотник хоть куда… всегда с водочкой и закуской… добротно живет. И притом вроде как активист — у себя там, в леспромхозе.

— Гм… А кто ж за него заступается в тресте?

— Да вроде сам главный инженер Кузюмов. По здешним местам шишка. Бескудников с ним и на зорьку, когда утиный лет, и порыбачить хоть удочкой, хоть неводком, и полуглиссер его в порядке и боевой готовности содержит.

— Что ж, на этого инженера и управы нет?

Да кто его знает? Найдется, наверно — всему свой срок. У‑у, это такой человек — весь в бляшках. Как шов — так и кант красный. Карьерист! Поди, скоро и начальником треста выдвинут.

Предчувствуя конец погони, Шумейко азартно потер руки.

И все же, Сашка, не дрейфь! Возьмем мы твоего Бескудникова за жабры. С поличным.

Однако моторист невозмутимо держался своей неопределенной точки зрения.

— Да кто его знает, — сказал он опять и опять поддернул плечом. — Вот тут мы за ним как–то гнались, еще в прошлом году, почти что настигли катером на большой воде. Он тогда с одним мотором ходил, неусовершенствованный был еще браконьер… Да. Вот, значит, настигли мы его, и видит он — деваться ему некуда, все. Что ж он, стервец, делает? Выбирает берег поотложе, чтобы с мелью, и под кусты на полном ходу выбрасывается. Катер следом — и, конечно, запоролся на меляку, лег боком, в кингстон вместо воды песок да водоросли полезли, такая вот картина… Двигатель без водяного охлаждения сразу паром окутался. Ну, какая ни мель, а все ж конец мая, ледяной воды до пояса, Потапов прыгать не рискует, кричит Гаркавому: гони, мол! А куда гнать? Пока Потапов да Гаркавый скублись, я приготовился сам в воду сигануть, не дождавшись команды, только, честно говоря, не хотелось в одежде. Туда–сюда, сапоги снял, а Бескудников тем временем опять лодку на воду столкнул — и жмет домой. — Саша тихонько хохотнул, вспомнив в подробностях всю эту сцену.

— А мы, значит, на мели. Но что самое досадное, в воду все же пришлось прыгать, чтобы столкнуть катер. Ну, жмем, значит, и мы домой, на что–то рассчитываем, хотя ясно: оставил нас Бескудников при своих интересах. Дома он наскоро переоделся, дочек маленьких на руки, как раз гулянье было воскресное за поселком, в березовой роще, — он туда. А там и прокурор районный на пикник приехал и судья — словом, вся юриспруденция, и опять же трестовское начальство. Все Бескудникова знают и почитают, на то, собственно, у него и расчет: всегда подтвердят, причем по справедливости, не кривя душой, что был он в роще на гулянье. И Потапов действительно ничего ему не смог доказать: прокурор подтвердил алиби браконьера.

Шумейко усмехнулся.

— Алиби. Ну, неважно, все равно попадется.

Между тем дальше пройти уже было невозможно: пошли шивиря, нерестилища, совсем никакой воды, кроме проточной пленки. Саша умучился, без конца выписывая между берегами зигзаги и восьмерки.

— Где же он? — недоуменно озирался Шумейко. — Не мог же он дальше пройти? Что за чертовщина?

Мотор дернулся, лодку тупо качнуло, и стало тихо–тихо: значит, полетела шпонка… Уткнулась лодка дюралевым носом в глинистый, влажно оползающий берег, и ни с места. И, словно поддразнивая незадачливых преследователей, у них в тылу, откуда они так запаренно примчались, завели свою монотонную, с двойным перехватом, песенку моторы Бескудникова.

— Вот вам и чертовщина, — пробормотал Саша, очищая от донного мусора винт. — Сыграл он и на этот раз в поддавки с нами.

— В чем же дело? Не бесплотный же он?

— Рукавчик отыскал и затянул туда лодку под шумок, — пояснил Саша. — Чуть только мы мимо, он развернулся и — назад. Есть там справа по ходу такой крючочек–ручеечек, довольно глубокий.

— Так надо было идти впритирку к правому берегу, может, и заметили бы, — огорчился Шумейко.

— Я и хотел, — оправдывался Саша, — но с правого борта волна у меня ломалась, совсем мелко было. А он, видно, спрыгнул в воду и протащил лодку волоком.

Редко когда испытывал Шумейко большую досаду и неудовлетворенность; невыносимо было вспоминать, как легко его провели. Что ж, тем большее он испытает удовлетворение, когда прижмет Бескудникова к стенке. А он должен загнать его в угол, иначе куда он вообще годится, как инспектор рыбоохраны! Маловато опыта, правда, а они тут почти все сызмала на реке и чувствуют себя не хуже рыбы. Даже лучше, на рыбу вод сколько напастей.

— Представляю, какую он рожу скорчил, когда пронесся мимо Потапова. Катер–то застрял! — пробормотал Шумейко.

Саша усмехнулся.

— Эх, не сообразит Потапов срубить бревна два поперек протоки. Вот тогда бы действительно Бескудникову конец!

Этого Потапов действительно не сообразил. Да и не тем, собственно говоря, был занят. Он выследил Ваську Шалимова! Вот с кем, оказывается, был Бескудников на запретном промысле поздней кеты! Потому что Васькиной лодки, отданной ему после суда над хищниками из логова, поблизости не было. С Васькой старому инспектору и не справиться бы, но, видно, некуда было податься брошенному на произвол судьбы браконьеру.

Уже при Шумейко и Семернине инспектор, порядком раскорябав лицо и порвав брюки, вынес из чащи спрятанную там длинную сетку.

— Ваша? — деликатно спросил он у Шалимова.

Тот шмыгнул носом и отвернулся.

— Ну да, скажете! Вон в ней и вся ячея сухая.

— Сухая, да. Это точно. И все же ваша это сеточка.

Шалимов посмотрел на него презрительно и свысока.

— Да брось, дед, надоело. Говорю тебе: не моя сетка, и ничем ты не докажешь.

Потапов шепнул старшему инспектору:

— Наплава–то, наплава на ней… нашей дробью меченные! Помните, там, на рыборазводе Гаркавый из дробовика по ним стрельнул?

Шумейко взглянул на Ваську в упор.

— Так чья же все–таки сеточка?

— Не знаю. Сухая сетка. Кто–то спрятал. Не я.

Шумейко показал ему наплава, меченные дробью.

— С кем был на рыборазводе месяц назад?

Он не допускал даже мысли, чтобы директор рыборазвода стал якшаться с этим мелким шкодником: за Васькой стоял кто–то сильный и наглый.

— С Бескудниковым?

От неожиданности Шалимов признался:

— Нет, сам я… Моя это сетка.

— А может, все же рцборазводская, взятая «напрокат» Бескудниковым?

Васька молчал.

Шумейко, как–то даже сам не ожидая, коротко и тупо ткнул Ваську в подбородок.

— Это так, в порядке обмена опытом, — Шумейко совсем не хотел бить его, просто сорвалось. — Как говорится, не за то меня отец бил, что играл, а за то, что отыгрывался. Соображаешь? Мы давали тебе возможность одуматься после той икры… оградили тебя от суда, щенок! Тебе нужно было ноги повыдергивать, откуда растут… еще за сестру должок не оплачен! Как дальше думаешь жить, спрашивается?

О сетке Шумейко уже не думал, чья она в действительности: эти меченые наплава сработают при случае безотказно. Показать лишь их директору рыборазвода — и поневоле признает, кому по слабости характера опять ссудил снасть, сданную «на хранение»… чья она в конце концов, кому за нее отвечать по закону: рыборазводу, Бескудникову или… или, быть может, самому Кузюмову!

Потапов горестно и с укором покачивал головой, глядя на Ваську.

— А и правда, как жить думаешь? Лодку тебе отдали — по суду ты прошел лишь в качестве свидетеля, нисхождение сделали, а?.. Да покеда все это терпеть нам? С кастетом, понимаешь ты, Шалимов, с ножом Шалимов, похабные частушки пионерам напевает, ворвавшись вечером в лагерь, Шалимов, опять же с ракетницей за пазухой — Шалимов!

Васька молча утирал кровь с рассеченной губы; удар, кажется, на него подействовал, шибанул в мозги, как вдох нашатыря; он даже обиделся, выслушав длинный перечень собственных прегрешений; взглянув на Потапова, бор–мотнул:

— Ну да. Ну да. А с атомной бомбой в кармане — случайно, не Шалимов?

Шумейко усмехнулся. Но и усмешка эта, как залог временного мира, не смягчила угрюмости задержанного. Васька стоял на своем: вообще он и не ловил ничего (сетку так взял, на всякий случай), а присматривал лужок для сенокоса. Корову старики держат — чем–то кормить ее надо зимой…

— Что ж, пусть будет по–твоему, — согласился Шумейко. — Каким же образом ты попал сюда? Может, обратно пешкодралом двинешь?

— Это не ваше дело. Найду как…

— Ну ладно. Пока не нашел, так и быть, садись, подвезем.

Плыли назад спокойно, без треволнений — все вниз и вниз по течению. Красота! Саша вышел подышать свежим воздухом, доверил руль Потапову; фарватер был изученный. Присел рядом с Шумейко. Тут же, чуть пониже, в корме, дымил папиросой Шалимов — сосредоточенно и независимо пускал гнутые колечки. То ли анализировал свое поведение, прикидывал, не допустил ли оплошности, то ли, что скорее всего, решительно ничего не прикидывал, ни о чем не думал.

Саша что–то такое давно уже вспоминал, какие–то свои приключения, и Шумейко, отходя сердцем после неудачной погони, мягчея, глядя на дурака этого Ваську (зла к нему почему–то не испытывал), уже начинал прислушиваться вполуха.

— …В общем стоим мы в паре с другим таким же катером за мыском острова Безымянного. Там и остров плоский как лепешка, но нас не видно. Банка Рискованная, к которой стягивались с утра пораньше те нарушители, нам тоже не была видна, но это поначалу и не требовалось, потому что весь их флот замечательно просматривался с островного поста. Постовики снабжали нас в засаде самой точной информацией. «Пусть они стягиваются, — говорит наш командир, правильный вообще парень; стоит себе, спокойненько курит натощак. — Нам не к спеху, — говорит. — Мы обождем, когда они собьются в кучу поплотнее». Ну, а мы тоже, нам что, чай пока пьем, насчет марух судачим, команды ждем. Кормили нас на убой, а кроме того, каждому в море так называемый бортпаек ежедневно: плавленый сыр в баночке, колбасный фарш в баночке, сгущенное молоко в баночке, галеты и плитка шоколада. Верите, шоколад уже и не лакомством нам казался, осточертел больше рисовой каши. Все, видать, приедается, кроме картошки, рыбы и чая. Мы тот шоколад с размаху хрясь по столу — он в обертке на сто частей вдрызг, вот тогда разворачивай и пользуйся.

Даже Васька отвлекся от созерцания дымных колечек, сказал осипло:

— Давай, давай, трави дальше. Кончай уже про шоколад.

Видно, заинтересовался службой Семернина — увлекательная мотористу выпала служба, хотя и суровая; зато плюс ко всему шоколадом кормили.

— Ну в общем, — разгорячась воспоминаниями, продолжал Семернин, — подготовились мы в тот раз — комар носу не подточит. Нарочно заказали стальные тросы для кошек, а то капроновые нарушители обрубают. Только зацепишься — тут же и рубят чем поострей. Ну, вот команда — и вылетаем на предельной скорости из–за островка, носы круто задраны, пушки расчехлены, за кормой, значит, до неба буруны. И вместе с нами, секунда в секунду, только из–за другого острова, наперерез кавасачкам, захватывая их в клещи, вылетают еще два катера.

А кавасачки жужжат роем, вроде как припавшим к воде, даже не сообразят там поначалу, что случилось: заняты своим делом, дерут в наших водах капусту со дна, ламинарию. Словом, захвачены врасплох…

Вышло, конечно, по–нашему: загнали мы на банку целый косяк. Они тык–мык, туда–сюда, уйти не удается, но лезут, лезут нахрапом в проливчик между рифами и на меляки, куда, конечно, с нашей осадкой не сунешься. Вот точно, как Бескудников с нами в прошлом году шутку сыграл!

Командир, слышу, кому–то там в рубке сердито говорит: «Спортивную, мол, ведем войну: маневр на маневр, хитрость на хитрость, а иначе припугнуть — ни–ни…» Да‑а, вот так…

Тут, братцы мои, у них там с мыса поднялись два двухмоторных самолета морской охраны и давай над нами да над банкой кружиться! Командир опять говорит: «Психические эффекты. Пожужжат, пожужжат и уберутся. Будем действовать».

Сразу, значит, команда осмотровой группе на шкафут, а оттуда в шлюпки. Ну и пошли мы абордажить. Три человека высаживаются на первую кавасачку, три на вторую, вот уже и буксиры на них заведены, а последняя в нашем закутке не дается, юлит между камнями. Я тоже в шлюпке сижу, гоняюсь как раз за этой последней, гребу до потери сознания.

А с их стороны летит еще один самолет, уже типа «истребитель», потом показался полицейский корабль, тоже прет к нам. Вот эта третья кавасачка как раз и помышляла дождаться своего сторожевика и под его прикрытием улизнуть. Но куда там улизнуть, когда банку окружили четыре торпедных катера, это же сила! Четыре шлюпки спущены с осмотровыми группами. Словом, мало–помалу зажали мы капустницу по всем правилам, а она все не дается, все между рифами… Шкипер руль перекладывает резко, рвет из стороны в сторону, сбивает нас, чтобы не приткнулись, а от рывков у него там и заклинило, крутятся на одном месте юлой. Бог шельму метит! И все же выправили они свою посуду — выбили руль из заклинки, только сами не заметили, как на камень сели. Волна схлынула, а они сидят, прилипли, лопочут что–то по–своему, переживают. Ну, думаю, готово, теперь уж им не отвертеться. Только я так прикинул в уме, а тут опять волна их слизнула, у них винт, оказывается, можно поднимать. Вот их и слизнуло тихонечко, опять, черти, на воде шуруют. Только ни к чему все это, мы уже рядом, тянем их к борту кошками. Но и тут не зевай. Какой–то там опухший, с усиками, ка–ак долбанет меня веслом по рукам, света белого я невзвидел. Ну, в горячке ответно ему присветил — пока, значит, до корабля, пока еще наша маленькая власть…

Шумейко засмеялся и похвалил:

— Складно рассказываешь. Все у тебя как по нотам. Но с таким опытом, как у тебя, и так мы сегодня опростоволосились!

Васька хмыкнул.

Шумейко не обращал на него внимания, может быть считая, что и ему невредно прислушаться, о чем толкуют на катере рыбоохраны, присмотреться, как живут. Ведь вот даже рот раскрыл, когда Семернин о флотских буднях рассказывал. Ему бы еще о фронте порассказать — книжек, видно, не читает, но к таким былям неравнодушен, задевают они, подстегивают его воображение. Мечтает же и он по молодости о чем–нибудь таком исключительном, героическом. Вот эту склонность да развить бы в нем! А то сам он ее претворяет в своей каждодневной практике в дела незавидные, мелко пакостничает. Это, пожалуй, учесть бы стоило на будущее…

— Дак опростоволосились! Бескудников, он ведь тоже с головой, — сказал, покраснев, Саша.

— Бескудников, понятно, не тебе чета, — ухмыльнулся Васька. — Ты и на флоте своем растяпой был. Вон тебя по рукам тот чужак огрел — руки–то зачем подставил?

— Поговори, — нахмурился моторист, но, парень мягкого нрава, простодушный, тут же и признался чистосердечно: — Поначалу, понятно, конфузы у меня были. Дело не в руках — там не уследишь, по какому именно месту и когда тебя треснут. Могут и по башке даже. А вот действительно как пришел я на службу, ну, было смеху. Никакая наука в меня не лезет — и баста. Однажды на вахте принял ныряющего кашалота за подводную лодку, всполошил всех, тревогу поднял… После чего заставили меня чуть ли не наизусть заучить памятку пограничнику по наблюдению за подводными лодками. А я на своем стою: так запеленговал шхуну–нарушительницу, что она по моим данным должна была оказаться на суше. Во фокус был! А потом ничего, втянулся, книжки стал почитывать, премудрости усваивать… машину изучил, меня, значит, сразу в мотористы. Пошла служба, пошла–побежала!

Белые стволы берез по берегам мелькали частоколом.

«Жаль, что природа иной раз сила непростительно пассивная, статичная, — подумал расслабленно Шумейко. — А то вот гонишься за браконьером — и не встанет на его пути извергающийся вулкан, не взбунтуется речная вода, нет, спокойно рябит себе на мелях, а то даже и не рябит, кажется сытой, гладкой — вот уж истинно, ей–то что, воде?!»

Опять вздымались и опадали невероятные пламена заката. И тем невероятней, фантастичней они были, что горы на переднем плане оттенились черным–черно, кочковато легли фитильным нагаром. А там дальше волшебство, пиротехника — и не хочется думать о браконьерах, глядя на такой разгул красок. Браконьер, впрочем, понятие относительное: один не задумается закрыть грибом атомного взрыва столь дивный закат, плоть от плоти веществ Земли и неба, другой беспутно погубит живую реку вредными отходами какого–либо заводика, третий убьет ради забавы птицу… Злоба и глупость — самые непродуманные, но не самые слабые звенья в многосложной системе «человек». Он венец творения. Ну, а Васька Шалимов? Да ему до человека шагать и шагать! Он из тех, о ком Потапов говорит: «браконьер по натуре». Вроде Бескудникова, хотя, может, в полном объеме еще не развился, не дорос. Так дорастет, если вовремя не сломать дурную его натуру. Убеждением или силой — это уж как придется.

20

Почти без дождей подошло к концу нежаркое лето.

Браконьерства на реке поубавилось не очень. Шумейко и не рассчитывал легковесно на его полное искоренение. Рыба есть рыба, она смущает неустойчивых…

Катер рыбоохраны шел против течения, вверх по реке, а вниз по ней, мимо, проплыл знакомый эвен с балаганчика. Рядом — жена с папироской в зубах, одетая в зимнее пальто с лисьим воротником, чумазый мальчуган в картузе, их сын, и знаменитая собака, любительница возни с посудой. Они уезжали к себе в село, как не оправдавшие надежд (завалили план). И то сказать: бесконтрольно они там жили; хищники под боком пригрелись… Теперь по крайней мере можно быть уверенным, что на балаганчике будет спокойно. Там теперь Никодим Сергеич за главного — старик неподкупный и влюбленный в природу. Перевели его из бригады рыбкооповских ловцов на самостоятельное дело. Он–то человек вольный, пенсионер — ну, попросили… Послушались совета Шумейко.

Вот и сено косить нужно уже не мешкая. А для рыбоохраны опять забота: много появилось косарей по всей реке, и каждый в основном на уху рассчитывал, на кетовую икорку.

Катер повернул к берегу — оттуда призывно махали косцы, что–то им понадобилось. Оказалось, забыли соль, нет ли соли…

— А косы вы не забыли? — пошутил Потапов.

— Остальное все взяли.

— И бруски?

— Ну.

— И отбойники?

Молодой, серый от пыли лесоруб, рубаха навыпуск — видно, бригадир в группе косцов — засмеялся:

— Ну. Говорю — все взяли.

— В том числе и сеточку?

— А зачем? — не без хитрецы осведомился бригадир. — Чтобы вы отобрали? Вот мы на этом, которое поблизости, улове возьмем рыбу, еще одну — на другом, нам и хватит.

Выглянул из рубки Шумейко, погрозил пальцем:

— Если мы узнаем, что на каком–либо улове дают вам рыбу, отберем у них билет. Они заготавливают юколу для эвенов по особому разрешению, у них план горит. А кто — для госпромхоза. Вас же, касатики, тут много таких по берегу наберется, что на лосося зубы точат.

— Да много ли нам нужно? — обиженно сказал лесоруб. — На бригаду косцов по рыбе в день.

— Нет, нет. Не выйдет, — сказал Шумейко. — Получается тридцать лососей в месяц — даже если по вашим скромным аппетитам.

— Что ж, и микижу поймать нельзя?

Микижа — здешняя разновидность гольца, или, как ее пышно иногда величали, радужная форель, слыла у местных жителей рыбой нечистой. Ходила легенда, что она мышей глотает. Микижу и за рыбу не считали. Ну, а человек небрезгливый только посмеивался себе, коптя из этой самой пожирательницы водяных мышей исключительно вкусные балыки.

— Нет, — жестко сказал Шумейко, чтобы не было потом кривотолков. — Нельзя и микижу. Надеюсь, понятно?

Лесоруб, у которого поубавилось настроения, невесело кивнул:

— Понятно. А только жить у реки…

Шумейко переглянулся с помощником.

— Мой вам совет, чтобы без шуток уже: ловите вот здесь в озере по соседству карася.

— А можно?

— Да. Но только без злоупотреблений. Только для бригады на котел.

— Да нам больше зачем?

— А шут вас знает зачем — как ни поймаешь браконьера, у него всегда в лодке несколько десятков лососей. Зачем?

На балаганчике их встретил сам Никодим Сергеич. На шее у него по–пиратски была повязана черная кисея накомарника. Говорят, в гражданскую он был офицером у белых. Отсидел сколько полошено, причем давненько, еще до войны, а теперь жил постоянно в Петропавловске, летом же ездил в привычные, знакомые с юности места промышлять рыбу, и не столько ради заработка, сколько ради отдыха.

— Я себя здесь лучше чувствую. Воздух! — доверительно говорил он сейчас Шумейко, угадывая в нем родственную душу, военную косточку, что ли; пыхал при этом в прокуренные, с рыжеватинкой усы дымом легкого приятного табака. — Я себя лучше чувствую, чем в пятьдесят лет. А сейчас мне уже шестьдесят семь. Поднимешься, бывало, осенью туда к Таежному — ма–ать моя, — золото, золото, потом ельники, знаете, что–то такое блеклое, с настроением, вот как у Бялыницкого — Бирули. Да и тут чудо как хорошо, когда видны вулканы, — я забыл дома свой ФЭД, а то ведь я люблю виды фотографировать. Хорошо бы еще писать так, как Пришвин, — даром таким обладать, а?.. Вообще я веду дневник — уже семь лет, как ушел на пенсию, как в лесу, на приволье. Вот только комары, но их можно стерпеть — из–за воздуха. Очень здоровый здесь для меня климат.

Пока они вспоминали с Потаповым общих знакомых (примерно еще периода нэпа), Шумейко наслаждался музыкальной речью старика уже со стороны и дивился ей, строю ее, неожиданным звукосочетаниям. «Верьовка», «берьоза». «ячея крупныя» эти простые слова становились в его произношении пластичными, податливыми, их хотелось попробовать на ощупь, мять, как глину или воск. Эстрадным чтецом быть бы Никодиму Сергеичу! На захудалый балаганчик пришел не потребитель, не нудный администратор, а поэт — в этом сомнений уже не было.

Заглянули в коптильню: янтарные светились балыки, хорошо пахли, за такой товар золотом платить. Никодим Сергеич предупредительно объяснял тоном человека, знающего цену своей работе:

— Лосося мы здесь коптим исключительно ольхой — дым приятный и цвет у рыбы красно–коричневый, приятный. А то ведь случалось, хотя бы и у эвена здесь, лиственницу использовали — разве можно, смолой пропахнет балык. Нельзя. И березой нельзя, много копоти, а лучше всего опилки ольхи или древесина ивы.

Потом он пригласил отведать ушицы, а к ней в качестве приправы подал шоре из чеснока, лука и редьки, смешанных с перцем.

— «Барракуда», — сказал он смущенно, — дешево и сердито. Рецепт «барракуды» ¦‑ мой, если вам угодно. Убежден, что продукт сей способствует долголетию.

Шумейко ел «барракуду», запивал ее душистой юшкой и морщился и посмеивался, слушая старика. Век бы отсюда не уходить. Вон уже и осень кое–оде, облетают листья, обнажаются берега, деревья с просвечивающими залысинами коры выглядят безотрадно, в воде их опрокинутый рисунок щемяще свеж, как непросохшая картина маслом. И все же хорошо здесь.

— А где же ваша прежняя ловецкая бригада, с Генкой Гречениным во главе? — спросил он, выходя из раздумья.

— Не так далеко, — живо отозвался Никодим Серге–ич. — На этой же стороне реки. Там озера у них, кара–си–и… Хотите на карася сходить?

— Не то что хотим, а нужно, — сказал Потапов, старательно скребя ложкой по донцу миски.

21

Когда зацветает черемуха, карась идет на нерест в озера, соединенные с рекой протоками, в старицы. Затем эти водоносные сосуды пересыхают, и остаются караси в озерах до весны, во всем расплодившемся обилии. Тут их и ловить как раз, и ловят порою жестоко, выгребают озерца подчистую. Но много еще карася — хватает и на законный лов и браконьерам. С карасем пока все благополучно — только надолго ли?

На рыбацкий стан инспектора, и с ними Никодим Серге–ич, заявились в сумерках — никого здесь не было, все, видно, ушли к озерам. Но для случайных гостей под брезентом лежало нечто в готово–закусочном виде, и белела сверху бумажка с надписью: «Караси заминированы». Генки Гречени–на работа…

Едва приступили к аппетитно поджаренной рыбе, как откуда–то налетела и вся бригада в негнущихся резиновых костюмах — рыбаки загоготали, обрадовались гостям.

Генка Греченин сказал укоризненно:

— Ну и охотнички, проголодались, жрут что ни подбрось, даже картошки не сварили.

— Самый жор, — засмеялся Потапов, обсасывая острое карасиное ребрышко. — Поди, к одиннадцати вечера тянет? Что–то вы долго там. Рыбка–то хоть есть?

— Рыбак душу не морйт, нету рыбы — хрен сварит, — бодро ответствовал Генка, принимаясь за чистку картофеля, и добавил серьезно: — Тут уже, видно, браконьеры пошуру–дили — гребут до нет спасу, карася не густо сегодня. Завтра на другом озере попробуем.

Удачно получилось с этим карасем: иную рыбу оттуда, из Европы, не очень–то устраивали здешние реки, а карасю будто на роду было написано стать камчадалом. Легко акклиматизировался, легко расплодился. Щуки на него нет.

Пока разухабисто, булькая и выплескиваясь, кипела картошка, самый маститый рыбак, дядя Федя, рассказывал о своих браконьерских похождениях, задним числом уже не таясь:

— Вот, значит, пристал ко мне Прокопыч: карась, мол, нетоварный, маленький, а ты ловишь. Невод, мол, отберу. А карась и правда мелковатый, однако вполне съедобный. Говорю я их механику Гаркавому — гляди, мол, как сейчас побежит от меня Потапов. «А чего ему бегать?» — «Вот посмотри чего», — говорю… Взял я этого нетоварного карася за хвост — хь–ю–ю‑ю! — и проглотил к ядрене бабушке с головы. Ну, Прокопыч, известно, человек куда брезгливый, сразу за живот схватился и в лес бежать. Стошнило беднягу. Он такого зрелища не переносит — дюже деликатный. Сроду таким был.

Потапов усмешливо кивал головой — соглашался: было дело. Шумейко так прямо покатывался с хохоту, благо что брезент был расстелен — катайся себе…

— А еще корюшку хорошо глотать, — сообщил дядя Федя, ‑ она огурцом пахнет, ее так и называют: камчатский огурец. А что, дело старое, я тебе, Прокопыч, и не в том еще сознаюсь, — гляди, для нашего нового инспектора полезная наука будет. Помнишь, как годков тому пять вы меня попутали с сеточкой, уходил я от вас?

— Как же, как же, — снисходительно покивал Потапов, поощряя рыбака к откровенности.

— Ну так теперь я могу признаться — действительно, я тогда цапнул шесть мешков чавычи, вот был улов! Но. не повезло. Покойник Антипка меня тогда выдал, земля ему пухом, иначе не захватили бы меня врасплох. А тут сеточку пришлось оставить. Что сетка — дело наживное. Ну там тридцать метров… Главное в моей жизни, главный принцип — чтобы в черный список не попасть. В общем подстерегли вы меня, да еще на «Москве» шли, и лодка у вас была аккуратная, и все же я от вас без шума, на одних веслах, оторвался, вильнул в другую протоку, да под кустами, да под кустами… Только слышу разговор на параллельной линии: «Где он?», «Куда провалился, черт, дьявол такой–сякой?..» А я на Лошадиный остров подальше от греха высадился и те шесть мешков чавычи припрятал. Она там сгнила, эта рыба, — ну и плевать, думаю, у государства больше гниет, а мне это на хрен нужно, возвращаться за рыбой, когда за мной следят. Пусть лучше рыба пропадает. — Дядя Федя беззлобно засмеялся, любуясь своей находчивостью и выдержкой. — Ведь что главное, главное — ушел на веслах от десятисильного мотора, но нажимал я правильно, куда там мотору. А голоса как заслышал — притаился, жду… Н–да–а… Были когда–то и мы, гм… Помню, какой–то с тобой вьюнош был в очках, из рыбного института — он тоже принимал посильное участие в погоне, — потом встретил меня в поссовете и говорит: «Вы уж, дедушка, сознайтесь, что сеточка была ваша и где у вас чавыча запрятана». А я ему говорю: хрен тебе в грызло, меня Ежов не заставил сознаться, что я шпион японский, а тут буду тебе сознаваться. Не моя сетка — и дело с концом. И ни про какую чавычу я знать ничего не знаю. Э‑э, для меня главное — не попасть в черный список!

Шумейко нахмурился: вовсе не смешон ему был весь этот рассказ: «Ишь, потешный дедок какой. И брюшко отрастил, и благообразие в лице… дурачка из себя строит, карасей живьем жрет, не жуя. И не злой в обращении — вреда никому не сделал, соседи его уважают. При Ежове невинно пострадал. Теперь ему лети все в тартарары, лишь бы у него всегда была светлая личина. Святой, туда твою…»

Зримо представилась Шумейко бочка икры на балаганчике, безвозвратно погубленной, а вдобавок и в свежем виде разбросанная вокруг на земле, на бревнах, уже тронутая солнечным припеком, почерневшая. Бессознательное преступление: не сумели засолить. И этот дядя Федя — НУ› куда ему шесть мешков рыбы, куда столько? Что за тупость в этой загребущей тактике! Может, это уже осмысленное вредительство, уголовно наказуемое равнодушие, вот так–то: а, пропадай все пропадом, было бы только у меня брюхо набито!

Шумейко скрипнул брезентом, резко повернулся к рыбаку.

Вы этим своим сидением при Ежове не козыряли хотя бы. Не спекулировали б… Все–таки бывало, что и за истинную вину при Ежове сидели. Вот хотя бы и вы: будучи начальником сплаврейда, слышал я, проморгали две сплотки леса, унесло их в океан. Так? Так было? Значит, правильные у меня сведения? Ну, за эту вольную или невольную вину сажать, пожалуй, не стоило, а все–таки вина была! Вот как и сейчас — прямо–таки черная ваша вина в том, что погубили вы шесть мешков чавычи. И сам не гам и другому не дам — слышали, верно, такую присказку?

Рыбаки засуетились, начали их мирить; а то и дядя Фе–дя надулся, вроде как в обиде, и старшего инспектора вон куда занесло. Потапов пробормотал миролюбиво:

— Дак он же добром, сам рассказал…

— Рассказал, да поздно. Шесть мешков чавычи не оживить. Ни шиша такое добро его не стоит.

И только Г‑ена Греченин прямо поддержал инспектора:

— Нет, дядя Федя, чистое злодейство ты совершил. Опять же не ребенок. Тоже пугало для себя придумал — черный список! Ведь этак все самое дорогое душевное можно продать, закопать в землю, сгноить только заради расчета: как бы чего не вышло.

Плюнул Шумейко на все разговоры, и правильные и неправильные, пошел в палатку спать; лег с краю — авось не с дядей Федей лежать придется. Терпеть уже не мог его лицемерной рожи. Сон, однако, не шел, и поневоле настраивал себя Шумейко на посторонние мысли. О Шалимове, например. Хотя, впрочем, он имел к сегодняшнему спору едва ли не прямое касательство. О Шалимовой…

Все же понял он наконец, что никто–никто ему больше не нужен, никакая другая женщина. А именно эта бесхитростная, прямая, но и, коль уж придется, злая, сволочью мужем битая, матерщине обученная. Правда, не прошла бесследно такая наука, ожесточила она ее, теперь, если скажет кому что — будто отрежет. Если высмеет — потом не пожалеет, точка. А с ним, Шумейко, покорная, как овечка. Взглянет и тут же очи долу, даже задрожит. Как бы собственного взгляда боится. И может, собственной доброты. Непривычно это ей — доброта. От этого тревожно и Шумейко. Хорошо так тревожно. И тоже непривычно…

— Не думай, что я на тебя обиду таю — хоть за себя саму, что не приходил, хоть за брата, что преследуешь, — говорила она ему наедине. — У брата своя жизнь, а у меня своя. А без тебя не могу. Бить будешь — все равно не уйду теперь. Да и битая уже я, не страшно.

Расчесывала волосы перед зеркалом, укладывала их пышно на затылке. И видна она была до пояса в зеркале, если смотреть снизу, с кровати. Волновала ее зрелая грудь сквозь кружева комбинации — грудь с необмятыми еще младенцем сосками (Шумейко представил эту картину — сытое чмоканье бутуза — и тоскливо вздохнул). Лежал он тогда в постели, неторопливо дымил папиросой, размышлял… Скажет слово — и умолкнет. Потом опять скажет.

