Весенней гулкой ранью... [С П Кошечкин] (fb2) читать онлайн

. . . . . . . . . . . . . . . .

...Ах, это осень!

Это осень вытряхивает из мешка

Чеканенные сентябрем червонцы.

Да! Погиб я!

Приходит час...

Мозг, как воск, каплет глухо, глухо...

...Это она!

Это она подкупила вас,

Злая и подлая оборванная старуха.

Это она, она, она,

Разметав свои волосы зарею зыбкой,

Хочет, чтоб сгибла родная страна,

Под ее невеселой холодной улыбкой.

В глазах Пугачева осень - воплощение всего мерзкого, зловещего,

ненавистного в жизни, против чего он "ударился в бой". Емельян поначалу

недооценил ее коварство ("Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего

страшного") и за это жестоко поплатился.

Заговорщики ценой измены рассчитывают избежать наказания за участие в

мятеже. Ведь все равно, говорит Творогов, "мак зари черпаками ветров не

выхлестать". Он покорно склонил голову перед силой властей и свое

предательство выдает за благодеяние: "Слава богу! конец его зверской

резне"... И в низкой душонке таит надежду: "Будет ярче гореть теперь осени

медь..." "Ярче гореть" - для кого? Для таких вот, как он, Творогов, трусливых прислужников той самой "злой и подлой оборванной старухи"? Пусть

кто-то гибнет "под ее невеселой холодной улыбкой". Лишь бы ему не "струить

золотое гниенье в полях...".

Как видим, образ осени имеет существенное значение в трагедии. Однако,

на мой взгляд, не следует считать, что в коллизии Пугачев - осень -

пугачевцы "сосредоточен пафос пьесы и ее идейно-художественный смысл", как

это сделал П. Юшин в книге "Сергей Есенин" (изд-во МГУ, 1969 год).

Осень, по П. Юшину, в пьесе якобы символически обозначает Октябрьскую

революцию, поскольку поэт неоднократно сравнивает ее, осень, с "суровым и

злым октябрем".

Действительно, такие сравнения в пьесе есть. Но ведь там же осень

соотносится и с сентябрем. Так, Караваев, говоря об "ощипанных вербах", замечает, что им

Не вывести птенцов - зеленых вербенят,

По горлу их скользнул с_е_н_т_я_б_р_ь {1}, как нож,

И кости крыл ломает на щебняк

Осенний дождь.

Холодный, скверный дождь.

{* Разрядка моя. - С. К.}

В уже приводимом предпоследнем монологе Пугачева - "осень вытряхивает

из мешка чеканенные с_е_н_т_я_б_р_е_м червонцы".

Что ж, в этих случаях уже с_е_н_т_я_б_р_ь символизирует Октябрь?

Малоубедительны у П. Юшина и другие обоснования аналогии: осень -

Октябрь.

Опираясь на эту прямолинейную и весьма зыбкую аналогию, П. Юшин считал,

что Есенин якобы представил пугачевское движение в условиях послеоктябрьской

действительности и <понял его бесперспективность и обреченность".

Если принять это утверждение критика, то, до конца выдерживая его

концепцию, надо видеть в Екатерине и ее дворянах представителей Советской

власти, а в Пугачеве и Хлопуше - закоренелых контрреволюционеров. Но ведь

это просто немыслимо! Подумать только: осень-революция подкупает сообщников

Пугачева и отрывает их от него! "Вероятно, так понимая свою пьесу, - писал

П. Юшин, - Есенин называл ее "действительно революционной вещью...". Где уж

тут "революционная вещь"! Нет, вероятно, совсем не так понимал Есенин

замысел своей пьесы, когда говорил о Пугачеве как о "почти гениальном

человеке", а о многих из его сподвижников как о "крупных", ярких фигурах.

Не стоит ли, размышляя о поэтической мысли "Пугачева", опять вспомнить

"Слово о полку Игореве", слова старинного певца о княжеских стягах: "Врозь

они веют, несогласно копья поют"?

4

"Почти гениальный человек..."

Да, таким, по свидетельству И. Розанова, виделся Есенину вождь

крестьянского восстания.

Наверно, логическое ударение в этом определении надо сделать на

последнем слове - "человек".

Он действительно необыкновенный человек, есенинский Пугачев.

"Из простого рода и сердцем такой же степной дикарь..." Был - дикарь.

Но "долгие, долгие тяжкие года... учил в себе разуму зверя...".

Сердце его стало жалостливым и нежным ("бедные, бедные мятежники..."), но мгновенье - и вот уже оно обжигает неукротимым огнем гнева ("чтоб мы этим

поганым харям...").

Шутки с ним плохи. У него нашлись решительность, мужество, разум

"первым бросить камень" в тинистое болото империи.

Как неимоверной тяжести ношу, берет он на себя чужое имя: "Знайте, в

мертвое имя влезть - то же, что в гроб смердящий. Больно, больно мне быть

Петром, когда кровь и душа Емельянова".

Тут в самый раз вернуться к словам Разина из сценария Горького:

"...Людей я жалею. Я для них, может, душу мою погублю..."

Есенинский Пугачев тоже жалеет людей. Ради них он и пошел на тяжкие

муки: "опушил себя чуждым инеем" - и даже думать не смел, что платой за все

его страдания будет черное предательство.

У Пушкина в "Капитанской дочке" Пугачев был осмотрительнее:

"- ...Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры.

Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моей

головою".

Для есенинского Емельяна его "ребята" - "дорогие... хорошие...". Мог ли

он предвидеть, что настанет срок и они, его недавние друзья, крикнут нагло,

грубо: "Вяжите его!.. Бейте прямо саблей в морду!"

Он вспомнит в этот страшный час ночную синь над Доном, золотую известку

месяца над низеньким домом, услышит убегающий вдаль колокольчик - и душа его

не выдержит тяжести всего, что в себе носила, чем жила...

Осенней ночью, в начале восстания, он говорил Караваеву:

Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, -

Тот медведь, тот лиса, та волчица,

А жизнь - это лес большой,

Где заря красным всадником мчится.

Нужно крепкие, крепкие иметь клыки.

У него ли - "звериная душа"? Нет, не похож он на зверя - этот мужик с

душой мечтателя, которая полна любви и сострадания, доверчиво открыта людям.

И здесь, может быть, стоит вспомнить слова Горького о есенинском

чувстве "любви ко всему живому в мире и милосердия, которое - более всего

иного - заслужено человеком".

Любовь к людям не покидает Пугачева даже в самые трагические минуты,

ибо она - его глубинная сущность. Наиболее сильно эта сущность выявлена в

заключительном монологе Емельяна.

Не потому ли последние строки трагедии звучали в авторском исполнении с

особой проникновенностью?

"Совершенно изумительно, - рассказывал Горький, - прочитал он вопрос

Пугачева, трижды повторенный:

Вы с ума сошли? -

громко и гневно, затем тише, но еще горячей:

Вы с ума сошли?

И наконец совсем тихо, задыхаясь в отчаянии:

Вы с ума сошли?

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Неописуемо хорошо спросил он:

Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?

И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадежно, прощально:

Дорогие мои... Хор-рошие...

Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось".

Вторая колоритнейшая личность трагедии - Хлопуша, "крестьянин Тверской

губернии" (в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Ефрона - т. 37, кн. 73, Спб., 1903 г., с. 325 - указывается: Хлопуша, "крестьянин с. Мошкович, Тверской губернии". Есенин и в этой детали точен).

"Местью вскормленный бунтовщик", он шел в лагерь пугачевцев со своей

бесценной ношей: "Тяжелее, чем камни, я нес мою душу". "Отчаянный негодяй и

жулик", "каторжник и арестант", "убийца и фальшивомонетчик", Хлопуша через

Пугачева прозрел, "разгадал" собственное "значенье".

Все, что было в его жизни до Пугачева ("то острожничал я, то

бродяжил"), кажется ему ничего не стоящим, никчемным. "Черта ль с того, что

хотелось мне жить?" - восклицает он, вспоминая те десять лет, которые

растратил попусту.

Казак Бурков мыслит по-иному:

Я хочу жить, жить, жить,

Жить до страха и боли!

Хоть карманником, хоть золоторотцем...

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Научите меня, и я что угодно сделаю.

Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!

Учитель нашелся. Но им оказался не Пугачев, а Творогов - презренный

изменник. Это о "философии" таких, как Творогов, говорит старик сторож в

начале поэмы:

Только лишь до нас не добрались бы,

Только нам бы,

Только б нашей

Не скосили, как ромашке, головы.

Они остаются жить - Бурнов, Творогов, Чумаков... Но "черта ль с того"?

Достойно "звенеть в человечьем саду" им не дано.

Ибо не может затеряться в этом саду страстный, рвущийся из самого

сердца голос Хлопуши:

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

И не смолкнет полное неизбывной боли, безысходной тоски по несбывшейся

надежде слово "этого человека":

Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...

5

В год завершения работы над "Пугачевым" Есенин писал об имажинистах:

"У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого

слова, поэтому у них так и несогласовано все. Поэтому они так и любят тот

диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния

ради самого кривляния".

Как и безвестному автору "Слова о полку Игореве", Есенину в высшей

степени присуще "чувствование своей страны". Оно проявилось не только в его

стихотворениях и поэмах, но и в трагедии "Пугачев". От глубинных раздумий о

судьбах крестьянина до "всей предметности и всех явлений вокруг человека", воплощаемых в слове, образе, - все пронизано этим чувствованием.

В трагедию "Пугачев", замечал П. Юшин, Есенин внес резкие, вызывающие

тона, эстетически отталкивающие образы:

Быть беде!

Быть великой потере!

Знать, не зря с луговой стороны

Луны лошадиный череп

Каплет золотом сгнившей слюны.

И рассуждал: "Ягненочек кудрявый - месяц", "...всадник унылый, роняющий

поводья-лучи", "месяц - плывущая по ночному небу ладья, роняющая весла по

озерам", превращается в череп, а ровный желтый свет месяца, так радовавший

раннего поэта, становится гнилью, слюной, капающей на землю".

Да нет же, при чем тут "ягненочек кудрявый - месяц"? Суть-то в строках

из "Пугачева" совсем иная! Поэт говорит о зловещем предзнаменовании, создает

соответственно впечатляюще-страшный образ, а критик недоумевает: а почему не

ягненочек? Ягненочек был лучше...

Тот же критик сетовал: очень уж "образно" говорят герои. Даже сторож:

"Колокол луны скатился ниже..." Нет чтобы сказать просто: светает...

Сторож еще изъясняется: "Уже мятеж вздымает паруса".

Но так ли это далеко от тех фраз, которые произносят, например,

действующие лица в исторических хрониках Шекспира?

"Полоний: Уж вечер выгнул плечи парусов..."

Правда, эти слова звучат в устах гофмейстера королевского двора.

Но вот говорит простой воин (сцена смерти Энобарба в "Антонии и

Клеопатре"): "Смерть тронула его своей рукой". Неужели в Древнем Риме даже

простолюдины не могли обходиться без художественных тропов?

По мнению П. Юшина, "перенасыщенность... образами наблюдается в каждом

монологе трагедии". Кстати сказать, критик Г. Лелевич еще в 1926 году писал:

"В "Пугачеве"... образов больше, чем нужно".

Но кто может точно установить, сколько образов полагается на монолог?

Какое количество их должно быть в пьесе?

Есенинский имажинизм - это попытка мастера найти новые художественные

возможности поэтической речи с помощью органического, но усложненного образа

и "сгущенной" образности.

Не образ ради образа, а образ как выявление жизненных связей,

"внутренних потребностей разума".

Не отделение искусства от быта, а, наоборот, утверждение быта (жизни)

как основы искусства. Настоящее искусство невозможно без "чувствования своей

страны". Так говорит Есенин в статье "Быт и искусство", опубликованной в.

1921 году. По существу, эти же мысли он высказывал ранее в статье "Ключи

Марии".

Есенина в свое время высмеивали за "очаровательные анахронизмы":

"...Керосиновую лампу в час вечерний зажигает фонарщик из города Тамбова",

"степная провинция", "флот"...

Ну что ж, наверно, эти мелкие погрешности можно простить большому

художнику. Ведь не очень-то нас беспокоит, что, скажем, в шекспировской

"Зимней сказке" король пристает к берегам Богемии, хотя, как известно, никакими морями она не омывается.

Не в мелочах, конечно, дело.

"Пугачев" с его органическими, хотя и усложненными образами,

"сгущенной" образностью убедительно показал широту творческих возможностей

Есенина.

От этой пьесы, как верно, на мой взгляд, писал Сергей Городецкий, поэту

открывался широкий путь в театр. Недаром в разное время ее собирались

ставить Всеволод Мейерхольд и Николай Охлопков.

Не в пример критикам, сам Есенин считал трагедию своей удачей. Отрывки

из нее он с охотой читал в дружеском кругу и, выпустив тремя отдельными

изданиями, включил ее в трехтомное собрание стихотворений.

И все-таки "Пугачев" не стал венцом творческих поисков поэта. Они

продолжались.

Формально Есенин вроде бы числился по имажинизму.

Но друзья слышали от него все чаще и чаще: "Писать надобно как можно

проще. Это трудней".

Хотя и "Пугачев" дался ему нелегко...

6

...Московский театр драмы и комедии, или - привычнее и короче - Театр

на Таганке.

На сцене - помост из неструганых досок. Плаха. Топор. Цепи - они то

гремят о настил, то опутывают людей, обнаженных до пояса, в портах из

мешковины. Удары колоколов...

И вот он - человек со скуластым лицом, острыми, прищуренными глазами...

Мужицкий царь, гроза империи и мечтательный романтик.

Наконец-то я здесь, здесь!

Рать врагов цепью волн распалась...

Идет есенинский "Пугачев"...

Он, при жизни поэта исхлестанный критическими плетьми, оказался для

молодежи семидесятых и начала восьмидесятых годов живой художественной

ценностью, волнующей истинным драматизмом, глубиной чувств человеческих.

И, слушая в театре страстные монологи "буйных россиян", может статься, не я один вспоминал рассказ современницы поэта. Рассказ о том, как однажды

Есенин показал ей рубцы на своих ладонях и пояснил:

"- Это, когда читаю "Пугачева", каждый раз ногти врезаются в ладонь, а

я в читке не замечаю..."

"ПРОЯСНИЛАСЬ ОМУТЬ В СЕРДЦЕ МГЛИСТОМ..."

1

В середине 1921 года, когда Есенин заканчивал работу над "Пугачевым", в

Москву приехала американская танцовщица, ирландка по происхождению, Айседора

Дункан.

Эта, по словам Горького, "знаменитая женщина, прославленная тысячами

эстетов Европы, тонких ценителей пластики", приняла приглашение Советского

правительства и отправилась в революционную Россию не ради любопытства.

"Большинство художников и артистов полагают, что искусство идет особо,

а жизнь - особо, - писала Дункан в статье, напечатанной в одном из тогдашних

журналов. - Я не могу отделить своей жизни от танца. Сам танец меня не

интересует. Меня интересует только жизнь. Я прибыла в Россию не как

артистка, а как человек для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь. В

Москве родилось новое чудо. И я приехала туда для того, чтобы учить детей

Революции, детей Ленина новому выражению жизни".

Заявление, достойное художника-гражданина и меньше всего рассчитанное

на вкус изощренных эстетов.

Встреча Дункан с Есениным (на дружеском вечере в студии художника

Георгия Якулова) имела для обоих весьма важные последствия. Вскоре они стали

супругами, а в мае 1922 года вместе отправились в заграничную поездку:

Дункан предстояли выступления в городах Европы и Америки. Так поэт оказался

в мире, о котором у него были самые общие представления.

"Есть люди, которые по глупости, либо от отчаяния утверждают, что и без

родины можно. Но, простите меня, все это притворяшки перед самими собой. Чем

талантливее человек, тем труднее ему без России".

Это - слова А. И. Куприна. Они выстраданы писателем, за ними - долгие

годы, прожитые на чужбине.

Есенин провел за рубежом год и три месяца. Этого срока оказалось более

чем достаточно, чтобы вкусить все "прелести" жизни вдали от родной земли, в

чуждой атмосфере. Уже позже, в 1925 году, друзья хотели отправить Есенина за

границу на лечение (предположение врачей - горловая чахотка).

- Евдокимыч, - говорил он литератору Ивану Евдокимову, - я не хочу за

границу! Скучно там, скучно! Был я за границей - тошнит меня от заграницы. Я

сдохну там...

Он не рисовался. Там, в "ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит

с идиотизмом", поэт чувствовал себя действительно хуже худшего.

"...Весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то

важное и даже неясно помнит - что именно забыто им?" - таким в Берлине видел

Есенина Горький. Сам поэт писал И. Шнейдеру из Висбадена:

"...Берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности

нервов еле волочу ноги".

В письме издательскому работнику А. Сахарову из Дюссельдорфа:

"Развейтесь, кони! Неси, мой ямщик!.. Матушка! Пожалей своего бедного

сына!.. А знаете? У алжирского бея под самым носом шишка?"

И в самом конце, после слов "твой _Сергунь_" - "гоголевская" приписка: Ни числа, ни месяца.

Если б был и <...> большой,

То лучше б <...> было повеситься.

Видно, было от чего так "шутить"...

Бесконечные разъезды по европейским городам, где проходили концерты

Дункан, наглость и цинизм ее "друзей" - "этой своры бандитов", по выражению

Есенина, их подчеркнутое безразличие к "молодому русскому мужу" знаменитой

артистки, изобилие вин и "свиных тупых морд" - все это угнетало Есенина, рождало у него чувство одиночества, тоски. И не случайно именно здесь и были

написаны самые безысходные из стихов, составивших позднее цикл "Москва

кабацкая".

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь...

Что-то всеми навек утрачено,

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

Не в белоэмигрантском ли кабачке увидена эта мрачная картина? (Вспомним

строки из письма Есенина 1922 года; "...Все они здесь прогнили за 5 лет

эмиграции. Живущий в склепе всегда пахнет мертвячиной".)

В пьяном угаре, в бесшабашном разгуле, под всхлипы гармоники и рыдания

семиструнной всё - нипочем, всё - прахом.

Наша жизнь - простыня да кровать. Наша жизнь - поцелуй да в омут.

"Стихи скандалиста" - стояло на обложке сборника, выпущенного Есениным

в Берлине. Книжка завершалась четырьмя стихотворениями под общим названием

"Москва кабацкая". Они - свидетельство душевной трагедии человека, потерявшего опору в жизни. И, несмотря ни на что, надеющегося эту опору

обрести. Неспроста последним стихом сборника был стих о жизни:

Не умру я, мой друг, никогда.

2

"Души тут ни у кого нет, а вся жизнь в услужении у доллара", - писал

Шаляпин Горькому из Нью-Йорка за 15 лет до приезда туда Есенина.

То же самое увидел и Есенин - ив Западной Европе, и в Америке:

"Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной

моде господин доллар, на искусство начхать... Пусть мы нищие, пусть у нас

голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за

ненадобностью в аренду под смердяковщину".

(Отмечу в скобках, что книга собственного корреспондента "Правды" в США

Бориса Стрельникова об Америке 1975- 1980 годов называется " Тысяча миль в

поисках души". Эти слова отнюдь не означают, что в, Штатах мало честных, гостеприимных людей. Но за этими словами чувствуется: и в наши дни частная

собственность, бизнес ни в малейшей степени не способствуют процветанию

человечности, бескорыстия.)

Поэту ненавистен затхлый мир чистогана, духовной нищеты. Сравнивая то,

что увидел на Западе, с тем, что оставил в России, в Советской России, он

приходит к выводу: "...Жизнь не здесь, а у нас".

Но ведь там, "у нас", совсем недавно он пел "над родимой страной

аллилуйя", проклиная "железного гостя", и готов был ринуться на него в

последнем, смертельном прыжке...

Не кто-нибудь, а он сам, поэт, в тоске и боли "покинул родные поля"...

Умом он понимает: то, что Россия пошла по новому пути, предопределено

историей. Революция разрушила старый мир, который по существу был таким же

тупым и бездушным, как вот этот, западный.

И потому он, приехав в Берлин, в эмигрантском клубе пел

"Интернационал"...

И заявил корреспонденту из газеты "Накануне":

- Я люблю Россию. Она не признает иной власти, кроме Советской. Только

за границей я понял совершенно ясно, как велики заслуги русской революции,

спасшей мир от безнадежного мещанства.

Ему нравится, что озлобленные "бывшие" называют его "большевиком",

"чекистом", "советским агитатором"...

Как же все это вяжется с "Москвой кабацкой"?

Да, там, "у нас", неимоверно трудно. Его сердце обливается кровью при

одном воспоминании о бесхлебных полях, о голоде, о разрухе... Но Ленин,

большевики делают все, чтобы побороть невзгоды, наладить жизнь...

А он, поэт России, сын крестьянина, все еще сердцем не оттаял: "Ты,

Рассея моя... Рас... сея..."

Все еще: "Захлебнуться бы в этом угаре, мой последний, единственный

друг". Это уже написано здесь, на чужбине...

О том ли, о том ли он пишет? Кому это надо? Да и вообще - его поэзия,

его душа нужны ли?

И это одиночество... "Господи! Даже повеситься можно от такого

одиночества...", "Очень много думаю и не знаю, что придумать", "...Я впрямь

не знаю, как быть и чем жить теперь...".

Не эти ли тоска и отчаяние в неуютном номере парижской или нью-йоркской

гостиницы вылились в пронзительно-откровенные и беспощадные строки:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Наверно, в такой же тяжелый час к Эдгару По являлась неуклюжая черная

птица, чтоб провещать поэту хриплым карком зловещее: "Больше никогда".

К Александру Блоку "из ночи туманной" подходил, шатаясь, "стареющий

юноша", шептал пошлые слова и, нахально улыбнувшись, исчезал. Не менее

загадочный и отвратительный гость приходит в гостиничный номер:

Черный человек,

Черный, черный,

Черный человек

На кровать ко мне садится,

Черный человек

Спать не дает мне всю ночь.

Он многое знает, этот незваный пришелец. Ему доподлинно известна жизнь

какого-то забулдыги, скандального поэта.

Как будто мутное увеличительное стекло наводится на стихи "Хулиган",

"Исповедь хулигана", "Не ругайтесь. Такое дело!", "Я обманывать себя не

стану...", "Пой же, пой...". "Уличный повеса" превращается в "прохвоста",

"озорной гуляка" - в авантюриста "самой высокой и лучшей марки".

