Ранний свет зимою [Ирина Романовна Гуро] (fb2) читать онлайн

Ранний свет зимою

ПРОЛОГ

Мальчик проснулся от холода, от шума деревьев.

Ветер бушевал по верхам. Шалаш ходуном ходил, но держался Только сухие ветки скатывались по островерхой крыше. Вокруг скрипело, то вдруг ухало, то свист раздавался.

А дядя Иван спал, похрапывал — хоть бы что! И Кеша, привалившись к дядькиному боку, тихонько сопел, ровно маленький.

Мальчик — у него было серьезное взрослое имя: Миней — осторожно выскользнул из-под овчинной шубы, толкнул товарища:

— Кеша, вставай! Бежим на берег!

— Холодно… — пробормотал Кеша, покорно запахивая на себе одежку, и вслед за Минеем выбрался из шалаша.

Ух, ночка! Черные косматые тучи быстро бежали по небу. Темень. И ветер… Весенний ветер всех ветров быстрее. Не будет нынче ловли. Однако, говорят, в такую погоду сом на берег выпрыгивает. Может, и выпрыгнул уже, а они с Кешей проспали. Все интересное случается ночью. Сколько дней ледохода ждали, а Чита-река ночью вскрылась. Дом богатея Лопухина тоже ночью сожгли. И Жучка ночью ощенилась…

В темноте все казалось незнакомым, чужим. У тропы торчал пенек, а почудилось — тарбаган. Ветер не унимался, но мрак поредел, и видно было, что скоро рассвет. Мальчики знали этот час. Еще копошится под деревьями темь, но она уже непрочная, ноздреватая, рыхлая, как снег ранней весной. А вверху медленно светлеет, яснеет, и вдруг становится видна каждая веточка на самой верхушке осины.

Мальчики спустились к воде, но глядеть в нее, темную, было страшно, словно в колодец. Они побежали прочь от озера к тракту. Вот это дорога. Светлой извилистой речкой катится она меж поросших сосной и лиственницей берегов, плавно огибая сопки. Днем хорошо видно, как бежит она с увала на увал, через степь, через поймы речные… А дальше уж не видать ее, тайга синеет на горбатой спине хребта, но и там где-то, невидимая, вьется дальняя дорога-тракт.

Куда ведет она? Откуда приходит сюда, за Байкал? И где ее конец?

А дядя Иван помнит то время, когда вовсе не было этой дороги, вились по лесу только узкие казачьи тропы, зверь рыскал в чаше, лихие люди поджидали купцов с золотом, не добром нажитым…

Здесь, на тракте, и ветер завывал по-особому: тихо и жалобно, будто устал от дальнего пути, укладывался прямо на дороге в песок, а заснуть не мог — ворочался, подымал пыль, ворошил сухие листья на обочине…

Вместе с ветром донесся издалека смутный гул. Все ближе, ближе, и вдруг — отчетливый крик:

— Подтяни-и-ись!

«И-ссь», — передразнил ветер.

— Партию ведут! — догадался Миней. — Давай, Кеш, на дерево!

Сначала они увидели сверху только длинную серую тень, ползущую по дороге, но вскоре можно было уже рассмотреть отдельные фигуры и даже лица.

И хотя этой дорогой то и знай гнали солдаты множество людей на Шилку, на гиблую речку Кару, в глухие каторжанские места, Миней и Кеша смотрели на арестантов, словно впервые. Кто эти люди, закованные в цепи? А те, что идут за кандальниками, применяясь к их шагу и так же тяжело передвигая ноги, — почему они не убегут? Конвойные устали, глаза у них сонные, никто не заметит. Пригнуться, проползти, скатиться в падушку! А там в тайге затеряться…

За арестантами вразброд шли женщины. Одна несла ребенка, другая держалась за грядку телеги, на которой лежал человек, укрытый с головой рыжим казенным одеялом. На другой телеге, среди всякого скарба, сидела девочка, обнимая пестрый узел.

Когда и телеги проскрипели мимо, мальчики слезли с дерева и побежали за партией. Но движение ее замедлялось, а затем и вовсе остановилось. Вышла какая-то заминка. От хвоста колонны отделился толстый усатый фельдфебель. Прижимая одной рукой к боку «селедку»^[1], а другой делая округлые движения, словно плавая, он подбежал к офицеру и, вытянувшись, стал слушать, что тот объясняет, указывая вперед рукой в перчатке. Арестанты, поломав ряды, стояли, переминаясь с ноги на ногу; некоторые закуривали, поспешно затягивались и тут же передавали цигарки другим. Многие присаживались на корточки, зябко пряча руки в широкие рукава арестантских халатов: иные, сняв с ног разбитые ко́ты, сокрушенно рассматривали их.

Мальчики не впервой замечали арестантов, которые держались всегда вместе и чем-то отличались от других. Были они в таких же, как и все, серых грубых халатах и арестантских бескозырках, плотно обтягивавших голову, так же шагали сбоку их конвойные солдаты с ружьями на плечах и так же подгонял их громкий протяжный окрик команды. Но все это будто вовсе их не касалось. И они вроде даже насмехались над всем этим. Вот в группе таких людей заговорили громко и засмеялись. Сутуловатый унтер-офицер вытянул в их сторону длинную гусиную шею и просительно, без крика, обратился:

— Господа, прошу покорно прекратить разговоры. Вот уж на этапном, пожалуйста!

Один из кучки спросил с насмешкой:

— Как, товарищи, уважим просьбу господина начальника?

И кто-то так же ответил:

— Да уж на первый случай уважим!

И опять все засмеялись. А унтер, втянув шею в воротник шинели, отошел как оплеванный. Придраться ему было не к чему.

— А ведь они не боятся унтера-то! А, Кеша? — спросил Миней.

— Нипочем не боятся, — согласился Кеша.

— Как же так? Унтер поставлен над ними, у него — вон сабля, револьвер…

Кеша молчал.

Мальчики уже не одни наблюдали за тем, что происходило на тракте. Рядом с ними и позади стояли рабочие-лесорубы и мужики. Все новые люди подходили к тракту. Миней заметил, как они окликали арестантов и с ладони в ладонь пересыпали им табачок. Откуда-то появилась артельная стряпуха Федосья. Вынув из-под шали, накинутой на плечи, круглый темный хлеб, она сунулась было к широкоплечему чернобородому арестанту, да, видать, он показался ей слишком гордым, и она с поклоном передала каравай маленькому старичку. Длинные рукава его халата были завернуты чуть не до локтей.

Уже совсем рассвело. Все ожидали команды, все поглядывали вперед. Только двое, будто забыв, где они находятся, и немного отойдя от прочих, разговаривали очень оживленно. Они подошли совсем близко к Минею и Кеше, и мальчики даже оробели, особенно, когда один из арестантов, высокий и очень худой, с рыжеватыми усиками, посмотрел на них.

— Вот, Егор Иванович, типичный российский пейзаж: лес вдали да степь, к-каторжники на пыльном тракте и оборванные мальчонки у гнилого пенька, — слегка заикаясь, сказал высокий товарищу.

Тот был пониже и моложе, коренастый, с круглой русой бородкой. Он ответил:

— Не так уж безобразен пейзаж, Георгий Алексеевич, если в нем присутствует юность. У малышей впереди жизнь. Может быть, они увидят…

Худой перебил:

— Всего вероятнее, увидят то, что и мы с вами. В лучшем случае выпадет им на долю та же дорога, к-которой мы сейчас идем. Если, конечно, до этого не помрут с голоду, не сопьются или не исподличаются…

Бородатый резко повернулся к товарищу:

— Неужели впереди нет просвета?..

— Впереди, насколько я могу разглядеть без пенсне, возвышается господин к-конвойный начальник, — иронически заметил высокий арестант, — и, к-кажется, мы сейчас двинемся…

Действительно, голова колонны зашевелилась.

— Ста-а-а-но-о… — фальцетом завел фельдфебель и закончил, будто кнутом хлестнул: — ись!

Все пришло в движение. Арестанты выстраивались на дороге. Лесорубы, женщины, мальчики двинулись вслед за партией, словно чем-то привязанные к ней. И снова Миней выделил в толпе тех, кто как будто и шел прямее и голову держал выше. Один из этих людей махнул рукой на прощание. Минею показалось — ему.

Потом арестанты под скороговорку конвоя: «Живей, живей!» — зашагали быстрее, и скоро скрип телег, звон кандалов, голоса слились в один смутный гул. Партия скрылась из виду, а люди все еще стояли у дороги и глядели вдаль на облачко пыли, замыкавшее колонну. Федосья крестилась мелким крестом. Мужчины стояли с сумрачными, недобрыми лицами.

Мальчики увидели рядом с собой дядю Ивана. Наверное, он уже давно стоял здесь. Миней тронул его за рукав:

— Дядя Иван, неужто все они разбойники?

— Зачем разбойники? Есть которые люди правильные, которые за народ.

Они еще немного постояли на тракте, глядя в ту сторону, куда увели арестантов.

Там торжественно и непреклонно подымалось солнце.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I СНОВА В ЧИТЕ

На исходе весеннего дня 1898 года в читинском городском саду сидел молодой человек. Раскрытая книга лежала у него на коленях, но он не читал ее.

Город кольцом окружили близкие горы, то со щетиной редких сосен на макушках, придававших месту дикий и печальный вид, то вовсе голые, то покрытые молодой травкой. Дальние хребты были в зеленой апрельской дымке леса.

Не было никаких особых красот в этом ландшафте, но истинное волшебство творилось в воздухе. Небо и сопки каждую минуту по-новому окрашивались солнцем, таким щедрым, словно оно пыталось смягчить суровое лицо этого края.

Набегавшие тучи, тени, ползущие по гривам, ускользающий неверный свет косых лучей меняли характер местности. То она казалась мрачной, застывшей в предчувствии грозы, то оживала, и тогда было видно: победная, с трудом пробившись через ледяной заслон мартовских метелей, вошла в Забайкалье весна…

Солнце скрылось, и в воздухе сразу же похолодало. Да, все здесь было резко, переменчиво. Днем — палящие лучи солнца, ночью — искристый покров инея. На южных склонах гор зацветали лиловым и желтым ирисы и лютики, а в распадках еще лежал снег. Бурная приходила весна с нежно зацветающей ивой, с розовым заревом багульника, со сладкими стонами турпанов.

Стремительно проносилось лето над обглоданными суховеем полями, и вот уже осень глядит карим глазком кедрового орешка, рассыпается кровавыми брызгами брусники.

И наступает долгая-долгая, почти бесснежная зима, морозный туман курится над степью, в ледяном молчании леса слышится только перестук дятлов да протяжный вой волчьих свадеб.

И так же изменчиво было лицо города, разбросавшегося у слияния двух рек.

Еще чернели кое-где деревянные срубы старого казачьего поселка, отодвинутые кирпичными домами чиновно-дворянского областного города, почти полвека назад поставленного здесь на страже новой границы, но уже расталкивала их крутыми боками, как молодая разбитная купчиха, Чита торговая — с лабазами, приземистыми строениями складов, с трактирами и постоялыми дворами для приезжих людей, тучами налетавших в базарные дни.

Отсюда протягивались нити управления делами золотопромышленными, сереброплавильными, угольными. Ставились заводы — лесопильные, кирпичные, кожевенные, овчинные. Тянулся из деревень обделенный удачей люд.

И нарождалась Чита рабочая. Поднимались корпуса железнодорожных мастерских, депо вдоль великого Сибирского пути, пролагаемого с невиданной скоростью, «дабы соединить обильные дарами природы сибирские области с сетью внутренних рельсовых сообщений». Так говорилось в высочайшем рескрипте. В спешке этой таился страх перед Японией — опасной соперницей России на Дальнем Востоке.

Второго сентября 1895 года произошла закладка станции Чита на пятой версте по тракту от реки в сторону Верхнеудинска. Забурлила жизнь в рабочей железнодорожной колонии. Со всей России понаехали сюда каменщики, плотники, слесаря, кровельщики и подтягивались постепенно коренные путейцы и тяговики, сцепщики, смазчики, машинисты.

«Все изменилось в родном городе, — думал молодой человек. — А ты сам, Миней? — спрашивал он себя. — Изменился ли ты?»

Ему припомнился белый, с черным ухом, щенок Миловзор. Он был еще мал, слеп, слаб, но на ощупь находил кусочек нагретой солнцем земли и упрямо укладывался на нем.

Миней засмеялся. Два года назад он сам походил на щенка Миловзора.

Сад был пуст. Лето еще не наступило, и только солнечным утром по дорожкам проплывали важные няньки, ведя за ручку дворянских детей, или забредала в глухую аллею парочка: барышня, теребя веточку акации, присаживалась на скамейку, а молодой человек становился позади, облокотясь на спинку скамьи, как перед фотографом.

Сейчас же, вечером, в саду не было никого. Поэтому, когда на дорожке появился белокурый юноша, в суконной куртке, в черном картузе, и направился прямо к Минею, было нетрудно догадаться, что они условились о встрече.

Так и подумал высокий гимназист с бледным лицом, уже давно наблюдавший за молодым человеком. Место для наблюдения было удобное: гимназист устроился за кустами на широком прилавке забитого сейчас досками киоска.

Гимназист сам не знал, чем привлек его внимание незнакомец. Крупная голова под шапкой волнистых волос, чуть откинутая назад, как бы с вызовом. Смуглое с резкими чертами лицо. Выражение глаз, легкие бегучие морщинки, то и дело возникающие у рта, говорили о веселом нраве, об открытой для всего доброго душе.

Теперь, когда в поле зрения гимназиста оказались уже двое и он невольно услышал их разговор, ему стало неловко сидеть за кустами и подслушивать чужую беседу. Но так же неудобно было и выйти из-за кустов.

«Ах, как скверно получается!» — сокрушенно думал он, но продолжал смотреть и слушать.

— Почему опоздал, Кеша? — спросил молодой человек пришедшего скорее озабоченно, чем с укором.

— Работой задавили, Миней. Что ни день, то новые станки. Вот сегодня токарно-винторезные прибыли — всю ночь будем монтировать. Труборезку привезли. Гулевич зверем смотрит. Говорят, приказ такой вышел: ничего не жалеть, людей загнать, а дорогу к сроку закончить!.. — Кеша улыбнулся и добавил: — Гонцов все ворчит, порядки наши ужас как ругает. А глаза веселые и будто хмельные!

Они заговорили тише и пошли по аллее. И так как теперь ничего нельзя было услышать, гимназист выбрался из своего укрытия и в обход через боковую калитку вышел из сада. Он решил познакомиться с этими молодыми людьми. Ему казалось, что они еще вернутся сюда.

Но свернув налево, на длинную пыльную улицу, он увидел их далеко впереди себя и машинально последовал за ними.

Молодые люди медленно шли по немощеной улице, на которой нога погружалась по щиколотку в еще теплый от дневного солнца песок.

— Я хотел тебя предупредить, что в воскресенье мы соберемся, — сказал Миней. — Только не у меня.

— А у кого же? — насторожился Кеша.

— У Григория Леонтьевича Алексеева, директора музея.

— Как? Того самого?

— Того самого.

— Что ты! Что ты. Миней! Да я и подойти к нему постесняюсь! Ведь это же герои, «столпы»! Что мы против них..

Миней с досадой махнул рукой:

— Вот-вот! В этом и беда наша, что мы трепещем перед «столпами»! Послушаешь разговоры про бомбы, динамит да покушения — и сразу почувствуешь себя младенцем. А мы уже из пеленок выросли. Кеша! Мы жизнь знаем, жизнь русского рабочего, и в этом наша сила.

— Вон как ты теперь судишь! — Кеша внимательно посмотрел на друга.

— Подожди, кто-то идет за нами, — тихо проговорил Миней.

Они замедлили шаг, пропустив вперед высокого гимназиста в ловко сидевшей на нем серой шинели. Когда он прошел мимо них, уши его покраснели. Ускорив шаг, он свернул в переулок.

— Чего это он за нами увязался? — озабоченно спросил Кеша.

— Кто его знает… Это, кажется, Чураков. Я его как-то видел с Павлом.

— Свой?

— Не знаю, — пожал плечами Миней.

Свернув с пыльной дороги, друзья пошли по обочине. Миней закурил.

— Как же ты в Нерчинске жил? — спросил Кеша. — Ты ничего еще толком не рассказал.

— В Нерчинске?

Перед глазами Минея возник рассыпанный у подножия холмов, словно горсть орехов, городок, где он провел два года; двухэтажное кирпичное здание, крепкие, с остроконечными столбами ворота. Форменная тюрьма, если бы не вывеска на фасаде и два пыльных стеклянных шара, синий и красный, выставленные в окнах, чтобы даже неграмотный сразу мог распознать аптеку. Да и на всем городе лежал особый отпечаток, будто на него падала зловещая тень семи тюрем Нерчинской каторги.

— Поехал я туда с новеньким дипломом. Помнишь, как я радовался, наконец, после стольких мытарств, получив его? — спросил Миней.

— Еще бы! Такая важная бумага с орлом наверху, — смеясь, сказал Кеша.

— И внизу тоже… А слова-то какие! — Миней залпом произнес: — «Совет Императорского университета сим свидетельствует, что медицинский факультет сего университета на основании параграфов 36—40 приложения к статье 596 устава врачебного, том 12 свода законов, удостоил выдержавшего установленное испытание… — он ткнул себя в грудь, — в степени аптекарского помощника — со всеми правами и преимуществами сей степени…» Уф!.. После такого пышного вступления в «степень» «права и преимущества» посыпались на меня…

— Да, помню, ты никак не мог найти службу.

— Ни к одной читинской аптеке не приписывали! Оказывается, мой хозяин настрочил на меня донос еще во времена моего ученичества: имел, мол, столкновение с администрацией, непочтителен…

— Он жаловался даже дяде моему, говорил, что ты его Мизю портишь! — добавил Кеша.

— Вот-вот… — Миней сморщил лицо и нудным голосом затянул: — «Мизя! Я взял себе ученика, а не тебе учителя! С ним ты когда-нибудь попадешь прямо на вешалку!»

Хозяин имел в виду виселицу.

Молодые люди засмеялись, вспомнив добродушного толстощекого сына аптекаря Мишу Городецкого, которого дома звали Мизей: так он в детстве выговаривал свое имя.

— И я уехал в Нерчинск, — продолжал Миней. — Почему я так радовался диплому? Ведь это надежная «крыша». Для нашего дела, Кеша, самое опасное быть «лицом без определенных занятий». Такое «лицо» обязательно попадется на глаза полиции. Другое дело «приличный» молодой человек, знающий латынь, с дипломом…

— С двумя орлами, — подсказал Кеша.

— О двух головах каждый, — отозвался Миней. — Орлы-то и помогли мне устроиться в Нерчинске. Но не в этом дело. Познакомился я там с одним ссыльным. Представь себе: простой, веселый человек. На первый взгляд ничего особенного. Разве только усмешка. Располагающая…

Миней затянулся, выпустил легкое облачко дыма. Отчетливо встало перед ним лицо Петра Петровича Корочкина.

— Кто же он? Знаменитый, должно быть? Герой? — нетерпеливо спросил Кеша.

— Знаменитый? Нет, такое слово к нему не подходит. Герой? Да, пожалуй. Это настоящий рабочий вожак. Сам он питерский рабочий…

— Марксист? — перебил Кеша.

— Конечно. Он-то и объяснил мне многое. Совсем по-иному, чем наши старые знакомые объясняли… Вот придешь в воскресенье — поговорим.

Они простились. Кеша зашагал дальше, к рабочему поселку, а Миней прошел вверх по речке Кайдаловке и вскоре постучал в окошко низенького домика с широкой скамейкой у ворот.

Глава II С НЕДОЗВОЛЕННОЙ СКОРОСТЬЮ

Дома была одна только Таня. Она вертелась перед зеркалом.

Сняв с керосиновой лампы абажур, Таня ставила ее то на пол, то на подзеркальник, то, высоко подымая, рассматривала себя со всех сторон.

— Хорошо? — спросила Таня, едва Миней переступил порог.

— Неплохо, — ответил он, с улыбкой глядя в зеркало, но не на платье, а на оживленное Танино лицо с чуть выпуклыми глазами и темным пушком над верхней губой.

Таня перехватила взгляд брата и сделала ему в зеркало гримасу.

— Да ты сюда, сюда смотри! — Она взбила оборки на плечах.

Миней послушно обошел вокруг сестры.

— Бравенькое платьице, — определил он ходким забайкальским словцом.

— «Бравенькое»! — передразнила Таня. — У-у, медведь!.. Это шик-блеск, последний крик… да что крик! — вопль моды! А носить эту прелесть будет… крыса! Глупая болтливая крыса!

— Первый раз слышу о болтливых крысах. Новости зоологии! — добродушно усмехнулся Миней.

Таня была «шитницей» — так значилось в ее документах. И на ней было платье штабс-капитанши Размашихиной.

— Может быть, ты думаешь, Миней, что я завидую? — вдруг спросила Таня, порывисто обернувшись к брату.

— Ну что ты, Таня-Танюсик, черный усик!

Таня убежала за перегородку и вскоре вернулась в простом ситцевом платье. Не «шик-блеск» и не «последняя мода» — оно отлично сидело на ее высокой статной фигуре.

— Да, забыла тебе сказать: угадай, кто здесь был, у отца?

— Кто же? Заказчик какой-нибудь?

— Вот еще, заказчик! Это тебя касается.

— Интересно! Кажется, я уже вышел из того возраста, когда к отцу приходили на меня жаловаться.

— А вот и не жаловаться! Как раз наоборот… Ой, у меня тесто в печке!

Таня убежала на кухню, загремела там чем-то и крикнула:

— Твой хозяин приходил, аптекарь Городецкий, вот кто!

Заинтересованный Миней вошел в кухню. Сестра, в стареньком переднике и с засученными рукавами, снимала с противня румяные пышки, перекидывая их с ладони на ладонь.

— С чего бы это он меня вспомнил? — удивился Миней, разламывая пышку и дуя на пальцы.

— Не хватай! Горячие!.. Приглашал тебя на службу. Жаловался на плохие времена. У него аптекарский ученик взял из кассы семьдесят пять рублей и сбежал.

— Ах, вот что! Тогда действительно наступили плохие времена.

— «Не думайте, уважаемый, — говорит он папе, — что мы так уж всем довольны…»

— Не сомневаюсь! Только их недовольство совсем другого рода, чем наше.

Таня хотела еще что-то рассказать про аптекаря, но в это время с улицы негромко и дробно постучали в окно. Миней прильнул к стеклу; за окном стояла темень, ничего не видать. Он вышел на крыльцо. В потемках у ворот белело платье.

— Сонечка! Да зайдите же! — воскликнул Миней.

— Нет-нет, ни за что! — торопливо проговорила Сонечка. — За углом меня Надя ждет, горничная. Я лучше здесь вам все-все скажу…

Миней послушно опустился на широкую скамейку рядом с Сонечкой. Сейчас он мог разглядеть ее лицо. Все в нем было мелким: и милые карие глазки, и белые зубки, и вздернутый носик. Каштановые кудряшки, выбившиеся из косы, тоже были мелкие. А все вместе создавало пресловутую Сонечкину миловидность, которую иные называли даже обаянием.

Она перевела дух и заговорила…

Она побежала сюда, как только услышала новость. Сообщил ее управляющий вдовы Тарутиной, молодой человек с брюшком и смешной фамилией — Собачеев. Он играл в карты с отцом Сонечки, и она сама приносила им в гостиную водку и закуску. Вскрывая карточную колоду, Собачеев рассказал о том, что Ольгу везут в Горный Зерентуй. Ее сослали куда-то в другое место, а она перепросилась… к мужу! Да-да, к мужу! Он тоже ссыльный — и больной, в чахотке. Завтра мать Ольги, Тарутина, поедет на почтовую станцию повидать дочь. Ольга Глебовна нипочем не пожелала заехать домой, хотя, уж конечно, ей разрешили бы…

Сонечка говорила, захлебываясь, ужасаясь и торопясь.

«Завтра»… «Ольга»… «К мужу», — стучало в ее головке. Пришел наконец «роковой момент»: она может «отомстить» Минею. За что отомстить, Сонечка и сама не могла ответить. Разве он пренебрегал ею? Нет, Миней всегда был к ней внимателен. Но что это за внимание!.. Она никогда не будет значить для него столько, сколько значит Ольга. И что он нашел в ней? Никакой женственности! Солдат в юбке…

Она выложила все, что с таким злорадным чувством несла сюда. И тотчас поняла, что ошиблась: Миней совсем иначе, чем она предполагала, принял ее рассказ.

Он не опечалился и не разозлился, даже не удивился, что у Ольги — муж… Нет! Он и не думал «страдать». Только обрадовался, что Ольга едет. А когда Сонечка сказала, что Ольгин муж в чахотке, Миней огорчился. Огорчился так, будто речь шла о близком ему человеке, хотя минуту назад он и не знал о существовании Ольгиного мужа.

Все это, с одной стороны, принесло Сонечке облегчение: может быть, Миней и не так уж «увлекается» Ольгой? А с другой стороны было очень досадно: этого Минея никогда не поймешь, все у него не как у простых людей.

На всякий случай Сонечка заплакала. Она любила и умела поплакать.

Минея же поразили ее слезы. Он повернулся к Сонечке, сжал ее маленькие пухлые ручки и сказал сердечно:

— Хорошая вы, Сонечка!

Ну конечно. Миней отнес ее слезы к Ольге, к ее судьбе. Его трогает именно это. Сонечка обиделась, заторопилась. И вовремя: послышались чьи-то тяжелые шаги.

— Это мои старики. — Миней проводил Сонечку до угла и, вернувшись, встретил родителей у калитки.

Как часто он их представлял себе вот так вдвоем, медленно идущих рука об руку!

Отец, строгий, даже суровый, в стареньком темном сюртуке, и мать, с трогательным доверием склонившаяся к нему. Седые волосы, гладко причесанные, видны из-под ее черной кружевной косынки, а глаза такие же, как у Тани, чуть выпуклые, но давний блеск их потушили годы и заботы.

Отец все умел и никогда не преуспевал. Был учителем, однако брался и за ремесло: столярничал, плотничал, переплетал книги… Мать шила, стирала, ухаживала за больными.

Большая семья подымалась, как весенние дружные всходы. Когда старший брат начал работать, младший пошел в школу. Дети вырастали и разъезжались по Сибири.

Миней поцеловал мать и сказал виновато:

— Мама, я ночевать не буду. Мне к товарищу надо.

Отец нахмурился:

— Ты уж совсем не стал жить дома…

И сейчас же, смягчая упрек, заговорила мать:

— Так, может, поужинаешь с нами?

В ласке ее голоса так и слышалось: «Что мы будем стеснять тебя, взрослый наш сын! Ты и сам знаешь, как жить!»

И отец умолк, как всегда покоренный этой мягкой и непреодолимой силой матери.

После полуночи кто-то забарабанил в окошко дома. Высунулась заспанная, недовольная Таня:

— Да что это? Ни днем ни ночью покоя нет!

Кеша, который вообще робел перед Таней, совсем растерялся и молча стоял под окошком. Таня спросила строго:

— К Минею?

— Да-да! — подтвердил Кеша. — Передайте Минею, чтобы к утру был на почтовой станции.

— Он часа два как уехал, — сказала Таня и захлопнула окошко.

Оставшись один, Кеша осмелел и пропел, правда потихоньку: «Таня-Танюсик, черный усик!»

Сосед Мартьян Мартьяныч занимался извозом, имел лошадь — доброго ломового коня гнедой масти. На него-то и рассчитывал Миней. Мартьян Мартьяныч делил мужчин на «стоящих» людей и «вертопрахов». Миней, хоть и озоровал в детстве, попал в разряд «стоящих». Служил в аптеке, деньги приносил отцу с матерью. Водку пил, зная меру. Сейчас парню край нужен был конь! Пришлось уважить.

Было далеко за полночь, когда Миней выехал на тракт, рассчитывая к утру поспеть на почтовую станцию. Пока будут менять лошадей, он, быть может, сумеет поговорить с Ольгой.

«Почему она не дала мне знать?.. Не удалось? Наверное, стражники глаз не спускают! Какой она стала, Ольга?» — думал он.

Уже стало рассветать, когда не привычный к седлу Гнедой отказался идти дальше.

Пока Миней понукал и уговаривал его, на дороге показался экипаж. Пара сильных лошадей во весь дух мчала его по направлению к почтовой станции. В экипаже сидела, заливаясь слезами, вдова Тарутина. Собачеев поддерживал ее под локоть. Две тощие старушки, отвернувшись друг от друга, подпрыгивали на переднем сиденье. Лакированный ковчег, ныряя в волнах пыли, пронесся мимо.

Миней, потеряв терпение, сломал ветку и хлестнул Гнедого по боку. Упрямец рванулся с места и такое стал выделывать ногами, что у Минея голова пошла кругом. Тщетно натягивал он поводья — конь продолжал скачку, опасливо кося глазом, пока всадник не догадался бросить свой хлыст.

Занятый тем, чтобы удержаться в седле, Миней отвлекся от мыслей об Ольге. Но, когда на бугре показалось скучное казенное здание почтовой станции, беспокойство и нетерпение охватили его.

Он бросил поводья выбежавшему со двора мальчишке и поднялся на крыльцо. В просторных сенях ему преградил путь усатый урядник.

— Вам что? — сурово спросил страж, напирая грудью на Минея.

Миней не успел и слова сказать, как из избы послышался повелительный женский голос:

— А ну, пропустите: это ко мне.

Усач посторонился, и Миней, войдя, увидел Ольгу. Как же изменилась она, родная! Сердце у Минея застучало сильнее — так по-новому хороша была Ольга.

Косы она срезала, но короткие светлые волосы не портили ее. Да полно, красива ли она? Черты лица неправильны: рот великоват, подбородок упрямо выдвинут. Но такой веселой энергией, таким оживлением освещено лицо ее, что и красавица померкла бы рядом.

Ольга поднялась из-за стола, на котором стояли самовар и налитые, но нетронутые стаканы. На лавке сидела ее мать, Дарья Ивановна Тарутина, крупная старуха с таким же упрямым подбородком, что и у дочери.

Ольга бросилась к Минею, легко вскрикнула, так крепко сжал он ее руку, усадила против себя. Разглядывая, проговорила негромко:

— Вон какой вы стали! Еще медвежатистей! — И добавила совсем тихо: — А у меня муж тяжело болеет. Но, может, выхожу… Вот еду…

Резким движением руки она откинула назад волосы, и Миней отметил этот новый жест Ольги, которым она, казалось, отгоняла тяжелые мысли.

Дарья Ивановна низким, как у дочери, голосом спросила:

— Олечка, дочка, что же будет?

На лице Ольги появилось выражение нетерпения и скуки. Словно продолжая прерванный разговор, она ответила:

— Так и будет. У вас своя жизнь, у меня своя. Что для вас счастье, то для меня тоска и мука. Поезжайте, мама, не теряйте времени. Сами всегда говорите: «Моя минута золота стоит». Видите, помню все присказки ваши…

Старуха уловила насмешку и тяжело подняла с лавки свое грузное тело. Ольга подошла к матери, обняла ее. Не разжимая губ, Тарутина поцеловала дочь, затем тихо проронила:

— Олечка, вернись, ежели что…

И махнула рукой, будто знала: никаких «ежели что» не будет. Через минуту Собачеев и тощие старушки подсаживали Дарью Ивановну в экипаж.

Ольга вышла на крыльцо, поглядела на мать и, не дождавшись, пока экипаж скроется из виду, вбежала в избу.

— Мне губернатор разрешил свидание с родными. Вам известно? — холодно спросила она заглянувшего в дверь урядника.

Усатая физиономия исчезла. Ольга, задвинув на дверях засов, сбросила с себя жакетку, подпорола подкладку и вытащила тонкие, отпечатанные на гектографе листочки.

— Получайте, Миней! Свежие, питерские! И еще есть!

Она выдвинула из-под лавки корзину, разбросала вещи и достала пачку брошюрок.

— Ох, Ольга, ну и удружили! — повторял Миней, пряча тоненькие листочки в карманы, под тужурку, в сапоги. — Ну и удружили землякам!

А она торопила его:

— Да рассказывайте же, что у вас…

— Ну что же, работаем. Бесплодные споры со «староссыльными» кончились. Есть организация. Из рабочих железной дороги. Люди молодые, не трусы. Бастовали успешно. Кружок у нас. Читаем Маркса…

Ольга перебила:

— Из старых знакомых есть кто-нибудь?

— Кешу Аксенова, дружка моего, помните? Вот он…

— Кеша? — удивилась Ольга. — Ведь он же еще мальчик…

— Вырос.

Она усмехнулась, но тотчас серьезно спросила:

— А вы сами, Миней, самоопределились? Окончательно?

— Я стою на позициях марксизма, — ответил он краснея, и сразу, как бывало когда-то, почувствовал себя моложе Ольги.

— Иначе и не думала… Я часто вспоминала вас, Миней. Нашу дружбу, нашу Читу, вот эту степь…

Она подошла к окну, приникла лбом к раме, задумалась.

— Вы понимаете, какое время сейчас для нас настало? — спросила Ольга, порывисто оборачиваясь. — Вот я слышала Владимира Ульянова. Это было незадолго до его ареста. Он говорил о наших задачах. Говорил очень просто, непривычно для нас. Почему непривычно? Да ведь мы привыкли к тому, что в речах наших интеллигентов зерно мысли плотно укутано шелухой разнообразных «но». И вдруг шелуху эту отбросили, отмели, и перед каждым стал вопрос: кто мы, я, вы?.. Чего мы хотим? Реформишек, уступочек или социальной революции? Это сейчас надо решить, именно сейчас, когда закладывается фундамент будущего. Рабочий уже понял, что враг его не только отдельный хозяин Иванов или Петров, а капитализм в целом. И бороться надо, — не камни в окна кидать, а идти класс против класса. Как в песне поется: «На бой кровавый, святой и правый…» Я, наверное, Миней, сбивчиво говорю…

— Мы читали Ульянова «Что такое «друзья народа…», — сказал Миней. — Из Томска нам привезли. Две тетрадки, напечатаны на гектографе. Даже некоторые из наших стариков задумались над ними… Помните Алексеева?

— Григория Леонтьевича? — удивилась Ольга. — Неужели он с нами?

— Во всяком случае, хорошо нам помогает.

— Как это важно — привлечь к нашему делу честных, смелых людей! Пусть они сшибались, но ведь себя-то они не щадили…

Голос ее зазвучал резче.

— Знаете, что нас тяготило в Питере? Как ко всякому движению, которое развивается, идет в гору, к марксизму также прилепляются всякие слизняки. Это людишки, которые не хотят бороться, а только «анализируют», «изучают»… Они видят в марксизме «научное течение» — и только! Бойтесь этих господ! Они с нами до поры до времени, а потом предадут. С головой выдадут…

В дверь легонько постучали.

— Нельзя! — сердито крикнула Ольга.

Кто-то, кашлянув, нерешительно пробасил:

— Ехать пора бы, лошади готовы!

Ольга порывисто вскочила и рывком распахнула дверь. Усач невольно попятился.

— Никуда я не поеду! Положенное мне время здесь отбуду!

Она за рукав втащила в комнату урядника и чуть не носом ткнула его в висящие на стене в рамке под стеклом «Правила».

— Что здесь написано? — кричала она своим низким, почти мужским голосом. — Читайте!

Усач скучным голосом прочел:

— «Законною скоростью для следования по тракту является двенадцать верст в час».

— А вы меня как везли? Я вас всех на чистую воду выведу! Прогонные в свою пользу экономите?! — закричала Ольга. — Вы гнали с недозволенной скоростью! Мне все кишки вытрясли! Я губернатору буду жаловаться!

Урядник, пятясь, выбрался в сени, и Ольга с шумом захлопнула за ним дверь. Обернувшись к Минею, она засмеялась весело, беззаботно, как умела смеяться только Ольга.

И сейчас уже никто не мешал им. Ольга приказала вздуть самовар, разлила чай, но стаканы опять остались нетронутыми. Они все говорили и никак не могли наговориться, пока, взглянув в окно, оба вдруг с удивлением заметили, что день подходит к концу.

Ольга обняла Минея и горячо сказала:

— Знаю, что у вас все пойдет хорошо! И вы много сделаете.

— Поберегите себя, Ольга, — проговорил Миней.

Когда он выходил, обрадованный урядник прошептал:

— Ну, бог даст, теперь поедем! Не барышня — генерал, ей-богу-с!

— Чистый генерал! — подтвердил Миней.

Распахнув створки окна, Ольга смотрела, как он выезжал со двора. Такой он и сохранил ее в памяти — с мальчишеской усмешкой на открытом и смелом лице, обрамленном короткими волосами.

Глава III УЧЕНОГО УЧИТЬ — ТОЛЬКО ПОРТИТЬ

Хотел посмотреть, как в Сибири люди живут? Ну что же, смотри! Во все глаза!.. Тот же знакомый по Екатеринославу, по Вознесенску, по Перми «барак для холостых рабочих», нары в два этажа. Уйдешь в дневную смену — на твое место тут же ночной сменщик ложится. На балках под потолком сохнут портянки, смрад, чад коптилок, храп. День ли, ночь — не разберешь. Окна либо льдом покрыты, либо песком занесены, смотря по тому, какая пора на дворе стоит. Гудок тоже старый знакомый — долгий, пронзительный; зовет надрывается.

Природа чудна́я, дождей и то нет; зимой плевок на лету замерзает, а снегу нету.

Каменное, неустроенное еще здание мастерских. Зимой в нем холодище, на стенах — иней, по углам — лед; летом дышать нечем, а пить захочешь — пожалуйста: вонючая вода из ржавой бочки. Пей вдосталь, пока в животе не заурчит.

Еще солнце ночует за сопкой, а ты уже кипишь в этом аду.

Двенадцать с половиной часов — железной дороге. Остальные себе? Как же, держи карман! Пока бог спал, дьявол выдумал сверхурочные!

Хотел посмотреть, как здесь люди живут?.. Нашему брату везде сладко!

Так рассуждал Алексей Гонцов. Пока что про себя.

Сам черт не разберет, что здесь за люди! Не поймешь, насмехается ли над тобой человек или горькую усмешку над твоей и своей долей прячет в бороде да в хитроватом, на все случаи жизни годном словечке «однако»… «Однако» народ сильный телом и, казалось Алексею, духом тоже. Взять хотя бы деда Аноху. Бородища по пояс, брови как у лешего, вид дремучий. А в глазах — чистый огонь. Говорят, он всю жизнь правду ищет. Не за правдой ли пришел сюда в суету «новой», «особо важной», «дальшенекудаспешной» дороги?..

Гудок. Конец смены. Еще никто не успел размять спину, бежит мастер, запыхался: «Всем токарям оставаться! Срочная работа!»

— Тебя только, проклятик, и дожидались! — Алексей плюнул, смахнул рукавом крошки махорки с суппорта.

Огляделся. Ну не мог, не мог он в одиночку все это безобразие переживать! Требовалось высказаться.

Глаза его встретились с глазами Кеши Аксенова. Глаза у Кеши синие, с поволокой. На ягоды голубики похожи. Ягода такая здесь растет. Алексей подмигнул. Кеша готовно улыбнулся. Гонцов и раньше замечал на себе его внимательный и застенчивый взгляд. Парень ему нравился: молод, зелен, правда, а вид такой — вот узнал что-то важное и помалкивает. Однажды видел его Алексей с высоким длинноволосым молодым человеком, в черной косоворотке, со стеклышками на носу. Сидели на куче рельсов за воротами, толковали о чем-то. Конспираторы! А может, просто так, знакомые… Теперь кто только не ходит к рабочим! И студенты, и гимназисты, и господа в шляпах. Кто за делом, а кто так, за модой гонится. В Екатеринославе, помнится, приезжала на извозчике барыня в лисьей ротонде, фабричные песни записывала. Ну уж ей и напели!.. Однако если б по секретным делам встречался Кеша с тем долговязым, то вид был бы у них посерьезней. А то сидят и хохочут во все горло…

Алексею очень хотелось отвести с кем-нибудь душу, но боялся попасть впросак. «Один раз отвел и отсидел шесть месяцев!» — сдерживал он себя, но не мог, никак не мог он жить без людей, на отшибе.

Чернорабочий бурят Цырен Намсараев хорошо сказал: «В одиночку человек — как ладонь узок, с друзьями — как степь широк». Правильная пословица…

Как-то рано утром, до начала работы, Кеша Аксенов подошел к Гонцову:

— Здравствуйте, Алексей Игнатьевич!

— Здорово, борода! — ответил Гонцов без улыбки.

Кеша смущенно потрогал реденькую белесую щетинку на подбородке. По сути дела он на каких-нибудь три года моложе Алексея. Но Алексей — тертый калач, а Кеша что? Бублик свежеиспеченный!

— Скучно вам тут? Привыкли все по большим городам, Алексей Игнатьич. А у нас что? Песок да сопки, — начал Кеша своим приятным тенорком.

— Мастеровому человеку куда ни подайся — все одно! Всюду — не сахар! — мрачно отрезал Алексей.

«Какой он… Подумаешь, меланхолик!.. А глаза веселые», — заметил про себя Кеша.

С этого дня они стали разговаривать чаше.

Весна заглядывала во все углы. Забросанный обрезками железа, отбракованными шпалами и всяким хламом, тупичок вдруг украсился желтой паутинкой подмаренника, зелеными стрелками травки. Ветер веселил, будоражил, торопил куда-то.

— Махнем мы с тобой на рыбалку, Алеша, а? На озеро, на Кенон. Шалаш на берегу поставим, — мечтательно говорил Кеша и, словно что-то вспомнив, добавил неверным голосом: — У меня, знаешь, приятель один есть, хорошо рыбачит… Мы с ним рыбу ловим…

— Книжки читаем… — в тон ему протянул Алексей.

Кеша бросил беспокойный взгляд на Алексея. Тот невозмутимо тушил цигарку о подошву.

— Ну да, и книжки. Стихи. Пойдешь с нами?

— Куда денешься? Чем горькую пить, уж лучше рыбку удить. Как говорится: «На одном конце червяк, на другом — дурак!» А то с тоски в петлю влезешь!

И опять эти слова не вязались с веселой усмешкой Гонцова.

Как и ожидал Алексей, знакомым Кеши оказался тот, долговязый. Звали его Минеем. Он вовсе не был приезжим из Томска студентом, как предполагал Алексей, а служил здесь, в аптеке Городецкого. Впрочем, кажется, ему пришлось хлебнуть всего: на дороге поденно работал, лес валил, вагоны разгружал, ведомости переписывал. Бывалый. И рыбачил он ловко: на Кеноне вытаскивал щук, карасей, на Ингоде — жирнющих тайменей.

В новом знакомце Гонцов нашел для себя нечто нежданное. «Образованные», которых знавал Алексей, были по большей части люди скучноватые. О чем ни заговори, они свое: «Мужик, община, землица». Слова звучали как заученные, заимствованные, точно одежда с чужого плеча.

С Минеем же говорилось легко обо всем. Охотно рассказывал он о своем детстве и смешно представлял своих хозяев. Все это сбивало Алексея с толку. И даже иногда думалось: парень по всем статьям, такого бы в «политику»!

На рыбалке, у речных костров, Алексей незаметно рассказал и про себя. Только умолчал о тюремной отсидке и высылке «за пределы губернии».

Но однажды Миней бросил словцо…

Было это в воскресенье. Они лежали в кустах на берегу реки. Сладкий, ни на что не похожий запах багульника лез в ноздри. В небе, шевеля плавниками, плыло облако, похожее на рыбу.

Миней, покусывая травинку, рассказывал:

— Девяти лет я уже подметал лабаз купца Игнатьева, кули ворочал, покупателям калоши мыл и пулей летал за водкой, коли приказчику выпить вздумается. А выпивши, принимался он меня утюжить. Ну, я и удрал… А из переплетной меня выгнали. Я в ту пору уже читать выучился. Приду, бывало, ни свет ни заря мастерскую убирать — хвать с верстака книжку… И очнусь тогда только, когда у меня ноги в воздухе болтаются, — хозяин за шиворот держит…

— Знакомая картина! — вставил Гонцов.

— А уж как я был рад, когда попал в аптеку мальчиком! Работа полегче и учиться можно. Мне большего и желать нечего. Вот тут меня и угораздило… Является как-то в аптеку ревизор. Тонкий, скользкий какой-то, ровно червяк. В очках. Хозяин вертит хвостом: что-то нечисто было с уплатой казенных сборов. Открывает ревизор толстую прошнурованную книгу — и тихо стало, будто в церкви. Вижу, ревизор надевает вторые очки. Меня это поразило. Впервые я в жизни видел, чтоб очки на очки цепляли. Спрятался я за пультом, выглядываю… И что же? На свои двое очков червяк напяливает третьи! Тут я не выдержал и так засмеялся, что в шкафу мензурки зазвенели. Хозяин закричал страшным голосом, а я шасть во двор и заливался там, покуда меня за ухо не втащили обратно в аптеку. Ну, для хозяина, поскольку ревизор получил взятку, все сошло благополучно. А для меня нет.

— Опять выгнали? — смеясь,спросил Гонцов.

— И даже денег зажитых не отдали!

— Ну, а дальше?

— А дальше плюнул я на эту жизнь «в мальчиках» и пошел в землекопы. Как недоростку, платили мне четверть положенного. Зато товарищи не обижали… Вот там я впервые понял, что такое рабочее товарищество. И стал задумываться над тем, кому ж это нужно, чтобы мы пухли с голоду, а хозяева да подрядчики на нашей крови да на нашем поте жирели? И нельзя ли все это изменить? Ну, словом, обычные мысли, какие рано или поздно приходят на ум всякому рабочему человеку. И тебе, верно, приходили?

«Все ясно, — подумал Гонцов: — решили, что я совсем темный».

И сказал первое, что вспомнилось из того листка, за который отсидел он полгода:

— «Нас грабит хозяин-эксплуататор, паук-фабрикант, сторону которого держит правительство». — И добавил, подмигнув Минею, уронившему от удивления в траву пенсне: — Ученого учить — только портить!

Миней несколько секунд, опешив, глядел на товарища. Потом хохотал долго, до слез.

Засмеялся и Алексей.

— Ну что ж, — проговорил Миней уже серьезно, — выходит, будем учиться вместе.

На первом занятии кружка читали Маркса:

«Рабочий не считает труд частью своей жизни, наоборот, трудиться — значит для него жертвовать жизнью…»

— Ну, и правильно! Какая же это жизнь! Я работаю, только чтоб с голоду не помереть. Труд мой тяжелый, скушный, нет в нем ничего такого… увлекательного…

Бочаров перебил Гонцова:

— А я вот люблю свое дело, даже дух столярный люблю. Благороднейшее занятие!

Алексей вскипел:

— Да разве я об этом говорю? Не поняли вы меня, Иван Иванович! Дело свое и я люблю. А на хозяина работать не хочу! Правильно в книге Карла Маркса сказано: труд для рабочего — это не жизнь…

Миней отбросил прядь волос, упавшую на лоб:

— Нет, Алеша! Маркс так говорит о капиталистическом обществе. Но придет время, когда труд будет и почетен и любим. Когда рабочий станет свободным и будет трудиться для себя.

В мастерской Ивана Ивановича прохладно, пахнет стружкой и клеем. Помещеньице маленькое — с курятник. Зато надежное, в глубине двора, а у калитки на длинной цепи — лохматая забайкальская овчарка.

Хозяин, Иван Иванович Бочаров, Кешин дядя, в темном аккуратном пиджаке, с седыми кудрями вокруг лысины, с очками в серебряной оправе, сдвинутыми на лоб, похож на учителя. Рядом с ним худенький Кеша Аксенов выглядит его учеником.

Заниматься в кружке пришел и деповский слесарь Костя Фоменко. Его Алексей знает понаслышке; на той неделе Костя выкинул в окно табельщика Удавихина за обсчеты. Сейчас Фоменко напряженно слушает, подперев большим кулаком подбородок, обросший темной бородкой.

Миней окидывает взглядом товарищей. Ему страстно хочется передать им то, что так недавно узнал он сам, что сыграло такую важную, решающую роль в его жизни.

— «Капитал есть мертвый труд, который, подобно вампиру, оживает лишь вследствие всасывания живого труда…» Как образно сказано! И точно! — восхищенно говорит Миней, прерывая чтение.

— Правильные слова, — подтверждает Иван Иванович. — Вот именно вампир, попросту сказать — вурдалак…

— Это мертвяк, что у живых кровь сосет? — громким шепотом спрашивает Фоменко у Кеши; остальных он немного стесняется.

— Ну да, чудище из сказки…

— Сказка сказкой, — в полный голос объявляет Фоменко, — однако взять нашего начальника мастерских. Хоть он сам и не капиталист, но политика его та же самая. Вот в книжке говорится, что капиталист старается удлинить рабочий день, а то из одного сделать два рабочих дня. Точно наш Гулевич! Позавчера кузница ночь работала, так он еще на день оставляет. «Ну, нет, говорю я, — Фоменко встает, задевая головой потолочную балку, — хватит кровь нашу пить! Будет с вас того, что мы двенадцать часов отгрохали!» А он с таким подковыркой: «А ты бы сколько хотел?» — «Я, говорю, хочу так: восемь часов работать, восемь спать, восемь — мне для жизни…»

Фоменко обводит всех говорящими глазами и под одобрительный смех садится на место.

Миней читает негромко. Голос у него чуть-чуть глуховатый и от этого кажется задушевней. В некоторых местах Миней останавливается, словно обдумывая их про себя. И тогда Алексей тоже старается запомнить эти слова.

«Прибавочная стоимость»… «Прибавочная» к чему? Сразу и не поймешь. А между тем слово это важное. Оно все объясняет. И как просто раскрывает оно то, что прячут от рабочего: всю эту хитрую механику, плутовство, издевательство над рабочим человеком. Когда живешь в одиночку, как когда-то жил он, Алексей, во всем винишь свою судьбу: уж такой, мол, я неудалый! А сойдешься с другими, послушаешь, заглянешь в книгу — и глаза откроются. Нет, есть у нас головы на плечах и руки золотые, есть и воля, и талант, а вот ходу нету! Нету потому, что на том весь ихний проклятый порядок строится…

Кеша с равным восторгом принимал и «Капитал» Маркса и слова Минея. «Все хорошо! — так и светилось в его глазах. — И вы все хорошие, мои товарищи. А лучше всего то, что я вас нашел, и теперь уж я не отстану, буду с вами до конца». Конец представал перед Кешиными глазами не всегда радостным. Ему виделись знакомые с детства картины: каторжные партии, черные стены этапки за зубчатым частоколом, но все это теперь было не страшно.

Глубже всех переживал услышанное здесь Иван Иванович Бочаров. Уже подходила к концу долгая, скитальческая жизнь. Много пройдено, много видено. Сложной была и духовная жизнь Ивана Ивановича. «Искал бога», а стал убежденным атеистом. Поверил в «особую крестьянскую правду», а понял: не там ее ищут переодетые мужиками студенты.

На длинном своем пути встречал Иван Иванович много людей и видел: каждый живет как будто по своему хотению, на деле же все подчинено одному неправедному закону: кто богаче, тот сильнее.

И теперь Бочаров с жадностью, словно свежую воду пил, воспринимал большие ясные мысли. Было за что бороться, и если придется, то сложить свою седую голову.

Костя Фоменко думал о Гулевиче, Удавихине и других: «Мало еще гонял я вас, вампиров!»

Иван Иванович говорил своим неторопливым, по-стариковски дребезжащим голосом:

— Известное дело: под лежачий камень и вода не течет. Не будешь за свои права стоять — тебя и вовсе захомутают. Когда я работал в Шилке, повадились нас штрафовать — с кого три рубля, с кого пять. А иной всего-то в день восемьдесят копеек вырабатывает. Вот с этих-то штрафов и началось… Здорово мы там с администрацией воевали!

Миней расспрашивал, иногда записывал. Обобщая рассказы, показывал, что экономическая борьба рабочих тесно связана с политической борьбой против самодержавия.

— Сильный противник — царизм. А все же он боится нас.

— Конечно, боится, — подхватил Кеша, — раз за каждым шагом нашим следит. Удавихина почему из Хилка убрали? Доносчик он. А рабочие его раскусили.

— Вот и надо составить список всех известных нам шпионов администрации и полиции. Мы их по всей дороге ославим, — сказал Миней и вдруг замолчал прислушиваясь.

Остальные тоже услышали: за тонкой стеной кто-то шевелился.

Фоменко подошел к двери. Миней вместо тома Маркса уже держал в руках роман графа Салиаса в пестрой обложке.

— Не должно быть, Жук чужого не пропустит! — усомнился Иван Иванович.

Костя распахнул легкую, из шелёвок, дверь.

В ярко освещенном солнцем проеме стояла маленькая девочка в пестром сарпинковом платьице. Тряся золотыми кудряшками, она распевала:

— Испугала деда, деда испугала-а! — и заливалась звонким смехом.

Фоменко, нагнувшись, удивленно рассматривал певунью.

Иван Иванович просиял, подхватил внучку, подбросил ее и опустил на кучу хрустящих стружек. Девочка залилась еще громче.

И все засмеялись тоже.

— А что, товарищ Миней, — спросил Иван Иванович, — вот эта пичуга увидит другую жизнь аль нет?

Иногда занятия кружка происходили на квартире Кости Фоменко.

Елена Тарасовна, мать Кости, невысокая, полная и очень моложавая, сохранила, несмотря на долгую жизнь в Сибири, мягкий украинский говор. И дочки ее были такие же маленькие, подвижные и пухленькие. Единственным мужчиной в семье после смерти отца остался Костя. Неловко двигался он в небольших комнатках и виновато улыбался, когда озорницы сестры ему напевали:

— Гулливер, Гулливер! Братец Костя — Гулливер!

Книжку про Гулливера, в красном переплете с золотом, Костя когда-то подарил старшей, Оленьке. Теперь историю про Гулливера знала и самая маленькая — Аннушка.

Елена Тарасовна и старшие ее дочери вели хозяйство, держали коз и птицу, поддерживали в приличном состоянии домик, доставшийся им от отца, и, по обычаю родного края, ежегодно под пасху белили свою хату, не считаясь с погодой.

Взрослые члены семьи прилежно трудились, и поэтому удавалось сводить концы с концами. Малыши не голодали, не бегали замурзанными, а Елена Тарасовна шила себе незатейливые кашемировые платья, которые надевала, когда носила молоко на продажу в знакомые дома.

И так как сама она была очень чистоплотна и миловидна со своими черными косами, уложенными вокруг головы под цветной косынкой, то ее охотно пускали в военный госпиталь, где она сдавала молоко на кухню. Так она стала «поставщиком двора», как ее в шутку называл военный фельдшер Богатыренко.

А уходя с пустыми бидонами, Елена Тарасовна останавливалась поболтать с солдатиками из роты выздоравливающих. Все они радовались посещениям общительной и толковой вдовушки.

Глядя на них, Елена Тарасовна думала о сыне Косте. Уж очень он смирен. Двадцать три года, мастер, видный собой, с девушками не водится, с парнями не дружит, в трактир не захаживает.

«Вот такие-то тихие и ударяются больше всего в водку, — тревожилась Елена Тарасовна. — Сперва-то ничего, всё ждут другой, хорошей жизни, а потом как увидят, что нет ее и ждать нечего, так тотчас же кидаются в кабак! Господи, отврати! Не дай сыну стать пьяницей!» — простодушно молила Елена Тарасовна, а воображение рисовало ей страшные картины: сын пропивает получку, пьяный является домой, буянит, крушит все, что ни попадется под руку, и разбивает горку с посудой. Девочки, видя такой братнин пример, идут по плохой дороге. Вся семья разваливается…

Но сын в кабак не кидался и водки в рот не брал.

А между тем через знакомых и соседок стали доходить до матери удивительные слухи: то Костя дал по шее какому-то Прошке за то, что тот Прошка будто бы доносил на рабочих… Да что Прошка! Самому начальнику нагрубил Костя! А то, узнала мать, табельщика Удавихина за обсчет схватил за грудки, да и выкинул в окошко!

— Костенька, — говорила мать, нежно гладя черные кудрявые волосы сына, — что это ты, сынку, опять какого-то Прошку прибил? Нехорошо рукам волю давать. Твой отец сроду этим не занимался. А тоже видный из себя был мужчина!

— Да не могу я, мама! Не могу видеть, как с людей семь шкур дерут! Всюду несправедливость! Правый гибнет, а злодей ликует! — убеждал Костя мать.

Вот эти слова и взволновали Елену Тарасовну.

Что несправедливость — это, конечно, правда. Уж кому-кому, а ей, вдове, поднявшей на своих плечах семью в шесть человек, это известно.

Но слова насчет злодея были не Костины. Он их где-то услышал или из книжки вычитал. Книжка про злодея, должно быть, книжка запрещенная, а человек, научивший Костю таким словам, — лицо секретное.

И все-таки Елена Тарасовна не очень испугалась. Покойный муж ее, Кондрат Фоменко, давно, еще в России, будучи железнодорожным машинистом, или, как он себя называл, механиком, помогал секретным людям и как-то даже удачно провез на паровозе одного человека, которого искали жандармы. Елена Тарасовна, узнав об этом, заохала. А Кондрат Фоменко заметил: «Стыдно рабочему человеку не помочь тому, кого полиция за правду преследует».

Елена Тарасовна обрадовалась, когда у Кости появились товарищи.

Сначала стал заходить Кеша Аксенов. Он хорошо играл на гармонике и на гитаре, а сестер Кости стеснялся, даже маленьких.

И как-то сказал Косте недовольным тоном, будто тот был виноват:

«Что это у вас у всех сестры? И у тебя сестры, и у Минея вот тоже…»

«А у Минея есть сестра?» — спросил Костя. Этого он не знал.

«Есть», — ответил Кеша почему-то шепотом и покраснел.

Елене Тарасовне Кеша нравился. Она была довольна, что он к ним ходит.

Однажды Костя сказал, что придут к нему еще три товарища. Мать упрекнула:

— Чего ж заранее не предупредил? Небось гостям водки поставить надо. Или сладкого взять?.. Барышни, может быть, будут?

Костя весело ответил:

— Вот барышень у нас пока что нет.

А насчет водки задумался: видно было, что не знает, пьют ли его друзья водку.

Елена Тарасовна, которая больше всего боялась пьянства, ободрилась: значит, не за бутылкой нашлись друзья. И сама поставила на стол графинчик.

Она присматривалась к гостям: нет, в них не было ничего особенного. Люди как люди. Алексей Гонцов — насмешник, пальца в рот не клади; Миней — этот, видать, ученый — наверное, студент, но тоже веселый человек. А больше всех утешил Елену Тарасовну Иван Иванович Бочаров. Он явился в черной тройке с крахмальным воротничком и при галстуке. Девочкам принес гостинцы — сахарные головки, обернутые в красивую блестящую бумагу. Обертки были разных цветов, и тут поднялась веселая кутерьма — кому какого цвета!

А Иван Иванович, повозившись с девочками, завел с хозяйкой интересный, вежливый разговор:

— Красавицы растут у вас, Елена Тарасовна, а меньшая — вылитый братец Константин Кондратович! Просто кровь с молоком!

Елена Тарасовна, покраснев от удовольствия, заметила:

— Уж больно резвы. Машенька, верите, кукол не нянчит, а все с хлопцами на улице. Разобьются на две партии: одни, значит, англичане, а другие буры — и ну тузить друг друга!

Иван Иванович залился смехом.

— Так ведь, девочка, Иван Иванович, к лицу ли ей драки да сражения?

— А вы не смотрите на то, что девочка! Женщины теперь до всего доходят. Недавно читал про даму-воздухоплавателя, да-с!

Елена Тарасовна руками всплеснула, а Иван Иванович придвинулся ближе и продолжал:

— Нынешние дети слышат: мы про эту самую войну все толкуем, ну и они об том же беспокоятся. Спросите вон их, за что эта война идет, какие где бои были да какие у кого потери, — всё расскажут: что англичане-хищники захотели оттягать алмазные прииски да золотые россыпи у этих самых африканских республик. Навалились на них великой силой, а одолеть не могут. Почему? Потому что против правды идут, а буры за правое дело стоят. И сам лорд Китченер, британский главнокомандующий, не знает, чего уж делать: повернул бы вспять, да министр Чемберлен нажимает — нам, мол, богатства позарез нужны, не отступимся! Во всем теперь детвора разбирается, верно, Елена Тарасовна?