— На брата–то могла бы повлиять.

— Уж и не знаю, кто на кого пытается влиять: я на него или он на меня. Вот. — Она полезла в карман жакета, что висел на гвоздике, вынула оттуда бумажку, сложенную вчетверо, отдала, зорко наблюдая из зеркала, прокалывая зрачками. — Вот, грозит мне… Не знаю, почему при встречах не говорит ничего, гордость, что ли, не позволяет, а в письме решил не церемониться.

Прочитал Шумейко малограмотную ерунду, нацарапанную в записке, подивился, криво усмехнувшись, паскудным словам. Поднял двумя–пальцами — так, чтобы Катя увидела в зеркале, и сунул в нагрудный кармашек ковбойки.

— Я возьму это сочинение.

Она двинула плечами.

— Порви лучше. Я хотела, чтобы ты знал… А то была охота хранить!

Он не ответил ей.

А однажды вечером — да и было это всего дня два назад, — повстречав Ваську в клубе, пригласил в сторонку на пару слов. Тот не очень охотно подошел боком, угрюмый и настороженный.

— Ну как, зажила губа?

— Чего ей заживать–то? Она и не болела.

— Значит, легко двинул. Надо было посильней. Чтоб поболела.

— А как насчет перышка под ребро, не желаете? А то я могу…

Шумейко засмеялся.

— Неужели можешь? А говорил — ни ножа, ни атомной бомбы…

Как ни мрачно был настроен Васька, все же не удержался, прыснул и он в кулак: вроде покашлял…

— Ты вот что, друг милый… ты брось придуриваться. Давай лучше в мире будем жить, пока врагами не стали. Тебе тут до армии год–два осталось, неужели не устоишь, попадешь туда, где небо в крупную клетку?

Пошевелил Васька плечами, ненавистно скользнул взглядом мимо инспектора: «Вот еще навязался!» Хотел было отойти…

— Нет, ты постой, — придержал его Шумейко: сунул руку в карман, шелестел там бумажками, звякал монетой или ключами…

Васька заинтересовался, смотрел зорко: что еще вынет оттуда, какую улику?..

— Знакома тебе эта писулька?

— Не вам писалось! — зло вскинулся Васька, аж вскипел весь.

— Не мне, это верно. Но моей авторучкой.

— Это почему же вашей авторучкой?

— Вот я и хотел у тебя спросить… Да ты что–то побледнел вроде?

— Я не побледнел, — тихо сказал Васька. — Не знаю я никакой авторучки.

Шумейко легонько шлепал бумажным лоскутком по ладони.

— И конечно, не бывал ты на Кумушке, рыборазвода никакого не знаешь, Бескудникова слыхом не слыхал… — Он разозлился и заговорил четко, накаленно: — Ну так слушай, ты, ошибка мамина. Я с тобой долго цацкаться не буду. Довольно уже. Соображать должен в конце концов. Станешь еще сестре такие пакости писать, встречу — кости переломаю. Предупреждаю, между прочим, во второй раз. Но уже как человек, которому твоя сестра женой доводится. Ты меня понял?

Васька при последних словах вздрогнул, повел головой в сторону — наверно, кивнул; губы его свело гримасой, не то засмеяться хотел, не то заплакать.

— Но это еще не все. Чернила, которыми написано твое письмо, есть во всем поселке только у меня. Особые чернила, я их заказал за границей. Вот по типу «паркера». Знаешь, есть такая ручка американская, так к ней только «паркеровские» чернила, иначе фирма не гарантирует… Словом, судебной экспертизе не составит труда доказать, какие это чернила, чьи они, откуда взялись, и тогда ты и твои дружки отдадут все; ножи, патроны, даже перец в банке из–под бездымного пороха. Не говоря уже о такой красивой авторучке — ведь правда, мощная ручка?.. Гм… Ерунда, конечно, если на мой взгляд, а отвечать придется по закону. Тем более что к этой ерунде еще много кое–чего будет приплюсовано. Это раз. — Шумейко, морщась, перечитывал письмо. — Ну и дерьмо же ты, — сказал он проникновенно и с горечью, как человек, которого впервые по–настоящему допекло. — Это два. И вот я рву сие подлое подметное письмецо на мелкие части, видишь?.. Это три. Потому что я верю: мы с тобой столкуемся. Все–таки должен образоваться из тебя человек. Но, извини, глаз я с тебя теперь не спущу. Уж это обещаю точно.

Васька Шалимов отошел без звука, понурясь.

…Так и заснул инспектор, перебирая в памяти подробности той встречи. А проснулся рано. Рядом с ним посапывал Генка Греченин. И у Шумейко поднялось настроение уже с утра.

Выбрался он наружу, долго стоял у реки. Клочьями над ее стылостью плыл туман. Тихо в провалах между лоскутами тумана перемещались пласты воды, будто зеленые льдины плыли; отягощенно клонилась к закраинам буреющая пена вербных кущ, изредка, словно арматурой, прошитая стволами усохших осин или топольков. Постепенно рассветно прояснялись дали, смутно возникали величавые вулканы, один другого нереальней. Это вечно, это навсегда. И лишь слегка способно видоизменяться от привходящих подробностей: там на отмелях временные заломы леса, подсушенные плоты; тут, совсем рядом, тарахтенье буксира с баржой, на которой мотоциклы и ящики с печеньем «Крокет» — ассортимент рыбкоопа; в небе — плотно выжатый, как паста из тюбика, белый след сверхзвукового самолета…

Подумал он уже не впервые, но именно сейчас со всей очевидностью: «Пора, старик, пора… самое время вступать тебе в партию. Самая пора. От этого сил и возможностей' прибавится. А так что же, так трудновато, даже тебе, старик, а ведь ты семижильный и вынес уже немало…»

Конечно, он понимал, что ему раньше мешало пойти на такой шаг. Обида! Воспоминания о прошлом досаждали. Чист он в прошлом — перед Родиной во всяком случае, — и тем более все эти годы обидно было. Но обида не помогала жить лучше, не делала его более ясным и прямым. Наоборот, обособляла, замыкала в себе, угнетала. Ну и достаточно. Больше так нельзя. Не уподобляться же ему старику Левандовскому — жалкий был старик и тоже ведь обидой тронутый. Не сумел устоять перед ней, поддался — смяла его жизнь. И все. И никакого следа. Разве только непутевые дочери остались, кстати, тоже с исковерканными судьбами…

Словом, пришла пора делать выводы. Пришла пора…

Позвали завтракать.

Допивая чай, Шумейко сказал:

— Примите Шалимова в свою бригаду, пока еще сезон. Я там похлопочу в поселке, но важно ваше согласие, добрая воля… Вот вы, дядя Федя?.. У вас же, скажем, опыт — насчет «черного списка». Не хочется мне, чтобы и Васька в этот список попал. Просто по–человечески — даже не могу подумать!

Греченин подмигнул:

— Что, Игорь Васильевич, нежелательно иметь подмоченного родственничка?

Шумейко хотел насупиться, сказать, что нет, совсем не по этой причине (совершенно справедливо!), но махнул рукой, засмеялся.

— А кому было бы желательно? Они мне, подмоченные, уже надоели. Да и вообще жаль парня. Замена Бескудникову растет. Помимо того, кастетами да ножами балуется. Здесь вы за ним присмотрите, мало–помалу уму обучая, а в поселке я ему спуску не дам.

Греченин сказал неторопливо, взвешивая что–то в уме:

— В принципе можно, конечно. Если только будет он лямку тянуть на пользу обществу.

Все еще обиженно, но, как бы прося уже пощады, выдавил из толстых губ дядя Федя:

— Дак заставим…

Шумейко повернулся к нему боком: не простил…

— Поручиться за него не поручусь, крученый парень, — сказал он, — а все ж, кажется мне, можно его еще переиначить.

22

Близ Белых Кустов приглушили машину, ткнулись в берег. Почти легла уже зима. Пора было ставить катер на прикол да ремонтировать машину, то, се… Правда, пойдет еще зимний кижуч — там придется либо нартой ездить, либо на лыжах… Да и озера, протоки, в которые он заходит, почти все рядом с поселком: всегда на виду.

Муторно скреблась о борта шуга. В кубрике появилась течь — замазывали всякой всячиной. Последний рейс… Остановились здесь, только чтобы купить хлеба.

Пока Саша надевал телогрейку, Шумейко стоял уже на берегу, мерз и чертыхался. Смотрел на заснеженную отмель: угрюмо каркали там вороны. Изредка, несколько раз пружинисто подпрыгнув, точь–в–точь как самолеты на взлетной площадке, они отрывались от песка, закладывали один и тот же вираж над черной водой, стремительно уходили к лесу.

В магазине было пусто — то есть даже продавец куда–то исчез. Бери, что любо. Но никто ничего не брал, не было здесь воровства, совсем не находилось охотников. Село маленькое, все друг друга знают. Да и зачем?..

«А вот рыбу берут, не совестясь, и считают, что без греха», — подумал о своем Шумейко.

Он велел Саше:

— Иди поспрошай, где тут у них продавец?

— Дома, видно, — пожал плечами Саша. — Я знаю* где он живет, сбегаю…

— Давай жми, а то чего же зря тут торчать?

Шумейко в рассеянности обозревал полки, уставленные яблочными и айвовыми конфитюрами, банановым компотом, баклажанной икрой. Синевато мерцал спирт. Шумейко и не оглянулся, когда сзади тяжело грюкнули дверью — подумал, что продавец.

Однако на прилавок облокотился солидный мужчина в реглане с цигейковым воротником, черт знает в какой пышно–кудлатой шапке… Мягкое полное лицо, блеклые глаза, слегка подпухшие, бородавка у носа, толстые губы. Внешность под стать одежде, а уж реглан у незнакомца и точно как удостоверение личности. Впрочем, Шумейко не обратил бы на этого человека внимания, если бы тот сам с ним не заговорил:

— Если не ошибаюсь, товарищ Шумейко, инспектор рыбоохраны?

— Он самый, — неохотно подтвердил Шумейко. — Чем могу служить?

— Я главный инженер треста. Кузюмов.

— Да. Я вас слушаю…

— Э‑э… Скажите, если не секрет, что у вас там за контры с механиком здешнего леспромхоза Бескудниковым?

— А почему это вас волнует?

Во взгляде Кузюмова чуть заметно просквозило неудовольствие. Негнущимся своим регланом он был отгорожен от инспектора, как броней.

— Дело в том, что Бескудников человек вполне порядочный, и попытки рыбоохраны доказать обратное ни к чему пока не привели. Возможно, у Потапова были какие–то личные счеты…

— Что касается Потапова, то он мухи не обидит, если уж ему не досадят как следует, — сухо сказал Шумейко. — А у меня, вы полагаете, счетов быть не может.

— Вот я и спрашиваю: что там у вас за безобразия творятся? — Взгляд главного инженера был уже не только холоден, но и презрителен. — Если даже допустить, что Бескудников где–то когда–то поймал рыбу, или две, или даже десяток, то мало ли что, даже я такой грех на совести ношу… баловался на утиной охоте и спиннингом. Но это слишком незначительный еще повод, чтобы нашего активиста, отличного механика…

— Достаточно, — сказал Шумейко. — Картина ясна. Никто вашего Бескудникова пока не трогает. Не пойман — не вор. Но не вор, пока не пойман, запомните это. Что касается меня, то я приложу максимум усилий для того, чтобы поймать его возможно раньше. — Он помолчал, бегло и более чем равнодушно окинув взглядом Кузюмова. — Ваш отличный механик и активист — опасный и наглый хищник, вот и весь его, с позволения сказать, «актив»…

Кузюмов забарабанил пальцами по прилавку.

— Это нетерпимость, вот как это называется. Всякие личные счеты, да как это можно?.. Разумеется, руководство треста не будет закрывать глаза… мы сообщим в Петропавловск, по вашему ведомству, и выводы, надо полагать, будут сделаны не в вашу пользу. — Он с усилием потер гладко выбритую щеку. — Общественность не потерпит… На такой работе вам противопоказано быть, поймите, с вашим тяжелым подозрительным характером. Скажу больше: данный вопрос в узком кругу уже обговаривался. И если вы существенно не пересмотрите своих позиций, то…

Шумейко взорвало. На его счастье, в магазине никого еще не было, и он с глазу на глаз довольно вдумчиво посоветовал Кузюмову:

— Слушайте, вы, крыса лесная, замолчите наконец. Боялся я таких, как вы… Я делаю свое дело как это положено, я поставлен на страже народного добра. Смотрели бы лучше, как хозяйничают ваши леспромхозы — речку повсеместно оголили и захламили, вот за чем смотрели бы! Немножко дальше своего носа… И кстати, об этом мы еще потолкуем всерьез.

Кузюмов взглянул на него огорошенно, челюсть у него дернулась, и он как бы даже нелепо придержал ее рукой в перчатке.

— Ну знаете, — сказал он неожиданно истончившимся, совсем несолидным голосом, — за это надо рожу бить.

— Давайте выйдем, тряхнем стариной? — все так же спокойно предложил Шумейко. — Очень удобно, без свидетелей. Или уж давайте покупайте свой спирт и не лезьте, куда вас не просят.

Кузюмов действительно пришел за спиртом, инспектор это чуял по всему его плотоядно подобранному виду. И он не удивился, а только вздрогнул, когда Саша подошел к нему, запыхавшись, и шепнул:

— Здесь Бескудников.

— Где?

— На озерах карася шурует. Холодно, в воду не полезешь, так он бомбочками, видно. Разведка доложила точно, мне верные ребята сказали.

Они торопливо вышли.

— Но до озер километров пять! У него транспорт какой–нибудь есть? — забеспокоился Шумейко, мучительно ощущая свою беспомощность.

Саша хохотнул и показал за магазин: там стоял крытый «газик».

— Вот его транспорт: за спиртом приехал, Сам Кузюмов в роли снабженца. А тот тем часом браконьерит.

— Ну, если так, зачем же нам стесняться? — Шумейко отвел в охотничьем ноже шило и, выбрав уязвимое место ската, проколол его. — Пусть он теперь догонит нас. А потом сочтемся, если возникнет необходимость. В крайнем случае заплачу из своего кармана.

Шумейко шел споро, задрав голову и как бы ничего не видя, кроме промытых поздним дождем и скованных смирительной рубашкой льда сопок; поразителен был их ритм, их чередование в глубину; манили провалы остуженных, снежно выбеленных кратеров. Оттуда сваливалась внезапная облачность, отжимала книзу, к озерам, темно–синюю, прессованную густоту, прошитую спичечно–обугленным лиственничным подростом. Тонко постреливал впереди лед, а иные озера и вовсе еще не замерзли.

Шел снег, нарастал вокруг разной льдистой рыхлости, а ближе к берегам набивался, как раскудлаченная пряжа на основу, и белопушистая ткань эта была неверной, зыбкой. Шумейко небрежно приминал ее ногами, втаптывал в кочкарник, выжимал черную воду, лез напролом через талину и щипучую лозу то ли смородины, то ли еще чего. Пока не увидел впереди надувной лодочки с Бескудниковым на ней, пока не ухнул гулко и заунывно взрыв, пока не загрохотало обреченностью и бедой эхо в горах, рождая, в свою очередь, обвалы.

— Беги ему наперерез, обходи! — крикнул Шумейко напарнику. — Чуть что — бросайся в ноги, хватай его., сбивай, но только не упусти!

Он был целеустремлен сейчас и даже страшен, и рот у него перекосило ненавистью. Перед ним был враг, и Шумейко понимал это. Враг. Погубитель природы. Оборотень. Хапуга.

Впервые за несколько месяцев работы Шумейко расстегнул кобуру, обычно он ходил вообще без оружия. Но пистолета все же не вытащил. Просто так расстегнул, мало ли чего…

Ломко потрескивали впереди кусты, скрипела и осыпалась наледь, облицевавшая гибкую лозу. Невидимо чавкала где–то там в колдобинах вода, всплескивалась и опадала — Бескудников елозил на коленях, собирал выброшенную ранее из лодки рыбу. Шелестели схваченной морозцем чешуей крупные, бронзовые, с агатовыми пуговичками глаз караси — прорва, прорва приходящих в себя после оглушительного взрыва карасей!

Увлекся Бескудников, ничего не замечал вокруг. Да и что замечать? Десятки озер вдоль реки, даже сотни, и не всегда близко они от нее, — кто знает, где искать сейчас Бескудникова? Нет его. Растворился. Исчез яко дым. А он под Белыми Кустами — попробуй найди в этой сыпучей замети, в снегу, в чутко позванивающем, сипло бормочущем о чем–то ивняке.

Посмотрел на него Шумейко и застегнул кобуру. Рядовой случай. Не стоит грозить оружием. Бескудникову и так уже никуда не уйти. Где–то в ивняке, не таясь, крушил подмерзший наст Саша Семернин. Спешил и торопился.

Четверо на голом острове

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Послушайте–ка, шеф, точно ли остров безводен? — спросил Станислав; он стоял лицом к морю, лицом к непостижимому обилию воды, вздымающейся плотной, как студень, зыбью — неповоротливо и недобро. — Что там на сей счет сообщает в своем обзоре Корсунская?

— Она пишет, что воды здесь нет, — сказал шеф. — И боюсь, что она права. Впрочем, мы не в Сахаре, проживем и без воды. День, два… неделю…

— Вот уж истинно мы не в Сахаре, — согласился Станислав, покачиваясь на тонких, длинных, гибких ногах; угадывалось, что он великолепный ходок.

Их было четыре человека. На этом берегу они будто в капкан угодили: полсотни метров влево — и обзор ограничивала обрывающаяся в море скала, сотня метров вправо и точно такой же непропуск пресекал всякую попытку пройти немного дальше. Оставалось только карабкаться в гору по осыпям и скалам, грозно нависающим над их биваком.

Что ж, они карабкались… Они проникали в глубь острова за эти дни не раз, изучая инъекции андезито–базальтов в давно потухшем теле здешнего вулкана, пытаясь найти какие–либо признаки его современной деятельности, какие–нибудь минерализованные ручейки по его периферии.

Поиски не увенчались успехом, да шеф и не ожидал открытий или важных находок. Просто в плане работ по изучений гидротермальных источников Курильской гряды данный остров значился очередным.

Островококазался — хуже не придумаешь: достаточно северный, достаточно каменистый, затерявшийся в стороне от основной цепочки, вдобавок еще и безводный…

— А что пишет Сноу?

— Он пишет то же, что полвека спустя подтвердила Корсунская.

— А она была здесь?

— Скорее всего — нет. Боюсь, что после Сноу, если предположить, что ему приспичило сюда высаживаться, на острове вряд ли бывало много народу.

Шеф скучающим шагом пошел прочь от палаток, под громоздящуюся в некотором удалении скалу. Он хотел побыть в одиночестве.

Он хотел постичь эту отдаленную землю, этот клочок тестообразно окаменевшей материи, лишь слегка задернованной, — постичь ее философски, в связи с общим порядком вещей. Черт побери, хотя бы в связи с расположением светил в этой части земного шара и, если угодно, соотнеся ее с теми событиями и людьми, которые прямо или косвенно способствовали тому, что он, шеф, известный геолог, автор трудов, теорий и гипотез, на тридцать шестом году жизни оказался именно здесь, а не в другом месте.

Он любил размышлять наедине отвлеченно и — если по строгому счету — не всегда серьезно.

Крики чаек, гортанные и неприятные вблизи, мешали шефу сосредоточиться на очистительном раздумье.

Он взглянул вверх — туда, где стыло сочились, оползали хлопья тумана. Из гнезда в расщелине высовывалась голова встревоженного топорка с массивным горбатым клювом. Каменный зуб–останец, венчающий скалу, мог рассыпаться и рухнуть на палатку, и топорковый красный клюв, как глазок светофора, тускло вспыхивал раз от разу, неутомимо предупреждая: берег закрыт… берег не принимает…

Шеф развел руками, как бы извиняясь: что поделаешь, пришлось расположиться здесь биваком, уважаемый. Более подходящего места не нашли. Карта говорит: только тут

возможна высадка в тихую погоду, только эти полтораста метров берега относительно приспособлены для жилья.

Спрыгнув со шлюпки неделю назад, его собрат по несчастью Станислав вкрадчиво прошелся по запененным глыбам и сразу же облюбовал ровную площадку для палаток. Обаятельно улыбнувшись, сказал:

— А тут даже неплохо. Во всяком случае, два дня травить не буду.

Если не считать первых дней жизни на экспедиционной шхуне, когда бесчинствовал шторм и все, исключая разве команду, имели бледный вид, Станислав переносил море лучше других, вскоре привык к непостоянству прогнозов, к неудобствам быта, превратился в бывалого морехода.

На шхуне он судил о земле с милой необязательностью человека, который ничем с ней не связан и никаким образом от нее не зависит, а на суше точно так же рассуждал о водных хлябях. На суше он даже слегка удивлялся, что за блажная необходимость увлекает человека в стихию столь откровенно коварную и сыроватую, как море.

«Все–таки уныло, когда такая растительность, — рассеянно подумал шеф. — Когда одна тощая трава. На худой конец даже плота не сообразишь из стволов каких–нибудь кокосовых или финиковых пальм».

Так и не сосредоточившись на отвлеченном, он возвратился в палатку; молча, не сняв резиновых сапог, лег на спальный мешок: все равно грязи на берегу не было.

— Вероятно, уже спешат к нам, волнуются, — сказал он, имея в виду шхуну.

— Как же, спешат! — ухмыльнулся сбоку Станислав. — Прошло шесть дней. За это время можно было дойти до порта Хакодате в Японии и возвратиться назад.

Ни тот, ни другой не произнесли вслух страшного вопроса: «А может, она утонула?» В такое несчастье трудно было поверить, и пока не стоило распространяться на эту тему.

Высадив отряд на крошечный необитаемый остров, шхуна ушла отстаиваться к другим, более надежным берегам, где нашлась бы защита от ветра в укромных бухтах. Прогноз не сулил беды, и команда рассчитывала дня через два возвратиться. Продуктов было выделено отряду старшим помощником капитана ровно на три дня, но шеф собирался управиться с работой куда быстрее: то, что произошло на острове в стародавние времена, было слишком самоочевидно, динамическими процессами ныне он не характеризовался, и побывать на нем имело смысл лишь постольку–поскольку — для констатации уже известного.

Все знали, что в последнее время малосильный двигатель «Букау — Вольф›› — «букашка» — работал с перебоями, а то и вразнос, так что корпус сотрясало крупной дрожью, расшатывающей крепления. Известно было также, что питание восьмидесятиваттной судовой радиостанции «село». Радист не всегда мог связаться с диспетчерской службой порта приписки шхуны. Да и вся–то она была с наперсток: за неимением каюты с лакированной дверью даже капитан шил в общем кубрике; здесь в железном камбузе надсадно гудело какое–то скорее всего реактивное топливо. От духоты было не продохнуть. Геологическому отряду дышалось легче: он занимал трюм, переоборудованный под жилье.

Сейчас шефу пришел на память короткий разговор с капитаном, случившийся задолго до плавания.

— Женщины в экспедиции будут? — прямо спросил тот.

Фамилию он имел что ни на есть морскую — Зыбайло. И в самом деле, был он приземист и грозно красен видом, будто всю жизнь его мяло, корежило и утрясало с тем, чтобы дунуть наконец — и явить глазам тертого морского волка, вот уж истинно не боящегося воды холодной.

Он терпеть не мог иных сухопутных словечек, обычно получавших на море другой акцент и другую редакцию, оскорблялся, когда шхуну по неведению называли катером: нет, только шхуна или на крайний случай судно, как положено быть; в одном частном разговоре он не устоял перед соблазном и завысил размеры любимого детища на семь метров сверх подлинных; он гордился тем, что по международной шкале статической остойчивости, по так называемой диаграмме Рида, шхуна может дать крен до критических 79 градусов, что она хорошо отыгрывается на волне и что на ней установлен отличный локатор; с таким локатором на Курилах в принципе оставалось только семечки щелкать.

Все было действительно так, если не считать «Букау — Вольфа» (но тут Зыбайло понадеялся на механиков), все было чистой правдой, если не считать маломощной радиостанции (но тут капитан положился на радиста). В конечном счете он один за всем уследить не мог.

Шеф имел в виду взять на шхуну лаборантку, у него была такая на примете, но что–то в тоне Зыбайло его поразило, и он не очень уверенно сказал:

— Да нет, как будто женщин у нас не предвидится.

— Ну и славненько. Так–то, знаете, спокойнее, — ответствовал Зыбайло с завидной лаконичностью, которая, как впоследствии обнаружилось, отнюдь не являлась постоянным свойством его натуры. Наоборот, будучи далеко не всегда правым по существу, Зыбайло имел обыкновение давить собеседника количеством слов, уплотненно выбрасываемых на ветер порой за совсем малую единицу времени. Переубедить его бывало трудно, да и не всегда хотелось.

Возможно, именно поэтому шеф не нашел с ним контакта и не зажил душа в душу.

Что же за беда стряслась на самом деле со шхуной?

Женщин, к вящей радости капитана, в состав отряда не включили, очередная разгульная ведьма сезона Нэнси, вихляя обильными подолами дождей, не так давно свое отгуляла, тайфунов, по теории вероятности, ждать теперь вроде не приходилось. Хотя — обычаю вопреки! — в этом году они шли чередой и, что называется, не было на них укорота.

Шхуна не впервые уходила, подыскав убедительный или не весьма убедительный резон. Но всегда возвращалась. Подумать только, что обычно не проклинали — и габариты, и чадящий в кубрике камбуз, и плесень в трюме, загроможденном приборами, и совершенно непереносимую подверженность качке, — а сейчас, с этого затерянного в море–океане острова, она кажется родным и желанным домом, верным и теплым пристанищем в житейскую стужу.

Не лежалось. Беспросветно текут часы, когда нет бремени насущных забот и целиком зависишь от судеб.

Снаружи уже моросило, влажная пыль тонко и холодно покрывала лицо, шею, руки. Шеф поежился, втянул голову в плечи.

Берегом к палаткам шел Миша Егорчик, его коллектор, длинный и унылый, как этот дождь, человек. В такт его шагам хрустели не то чаячьи гнезда с яйцами, не то голыши. Изредка он наклонялся. Изучая, что там, в яйцах, — съедобны они или нет. Яйца были уже несъедобны, из них повсеместно выклевывались взъерошенные липкие птенцы.

— Нужно ему мозги вправить, чтобы аккуратнее ходил, — ворчливо заметил Станислав. — Вот выпала планида — второй месяц зрю такую рожу!

— Для антуража годится, — улыбнулся шеф.

— Для антуража можно бы кого и поумнее.

— Да нет же, в этих американских ботинках он весьма представителен, — настаивал, улыбаясь, шеф.

Без спору, вид Миша имел довольно занимательный: на его ногах красовались вполне новые, с блестящими скрепами, еще фронтовых времен солдатские ботинки, баснословно уцененные за давностью лет: приобрел он их всего за рубль. Из этих уникумов американского сапожно–поточного производства выпрастывались алые в голубой василек портянки.

Зато на невыразительно–расплывчатом лице Егорчика ни одна черта не определилась резко, не заявила о характере, лишь намекая на нечто осмысленное; так выглядит комок глины, еще окончательно не проработанный скульптором, еще не заполучивший «душу живу».

Егорчик в былые дни отличался непомерным аппетитом, но тогда всем еды хватало с избытком. Нынче же сразу бросалась в глаза его способность без устали жевать что придется, чаще всего сухари. Как–то неудобно было сказать ему: угомонись, не жуй, оставь другим, да и ожидали, что вот–вот придет шхуна. А тем временем Егорчик расправился с сухарями в одиночку.

Шеф старался разговаривать с ним мягко: Егорчику и без того доставалось от разных умников. Ему основательно попало от Станислава при высадке, когда обнаружилось, что бравый коллектор сбил мушку с единственного карабина.

Именно шефу пришла в голову нелепая идея свалить на Егорчика груз хозяйственных забот, связанных с подготовкой к экспедиции, в то время как сам он принял участие в симпозиуме геологов на Кавказе. С выданным под личную ответственность карабином Егорчик не расставался ни днем, ни ночью. Дэ что толку?..

Шеф заметил нерпу, высунувшую из воды потешную, как у собаки боксера, морду.

— Далеко, — сказал он. — Музыку какую–нибудь для нее надо. Брамса бы, а?..

Проводив нерпу жадным взглядом, Станислав вздохнул:

— Шарахнуть бы ее! Что ж, скоро Егорчик соорудит новую мушку. Видите, уже кусочек спички замастыривает?

Станислав держался молодцом. Но на десятый день все же хмуро спросил:

— Что будем делать, однако?

— Однако пока поживем, — уклончиво ответил шеф, наблюдая за тем, как в дыму и копоти плохо разгорающегося костра Егорчик окуривает в грязной банке какое–то персональное, может быть, «диетическое» варево.

— Только не нужно так напропалую жечь дрова, — сказал, подходя, четвертый «житель» этого острова, совсем юный и по–юношески угловатый, даже излишне худой: на шхуне его крепко донимала морская болезнь. — Дров всего несколько палок на этом берегу: вон, вон и еще за бугром. И все.

Шеф медленно к нему оборотился.

— Что же, Виктор… все это верно, конечно. Дрова нам сейчас важнее, чем даже вон та жирная нерпа.

Шеф пока что мало общался с этим пареньком, которого Станислав в шутку звал Масштабом. Они вместе приехали из Москвы. Оба к геологии отношения не имели.

Станислава шеф знал как будто неплохо. Потому–то и пригласил его принять участие в плавании по Курилам — то был давний их уговор.

А вот приехавшего с ним Виктора шеф не знал.

Весь последующий месяц работа на островах велась довольно интенсивно и не давала лишнего времени для усиленного общения, для сугубо личных разговоров.

Сейчас он смотрел на Виктора с внезапно пробудившимся интересом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Витька на четвереньках выполз из палатки и потащил за собою тускло–серебристый, весь комом, плащ — изделие тяжелое, как рыцарские доспехи. Облачаться в него было жутко еще и потому, что, присыпанный скорее всего тальком, с исподу был он дегтярно–черен, пропитан для вящей непромокаемости какой–то смолистой массой. В век всемогущества синтетики сие изобретение казалось порождением угловато–скрипучей фантазии кроманьонского человека. Где–то эта фантазия — при всем обилии смолы и талька — себя не оправдала: плащ щедро протекал по швам.

Витька приобрел такую редкость в рыбкоопе Северо — Курильска: естественно, в основном предназначалась она для рыбаков. Он тоже попался на этот грубый крючок, но выбора не было: свой столичный «пижонский», по определению Станислава, плащ он потерял.

У самого Станислава экипировка отличалась аристократическим изяществом и добротностью: ходил он в английской зеленой куртке, плотной, как валяная шерсть, от стужи его защищали чехословацкие, на пуху, стеганые костюмы и толсто вязанные свитера.

Уже который день лил все тот же до тошноты однообразный, мелко–щипучий дождь, и Витька, душевно содрогаясь, сцепив зубы и смежив почти в неподдельном ужасе глаза, напялил плащ, зная, что вылезет из него черно–серебристый, весь сплошь в чешуе, как селедка.

Станислав варил кофе: был час завтрака; кофе и чай старпом отмерил им не на два–три дня, а от души, не глядя. Сейчас можно было только пожалеть, что, небрежно взяв без счету кофе и особенно чаю, они не стали обременять себя лишней солью. Соли оставалось в обрез.

Витька сел на обкатанную глыбу так, что полы плаща закрыли и глыбу и ноги, образовав совместно с галечным берегом единый монумент. Сжав стеклянную банку, он блаженно грел ладони, грел нутро, изредка выпрямляясь и нарушая тем самым формы монумента, комкая его застывшие грани. Все было на нем и вокруг него сейчас ненатуральным, даже эта банка, на желто–синей этикетке которой пышно кучерявилась белокочанная капуста, снабженная для убедительности надписью: «Капуста маринованная с яблоками». Живительно, тепло, мутно колыхался в банке кофе. Не было никакой капусты и никаких яблок. Не было ничего, кроме этого кофе! И даже весь этот хаотически утвержденный среди воды остров был как дурная сказка, которой пока не видно конца, хотя уже невтерпеж ее слушать.

Витька пригорюнился. Ах ты, боже ты мой, ему вспомнились светло и отрадно другие острова. Какие острова! И всё Курилы, не Таити и не Бермуды. Не о Бермудах он сейчас помышлял. Разве плохо было бы им всем хоть на Парамушире, где такой замечательный вулкан Эбеко с горячим озером в кратере и с ручьями в окрестностях, насыщенными хлором, бирюзовыми, шипуче–пузырящимися в скальных промоинах? Из Северо — Курильска совершалось на то озеро паломничество не столько больных и увечных, сколько жаждущих попариться для «профилактики». И не диво, если наткнешься где–нибудь в тумане, в дожде, секущем наперехлест от Охотского моря к Тихому океану, — не диво было наткнуться в сернистых грязях на дебелых женщин, распаренно багровых и пышных, как с полотен Ренуара, репродукции которых Витька видел у Станислава.

Да, вот именно, почему бы им не забуксовать на Парамушире, где, если какая беда, всегда можно спуститься за полчаса в портовый городок, а если не беда, то и жить себе наверху, работать у бухающих, как отдаленные колокола, источников, у кипящих густо–медово серных котлов. А на досуге тоже сидеть бы в жидких грязях, с трепетом прислушиваясь, как истомленно содрогаются под тобою недра.

