— Мам, я гулять!
Эх, дурила, рано крикнул, надо было по-другому: крикнуть из прихожей, прямо с порога, и сразу же дверь за собой захлопнуть. И быстро мчаться вниз по лестнице, прыгая через две — или даже три, он теперь и так может! — ступеньки.
— Подожди-ка, — мама, вытирая руки полотенцем, выглянула из кухни. — Ты же ещё не покушал!
Так и знал.
— Ну, мам! Я не хочу!
— Павли-ик…
Ой, ну как он не любил, когда она произносила его имя вот так, с оттяжкой на «и»! Когда она так говорит, значит, её не переубедить.
Хотя пахнет с кухни соблазнительно.
— Ладно, ладно… — он поставил кроссовки на пол («Павлик, ты уже взрослый, должен понимать, что лишних денег у нас нет, поэтому вещами не разбрасывайся») и пошлёпал на кухню.
— Руки помой.
Ещё и руки! Вообще уже! А-а, ладно, быстренько сполоснём.
Ой, а суп-то вкусняцкий! Любимый гороховый, с копчёными колбасками! Пожалуй, не зря задержался.
— А лук есть?
— Есть, есть, — мама улыбнулась. — Вон, возьми из пиалки, чищеный уже. Хлеб — в хлебнице.
— «Бородинский»?
— Конечно.
— Умм!
Гороховый суп особенно хорош с луком вприкуску и с чёрным хлебом… ну и сметаны, конечно, побольше. Лук-то, лук-то какой едкий, красота! Павлика аж в жар бросило, когда он вгрызся в присыпанную солью четвертинку сочной луковицы. Потом откусил хлеба, тут же сунул в рот ложку супа — горячо, горячо, горячо! — втянул сквозь сжатые зубы воздух, так, что во рту смешно забулькало.
Вкуснотища!
Скоро ложка уже шкрябала по дну тарелки.
— Спасибо!
— А чай? Пирог с яблоками есть…
— Ну, мам! Лопну! Потом!
— Хорошо, беги… Вот, возьми мелочь, мороженого себе купишь.
Ого, даже на два хватит! Здорово! Надо будет мороженое под самый вечер купить и второе маме принести.
— Спасибо!
Через минуту Павлик уже мчался вниз по лестнице. На старой квартире пришлось бы ждать лифта, потому что жили на двенадцатом этаже, а тут этаж всего третий — р-раз! — и уже на улице. Только надо на первом этаже не пнуть — хотя здорово хочется! — банку с окурками, что оставляют вечно собирающиеся у Клементьевых гости, весь подъезд уже прокурили. Зато через эту банку можно — оп-па! — прыгнуть с шестой ступеньки, оттолкнуться от ядовито-зелёной стены, развернуться — и уже пулей вылететь во двор, так что бабульки, которые на скамейке сидят едва ли не круглые сутки, подпрыгнут от неожиданности.
По ступенькам — топ-топ! Дверь — шарах! Бабульки подпрыгивают — ага! — и ходу, ходу быстрее, пока баба Лена из третьей квартиры сложенной газеткой не вытянула! Ох, и скорая она на расправу, они тут живут-то всего ничего, а от соседки попало уже трижды — «для вразумления», как она говорит. Толку от этого вразумления, правда, чуть.
Ну, а сейчас бегом к соседнему подъезду, и маленьким камушком в Мишкино окно — пуль!
Можно было по сотовому позвонить, но простенькую Павликову «нокию» дура-кошка уже неделю как грохнула с серванта, и запас прочности прежде совершенно неубиваемого аппаратика иссяк: телефон набором деталек весело разлетелся по полу. Кошку выдрали, но что толку? Словом, до маминой зарплаты Павлик остался без телефона. Ну, или пока отец алименты не пришлёт. Хотя уж что-что, а это случится не раньше, наверное, чем рак на горе свистнет. Ну, мама так говорит.
Камушек сухо щёлкнул по стеклу — этот «канал связи» Павлик и Мишка использовали с тех пор, как Павлик лишился телефона. Главное — Мишкиной маме на глаза не попасться, а то опять начнёт про свои стеклопакеты нудить. И чего у Мишки мама такая странная?
За окном показалась вихрастая голова, потом Мишка влез на подоконник, высунулся в форточку:
— Сегодня не выйду. Видал, какая рожа?