Елена Тарасовна подтвердила и спросила в свою очередь:

— А вы сами, дозвольте спытать, имеете деток?

Иван Иванович махнул рукой:

— Да, мои детки — это уже не детки: один сын в Питере наборщиком работает, другой — в Туле, по моей части пошел, по столярной. А с дочкой не повезло мне, Елена Тарасовна, — муж попался ей нестоящий, пьющий, неуважительный. Съездил я к ним в Тюмень, посмотрел на ихнюю жизнь и говорю: собирайся-ка, Даша, в отчий дом. Ну и привез сюда. Теперь радость имею, внучат нянчу. Тесновато живем, да не в обиде.

— И зарабатываете неплохо?

— Не жалуюсь, Елена Тарасовна. Я ведь в вагонном цехе служу, а опричь того на дому помаленьку работаю, заказы беру. Живем, однако…

— Ах, батюшки! — засуетилась вдруг Елена Тарасовна. — Что же это я? К столу пожалуйте!

Хозяйку уговорили выпить рюмочку, и стало за столом так свободно и весело, как бывало только при жизни мужа.

Елена Тарасовна даже слезинку уронила, подумав: «Вот сын уже взрослый, с самостоятельными людьми ведет знакомство. Посмотрел бы ты, отец, как сидит твой Костя во главе стола и как все к нему со вниманием: «Костя да Костя!»

И она подвигала гостям копченого омуля, своего особого приготовления винегрет, холодную телятину.

Алексей подкрутил тонкие кончики усов, взял в руки Кешину гармонику и, растянув мехи, запел, подыгрывая себе, отрывисто, на одной ноте:

Голос у него был неприятно высокий. Пел, обрубая окончания фразы. И аккомпанемент был под стать.

— Словно куру ощипывает, бог с ним! — не выдержал Иван Иванович.

Но Алексей, не смутясь, продолжал:

— Певец из тебя, прямо скажем, не получился, — заметил Иван Иванович.

Гонцов беззлобно удивился:

— Не понравилось? Ну я другую спою, веселую: про дамочку с ридикюлем.

— Будет! — объявил Иван Иванович. — Кешенька, прими инструмент.

Кеша, улыбаясь, взял у Гонцова гармонику, накинул на шею ремень.

Лицо его тотчас приняло строгое и сосредоточенное выражение. Склонив голову, он выжидательно смотрел на дядю.

Тот сидел за столом, подперев ладонью щеку, так же склонив голову, с тем же строгим и отрешенным выражением.

Плавным жестом он сделал Кеше знак: настроился, мол, запевай!

Так живо, так свободно звучала Кешина песня, что все будто увидели сердитого барина в чудной карете, удивились встрече этой и причудам барским.

Но в песню вступает тихий, дребезжащий голос Ивана Ивановича. Не отнимая ладони от щеки, поводя головой из стороны в сторону, закрыв глаза, он подтягивает:

Медленно и важно этот голос говорит: «Так и надо, чтобы лакеи и собачки. Нечему тут удивляться».

И опять Кеша быстро и весело рассказывает, как в степи повстречалась барину Маша. Кто ты, красавица?

беззаботной скороговоркой рассыпается Кеша.

И снова те же слова полны иного смысла. Словно одергивая дерзкую девку, словно испуганный девичьим задором ее, серьезно и горестно растягивает старческий голос:

О злой Машиной доле кручинится, изливается в тоске песня…

А барин все едет, а степь горяча, и сух ветер, и черны поля… И не барин уже, а судьба это едет — «две собачки впереди, два лакея позади». И не собаки это, а лютые звери волки, и не лакеи, а восковые истуканы торчат на запятках.

«Что поделаешь, что поделаешь!» — сетует мудрый старческий голос.

— Ух, и спели! — восхищенно воскликнул Гонцов.

— Страшная песня! — промолвил Миней.

Иван Иванович, как бы оправдываясь, объяснил:

— Песня старинная, не здешних мест. Наши деды певали да в Сибирь ее завезли…

После минуты всеобщего раздумья Иван Иванович стал рассказывать про свою жизнь в Питере, как он ходил в театр слушать всемирно известного артиста Федора Ивановича Шаляпина. И такая охота всем была послушать его, что ночь напролет люди стояли в очереди у кассы, чтобы купить билеты. И Иван Иванович стоял тоже. Всю ночь студенты, и курсистки, и молодые рабочие разговаривали, смеялись, шутили, дожидаясь, пока откроют кассу. А когда пришли в театр на самую верхотуру и запел Федор Иванович, люди заплакали от счастья и гордости: какая сила и красота живет в русском человеке!

Потом Миней предложил почитать книжку.

«Вот оно, — подумала Елена Тарасовна, — откуда Костя выучил, что правый гибнет, а злодей ликует».

Но книжка оказалась про любовь. Один хороший человек, по фамилии Кирсанов, полюбил тоже очень хорошую женщину — Веру Павловну. И любовь у них была такая возвышенная, такая прекрасная, что нельзя было не радоваться за этих людей.

Елене Тарасовне понравилось то, что́ читал Миней своим глуховатым душевным голосом. Чем кончилась история, она не узнала: надо было укладывать спать младших. Через стенку было слышно: молодые люди уже не читали, а рассуждали и спорили о чем-то. И Костин голос произнес с горячностью, поразившей мать:

— Мы теперь горы своротить можем — такую нам в руки силу дали!

Да, гости были славные. Они заходили и после, то поодиночке, то все вместе. И мать привыкла к этим посещениям.

Однажды Костя попросил:

— У тебя, мама, знакомые есть среди солдатиков. Позвала бы в гости кого-нибудь. Люди ж одинокие, оторванные от семейств…

И тут Елена Тарасовна испугалась. Но, чтобы скрыть это, притворно строго спросила:

— Чего это тебе их вдруг жалко стало?

— Так, мама, люди ж молодые… — тянул Костя мягко, но настойчиво.

У него в характере была такая «настырность», точь-в-точь как у покойного отца. Елена Тарасовна поняла, что это вопрос решенный, что сын и его товарищи хотят сдружиться с солдатами, читать с ними книжки — вернее всего, запретные.

Она не выдержала:

— Костенька, то ж солдаты. Царевы слуги. То ж опасное дело!

Костя хотел отшутиться, но поглядел матери в глаза и ответил жестко:

— Хочешь, мать, сделай, как я прошу! А не хочешь — сами пути найдем.

Елена Тарасовна знала многих солдат. Месяцами валялись они на госпитальных койках.

— И с чего бы это у вас столько хворых? — удивлялась Фоменко.

А солдаты отвечали прибауткой:

Сейчас она стала приглядываться к солдатикам: кто из них годился бы в товарищи ее сыну. И, хитря, выбирала, который потише, поскромнее.

Понравился ей Егор Косых солидной повадкой, тихим голосом, добрым и немного грустным взглядом серых глаз.

Егор уже выздоравливал, готовился к выписке, а ходил сумрачный, даже почернел весь.

— Чего ты такой невеселый, Егор? С околотком жаль, что ли, расставаться? — спросила его Фоменко.

Он поделился своим горем. Пришло письмо от брата: завалило землей в шахте отца, повредило ему все внутренности.

— Ой, лышенько! Что ж ты, Егор! Ехать надо. Каково-то старому умирать, не простившись с сыном! — всполошилась Фоменко.

Егор сомневался, пустит ли начальство. А на следующий день сообщил Елене Тарасовне: есть приказ — дать ему отпуск, пустить на побывку домой «ввиду возможной смерти отца и для раздела имущества».

— Ну, воротишься, будь ласка, приходи до нас в гости! — пригласила Фоменко.

— Спасибо. Приду, — пообещал солдат.

Глава IV ВИТТЕ ПРИДУМАЛ — ЦАРЬ ПОВЕЛЕЛ

Из духовной семинарии Митю выгнали. И хорошо сделали. На кой черт ему семинария! Смешно учиться на попа, коли не веришь ни в сон, ни в чох.

Три года назад, 23 апреля 1895 года, около поселка Городищенского уложили первые сажени железнодорожного полотна в Забайкалье.

На всем протяжении будущей трассы возводили насыпь, укладывали балласт, шпалы. В стороне от насыпи, в глубине леса, валили деревья, очищали их от сучьев и коры, строили дороги-лежневки и конной тягой трелевали окорённые лесины на шпалорезку.

Народу требовалась уймища. Брали всякого, вплоть до беглых. Не разбирали. Дорога важная, дорога спешная. Витте надумал, царь повелел: быть дороге!

Митя нанялся рабочим.

Десятник семь шкур с тебя дерет, табельщик последнюю копейку ворует, хлеб жуешь с отрубями, воду пьешь грязную — из болота. На руках мозоли, на ногах опорки.

И гонят тебя в шею: скорей! Скорее руби, пили! Скорее вали, тяни, волоки из лесу! Чего расселись, скоты! Давай, давай!

Но в обед сойдутся работники у котла: кто на казенном харче — ремень потуже стягивает, а кто из местных — тому за пять верст жена молока тащит, ребятишки с туесами набегут, ягод насобирают.

Рассядутся работники на траве, поглядят вокруг: хороши земли за Байкалом! Простор. И тайга, и сопки, и пади, и река вдруг выбегает из-за горушки. А над всей этой красотой могучее, щедрое солнце!

Работали на постройке разные люди: и прошедшие всю Россию вдоль и поперек, и такие, что до седых волос дожили, не выходя за околицу родного села.

Были неповоротливые бородатые мужики с медвежьей силой, лютые в простой, незамысловатой работе. И городские умельцы, которых «впрок» нанимала дорога: выстроят, мол, мастерские, депо — мастера станут к машинам! А пока все до одного валили лес.

И в Митином десятке тоже сошлись из разных губерний и уездов люди. Деревенские из ближней округи пришли с одной думой: как бы поскорее заработать и вернуться домой, в деревню. Да как заработаешь? То начет, то вычет, то штраф…

И хоть всей душой стремились они домой, но все реже и реже поминали деревню. Говорили и думали больше о порядках на постройке, о произволе подрядчиков, о мошенниках-счетоводах и взяточниках-писарях.

Да, люди были разные, но для десятников, для подрядчиков, для инженеров все были на одно лицо — быдло, скот. Эй, нажимай, чего рот разинул? Вали, тяни, волоки!

Митю встретили приветливо. Парень он был хороший, ясный. Бесхитростно расспрашивали: откуда, семейный ли и где отец с матерью?

Вечерами разводили костры, жгли сучья. Огонь сближал людей. Сидели кружком, неотрывно глядя, как пляшет пламя. Ночь за спинами казалась темнее, а лица сидевших — мягче, светлее.

Неторопливо текли рассказы. Вроде все походили тут друг на друга, одну тянули лямку, а двух жизней похожих не было… Иногда сама собой рождалась песня, длинная, тягучая, и, оттого что пели одни мужчины, — сумрачная.

С Митей в паре работал дядя Левон, пожилой мужик с черной редкой бородкой, с узкими, монгольскими глазами на скуластом лице. На Ононе была у него большая семья и хозяйство. Сам он когда-то считался казаком, да поспорил с атаманом за какую-то «неправедность», вышел из казачьего сословия и подался на заработки. Работал он без натуги и без интересу. Все допытывался у Мити:

— Однако, паря, ты, видать, не из простых. Ссыльный, что ли? — допытывался он.

— Нет, я здешнего попа сын. В семинарии учился.

— Выгнали?

— Выгнали.

— А за что?

— За книжки запрещенные, — беспечно ответил Митя.

Дядя Левон посмотрел на Митю внимательно:

— Это какие же? Что против царя?

— Они самые!

— Что в них? Растолкуй, бога ради!

Дядя Левон, да и другие ждали от Мити какой-то правды. А что он знал? Читал множество книг, в том числе и запрещенные, да не вникал в их существо. И уж никак не связывал прочитанного с жизнью. Ему казалось, что все эти книги писали в своих кабинетах хорошие, но слабые люди, а Россия шла своей дорогой, стороной обходя умные речи и благие планы.

Теперь в судьбах множества людей Мите виделась какая-то закономерность, он только не мог постичь ее. Словно видел круги на воде, а кем и когда был брошен камень, не знал… И Митя только жалел людей и хотел им добра, а научить ничему не мог.

А дядя Левон так и остался при убеждении, что Митя знает многое, чего пока не открывает. Ему даже в наружности Митиной — в коренастой его фигуре, в буйной копне волос над крутым лбом, в смелом взгляде больших темных глаз — чудилось что-то особенное: широкий размах мысли, чувства.

И он стал относиться к Мите бережно: будет, мол, толк из человека, дай срок!

Быстро пролетело лето. И осень пробежала, не оглянувшись, как спесивая молодка, на бегу разметала по лесу золото рыжих волос, дохнула утренним свежим ветром.

Проснувшись однажды на рассвете, увидели: полотнища палаток изнутри одеты тонким слоем инея. Бараков не строили, хотя вокруг стоял лес. Надеялись кончить работы до зимы. А морозы ударили нежданно. Уже в сентябре прилетели первые чечетки с далекого севера, откуда и катила на длинных скрипучих полозьях ранняя зима.

Посреди палатки поставили печку. Дневальные день и ночь подкидывали чурки. Но ветер быстро выдувал тепло, и люди дрогли всю ночь. Проклятия и стоны неслись из всех углов. Молодой курносый Степа Прохоров, сирота, пришедший с народом с дальнего запада, часто плакал во сне.

Подымались в три часа. Вздували лучину. Обували не просохшие за ночь валенки. Подымали полог палатки… Ночь. Звезды яркие, сибирские. Лес. Сколько его извели, а убыли не было видно.

Среди зимы рабочих перевели на линию. Здесь все было по-другому, чем в лесу. Заканчивали укладку железнодорожного полотна. Одновременно по обе стороны пути закладывали кирпичные фундаменты станционных построек и подсобных служб.

Работа кипела, беспрерывно подвозили гужом строительные, укладочные материалы, оборудование. Вместе со станками прибывали монтажники из России, с обозами — мужики из глухих сибирских деревень. Рабочие размещались в наскоро срубленных бараках. Тесно, холодно, но все же крыша над головой, И жили здесь иначе. Дрались с начальством за тепло, за лучшую пищу, за правильные расценки.

Об этом самом толковали и в лесу, но там только жаловались, роптали. Здесь же шла драка, и кто-то умело направлял растущее недовольство.

Только и речи было, что о снижении расценок. Ругательски ругали табельщика Удавихина. Удавихин — нет того, чтобы в конторе сидеть: бродил по всему участку, мелко перебирая короткими ножками; казалось, не ходит, а ползает. В лице ничего особенного, если бы не нос; нос был удивительный — двигался из стороны в сторону, вроде он сам по себе.

— Да что же это! — кричал Степа Прохоров, вдруг как-то выросший и осмелевший. — Как хотят, так и рассчитывают! Крепостные мы, что ли? Чай, по свободе нанимались!

— Свобода тебе спину гнуть, подрядчику деньгу наживать, а Удавихину — обсчитывать, — отрубил Федор Зюкин.

Степа сразу затих и, доверчиво глядя на Зюкина, упавшим голосом спросил:

— Так что же нам делать? Неужто управы на них нету?

— Есть, — тихо ответил Зюкин, — только далеко искать ее не надо. Сами управимся.

Федор Зюкин, каменщик, на постройку приехал неизвестно откуда. Наружности был непримечательной: невысок, лысина во всю голову, глаза умные и злые. Говорил тихо, а будто власть имеющий — твердо.

— Надо нам друг за друга держаться, — объяснял Зюкин, — общие от всех рабочих требования выставить: пускай выдадут нам расчетные книжки, паспорта немедля возвратят. Ведь неспроста ж подрядчики у нас паспорта поотбирали: без вида на жительство куда пойдешь? Вот тут тебя и схватили за жабры: работай за полцены!

Такие требования поддержали все, даже самые робкие. Старики говорили: «Мы не против царя идем, не супротив порядков, а пусть прекратят творить над нами беззаконие».

На участок из Читы прибыл ревизор, высокий, плечистый молодой человек в пенсне. Заперся с Удавихиным в конторе и, лихо щелкая на счетах, запросил отчет по всем статьям.

Некоторые слышали, как приезжий ругал Удавихина крепкими, не ревизорскими словами, а под конец высказался: под суд! Удавихин затряс своим носом, выскочил от ревизора ни жив ни мертв.

Молодой человек раскрыл привезенную с собой бухгалтерскую книгу, исписал две страницы мелкими буквами, а затем собрался уезжать. Но, когда стемнело, он все еще был на постройке и поодаль от станции встретился с Зюкиным.

Ревизор сказал ему:

— Привет вам от Никиты из Томска.

Зюкин не удивился, а обрадовался, задал несколько вопросов: как дела в Шилке и Карымской и не будет ли подходящего листка? Приезжий ответил:

— В Шилке вас поддержат, и Карымская отзовется… А листок — вот он, четыре экземпляра. Больше сделать не могли.

Ночью Зюкин разбудил Митю, сказал:

— Идем, дело есть.

Митя без лишних слов поднялся и пошел за Федором в укромное место — сарай, где хранились инструменты. Зюкин зажег огарок, прилепил к ящику, стоящему у стены, положил лист бумаги, достал пузырек с чернилами. Сказал спокойно, будто это давно уже было договорено между ними:

— Ты, грамотей, давай пиши, чего народ требует. Запиши, чтоб было коротко да ясно.

До самого рассвета просидел Митя в сарае с Зюкиным. Тому все не нравилось, что писал Митя: то выходило вроде прошения («А мы не подаяния просим, свое требуем», — твердил Зюкин), то ясности не получалось.

— Не те слова, надо так отрубить, чтоб видно было: за нами сила, народ стоит!

В конце концов составили требования: подрядчикам — вернуть рабочим паспорта и выдать расчетные книжки. Прекратить самовольное снижение расценок, незаконные штрафы, обсчеты. От дистанции потребовать смены начальника участка.

— Откажут — бросим работу. Так и пиши, — говорил Зюкин.

На следующий день лист, написанный Митей под диктовку Зюкина, обошел всех, оброс корявыми подписями и крестами, что ставили неграмотные.

К начальнику участка отправились толпой. В присутствии всех землекоп Илья Храмцов, тихий богобоязненный старик, старше всех на постройке, передал лист.

Вскоре стало известно: расчет будет производиться по-старому и паспортов не отдадут…

— А на требования ваши я начхал. Тут вам не Санкт-Петербург: с одного завода ушел, на другой нанялся. Тут тайга. Идти некуда. Что дают — получай, — говорил с утра уже пьяный пожилой подрядчик, которого все звали Кузькой.

После обеда работа на участке прекратилась. Рабочие собирались кучками, покуривали. Говорили оживленно, как никогда. Вспоминали разные случаи из жизни. Вдруг видно стало: вон какие хорошие, веселые и толковые люди работают кругом, а раньше будто и не замечали.

Утром на видных местах появились листки, призывающие рабочих держаться стойко, дружно, добиваться выполнения своих требований.

«Начальник участка и ненавистный подрядчик Кузька, — говорилось в листке, — издеваются над нами. Сколько же будем еще терпеть?!»

Митя ходил вслед за Зюкиным, слушая, как негромко и твердо говорит он с народом.

Пошел третий день забастовки. Кирпичные кладки заносились песком. Кое-где начала осыпаться насыпь. Кузька вышел к рабочим:

— Сидите?

— Сидим.

— Ну и черт с вами! — Кузька выругался и уехал в дистанцию.

И снова рабочие собирались кучками и курили. Но разговоры не клеились. Старики словно отрезвели:

— Неладно, братцы, получается. Может, начальство вроде и того… за нас… Подрядчик — тот действительно зверь. Удавихин — это ворюга, точно… Так ведь на них старшие есть…

Зюкин от этих слов чернел с досады, до хрипоты ругался, доказывал:

— Да как же вы не поймете, что на слабости вашей оно держится, начальство!.. Надо стоять до конца. Тогда только добьемся человеческих условий. Пойдете сейчас на попятный — вам на голову сядут, зажмут хлеще прежнего!

Но его уже не слушали. Старики тихо между собой переговаривались, кряхтели, вздыхали. Потом высказались: надумали послать ходоков к губернатору — власть-то, чай, она от бога, она и рассудит.

— В петлю лезете, в петлю! — крикнул Зюкин.

Ему же и поклонились, чтобы был ходоком. Он сказал хмуро:

— Пойду. Но добра от вашей затеи не ожидаю.

Поклонились еще старику Храмцову. Он был из «семейских»^[2], не пил, не курил, не ругался; не перекрестивши лба, куска хлеба не съест. Ежели Зюкин там, упаси бог, чего… так Храмцов шею согнет — не погордится, умилостивит начальство.

— Хитер народ, — усмехнулся Зюкин.

Хотели выбрать и Левона Левоныча, его все любили, но Зюкин возразил:

— Давайте, товарищи, пошлем ходоками людей одиноких, вот как Храмцов. Мало ли что… А у Левоныча шестеро ребят мал мала меньше.

И все с ним согласились.

Степа Прохоров и Митя, не сговариваясь, подошли к Зюкину:

— Федор Акимович, и мы с вами.

— Пойдем, — согласился тот, не удивившись.

Ранним утром ходоки подошли к Чите. Город, лежащий в котловине, был полон синеватого тумана, словно между сопками лежала огромная плошка с горячим варевом и над нею клубился пар, исчезая по мере того, как все выше и выше подымалось солнце.

Из тумана постепенно, на глазах у путников, появлялся город. Заводы — лесопильный на Большом острове, кожевенный на берегу Ингоды, кирпичный, пивоваренный. На возвышенной западной окраине — бревенчатые домики рабочей колонии. Центр города обозначался большими домами купцов Второва, Игнатьева, Зензинова, гостиницами первого разряда на Амурской и Николаевской. Реклама керосиновых складов Нобеля аршинными буквами встречала входящего в город.

Степа оробел: впервые довелось ему побывать в таком месте. И Митю знакомые места взволновали. Недалеко была деревня, где прошло его детство.

Восемь дней прожили ходоки на постоялом дворе, вставали чуть свет и по сонным улицам шли к губернаторской канцелярии.

Со всей губернии тянулись сюда, — кто по своим делам, кто от общества. Всех сословий, всякого возраста люди кланялись, совали взятки, искали управы…

Знающие пояснили: надобно сунуть ассигнацию писарю, иначе не пробьешься дальше чугунных ворот, что ведут в присутствие.

Кряхтя и морщась, Зюкин вытащил из-за голенища платок, в котором завязаны были собранные рабочими деньги.

Через три дня их принял чиновник. Комната, куда впустили ходоков, была такой убогой и замызганной, что каждому вошедшему становилось ясно: строгий и аккуратный барин с чистыми, холеными руками на короткий срок приходит сюда, чтобы принимать «черных людишек», которых в приличное помещение впустить невозможно.

Взяв кончиками пальцев поданный Зюкиным лист, чиновник наклонил голову, зевнул, сказал тонким голосом:

— О прибытии вашем и цели оного его превосходительству известно. Велено вам немедля отправляться обратно и ждать решения на месте.

Зюкин раскрыл было рот, хотел возразить. Барин повернулся к нему спиной и вышел из комнаты.

А решение тем часом уже оформлялось, подписывалось. Запечатанный пакет принял фельдъегерь, и вот уже казенные лошади, сытые и быстрые, понесли на дальний участок губернаторский приказ:

«Рабочим немедля приступить к работе. Кои будут медлить — рассчитать. Смутьянов — мещанина Зюкина Федора, крестьян Храмцова Илью, Прохорова Степана и выходца из духовного звания Введенского Дмитрия — выслать по этапу на места приписки».

Прожившись в Чите, без денег и харчей, изголодавшиеся и оборвавшиеся за дорогу, пробирались восвояси делегаты.

Храмцов часто присаживался, посматривал на спутников тоскливыми глазами. Из-за него ведь не шли, а тащились…

Тем временем рабочие волнения на участке прекратились. Прибывший из Читы пристав наводил порядок. Ходоков арестовали сразу, как только они появились в поселке.

Пристав схватил Зюкина за плечо, затряс:

— Ты кто таков? Откуда взялся?

— От отца с матерью, — угрюмо ответил Зюкин.

Всех четверых заперли в том самом сарае, где Митя писал под диктовку Зюкина, и поставили двух солдат караулить.

Ночью на телеге арестованных довезли до большого села, у окраины которого стояла на отшибе «этапка». Здесь собиралась «партия».

Конвойные команды сдавали партию на каторжные работы и тотчас, не сменяясь, собирали другую, гнали обратным путем в Россию, с той же положенной скоростью из расчета 500 верст перегона в месяц. Здесь шли высланные к месту приписки, больные, вызванные для нового следствия.

«Этапка» представляла собой большую бревенчатую избу. Вместе с двором была она огорожена высоким забором из заостренных кверху бревен — палей.

У забора, громко перебраниваясь, как в любом торговом месте, сидели с ведрами и корзинами бабы: продавали пироги, лепешки, рыбу, пельмени.

Изба разделялась перегородкой на две части, вдоль стен в три этажа были построены нары, на них сидели и лежали люди, занимаясь разнообразными делами: кто чинил одежду, кто орал песни, не обращая внимания на окружающих; в углу шел картеж: азартно играли в «три листика».

На вечерней проверке к Зюкину подошел конвойный начальник:

— Ты почему не встаешь?

— На «ты» не отвечаю, — сказал Зюкин и отвернулся.

Митя и Степа присматривались к Зюкину, как он держится, как говорит с начальством: учились.

Храмцов не ел, не пил, все шептал молитвы. Видно было, что жить ему осталось немного. Рано утром во дворе закричали:

— Выходи на этап! Выстроилась длинная очередь.

Солдаты конвоя заставляли снимать сапоги, гнули подошвы, выщупывали каждый шов. «Будто вшей ищут», — сказал кто-то.

После обыска построили по четыре человека в ряд. Унтер скомандовал:

— Конвой, смирно! Партия, слушай! Идти в ногу, не отставать! Шаг в сторону, шаг назад считаю за побег, пущу в ход оружие!

Разговор с арестантами был закончен. Унтер набрал воздуху и обратился к конвою:

— Конвой, слушай! Заряжай ружья! При побеге стрелять! В случае самовольной остановки — бей прикладом! Шагом… арш!

Лязгнули затворы. Крепкие люди, шедшие в первых рядах, повели партию.

Двигались ходко. В общей серой массе Мите сначала все показались на одно лицо — в одинаковой одежде, в серых бескозырках. Закон не различал людей. По положению, «…лица, подлежавшие высылке по делам политического свойства, препровождались согласно общим правилам», наравне с уголовными.

Конвой торопился: формирование партии затянулось, и теперь начальство нагоняло время. В день делали около 30 верст.

Храмцов не мог идти, зашатался. Зюкин подхватил его под руку. Митя и Степа Прохоров тотчас придвинулись к ослабевшему старику.

Зюкин остановил Прохорова:

— Тут посильней тебя надо и чтоб двое были одного роста… Вот ты давай! — позвал он здоровенного парня, шедшего сзади.

Тот беспрекословно повиновался.

— Складывайте руки «стульчиком», вот так, — показал Зюкин. — Эх, вы! Неужто вам ребятишек таскать не приходилось?

Он легко приподнял старика, посадил на сложенные накрест руки товарищей. Храмцов обнял их за шеи. Он был легок, как ребенок.

Конвой не вмешивался, лишь бы шли. На «этапку» Храмцова принесли полуживого.

Староста заявил по начальству: есть, мол, больной, просим врача. Ответ был: «Врача получите на месте». Люди зашумели: «Дежурного!» Увидев фельдфебеля, закричали:

— Требуем врача!

— Чего христианскую душу губите, живодеры!

— Тебя бы прогонять не евши, шкура! — неслось со всех сторон.

Зюкин вышел вперед и сказал:

— Вот что: пока врача не будет, не выйдем на этап. Все.

Через несколько минут явился пожилой офицер в пенсне, не новая шинель хорошо сидела на нем. Все было пригнано без щегольства, ноловко. Обратился он сразу к Зюкину, вежливо и спокойно:

— Почему шумите?

Арестанты невольно притихли.

Зюкин ответил так же негромко и спокойно:

— Врача требуем — человек помирает.

Офицер глядел не на больного, а в глаза Зюкину. Тот ответил на его взгляд. С минуту оба молчали.

— Хорошо, — оказал офицер. Не оборачиваясь, приказал стоявшему сзади фельдфебелю: — Больного старика с конвоем отправить в тюремную больницу. Этого, — он кивнул на Зюкина, — заковать!

Утром перед отправкой на Зюкина надели кандалы. Молодой солдат неловко повернул ему ногу.

— Эй, ты! Начисто озверел?! Полегче! — произнес Зюкин.

— Да я что? Мое дело — служба, — тихо и растерянно ответил солдат и поспешно сунул Зюкину цепь от ножных кандалов, оставив свободными руки.

Митя дошел с этапом до Петровского Завода. Здесь ему объявили, что его отправляют на родину на поруки отцу-священнику.

Прощаясь, Зюкин сказал ему:

— Ты не засиживайся у отца-то. Может, скоро и встретимся. Мне на место приписки идти никак нельзя. Да и понравилось мне тут, в Сибири.

И назвал Мите адрес хорошего человека: аптека Городецкого в Чите, спросить Минея.

Глава V ГИМНАЗИСТЫ

Отец не давал денег. Где-то далеко шумели бульвары, сверкали огни реклам, пробегали фиакры, шикарные молодые люди бросали на ветер сотенные, удивительные приключения ожидали счастливцев в многолюдных городах. Жить стоило именно так или совсем не стоило!

Впрочем, могло быть и по-иному: он, Ипполит Чураков, — только никто не знает его настоящей фамилии, у него есть другое, конспиративное имя, — глубокой ночью крадется мимо городовых. В кармане у него бомба. Он пробирается в роскошную виллу и бросает бомбу в спальню… министра! После этого сразу происходит революция. Ипполита как опытного революционера посылают на экспроприацию. Первым делом он берется за своего отца. Ипполит гордо заявляет: «Мой отец — денежный мешок! Толстосум! Все его деньги переходят в организацию революционеров».

Разоренный отец раскаивается, что был так жесток к единственному сыну. Но уже поздно. Надо было в свое время раскошеливаться.

Но Чураков-старший ничего не предчувствовал и денег не давал.

В гимназии учиться было скучно. Ипполит не верил, что его могут там научить чему-нибудь путному. Отец, который про всех в городе знал разные пакости, рассказывал и об учителях: словесник Мандрыка, всем известно, алкоголик, уже чертей ловит, скоро его свезут за мост, в сумасшедший дом. Латинист Вержбицкий, как получил Станислава третьей степени, целовал губернатору руки. А молодой учитель истории, чудак, каких свет не видел, все деньги отсылает женщине, с которой и не обвенчан вовсе, а сам целой рубашки не имеет.

И только директора, Адама Адамовича Козей, Чураков-отец уважал и любил рассказывать, как они вдвоем ездили за границу и вместе кутили в каком-то кабачке с буршами — немецкими студентами.

Никакая гимназия и даже университет не могли научить Ипполита тому, чему способен был научить его отец, Аркадий Николаевич, знавший жизнь как свои пять пальцев.

Так говорил Чураков-отец… Но денег не давал.

Да, отец ездил за границу, швырялся сотнями, красил бакенбарды, вел роскошную жизнь, а для единственного сына жалел копейки. Денежный мешок. Толстосум.

Еще в шестом классе Ипполит поделился своим мнением об отце с одноклассником Павлом Шергиным. Павел с жаром поддержал:

— Твоего отца презирают все порядочные люди в городе! А этот их «ВОСОПТ» — «Восточно-Сибирское общество промышленности и торговли» — знаешь как расшифровывают? «Воры Сибирские, Обиралы, Подлецы, Торопыги». Торопятся поскорее сделать у нас, как за границей, чтобы без помех наживаться.

В седьмом классе Павел стал совсем взрослым; курил почти открыто, положенный гимназисту «ежик» заглаживал. Чуракова он начал сторониться. У него появились новые друзья, не гимназисты даже. Ипполит пробовал заводить с ним прежние разговоры, но Павел отмалчивался и однажды сказал: «Надо учиться у жизни, а в гимназии — какая жизнь!»

Знакомый студент из Томска, приезжавший на каникулы, дал Ипполиту брошюру «Кто чем живет». Ипполит с таинственным видом вызвал Павла в уборную, обычное место сборищ и бесед гимназистов, и показал ему брошюру. К удивлению Чуракова, Шергин сказал, что уже читал ее, но если Ипполит отдаст книжку «в общее пользование», то это будет благородно с его стороны. Ипполит сообразил, что если книгу просят не просто почитать, а дать «в общее пользование», значит, есть какая-то организация. И он сразу же загорелся, он не желал быть в стороне.

Через Павла он получил несколько полулегальных книжечек. Они показались ему скучными. Цифровые выкладки Ипполит всегда пропускал. Может быть, он узнал бы и больше, но в то лето он влюбился в Сонечку Гердрих, самую интересную барышню в городе. Отец ее, податной инспектор, был вдов, и дочке предоставлялась полная свобода гулять, кокетничать, выписывать шляпки из Иркутска и экстравагантно одеваться.

Сонечка была старше Ипполита. Это мучило его. Ему казалось, что именно в этом и лежит причина Сонечкиной холодности. Но однажды ее подруга, гимназистка Катя, открыла ему тайну: Сонечка влюблена в Минея, который служит в аптеке. «Это необыкновенная личность! — шептала Катя. — Он читает заграничную литературу, сам пишет какие-то статьи и вообще очень умный!»

Ипполит начал ходить с револьвером в кармане и думать о самоубийстве. Потом он решил убить Минея. Он бродил около аптеки Городецкого и сделал удивительное открытие: аптекарский помощник Миней оказался тем самым молодым человеком, которого Ипполит встретил в городском саду. Ипполит вспомнил белокурого мастерового и нечаянно подслушанный разговор.

Это уже походило на настоящее приключение. Ипполит стал заходить в аптеку и вскоре глубоко разочаровался. Миней, правда, носил пенсне на шнурочке и обладал той мужественной красотой, которой всегда завидовал Ипполит, но при всем этом Миней был настоящим аптекарским помощником: развешивал порошки, отпускал микстуры и все это делал тщательно, сосредоточенно. Совершенно ясно, что, будь Миней выдающейся личностью, он не увлекался бы порошками и уж во всяком случае занимался бы ими со скучающим и небрежным видом.

Но все же Ипполит решил поговорить с Минеем и зашел в аптеку еще раз.

— Какая жара! — заявил он, снимая фуражку, и попросил сельтерской воды с сиропом.

Миней тотчас принес запотевший сифон. Подняв стакан, Ипполит произнес с горечью, многозначительно глядя на Минея:

— Вот так мы и живем в нашем богоспасаемом городе! Потеем, пьем воду… и никаких высших интересов!

Миней недоуменно поднял брови и простецки ответил:

— А у нас в аптеке есть патентованное средство от потливости.

Нет, в этом человеке не было ничего замечательного! Сонечка, просто провинциалка: ей лишь бы пенсне и длинные волосы!

Вечером того же дня к Минею зашел Павел Шергин.

— Ты Чуракова знаешь? — спросил Миней.

— Конечно. Мы с пятого класса вместе, он на второй год оставался.

— Ну и как он?

— Знаешь, он человек мыслящий. Я ему кое-что давал почитать. Думаю, его можно привлечь в кружок.

— Не привлекай.

Павел удивленно вскинул глаза на товарища:

— Ты это из-за отца?

— Нет, отец здесь ни при чем.

Больше они не упоминали о Чуракове, а заговорили о кружке учащихся.

Кружка еще не было. Но были гимназисты Павел Шергин и Андрей Алексеев и ученик городского училища Тима Загуляев. Они давно уже читали нелегальные книги и обменивались мнениями о прочитанном.

Все трое хотели учиться. Но совсем не тому, чему их обучали в гимназии или в городском училище. Они хотели собираться тайно, читать запрещенные книги, искать пути изменения мира к лучшему. Для этого и нужен был кружок.

Шергин полагал, что руководство кружком должен взять на себя Миней. Павел знал его давно, еще в ту пору, когда двенадцатилетний и очень серьезный Миней с клеенчатой тетрадкой в руках в первый раз пересек гимназический двор, усаженный молоденькими деревцами черемухи. Потом Павел увидел его в классе, в ожидании экзамена. Миней сидел среди других сдающих экзамен экстерном и, подняв глаза кверху, вполголоса повторял спряжение вспомогательных глаголов «зайн» и «хабен». Павел ожидал встретить Минея среди вновь поступивших — ведь он выдержал экзамен. Но Миней не смог учиться в гимназии: ему надо было зарабатывать деньги, помогать семье. Он смотрел на гимназистов свысока, и Павлу было нелегко сблизиться с ним. Тем более, что у Минея уже был неразлучный друг — белобрысый парнишка из мастерской, Кеша Аксенов.

Но дружба между Минеем и Павлом все же завязалась.

Шергин переходил из класса в класс. Миней переходил с места на место в поисках заработка. Прошли годы, и выяснилось, что на многие стороны жизни они смотрят одинаковыми глазами. И тогда дружба их еще более окрепла.

Когда Павел Шергин предложил Ипполиту Чуракову дать книгу «в общее пользование», он имел в виду библиотеку, которую уже давно собирали они с Минеем.

За книгами в ту пору особенно пристально следили гимназическая администрация и всякое начальство. Оно не сомневалось, что преступные идеи, распространявшиеся все шире, вычитаны из пагубных книг бессовестных сочинителей. Царя убили тоже люди грамотные, книжные! Страшная сила заключалась подчас в печатных строчках самых невинных на первый взгляд произведений с мудреными научными заглавиями. На обложке одно, а под обложкой другое. Все прочесть, конечно, просто невозможно. Но где-то там, в этих страницах, и коренится призыв к ниспровержению. Тонко все сделано! Крамола — как блоха в одежде: поймал бы, задавил, да поди слови!

Управление по делам печати выпустило солидный каталог в коленкоровом переплете. Он содержал 1006 названий «запрещенных к обращению и перепечатанию в России книг». Кроме того, следовало руководствоваться «Алфавитным списком произведений печати, кои не должны быть допущены в публичных библиотеках и общественных читальнях». В первую очередь запрещался Маркс. Ну и, конечно, Чернышевский, Добролюбов, Писарев. И даже то, что еще недавно было доступным, легальным: Вольтер, «Физиологические очерки» Молешотта, Сеченов.

Мысль о «своей библиотеке» давно уже зародилась у Павла с Минеем. Обоих увлекали натуры цельные, пламенные. При свече до утра шелестели страницы любимой книги, и бесстрашный революционер Овод входил в тесную каморку гимназиста как друг и соратник.

Миней знал много других книг, которые учили жить, любить и ненавидеть. Он дал Павлу почитать «Спартака» Джованьоли и «Углекопов» Золя.

Молодые люди восторженно повторяли строки заграничного запрещенного издания Пушкина:

И целый мир открылся им, когда они впервые развернули «Что делать?» Чернышевского.

На дно старого сундука, служившего книжным шкафом, первой, бережно обернутая в газету, легла эта книга, прошедшая через много рук, перечитанная много раз.

Прошло полгода. Из книг, собранных товарищами, полученных от приезжавших на каникулы студентов, от старых ссыльных, составилась порядочная библиотека. В ней появились: Карл Маркс — «Манифест Коммунистической партии», «Наемный труд и капитал», «18 брюмера Луи Бонапарта», томик Зибера о Карле Марксе, статьи Писарева, Добролюбова, Герцена, Флеровского «Положение рабочего класса в России» и многие другие.

Павел Шергин жил с матерью, Марией Александровной. Отец его, ссыльный, умер на Кадае. В городе давно о нем забыли, а Мария Александровна была из состоятельной семьи, и читинское «общество» признало ее. Она давала уроки музыки детям влиятельных в городе лиц.

Шергины занимали две комнаты во флигеле. Флигель имел чердачное помещение, не очень просторное, но сухое, со скудным светом, падающим в слуховое окно. Чердак был заброшен, и поэтому Мария Александровна очень удивилась, когда Павел и его товарищ Миней застеклили чердачное окно.

Павел объяснил:

— Да неудобно как-то: стекол в окне нет, перила на крыльце поломаны…

И заодно починил перила.

Мария Александровна была доверчива и нелюбопытна. Белье сушила во дворе, на чердак никогда не поднималась.

На чердаке-то и хранилась библиотека.

Весной каменное здание гимназии, словно снежным облаком, окутывалось белым цветом черемухи. Ветви деревьев льнули к оконным стеклам.

Директор, действительный статский советник Адам Адамович Козей, считал открытые окна в учебном заведении затеей вредной: учащийся приходит в гимназию для получения знаний, а не для того, чтобы высовываться в окна по пояс и перемигиваться с прохожими.

В актовом зале мерцал натертый до жаркого блеска паркет.

На стене против света висел портрет молодого императора во весь рост.

Под ним стояла бронзовая доска с датой посещения гимназии государем, тогда еще наследником — Николаем Александровичем. Под стеклом на подставке, на чистом листе развернутого альбома — подпись самодержца и ручка, коей он сию подпись учинил. Еще во время высочайшего посещения было замечено, что гимназисты «имеют расхлябанный вид», приветствуют не дружно, а кто во что горазд. Адам Адамович принял мудрое решение: затребовал из резервного батальона дюжего фельдфебеля с рыжеватыми усами. Усы были смешные: тонкие, а на концах пушистые кисточки. Из-под усов выглядывали зубы, редкие и острые, как у грызуна.

С первого взгляда гимназисты прозвали его «тарбаганом». На доске рисовали тарбагана на задних лапах в бескозырке и мундире.

У фельдфебеля была громкая фамилия: Скобелев. Гимназисты упорно отбрасывали первую букву. Рыжий был не обидчив. «Напррра-во! Нале-во! Подбери живот! Грудь колесом, зад ящиком!» — раскатывалось по гимназическому двору.

Гимназисты все делали наоборот.

За кустами прятались первоклассники, наблюдали за происходящим, улюлюкали и свистели. У фельдфебеля чесались руки, но насчет мордобоя было специальное упреждение от начальства: господ гимназистов выучить без рукоприкладства.

Рыжий совсем потерял голову: полк новобранцев легче обработать!

Репетировали посещение высокопоставленного лица.

— Я есть, допустим, его превосходительство губернатор… Подходю. Отчиняю дверь. Здоровкаюсь. Здорово, ребята! — взревел фельдфебель.

Класс загудел, как улей, засвистал, заухал.

Служака растерянно стоял посреди класса, кисточки на его усах дрожали.

Тогда поднялся Павел Шергин. Стройный, подтянутый, он спокойно и деловито объявил от имени всех, что они, гимназисты, люди штатские, муштре не поддадутся и лучше всего ему, фельдфебелю  К о б е л е в у, от этого дела отказаться.

После этого «тарбаган» в гимназии не появлялся. А инспектор Кныш, не будучи в курсе дела, пожелал проверить выучку семиклассников: «Посмотрим, сколь усвоена вами наука обращения с лицами высокопоставленными». Он поднял жирные плечи и медовым голосом провозгласил: «Здравствуйте, господа!» Никто не ответил. Прошла минута, другая. Широкое лицо инспектора начало медленно покрываться розовыми пятнами. Но в это время из-за спины его раздался звучный голос:

— Здравствуйте, дети!

— Здравствуйте, Кирилл Денисович! — стройным хором ответили великовозрастные ученики..

Учитель литературы раскланялся с инспектором и пошел к кафедре. Урок начался, будто ничего не случилось. В классе стояла напряженная тишина, но это была тишина уже совершенно другая, потому что Кирилла Денисовича Мандрыку любили.

Мандрыка был широкоплеч, ходил по-медвежьи, косолапя, синий форменный сюртук сидел на нем неловко. Жил он один, так и не сблизившись ни с кем в городе.

Когда учитель литературы шел по гимназическому двору в черной широкой пелерине, тяжело ступая и наклонив к плечу большую голову, он казался гимназистам очень одиноким и кем-то обиженным.

Кирилл Денисович любил литературу и был требователен к ученикам. Если гимназист начинал мямлить у доски, он тотчас обрывал его: «Иди, иди, пономарь! Тебе только над покойником псалтырь читать!»

Говорил он всем «ты», и если сердился, то называл учеников «милостивыми государями», мягко произнося «г», почти как «х».

Он любил хорошее, выразительное чтение и заставлял на память повторять целые страницы, особенно из Гоголя.

Класс замирал, когда сам Кирилл Денисович своим звучным голосом начинал читать: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!..» Слова, произнесенные им, приобретали чудесную силу, раздвигали ненавистные стены казенной гимназии; они говорили о далекой и неизвестной им, сибирякам, и все же русской, природе, с кувшинками на затянутых тиной ставках, с белыми хатами-мазанками в вишневых садочках, о людях, которых никогда не видели читинские гимназисты — в смушковых шапках и шароварах «шириною с Черное море». Родина, Россия-мать представлялась просторной, величественной, от моря и до моря.

И перед гимназистами стоял уже не мешковатый, стареющий человек с припухшими глазами, с красными жилками на дряблых щеках. Богатырски расправлялись плечи учителя, чу́дным огнем сверкали его глаза, и звучный голос уводил в мир народной фантазии.

Как-то Ипполит Чураков спросил:

— Что хотел сказать Гоголь, уподобляя Россию чудесной птице-тройке? Всем известно, что Россия государство отсталое, плетущееся в хвосте Европы. Как же понять слова писателя о России, перед которой «летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства»?

Кирилл Денисович рассердился, сказал в сердцах:

— Гениальный писатель наш Николай Васильевич Гоголь любил… да-с, любил народ русский! И в безграничной любви своей верил в его великое предначертание. Убежден был в том, что он поведет за собой другие народы и страны. А каким путем сие возвеличение произойдет, то уж не дело литературы. Так-с, милостивый государь!

Мандрыка запивал редко, но тогда уже неделями его не видели в гимназии.

Говорили, что в такие дни Мандрыка мечется по квартире, ломает все, что попадет под руку, и, плача, кричит, что злодеи свели с ума великого Гоголя. И нет справедливости на земле.

Инспектор же Кныш, растягивая в злорадной улыбке лягушачий рот, объявлял классу: «Господин Мандрыка вновь изволил «захворать», — и уроки литературы заменял французским языком.

Француза ненавидели так же, как самого инспектора. Наружность этого учителя удивительно точно выражала его душевные свойства. Круглые глазки, острые и бездумные, впивались в лицо ученика. И французская речь в его устах раздавалась каким-то птичьим клекотом, особенно когда он повторял:

— Ке фэт ву? Ке фэт ву?^[3]

Он открыто презирал своих учеников и «сибирскую глушь», куда занесла его судьба. Не скрывал и того, что только выгодная женитьба на богатой читинской купчихе держит его в этой дыре. Фамилия его была Барбас, но называли его Барбосом, хотя, по мнению гимназистов, даже это прозвище было для него слишком благородным.

Павел Шергин и его друзья возмущались:

— Это ничтожество, которое у себя, в каком-нибудь французском захолустье, подвизалось бы лакеем в ресторане, нас учит!

…Гимназия жила бурной жизнью. Впрочем, это была буря в стакане воды. Так и сказал Миней, Павел удивился:

— Но ведь у людей зреет протест! Ты понимаешь, как это важно?

— Не увлекайся. Во-первых, не у всех он зреет. Во-вторых, у многих он просто дань моде.

— Ну нет! — вскипел Павел. — У нас в классе все единодушно против.

— Против чего?

— Ну… против администрации, против Кныша и вообще…

— Вот то-то, что «вообще». Каждый протест должен иметь точный адрес, должен быть направлен.

— Против кого?

— Против самодержавия.

Федя Смагин никогда не помышлял о борьбе с самодержавием. Самый маленький в классе, тихий черноглазый крепыш, он любил географию и мечтал стать учителем в глухой забайкальской деревне так же, как тридцать лет назад стал им его отец, Анатолий Павлович Смагин. Сначала ему придется очень трудно, крестьяне будут плохо к нему относиться, но потом все переменится: он завоюет любовь и доверие, как это было с его отцом. И вот длинными зимними вечерами учитель Федор Анатольевич сидит за столом и при свете керосиновой лампы читает тетрадки своих учеников. Улыбка не сходит с его лица, даже когда он хмурит брови. Ведь Федор Анатольевич учит детей добру. Надо быть честным, всегда надо быть честным. Так его самого учил отец.

Но для того чтобы эта мечта стала действительностью, Феде надо было окончить гимназию. И он старался изо всех сил.

Задумчивый Смагин был самым неприметным учеником в буйном шестом классе. И поэтому всех поразило то, что с ним произошло.

Закон божий преподавал отец Илларион, тучный, волосатый и неряшливый. Лиловая ряса его вечно была в сальных пятнах, в бороде застревали крошки. У него была смешная особенность: букву «е» он предпочитал произносить, как «ё», и этим несказанно веселил своих учеников: «подзёмный», «Микёны» и даже «имёнинник».

Но самой замечательной чертой духовного пастыря была непреодолимая сонливость. На уроках, уронив голову на белую веснушчатую руку, отец Илларион засыпал мертвым сном.

Вот тут-то в классе и начиналось веселье.

Однажды батюшка вызвал к доске первого попавшегося ему на глаза ученика и сонным голосом приказал:

— Расскажи про чудо в Кане Галилейской.

Спрашиваемый — это был Антон Щаденко — тотчас же забормотал нечто бессвязное. Продолжая нести всякую чушь, Антон подошел к доске и нарисовал мелом спящего на кафедре законоучителя. Сбоку же крупными буквами написал четверостишие, не очень складное, но смешное, потому что в нем как раз повторялись словечки отца Иллариона:

Хохот и шум поднялись невообразимые! Не стоило стеснять себя, поскольку отец Илларион никогда не просыпался до самого звонка, служившего ему своего рода будильником.

Антон, как артист, раскланялся у доски и пошел на свое место.

В это мгновение распахнулась дверь, и в класс вошел инспектор Кныш. Ученики, глядевшие на Кныша, словно кролики на удава, не заметили, как Федя Смагин, постоянно сидевший из-за малого роста на передней парте, метнулся к доске. А через несколько секунд все увидели Федю у доски с тряпкой в руке, и за эту же руку его держал инспектор Кныш.

С доски были уже стерты и рисунок и стихи. Остались только слова «аки лёв».

— Пр-еккррасно! — проквакал Кныш и потащил Федю из класса.

Федя предстал перед директором.

Адам Адамович Козей был почти гном, с лицом гладким и розовым, без всякой растительности, даже без бровей. На совершенно голом лице мерцали за стеклами очков круглые желтоватые глаза.

Директор сидел в высоком кресле на кожаной подушке, а Федя стоял перед ним, вытянув руки по швам.

Адам Адамович, выходец из Швейцарии, неизвестной национальности, но православного вероисповедания, говорил по-русски преувеличенно правильно, старательно выговаривая согласные. На вопрос, что было написано на доске, Федя простодушно ответил: «Четверостишие». По требованию директора он привел его полностью.

— Кто является автором сего пасквиля?

— Стихи сочинил я, — ответил Федя запинаясь.

Директор отнюдь не собирался подымать шум по поводу четырех забавных строчек. Стоит только раздуть этот незначительный инцидент, и в городе сейчас же начнутся толки о том, что в гимназии «беспорядки».

Он разъяснил гимназисту Смагину, что шалость его особенно нетерпима по отношению к законоучителю, и патетически воскликнул:

— Да верующий ли вы, гимназист Смагин?

Гимназист молчал. Впервые в жизни он задал себе вопрос: в самом деле, верующий ли он?

Федя верил в добро, в высшую справедливость. Но что общего имело это с глупыми сказками о разных чудесах? Даже первоклассники знают, что вино производят на винокуренных заводах, а не «претворяют» из воды, и кто же поверит, что пятью хлебами можно накормить целую ораву голодных!

Нет, видимо, он Федор Смагин, неверующий человек в том смысле, в каком понимает это директор. По-честному надо было бы так и сказать директору. Но на это Федя не решался. Он молчал.

Адам Адамович возмутился:

— Я вижу, вы не поняли всей тяжести своего проступка! Отец Илларион — особо уважаемый наставник, и уроки его — особо важные уроки.

Федя не мог с этим согласиться, так как не умел лгать. Но у него не хватало мужества сказать правду, и он продолжал молчать.

Тогда директор понял, что модные атеистические веяния проникли во вверенное ему учебное заведение и что гимназист Смагин закоренелый безбожник.

— Идите к себе на квартиру и ждите решения. Полагаю, что вы будете исключены из гимназии, — строго сказал директор, нажимая на согласные.

Для Феди наступила новая и страшная пора жизни. Он не видел выхода и считал себя погибшим. Больше всего его угнетала мысль: что будет с отцом, когда он обо всем узнает?

Хозяйка квартиры напрасно звала Федю к обеду. Он лежал на кровати лицом в подушку и в сумерках не попросил зажечь лампу для обычных занятий.

Гораздо позже того часа, когда гимназистам разрешалось появляться на улицах, калитка скрипнула, послышались чьи-то шаги под окном Фединой комнаты. Постучали. Федя поднял занавеску и узнал своего одноклассника Андрея Алексеева. Рядом с ним стоял Павел Шергин, восьмиклассник. С Алексеевым Смагин никогда не дружил: Андрей, казалось Феде, держал себя гордо — вероятно из-за отца, которого все уважали. Даже сам губернатор с Алексеевым-отцом считался, даром, что тот из ссыльных. Шергина же Федя знал только в лицо.

Федя пошел открывать. Он никак не мог понять, зачем пришли к нему Андрей и этот восьмиклассник.

Федя провел их к себе в комнатку и, засунув руки под ремень с бляхой, растерянно смотрел на нежданных гостей.

Павел подошел к нему, крепко пожал его руку и сказал торжественно, будто стихи читал:

— Мы, восьмиклассники, знаем все и выражаем тебе свою солидарность!

Федя удивился этим словам, не знал, что ответить, и только тихонько вздохнул.

Павел продолжал другим, уже деловым тоном:

— Теперь давайте поговорим.

Он придвинул к себе стул, на другой стул уселся Андрей. Больше стульев в комнатушке не было, и Федя присел на кровать, не понимая, почему эти малознакомые ему юноши обсуждают положение, в которое он, Федор Смагин, попал. Ведь оно касалось только его самого, да еще его отца.

Павел говорил рассудительно:

— Дело твое, Смагин, сложилось неважно. Поп заявил, что ты написал на доске за его спиной богопротивные слова, каких он, поп, как лицо духовное, повторить не может.

Павел поглядел на Федю. Тот тоже покраснел от негодования:

— Но ведь это ложь! Это клевета!

— Поп, конечно, врет. В этом нет ничего удивительного. Это его специальность, — небрежно бросил Павел. — Директор предлагает исключить тебя. Вряд ли кто-нибудь на педагогическом совете выступит против него. Но мы твоего исключения не допустим. Мы объявим забастовку. Мы все перестанем ходить в гимназию. Директор уже знает об этом.

Федя был потрясен. Никогда в жизни он не слыхал ничего подобного.

Гости рассказали ему, что одноклассники заставили Антона Щаденко пойти к директору и признаться, что стихи сочинил и написал на доске он, а не Смагин. Но директор не поверил Антону. Антон был сыном ловкого мужика, разбогатевшего на рогожном промысле и дававшего деньги в рост. Сын Щаденко, по мнению директора, не стал бы заниматься такими глупостями, да и на вопрос, «верующий ли он», Антон ответил утвердительно.

Адам Адамович сказал, что понимает благородные чувства гимназиста Щаденко, заставившие его взять на себя вину товарища. Но пусть он не хлопочет — вина Смагина неоспорима.

— Однако все это не имеет значения, — заключил Павел. — У Козея, когда он услышал про забастовку, поджилки затряслись.

— Не тужи! Мы не допустим! — добавил Андрей, косясь на Павла и, видимо, подражая ему.

Когда гимназисты ушли и Федя остался один, он долго не спал и мысленно повторял необыкновенные слова: «солидарность», «забастовка»… Он знал их и раньше, только ему никогда не приходило в голову, что они могут иметь к нему, Феде Смагину, какое-нибудь отношение.

Последующие дни прошли без каких-либо изменений. В гимназию Федя не ходил, и осенние дни оказались вдруг необыкновенно длинными. Федя тосковал, не находил себе места, глядел в окно, по которому струились прозрачные ленты дождя, необычного для Забайкалья.

Анатолий Петрович приехал рано утром. Увидев отца, усталого, с неподстриженной бородкой, с красными от бессонницы глазами, Федя представил себе, как тот спешил в город издалека, чтобы помочь ему, Феде, в этой первой в его жизни беде. И, припав к плечу отца, он впервые за все время заплакал.

Отец отказался от чая, вынул из корзины сюртук, хорошо знакомый Феде с раннего детства — отец надевал его в особых, исключительных, случаях, — прицепил университетский значок и пошел к директору.

Вернулся он не скоро, растерянный, жалкий, и сказал, что Федя обязан извиниться перед священником.

Отец и сын проговорили всю ночь.

— Но разве я неправ? Почему я должен лгать? Я не уважаю этого попа, и никто у нас его не уважает. Над ним смеются даже первоклассники. И он выдумал про меня, будто я что-то такое написал на доске!

И отец, который всегда говорил: «Надо быть честным, прежде всего надо быть честным», — отводя глаза, сбивчиво, каким-то чужим, фальшивым голосом объяснял Феде, что «бывают обстоятельства, когда правду приходится оставить при себе». И жалостно говорил, что, если Федю исключат, это будет концом всех их мечтаний. Без аттестата не попадешь в университет.

Федя сказал то, что думал:

— Папа! Не все же учатся в гимназии… Вот Тима Загуляев кончает городское училище и пойдет работать на постройку железной дороги…

И тут отец рассердился не на шутку. Он сказал, что Федя должен получить образование, напомнил, каких трудов стоит ему содержать сына в городе, платить за квартиру и право учения. Он добавил еще, что все свои сбережения ему пришлось вложить в эту злосчастную поездку: он день и ночь гнал на обывательских лошадях, платил втридорога, измучился…

И Федя обещал сделать так, как хочет отец.

Но утром следующего дня все переменилось. Гроза исключения миновала. Федя получил десять суток карцера. Отец ходил благодарить директора, виновато простился с сыном и поспешно уехал.

А Федя сидел в каморке с покатым потолком и неотступно думал о том, что произошло. Он не понимал, почему невежественный поп может безнаказанно оклеветать его, а бездушный, чужой всем «выходец из Швейцарии», директор, — лишить его, Федора Смагина, возможности получить образование в родной стране. Почему его честный и порядочный отец должен унижаться перед людьми, которые ниже его по образованию, уму, да по всему, по всему… И как жить в этом мире?

Он часто обращался к Павлу Шергину и Андрею Алексееву. Он мысленно разговаривал с ними.

«Это вы не допустили моего исключения», — говорил им Федя.

«Да, это мы», — подтверждал Павел.

«Но почему директор испугался вас?»

«Потому что мы все вместе: захотим и забастуем! Что нам директор?! Мы еще не такого испугаем!»

Иногда шум большой перемены долетал до Феди. Гимназисты прыгали через ступеньки лестницы, громко распевая:

Потом все стихало. Под полом скреблись мыши. Федя боялся их. Он сидел на скамейке, поджав ноги, и думал:

«А я никогда, наверное, не смогу быть таким смелым, как Шергин или Алексеев…»

Когда он пришел в класс, его встретили как героя. Шутка сказать — из-за него чуть не начались «беспорядки»!

Несколько дней спустя Андрей отозвал Федю в сторону и сказал, что Шергин предложил вовлечь его, Смагина, в кружок учащихся. Кружком руководит один человек. Такой… ну, словом, настоящий человек!

Федя растерялся:

— А что делают в вашем кружке?

Андрей ответил, оглядываясь по сторонам:

— Мы читаем, спорим — и готовимся… — Он нагнулся к уху Феди и прошептал: — Мы против существующих порядков.

Федя был потрясен. Все-таки он опросил:

— А почему Шергин предложил меня?

Андрей не знал этого и ответил наугад:

— Наверное, потому, что ты честный, а все честные люди с нами.

Так Федя Смагин вошел в кружок учащихся, которым руководил Миней.

Глава VI „ЧТО ЕСТЬ СОЛДАТ?..“

А солдат Егор Косых пробирался все ближе к родным местам. То ехал в телеге спиной к спине со случайным попутчиком, то шагал по обочине, вскинув на плечи котомку. Шел берегами быстрых холодных рек, шел лесными дорогами, сумрачными ущельями и веселыми полянами. Спускался в распадки, раздвигая заросли черемухи, взбирался по склонам, разукрашенным белыми узорами цветущей ярутки, и перед ним расстилалась широкая степь, вся в бугорках сурчин^[4].