Едва вспомнил Витька Ренуара, вспомнил заодно и московскую квартирку Станислава, в которой каждый квадратный метр не только пола или стен, но и стола и всех других плоскостей использовался хозяином рационально. В этом маленьком, вроде и цивилизованном жилище никто не заботился о стилевом единстве, о том, как будет выглядеть интерьер, а как все остальное. Тут живопись мало кому известного, даже для своего времени не очень–то модного Лукаса Кранаха соседствовала с черепом клыкастого кабана, убитого Станиславом на охоте в Средней Азии, а уравновешенный Утрилло, прикидывающийся равнодушным, но такой добрый и теплый на самом деле, соотнесен был с ноздреватым клочьем вулканических лав и пористо–красочных пемз… И танцовщица Дега утопала в кудлатом меху медвежьей шкуры. И где–то на подоконнике, как оплывшая гигантская свеча, мерцал сталактит. И навалены были по шкафчикам без разбору книги, книги, перемежаемые керамической посудой, — все по биологии, географии, по разному зверью, но еще больше по скульптуре и живописи.

А в самом почетном углу, как модернистская статуя, красовался ехидно–замысловатый лесной сук, бескорое естество которого для пущей сохранности было покрыто лаком.

Квартира Станислава представлялась ячейкой хаоса посреди гулкого города, в потоке жизни, словно выверенном метрономом, как выверяется метрономом ритмическая поступь сложного музыкального произведения.

Точно так же музыка у Станислава, громово усиленная радиолой «Блаупункт», являла собою вопиюще насильственное сочетание величавого Яна Сибелиуса с виртуозом джаза Дюком Эллингтоном. Да, Станислав обожал и «Прелюды» Листа и песенки Престли — так уж был он устроен.

В молодости Станислав был известным прыгуном с трамплина, не раз завоевывал первенство страны, и хотя прыжки он сейчас забросил, лыжами увлекался по–прежнему, приучал к ним сына. Пока лежал в Подмосковье снег, не мог смотреть на него равнодушно, уходил куда–нибудь в глушь, подальше от людей, ютился анахоретом в палатке посреди бронзовостволых сосен.

Витька жил в одном с ним доме на бурно застраивающейся окраине Москвы, и по воскресеньям они часто совершали вместе вылазки за город. Но Витька всегда недалеко, а то за длительные отлучки ему устраивали разгон.

Витька вообще летом работал где придется, зимой отсиживался дома, читал книжки, мастерил радиоприемники. Собственно, после окончания школы и прошло–то всего одно лето и одна зима. В' вуз он не поступил — собирался в технический, но сорвалось… А почему в технический — и сам толком не знал. Вероятно, из–за увлечения радио. На постоянную работу не спешил устраиваться, хотел пойти куда–нибудь в экспедицию. Тут и подвернулся Станислав со своим предложением. Он даже в ресторан Витьку пригласил для обстоятельного разговора.

В'итька очень гордился знакомством со Станиславом, особенно когда был поменьше годами. И хотя сейчас он относился к кумиру детства в общем ровно, приглашение в ресторан ему явно польстило. Он никогда не был в ресторане.

Пили кислое красное вино. Такое вино Витька пил тоже впервые. Дома его угощали по праздникам чем–то сладким. Сам он, начав работать, в жаркие дни покупал себе пиво.

Под приглушенную музыку в зале кружились пары.

— Знаешь, что они играют? Армстронга — «Мак по кличке Нож». Вряд ли кто здесь, впрочем, догадывается, что песенка взята им из «Трехгрошовой оперы» и обработана для джаза. Но у Брехта это антифашистская баллада о Мэкки Ноже. Когда–то ее пел знаменитый Эрнст Буш.

Станислав обстоятельно рассказал Витьке об Армстронге, затем, без перехода, о театре Брехта. Он что–то еще говорил, и опять–таки Вигька не уставал его слушать. Да, с ним скучать не приходилось. И не удивительно: Витьке еще не стукнуло восемнадцати, а Станиславу уже перевалило далеко за сорок. Правда, он сохранил сухое, поджарое тело спортсмена, глаза у него светились юным любопытством, зубы были белы и крепки — но все же, если присмотреться, он старел.

— Я могу взять тебя с собой, — сказал, наконец, Станислав. — Предстоит всерьез заняться и фотографией и кое–чем другим. Мне нужен — ну, то ли спутник, то ли, проще говоря, твоих габаритов паренек «для масштаба». Поездка будет занимательной: мне предложили по старому знакомству принять участие в плавании по Курилам. Шеф — личность довольно невыразительная, тюфяк, хотя, впрочем, я его мало знаю. Говорят, он толковый геолог. Шхуна — допотопной постройки, но это, по моим представлениям, должно тебе даже нравиться. По желанию можешь вообразить себя либо землепроходцем времен Семена Дежнева, либо сообщником королевского пирата Френсиса Дрэйка. Так или иначе, без приключений не обойдется. Что скажешь?

Витька сидел красный от смущения, особенно когда Станислав повел речь о землепроходцах и пиратах.

— У… условия? — спросил он дрожащим от волнения голосом; предложение было столь же заманчивым, сколь и неожиданным, не мудрено растеряться.

— Условия? Никаких условий, — жестко ответил Станислав. — Я не контора по найму рабсилы и не солидная, со счетом в банке, организация. Оклада, естественно, у тебя не будет. Но прокормить я тебя как–нибудь прокормлю. И дорога за мой счет. Это тебя устраивает?

— Вы еще спрашиваете!

— Я, правда, не знаю, найдется ли на той бригантине свободное место, но где живут десять, там всегда приткнется одиннадцатый. Значит, решено?

Таким образом, Витька благодаря невнушительному росту и еще каким–то для него не совсем ясным качествам стал спутником Станислава, пареньком «для масштаба».

И вдруг этот остров… Кто мог предположить, что так нелепо они здесь застрянут? Квартирка Станислава, горластая радиола «Блаупункт», Сибелиус и Армстронг — «Сумчатый рот», красное вино, бутерброды с икрой… где это все, где? Так приятно было сиживать на медвежьей шкуре, брошенной поверх тахты у Станислава! А тут ни кустика, ни деревца. Совершенно голо. Обглоданные прибоем валуны. Проклятое богом место. Смешно подумать — тоже материя! Смешно подумать, но, если присмотреться, материя не без переливов, не до конца обесцвеченная. Конечно, чтобы различить здесь какие–то оттенки бытия, нужно иметь заинтересованное зрение. Наверное, такое, как у Станислава

Сегодня опять он сидит на берегу, и Витька рядом… Ведь нерпы — они и впрямь такие чудные. Говорят, они реагируют на музыку, с удовольствием слушают патефон. Брамса бы им, как сказал шеф, то есть Юрий Викентьевич. Подумать, какие меломаны…

Витька для пробы посвистел «Тореадора», но очередная нерпа равнодушно уплыла: либо у нее было неважно со слухом, либо сам Витька где–то сфальшивил. А возможно, они предпочитали и' солидную оркестровку мелодии.

Собственно, Витьке можно было жить без забот: он ни по ком не скучал, разве только немножко по матери. Он никому нё обязан был помогать денежно, потому что пока не получал никакой зарплаты. Конечно, тут пустынно. Конечно, влияют на самочувствие сплошные туманы и дожди. Конечно, туговато с едой… Зато потом будет что вспомнить, будет чем похвастать перед приятелями, перед Верой…

Перед Верой?.. Оказывается, он еще помнит ее. И оказывается, чуть–чуть скучает. А кто такая ему Вера? Так, просто знакомая девушка. Правда, она ему очень нравится. Особенно в выходном платье с короткими рукавами и когда ожерелье из янтаря на шее. Вера годом старше его, после окончания школы она поступила работать на швейную фабрику и заочно учится в текстильном техникуме. Вера коренастая, волосы у нее когда–то были отпущены длинно и с одной стороны падали на щеку, так что всегда она смотрела исподлобья и сбоку с выражением диковатым.

Однажды, это еще в школе, они поехали в колхоз на уборку капусты. Витьке дали в напарницы Веру, будто кто–то догадался, что именно к ней он неравнодушен. Только он не мог с ней разговаривать — и капуста отвлекала внимание, и вообще не так просто было решиться.

Лишь когда устроились обедать на куче сухих бодылок, Вера храбро спросила:

— Ну что там у тебя?

— Диетическая колбаса, огурцы малосольные…

— А у меня пирожки с морковкой.

— Годятся. — Он хотел развязно добавить: «Мы едали штучки и похуже», но вовремя прикусил язык.

— Объединимся? — уже не так храбро предложила Вера.

— В смысле еды? Ну конечно. Какой может быть разговор! — возликовал Витька. — Держи бутерброд.

Потом они стали ходить вместе в кино, на каток, ездили за город.

У Веры была гибкая походка, она смешно повиливала задом, когда шла, и в талии колыхались складки просторного свитера. Ему нравилось смотреть издали, как она ходит, он любил этот ее свитер и еще волосы, вороньим крылом затеняющие диковатые глаза.

Но потом Вера поступила работать, а вечерами пропадала в техникуме, и они почти перестали встречаться. Она сразу, за каких–нибудь несколько месяцев, неузнаваемо изменилась, повзрослела. Волосы подстригла коротко, делала укладку. Ожерелье больше не носила. Витька не знал, о чем с ней толковать. У нее появились какие–то заботы. У Витьки тоже были заботы, но не в том дело. Что–то в их судьбах не совпадало, не притиралось, как сказал бы Витькин отец — слесарь автозавода имени Лихачева.

Странно, что он так отчетливо помнит Веру, ведь были же потом…

Юрий Викентьевич крикнул от палаток некстати:

— Ну–ка, друзья, запасемся водой для чая!

Способов добычи воды на этом безводном острове было

два: первый заключался в том, чтобы, вскарабкавшись по кручам, найти в здешней микротундре достаточно влажное углубление. В сыроватом перегное нужно было прободать каблуком ямку, и в ней как бы через силу проступала вода.

Но такая добыча «не окупалась»: расходы превышали приход. Гораздо проще было пройти в тундру всем вместе с котелками, кастрюлями и ведром и сбивать с растительности дождевые капли, росу, в общем любую влагу, какая на стебельках могла удержаться. Нет, вода не грозила стать здесь проблемой, ведь дождей хватало с избытком.

Иногда Витька выбрасывал из своей кастрюли каких–то мошек, жучков, семя травы — он был брезглив. Он поражался, что на такой бесплодной суше обитает хотя бы и эта микроскопическая живность. Нет, нет, если присмотреться, остров вовсе не был однообразным и скучным.

В сущности, они знают только часть ограниченного не–пропусками берега, на котором расположились биваком, и вершину вулкана с полуобрушенным кратером — в нем довелось побывать еще в первый день высадки в соответствии с планом работ Юрия Викентьевича.

Мокрый до пояса, с мокрыми рукавами возвращался Витька в лагерь, боясь выплеснуть хоть каплю влаги: ничего не стоило поскользнуться в глинистой промоине и съехать на «пятой точке» до самого берега. Тут уж не о воде будешь думать, а как руки и ноги сохранить в целости.

У палаток Станислав кого–то уже звонко отчитывал — кажется, всех сразу:

— Сборище вонючек! Ничего решительно вы не умеете! Недалекие вы пигмеи! Нешто так разжигают! — Он любил простецкие словечки вроде «нетто», «хошь не хошь», «будь здоров», и они так же вопиюще не вязались с рассуждениями о какой–то там живописной технике «алла прима», которой характеризуются портреты Франса Гальса, как невозможно увязать и примирить, запрячь в одну мелодическую телегу Сибелиуса и Эллингтона. Затем он набросился отдельно на Егорчика: — Ты хотя бы что–нибудь по части пропитания и хозяйства сделал, пока мы там воду собирали? Хотя бы дровишек заготовил?..

— Нет уже здесь дровишек, — глухо, с «прононсом», сказал Егорчик: у него был хронический насморк. — Да и что я один!

— Единица — ноль, — согласился Станислав после того, как щепки взялись ровным, не придушенным дымом и копотью огнем. — Особливо ежели такая сопливая единица, как ты.

Егорчик безмолвствовал. Он не умел парировать такие нападки. Человеком острого ума ему не помогло стать даже высшее образование, полученное в московском вузе.

Витька отнюдь не питал к Егорчику симпатий. И хотя ему неприятно было слушать, как бесцеремонно, вплоть до оскорбительных намеков, разделывается с ним Станислав, он считал, что нельзя же быть и таким тюхой, как Егорчик.

В природе сквозило расположение к отвлеченной доброте. Солнце еще не показывалось, а все же в воздухе потеплело, там и сям заголубели в небе прогалины, все более увеличиваясь и проникновенно темнея.

Витька лежал под скалой и смотрел на топорка, привычно сигналившего красным «томагавком»: путь закрыт — опасно… путь закрыт — опасно!

Уже разъединенные, отпочковавшиеся от цельной хмари облачка парусисто, по свежему ветру уплывали куда–то за остров. От их частого наплыва–мелькания казалось, что они и скалу увлекут за собою, что она стремительно кренится, вот–вот рухнет на лагерь.

Останец вверху мог и впрямь обрушиться — в этом не было ничего хитрого: легкий подземный толчок, или ураганный ветер, или еще какая–нибудь напасть…

Витька недавно читал в справочнике (у Юрия Викентьевича много специальных книг по Курильской островной дуге), что на таком же маленьком острове Райкоке однажды в 1778 году остановились переночевать казаки–мореходы из тех, что исследовали новые земли. Вот кому не повезло самым роковым образом! Именно в эту ночь вулкан Райкоке начал извергаться. Треснула его вершина и с великим шумом обрушилась, похоронив под пеплом и глыбами раскаленных камней казацкий бивак. Никто не ушел живым — ибо даже вода у берегов кипела, а привычные их очертания неузнаваемо изменились.

Что ж, от здешнего потухшего вулкана тоже можно ожидать чего угодно. Сегодня он спит, а завтра…

Витька встал и пошел влево к непропуску — за ним просматривался еще один клочок берега. Там лежало несколько бревен.

Витька издали пересчитал их. Пересчитал — и уселся тут же, посматривая на просветленно обрисовавшийся вдали за проливом вулканический пик — такой можно увидеть разве что на картинах японцев. Они умели когда–то писать пейзажи приподнято–заманчиво, вроде как в сказке. Но сами они называли свой стиль «укиёэ», что значит «искусство действительности». Потому что отображали в тех пейзажах, при всей их живописной условности, вещи реального окружения. Витька читал где–то, что у них был художник Хокусай, «живущий в бренном мире, но не запачканный его пылью», — непревзойденный мастер укиёэ. Для Хокусая все было одинаково поэтично и близко в природе мира: и гора Фудзияма, которую он писал едва ли не всю свою жизнь, и труд крестьянина в поле, и судьба куртизанки, и радующее глаз сочетание розового ломтика кеты с белыми цветами камелии. Он работал как вол, но все же не посчитал, что достиг совершенства, заявив в глубокой старости перед кончиной: «Если небо даст мне еще десять или хотя бы пять лет жизни, я стану настоящим художником». Вот как он сам о себе судил. Наверное, так каждый великий — никогда не бывает доволен творением рук своих. Наверное, так каждый должен, если по–честному, без скидок к себе относиться.

А Витька в институт — и то вот не поступил, позорно срезался на математике, получил двойку. В школе одни пятерки по точным предметам — и вдруг эта двойка!

Может быть, математика вовсе не Витькина область. Не его, как говорится, конек. Может, его призвание — исследовать жизнь глубоководных впадин. Или ходить геологом. Или заниматься проблемами сохранения леса. Все это, если с толком разобраться, дико увлекательно. А жизнь будет — ну, вот такая, какою они живут сейчас.

Что, не нравится? Значит, слабый ты еще человек, Витька. Ненадежный. Ну, двусмысленный, что ли. Как чуть трудно — так пасуешь, так тебе уже и неинтересно, а?..

Вон на том островке, где пик, похожий отсюда на Фудзияму с картины Хокусая, — там люди. Совсем близко. Но и не совсем, потому что остров тянется на сто с лишним километров, и люди как раз живут далеко–далеко от пика. А близ пика — безлюдье, пустота, джунгли низкорастущего кедрача, в них запросто бродят нестреляные медведи.

А зачем ему, Витьке, люди? Может, как исследователю «белых пятен», ему чаще всего придется общаться с одним–двумя коллегами по работе. Не исключено? Нет, вовсе не исключено. Сейчас же он находится в коллективе таких значительных людей, как Юрий Викентьевич, кандидат наук… как Станислав… трудно сказать, правда, кто он такой. Он, может, в своем деле дважды кандидат наук. А какое у него дело? Много их у него, так что не разберешь. Он не то биолог, Станислав, не то художник–анималист, рисует всякое зверье. Но и это еще не все. Про все Витька не знает.

Ну, а Егорчик? О, Егорчик тип. Тот еще тип. В совершенно особом роде!

Коллектив в общем неплохой. Разве только скверно, что они все тут давно общаются между собою, давно более или менее знают друг друга, и нет новизны узнавания, которая скрасила бы их жизнь. В самом деле: высадились бы все разные, незнакомые, пока туда–сюда, пока принюхались бы, попривыкли, выполнили свою работу на острове, а тут и спасательный корабль — вот он!

Работа, полезные занятия! Они им здесь совершенно необходимы, чтобы не раскиснуть. Юрий Викентьевич говорит: «психологический момент». Если расшифровать, это значит, что отсутствие серьезного дела вредно воздействует на психику человека. Такой вот «момент».

Ну, вот он и заставляет его в последнее время собирать образцы пород. Витька, разумеется, ему не подчинен. Но ведь хочется принести какую–то пользу. Вполне вероятно, что здесь можно открыть месторождение полезных ископаемых. Ничего не значит, что Юрий Викентьевич слазил в кратер и успокоился. Он изучал там свое, смотрел какие–то горизонты, соскребал в бумажки желтую пыль. Но у него не сто глаз. Он может что–то и не заметить.

Правда, обидно, что ему принесешь камень, а он даже не посмотрит. Сам же просит — тащи, если что найдешь.

Все–таки поразительно, до чего разные бывают люди с высшим образованием! Разные не по характерам, это понятно, а как специалисты. Юрий Викентьевич крупный геолог, его имя известно, он работает над докторской диссертацией. И Миша Егорчик. Он ведь окончил тот же вуз, что и Юрий Викентьевич. Только он географ–экономист. Боже мой, что это за географ–экономист, который, начхав на свою профессию, идет коллектором в отряд геологов! Что же, он решил геологию постичь в один прием? Не постигнет, пожалуй. Для этого не такие нужны способности. А он и правда толстую какую–то книгу читает, называется «Петрография метаморфических пород». Юрий Викентьевич за него заступается, говорит, что Егорчику, мол, не нравится его профессия. Ну хорошо, а на коллекторской работе он прямо так и горит, пылает к новому делу «страстью неземной»? Ерунда! Юрий Викентьевич говорит, что у Егорчика голова. Он, мол, вуз закончил недавно, а у него в каком–то географическом журнале уже работа опубликована о перспективах развития рыбного дела на Камчатке. Станислав спросил, какие же это перспективы. А Юрий Викентьевич говорит, что, по мнению Егорчика, добыча лососевых будет сокращаться и дальше, но есть возможность увеличивать общий план за счет расширения лова донных рыб, таких, как палтус, камбала, минтай… Станислав сказал, что он лично не географ–экономист, но пришел к такому выводу давным–давно без посторонней помощи, и пренебрежительно добавил, что Егорчик тупица, каких поискать.

Вчера вечером было так тоскливо, разговор не клеился. Зарядил дождь; накат, подобно огромному вальку, с грохотом прохаживался по валунам, прямо в ушах ныло. Станислав пробормотал, что хотя бы летающее блюдце показалось, было бы из–за чего поволноваться.

А Егорчик спросил, как всегда, гундосо:

— С чем его едят, летающее блюдце?

Это он сострил. Он ни о чем другом и думать не может, как только о еде.

Витька не утерпел и съехидничал:

— Правда ли, что кое–кому здесь будут давать надбавку к зарплате за тупость, глупость, отдаленность? А то Егорчик у нас верный претендент на увеличение оклада.

Егорчик, наверное, ему глаза бы выцарапал, но побоялся Юрия Викентьевича. Вообще он опасается шефа и Станислава, а вот Витьке норовит хамить. У него рост и длинные руки — это которым ни в коем случае нельзя пренебрегать, но, если Егорчик вынудит, Витька не замедлит противопоставить свои преимущества: быстроту и натиск.

Правда, Юрий Викентьевич неодобрительно к этому относится. Он помалкивает, но, может, лучше, если бы он что–нибудь определенное сказал.

Витька еще раз обозрел бревна за мысом — прикидывал, на сколько дней их может хватить для костра.

Нужна ли храбрость для того, чтобы полезть в воду, темпера тура которой едва ли выше десяти градусов? Нет, храбрость — категория особая, что–то связанное с грудью на–распашку, с отчаянным риском, с удалью.

Был ли Витька храбрым? В детстве его побили пацаны — ни за что, за какую–то мелочь. Их было двое, били они его палками по ногам, методически и расчетливо. С каждым он запросто справился бы в одиночку, но против двоих, да еще вооруженных палками, оказался бессильным. Он мужественно терпел экзекуцию, а потом заплакал — и уже не столько от боли, сколько от обиды, что его так унизительно и бессмысленно истязают. Он и до сих пор не понимал, как можно бить человека, который заведомо слабее, бить, просто потешаясь?

Витька ненавидел силу, когда она грубый культ. Что–то такое от культа силы, от сознания своего превосходства над многими прочими проскальзывало иногда в поведении Станислава. Но при хорошем питании и благоприятствующей конъюнктуре он становился покладистым парнем (даже в его сорок пять лет о нем трудно сказать иначе — именно парнем), может, излишне резким на язык.

Что ж, Витьке есть в чем себя упрекнуть. Частенько в своей жизни он пасовал в мелочах, но он хотя бы понимал это, и мучился, и переживал из–за своей, ну, что ли, несостоятельности.

Так был ли он храбрым? Если понимать храбрость как обыкновенную школьную драку на глазах у сочувствующих девочек, то, наверное, был. Хотя обычно предпочитал не драться. Из–за кого он полез бы на любого с кулаками, так это из–за Веры. Но на Веру никто не покушался.

Витька с облегчением стянул резиновые сапоги: говорят, в них легко нажить ревматизм, резина не дает коже возможности дышать. Затем он снял телогрейку и остался только в штормовом костюме. Подумав, снял и костюм, и клетчатую рубашку, и брюки… У него было хорошее шерстяное белье, купить его посоветовал Станислав. Оно стоило около тридцати рублей. Пришлось продать фотоаппарат, и то денег не хватило. Немножко добавила мама. Она вообще–то была против его поездки куда–то к черту на рога.

В светло–коричневом шерстяном белье вид у него был сейчас почти спортивный — как в тренировочном костюме.

Он поискал палку, достаточно длинную и прочную. Он, конечно, не собирался заниматься прыжками с шестом. Он всего–навсего хотел осуществить попытку перебраться за не–пропуск и пригнать оттуда бревно.

Лезть в воду он не рисковал — по крайней мере до поры, когда купания уже нельзя будет избежать. Вот если бы удалось найти на непропуске подходящую скальную полочку и, упираясь палкой в дно, проскочить дальше!

Полочка нашлась — замшелая, узкая и неровная. Дождавшись отлива, Витька с трудом, пыхтя и пачкая зеленью драгоценное белье, взобрался на нее. Но сохранить равновесие, когда ступни юлили и осклизались, было почти невозможно. Ни удержаться, ни шагу ступить. А сзади уже хищно выгибалась волна, пятнисто рябя сытой гладкой шкурой. Она лизнула пятки, подхлестнула под самый зад, легко оторвала от скалы, как Витька ни царапал ногтями зазубрины влажного камня, как ни упирался.

Свалившись, он окунулся с головой, но ему теперь было наплевать. Барахтаясь, он сопротивлялся липкой, увлекающей силе воды, которая вершила над ним суд скорый, но неправый. Наконец ему удалось удержаться за риф, а волна тем временем схлынула. Но невдалеке уже вздымалась новая. Прожорливо вспухнув, она могла подхватить его и швырнуть на базальтовый непропуск с сокрушительной силой.

Правда, ей еще нужно добежать до рифа. Хлопая враскорячку по мелководью — хорош видик?! — Витька, разумеется, не стал ее ждать. Несколько прыжков — и он уже сидел на ближнем по ту сторону непропуска бревне, стуча зубами и радуясь, что дешево отделался.

Согреться тут негде было. Витьку трясла мелкая дрожь, и он, не теряя времени, столкнул бревно вниз. В воде он поспешно развернул его торцом к накату и решил править подальше от скалы к морю, сколько хватит сил. Главное, чтобы преодолеть полосу наката, правя навстречу ему, и выйти на ровную воду. А как только непропуск останется чуть сбоку, развернуться к берегу и грести что есть духу. Ведь если его швырнет на непропуск с таким «тараном», как бревно, Витьке несдобровать. Не расплющит о непропуск — начнет утюжить бревном по мелководью.

Кожа горела от холода. Пальцы на ногах как–то мелко–мелко, один за другим, то сводило судорогой, то вдруг отпускало. Витька извивался на бревне, как только мог.

Так что такое мужество? Очень сложная штука! Это не просто какое–нибудь презренное молодечество. В основе мужества всегда высокое чувство долга. Мужество, если хотите, понятие остро социальное. Витька подумает об этом на берегу, если будет необходимость. Или потом, уже задним числом, желание заполучить бревно для костра покажется мелким и недостойным усилий, которые ради него затрачены? Ну, неважно. Им нужно жить. Им нужен огонь. Как ни странно, с едой легче и проще. Проще, пока лето. А сложнее с дровами, вот еще плохо будет с солью.

Ага, вот сейчас самое время повернуть бревно. Да нет, проще повернуться на нем самому — лицом к берегу. Ну, вот так… Ух, как приподняло накатом! Чем ближе к берегу, тем выше приподнимает. Это потому, что на мелководье волна сразу растет, вздымается в гору. Интересно, есть ли у Юрия Викентьевича спирт? На шхуне был — в такой снежно–белой канистре.

Задев дно, Витька тотчас соскользнул с бревна, стал придерживаться за него сбоку. Скосил глаза чуть назад и увидел тяжко повисший над собой вал. Вдохнув побольше воздуха, нырнул ему навстречу. Громада воды, которая превратила бы здесь в металлический лом любой стальной корпус, прошла над Витькой, как над прилипшей ко дну плоской камбалой. Но вот она отпрянула, и жестко прошуршали вслед за ней перекатывающиеся камни. Бревно тоже рванулось назад. Не беда: из пробойной пены его кто угодно вытащит, тут особая хитрость и сноровка не понадобятся.

Подхватив одежонку, Витька бегом бросился к лагерю.

— Малахольный, — сказал ему Станислав: как известно он любил такие словечки. — Жалкий пигмей! Жизнь тебе надоела!

— Ничего, — басил Юрий Викентьевич, — это как боевое крещение. Иногда такой моцион способствует правильному обмену крови. Ничего‑о, — как–то ласково–протяжно басил он, крепко растирая Витьку махровым полотенцем, смоченным в спирте. — К сожалению, горючего в обрез. Раньше нашему брату, геологу, совсем просто было получать его перед выездом в поле. Напишешь помпохозу заявочку: требуется, мол, для промывки оптической оси в бинокуляре. А сейчас — дудки: разобрались, что оптическая ось в бинокуляре категория, увы, нематериальная. Подкованы что надо! Ну, достаточно, пожалуй. Вас хоть на стол сейчас подавай — в качестве вареного рака.

Одеваясь и все еще по инерции стуча зубами, стараясь унять какие–то даже приятные содрогания в груднойклетке, Витька пролепетал:

— Там еще есть. Я п‑пригоню… з‑завтра…

— Я видел кретинов, но ты — исключительный, — с сожалением покачал головой Станислав, шевеля в уже потухшем костре редкие сизо–красные угольки.

Витька не ожидал, что Станислав подобным образом отнесется к его поступку. Наоборот, он мог рассчитывать на похвалу. Он даже думал, что Станислав изъявит готовность повторить Витькину попытку — дрова–то нужны всем!

Станислав, однако, лезть в воду не спешил.

Ну и пусть. Все равно, бревно сгорит, сгорит другое — хочешь не хочешь, а нырнешь в накат. Поиграть с накатом в кошки–мышки было бы даже приятно, только смертельно холодно, можно начисто околеть. Вот на Гавайских островах — там даже спорт такой развит: катание на досках в зоне наката. Берег мелкий далеко–далеко, волна получается высокая и длинная–предлинная, стой на ней и лети во весь дух к берегу. Здорово! Джек Лондон катался на таких досках, у него получалось, а вот Марк Твен попробовал — и ничего не вышло: автору «Тома Сойера» недоставало ухватки.

После высохшей воды на лице у Витьки образовались лишаи соли.

Вытри, — сказал ему Станислав. — Сгреби в кулечек. Натрий хлор нам пригодится.

— Натрий хлор — поваренная соль, — уточнил Юрий Викентьевич. — Боюсь, что тут есть примеси. Но привередничать, пожалуй, мы не станем, а?..

Неделю спустя, используя вдруг распогодившийся к вечеру денек, решили пройти в глубь острова, «прощупать на обнажениях горизонты».

Ходили недолго — сказывалось недоедание, да и на обнаженный горизонт нигде не наткнулись: из–под мха и чахлой травы повсеместно бородавками выпирал камень.

Куда–то запропастился Станислав.

— Гм… — Юрий Викентьевич, заглянув в палатку, недоуменно пожал плечами. — Я такого фокуса от него не ожидал. Мог бы предупредить.

— Он отстал где–то в тех лопухах каменноугольного. периода, — высказал догадку Витька. — Я видел: он что–то там то ли рисовал, то ли фотографировал.

Станислав появился в лагере, когда уже совсем стало темно. Он спрыгнул с обрыва, и за ним долго погромыхивали разнокалиберные обломки.

— Допрыгаетесь, — ворчливо заметил Юрий Викентьевич. — Обвалите на лагерь весь останец.

— Ерунда, — засмеялся Станислав, усаживаясь, близ костра. — Для обстановки подыщем другую статую. Вот посмотрите, что я здесь обнаружил. Говорите: плохой остров. Удивительный остров! Я нашел здесь росянку — единственное у нас в России насекомоядное растение.

Станислав протянул к огню немощные растеньица с щеточкообразными ворсинками бордового цвета, к которым приклеиваются мошки, комарики, всякая мелкая живность.

— Гадючка будь здоров, — продолжал он, удовлетворенно смеясь. — Сожрет и спасибо не скажет. Но нет, главное, дао я всю жизнь искал в России росянку — и не мог найти. Знаю, что она растет в болотистых местах, но не находил. А тут — посмотрите, а?..

— Что же вы намерены с ней делать? — спросил Юрий Викентьевич, дотошно разглядывая хищную крошку–росянку.

— Не знаю. Выброшу. Это так, в порядке самодеятельности. Главное, я подыскал местечко для лагеря — во! Дров не то чтобы завал, но дрова есть. И поблизости, слышно, сивучи орут, лежбище, что ли.

— Да ну?! — оживился Юрий Викентьевич и плотоядно потер руки. — Печеночка морского льва — это, знаете ли, продукт высшего сорта. Это, знаете ли, гу–усь… Думаю, что и мясом не побрезгуем. Сноу когда–то утверждал, что из мяса сивуча получается первостатейный суп.

— Сивучи — они и здесь орут, только в воде, — засмеялся Витька. — Сивуча еще нужно убить. У нас сейчас такая усовершенствованная мортира — только держись! Покажи, Миша, какую ты мушку сварганил. Супермушка! Из корабельного гвоздя.

Идея перехода в новый лагерь Юрия Викентьевича весьма приободрила. Еще бы: там дрова… Надоело экономить. Надоело ходить согнувшись вдоль моря, ожидая, не выбросит ли оно от великих своих щедрот паршивую щепку.

— А можно туда пройти?

— Я же там был. Но с грузом придется туго.

— Сходим дважды. Главное, сразу взять палатки и спальные мешки. Нужно было бы там и высаживаться.

Вдруг подал голос Миша Егорчик:

— Хорошая мысля приходит опосля.

Игнорируя его ценный вывод, Станислав возразил Юрию Викентьевичу:

— Да нет, там для шхуны неудобные подходы и камешки здешних позначительней. Взглянешь — и шею начинает ломить. На карте все верно помечено.

— А берег свободен?

— Не свободней, чем здесь. Одна сатана.

— Гм… Однако терять нечего, — подвел Юрий Викентьевич итог. — Завтра же и выйдем, а?.. Возражений нет? Тогда давайте приниматься за предварительные сборы.

Прежде чем начать укладываться, Витька вытряхнул рюкзак. Из него мотыльком порхнула желтенькая брошюра.

Станислав поднял ее и вслух прочитал название:

— «Как искать золото». — Он взглянул на Витьку без улыбки. — Ого, братец! Не намерен ли ты заняться в здешних теснинах поисками платины и алмазов? Или тебя будоражит преимущественно желтый металл?

— Меня все интересует, — покраснел Витька. — А вас нет? Вас только росянка?