Лицо Мишки казалось усыпанным разнокалиберными зелёными веснушками.
— Ого… А чего это с тобой?
— Мамка говорит — ветрянка. Утром повылезло. Говорит, на неделю такое.
— Заразное?
— А то! И главное — везде.
— Чего, совсем-совсем везде?
— Ага… Знаешь, как чешется!
— Почеши тогда.
— Нельзя… Мамка говорит, расчешешь — уродом останешься.
И Мишка вздохнул.
— Ну, ладно тогда, — тоже вздохнул Павлик. — Здоровей.
— Угу… Пока, — Мишка сполз с подоконника.
Вот тебе и погулял. Как же теперь быть?
Кроме Мишки, друзей в новом дворе у Павлика ещё не было. Мама говорит, пойдет он в новую школу — там быстро со всеми перезнакомится, а пока… Не с малышнёй же ему играть, хотя мальков-то полон двор. А может, на старую квартиру сгонять? Там Женька и Айдарик, и Васек, наверное, уже из лагеря приехал… Не, далеко, мама заругает. А здорово было бы со старыми друзьями в казаки-разбойники поиграть или по гаражам побегать — грохоту на весь двор, а дядя Коля-стопарик орёт с балкона всякое — или в футбол…
А тут и в футбол-то сыграть не с кем. Ну да, вон старшаки — Петяй, Жека, Витек, Сёма, Фанис и еще двое, про которых Мишка пока не рассказывал, — возле соседнего подъезда лениво пинают мячик, но они ж его с собой не возьмут. Да и побаивается их Павлик, там младше тринадцати никого нету, а Петяй-то хоть и в седьмом классе, но дважды второгодник. Куда там десятилетнему Павлику — он для них клоп-салабон, как для него те карапузы, что с совочками и ведёрками вокруг песочницы ковыляют.
Павлик поджал губы, потянул себя за торчащий вихор: так ему лучше соображалось.
Как же быть? На площадь, побеситься в фонтане? Или в парк, к пруду? Не, куда ни ткнись, одному делать нечего. И что теперь, домой идти?
— Дай хлеба, — послышался из-за спины голос, и Павлик даже вздрогнул от неожиданности, обернулся.
— Дай хлеба, — негромко повторил стоявший перед Павликом худенький мальчишка в мятой рубашке и до белизны вытертых шортах из обрезанных над коленками джинсов. — Хлеба. Просят.
Мальчишку звали Нытиком, а иногда ещё Горбушечником, но редко, — Нытик было короче и удобнее. То есть, на самом-то деле, конечно, это было только прозвище, а как мальчишку зовут, Павлик не знал. Да и никто во дворе, наверное, не знал. За те две недели, что прошли после переезда, Павлик видел Нытика почти ежедневно, но только издали. Впрочем, он знал, что Нытик — не сиротка и не бомжик, живёт с отцом в соседнем дворе, только отец здорово закладывает, и обычно ему плевать, где Нытик шарабанится целыми днями. А когда не плевать, то в такие дни Нытик от отца прячется, иначе небо с овчинку покажется, потому что отец его, когда не пьяный, делается совсем дурак и может ушибить чем-нибудь тяжёлым.
Мишка говорил, что Нытик из-за отца тоже дурак и псих, только неопасный — ну, ходит, ну, просит хлеба, делов-то. Из помойки не берёт, но некоторые жильцы выносят ему засохшие куски, и тогда у Нытика настоящий праздник — он набивает хлебом карманы, напихивает под рубашку или в майку. Мальчишку соседи пытались и просто подкармливать, но Нытик ничего, кроме хлеба, не берёт. А вот куда Нытик этот хлеб девает, никто так толком и не знал: проследить за ним не хватало терпения даже у самых отчаянных мальчишек. Нытик мог долго-долго ходить по двору, баюкая собранные куски, словно понимая, что за ним следят, а потом вдруг неожиданно и неуловимо исчезал. Через некоторое время появлялся снова — уже без хлеба.
— Нету, — развел руками Павлик. — В другой раз, ладно?
Но Нытик, мгновенно потеряв к Павлику всякий интерес, уже отошёл в сторону.
— Слышь, щегол! Да чё ты с ним трёшь, с психом! — крикнул от соседнего подъезда один из старшаков — кажется, Сёма. — Нашёл с кем базарить, ха!