И чем дальше шел солдат, тем свободнее становилась его походка, зорче глаз, острее слух, тем шире открывался ему вольный мир. Он видел, как пеночка хлопочет неподалеку от гнезда, отыскивая пищу для птенцов, как тарбаган свечкой стоит на курганчике и вдруг, заслышав недоброе, с тихим свистом бежит к норе, волоча по земле жирное брюшко.

Слышал он пение жаворонков высоко в небе, отрывистый зов кулика у воды, крикливый спор уток, поднявшихся над озерцом, и тонкий звон комариной тучи. Все радовало Егора. Он даже запеть попробовал: «И-эх, да ты…» — глухо раскатилось по степи. А как дальше, забыл. Но и молча идти было хорошо.

Проходил Егор лесными пожарищами. Из года в год в этих местах горел лес, горела степь. Но по гарям еще буйнее поднимались травы.

На тракте было людно не в пример прошлым годам. Шли мужики с пилами и топорами на стройку новой дороги — лес валить, песок возить. Брел отбывший срок на каторге бродяга. С непокрытой головой шествовал высокий седой старик, собирая на храм. На почтовых лошадях промчалось важное лицо из губернии. Встречал Егор таежных охотников, старателей, нищих, погорельцев, арестантов, отпущенных на сбор милостыни, переселенцев, тянувшихся к «хорошим местам», про которые рассказывал прохожий монах или старушка богомолка. Порой целая деревня двигалась на телегах, а на передке головной стояла пыльная икона.

Тайгой, в стороне от поселков и больших дорог, пробирались беглые. Их гнала на запад упрямая надежда «перейти Байкал», переправиться на плоту или обойти кругом по диким горам, а затем перевалить за Урал и достичь родных мест.

Егор ночевал то в избе лесника, то в шалаше каменотесов, то у костра прохожих людей. Иногда засыпал в траве на опушке, положив под голову котомку. Однажды он укрылся от ночной непогоды в балагане дорожных рабочих. Там же спасались от дождя еще четверо. Двое бродяг громко болтали, рассказывая небылицы. Молодой деревенский парень слушал их, раскрыв рот. По обличию своему он выделялся даже среди голи перекатной, бредущей по дорогам. Ноги босы, портки из рогожи, рубахи вовсе нет. Голое тело задубело от ветра и дождя, а лицо, обросшее кудрявой русой бородкой, опухло. Голубые глаза смотрели из-под красных век жалобно и недоуменно, как у обиженного ребенка.

— Все пропил. Дочиста, — откровенно объяснил он, сокрушенно оглядывая себя. — А сейчас на прииск иду. Приехал в нашу волость приказчик народ вербовать, зазвал он с волостным писарем мужиков в кабак; поили их, улещивали, подпиши, мол, контракт. Ну, против водки кто ж устоит? Меня из кабака замертво вынесли. Очухался я и пошел. Не пойдешь — по этапу погонят. Деньги, что на дорогу дали, пропил. Котомку с харчами и ту за шкалик отдал. Который день кору жую.

— Не ты первый, не ты последний, — спокойно проговорил второй прохожий, немолодой человек с лысой головой. Пошарив в своей котомке, он сунул голубоглазому оборванцу краюху хлеба.

Егор удивленно посмотрел на лысого. Человек походил на мастерового. Одежда бедная, но аккуратная. Взгляд острый, недобрый. Казалось, все в нем тугим узелком было завязано — и обида, и злость, и какая-то тайная дума.

За тонкими стенками из жердей, обтянутых корой лиственницы, шел крупный дождь: шум стоял, словно человеческим гомоном наполнилась степь. Бродяги хорошо, в лад, запели:

— Далеко ль идешь, служивый? — спросил Егора лысый.

Егор удивился: не спрашивали на сибирских дорогах, кто, куда, зачем идет. Иной и сам скажет, да видно, что врет. Однако ответил.

Незнакомец усмехнулся, словно места эти были знакомы ему.

— А по какой надобности?

Егор и тут не стал скрывать.

В тусклом свете лучины прохожий внимательно поглядел на него и как бы раздумывал. Глаза у лысого были карие, умные. Потом он сказал:

— Бывал я там.

Шахты были разбросаны на десятки верст, но лысый, видать, знал, что делается повсюду. Слыхал он и о завале. И сказал о несчастье не так, как следовало бы пожилому человеку: все, мол, от бога или что-нибудь вроде этого, а отрезал без всякой жалости к Егору, к сыну:

— Ни за понюшку табаку люди погибли. И отец твой тоже.

И объяснил: подрядчики поставили гнилые крепи, а дирекция приисковая приняла их за взятку. Вот и сыплется все к чертовой матери.

Лысый прислушался: дождь все шел. Казалось, множество людей шумит и ропщет там, за стенками балагана.

— Русских людей заживо землей засыпают, — продолжал незнакомец, понизив голос. — Человеческую душу загубить им все равно, что муху ладонью прихлопнуть! Заведующий прииском — бельгиец; пес цепной и тот добрее! Хозяйка — читинская купчиха, мешок с золотом, кровопийца… Американцы приехали, так оба забегали…

— А зачем? — спросил Егор, пораженный до крайности. В такую глухомань — и вдруг из Америки! — Для него это было все равно, что с луны.

Лысый объяснил:

— Инженеры императорского кабинета^[5] затопили рудники на горе Серебряной. Говорили, вишь работы вести невыгодно. А вот американцам, выходит, прибыльно, хотят отправлять руду в Америку, там и перерабатывать.

— Господи! Нашу руду? На край света? — воскликнул Егор. — Да что ж это такое? — Глазам его представились нищие деревни вокруг заброшенного в глуши прииска. Убогая изба, где умирал его отец… Ведь люди хлеба даже не имеют, а рядом лежат такие богатства, что за ними промышленники с края света сюда приехали…

— А где он, край света? — засмеялся прохожий. — Земля-то, слышал, должно, круглая.

— Как же возить-то ее, руду?

— По рекам, толкуют. По Аргуни, Амуру…

И опять перед глазами Егора предстали широкие сибирские реки как один длинный-длинный речной путь, и текут по нему не вода, а золото, серебро и свинец. Уходят богатства к далеким чужим берегам, а здесь по-прежнему стоят нищие избы и изувеченный старик умирает на печи.

Ничего больше не сказал солдату тот прохожий, но запомнился Егору короткий ночной разговор.

Перед рассветом Егор проснулся от внезапно наступившей тишины. Дождь не шел больше. Лысый собирался уходить. Егор попрощался с ним, сказал:

— Спасибо вам за беседу.

Тот усмехнулся:

— Невеселая была беседа. Желаю тебе, солдат, службу отслужить, чести-совести не потерять! — И незнакомец зашлепал по лужам.

Отца Егор не застал в живых. Младшего брата, Ивана, Егор помнил тощим, долговязым подростком. Теперь он выглядел старше Егора — огромный мужик с нечесаной бородой, похожий на отца. Жена его, Марфа, худая, неприбранная, смотрела на деверя исподлобья. Двое детишек ползали на полу.

Иван обрадовался, когда Егор отказался от имущества. Видно, не раз обсуждали с женой: не придется ли делиться? Иван растрогался, поставил ведро браги. И Марфа подобрела. Долго сидели за черным непокрытым столом. Брат, тяжело шевеля заплетающимся языком, все пытался рассказать Егору, как умирал отец. А потом трезвым голосом сказал:

— Батюшка наш сильно мучился перед смертью.

Жалость и любовь к брату, к его измученной жене и худым детишкам охватила Егора. В солдатчине все думалось: где-то есть дом, родня. А пришел домой — нет, никому он тут не нужен!

Брат рассказал Егору, как приисковые рабочие собирали деньги, чтобы помочь похоронить отца. И Егору захотелось поблагодарить добрых людей.

Он хорошо помнил одинокую шахту у подножия пологой горы. Владелец ее, невысокий, коренастый человек в старой борчатке^[6] и рыжих унтах, сам нанимал рабочих, отчаянно торгуясь за каждую копейку. По нескольку раз в день хозяин спускался под землю, ругательски ругая всех подряд. И рабочие, случалось, посылали ему вслед замысловатую ругань. Был он весь на виду, со своей жадностью, жестокостью, со всеми подлостями и обманом. И ненавидели его лютой ненавистью.

Теперь десятки шахт прибрала к рукам известная в Сибири золотопромышленница вдова Тарутина. Мелких владельцев разорила, согнала с мест. Вдову на приисках в глаза не видывали, на шахтах она не появлялась. Доверенный ее, Собачеев, приезжал два раза в год: посмотрит книги в конторе, поговорит с управляющим и спешит восвояси. Управляющий-бельгиец аккуратно три раза в неделю обходил наземные работы. Если кто из шахтеров попадался ему на глаза, ласково спрашивал всегда одно и то же: «Голубшик, как себе поживаешь?» Под землей распоряжались десятники; только их и видели рабочие. Получалось, вроде они одни виноваты во всех шахтерских бедах.

А работать становилось все труднее, урочные задания росли, рабочие руки стали дешевле стертого медяка. И непонятно было, кто же так страшно угнетает народ, обсчитывает, обдуривает, заставляет на последние гроши забирать в казенной приисковой лавке тухлое мясо и заплесневевшую муку…

Егор помнил, как впервые спустился он с отцом под землю. Помнил ветреную осеннюю ночь, мокрую от дождя тропинку между высокими отвалами бурых песков, поднятых из шахты. В лунном свете они казались мальчику настоящими горами. За этими горами его ждала новая, тревожная, полная опасностей жизнь. Отец молча шагал рядом, с лопатой и киркой на плече. Когда стали спускаться в черный ствол шахты, Егорка испугался. Бадья качалась и скрипела, проваливаясь в сырую яму, откудавеяло холодом и плесенью. Ветер, поднявшийся от движения бадьи в колодце, едва не задул робкое пламя свечи, которую мальчик сжимал в руке. Страшно было подумать, что огонек может погаснуть, а в темноте где уж выбраться! Егорка вылез вслед за отцом, проводив испуганным взглядом, легко взвившуюся вверх пустую бадью. В случае чего — как же?..

Сначала шли в рост, не сгибаясь, потом поползли. Где-то капала вода, издалека доносился глухой стук. Завернули в тупик. Несколько человек, голых по пояс, отваливали глыбу. Людей была горсточка, и Егор поразился, что их так мало, а кругом громады пластов без конца и края…

Когда поднялись на поверхность, на солнечный простор, Егорка упал на землю, свет померк у него в глазах. Его окатили водой из ведра.

«Со всеми так впервой бывает», — проговорил отец.

Теперь рабочих на шахтах была прорва. Железную клеть лебедкой опускали на цепях. В большую клеть сразу заходили человек десять.

Ребенком Егор любил смотреть, как отец промывает золото, как проворные руки его осторожно погружают лоток в воду, равномерно встряхивают, подбрасывают, заставляя танцевать мелкие крупинки до тех пор, пока песок не уйдет с водой. А на дне лотка остается тонкий мерцающий слой чистого золота.

Сейчас бельгийцы поставили промывальную машину. Вода поступала из реки по трубам, машина работала день и ночь. Разве можно было сказать ей: «Подожди, дай передохнуть»?

Неустанно работали дробилки, рабочие бурили сопки, сверла вгрызались в недоступную прежде глубину. Инженеры императорского кабинета разведывали недра.

А народу облегчения не было. Задолго до рассвета дневальные поднимали первую смену, поздно вечером измученные люди возвращались в барак. «Рабочие должны находиться в обязательной работе каждодневно, в праздничные и табельные дни также, с 5 часов утра до 8 пополудни, каковы бы ни были холод и ненастье», — гласило «Положение». Пришлые рабочие жили в курных избах и землянках. Бараки стояли те же самые, что и при старом хозяине, только теперь народу в них помещалось вдвое больше, да крыша грозила обвалом.

И рабочий пошел другой: дерзкий, язык что бритва, взгляд недобрый.

Раньше заводили протяжные, жалобные песни про шахтерскую жизнь. Теперь пели отрывисто, резко. И слова были смелые:

Многих из шахтеров, работавших с отцом, Егор не нашел — кого стражники забрали, кого рассчитали. Называли главного смутьяна: подбивал рабочих бросить работу и требовать два свободных дня в месяц. Говорили о нем с уважением и опаской: жил человек как человек, по фамилии Петров, трудился, как все. А оказалось: полиция его давно ищет, и не Петров он вовсе, а Зюкин. Зюкин тайно ушел с шахты; никто не знал куда — сгинул.

Егор вдруг вспомнил встречу в балагане в дождливую ночь. Подумал, не тот ли? Но расспрашивать, каков из себя Зюкин, не решился.

Егор обошел всех, кто знал отца и кто помог похоронить его, низко поклонился им, и люди также кланялись ему и говорили:

— Отец твой честно жил, и ты живи честно.

Егор не знал, встретит ли когда-нибудь этих людей, как не знал и своей дальнейшей судьбы. Он только думал про них: «Вот маются тут за тридцать копеек в день, гнут хребет, спят в шапках, чтоб голову не обморозить в нетопленом бараке, где мокрые сапоги ночью примерзают к полу, в получку напиваются до потери сознания в казенных лавках… А сердце, сердце-то у них человеческое!»

С этой думкой и пошел обратно солдат Егор Косых.

Не так уж долго отсутствовал Егор, а будто сызнова началась для него солдатская жизнь.

Время в эскадроне текло размеренно, без особых событий. Каждый час определялся внутренним распорядком. Недели тянулись как месяцы, месяцы оборачивались годами.

И потому, что они были так однообразны и серы, крепко запомнились первые дни солдатчины, когда новобранцами Егор и его товарищи переступили порог казармы.

Еще стоял у них в голове туман от выпитого на провожании, в ушах звон от бабьих воплей, от ухарской песни и визга гармоники. И вот все кончено — прежнюю жизнь отрезало, как нож отрезает краюху хлеба. Перед ними лежала солдатская доля, о которой столько сложено жалобных песен и горьких присказок, а коротко говорится: «Кто в солдатах не бывал, тот и горя не видал». Даже бойкие фабричные, тертые люди, острые на язык, присмирели: вот она, солдатчина! Бе-еда!

Заложив короткую руку за жирную, круглую, как у леща, спину, ныряет в серую толпу новобранцев унтер. Его зовут дядькой Михеичем, а чаще Шкурой. Лицо его озабоченно, круглые совиные глазки обшаривают каждого, кончик тонкого хрящеватого носа словно хочет вонзиться в самое нутро солдата. Уши у дядьки большие — лопухами. В одном болтается серьга.

— Ребята, а ну геть на «задушевное слово»! Собирайсь, не задерживайсь!

Раздавая направо и налево «отеческие» подзатыльники, унтер загоняет людей на «беседу».

«Задушевное слово к новобранцам» говорил эскадронный командир, престарелый служака. Он был уверен в том, что видит солдата насквозь и владеет ключом к его сердцу.

Эскадронный входит мелкими шажками, долго крестится на образа, шевеля губами, и только после этого обращается к солдатам:

— Здорово, братцы!

— Здравия желаем, ваше благородие! — отвечают новобранцы не очень дружно, но эскадронный благодушно кивает головой: дескать, это ничего, другого пока от вас и не ждем.

Несколько минут он молчит, рассматривает новобранцев, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, словно любуясь ими, чем приводит некоторых в смущение, а у иных вызывает легкий, тотчас же подавляемый смешок.

— Вот, братцы, привел господь меня с вами познакомиться и послужить вместе. Видите, я уже стар, прослужил царю нашему и отечеству пятьдесят лет…

Эскадронный производит двойственное впечатление. Кроткие голубые глазки, седая бородка и благостное выражение морщинистого лица придают ему сходство с Николаем-угодником. Голос же, хрипловатый, с неожиданно прорывающимися командирскими нотками, настораживает новобранцев. Ростом командир невелик, держится прямо, двигается легко.

Шкура Михеич, примостившись на краешке табуретки, умильно поглядывает на начальство, время от времени покручивает головой и сладко вздыхает.

Неожиданно старик ласково спрашивает:

— А что, Кулебакин, — встань, братец! — ты плакал, уходя из дому в новобранцы? Не стыдись, дружок, признайся.

Эскадронный ждет ответа и смотрит поверх голов, так как Кулебакина в лицо он еще не знает, а вызывает по списку. Список лежит перед ним рядом с маленькой книжечкой, в которую старик время от времени заглядывает. Потом солдаты узна́ют, что «Задушевное слово» напечатано в типографии и выдается в полковой канцелярии.

Кулебакин встает и оказывается щуплым пареньком, на вид почти подростком, так что никто, пожалуй, и не удивится, узнав, что он, уходя в солдаты, плакал.

Однако эскадронный с жаром восклицает:

— Да, не одна слеза горючая пролилась на грудь русского мо́лодца!

Старик глядит в книжечку, а новобранцы, как по команде, устремляют взоры на цыплячью грудь Кулебакина.

— Кто из вас не пролил слезы! Садись, Кулебакин!.. Кто не пригорюнился, покидая отчий дом! — риторическим вопросом заканчивает старик.

Но его понимают буквально.

— Я не пролил, — раздался голос.

Подмигнув товарищам, подымается худощавый остроносый блондин. Глаза у него светлые, неспокойные.

— Тебя как звать? — спрашивает эскадронный.

— Недобежкин Илья!

Эскадронный примирительно замечает:

— Ну, что ж, братец, хоть и не пролил ты слезы, а признайся, свербило на душе, как покидал отчий дом?

— Никак нет, ваше благородие, не свербило. И чего ему свербеть? Я ж не из дому шел, а от хозяина, чтоб ему все кишки повывертело…

Эскадронный слушает, и Недобежкин собирается развернуться со своими воспоминаниями, но Шкура, извиваясь ужом, проползает между новобранцами и с силой дергает Илью сзади за рубаху. Недовольно озираясь, тот садится.

Командир продолжает как ни в чем не бывало, время от времени заглядывая в свою книжечку:

— Я знаю, каждый из вас вспоминает сейчас батюшку с матушкой или жену молодую, а то и с малыми детушками!.. Сердюк, встань! Кто тебя, братец, больше любит: мать иди жена, а?

Встает Сердюк, саженного роста, с лицом, обросшим золотистым кудрявым волосом. Он мнется, краснеет и наконец, рассердившись на свое глупое положение, выпаливает:

— А кто ж их знает!

— Садись, — кротко изрекает эскадронный. — А я отвечу: и мать и жена любят тебя. Каждая по-своему!

Вопросы и поучения старика создают у слушателей беспокойство. Поневоле все настораживаются и некоторые тоскливо ерзают на местах: поскорее пронесло бы это «задушевное слово».

— Каждая по-своему! — торжественно восклицает эскадронный, глубокомысленно подняв палец. — И обе, рыдаючи, тебя провожали. А куда же они тебя провожали?.. — Старик обводит всех повеселевшими глазками, радуясь своему красноречию, и сам же отвечает: — В царево войско, чтоб ты служил верой и правдой престолу.

Старичок долго кашляет и затем проникновенным тоном продолжает:

— А теперь вот представьте себе, братцы. Вы, значит, служите верой и правдой, а приходит внутренний враг и начинает людей смущать и сеять неверие и безначалие. А? Ты что на это скажешь, Хватов?

Хватов встает; у него скуластое лицо бурятского типа, узкие глаза полузакрыты тяжелыми веками. Подумав немного, он веско говорит:

— Да у нас в деревне, почитай, сеять нечего: все начисто поели.

— Садись, Хватов. Вот я и говорю: для того мы вас сюда собрали, чтобы защитить все деревни наши от врагов. Значит, не во вред себе и своим семьям пришли вы на цареву службу! Не для зла, а для добра. Жалеючи, царь-батюшка повелел вас собрать под одно начало, обучить вас ратному делу для блага отечества…

Дальше старец, умаявшись, уже без жару почитал из книжицы об обязанностях солдата. Слушатели дремали. Однако на прощание эскадронный, приосанившись, неожиданно бодро прокричал:

— Духом, братцы, не падайте! Ищите утешения в молитве, а в свободное время песни пойте. Иноверцы, молитесь по-своему, а в праздники вас отпустят в ваши молельни. Христос с вами, братцы! Прощайте!

— Покорнейше благодарим! — ответил кто-то за всех, не по уставу, но с облегчением.

Всем было совестно, что такой старый человек попусту убил на них более часу.

Разные были люди в эскадроне. Были и доносчики, обо всем докладывавшие унтеру. Рассказывали, что полковой поп на исповеди выспрашивает, какие разговоры ведут промеж себя солдаты. Кто что сказал против властей. Случалось, судили тихих с виду людей военным судом и угоняли на каторгу. И хотя вбивали в голову: «Начальства боится только плохой солдат», но боялись все. Нельзя было угадать, что сегодня взбредет начальству в голову, за что вдруг обрушится кара на солдата.

В «Задушевном слове», например, упоминалось, что солдату отдать честь — это все равно что в деревне поклониться. Но за то, что замешкался отдать честь или нечетко отдал, били по уху, выбивали зубы и даже отдавали под суд.

В казарме висела под засиженным мухами стеклом «солдатская памятка».

Составил «памятку» генерал Драгомиров, десятки лет обучавший русское воинство. Однако читать памятку было неловко, как неловко стало бы взрослому человеку, если бы с ним заговорили, сюсюкая, точно с малым ребенком.

Многое в памятке было правильно — например, про портянки: как надо их аккуратно и умеючи обматывать и даже «сальцем пропитать», чтобы в походе не стереть ноги. Рядом же помещались выдержки из евангелия и призывали живот положить за отечество. И вся солдатская наука как бы делилась на две части. В одной она была ясной и точной: «Кавалерия атакует, шашки вон!», «Шагом, рысью, галопом, карьер!», «Осаживай с места!» Но было в солдатской науке и малопонятное, темное, вызывающее тяжелые недоумения. И оно касалось смысла всей солдатской жизни.

Все было понятно и ясно даже тогда, когда корнет Ельяшев бубнил себе под нос, вовсе не интересуясь, слушают ли его солдаты:

— Когда ведешь лошадь в поводу, ослабь подпруги; на походе пьешь сам — пои и коня. Промой ему глаза.

Наставления эти нравились солдатам. Редкий из них плохо относился к скотине.

И когда учили метко стрелять: «Целься под нижний обрез черного яблока мишени», «Не сваливай мушку», «Не дергай спусковой крючок», — это тоже было понятно, и солдаты любили повторять:

«Без толку стрелять — черта тешить…»

Но зачем их учили всему этому? Стрелять, колоть, рубить с коня? Тут-то и была «собака зарыта».

«Что есть солдат?» — первый вопрос солдатской «словесности». Имелся готовый ответ на него: «Солдат есть защитник престола и отечества от врагов внешних и внутренних».

Кто есть враг внешний, унтер разъяснял долго. Говорил про турка, про поганую его веру и про китайцев. Эти в бога вовсе не веруют, поклоняются идолам. Работать не хотят, хлебушко не сеют, а жрут что попадется, даже лягушек.

Из солдат большинство были местные, забайкальцы. Они знали, что унтер врет. По соседству, по ту сторону границы, лежала большая страна, природой сходная с Забайкальем. Те же сопки с отлогими склонами, поросшими редкой сосной, те же желтые пески, вздымаемые неукротимыми ветрами.

Народ там трудолюбив, честен. А огородники какие! Золотые руки! Люди знали, что и на соседе-китайце круглый год рубаха от пота не просыхает, а ноги — от сырости, потому что рис ихний воду любит, вроде как в болоте растет. Главная же беда в том, что рису этого бедняк в глаза не видит — жрет его богатей. Что касается турка, это неведомо… Так рассуждали солдаты-сибиряки, забайкальцы да приамурцы. Но среди разных людей, сведенных воедино казармой, нашелся новобранец из города Одессы. И божился он, что и среди турок хорошие люди попадаются. Он сам таких знал, в его городе они проживали.

Еще смутнее и непонятнее было дело с врагом «унутренним», как говорил дядька. По его словам выходило, что это «стюденты, фабричные, евреи, всякие бунтовщики». Они, мол, возбуждают народ против батюшки-царя!

Но какой был им смысл «возбуждать», унтер не объяснял, а если задавали вопросы, кричал:

— Нам про энто рассуждать не положено! Наше дело — служба за веру, царя и отечество.

Слова «за веру, царя и отечество» он произносил так быстро, что получалось одно смешное слово: «заверцатечество».

Однажды солдат Недобежкин, бойкий парень из фабричных, спросил насчет «врагов внешних и внутренних» у Ельяшева. Корнет брезгливо выпятил нижнюю губу и сказал: «Это вам унтер лучше объяснит».

Со своим братом офицером корнет был разговорчивее. Денщик его, Яшка Жглов, разбитной малый из приказчиков, передавал: господа офицеры за выпивкой толковали между собой, что в настоящее время-де воюют не так, как раньше. Нынче «воинского вида» и криков «ура» противник не пугается. А вооружения хорошего у нас нет. Нынче на войне все спрятано, не видишь, откуда смерть идет. Где дальнобойная пушка стоит, не видно, а кругом люди падают. Тут ухо надо держать востро: ружья заряжать моментально, быстро подводить мины, фугасы, строить заграждения, наводить понтоны, а главное — в землю зарываться.

Но учили солдат по старинке. Наизусть заучивали выдержки из устава, пуще всего налегая на имена и титулование «особ императорской фамилии» и начальствующих лиц, будто каждый солдат то и дело встречался с наследником-цесаревичем или генерал-инспектором кавалерии.

Попадались среди старых солдат побывавшие в «деле». Некоторые совсем недавно участвовали в «усмирении» китайцев. Рассказы у этих солдат получались невеселые, ничего геройского в них не было. Никто не понимал, почему русского солдата заставляли стрелять в безоружных китайцев.

Были и такие солдаты, которые выступали против «своих». Это особенно тревожило всех. Каждый понимал, что придет час, когда прикажут зарядить ружье боевыми патронами и стрелять по «бунтовщикам», — не по каким-то там невиданным туркам, а по своему брату мужику или рабочему. А Недобежкин где-то вычитал и рассказал в казарме, что воинские части потому и располагают на постой в городах, близ фабричных мест, чтобы всякий раз можно было без промедления вывести солдат против рабочих.

— Так на это полиция есть! Это же их дело! — тоскливо заметил кто-то.

— Да, держи карман! Разве их хватит, полицейских-то!

— Неужто бунтовщиков так много?

— Не считал! — сухо ответил Недобежкин.

После таких разговоров в казарме долго не засыпали. Лежали с открытыми глазами, устремленными на зеленоватый огонек лампады у ротного образа. Сизый махорочный дымок густел у бессонного солдатского изголовья…

Что есть солдат? Что ждет тебя, солдат?

Ответа не было.

Завидной казалась Егору жизнь семьи Фоменко. Беды, смерть, нужда не миновали белого домика на рабочей окраине. Но семья встречала бури грудью, без жалоб и дружнее бралась за работу.

Почему Егору было так хорошо у Фоменко? От приветливости хозяйки? От детского щебета? Не только. Да и Елена Тарасовна мало бывала с гостями. Когда у сына собирались друзья, она чаще всего уходила в город, окруженная девчонками, очень похожими на нее.

В доме Фоменко Егор впервые узнал новое о мире, о людях, о самом себе. Он мог бы узнать все это и в казарме. И туда умные и опытные люди тайно проносят слово правды. Или где-нибудь в трактире: теперь он знал, что часто и там, за столом, уставленным грязной посудой, смелые и беспокойные люди ведут запретные разговоры.

Но Егор был рад, что новая жизнь для него началась в милом сердцу домике, под сенью облачка легкой занавески, взлетающей на ветру, под тихий перезвон гитары, на которой наигрывал в палисаднике Кеша, следивший, чтобы случайно не вошел посторонний.

Увольнительная записка открывала для Егора воскресный день, полный радости, какая была знакома только в детстве: радости от солнца, блеснувшего между ивовых кустов, от легкого ветра, заморщившего речную воду, от мелкой дрожи поплавка в тихой заводи.

Егор встал до общего подъема. Вышел из казармы во двор, и сразу погожее осеннее утро точно обняло его крепким дружеским объятием, так что даже покачнуло солдата. Хорошо пахло прелым листом. В конюшне тихонько заржал конь, и, спустя мгновение, из стойла в стойло понеслось негромкое ржание.

Косых до тех пор чистил пуговицы мундира, пока двуглавые орлы на них не засверкали на солнце, как блесны. На каждой пуговице по орлу. Вон сколько их! Добрая дюжина хищных птиц стережет солдата!

Затем маслом из лампадки он помазал жесткий ежик волос и редкие светлые усики.

На посту у ворот стоял земляк Егора, балагур Семен Дрынин. Косых еще издали помахал увольнительной. Дрынин расправил пышные русые усы, выпятил грудь, выкатил глаза, скомандовал: «П-р-роходи!» — плутовато оглянулся, отставил ружье и поддал Егору под зад коленкой.

— Вылетай, жених! — беззлобно крикнул он вслед и еще прибавил крепкое словцо.

— Нно! Не балуй на посту! — крикнул с вышки часовой.

Егор погрозил Дрынину кулаком и, широко улыбаясь, пошел по песчаной улице.

Солдат держал путь на окраину, тщательно выбирая малолюдные переулки, где редко встречались офицеры, которым нужно было отдавать честь. Навстречу ему в этот ранний час попадались только спешившие на базар хозяйки с плетеными корзинками. Загулявший с вечера мастеровой пробирался, горланя песню и придерживаясь за забор, или степенно двигалась старушка богомолка в платочке, подвязанном под подбородком. Кто с похмелья, кто в божий дом! Люди жили по-разному, страдали и терпели одинаково.

Егор страданий не боялся, терпеть не хотел!

Пока шел он через весь город, все вокруг него медленно просыпалось: поднимались железные шторы магазинов, отворялись ставни домов, звонили в церкви, и долго стелился над городом тягучий звон.

У игнатьевского лабаза лысый приказчик в жилете поверх ситцевой длинной рубахи таскал за ухо тощего подростка, приговаривая: «Не подметай под порог, не подметай под порог!» Подросток не плакал, затравленным зверьком косился на приказчика. Свободное ухо мальца рдело кумачом. Видимо, драли его то за одно, то за другое. Егор разозлился на приказчика — хорошо бы дать ему по морде! — да вспомнил про увольнительную: не ввязаться бы в историю! И вдруг, ощутив на себе мундир с царскими орлами, выкатил глаза, выпятил грудь, пошел на приказчика:

— Чего бесчинствуешь?! А ну пусти мальца!

Приказчик выпустил ухо мальчика, обернулся с свирепым видом, но, увидев солдата, поостерегся.

— Дьяволеныш! — объяснил он спокойно. — Что, служивый, проведать родных отпустили?

Егор не ответил.

Вот и окраина. Рабочая колония у железнодорожной станции выросла как на дрожжах. Казалось, со всей России мастеровой люд подался сюда, на железную дорогу.

Когда-то думалось: живем за Байкалом, за лесами да за горами, как за глухой стеной. Самое название «Забайкалье» говорило о дальности, обособленности, заброшенности… «Живем там, куда Макар телят не гонял», «За тридевять земель», — говорили здесь, а в казенных документах называли непонятно: «Места не столь отдаленные».

Здесь, в рабочей колонии, Егор уже не боялся встретить начальство. Ребятишки гурьбой бежали за ним, завистливо кричали:

— Пуговицы-то, пуговицы! Из чистого золота, поди!

Орленые пуговицы дорого ценились детворой.

Егор отворил калитку во дворик, где росло одно только дерево: желтая забайкальская акация. На ступеньке крыльца сидел Кеша. Он кивнул Егору: проходи, мол, ждут.

В комнате было человек семь. Миней продолжал, видимо, давно начатую беседу:

— …Жмет мужика богатей с одного боку, а с другого давит на него, все соки выжимает старинный враг: жестокий, могущественный кабинет — кабинет его императорского величества. Лучшая земля и пастбища у него. Власть у него. Захочет — заставит работать на себя! Не понравится твоя работа — по судам затаскает, в острог засадит! Кабинет теснит крестьян, казаков, кто победнее, бурят. Земли у нас в Забайкалье непочатый край, а люди задыхаются от безземелья… У кабинета — самые обширные и богатые угодья. Взять хоть бы Нерчинский горный округ — почти весь заграбастал его царь. А где самые лучшие пахоты? Самые сочные пастбища? Самые богатые леса? В Нерчинском округе. Да, у нас в Сибири нет помещиков, а зато лютует кабинет. Вот и выходит, что судьба сибирского мужика не краше, чем всюду. Говорят, будто мы, социал-демократы, мужиков знать не хотим. Это клевета. А откуда фабричные рабочие взялись? Большинство из деревни… Многие из них и сейчас с деревней связаны. И у нас на железной дороге немало рабочих из деревни. Через них-то нам и нужно разъяснять крестьянам, за что мы, социал-демократы, боремся, раскрывать им глаза на их положение. Пусть деревенские бедняки поймут, что им с рабочими по пути.

— А солдат? Что есть солдат? — спрашивает Егор.

Миней знает и солдатчину. Знает так, будто сам ночевал в душной казарме, валялся с кровавым поносом в околотке, с зари до зари потел в тяжелом солдатском труде. И в прислугах у начальства ходил, детей нянчил, а получал за каждую малость зуботычины да оплеухи от всякого офицерского и унтер-офицерского чина.

— Политическая свобода солдату нужна, как и рабочему, и крестьянину… Что же делать солдату? Вместе с рабочими добиваться свободы! — говорил Миней.

Перед Егором вставали лица его товарищей по казарме. Это были темные люди, большинство из них — неграмотные. Даже в «Положении» об этом говорилось: «Обучение молодых солдат грамоте не является обязательным».

Но сейчас Егор уже умел поймать на лету хлесткое словцо, оценить осторожное высказывание, и он понимал: нет, не все окружающие его были темными, тупыми, забитыми. Время от времени будто искра пробегала, отмечая скрытую, непокорную, бунтующую мысль.

Чем больше узнавал Егор в доме Фоменко, тем яснее становилось ему, чем люди живы. И понял он, что очень скоро будет сам делать ту тяжелую и опасную работу, которую ведут Миней и его друзья.

В начале зимы Егор Косых привел четырех своих товарищей-солдат в место, называемое Сухотиной могилой. Четверо солдат, неловких, молчаливых, в первый раз в жизни слушали запрещенные речи. Им хотелось обо всем расспросить человека, который, по всему видно, желал им добра. Хотелось рассказать ему побольше, но он и сам знал, как тяжела солдатская жизнь. Найдется ли другое место на свете, где возможны такие надругательства над человеком, как в казарме! Из солдата холуя делают. Вон капитан Шабров солдата в кучерский кафтан вырядил и посадил на свой собственный тарантас.

— У городского сада вывешено! «Собакам и солдатам вход воспрещен»!

— А мало нашего брата в няньках-то, пеленки стирает?

— Даже деньги на солдата отпускают «кормовые», как на скотину.

— Возят в «скотских» вагонах!

— И за каждую промашку под ранец, под ружье, в карцер, под арест, без отлучек!

Обида за обидой падают, как тяжелые дождевые капли перед грозой.

…Сумерки кладут длинные тени на свинцовую рябь Ингоды. Пустынно вокруг. И Миней горячо говорит:

— Вы, солдаты, неужели пойдете против народа?

— А присяга?

— Прислушайтесь к голосу совести, она вам скажет: вы присягали России, отечеству, а не Николаю Романову. Разве мы против России идем?.. Мы хотим родину нашу видеть свободной, сильной, матерью народам, а не мачехой.

Глава VII РАЗНОГЛАСИЯ

Кеша вздохнул полной грудью, поймал на лету осиновый лист, поглядел на свет: листок был желт и тонок, словно он износился за долгое жаркое лето.

«Осенняя пора, очей очарованье…» — проговорил Кеша негромко и оглянулся.

Его смущал коренастый парень, тяжело ступавший за ним по кирпичам, набросанным прямо в грязь посреди двора. Кто бы это мог быть? Почему Миней велел привести его на квартиру? Кеша немного ревновал друга к новым людям.

Миней недавно переселился сюда из соображений конспирации. В углу пустынного грязного двора стояла изба, служившая когда-то кухней хозяевам. Несколько лет назад хозяин, картузный мастер, занимал весь домик, выходящий тремя окнами на улицу. Но дела его пошатнулись с тех пор, как в городе открылась мастерская головных уборов под вывеской «Модный шик». Владелец ее, приезжий с запада, носил светлые жилетки, жена его называла себя «варшавской модисткой». Картузный мастер некоторое время еще держался на старых заказах, но «Модный шик» выписывал фетр из Иркутска и ставил цены вдвое ниже. Мастер распродал остатки товара и поступил продавцом в магазин Зензинова. А жена его пустила квартирантов в одну из двух комнат дома и в бывшую кухню во дворе. В комнате поселился околоточный надзиратель Стуколов.

И хозяева и жилец были очень довольны, что избу во дворе снял непьющий образованный молодой человек, аптекарский помощник.

Квартира в «тылу» у околоточного Стуколова устраивала Минея и его друзей. Тут можно было не опасаться облав и всяких случайностей. На окраинах города то и дело шли повальные обыски: искали беглых каторжных, торговцев контрабандным опиумом, казначея, опустошившего денежный ящик…

Эту удобную квартиру порекомендовал Минею Иван Иванович Бочаров.

— Пригнитесь, а то голову зашибете, — предупредил спутника Кеша, толкая низкую дверь.

Они очутились в просторной избе с русской печью. На лежанке в беспорядке теснились книги. Они были сложены столбиками прямо на полу. Тут же лежали большие альбомы, гербарии. На стенах между пейзажами маслом и акварелью висела раскрашенная схема водных путей Сибири и карта распространения лечебных растений Забайкалья с обозначением классов, родов и видов по Линнею.

С тех пор как Митя побывал в аптеке Городецкого, он чувствовал себя стесненно. В длинноволосом молодом человеке в пенсне он узнал «ревизора», приезжавшего на участок во время забастовки.

Перед ним, конечно, был опытный революционер. А что он, Митя? Если бы не Зюкин, так и прожил бы свой век, как в лесу!

Митя не хотел, чтобы об этом догадывались. И потому он старался держаться развязно, говорить небрежно и даже чуть-чуть иронически. Ему хотелось казаться бывалым забастовщиком, человеком, видавшим виды. Занятие, которому предавался хозяин, несколько сбило его с этого тона.

Миней сидел за простым некрашеным столом, а на столе перед ним молодой пушистый котик-«сибиряк» лакал из блюдечка молоко.

— Ты все еще с ним возишься? — спросил удивленно Кеша.

— «Блажен, иже и скоты милует», — вставил Митя.

— Я не милую, я его учу, — ответил Миней, здороваясь с гостями.

— Он учит его пить молоко! — воскликнул Кеша.

— А вот смотрите! — Миней отодвинул блюдечко от кота и подставил ему линейку.

Кот перепрыгнул, вытягивая шею, точно скаковая лошадь, берущая барьер.

— Голос! — крикнул Миней.

Кот открыл розовую пасть с мелкими зубками и пискнул.

— Здорово! — искренне удивился Митя.

— Хорошо, что пришли, — сказал Миней. — Давно поджидаю вас. Федор Акимович передал мне, что вы обязательно должны появиться.

— Вы имеете известия от Федора Акимовича? — Митя покраснел от неожиданности.

Он сразу же почувствовал симпатию к Минею и за это сообщение и за дружеский тон.

Митя готов был забросать Минея вопросами, но постеснялся: что подумают о нем, где же конспирация? Столько месяцев прошло с того дня, как они простились с Зюкиным на этапном дворе. Все было как сон: забастовка, арест, недолгая их дружба!..

Но Миней сам сказал:

— Федор Акимович бежал с этапа…

Митя глубоко вздохнул, и Миней, должно быть, понял его волнение. Видно, ему хотелось сказать Мите что-нибудь приятное.

— Это хорошо, что вы наконец объявились! — повторил он, не найдя других слов.

Митя объяснил, что раньше ему никак нельзя было уйти из-под надзора. Пристав попался редкий — не брал взяток. А когда его сменили, все сразу и устроилось…

За окнами темнело. Миней зажег керосиновую лампу, поставил на середину стола. Теперь Митя хорошо разглядел его лицо. Оно было красиво, дышало дружелюбием, веселые морщинки побежали от губ, когда он «фукнул» на котика, снова вспрыгнувшего на стол.

— Что будете делать? — спросил Миней.

— Что скажете, — ответил Митя.

Он уже не хотел казаться ни развязным, ни бывалым, потому что видел: Миней был прост.

— Устроим вас на железную дорогу. Конторщиком в мастерские. Это очень удобное для нас место. На счетах считать умеете? Ведомость составить можете? — спрашивал Миней.

Митя стал в тупик: этому в семинарии не учили.

— Пустяки! Я вас за два часа всей премудрости обучу! — пообещал Миней.

— Наверное, это все-таки легче, чем выучить кота скачке с препятствиями! — улыбнулся Митя.

— А с квартирой как? Документ у вас чистый?

— Да, мне отец новое метрическое свидетельство выписал. На другую фамилию: Новоявленский. Это я придумал.

— Вот и хорошо! А мы поставим вас на квартиру. Вы где остановились?

У Мити не было денег. Он переночевал в чужой лодке на берегу Ингоды. Ему не хотелось об этом говорить.

Кеша предложил:

— Так ведь у меня можно.

Все было уже обговорено. Мите очень хотелось спросить, когда они еще увидятся.

И опять Миней, будто прочитав Митины мысли, сказал:

— Через Кешу я передам вам, когда и где мы встретимся.

После освещенной избы на дворе показалось особенно темно и неприютно. Митя зачерпнул жидкой грязи в дырявый башмак. Это его мало обеспокоило. Все ему было теперь нипочем. Еще вчера он скитался одиноким бродягой. Сегодня он с друзьями и при деле.

Он не выдержал и посетовал Кеше:

— Чертовски, знаете, тяжело, когда оторвешься от товарищей! Я просто одичал за это время.

Кеша спросил:

— Вы давно связаны с движением?

Митя не знал, что ответить. Он ведь не занимался в марксистских кружках, не вел агитации среди рабочих, он только страстно стремился все это делать.

Алексей Гонцов был доволен тем, что Миней «подкинул» в мастерские своего человека. И устроилось все отлично. Митю взял к себе конторщиком старичок инженер Модест Захарович Протасов, из ссыльных, бывший бомбист. Принял он Новоявленского по просьбе Алексеева.

Алексеев был в прошлом крупной фигурой, участвовал в подготовке цареубийства. Протасов его уважал. И семинарист инженеру понравился: любил пофилософствовать, умел кстати ввернуть евангельский текст.

Гонцов, с которым теперь был связан Митя, наставлял его:

— За инженера держись. Угождай ему. Это даст нам возможность развернуться.

И рассказал Мите историю, известную на всей дороге. Когда началось строительство пути, Протасов работал десятником на участке близ Петровского Завода. Потребовалось там снять гору из сплошного камня. Для взрывных работ выписали немца-штейгера. Немец посмотрел на ту гору, свистнул и на пальцах показал, какая будет этому делу цена. Пока с ним торговались, — потому что цену заломил он несусветную, — Протасов взорвал гору сам. В свое время об этом много говорили, Протасов прославился. Вызвали его в Читу и теперь на вес золота ценят.

Как-то Модест Захарович пригласил Митю в трактир братьев Трясовых, в «чистое» отделение. Трактир все называли «Три совы», по созвучью и потому, что три брата Трясовы, державшие его, были ни дать ни взять — совы! Нос крючком, круглые глаза под косматыми бровями, и, главное, по ночам работали. Из-за интересного названия и хорошей стряпни народ валом валил к «совам».

Протасов по-стариковски быстро захмелел, ослабел, стал многословно жаловаться:

— Кончились наши времена! Молодежь идет другой дорогой: кружки, политэкономия… Проза! А мы, бывало!.. Мою квартиру Каракозов посещал. Сидел с ним, как сейчас вот с вами. Этими вот руками начинял бомбы в подвале… Да, это вам не книжки рабочим почитывать! Пустая, скажу вам, затея! Лично я не одобряю… Старая гвардия уничтожена. Кто в глубине Сибири, кто отошел от дела. Горько, но что поделаешь?

Семинарист пил, не отставая, слушал без возражений. И то и другое нравилось Модесту Захаровичу. Он пообещал устроить Митю на курсы телеграфистов.

Услышав об этом Гонцов обрадовался:

— Говорил тебе: будет толк! Знаешь, что такое для нас телеграфист? О будущем ты думал? То-то!

Митя полюбил свою конторку — застекленную будку в цеху, разнообразные звуки, долетавшие сюда, шум вращающихся маховиков, шорох приводных ремней, монотонный гул мастерской.

Конторка была завалена нарядами, табелями, ведомостями. Среди бумаг легко было спрятать запрещенную литературу, под мерный шум удобно переговорить с товарищами.

Литературу доставлял Миней из Томска, из Иркутска. Митя переписывал прокламации Сибирского социал-демократического союза. Экземпляров требовалось много: в Хилок, в Шилку, в Оловянную. На других участках тоже были свои люди: отовсюду требовали листки. Гонцов заставил Митю завести учет: куда, сколько посылали. Условным обозначением, шифром, Митя записывал: «Десятнику — две сотни костылей». «Костыли» — прокламации, «Десятник» — кличка Левона Левоныча.

Мите вспоминалось чернобородое узкоглазое лицо и пытливые расспросы товарища. Теперь Левоныч работал путевым рабочим на той самой станции, которую они с Митей строили.

Миней говорил, что он человек надежный: «Надо бы постараться устроить его путевым обходчиком. Тогда он получит казенную сторожку при дороге, и у нас будет хорошее убежище, если придется скрываться».

Гонцов приносил прокламации в Митину конторку, осторожно разглаживая примявшиеся уголки тонких листков, внушал:

— На широкую дорогу выходим. Видишь, подпись: «Сибирский социал-демократический союз». Сила нас, брат, сила!

«Наша цель — развитие массового самосознания сибирских рабочих, пропаганда среди них идей борьбы за политическую свободу, за социализм», — переписывал Митя.

Гонцова такие слова словно опьяняли: лицо светлело, глаза туманились… Неужели уже не за горами настоящая схватка!

За работой Митя задумывался. Как быстро изменилось все! Он вспоминал темных, безответных лесорубов на участке. Сколько таких разбросано на всем огромном протяжении Великого сибирского пути! Но протягивался рельсовый путь, соединяя дистанции на громадной территории от Урала до Байкала и Амура, связывая изолированный до сей поры край с Россией, ширилось и рабочее движение.

Как-то Модест Захарович пригласил своего любимца Новоявленского к себе на квартиру: ссыльная интеллигенция соберется, будет интересный приезжий. «Тряхнем стариной!»

Митя знал о готовящейся вечеринке от Минея, приглашенного Алексеевым. Когда Митя пришел, народу было уже много и на блюдечках горками лежали окурки. Митя никого здесь не знал, кроме Минея. Но оба сделали вид, будто впервые видят друг друга. Внимание присутствующих было обращено на гостя, из-за которого и собрались сегодня. Орел! Настоящий орел! Зоркий взгляд, крупный характерный нос, гордая осанка…

Полная дама, соседка Мити по столу, сделав большие глаза, объяснила ему, что это «сам Леонид Михайлович», и добавила:

— Фамилии у него нет. Понимаете?! Это крупная героическая личность.

В городе Леонид Михайлович был проездом; куда он ехал, никто не знал. Гость говорил без умолку. В столовой был слышен только один его рокочущий бас:

— Дай бог памяти… Да, лет восемь назад я бежал из Зерентуйской тюрьмы, переодетый казачьим офицером. Скрывался у друзей. Потом стало опасным оставаться на месте. А без документов ехать тоже нельзя! Ну-с, изыскали довольно оригинальный способ. Уложили меня, раба божьего, в корзину — спасибо, пиджак под голову приспособили. Обвязали корзину веревкой и положили в сани. Одна молодая девица сопровождала этот оригинальный багаж до безопасного убежища. Все было бы ничего, если бы только чертовски не хотелось курить! Я, признаюсь, помянул царя Давида и всю кротость его… Должен сказать, однако, что дни, проведенные в корзине были не худшими в моей жизни, особенно, если вспомнить Александровский централ… Нуте-с, потом был переход границы… А через неделю я возвращался в Россию. Ехал прекрасно, с паспортом коммерсанта из Бремена, вез взрывчатку в двух чемоданах. Всю дорогу играл, в штосс. Проиграл, как сейчас помню, двадцать пять рублей жандармскому подполковнику. В Варшаве он уговорил меня заехать к нему.

Рассказчик сделал паузу. Ему захлопали.

Все сразу заговорили. Кто-то спросил:

— А как вы смотрите на современное положение?

Гость ответил неопределенно:

— Надо работать, ближе подойти к народу.

Студент с гладко зачесанными и остриженными в скобку волосами подхватил:

— Вы, конечно, имеете в виду крестьянство?

— Безусловно… Простите, устал… — и гость заговорил с соседкой.

Григорий Леонтьевич Алексеев улыбнулся словам приезжего. Большой рукой с худыми стариковскими пальцами провел по упорно не седеющей голове.

«Ближе к народу»… Много лет тому назад бурной весной они с братом, — его уже нет в живых, умер на каторге, — в крестьянской одежде, с паспортами крестьян Саратовской губернии, шли по размытым дождями дорогам Заволжья. Как они были молоды тогда, как самонадеянны!

Пришли в большое богатое село, нанялись на мельницу. Исподволь начали говорить с мужиками. Ничем не выделялись в народе, жили неплохо и даже уважением пользовались как грамотные и непьющие. Но едва стали «вникать в нужды населения» — от братьев отшатнулись. Кончилось все доносом и арестом.

Да, «хождение в народ» было ошибкой, заблуждением.

То, что делалось потом уже от разочарования, с отчаяния — бомбы, покушения, — тоже было ошибкой. Распыляли силы, вместо того чтобы собрать их в кулак и обрушить на самодержавие!

Ну что же! Он заблуждался честно. Не пресмыкался перед правительством, как многие его бывшие единомышленники, уповая на уступки, на облегчение участи народной «милостивым монаршим соизволением», не проповедовал теорию самодержавия, как «искони русского народного образа правления».

Он и остался честным. От молодых не отвернулся, не захотел одинокой «гордой» старости. Вот Минея наши «старики» высмеивают за то, что с рабочими связался. А он, Алексеев, не смеется. Помогает чем может и пока может. Положение у него в Чите неплохое. Губернатор Федоровский был ему когда-го знаком, встречались в обществе, делает кое-какие поблажки старому ссыльному; утвердил директором музея, помог отправить в Питер старшего сына, Гришу. Тот давно уже преуспевает на государственной службе. Григорий Леонтьевич с усмешкой вспомнил: важный Гришка стал, чиновник… По-настоящему близок ему был младший, Андрейка, гимназист. Горяч, бескорыстен. Таким он сам был смолоду.

Митя вышел в соседнюю комнату. Здесь в кружке молодежи стоял Миней. На него наскакивал все тот же студент, причесанный «а ля мужик». До Мити донеслись слова студента:

— «Ближе к народу»! Слышали, как он это сказал? Но, господа, что такое народ? — Студент победоносно оглядел окружающих: — Это крестьянство, крестьянство и еще раз крестьянство! Наш предприимчивый, оборотистый сибирский мужичок — вот кто решает судьбы нашего края!

Миней с раздражением ответил:

— Этот ваш оборотистый мужик прежде всего оседлает своего односельчанина! Дай ему волю, так он всю деревню по миру пустит!

Студент вспыхнул, тонким голосом закричал:

— А вы, господин марксист, считаете, что пуп земли бесштанный мужичонка?! Нет-с! Опора общества — рачительные хозяева.

Миней насмешливо возразил:

— Деревенский богатей поедом ест труженика. Но вы, господа «народолюбцы», предпочитаете этого не видеть. Конечно, легче фантазировать и строить «прожекты» переустройства деревни, чем вести кропотливую повседневную работу в крестьянских массах.

В комнате давно уже стояла тишина, все прислушались к спору.

Студент принял вызов:

— В Сибири, знаете ли, свои законы! Это вам не Сормово! Для Сибири ученые труды Маркса не подходят. Земли у нас много, народу мало, и при помощи культурной администрации каждый честный крестьянин — не пропойца, не лентяй — сможет благоденствовать да богатеть себе понемногу. Сможет принанять сколько ему понадобится батраков…

Стоявшая поодаль миловидная девушка с русой косой вдруг по-детски громко рассмеялась.

— Ну вот вы и договорились! — воскликнул Миней. — Венец ваших мечтаний: русская деревня под началом культурного урядника и деревенского мироеда!

Вокруг откровенно смеялись.

— Тише, тише! — зашипел молодойакцизный чиновник.

Студент, покрасневший до ушей, не сдавался:

— А наш сибирский союз маслоделов — это разве не прогресс? Вот эта крестьянская кооперация и не пустит капиталиста в деревню!

— Уже пустила!

Акцизный и пара усатых гимназистов потихоньку выбирались из группы, окружавшей Минея. Оставшиеся же, наоборот, теснее придвинулись к нему.

— Уже пустила, — повторил Миней. — Вот, например, известная вам английская фирма Ландсдейль стала фактическим хозяином всего крестьянского кооперативного маслоделия в Сибири!

— Вы клевещете! — закричал студент.

Миней, сдержав резкое слово, просившееся на язык, ответил:

— Мы, марксисты, опираемся на факты, на цифры. Так вот: фирма Ландсдейль приобрела у сибирских маслоделов паи на миллион рублей. И все кооперативное маслоделие Сибири оказалось в кармане у английского капитала. Все семьсот с лишним артелей! Кем же теперь являются участники вашего хваленого «народного предприятия»? По-вашему, они — «свободные производители». А по-нашему, рабочие английского купца-предпринимателя. И никуда тут не денешься.

Из столовой послышались жидкие хлопки.

Девушка с русой косой робко спросила, как Миней относится к герою сегодняшнего вечера.

Миней, мягко улыбнувшись, ответил:

— Вас привлекают «герои», «рыцари идеалов»… Но сколько здесь от эффектной позы, от самолюбования! Да, человек много испытал. Рассказы его интересны. Но ведь он… на холостом ходу.

Девушка испуганно взглянула на Минея.

Он продолжал:

— Побеги, переодевания! Для чего? Ради самих приключений? Ведь дела-то настоящего нет! Но, конечно, он увлекает, вот ему даже хлопают…

— Мои ладони не были приведены в движение, — раздался позади неторопливый голос.

К ним подходил Георгий Алексеевич Каневский, высокий, худощавый, с узкой рыжеватой бородкой. Глубоко сидящие светлые глаза его за стеклами пенсне смотрели умно и немного настороженно. Говорил он медленно, певуче, привычно скрывая легкое заикание.

Каневский отбывал в Забайкалье ссылку, потом был помилован. Он занимался адвокатурой, вел дела крупных сибирских воротил. Жил то в Иркутске, то в других сибирских городах. Миней встречал его у одного томского социал-демократа. Каневский бросил, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Это nec plus ultra^[7] политической близорукости, — Он кивнул в сторону столовой. — Наша интеллигенция склонна к преклонению перед всяким, даже совершенно бесцельным геройством. Да и геройство ли тут?! Каждый гимназист у нас теперь видит бесплодность всяких попыток социального переворота. Надо учиться у капитализма, учиться долго и терпеливо, а не ниспровергать тиранов. Пусть сначала капитализм просветит народ…

Разгорелся новый спор.

Каневский был образован, цитировал Маркса, демонстрируя удивительную память, доказывал, что в России сейчас нет класса, который мог бы выступить как реальная движущая сила революции.

Что-то неприятное было в его манере спорить, какая-то нотка злорадства. «Чем хуже, тем лучше!» — звучало между его гладкими, свободно катящимися фразами.

— Вы же сами, как я слышал, признаете капитализм прогрессивным явлением в русской действительности? — спрашивал он.

— Да, но именно потому, что классу капиталистов противостоит нарождающийся сильный и организованный класс пролетариев, — ответил Миней.

Каневский поморщился:

— Наш русский рабочий не пролетарий, а мужик! При первой оказии он сбежит в деревню. Не о революции надо нам думать, а о том, чтобы заимствовать опыт у Европы, перестроить экономику на капиталистический лад. Надо ждать, пока у нас появится собственный пролетариат! А пока учиться и учиться у Европы!

— Это идеология просвещенного буржуа, — заметил Миней.

Каневский обиделся:

— Десять лет назад я был осужден в каторжные работы на знаменитую Кару. Я тогда уже был марксистом! А вы в это время… еще гуляли под столом.

— Это не довод! — закричал Миней, разъярившись. — Это запрещенный прием…

К ним стали подходить. Миней продолжал с горящими глазами, но уже овладев собой:

— Верно то, что рождается новый уклад жизни. Но именно этот новый уклад рождает и новую силу — класс, который способен бороться за свое освобождение.

Один за другим гости покидали столовую и примыкали к группе спорящих.

Каневский умело взял курс на примирение:

— Ну, о чем же нам спорить? В конце концов мы люди одних стремлений.

Миней ответил убежденно:

— Мы не можем не спорить. У нас с вами коренные, принципиальные разногласия. Я допускаю, что пройдет некоторое время, и мы встретимся, как враги. Вы напрасно называете себя марксистом. Маркс — прежде всего революционер.

— А я — нет? — снисходительно-шутливо спросил Каневский.

— А вы нет, — ответил Миней.

Глава VIII ПОБЕГ

После дождей снова наступила ясная погожая пора, обычная осенью в Забайкалье.

Миней прошел вверх по реке Кайдаловке, свернул в знакомую узкую улочку. Здесь кипела обычная суета рабочего утра.

Таня увидела брата в окошко и выбежала ему навстречу:

— К тебе вот только сейчас рябой мужик приходил… Я побоялась дать твой адрес. Сильно расстроился, что тебя не застал. Сказал, если появишься, чтоб тотчас шел на постоялый двор у базара.

— Что за мужик?

— Ах, какой ты! Он же ничего мне не сказал! Верно, его послал кто-то…

— Ну что ж! Пойду.

— Может, не надо? — вдруг забеспокоилась Таня.

— Как же не надо? Обязательно надо.

На постоялом дворе у коновязи стоял рябой мужик в длинной рубахе. Завидев подходившего Минея, он оглянулся и побежал куда-то в сторону, где за покосившимся забором виднелись брошенные посреди двора поломанные сани и разный хлам.

Миней постоял минуту в недоумении и вдруг увидел рябого, который издали махал ему рукой, приглашая подойти.

Через двор они вышли на выгон.

На солнечном пригорке сидел человек. Перед ним на траве была разостлана чистая дерюжка. На ней лежали нарезанный хлеб, яйца и еще какая-то снедь.

Человек был одет, так же как рябой мужик, в длинную ситцевую рубаху и плисовые брюки, заправленные в сапоги. Мятый картуз был надвинут на глаза.

Только когда незнакомец сдвинул картуз на затылок и, засмеявшись, потянул Минея за рукав, чтобы тот сел рядом, он узнал Петра Петровича Корочкина, своего нерчинского друга и наставника.

Несколько мгновений они молча с удовольствием глядели друг на друга. Но что это за вид? Бородка Петра Петровича подрезана неопрятным клинышком, одет не то мужиком из пригородной деревни, не то лошадиным барышником.

Сообразив, к чему этот маскарад, Миней вдвойне обрадовался нежданной встрече.

Они были одни. Провожатый Минея, доставив его до места, с чрезвычайно довольным видом пошел прочь.

— Вы что оглядываетесь? Не беспокойтесь, это человек верный! — весело заметил Петр Петрович, очищая яйцо и приглашая Минея разделить его завтрак. — А вы, Миней, конечно, удивлены?

— Да, немножко, — признался тот. Он и раньше понимал, что Петр Петрович не собирался дожидаться, пока кончится срок его ссылки. Но в голове Минея не укладывалось, как это Корочкин, опытный конспиратор, мог избрать путь через Читу, административный центр, кишмя кишевший соглядатаями. — Видимо, у вас были свои соображения, Петр Петрович.

— Соображения очень простые: надо было, Миней, быстро уходить. И как раз подвернулась отличная оказия: артельный обоз. Понимаете, те, кто ищет, всегда предполагают, что беглец стремится уйти возможно дальше. Верно? Ну, а я «бежал» фантастически медленно. Со скоростью старой обозной клячи. Вон он, мой спаситель! Редкостное чудовище! Видите, пасется! Можете полюбоваться.