В книге, которую читает черный человек, "много прекраснейших мыслей и

планов". Но они его не интересуют. Он пришел, чтобы выискать на ее страницах

самое гадкое, низкое...

Пожалуй, ни в одном произведении Есенин не вынимал себя "на испод" так, как это сделал в "Черном человеке". Тут слова не просто "болят", они

кровоточат, они до краев наполнены невыносимой мукой. Вот оно - "рубцевать

себя по нежной коже". Вот она - "кровь чувств".

В письме Есенина из Нью-Йорка есть такие строки: "...Молю бога не

умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно..."

В "Черном человеке" на какой-то миг он умер душой к своему искусству, к

своей поэзии. "Золотая словесная груда" превратилась в "дохлую томную

лирику". Об этом хрипит навязчивый незнакомец. Но поэт не может принять

страшный приговор:

Я взбешен, разъярен.

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу. .

Удар по черному человеку - это удар по тому "шарлатану" и

"скандалисту", что водит дружбу с проститутками и бандитами, заливает глаза

вином.

"Ты сам свой высший суд..." - сказал Пушкин.

Трость, брошенная поэтом, разбивает не только комнатное зеркало, но и

окно "Москвы кабацкой".

"Черный человек" - поэма перелома в духовной драме Есенина.

- Ничего ты не понял, Толя, - такие слова поэт не зря сказал

Мариенгофу, когда тот, прослушав поэму, заговорил об "андреевщине", "дурном

вкусе"...

3

Основа "Черного человека" имеет в русской литературе свою традицию.

Обратимся, например, к пушкинскому "Воспоминанию":

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Или к признаниям одного из интереснейших поэтов пушкинского созвездия.

Насколько мне известно, они в связи с есенинским "Черным человеком" не

вспоминались.

"Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком, к_а_к_и_х

м_н_о_г_о! - сообщает этот литератор. - Вот некоторые черты его характера и

жизни. Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при

смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра -

ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока... В нем два человека: один

- добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр,

трезв, мил; другой человек... - злой, коварный, завистливый, жадный...

мрачный, угрюмый... недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до

излишества, непостоянный в любви и честолюбивый во всех родах честолюбия.

Этот человек, то есть черный, - прямой урод. Оба человека живут в одном

теле... Дурной человек все портит и всему мешает: он надменнее сатаны, а

белый не уступает в доброте ангелу-хранителю. Каким странным образом здесь

два составляют одно, зло так тесно связано с добром и отличено столь резкими

чертами? Откуда этот человек, или эти человеки, белый и черный, составляющие

нашего незнакомца?.. У белого совесть чувствительна, у другого - медный

лоб... Заключим: эти два человека или сей один человек живет теперь в

деревне и пишет свой портрет пером по бумаге... Это я!"

Константин Николаевич Батюшков, замечательный русский поэт, современник

Пушкина... Приведенные строки он написал в 1817 году, в самом расцвете

своего таланта...

Заметим, в образе черного человека у Батюшкова дан отрицательный

портрет автора... Соотнесенное с есенинской поэмой это лишний раз

подчеркивает и ее сложность, многомерность. "Биографы Есенина еще долго

будут разгадывать истинную природу таинственного незнакомца", - пишет В. Г.

Базанов. И в этом он прав.

Но и без трудов биографов и критиков поэта эстетическое воздействие

есенинской поэмы огромно. Каждый раз при чтении этой веши мы вновь и вновь

прикасаемся к больному и тревожному сердцу поэта, чувствуем, как ему тяжко и

горько, как ему ненавистно все ложное, нечестное, мерзкое, черное...

4

Уже в последнем "заграничном" стихотворении "Мне осталась одна

забава..." читаем:

Золотые далекие дали!

Все сжигает житейская мреть.

И похабничал я и скандалил

Для того, чтобы ярче гореть.

"Похабничал", "скандалил" - в прошлом... "Житейская мреть" сожгла

многое.

Теперь со многим я мирюсь

Без принужденья, без утраты.

Иною кажется мне Русь,

Иными - кладбища и хаты.

Новое "чувствование" родной страны воплотилось в незаконченной

драматической поэме "Страна негодяев". Поэт работал над ней, находясь за

границей.

Одному из главных персонажей этого произведения - комиссару золотых

приисков - Есенин дал, как когда-то говорили, фамилию со значением:

Рассветов.

После возвращения из-за рубежа, в 1924-1925 годах, поэт решил

познакомить читателей со своей новой работой. Публикации появились в трех

изданиях (газета "Бакинский рабочий", московский журнал "Город и деревня", сборник "Страна советская", изданный в Тифлисе; в газете и сборнике -

пометка: "Нью-Йорк, 14 февраля 23 года"). И все они воспроизводили монолог

Рассветова, открывающий вторую часть поэмы... Автор как бы подчеркивал

особую важность в произведении этого действующего лица, его высказываний. И

не без оснований.

Рассветов - человек с большим жизненным опытом. Надо полагать, еще до

революции обстоятельства забросили его в Америку, где он жил в ночлежках,

работал на клондайкских приисках. Ради куска хлеба он участвовал в одной

авантюре, которая для многих любителей легкой наживы закончилась плачевно.

Жизнь "класса грабительских банд" он узнал изнутри. Ее суть он определяет

так:

От еврея и до китайца

Проходимец и джентльмен,

Все в единой графе считаются

Одинаково - business men,

На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льет.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жулье.

Если хочешь здесь душу выржать,

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот она - мировая биржа!

Вот они - подлецы всех стран.

(Как тут не вспомнить строки из очерка Есенина "Железный Миргород", опубликованного в "Известиях" после возвращения поэта из-за границы:

"Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным

вопросам. Американец всецело погружается в "business" и остального знать не

желает".)

Комиссар Рассветов рассказывает об Америке не однозначно. Осуждая

"философию жадных собак", он отдает должное индустрии страны: "Из

железобетона и стали там настроены города".

Все это верно. Но к чему комиссар вспоминает о заморских краях, о

Калифорнии, Клондайке, о бизнесменах? Кажется, и обстановка для такого

разговора не очень подходящая: прокуренный вагон поезда, везущего из Сибири

золото для молодой Советской республики.

Нет, Америка здесь вспоминается не просто для поддержания дорожной

беседы.

Чем больше гляжу я на снежную ширь,

Тем думаю все упорнее.

Черт возьми!

Да ведь наша Сибирь

Богаче, чем желтая Калифорния.

С этими запасами руды

Нам не страшна никакая

Мировая блокада.

Только работай! Только трудись!

И в республике будет,

Что кому надо.

Вот, собственно, в связи с чем заходит речь об Америке, Рассветов

думает о будущем Советской республики, о судьбе народа, свершившего

революцию. Да, пока Россия - это "лишь ветер да снег", глухие раздолья, где

люди "дохли в холере и оспе", где тысячи лет жилища строились из бревен и

соломы. Да, пока по стране свирепствует голод, рыскают бандитские шайки. Но

этому придет конец, когда в России будет создана "сеть шоссе и железных

дорог", когда дерево заменят "камень, черепица, бетон и жесть".

В "стальной" Америке капитализм опустошил душу человека, поставив

превыше всего наживу, доллар. Мир стяжательства, чистогана породил

предприимчивых дельцов, бизнесменов.

Эти люди - гнилая рыба.

Вся Америка - жадная пасть,

Но Россия... вот это глыба...

Лишь бы только Советская власть!..

В "стальной" России Советская власть, социализм возвысят человека, ибо

во имя его и строится новая жизнь - "в республике будет, что кому надо".

Рассветов предвидит благодатное утро над свободной Россией, ее светлую

судьбу. .

Поэту явно по душе этот убежденный коммунист, собранный, волевой

человек, знающий, что он отстаивает, за что борется.

В "Железном Миргороде" Есенин писал, что там, за границей, он вспомнил

про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на

соломе или свинья с поросятами, вспомнил наши непролазные дороги, стал

ругать всех цепляющихся за "Русь", как за грязь и вшивость. С этого момента

он разлюбил нищую Россию. С того дня он "еще больше влюбился в

коммунистическое строительство".

Эти чувства и нашли поэтическое воплощение в монологе комиссара

Рассветова. Поэтому-то Есенин и напечатал монолог в трех изданиях, тем самым

подчеркнув его значение не только для поэмы, но и вообще для своего

творчества.

5

Рассветов - один из тех, кто утверждает правду новой, "стальной"

России, правду революции.

Ему в поэме противопоставлен Номах ("Номах - это Махно", - пояснял

Есенин). Вожак банды повстанцев. "Гражданин вселенной". Законченный анархист

("Я живу, как я сам хочу!"). Когда-то Номах "шел с революцией", "думал, что

братство не мечта и не сон". Верил в чувства: в любовь, геройство и радость.

Теперь во всем разочаровался: "судорога душу скрючила". Его бандитизм особой

марки - "он осознание, а не профессия". Номах не убийца. Ему просто "хочется

погулять и под порохом и под железом", совершить "российский переворот" и

увидеть строителей новой страны растерянными, потерявшими почву под ногами,

униженными... Его путь - в никуда.

Где-то в глубине души это понимает и сам Номах. "Ну и народец здесь. О

всех веревка плачет", - бросает он, глядя на посетителей тайного притона -

торговцев кокаином, прислугу кабака, своих повстанцев. "О всех..." - в том

числе и о нем, Номахе.

За Рассветовым - рабочие, красноармейцы, комиссары, борьба за новую

жизнь, вера в ее победу.

За Номахом - две сотни бандитов, скучающих по войне, жаждущих крови,

кабацкие женщины, бывшие дворяне - завсегдатаи притона с их всхлипываниями

под вальс "Невозвратное время", и безысходность, тоска...

"Страна негодяев" - это мир духовного разложения, внутренней

опустошенности, мир неотвратимой обреченности. Здесь их место, "подлецов

всех стран" - и дельцов-проходимцев, орудующих на американской бирже, и

разочаровавшихся в жизни бандитов, "своры острожной", оглашающих свистом

российские просторы.

Здесь же место и "черному человеку" с глазами, покрытыми "голубой

блевотой"... Тому самому "прескверному гостю", по чьей морде поэт нанес

решительный удар...

Мир таинственный, мир мой древний,

Ты, как ветер, затих и присел.

Вот сдавили за шею деревню

Каменные руки шоссе. -

Такая драматическая картина представлялась Есенину накануне его отъезда за

рубеж.

"Доволен больше всего тем, что вернулся в Советскую Россию", - заявил

поэт по возвращении из заграничной поездки. И немного позже: "Учусь

постигнуть в каждом миге Коммуной вздыбленную Русь".

Вдали от родной земли, на чужбине у поэта "прояснилась омуть в сердце

мглистом".

Но не розовощекий бодрячок с красным бантом в gетлице вышел из поезда

на перрон московского вокзала 3 августа 1923 года. Перед друзьями был

человек, много передумавший и переживший, уставший от жизненных испытаний и,

несмотря ни на что, сохранивший чистоту души, согретой любовью к людям, к

отчему краю. Человек, твердо решивший

Расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

6

Разговор о поездке Есенина за границу напомнил мне одну недавнюю

встречу. Вот короткий рассказ о ней.

Иван Петрович взял у меня с колен книгу и, найдя нужную страницу,

сказал:

- Вы обратили внимание, как Есенин в "Железном Миргороде" описывает вид

ночного Нью-Йорка? Послушайте: "Ночью мы грустно ходили со спутником по

палубе. Нью-Йорк в темноте еще величественнее. Копны и стога огней кружились

над зданиями, громадины с суровой мощью вздрагивали в зеркале залива". Ведь

только деревенский житель может так увидеть: "Копны и стога огней..." Вы

согласны?

Я согласился. Иван Петрович, все более оживляясь, продолжал:

- И знаете, поэт, пожалуй, верно схватил главное в картине ночного

"железного Миргорода".

- А вы были в Америке?

- Да, приходилось. Правда, спустя почти полвекапосле Есенина. Но суть

та же... Есть у американцев такое выражение: "Нью-Йорк скайлайн". В переводе

это означает - контур Нью-Йорка, точнее - небесный контур. Так вот, когда я

ночью с моря смотрел на этот город, даже на часть его, что на острове

Манхеттен, то его скайлайн мне казался похожим на очертания огромного

многоэтажного корабля. Палубы, уступами подымающиеся кверху... Огни

бесчисленных окон... Прожекторы, снизу подсвечивающие небоскребы...

- Зрелище, наверно, эффектное?

- Да, конечно... Даже очень эффектное... Но вспомнишь, как тесно и

неуютно человеку внутри этого корабля, и вся красота меркнет... Так что

особого следа в сердце это зрелище у меня не оставило...

Мой спутник замолчал, внимательно вглядываясь в убегающий вечерний

берег...

С Иваном Петровичем я познакомился утром на теплоходе.

Отвалили от пристани в Казани и вышли на волжский стрежень. Мне

приглянулась легкая скамейка на верхней палубе, я сел и раскрыл прихваченную

из каюты книжку.

Спустя некоторое время против меня остановился пожилой мужчина в белом

костюме и, приподняв за козырек парусиновую кепку, вежливо осведомился:

- Извините меня, неисправимого книжника... Если не ошибаюсь, у вас в

руках один из томов собрания сочинений Есенина?

Да, он не ошибся.

Иван Петрович сел рядом со мной, мы разговорились. Он - физик, живет в

Ленинграде, сейчас по делам едет к своим коллегам в Саратов... Почему решил

плыть пароходом? Рассчитывал немного отдохнуть, сделать остановку, подышать

волжским воздухом. Но времени - в обрез, придется прямо в Саратов.

...Иван Петрович повернулся ко мне и, возвращая книгу, повторил

раздумчиво:

- Нет, не захватила меня та ночная красота, не захватила... Теплоход

наш скользил по воде легко и спокойно. Невдалеке чувствовался берег, но

что-либо разглядеть там было уже невозможно.

Мы стали по очереди вспоминать полюбившиеся стихотворения. Мой спутник

оказался весьма искушенным в поэзии, и после тютчевского "Вот бреду я вдоль

большой дороги..." прочувственно прочел стихи Есенина: "Эта улица мне

знакома..."

Он уже закончил, когда совершенно неожиданно, по крайней мере для меня,

из-за темного выступа горы весело замигала огоньками - судя по всему -

какая-то небольшая деревушка.

Иван Петрович вдруг часто задышал, словно ему сдавило горло, закрыл

глаза и откинул назад голову.

Там, на берегу, угадывались очертания домов и вытянутого в длину

строения - не то клуба, не то столовой. Справа и слева к деревушке двигались

дрожащие огни: вероятно, шли машины...

Когда Иван Петрович опустил голову и открыл глаза, они были влажными.

- Извините, - тихо проговорил он, доставая из бокового кармана пиджака

платок. - Это ведь моя родная деревня виднеется... "Сельщина, где жил

мальчишкой"... Извините...

"...К ИСТОКАМ НОВЫМ"

1

Последние годы его жизни отмечены, говоря словами Маяковского, "ясной

тягой к новому". Перемены, происходившие в жизни страны, заставили поэта над

многим задуматься. Сама действительность помогала Есенину яснее определить

свою позицию художника и гражданина.

На Кавказе, в Баку, он знакомится с М. В. Фрунзе, встречается с С. М.

Кировым, П. И. Чагиным и другими партийными руководителями Азербайджана,

бывает у рабочих нефтяных промыслов. В Тифлисе читает свои стихи и беседует

с молодежью в клубе совработников, в пехотной школе.

Встречи с Ф. Э. Дзержинским, М. И. Калининым... Добрые товарищеские

отношения устанавливаются у поэта с Д. А. Фурмановым, работавшим тогда в

Госиздате. Среди его друзей - писатели Л. М. Леонов, В. В. Иванов, И. М.

Касаткин, критик А. К. Воронский, артист В. И. Качалов...

Не раз навещает Константинове. Однажды, вернувшись из родных мест,

"удивленно-радостно, с широко раскрытыми глазами" рассказывал своему

знакомому "о новом деревенском быте, о комсомоле, говорил о своей новой

любви к новым советским полям...".

Стремление по-новому осмыслить революционные события, естественно,

привели Есенина к образу Ленина.

По свидетельству жены поэта С. А. Толстой, он относился к Владимиру

Ильичу с глубоким интересом и волнением. Поэт "часто и подробно расспрашивал

о нем всех лиц, его знавших, и в отзывах его было не только восхищение, но и

большая нежность".

Раздумья о революции, Ленине, судьбах крестьянства выливаются в замысел

большой поэмы. Есенин начал работу с воодушевлением, первоначальные наброски

и отрывки охотно читал друзьям и близким знакомым. На одном из таких чтений

были Фрунзе, Енукидзе, Воронский. "Как он хотел написать именно эту поэму!"

- вспоминал присутствовавший на этой встрече Николай Тихонов. - С волнением,

необычным для него, выслушивал он мнения старых большевиков, их советы и

поправки. Однако довести ее до конца не удалось. "Ленин (Отрывок из поэмы

"Гуляй-поле")" - под таким заголовком часть нового произведения стала

известна читателю.

Многие поэты тех лет, обращаясь к ленинской теме, писали о вожде в

романтико-символическом плане. Так, у Жарова - Ленин "рабочий титан",

"великий кочегар" домны - революции. Безыменский говорил о Ленине как о

"человечьей громаде", Казин - как о "буревестнике мировом, бушующем

мильонными руками". У Брюсова Ленин

...Вождь, земной Вожатый

Народных воль, кем изменен

Путь человечества, кем сжаты

В один поток волны времен.

На страницах журналов тех лет можно встретить стихи о Ленине -

"беззакатном светиле наших дней", которое "очами-солнцами огни разбрызгало

яро". В другом произведении Ленин - "размах нового меридиана".

Односторонность такого подхода к изображению Ленина состояла в том, что

космическая риторика как бы заслоняла человеческий облик Владимира Ильича,

его живой образ.

Есенин был в числе тех поэтов, которым удалось найти более верный путь

в решении ленинской темы.

Начальные строфы отрывка из поэмы - взволнованный рассказ о небывалых в

истории России потрясениях: революции, гражданской войне. Поэту больно

видеть тяжелые последствия "междоусобного раздора", но он понимает: борьба

есть борьба.

Шуми и вей!

Крути свирепей, непогода,

Смывай с несчастного народа

Позор острогов и церквей.

Было: имперские сатрапы, зловещий смрад монархии, засилие

промышленников и банкиров, крестьянские беды...

Народ стонал, и в эту жуть

Страна ждала кого-нибудь...

И он пришел.

Сама история предопределила появление народного вождя. Этим вождем стал

Ленин.

"Мятежник". (Кстати сказать, первополосная стадья в "Правде" за 24

января 1924 года называлась "Великий мятежник".)

"Суровый гений".

И рядом же:

Он вроде сфинкса предо мной.

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

И "сфинкс", и риторический вопрос - скорее всплеск изумления, восхищения, чем выражение непонимания. Ибо сила Ленина - поэт об этом хорошо

знает - в том, что

Он мощным словом

Повел нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: "Чтоб кончить муки,

Берите всё в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет -

Как ваша власть и ваш Совет".

Ленин - гений революции. Вождь народа. Провидец будущего "всех племен".

И - человек, в котором нет ничего условного, ложно красивого,

экзотического. Все - жизненно и естественно. "Застенчивый, простой и милый", он "с сопливой детворой зимой катался на салазках". "Глядел скромней из

самых скромных".

Таким знали и любили Владимира Ильича миллионы и миллионы людей. Таким

он встает со страниц отрывка из поэмы "Гуляй-поле".

В этом же отрывке, воссоздавая живой образ Ленина, Есенин осмысливает

роль вождя в своей собственной судьбе. "Он... повел нас всех..." - то есть и

поэта; "он нам сказал..." - то есть и поэту. Есенин не сторонний

наблюдатель, а участник великого похода рабочих и крестьян в грядущее - по

ленинскому пути.

Чувство сопричастности делу Ленина, делу народа выражено и в

стихотворении "Капитан земли", написанном в Батуме к первой годовщине смерти

Владимира Ильича:

Я счастлив тем,

Что сумрачной порою

Одними чувствами

Я с ним дышал

И жил.

Ленин - рулевой и капитан, партия - его матросы. С ними, с ленинцами,

поэт связывает будущее страны: "Они за лучшие обеты зажгут, сойдя на

материк, путеводительные светы".

Как и предвидел Есенин, новые поэты написали и пишут новые песни в

честь Ленина, в честь его партии. Но есенинское слово о Ленине, сказанное от

чистого сердца, не осталось в прошлом. Оно и сегодня - живая художественная

ценность поэтической Ленинианы.

Перелистайте вышедший к 100-летию со дня рождения Владимира Ильича том

"Поэмы о Ленине", и вы увидите: рядом с произведениями Маяковского, Тихонова, Демьяна Бедного, Чаренца - отрывки из поэм "Гуляй-поле" и "Анна

Снегина".

Возьмите в руки юбилейные сборники стихов о Ленине - каждый из них

украшают строки Есенина.

Раскройте первую книгу двухтомника "Вашим, товарищ, сердцем и

именем...". Писатели и деятели искусства мира о В. И. Ленине", выпущенного

издательством "Прогресс" в 1976 году. Среди его авторов - Максим Горький, Джон Рид, Герберт Уэллс, Анри Барбюс, Пабло Неруда, Сергей Есенин...

И одна из концертных программ, посвященная Владимиру Ильичу, называлась

кратко и емко: "Капитан земли" - по есенинскому стихотворению.

2

Да, он искренне завидовал тем, "кто жизнь провел в бою, кто защищал

великую идею".

Но не только завидовал. Ему хотелось отдать дань их памяти, запечатлеть

их подвиг в поэтических строках.

Безымянные комиссары - "люди в куртках кожаных...".

Беззаветные герои гражданской войны. Их мужеству, человечности

поклонился он "Песней о великом походе".

В Баку Есенин познакомился с подробностями героической смерти

бесстрашного сына Кавказа Степана Шаумяна, неутомимого бойца революции

Прокофия (Алеши) Джапаридзе, "железного командарма" Григория Петрова, своего

земляка, рязанца, и других бакинских комиссаров. Они погибли молодыми, в

расцвете сил - старшему коммунисту (Мешади Азизбекову) было 42, младшему

(Анатолию Богданову) - 22 года. О них - дума, боль, песня поэта...