— В футбол будешь? — ломким голосом сказал Петяй. — У нас человека не хватает. На школьном, четверо на четверо?
Ого! Старшаки его к себе приглашают!
— Ну чё тормозишь-то? Зассал?
— Не… — Павлик от волнения даже дал петуха, но тут же выправился. — Не зассал. Я с вами.
В футбол он играл неплохо.
— Ну, погнали тогда, чего стоишь.
* * *
— Чё, сделали мы вас! — Петяй рывком натянул Фанису бейсболку на нос. — Как салабонов сделали!
— Детский сад, на! — сплюнул Витёк и торжествующе ухмыльнулся. — Продули, дистрофики!
— Да ладно… — отмахнулся Сёма. — Тоже мне, рональды. Счёт-то пять-четыре всего. А если б не щегол этот, — ткнул он пальцем в сторону Павлика, — вообще б ничья была.
Павлик незаметно надулся от гордости — играли до пяти очков, и победный гол во вражеские ворота и в самом деле забил он. А ещё голевая была, когда он Петяю мячик чуть ли не на носок положил, но это ему вряд ли кто-то засчитает.
— Ты на него не тяни! — Петяй — сам Петяй! — потрепал Павлика по плечу. — Он не щегол, а… Как тебя звать-то?
— Павлик, — ответил Павлик и ещё немного надулся: уже не только от гордости, но и для солидности.
— Во, не щегол, а Павлик. Не, не пойдёт. Э-э… Во, Пашкец, нормально?
— Сойдёт, — прищурился Павлик.
Сознавать, что старшаки говорят с ним как с равным — ну ладно, почти как с равным — было здорово.
— Во, молодчик, Пашкец! Мы завтра с пацанами из пятнадцатой школы играем — будешь у нас за нападающего. А то Сёма сегодня чего-то жидко выступил, — и Петяй захохотал.
— Сдулся Сёма-форвард, — поддакнул ещё один из старшаков, имени которого Павлик до игры не знал, а теперь уж запомнил, что зовут его Гошей.
— Нога у меня болит, — хмуро сказал Сёма, глядя в сторону. — Пятка. Да и чего тут надо мной глумиться? Вон Горбушечник топает, над ним и глумись.
По двору и в самом деле медленно шёл Нытик, придерживая руками оттянутую на животе рубашку. Рубашка бугрилась, шла острыми уголками — похоже, Нытик насовал за пазуху немало кусков хлеба.
— Нытик, подь сюда! — крикнул Петяй.
Нытик остановился и по-птичьи наклонил голову, разглядывая ребят. Потом так же медленно подошел.
— Хлеба дайте, — сказал он. — Просят.
— Пацаны, зырьте, чё сейчас будет, — шепнул Жека остальным. — Мы с Петяем уже так делали…
— Хлеба? А может, деньгами возьмёшь?
— Хлеба надо, — ровно сказал Нытик.
Петяй протянул Нытику две руки — в одной была пара сушек, которые он вынул из кармана, в другой — сложенная пятидесятирублёвка.
— Выбирай.
Нытик без колебаний и даже, как показалось Павлику, с облегчением взялся за сушки.
— Во дурак, — выдохнул Фанис. — От денег отказывается!
Остальные заржали. Кроме Павлика — у него было плохое предчувствие.
Петяй не выпускал сушки.
— А платить?
Нытик посмотрел на него. Павлику показалось, что глаза Нытика были полны сожаления и досады на непонятливость Петяя: такое выражение он видел у Нины Ивановны, учительницы в старой школе, когда та отчаивалась объяснить ученику простейшие, как ей казалось, вещи.
— Я говорю, деньги есть?
Нытик покачал головой и снова попытался вытянуть сушки. Руки у Нытика, обратил внимание Павлик, были в мелких ссадинках — такие бывают, если насажать заноз, а потом неумело их выковыривать.
— Хлеба, — сказал он. — Просят.
— Нет денег — гуляй, — Петяй спрятал сушки в карман. А потом, словно ему было мало, схватил Нытика за плечи, развернул: — Н-на!
Кроссовок Петяя врезался Нытику пониже спины, оставив на вытертых шортах пыльный отпечаток, и Нытик, обдирая коленки, хлопнулся на асфальт. Из-за пазухи вылетело несколько кусков чёрствого хлеба, кривая горбушка, качнувшись, замерла сиротливо.
— Не надо! — вскрикнул Павлик. — Зачем?