Вдали действительно бродила тощая кляча.

Петр Петрович спросил:

— Как мне скорее убраться отсюда?

— Из Читы?

— Да.

Миней поднялся:

— Нет, Петр Петрович, вам придется задержаться у нас…

— Почему?

— Ну хотя бы по тому же вашему принципу «замедленного бегства». Сейчас в поездах, несомненно, усилен контроль. Нужно достать крепкие документы Если у вас их нет, конечно…

— Нету, нету, — сокрушенно ответил Петр Петрович. — И что же вы предлагаете?

— Предлагаю хорошее убежище.

Миней говорил уверенно; казалось, он все обдумал во время короткого разговора.

— «Я слышу речь не мальчика, но мужа», — одобрительно заметил Петр Петрович. — А я, знаете, сильно уповал на ваши связи с железной дорогой.

— Ну, посудите сами: устроить вас на паровоз, конечно, можно. Но ведь паровозное плечо — сто двадцать верст, до Могзона. Дальше бригада меняется. Кто знает, какая попадется? И проверка паровозов бывает на больших станциях. Нет, лучше я вас пока спрячу.

— Где именно, разрешите осведомиться?

— В музее.

— Ох, какая завидная участь! При жизни стать музейным экспонатом!

Петр Петрович оставался самим собой при всех обстоятельствах. Сейчас на его лице было написано живейшее любопытство.

— Экспонатом вы все-таки не будете. Никто вас не увидит. Даже директор музея.

— Гм… Кто же этот покладистый директор?

— Алексеев.

— Тот самый?

— Тот самый.

— Он ведь, кажется, убежденный цареубийца, народоволец?

— Это, Петр Петрович, человек, который поздно понял ошибку своей жизни. Ну и теперь хочет быть полезным. Чем может.

— Понятно. — Петру Петровичу начинало все это нравиться. — Как же все устроить?

— Да просто пойдемте!

— Подождите, надо проститься. Поищите моего спутника, он где-нибудь поблизости. Евсеем его зовут… Евсей Савостин — на всякий случай запомните.

— Запомню, — сказал Миней.

— И ты, Евсей Иванович, запомни вот этого человека, — обратился он к подошедшему рябому. — Ну, спасибо за все, Евсей. Кланяйся брату. И живите хорошо! Может, и встретимся в лучшие времена! — Петр Петрович обнял Евсея, они трижды поцеловались.

Потом Евсей отступил, поклонился и сказал:

— Дай бог тебе удачи в твоих делах, Петр Петрович! Однако будем тебя вспоминать!

Уже на улице Петр Петрович обернулся и помахал картузом Евсею, все еще стоявшему на зеленом пригорке.

Под вечер Миней пришел проведать затворника. Едва вошел в просторный прохладный вестибюль музея, охватило знакомое чувство: частица его жизни осталась в этих стенах.

Прямо против окна с цветными стеклами вверху висел написанный им несколько лет назад пейзаж: «На Ингоде». Кусочек обрывистого берега, внизу, на узкой песчаной полоске, — опрокинутый челнок и вода, освещенная солнцем. Место это было памятное: здесь они читали с Ольгой Чернышевского.

Он увидел коллекции минералов, подаренные им когда-то музею. Они живо напомнили ему то лето, когда он шел рабочим с лесоустроительной партией.

За стеклами витрин запечатлена была жизнь края, своеобразного, заманчивого. «Похожего и на свете нет», — думал Миней.

Никого не встретив, он прошел по пустым залам в «отдел коренных народностей Сибири» — так назвали его составители каталога. Но каталог попал в цензуру, и зал был переименован: «Быт сибирских инородцев». С трудом удалось отстоять перед начальством и самый отдел. Хотелось сделать макет нищенского бурятского очага с детишками, спящими на сухом навозе, устланном ветками, показать без прикрас беду народа, выносливого, трудолюбивого, достойного жизни, но обреченного на вымирание. Не разрешили, конечно. Разгадали «крамольный» замысел. Поставили фигуру бурятки, круглолицей, румяной, в богатой борчатке и пушистом малахае с кисточкой на макушке. Бурятка должна была выражать благополучие инородцев «под скипетром белого царя».

Весь угол зала занимала модель бурятской молельни — дацана, размером с добрую избу. Яркие краски фанерного строения сейчас просто пылали в лучах заходящего солнца.

В залах было пусто.

Над столом с древней утварью висела на гвозде картонка: «Руками не трогать». Миней сиял табличку, озорно усмехнулся и повесил ее на резное украшение у входа в дацан.

Внутри дацана на циновке лежал Петр Петрович и при свете огарка читал музейную книгу: «Сущность буддизма».

— Какое изумительное средство одурачивания народа! — сказал Корочкин, закрывая книгу. — «Страдания слагаются из смерти, старости и болезни. Причина же смерти — рождение». Следовательно, самым фактом рождения ты обречен на страдание! К чему же борьба?! Ловко придумано! Вы как находите?

— Я, Петр Петрович, еще не выработал своего отношения к буддизму… в деталях, разумеется, — улыбнулся Миней.

Корочкин засмеялся:

— Ну, а вы долго будете держать меня в этом богоугодном заведении? Может, вы ждете, чтобы я стал Буддой? Тут написано, что для этого надо сидеть неподвижно пятьдесят лет. Учтите: я на это не способен.

— Петр Петрович, не сердитесь. Право, я не терял даром времени. Через два — три дня жду товарища из Иркутска. Он должен привезти нам литературу, а для вас — документы.

— Хорошо.

— А в поездах идет усиленная проверка. И непонятно, почему подозревают всех почтово-телеграфных служащих. Просто хватают без разговоров!

— Неужели? — Петра Петровича почему-то развеселило это сообщение. — А свечку вы принесли?

— Принес. — Миней вынул из кармана свечу и зажег ее от плавающего в стеарине фитилька.

Светлые блики заиграли вокруг, причудливые тени по углам зашевелились.

Миней заметил, улыбаясь:

— Романтическое у нас с вами свидание, Петр Петрович.

— Кстати о романтике, — медленно произнес тот. — Видите ли, Миней, я вовсе не Петр Петрович Корочкин, а Степан Иванович Новоселов…

Миней покраснел: они дружески встречались два года, и он даже не знал настоящего имени своего учителя. Но тотчас же мысленно одернул себя: нет, нет еще настоящей привычки к конспирации!

Его собеседник продолжал:

— Я уже бывал в этих краях, Миней. Десять лет назад я пришел с партией каторжан на Кару. Годами был я тогда немного помоложе, чем вы сейчас. А политически — много моложе. Через полгода бежал. Удачно, очень удачно. Вот только памятка осталась — царапнула пуля конвойного. — Степан Иванович показал белый рубец на пальце. — А в остальном все прошло как по маслу. Степан Иванович Новоселов перестал существовать. Знаете, искусство преображаться — это великая вещь!

— Я подумал об этом, едва узнав вас сегодня утром.

— Ну и стал я жить-поживать на птичьих правах: сегодня — здесь, завтра — там. На первых порах мне помогали товарищи. Потом пришел собственный опыт. Опыт нелегального существования. И, когда все же провалился по другому делу, остался неопознанным, отделался ссылкой. Теперь, в Нерчинске, кто-то из знавших меня раньше — вернее всего, из старых каторжан — узнал меня и выдал как Новоселова. Что ж, к этому всегда надо быть готовым. Меня предупредили, и я немедля снялся с якоря… — Новоселов добавил: — В Нерчинске есть один тип, служит на почте телеграфистом. Когда-то был выслан по пустяковому делу. Теперь он трется около нашего брата, вынюхивает и доносит. Так я у него с таинственным видом попросил взаймы форменную тужурку. Дал с охотой. Ну, тужурочка пропала — я ее в помойку забросил…

Миней посмотрел недоуменно и вдруг засмеялся так, что фанерные стены дацана задрожали. Сняв пенсне, он вытирал навернувшиеся на глаза слезы, повторяя:

— Так вот в чем дело-то с почтовиками! А их, рабов божиих, хватают! А их-то тащат!

Степан Иванович, опустив голову на руку, задумчиво проговорил:

— Десять лет! Капризная вещь — человеческая память. Иногда кажется, что это было совсем недавно — так отчетливо встает перед тобой прошлое…

…Арестант осужденный резко отличается от подследственного. Приговор состоялся, из тебя не пытаются больше выудить, вытянуть, выжать сведения о «преступной деятельности» и имена «сотоварищей по таковой». Тюремный режим смягчается. Реже крутится заслонка «глазка», обнаруживая бычье око надзирателя, меньше строгостей на прогулке во дворе тюрьмы.

Кое-кому даже разрешают свидания. Но, конечно, не Степану Новоселову, приговоренному по 251 и 252 статьям, — за «распространение воззваний, направленных к явному неповиновению верховной власти…» Да, если бы и разрешили ему свидание, кто бы явился на него! Товарищи отсиживаются где-то тут за стеной, любимая девушка — в женской тюрьме предварительного заключения. А родных у него нет.

В камере, куда Степана Ивановича поместили после приговора, он нашел Георгия Каневского, которого несколько раз встречал на воле. Жена Каневского, курсистка, сообщила ему на свидании, что скоро отправка.

Оставалось только ждать этапа, а там — длинный, томительный путь и новая жизнь. Какая уж там ни будь, а жизнь! Впрочем, Степан Иванович был уверен в возможности побега. Уж он-то во всяком случае сбежит.

Но, когда тюремная карета загромыхала по булыжникам, такая вдруг охватила тоска! За тонкой стенкой шумела ночная, знакомая до мелочей улица.

Арестантов грузили в вагоны на глухой, безлюдной платформе вдали от вокзалов. И здесь вдруг пришло непонятное вначале чувство освобождения. Потом Степан Иванович разобрался: это был конец одиночества! Отныне он был тесно связан с товарищами по заключению. И еще: конвой нервничал, то и дело пересчитывал партию. Принимались меры против побегов. Следовательно, побег был возможен!

Степан подумал об этом уже в вагоне, засмеялся, затряс решетку окна.

— Перестаньте! Сейчас явится «стерегущий», а мы тут в разгаре спора! — закричал маленький студент Эфрос с черной и курчавой как у негра, головой.

Степан прислушался: медленно, слегка заикаясь, говорил Каневский. Слова ронял небрежно, без нажима, нанизывая довод за доводом, цитату за цитатой. У него была удивительная способность запоминать дословно целые абзацы. В самом облике Каневского было что-то начетническое: высокий, тощий, со светлыми прищуренными глазами. Пенсне у него отобрали в тюрьме, чтобы не вскрыл стеклами вены. Каневский удивился; поджимая тонкие губы, говорил:

«Не имел в мыслях резаться и вообще использовать пенсне не по назначению».

Сейчас он цитировал Каутского. Голос звучал ровно. Новоселов вспомнил, что он и со свидания с женой приходил таким же спокойным. Нет, Степан так не мог — радовался бурно, печалился до глубины души.

Ранним утром на какой-то станции долго стояли: паровоз брал воду. Моросил дождь. На дощатой платформе не было ни души. Черные поля открывались прямо за станцией; уходя к горизонту, скрывались в серой пелене дождя. За частоколом две девочки, накрывшись одним мешком, смотрели на поезд. Грусть и нежность охватили Степана, даже слезы выступили. И снова плыли в окна рощи, и худые мосты, и убогие деревеньки. Под Вяткой начались сплошные леса. Такое бесконечное развертывалось пространство, такая ширь! И манило все, и радовало, и печалило вместе. Россия из окна тюремного вагона — тоже Россия!

А в вагоне между тем кипели споры. Степан слушал жадно: тюрьма — университет рабочего человека.

Длинноволосый, похожий на семинариста учитель Греков возражал Каневскому:

— Все, что вы говорите, Георгий Алексеевич, верно, но какое отношение это имеет к России? Где у нас сложившиеся капиталистические отношения? Посмотрите в окно: серость, нищета, а сами рассказывать изволили о загранице, где мужик в шляпе ходит…

Степан не вмешивался в спор. Не потому, что был самым молодым. Что-то мешало ему поддержать Каневского. Знания Георгия Алексеевича казались Степану слишком оторванными от жизни, от рабочего движения. Впрочем, он так мало знал Каневского.

— Степан Иванович! Вы чего прилипли к окошку? Увидят — щит опустят.

Степан улыбался смущенно. Как передать товарищам, чем полна душа…

«Выдь на Волгу, чей стон раздается»… — пели за перегородкой. Конвойный отмыкал дверь с решеткой, отделяющую купе от коридора, вставлял свечу в фонарь.

Каневский оказался хорошим товарищем. Родные хотели отправить его за свой счет. Но он отказался: от Томска пошел вместе со всеми по этапу. К Байкалу пришли весной.

А когда добрались до места, там ждало предписание: по ходатайству родных Каневскому заменили каторгу ссылкой. Степан Иванович забыл, куда именно…

Все это было далеким прошлым. С Минеем же ему хотелось говорить не о прошлом, а о настоящем, предпочтительно даже о будущем. Ведь сидел перед ним представитель второго поколения борцов. Завидная юность! Рожденные на заре… Он здорово изменился, возмужал, этот сильный юноша. А впрочем, время такое, что в мальчиках не засидишься. Либо в подлецы выйдешь, либо на широкую дорогу жизни.

Миней с любопытством посматривал на разбросанные по циновке листки, исписанные знакомым Минею крупным почерком. Поверх листков был брошен карандаш. Ясно, что Новоселов и тут не терял времени даром.

Степан Иванович перехватил взгляд Минея, собрал листки и объяснил:

— Как вам известно, в Нерчинске я служил в земской управе статистиком. И собрал кое-какие материалы.

— Для книги?

— Может быть, для статьи. Статистика, цифры — это, Миней, удивительная штука! И даже, прошу заметить, официальные цифры! Проверенные десятками верноподданнейших чиновников от первой до последней, они все же выдают тайны существующего строя! Можно подтасовать цифры, но сопоставление их выведет фальсификаторов на чистую воду. Смотрите, простая вещь: от чего, по каким причинам умирают люди, скажем, в Нерчинском горном округе?

Он отобрал несколько листков, испещренных цифрами.

— Вот вам мирное житие этого тихого местечка лет сорок назад: изрядное количество народа умирает естественной смертью от старости и приличествующих возрасту болезней. Солидная цифра стоит в графе «спился». Значительно меньшая — в рубрике «задохся от угара и сгорел во время пожара». Кое-кто замерз в степи. Единичные неудачники погибли от укуса бешеного волка… Но идут годы — какие годы! Что они несут? И опять говорят, кричат, вопиют цифры! Капитал проникает во все поры экономической жизни. «Фурии частного интереса» простирают свои черные крылья и над этими глухими краями. И вот появляются и — смотрите, смотрите! — пухнут графы: «задавлен землею в работах», «попал в машину», «зарезался», «повесился»… В то же время растет рубрика «спился» — впрочем, теперь она именуется более культурно: «погиб от запоя». Еще бы! Львиная доля заработка горнорабочего поглощается спиртоносами, они пользуются покровительством владельцев шахт. Цифра естественных смертей становится все худосочнее. Что там бешеные волки! Пострашнее зверь рыщет «по диким степям Забайкалья»! А железная дорога и вовсе прикончила патриархальный сибирский уклад.

Новоселов, энергично взмахнув листком, продолжал:

— Но вот новый столбец цифр… Это — количество участников стачек, рабочих волнений на приисках и на железной дороге. Это — количество рабочих и крестьян, привлеченных к следствию и суду «за неповиновение властям» и «подстрекательство к беспорядкам»…

Солнце давно село, в фанерном дацане при мерцающем свете свечи еще проникновеннее и убедительнее звучал голос Степана Ивановича:

— Все сдвинулось с мест в России, и наша задача не в том только, чтобы анализировать новые явления жизни, а в том, чтобы активно вмешиваться в них. Не констатировать пришествие капитализма, а поднимать и организовывать рабочие массы. Надо строить работу, как строят хороший дом: прочно, на будущее. С расчетом на большое революционное будущее народа. И по плану, по общему плану, Миней.

Когда Миней вышел из музея, ночной студеный ветерок гулял по городу. Кайдаловка бежала вдоль улицы, сильно и мерно шумя. Казалось, что она стремится куда-то далеко. И хотелось идти за ней к далекому неизвестному берегу. Сама собой слагалась песня:

В трактире Трясовых было весело. Все «три совы» сбились с ног, прислуживая посетителям. «С получки» пришли не только завсегдатаи, но и те, кто был здесь редким гостем. Несколько женщин с тоскливыми лицами бродили у крыльца, высматривая своих мужей.

Миней увидел Кешу, сидящего с гармоникой в руках в компании молодых рабочих. Лицо у него было невеселое. Заметив товарища, проходившего через «зало», Кеша осторожно положил гармонику на табурет и вышел вслед за ним в боковушку.

Миней нетерпеливо спросил:

— Был?

— Был…

— Приехал Павел? Привез?

— Павел арестован в Иркутске.

Миней молча сидел за столом, обхватив руками голову.

— Его «пустым» взяли — долго не просидит, — проговорил Кеша.

Миней поднял голову:

— Я не только о Павле сокрушаюсь, Кеша. Работаем плохо. Чита сама по себе, Иркутск сам по себе. Ни связи, ни взаимодействия. — Он прислушался: — А что там?

За перегородкой поднялась какая-то кутерьма.

— С получки бушуют…

Шум все увеличивался. Множество голосов угрожающе гудело, кто-то кому-то грозился дать по шее, густой бас урезонивал, но тотчас снова подымались угрожающие крики.

— Не полиция ли? — забеспокоился Кеша. — Сходить узнать…

Но в это время вошел Семен Трясов, сильно помятый — видно, только что из драки. Он попросил:

— Братцы, вы поздоровше будете, помогите иностранного пассажира у «буксогрызов»^[8] отбить, а то убьют, слободная вещь, прямо в трактире…

— Какого пассажира? Что за чушь! — удивился Миней.

— Да извольте сами убедиться! — Семен вскочил на скамейку, протер рукавом пыльные стекла в верху перегородки.

Миней встал рядом с ним.

Сначала в толпе людей в куртках из чертовой кожи и холщовых рубахах ничего нельзя было разобрать. Потом, возвышаясь над всеми, мелькнула кудрявая голова Кости Фоменко. Он крепко держал за воротник сиреневого сюртука тощего субъекта со светлыми баками. Субъект извивался, как червяк. При этом он, видимо, пытался сказать что-то, так как рот его то и дело открывался.

— Пойдемте, — сказал Миней.

Втроем они вошли в зал. Увидев Минея, народ потеснился. Господин в сюртуке задвигался энергичнее, но Костя с силой подвинул табурет под коленки своей жертвы, и тот поневоле сел.

Несколько человек сразу принялись рассказывать о происшедшем. Дело рисовалось так: незадолго до захода солнца ремонтный рабочий дед Аноха увидел на путях незнакомого человека, одетого чудно, не по-русски. Человек держал в руках ящичек, в котором что-то щелкало.

Дед Аноха решил, что это адская машина.

Он крикнул товарищей. Тотчас небольшая толпа окружила незнакомца.

— Да это у него фотографический аппарат! — объяснил молодой рабочий Тима Загуляев и обратился к незнакомцу: — Вы, господин, зачем снимаете железнодорожные сооружения?

— А тебе какой дело, русский свинья! — ответил незнакомец и тотчас получил по скуле от Фоменко.

Ребята зашумели. Одни предлагали отвести фотографа к жандарму Епишке, другие кричали, что шпион от Епишки откупится, надо уж тащить куда повыше. Чей-то рассудительный голос предположил, что и «повыше» шпион откупится. И, так как на путях неудобно было разбираться, все направились в трактир.

— Мы не то чтобы самосудом, а для выяснения… Как же это… мы строим, а они будут, может, порчу делать, — объяснил Загуляев.

— Кто вы такой? — спросил Миней.

Субъект учтиво, насколько ему позволяло положение — ручища Фоменко еще лежала на его воротнике, — поклонился и, раскатывая «р», назвал себя:

— Ричард Больс, фирма Робей и компания, Англия… — Он достал из кармана сложенную бумагу и протянул ее Минею.

В ней было сказано, что Ричард К. Больс — «единственный в России уполномоченный фирмы по продаже напильников, пил, молотков, зубил, ножей для соломорезок и жатвенных машин» и что все эти предметы являются лучшими в мире.

Затейливый фирменный знак и печать не возбудили, однако, почтения у «буксогрызов». Они снова зашумели:

— Ишь, «Робей»! Сами-то не робеют! Вроде мы без Англии и молотка не сделаем!

Миней отозвал в сторону Кешу, сказал ему тихо:

— Быстро беги за Митей, чтобы сейчас же шел…

Затем он вернулся к уполномоченному.

— Господин Больс, — сказал он внушительно, — вам придется дать объяснения официальному лицу, которое сейчас прибудет.

Ричард поправил отпущенный наконец Фоменко воротник. Люди, услышав, что делу «дан ход», стали расходиться. Оставив с иностранцем Фоменко, Миней вышел навстречу Мите, чтобы предупредить, как ему следует держаться. Стечение обстоятельств получилось весьма удачное.

С тех пор как Митя занял должность телеграфиста, он приобрел необычайно солидный вид, отпустил пушистые усы, сшил на заказ форменную тужурку и пуговицы начищал тертым кирпичом.

Внушительным баском Митя заговорил:

— Милостивый государь! Вами совершено деяние, наказуемое законами Российской империи. Поскольку вы не пользуетесь правами экстерриториальности, вы подлежите юрисдикции местного суда… — Он сделал паузу. — Однако, учитывая пользу, приносимую нашему государству фирмой… гм… Робей, я не склонен поднимать шум…

Ричард поклонился, выражая своим видом крайнюю признательность.

— Я оставлю у себя все ваши документы для проверки вашей личности. В течение нескольких дней попрошу вас не покидать номеров, где вы изволите проживать. Если проверка подтвердит, что вы действительно прибыли сюда с деловыми целями, вам ничто не угрожает.

И тем же тоном Митя распорядился, чтобы Ричарда выпустили с черного крыльца.

В боковушке остались Митя и Миней. Они молча посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Однако какой нахал! — сказал Митя. — А наши-то растяпы! Под носом у них прямо на дороге фотографируют, и никто не следит, никто не препятствует!

— А кому следить-то? Куплены все, — сказал убежденно Миней.

Поезд Владивосток — Иркутск готовился к отправлению. Те немногие пассажиры, которые вышли из вагонов и теснились у буфетной стойки, покинули зал, боясь отстать.

Как всегда, дебаркадер был усеян любопытствующими обывателями: железная дорога все еще была новостью.

Табельщик Удавихин с презрением оглядывал молодых людей, указывающих тросточками на состав и объясняющих его устройство своим спутницам.

«Дурачье! В Европах уже давно…» — лениво думал Удавихин, хотя сроду не бывал дальше Мысовой.

По знакомству буфетчик Авдей за тот же медяк наливал чай погуще, так что даже ломтик лимона не портил цвет. Тонкого стекла стакан, ложечка с витой ручкой — ничего общего с простонародным чаепитием в трактире Трясовых! Здесь, в зале второго класса, за столиком, накрытым белой крахмальной скатертью, с искусственной пальмой за спинкой стула, Удавихин казался себе личностью значительной, почти аристократической.

Со вкусом развернул он хрустнувший газетный лист и поерзал на стуле, готовясь не только узнать новости дня, но, как мыслящая личность, и оценить.

«В Одессе эпидемия чумы». Это плохо. Впрочем, Одесса далеко, да и город какой-то… жулики одни, хохлы да евреи… «Противочумной комиссией, высочайше утвержденной (сложил губы сердечком), заготовлено 1000 флаконов противочумной сыворотки». Тысяча! Интересно, почем флакон? (Покрутил головой). «По случаю тезоименитства ее величества имели счастье принести поздравления депутации»… (Он с увлечением прочел список «имевших счастье».) «Бывший полицейский урядник Кутомарского завода Тимофей Сукач назначается помощником пристава города Читы»…

Во всем этом было нечто успокоительное: тысяча флаконов сыворотки, тезоименитство, урядник…

«Близ станции Иннокентьевская десять вооруженных напали на хутор крупного землевладельца Тарабакина». Это уже плохо. К чему подобное описывать в газетах?

Он перечитал с тем же вниманием извещение о вызове к торгам. Дальше шли объявления о розыске. Тоже интересно.

«На основании 846, 847, 848 и 851 статей Устава уголовного судопроизводства… разыскивается бежавший ссыльный мещанин города Тулы… росту два аршина семь вершков… по виду лет тридцать, глаза серые, лицо чистое. На согбении указательного пальца правой руки рубец. Всякий, кому известно…» Ну, кому известно, тот, само собой, обязан…

Стул рядом затрещал, и деревянный голос произнес: «Рррумку вотка!» Кто-то уселся рядом, словно в зале больше места не было. Недовольный Удавихин посмотрел для приличия сначала вниз: увидел ноги в клетчатых брюках со штрипками и модные узконосые башмаки. Глянул выше и обомлел. Царица небесная!

Рядом за столиком сидел: «по виду лет тридцати, глаза серые, лицо чистое». Рост тоже подходил. Согбение усмотреть не представлялось возможности: в правой руке незнакомец держал перчатку, коей отмахивался от мух.

Первым побуждением Удавихина было встать и удалиться. Мало ли бывает! Но тревожные мысли тотчас приковали его к стулу. А вдруг кто-нибудь, кому положено, следит за «этим» и доложит, что тогда-то в зале второго класса некий Удавихин сидел, держал в руках «Забайкальские ведомости» и не сообщил, несмотря на то что поглядывал…

Конец. Уйти было невозможно. Удавихин и этот, двух аршин семи вершков росту, были связаны невидимой веревочкой. Куда этот, туда и он, Удавихин.

«Преступник», заметив внимание к себе, резко повернулся и, приятно улыбнувшись, залопотал что-то непонятное, похожее на гоготанье гусака. Прогоготав, он вопросительно поднял брови.

Пораженный Удавихин забормотал, стараясь изобразить похожие звуки:

— Не поунимау, ней знау…

Неизвестного, видимо, удовлетворило это. Он с довольным видом вытащил из жилетного кармана визитную карточку — кусочек ослепительно белого картона с золотым обрезом. Удавихин с трепетом прочел:

«Ричард К. Больс. Уполномоченный в России».

И ниже:

«Акционерное общество Робей и К°, Англия. Напильники, пилы, молотки, кирки, зубила и прочее».

Вложив карточку в руку опешившего Удавихина, незнакомец ткнул себя пальцем в грудь и, невероятно раскатывая «р», повторил:

— Ррричард К. Больс.

Затем он без церемоний ткнул пальцем Удавихина и опять поднял брови.

Удавихин догадался и, вежливо приподнявшись, с готовностью отрекомендовался.

Уполномоченный неизвестно отчего громко засмеялся и закричал в самое ухо Удавихина: «Петров Завод! Петров Завод», — помахав рукой в сторону поезда; видимо, объяснял, куда едет. После чего иностранец молниеносно опрокинул в рот поднесенную буфетчиком водку, бросил на стол монету и не торопясь удалился, вытягивая ноги, как журавль.

Удавихин, подобострастно осклабившись, увидел в окно, как уполномоченный вышел на перрон. Он указал пальцем носильщику на свой желтый чемодан. На этот раз согбение было ясно видно. Белый рубец мелькнул на нем.

Удавихин хотел закричать, побежать, схватить, пресечь… Но, как во сне, не мог двинуться.

Иностранец нырнул в синий вагон, сияющий лаком и металлическими частями. Звонко ударил колокол. Локомотив сипло загудел. Из трубы вырвался и побежал, низко стелясь над крышами вагонов, серый длинный дым, похожий на ярмарочную игрушку «тещин язык». Оглушительно лязгнули сцепления. Вагоны дернулись, стали, опять дернулись. Провожающие, носильщики и просто любопытные двинулись за поездом по деревянной платформе. Мальчишки, навалившись скопом, отпихнули наконец жандарма Епишку и прорвались на перрон. Крики мальчишек: «Ура! Поехали! Едет!» — на минуту перекрыли стук колес.

Проплыли зеленые вагоны третьего класса, проскочил замыкающий товарный. Все было кончено. Теперь оставалось только молчать о своей оплошке. Да и была ли оплошка? Может быть, и не было. Рубец померещился, а они, Ричард, действительно иностранцы-с, Европа! Скандал мог получиться ди-пло-ма-ти-ческий!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I РАННЯЯ ВЕСНА

Ничем не отличалась ранняя весна 1901 года от обычных читинских весен. Дул северо-западный острый, пронизывающий ветер хиус, вздымая песок с немощеных улиц, засыпая глаза прохожим. Утром солнце с трудом разгоняло морозный туман…

Но для Минея и его товарищей это была весна больших надежд.

Глубокой ночью иркутский поезд подходил к станции Чита — Дальний вокзал. Повсюду в домах были погашены огни, и только станция в желтом свете фонарей жила своей обычной ночной жизнью: пыхтели паровозы, тонкими голосами вскрикивали маневровые «кукушки», несложной песенкой заливался сигнальный рожок, и составители поездов переговаривались свистками на скудно освещенных запасных путях.

Недалеко от станции Алексей Гонцов снял каморку с окошком, выходящим в степь. С вокзала сюда можно было пробраться незаметно через багажный двор. У Гонцова собрались товарищи, ожидая Минея.

Когда из окна стали видны медленно приближающиеся огни паровоза, друзья прильнули к стеклу.

Как ни напряженно было ожидание, они не услышали стука в дверь. Она распахнулась внезапно, и тотчас ветер ворвался в каморку, высоко взметнув пламя керосиновой лампы.

Миней в сдвинутой на затылок фуражке, в распахнутом пальто стоял на пороге.

Он привез из Иркутска номер ленинской «Искры». Настоящий экземпляр газеты — не переписанный, а живой, подлинный, отпечатанный на папиросной бумаге в заграничной типографии, с великими предосторожностями переправленный через границу.

Читинцы впервые держали в руках «Искру». С волнением склонились головы над тонким листком с мелким шрифтом.

Миней вспомнил ночь в музее и слова Степана Ивановича о ленинском плане создания партии. Вот она, та газета, которая, по мысли Ленина, должна стать коллективным организатором партии рабочего класса! Пусть еще разобщены социал-демократические организации России, не связаны между собой, но у них наконец есть свой центр.

— А у нас все еще молодо-зелено! — с горечью проговорил Миней. — Работаем по-кустарному, за что ни возьмись, всё у нас только в зародыше! Все делают всё, все знают обо всех, а это грозит провалом! Разделить работу между собой — значит, лучше укрыться от охранки. И потом, нищенски мы живем, листовку и то напечатать сами не можем.

Алексей Гонцов горячился:

— Народ у нас золотой! Надо только разъяснить людям, что к чему. Показать на жизненных примерах, с чего богатеют все эти господа гулевичи, подрядчики кузьки и прочие черти-дьяволы! Как ежедневно, ежечасно давят нашего брата!

Иван Иванович, бережно разглаживая морщинистой рукой тонкий газетный лист, задумчиво проговорил:

— Дошла, значит, до нас «Искра». Сюда, за Байкал, на край земли! Видать, отправляли ее, везли, передавали люди, понимающие, как надо вести работу под носом у жандармов и шпиков! Вот и нам бы покрепче закрутить конспирацию! Ты, Миней, бегаешь к нам в мастерские надо не надо, а шпиков и у нас хватает! Каждый задумается: к чему бы это аптекарю на Дальний вокзал по пыли топать заместо прогулки с барышней или там по части выпивки?.. Что, верно я говорю?

Фоменко, как всегда, молчал, думал про себя: «Выходит, мы теперь все вместе драться будем — с питерцами, с Ивановнами, со всеми. Организация!.. Пускай мне скажут, что делать надо. Выполню. Не подведу».

— Хорошо бы за границу поехать, связаться с центром! Получить указания, литературу… — сказал Миней. На минуту в комнате воцарилась тишина. Усердно дымили цигарками. Каждый мысленно измерял путь до далекого центра.

Миней поднялся, с силой распахнул окно. Друзья стояли лицом к лицу с ночью.

На широких землях за Байкалом бушевали весенние ветры. По бескрайним степным просторам мчались они, не разбиваясь о сопки, взлетая на них, шумя по гривам, и в неистовстве скатывались с вершин. Казалось, все мчится вслед за ветрами, не в силах противиться им. Чудилось, холмы сдвинулись с мест, быстро и невнятно шептали что-то вздыбленные пески; махали ветками деревья; низко стелясь и свистя, уползали за ветром сухие, прошлогодние травы… И все туда же, в ту же сторону, мчались темные косматые тучи, и черные клубки перекати-поля казались тучами, скатившимися с небес.

Не было ни минуты покоя ни на земле, ни в воздухе. Только беспокойство, тревога, от которой захватывало дыхание.

Друзья долго стояли рядом, не закрывая окна, подставив ветру разгоряченные головы.

Аптекарь Илья Семенович Городецкий при всей солидности Минея называть его по имени и отчеству считал излишним. Совсем недавно Миней мыл бутылки на черном крыльце аптеки. Хватит того, что обращаются к нему на «вы», при людях называют «господин аптекарский помощник».

Рано утром, еще до открытия аптеки, Городецкий явился торжественный, в новом сюртуке:

— Сегодня, Миней, приезжает наш Мизя! Закроем аптеку на два часа раньше.

— Поздравляю, господин Городецкий! — пискнула маленькая старушка, убиравшая аптеку. — Такой взрослый, ученый сын!

— Да, благодарю вас, действительно не шутка: студент-технолог! — Городецкий поиграл брелоками на цепочке часов, вздохнул и ушел за перегородку.

Толстощекий Миша был когда-то Минею хорошим товарищем. Уезжая, он весь кипел: «Буду выступать на студенческих сходках, выносить протесты! Может быть, вышлют? Ничего страшного, та же Сибирь! Заведу связи, побываю в рабочих кружках!»

«Ну, уж Миша привезет новости, — полагал Миней, — да и литературу, наверное! Из столицы ведь!» Он готов был разделить радость хозяина.

Но Миша, оказавшись в семейном кругу, не спешил покинуть его для конспиративных разговоров. Миней как-то улучил минуту, закидал Мишу вопросами. Тот сделал таинственное лицо, помахал перед собой раздвинутыми пальцами правой руки и сказал: «Я привез… кое-что». Но от дальнейших встреч уклонился.

Эти дни для Минея были полны забот. Надо было ехать за границу. Павел Шергин после ареста и кратковременной «отсидки» уехал учиться в Германию. Он, конечно, поможет. Но где взять деньги на поездку? На свой кошт далеко не уедешь. Организация пока бедна. В конце концов Миней надумал присоединиться к какому-нибудь купчине, собирающемуся на заграничные воды. Их немало у нас в Сибири, скороспелок-богачей. Они всё «жалают», всё щупают: не продается ли и почем штука! Они тоже «хочут в Европы». Присмотреться, как люди живут. И опять же, что продается и почем штука. «Эй, господин коммерсант! Молодой человек по-иностранному разговаривает, повернуться туда-сюда умеет — в заграницах нужен тебе позарез!..»

Однако где взять купчину? Никто из друзей не имел подходящих знакомств.

И тут Миней вспомнил Сонечку Гердрих. К ней стекались все городские новости. А уж кто куда едет и по какой надобности,она, конечно, знала.

…Сонечка полулежала в гамаке, который раскачивал Мизя Городецкий. Вид у него был нарядный. Ярко-зеленая, как майская лужайка, студенческая тужурка с выпуклыми, в виде кочана капусты, погонами. Светлые волосы Мизи были по моде отпущены почти до плеч. Когда гамак подлетал к нему, Мизя нежно смотрел в глаза Сонечки. Минея он встретил без особого восторга.

Зато Сонечка радостно проворковала:

— Здравствуйте, Минейчик! Вы, кажется, друзья детства с Мизей? Вы должны уговорить этого упрямца. Пусть прочтет что-нибудь из новых, самых новых стихов. Ну, Эразм, я прошу, я умоляю!

При обращении «Эразм» Мизя покраснел и бросил испуганный взгляд на Минея. Но тот и глазом не моргнул: Эразм так Эразм!

Мизя ободрился:

— Я прочту, Сонечка!

— Да-да! Пойдемте к папе!

На крытой веранде сидело за выпивкой несколько мужчин. Раскрытый ломберный столик с мелками и запечатанными карточными колодами стоял тут же. Миней узнал пристава городского участка, по фамилии Потеха, и тихого старичка — чиновника городской управы.

Сонечка взбежала на веранду, захлопала в ладоши:

— Господа! Минуточку внимания!

Мизя сделал, насколько это оказалось возможным при его пухлых щеках и цветущем виде, страдальческое лицо. Одной рукой оперся о спинку стула, другой схватился за воротник, словно его душило.

Общество внимательно следило за этими приготовлениями. Голосом, сразу напомнившим отцовский, Мизя проныл:

Сонечка не знала, всерьез ли это, и на всякий случай прошептала словно про себя: «Прелестно!»

Мизя довольно улыбнулся, отчего на щеках его образовались ямки, но тотчас скривился, продолжая:

Когда декламатор кончил, все некоторое время молчали. Сонечка произнесла задумчиво:

— «Входят и смотрят, уходят и ждут…» В этом что-то есть… Как вы находите, Миней?

— Что-то безусловно есть, — с готовностью отозвался тот.

Мизя посмотрел на него с опаской. Сонечка ничего не заметила. Она обвела взглядом присутствующих, приглашая высказаться. Пристав откашлялся и заметил строго:

— Однако позвольте, каким же это образом: «гроб и черная яма», если человек еще живой?

— Это иносказательно. Для настроения, — пояснил Мизя.

— А… — Потеха вернулся к закуске.

Решили идти в городской сад. По дороге встретили телеграфиста Новоявленского. Сонечка недавно познакомилась с ним на гулянье.

— Митя, пойдемте с нами. Мы в сад, — предложила она. Ей нравилось, когда вокруг нее было много кавалеров, а Митя — интересный!

— Доброе дело! — Митя пошел рядом с Минеем по узкому деревянному тротуару.

Впереди Сонечка выговаривала Городецкому:

— Но, Эразм, вы еще ничего нам не рассказали про Петербург…

— Эразм? — захохотал Митя. — Роттердамский?

— Читинский! — отозвался Миней. — Да ты уж молчи. Он, кажется, литературу привез.

— Неужели?

По аллейке ходили пары: мужчины в твердых соломенных шляпах, овальных и мелких, как солонки; дамы с оборками на подолах. На погоны Городецкого обращали внимание. Он важничал, подымал плечи с кочанами. Потом снял с рукава красного паучка:

— Посмотрите, Софья Францевна: словно гусар в красном ментике!

Она завела глазки:

— «Гусар»! Прелестное сравнение!

Митя подцепил прутиком муравья с длинной травинкой, басом провозгласил:

— А вот типичный городовой! Ну да, черный мундир и все тащит.

Все засмеялись, Мизя надулся.

К вечеру заиграла музыка. От теней, павших на землю, деревья казались гуще, сад глуше. Сонечка вдруг обмякла, загрустила, повисла на руке Минея. Ах, всю жизнь пройти бы так, опираясь на эту сильную руку, чувствуя рядом биение его сердца! Куда он уходит от нее? Ведь вот оно, счастье! Маленькое, верное, лежит у него на горячей ладони. Захоти только — и оно твое! Нет, не хочет… Что такое он там говорит? Вот новости! Теперь ему надо за границу! Ну и пусть едет, целуется со своими стрижеными! Ей теперь все равно.

Сонечка сказала неожиданно чужим, ломким голосом:

— А знаете, я, наверное, выйду за Собачеева. Так он ничего… Только фамилия… — Она жалко улыбнулась.

Миней, ужаснувшись, внезапно вспомнил где-то слышанный разговор о том, что Сонечкин отец проиграл крупную сумму Собачееву. Такую крупную, что ему никак не расплатиться.

Он заглянул Сонечке в лицо и не узнал его: горько-горько сложились губы, а взгляд… как у побитой собаки!

А она умоляюще смотрела на него, словно просила не осуждать ее, и бормотала:

— Но все равно я останусь вашим другом… Ведь мы же будем дружить, да?

— Конечно, Сонечка, — ответил Миней, лишь бы поскорее прекратить разговор.

Но Сонечка уже утешилась, тряхнула кудряшками, заговорила о том, что интересовало Минея.

В Германию, на Вильдунгенские воды, едет лечить почки Дарья Ивановна Тарутина. Она ищет компаньонку. Но даже лучше, если это будет молодой человек. Дарья Ивановна не любит женского общества.

Миней вспомнил недобрый взгляд Ольгиной матери тогда, на почтовой станции.

— Меня-то Дарья Ивановна не возьмет.

— А вот и возьмет! — заверила Сонечка. — Что мне за это будет?

— Ну, не знаю… духи какие-нибудь, ленты и что захотите, — добродушно улыбаясь, пообещал Миней.

Всей компанией проводили Сонечку. Митя отправился к себе на Дальний вокзал. Миней пошел с Городецким.

— Давай, брат, что привез, без долгих сборов. Чего ты ломаешься, право!

Мизя посмотрел растерянно, самодовольство с него как ветром сдуло.

— Пойдем, — неохотно предложил он и зашагал к дому.

Они прошли через переднюю, пропахшую нафталином. Миней давно уже не бывал в этой когда-то очень хорошо знакомой комнате, где стояли стол, изрезанный перочинным ножом, шаткая этажерка с книжками, глобус, испещренный чернильными пятнами, и узкая кровать с подушками, покрытыми кружевной накидкой.

Сейчас половину комнаты занимала низкая широкая тахта со множеством подушек. Над ней висела репродукция с модной картины Штука «Грех» — женщина, обвитая змеей.

Мизя нагнулся, пошарил под столом и вытащил несколько брошюрок. Миней жадно схватил их. Разочарование отразилось на его лице: Элизе Реклю, Ренан…

— Так ведь это все легальные книги! Их в любом магазине купишь.

Городецкий вспыхнул:

— А ты что думал?

У Минея сдвинулись брови:

— Ты вообще-то встречался с кем-нибудь?

— Я учиться поехал, а не встречаться! — с пылающими щеками ответил Мизя. Он взглянул в лицо Минея и испугался: такое презрение прочел на нем.

— Ты, ты… — В волнении Миней на находил слов. — Эразм ты! — сказал он наконец и вышел не попрощавшись.

Из-за границы вернулся Каневский. Он был неузнаваем — оживлен, доброжелателен, С Минеем встретился дружески, будто забыл резкие слова, сказанные ими друг другу в пылу спора.

Миней ждал новой схватки. В Каневском появилось что-то еще более чуждое. Бесконечно далеким казался он от всего, что сейчас занимало Минея и его друзей.

Послушать Каневского пришли к Алексееву не только ссыльные, но и кое-кто из рабочих с железной дороги. Приехавшего просили прочитать реферат. Каневский отказался:

— Время длинных и пламенных речей прошло, в наши дни уместны краткие и деловые выводы.

Однако проговорил целый вечер: о чудесах европейской техники, о культуре западной социал-демократии, о глубине пропасти между активным Западом и пассивным Востоком.

— Созерцательность, великая успокоенность — это так свойственно русскому духу. Я был в германском городке Вердере в пору цветения яблонь. Это восхитительное зрелище! Тысячи людей съезжаются туда на традиционный праздник. Я бродил в толпе, в которой по внешнему виду не отличишь буржуа от портового рабочего, и думал: как мы еще далеки от истинной свободы! Социал-демократические идеи там пробивают себе путь даже в среду прогрессивно мыслящих промышленников, коммерсантов…

— Это позор — то, что вы говорите! — не выдержав, воскликнул Миней, вскакивая с места. — Германия под пятой Гогенцоллернов — по-вашему, предмет для зависти и подражания?!

— Вы фанатически слепы, — бросил ему в ответ Каневский, на миг потеряв самообладание. — Отрицать наше российское бескультурье — просто глупо.

— Нет, не отрицать, а всеми силами бороться с ним! Но не учиться же нам свободолюбию у «мыслящих» немецких буржуа! — возразил Миней.

Каневский, уже овладев собой, заговорил, как бы раздумывая вслух:

— Господа! Я часто бываю за границей. И верьте мне: всякий раз, когда поезд привозит меня на чужую землю, я как будто физически ощущаю очищение и обновление…

— Господин Каневский, — раздался жестковатый голос Гонцова, и все посмотрели на высокого, худощавого человека с туманными, будто хмельными, глазами, — а Россию вы любите?

Каневский наклонил голову в сторону спрашивающего, медленно ответил:

— Я лично считаю предрассудком любовь к месту, где ты родился. Особенно, если имел весьма сомнительное счастье родиться в России.

Протасов вдруг поднялся со стула. Маленький, сутулый, он подошел к сидящему в свободной позе Каневскому и неожиданно громким голосом проговорил:

— Стыдно, милостивый государь, вас слушать! Мы все, кто здесь есть, любим родину, мы за нее готовы… — Он закашлялся, сквозь кашель выдавил из себя: — Мне неприятно находиться в вашем обществе, — и вышел, по-стариковски шаркая ногами.

Митя выскочил вслед за ним. Всю дорогу до своего дома Протасов шел, опираясь на Митину руку, кашлял и негодовал.

Каневский был смущен выходкой старика. Что-то шевельнулось в нем: неужели он сказал лишнее? Почему все так разъярились?

Беседа продолжалась вяло. Присяжный поверенный из Нерчинска, старый знакомый Каневского, рассказывал новости.

— Да, не знали ли вы Корочкина? — спросил нерчинец.

Каневский ответил после маленькой паузы:

— Встречался, кажется…

— Его уже нет в Нерчинске. Ему грозил арест…

— Он скрылся? — быстро спросил Каневский, внезапно краснея.

— Да, его предупредили, и он сумел уехать.

Каневский вздохнул с облегчением и тотчас стал прощаться.

На улице было темно, моросил дождик. Чувство одиночества и бесприютности охватило Каневского. Он обрадовался, когда вдали показался и стал медленно приближаться огонек. Вскоре из мрака бесшумно выплыл фаэтон с фонарем на козлах. Каневский подозвал извозчика. Ему хотелось поскорее очутиться у себя в номерах. Он любил гостиницы, поезда, вокзалы. Долгое пребывание на одном месте его тяготило.

Сейчас неприятный осадок от сообщения присяжного поверенного вызвал у него желание поскорее уехать из города.

Он ясно припомнил все обстоятельства встречи с Новоселовым. Это было в Нерчинске, в помещении управы, где Каневский впервые услышал новую фамилию Новоселова — Корочкин.

Новоселов не узнал его, и Каневский был этому рад. Он не стал о себе напоминать. Как-никак, Новоселов тогда остался на каторге, в то время как Каневского благодаря хлопотам родных перевели на положение ссыльного.

В тот же свой приезд в Нерчинск Каневский в обществе нескольких ссыльных неосторожно обронил: «Вот, где мы, старики, встречаемся! Нынче видел товарища своего по Карийской каторге…»

Зачем он это сказал? Просто из желания щегольнуть прошлым, укрепить свой авторитет? Ну, а если даже и так? Ведь он не хотел повредить Новоселову. Да и с чего он взял, что повредил ему? Это все от нервов. Мало ли кто мог выдать Корочкина-Новоселова!..

На следующее утро Каневский уезжал в Иркутск.

Ночных угрызений как не бывало. Настроение у него было отличное. Его обрадовали неожиданные попутчики: тем же поездом ехали Чураковы — отец и сын.

Каневский уважал Аркадия Николаевича. «Это один из тех прогрессивных капиталистов, которые в ближайшие десятилетия будут решать судьбы России, изменят ее экономику», — думал Каневский.

— В этом году решил взять с собой за границу сына, — любезно сообщил Чураков.

Он не объяснил Каневскому, что́ именно привело его к такому решению. Аркадий Николаевич нашел у сына нелегальную брошюру. Она даже не была спрятана, просто лежала на столе рядом с гимназическим учебником и романом графа Салиаса.

Отец сказал Ипполиту:

— Мне нет дела до того, где ты взял эту дрянь. Но ты не знаешь настоящей жизни, и бредни всяких проходимцев могут сбить тебя с толку.

Аркадий Николаевич повез сына за границу, чтобы показать ему настоящую жизнь.

…Так вот каков, оказывается, его отец, господин с крашеными бакенбардами! Даже внешне он переменился: стал суше, подвижнее и как будто моложе. По утрам делал несколько гимнастических упражнений. К завтраку в вагон-ресторане требовал зелень, овощи и, если не оказывалось, распекал буфетчика.

Чем дальше отъезжали они от Читы, тем больше нравился Ипполиту отец.

— Видишь, вот наша Россия, — говорил Чураков-старший, стоя с сыном у широкого окна вагона. — Вот они, наши убогие деревеньки, худые мосты, топкие дороги. Мы с тобой живем в дикой, некультурной стране, на века отставшей от Европы. И вот мы с тобой и такие же люди, как мы, не жалея сил и средств, главное — средств, вытягиваем нашу старушку родину из нищеты и дикости.

Отец указывал на фабричные трубы, изредка вздымавшиеся на горизонте, и добавлял:

— Все, что есть полезного в государстве, сделано нами, на наши деньги.

В крупных городах отца встречали почтенные господа в пальто с шелковыми отворотами, и он принимал их в купе первого класса, словно у себя в Чите, в правлении Сибирского общества. Они говорили о делах. Гости давали Аркадию Николаевичу разные поручения, касающиеся операций с иностранными фирмами и банками. Иногда отец знакомил посетителей с Ипполитом; тот держался сначала неловко, по-гимназически, но потом усвоил свободную и покровительственную манеру отца.

Они ехали через всю Россию, пересаживались из поезда в поезд, иногда останавливались на несколько дней в гостиницах, и всюду у Чуракова-старшего были дела и знакомые.

Когда переехали границу, то, к удивлению Ипполита, разные господа так же заходили к отцу в купе. Самые важные из них вовсе не говорили о делах, а лишь о погоде и развлечениях. Один предложил поехать на его яхте по Эльбе, посмотреть Саксонскую Швейцарию, а самый значительный из гостей — отец Ипполита был особенно почтителен с ним — рассказывал только о своих тюльпанах, выращиваемых им где-то в Голландии. И после разговоров о пустяках коротко, мимоходом назначались деловые свидания то в отеле «Адлон» в Берлине, то в Марселе, то в Роттердаме.

Ипполит восхищался тем, как свободно передвигались по земле эти люди. Деньги, казалось, отрывали их от земли, на которой они родились и носили их по свету, как ветер носит перекати-поле. И сами деньги уже не были просто деньгами: рублями, франками или фунтами стерлингов, а становились акциями, векселями и другими бумагами, принятыми к обращению повсюду в цивилизованном мире.

И хотя в разговоре с отцом все эти люди говорили много о России, о том, как она велика, как сильна, но выходило так, что мощь ее — это мощь Аркадия Николаевича Чуракова и других таких же, как он.

Как-то, присутствуя при особо доверительном разговоре отца с каким-то старым его знакомым, человеком русским по фамилии, но совершенным иностранцем по манерам и одежде, Ипполит услышал:

— Участие в управлении государством людей, просвещенных и опытных в делах промышленности и торговли, только укрепило бы самодержавие, — говорил отец, постукивая указательным пальцем по крышке портсигара.

И Ипполит понял, что отец его — передовой человек.

В Берлине Чураковы каждое утро ездили верхом по аллеям Тиргартена. Это было в моде, и во время таких прогулок устраивались деловые встречи. Отец в желтой жокейской шапочке и в крагах, на взгляд Ипполита, выглядел несколько комично, но Аркадий Николаевич относился к верховой езде так же серьезно, как к биржевым операциям, и старательно подпрыгивал в неудобном седле.

Однажды, следуя за отцом, Ипполит заметил молодого человека, расположившегося с мольбертом в одном из живописных уголков парка. Летними утрами в парке много художников. Ипполит не рассмотрел хорошенько лица, но весь облик молодого человека показался ему знакомым. Ипполиту почудилось, что за мольбертом сидел Миней, аптекарский помощник из Читы.

Конечно, это только почудилось. Как мог Миней попасть сюда, в Тиргартен? Воспоминания о Минее были неприятны Ипполиту. Он стал думать о другом.

На одной из лучших берлинских улиц, на Курфюрстендамм — чудесный кабачок «Цыганский погреб». Удивительно звучат скрипки у этих румын! Действительно рыдают! Лакей приносит шампанское и жареный миндаль. Белокурая дама в платье, похожем на змеиную чешую, поет между столиками. Отец посылает ей с лакеем двадцать марок на тарелочке… Да, это настоящая жизнь!

Глава II ЗА ГРАНИЦЕЙ

Красные черепичные крыши крошечных, будто кукольных, домиков. Необычайная, прямо какая-то неправдоподобная чистота маленькой станции. Запах дешевых сигар. И острое ощущение того, что все кругом резко, удивительно изменилось.

Из вагона в вагон проносится монотонное, картавое: «Zigaretten! Tabak! Verbotene Waren!»^[9]

Это таможенный чиновник раздвигает двери купе, отрывисто произносит похожее на заклинание: «Zoll! Zoll!»^[10] — и следует дальше.

Никто, однако, не предъявляет ни папирос, ни табака, ни других запрещенных товаров.

За окном худой мальчуган в чистой рубашке продает стаканчик оранжаду и на картонной гофрированной тарелочке — две сливы и банан. Мизерность порции удивила Минея.

Итак, уже Германия. Он опустил окно. Гудок влетел негромкий, благопристойный, как всё вокруг.

Тарутина остановилась в Берлине по торговым делам. Миней посоветовал ей осмотреть город, поездить по окрестностям. Дарья Ивановна согласилась.

То, что увидела, потрясло ее. На Фридрихштрассе каждый вечер синим огнем зажигалась бутылка, на глазах наполнялась светящимся золотом вином, гасла и наполнялась вновь — это была реклама. В витрине облезлый черный кот вылезал из дырявого мешка, прятался и снова влезал. Это тоже была реклама.

Перед окном стояли зеваки и смеялись.

Дарья Ивановна не могла взять в толк, к чему это и что здесь продается. Не коты же и дырявые мешки?

Хорошо, что взяла с собой длинноволосого аптекаря: он тотчас же перевел ей светящуюся в витрине надпись: «Вы НЕ покупаете кота в мешке, приобретая наши автоматические кассы».

На складе акционерного общества Отто-Густав Гильгер (рудничное оборудование) Дарье Ивановне показали дробилки. Устройство несложное, а рабочих требуется в два раза меньше. Экономия большая, и цена сходная.

Заодно посмотрела шахтные подъемные машины. Посмотрела и расстроилась: сколько можно было выгадать! А все темнота наша. Кабы знать, давно бы выписала и дробилку и подъемники, да и другое, что Густав подсовывал. Половину дармоедов можно бы с шахт согнать, а выработку повысить…

Дарья Ивановна сама прикинула на счетах предполагаемые барыши, записала в книжечку.

Миней адресов не записывал, держал в памяти. Судя по названию — «Розенхорствег» — «Дорога роз в чаще» — ожидал найти нечто поэтичное. Однако не было ни роз, ни чащи, а только узкая улица между двумя рядами четырехэтажных зданий-близнецов.

По мостовой осторожно шла овчарка, запряженная в маленькую тележку, уставленную бидонами. Рядом шагала молочница в белоснежном переднике.

Человек в жилетке, без пиджака, ползал перед дверью в пивную и щеткой с мылом надраивал тротуар. Сверху видна была только его шишковатая желтая, как тыква, лысина.

Миней намеревался толкнуть дверь, но человек окликнул его:

— Что вам угодно?

— Я хотел видеть хозяина пивной.

— Это я, — сказал лысый, отрываясь от своего занятия.

— Я ищу своего друга Шергина, студента, он бывает у вас.

— Русский?

— Да-да…

— Момент!..

Они спустились по каменным ступенькам. Хозяин распахнул дверь и с гордостью ввел гостя в свое заведение.

Небольшая темноватая комната, четыре столика, покрытых клетчатыми скатертями, стулья с высокими резными спинками. И все. Пивная напомнила тарелочку с двумя сливами.

— Момент, — повторил хозяин и исчез за перегородкой, откуда тотчас же послышался плеск воды.

Миней успел прочитать развешанные на стенах в рамках нравоучения:

«Кто хорошо работает — имеет аппетит». «Вино в меру — веселит, а в излишке — желудку вредит». И несколько неожиданное: «Любовь крепится поцелуем, а дружба — стаканом вина!»

Явился преобразившийся хозяин в синем сюртуке. Он представился и пояснил, что является добрым знакомым студента Шергина, который часто посещал его заведение. Однако в настоящее время студент Шергин не проживает в Берлине. Он получил наследство от своей тетушки в городе Виттенберге: небольшое предприятие, во владение которым и вступил господин Шергин.

Слова «наследство», «владение», «предприятие» хозяин произносил с особым смаком.

История со смертью тетки и наследством выглядела такой дикой, что Миней заподозрил: уж не провокация ли тут?

С беспокойством слушал он болтовню хозяина. Монотонная речь на чужом языке утомляла.

— Не бывает ли у вас кто-нибудь из знакомых студента Шергина?

— О да, по вторникам и четвергам с семи до девяти на моей прохладной почве бывает доктор фюр националь экономи Гедике, а также студент-математик Гуго Вейдт.

Миней не понял, при чем тут прохладная почва, и решил, что это, очевидно, неизвестное ему немецкое образное выражение.

Он поблагодарил, пообещав зайти вечером. Был как раз вторник.

Выходя, он обернулся, чтобы ответить на многословные приглашения хозяина, стоявшего на пороге, и только сейчас прочел вывеску над пивной: «К прохладной почве».

Дойдя до угла улицы и оглянувшись еще раз, Миней снова увидел владельца «прохладной почвы». Он был уже без сюртука и, стоя на четвереньках, тер плиты перед своей дверью с такой яростью, будто хотел наверстать время, потерянное в объяснениях с иностранцем.

— Уже Рикардо понимал природу меновой стоимости, то, что она не есть стоимость вне обмена… Это ясно! Меновая стоимость лишь через обмен оправдывается как стоимость…

Доктор Гедике, лысый толстяк с ямочкой на подбородке, говорил быстро, энергично излагал всем известные истины как только что им открытые.

Не докончив фразы, он вынул часы:

— Без двух минут девять! Я должен идти!

Он поклонился, выложил на столик серебро, снял с вешалки шляпу и удалился.

— Что это вы задумались? — спросил Минея студент Вейдт. — Вас удивил этот человек? Это болтун. Каждый вторник и четверг от семи до девяти он сидит тут и болтает. Это у него потребность. Чем он занимается, кроме болтовни? Он прокурист^[11] крупной фирмы. Кроме того, он социал-демократ. Так же как и хозяин его почтенной фирмы. Что вы так смотрите на меня?.. Ну конечно, я представляю себе: у вас в России все это иначе. Мой отец — монтер у Сименса, он работал в партии во времена бисмарковского исключительного закона. Знаете, он вспоминает о тех временах с гордостью и волнением. Парадокс? Подполье не сломило людей. Вы не думайте, я не пессимист, но как посмотришь, какие мещане нас окружают, трутся своими жирными боками…

Вейдт был молод, маленького роста, с грустными водянисто-голубыми глазами.

Он сообщил Минею, что Павел Шергин уехал по делам в Дрезден. Он, Вейдт, пересылает ему письма.

Павел живет в Дрездене, недалеко от цветочного рынка и бывает в пивной «Веселая медуза». Миней, наверное, найдет его там. Проживает Павел по чужому паспорту на имя Станислава Костецкого.

Миней без труда уговорил Дарью Ивановну съездить в Дрезден посмотреть знаменитую картинную галерею, а то даже неловко: были за границей, а в галерею не попали.

Дарье Ивановне слово «галерея» напомнило подземные переходы в шахтах, те тоже так назывались и причиняли уйму хлопот — вечно валилась кровля… Все же она согласилась.

Поручив вдову гиду, Миней отправился на поиски «Веселой медузы».

Она действительно оказалась веселым местечком. Уже на улице были слышны задорные голоса, хором распевавшие студенческую песню «Гаудеамус». Минею вспомнились читинские вечеринки. Он подхватил вполголоса:

В узком и длинном зале расположились две студенческие компании. Одна, распевавшая «Гаудеамус», состояла из длинноволосых, небрежно одетых студентов. В другой были бурши в крошечных, шутовских корпорантских шапочках и со шрамами на лицах. Эти мрачно наблюдали за весельем, царившим за соседними столиками.