— Будет вам, — примирительно сказал шеф. — Ну, золото — и золото. Все может быть. Геология — занудная штуковина. Как говорится, существует — и ни в зуб ногой. Сегодня золота нет, а завтра — очень просто — мы на него наткнемся. Нужно только искать. — Он взял у Станислава брошюру и отдал ее Витьке. — Не помешает.

Витька взглянул на него с подозрением: не смеется ли?.. Но если Юрий Викентьевич в душе и смеялся, то умел это скрывать. Лицо его было непроницаемо.

— Неужели тут можно найти золото?

— Найдите–ка мне, дружок, клочочек древнего фундамента здесь. Достаточно какого–нибудь — ну, предположим, гранитного уступчика. А в нем поищите кварцевую жилу. А потом мы потолкуем о золоте.

Вот сейчас он явно шутил. Но лицо его по–прежнему было серьезным.

Найти бы действительно тот древний фундамент Юрию Викентьевичу! Пожалуй, он обрадовался бы ему больше, чем самому золоту. Пожалуй, тот фундамент что–то прояснил бы в его работе по островным структурам. У каждого свое понятие о ценностях.

В конечном счете, Витьке тоже золото ни к чему. Тут важна увлеченность. Важен поиск. Самый его процесс… Не найдешь золота — найдешь росянку. Тоже, оказывается, может быть важно для науки. У Корсунской, например, ничего не сказано о росянке на этом острове.

Витька сунул брошюру на самое донышко рюкзака.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шеф остановился, чтобы передохнуть. Даже он, опытный ходок, знавший многие острова Курил как свои пять пальцев, не мог предположить, что придется так трудно.

Во–первых, с самого утра навалился туман и потеряны были ориентиры. Станислав отклонился от пути, которым шел накануне: взял немного в сторону. Это в общем не пугало. Зная примерное направление, остров так или иначе они перевалят. Ходу здесь три, от силы четыре километра.

Во–вторых, сбившись с пути, они то и дело начали «окунаться» в трещины–ущелья, радиально сбегающие к морю от кратера. Растительностью остров не радовал и, сходя вниз или взбираясь на кручи, не за что было даже придержаться, сплошь ползли на четвереньках, под гнетом разбухших от сырости рюкзаков.

Неподалеку Витька изнеможенно вытирал лоб детским полотенцем, которое торчало у него под лямкой рюкзака вроде какого–то знака отличия.

«Вот кому скверно с непривычки», — подумал шеф. Правда, Витька говорил, что в школе занимался туризмом, но шеф презирал узаконенный туризм с его коттеджами для ночевок и безопасными маршрутами. Так и в школе, ходят с учителями по чинным стежкам–дорожкам, вдоль которых по обе стороны разноцветно блестят опорожненные консервные банки — никуда не свернешь, не заблудишься. Но для школьников такой туризм в самый раз: народ они еще малосильный, тепличный.

Наконец–то пошел сухой и ровный подъем на возвышенность, макушка которой терялась в тумане. Это, вероятно, водораздел. Будет легче. За ним начнется спуск — и, черт возьми, тогда опять не миновать ущелий.

Щебнистый склон уходил вверх полого, просто душа подпевала, так легко было подниматься. По обе стороны щебенка уже затравянела, защитилась подобием почвы, и в ней местами зияли почти неприметные дырочки, будто моль землю побила. Шеф заметил мышку. Она часто–часто поводила запавшими боками.

«Наверное, поблизости есть кедрач, — решил шеф. — А то чем же ей здесь питаться? Как вообще попали сюда мыши?»

Он еще подумал: на острове много живности, и тут же отметил с огорчением, что во всяком случае мышь — тварь несъедобная. Он не был ни брезглив, ни привередлив, охотно поедал здесь чаек, тогда как его коллеги позволяли себе эдак пренебрежительно крутить носами. Крутить–то они для вида крутили, а чаек вниманием жаловали: ведь в рационе отряда не было другого мяса.

Шеф по необходимости ел все, что не сулило явного отравления: к тому его давно уже приучила кочевая жизнь геолога. В ней бывало, что приходилось питаться травкой, корешками растений, подозрительно пахнущим мясом…

Не пренебрегал никакой едой и Миша Егорчик. Ему не случалось питаться травкой и тухлой убоиной, но у него от рождения был волчий аппетит. Вероятно, мать плохо кормила грудью — оттого и пошло. Егорчик оказался прорвой в смысле еды: сколько ни дай — все мало. Сейчас, когда отряд перешел на жесткую экономию продуктов, выпуклые пронзительно светлые глаза Егорчика как зажглись голодным огнем, так уже и не потухали.

Шеф остановился, подождал Витьку.

— Упарились?

— Немного есть, — признался тот.

— Сейчас достигнем верхотуры — передохнем, перекусим. — Шеф испытующе на него посмотрел. — У вас какие–то трения со Станиславом. Это почему? До сих пор ваши взаимоотношения меня, правда, не касались, но…

— Никаких трений, — возразил Витька; он был искренен: действительно, никаких трений. Он не припоминает ничего такого… такого, чтобы это могло броситься в глаза кому–то постороннему.

— Ну, допустим, — медленно сказал шеф и почему–то вздохнул. Он чувствовал симпатию к Витьке. Паренек привлекал его, может, и естественным в таком возрасте, но все же для шефа непривычным сочетанием детскости (мечтает найти золото там, где его нет и в помине!) с наивной бескорыстностью.

Скверно вот, что туман. Абсолютно никакой видимости. То ли взошли на макушку, то ли еще нет.

— Где мы сейчас? — спросил Витька.

— Где–то тут, — наугад ткнул пальцем в карту шеф и описал им небрежный круг. — Из–за отсутствия ориентиров не привяжешься к местности. Но неважно, сейчас свалимся вниз, дальше моря в любом случае не уйдем. К сожалению.

Как раз подошел и Станислав.

— Вот сейчас выглянет солнце, — бодро сказал он, — мы сориентируемся по компасу и карте.

Не до смеха, а засмеешься: покажется солнце — тогда и без карты можно обойтись. Островок всего с ладошку.

– ‑ Между прочим, где эта каланча бродит, — неприязненно сказал Витька, — этот Егорчик — тип лишнего человека наших дней?

— Ничего, покричим — отзовется, — успокоил шеф: он и к Егорчику питал ничем не объяснимое расположение.

Но на крики тот не отозвался.

— Он, вероятно, глуховат? — высказал сомнение Витька.

— Вряд ли, — усмехнулся Станислав. — Скорее он феноменально ленив и безответствен. Давайте–ка лучше перекусим здесь в затишке — может, он и объявится.

— Разумно, разумно, — поддержал его шеф, тотчас извлекая из рюкзака воду в термосе. — У кого будут добавления к этому высококалорийному напитку?

— У меня заначка. Белый сухарь, — сказал Станислав, расшнуровывая прозрачный мешочек.

— О, даже белый, — удивился шеф; в принципе он не одобрял эти так называемые единоличные «заначки».

Станислав разделил сухарь на четыре кусочка — и началась скудная трапеза. Шуток слышно не было. Сильно дуло, но здесь, за увесистыми глыбами, очень дельно поставленными какою–то силой на попа, было даже уютно.

— Вот еще кусочек сухаря завалялся, — пробормотал Станислав. — Тут и делить нечего. Разыграем его «на гоп»?

— Не стоит, — сказал шеф. — Сейчас появится Егорчик.

— К сожалению, не исключено. На сухаря он, пожалуй, сработает безотказно, как локатор. — Станислав вытряхнул на ладонь крошки из мешочка и отправил их в рот. — Между прочим, у него в рюкзаке местная курица в тряпочку завернута. Породы тихоокеанская леггорн. Он ее, может, затем и уволок, чтобы ошарашить в одиночку.

— Ох уж эти ваши заначки! — покачал головою шеф. — Поразительные вы крохоборы.

— Разве плохо, — сказал Витька, не желающий быть крохобором, — если кто–то сэкономит на своем желудке, а потом поделится со всеми? У меня тоже где–то кусочек сахара лежит — в тяжелый день попьем чайку.

Шеф мог бы сказать, что все это хорошо, если хорошо кончается, но припрятанный до черного дня запасец можно употребить и втихомолку. Сама по себе природа экономии «за счет живота» (а иногда под шумок и за общий счет). такова, что неизбежно развивает в человеке тягу к скрытничеству, какими благородными побуждениями она ни мотивируется.

Медленно вышел из тумана Егорчик — откуда–то совсем сбоку: похоже, что у него действительно сработала реакция на сухарь.

— И правда, учуял, — прыснул в кулак Витька.

Шеф слегка пожурил Мишу — не следует отставать от группы; мало ли что: туман, ущелья…

— Ничего опасного не случится, — хрипло проговорил Егорчик, разгрызая предложенный ему сухарь.

Витька, пожалуй, становился суеверным, потому что пробормотал отчужденно, так, чтобы не услышал Егорчик:

— Он таки накличет беду, этот одноклеточный оптимист!

Станислав в полной мере оценил мрачный Витькин юмор и от души засмеялся.

— Между прочим, ты свою чайку уже ошарашил? — спросил он у коллектора.

— Я ее съел, — серьезно ответил тот.

Станислав поднял вверх пятерню: ну, что я вам говорил!

Долго рассуждали, в каком направлении двигаться.

Наконец шеф во всеуслышание определил азимут.

— Вот так и будем потихоньку сваливаться к морю, — сказал он, плотнее пристегивая к руке компас. — Не робей, робяты, ужо скоро обогреимси!

Витька взглянул на него с любопытством: а он совсем не скучный, этот Юрий Викентьевич, и никакой он не тюфяк. Это Станислав от большого ума когда–то заявил.

Опять куда–то исчез Егорчик.

— А вон он уже по хребтину пошел, вон по хребтику! — показал Витька.

Сложив ладони рупором, шеф приказал:

— Вернитесь!! Куда же вы, вернитесь!!

Егорчик как–то замедленно повернул голову, явно услышав зов, но проследовал дальше, тихо и жутко растворяясь в белесом тумане, как дух в спиритическом сеансе.

В глубоком кулуаре, куда вскоре сошли, дико взвывал, припадая к снежникам, ветер. Мрачно желтели по сторонам будто оскальпированные склоны — весь травяной покров с них был снят свежим оползнем. Обнаженным «мозгом» виднелись в них напластования пород.

— Вот вам горизонт, — сказал Витька, — вы искали.

— Да, — сказал шеф. — Нужно будет сюда прийти.

— Когда?

— Ну когда… на днях.

— На днях нас еще никто отсюда не снимет?

— Может, и не снимет. Нужно приучать себя к мысли, что нам придется прожить здесь долго. Как долго? Не знаю.

Витька обескураженно притих. Шеф пожалел его задним числом, но утешать и обнадеживать все–таки не стал. В таких вопросах ясность прежде всего.

Станислав поскреб в раздумье тщательно выбритый подбородок: он постоянно за собой следил и терпеть не мог какой–либо внешней разболтанности в человеке, потому–то Егорчик особенно злил его своим неприкаянным видом.

— Куда же запропал этот дешевый софист с Пересыпи! — уже раздраженно выкрикнул он (родом Егорчик был из Одессы). — Найдет себе какое–нибудь приключение, а потом отвечай.

— Давайте покричим, — сказал шеф.

Долго кричали хором и врозь.

— Да нет, — сказал Станислав, — бесполезно кричать на таком ветродуе. Собственного голоса и того не слышно.

Ответа и впрямь не последовало.

— Перейдем на ту сторону, пока не поздно, вон туда влево, — предложил шеф, — там легче будет пройти и есть подобие какой–то растительности, кедрач какой–то…

— Вполне возможно, — согласился Станислав, — ведь это охотская сторона, тут растительность должна быть активней. Только спуска вон по тому раскисшему обрыву нам не миновать. Скверно, что там не за что придерживаться. Ну, так кто же смел?

Вызвался Витька. Он с громким щелчком отвел прочное лезвие охотничьего ножа, на рукоятке которого было вытиснено: «1500 лет Тбилиси», и, вонзая его для упора и поддержки в глинистый склон, начал неторопливый спуск, с омерзением прикасаясь лицом к сочащейся то липучей, то жестко нашпигованной щебенкой породе.

— Воистину техника на грани фантастики, — пробормотал шеф. — Ни ледоруба, ни завалящей веревки…

— «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» — поддел его Станислав цитатой из почтенного классика и приготовился к спуску, в свою очередь: тут же он беспечно добавил: — Завещание в рюкзаке. Никого не обидел. Вам оставляю свой маузер, которого не взял со шхуны, а Витьке, если возвратится в Москву, — самый массивный клык моржа с экзотической резьбой. Он давно его обхаживал.

Переправившись через ущелье, с полчаса шли молча, думая каждый о своем. Шеф подозревал, что думает каждый все–таки о Егорчике, бесследно растворившемся в тумане. И точно, Витька сказал:

— Если он зайдет по ущелью ниже, ему вообще невозможно будет соединиться с нами.

— Вон, кстати, и сам он, голубчик! — остановился Станислав. — Видите, шествует важно на той стороне? Каков!

До Егорчика, который внезапно поднялся из какого–то распадка по прямой было не меньше километра.

— Егорчик!! — пронзительно крикнул Витька.

Потом закричали все вместе, и эхо трижды поддержало и трижды усилило их голоса. Просто муторно сделалось.

На сей раз он услышал, остановился и замер.

— Не туда идешь! — очень хрипло и очень проникновенно втолковывали ему. — Там тебе не спуститься!! Поворачивай к ущелью!! Давай переходи к нам!!

Вряд ли он разобрал слова, но общий смысл криков, усиленных мощным резонансом ущелья, все же до него дошел. Он круто повернулся и широкими шагами начал спуск. Егорчик не мог видеть, что склон переходит в стометровый обрыв, а предупреждать уже было поздно.

Схватившись за жалкую веточку не то ольхи, не то кедрача, он смело шагнул в пустоту, надеясь найти там упор, и, очевидно, в последний миг его, как током, поразил вопль, вырвавшийся из груди шефа.

Витька стонал и раскачивался, обхватив голову руками.

Вдруг прекратив крик и остановившимися глазами наблюдая, как неторопливо, с сомнением озираясь, Егорчик подтягивает назад ногу, шеф коротко и нелепо выругался.

В высшей степени выдержанный человек, шеф не ругался никогда. Он вырос в интеллигентной семье. Он получил приличное воспитание. Он. был деликатен. Его ругань прозвучала трагически смешно. Но если бы Егорчик ее услышал, он умер бы на месте от разрыва сердца. Хорошо, что он не услышал тяжких бранных слов шефа, хорошо, что, наконец, уяснил, куда ему идти.

Станислав после нечленораздельного мычания повернулся к шефу и сказал:

— А вас допекло.

Шеф ничего не ответил.

— Бывает, — снисходительно проговорил Витька тоном житейски тертого человека.

Шеф посмотрел на Витьку с кривой усмешкой.

— Но, но, но, вы… юморист! Так что же, не будем терять времени, уже вечереет. Сейчас он нас догонит.

— У него ноги как циркуль, — сказал Витька. — С такими ногами я был бы чемпионом марафона.

Сквозь туман прорвался грузный рокот моря, и у всех разом вырвался вздох облегчения. Но как и повсюду на острове, берег здесь был скалист.

— Не то место, — прошептал Станислав с досадой. — Нам нужно левее.

Начинался хилый кедрач. Шеф подминал пружинистые ветви сапогами большого размера, утюжил их, как гусеничный трактор, но Витьке здесь доставалось. Да и Станислав то и дело чертыхался.

— Ну хорошо, — сказал шеф, благодушествуя, — обойдем кедрач по–над обрывами, — так будет длиннее, зато там этакий поросший травою серпентин и море сбоку для настроения. Если влетим в ольху, мне несдобровать по причине габаритов, зато вы, Виктор, возьмете реванш.

— Сдерешь с шефа шкуру, — засмеялся Станислав. — Там, где ты юркнешь мышкой, ему придется распинаться на каждом сучке.

— Я предложу путь в обход, — великодушно сказал Витька.

Егорчик меж тем не показывался.

Шеф часто озирался, что–то хмыкал себе под нос, произносил глухие междометия — видно, уже нервничал.

— Выйдем на тот взгорочек, покричим ему, — наконец сказал он.

— В который раз за сегодняшний день? — сухо спросил Станислав.

— Что — в который раз?

— Кричать будем?

— Какое это имеет значение?

— Ну что ж, кричите, раз это для ваших голосовых связок не имеет значения. Ваша забота, ваше право… Я кричать не буду.

Шеф остановился, несколько опешив.

— Собственно говоря, почему? — В его голосе внезапно пробился металл.

— Да так. Прежде всего, не нам ему нужно кричать, а пусть он покричит. Он хоть раз покричал?

Шеф сказал, пряча досаду:

— Послушайте, Станислав, войдите немного в его положение. Чувствует он себя среди нас этаким изгоем. Каждый пользуется случаем, чтобы отточить на нем свое остроумие. Вот он и сторонится коллектива. К тому же молодой.

Станислав был непримирим.

— К тому же самонадеянный болван. И кстати, дорогой шеф, любой коллектив только и может держаться на паритетных началах. Каждый должен вносить в общее дело вклад, равный вкладу, внесенному другими. Разве нет? Если человек в возрасте двадцати пяти лет, да к тому же окончивший вуз, не способен этого уразуметь, он только для того и годится, чтобы оттачивать на нем свое остроумие. А если он вдобавок еще и злобен, то, естественно, рискует вызвать ответное возмущение.

Шеф только плечами пожал: в общем, конечно, справедливо. Но как бы там ни было, он не имел права оставлять Егорчика на произвол судьбы. Наверное, это понял и Станислав, хотя и спросил с прежней непримиримостью:

— Этот ваш Егорчик хотя бы кумекает, что вам грозит каталажка, если он где–нибудь по глупости свернет себе шею?

У шефа слегка отвалилась и напряженно задрожала губа. Он знал, что это признак подступающего гнева, и попытался его сдержать. Но если ему и удалось справиться с собой, губа не подчинилась.

— Ну положим, не так страшно, — сказал он, время

от времени прикусывая губу. — Не каталажка. Но неприятности были бы немалые.

— Вплоть до фельетона в газете, в котором вам припомнили бы, кстати, и то, что во время оно вы развелись с женой — честной, милой, работящей и вполне добропорядочной женщиной.

«Достаточно», — хотел сказать шеф, но не сказал. Шеф только подумал расстроенно, откуда у Станислава, которого он знал не первый год (хотя редко с ним общался), — откуда у него столько неприятия, неуживчивости да и апломба?! Ведь он тих и нежен и даже как–то религиозно благостен, когда говорит о растениях, о цветочках, о какой–нибудь задрипанной зверюшке. И непостижимо преображается, когда дело коснется человека. Тогда он становится суше, недоверчивей, злей. Даже в отношениях с друзьями. Он вышколен, подтянут и, вероятно, всегда чувствует грань, которую преступить грешно. Черт побери, у него есть своя философия, которую он считает нужным защищать. Он полагает, что эта его философия достойна защиты!

Шеф и сам не заметил, как остановился.

— Не нужно ему кричать, — сказал Витька тоном Станислава. — Ну его… Пусть сам покричит.

Шеф посмотрел на него сверху вниз: у Витьки было усталое, но задиристое выражение лица, и если он шел пока довольно сноровисто, не отставая, то, может, вела его именно эта задиристость, презрение к таким, как Егорчик?.. Шеф смотрел на Витьку сверху вниз и думал: «Вот растет еще один Станислав. Чрезвычайно любопытно, как это отразится на Добре и Зле в мировом масштабе!»

Он сложил ладони рупором и закричал — так, что в горле заклокотал хрип.

Только минут через шесть–семь вспотевший Егорчик, невидяще помигивая светлыми глазами, с шумом вывалился из кедрача и пристроился сзади группы. Он, конечно, слышал шефа. Но злобно не отзывался. Злобно или равнодушно.

Шеф не умел раздражаться по пустякам, они не задевали его. Но тут он почувствовал, что раздражается сегодня уже не впервые, и это было для него неожиданно и неприятно. Значит, в отряде наступало какое–то неблагополучие.

Иногда на шефа сердито посматривал Витька.

— Вы что–то хотите сообщить мне?

— Почему же вы ничего Егорчику не сказали? — обиженно спросил Витька. — Мы из–за него тут ругаемся, спорим, теряем время, а ему все с рук сходит.

— Вы считаете, ему нужно что–то еще сказать?

— А вы хотите, чтобы он и дальше такие коники выкидывал?

— На мой взгляд, достаточно того, что он чувствует наше отношение к своему проступку. Иногда внушения излишни. Иногда достаточно уже одной накаленной атмосферы. С огнем нужно обращаться осторожно.

— Атмосферы‑ы, — скептически протянул Витька. — А в общем какой я вам советчик? Только скажу, что атмосфера от одной спички не загорится. Ей нужен, ну, сильный детонатор хотя бы.

Шеф положил ему руку на плечо.

— Мы находимся на необитаемом острове в довольно незавидной ситуации. Тут заранее не предугадаешь, что от чего загорится. — Он поежился и пробурчал себе под нос: — Сто чертей! Никак начался концентрированный дождь?

Витька обеспокоенно взглянул на небо.

— Теперь и вовсе атмосфера отсыреет.

— Сто чертей! — сказал шеф. — Придется заночевать. Уже темно. Счастье, что здесь хоть кедрач растет.

«Кедрач — это натуральное спасение, — снимая рюкзак, подумал он расслабленно. — Кедрач — это огонь, и, стало быть, можно еще благоденствовать, честное слово! Завтра встанем — и будет солнце, и вся эта исковерканная местность радостно преобразится, и вспыхнут желтовато–зеленые стланиковые заплаты под солнцем, и так проникновенно вокруг запахнет! Суматошные запоют ручьи, хвоинки отряхнутся от бисера дождя, растопырят свои терпкие иглы, и горделиво вознесется за бархатной гладью пролива классически законченный вулканический пик!»

Он подумал обо всем этом, как стихи сочинил: хоть записывай на бумагу. В душе он и впрямь был поэт, такой рослый, лобастый, ничуть на поэта не похожий человек. Даже больше того: в молодости он писал стихи. Увы, плохие! Его поэтический словарь подозрительно напоминал то Баратынского, то Лермонтова, то более позднего Тютчева. Его размеры были некритически заимствованы — и устарели. Вдруг он начинал писать гекзаметром.

Так сладостно вспомнить, что в юности грешил гекзаметром, в адских прорвах затерянного в океане острова! Не к курению был пристрастен, не к поспешным связям с женщинами, а увлекался Спинозой, теориями о происхождении вселенной, октавами и гекзаметрами. Любил читать Ломоносова. А вот Баркова не терпел. Гм… Почти по Пушкину. Но тот, правда, читал охотно Апулея. А Цицерона не читал…

Шеф с сожалением отметил, что палатку поставить не удастся, разве только можно будет прикрыться ею: здесь не было подходящих палок. Но самое необходимое сейчас — развести костер. Чтобы дико полыхал огонь. Чтобы стало жарко. Чтобы круто вскипела в котелке дождевая вода.

— Дрова тащите, дрова! — бурно начал распоряжаться Станислав, признанный повелитель огня; он способен был воспламенить любое сырье под любым дождем; похоже, что его род по отцовской линии вел свое начало неукоснительно от одного из первых великих пещерных жителей, добывших огонь трением. — Веток, веток побольше! Навались, братва!

Из зеленого скопища повалил дым, серо–желтый, плотный, и вскоре с яростью взрыва ухнул в небо всепожирающий протуберанец! Кедрач, даже сырой, горел трескуче, ненасытно, неуемно — понадобились большие запасы, чтобы слегка обсохнуть и отогреться.

Каждому немало пришлось поелозить в кустах и стоя и на коленях, в кромешной темноте выкорчевывая смолистые ветви с корнями, прежде чем позволить себе этак размагниченно усесться у костра, подставляя ему то натруженные ноги, то настывшие бока, то до костей промокшую спину.

Только Егорчик сидел здесь как ни в чем не бывало, не сломав ни единой веточки, не хлопоча и не бегая. На его покрасневшем носу жалостливо повисла капля, которую он то и дело пытался втягивать, но она упрямо выползала из своего обиталища.

— Чего сидишь? — не вытерпев, спросил Станислав так, будто наждаком по нему прошелся.

— А что?

— Все кедрач заготавливали, а ты…

— У меня ножа нет.

Станислав четко отработанным выпадом мушкетера рванул из кожаного чехла самодельный тесак и бросил Егор–чику.

Если бы Егорчик поймал тесак на лету, он скорее всего порезал бы себе руки. Но он и не подумал ловить его на лету. Чересчур поспешно ловить обоюдоострые вещи было, видимо, не в правилах Егорчика. Риска он не уважал. Хватит с него, что чуть в ущелье не свалился. С минуту выждав, он поднял нож с земли за черенок.

— У таких, как ты, совершенно нет самолюбия, — отчитывал его Станислав вдогонку. — Тебе наплевать, что какое–то дело у тебя получается хуже, чем у других. Ты всегда садишься в шлюпке на корму, охотно уступая товарищам весла, когда нужно грести надрываясь. Ах, ты и грести не умеешь?! Но тебя это вполне устраивает! Ты и не стараешься научиться.

Шеф помалкивал, потому что Станислав поучал его коллектора справедливо. Шеф не умел говорить таких резких слов человеку в глаза. То есть он, наверное, умел, но ему было нелегко определить момент, когда с полным основанием можно обрушить на подчиненного словесные громы и молнии. Вот только уж если начинала дрожать губа… а впрочем, он не давал губе разыгрываться.

Глядя, с какими муками Егорчик снимает узкие в подъеме резиновые сапоги, шеф проговорил с осуждением, но и с участием (коллектор казался таким беззащитным):

— Да‑а, Миша, незавидная вам предстояла бы ночь в смысле удобств, окажись вы один на голом месте по ту сторону ущелья. Да еще под проливным дождем.

— Он бы загнулся, — четко сказал Станислав.

— Ну уж, — позволил себе усомниться шеф. — Разжег бы костер…

— Не разжег бы он костра.

— Это почему еще?

— Не сумел бы. Или поленился бы. Дождь ведь.

Шеф взглянул на Егорчика искоса. Тот странно улыбался, глядя куда–то в сторону. Шеф не мог понять своего помощника, не мог уяснить, что это у него: тупая безобидность, толстокожая бесчувственность или же мстительное, себе на уме, равнодушие. Конечно, инициативы в работе он не проявлял. Сообразительностью не отличался. Но он безропотно слушал его, ни единым словом не перечил.

Может, эта его тупая безответность и устраивала шефа?

Да нет же! Просто Егорчик доставлял ему пока меньше хлопот, чем доставлял их когда–то капитан Зыбайло, чем доставляет их тот же вспыльчивый и высокомерный Станислав, который обо всем на свете имеет давно заготовленное мнение. Егорчик же всегда оставался в тени, и его присутствие вдруг обнаруживалось только вот в таких передрягах, вроде нынешнего перехода через остров.

Станислав уже устраивался на ночлег.

Всех вещей за раз забрать не удалось, оделись тоже легко, поэтому нечего было стлать на сырую землю под спальные мешки. Правда, у запасливого Станислава нашелся длинный лоскут перкаля, которым оклеивают крылья легких самолетов, — кто его знает, где он достал такой дефицит. Сложенный вдвое или вчетверо, перкаль уже предохранил бы от стылости и влаги.

Станислав подтолкнул Витьку плечом.

— Расстелем — и как раз вдвоем на нем уляжемся.

Витька немного подержал край перкаля и выпустил.

— Да нет, спите себе… А я как все, так и я.

— Вот кретин! — удивился Станислав. — Как все! Все на голове начнут ходить, гы тоже последуешь их примеру?

Честно сказать, шеф что–то не мог в Витьке разобраться. Это уже начинало его смущать: Егорчик — загадка, Витька — загадка, не много ли ребусов для одного необитаемого острова с территорией в три километра на четыре?..

Витька либо дурил, либо с ним что–то происходило. Да и не мудрено: кто может знать, как повернется их жизнь?

Если шхуна погибла, то маломощная ее радия едва ли успела сообщить миру о том, что на маленьком курильском острове остался геологический отряд — так сказать, остался без средств существования. Может быть, на берегу считают, что отряд погиб вместе с командой шхуны, и ищут шхуну? И всего верней, уже нашли ее? И установили, что людей поглотила морская пучина, а с нее взятки гладки?

Иначе спасение давно уже пришло бы! До поселка, откуда оно могло прийти, совсем близко — каких–нибудь десять часов ходу!

Вспоминать шхуну — все равно что старую рану бередить. Куда полезнее сейчас заняться Витькой… найти к нему ключ, как говорится.

Станислав вовсе не тот человек, кому с легкой совестью можно поручить заботу о таком парне. Железные взгляды на жизнь, этакая бескомпромиссность натуры, чем характеризовался сам Станислав, вряд ли могли быть перенесены в душу Витьки без серьезных поправок. Бывают, конечно, в жизни случаи, когда бескомпромиссность необходима, когда железо убеждений — благо. Но боже ты мой, человек ведь не металлическая опора для линии тока высокого напряжения, которую установили с расчетом, чтобы она стояла и не покачнулась века. Скверно, когда в крови растворено только железо. Нужно, чтобы в ней противостояли железу незримые, но достаточно мощные флюиды нежности. Чтобы было разумное равновесие. Избыток железа порождает жестокость, избыток доброты — прекраснодушие. Шеф не уважал крайностей.

Да, со Станиславом общаться сложно. Он герой. Таким по крайней мере представляется он Витьке. Велик соблазн быть на него похожим.

«Только минуточку внимания! — предостерегающе загудела в душе у шефа неосторожно тронутая струна. — Ты чем–то недоволен? Но героизм категория как будто самоочевидная. Вряд ли она нуждается в частных определениях».

То–то и оно, что шеф смотрел на героизм именно как на понятие весьма противоречивое. В разные времена к нему подходили со своими, иногда глубоко различными мерками. Ореол героичности одинаково ярко освещал и чело мученика и подлеца, и бессребреника и стяжателя, и натуры благородной и низкого убийцы, чело людей, снедаемых тщеславием, и людей, на которых слава свалилась случайной, к тому же непосильной обузой.

Шеф, например, считал, что подлинный героизм — борение духа, а не кулачный бой, что давно прошли времена, когда счастливого обладателя крепкой челюсти, удачливого добытчика желтого металла общество рядило в тогу героя. Что прошли времена, когда вызывали восхищение поединки в приисковых салунах, когда пуля увесистого кольта расплющивалась о встречную пулю смит–и–вессона, когда ручьями лилась кровь, перемешанная с золотым песком. По нынешним понятиям это и наивно и смешно. Нынешний героизм — героизм убеждений. Испытание духа. Острый поединок умов. Вот так. И не нужно крика, дешевой аффектации.

— Он же простудится, — озабоченно проговорил где–то за костром Станислав.

Шеф встрепенулся, соскреб подпалины на бровях.

— Кто?

— Витька. Улегся почти на голую землю.

— Не простудится, — сказал шеф. — Уже закалился на Курилах. Я ему сунул меховую куртку, он подстелил ее.

Станислав двинул плечами.

— Какой–то он взвинченный стал.

— Виктор человек, так сказать, еще не состоявшийся, мягкий. А в передрягу он попал весьма основательную. Немножко нервничает. Чей он, откуда? — спросил шеф.

— Да так, соседский. Я знаю его давно, но вскользь. Любит джаз, таскал домой разную дрянь — записи на рентгеновских снимках. Я его познакомил с настоящим джазом. В последнее время он заглядывал ко мне часто… В институт не поступил. Говорит, не нашел себя. Он какой–то действительно еще не состоявшийся.

Станислав говорил тихо, раздумчиво, умиротворенно — отогрелся у огня, оттаял.

Усталость брала свое: уполз и шеф в спальный мешок, прикрылся сверху палаткой, сразу же заснул.

Стучал по парусине дождь, копился в выемках.

Но к утру просочилось сквозь туман, воссияло размытое, зябкое солнце. Море лежало у мрачных теснин берега тихо, покорно, как загустевшее масло.

Встали, выпили кипятку с жалкими крохами какой–то еды, оставшимися от вчерашнего ужина. Одежда на каждом была испятнана кедровой смолой. Лица осунулись от скверно проведенной ночи.

Лучше всех выглядел, пожалуй, Станислав. Он всегда был сухощав, крепок и темен лицом — лицом гладким, без морщин и шрамов.

— Ну воинство! — ухмыльнулся он, разглядывая себя и товарищей. — Теперь все мы под цвет острова. Под цвет Курильской гряды в целом. Ну, воинство, вперед! Тут уж близко, только найти спуск.

Вскоре берег явственней обозначился пестрым накрапом окатанных пемз.

— Как сорочьи яйца, — сказал Витька. — А дров–то, дров сколько!

Птиц здесь тоже летало в избытке.

— Где они находят ягоды? — изумился Станислав.

— Почему вы решили, что ягоды? — спросил шеф.

— А гуано? Видите, все большие камни заляпаны фиолетовым и белым? Этакий декоративный узор, специалиста бы сюда… Фиолетовые гуано — это же явная шикша. У чаек она как десерт к постоянному рыбному меню.