Петяй повернулся к нему, жидкие белёсые бровки удивлённо поползли на лоб, комкая над собой бледную кожу.
— Ты что, щегол, совсем оборзел? — протянул он. — За кого впрягаешься? За этого?
Он ткнул пальцем в Нытика, который, не вставая с асфальта, запихивал за пазуху горбушку. Остальные старшаки переглянулись:
— Во даёт мелкий… Думаешь, гол забил — всё можно? Щас и тебе навешаем!
Вся репутация, которую Павлик заслужил у старших на футбольном поле, пошла прахом, когда он, набычившись, разбежался и вытянутыми руками ударил Петяя в живот. Манёвр удался только лишь потому, что никто не ожидал от «щегла» такой прыти, не говоря уж о невероятности самого факта: щегол решил померяться с Петяем силой!
Старший согнулся, густо выдохнув, и у Павлика стало холодно сзади под коленками, когда он встретил взгляд Петяя — изумлённо-злобный, исподлобья. Белёсые бровки медленно, словно волосатые гусенички, сползлись к переносице:
— Ну всё, щегол, вилы тебе!
Павлик не стал ждать расправы и, подхватив за шиворот баюкающего собранные куски хлеба Нытика, толкнул его вперёд:
— Бежим, дурак!
Странно мякнув, мальчишка, подгоняемый Павликом, затрусил вперёд. Павлик понимал, что далеко они не убегут: это он здесь новичок, а старшаки знают эти дворы как свои пять пальцев, не затеряешься, да и бегают быстрее… ну, может, не быстрее Павлика — на поле он всех обставлял — но уж точно быстрее Горбушечника. А его ж не бросишь…
— Стой, гад!
Топот за спиной становился всё ближе.
Эх, сейчас всю рубашку угваздают, а мама старалась, стирала…
— Вон туда, за угол давай! — Павлик толкнул Горбушечника к щетинившимся тёмными листиками кустам шиповника, буйно разросшегося за четвёртым подъездом. Обдерёшься, конечно, но, может быть, Петяй хотя бы в кусты не полезет.
Затылок обожгло жаркое дыхание, рука преследователя коснулась спины Павлика, он вскрикнул, толкнул Нытика вперед…
В глазах на мгновение потемнело, а ещё через секунду Павлик поскользнулся и шлепнулся на спину. Тут же вскочил… Что это? Снег? Откуда тут снег, лето же! Хотя нет, рядом с Дворцом спорта иногда бывает огромная куча снега — внутри лёд чистят и снег вывозят, даже можно в снежки поиграть… На фиг, какой ещё Дворец спорта?! Это ж рядом со старой квартирой было, на другом конце города…
— Давай беги, ну… — Павлик ещё лихорадочно частил, подталкивая застывшего Нытика, но уже и сам понял, что здесь что-то не так.
В полумраке — среди бела-то дня? — виднелись выкрашенные тёмно-синей масляной краской стены и уходящая вверх, в темноту, лестница, скрипучая даже на вид. И как же холодно! Они с Нытиком стояли у самого входа в подъезд: на пол намело снега, за спиной, подталкиваемая ветром, поскрипывала дверь.
— Как это? — спросил Павлик. — А?
Вместо ответа Нытик, придерживая левой рукой оттопыренную рубашку, под которой проступали острые углы хлебных кусков, правой осторожно взял Павлика за руку. Шагнул к лестнице, потянул за собой. Идти в темноту не хотелось, но Нытик тянул так уверенно, словно уже не раз здесь бывал. Вот только где это — здесь?
— Мы куда?
— Надо идти, — тихо сказал Нытик.
Это были первые новые слова, которые услышал от него Павлик.
Нытик потянул сильнее. И Павлик пошел.
Скрипнули под ногами ступеньки. Они поднялись на третий этаж: лестница уходила выше, но Нытик шагнул в тёмный коридор, в дальнем конце которого серел прямоугольник разбитого окна. Из окна тянуло ледяным ветром, ощутимым даже здесь, в самом начале коридора, на полу намело приличных размеров сугробчик.
— Холодно, — сказал Павлик.
— Почти уже, — неясно отозвался Нытик.