Минею показалось, что назревает скандал. Он сел в стороне и попросил пива. Худенькая девушка-кельнерша с цветком в волосах спросила:

— Вы, наверное, приехали посмотреть нашу галерею?

Миней подтвердил и, в свою очередь, спросил, не знает ли она господина Костецкого. Кажется, он бывает здесь.

Нет, она не знала, но можно спросить хозяйку.

Подошла толстуха в шелковом платье с пышными рукавами. Шумно дыша, она поздоровалась и присела за столик Минея.

Девушка тотчас принесла им обоим по кружке светлого пива.

— Так вы знали беднягу Костецкого? — спросила хозяйка участливо глядя на гостя. — Господин Костецкий был приятный человек. Каждый вечер он сидел вот тут и пил свой портер. Даже удивительно, что он любил его. Старые люди обычно не пьют портер…

Миней удивленно моргнул: Павлу Шергину было 22 года, — но смолчал, ожидая, что будет дальше. Его встревожило, что хозяйка назвала Костецкого «беднягой».

— Он предпочитал мой локаль. Как видите, при всеобщем застое, у нас всегда оживленно.

Трудно было усомниться в этом: между двумя группами студентов началась яростная и, насколько Миней разбирался в тонкостях немецкого языка, не совсем цензурная перебранка.

Хозяйка, нимало не смущаясь, продолжала прихлебывать свое пиво. Миней, желая вернуть толстуху к интересующему его вопросу, спросил:

— Значит, Костецкий бывал у вас?

— О да! — Хозяйка задумалась, помолчала и вдруг спросила: — Вы уже побывали на его могиле?

— На чьей могиле? — в ужасе воскликнул Миней.

— На могиле Костецкого. Мы же говорим о нем, — объяснила хозяйка, удивленная непонятливостью собеседника.

Впрочем, ее внимание было тотчас отвлечено.

Один из корпорантов, пожилой студент с солидным брюшком и лицом, исполосованным вдоль и поперек шрамами, вскочил на стул, прокричал что-то, и вся его компания с дикими криками бросилась на тех, кто пел «Гаудеамус». Завязалась потасовка. Затрещали стулья, зазвенела посуда…

Хозяйка спокойно сообщила, что идет вызывать полицию, и не торопясь вышла.

Миней бросил на стол деньги и выбрался на улицу. Он был в полной растерянности: что могла означать эта история с Костецким?

Задумавшись, он налетел на прохожего и получил бесцеремонный тумак в бок. Расстроенный Миней хотел было дать сдачи, но занесенная рука его внезапно опустилась: перед ним стоял Павел Шергин.

— Как же ты нашел меня? — обрадованно закричал Павел. — Я только что получил известие о твоем выезде из Читы и собирался разыскивать тебя в Берлине. Сейчас же идем в «Веселую медузу», там и переговорим.

— Туда нельзя… — начал было Миней, но Павел перебил:

— Наверное, драка? Ну конечно! Эта толстая медуза с того и веселится, что полиция ей возмещает убытки!.. Ну, пойдем в другое место.

Они зашли в извозчичью пивную, где было полно кучеров с ближайшей остановки. В глазах рябило от галунов и блестящих цилиндров.

— Ты мне прежде всего объясни, почему мне в «Медузе» сказали, что Костецкий умер? — спросил Миней, усаживаясь против Павла и с отвращением глядя на появившиеся перед ними кружки с пивом.

Павел захохотал:

— Костецкий, старый польский эмигрант, действительно умер. Медуза не могла знать, что я жил по его паспорту. Но сам понимаешь, неувязка с возрастом… Я уже сменил документ. Теперь — имей в виду — я Бертольд Цау, студент из Гейдельберга.

Павел познакомил Минея с девушкой из русской библиотеки, где встречались эмигранты-революционеры. Девушка была молчалива, приветлива, не удивлялась ежедневным посещениям Минея и на его вопросы, нет ли для него новостей, односложно отвечала: нет.

Шергин обещал сообщить о приезде Минея товарищу Максиму: это опытный подпольщик и хорошо знает сибирские дела.

— Откуда?

— Точно не знаю. Кажется, работал где-то в Сибири. Говорят, ему грозила пожизненная каторга; он бежал за границу. Смелый человек. А организатор какой! Да увидишь сам.

На шестой день терпеливого ожидания, едва Миней появился в библиотеке, девушка сказала ему:

— Подождите, пока я закончу работу. Мы пойдем вместе.

Он сел у окна и стал рассеянно перебирать журналы. Несколько раз выходил покурить. Куда она поведет его? Неужели сегодня встреча? Миней волновался. Во многих сибирских городах работали товарищи и опытнее его и старше, но это были давно знакомые люди, и он чувствовал себя с ними легко и просто. Впервые ему предстояло свидание с крупным партийным деятелем, с работником «Искры», с человеком, оценка которого была решающей для Минея и его товарищей. Что скажет товарищ Максим о работе забайкальцев?..

Прошло часа два. Наступили сумерки. Город медленно погружался в темноту. Светился только шпиль ратуши. Читальный зал опустел, а девушка все еще возилась у стеллажей. Наконец! Она запирает шкафы, надевает широкополую соломенную шляпу:

— Я провожу до места, где вас будут ждать. Мы поедем омнибусом.

Они взобрались по узкой лесенке на империал. Миновали несколько скудно освещенных газовыми фонарями и вымощенных крупным булыжником улиц. Переехали мост. Под колесами зашуршал гравий. Они сошли на безлюдной остановке.

Предместье жило своей особой жизнью, словно и не было тут же рядом большого города с шумной нарядной толпой, с вереницей блестящих экипажей. Негромко пели девушки, сидевшие на крылечках. В крошечных садиках при кафе пили пиво под разноцветными бумажными фонариками, гирляндами, развешанными между деревьями. Долетали обрывки разговоров. Где-то играли на мандолине.

— Здесь, — сказала спутница Минея.

У дверей маленькой кондитерской стоял пожилой смуглый человек с темными усами и длинной палкой зажигал круглый газовый фонарь, висевший над входом. Матовый шар вспыхнул приятным светом.

Человек заметил посетителей:

— Здравствуйте, фрейлейн! Пожалуйте! Вас ждут.

Он открыл дверь, легонько, по-домашнему скрипнувшую на блоке. В зальце было светло и совершенно пусто. В углу за круглым столом сидел Степан Иванович Новоселов.

…Серая птичка выскочила из теремка стенных часов, прокуковала девять раз и спряталась в игрушечный домик… И десять раз прокуковала кукушка, и одиннадцать…

Что-то новое появилось в облике Новоселова. Такой же знакомой Минею привлекательностью дышали его черты, та же манера говорить, внимательно прислушиваться к собеседнику, проявляя искренний интерес к его делу, что всегда особенно пленяло в Новоселове, та же ясная усмешка… Но теперь строже сжимались его губы, металлическая нотка звучала в голосе, резче выделялась морщина между бровями. Все стало в этом человеке законченнее, тверже, весь он стал сильнее.

Новоселов забросал Минея вопросами: о штрафах и расценках в мастерских, о настроениях в солдатских казармах, о кружках учащихся.

Иногда как будто незначительный факт привлекал внимание Степана Ивановича, и он просил:

— А вы подробнее, подробней! Значит, работницы казенного винного склада пришли к рабочим за советом? Как же это было?

— Видите ли, Степан Иванович, они на складе моют водочные бутылки. Норм твердых нет. Рабочий день — одиннадцать часов. Произвол полный. Женщины собрались…

— А где собрались? Как проходило собрание? Вы знаете? — с живостью спросил Новоселов.

— Знаю, конечно. Собрались на речке у мостков, где белье стирают. Ну и кричали там: «Вон, глядите, как мастеровые за свои права стоят! Добиваются отмены штрафов. Табельщика за обсчеты с места согнали. А мы — как скот бессловесный!» В общем, в таком духе… И выбрали трех женщин, чтобы узнали у нас в мастерских, как эти дела делаются.

— Ну, а вы что, их научили?

— Научили. Составили им требования. И разъяснили, зачем царю нужна «монополька».

— Да ведь это замечательно! У неграмотных, забитых женщин в далеком Забайкалье, у черта на рогах, рождается чувство собственного достоинства, они подымаются против угнетателей. И идут к рабочим, в мастерские, за советом! Значит, вы уже авторитет заработали, и народ к вам тянется…

Минею стало тепло от этих слов учителя, он даже потихоньку вздохнул облегченно.

— Организация ваша, пролетарская по составу, — продолжал Степан Иванович, — сразу и без колебаний стала на искровские позиции. Это самое главное. И от кустарничества вы избавляетесь, как я вижу. Люди у вас хорошие, отличные люди, готовы на большие дела. Иные умники скажут: «Ах, что вы, у них образования не хватает, в философии не начитаны! Какие из них политические руководители!..» Да вы плюньте на таких критиков! Людей привел к вам стихийный протест против существующего строя. Они на практике, на собственном горбу познали законы развития общества. В борьбе, в боях они закалятся и вырастут. А победим — все к ним придет: и образование и культура.

— Кое-кто из сибирских товарищей считает, что теория сейчас должна отойти на второй план, — сказал Миней. — Главное, мол, практика боевого рабочего движения…

— Гоните вы этих сторонников голого практицизма к черту! Вы, интеллигенты, образованные марксисты, связавшие себя с революцией, должны помогать рабочим овладевать теорией Маркса. Это ваш святой долг.

— У нас мало сил для пропаганды теории Маркса, мы сами еще так мало знаем, — вставил Миней.

— Напротив! Вот тут-то вы сделали немало. Черт побери! Когда я впервые встретил вас в Нерчинске в этой знаменитой аптеке, похожей на острог, я и не предполагал, что вы так быстро подрастете… А вот с агитацией у вас худо…

— Худо, — согласился Миней.

— Вы создали себе некий маленький плацдарм и успокоились. А по-моему, тут и впору начать то, что Маркс называет «концентрическим нападением», то есть повести борьбу в трех направлениях: теоретическом, политическом и экономическом. По каждому поводу давайте бой, говорит Ленин, обличайте правительство, раскрывайте всю мерзость строя, показывайте путь к его ниспровержению. И пора читинцам переходить на создание настоящей организации, с явочными квартирами, с техникой! Вы начали уже, но надо решительнее, смелее. Смелость состоит не только в том, чтобы твердо держаться на допросах в охранке. Она состоит и в том, чтобы не бояться работы, долгой, кропотливой и очень трудной! И выходите поскорее, бога ради, из своей раковины!

— Степан Иванович! Вы считаете, что мы замкнулись? Своим домком живем?

— Считаю. Именно своим домком. Не читинским, так сибирским домком.

Миней пытался что-то сказать, но Степан Иванович опередил его:

— Я знаю обстановку в Сибири. Я же у вас там не только статистикой занимался. Знаю, иные «деятели» напевают: Сибирь имеет, мол, свою специфику, свое лицо, вам не проклевать скорлупу обособленности. Вы хоть и молодая организация, а эти «теорийки» отбросили. Да разве дело в возрасте организации? Дело в том, чтобы сибирские социал-демократы осознали: мы часть большого целого! Чтобы они усвоили размах общерусской работы. А есть это сейчас?

— Иногда второстепенные вопросы заслоняют важное, — признался Миней.

Степан Иванович проговорил с силой:

— Самое важное сейчас — это организация партии. Единой общерусской социал-демократической рабочей партии. И нет задачи важнее…

Новоселов дал Минею берлинский адрес:

— Вы там встретитесь с Любаревым — интересный человек. Он вас познакомит с работой…

— А вас я не увижу больше? — вырвалось у Минея.

— Я скоро буду в Берлине — увидимся, — пообещал Степан Иванович.

Глеб Любарев оказался маленьким, худощавым человеком лет тридцати, с задорно выдвинутой вперед острой бородкой и быстрыми, нервными движениями. Коренной москвич, он страстно стремился в Россию.

Любарев показал Минею письма в редакцию «Искры». Миней был потрясен широтой связей, установленных Лениным и его помощниками, с социал-демократическими организациями в России.

«Действительно выходит, что мы у себя в Чите сидим, как в медвежьей берлоге, и сосем собственную лапу», — думал Миней, читая письма из Орехова-Зуева, из Ярославля, с Урала, с Кавказа…

Он не знал ни имен корреспондентов, ни их положения, но по стилю писем узнавал характер их авторов: одни нетерпеливо пытались ускорить ход событий, жаловались на неопытность революционных кадров, просили срочной помощи. Другие действовали упорно, настойчиво, радовались первым своим успехам — выигранной стачке, удачной демонстрации. С гордостью сообщали, что авторитет организации растет, что рабочие ничего не предпринимают без совета с комитетом, приходят с каждой своей нуждой.

Любарев с увлечением, горячо рассказывал о том, как агенты «Искры» объезжают места, налаживают связи с местными организациями, как быстро выросли связи «Искры». И все это — при стесненности средств, при неотступности преследований!

Во всей работе чувствовалась твердая направляющая рука революционного деятеля нового типа. Разнообразная корреспонденция шла на разные адреса в разные города Германии, Швейцарии, Франции. Потом все стекалось в секретариат «Искры».

Но еще более значительной, требующей умения, выдержки и выдумки была работа по отправке литературы в Россию: организация транспортов «Искры», переправа ее в чемоданах с двойным дном, перевозимых через границу. В России чемоданы сдавались на тщательно подготовленные пункты-явки. Здесь литературу сортировали и развозили по организациям.

Одно из писем приковало к себе внимание Минея. Оно, видимо, прибыло зашифрованным, и он читал уже расшифрованный текст с рядом пропусков. Писала женщина. Что-то знакомое почудилось Минею в стиле письма неизвестной корреспондентки.

В письме рассказывалось о политической стачке на крупном заводе, о провокаторской роли в ней «экономистов», выступивших с грошовыми требованиями.

«До каких пор, — писала незнакомка, — будем мы терпеть в наших рядах филистеров, мещан и их попытки свести движение на рельсы либерального пресмыкания перед правительством! Рабочие изгоняют их из своей среды, они выползают вновь из каждой щели. Я высказываюсь за беспощадную борьбу с этими мелкими, но вредными насекомыми, они могут засорить чистый новый дом, который мы воздвигаем…»

Эти слова, их страстность так живо напомнили Минею Ольгу, что он не мог удержаться от вопроса.

— Тарутина?.. Нет, фамилия другая. Впрочем, может быть, это по мужу, — ответил Любарев.

Миней не сомневался, что автором письма была Ольга.

До лечения на Вильдунгенских водах Дарья Ивановна решила путешествовать. Так делали все состоятельные люди. Вместе с Минеем они поехали по реке на маленьком дрянном пароходишке, носившем громкое имя «Фридрих дер Гроссе».

По обмелевшей Эльбе «Фридрих Великий» тащился, отдуваясь, как тяжелобольной. На палубе торговал пивной киоск. Пиво было теплым и пахло бочкой. Здесь же продавались открытки с портретом кайзера, произносящего речь у гробницы султана Саладина.

Дарья Ивановна недоуменно смотрела на крутые берега «Саксонской Швейцарии», на желтые скалы, на крошечные зеленые лужайки среди них и сказала:

— Что-то, сударь, замутило меня. Погляди-ка в книжку — где б нам передохнуть…

Миней прочитал по путеводителю:

«Городок «Овечья долина», знаменит роскошными пастбищами, на которых пасутся богатые стада овец. Живописно расположенный в горах, он сулит путешественнику отдых и покой. Имеются недорогие отели, танцевальный зал и механическая баня».

Высадившись, путешественники оказались на тенистой чистенькой площади. Голуби, чванясь, расхаживали по мостовой. Вдали синели невысокие горы.

Миней приготовился окунуться в сельскую идиллию, но вдруг заметил на стволе липы указатель с тремя стрелками: «К гостинице», «К ратуше», «К полицейскому участку».

Прибывших окружила шумная толпа комиссионеров в фуражках с широкими околышами, на которых было написано название отеля. Крича и размахивая руками, они теребили приезжих.

— Что это они? — испугалась Тарутина. — Чего им надо? Денег, что ли?

Миней объяснил, что предлагают номера в гостиницах и пансионы.

Поручив спутницу комиссионеру в фуражке с надписью «Эдем», Миней решил, что выполнил свои обязанности наилучшим образом, и направился в горы. Медленно подымался он по узкой тропинке. Резкий звонок нарушил тишину. Звонил рослый детина в куртке с блестящими пуговицами.

— Пожалуйте в трамвай. К красотам! Десять пфеннигов, — сказал он лаконично, принял от Минея монету и, потряхивая звонком, продолжал зазывать публику.

Пассажиров набралось порядочно. Это были жители горной деревушки. Они спускались в долину на базар или в городские учреждения.

Вагончик немилосердно потряхивало.

— Дорога совсем пришла в негодность, — сказал кто-то позади Минея.

— А на какие же средства ее ремонтировать? Надо содержать армию, — ядовито отозвался старичок в пелерине.

— И рыба подорожала на два пфеннига, — вставила женщина с корзиной.

— Скоро все переменится. Правительство принимает разумные меры, — пообещал молодой человек с поднятыми кверху кончиками усов и напряженным взглядом обвел всех, будто ожидая возражений.

— О да! Конечно! — ответил поспешно старичок.

Завязался общий разговор о ценах. Миней смотрел в окно. Овец не было видно, но повсюду маячили рекламы шерстопрядильной фирмы Кольб.

— Сейчас начнутся красоты! Не пропустите! — дружески сказала Минею женщина с корзиной, угадав в нем иностранца.

Беспокойство ее было излишним — у колеи стоял огромный щит с надписью:

«К красотам «Овечьей долины»!Пользуйтесь дорожкой. Хождение по траве воспрещено».

Верзила-вожатый, он же кондуктор, затормозил, посмотрев на Минея, и тот вышел.

Дорожка шла в гору. Ярко-зеленый мох на коричневых стволах деревьев — это было красиво. Какое-то белое пятно выделялось на зелени. Подойдя ближе, Миней увидел картонное объявление с печатным текстом:

«Царапать скалы, сдирать мох нельзя. Штраф десять марок!»

И, хотя Миней вовсе не собирался всего этого делать, ему почему-то стало неловко.

Вскоре Миней достиг вершины холма. Отсюда открывался действительно прекрасный вид на ярко-зеленую долину, желтый берег Эльбы и городок, утопающий в зелени.

Миней хотел присесть, но поостерегся. И правильно сделал.

— Садиться на траву воспрещено. Господин может воспользоваться стулом. Пятнадцать пфеннигов! Горный воздух. Прекрасный ландшафт, — раздалось сзади.

Усмехнувшись, Миней присел на складной стульчик, предложенный личностью неопределенного возраста в поношенном костюме.

— Советую господину туристу осмотреть шерстопрядильную фабрику. Отсюда десять минут ходьбы, — шепнул тоном заговорщика владелец складного стула. — За незначительное вознаграждение вы можете ознакомиться с современным предприятием.

Посидев, сколько ему показалось приличным за пятнадцать пфеннигов, Миней пошел по указанному ему направлению.

Фабрика не работала. Привратник, инвалид на деревянной ноге, объяснил, что работницы фабрики вторую неделю бастуют.

— Еще совсем недавно, — вспоминал привратник, — каждая работница брала шерсть на дом, делала все, что ей велели, и никаких забастовок не было.

Миней осмотрел довольно примитивную шерстомойку, зал с усовершенствованными веретенами и красильный цех.

Снизу донесся бой башенных часов. Пробило три. Проголодавшись, Миней направился в поселок. В маленьком кафе было многолюдно. Преобладали женщины. Многие привели с собой детей.

— Пусть они все подохнут, эти хозяева! Эти свиньи! За пятьдесят пфеннигов я должна наживать себе чахотку! Нам обязаны выдавать молоко! Работа вредная. Ведь я мою эту проклятую вонючую шерсть! — кричала высокая, худая женщина.

— Правильно, Луиза! Будем держаться дружно! Заставим их пойти на прибавку мойщицам, — поддержал ее пожилой мужчина со сморщенным лицом.

— Почему мойщицам?! Мы за общую надбавку! На том и будем стоять! Куда смотрит правительство? Разве мы не немцы? — прохрипел простуженный женский голос.

— Кайзеру некогда! Он занят защитой мусульман от Англии! — весело отвечал изрядно уже подвыпивший парень.

— Он их защищает, чтобы почище обобрать, — подсказал его товарищ.

— Какое мне дело до мусульман! По мне, пусть их хоть вовсе на свете не будет! — кричала Луиза. — У меня трое детей, я должна их кормить!

— Как можно, уважаемая! Это же наша дорогая подопечная Оттоманская империя! — хохотали парни.

За одним из столиков выступал местный «политикер», господин с «вильгельмовскими» усами, судя по его чемоданчику — парикмахер.

— Африканская проблема, господа, — только начало, — говорил он, плавно взмахивая рукой, в которой чудилась бритва. — Влияние Германии должно распространиться на весь мир.

За соседним столиком четыре человека, по виду рабочие, пили пиво.

— Дай бог, чтобы не было войны, — сказал один из них и поднял свою кружку.

Все молча выпили.

Обратно Миней пошел пешком. На углу, на обочине дороги сидел пожилой субъект под бумажным зонтом с объявлением:

«За одну марку предсказываю будущее, угадываю прошлое и настоящее».

— А также за отдельную плату могу сообщить о будущем Европы! — добавил субъект из-под зонтика унылым голосом. Будущее Европы, видимо, оставляло желать лучшего.

Миней свернул с улицы поселка и пошел зеленым склоном. По дороге ему попался чистый прозрачный ручеек, вытекающий из-под мхов. Миней посидел около него. В однообразном журчании струи ему послышались и жалоба и надежда.

Из Вильдунгена Миней несколько раз выезжал в Берлин. «Поеду проветриться», — объяснял он Тарутиной.

Она понимающе кивала головой.

— Езжай, езжай, сама была молодая.

Он побывал на собраниях русских эмигрантов, слушал ораторов разных направлений, участвовал в спорах. Его тормошили, засыпали вопросами, иногда ставившими его в тупик, — так мало знали спрашивающие о сегодняшней России.

Его очень часто не понимали, не могли понять. Многие из эмигрантов жили какими-то своими давнишними представлениями о России. И Миней удивлялся, как эти люди, оторвавшиеся от России и самого движения, пытаются руководить этим движением.

Минею становилось все яснее, какую непримиримую борьбу ведет Ленин и его друзья с деятелями, имена которых принадлежат уже прошлому, в каких жестоких боях рождается «Искра». Яснее представлялось ему принципиальное значение этой борьбы для сегодняшнего и для завтрашнего дня революционного движения.

Степана Ивановича Миней повидал еще только раз. Это было короткое свидание в номере дешевой гостиницы в Темпельгофе.

— Уезжаю в Лондон, — сказал Новоселов. — Товарищи передадут вам все, что надо увезти в Россию. Доставку обеспечите?

— Безусловно.

Степан Иванович обнял Минея за плечи и, глядя ему в глаза, мягко сказал:

— Приедете в Читу — поделитесь с товарищами всем, что видели. Пусть учатся. И пусть будут готовы к тому, что и вы из Читы уедете, и каждый из них, может быть, уедет…

— Уехать из Читы?

— Ну чего вы удивляетесь! А как же иначе? Вы и сегодня считаете себя только помощником аптекаря? А Гонцов, по-вашему, всего лишь деповский токарь?! Ничего похожего! Прежде всего вы — революционеры. Куда надо будет, туда вас и пошлют. И гордитесь этим!..

В конце лета Дарья Ивановна заскучала, засобиралась домой. К отъезду были готовы чемоданы, не особенно большие, так, чтобы не сдавать в багаж, но вместительные.

Дарья Ивановна умилилась:

— Какой же ты заботливый! Глянь-кось, сундуки вроде пустяковые, а тяжелые.

— Добротные: не на одну поездку, — объяснил Миней.

— А замки-то, замки! Мне их и не открыть!

— Я вам и закрою и открою, когда в Читу приедем. Не беспокойтесь, — пообещал Миней. — Неловко же из-за границы с корзинами ехать!

— И то верно. Ну, ты уж сам с ними управляйся! — решила Тарутина.

При таможенном досмотре на границе чемоданы Дарьи Ивановны только открыли, да тут же и захлопнули: какая уж там могла быть контрабанда у сибирской миллионщицы!

В России их встретила осень. Задумчиво брела она по черным полям, сеяла мелкий дождик. Перевалив за Урал, путешественники достали шубы. Ночи стояли студеные, тихие, будто настороженные — вот-вот ударят морозы.

К Байкалу подъехали ранним утром. С северо-запада дул бешеный сарма, самый свирепый из байкальских ветров, поднимал на море саженные валы и тут же дробил их, крутил, выворачивал, разбивал в пыль…

Потом все внезапно стихло. Только свинцовая тяжелая пелена повисла над морем.

Погрузились на плашкоут. Началась переправа через Байкал. Пассажиры примолкли, закрестились.

Вскоре суровыми скалами, темной стеной тайги, белыми, схваченными утренником степями развернулось родное Забайкалье.

В Чите на вокзале Тарутину встретил Собачеев. Дарья Ивановна хотела его обрадовать: следом едет фирменный мастер, везет машины, но было не до того. Оказалось, на прииске Долгом рабочие бросили работу, требуют прибавки. Тарутина оставила багаж на Минея, помчалась к губернатору.

…А Иван Иванович Бочаров недаром считался первоклассным столяром. Аккуратно и быстро изъял он верхние донья чемоданов. Миней на это и рассчитывал. Он передал часть литературы Гонцову, остальное запаковал в корзину и в баулы — это предстояло немедля развести по городам Сибири.

Разговоры с Алексеем затянулись до утра. Миней рассказывал обо всем сразу. Гонцов требовал:

— Ты по порядку, по порядку…

Но Миней все время сбивался и начинал говорить о встречах с Новоселовым, о берлинских спорах, об «Искре»…

— А как там немцы? Что за народ? Революцию будут делать?

Миней задумался: перед глазами вставало разное: То солдаты, шагающие не сгибая ног, то работницы в кафе горного поселка. Все было противоречиво, запутанно в этой стране.

Спать так и не пришлось. Гонцову пора было в мастерские, Минею — на вокзал. Когда выходили из дома, Миней открыл дверь, закрыл за собой, потом снова открыл и закрыл. Гонцов удивился:

— Ты что? Думаешь, слежка?

— Нет, просто удовольствие получаю!

— Оттого, что открываешь двери?

— Вот именно! Три месяца мечтал: открывать и закрывать двери без всяких на этот счет указаний!

— Не понимаю.

— Ну где тебе понять! Ты ж в Европах не был! Там на каждой двери — в магазине ли, в ресторане, повсюду — две надписи: с одной стороны — «циен» — тянуть! С другой — «штоссен» — толкать!

— И куда бы ты ни пошел, повсюду «циен» да «штоссен»?

— Куда бы ни пошел… В том-то и дело!

— Да… Этак соскучишься! — согласился Гонцов и, будто впервые ее увидел, внимательно оглядел простую, без всяких надписей, дверь.

Глава III ЧИТИНСКИЙ КОМИТЕТ

Снегу в эту зиму выпало на редкость много. Блестящей пеленой лежал он на полях, густо завалил распадки. Старожилы не помнили таких заснеженных сопок вокруг Читы.

Ожидали дружной весны, обильных вод, урожайного лета.

Гонцов незаметно отстал от товарища, скатал твердый, увесистый снежок и влепил Минею в затылок. Тот рассвирепел, повалил легкого, худого Алексея в сугроб, прижал сильными руками:

— Барахтайся как муха в сметане — может, масло собьешь!

— Пусти, черт!

— А не заводись со старшими!

Алексей кое-как выбрался, стряхивая снег, сказал недовольно, смеясь одними глазами:

— Затеял на улице черт те что…

Они пошли дальше, продолжая начатый раньше разговор.

— Если провизионок^[13] не выдадут — значит, бастуем! Тут наши кровные права ущемляют. А требовать будем выдачи провизионок и сокращения рабочего дня. Так, Миней?

— По-моему, так. Народ у нас вырос. За «билетной» забастовкой пойдут другие требования, социал-демократические, вплоть до свержения самодержавия, — я так мыслю, — ответил Миней и добавил: — Пусть Фоменко прощупает, как на участках народ настроен.

— Я тебе наперед скажу: мы начнем — вся дорога поддержит! Уж на что смирный народ «кузнечики»^[14], и тех Митя раззадорил… Знаешь, что такое лишить железнодорожника сезонного билета? Тут честь затронута, не только карман!

Они замолчали. Навстречу катили узкие щегольские санки. В них сидел офицер в серо-голубой шинели. Черные усики разделяли его лицо почти пополам — так несоразмерно велики были подбородок и нижняя челюсть.

Санки промчались, обдав друзей облаком снежной пыли.

— У-у! Какой бульдог! — заметил Гонцов и плюнул вслед.

— Знаешь, кто это? — спросил Миней. — Жандармский ротмистр Билибин. Новый начальник читинской охранки.

— Видно птицу по полету!

— Заметил, какое у него лицо? Похоже на костяшку домино дубль-нуль! Сверху пусто, снизу пусто, посредине черточка — усы!

Невольно они ускорили шаг и, свернув в боковую улицу, вошли во двор. Старый приземистый флигель в глубине его утонул в снегу. Однако ступеньки крыльца были выметены, и веничек стоял тут же.

— Федор-то! На высоте положения, — заметил Миней, обметая снег с валенок. — Радивый хозяин.

— Старается, — подтвердил Гонцов.

Миней открыл дверь своим ключом. Они оказались в просторной комнате с низким потолком и простым убранством: кровать, стол со стопкой гимназических учебников, шкафчик с посудой. Два окна выходили во двор. В одно из них было видно, кто подымается на крылечко.

Так выглядела конспиративная квартира Читинского комитета РСДРП. Комнату, по поручению комитета, снял гимназист Федор Смагин.

Необыкновенно толстый кот с пушистым хвостом прыгнул с кровати и стал тереться о валенки Минея.

— Откуда такой зверь? — с удивлением уставился на него Алексей.

— Я принес. Чтобы живой дух в квартире был.

— Кис-кис… — позвал Алексей.

— Этого они при их солидности не понимают! — объяснил Миней.

— Что же, ему «бонжур», что ли, говорить?

— Здрасссте! — тихо произнес Миней.

«Мяву», — ответил кот басом и вспрыгнул на стул.

— Погоди, погоди… — вспомнил Гонцов. — Это не тот ли, что у тебя маленьким котенком был?

— Каждый кот был когда-нибудь котенком, — наставительно заметил Миней.

— Так ты привел меня сюда кота смотреть?! — закричал Гонцов.

— А что? Кот стоящий!

— Ну, не заговаривай зубы! Лезь в подполье! Не иначе, литературу привезли. А кто — не могу догадаться. Ты никуда не ездил. Из Иркутска тоже никто не был. Что оно такое может быть? — вслух размышлял Алексей.

— Оно не привезено. Оно — местного изделия, — серьезно отозвался Миней. Он уже скатал старенький коврик, прикрывающий дверцу подполья.

Гонцов, схватив за кольцо, откинул ее. Миней спрыгнул вниз в темноту.

— Держи! — крикнул он снизу.

Гонцов принял плетеную корзинку с двумя ручками, связанными веревкой.

— Я так и думал, что литература. Привезли под видом базарных покупок, — догадался Алексей.

Миней молча развязал веревку и не торопясь стал выкладывать содержимое корзины: противень, обыкновенный кухонный противень, еще один — побольше…

Миней, все еще не говоря ни слова, вынул банку с желтоватой жидкостью. Гонцов зашипел:

— Слушай, если бы я не знал, что социал-демократы против террора, я бы решил, что ты думаешь тут бомбы делать…

Миней достал пузырек анилиновых чернил, вынул из бумаги тонкие прозрачные листы желатина.

Алексей впился в них глазами.

— Гектограф!.. — в восторге прошептал он.

Теперь Костя Фоменко уже сам называл себя «механиком». Этой зимой он впервые ездил помощником машиниста. Самые лучшие часы на паровозе, когда машинист Семен Лукич задремлет и Костя становится на правое крыло.

Уже давно станция осталась позади, только красные и зеленые огоньки мерцают далеко-далеко да иногда ветер доносит тонкий, точно ребячий возглас, гудок маневрового паровоза. А город утонул, исчез во тьме, словно его и не было, и только молчаливая тайга, окованная морозом, тянется по обе стороны пути.

Но он здесь, близко, родной Костин город, объятый сном. Все спало в нем в глухой этот час, когда Костя Фоменко уводил свой состав от Читы в темное пространство, освещенное только желтоватым светом паровозных фонарей.

Семен Лукич открывает один глаз, видит широкую Костину спину, привычно прислушивается к мерному дыханию паровоза, к грохоту товарных вагонов. Все в порядке. И старик снова погружается в дремоту, вспоминая, что и он сам когда-то так же: хлебом не корми — пусти на правое крыло!

Костя оглядывается: кочегар Цырен Намсараев осторожно трогает его за плечо и шепчет в самое ухо:

— Доставать, а?

Костя кивает головой: по всем статьям он сейчас тут старший. Намсараев поворачивается, пробирается на тендер. Сейчас он, должно быть, разбрасывает дрова, достает запрятанную пачку. Смекалистый парень! Не подведет!

А с чего у них завязалась дружба с Намсараевым? Да, это началось еще в мастерских… Цырен убирал стружку. Фома Ендаков, грубый, заносчивый мужик, проходя между станками, толкнул его:

«Эй ты, косоглазый! Не крутись под ногами!»

«Зачем косоглазый?! Такой же человек, как ты!» — сверкнул глазами маленький Намсараев.

Фома рассердился, с силой толкнул Цырена в грудь, но тот удержался на ногах и, сжав кулаки, бросился на обидчика. Фома был выше и явно сильнее бурята. Костя сам не помнил, как очутился рядом с Намсараевым.

Но Фома уклонился от драки: рука у Кости была тяжелая.

«Ты что, паря, на людей кидаешься?» — угрюмо спросил Ендаков, отворачиваясь от Кости.

«А ты чего человека обижаешь? Ну, чего?» — Костя еще не остыл, ему хотелось проучить Фому.

«Нашел тоже человека… Он некрещеный даже!» — уже миролюбиво бросил Фома, идя на свое место.

«А ты что, в купели ума набрался?» — ядовито спросил подошедший Бочаров.

Кругом засмеялись.

«Ну, обрадовались, зубоскалы!» — проворчал Фома и сам уже не рад был, что связался.

А Костя с тех пор стал приглядываться к Цырену. Работал он легко и как-то разумно, без суеты. Не ругался. И старшего всегда вперед себя пропускал. Видно, сызмальства к этому был приучен. И вот ведь как он гордо себя повел с Ендаковым! А ему, Косте, всегда оказывает уважение. В чем тут дело?

Как-то Фоменко спросил об этом Намсараева. Тот ответил:

— У нас говорят: перед гордым держи голову высоко, перед скромным склоняй ее до земли.

Вот как!.. Костя заинтересованно посмотрел на Цырена. У бурята в запасе было множество таких присказок и пословиц. В них звучала мудрость степного народа, незнакомого, удивительного по своим обычаям и быту.

«Вот какие разные народы живут у нас на забайкальской земле! — раздумывал Костя. — Должны мы о них подумать или нет?»

Он решил спросить у товарищей, как с такими народами быть. Вот буряты, к примеру: живут рядом, работаем вместе, ну, а как насчет социализма? Это, значит, врозь?

Сначала спросил у Гонцова. Тот ответил:

«Зачем врозь? Они пойдут вместе с нами к социализму».

«Как же так? — удивился Костя. — Социализм, я понимаю, может быть там, где индустрия, пролетариат… Вот у нас. А какая же у бурят индустрия? Хвосты верблюдам крутить?»

«А мы на что, по-твоему? Подопрем, поможем…»

«Как же помочь? Интерес-то у бурят какой? Не тот, что наш?» — допытывался Костя.

Тут уж пришлось вмешаться Минею.

«Интересы у них разные, — разъяснял он Косте. — Нойоны, знать, родовые начальники — первые помощники самодержавия. Их цель — ясак^[15] выколачивать, семь шкур с бедняка бурята драть. И между собой они, «белый царь» и богатеи буряты, всегда отлично договорятся. Царское правительство и опирается на эту верхушку, нет-нет да и обласкает верноподданных. Ну, а у бедняка бурята свой интерес: царя долой, а с ним и нойонов. Землю же и пастбища — труженикам!»

Костя все понял. При первой же встрече с Цыреном спросил:

«Ты что делал раньше… ну, до того, как на дорогу работать пошел?»

«Дома жил», — удивленно ответил Цырен.

«Знаю, что дома… А занимался чем?»

«А… Ну, стадо гонял».

«Чье стадо? Свое?»

Цырен засмеялся:

«Какое у бедного бурята стадо! Скот у богатого… Благодари доброго духа, что в пастухи взяли!»

«Ну вот. Значит тебе нет никакого интереса в одну дудку с богатеями дудеть или там… с этими… нойонами!»

Цырен удивился еще больше: от него до нойона было, как до звезды на небе!

Костя сказал Алексею, что хочет просветить Намсараева, рассказать ему кое-что. Алексей согласился.

Бурят работал хорошо, аккуратно. Дорога нуждалась в кочегарах. Взяли из паровозных обтирщиков и Цырена. А Митя устроил так, что Цырен попал в ту самую паровозную бригаду, что и Костя.

…Состав шел под уклон. Пологие холмы с мягкими линиями склонов словно плыли навстречу. Низко над сопкой повис молодой желтоватый месяц, похожий на медный рожок стрелочника. Белые огни калильно-керосиновых станционных фонарей вынырнули уже совсем близко из тумана. Вокруг них мотыльками кружились снежинки.

«Под-хо-жу!» — подал голос Костя тремя гудками — одним длинным, двумя короткими.

Семен Лукич проснулся, проверил давление пара, взглянул на водомерное стекло, зевнул:

— Ну отдыхай, Константин, я поведу. На станции начальство зайти может.

Но начальство спало, и интерес к прибывшим, помимо дежурного, вручившего жезл, проявил только путевой рабочий Левон Левоныч.

Фоменко встретился с Левоном Левонычем на путях, передал пачку литературы и коротко сообщил:

— На постройке моста через Енисей бастуют: рабочие, требуют повышения заработной платы. На других дорогах у рабочих отбирают провизионки. На нашей Забайкалке, говорят, тоже отберут. Если так, будем бастовать!

И Левон Левоныч быстренько рассказал:

— Ребята литературу читают и еще просят. Миней был у нас недавно, все хорошо разъяснил. Теперь многие интересуются политикой. И еще один вопрос. Ребята спрашивают что за две буквы стоят сверху на книжках: «Ч. К.»? Что это значит?

Костя оглянулся, шепнул в самое ухо товарища:

— А значит это — Читинский комитет…

Левон Левоныч прячет пачку под полушубок и скрывается в темноте.

Семен Лукич дает сигнал отправления, а Костя все еще висит на железной лестничке, глубоко вдыхая морозный воздух.

Семен Лукич, равнодушно позевывая, говорит Косте:

— Иди становись! Я вздремну.

Костя снова на правом крыле. И снова смотрит то назад, где дружелюбно моргает ему огоньками фонарей подрагивающий на стрелках состав, то вперед, на рельсы, освещаемые сильным паровозным фонарем. Месяц зашел за облака, кругом темнота, и единственный свет, пронизывающий тьму, — это свет Костиного паровоза.

Когда Фоменко вернулся из поездки, мастерские бурлили, как Байкал в ноябре. Пришел приказ: сезонных билетов рабочим не выдавать, старые аннулировать.

— Бросай работу! — прокатилось по дороге.

В вагонном цехе рабочие сгрудились вокруг Ивана Ивановича Бочарова. Свертывая цигарку, он неторопливо рассказывал:

— Было это, значит, на Московско-Рязанской в 1893 году, аккурат в эту же пору. Бросили мы, значит, работу, сидим, ждем. Является к нам инженер. «Вы, говорит, сучьи дети, такие-сякие, против отечества выступаете, поскольку железная дорога не одному какому-нибудь фабриканту принадлежит, Иванову там или Сидорову, а России!» Тут подымается — был у нас такой — столяр первой статьи Лев Дмитрич. Он, прямо скажем, и был форменный лев: его все начальство боялось. «Мы, господин инженер, не против отечества, а супротив того порядку, что в нем завели без нашего согласия! — говорит Лев Дмитрич. — А если господин инженер так о государственной дороге печется, так зачем он, позвольте спросить, трухлявые шпалы от подрядчика за хорошие принял?» Ну, тут ребята зашумели: «Как — зачем? Затем, что куш получил!..»

Молодой слесарек, что сидел подле Ивана Ивановича и глядел ему в рот, восхищенно воскликнул:

— Ну точь-в-точь как у нас!

— Похоже, — согласился Бочаров. — Когда туннельные работы сдавали, так наши инженеры тоже руки нагрели. Это факт!

— А Гулевич схлестнулся с подрядчиком — гляди, какой дом себе отгрохал! — напомнил кто-то из рабочих.

— Дом хороший, — подтвердил Иван Иванович. — А главное, дешево обошелся. Почему? Да потому, что строили рабочие того же подрядчика. Вот и получается круговорот…

— Да неужто нельзя их за ушко да на солнышко? — возмущался слесарек.

— Все можно, милый! — пояснил Бочаров. — Да что толку? Одного скинешь, другой сыщется. В лоб надо бить, противу всего режиму вставать…

В механическом у дверей дежурили рабочие, пускали в цех только своих. Между станками люди стояли тесно, как в церкви на пасху.

Гулко под высокими сводами раздавались слова оратора:

— Я хочу сказать, товарищи, насчет провизионок. Распоряжение администрации упразднить бесплатный проезд рабочим все равно что серпом нас подрезает. И скажу я: не только по карману оно нас бьет, нет! По нашему рабочему самолюбию! Кто на своих плечах дорогу поднял? Кто ей жизнь дал? Наши руки!

— Правильно, Гонцов! Нашим потом дорога строилась! — зашумела толпа.

— Великое это дело — наша родная Забайкалка! — продолжал Гонцов. — Не потому великое, что миллионы кубических саженей земли мы подняли, десятки миллионов шпал уложили, на тысячи верст рельсы протянули да построили невесть сколько разных сооружений! Великое потому, что дорога собрала в одно место, сплотила тысячи рабочих. Вот оно как дело-то оборачивается: правительство тянет жадную лапу к Китаю, а в то же время боится, что японец урвет лакомый кусок! Строил царь себе дорогу, чтобы легче забросить сети на Восток! А на дороге тем часом собралась и окрепла пролетарская рать, силу накопила, чтобы идти в бой с царизмом. Нам, рабочим, без интересу другие народы обижать, мы прибылей на чужой земле не ищем. Царь думает: «Это моя дорога! Я в нее семьдесят шесть миллионов рублей ухлопал!» А мы знаем: наша она, нами построена, как все на свете! Довольно нам баки забивали: вы, дескать, русские рабочие, темные, вы, дескать, пассивные! Куда вам до Европы. А мы таких уговаривателей да по шее! Пусть знают, какие мы пассивные!

Кругом захохотали.

— Давай, Гонцов! Вот язык! Так и чешет! — раздавались голоса.

— Вы же собирались говорить насчет провизионок! — напомнил осторожный голос конторщика Михайлова.

— А я про что? — обиделся Гонцов. — Уши заложило, что ли? Я про то и говорю!.. Товарищи, чтобы мы, хозяева дороги, деньги за проезд платили! Не бывать этому! Не бывать!

— Правильно! — кричали вокруг. — Хватит нас точно кур ощипывать! Составляйте требования!

— А чего их составлять, коли они уже вот… — Гонцов вытащил из-за пазухи бумагу. — Тут все ясно и коротко: требуем выдачи бесплатных проездных билетов! Требуем сокращения рабочего дня для всех категорий рабочих! Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Долой самодержавие!

Михайлов вскочил на ящик:

— Мы собрались сюда не для политических дел, а для обсуждения наших экономических нужд! — закричал он. — Товарищи рабочие! Вас втягивают в политику…

Гонцов охрипшим голосом перебил его:

— Не давайте себя запугать, товарищи! Нас пять тысяч в одной Чите, а сколько на трассе? Встанем стеной! Да здравствует наша социал-демократическая рабочая партия!

Вновь назначенный начальник читинского отделения Иркутского жандармского управления ротмистр Билибин писал:

«Обзор революционных проявлений во вверенном мне округе.

Пользуясь длительным отсутствием должного жандармского надзора, революционеры повели в широких размерах пропаганду революционных идей среди рабочих, благодаря чему забастовочное выступление рабочих закончилось победой последних. Ввиду того, что революционная пропаганда велась главным образом среди рабочего класса, первой организацией преступного характера во вверенном мне округе явились РСДРП…»

Билибин перечитал написанное: не понравилось — расплывчато, неконкретно… Организация существует, это несомненно. Во время последней, так называемой «билетной» забастовки были провозглашены социал-демократические лозунги. Железнодорожники держались стойко. Совершенно очевидно, что ими руководит политическая организация.

И все же пока нет никаких данных о ее составе. Это и понятно. Приходилось начинать сыск на пустом месте. Удивления достойно, как беспечно жили здесь власти! Вот, например…

Он достал копию прошлогоднего донесения:

«…В 1901 году количество возникших дознаний о лицах, поставивших своей целью борьбу с существующим государственным и общественным строем, увеличилось. Предметом большинства дознаний было произнесение дерзких выражений по отношению к царю…»

До чего наивно! Если бы борьба против строя велась исключительно в форме «произнесения дерзких выражений», можно было бы закрыть охранку.

Однако эта неконкретность обзора, пожалуй, повлечет неудовольствие начальства. Документ может обратиться против его автора. Ведь там, вверху, как рассуждают? «Ах, у вас там организация! Так установите ее состав и — за решетку!» Как будто речь идет о кучке заговорщиков, которых легко выследить именно потому, что они — кучка. Здесь же сыск похож на ужение рыбы: закинул удочку, но неизвестно, кто клюнет. Вернее всего, безобидная плотичка, а зубастая щука уйдет где глубже.

Недовольство режимом охватило широкие слои населения. Поди выяви, кто первый сказал крамольное слово и кто поведет на баррикады! А Забайкальская область побольше Франции и Бельгии, вместе взятых. С недавних же пор ее пересекает железная дорога, которая кишмя кишит смутьянами. И что самое серьезное, дорога предоставляет им неслыханное удобство, как совершенное средство связи…

Билибин поискал глазами на столе. Вот оно, донесение:

«На станцию Иннокентьевскую прокламации привозятся поездными бригадами и распространяются в депо. Замечено, что рабочие депо собираются в поле, что-то читают, горячо обсуждают и замолкают при подходе лиц, не популярных в рабочей среде».

То-то и оно, что «не популярных». Для глубокого проникновения в массы нужны люди иного склада, из среды самих рабочих. И среди интеллигенции следует искать полезных людей. Готовить их постепенно. Заполучить мелкую личность, поймать на какой-нибудь страстишке, всегда найдется апельсинная корочка, на которой человек может поскользнуться. А потом помочь ему вырасти, войти в доверие организации…

Не стоит также пренебрегать знакомством в деловых кругах. Тут Билибин вспомнил Чуракова.

Аркадий Николаевич посетил Билибина тотчас после возвращения из-за границы. Причиной визита послужила все та же брошюрка, найденная у Ипполита среди учебников.

Чураков нисколько не опасался, что Ипполита увлечет революционная деятельность. Но соответствующие организации интересуются только фактами. Раз есть преступного содержания брошюра — значит есть и состав преступления, как это называется у юристов. Может быть, его сын Ипполит уже взят на заметку!

В другое время Чураков-отец, пожалуй, и не придал бы этому большого значения, но сейчас пошли такие времена: забастовки, протесты… Говорят даже, что администрация железной дороги переехала с Дальнего вокзала на жительство в город. В такое время и впрямь лучше быть подальше от кипящего котла: не ровен час — ошпаришься.

Чураков встречал Билибина в Дворянском собрании. Он отправил ротмистру записку с нарочным, просил принять. И тотчас получил приглашение.

Аркадий Николаевич явился в черной визитке и с похоронным выражением лица, приличествующим данному случаю. Заявил, что явился по делу, хотя и личному, но не лишенному государственного интереса, и что он надеется в лице ротмистра найти советчика и получить моральную поддержку.

Билибин заверил, Чураков изложил. В доказательство своей готовности к услугам вынул из портфеля крамольную брошюрку.

Ротмистр мельком взглянул, небрежно бросил:

— Заграничное издание. Ходит по Чите в двух экземплярах. Привезена адвокатом Каневским, человеком весьма приличным. В общем ничего серьезного…

Из дальнейшего нельзя было понять, известно ли ротмистру что-либо о революционной деятельности Ипполита Чуракова или нет.

Аркадий Николаевич подумал: Билибин соображает, небось, что не Чураковы подготавливают революцию.

Ротмистр проявил любезность даже сверх ожидаемого. Пообещал лично переговорить с Ипполитом.

— И лучше будет, — заметил он, — если мы познакомимся как бы случайно.

Аркадий Николаевич горячо благодарил.

Билибин сдержал обещание. Знакомство произошло в бильярдной и как-то незаметно для Ипполита укрепилось. Внимание Билибина и польстило Ипполиту и вместе с тем обеспокоило его: «Что ему от меня надо?»

Но Ипполит вскоре убедился, что ротмистру ничего не надо. Просто интеллигентный человек, любит молодежь, делится своими мыслями, подчас оригинальными… Ипполиту нравилось, что ротмистр говорил ему доверительно, как равному:

— Вся политическая борьба — это печальное недоразумение. С обеих сторон, поверьте мне, встречаются прекраснейшие личности.

И действительно! Вот говорят: «жандарм, жандарм», а Билибин умнее и свободнее во взглядах многих тех, кто носит длинные волосы и строит из себя героев. И рассуждает он интересно:

«Дело вовсе не в том, чтобы раз навсегда прибиться к какому-то берегу. Вовсе нет! В жизни надо испытать все. Наблюдать, сопоставлять… Плавать меж берегов, выбирая удобные заводи то тут, то там…»

Ипполит окончил гимназию, но отец не пустил его в университет. Пусть пройдут эти смутные времена, а то студенты больше бастуют, чем учатся. Он сам занимался с Ипполитом: необходимо же его сыну знать основы коммерции. Ипполит путался в тонкостях вексельного права. Коммерческая арифметика совсем не походила на обычную арифметику. Кто бы мог подумать, что каждый шаг в торговом мире регламентируется государственными установлениями! И как смешно называется текущий счет в банке: контокоррент!. Будто петух кричит. Ипполит повторял смешное слово на все лады. Отец обругал: «Оболтус! Толку с тебя не будет!» Ну и пусть!

Ипполиту все опротивело в родном городе. Сонечка вышла замуж за картежника с дурацкой фамилией, растолстела, ездила, как все местные дамы, на пикники с компанией, на долгуше^[16].

Уехать бы за границу снова…

Встречи с Билибиным волновали и освежали.

Глава IV ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР ВСЕХ ВЕТРОВ БЫСТРЕЕ

Итак, ему поручено написать первую прокламацию, первое обращение Читинского комитета партии к рабочим. Этой листовкой комитет заявит о своем существовании, о своей борьбе.

Ночь. Свеча оплывает на медный подсвечник. Весенняя, еще голая ветка стучит в окно. Миней пишет первомайскую листовку.

В коротком листке можно сказать только самое важное.

Сбросить царя, уничтожить самодержавие, установить восьмичасовой рабочий день, свободно высказывать свои мысли на собраниях, в печати… И это только первая ступень к счастью людей.

Рука быстро наносит на бумагу тонкие прямые строчки, но мысль летит быстрее. Как весенний ветер, что всех ветров быстрее, несется она к далеким вершинам. Россия социалистическая! К ней — эта первая ступень…

Огромен мир труда. И во всем мире идет сейчас тайная, дружная, радостная работа: рабочие готовятся к Первому мая. Одни в этот день открыто сойдутся на городских площадях. Другие с рассветом будут тайно пробираться в условленные места, собираться там небольшими группами, украдкой из-за пазухи доставать заветное кумачовое полотнище. И потом, обманув бдительность полиции, кипящим потоком вольются в широкие русла улиц.

И повсюду — по площадям столиц и по пыльным дорогам фабричных поселков — пройдут в этот день со своими боевыми песнями рабочие люди, чтобы открыто заявить: мы — сила, нашим трудом движется жизнь, строятся города, прокладываются дороги! Все ценности мира создали мы. Будущее — наше!

«Но мы, русские рабочие, — пишет Миней. — не можем свободно собираться для обсуждения своих дел, не можем сговориться между собой, не можем со знаменем выйти на улицу, потому что за нами зорко следят усердные слуги нашего деспотического правительства, которое на деньги, собранные копейками и рублями от нас и от наших голодных отцов и братьев в деревне, содержит целую армию шпионов, следит за каждым нашим шагом, строит тюрьмы для нас и наших друзей…»

…Эта листовка должна разбудить тех, чье сознание еще спит, объединить уже пробудившихся.

Миней попытался представить себе, в чьи руки попадет его листовка. Попадет в руки! Ведь прочесть ее — значит совершить «противозаконное деяние», а передать товарищу — «противоправительственная пропаганда»! И все же листовки будут читать и будут передавать из рук в руки. А там, где удастся наклеить их на стене или на заборе, тотчас соберутся у белого листка в напряженном молчании люди.

«Пусть не пугает вас, товарищи, одиночество в этой неравной борьбе со всемогущим правительством! — пишет Миней. — Месяц тому назад в Батуми при усмирении стачки рабочих, требовавших увеличения заработной платы, было приказано стрелять в толпу… На месте осталось убитыми 13 человек… Недавно в Туле солдаты отказались стрелять в своих братьев рабочих…»

Свеча зашипела, Миней поднял глаза Ему хотелось продлить свою безмолвную ночную беседу с тем, кто завтра возьмет в руки эту листовку, с соратником, которого никто еще не знает, кто только завтра вступит в строй.

За окнами стояла редкая синеватая мгла. Медленно светлело небо. Скоро утро! Минею трудно было оставаться наедине со своими чувствами. Побежать бы сейчас по темной улице, постучать в ставни окошек, встретить вместе с товарищами солнце на берегу реки!

«Друзья! — мысленно обращался он к ним. — Мы счастливы, мы знаем, где правда, боремся за нее и приближаем ее торжество! И коль самим не дождаться его, что же, в нашей песне хорошо говорится: «Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых, дело всегда отзовется на поколеньях живых!..»

И, подумав секунду, Миней заканчивает листовку словами любимой песни.

Ставни были закрыты, дверь заперта на засов, поднята половица подполья. В отверстии показалась голова с темными растрепанными волосами. Миней осторожно, за два верхних угла, держал не просохший еще гектографированный листок.

Присев на корточки, все впились глазами в длинную узкую полоску бумаги. Читали молча, сосредоточенно, словно текст не был читан и обсужден много раз. Наконец раздался голос Гонцова:

— Здорово! Как в самой настоящей типографии!

— А ведь это торжественная минута, товарищи, — тихо сказал Кеша. — Первая гектографированная прокламация Читинского комитета!

Миней сел на половицу, положил перед собой оттиск:

— Пройдут годы, друзья, и наши идеи будут развиваться в книгах, изданных тысячными тиражами, и в миллионах газет, отпечатанных в типографиях…

— А сейчас перед нами только узенькие полоски плохой бумаги и старый гектограф в подвале для картошки… Но все равно: это торжественная минута! — повторил Кеша.

Бочаров снял очки и откровенно вытер платком глаза. Товарищи переглянулись. Как бы со стороны они увидели себя в невзрачной комнате, с нависшими над головой балками потолка, с тусклой лампой на полу.

Иван Иванович взял листок, положил себе на колено.

— Извольте видеть: если вы намажете клеем только уголки, то ветер вздует середину и разорвет листок пополам. Если вы приклеите середину, будут болтаться края. Значит, кисточкой следует провести по всем четырем краям листка. Тогда листок будет приклеен аккуратно, прочно. Сразу видно будет: делали не впопыхах, а с пониманием, с любовью! «Значит, и другие свои дела они так же совершают!» — подумает каждый.

— Ну, давайте расходиться. Я отправляюсь в казармы, — объявил Миней.

— Я снова прошу: эти пункты передай мне! Вот уж глупо будет, если часовой задержит секретаря комитета!

— Оставь, Алексей. Не вноси беспорядок.

Кеша поставил лампу на стол, подкрутил фитиль. Четыре головы склонились над истрепанным планом города, размеченным крестиками. Стало тихо. За печкой скрипучим голосом заговорил сверчок.

Ты вырос в глухой деревушке в горах Акатуя. На самой каторге. И рано узнал это страшное слово. Но ты не понимал, кто эти люди, которых гонят по дороге мимо окон твоей избы. А дорога — то с сугробами снежными, с ветрами леденящими, то под солнцем жгучим, песчаными вихрями перевитая, — дальняя дорога, каторжная дорога. На ногах цепи, гонят каторжников солдаты с шашками наголо. Может, устали люди — все равно их гонят. Может, больны или ослабли дорогой — гонят! Так царь велел. Что ж они сделали ему? За что наказал их царь?.. А все гонят новых и новых, и не смолкает мерный звон кандалов на дороге. Ох, много недругов у батюшки-царя!

Но тогда ничего не знал ты об этих людях. Ухватившись за материнский подол, ковылял из избы в стайку^[17], из стайки — в избу, щурился на солнце, отворачивался от ветра. Или лежал на печке, накрывшись тряпьем, слушал, как вьюга проносится над ветхой крышей и трещит и ухает за окном. А ветер в трубе гудит: бу-удет так, бу-удет!.. Страшно! Хоть бы лучину вздуть. А слезать тоже боязно… Вдруг за ногу схватит! Кто? Мало ли нечистой силы на свете! Братские^[18] вон говорят: Анахой^[19] одноглазый в углу живет, ночью ходит, мясо ищет…

Заглянешь в оконце, а там седая метель засыпает дороги, путает пути…

Ты жил, как маленький зверек. Радовался куску хлеба, когда был голоден, и рваной пахучей овчине, когда нетопленой стояла изба. И не сразу заметил, что нужда хозяйствует в доме: раскидала скарб, выгнала из стайки корову, матери спину согнула, отцу голову засеребрила. И привела с собой смерть — схоронили меньшеньких: брата, сестренку.

Ты не понимал, почему так печально смотрит на тебя мать, почему так нежно шепчет: «Кровиночка моя, что тебя ожидает?!»

Проносились вьюги над ветхой избенкой, проносились года… Как-то утром постучался ты в дядину хибарку на окраине города. Вышел дядя, удивился и сказал: «Да ты и не вырос, брат, вовсе! Как был «от горшка два вершка», так и остался!». И на следующий день свел племянника к знакомому слесарю — в учение.

Как ты вырос, как отыскал товарищей, как нашел свой путь? Много врагов у царя! Вот и Кеша Аксенов среди них…

Ты идешь ночью по городу и несешь людям удивительную весть. Другая жизнь ждет вас, люди! Соединяйтесь, люди труда! Кто сильнее нас, если мы все вместе!

А счастлив ли ты, Кеша Аксенов? Да! Почему же ты счастлив? Разве жизнь твоя стала легче? Разве не поблекли от слез синие глаза матери и не вырос на погосте крест на могиле отца?.. Ты нашел цель жизни. Ты узнал свою силу. В борьбе за счастье народа — и твое счастье, Иннокентий Аксенов!..

Луна блуждала в небе. То скользила по краю облака, то вовсе пряталась. Тени домов и заборов то появлялись, то исчезали. Все выглядело непривычным, таинственным. Рабочая окраина спала. Нигде ни огонька. В дальнем дворе залаяла собака, глухо, словно во сне. Улицы казались длиннее, чем обычно. Пока дойдешь до угла, десять раз замрет сердце. И жутко и весело. И все тоньше становится пачка прокламаций…

Кеша вышел к товарной станции. Робость его прошла. Жаль было только, что кончается эта необыкновенная ночь.

В лунном сеете мерцало стекло квадратного окошечка багажной кассы. Над ним висело расписание поездов. Кеша огляделся — никого. Он стал на перила у кассы, наклеил листок на расписание и вдруг едва не свалился с перил. Кто-то ухватил его за ногу. Он услышал тонкий, перепуганный и до странности знакомый голос:

— Сюда! Караул!.. Бунтовщик листки клеит! Держи, братцы!