Шеф уважал Станислава за разносторонность познаний и внушительный стаж путешествий. Ездил Станислав действительно много, почти постоянно. И все же образ его жизни иногда смущал шефа некоторой — как бы это сказать полегче? — неупорядоченностью.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дров тут пока хватало, кончилась экономия. Обилие огня, жаркие костры, которые любитель был сооружать Станислав, располагали его, к добродушию.

Быт устоялся, вошел в колею. Кроме того, перемена местожительства почти всегда радует человека. Новые ландшафты, новые впечатления. Новая жизнь!

Уму непостижимо, сколько значат уютность жилья, достаток в нем, возможность выпить чего–нибудь крепкого и горячего для повышения жизнеощущения, для увлажнения характера, что ли… Сиди себе на импортной тахте с эластичными подушками, пей черный кофе, слушай на здоровье Сибелиуса… Так нет, где кофе «арабика», где стереофонический магнитофон «Яуза‑10» — вдруг очутился человек у черта на куличках, среди голых и бесплодных залысин андезито–базальта. Мало, оказывается, человеку эластичных подушек и вкусной еды, подавай ему трудности, потрясения, пахнущее рыбой жесткое мясо чаек и пресную шикшу!

Станислав в эти дни усиленно и с настроением рисовал себе в блокнот разную живность: то чилима поймает после отлива — студенистого, усатого, то багрового, будто из меди откованного, окуня, то шустрого птенца. Он работал!

Он сделал из английской булавки крючок и отыскал в камнях такое место, где усиленно клевал окунь. Уха получалась отменная. Конечно, в нее бы немного каких–нибудь приправ, картошечки, лучку… Но после чаек окунь казался божьим даром.

Положа руку на сердце, Станислав мог бы признаться, что в его жизни бывали и похуже времена. В довоенные годы, например, когда Станислав учился в медицинском институте (из которого ушел после третьего курса), чтобы прокормиться, он срисовывал для учебных пособий кисти мертвецов. Кисти были разъяты, для наглядности в вены и артерии нагнеталась разноцветная тушь. Он делал эту работу без содрогания, перед тем десятки раз присутствовал на вскрытиях трупов в анатомичке. А платили за рисунки хорошо. У него выявились куда большие способности к рисунку, нежели к медицине. Но прежде чем поступить в Академию художеств, года два он «убил» еще и на биологию.

Было бы неблагодарным занятием устанавливать в точности профессию Станислава: он умел многое, получил несколько дипломов, мог бы заниматься натуральным хозяйством в деревне, не подкачал бы где–нибудь на лесотехнической станции, среди биологов сошел бы за своего. Его знали как художника–анималиста и тонкого знатока природы. Кажется, он был членом каких–то редакционных советов, входил в состав авторитетных комиссий, давал консультации и заключения в ведомственных издательствах, комментировал спортивные состязания Изредка выпускал альбомы своих рисунков.

В общем Станислав считал себя человеком свободной профессии. Что же касается его взглядов, то о них приходилось судить по тому, как он вел себя в том или ином случае. А вел он себя иногда хорошо, иногда не очень.

Шел двадцатый день пребывания на острове, а то и двадцать первый либо двадцать второй. Все они, конечно, вели дням строгий счет. Они пока даже помнили каждый из этих дней в лицо по особым приметам, казусам…

Выл редкий по красоте вечер. Облачный подбой все больше пронзался нарождающимся месяцем, нежным и светящимся, как ноготь младенца.

Пламень заката соперничал в буйстве с пламенем костра, в котором сыто скворчала крашеная корабельная обшивка, низко гудели тяжелые мачты потерпевших крушение шхун, сердито потрескивали пустотелые бамбуковые палки, шипела, пузырясь пеной и едко дымя, разная гниль.

Витька и Егорчик от этого дыма не могли усидеть на месте, бегали то туда, то сюда, но он доставал их везде. Шеф тоже досадливо щурился, отворачивал голову. Он подпекал на вертеле рыбу — последнего окуня, пойманного сегодня Станиславом. Последнего потому, что ни у кого уже не оставалось булавок для крючьев.

А Станислав сидел на бочонке, почти не шевелясь. Сбоку на этом бочонке он выцарапал гвоздем свое имя. То было его персональное кресло. Трои… Он сам прикатил бочонок из–за рифа и не любил, когда кто–либо на него садился. И правда, ведь каждый мог подыскать себе что–нибудь для сиденья. Каких только штучек здесь море не выбрасывает!

Посмотрев на ритуальные прыжки «этих малахольных», Станислав изрек истину, которую скорее всего только что сформулировал:

— Дым любит того, кто его боится. Это точно доказано. — Он повернулся к шефу. — Ваш судак орли скоро будет готов?

Здесь, у огня, в энергичных поворотах головы, в задорном блеске глаз, в сухих щеках, набухающих от смеха, во всем его облике сквозило что–то наивно–вызывающее — такими, вероятно, были юноши Спарты. Такими подтянутыми, подвижными, жаждущими полусырой рыбы и мяса для острых зубов, жаждущими боя, бега, шумных забав.

Но Станислав жил в двадцатом веке, и его интересы не ограничивались усовершенствованием внешних данных, тренировкой тела… Он упражнял и ум. Он старался быть гармонически развитой личностью и немало в этом преуспел. Правда, он не тянулся душой к трудамфилософов в строгих переплетах без золота, не забивал себе голову тайнами бытия. Зачем? Так или иначе, все кончается распадом и тлением. Для человека — анатомичкой.

Куда приятнее послушать на досуге Эллингтона. «Ройял–блюзгарден», а?.. Вот это джаз! Это не какая–нибудь там профанация, аритмичная подделка. «Караван», а?.. Нет, это сработано добротно. Здесь об этом и потолковать не с кем. Разве с Витькой по старой памяти, но паренек от него все больше отдаляется. Что, между прочим, и беспокоило Станислава и раздражало.

Почему–то Витьке более подходили теперь житейские установки шефа, его тугодумнье, далеко не блистательные высказывания, далеко не эффектные, если глядеть со стороны, поступки. Но если шеф и отнимал у него Витьку, то отнимал не открыто, не явно, а завоевывал исподволь, грубо говоря, потихоньку «капал на мозги»…

С влиянием шефа невозможно было бороться, потому что в такой борьбе у Станислава всегда оказывались открытыми карты: он мог рассчитывать только на притягательность своей пестрой биографии, на громкость своего имени, на выигрышность своих действий хотя бы здесь, на острове, и в конце концов на личное обаяние.

Черт побери, уж шеф–то наверняка обаянием похвастать не мог. Взять его крупное, тяжелое лицо… Этот чрезмерно высокий лоб, тонкие губы, блеклый цвет кожи, чуть подрумяненной загаром! Ну и физиономия! Зато уж торс… (Станислав смотрел на шефа, как на редкостную модель для скульптора.) Торс атланта, сошедшего с фасада старинного дворца.

И тут Станислав пришел к неожиданному выводу, что шеф настоящий мужчина, что таких любят, должны любить женщины. Ведь нет ничего для мужчины унизительнее, чем слащавость и женоподобие. Если мужчина удается кудрявым ангелочком и кровь просвечивает сквозь ланиты, его остается только пожалеть.

При этом шеф, похоже, целомудрен. Он как–то признался, что думал, будто его наружность должна отталкивать женщин. Он был поражен, когда убедился в обратном.

Говорят, жена изменяла шефу. Он ей прощал, а многого

не мог даже знать, так как иногда по году не выходил из тайги. Попробуй тут сохрани верность мужу!

В конце концов они расстались.

Станислав же был красив по всем статьям. Правда, кочевая жизнь высушила и огрубила его черты, придала им жесткость, да что за беда — женщины все равно льнули к нему. Между тем он оставался недоволен собой. И почему–то завидовал сейчас шефу. Даже его внешности и сентиментальному складу мыслей.

В отношениях с женщинами Станислав придерживался нехитрых правил: главное, оставлять за кормой чистую воду: главное, чтобы не было детей. Он уклонялся от подлости точно так же, как можно уклоняться от уплаты алиментов. Он искренне полагал, что поступает честно.

Станислав считал, что не совершил за свою жизнь поступка, который заставлял бы его впоследствии краснеть, не попадал в плен или окружение, потому что не то чтобы сознательно увиливал от фронта, а всего только не торопился туда попасть. Если ему говорили, что он нужен в Алма — Ате как тренер в военной школе, он соглашался. Раз нужен, значит нужен. Родина знает, кому какой пост доверить. Только в финскую кампанию Станислав вроде бы изъявил желание поступить в лыжный батальон, но по каким–то причинам, как он сейчас считал, благоприятным, оформление его документов затянулось («…а то погиб бы, как и все мои знакомые ребята в том батальоне, такие парни, такие спортсмены»).

Может, он напрасно об этом разоткровенничался (а о чем еще толковать длинными нудными вечерами, как не о жизни, как не об испытаниях, через которые прошел?!), — напрасно потому, что его исповедь не понравилась Витьке. Парень надулся и весь вечер молчал. А, плевать! Ну что ему в конечном счете Витька? Он взял его с собою в поездку — так сказать, «для масштаба» — не из корысти, какая тут корысть, из одних только добрососедских чувств. Он мог взять кого–нибудь другого, но взял Витьку. Если же парень этого не ценит, то пусть пеняет на себя.

Ха! Станислава знали в Москве как парня «экстра–класса». Но тут он почувствовал: случилось непривычное, на сей раз о нем знают что–то противоречащее установившейся характеристике его личности, его если не раскусили, то могут раскусить. Впрочем, чего раскусывать–то? Он жил не таясь, здесь он тоже вполне на виду. Он никому не сделал зла и никого не обманул. Порядочность прежде всего. Может, он как–нибудь «под настроение» даст Егорчику по морде — этот тунеядец основательно действует на его самочувствие. Он сделает это во имя той же порядочности и, если шефу угодно, во имя сплочения все того же коллектива.

Станислав встрепенулся: огнем ему опалило ресницы. Дремлется, что ли? Но от сна уже и так бесконечно болят бока. В палатке кто–то изо всех сил стучал.

— Миша гвозди на своем ложе вколачивает. С утра понатаскал мокрых досок, а сейчас лег — и гвозди под боком вылезли, — сказал Витька, усмехаясь.

— Вот дубина! — пробормотал Станислав. — Ведь эти доски из прибоя, они месяц под ним будут сохнуть.

О своем «ложе» Станислав не беспокоился: он стелил под спальный мешок два листа мягкого розового поролона. Синтетика надежно изолировала его от воздействия, так сказать, факторов внешней среды. На сей счет он еще ни разу не оплошал: здоровье нужно беречь. Он не стеснялся заявить где надо свои права на лучшее место под солнцем. На биваках он обычно уточнял, не ожидая возражений:

— Вы как хотите, а я располагаюсь в углу.

Ему действительно не возражали. Он ловчее всех, даже ловчее шефа ставил палатку, быстрее разжигал огонь, безошибочнее мог угадать дорогу в тумане.

Он привык поучать. Слава умельца немало этому способствовала. Не сморгнув глазом, он мог упрекнуть товарища в недостатках, какими в изобилии обладал сам. Перечить ему как–то не поворачивался язык.

Только совсем недавно шеф деликатно его упрекнул за привычку подписывать бочки, ложки, чашки своим именем.

— Вы, мягко говоря, индивидуалист, — сказал шеф рассеянно, не имея в мыслях его обидеть.

Станислав даже побледнел от неожиданности. Когда в день перехода через остров шеф обозвал его и Витьку крохоборами, то была шутка. Сейчас шеф говорил всерьез.

— Я никогда не был индивидуалистом! — отчетливо сказал Станислав, в котором до глубины души возмутился парень «экстра–класса». — Но я терпеть не могу вонючих моралистов, которые свою собственную нерасторопность, неорганизованность и лень любят прикрывать высокими словами! Коллектив, общее!.. Но смотрят на это общее, как на дойную корову: молоко пьют все, а корм добывать не хочет никто. Вот как у этого огня: греются все, а бревна таскать охотников мало.

Тут он вспомнил о Витьке, который с риском пригнал бревно для костра по воде, но отступать было поздно.

— Ну, положим, — сухо сказал шеф, как будто даже соглашаясь со Станиславом. — Положим, бывает по–вашему. В коллективе не боги, кто–то и согрешит. В общем–то мне, знаете ли, по душе столь убежденный подход к делу. Если бы не опасение, что вы немного передергиваете. Что для вас коллектив не больше чем условность, при которой возможно сосуществование одиночек, а стало быть, возможно процветание махрового индивидуализма. Но коллектив не союз одиночек, хотя он предполагает и поощряет развитие индивидуальностей. Коллектив — это прежде всего обязанность. А индивидуалист в первую голову обязанностей как раз и не терпит. Огонь, говорите вы?.. Ну что же, вам нравится огонь, и вы требуете от коллектива, чтобы все его члены таскали в костер дрова. Забывая о том, что кто–то сварил для вас еду. А кто–то уступил свою койку на шхуне. А кто–то переложил часть вашей аппаратуры в свой рюкзак. Коллектив — это не то, что вам лично хочется, а что необходимо для всех. Но если вы даете коллективу больше, чем способны дать другие, это вам зачтется. Видите ли, в хорошем коллективе как в аптеке: грамм за грамм…

Станислав сказал устало и разочарованно:

— Прописные истины. Софистика на интеллектуальном уровне начальной школы. Я вам могу наговорить всякого такого с три короба, извольте только слушать.

— Как вам будет угодно, — спокойно сказал шеф. — Вы меня вынудили к такому разговору. Извините, что экспромтом…

— Ну да, как глава экспедиции вы обязательно должны были прочитать мне нотацию. Заботясь о морально–политическом состоянии…

— Да нет, скорее потому, что я сплю с вами. Мне выгоднее спать с другом, а не с врагом.

Станислав вспомнил сейчас о том разговоре с раздражением. Вероятно, он выглядел тогда учеником, которого еще можно и должно поучать. Черта с два, однако! Он уже давно не слышал поучений и до конца своих дней слышать их не желает. Слава богу, у него есть голова на плечах, и в трудную минуту она сработает как нужно. И вероятней всего, отнюдь не в ущерб этому хваленому коллективу, состоящему из четырех мудрецов, от великой нищеты тела пробавляющихся разговорами духовного порядка.

Станиславу не понравилось, что он думает обо всем этом со злостью. Не надо. Нервы стоит поберечь. Мало ли что еще может стрястись с ним в этой жизни, далеко не новой!

Он вынужденно засмеялся.

— Почему–то примерещился грузин, ехавший со мной из Москвы в Тбилиси. Он спешил к молодой жене после длительной отлучки. И вот он, по его же словам, страшно «готовился» к встрече. Всю дорогу грыз лимонные корки, в них–де солнце откладывает едва ли не весь свой пыл. Вообразить только, что непостижимо и мне захотелось вдруг лимонных корок!

Егорчик, произносивший не больше фразы в день, перед отходом ко сну решил выполнить установленную норму.

— Дома ждет молодая жена? — угрюмо спросил он.

— Н‑ну! Спрашиваешь! — засмеялся Станислав. — Дома ждет Мессалина будь здоров! Но я прощаю женщине минутные слабости, если она жена. Любовницам не прощаю. — Он увидел в руках у Витьки спортивный иллюстрированный журнал. — Ба–ба, кого я вижу! Между прочим, эту красотку — вот, на обложке, — я ее… гм… понимаете?.. Правда, ничего девка? Она, знаете ли, довольно известная альпинистка. Попутал нас нечистый в крохотной палаточке Здарского черт знает где на Тянь — Шане. Пять тысяч метров над уровнем моря, братцы мои… притом кислородное голодание… А улыбка–то, улыбка, вы замечаете?

Егорчик потянулся за журналом и смотрел на портрет, медленно что–то пережевывая. Он не рискнул высказаться вслух.

Витька что–то рисовал прутиком на выровненной площадке из золы. Лица его Станислав не видел. Он подумал, как всегда, задним числом, что, может быть, и такого при нем не нужно было говорить.

«А, плевать! Пусть привыкает. Пусть привыкает быть мужчиной», — отмахнулся он с вдруг возникшей досадой.

Шеф хмурился. На его щеках вспухли желваки.

Станислав закрыл глаза. Шеф — это, конечно, не Витька. Общаться с шефом становилось все труднее. Ощущение его превосходства было болезненным. Если бы узнать секрет, в чем оно заключается? В чем секрет душевного сплава, позволяющего шефу быть всегда таким невозмутимо–спокойным; и в то же время терпимым, и в то же время опасным — особенно для него, Станислава?..

Ах, все это мнительность, мнительность! Стараясь заглушить неприятный осадок внутри, разыгравшуюся, как больная печень, едкую неудовлетворенность собой, он продолжал говорить не то всерьез, не то дурачась, немного уже паясничая, а может, и намеренно играя с огнем:

— Послушай, Виктор, учись, брат, житейским вещам: никогда не целуй некрасивую девушку, мой тебе чистосердечный совет.

— Почему? — бесстрастно спросил Витька, но голос у него все же чуть–чуть дрогнул.

— Потому, что ей это лестно, понимаешь ли ты, когда ее целуют. И она обязательно всем встречным–поперечным разболтает. Уж это как пить дать.

— Спасибо, я учту, — все так же бесстрастно пообещал Витька.

Станиславу и вовсе не понравилось, что он так нарочито серьезно принял его дурацкий совет. Станиславу вообще ничего сегодня не нравилось.

— Пойти спать, что ли? — сказал он, но ответом ему было молчание.

Закинув ногу на ногу и обхватив колено, он полегоньку раскачивался вместе с бочкой, что–то про себя мыча. Наверное, стихи, потому что фраза за фразой начали наслаиваться в этом мычании законченные строфы, сперва косноязычные, глуховатые, а потом уже напряженные, густые, как звон откованной меди. У Станислава неожиданно обнаружилась впечатляющая дикция.

Восходят сильные по лестнице годов,

На женщин не глядя, к ним протянувших руки, Открывших груди им, не различая звуки ‑

Желанья женского неутомимый зов.

Восходят сильные к сияньям вечеров,

Где, как кустарники, в крови тяжелой, в муке Сплелись огни; звенят предчувствий луки;

И — наверху они, средь мировых ветров.

И жадно рвут они там звезды и кометы,

Потом спускаются, изведав славы светы,

С душой, сожженною огнем пустой игры.

И видят женщин вдруг, их ждущих средь томлений, Внезапно падают пред ними на колени,

Похищенные им кладя в персты миры.

Я люблю стихи Верхарна, — сказал он с пробившейся в голосе стеснительностью, — люблю за их фламандскую медовую вязкость, они чем–то сродни живописи Рембрандта, Рубенса, Снайдерса, Ван — Дейка, и так бражиста, тепла, телесно ощутима их плоть!

— Стихи весомы, и вы точно о них сказали, вряд ли можно сказать лучше, — согласился шеф.

Тогда Станислав, не дав опомниться, прочитал что–то хилое, блеклое, лишенное прежнего размаха.

— Что за гадость вы прочли? — возмутился шеф.

— А если это Верхарн?

— Бросьте вы! У меня пока есть слух на стихи — на чужие.

— Вот я и проверял ваш слух. Да и вкус.

— Бросьте вы! Мне всегда казалось, что подобные стихи может написать только человек, не живший с женщиной, несбывшиеся вожделения которого переросли в злобноиздевательское отношение к ней.

Первой реакцией Станислава было желание возмутиться, но он переборол себя и даже неожиданно захохотал. Его самого поразило, что захохотал он от души.

— Вы меня подсекли на корню, шеф, — сказал он сквозь смех. — Никогда не подумал бы, что у вас в запасе могут найтись столь разящие аргументы. Однако серьезно, не принимайте близко к сердцу, не стоит… Стишата действительно скверные — они написаны одним новомодным поэтом и у известного рода любителей ходят по рукам. Надо думать, что только по испорченности натуры моей они врезались мне в память.

— Смейтесь, смейтесь, — непримиримо проговорил шеф, уже держась за полог палатки. — Во всяком случае, смех освежает мозги, действует на человека примерно так же, как умывание. Советую читать писателей, умеющих смеяться серьезно, — Анатоля Франса, например… Можно О’Ген–ри, но он, на мой взгляд, местами излишне легковесен.

Удивительней всего, что Станиславу сделалось легко, будто он сразу, одним махом, очистился от некоей скверны, донимавшей его давно и мучительно.

— Ничего, малыш, ничего, — сказал он, примирительно похлопывая Витьку по плечу. — Можешь целовать некрасивых девушек. Я тебе даже советую. У них иной раз встречается нечто, чего не найдешь ни у какой писаной красавицы. И они умеют дорожить чувством. Может, у меня именно потому в семейном плане решительно не задалась жизнь, что я всегда гонялся за чем–то эфемерным, как жизнь мотылька–однодневки. Живи своим умом, малыш. Плюнь на чьи–то советы. И на мои. Ведь все, что я тут у костра сегодня наболтал, — это, знаешь ли, плюнуть и растереть.

Как бы пропустив его слова мимо ушей, очень тихо и очень серьезно Витька спросил:

— Далеко ли отсюда до острова Рождества?

— На кой он тебе ляд?

— Может ли достигнуть сюда радиация?

— Ха! Плюнь… Возможность радиации — а она ничтожна — не худшее, что нас здесь может ожидать.

Он как–то сник, потупился и долго сидел молча.

Но вдруг встрепенулся. Уже поднимаясь, ударом каблука вышиб из–под себя бочку. Зевнул, расправил плечи.

— Гораздо ближе до того острова, где отощавшие японцы, выброшенные вместе со шхуной зимним штормом, пожрали друг друга с потрохами.

— Я что–то не уловлю связи, — сказал Витька.

— Не нужно во всех случаях насильственно устанавливать связь, стремиться к рискованным параллелям, — устало заметил Станислав. — Не нужно чрезмерно усложнять и без того достаточно сложное наше бытие. Ха! Самураи, что с них возьмешь? Дремучая Азия. Склонность к харакири…

— Наш бы Зиганшин…

— Вот видишь, — усмехнулся Станислав, — наш Зиганшин… У него иного рода закваска. Не на тех хлебах взращен. — Он воззрился на безмятежно и бесконечно что–то жующего Егорчика. — Послушай, может, ты по–братски поделишься с нами тем, что так утомительно долго жуешь? Все–таки коллектив — это сила, которая…

Егорчик извлек из–за щеки кусок вязкой смолы.

— Это смола, — сказал он. — Тут много на берегу смолы, море выбрасывает. Она очищает зубы.

— А зачем тебе чистые зубы? Для какого пира? Егорчик не удостоил его ответом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

О том, что на острове есть лежбище сивучей, догадывались еще в старом лагере, хотя в справочной литературе оно не было отмечено. Вероятно, из–за малочисленности, или же морские львы облюбовали эти места недавно.

Как бы там ни было, а Витька, постоянно шныряя по острову, забираясь все дальше через отроги и ущелья, наконец, достиг самых головокружительных участков побережья. Не стоило и помышлять спуститься здесь к морю, так безнадежно обрывались базальты, раздробленные в воде на множество кекуров, расплюснутые лепешками.

Вот на тех–то рифах, соединенных с берегом узкими перемычками (в прилив сюда захлестывала вода, и рифы становились островками), Витька обнаружил несколько сивучей–самцов и при них десятка два–три маленьких, с коротким лоснящимся мехом самочек.

От тоски по сытной еде, по доброму куску печенки у него на минуту потемнело в глазах, вдруг замутило и обильно начала выделяться слюна. Он сплюнул.

Просто сказать — сивучи! Они совсем рядом, но как спуститься? Базальт порода крепкая, выветривается медленно, поэтому непропуски стоят гладкие, будто маслом смазанные, — не уцепишься, не нащупаешь ногой расщелину… Нужна веревка! Окажись в лагере веревка, Витька никому не стал бы и говорить, что обнаружил лежбище. Стащил бы у Егорчика ружье, и готово — навались, ешь, от пуза!

В лагере, конечно, обрадовались найденному лежбищу. Сгоряча. Но когда Станислав уяснил на месте незавидную позицию, с которой нужно было завоевывать сердце и печенку льва, он небрежно бросил:

— Лично мне это лежбище не светит.

— М–да–а, — протянул шеф, критически щурясь. — А нет ли возможности спуститься дальше по берегу?

— Спуститься можно, — сказал Станислав, — только

там лежбища не окажется. А сюда вы не проникнете, вы же видите непропуски!.. Эти львы — в каменной клетке.

Не солоно хлебавши, возвратились в лагерь, хотя еще долго каждый строил планы проникновения к сивучам.

Витька, правда, никаких планов не строил. Он, если разобраться, запросто мог еще прожить и без сивучей. Он не какой–нибудь прожора вроде Егорчика — вот где ненасытный человек. А сам пальцем о палец не ударит, чтобы раздобыть какое–нибудь пропитание.

На всякий случай Витька задался целью обследовать весь берег, где можно, спускаясь вниз, а где нельзя, глядя сверху. Нужно разведать местность досконально — может, и обнаружится дополнительный резерв пропитания.

Особенно его радовало, когда удавалось спуститься к воде. Тут кипела жизнь — верно говорил Станислав, что нужно только присмотреться.

Иногда он вспугивал уток–каменушек, сидевших на яйцах. Яиц, к сожалению, было мало — небрежно снесенные, они торчали где попало между зазубринами камней. Может, потому и утки назывались каменушками. Всякий раз Витька завороженным взглядом провожал вспорхнувшую каменушку. Удирая по–над водой, она как–то механически точно и законченно выпрастывала сзади лапки, будто самолет поджимал шасси. Точно так же поджатые, особенно прелестно лапки выглядели у топорков — красные на черном подбрюшье.

Витька яиц не трогал — разобьешь, а оно, может, насиженное. Лучше подождать, вот вылупятся каменушки, вот они подрастут… все–таки мясо, да еще какое! Дичь.

Опасаясь соблазна, Витька старался обходить сидящих на яйцах каменушек, но утки так сливались с камнями, что иногда он едва не наступал на них. С шумом и фырком прядали они из–под ног, будто рядом взрывалась хлопушка.

Витька уже мог отличить серую чайку от морской, а кайру от гагары. Не говоря о топорке — благодаря своему клюву он имел такую ярко выраженную внешность, что спутать его с другой птицей было просто невозможно. Недаром топорка называли когда–то морским попугаем. В общем Витька уже разбирался кое в чем, кое–какие у него поднакопились сведения о фауне и флоре пустынных северных островов, и он вполне мог, громко говоря, ассистировать Станиславу, следовать за ним во всех его вылазках в глубину острова и по берегам. Ведь Станислав не сидел все время у костра. Он с толком проводил здесь время. Но у Витьки что–то уже не лежала душа с ним общаться.

Вот и нынче Станислав ушел куда–то чуть свет, даже чая не дождался. Хотя какой там чай — напьется дождевой воды в луже, и тот же самый будет эффект. Шеф экономит заварку железно.

Одному бродить даже лучше. Никто тебя походя не шпыняет, что не туда пошел, не так сел, не то сделал. Витька уже привык в одиночку. Он мог даже, не опасаясь насмешек, потолковать с чаенышами на их птичьем языке, то есть такими словами, какие они должны были бы принять доброжелательно. Кто принимал, а кто — нет. Они ведь тоже были разными, чайки, и птенцы их тоже имели свой наследственный, врожденный каприз. Да и как им не проявить характера, впервые увидев чудовище вроде Витьки с нестерпимо блестящими линзами позаимствованного у шефа бинокля? Которые поглупей, те изо всех сил тщатся пролезть в какую–нибудь расщелину не больше игольного ушка и застревают, выставив пухово–мягкий задок, и беспомощно дрыгают лапками, внезапно лишенными упора. Те, что порасторопней, вперевалочку бегут к воде, еще не умея на ней держаться, но уже инстинктивно чувствуя в ней друга; их накрывает взрывчатыми, шумно пузырящимися брызгами прибоя, безжалостно окатывает, опрокидывает, валяет, и вот они уже карабкаются прочь, страшно обескураженные, мокрые и жалкие; вода непонятно почему оказалась вдруг стихией более враждебной, чем даже тот хищный великан у гнезда. Есть молчуны: смотрят на пришельца неосмысленно да знай помалкивают, полагая, вероятно, что кричи не кричи — один конец; решительно безразличные к ударам судьбы, они напоминают философов–стоиков. Но есть и нахалы, откровенные наглецы, берущие, так сказать, сразу на бога, — эти никуда не бегут, не спасаются, но не уповают на судьбу–злодейку, — о нет, они жутко вопят, пугают, мощно разинув черные. с розововлажным подбоем клювы; так и хочется бросить в эту разверстую емкость копеечку, чтобы не вопили почем зря.

В тихой заводи между рифами Витька залюбовался узкими, как тесьма, водорослями, сплошь усыпанными бисером пузырьков и оттого радующими глаз, как ленты в жемчуге. Вот тут–то, под водорослями, и увидел Витька весло, окольцованное медью в том месте, где оно обычно вставляется в уключину. Весло лежало глубоко, хотя сразу могло показаться, что окуни руку — и достанешь. Да и зачем Витьке весло? Мало, что ли, такого хлама на берегу — если не весел, то обломков мачт, трюмных досок?.. Однако же вид оно имело свежий, еще не замшело, не обросло ракушками. Он подумал: может, сейчас за поворотом, за тем мысом, ему откроется что–то и поважней весла?

Он подумал так просто, шутки ради, но не ошибся.

То и дело ему стали попадаться останки судна, растерзанного и выброшенного сюда морем. Вот гребной вал с небрежно смятым трилистником винта. Вот дуга расколотого шпангоута. Вот вывороченные вместе с палубными досками кнехты. Чуть дальше — спутанная в клубок громоздкая якорь–цепь, ржавые телеса механизмов. А вот и днище, оно обуглено, местами из пазов, подобно вулканической лаве, потоками вылилась и застыла смола.

Витьке стало зябко и неуютно. Может, где–то на другом пустынном острове точно такое же пристанище нашли останки их собственной шхуны. Наверное, не спаслись ни Зыбайло, ни вреднюга чиф — старший помощник, который всегда держал отряд на жестком пайке. Не спасся никто, иначе уже давно прислали бы сюда за отрядом какую–нибудь посудину, сняли бы их с этого «райского» острова.

Да, тревожный, сумеречный берег. Ничего такого, что могло бы рассказать о судьбе людей, переживших эту катастрофу. Безмолвно вокруг. Только траурно кричат чайки. Только туман. И от всего этого еще тягостней на душе.

Витька внимательно рассматривал все подряд: и позеленевший фонарь с японским клеймом, и коробку реостата с оборванными проводами, и массивный двигатель.

Он уже порядочно отошел от останков судна — по–видимому, рыболовной шхуны, когда внезапно из–под ноги у него выпрыгнула, как пинг–понговый мячик, прозрачно–пластмассовая диковинка: то был пузатый уродец с несоразмерными туловищу тонкими ножками и распухшей бритой головой. Бритой не сплошь — посередине торчали колечко и пучок волос. Вероятно, то был талисман, висевший — для успокоения души рыбака — под потолком в тесном кубрике.

Уродец придерживал короткопалыми ручками вздутое шаром пузцо, щеки его тоже раздулись, а глаза тускнели плоско и округло, как монеты.

Присев, Витька долго изучал талисман, который, видно, не уберег бывших его хозяев от судьбы неправедной, и сунул находку в карман. Когда он поднялся, сразу дунувшим ветром туман разогнало, образовались в цельной его стене голубые окна, и Витька увидел впереди белую с черными нитями вант шхуну, издали казалось — совершенно неповрежденную. Но стояла она с легким креном на рифах так далеко от воды, что даже по приливу накат ее не достигал.

«Вот так–так, — испугался Витька, потому что в самом деле шхуна возникла как привидение, такая призрачная, с такими будто карандашом отчеркнутыми линиями зловеще постанывающих вант. — Шхуна! В ней пробоина или еще что–нибудь такое. А что, если здесь японцы?»

Это предположение и обрадовало его и еще больше напугало, потому что почем знать, как отнесутся к нему японцы. Между тем в заклубившемся под ударами ветра тумане ему почудился человек, поспешно обогнувший мыс.

Витьку будто столбняк хватил, сердце у него забилось учащенно, и он долго не решался сдвинуться с места. Но человек из–за мыса не показывался, и в конце концов Витька подумал, что ему мерещится. Тогда он стал подступать к шхуне опасливыми, сбивчивыми шажками.

Шхуна была безжизненна. И что самое главное, нигде поблизости не было видно пепелищ, никто никогда не жег здесь костров, не варил еды.

«Вот и хорошо, — облегченно вздохнул Витька, вытирая со лба холодный, пот, — и чего я сдуру перепугался? Тоже мне герой, не хуже того птенца, что между камнями с перепугу застрял и лапками начал дрыгать». Пристыдив себя как следует, Витька примерился, с какой стороны удобней взобраться на шхуну. Он обошел ее кругом, заметил пробоину в накренившемся борту, сказал со знанием дела: «Ага, так вот почему ты здесь очутилась!» Взявшись за металлическую стойку леера, вскарабкался на палубу.

«Конечно, здесь были и люди, — размышлял Витька, шаря в кубрике в ворохе разного тряпья: что–то могло сгодиться и для носки, ловецкие робы например, почти новые, добротно сработанные резиновые сапоги — он таким находкам даже радовался, ведь их обувь и одежда порядком обветшали. — Конечно, тут были и люди. Либо их сняли отсюда наши пограничники, либо они сумели каким–то образом уйти со шхуны еще в часы шторма… либо они погибли!»