В коридор выходили двери шести квартир — по три с каждой стороны. У пяти они были нараспашку, и за перекосившимися дверями Павлик видел брошенные вещи: лежащий на боку железный трёхколесный велосипед, разбросанные по полу кастрюли и сковородки, даже разбитую люстру, окружённую блестящим крошевом, — наверное, разбились стеклянные подвески, а может, это были просто мелкие ледышки, либо и то, и другое.
Нытик подошёл к единственной плотно закрытой двери в самом конце коридора, возле наметённого ветром сугробчика, и с натугой толкнул. Дверь подалась, и Нытик, двигаясь несколько неуклюже из-за хлеба под рубашкой, протиснулся в образовавшуюся щель.
— Быстрее, — глухо сказал он уже изнутри. — Холод.
Павлику ничего не оставалось, как последовать за ним, — он вошёл и тут же споткнулся обо что-то мягкое, едва не растянувшись.
— Тряпки, — шепнул Нытик. — Обратно.
Ах, вот что это такое на полу — тряпки! Понятно, чтобы из-под двери не поддувало.
Павлик поплотнее подсунул тряпки под дверь, и тянуть холодом по ногам перестало. Вообще в этой квартире (это же квартира, правда? ничего не видно в темноте) было много теплее, чем в коридоре, но «гусиная кожа» не проходила, и волоски на руках так и стояли дыбиком.
Постепенно глаза привыкли к темноте, Павлик начал различать смутные контуры предметов, но Нытик уже снова тянул его за собой. Правда, они сделали всего несколько шагов, как Нытик сказал:
— Уже.
В комнате было светлее, чем в передней, — свет пробивался по контуру занавешенного одеялом окна, а ещё на стенах и предметах играли скупые отблески огня, потрескивавшего в смешной круглой печке, от которой в окно тянулась коленчатая жестяная труба.
На трубе висели ещё одно одеяло и какие-то одёжки, на печи чуть слышно сипел большой чайник. От неё волнами расходилось тепло.
Рядом с печкой стояли два накрытых крышками ведра и лежала кучка дров. Дрова были до странного правильной формы, и Павлик удивился, признав в них разломанные стулья.
Кроме печки в комнате стояли тумбочка с посудой, две придвинутые друг к другу широкие кровати и кресло. На кроватях лежала большая куча тряпья, ещё несколько кучек располагались рядом с кроватями, на брошенных на пол матрасах.
А в кресле, закутавшись сразу в несколько одеял, сидел человек.
— Тоня, — негромко сказал Нытик. — Тоня…
С полминуты было тихо, а потом человек в кресле шевельнулся.
— Коленька… Коленька пришёл, — сказал он, и только по мягкому голосу Павлик понял, что это девочка: измождённая, худенькая, с полупрозрачной кожей, закутанная в тряпки, одёжки, одеяла. Хотя и довольно взрослая, наверное, не младше Петяя. — Ребята, Коленька пришёл…
Кучи тряпья зашевелились — откидывались уголки одеял, из-под них поблёскивали глаза, потом на свет показывались чумазые лица, и наконец завернувшиеся в тряпки дети поднимались на ноги. Один, два… Под большой кучей тряпья на кровати оказалось сразу трое малышей, а всего в комнате, не считая девочки в кресле, которая, похоже, была здесь за старшую, было семеро детей.
— Коленька… — шептали они, и глаза на их исхудалых лицах светились радостью.
Так это Нытик — Коленька?
— Я пришёл, — сказал Нытик и начал вытаскивать куски хлеба — из-за пазухи, из карманов.
— По очереди берите, — сказала девочка, и малыши, тянущие к хлебу руки, отдёрнули их. — Как мы с вами условились? Девочки вперед, и сначала самые младшие. А кто у нас самый младший?
— Лиза, — нестройно протянули дети, не сводившие глаз с кусков хлеба в руках у Нытика-Коленьки.
Самая маленькая девочка — Павлик подумал, что ей не больше пяти лет, — взяла у Коли два больших куска серого хлеба.
— Спасибо, — сказала она едва слышным тоненьким голоском, вскарабкалась на кровать, плюхнулась на задик, зарылась в кучу тряпья.
— А теперь… — продолжила девочка в кресле.
И дети всё так же нестройно сказали:
— …Маша.