У крикуна не хватало силы стащить Кешу вниз. Кеша размахнулся свободной ногой и что было силы ударил незнакомца. Тот закричал громче.

Кеша напрягся, вырвал наконец ногу из цепких рук и спрыгнул с перил, едва не свалив с ног подбежавшего бородача в кожаном фартуке. Рабочие, сбежавшиеся на крик, сразу же замкнули Кешу в круг. Теперь он увидел и сразу узналмаленького человека в пальто с потертым бархатным воротником. Человек пытался пробиться в середину толпы, отчаянно крича:

— Держите его! Он клеил! Я сам видел! Держите бунтовщика!

Бородач шагнул к нему:

— Чего верещишь? Где бунтовщик? Тут одни наши, дорожные… Спьяну померещилось, что ли?

Человечек, пытаясь объяснить бородачу, как было дело, кричал, но тот, не слушая, твердил свое:

— А личность, личность-то его приметил?.. Ах, темно?.. Ну, раз не приметил, о чем и говорить-то…

— Проваливай, пока цел! — закричали из толпы.

— Да это же Удавихин! — раздался голос Фоменко и будто даже радость прозвучала в нем.

Костя двинулся на Удавихина, не тот уже бежал вдоль стены, подобрав полы пальто и петляя, как заяц.

— Засвети огонь — почитаем! — приказал бородач.

«Сегодня, в день Первого мая, мы, русские рабочие, должны требовать восьмичасовой рабочий день, свободу слова, собраний…» — медленно читал человек в кожаном фартуке.

Костя Фоменко светил ему, высоко держа горящую просмоленную паклю на проволоке.

Это было последнее, что услышал Кеша, покидая товарную станцию.

…Иван Иванович Бочаров начал расклейку прокламаций позже своих товарищей. Не торопясь шел он по улице в своем новом драповом пальто и суконной теплой фуражке с лакированным козырьком. Покуривал, следил за медленным течением облаков. Они были темные, рваные.

«К непогоде», — решил Иван Иванович.

На углу Амурской неожиданно вынырнула из переулка широкая фигура в серой шинели. Бочаров, так же не спеша, продолжал свой путь. Теперь ясно видно было усатое лицо с мясистым носом — околоточный Стуколов собственной персоной! Иван Иванович остановился, всплеснув руками:

— Капитон Данилович! Какими судьбами!

Знакомство это Иван Иванович свел давно, на всякий случай. Сделал Стуколову видимо-невидимо рамочек для семейных фотографий. Денег не взял, а сказал: «Для почину».

Околоточный пригляделся:

— А… нижайшее! Вы чего это в полуночники записались? Мы — по делам службы. А вы не на свидание ли… хе-хе — с дамским полом?

— Устарел-с, Капитон Данилович. Я, Капитон Данилович, давно это местечко присматриваю. Хожу вот и наблюдаю. И с той стороны, и с этой. В мечтах-с.

— А что ж вы наблюдаете, Иван Иванович? — спросил околоточный, озираясь по сторонам и ничего не обнаруживая, кроме нескольких чахлых деревцев посреди пустыря.

Иван Иванович таинственно поманил околоточного пальцем:

— Извольте видеть. Соображаю я поставить на этом месте приличного вида оградку. Дабы течение публики происходило не в сутолоке, как попало, а по положению: туда и обратно вдоль упомянутой оградки… Случится их превосходительству проехать здесь, взглянут они — одно удовольствие! И обратно же мне польза: заказ от города.

— Гм! — произнес Стуколов, не успев придумать ничего в ответ. Про себя же отметил: «Голова! Полезнейший человек!»

И тут же решил заказать Бочарову резной иконостас, они поговорили еще немного, покурили.

— Ну, я восвояси, — зевая и крестя рот, заметил мастер.

— С богом! Так я навещу вас вскорости.

— Милости просим! — Бочаров приподнял фуражку и не спеша пошел прочь.

Но, пройдя шагов тридцать, он остановился. Вся повадка его изменилась: движения стали быстрыми, точными, на лице появилось то сосредоточенное выражение, с которым старый мастер всегда приступал к важной и знакомой ему работе. Он деловито огляделся. Направо стояла круглая тумба для афиш, налево — казенного вида здание. Высокое крыльцо с четырьмя столбиками напоминало катафалк. Большая аляповатая вывеска тускло светилась золотыми буквами: «Восточно-сибирское общество»… Бочаров пробормотал: «А… воры сибирские, обиралы, торопыги…» Он бросил окурок, затоптал его и принялся за дело.

Эскадрон располагался на самом яру, где ветер трепал редкий осинник. Добротная ограда окружала постройки: казармы, кухни, конюшни, У ворот стояла полосатая будка часового.

Миней подошел к ограде после полуночи, через два часа после отбоя в казармах. Вся территория эскадрона была погружена в темноту, только в одном оконце мерцал слабый свет свечи. Там, видимо, бодрствовал младший офицерский чин, дежуривший по эскадрону. За месяц до Первого мая солдатам прекратили давать увольнительные. Все же Егор Косых сумел передать, что этой ночью он будет на посту у ворот.

Внезапное сомнение охватило Минея. Прокламации были у него в карманах и за пазухой. Что, если его сейчас задержат просто как подозрительного человека, шатающегося около казарм? Он решил: «В случае, если остановят, буду разыгрывать заблудившегося пьяного с ближнего хутора. Если задержат — убегу!»

Но ни одна душа не попалась ему навстречу. Луна зашла за облака, сразу стало очень темно, едва различалась дорога.

«Пора!» — сказал он себе и поспешил, чтобы именно в этой темноте пройти расстояние, отделявшее его от будки, где ждал Егор Косых. Он едва не наткнулся на человека, стоявшего в нескольких шагах от ворот.

«Егор вышел навстречу», — мелькнуло у Минея.

Луна появилась из-за тучи. Минею показалось, что стало светло как днем. И в тот же миг холодок пробежал по спине. Он увидел, что перед ним не Егор…

Человек, стоявший у ворот, был на голову выше Косых и шире в плечах. Солдат стоял неподвижно, держа ружье у ноги, и Миней заметил, что шинель слишком коротка для этого богатыря.

«О чем же я думаю? Он молчит, он даже не крикнул уставное: «Стой!» — Миней ободрился, вспомнил фразу, с которой он должен был обратиться к Косых.

— Ветер крепчает, будут заморозки, — сказал он тихо. И придвинулся к солдату.

Тот с облегчением выругался.

— Давайте! — заторопился он. — Егора в другой наряд назначили. Давайте мне все… Я — Семен Дрынин, небось слышали?

— Что ж молчал-то? — еле слышно спросил Миней, доставая пачки из карманов.

— Оробел, — признался Дрынин, — впервой в таком деле.

Миней беззвучно рассмеялся:

— Прощай, Дрынин!

— Не сомневайтесь. Спасибо, что солдата не забываете…

Через полчаса Миней тихо переговаривался через окошко с знакомым писарем из хозяйственного управления Забайкальского казачьего войска. Прокламации перекочевали в карманы писаря. В течение ночи он разбросает их в казачьих казармах.

…Только сейчас Миней понял, что сильно запоздал с окончанием своей ночной работы. Было уже утро. Из ворот выбегали девушки в жакетках, в платочках, кое-как накинутых на голову, и, звеня ведрами, спускались к реке. Молочницы, заходя во дворы, громко выкрикивали свой товар. Сонный парень гнал через мост тощую корову с телком. Все обычное, будничное окружало Минея и вместе с тем было ясно: это утро запомнится навсегда.

Миней вышел к монастырю. У ворот стояла пролетка полицмейстера. Гнедая кобыла, вытянув морду к палисаднику и сладко вздыхая, жевала веточку акации. За воротами слышались негромкие степенные мужские голоса: видно, кучер разговаривал с привратником.

Миней оглянулся, вынул листок, клей, провел по листку кисточкой. Держа его за спиной, приблизился, нацелился и прихлопнул листок на задок пролетки.

Через несколько минут он очутился в тихом переулке. На углу стоял розовый домишке с тремя окнами на улицу. Миней удивился, что не замечал его ранее. Все в нем, казалось, еще спало. Миней подсунул прокламацию под ставень окна. Это был последний оставшийся у него экземпляр Бутылочку с клеем он тут же забросил в бочку, стоявшую под водосточной трубой.

Больше у него ничего не было. Можно было идти домой, к Тане. Он был уверен: сестра не спала в эту ночь.

Глава V ПЕРВЫЙ ВАЛ

«Господину военному губернатору Забайкальской области.

17 апреля чинами полиции были усмотрены частью расклеенные, частью разбросанные в различных местах г. Читы отпечатанные на гектографе воззвания, направленные к явному неповиновению власти…»

«Господину полицмейстеру города Читы.

17 апреля в городе обнаружены антиправительственные воззвания, носящие наименование: «Долой самодержавие!» и «Рабочие всех стран, соединяйтесь!»

«…тогда же и в последние дни получены по городской почте… начальником Читинского резервного батальона, командиром Сибирского резервного батальона, начальником местной команды и чинами военного ведомства…»

«…Воззвания были найдены в артиллерийском складе и помещении писарей войск хозяйственного управления и других».

Скакали верховые, бежали пешие курьеры, торопились писари, прошивая суровой ниткой крест-накрест секретную бумагу, жестяной ложкой по четырем углам и посредине пакета наливали пять сургучных лужиц, прижимали их круглой медной печатью, в спешке дули на горячие оттиски.

— Мы узнаем о них только тогда, когда они сами считают нужным о себе заявить! Положеньице! — ротмистр выпятил верхнюю губу с тонкой черточкой усов.

— Осмелюсь напомнить, никаких данных. Несмотря на проявленный нами интерес…

— Ах, молчите, пожалуйста! Это все результат рутины, лености ума и наивных мыслей о безобидности нового направления революционной деятельности…

Билибин вдруг спохватился. Кому это он говорит? Перед кем бисер мечет? Перед тупицей, недоучкой… Из гимназии выгнали — он в охранку пошел… Еще не свинья даже, а поросенок, вылитый поросенок! В малюсеньких глазках так и написано: скорее отбыть присутственные часы — и к корыту! — в трактир «Бристоль»!

— Идите! — брезгливо сказал Билибин.

«Где же найти исходную точку?» Ротмистр достал из ящика пачку донесений агентуры, сводок наружного наблюдения, рапортов добровольных и платных шпионов.

«…наблюдаемый мещанин, дана кличка «Медведь», в 9 часов вечера встретился с неизвестным маленького роста, начал с ним ходить по разным улицам и разговаривать со смехом и телодвижениями…»

Какая чушь!

«…в 11 часов объект, сидя в трактире Трясовых, выпил стакан водки, во время чего к нему подошел субъект еврейского типа. По проверке оказался гимназистом Воздвиженским, сыном священника…»

Ротмистр отбросил пачку, потянул к себе другую.

«Рапорт: сего числа выслал на пункт наблюдения агента «Шило», коего, согласно инструкции, снабдил париком и привязной бородой. Однако же названный «Шило» вынужден был вскорости вернуться по причине мальчишек и смеха на улице…»

Билибин с горечью усмехнулся. Извольте вводить тут новшества, ставить сыск на научной основе, применять новейшую технику. Все, все как в кривом зеркале! И вот он сам: талантлив, деятелен, отлично знает, что нужно делать. Но работать не дают: внизу остолопы, вверху — тоже! Никакого чувства действительности!

Впрочем, в документах не все было вздором.

«…Эта группа рабочих постоянно и открыто выражает свое недовольство порядком на железной дороге, употребляя выражение «эксплуатация»… Находясь в пункте сосредоточения нескольких тысяч рабочих, группка эта может, несмотря на свою малочисленность, иметь удачную почву для развития и распространения смуты и крамольных заблуждений социалистического характера…»

И прицел агента и выводы были верны. Ротмистр тут же вспомнил автора этих строк: преданный режиму человек. Но — мелкая сошка! Никакого доверия у рабочих.

Нет, исходный пункт должен быть иным… Листовки «Офицерам» и «Солдатам» являются гектографированной копией заграничных изданий. Как эти издания попали в Читу? Почтой — вряд ли. Последнее время «черный кабинет»^[20] работал с большой четкостью. Значит, издания социалистического центра доставлены железнодорожниками из России, либо привезены лицами, побывавшими за границей. Ротмистр записал: «Установить всех лиц, коим выдавались губернатором за последнее полугодие заграничные паспорта»… Следовало также узнать, что там надумал губернатор.

— Вестовой, лошадь! — закричал ротмистр.

— Ну-с, теперь и у нас, как у людей: забастовки, прокламации, брожение умов… — попробовал пошутить Билибин.

Губернатор Федоровский был сегодня более чем когда-либо похож на покойного императора Александра Третьего. Большой, тяжелый, как из чугуна отлитый, борода — лопатой и тоже будто тяжелая.

«Неприятная личность, — мелькнуло у Билибина. — Впрочем, как и покойный».

Перед Федоровским на столе лежала прокламация «Долой самодержавие!» Губернатор указал на нее глазами.

Билибин понял это как вопрос, скучным голосом начал:

— Что же, документ обычный. Не приходится удивляться…

— Я не о том, — сухо прервал Федоровский. — Прокламации одновременно появились на железной дороге, в воинских частях и даже в квартирах некоторых офицерских чинов. Авторы хорошо осведомлены, энергичны; надо полагать, молоды…

Губернатор говорил, недовольно поглядывая на ротмистра, словно в пику ему: дескать, он, Билибин, и не энергичен, и не осведомлен, и даже не молод.

«Разжужжался! Поберег бы здоровье! — злорадно думал ротмистр. — Говорят, у него грудная жаба».

Опершись обеими руками о широкий стол, Билибин сказал:

— Ваше превосходительство, у меня есть план. Проведение его, поверьте мне, обеспечит безопасность общества. Мы должны взять в свои руки организацию рабочего движения. Пустить в массы своих людей — пусть они плавают в этой стихии, пусть поддерживают, раздувают экономические требования рабочих, направляют их подальше от политики…

Губернатор перебил:

— Вряд ли подобная идея придется по вкусу обществу — скажем, владелице приисков вдове Тарутиной. Ей эти «экономические требования» уже влетели в копеечку.

— Я полагаю, интересы империи выше интересов вдовы Тарутиной.

— Да, но интересы империи складываются из многих слагаемых, в том числе из интересов Дарьи Ивановны Тарутиной.

Ротмистр подумал: губернатор стар и недальновиден. Не способен пенять, что через несколько лет вдову с потрохами сожрет какое-нибудь крупное золотопромышленное общество. А система, строй останутся. И только это следует оберегать и укреплять.

— Ваше превосходительство, — проговорил Билибин, — вот моя записка по затронутому вопросу. Благоволите ознакомиться. Здесь изложено все.

Губернатор долго сидел в той же позе, в которой его оставил Билибин. Записка ротмистра лежала перед ним. За окнами быстро темнело. Вошел лакей, опустил сборчатую штору и зажег бра с тремя свечами в простенке. Опустил вторую штору, и еще три свечи приятным ровным светом зажглись по соседству.

Федоровский следил успокоенно за размеренными движениями слуги, за маленькими язычками огня, медленно загорающимися вдоль стен.

Ему вспомнилось новомодное электрическое освещение, затеянное по настоянию жены в их петербургской квартире. Было что-то несолидное, легкомысленное во внезапно вспыхивающем немигающем свете, в неживом пламени внутри стеклянного пузырька и особенно в непристойном, словно босяк на улице чмокнул языком, щелчке выключателя. Что-то от нового, только что родившегося века, беспокойного, неудобного, бог весть что несущего…

Губернатор читал, и тяжелые брови его опускались все ниже.

«До проведения линии железной дороги здесь, в местности, почти лишенной наблюдательных органов, десятилетиями росла глухая ненависть и желание ниспровергнуть существующий государственный строй. Ненависть эта не могла вылиться в определенную форму, так как местное коренное население, не будучи прочно обеспечено материально, должно было при суровом климате обращать все силы на поддержание своего благосостояния…»

Что же это? Выходит, что только суровость климата и всякие нехватки отвлекали людей от бунта?

Федоровский с грустью подумал: «В наше время считали, что верноподданнические чувства заложены в самом сердце русского человека и лишь возмутителям, всяким студентам-недоучкам и иноверцам изредка удается смутить его душу. Нынешние же, — губернатор думал уже не об одном Билибине, а обо всем поколении этих развинченных, нервных, пугливых и вместе с тем нахальных выскочек, — прямо исходят, видите ли, из «ненависти» и «стремления к ниспровержению» как заранее данных условий!»

Губернатор читал дальше, все больше раздражаясь:

«В начале постройки железной дороги положение резко изменилось: политически неблагонадежный элемент нашел себе работу на дороге, которая сильно нуждалась в мало-мальски образованных людях…»

Дальше все шло в модном научном тоне, с анализом, с общими рассуждениями. И из всего этого получалось: дорогу выстроили — это плохо, потому что на ней закрепился неблагонамеренный элемент; заводы строим — и того хуже: на них объединяются рабочие…

«Нет, в наши дни не анализировали, не обобщали, а просто знали, где и кто поносил царственную особу, кто листок подбрасывал. Брали за шиворот и пресекали. И были это совершенно конкретные личности, иваны да петры, а не «классы», «элементы» и тому подобное».

Он вспомнил одну из своих встреч с Билибиным. Кажется, это было в Дворянском собрании, Тот, оседлав своего конька, доказывал опасность социал-демократии. Федоровский тогда с досадой бросил:

«Достойно удивления, что вы, отводя столь важную роль кучке студентов, читающих рабочим малопонятную книгу Маркса, игнорируете истинных врагов престола, посягающих на жизнь августейших особ!»

Подвыпивший ротмистр ответил странно и неприлично:

«Э, ваше превосходительство одну августейшую особу уберут, другая найдется! А эти на самодержавную систему, на строй замахиваются. Это вам не особа! Это почва, на которой мы с вами стоим! Выдернут они ее у нас из-под ног, и все мы полетим в пропасть, в тартарары!»

Губернатор посмотрел на плоское белое лицо, пересеченное черточкой усов, и ему захотелось откреститься, как от наваждения… «Так чего же он хочет, в конце концов?.. Ага!.. Вот… Поставить во главе рабочего движения опытных агентов-охранников»… Дьявольский план! Смешать «чистых» с «нечистыми», зло лечить злом же! Бред, мистика… Во всей этой писанине виден до конца сам ротмистр Билибин. Паникер и честолюбец».

Федоровский с отвращением отбросил записку. Обнаружилась лежавшая под ней прокламация «Долой самодержавие!» В ней по крайней мере была предельная ясность, твердость убеждений, пусть даже преступных!

Федоровский вызвал чиновника, продиктовал приказ:

— «Выдать сотне казаков по пяти боевых патронов. Также — драгунскому полуэскадрону. Вооружить две роты пехотинцев».

И еще приказ:

— «Выставить охрану из числа солдат Сибирского резервного батальона у городского отделения банка, у почтово-телеграфного агентства». — Губернатор подумал: — Также — у правления Сибирского общества промышленности и торговли… И откройте форточки! — Федоровскому показалось, что в кабинете вдруг стало трудно дышать…

Билибин возмущался. Черт знает, что такое. Не государственный аппарат, а старая рухлядь! Изношенная колымага с разбитыми рессорами, с дырявым кузовом кое-как тащится по дороге истории, охая и скрипя на поворотах. В канцеляриях — полный кабак! Невозможно добиться точного списка выезжавших за границу.

Помог случай. Собственно не случай, а система. Его, Билибина, система! Заводить бытовые связи. Как можно больше бытовых связей! Не корчить из себя «сакраментальную личность», как любят некоторые у нас — эдакого Фушэ^[21], а встречаться с интеллигентными людьми, бывать в клубе, играть на бильярде, беседовать на обывательские темы и быть в курсе… Из обыкновенных разговоров выуживать зернышко по зернышку нужные сведения. Схватить кончик веревочки, а узелки потом распутаются уже другими, профессиональными методами…

На этот раз система сыграла без отказа, прямо в лузу. Сидели за винтом. Партнеры были обычные. Чиновник из губернаторской канцелярии — попадался на глаза часто, но лицо упорно не запоминалось, а только руки, очень белые, холеные, жадно хватающие кредитки. Еще — «просвещенный» купчина Щаденко, одевается под англичанина и усы щеткой. Четвертым пригласили Собачеева, управляющего вдовы Тарутиной. Ротмистр скользнул по нему взглядом: представительный молодой человек с животиком. Чрезмерно учтив, пожалуй. И в глазах интерес и преданность, может быть даже направленные на него, Билибина. Щаденко спросил:

— А как поживает уважаемая наша Дарья Ивановна?

Собачеев любезно ответил:

— После заграничных вод помолодели лет на двадцать!

— Воображаю, как она там за границей поворачивалась! По-ихнему-то — ни бельмеса! — заметил Щаденко, веером разбрасывая карты на зеленом сукне.

Собачеев хохотнул и объяснил, что при Дарье Ивановне безотлучно состоял молодой человек, аптекарский помощник и весьма образован…

Билибин насторожился: у него была удивительная зрительная память. Вдруг перед ним встал, будто развернул кто-то у него перед глазами, документ:

«…Состоит в должности аптекарского помощника… поведения порядочного, характер общительный. Бывает часто на станции Чита — Дальний вокзал, где имеет много знакомых…»

Ну конечно, сначала этот образованный молодой человек завел знакомства с рабочими на железной дороге, а затем поехал за границу завел там связи с политическими эмигрантами… Билибин не стал расспрашивать Собачеева. Без труда установил, что нынешняя жена Собачеева, Софья Францевна, еще девицей была в дружеских отношениях с интересующим ротмистра молодым человеком.

Дальнейшее можно бы выяснить другим путем, но почему и не прямо через Собачеева? Ротмистр пригласил его в кабинет. Сказал для начала:

— Мне кажется, вы человек здравомыслящий. Я рад знакомству с вами.

Собачеев поклонился и спросил, не мудрствуя лукаво:

— Чем могу быть полезен?

— Вы вращаетесь среди молодежи. И неудивительно: имея прелестную жену… Не хочу сказать ничего дурного: красота есть красота. Она, как солнце, притягивает… — И Билибин закончил деловым тоном: — Вы могли бы в форме письменных заметок сообщать мне о настроениях и намерениях бывающих у вас молодых людей. Это, поймите, очень важно. Не лишены интереса также их связи с рабочими.

Собачеев кивнул головой.

— Ваши донесения, натурально, будут содержаться в полной тайне как с вашей, так и с моей стороны, — продолжал Билибин. — Для большей секретности вам следует даже подписывать их не своим, а каким-нибудь вымышленным именем.

— Пас! — громко ответил Собачеев, привстав, и улыбнулся.

— Что такое? — Не вздремнул ли Собачеев под его речь, не почудилось ли ему, что они — за карточным столом?

— Пас, — повторил посетитель, все так же готовно улыбаясь.

— Не понял, — хмуро заявил ротмистр.

— Подписывать, с вашего разрешения, буду: «Пас». Потрудитесь заметить: начальные буквы имени, отчества и фамилии — Петр Антонович Собачеев.

«Силен», — про себя отметил ротмистр и сказал размякшим голосом:

— Я сразу и не понял… Простите: запамятовал ваше имя-отчество…

На вопросы Билибина Пас отвечал точно и обстоятельно: интересующий господина ротмистра молодой человек поддерживал знакомство с Софьей Францевной, урожденной Гердрих, в годы ее девичества. Характер упомянутого молодого человека и склонности не позволяют сделать вывод о его благонамеренности. К тому же он имеет сестру, девицу весьма дерзкую, терпимую местными дамами исключительно вследствие ее искусства по швейной части.

На вопрос, не сохранилось ли у госпожи Собачеевой каких-либо писем или записок, собственноручно написанных молодым человеком, Пас ответил:

— Писем Софья Францевна от него не получала, а стишки в альбоме имеются. Как это? «Летнее утро прекрасно…» Или что-то в этом роде…

— Можно и стишки, — согласился Билибин.

…Муж Сонечке попался неплохой: денег не жалел, за обедом не привередничал и жене не докучал, поскольку все свое время посвящал картам.

Тем более удивилась она, когда нашла его у своего секретера, где хранились ее старые письма в пачках, перевязанных ленточками, и фотографии.

Собачеев рылся в этих бумагах со зверским видом, как Сонечка потом рассказывала приятельницам.

— Что тебе здесь надо? — испуганно воскликнула она.

— Любовные записки! — заорал всегда спокойный Собачеев и, как Сонечке показалось, оскалил зубы.

Она струхнула. Кто б мог предполагать такие страсти! Что это, боже мой? Что там такое?!

Муж держал в руках старый альбом для стихов в зеленом плюшевом переплете. На последней его странице, на самом краешке, Андрюша Алексеев — он тогда был еще в шестом классе — написал: «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня…»

Совершенно непонятно, от чего тут приходить в ярость!

Но муж схватил альбом, выбежал из комнаты и заперся в кабинете.

К ужину он вышел как ни в чем не бывало. Сонечка боялась чем-нибудь опять вызвать приступ ревности: ходила на цыпочках, говорила шепотом.

На следующий день, когда Собачеев ушел в свою контору, она решила водворить альбом на место. Сонечка обыскала весь кабинет, заглянула под диван — альбом с ужасным двустишием исчез.

Она села в кресло и стала думать. Значит, муж вынес альбом из дому. Зачем? Может быть, там было написано что-нибудь такое особенное? Но, насколько она помнила, двустишие Андрюши было самым смелым из всего, что содержал этот старый плюшевый альбом. Сонечке, несмотря на все ее недоумения, было приятно, что муж оказался таким темпераментным человеком.

Через несколько дней «на музыке» в саду она встретила штабс-капитаншу Размашихину.

Та так и накинулась на Сонечку:

— Вы знали мою портниху Таню? Ну, красивую, с усиками… Вообразите, ее арестовали в связи с теми прокламациями!.. Как? Ничего не слышали? Господи! Переполох на весь город! Я всегда думала, что прокламации привозят из Парижа Оказалось, совсем наоборот: их делают у нас в Чите! Вот вам наши власти! Губернатор с грудной жабой сидит на подоконнике, хватает воздух! Остальным и вовсе наплевать, что с нами всеми будет. Но Татьяна, Татьяна! Шила, шила мне блузки, и вдруг оказалось: она революционерка!

— Ее одну арестовали? — спросила Сонечка замирая.

— Говорят, что с братом.

Сонечка побелела. Отделавшись от штабс-капитанши, она зашла в укромный уголок сада и поплакала немножко. Вот здесь когда-то она ходила с ним под руку. А теперь он арестант. Порядочные люди отвернутся от него. Все-таки хорошо, что она вышла за Собачеева…

Штабс-капитанша была права. В городе действительно творилось черт знает что.

В воскресенье вечером на извозе за городом начался пожар. Распространился слух, что революционеры жгут Читу с четырех концов Потом выяснилось, что на постоялом дворе, по неосторожности постояльцев, загорелось сено.

На базаре торговка требухой рассказывала, что в селе Соктуй у поскотинных ворот появился черный солдат в полной форме, но без фуражки. Закричал: «Долой царя Николашку!..» — и сгинул.

— Может, пьяный какой… — сомневались некоторые.

— А рога? — отвечала торговка. Это звучало убедительно.

Губернатор имел неприятный разговор с начальником читинского гарнизона полковником Шабаршиным. Полковник говорил непозволительно резко:

— Людей для караулов больше не дам! Солдаты не обучаются и перестают быть солдатами. Я еще понимаю: караулы у тюрьмы и у банка, но от меня требуют слишком многого…

Губернатор хотел писать в Петербург о поведении Шабаршина. На следующий день ему передали, что полковник в кругу военных кричал:

«Не мое дело винные лавки караулить! Провались они все пропадом! Скоро к сортирам охрану потребуют!»

У губернатора началось удушье.

Вообще неприятностей было много. Молодой, образованный священник снял с себя сан и женился на ссыльной курсистке. Член окружного суда в пьяном виде плюнул на портрет государя императора.

Наступали новые, страшные времена.

В этом же году «Искра» поместила корреспонденцию из Забайкалья:

«Волна рабочего движения перекинулась вместе с железной дорогой через Урал и разлилась по необъятной России. Первый вал этой волны, еще слабый, уже начинает пугать наших правителей. Слишком уж необычная это вещь: вдали от культурных центров, в глуши Сибири, в горах Забайкалья слышится революционная песня, печатаются и распространяются прокламации, шевелится рабочий. Привыкший к спокойной, ничем не возмутимой жизни, обыватель, начальство, кучка жандармов, присланных к нам «для порядка», — все это в страхе великом».

Корреспонденция была подписана «Социалист». Такой псевдоним избрал себе Миней.

После приезда из-за границы он поселился на окраинной улице, в покосившемся домишке с зелеными ставнями. Как-то вечером сюда пришла девушка с русыми косами в синем платье с высоким воротником, отороченным белым рюшем.

— Вы меня не узнали? — Она покраснела до корней волос. — Я Пашкова, учительница. Помните, на вечеринке…

Миней извинился:

— Как же, как же… Вы еще спрашивали насчет крестьянства…

Девушка перебила:

— Я многого не понимаю. Но вы тогда говорили так убежденно. Мне хотелось спросить у вас… — Она смело посмотрела в глаза Минею. — Ведь я учу детей, а сама ничего не знаю. Как жить, чтобы быть полезной народу? Чтобы не было стыдно?.. — Она опустила голову и заплакала.

Миней растерялся, стал наливать воду. Вот, дьявол, служишь в аптеке, а под рукой даже валерьянки нет!

— Прежде всего надо быть сильнее. Воля и характер — это самое необходимое для человека, ищущего пути…

Ему вдруг стало стыдно отделываться общими словами. Он вспомнил, что слышал об учительнице Пашковой от Павла Шергина, как о девушке искренней, умной.

— Знаете, — предложил он, — я лучше дам вам книжки. Вы многое для себя найдете в них. Они объяснят вам лучше, чем я. Вас как зовут?

— Любовь Андреевна.

— Ну вот, Любовь Андреевна, я разыщу нужные вам книги… А все-таки почему вы пришли ко мне? Неужели только потому, что как-то на вечеринке услышали от меня несколько общеизвестных истин?

— Нет, не только поэтому…

Она замялась, но он настаивал:

— Раз уж пришли, будем откровенны друг с другом.

Пашкова порывисто открыла ридикюль и вынула смятый листок.

— Я нашла это у себя за ставней окошка. Прочла и поняла, что так жить, сложа руки, нечестно…

Миней, едва сдерживая улыбку, читал знакомую ему прокламацию.

— Где вы живете? — спросил он.

Она назвала переулок возле монастыря. Перед глазами Минея тотчас встал розовый сонный домишко.

— Вы показывали листовку кому-нибудь?

— Нет, я думала переписать ее и распространить, — наивно ответила девушка.

— Я не советую вам этого делать…

Назавтра Миней сказал Феде Смагину:

— Подбери-ка мне книжки для нового человека… ну, совсем нового в политике.

— «Азбука рабочего человека»? «Что такое прибавочная стоимость»? — осведомился Федя.

— Н-нет… Вот что: дай Чернышевского «Что делать?».

В руках Минея снова оказалась книга, по которой учились жить столько людей.

Глава VI АРЕСТЫ

Но вручить Пашковой книжку Минею не удалось.

Воскресным утром, на малолюдной улице, прямо против его ворот, появился точильщик. Толстомордый детина, с преувеличенным усердием нажимая ногой на педаль, крутил свое колесо.

Миней сделал несколько шагов, и тотчас от забора отделился субъект в новенькой паре. Миней постоял, покурил, купил кое-что в лавке на углу и вернулся к себе.

Задернув занавески на окнах, он тщательно осмотрел всю комнату. Никакой нелегальщины, кроме книжки Чернышевского. Он вынул ее из стола и засунул под рубашку, за широкий кожаный пояс.

«Если будет обыск здесь, то, конечно, пойдут и к родным, — размышлял Миней. — Найти ничего не найдут, но сестра разозлится, надерзит жандармам — это уж обязательно».

У Тани хранились две прокламации, изданные за границей. Несколько раз они уже переписывались и перепечатывались на гектографе. Оригиналы же — два длинных, тонких листочка, сложенные вчетверо, — были заложены за стекло небольшого настольного зеркала в Таниной комнате. Деревянная дощечка прикреплялась к зеркалу четырьмя винтиками, на кончиках которых торчали четыре зеркальных шарика. Если кому-нибудь пришло бы в голову отвинтить шарики, то и тогда нельзя было бы обнаружить прокламации: Иван Иванович искусно заклеил их тонкой фанеркой.

Сейчас Минею предстояло предупредить товарищей о слежке и передать книжку. Можно бы уничтожить ее, но она была ему особенно дорога.

Любовь Андреевна все-таки получит ее!

Он вспомнил об учительнице, и ход мыслей его изменился: после их встречи прошло всего несколько дней — и вдруг слежка! Но сейчас же Миней отбросил подозрение: девушка была так искренна! И потом: если бы Пашкова предала, наблюдение за ним началось бы раньше. Полиция, несомненно, захотела бы выследить, где он возьмет книги для Пашковой.

Нет, вернее всего какая-то неосторожность вызвала слежку. Но какая?

Вспомнилось забавное происшествие, которое, однако, могло заинтересовать охранку.

Бывало так, что листовки присылались в Читу по почте заделанными в переплет какой-нибудь безобидной, с точки зрения цензуры, книги.

Получение аптекарским помощником фармацевтических справочников или руководств по составлению гербариев не возбуждало подозрений.

Но как-то один из иркутских корреспондентов, то ли по рассеянности, то ли по недомыслию, прислал на имя Минея в переплете книги Кропоткина, изданной за границей, прокламацию Сибирского социал-демократического союза. Книгу на почте задержали. Миней решил получить ее во что бы то ни стало. Он ждал нужную листовку; кроме того, книга могла быть передана жандармам.

Миней явился к начальнику почты. Плешивый старичок вежливо объяснил, что автор задержанной книги числится в перечне запрещенных.

— Помилуйте, это вовсе не тот автор! — решительно заявил Миней.

— То есть как это? «П. А. Кропоткин» — так и указано.

— Можете убедиться, — вкрадчиво заметил Миней. — Поглядите на обложку книги: автором ее является князь П. А. Кропоткин. Князь! И как персона титулованная, автор вполне благонамеренный. Во избежание конфуза благоволите выдать мне книгу его сиятельства.

Старичок струсил и выдал книгу.

Миней решил избавиться от слежки хотя бы на время.

Он запер квартиру и вышел на улицу. Субъект был тут. Миней зашагал к торговому центру города, все время чувствуя за спиной наблюдателя. Он ускорил шаг, к ощущение преследования ослабело. Однако, посмотрев мельком в витрину табачной лавки. Миней увидел в стекле отражение филера. Он стоял у афишной тумбы, смотрел куда-то в пространство и вдруг быстрым шагом пошел в обратную сторону. Это было удивительно. Миней присел на скамейку под деревом вполоборота к тумбе, не сводя с нее глаз. Через несколько секунд из-за тумбы показался маленький толстый человек в черном пиджаке. Выглянул и спрятался. Миней медленно пошел по улице и, скосив глаза, увидел, что человек следовал за ним.

«Ишь ты! Филеры передают меня друг другу! Скажите, какая техника! Не иначе «дубль-нуль» ввел», — усмехнулся Миней.

Солнце стояло в зените. День выдался на редкость жаркий для конца апреля. Миней был в косоворотке, чесучовом пиджачке и сандалиях; филер — в суконном пиджаке и сапогах.

«Ну я тебя погоняю!» — решил Миней. Он энергично зашагал в гору, к мужской гимназии и еще выше, вдоль Кайдаловки, к вершине сопки, поросшей редким сосновым лесом.

Осыпавшаяся хвоя густым слоем покрывала землю. Склон становился все круче. Прямые лучи солнца припекали сквозь ветви. Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка.

Кругом все было пустынно, и толстый вспотевший человек, карабкающийся по склону, был весь на виду.

«Как клоп на лысине!» — брезгливо подумал Миней. Ему вдруг стало смешно: европейские методы сыска для Читы явно не годились.

Он вспомнил, что запретная книжка все еще у него под рубашкой, и решительно направился вниз. Не оглядываясь, пошел через весь город, прямо к базару. Шпик тащился следом.

Было три часа пополудни. Воскресный торг, знаменитый читинский торг, был в самом разгаре.

В глазах рябило от множества разнообразно одетого люда, от пестрых товаров, разложенных на рундуках, на столах и просто на земле.

Еще издали у рыночных ворот было видно скопление телег, возов, бурятских повозок на двух колесах. Нарядные выезды знаменитых томских ямщиков бросались в глаза расписными дугами, кистями и бубенчиками на сбруе.

Между телегами сидели на корточках буряты. Красные и синие их халаты с вышивкой на груди выделялись на желтом песке базарной площади. От них пахло молодой травой, ковылем, нагретой солнцем овечьей шерстью. Будто сама Агинская степь подошла к окраине города.

В базарной толпе мелькали лисьи малахаи, в которых монголы щеголяют даже в летний зной, барашковые шапки татар, торгующих лошадьми и сбруей, войлочные шляпы пастухов-эвенков.

Китаец — разносчик товаров — потряхивал колокольчиком, привлекая внимание публики к своему лотку с чаем, пряниками и китайскими сушеными фруктами. Загулявшие старатели в вельветовых штанах, расталкивая толпу и горланя, пробирались к трактиру.

За столами в ряд, как рекруты перед воинским присутствием, стояли бабы, звонко выкрикивая:

— Шаньги с толченой черемухой!

— А вот тарочки, свежие тарочки!

— Кому творожку, кому молочка!

— Не от бешеной ли коровки молочке?.. Тогда возьмем, пожалуй! — кричали хмельные мастеровые, проходя мимо.

Мальчонка выстукивал деревянными ложками «барыню». «Разлука ты, разлука», — жаловалась шарманка. Ревел медведь, которого тащил на цепи цыган в бархатной жилетке.

И над всем стояли пряные запахи горелого масла и свежего конского навоза.

Миней нырнул в толпу и с чувством облегчения, будто бросившись в воду в летний лень, дал людскому потоку нести и поворачивать себя во все стороны. Толпа отнесла его от ворот. Филер затерялся в бурлящей массе людей.

Работая локтями, Миней выбрался из толчеи и протиснулся между двумя рундуками к ограде. В узком закоулочке под самым забором никого не было. Два мешка овса стояли у забора, видимо сброшенные впопыхах.

«Своровали и спрятали. Значит, местечко укромное!» — обрадовался Миней.

Осторожно выглянув, он вдруг увидел своего преследователя. Раздвигая толпу короткими руками, человечек в теплом пиджаке отчаянно озирался по сторонам. Налетевшая ватага мальчишек едва не сбила его с ног.

— Фокусник, фокусник! — кричали вокруг.

В самом центре толпы возник сморщенный, старый китаец с тоненькой длинной косой. Взмахивая широкими рукавами свободной кофты-курмы, он подбрасывал вверх пестрые шарики, которые тут же исчезали неизвестно куда.

— Покуса видела? Покуса видела? — приговаривал китаец.

— Покуса видела! — тихо отозвался Миней, поплевал на ладони и перемахнул через забор.

Он очутился на пыльной дороге. Прямо на него катила дребезжащая телега. Старик с сизым носом настегивал лошадь. Сбоку сидела молодая казачка с мальчиком.

Миней, не раздумывая, на ходу прыгнул в телегу; она накренилась под его тяжестью. Он засмеялся и крикнул в ухо старику:

— Отец! Довези до Песков! Пятиалтынный на пропой!

Старик задергал вожжами, ухмыльнулся:

— Тебя, веселого, за четвертак довезу! Другого и за полтину не взял бы…

Женщина рассмеялась, прикрыв рот уголком платка.

Мальчик исподлобья смотрел на Минея, сжимая грубо вырезанное из дерева ружье.

— Охотник? — спросил Миней.

— Ага, — ответил шепотом мальчик.

— Уток бил или косачей?

Мальчик засопел, подумал и ответил гордо:

— Не… Я на медведя!

— Ох, медвежатник! — так и залилась мать. — Это у нас мужики медведя завалили, так он, верите, спит и во сне медвежью охоту видит.

— Ружье малость подгуляло. — Миней взял у мальчика ружье, вынул из кармана ножик и вырезал приклад, ствол, полукружие спускового крючка.

Телега подпрыгивала, вырезать было неловко. Мальчик с завистью смотрел на чудо, выходившее из-под широкого лезвия ножа.

— А ты так не умеешь?

— Сумел бы, да ножика нету, — смело ответил казачонок.

— На, держи! — Миней сунул ему нож и спрыгнул с телеги, махнув на прощание рукой.

— Бедовый! — проговорил старик ему вслед.

Домишко на Песках, в котором квартировал теперь Митя, стоял на открытом месте. Ни одного человека не было видно вокруг. Миней обошел дом, увидел распахнутое окно и перешагнул через низкий подоконник. Кеша сидел за столом с книжкой. Митя лежал на койке, заложив под голову руки. Несмотря на открытое окно, дым столбом стоял в комнате.

— Откуда ты? — воскликнул Кеша.

— «Кто не дверью входит во двор овчий, тот вор и разбойник», — произнес Митя.

— Довольно зубоскалить!.. А надымили! — поморщился Миней. — Дайте чего-нибудь поесть.

Митя полез в шкафчик, достал копченую рыбу и холодное мясо.

Миней, жуя, сообщил:

— За мной сегодня с утра ходят. Насилу отделался.

— Слежка?

— Ну да…

— Скрыться тебе надо, — посоветовал Кеша. — Уж очень ты всем здесь глаза намозолил.

— Так сразу и скрыться? — насмешливо спросил Миней. — Нет того, чтобы о деле подумать! Новые листовки печатать надо. И маевка Первомайская тоже на носу!

Миней посмотрел обложку книжки, лежащей на столе:

— Вместе читали, что ли?

— Ну да. Левин на Кешку похож. Влюбчивый! — засмеялся Митя.

— В кого же он влюблялся?

— Кто? Левин? В Китти.

— Да нет, Кеша! Я что-то не замечал, — удивился Миней.

— Что близко, того и не видать, — пробормотал Митя.

Кеша исподтишка показал ему кулак.

— Вот тебе, Кеша, подходящее поручение. Есть такая учительница, Любовь Андреевна Пашкова. Отдай ей эту книжку.

— Я Пашкову знаю, — сказал Кеша. — Это та, что приставу Потехе по морде дала.

— Вот как! За что?

— Пристал к ней где-то на гулянье.

— Ты смотри, Кеша, тебе бы не попало! — заметил Митя.

— Да слушайте же серьезно! — возмутился Миней.

Он закрыл окно и сел на кровать рядом с Митей. Они перебрали все звенья организации. Все было хорошо укрыто. Федя Смагин вне подозрений, его особенно оберегали как нанимателя конспиративной квартиры. Технике ничего не угрожает: гектограф хранится за городом, в избе лесника. Митя только два дня назад основательно «почистил» свою конторку. Ни Гонцов, ни Кеша ничего у себя не хранили.

Остальные члены организации не имели непосредственной связи с Минеем.

Что касается организаций в Хилке, Шилке, Оловянной, Борзе и надругих станциях, то они получали литературу и указания через Фоменко и других «тяговиков», то есть людей, разъезжавших по долгу службы и не вызывающих подозрений.

— Если меня арестуют, дело не пострадает, — заключил Миней. — Руководить будет Гонцов. Вы ему помогайте, ребята…

— Но почему же обязательно арестуют? — растерянно спросил Кеша. — Ведь слежка еще ничего не означает…

— Я не сказал, что обязательно арестуют. Я тоже думаю, что вряд ли… Но все же надо быть к этому готовым.

— Ты на квартиру теперь не вернешься? — спросил Митя.

— Вот именно вернусь. Если я исчезну — сразу будет ясно, что «причастен»… Ну, кажется, все! — Миней стал прощаться.

— Что это ты так сразу? — Кеша даже схватил друга за рукав. В синих глазах его заметалась тревога.

— Да ничего ведь не случилось, Кеша. Не беспокойся.

Митя поднялся:

— Как хочешь, Миней, а я за тобой следом. Если тебя зацепят, мы хоть знать будем.

— Это правильно, — согласился Миней. — Только ты подальше иди, не наступай мне на пятки.

Солнце уже садилось, когда он подходил к своему дому.

Изредка оглядываясь, он видел далеко от себя одну только коренастую Митину фигуру. Сумерки заполнили узкую улицу сыроватой мглой, тонким запахом нарождающейся зелени. Было все так же тихо, вертикально подымались над крышами приземистых домов дымки из труб. Догорала светло-розовая с золотистыми переливами вечерняя заря, предвещая вёдро.

Едва Миней ступил на крыльцо, как на него навалились. Миней сделал усилие и сбросил с себя повисшего на нем человека, но двое выскочивших из-за угла городовых уже крутили ему руки за спину. Миней был силен и ловок, ему удалось вырваться. Но городовые снова набросились на него, и в эту минуту Миней увидел Митю в расстегнутой на груди рубахе, с растрепанными на бегу волосами. Он во весь дух спешил к товарищу. Полицейские сразу не разобрали, откуда обрушился на них град тяжелых ударов. Митя колотил кулаками по спинам, бил «под вздох», по глазам, куда попало.

— А, попались! — рычал Митя, как будто не полицейские выслеживали Минея, а он, Митя, поймал полицейских.

Заливчатой трелью раскатились по улице свистки. Как из-под земли вырос пристав с подкреплением. На Минея и Митю надели наручники, посадили их на извозчичью пролетку. Двое фараонов с револьверами вскочили на подножки.

— А этого пьяного зачем мне прицепили? — спросил Миней, грозно взглянув на Митю.

Тот понял и по-хулигански заорал:

— А ты меня поил? Ты меня поил? Ишь, барин!

В участке их обыскали.

«Вот и славно, что ножик отдал» — подумал Миней, когда ему выворачивали карманы.

— Революцией занимаетесь, пенсне носите, а в карманах, будто у мальчишки, дрянь всякая, — осуждающе заметил пристав.

У обыскиваемого действительно оказались крючки для рыбной ловли и смотанная леска.

Миней ничего не мог ответить на замечание пристава: он только что спрятал за щеку огрызок карандаша.

Митю тут же стали допрашивать.

Он пояснил:

— Иду от Трясовых. Вижу: кто-то кого-то бьет. Ну я и встрял в это дело… Я когда выпивши — завсегда дерусь…

— А почему же вы не били преступника, оказавшего сопротивление законным властям, а, наоборот, нанесли увечья блюстителям порядка? — спрашивал пристав, записывая в протокол вопросы и Митины ответы.

— А кто там в темноте разберет, где блюститель, а где наоборот… Думал преступнику по морде надавать, а это, оказывается, их благородия… Да вы обо мне по начальству справьтесь. Весьма лестно отзовутся. Вот только, когда выпью…

Вместе с городовым, посланным для выяснения личности задержанного, в участок пришел сам Протасов. Он взял Митю на поруки и дорогой удивлялся:

— Как же это ты, братец, так напился? Вот уж буйства за тобой не замечал!.. И что это там за преступник? В чем дело?

— Кто его знает… Студент какой-то! — отвечал Митя, потирая намятые бока.

«С е к р е т н о

Министерство юстиции

Начальнику Читинской тюрьмы

Его превосходительству

Господину прокурору Читинского окружного суда.

РАПОРТ

Имею честь донести Вашему Превосходительству, что сего числа в девять часов сорок минут вечера, при отношении временно исполняющего обязанности полицеймейстера города Читы, во вверенную мне тюрьму поступил взятый под стражу на основании 29 статьи Устава предупреждения и пресечения преступлений…»

Остро ощущаешь мгновение, когда ты расстаешься со свободой. Щелкнул замок. Четко вырисовывается на фоне серого неба толстая железная решетка окна. Низко над головой — серый потолок камеры.

Ты — взаперти, и это, может быть, надолго. Кажется, что тебе не хватает воздуха. Машинально ты расстегиваешь ворот рубашки, на лбу выступает пот…

Но ты берешь себя в руки. Что же, собственно, случилось? Нечто из ряда вон выходящее? Нет, самое обычное. То, что должно было случиться раньше или позже.

«Огромный мир казался тесен, а миром стал тюремный свод», — усмехнулся Миней.

Он осмотрел свое новое жилище — четыре шага в длину, два в ширину. Подняв руку, можно достать потолок — для этого даже не надо подыматься на цыпочки. Узкая железная койка привинчена к полу, стол и табуретка — тоже. В проволочной клетке над дверью — свеча.

Огрызок карандаша имеется, листочки из записной книжки также удалось сохранить. На первое время хватит.

Теперь надо собраться с мыслями… Все-таки он не ожидал, что будет арестован именно сегодня. «А «дубль-нуль» просчитался: никаких улик! Выпустит ли Гонцов прокламации? Да, безусловно. Жаль, что не придется побывать на первой маевке. Лишь бы только была хорошая погода, а народу соберется немало! Если бросить взгляд со стороны на всю организацию в целом, то, черт возьми, совсем неплохо получается! Социал-демократические группы есть почти на всех крупных станциях. Железнодорожники — ядро организации. И с солдатами работа развернулась. Интеллигентов, правда, у нас маловато. Но сейчас в Чите открыли учительскую семинарию, и среди семинаристов наверняка есть люди, которые пойдут с нами. А может быть, они даже ищут нас!»

Миней вспомнил учительницу Пашкову. «Вот тут наши, видимо, промажут — не решатся привлечь Любовь Андреевну к работе. Напрасно. Женщин у нас в организации раз, два — и обчелся. Тут сказывается, пожалуй, наша косность. Даже Тане и той не даем мы развернуться… Жалеем? Да, конечно, жалеем. Но в основном все-таки косность».

Ему вдруг пришли в голову Митины намеки по Кешиному адресу. Странно, Кешина жизнь вся у него на виду… И никакой подходящей для чувств особы на горизонте как будто не появлялось. Должно быть, это так, шутка.

Только бы Таня не наскандалила, когда придут с обыском. Мама-то как разволнуется… Знает уже, наверное, об аресте и плачет. Конечно, плачет. Беспокойная старость у его матери!

Мысли его снова вернулись к работе: на гектографе много не сделаешь. У Ивана Ивановича нашелся знакомый наборщик в типографии «Забайкальских ведомостей». Человек, кажется, подходящий. Ах, как надо бы настоящую технику! Ведь так много выпускаем листков, воззваний!

…Сколько здесь придется сидеть? Кто знает. Завтра потребую книги. Прежде всего: Геккеля — «Мировые загадки». Затем недочитанный Юм: «Исследование человеческого разума». Многое у Юма вызывает протест, возражения, но интересно… И обязательно стихи Шевченко. Хоть книга с большими купюрами цензуры, но все равно — наслаждение.

Перед глазами встали ряды книг, аккуратные стеллажи, в окне — шпиль ратуши, блеснувший в луче закатного солнца… Да, это было в Дрездене. Маленькое кафе с матовым фонарем у входа, открытое лицо с ясной усмешкой… «Где ты, далекий старший друг? И где сведет нас судьба, дорогой мой Степан Иванович? Где-нибудь на этапе, на пути в ссылку? В тюрьме? На конспиративной квартире? Или будет эта встреча иной, радостной, в дни боев и побед революции?..»

Что-то булавочным уколом впилось в плечо. Миней отвернул рукав косоворотки. Клопы! Какая пакость! Может быть, это мера воздействия? Ну, знаете, это как на кого!

С яростью принялся он барабанить в дверь кулаками. Никто не отзывался.

«Этак кулаки собьешь», — сообразил он, повернулся к двери спиной и что было силы забил по двери каблуками.

Послышалось позванивание ключей, торопливые шаги. Глазок открылся:

— Вам чего?

— Через дверь не разговариваю, отоприте.

Вошел надзиратель.

Миней тихо и внушительно сказал:

— Сейчас же в другую камеру! Без кло-пов!

Надзиратель почесал ключом переносицу и, вздохнув, изрек:

— Пожалуй, такую, чтоб вовсе без них-с, не сыщешь!

— Что? Всю тюрьму загадили? — осведомился Миней.

— Я доложу-с, — промямлил надзиратель и вышел.

— Поскорей, а то буду шуметь! — напутствовал его арестант.

Вскоре явился помощник начальника тюрьмы, молодой человек с испитым лицом.

— Вам чего угодно? Почему производите шум? — спросил он, рисуясь и дергая плечами с блестящими погонами тюремного ведомства.

— Потому что не терплю паразитов! — ответил Миней.

— В данное время предоставить другую камеру не могу, — сухо заявил тюремщик.

— А кто вы такой? — вдруг, будто впервые увидев его, спросил Миней, хотя помощника начальника тюрьмы знала вся Чита.

— Я помощник начальника тюрьмы…

— Начальника мне! — Миней повернулся спиной.

Через час его перевели в другую камеру. Он потянул носом и удовлетворенно усмехнулся: камеру недавно дезинфицировали.

Давешний надзиратель зашел, тоже принюхался:

— Больше не будете стучать?

— Пока нет.

На ужин принесли «пайку» хлеба и миску бурды. Арестант хлеб взял, миску вернул:

— Хлебайте сами.

После злоключений прошлой ночи он заснул как убитый. Сильный и ровный шум дождя, однако, разбудил его. Спросонок не сразу вспомнил, где он. Первая ночь в тюрьме! А сколько еще тюремных ночей будет в жизни!

С этой мыслью он уснул снова.

Митя опасался, что Гонцов будет ругать его за потасовку, за то, что он по-мальчишески пытался отбить Минея у полиции. Однако Алексей, удрученный арестом товарища, думал о другом: вряд ли долго продержат, — у Минея ничего не нашли. Но кто их знает… И попросил Митю:

— Ты пошли Кешу — пусть осторожно предупредит Татьяну. А сам зайди ко мне в вечернюю смену. Листовку выпустим завтра ночью.

У давно не крашенного штакетника гулял рыжий кот. В палисаднике на спинке скамейки висело что-то белое, прозрачное. На широкой скамье лежали катушка и наперсток.

«Значит, она уже не спит», — подумал Кеша, не решаясь зайти в дом. У него сжалось сердце: с какими вестями он является! Прошло несколько минут. Таня не появлялась. Из дома не доносилось ни звука.

«Так и на смену опоздаешь…» Кеша двинулся было, но внезапно в дверях мелькнуло платье. Стремительно выбежала Таня, схватила шитье и устремилась назад.

«Вот так она всегда, как вихрь! Разве тут соберешься объясниться!»

Таня была уже около дома, когда Кеша тихо окликнул ее.

Она тотчас вернулась и подошла к самому забору.

— Вы почему не заходите? — с внезапной тревогой спросила Таня.

Кеша молчал.

— В доме никого нет, — быстро добавила она, все больше тревожась. — Родители в деревню уехали.

— Вот это хорошо! — некстати проговорил Кеша.

— Да говорите же! — прикрикнула она.

Кеша посмотрел с опаской на ее пылающие глаза, на дрогнувшую верхнюю губу с темными усиками. Нежность и жалость охватили его. Он глубоко по-детски вздохнул и сразу выложил все.

Таня не заохала, не заплакала, только побледнела, и руки ее крепче сжали штакетник.

— Татьяна Михайловна, — робко подал голос Кеша, — вы не расстраивайтесь так. Ведь без улик взяли. Как есть чистым…

— А фараонам здорово попало?

— Одному морду набок своротили, другому подбили глаз… Говорят, четырех человек от нарядов освободили. Неприлично, мол: на посту, а сам весь пластырем облеплен!

Таня слабо улыбнулась:

— Ну, спасибо, что пришли… Пусть только они ко мне сунутся!

Она подала Кеше руку. Он осторожно сжал ее холодные пальцы.

— Татьяна Михайловна… — У него сразу пересохло в горле. Он хотел сказать, что хочет быть с нею всегда, в радости и печали, что она удивительная, что такой больше на свете нет… И многое еще такое же необыкновенное. Но слова не шли с языка, хоть умри!

Таня улыбнулась лукаво и шепнула:

— Какой же вы! Прокламации клеить не боитесь, а девушке слово сказать…

Она схватила Кешину голову, притянула к себе и поцеловала сначала в один глаз, потом в другой.

Кеша всегда думал, что Таня выше его, а теперь, когда она стояла так, держа его голову, оказалось: они одного роста, и Кеше почему-то показалось это чрезвычайно важным.

Таня давно убежала в дом, а он все стоял у забора в совершенной растерянности.

…Рабочий поезд из нескольких наспех переделанных товарных вагонов, бегавший между Читой и Читой — Дальним вокзалом, возил на работу «деповщину». Почему-то называли поезд: «ученик».

Вагоны уже дребезжали на стрелках, когда Кеша бегом нагнал отходивший поезд.

— Поддай жару, Аксенов!

— Что твой гуран скачет! — кричали из вагонов.

На полном ходу он вскочил на тормозную площадку. Ему казалось, что он догнал бы и курьерский — столько силы и ловкости было у него сейчас.

А между тем стояло обычное читинское утро с холодным туманом, плавающим над рекой, и ослепительным солнцем, поднимавшимся в безоблачном небе.

Как ни был занят своими мыслями Кеша, он все же не мог не обратить внимания на смех, доносившийся из вагонов. Рабочие высовывались в окна и осыпали нелестными замечаниями полицейских, которые трудились в поте лица, соскребая с заборов расклеенные ночью прокламации.

…Какое утро! Какое удивительное утро!

Днем Таня пошла в участок. Там ей сказали, что брата отправили в городскую тюрьму, передачи ему запрещены и вообще пусть она не беспокоится: с ним поступят по закону.

— Вот потому-то я и беспокоюсь! — дерзко ответила Таня.

На ночь она закрыла дверь на засов, а спать все-таки не могла.

Уже после полуночи, услышав, что в палисадник кто-то вошел, Таня встала с постели и выглянула в кухонное окно: внизу стоял пристав в шинели, перетянутой ремнями. Руку он держал на кобуре револьвера. Еще двое или трое поднимались на крыльцо.

На полу кухни около окна стояло ведро с мусором. Девушка неслышно распахнула створки окна и вывернула ведро.

Пристав отскочил, отчаянно ругаясь.

— Ох, скажите, и зачем это вам под окном в эту пору стоять! — воскликнула Таня.

— Отворите! — яростно закричал пристав.

Таня открыла дверь.

Увидев красивую барышню в домашнем платье, Потеха смягчился:

— Простите, что мы ночью… нарушаем покой. Долг службы…

— Известно: лес для волков, ночь для воров, — ответила Таня.

Обыск кончился, когда за окном стоял уже день, светило солнце.

— Что, напрасно потрудились? — спросила Таня, подписывая протокол.

— Не совсем напрасно, — ласково ответил Потеха. — Собирайтесь с нами, барышня!

В городе снова появились прокламации. Такого же содержания, как прежние: призывали рабочих праздновать Первое мая.

Билибин поневоле сделал печальный вывод, что на воле остались люди, владеющие техникой. Арестованные не отвечали на вопросы, агентура не могла указать, где печатаются прокламации. Повинуясь упрямому предчувствию, Билибин продолжал поиски нелегальщины в квартирах арестованных.

И снова подымали половицы, выдвигали ящики столов, прощупывали подушки…

В квартире никого из хозяев не было. Требовалось пригласить понятых. Из соседей грамотным оказался только старик извозчик Мартьян Мартьяныч Лукаш. Вторым понятым пригласили писаря из участка. Не по правилам, но не тащить же с собой штат понятых! «Да все равно дело безнадежное», — решил молодой жандармский офицер, производивший обыск.

Он сидел за столом, куря папиросу за папиросой, и сердито торопил полицейских. Повторный обыск, конечно, не даст никаких результатов. Всегда его посылают на безнадежные операции. Изволь заниматься ерундой, вместо того чтобы ужинать в «Бристоле»!

Его раздражал толстый, пожилой городовой, бестолково тыкавшийся по комнате.

— Шевелись ты, корова! — прикрикнул на него офицер.

Толстяк испуганно попятился, толкнул стол. Посыпались какие-то флаконы, коробки… Небольшое зеркало, вдребезги разбитое, валялось у ног офицера.

«К несчастью», — суеверно подумал он, нагибаясь.

Тонкая фанерка, прикрывавшая заднюю стенку зеркала, отделилась, за ней обнаружился уголок какой-то бумаги.

Жандарм потянул за этот уголок и вытащил аккуратно сложенные тонкие листки.

Дрожащими пальцами он подкрутил фитиль лампы…

В его руках были заграничные прокламации.