26 их было,

26.

Их могилы пескам

Не занесть.

Не забудет никто

Их расстрел

На 207-ой

Версте.

Силой своего воображения поэт возвращает к жизни убитых большевиков, и

их первое желание - посмотреть, "как живет Азербайджан".

Поэт как бы вместе с Шаумяном и Джапаридзе видит, что в Баку "у рабочих

хлеб. Нефть - как черная кровь земли. Паровозы кругом... Корабли...". И

вместе с комиссарами горд силой рабочего класса, не отдавшего Кавказа врагам

революции.

Народ в представлении автора "Баллады..." - это "и крестьянин и

пролетариат". У них одни интересы, одна цель: "Коммунизм - знамя всех

свобод".

Борьба бакинских комиссаров - часть общего дела всех большевиков

страны, дела, вдохновителем и организатором которого "был наш строгий отец

Ильич".

Приподнятая интонация, энергично-песенный ритм, богатая инструментовка,

четкий синтаксический строй - все элементы стиха, взаимодействуя между

собой, придают произведению своеобразную романтическую окраску.

Мастер поэтической детали, Есенин и в "Балладе о двадцати шести"

художественно точен и выразителен.

Мертвые ночью встают из песков. Как эту страшную картину нарисовать

словом? Есенин пишет одну фразу: "Над пустыней костлявый стук".

Впечатляющ образ пустыни: "...Пески, что как плавленный воск..."

Вся южная ночь у моря поместилась в нескольких строчках. Они остаются в

памяти навсегда. Недаром наш неутомимый путешественник эстонский писатель

Юхан Смуул, проплывая в поздний час по Суэцкому каналу, вполголоса читал

себе:

Ночь, как дыню,

Катит луну.

Море в берег

Струит волну.

Вот в такую же ночь

И туман

Расстрелял их

Отряд англичан.

...В 1973 году исполнилось пятьдесят пять лет со дня гибели героев. В

Азербайджане, по всей стране они были помянуты добрым, признательным словом.

Московский молодежный журнал "Смена" поместил на первой странице обложки

цветное фото: мемориал двадцати шести в Баку. В отблесках вечного огня -

мужественное лицо борца. Вверху крупными белыми буквами напечатаны стихи -

как всплеск печали и гордости:

О них наша боль

И песнь.

Стихи Есенина... Они уже неотделимы от славы тех, чьи сердца были чисты

и неподкупны, а дела - возвышенны и благородны...

Есенинская "Баллада о двадцати шести" была впервые опубликована в

"Бакинском рабочем" 22 сентября 1924 года. В том же номере газеты рядом с

есенинской помещена и поэма Николая Асеева "26. Памяти павших". Это -

поэтический рассказ о Баку восемнадцатого года, силе Советской власти,

гибели комиссаров от рук закавказских эсеров и английских интервентов.

Обращаясь к героям-большевикам, поэт говорит:

И мой вольный стих

вашу смерть хранит,

Как венок,

ложась на ее гранит.

За два дня до появления в "Бакинском рабочем" произведений Есенина и

Асеева тифлисская газета "Заря Востока" напечатала стихотворение Владимира

Маяковского "Гулом восстаний..." Подвиг двадцати шести - подвиг во имя

освобождения всего трудящегося Востока от гнета капитала. Такова поэтическая

мысль произведения. Страстным призывом звучат его заключительные строки:

Вставай, Восток!

Бейся, Восток -

одним трудовым станом.

О двадцати шести писали Демьян Бедный и Акоп Акопян, позже Семен

Кирсанов и Егише Чаренц, Павло Тычина и Геворг Эмин, Педер Хузангай и Валдис

Луке... Тема бакинских комиссаров стала поистине интернациональной темой.

Естественно, обращаются к ней и азербайджанские поэты.

Вы - герои коммуны, герои-бойцы,

Вы - истории нашей эпохи творцы...

Пусть истлели тела - мощный дух не погас, -

Мы героями быть научились у вас! -

так утверждает величие дела бакинских комиссаров Самед Вургун. Его

самобытная поэма "Двадцать шесть", написанная в 1935 году, полна любви к

тем, кто, говоря словами Есенина, "защищал великую идею", дышит ненавистью к

врагам революции, новой жизни.

Своеобразным продолжением поэмы стало стихотворение Самеда Вургуна

"Банкет" (1950). На официальном приеме в Лондоне советский поэт встречается

со старым английским политиканом:

"Баку! Баку!" - он процедил сквозь зубы,

И дрогнула слегка густая бровь.

А у меня по жилам, как сквозь трубы,

Бьет огненная нефтяная кровь!

Да, я, бакинец, на твоем пути!

Да, я - наследник Двадцати Шести!

Ты помнишь все, конечно, старый дьявол!

Так пристальней, пожалуйста, гляди!

...Мы разошлись - налево и направо.

Клокочет ярость у меня в груди.

Он дал врагу достойную отповедь, сын свободного Азербайджана.

- Мы с моим давним другом Самедом не раз говорили о Есенине, вспоминали

его стихи, "Балладу о двадцати шести", - рассказывал мне Сулейман Рустам. -

Она привлекала нас органическим соединением лиризма и высокого пафоса,

задушевности и мужественной сдержанности. Не без влияния "Баллады..." и я

обдумывал свое стихотворение о двадцати шести. Мне хотелось как бы развить

поэтическую мысль Есенина о бессмертии дела, за которое боролись и погибли

комиссары, и я писал:

Вы цветы посадили для нас -

и в саду мы живем.

Вы зарю угадали -

сегодня нам солнце блестит.

Вы вчера поздоровались за руку

с завтрашним днем,

Вы вчера разложили костер -

он сегодня горит.

...Священна память о героях революции, интернационалистах-ленинцах. Она

- нескудеющий источник вдохновения новых и новых поколений писателей

братских республик. К героической песне о двадцати шести, начатой Есениным и

Маяковским, Демьяном Бедным и Асеевым, прибавляться и прибавляться свежим

поэтическим строкам...

3

Ленинский район Баку, окраина рабочего поселка имени Разина... С

возвышенности открываются вид на лес нефтяных вышек, вид на новый обширный

парк, на жилые кварталы.

- Здесь, на горе Разина, - говорит первый секретарь райкома партии

Шакир Керимович Керимов, - задолго до Октября проводились массовки, собрания

рабочих нефтяных промыслов. В середине двадцатых годов неподалеку

закладывались рабочие поселки. Основание одного из них - имени Степана

Разина - совпало с первомайским праздником 1925 года. Сюда на народное

гулянье приехали Сергей Миронович Киров, другие руководители республики.

Вместе с ними - Сергей Есенин. Эта местность тогда была пустая,

заболоченная... Так что никаких природных красот поэт тут не увидел. Но зато

он ощутил радость людей свободного труда, пришедших на свой рабочий

интернациональный праздник...

- Это так, - подтверждает стоящий рядом поэт Наби Хазри. - И можно с

уверенностью сказать, что настроение у Есенина было хорошее: в этот день

"Бакинский рабочий" начал публикацию его поэмы "Анна Снегина". Из

воспоминаний современников известно, как радушно встречали Есенина

нефтяники, рабочие местных заводов. Поэт переходил от группы к группе,

беседовал с людьми... И за всем этим наблюдал Киров - он тепло относился к

поэту, высоко ценил его талант... О празднике Есенин написал стихотворение,

и уже, заметьте, 5 мая оно появилось в том же "Бакинском рабочем". Помните?

Я видел праздник, праздник мая -

И поражен.

Готов был сгибнуть, обнимая

Всех дев и жен.

Когда перечитываю эти строки, - продолжает Наби Хазри, - я вижу лицо Есенина

- светлое, улыбчивое, доброе. И в стихи перешла его улыбка:

Стихи! стихи! Не очень лефте!

Простей! Простей!

Мы пили за здоровье нефти

И за гостей.

Хорошо как сказано: "за здоровье нефти".

- Прекрасно! - соглашается Шакир Керимович и добавляет: - Вот о чем еще

я думаю: один такой день, проведенный в среде рабочих, для поэта был важнее

недель, потраченных на возню, как он писал, с московской "пустозвонной

братией". Верно?

Мы с Наби Хазри киваем в знак согласия...

4

Они встретились на старой бакинской улице в конце сентября 1924 года.

По выщербленной мостовой шел напоминавший горца человек. На худощавом,

тронутом загаром лице - глубоко сидящие темные глаза, над ними - того же

цвета густые брови. Пышные усы чуть опускались по краям губ и переходили в

небольшую острую бородку. Вязаная шапочка на голове, френч с накладными

карманами, брюки, забранные от колен в шерстяные чулки, ботинки из грубой

кожи, дымящаяся трубка во рту - все это делало его не похожим на местных

жителей.

- Кто это? - тихо спросил Есенин у шагавшего рядом Чагина.

Тот не успел ответить, как странный прохожий поравнялся с ними и, вынув

изо рта трубку, слегка поклонился Чагину.

- Здравствуйте, Степан Дмитриевич! - как всегда, приветливо ответил

Чагин и протянул "горцу" руку. - Познакомьтесь, это - Сергей Есенин, поэт, из Москвы. А это Степан Дмитриевич Нефедов, или Эрьзя. Профессор. Ведет

скульптурные классы в нашей художественной школе.

- Весьма рад, - мягко произнес скульптор, вглядываясь в лицо поэта. -

Но, кажется, мы знакомы. И познакомились, помнится, году в пятнадцатом или

шестнадцатом - война шла... Не ошибаюсь?

- Да-да-да! - раздумчиво протянул Есенин и вдруг хлопнул себя по лбу: -

То-то гляжу: знаю я эти глаза и брови. Все вроде незнакомое, а глаза и брови

- знакомые! Вы ж тогда при каком-то лазарете служили, а мы с Клюевым туда

стихи читать приезжали, верно?

- Да, я помогал докторам по челюстным ранениям... Трудное было время...

Но ничего, перетерпелось... Вы в Баку впервые?

- Считайте, впервые.

- Город колоритный - и людьми, и бытом, и строениями. Помните

землепроходца Афанасия Никитина: "Бака, где огнь горит неугасимый"... Вот

хожу - всматриваюсь... Долго здесь пробудете?

- Пока не знаю, - Есенин взглянул на Чагина. - Если Петр Иваныч не

прогонит - поживу. .

- Не торопитесь... Здесь есть что посмотреть...

Мимо, почти задевая, прогрохотала высокая колымага, наполненная

самодельным кирпичом... Прошли, громко разговаривая и размахивая руками,

трое нефтяников в старых замасленных комбинезонах, стуча по камням ботинками

- такими же, в каких был профессор. Их выдавали по ордерам в спецмагазинах.

- Будет время, заходите ко мне в мастерскую. Это рядом, Петр Иванович

знает.

И, простившись, Эрьзя быстро зашагал вниз по улице...

- Редкий талантище, - Чагин посмотрел вслед художнику. - Тут для Дома

Союзов горняков он делает скульптуры рабочих - диву даешься! Представляешь:

до революции в Азербайджане не было ни одного национального скульптора, не

вылеплено ни одной человеческой фигуры: ислам запрещал. И вот перед тобою -

как живой - рабочий-азербайджанец, скажем, тарталыдик. Знаешь, кто такой

тартальщик?

Есенин покачал головой.

- Это тот, кто добывает нефть с помощью специальных ведер. Нелегкое,

должен сказать, дело. Так вот, фигура: нефтяник за работой - тартанием...

Первая в мировой истории скульптура нефтяника-азербайджанца! Каково?

Впрочем, увидишь сам... Ты ж - старый знакомый...

Вскоре, проходя по Станиславской улице, Чагин предложил Есенину:

- Давай-ка заглянем к Степану Дмитриевичу. Его мастерская здесь, во

дворе института. Он и обитает тут же...

Уже войдя во двор, можно было определить: здесь живет скульптор - вдоль

стен дома на подставках возвышались человеческие фигуры в полный рост,

бюсты, головы из глины и еще какого-то неведомого материала.

Большая, с высокими потолками комната заставлена тумбами с начатыми

работами студентов, в глубине размещались произведения профессора -

скульптурные портреты Ленина, Маркса, Энгельса, фигуры рабочих-нефтяников.

- Хозяин дома? - крикнул Чагин.

- Дома, дома, - отозвался из-за перегородки Эрьзя и вышел, обтирая руки

небольшой мокрой тряпкой. - Прошу!

Есенин приблизился к скульптуре Ленина, обошел ее со всех сторон.

- Нелегко? - поэт посмотрел на скульптора.

- Весьма. Видел Владимира Ильича давно, еще в Париже. Впечатление он

произвел сильное - живой, серьезный, прямой, в споре - резкий... Но

познакомиться не довелось... Работаю по памяти... В Батуме не были?

- Нет, не был.

- Будете - посмотрите там мраморный бюст Ильича. Он в городском сквере

стоит. Правда, не все в нем получилось, как хотелось... Здесь начал новую

работу. Вот - Ленин на трибуне, отвечает на записки рабочих... Этот человек

давно меня занимает. Лет пять назад на Урале, под Екатеринбургом, дикую

скалу подыскал - вот, думаю, из чего соорудить памятник Ильичу! Очень жалею,

что не удалось...

Есенин понимающе кивал, от этого движения его мягкие, с желтоватым

оттенком волосы спадали на лоб, он изредка поправлял их рукою...

Остановившись у автопортрета скульптора, Есенин спросил Эрьзю:

- А вы с Коненковым не знакомы?

- С Сергеем Тимофеевичем? Ну как же, как же! С Московского училища

живописи. А вы его знаете?

- Знаю. Бывал у него на Красной Пресне, пели под гармошку. .

- Да, гармонь он любил, - подтвердил Эрьзя.

Чагин, поотстав, задерживался около работ и, время от времени бросая

взгляд на беседующих, сожалел, что поблизости нет фотографа: снимок был бы

редчайшим...

Степан Дмитриевич Нефедов был старше Есенина на двадцать лет: он

родился в 1876 году, в Поволжье. Мордвин по национальности (псевдоним Эрьзя

- название одного из мордовских племен), будущий скульптор прошел тяжкую

школу жизни. По окончании училища живописи, ваяния и зодчества уехал в

Италию, тем самым избежав ареста за связь с революционно настроенными

студентами. Зарубежные выставки его работ сделали имя Эрьзи известным,

газеты писали о "русском Родене". После Октября Семен Дмитриевич, как и

многие художники, всем сердцем стремился "понять и почувствовать Россию в

годы высочайшего парения и чувственно показать направление ее полета в

будущее" (К. Федин). В 1918-1925 годах, живя на Урале, в Новороссийске, Батуме, Баку, он создал ряд памятников павшим борцам революции, скульптурные

портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Шота Руставели... Много труда Эрьзя

вложил в оформление Дома Союза горняков Азербайджана.

О дружбе Эрьзя и Есенина известно немного. Между тем их общение, мне

думается, было небесполезно для обоих, особенно для Есенина. Ведь тот и

другой смотрели на жизнь художническим взглядом, вместе с народом радовались

и печалились. Тот и другой думали о Ленине, ленинцах, старались найти пути

воплощения их образов в слове и камне. У них имелось немало общего, и они не

могли не тянуться друг к другу. Так оно и было.

С 1950 года до кончины скульптора (1959) с ним часто встречался Борис

Николаевич Полевой. На основе живых рассказов художника и разного рода

публикаций о нем писатель создал книгу "Эрьзя", выходившую несколькими

изданиями в Саранске и Москве. Небольшой объем книги не позволил осветить

некоторые темы, в том числе тему "Эрьзя и Есенин". Она-то и была затронута в

беседе автора этих строк с Борисом Николаевичем.

- Степан Дмитриевич, - рассказывал писатель, - всегда тепло говорил о

Сергее Есенине, его стихах. Помню, как при мне он не раз напевал за работой

строчки есенинского "Клена...", а однажды, неожиданно прервав напев, воскликнул: "Какой глубокий образ, этот клен! Судьба человека тут сокрыта, не меньше!" От начала до конца знал "Письмо к матери", читал его вслух.

Любил поэму "Анна Снегина", многие ее строчки повторял, особенно - о

природе...

- Художник Иосиф Ефимович Бобровицкий писал, что Эрьзя вместе с другими

преподавателями, журналистами "Бакинского рабочего" бывал в Мардакянах у

Есенина. Не вспоминал ли Степан Дмитриевич об этих поездках? - обращаюсь я к

Борису Николаевичу.

- Вспоминал, но без подробностей. Эрьзя, живя в Баку, очень

интересовался народным искусством, памятниками архитектурной старины. В

Мардакянах и в соседнем с ним селении, Шаганы сохранились замки XIII и XIV

веков, мечеть Тубашахи... Так что поездка к Есенину могла быть одновременно

и поездкой к шедеврам зодчества. Ведь Есенин тоже не был равнодушен к

старому искусству.

- Как вспоминала жена скульптора Елена Ипполитовна Мроз, вечерами

Есенин часто приходил в мастерскую Эрьзи с балалайкой. Под нее он пел

шуточные песни, частушки. А вот стихи, сколько его ни просили, читать не

соглашался...

- Да, об этом Эрьзя мне рассказывал, - продолжал писатель. - И объяснял

так. Есенин слишком высоко ценил свой поэтический дар, чтобы разменивать его

на пустяки. Он мог петь озорные частушки, плясать. Но не разбрасываться

своими стихами налево и направо. Поэт остерегался метать бисер, боясь, как

бы этот бисер, может быть случайно, не попрали ногами: люди у Эрьзи бывали

разные. Степану Дмитриевичу, по его словам, нравилось такое уважение мастера

к своему творчеству, к своему призванию. "По-иному и не должен поступать

истинный талант", - говорил скульптор.

- По воспоминаниям Елены Мроз, Эрьзя и Есенин однажды исчезли из города

и где-то пропадали три дня. Потом появились полные восторга от путешествия

по Апшерону. Вы об этом знаете?

- Знаю. Эрьзя в то время лепил своих рабочих для Дома горняков. Ему

была нужна натура. Вот в поисках типажей и отправились друзья по селениям.

Есенину тоже хотелось посмотреть жизнь местных крестьян, услышать их песни.

Побывали они в нескольких местах, со многими жителями познакомились. Как

рассказывал Степан Дмитриевич, "побегом из города" оба остались довольны.

Борис Николаевич вспомнил также слова Эрьзи о скульптурной сюите- 15

союзных республик, которую задумал создать старый мастер.

- Думаю об образе России, - говорил тихим голосом художник (он уже

слабел). - Каким ее образ должен быть? Может, взять за основу есенинскую

мать? Помните: "Ты одна мне помощь и отрада, ты одна мне несказанный

свет"... Или юную Снегину, "девушку в белой накидке"... И то и другое очень

заманчиво...

Замысел так и остался неосуществленным... Мой разговор с Борисом

Николаевичем подходил к концу, и тут писатель, улыбнувшись, обронил:

- А когда Степан Дмитриевич рассказывал мне о встрече с Есениным в годы

первой мировой войны, то добавлял такие слова: "Красивый был парень, ладный, служил санитаром. О нем в шутку говорили: "Смерть сестричкам милосердия!.."

...Возможно, и тогда, в мастерской, Эрьзя напомнил Есенину давнюю

шутку, и они вместе с Чагиным смеялись над ней светло, от души.

Шутку они любили.

- Знаете, что однажды Эрьзя и Есенин "отмочили"? - Я не знал, и Полевой

рассказал о таком эпизоде.

В один прекрасный день друзья пошли в "Бакинский рабочий": Есенину

причитался за стихи какой-то гонорар. Пришли к Чагину: так, мол, и так,

распорядись... А тот упирается: нет, дескать, денег в кассе. "Ах, нет? Ну, ладно!" Друзья выходят на улицу, встают под окнами редакции. Есенин поет

частушки, а Эрьзя, с есенинской шляпой в руках, обходит собравшихся зевак,

изображая сбор подаяния. Чагину ничего не оставалось делать, как позвать

Есенина и выдать ему гонорар...

Об этой шутке друзей рассказывала и Елена Ипполитовна Мроз.

Степан Дмитриевич Эрьзя пережил Сергея Есенина почти на тридцать пять

лет. До конца дней своих он тепло вспоминал о поэте, о дружбе с ним.

Особенно подробно старый мастер рассказывал о неожиданной встрече с Есениным

на старой бакинской улице осенним днем 1924 года...

5

...Мария Антоновна Чагина достает из старого портфеля большой видавший

виды конверт, вынимает оттуда пожелтевший от времени лист бумаги и кладет

его передо мной:

- Посмотрите вот это...

Прежде чем начать чтение текста, напечатанного фиолетовыми буквами,

гляжу на знакомую подпись внизу: Сергей Есенин. Сомнений быть не может: рука

поэта. Неужели неизвестное есенинское стихотворение? Мельком бросаю взгляд

на хозяйку: она хитровато улыбается. Начинаю медленно читать:

Очарованье вечера, что снами

Сберег до солнца. Золото лучей

В лазури зимней. Слившись с небесами,

С зарей, с огнем - восторг все горячей.

И вдруг напев в кадильном фимиаме,

И пламя бьет из восковых свечей.

А воск, в гробу застыв, живых очей

Залил навек угаснувшее пламя.

Так - солнце, юг; благоуханье роз,

И кипарисы, и узор магнолий.

Очарованье вечера. - И боли

В груди нет прежней... А на утро пес

У ног завоет. Вынесут с постели...

Ах, где ты, где? Жива ли в самом деле?

Сергей Есенин

Заметив, что я закончил чтение, Мария Антоновна говорит:

- Это лист, как вы понимаете, из архива Петра Ивановича. Мой муж очень

дорожил им и берег его особо тщательно. История тут такая... Кстати, -

прерывает начатую фразу моя собеседница, - вы хорошо знаете литературное

творчество Чагина?

- Наверно, не очень, - осторожно отвечаю я. - Известны мне его статьи -

воспоминания о Ленине, о Кирове... Еще - о Есенине. Всеволоде Иванове,

Сейфуллиной... Несколько небольших заметок на литературные темы. Вот,

пожалуй, и все, если не считать его выступлений как журналиста - редактора

"Бакинского рабочего" и "Красной газеты"...