Следом за Лизой и Машей, уже трудившимися над кусками, свои доли получили остальные — Таня, Дима, Ромка, Сева и Ваня. Все они были немногим старше первой девочки, Маши, вряд ли даже Ваня ужё перешел во второй класс, но Павлику они казались похожими на маленьких старичков — очень уж серьезными были у них лица. Последний кусок достался Тоне, девочке в кресле, и Павлик удивился, как быстро иссякли запасы Нытика. То есть Коли. Казалось, под рубашкой у него просто огромная куча хлеба, но досталось детям всего по паре больших кусков, а Тоне и вовсе один. Ещё несколько горбушек Коля положил в кастрюльку на тумбочке.
— Вкусненький хлебушек, — сказала с кровати Маша, высовываясь из-под большой, на взрослого, шубы. — Тонечка, а можно я ещё горбушечку возьму?
— Нет, Машенька, — покачала головой девочка в кресле. — Это в запас будет. Потом покушаем, с кипяточком. Поспи пока, хорошо?
— Хорошо, — согласилась Маша. — С кипяточком тоже вкусненько.
И снова закуталась в огромную шубу.
— Мальчик, — Павлика требовательно потянули за штанину. — Мальчик…
Он опустил глаза — это была Лиза, самая маленькая девчушка.
— Возьми, — сказала она, показывая на лежащее одеяло. — Холодно.
— Спасибо, — машинально ответил пока ещё не пришедший в себя Павлик и накинул одеяло на плечи.
От одеяла шёл тяжёлый и неприятный запах, но под ним стало теплее. Хотя ноги мёрзли — одеяло было маленьким, и на всего Павлика его не хватало.
— Ты Колин друг? — спросила Тоня. — Как тебя зовут?
— Павлик, — ответил Павлик; он посмотрел на Нытика-Колю, который, открыв дверцу печурки, сунул туда две ножки от стула, и отблески пламени на стенах стали ярче, заиграли быстрее. — Да… Друг.
Коля действовал уверенно, словно не в первый раз оказался здесь. Хотя, наверное, и в самом деле не в первый.
— Хорошо, что Коля не один теперь. Ему трудно очень с нами, — продолжала Тоня. — Видишь, сколько нас здесь? Были ещё Кеша и Лена, но они умерли, а у меня вот ноги болят, вставать почти не могу.
— Спасибо вам, — глухо сказал из-под одеяла — только глаза блестели в щёлке — один из мальчиков: может, Дима, а может, Ромка.
— За что? — не понял Павлик.
— За хлебчик.
— У вас тепло? — спросила Тоня. — Наверное, тепло, вон какие шортики. А у нас — сам видишь. Скорее бы весна уже. Может, тогда хотя бы расхожусь. Картошки посадим за домом, там обстрелом асфальт разбило… Осенью с картошкой будем. Много соберём, хватит надолго…
Дыхание у Тони сбивалось, и Павлик подумал, что у неё плохо не только с ногами.
— Картошечка вкусненькая, — высунулась из-под шубы Маша. — Мамочка мне с молочком делала. И молочко вкусненькое.
Павлик подошёл к окну, чуть-чуть отогнул краешек одеяла, чтобы выглянуть в окно.
За стеклом, зачем-то крест-накрест перечёркнутым пожелтевшими бумажными полосками, ветер кружил снежные хлопья. Хмурые дома под большими снеговыми шапками утопали в сугробах, небо над заснеженным городом было низким и серым. На заваленной снегом улице — ни машин, ни людей.
Хотя нет. По извилистой тропке шли двое, покачивались, тянули за собой санки. На санках лежал какой-то свёрток: белый, длинный. А вот ещё один человек — показался из подъезда, и с перерывами, словно делал неимоверно трудную работу, наполнил снегом два ведра. Снова скрылся в подъезде, волоча за собой ведра, будто не имея сил поднять их.
— Пав… Павлик, — окликнул его Коля. — Идём… Надо быстро.
Следом за Колей Павлик вышел из квартиры, плотно прикрыл за собой дверь. У Коли в руке был маленький топор.
— Это зачем?
— Дрова, — пояснил Коля. — Надо быстро.
Ага, так вот от чего у него ссадинки на руках — дрова колет, занозит руки.
— Слушай, Ны… Коль, а где мы? — наконец-то задал Павлик давно мучивший его вопрос. — Ты знаешь?
— Не… Нет. Полгода. Первый был — просили хлеба. Ношу.