В одном из рыбацких рундуков Витька нащупал какие–то банки. Оказалось, мандариновый компот! Соблазнительно был намалеван прямо по баночной жести солнечно–оранжевый мандарин, а рядом с ним еще половинка, до умопомрачения свежо блестевшая срезом. Сто лет Витька во рту не держал ничего сладкого! Сто лег и еще почти месяц! С исступлением прижал он к груди банку, думая о том, как обрадуются в лагере его бесценной находке, как расцветет шеф, известный потребитель сладкого в прежние безбедные времена, когда сахара было хоть засыпься, как перестанет, наконец, психовать Станислав, и, может быть, благодарность изобразит на унылой физиономии «Даже Егорчик!

«Kikuchi brand», — воспаленными глазами вчитывался Витька в незнакомые слова на банке. — «Mandarin oranges». Ну, это понятно. Однако, что такое эти кикуши? Фирма, что ли, какая?..»

Он бережно потрогал пальцами крошечные — в каждом почти готовый сюжет — иероглифы, будто они могли вот–вот рассыпаться.

Витька рассудил, что, если забрать все банки, их растерзают и опомнятся только тогда, когда никакого компота не будет и в помине. Конечно, шеф человек строгий, но не позволит, а впрочем, как знать… Сунул в рюкзак одну банку.

Витька долго еще шарил по всем закоулкам. шхуны, но, кроме позеленевшей посуды, ломаного инструмента и непригодной радиостанции, ничего более не обнаружил. Обиднее всего — никакого не обнаружил пропитания! Они тоже не дураки — добром швыряться. А эти банки — их кто–то в спешке позабыл, какой–нибудь японский «егорчик», про черный день имевший сверх котлового пайка «заначку».

Только в затхлом трюме наткнулся он на горку серого риса. Крупа безнадежно протухла и припахивала.

Витьку передернуло, и он поспешно выбрался на палубу. Он было уже совсем вознамерился спрыгнуть на риф, но тут глаза ему светло–жестяным блеском резанула опорожненная банка.

— Опять «Kikuchi brand», — ошеломленно проговорил он вслух. — Опять мандариновый компот!

Банка не была ржавой, ее донце кто–то небрежно взрезал ножом не дальше, чем на днях, скорее всего сегодня утром, даже час назад, потому что затаилась в пазах оранжевая жижа, не смытая почти постоянным здесь дождем.

Витька постоял на палубе с этой банкой в руках неподвижно, будто у него отключилось соображение. Внезапно он сорвался с места, загромыхал по трапу в кубрик, сгреб в охапку все банки, но они тут же вывалились стуча по рундукам и по полу глухо, наполненно. Тогда Витька расстегнул рюкзак… Он вздохнул посвободней, когда спрятал компот далеко от шхуны под навалом камней.

«Вот теперь попробуй найди его, — удовлетворенно подумал он. — Даже с ищейкой не найдешь, потому что дождь все следы смоет. Но неужели же здесь живет еще кто–то? И приходит лакомиться мандаринами? Фу, черт, но, может быть, это Станислав?.. Ну конечно, почему же кто–то другой, а не Станислав?.. Ведь он в какую рань ушел шастать по острову!»

Ему стало немного обидно, что именно Станислав, а не он, первым порадует шефа этим, вероятно, небывало вкусным мандариновым компотом.

Из–за компота он не обратил сразу внимания на добротные мотки сизальского троса, разбросанные по трюму вместе с тресковыми кружками–переметами, сплетенными из желтой бамбуковой коры. Он даже не подумал тогда в счастливом отупении, что с помощью сизальского троса без хлопот можно будет спуститься на сивучье лежбище.

Но ничего: он еще возвратится за тросом.

Подойдя к палатке, Витька с замиранием сердца прислушался, о чем идет разговор. Неужели об этой же шхуне? Но нет, Станислав рассказывал шефу о повадках морских ежей, голотурий, азартно и со вкусом рисовал образ жизни кишечнополостных…

«Не был он на шхуне, — облегченно решил Витька и тут же наморщил лоб, задумался. — А если он не был, то кто же тогда был?.. Фу ты, ерундовина какая! Ну ничего, сейчас все расскажу, сообща разберемся».

Первое, что он увидел, когда глаза немного привыкли к темноте, были все те же «кикуши» в сочно раскрашенных банках, возлежащие на спальном мешке. От волнения Витька даже не сосчитал, сколько их там лежало.

— Ну чего глаза вытаращил? — добродушно–важно сказал Станислав. — Каковы пузанчики, а?.. Цитрусы! Солнце! Лимонные корки… Ха! «Гастроном» на острове Эн.

Он воркующе, со всхлипами засмеялся, а глаза, обычно глядящие жестко, были как–то сладостно умаслены.

— Живем, Виктор, — пробасил Юрий Викентьевич. — Пока живем. Станислав каким–то чудом обнаружил здесь натуральную японскую шхуну. Беда, что нас мало, а то бы мы ее залатали и столкнули на воду…

У Юрия Викентьевича поднялось — нет, не поднялось, а подскочило настроение.

Еще бы! Егорчик и тот вон щурится на банки, как мышь на крупу. Томится в предвкушении.

Злясь и от этого страдая, Витька молча полез в рюкзак, извлек оттуда банку с компотом и бросил в общую кучу. Она тупо звякнула.

Юрий Викентьевич исподлобья на него посмотрел.

Егорчик напряженно облизнул губы.

Станислав от неожиданности приподнялся на цыпочки.

— Ты был на той шхуне?

— Я был там еще ранним утром, — сказал Витька. — Я там был раньше вас!

— Ну да, — ухмыльнулся Станислав. — Я, правда, не настаиваю на первооткрывательстве, но чем ты это докажешь?

— Ничем, — сказал Витька. — Да, ничем, — вдруг ожесточился он, — потому что там уже была свежевскрытая банка точно такого же компота. Не дальше чем за час до меня кто–то на шхуне уже похозяйничал.

— Гм… — бормотнул Станислав, темнея лицом. — Это я… это я, так сказать, по праву первооткрывателя.

— Вбили заявочный столб, да?

Станислав повернулся к шефу, как бы ища у него поддержки.

— Что ж, это понятно, — снисходительно согласился Юрий Викентьевич. — Первым все достается в первую очередь. И лавровые венки и материальные поощрения — за физические издержки.

— А я не догадался, — с наигранной обидой, но внутренне отвердев, проговорил Витька. — Я ведь тоже сразу–то, сгоряча, посчитал себя не вторым. Но мне и в голову не стукнуло, что можно в счет этого кое–чем попользоваться. Что можно выпить втихаря банку компота…

— Брось дурака валять! — резко сказал Станислав. — Имей в конце концов соображение, о чем мелешь!

Витька осекся. Стащил сапоги, прилег на свой мешок.

— Остальные я спрятал там под камнями, — тускло сказал он. — Я спрятал их от того человека, который опорожнил банку компота. Я испугался, что он придет и заберет все остальные. Я же не знал, что это Станислав.

Витька лежал, закинув руки за голову, и ни о чем не думал. Какой–то он был весь опустошенный.

Он был обидчив. Но он и возмутился.

Где–то около костра Юрий Викентьевич чуть не упал, наверное споткнулся либо о ящик с жженым клеймом «Станислав», либо о бочку с таким же горелым личным знаком.

— Черт бы побрал эти частнособственнические инстинкты! — воскликнул он с непроизвольно прорвавшимся наружу негодованием; его нет–нет да и донимали то эгоизм Станислава, то нерасторопность Егорчика. Юрий Викентьевич презирал себя, если почему–либо ему не удавалось сохранить ровное состояние духа.

Иногда он казался таким смешным из–за этого. Но иногда во гневе он забывал думать о хороших манерах, и тогда бывал уже не смешным, а скрыто грозным…

Там, у костра, Станислав пожаловался шефу на Витьку.

Витька не мог слышать Юрия Викентьевича — верный своей натуре, тот говорил не повышая голоса. Зато Станислав выбрасывал слова резко, будто швырял их пращой.

— Раздул кадило… В конце концов ему уже восемнадцать лет. Он должен отвечать за свои поступки.

Юрий Викентьевич что–то сказал.

— Ну да, — возразил Станислав, — он книжек начитался.

Юрий Викентьевич еще что–то сказал.

— Он должен чувствовать благодарность за то, что мы для него сделали… — упрямо отвечал Станислав, — …что мы для него делаем.

Видимо, Юрию Викентьевичу надоело пререкаться, и он отошел от костра, так что в палатку явственно донеслись его последние слова;

— Мы для него делаем сейчас столько же, сколько он для нас. Пожалуй, он даже кое–кого из нас намного превосходит в активности, но не считает это за особую свою заслугу. Кстати, вот что меня в нем радует!

Витька ощутил, как горячо защипало у него глаза, и повернулся спиной к Егорчику: не хватало еще, чтобы тот увидел его слезы. И вообще Витька даже не помнил, когда плакал. Наверное, еще в седьмом классе, когда он, промахнувшись в обидчика, разбил о стенку чернильницу, за что пришлось отвечать.

Поворочавшись с боку на бок, Витька тоже вылез наружу: жалко дрыхнуть в палатке, когда на берегу полыхает такой огонь!

Юрий Викентьевич и Станислав, обсуждая поведение Витьки, скорее всего ни к какому выводу не пришли: оба сидели надутые и красные.

Юрий Викентьевич кипятил в кружке воду — собирался бриться. Он не был таким чистюлей, как Станислав, который даже здесь брился каждый день, но раз в недельку счйтал необходимым привести себя в божеский вид — для примера отряду. Будь Юрий Викентьевич здесь один, он, вероятно, отпустил бы робинзонову бороду. Он не был педантичным и над педантами подшучивал. Посмеивался над Станиславом, но и тот не оставался в долгу: чуть только на щеках у Юрия Викентьевича немного отрастала щетина, он презрительно называл его «престарелым пижоном».

— Лучшие в мире лезвия «Жиллет», — сказал Юрий Викентьевич. — Как раз для нашего бивака. Действительно, великолепные лезвия — кабы знать, купил бы больше. Ах, если бы знать, что плавание наше так затянется!

— Ох–хо–хо! — покряхтел Станислав, поднимаясь. — Вы становитесь суесловным, шеф. Пойду–ка я пришью пуговицу на брюках. Кстати, когда начнем пить компот?

— В особо торжественных случаях, — сказал Юрий Викентьевич, и стало ясно, что на компот, обнаруженный Станиславом и Витькой, отныне наложено вето. — Изредка будем добавлять в чай.

Когда Витька немного погодя заглянул в палатку, он увидел Станислава в весьма замысловатой позе. Станислав стоял на четвереньках, выпятив узкий зад, уткнувшись локтями и лбом в скатанную валиком постель. Станислав думал. Он не заметил Витьки. Он не замечал даже всей нелепости своей позы. Может, в эту минуту он выносил самому себе приговор. Витька молчком посунулся назад.

Вскоре он опять наведался на шхуну, взял несколько мотков сизальского троса, срастил их — вышло, пожалуй, метров сто. И захватил еще горстку вонючего риса.

В лагере к грязной крупе поочередно принюхивались и смущенно отходили прочь, зажимая носы. Зато Юрий Викентьевич, человек феноменально не брезгливый, понюхав крупу раз, два и три, неожиданно скаламбурил:

— А что? Рискуя всем, риску я съем!

Витька рассудительно сказал:

— Да нет, Юрий Викентьевич, не испытывайте судьбу. Дождемся вот лучше печенки. — И он выразительно раскрутил над головой петлю сизальского троса. — Ну так проберемся теперь на лежбище?

— Виктор! — сказал прочувствованно и с пафосом Юрий Викентьевич. — Вашей неутомимостью и хваткой восхищен весь остров!

— Да ладно, — смутился Витька. — Вот если бы я без веревки на лежбище проник! А с веревкой и дурак сумеет.

Был отлив. Слегка просвечивало солнце. Камни на лежбище, скользкие и ненадежные из–за водорослей, лоснящиеся их глянцем и замшелостью, иной раз казались неотличимыми от греющихся на припеке сивучей.

А настоящие сивучи — грузно неповоротливые на суше — поражали грацией и красотой, чуть только добирались до воды. Сивучи сигали там, фокусничали и изгибались, и можно было подумать, что они намеренно позируют, стараются создать о себе самое выгодное впечатление. А вообще они страшно обеспокоились — раскатистый рык их главарей убедительно это свидетельствовал.

Юрий Викентьевич раздумчиво заметил:

— В болотах мезозойской эры какие–нибудь диплодоки точно так же высовывали из грязи свои лоснящиеся длинные шеи и негодовали, если что–то нарушало их покой.

Станислав между тем не терял времени даром, в руках у него попеременно появлялись то карандаш с блокнотом, то фотоаппарат с широкоугольником (сменные объективы он извлекал раз от разу из–за пазухи).

Витька впервые в жизни попал на лежбище и передвигался по нему не без опаски, что вот вдруг возьмет да и рявкнет над ухом какой–нибудь шальной зверь. Он не зря ожидал здесь какой–нибудь каверзы. Пока Станислав увлекался общими планами лежбища, Витька заметил, что с уступа скалы на фотографа сваливается сивуч.

Сивуч был перепуган и уже не рассчитывал остаться в безопасности наверху, хотя, пока он лежал неподвижно, его никто и не видел. Сейчас он прямиком сваливался на Станислава, тормозя по скальному ребру ластами, сползая юзом, и уже ничто не смогло бы остановить эту тысячекилограммовую тушу.

Витька что–то крикнул и рванулся к Станиславу, толкнул его… Станислав упал. Объектив бесценного «Практисикса» сухо хрястнул и вмялся внутрь камеры. На «Практисиксе» можно было поставить крест.

Зато сивуч пролетел мимо, его туша так шмякнулась о тупые камни, что, наверное, и печенки оборвались. Но, полежав секунду–другую, зверь неуклюже–тяжело оперся на ласты и заковылял к воде.

Станислав скривился и потер бок. С недоумением и болью смотрел он на исковерканный фотоаппарат. Правда, у него был еще один, «Экзакта», но сознание этого отнюдь не умаляло его досады.

— Р‑растяпа! — проговорил он дрожащим голосом. — Какую камеру погубил!

— Я же не хотел губить камеру, — тоже дрожащим голосом отозвался Витька. — Вы бы посмотрели, какая лепеха сверху на вас падала…

Юрий Викентьевич угрюмо сказал:

— Ситуация напоминает мне известную басню об испорченной медвежьей шкуре.

Получив поддержку, Витька воспрянул духом и уже не без витиеватости добавил:

— Перед лицом злого рока, постигшего нас на этой позабытой всеми земле, какое значение имеет ваш «Практи–сикс»? Может, нас ждет здесь голодная смерть, может…

Витька запнулся, почувствовав молчаливое неодобрение Юрия Викентьевича. Шеф при всей своей солидности и ученом звании иногда не то что становился суеверным, но не терпел пустопорожних слов о серьезных вещах. Тем более в такой драматической обстановке. Правда, он не упрекнул Витьку, а только проговорил, в зародыше гася скандал:

— Бросьте вы! Что вам действительно «Практисикс», Станислав? Если бы этот сивуч шлепнулся вам на голову, возможно, вы бы уже ни о чем на свете не жалели.

— Поразительно, шеф, до чего вы всегда правы! — воскликнул Станислав, поеживаясь и все еще потирая бок, ушибленный при падении. — Временами даже тошно становится от вашей правоты.

— Глотайте аэрон, — привычно посоветовал Юрий Викентьевич. — Иногда помогает.

Витька чувствовал, что влюбляется в Юрия Викентьевича; правда, иногда он его отталкивал монотонностью поведения, но все чаще привлекал. Тогда как все чаще Станислав вызывал у него обиду, а то и озлобление. Ну почему он никогда не принимает всерьез Витькиных слов или замечаний,смотрит на него, как на мальчишку, которым можно только помыкать, смотрит и впрямь как на неодушевленный «масштаб»! Но Витька уже вырос из масштаба, уготованного ему Станиславом! Ничего удивительного — у Витьки такая пора: он растет… Его сейчас не втиснешь в какие–то рамки.

Витька начинал понимать, что в часто прорывающемся раздражении Станислава, в его наскоках на всех и вся, кто его окружает, виновата, вероятно, и так называемая конъюнктура — совокупность. на сей раз неутешительных обстоятельств, не позволяющих питать чересчур радужных надежд относительно ближайшего будущего.

Но если трезво рассудить, кому охота сидеть здесь сложа руки и уповать на погоду? Юрию Викентьевичу время так же дорого, как и Станиславу, однако он не дает воли своим эмоциям, попусту не пылит.

— Миша, — повернулся Юрий Викентьевич к стоявшему поодаль Егорчику: тот был настолько безучастен, что даже не жевал смолу. — Этот ваш карабин с мушкой, которую вы сделали из спички, он…

— Из гвоздика, — простуженно отозвался Егорчик.

— Тем лучше. Но он достаточно пристрелян?

— Стрелял по птичкам. Не попал ни разу.

— Гм… — Шеф почесал кончик длинного носа. — Но ведь сивуч — мишень покрупнее?

— В сивуча, в него можно прямой наводкой, — вставил Станислав. — К нему подойти — и пинай его как хошь…

Он говорил небрежно, почему–то не проявляя обычной нетерпимости, когда дело касалось убийства животного. Не то чтобы он был вегетарианец, но любил потолковать о хорошем отношении к зверью. Сейчас же он просто–напросто отощал. Какая уж тут нетерпимость!

— Ну что же, Миша, нужно убить сивуча, — грустно сказал шеф. — Э, нам очень нужна печенка! Она, вероятно, содержит какой–нибудь особо полезный витамин. И вообще… Ну, так вы возьметесь?

Егорчик качнул головой в знак согласия.

Почти все сивучи плавали в воде, и только на отдаленном мысу лежала парочка, которой не коснулись возбуждение и суматоха на лежбище.

— Похоже, что спят, — сказал Станислав, наблюдая за Егорчиком. — Нужно сказать ему, чтобы он больше лежа старался… а то и тех спугнет.

— Я пойду скажу, — встрепенулся Витька. — Посмотрю заодно, как он там будет управляться.

— Возьми нож. — У Станислава немного потеплел голос; вероятно, он уже смирился с потерей «Практисикса». — Помните, что всего мяса мы все равно не утащим, берите самое вкусное; сердце и печенку.

Однако Витька вскоре убедился, что лежа к сивучам не проберешься; везде в выемках рыжела сивучья моча, смешанная с водой. Но ее становилось тем меньше, чем ближе он подходил к Егорчику: тут уже все очищал прилив.

Кстати, он должен был начаться с минуты на минуту.

— Давай теперь лежа, — сказал Витька. — А то заметят — уйдут.

— Хочешь выстрелить? — неожиданно остановился Егорчик.

— А ты?

— Мне все равно.

— Нет. Я только окуней да ершей на удочку ловил. А больше никого в жизни не убил.

— Утонченная натура, значит, — без осуждения заметил Егорчик. — Не переносишь убийства. Пацифист. Сноб.

Витька от изумления даже рот раскрыл: кто бы мог подумать, что Егорчик знает столько мудреных слов?! Это онто, обычно молчаливый и невыразительный, как глубоководная рыба!

— Стрелять–то ты хоть умеешь?

— Давай сюда карабин, — сердито сказал Витька. — Ну? Умею или не умею, это мы сейчас посмотрим.

Ободрав бока и до костей промокнув в горько–соленых лужах, Витька подкрался к ближнему сивучу. Зверь лежал так близко, что по совету Станислава вернее было бы стрелять в него прямой наводкой, пренебрегая прицельным устройством и тем более мушкой из гвоздя.

Какую–то минуту или даже две Витька любовался сивучом — тот лежал, этак мило–небрежно поджав под себя ласты и беспомощно обнажив розовую мягкость десен: нижняя губа под собственной тяжестью обвисла.

Внезапно сивуч проснулся, высоко задрал голову и лениво почесал ее задним ластом. Глаза у него были сладостно зажмурены. Его силуэт четко обрисовался на шлифованной черни моря. Удачный момент для выстрела!

Не давая себе расчувствоваться, Витька вскинул карабин на уровень носа сивуча и выстрелил, почти не целясь. У карабина оказалась отдача, как у орудийного ствола: от удара прикладом Витька едва не потерял сознание. Сгоряча он не ощутил, что на плече ободрана кожа. Откровенно говоря, он никогда не стрелял из боевого оружия. Из мелкокалиберки — другое дело.

Сивуч дернулся и застыл; он так и не открыл глаз, тягостно привыкая к новому ощущению, вдруг возникшему внутри, удивляясь непривычной боли, хлынувшей в голову, и тому, как горячо и влажно стало во рту.

Сжавшись, Витька выстрелил еще дважды, только после этого голова зверя рухнула на гладкую плиту и все тело его оплыло, стало студенисто–расползшимся.

Витька отдал Егорчику нож, тихо прислонил к туше сивуча ружье и ушел не оглядываясь: пусть вырезает печенку… Шел прилив, волна иногда захлестывала Егорчика выше сапог и откатывалась. Светло–изумрудная, она вдруг окрашивалась ало, неестественно.

Витька увидел это, потому что он все–таки оборотился. Ему стало не по себе. Но он и не упрекал себя ни в чем. Позорно и стыдно быть бессмысленно жестоким. Этому нет оправдания. Но смешно, смешно и не по–мужски распускать слюни там, где убийство зверя вызвано необходимостью, где оно оправдано практическими соображениями.

В лагере запахло из кастрюль приятно и будоражаще. Печенка получилась очень нежной, вкусной, как у молоденькой телки. Правда, сваренное мясо было черновато, припахивало рыбой, но при нужде за милую душу пошло бы и оно. Жаль, что не хватало соли. А то заготовить бы впрок!

Витька в многочисленных закутках на шхуне нагреб несколько горстей серой, смешанной с пылью и чешуей соли, — ее надо было беречь пуще всего на свете.

В лагере стало шумно. Если бы существовал термометр, способный измерить жизненный тонус, то сегодня его ртутный столбик стремительно подскочил бы. Начались всякие такие необязательные разговорчики, подшучивания, как шпаги, заблистали и скрестились остроты.

— Я слышал, что в Англии едят преимущественно конину, — сообщил Витька. — В ней, как сейчас установлено, будто бы нет холестерина.

— Как хорошо, что мы не в Англии, — меланхолично заметил Станислав.

— А очень это страшно — холестерин? — спросил Витька. — О нем так много в последние годы говорят и пишут.

— Это потому, что улучшилась жизнь, — пояснил Юрий Викентьевич. — Никому не хочется стареть. Но плевать на холестерин! Да здравствует мясо! И да здравствует печенка морского льва! Ведь если бы обезьяна не перешла на мясную пищу, она никогда не превратилась бы в человека. — Юрий Викентьевич сыто отдувался. — Съесть еще эту вот лапушку, что ли?.. Эх, хороша все–таки жизнь на необитаемом острове!

Станислав захохотал. На него тоже повлияла сытная еда. Он стал доступней и проще.

Витька посмотрел на него вот уж действительно «и с ненавистью и с любовью». Прожевывая печенку, вдруг вспомнил роскошные чаи, которые не раз. пивал в доме Станислава. О, чаепитие у Станислава превращалось в колдовское действо, в культ тонких вкусовых ощущений. В этом доме презирали грубое насыщение. Станислав терпеть не мог обжор (может, потому он особенно невзлюбил Егорчика).

Чай у Станислава подавали в деревянных чашках с хохломской росписью; они не обжигали рта, и от них приятно пахло. Чай был почти всегда зеленый — и тоже чем–то припахивал, скорее всего душистым сеном. Сахаром почти не пользовались: на столе стояла искусно сплетенная корзинка с орехами, курагой, клюквой в сладкой пудре, финиками и конфетами — все вперемешку…

Как далеко Витька сейчас от всего этого!

И что ему сейчас, в сущности говоря, Станислав!

Сейчас они находятся в положении, когда на авторитеты уже не обращаешь внимания, когда что–то значат не прошлые заслуги и чины, не место в ряду великих и не красивые слова, а скрытые ценности, некая, как говорит Юрий Викентьевич, константа, постоянная величина, называемая человечностью, совестью, добротой, мужеством. Да, и мужеством, потому что без волевого стержня все эти качества превратятся в пустые, ничего не значащие понятия.

Теперь все то, что прежде Витька понимал как преклонение перед Станиславом в телесной оболочке, перед таким, какой он есть, перешло в преклонение перед тем, что окружало Станислава дома, в прежней его жизни, но уже отторжено от него самого: перед альбомами Рибейры, Веласкеса, Гойи, тех же импрессионистов, перед резьбой на моржовых клыках, выполненной даровитым чукчей, перед хохломской росписью на чашках, перед великолепной фото — и кинооптикой и, наконец, перед плоской, как доска, дамочкой Лукаса Кранаха (которая Витьке сама по себе не нравилась).

Но нет, что там ни говори, Станислав по–прежнему был для него притягателен. Потому что в Витькину жизнь ни Веласкес, ни Лукас Кранах, ни безвестный чукча–косторез не вошли бы так доверительно интимно, как вошли они благодаря знакомству с соседом — популярным спортсменом и художником.

А вот Юрий Викентьевич — он наелся печенки и цитирует какого–то дряхлого Тютчева. Он смешон со своим Тютчевым! Хотя, быть может, смешон сам Витька — и ему следовало бы знать Тютчева, и Фета, и кого там еще, давайте всех сразу, потому что он ведь способен чувствовать их поэзию, стоит ему только постараться вникнуть в ее музыкальный строй, в ее философию! Или не способен?

Может, и не способен, может, он вообще тупица.

Когда же Витька вот так сразу возненавидел Станислава, когда прострекотал секундами тот миг?.. Это случилось совсем недавно, когда Станислав так грубо сказал про женщину с журнальной обложки.

Нет, Витька не тупица. Словам Станислава не хотелось верить, но все–таки Витька сознавал, что тот говорит правду. Разумеется, обидно, что Станислав отозвался о ней так фамильярно, о такой красивой, с прямым взглядом и энергичным поворотом головы — как раз для журнальной обложки. Похоже, слова его навели на юную женщину тайную порчу. Эта вдруг возникшая порочность ее как–то помимо Витькиной воли своими глубинными путями нехорошо тронула и облик той девушки, той, которую он любил, у которой на лицо падала когда–то прядь–волна, как перешибленное вороново крыло.

Ему бы еще тогда встать и сказать Станиславу: «Ах, какой вы негодяй, что же вы здесь наклеветали, вы же мне в душу плюнули», но он не встал и не сказал, с одной стороны, потому, что Станислав не совсем–таки был негодяем, может, та альпинистка сама ему на шею бросилась, а с другой — он ждал, что обязательно произнесет какие–то уничтожающие слова Юрий Викентьевич. И шеф действительно хлестко намекнул насчет «несбывшихся вожделений», и Станислав вначале возмутился, а потом захохотал.

Да, было, было… С тех пор что–то как бы надорвалось в той веревочке, которая связывала Витьку и Станислава еще с московских времен, и вот–вот уже эта веревочка должна была с треском порваться. Если не появится у них обоих желание ссучить ее и просмолить, как дратву: чтобы на сей раз прочно, с гарантией…

А действительно ли Витька любил маленькую, с черным вороновым крылом Веру? Сейчас, с огромного расстояния, Витьке казалось, что Вера была простовата: любила танцы, и кино, и коньки (и сливочный пломбир, конечно), а в общем, пожалуй, даже книжек не читала, кроме тех, что по программе… как же он этого раньше не замечал?

О нет, ему и тогда нравились другие девушки, кроме той, что с черным крылом. Но с ней по крайней мере не было никаких сложностей. Отношения установились между ними свойские и немного детские, если правду говорить. Совсем еще детские. А однажды ему показалось, что он полюбил с первого взгляда. Витька увидел в трамвае девушку, навсегда запомнившуюся ему. У нее были белые туфельки на низком каблуке — правый, пожалуй, немного был тесен. Она села, чуть только ей уступили место, и слегка освободила ногу. Витька считал, что туфли у нее надеты на босу ногу, настолько чулки были тонки и бесцветны, но теперь он заметил черную пятку. Он как–то слушал по телевизору выступление известного художника, длинно толковавшего об искусстве в быту, об умении одеваться, о чувстве меры… Между прочим, он сказал, что черная пятка на чулке — это страшно безвкусно, она акцентирует (именно это слово — акцентирует!) внимание на несущественном, не главном в одежде и облике человека.

Пока художник говорил, Витька смотрел на него и соглашался. А в трамвае он смотрел на эту черную пятку и думал, какую же ерунду молол тот человек.

Витька перевел взгляд выше: на зеленоватое, с начесом и крупными белыми пуговицами простецки–модное пальтецо. Пряжка свободного хлястика висела ниже талии — явно «акцентировала внимание», но Витька этого не сообразил. Не вспомнил к случаю поучения именитого знатока. А доподлинно приковывало внимание лицо девушки — задорное и в то же время по–женски усталое. Волосы, как бы небрежно обкорнанные ножницами, взлохматило у нее ветром. Строгие стекла очков без оправы увеличивали тень под глазами. И вообще она была худощавая. С милым утиным носом. И с потешной ямочкой на подбородке. Если не считать усталых глаз, как бы увеличенных в своей усталости очками, совсем мальчишка.

Если бы Витька хоть немного знал ее, наверняка бы заговорил, потому что с ней, пожалуй, очень просто (этот смешной нос и вихры на макушке), но и очень интересно (эти вдумчивые глаза). Но и очень страшно, все же признался он себе. Потому что он полюбил ее.

Витька понял это, и хотя все его естество, вся молодая кровь и неподготовленный ум, начиненный литературой о взаимоотношениях полов, о любви, смутно ждали ее, бессознательно к ней тянулись, он, поникший и жалкий, сошел с трамвая, не доехав до нужной остановки. Просто он почувствовал, что девушка и старше, и умнее, и значительней его. И даже если бы Витька ее знал, она могла бы только снисходительно–ласково потрепать его по щеке, сказав: «Послушай, малыш, а ты очень мил…»

Но и яркий образ этой девушки с мальчишескими вихрами после речей Станислава затуманился.

Ну да, конечно, так оно и должно быть. Наверное, и такие речи должны ему прощаться. Ведь он герой. Ему все позволено. А герой ли он? Ведь от своего геройства он ищет выгоды именно для себя, а не для других. Он шел всегда впереди, с треском рвал финишные ленточки и не оглядывался, когда сзади падали. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Геройство у него как личный автомобиль у стяжателя: и гордиться можно дорогим приобретением, и удобно, и тепло, и быстрота передвижения, и на черный день все–таки капитал… Да, да! Если ему это выгодно, то он герой, если нет — пожалуйста, он может уступить возможность проявить лучшие свои качества другим. Геройство — его гигиена: Станислав прибегал к нему постольку, поскольку оно могло укрепить душевное и физическое здоровье.

Наверное, Витька судил излишне зло и в чем–то оставался несправедливым. Ведь и достоинств Станислава не умалить, он многое умел лучше, чем другие, начиная с плотничного ремесла и кончая ориентированием по звездам.

Витьку могло утешить, что и Юрий Викентьевич в чем–то завидовал Станиславу, хотя чего–то в нем активно не мог принять и оправдать. Юрий Викентьевич упрекал Станислава в самодовольстве и шутил, что истины, высказываемые им, непререкаемы, как статьи уголовного кодекса. Юрию Викентьевичу не нравилось и отношение Станислава к искусству. Вспыльчивый Станислав оправдывал в искусстве только сдержанность, только лаконизм, а шеф, такой внешне спокойный, рассудительный, признавался, что ему по душе и пышная декламация, если она звучит искренне, идет от высокой правды чувствований.

— В сущности, человек должен быть самим собою, — говаривал Юрий Викентьевич, — и я бы никому не посоветовал намеренно ограничивать свое зрение шорами, удерживать себя в рамках ложно понятой благопристойности. По–моему, нет ничего для человека страшнее, чем стать манекеном, всегда и всюду демонстрирующим одни и те же сызмала заученные повороты своего «я». По–моему, так: есть чему переучиться — переучись.

Станислав обычно молча кивал, как бы соглашаясь, и делал вид, что слова шефа не про него сказаны. Шеф моралист, кому это не известно?

Между тем Станислав и сам уже мучился сомнениями. Что–то рушилось в его взглядах на жизнь. Впервые он попал в обстоятельства, где, воздавая должное его заслугам, им, однако, без конца не любовались и требовали от него не пиротехнических эффектов, не умопомрачительных прыжков с трамплина, где он почти всегда мог спланировать и устоять благодаря выработанному за годы тренировок мастерству, а будничного труда без аплодисментов, кропотливого выискивания средств для того, чтобы прожить не только самому, но чтобы прожить всем…

Станислав всегда выбирал компанию по своему вкусу и диктовал ей свои условия, навязывал свой образ жизни. Сейчас произошла осечка: здесь по ряду причин он уже не мог быть диктатором. Мало того: здесь довольно скоро распознали его минусы, его самовлюбленную сущность.

А может, все выглядело проще, может, Витька по молодости лет пытался усложнить привычный порядок вещей в человеческом общежитии, будь то крошечный остров или город с многомиллионным населением?

Ведь и впрямь жизнь в их маленьком коллективе худо–бедно текла себе да текла — правда, по неровному, глыбастому руслу. И в атмосфере, несколько затрудняющей дыхание, несколько влияющей на умы. Это тоже правда.