Глава VII МАЕВКА

Первого мая 1902 года в Чите стояло ненастье. Ночью Иван Иванович несколько раз выходил за ворота и смотрел вдаль. Поземный туман рассеялся задолго до того, как загорелась багрово-красная заря. К непогоде!

С утра пошел сильный холодный дождь. Косые струи, поддуваемые ветром, словно жгутами секли ивовые кусты в раннем цвету, толпящиеся у подножия сопки. На вершине еще лежал снег, длинными острыми языками облизывал пологие склоны. Серое весеннее утро походило на зимние сумерки.

— Худо! Не придут! — Алексей снял картуз, с силой ударил им о колено, брызги разлетелись во все стороны. И это как будто окончательно убедило Гонцова.

— Не придут! — повторил он с ожесточением. — Не придут, гураны рогатые! По избам сидят, чаи хлещут! Господи, и зачем только меня сюда занесло?

Кеша смущенно опустил глаза: никогда еще ему не приходилось видеть Гонцова в таком расстройстве.

Иван Иванович, поставив стоймя свой брезентовый балахон, укрылся в нем, как в будке. Махорочный синий дымок уютно, по-домашнему вился из-под капюшона.

Услышав вопли Гонцова, Иван Иванович подал голос, как из бочки:

— Чего расплакался? Кишка тонка? Сибиряк туг на раскачку, зато уж как двинет!..

— Глядите! — закричал Кеша.

Группа людей быстро шагала по дороге от поселка.

Гонцов поднял кверху свои длинные руки и, словно сигнальным фонарем, замахал картузом.

Насквозь вымокшие люди, подходя, приосанивались, расправляли плечи, как бы говоря: «А вы думали, не придем? Нет, не подведет рабочая косточка!»

— Там за нами еще идут! — крикнул Тима Загуляев, отбрасывая со лба мокрую прядь.

Пиджак его был небрежно накинут на плечи, шапка заломлена на затылок, мокрая рубашка прилипла к телу, прижатая широким ремнем гармоники.

— Кеша! Инструмент не подмокнет, как думаешь? — озабоченно спросил он.

— Я тоже принес — Кеша показал обернутую пестрым платком гармонику. — Побережем пока. Как двинемся, тогда уж…

Пока здоровались, закуривали, ругали погоду, подошли еще рабочие.

Дождь все лил, но собравшиеся — их было уже более пятидесяти — развеселились, шумно переговаривались, вслух гадали, кто еще явится, а кого жена не пустит.

Дед Аноха тоже пришел на маевку. Как-то Гонцов прочел ему, — сам дед был неграмотен, — нелегальную «памятку» Льва Толстого. Дед выслушал внимательно, погладил бороду и ничего не сказал. Но на следующий день Кеша услышал, как старик объяснял своему соседу, Фоме Ендакову:

— Солдаты получили письмо от графа Толстого. Граф не велел им стрелять в рабочих, потому что они, значит, люди, а людям-то по Христову закону надо жить.

Фому не любили за грубость, за драки. Он жил одиноко, по воскресным дням напивался и бродил по базару.

Как-то, пьяный, он пристал к Гонцову:

«За что п-презираешь? Что, я, по-твоему, не такой же рабочий, как ты? А вы от меня, как черт от ладана… Не вижу разве?»

«Вот привязался! Девица ты, что ли, чтоб тебя приглашать под ручку пройтиться? Сам от людей в угол забиваешься».

В мастерских собирали однажды деньги в стачечный фонд. Фома подошел к сборщику Кеше Аксенову:

«Что ж с меня не спросишь? Разве я против? Как люди, так и я», — и, положив серебряную монету, отошел.

Кеша догнал его:

«Зря обижаетесь, Фома Евстратыч. Вот вы нас избегаете, сторонитесь, а почему?»

Ендаков долго молчал, потом угрюмо ответил:

«Я человек темный…»

«Все мы были темные. — Кеша шагал рядом с тяжеловесным, нескладным Ендаковым, по-мальчишески заглядывая ему в лицо. — Однако мы свою темноту побороли, Фома Евстратыч, знаем теперь, куда путь держать».

Фома молчал.

Во время забастовки, когда подписывали требования к администрации, Ендаков без колебаний взял лист, поставил неуклюжую букву фиту, похожую на божью коровку, вывел, скрипя пером, «Енд». Дальше у него не получалось.

Первого мая Фома Ендаков встал затемно, надел чистое белье, праздничную рубаху. Подумав, засунул в карманы пиджака по косушке.

Старуха соседка, поспешно снимавшая с веревки развешанное с вечера белье, окликнула его:

«На работу, Фома Евстратыч?»

«Нынче работы нету. — И, помолчав, добавил: — Рабочий праздник. Для всех».

Она посмотрела ему вслед, как он неспешно и тяжело шагает под дождем, и покачала головой: будто не человек, а дерево двинулось с векового своего места.

Народ все прибывал. Дождь уже не шел, только ветер сдувал с ветвей холодные брызги.

Иван Иванович, аккуратно сложив свой балахон, появился совершенно сухой и с объемистой корзиной в руках.

Ендаков подумал: «В корзине не иначе литература; видать, раздавать будут».

На сборном пункте уже толпилась и сдержанно шумела добрая сотня людей. И еще подходили — поодиночке и группами.

— Товарищи, стройтесь в колонны! — крикнул Гонцов.

Он скинул мокрое пальто и развернул тугой свиток. Красное полотнище взметнулось над серой толпой, как огненный язык. Иван Иванович и Кеша укрепили полотнище на длинном древке.

Фоменко принял его, бережно придерживая; отбежал несколько шагов вверх по дороге, ведущей в гору, и отпустил край таким движением, как отпускают на простор птицу. Затрепетав, знамя с тихим шелестом устремилось вверх по ветру.

И сейчас же все начали становиться в ряды.

Люди шли в порядке, держа шаг. Это уже была не толпа, а шествие, и его осеняло красное знамя.

Тяжелые капли все еще падали с ветвей. Мокрая хвоя сосен серебрилась, как рыбья чешуя. Кто-то воскликнул:

— Эх, хорошо на воле!

Сразу возникла мысль о мастерских, как о тюрьме: духота, смрад, тяжелый подневольный труд.

И вправду, волей дышало все вокруг людей, поднимавшихся в гору.

призывал чистый юношеский голос. И десятки мужских голосов отзывались с решимостью и силой:

Солнце то появлялось, пронизывая теплым, почти жарким лучом деревья, светляками зажигая на ветках капли, то исчезало, и тогда чернели, словно обугливались, стволы. Казалось, сама весна боязливо выглядывает из-за деревьев, не решаясь вступить в свои права.

Но уже неудержимо наступало ее время. Черный аист, прилетевший с юга, мерил длинными ногами болотистую луговину, вертел во все стороны головой, осматриваясь, туда ли он попал. Начиналась хлопотливая птичья жизнь на лесных озерах. Тонкой зеленой дымкой затягивались далекие просторы.

Ивана Ивановича окружили пожилые рабочие. То, что он был вместе с ними, почтенный, медлительный, и шел подпевая, взмахивая в такт рукой, ободряло их, придавало особую торжественность этому дню.

В голове шествия теснилась к гармонистам молодежь. Песня начиналась здесь свежим, юношеским тенором Кеши, резковатым голосом Гонцова, заливчатым альтом Тимы Загуляева.

Но голоса звучали бодро, и думалось: вот оно, поколение живых, принявших на молодые плечи тяжелую, но почетную ношу тех, кого уж нет, чьи могилы затерялись по глухим каторжным местам, но зовут к борьбе и мщению.

Организаторы маевки вели людей вверх по склону сопки, на давно облюбованное место, откуда открывался глазу весь город. Красный флаг укрепили на скале.

Гонцов встал на пенек, поднял руку. Тотчас воцарилась тишина, наполненная только перешептыванием кустарника и четкими шлепками падающих капель.

— Товарищи! Сегодня мы вместе со всеми русскими пролетариями празднуем наш рабочий праздник, Первое мая!

Гонцов произнес это единым духом. Но начало показалось ему холодным, повисшим в воздухе, не дошедшим до сердца слушателей. Он продолжал уже обычным своим разговорным, немного заносчивым тоном:

— Ох, и боится же правительство этого дня! А почему боится? Чуют, собаки, что скоро грянет гром! Скоро мы потребуем ответа за всю невинно пролитую кровь наших товарищей, замученных в тюрьмах и ссылках, за все унижения и беды! Знайте, товарищи: в Батуме поднялись тысячи рабочих, недавно в Туле солдаты отказались стрелять в забастовщиков. Даже верные царевы слуги не осмелились поднять руку на рабочих…

Гонцов вытер рукавом мокрый лоб. Он уже не думал, как в начале своей речи: «Миней сказал бы лучше». Слова приходили на ум сами.

— Скоро все честные люди в России станут на нашу сторону. И тогда не будет у нас самодержавия, не будут жиреть на нашем поту хозяева, не будем мы томиться в душных мастерских по двенадцати часов!

Алексей остановился, улыбнулся:

— И я так скажу еще: вот дождь лил, дома небось жена на рукаве висла, и самого, может, опаска брала. А вот двинулись рабочие наши, пришли сюда — крепко, значит, живет в нас эта самая пролетарская солидарность! Воскликнем же вместе с нашими товарищами во всем мире: да здравствует наша социал-демократическая партия! Да здравствует свобода! — закончил Гонцов.

— Долой самодержавие! — крикнул Тима Загуляев.

— Да здравствует рабочий народ!

Все заговорили, рассыпались по поляне кучками, стали доставать из карманов свертки.

Иван Иванович, расстелив под кустами газету, приглашал товарищей подсаживаться. Из корзины появились крутые яйца, селедка, чайная колбаса.

Потом, разгладив усы, Бочаров достал бутылку и водрузил посредине.

Фома крякнул и с облегчением вытащил из карманов косушки, осторожно взглянув на товарищей. Иван Иванович одобрительно заметил:

— Сей продукт никогда не лишний. Сверху божьей водичкой окропляет, а мы в нутро живительной вольем. Кругооборот!

Кружек было мало, Иван Иванович налил сперва деду Анохе и Фоме.

Но Фома вежливо вернул кружку:

— Вам — первая чарка, Иван Иванович.

— Вы тут — главный, — сказал дед Аноха и потянулся чокнуться.

Бочаров с достоинством принял жестяную кружку с водкой, поднял ее, помолчал минуту и проговорил:

— Выпьем, товарищи, за то, чтобы наше рабочее дело крепло и ширилось!

Кружки пошли по рукам.

Дед Аноха тоже захотел что-то сказать, как-то выразить нахлынувшие на него незнакомые чувства. Он взмахнул рукой, закинул назад голову и произнес торжественно:

— За все, что ни есть хорошего…

— Правильный лозунг дед Аноха подает! — одобрил Иван Иванович.

Пожилой машинист Бережков спросил:

— Верно ли говорят — полиция за каждую прокламацию по десятке платит?

Бочаров важно ответил:

— Это точно. Платит. Чтоб рабочая правда дальше не шла. Только нет среди нас предателей, чтобы наш листок да в охранку…

Тима Загуляев и Цырен сидели на камне поодаль, наблюдая за подходами к поляне.

Внизу, у подножия сопки, собралась небольшая толпа.

— На наше знамя смотрят, — сказал Тима.

Вскоре появились полицейские. Они разогнали собравшихся, но внизу снова и снова появлялись люди.

— Сюда не полезут! — с гордостью заявил Тима. — Наши нарочно эту сопку выбрали. Тут все обмозговано. Видишь, мы вверху, а они внизу, на открытом месте. Из револьвера очень просто можно всех фараонов по одному, как уток, перещелкать.

Домой возвращались вечером с факелами. На городской окраине хлопали створки окошек, скрипели калитки, высовывались головы обывателей.

Далеко разносились слова, которые недавно и в мыслях повторить страшились:

В эти дни Ипполит метался: обходила, обходила его жизнь! Революционеры забрасывали город прокламациями, рисковали головой, устраивали маевки, вели красивую жизнь. А он, Ипполит, сидел за гроссбухом в «ВОСОПТе»…

— Я ценю ум и характер человека независимо от его политических взглядов. Умный человек стремится познавать мир, не ограничивая себя стеной определенного мировоззрения, — говорил Билибин.

Ипполит пробовал возразить: ему жаль было расстаться со своими мечтами о карьере революционера.

— Все-таки есть романтика в положении преследуемого, в необходимости окружать свою жизнь тайной.

Билибин с готовностью поддержал:

— О да! Безусловно! Это захватывает, особенно если ты не пешка, а руководитель! Но если посмотреть с другой стороны, то какая же тут романтика? Вас сажают в вонючую камеру, клопы, папаша… Потом загоняют туда, где полгода ночь. Вы живете, как зверь: ни музыки, ни женщин…

— Да, это уж не романтика, — соглашался Ипполит.

Он с упоением вел подобные беседы.

В доме Чураковых тоже говорили о прокламациях и забастовках. Чураков-старший брюзжал:

— У нас в России все не как у людей! Брали бы пример с Европы. Там социалист — уважаемый член общества. Разве у нас понимают, что такое социализм? Да и могут ли это понимать в стране, где отсутствует парламент, парламентская борьба, настоящая политическая жизнь?!

Аркадий Николаевич говорил с таким жаром, словно всю жизнь заседал в парламенте.

Ипполита это подзадоривало. Вот если бы он мог бросить им всем: «А я знаю, кто распространяет прокламации! Я сам участвовал в этом деле!»

Ротмистр ничему не удивлялся, ничем не возмущался. О революционном брожении говорил, как врач о болезни. Дескать, лихорадит наш режим. «Что ж, будем лечить, батенька! Смотришь, больной и встанет на ноги. А помереть мы ему не дадим. Не допустим!»

Глава VIII ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Жизнь идет своим чередом. Тюремная, но все же жизнь. И, так же как на воле, борьба составляет главное ее содержание.

«На поединке допроса мы всегда сильнее следователя, — говорит себе Миней, шагая по диагоналям из угла в угол, камеры. — Для нас результат следствия — вопрос жизни и свободы, а для чиновника-следователя это лишь дело честолюбия и карьеры. Мы сильнее потому, что на нашей стороне передовая идея».

В тюрьме, как и на воле, наряду с главным, время заполняется множеством мелочей. Медленно накапливаясь одна за другой, они плотно заполняют тюремный день, как песчинки в стеклянной колбочке песочных часов. Часы переворачиваются, снова медленно струится песок, и снова наступает утро, такое же, как вчерашнее. Утро, день, ночь…

Только ночью слышнее, резче обычные тюремные звуки: звон ключей, окрики часовых, мерные шаги коридорного. А днем в окошко можно видеть кусочек двора, утоптанного ногами арестантов, без единой травинки.

В 5 часов утра после побудки начинается томительное ожидание поверки. Тюрьма медленно оживает. В узком пролете двора, видном из окошка, начинается утреннее движение. Два арестанта несут на палке деревянную кадку, положив сверху крест из дощечек, чтобы не расплескать воду.

Уборщики из уголовных выносят мусор и параши. Из женского корпуса в глубине двора их окликают, осыпают насмешками. Женский голос, высокий и сильный, запевает:

В коридоре зазвенели ключами, затопали сапогами. Наконец-то!

Окрик надзирателя: «Подготовьсь! Поверка!» Теперь полагается стать навытяжку вполоборота к двери между застеленной по тюремному канону койкой и парашей. Гремит засов. Дверь распахивается. Стремительно входят помощник начальника тюрьмы, дежурный и надзиратель, равнодушно окидывают взглядом фигуру арестанта. Дежурный ставит птичку в ведомость. Дверь закрывается. С грохотом и лязгом открывается соседняя камера, тоже одиночка. Кто там? Почему молчит? На осторожный стук Минея никто не отозвался.

Теперь можно заняться гимнастикой. Раз, два… Глубокий вдох. Приседание и выдох до конца. Так десять раз. Наклон туловища, руки касаются башмаков.

После этого исчезает вялость. Миней садится за работу. Программа намечена на месяц, план на каждый день. Ежедневно проработать 50 страниц специального текста по биологии, философии, математике, выучить 25 французских слов или прочесть 30 страниц французского текста. Учебник Берлица — глупейшая болтовня на темы: «В ресторане», «В поезде», «В театре», «На улице», «В магазине»…

Зато какая радость читать в подлиннике, хотя и заглядывая в словарь, «Отверженные» Гюго!

До чего глупы и недальновидны тюремщики! Передачи продуктов запретили, а доставку книг — пожалуйста! Вряд ли даже кто-нибудь особенно тщательно проверяет их содержание. Просто механически хлопают штампом: «Просмотрено тюремной цензурой».

Миней мелкими острыми буквами заполняет страницы толстой клеенчатой тетради. Конспект? Да, конечно. Но тут же записываются собственные заключения, оценки, аналогии. Мысль улетает далеко от прочитанных строк и возвращается к ним обогащенной.

Порой возникает острый, злой спор с автором книги.

Давид Юм избегает религиозных выводов. Но как близка религии его теория! Близка именно тем, что утверждает бедность человеческого разума.

Человек у Юма не титан, нет! Это человек-амеба. Отвратительный образ!

И ощущаешь себя счастливым оттого, что твердо знаешь: могуч человеческий разум, и не будет предела этому могуществу, когда человечество шагнет из «царства необходимости в царство свободы!»

Грохот засова возвращает узника к действительности. Ага! Час обеда. Он всегда подходит незаметно. Баланда в глиняной миске, каша, ломоть ржаного хлеба исчезают молниеносно, несмотря на то, что все до отвращения пресно. А соли в камеру не дают. Боятся, что арестант может засыпать глаза надзирателю. Очередная нелепость! Впрочем, если дежурит рыжий, можно попросить щепотку соли.

Тюремщики — народ разношерстный. Большинство из них ничего не знает о тех, кого они стерегут, или же имеет на этот счет самые дикие и странные представления.

Минею довелось услышать тихий разговор у дверей его камеры. По голосам он узнал надзирателя — человека с опухшей щекой и красными, кроличьими глазками, и истопника тюремной бани, молодого деревенского парня с испуганными и в то же время любопытными глазами.

— Ну, что поджигатель? Как? — спрашивал истопник.

— Что ж? Сидит, — равнодушно отвечал надзиратель.

— Так он… ничего?

— Ничего.

— Я и то смотрю на него, когда он моется. Человек как человек. А говорят, он два города начисто сжег.

— Это да. Это точно, — подтвердил, зевая, собеседник.

— И к чему это ему: жечь? Или платят им за это? — не унимался парень.

— Э-эх! Деревня! Программа ихняя такая: жги, и все тут!.. Ну ладно, проходи, нечего!

Иногда по коридору дежурил детина, с рыжей в кудряшках бородой и зелеными глазами. Миней про себя называл его Фридрихом Барбароссой. Он не был похож на остальных тюремщиков и зевал даже по-другому — не потихоньку в кулак, а с подвывом, на весь коридор. В глазок смотрел редко и, должно быть, не службы ради, а для интересу.

Однажды он зашел в камеру к Минею. Голова у рыжего была круглая, с маленькими прижатыми ушами, как у сердитого кота. Связка ключей небрежно торчала за поясом.

Войдя, он спросил, даже не понизив голоса:

— Ты что это все читаешь?

— Читаю про то, как люди на свете живут.

— А зачем тебе это? — спрашивал Барбаросса, смотря кошачьими глазами в лицо Минея.

— Чтобы сделать жизнь лучше.

— Глупость! — веско сказал рыжий и уже с порога добавил разочарованно: — А я думал, ты по книгам клады ищешь, где кто закопал.

Дважды был прокурорский обход. Прокурор вбегал в камеру, покачиваясь на тонких ножках, обтянутых диагоналевыми брюками, торопливо спрашивал:

— Ходатайства, жалобы имеете?

«А вы?» — хотелось спросить Минею: такое было у прокурора страдальческое, кислое-прекислое лицо, и жалоб, наверное, у него нашелся бы полный короб: на служебные обиды, на жену, на желудок.

Миней сказал:

— Мои претензии вам известны. Вы знаете, что я содержусь под стражей без предъявления обвинения.

— Прошу подать прош-шение, — прошипел прокурор и погладил себя «под ложечкой».

Позже Миней зарисовал в тетради и прокурора, и Барбароссу, и писаря из тюремной канцелярии. Писаря он изобразил в виде самоварной трубы — нижняя часть туловища несоразмерно длинна, верхняя согнута под прямым углом в угодливом поклоне.

В свободные от занятий часы можно читать беллетристику, заучивать или повторять любимые стихи и, когда вдруг нахлынувшие чувства ищут выхода, писать самому.

Это он писал Тане. Ему однажды удалось обменяться записками с сестрой через женщину из уголовных, ходившую мыть полы в одиночках.

Миней подумал, что поручения такого рода в тюрьме выполняет цирюльник, тоже из уголовных. Заявил, что хочет подстричь бороду, требовал, добивался.

Вместо парикмахера пришел надзиратель с ножницами и бритвой.

— Э, нет! — замахал руками Миней. — Еще зарежете!

И стихи Тане осталась неотосланными.

Сумерки сгущаются за окном. Слышно, как где-то на середине двора топают сапогами и покашливают солдаты. Потом наступает тишина.

Раздается команда унтера: «Стройся! Равняйсь! Смирно! Ша-гом марш!» Начинается вечерний развод часовых. Совсем близко под окном унтер вполголоса наставляет часового:

— Глаз не спущать! Никого не пропущать! — И добавляет скороговоркой, отходя: — Окромя государя-императора.

День завершается прогулкой на тюремном дворе. Каждый раз ее приходится отвоевывать: «одиночкам» прогулки не дают — не хватает тюремных стражей, занят тюремный двор Но узник упорно требует, шумит, грозит жалобой по начальству. Очень дороги эти пятнадцать минут под вечерним небом.

Солдат стоит посредине на колоде, поворачивая голову, не спуская глаз с арестанта. Но тот уже перестает замечать его присутствие, поглощенный обманчивым ощущением свободы.

Можно очень быстро, широко размахивая руками, шагать, глубоко дышать, ловить дуновения ветра, глядеть в просторное вечернее небо.

А кроме неба, видны еще сопки, темные великаны, стерегущие город. Иногда огонек мелькнет высоко вверху — это костер бродяги..

— Кончай прогулку! — кричит надзиратель.

Лицо горит, по всему телу разливается приятная усталость; сон приходит сразу, и не мешают ни свет фонаря, ни гулкие шаги в коридоре, ни перекличка часовых.

И все же тюрьма есть тюрьма. Мускулы слабеют, тело становится дряблым. Так скоро? А ведь это только начало. Пришлось прибавить упражнения, обтирания мокрым полотенцем утром и вечером.

Но, как ни уплотнял Миней свой тюремный день, как ни старался держать в узде тревожные мысли, они овладевали им. Как ни углублялся он в работу, перед ним неотступно стояли картины недавнего прошлого и лица товарищей. Без конца задавал он себе вопросы, на которые не мог получить ответа: что там, на воле?

Однажды вечером он осторожно постучал в стенку соседа. Тишина. Миней решил, что сосед прислушивается. Четко повторил вызов: «Кто вы?»

Беспорядочная дробь внезапно раздалась в ответ. «Обрадовался, — решил Миней, — а азбуки, видно, не знает» Он уже предвкушал, как обучит товарища по заключению тюремной азбуке, но сосед отчаянно барабанил в стену, и похоже было, что обеими руками.

«Что за башибузук! Этак уберут его отсюда!» — испугался Миней и перестал стучать: «Пусть догадается, что я рассердился». На следующий день он снова попытался наладить общение с соседом, и опять в ответ посыпался бессистемный стук.

Минею удалось узнать от рыжего, что в соседней камере-одиночке сидит пожилой крестьянин, «бродяга на религиозной почве», каких много можно было встретить на сибирских дорогах. Скитаясь «по весям и градам», проповедовал он учение Христа и ругательски ругал царя с министрами, попов и всю «богопротивную разбойничью шайку».

Ему не под силу было усвоить тюремную азбуку просто потому, что он не знал никакой.

Зато выяснилось, что рыжий годится для «посторонних разговоров».

Видимо, Барбаросса не поверил в бескорыстность занятий арестанта, потому что продолжал с веселым недоумением следить за ним и даже заглядывал через плечо его, когда тот работал. Миней показал ему свои рисунки — карикатуры.

— Похоже?

— Однако, похоже, — засмеялся рыжий, оглянулся и сказал: — Я уж догадался, что царя с царицей ты рисовал.

Миней искренне удивился:

— Где рисовал?

Рыжий пропустил вопрос мимо ушей.

— Я сразу понял: твоя работа.

Тогда Миней тоже засмеялся и спросил:

— Где же ты видел?

Барбаросса прищелкнул языком:

— А на заплоте^[22]. Пока полиция подоспела, много народу видело. Смеялись… ну просто за животики хватались!

— Хороши, значит, царь-то с царицей? — допытывался Миней, сдерживая волнение. Он уже все понял и только боялся, как бы что-нибудь не спугнуло собеседника, не прервало разговор.

— Да уж чего спрашивать? Сам знаешь.

Но, так как Барбароссе хотелось поделиться впечатлениями и, как видно, он был охоч до смешного, Миней без особого труда выяснил, что в городе расклеена «интересная картина».

По всем признакам это была та самая прокламация-карикатура, которую готовил Сибирский социал-демократический союз. Миней отчетливо представил себе тот набросок, который показывали ему томские товарищи.

На небольшом листке был нарисован трон, а на нем царь с царицей. Рядом с ними тянулась надпись: «Мы царствуем над вами». Трон опирался на кучу министров в белых манишках. Около них написано: «Мы управляем вами». Под министраминарисованы попы, толстые и черные, как тараканы, по выражению Барбароссы. «Мы морочим вас», — объясняла подпись. И еще ниже солдаты, и под ними подпись: «Мы стреляем в вас». А всех их держали на своих спинах рабочий и мужик.

Рыжий запомнил даже несколько стихотворных строчек листка:

Барбаросса был уверен, что «картину» рисовал Миней.

— А вот стишок-упреждение, — добавил он, — и надписи эти, видать, дружки твои сочинили…

Миней молча кивнул головой. Он с трудом справлялся со своими чувствами: «Да, конечно, дружки! Милые мои дружки! Значит, идет работа, разворачивается!..»

Ему припомнилась последняя его поездка в Томск, разговоры, связанные с этой прокламацией, с трудностями ее печатания типографским способом.

И радость омрачилась: там, на воле, шла напряженная боевая работа, а он был оторван от нее, обречен на бездействие. О, черт возьми! Как же вырваться отсюда? Даже с друзьями он не может связаться. Сестра тут, рядом с ним, в женском корпусе. И нет никого, кому бы можно было доверить письмо к ней или товарищам…

— А как думаешь, зачем эту картину на заплотах расклеили? — спросил Миней.

— Да чтоб народ посмешить, — быстро ответил надзиратель.

— Что ж тут смешного? Народ мучается, а баре у него на шее сидят да батогами подгоняют.

— Ну, а зачем же? — в свою очередь спросил надзиратель, уставившись на Минея кошачьими глазами.

— Я думаю — затем, чтобы народ понял, кто враг ему.

Барбаросса не ответил.

У надзирателя было длинное имя: Пантелеймон. Происходил он из казачьего сословия. В прошлом году все имущество его продали с торгов: дом, скот, домашнюю утварь, «а всего на 142 рубля 45 с половиной копеек», — добавлял Барбаросса не без гордости.

— За что же тебя так обидели? — осведомился Миней.

— Пошто обидели? Обида это была бы, если бы меня одного, а то у нас, почитай, десятка два казаков всего лишили.

— А кто лишил?

— Известно кто. Кабинет.

История была путаная. С трудом удалось дознаться, что Пантелеймон и его земляки задолжали Газимурским золотым промыслам, принадлежащим кабинету. Долг же образовался «за невыполнение обязательств по поставке сена и отработке торфов».

— Так ведь дело-то какое! — недоуменно разводя руками, пояснял надзиратель. — Мы сроду обязательств этих на свою шею не брали; то отцы, а может, еще деды в эту петлю влезли. Так ведь он — кабинет, ему не разъяснишь, его не разжалобишь…

Миней принялся объяснять, что такое «кабинет его императорского величества», что означает «личная собственность царской фамилии», на что идут денежки трудящихся казаков, рассказывал о роскоши царского двора…

Пантелеймон слушал с любопытством, как сказку.

Быть может, Пантелеймон согласился бы выполнить поручение Минея, передал бы его записку… А кому? Доверить случайному человеку связь с кем-либо из товарищей?..

Однажды в неурочное время открылась дверь камеры.

— В контору, — объявил надзиратель с вечно опухшей щекой и длинными темными коридорами вывел Минея во двор.

Миней зажмурился — таким нестерпимым сиянием плеснуло в глаза солнце. Сладко, как в хмелю, закружилась голова. Земля поплыла под ногами: «Значит, лето уже в разгаре. А я, и не заметил, как оно подошло…»

Он не знал, зачем его ведут в контору, и не задумался над этим: нельзя было ожидать какого-нибудь решительного изменения своей судьбы. Миней радовался тому, что видит солнце, что ощущает его тепло.

…Что такое он там блеет, этот старый неопрятный бородач в мундире тюремного ведомства? О чем он говорит?..

— Его высокопревосходительством… разрешено свидание с невестой…

К кому это относится? К нему? К Минею? Какая невеста?..

Но заведенная машина действует, как ей положено. Надзиратель, кряхтя, опускается на табурет, а с другого табурета в глубине комнаты подымается… Любовь Андреевна Пашкова.

Черт возьми! Вот это здорово! Кто же это придумал? Наверное, все вместе. Впрочем, гадать не время, нельзя терять ни минуты! Как же ему обратиться к «невесте»?

— Дорогая Люба, — произносит он сдавленным голосом, — вы пришли…

Хотя и без этих слов ясно, что она пришла.

Господи! Пашкова бледнеет, вот-вот она грохнется на пол или, чего доброго, заплачет…

— Успокойтесь, Люба, вы видите, я жив, здоров…

Надзиратель показывает, где им надлежит занять места. Они садятся друг против друга, как в игре в «черное и белое, да и нет не говорить», без которой не обходится ни одна вечеринка.

Лицо у Пашковой совершенно детское, губы полуоткрыты — так и кажется, что сейчас-сна начнет игру положенными словами: «Барыня прислала сто рублей…»

И она в самом деле произносит нечто подобное:

— Вся наша семья прислала меня, все родные вам кланяются…

Прекрасно, превосходно! Миней молча кивает головой, он не может произнести ни звука от волнения. Это тем более прекрасно, что Любовь Андреевна совершенно одинока в Забайкалье, родные ее далеко, в России, и им нет ровно никакого дела до него, Минея.

Следовательно, «семья» и «родные» — это товарищи. «Дальше, дальше! — молят его глаза. — Вы видите, я вас отлично понимаю».

— У нас все хорошо. Дядя Гриша беспокоится о вашем здоровье. Он советовался со своим доктором. Доктор считает, что болезнь ваша кратковременна. Он даже уверен в этом. Только следите за собой.

«Дядя Гриша» — Григорий Леонтьевич Алексеев. «Со своим доктором»? Это с губернатором говорил Алексеев — вот с кем!

— Да-да, здоровье мое неважное… — Миней делает жалобную гримасу и косится на тюремщика. Старичок дремлет, папироса дрожит в его руке, рассыпая пепел на колени. — Впрочем, сейчас я чувствую себя лучше. Что нового в семье?

— Дети… — шепчет Любовь Андреевна.

— Что?! Ах, дети… да-да, как дети?

— Подрастают… Уже разбирают печатный букварь…

— Что?.. Нет, не может быть! — Он невольно произносит эти слова вслух, смутив Любовь Андреевну.

С растерянным видом она твердит:

— Это именно так. Уверяю вас.

Значит, наладили типографию! Ух, молодцы! Он набирает воздуха в легкие, выдыхает его с шумом и говорит проникновенно:

— Дорогая Люба! Как я рад узнать, что детки подрастают, что они уже читают букварь! Я уверен, что моя болезнь тоже скоро пройдет. Я очень осторожен, избегаю сквозняков. Пусть дядя не беспокоится!

Любовь Андреевна обрадованно глядит на него. Ну конечно, она боялась спутать или забыть заученное. Теперь она сообщает уже спокойно, что в их школьной библиотеке много новых книг…

При слове «книг» старичок открывает один глаз, встрепенувшись, как строевой конь при звуке трубы.

— …духовного содержания, — поспешно добавляет Пашкова. — «Святое семейство» и другие такие же…

Все ясно! «Святое семейство» Маркса. Получили пополнение марксистской литературы.

— А как вы, дорогая Люба? Как вы сами живете? — спрашивает Миней, потому что старичок как раз в эту минуту открывает оба глаза.

— У меня со зрением лучше, я вижу теперь хорошо, — шепчет Люба и заливается румянцем.

— Я сразу это заметил, — говорит он.

Удивительно неблагодарное существо — человек! Пятнадцать минут назад он ничего не знал о товарищах, о работе, о своем положении. Сейчас он знает почти все, что его интересовало, и все же ему этого мало… Ему хотелось бы выяснить, как работают группы на местах, но Пашкова не могла быть в курсе всех дел. Дети, конечно, растут, но не так уж быстро.

— Нам очень не хватает вас! — тихо роняет Пашкова — кажется, уже от себя.

— Прра-шу заканчивать! — провозглашает тюремщик.

— Разрешите мне поцеловать жениха, — неожиданно громко, чужим, деревянным голосом произносит Пашкова и, не дожидаясь ответа, бросается к Минею.

Ее руки обвиваются вокруг его шеи, и он чувствует, как тонкие бумажные листки выскальзывают из пальцев девушки и падают за воротник его рубашки. Миней незаметно шевелит лопатками, и листки плотно прижимаются к спине.

— Пожалуйте, барышня! — Надзиратель хочет увести Любу.

— Дорогая Люба! — говорит Миней растроганно. — Я бесконечно вам благодарен за то, что вы меня навестили. Низкий поклон всем родственникам… Дяде! До свидания, дорогая Любочка…

Но ее уже нет!

Миней и надзиратель опять идут через двор. Какой день, какое солнце! В камере Миней осторожно извлекает листки: мелкие строки бегут по тонкой бумаге. Сделано на мимеографе.

«Руководить движением должно возможно меньшее число возможно более однородных групп, искушенных опытом профессиональных революционеров. Участвовать в движении должно возможно большее число возможно более разнообразных и разнородных групп из самых различных слоев пролетариата (и других классов народа)».

Это было только что доставленное из-за границы ленинское «Письмо к товарищу о наших организационных задачах».

Глава IX СТИХИ В АЛЬБОМ

Билибин снова перечитывал:

Впрочем, теперь совершенно неважно, что именно он лепечет: стихотворение из двенадцати строчек — видимо, собственного сочинения — хитроумный молодой человек написал печатными буквами.

Из Иркутска сообщали:

С о в е р ш е н н о  с е к р е т н о.

Его превосходительству

прокурору Читинского окружного суда

Возвращая Вашему Превосходительству книгу альбомной формы, заключающую в себе разного рода записи, список стихов и афоризмы, имеем честь уведомить Ваше Превосходительство, что исполненное печатными буквами на странице седьмой стихотворение: «Летнее утро прекрасно и тихо») — подвергалось нами рассмотрению на предмет установления идентичности почерка руки, исполнившей указанное стихотворение, с почерком, коим исполнены воззвания преступного содержания под заглавием: «Долой самодержавие!» и «Рабочие всех стран, соединяйтесь!» При этом, путем сличения характера написания обоих документов, не найдено оснований заключить, что упомянутое стихотворение «Летнее утро…» и преступного содержания воззвание: «Долой самодержавие!» и «Рабочие всех стран, соединяйтесь!» — выполнены одной и той же рукой…»

Черт бы побрал этого Паса с его альбомом! Уже собраны и отправлены в Иркутск другие образцы почерка арестованного: нашли школьные тетради, конспекты по ботанике. Не почерк странно изменчив. Где гарантия, что экспертиза опять не увильнет от прямого ответа? А дело теряет остроту, своевременность.

— Введите арестованного! Прошу сесть вон там.

Он совсем неплохо выглядит: ну конечно, гимнастика, «тренировка тела и воли»…

— Однако вы дальновидны. Даже стихотворение в альбом барышне Гердрих написали, скрывая особенности почерка. Чем объяснить такую предосторожность, а?

Билибин прищурился. Плюшевый альбом лежал перед ним на столе.

Миней с готовностью ответил:

— Объясняется это обстоятельство чрезвычайно просто: у меня отвратительный почерк. Царапаю — точь-в-точь курица лапой.

— Оставим сравнения, — холодно заметил Билибин. — Не продемонстрируете ли вы свой «отвратительный почерк»? Вот здесь, прошу вас, эти же строки…

— Извольте. — Арестованный принял из рук ротмистра чистый лист и уселся поудобнее. — Итак, «Летнее утро», несмотря ни на что, «прекрасно и тихо», — громко приговаривал он, скрипя пером.

— Пишите молча, — приказал Билибин.

В короткие мгновения, пока Миней переписывал пресловутые стихи, ему показалось, что он сочинил их в какой-то другой жизни… быть может, в детстве.

Билибин взял у Минея исписанный лист.

Что такое?! Перед ним были невероятные каракули. Строчки лезли одна на другую, буквы расползались в разные стороны, как потревоженные муравьи. Знаки препинания висели где-то совершенно отдельно от текста. Все вместе производило впечатление письма сумасшедшего.

— Шутить изволите? — кисло спросил ротмистр, позвонив в колокольчик.

Миней кротко ответил:

— Я же объяснил вам, что у меня ужасный почерк.

Вернувшись с допроса, Миней не принялся за обычные занятия: следовало подытожить свои наблюдения и сделать выводы. В поведении Билибина не было того напора, который он проявлял при первых допросах. Интерес к «делу», видимо, падал… Обещания губернатора Алексееву, несомненно, были продиктованы этим. Однако такое неопределенное положение могло протянуться долго. А время требовало деятельности. Значит, всеми силами надо было ускорить развязку либо суд с явно недостаточными уликами, либо решение дела в административном порядке. Да-да, всеми силами ускорить развязку!.

В распоряжении арестанта мало средств повлиять на свою судьбу. Но все же они есть.

Миней пишет прошения прокурору окружного суда, начальнику Читинского отделения Иркутского жандармского управления, губернатору:

«Ввиду того, что я и моя сестра содержимся под стражей без всяких доказательств нашей вины, в знак протеста против бесчеловечного произвола следственных властей объявляю голодовку!»

Листы бумаги с тюремным штампом сверху: «Голодовка», поплыли по рукам, закружились по канцеляриям присутственных мест, украсились другими штампами, испещрились номерами входящими и исходящими.

«Арестант отказался принимать пищу», — сообщал в суточном рапорте дежурный по тюрьме. И завтра и послезавтра снова короткая строка: «Не принимает пищи».

…На четвертые сутки есть уже не хотелось. Не тянуло и курить. Даже от слабой затяжки подымалась тошнота.

Когда в камеру вбежал прокурор, арестант не поднялся с койки. Шел восьмой день голодовки. Странное оцепенение овладело всем телом. Хотелось изменить положение, вытянуть ноги, разметать руки, но они не слушались, словно скованные.

— Голодаете? — спрашивает прокурор и зачем-то вынимает записную книжку.

«А вы?» — хочется спросить Минею — такое худое и изможденное у прокурора лицо.

— Следственными властями удовлетворено ваше ходатайство: ваша сестра освобождена.

Арестант закрывает глаза.

— Я предлагаю вам голодовку снять! — Прокурор почти кричит, полагая, что его не слышат.

Но арестант молчит.

Тюрьма никогда не спит. Всю ночь мерные шаги дежурных прострачивают коридоры. Всю ночь вертится железная заслонка «глазка».

Ты не видишь за дверью человека: один только глаз, который кажется тебе самостоятельным существом. Он ворочается, ощупывает тебя, отвратительный, как круглый жирный паук. Почти физически ощущаешь на себе его прикосновение.

Тюремная ночь полна звуков: снизу, сверху, по сторонам позванивание ключей, сонное бормотание, шепот… А может быть, так кажется оттого, что все время напряженно прислушиваешься. Может быть, просто звенит в ушах? Или капает где-то вода из бака?

Кружится голова. Словно на карусели… Неожиданно возникает давнее воспоминание. Мороз и солнце, вечное читинское солнце. Только в ту пору оно, кажется, было особенным, незакатным, все дни были озарены им. Миней с Таней — на ярмарке. На первые заработанные деньги он покупает билеты на карусель. Сам садится впереди на белого коня со слоновыми ногами. Таня забирается в колясочку, запряженную лебедем. Пое-хали!

Музыка играет заунывный вальс. Все быстрее, быстрее кружится карусель!.. Руки вцепились в конскую гриву из пакли, ноги судорожно сжимают деревянные бока. Яркие краски рынка сливаются в огненный круг.

Он вдруг разламывается… Вот и все. Музыка смолкает.

— Страшно! — говорит, счастливо вздыхая, Таня.

— Может, еще разок? — спрашивает щедрый брат.

И опять кружится карусель. Сипло кричит высокий человек в поддевке: зазывает господ, желающих покататься…

— Кто идет? Пароль! — несется с вышки.

Звенят ключи, шуршат шаги… И снова переворачиваются песочные часы и наступает новый день, такой же, как вчерашний.

Губернатор вызвал ротмистра Билибина:

— В обществе складывается неблагоприятное мнение о произведенных арестах, недостаточно, видимо, аргументированных.

Билибин вспыхнул:

— То есть как это недостаточно?! У арестованных найдены заграничные листки возмутительного характера!

Но бестия губернатор наносит ему новый чувствительный удар.

— Справедливо, но вот… — губернатор протягивает ротмистру хорошо знакомый ему лист, — изложение содержания допроса этой проклятой портнихи Татьяны.

Допрос учинялся прокурором, ротмистр знает его наизусть:

«…Расспрошенная арестованная объяснила, что найденные листки ни ей, ни ее брату не принадлежат и что ей неизвестно, кем они могли быть оставлены в их доме и спрятаны в зеркале. А также высказала предположение, что указанные листки могли быть подброшены самой же полицией…»

— Видите, — жужжит губернатор, как оса, готовая укусить, — мы-то с вами знаем, что листки были. Но, с другой стороны, обнаружили их только при повторном обыске, в отсутствие арестованных… А понятой распространяет слух, что его угрозами заставили подписать протокол обыска. Господин прокурор обращает внимание на незаконное привлечение в качестве второго понятого сотрудника полиции. Следовательно, единственное основание рушится.

— А поездка за границу? Совпадение во времени? Разве…

Губернатор невежливо перебивает ротмистра:

— Поездка за границу сама по себе не есть факт криминального порядка. Она совершалась в установленной законом форме, с моего разрешения. Что касается всяких совпадений, то здесь начинается область догадок и умозаключений. Общественное же мнение зиждется на конкретных фактах…

«Провались ты со своим обществом и его мнением! — чуть вслух не произнес Билибин. — Кто его составляет, это общественное мнение?! Политический ссыльный Алексеев, неизвестно почему ставший заметной персоной в городе? Нет, впрочем, известно почему! Потому что он женат на вашей племяннице, господин губернатор! Ну, я до вас доберусь!»

— Надо считаться с тем, — назидательно продолжал губернатор, — что у всех еще в памяти Карийский инцидент^[23], наделавший столько шуму в обществе.

* * *

— Без разрешения полиции… э… никуда из города не отлучаться… В установленные сроки… э… являться в полицию на поверку… При перемене квартиры ставить в известность… э… полицию… — гнусаво тянул тюремный чиновник.

— Может быть, разбить палатку во дворе… э… полицейского участка и проживать в оной… э… для удобства надзора? — спросил Миней, но, заметив недоуменный взгляд подслеповатого чиновника, отчетливо проговорил: — Все понятно. Я прочел и расписался. Что? Я свободен? Очень приятно. Но я должен собрать свои книги. Я не намерен их дарить тюремной администрации.

Чиновник, только что объявивший Минею распоряжение губернатора, сдвигает золотые очки на лоб и говорит укоризненно:

— Молодой человек! На вашем месте я радовался бы, что оставляю… э… место заключения, а не думал бы о книгах, которые, собственно, и послужили причиной вашего ареста!

Пантелеймон помог Минею упаковать его имущество — две увесистые связки. Толстые тома и тоненькие брошюрки — верные друзья, дорогие спутники долгих тюремных дней.

Собираясь, Миней говорил:

— Ты, Пантелеймон, помогай арестантам, таким, как я. Политическим.

Тот ответил просто:

— Это нельзя. За это — вот… — Он показал на пальцах решетку.

— Тогда уходи с этого места.

— А куда же я денусь?

— Куда хочешь, но обязательно уходи. Работай. Честным трудом живи.

— Я ж не ворую, — угрюмо сказал Пантелеймон.

— Хуже, чем воруешь… Помни все, что я тебе говорил. Жизнь переменится. Вся шваль эта тюремная на фонарях висеть будет, и ты с ними!

— А меня за что ж? Я человек подневольный.

— Там разбирать некогда будет! В общем, я тебя предупредил.

— Ты скажи хоть, где тебя искать-то?

— К чему искать меня? Ты себя ищи.

Еще очень рано. По дороге ползет телега. Две бабы ругаются у бревенчатого сруба колодца. Возле питейного заведения лежит лицом в песок пьяный.

В воздухе что-то зимнее, студеное, не мороз, но предчувствие его. И сопки, холодные, застывшие, вот-вот оденутся в серебро инея. «Радоваться, что покидаю тюрьму!» Что вы знаете о радости и свободе, господин чиновник в золотых очках!

Книги кажутся страшно тяжелыми — так ослабел Миней. Он присаживается на ступеньку ближайшего крыльца, вытирает платком потный лоб. Редкие прохожие не обращают на него ровно никакого внимания, но Минею кажется, что они с удивлением глядят на него: детина — косая сажень в плечах, а отдыхает, словно старичок…

Посреди знакомой улочки мальчишки пускают бумажного змея. Среди них и внук соседа, Мартьяна Мартьяновича. Ишь, как подрос!

Он подзывает мальчика:

— Ты что, не узнал меня?

Мальчик заулыбался:

— Не признал сразу! Выпустили?

— Ты вот что: сбегай к нашим и вызови сюда Татьяну Михайловну. Только потихоньку, чтоб никто не слышал.

Мальчик во весь дух помчался к низенькому домику с широкой скамейкой у ворот.

Миней пошарил по карманам — курить было нечего. Что, если сестры нет дома? Ему не хотелось свалиться как снег на голову, пусть Таня подготовит маму. Но Таня оказалась дома.

Брат и сестра обнялись.

— Ну как, Танюшка, получила «боевое крещение»? Похудела ты, брат. Чего же ты плачешь? Мама здорова?

— Здорова. Только уж убивалась, исплакалась, постарела. Знаешь, как она сильно все переживает!

— Мама есть мама… Улыбнись, Танюсик, все хорошо!

Таня уже смеется:

— Ты тоже выглядишь кощеем бессмертным.

— Я и есть бессмертный. Ну иди, предупреди наших.

— Иду. Знаешь, я видела Гонцова. Он уехал в Иркутск. Павел там теперь. От Любарева тебе письмо из Петербурга. Есть новые документы. Впрочем, я тебе потом подробно… Тебя под надзор, конечно?

— Безусловно. Ну, марш!

— Иду!.. Слушай, Кеша-то какой глупый! Ведь, знаешь, он все время у тюремных ворот слонялся…

— Да, ума не видно. Что ж, он меня у ворот встретить думал, что ли?

— Тебя?! Ах, да! Не знаю, вероятно. Ну, я бегу!

— Не надо, — тихо говорит брат.

Он видит, как мать бежит ему навстречу по улице.

Миней никогда не видел ее такой. Она всегда двигалась плавно, степенно, а сейчас спешила к нему изо всех сил, простоволосая, исхудавшая, путаясь в длинной черной юбке.

Миней подхватил мать, устало склонившуюся к нему. Конечно, нелегкая у нее жизнь. Ну, тут уж ничего не поделаешь!

…Околоточный надзиратель пришел через пять дней под вечер. Уселся пить чай. Поговорил про погоду: ночью ударил мороз, по Чите-реке идет шуга^[24]. Если нынче еще похолодает, завтра будут переходить на Остров по льду.

Мать вызвала Минея на кухню, озабоченным шепотом спросила:

— Трешки хватит?

Сын засмеялся, разжал ее маленький кулачок, вынул смятую бумажку и сунул в карман материнского передника:

— Деньги тебе самой нужны.

Околоточный подождал, поговорил еще немного, повздыхал, затем вдруг строго спросил Минея:

— Почему не являетесь на отметку?

— Я вам нужен, так вы ко мне и ходите. Вот, если бы вы у меня под надзором были, тогда бы я к вам бегал…

— Доложу-с, — сказал сухо околоточный и удалился, волоча шашку.

— Зря трешку не дали, — сказала мать.

Еще через несколько дней явился помощник пристава. Таня не пустила его дальше порога:

— Брат уехал рыбу ловить.

— Помилуйте, барышня, по реке на телегах ездят. Какая же рыба?

— А я почем знаю! — ответила Таня.

В участке всполошились: в течение трех дней поднадзорный домой не являлся.

— Может, запил? — вкрадчиво спрашивал пристав. — Вы не стесняйтесь, скажите. Тут ничего такого нет.

— Запил! — охотно согласилась Таня, фыркнула и убежала за перегородку.

— Вы, мамаша, как располагаете? Может, по пьянке где загулял? — не сдавался пристав.

Мать смотрела на него брезгливо, точно на лягушку: у них в семье сроду пьяниц не было.

Глава X НА ПТИЧЬИХ ПРАВАХ

Из картотеки лиц, «состоящих под гласным надзором полиции», изымается карточка с «данными преступника» и передается в «стол розыска». Заполняется розыскная карточка.

«…Сын крестьянина из ссыльных, Читинского уезда, Кенонской волости. Мать — дочь рыбака из села Успенского… Родился в городе Чите… Приметы… особых примет нет. Рябой, прочеркивается — нет, не рябой… Заика: прочеркивается — нет, не заика…»

Разыскивается! Разыскивается!

А Миней, помолодевший, неузнаваемый, со сбритой бородой, с маленькими усиками, закрученными кверху, с чужим паспортом в кармане, шагал лесной дорогой меж лиственниц, щедро осыпа́вших красную от мороза хвою.

Ночью на пустынном полустанке он сел в пригородный поезд. В вагоне над ергачами^[25], полушубками и борчатками столбом стоял махорочный дым.

Растянувшись на верхней полке, Миней слушал вечные разговоры о скотине, о кормах, о податях, о долгах «кабинету». Старческий голос монотонно повествовал:

— …И сказал старший брат: однако хлебушка нам не то что до вешной — до святок не хватит. Иди, говорит, с богом с заимки-то, ищи себе счастья…

Кто-то басом жаловался на дороговизну, дотошно перечисляя товары и цены на них:

— Лонись^[26] все дешевле было.

— Да, на дворе мороз, а денежки тают, — беззаботно отозвался сосед.

— На Покров созвали мы гостей! — радостно рассказывала женщина. — Я брагу варила. Ух, и брага была! Один даже помер.

Миней незаметно уснул под разговоры и проснулся с тревожной мыслью: проспал! Свесился, глянул в окно: высоко над редколесьем стояло в морозной дымке багровое солнце.

Присыпанные снегом ели вдоль дороги, богомолками в белых платочках и широких книзу юбках, медленно отходили назад, под уклон.

Поезд приближался к большой станции. Миней поднял воротник и вышел на площадку.

На платформе бабы торговали калеными кедровыми орехами, рыбой, подернутой морозом брусникой и матово-желтыми кругами замороженного молока. Народ толпился около торговок, притопывая ногами, обутыми в унты и пимы. В голове поезда жандарм в лохматой папахе о чем-то говорил с обер-кондуктором; тот, пожимая плечами, разводил руками.

Миней сошел, обогнул хвост поезда и скатился с высокой насыпи в засыпанную синеватым снегом падь. Он провалился почти по пояс. До него донеслись сигналы отправления. Минуту спустя за увалом он увидел серый кудрявый дымок паровоза, штопором вонзившийся в мглистое облако. Поезд ушел дальше на восток.

Миней решил отдалиться от железной дороги и зашагал степью с расчетом до темноты достичь нужного места. Дорога шла в гору, Миней нетерпеливо взбежал на нее… Впереди лежала однообразная долина реки Борзи — кочковатая, седая от покрывавшего ее игольчатого инея. Начинались Даурские степи, бесконечная даль без единою деревца или кустика. Степь манила, обманывала, скрадывала расстояния, убегала вдаль.

С Хингана стремительно мчался острый обжигающий морозом ветер. Он сдувал с земли скудный снежный покров, обнажая серую мерзлую землю, изрытую тарбаганьими норами. «На тысячах нор стоит Харанор», — тут же придумал Миней и засмеялся: как звучно получилось! И снова налетевший ветер забрасывал степь сухим, колючим, принесенным издалека снегом.

Подымалась пурга. Совсем близко впереди низкое мутное небо сливалось со степью. Солнце стало маленьким, тусклым, окуталось темным дымным облачком.

Боясь сбиться с пути, Миней повернул к линии железной дороги; шел он уже долго, а дороги все не было. Ветер с силой ударял в спину. Быстро темнело, хотя до вечера было еще далеко. Все чаше косые наметы снега пересекали путь, клубясь под порывами ветра.

Миней с беспокойством поглядывал вперед. Сейчас идти было легче, но внезапно сомнение охватило его: в ту ли сторону он идет? Несмотря на мороз, пот выступил на его лбу от этой мысли. Он знал, что означает сбиться с пути в разыгравшуюся пургу. Повернуть? Нет, только не сворачивать с дороги! Иначе закружишься. Стиснув зубы, он продолжал путь, следя, чтобы ветер все время бил ему в спину. Он полагал, что направление ветра неизменно.

Миней не знал, который час. Все сильнее, резче, непереносимее налетал снежный вихрь. Резало в глазах, в ушах звенело, в голове стоял мерный однотонный шум.

И вдруг в неистовстве стихии возник далекий и смутный звук паровозного гудка. Миней ускорил шаг.

— Земля, земля! — громко произнес он, ступив на твердый грунт полотна. И в самом деле, похожим на морские скитания было его путешествие по бушующим волнам метели.

Он зашагал по шпалам и через полчаса вошел во дворик путевого сторожа. Лохматый пес сипло залаял. Заиндевевшая шерсть на морде делала его похожим на седого небритого старика, и это рассмешило Минея. Пес изловчился было схватить его за полу, но дверь будки открылась.

— Пшшел, язви тебя! — крикнул собаке человек с черной бородой, в одной рубахе стоящий на пороге.

— Это я, — сказал Миней и шагнул в полосу света. — Здравствуй, Левон Левоныч!

Трещат в печке поленья, беспокойные отсветы играют на стенах избенки. Золотистый уголек, словно живой, прыгает на пол.

— Вот видишь: гость, значит, будет. Пошто затуманился? Жди вестей из города! — ласково говорит Левон Левоныч. Он рад послушать рассказы Минея о том, как живут рабочие в больших далеких городах, где Левон Левоныч никогда не был. Но и ему, немало лет прожившему на свете, есть о чем рассказать.

Этой осенью ездил он проведать семью на Онон. Хотел забрать к себе жену с младшими, да на семейном совете решили погодить до весны. Брат Левона Левоныча и другие мужики с похвалой отзывались о тамошнем волостном старшине Савостине. Случись в кабинетских лесах порубка леса или скот мужицкий забредет на кабинетские угодья, старшина смолчит, шуму не подымет. Ходит между своих людей слух, что даже беглых «политиков» старшина у себя прятал…

— Ну? — удивился Миней.

— И я тоже удивлялся. Сколько повидал я волостных, а такого не знавал. И пришло мне в голову: а не наш ли человек тот старшина, раз он за народ стоит? Не дошел ли до нашей правды?

— Савостин, говоришь? — Что-то очень знакомое послышалось Минею в этом имени, и вдруг вспомнилась ему давнишняя встреча на постоялом дворе и рябой друг Степана Ивановича.

— Звать-то его как? Евсеем?

— Нет, Иваном. А вот брат у него действительно Евсей. Ты что ж, знавал его?

Миней поворошил кочергой головешки и, глядя на синеватые завитки пламени, сказал задумчиво:

— Встречал… Знаешь, есть такие люди… Где они пройдут, там оставят глубокую борозду и бросят добрые семена. Смотришь: далеко уже те люди, а посеянное ими взошло и укрепилось. Вот и братьям Савостиным посчастливилось с таким человеком сойтись.

Левон Левоныч, помолчав, сказал:

— А пожалуй, придет время, и я так про тебя подумаю.

Бревенчатый домик путевого сторожа — надежное убежище, а Левон Левоныч — верный товарищ и радушный хозяин. Но как невыносимо томительны дни в ожидании вестей из города и долгие зимние ночи с гудками проносящихся мимо поездов!

Миней приподнимается на локте, с тоской смотрит, как длинная череда освещенных окон проносится мимо, потом, замыкая веселый шумный пробег, возникают и исчезают во мраке три красные точки. И снова все тихо, а в стеклах оконца еще темнее и молчаливее встает степная морозная ночь.

Машина розыска продолжает работать, но вхолостую. Повальные обыски прекращены, а «проверка пассажиров на выборку» подобна черпанию воды решетом.

Что касается станционных жандармов, то в сорокаградусный мороз их отнюдь не обуревает стремление покинуть теплую «дежурку». Да и не так-то легко на просторах Забайкалья, на тысячеверстном сибирском пути, отыскать беглого преступника — «не заику, не рябого, без особых примет»!

В солнечный зимний день Миней вышел из «телячьего» вагона рабочего поезда на станции Чита — Дальний вокзал, смешавшись с толпой мастеровых.

Вечером собрались члены комитета. Ночью Миней печатал листовки в типографии, укрытой в избе лесника.

Для Минея началась новая полоса жизни: «на птичьих правах» — на нелегальном положении.

В Чите, Томске, Иркутске и в других сибирских городах, как и по всей России, в потайных местах, при завешенных окнах и запертых дверях, с помощью самодельных множительных аппаратов — мимеографов, гектографов или добытого ценою страшного риска типографского шрифта — социал-демократы размножали книгу Ленина «Что делать?». Тысячи людей под угрозой опасности на долгие годы лишиться свободы, а быть может, и распроститься с жизнью, перечитывали, переписывали, перепечатывали листы этой книги.

Заключенные в тюрьмах, перестукиваясь, передавали содержание ленинской работы. Осужденные на каторгу, уходящие на вечное поселение уносили зашитые в одежду тонкие полоски бумаги с заветным текстом. И, если нельзя было сохранить, уберечь, удержать у себя дорогие листки, запоминали содержание их, чтобы передать другим.

Не изданная ни одним легальным издательством в России, не продававшаяся ни в одной книжной лавке, книга эта сразу стала известной множеству людей. Запретная и гонимая, она была опаснее для царизма, чем бомбы террористов.

Третий год нового века рождался как год важнейших событий в жизни революционного движения России. Создавалась единая партия, передовой отряд революционного класса.

На углу на круглой тумбе — афиша:

«С разрешения начальства, в помещении общественного собрания города Читы кружок любителей музыки, литературы и драматического искусства устраивает вечер…»

По улице несло поземку. Мороз к вечеру крепчал. В окнах белого приземистого дома свет висячих керосиновых ламп казался особенно приветливым. К широкому крыльцу на углу Амурской и Николаевской подлетали рысаки.

И не скажешь, что захолустье!

Всходили по ступенькам господа в касторовых, на енотовом меху шубах и в бобровых шапках, бороды по моде острижены клинышком; дамы в собольих палантинах, в бархатных с вышивкой ротондах на лисьем меху, с жемчугами и на шее, и на запястьях, и на голове.

Распорядители, гимназисты старших классов и «просто молодые люди» в одних мундирах с розетками и бантами на груди выскакивали на мороз встречать именитых гостей.

Молодежь валом валила в боковые двери, на ходу развязывая башлыки, надетые поверх гимназических и студенческих фуражек, потирая обожженные морозом щеки.

За карточными столами в задних комнатах царило оживление. Стучали мелки́. Который раз уже лакеи меняли свечи на углах ломберных столов. Собачеев был в выигрыше. «Рогожный король» Щаденко, осторожно открывая карту, думал о Собачееве: «Такие всегда в выигрыше. Спокойный пролаза. Вот брюшко отрастил. На прошлой неделе тоже положил в карман куш. И жена у него милашка. Поговаривают, у него — пай в Тарутинских приисках. Так ведь это в точности никому неизвестно. И никто его не поносит как вампира-эксплуататора».