- А вы знаете, что он с юношеских лет писал стихи?

- Нет, этого я не знаю.

- Так вот, - продолжает Мария Антоновна. - В архиве Петра Ивановича

хранится большое число его стихотворений. Некоторые из них были в свое время

опубликованы под псевдонимом "Ник. Алексеев". Сам он весьма скромно оценивал

свои стихотворные опыты, почти никогда не говорил о них. В кругу близких

людей он любил читать стихи своих кумиров: Пушкина, Лермонтова, Тютчева...

- Есенина, - вставляю я.

- О, есенинские стихи он мог читать часами. И души не чаял в самом

поэте. Помните в письме Есенина из Баку: "Внимание ко мне здесь очень

большое. Чагин меня встретил, как брата. Живу у него. Отношение

изумительное". И поэт относился к Чагину исключительно тепло. Это видно и по

его письмам, и по тому посвящению, с которым вышла в 1925 году книга

"Персидские мотивы": "С любовью и дружбой Петру Ивановичу Чагину". Они были

искренними и верными друзьями, эти "рыцари пера" - так они иногда полушутя

себя называли. Посмотрите на эти надписи...

На обратной стороне совместной фотографии Есенина и Чагина читаю:

"М. А. Примите душевный дар двух рыцарей пера - верного скандального

Сергея и бурного Петра.

Баку, 1 октября 1924".

Это написано рукой Чагина. Ниже - почерк Есенина:

"P. S.

Дорогая Марья Антоновна!

Сказать истинно

и не условно -

Можно поклясться вашей

прелестью глаз:

Не забывайте грешных нас.

Скандальный верный Сергей.

3 окт. 1924".

Есенинская приписка, по словам Марии Антоновны, сделана в день рождения

поэта; за праздничным столом тамадой был Петр Иванович.

- В тот вечер, - добавляет моя собеседница, - Есенин был, что

называется, в ударе и читал свои стихи с особым подъемом...

- Чагин тоже читал свои?

- Нет, он - Маяковского, Хлебникова, Баратынского, Фета...

- А не помните, Есенин тогда не читал вот это стихотворение, под

которым стоит его автограф?

Мария Антоновна задумалась:

- Вы допускаете, что он мог читать его среди своих? - Нет, - говорю я,

еще раз пробегая глазами фиолетовые строчки. - Что-то не похоже оно на

есенинское - ни стилистикой, ни интонацией...

- Ну, вот мы и подошли к истории этого листа, - произносит собеседница.

- Действительно, стихотворение написано другим автором. И однажды оно, среди

многих, было прочитано Есенину. Поэту, очевидно, понравился больше иных этот

сонет, и, к удивлению автора, он тут же поставил под текстом свою подпись...

- Мне кажется, в этом сонете внимание Есенина привлекло изображение

диалектики бытия... Торжество жизни ("очарованье вечера", "золото лучей",

"благоуханье роз"...), неотвратимость смерти ("кадильный фимиам", "застывший

воск свечей", "угаснувшее пламя"...) и - несмотря ни на что - высокий порыв

человечности, любви, нежности ("Ах, где ты, где?.."). Такова, на мой взгляд, поэтическая, я бы добавил, философская мысль сонета. Некоторые стихи Есенина

последних лет несут в себе нечто похожее. Например - "Мы теперь уходим

понемногу...". Вы как думаете?

- Возможно и такое суждение. И все-таки, мне кажется, в том, что Есенин

как бы авторизовал чужое стихотворение, немалую роль сыграла и

расположенность, симпатия поэта к его автору.

- Так сказать, "с любовью и дружбой" к Петру Ивановичу Чаги ну...

- Вот именно: "с любовью и дружбой"...

6

Начальная строка стихотворения родилась легко, как бы сама собой:

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Он уезжал из "города ветров" в конце мая, когда солнце становится

жарким, над промыслами появляется сероватая дымка, а с моря все больше и

больше начинает тянуть запахом водорослей и рыбы.

Ему полюбился этот рабочий, ни днем, ни ночью не отдыхающий город с

узкими пыльными улочками, домами под плоскими крышами, с людьми самых разных

национальностей, людьми, чьим тяжелейшим трудом добывается так нужная

молодой советской стране нефть - "черная кровь земли". По сути дела именно в

Баку он по-настоящему ощутил силу рабочего класса, именно здесь смог

сказать:

Через каменное и стальное

Вижу мощь я родной стороны.

День был безветренный, ясный, и Есенин, присев на край еще не

покрашенной после холодных месяцев скамейки, смотрел на солнечные блики -

они вспыхивали то здесь, то тамна спокойном, лениво вздыхавшем у деревянных

причалов море.

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Он вслух повторил строку и задумался: почему же "не увижу"? Разве не

повлечет его, как уже бывало, сюда, на задымленный берег Каспия - Хазара, к

добрым и чутким друзьям, в заваленные гранками и рукописями прокуренные

комнаты "Бакинского рабочего", в мастерскую скульптора Эрьзи, в деревенскую

тишину Мардакян, где по вечерам не умолкали бесхитростные песни местных,

похожих на рязанских, воробьев? Повлечет, конечно, повлечет, и он снова

приедет под это палящее солнце и будет вдыхать терпкий запах нефти и моря,

удивляться розам, на редкость пышным и крупным - больше кулака... Но в

глубине груди звучала какая-то грустная нота, скрашивая собой сердечную

волну, которая непринужденно выплескивалась в первые слова рождающегося

стихотворения...

Невдалеке от прибрежных камней маячили редкие рыбацкие лодки, на

горизонте медленно двигался черный силуэт судна. Эта картина Есенину

напомнила Батум, зеленую набережную, пароходы, уходящие туда, на Босфор, в

Константинополь... Вспомнились рассказы батумских старожилов о том, как их

деды и отцы стреляли в диких кабанов прямо из окон своих домов: дремучий лес

подходил к самому городу.

Перед мысленным взором Есенина возникли живописные пейзажи Грузии: ее

кремнистые дороги, петляющие по склонам гор; развалины старой крепости,

возвышающейся над городом; тихая Коджорская улица в старом Тифлисе, где

русского друга навещали грузинские писатели... Что сейчас делает Тициан

Табидзе, воплощение доброты и душевной щедрости, поэт божьей милостью? Как

подробно знает он старый Тифлис, как тонко перед гостем раскрывал он душу

своего города! А здесь - Петр Чагин. Молодой еще, но уже второй секретарь

ЦК, редактор крупной газеты, ближайший соратник Кирова... Удивительные люди!

Есенин улыбнулся. Ах, Чагин, Чагин! С какой хозяйской основательностью

показывал он в прошлом году промыслы, знакомил с нефтяниками, говорил о

новом быте рабочих. Как тут было не вдохновиться на стихи! Пусть их кое-кто

поругивает, но стихи получились. Есть там строки и о Петре Ивановиче:

Дни, как ручьи, бегут

В туманную реку.

Мелькают города,

Как буквы по бумаге.

Недавно был в Москве,

А нынче вот в Баку.

В стихию промыслов

Нас посвящает Чагин.

"Смотри, - он говорит, -

Не лучше ли церквей

Вот эти вышки

Черных нефть-фонтанов.

Довольно с нас мистических туманов.

Воспой, поэт,

Что крепче и живей".

Он прав, партийный руководитель, друг. . В этом рабочем городе,

овеянном славой двадцати шести комиссаров, Есенин на многое стал смотреть

по-другому, испытал новые чувства. "...Хочу я стальною видеть бедную, нищую

Русь" - это написано в Баку после того, что увидено, прочувствовано, передумано на апшеронской земле, в Закавказье. В Азербайджане, в Грузии он

много работал. Только в "Бакинском рабочем" напечатал, наверно, около

пятидесяти произведений. Но пора ехать домой, на родину...

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.

И сердце под рукой теперь больней и ближе,

И чувствую сильней простое слово: друг.

...Стихотворение дописывалось вечером в гостинице. Перед глазами

открывались бездонная голубизна над Девичьей башней, отливающие золотом

песчаные поля вдоль кромки моря, оживали игривые "барашки" весеннего Хазара, пропитанные нефтью невысокие холмы бакинского пригорода с певучим названием

Балаханы - там совсем недавно вместе с рабочими и руководителями республики

Есенин отмечал первомайский праздник. Это была незабываемая маевка...

Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!

Хладеет кровь, ослабевают силы.

Но донесу, как счастье, до могилы

И волны Каспия, и балаханский май.

Там, среди холмов Балахан, заросших низким кустарником и чахлой травой,

в жилище певца Джаббара Карягды-оглы, где собирались искушенные в поэзии

люди, на шумном базаре - везде он встречался с народными песнями. С песнями,

не только бередящими душу, но и заставлявшими ее встрепенуться, обрести

крылья. Они звучали чаще всего на языке неродном для Есенина, но он все

равно понимал их сокровенный смысл. Понимал сердцем и радовался тому, что

есть тайна слияния музыки и слова, и эта тайна непостижима.

Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму...

Оттуда, с севера, через море и реки, горы и долины, его звала к себе

Русь, Россия. Звала земля, уже сделавшая первые шаги по новому,

неизведанному пути - пути Ленина.

И на этот материнский зов он не мог не откликнуться.

Столько писателей из братских республик и стран социалистического

содружества Азербайджан еще никогда не видел. 1 октября 1975 года более ста

двадцати поэтов и прозаиков, публицистов и драматургов, литературоведов и

критиков сошли с двух воздушных кораблей на апшеронскую землю и очутились в

дружеских объятиях встречающих. Мелодии народных инструментов слились со

словами взаимных приветствий, бесчисленные букеты осенних цветов - с яркими

красками национальных костюмов девушек и юношей...

Дни советской литературы в Азербайджане... Они широким половодьем

разлились по всей республике. Живое общение нефтяников и хлопкоробов,

машиностроителей и хлеборобов, химиков и виноградарей, строителей,

овощеводов и животноводов с мастерами художественного слова обогатили,

остались в памяти и тех и других. И всюду, где шла речь о благотворном

влиянии русской советской литературы на писателей Азербайджана, звучали

имена Горького, Блока, Маяковского, Есенина...

С той поры, когда Есенин простился с Баку, минуло более полувека. До

неузнаваемости изменилась земля Апшерона, ее столица. Новь республики

счастливо соединила в себе "каменное и стальное" с живым и зеленым.

Действительность еще раз подтвердила неодолимость силы, о которой писал

Есенин: "...Встали в ряд и крестьянин и пролетариат". Людям, как хлеб и

воздух, стали необходимы книга, песня, поэтическое слово.

Той осенью немало было волнующих встреч труда и искусства. Об одной

скажу особо.

...Памятный уголок в Мардакянах. Гранитная стена с развернутой

бронзовой книгой. На ее страницах горельеф Сергея Есенина и заключительная

строфа его стихотворения, созданного перед отъездом из Баку в мае 1925 года:

Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму...

Чтоб голова его, как роза золотая,

Кивала нежно мне в сиреневом дыму.

3 октября 1975 года. В этот день Есенину исполнилось бы 80 лет.

Участники Дней литературы, тысячи бакинцев, жителей Мардакян и окрестных сел

заполнили улицы, площадку перед мемориалом. Это был подлинный праздник

братства, поэзии, праздник, который потом продолжался в саду, неподалеку от

дачи, где когда-то жил Есенин и где открыта комната-музей. И все, что тогда

говорилось, показало: в том прощальном стихотворении поэт мысленно обнимал

своего друга и вместе с ним - рабочий город не в последний раз. Любовь

оказалась взаимной и - неподвластной времени.

Вот к Есенину обращается Николай Тихонов:

Ты сказал в тени бакинских башен:

"Смычка есть рабочих и крестьян -

Дайте смычку всех поэтов наших,

Стиховой народов океан!"

И свершилось:

пред тобой поэты

Самых разных голосов и сил

Принесли тебе свои приветы,

Встали рядом - как ты и просил...

Не уйти тебе в закат янтарный

И твоим напевам не стихать.

Ты живешь - и люди благодарны

Правде сердца твоего стиха!

Выступает Валентин Катаев:

- Есенин любил Баку. Он мне всегда говорил, что нужно непременно

каждому поэту съездить в Баку, потому что его окрестности чрезвычайно

поэтичны...

Встает Жужа Раб - гостья из Венгрии:

- Полвека назад теплоту бакинцев ощутил Сергей Есенин...

Баку и Мардакяны стали местами последнего крутого подъема его

творческих сил... И оставленные им песни звучат с тех пор не утихая.

Азербайджан его помнит, считает своим "ласкового уруса".

Продолжает Алиага Кюрчайлы - поэт земли Низами, переводчик есенинских

стихов на азербайджанский язык:

- Есенин для меня - учитель в поэзии. Как и мои земляки, я рад, что он

жил в нашем городе, встречался с Кировым и Фрунзе, выступал перед рабочими

нефтепромыслов.

Здесь о тебе сказали "наш",

В тебе увидели родного.

Как много выразило чувств

Одно-единственное слово!

Бакинцев приветствует Егор Исаев:

- Всем сердцем мне хочется сказать вам спасибо за Есенина, спасибо за

любовь к нему, за память о нем. У каждого великого поэта всегда есть своя

особая пора и место в творчестве. У Пушкина - это болдинская осень, у

Есенина - бакинская весна... Я счастлив побывать в бакинской весне Сергея

Есенина.

День был безветренный, ясный, и люди открывали души солнцу и поэзии. И

вместе с людьми слушали, не шелохнувшись, розы, такие же золотые, как и те,

любимицы Есенина...

А когда стемнело, в Бакинской филармонии состоялся поэтический вечер.

Среди других есенинских произведений читалось и "Прощай, Баку!..". Сотни

бакинцев и их гостей внимали этим стихам, в которых нет изощренных

выражений, небывалых рифм, изысканных эпитетов, эффектных ритмических

переходов. Но в стихах этих живет очарование красотой жизни и печаль от

сознания ее быстротечности, неотвратимости расставания с ней... Сердце

поэта, презрев время, как бы говорило с сердцами заполнивших зал, и эта

беседа была искренней и светлой.

А совсем неподалеку от здания филармонии мириады огней отражались в

море, и оно лениво вздыхало - величавое и спокойное.

И на берегу, где когда-то, присев на край еще не покрашенной скамейки,

Есенин повторял первые строки прощального стихотворения, мне вспомнился

неторопливый голос Сулеймана Рустама:

- "Прощай, Баку!.." - сказал ты, Есенин. Но мы, произнося эти слова, не

прощаемся с тобой. Нет, никогда - не прощай, навсегда - здравствуй, дорогой

друг, наш Сергей Есенин!..

"ТАМ ЗА СТЕПЬЮ ГУЛ..."

1

Медленно кружится черный диск пластинки...

Только что прозвучали тревожно-печальные слова об опустевших огородах,

некошеных заливных лугах. Не песня - стон, рожденный в крестьянских сердцах.

Набатный гул ворвался в скорбный возглас хора: "Где ж теперь, мужик, ты

приют найдешь?"

И после небольшой паузы - бойкая, брызжущая удалью песня:

Ах, рыбки мои,

Мелки косточки!

Вы, крестьянские ребята,

Подросточки.

Ни ногатой вас не взять,

Ни резанами,

Вы гольем пошли гулять

С партизанами.

Переплескиваются, словно весенняя речка, ритмы красноармейских

частушек, матросского "Яблочка", залихватских припевок. Вот где нашли свой

"приют" мужики - в стане борцов за новую жизнь!

В частушечную скороговорку исподволь вплетаются аккорды походного

марша:

Красной Армии штыки

В поле светятся.

Здесь отец с сынком "

Могут встретиться.

Идут, идут в едином порыве "крестьянские ребята, подросточки". Никто им

не страшен, ничто их не остановит. Потому что

За один удел

Бьется эта рать,

Чтоб владеть землей

Да весь век пахать...

Уже не частушку - гимн поет хор. Гимн во славу тех, кто пошел на

праведный бой за волю, за счастливую судьбу. .

Так завершается один из разделов вокально-симфонической поэмы Георгия

Свиридова "Памяти Сергея Есенина", впервые исполненной в 1956 году. Раздел, в основу которого положены отрывки из есенинской "Песни о великом походе".

2

"Песнь..." - своеобразнейшее произведение Есенина.

По жанру - это историко-героическая поэма, восходящая к традициям

творчества народных гусляров, певцов-скоморохов, или, как еще их называли в

старину, веселых молодцев, балагуров.

Поэт выступает здесь в роли сказителя, "мастака слагать эти притчины", веселого, смелого, правдивого.

Благословите, братцы, старину сказать,

Как бы старину стародавнюю, -

просит слушателей веселый молодец из народной песни.

К народу, к "Руси нечесаной, Руси немытой" обращено первое слово и

есенинского певца:

Вы послушайте

Новый вольный сказ.

Новый вольный сказ

Про житье у нас.

Первый сказ о том,

Что давно было.

А второй - про то,

Что сейчас всплыло.

Легко, непринужденно ведет певец свою речь. Поначалу и не догадаться, к

чему это затеян разговор о давно минувшем. Но "мастак" на притчины знает

свое дело. Не зря он начал издалека. Ибо то, "что сейчас всплыло", накрепко

связано с тем, "что давно было".

А "всплыло", обрело неодолимую силу, взбудоражило весь мир нечто

огромное, небывалое, имя чему - Революция. Великий поход вчерашних рабов,

бесправных, униженных, обездоленных, "к новому берегу", к "зорям

вселенским".

Народ, осознавший свое право быть хозяином собственной судьбы, -

главный герой "Песни...".

Как в повести Александра Малышкина "Падение Дайра", написанной в 1921

году.

Как в поэме Демьяна Бедного "Главная Улица" (1922).

Как в романе Александра Серафимовича "Железный поток", напечатанном в

1924 году, почти одновременно с есенинской поэмой.

Недаром так ощутима в "новом вольном сказе" поэтика нашего русского -

традиционного и нового - фольклора: былин, исторических песен, частушек,

припевок, присловий...

3

В стародавние годы певец, приступая к повествованию, старался сразу же

указать место, где происходило событие:

В стольном Новегороде,

Было в улице во Юрьевской...

В слободе было Терентьевской...

Во стольном было городе во Киеве...

Наш сказитель верен древнему обычаю. Согласно традиции, он в самом

начале первого сказа называет город, а заодно и время действия:

Ой, во городе

Да во Ипатьеве

При Петре было

При императоре.

И далее - без задержек - переход к рассказу о самом событии:

Говорил слова

Непутевый дьяк:

"Уж и как у нас, ребята,

Стал быть, царь дурак.

Царь дурак-батрак "

Сопли жмет в кулак,

Строит Питер-град

На немецкий лад".

Хорошо, по-старинному говорит он, этот "непутевый дьяк!". Насколько же

глубоко надо чувствовать строй народного языка, дух старой песни, чтобы

воссоздать их во всем своеобразии, во всей живой красоте! В самом деле.

Разве слова дьяка не сродни начальным строкам народной песни, записанной в

первой половине XVIII века: "Как у нас в сельце Поливанцове да боярин - от

дурак решетом пиво цедил"? А выражение - "на немецкий лад"! Разве не

ощущается в нем время, дыхание простонародной речи? Ведь и гусляры из

лермонтовской "Песни... про купца Калашникова" говорят, что "сложили ее на

старинный лад".

Велика хула, возводимая дьяком на Петра. Смутьянщику не по сердцу, что

царь "принялся... Русь онемечивать, бреет он князьям брады, усие", что

"непослушных он бьет дубиною". Как тут не тужить, как не плакаться!

Заметим, дьяк у Есенина ни словом не обмолвился о народе, "сгибшем" при

строительстве города. Об этом в смятении страшном будет говорить сам царь,

но "бунтарь" молчит. Почему же? Да потому, что это дьяк. А для него самым

кощунственным из царевых новшеств кажется введение иноземного платья,

брадобрития, курения табака. Кому, как не церковному служителю, встать на

защиту родной веры и родных обычаев! И кому, как не стрельцу, государеву

человеку, пресечь крамолу!

И вот уже дьяк-бунтарь пойман. Нет, не пойман, в "Песне..." сказано

по-другому:

Услыхал те слова

Молодой стрелец.

Хвать смутьянщика

За тугой косец...

"Хвать" - тут и быстрота, и энергичность, и точность движения. Так и

видишь руку сильную, привыкшую к подобному действу. .

"Тугой косец" - деталь, по которой представляешь весь облик "непутевого

дьяка", этакого низкорослого, тщедушного человечка...

В речи молодого стрельца, как и в его хватке, - твердость, уверенность:

"Ты иди, ползи, Не кочурься, брат. Я свезу тебя Прямо в Питер-град".

"Иди, ползи, не кочурься..." В нескольких словах - целая картина...

4

...За четыре года до появления в печати "Песни..." в Западно-Сибирском

(ныне Алтайском) крае была создана коммуна "Майское утро". Местный учитель

Адриан Митрофанович Топоров организовал для крестьян громкие чтения

художественной литературы. Они продолжались изо дня в день много лет подряд.

Пушкин и Гоголь, Ибсен и Гейне, Тургенев и Короленко, Чехов и Горький,

Серафимович и Блок - произведения самых разных писателей услышали коммунары.

Их отзывы о прочитанном записанные Топоровым, составили объемистую и

удивительно интересную книгу - "Крестьяне о писателях".

"Это весьма ценные суждения, это подлинный "глас народа"... Эхо, мощно

отозвавшееся на голос автора", - сказал о топоровском труде Горький.

13 февраля 1927 года участники чтений познакомились с есенинской

"Песней о великом походе". По словам Топорова, слушатели "пришли от нее в

полнейший восторг", хотя раньше к стихам Есенина в коммуне относились с

предубеждением.

Среди крестьянских высказываний по "Песне..." были суждения и об образе

Петра.

...Стрелец привез крамольника дьяка "ко царю во двор": "Он позорил, царь, твой высокий род".

"Ну, - сказал тут Петр, -

Вылезай-кось, вошь!"

Космы дьяковы

Поднялись, как рожь.

У Петра с плеча

Сорвался кулак...

И навек задрал

Лапти кверху дьяк.

Образные эти строки оставили у крестьян большое впечатление. Т. И.

Шульгин заявил, что "правильно, за дело царь Петр дубасил своих недругов по

мордасам. С ними, с чертями, так и надо. Никакого культурного дела они не

понимали".