Правда, которая подтвердилась вечером того же дня. Вроде и повода для того, чтобы ворочать руками камни порожистого русла, не было, как и сытная печенка не могла послужить причиной, чтобы темпераменты быстро вскипели и плеснули через края. Наоборот, Станислав, благодушествуя и завидуя самому себе, тому, какой он был в молодости неотразимый, прямо юный бог из древнегреческого мифа, рассказывал о своих спортивных подвигах, о ристалищах высотных плато, где он блистал и где горящими глазами наблюдали за ним прекрасные ревекки в расписных свитерах, тугощекие, мускулистые, белозубые — лед и пламень.

Юрий Викентьевич снисходительно его слушал.

— Но погодите, Станислав, ведь прыжок с трамплина для человека подготовленного не высшая, скажем, доблесть. Не единственное, к чему только и может стремиться индивидуум.

— Ну да, — усмехнулся Станислав. — Почему же вы не попробовали?

— Как–то не тем мысли были заняты, знаете.

— А вы думаете, у вас получилось бы? Видите ли, прыжок с трамплина требует немалой отваги. Со стороны легко иронизировать.

Юрий Викентьевич пожал плечами.

— Конечно, стать прыгуном очень не просто. Я бы, наверное, не смог. Но если ты это можешь, мне кажется, вовсе не обязательно на все события в мире, на отношения между людьми, на «микро» и «макро» смотреть именно с этой точки зрения, с точки зрения удачливого прыгуна… свысока и неразборчиво…

— Ага, мол, ты не осмелишься прыгнуть с трамплина, — поддакнул Витька. — Кишка, мол, тонка… А мне это запросто — раз плюнуть и растереть.

— Щенок! — сказал Станислав, бледнея.

Витька вскочил с чурбана так, что тот покатился в сторону. Станислав был там, за костром. Витька подошел к костру, и языки пламени, почуя порох его одежды, ресниц и волос, изогнулись. Напряженно и с дрожью зазвенел Витькин голос, вскидываясь и опадая, как это пламя:

— Нет, я не щенок! В мои годы умирали на фронте, бросались грудью на пулеметы. Вы не смеете говорить о моем возрасте так безответственно! Кстати, вам было куда больше лет, чем мне, когда началась война. Но вы ее провели в тишине, берегли свое тренированное тело для послевоенных спортивных побед, для прыжков с трамплина…

Губы у Станислава угрожающе повело в сторону.

Юрий Викентьевич, казалось, никак не реагировал на страстную тираду паренька. Он только прекратил на полуслове запись в полевом дневнике, раздумчиво прижал карандаш к губам.

— Точно так же сейчас вы бережете свой драгоценный спортивный организм от воздействия разных нежелательных факторов, — стремительно продолжал Витька, и никто в эту минуту не смог бы зажать ему рот, — во имя будущих побед над девушками — и той, что с обложки, и другими…

Станислав тяжело и туго, с усилием отпрянул — так сжимается пружина, но тут же и сел на свою бочку, задержанный движением Юрия Викентьевича.

В руке шефа сухо хрустнул карандаш.

Станислав неподвижно смотрел на две бесполезные, не таящие никакой угрозы, остро сломавшиеся половинки; разумеется, не это его остановило.

Его остановили слова Юрия Викентьевича;

— Однажды я чуть не убил человека.

— Каким же это манером? — без любопытства спросил Станислав, еще клокоча и пыша шаром возмущения.

— Я был в оккупации под Можайском. Лет мне тогда было, вероятно, пятнадцать, если даже не меньше. Но сложение мое уже и тогда впечатляло. Жили мы вдвоем с матерью, отец мой, комбриг — я до сих пор помню этот ромб в петлицах — расстрелян был в годы репрессий. Он преподавал в военной академии. Впрочем, я не о том… Так вот, однажды я возвращался откуда–то в свою деревню через опытное, как оно называлось еще до войны, хозяйство и прихватил необмолоченный сноп, решив, что для пропитания с него удастся вытрясти малую толику зерна. На беду меня заметили, и из ближней избы выбежал бригадир — он работал бригадиром и до прихода немцев, — ас ним два солдата в касках, с автоматами. Бригадир вопит мне еще издали: «Ты что, такой–сякой, снопы воруешь, распустила вас Советская власть!»

Немцы тоже что–то кричали и уже готовы были стрелять. Я бросил сноп и ушел подальше от греха.

Вес меня попутал, и вторично, уже когда немцев прогнали, на этом же самом опытном поле я вознамерился срубить на дрова усохшее дерево. Надо сказать, что мы с мамой были приезжими в этой деревне, эвакуированными, и жилось нам без натурального хозяйства туго. Ну вот, только я успел тюкнуть раза два по дереву, как откуда ни возьмись опять все тот же бригадир, а с ним агроном… Наверное, бригадир не узнал меня и как закричит; «А, туда–сюда, дерево рубишь, думаешь, это тебе при немцах?!»

Ну, тут я буквально задрожал от ярости, не знаю, что со мною стряслось. Замахнулся я на бригадира топором и рассек бы его к чертям собачьим надвое, если бы агроном не перехватил руку…

Стало тихо у костра. Стало очень тихо, только угли сипели, скрипуче пощелкивая и чадя.

Наконец Станислав вымолвил, хрустнув сцепленными на затылке пальцами, потягиваясь, выходя из короткого оцепенения, навеянного рассказом Юрия Викентьевича:

— Назидательная притча. Она рассказана с умыслом?

— Не знаю. А впрочем, не бойтесь. Она без подтекста. — Юрий Викентьевич сунул огрызки сломанного карандаша в карман. — Мне просто удивительно и задним числом неловко, что, оказывается, я способен на такие «взрывы естества». Мне это чуждо в общем–то…

— Гм… — недоверчиво помычал Станислав; он хотел что–то сказать, но не успел.

Витька с сухим осадком в голосе пробормотал:

— Зря не тюкнули того бригадира. Он заслужил, и нужно было тюкнуть.

Юрий Викентьевич сощурил глаза, призадумался, как бы в самом деле решая про себя, не допустил ли он тогда оплошности, даровав жизнь такой гадине.

— Видите ли, Виктор, — медленно проговорил он, — человек должен быть выше этакого молодеческого разгула; захотел — тюкнул, не захотел — не тюкнул. Нужно держать себя в кулаке.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утром Витька ушел жить на шхуну. Там вполне можно было оборудовать под жилье какой–нибудь закуток; кубрик или трюм. Конечно, сыровато, но он приспособил печку для жидкого топлива, которой пользовались японские рыбаки, под дрова. А дров хватало — начиная прежде всего с обломков самой шхуны. Вообще здесь был бы неплохой лагерь — ближе к холодам поневоле придется сюда перебазироваться.

Он представил, как, не дождавшись его к обеду и ужину, начнут в лагере беспокоиться. Как Станислав пренебрежительно скажет:

— Да он на шхуне, где же еще ему быть? Тоже мне Робинзон Крузо. Что он рассчитывает там найти?

А Юрий Викентьевич пожмет плечами и ответит что–нибудь необязательное, вроде:

— Между тем все эти банки–тряпки со шхуны — с потерпевшей шхуны, учтите! — они в его возрасте выглядят привлекательно, несут в себе, ну, что ли, элемент авантюризма, романтичности, воскрешают прочитанное в детстве у Стивенсона или еще у кого–нибудь.

— Э, времена флибустьеров, прятавших на островах сокровища, давным–давно прошли, — пробормочет Станислав.

И шеф, будучи себе на уме, улыбнется:

— В нашем положении на вес золота и компот.

Может, такой разговор состоялся, а может, и нет.

Уже когда немного свечерело, Юрий Викентьевич пришел на шхуну сам.

— Я так и знал, что вы здесь.

— Нетрудно было догадаться, — буркнул Витька.

Юрий Викентьевич задел низкую притолоку двери.

— Увы, строили с расчетом на низкорослых, — посетовал он и посмотрел в пробоину. — В общем вы недурно устроились. С видом на море. И пейзаж приятный, чисто геологический. Дайка типа поленницы. Симпатичная дайка, нужно будет ее прощупать.

Юрий Викентьевич не сразу нашел слова для беседы с этим, как он, наверное, считал, юным анархистом.

— Мне кажется, что вы не очень мудро поступили, предприняв такую… такую дипломатическую акцию… чуть ли не разрыв отношений.

— Может быть, — хмуро ответил Витька. — Но вы… разве вы не видите, каков он? Какой он эгоист и позер?

— Кстати, если это так, вам нетрудно было бы удостовериться в том еще раньше, еще в Москве, а?.. — Юрий Викентьевич призадумался. — Хотя да, в Москве не та обстановка. Но мне лично не о Станиславе хотелось бы повести речь. Не о его плюсах и минусах. Плюсы и минусы есть и у меня и, вероятно, у вас, Виктор. Конечно, нужно стремиться к тому, чтобы количество плюсов увеличивалось, а минусов — уменьшалось. В принципе. Но, Виктор, взгляните–ка на этот фон. На это угрюмое море, на непропуски. На ту вон чахлую птичку, что потрошит выброшенную прибоем водоросль. Это наш общий враг. Даже птичка. Они мне уже осточертели. Перед лицом этого общего врага мы должны быть едины, иначе нам… иначе нам труба!

Он выделил голосом слово, чуждое его словарю.

— Вы думаете, у нас такое безвыходное положение? — тихо спросил Витька.

— Нет, почему. Нас могут снять отсюда в любой час — случайно или в результате каких–то планомерных поисков. Боюсь только, что где–то уже найдены следы потерпевшей крушение шхуны и поиски решено прекратить. Что ж, резонно. — Юрий Викентьевич похлопал Витьку по плечу. — Я не умею утешать, скорее я способен нагнать тоску, а?.. Но ведь вас не нужно утешать: вы человек уже достаточно крепкий, чтобы противостоять невзгодам. Короче говоря, мы должны быть готовы к худшему.

— Вы хотите, чтобы я возвратился в лагерь?

— Хочу ли я!.. Вы обязаны возвратиться.

Плечи у Витьки сникли.

— Я ведь слишком громко разговариваю, слишком громко смеюсь, и не так рублю дрова, и вообще я для него законченный тупица!

— Положим, это неправда, это мнительность, — мягко возразил Юрий Викентьевич. — Да, он привык повелевать, читать нотации, это у него есть, что поделаешь, — слава! Не у всех такие крепкие позвоночники, чтобы не завибрировать под тяжестью славы. Он резковат — что поделаешь, нервы, мы попали в основательную переделку. Иногда они сдают и у спортсменов. Нужно быть терпимей к нему.

Витька пристально посмотрел на Юрия Викентьевича. У Витьки сухо блестели глаза.

— К нему быть терпимей! Подумаешь, какая примадонна! Пусть он идет ко всем чертям.

Юрий Викентьевич присел на койку: ему нельзя было стоять в кубрике во весь рост. Наверное, его утомлял этот разговор.

— У нас общая платформа, — сказал он сдержанно, — поймите вы это. Не глупите. Самое последнее дело в нашем положении отвечать грубостью на грубость. Да это и недостойно мужчины — вести себя на манер базарной торговки.

— Это он ведет, — обескураженный изменившимся тоном Юрия Викентьевича, пробормотал Витька.

— Вы ему не уступаете, к сожалению. Уж во всяком случае, он старше — поищите в вашем багаже капельку элементарного уважения, где оно затерялось там у вас, среди какого тряпья?.. И потом, нужно учиться умению владеть своим голосом. Не нужно кричать. Крик — следствие болезненных эмоций. Когда–нибудь я вынужден буду сказать об этом и Станиславу. Но для начала говорю вам.

Витька молчал. Он не знал, какие тут говорить слова. Стыдно было признаться даже самому себе, что Юрий Викентьевич прав. Что, может быть, высшая доблесть в жизни — именно уметь держать себя в кулаке. Именно умение владеть собой есть признак недюжинной, уверенной в себе натуры. Вера в здравый смысл коллектива и ответственность за судьбы людей — вот что стоит сегодня за спокойствием Юрия Викентьевича. Хотя где–то про себя он, конечно, волнуется и переживает. Он переживает, конечно!

Витька размышлял об этом наспех и раздерганно, мысли его пришли в смятение, голос Юрия Викентьевича доходил до сознания уже заторможенно, приглушенно, сквозила в нем дружеская доверительность:

— Давайте так: будто вам тридцать шесть, а мне восемнадцать. Нет, давайте лучше отойдем от возраста вообще и посмотрим на вещи одними глазами, с одним и тем же, образно говоря, фокусным расстоянием. Так вот: Станислав обладает завидными познаниями — правда, он их почему–то не успел в жизни пристроить к делу, но это разговор другой. Он и опытней нас просто–напросто. Жизнеспособней. Наконец, чистосердечно посчитайте, сколько Станислав сделал нам хорошего…

А Витька думал теперь не о Станиславе, он думал о Юрии Викентьевиче. Он думал: разве такое уж благо — спокойствие, разве так уж важно во всех случаях жизни стараться не повышать голоса? Как понять все это? Потому что Витька не хотел брать на веру все, что ему ни подсовывали в качестве оснастки для характера, любую снасть ему нужно было испытать на прочность. А ну как не пригодится, а только помешает ему в будущем, только повредит?! Юрий Викентьевич, конечно, славный, честный и справедливый человек, но то, что годится для него, может не подойти Витьке. Юрий Викентьевич, наверное, любит теплые и блеклые цвета, Витька же, напротив, яркие и злые.

Юрий Викентьевич добр, и при всей своей кажущейся умудренности он житейски беззащитен и раним. Эту беззащитность и ранимость он подсознательно угадывает и у других, у всех, с кем общается, даже у Станислава.

Сумеет ли Витька быть таким душевно добрым и деликатным? И нужно ли это ему? Годится ли доброта для всех случаев жизни? Этакий пацифизм внутреннего пользования? А?! Ответьте Витьке, шеф! Ответьте!

Но Юрий Викентьевич приумолк. Он и так многое уже сказал. Пусть Витька переваривает. Пусть он все это усвоит. Пусть он поймет, что низко и жестоко было тогда, на перевале, уходить от Егорчика втихую, не пожелав лишний раз крикнуть ему для ориентировки! Егорчик, конечно, вел себя тогда преотвратно, но зачем же мстить ему за это? Егорчик доставил отряду уйму хлопот — что же теперь, растерзать его за это на мелкие части?

Думай, Витька, был ли ты тогда прав. Был ли прав тогда Станислав. Думай…

Значит, Станислав все–таки плох? Тогда почему же Юрий Викентьевич ругает Витьку за неприязненное к Станиславу отношение? Где Станислав плох, а где хорош? Опять–таки нужно разобраться. Думай, Витька, думай…

— Ладно, — сказал Витька нехотя, — я вернусь в лагерь. Я все равно вернулся бы, даже если бы вы ничего не говорили, я же понимаю, в одиночку трудно. Только… Только вы идите, а я потом… я сам…

Глядя вслед Юрию Викентьевичу, в труднообъяснимой связи со всем тем, о чем тут недавно говорилось, он решил вдруг, что, если случится худшее и придется помирать, Юрий Викентьевич умрет первым. На нем лежит ответственность. Она старит и гнет. Немного поразмыслив, Витька пришел к горькому выводу, что следом за шефом умрет и он. У него мало иммунитета против внешних раздражителей, не успел еще выработать жизнестойкости. А потом, может быть, придет черед Станислава. Вообще он достаточно тренирован и проживет долго.

Витьку поразило, что в его наивном распределении очередности, кому когда умирать, Егорчику неожиданно досталось последнее место. Что ж, рассудил Витька, он достаточно безличен. Безличен, а может быть, и подл. Кто его разберет! Такие, всем на удивление, переживают других. Будет грызть землю, а выживет.

«Тоже мне провидец, — посмеялся над собою Витька. — Старец какой вещий».

Он долго смотрел на удаляющегося Юрия Викентьевича, думая о нем тепло. Походить на него решительно во всем почему–то не хотелось, а все же стоило бы поучиться той сдержанности чувств, за которую Станислав ратовал в искусстве, но которой в жизни, в повседневном быту отличался как раз не он, а шеф.

Внезапно Витьке пришло в голову, что жена у Юрия Викентьевича должна быть рослая, с крепкой статью и толстыми русыми косами, собранными короной над высоким лбом, над синими глазами, глубокими и чистыми, как лесные озера, — вот такая жена, истинно русская красавица.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

А у шефа не было жены.

Жена у Юрия Викентьевича, правда, когда–то была — такая миловидная, румяная, сочная, как брусничка, и терпкая, как брусничка. Она была женщиной рассудительной, достойной — и при всем том несколько инфантильной. Ужиться он с ней не сумел, как ни старался. Она все–таки оставалась себе на уме. Она заявляла разные, ею же придуманные супружеские права, а Юрий Викентьевич рассматривал брак как содружество равных и диктата не терпел. Он говорил: я геолог, и я не могу сидеть дома в качестве бесплатного к тебе приложения. Она же отвечала: ты муж, и ты должен заботиться о доме, о семье, и знать я больше ничего не желаю. Может, она даже изменяла ему — в последние годы у него появились причины подозревать ее.

В общем примитивная, но в наши дни еще встречающаяся история. Сюжет, как говорится, не нов.

Смешно сказать, но разногласия начались, когда получили квартиру… приобрели ослепительно–лакированный гарнитур, несколько, правда, роскошный и дорогой по нынешним временам всеупрощающего модерна. В образе поведения Юрия Викентьевича от этого ровно ничего не изменилось, он не остепенился, не стал примерным домоседом, на жену же благоустроенный угол и сверкающие блики на благоприобретенной мебели подействовали магически…

Он оставил ей все это. Пусть пользуется. Пусть живет.

С той поры знакомств с женщинами он избегал, держался в шумных компаниях отчужденно, выглядел бирюком. Вдобавок Юрию Викентьевичу тогда казалось, что его внешность не может вызвать встречной симпатии у особы, которая чем–либо приглянулась бы ему самому.

Если же вопреки ожиданиям Юрию Викентьевичу оказывали знаки внимания, он становился доверчивым и даже болтливым, много и не без юмора говорил о своей незадав–шейся семейной жизни, о работе в горах, о последней стычке в геологическом управлении с неким Тырловым, который, видно, немало ему досаждал, — и все эти обильные и полушутливые излияния со стороны выглядели как крик души, истосковавшейся по женской ласке.

Долгое время он не мог встретить своей женщины. В общем он не надеялся на какую–то особенную встречу. Ему могла подойти и женщина нервная, мятущаяся, демонического склада, у которой была бы своя самостоятельная, пусть даже немного горячечная жизнь, но он не имел бы ничего против женщины спокойной, домовитой, заботливой, которая, однако, уважала бы его занятия и не чинила бы ему в работе препятствий неумными претензиями.

Словом, шефу не везло. Чаще он знакомился с какими–то случайными особами, о которых вскоре забывал: общение с ними ничего, кроме горечи, в душе не оставляло.

Больше других ему помнилась жена одного олимпийского чемпиона, с которой танцевал он у друга на загородной даче. Юрий Викентьевич так и не узнал ее подлинного имени, но смутно помнил, что звали партнершу довольно необычно: Гуся. Он долго ломал голову: Гуся — это Гусыня, что ли? Но спросить не решился. Эта Гуся в вечернем сумраке веранды, при свете первых звезд и нарождающейся луны показалась ему отъявленно красивой. Именно отъявленно, нагло, незаслуженно красивой — ведь на поверку вышло, что она ничтожество. И любить такую уважающему себя мужчине было бы постыдно. И зло взяло на ее мужа–чемпиона, обладающего феноменальным физическим комплексом, зло и досада, что эта Гуся так им помыкает, и он и смотрит на нее преданными глазами, и следит издали глупо–влюбленно, в то время как она обвисает в руках партнера — в сущности, незнакомого ей человека — и большой яркий рот ее лепечет разные такие двусмысленные слова.

А то всплывала в памяти какая–то Галина — шумная, с пышным, но еще сохранившим талию телом, вся в белом и розовом, и простроченный кусучей золотой канителью белый с розовым на ней шарф… Они сидят в ложе театра, и этот шарф то и дело сползает с ее плеч на колени Юрия Викентьевича, а затем и рука нечаянно трогает его пальцы и не торопится убегать. Глупое, ненужное знакомство…

Образы Гуси, Галины, какой–то еще Виктории Леонидовны расплывчаты и смутны. Но одну женщину Юрий Викентьевич помнит постоянно и остро. Он не может ее забыть вот уже два года — с той поры, как встретился.

Юрий Викентьевич познакомился с ней здесь же, на Курилах. До острова, где Ольга жила, отсюда сутки ходу.

Юрий Викентьевич пришел в поселковый Совет после высадки с парохода, чтобы определиться к кому–нибудь на постой: в этих краях ему предстояло поработать.

Смуглая женщина с гладко зачесанными волосами — так, что они блестели, — пристально на него взглянула.

— Я здесь, в поссовете, случайно, замещаю на час–два секретаря, мою подругу, — сказала она, опуская чуть раскосые глаза и как–то еще более темнея лицом. — Я не знаю, что вам сказать насчет жилья… А много вас?

— Да я, собственно, один.

— Один–то вы можете остановиться… у меня, — предложила женщина, разом вскинув голову и встретившись с ним взглядом. — У меня есть свободная комната с койкой… если вы один.

На ужин она разогрела консервированную курицу, нарезала бараньей колбасы, поставила моченых ягод и местных остро наперченных грибов, а Юрий Викентьевич, взглянув на обильное угощение, неторопливо расшнуровал рюкзак, извлек оттуда бутылку липуче–сладкого портвейна, купленного впопыхах еще в Москве.

Выпили. Захмелели. Вышли на крыльцо.

Вдруг прильнув к Юрию Викентьевичу, женщина взглянула на него мерцающими глазами.

— Ляжешь со мной?

Юрий Викентьевич растерялся: не мог понять, чего

больше в этом внезапном порыве, вызывающего бесстыдства или целомудрия, доведенного до отчаяния. Он смотрел на нее в замешательстве и уже не видел ее испуганно опущенных глаз, а только ученический пробор на голове, зыбкий, как лунная дорожка, пересекшая море. Он ощутил желание поцеловать ее и неловко ткнулся губами в ухо, в висок…

— Щекотно, — прошептала она, отстранившись, и прильнула опять, счастливо–освобожденно защебетала о чем–то, так что сразу схлынуло напряжение этого вечера и обоим стало легко.

Она работала техником–технологом на рыбозаводе. Мужчин здесь было мало, женщин — куда больше, особенно милых, со смесью стеснительности и озорства девушек–сезон–ниц. Могло статься, что Ольга избегала связи с кем–либо из местных мужчин, связи временной, потому что на постоянную у нее были причины не рассчитывать.

Ольга долго и сбивчиво говорила ему о здешнем житье–бытье, он слушал и не слушал, покуривая в потемках (тогда Юрий Викентьевич курил), не давая себе труда разобраться в отношении к ней, сразу почему–то ставшей такой близкой и родной. Юрия Викентьевича умиляла эта ее робкая отчаянность, с какою она заявила на него свои права.

Может быть, со стороны такая встреча, такая связь не отвечали классическому мерилу женской нравственности, — Юрий Викентьевич не обратил на это внимания.

Он видел в темноте, изредка пропитывающейся красным отсветом сигареты, ее пробор, ровный даже в постели, слышал успокоенное дыхание — она спала, — и ему было хорошо. Конечно, ничто в мире не бывает без начал и решительно все в мире идет к своим причалам. Что–то в жизни Ольги, вероятно, не удалось, что–то пошло наперекос, но он не хотел ни о чем ее расспрашивать. Он понимал: расспрашивать не нужно.

Потом, много позже, Юрий Викентьевич что–то пытался выведать у нее, но безуспешно. Ольга отвечала уклончиво и неохотно. Потом он сказал: давай будем жить нормально, как все люди, и она ответила, что они в общем и так живут не хуже людей. Она, во всяком случае, разницы не видит.

Юрий Викентьевич предложил ей узаконить брачные отношения, но Ольга только усмехнулась: полно, зачем это тебе?.. Да она ведь и старше года на два — ей уже тридцать шестой пошел, старуха. Какая разница перед лицом вечности, возразил он, если Ольге стукнет сто два, а ему будет сто?..

Однажды ночью она почему–то заплакала, что–то в ней обнажилось и закровоточило, но на все его расспросы только шептала горячо и невразумительно:

— Я тут временно, понимаешь? Я тут временно. Я уеду отсюда, у меня квартира на Сахалине. Если хочешь, приезжай когда–нибудь, посмотришь… А там будет видно. Ничего я тебе сейчас не хочу ни говорить, ни обещать.

Позже он попал проездом в Южно — Сахалинск, с трудом отыскал нужную улицу где–то на задворках города. Жила Ольга в необычайно легком, потемневшем и покоробившемся от древности домике еще японской постройки, с выносными, вроде игрушечных бастиончиков, окнами по фасаду.

Дверь ему отворил белобрысый крутолобый мальчуган, лет, вероятно, десяти–одиннадцати — оказалось, сын. Ольга ничего ему не говорила про сына, это обидело Юрия Викентьевича, могла бы сказать…

У ее сына были редко поставленные широкие зубы, он без конца широко и восторженно улыбался, и что–то в нем удивительно к себе располагало.

— Так это вы и есть дядя Юрий Викентьевич?! — несколько раз изумленно переспросил он, ступая за ним по комнатам шаг в шаг. — Так это вы нам с мамой посылки присылали? И книжки — я их все прочитал.

— Между прочим, на тебя–то я и не рассчитывал, когда посылал их, — заметил Юрий Викентьевич.

— Ну что ж, не рассчитывали. Я все, что в доме есть, прочитал. Даже мамины — про эту самую… ихтиологию… про разведение мальков… про эмиграцию.

— Про миграцию, — сказал Юрий Викентьевич.

— Ну, пусть про миграцию… все равно интересно.

В двух недавно отремонтированных и свежепокрашенных комнатах было пустынно, гулко и прохладно. В одной стояла неприбранная кровать со скомканным пышным — семейным — одеялом, в другой — стол и два стула. Настоле веером лежали школьные тетрадки.

Проследив за его взглядом, мальчуган — его звали Васькой — вздохнул:

— Мебелью еще не успели обзавестись. Ремонт был… Денег знаете сколько потратили?

Юрий Викентьевич не на шутку смутился, будто Васька в чем–то его упрекнул.

— Конечно, — пробормотал он, — ремонт. Такое дело…

Ему пришелся по душе этот рассудительный малец с весело растущими вразброд зубами. Он не умел ласкать детей и неловко погладил Ваську по голове.

В комнатах вместо дверей выдвигались светлые палевые ширмочки на японский манер, легкие притолоки и рамы в обильно застекленном окне, похожем на террасу, были сделаны из бамбука либо имитировали неошкуренное дерево. Все казалось таким хрупким, что и не коснись.

«Волшебный домик какой–то, — подумал Юрий Викентьевич с осуждением. — Обитель мадам Баттерфляй».

— Сейчас–то ничего, — угадав его мысли, пояснил Васька, — а зимой нам тут крепко достается.

Юрия Викентьевича изумила воздушность постройки, в которой жила Ольга, смутило обилие вроде бы и лишнего здесь света, повергла в уныние волглая прохлада комнат.

Одиночество накрепко угнездилось здесь.

Одинокие Васькины следы с чуть заметной рифленостыо подошв обозначились на ярко–красном полу. Одинокие тут и там валялись прямо на полу, у окна–террасы окурки, выкуренные до мятых, искусанных мундштуков. И хотя Юрий Викентьевич знал, что Ольга раньше не курила, у него ни на минуту не возникло подозрение, а не мужские ли это окурки. Нет, здесь курила женщина, которая постоянно была наедине с собой и сыном, и никому она не хотела нравиться, и никого–то она не опасалась, ничьего упрека, ничьей хулы, потому скомканные мундштуки равнодушно летели в угол, на пол в свежей краске и белели на нем кричаще. Мужчина не был бы так небрежен в присутствии женщины, он всегда нашел бы окурку подходящее место, на крайний случай, хотя бы в горшке с алоэ или геранью.

Женское позднее курево…

— Ну хорошо, — Юрий Викентьевич с усилием, крепко растер виски. — А где же мама, Васек?

— Она не придет сегодня. У нее вторая, ночная смена. Она ушла пораньше и сказала, что сегодня больше не придет. Но ведь вы дождетесь?

— В том–то и дело, что нет, Васек. Завтра в восемь утра уходит мой самолет, а мне еще нужно кое–что успеть сделать. Но ты вот что… ты скажи маме, пусть приезжает в аэропорт, если сможет. И вот возьми себе… — Он торопливо вынул бумажник. — Возьми на шоколад.

— Не‑е, — покачал головой Васек, — спасибо, дядя Юрий Викентьевич. Мама меня не похвалит за это.

— Но у меня можно… я ведь…

— Не‑е… Вот если придет мама…

— Ну что ж… тебе видней. Пока, брат!

Остаток ночи он промаялся в гостинице, а утром тщетно прождал Ольгу в аэропорту. Она не пришла.

«Могла бы прийти, — огорчился Юрий Викентьевич. — Может, она стыдится, что я застал ее… врасплох?»

Прошел год, как он был в Южно — Сахалинске.

Юрий Викентьевич намеревался осенью забрать Ольгу с Василием к себе. Не имело смысла оттягивать это решение. Правда, она не отвечала на письма. Но нужно понять Ольгу, понять эти ее жалкие окурки, эту душевную маету. Очевидно, она не верит в серьезность его намерений, что ж, Юрий Викентьевич сам виноват, их отношения на том острове, видимо, складывались так, что женщина не рисковала полагаться на глубину его чувств.

Но что толку бередить себя воспоминаниями, когда нет уверенности в том, как скоро вообще закончится полевой сезон нынешнего года!

Шеф выглянул из палатки. Наплывал от студеной воды моросящий дождь.

Станислав тщился отстирать голубенькую поплиновую рубашку, на которой отпечатался узор пуловера.

К своему удивлению, шеф не обнаружил на рубашке пятен, когда Станислав повесил ее сушить.

— Чем же это вы ее оттерли?

— Пургеном, — засмеялся Станислав. — Пургеном из аптечки. Отлично отстирывает. Там, кажется, еще синестрол есть. Нужно попробовать синестролом.

— Откуда попал в нашу аптечку синестрол? Соли там, кстати, в таблетках нет?.. Презренного натрий–хлора?..

— Натрий–хлора нет, — ответил Станислав. — А синестрол — пожалуйста. Слушайте, шеф, куда это чуть свет улепетнул наш землепроходец и бузотер?

— Не знаю, — сказал шеф. — Видимо, бродит по окрестностям, что–то ищет.

— Золото ищет, — хмыкнул Станислав.

— Что ж. Иногда лучше искать золото, которого заведомо не найдешь, чем не искать ничего.

— …и найти вдруг золото.

— Что ж… Случается и так, — пожал плечами шеф. — Честь и хвала счастливчику!

Витька хотя бы что–то искал, чем–то был увлечен. Для шефа же остров являлся книгой, в которой все страницы давно вызубрены. В смысле геологическом остров для него загадок не представлял. Старая вулканическая развалюха! Вся трагическая нелепость обстоятельств, в которые их угораздило попасть, как раз и обуславливалась отсутствием настоящего дела. А то шеф и горюшка бы не знал.

Для него прожитый здесь месяц оказался совершенно непредвиденным отдыхом. Жаль, что он к нему заранее не подготовился. Хотя бы какую–нибудь беллетристику захватил с собой или шахматы. Ну, шахматы нужно будет из дерева вырезать, только и всего.

А между тем шеф едва ли помнил времена полного и безмятежного отдыха, кроме одного случая. Было это давно где–то на Северном Кавказе. Взяли они с женой (с «брусничкой») палатку, рюкзаки и ушли из города, в котором отдыхали у жениных родителей. Направились вверх по небольшой речке Псекупс, через редко стоящие адыгейские селения, до первой поляны на берегу, которая обоим пришлась бы по вкусу. Река текла тихо, вода была густо–зеленой, плыл по ней обильный вербный пух. Отойдя километров пятнадцать от города, остановились, энергично уничтожили обитавших близ берега серых гадюк и натянули палатку.

Началась библейски неторопливая жизнь. Вербы, густо поникшие в Псекупс ветвями, и впрямь походили на библейски курчавых кающихся старцев; не было ни скальных выходов, в которых нужно проследить условия залегания какой–нибудь кристаллической жилы, ни пестрых горизонтов, осыпающихся под ударами молотка, не приходилось долбить в мерзлой земле шурфы и закопушки. Если и была забота, так разве только ужение пескарей и плотвы.

С тех пор шеф не знал таких минут отвлеченности от всех забот, да уже и не искал их. Он вошел в ритм своей профессии, почувствовал настоящий вкус ее, полюбил поле и презрительно называл коллег, насиживающих в конторах мозоли на известном месте, «геморройными геологами».

В списке плановых работ, которые он должен был провести на Курилах, по милости этих «геморройных» деятелей значилось и такое, чем не к спеху заниматься, что могло и обождать. Оставалось мало времени для того, чтобы отстаивать свою правоту, подготовка к экспедиции шла полным ходом, и Юрий Викентьевич решил, что для виду сойдет, для виду и формально он сделает все необходимое по плану.