Говорил он невнятно, какими-то обрывками фраз, но в глазах светилось такое искреннее желание объяснить, что Павлик кивнул — мол, понял. Да и что тут не понять: попал первый раз сюда полгода назад, встретил детей, они попросили хлеба. Потому он и бегает по двору, потому и клянчит краюшки, неспособный объяснить толком, зачем и для кого просит.
Коля держал топор неумело, и Павлик, которого дедушка учил колоть дрова, попросил дать топор ему. Благо идти за дровами было недалеко: в соседней квартире решили пустить на дрова два стола, один в зале и другой на кухне. Павлик быстро разбил оба стола на куски, которые могли влезть в печку.
— Только хлеб? А если чего-нибудь другое попробовать? Ну, там, не знаю… картошку?
Павлик вспомнил слова Тони, и ему вдруг стало стыдно за то, что каких-то пару часов назад он слопал огромную тарелку супа, да ещё отказался от маминого пирога с яблоками, когда здесь дети мечтают о куске хлеба. Потом вспомнил, что они иногда с мамой хлеб не доедают, он плесневеет, и его выкидывают. Стало ещё стыднее.
Коля, собиравший дрова в охапку, только головой мотнул.
— Больше — нет. Только хлеб.
— Только хлеб — что?
Коля наморщил лоб и даже зажмурился, мучительно подыскивая нужное слово.
— Про… проходит.
— А если их — к нам? А? Детей — к нам?
— Хотел, — выдохнул Коля. — Никак! Никак! Плакали!
Плечи его затряслись, в глазах стояли слёзы.
— Плакали! Не могу… слышать! — он закрыл уши ладошками. — Плачут! Сюда, — он ткнул пальцем в пол, — хлеб. Туда, — он указал за спину, — я. Они — нет!
Павлик выругался. Мама, конечно, запрещает говорить такие слова, но её же тут нету. Теперь надо дрова отнести, а то малышня замёрзнет.
Подождав, пока Коля немного успокоится, они внесли в квартиру две больших охапки дров, положили возле печки.
— Спасибо, мальчики, — с присвистом сказала Тоня и закашлялась. — Теперь… Теперь не замёрзнем.
— Я сейчас, — сказал Павлик. — Там это… Тряпки под дверь…
А в следующее мгновение Коля больно ухватил его за руку, и в глазах у Павлика потемнело.
* * *
— Ты смотри, куда летишь, малой! О, ещё один! — рослый мужчина в светлом костюме отшатнулся в сторону, когда из-за угла дома под ноги ему вывалился Павлик, а следом за ним и Коля.
— Извините, — Павлик потёр ушибленный локоть, помог подняться Коле, отряхнул его шорты.
Потом оглянулся. Они были в двух шагах от дома — но, наверное, прошло сколько-то времени, потому что тени стали длиннее и рядом не было Петяя с его дружками.
Июльское солнце жарило нещадно, небо было высоким и чистым.
Неслись по улице машины, спешили пешеходы.
Ни снега.
Ни холода.
Ни комнаты, в которой голодные дети ждут хлеба.
Показалось? Привиделось?
Но тело ещё хранило память о пронизывающем ветре, и в рельефы подошв набился грязный снег, сейчас он таял и расплывался по асфальту тёмными каплями; и у Нытика под рубашкой не было ни одной чёрствой краюшки. Они остались там, в тёмной душной комнате, где маленькая девочка Маша просит картошки с молоком, где, укутавшись в собранные из чужих квартир одёжки, сидят истуканчиками мальчики Дима и Ромка, и тяжело, с присвистом дышит девочка Тоня, которая у них за старшую. И сейчас она смотрит на язычки пламени в железном нутре печки и считает, на сколько можно растянуть те горбушки, что остались в запас, и на сколько хватит дров, что принесли неизвестно откуда взявшиеся мальчишки.
— Ты пойдёшь туда снова? — спросил Павлик у Коли.
Тот посмотрел на него взглядом побитой собачки, и Павлик вдруг сам чуть не расплакался.
— Просят, — прошептал Коля. — Плачут. Надо хлеба…
— Будет хлеб, — сказал Павлик. — Не уходи никуда, слышишь? Слышишь?!
Не дожидаясь ответа, он побежал к подъезду.
— Мама! — задыхаясь, Павлик колотил в обтянутую дерматином дверь. — Ну, мама же!
Дверь распахнулась, и он буквально ввалился в квартиру, хватаясь за мамин халат.
— Что, что случилось?
— Дай хлеба, мама! Просят!