Дьяк в есенинской поэме, позоря Петра, называет его царем-дураком.

Сказитель, за которым стоит автор, говорит о правителе иначе.

Петр - царь суровый и жестокий. Облик и действия его изображаются в

духе лубка - русских народных картинок, вплоть до конца XIX века широко

распространенных на Руси. "Я одним махом четверть вина выпиваю..." -

бахвалится один из героев лубка - "славный объедала и веселый подливала".

Царь Петр в "Песне..." тоже "в единый дух ведро пива пьет". Когда курит -

"дым идет на три сажени, во немецких одеждах разнаряженный". В руке у него -

"мах-дубинка". (Коммунарка П. Ф. Стекачева сказала так: "Царь-то черт

чертом! Его сейчас боишься, а ежели на живого поглядеть бы - пропал бы,

поди, от страху!"

И в то же время Петр - человек совестливый, сознающий вою вину перед

"трудовым народом". Перед теми, кто погиб и болот, на чьих костях "лег тугой

гранит". Он с ужасом слышит по ночам голос рабочего люда: "Мы всему цари!..

Мы идем придем!" (Вспоминая об этом эпизоде "Песни...", крестьянка А. И.

Титова заметила: "Даже сам Пётра-царь устрашился своего греха. Сколь он на

своем веку люду рабочего погубил!")

Нет, царь Петр не дурак, как о нем болтал дьяк-крамольник. А вот со дня

смерти императора

Да на двести лет

Дуракам-царям

Прямо счету нет.

По свидетельству современников, кончина Петра вызвала в народе "вой,

крик, вопль слезный". "Конечно, - писал профессор В. Ключевский, "Курс

русской истории" которого Есенин изучал, - здесь была своя доля

стереотипных, церемониальных слез: так хоронили любого из московских царей".

Справедливости ради следует сказать, что "церемониальные слезы" бывали

не только при похоронах.

Во второй сцене пушкинского "Бориса Годунова" народ, собравшийся у

Новодевичьего монастыря, ждет, чем кончится "моление на царство" хитрого и

сильного властолюбца. Комедия царская рождает комедию народную:

Один

Все плачут,

Заплачем, брат, и мы.

Другой

Я силюсь, брат,

Да не могу.

Первый

Я также. Нет ли луку?

Потрем глаза.

Второй

Нет, я слюной помажу.

Пушкин в этой комической сцене, несомненно, использовал примечание Н.

Карамзина из "Истории государства Российского": "В одном хронографе сказано, что некоторые люди, боясь тогда не плакать, притворно мазали себе глаза

слюною".

Надо полагать, не без влияния этих источников - исторического и

художественного - появились в есенинской "Песне..." строки о похоронах царя

Петра:

И с того ль, что там

Всякий сволок был,

Кто всерьез рыдал,

А кто глаза слюнил.

Не далек был от истины крестьянин И. А. Стекачев, который сказал о

поэме: "Ладный и замечательный стих. В нем историческое чтение..."

5

По ночам мертвецы кричат царю Петру:

"Поблажал ты знать

Со министрами.

На крови для них

Город выстроил.

Но пускай за то

Знает каждый дом -

Мы придем еще,

Мы придем, придем!"

Тема мести царю и знати за страдания народные по-своему решалась и в

поэзии второй половины XIX века. В этом отношении интересно стихотворение

Полонского "Миазм" (1868).

Богатый дом близ Мойки. Всегда в нем было шумно, весело. Но вот стало

тихо: заболел и угас сын хозяйки. Рыдает у кровати мать: "дикие угрозы, богохульный гнев..." Вдруг появился "мужик косматый... сел на табурете и

босые ноги свесил на ковер". Хозяйка в ужасе. "Кто ты, - вопрошает. - Как

войти ты мог?"

"А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище

На моих костях,

Новый дом твой давит старое кладбище -

Наш отпетый прах.

Вызваны мы были при Петре Великом...

Как пришел указ -

Взвыли наши бабы, и ребята криком

Проводили нас..."

Оторванный от родного дома, мужик вместе с такими же, как он,

горемыками, начал здесь "лес валить дремучий, засыпать болота, сваи

колотить". Потом, простудившись, умер. Его-то тяжкий вздох и задушил

ребенка.

Так в один из петербургских домов пришло возмездие за жизни,

погубленные когда-то царем Петром...

Этот мотив Есенин как бы довел до логического завершения:

"Этот город наш,

Потому и тут

Только может жить

Лишь рабочий люд".

Автор "Песни о великом походе" хорошо знал стихи Якова Петровича

Полонского, своего земляка, покоящегося ныне в тихом уголке Рязанского

кремля, над Окою. Его "Песня цыганки" ("Мой костер в тумане светит...") была

одной из любимых песен Есенина.

6

Он все-таки пришел - долгожданный час. Через двести лет, но пришел.

Буря смела "сволочную знать". Не только Питер-град, выстроенный на костях

"трудового люда", - все страна стала принадлежать народу. Воля его -

непреклонна, радость - безмерна:

Веселись, душа

Молодецкая.

Нынче наша власть,

Власть Советская.

И гусляр наш, начав второй сказ, как бы преобразился. Будто сбросил он

с себя старинную скоморошью одежду и, накинув на плечи потрепанную

шинелишку, подался в Красную Армию. Защищать родную власть от врагов, что

решили вернуть былое, снова закабалить мужиков, опять посадить царя на трон.

Новое появилось и в речи певца. В ней зазвучала частушка, революционная

солдатская песня. "Походка стиха", как любил говорить Есенин, еще больше

оживилась, словам стало будто просторнее, от строк повеяло грозовыми

ветрами, дымом сражений...

В начале сказа - белый офицерик и красный матрос.

Офицерика,

Да голубчика

Прикокошили

Вчера в Губчека.

. . . . . . . .

Гаркнул "Яблочко"

Молодой матрос:

"Мы не так еще

Подотрем вам нос!"

"Вам" - войскам, идущим расправиться с Советской властью. "Вам" -

генералам, ставленникам остатков "сволочной знати": Врангелю и Деникину, Юденичу и Корнилову. Адмиралу Колчаку.

В отрывке из неоконченной поэмы "Гуляй-поле", напечатанном в том же

году, что и "Песнь о великом походе", поэт восклицал:

Немолчный топот, громкий стон.

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Окружали не печенеги. Окружали "волки ехидные", одержимые лютой

ненавистью к трудовому народу. И когда их сила порой одерживала верх, в

злобе неистовствовали:

"Ты, мужик, прохвост!

Сволочь, бестия!

Отплати-кось нам

За поместия.

Отплати за то,

Что ты вешал знать.

Эй, в кнуты их всех,

Растакую мать".

Два стана - две силы...

"Мы... подотрем вам нос", - вырвалось у матроса. "Мы" - трудовой люд, мужики, "крестьянские ребята, подросточки".

"Мы" - коммунисты, "люди в куртках кожаных", "кто за бедный люд жить и

сгибнуть рад...".

На их плечи сваливается беда за бедой: в бои вступают новые и новые

отряды белых, деревни опустошены, посевы выбиты дождями... Голод, разруха...

Но ничто не может поколебать их решимость отстоять волю, веками выстраданную

"мечту городов и сел...".

Там за степью гул,

Там за степью гром,

Каждый в битве защищает

Свой отцовский дом.

Сам певец-сказитель - не праздный наблюдатель этой кровавой борьбы. Он

в числе тех, которые "бьют Деникина, бьют Корнилова". Он с гордостью

говорит, что "с нами храбрый Ворошилов, удалой Буденный", что "напор от нас

все сильней, сильней". Его печалят неудачи красных солдат. С ликованием

рассказывает он об их победах:

На десятый день

Не сдержался враг...

И пошел чесать

По кустам в овраг.

Наши взад им: "Крой!"

Пушки бьют, палят...

Ай да славный люд!

Ай да Питер-град!

Сколько человеческого тепла в его словах, обращенных к спящим перед

боем красноармейцам:

Спи, корявый мой!

Спи, хороший мой!

Пусть вас золотом

Свет зари кропит.

С особой пристальностью певец вглядывается в лица "людей в куртках

кожаных". Это они, коммунисты, возглавили великий поход "нечесаной, немытой"

Руси к счастливой жизни. Они - совесть народа, душа революции. Они всегда

там, где труднее. Первыми бросаются в бой, первыми без страха встречаются со

смертью.

Заключительная часть "Песни...". День решающего сражения за Петроград.

"Дождевой крутень", ядерный свист... Красноармейцы слушают последнее слово

коммуниста:

"Братья, если здесь

Одолеют нас,

То октябрьский свет

Навсегда погас".

"Братья..." Родные по борьбе, по крови. Все - одна семья. Это не "брат"

в устах "молодого стрельца" из первого сказа: "Не кочурься, брат".

Враги не одолели. Комиссар погиб, но бой выигран. "Спите, храбрые, с

отзвучавшим ртом!" - скорбно произносит сказитель, видевший геройскую смерть

командира-большевика...

Как известно, образ коммуниста - "человека в кожаной куртке" - можно

встретить во многих произведениях нашей литературы двадцатых годов. Есенин

здесь не был первооткрывателем. Не преодолел он и традиционного схематизма

этого образа. Но уже то, что поэт увидел в большевиках мужественных

руководителей борьбы народа за осуществление его многовековых чаяний,

придает "Песне..." высокое идейное звучание.

"Стоит сравнить это произведение... с прежними кабацкими стихами того

же Есенина... чтобы понять тот огромный идеологический сдвиг, который

произошел в творчестве Есенина" - это было заявлено в редакционной статье

журнала "Октябрь" вскоре после публикации "Песни...".

7

Поэт Владимир Кириллов однажды спросил Есенина:

- Ты ценишь свои революционные произведения? Например, "Песнь о великом

походе" и другие?

- Да, конечно, - ответил Есенин, - это очень хорошие вещи, и они мне

нравятся.

Критики, заинтересованно следившие за есенинским творчеством, тепло

встретили поэму. "Песня...", - подчеркивал В. Красильников, - сдвиг к

революционным темам и выполнена местами необыкновенно сильно".

Кое-кто из литераторов не понял или не захотел понять замысла Есенина и

высокомерно отверг поэму, как что-то "мелкое, бледное и неубедительное".

Нашлись и такие, которые стали обвинять автора в лицемерии, приписывали

ему желание "примазаться к революции".

Есенину, автору стихотворения "Ленин", раздраженное брюзжание

доморощенных эстетов не было внове. Поэт знал его истоки, знал ему цену.

"Мы считаем, что пути современной русской литературы, - а стало быть, и

наши, - связаны с путями Советской, послеоктябрьской России", - говорилось в

письме от 9 мая 1924 года в Отдел печати ЦК РКП(б). Вместе с А. Толстым, Н.

Тихоновым, А. Чапыгиным, другими литераторами его подписал и Есенин.

"Песнь о великом походе" подтвердила, что фамилия поэта там оказалась

не случайно. "Песнь...", о которой когда-то в глухом сибирском селе, в

коммуне "Майское утро", было сказано бесхитростно и мудро: "За один этот

стих можно отблагодарить так же, как за многие. Дороже целых книг он. Весь

дух твой подхватывает навыся".

"ТОВАРИЩИ ПО ЧУВСТВАМ, ПО ПЕРУ..."

1

Он бывал в разных краях, тепло о них отзывался, но, пожалуй, самые

восторженные слова сказаны им о Закавказье.

Как "песнь простая", как счастье вошел в его сердце Азербайджан. Поэт

...готов поклясться

Чистым сердцем,

Что фонари

Прекрасней звезд в Баку.

О земле Шота Руставели он сказал: "Грузия меня очаровала".

Был нежаркий сентябрьский день 1924 года, когда он вышел из вагона на

перрон тифлисского вокзала и попал в дружеские объятья.

Как он тогда выглядел?

Его запомнили красивым, с уже несколько выцветшими кудрями и

обветренным лицом, но задорно синеглазым и по-детски улыбчивым, хотя и не

без тени усталости на лице.

При встрече с друзьями, по словам жены грузинского поэта Нины Табидзе,

Есенин весь освещался необычайно обаятельной улыбкой, и от его головы как бы

шли солнечные лучи. А ее дочурка, увидя его волосы цвета спелой ржи, словно

обсыпанные золотой пылью, воскликнула: "Окрос пули!" - "Золотая монета!".

"Дорогой, золотой человек... Кристально чистый, тонкий и нежный,

подлинно рыцарская натура" - так говорил о нем Георгий Леонидзе.

Душевный контакт с ним устанавливался мгновенно, и тогда исчезали все

барьеры, дружба вспыхивала, как пламя, но не для того, чтобы погаснуть, а

все сильнее и сильнее разгораться...

Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Сандро Шаншиашвили,

Валериан Гаприндашвили стали его друзьями. Вскоре они прочитали стихотворное

послание:

Товарищи по чувствам,

По перу,

Словесных рек кипение

И шорох,

Я вас люблю,

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

Стихи были подписаны ставшим для них родным именем: Сергей Есенин.

"Грузия меня очаровала"...

Здесь, как и в Азербайджане, Есенин испытывает небывалый душевный

подъем. Он хочет сердцем почувствовать людей и природу земли, распахнувшей

свою душу перед Пушкиным и Лермонтовым, Грибоедовым и Одоевским... Он

вслушивается в народные песни, загорается мыслью перевести на русский язык

поэмы Важа Пшавела, быть толмачом грузинских поэтов в России, редактировать

литературное приложение к газете "Заря Востока"...

И главное - стихи.

Тициан Табидзе писал, что "Кавказ, как когда-то для Пушкина, и для

Есенина оказался новым источником вдохновения. В отдалении поэту пришлось

многое передумать, в нем происходила сильная борьба за окончательное

поэтическое самоутверждение. Он чувствовал наплыв новых тем...".

Первые стихи из цикла "Персидские мотивы", "Письмо деду", "Письмо от

матери", "Ответ"... Вынашиваются строки о Грузии...

Это - в Тифлисе. Потом - отъезд на Черноморское побережье Кавказа.

И на новом месте: "Работается и пишется мне дьявольски хорошо... На

столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы "Цветы". В другом письме: "Я

чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо

построчного успеха. Я понял, что такое поэзия".

Письма из Батума... Название этого города он поставит под несколькими

новыми стихотворениями и под поэмой "Анна Снегина".

"Грузия меня очаровала"...

Он будет рассказывать своим московским -приятелям о том, что ждет в

гости грузинских поэтов, что повезет их к себе на родину, в село

Константинове, что сам в Оке наловит рыбы и угостит друзей отменной русской

ухой...

...И настал час, когда рязанская земля встречала гостей - поэтов

Грузии.

Это было в дни празднования 800-летия со дня рождения творца "Витязя в

тигровой шкуре". Руставелиевские торжества из Грузии пришли на землю России, в Москву.

Отсюда большая группа литераторов выехала на родину Есенина.

Воскресенье, 16 октября 1966 года. Над Константиновой - ясное небо,

из-за Оки тянет свежестью. У дома, где открыт музей поэта, автобусы с

посланцами братской республики останавливаются.

- Добро пожаловать на есенинскую землю, - говорят дорогим гостям

старшая сестра поэта Екатерина Александровна, труженики местного колхоза

имени В. И. Ленина.

Так вот она, колыбель великого русского лирика... Взволнованные

радушием рязанцев, осматривают заокские просторы Григол Абашидзе, Алио

Мирцхулава, Карло Каладзе. Тут же - Реваз Маргиани, Иосиф Нонешвили, Хута

Берулава...

В руках у Екатерины Александровны небольшая книжечка. Это - давнее

издание фрагментов из "Витязя в тигровой шкуре" на русском языке. На

пожелтевшей обложке - автограф: "Май 1917 года. С. Есенин".

- Это вам, - обращается сестра поэта к руководителям Союза писателей

Грузии. - Сергей Есенин горячо любил бессмертное творение великого сына

вашего народа и считал Шота Руставели одним из своих учителей.

Потом гости неподалеку от входа в музей посадили несколько яблонь и

вишен.

А на обед была когда-то расхваленная в Тифлисе наваристая рязанская

уха...

Стихи чередовались с шутками, шутки сменялись песнями. И казалось,

здесь, за дружеским столом, вместе со всеми сидел Сергей Есенин и по-братски

приветствовал долгожданных гостей:

Поэты Грузии!

Я ныне вспомнил вас.

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час!

А им, посланцам гор, виделись его обветренное лицо, обаятельная

улыбка... И волосы цвета спелой ржи.

Те самые, что когда-то удивили грузинскую девочку: "Окрос пули!" -

"Золотая монета!".

Собираясь на Дни советской литературы в Грузию, я перечитал письма

Есенина, связанные с Кавказом. Одно из них - от 20 марта 1925 года -

начиналось словами: "Милый друг Тициан!" Пронзительная интонация обращения к

грузинскому поэту Тициану Юстиновичу Табидзе заставила еще раз ощутить

красоту дружбы двух замечательных художников слова, их верность высокому

чувству братства.

Эта есенинская фраза вспоминалась мне и на торжественном открытии Дней

- оно проходило 28 октября 1978 года в зале заседаний Верховного Совета

Грузинской ССР. В речах ораторов не раз звучали имена писателей, которые

оставили на древней благодатной земле частицу своего сердца: Пушкин и

Ахундов, Грибоедов и Сундукян, Маяковский и Есенин - сколько прекрасных

талантов одарила любовью и лаской родина Руставели! Память об этом

неизгладима.

После Тбилиси писателей встречали районы республики - Абхазия, Аджария,

Кутаиси, Телави, Гори, Цхинвали...

Автору этих строк дорога выпала в Западную Грузию - Ванский район. Надо

ли говорить, с какой радостью отправились мы - моидрузья и я - в неблизкий

путь! Нам предстояло не только познакомиться с прославленными виноградарями

и чаеводами, увидеть осеннее великолепие гор и рек, но и поклониться местам,

где родились знаменитые певцы Грузии - Галактион и Тициан Табидзе.

Ночь в дороге, и вот она - заповедная земля, берег Риони, деревня

Шуамта. Дом-музей Галактиона. В небольшой комнате, где в зрелые годы любил

работать поэт, все сохраняется так, как было при его жизни. Под окном куст

сирени, некогда воспетый в раскованно-звучных стихах. В другой, основной,

части дома - вещи семьи, предметы домашнего обихода...

В какой-нибудь сотне шагов от дедовского очага Галактиона - отчий кров

его двоюродного брата Тициана. Входим через калитку в зеленый двор, под

ветви старого орехового дерева. Потом по приступкам поднимаемся на открытую

веранду. Она, как и весь дом, стоит на невысоких каменных столбах - повыше

от грунтовой влаги. Дом большой, стены - из каштановых бревен: дольше

сохраняются. Просторная комната, кровать, стулья, старинный письменный

стол... Здесь 2 апреля 1895 года родился Тициан Табидзе. Они с Есениным были

ровесниками, одногодками...

Тициан, как и другие новые друзья Есенина, состояли в литературной

группе "Голубые роги", созданной ими же в 1915 году (это название поэт

"обыграл" в стихотворении "Поэтам Грузии": "Вино янтарное в глаза струит

луна, в глаза глубокие, как голубые роги"). Ко времени приезда русского

лирика в Тифлис участники группы уже с иронией относились к своим былым

увлечениям эстетскими теориями, к придумыванию бутафорского мира,

населенного образами бесплотных героев. Литераторы, в первую голову Паоло

Яшвили и Тициан Табидзе, искренне стремились постичь суть революционных

начал, воплотить свои новые ощущения в живом поэтическом слове.

Отсюда, из родных мест Тициана, мысленно переношусь в Тбилиси, к тем

дням и неделям, которые Табидзе и Есенин провели вместе.

Тициан и Паоло Яшвили встречали Есенина на тифлисском вокзале. Перед

отъездом в Москву поэт увлеченно читал друзьям "Анну Онегину", а потом

спрашивал каждого: "Ну, как?"

Тициан и Шалва Апхаидзе были первыми грузинскими слушателями

"Возвращения на родину".

Тициан, Паоло, Валериан Гаприндашвили сходились с Есениным на квартире

журналиста Николая Вержбицкого, где останавливался московский друг. "Есенин,

- писал Вержбицкий, - встречал их как дорогих гостей, просил извинить за

тесноту, за скромность угощения. Мы садились за стол, и тут не было конца

разговорам о поэзии. Читали стихи по-русски и по-грузински. Паоло тут же

сочинял остроумные литературные частушки и эпиграммы, Тициан рассказывал о

красотах Рионской долины, Сергей пел про Рязань и читал стихи". Засиживались

далеко за полночь.

Нина Табидзе, жена поэта, вспоминала: "Живя в Тбилиси, Есенин часто

бывал у нас уже как свой и близкий человек... Чувствовал себя

по-домашнему..."

Влюбленный "смертельно, без границы" в родную землю, ее поэзию, богато

одаренная личность, человек открытого сердца, Тициан почувствовал в Есенине

самобытный художнический талант. И воспринимал есенинские строки с глубоким

пониманием их исповедальной сути: "Стихи твои - рваная рана, горение, боль, воспаленной души непокой".

Тициан видел, что русский поэт находится в творческом угаре, что в нем

идет внутренняя борьба, он стремится вырваться из "объятий" старого, надоевшего образа жизни.

У Есенина немного было таких друзей, как Тициан. Их беседы были

беседами понимающих друг друга людей, знающих Цену вырвавшегося из-под

самого сердца слова, постигших то, о чем редкий имеет определенное

представление, - постигших поэзию.

Тициан помнил великое множество стихотворных произведений и мог их

неподражаемо читать. Однажды он облюбовал поэмы Важа Пшавела, и Есенин

услышал звучание классического грузинского стиха и его подстрочного

перевода. Это был старинный рассказ о хевсуре, обретшем чудодейственное

умение понимать пение птиц, рев зверей, шепот трав. Ему не представляло

труда узнать думы каждого растения. С ним стали говорить воды и леса - весь

мир природы раскрыл перед ним живую душу свою...

"Есенин волновался, метался, не находил себе места... - вспоминал о том

вечере Георгий Леонидзе. - А Тициан все поддавал жару.

Есенин не находил слов - так он был рад совпадению его и Важа отношения

к зверям, к природе.

- Это я должен перевести! - воскликнул Есенин".

И как жаль, что это намерение не смогло осуществиться!