— А тут собственный сын студент приехал на рождественские каникулы, — уже вслух пожаловался Щаденко, — и сразу: «Ты, папа, говорит, паук, ты вампир! Людей душишь». Можете себе представить? «Что ты, говорю, Антоша, кого это я душил? Покажи хоть одного удушенного!» — «А сколько мужиков через тебя по миру пошло, обнищало, спилось, в прорубь кинулось?!» — «Да я, говорю, тех мужиков в глаза не вижу! Мое дело чисто коммерческое!» А он и тут имеет ответ. «Такова, дескать, природа капитала! Он, как спрут, душит своими щупальцами, а кого душит, Ваньку или Петьку, сам не видит». Борьба, мол, не персональная, а через какие-то там производственные отношения… Каково?

— Зря сынка в Питер пустили. Нынче в университетах не наукам, а больше забастовкам учат, — заметил Собачеев.

— Да как не пустишь? Неудобно. Вот, скажут, какой обскурант! Сыну учиться не дает. Против прогресса.

Чураков погладил бакенбарды и сказал наставительно:

— Правительству необходимо смягчить политику в отношении студентов. Ведь у нас за все — исключение, ссылка… Крайние меры только озлобляют молодежь.

Собачеев острым взглядом окинул Чуракова, пригнув голову, будто запоминая его слова, и снова вмешался:

— В наше время сынка от социализма уберечь — все равно что дочку от мужского взгляда.

— А вам что? У вас же ни сынка, ни дочки! — отпарировал Щаденко и не без ехидства добавил: — Одна жена…

Чураков холодно прищурился на Собачеева: игрочишка стал много себе позволять. Самонадеянность, апломб не по чину! Если верить слухам. Тарутина составила завещание в его пользу. Да и то: не дочке же отказать нажитое дедами добро! Та мигом все в революцию пустит.

— К счастью, среди революционеров встречаются лица умеренного направления, сторонники постепенности, — проговорил Чураков, думая о Каневском.

Недавно Аркадий Николаевич поручил ему ведение своих дел в Иркутске. Опытный адвокат. И в духе времени. А то доверишься какому-нибудь, он и ляпнет такое, что тебя на всю Россию ретроградом ославят. Нынче страшней всего прослыть ретроградом. Да и с какой стати? Он, Чураков, слава богу, не крепостник какой-нибудь. Он всегда стоял за реформы.

— Не пройти ли нам в зал? — спросил один из игроков.

— Первым нумером — хор кружка любителей пения. Будет исполняться «Боже, царя храни», — обстоятельно доложил Собачеев.

— А… ну тогда позвольте еще карточку, — сказал вольномыслящий Аркадий Николаевич.

Игра возобновилась.

Между тем в зале начался концерт. В креслах первых рядов разместилась городская знать, сзади — публика попроще, на хорах — молодежь.

После того как жена начальника пожарной команды спела романс «Дышала ночь», объявили выступление приезжего иллюзиониста.

Иллюзионист был во фраке, в белой чалме с пером. Прислуживали ему два лилипута с желтыми, восковыми лицами. На глазах у публики он опустил кольцо в свой жилетный карман, и оно тут же непостижимым образом оказалось в кармане владельца паровой бани Кулыгина, сидевшего в пятом ряду кресел. Кулыгин побагровел. Публика захлопала. Затем, показав зрителям совершенно пустое внутри ведерко, маэстро закрыл его крышкой, встряхнул и быстрым жестом открыл снова.

Из ведерка выпорхнула и взлетела под потолок стайка голубей. Белые птицы описывали круги над публикой и, слетаясь на сцену, садились у ног иллюзиониста.

Но здесь произошло нечто более удивительное, чем перемещение кольца или появление голубей из пустого ведра.

Уже вся стая копошилась на сцене, лилипуты сгребали, птиц, упрятывая их в плетеную корзинку, публика яростно хлопала в ладоши, оркестр любителей самозабвенно играл туш, артист раскланивался, прижимая руку к сердцу, — а какие-то белые предметы, и похожие и не похожие на только что слетевшихся птиц, медленно кружась, падали сверху.

Свет в зале был погашен, и потому не сразу выяснилось, что за птички весело порхают и садятся на плечи и колени зрителей.

На хорах прежде всех догадались, в чем дело. Смех, крики, аплодисменты неслись оттуда. Колючее слово «прокламация» поползло по рядам.

— Занавес! Свет! Дайте занавес! — зычным голосом командовал кто-то.

Но рабочие сцены убежали в зал посмотреть на загадочные листочки.

Сдвинув чалму на лоб и растерянно почесав затылок, иллюзионист шмыгнул за кулисы. Лилипуты, разинув рот, стояли с корзиной на сцене. Впрочем, никто уже не смотрел на них.

Из первых рядов, пригибаясь и придерживая саблю, почти бегом протрусил к выходу полицмейстер. В наступившей тишине было слышно звяканье шпор и тихая возня в фойе.

«Здание оцеплено, выходы заняты полицией», — немедленно сообщили всезнайки.

Когда зажгли свет, между рядами уже сновали полицейские и, то и дело прикладывая руку к козырьку, с тихим присвистом: «Просстите, госсподин!», «Просстите, госспожа!» — выхватывали из рук зрителей тонкие листочки. Но было уже поздно: короткий текст листовки прочитали все.

Листовка была озаглавлена: «К обществу», — и призывала всех честных людей поддерживать борьбу рабочих за свои права и за свободу. Подпись стояла уже знакомая по другим листкам: «Читинский комитет РСДРП».

На хорах прокламаций не отдавали, толкали полицейских, ругая всяко и угрожая сбросить вниз.

Ипполит вышел из зала, как только зажегся свет. Он направился в задние комнаты к отцу, но у выхода из фойе была давка: перепуганные до полусмерти обыватели рвались к вешалкам; полицейские же, стоявшие в дверях, тормозили поток выходящих. Низенький, большеголовый чиновник в форме министерства просвещения суетился около жандармского офицера, в крайней ажитации повторяя:

— Я его видел! Я заметил! Я сразу его узнал!

Ипполит усмехнулся: это был инспектор Кныш.

В комнату для карточной игры был еще один вход. Отодвинув занавес, отделявший фойе от служебных помещений, Ипполит очутился в длинном, плохо освещенном коридоре. Здесь вдоль наружной стены обычно стояли старые декорации, но Ипполит никогда не подозревал, что за рваными холстами могла скрываться узкая дверь. Сейчас около нее, отодвинув холсты, стояли два человека. Один из них, — Ипполит видел только его спину, — распахнув дверь, выскочил во двор, второй быстро привел декорацию в порядок, вынул платок из кармана, отер им лицо и только после этого двинулся по направлению к фойе.

В тусклом свете коридора Ипполит увидел старенький гимназический мундир с голубой розеткой распорядителя, бледное круглое лицо, в котором было что-то детское и удивительно знакомое. Но от волнения Ипполит никак не мог понять, кто это. И только когда юноша поравнялся с Ипполитом, тот сообразил, что это Федя Смагин!

И этот простоватый, толстенький Федя, совсем не похожий на героя, только что на глазах у Ипполита выпустил через потайную дверь революционера, бросившего прокламации с балкона! Значит, и сам Федя Смагин является участником подпольной организации!

Эти мысли мгновенно пронеслись в голове Ипполита, и он тут же с необычайной остротой ощутил, что такой удобный случай никогда не повторится.

— Послушайте, Смагин, — хриплым от волнения голосом сказал Ипполит, — я все видел. Но вы не беспокойтесь: я от всей души вам сочувствую. И прошу вас рассчитывать на меня.

— Ну вот и хорошо, — растерянно сказал Федя и пожал руку Чуракова.

В этот вечер Ипполит с особым чувством сидел около отца, делая вид, что наблюдает за игрой.

«Если бы вы знали, если б только знали!» — думал он.Мечты его сбылись: он «играл роль» в событиях. Ему даже казалось, что это он сам разбросал в зале листовки за подписью Читинского комитета.

На вечер в общественном собрании Читинский комитет послал четырех человек. Тима Загуляев и Кеша Аксенов должны были разбросать прокламации во время представления. В случае нужды им должен был помочь Смагин. Он был членом правления «Кружка любителей драматического искусства», неизменным устроителем вечеров и спектаклей и обеспечивал поступление средств от них в партийную кассу.

У Ивана Ивановича Бочарова была другая задача: установить, как будет проведена «операция», и доложить об этом Читинскому комитету.

Находясь в зале, Иван Иванович мог убедиться в том, что прокламации сброшены удачно, их расхватали с лету. Полицейским удалось отобрать у публики не так уж много крамольных листков.

Затем Бочаров вышел в фойе покурить. Постоял здесь немного, наблюдая за тем, как Тима Загуляев, громко переговариваясь с какими-то девушками, проходил мимо полицейских, стоящих у входа. Но Кеши нигде не было видно. Бочаров надеялся все же, что Кеша вот-вот появится; из собрания Иван Иванович вышел одним из последних.

У выхода дежурил усиленный полицейский наряд под началом околоточного Стуколова. Бочаров окликнул своего знакомого, вытащил портсигар, угостил папироской.

— Давеча, веришь, в пимах ноги замерзли. А сейчас вроде полегчало, — сообщил Стуколов, закуривая.

— Однако дело к весне идет, — поддержал разговор Иван Иванович. — У меня как начнется в костях ломота, так уж зиме — конец. Это у меня примета верная.

— Слыхал? Бунтовщика-то, который листки бросил, схватили! — похвастал Стуколов.

— Да ну? Скажите! Сумели ж! — отозвался Иван Иванович с ноткой почтительного удивления.

— Как не суметь! Нашего брата тоже ведь за малейшую оплошку тягают. А на сей раз не оплошали. Во двор, видишь, дверка из коридора ведет. Он, значит, в эту дверку и выпрыгнул. А его тут же цап-царап! Чиновник один его заприметил, враз опознал.

— Ай-яй-яй! Теперь всенепременно вам награда будет! За распорядительность.

Стуколов погладил усы:

— Рассчитываю.

— А какой из себя бунтовщик-то? Не студент, такой чернявый, пробегал тут?

— Не-ет, щупленький, беленький, вроде из мастеровых.

— Ай-яй-яй, скажите!

Иван Иванович попрощался и пошел по улице, держась прямо и бодро, высоко неся седую голову в меховой шапке.

Однако, свернув в переулок, он сразу обмяк, плечи его опустились, голова поникла. Ему было ясно, что Кеша арестован.

Идти было далеко, пришлось ускорить шаг. Действительно, мороз спадал, какая-то сырость пронизывала тело, вызывая легкий озноб. Вдруг представилось: вдвоем с Кешей они поют старинную жалобную песню, услышал голос: молодой, чистый, самозабвенный. Эх, Иннокентий!

А ночь темна, и идти далеко. Никогда еще Ивану Ивановичу путь через город не казался таким утомительным.

На окраине светились окна ночного трактира. Тут коротали часы не ко времени попавшие в город приезжие, ночные извозчики, загулявшие купчики.

Федя уже был здесь, встревоженный и нахохлившийся.

«Заждался. Верно, думает: старик не торопится», — решил Иван Иванович, тяжело опускаясь на табуретку.

— Ну, рассказывай, — предложил он, и хмурый его тон смутил Федю.

— Да все очень быстро произошло, Иван Иванович! Я, как было договорено, стоял у входа за кулисы. Тут ко мне подходит Аксенов и спокойно говорит: «Я все разбросал. Только меня инспектор гимназии заметил. У входа вертится. Выдаст». Я сейчас же провел Кешу в коридор, выпустил его во двор через боковую дверь. И тут же закрыл ее снова старыми декорациями. Вот и все.

Федя замолчал. Иван Иванович печально глядел на него, и от этого взгляда Феде стало не по себе.

— Я думаю, что все в порядке, Иван Иванович. Выход этот совсем незаметный. О нем мало кто знает. Я о нем только потому знаю, что много раз сам ставил декорации для гимназических спектаклей.

— Ну ладно, ступай. Завтра пришлю за тобой — доскажешь…

Федя был взволнован. Ему очень хотелось бы еще побыть с Иваном Ивановичем, но старик, видно, был не в духе.

Федя поднялся было и снова сел:

— Простите, Иван Иванович! Еще одно обстоятельство… — И он рассказал о встрече с Чураковым.

Бочаров слушал, приставив к уху ладонь, переспрашивал, словно все это было бог весть как важно. И лицо Ивана Ивановича было необычным — осунувшимся, почерневшим.

«А вдруг заболел?» — с беспокойством подумал о старике Федя.

— Теперь все? — спросил Бочаров усталым голосом.

— Все, Иван Иванович! Спокойной ночи!

И Федя ушел в уверенности, что все обошлось благополучно.

О провале двух членов организации Читинский комитет узнал в эту же ночь. Докладывал Иван Иванович. За окнами медленно светлело. Словно нехотя, отступала ночь.

— Значит, Кешку взяли без листков? — нетерпеливо переспросил Гонцов.

— Он сказал Смагину, что при нем ничего нет.

— Это все же лучше для Кеши, как считаешь, Миней?

— Не думаю. Обвинение будет строиться на опознании его Кнышем. По нынешним временам этого достаточно.

Гонцов стукнул кулаком по столу:

— Ведь как продумано все было! Подвернулась же эта скотина Кныш! Чего он на балконе делал?

Иван Иванович пожал плечами:

— Шпионил. Выискивал гимназистов младших классов, которым запрещается ходить на вечерние представления.

— И такая случайность сгубила нашего Кешку! — с горечью воскликнул Гонцов.

— Шпики — это не случайность, — проговорил Иван Иванович.

— Осудят Кешу, — глухо сказал Миней.

И Бочаров почувствовал себя виноватым в том, что ему придется нанести товарищам еще один удар.

О встрече Феди с Чураковым он рассказал во всех подробностях, а то, что Чураков предложил «рассчитывать» на него, невольно выделил и голосом и интонацией.

— А может, он искренне? — нерешительно предположил Гонцов. — Мало ли интеллигентов к нам тянется.

— Нет, Алеша, — сказал Миней. — Чураков не тот интеллигент… Как вы думаете, Иван Иванович?

— Думаю так же: если бы молодой человек хотел прийти к нам, он не воспользовался бы нашей бедой. А то выходит так. «Ценою своего молчания покупаю право связаться с вами». Для него все покупка-продажа. Весь в папашу. А Смагину надо уехать. Нельзя же на веревочке у Чуракова ходить! Захочет — потянет веревочку, не захочет — отпустит.

— Я согласен, — кивнул головой Миней. — Связи Смагина сейчас же надо передать. Ты как, Алексей?

— Что же я? Раз есть опасность провала, — лучше человека лишиться. Перестроимся, подменим. Федю отправим в Иркутск на нелегальное положение. Там люди нужны. Мы сумеем с тюрьмой связаться?

Миней подумал.

— Попробую. Через одного надзирателя.

— Под тобой, Миней, тоже земля горит, — сказал Иван Иванович. — Поаккуратнее бы! В поездах облавы…

— А я на паровозе. На участках надо побывать.

Миней задул свечу, горевшую на столе, окинул взглядом усталые, с синяками под глазами лица товарищей.

Недоброе выдалось утро, да все же утро. А за ним день. Надо работать!

Чураков пригласил Каневского на обед. Разговор вертелся вокруг забастовки. Певучим, ровным, без нажима, голосом Каневский говорил:

— Всякая попытка нарушить стихийный, так сказать, первозданный характер рабочих выступлений обрекает забастовку на неудачу. Вот у нас: вспыхнула стачка в железнодорожных мастерских. По какому поводу? Снижение расценок. В самом деле: токарям, например, в вагонном цеху сбавлено двести рублей с вагона. Вот тут бы им и выступить с требованием отменить новые расценки. Так нет! Подымаются все рабочие мастерских со своими разнообразными и сложными запросами, удовлетворить которые уже значительно труднее. Тем более, что к экономическим присоединяются требования политические. А насколько было бы проще: просите малого — и получите удовлетворение.

— Совершенно справедливо, — вставил Аркадий Николаевич. — Абсолютно так же рассуждают в Европе.

Ипполиту Каневский не понравился: холоден и скучен. Чураков-младший жил между страхом и надеждой. То он мечтал, что его немедленно призовут к активной деятельности, то хотелось спрятаться, уехать куда-нибудь, взять назад свое в азарте брошенное слово. Но никто к нему не приходил, никто не звал. А вот Билибина он встретил в бильярдной.

Зашли в буфет, выпили по рюмке. Ипполит сообщил, что в этом году обязательно поедет в Томск.

— Завершить образование? Прекрасная идея!

— Не только. — ответил Ипполит загадочно. — Хочется, знаете, броситься в водоворот жизни…

— Очень хорошо, — одобрил ротмистр и неожиданно сказал: — Мы ведь не порвем нашего знакомства с вами?

— Н-нет! — Ипполит насторожился: какая-то новая, настойчивая, даже властная нотка прозвучала в тоне Билибина. Но странно это уже не беспокоило Ипполита. Сам не зная, как это произошло, Ипполит сказал: — Я буду советоваться с вами в затруднительных случаях.

— Весьма разумно.

Ротмистр доложил по начальству, что исподволь готовит серьезного агента. Будет весьма полезен если не в Чите, так в Томске. Не сейчас. Позднее. Много позднее…

В паровозно-механической мастерской шло собрание. Забастовку решили продолжать. Маленький человечек нырял то здесь, то там, уговаривая:

— Братцы, зря вы это! Скоро всем прибавка будет. По высочайшему повелению. Указ уже на столе у государя-императора…

— А ты за тем столом сидел, хвост сучий? — спрашивали Удавихина.

Но человечек не обижался и уже в другом месте нашептывал свои советы.

В стороне, где стояли пожилые, спокойные люди, он сообщил подробнее:

— Большое послабление будет рабочим. Бунтовать только не нужно. Министры супротив были, а государь возьми да скажи им: мы лучше знаем, в чем подданные наши нужду терпят. И подписал. Большие послабления…

— Уйди, тля! — сказал Удавихину Фома Ендаков.

Рабочие расходились уже затемно. В воздухе, еще морозном, витало что-то весеннее, беспокойное, неуловимое, как скользнувшая по лицу паутинка одуванчика.

Кто-то затянул песню, множество голосов подхватило, и, боевая, тревожная, она раскатилась далеко по окраине.

В мастерских никого не осталось. Удавихин побрел прочь, печально размышляя:

«Вот ведь незадача! Сказано было: разъяснять рабочим, что царь — за народ. Даже поощрять в случае, ежели возникнут петиции, обращения на высочайшее имя с жалобами на бедственное положение рабочих, на издевательства администрации. Пожалуйста, пишите, посылайте! Господи! Чего ж еще нужно?! Нет, драки хотят! А все эти смутьяны народ разжигают. Самых смирных мужиков за нутро берут. Бога не боятся, начальство поносят, а у самих-то и квартиры постоянной нет… Ме-сто-жи-тель-ства!»

Удавихин шел по железнодорожным путям, стараясь шагать по шпалам, да ноги были коротки, то и дело оступался, шаркал по балласту. Старался думать о приятном: о молебнах, августейших посещениях, пасхальных визитах. Но, как назло, в ушах звучали все бранные слова, какие только пришлось нынче услышать Удавихину по своему адресу, а в глазах стояла образина Фомки Ендакова, черного мужика безо всякого понятия.

Шпалы будто разъезжались под ногами. Удавихин свернул с полотна и пошел сбоку по утоптанной тропке. В нескольких шагах от него темнел мост. На запасном пути стоял под парами паровоз. «Фоменковская «Овечка»^[27], — узнал Удавихин.

Мысли его обратились к Фоменко: «Опасный человек! Раньше, бывало, чуть что — кулаки в дело пускал. А теперь — нет! Теперь мерзкие слова произносит: «социальная революция», «вооруженное восстание»! Боже милостивый! Велико же твое долготерпение! Почему не ниспошлешь на злодеев мор и язву?.. Тимка Загуляев — ну что он такое? Сопля! Вчера без портков ползал, а нынче он «пролетарий», его голой рукой не возьмешь! А загнать их, куда Макар телят не гонял, это нет, не выходит. «За руку, говорят, поймай! Вот тогда пожалуйста!» А как же поймать? Господи, научи, вразуми!»

Удавихин возвел глаза к небу, но и там тоже было нехорошо: черные рваные тучи ползли, размахивая лохмотьями, словно нищие на паперти. И месяц висел серебряной цыганской серьгой.

Удавихин засеменил быстрее, боясь глядеть по сторонам: в такую ночь мало ли чего может привидеться! И вдруг услышал, как осыпается под чьими-то тяжелыми ногами щебенка: взбирается кто-то на насыпь. Кому бы это? Рабочий по путям пойдет, обыватель — по дороге!

«Батюшки-светы! Спрятаться-то некуда!» Удавихин заметался, как мышь на пожаре. Э, да что там! Запахнул пальтишко и залег прямо на насыпи. И вовремя. На паровозе открыли топку, и, освещенная ее пламенем, показалась фигура. Росту великанского, волосья черные в кольцах, бесовские, не по-людски сверкают глаза — Фоменко!

А тот, кто по насыпи подымается, уже близко… Слышно, как песок — ш-ш — осыпается и камешки — тук-тук — катятся… И Фоменко тоже услышал — и теперь уж ясно: ждет.

Удавихин трясся мелкой дрожью. Хоть бы икота не напала. «Господи, пронеси!» Над насыпью показалась фуражка с молоточками, потом чем-то знакомое лицо без бороды с тонкими усиками. Свет от паровоза падал на него, а кто таков — не припоминалось…

— Ты? Наконец-то! Отправляться пора! До рассвета будем в Карымской. — Фоменко протянул руку, но незнакомец козлом вспрыгнул на паровоз.

Так и стояли оба в ярком свете топки, будто среди пламени геенны огненной. Гость чуток пониже Фоменко, а стать та же. И вдруг он засмеялся… Смех был тихий, но Удавихина проняло до костей: узнал он, по смеху узнал! Даром, что тот молоточки нацепил. Узнал, узнал Удавихин! Повезло Удавихину! Твоя взяла, Удавихин! Особые наградные тебе, Удавихин!

Он не утерпел, рванулся бежать. К станции. К жандарму. В запале не заметил даже, что Фоменко спрыгнул с паровоза. Шел навстречу Удавихину. А в руке гаечный ключ. Да что ключ! Такой кулаком быка убьет. Удавихин метнулся вправо, и Фоменко вправо; влево — и тот за ним. Все ближе, все ближе… Удавихин повернулся, побежал в обратную сторону, к мосту, а сзади топал огромный Фоменко, и чудилось: не один — десять, двадцать, множество таких же Фоменко гонится за Удавихиным. Вот-вот схватят, сомнут, разорвут в клочья…

Удавихин тонко завизжал: «Братцы, спасите!» Но голос сорвался, спасения не было! Он бросился в сторону и увидел совсем близко, прямо перед собой, два желтых глаза… Они быстро приближались. «У-у!» — угрожающе ревел паровоз. Товарные вагоны отстукивали по мосту: «Так его, так его, так его!» Удавихин задохнулся от бега, хотел прочесть «отче наш», да не божественные, срамные слова, давеча слышанные, лезли на ум. Он в ужасе закрыл глаза и бросился наземь.

Его толкнуло, подбросило. Он дико закричал, но в реве, лязге и грохоте уже не услышал своего крика.

Великолепный мир пышных богослужений, высочайших выездов и особых наградных, пасхальный поросенок с корешком хрена в зубах, — все в одно мгновение пронеслось в голове Удавихина, вспыхнуло невероятно ярким, ослепительным светом и навсегда померкло.

В начале августа 1903 года Миней возвращался в Читу из Иркутска с первой конференции сибирских социал-демократов. Миней вел дорожные разговоры, улыбался девушкам и нетерпеливо поглядывал в окно, подсчитывая, сколько верст осталось до Читы.

В городе ему уже нельзя было появляться. Летом не нахлобучишь малахай, не подымешь воротник так, чтобы один нос торчал наружу. К тому же весьма некстати он встретился в Иркутске на вокзале с Мизей Городецким. И хотя Миней отрастил модные «в стрелку» усы и носил инженерскую фуражку с молоточками, а привычную черную косоворотку сменил на китель. Мизя тотчас узнал его. Обрадовался, словно расстались они бог весть какими друзьями.

— Ты что, Миней, на железной дороге служишь? Здесь? В Иркутске? — Мизя сиял, как замки его новенького чемодана.

— В Верхнеудинске.

— Да ну? Рад за тебя. А я, брат, приехал сюда к родственникам, проститься — в Америку уезжаю.

Миней удивился и при всем желании поскорее отделаться от Мизи задержался:

— Почему в Америку? Зачем?

Мизя был очень доволен произведенным эффектом:

— Ну, во-первых, потому, что у меня там богатая тетя. А во-вторых… — Мизя сделал мрачное лицо и произнес зловещим шепотом: — Не могу больше жить в этом рабстве! В стране произвола и насилия! Задыхаюсь! Словом, ты меня понимаешь!

— Понимаю, понимаю, — ответил на ходу Миней. — Ну, я поехал!

— В Нижнеудинск? — крикнул ему вслед Мизя.

— В Верхнеудинск!

Мизя помахал ему рукой в светлой перчатке:

— Счастливо! Когда-нибудь встретимся!

Из предосторожности Миней сошел с поезда, не доезжая Читы. Остановился у члена организации — дорожного мастера, к которому приехали комитетчики.

Быстро проносится короткая летняя ночь над одиноким бревенчатым домом. А сказать товарищам надо многое. Иркутская конференция собиралась в те самые дни, когда за границей начал свою работу II съезд партии. Создание  д е й с т в и т е л ь н о й  партии радовало и воодушевляло одних, пугало других. Сразу стало видно, как стремительное движение вперед отбрасывает от организации старую патриархальность, кустарничество, провинциальную обособленность.

— Что было самым замечательным на конференции? Наше единство. Мы, все собравшиеся, как будто поклялись на знамени! — говорит Миней товарищам, и перед глазами его проходят эти дни. Тесная комната, стаканы с остывшим чаем в беспорядке сдвинуты на середину стола, табачный дым серым облаком висит под потолком. Не так много народу собралось здесь — горсточка руководителей сибирских организаций, — но за каждым стоят уже сотни бойцов партии, ленинцев-искровцев, которые ведут за собой тысячи рабочих.

И казалось, вся рабочая Сибирь стоит за собравшимися здесь: черемховские углекопы, енисейские речники, солевары Усолья, иркутские печатники, строители кругобайкальской железной дороги, читинские, красноярские, иркутские железнодорожники и вся несметная рать тружеников Великого сибирского пути.

— Путь выбран — с Лениным, с ленинской «Искрой»! Выбран навсегда! На всю долгую боевую жизнь! — говорит Миней.

На исходе следующего дня, далеко за городом, в лесу, Миней встретился с сестрой. На Тане был черный шарф и незнакомая ему темная жакетка. В этом наряде она походила на мать, и на светлом девичьем лице ее тоже проступило материнское выражение неиссякаемой женской тревоги.

Удивительная тишина стояла кругом. Миней спросил шепотом, а как будто гулом отдалось под зелеными сводами:

— Ты была у Кеши? Как он?

Таня вскинула на брата свои чуть выпуклые черные глаза, провела по лицу тонкими руками. Миней подумал, какими они кажутся маленькими и беспомощными, когда не заняты работой.

— Ты еще ничего не знаешь? Ты только что приехал? Его уже угнали в Якутск. Три года ссылки.

Таня спрятала руки в рукава, словно озябла.

— Я знаю, Танюша. Алексей сказал мне, что ты была у него.

Таня говорила, не слушая:

— Из тюрьмы Кеша писал и мне и Алексею. Письма приносил рыжий надзиратель, передавал Ивану Ивановичу, а перед отправкой мне дали свидание. Кеша хорошо держался. Уходил с уверенностью, что скоро вернется.

— И я, Таня, в это верю.

Они медленно ходили по поляне туда и обратно, от дерева к дереву, и это вдруг напомнило Минею прогулки по тюремной камере.

— Пойдем прямо по лесу, — сказал он и взял сестру под руку.

Они пошли напрямик, то и дело касаясь плечами и руками еще теплых от дневного зноя стволов.

— Ты всегда словно на крыльях, — с горечью сказала Таня. — А я вот с обрезанными крыльями. Пойми, мне тоже лететь хочется. Разве мы не из одного гнезда?

— Ты права, Танюсик. Здесь тебе не дадут работать. Уж очень ты примелькалась полиции. Надо уехать.

— Я уеду в Иркутск, Миней. Поступлю там на курсы, а работу найду всегда.

Миней молчал.

— Что ж молчишь? Не одобряешь?

— Тяжело мне будет без тебя.

— Правда? Но мы месяцами с тобой не видимся. А если и встретимся, то крадучись, вот как сейчас…

— Но все-таки я всегда чувствую, что ты рядом. А ты — это мама и вся семья. Это я не для того говорю, чтобы тебя задержать. Поезжай, дорогая, лети!

Он понял сейчас, что это свидание — последнее перед долгой разлукой. И поэтому все вокруг сразу стало другим: лес глуше, тьма гуще и одинокая звезда на маковке ели глянула печально голубоватым, незабудочьим глазком.

— Ты не сердись на меня, Таня, за то, что я так долго ничего не замечал…

— Это ты про меня и Кешу? — засмеялась Таня. — А откуда ж ты в конце концов узнал? Я тебе ничего не говорила…

— В конце концов я сам догадался… — И, помолчав, добавил: — Я очень люблю Кешу. Ведь вся наша юность связана с ним.

Медленно наступала ночь. Прошелестел ветвями ветер. Принес дым горящей лиственницы от дальнего костра и еще какие-то душные пряные запахи, смешавшиеся с тяжелым ароматом хвои.

Они пробудили давние юношеские воспоминания о ночевках в лесном шалаше, о рыбацком костре на берегу озера. И представилось брату и сестре: на арестантской барже плывет по Лене Кеша Аксенов на север, за горы, за тайгу, и медленно удаляется вместе с ним по широкой холодной реке их милая юность.

Прощай, Забайкалье, прощай! Этой осенью Миней уезжал в Петербург на работу.

Провожали Минея у Фоменко, пришли самые близкие товарищи. Сперва посидели в Костиной комнате, где все было так знакомо: узкая кровать, покрытая пикейным одеялом, над ней кнопками приколоты открытки: Максим Горький в черной косоворотке — лицо молодое, полное силы и задора; репродукция с картины Ярошенко «Всюду жизнь» — арестанты у зарешеченного окна бросают крошки голубям. Потом ужинали, пели песни: «Славное море, священный Байкал», «Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою». Потом затянули старую, любимую всеми:

И Минею путь сибирский дальний представлялся не так, как в песне пелось — трактом, по которому идут партии кандальников, — а двумя стальными колеями, уходящими в тайгу, в морозный туман.

«Путь сибирский дальний связал Забайкалье с Россией. Этим путем пришли сюда люди, идеи которых повернули нашу судьбу», — думал Миней.

И потянулся перед глазами Минея длинный, длинный сибирский путь. И все на нем было сейчас значительным, все хотелось запомнить, сохранить в памяти, потому что покидалось надолго. Может быть, навсегда.

Байкал лежал величаво и спокойно, подставив солнцу могучую грудь. Серебристой кольчугой покрывала ее легкая рябь. На переправе суетились люди, скрипели тросы парома. «И-э-эх!» — завели грузчики. Все звучало здесь гулко и мощно, как орган.

Вот уж свернулась вдали серебряным полукольцом красавица Ангара и скрылась за увалом. Замелькали склоны, покрытые пестрым цветочным ковром, и только опытный глаз Минея различал в причудливых узорах его пурпурные капельки кровохлебки, лиловые чашечки колокольчиков, яркие венчики саранки. В гигантскую падь спускается поезд, заболоченный ключ бьет из-под мшистого пригорка, камыш поднял к небу свои копья на берегах узкой речушки.

И снова зеленый океан тайги плещет за окнами, сливаясь с горизонтом.

Прощайте, быстрые, прозрачные реки!

Прощайте, холодные блистающие вершины, овеваемые свирепыми ветрами!

Под Красноярском начались сосновые леса, хмурые, насупленные, изредка только расцвеченные легкими белыми стволами берез. И пошли мелькать рощи, поляны, перелески и луга в лилово-розовой пене кипрея.

Гигантские долины могучих рек Енисея, Иртыша, Оби, нескончаемые гряды далеко на горизонте, синеватая даль, окутанная дымом лесных пожаров…

Прощайте, родные просторы! Сухие степи и роскошные нивы, сотни верст без человеческого жилья и города, множеством черных срубов взбегающие на пологие холмы.

Уходит назад великий путь. И вдруг чернобородый мужик в войлочной бурятской шапке у шлагбаума, прохожий в ичигах с котомкой за плечами или просто одинокая кривая береза на голой скале напомнят до сердечной боли родное Забайкалье.

Осенью 1903 года бывший руководитель забайкальских искровцев Миней поселился под чужой фамилией в Петербурге и вошел в нелегальный Петербургский комитет партии.

Глава XI ЧАС ПРОБИЛ

Поезда катились на запад, все на запад. Пассажирские, сверкающие медными ручками, товарные, крашенные суриком, с черной трафаретной надписью: «Восемь лошадей, сорок человек».

Пассажирские поезда проносились птицей, товарные ползли как сонные мухи.

В пассажирских слышалось:

— Бубны… Пара червей… Банк…

— Чела-эк! Две бутылки Шустова три звездочки.

Хрипели вошедшие в моду граммофоны — лакированный ящик с ручкой, как у шарманки, а над ним большая никелированная труба. Из раструба рокотала Вяльцева: «Черные очи, дивные очи…»

В товарных лежали или согнувшись сидели на нарах в три яруса, дымили махоркой, чинили обмундирование. На станциях бегали за кипятком, за сухим пайком в вагон-каптерку. Вели нескончаемые солдатские разговоры: о доме, о семье, оставленной в деревне, о прошлой, до солдатчины, жизни. Иногда пели длинные заунывные песни, старательно, с начала и до конца, про березку, про молодушку, про Россию.

И в тех и в других говорили о войне. В пассажирских — о крестах, о шелковых темляках на шашку, о золотом и серебряном оружии с надписью «За храбрость» и других отличиях. И штатские господа в хорошо сшитых сюртуках и с холеными бородами подсчитывали прибыли в толстых записных книжках.

В товарных вспоминали убитых товарищей, похороненных в братских могилах на чужой земле, говорили о сражениях, и рассказ звучал как горький недоуменный вопрос.

— …Открыл он, значит, огонь. Орудий у него — ну, дыхнуть не дает! Просто скажу: места не было, где бы шимоза аль шрапнель не рвалась. Ребят полегло немало. А мы, живые, стоим. Аккурат, как зажглась первая звезда, стало тихо. Да как! Слышно, как на тебе ремень скрипит. И сразу — бабах! Перед фронтом — пулеметный и пачечный огонь! Видим: ползут. Цепями. Густо, как саранча. Передние под нашим огнем кверху лапками валятся, задние напирают, и только слышно: «Банзай, банзай!» — точно комариный писк над болотом. Тут выходит нам команда: подыматься в контратаку. И кинулись мы… Ей-богу, думал, от одного «ура» сопки ихние повалятся! И давай их гнать, и давай крошить…

— Ну, а дальше?

— А дальше обыкновенно: приказ отойти на прежние позиции. Потому, дескать, патронов и снарядов не имеется.

— И у нас вот так же… — вспоминает кто-то со вздохом.

На остановках переговаривались:

— Видал? Опять четыре вагона с товарами для спекуляции прицепили. А больному солдату места нет.

— В запломбированных вагонах-то все добро генеральское, чего-чего только нет! Одних шелков на мильон.

Все дальше и дальше от маньчжурской границы катятся вагоны. Бежит за ними месяц с поднятыми кверху, как у крыши китайской молельни, углами, узким японским поясом «оби» стелется путь.

На нарах, тесно привалившись друг к другу, тяжело дыша, храпят, бормочут во сне солдаты. И кони за дощатой переборкой неспокойны. Перебирают ногами, тихонько отфыркиваются; подминая солому, скребут копытами пол.

Колеса выстукивают разное — то удалую плясовую, то тревожную барабанную дробь.

Фонарь над дверью качается, мигает, освещает угол, заваленный солдатскими сундучками, и ружья, стоящие в гнездах у стены.

С верхних нар в окошко видны одни только скалы, уступ над уступом, и не понять, где им конец. Курчавый паровозный дым убегает назад, заметает длинный путь от постылой Маньчжурии.

Не спится Егору Косых, обступили его думы. А бывало, только головой коснешься жесткой солдатской подушки, уж и сон наготове!

Рядом с ним не спят товарищи.

Пожилой солдат Чуваев лежит с открытыми глазами. Недобежкин, подперев голову рукой, тоскливо смотрит в темное окно.

— Слушайте, братцы! Это вам пишут.

Егор достает бумагу, тихо читает:

— «Русское правительство начало войну, позарилось на лакомый кусок — Маньчжурию. А теперь, проиграв войну, с еще большей силой оно накинется на «внутреннего врага» и будет посылать вас убивать ваших братьев — рабочих! Товарищи солдаты! Слушайтесь голоса совести! Долой двуглавого орла! Да здравствует демократическая республика — правление народа!»

— Кто это пишет солдатам, Егор Косых?

— Читинский комитет РСДРП.

Вот как далеко размахнулись, значит, читинцы! До самой Маньчжурии доходит их слово!

Чем дальше от границы, тем больше листков. Их забрасывают в вагоны рабочие, приносят со станции солдаты.

Шепот ползет по нарам, тонет в стуке колес:

— Почему задерживают войска?

— Почему тормозят отправку в Россию?

— Почему месяцами маринуют эшелоны на запасных путях? Слыхали? Говорят, нас в особые колонии завезут, за колючую проволоку посадят!

А листки разъясняли:

«Война окончена. Бездарные и продажные генералы позорно проиграли ее. Почему же войска не отпускают в Россию? Потому что правительство боится вас, солдаты! Вы многое повидали на фронте, насмотрелись на все безобразия своих начальников. И теперь не захотите жить по-старому, в кабале у царя и помещиков!

Солдаты! С оружием в руках помогайте рабочим и крестьянам в борьбе против самодержавия!»

Вагоны катятся на запад, а навстречу им летят вести: вся Россия поднялась, по всей России идут стачки. И на Забайкалке бастуют!

На глухом разъезде молодой рабочий с масленкой в руках, проверявший буксы, рассказал:

— В Чите большую силу взял стачечный комитет. В том комитете — рабочие мастерских и еще бежавший из тюрьмы «политик».

Эшелон больше не останавливается на станциях. Паровоз берет воду ночью. Вагоны запираются наглухо.

— Что мы, скот подъяремный?! — кричат солдаты. — Люди мы, люди!

Но их никто не слышит.

— Товарищи! Скоро нас поведут против забастовщиков. Мы должны решить сейчас, что будем делать: слушать начальство или присоединяться к нашим братьям! А только я так думаю: не годимся мы в палачи! Не тех кровей мы, братцы! Сами из трудового народу, неужто мы против своих братьев штыки повернем!

— Вот как ты говоришь, Егор Косых! Значит, ты сам уж решил, что тебе делать? И дружки твои — Дрынин и Недобежкин — тоже с тобой? А мы как же? Да у нас тоже не подымется рука на рабочего человека! — Пожилой солдат Чуваев высказывается степенно, без крика, как человек, давно обдумавший свой путь.

— Братцы! Хуже смерти наша жизнь! Уж лучше в землю лечь, как товарищи наши полегли, чем терпеть эти муки! — Кулебакин произносит эти слова с неожиданной силой.

И все вспоминают Хватова, которого настигла японская пуля, и Сердюка, помершего от раны на лазаретной койке, и других… За что жизнь положили?

— Ребята! Не о смерти надо думать, а о победе! Вся Россия кипит. Пора и нам, солдатам, взять судьбу-злодейку в свои руки! Договоримся, братцы, все заодно стоять! — Егор Косых обводит всех взглядом: нет, не подведут товарищи!

Разгружать эшелон на станции начальство опасалось. Поезд на полном ходу миновал станцию Чита, Чита — Дальний вокзал, мастерские. На платформах множество людей, машут платками, кричат:

— Братья солдаты! Мы ждем вас!..

Поезд загнали в глухой тупик. С обеих сторон пути — казенные склады. Часовые в шубах с косматыми воротниками, поднятыми выше головы, истуканами стоят на деревянных тумбах.

Разом открылись двери теплушек. В голове поезда подали команду:

— Выходи на складской двор! Стройся!

Команду передают по вагонам, но солдаты не слушают ее.

Толпа рабочих, оттеснив выставленные у путей патрули, хлынула к вагонам, и солдаты входили в эту толпу, растворяясь в ней, как вода входит в почву.

На плечах подняли Гонцова. Надтреснутым счастливым голосом он кричал:

— Товарищи солдаты! Братья, измученные войной на чужбине! Не верьте провокаторам! Они говорят, что забастовщики мешают вашему возвращению на родину. Это клевета! Мы хотим ускорить отправку войск на родину, чтобы вы совместно с рабочими России боролись против самодержавия. Россия подымается против царя, за права и свободу простого народа! Становитесь под знамя Российской социал-демократической рабочей партии! Да здравствует единение рабочих и солдат!

Народ все прибывал; заполняя складской двор, выплескивался на площадь.

Митинг продолжался здесь, на большом плацу, овеваемом ветром.

Осеннее солнце неистовствует, лучи его почти обжигают. Благословенная осень 1905 года победно идет широкими забайкальскими землями.

На площади уже не только рабочие и солдаты — здесь горожане, женщины, дети.

Невысокий сероглазый солдат на трибуне из ящиков читает резолюцию. Ветер разносит слова:

— «Мы, солдаты… собравшиеся на митинг вместе с рабочими, заявляем… будем бороться совместно под знаменем Российской социал-демократической партии… Добиваться установления демократической республики…»

Мальчишки, как галки, торчат на заборах. Они первые увидели: по дороге из города скачет казачья сотня, ярко-желтые лампасы горят на солнце.

— Казаки! — Толпа дрогнула, сдвинулась, стала одним большим напрягшимся телом.

Казаки окружили толпу с трех сторон, осадили коней, замерли в ожидании. С четвертой — на рысях подходил полуэскадрон. Впереди на низком, сильном, забайкальской породы жеребце — легкий, сухощавый старичок с кротким лицом Николая-угодника.

Поднявшись в стременах и подняв руку в серой шерстяной перчатке, он неожиданно зычным голосом крикнул в толпу:

— Братцы-солдатушки! Я к вам обращаюсь. Послушайте мое отцовское слово. Гоните от себя бунтовщиков!

Его призыв был встречен свистом, криками.

— Долой!.. До-лой! — шумела толпа.

Пожилой рабочий в черном пальто, с редкими седыми кудрями, выбивающимися из-под картуза, подошел вплотную к старичку, схватил за узду его коня. Он сказал негромко, а на всю площадь было слышно — такая воцарилась тишина:

— Старый человек! Не становись жизни поперек дороги, уходи отсюда, пока цел!

В ту же минуту старичок на коне ловким, обезьяньим движением схватился за кобуру.

— Иван Иванович! Назад, Иван Иванович! — закричало сразу несколько голосов.

Старичок выстрелил в упор. Иван Иванович пошатнулся, но не упал. Множество рук подхватило его. Широкоплечий человек в учительской фуражке сбросил с плеч длинную черную пелерину, и на ней, как на траурном знамени, понесли Ивана Ивановича к трибуне.

— Мерзавцы! Подлецы! Убийцы!.. — неслось из толпы.

Толпа грозно двинулась на конников. Но те уже уносились, подымая пыль на дороге, и через минуту сами казались маленьким облачком дорожной пыли.

Теперь все взгляды обратились на казаков. Сотня отошла, развернулась…

Послышался хриплый голос подъесаула:

— Рысью! В нагайки!

Казаки не тронулись с места.

Люди на площади стояли против них в таком напряженном молчании, что слышно было, как под копытами лошадей хрустит песок.

И вдруг будто лопнула струна — такой сильный короткий и резкий стон вырвался из могучей груди толпы:

— Братья! Вы с нами!

Вечером мятущееся пламя факелов осветило складской двор. Рабочие отбивали замки у складов оружия. Винтовки поплыли по рукам. Вооружались рабочие дружины.

В телеграфной сидел Зюкин. Густая борода неузнаваемо изменила его. И глаза были другие: не злые, а спокойные, полные решимости.

— Стучи, стучи, Митя, — проговорил Зюкин и поставил ногу на перекладину Митиного стула.

— «ВСЕМ СТАНЦИЯМ ДО ИРКУТСКА И ХАРБИНА… ЧИТИНСКИЙ СТАЧЕЧНЫЙ КОМИТЕТ ВЗЯЛ ВЛАСТЬ В СВОИ РУКИ, ЧТОБЫ ВМЕСТЕ СО ВСЕМ ПРОЛЕТАРИАТОМ ДАТЬ РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ САМОДЕРЖАВИЮ…»

ЭПИЛОГ

Сущевский арестный дом в Москве, конечно, не Петропавловская крепость. Нравы здесь почти патриархальные. Но все же при обыске у Минея отбирают ножик, которым он полчаса назад пытался прорезать стенку полицейской кареты.

Процедура приема новых арестантов закончена. Железные ворота, отделяющие «чистилище» — тюремную канцелярию от ада — тюрьмы, открываются с поистине адским грохотом. Звенят ключи («Долго ли еще эти звуки будут сопутствовать мне на жизненном пути?» — спрашивает себя Миней), и арестантов выводят во внутренний двор.

— Нас — в общую камеру, я слышал! — шепчет Минею Глеб Любарев и довольно косит смешливым карим глазом.

Миней видит его острый профиль с хрящеватым выдающимся носом и бородку, задорно торчащую из каракулевого воротника.

Только что прошел снег. Белые чистые половички его, разостланные по обочинам, смягчают мрачный пейзаж.

Если отвлечься от окон, множества окон, перечеркнутых жирными линиями решеток, можно вообразить себя в городском саду далекого забайкальского городка. Такие здесь растут старые развесистые деревья, так явственно тянет весной от этого непрочного уже, реденького, как марля, снега, от обнаженных, но уже по-весеннему черных ветвей.

Арестованные идут «вольной» походкой, вразброд, не держа ногу, — это здесь разрешается, — по выложенной кирпичом дорожке в глубь двора. По обе стороны тянутся тюремные корпуса.

Во всех окнах, несмотря на поздний час, ровный желтоватый свет, — таков непреложный закон тюрьмы. Здесь боятся темных углов. И двор очень ярко освещен, он должен просматриваться с караульной вышки.

Пока длится это недолгое путешествие по тюремному двору, множество невеселых мыслей проносится в голове Минея.

Он чувствует себя как птица, в стремительном полете налетевшая на стену и камнем упавшая наземь. Она жива еще и крылья ее целы, но ей трудно снова прийти в себя. Как ей опять взлететь?

Знакомая обстановка вызывает воспоминания. Четыре года прошло со времени его первого ареста. Тогда он был готов по каждому, даже пустячному, поводу сразиться с любым представителем администрации. За любым Пигмеем тюремного аппарата ему виделся Голиаф режима. А повседневные трудности тюремной жизни воспринимались чаше всего юмористически.

«Да, тогда было легче. Борьба только начиналась, — думает Миней, идя по кирпичной дорожке. — Еще не гремели выстрелы, не пали первые жертвы. Но теперь…» Теперь не задор, а решимость владеют им и его товарищами. И каждое препятствие на пути вызывает тяжелую, нетерпеливую ненависть.

«Мы дрались, мы крепко дрались, и сегодня мы еще не одержали победы! — с гордостью и грустью думает Миней. — Но новая схватка совсем-совсем недалека… Мы не на склоне, мы преодолеваем крутой подъем…»

Жажда немедленного действия так велика, что вид высоких кирпичных стен, сразу отрезавших от него свободный мир, причиняет почти физическую боль.

Мысли его обрываются. Перед ним корпус для политических.

Он переступает через порог. В конце недлинного коридора стоит голландская печь. По сторонам — двери с круглыми зевами «глазков». Снова звенят ключи. Сонные люди подымают головы. Кто-то кричит:

— Ребята! Кажись, нам кадетов подкинули!

Минея разбирает смех: на нем — добротное черное пальто и шляпа «пирожком». Любарев тоже выряжен франтом «Чистая одежда» действительно может ввести в заблуждение. Но недоразумение сразу же рассеивает молодой сормович Лопатин: он узнает Минея, приезжавшего к ним на нелегальное собрание.

Вся камера на ногах. Что слышно на воле?

Любарев снял и аккуратно сложил пальто, под которым оказалась черная сатиновая косоворотка. Водрузив на переносицу пенсне, он присел на нары в привычной позе, заложив ногу за ногу, и заговорил своим резким, с трудом приглушаемым голосом:

— Можно посадить за решетку сотни людей и тысячи послать в ледяные тюрьмы Якутии, в далекую Сибирь. Но нельзя отнять у народа пройденный им путь, нельзя отобрать накопленный им политический опыт. Можно до хрипоты болтать о легальной борьбе, до одури греметь погремушками конституционных иллюзий, но невозможно истребить в передовом классе сознание своей силы. Главная задача — довести до конца демократический переворот в России Вооруженное восстание — вопрос ближайшего будущего… — Любарев обрушивается на кадетов. — «Партия народной свободы»! Ха! Политический маскарад! Да это ж волки в овечьей шкуре, им лишь бы закрепить за собой положение лидера в революции!..

В преддверии IV съезда в партии идет обсуждение большевистской платформы. Объединение с меньшевиками — дело решенное: борьба с царизмом требует единства сил Ленин высказался за объединение, но, объединяясь, надо сохранить свое лицо, показать рабочим, чего хотят большевики.

И прежде всего: как они смотрят на положение дел сегодня? Утихла ли революционная гроза?

Эхо последних выстрелов замерло в переулках городских окраин. Разобраны баррикады, давно заменены разбитые стекла окон. Блюстители порядка с внушительными смит-вессонами на боку топчут смазными сапогами камни мостовой, недавно политые кровью рабочих.

В деревне рыщут урядники, усилена охрана помещичьих имений, сахарных и винокуренных заводов. Воцарилась страшная, зыбкая, непрочная тишина.

И теперь, побывав посланцем партии и в Одессе, и в Туле, и в Костроме, и в Нижнем Новгороде, и в Ярославле, Миней понимает, что это затишье перед новой бурей.

Его возмущает распространенное среди меньшевиков пренебрежительное отношение к вооружению рабочих. С горечью он вспоминает недавние дни, когда тысячи рабочих гибли на улицах, не имея оружия.

Адвокат Моисеенко вступает в спор с Минеем, но здесь, в камере, — большинство рабочих, и они горячо поддерживают Минея.

Шум не утихает, пока не открывается дверь камеры и не раздается окрик:

— Прек-р-р-ратить!..

Разговор понижается на полтона, но долго еще не смолкает.

Главная задача Минея и его товарищей сейчас — бежать. («Скорее, скорее!» — торопит внутренний голос.) Бежать из Сущевского арестного дома, собственно говоря, не столь уж недостижимое дело.

И снова вспоминает Миней: когда-то побег он считал увлекательным приключением; сегодня — это серьезное предприятие, срыв которого равен глупейшему провалу на воле.

Глухая стенка камеры выходит на пустынную улицу. Надо разобрать стенку.

Адвокат Моисеенко безнадежно машет рукой:

— Что вы? Шутка ли — разломать стену?

Сормович Лопатинснисходительно говорит:

— Эх вы, книжники! Сложить стенку — невелика хитрость. А уж разломать — чего мудреного!

— Без инструментов? Голыми руками? — удивляется Моисеенко.

— Зачем «без»? С инструментами.

— Где ж их взять?

— У тюремщиков.

В тюремных мастерских работают Лопатин и еще один слесарь-питерец. Каждый из них приносит в камеру по ломику и кирке.

Работа двигается медленно. Шум ее заглушают разговорами и песнями. Известку и кирпичи выносят в параше дежурные по камере.

Побег назначен в ночь под пасху. В эту ночь дежурит пожилой надзиратель, прозванный за крошечный красный носик «Клюквой». Для Клюквы спасение души важнее успехов по службе. Страсть к алкоголю и приверженность к церкви мирно уживаются в его душе.

Арестанты усердно угощают Клюкву полученным в передаче вином и уговаривают отпроситься к заутрене у старшего по корпусу.

Пасха в 1906 году ранняя. Ночью ударил легкий морозец. В пролом стены на пустынную улицу выбираются 13 человек и тут же расходятся в разные стороны. Миней и Любарев переходят дорогу и толкают калитку какого-то двора, прилегающего к приземистому особняку с темными окнами. Двор обширен, и кажется, — что очень важно, — во дворе нет собак.

Похрустывают сухие веточки под калошами, удивительно чист только что выпавший, нетронутый снег и небо не очень темное, с тонким ломтиком месяца, — все это, кажется, и есть свобода!

Но надо поскорее выбраться из незнакомого двора. Они пересекают его по прямой и, не найдя выхода на параллельную улицу, мгновенно решают перемахнуть через забор. Не оглядевшись, спрыгивают чуть не на головы трех стариков, мирно покуривающих под оградой. Это — ночные сторожа. С величайшим изумлением взирают они на двух весьма прилично одетых господ, только что весьма резво взявших барьер. На спор, что ли?

Миней в полной мере оценивает создавшееся положение. Он сдвигает шляпу на затылок и нетвердыми шагами приближается к сторожам.

— Христос воскресе!.. — Миней делает такое движение, словно готов обнять всех троих, но неведомая сила кидает его на забор.

— Вы чего т-так г-глядите? А может, мы не желаем через ворота… М-может, мы желаем через забор… — выдавливает он из себя.

— И-м-менно, — басит Любарев и громко икает. Затем величественным жестом достает из кармана трешку и подает старику с самокруткой в руке: — На проп-пой! Всем шестерым!..

— Покорнейше благодарим, — говорят сторожа и долго смотрят, как друзья, обнявшись и выписывая вензеля, медленно удаляются.

— «Гай-да тройка!» — негромко запевает Любарев, и обоим слышно, как один из сторожей произносит задумчиво:

— «Шестерым», говорит… Это, значит, в глазах у барина того…

— Двоится, — зевая определяет второй.

У Страстного бульвара друзья расстаются. Любарев барским жестом подзывает извозчика и приказывает поднять кожух пролетки. Миней же теряется в людском потоке, хлынувшем из монастыря.

Над городом плывут торжественные и, как Минею кажется, радостные звуки пасхального благовеста. Они еще не смолкли, когда он дергает ручку звонка у двери солидного купеческого дома в Зарядье. Квартира «крепкая», вне подозрений и, помимо всего, условный знак благополучия: горшок герани на своем месте — на подоконнике.

Начальник Московского охранного отделения доносит департаменту полиции:

«Вследствие телеграммы директора департамента полиции от 3 сего апреля… уведомляю, что расследованием по делу побега… из Сущевского полицейского дома политических арестованных выясняется виновность в содействии побега служителя Волкова, бывшего дежурным при камерах заключенных, отпустившего к заутрене поддежурного…

Немедленно по обнаружении побега со стороны охранного отделения были приняты агентурные меры розыска и установлено наблюдение как по вокзалам, так и…»

Но, пока приводится в действие громоздкий механизм розыска, Миней с новым паспортом и в новом обличье покачивается на жесткой полке вагона третьего класса.

Поезд бежит по Финляндии, приближаясь к границе. Скоро проверка документов, таможенный досмотр. Но здесь, кажется, все будет в порядке. Паспорт у Минея не «мытый», а настоящий «железный», выданный добропорядочному подданному Российской империи, с искусно «вмонтированной» фотографией Минея.

Неистовый рывок ветра, вздувший коленкоровую занавеску окна, выманил Минея наружу. Он вышел на площадку, сел на ступеньку. Влажный ветер обгонял поезд. То был знакомый ему весенний ветер, что всех ветров быстрее.

Он летел над суровой каменистой долиной, над темным озером, над одинокой рябиной у края обрыва. И от того, что ветви дерева гибко и послушно гнулись под его порывами и вода в озере волновалась, все казалось тоже виденным раньше.

Ранний свет зарождался над окруженной гранитными уступами равниной. Только отдаленные признаки дня находил глаз в холодном зеленоватом свете, накапливающемся в проемах между тучами. Пробежавший назад еловый лес еще весь был окутан ночью, тяжелым мраком, осевшим на мохнатых ветвях.

Беспокойство, разлитое вокруг, передалось Минею, рождало знакомое чувство острого нетерпения в его душе, как будто вся она открывалась навстречу завтрашнему дню.

Поезд уносил его к границе. Впереди — Стокгольм, партийный съезд, встреча с Лениным…

* * *

Читатель!

Мы рассказали тебе историю молодого человека из Читы, молодого забайкальского революционера, которого в те времена звали Минеем.

Пройдут годы. Скрываясь от царских жандармов, он будет жить по чужим паспортам и носить чужое имя, много разных имен.

Но однажды на партийном съезде, на который Миней приедет делегатом партийной организации Ярославля, Владимир Ильич Ленин назовет его «Ярославским».

Под этим именем узнает его наш народ и навсегда сбережет память о мужественном и непоколебимом борце партии, страстном пропагандисте ее идей.

Наша книга — это рассказ о молодости Емельяна Ярославского.

1950—1957

Чита — Харанор — Даурия — Москва

Примечания

1

Так в народе называли шашку полицейского.

(обратно)

2

Семейские — так назывались высланные Екатериной II в Забайкалье старообрядцы.

(обратно)

3

Что вы делаете? (франц.).

(обратно)

4

Тарбаганьи норы.

(обратно)

5

Кабинет — управление землями и недрами, составляющими личную собственность царской фамилии.

(обратно)

6

Борчатка — верхняя одежда, похожая на поддевку.

(обратно)

7

Nec plus ultra (лат.) — предел.

(обратно)

8

Буксогрызами на железной дороге дразнили рабочих службы тяги.

(обратно)

9

Папиросы, табак, запрещенные товары.

(обратно)

10

Пошлина.

(обратно)

11

Поверенный.

(обратно)

12

Будем же веселы, пока мы молоды.

(обратно)

13

Сезонные проездные билеты, выдаваемые рабочим и служащим железных дорог.

(обратно)

14

Так называли телеграфистов.

(обратно)

15

По́дать.

(обратно)

16

Долгуша — род экипажа, линейка.

(обратно)

17

Стайка — загон для скотины.

(обратно)

18

Братские — буряты.

(обратно)

19

Анахой — злой дух.

(обратно)

20

Учреждение охранки, вскрывавшее корреспонденцию населения.

(обратно)

21

Фушэ — министр полиции во Франции при Наполеоне.

(обратно)

22

Заплот — забор (забайкальское).

(обратно)

23

Имеется в виду так называемая «карийская трагедия» — спровоцированное жандармами групповое самоубийство политических на Карийской каторге, получившее широкую огласку за пределами Забайкалья.

(обратно)

24

Шуга — мелкий лед.

(обратно)

25

Ергач — шуба из козьих шкур.

(обратно)

26

Лонись — в прошлом году (забайкальское).

(обратно)

27

Паровоз серии «ОВ», позже маневровый.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава I СНОВА В ЧИТЕ

  Глава II С НЕДОЗВОЛЕННОЙ СКОРОСТЬЮ

  Глава III УЧЕНОГО УЧИТЬ — ТОЛЬКО ПОРТИТЬ

  Глава IV ВИТТЕ ПРИДУМАЛ — ЦАРЬ ПОВЕЛЕЛ

  Глава V ГИМНАЗИСТЫ

  Глава VI „ЧТО ЕСТЬ СОЛДАТ?..“

  Глава VII РАЗНОГЛАСИЯ

  Глава VIII ПОБЕГ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава I РАННЯЯ ВЕСНА

  Глава II ЗА ГРАНИЦЕЙ

  Глава III ЧИТИНСКИЙ КОМИТЕТ

  Глава IV ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР ВСЕХ ВЕТРОВ БЫСТРЕЕ

  Глава V ПЕРВЫЙ ВАЛ

  Глава VI АРЕСТЫ

  Глава VII МАЕВКА

  Глава VIII ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

  Глава IX СТИХИ В АЛЬБОМ

  Глава X НА ПТИЧЬИХ ПРАВАХ

  Глава XI ЧАС ПРОБИЛ

ЭПИЛОГ

*** Примечания ***