Тем более что много в плане дельного. Но втихую по–прежнему будет он заниматься фундаментом гряды, старой привязанностью, делом всей жизни…

Рухнули все замыслы этого года.

Задним числом стало обидно, что не доругался с Тырло–вым. Тырлов серьезный ученый, Юрий Викентьевич в последние месяцы изредка беседовал с ними вполне в духе взаимопонимания, но остался между ними неустранен–ный давний конфликт, — жаль, нужно было доругаться. Да, Тырлов мыслящая личность, но иногда в своих работах он приходит к выводам, которые были бы желательны для него, но почти и не обусловливаются исходным материалом. Это бывает. Иногда и серьезный ученый впадает в блажь.

А может, шеф попросту стареет, превращается в твердолобого консерватора? Не в состоянии охватить умом новых веяний в науке и в жизни? Да ну, ерунда, ему всего тридцать шесть, самый расцвет, пора самой интенсивной работы.

Тырлов, без спору, интересный мужчина, а вот жена у него истеричка и в науке — ноль. Но многие с ней соглашаются, поддакивают — все–таки жена руководителя.

Шеф судил о своих противниках без злобы, с одной стороны, потому, что в достаточном количестве не наделен был ею от природы, а с другой — прежние споры потеряли здесь остроту, отодвинулись за эти острова, за это море. Кричаще обозначились другие заботы в повестке дня.

Появился вот Станислав. Ярый индивидуалист! Но обижается, если даже вскользь намекнешь ему об этом. Он считает себя рубахой–парнем, примером выдержки и мужества. Увы, увы… Мужества, быть может, ему не занимать, а вот с выдержкой — плоховато.

Ах, шут его задери… в общем–то он неплохой парень, только не нужно ему без конца набивать самому себе цену. В общем–то он знающий дело человек, таким всегда нет цены в кочевой жизни, и сейчас, положа руку на сердце, шеф не хотел бы остаться здесь без Станислава. В общем–то и его недостатки активны, шумны — товар, так сказать, лицом. От них при желании легко себя оградить.

А вот кто такой Миша Егорчик? Незаметная, серая личность. Что–то все жует и жует. Что здесь можно жевать, между прочим?.. С ним нужно быть жестче, а?..

Много думалось в эти дни. Много и обо всем подряд.

То о женщинах, которые не стали женами, — как знать, к добру или недобру, — то о недругах, которых хотелось бы видеть друзьями, то о жизни дальнейшей, о жизни вот здесь, под этим набрякшим небом.

Вечером Юрий Викентьевич заметил мигающий светлячок, прошедший где–то высоко по своей межзвездной орбите.

— Кто там «летающее блюдце» высматривал? — спросил он. — Вон, похоже, спутник пролетел. Как это по–ла–тыни? Per aspera ad Astra! Через тернии — к звездам. Н–да–а… Однако глупо, что во времена спутников и космических полетов существуют на земле необитаемые острова!

Настроив себя на особый лад, шеф посетовал, что давно не слышал настоящей музыки — нет, не вашего Эллингтона — Баха, а?.. Прокрутить бы несколько арий Шаляпина, Собинова — это как очищение от грехов, именно, именно…

Станислав не поддержал этой темы. Он был занят собственными переживаниями.

— Днем я смотрел на тот остров, — уронил он в раздумье. — Не мог наглядеться.

— Вас волнуют те каннибалы?

— Ага. Я все пытаюсь постигнуть природу их поступка. И не могу. Что это, самурайская отрыжка, самурайские штучки?.. Ведь вот наши — ребята, которые на барже…

— Наши ребята… — недовольно пробормотал шеф; ему, вероятно, не нравился самый предмет беседы. — Нужно иметь в виду, что процесс морального упадка человека находится в прямой зависимости от физической деградации его организма. Он естествен, этот процесс… Слабеет, видите ли, тело, сдает и мозг… Так вот весь фокус в том, что одни способны сохранить высокий дух, человеческое, так сказать, подобие дольше, другие — нет.

Из темноты пододвинулся к костру Витька.

— Неправда, — сказал он, — . неправда, что до уровня зверя может опуститься каждый — один раньше, другой благодаря силе духа позже. Неправда это. Вон на «жучке» блуждали восемьдесят два дня в океане, у них давным–давно не стало еды, но ведь друг друга они не поели.

— Во–во, Витька! — поддержал его Станислав. — О чем я и толкую шефу.

Шеф улыбнулся. Ладно, ладно, он не спорит. Возможно, он не совсем точно сформулировал свою мысль. Социальные мотивы, нравственные принципы, благородство духа, воспитание… Все это, разумеется, влияет на человека.

Голод весьма могущественный фактор. Он правит миром: мыслями, чувствами, поступками людей. Но власть голода отнюдь не фатальна, нет, — охотно уступил шеф напору Витьки. И еда не единственное, что может волновать человека в часы бедствий.

Ночью забарабанил по тенту над палаткой дождь; вот он уже стал секущим, пробойным, как гвозди, а вот и рухнул на землю потопом, будто прорвалось небо. Море угрожающе зарокотало. Бешеные порывы ветра трепали палатку.

«Не устоит», — подумал шеф, на миг представив себя раздетым и несобранным во власти тайфунного ливня; зажег свечу, которую обычно строго экономил.

Витька надевал на себя все, что нащупал под руками, впопыхах засовывал в рюкзак разбросанные вещи.

Иногда ветер как бы стихал, но потом его таранно бьющие удары обрушивались на палатку с новой силой. Похоже, что сорвало тент, и вода теперь протекала по швам, бисерно проступала сквозь парусину. Слышно было, как вздрагивают и, подобно звенящим струнам, напрягаются оттяжки.

— Придется закрепить, — сказал шеф. — А то сорвет.

Его то и дело накрывало ослабевшим полотнищем, и он

зябко поеживался. Сверху на голову лилось уже ручьем.

— Бесполезно. Промокнешь в момент, а закрепить толком не закрепишь, — покачал головой Станислав. — Все равно вырвет с мясом. Уж лучше понадеемся на судьбу.

Вверху, у разрушенного кратера, что–то громоподобно ухало, в ущельях барабанно грохотала вода, ворочая камни. И вдруг хлестко, со свистом лопнули оттяжки, палаточная крыша упала, свеча погасла. Воцарился мрак.

— Ну вот, дождались, — сказал шеф с досадой.

— Как–нибудь переживем, — беспечно отозвался Станислав; у него было завидное состояние духа, будто ничего не произошло — так, налетел какой–то грибной дождичек. — Если нас и унесет, то вместе с палаткой.

Все–таки шеф выбрался наружу. Он попытался что–то там связать, но безуспешно.

— Вам помочь? — тоненько спросил Витька: он уже заранее дрожал.

— Не нужно! — прокричал снаружи шеф. — А вообще

следует вот что… следует всем выбраться, и давайте усядемся где–нибудь под защитой скалы. Палатку с барахлом оттащим туда юзом. Ну, как?!

— Это что в лоб, что по лбу, — сказал Станислав.

Но его кое–как уломали.

Остаток ночи сидели спина к спине и стучали зубами от озноба, пока к утру Станислав, воистину маг и чародей, не разжег в затишке костра. Он исступленно возился с ним часа два кряду. Наконец ему удалось закрыть собою и высушить собственным дыханием несколько щепочек. Воспламенившись, они мало–помалу дали начало тому гигантскому костру, которому даже тайфун оказался не страшен.

К утру облачность еще не разошлась. Было пасмурно.

— Море сегодня — сепия, — сказал, возвратившись с берега, Витька. — Будто тысячи осьминогов, испугавшись тайфуна, выпустили свои чернила. Вода черная, неласковая.

— Плевать, — сказал Станислав, — плевать, ничего не страшно, когда есть огонь.

— Если убрать из вашей жизни огонь, что–нибудь еще останется? — заулыбался шеф.

— Ничего. Нет жизни без огня.

— Нет дыма без огня, это верно. А жизнь, представьте, бывает, — не согласился шеф; он грел о кружку с кипятком красные руки и все еще простодушно улыбался: — Эх–ма–а!.. Как сказал поэт: «Холостой стаканчик чаю, хоть бы капля коньяку!»

Шеф вдруг бог знает о чем заговорил: о тех временах, когда люди каким–то образом обходились без огня, когда природа возникновения тепла была им еще неизвестна, когда они еще не научились добывать его посредством трения дерева о дерево или удара камня о камень.

У айнов, населявших когда–то Курилы, разумеется, был огонь; но жили они в общем незавидно: питались мясом морского зверя, птицей и при всей скудности такого меню даже рыбой пренебрегали.

— Нам совсем просто и легко здесь будет, если мы привыкнем смотреть на мир безыскусными глазами айнов, — медленно, с легкой грустью проговорил шеф. — И задним числом позаимствуем у них опыт приобщения к здешней чудо–природе. Одежду, например, они делали из птичьих шкур, сшитых сухожилиями сивуча, перьями внутрь. Как видите, сырьевой базой для пошива такой одежды мы тоже располагаем. Сверху мы ее можем, опять–таки по примеру айнов, украсить клювами кайр и морских попугаев, разными блестящими перьями, а окантовочку дать из узких полосок меха. Затем парки, надевающиеся через голову, — нечто вроде зимнего комбинезона, а?.. Подпоясавшись ремнем из сивучьей кожи, за пазуху такой парки можно складывать что угодно, как в рюкзак: жестянку с порохом, чай, сахар, вареный рис, мясо, какую–нибудь одежонку. Нередко айны туда же складывали и приносимые к кораблям зверобоев яйца морских птиц. Увы, иногда получалась яичница.

— Богатая перспектива, — буркнул Станислав.

— Лучше, чем ничего, — засмеялся Витька. — Ставлю десять против одного, что вы наизусть знаете Сноу, раз так подробно описали эту картину… насчет айнов…

— Вчера некоторые места перечитывал, — сознался шеф. — Книжка в смысле отдельных подробностей весьма ценная. А вообще, товарищи, у нас нет пока основательных резонов жаловаться на жизнь, а?.. Стихия, которая нас окружает довольно, я бы сказал, плотно, она пока… она пока сентиментальна, а?..

Рядом тихо посапывал и клевал носом Миша Егорчик. Шеф взглянул на него недоуменно и неприязненно: коллектор его все больше разочаровывал. Вдруг Егорчик встрепенулся и посмотрел на всех мутными глазами.

— А?.. — сказал он.

— Да нет, ничего, — успокоил его шеф. — Хотя скажите, кстати, как у вас проходит жизнь в эти последние дни? Как самочувствие?

— А что? — поспешно спросил Егорчик. — Я ведь ни на что не жалуюсь.

— Какой труд вы так усиленно штудируете?

— Книгу из вашей библиотечки — «Петрография метаморфических пород».

Станислав и Витька с любопытством прислушивались к неожиданному диалогу.

— Ага, так, так, — как будто обрадованно сказал шеф. — Только не держите ее подобным образом, вам трудно будет в ней разобраться. Она у вас кверху ногами.

Не краснея и не волнуясь, Егорчик перевернул книгу.

— Хотя у вас и высшее образование, — сказал шеф, и в голосе его помимо желания пробилась досада, — этот труд покажется вам в кое–каких местах непонятным и скучноватым. Не стесняйтесь спрашивать, Миша. Егорчик молчал.

— И знаете, мне все–таки не нравится ваше лицо. Я что–то не пойму, похудели вы или поправились. В любом случае кожа у вас как–то болезненно блестит.

— Ничего она не блестит, я здоров, — сказал Егорчик.

— Было бы скверно, если бы вы заболели. Я не уверен, что в нашей аптечке остался хотя бы кальцекс, не говоря уже о пенициллине. Станислав без зазрения совести безответственно использует все белые таблетки в качестве мыла. Он пижон, конечно, да нам от этого ничуть не легче.

Впервые за многие дни Станислав засмеялся.

— Даю слово, шеф, я больше не трону ни одного вашего снадобья, кроме синестрола. Синестрол нам ни к чему. И вообще, достаточно трепа. Пойдем устанавливать палатку.

Шеф между тем продолжал размышлять о Егорчике. Что за человек такой? И чего от него можно ожидать впоследствии? Аморфность Егорчика шефа огорчала. Не лицо, конечно. Ничуть оно болезненно не блестело, скорее лоснилось от жира: Егорчик отъедался на сивучах. Но, между прочим, и для сивучей писаны законы: они хоть и не совершают длительных миграций, но с острова могут уйти. Охотой к перемене мест бог их все же не обидел.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ночью Витька плохо спал — мешали песчаные блохи, которых под каждым камнем на берегу гнездилось бессчетно. Они проникали в палатку, в спальные мешки, их пружинистые комочки льдисто касались лица, рук…

Витька проснулся рано.

В лагере не было мяса, которым только и живы были сейчас все, да и стоило бы сходить в гору за питьевой водой: запас иссяк… Потому Витька встал затемно.

Умылся на берегу. Старательно почистил пальцем зубы: признаться, он побаивался цинги; на других островах, которые поюжнее, растет хоть шиповник, здесь же водянистая шикша и та не вызревает. Разжег костер.

Тем временем поднялись Станислав и шеф.

Витька возвратился в палатку, чтобы взять у Егорчика ружье, и долго с чувством застарелой неприязни смотрел на него на спящего: по лицу Егорчика шустро семенили студенистые блохи. Вот еще, между прочим, одна из статей пропитания. Тот же Егорчик рассказывал, что студентом ходил однажды с ребятами в ресторан «Пекин» отведать китайской стряпни. Им подали в числе других блюд также и вареных песчаных блох. Они имели вкус раков.

— Миша, ты, наконец, поднимешь кости свои?

— Чего тебе? — хрипло спросил тот.

— Подними кости, говорю. Довольно валяться. Сходим на лежбище, что ли. А то мне одному не управиться.

Егорчик никогда не спорил с Юрием Викентьевичем, и вид у него был униженный, когда тот его отчитывал. Егорчик побаивался Станислава, и вид у него был злобно–затаенный, когда тот обрушивался на горе–коллектора со всей силой своего ехидного сарказма. Но Егорчик презирал Витьку.

Егорчик знал, что презирать его безопасно, что Витька физически угрожать ему не может, и пользовался этим преимуществом. Недаром Витька инстинктивно чувствовал в нем своего врага. На всякий случай, в целях самозащиты, он говорил с ним грубо.

Егорчик отвернулся и тут же всхрапнул. Мясо он любил. Но на промысел мог пойти только из–под палки.

Отказавшись от первоначального намерения спуститься на лежбище, Витька пошел бродить куда глаза глядят.

К полудню, пройдя по берегу далеко за японскую шхуну, Витька уткнулся в непропуск — такой высокий, что на него не хотелось взбираться. Он наклонился, заметив в воде, мелкой после отлива, кое–какую фауну и флору, как сказал бы Станислав. Пленка воды над дремуче–зелеными тюрбанчика–ми ежей, над гуттаперчевыми ярко–оранжевыми розетками актиний, как добрая оптика, увеличивала подробности — иголочки, и щупальца, и крошечные зевы балянусов.

Витька залюбовался этим естественным аквариумом, но вскоре его отвлекло нечто другое — ржаво–беловатая жила, рассекающая под водой плиту скальной породы.

В жиле что–то привлекательно для сердца, щекотно для глаз поблескивало — сердцу сразу стало беспокойно, а глазам горячо.

«Золото! — решил он тут же. — Золото! Ведь Юрий Викентьевич говорил, что именно в кварцевых жилах… Ах, он говорил совсем не то. Он говорил, что… Нет, вполне может быть, что это золото!»

Витька кое–как сумел отбить заостренной галькой кусок тускло блеснувшей на изломе жилы.

Окрыленный находкой, он добрался в лагерь, едва ли не с разбегу преодолевая непропуски. Он чуть было шею не свернул себе, наступив вместо каменной приступки на чаячье гнездо. Хорошо, что, сорвавшись, он смог удержаться на руках и подтянуться до зазубрины в скале.

Юрий Викентьевич долго изучал сколок.

— Где вы обнаружили жилу?

— Там, далеко за шхуной.

— Угу. Мне знакомы те места. Но я не встречал… нет, я не встречал ничего подобного. Поди же ты… жила!

Подошел Станислав.

— Никак золото? — спросил он, не скрывая ехидства.

— Нет, не золото, — ответил шеф. — Золотом и не пахнет. Это кварцевая жила с включениями пирита. Лучше сказать, кварцево–пиритовая жила. Сам по себе пирит не представляет ценности, но в таких жилах может быть касситерит, то есть олово, его невооруженным глазом не различишь: нужно соответствующее увеличение.

«Все–таки может быть олово! — возликовал Витька. — Эти камни не совсем бесполезны: в них что–то таится!»

Он с удовлетворением проследил за тем, как Юрий Викентьевич прячет образец в кармашек рюкзака.

— Спасибо, Виктор. Мы это дело выясним в Петропавловске — насчет олова.

Но вечером Витьке захотелось еще раз взглянуть на сколок, он тайком, чтобы не заметил шеф, открыл кармашек рюкзака и… и увидел рядом со своей находкой точно такой же образец покрупнее, отбитый молотком более искусно: на нем белела этикетка с поисковыми данными.

У Витьки опустились руки: Юрий Викентьевич не захотел его огорчать, а у него уже давно был образец той жилы. Наверное, она ничем не примечательна, иначе Юрий Викентьевич сам заговорил бы о ней.

Первым побуждением Витьки было выбросить свой сколок, швырнуть его куда подальше — в море, чтобы и следов не найти. Но, уже подняв было руку, он медленно опустил ее. Не стоило выбрасывать сколок. Пусть шеф не догадывается. Пусть он думает, что у Витьки прекрасное настроение, что он прямо «цветет и пахнет» и мечтает о разработках, которые здесь вскоре начнутся, о поселке, который назовут его, Витьки, именем. Пусть Юрий Викентьевич потешится и посмеется над его неопытностью и наивностью.

Хотя Юрий Викентьевич мог бы ему и прямо сказать — пусть не золото, пусть не олово. Витька и не такое перенес бы. За кого в конечном счете они все его здесь принимают?

Однако неудача его не обескуражила. Уже на следующее утро он опять пошел бродить по берегу: если и не олово, то что–то всегда можно найти. Какие–то обломки. Даже вот шхуну с пробитым корпусом. Или плот: шесть бочек из–под горючего, скрепленных бревнами, — неужели кто–то на таком неуютном сооружении спасался в беду?..

Витька долго рассматривал вросшие в берег, засосанные мелкой галькой бочки. Давно прибило сюда этот плот.

Витька не терял еще надежды обнаружить на острове хоть какой–нибудь ягодник. Он стал подниматься в гору, к горловине кратера, укутанного низкой облачностью. В тундре в зачаточном состоянии выпрастывались из–под земли лопушистые листья шеломайника, росла высокая трава с осыпающимися метелками, прогибались под ногами влажные мшисто–лишайниковые пласты, похожие на войлок.

Идиотским криком дурила над Витькой чайка, не отставая и не уставая вопить, едва не касаясь его крыльями.

Пух и перья летали над здешней микротундрой. Яичная скорлупа устилала щебнистые обрывы. Пищали в расселинах птенцы. Все живое жило и славило жизнь неумолчно.

Витька шел в гору, ступая по выемкам, образованным птичьими гнездами, как по лестничному маршу, и бывало, что очередное гнездо оказывалось на уровне его лица. Чайки остро за ним следили, прикидывая на глаз расстояние, после которого наглого пришельца необходимо остановить. Глупыши, стоило только невзначай к ним приблизиться, с клекотом выбрасывали нутряную кровавую жидкость. Она пахла дурно и предназначалась для устрашения противника. Боялись ее хищники или нет, трудно сказать, но Витька панически боялся: к таким гнездам он вплотную не подходил.

Ему нравились гнезда топорков, напоминающие пещерки, выдолбленные в скальном грунте. Иногда они были настолько рассчитанно строги — почти в стиле ампир — и уютны, что лично Витька не отказался бы на острове от такого тепло выстланного травой и пухом жилища.

Он обернулся, посмотрел на море. За непропуском, в береговом затишке, вода лежала тихо и смирно, даже не морщинилась на ней волна. Казалось, что она идеально выглажена и как бы даже слегка хрустит от свежести и крахмала.

Спокойствие моря Витьку ничуть не обманывало: стоило повернуть голову, перевести взгляд на непропуск — и сразу же глаза начинало резать, будто от ветра внутрь заворачивало ресницы. Когда–то он так и думал, а сейчас уже знал, что с берега несет пемзовую пыль, она–то и вызывает резь в глазах. В той стороне волны белели барашками.

Но что это, что это?! Вдруг черным штрихом обозначилась между взлохмаченной ватой барашков косая в наклоне мачта судна. А вот на миг и белый борт показался. Шхуна! К берегу шла шхуна! То есть, может, и не к берегу, но ведь ее можно сюда позвать, усиленно ей сигналя. А не феномен ли ^то какой–нибудь, не рефракция ли, не оптический ли обман, возникающий иногда в необозримых степях, или на море? Нет, нет, тогда в воздухе отпечатался бы перевернутый, книзу мачтой, неправдоподобный рисунок. Нет, нет, это шхуна! Конечно, не их собственная, окрашенная в зеленый цвет, — это чужая, но какая сейчас разница!

Витька прибежал в лагерь бледный и задыхающийся, как эллин, принесший в Афины сообщение о победе над персами и тут же испустивший дух, Витька взбудоражил всех, увлек за собой, заставил штурмовать первую же кручу, и, наконец, каждый смог явственно различить неподалеку от острова идущую своим курсом шхуну.

— Вероятно, японская, — тихо сказал Станислав. — Но идет она вовсе не к берегу. Мимо идет.

— Все равно, — торопливо ответил Юрий Викентьевич, — мы можем попросить их, чтобы они дали радио «SOS», и за нами придут. Давайте дрова, разожжем костер! Давайте как–то сигнализировать, а?..

Наверное, на шхуне не заметили костра. А может, и заметили, но не захотели, побоялись или почему–либо не смогли подойти. Шхуна неторопливо проследовала мимо острова, даже как бы отвернув немного мористее.

— Кажется, она прошла, «как с белых яблонь дым», — сиплым, сразу осевшим голосом проговорил Станислав.

— Кто ее знает, что за шхуна, — тоже сипло сказал Юрий Викентьевич. — Она могла не подойти, даже если видела костер и нашу жестикуляцию…

— Тем более если это японские рыбаки. — Витька был так возбужден, что коленки у него дрожали. — Наверное, без локатора. А тут рифы…

Вдруг Юрий Викентьевич сказал непонятно к чему:

— Жаль, жаль! Я думал, что успею доругаться с Тырловым, пока он не улетел еще с Камчатки в Москву.

— Что? — изумился Станислав. — С кем доругаться? О чем это вы?..

— Так. О своем. Неважно, — смутился шеф.

Они затоптали огонь и пошли в лагерь, какие–то все тихие, пришибленные. Станислав рвал на ходу жесткие метелки и сдувал с ладони семя.

— Какого дьявола! — обозлился он сам на себя. — До осени еще есть время, и я уверен, что шхуны будут.

— Если они покажутся, вот как эта, чтобы только подразнить, лучше не надо. — У Витьки совсем скверно стало на душе. — Снять отсюда нас могут разве что случайно.

Юрий Викентьевич в ответ небрежно пробасил:

— А что такое случай, как не звено в цепи закономерностей? Может, судов поблизости перебывало уже не один десяток: туман да дождь, разве заметишь? Но к осени будет больше солнечных дней, они даже пойдут сплошь… Увеличится, понимаете ли, вероятность, вероятность…

— Да понятно, понятно, — нерешительно улыбнулся Станислав: ему тоже что–то стало грустно; от грусти он был даже менее раздражителен. — За месяц, за два не околеем. Ведь, по существу, не прижала еще нас кручинушка, которая подколодная змея. Нам, по существу, еще повезло — шхуна утонула без нас, по счастью мы успели высадиться с хляби на твердь. Тайфун и тот мало нас задел.

Витька встрепенулся. А ведь и правда, им еще здорово повезло. Если только сравнить их судьбу с судьбой тех, кто остался тогда на шхуне. Всем им здесь дарована жизнь, и они не больны, и всего понемногу хватает — воды, мяса… пяток банок мандаринового компота в запасе… Вот если бы еще соль — тогда настоящий курорт!

Стремясь уверить себя, что на острове довольно сносная жизнь, Витька представил, как он укачивался в проливах, что испытывал хотя бы тогда, когда попали близ Харимко–тана в те ужасные суло и. Он даже слыхом не слыхивал ни про какие сулои, пока шхуна по опрометчивости капитана не сунулась в пролив Севергина. Было тихо, была зеркальная гладь на море, и солнце щедро припекало, и такая установилась всеблагость стихий, А потом вдруг легонько, будто лапой хищно–ласкового зверя, ка–ак поддаст в скулу разок–другой… А потом без счету… И пошла нырять в жутких колдобинах утлая их шхунешка, брать бортами изумрудную волну, та самая шхунешка, о которой Зыбайло с гордостью заявил, что у нее крен на пределе вообразимого, и остойчивость, и еще уйма качеств и что воду на палубу она ни при какой погоде не возьмет. Но даже мужественный Зыбайло сразу не мог уяснить себе механизма толчеи, в которую попала шхуна, толчеи, возникшей в сравнительно узком проливе из–за перепада уровней Охотского моря и Тихого океана, из–за крутых рифов и стремительного течения.

«Вероятно, подводное извержение, — сказал он тогда, скептически улыбаясь, маскируя улыбочкой смущение. — Это по геологической части, Юрий Викентьевич, — вам и разбираться».

А сам между тем напряженно крутил штурвал, в какие–то мгновения даже ставя шхуну в опасное положение боком к волне, потому что трудно было понять, откуда она идет. Волна свирепо бросалась на деревянный корпус отовсюду, так что он трещал, как попавший в тиски грецкий орех… Зыбайло крутил штурвал, делая полный поворот назад, чтобы выйти из этого светопреставления, из дикого разгула воды, совершающегося под обманчиво синеющими небесами и при поразительном для этих мест полном отсутствии ветра.

О чем думал тогда Витька? Он думал о тупой беспощадности бездны, разверзшейся под хрупким днищем шхуны. О ее полнейшем равнодушии к тому, что живет себе на свете какой–то Витька, еще не успевший ни закончить вуз, ни толком влюбиться, ни поработать на пользу всем и для собственного же удовлетворения. Он ничего еще не постиг и ничего не смог. Разве не обидно было бы нелепо утонуть в далеком от родного города взбесившемся проливе?..

Очевидно, ужасен был бы первый миг крушения, леденящее прикосновение разъяренных волн.

Он не мог думать без содрогания о том, что, удачно выйдя из нелепой толчеи пролива Севергина, шхуна вскоре попала в еще более тяжкое испытание, с которым не справилась и, вероятно, затонула. Как?.. Где?.. Кто мог знать об этом наверняка? Нема была прорва воды, местами глубже десяти километров, прорва — тускарора, угрюмо щерились черными клыками рифы у безлюдных островов.

Да, Витька уже не впервые внутренне осознал, что всем им страшно повезло, и что нет резона распускать нюни, и что нужно жить, радуясь обилию неба над головой, беспросветности дождей, веселому грохоту океана, который их подкармливает, обществу товарищей, какие бы они ни были. Они прежде всего люди.

Перевалили непропуск, и сверху сразу открылся обозрению лагерь: обветшавшая уже палатка и сизое пятно недавнего костра… и Миша Егорчик, который, оказывается, вовсе никуда и не бегал вместе со всеми, не расстраивал нервной системы, не переживал, наблюдая за тем, как белым призраком исчезает в море чужая шхуна.

Витька подошел к нему вплотную. Егорчик покосился на него и извлек из груды деревяшек, припасенных для костра, узкую дощечку с надписью по трафарету: «Хранить в сухом и прохладном месте». Вероятно, то была дощечка от ящика из–под фруктов. Укрепив дощечку поверх двух камней, он воссел на ней, как некий скоропортящийся продукт.

— Ушла шхуна, — сказал Витька, прислонившись к ослизлому чурбаку.

— А? — спросил Егорчик.

— Что «а»? — взглянул на него Витька и вдруг как при вспышке молнии различил, дошел своим умом, что самое непостижимое и нелепое у них в лагере — именно этот сонливый, покорный судьбе, тупой, но при всем том озлобленный человечек. С ним еще будет, будет мороки…

В Станиславе — в том ключом били самовлюбленность, темперамент, но и ровно всплескивалась, выходила из глубин души доброта, пусть неожиданно и не часто, но тем и поразительная. Смельчит в чем–то, скорыстничает, этакого изобразит из себя деревянного бога, а потом все–таки посмотрит как бы со стороны: а красиво ли себя веду?., а зачем грохочу по мелочам?.. Стоило Станиславу остыть немного — и с ним уже можно было разговаривать. Он упрямый, многого такому не докажешь, но если поддержит Юрий Викентьевич; то и его можно припереть к стенке.

— Ты! Доисторический человек! — проговорил Витька, с опаской ощущая, как внезапной силой наполняются его ослабевшие кулаки; с сентиментальностью пора было кончать. Нужно обращаться с этим захребетником, как он того заслуживает, а не как с принцем хороших кровей… или с принцем крови, что ли… — А ну–ка живей жми за водой!

Егорчик как–то посинел весь и грязно выругался.

Юрий Викентьевич не успел даже слова ему сказать — Егорчик с полпути, с лету перехватил Витькин кулак.

Юрий Викентьевич не терпел грубых слов. Но и мордобой презирал. Тем более он не допустил бы его в своем присутствии.

— Идите за водой, Егорчик, — сказал он сухо. — Не сидите без конца пень пнем, иначе вы получите искривление позвоночника, черт вас возьми!

Когда тот, усиленно пыхтя от перенапряжения, круто полез в гору с кастрюлей, привешенной к ремню за ручку, Юрий Викентьевич воззрился на Витьку и долго изучал его, как вдруг выскочившее из расщелины чудо–юдо.

— Советую вам еще раз, Виктор: входите в жизнь без крика. Не форсируйте голоса. Спокойней, понимаете ли… Крик, пусть он придет к вам где–нибудь после пятидесяти, ну, как одышка или кашель. В сущности, повторяю, крик тоже ведь категория медицинская.

— А молчанка, ну вот вроде как у Егорчика, когда он сопит себе в две дырочки, держа до времени камень за пазухой, по–вашему, это какая категория?

— Разбирающиеся пошли детки, ничего не скажешь. Можно утверждать, букварь изгрызли в лоскуты еще в эмбриональном, пеленочно–горшечном состоянии, — ухмыльнулся Станислав и потянулся к котелку. — Где–то у меня с утра тут оставалась мозговая косточка. Во всяком случае, мне приятно думать, что она мозговая. Поточить разве зубы, чтобы ржавчиной не обросли.

— Я не уверен, что Егорчик станет держать за пазухой такую тяжесть, — продолжал Юрий Викентьевич. — Думайте все–таки лучше о людях, Виктор. В крайнем случае нас трое на одного Егорчика. Живьем он никого не съест.

Витьке от этих слов стало просторно и легко. Ну вот так, будто раздвинулись горизонты, схлынула вода, простерлась суша — шагай да шагай! Конечно, Юрий Викентьевич прекрасно чувствует, что за тип Егорчик. Он еще за него возьмется и начнет обрабатывать, как обрабатывал вскользь и вроде нехотя все дни то его, Витьку, а то и Станислава. Вот даже сейчас толковал он Витьке насчет крика, а рикошетом в Станислава метил, тот даже помаргивал сердито.

Наверное, еще не пришел час взяться за Егорчика всерьез. Да и куда спешить? Впереди осень. А то и вся зима.

— Сотворю–ка я огонь, — стариковски покряхтывая, сказал Станислав. — Я вижу, смельчаков что–то нет.

Без костра он не мог. Тем более при достатке дров, когда не нужно рисковать здоровьем, чтобы доставлять их по воде.

Юрий Викентьевич неодобрительно относился к привычке Станислава делать заначки. Но то проявлялся у шефа явно избыточный скепсис. Не брось Станислав еще на шхуне в рюкзак пяток лишних коробков спичек, здесь не было бы возможности пользоваться огнем так щедро. Так что у всякого правила есть исключение.

В сущности, их жизнь на острове часто давала повод для снисходительных улыбок. Не только для вздохов.

В сущности, она мало чем отличалась от той жизни, какой живут люди, имеющие возможность пользоваться библиотеками, радио, автотранспортом и сколько–нибудь устроенным бытом. Каждый из этих четырех в достаточной мере был философом, чтобы понимать это. Особенно шеф.

Забористо трещал костер. Иногда он сигнал бедствия.

И всегда он источник жизни.

Пасенюк Леонид Михайлович

ЛЮДИ, ГОРЫ, НЕБО. Повести. М., «Молодая гвардия», 1968.

Оглавление

Леонид Михайлович Пасенюк Люди, горы, небо

  Люди, горы, небо

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

          1

          *

          2

    ГЛАВА ВТОРАЯ

          1

          2

          *

          3

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

          1

          *

          2

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

          1

          *

          2

    ГЛАВА ПЯТАЯ

          1

          *

          2

          *

          3

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

          1

          *

          2

  Приключения Игоря Шумейко

    1

    2

    3

    4

    5

    6

      Воспоминание первое

    7

    8

    9

    10

    11

    12

      Воспоминание второе

    13

    14

    15

    16

    17

    18

      Воспоминание третье

    19

    20

    21

    22

  Четверо на голом острове

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