По словам Нины Табидзе, бывая в их тбилисской квартире, Есенин "много

рассказывал о своей деревне, о матери, о сестрах".

...Отсюда, из отчего дома Тициана, будто бы слышу сквозь годы

неторопливую беседу двух друзей. Им было о чем потолковать, ведь, как

подметил Есенин, "поэт поэту есть кунак".

"Под ливнем лепестков родился я в апреле. Дождями в дождь белея, яблони

цвели" - эти слова, которые позже зазвучат в знаменитом стихотворении, мог

бы сказать своему русскому кунаку Тициан. И услышать в ответ: "Родился я с

песнями в травном одеяле, зори меня вешние в радугу свивали".

Оба - сыновья крестьян, оба росли на берегах рек: один - Риони, другой

- Оки...

Природа - разная, но одинаково сильно чувство сопричастности к ее

многообразной жизни.

...Слышу голос Есенина - напряженный, чуть-чуть с хрипотцой:

Я люблю родину.

Я очень люблю родину!

Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.

Приятны мне свиней испачканные морды

И в тишине ночной звенящий голос жаб.

Табидзе задумывается, и начинается его взволнованный рассказ о родных

местах, рассказ, который потом выльется в стихи:

...мне

Любо вспомнить о той стороне,

Слушать хриплую жалобу жабью

Или ржавое хлюпанье хляби.

Вот поэты словно услышали тихие песни над своими колыбелями, ощутили

прикосновения теплых рук матерей...

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне...

Глубок, неподделен есенинский вздох, и он - сродни тициановскому:

Ты снова ждешь, наверно, мама,

Что я приеду, и не спишь...

И сыновняя дума о матери и дума о судьбе отчей земли в сердцах поэтов

неразделимы. ("Родины участь - как матери участь..." - скажет Табидзе; Есенин: "Мать моя - родина...")

Им было дано прозреть будущее - одному оно открывалось "через каменное

и стальное", другому - через "стальных коней"...

Они могли о многом беседовать, добрые друзья... Ведь не случайно же, по

свидетельству Сандро Шаншиашвили, однажды Есенин сказал Табидзе:

- Дайте мне на берегу Куры клочок земли, и я построю тут дом, когда я в

Грузии - я рад жизни.

И, уехав, он думает о возвращении под сень тифлисских каштанов, к

дружескому теплу. Копия письма Есенина - на столе, под стеклом, в доме-музее

Тициана: "Как только выпью накопившийся для меня воздух в Москве и Питере -

тут же качу обратно к вам, увидеть и обнять вас... Спроси Паоло, какое мне

нужно купить ружье по кабанам. Пусть напишет номер".

Вместе с Табидзе и Паоло Яшвили Есенин собирался охотиться в Саингило,

побывать в Боржоми, где на лето Тициан снимал дачу. Но судьба распорядилась

иначе.

Узнав о смерти Есенина, Тициан был ошеломлен, убит горем. В одну из

ночей на едином дыхании родилось стихотворение:

Был необъезженным, как жеребенок,

Как Чагатар, в крови был весь.

Я очень жалею, что в мир погребенных

Сопровождает тебя моя песнь.

Это - начальная строфа (перевод Л. Озерова). Последняя читается так:

Если в преддверье иного света

Головы наши от нас отлетят,

Пусть узнают: среди поэтов

Был нам Есенин и друг и брат.

А в середине стихотворения обронено самое сокровенное: "Верю в родство

наше..."

Перед отъездом из Ванского района участники Дней литературы заложили

Сад дружбы. Его разметили на берегу Риони, неподалеку от домов-музеев

Галактиона и Тициана Табидзе.

И, засыпая землей корень яблоньки, я думал о славных певцах Грузии, их

верности поэзии, и где-то в глубине сознания неотступно звучало есенинское:

"Милый друг Тициан!"

"ТО, ЧТО СРОДУ НЕ ПЕЛ ХАЯМ..."

1

Почти одновременно с публикацией "Песни о великом походе" Есенин

выпустил книгу "Москва кабацкая".

В сборнике - стихотворения 1921-1923 годов. Взятые в целом, они -

своеобразная летопись чувств и раздумий поэта в эти годы.

Открывают книгу "Стихи - как вступление к "Москве кабацкой": "Все живое

особой метой...", "Сторона ль ты моя, сторона!", "Мир таинственный, мир мой

древний...", "Не ругайтесь. Такое дело!..". Они как бы вобрали в себя

душевную сумятицу, растерянность, настроения бездорожья после крушения

иллюзий поэта о сказочной Инонии. "Нет любви ни к деревне, ни к городу".

Отсюда - прямая дорога в кабак.

Далее следует раздел "Москва кабацкая". Основу его составляют стихи, написанные за границей: "Да! Теперь решено. Без возврата...", "Снова пьют

здесь, дерутся и плачут. .", "Пой же, пой. На проклятой гитаре...".

Завершается раздел стихотворением "Эта улица мне знакома..." с его мотивом

сожаления об утраченной "нежной дреме", с неизбывной тоской по родительскому

дому...

В последнем разделе - "Любовь хулигана" - стихотворения, написанные

после возвращения из-за границы: "Заметался пожар голубой...", "Ты такая ж

простая, как все..." и другие. "Москва кабацкая" в прошлом: поэту

"разонравилось пить и плясать и терять свою жизнь без оглядки". Любовь к

женщине явилась "как спасенье беспокойного повесы". Пусть немало молодых сил

растрачено попусту, но еще рано горевать. Еще "в сердце снов золотых сума", не погасла надежда снова услышать "песни дождей и черемух", познать

человеческую радость, быть с настоящими людьми. И потому так светла грусть,

струящаяся из каждой строфы заключительного стихотворения книги "Не жалею, не зову, не плачу. ." (1921). В нем - не могильная меланхолия, не угрюмый

пессимизм, а ясная и трезвая дума о движении жизни, благословение бытия.

Именно этого зачастую и не видела критика.

Нет, несправедливо говорить, что в цикле кабацкий угар возводится "в

перл создания", "в апофеоз" (А. Воронский, 1924 год), что в "Москве

кабацкой" "воспеваются алкоголь, чувственность", поэтизируются "гульба, бунтарское своеволие и ухарство" (Л. Шемшелевич, 1957 год), что "отчаяние, безразличие к жизни, попытка забыться в пьяном угаре - основные мотивы этого

цикла" (Е. Наумов, 1971 год).

Верно, два стихотворения ("Снова пьют здесь, дерутся и плачут. ." и

"Пой же, пой. На проклятой гитаре..."), взятые обособленно от других стихов, рассматриваемые вне связи с общей направленностью цикла, далеко не каждому

читателю придутся по душе. Но не ими определяется внутренняя сущность

"Москвы кабацкой".

В том-то и дело, что поэт, оказавшийся в компании "бывших" людей, не

восторгается, не любуется кабацким разгулом, а с болью сознает всю

трагичность своего падения. С отвращением и самоосуждением говорит он о

"пропащей гульбе" в "логове жутком". За его подчеркнутой грубостью и внешней

развязностью скрывается нежная, отзывчивая душа, не нашедшая своего места в

жизни, но любящая жизнь, готовая распахнуться навстречу красивому и

врачующему чувству любви. Не потому ли циничное обращение к подруге по

несчастью завершается искренними словами раскаяния:

Дорогая, я плачу,

Прости... прости.

И вполне понятно признание Есенина, что он внутренне пережил "Москву

кабацкую" и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание

поэта.

Уход от "Москвы кабацкой" был уходом от "горькой отравы", разъедавшей

его душу. И недаром новый цикл стихотворений - "Персидские мотивы" - он

начал словами:

Улеглась моя былая рана -

Пьяный бред не гложет сердце мне.

2

Русский поэт приехал в Персию. Что привело его в чужую страну?

Случайность? Праздное любопытство? Иль наскучил ему "далекий синий край" -

Россия?

Сам он, обращаясь к персиянке, говорит так:

Я сюда приехал не от скуки -

Ты меня, незримая, звала.

И меня твои лебяжьи руки

Обвивали, словно два крыла.

И дальше:

Я давно ищу в судьбе покоя...

Вот что хочет он здесь обрести - покой. Желанный удел "всех, кто в пути

устали". Покой в ласках любимой.

Ему на долю выпала скитальческая судьба. Он знал радости и неудачи,

тревоги и потери. Тщетно искал счастья во многих странах. Теперь - Персия.

Не найдет ли он его в благоуханном крае, "где жила и пела Шахразада"?

Поначалу поэту кажется, что счастье ему наконец-то улыбнулось. Он

влюблен и любим. Но быстротечны сладостные мгновенья. Все сильнее тоскует он

по родимому краю, по "дальней северянке". И все-таки поэт не ропщет на

жизнь. Пусть

Слишком много виделось измены,

Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет,

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Но и все ж вовек благословенны

На земле сиреневые ночи.

Нелегко пережил поэт измену возлюбленной, но это было "красивое

страданье". Оно возвысило его душу, открыло ему простую и вечную истину: не

найти счастья на чужбине. Он покидает Персию и возвращается в Россию с

искренней верой, что "жизнь не совсем обманула. Новой напьемся силой". Он

надеется: там, на родине, среди "рязанских раздолий",

Может, и нас отметит

Рок, что течет лавиной,

И на любовь ответит

Песнею соловьиной.

Такова, думается, основная поэтическая мысль есенинских "Персидских

мотивов". Эпиграфом к циклу могли бы стать строки великого Хафиза:

Любимой давней верен будь, привязан будь к отчизне,

Далеких не ищи дорог, - и большего не надо!

3

В "Стансах", написанных почти одновременно с первым стихотворением из

"Персидских мотивов", есть строки:

Дни, как ручьи, бегут

В туманную реку.

Мелькают города,

Как буквы по бумаге.

Недавно был в Москве,

А нынче вот в Баку.

Среди промелькнувших городов Есенин мог бы назвать и Тегеран, и Шираз,

и Хороссан... Города "шафранного края" - Персии...

Нет, физически Есенин там не был, хотя не раз собирался съездить. Нет,

виза на путешествие в Персию ему не выдавалась. Но разве нужна виза для

поэтической мечты? Разве нужно разрешение, чтобы сердце поэта узнало

волнующий романтический сон?

"Над вымыслом слезами обольюсь", - говорил Пушкин. Над тем, чего не

было, но что могло быть. Недаром он замечал, что при изображении

вымышленного художник должен сохранить "правдоподобие чувствований в

предполагаемых обстоятельствах".

И хотя я не был на Босфоре -

Я тебе придумаю о нем, -

признается Есенин в "Персидских мотивах".

Так что же, стихи цикла - плод только фантазии, воображения поэта?

Может быть, на этот раз он отступил от своего правила - писать лишь о том,

что самим прочувствовано, пережито? Нет, и в "Персидских мотивах" Есенин

остается верен себе. Стихотворения цикла имеют свою реальную почву, свою

жизненную основу.

Поездка Есенина в Туркестан весной 1921 года. Первая встреча с Востоком

- лицом к лицу. По воспоминаниям В. Вольпина, Есенин приехал в Ташкент

"радостный, взволнованный, жадно на все глядел, как бы впивая в себя и

пышную туркестанскую природу, необычайно синее небо, утренний вопль ишака,

крик верблюда и весь тот необычайный для европейца вид туземного города с

его узкими улочками и безглазыми домами, с пестрой толпой и пряными

запахами".

С не меньшим интересом, надо полагать, поэт знакомился и со

своеобразным бытом жителей Самарканда, Бухары и Полторацка (ныне Ашхабада),

куда он, судя по некоторым свидетельствам, направился из Ташкента.

Поездку Есенина в Туркестан, справедливо замечает В. Вольпин, следует

рассматривать как путешествие на Восток, куда - поэт об этом сам говорил -

его очень давно тянуло.

Впечатления от первой встречи с Востоком, как и следовало ожидать,

глубоко запали в сердце поэта.

О "Советской власти, о Туркестане", возвратясь в Москву, разговаривал

он с Г. Бениславской.

С воспоминаниями о Средней Азии связан образ: печь - верблюд кирпичный

- в стихотворении "Эта улица мне знакома...", написанном в Париже:

Голос громкий и всхлипень зычный,

Как о ком-то погибшем, живом.

Что он видел, верблюд кирпичный,

В завывании дождевом?

Видно, видел он дальние страны,

Сон другой и цветущей поры,

Золотые пески Афганистана

И стеклянную хмарь Бухары.

Ах, и я эти страны знаю -

Сам немалый прошел там путь.

"Стеклянная хмарь Бухары", как и "воздух прозрачный и синий" из

"Персидских мотивов", несомненно, восходят к одному источнику -

туркестанским впечатлениям поэта.

1924-1925 годы. Грузия. Азербайджан.

"Есенин, - вспоминает Г. Леонидзе, - любил бродить по тбилисским

улицам. Улыбаясь, он почтительно беседовал с простыми людьми, расспрашивал

их о том о сем. И люди с большим удовольствием встречались с ним. Уважали

его. Как свой, входил он в тбилисские духаны и погреба. Осматривал их.

Беседовал с посетителями. Неоднократно встречал я его на улице, стоящего в

толпе..."

В Батуми - знакомство с местной учительницей, удивительное имя которой

- Шаганэ - так понравилось Есенину, что он назвал им свою прекрасную

персиянку. С батумской пристани глядел поэт "в очарованную даль". Туда, где

за черноморским простором в туманной дымке голубел Босфор...

Баку. Здесь, по словам В. Швейцера, рядом с кипением большого

современного города Есенин застал еще старый Восток - стадо плоских крыш,

сбегающее к синему заливу, голубую луну над узким переулком "крепости", уличного цирюльника, бреющего ножом бороду, окрашенную хной... Зурна и саз,

и песня муэдзина...

Персидская экзотика на бывшей ханской даче с огромным садом, фонтанами

и всяческими восточными затейливостями - ни дать ни взять Персия!

Рассказы только что вернувшегося из Персии В. Болдовкина, работника

Советского полпредства в Тегеране.

И всюду - в кругу друзей-поэтов, в лачуге ашуга Иэтима Гурджи, в

пестрой базарной толпе, в чайхане - новые и новые встречи с поэзией Востока:

народные песни, Хайям, Хафиз, Сзади, Фирдоуси, Руставели, Пшавела...

Все это, вместе взятое, и стало благодатной почвой для появления

есенинского цикла.

4

Есенин назвал свой цикл "Персидские мотивы". По существу это мотивы

русско-персидские: в стихах воедино слились "лирическое чувствование"

русского поэта и дух поэзии восточных классиков. Как ветер с цветочного

луга, все запахи смешались в один - тонкий и неповторимый.

Есенина, автора "Персидских мотивов", роднит с поэтами старого Востока

жизнелюбие, уважение к человеческой личности, ее свободе, преклонение перед

красотой, презрение к ханжеству и лицемерию.

"Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья", - вздыхал Хайям. Хафиз

восклицал: "Пора жасминов, время роз пройдут. Недолог срок!"

"Мало счастьем дано любоваться", - читаем и у Есенина.

Если же радость бытия так недолговечна, тем дороже она должна быть

человеку, тем полнее нужно чувствовать красоту жизни.

Тех, которым ничего не надо,

Только можно в мире пожалеть.

Все, что противоречит живой жизни, природе естественных чувств, что

унижает человека, сковывает его свободу, - чуждо, ненавистно поэту.

Жить - так жить, любить - так уж влюбляться.

В лунном золоте целуйся и гуляй,

Если ж хочешь мертвым поклоняться,

То живых тем сном не отравляй.

Испытывайте всю полноту земного счастья, без лицемерия пейте сладость

жизни, будьте сами собой, говорит поэт. Потому-то и не нравится ему, что

"персияне держат женщин и дев под чадрой". Ведь

Мы в России девушек весенних

На цепи не держим, как собак,

Поцелуям учимся без денег,

Без кинжальных хитростей и драк.

Так исподволь, незаметно подходит Есенин к одной из острых социальных

тем тогдашнего Востока - теме снятия чадры, теме освобождения женщины от

диких обычаев, освященных религией.

Эта тема, естественно, привлекала внимание не только Есенина. Например,

его современник поэт Г. Санников писал о том, как в гареме "томились нежные

рабыни".

Но вот разбойный ветер в стены

Ударил крепче топора,

И розы вырвались из плена,

И нерушимая чадра -

Наследье дикой старины -

Упала с молодого тела.

И жизнь кругом помолодела

От неожиданной весны.

В стихотворении поэта С. Обрадовича "Чадра" читаем:

Милая, откинь чадру, взгляни.

Ты не одна:

Разбуженным аулом

Идут на подвиг и на труд.

. . . . . . . . . . . . . .

Она отбросила чадру

И, гордая, в глаза весны взглянула.

И у Г. Санникова, и у С. Обрадовича мысль выражена весьма определенно,

но вряд ли эти стихи могут затронуть читателя.

Строки же Есенина не оставляют нас равнодушными. Ибо, как справедливо

заметил критик П. Тартаковский, "острое чувство негодования при виде чадры

(а это социальное чувство) у него выражено не через лозунг, а через милый,

лукавый живой женский образ, воссозданный с той пушкинской чистотой, в

которой сливаются и нежность, и грусть, и тоска по любимой, и радость

встреч, и мальчишеское озорство при мысли о калитке в саду".

Непременные образы восточной поэзии - роза, соловей, закрытая дверь

(сердце) присутствуют и в есенинском цикле. Однако использование их подчас

выходит за рамки обычного.

У древних поэтов роза - условный образ девушки, возлюбленной: "Не верь

улыбке розы" (Хафиз).

Есенин отдает дань этой традиции: "Угощай, хозяин, да не очень. Много

роз цветет в твоем саду". Но чаще всего роза в его стихах - живая деталь

пейзажа: "Тихо розы бегут по полям", "Розы, как светильники, горят",

"Оглянись, как хорошо кругом: губы к розам так и тянет, тянет". И уж совсем

не по-восточному: "Я б порезал розы эти".

И до "Персидских мотивов" соловей не раз появлялся в стихах Есенина:

"Где-то песнь соловья вдалеке я слышу. .", "И замолкла та песнь соловьиная, за моря соловей улетел...". На "голубой родине Фирдуси" есенинский соловей

стал похож на своего собрата из стихов Хафиза, Саади, Хайяма: "Слышишь, розу

кличет соловей" (у Хафиза: "Стремится к розе соловей, лишь для подруги он

поет"). И в то же время слово "кличет" вносит в картину оттенок явно не

восточный. Это тонко подмечено С. Соложенкиной: "Словно парень на

посиделках, есенинский соловей запросто "кличет" свою подружку-розу и, более

того, обнимает ее "в тенях ветвей". Образ, немыслимый по своей дерзости на

Востоке".

У дверей дома возлюбленной восточный поэт признается ей в любви,

жалуется на свою горестную судьбу: "Подобно нищему, Хафиз к порогу твоему

припал", "Прах у твоих дверей к глазам своим прижму - о, сладость!". Русский

поэт более решителен. Он пытается открыть двери. Неудача его не

обескураживает, но тут его раздумье приобретает определенно восточный

оттенок.

До свиданья, пери, до свиданья.

Пусть не смог я двери отпереть,

Ты дала красивое страданье,

Про тебя на родине мне петь.

До свиданья, пери, до свиданья.

"Красивое страданье..." Это уже близко к хафизовскому ощущенью: "О, сладость!"

Свое, русское, и чужое, восточное, естественно, органично слились в

едином "лирическом чувствовании". И стихи, оставаясь русскими стихами, в то

же время несут в себе аромат инонациональной поэзии, поэзии, освященной

именами Хафиза и Фирдоуси, Саади и Хайяма...

5

В юной Шаганэ, "что лицом похожа на зарю", русский поэт нашел не только

прекрасную персиянку. В ней ему открылась и душа, очарованная родной

поэзией. Шаганэ знает заветы Саади, у нее на устах песня, "которую пел

Хаям...". И как хочется нашему рязанцу быть по достоинству оцененным ею! Он

настойчив:

Или снова, сколько ни проси я,

Для тебя навеки дела нет,

Что в далеком имени - Россия -

Я известный, признанный поэт.

Она, наверно, просто подзадоривала русского. Возможно, даже говорила,

что быть поэтом нетрудно - поет же соловей... И возможно, именно ей возражал

пришелец из России:

Быть поэтом - это значит тоже,

Если правды жизни не нарушить,

Рубцевать себя по нежной коже,

Кровью чувств ласкать чужие души.

Быть поэтом - значит петь раздольно,

Чтобы было для тебя известней.

Соловей поет - ему не больно,

У него одна и та же песня.

Канарейка с голоса чужого -

Жалкая, смешная побрякушка.

Миру нужно песенное слово

Петь по-свойски, даже как лягушка.

Вписанное в сюжет "Персидских мотивов", это стихотворение (точнее -

приведенные три строфы, всего их шесть) исключительно важно для понимания

литературно-эстетических взглядов Есенина 1924-1925 годов. Вместе с его

другими строками о поэзии, призвании поэта оно - своеобразное творческое

кредо художника.

"Стихи - не очень трудные дела", - скажет он в "Стансах". Но это

стихи-безделушки, стихи - всего лишь аккуратно зарифмованные строчки, стихи,

лишенные чувства и мысли... Писать такие стихи, "стишки", - занятие

нехитрое...

Иное дело - настоящие стихи, подлинная поэзия. Она, говорил Есенин, "не

пирожные, рублями за нее не расплатишься". И еще: "В поэзии, как на войне, надо кровь проливать!"

Работа поэта - "каторга чувств".

Заповеди поэта: правда жизни, правда переживаний, полная самоотдача.

Раскованная раздольная песня о том, что прошло через сердце, что выношено и

выстрадано. Петь своим голосом...

...В "Персидских мотивах" русский поэт просит свою подругу: "И не мучь

меня заветом, у меня заветов нет".

Но в поэзии он имел свои заветы. Он знал, что значит быть поэтом и

какова цена "песенной отваге". И когда "...дышит глубоко нежностью

пропитанное слово". Он знал, что "если перс слагает плохо песнь, значит, он

вовек не из Шираза...", ибо Шираз, легендарная родина Саади и Хафиза, не

место для рифмоплетов.

Неспроста, собираясь в Персию, Есенин сообщал в одном из писем: "...Я

еду учиться. Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там

ведь родились все лучшие персидские лирики".

Свершись поездка, он бы увидел на мавзолее творца "Гули-стана" слова, звучащие из глубины веков: "Если ты вспомнишь меня в молитве, душа Саади

возвысится".

Русский поэт вспомнил прославленного певца не в молитве - в стихах.

Возвысилась и душа самого пришельца из России. Возвысилась до мудрого

взгляда на бытие - на радости и неудачи, до просветленного постижения

красоты жизни, ее неиссякаемой поэзии.

Пережитое не ожесточило его душу. Она осталась по-детски чистой,

незамутненной.

Ты - ребенок, в этом спора нет,

Да и я ведь разве не поэт? -

говорит он милой девчушке Гелии, покидая Персию.

И поэт, чья жизнь "за песню продана", прощается с ребенком доброй

улыбкой:

Улыбнемся вместе. Ты и я -

За такие милые края.

Ветер с моря, тише дуй и вей -

Слышишь, розу кличет соловей?

Улыбка - от доброты, от щедрости сердца. От всего того, что когда-то

рождало дружеский и мудрый совет Хафиза: "...Скорби сторонись... Вину, ручью

и солнцу улыбнись".

6

Сергей Городецкий говорил:

- Знаете, чем меня, помимо всего, поразил Есенин при первой встрече?

Ощущением цвета, красок. Когда-то Блок обо мне писал, что у меня острые

зрительные восприятия. У Есенина они были удивительно колоритны,

разнообразны, многоплановы, что ли... В стихах - целая цветовая радуга...

Предметы - в цвете, вернее: цвет - предмет...

- Чувство - цвет...

- Вот, вот... В этом Есенин тонок, я бы сказал - мастерски тонок.

Это так.

Цветопись - одна из характерных черт стихов Есенина. Она менее всего

связана с украшательством. В цветописи, как верно заметил К. Зелинский,

"находят выход его "буйство глаз" и "половодье чувств", то есть

взволнованное восприятие бытия и романтически приподнятое к нему

отношение...".

Я учусь, я учусь моим сердцем

Цвет черемух в глазах беречь.

Только ли черемух?

В самых ранних стихотворениях цвет используется еще робко и редко:

Солнца луч золотой

Бросил искру свою...

Лучи ярко-золотые

Осветили землю вдруг.

Набор красок скромен, определения - традиционные, привычные: зорька

красная, бор темный, ночь темная... Нет-нет да и промелькнет нечто

инородное, с налетом красивости, перехваченное с чужого взгляда: "кораллы

слез моих", "нежная вуаль из пенности волны", "капли жемчужные"...

Но уже вскоре к Есенину приходит, говоря словами Блока, "понимание

зрительных впечатлений, уменье смотреть". То есть уменье чувствовать цвет.

Тут прямая связь с углублением "лирического чувствования" вообще:

Дымом половодье

Зализало ил.

Желтые поводья

Месяц уронил.

Еду на баркасе,

Тычусь в берега.

Церквами у прясел

Рыжие стога.

Заунывным карком

В тишину болот

Черная глухарка

К всенощной зовет.

Роща синим мраком

Кроет голытьбу. .

Помолюсь украдкой

За твою судьбу.

Цветные образы здесь - не просто живописные пятна. "Желтые поводья

месяц уронил" - это мог увидеть только "напоенный сердцем взгляд".

Настроение поэта как бы опирается на цветные детали пейзажа, а они - в свой

черед - обостряют чувство и мысль, выявляют их глубинное течение. От

расслабленно-печального до тревожно-драматического - движение переживания.

Уберите цветопись - и стихотворение потускнеет...

Зеленый, золотой, красный, малиновый, алый, черный, белый, желтый,

серебристый, серый - какие только цвета не встретишь в стихах Есенина! Но

самые заветные - голубой и синий. "Голубень" - так он назвал стихотворение, а по нему - и сборник, вышедший в 1918 году и переизданный в 1920 году. И

этот цвет может быть личным цветным знаком поэта.

Еще при жизни Есенина критик В. Красильников утверждал, что якобы поэт

"с очень легким сердцем... деформировал прием народной поэзии соединять один

и тот же эпитет с одним и тем же определяемым (так называемый постоянный

эпитет - поле белое, ветры буйные) в крайне оригинальный и странный прием -

соединения одного и того же эпитета с любым определяемым (голубые рты, душа

голубая божья, голубые двери дня, голубой покой, голубой сад, голубая Русь,

голубое поле, пожар голубой и т. д.)".

На первый взгляд и в самом деле голубым окрашивается что ни попадя:

покой так покой, пожар так пожар...

Но это лишь на первый взгляд.

Конечно, никакого "деформирования" так называемого постоянного эпитета

Есенин не производил. И эпитет, скажем, голубой он соединял далеко не "с

любым определяемым". С каким же?

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Взятый отдельно, "пожар голубой" действительно кажется надуманным

образом. В слове "пожар" заключено определенное жизненное содержание, и

эпитет "голубой" вроде бы к нему "пристегнут" произвольно. Но в данном

случае понятие "пожар" имеет переносный смысл - любовь. Голубой цвет в нашем

представлении ассоциируется с ясным, чистым тоном. Так, подчеркивая ясность

неба, мы говорим: "голубое небо" или "голубые небеса", моря - "голубое море"

или "голубой простор". Используя эту ассоциацию, Есенин смело окрашивает в

голубой цвет внезапно вспыхнувшую, как пожар, целомудренную любовь.

Дальнейшее движение стихотворения усиливает эмоциональный оттенок в образе

"голубой пожар", делает его еще более емким, красоту чувства - убедительной.

Голубое, синее под пером Есенина зачастую из эпитета превращается в

существительное:

Мне в лице твоем снится другая,

У которой глаза - голубень.

Светит месяц. Синь и сонь.

Хорошо копытит конь.

Образ становится не только видимым, но и чувствуемым.

Тонкое ощущение цвета, свойственное Есенину, всесторонне проявилось и в

"Персидских мотивах". В этом отношении русский поэт был уже не учеником, а

соперником персидских классиков.

Краски светлых тонов переливаются по всему циклу. Черный цвет

встречается только дважды. И оба раза как эпитет к слову "чадра" - символу

унижения человеческого достоинства, человеческой красоты. Голубое, синее,

золотое, красное как бы отторгают, отметают черное, чуждое радости бытия,

живому чувству. Не в этом ли и глубинный смысл откровения менялы:

"Ты - моя" сказать лишь могут руки,

Что срывали черную чадру.

Голубое, синее, воспринимаемое как нежное, чистое, стало в "Персидских

мотивах", если можно так сказать, цветным камертоном. И это естественно, ибо

весь цикл пропитан настроением просветленным. Да и - счастливое совпадение!

- синий, голубой цвет на Востоке самый распространенный и любимый. (В

"Записных книжках" П. Павленко есть такое наблюдение: "Голубые и синие тона

внутри султанских дворцов создают впечатление утра или вечера: прохлады и

тишины".)

Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нем.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнем.

В цветном экспрессивном образе (как тут не вспомнить "голубой пожар"!)

- исток любовной темы стихотворения. Ее течение органично сливается с

мотивом тоски по России - "далекому синему краю". И, как преодоление печали, стремление обрести гармонию чувств:

И хотя я не был на Босфоре - Я тебе придумаю о нем. Все равно - глаза

твои, как море, Голубым колышутся огнем.

Кольцо замкнулось. От голубого - к голубому. "Голубая да веселая

страна", - говорит поэт о Персии. И рядом: "Хороша ты, Персия, я знаю".

Цветной образ ее, созданный Есениным, поистине выразителен: розы, гвоздики,

"свет вечерний шафранного края...".

"Далекому имени - России" сопутствуют другие цветовые приметы.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Волнистая рожь при луне... Цвет здесь только, так сказать,

подразумевается, но как впечатляюща картина летней ночи на российских

равнинах! Уже один этот образ оправдывает утверждение поэта:

Как бы ни был красив Шираз,

Он не лучше рязанских раздолий.

А родной край великих певцов Востока действительно красив: "Лунным

светом Шираз осиянен..." И почти тут же - еще раз возникает луна:

У меня в душе звенит тальянка,

При луне собачий слышу лай.

Как и "волнистая рожь при луне", это уже чисто русское, родное, до боли

щемящее сердце... И - никакой искусственности, никакой сделанности. Ощущение

цвета у него было неотделимо от непосредственного поэтического чувства.

Этого ни у кого не займешь, этому ни у кого не научишься.

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Оно опробовано на сердце, живописующее слово Есенина...

7

В. Г. Короленко как-то заметил: "Стих - это та же музыка, только

соединенная со словом, и для него нужен тоже природный слух, чутье гармонии

и ритма".

В самом деле, трудно представить, чтобы настрящее поэтическое

произведение мог создать человек, глухой к звучанию музыки родной речи.

Автор, лишенный природного чутья к звукам родного языка, способен в лучшем

случае сочинить, по выражению Горького, "стишки... серенькие, жестяные", где

"меди нет, нет серебра" и которые потому "не звенят... не поют".

Всем мастерам русской поэзии, и не только русской, был в высшейстепени

присущ этот природный слух.

Вспомним Пушкина, в чьих творениях во всем блеске проявилось звуковое

богатство, мелодичность нашего языка. В его стихах тончайшие оттенки мыслей

и чувств сливаются в одной гармонии со словами и звуками. Поистине стих

Пушкина - "союз волшебных звуков, чувств и дум".

Как рассказывал мне Вс. Рождественский, в один из вечеров Есенин с

большим подъемом читал наизусть стихотворение Пушкина "Для берегов отчизны

дальней": "Читая, он как бы вслушивался в смысловое и звуковое движение

стихов. А потом, кончив чтение, произнес восторженно:

- О-а-е-а... Здорово!"

Поразительна глубоко осмысленная звуковая организованность лучших

произведений Маяковского. Читая его страстные, полные взрывной силы строки,

не просто воспринимаешь, но отчетливо слышишь изображаемое:

Где он,

бронзы звон

или гранита грань?

("Сергею Есенину")

Корни эмоционального, звучного стиха крупнейших русских поэтов уходят в

народную речь, сказки, пословицы, прибаутки, песни, где воедино слиты "самая

яркая и верная живопись и самая звонкая звучность слов" (Гоголь). Есенин, с

детских лет влюбленный в народную поэзию, на редкость тонко чувствовал ее

музыку.

Однажды, вспоминал Василий Наседкин, сестра поэта Екатерина спела

народную песню, где были такие слова:

На берегу сидит девица,

Она шелками шьет платок.

Работа чудная такая,

А шелку ей недостает.

Есенин, услышавший эту песню, сказал: - Лучше: "Она платок шелками

шьет".

Действительно, "подсказ" поэта весьма удачен. Появилась рифма "шьет -

недостает", строка стала мягче вписываться в звуковую ткань куплета. Общее

звучание четверостишия улучшилось.

Этот природный слух, чутье слова и ритма дают себя знать в стихах

самого поэта. Музыкальность, четкость звукового рисунка, гармония чувств,

настроения со звучанием каждой поэтической фразы - характерные черты лучших

есенинских произведений.

Вслушаемся в звуковую окраску одного из стихотворений Есенина, входящих

в цикл "Персидские мотивы".

Я спросил сегодня у менялы,

Что дает за полтумана по рублю:

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное "люблю"?

Я спросил сегодня у менялы

Легче ветра, тише Ванских струй,

Как назвать мне для прекрасной Лалы

Слово ласковое "поцелуй"?

Нетрудно заметить, что речь поэта, переполненного любовным чувством, в

этих строфах своеобразно окрашена мягким звуком "л". При произношении

наиболее важных в тексте слов: "Лалы", "люблю", "слово ласковое "поцелуй" -

голос как бы опирается на этот звук. Вряд ли можно сомневаться, что все "л"

оказались здесь не случайно. Но в то же время они не выставлены поэтом

напоказ, как, например, в стихотворении К. Бальмонта:

Лебедь уплыл в полумглу,

Вдаль, под луною белея.

Ластятся волны к веслу,

Ластится к влаге лилея.

Слухом невольно ловлю

Лепет зеркального лона:

"Милый! Мой милый! Люблю!" -

Полночь глядит с небосклона.

Музыкальная основа как есенинской, так и бальмонтовской аллитераций, то

есть повторений одних и тех же согласных, - глагол "люблю". Однако при

непосредственном восприятии обоих отрывков мы замечаем, что стихи Есенина

'текут непринужденно, свободно, сами собой. Трепетное чувство поэта

выливается в естественных сочетаниях слов и звуков. Преобладание звука "л"

не замечается, хотя мягкость, в нем заключенная, окрашивает все строки. При

чтении же стихов Бальмонта невольно обращаешь внимание на искусственность их

звучания. Автор сознательно играет звуком, любуется им, нарочитой звукописью

затушевывается лирическая тема.

Все это в конечном счете означает, что Есенин при создании

стихотворения шел от чувства, от мысли. В творческой работе художника

первичным, главным было содержание. Поэта в первую очередь интересовала не

звукопись, не внешняя сторона слова, а его внутреннее, смысловое наполнение,

соответствие слова чувству и мысли. Мы пока мало знаем о психологии

творческого процесса и далеко не все в этом процессе можем объяснить. Но

ясно: каждая строка истинного художника рождается чувством, мыслью, согрета

ими, ими окрылена и, если так можно выразиться, озвучена ими. Именно таковы

стихи Есенина.

Иное у Бальмонта. Его подчас интересует не слово - носитель мысли, а

слово как звуковой узор. Горький сказал о Бальмонте, что он "раб слов, опьяняющих его".

Опыт классиков русской поэзии показывает, что при умелом использовании

звуковых повторов художник может достичь замечательных результатов. Главное

в том, чтобы внешнее звучание слов не закрывало собой их смысл, то есть

чтобы поэт не превращал стихотворение в нарочитую игру звуками. Как и во

всем, здесь должна быть соблюдена мера. Это чувство меры в высокой степени

свойственно Есенину. Звукопись в его стихах - не украшение, а одно из

художественных средств, воплощающих чувства и мысли, тонкие психологические

переходы, смену настроений поэта или лирического персонажа.

В том же стихотворении из "Персидских мотивов" - "Я спросил сегодня у

менялы...", как только заговорил меняла, звуковая окраска изменилась. В речи

поэта - нежность, мягкость. В словах менялы, умудренного опытом жизни,

проявляются "жесткая" интонация, б_о_льшая прямолинейность, категоричность

суждений. Здесь - звуковая твердость, присущая буквам "р", "т", "д": Поцелуй названья не имеет,

Поцелуй не надпись на гробах.

Красной розой поцелуи веют,

Лепестками тая на губах.

От любви не требуют поруки,

С нею знают радость и беду.

"Ты - моя" сказать лишь могут руки,

Что срывали черную чадру.

Последняя строка - высшая смысловая точка в движении речи, интонации

менялы. И она имеет наиболее сильную звуковую окраску слов, что дает большой

художественный эффект, концентрирует эмоциональную атмосферу.

Звуки, не связанные со смыслом стиха, А. Д. Кантемир называл

"бесплодными". Такие звуки чужды стихам Есенина.

Песенность, музыкальность - органическое свойство есенинской

поэтической речи. "Засосал меня песенный плен", признался он однажды. В

"песенный плен" попадает и читатель стихов Есенина. И это плен желанный.

В стихотворении "На Кавказе" Есенин писал об авторе "Горе от ума": И Грибоедов здесь зарыт,

Как наша дань персидской хмари...

Цикл есенинских стихов - дань Персии, стране своеобразной красоты и

великих лириков. Поэтическое свидетельство добрых чувств русского человека к

другим народам.

Читая "Персидские мотивы", вспоминаешь не только певцов Востока, но и

классиков Запада.

Иоганн Вольфганг Гёте. В начальных строках своего "Западно-восточного

дивана" он советовал:

На Восток отправься дальний

Воздух пить патриархальный,

В край вина, любви и песни -

К новой жизни там воскресни.

Так и кажется: Есенин внял совету немецкого поэта и мысленно отправился

туда, где вместе с жизнелюбами Хафизом, Сзади, Хайямом пил "радость жизни

полной мерой", с душевным трепетом слушал голос "дорогой Шаги" - как бы

младшей сестры Зулейки из "Западно-восточного дивана"...

Адам Мицкевич. Его "Крымские сонеты" с образом героя-"пилигрима", смело

идущего навстречу жизненным испытаниям, близки "Персидским мотивам" основным

настроением - тоской по родине. Не случайно Пушкин писал о Мицкевиче в

Крыму: "Свою Литву воспоминал".

Время поставило их в один ряд, вдохновенные творения высокой поэзии -

"Западно-восточный диван", "Крымские сонеты", "Персидские мотивы"...

"КАК ПРЕКРАСНА ЗЕМЛЯ И НА НЕЙ ЧЕЛОВЕК..."

1

Вспоминается лето 1945 года, встающий из руин Минск, дом народного

поэта Белоруссии Якуба Коласа. На застекленной террасе за столом - сам

хозяин. Глубокие задумчивые глаза, обветренное, изборожденное морщинами

лицо. Лицо крестьянина. Рядом с Коласом - Сергей Митрофанович Городецкий:

приехал переводить на русский язык стихи своего давнишнего друга. А мы,

четверо молодых литераторов, здесь в гостях. Разговор - о только что

закончившейся войне, партизанском житье-бытье. И конечно, о литературе, о

поэзии...

В разгар беседы Городецкий вдруг куда-то исчезает. Появляется минут

через двадцать - тридцать. Встает в дверях террасы - подтянутый, красивый,

над высоким лбом грива темных с проседью волос. В руках - большой пестрый

букет.

- Что это за цветок? Знаете?

Вопрос к поэтессе, пришедшей с нами. Та пожимает плечами.

- А этот?

- Может быть, кашка? - следует робкий ответ.

- Нет, это грушанка, - разделяя слова, произносит Городецкий и, уже

обращаясь ко всем нам, добавляет: - Поэт должен знать все цветы своей земли.

Вот Есенин каждую травинку по имени-отчеству называл...

Колас помешивает ложечкой чай и, глядя сквозь стекла террасы, думает о

чем-то своем. Потом говорит, словно продолжая раздумье:

- А однажды "привязались" ко мне такие есенинские строчки:

Весенний вечер. Синий час.

Ну как же не любить мне вас,

Как не любить мне вас, цветы?

Я с вами выпил бы на "ты".

Отодвигает стакан.

- Вот так... Уважительно, нежно... И не только с цветами - со всей

природой... А в "Анне Снегиной" - помните:

Привет тебе, жизни денница!

Встаю, одеваюсь, иду.

Дымком отдает росяница

На яблонях белых в саду.

Я думаю:

Как прекрасна

Земля

И на ней человек...

Прерывает чтение. После паузы - глуше, тише:

И сколько с войной несчастных

Уродов теперь и калек!

...Со дня той встречи прошли многие годы. Уже нет среди нас ни Коласа,

ни Городецкого. Но до сих пор не могу забыть того глубокого впечатления,

которое произвели тогда на всех нас, переживших жесточайшую войну, как бы

наполненные новым смыслом есенинские стихи. Стихи поэта, прочитанные

поэтом...

Колас знал, что говорил:

- Написал - словно сам себе на памятнике выбил: "Как прекрасна земля и

на ней человек..." Так и выбил - золотом...

2

"Анна Онегина" была начата в ноябре 1924 года. "Вещь, я над которой

работаю, мне нравится самому", - сообщает поэт в одном из писем того

времени.

В Батуме, куда Есенин приехал в начале декабря 1924 года, труд

продолжается: "Работается и пишется мне дьявольски хорошо...", "Я чувствую

себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо

построчного успеха. Я понял, что такое поэзия".

Листая черновой автограф, видишь, как придирчив был он к каждой строфе,

каждой строке поэмы. Поиск наиболее выразительного эпитета. Замена одного

сравнения другим, точным и весомым. Отказ от целых кусков, нарушающих

стройность повествования. И все - во имя полного и ясного воплощения

поэтического замысла.

А замысел был значительным и емким:

...созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

Это должна быть поэма-воспоминание. "Я нежно болен вспоминаньем

детства". Нет, не детства - юности. Они живы в памяти - те "суровые, грозные

годы". Деревня накануне революции - растревоженная, бурлящая... Горящие

взгляды мужиков: "Настает наше времячко!" И тут же - голубая дорожка, запах

жасмина, белая накидка, мелькнувшая за палисадником. "...Припомнил я девушку

в белом..." Это уже было в стихотворении. В новой вещи лирика должна

раствориться в эпосе и эпос - в лирике. Природа и любовь, люди и революция -

все завязать в единый поэтический узел. Так, как в жизни, - один сплав, не

разъединить. Сюжет не надо придумывать - он складывается сам собой.

Поэт едет в деревню, в родные места. Ему надоело воевать, он оставил

окопы и теперь хочет отдохнуть. В селах - брожение: произошла Февральская

революция, а земля остается у господ. Встреча с молодой помещицей, в которую

поэт прежде был влюблен. Весть об Октябрьской революции, разгром помещичьей

усадьбы. Через несколько лет поэт снова в родных местах. Письмо из Лондона -

от нее, некогда дорогой "девушки в белой накидке...": "Далекие милые

были..."

Поэма была закончена в январе 1925 года в Батуме, весной того же года

появилась в печати.

Есенин считал, что вещь ему удалась, он охотно читал ее своим друзьям,

с нетерпением ждал отзывов прессы. Нетрудно представить его состояние, когда

в газетах начали появляться отрицательные отклики.

"Говорить ли о социальной значимости "Анны Снегиной", - писал, например, рецензент выходившей в Ленинграде "Красной газеты". - Содержание

ее - нудная история о любви невпопад двух, так сказать, романтических

существ. Глубина психологических переживаний измеряется писарским масштабом.

Да и кто всерьез станет ждать от Есенина создания крупных общественно

значимых типов".

Весьма холодно принял поэму Максим Горький. "Есенин в 4-й книге "так

себе", - заметил он в письме редактору "Красной нови" А. Воронскому, пославшему в Сорренто номер журнала с "Анной Снегиной".

Иные оценки, сохранившие свое значение до наших дней, были даны

произведению на страницах некоторых периферийных изданий. "Великолепно

владея формой, Есенин и сюжетно интересен в "Снегиной", - писала газета

"Советская Татария". "...В "Анне Снегиной" Есенин приближается к проблеме

широких социально-психологических обобщений, с одной стороны, а с другой - к

проблеме поэмы-романа. Это уже говорит о новом моменте в творчестве поэта, а

именно: о наступлении поэтической зрелости", - читаем в газете "Советская

Сибирь".

На память приходят строки:

Пора приняться мне

За дело.

Чтоб озорливая душа

Уже по-зрелому запела.

Они были сказаны Есениным во время доработки поэмы, свидетельствующей о

зрелости его самобытного таланта.

3

Он вбежал в избу радостно-возбужденный. Нет, не вбежал. Поэт написал:

"Как месяц, вкатился". И - пожалуй, не сдернув с головы заношенной шапчонки,

- прямо с порога:

"Дружище!

С великим счастьем!

Настал ожидаемый час!

Приветствую с новой властью!

Теперь мы всех р-раз - и квас!

Без всякого выкупа с лета

Мы пашни берем и леса.

В России теперь Советы

И Ленин - старшой комиссар".

В эту минуту он, наверно, был прекрасен. Он, Прон Оглоблин -

"булдыжник, драчун, грубиян", вчерашний каторжник, узнавший почем фунт лиха.

Не Пугачев ли его родной брат по духу?

Боль от исконного унижения и горькой, как полынь, жизни, вековечная

тоска крестьянина по своей земле, затаенная мечта о воле и счастье - все

выплеснулось в его взволнованных и размашистых восклицаниях. И слова-то

какие он произносит, этот деревенский неугомонник: "С великим счастьем!",

"ожидаемый час", "приветствую"... Должно быть, хранились они про запас в

самом потайном уголке его сердца, и вот подоспело время - вырвались

наружу...

Всем существом своим почувствовал он: правда Ленина, "старшого

комиссара", - правда бедняков, его, Прона Оглоблина, правда.

"Настал ожидаемый час!.." Энергичный, решительный, он без промедления

готов приступить к делу:

"Я первый сейчас же коммуну

Устрою в своем селе".

Веришь, что такой человек мог начать строить коммуну - горячась, в

чем-то ошибаясь, с перегибами, с пережимами, но напористо и самозабвенно,

может быть, как Макар Нагульнов...

Веришь, потому что и смерть он принял с открытым лицом, как и подобает

настоящему борцу за дело народное, - под стволами белогвардейских

винтовок...

Он, Прон Оглоблин, вожак деревенской бедноты, поднятый революцией на

гребень времени, из самой жизни пришедший на страницы есенинской поэмы...

4

Но прежде чем Прон Оглоблин, "как месяц", вкатится в избу и, захлебываясь от радости, сообщит поэту о новой власти, читателю предстоит

узнать многое.

Автор не ходит вокруг да около, не рассуждает о том о сем, а, как

говорится, сразу приступает к делу.

"Село, значит, наше - Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места".

Рассказывает житель Радова, крестьянин: "почитай", "приятственны...".

Речь течет неторопливо, степенно.

Вот так, без обиняков, любил начинать свои поэмы Пушкин. А "Евгения

Онегина" открыл рассказом о том, что "думал молодой повеса, летя в пыли на

почтовых".

В пушкинский роман читатель вместе с "молодым повесой", образно говоря, влетает на почтовых.

В поэму Есенина мы вместе с крестьянином-возницей и поэтом въезжаем на

дрожках. Да только ли в поэму? Въезжаем в бытие деревенское, в людские думы

и переживания, заботы и стремления. Уже от первых строф веет запахом жизни,

не придуманной в городской квартире, а жизни подлинной, всамделишной, со

всеми радостями и печалями.

В военном деле есть выражение: "Ввести в обстановку". Есенин рассказом

возницы, что называется, с ходу вводит читателя в обстановку, в которой и

будут развиваться дальнейшие события.

Можно сказать иначе. Рассказ возницы как бы приоткрывает занавес над

жизнью сельчан, жизнью сложной, трудной, противоречивой.

Уже в первых строфах Есенин подводит читателя к истокам того

социального конфликта, который широко развернется в последующих главах

поэмы.

Две соседние деревни - Радово и Криуши.

Радовцы - люди зажиточные, живущие по старинке. Властям не перечат,

налоги платят, водят хлеб-соль с исправником...

Криушане - голь перекатная, безземельцы, безлошадники. По словам

возницы,

"Житье у них было плохое,

Почти вся деревня вскачь

Пахала одной сохою

На паре заезженных кляч".

Отсюда - косые взгляды криушан на радовцев, глухая злоба, вражда.

Наконец, стычка из-за порубленного леса, убийство старшины и для десяти

криушан - каторга.

С тех пор и у радовцев - "неуряды, скатилась со счастья вожжа...".

Позже рассказ возницы по-своему продолжит мельничиха, в чьей семье

приехавший поэт будет жить. По разумению старухи, распри между двумя селами

порождены "безвластьем":

"Прогнали царя...

Так вот...

Посыпались все напасти

На наш неразумный народ".

Так естественно и органично в поэме начинается большая эпическая тема -

крестьяне и революция.

5

Незадолго до начала работы над "Анной Снегиной" Есенин написал

стихотворение "Сукин сын". Его можно найти в любом сборнике, изданном после

смерти поэта, оно входит в репертуар, пожалуй, каждого артиста, читающего

Есенина со сцены. И это понятно - с первых строк:

Снова выплыли годы из мрака

И шумят, как ромашковый луг, -

стихотворение чисто есенинское - по чувству, интонации, словам, образам...

Это - воспоминание о любви, чистой, целомудренной. Из отшумевшей юности

поэта пришла "девушка в белом, для которой был пес почтальон". Вот стоит она

"у калины за желтым прудом", окутанная дымкой таинственности, трепетного

обаяния... Как песня... Как поэтическая мечта...

Где ты, нежная девушка в белом,

Ранних лет моих радость и свет, -

набросал Есенин в начале рукописи стихотворения "Этой грусти теперь не

рассыпать...", созданного почти одновременно с "Сукиным сыном".

Сердце поэта не расстается с ней, "девушкой в белом"... Не она ли

появится и в "Анне Снегиной" в облике "девушки в белой накидке"?

Как это произойдет?

Поэт расплатится с возницей, "отвратительным малым", встретится со

старым мельником, посидит за самоваром с радушными хозяевами и, как прежде,

с овчинной шубой отправится на сеновал:

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Состарившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: "Нет!"

"Снова выплыла боль души" - так в стихотворении "Сукин сын" поэт сказал

о своем чувстве, вызванном воспоминанием о "девушке в белом".

В "Анне Снегиной" - еще прямее: "Тот образ во мне не угас".

Пусть его первая любовь осталась безответной. Все равно это - "далекие

милые были".

Из светлого, вечно живого родника воспоминаний рождается лирическая

тема незамутненного юношеского чувства, тема душевной красоты, радости

бытия. Образ "девушки в белой накидке", словно сотканный из воздуха и света, будет жить в поэме как бы отдельно от образа Анны Снегиной, дочери помещика,

жены белого офицера.

6

Фамилия Снегиных сначала прозвучит в поэме будто бы мимоходом, между

прочим. Утром, разбудив своего молодого друга, мельник обронит:

"Я сам-то сейчас уеду

К помещице Снегиной...

Ей

Вчера настрелял я к обеду

Прекраснейших дупелей".

"Прекраснейших..." Это словечко, конечно, не его, а Снегиных. Оно не

раз, наверно, слышано в помещичьем доме и незаметно, исподволь вошло и в его

речь.

Но обратим внимание на другое. Поэт остался совершенно равнодушным к

известию мельника. Фамилия помещицы не вызвала у него никакого отклика.

Ничто не пробилось в его душу и после рассказа мельника о посещении

Снегиных. Игриво-снисходительно говорила Анна о поэте:

"- Ах, мамочка, это он!

Ты знаешь,

Он был забавно

Когда-то в меня влюблен.

Был скромный такой мальчишка,

А нынче...

Поди ж ты...

Вот...

Писатель...

Известная шишка...

Без просьбы уж к нам не придет".

Для поэта - "далекие милые были", для нее - "забавно...". Он: "Тот

образ во мне не угас"; она: "Скромный такой мальчишка..." И нотки

высокомерия: "Поди ж ты..." И холодная ирония: "Известная шишка..." И все

это неискреннее, напускное. "Дымовая завеса", скрывающая смущение, появление

робкого отзвука давно ушедшего чувства.

"Да... не вернуть, что было", - скажет она, приехав к больному поэту, и

снова в ее разговоре с "нехорошим" дебоширом Сергеем будет звучать что-то

фальшивое, наигранное:

"Мы вместе мечтали о славе...

И вы угодили в прицел,

Меня же про это заставил

Забыть молодой офицер..."

Не то говорила она, не то говорил и ее собеседник. Потому-то и "луна

хохотала, как клоун". "Наплыв шестнадцати лет" у каждого остался в сердце, так и не выплеснувшись наружу. Лишь "загадка движений и глаз" напоминала о

нем...

Вскоре Прон с Сергеем поедут к помещице "просить" землю. У Снегиных они

появятся явно некстати: получено известие о гибели мужа Анны.

"Вы - жалкий и низкий трусишка.

Он умер...

А вы вот здесь..." -

бросит она в лицо поэту. И снова будет забыто на время "имя ее и лик": Тех дней роковое кольцо.

7

Не к помещичьему дому, не к радовским дворам, "крытым железом", тянется

Сергей. Его влечет убогая деревенька Криуши, где

У каждого хата гнилая,

А в хате ухваты да печь.

Чего только не наслушался он о криушанах от возницы и мельничихи: у

них-де и "глаза - что клыки", и "воровские души" они, и "злодеи". А уж о

Проне Оглоблине и говорить не стоит: убийца, пьяница, забулдыга. И все-таки

Сергей,

...взяв свою шляпу и трость,

Пошел мужикам поклониться,

Как старый знакомый и гость.

Сцена встречи поэта с крестьянами в Криушах - один из

идейно-художественных центров поэмы.

Крестьяне услышали из уст питерского гостя то, что всем существом своим

чувствовали, на что надеялись, во что неотступно верили.

Потому-то с такой неподдельной радостью Прон Оглоблин сообщит о

долгожданной новости:

"В России теперь Советы

И Ленин - старшой комиссар".

...В письме из Англии, адресованном Сергею и завершающем поэму, Анна

скажет:

"Теперь там достигли силы".

Там - в России.

И читатель снова вспомнит ликующие слова Прона о Ленине, ибо народ

победил и новая Россия достигла силы, идя за ним, "старшим комиссаром"...

8

Поэму "Анна Снегина" он читал ровным, негромким голосом. Даже в самых

патетических местах не было крика, шума - речь текла плавно и неторопливо.

Он чувствовал: каждое слово, каждая строка говорили сами за себя. Изредка

поправляя съезжавшую то с одного, то с другого плеча уже не новую шубу, он

был на редкость собран, спокоен. И только один раз внутреннее волнение

выдало себя.

...Вот уже послышался "мужицкий галдеж" - поэт Сергей встретился с

криушанами. Разговор пошел не о пустяках.

Земля. "Скажи: отойдут ли крестьянам без выкупа пашни господ? "

Война. "За что же... на фронте мы губим себя и других?"

Есенин читал:

И каждый с улыбкой угрюмой

Смотрел мне в лицо и в глаза,

А я, отягченный думой,

Не мог ничего сказать.

Дрожали, качались ступени,

Но помню

Под звон головы:

"Скажи,

Кто такое Ленин?.."

Поэт сделал паузу и, не поднимая головы, непередаваемо просто произнес:

Я тихо ответил:

"Он - вы".

На слове "он" голос его слегка дрогнул и как бы стал глуше, проникновеннее...

Писатель Иван Рахилло, еще в 1945 году рассказывавший мне об этом

чтении Есениным "Анны Снегиной", после добавил:

- "Он - вы..." Вот уж поистине: чтобы словам было тесно...

Действительно, этими двумя словами сказано многое. Вдумаемся в них.

"Он - вы", - значит, Ленин неотделим от народа, как народ неотделим от

своего гениального вождя: Ленин - плоть от плоти тех, кто веками вынашивал

мечту о свободе, о счастье; Ленин живет тем, чем живут люди труда: у них и у

Ленина думы и надежды - одни.

"Он - вы", - значит, неотвратима поступь революции, несгибаем дух

борцов за новую жизнь, за справедливость на земле.

"Он - вы", - значит, вы, люди труда, - могучая сила, ваша судьба - в

ваших собственных руках, ваше будущее зависит от вас, идите за Лениным и его

партией, они - ваши ум, честь, совесть, они не подведут.

Когда размышляешь над этими стихами из "Анны Снегиной", на память

приходят рассказы современников поэта, рассказы, которые помогают увидеть

жизненную основу есенинских строк о вожде и народе.

Январь 1924 года. Вся страна в великом горе: умер Ленин.

"...Тяжело упала эта потеря на сыновнюю душу Сергея Есенина, -

вспоминал писатель Юрий Либединский. - Получив пропуск из "Правды", он

несколько часов простоял в Колонном зале, не сводя глаз с дорогого лица.

Вместе с народом, бесконечной вереницей идущим мимо гроба, переживал он горе

прощания".

О "траурном Есенине" тех горестных дней рассказывал мне Александр

Безыменский. Из нескольких фраз, оброненных тогда при случайной встрече с

Есениным, он запомнил одну - о том, что и "Рязань лапотная в карауле

стояла".

- Может, он сам стоял в почетном карауле, - высказал предположение

Безыменский.

Возможно, было и так. Но скорее всего, говоря о "Рязани лапотной в

карауле", Есенин имел в виду другое. Вероятнее всего, речь шла о факте, описанном в газете "Правда" за 1 февраля 1924 года. В заметке, озаглавленной

"Крестьянка в карауле", корреспондент писал, что на Красной площади в

почетном карауле у гроба Ильича стояла пожилых лет крестьянка в желтом

разодранном тулупе, в лаптях. После замены караула ее окружили старые

большевики и стали расспрашивать, как она попала в Москву, на площадь, к

гробу Ленина. Крестьянка оказалась жительницей глухой деревушки Рязанской

губернии. Когда мужики, ездившие в город, принесли тяжелую весть, женщина

продала свой последний скарб, собрала немного денег у односельчан и в

товарном вагоне приехала в Москву. Всю ночь стояла в очереди у Колонного

зала, накануне похорон, с вечера, - у Красной площади. После долгих просьб

ее пропустили вместе с другими крестьянами; к гробу, в почетный караул ее

провел - как она потом узнала - "всероссийский староста" Михаил Иванович

Калинин...

Так его, Есенина, родная Рязанщина на Красной площади, у гроба,

припорошенного январским снежком, оплакивала народного заступника, великого

друга и вождя трудового люда. Оплакивала слезами безвестной нишей

крестьянки, но уже обретшей веру в новую, лучшую долю. И эту веру дал ей

Ленин.

То, что крестьяне все больше убеждаются в правоте ленинского дела, поэт

замечал и во время поездок в родные места.

Одна из таких поездок состоялась незадолго до начала работы над поэмой

"Анна Снегина", летом 1924 года. По возвращении в Москву Есенин, рассказывая

Юрию Либединскому о жизни деревни, привел фразу своего отца: Советская

власть для крестьян "очень подходящая, вполне даже подходящая...". И после

прибавил: "Ты знаешь, чтобы из него такие слова вывернуть, большое дело надо

было сделать. А все Ленин! Знал, какое слово надо сказать деревне, чтобы она

сдвинулась. Что за сила в нем, а?.."

На этот свой вопрос поэт ответил в отрывке из неоконченной поэмы

"Гуляй-поле":

Он мощным словом

Повел нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: "Чтоб кончить муки,

Берите все в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет -

Как ваша власть и ваш Совет".

. . . . . . . . . . . . . . . .

И мы пошли под визг метели,

Куда глаза его глядели:

Пошли туда, где видел он

Освобожденье всех племен...

Так мысли Ленина стали мыслями миллионов тружеников полей и заводов,

объединили массы в могучем революционном порыве.

В траурные январские дни Есенин всем сердцем почувствовал, сколь

глубока народная скорбь по любимому вождю. Он видел и то, как сплотила она

трудящихся в их непреклонной воле довести дело Ильича до победного конца. Об

этом говорили суровые, мужественные лица рабочих и крестьян, пришедших

проститься с Лениным. Об этом были их слова, рожденные в глубинах души

человеческой.

В том же номере "Правды" за 1 февраля 1924 года Есенин мог прочитать

одно из многочисленных сообщений с мест о собраниях в память В. И. Ленина.

"Все мы, как один, - заявили крестьяне деревни Массаны Черниговской

губернии, - считаем себя ленинцами и будем продолжать работу друга всех

трудящихся".

"Считаем себя ленинцами..." - с такими словами народ проводил в

последний путь своего Ильича. С такими словами рабочие и крестьяне пошли

дальше по пути, намеченному великим вождем. И потому Ленин - это

революционный народ, прокладывающий дороги в будущее.

"Он - вы..."

А. М. Горький сказал в Большом театре 31 мая 1928 года, обращаясь к

собравшимся в зале представителям партийных, советских, профессиональных

организаций, трудящихся столицы:

"Дорогие товарищи, на Красной площади лежит Владимир Ильич Ленин. Здесь

сидит коллективный Ленин. Этот Ленин должен как-то углубиться, он должен

создать много Лениных, таких огромных, таких великих, таких настоящих,

массовых, громадных Лениных. Должен создать, - вот что я вам скажу,

товарищи...

Вы достойны высокой оценки... Это вам говорит не художник и не

литератор, вам говорит простой рабочий русский человек".

И сегодня новая историческая общность людей - советский народ - по

праву несет в своем могучем сердце высокое и благородное имя - Ленин.

Имя, которое запечатлено на многих страницах поэтических книг, в том

числе - есенинских.

9

Возница. Мельник. Мельничиха. Прон Оглоблин. Его брат Лабутя. Анна

Снегина. Старая помещица. Наконец, поэт Сергей, от чьего имени ведется

повествование...

Целая галерея людей, характеров, один на другой не похожих. Иной и

появится-то ненадолго, скажет несколько слов и не вернется больше на

страницы поэмы. Но его уже не забудешь: стоит перед глазами как живой.

Мельник. Этакий кряжистый - еще в силе - старик. Обнимет - "заревет и

медведь". Умеет ладить и с помещицами (десять лет их знает!), и с

крестьянами. Расторопен - не по годам - в делах. От мужика записку гостю

принесет, позаботится о помещицах, оставшихся без земли и усадьбы, не

поленится письмо послать давнишнему другу в Питер... В радости - подвижен,

суетлив; не в пример Прону "не может связать двух слов". Не забыть его

любимых: "Сергуха! За милую душу!.."

Мельничиха. Ворчлива, но с доброй душой. И говорит-то не по-женски

сурово, зло: "Их надо б в тюрьму за тюрьмой", "гнусь". Всеми корнями - в

старом укладе. Опора жизни - царь-батюшка. Прогнали его - все рухнуло:

"Пропала Расея, пропала...

Погибла кормилица Русь..."

Это "сквозь кашель, глухо" - "Расея..."

Лабутя, брат Прона. Болтун, "хвальбишка и дьявольский трус".

...Голосом хриплым и пьяным

Тянул, заходя в кабак:

"Прославленному под Ляояном

Ссудите на четвертак..."

Именно - "тянул". Иначе слово "прославленному" не произнесешь.

И как по-иному заговорит Лабутя, выдавая себя за некоего

ветерана-революционера, будто полжизни проведшего в Нерчинске и Турухане:

"Да, братец!

Мы горе видали,

Но нас не запугивал страх..."

Вот он, как на ладони, - "мужик, что твой пятый туз". Нагрянут

деникинцы, учинят расправу. Прона расстреляют, а Лабутя и тут не сплошает:

отсидится в соломе. И уже не медали зазвенят в его словах - орден, красный

орден. "Такие всегда на примете..."

Старая помещица. В поэме она - "дебелая грустная дама" - произносит

всего несколько слов. За ними - самообладание, трезвость, сухость,

жестокость.

"Рыдай - не рыдай, - не помога...

Теперь он холодный труп..." -

"утешает" она дочь, получившую весть о гибели мужа. И дальше:

"Там кто-то стучит у порога.

Припудрись...

Пойду отопру. ."

Смерть, горе, но все равно: "припудрись"...

"Давненько я вас не видала.

Теперь из ребяческих лет

Я важная дама стала, -

А вы - знаменитый поэт", -

говорит Анна при первой встрече с Сергеем. Она и в самом деле внешне

выглядит светской дамой. Белое платье, шаль, перчатки (летом - перчатки!).

"Красивый и чувственный рот". Движенья изящны: "лебедя выгнув рукой", "тело

ее тугое немного качнулось назад". Думая о "хуторском разоре", опускает свой

взор "печально и странно". В словах - небрежность.

Дочь помещицы, жена офицера...

"Я важная дама... Вы - знаменитый поэт". Это было приглашение к

разговору на равных. Такого разговора не получилось.

Во время последней встречи она признается Сергею о своей "преступной

страсти".

"Конечно,

До этой осени

Я знала б счастливую быль...

Потом бы меня вы бросили,

Как выпитую бутыль...

Поэтому было не надо...

Ни встреч... ни вобще продолжать...

Тем более с старыми взглядами

Могла я обидеть мать".

Анна говорит так, будто поэт пытался сблизиться с нею. Но ведь этого не

было! Их разъединяют не только и не столько годы, но что-то большее.

Несовместимы их социальные положения. Помещица, владелица земли и

демократически настроенный поэт, водящий дружбу с мужиками, - что может быть

между ними общего, кроме воспоминаний о далеких встречах?

Из Лондона она напишет Сергею:

"Дорога моя ясна...

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна".

"Как родина..." Это, конечно, не Советская Россия, просто - Россия: родная, тихая усадьба, палисад с жасмином, береза и ель в синей заволоке,

калитка... Без бунтующих мужиков, без новой власти, разрушившей все старое,

привычное, милое...

Без всего того, что поэт воспринял как неотвратимую и справедливую кару

"прохвостам и дармоедам...".

10

Поэт Сергей тоже не из криушан. "Воспитан ты был кулаком", - говорят

ему мужики, -

Но все ж мы тебя не порочим.

Ты - свойский, мужицкий, наш.

Бахвалишься славой не очень

И сердце свое не продашь.